Hurts [Полина Викторовна Дроздова] (fb2) читать онлайн

Хорошо и здорово внезапно ощутить себя понимающим всю любовную лирику, подобрать беспричинному счастью человеческое имя, реагировать атомами хаотичной вечеринкой на одно единственное лицо.

Замечать за собой не свои привычки и желание казаться лучше, ведя себя кругло-идиотски, заверять себя в том, что это никому незаметно.

Чанель привык восхищаться звуками, но никак не парнем, слишком часто попадающим с ним в один корпус. И звуки уже внутри него самого, а не под пальцами между струн.

Всё доходит до точки, на которой брюнет пытается пропеть его имя с мелодией.

Он метет по сплетням, скребет по беседам, собирая отрывки, мелочь, расширяя свои познания в области «мне-так-хочется-его-знать».

Автомат с кофе, холл первого этажа, пролет на лестнице, уличное крыльцо – везде Чанель облажался в порывах зазнокомиться, везде включил зайца и тупо протоптался в стороне.

Этот парень так удачно на совместных лекциях вступает в диалоги с преподами, оставляя тех проигравшими, со всеми предметами на «ты», в каждой компании если не свой, то не лишний.

Он может кинуть через аудиторию самолётик, сказав, что это демонстрация теории Франкла, может спокойным и тихим голосом сказать в ходуном ходящем кабинете правильный ответ и быть услышанным, может повернуться к соседу, глянуть тому в глаза, взять его ручку: «ты же не против?» и начать ею писать, не встретив возражений. А потом, возвращая, услышать: «нет-нет, оставь себе, мне не нужно. В смысле, тебе она больше идет. Ну то есть… Забирай».

Все сложные мысли может привести в бытовые примеры, а простые истины завернуть в глубокую суть.

Он может сшибить с ног, неслышно пройдя мимо и даже не взглянув.

Это не Чанеля всего трясет от понимания проблемы, приключившийся и забивающей. Нет, не его.

Он смотрит в зеркало на своё перекошенное от терзаний существо и нервно дергает головой – ну не его же.

Спустя две недели у Чанеля в мыслях уже сами собой подбираются ассоциации к понятиям «его волосы», «его глаза», «его голос».

– Да быть не может, – говорит брюнет садовому гному в своём гараже, привезенному сестрой из Штатов. Резиновый старик смотрит на него типичным американским взглядом и это очевидный и правильный ответ. Чанель ему не верит.

Когда парень на одной из лекций запрыгивает на стол с французским флагом и предлагает разыграть Ватерлоо, всё совсем плохо.

Гори оно всё огнём.Когда они сталкиваются в проёме двери, а маленькие ладони случайно ложатся ему на грудь, и за легкой улыбкой следует приятное: «Оп, авария», еще хуже.

Топись оно самым тяжелым камнем.

Когда Чанель встречает его в супермаркете и прослеживает каждый миллиметр движения, пока он покупает

два йогурта с кусочками…

Возникает вероятность, что садовый гном был прав.

Как и Сэхун с параллели, который пару раз брюнета хлопал по щекам тетрадкой с фразой: «Эй, Пак, ты последнее время какой-то накуренный».

Чанель шипит на себя, сминает, рвёт и выбрасывает маленький листок-послание с одним предложением:

«`Бэкхен` лучше всего звучит фа-миноре».

Его бесит эта самая убогая слабость.

А невнимательность пропускает не только видимость своего поведения, но и чужие взгляды.

Поэтому Чанель едва с ног не падает, когда Бэкхен на перерыве подходит к нему, кладет рядом рюкзак, садится подле сам. И улыбается:

– У меня от твоих наблюдений уже мурашки не сходят. Может, пора перейти на слова?

Чанель трижды ошибается в произношении имени, чем очень юношу смешит:

– Ты можешь мне хоть на руке написать, если так будет проще.

– Я просто… – черт, как сложно подбирать фразы в ключе впечатления.

