Золото Каралона [Александр Цуканов] (fb2) читать онлайн

Александр Цуканов Золото Каралона

«Был у меня род Комитета по китайским делам. Горчаков, Сухозанет, Путятин и Ковалевский. Решили идти дальше и занимать на основании Тяньцзинского и Айгуньского трактатов Уссури и Приморский край до Кореи, несмотря на китайцев». Дневник великого князя Константина Николаевича 7.09. 1859

глава 1. Алонин

Забайкалье, станция Верхнеудинск

Горный инженер Алонин легко и непринужденно шагал по перрону. Издали приметил здоровенного мужика, поймал его пристальный взгляд. Насторожился, замедлил ход. Разглядел, что одет он не по сезону: сапоги в гармошку, шаровары, при этом кургузый армейский френч, снятый, похоже, с военнопленного чеха. Странный мужик стоит, подпирая деревянную стену вокзала, глазами цыганскими маслянистыми жжет в упор, на лице нагловатая ухмылка.

– Уважаемый, вы не с Каралона будете?

Мужик пытается изобразить на лице улыбку, что плохо у него получается. Алонин остановился. Руку к нагану в карман сунул.

– Что нужно-то, любезный?

– Работал у вашего тестя Якова Давидыча, и вас там приметил… Одолжите двугривенный.

Алонина рассмешило наигранное подобострастие, оно не вязалось с бандитской рожей и маскарадным обличьем.

– А что же сбежал? Лучший прииск в Забайкалье…

– Бес попутал. Напарник подбил идти на Гилюй, где золото гребут лопатой.

Намеревался привычно сказать «Бог подаст», но слова о Гилюе привели в замешательство. Осенью с тестем начали готовить маршрут и поисковую экспедицию на Гилюй, где недавно в среднем течении реки появился прииск Миллионный.

В станционном неряшливом буфете Алонин заказал водку, чай, шанежки. Копач – это без труда угадывалось по его огромным багрово-красным ладоням, назвался Ипатием. Рост почти в три сажени он гнулся над столом, граненый стакан в руке казался стопкой. После выпитой водки Ипатий преобразился. Исчезло наигранное подобострастие, голос стал хрипло-басистым.

– Почитай десять фунтов с Гилюя нес. Хотел в Долгое под Нерчинск уехать, хозяйство отладить. До железки верст сорок оставалось.

Неожиданно тяжкий вздох. Пауза.

– На Ларинском тракте перехватили под вечер хунхузы. Товарища срубили наповал. Меня по боку жигануло. Кинулся на стрелка, сшиб вместе с лошадью. Сзади двое накинулись. Пошла возня. По спине ножом полоснули. Вырвался без поклажи, без армяка, запетлял по лесу. Едва ушел от погони.

Алонин слушает, усмехается. Про хунхузов и бандитов рассказывает почти каждый копач пропившийся вдрызг.

– Не веришь, ваше благородь. Да?

Ипатий голову вскинул, глаз сердитый сверкнул из-под мохнатых бровей. Отодвинулся от стола. Алонин попятился, выдернул из кармана наган, которым пользовался однажды, когда налетела стая одичавших собак во главе с маленькой сучкой. А Ипатий неожиданно распахнул френч, приподнял рубаху…

– Видал? И на лопатке такой же.

Вдоль ребер коричневела подсохшая рана, словно раскаленным прутом провели.

– Ладно. Спорить мне недосуг. Груз прибыл на станцию для нашего прииска.

– Так мож, я пособлю?

Алонин еще раз оглядел здоровенного копача.

– Допивай и пошли.

Не прогадал. Возчики вдвоем тащат, а Ипатий в одного вскидывает шестипудовый мешок на плечо и несет к саням. Поблагодарил сдержанно, рублем одарил. Когда разместили и увязали груз, Алонин сдернул с седушки старый тулупчик, кинул старателю.

– Приоденься. Пимы купим. Дорога дальняя. В Каралоне расплачусь. А там уж смотри…

– Спасай Бог, ваше благородь. Отслужу.

– Да не благородь меня. Из купцов – Алонины мы. Слыхал про таких?

– А то, прииски на Лене…

Якутия, Джелтулакский район, 1938 год.

Петр Алонин приостанавливается, сверяет азимут. Темневшие слева отроги Станового хребта заволокло туманом. Ориентиры утрачены. Дождь идет беспрерывно третьи сутки подряд. Одежда и обувь промокли насквозь. Ипатий уходит далеко вперед, снова и снова ищет приметы нартовой тропы, набитой эвенками в давние времена. Он задирает голову вверх, высматривает затесы на стволах деревьев. Находит срубленную поросль. Показывает. У Алонина сил не осталось на мимолетную радость.

Привал. Ипатий сбрасывает тяжелый рюкзак, ружье, усаживается на валежину и она отзывается противным протяжным стоном.

– По прикидке верст семь до ручья, а там рукой подать до Зимнояха. Чудно, почему свежих следов нет…

– Погоди. Пять минут. Водички хлебну и пойдем.

Алонин едва прислонился спиной к дереву – тут же проваливается в обморочный сон.

– Вставай, Мироныч! Кабы не заплутать. Надо засветло выйти к Зимнояху. В чуме отогреемся.

В сумерках выходят к эвенкийскому стану князя Эйнаха. Но ни оленей, ни чумов, только голые жерди топорщатся в небо, отмытые до белизны дождями и снегом. Рядом возвышается на опорах уцелевший лабаз. Тишина. Внизу, как и двадцать лет назад шумит безымянная речушка, взбухшая от дождей. Верх по реке среди необжитой тайги темный остров, там стоят дома староверов, обнесенные высокой огорожей, словно казачья засека.

Едва приблизились, лайки всполошились, дружно затявкали. Следом басовито забухал цепной пес. На долгий стук по калитке, прорезался грозный окрик.

– Ступайте мимо!

– Обсушиться бы нам, геологам. Пусти до бани. Деньги, патроны дам…

– Не пущу! Шагайте подобру-поздорову…

На очередной стук в калитку грохочет выстрел. Жакан со специальной нарезкой свистит с воем над головами. Оба невольно пригнулись. Отступают.

– Кержачье! Сволота!..

Среди жердей чума разожгли костер. Когда дрова прогорели, выкидали головни, уголья, накидали сверху лапника. Тент натянули над чумом и сразу повалил пар, озноб постепенно прошел. Алонин в исподнем, таком же мокром, как и всё остальное, повалился на ветки. Тело, намученное долгими переходами, ноет, нудит каждой мышцей, просит пощады, а ее нет всю неделю. Постепенно смолистый дух обволакивает, снизу идет тепло от нагретой земли, чудится русская печка, чей-то забытый говорок, ласковое прикосновенье руки.

Алонин проснулся от холода. Приподнялся. На вытоптанной перед чумом поляне, пылает огромный костер. Ипатий голый по пояс, заросший волосом, как Вакх снует у костра, кашеварит. Паром исходит развешенная на жердях одежда и обувь. На востоке, впервые за трое суток пробивается меж туч солнце, подсвечивая неровный зуб Шайтан горы, и всю сглаженную возвышенность, словно бы случайно заблудившуюся в широкой долине. Близость горы радует, хотя эта близость обманчива. До нее полдня шагать и шагать, через ручьи и речушки, совсем неприметные порой, а теперь помутневшие, коварные, готовые сбить с ног, если оступишься ненароком на скользких каменьях.

К вечеру вышли в долину Дялтулы. Впереди показался лесистый склон пологой возвышенности, прорезанный неутомимой рекой. Ипатий приостановился.

– Цел ли наш стан, Мироныч!

Шагает широко, как молодой, в свои пятьдесят с гаком. У реки поднимает над головой поклажу и по пояс в воде, с трудом перебарывая течение, переходит на противоположный берег. Вскоре оттуда блажит радостно, суматошно.

– Погоди, карету подам.

Тащит к берегу помост, что лежал перед домом. Сноровисто привязывает веревку, перекидывает моток на противоположный берег.

– Тяни. И так же обратно.

Обнялись на берегу, словно не виделись давно.

Дом с односкатной крышей, стоит целый, невредимый. Только потемнел от дождей. А у второго, где жили рабочие, рухнула крыша.

– Видимо Топтыгин старался, сучий потрох…

В далеком семнадцатом это место под стан тщательно выбирали. Нашли после долгих поисков. Здесь река, преодолев каменную преграду, уперлась в гранитную стену горы и повернула круто на юго-запад, образуя полуостров. В затишке от северных ветров на темных подзолах вымахали огромные сосны и разное чернолесье. Увидеть издали стан невозможно, только с горы или подступив вплотную.

Больше месяца бригада из пяти человек ладила жилье, баню, лобаз. Алонин брал пробы грунта в ближайших ручьях, на Дялтуле. Знаки попадались, но не обильно. Ипатий бил шурфы, докапываясь до целика. В истоке ручья выгреб миску шлиха. Но радость быстро улетучилась, вскоре поняли, что это не богатое россыпное месторождение, а гнездо, шалость бурной реки. Ипатий божился и клялся, что золото год назад брали где-то поблизости. Он сетует на старательского беса Шалунца и прочую нечисть, которая не подпускает к золоту. Уходит в своих поисках все дальше и дальше вверх по реке.

Обследуя нагорье, Алонин приметил косулю, но близко подойти не сумел. Ударил из винчестера вдогон. Ранил. Погнался следом. Коза бежала по каменистому склону, роняя капли крови, забираясь все выше и выше. Солнце светило в спину. Он приостановился, прицелился и поразился сахарной белизне кварца, который пускал в разные стороны десятки солнечных зайчиков, так что рябило в глазах. Запоздало выстрелил по косуле. Пуля ударила в стену, образуя искристые брызги. Когда подошел ближе, увидел что пуля, выкрошила обветренный верхний слой, обозначила жилу золотистого цвета, уходившую вглубь останца.

– Восхитительно-с, господин Алонин! – воскликнул он, подражая лектору в институте. Прожилки сульфидов мышьяка, свинца с нитями охристых дендритов самородного золота. Орудуя обухом топора, Алонин отколол несколько образцов кварцита. Рудное гнездо четко выделялось на белом кварце. Само золото образовало сгусток в треть ладони, а от него тянулись нити причудливой формы, блестели вкрапления металла размером с копейку и больше. Выход наружу рудного золота, случай редчайший, о таком он читал в учебнике по минералогии, но видеть вживую не приходилось даже тестю за много лет путешествий и поисковых разведок в Забайкалье.

Чтобы не будоражить рабочих, не сказал о находке. Твердо приказал начать шурфовку с южной стороны в устье ручья, впадавшем ниже по течению реки Дялтулы. И вскоре в правой бортовой струе намыли пять золотников черного шлиха. Часто попадались мелкие самородки. Плотник Архип попытался утаить парочку, за что получил мощную оплеуху от Ипатия. Тогда же ненароком узнали от молодого старателя Мишки Петровского, что у Архипа среди копачей кличка – Варнак.

Ручей Алонин назвал Удачливый. С седловины горы Шайтан, сделал карт-план, обозначив азимуты, водотоки, схему шурфовки. Ипатий соорудил примитивный вашгерд. В иной день выходило с сотни пудов грунта до полуфунта отмытого шлиха.

Алонин понял, что медлить нельзя. Тесть подробно рассказывал, как сам с поисковой экспедицией нашел золото на среднем Витиме. Он тогда слушал и удивлялся. Сухощавый, среднего роста еврей, Яков Давидович, поражал своей бурной энергией, удалью, какой не обладали иные русские купцы. В тридцать лет имел от отца капитал и успешную торговлю в Баргузине, где родился и вырос. Так нет, пошел на серьезный риск, вложил деньги в поиски золота. Но опять же рисковал не наобум Лазаря. Изучил предварительно труды по геологии Петра Кропоткина, который одним из первых обосновал теорию о золотоносных россыпях Забайкалья. Повторил маршрут его экспедиции на Витим.

– Молод был, неопытен. Передоверялся людям, – разоткровенничался однажды тесть. – Пока оформлял документы на участки, подав объявление в земский суд с просьбой об отводе площадей под добычу золота, кто-то проговорился. Я был ошарашен. Весть о Каролонском золоте мгновенно распространилась по Забайкалью. Когда на плотах с грузом сплавились к Муйскому поселку, на наших участках работали сотни старателей хищников. Приехали чиновники с казаками, сделали план отведенной местности, я получил Акт на бессрочное владение, а старатели продолжают мыть золото ямным способом. Их ничем нельзя было остановить. Только зима и начавшийся голод, заморозили эту вакханалию. Пришлось нанять вооруженную охрану, чтобы начать правильные работы на россыпи…

Чтобы не повторить ту ошибку, Алонин решил, что Ипатий, возьмет сменную лошадь и с напарником двинется в обратный путь. А он останется с рабочими, продолжит разведку на этой россыпи.

– Ипатий, сколько тебе дней нужно, чтобы со сменными лошадьми добраться до Ларино?

– Налегке-то? Дней девять, не больше.

– Первым делом в Ларино по телеграфу отыщи господина Дрейзера. Он, возможно, сейчас в Чите. Сообщи: «Дороти победила». И больше ни слова. Он поймет.

– И что дальше?

– Яков Давыдович пришлет опытных людей. Передашь план и мою заявку для окружного инженера Забайкальского горного округа Кобельцева. Они застолбят, обозначенный на карте участок. Всё описал, уверен, они тут же организуют сюда экспедицию с людьми и продуктами. Исполнишь – банковский вклад на тысячу рублей – получишь сразу. Это в записке я указал. Вполовину получишь, когда вернешься на стан с караваном. И ни на шаг от себя плотника Мишку.

– Черт побери! На такие деньги я лавку куплю в Нерчинске, открою торговлю…

– Но это еще не все! Я уеду, останешься здесь нарядчиком и будешь получать 90 рублей в месяц, да по пятаку с каждого золотника сданного в кассу старателями.

Поздно вечером, Ипатий отошел за баню по большой нужде. Присел, а за деревьями голоса. Разобрал хриплый голос старателя Архипа. Кличку Варнак он носил, видать не случайно.

– Инженер наметил золото перевезти в Ларино. Наш Мишка поедет при старшом. Дурак-дураком, а не хотит с нами вязаться.

– Не выдал бы…

Голос приглушенный, не разобрать, кому принадлежит из старателей.

– Вот ночью седня и начнем…

Голоса отдаляются все глуше, и глуше, и не разобрать, сколько их – двое или четверо.

Алонин это известие воспринял внешне спокойно. Вытащил из кармана наган, крутанул барабан с патронами.

– Архипа мне в Невере навязали, взамен заболевшего плотника… Вот сволота-то! Деньщину плачу выше горняцкой. Что делать будем?

– Засаду устроим. Ты, Алексей Мироныч в баньке с оружием притаись. А я в доме их с топориком встречу.

Алонина поразила ночная процессия: двое шли с факелами, а двое несли носилки с горящими поленьями. Когда забухали тяжелые удары в запертую дверь, вышел из бани, держа наготове винчестер… « Сволочи, этак дом подожгут!»

Дверь распахнулась от ударов и сразу горящие головни полетели внутрь дома, следом двое метнулись в проем. Дикий рев, стоны. Алонин выстрелил по ногам. Крик. Факельщик бросился бежать. Вторым выстрелом Алонин промазал. Присел, чтобы ударить точнее с колена, но деревья мешали. Пули только срывали щепу со стволов.

Ипатий сноровисто в верхонках выкидал из дома горящие поленья, залил водой разлетевшиеся уголья. Затем вытащил рабочих. Архип лежал на земле с проломленным черепом. Старателю Сёмке удар топором пришелся в грудину с такой силой, что вывалились кишки.

– Хороший старатель-то был! Варнак всех подбил. Кол ему в горло…

Алонин с трудом, перебарывая рвотные позывы, выговорил:

– Один ушел через реку, еще один где-то прячется.

– Далеко не уйдут. Лошадь оседлаю, сыщу. А нет, эвенки помогут.

Старателю раненому в бедро, наложили жгут, забинтовали. В бараке под нарами нашли молодого копача Мишку.

– Архип грозился убить!

– Ладно, не скули. Доложи заранее, так наградил бы Мироныч. А раз так, то иди, будешь в дому прибираться. Все стены в крови. Потом подальше от дома прикопаешь злодеев.

Ипатий на оседланной лошади рано утром прискакал в Зимноях. Старый Эйнах в расшитой бисером меховой кацавейке, вышел навстречу. От него шел запах застарелой квашни. Князь видел Ипатия пару раз, а все одно щурил глаза и улыбался, знал, что будет спирт, будут новости про русского царя, которого зачем-то выгнали из дома злые люди.

– Плохой люди в тайге много-много. Тунгуса Ыналга убивал на реке, олень брал, пожар делал. Плохо. Надо новый царь.

Ипатий только руки развел в стороны. В мае, когда собирали караван в тайгу, вести приходили из столицы странные, противоречивые. Кто-то злорадствовал, кто-то негодовал. Разбойничать по дорогам начали безбоязненно, цены выросли на продукты. Но Мироныч успокаивал, пояснял, что скоро всё уладится. Править будет не царь, а Дума и выбранный народ, но явно, что-то не договаривал. Кривился, как от кислятины. А Дрейзер, когда провожал экспедицию от Невера, ни разу не улыбнулся, стоял хмурый, обеспокоенный…

Знакомый эвенк Илья, с которым спирт пили в прошлый раз, быстро разделал вместе с напарником оленя. Мясо покидали в котел двухведерный. Ипатий первым делом подарил князю пачку патронов, выложил мешочек с солью. Сами-то они мясо почти не солили, но для гостя, приправили жменей соли.

– Злодей убежал с зимовья. Меня хотел убить, инженера. Поможешь найти?

– Вон Иля собачек возьмет и пойдете.

Ипатию на дощечке принесли куски языка, сердца. От запаха оленины у него кадык заходил ходуном. Спирту во фляжке до половины, два раза по глотку на четверых мужиков вот и кончился. Эйнах выдернул корковую пробку, недоверчиво горлышком по ладони постучал, остатки спирта слизнул с ладони.

– Ты, Патя больше спирт привози. Мы тебе оленя дадим, бабу дадим.

– Извиняй, князь. Вот когда из Ларино поеду, побалую спиртом. Пока больше нет. Надо злодея искать…

Лайка нашла беглеца на берегу реки. Голос подала странный с подвывом. Старатель лежал на галечной косе с исклеванным лицом. Птицы постарались. Он похоже на голышах поскользнулся, упал навзничь, затылком о камень ударился. Вода подхватила, понесла по по стремнине… Тут же на песчаной отмели его прикопали, каменьями завалили. Тронулись в обратный путь. По дороге Ипатий тетерева с тетеркой сшиб. С тем и прибыл на стан к исходу третьих суток. Алонин его издали приметил, вышел навстречу: «Нет и нет. Давно беспокоюсь…»

– Слава Богу, не пришлось грех на душу брать. Сам разбился и утоп. Раненый-то жив?

– Жив. Костыль ему Мишка соорудил. Уже прыгает паскудник по стану. Боится, что прикончим его…

– Пущай боится. Это хорошо. Запас продуктов оставим. Пусть живет, да рыбалит, да ждет нашего возвращенья…

Зимнояха, лето 1938

Алонин в полевом дневнике сделал запись: "2 июня 1938 года, брал пробы в ручье у прижима. Весовое золото 7 грамм…"

Река начала входить в свои берега, но вода катилась мутно-молочная. Ипатий хотел начать промывку, но Алонин его осадил. Дел много, надо обустроить дом, починить крышу у бани и лежанку внутри, заготовить дрова, чтоб потом не отвлекаться на всякую мелкую колготу.

Вечером Ипатий буровит про ушицу из хариусов. Петр отмалчивается. Мысль о Дороти не дает покоя. Она отпечаталась в его памяти двадцатилетней и необычайно красивой… На плечи брошена белая шаль, темные вьющиеся волосы, а лицо испуганное, слезы бисером. И тут же го пробивает испариной. Ему стыдно. Как глупо успокаивал, как твердил и твердил: потерпи, всего-то пару месяцев. «Золото перевезем с прииска в надежное место, я тут же вернусь за тобой».

А милая добрая Дороти, как иная собака, сказать не могла, но чувствовала беду, и ластилась, и умоляла, не ездить на Каралон снова, где началась неразбериха, грабеж.

– У нас есть дом, акции, вклады… нам хватит без этого золота.

– Я слово дал отцу. Как можно?

– А меня бросить одну с ребенком можно?

«Глупая курица, ну что тут в Иркутске может случиться? Большевиков выгнали, власть в руках законного правительства…» Но не сказал этого. Взял из рук служанки Гунь Чой малыша, которого недавно окрестили Петром, осторожно прикоснулся губами, вдохнул сладкий молочный дух и тут же поторопился отдать малыша обратно, чтобы не дать слабину в жарко натопленной комнате, обставленной в соответствии с рангом первого золотопромышленника Забайкалья, коим являлся отец Дороти – Яков Давидович Дрейзер.

– Может, к моим переедешь?

– Нет, Алеша, здесь мне спокойнее. Гунька, девка проворная, охрана проверенная… Да и за лечением бабушки прослежу.

Возле конной кошевки обернулся. Дороти стояла на крыльце дома и как крыльями махала концами белой шали. В дороге он продолжал убеждать себя, что через два месяца они переедут сначала в Китай, а потом и в Америку. В город Кресент-Сити на севере Калифорнийского штата, где прижился дальний родственник – купец Маковеев.

Временами мороз припекал так, что он сбрасывал меховую полость и рысил с пол версты вслед за кошевкой. Денег на станциях не жалел. В зимовьях вместе с кучером торопливо пил чай, неразборчиво ел, чаще всего строганину, томленые щи и снова заснеженный тракт с короткими остановками на станциях для смены лошадей. Сон урывками. Путь до Бодайбо, где ждал Дрейзер с санной командой во главе с Ипатием, занял восемь дней при полном напряжении сил.

Здесь в резиденции Дрейзера короткий отдых. Вечером при свечах долго обсуждали обратный путь с золотом. Оно накопилось на приисках за два года безвластья и анархии. Алонину хотелось забрать Дороти, он предлагал ехать обратно на Иркутск.

На телеграф пришло сообщение, что вооруженные отряды чехословаков заблокировали движение по Трансибу. А вдоль железной дороги под Иркутском идут боевые действия. Дрейзер решил, что придется ехать от Каралона на юг, затем по притокам Вилюя, а дальше по заброшенной старой дороге на Баргузин.

–Там и дом наш старинный и людишки верные…

Все знали, путь крайне тяжелый, особенно, если метель застанет на склонах Станового нагорья. Здесь нашли свою смерть десятки старателей-хищников во времена «золотой лихорадки» на Среднем Витиме. Раньше на долгом таежном пути располагались зимовья, можно было обогреться, выпить чаю, но постепенно из-за горных перевалов, множества коварных препятствий на реках, эта дорога, будучи вдвое короче, сошла на нет. Алонин с содроганьем вспоминал, как с Ипатием добирались три года назад от Верхоянска с большим грузом по зимнику. Половина якутских лошадок не дошла до Бамбуйки. Ипатий вел себя героически. В поселке пришлось оставить часть заболевших людей и оборудование. Дальше на оленьих упряжках пробирались по тайге к верховью Тулдуни. Полмесяца тогда занял путь до Каралона.

Яков Давыдович последние годы жил в основном в Иркутске. Приисками руководили штейгеры и управляющие. Последний раз он приезжал из Бодайбо на пароходе вверх по течению Витима до устья реки Нерпо. А дальше сто верст вьючной тропы до муйских приисков казались ему пустячным делом. Поэтому он не понял негодования Алонина. Пригласил опытного проводника, крещеного тунгуса Колю.

Тунгус Колька сокрушенно замотал головой.

– Совсем плохой дорога, мороз сильный, ждать надо…

Когда проводник вышел, Дрейзер подошел к голландке обложенной малахитовыми изразцами, прижался спиной. Постоял, прикрыв ладонью глаза.

– Нет, ждать мы больше не можем! Ситуация патовая… Ипатий пусть едет с Колькой налегке. В районе Бамбуйки они купят у эвенков и три десятка оленей с нартами. Затем незаметно встанут в устье Пармы в стороне от дорог. Мы привезем туда груз из Каралона.

– Вы думаете, будут преследовать?

– Да, я уверен.

–– Устроим засаду?

– Нет, это опасно. Чтобы сбить с толку, отправим небольшой конный обоз на Бодайбо. Здесь пустим слух, что люди будут готовить караван на Иркутск. Прикупим лошадок…

Вид Каралона неприятно удивил Драйзера и Алонина. Приисковая контора стояла на краю поселка, как осажденная крепость. Ограждение было частично сломано и сожжено. Урядник, заранее предупрежденный через посыльного, доложил, что резиденцию – она в центре поселка, рядом с обновленной церковью, отстоять не удалось.

– Спалили. Золото ищут.

– А школу, которую я для них же построил, зачем развалили?

– Да черт их раздирает. Рабочий комитет вздули. А главным у них нарядчик Хоренсков. Пришел с ультиматумом о сдаче оружия. Ну, я их послал…

– А они что же?

– Так на штурм кинулись. Залп только дали поверх голов – они врассыпную. Потом ночью пытались штурмовать… Одного мы в суматохе подранили. Пришлось ограждение разобрать, дабы сектора обстрела иметь.

Урядник накручивал седой ус и смотрелся молодцом. Дрейзер достал из кармашка позолоченные часы. Хлопнул крышкой, прозвучал бравурный марш.

– Жалованье всем выплатит управляющий сегодня же. А это возьми от меня за службу… Через день выступаем на Бодайбо.

Посмотрел на всех многозначительно.

Караван из десятка оленьих упряжек, дюжины вьючных лошадей и большой вереницы подменных оленей растянулся на версту. Три дня шли ходко по льду притока Тулдуни до самой Бамбуйки. Здесь сохранилось зимовье. Ночь провели под крышей, спали на нарах по очереди, непрестанно меняясь и проверяя посты. Урядник щелкал крышкой, с удовольствием слушал каждый раз музыку, вскидывал кулак и стращал казаков:

– Смотри у меня!

Когда пересекали водораздел на реке Ципа, обрушилась метель. В шалашах у костров без движения промерзли основательно. Едва ветер стих пошли по целику, меняя раз за разом передние упряжки, торившие дорогу. Зимовье Уя – стоявшее на реке Ципа, оказалось сожженным. Сдохла вьючная лошадь, несколько оленей, не выдержав дневного перехода. Двум полуживым самкам тунгус Колька успел пустить кровь, зарезал и тут же на морозе освежевал. Встали табором. Вареного мяса заготовили впрок. В остальном же все крайне плохо. Глубокий снег в Баунтовской котловине не позволял оленям копытить, добираться до ягеля. Запасов овса и сена оставалось на три-четыре дневных перехода.

После недолгого совещания решили, что надо быстрее выбираться из низины на плоскогорье, иначе караван не дойдет. Старая тропа не давала никаких преимуществ. Двое суток шли вдоль Южно-Муйского хребта на высоте больше тысячи метров, где ветром сдувало снежный покров, что позволяло оленям успешно кормиться. Зато допекал ветер, от него страдали все, кроме оленей. Тунгус Колька мазал лицо нерпичьим жиром. Остальные отказывались поначалу, но когда лица обморозились, покрылись коростой, кривясь и морщась от смрадного запаха, принялись мазать носы и щеки. Зимовье Кадали найти не смогли, возникло подозрение, что сбились с пути. Впереди громоздились отроги Муйского хребта.

Напоролись на огромную курумную реку с крупными обломками гранита, которую обойти невозможно. Полдня перебирались через нее, казалось, этому морю камней не будет ни конца, ни краю. Одна из лошадей сломала ноги, пришлось добить, чтоб не мучилась. Вышли к караванному перевалу Уакитский. За ним Поворотное зимовье и спуск мимо отрогов Баргузинского хребта в долину.

По всем приметам до зимовья оставалось несколько километров. Это их приободряло. Впереди всех ехал молодой веселый казак, получивший привычное напутствие урядника: «Смотри Мишка в оба, а то!..»

Казак углядел впереди на тропе валежины, учуял махорочный дымок. Сноровисто выдернул из чехла карабин, но спешиться не успел. Первым выстрелом казаку попали в грудь. И все же справился он, поворотил коня, погнал рысью, сопровождаемый хлесткими ружейными выстрелами.

Падая с коня, казак Мишка прохрипел, выплевывая сгустки крови:

– Хунхузы, огибайте левее.

Соорудили завал на тропе из валежника. Залегли. Но хунхузы или местные бандиты, оказались обученные. Они не пошли по тропе. Стали обходить справа по возвышению. Урядник прицельно выстрелил из карабина раз и другой. Возможно, попал. Движение прекратилось. В ответ зачастили выстрелы.

– Два ружья и карабин. Может и еще кто на подступах. Отходите к каравану. Васька, сукин сын, стань в ста метрах за деревом. Как побегу, стреляй по врагам прицельно.

Караван шел без остановок, теряя оленей и вьючных лошадей. Казаки по-быстрому сооружали на тропе завалы, чтобы придержать преследователей. Ночь провели без костров, только под утро в стороне от табора согрели чай. Здесь же, на кострище выгребли оттаявший грунт, похоронили казака Мишку. Привалили дерн крупными камнями. Все так иззябли, что пришлось использовать остатки спирта. Заодно помянули смелого казака.

Ипатий остался прикрывать отход. Но хунхузы преследовать караван не решились.

В широкой Баргузинской долине навстречу вышел обоз из десятка саней, запряженных верблюдами. Пояснили, что добираются от Кяхты. Последние новости обрадовали. Атаман Семенов выбил красных из Верхнеудинска. В Иркутске Колчак. Вдоль Трансиба то казаки, то партизаны, то иностранцы.

Приказчик купца Мошнякова оглядел обмороженные лица, понурых лошадок с ввалившимися боками и, похоже, понял, откуда идет караван.

– Мы пустые возвращаемся, и то шарят, да шарят по мешкам. Поостерегитесь.

Подошел к Ипатию, предложил папироску.

– Я тебя черта здоровенного где-то видел. Похоже, что в Бодайбо на Николаевском прииске?

Ипатий расхохотался басовито, как умел под настроение.

– Да, было дело. А ты, значит, тоже золотишком пробавлялся.

– А то, походил с разведкой по тайге от Ангары до Витима. Но ныне народ с приисков побёг. Красные приходят, золото экспроприируют, потом заставляют петь Интернационал. Белые приходят, реквизируют и просят петь «Боже, царя храни». Хунхузы петь не заставляют, зато забирают всё до последнего.

Посмеялись и разошлись. Дрейзер стоял рядом, слушал говорливого приказчика, в разговор не вмешивался, но в голове непрестанно крутилась мысль, как же вывезти золото и родных сберечь. А ничего дельного не возникало.

– Эх, нам бы аэроплан. Да где ж его взять в нашей Забайкальской глуши.

В деревне возле Баргузина у староверов-семейских сена купили на каждые нарты по восемь пудов. Груз прикрыли.

– Ты, Ипатий вези с Колькой сено на оленях к нашим старым складам. А мы с казаками пойдем к купцу Сыромятину, чтоб жадную нечисть отвлечь. А в потемках мы неприметно к дому прибьемся.

Алонин предлагал разные способы доставки золота с помощью тайников, как это делают перевозчики опиума. Самый фантастический он придумал в гробах… Но Дрейзер и тут оказался сметливее всех. Первые двести килограммов золота вложили по малу в бочки с рыбой крутого посола, накидав сверху омуля застарелого. И оказался прав.

На станции военные бочки вскрыли, начали тыкать штыками и металлическими прутами. Хотели часть рыбы реквизировать для нужд Армии. Распоряжался осмотром молодой старательный прапорщик.

– Она же воняет у вас, черт побери!

Его изумление было неподдельным.

– Мне приказано, я и везу. Не бросать же… Китайцы любят с душком. Нехристи, одно слово. В растудыть их…

Алонин неоропливо пояснял, прикинувшись сибирским валенком. Говорок подпустил охальный, как у приказчиков местных.

Ни одна бочка на перегрузках не пропала.

В Харбине застарелого омуля оптом забрали китайцы. А золото Дрейзер начал продавать осторожно малыми партиями Русско-Азиатскому банку. Алонин хотел сразу же вернуться в Иркутск, но путешествие в холодных вагонах, да ожидание на продувных станциях сказалось. Поднялась температура. В госпитале Иверской общины Красного креста выявили воспаление легких.

Ипатий получил от Дрейзера расчет золотыми червонцами, как ему и мечталось. Два года назад он получил хорошие деньги за экспедицию на Гилюй и обустроил в селе Долгом хозяйство по откорму скота, где управлялась жена с младшим братом. А теперь он высмотрел здесь в Харбине завод по производству разных колбас и мечтал подобный небольшой цех устроить у себя в Долгом.

Перед походом в госпиталь к Алонину, он аккуратно постригся. В модном магазине Чурина на Гоголевской улице приоделся, и теперь его можно было принять за откупщика или подрядчика.

Пришел Ипатий в госпиталь веселый, слегка под хмельком.

– Не побрезгуйте, Алексей Мироныч. На посошок. Уезжаю домой.

Достал бутылку Смирновской, пирог с мясом из кондитерской Зазунова. Алонин махнул на запреты врачей и с удовольствием выпил водки, под неспешный рассказ Ипатия о планах на будущее. Он честно признался, что не верил до последнего Дрейзеру, пока тот не выплатил всё до последней копейки, как и обещал.

– Я летом непременно приеду в Харбин. Веселый город. И барыши здесь можно делать, и гулять всласть.

Медвежьей силой, задором веяло от Ипатия и не хотелось с ним расставаться.

Болезнь отступила мало по малу. Алонину не терпелось в Иркутск. В кабинете у лечащего врача стал проситься на выписку. Врач попросил потерпеть несколько дней, сунул в руки свежий выпуск газеты «Новая жизнь».

– Плохи дела…

Под крупным газетным заголовком портрет адмирала Колчака в парадной форме. Траурная рамка, сообщение: «Расстрел Верховного правителя РоссииА. В. Колчака произведен 7 февраля1920 года в устье реки Ушаковки,   по распоряжению Иркутского военно-революционного комитета, возглавляемого большевиками. Вместе с Колчаком расстрелян председатель Совета министров Российского правительстваВ. Н. Пепеляев. Тела после расстрела сброшены в прорубь на реке Ушаковке…»

Сосед по палате возмущался, негодовал, размахивал газетой словно флагом.

– Сволочи! Это безумие, это!.. – Он захлебывался словами.

– А что вы хотите? Это же война… – В больничном коридоре обыватели рассуждали спокойно, словно ничего не случилось. – Да они же большевиков покрошили не одну сотню.

От их холодного спокойствия и рассуждений Алонина пробило ознобом. Он понял, надо срочно ехать в Иркутск, любыми способами забирать Дороти.

Не стал рядиться под пролетария, как рекомендовали знакомые, руки инженера и повадки все одно выдадут. Купил на рынке подержанный китель и форменную фуражку с молоткастой кокардой. Это помогло в Верхнеудинске. В безвыходной ситуации, когда люди гроздьями висели на подножках вагонов, кондуктор выдернул за рукав из этой гущи, пропихнул в переполненный до отказа вагон с криком: пропустите ревизора! Люди расступились. Этот нелепый обман рассмешил Алонина, он понял, что правильный грозный окрик, действует даже на это обезумевшее стадо…

Последние двое суток с долгими остановками от Слюдянки пришлось ехать в тамбуре. Взмокший, распаренный от духоты, пропитанный тяжким запахом немытых человеческих тел, он вывалился на перрон. Дорога от Харбина до Иркутска заняла две недели.

Вокзал и здания на Центральной, на Сибирской темнели оспинами осколочных и пулевых ранений. В домах, выбитые стекла, заделаны наспех фанерой, досками. На улицах мусор и разная падаль. На Байкальской наскочил на патруль. Полез за удостоверением…

– Железнодорожник?

– Да. В командировке.

Алонин развернул удостоверение инженера-путейца с вклеенной фотографией. Старший, судя по кобуре с револьвером, мельком глянул и отпустил без проволочек. Старался идти спокойно, а ноги не слушались, он торопливо рысил к родимому дому на Набережной.

Издали заметил распахнутые парадные двери, разбитое окно на первом этаже, подбежал к входу.

Дом внутри оказался полностью разграблен. Обрывки штор, местами взломаны паркетные полы, на стенах пулевые отверстия, на лестнице бурые подтеки, видимо, засохшей крови. На его крики откликнулось гулкое эхо на двух этажах. Во дворе, позади особняка нашел старого отцовского приказчика и дворника-истопника. Они ели отварную картошку в мундире. Оба поднялись. У приказчика тут же перекосилось лицо, картошка упала на стол.

– Алексей Мироныч, горе-то какое! Всех, всех, никого не пощадили. Меня неделю пытали в остроге, приняв за сродственника. Про золото всё пытали и пытали! Потом разобрались, что я Иван Ермолаев. Лицо в кровь, два зуба сломали…

Алонин ополз вдоль стены на деревянную лавку, судорожно глотая, скопившийся в груди воздух.

– А маму?

– Ее тоже. И брательника вашего Васю… Игнат один хоронил их на старом кладбище. Покажет потом. Мирона Степаныча и дядьев ваших увезли в Губчека. Вскоре слух прошел, что их вместе с Мирскими, Халиловыми и другими владельцами золотых приисков, тайком свезли в Ракитское предместье и прикопали наспех в овраге.

Алонин поднялся, его заштормило, как пьяного. Ермолаев поднес воду в ковшике.

– Дороти увезли одну. Держат в Петровской тюрьме. Бабка ее вскоре померла без присмотра. Кто ее схоронил и не знаю.

– Надо идти.

– Не ходите к дому Дрейзеров. За домом следят.

– А что с сыном?

– Я не знаю. Передохните. Я в городе пробегусь по знакомым, сторожа навещу, что-то выясню…

– Вот возьмите с Игнатом… После тесть еще перешлет.

Алонин выложил стопку царских денег – «романовок» и серо-зеленых керенок. Он слышал в Бодайбо, а потом и в Харбине про зверства большевиков, но это проходило вскользь, в это не верилось, а вот теперь зацепило и, похоже, навсегда. Посмотрел на приказчика, торопливо глотавшего картошку. Подумал, могут и сдать комиссарам, если захотят. Ермолаев перехватил этот взгляд.

– Царские на базаре берут, а вот «керенки» совсем обесценились… Я пойду, да?

Обвально разом одолела усталость. Он придремал на жестком топчане и не сразу понял, что происходит. Женщина плакала, привалившись к плечу, и говорила, говорила торопливо, мешая русские и китайские слова.

– Приехал. Нахау. Приехал, Дороти нет. Плохой, совсем плохой линдё. Я Дороти кушать носил. Как закричит на меня!

Ермолаев едва различимый в полумраке, поднял с колен Гунь Чой.

– Мне сторож еще тот раз говорил, что Гунька с малышом на санках по набережной гуляла, когда солдаты с комиссаром нагрянули. Сторож ее издали приметил. Упредил. Беги, говорит, Гунька отседова, спасай малыша. Хозяин вернется, отблагодарит…

Эти слова о спасении сына и сам плач китаянки, пробили преграду сжимавшую грудь. Алонин прикрыл руками лицо, слезы потоком, как в детстве, хлынули по щекам. Следом захлюпал носом Иван Ермолаев, повторяя снова и снова:

– Горе какое, горе-то…

Поезда идут только до Слюдянки, дальше взорваны мосты белыми или красными, для обывателя всё едино. Люди бегут. В Иркутске совслужащие получают паек, остальные перебиваются тухлой кониной и ржавой рыбой, пролежавшей в бочках по много лет. На улицах не осталось даже собак.

Алонин с Гунькой и малышом пристроились на старый колесный пароход «Витязь». Он перевозит через Байкал грузы и берет на верхнюю палубу до ста пассажиров. Северный ветер подбивает нагонной хлесткой волной, судно раз за разом дает угрожающий крен, хлюпая старыми лопастями по воздуху. Гунька ойкает и снова свешивает голову через борт, пуская по ветру блевоту. Алонин пристроился на кнехте. Прикрывает малыша от ветра, шепчет тихонько.

– Проскочим, Петюнчик. Проскочим. И Дору отыщем, отыщем…

Сын в ответ хнычет, мамкает, морщит лицо, но слава Богу громко не плачет. Последний хлеб доели в вагоне. Надо терпеть до Верхнеудинска, где можно будет обменять червонцы, вшитые в рукав куртки.

Пароход рыкнув истошно гудком, прибился к причальной стенке. Солнце весеннее ласковое и можно бы радоваться, что добрались, но Гуня с лицом молодой капусты, едва стоит на ногах. Алонину пришлось тащить ее с парохода по трапу почти волоком. Она рухнула на деревянный причал, сломанной куклой, обессилено прикрыла глаза. Алонин присел рядом. Сидел, щурился от яркого солнца, оглядывал пассажиров из под козырька фуражки, надвинутой на глаза. Он знал, что тут каждый сам по себе, поэтому слегка удивился, когда мужчина, похожий на мастерового, улыбнулся, как давнему знакомому.

– На КВЖД, похоже, служили?..

– Как вы догадались?

– У ваших форма чуток другая. Я раньше грузовые от станции Маньчжурия водил.

Протянул фляжку.

– Сам-то хлебни, и ей дай. Сомлела. Водичка-то не простая, а золотая…

Алонин заставил Гуньку сделать несколько глотков. Она поперхнулась самогонкой, скривила лицо, но вскоре осмысленно оглядела обоих. Поднялась. Привычно протянула руки к спящему малышу.

– Передохни. Я сам… Мужчину вон благодари.

– Как звать-то мальца?.. О, меня тоже Петром. Тезки значит. Ну, пошли что ли.

И они потянулись вслед за пожилым машинистом, который уверенно шагал по длинному косогору к станции. Так же уверенно подвел их к локомотивному депо.

– Братья-железнодорожники пропасть не дадут. Может, харчишками разживемся.

Притомленные солнцем они сидели в тенечке, ждали. Стало казаться, что забыл про них машинист. А он вывернулся из-за пакгауза с тряпицей в руке улыбчивый, говорливый.

– Договорился, голуби мои. Вас ребята в дровяной тендер посадят, а я с ними на паровозе за помощника кочегара. Хлеба нет даже за деньги. Вот рыбкой малосольной разжился.

Постелил тряпочку. Растрепал омуля. Гунька сноровисто надергала кусочков с брюшной части. Сделала жовку. Сунула малышу за щеку. Он скривился, и тут же выплюнул рыбу в подставленную горсть. Она сунула снова. Во второй раз он зачмокал, проглотил, потянулся за новой порцией, со своим «дай», чем рассмешил всю компанию.

– Вы, Алексей из благородных, похоже?

– Да, нет. Из купцов я. Выучился на инженера. Толком освоиться не успел – революция.

– А мы – железнодорожники, как ее приветствовали! Бастовали, флагами махали… А нынче без работы. Дорога стоит. Паровозы разбиты. Я семью отправил к родственникам в Богомягково. В деревне сытно живут. Ладно, Бог не выдаст, свинья не съест…

Харбин, 1920.

Дрейзер негодует, ругается, как извозчик: «Изверги!.. Как можно без суда, кинуть в тюрьму невинную девочку. Это же!..»

Алонин сдвигает брови к переносице, ему неприятен этот крик, он кажется теперь показным запоздалым.

– Я ее вытащу… Я денег дам следователям, золота.

– Но ведь она ни в чем! На ней ни один прииск не оформлен.

– Дороти в тюрьме, но, слава Богу, живая. А моих всех! Какой суд? О чем вы!.. Им наши прииски нужны, наши отводы, выделенные государством. Золото! Они готовы за это пытать, убивать. И хватит, хватит!..

Алонин выскочил из комнаты. После всей кутерьмы, долгой дороги, а главное досады на самого себя, а больше всего на тестя, который решил оставить Дороти и свою больную мать в Иркутске. Но не упрекнул его, не сказал грубых слов на излитое возмущение, а хотелось. Всё вместе это угнетало, не давало покоя.

Нашли Алонина через несколько суток возле Зеленого рынка в подвале опиумной курильни в обморочном состоянии. Гунь Чой выведала. Она же взялась отпаивать горчайшим отваром, она делала древний массаж Туйна, парила ноги горячей водой, а потом укладывалась рядом, свернувшись по-кошачьи калачиком. Сквозь тягучее болезненное забытье, Петр слышал слова китайской песенки, похожие на журчанье ручья. Когда ломка прошла, она снова пришла среди ночи и улеглась рядом, нашептывая ласковые слова. У нее оказалась упругая грудь с темными обводами вокруг сосков, гибкое пружинистое тело и такая искренняя страсть, что он долго летал под облаками,удивляясь своему необычному состоянию.

Через неделю Гунь Чой уехала в Иркутск с деньгами и четкими наставлениями Якова Давидовича, кому и сколько передать денег.

