Проходи, одиночество, слушай мою историю [Полина Викторовна Дроздова] (fb2) читать онлайн

Я сажусь на самый холодный пол, который только может быть в начале весны с крепко зажатой в руке бутылкой хорошего тотино – специально раскошелился на такой случай, отмахнулся на зияющую пустоту холодильника и маячащий красный цвет на стопке конвертов под столиком.

В спальне как обычно пахнет пылью и сухостью, к несчастью, моя ненависть к форточкам по силе сильнее симпатии к свежему воздуху. Да и это уже так неважно, что почти незаметно.

Мой гость проходит за мной из коридора, обыкновенно оглядывается, не придирается и не жалуется – садится напротив, так же скрестив руки на согнутых коленях. Я морщусь.

– Извини за всё это, – неопределенно дергаю рукой, сразу имея ввиду и помещение, и себя самого.

Одиночество качает головой.

– Ничего, не волнуйся. – Понимающее мне попалось, непривередливое. Смотрит на меня так спокойно и тихо, постепенно превращается в слух. – Так что у тебя случилось?

Я делаю пару глотков и даже не знаю, с чего начать. Как там у сочинений в школе – всегда должно быть вступление? Жил на свете непримечательный Черный, главный герой произведения, типично и скудно: забывал про почту в ящике у двери, через раз здоровался с соседями во дворе, не признавая своих, всегда загребал продукцию в супермаркете по акциям, будь то даже кошачий корм.

У меня нет кота.

Я не знаю, на кой черт он мне сдался.

Одиночество терпеливо выжидает паузу, когда я вновь прилегаю к бутылке и ерзаю на месте.

– И в жизни каждого, наверное, случаются дни, когда подмывает сделать что-то безумное и непривычное на его взгляд, что-то ему не свойственное – в основном, такие дни проходят безрезультатно, но иногда это «что-то» действительно случается. То был и мой день.

Странно, наверное, назвать анимефест безумием, уж точно не в наше время, но я к молодежным движениям раньше не подключался ни с одного боку, а тогда… Нужно же было хоть раз использовать купленный сдуру косплей-костюм, отдав дань полугодовой эйфории после просмотра «Очень приятно, бог». Я был очень впечатлителен на комедии.

Помню его, как сейчас.

Огромный зал развлекательного центра, подчищенный для широкой площадки всем пришедшим – их целые толпы, наряженных и ярких, красивых и откровенно пугающих. В основном, все приходили группами, я один «одаренный» приплелся беспризорником и развлекал себя, считая всех встречающихся Гулей.

На все конкурсы я опоздал, на раздачу угощений – тоже, пару человек дергали меня за фотографиями, но в остальном я лавировал между другими, распознавая опеннинги из колонок где-то у стен. Было ровно три часа дня – помню точно и как сейчас, потому что тогда ещё посмотрел на время как раз перед тем, как…

Я сжимаю губы.

Одиночество наклоняет голову набок, щурится. Оно знает, что будет дальше, оно ждет этого. Оно в курсе, что начинается болезненная часть – то, зачем оно и принялось слушать меня. И я продолжаю.

Она, видимо, забрела туда по ошибке, ведь из фандомного на ней была разве что подвеска с Тардисом Доктора Кто, однако выглядела она так, словно была главным претендентом на лучший костюм.

И хотя моему Томоэ не хватало хвоста, уши – ободок поверх парика, а кимоно еле-еле дотягивало до своего названия, она почему-то подошла именно ко мне для вопроса:

– Где на этой планете шизофреников выход?

Голос – раздраженный, как у людей быстро выходящих из себя или жутко занятых, и, к слову, в этом я абсолютно ошибся – пророк из меня никакой, интуиция на людей паршивая и постоянно лажает.

Мне пришлось к ней немного наклониться.

– Я могу провести тебя до выхода. Но на улице темно и холодно, если что.