– Не часто попадаюсь? – усмехается Бэкхен и для начала достает из кармана черную шоколадку.

Пак не ошибается. Ни в уверенности, что найдено «то самое то», ни в своих бурях, штормах и торнадо, ни в коэффициенте сложности этого человека, вполне соответствующем его паразительности.

У них общего как между Аляской с Африкой, но это неким образом совершенно им не мешает.

Заполнить друг другу диалоги ночами, цепляться словами за разное повседневное, это обсуждать, приводить к форме активных бесед с затянутыми прощаниями. Бэкхен берется его подкармливать булочками с малиной по четвергам, а Чанель моментально палится с гитарой за плечами.

Это действует ровно до «о, я когда-то тоже играл» и просьбы:

– Будешь организовывать мне live концерты в самые паршивые дни?

– В любые, – отвечает Чанель, – и в те, что не самые, и в те, что не паршивые. Если захочешь.

Они сходятся на странно совпавших дорогах, пошагово. Чанелю на всём пути страшно, и колотит временами (опять-не-его). Только не переделать:

Бэкхен ему нравится промокшим в дождь и грозы,

Бэкхен ему нравится палимым под солнцем,

Бэкхен ему нравится желтым в фонарном свете,

Бэкхен ему нравится…

Можно не продолжать.

Он не может понять, какого масштаба персону спас в прошлой жизни, что обнаруживает себя рядом с ним, идущим по коридору колледжа бок о бок. Тому летит десятки «привет» и столько же взглядов в спину – Чанель точно знает.

И внутри распускается, набухает от понимания, что он его увидел ждущим на улице утром с самым первым «доброе».

Чанель кусает язык на тех моментах, где они не сходятся, а за многими поворотами сам бьет себя мыслью

«Нужно было сказать не так!».

– Я себя чувствую рядом с ним дегенератом, – признается он гному, а ответ ему тот же.

Проникаясь такими людьми, начинаешь казаться себе до жути простым.

Пускается новая волна ассоциаций еще на «его легкие касания как бы случайно», «его запах в моих пределах», «его профиль в свете моих ламп в гараже». Чанель ни разу не видел, чтобы кто-то еще настолько удачно вписывался в его личное.

Понятия вскоре приобретают другие масштабы.

Всё становится слишком уже понятным всем, кроме их прямых слов, когда каждая фраза, мысль, движение летит в определенную сторону, когда они начинают именами друг друга сходу называть других людей, привычки со вкусами выучены, настроение разгадывается в глазах, а нужда – в поведении.

В том итог, что исчерпаны все несмелые метафоры. Чанель не верит самому себе и чувствует себя канатоходцем над лавой. Он давно потерял из виду свою крышу, так что…

Бэкхен это тот, кто привык добиваться конца.

Он выпал на прохладный вечер под липой с большими стаканами колы и в газетных колпаках после дневной уборки аудиторий («убираться тоже надо правильно» возглавлял старший группу, обнимая хворост из шваб      – Мне всё время кажется, – говорил тогда Чанель, опустив голову, – что моя музыка играет только твои мелодии.

А Бэкхен ему с ходу и плеча:

– Мы можем выстроить все «я», «к тебе» и «наше» в одну простую прямую?

Рубикон оказывается глубоким и страшным. Во всяком случае, Чанеля в тот вечер неслабо трясет.

Он мог бы всё своё «мои характеристики терпят мутацию в начало на l, я теперь весь из live love laugh, твои чувства моя зависимость, твои слова мои скальпели и кресты» сыграть на гитаре или продышать в телефон, но не сказать, глядя открыто в теплые глаза.

Приходится через себя перешагивать, зажмурившись.

А встречают его раскрытые ладони, когда-то уже пустившие ток сквозь грудь.

И поэтому после застания врасплох и открытого разговора предельно волнительно перешагивать какие-то черты.

Раз – рука уже держит другую с направлением на нежность и дольше.

Два – объятия имеют продолжение выше и ближе, и трепетней.