– Но я сам хотел поехать!

–Петр, эти сволочи только и ждут. Скрутят тут же. Лучше не суйся. У большевиков в правительстве работает знакомый юрист Житинский. Он мне обязан. Я его спас в двенадцатом годе. На него надежда… Кроме того, я передал заявление, что отказываюсь от принадлежащей мне недвижимости в пользу новой власти. Поэтому, пока отправляйся в Баргузин. Надо под видом рыбной коммерции вывозить золото…

Петюнчик Алонин подрастал и называл мамкой черноволосую улыбчивую Гунь Чой, которую остальные звали Гунькой. Все с нетерпением ждали известий из Иркутска. Письмо с оказией передали в престольный праздник. Собрались родственники, читали, перечитывали. Больше всех возмущалась жена Драйзера и тут же осаживала, укоряла маленького Петю: «Да не мать это твоя. Это Гунька, прислужница наша».

Драйзер, щуря подслеповато глаза, взялся вслух зачитывать письмо Дороти.

«Я отправила несколько безответных писем в Харбин. Но вот, слава богу, у Сергея Дмитриевича подвернулась оказия. Особняк на Набережной занял Наркомпрос, а мне выделили здесь комнату на первом этаже рядом с кухней. Отправила в Москву документы для выезда за границу. Заявление в установленной форме, подробная анкета, что подала я в наркомат иностранных дел, вернулись обратно. Надо, оказывается, приложить к ним удостоверение государственного политического управления «об отсутствии законного препятствия к выезду».

– Это надо же такое придумать!

Он откинулся на спинку кресла и после паузы вновь стал читать.

«Я не знала, что в местах, где выдача разрешений на выезд за границу не производится, с такими просьбами надо обращаться в местный губернский отдел ГПУ по месту жительства. А хуже всего, что удостоверение ГПУ выдается на основе поручительства двух граждан РСФСР, не опороченных по суду и не состоявших под следствием.

Сергей Дмитриевич помогает, как может, выступил поручителем, но проговорился, что у него самого дела плохи, его дважды вызывали в ГПУ, могут арестовать. Второго поручителя пока не нашла. Пишу кратко, чтобы не разреветься. Очень скучаю по всем вам и особенно по сыну. Надеюсь на скорую встречу. Ваша Дороти».

Письмо долго обсуждали. Алонина с трудом отговорили от торопливой поездки в Иркутск. Решили ждать известий от Житинского.

В октябре приехал из под Нерчинска Ипатий с рассказами о советской власти и продразверстке. Сразу же потащил Алексея в харбинский «Яр», где вместо цыган пели полуголые шансонетки. С одной из них закружился Ипатий, и потом еще неделю без продыху мотался по ресторанам в старом и новом городе, пока не кончились деньги.

– А че их жалеть! – сказал он Алонину и как-то по-новому и зло усмехнулся, словно знал, что-то такое, что не знают они здесь в Харбине. – Скотоводов пока не терзают, зато ломпасников наших комиссары почитай всех на тот свет спровадили, когда шубутнулись. Остальные по тайге бродят.

– Переезжай, Ипатий в Харбин. Документы тебе выправим.

– Жена не хотит. Может и утрясется.

С тем и уехал Ипатий, продолжая мечтать о колбасном заводике.

Дрейзер неутомимо занимался созданием на паях коммерческого банка в Харбине. Предлагал Алонину должность управляющего филиалом банка в Хайнане. Он отказался. Раньше восхищался искренне тестем, удивлялся его хватке, в чем-то пытался подражать… Трещина образовалась, когда из-за возни с золотом Дороти оставили вместе с больной бабушкой в Иркутск. Ее тюремное заключение, а потом бесконечное ожидание, делали отношения все более формальными, а последняя поездка в Баргузин, внесла полный разлад в семейные отношения.

Усть- Баргузин. Большой старый дом Дрейзеров на улице Нижней полого сбегавшей к пристани стоял почти нежилой, только в цокольном этаже, где жила прислуга, появлялся по вечерам свет. Хромов много раз прогуливался мимо, заглядывал сквозь щели в заборе. Попытался втянуть в разговор сторожа, охранявшего дом почетного гражданина и купца первой гильдии Дрейзера, а он, старый служака, признав бывшего станового пристава, не стал откровенничать. Даже обругал непотребно.

Хромов шагал в горку с баргузинской пристани, нес в руке плетеную корзину набитую свежевыловленной рыбой, вспоминал этот разговор и меланхолично размышлял о незавидном своем положении. Похоже, Дрейзер навсегда укатил за границу, и его грандиозные планы заработать большие деньги, из-за этого разрушились. «А может прикатить к нему в Харбин. И нате вам! А если узнают, подстрелят в дороге…»

Увидел распахнутые ворота, суету во дворе возле дома. Обрадовался.

– Наконец-то, пожаловали Яков Давидыч… Вот и поговорим.

Хромов немного побаивался этого разговора, понимал, что будет не просто. Долго готовился, перебирал разные варианты. По делам полицейской службы ему приходилось общаться с золотопромышленником, когда ограбили его обоз с продуктами. Ощутил на себе жесткую хватку купца, который заставил крутиться всю уездную полицию день и ночь, пока не поймали беглых поселенцев из Сретенска. Стражникам Дрейзер приказал выплатить наградные по сто рублей, а его – станового пристава обнес. Больше того пожаловался исправнику на волокиту со стороны пристава Хромова. Из-за этого задержали представление в чин губернского секретаря. Что для него стало огромной обидой. Выбирался из самых низов, пятнадцать лет беспорочной службы стражником, урядником, даже наградили медалью к 300-летию царствования дома Романовых. А сколько занимался с репетитором под непрерывный нудеж жены, из-за глупо потраченных денег, и все же добился своего. С величайшим трудом, но сумел экстерном выдержать экзамен за полный курс Верхнеудинской гимназии. Это позволило не только продвинуться по служебной лестнице, но и получить ему – крестьянскому сыну – классный чин губернского секретаря, что соответствовало чину подпоручика. А жалованье стало, куда как выше, чем у армейского офицера. Когда повысили, то совокупный доход за чин и выслугу в должности станового пристава стал без малого две тысячи рублей. Жена запела совсем по-другому. Жизнь преобразилась. В родной Удиновке , от лица стражников и прочих простолюдинов постоянно: «Ваше благородие, Исай Ферапонтыч, будьте любезны…» И вдруг разом все рухнуло.

В марте семнадцатого полицейское управление окружили взбудораженные обыватели Баргузина во главе с уголовниками, выпущенными из разных тюрем. Исправник со стражей долго уговаривал людей разойтись. И все бы обошлось, но брошенный камень, попал ему в голову. Вид крови словно бы приободрил толпу. Стражники потащили внутрь окровавленного исправника, но следом вломилась разъяренная толпа. Стала прорываться к оружейной комнате.

Хромов впопыхах скидал в джутовый мешок часть архива из служебного рвения, понимая, что уголовники начнут жечь документы. Ушел через запасной выход к коновязи, где его пытались перехватить людишки с красными лентами. Ожог для острастки их плетью и ускакал на коне через зады на Ремесленную улицу к своему дому. Архив спрятал в кладовке. Пришлось вместе с семьей скрываться в деревне у родственников в Удиновке. Когда страсти улеглись, власть перешла в руки атамана Семенова, он вернулся в свой дом и все надеялся, что новая власть обратиться к профессиональным полицейским за помощью. И чтобы время не терять напрасно, взялся раскладывать папки по алфавиту. Когда наткнулся на дело Давида Дрейзера, полистал, то понял, что рисковал не напрасно.

Сторож доложил Алонину о назойливом посетителе. Алонин скривился, визит совсем не ко времени. Готовилась очередная партия соленой рыбы для отправки в Китай вместе со ста килограммами золота. Увидел Хромова через окно. Он зачем-то приостановился на обширном дворе, оглядывая суету возле складов, где на подводы грузили пустые бочки, лагуны.

Сторож подтолкнул в спину.

– Проходите-с… Ждут.

Хромов недовольно покосился, прошептал: «Я б тебя, сукин сын!» Прошел через прихожую в зал. Наслышанный от людей о миллионах золотопромышленника, ожидал увидеть дворцовую роскошь, а большая комната по простоте своей напоминала что-то, вроде, губернского присутствия.

– Бывший коллежский секретарь и становой пристав Исай Ферапонтович Хромов…

Алонин чуть приметно усмехнулся от такого официального представления.

– Алексей Миронович Алонин… Мы из купцов, чинов не имеем. Теперь т вынуждены рыбкой торговать. Как видите.

– Мне нужно встретиться с Яковом Давидовичем. Пренепременно.

– Он в Харбине. Вряд ли появится в ближайшее время… Я его поверенный во всех делах.

– Вы, если не ошибаюсь, приходитесь зятем?

– Верно. Присаживайтесь. Я велю принести чай.

Хромов беззастенчиво, как привык за годы службы в полиции, прошелся по комнате, разглядывая корешки книг в шкафах, фотографии, огромную карту России в багетной раме. Служанка выставила на чайный стол посуду, сушки. Печенье. Хромов долго готовился к разговору, а вот пришло время – враз стушевался.

– Удивительно, что ваш дом не разграбили, как у остальных… – Он на миг сбился, – у богатеев.

– У нас имеется охранная грамота от Председателя правительства Дальневосточной республики. Мы поставляем продукты из Китая.

– Какой же мудрый человек, Яков Давыдыч! Сумел подружиться с новой властью. Помнится перед войной, я проводил дознание по ограблению на пароходе «Дмитрий». Он курсировал из Нижнеангарска с заходом в Баргузин. Вы помните это дерзкое нападение?

– Нет, я тогда доучивался в университете.

– Охранник и приисковый агент везли с Бодайбо шлих на золотоплавильную фабрику в Иркутске. Черкесы во время стоянки парохода вломились в их каюту. Пришибли обоих, связали. Ящики с золотом увезли с пристани на извозчике. Попытались в Затоне металлические ящики вскрыть, а черта с два, не даются. Стали искать специалиста, скобяных дел мастера… Нашли. Мастеровой согласился. А бабу свою с запиской отправил в полицию. Вот тогда-то я и подивился на эти сейфики немецкой фирмы «Панцирь». Видели, небось?

– Да, приходилось возить.

– Хитрость меня удивила, что один замысловатый ключ у представителя Каралонских приисков в Бодайбо, другой у приемщика в Иркутске. Сдал – принял. Так же и золото с приисков Среднего Витима доставляли в Бодайбо. И никакого воровства, как у иных золотопромышленников. Это какой же ум надо иметь!.. А ведь из простых. Больше того, отец Дрейзера – каторжанин…

– Вы, уважаемый, что-то напутали.

– Нет, я это знаю доподлинно. Я, собственно, поэтому и явился. Позвольте, Петр Мироныч еще горяченького из самовара. Печенье у вас необычное…

– Харбинское. Кондитерская Зазунова.

Хромов достал из сумки толстую папку. На картонной обложке значилось: «Уголовное дело № 171\62 о фальшивомонетчестве мещанина Черниговской губернии Глуховского уезда Давида Абрама Дрейзера».

– Тут немало интересных документов по обвинению Дрейзера в изготовлении штампов и оттисков серебряных монет. Свидетельские показания. Вот к примеру: «Обыски,  проведенные по показаниям свидетелей,  дали множество вещественных доказательств. В различных местах комнаты, где квартирует мещанин Дрейзер, обнаружили штампы, пуансоны,  латунные посеребренные листы. Кроме того листы со следами вырубки монетных кружков. По требованию суда Дрейзер показал,  как они чеканили монету. Устройство оказалось простое и вполне удобное, такой станок позволяет штамповать по сорок монет в час! Латунь серебрилась до штамповки, а после вырезки монетного кружка серебрился гурт».

– Зачем вы мне это?

А затем, что за это преступление Дрейзера приговорили к 11 годам каторги. Но еще интереснее, донесение кардонщика Николаева. Он признался перед смертью, что навел корчмаря Давида Дрейзера на старателя Бугуна. Дрейзер ночью убил старателя и забрал намытое за сезон золото. А нож сунул пьяному напарнику Бугуна в заплечную торбу. Утром мужика полиция арестовала, отправила в Верхнеудинский острог. А Давид Дрейзер отсыпал Николаеву за это двадцать золотников намытого шлиха…

– И что проводились следственные действия по делу Дрейзера?

– Нет. Исправник наложил резолюцию: по случаю смерти Николаева и за давностью лет дознание не проводить.

– Так, значит, это не доказано.

– Да? А на чем же тогда каторжанин так быстро поднялся, торговлю завел по всему Забайкалью… Дом построил в Баргузине?

– И что с того?

– Но Дрейзер ваш тесть. Представляете, если публикации появятся в свободной прессе дальневосточной республики, или в Харбине? Ваша коммерция рухнет. Вас всех опозорят…

– Ну, это еще бабушка надвое сказала. Что вы хотите?

– Пятьдесят фунтов золота или червонцами по курсу Лондонского банка.

У Алонина руки потянулись к папке, чтобы схватить и бросить в печь… Но сдержался. У пристава пусть и бывшего подозрительно оттопыривался правый карман. Да и не походил он на простака, коль задумал такой шантаж.

– Вы рехнулись, господин бывший пристав!

Возмущение, негодование – это возникло машинально, по привычке, а думалось другое, что скандал помешает Дороти получить официальное разрешение. Поэтому надо решать.

– Обидно такое слышать. Иной человек, полистав дело, вдвое больше бы назначил…

– Извините, но должна быть разумность. Мы сможем договориться, если снизите сумму вполовину.

В итоге сошлись на тридцати фунтах. Хромов от напряжения, которое не покидало его во время беседы, обильно вспотел.

– Вы уж проводите меня до ворот, кабы не вышло чего зря…

Он шел следом за господином Хромовым и пытался переварить эту жуткую информацию.

Харбин 1924.

Алонин благополучно вернулся из Баргузина с «товаром».

В новом доме на Китайской, где весь первый этаж занимало отделение коммерческого банка созданного на паях выходцами из Забайкалья, встретился с тестем. Яков Давидович распахнул объятья.

– Заждались, честно говоря. Тревожно. Вести идут из совдепии нехорошие.

– В ростепель с обозом попали под Верхнеудинском. Все раскисло. Пережидали. Потом двигались ночами по насту. А связь с Харбином не работает даже в Чите. Поговаривают, что дальневосточная республика – это подлая хитрость Советов, ей приходит конец.

– Да, большевики и на КВЖД пытаются навести свой порядок. Давай-ка, Алеша вместе пообедаем в «Стрельне»…

Вошел с кипой бумаг главный бухгалтер. Завел торопливый разговор о новых кредитных ставках. Алонин поднялся, прошел к широкому окну с видом на Сунгари. В излучине реки грелись на солнце теплоходы и буксирные катера. Сновали грузчики возле речной баржи. Он устал от долгой поездки, но больше всего угнетала обязанность передать дело каторжанина Давида Дрейзера, которое выкупил у станового за большие деньги. Не хотелось улыбаться, и делать вид, что ничего не произошло. А еще мучил вопрос: знает об этом тесть или нет? Может быть, не случайно он на свои кровные построил церковь в Каралоне, Дом презрения в Баргузине, школу начального обучения… За это получил медаль и звание почетного гражданина.

Но это всё в прошлом. Как жить теперь? – вот в чем вопрос. На КВЖД можно устроиться по профессии только с советским паспортом. Знакомый штейгер из Иркутска рассказывает о льготах для спецов, если вернуться в Россию. Хочется заняться любимым делом геолога-поисковика, но тогда надо трудиться на благо большевиков, которые без суда и следствия, убили родителей, родственников?..

За обедом Алонин пересказал дорожные происшествия.

– На станции грузчики, думаю, умышленно бочку с подмостей грохнули. И тут же кинулись рыбу дербанить с песком и грязью, да по пазухам прятать… Голод. В этот раз повезло. Бочка оказалась без тайничка. Но риск колоссальный. Больше так перевозить нельзя.

– Ты, большой молодец. С доставкой что-то придумаем. Ипатия хорошо бы пристроить в это дело… Напиши ему в Долгое. С республикой отношения налаживаются. Больше того, вскоре состоится открытие генконсульства Советской России в Харбине.

– А что в Иркутске?

– Письмо получили от Дороти. Жалится, что вторично отправила все документы в Москву, а ответа до сих пор нет. Судя по всему, ее письмо вскрывали, переклеивали… не зря, значит, поговаривают о жесткой цензуре. Житинский пока молчит. Придется снова Гуньку отправить в Иркутск. Там нынче мода на корейские и китайские батальоны. Проскочит, она девка верткая.

Алонин сделал большой глоток из бокала с вином и не сдержался, выдохнул:

– Да что ж это за блядство такое!

Маленький оркестрик тихонько играл ресторанную классику. Утонченно плакалась скрипочка в умелых руках. Официант ловил каждое движение уважаемых клиентов. Стол, заставленный вкусной едой, бутылка шампанского «Луи Редер», искорки дорого колье на даме за соседним столиком, накрахмаленные воротнички, как и раньше… А там за Аргунью в Чите и поселках тифозные вши, замороженные паровозы, обглоданные трупы лошадей и беспричинная стрельба по ночам.

– Ради чего? – мучительный бесконечный вопрос.

Он внимательно посмотрел на тестя и ничего не сказал. Сморщился, словно от кислого и поторопился осушить бокал с вином. А хотелось водки, хотелось браниться и бить посуду…

В первую неделю зимнего поста в двери особняка на Китайской постучалась недобрая весть. Газета «Заря» перепечатала телеграфное сообщение: «В Иркутске раскрыт заговор белогвардейцев. Во главе организации начальник юротдела Иркутского губкома С. Д . Житинский. Вместе с ним арестовано 27 человек, бывших офицеров, буржуев и их пособников».

Гунь Чой вернулась из России больная. Сказала, что Дороти найти не смогла. Часть денег оставила Еремею Петрову и адрес в Чите приказчика Архипа, через которого можно передать сообщения для Харбина, если удастся узнать что-то о Дороти Алониной-Дрейзер.

Алонин хотел ее поблагодарить, приобнять, а она отстранилась и едва не упала.

– Нет, нет, нучя… Я заразная.

В госпитале ее поместили в отделение для заразных больных. Долго держалась высокая температура. Врач предположил, что это тиф.

– Кроме того она на четвертом месяце…

Вглядываясь в побледневшее лицо Алонина с крепко поджатыми губами, врач удивленно переспросил: неужели вы не знали?

Скончалась Гунь Чой скоропостижно, но не от тифа, а от преждевременных родов и обильного кровотечения.

Восьмилетний Петя давно не называл Гуню «мамкой», как раньше, но на кладбище, едва начали опускать простой деревянный гроб в черный зёв могилы, особенно страшный на фоне белого снега, так разрыдался, что никак не могли успокоить. Родная тетя голубила и успокаивала племянника, а он всё плакал и плакал. После таблеток аминазина уснул в ее спальне, но даже во сне продолжал всхлипывать, ощущая интуитивно сиротство свое.

Америка, 1936.

Сан- Франциско удивил Алонина размахом, мощным потоком машин по четырехполосной дороге. Удивил нагромождением стилей в архитектуре. Удивили люди на улицах, и необычные трамваи, ползущие медленно в гору с гроздьями пассажиров, которые самовольно спрыгивают со ступенек во время движения. После патриархальности китайских городов с рикшами и конными упряжками, эта многоликая суета многих поначалу обескураживает, доводит до головной боли…

Алонин взялся обустраивать сына на съемной квартире рядом с университетом, что оказалась на самом деле не так хорошо, как представлялось в первый момент. Петр оказался выдернутым из среды сверстников. Да и накладно по деньгам снимать в центре квартиру.

Много раз за праздничным столом, где обязан был присутствовать Алонин со своим сыном, делая вид, что семейные узы превыше всего, Яков Давидович, дожидаясь перемены блюд, подробно рассказывал об инвестиционных проектах банка Дальневосточный. Рассказывал о миллионных прибылях на акциях, процентах по кредитам, о соперничестве с Русско-Азиатским банком. Восторг, сказочные перспективы, щеки его розовели, как в былые времена, когда он сам сплавлялся на плотах по Витиму, бранился с подрядчиками, – когда выстраивал свое купеческое царство, где он был главный. С 1910 года ни одно большое собрание при губернаторе не обходилось без его выступлений, он был зачинателем и первым инвестором проекта по строительству дороги от Иркутска до Лены. Дрейзеру всегда казалось, что нет вопроса, который не можно решить. Потеря многомиллионного состояния, его не выбила из седла, на вывезенном приисковом золоте он начал делать заново большую коммерцию. Дела пошли в гору. Только Дороти оставалась для него бесконечной укоризной, о чем он не говорил даже зятю, стараясь приободрить и его, и себя даже после известия о том, что Дороти осудили в составе пособницы белогвардейского мятежа на 15 лет и отправили в неведомый им Салехард. Дрейзер продолжал возить в генеральное консульство ходатайства и заявления, вручал дорогие подарки.

Дородный новоявленный коммунист-дипломат в полувоенной форме, подарки принимал, обещал помочь, но обманывал раз за разом. И только в тридцать первом, вновь прибывший консул Евлампиев, авторитетно пояснил, что по такой жуткой статье освободить Дороти Алонину невозможно. Была бы статья уголовная, то решаемо, а так можно лишь облегчить режим содержания и то!

Проговаривая это, он вскинул вверх густые брови…

– И то будет не просто. Если только через председателя СНК Молотова, точнее, через его жену Полину, она еврейских кровей. Но подарок должен быть достойным…

– Я сумею порадовать ее царским подарком, шубкой из соболей.

В тридцать втором генеральный консул передал письмо без обратного адреса.

Яков Давидович с радостным блеском в глазах, нацепил дужки очков на массивный нос, вытащил лист оберточной бумаги с карандашными строчками. Взялся читать вслух: «Меня выпустили на поселение. Теперь я живу в леспромхозе, работаю учетчицей. Хлеба хватает. Ходят слухи, что скоро начнут переселять в Амурскую область, где ведется строительство новой железной дороги, все же поближе к вам, к дому. А нет сил, радоваться, Не осталось ни души, ни здоровья. Прежней Дороти нет. Зубы передние выпали, рука сломана в двух местах. Теперь мне по виду пятьдесят лет. Молюсь иногда по ночам о благополучии сына. Пытаюсь представить его пятнадцатилетним и не могу, что меня огорчает до слез. Обо мне не хлопочите – бесполезно, тут таких бывших многие тысячи. Если удастся переправить посылку, то непременно – три-четыре куска туалетного мыла…»

Эта просьба добила Дрейзера окончательно. Он разрыдался, как дите и, громко топая, убежал в свой кабинет. Долго не выходил ни к обеду, ни ужину. На жену Наталью так рыкнул два раза, что она лишь осторожно подходила к двери – стояла, прислушивалась, а вдруг позовет…

Мировой финансовый кризис, начавшийся как-то незаметно в 1929 году вместе с приходом японцев в Маньчжурию, показался Дрейзеру поначалу пустячным. А он вдруг лавинообразно покатился с горы, втягивая в круговорот миллионы людей. И даже в тридцать третьем он продолжал напряженно работать, отстаивая интересы банка, выколачивая кредиторские задолженности. А в марте тридцать четвертого неожиданно для всех остальных, кроме Алонина, который знал о банкротстве, заперся в своем кабинете. Чтобы не запачкать полированный стол, Яков Давидович Дрейзер постелил газеты и совершил свой последний прыжок с веревкой на шее.

После банкротства Дальневосточного, где хранились все вклады, Алонин из богатенького купчишки превратился в рядового харбинского обывателя, радуясь, что сохранилась коллекция старых монет и в том числе дюжина дорогих империалов, которые неожиданно подскочили в цене. Да еще, как память о Каралоне, пять фунтов шлихового золота из последней партии, так и не сданных на золотоплавильную фабрику, и небольшая наличность в японских иенах.

Он оформил специальный вклад в банке в размере шесть тысяч долларов с пролонгацией на имя Петра Алонина. Сын согласился, что сможет жить на сто долларов в месяц и учиться в университете, а ренту по вкладу ему выдадут только после получения диплома.

Завершив банковские формальности, вышли на шумную набережную. И тут же Алонин молча, с несвойственной для него поспешностью, потащил сына в фотоателье. Они сфотографировались вместе и порознь. Потом нашли небольшое кафе в Чайнатаун. Первые фразы европейца на китайском прямо-таки обескуражили официанта. Вышел поздороваться Шеф, вынес десерт в виде подарка в знак уважения.

– А что ты будешь делать, отец? Без денег, один там в Харбине? Может, останешься здесь?

– Видимо, уеду в Россию. Попробую разыскать Дороти, твою маму. Покажу это фото. И если там жизнь наладилась, как пишут в газетах, то займусь разведкой по золоту. Меня манит месторождение на Зимнояхе, останцы с рудным золотом, безлюдная дикая тайга, такая привычная для меня с детства.

– Отец, я читал фантастический материал про геолога Билибина, как он открыл месторождение золота в бассейне реки Колыма.

– Удивительно! До чего же богата русская земля…

У Алонина перехватило дыхание, ощущения невосполнимой утраты подступило именно здесь в Сан Франциско. Чтобы сбить тоскливый наплыв с неизбежным – «а что дальше?» Он заново проговорил возможные виды связи, через знакомых китайцев в Харбине, нарисовал на листочке схему кладбища, где могила Гунь Чой.

– В крайнем случае, можешь обратиться к бабушке Наташе в Гонконг, она делает там коммерцию со своим сыном Михаилом.

Возвращались в гостиницу на метро, куда Алонин зайти один не решался. А сын, прожив здесь всего-то месяц, легко ориентировался и не уставал нахваливать эту подземку, сам город и набережную с огромными пирсами, куда заходили на отстой тихоокеанские лайнеры.

Вскоре сын перебрался в кампус при университете и Алонин в последние дни перед отъездом в Шанхай, от скуки много гулял по городу. Нашел книжный магазин с обилием газет и книг на русском. Рядом в кафе в стиле «а ля русс», он увидел вечером знакомое лицо и никак не мог вспомнить фамилию…

– Арнаутов?

Мужчина приветливо улыбнулся.

– Мы разве знакомы?

– Харбин. Весна. Я шел по рынку в районе пристани и увидел необычные расписные коробки-шкатулки, купил, не торгуясь две штуки в подарок. И невольно угадал, что вы бывший офицер и бедствуете. Попросил сделать портрет сына… Я – Алонин.

– Да, точно, припоминаю. Пока мы курили на веранде, ваш сын выдавил из тюбика краски, перепачкался и все хохотали до колик. Я давно не встречал харбинцев. Как там?

Алонин нахмурился. Кратко пересказал, как выжимают японцы всех русских, которые не хотят с ними сотрудничать против Советов. Многие уехали. После покупки у Советской России КВЖД за гроши, они совсем обнаглели…

Этот разговор мог бы тянуться не один час, но Арнаутов заторопился.

– Мне ранним утром на работу. Приходите, Алексей после полудня в район Норт-Бич к мемориальной башне Койт. Я там заканчиваю писать фрески в стиле арт-деко. Это монументальная живопись, как в храмах. Пообедаем вместе…

На следующий день Алонин по набережной дошел до 31 пирса, от него поднялся на холм с башней Койт, приметной отовсюду. Вошел внутрь. Долго стоял, разглядывая огромную фреску из городской жизни Сан-Франциско, поражаясь тому, как смог художник выпукло изобразить столько разных людей, зданий, машин. Когда Арнаутов спустился с лесов, то он честно признался, что дилетант и ничего не смыслит в искусстве.

– Мне кажется, чтобы изобразить такое, нужно любить этот город туманов, да и саму Америку?

Арнаутов ничего не ответил. Повел по бульвару к маленькому кафе в парке Пионеров, чтобы пообедать.

– Извините, но только русский мог задать такой нелепый вопрос.

– Почему?

– Посмотрите вокруг. На эти высотные здания, на великолепный мост Золотые ворота, автомобили и механизмы, все добротно и качественно. Здесь выполнять по-другому работу нельзя. Здесь всё проникнуто трудолюбием.

– А мы что в России не умеем работать? У нас тысячелетняя история, мы создали огромную Империю…

– Ну да, империю рабов. У древних римлян есть изречение: «Самые худшие люди – вольноотпущенники». Вот они-то теперь и правят этой огромной страной.

– Если бы не революция, то мы бы шли вровень с Америкой.

– Сомневаюсь. Я много думал, видимо, как и вы, а почему такое произошло?

– И что, докопались до истины?

Арнаутов разлил по бокалам вино, похвалил калифорнийское «Мерло» за своеобразный насыщенный вкус. Помолчал. Потом как бы нехотя, раздумчиво сказал: «Райским местом для многих представляется чудесная природа, мягкий климат. Нет. И еще раз нет! Главное – поведение людей, которые нас окружают. Кто-то умышленно создал миф, что сюда ехали отщепенцы, бандиты. Были и такие, но больше ехали протестанты, которые не расставались с Библией. И города начинались с протестантских и христианских общин. Приезжали поголовно грамотные люди. В Англии с развитием протестантизма и перевода Библии с латыни на английский в семнадцатом веке число грамотных людей было более половины. А в России в двадцатом веке мне довелось участвовать в мобилизационном наборе для Армии, призывники подпись поставить не умели, совершенно неграмотные на девяносто процентов крестьяне.

– Но почему же эти праведные люди истребляли индейцев?

– Не берусь судить, кто нападал первым, кто защищался. Но именно протестанты создали условия для быстрого развития коммерции на основе библейской честности. Твердое знание Библии оценивалось при найме на работу. Сделки на доверии между разными партнерами, скорость оборота денег, инициатива и прочее, где людям верили на слово и не требовали документов, всё это создало в итоге огромные богатства. А там, где бесконечная ложь и воровство – там нищета.

– Жестоко. Но пассаж про воровство трудно оспорить, на себе испытал…

– Россию можно сравнивать с Америкой, только на уровне рабовладельческого Юга. Там чернокожие рабы создавали атмосферу лени, дикости, воровства, а сам труд считался позорным занятием. Отсюда и возникают взрывы ненависти рабов, что черных, что белых. Их всех сближает одно – ненависть к чужой собственности. В России право собственности существовало совсем недолго. Государь давал князьям и дворянам собственность из своих рук и так же мог отобрать без суда.

– Но у нас тоже появились суды присяжных…

– Да разве можно сравнивать! Суды присяжных в Англии повелись, если не ошибаюсь, с тринадцатого века, когда и России-то не было. Только Дикое поле и удельные князья, под властью монголов. Вы вспомните, с чего началась революция в Петрограде? С грабежей винных магазинов и подвалов, потому что раб вороват, лжив, преступен по своей натуре. Это известно с незапамятных времен. И как можно вообще, сравнивать Америку с Россией? В России уничтожена даже малая прослойка дворянства, интеллигенции, священничества. Отобрать и разграбить…

– Прямо Апокалипсис нарисовали. Гибель России.

– Нет. Я о том, что невозможно сравнивать нас с Америкой. Безусловно, пена схлынет. Был в России период смутного времени, полного разорения поляками государства. Но и тогда бунт начали рабы с убийств и разграбления бояр. С пожогов теремов, а вспыхнула вся Москва.

Алонин сидел хмурый, насупленный, есть не хотелось. А вино, в самом деле, отменное, насыщенное, подумал он, разглядывая бокал на просвет. Тепло, вокруг много зелени, отличный вид на тихоокеанскую бухту, подсвеченную вечерним солнцем. Радуйся и улыбайся, что встретил здесь интересного земляка, почти одногодка, а нет, не получается. Он пересилил свое неприятие мыслей художника, усмехнулся, сказал:

– Этак мы и поссориться можем, здесь на чужбине. А не хотелось бы. Жизнь рассудит. Я ведь в Россию собрался. Помолясь, как говорится, уповая на Бога.

– В добрый путь. Терять нам с вами кроме совести, больше нечего. Всё отобрали. Я тему новую разрабатываю в монументальном искусстве. Заказы пошли от американцев. Пока погожу. А там видно будет.

Харбин, осень 1937.

Алонин осенью вернулся в Харбин будто на пепелище. Знакомых почти не осталось. Многие паковали чемоданы. Служащий из управления КВЖД Столярский, прямо на улице стал рассказывать о безоблачном будущем, что ему пообещали должность на Забайкальской железной дороге, если он переедет в Россию. После унижений от Маньчжоу-Го, а в последние годы от японцев, в такое хотелось верить.

В кафе за соседним столиком бывший служащий банка Дальневосточный делился воспоминания о былой безмятежной жизни до революции. Глаза блестели от слез. Ему поддакивали. Он откровенно предавался мечтаниям, что сможет уехать и начать всё сначала в Советской России. Алонин не удержался, сказал, что он глупый фантазер и зря баламутит народ. Но банковского служащего поддержали другие:

– Пусть там коммунисты, но они русские люди, авось хуже, чем при японцах не будет.

– Конечно же, нужно ехать. В газетах пишут…

– Дешевка…

Вспыхнула ссора, Алонину пришлось уйти из кафе.

Сходил на кладбище. Положил цветы к могиле Гунь Чой. На месте захоронения тестя – глубокая яма, присыпанная снегом. Жена Наталья гроб с останками мужа перевезла в Шанхай, построила склеп при христианской миссии, чтобы всерьез и надолго. А сама вместе с семейством уехала в Гонконг.

Позвонил кузену Михаилу, спросил о делах, получил трафаретное, всё нормально. «Мама уехала в гости, будет позже…» На вопрос, почему выбрали Гонконг, – ответить толково не смог. Или не захотел.

– Поживем. Там видно будет. Я хотел в Америку, а мама отказывается. Морская болезнь…

И даже не спросил из уважения, как там племянник Петр? Поэтому разговор быстро потух, оставляя во рту вкус квашеных помидор. И неожиданно он подумал, что Дороти тут ни при чем, словно оправдываясь перед кем-то. Что да, она из этой семьи, но другая, другая совсем…

Российско-китайская граница 1937.

Станция Манчжурия, мост через Аргунь, станция Отпор… Харбинцы в вагоне прилипли к окнам – «Россия!» На станции поезд загнали в тупик. Тут же вдоль поезда выстроилась цепочка вооруженных солдат. В вагон поднялись командиры. Объявили, что нужно в первую очередь выложить все книги, журналы к досмотру. Досмотр оказался предельно простым, солдаты складывали печатную продукцию в вещевые мешки и таскали на щебневую площадку. Получилась горка из книг. Ее тут же облили бензином и подожгли. Изумленные переселенцы подняли крик:

– Это произвол! Мы будем жаловаться…

Пожилой мужчина кинулся к офицеру: «Что вы творите!?» Не добежал. Солдаты скрутили за спину руки, повели куда-то вдоль вагонов.

Последовала команда: всем выйти без вещей для досмотра. Построили в две шеренги, подвели к составу с теплушками. Разбили на партии и стали загонять в товарные вагоны.

– А наши вещи?

– Вещи вам привезут… – Офицер смеется. Командует: – Живее, живее по вагонам! Возвращенцы хреновы.

И покатилось от вагона к вагону солдатское словцо «возвращенцы», похожее на ругательство. Алонин особых иллюзий не строил, последний раз был в Нерчинске в 1928 году. Но все же слегка растерялся от произвола встречающих. Он поспешно рассовал по карманам фотографии, документы, разную мелочевку, вещевой мешок с бельишком и едой утаил под длиннополым пальто.

Поезд медленно катил на восток. В вагоне нудили и ссорились.

«Нужно уходить в побег немедленно, пока нет настоящей охраны с собаками», – это возникло на подсознательном уровне. На маленькой станции начали выпускать партиями мужчин и женщин, чтобы тут же у полотна справить нужду. Алонин присел в кустиках с самого края цепочки, осмотрелся. Ближний солдат из оцепления, попросил прикурить у соседа папиросу. Огонек осветил молодое безусое лицо… Алонин сноровисто откатился в ложбинку. Притаился. Прополз на коленях метров двадцать, снова прижался к земле. Быстрым скоком помчался от станции в низину к деревцам, ожидая окрика, выстрелов…

Справа в широкой лесистой пойме медленно катила воды полноводная река. По расчетам, это могла быть только Шилка. Он много раз ездил по этому участку дороги. Запомнилось, что так близко река подходит в районе станций Бишигино, Приисковая, а затем дорога удаляется на северо-восток к станции Нерчинск. «Значит, до Нерчинска совсем недалеко».

В прирусловой части пробрался к отвилку реки, разделся. На мелководье забрел по колени, умылся ледяной водой, потом растерся старательно нижней рубахой. Холодная вода приободрила. Вспомнил слова Арутюнова: нам нечего теперь терять… А значит и нечего бояться. Почистил длиннополое пальто, в нем настойчиво проглядывало заграничное происхождение. А что делать? Обзавестись бы кепчонкой вместо фетровой шляпы, чтоб не выделяться столь резко среди местного населения. Просмотрел документы, нашел старое удостоверение заготовителя продуктов для нужд Красной Армии, подписанное председателем Губнаркомзема Балерманом. Жив или нет этот шустрый еврей, не имело значения, в селе проверять не станут. Надо линию поведения выбрать правильную, начальственную…

Алонин выбрался на дорогу и зашагал на северо-восток. Она шла параллельно железке, повторяя изгибы реки. Навстречу катила подвода.

– Эй, вы, стоять! Кто такие?

Оба мужика на подводе замерли. Тот, что моложе, наконец-то откликнулся.

– Мы Чирковы, на станцию посланы…

– А я уполномоченный наркомзема Алонин.

Он не ожидал, что они так испугаются. Оба слезли с телеги, а когда он уселся, то пошли рядом, нахлестывая вожжой понурую лошадь. Пояснили, что до станции Приисковой чуть больше десяти верст, что им на станции нужно загрузиться картошкой… Каждое слово из них приходилось вытягивать, как на допросе. Парень легко согласился поменять свою фуражку армейского образца на фетровую шляпу.

– Это, как бы в подарок за доставку…

– Вот Нюрка-то удивится! – сказал парень напарнику, а тот, оглядел его и рассмеялся и ничего не сказал, ни про Нюрку, ни про обмен. Лишь спросил с подковыркой, а что ж, товарищ пешком?

– Машина у меня поломалась. Поеду поездом до Благовещенска.

Алонин заранее прошел в хвост пассажирского поезда. Вышел в Нерчинске из последнего вагона и сразу ушел вдоль путей, чтоб не маячить на станции, где, возможно, дежурили милиционеры.

Расставаться с модным габардиновым пальто жалко, но нужны советские деньги. Сказал продавщице в сельском магазине, что потерял портмоне. А она сделала вид, что поверила. Долго и недоверчиво разглядывала пальто, его самого, щупала подкладку, залезла в карманы. На его возмущенное: да шерсть, это шерсть! Ответила, вижу я, не слепая. Но не дам больше четырехсот рублей. Он для порядка поторговался, понимая, что цена занижена втрое. Потому что на ватной телогрейке болтался ценник в сто двадцать четыре рубля. Выбор вещей в сельпо весьма небогатый. Он подобрал себе длинный дождевик с капюшоном, сообразив, что это и от непогоды и брюки прикроет, а ботинки с рантом, можно испачкать жирной грязью, которой кругом в избытке. Купил две буханки хлеба, кусок сала и бутылку водки за 11 рублей, с привычным: мало ли что.

В село Долгое пришел вечером, одолев больше двадцати километров. На окраине села удачно подвернулся пастушок с кнутиком, перегонявший из ложбинки стадо коров, бойко покрикивая на них. Он показал дом Ипатия, который стоял одиноко у самой реки.

Ипатий на удивление спокойно отнесся к приезду Алонина. Первым делом спросил:

– Кто тебя, видел в селе?

– Пацан у стада…

– Так, понятно… Побегу, перехвачу мальца, пока не растрезвонил. А ты, Глашка затопи баню.

Алонин оглядел простую крестьянскую избу, разделенную на две половины. Раздавил на полу ненароком двух тараканов, круживших возле вещмешка. Выложил на стол продукты, водку. Повесил на гвоздь у входа дождевик.

– Успел, задобрил мальца, – сообщил Ипатий, едва переступив порог дома. – Сунул гривенник. Леденец купит в лавке. Ты не удивляйся. Теперь такая жизнь. Обличье у тебя иностранное, любой сельсоветчик сразу трубку накрутит по номеру в энкэвэдэ.

– А как же твое племенное стадо, колбасный завод?

– Смеешься, да? Меня на коклеты чуть не пустили. Давным-давно всё отобрали. В прошлом годе в тюрьму угодил, как мироед. Ладно, Глашкин родственник в Нерчинске при начальстве, а то бы законопатили на лесоповал.

– Да, невеселые у нас с тобой, Ипатий песни в этот раз.

– Запоешь тут волком. Недавно пятистенок мой реквизировали под какой-то «учмол». А этот – это дом моего отца. Отмучился он в прошлом году, слава Богу. Сюда вот перебрались, как беженцы. Ну, рассказывай, Мироныч, откуда и куда?..

– Что я? Я навестить приехал, а ты не рад.

– Да будет тебе насмехаться… Пойду баню проведаю.

Баня стоит на задах, возле мелкой речушки Нерыть. Они мылись долго, азартно хлестались веником, словно бы вымещая на нем накопившуюся злость. Бултыхались в холодной заводи, снова парились до тех пор, пока шипели каменья. Вспоминали былое.

– Ты при Глашке не поминай про Зимноях. Баба, мало ли что. Эх, зря я ее не прибил тогда за упрямство. В Харбине, как ты говоришь, тоже не мед, но здесь настоящая каторга. Как выжили в тридцать втором, до сих пор удивляюсь. Рыбка спасала да трава-ягода… Но младшенькую-то не уберегли, так запоносила, что и до больницы не довезли.

– А сын ты говорил?

– Гришка-то молодец. В Чите пристроился слесарем. Подарки иногда шлет, денежку небольшую. Пойдем, повечеряем, чем Бог послал. А потом ложись-ка ты в бане. Тут тепло и спокойно.

Ипатий, едва узнал о планах Алонина, пробраться на Зимноях и начать мыть золото, раззадорился и словно бы помолодел. «Эх, как вспомню вольное старательское житье-бытье! Азарт. Фартовый я был копач, настоящий. Эх, а кабаки верхнеудинские, да рестораны харбинские… Да девок молодых, озорных вспомню, веришь – нет, мураши пор всей коже. А тут в колхозе, я словно конь у шахтного ворота! Ни свету, ни корма…»

Сутки отсыпался Алонин в теплой бане, а потом, переодевшись в старые застиранные обноски, отправился с Ипатием на заимку в устье Нерыти, где отец Глаши промышлял много лет, добывая рыбу и зверя. Договорились, что Ипатий поедет в Читу к давнему знакомому, бывшему лавочнику, у которого останавливались много раз, когда переправляли товары и рыбу из Баргузина в Харбин. Он поможет выправить документы, обменяет иностранную валюту на рубли, снабдит охотничьими патронами и снаряжением.

– Помнишь, шутили над ним: Архип, от крику охрип, а как выпьет, так в храп. Рыжий такой мужичина. Сейчас в потребкооперации начальником стал. Червонец царский подаришь, он на золото падкий, всё сделает.

Вместе обошли лесные угодья, сетку выставили в затоне, чтоб уху приготовить на скорую руку. Осмотрели и смазали капканы, старое ружье с разбитым прикладом. Посетовали, что всего два патрона к нему.

– Затоскуешь, небось?

– Нет. После шумных городов буду, как на курорте. Эх, а у тебя, Ипатий борода-то седая…

Обнялись, впервые за много лет, ощущая родство свое не по крови, а по духу, по страсти, присущей Старателям и таежным бродягам.

Бамлаг 1937.

Станцию Алексеевская, названную в честь цесаревича, переименовали в город – Свободный,словно в насмешку над человеческим естеством. Свободный стал центром работорговли, сюда еженедельно прибывали эшелоны осужденных: крестьяне, казаки, остатки «быших», в том числе уголовники разных мастей. Огромный в виде сборного лагерного пункта, пересыльной тюрьмы, полудюжины лагерей, управлений Бамлага, откуда растекались колонны голодных рабов по отделениям, вдоль строящейся железной дороги на Якутск, Тайшет, Комсомольск на Амуре.

– Восемь отделений и в каждом десятки лагпунктов, лагерных командировок больших и малых, и разного назначения. Еще подсобное хозяйство в каждом районе. Как ты найдешь жену? Чуть сунешься с вопросами, самого повяжут…

Инженер-проектировщик смотрел укоризненно на Алонина. Они сидели в убогой грязной закусочной в старой части города, прозванной Суражевкой. Выпивали. Закусывали водку квашеной капустой и вяленой рыбой.

– Но я обязан найти!

– В управлении есть учетно-распределительный отдел, там огромная картотека. Там отдельный вход, пропуска. Я знаком с одной из служащих. Но мне нужен серьезный предлог, чтобы познакомиться ближе. Подарки…

Алонин выложил триста рублей.