– А тут слишком шумно. – Она скривилась, прикрывая одной рукой ухо. Я быстро изучил девушку – её темно-синие джинсы, темная футболка, кофта через локоть, но, черт возьми, она выглядел космичнее всего, что здесь было. Девушка посмотрела на меня. – Хочешь правду в глаза? Тебе не идут халаты.

– Это кимоно, – ответил я, вскидывая брови. – Но я уже понял, что не нравлюсь тебе.

Она хмыкнула, пристальнее в меня вглядываясь. Волосы у неё – пшеница, мёд, солнце, что-то в этой области.

Девушка сказал мне:

– Не в таком виде. Я голодная. Если покажешь, как выйти, возьму тебя с собой. За углом есть кафе – попробуем еще раз. Только переоденься.

Было неловко объяснять ей, что на анимефесты приходят без запасных одежд, как есть, так и топай, и мне придется так возвращаться домой. Тогда девушка чертыхнулась, но всё же потащила меня за собой, крепко держа за запястье.

Она прятала меня в своей черной машине, кружила вокруг улиц в поисках Мак-авто и бормотала под нос, что забыла в квартире очки для вождения. Я всю дорогу не мог надышаться еловым запахом машинного кондиционера в салоне и насмеяться своему нелепому отражению в зеркале – оказывается, забыл дома надеть фиолетовые линзы.

А головы в тот день мы с ней забыли на двоих.

Её выбор пал на сырные макмаффины и средние порции фри (меня не спрашивали, а молча угощали тем же самым), а я чуть не съел свой парик.

– Да сними ты его уже, – усмехнулась она, сдирая с меня шапку из светлых волос и попутно поправляя мои собственные, в черную смоль. Девушка хмыкнула и сказала…

– Называй вещи своими именами, – прервало меня Одиночество, так и подкладывая под свою вежливость и учтивость острые ножи, – ты же понимаешь, о ком идет речь.

Я стискиваю зубы. Насилу делаю глоток. Произношу слова четче мировых ораторов.

Белая хмыкнула и сказала:

– А вот так ты просто замечательный.

Я не приверженец ночного чревоугодия, но тот фастфудный ужин в машине на парковке был вкуснее всех трапез, что помню – на Белую пала роль первой рассказать, как её занесло на фест.

– Встречалась неподалеку с одним клиентом, потом заметила течение людей с крыльями и клыками, решила пойти в эпицентр глюков. А оказалось просто сборище фанатов аниме. – Белая потянулась за своим стаканчиком с колой и перевела на меня взгляд. – Ты-то уже стар для подобного, как и я, что за маскарад?

– Хотел сделать… сумасшедшее что-то, – не умею я врать искусно и красочно, а вот правду говорить по-убогому – это раз плюнуть. Я смотрел на свои сложенные руки, полагая, что своего добился с лихвой; «бойтесь своих желаний» – прекрасная поговорка. Эта девушка уже тогда меня чертовски пугала и притягивала.

– А. – Белая закивала, этот жест так и искрил скептицизмом. – Для тебя это сумасшествие, значит. Думаю, мой клиент, услышав такое, истерично бы рассмеялся и спросил, что же такая за скучная жизнь у тебя.

– А кто твой клиент?

Белая взглянула на меня и спокойно сказала:

– Убийца. – Взгляд при этом такой, будто слова её до жути автобиографичны. – Я адвокат. Зови меня Белая.

Тогда я жал её руку с очень серьезным видом, чувствуя всю ответственность такой профессии, но она неожиданно громко и звонко рассмеялась, увидев мои накладные, заостренные ногти.

– Господи, ты серьезно? – Белая замотала головой, успокаиваясь. – Больше никогда так не делай, Черный.

Я поднял уже разжижающийся взгляд на своего гостя, сидевшего по-турецки с очень внимательным видом. За всё это время его выражение не поменялось, а вот в комнате стало холоднее и как-то ненадежнее – окружающее потихоньку плыло. Я гортанно смеюсь, чувствуя алкогольную горечь на дне горла.