Три – забота не подкладывается под систему "ты же вляпаешься", а становится "я реально беспокоюсь о тебе".

Четыре – мыслей вслух больше и происходящее купорится личным.

Пять -

– Останься хотя бы на подольше.

Шесть -

– У тебя губы в улыбке.

– У тебя щека в черном.

– Очень смешно.

– Нет, правда, это ручка, иди сюда.

Всё доходит до формата «с ума» и «предельно», когда Чанель чувствует, что отношение становится свершенным, полноценным и не простым, но его это не швыряет назад.

Он привыкает к порой невыполненным обещаниям прийти в десять, зевкам вместо ответов на вопросы и эмоциональную слабость на отдачи порывов. Месяцы ушли, а Бэкхен чудом рядом. И даже не просто, а с подбородком на спине и в им подаренной шапке.

После пар они, бывает, встречаются как где-то во сне на длинной аллее.

– Ты сейчас кажешься таким незнакомцем, – выдыхает один раз Бэкхен облаком осеннего похолодания.

– Тогда давай, будто мы незнакомы.

Они идут по улице с улыбками космическими выше видимых звезд. Проходя мимо дома старшего, Чанель показывает пальцем на его балкон:

– Знаете, тут живёт мой заключенный в сердце человек, я думаю каким-нибудь утром на его клумбах разыграть пародию Леннона.

Бэкхен усмехается.

– Думаю, он вас или прогонит или спрячет от злых соседей в своей кровати.

– Какова вероятность? – спрашивает брюнет через удовольствие на всё лицо.

– Второе, если пообещаете потом остаться с ним на весь день.

Чанель будто бродит по облакам всё это время, чувствуя, что всё осмысленное где-то под ним, а он – в высшем пространстве. Просто ему, простому, земному, живому – Бэкхен, который приносит библиотекарю ландыши. Умеющий говорить на языке движений за них двоих, когда надо и когда хочется.

Например,

В день, что он приходит со сложенной вдвое справкой.

– У тебя давление низкое, – заключает Чанель и хмурится, – Нужно или кофе, или алкоголь, или…

– Что-то покрепче, – вздергивает бровь Бэкхен, одним взглядом всё решив.

Брюнет густо краснеет, когда его цепляют за пояс и расчерчивают пальцами линию между джинсами и футболкой.

– Будешь гонять мою кровь? – спрашивает Бэкхен игриво, не нуждаясь в очевидном в ответе.

– Понимаешь, – уже шепчет Чанель на подушке, адресат его слов стоит где-то в темноте в углу, – он такой, какие не у всех, не у многих, а у богом помеченных везунчиках всей их жизни. Разве я такой?

Чанель всех прочих, которые были, как-то пропускал, ставя поверх табличку с Бэкхеновским произнесенным «люблю», и всё было решено.

Но не тогда, когда появился он.

Не тогда, когда чужое имя стало скользить между их фигурами слишком часто.

Не тогда, когда оно там начало обосновываться.

Ким Чондэ появляется, очевидно, из тоже какого-то пространства, потому что Чанель толком пропускает момент их встречи. В него лишь врезаются голые факты их дружбы, которая слишком быстро начинает тереться о рамки.

Что как и когда.

Почему зачем и насколько.

Сначала у Бэкхена хватает приличия ответить на расположение и желание познакомиться, соединить близкие точки, затем – времени для общения, практически сразу принесшего плоды, потом – собственного интереса к Чондэ.

Кто это, с чем едят, а можно.

Ким Чондэ, приехавший из Китая, но кореец, то есть китайского происхождения.

– Такого же качества, – фыркает как-то в сердцах Чанель, за что получает спокойное, но твердое «Не надо так». Удивленный взгляд и вопрос в нем остается открытым, а брюнет давится смыслом «это нечто вроде еще одного признания, разве не видишь?».

На Бэкхена какие-то нотки ревности раньше действовали шутливо, принимались положительно – но не сейчас.

О Чондэ говорить он начинает серьезно. И воспринимать иначе.