– Деньги будут. Важен результат.

Каким-то звериным чутьем Алонин выделил инженера Никишова из общей цепочки служащих управления Бамлага, разбегавшихся после работы. Познакомились. Этот пятидесятилетний специалист окончил московский политехнический в 1912 году, успешно работал в Министерстве путей сообщения, пока не арестовали по доносу за сокрытие дворянского происхождения. Вслед за ним приехала в Свободный жена. В полуподвальной съемной комнатке, она серьезно простыла, тяжело заболела. Он не скрывал, что боится, не желает лишних неприятностей, потому что опасно…

– Ты меня опасаешься?

– И тебя тоже. Но если я не отправлю жену на лечение в Кисловодск – ей здесь конец. Нужно восемьсот рублей.

Никишов сдержал свое слово. Через неделю он принес выписку из учетной карточки Алониной Дороти Яковлевны 1899 года рождения, осужденной по ст. 58-10, на 15 лет. Распределена 23 марта 1935 в распоряжение 11 отделения Бамлага в поселок Тындинский Рухловского района.

Алонина теперь не пугала дальняя дорога, глухой поселок Тындинский на старом Ларинском тракте, неизведанность. Он, почему-то, был уверен, что Дора жива. Нужны только деньги. Никишов подсказал, что можно действовать через «кума», за досрочный выход на поселение лагерное начальство устанавливает таксу червонцами или золотым песком от фунта и более. Рубли у них не в ходу.

Они в той же закусочной, долго мусолили очередную бутылку водки, вспоминая студенческие годы в старой Москве. «Когда я мог…» Никишов чуть не расплакался от этих воспоминаний. Бодрые пирушки с шампанским, извозчики, забавные дамочки, каток с духовым оркестром, пирожные в кондитерской Штерна – все это походило здесь, на фоне длинной череды бараков, пакгаузов, разбитых грунтовых дорог, на сказочный мир.

– Я вам достану два бланка командировочных удостоверений с угловым штампом отдела изысканий. А подписи, думаю, сумеете сами… При вашей-то хватке.

– Но у меня почти закончились деньги.

– Это я дружески, Алексей Миронович. Лишь бы!..

– Ну, что вы, даже под пыткой.

«Эх, не знаете, дорогой друг, как они умеют выбивать признания», – хотел было сказать Никишов. Но не стал поминать всуе дьявола. Отглотнул водки из стакана, скривился.

–– Можно я заберу остатки? – кивнул на бутылку. – К жене забегу. А потом еще в комендатуру успею отметиться.

Алонин хотел ехать в лагерь под видом изыскателей, но Ипатий отговорил. Он месяц отработал на лесопилке, заработал пятьсот пятьдесят рублей, а это только на проезд, прожитье.

– Январь на носу. Без золота в Тынде делать нечего.

Алонин кивал, соглашался, а душа не на месте. Здесь в Свободном он насмотрелся на осужденных расконвоированных женщин. Идет мимо в кукуле из обносков, когда не понять двадцать ей или сорок. И взгляд из под платка или тряпки, намотанной на голову, такой, что чувствуешь себя виноватым, только из-за того, что ты – здоровый сытый мужчина не можешь ничем им помочь.

– Шестнадцать лет ждал, потерпи еще немного, чтоб дров не наломать. Золото по весне добудем, тогда мы короли…

В Нерчинске по городу шли порознь, страхуя друг друга. И не напрасно. На улице Рудной Алонин решил зайти в магазин, но путь преградил милиционер. Потребовал документы. Долго разглядывал, шевеля губами, читая по слогам…

– Это не тот ли Мирон Алонин, что приисками владел на Лене?

– Нет. Не тот.

– А давай-ка пройдем… – Взял за рукав полушубка, внимательно вглядываясь в лицо.

И пошел Алонин, словно привязанный, отвыкший от такого обращения, соображая, как быть, если начнут крутить-вертеть… Едва свернули в переулок, рухнул служивый от удара по голове. Ипатий подхватил обмякшее тело, выдернул из кобуры пистолет, оглянулся по сторонам, легко приподнял милиционера вместе с амуницией и валенками, кинул через забор в снег: «Семь бед – один ответ. Пошли скоренько, Мироныч. Сидеть тебе на заимке безвылазно…»

Из поездки в Читу Ипатий привез винтовку ТОЗ-8 и несколько коробок патронов. Убойная сила у винтовки небольшая, зато выстрел тихий, неприметный. Дичь бить первейшее дело. Особенно зайцев. Только присел «косой», чтобы прислушаться, оглядеться, надо навскидку успеть выстрелить. Примороженные шкурки зайцев, лисиц, Ипатий забирал на выделку. Шли хорошо по девять рублей.

По большому снегу в конце февраля Алонин подстрелил косулю. Долго возился, пока разделывал у костра тушу. Стемнело. Чуть отошел – замаячили впереди волки. Сбросил тушку на снег. Обернулся, а сзади всего-то в двадцати метрах еще парочка.

Выстрелил раз, другой – отбежали. «Что же делать?» – спросил Лешего, а тот молчит. Вернулся к костру. Рядом второй разжег. Одна беда, нет топора под рукой. А тут парочка в перекличку завыла. «Может откупиться от них?» Страшно отойти в темноту. Соорудил факел, положил голову косули и требуху на кусок шкуры, оттащил от костра подальше. Вскоре визг начался и возня, рык звериный.

Кое-как надергал валежника из-под снега, но этих сухостоин на час-два, больше не хватит. Но Леший голос подал. Подсказал. Разложил Алонин костер прямо под лиственницей. Когда ствол схватился, запылал, стало на поляне светло. Волки притихли. Из требухи шашлык соорудил, сетуя, что соли ни крошки нет в заплечном мешке. Но поел пресное мясо, как едят те же эвенки или тунгусы. После еды в сон потянуло, а спать-то нельзя, потухнет костер и кто их там знает. Снегом обтерся, побегал меж двух костров. Когда ствол прогорел до середины, завалил набок лиственницу, подсунул комель в огонь, к ветвям спиной привалился. Задремал. Сон такой чудный. Дороти в белом платье на корме теплохода кормит чаек остатками булки. Ветерок налетевший, сдернул с головы модную шляпку, а чайки приняв ее за калач, колотят клювами в лёт, потом с криками разочарованно уносятся в сторону. Всё хохочут и он в том числе, и бежит к ней с верхней палубы. И вдруг она закричала… Алонин машинально выставил винтовку прямо перед собой. Волк грудью напоролся на неё, откатился в сторону. Выстрелил не целясь. Махнул прикладом на волчицу, подступившую прямо к костру. Костер совсем прогорел. Но угли светились багряно и вскоре заполыхали ветки лиственницы, мрак отступил и вместе с ним страх. Вымораживая прилепившийся страх, закричал, заблажил отчаянно, как грузчик на пристани на зверье ненасытное, злое… А когда присел к разгоравшемуся костру, согревая ладони, то подумал, так это же волки, это понятно. В том же Свободном, каждый день гулкое эхо от выстрелов разносится по распадкам. Как и многие жители, не придавал этому значения, думал стрелковый тир. Но однажды возле столовой, где продавали на разлив водку и пиво, зашел в туалет. Рядом двое военных с нашивками малинового цвета, снегом сапоги обтирают и ведут разговор:

– Мудила, ты опять кровью шинель обляпал!

– Так ведь больше двадцати положил утром.

– Ну и что! Я показывал, что надо стрелять под череп наискосок. Смерть мгновенная, крови чуток, особливо, когда пуля через глаз вылетает.

– Учту, товарищ лейтенант. А то собаки во дворе шарахаются, зубы скалят, подлюки. Так бы и врезал по ним из нагана!

– Дурак. Форму ночью на холод вывешивай. На завтра список приговоренных большой, если Елдакову замену не найдут, умудохаемся. Ладно, пойдем, выпьем…

Он подумал тогда, что это не люди, это оборотни. Война, что ли их породила?

Поселок Тындинский.

Старший инспектор 3-го отдела Козинец, гордился своим служебным положением и выгодой, которую давала служба в органах. Назначение в Тынду, да еще в женский лагерь, где большая часть «контриков» или пособников, поначалу его огорчило. Негодовал. Но когда быт свой обустроил в этом маленьком поселке и понял, что окрест на сто верст над ним никого, кроме начальника лагеря, что у него полная безраздельная власть над осужденными, особо над женщинами, – то успокоился.

Одну молодуху, что в бригаде на отсыпке полотна работала, приметил. Крепко понравилась лицом. Брови, носик, овал лица – портрет греческий в красках. Бригадиршу заставил отмыть Гречанку в бане поселковой и привести вечером в кабинет. Разделась она до белья. Под окрик рубаху и кальсоны мужские сняла. Глянул на нее, сразу расхотелось: груди-тряпочки, ребра торчат, синяки на руках…

– Тьфу ты, дохлятина, язви тебя в …! Пошла вон!

С той поры зарекся. Только из столовой или конторских выбирал. Пусть неказистые, лишь бы здоровые. Сначала на врачебный осмотр, чтоб все чисто. Потом в баню, а потом уж в постель, а иную в кабинете на топчане или по-французски, или по-скотски. Дверь однажды не запер. Вломился без стука начальник… Штаны натянуть не успел, приготовился к разносу. А начальник: «Иди-ка, конвойных проверь…»

Тут же торопливо шинель снимает, и губы расквасил от вожделения. Понять его можно, женушка под сто килограммов, бочка с капустой, а командирша такая, что словно царевна.

После этого Козинец в раж вошел, гарем свой завел, иную надоедливую начальству подбрасывал, иную пинками под зад, если прыти не показывает. И так всё отлично катилось, подарки дорогие перепадали иной раз от родственников, за свидание или перевод из бригады в КВЧ. А за особо ценный подарок можно и на поселение перевести… И вдруг заболел. Распухло естество, боль резкая. Кинулся к доктору. А он руками разводит, говорит по-научному и поясняет, что триппер у женщин протекает без симптоматики и выделений, выявить его без сдачи анализов сложно. Назначил лечение, да такое болезненное, что слезы из глаз. Первая мысль, вдруг начальник тоже подловил, да еще командиршу наградил. Надо упредить. Пришел к капитану НКВД с докладом и этак осторожно расспросил про мужское естество. Начальник сначала побледнел. Потом покраснел.

– Да я этих блядей!.. И тебя вместе с ними.

Одна из приблатненых столовских глазами стреляет. Потом и вовсе обнаглела. Подступила вплотную: «Вы мне паечку дополнительно обещали…» Врезал с размаху, так что сопли кровавые по стене.

– Ты, сучара на щебень пойдешь, в бригаду.

Она рыдает, понять ничего не может. Товарки смеются: «теперь на полотне с тачкой подмахивать п… будешь».

Зимой в лагере убыль большая. Каждый день два-три трупа в распадок меж сопок вывозят на санках по глубокому снегу. Только успевай Акты подписывать. Пополнения нет, а нормы по выработке в фалангах те же. Пробовали лютовать, кого-то под палки, кого-то пайки лишать, так еще хуже. Заставил нарядчиков приписками по объемам заняться, инженера-путейца посулами уговорил докладную составить на проседание грунта на 327 пикете, а на 341обширное вспучивание мерзлоты обнаружить, чтобы провести по документам дополнительные работы. Опасное занятие, а деваться некуда. Начальник отгородился, дурку включает: говорит, ты, Козинец давай сам с объемами разбирайся…

В июне прибыло новое большое пополнение. Но такие доходяги, что треть пришлось сразу отправить в лазарет, где не только палаты, весь коридор больными завален. Прочистили с доктором палаты, блатнячек с коек согнали, двоих, что за деньги отлеживались, отправили в барак до лучших времен.

Присели с устатку, спиртику выпили, за жизнь порассуждали.

– Как елда-то?

– Болей нет, но пока опасаюсь…

– И то правильно. Заведите одну, двух, но постоянных.

– Ладно, разберусь…

Вышел на крыльцо в распахнутом кителе. Постоял. Солнце яркое, припаривает. Березы в листву приоделись. Красота. Хапнул по заднице санитарку, пробегавшую мимо и сразу между ног шевеленье, как прежде. Огляделся. Возле караульного помещения возня, крики. Скорым шагом туда. А там два вохровца валтузят друг друга с матерной бранью. Разнял. Глянул пристально, а они вдрыбаган пьяные, потеху для заключенных устроили.

– В холодную! Под замок…

Нашел сержанта, сразу за грудки прихватил. Настращал судом и карцером. Зашел в столовую, с заведующей пищеблоком поговорил. От ужина отказался. Решил дойти до магазина, взять пару бутылок водки, чтобы спокойно принять на грудь в одного…

В поселке за год службы народ примелькался. Поэтому на мужчину лет сорока сразу внимание обратил. Водки купил. Дождался мужчину на выходе из магазина.

– Что-то раньше не видел?

– Инженер-проектировщик, в командировке из отдела изысканий. Переночуем и завтра на трассу… Документы показать?

Достал, стал разворачивать командировочное удостоверение.

– Да нет, это я так, для порядка. А проживаешь?..

– В Чите живу. И там же работал, но вот перекинули в эту дыру.

Козинец рассмеялся: «Это уж точно, дыра-дырой. Поговорить не с кем. А то давай ко мне. По стаканчику, да познакомимся…»

– Неловко. Я тогда хоть закуски куплю?

– Брось. У меня всё есть.

Козинец привычно в мах осушил полстакана водки, удивленно посмотрел на инженера, который отхлебнул и поставил.

– Не обращай внимания. Язва. Врач рекомендовал небольшими глотками.

– Так мож тебе спирту? У меня есть…

– Не беспокойся. Я потихоньку.

Лагерная прислуга – женщина из далекой Орловской деревни, поставила на стол сковороду с разогретой тушенкой. Кастрюлю с кашей.

– Я прибралась, постирала что было… Разрешите идти до барака на ужин?

– Ладно, п…й.

После двух стаканов водки Козинец простецки расстегнул до пупа китель, стал расспрашивать про Читу, хотя город знал только в районе вокзала. Потом быстро переключился на работы по сооружению полотна железной дороги, словно пытался подловить на чем-то Алонина. Ему не понравилась интеллигентность инженера. «И всё знает, а водку пьет, будто баба… Может, какой проверяющий?»

Алонин это чувствовал и не знал, как подступиться к хамоватому оперуполномоченному. Решил сыграть на самолюбии.

– Вот был бы ты начальником лагеря…

– Да я тут, можно сказать, за главного. Всё на мне. Все вопросы начальник решает через меня.

– Что и свидание можешь устроить?

– Да это для меня пустяк.

– И даже на поселение можешь?

Козинец откинулся на стуле. Хохотнул.

– Тебе что на свободе баб мало?

– Она один секрет знает семейный. А я тебе заплачу. Золотишком.

– За это нужно выпить. Давай, инженер до дна. Дело серьезное… На два фунта потянет. Не меньше.

Алексей на пачке папирос аккуратно написал карандашом – Алонина Дороти Яковлевна, 1999 г.р. Передал оперуполномоченному.

–Через месяц вернусь из командировки, привезу в полном объеме.

Козинец хохотнул, хлопнул по ладони. Похвалил.

– Давай, давай поторапливайся. За мной не заржавеет.

От вызова к начальнику оперчасти Дороти не ждала ничего хорошего. Вошла, доложила в установленной форме. Козинец внимательно осмотрел неприглядный товар с беззубым ртом, косицами непромытых волос, торчащими из-под косынки и саму сгорбленную фигуру, словно бабе не тридцать восемь, а шестьдесят лет. Подумал, видно серьезный секрет у инженера, коль за такую падаль готов золотом платить.

– В бригаде не обижают?

– Нет, гражданин старший инспектор.

– Ты ведь гимназию кончила?

– Да, гражданин старший…

– Пойдешь в хозчасть к Емельяновой. Я предупредил ее… Да пусть эту рвань на тебе сменит. Пи..й!

Он прикидывал, как поступить. Прямо головоломка. Статья тяжелая. Официально оформлять дело долгое, хлопотное. Она уже двенадцать лет отсидела. Может быть проще списать в расход, заактировать. Доктор бздиловат, но уговорить можно… Документы Алониной выдать от другой умершей и пусть инженер везет ее, куда хочет. Взялся перебирать папки с личными делами осужденных, сверял фотографии, чтобы найти подходящую, как в личном деле Алониной.

Зимнояха, год 1938.

Алонин с Ипатием намыли на ручье Удачливом за месяц почти три килограмма золотоносного шлиха. Продукты еще оставались, можно бы мыть золото дальше, но Алонину не терпелось увидеться с Дороти. В дорогу завялили про запас окуней, хариусов.

– Мясом на тропе разживемся, успокаивает Ипатий.

– Может, останешься?

– Нет, Мироныч. Я тебя сзади прикрою. Видел я этого «кума» – стервец. Держи ухо востро.

Погода благоволила. Только на перевале, когда стали спускаться с отрогов Станового хребта, обхлестало холодным дождем. Часть пути проделали на плоту по стремительной Нюкже, которая течет на юго-запад.

20 июля 1938 года Алонин постучался в домик старшего инспектора. Козинец обрадовался, как старому знакомому. Тут же распечатал бутылку водки. Выпил сам, заставил выпить Алонина. И стал объяснять, что ситуация сложная. «Врагов народа» запретили выпускать на поселение.

– Но ты же обещал.

– Да. Но у нее пятьдесят восьмая. Я не знал. Хренотень. Выход один. Я ее отпущу, но с чужими документами. И вези, куда хочешь. А мне делиться с врачом, с начальником… Так что придется прибавить.

Алонин по привычке купеческой, стал торговаться. Сговорились на трех фунтах золота. Место назначили у моста через реку в нижней части поселка. «Один на один и чтоб никого больше!»

На следующий день Ипатий заранее окопался в кустах рядом с мостом, опасаясь подлости. Но Козинец в одного привел Дороти. Усадил на землю. Алонин торопливо вышел навстречу. Передал холщовый мешок с золотом.

– А документы?

– Документы отдам завтра. Надо проверить, может ты фуфло сунул. Забирай бабу.

Дороти напряглась. Она смотрела на бородатого загорелого мужчину и не могла ничего понять. Голос показался знакомым и не больше того. Ходили разговоры, что осужденных иногда, продают в рабство за деньги, но это происходило с молодыми крестьянками, осужденными по уголовным статьям…

– Дора, Дора! Это я – Алексей! Посмотри – это наш Петр…

Он достал заветную фотографию, сделанную в Сан-Франциско. Дороти смотрела непонимающе и вдруг обмякла. Алонин кинулся к речушке, зачерпнул фуражкой воды, побрызгал на лицо, обтер ладошкой.

Ипатий вышел из засады. Надо уходить, пока нет охранников.

– Козинец отдаст документы только завтра.

– Вот сучара! Бери на руки и уходи. Я пойду сзади.

Дом, где они остановились, стоял над рекой слева от старой дороги, проложенной в десятом году на средства золотопромышленников. Этих стариков Ипатий знал с той давней поры, когда ходил искать золото на Гилюй. И даже в семнадцатом, когда открыли месторождение на Зимнояхе, останавливался у них переночевать. Они брали умеренно за постой, топили баню, варили картошку, которая росла у них обильно на унавоженном огороде. Вот и теперь старуха повела первым делом Дороти в баню. Принесла ей средство от вшей, подслеповато щурясь, вычесала, выбрала гниды.

– Мойся сердешная, мойся. Опосля, чай будем пить…

После бани Дороти порозовевшая, стыдливо прикрывая ладошкой беззубый рот, стала виниться, что не узнала мужа родного.

– Да и сейчас мне не верится, что я на свободе. Дай я на Петечку еще погляжу…

– Ничего, еще на живого посмотришь. А фамилия у тебя по документам будет другая, как пояснил оперативник. Но мы проберемся в Китай. А уж там!..

После ужина Ипатий забрал ружье, подстилку, ушел дежурить на сенник. А они долго сидели в темноте и не могли никак наговориться. Затем улеглись. Дороти вдруг стала ластиться, что было так неожиданно и очень мучительно, когда оглаживал ее костлявую спину с выпирающими лопатками…

Выстрел из карабина, собачий визг, ответно выстрел из ружья. Снова выстрел. Алонин в исподнем вскочил с кровати, заметался по комнате. Зазвенело оконное стекло. Выстрел из карабина один и другой. В ответ выстрелы из ружья. Всё стихло. Солдаты вытащили стариков вместе с подвывающей Дороти во двор.

– Контриков пригрели! Под суд пойдете.

Козинец ударил сапогом Дороти в грудь.

– Заткнись, сука! Набегалась… Всё мне расскажешь.

Взялся просматривать вещи убитого. Нашел жестяную банку с отмытым шлиховым золотом. Переложил в свой вещевой мешок. Приказал солдатам отвести раненого вохровца в лазарет, а осужденную Алонину в лагерь, посадить в БУР.

– Да подводу под трупы пригонишь.

– А стариков? – спросил сержант, помощник оперуполномоченного. Поймал в ответ укоризненный взгляд, матерщину.

– Да понял я, понял.

Два выстрела из нагана, недолгий собачий лай и опять тишина над поселком Тындинский в семи тысячах километрах от столицы России.

– Что стоим!.. Убежавшего – преследовать. Взять живым.

Вечером сержант доложил, что беглец ушел на лодке вниз по реке.

Глава 2. Самородок.

Аркадий Цукан привычно проснулся с рассветом и, стараясь не разбудить жену, которая так и осталась навсегда Осиповой, что его долгое время удивляло, принялся хлопотать над утренним чаем. Тут же вдогон ухмыльнулся, вспомнил, что проводил Марию на самолет до Москвы и твердо пообещал, потрясая билетом, через две недели вылететь следом. После ареста бойцов из бригады Резвана Мансурова жизнь в старательской артели приободрилось. Не надо наседать на людей, требовать цепкой бдительности и осторожности на каждом шагу. Но вооруженную охрану на участках оставили до конца месяца.

Он пьет крепкий чай из прокопченной кружки, которую Мария не раз грозилась выбросить на помойку и улыбается, думает теперь не о старательских хлопотах, как это случалось обычно, а о Марии, которая в свои пятьдесят остается любвеобильной таинственной женщиной, «упертой Машуней», а реже Голубикой, как называет ее иногда, не находя других ласковых слов. Когда она обижается, то целует с искренней страстью и она тут же отмякает, и прощает ему многое, а главное бесконечную приисковую круговерть. Раньше говорила, да сколько же можно ломить! А потом поняла, что бессмысленно, перестала ворчать. Но перед отъездом в Анапу, сказала, сведя к переносице черные бровки, как говорила когда-то Анна Малявина:

– Хватит, Аркаша! Всё, последних разов не будет. Сыну под сорок, пусть управляется сам.

Осень колымская, словно шалая баба, заиграла ярким своим разноцветьем, перед долгой зимой. У дома линейка охристо-багряных тополей, чуть дальше отвалы отработанной породы, которые затянуло желтой и бурой кустарниковой порослью, скрашивая безжалостные раны распадков, ручьев и речушек, где прошли они бульдозерами много раз, выбирая остатки россыпного, когда-то богатого золота. Попытался представить, сколько золота пропустил через свои руки – тонну, а может и две?.. Вспомнил самородок Монах, который принес столько жутких дней и ночей, когда казалось малость и наступит конец. Едва выдержал, выкрутился, словно волк из капкана, даже передал самородок Анне Малявиной, а он сгинул, пропал, и не принес никому радости.

Не сдержался после поминок, спросил сына, не говорила ли Анна, что-либо о самородке. Иван глянул, как на больного. Помолчал, припоминая последнюю жуткую ночь в больнице.

– Она сбивчиво говорила про какой-то будильник… Чтобы я не трогал будильник, но я принял это за бред. Она заговаривалась от боли, почти никого не узнавала. Утром пошел в магазин, купить перекус и так мне стало хреново, что не удержался, купил чекушку водки, выпил прямо в больничном тамбуре из горла, заел плавленым сырком. Постоял, перемогаясь. А когда вернулся в палату, она лежала на полу мертвая с багрово-синим лицом.

Водку в сезон Цукан не пьет вовсе, а на поминках после долгого перерыва напился, как он сам для себя определил – «вдрызг». Утром, отсвечивая в зеркале помятым лицом, старается уйти от разговоров про жизнь. Его припоганило внутреннее состояние, посмотреть, пошарить, где может быть этот будильник, желания не возникло, а потом в суете сборов, после первой рюмки на поход ноги, это и вовсе ушло, забылось, чтобы потом всплыть снова, что же я раньше-то… «А Самородок в большом старом будильнике, да разве найдешь его нынче», – думает Цукан и вновь вспоминает ту жуткую осень.

Алданский золотоносный район, река Куранах. Осень.

Золотой самородок лег в руку увесистой гирькой. Аркадий Цукан нянчит в руке продолговато-изогнутый литок, разглядывает редкостную находку с разных сторон. Вода обкатала металл до блеска, но в изгибах сохранилась материковая чернь. «Хорош! Но это не Зимнояха…» Сует самородок в карман, обтирает руки о полы бушлата. Чтобы унять волнение, садится на валежину перекурить, подумать.

Цукан передвигается вместе с инструментом вдоль ручья, делает пометки в потрепанном блокноте, оставляет маяки из камней. Вечером дорабатывает в лотке смыв из резиновых ковриков. Сойки не унимаются, кричат, перепрыгивают с лиственницы на лиственницу. Он ссыпает шлих в кисет, снова достает из кармана самородок. Крутит в лучах закатного солнца, разглядывает: «Похож на монаха. Причудится же!..» Оглядывается стыдливо, словно кто-то может подслушать. Вскидывает на плечо двустволку, рюкзак с остатками провианта, идет вдоль обмелевшей реки.

Сойки орут не зря. Росомаха рявкнула и словно огромная собака метнулась от палатки в сторону ольховых зарослей. Аркадий навскидку запоздало стреляет, ругает наглую бестию. Осматривает прорванный когтями брезент, остатки сухарей, разодранные пачки чая. Неторопливо разжигает с двух сторон от палатки костры. Стягивает капроновой леской порванный брезент. Разогревает тушенку и продолжает думать о находке, о старом охотнике Прошке и загадочной Шайтан горе на Зимнояхе. Валится на ложе из стланиковой подстилки, ругая себя за беспечность…

По долине несется громкое «Эге-ге-е!» Вдоль реки бредут двое. К табору подходят Кузьмин и Зверко. Молодой парень по кличке Кузя, едва присев у костерка с подвешенным на треноге котелком, спрашивает:

– Поисковик, как дела? Небось, спал тут с утра до ночи…

Цукан молчит.

Сорокалетний хохол Зверко с перстнями наколок на левой руке, правило «меньше знаешь – крепче спишь» – усвоил хорошо.

– Чайку, Федорыч, плеснешь?

– Так нету, Василий. Брусничник с шалфеем варю. Росомаха, тварь поганая все сожрала!..

– Так у меня есть. Щас запарим.

– Сварите чай. Палатку скатаю, перекусим и пойдем, чтоб успеть засветло.

Цукан отходит к реке, присев на корточки, ожесточенно трет песком миску, ложку и продолжает думать о самородке.

– Ты, Кузя, Федорыча не задирай. Он зам у Бурханова. Мужик крутой. Он и врезать может. Не смотри, что худой, правой рукой завалит на раз и два.

Навьючили рюкзаки. Увязали ремнями проходняк, инструмент.

– Вперед, по одному… А ты, Кузя не отставай. Росомаха с дерева прыгает, когти страшенные.

– Пугаешь, да? Пацана, что ль нашел? – Кузя головой крутит, рыская глазами по долине. – Еще скажи, что эта тварь золото стережет.– Громко хохочет: – Злой дух Куранаха…Ха-ха-ха.

Алдан, поселок Кучкан, база артели «Звезда».

В конторе, сооруженной из строительных вагончиков под одной общей крышей, Цукан кидает на стол холщовый мешочек.

– По моим замерам до двадцати грамм на куб, когда попадаешь в струю. Богато! Такое и на Колыме в редкость…

Бурханов выходит из-за стола.

– Молодец, Аркаша! Русло жирное нашел, задел на следующий сезон нам обеспечен. Но о результатах никому ни слова.

На карте прибрасывает курвиметром расстояние до табора на реке Куранах. Трет руки, словно от холода.

– Отлично! Почти под боком, двенадцать кэмэ. А в управлении убеждают, что там нет перспектив…

– Я неделю мантулил вхолостую. Думал пустышка… Потом на левой стороне у прижима, поставил проходняк и сразу поперло. Так и шел вверх.

Бурханов приоткрывает дверь, кричит.

– Маня, позови Снегирева.

Входит крепыш похожий на тяжелоатлета с бобриком седых волос.

– Дмитрий, технику нужно готовить на Куранах. Начнем мыть в этом году.

– У нас нет разрешения?

– Я договорюсь с геологами. Оформим, как разведочные работы по запасам. И будем оформлять допуск на производство работ.

Разные люди заходят и выходят. Ведут разговоры. Цукан спит, откинувшись в дерматиновом кресле. Входит краснолицый одышливый мужчина. Громко здоровается. Цукан вскидывает голову. Смотрит недовольно.

– Привет, Виктор Борисыч, голосистый ты мужик. А твою фетровую шляпу и массивный живот, за версту видно.

– Ты, Цукан простак. Не понимаешь, финансист – лицо предприятия, должен солидно смотреться. А глядя на твою бандитскую рожу и грязный бушлат, чиновник не возьмет подарок, не окажет артели содействие.

– При твоей министерской зарплате, нужно еще на шею цепь золотую повесить для солидности.

– А тебе завидно. Я в Госплане работал. Но Бурханов уговорил, я согласился.

– Аркадий, что с тобой! Мы же на правлении артели обсуждали. Я едва уговорил Виктора Борисовича переехать из Москвы, а ты хамишь. Тебе, что денег мало!

Бурханов пристально смотрит, всем видом показывая недоумение. Цукан встает, торопливо выходит из конторы.

– Выйду, перекурю…

– Дурит, что-то твой заместитель.

– Пройдет. Мужик характерный. Мы с ним начинали на Колыме на горно-рудной проходке. Много лет его знаю. Спец незаменимый, у него чуйка на золото.

– Но ведь пьет.

– Было. Уходил в запой после ссоры с женой. Уезжал из артели, но я принимал. Потому что знаю, Аркадий не продаст. Видишь шрам вдоль черепа?

Бурханов приподнимает волосы на голове.

– Давнее дело. Застряли во время пурги под Омсукчаном. Снегу по пояс. Чтобы пробиться, стали продергивать ЗИС лебедкой. Почти вылезли из низины, когда трос оборвался, пробил мне черепушку. Цукан тащил на самодельной волокуше к трассе полдня. В больнице врач пульс не нашел и говорит:

– Зачем сюда притащил. Тащи в морг. Я не волшебник, трупы оживлять не умею.

Цукан насел на доктора. Кричит:

– Меня чуть не похоронили после взрыва в шахте, а я выжил.

Короче, расшумелся, задергал всех. Вкололи мне две ампулы адреналина. Сделали открытый массаж сердца. Подключили аппарат искусственного кровообращения…

«Я не волшебник – трупы оживлять не умею», – ту фразу наши орелики по сей день вспоминают. Смеются.

– Вы что с ним в одном лагере сидели?

– Было дело, на Хатаннахе. Позже в пятьдесят шестом меня реабилитировали, а его нет. Хотя Аркадий ходил юнгой на грузовом судне. Они обеспечивали доставку десанта на Курилы в августе сорок пятого, ему вручили медаль за победу над Японией. Но удостоверение не сохранилось… Поэтому я ветеран ВОВ, а он шпана безродная.

– Я думал, ему и полтинника нет!

– Живчик. В позапрошлом году уехал из артели с большими деньгами. Навсегда. Через полгода вернулся с таким видом, словно совершил побег из тюрьмы.

– Алексей, я через знакомого в Москве пробил лимиты на бульдозер и экскаватор. Но старателям не положено по закону выделять новую технику. Надо договариваться с ГОКом. Они получат через министерство, а мы у них возьмем как бы в аренду.

– Я договорюсь. Струмилин – мужик понятливый. Оформляй договора, Борисыч. И на Цукана зла не держи. Это бзык. От жены и сына писем давно нет. Переживает…

Входят члены Совета артели «Звезда». Обсуждают, кто будет заниматься подготовкой полигонов, ремонтировать технику и перебрасывать ее на новый участок.

– Добыча золота упала на треть… – говорит Бурханов, оглядывая каждого. Цукан вновь, настаивает на поиске месторождения на Зимнояхе.

– Да его ни на одной карте нет… Снегирев вскакивает со стула

– Нет на карте, значит, нужно порыться в архивах!

– Какие архивы? Забудь про это видение и гору Шайтан. Бабу тебе, Аркаша нужно сисястую, чтоб дурью не маяться.

– Ты, Димка молод, чтоб меня высмеивать. Читай больше. Вон в журнале «Наука и жизнь» статья есть, что многие видения подтверждаются по жизни.

Бурханов гасит конфликт между своими заместителями, обещает покопаться в документах управления геологоразведки…

– А пока нужно доделать ремонт в больнице.

Цукан возмущается.

– Сколько можно! Дорогу к прииску бесплатно, ремонт даром. Оседлали артель…

– Ладно, мужики, не обеднеем. Зато вонизма и упреков будет меньше. Зарплата наша не дает им покоя.

Утром в кармане бушлата Цукан обнаруживает куранахский самородок. Его можно продать за большие деньги, построить в Уфе дом, обустроиться и таким образом загладить вину перед женой, сыном… Цукан нянчит в руке самородок, на лице гримаса. Он натягивает бушлат, застегивается, идет к выходу и вдруг останавливается в дверях. Снова усаживается на кровать. Его одолевают сомнения… На столе неотправленное письмо Анне Малявиной со словами: «Что случилось! Полгода нет от вас писем?..» Он запирает входную дверь. Прячет самородок. Смотрит на себя в зеркало и укоризненно выговаривает: «Эх, Цукан, Цукан!»

Поезд Владивосток-Москва.

В купе Аркадий Цукан мужчина горбоносый, лицо обветренное, смуглое, кисти рук крупные рабочие, листает альбом для рисования. Смотрит эскизы: двухэтажный коттедж, деревенский рубленый дом с широким крыльцом и навесом, немецкий фахверк с черепичной крышей. Попутчик, молодой парень, заглядывает в альбом. Спрашивает:

– А вы что – архитектор?

– Нет, я дом буду строить.

– Так это же дорого, хлопотно… Проект нужен.

– Я за последние годы все продумал. Жена рассказывала, у ее деда в поместье под Уфой дом стоял большой с мансардой, окна огромные с лестницы мыли, а по всем комнатам водяное отопление. И веранда просторная с оранжереей. Вот я такой же хочу. И еще чтобы мастерская…

– Я жил в деревне, скучно там… Вот еду в Челябинск на завод.

– А я в Уфу. Люблю этот город. Вещи сдам в багаж и на Гоголя, там чайхана, там настоящий лагман, учпочмак… Эх, прямо пальчики оближешь.

Он откидывается на перегородку, представляет свой приезд в Уфу.

Нижегородка. Пригород Уфы: одна улица вдоль, две поперек. Внизу лента реки. Грунтовка. Деревянные заборы. Палисадники с черемухой, разноцветная мальва, вымахавшая к осени под два метра.

Малявины запоздало обедают. Анна поднялась из-за стола, поздоровалась и ни намека на улыбку. Цукан свалил сверток с подарками на пол у стены, разулся. Анна упрямо молчит.

– Семь суток добирался. Торопился. На вокзале таксиста едва уговорил, везти в Нижегородку… В этот раз большие деньги заработал в артели. Не веришь, Аня? – Бросает на стол деньги. – Бери. У меня еще есть.

Анна садится и, как бы, не замечая денег, сдвигает кастрюлю с картошкой, миску с поджаркой.

– С какого числа, Ванюша на работу?…

– Двадцатого выезжаем, суточные выдали, на проезд!

Аркадий кидает на лавку под вешалкой, новенькую фетровую шляпу, идет к столу с бутылкой шампанского.

– Ты же любишь шампанское, Аннушка. Я помню…

Разливает шампанское в чайные чашки. Пить ему приходится одному раз и другой.

– Это, Ванюха тебе. Японскую куртка выменял на песцовые шкурки. Примерь.

– Мне завтра в командировку в Чишмы…

В комнате тоскливая поздняя осень. По телевизору фигурное катание.

– Давай, Ваня, выйдем покурить? – предлагает Аркадий с заискивающей интонацией.

– Не пойду!

– Но куртку-то хоть примерь…

– Нет, не буду.

Отводит глаза от яркой куртки-трехцветки, брошенной на спинку стула. Бурчит дерзко:

– Шел бы ты!..

– Как смеешь мне, отцу?!

– Где ты был раньше! Где! Теперь я сам зарабатываю…

Аркадий голову вскинул, повернулся к Анне, а она молчит. Встал напротив сына, который, на полголовы выше. Худой, шея цыплячья, но смотрит с наглым вызовом.

– Зря ты так! – говорит Аркадий от двери негромко, но внятно. – Пожалеешь вскоре.

Слепо тыкается в калитку, толкает в обратную сторону. Когда распахнул, то заспешил от дома не улицей, а глухим переулком.

Два года назад Анна сказала: «Всё, Аркаша, последних разов не будет!» А он не поверил ей, решил – перемелется, деньги на стол и всё образуется. Бросил ненавистную работу на фабрике и вместе со старателем из Рязани, снова уехал в Якутию, оправдывая себя тем, что деньги почти на исходе… Думал на сезон, а вышло два и, снова кругом виноват. В тот давний приезд Аркадий ощущал себя королем в уфимской Нижегородке, куда прикатил от вокзала на такси.

Он сразу уцепил глазами домик в два окна с оторванной ставней, скособоченные ворота, даже выпавшие кирпичи у трубы на верхней разделке углядел. Эх, тудыт-растудыт! ободрил себя возгласом с матерком.

Стучит в дверь, она отворяется изнутри. Аркадий входит в дом – свой не свой, но и не чужой, как ему представляется.

Так вот, значит, прибыл… Здравствуй, сын!

Опасался, еще как опасался… Но аж зазвенело в ушах.

Отец! Ты надолго?..

Погоди, хоть разденусь… Я теперь насовсем. Хватит. Мы теперь заживем

во-о! Аркадий выбрасывает вверх большой палец

А мы тебя так ждали в прошлом году! Потом мать говорит: Все! На крыльцо не пущу… Но ты не бойся, это она сгоряча.

С деньгами вышла промашка, не удалось в прошлом году приехать. Ты, Ваня, чайку поставь. С дороги ведь я…

Оглядывается.

– Сезон этот провальный, но тысчонка-другая имеются.

Телик нужно купить! Еще бы кровать новую. А лучше диван.

Купим, Ваня! Купим. Мы теперь заживем.

Это заварка, что ли? удивляется Аркадий. Смотри. Полпачки высыпаем. Кипяточку. Кусочек сахару и на плиту подпарить, но не дать кипнуть. Ты же колымчанин! Колбаски, сыру к чаю давай… Нет, говоришь? Придется тушенку открыть. Якутская. Высший класс. Доставай луковицу, устроим быструю жареху. А уж балыки, икорку на вечер оставим, как Анна придет.

Ваня крутится волчком, старается угодить большерукому лысеющему мужику, которого отвык называть отцом.

– Что это у тебя с рукой?

– Обморозил зимой по пьяни. Перчатку потерял.

– Эх, ядрена вошь! Лук у вас, прямо глаза выест. На-ка, Ванюша, дорежь, я покурить выйду.

Аркадий Цукан снегом обтирает лицо. Закуривает, не может успокоиться: обрубок мизинца на маленькой ладошке, как гвоздь, сидит в нем.

– Эх, дал промашку.

Анна Малявина сидит за столом усталая, не желает спорить, ругаться и гнать его из дому, как грозилась. А он смотрит на нее удивленно: уезжала бойкая миловидная женщина лет на сорок пять, а теперь постаревшая грузная баба. Северных денег, что дал Цукан, хватило на покупку маленького дома с печным отоплением в пригороде Уфы. Устроилась работать станочницей на заводе деталей и нормалей. Анна ловит его взгляд, раскрывает ладони.

– Не отмываются. Графитовая смазка.

Убирает со стола руки.

– Я деньги вон положил… Ванька, говорит, телевизор нужно купить.

– Хорошо бы. Люблю смотреть фигурное катание. – На ее лице впервые обозначается улыбка. – Плечо, рука болит – сил никаких нет. Пропарить бы…

– Ну и сделаем баню. Я прямо завтра начну.

– Да кто же зимой?

– Какая это зима! Вот в Якутии как жахнет под пятьдесят!.. Ты ведь знаешь по северам.

– Ох, лучше б не поминал! Если ты, еще хоть раз!..

– Аннушка, милая, ты что? Я ведь понимаю, как вам тут без меня. Бурханов председатель наш говорит: положи, Аркаша, деньги на аккредитив, целее будут. Но надо в другой конец поселка топать. Заторопился, машина попутная подвернулась на Тынду. Уехал чин чинарем, семь тысяч при мне было.

– Семь тысяч рублей? – перебил, не удержался Ваня.

– Так не копеек же. За полный сезон выдали! Из Якутска улетел я удачно на Красноярск, а дальше стопор. Нелетная погода, туман. Меня зудит, терпения нет. Решил ехать поездом… Подхожу на вокзале к кассе, а там этакая фифа сидит, губки крашены скривила:

– Только эсве, в спальном вагоне.

И форточку свою закрыла, морда моя небритая не понравилась. Стучу снова в окошко.

– Мне целиком купе, – говорю ей.

А она: что, мол, за глупые шутки? Тут меня бес под ребро и толкнул. Достал я из потайного кармана пачку четвертаков и говорю ей этак небрежно:

Я не только купе, весь вагон могу закупить.

Сунул билет в карман, решил малость расслабиться. Купил в буфете коньяк, курицу, за столик пристроился. Бутылку допить не успел, подходят двое в милицейской форме с оловянными глазами. Распитие в общественном месте! Пройдемте. Я деньги сую. А они свое: нет, пройдемте! А глазенки у одного, вижу, кошачьим хвостом прыгают.

– Удостоверение ваше позвольте взглянуть? – прошу деликатно и вежливо.

А он меня коленом в пах. Круги перед глазами, дыхание перехватило.

– Хочешь пятнадцать суток схлопотать!

На улице темнота, а эти двое толкают, ведут непонятно куда. Вдруг машина высветила обыкновенного ухаря, который машет рукой – сюда, мол, сюда. Одного я оттолкнул, другого с ног сбил, побежал.

– Ты же отец такой здоровый?

– Против лому нет приему. Железякой сзади по голове достали. Всего выпотрошили. Даже унты сняли. Только чемодан мой обтрепанный с инструментом остался.

– Снова поедешь в артель?

– Нет. Теперь аллес капут. Новая жизнь… Почем нынче доска, Аня, ты не знаешь? Сделаю баньку, а там и пристройку к дому.

Аркадию не спится, он лежит на поскрипывающей раскладушке, выходит на кухню, отодвигает печную заслонку, курит. Подсаживается на кровать, отгороженную гардиной, получает тычёк в бок.

– Ишь выискался… Ложись, где постелено.

Бурчит в ответ обиженно: «Тоже мне принцесса».

Нижегородка. Цукан в охотку делает работу по дому подбить-поправить крыльцо, доску заменить. Обкапывает столбик у ворот, вгоняет туда кусок рельса, берет на проволочную скрутку. Мужики-железнодорожники подвезли красного кирпича. Цукан отдает им деньги и бутылку водки. Подзывает Ваню.

– Вот тебе три рубля. Хошь сам, хошь с приятелем, но чтоб кирпич сложил в штабель.

Зашла соседка. Знакомится. Внимательно смотрит и тут же, усмешки своей не скрывая:

– Из иностранцев, что ль?

Анна, слегка смутившись, укоряет:

– Что ты выдумываешь, Нина?

– Так ведь чудно. Ар-кадей и ко всему еще Цукан. Фамилия вроде немецкой, а сам на араба похож.

Соседка смеется и в смехе ее проглядывает что-то призывное, как у молодой кобылицы и одновременно бабское завистливое, что вот ведь сама замухрышка, а такого ладного мужика отхватила. Анна это улавливает и с несвойственной для нее грубоватостью выпроваживает соседку подобру-поздорову, укоряет едва слышно: «Приперлась. Шалава нижегородская…»

– Пап, а чего пацаны говорят, что твоя фамилия не Цукан, а Цукерман?

– Тупые они, как валенки. Книг не читают, только бы на гитарах бренчать. А фамилия наша русская. Предки староверы были, цокальщиками их дразнили… Ты мне с баней-то поможешь?

– Да мне к занятиям надо готовиться…

Анна смотрит с укоризной на Цукана.