– Адвокат. Адвока-а-ат. Только послушай, как звучит. Им обычно доверяют, ждут рациональности и определенных, понятных действий, я всегда так считал, но, – корябаю ногтем указательного пальца обертку на бутылке, стараюсь не дрожать нижней губой. – Она не оправдала моих надежд, ожиданий и чувств, хотя работает адвокатом. Она меня обманула. Посадила за решетку собственных объяснений, которые нихрена не обоснованные и глупые. И не пробиться.

– Что случилось? – поинтересовалось Одиночество, будто само не знает. Будто не из-за этого оно здесь.

– Вот смотри, – я выпрямился, легонько шлепнув ладонью по полу, – помню, в детстве у матери была лучшая подруга – терапевт, она часто к нам приходила в гости с печеньями, приносила мне стетоскоп поиграть, учила правильно делать зарядку. Она навсегда мне отпечаталась символом здоровья, расцвета – всегда такая добрая, такая светлая, радостная, молодая. Иногда я видел ее на пробежке в парке, порой встречал в магазине за выбором йогуртов. И каждый раз: «Привет, Черный, хорошо себя чувствуешь?», «Черный, ешь достаточно овощей?» В четырнадцать лет я узнаю, что у нее рак почек, и… И понимаешь, – обхватываю бутылку двумя руками, отражаю в схватке боль в груди, – я думал – как так? Она же врач. Врачи не должны болеть, не могут, они же врачи. Так не бывает. А сейчас вот представь – защитник закона просто убил. Меня. Мой личный убийца.

– Расскажи о ней, – ласково подталкивает Одиночество, делает еще один шажок к моему уничтожению. Я покорно ему всё выложу, разумеется. Конечно, я всё ему поведаю. Перед этим протягиваю бутылку и спрашиваю:

– Будешь?

Оно отрицательно качает головой.

– Зря, – буркаю я, совсем когда-то давно привыкший выпивать в одиночку. – Начинается самое дерьмо.

Есть люди двух типов: те, кто злится и психует, кроша обиду натужным безразличием и те, кто скулит в отчаянии, множив её на атомы, и купается в них. Я ненавижу второй, потому что отношусь к нему.

Я слишком сильно воспринял её уход, хотя никто не догадывался, насколько мне стала Белая важна. Завались я с истерикой к матери, весь в слезах, она бы предположила, что что-то случилось с Ханной, а мы с ней расстались еще в выпускном классе.

Я не часто привязываюсь к едва промелькнувшим людям, но после более ближнего знакомства меня к ней как припаяли. А ведь всё в Белой поначалу должно было оттолкнуть – она не пожелала мне в тот вечер спокойной ночи, не заикнулась о следующей встрече, не предприняла попыток сохранить связь: высадила у перекреста моей улицы, посоветовала спустить всё, что на мне было, в мусоропровод и в знак прощания подняла пальцы, лежащие на руле. Вот и вся история.

Может, Белая бы так и осталась пометкой в моем ничтожном списке безумств, не встреться мы потом вновь в том же самом здании – не знаю, была у ней встреча с клиентом или нет, она шла, уставившись в телефон с сумкой на плече, но столкнувшись, девушка усмехнулась, моментально меня узнав:

– Второй раз – случайность, третий – система, так что в следующую встречу мы просто обязаны будем узнать друг друга поближе.

Никто не дернул меня тогда за язык, желавший извернуться в словах: «зачем тратить время, давай сейчас?», и я только растерянно кивнул, слишком поздно среагировав, когда мы уже разминулись. Белая, я уже тогда заметил, любила еловые растенья, потому что и духи у неё были свежим и напоминали о зиме.

А третий раз себя долго ждать не заставил – неподалеку у дороги, когда я шел по пешеходке и уловил боковым зрением черный капот со знакомыми номерами; Белая уже ехидно улыбалась мне через лобовое стекло, смотря из-под челки.

Как идиот я тогда выглядел, застыв посреди дороги с приоткрытым ртом и занесенной в шаге ногой. Безумства, видимо, определились в моем распорядке на постоянку, иначе почему я тогда забрался к ней на пассажирское сиденье, а не прошел мимо?