«Какого черта я не могу пренебречь осторожностью с кислотой?»

«Почему я чувствую, что уже не могу говорить в открытую, что мне это не нравится?»

«А мне это не нравится».

«Эй, Бэкхен, замолчи о том, как с ним здорово на философии».

Заводится какой-то механизм мелькания.

Куда бы Бэкхен ни пошёл в свободное время, подворачивается Чондэ со свободным часом и интересным делом, о чём бы он ни вспомнил, ни сказал, это вскоре следует ждать и у Чондэ во фразах, и это правда случайности, какой бы не был разговор о «необъяснимо, но факт», он заводит Бэкхена к Чондэ – про них и с ними всегда найдется какая-нибудь уникальная история.

Что Чанель так бессовестно пропустил?

– Мы с ним как-то моментально совпали, – строча новому другу смс, сказал Бэкхен абсолютно нормально, – и я с каждым разом поражаюсь этому.

И там действительно всё. Общая музыка, схожести литературы, ностальгия одних вещей, заученные кинокартины – у Чанеля и половины всего того не было. Не во вкусах и цвете фломастеров они с Бэкхеном сошлись. И он, как ни хотел, не мог не мог не мог НЕ МОГ ничего с этим сделать.

Чондэ такое активное бодрое солнце им вместо ламп на все случаи, это видно и чувствуешь сразу. Тоже из таких, которые могут забрать, а ты и отдашь, и останешься счастлив. От него исходили краски, брызги, а Бэкхену такое нужно, он питается за счет других. Чанель… скуден в меню. Он знает. Но он ничего не мог.

Его трясет, но теперь – от вида.

Как Чондэ приходит, берет Бэкхена за руку и уходит.

В душе ощущения запредельного детства, когда круглыми глазами смотришь вслед маме, уходящей из группы, оставляющей тебя до вечера. И всё равно по глупости думаешь: «а вдруг она навсегда?..»

Чанель не отмелся в сторону, но подвинулся. И не сказать, что охотно. В Бэкхене зажглось больше огней, а Ким Чондэ стал его перотехникой.

Просто у них всё в другую сторону, но намного больше.

Всё чаще за Бэкхеном замечать стал долгие разговоры по телефону, деление времени на «провести время вместе как-нибудь где-нибудь» и «занят» и деление «занят» на подготовку к зачетам и Ким Чондэ.

Чанель, в отличие от предыдущего катарсиса, прекрасно знает, что паранойя его начинается.

«Почему мне вполне нормальное совсем ненормально» – надрывно и по нарастающей звучит в его голове, когда он дрожащим голосом просит Бэкхена в один из их выходных:

– Скажи, что мы – это по-прежнему мы.

Парень к нему поворачивается с бока на спину и смотрит из-под опущенных век:

– Я слышу в твоем голосе беспокойство, которое не должно существовать. – Отвечает он и кладет руку Чанеля себе на живот, – перестань эти глупости.

Да, наверное, Чанель слишком примитивен и низок, раз его дергает такие моменты как:

Бэкхен заходит в комнату вразвалку, у него в глазах хороводы мыслей, он с замороженным видом валится на диван и говорит так же магически:

– Мне Чондэ рассказал о древних цивилизациях, и мы с ним фильм о Риме превратили в настоящий транс.

Чанель пережевывает уже вторую щеку, когда Бэкхен поворачивает к нему голову и, очевидно, выйдя из него на секунду, спрашивает:

– А ты как?

То паршиво, что Чанель только и может ответить:

– В порядке. Ты знаешь, новостей нет, как и крутых историй. Можешь пропускать меня в списке тех, о ком нужно подумать.

Старший бухается обратно, полностью всем довольный, а брюнету не остается ломать ничего, кроме линейки в руке и себя самого, оба случая – беззвучно, чтобы не распалять.

Или…

Чанель читает любопытную статью по саморегуляции, когда Бэкхен не может оторваться от кассеты в своих руках.