– Он и так троечник. Без стипендии остался, а так и вовсе…

– На танцплощадке вечера проводить время есть! Портвешок, девочки…

– Счего ты взял?

– Анна, я не слепой. Сам видел в парке с патлатыми охламонами – пьют из горла. Червонец у меня попросил на брюки. А брюк так и нет…

– Да я это, самое…Я учебники купил.

Анна отводит глаза в сторону, ей понятно, что сын врет, как врал ей не раз.

– Ладно. Давай так. В субботу-воскресенье работаем – три рубля денщина. Согласен?

Ваня смотрит недоверчиво, складывает в уме трешницы.

– Я могу и после занятий. Мне гитару надо купить. Как у Гайсина…

В субботу с утра Ваня месит раствор, таскает кирпичи, Цукан сноровисто гонит кладку. Во время перекура Ваня разглядывает отцов инструмент: гибкий удобный мастерок из нержавейки, зубастую с широким полотном ножовку, ей Цукан легко перепиливает подтоварник, сооружая подмости. Молотки с ухватистыми буковыми ручками. В футляре лежит стеклорез с алмазом…

– Небось, дорого стоит?

– Да уж не дешево, – поясняет Аркадий. Стеклорез с футляром прячет в нагрудный карман. – Это я в Мирном на обогатительной фабрике разжился.

Говорит так, будто речь идет о покупке селедки. Тут же прикрикивает:

– Давай, не сачкуй, веселее перемешивай раствор!

Ваня и без того мокрый от пота. Только присел.

– Команды перекуривать не было.

Собирает битый кирпич, обрезки досок, сгребает мусор, Цукан возится с обрешеткой на крыше. Иван тяготится этой уборкой, но возразить отцу боится. Скидав все, садится передохнуть. Когда отец окликает, вскидывается, хватает снова совковую лопату.

– Всё, сын! Пошабашили. Вот твои честно заработанные деньги. На гитару-то хватит? Или добавить?.. Ниче, мы еще с тобой поработаем. Вот и будет мое воспитание.

Когда он так говорит, посматривая на сына, то глаза его светлеют, а вместе с ними лик его жесткий, горбоносый заметно смягчается. Цукан огребает сына правой рукой, встряхивает от полноты чувств. Он не замечает, что сын кривится, пытается отстраниться и не слушает рассказ о старательской артели, золотоносных песках, Якутии. Он торопится к нижегородским приятелям, идет по дороге и бормочет песню группы Битлз”, перевирая английские слова и мотив. Нижегородские парни встречают его появление радостными воплями.

– Ванька, ништяк! Зашибись, седня заполотновских мочить будем…

Аркадий Цукан в кабинете директора кондитерской фабрики Таранова. Инженер – молодой парень, кладет на стол подписанные наряды.

– Я всё проверил. Замечаний нет.

Не может сдержаться, говорит восхищенно.

– Впервые такое вижу. Кладка супер! Разуклонка на полах в идеале…

– Хорошо, Володя. Иди, занимайся…

Таранов достает из шкафчика коньяк, стаканы, подсаживается ближе к Цукану. Наливает в фужеры.

– Будем здоровы!.. Колбаску бери. Может, всё же останешься?

– Нет, не могу, Петрович. Весна, сезон начинается. Артель большая, молодежи много. Душа болит, как они там без меня…Председатель звонил, просит со шлангами высокого давления помочь на уфимском заводе.

Таранов поднимает фужер с коньяком.

– Жаль. Но просьбу мою не забудь… Хотел я зубной протез обновить, а протезист, моей жены брат родной – говорит, что золото из фондов выделять перестали. Думал кольца купить обручальные в переплавку, так только по свидетельству из ЗАГСа. Абсурд. Выручи. Сам хорошо заработаешь, по семьдесят рэ за грамм возьму хоть полкило…

– Заманчиво конечно. Эх, бяда! Домик у жены, как сараюшка… Подумаю. Обещать не буду.

Таранов провожает к выходу. Подзывает водителя.

– Доставь товарища в лучшем виде… Сверточек возьми для жены, сыну.

Обнимает, словно близкого друга.

Уфа, холл гостиницы «Башкирия».

Директор кондитерской фабрики Таранов оглядывается. Затем по широкой лестнице, застеленной ковровой дорожкой, поднимается на третий этаж. Входит в номер. Едва отдышавшись:

– Здорово, Аркадий! Привез…

Цукан вскидывает вверх кулак, прижимает палец к губам. Таранов сконфузился, умолкает.

– Пойдем ужинать. Тут рядом через дорогу лагман готовят с бараниной, высший класс.

Молчком выходят на улицу Ленина. Так же, молча, усаживаются в кафе у дальней стены, внимательно рассматривают друг друга.

– Все толстеешь, Виталий?

– Работа такая на фабрике. Гости разные, то в погонах, то на черных Волгах, всех надо уважить. Ну, рассказывай, не томи.

– С металлом-то порядок, как договаривались. А вот с Анной у меня полный капут…

– Эх, дура-баба! А с виду ладненькая… И сколько же у тебя на продажу?

– Триста двадцать грамм! Не надорветесь?..

Принесли лагман, хлеб, водку.

– Давай определимся по цене. Больше пятидесяти рублей за грамм не получится.

– Нет. Мы договаривались по семьдесят

– Вы сдаете государству – по девяносто копеек, я же знаю.

Цукан не спорит. Работает ложкой. Молчит, нахмурился. Таранов хватает за ладонь.

– Мы же друзья, Аркадий, всегда можем договориться. Обсудим. Дай что-то показать протезисту.

Цукан достает жестянку с леденцами, выуживает приплюснутую горошину самородка. Подает.

– Только не тренди лишнего, Виталий. Остерегись. Мне-то не привыкать на Севере. А ты год в лагере не протянешь.

Лицо у Таранова кривится, как от клюквы, он мотает головой:

– Да не мальчик, всё понимаю. Деньги соберем. Всё решим в ближайшее воскресенье.

– Отлично. Тогда приготовьте сберкнижки равными долями «на предъявителя».

Таранов вылепляет на лице крайнюю степень удивления.

– Аркадий, ты мне не доверяешь!

– Виталий, не суетись. Так проще. Пересчитывать, потом таскать их по городу…

– Но золото нужно проверить.

– Твой знакомый, я уверен, знает – азотная кислота или пробирный камень. Пару минут и нет вопросов. Приезжайте на такси. Встретимся в холле гостиницы в двенадцать.

Цукан едет на трамвае к вокзалу. Выходит на площади перед вокзалом, резко останавливается, пропускает вперед мамашу с ребенком. Молодой парень налетает сзади. Цукан поворачивает голову, встречает пристальный взгляд в упор, следом улыбка торопливая: «Извините, извините…» Цукан оглядывает начищенные до блеска, как у военных ботинки, отутюженные брюки, серое полупальто. Приостанавливает шаг. Перед багажным отделением сворачивает к пригородным кассам, пытаясь разглядеть «начищенные ботинки». Покупает билет до Дёмы.

Сходит с электрички на первой же остановке. Стоит на платформе Правая Белая, оглядывая молодых парней, что сошли с электрички, мужчину в лыжной вязаной шапочке… Пытается поймать такси, но все проезжают мимо. Останавливается частник на «Москвиче».

– Давай на вокзал. – Смотрит на часы – 11.40. – Нет. Друг, сворачивай на улицу Ленина, к гостинице «Башкирия».

Радиоприемник над администратором пропикал сигналы точного времени. В дверях Таранов с приземистым мужчиной лет шестидесяти. На мужчине пальто с цигейковым воротником, из-под шляпы выбиваются седоватые кудри, в тон воротника, что у Цукана вызывает улыбку.

– Это Арон Семенович, родственник моей Симы. Мы все приготовили, как ты просил.

Покупатель с улыбкой, цепко оглядывает Цукана от шляпы до импортных ботинок на толстой каучуковой подошве.

– Я оценил ваш умный подход со сберкнижками… Всё при мне.

– Вопросы по металлу есть?

– Нет. Высокотемпературный расплав показал, что процент содержания золота девяносто два и шесть десятых.

– Тогда порядок. Рад знакомству, – говорит Цукан, пытаясь вылепить на лице ответную улыбку.

– Виталий, ты забыл у меня в номере.

Вытаскивает из кармана очечник, протягивает. Боковым зрением видит молодого человека в начищенных ботинках. Успевает шепнуть: «Виталий, атас!..» Следом левое запястье обхватывает чужая ладонь.

– Спокойно, Аркадий Федорович! Спокойно…

Его подхватывают с двух сторон, ведут к выходу из гостиницы. Следом ведут Арона Семеновича с лицом, как у линялой белой рубашки, потом Таранова. Сажают в разные машины.

В изоляторе временного содержания тщательный обыск одежды, осматривают рот, вставляют аноскоп в задний проход. Затем Цукану выдают подушку, матрас, отводят в камеру.

– Дайте наволочку и полотенце, – требует Цукан.

– Подследственным не положено, – отвечает надзиратель. – Вот осудят лет на двадцать, тогда получишь. И магазин разрешат, начнешь шиколад лопать.

Смех надзирателя напоминает лай собаки.

Одиночка без окна, тусклая лампа «в наморднике» под потолком, металлическая шконка, умывальник в углу у двери. Подобие унитаза без смывного бачка. Смыв вручную с помощью алюминиевой миски. Цукан осматривается и на выдохе:

– Таранов, сучара, продал!

Следственная группа из трех человек обыскивает гостиничный номер Цукана. Вспарывают чемодан, кожаную сумку, смотрят в ванной комнате, в смывном бачке унитаза. Простукивают полы, мебель. Пусто. Капитан Ахметшахов дает указания.

– Подоконник осмотрите…

Он старается не показать беспокойство.

– Васин, надо найти. Об операции уже доложили наверх.

Сотрудник разводит руки в стороны.

– Похоже, Тимур Фаридович мы «облажались», как любит повторять наш начальник.

Ахметшахов меряет шагами комнату из конца в конец, все еще не веря, что золота нет, а должно быть.

ИВС, административный корпус, узкая камера с канцелярским столом и табуреткой, привинченной к полу. Сотрудник КГБ Васин и Цукан смотрят друг другу в глаза.

– Мы все равно найдем золото…

– О чем вы? Не понимаю.

– Таранов дал признательные показания.

– У вас под палками немой заговорит…

– Глупости, городишь. Не тридцать седьмой. Факты налицо. Сберкнижки. Если минимально по рыночной цене, это пятнадцать тысяч рублей.

– Там что – есть моя фамилия?.. Нет. Ни денег, ни золота в глаза не видел. Дайте лист чистой бумаги, напишу заявление прокурору.

– Кончай цирк. У тебя расстрельная статья. Но если сознаешься, честное слово, переквалифицируем на статью 167 УК, нарушение правил разработки недр и сдачи драгметаллов государству. А это лет пять, не больше… Затем выйдешь по двум третям. Мы поможем.

– Это ошибка! Я настаиваю на незаконном задержании.

Васин хватает Цукана за грудки, встряхивает с исказившимся от злости лицом. Цукан вопит так истошно, словно всадили в грудь нож. Васин отскакивает.

– Ты это… ты свои лагерные штучки брось!

– А ты, начальник не борзей. Я тебе не пацан. Почему меня на прогулки не выводят? Это нарушение режима.

– Ладно, я переговорю с начальником изолятора. Но ты подумай. Хорошо подумай. Мы церемониться не будем.

Начальника оперативно-розыскного отдела уфимского управления КГБ, капитан Ахметшахов просматривает документы, собранные на Аркадия Федоровича Цукана. Рядом на стуле старший лейтенант Васин старательно морщит лоб, выписывая рапорт на имя начальника.

– Цукан с виду прост, но продумАн!… Анну Малявину трудно заподозрить. Я с ней беседовал.

Ахметшахов убирает документы в сейф. И тут же резко, напористо выговаривает Васину.

– На обыск в доме поедете с металлодетектором. Вот пособие для следственных работников: «Проведение обыска по делам о хищениях, скупке и перепродажи промышленного золота». Тебе знакомо?

– Нет. Впервые слышу.

– Вот и плохо, ознакомься. Читаю рапорт наружки: поездка Цукана на вокзал, потом пригородный поезд, остановка Правая Белая и снова гостиница… И не пойму, какой-то замкнутый круг. Зачем перед сделкой ехать на электричке?

– Может быть, он заметил наружку?

– Разумно. И тогда ушел к электричке. Но зачем на вокзал. Или у него там подельник. Приятель?

Звонит телефон.

– Да, понял, товарищ полковник. Через пять минут буду… Всё, Васин, работайте.

– Вазелин, не забудь… – Васин ухмыляется, делает непристойный жест.

Начальник управления КГБ кивком показывает на стул. Жестко стиснутые губы и барабанная дробь на столешнице, выдают крайнюю степень недовольства.

– Когда будет результат по незаконному обороту драгметалла?

– Директор кондитерки дал признательные показания. Но главный фигурант дела Цукан упрямо молчит. Тертый калач. Отсидел в лагерных зонах на Колыме.

– По какой статье проходил?

– Юнга на флоте, при заходе в порт Сан-Франциско вошел в контакт с иностранцем. При обыске обнаружили американские открытки, валюту.

– Сколько валюты обнаружили?

– Десять долларов… Осудили по тридцать второй статье УКа – восхваление американской техники.

– Какие дальнейшие действия?

– После обысков, допросов подозреваемых, и анализа данных служб оперативного наблюдения, наметилась версия: золото спрятано в багажном отделении или в автоматических камерах хранения… Разрешите, применить специальные методы дознания?

Полковник разглядывает Ахметшахова. Встает из-за стола.

– Риск существенный. В курсе, что случаются летальные исходы, что подозреваемые иногда несут чепуху?

– Знаю. Но пятьдесят на пятьдесят… Тут риск оправданный.

– Пробуйте. Только один сеанс, и всё под контролем врача. Из Якутска пришло сообщение, что артель «Звезда», где работал Цукан в разработке. Есть подозрение, что идет поиск канала сбыта драгметаллов. Надеюсь, Тимур Фаридович ты понимаешь глубину заплыва?

– Задача ясна, товарищ полковник.

Голос бодрый, костюм отглажен, ботинки начищены, любо дорого смотреть на такого сотрудника и думать о том, что за раскрытие преступления медаль не дадут, но похвалу выразят.

Тюремный санитарный блок.

Цукан сидит голый по пояс, на левом плече наколка: якорь и гюйсы школы юнг во Владивостоке. Рядом человек в белом халате.

– Вши не беспокоят? Покажи пах… У тебя прыщи на спине. Смажу йодом.

– Доктор, почему мне не выдают полотенце и наволочку?

– Хорошо. Я договорюсь. Пока сделаем укольчик…

Надзиратель прижимает Цукана к кушетке. Врач вводит в вену дозу барбамила. Входит Ахметшахов.

– Где спрятал золото?

– Сволочи! Не мучайте, я не виноват. Не виноват!.. Из-за острова на стрежень, на простор волны морской, выплывают расписные Стеньки Разина челны…

Цукан продолжает петь. Ахметшахов смотрит на доктора. Доктор пожимает плечами.

– Реакция непредсказуема…

– Зачем ездил на вокзал?

– Выпустите меня, выпустите!

– Где спрятал вещи, Цукан?..

– И за борт ее бросает…

– Где лежит золото?

– Обидела ты меня Анна, ох как обидела!

– Где золото? Номер ячейки!

– Ящик сто сорок девять… Я же люблю тебя, а ты!

Цукан плачет навзрыд. Изо рта слюни, пена. Тюремный врач вкалывает успокоительное. Дознание прекращают.

Оперативная группа выезжает на железнодорожный вокзал.

Цукан пошатываясь, ходит по камере-одиночке. Трет голову, морщится от головной боли. Ложится на матрас, вскакивает. Снова ложится. Перед глазами лицо сына и крик:

– А где ты был раньше! Раньше, раньше…

Цукана переводят в общую камеру. Камера небольшая – четыре шконки. Цукан бросает матрас на свободную – верхнюю. Оглядывает подследственных. Знакомится неторопливо с татарином Айдаром, недомерком лет сорока. Сергей молодой, разбитной парень, предлагает белый хлеб, сало.

– Спасибо. Изжога замучила. Пока потерплю…

– А по какой статье чалишься, брат?

– Я тут случайный пассажир. Обвинения нет. Мутят следаки что-то. Вешают на меня драгметаллы…

– Может помочь чем-то?

Цукан отнекивается, запрыгивает на шконку, всем видом показывая, что не до разговоров. Лежит, смотрит в потолок. Тычок в бок.

– Слышь, мужик! Тема одна есть. Можно водяры через надзирателя купить.

– Парнишка, схлынь. Я зону топтал, когда ты под стол ходил. Не суетись, отдыхай…

Шепчет давнюю присказку: «Жить стало веселей, шея стала тоньше, но зато длинней». Снова перед ним лицо сына, сведенные к переносице брови. «Я, Ванюшка, не по своей воле срок отбывал. Да и потом всякое было. Ты вспомни, как мы на Колыме жили………………………………….».

Колыма, рудник Колово.

Большой северный барак, с высокой засыпной завалинкой, построенный в начале пятидесятых добротно и основательно, разделен перегородками на шестнадцать комнат. Договорников в бараке три человека – Анна, «Малявка» за малый рост, сварщик Зюзя – Игорь Зузяев, послевоенный недокормыш с куском булки в кармане. Учительница начальных классов Альбина, приехавшая на поиски мужа. Остальные спецпереселенцы, либо лагерники, вышедшие на свободу в пятидесятых. «Каждой твари по паре», все мечтают поднакопить денег и расстаться с « чудной планетой».

– Отец, расскажи, как ты плавал на судне?

– Плавает говно… А я ходил на торговых судах. Чуть старше тебя был, когда меня морячки подобрали во Владивостоке. Подкормили на «Либерти», а потом капитан приказал отвести в школу юнг. Во-о такой мужик был! – Вскидывает вверх большой палец. – В сорок пятом на судно «Двина» взял палубным. Мы на Аляске грузы забирали, в Америке. В сорок восьмом кто-то телегу накатал, меня в Находке в порту повязали. Капитан ходатайство написал. Заступался…

Стук в дверь.

– Открыто.

На пороге замер Асхаб – звероватый крепыш с густой черной бородой.

– Алкаша, дай три рубль до получка.

Анна Малявина берет с этажерки кошелек, вытаскивает деньги, подает.

Асхаб с презрительной миной на лице, не глядя ей в глаза, выхватывает трешницу, молча выходит.

– Странный Ингуш. Говорят, он сидел за бандитизм…

– Сидел. Как многие из нас… За брата убитого отомстил, когда они жили в Казахстане на поселении. А уж Райка-то к нему сюда на Золотую Теньку приехала добровольно. Он бы давно уехал с Колымы, но на нем кровь.

Ваня дружит с сыном Асхаба Кахиром. Ингуши живут в дальней угловой комнате. На полу у них войлочная кошма, цветные половички и накидки на самодельных табуретках.

– Да ты не бойся, – говорит Кахир. – Он не дерется. Но Ваня, увидев Асхаба, торопливо выскакивает из комнаты. Ему помнится отцово – «на нем кровь».

Забежал за приятелем. Мать Кахира плачет, уронив лицо в ладони. Тут же утерлась, говорит с виноватой улыбкой:

– Кахирчика нет, отправила в магазин. Возьми вот, еще теплая, – сует в руки кусок лепешки.

Кахир стоит в очереди за хлебом. Пожилая женщина в душегрейке и клетчатом платке говорит:

– Чернушки мы наелись. Ты нам, Томка больше пшеничного заказывай.

– Да кажный раз заказываю. Не везут черти полосатые, – отбивается, как может продавщица. – Икорки возьмите, бабы. Выручайте.

В одном углу стоит бочка с тихоокеанской селедкой – ее берут охотно. В другом углу фанерная бочка с красной икрой, ее накладывают деревянной лопаточкой в банки.

– Мне две буханки.

– А деньги?

– Потерял.

– Ладно, потом занесешь.

Они идут к дому, отламывают запашистую корочку у буханки.

В центре барака тамбур и большая кухня с дровяной печкой здесь сидит на табуретке мужик, неторопливо точит топор.

– Что топор острый, дядя Кудым?

– Для кого Кудым, а для тебя, сопля зеленая, дядя Савелий. – Протягивает вперед топор. – На-ка, глянь.

Топор сверкает под лампой. Во взгляде и лице Кудыма клубится мрак. На общую кухню заходит женщина в халате лет сорока.

– Савелий, ты чего застрял? Суп остывает…

– Ладно, иду. Мне сегодня на ночное дежурство.

Полночь. Полутемный барак. Кудым, выходит из чулана, где сидел на старых телогрейках. Проходит к своей комнате и осторожно лезвием ножа приподнимает дверной крючок. Распахивает дверь. Бьет топором по спине Асхаба. Стаскивает с кровати, бьет в грудь. Замахивается на жену. Жена швыряет под топор подушку, белой куницей проскальзывает в дверь. Босая в ночнушке бежит через поселок в лесистый распадок.

Утром Кудыма двое ведут к милицейской машине. Он не сопротивляется. А у машины приостанавливается, смело оглядывает соседей, ищет глазами жену…

– Пусть помнит. Я вернусь.

Ингушка Рая отправила Кахира по бараку исполнять «суру». Он заходит к однокласснице Томке, сует ей в руки кулек с конфетами и печеньем. Выходит. Дверь плохо прикрыта, доносится громкий голос Томкиной матери:

– Добегался ингуш паскудник! Так и надо… И ты, Вовка, смотри у меня, добегаешься.

Кахир караулит на крыльце соседку, опрокидывает ей под ноги ведро с помоями.

– Гаденыш! – Томкина мать ловко хватает его за плечо, звонкая затрещина сбивает Кахира с крыльца:

– Нарошно облил, стервец. Да?

Кахир отбегает к дороге. Губы стиснуты, черные широкие брови калачиком, чтобы пересилить подступившие слезы, кидает пустое ведро и гонит его пинками к помойке.

Зима, рудник Колово.

Собрание рудничного коллектива в клубе. На заднике сцены большой портрет Вождя. Под портретом президиум. Докладчик обильный телом и лицом пожилой мужчина, красномордый, бровастый, – директор рудника стоит у трибуны. Оглядывает зал.

Член президиума отлепляет задницу от стула.

– Будут вопросы к докладчику?

Из первых рядов поднимается Цукан, встает в пол-оборота к залу.

– Товарищ Потапов, скажите. Почему у проходчиков зарплату срезали на треть?

– Расценки были завышены. ПТО провел хронометраж рабочего времени, мы упорядочили цены за куб.

– Получается, чем больше работаем, тем меньше получаем! Вы бы, директор, разок в шахту спустились, чтоб понять.

Из зала выкрики.

– Да он в ствол не пролезет… Разъелся, под ним клеть рухнет.

– Хамить, товарищи, не надо. Что вы там прячетесь за спины…

Выходит молодой парень, встает рядом с Цуканом.

– Я не прячусь, я тоже против уравниловки!

– Полюбуйтесь…

Директор обращается к президиуму.

– Развели демагогию. Я не позволю вам мутить народ. Давно лагерной баланды не хлебали, да?! Не нравиться – держать не будем.

Усаживается в президиум.

– Товарищи, еще есть вопросы?

Цукан после собрания ведет сына по поселку к магазину. Покупает водку, папиросы. Бутылку лимонада отдает сыну.

На деревянных ящики из под вина, импровизированный стол. За столом трое мужчин, всем за сорок. Выпивают.

– Как дела, Динамит?

– Дела у прокурора. У нас зарплату срезали. Только надбавки спасают…

– Возьми, Динамит в бригаду. Я помощником взрывника в штреке пластался.

– Аркаша, я рад бы. Но нас трое на весь рудник осталось и то сидим без работы…

– А ты, Зюзя, что скажешь?

– Полная задница! Жену сократили из электроцеха. Меня переводят на Транспортный. Чтоб им!

– А денег-то хоть займешь?

– Что за базар, Аркаша! С собой три рубля… Пойдем, мою Ленку раскулачим.

– Да есть у меня червонец… Взрывник Трехов по кличке Динамит, протягивает десять рублей. – Ванька иди, чокнемся. Тост говорить умеешь?

Ваня подходит к мужикам с бутылкой лимонада.

– За нашу победу!

Мужики смеются. Хвалят.

– Правильно, пацан. Нас имут, а мы крепчаем.

Подходит, запыхавшаяся Анна Малявина.

– Я по соседям бегаю. Ванюшку ищу… Они расселись, выпивают.

– Вот тебе десять рублей, Анна. С получки перешлю денег. Ваньку возьму с собой.

– И где он там?

– У кореша Маркелова побудет месячишко. У него там две дочки. Не пропадет. И о твоем трудоустройстве на Теньке похлопочу.

Трехов протягивает ей стакан с водкой: «Не побрезгуй, Аня».

Потом они молча идут к бараку. Каждый думает о своем.

Рудник Колово. Аркадий Цукан, как никогда веселый, перебирает вещи, упаковывает рюкзак. Анна Малявина чистит картошку. На плитке парит кастрюля

– И чего ты добился своими протестами?

– Не могу больше в дураках! Мы там силикоз наживаем, а эти суки! Нашли клоуна. Водителем тоже хрень собачья, сто тридцать оклад. Я на прииске Алексея Бурханова встретил. В артель зовет… Бурханову нужны надежные люди. Старатели – это хозрасчет. Говорит: «Сколько заработаем, столько получаем. Хоть по тысяче рублей в месяц!»

– Это кто еще?

– Помнишь, рассказывал. Мы с Бурхановым на Хатаннахе бедовали, лес валили для шахты. Голодно. Лошадь охромела, вот мы ее и сожрали. Начальник лагерного пункта приехал – где кобыла? Алексей говорит: да она в лес убежала. Искали, искали… Видать, медведь задрал.

Алексей человек верный. Ниче, заработаю денег у старателей, съездим на материк.

– Ох, скорее бы! – Анна улыбается. Воспоминание о материке ее согревает, словно южное солнце пробилось в комнату сквозь ситцевые занавески. – Сначала к моим в Уфу.

– Оглядимся, там видно будет, – говорит Цукан с легкой усмешкой, чтобы не разрушать лишний раз комсомольскую веру жены в социалистический рай.

– Мама прислала письмо. Пол огорода оттяпали. Отец негодует: опять раскулачивают, как в тридцать втором. Они там картошки накапывали до сотни пудов. Картошка у них знатная, разваристая…

Цукан кивает, а сам думает о своем: «Вот он твой коммунизм…»

– Шерстяные носки забыл… Эх, картошечки бы, да с молоком. Сто лет не ел настоящей картошки.

Стук в дверь. Входит Шуляков, ему тридцати пять лет, его недавно назначили главным инженером на руднике.

– Здравствуй инженер! С чем пожаловал?

– Разговор есть, Аркадий. Я человек новый, стараюсь разобраться с расценками.

– Спасибо. Но плетью обуха не перешибешь. Потапов начинал командиром конвойного взвода. Потом обзавелся дипломом ВПШ. Он не горняк. Он охранник, тупица.

– Проходчиков опытных не хватает, план горит…

– Нет, не останусь, Владимир Ильич. И тебе мой совет. Беги от Потапова, беги. Он прииск Радужный развалил. А теперь и рудник похерит…

Шуляков торопливо прощается. Уходит.

Золото всюду: на фабрике, в разговорах отцов и матерей, в газетах, в глазах, в приговорах судов.

Ваня лежит на кровати, под глазом синяк. На столе учебники за 8-й класс. Вскакивает. На замороженном стекле карябает ногтем усатое лицо, подпись «отец». Входит мать. Листает тетрадь, дневник. Иван садится на кровать с кислой миной на лице.

– Ты опять не был в школе? Выпороть бы тебя!..

– Дай мне адрес отца?

– Зачем?

–Уеду к нему артель…

– Да ты!.. Я тебя!.. Я участкового приведу.

Ваня хватает с вешалки пальто. Бежит улицей. Поскальзывается на снежном раскате. Падает. Встает. Бежит дальше неизвестно куда.

Апрель. Цукан приехал из Якутии в Колово. Вечером сыну за ужином рассказывает о Якутии, старателях. О сказочной Шайтан горе.

– Я осенью в Кыреньге оленину закупал у охотника… – Он поправляет пальцем короткую щетку усов. – Прошка – занятный старик. Выпили мы с ним крепко. Он мне загнул историю, как гнался за соболем и забрался в дебри глухие у Шайтан горы. С трудом к стойбищу вышел. Жалуется. Люди ему говорят, радуйся, что живой остался.

– Почему же?

– Якобы, эту гору стережет злой дух Харги, то соболем прикинется, то горностаем и скачет по ложбинам. А когда усталый охотник заснет, жилу становую прокусит и всю кровь до последней капли высосет… Я, естественно, посмеялся над сказочкой и забыл. Но вскоре ночью, вижу, как наяву: сидим мы с Прошкой у костра. Он глухаря потрошит. Потом голову поднял, спрашивает: у тебя водочка есть? «Найдется», – говорю ему. Он обрадовался, улыбается. Желудок глухариный разрезал, а там камушки мелкие золотистые. Протягивает их мне на ладони. «На Зимнояхе таких камней много».

Утром лежу, думаю, привидится же такое. А когда оделся, полез в карман за спичками, а там – бляха муха! Самородочки, как горох – три штуки…

– Что дальше-то?

– Дальше, сынок спать надо.

И не понять Ване так было или всё это придумал отец.

Анна Малявина, настроилась на отъезд с Севера. Укоряет Аркадия.

– Не забивай ему голову бреднями о золоте. Школу нужно закончить, в институт поступить… Мой родственник поможет тебе с работой в Уфе.

– Ага, за полторы сотни подай-принеси. Знаю эту глупость. В артели я сам себе командир. Ты, Анька, мне душу не рви! Я тебе две тыщи даю на обустройство. И еще буду присылать. А если отыщу новое месторождение на Зимнояхе, то хватит всем и Артели и нам… И сын пойдет не ПТУ, а в университет!

– Причину ищешь – Зимнояха, месторождение… сам, небось, бабу там в Алдане завел и не хочешь с нами ехать в Уфу.

Цукан с исказившимся от злости лицом, хлопает дверью, выскакивает из барака, выговаривая: «Вот дура баба!»

 Анна Малявину моет в тазике посуду, сливает воду в помойное ведро. Ее замучила барачная жизнь, морозы, сушеные овощи. Приехала зоотехником договорником, а подсобное хозяйство сократили, стала уборщицей. Но больше всего она ненавидит старательскую артель, где Цукан работает месяцами без выходных в далекой Якутии. Она не хочет больше ждать. Она повторяет снова и снова: « Много-то не прошу, хочу чтобы муж был рядом, как у других».

Отвилок трассы Сусуман-Магадан. Автобусная остановка. Огромные горы снега. Легкий морозец. Стоят три чемодана, большой баул, увязанный ремнями. Игорь Зюзяев, Николай Маркелов и Аркадий Цукан с удовольствием принимают из стакана «на посошок». На чемодане мясная нарезка, хлеб. Анна Малявина и Лена Зюзяева стоят, обнявшись, на глазах слезы. В сторонке Кахир Баграев, Саша Шуляков.

– Это тебе Кахир. Зажигалкой, знаешь, как удобно костер разводить… А тебе, Сашок – «Капитан Сорви-голова», это моя любимая книжка. Как приедем в Уфу, я вам напишу. Чур, уговор – сразу отвечать…

– Аркадий, может, хватит наливать, еще полдня до Магадана трястись.

– Во-о, мужики, командирша. Всё будет зур якши, Анютка.

Она подходит вплотную, смотрит Цукану в глаза.

– Аркаша, ну, давай с нами до Уфы. Бог с ними с деньгами. Выкрутимся.

– Нет, Аня. Я слово дал Бурханову. Последний сезон и баста!

Подъезжает сине-белый ЛИАЗ. Они грузят вещи. Прощаются. Женщины плачут навзрыд.

Уфа, улица Коммунистическая.

Серое многооконное здание Управления КГБ. Просторный кабинет с зашторенной картой оперативной обстановки, экран для просмотра видеосъемки, иконописные портреты вождей революции на стене.

– Ты же у нас специалист по золоту? – Начальник смотрит в упор, сарказма своего не скрывает. – Облажались, провалили нелегальный сбыт золота, а я вот отдуваюсь.

Полковник Степнов выходит из-за стола. Низкорослый с короткой щеткой седых волос, он быстро состарился после пятидесяти.

– То ажиотаж создавали из-за каких-то сраных писателей, вместо того, чтобы заниматься государственной безопасностью страны. Теперь на совещании в Главке цитируют слова члена Политбюро: у нас что – старатели коммунизм будут строить!

Ахметшахов, смотревший на темно-синюю штору, упирает удивленный взгляд в полковника.

– Я не понял?

– Теперь требуют с регионов оперативников для укрепления Якутского КГБ, для борьбы с незаконным оборотом драгоценных металлов.

– Хотел подать рапорт…

– Погоди с этим рапортом. Не ломай жизнь. Поработаешь временно в Якутии. Здесь утрясется. Вытащим обратно. Получишь майора, всё пойдет, как положено.

– Но жена…

– Перетерпит. Там тебе год за полтора, плюс северные надбавки…

Полковник Степнов говорит ободряющие слова, что в диссонанс с его хмуроватым лицом, и грубыми разносами, которые он учиняет сотрудникам в этом кабинете. На столе верещит черный эбонитовый телефон. Полковник стремительно выхватывает трубку, склоняется над аппаратом, и подает правой рукой пассы капитану – «свободен».

Ахметшахов вытаскивает из кармана аккуратно сложенный рапорт, держит на весу. Выходит из кабинета.

Уфа, следственный изолятор.

Лязгает металлическая кормушка. Хриплый крик баландера:

– Шлюмки давай!..

– Мужик, на тебя кашу брать?

Цукан спрыгивает со шконки. Подходит к проему с миской. Оглядывает комок пшенки. Получает в кружку теплой воды, подкрашенной жженым сахаром. Садится. Неторопливо ест. Морщится. Айдар с Сергеем едят сало.

– Тебе ж нельзя, – подкалывает Сергей.

– На воле я мусульман, здесь все безбожники.

Цукан съедает предложенный кусок хлеба с салом.

– Эх, чифирку бы запарить?

– Так сделаем вечером, – откликается Сергей. И улыбается.

«Ишь, какой щедрый… Может я зря вызверился?»

Сергей протягивает пачку сигарет «Опал». Цукан вытаскивает сигарету. Удивленно смотрит – фильтр не обломан. «Положено при досмотре обламывать… Прокололись, ребята». Закуривает.

– Сергею, ништяк. Он завтра на свободу…

– Че хорошего. Дело не закрыли. Три года светит…

– Аркадий, ты напиши маляву. Сергей передаст, он парень надежный.

Цукан хватает Айдара за оба уха, прижимает лицом к столу.

– Сученок, у меня эти басни не прокатят!

Отдернул голову, увернулся от удара сзади. Встречным кулаком в подвздошье. Следом ногой. Сергей заваливается на бетонный пол. Назад к Айдару. Татарин жмется к стене.

– Не бей! Мне срок обещали скостить…

– Мудак! Ничего не скостят. По камерам пустят. А блатные просекут, сразу голой жопой на бетон кинут. Будешь до конца дней кровью ссать.

Сергей подполз к двери. Барабанит.

Загрохотали запоры. В проеме двое – надзиратель и дежурный по корпусу.

– К стене! Не двигаться! В карцер хочешь?

Пластиковая дубинка уперлась в живот.

– За что? Пацан мутит на побег. Надзирателя мочкануть хочет… Так ведь, татарин?

Молчит Айдар, голову опустил.

Цукан в фетровой шляпе и осеннем пальто, стоит у ворот тюрьмы. Оглядывается. Справа старый заснеженный центр города с домами дореволюционной постройки. Слева виднеется железнодорожный мост, улица, уходящая вниз к вокзалу. Он идет пешком, приподняв воротник пальто. Заходит на почту. Пишет короткое письмо. Надписывает на конверте адрес: Нижегородка, Малявиной А.А.

Знакомый вокзал с неистребимым запахом жареных беляшей. Присаживается на скамью в зале ожидания. У Цукана в руках билет до Красноярска. Подходит милиционер.

– Ваши документы? Менты, менты…

Он молчит, он снова видит перрон, вокзал в Красноярске, вереницу людей с чемоданами и себя у кассы…

Городская квартира. Кухня. За столом Анна Малявина и симпатичная женщина с обесцвеченными волосами, ей «немного за сорок». Обедают.

– Умничка, что выбралась, а то не дозовешься.

– Сын вернулся из армии, одежду подбирали, устраивали на работу. Потом с Аркашей моим… Прогнала его насовсем.

– Да ты сбрендила!

– Приехал по осени на такси с большими деньгами, словно на базар лошадь покупать. Ни цветов, ни слов ласковых. Короче, взыграло мое бабское упрямство, выставила вещи ему на крыльцо. А сын мою сторону принял. Нахамил. Нехорошо получилось.

– Сумасшедшая! Что творишь?.. Ты на меня погляди. Цукан хоть наездами, да бывает, а я как монашка, десять лет без мужика, как погиб Сережа. Ссохлась вся моя лодочка.

Помолчали.

– Я недавно подцепила в кафе, что на площади Ленина, видного мужичка интеллигентного вида. Подпоила. Домой привела. А он, скотина, упал на диван и в храп.

– Ох, Валька озорная ты баба!

– Я ему и яйца подмыла, и массаж и то и сё, а этот гусь храпит и ноль эмоций. Утром ни здрасьте, ни как зовут. Дай похмелиться… Я на кухню. Схватила ковшик эмалированный и на него: «Щас похмелю». Так он в одних носках на площадку выскочил. Ботинки вдогон отправила… Во-о, тебе Анна смешно. А я ковшик бросила и в рёв.

– Мне на днях письмо принесли от Цукана. Вот послушай. «Виниться не буду. Я честно хотел оякориться навсегда. В Ключарево участок купил под строительство дома, как ты хотела. Хотел тебе помогать, сыну. Но ты выбор сделала, что теперь рассуждать. Больше не потревожу. Прошу выслать фото Ванюхи, да напиши как у него там с работой. Вышли по адресу: Якутская АССР, Алдан, до востребования.

И еще просьба. Забери на Озерной 75, у Петьки Сафонова – это наш колымчанин, сумку с подарками.

Не поминай лихом. Аркадий». – И слово придумал – оякориться. Такого-то, небось, в русском языке нет. Ох, и чудила наш Аркаша… А я дура, дура, что наделала!

– Письмо в ответ отправь, придави гордыню свою.

Выпили по рюмке самогонки.

– Самогонка у тебя Валюха забористая. Ты огурчики-то мои попробуй.

– Хрустят. Высший сорт. Если письмо напишешь, то фото туда вложи… Помнишь, в палисаднике весной племяш фоткал. Ты там под цветущей черемухой, прямо как барыня.

Она наливает по второй

– А ты подарки-то забрала?

– Да, ездила на Озерную, это в Нижегородке. Платок вот шерстяной. Потрогай, какой тонкий, тонкий.

– Ой, красота! Синий. К твоим глазкам подбирал. Импортный.

– Еще нож охотничий с наборной костяной ручкой и ножнами из моржовой кожи. Я знаю, такие делают на Чукотке. Нож – это понятно для Вани. Любит Аркаша инструмент. Бывало, кухонные ножи наточит – берегись, можно полпальца оттяпать. А вот будильник зачем – понять не могу. Раньше сын опаздывал на занятия, а теперь-то мне пенсионерке спешить некуда. Хожу одна по дому из угла в угол – жуть! Я теперь поняла, какая же я дура! Позвал бы Аркадий, хоть в Магадан…

– Давай, Анна еще по одной на прощанье. Вернется Аркадий, вот помяни мое слово, вернется.

Анна распустила на лице морщины. Она верит, что так и будет.

Нижегородка. Анна Малявина смотрит в мутную черноту окна. Фары выхватывают заснеженную дорогу, угол соседского дома Агляма, покосившуюся огорожу и снова непроглядная зимняя темнота. На льняной скатерти – клеенок не признавала – лежит золотой самородок, а она не ощущает ни радости, ни страха. Что странно. Хорошо помнила, как допытывался осенью следователь с броской фамилией Ахметшахов. Почему и запало: «Капитан Тимур Ахметшахов», – произнесенное им веско с нажимом.

– Покажите вещи, какие оставил Аркадий Федорович Цукан.

Он беззастенчиво прохаживался по дому. Взял в руки шкатулку с затертой палехской картинкой… «Эх, да на тройке, да с бубенцами! Старинная?»

– Да. Дедова… Аркадий вещей никаких не оставлял…

– И самовар-то какой у вас знатный. С медалями. Вы не торопитесь, Анна Алексеевна, подумайте, может сыну что-то передавал? Вам?

– Сыну куртку подарил трехцветку японскую. Продукты привез, так мы их и съели потом. Деньги мне в руки совал, так я не взяла. А вещи Аркашины я летом упаковала в коробку. А как приехал по осени, так и всучила всё до последней картонки. Да и вещей-то у него – кот наплакал.

– А в октябре?

– В октябре приезжал, да… Хотел помириться. Но дальше сеней не проходил. Я ему сразу коробку с письмами и фотками отдала и ауффидерзейн, как сам он любил повторять.

– Вы хоть знаете, что статья ему светит расстрельная, – продолжает наседать сотрудник КГБ. – А вы пострадаете за пособничество. Оно вам надо?

Анна подобралась, спину выпрямила.

– Не надо меня пугать. Я пятнадцать лет отработала на Колыме и золота перевидала не в пример вашему. Нет у меня ничего, и не было. Аркадий хоть с придурью, но сына своего любит, и подставлять бы не стал.

Ахметшахов смеется, скрывая смущение, и торопливо записывает свой телефон: «На всякий случай…»

На том и расстались спокойно, без лишних угрызений совести.

В холщовой сумке, похожей на торбу, что она забрала у знакомого колымчанина, помимо ножа и платка, она вынула будильник. Вертит в руках и не может понять, зачем этот большой старый будильник. Выставила часовую стрелку, попробовала подкрутить заводной механизм, но не получается. «Видно стопорок слетел у пружины», – решила она. Принесла из мастерской отвертки, раскрутила. Вместо пружины и шестеренок, внутри лежал самородок.

Что это золото – она определила на глаз и по весу. Насмотрелась в свое время на Колыме. Будь оно неладно это золото! Занозой сидело теперь в голове: как быть и что делать?

– В милицию сдать? Тут начнется такое, что не приведи господи… Закопать в погребе? Так у них металлоискатели, даже в земле обнаружат.

Вспомнила один из рассказов про Шерлока Холмса, как все искали важный-преважный документ, стены и полы перестукали в поисках тайника, а документ лежал на полке, на видном месте без утайки.

«Сколько же весу в нем? Грамм триста…» А в скупке за грамм золота платят сорок рублей. Это выходит тысяч двенадцать рублей и можно купить квартиру, и «Запорожец» в придачу, и еще малость денег останется. Тут же горькая усмешка перекосила лицо. Одной-то теперь и пенсии в сто пять рублей хватает. Повертела самородок в пальцах, разглядывая с разных сторон и снова сунула в чрево будильника. Прикрутила крышку, поставила на видное место в холодной мастерской. Потом тряпочкой стерла отпечатки пальцев, для верности намела с полу пыли, присыпала сверху будильник, будто он стоит много лет. «Даже если найдут – отбрешусь. Скажу, может, занес кто в давние времена». И успокоилась.

Через много месяцев, когда вернулось письмо из Алдана, как невостребованное, она коротко погоревала, успокаивая себя привычным, что Бог, не делает, то к лучшему.

Глава 3. КГБ

Поздно ночью в аэропорту Якутска таксист удивил Ахметшахова ценой.

– А по счетчику?

– Да кто же тебя ночью с аэропорта задаром повезет…

Еще хуже встретили в гостинице. Находясь в угнетенном состоянии после размолвки с женой, Ахметшахов не забронировал номер. Администратор – дама их местных, увешанная кулонами, браслетами и кольцами по последней моде, наотрез отказывается предоставить место.

– Хорошо. Я переночую в холе на диванчике, – вбивает он, как ему кажется, несокрушимый довод, который ее испугает.

– Вы думаете, если сотрудник, там вам можно нарушать правила социалистического правопорядка…

Такой наглости он еще не встречал. Спорить не стал. И как-то сразу подумал, что обживаться здесь будет нелегко. Мощные татарские кланы умело ладят в Башкирии, не подпуская чужаков, но соблюдают видимость порядка и Советской власти. А здесь, похоже, ничего не боятся.