– Ты видел со стороны, с каким хмурым ходишь лицом? – cпросила она у меня, когда светофор дал добро на движение. – Намного приятней, когда у прохожего улыбка.

– Я о своем думал. – Я сразу стал защищаться. – И для улыбки нет повода.

– Для неё нужен повод? – Белая взглянула в зеркало над собой, – это просто располагает к себе. А хмурость тебе не к лицу.

– Может, мне существование не к лицу? – пробормотал я, утопая в сиденье.

Я взмахнул руками для пущего эффекта, наклоняясь к Одиночеству.

– Понимаешь, а, уже тогда я должен был выскочить из его машины, почувствовав неладное, и понять, что мне тут светит только летальный конец. Но нет же, кретин. Потом начал ходить по городу с какой-то улыбкой придурка, распугивая детей.

– Никто же заранее не знает, что будет, встречая других людей, – произносит мой гость спокойно и тихо, будто успокаивает меня. Я киваю и снова пью. Конечно, я не могу не согласиться.

Закон косвенного усилия гласит, что всякого расположения к себе проще добиться обходными путями: хочешь произвести впечатление? Восхищайся другим человеком. Хочешь заинтересовать в себе? Сам заинтересуйся собеседником. Хочешь быть счастливым? Сделай счастливым другого.

Я так и поступал, я ронял всё внимание к ногам Белой, впитывал её слова по слогам. Говорят, ничто так не располагает к себе, как уступчивость и понимание, но Белая одержима деструктивным критицизмом, и всё равно – всё равно! – я всецело к ней тянулся.

Белая вшивая, она предупредила об этом в нашу первую встречу, когда сказала, что ненавидит бессмысленные прогулки, имеет перечень критериев для общения и не держит своё мнение при себе (с отсылкой на "чаще всего нехорошее").

Я, вытягивая её из дома для того, чтобы пройтись вдоль площади, всегда поспешно говорил, что человеку следует в день делать 1000 шагов для хорошей циркуляции крови, и это «огого какой» смысл.

Она смеялась и отвечала, что со мной этот принцип можно и опустить.

Я не знал, можно ли её жесты разгадывать как шифр симпатии, когда Белая проводила ладонью вдоль моих волос или, не спрашивая, фотографировала меня на телефон во время обеда в кафе, стоило мне отвернуться к окну.

Я не верил ни одному её «я удалила, не бойся».

Или когда внезапно забирала меня с работы на машине, ворчала в трубку «давай быстрее», а на вопрос «что-то случилось?» отвечала: «ничего, просто посиди со мной немного». Когда всучивала мне свои питьевые соки в пакетах, которые я даже не пью, и спрашивала, неужели у меня одна куртка на все сезоны. Чувства Белой с самого начала непонятны, как и характер. Тот – сложнейшая комбинация неизвестных символов, у меня от неё постоянно кружится голова.

Она любила шутить, что продала душу дьяволу и попадет в ад – это место для адвокатов, самоубийц и сотрудников колцентров. Про свою работу много не рассказывала – ей шел лишь второй год – разве что делилась своими мыслями об обвинителе, подбирала к нему прилагательные, существительные. Я снимал с неё стресс ромашковым чаем, потому что Белая не пьет.

Слишком много я помню, слишком ярко.

Помню впервые встреченную вместе зиму, которая у нас у обоих в избранных и любимых; в этот год она полноценно вступила в свои права, одарив город снегом. У Белой на балконе обнаружились, ей богу, настоящие санки, и она сказал, что знает, как ими пользоваться.

– Где тут горки найти? – недоумевал я. Белая многозначительно взглянула на меня.

– Ты не слышишь меня. Для настоящего веселья на санках горки не нужны. Я же сказала, что знаю, что с ними делать.