– Смотри, что Чондэ мне подарил, – любовно гладит он вещицу, перекладывая из ладони в ладонь, -

это фильм детства "Дорога домой".

Чанель смотрит на него через плечо.

«Хорошо.

Хорошо, Бэкхен.

Давай я притащу весы, ты положишь на одну из чаш эту кассету, а на другую все мои тебе песни, ту куртку в камоде, пропахший ромашками рюкзак, ключи от гаража, подвеску со всеми планетами. А так же все мои слезы, ночи без снов, дни в тревогах, мои поцелуи, мои удары, мои касания, мои объятия.

Что перевесит, Бэкхен?

– Очень мило, – буркает Чанель лишь и отворачивается обратно к столу.

Ему даже не к кому пойти пожаловаться, потому что это будет жалко, и потому что даже поход к Сэхуну, которому искренне похуй, закончился округленными глазами и вопросом :

– А они разве не встречаются?

Нечем крыть их яркое пламя, вспыхнувшее с незаметной спички. У Чанеля всё по несколько раз на неделе тянется, но не рвется, когда Бэкхен, целуя его в щеку, бросает:

– Я прокачусь с Чондэ до оптики подобрать очки, ты не против?

«Я против всего, что включает в себя его имя с местоимением «я» твоим голосом. Человека невозможно спрятать в человеке, особенно если ценность больше и крепче сейфа.

Но мне так отчаянно-эгоистично хочется ставить вокруг решетки. Хоть в каждую дверь стучись,

заставляй забывать к тебе дорогу, выжигай из памятей твой номер, перерезай пуповину. Тупым и ржавым ножом, и слабой рукой».

– Нет, всё нормально, – и скрипы этих нитей почти слышны.

Когда Чанель видит Чондэ, всё слишком правильно и хорошо.

Он слишком правильный и хороший.

Улыбается, протягивает изящную и аккуратную ладонь, задорно разговаривает, располагает к себе любого – любого, кроме Чанеля.

У того аж в горле першит от понимания, что Чондэ не может не нравиться, и он бы тоже клюнул, поймался,

убился бы на этом обаянии, не будь этой аксиомной неприязни, работающей извне. А Чондэ, который ему указал на пару гитарных приемов и похвалил повязку на руке, совсем этого не заслужил. И Бэкхен, который на предложение заглянуть к Чондэ за дисками с любимой группой отвечает "конечно, я за" и просит подождать его на остановке, тоже не заслужил.

Но Чанель скатывается по бетонной стене, параллельно разбивая о нее затылок:

"ненавижу ненавижу НЕНАВИЖУ".

Он с Бэкхеном скапливает в отцовском гараже всё, что они хотят, что проходит с приставкой "наше" и то, что следует скрыть от других.

Там прятались и их странные танцы на полу, и игры в тени рук, и шепотом в самую кожу разговоры, кривые зеркала их полу-резких обид, засушливые дни невозможности быть вместе, но и быть порознь. Всё, что можно было вычертить словом, губами и по границам скрещенного мира.

Чанель там в тайне еще множит негодования, когда Бэкхен проводит с ним время меньше, чем следовало и хотелось бы.

Он приходит не так часто, как Чанелю бы было нормально, не так надолго, как Чанелю бы было вдоволь, но порой так ярко, неожиданно и сшибаючи, что у парня трясутся колени, а обиды плывут и рассеиваются, всё временно в режиме"плевать", пока Бэкхен ему дышит в шею, обняв сзади за плечи. Хочется так и остаться. Но на экране в окошке снова «Чондэ».

Бэкхен говорит "люблю" акцентируя на том, что не стоит это слово, им произнесенное обесценивать, что оно в его истории имело только один опыт помимо Чанеля, но поверить тому сложно. Сложно, когда смотришь через плечо в телефон и видишь отрывок смс с "очень" и "я тоже". Сложно, когда человек говорит «это разное», а ты видишь два одинаковых, всю жизнь ненавидя мысль о близнеце.