От дивана воняет застарелой непросыхаемой тряпкой, он долго ворочается, сквозь дремоту слышит возбужденные голоса, ему снится заплаканное лицо жены, которую хочет приласкать, а она убегает с криком: «Я в эту дыру никогда не поеду! Ты во всем виноват…»

В республиканском управлении капитана Ахметшахова представили полковнику Федорову. Он ожидает расспросов о предыдущей службе, краткой беседы. Федоров сухо здоровается и начинает наставлять как мальчишку-курсанта, рассказывает о славных традициях якутских чекистов. Понимает, что просто так начальников оперативно-розыскного отделов сюда не присылают, и все же пересаливает по привычке. Заканчивает неожиданно.

– Вам придется работать в Алданском отделении. Там надо наводить порядок. Все вопросы обсудите с майором Пилипенко.

Майор Пилипенко посмеивается, угощает чаем, успокаивает, что подальше от начальственных глаз это лучше всего. И с жильем проще. Сразу квартиру дадут. А тут в Якутске сотрудники месяцами по гостиницам мыкаются.

– Номер в гостинице на сегодня я тебе забронировал. А завтра документики подготовим, обеспечим попутную машину. Ваш алданский «козлик» на ремонте стоит. Пилипенко критически осматривает Ахметшахова, останавливает взгляд на туфлях с тонкой кожаной подошвой.

– Так все-то пятьсот километров…

– Но каких пятьсот! Не пижонь, Тимур Фаридович. Дорога дрянь. Мерзлота оттаивает, местами плывуны. Можете и за двое суток не доехать. По нужде пойдешь – утопишь свои полуботинки. С деньгами-то как у тебя?

– Нормально. Получил полностью по аттестату.

– Универмаг тут недалеко, через два квартала. Подбери обувь демисезонную, плащ-накидку с капюшоном на случай дождя и снега.

Алдан. Начальнику районного отделения КГБ Петрову хочется быстрее спихнуть дела молодому капитану, хотя понимает, что быстро не получится. Среди подчиненных один с профильным образованием, у одного двухгодичная школа КГБ, у остальных, набранных по оргнабору, в лучшем случае ВПШ и курсы переподготовки в Новосибирске, поэтому каждый раз его терзают в десятом отделе, укоряют за плохое ведение агентурных дел, картотеки,что в рабочем деле агента сосредоточиваются только подлинные его сообщения.

Он это знает, как азбуку, но когда объясняет молодым сотрудникам, то видит, как мутнеет их взгляд. Они кивают, поддакивают, но ни хрена не понимают: как излагаются краткие сведения о лицах, проходящих по сообщению, какие необходимо провести мероприятия, как использовать сообщения и данные агенту задания. Петров укоряет и разносит на совещаниях оперативных сотрудников, поясняет, что вносить какие-либо изменения или добавления в сообщения агента не разрешается, что в порядке исключения к рабочим делам могут приобщаться справки, составленные оперативным работником по устной информации агента. Сам сидит до поздней ночи, вносит поправки в листы учета сотрудников, работавших с агентами. И все одно ошибки выползают, за что получает приказ «о неполном служебном».

Он надеется на перевод в европейскую часть России, – пятнадцать лет на Крайнем Севере – это серьезный довод. А если не получится, то придется подать рапорт об увольнении со службы.

Ахметшахов перекладывает папки с личными делами сотрудников. Задает короткие вопросы.

– Что из себя представляет лейтенант Васильев?

Майор Петров поясняет.

– Закончил благовещенский пед. Прошел переподготовку. Так себе, ни рыба, ни мясо…

– Старший лейтенант Круглов?

– У него Дзержинка, толковый сотрудник, но пьет. Любовь, видишь ли, без взаимности. Остальные сотрудники по оргнабору или двухгодичные курсы.

Когда дошло до оперативной информации и вербовочных мероприятиях, Ахметшахов начинает вгрызаться. Задает вопросы, которые раздражают Петрова.

– По сообщению агента «Оса» школьники Цикало и Смелянский разрисовали барак свастикой в трех местах и надписью «бей жидов!», а дело об оперативной профилактике проведено плохо. Ведь за этим кто-то стоит, подстрекает на провокацию. Провокатор не выявлен.

– А что вы предлагаете?

– Считаю надо вызвать сотрудника и заставить переоформить в ДОР, взять подростков в оперативную разработку и составить подробный отчет.

– Вот и займетесь этим, Тимур Фаридович. Я честно сказать, подустал, все мысли об отпуске. Пойдемте лучше обедать, точнее ужинать…

Ахметшахову неловко, словно он корчит из себя несгибаемого службиста перед майором, которому далеко за сорок. А главное есть хочется нестерпимо. Он запирает бумаги в металлический шкаф, записывает дежурному телефоны в гостинице «Рассвет», сдает ключи и в сопровождении Петрова выходит на улицу. Перед управлением небольшая аллея – сучкастые тополя вперемешку с лиственницами. Череда одноэтажных домов, вдалеке, серая лента дороги, уползающей на перевал. Ахметшахов приостановился, смотрит, покачивает головой, отчетливо понимая, что здесь ему предстоит жить и летом, и долгой зимой.

Поднялись в квартиру на втором этаже, Ахметшахов сразу учуял запах наваристого борща и вспомнил, что не ел горячего трое суток. Утром наспех перехватил пирожков с чаем в придорожном буфете и всё. Глаза невольно мечутся по столу с тарелкой красной икры, миской мелких соленых грибочков, присыпанных зеленым луком, на разделочной доске лежит разная балыковая нарезка.

– Вот уж, не обессудьте. У нас с Ваней по-простому, без хрусталя…, – приговаривает Катя Петрова, накладывая закуски в широкие тарелки с золотистой каймой.

После двух рюмок водки Тимур разомлел, старательно ест и нахваливает, вспоминает уфимский скудный стол с яичницей и кашкой, которую предпочитает жена, сберегая осиную талию. Жену Петрова талия, похоже, совсем не беспокоит. Зато она может похвастаться ярким румянцем, пышной грудью и, судя по ласковым шуточкам и смеху – искреннему, звонкому, особенно со стороны женщины, в этой семье царит полное понимание.

– Мы вчера с подругой и детьми в кино ходили… Пете-то всё некогда. Такая смешная кинокомедия!..

– Тут кинотеатр есть? – невольно вырывается у Ахметшахова.

– Что вы, Тимур! Алдан большой поселок. Тут и универмаг, и школа хорошая, и библиотека. Вот когда мы в Бодайбо жили, там захолустье, глухая дыра. Я с детьми там намаялась. Муксун попробуйте. Петя сам поймал в выходной. Такая рыбка и здесь в редкость…

– Успеваете, Петр Семенович рыбачить?

– А тут по-другому нельзя. На материке крестьяне живут с огорода, а мы с леса: грибы, ягода, глухаря иной раз или косулю подстрелишь… Вот и сыт. Тушенка вещь хорошая, но приедается. Да и радость-то какая. Набродишься вдоль реки, устанешь до одури, а тут тебе костерок, ушица и такая славная, запашистая, с дымком, что и про службу забываешь. А иначе сгоришь от этой всей нашей чернухи, накачек, бесконечных отчетов. У любого бухгалтера бумаг меньше в десять раз… Я в молодости иначе свою чекистскую работу представлял.

Под чай с вареньем из местной жимолости с необычайно тонким ароматом – «тайгой пахнет», как бы исподволь Петр Семенович, задает вопрос о престижном училище имени Дзержинского и почему опытного профессионала из республиканского управления, да в такую глушь.

– На мелочи прокололись, поторопились. Представляете, Петр Семенович, все расклады у нас на руках, оперативная разработка на пять баллов. Скупщик золота и старатель сошлись вместе. Сотрудники на местах. Выжидаем. Показывают этому старателю Цукану сберкнижку на предъявителя с энной суммой денег. Оплата за товар. Цукан лезет в карман, достает футляр с очками, а молодой сотрудник подумал, что там золото и прихватил Цукана в клещи. Открыли футляр, а там очки, которые скупщик забыл до этого в гостиничном номере. Подумалось: ничего страшного, раскрутим, не впервой. Всех в изолятор и в работу по одному. Посредник – директор кондитерской фабрики – тут же признался, что намеревался купить самородок. А старатель оказался калач тертый, воевал, семь лет в колымских лагерях, да на поселении, потом в старательских артелях. Уперся и ни в какую. Дуркует, меня изводить начал: «Нет у меня золота, и не было никогда». А хуже всего, что сберкнижки липовые. Подделка. Видать кинуть Цукана хотели на деньги. В итоге добились мы разрешения на применение к подследственному специальных средств. Под воздействием психотропного препарата Цукан сообщил нам номер ячейки на железнодорожном вокзале. Радостные, возбужденные едем на вокзал, вскрываем ячейку. Сумка с застиранным тряпьем, инструментом и ни грамма золота!

Помолчали. Выпили на поход ноги.

–Пытаюсь и никак не могу вспомнить. Редкая фамилия, я ее здесь на Алдане слыхал от кого-то… Что же дальше-то?

– Мне влепили строгача, понизили в должности. Потом предложили Якутию, без права выбора. Хотел уволиться со службы. Но начальник управления уговорил: потерпи, это временно.

– Я случайно на курсах повышения встретил давнего знакомого. Он в Прибалтике служит. Говорит, там такой грозовой фронт надвигается, что вскоре нахлебаемся сполна.

– Тут у вас контингент, мне говорили – бандеровцы, крымские татары, политические.

– Да их единицы. Только «западенцы» иногда создают сложности. А так в целом, сами увидите, служба спокойная. В автоколонне водители из-за низких расценок решили устроить забастовку. Первому секретарю доложил, так он аж на задницу сел с испуга… Но мы вовремя завели дело оперативного наблюдения, выявили зачинщиков через агента. Закоперщику аморалку впаяли, другого под пьянство подвели, с третьим профилактику и премиальные через профком… Всё разрулили без последствий.

– А хищения золота?

– По рассыпному золоту давно работаем, в некоторых артелях доверенные люди. Профилактируем постоянно золотоприемные кассы. Одну приемщицу прихватили, красивая стервочка, этим и пользовалась …

Ахметшахов тяжко вздыхает, вспомнив свою актрису. Екатерина Петрова сноровисто упаковывает кусок пирога, нарезку. Протягивает сверток.

– Вы завтра к нам без стеснения. А то я обижусь. – Она говорит легким кокетством зрелой женщины, знающей себе цену.

Глава 4. ГОК, Звезда.

Зима, поселок Алдан.

В просторном гостиничном номере Цукан лежит на кровати. За столом местные мужики и баба бомжеватого вида. Мусор, пустые бутылки.

– Выпей, Федорыч полегчает…

– Нет. Давление скакнуло. Фельдшер говорит, не тормознусь – инфаркт. Сворачивайтесь, елы палы! Еду забирайте…

– Народ говорит, писец вашей Звезде. Наехали прокурорские круто.

– Да не впервой. Бурханов выкрутиться, вот увидишь…

– Кузьмин говорит, что ты открыл золотоносный участок на Куранахе.

– Я сказал, убирайтесь!

Цукан приподнимается на кровати, кривясь от боли в голове.

– Не ори, уходим…

Цукан обшаривает карманы, находит сберкнижку. Листает… Матерится. Идет умываться. В зеркале отражаются мешки под глазами, недельная щетина…

Через чужих людей узнает новости в поселке и про артель «Звезда», куда ходу ему нет. Когда сорвался в отъезд в сентябре, Бурханов сказал, что не примет заново на работу. Цукан понимает, что это железно, тут хоть на колени становись. «Обойдусь», – старательно успокаивает себя Цукан, а не очень-то получается. Можно бы дальше бездельничать, денег на книжке достаточно, да надоело.

Директор горно-обогатительного комбината «Успешный» Струмилин искренне обрадовался давнему знакомому, даже пошутил:

– Как же Бурханов такого спеца отпустил?

– Да я сам сорвался в сезон, по дурости. Могу на бульдозер сесть, могу в бригаду…

– Да ты что, Аркадий! Мне позарез начальник отдела снабжения нужен.

– Я привык сдельно…

– Оклад небольшой, зато премиальные каждый квартал, отдельная комната с удобствами.

Цукан упирается и они долго обмусоливают все «за и против». Директор неожиданно выкладывает главный козырь: на работу примем задним числом, чтоб сохранился непрерывный стаж и северные надбавки. «Сам понимаешь, это дорогого стоит». Ударили по рукам.

Струмилин сразу повеселевший, напористый ушлый горняк, а другим на этой должности быть и нельзя, сожрут мигом, торопит Цукана. Ведет в отдел кадров, дает указания о приеме в должность и тут же, не давая минуты на раздумья, тянет к машине.

–Поедем осматривать производственный участок, гараж, обширное приисковое хозяйство.

Поднялись на драгу.

– Прожорливая, сука, – жалуется механик. – Опять встали. Приводной механизм полетел. Сальниковой набивки нет. Масла на исходе…

Он протягивает длинный список необходимых запчастей и ГСМ. Цукан поднимается по лестнице к драгеру на пульт управления.

– Смотрю на это чудище, а вот не понимаю, как идет обогащение шлихов?

Драгер лет тридцати пяти, атлетически сложенный, в куртке с крупными иностранными надписями, охотно с некоторым щегольством поясняет, что для извлечения золота они используют шлюзовую и отсадочную технологии обогащения.

– А попроще…

– Пески при помощи черпаков разгружаются в специальную бутару. Вон она – бандуренция… Называется дражной бочкой, в ней грунт делится на классы крупности. Мелкая порода, просеянная через отверстия дражной бочки, на операцию обогащения. Легкие частицы смываются с рабочей поверхности, а тяжелые – в том числе золото – оседают на дражных ковриках шлюзов.

– Это мне знакомо. А вот как смыв производится, там же чертова уйма этих ковриков?

– Полуавтоматом. Я два раза за смену произвожу переворот, включаю смыв.

– И давно стоите?

– Вторую смену. Я про этот вал еще на прошлой неделе трубил… Тоже мне – начальники, повесили на куй, чайники!

Огромный плавучий завод стоит посреди котлована заполненного водой, только грохочут кувалдой возле черпаков слесаря, выбивая застрявшую арматуру. Во всю километровую ширь этой долины, привычно обжатой сопками с зеленым частоколом лиственниц, высятся горы отмытой гальки, бугрятся темные иловые хвосты. Над верхней площадкой драги развевается на ветру красный флаг, а чуть ниже, выгоревший транспарант «перевыполним задание партии!» Призыв слегка скособочился на одну сторону, но настолько примелькался, что на это не обращают внимания секретари райкома, когда приезжают на собрание коллектива, чтобы поддать жару своими гневными речами.

В машине Струмилин молчит, сердито хмуря брови, прокручивая разговор с начальником драги.

– Если завтра не отремонтируют – плану хана. Меня опять трепать начнут вплоть до министерства. А тут еще навалились на лучшую артель. Тяжбают, проверяют. Развалят «Звезду», тогда точно план всего района лопнет, как мыльный пузырь. Ладно, я тебе, Аркадий Федорович, этого не говорил… Ты пособи с запчастями, а мы наличкой обеспечим. Может, как-то и выкрутимся? – Внимательно, как бы оценивающе, смотрит на Цукана, о нем старожилы не раз выдавали разные байки. Особенно удивительной казалась история про чешский экскаватор, простоявший на приколе больше двух лет. Его не смогли восстановить иностранные наладчики. А Цукан вместе с Бурхановым сумел оприходовать этот металлолом на баланс артели и запустили в работу, да еще сэкономили несколько тонн солярки. До этого толкали пески в промприбор бульдозерами, а тут стоит экскаватор с многокубовым ковшом на одном месте и кидает песок, только успевай размывать.

– А как же тебя урки в Красноярске, обвели вокруг пальца? – спрашивает Струмилин, вспомнив анекдотичную историю.

– Они в милицейской форме были. А в нас бывших зеках сидит внутренняя дрожь перед этой кастой. Да и расслабился, коньячку выпил, подзакусил… Эх, чего там ворошить. Такие суки попались! Не только деньги выгребли, даже унты собачьи, почти новые, сдернули.

Комнату Цукану выделили в новой пятиэтажке с теплым сортиром и ванной, что для поселка на 541 километре Амуро-Якутской магистрали большая редкость. Но обустроить жилье он толком не успел, работа так закрутила, что не продохнуть. Запчасти и механизмы сплошной дефицит, только изворотливость и личное обаяние, которым Цукан обладает, спасают его от позора, а ГОК от простоев. Он ездит по всей Якутии, Амурской области по своим снабженческим делам, которых оказалось такое количество, что мама не горюй, как поговаривал давний товарищ и старатель номер один Бурханов. Скучает Цукан по артели, где всё по-другому и заработок выше в два раза и бестолковости меньше. А главное, как решили на Совете артели, так и будет. Винить некого.

Он трудится в полный рост, как привык это делать и раньше, только тяготит бумажная дребедень. Отчеты-подсчеты: один пишем, два в уме, без подарочка ходу нет. Он словно Дед Мороз с шутками-прибаутками одаривает коньяком, икоркой за каждую подпись на документах по сверхлимитному отпуску нужных механизмов, поругивая эту систему бесконечного дефицита, когда ничего не купить, а только достать, но зато достать можно все, что угодно. Так на Челябинском тракторном выбил новые бульдозера ЧТЗ-150 с мехлопатой, к великой радости директора ГОКа Струмилина и рабочих на промывке золотоносных песков в распадке вдоль речной долины Чульгана, где он еще год назад вел разведку на золото для артели «Звезда» и определил Чульган, как один из перспективных участков. Но не сложилось.

В отвалах вдоль дороги снег лежит под два метра, по ночам морозит, наст хрустит, как лед на реке, а днем припекает солнце, хочется скинуть полушубок и пыжиковую шапку и верится снова, что весна все же наступит и вместе с ней новая счастливая жизнь. Цукан мог бы взять директорский УАЗик, но ему хочется пройтись по центральной улице поселка к зданию райкома партии с огромным выгоревшим на солнце портретом вождя на фасаде здания. Ленин хитровато и одновременно ободряюще смотрит из под козырька кепки на Цукана, определив с прозорливой точностью, что трудности будут всегда.

– Диалектика. Так ведь, Ильич?

Молчит вождь.

В кабинете отдела промышленности скучает инструктор райкома партии.

– Агиркин просил зайти…

– Вы, Цукан? Правильно?.. По поводу ремонта больницы? Все на совещании у Первого. Подождите в приемной.

Он сидит на стуле под дверью. Ждет, когда закончится совещание. Пару раз в кабинет ныряет женщина в беленькой кофте, проносит поднос с чайными чашками. Сквозь неплотно закрытую дверь, Цукан слышит реплику секретаря райкома:

– Когда закончите возню с артелью Бурханова. Позорище! Не можете справиться с этими рвачами.

– Но сотрудники ОБХЭСС ничего не выявили серьезного… – голос секретаря по промышленности Агиркина.

– Так ищите лучше! С золотом люди работают, я не верю, что не утекает.

– Могу доложить, товарищи у нас есть источник информации в артели «Звезда». Думаю, это даст результат. Выявили несколько Актов по съему золота, составленных с нарушением.

Цукан, продолжает вслушиваться в речитативы.

– С этим нужно покончить, как можно быстрее. Дело на контроле в Центральном комитете партии. Прошу докладывать о результатах. Транспорт, вертолетчики – всё по первому требованию, товарищ Ахметшахов. И пожалуйста…

Дверь так энергично прихлопнули, что Цукан вздрогнул, словно от выстрела, втянув голову в плечи.

– Ахметшахов, мать твою так!

Цукана бросает в жар. На улице он расстегивает полушубок. Вывеска кафе «Ахтамар». Заходит. За столиками двое. У стойки женщина импозантная армянских кровей.

– Мне бы водки, Тамара.

– Аркадий, ты же знаешь, только коньяк и шампанское, – отвечает она, раскатывая хрипловато слова. – Водка – яд. Хороший армянский коньяк – лекарство. Жена потом спасибо скажет.

– Нет жены.

– Ну, так любовница…

– Эх, Тамара, Тамара… Наливай армянского. Накину для храбрости двести грамм.

Выходит на улицу. Водитель райкомовской служебной Волги здоровается, как с давним знакомым.

– Подбрось до Кучкана.

– Ты что, не могу. Уволят.

Цукан кидает на бардачок червонец.

– Ладно. Рискну. А че у тебя там в Кучкане? Баба…

– Нет. К Бурханову в артель… У них прямо на окраине мехцех и контора.

– Да знаю. Сам хотел к ним устроиться. По пять тыщ за сезон, не хило гребут. Не взяли водителем. Конкурс, как в лётное училище…

Поселок Кучкан барачного типа хаотично разбросан в широкой долине меж покатых сопок. В конторе из спаренных вагончиков Бурханов здоровается, как будто расстались вчера, но руки не подает. Впрочем, ничего другого Цукан и не ждал. Кратко пересказывает про совещание у секретаря райкома. Бурханов трет, защетинившийся к вечеру подбородок.

– Про стукача знаю. С актами по сдаче золота промахнулись, моя тут вина, но теперь нельзя поправить. Если привлекут по статье, то меня одного.

– Примешь?

– Ох, и мудак, ты Аркаша!

Бурханов сдергивает с головы шапку, швыряет на стол, хохочет громко:

– Золотовалютчик! Растудыт тебя в качель…Живой и то ладно.

Цукан сидит низко опустив голову, как нашкодивший пацан.

– Пойду что ль?..

– Куда ты пойдешь, чудила. Опять водку трескать с бомжами. Пустует твоя комната, люди в отпусках. Баньку протопим. Я сдаваться не собираюсь. В нашем министерстве человек хороший на зама Косыгина пытается выйти… Так что включайся.

– У меня командировка в Благовещенск. Вернусь и сразу к тебе…

На том и расстались сухо и вежливо, будто и не было десятилетней дружбы. Бурханов знает, что повязали в Уфе Цукана, держали под следствием, а после выпустили, как ни в чем не бывало. Любой опытный каторжанин призадумается, узнав про такое. Два месяца с лишним Аркадий не выпивал водки, а тут накатило желание. Зашел по дороге к своей пятиэтажке в кафе «Ахтамар».

Он пьет фужер за фужером и, кажется ему, совсем не пьянеет и думает привычно, что хотел дом построить, поладить с семьей, а вышло опять всё наперекосяк, и кто виноват, попробуй-ка разберись. Жалко себя в этот момент и никого более.

Глава 5. Ахметшахов, Осинкин, библиотека.

Алданское отделение КГБ занимает половину типовой северной двухэтажки. Капитан Ахметшахов гнется над картой района, разложенной на столе.

– Вот он, – старший лейтенант Васильев тычет в точку на карте. – Этот прииск Упорный. Работница золотоприемной кассы Ершова сообщила, что слесарь с прииска Упорный сдает много золота. Хвалился, что моет по выходным в старых отвалах. Я поговорил с работягами. Басни. Похоже, ворует с промприбора. Нужна машина.

– Хорошо. Вместе поедем. Экипировка рабочая. Табельное оружие с собой…

Поздний вечер. Полигон прииска Упорный. Офицеры лежат среди отвалов песка и гальки, завернувшись в плащ-палатки. Ждут, когда уедут на грузовой машине рабочие. Васильев начинает подремывать. Из дощатой будки выходит моторист, кашляет, обстукивает грязные сапоги. Снова тишина. Ахметшахов поглядывает на часы, зевает. Вскидывает голову. Прислушивается. Толкает в бок Васильева, показывает на уши… Шепчет.

– Кто-то идет к промприбору. Я скомандую…

Внизу под металлическим днищем колоды мелькает силуэт. Человек возится там, сдвигает железо. Видны ноги. Человек ползет на четвереньках.

– Прикрой со спины, если он не один.

Ахметшахов пригнувшись, бросается вперед к промывочному прибору.

– Стоять! Стреляю на поражение… Не двигаться!

Васильев, оббежав полукруг, светит фонариком, кричит:

– Чисто. Нет никого… Моториста не видно.

Рослый молодой парень с узкой полоской усов стоит с алюминиевой миской в руках. Его колотит мелкая дрожь.

– Фамилия? Имя? Быстро! А то…

– Осинкин Витя…

В миске шлиховое золото. В кармане у парня отвертка и плоскогубцы. Втроем идут к сторожке. Лампа горит, никого нет.

– Напарник твой? Ну же, мать твою!..

Васильев бьет парня сапогом по голени.

– Ой, больно же!.. Это Сизый, он мотористом здесь. А я только шлих дорабатываю и сдаю. Сизый мне угрожает. У меня невеста беременная. Отпустите, я больше никогда. Честное слово, никогда…

– Ладно, ты напиши всё подробно, мы поможем тебе.

Офицеры выходят из вагончика. Луна выглянула из-за туч. Васильев закуривает. Далеко пускает струю дыма. Видно, как он возбужден.

–Десять лет – это, как минимум…

– Не жалко? Он же телок! Такие в лагере не выживают.

– А что ты предлагаешь?

– Предлагаю оформить его, как твоего агента задним числом.

Васильев молчит. Он не понимает.

– Рискованно как-то…

– Законопатят Осинкина по суду, что с того? А если агент, то тебе поощрение. Отделу зачет по профилактике и раскрытию. Кроме того, мы сделаем многоходовку. Пристроим его в артель Бурханова. Ты же знаешь, под него давно роют, а ничего сделать не могут. А тут наш человек, обязанный по гроб жизни.

– Здорово! Я как-то и не подумал…Тогда вешаем кражу на моториста. Ищем цепочку. Сизый, думаю, не в одного золото тырит.

Витя Осинкин, склонив голову, как прилежный ученик, пишет на листке показания. Буквы прыгают, строчки кривятся. Он не может унять дрожь.

Сотрудники из областного управления проводят проверку, что для Ахметшахова совсем неожиданно. Упор делают на агентурно-оперативную деятельность, проверяют кадровый состав. Старший следователь десятого отдела майор Труш с недовольным лицом перебирает стопу дел: «Двадцать два дела оперативной профилактики, не многовато ли на ваш отдел? – спрашивает, намекая на то, что если обнаружит пустышки, то капитану Ахметшахову будет трудно оправдаться. – Еще девять дел оперативного наблюдения. И даже два дела оперативной разработки. Видимо орден капитану придется давать», – насмешничает Труш, обращаясь к сотруднику из отдела по работе с кадрами. А тот охотно откликается на шутку: « А как же, орден Сутулова».

Майор настроен предвзято, он уверен, что не все дела обеспечены агентурой, позволяющей контролировать поведение объектов, взятых под наблюдение. Он три дня просидел в Нерюнгринском районе, в этой забытой богом дыре, где начальник отделения с утра поливал себя обильно одеколоном, чтобы перебить «выхлоп», а документация оказалась в ужасном состоянии, из-за чего Труш, как ни сдерживался, а вспылил. В итоге написал подробный отчет с перечнем недостатков в работе, где главным было отсутствие полноценной вербовки и профилактической работы, а имеющиеся ДОПы оформлены ненадлежащим образом. Мог бы смягчить формулировки, если бы старший лейтенант покаялся, а он стал предлагать пойти на мировую и замять это дело с помощью обильной выпивки и поездки на охоту с районным прокурором.

К вечеру пыл майора угас. В делах по профилактике майор не нашел серьезных нарушений. Зато отыгрался на явочной квартире.

– Вы, Тимур Фаридович, допустили нарушение. Пункт 22 инструкции обязывает, на каждого содержателя конспиративной и явочной квартиры заводить личное дело.     Кроме того, заводится отдельное дело, которое регистрируется в десятом подразделении на основании представляемой оперативным подразделением служебной записки, где указывается дата получения санкции на использование квартиры, псевдоним и размер ежемесячного вознаграждения, если содержатель не состоит в негласном штате органов КГБ.

– Виноват, товарищ майор. Квартиру оформляли до моего приезда в Алдан. Я упустил этот момент при передаче дел. Сегодня же исправим.

Ахметшахов тут же вызывает лейтенанта Сапрыкина, одного из немногих толковых сотрудников, тут же разъясняет порядок оформления явочной квартиры. Труш листает документы, слушает, в нужных местах вставляет замечания: «Лист учета сотрудников, работавших с содержателем квартиры, согласно приложения двенадцать не забудьте оформить… И еще список агентов, принимаемых на квартире». Ему, похоже, понравилась такая оперативность.

Кадровик документацию бегло просмотрел, не проявляя настырности. Он пьет крепкий чай и охотно рассказывает свежие анекдоты. В конце дня просит показать журнал по физической подготовке.

– Где ж занимаетесь? А то я что-то закис за эту неделю… Схожу вместе с вами, не возражаете?

В арендованном школьном зале расстелили маты. Кадровик сноровисто переоделся в спортивную форму и стал разминаться. Майор Труш остался наблюдателем. Пришел даже прапорщик Абзалов, который часто пропускает занятия, чем удивил лейтенантов и они стали подшучивать, раздергивать его в разные стороны. Обычно укладывались в один час, а в этот раз всем пришлось работать в полную силу. Кадровик низкорослый и возрастной, оказался умелым цепким спарринг-партнером. Под одобрительные возгласы Труша, провел отличный бросок, чем слегка завел Ахметшахова и он тут же отыгрался. Подсек под правую опорную ногу, провел болевой прием с захватом руки, после чего Кадровику пришлось хлопать ладонью по матам, уткнувшись лицом в дерматин.

– Молодец! Молодой, сильный – завалил старика, – вроде бы шутит и улыбается Кадровик, а нотка недовольства пробивается.

– Да, я это случайно, – насмешничает Ахметшахов. – Больше не буду.

Напряжение спало, Труш больше не цеплялся к мелочам. Провел беседу с оперативными сотрудниками, делая упор на то, что у них должны складываться доброжелательные отношения с агентурой и доверенными лицами, чтобы они смелее шли на контакты и вербовочные мероприятия, особенно связанные с нелегальным сбытом драгоценных металлов, в первую очередь золота в старательских артелях.

Его заинтересовало дело оперативного наблюдения по распространению нелегальной литературы. Попросил свозить в Таммот, откуда начиналась эта цепочка. У Ахметшахова возникло предчувствие, что кто-то слил информацию, что майор неспроста уцепился за это рядовое дело.

Минувшей осенью агент лейтенанта Сапрыкина по кличке Хворост принес машинописную статью перебежчика Синявского. Сказал, что дали почитать на один день. Вывел на студента педагогического института, который распечатывал запрещенные тексты. У студента изъяли пишущую машинку «Уникс», книги Аксенова, Владимова, и текст повести Солженицына «Один день Ивана Денисовича», вырезанный из журнала «Новый мир». На одной из страниц стоял штамп Таммотской районной библиотеки, где жили родители студента. В их квартире при обыске обнаружили только подшивки литературных журналов времен хрущевской оттепели. Откуда взялся журнал «Новый мир» со штампом библиотеки, никто сказать не мог.

Ахметшахов пришел, чтобы лично побеседовать с заведующей.

– Наталья Синицына, – представилась она с мягкой застенчивой улыбкой. – Я здесь заведующая и библиотекарь, и уборщица, потому как на полставки никто работать не хочет. Оплата маленькая…

А он смотрел и молчал, словно забыл, зачем же пришел. Синицына честно призналась, что не уничтожила журналы – рука не поднялась. Но убрала в подсобку. Как и несколько книг, списанных в спецхран, согласно приказа Министерства культуры. Потом пришлось вытаскивать их оттуда из-за протекающей крыши…

Прошли к этой самой подсобке, где лежала разбитые стулья, столы, стопы книг, журналов.

– Ох, намучилась с «залитованными» книгами. Уехал писатель из страны, ну и что? Книга не виновата? Главлит сам одобрил издание… – Наталья Синицина ищет сочувствия, понимания, а он тупо молчит. – Вы читали «Три минуты молчания» Владимова? Там ничего нет крамольного, но такая потрясающая книга!

Ахметшахов слушает, поддакивает, а сам думает, куда бы ее пригласить? В кафе, где к вечеру работяги нажираются до гундосости? Нет, это не стильно?

– Наталья, вы любите рыбачить?..

Торопливо, пока она не успела ему отказать, рассказывает про необычное проточное озеро Торгунтан с красивой форелью и чистейшей прозрачной водой… « А рядом в распадке смородина бурая, черная. И запахи по осени обалденные!»

Она согласилась поехать на озеро в ближайший выходной…

Теперь он каждую неделю ездит в Таммот и понимает, что жить дальше без Натальи не сможет. Да и она, не вдаваясь в ситуацию с его уфимской семьей, верит и ждет его каждый выходной, потом повисает на шее, как маленькая девочка и говорит столько ласковых слов, сколько не сказала родная мамочка.

Ахметшахову следовало завести на Синицыну дело оперативной профилактики – ДОП. Не завел, что его беспокоило, а оправдываться, врать не хотелось, если это обнаружиться, если майор Труш начнет ворошить, копать под него.

До Таммота всего сорок километров грунтовой дороги, но на подъезде к поселку просело полотно из-за оттайки. Вдоль обочины стоят машины, все ждут, когда бульдозер разровняет отсыпанный в провал грунт.

– Вы, Тимур Фаридович, похоже, думаете, что я к вам излишне придирчив? – неожиданно разоткровенничался Труш, когда вышли из УАЗика, чтобы размяться. – Мне намекал полковник Федоров, что вы у нас нежелательный кадр. «Залетный», как он выразился. Но я так не считаю. Работа поставлена в отделении хорошо. Отчет будет положительный. Я скоро выйду в отставку, мой вам совет, пробуйте перебраться в другое управление. Здесь ходу не дадут, даже при отличных оценках вашей работы.

Ахметшахова удивила откровенность совершенно незнакомого сотрудника из управления, поэтому выдохнул кратко: «Спасибо», – не понимая, что можно сказать еще и не есть ли это очередная проверка, чтобы и у него вызвать прилив откровенности.

– Эх, даже не вериться, что через полгода уеду на родину в Орловскую губернию! Не будет этих сопок, морозов, разбитых дорог… «И сумасбродного полковника», – подумал Труш, но не сказал. – Я в пятнадцати кэмэ от Орла дом купил рубленный с большим подворьем. Заведу рысаков настоящих, парочку, больше не надо. Кто-то собачек заводит. А я лошадей люблю, иные из них умней человека.

Нет, этот разговор не подстава. Тимур тоже любит гривастых башкирцев и до последнего, когда приезжает к отцу в село Учалы под Стерлитамаком, просит, чтобы дали прокатиться или запрячь, или сводить на водопой в поводу низкорослого коня, усталого от тяжкой колхозной работы, которого он моет в реке и жалеет, сунув ему кусок рафинада. Конь обязательно фыркает и улыбается в ответ, чмокая бледно-розовыми мокрыми губами.

Глава 6. Крушение.

В Якутске дома прячутся под огромными снеговыми шапками, на окраинах во дворах громоздятся квадратные глыбы разноцветных помоев, в небе висят дымные столбы от множества котельных, мороз утром прихватывает щеки и губы, но дворовые собаки, почуяв весну, сбились в стаи, носятся по улицам города с веселым визгом и лаем. Таксист по пути в аэропорт балаболит о наболевшем, о том, что механик за тормозные колодки, сволочь такая, потребовал денег… И всем дай, дай, словно червонцы на дороге валяются. Аркадий беспечно поддакивает. Командировка в Благовещенск на завод насосного оборудования кажется ему увеселительной прогулкой. По радио передали прогноз погоды: в Благовещенске днем выше ноля. Настоящая весна. Поэтому он взял с собой плащ с шерстяной подкладкой и ботинки, прикидывая, что полушубок и унты можно будет оставить в багажном отделении и налегке прогуляться по городу, когда подпишут накладные на отпуск товара, а то, что подпишут – в этом он не сомневается, имея хороший якутский презент…

Когда АН-24 тяжело с подсадом оторвался от взлетной полосы, взяв курс на юго-восток, сразу стало спокойнее. Передний ряд возле переборки в багажный отсек пустует. Цукан перебрался туда, ощущая неприятную тяжесть в голове и желудке, после загула в кафе «Ахтамар». Странный рейс, пассажиров всего-то человек десять, прикидывает он, умащиваясь на сиденьях в своем полушубке.

Проснулся от криков. В салоне бьются в истерике и вопят женщины. Их пытается успокоить молоденький бортмеханик, подсовывает под нос ватку с нашатырем.

– Что случилось?..

– Перебои с топливом. Идет проверка бортовых систем. Без паники, товарищи. Возможна вынужденная посадка…

Облачность мешает разглядеть землю. Но вот в прорехе меж туч мелькнула река, и самолет совершенно беззвучно взмыл вверх, огибая каменистый хребет, затем плавно пошел на снижение, под вопли женщин и матерщину мужчин. Заснеженный лесистый склон замелькал в иллюминаторе, следом оглушительный треск. От ударов оба кресло вырвало с корнем, по инерции вдавило в перегородку багажного отсека, нагромоздив сверху кучу вещей и тел пассажиров. Цукан на карачках выполз из под завала, испачкав ладони в крови. Увидел, что в задней части фюзеляжа зияет огромная дыра. Самолет переломился пополам, ударившись о склон сопки.

Глаза заволокло туманом, Цукан решает, что начался пожар, такое однажды видел в кино. Торопливо ползет через нагромождение кресел к пролому, без раздумий прыгает вниз. Словно пловец, выгребая руками, бредет в сторону от самолета, ожидая взрыва топливных баков. Метрах в ста вверх по склону, взвивается вверх огненный столб, следом ударная волна накрывает, вжимает в снег, как когда-то при артобстрелах. Следом еще один столб пламени. Снег плавится и шипит, в небо поднимаются клубы пара и дыма.

Самолет проломил на пологом склоне сопки длинную просеку. От ударов об сосны срубило оба крыла вместе с двигателями и бензобаками, отбросив назад. Корпус переломился. Словно огромная серебристая рыбина с большими рваными ранами самолет распластался в речной долине, прижатый с запада покатыми забайкальскими сопками. Огонь буйствует недолго, оголив юго-восточную боковину сопки и вскоре стихает, прибитый снежной метелью.

Цукан лежит на спине, осыпаемый мартовским снегом, неимоверно болит левая часть тела, ухо распухло. Едва поднялся, сразу заштормило, как после водки. Он ждет, что кто-то выберется из самолета или хотя бы позовет на помощь, тогда, пересиливая боль, пошел бы помогать… Но никто не кричит, не ругается, только там, вдали, трещит огонь, пожирая облитые керосином деревья. Он сидит на корточках, пытаясь восстановить диоптрию, избавиться от тумана в глазах, и подступающей тошноты. Прикладывает к полыхающему уху ком снега, обтирает лицо, становится легче.

«Шапку пыжиковую потерял, когда выбирался. Почти новая», – промелькнуло и ушло. Эта шкурная мысль слегка развеселила: «Шапку ему, дураку, видишь ли, жалко».

Кабина пилотов от удара об деревья развалилась, обнажила рваный металл, патрубки, жгуты проводов. Командир внешне не пострадал, он продолжает тянуть на себя рычаг набора высоты, чтобы самолет не клюнул носом в землю. Его голова завалилась назад, переломленная в шейных позвонках. У второго пилота лица нет, вместо него жуткое месиво с проломом на лбу. Убедился, что у обоих пульса нет. Из кабины пилотов пролез в багажный отсек, затем в салон.

– Есть кто живой?

Взялся разбирать завал, образовавшийся в дверном проеме из кресел, сумок, чемоданов. Наткнулся на тело женщины. Оттащил к кабине. Среди кресел у перегородки нашел мужчину с разбитым черепом. Рядом парень лет двадцати лежит на полу в луже крови и тихо стонет. «Хоть кто-то живой…» Открытый прелом в районе стопы, из разорванной мышечной ткани кровь слабо сочится. Цукан выдернул брючный ремень, перетянул лодыжку. Парень, похоже, потерял много крови, пульс едва прощупывается… «Так у меня же с собой бутылка коньяка!» Ищет сумку. Бутылка от ударов разбилась, но в нижней части у донышка граммов сто коньяка. «Махануть бы их разом!..» Но парня жаль, совсем молодой, как сын Ванька.

Ни стакана, ни ложки под рукой. Цукан осторожно макает носовой платок, чтоб не подцепить осколков стекла и отжимает коньяк в рот парню. Дрогнули ресницы, блеснул влажный глаз, следом какой-то сип из горла.

– Вот и отлично! Лежи тихо, – обрадовался Цукан. – Я тебя сейчас укрою, разными польтами, а после посудой разживусь, чайку сварганю.

Парень молчит, он впал в забытье, что и не важно, главное живой.

Пожилая женщина в клетчатом шерстяном платке и душегрейке лежит, свернувшись калачиком, словно спит, положив руку под голову. Потрогал холодную шею, перетаскивать к другим трупам не стал, потому что бессмысленно. А главное нет понимания, что делать дальше, где остальные, – бортинженер, что находился в салоне перед приземлением, мужчины, женщины…

Переднюю часть салона потихоньку засыпает снегом. Хвостовую часть самолета вместе с туалетом и кухонным блоком раскидало неподалеку на склоне. Он бредет       по снежной целине к обломкам самолета. Прикидывает, что первым делом нужно найти нож, хотя бы перочинный, кастрюлю под чай посуду или что-то подобное. Потом пошарить по сумкам и закоулкам, найти аптечку, обязательно антибиотик. В метель быстро не найдут – это он понимает. Нужно определиться с продуктами, обустроить подобие чума или логова, чтобы не замерзнуть, надо на чем-то железном развести костер… Десятки разных «надо» возникают и отшелушиваются, приходят новые, пока он лезет по снегу к задней части самолета, чтобы сделать ревизию.

От удара хвостовое оперение разлетелось в разные стороны, отсек с хозблоком и туалетом смяло, изрядно покорежило. Он копается в обломках железа, перепутанных проводах, вытаскивает трупы женщин. «А зачем? – тут же укоряет себя. – Если невозможно похоронить». Находит самое главное для себя в этот момент – металлический термос, большую аптечку, несколько пачек чая. В холщовом мешке хлеб, леденцы «Взлетные», немного кухонной утвари и три ярко желтых лимона, очень удививших его в этот момент. А ножа нет. Зато под сиденьем отсек с резиновым спасательным плотом и топорик, судя по картинке, для прорубания аварийного выхода в самолете.

Бортинженера выбросило через пролом при ударе о землю. Снял с него меховую куртку. В кармане комбинезона перочинный нож. Приходится дважды лезть по склону сопки на подъем по снегу, который сыплет и сыплет, словно собирается похоронить их тут заживо. Мокрый от пота смастерил очаг из камней и куска дюралевой обшивки. Края подогнул топором и решил, если соорудить трубу, да зашить проем тряпками, то отличное логово получится в багажном отсеке.

Остатки коньяку влил в чашку с чаем, немного отхлебнул и сразу почувствовал, как теплеет в желудке. Стал поить сладким чаем с коньяком парнишку. Парень бормочет неразборчиво что-то, едва разлепив глаза. Назвался Виктором.

Цукан разом позавтракал и поужинал куском балыка с хлебом, попил чаю с леденцами, продолжая размышлять, как ему соорудить в закрытом отсеке очаг без трубы и не задохнуться от дыма. «Надо пробить топориком в потолке дырку, – решает он. – Но для этого нужно влезть на фюзеляж. Потом вставить в распор куски железа, края обстучать на изгиб, скрутить снаружи проводом, будет сшивная труба…»

Сухостоя самолет наломал целые горы. Цукан таскает дрова про запас, обустраивает багажный отсек, уцелевший лучше других отделений. Парень смотрит внимательно. Пытается привстать и тут кричит от боли.

– – Что там у меня?

– Открытый перелом на стопе, кость мышцы порвала и, возможно, сосуды… Третий день пошел. Голеностоп распух, весь синюшный и запах идет нехороший. Возможно заражение крови…      – И что тогда?

– Если найдут, то ампутируют ногу. А нет, помрешь от заражения крови.

– Я не хочу умирать!..

– Снегопад почти прекратился. Но облачность низкая… Сложно им найти нас, парень. Надо бы резать стопу.

Виктор смотрит внимательно, силясь понять – это шутка или какой-то сюр про отрезание стопы.

– А можно не резать?

– Можно не резать. Помрешь тогда от гангрены…

Парень молчит, он снова впал в забытье. Цукан думает о том, что напрасно лезет со своей жалостью. Самому бы не пропасть. А тут еще инвалид прицепом, одна маета.

– Режьте! Я готов…

Виктор приподнимается на локтях, скидывает с себя навал из одежды. Слезы текут по бледному обескровленному лицу, затянутому светло-русым пушком. Он представляет себя на костылях в подтрибунном помещении стадиона « Горняк », наблюдающим, как приятели стремительно носятся по полю, а он стоит одиноко и теперь уже никогда не сможет разбежаться и лупануть со всех сил по мячу. И это, почему-то, представляется ему страшнее всего на свете.

– Денек еще подождем…

К операции Цукан тщательно готовится. Сооружает из кресла и куска обшивки столик, греет воду, кипятит ножик, крючки, сделанные из жесткой проволоки, тряпки, посуду. Старательно растирает в порошок таблетки стрептоцида. Выкладывает из аптечки йод, бинты, ножницы, рассказывает Виктору, чтоб отвлечь, как зимой в начале пятидесятых попал в больничку на прииске Большевик с обморожением рук.