Мы нашли идеально расчищенную, большую площадку, по которой машина может нарезать круги, чтобы пассажира сзади совсем не сбрасывало: санки привязывались к бамперу, кто-то садился на них, а кто-то за руль, и вот это было покруче всяких там горок – я в этом убедился. Сколько мышц диафрагмы я тогда сорвал из-за смеха и радостных воплей, даже сосчитать не могу.

Белой подходит зима не только в запахе, но и в волосах снежинками – она совсем не замерзала, загребая их в комья голыми ладонями. Нас отогревали какао в ближайшем кафе, мы оставили ему вместо чаевых пару лужиц от промокших курток. Белую на обратном пути развязало на разговоры о всемирных художниках и самых известных картинах, а мне хотелось под её голос просто незаметно уснуть на подголовнике – каждый хоть раз так делал, разве нет?

– Ты не слушаешь, – она такая, да, она будет требовать уважительного отношения к её словам, если говорит. Я глубоко вздохнул.

– Да, я согласен, что Миро нас наебал с собакой, у него явно психологическая травма детства из-за питомцев. – Поднял на неё глаза. – Может, просто помолчим?

И тогда…

Я чувствую, что содержимое бутылки почти закончилось, а надобность в нём только усилилась. Мой гость нутром чувствует этот очень важный момент, что специально подталкивает меня:

– Что же тогда?

Холод пробирается под одежду. Я сжимаю у лба кулак.

Белая не поленилась даже машину остановить, чтобы меня поцеловать. Просто затормозила на обочине и потянула на себя, размазывая по губам остатки снежной влаги, вперемешку с какао, с таким чувством, таким дыханием и намерением, будто говорила: «ты не можешь ничего возразить». Как я мог? Я уже полностью в ней пропал.

И когда мы поехали дальше, уже совсем в себя пришедшие, Белая произнесла:

– Не каждый человек захочет с тобой остаться в тишине. Это очень… – она сжала пальцы на руле до побеления костяшек, и так и не закончила. А я и не ждал.

Слишком много, слишком ярко.

Когда у Белой нет клиента, она попросту сидит в квартире, критикует Шерлока, пересматривает Докторов (Хауса и Кто), пытается полюбить «Во все тяжкие» (но хоть убей, ей он не зашёл).

Я постоянно прибегал, топтался в коридоре, не раздеваясь, в ожидании, а она иногда смотрела на меня с пола и спрашивала:

– Что?

– Ты идешь?

Белая отрицательно качала головой. Хотелось откровенно выругаться или тут же уйти, хлопнув дверью – она чувствовала это и поясняла:

– Не хочу сегодня никуда выходить.

Дверь оставалось закрытой, конечно, я неумел в демонстрациях обиды, и просто опускался рядом с ней на пол, недовольно спрашивая:

– Ну и что тогда?

– Поможешь мне составить коллаж любимых цитат на стену.

Не представляю, какого вида была моя улыбка в момент нахождения знакомой фразы Бэкона: «Всякая утонченная красота всегда имеет в своих пропорциях какую-то странность».

Мы тогда исписали кучу бумаг, потом закрывали ими обои. Белая говорила, смотря на это всё:

– Взгляни. На нас будто смотрят Шекспир, Ремарк, Гленвел, Чоран. Со всех сторон. Так и шепчут свою философию, насыщают ею.

Я кивал, вчитываясь в строки из учения Лакана.

Человек старается жить идеями и идеалами…

Белая перевёла взгляд на меня, коротко усмехнулась и на несколько секунд приложилась носом к моему плечу.

Он живет сочувствием и участием, разумом и самопожертвованием.

Белая собирает в кучу ненужные остатки, ножницы, клей, поднимается на ноги.

Потому что в конечном счёте мы можем оценить значение своей жизни…

Белая скрывается где-то в коридоре, не сказав ни слова, и я остаюсь один на полу, растерянно обернувшийся через плечо.

…только ценностью для других.

Из кухни доносится:

– Идём, пообедаем.

Это было её спасибо.

Но я чувствовал себя счастливым даже так.