Чанель выводит в статус ироничное:

«Вы были бы отлично парой

Конечно, если бы не ты».

Бэкхен из тех уникальных, что могут всё, но то, что у них получается гениально, сунуть в папочку «бред» или сдадут на костер в пикнике. За это его надо бить по рукам, губам, и мо мозгам проезжаться.

Однажды он выбрасывает свои двадцатидневные труды без всякой жалости и, шуточно оттряхивает ладошки и, улыбаясь, говорит:

– Я мог бы составить сборник задач по самокритике.

– А я мог бы работать сталкером, – отзывается полу-разборчиво Чанель, просматривая негласный диалог его парня и друга его парня в соц.сетях на их страницах.

– Почему? – спрашивает Бэкхен, оборачиваясь.

– Зрение хорошее, – коротко поясняет Чанель, забиваясь под собственные дизлайки. Конец разговора слышался в его тоне предельно ясным, и так теперь случалось часто.

Это не сражение за человека, ведь Бэкхен продолжает уверенно держать его руку и целовать на людях, но будь бы – у Чанеля масса сил, но ни одного оружия.

Ему попросту нечем крыть это идеальное сочетание двух совпадающих людей.

И как тяжело вырвать из этой сложенной мозаики своё.

А Чондэ, этот К-и-м Чон-дэ продолжает случаться.

«Слушай, да у нас даже в именах больше схожих букв, чем у тебя с ним".

Чон-дэ.

«Терпеть тебя не могу.

Хоть ты и хороший.

Хоть ты и благонамеренный, вовсе не докучный, не назойлив, всегда готов помочь. И соедини вас вместе,

любая обзавидуется пара такому сочетанию и целостности, ваши совместные фотки будут заливать в лайтовые группы, а окружающие обсуждать, как вам чудесно, как каждому бы так, в компании завелись бы свои шутки на темы "эти двое друг для друга", "эти двое друг без друга", "посмотрите на этих двух". Прекрасный расклад. И логичный.

– И Чанелю совершенно невдомек, как Бэкхен этого не видит, продолжая однако называть свои отношения с Чондэ особенными, при этом сидя у Пака на коленях -

ТЫ НЕ МОЖЕШЬ ПРОИЗНОСИТЬ ЕГО ИМЯ ТАК, КАК Я.

Н Е М О Ж Е Ш Ь.

Бэкхен просто очень для многих, а многие не могут идти мимо него, потому что

Бэкхен же.

С теплым голосом, юмором на уровне незатейливости и эмоционального впечатления, компактностью в пространстве в любом помещении, в любой обстановке, с удобным поведением и способностью выносить себе выгоду из каждой ситуации, не подчиняя при этом других. Или сделав так, что те даже не заметят. И сами поддадутся, и рады только будут. Со своим ровным распределением вежливости, с улыбками,

скользнувшими даже в голос, и смехом, и помощью в простых вещах, щедростью, плавностью, нежностью.

Как тут не попытаться пробиться в сердце? Чанелю тяжко одному на страже. И не должен он там быть.

Бэкхен сам вполне может чувствовать, кому "проходите", а кому – замок.

Просто Чанель не уверен, что сидит в уютной гостиной, а не на крыльце.

Со своей привычкой бегать вприпрыжку. И непередаваемой, драгоценной мимикой. Со всеми ошибками в сообщениях, когда выпивший, со всеми подмигиваниями и грозящими пальцами и многозначительными движениями бровей.

Со всем, что хотелось бы только себе и никому больше.

Но Чанеля по лицу бьет каждое весело-задорное в радиусе слышимости «Привет, Чондэ, нет, не мешаешь».

– Ты когда свою паранойю задушишь? – спрашивает Бэкхен после занятий за дверью, за шторами, отдельно от того мира, играясь с браслетом Чанеля и потершись щекой о его плечо.

– Когда перестану так сильно тебя… – У Чанеля желание договорить фразу губами больше, чем произнести её вслух, и он Бэкхена продолжительно целует, фиксируя расслабление его тела в каждой клеточке своего.