– Когда кожа на локтях зарубцевалась, заставили помогать санитарам, я чертовски рад, лишь бы не идти в зону. И вот несу ведра с водой по коридору, выскакивает из кабинета Лизовский – громогласный, вспыльчивый. Сразу: «Где тебя носит? Фельдшер заболел. Одевай халат, подменишь фельдшера во время операции».

В операционной лежит заключенный. На нем множество наколок, похоже, из старых воров. Лизовский командует:

– Скажу – подашь. Нет, стоишь молча. Где покажу, держишь крючками мышцы, расширяешь рану.

Доктор весь процесс с подготовкой и саму ампутацию руки проговаривает с прибаутками: «Пульс проверь после хлороформа, а то будем с трупом напрасно возиться… Значит так, сначала обрабатываем, надрезаем. Косточку пилим осторожно. Придержи руку…, – командует. – А теперь закрываем всё мышцами, потом кожным фартуком. Видишь, кожа тянется хорошо. Не случайно фашисты из нее шили перчатки. А теперь все сшиваем. Сшиваем не торопясь. Снова всё йодом. Бинтуй Цукан, небось, приходилось.

К концу операции Лизовский устал, больше не балаболит. Приказал мне прибраться и прокипятить инструмент, потом плеснул в мензурку спирту и, не дожидаясь, когда я выпью, уходит. Больничка в лагере не бог весть какая. Лекарстваразворовывались, антибиотики американские уходили вольняжкам за деньги. Но инструмент все же имелся. А тут мы с ножиком да аварийным топором… Но другого выхода у нас, Виктор нет, жалость в могилу сведет.

Цукан тщательно приматывает ремнями Виктора к креслам, приговаривая: «Будет больно, я знаю, так ты кричи. Главное не молчи. Аптечка добрая. Ножик на гранитном булыжнике я отточил. Спирту маленько имеется. Хлороформа нет, поэтому придется тебе, Витя, терпеть».

Перед отсечением стопы, Цукан смазал йодом кожу вокруг намеченного разреза, заново наложил жгут, чтобы перекрыть артериальный ток крови. Дал хлебнуть разведенного спирта.

Начал обрезать ножиком кожу, Виктор завыл, как сирена, а когда расширил рану крючками, стал резать сосуды, сухожилия, парень задергался так, что пришлось остановить работу. Влил ему в рот немного спирта.

–Терпи! Иначе сдохнешь. Терпи, мать твою так!

Уселся задницей на колено. Кожу обрезал старательно в виде фартука – этакий лоскут, чтобы можно было закрыть обломок кости. Крупные сосуды перевязал леской, смоченной спиртом, мелкие нитками. Начал пришивать кожу и снова крик, нервическая дерготня. Кое-как управился. Парень затих, то ли впал в забытье, то ли умер, но ни проверить, ни оторваться. Присыпал рану стрептоцидом. Когда сшивал кожу тонкой капроновой леской, которую обнаружил в одной из сумок, начала колотить дрожь. Едва справился. Забинтовал туго культю. Укутал разными одежками. После этого потрогал артерию на шее. Кровь слабо пульсировала, а что там дальше, одному Богу известно. Еще бы пару дней продержаться. Развиднеется, начнут активно искать и непременно найдут.

«Надо костры заготовить возле самолета», – размышляет он, сидя в кресле, и перебирает подробности: не упустил ли чего-то важного. Врач как-то говорил, что больной долгое время ощущает присутствие удаленной конечности, пытается шевелить пальцами, но постепенно это пропадает. Такая рана долго мокнет, кровоточит. Надо каждый раз делать перевязки. Остался один стерильный бинт. Придется кипятить, добавляя золу от костра. Это его не пугает, он уверен, что их скоро найдут…

Глава 7. Письмо отцу.

Уфа. Нижегородка. Драка у Вани Цукана вышла пустячная, но с большим шумом, криком. Местный крутяк Биба, отмотавший срок по малолетке, приревновал к Томке Незлобиной.

– Я тебя, Ванька урою! Да ты!… да я могу!

– Не пыли, Биба. Это же соседка моя…

Не мог сказать при шпане, что она не в его вкусе и сама попросила проводить к дому. До поножовщины не дошло, приятели вмешались, но куртку-трехцветку Биба порвал. Такой японской куртки нет ни у кого в Нижегородке. Обидно.

Разложил на столе, покрутил-повертел, прикидывая, как можно зашить изнутри порванный рукав. Вспомнил, как по осени подарил эту куртку отец, уговаривал тут же примерить… Припекло от этих воспоминаний так, что аж щеки запламенели. Захотелось перед отцом повиниться, на мать сослаться и написать бодрое письмецо. Вырвал из школьной тетради листок и без предисловий написал: «Извини отец, что так вышло по осени грубо. Если вернешься, мы будем рады. Я осенью ездил в Чишмы на шабашку с приятелями, хотели подзаработать, а директор совхоза обманул. Половины не заплатил. Художником-оформителем по специальности не берут, говорят, нет опыта. Татарская мафия. Ты же знаешь, как тут в Уфе, все денежные места только по блату, по знакомству оседлали татары. Умеют дружить.

Устроился в клубе на Нижнем, малюю афиши, транспаранты. Приятель, мы вместе училище заканчивали, подбивает поехать в Москву. Мама против. Весной картошку посадили пять соток, не меньше. Зачем столько, говорю ей. А она – нет, копай и копай. Теперь вот окучивать надо.

Зимой наш Кахир, помнишь его, мы вместе учились – письмо прислал и фотку дембельскую. Он снова вернулся на Омчак. Хочет подзаработать и свалить навсегда с Колымы…»

Иван призадумался. Хвалиться особо-то нечем, разве что про крышу написать, как ее красил ворованным суриком, железнодорожники за бутылку продали. Решил вложить фото. Достал альбом, взялся листать. Много школьных, групповых… А вот они втроем. В тот год мать попала на руднике под сокращение, а он с отцом уехал на Омчак. Жил у Николая Маркелова, дрался с его дочерью Катькой – настырной и не по-детски злой. Вот отец на мотоцикле. На задней стороне надпись: «Алдан, прииск Радужный. На память сыну от непутевого отца». В кабине ЗИЛа за рулем – смешная и памятная. Это когда отец оформился на руднике Наталка…

Колыма рудник Наталка.

Уважая водительский стаж и рекомендацию заведующего техскладом Маркелова, завгар определил Цукана на голубой ЗИЛ-130. Первую неделю Цукан крутился на коротком плече между поселками. В июле выпала поездка в Сусуман. Ваня тут же прицепился со своим: возьми меня, я буду тебе помогать. Цукан критически оглядел своего худосочного сына, хлопотно с малым в дальней дороге. Преодолевая извечное бабское, вдруг случится что-то! – сказал, подавая рубль: «Хорошо. Беги в магазин. Мне пачку чаю, себе печенье купишь. И чтоб в девять в постели, как штык».

Выехали ранним утром. Ваня щебетал без умолку, словно скворец, его радовало всё: грунтовая дорога с клубами пыли, поселок Кулу, где они перекусили в столовой, длинный мост через широченную Колыму, серпантины Гаврюшина перевала, где приходилось отстаиваться в «карманах», пропуская встречные, идущие на подъем. Здесь по рассказам отца побилось немало водителей. Он показал вниз на искалеченную машину: «Тут десяток таких».

У родника попили воды, вскипятили чай на костре – снова радость, как и полосатый бурундучок, прикормленный на шоферской стоянке.

У поворота на Хениканджу встали на обочине. Цукан стоял, угрюмо смотрел на крыши домов, на разросшийся в этой узкой долине многоэтажный поселок.

– Ты бывал здесь?

– Два года баланду хлебал.

Донесся звон промороженного двутавра, которым поднимали утреннюю лагерную смену… А может быть, просто уронили трубу. Цукан сплюнул на пыльную обочину, словно открещиваясь от наваждения. Тяжко вздохнул, но ничего не сказал, понимая, что не передать, не выплеснуть ту желчь, которая растекалась внутри, если вспоминал начальника Берлага в Хеникандже капитана Холодило, самого лютого из лагерных начальников.

Переночевали в Сусумане. С утра припустил дождь, прогулку по городу и обещанную карусель в парке, пришлось отменить. В кузове стоял трансформатор, нарушивший центровку машины, как пояснил отец, из-за чего пришлось ехать медленно. После затяжного перевала остановились, вышел из строя генератор. Цукан долго возился, матеря современный автопром, но найти причину не смог. Открыл в кабине верхний лючок, показал Ване, как нужно двигать вправо-влево привод щеток стеклоочистителя, которые без генератора не работал, как и фары.

Поначалу это приобщение к водительскому процессу окрылило. Ваня старательно двигал туда-сюда металлический шток, но через пару часов руки устали, на пальцах вздулись волдыри. Двигал левой, потом правой, а пальцы все одно жгло. Когда стекло заволакивало дождевой мутью, Цукан приостанавливался, смотрел укоризненно и Ваня вновь принимался возить щетками по стеклу.

Ехать без света нельзя. Заночевали в кабине под неустанный шум дождя. Едва рассвело, Цукан «кривым» стартером завел машину. Пока прогревалась, располосовал тряпку, обмотал Ванины волдыри на руках: «Терпи, казак. Не стоять же нам сутки под дождем».

На автобазе в Кулу разобрали и отремонтировали генератор. Всю оставшуюся дорогу Ваня спал непробудно и не слышал, как выгружали на складе трансформатор, как нес отец к дому. Потом подробно рассказывал приятелям – Кахиру и Сашке Шулякову о высоченных перевалах, погибших водителях, городе Сусумане, где он впервые смотрел телевизор в холле гостиницы.

Вскоре на техскладе Цукан встретил Сергея Бурханова, который организовал старательскую артель и, вмиг рассчитавшись, как это делал не раз, уехал на прииск Бурный в Ягоднинском районе мыть золото.

Приехал на рудник Колово в декабре. Анна Малявина закатила грандиозный скандал, поминая каких-то блядей и его обещание переехать жить на Омчак, и что деньги ей совсем не нужны, что она лучше сдохнет, но денег от него теперь не возьмет и все прочее, гневное, что говорят в таких случаях обиженные подруги и жены. Аркадий уехал через три дня, оставив на этажерке стопку денег.

А он тогда принял сторону матери и даже не попрощался с отцом, убежал в школу.

Ручей Игумен весной широко разливался, разделяя поселок Белово на две части: Рудничную и Нижную. В центре подвесной мост, по которому пацаны пробегали на спор за минуту, не держась за поручни-леера. Грузовики шли вброд. Иногда застревали и тогда на подмогу вызывали гусеничный трактор. Школьники выходили смотреть, как бульдозер, взрыкивая мотором и выгребая из под гусениц гальку, тащит груженую машину. Они вопили: «Во-о, прямо как на войне!» Им виделось в этом нечто боевое, как в кино, которое они могли смотреть много-много раз, и поэтому строили в распадке штабы и партизанские схроны, стреляли по врагам из деревянных пистолетов.

Другая сопка, что позади поселка – крутая, вся в каменистых осыпях. Осенью она загорается от ярко-красной брусничной спелости. Рвали ее здесь всей школой, всем поселком, тарили в ведра и фанерные бочки из под сухого молока, а она все не кончалась. Есть еще одна приземистая сопка справа от ГОКа. Там в дальнем закрытом от ветров распадке, хорошая крупная стланиковая шишка и бурая смородина. Туда пацанам ходить запрещают, а особенно лазить по старым шахтным выработкам и проходческим шурфам. Но они лазили. Лазили по пугающе огромным этажам старого рудника, сложенного из огромных бетонных блоков зеками в сороковых. Здание в несколько этажей напоминает им крепость, замок, дворец дракона, но никак не фабрику, где принимали, дробили, промывали руду и палили из карабинов по людям. Пополняли золотой запас страны.

Золото всюду: в разговорах отцов и матерей, в газетах, в глазах, в приговорах судов. Первый раз Ваня работал на золоте в середине шестидесятых. Мать взяли поваром в рудничную геологоразведку на весь сезон. Ей было тогда 46, а ему десять. Но большой парень по общему мнению всех, кроме геолога, который любит поучать старателей, и особенно пацана. Но Ваня казак вольный, привязал к палке стальную вилку и ушел бить ей, как острогой, вертлявых мелких усачей. Мечтал взять хариуса, а он, похоже, в Безымянный ручей не заходит. Далеко не забегал, на нем вода и костер. Большие серьезные дядьки хвалят каждый раз вечером, когда черпают из бочки горячую воду для умывания, особенно бульдозерист Володька, улыбчивый, озорной парень с наколками на груди и руках. В его словах много мути, как в ручье после паводка:

– Неси, Ваня, шлюмки. Развода седня не будет, бугром буду я.

Подставляясь под струйку воды, Володька с удовольствием фыркает, смывая пыль и копоть с лица, хвалит.

– Ну, ты, герой! – А сам косит глазами в сторону поварихи Анны Малявиной. Изящная маленькая женщина с волнистыми без всякой завивки темно-каштановыми волосами. Она разливает в миски суп из большой кастрюли.

Подходит к ней.

– Странная, ты баба, не как другие в рудничном поселке.

– Отстань Арифов, у меня муж есть… – отвечает она твердо, без кокетства.

– Да какой там муж, объевшись груш. Ветер он, а не муж. Сбежал к старателям…

Анна роняет лицо в ладони, идет в балок. Он шагает следом. Кухня. Вдоль стены две спальные полки. На плите ведерный котел, клубится пар. Арифов хватает за плечо.

– Че ты ломаешься?

Анна отскакивает к стене. Хватает закопченный чайник.

– Ошпарю!

Вид у Анны решительный.

– Идиотка! Я ж по-доброму…

– Что Анька к себе не пустила?… – подначивает моторист Щебрин.

– Да пошел ты! У меня Нинка есть, баба статная, не чета Аньке.

Говорит без задора. Володьке не перечат. Изредка только инженер-геолог. Бульдозер тут сердце, мускулы и бесконечный гул жизни, который разносится по огромной долине с редким лиственничным редколесьем, распугивая наглых медведей и прочую живность.

– Медведь весной собаку у нас порвал в клочья, – вспоминает моторист Щебрин и смотрит пристально на смывщика.

– Пугаешь. А че пугать-то? В больнице на Тракторном я мужика видел, ему косолапый скальп содрал в один мах.

Геолог вмешивается в разговор.

– Видно, драпанул мужик с испугу. А надо стоять твердо. Или пальнуть из ружья. – Геолог переламывает двустволку, проверяет на месте ли патроны. – У меня в левом жакан, в правом крупная дробь. Пристрелял. На пятьдесят шагов любую банку сшибу.

Ружье есть у Володьки. Висит прямо в кабине бульдозера.

– Тулочка. Жаканом на шестьдесят шагов стальную бочку навылет.

Володька в день переезда, когда все отдыхают, разместясь в балке и на волокуше, ворочает рычаги своей «сотки». Неожиданно двигатель заглох. Трактор встал. Рабочие всполошились. Ходят кругами:

– Ну, чего там, Володь? Может, помочь…

– Пиндец, вам мужики! – Он стоит в распахнутой спецовке, трет ветошью промазученные ладони. Громко командует. – Походной колонной по двое становись! Ты, Щебрин за вохровца будешь. Веди на Транспортный. Тут недалече, пёхом двадцать верст.

Хохочет.

Ужинать Володька не пришел. Ночь июльская коротка, закат с восходом срастаются. Геолог сидит у костра. Переживает.

– Разведка-разведкой, а план по золоту никто не отменял. Хорошо шли, до ста граммов в сутки снимали, а теперь вот пиндец.

Работа, как в старательской артели: вверху грохот – металлический ящик с дырками, внизу проходнушка – длинный деревянный ящик, вдоль него маты резиновые. Ручная подача грунта, пробуторка. Вода подается насосом от дизеля. Вечером съем, взвешивание, составление Акта. Три подписи. Шаг за шагом вдоль русла ручья, что впадает за трассой Магадан-Сусуман в реку Омчук.

Смывщик Петр – молчаливый и страшный из-за шрама на лбу и густой бороды, дал Ване в руки лоток с песком после съема.

– На-ка, пацан, поработай… – Подражая смывщику, Ваня осторожно крутит и вертит в стоячей воде лоток-лодочку. Петр, навалясь сбоку, поправляет: – Шибче крути, шибче.

Геолог – начальник партии, совсем молодой и очень правильный – укорил. Лоток с непромытым шлихом отобрал, сломал песенку.

Мать в геологоразведке хорошо заработала. И ранней весной они вырвались на материк. Полгода колесили по стране: Магадан-Уфа-Кисловодск-Ленинград-Магадан.

«Надо же, почти тыщу профукали! – удивлялась уфимская бабушка. – Нам дом-то всего в девятьсот обошелся». А Ваня радовался и пытался ей объяснить, что урюк, это абрикосы, которые растут на деревьях, про гору Машук и многое другое, что ему тогда казалось важным-преважным. Она угощала малиновым вареньем и рассказывала, какие озорники Венькины внуки. Медали дедовы в колодец бросают. Спрашиваю: зачем? Глубину измеряем – старшой говорит. Младший рядом пыхтит. Бабкой-ёжкой меня обозвал.

Мать восторженно всем рассказывала, что хуже кролика, всю зелень на огороде в июне поела. «И ботву, и укроп, и одуванчики… И в салате, и в супе ела и ела».

Дед всё больше молчал. «Что, Надя, обратно на Колыму?» Спросил лишь однажды, словно можно было придумать что-то другое.

Рассказы о золоте его не интересовали, на это он имел неоспоримые резоны, о них Ваня в ту пору не знал, не подозревал. Это был семейный «скелет в шкафу». Табу. Одно из доказательств мировой всесильности золота, погубившего не только его прабабку, отдельных людей, но целые государства, народы.

Рудничные пацаны обзавелись ружьями. Сашка Шуляков похвалился малокалиберной винтовкой, с дальностью боя на пятьсот метров.

– Полкилометра? Да врешь ты, Шуля! – задиристо спорил Ванька, потому что его старенькая одностволка била прицельно только метров на сорок.

Задетый за живое Сашка предложил в субботу пойти пострелять в сопки. Договорились встретиться у старой шахты в распадке по дороге на Пионер.

Ваня взял с собой ружье и коробку патронов, заряженных крупной дробью нулевкой. Позвал с собой Кахира, который не имел ружья, был ниже всех в классе и пацаны дразнили его Хером, иногда Вонючкой, потому что ингушка Раиса, после ареста мужа, устроилась работать скотницей на агробазе в нижнем поселке. Здесь держали свиней и полдюжины лошадок, незаменимых зимой. В сильные морозы вставала техника и только малорослые мохнатые, обросшие инеем лошаденки, в сопровождении поселковых собак, неутомимо сновали по поселку. Запах скотины казался многим в бараке чем-то отвратительным. Ее сторонились. Лишь сердобольная Анна Малявина не чуралась Раисы. Однажды вытащила ее из веревочной петли, а потом звонко отхлопала по щекам: «Дура! У тебя сын подрастает…»

Самодельную мишень установили сначала на двести пятьдесят шагов, как было обозначено на дульной прицельной планке. Приятели спорили, горячились, но в мишень попасть не смогли ни разу и решили переставить мишень ближе.

– Дайте мне разок стрельнуть, – попросил Кахир, сидевший до этого вроде бы, безучастно в стороне.

– Ты ж не стрелял никогда! – возмутился Сашка.

– Дай ему стрельнуть. А я тебе дам пальнуть из ружья.

Сашка, сморщив по-старушечьи губы, с неохотой отдал винтовку и три патрона. Кахир утомительно долго целился. Дуло не ходило ходуном в его цепких руках, как у остальных. Стрелял спокойно, словно занимался этим давно. В мишени оказалось две пробоины, одна пуля ушла в «молоко».

В следующий выходной гоняли в сопках куропаток. На каменных осыпях птицы близко не подпускали, перелетая с места на место. Ваня израсходовал весь свой запас и подстрелил одну крупную с розоватым отливом «русловку», да маленькую «горняшку. А Шуля мазал раз за разом. Кахир подстрелил двух куропаток с большого расстояния, одну отдал Сашке.

– Мамка вкусный суп сделает, приходите, пацаны.

Но Сашка в гости не пришел. Они вдвоем ели суп из куропаток и нахваливали. Раиса оторвала голову от подушки, приподнялась, стала извиняться, что приболела, не смогла напечь им лепешек. Ее густые черные волосы и брови, усиленно подчеркивали, нездоровую бледность, на словно бы примороженном лице.

Осенью Сашка Шуляков неожиданно позвал в гости. Его отец работал главным инженером на ЗИФе. Жили они в отдельном доме с тремя комнатами, обставленными не самодельной, а настоящей фабричной мебелью. Ваню удивила обстановка и пианино, на котором Сашка смог сыграть «Во поле березонька стояла», что всех насмешило и он тут же прекратил клацать по клавишам. Но более всего восхитили две пары настоящих боксерских перчаток. Тут же устроили шумную возню. Сашка двигался умело вприпрыжку, бил расчетливо, старался попасть по лицу. Раскровенил Ваньке губу и, подражая отцу, сказал: «Это тебе не девчонок по коридору гонять. Тренировка нужна».

Пришли родители Сашки. Шуляков старший похвалил: хорошее дело затеяли, приходите еще, я вам покажу боксерскую стойку, бой с тенью. Когда вышли на улицу, Ваня присел под окном, чтобы завязать шнурок у ботинка и услышал через распахнутую форточку гневный голос Сашкиной матери: «Ты кого в дом привел! Второгодника. У него отец бандитом был, а мать…».

Тренировались на улице перед школой, бегали по стадиону, отжимались и прыгали, как показывал Шуля, словно настоящий боксер. Его много раз спрашивали: тебя отец научил. «Нет, я сам», – отвечал Сашка и никому не рассказывал про книжку олимпийского чемпиона Валерия Попенченко: «Бесконечный бой».       Сашка показывал уклоны, прямые удары. «Хук – удар снизу в челюсть», – говорил он, это мой любимый удар. Его авторитет поднялся на недосягаемую высоту.

Посмотреть спарринг, собиралось десятка два школьников. Сашка выступал за судью и за тренера. Если подходили парни постарше, просили перчатки, то Шуля авторитетно убеждал, что это запрещено в боксе, что у них другая весовая категория. Напросился на спарринг одноклассник Андрей, толстощекий увалень, по прозвищу Хомяк. Сашка с удовольствием гонял его по площадке, осыпая градом ударов. Зрители хохотали, кричали: «Падай, Хомяк. Лежачего не бьют». Андрей долго терпел, закрывался, как мог, и вдруг снизу с мощным замахом, влепил Шулякову по уху. Сашка упал.

Тренировки по боксу прекратились.

Ваня дочитал книгу «Капитан Сорвиголова» и ему страстно захотелось поделиться этой необычайной историей. Пересказать. А поговорить не с кем, мать ушла на дежурство во вторую смену. На высоком барачном крыльце сидел Кахир. Он не плакал, нет, тер ладошкой лицо и смотрел вдаль на западный склон сопки Пупырь, где еще пламенели отголоски заката. Смотрел в ту сторону, куда увезли на санитарной машине его мать и думал тоскливо о том, что не может ничем ей помочь. Вот если бы достать много денег и отвезти в Москву, где имеются такие больницы, что лечат любую болезнь. А приятель Иван трендел, не уставая про Южную Африку, прерии, страшную муху «цеце», буров и прочую дребедень о которой он никогда не читал и, вряд ли, прочтет. Чтоб не обидеть приятеля, сказал, давай сходим к клубу…

Они пошли через поселок, по дороге вдоль теплотрассы, одетой в рубашку деревянного короба.       В бараке, где жила их одноклассница Люська Забедня, горел яркий свет и красиво играли на аккордеоне, подстраиваясь под хлипкий хор голосов. Мальчишки приостановились, всматриваясь через окна в чужой праздник, где пел и плясал рудничный народ, все больше конторские. На почетном месте сидел Шуляков в бежевом пиджаке, ворот белоснежной рубашки расстегнут, галстук в кармане, рядом красавица жена, в светло-голубой батистовой кофточке, с волосами, уложенными в виде высокой чалмы.

Поднялся горный мастер Забедня со стаканом в руке, чтобы произнести тост и в этот момент зазвенело оконное стекло. Забедня увидел направленные в грудь стволы, попытался выскочить из-за стола, но жена с воплем повисла на руке. Ружейный дуплет опрокинул Забедню на стену. В комнатах повис пронзительный бабий крик, топот ног, но свет погасить догадались. Мужчина в брезентовой робе, переломил стволы, вставил патроны и снова пальнул в темноту, и так же неторопливо пошел в сторону магазина, слегка припадая на правую ногу. Приостановился. Увидел бегущих людей, снова перезарядил ружье и, не целясь, выстрелил.

Ваня и Кахир спрятались за коробом теплотрассы. Они видели, как мужчина зашел в продуктовый магазин и вскоре выскочил оттуда с бутылкой в руке. Он шел в край рудничного поселка, где стояло наособицу несколько домиков, прозванных у местных Бандеровкой.

Народ стал стекаться на площадку у магазина. Вскоре здесь собралось около десятка мужчин с ружьями и карабинами во главе с Шуляковым. Они возбужденно переговаривались, разрабатывая план поимки Власюка, который дома прихватил патронташ и ушел по распадку в сторону участка Пионер. Доносилось: «Делимся на две группы. Мужики, не рискуем, осторожно петляем следом… Собак с поводка не спускаем».

Днем в поселке об этом говорили повсюду. Власюк долго отстреливался, и чуть не убил сварщика Игореху Зузяева. Он вернулся в барак настоящим героем, несколько раз рассказывал, как они долго лежали в стланике, как стреляли в потемках наугад. Ждали, когда Власюк израсходует патроны… «Замерзли напрочь. Вот я и решил обойти его верхом, зайти сзади. На одной из проплешин запнулся о камни. Власюк услышал и с развороту по мне. Я залег. А он, видать, высунулся из укрытия, меня высматривал, тут его мужики и подранили. Зверюга. Настоящий фашист».

В тот год случилась необычайно метельная зима со шквалистым ветром. В школу не ходили из-за морозов. Когда поиссяк холод, снежные заносы пробили, прочистили, загрохотала вновь фабричная камнедробилка. Между домами надувы снеговые выше человеческого роста. Вдоль дороги пласты наста и огромные снежные глыбы, можно крепость построить. Да в школу нельзя опоздать. В раздевалке толкотня, шум, а Ване и это приятно. Сашка Шуляков руку протягивает, о недавней потасовке и не поминает. Учительница классная, та самая, что линейкой метровой по лбу била, едва поздоровавшись:

– Ну, наконец-то Малявин пожаловал.

Потом за дополнительные ответы пятерку поставила. Похвалила.

На большой перемене Ваню возня привлекла в конце коридора. Подошел, глянул, что такое? Все, кому не лень, колотят белобрысого пацаненка и кричат: «Эсэсовец! Фашист!..»

Пацанчик этот малорослый с чубчиком в скобочку, видно, хотел в туалет проскочить, но его настигли, зажали в угол. А он пощады не просил, не плакал, лишь жался к стене, прикрывая голову руками. Даже жалостливые девчонки, одноклассницы Вани Малявина, не заступились, не подняли визг, как делали это обычно.

Ваня растолкал школяров.

– Чего напали на одного! Хватит вам… Пошли со мной, проведу, – тронул Белобрысого за локоть. Но пацанчик смотрел затравленно, злобно и гнул голову, ожидая подвоха.

Тут подскочил Вовка Сычев – давний приятель и враг одновременно, зашипел громко в самое ухо:

– Офигел, что ль, Малява! Это сын эсэсовца, который Забедню убил.

– Врешь, Сыч!

– Дурак! Про него в «Магаданской правде» написано. Понял?

Правильно Сычев говорит. Я тоже в газете читала, – сказала Танька Фрош радостно. Радостно, потому что подумала: «Вечно этот Малявин воображает».

Малявину стало стыдно. Раз в газете написано, какой может быть спор? Тут врезать бы по уху сыну эсэсовца. И врезал бы… Если бы не смотрел Белобрысый так загнанно из-под руки. Зато Сычев постарался, влепил ему оплеуху. Следом пацанчик в школьной форме, купленной па вырост, с подвернутыми рукавами пнул Белобрысого сбоку ногой и тут же отскочил в сторону.

– Эсэсовец! Эсэсовец! – кричали вразнобой школяры, сгрудившись в тесном коридорчике.

На руднике Белова жил народ разноплеменной, крученый-верченый, но убийства случались редко. Чаще гибли на охоте, в шахтах, на промывке золота. А чтобы убийство, да такое откровенное!..

Это в поселке всех удивило куда больше, чем известие о том, что Власюк служил в немецкой дивизии «Галичина». Лишь Зюзяев воспринял это болезненно, приставал к одному, другому со своим: «Нет, ты подумай, каково! Эсэсовцу руку жали, куском делились. Против нас воевал. Фашист настоящий» Мужики отмахивались, отходили в сторону, потому что интуитивно угадали то, что произносить вслух нельзя. Да и слух прошел, что Забедня подловил Власюка на хищении золота при отмывке шлиха.

Только Анну Малявину, словно черт за язык дернул. Возьми да скажи:

Летом сорокового, когда я за скотом племенным ездила под Винницу, так нас местные звали советскими фашистами.

Как вы можете, Анна Григорьевна! – вскинулся Игорь Зюзяев, старательный сварщик, комсомолец, спортсмен.

Ваня не встревал в разговор, он помнил отчетливо, и ему захотелось рассказать, как истомился в очереди за хлебом у магазина, как пошел на зады по малой нужде, а там у склада увидел белобрысого пацанчика – сына Власюка. Сидит он на перевернутом ящике и палку ножом строгает. Посмотрели пристально друг другу в глаза. И ни слова, ни полслова. Белобрысый встал с ящика и двинулся вверх по косогору боком, настороженно, будто ждал выкрик: «Эсэсовец!» – и тут же размахнулся, рубанул палкой по будыльям кипрея. Когда отошел подальше, оглянулся через плечо, приподнял деревянную шашку, подержал ее на весу и снова рубанул: «Вот тебе, вот тебе!..»

Забайкалье.

Прошло две недели с момента аварии, и весна, как это часто бывает, обрушилась с торопливой поспешностью. Снег разом оплыл, под барабанную дробь красноголовых дятлов, облюбовавших неподалеку высокую сосну. И сразу на разворошенном склоне вокруг самолета полезла трава. Ручей взбух, покатился со звоном по склону, вода шла верхом, подтачивая серый лед, усыпанный хвоей и еловыми шишками. Виктор, опираясь на самодельный костыль, прыгал по самолету, норовил спуститься вниз. Тут бы порадоваться, что парень выжил, что подступает тепло и днем можно прилечь на подветренной стороне, щурясь от яркого солнца, если бы не тревога, которую он ощущал днем и ночью, вскакивая, словно шальной от малейшего шума. Самолеты и вертолеты барражировали, но если судить по солнцу, то на северо-западе.

– Тупицы! Летают черт знает где!..

– Думаю, когда отключились оба двигателя, то командир экипажа ушел с трассы на юго-восток, выискивая площадку для аварийной посадки, – рассуждал Цукан, чтобы успокоить парня. – Он планировал и тянул до последнего в эту широкую долину.

Услышав отдаленный гул самолета, Цукан разжег костер, долго кружил по периметру, вглядывался в небо. Шум моторов вскоре угас и он, обессиленный, уселся на землю, матерщиной, перебарывая подступивший страх. Продукты закончились, осталось немного чая и карамели.

Изготовил из тальника несколько вершей, ждал с нетерпением, когда на реке сойдет лед. Костры сделал в виде больших индейских вигвамов, наложив внутрь смолистых ветвей, чтобы дым клубами валил, привлекая внимание.

Утреннее солнце выкатилось яркое, сразу обласкало склон и всю долину от края до края. Громко заголосили ручьи, и вот она радость – лед на реке сошел, высвободил чистую воду. Цукан собрался пройтись, по косогору, чтобы проверить силки, заодно собрать на южном прогретом склоне черемшу, мать-мачеху и прочую полезную травку, которая обильно лезла из-под земли. Виктора по шторм-трапу спустил из самолета, усадил у костра с наказом, как и что нужно делать, если он услышит гул двигателей. Умом понимал, что поиски закончились, а все же тормошил парня, прикрикивал на него, когда сильно скулил.

Виктор бездумно сидел, привалившись к валежине. Сидел, нянчил покалеченную ногу, стараясь устроить ее поудобней, а она ныла и ныла, словно там завелся какой-то зверек. К голоду притерпелся, возникали невеселые мысли о дальнейшей жизни в качестве инвалида. Рассказы Цукана про Маресьева и безногих тележечников, которые после войны работали в мастерских и даже клепали детей, стали раздражать. Он представил выпученные глаза Валюшки, когда увидит его на костылях и непременно подумает, зачем мне такой инвалид нужен, рядом сотни здоровых, красивых парней. Полгода добивался близости, подрался с приятелем однокурсником из-за нее и вытерпел долгое разбирательство на комсомольском собрании, куда вызвали Валю и она, неожиданно для него, вдруг сказала, что они дружат давно и Виктор Осинкин защитил ее от грубых нападок однокурсника.

С помощью самодельного костыля Виктор встал, прошелся вдоль фюзеляжа. Прыгать на одной ноге по косогору неудобно. «Надо попросить Федорыча сделать второй костыль для лучшей опоры», – подумал он, с усилием вытаскивая палку из размокшего грунта. Ручей из талой воды катился по склону совсем близко в россыпи белоснежных подснежников. Захотелось напиться. Он еще не привык, да и сил оставалось немного. Дошел, тяжело дыша, по-собачьи припал к воде, напился и вдруг увидел в отражении совсем незнакомое забородевшее худое лицо, оно кривилось и прыгало, словно пыталось убежать от него.

Вертолетный гул возник с западной стороны из-за сопки. От неожиданности он резко привстал, костыль скользнул на мокрых камнях, Виктор завалился на бок, прокатился по склону, крича от боли в поврежденной ноге. Костыль остался там, у ручья, а гул вертолета все звонче и звонче. Пополз на карачках по размокшему склону, обдирая руки, колени и подвывая от боли. Руки мокрые, спички не зажигаются, ломаются, но кое-как зажег бересту…

Цукан прибежал, когда повалил густой дым, костер запылал с опозданием. Вертолет по всем признакам поисковый уходил снова на юго-запад. Долго сидели у костра в надежде, что вертолет зайдет на второй круг. Нет – тишина.

Виктор к вечеру обессилел, его с трудом удалось затащить в самолет. Рана на ноге открылась, сквозь бинт проступила сукровица. А в аптечке остался только йод и нашатырный спирт. Заново туго перебинтовал культю, а в голове крутились разные рецепты самодельных отваров: березовая чага, тысячелистник, почки березы, но всё это на спирту. Цукан пытался найти бачок с жидкостью против обледенения, из-за чего в разных местах взламывал внутреннюю обшивку, удивляясь сложности бортовых коммуникаций.

Решил найти подводку шлангов к стеклам, пусть их не осталось, как и самой кабины, но форсунки-то остались. Двигаясь шаг за шагом, он обнаружил бачок с надписью ПОЖ справа по борту. Бачок небольшой, из него натекло литра два. По запаху спирт, а какой, он не знал, поэтому решил ставить эксперимент осторожно. Выпил граммов двадцать, сторожа ощущение. Хмель, ударивший в голову свежим притоком крови, быстро прошел, осталась только сухость во рту. Значит – этиловый, решил он, можно протирать рану, делать настойки и внутрь принимать понемногу.

В зарослях вдоль речушки Цукан расставил силки из капроновой лески в надежде подловить куропаток. А не получалось, хотя они перебегали поляну совсем близко. Теперь он соорудил ловушку из большого чемодана, который опирался на колышек, а под ним накидал корм из ольховых и сосновых шишек. Долго и терпеливо ждал, пристроившись в шалашике с веревкой в руке, и куропатку все же подкараулил. С виду мелкая курица, а когда ощипал, чуть больше голубя. Один пух, да перья.

После горячего хлебова с куском мяса и диким луком – его Цукан притащил большую охапку, Виктор повеселел, на щеках выступил легкий румянец, это давало надежду, что удастся парня вытащить с того света и самому не пропасть. Травка полезла, а там и грибочки появятся, и рыбы наловим…

– Федорыч, сделай мне второй костылек, а то бока болят от лежания.

– Сделаю, Витек, сделаю. Чуть подсохнет, вместе пойдем рыбку ловить. А завтра здесь ковыряйся втихаря по хозяйству. Надо постели перетрясти, золу всю вычистить. Я вечерком вентерь плетенный заново поставлю у берега, речушка-то бурлит, несет мутную воду.

Ночью их разбудил грохот железа. С топориком в руках Цукан вылез из багажного отсека, где обустроил общее логово. Уселся среди обломков кабины, напряженно вглядываясь в темноту. Здоровущий медведь ворочал железо и камни, которыми он прикрыл сверху неглубокую могилу в мерзлом грунте. Заорал, загрохотал по обшивке топориком. Медведь испуганно рявкнул и кособоко порысил вниз по склону волоча по земле чей-то труп.

– Сволочь, запах учуял. Могилу разворотил.

– Я видел, там же большая куча камней, железок?

– Зверюга. Гребет, как трактор. Повадится. Как пить дать повадится, – сокрушался Цукан, понимая, что теперь нужно ходить и постоянно оглядываться. – Эх, надо было мне тормозухой могилу залить. У нее запах резкий.

– А если в него промасленный факел бросить?

– А что, мысль верная, Витек. Можно и факелы сделать. Масло из системы надоим. А еще лучше коктейль Молотова.

Цукан закидал могилу дерном, камнями. Сверху придавил железом от хвостового оперения, который умаялся тащить на веревке по склону сопки. Приготовили промасленные факелы и коктейль Молотова, сделанный по всем правилам военной науки. Две ночи спали спокойно. Медведь пришел на третьи сутки. Он безбоязненно стал разгребать железо, камни…

– План такой. Я спущусь вниз с бутылкой и подберусь к нему как можно ближе. А ты в кабине с факелами. Крикну, кидаешь в него факела, только упрись хорошенько здоровой ногой.

Факела не долетели, лишь высветили пространство возле могилы, что было не важно. Цукан зажег фитиль и кинул бутылку метров с двадцати. Полыхнуло отменно. Раздался дикий рев, треск валежника. В воздухе повис запах паленой шерсти и Цукан поверил, что медведь больше здесь не появится. Но камни и землю возле могил полил тормозной жидкостью.

В детстве видел, как ранки и лишаи у лошадей мажут дегтем. Поэтому надрал березовой коры, вытопил из нее деготь. Чередовал спиртовые компрессы из чаги с дегтем. Ярко-багровый отек заметно уменьшился. Попытался выдернуть из швов леску, но Виктор так дико заорал, что пришлось оставить эту затею.

– У моей жены брат на протезе скакал, как конь. Так у него культя была выше колена. Так что, Витек не куксись. Теперь, такие пластиковые протезы делают, что не отличишь от настоящей ступни.

Когда верховая вода спала, Цукан перегородил речушку плетеной изгородью, укрепив ее с двух сторон кольями, и рыба пошла в вентерь. В иной день ее набивалось столько, что за неделю не съесть. Стал пластовать и сушить про запас, но без соли она привлекала мух, червивела. Устроил коптильню и дело пошло лучше. Рыбу варил, парил, запекал с диким луком, которого натаскал впрок. Терпеть можно. Одна беда, без соли рыба быстро приелась, и вскоре Цукан хлебал только густую юшку и думал, думал напряженно, как жить дальше и что предпринять. Он облазил окрестности в радиусе около десяти километров. Идти по тайге с ветровалами, да по мшаникам и заболоченными низинам на костылях невозможно. Уйти одному можно, но парень погибнет. Он и так скис окончательно.

– Да не могу я это есть без соли! – жалуется Виктор, откладывая кусок рыбы. Попил компот из листьев смородины и прошлогодней брусники, скривился: ну и кислятина!

– Ешь, парень. У тебя фамилия-то лесная – Осинкин. Значит, не пропадешь.

Убрел Витя, опираясь на костыли, к речке. Сидит на валуне, ворошит речную гальку. А речка, гудевшая месяц назад талой водой, превратилась в жалкий ручей, по которому даже на плоту не пробраться. Цукан понимает, время упущено. Остается надеяться на обильные затяжные дожди, готовить впрок рыбу, сушить грибы. А еще из куска брезента и с помощью все той же спасительной лески, он принялся ладить сумку-рюкзак с лямками от пассажирских кресел. Постепенно втянул в эту работу Виктора, убедил, что ему тоже нужен рюкзак, что как только прибудет вода, они поплывут вниз по ручью, а он их выведет к большой воде, а ж там непременно найдется человеческое жилье.

Цукан собирал в ложбине грибы и столкнулся с медведем. Тот или не тот, что убегал с опаленной шерстью, но медведь зарычал и присел на задние лапы. Цукан, глядя в разинутую пасть, сделал несколько шагов назад и уперся спиной в ствол дерева. Ухватился за свисавшую ветку и, словно гимнаст, в два маха кинул тело наверх, подтянулся, ухватился за ствол. Медведь обошел вокруг дерева, словно примеривался с какой стороны начать восхождение. Встал на задние лапы и с грозным ревом стал драть кору когтями. Береза затрепетала так, что с нее посыпались сухие ветки.

– Цукан набрал в грудь воздуха и заблажил, закричал, понося медведя и всю эту житуху. Медведь опустился на четыре конечности. Цукан, окончательно осмелев, достал из-за пояса топорик взялся стучать по стволу, кидать вниз сухие ветки. Медведь вскоре скрылся в кустарнике, а потом, разбрызгивая воду, зарысил через ручей к противоположному берегу.

Дождь шел четвертые сутки с небольшими перерывами. Недавно ручей можно было перебрести по камням, не замочив штанов, а теперь по нему катился мутный поток. Плетеная изгородь не устояла, ночью ее сорвало и унесло вместе с вершами, прибывающей водой.

Дялтула.

Резиновый спасательный плот стоял наготове, рюкзаки упакованы, спички тщательно замотаны в пленку: одна коробка в рюкзаке, другая на груди. Едва проглянуло меж туч голубое небо, полезли по мокрому склону к реке. Виктор тренировался прыгать по берегу на костылях, но на мокром крупном галечнике палки вели себя непредсказуемо, скользили, он падал, стараясь не зацепить больную ногу. Ушибался, но не стонал, не плакал, как это случалось первые дни. Вот и теперь он завалился на правый бок у кромки воды.

Цукан помог ему подняться.

– Так мы не пройдем по тайге.

Виктор подумал, что сейчас он скажет, оставайся здесь, Витька и уплывет один. Уцепил за рукав куртки: «Не бросай меня. Я буду стараться…»

Поймал умоляющий взгляд на бледном бескровном лице. «Эх, Витька! Горе ты хреново. Завтра поплывем. Мысль возникла дельная».

Цукан полдня возился, мастерил съемный протез. Пришил ремни от пассажирских кресел. Много раз примерял, регулировал застежки.

– На культю его крепить нельзя, а вот под коленный сустав – это вполне.

Витька попрыгал, попрыгал по салону и как-то сразу повеселел, не уставая нахваливать Федорыча.

– Да я теперь, знаешь, как попру!

С утра пораньше Цукан привязал к плотику рюкзаки, привязал длинный фал с множеством узлов, чтобы веревка в руках не скользила. Окинул взглядом склон сопки с останками самолета, шалаш, кострище, тяжко вздохнул, выговорил привычно: «Всё будет абгемахт, Витька! Ты только крепче держись за плот, если ударит об камни. Валунов тут хватает».

Поначалу Цукан пытался править шестом, стараясь вытолкнуть плот на середину, и вскоре понял, пустое занятие. Плот крутило, словно волчок, а когда наскакивали на валуны, невидимые в мутной воде, то плотик кренился, вода захлестывала их самих и поклажу. Вскоре вымокли полностью. Пытаясь обойти огромный валун, Цукан сломал шест и оказался в воде. Воды немного, чуть выше колена. За веревку подтянул плот к себе, выбрел на берег. Виктор лежал на пузе, подогнув под себя ноги.

– Чуть не перевернулись, – выговорил он, подрагивая синими губами.

– Камней много. Терпи. Скоро будем греться.

Очередной камень вздыбил плотик, оба оказались в воде. Цукан с километр бежал по отмели, волоча за собой плотик.

– Тут мелко. Карабкайся к берегу! – кричит истошно Виктору, а он словно не слышит, суматошно молотит на стремнине руками, поток тащит его по камням вниз. Настиг барахтающегося у берега парня, вздернул вверх за воротник, помогая подняться.

– Я ж тебе объяснял! Ты сразу на здоровую ногу опирайся?