Мы постоянно занимались какой-то ерундой, честное слово, это больше даже смахивало на дружбу ненормальных нервозников, хотя я никогда не шёл против Белой – я спешил следом. Мы двадцать раз на дню бегали в продуктовые, провожали автобусы, тренировали терпение карточными домиками, смотрели документальное чтиво.

Поздней ночью, однажды, бегая по телевизионным каналам, обнаружили, что на триста восьмом в половину первого начинается порно – прекрасная находка. А заканчивается ровно в три – безусловно, мы всё проверили.

Мы засыпали на кровати, на диване, полу, иногда 50 на 50, просыпались, когда кто-то бродил пить воду из-под крана, вдвоем не могли заснуть, маясь у батарей с локтями на подоконниках и болтая о бессмыслицах.

– Самый ужасные из снов, – сказала однажды Белая, – это сон во сне. Издевательство разума, особенно когда снится что-то плохое. Шутка про то, что всё уже закончилось, а на самом деле – второй круг. И когда просыпаешься на самом деле, тебе уже всё равно. Потом ходишь вся день в ожидании вновь очнуться в кровати, и принимаешь всё не всерьез. Знаешь, – она потерла пальцами веки, – день нашего знакомства был примерно такой. Я просто так взяла тебя с собой, даже не подумав. Обычно я никого на обед не зову.

Честно слово, я ждал следующих слов, потому что боялся что-либо спрашивать, и реагировать не знал как – обидится, что ли? Меня приняли тогда с легкомыслием?

– Только попробуй спросить, пожалела ли я о том, что так вышло, – произнесла Белая, уже собирающаяся зевать и сползла мне куда-то в район правой ключицы.

Черта с два.

Я на некоторое время замолкаю, мысленно умоляя мое Одиночество тоже немножко притормозить, но оно еще и находчивое – поднимается, проходит вдоль комнаты, копается в разбросанных дисках.

– Что же мы сидим в тишине?

Конечно, давай поставим наши с Белой самые главные «совместные» песни, чтобы окончательно добить. Вот она, сразу же – Between the cars, приглушенная и надрывная, мелькала в фильме «Застрял в любви», что мы смотрели вместе где-то перед рассветом; мне так понравилось название, захотелось его даже забить где-нибудь статусом/на теле татуировкой.

Говорят, незаменимых нет, так людей заменяют как зубную щетку или пиджак – просто, не заметив, не отрывая, а легкомысленно отклеивая и выбрасывая. Не знаю, было ли Белой так же легко бросить меня, но ушла она спокойно (надеюсь, а может, мне только казалось).

Белая ведет популярный паблик в соц.сетях , в котором я даже не состою, потому что там мелькали мелочи нашей личной жизни – она это может. Выставлять в преобразовании какие-то вещи, предполагавшие хранение под сердцем и замком.

– Знаешь, зачем люди заводят твиттеры, фэйсбуки, строчат в них каждую секунду? – спросила она меня как-то, отодвинувшись от монитора, – Чтобы потом собрать жизнь по кусочкам в доказательство, что она вообще была. А молчаливые педрилы, что фырчат о слишком личном и никак это не запечатляют, потом наблюдают, как всё утекает вместе со временем, будто из сломанного крана. Память не резиновая.

Она любила это повторять.

Память не резиновая.

Мне особенно нравились моменты, когда она просто закрывала глаза. От усталости или сна, или слишком яркого света. Они у Белой черные, сильно показывали её абъекцию ко многим вещам, неудовлетворение чем-то происходящем, какие-то замученные мысли – когда она их закрывала, то казалась такой беспроблемной и простой. Хотя влюбился я не в такую.

Я смотрю на неё как на произведение искусства, которым все восхищаются, но никто не понимает настоящей ценности.

У Белой идеальная приспособляемость к ситуациям. Бывало, она срывалась с эмоций, кричала, лупила меня подушками по лицу в темп всхлипам, а через секунду, услышав характерные признаки посторонних людей, лучезарно улыбалась и натягивала улыбку с голосом до положительного минимума.