Тогда не хочется никаких выяснений, лишь любимые формы трепетного и личного, лишь бессловесный диалог и громогласные прикосновения, лишь ладонями по животу и носами по родинкам. И всё потом.

Потом, которое становится слишком быстрым.

– Это мои друзья, – говорит Бэкхен множественным числом, когда ходит по всему пространству гаража, надевая куртку, беря ключи с тумбочки, закручивая наушники на телефон. – Теплоту в близких отношениях никто не отменял.

– Там не теплота, а жаровня, – цедит сквозь зубы Чанель, наблюдая за парнем глазами.

Старший подходит встает перед ним с серьезным лицом.

– Слезь с моей сумки.

– Не слезу.

Бэкхен так часто отворачивается под собственный вздох и слова:

– Что же мне с тобой делать…

Да, Чанель уже знает, что как обиженный ребенок. А статус его сменяется важным и чопорным, но честным:

«Когда умру, напишите на надгробии «умер от эгоизма»».

Откровенный разбор отношений и понятий закручивается вокруг одних и тех же фраз.

– Он просто сильное вдохновение мне внутрь льет, я что-то узнаю, открываю, – проясняет ситуацию Бэкхен. Думает так, во всяком случае. – Ты – эмоции.

– Мне сложно дается дележ этих понятий, прости, – откровенно устало признается Чанель, и ему почти больно произносить это, когда в голове уже включен счетчик на всю эту плотную дружбу. – И я… я тоже хочу чтобы…

Рвет, выворачивает, изнанкой, внутренностями, шипением, солью, резью, болью.

Чанель продирает пальцами волосы, вспоминая, как в начале окрылено радовался, наивно полагая, что ему его везение далось так легко.

– Понимаешь, – он выравнивает дыхание, – вскрой тебя сейчас, там внутри будет много других, но не меня!

А Бэкхен улыбается:

– Потому что ты – рядом.

Чанель досадливо стонет и прячет голову в сгибы локтей, а Бэкхен начинает напевать песенку, строчкой из которой всегда его старается успокоить и приземлить. Действует не на много.

Пока парень снова не стянет со стола бутерброд вместо полноценного обеда и не убежит, комкая слова с хлебом:

"Я к Фондэ, он обефал науфить варить мыло".

И Чанель сидит на табурете с чувством, что кто-то сидит и на нём.

На вкус это горько, как остывший кофе Бэкхена, про который тот забывает.

На слух это грубо, как отрывистое в трубке "сегодня без меня" и последующие гудки.

На запах это резко, как красные пионы, с которыми (+ улыбка) Бэкхен возвращается весенними вечером.

На цвет это ало-красно, как волосы Чондэ, которые он по-свойски ерошит и говорит "тебе жутко идет".

На ощупь это обжигающе, как взятые чужие пальцы с ощущением, что в них уже побывала чужая ладонь.

Красные пионы = я подарю тебе весь мир.

Но Чанель об этом молчит.

Он чувствует, что всё перевалило за степень вменяемости, логичности и взвешенности, в курсе, что его поведение никаким боком не близко к морали, но

он с собой не может ничего, неужели не понятно

– Убирайся, – рычит брюнет ночью, когда закрывается в своей комнате, где выливается чувствами, эмоциями, истерикой, – уйди, не приближайся, ни на шаг больше, слышишь! Ты и так уже охамел, ты дышишь ему в лицо!

Он узнает о содержимом своей подушки и степени заточенности ножниц, потом – об остроте своих ногтей и выносливости собственной кожи, о непереносимости вкуса крови из губы, о крокодильности самых-самых злых и отвратных слез.

– Ты забираешь его, – Чанель уже узнает о возможности свой глубокий бас изменить до худого поскуливания, – забираешь.