– Испугался. Думал тут глубоко.

– Да уж, конь яйца не замочит. А ты – глубоко. Будем кострить и сушиться.

Сидели молча у костра, хлебали горячее варево из копченой рыбы с грибами. Цукан никогда не предполагал, что еда без соли становится со временем настолько противной, что организм горючими слезами заливается, а сделать ничего нельзя. Он поднялся на одну из возвышенностей. Петлистый ручей убегал на юго-восток и там вдалеке не проглядывало ничего, что могло хоть как-то напоминать о присутствии человека.

Вода шла на убыль. Плот постоянно застревал в камнях и Цукан, словно бурлак, тащил его по отмелям на веревке. Поваленные деревья перегораживали ручей, и ему снова и снова приходилось тащить плот и рюкзаки берегом. Витька прыгал на протезе, опираясь на посошок, пытался не отставать, но быстро выдыхался, смотрел, молча с испугом в удаляющуюся спину Цукана, который в свои пятьдесят шесть пер сквозь заросли кустарника с грузом на спине, как молодой лось. Остановился передохнуть и тут же вокруг головы облаком крупные мухи – слепни. Вскоре лицо распухло от многочисленных укусов, протез натер ногу до крови.

На перекате камни продрали днище, плот мгновенно затонул вместе с рюкзаками.. Идти с грузом стало вдвойне тяжелей. Дорогу перегородила небольшая речушка. Здесь у слияния двух мелких рек или, точнее, ручьев, на длинном продолговатом уступе, стояло ветхое зимовье. По всем признакам его не посещали давно, мелкие грызуны поточили в прах припасы, которые обычно оставляют охотники. Цукан без устали шарил в полутьме возле печки, на полу, смахивая застарелую паутину. Меховая подстилка на лежаке рассыпалась в пыль, выбросил ее через дверь, которая кособочилась на ременных петлях.Нашел два стеариновых огарка. Очаг примитивный из камня по-черному, дым уходит через отверстие в потолке. Оглядывая потолок, заметил на сосновой балке тряпичный мешочек, внутри окаменелый голыш.

– Витька, я соль нашел!

Парень, придремавший от усталости прямо на берегу, вскинул голову, приподнялся и на четвереньках пополз к домику. «Федорыч, дай лизнуть». Ему казалось, что ничего вкуснее не пробовал, чем эта кроха соли, которую отгрыз зубами.

Ранним утром, Цукан настроил, установил удобный легкий вентерь, сделанный из ткани от чехлов и капроновой лески. Растолкал Виктора, дал необходимые наставления.

– Приберись тут в зимовейке. Потом на склоне полазай, брусника там прошлогодняя. Соберешь, сколько сможешь. Если задержусь, вари рыбу сушеную. А с солью не балуй.

Он кинул в рюкзак немного копченой рыбы, сунул за пояс топорик, и двинулся по левому низменному берегу к сопкам, темневшим на горизонте. Ему думалось, что там он найдет людей. Шел ходко, временами останавливался передохнуть. Оглядывал местность, пытаясь отыскать старые следы или просеку. Ничего. Хребет, казавшийся километрах в десяти, обманчиво медленно приближался. Попал в мшистую топкую низменность с чахлыми карликовыми березками и лиственницами. Пришлось возвращаться назад, а это вдвойне тяжело, как и все в этой жизни, когда нет правильного пути.

Пробираться к горному массиву напрямик сквозь заросли кустарника, мелколесье и поваленные деревья, оказалось невозможно. Вернулся к речушке, двинулся вдоль береговой кромки. Река тысячи лет пробивала свое русло в каменистых породах, выбирая менее твердые и податливые грунты, прочертила причудливые длинные петли, устремляясь то на восток, то на запад, а потом снова на юго-восток. Шагал утомительно долго в облаке кровососущих, а горный массив не приближался, стоял вдалеке словно мираж.

Поднялся на покатую вершину. С верхней точки горного водораздела осмотрел окрестности. Ни старых просек, ни следов вездеходов, только девственная тайга, прорезаемая нитками рек и ручьев, простиралась на многие километры. Впервые за много месяцев чувство тоски, страха подступило, вымораживая спасительную браваду. Он теперь осознал, что по этим дебрям без снаряжения, с инвалидом, не пройти. А если дождаться ледостава и двигаться на самодельных санях по реке? Это шанс… Но опять же тогда идти в одного. Витька хороший парень, но городской, да еще без ноги. Чуть приморозит и без палатки, никакой костер не поможет. Остается одно, соорудить плот и дожидаться большой воды.

Солнце клонилось к закату и он заторопился вниз, чтобы определиться с ночевкой. Спускаясь по каменистому склону – не удержался, прокатился на боку, порвал куртку, снятую с бортмеханика, ободрал ладони. «Старею», – укорил сам себя. Заметил сверху небольшой привлекательный хвойник. Сосны стояли в два ряда, словно посаженные по бечевке. В глубине что-то темнело.

Сразу не сообразил, что это бревенчатый дом с односкатной тесовой крышей. Более всего поразила труба, выведенная с изгибом через верхний венец. Бросился бежать к дому… Высокий древесный подрост окружал со всех сторон домик, только у входа, где лежал помост из бревен, кустарник не смог пробиться. Радость оказалась преждевременной, стало понятно, что здесь давно никто не живет. Металлический засов приржавел так, что пришлось выколачивать топором. Дверь добротная из плах, на воротных длинных петлях подалась легко внутрь, как и положено, на случай зимних буранов. Два узких проема, как бойницы, на южную сторону заросли паутиной и пылью и едва пропускали дневной свет. Перегородка внутри делила дом на две половины – кухня и спальня. Рукомойник, печь, стол – это большая редкость в глухой тайге. А вот ручная мельница и фарфоровая ступа с пестиком для перетирки шлихового золота – это вовсе в диковинку. В походном сундучке, окантованном полосками меди, книга с ятями, тетрадь, стопка бумаг. Нашел схему водораздела с обозначением места стоянки, речушек и Шайтан горы, где, похоже, велись поисковые работы инженером-геологом Алониным, как значилось на нижней разграфке вместе с другими непонятными для него пометками.

Хвойным веником Аркадий Цукан промел топчан, на большее сил не хватило, и тут же заснул безбоязненно, словно в собственной квартире в поселке Алдан с теплым туалетом и горячей водой. Почесывая зудевшие от укусов комаров руки, подумал в последний момент: «Вот бы баньку…»

И как ни странно, ранним утром обнаружил баньку, топившуюся когда-то по-черному. Крыша с потолком провалилась внутрь, но прокопченные изнутри стены сохранились. Сохранилась и полуразрушенная изба с нарами в два ряда. Это походило на стоянку геологоразведочной партии. По всем признакам здесь не только искали, но и мыли золото еще до войны. Проснулся старательский дух, желание пошарить с лотком по ручьям… Но ждал в зимовье страдалец Витя.

Без блужданий по тайге путь обратно вышел вдвое короче. Он шагал привычным маршрутом к стоянке вдоль русла реки, пытался вспомнить давний рассказ-разговор про контрабандистов, про геолога Алонина, но не хватало какой-то зацепки, детали….

Витя обрадовался, встретил с криком – ну, наконец-то. А когда стали хлебать рыбный суп, то парень не удержался, сказал:

– Я думал, ты меня бросил…

– Хватит!.. – Цукан матюгнулся, рассердившись всерьез. – Я тебе говорил, ты опять за свое! Выкарабкаемся. Ты сопли не распускай. Вниз по реке километров пятнадцать я дом нашел настоящий, рубленный. Переберемся туда, начнем ладить из сухостоя плот, по большой воде уплывем отсюда к едрёной фене. Я еще на твоей свадьбе погуляю. Ты только пригласить не забудь.

– Да я так, извини… Глянь, вон брусники собрал кружку. Морс сварил. Ты попробуй, Федорыч, попробуй.

Витя подсовывал кружку и улыбался слегка виновато. В черной лыжной шапочке на затылке, с реденькой бороденкой он походил на молодого попенка или семинариста и безоговорочно верил Цукану, и готов был снова прыгать на деревянном протезе по тайге без понуканий, ему хотелось, чтобы этот угрюмоватый мужик с такой странной фамилией сказал снова, как недавно на речке: «Ну, ты герой!»

Хлопот с обустройством в доме инженера Алонина предстоит тьма-тьмущая, как раз за разом повторял Аркадий Цукан. Первым делом решил протопить печь, а она не разгоралась. Устроил коптильню. Пришлось через один и другой шибер гибкой веткой чистить трубу. Когда пламя загудело в печи, дым вытянуло из домика, взялся составлять список неотложных дел. Выбрать сухие крепкие бревна, обтесать и соорудить прямо на берегу плот с рулевым веслом в надежде на обильные осенние дожди. Заготовить побольше грибов, их порезать и засушить. Потом сбор ягоды. Это Виктор. Себе определил заготовку рыбы, мяса, лесных трав.

С рыбой полный порядок: в основном щука, реже голец, а хариус редко заскакивает в верши. Куропатку или рябчика поймать в силки почему-то не удается. Хотя птицы не боятся, подпускают метров на десять. Решил соорудить лук и стрелы, чтобы стать Чингачгуком. Но где взять сухожилия бизона? Попробовал натянуть леску перевитую в несколько слоев – получилась забава для Витьки. Стрела летела далеко, а убойной силы нет, да и попасть в рябчика, сидящего на дереве, оказалось не просто. Одного все же ранил стрелой. Рябчик свалился в траву, затаился. Вдвоем долго лазили в зарослях, пытаясь поймать птицу, а когда отловили, то окрестности огласились громким кличем индейцев гуронов, как это делал в кино Гойко Митич и эхо многократно его повторило в расщелинах Шайтан горы.

Плот взялся мастерить в виде катамарана для лучшей проходимости по камням. С краю толстые бревна, в середке потоньше. На углях отжег старое железо, из него выковал и закалил скобы. Скрепил бревна поперечинами. Увязал дополнительно бечевой. Определил, что взять в дорогу.

Лето выдалось на редкость сухим. Дождики моросили и вскоре стихали, а нужен был ливень дня на три-четыре, тогда можно протолкать плот по мелкой реке между камней и поваленных сухостойных деревьев. Ходил, замерял уровень воды в реке каждый день, в надежде, что где-то в верховьях пройдут проливные дожди. Ругался тихонько, чтоб Виктор не услыхал.

Южный склон у ближней сопки заалел от поспевшей брусники, а гриб полез из земли так обильно, что далеко не надо ходить.

Ранним утром Цукан вышел к реке за водой и увидел по закраинам лед. Тяжко вздохнул, сразу понял, что придется здесь зимовать и отчаянно бороться за выживание, что будет совсем нелегко. Но Виктору ничего не сказал, отправил снова собирать бруснику.

– Да куда нам столько? – удивился парень, ссыпая очередное самодельное ведро в ящик.

– Зима долгая, всё подъедим.

– А как же сплав на плоту! Ты обманул меня?..

– Не пыли, Витя. Обычно к осени вода прибывает обильно, а тут видишь, полный застой. Даже бечевой по камням не протащить. Да и без сапог, как пойдешь? У тебя ботинок совсем прохудился… Я предлагал тебе меховые сапожки с пилота.

– Да чтоб я с мертвеца!

– Ты, как овца. Мертвецы не кусаются. Надо снова идти к самолету, как река встанет. Масла из гидравлики скачаю для светильника, обувь, одежку соберу, провода, может, резину дельную на самострел найду…

– Как же потащишь всё на себе?

– Санки сооружу из обшивки. Они по льду и снегу лихо пойдут.

Виктор ушел с утра за грибами в ближний распадок, но вскоре приковылял с испуганным лицом. Стал объяснять, что нарвался на медведей. «Хруст стоит громкий…»

Аркадий прихватил самодельную пику – сосновую жердь с прикрученным в расщеп напильником на конце. Пошли осторожно, стараясь не шуметь. Вскоре в одном из прогалов Цукан разглядел ветвистые рога и самого лося, а сзади самку с теленком. Семейка кормилась грибами, закусывая их ветками низкорослого березового подроста. Северо-восточный ветер относил в сторону запахи, звуки, что позволило подойти близко. Но стоило Виктору запнуться протезом о валежину, лось тут же вскинул голову, издал храп похожий на ржание. Самка с лосенком ломанулась сквозь кусты по распадку, а лось, выдержав короткую паузу, потрусил следом легко и стремительно

Цукан подумал, что если добыть теленка, то хватило бы на всю зиму.

– Увидишь рогатых медведей или мохнатых, кричи громче, Витек. Они по осени сытые, не нападают.

Виктор в ответ пробурчал: «Ох, надоели мне эти грибы». Но спорить не стал, заковылял по распадку, припадая на правую ногу. «А все же я сумел», – не удержался, похвалил себя Цукан, вспомнив ту жуткую операцию.

Нашел в старом бараке котел, в нем артельщики, судя по всему, варили мясо, он вполне годился для бани. «Без бани нам нельзя», – решил он окончательно и бесповоротно. Взялся разбирать обвалившийся потолок, крышу. Подручного материала хватало. Заставил Витьку старые жерди рубить на дрова и тут же пожалел об этом.

– Вторую ногу оттяпаешь, студент хренов! Топором бей вкось, врубайся с двух сторон, – Цукан, негодуя, показывал снова и снова, а Витька все одно тюкал поперек. –Таскай лучше сухостой и складывай вдоль стены, зимой всё сгодится.

Врезал лаги в верхний приподнятый венец, перекрыл жердями. Гвоздей не было, поэтому с односкатной крышей пришлось повозиться, сажая каждую лагу на деревянные шпунты. Ремнями прикрутил прожилины и сосновый лапник, чтобы держался снег. Подновил каменную печь, вмазал котел для воды, соорудил полку, из тех бревен, что валялись в бараке. Грубовато, но если застелить хвойными ветками, а сверху кинуть кусок резинового плотика, то вполне комфортно. Вторую часть плотика, которая не прохудилась об камни, приспособил, как резервуар для воды. И чем больше думал о первой помывке, тем сильнее чесалось тело и голова.

С утра пораньше взялся топить баню, завесив низенький вход холстинкой, которую нашел в доме. Дважды согнал паром угарный газ, затем позвал парня, усадил на полку.

– Ложись, грейся. Мочалка вон травяная.

– Как же без мыла-то? – запротестовал Виктор.

– В котелке я замочил золу. Щелоком можно мыть голову.

– Этой грязной водой мыть голову? – Виктор скривил губы.

Цукан стал объяснять: «В войну мыло исчезло, так в деревнях щелочной водой спасались и никаких вшей. А что мутная, то не беда. Чистой водой сполоснешь, волосенки, как шелк станут».

Отмытого, краснощекого парня отвел в дом, а сам вновь вернулся в баньку и парился, парился долго, пока шипела на камнях вода, выбрасывая клубы пара. С удовольствием окатил себя ледяной водой и снова прилег на полог, приоткрыв холстинку, чтоб не задохнуться.

Потом неторопливо пил чай с травами и смородиновым листом, щипал надоевшую вяленую рыбу и мечтал о сухарях, и даже представил их хруст, вкус. Чтобы прогнать видение – мазнул ладонями по лицу. Виктор растелешенный, в одних трусах спал, положив голову на сенную подушку, иногда дергал во сне обнаженной культей с багрово-синими шрамами. Вдоль матицы под потолком висели охапки зверобоя, душицы, тысячелистника, пижмы. Из этой же травы соорудил две подушки, связав охапки между собой тальниковым прутом – жестко, зато духовито. Сидел на настоящем стуле, удивляясь тому, что геолог был, видать, барин, если заставил навьючивать на лошадей стулья, посуду, инструмент. Возможно, завозили все это на санях по льду и снегу.

Разом похолодало. Стали подтапливать печь. Открыв дверцу, Цукан пытался читать записи в полевой книжке геолога, сделанные карандашом неразборчивой скорописью. Внимательно изучил самодельный план местности, где помечена поисковая шурфовочная сетка на Шайтан горе. Его интересовали результаты проб по шурфам. Судя по записям, содержание золота доходило до четырех грамм на шесть пудов пробуторенного песка. Такое и на Теньке редко встречалось. Вели разработку месторождения ручным способом. Что же произошло с геологом Алониным? Оставил здесь дневник, образец рудного золота… Болезнь? Да, могло быть. Но рабочие непременно забрали бы документы. Бандиты? Он слышал историю про китайских контрабандистов, таскавших золото с Бодайбо в обмен на спирт. Но это кончилось в начале тридцатых годов.

Парню не стал рассказывать про рудное золото с привычным: мало ли что может случиться… Трепанет, не подумавши и сгинет, как это случалось не раз.

На плане местности с привязкой к азимуту обозначена река Дялтула, плавной дугой прорезавшая горный массив, правее река Саликаха. Она тоже стремится на юго-восток, возможно, впадает в Гилюй, что хотелось проверить. Прошелся по ручью Удачливый с лотком, взял пробы на золото. Мыл мало-помалу, пока река не оделась в ледяной панцирь. Примерно в середине октября по его подсчетам выпал снег, приглушив бурчанье воды, крик надоедливых соек, шум ветвей.

Взялся снова листать блокнот геолога Алонина. Фамилия прочно увязла в голове, казалось, вот-вот и насупит прозрение. А вспомнить никак не получалось, от чего тревожное беспокойство. Вышел из домика за дровами. Горы и лес укрывал белёсый туман. И это возникло сразу, и неожиданно вместе со словом Сан-Франциско – город туманов....

Шел мелкий осенний дождь. Сан-Франциско, порт и окрестности прятались в серой пелене. Боцман вытащил палубного юнгу из теплого кубрика, сунул в руки брезентовые верхонки.

– Отправляйся на пирс, подменишь Ветлугина на такелаже. Смотри, если иностранцы полезут со своим «прэзент» – сразу в сторону. Понял?

– Так точно, товарищ боцман.

Боцман опустил тяжелую ладонь на худосочное плечо юнги.

– Кормишь вас, кормишь, одни кости торчат…

Он рассмеялся, чем удивил Аркашу, привыкшего постоянно видеть хмурое лицо Дракона.

Рядом американцы загружали лесом крупнотоннажное судно. Аркаша помог матросу накинуть плети тросов на очередной поддон с деревянными ящиками машино-комплектов и отошел в сторону. Загляделся на длинные шеи огромных кранов. Они сноровисто перебрасывали штабеля досок, пиленого бруса, от складов к пирсу, где их подхватывали портальные краны и везли по рельсам к судам. Он хотел крикнуть такелажнику: «Смотри, настоящий джип!» Не успел. Услышал за спиной треск, грохот, следом удар по спине, ногам. Крики на английском.

– Черти, куда тащите юнгу! – матрос Ветлугин громко ругался. Хватал за одежду портовых рабочих. – У нас свой лазарет на судне!..

Его не понимали, как не понимал он их поспешность. Выкрикивая свое «квикли, квикли», рабочие отмахивались от него, торопливо несли юнгу к проходным.

Очнулся Аркаша в больничной палате. Огляделся. На одной кровати лежал негр с загипсованной ногой, посверкивая белками глаз, на другой сидел азиат и приветливо улыбался. За несколько рейсов в портовые города выучил два десятка обиходных слов.

– Хеллоу! Френд, хелп ми…

А как вода по-английски забыл. Показал руками.

– О, воота, воота. Ноу проблем.

Азиат подошел с бутылкой в руке. Радостно залопотал. Аркадий понял, что его зовут Вонг, что он красил стену и упал с высоты… Как мог, больше действуя жестами, он пояснил про свое судно «Двина», порт, погрузку…

Дверь распахнулась. В проеме застыл в нерешительности старпом Орешкин. Оглядел всех поочередно и только после этого шагнул внутрь.

– Здорово, юнга! Напугал всех, мать твою так.

– Так я не виноват…

– Как не виноват? Погрузка, а ты рот раззявил. А у американцев штабель с досками развалился. Обломками тебя шибануло.

– Я и не понял…

– Болевой шок. Меня в трюме однажды в шторм придавило, так я чуть не об…

Старпом глянул на соседей по палате.

– Тебя на санитарной машине увезли, мы едва разыскали. Вот тут собрали паек. Кэп тебе шоколад выделил. Быстрей поправляйся. Погрузка заканчивается. Ждать нельзя, а врач говорит у тебя сотрясение и два ребра сломано, надо десять дней держать в госпитале.

– Вы меня бросите здесь?

– Да нет. Я узнал. По вечером у них пересменка. Завтра и выдернем. Прокатимся на такси.

Аркадий, корчась от боли в боку, вышел в коридор, держась за стеночку.

– Эй, Джон! Ай гоу гальюн? Сортир?

Мужчина светловолосый, с загорелым лицом, весело рассмеялся.

– Русский что ли?

– А то. Юнга. Меня Аркашей зовут.

– А я – Петр Алонин. Пошли, провожу.

Петр давно не общался с людьми из Советской России. А очень хотелось. В начале войны пришел с регистрационной карточкой военнообязанного в местную призывную комиссию, чтобы записаться добровольцем в действующую армию. Но сержант удивленно и долго рассматривал китайский паспорт, вид на жительство, диплом…

– У вас, черт побери – четвертая категория! Пригласим, если понадобитесь…

Вернул документы и даже не стал объяснять, что это за категория. Пока учился в университете, Алонин не чувствовал себя человеком второго сорта, китайский паспорт не ставил в тупик. А тут вдруг насмешки.

Петр стоял напротив туалета, ждал худосочного подростка, который никак не походил на русского моряка. Привел в госпитальную столовую. Принес с раздачи два подноса.

– Ешь не стесняйся, Аркаша. Это маисовая каша… – скаламбурил он, наблюдая, как сноровисто орудует ложкой юнга тихоокеанского торгового флота.

– А сам ты что же не ешь?

– Да вот язву нажил в экспедиции на Аляске. Русские нашли касситерит на Чукотке, вот я и пытался доказать, что геологическое строение Аляски зеркально сходно. Значит, запасы руды для производства олова и золота должны присутствовать на Аляске. Мой отец открыл богатейшее месторождение в Якутии, на отрогах Станового хребта, но оконтурить его не успел. Название даже помню – Зимнояха, река Дялтула…

– А где он теперь?

– Я не знаю. Когда приехали в Сан-Франциско, отец сделал вклад в банке, прописал в договоре возможность получения денежных средств по 100 долларов в месяц. И расстались…

– А потом?

– Потом я учился. В тот приезд отец много рассказывал о России, Забайкалье, Иркутске… С восторгом про месторождение рудного золота. «В тех отдаленных местах за Становым хребтом не ступала нога ни одного специалиста, – говорил он с гордостью. – Я был первым. Хотел сделать подробные изыскания по прилегающей территории…» Революция помешала. Последнее письмо из Харбина я получил в тридцать седьмом. Позже отправлял запросы в русское генконсульство. Ответ один: сведениями не располагаем.

– А мать?

– Я ее совсем не помню. Осталась в Иркутске во время гражданской войны. Сначала меня воспитывала китаянка Гунь Чой. Потом поступил в гимназию, университет здесь в Сан-Франциско.

Цукан посмотрел впервые с искренним интересом.

– Так ты, как и я – сирота?!

Петр покачал головой, как это делают люди в минуты полной растерянности.

– Говорят, что из Советской России запрещают отправлять письма за границу…

– Эх, знать бы адрес твоего отца!

На следующий день Алонин принес в палату набор открыток с видами Сан-Франциско. Подарил десять долларов.

– Купи себе что-нибудь на память.

Аркадий не успел. Рано утром сухогруз «Двина» отшвартовался от пирса и взял курс вдоль западного побережья Америки в сторону Маршалловых островов, чтобы через восемнадцать суток прибыть в порт Владивостока.

Позже во время обыска найдут эти открытки и десять долларов, и станут они уликами в уголовном деле по ст. 32 п.1 УК РСФСР «восхваление американской техники», вместе с показаниями свидетеля – старшего матроса с судна «Двина». Вынесут приговор, такой редкостный для Дальнего Востока и всей Колымы, что не раз будут переспрашивать бывалые зэки: «По какой-какой статье?.. » А потом хохот громкий и беззастенчивый, то ли над ним, то ли над «Усатым», который придумал такую западню для юнги.

Долина реки Дялтула.

В начале марта, как Цукан и предполагал, считая зарубки на входной плахе, кончились все запасы еды, оставалась только немного кислой-прекислой брусники. Виктора приходится силком выводить на улицу, чтобы собирал хворост, отгребал снег… За водой ходить к проруби, которую надо подновлять каждый день, – тяжело. От каждого удара самодельной пешней слабеют руки. Река в глубокой яме у правого берега, промерзла почти до самого дна. Распластавшись на льду, воду приходиться начерпывать ковшиком.

Об охоте Цукан не мечтает, снег глубокий, не пробраться по лесу.

На улице ветрено, взялся чинить санки, которые соорудил из куска самолетной обшивки. Обстукивал металл возле перегородки в углу. Раз, другой стукнул по металлу – в бревенчатом полу образовалась щель. Приподнял плаху метровой длины, а там ниша и второе дно. Увидел жестяные банки. Достал небольшую, расписную, в таких когда-то чай продавали. По весу сразу угадал, что в банке золото и килограмма три, не меньше. Золото поворошил, удивляясь, крупнозернистости шлиха. Поставил на место. Непонятно, радоваться такой находке или горевать, потому что у любого клада есть хозяин, а иногда и мифическое заклятье, как рассказывают старые промысловики. А начнешь сдавать государству – сто вопросов и самый первый: где украл?

В другой банке, когда вскрыл, оказался кусковой сахар, а в третьей зерно. Всё это как дар божий и если бы верил в Христа, как мать родная Фрося, то непременно бы перекрестился. Зерно буро-коричневое, но не пшеница. Отсыпал в миску, залил горячей водой и на печку. Дров подбросил. В кружке намял брусники, бросил туда кусок сахару, залил кипятком.

Виктора услышал по звуку протеза на деревянном настиле. Он, не раздеваясь, уселся на стуле.

– Воды в баню принес, но мыться сил нет…

– На-ка вот хлебни.

Виктор осторожно сделал глоток один, другой. Вскинул голову. «Что за чудо?»

Цукан рассмеялся, как не смеялся давно. «А кашки хочешь?.. Давай, раздевайся».

Соль давно кончилась, но рисовая каша с подслащенным чаем, казалась им сказочным блюдом. Цукан рассказывал, как обнаружил неприкосновенный запас геолога Алонина, а Виктор вылизывал пальцем до блеска свою миску, как это делали доходяги в трудовом лагере и думал, что может съесть полведра такой каши. Ему давно не снилась невеста, приятели, снилась только еда, от чего по утрам портилось настроение и если бы не надоедливый Федорыч, он лежал бы здесь в домике, вставая только по малой нужде, а по большой, казалось ему, не ходил очень давно. Первое время читал книжку по геологии при свете масляной коптилки, но там было много непонятных слов, их не мог пояснить даже Аркадий, зато просил каждый раз зачитать весь абзац целиком, ему нравились эти слова про тектонические сдвиги горных пород в периоды мезозоя, и прочих зозоев. Сам Федорыч с трудом одолевал пол страницы, подслеповато щуря глаза, только при дневном освещении.

Когда Виктор жил в городе, то не представлял, как это тоскливо, неделя за неделей только снег, холод и дровяная ненасытная печка. И бранчливый старик, который храпит по ночам, а потом встает ни свет, ни заря, громыхает дверью, дровами. Однажды, когда взял, оставленный про запас кусок вяленой рыбы, жестко оттянул ладонью вдоль спины и слова сказал обидные, нехорошие на своем лагерном жаргоне. «Такой и убить может», – подумал Виктор в ту минуту. Однажды, спросил как бы невзначай:

– Федорыч, а ты убивал людей?

– В лагерях колымских, свои же друг друга убивали за понюх табака. Раз мы с Колькой Маркеловым от шакалов ссученых отбивались возле копра у шахты. Хотели боты, что мать ему прислала в посылке, отобрать. Я одному из них: не подходи! В руке камень держу на замахе. А он этак вразвалочку идет на меня, заточкой поигрывает. Если замахнулся, то не межуйся. Череп ему пробил. Блатаря в лазарет, а меня в бур. Приговорили к расправе, но случай помог, этап собрали в лагерный пункт на Теньку.

Витя слушал и не мог понять, кто он такой Аркадий Цукан: юнга на флоте, зек колымский, старатель? Отец, работавший инструктором в райкоме, всегда говорил: раз посадили в тюрьму – значит, виноват. Разговоры про репрессии на корню пресекал. С матерью бывало как сцепяться в споре про советскую власть, тут у отца главный довод: подкулачница, родитель твой богатым стать захотел, землею владеть! Вот и раскулачили вас. Старшая сестра за мать заступается, а он всегда отцу потакал и сестру дразнил: «Лизка – подкулачница, подкулачница».

Утром поднялся Витька без понуканий, дров притащил, золу из печки выгреб, чем удивил Цукана, но виду не подал. Чаю попили сладкого и вроде бы в домике посветлело. Решил Цукан пройтись по лесу, где специальных лунок наделал для куропаток в твердом снегу. Лунка круглая с ровными краями под литровую банку. Внизу семена от шишек насыпаны. Птица глупая, любопытная, в лунку нырк, а обратно никак.

Обошел прибрежную долину на самодельных снегоступах, умаялся. А нет ничего. И вдруг стайка русловок, похоже лиса их спугнула, прямо по курсу вираж заложили и в снег. Выждал немного и пошел по своим же следам. И вот она куропаточка барахтается в лунке, а выскочить не может. Сама белая, а под крыльями розовый подпушек. Когда их из ружья бьешь, то никакой жалости, а в руки взял теплый пушистый комок, крутнул головенку и сразу досада на себя самого.

Витю заставил куропатку ощипать – все парень при деле, а то в последнее время закис, молчит, бороденку козлиную поглаживает. Книжку читать отказывается. Цукан взялся баню топить. Как ни тяжело, а надо помыться и бельишко постирать, а то вши заведутся и вовсе беда. Когда ходил к самолету в начале зимы, набрал из чемоданов трусов, рубашек, носков, свое ли – чужое, тут не до форсу. Вместе с ремнями и маслом из гидравлики куча солидная получилась. Поначалу тащил санки легко, а потом ветер переменился, снег пошел, стало тянуть невмоготу. Быстро стемнело. Пришлось костер запалить, чтоб не сбиться с дороги. Всю ночь маялся, чуть задремал – холодом пробирает. У костра попрыгал, попрыгал – устал, снова в сон клонит. Утром, когда развиднелось, оказалось, что километров пять не дошел до табора. Но морозом так прохватило, что неделю лихорадка трепала и одно спасение баня, да травки, что насушил по осени.

– Теперь-то месячишко продержимся, а чуть лед сойдет, сразу на сплав…

– Ты с кем там говоришь? – просунул голову Витя через холщовый полог. – Я воду поставил. Нужно опалить птичку, разделать и в котел. Кушать хочется, спасу нет.

Цукан куропатку порубил на куски, бросил в котел. А из внутренностей тут же сделал маленький шашлычок, быстро обжарил на углях, отдал Виктору – ешь. У него от запаха слюни по подбородку, но пересилил парень себя, переломил веточку с потрохами, отдал меньшую половинку Федорычу и тут же впился зубами в горячее сердце маленькой северной куропатки по имени Русловка, для того, чтобы выжить в безлюдных верховьях реки Зея и постараться понять, кто такой Аркадий Цукан и подобные ему мужики на этих бескрайних просторах огромной страны.

Глава 10. Возвращение.

Верховья реки Зеи.

Цукан впал в дремотное забытье, плот течением вынесло на длинную галечную отмель. Очнулся от крика вороны над головой, звавшей полакомится теплой падалью. Давно и безнадежно промокший, с синюшным от холода лицом, он на деревянных ногах, с трудом вытянул плот на берег. Пальцы не слушались. Долго жамкал, обстукивал ладони, потом сунул подмышки, где еще сохранялось тепло. Нащипал бересты, мелких веточек, запалил огонек, раздул, морщась от горького дыма. Перетащил рюкзаки, а затем Осинкина поближе к костру и рухнул рядом…

Проснулся в маленькой больничной палате, как когда-то в госпитале на Камчатке. Рядом пожилая женщина.

– Очухался. Вот и хорошо. Я Дарья Семеновна, фельдшерица здешняя. Покормлю теплым бульоном, а после и кашкой молочной.

– Где я?

– В Береговом. Вчерась «лэповцы» на Урале своем привезли.

Посмотреть на выживших после аварии, пришел мужчина в болотниках, кепка лихо сдвинута на самую макушку, лицо загорелое.

– Я, Семеновна принес мед домашний. Можно передать?

– Нужно, Борис! Ты бы видел их. Я парнишку переодевала в больничное, так прямо заплакала – кожа, да кости и культя торчит синяя. А старик ничего, жилистый, видимо из нашенских, местных.

Пришел председатель поселкового Совета. Благообразный щуплый мужчина. Поспрашивал об аварии, покивал головой в нужных местах.

– Мож, помощь, кака нужна?

– Связь с районом есть?.. Звоните срочно, просите санитарный борт на Алдан. Помрет ненароком парень, вас обвинят… А в Алдане больница хорошая и хирург толковый.

– Я попробую, – сказал председатель как-то бесцветно и ушел, осторожно прикрыв за собой дверь.

– Ну и квашня!.. – ругнулся Цукан после его ухода.

– Зря ты так, – укорила Семеновна. – Он с виду-то тихий, но упористый. Втору ставку пробил для больнички. Да только не едет никто в глухомань нашу.

И оказалась права. На следующий день над Береговым завис ярко-оранжевый вертолет, распугав поселковых собак.

Виктора пришлось нести на носилках. Цукан шел своим ходом. Фельдшерица вместе с ребятней долго махала им вслед. Борт взял курс на северо-запад.

Поселок Алдан.

В больнице Цукана встретили, как народного героя. По просьбе главного врача, знавшего Цукана еще с тех давних пор, когда он приезжал с артельщиками ремонтировать по осени тамбур, да утеплять из собственных материалов бесплатно, за добрый разговор. Зато, когда у бульдозериста Барсукова прободная язва открылась, сам главврач встал к операционному столу.

При обычных восемьдесят два, Цукан весил теперь шестьдесят три килограмма. Определили переохлаждение, истощение, покатили в коляске на рентген с подозрением на бронхит.

– Ты, Аркадий Федорович, прямо морж! – пошутил знакомый хирург. – Несколько дней в ледяной воде и даже бронхита не нажил. Врачам с тобой скучно возиться. Но дистрофия серьезная. Глюкозу надо прокапать.

Перед обедом пришел участковый. Учинил обоим допрос. Потом долго крутил, вертел многократно промокший паспорт.

– Документ придется менять, Аркадий Федорович. Может помочь?

– Хорошее дело, не откажусь. Тебя, кажись, Гришей зовут. Скажи мне, почему «Звезду» разбомбили?

– Так в газете про них такое написали, что впору всех в тюрьму. Одна комиссия из Москвы, другая из Якутска. Наш райотдел туда привлекали… Рыли они глубоко. Нашли что-то с документами, Актами. В артели мой свояк работал – дядя Дима. Да ты знаешь его, он слегка заикался. Рассказывал, что жили, как у Христа за пазухой. Он квартиру дочке купил кооперативную в Благовещенске, себе Урал новенький с люлькой. И нате вам – приехали.

В дверь постучали. Затем возникла девушка с соломенными волосами, молодая, и от одного этого – красивая, и явно смущенная.

– Я корреспондент. Можно мне с выжившими в аварии поговорить?

Лейтенант, снисходительно улыбаясь, как улыбаются шаловливому ребенку, поднялся со стула, уступая место возле кровати.

– Я еще зайду… Выздоравливайте.

Девушка по имени Вера, задавала нелепые вопросы, но так искренне удивлялась, так непритворно ахала, слушая рассказ Цукана об аварии, что ей можно было простить эту глуповатость, как любой хорошенькой девушке.

Виктор, лежавший молча, уткнувшись бескровным лицом в подушку, вдруг приподнялся, сказал: «Я теперь рыбу в рот не возьму никогда!»

– Почему?

– Целый год ни куска хлеба, а только рыба, рыба!.. Да еще без соли.

Виктор неожиданно разоткровенничался, выдернул из под одеяла культю: «Маресьева буду изображать на танцплощадке. Да, боюсь, не получится».

– Получится, Виктор. Получится. Вы настоящие герои.

– Что вы, Верочка. Какие герои? Просто нам кушать сильно хотелось, вот и гребли к жилью до последнего, – вбил шутку Цукан. – Вы побеседуйте, а я пройду к главврачу.

Через неделю Цукан получил больничную справку, старую выстиранную одежду и самодельный рюкзак с укутанной в тряпки жестяной банкой из-под чая.

Ему хотелось понять, что произошло с артелью, с директором ГОКа Струмилиным, поэтому первым делом отправился к Станиславу Лавровскому – начальнику геологоразведки, прозванного Демократом, потому что он состоял в двух партиях: геологоразведочной и коммунистической.

– Ну и видок у тебя, Аркадий! Наслышан. Сообщили о твоем пришествии с того света. Видать не очень там привечали… Эх, жалко, бороду сбрил, я б тебя сфоткал, как отшельника.

– Будет тебе, Стас, над стариком насмехаться. Лучше расскажи, что со Струмилиным произошло?

Лавровский вздохнул, погрустнел, словно его лишили порции компота. «Долгий разговор…» Он подозвал рабочего.

– Сечкин-печкин колбаса, жарена капуста. Шеметом баню топить. И чтоб через десять минут все гудело и трещало.

– Будь сделано, тарищ Лавр! – Рабочий по фамилии Сечкин, дурашливо выпучил глаза, вскинул по-военному руку к заляпанной жиром кепчонке.

На базе геологоразведки остались бухгалтер и пробирщица, да ленивый Сечкин, переведенный по справке на легкий труд. Лавровский наметил маршрут на прииск Радужный, но конторская чехарда закрутила, а теперь неожиданно появился Цукан, от которого уважал, как отличного поисковика, пусть и необразованного в геологии, но обладающего необычайной чуйкой на золото. Ту же Хатангу записали в бесперспективные, а Цукан нашел в верховьях запасы коренного золота на зависть многим. Геологи из республиканского управления премиальные получили за открытие месторождения, официально оконтурив его и определив перспективные запасы, но нигде не упомянули в отчетах про Аркадия Цукана, из-за чего Лавровский поссорился с главным геологом в управлении.

Лавровский приехал в Якутию после распределения в институте, как заматерелый троечник, отработать положенный срок. Жил первую зиму в щитовом бараке в угловой комнате, где стена зимой промерзала, покрывалась инеем. В письмах он называл это «ледниковым периодом», жаловался на невыносимую скуку, на местных дебилов, и уверял всех, что через два года усвистит в свой любимый Челябинск… Но неожиданно женился на бойкой красивой, девушке Татьяне, дочери каторжан, которая могла сама выбирать, но почему-то подружилась с Лавровским, «шибзиком и вахлаком», как считали местные холостяки, сильные и крепкие парни.

Неожиданно жизнь заиграла для него новыми красками, женщина сумела мягко нажать, и Станислав перестал напиваться до одури, пытаясь угнаться за местными жилистыми инженерами. И все же он скучал по Челябинску, часто рассказывал Татьяне про этот замечательный город, куда они переедут, как только… Но в конце полевого сезона на третьем году жизни в Якутии, он неожиданно, для опытных поисковиков, выявил месторождение меди в Нерюнгринском районе и это переломило его жизнь на – «до и после».

Лавровский втянулся в тяжелую полевую работу, взялся торопливо восстанавливать пробелы из-за пропущенных в институте лекций по геохимии, петрографии, которые прогулял почти полностью, они казались отвратительно скучными, а теперь пришлось вгрызаться заново по вечерам, баюкая одной рукой первенца, а другой, листая страницы монографий. Подготовил статью «Причины и время образования природных скоплений кварца, являющегося одним из основных носителей и источников получения золота». Татьяна рукопись старательно распечатала на машинке, поправляя стилистику, и по его просьбе отправила в самый престижный в стране журнал «Советская геология».

Статью в серьезном научном журнале знакомые геологи не заметили, а вот выжимку из нее о геологии недр в газете «Якутская правда» руководители Управления прочитали. Вскоре ненавязчиво порекомендовали вступить в партию. Станислав посоветовался с Татьяной и согласился. Через полгода его ввели в бюро райкома партии, как молодого перспективного специалиста.

У геологов на центральной базе имелась небольшая баня, построенная хозспособом под крики «эй, ухнем». Цукан, приобрел для бани за собственный счет полкуба струганной доски, чтобы сколотить полок, скамейки и столик в предбаннике. Вскоре геологи повесили у двери табличку: «почетные члены общества «Веники», где среди прочих вписали А. Ф. Цукана. Аркадий от души посмеялся, глядя на эту табличку, предложил молодежи, придумать песню – этакий банный гимн, и ведь собаки зловредные – сочинили, а потом заставляли всех разучивать слова: «Веники, веники, не оббиты свеженьки…»

Мылись не торопясь, вдвоем. Все инженеры и техники трудились на полевых.

Лавровский рассказывал, как Струмилин выступил на бюро райкома в защиту Бурханова и сказал, что с ликвидацией артели «Звезда», работающей на четырех участках, район не выполнит годовой план по сдаче золота. Это так возмутило Первого, что он тут же вышел из-за стола и, напирая голосом, стал поучать:

– Ты кого, Иван Дмитриевич, защищаешь? Главного хапугу! Ты в газете читал про его месячный оклад в две тысячи рублей. А про дом в Адлере и квартиру в центре Москвы…

– Зато золота добывает артель ежегодно больше всех. Два плана дают и за счет этого район в почете. Рабочие в артели хорошо зарабатывают.

– Вот-вот. У Бурханова по тысяче гребут, а у тебя на комбинате по четыреста! Потом к нам в райком идут с жалобами, почему такая несправедливость?

Я стал дергать Струмилина за рукав: сядь, не спорь с Первым. Но Струмилина понесло. Всё, что накопилось, разом выплеснул про бытовщину нашу, старую технику, бездорожье и прочее, прочее. Чем еще больше взбеленил секретарей райкома, они с двух сторон набросились на него, как овчарки, в итоге предложили рассмотреть на бюро персональное дело коммуниста Струмилина.

– А вы, значит, все отмолчались.

– Нет, персоналку большая часть не поддержала. А вот о «Звезде» спорить не стали. Пустое занятие. Дело решили в Москве. Зачем лезть на рожон. У Струмилина полный северный стаж, пенсия, заслуженный горняк, авторитет и то попал под раздачу. А меня бы вообще по статье шуганули…

Чай пить уселись в предбаннике. В полумраке парной, Станислав особо не приглядывался, а здесь на свету ахнул, покрутил головой, оглядывая, выпирающие ребра. «Как тебя, Федорыч поприжало…»

– Ниче, в лагере на Хеникандже, я хуже выглядел. Кости целы, а мясо нарастет.

Кратко, не вдаваясь в подробности, рассказал, как вдвоем бедовали в тайге на подножном корму без хлеба и соли: «Живешь и не знаешь, какой это важный продукт. В заимке нашел ком каменной соли и, не поверишь, – лизнул и слаще сахара показалась». Зудело, очень хотелось рассказать про ручей Удачливый и Шайтан гору, но поостерегся Цукан, подумал, что молод еще Станислав, да к тому же коммунист.

– Спасибо, Стасик за баню, за чай. Разговор у меня серьезный. Клад я нашел на реке Дялтула в старой заимке.

– Шутишь, Федорыч!

– Да какие, дружище, тут шутки. Дело серьезное. Ты скажи мне, геолог. Можно определить по образцу с какого золоторудного месторождения золото?

– Почти сто процентов. У каждого месторождения элементный состав является уникальным. Лабораторных методов определения состава примесей в золоте около десяти, самый простой и старый – пробирный и ты его знаешь. Есть химический с носителем и без носителя. Спектральный метод широко используются в аналитической химии золота из-за высокой чувствительности, экспрессности и простоте выполнения. А есть еще атомно-абсорбционный метод определения золота.

Лавровский обрадовался, что подвернулся слушатель по его теме, которую он хотел сделать диссертационной, но Аркадий, остановил длинный речитатив.

– Хорошо рассказываешь. Я тебе образец дам небольшой. Попроси пробирщицу сделать анализ, чтобы определить, откуда оно добыто. Только, чтоб раньше времени ни одна живая душа.

Лавровский глянул пытливо.

– В уголовщину толкаешь?.. Да, ладно, шучу. Сделаю. Давай образец.

Глава 11. ГОК, почта, КГБ.

Начальник отдела кадров – старый стукач и пройдоха Шостаков, увидев Цукана всполошился:

– Какая радость, Аркадий! Живой. Чай будешь? У меня халва есть… Струмилина жалко. Он не хотел тебя увольнять. А новый пришел и сразу – пишите приказ: «Уволить в связи с невыходом на работу».