Я всегда этому поражался.

Как можно просто пустить в ход трясущиеся руки и не сгибаться от дыры в груди, скрывающейся под кофтой? Она умеет. Она просто коллекционер масок.

Помню, как мы заговорились о парадоксальности её сущности, и я в сердцах ей сказал:

– Перестань вести себя так. Ты не Уильям Миллиган, чтобы быть множественной личностью.

– Почему ты думаешь, что все люди до жути простые? – ответила она мне с той же силой. – Почему все, встречая кого-то, не готовятся к трудностям в этом человеке?

Я прекрасно её понимал и соглашался. Я не был готов. Но я от них не отказывался. Ненавидеть мне всю жизнь аниме, черные машины и Элиота Смита, не справься я с Белой.

Белая не знакома с понятием "безделье", она будет жечь свечи для восковых фигурок, но не прожигать время – ей нужно прогибаться под тяжестью дел, потеряться в них – иначе, говорила она, можно остаться наедине с мыслями. А это страшно.

Она может провести всё утро за просмотром одного и того же видео, если её сильно занесло, одну песню растянуть на всю дорогу от работы до дома, заказывать на дом только японский суп с морепродуктами пару дней, пока не осточертеет. Помню, как она вылавливала из него мидии и перекладывала в мою тарелку, опять же, не спрашивая.

Господи, со своими мыслями действительно опасно уединяться.

Одиночество запускает песню на «replay» и слегка улыбается. Я хочу влепить ему пощечину, но вместо этого сам бью себя своими словами по лицу.

Белая не любила абстрактных понятий и расплывчатых терминов, она требовала конкретизации – издержки профессии, наверное.

Я ей как-то умудрился сказать:

– Мне иногда просто хочется от тебя чего-то ласкового.

– Например? Cлушай, давай без «чего-то». Если хочешь, чтобы я тебя крепко обняла или начала целовать или все затянулось на полчаса в соседней комнате, так и скажи.

– Я не должен тебя об этом просить. – Резко ответил я, чувствуя себя каким-то лузером одолжений.

Белая впервые растерялась на моих глазах, а я поспешно отвернулся, показывая неприятность её слов.

– Прости, – её рука заскользила по моей спине, позже к ней приложилась и теплая щека. – Ты прав. Я иногда забываю, как это важно.

Но даже в глазах распозновать её чувства было сложно, хоть задавайся вопросом "правда ли?" каждое утро. Некоторые кричат о своей любви всякому, везде и постоянно, а у некоторых её почти не разглядеть, она мелькает бликами и очень тихо, можно и не заметить.

Белая говорила, что я милый, смешной и хороший. Что за нелепые определения. Ну какой же я хороший? Я не люблю детей и не открываю незваным гостям. А милые – это котята, щенята и, максимум, еноты. И работа у меня скверная, жрет кучу нервов и слов – диспетчер страхового агентства.

Кстати.

Может, Белая тогда призрачно намекала, что мы еще встретимся на том свете?

Паршивка.

Я поднимаю глаза, уже совсем ничерта не различающие, на Одиночество и думаю, исказили ли капли слез его лицо до довольной ухмылки, или оно действительно издевается.

– А что же случилось? – я ждал этого вопроса.

Опускаю веки, чтобы совсем не закружилась голова и выдыхаю сквозь зубы – получается забавный свист.

– Разве можно бросать человека по той причине, что он слишком в тебя впитался? – Прошептал я со всем негодованием, сгущающимся в груди и выпрашивающимся наружу.

Это был её аргумент. Она пришел ко мне и сказала, стоя в пальто в коридоре, на шее – легкий шарф, в волосах – темная кора дуба, шоколад и кофе:

– Мне кажется, нужно всё закончить.

Ни раздражения в голосе, ни упрека, только отдаленная грусть, которая даже ближе к светлой. Ненавижу, потому что с такими обычно ничего не сделаешь, не поспоришь, не закатишь истерику.Я стоял перед ней, расправив руки, как на расстреле.