Выход из своей же окружности угрызений Чанель нормальный и логичный найти видно не в состоянии,

потому что пить сок смешанный с соджу в одиннадцать ночи, по календарю – ровно половина месяца, и

заламывать руки под "Rolling Stones" адекватным решением не назовешь.

Но его устраивает. Он дергается рукой к телефону, не зная, что написать явно не спящему Бэкхену, явно пишущему уже что-то другим Бэкхену, совершенно не собирающемуся о нём вспоминать Бэкхену.

Это будет так неуместо и коряво, Чанель свои пальцы знает, и поэтому не снимает блокировку. Только смотрит на зажигающуюся-потухающую заставку и считает: улыбка раз, улыбка два, улыбка три. Как дыхательная терапия. Не помогающая.

В небытие летят смс:

"Меня бесит что сам себя успокаиваю и убеждаю".

"Склоняй слово "тварь" с моим именем, потому что я никто иной".

"Потому что я эгоист".

"В моём молчании слишком много крика".

"Ты мне ровным счетом ничего не должен".

"Слишком жестоко мне это полностью понимать".

"И не мириться".

"Бэкхен, прости за такое".

Всё – в глубину своей закрытой раны.

Утренние выяснения значимостей и перевернутым с ног на голову и обратно чувствам завершаются спустя сорок минут, когда они сидят на стульях напротив друг друга.

Бэкхен после фразы "всё хорошо" улыбается как успешно проведший урок преподаватель, хлопает парня по плечу, выходит из комнаты и закрывает дверь.

Они всё выяснили, разобрали на примерах, снизошли до тихих тонов, закончили диалог:"ты понял меня?", "да, понял".

Пять секунд и в дверь летит чайник. И кружки. И яростный крик.

Я БЫ НЕ ВЕЛ СЕБЯ ТАК, ОБЪЯСНИ ТЫ МНЕ ПРЯМО, КТО И ЧТО Я С ТВОЕЙ СТОРОНЫ.

Чанель просто всегда так неосторожно доверял словам и не переносил на них самую большую значимость. На делах Бэкхен ему жмёт кости сквозь куртку, гладит колени, доверяет свои сны, но…

Почему кто-то другой ему практически идентичен, ведь это всегда привлекает, подкупает? Уводит. Сложно без сомнений, так сложно.

Чанелю бы чувства полегче.

Но с Бэкхеном иначе не удастся, не у него.

И всё же они возвращаются к друг напротив друга на стульях, в полу-мраке из окон.

– Смотри, – говорит Бэкхен, доставая из рюкзака все свои тетрадки – эти конспекты сожгутся по окончанию сессии, – поднимая в руке телефон, – эти контакты удалятся после окончания

колледжа, – пальцем щелкает в галерею, – эти лица забудутся, а имена сотрутся, а редкие с ними встречи не будут дергать за что-то внутри. Это всё исчезнет, уйдет, изменится и закончится. И он тоже. Ты – нет.

У Чанеля в глазах такая невера.

Или точнее, лучше сказать – страх.

А Бэкхен, который не посторонний, не проходящий, не под другим именем, не из другого пространства, не в чужих душах, а его – Чанеля – этот Бэкхен подхватывает мизинцем его мизинец.

– Без обещаний, – произносит он, заглядывая в темные опущенные глаза, – но я уверен в своих словах.

И встряхивает, как руку, так и всё, в чём они друг другу признались тогда, сняв бумажные шляпы.

Ничего не исчезает – влияние Бэкхена, его манящая теплота и окружающее любопытство на чужое, не исчезает Чондэ, который всё еще улыбается насквозь в любое сердце и всплывает на экране конвертами, не исчезают прочие, прочие, прочие, [но]

Чанель знает, что внутри этот механизм не отключится, что бы ему не объясняли.

Чанель знает, что ни на что не в силах повлиять, его место – летально, его зависимость – закостенелая.

Чанель знает, что никого не оторвет, только крепче будет держаться за собственные швы.

И что Бэкхен, куда бы ни ушел, к кому бы ни ушел,будет возвращаться к нему, потому что «то самое».