– Я не понимаю, – было моим последним словом, таким несуразным.

– Я опустошена, я растеряна, не могу собраться, ничего не чувствую, – вздохнула она, опуская плечи. – Это не в тебе проблема, а во мне, ладно? Не обижайся.

Будь слова «не обижайся» материальны, я бы швырнул их ей в лицо. Умолял, выпрашивал нормальные – нормальные – объяснения, она пыталась меня просветить, и я понимал, но не осознавал.

«Я всё у неё отнял».

«Истощил её, как человека».

В процессе разговора даже не заметил, как присел на краешек дивана, скрестив руки и свесив голову, как наказанный. Белая была права, разумеется.

Я отнял часы сна, подложив вместо них бессонные ночи в полудреме на холодных подушках нос к носу с переплетами пальцев и ног.

Отнял неспешные обеды, дав вредное, заказное, без единой салфетки прямо на постели или ковре.

Отнял спокойные вечера в компании законодательных кодексов и составил из них график на еще не увиденные фильмы Тима Бёртона под подушками без единого источника света помимо экрана.

Отнял музыку, книги, увлечения, всё сделал своим, поделил на двоих.

Но, черт возьми,

По факту, в процессе общения мы делим себя на других, разве нет? Разве это не есть отношения?

– Я не виноват, – вот, что было первое, что я сказал ей тогда. А потом такое глупое. – У меня есть алиби. Белая, я люблю тебя.

На этих строках она устало или нехотя покачала головой, и я уже ничего не добавлял, наблюдая её уход. Конечно, стоило планировать весьма странный разрыв с таким человеком. Может быть, мои чувства по сравнению с её были слишком сильные, броские, энергичные? Возможно, я их не рассчитал.

– Знаешь, слезы пришли только на следующее утро, – промычал я в пустую бутылку, уже намереваясь закончить. – Я кое-что понял за это время.

Вся суть в том, что люди не отнимают у тебя лучшие годы жизни. Они делают их таковыми. За это их нужно благодарить.

(А все обвиняют и ненавидят).

Я поднимаю глаза на Одиночество и глубоко вздыхаю, видя его румяное, расцветшее лицо.

– Ну что, останешься на ночь?

В этот момент, когда мой гость уже вытягивает губы в круглой «о», из коридора слышится скрежет замка, а я смутно пытаюсь в голове посчитать, у скольких людей есть второй ключ от моей квартиры. На ум приходят только два, один из них – мама, а второй…

Зайдя в комнату, Белая, раскручивая ключи на пальце, в первую очередь смотрит на Одиночество:

– Проваливай.

То хмурится, бледнея на глазах, а я поворачиваюсь к девушке. Воздух, ты где, ты мне нужен. Очумевшая радость в пьяном состоянии хоть и утраивается, но сложно проявляется. Видимо, я тупо продолжаю сидеть на полу, напрягаясь всем телом, пока Белая присаживается рядом со мной и кладет ладони на плечи.

– Извини меня, ладно? – и такой тон невозможно неправильно расшифровать, – настолько он мягкий. – Я не хотела тебя обижать, и отношение своё не поменяла, просто… Мне нужна была пауза. Просто чтобы потом вернуться.

И я всё равно молчу, потому что боюсь что-то сказать, вдруг исчезнет? Никто не отменял версию о беспамятном бреде, тогда лучше его не спугивать.

– Давай с «начала»?

Белая реальная, потому что её губы реальные, холодные с улицы, леденят мои, раскрасневшиеся и горькие. Я перемещаю руки на её живот, чувствую её дыхание, прерываю поток:

– Давай,– и снова в волну.

Ныряйте в людей. Отнимайте, дарите, отдавайте свои кусочки, прикладывайте их к своим, собирайтесь в комплекте с другими в новые пазлы. А если утоните – скажите спасибо за плавание и закройте глаза.

(Вам будет, с кем поболтать.)