С копией приказа Цукан вошел в кабинет начальника комбината. Он стоял у окна, оглядывая территорию гаража, примыкавшего к зданию конторы. Повернулся и ни приветствия, ни протянутой руки, лишь небрежный кивок головой. Сравнительно молодой, чуть за сорок, но успел отрастить животик и второй подбородок. В отличие от Струмилина, ходившего в свитерах, как многие старожилы севера, этот облачился в костюм-тройку, на лацкане депутатский значок, обозначавший его кастовую неприкосновенность, в глазах показное недоумение: почему без доклада?

Цукан подал копию приказа: «Нарушаете КЗОТ, товарищ директор».

– Хорошо, уволим по статье за несоответствие занимаемой должности. Предложим другую работу, чтобы не нарушать КЗОТ.

Он ждал от Цукана ругани, скандала, поэтому насмешливый тон и укоризна, его насторожили.

– Я пострадал на производстве, будучи в командировке. У меня есть договор, и есть право обратиться комиссию по трудовым спорам, а затем в суд. И в газету…

– Что вы предлагаете?

– Переделайте приказ, чтоб не терялся трудовой стаж. Выплатите, что положено по закону в связи с временной нетрудоспособностью из-за аварии. Вот справка из больницы, куда мы были доставлены.

Начальник пару минут обескуражено молчал, затем с недовольной миной на лице поставил размашистую подпись на заявлении.

Взбудораженный разговором с новым директором комбината, Цукан торопливо шагал к почте, перебирая казенные слова: «Ваше место занятоспециалистом с высшим образованием. А у вас семь классов и школа мастеров, насколько я понимаю». – «Понимаешь ты, ТЮФЯК долбанный, как же. Видел я эту вашу!..»

Можно бы радоваться, что личные вещи не выбросили на помойку, а передали завхозу на хранение, приказ об увольнении переделали, деньги выплатят, но томило и жгло, что не довелось свидеться с Бурхановым и помочь артели «Звезда»,.

На почте протянул паспорт.

– Посмотрите до востребования на мое имя.

Женщина излишне внимательно оглядела лицо с белой полумаской – он недавно сбрил бороду и усы. «Ах, да – редкая фамилия. Долго лежало письмо. Потом отправили, как невостребованное».

– Откуда было письмо.

– Да разве упомнишь?

Увидела, как искренне огорчился мужчина. Сказала: «Хорошо. Попробую посмотреть в журнале отправлений. Это не быстро. Ждите».

Цукан стал прогуливаться вдоль одноэтажного ощелёванного хвойной доской здания почты. Приласкал черно-белую лайку, которая учуяла в нем таежного человека и старательно завиляла хвостом. Отдал ей бутерброд с ветчиной, приготовленный в дорогу. На запах сбежалась стая собак. Отдал им остатки хлеба с запахом ветчины и они тут же устроили злобную возню, а вожак стаи – крупный пес помесь овчарки с дворняжкой – кинулся на белую лайку, стал трепать ее злобно, словно в отместку за съеденную ветчину. Цукан шуганул пса кирзовым сапогом.

Почтарка не дождалась, сама вышло на крыльцо.

– Уфа, Нижегородка… жена что ль?

– Она самая, – распустив морщины на лице, сразу откликнулся Цукан. – Поссорились вдрызг. Ну, ничего, образумится.

– Все вы так. Чуть что – баба виновата. А сам усвистел на год и ни духу, ни слуху. Небось, поджениться успел?

– Не-е, милая. Я в тайге кочумал. В газетах писали про аварию нашего самолета.

– Точно. Думаю, где фамилию эту слыхала. И куда же ты теперь?

– К дружку давнему поеду. Будь добра, если письмишко поступит, отправь в Магаданскую область, поселок Усть-Омчук, до востребования.

Цукан покопался в рюкзаке, вытащил кусок кетового балыка. Протянул женщине. Она замахала руками: не нужно, я и так отправлю.

– Возьми, не обижай. Я от чистого сердца, рад, что жена откликнулась. С товарками чаю попьете…

С Иваном Маркеловым созвонился по межгороду. Он продолжал работать начальником технического склада на руднике Наталка, знал всех и вся в районе. Кратко пожалился, обрисовал ситуацию. Маркелов сказал без раздумий: «Приезжай. С работой помогу. Жилье есть». Всё просто и конкретно, как у настоящих колымчан.

Он долго сидел в кафе «Ахтамар, ждал, что появится кто-то знакомый из старателей, но мелькали лица чужие, словно за год переменился народ, и осталась одна гопота, которая не может выпить кружку пива, не расплескав на стол из-за похмельного тремора. Сергей Бурханов говорят, разругался полностью с местным начальством и вместе с остатками артели «Звезда» перебрался куда-то к Охотскому морю в Хабаровский край. Только ему мог бы доверить заученный план и тайну Шайтан горы, которую так и не разгадал до конца. Он мысленно стал сочинять письмо Анне Малявиной… Покопался в рюкзаке, разозлился, что нет карандашного огрызка. «Всегда был… Ладно, устроюсь на Омчаке и тогда отпишу им подробно», – решил он.

К столику подсел невзрачный мужчина. Сверкнул удостоверением, быстрой скороговоркой представился сотрудником комитета государственной безопасности.

– Прошу пройти со мной, с вами хотят побеседовать. Тут недалеко.

Цукана аж передернуло. «Началось». Возражать не стал, себе дороже. Забеспокоился, когда вошли в крайний подъезд обыкновенного двухэтажного дома, поднялись на второй этаж и встали перед дверью, обитой коричневым дерматином. На стук в дверь вышел Ахметшахов, протянул ладонь.

– Здравствуйте, Аркадий Федорович! Вижу, что не ожидали.

Цукан вошел в ступор. Замер, не знал, что сказать. Ахметшахов выпроводил сотрудника из служебной квартиры, щелкнул замком.

– Не переживайте, задерживать в этот раз не будем. Экспертиза по идентификации золота прошла успешно. Никто в МВД не верил в заявленный вами клад на реке Дялтула. И честно скажу, собирались завести дело о перепродаже драгметаллов. Но мы настояли, теперь все вынуждены согласиться. Можно поздравить, вам выплатят в ближайшее время полагающуюся по закону сумму. Удачливый вы человек, Аркадий Федорович.

– Да уж – удачливый, чуть не сдох в тайге…

– А золото все же прихватили. Могли утаить, продать спекулянтам за огромные деньги.

– Грешен. Дело прошлое. Ради жены и сына старался… Больше не хочу рисковать.

Ахметшахов посмотрел внимательно, что называется в упор, раздувая ноздри, потому что вспомнил, как обвел их вокруг пальца этот мужик. Выучка помогла сдержаться. Он оценил откровенность Цукана, на грани чистосердечного признания.

– Давайте-ка чаю выпьем. Я зла не держу. Мне тоже здесь подвернулась удача.

Его тюркское смуглое лицо с узким разрезом глаз, засияло, словно бы поймало солнечный лучик. Так случалось, когда он вспоминал про Наталью, которую высмотрел случайно в Томмоте и вскоре влюбился так, что при воспоминании начинали пламенеть щеки.

Квартира напоминала гостиничный номер. Но была обжитой. Цукан краем слышал о квартирах на подставных лиц. Разговор тяготил, в горле стояла неприятная сухость. Налил себе полчашки густой темно-коричневой заварки.

– Ладно хоть чаек у вас хороший, видимо цейлонский,– не сдержался, вставил шпильку Цукан.

– Мне поручили выразить вам, Аркадий Федорович благодарность за вклад в развитие района. Ну и за спасение Виктора Осинкина…

Ахметшахов приостановился, потому что не мог даже представить, как можно в тайге, без инструмента и наркоза сделать операцию. Он специально съездил в больницу, где лежал подопечный. Побеседовал с ним. Парень что-то скрывал, но давить на него не хотелось. Хирург объяснил, что Осинкину под наркозом заново вскрыл швы, вытащил леску, которой Цукан сшил кожу.

– Должен признаться, случай уникальный. – Врач приподнял одеяло над забинтованной культей Осинкина, показывая, что всё действительно так. – Я сохраню эту леску, а то коллеги в Якутске не поверят. И обязательно сделаю описание операции со слов автора. Может быть, опубликуют в «Медицинском вестнике».

Ахметшахов пригладил официальный тон, сказал:

– Я хотел, Аркадий Федорович, помочь от себя лично.

– Мне не нужна ваша помощь! – Цукан резко отодвинул в сторону чашку, расплескав чай по блюдцу.

– Напрасно. Я не собираюсь вербовать в агенты. У нас хватает добровольцев. – Ахметшахов позволил себе слегка улыбнуться. – Я получил копию личного дела из архива МВД Магаданской области. Прочитал. Там есть ходатайство капитана Маторина, перечислены заслуги. Я готов помочь с полной реабилитацией.

– Но я же потом по уголовной статье проходил?

– Это сейчас не важно. Уверяю, мы подготовим документы, и вам будет возращена награда, получите удостоверение участника войны с Японией.

Цукан сидит, понуро опустив голову, словно боится, что потекут слезы от нахлынувшей давней обиды.

– Понимаю, обижены, что применили к вам спецсредства, что попали в психушку. Да, мы поступили жестоко. Но это война! Внутренняя война. Если бросить руль, то машина пойдет под откос… Ну, заполняйте же бланк заявления. Тут нет никакого подвоха, клянусь вам.

Неожиданно спросил, вроде бы невпопад:

– Вы нашли банку из-под чая прямо в зимовье?

Цукан вздрогнул. Стараясь не показать удивление, потому что про банку из-под чая знал только Осинкин, ответил:

– Глубоко копаете, Тимур Фаридович. Как в шахте.

– Работа такая.

– Эту банку с золотом в избушке случайно нашел. Всё до последнего грамма сдал, как положено.

Цукан вытер ладонью мокрый лоб.

– Жарковато у вас…

Ахметшахов продолжал смотреть так внимательно, словно ждал каких-то признаний про это золото.

– Полагаю, мы еще встретимся, обмоем документы… Поясните, как сумели переиграть меня лично с самородком Монах. – Смеется Ахметшахов, вроде бы, искренне, как умеют смеяться молодые люди из-за какого-нибудь пустяка.

Цукан лишь кивает в ответ, ему совсем не смешно, он понимает, что Ахметшахов не оставит в покое. Торопливо одевается. Ахметшахов смотрит в седой затылок с залысиной, на сутуловатую спину и думает, видать крепко досталось мужику за последние годы. Ему запомнился Цукан напористый, наглый и очень сильный физически: избил в камере двух подсадных, готовых вести внутрикамерную разработку.

Когда он говорил про добровольных агентов, то невольно лукавил. На каждого оперативного работника приходилось до десятка агентов, как того требовали в республиканском управлении, но мало попадалось толковых.

– Игра стоит свеч, как говорят картежники.

– Это вы о чем? – молодой сотрудник смотрит настороженно.

– Работать нужно лучше. Читать внимательно директивы нашего комитета по агентурной работе. Таких спецов, как Цукан, работающих на золоте, нет в осведомителях. А хотелось бы иметь.

Глава 12. Назаров. Старый рудник

Рудник Наталка.

Цукан с походным рюкзаком и сумкой прямо от остановки автобуса пришел на технический склад. Они не виделись много лет, сразу возникло удивленное:

– Да ты, брат, постарел, полысел.

В памяти жило совсем другое лицо без седины и глубоких носогубных морщин…

– А ты, Колька прижух, ссохся, словно копченый таймень.

Посмеялись, обхлопывая друг друга, и продолжая вглядываться, словно бы не доверяя этому странному зеркалу с помутневшей амальгамой.

Маркелов работал двенадцатый год заведующим техническим складом, где до него погорели разные специалисты. «Начальник, выручай!» – это он слышал днем, случалось и ночью в сезон, когда работали круглые сутки старательские промприборы. Всем надо срочно и быстрей, без оформления накладных. Маркелова, осилившего семь классов сельской школы, считали вахлаком, пытались втянуть в переоформление новых и бэушных насосов, лебедок, совали деньги, иногда угрожали, а он посылал громко отборнейшим матом. Постепенно его перестали доставать с такими проказами. Ревизия в первый год работы выявила недостачу на складе, и он тут же покрыл ее из зарплаты и небольших своих накоплений. Месяц сидел с дочерьми на голом хлебе, пока не заметил кто-то из поселковых.

Шофера и старатели в складчину купили несколько коробок продуктов, и потаясь, когда Маркелов был на работе, завезли к нему прямо домой, поставили в холодном тамбуре. Эти мясные и рыбные консервы ели дочери до самой весны, а старшая дочь Света рассказывала соседке, какой классный суп получается из бланшированной сайры с рисом.

И он бы «сгорел», как сгорали тут до него многие, но приняли рабочей техсклада неприметную пожилую бабенку Валечку из «бывших». Она за несколько месяцев, работая по вечерам и в выходные дни, обновила весь учет, сделала карточки из картона, а разграфку простой и понятной с пометками в два цвета: красная – выбыл, синяя – прибыл товар. Маркелов даже в лютый мороз в холодном ангаре крепил на материальные ценности согласно записи в картотеке номера, вешал бирки и удивлялся, как все упростилось, он теперь за минуту находил нужные шестерни, пружины, болты. А главное отчеты в конце года получались с нулевым дебетом-кредитом.

Маркелов давно овдовел и жил с дочерью в двухквартирном щитовом доме с печным отоплением, занимая целиком одну половину. Директор рудника предложил ему перейти в новый дом с паровым отоплением, но Маркелов снова удивил всех:

– Я привык, дочка большая. Отдайте квартиру молодым специалистам.

Ужин затянулся до глубокой ночи. Им было, что вспомнить и что рассказать, особенно Цукану, который, как он говорил: вляпался в Уфе с золотом и едва выскочил, едва не загремел снова в тюрьму. Теперь он рассказывал об этом с иронией, с юморком, не желая печалиться и укорять себя за бесшабашность.

Утром Маркелов попросил у главного механика машину, чтобы съездить на прииск «Большевик».

– Иван, все машины в разгоне. Директорский УАЗ на ремонте. Хочешь, возьми мою Победу она возле дома стоит. Ключи под ковриком.

Победой пользовались не часто. Пришлось ее погонять стартером основательно. Позванивая холодными клапанами, словно кастаньетами, завелась, затарахтела старушка. Ехали на малом газу по склону сопки, по накатанной грунтовке к ЗИФу. Возле поселка Фабричный приостановились. Здесь стояли две чудом уцелевшие деревянные опоры канатной дороги, которая тянулась от рудника к золото извлекательной фабрике, где дробили и перерабатывали руду, осаживая золотой концентрат.

– Помнишь, как на загрузке руды маялись?

– Да ну тебя! Вспомнил. Зачем душу бередить?

– А мне недавно Михей приснился. Будто носится по бараку со своей страшной дубиной и делает подъем?.. Хорошего плотника избил за опоздание в строй.

– Михей, кстати жив. На Теньке поселился возле клуба… Тихий и скромный, всем говорит «до побаченья», не поднимая головы.

Маркелов заранее предупредил по телефону начальника прииска «Большевик» Назарова. Кратко рассказал про Аркадия.

– Пособишь, Василич?

– Постараюсь помочь. Приезжайте к обеду. А то, сам знаешь, утром рвут на части.

В приисковой конторе привычно клубился народ с заявками, рапортичками, слезными просьбами, потому что у прииска на балансе все: производственная база, склады, котельная, дороги и даже рухнувший из-за подпора воды, общественный туалет в поселке Гаражный. Из-за двери слышалось грозное:

– Ты что – очумел! Оставляешь участок в сезон. План и так под угрозой…

– Терпел, а тут мать написала, что болеет, что не доживет. Крыльцо провалилось, крыша течет…

– А где ж ты раньше-то был?

– Так я два года без отпуска, думал до осени.

Назаров выдохнул воздух, как паровой котел: «Мать – это святое. Беда, что заменить некем».

– Терентьев, говоришь?.. Нет, не потянет, слабохарактерный. Бригадир взрывников Трехов толковый мужик, но у него начальное образование.

– Ладно, езжай с Богом, разберемся. – Подписал заявление, морщась, словно от зубной боли.

Через приоткрытую дверь увидел Маркелова. Вышел навстречу, отодвигая плечом завгара: все, всё мужики, после обеда.

– Опять запарка, горит план по металлу, будь она проклята эта гонка! Алексей Васильевич, – представился он, ответно пожимая ладонь и въедливо вглядываясь в Цукана. – Посидите. Еще минут пять и двинем обедать.

В поселковой столовой у директора свой небольшой закуток, где расторопная заведующая пищеблоком тут же выставила салаты, рыбку под маринадом, оглядывая бегло незнакомых мужчин, как оглядывает каждая незамужняя, готовая легко откликнуться на бодрую шутку «в сорок пять – баба ягодка опять».

– Мария глазами так и забегала, холостых мужиков за версту чует. Посватать бы, да ты Николай что-то совсем поседел? Маша, ты за седого замуж пойдешь?

– Да хоть за плешивого, если он борозду не портит, – откликнулась женщина, намекая на Цукана, который аж спину выпрямил под ее озорным взглядом.

– Поздно жениться. Скоро дедом стану, старшая на сносях.

– А я уже дважды дед, Николай. Да только внуков в руках не держал. Оба там, на материке. Рассказывай, с чем приехал.

Николай Маркелов вспомнил, что Цукан начинал здесь на Теньке водителем. Потом в старателях, потом горным мастером, а последние годы снабженцем в ГОКе.

Назаров полистал трудовую книжку.

– Артель «Звезда» – знакомое что-то?

– Председатель – Сергей Бурханов, мы с ним вместе на Хеникандже начинали. Потом на Алдане. Я у него вроде заместителя был, механиком, да еще по разведке на золото.

– Конечно, помню Бурханова. И до нас докатилось это блевотное дело, в газетах одно – на деле другое. Он здесь на Теньке первый стал аккордно работать в шахтных разрезах и приличные деньги зарабатывать.

Цукан голову вскинул и даже плечи расправил, откликаясь на это воспоминание: «Было дело! Сначала получали зарплату по-царски. А потом порезали расценки. Вот Бурханов и сцепился с Хвощевым прямо у входа в его кабинет. Хвощев тут же телегу в нарсуд, пытался упрятать на пятнадцать суток за рукоприкладство».

– Хвощева – начальника управления помню. В ту пору я главным инженером на Синеке работал. Ехал он к нам на прииск с секретарем райкома и по дороге увидел шурфовку вдоль ручья Голодный. Сразу: «Кто разрешил? Разбазаривание средств и прочее». Я не стал директора подставлять, взял инициативу на себя. Меня уволили. А потом эту долину отрабатывали четыре года, хорошее золото подняли. Ладно, чего старье вспоминать. Короче так, у меня начальник участка срочно отправился в отпуск. А там либо молодежь, либо бывшие сидельцы – мужики неплохие, но порой, как полудурки, то напьются, то перессорятся. Давай, Аркадий Федорович, принимай командование.

– Так я горняк без образования, семь классов и курсы горных мастеров.

– Я тоже только в сорок лет заочно техникум горный осилил. Образование – это хорошо, когда навык есть… Пару месяцев, выручай, ведь самый разгар сезона.

Молчание Цукана принял за согласие. Обрадовался и одновременно огорчился, что не может пригласить их в гости, потому что жена приболела и надо ее в Усть-Омчуг везти на обследование. На том и расстались, привычно обещая оторваться по осени в мужской компании, как только схлынет сезонная чехарда.

– Если не помрем к тому времени… В санаторий на Талую меня вновь отправляют. Силикоз замучил, – пожалился Маркелов. Назаров не стал говорить глупых слов, лишь приобнял друга, обхлопывая по спине с привычным: не впервой, прорвемся.

На участок «Игумен» Цукан приехал с Назаровым. Ручей Игуменский так же делил поселок на две части и так же на взгорке стояли бараки, бывшего лагерного пункта четырнадцать дробь двадцать пять, и те же гололобые сопки… Только вот запустение и разруха проглядывали всюду. Некогда рудник Колово, а теперь участок прииска «Большевик» умирал. Десятка два семей старожилов остались в надежде, что вот-вот снова начнутся работы на месторождении «Пионер», куда уходила мимо них через перевал дорога. Много домов пустовало, особенно в заречной нижней части. Работала только начальная школа. Стадион рядом с ней завалили отработанной галей и эфилями * (отмытый грунт и камни).

Народ решили собрать в клубе перед началом второй смены. Переехали по броду ручей, который разливался по весне широко и привольно и гнал свои мутные воды в Теньку. Встали возле насосной станции – она снабжала весь поселок питьевой водой. Дежурная – женщина пожилая, безбоязненно накинулась на инженера.

– Вентиль сифонит, пускатель у насоса барахлит. Две недели прошу починить и никого. Жуть!

На собрании еще хуже понеслось, поехало, участок небольшой, но словно беспризорный ребенок, у каждого наболело по самый верх. Назаров слушал, кивал, а когда гвалт стал невыносимым, выдал длинную тираду в пень и колоду, сказал: «Насильно никого не держим. План по золоту не выполнили. Дешевле заморозить участок». И народ сразу притих.

– Аркадий Федорович Цукан – ваш новый начальник. Все вопросы к нему.

Цукан поднялся, прокашлялся, выдал первую свою директиву: специалистов прошу остаться, с остальными познакомимся по ходу работы.

Когда подъехали к первому промывочному прибору, он заметил, как плохо изготовлен приемный бункер, гидровашгердный лоток сверху не перекрыт козырьками, пульпа разбрызгивается, песок улетает поверх щита, тяжело работать за гидромонитором да и установлен прибор кособоко. Надеялся, что Назаров тут же сделает замечание, а он отмолчался и Цукан понял, что жизни легкой не будет, тут нельзя постромки рвать и особо умничать. Придется самому впрягаться коренником. За свою жизнь насмотрелся на разных «руками водителей».

Кратко переговорил с мастером, бригадирами и с привычным присловьем: утро вечера мудренее, отправился обживать чудом сохранившийся дом директора рудника.

На следующий день с утра Цукан в брезентовой робе вместе с бригадой взялся переустанавливать гидровашгерд. Провозились до вечера, прибор со стороны загрузки обшили листовым железом, бульдозером создали заново отвал из песков и гали, чтобы транспортировать к бункеру пески. Когда пришло время опробовать вашгерд и заняться смывом, обозначился мастер-механик по фамилии Степанцов, и сразу наехал на бригадира: че-е это вы тут затеяли?

– Ну, вот дождались главного специалиста…

Механик не сразу сообразил, что перед ним в грязной робе и сапогах – начальник участка, вскинулся с упреками: нашурудите тут, а мне потом отвечать.

– С завтрашнего дня, ты больше ни за что не отвечаешь! – сказал Цукан с улыбкой, не повышая голоса. – В насосной бардак, промприборы толком не оборудованы, бульдозер стоит без помпы и еще командира из себя строишь? А ку-ку не ху-ху, товарищ Степанцов! – не сдержался Цукан, выдал гневную тираду, за что потом себя укорял, понимая, что дал лишний повод механику, написать жалобу на самоуправство и нецензурную брань.

Осматривая второй промприбор, Цукан не мог понять, почему его не установили в плотике разреза. В этом случае хвосты промывки складируются в отработанное пространство к одному из бортов россыпи, а по второму борту разреза поддерживается дренажная канава. Задал вопрос горному мастеру, бригадиру, а они лишь разводили руками: так решило начальство…

– А вы тут что – роботы? Или вам деньги не нужны!

– Сказали, что на плотике невозможно поставить прибор.

– Нельзя на плотике, значит, ставим на борту россыпи, на торфяном отвале, чтобы хвосты промывки складировать за контуром полигона. А теперь придется делать двойную работу.

Перехватил у рабочего рукоять гидромонитора и как в давние времена, взялся осаживать ком набуторенного песка в приемном бункере, размолачивая его постепенно струей. Что-то его напрягло, словно потерял навык. Отключил монитор, подал бульдозеристу знак остановки. Прошелся по всему шлюзу до концевой части, где происходил сброс крупных валунов струей гидромонитора. Внимательно всё осмотрел, и ахнул.

– Елы-палы, черти оловянные! Как же можно работать без порога на конце лотка, ведь у вас идут потери золота при смыве.

Отправил мастера за сварщиком. Показал, как и где нужно приварить порог, продолжая недоумевать из-за такого пофигизма. У старателей всегда промприбор считался главным кормильцем, его всячески доводили до совершенства и сам процесс от вскрыши торфов до установки приборов продумывали до мелочей. А тут два месяца золото уходит в отвал и всем по барабану.

Вскоре жахнул мастер, словно дубиной по голове, сообщил: в пиковые часы нагрузки напряжение в сети падает так, что насосы захлебываются, а то и вовсе отключаются, вторая смена простаивает два-три часа. Позвонил Назарову, узнал, что этот грёбаный трансформатор в Облснабе с прошлой осени обещают.

– Давай, Васильич вместе мотнемся в Магадан.

– Разберусь с делами, дня через три может и съездим…

Он понял, что переоборудование подстанции может затянуться до заморозков. Первым делом изменил график, сделал его, как у старателей – двухсменным, а пересмену определил на вечернее время. Рабочие поначалу возмущались, но Цукан привел сильный довод: «У вас возрастет заработок на треть! А нет, так отдам свою месячную зарплату», – чем убедил даже самого несговорчивого бригадира Журавлева.

В первый месяц удалось снизить время простоев и на девяносто процентов закрыть план по золоту. Цукан вспомнил, что в поселке была водонапорная башня. Стал спрашивать старожилов. Бригадир взрывников Трехов, по кличке Динамит, сказал, что видел ее в нижнем поселке за разрушенной конобазой.

– Вот и отлично. Залатаем дыры, установим заново. В ночные часы будем качать в нее воду, а вечером в пиковые сможем использовать самотек.

– Да как же поднимать без крана? – вскинулся молодой горный мастер Никишов, которого все звали Петруша, то ли из-за соломенных волос, то ли за звонкий голос.

– Бульдозерами на тросах поднимем, создадим разнонаправленное усилие, чтоб не валилась.

Инструктор райкома появился на участке, когда Цукан за рычагами бульдозера подтягивал цилиндрическую емкость к опорной площадке, вместе с другим бульдозеристом, тщательно выбирая натяжку тросов.

– Пусть подождет…

Инструктор ждать не захотел. Уехал.

Назарова на следующий день вызвали в райком партии. В промышленном отделе жалобу коммуниста Степанцова прочитать не дали, но настоятельно порекомендовали вернуть его на производство и прекратить самоуправства на участке Игумен.

– А Степанцова никто не увольнял. Отстранен от обязанностей за разгильдяйство и нарушение трудовой дисциплины. Имеются на механика докладные от начальников участка.

В отделе явно не ожидали такой оперативности. Назаров успел, подстраховался. Бумаги были составлены по всем правилам, хоть и задним числом. И все же выговор без занесения в личное дело ему объявили за хроническое отставание от производственного плана по сдаче золота, к чему он привык, притерпелся. Спорить не стал, лишь напомнил про трансформатор, который Облснаб обещает с прошлого года, про заявки на новую технику. Мог бы еще выложить длинный список аварийных потребностей прииска в механизмах, людях, материалах, но не стал, понимая бесполезность сотрясания воздуха, от чего подкатывала злость и желание сказать, да пошли вы со своими выговорами!

Он приехал на Колыму в пятьдесят третьем по комсомольскому оргнабору и вскоре привык к повседневному дальстроевскому правилу: только смерть избавляет от срыва плана по сдаче золота. Втянулся, научился рычать и кусаться, хватать за грудки и ласкать словами. И всегда ощущал свою значимость. Адская работа не только за деньги, хотя и они важны, она помогает стране вставать с колен, и в каждом импортном механизме килограммы приискового золота. В молодости, разругавшись вдрызг с самодуром начальником прииска Северный, ушел из горных мастеров, прибился к старателям… Когда предложили должность главного инженера на руднике, что польстило, то не смог отказаться. А начальником прииска согласился стать после долгих раздумий, надеялся, что сможет подтянуть добычу золота и тем самым помочь старожилам захиревших поселков Теньки. Но что-то надломилось на огромных просторах страны. На ежегодных конференциях горняков в Магадане золотодобытчиков кормили обещаниями, объясняли, что вся техника пошла на БАМ, на Всесоюзную стройку в Норильске, что лимиты на стройматериалы исчерпаны, что нужно потерпеть. И даже северный продуктовый завоз сдулся, не стало хороших продуктов, импортной теплой одежды. Завезли в один год китайскую тушенку с красивой этикеткой, подслащенную, что старожилам, как наказание. Благо, что теплиц понастроили в семидесятых и свой овощ почти круглый год от Сусумана до Палатки.

Назаров, словно конь в рудничной подклети, крутил и крутил ежедневно сложный производственный механизм, вспоминая об отдыхе, только когда приезжали друзья. И уже не мог по-другому. И жалобы начальников участков выслушивал спокойно, старался помочь, но чаще, как на войне, он говорил им: вы уж поднапрягитесь там, братцы… И они напрягались, лепили, ремонтировали старье, нарушали технику безопасности, но снова вытягивали этот мифический План.

Работа пришлась Цукану по душе, он ее знал досконально и к технике старой привык, потому что старателям новой никогда не давали. В обмен на шины к автомобилю Урал, которые залежались на складе, он сумел получить на Транспортном бухту кабеля. Когда прокинули отдельную электролинию от подстанции к вашгердам, то сразу улучшилась работа насосов. Рабочий на гидромониторе, завидев Цукана, тянул вверх большой палец. А лучшей похвалы и не надо.

Пришел наниматься на работу мужик по фамилии Теремирин. Обычная процедура знакомства: где работал, да у кого, по какой статье в лагерь попал…

– За воровство… Понятно. А в зоне кем был?

Теремирин на короткий миг стушевался.

– В придурках ходил. Дело давнее. Зачем ворошить? – Следом взгляд пристальный, открытый, безбоязненный.

Поздно вечером Цукан вспомнил: «Это же Киря! Бригадир с лагпункта на Удалом…»

Летом пятьдесят второго вышло послабление, появились ларьки и возможность покупать хлеб, чай, сахар. Перед тем, как попасть на Удалой, Цукан работал в разведочной партии на шурфовке. Осенью и зимой били шурфы: вертикальные горные выработки прямоугольного сечения на всю толщу наносов до коренных пород и ещё около полуметра в коренных породах. Кормились по лагерным меркам в геологоразведке хорошо. Работа тяжелая, но с новизной и осмысленностью. Лучшего для заключенного и не придумать, разве что придурком в столовой.

Осенью переехали на новое место. В районе предполагаемой золотоносной россыпи выработки проходили по шурфовочным линиям, расположенным перпендикулярно простиранию россыпи. Дело не простое: для закладки взрывчатки ломами нужно продолбить в мёрзлой породе по диагонали забоя два шпура, глубиной около полуметра, затем длинными металлическими ложками выбрать всю каменную крошку. Взрывник из бытовиков Толян, вышедший недавно на свободу, любил рассказывать анекдоты про неверных жен и евреев. Он гордился своей зарплатой и северными надбавками год за два.

После выходного Толян пришел на работу с похмелья. Всё делал небрежно и торопливо, трубы горели, думал, как бы быстрее опохмелиться. Он вставлял патроны аммонита с капсюлями-детонаторами и бикфордовыми шнурами нужной длины, сверху засыпал шпуры крошевом, утрамбовывал, поджигал концы шнуров. Подавал команду. Цукан с напарником крутил ручной вороток, вытаскивал Толяна на поверхность и все вместе отбегали на безопасное расстояние.

Они поняли по его голосу: что-то пошло не так. Видимо, не хватило бикфордова шнура, а лезть за новым Толик не захотел. Крикнул: тяните быстрее! Едва выскочив из шурфа, гаркнул – бегите! А сам кинулся за полевой сумкой, поскользнулся, упал. Метров двадцать отбежали, когда сзади громыхнуло. Осыпало градом земли и камней.

Толик лежал у шурфа на боку, он успел отбежать немного, зажав в руке офицерский планшет. Один из камней проломил ему височную кость.

Начальник по режиму долго и нудно терзал, искал злой умысел, пугал новым большим сроком. – Разве найдешь, начальник, там, где ничего не положил.

– В БУР захотел!.. – вот и весь разговор

За это время в геологоразведку набрали новых людей. Цукана отправили на промывку золота. Тут либо на пробуторе стоишь с лопатой, либо бегаешь с тачкой, а если поставят на смыв, так это большая удача. Пайка от выработки. Бригадир здоровущий мужик, из бывших воров, сменивший масть, носил кличку Киря. Бил зеков в полсилы и только откровенных филонов. Правда, однажды молодого парня, укравшего портянки, измочалил жестоко. Он требовал кубы с каждого, при этом следил, чтобы кухнари не борзели, бригаду не обжимали. Свою пайку отдавал помощнику и ее делили на всю бригаду поровну. Киря питался отдельно в отгороженном закутке, белый хлеб на его столе не переводился.

На съем золота обычно приходили втроем: нарядчик Сушенов, Киря, солдат-вохровец, которого тут же усаживали к костру с кружкой чая. Цукан, как сторожил бригады, снимал в тот день с промприбора резиновые коврики, смывал поочередно в лоток. Он дорабатывал шлих, когда услышал громкий спор рядом с пробутором.

– Если больше ста граммов, то возьмем половину…

– Да ты озверел! – возражал нарядчику Киря.

– Мне завтра карточный долг отдавать, – нажимал голосом и делал зверское лицо нарядчик. – Мне через месяц на волю. Я договорился с начальником, что ты заменишь меня… А нет, могу передумать.

Цукан знал, что они тырят золото, но чтобы половину намытого всей бригадой – это беспредел. Но вмешиваться бессмысленно, себе дороже. Молчком передал отмытый шлих Кире, за что получил кружку с остатками чифиря, который если подмолодить кипятком, то вполне добрый чай, который после возни с лотком в холодной воде первейшее дело.

Утром пропал бригадир. Все решили, что он «сделал ноги», как это происходило с расконвоированными. Но через день стало известно, что Кирю с нарядчиком прихватили на перепродаже золота начальнику больницы Селимскому. Доктор на Удалом отбывал срок, а когда освободился, стал жить на краю поселка в отдельном домике, построенном зеками. У Селимского не переводился спирт, а главное он имел свободный доступ на кухню… О чем знали все, включая начальника лагеря, которого тоже вскоре отдали под суд. Можно воровать сахар, спирт, масло, убивать зеков, но золото – нет, это священное народное достояние.

Больше тридцати лет прошло, а память услужливо подсказала фамилию доктора, кличку бригадира. Утром перед началом работы, он кинул в спины рабочих:

– Киря, постой!

Теремирин обернулся.

– Странная у тебя кличка?

– В хабаровской пересылке нарекли…

Какое-то время смотрели друг на друга в упор. Теремирин пытался вспомнить, где пересекался с начальником. Цукан тоже молчал. Киря – облысевший, заматерелый мужик, не растерявший былой взгляд на руках, чтобы отбить удар кулаком снизу, как научил это делать когда-то Бурханов.

– Не выгоняй, начальник! Не знаю, что имеешь против меня. Но с прошлым завязал. Подвоха не будет.

– Принято. Работай.

На участке мыли золото три бригады. У всех примерно равные условия, техника, но бригада Журавлева, где прижился бывший ссученный вор Киря, каждую смену делала съем золота больше остальных. Теремирин с неторопливой медвежьей валкостью оказывался в нужном месте: отгребал галю с нижнего концевого лотка, умело слесарничал, когда передвигали вашгерд на новое место, подменял заболевшего бульдозериста.

Месторождение на ручье Игуменский начали отрабатывать во время войны. При залегании россыпи свыше шести метров разработку вели подземным способом, выбирали участки со средним содержанием золота свыше четырёх граммов. Весной, когда сошел снег, Цукан вместе с горным мастером поднялся по распадку мимо мертвых корпусов шлихообогатительной фабрики к старым порталам. Нашел в середине шахтного поля вертикальный ствол прямоугольного сечения: три метра на два, обсаженный деревянной крепью на стойках. В стволе всегда одно отделение скиповое – для подъёма золотоносных песков «на-гора», спуска в шахту леса, оборудования, материалов и второе – лестничное, для прохода людей.

Заранее надел каску с закрепленным на ней фонарем, начал осторожно спускаться вниз. Ступени трещали, и сердце частило и думалось о хорошей длинной веревке, но все же он продолжал ползти вниз, пока ступени держали его вес. Здесь у ствола всегда нарезали небольшой рудный двор для хранения оборудования и материалов. Летом кровля крепилась деревом, а зимой мёрзлые породы надёжно защищали от обрушения. Ствол шахты находился на три метра ниже основного горизонта горных выработок, образуя «зумпф» для размещения скипа, в котором пески выдавались наверх. Теперь там стояла вода.

От ствола вдоль россыпи просматривался штрек, шириной три метра и высотой в малый человеческий рост. Цукан немного прошел вперед и вскоре у бокового края увидел вертикальные шурфы, служившие для вентиляции горных выработок и спуска леса, предназначенного для крепления очистных выработок стойками. Проветривали шахту летом вентиляторами, а зимой за счёт большой разности температур в шахте и на поверхности. Эти правила установили с давней поры и они не нарушались даже при дальстроевской потогонной системе.

Впереди каменный обвал перегораживал штрек до половины. Цукан вспомнил, как лазил здесь на карачках с примитивным светильником и таскал тачку, а Николай Маркелов в тот год работал бурильщиком. Всю смену в руках перфоратор ударно-вращательного действия. Зимой и летом из-за разности температур измельчённая горная порода, увлекаемая потоком воздуха, летела из скважины в лицо Николаю, покрывая его коркой грязи и пыли, словно черная маска, что давало повод шутить: «Отелло, где твоя Пездемона?» Работа бурильщиков ценилась, Николай получал питание по высшей категории, достаточное для такой тяжёлой работы, но не было разнообразия, поэтому витамины добирали весной по распадкам. И силикоз он себе заработал в этой шахте.

Наносные породы колымских россыпей содержали крепкие валуны, а коронки для буровых штанг, армированные титановыми наконечниками, оказались в большом дефиците. Перфораторы заменили на электросвёрла. Стальные буры быстро тупились. Бесконвойные зэка их постоянно таскали в кузницу для заточки, иногда буры приносил вольнонаёмный горный мастер.

Таскать тачку в стволе шахты тяжело и опасно из-за торчащих над головой кусков породы, поэтому Цукан при первой же возможности напросился забутовщиком к опытному взрывнику, рассказав басню, что служил сапером, и кое-чему научился.

В качестве взрывчатого вещества применяли аммонит. Первым вглубь шпура с помощью шеста-«забойника» взрывник осторожно посылал боевой патрон с капсюлем-детонатором и бикфордовым шнуром. Длину шнура вымерял так, чтобы свободный конец торчал на метр для поджога. Досылал в скважину ещё три патрона аммонита, затем Цукан забивал туда пыжи из влажной песчанистой смеси. Закрывал шпуры.

Докладывали горному мастеру о готовности. Бригада покидала шахту. Наступал ответственный момент. Взрывник поджигал контрольный отрезок огнепроводного шнура с капсюлем, бросал его у входа в лаву. Цукан поджигал шнуры боевых зарядов, начиная с отдаленного участка забоя, двигаясь по направлению к выходу. Взрыв капсюля с контрольным отрезком бикфордова шнура, оповещал, что им обоим нужно срочно покинуть забой. Через десять секунд начнут рваться боевые заряды.

Когда пыль оседала, взрывник проверял забой. Иногда случались отказы при взрыве из-за плохих детонаторов. Рядом с неразорвавшимся зарядом бурильщик пробивал новый шпур. Снова его заряжали, взрывали. Взрывали… Уидел, что перестал искрить, не дымит и, вроде бы, совсем потух отсыревший бикфордов шнур. Привычно согнувшись, чтобы не ударится головой о выступы, двинулся к толовому заряду, нужно проложить новый кусок огнепроводного шнура и поджечь… Отсыревший шнур, незаметно протлев изнутри, вновь вспыхнул ярко в нескольких метрах от заряда. Метнулся по штреку назад, как поджаренный. Вслед за грохотом взрыва, накрыло взрывной волной, к стене припечатало жестко, показалось в первый момент, ребра переломались. Однако повезло, выработка шла под углом, поэтому отделался синяками.

Стоял, оглядывал горную выработку и пытался вспомнить фамилию взрывника, что-то вроде Петракова, повторявшего не раз: «Либо ты бздун-взрывник, либо покойник.

Цукан вытащил из старого обвала два куска породы с прожилками кварца. Когда выбрался по скрипучей лестнице наружу, протянул каску горному мастеру.

– В шахту полезешь, Петруша? – Парень втянул голову в плечи:

– Мне в одного страшновато.

– Да и то верно… Вот тебе образцы. Надпишешь и передашь на пробирный анализ. – Прикинул тут же, что парень толковый, но боязлив. «Может так и надо, зачем дуром башку подставлять, как это делаю я», – и пошел вниз по склону, не дожидаясь ответа. Распадок зарос стлаником, мелким кустарником, будто и не распахивали его бульдозерами, взрывами, кирзовыми сапогами. А вот опять он здесь понуждает себя искать рудное золото, осаживая глупый вопрос, а зачем это всё?

Глава 13. Магаданская история

Иван Цукан сказал матери, что хотел бы поехать к отцу в Магадан. Думал, начнет плакать и отговаривать, а мать на удивление спокойно сказала: езжай. Больше того, пояснила, что на сберкнижке лежат пятьсот сорок рублей, тех, что Аркадий присылал. На дорогу и первое время хватит.

– Да где ж искать станешь? Три года прошло… Колыма огромная. Две республики вместе, а то и больше.

А он этому значения не придал.

Челябинск, Новосибирск, Красноярск… Мелькают названия городов, меняются в купе пассажиры, вместе со своими житейскими историями, анекдотами. А он все ехал и ехал к Байкалу и мимо него, оглядывая огромное озеро с большой высоты, когда поезд поднялся на Забайкальский хребет.

Ивану понравилась девушка чернявая, густобровая, с лицом спелого абрикоса.

– Куда путь держишь, красавица?

– Мы с подругой по распределению из ЛИЖТа попала на БАМ. В Тынду. А ты?

– Я до Хабаровска, потом в Магадан. Меня, кстати, зовут Иваном. Надоело в купе, давай прошвырнемся в вагон-ресторан? Чай, кофе…

– Ага, потанцуем…

Они давно стоят в тамбуре.

– Ты жаркая, как июльская степь после полудня. И красивая.

– Ты такой классный. Поехали в Тынду?

– С тобой… Нет, лучше со мной в Магадан. Мне отца разыскать нужно. Мать очень просила.

– Я бы поехала, но там нет железной дороги… А ты опытный. Целуешь так, что у меня дрожит всё внутри.

Малявин сошел на платформу на маленькой станции Сковородино вслед за Ниной с вещами.

– Ты меня околдовала. Я как самовар. Может на станции имеется ЗАГС?

– Ты, Ваня, хохмач…

Он оглядел пристанционный поселок, деревянные дома барачного типа, напомнившие колымский поселок. Снял кепку, подставляя распаренный лоб под прохладный забористый ветер. Вздохнул глубоко, затем обнял девушку, чмокнул в губы, сказал:

– Вот повидаюсь с отцом и приеду. Я непременно приеду, Нина! – говорит он и лезет в тамбур. Она ответно машет рукой, грустная улыбка освещает лицо цвета спелого абрикоса и разом гаснет под крик: «Нинка быстрее, автобус на Тынду битком…» Ей уже не хочется в Тынду, она поехала бы в Магадан с Иваном, да хоть на Чукотку, а он не позвал, а лишь поманил.

За пять суток в вагоне измаялся, отлежал все бока и мечтал побыстрее улететь из Хабаровска, но билетов не было. Пришлось двое суток толкаться у кассы, чтобы ичхитриться и пристроиться на грузовой АН-24 до Магадана. Несколько часов он наблюдал за бесконечной чередой волн Охотского моря в грохочущем коробе самолета и обливался холодным потом, когда самолет проваливался в очередную воздушную яму. Удивленно оглядывал бесконечную, как волны, неохватную для глаз череду сопок, когда самолет заходил на посадку. Сопок плешивых, зеленых и разных у побережья, а дальше по трассе – исковерканных взрывами, бульдозерами, каменистыми осыпями, где, как ни странно, живут люди в маленьких обреченных на гибель поселках, выцарапывая у мерзлоты остатки золотого песка.

«Магадан» – призрачный понятийный ряд жил с ним постоянно, отступая в далекое далеко, потом словно бы сон, стирался из памяти насовсем, а потом возникал вновь, пугая своей необычностью. Уезжали Малявины из заснеженной Колымы ранней весной и его, –худосочного подростка оглоушило новизной переезда на материк, в некий город Уфа, его колбасило от предстоящего полета на самолете, поэтому сам Магадан не запомнился, зацепило краешком большое здание Универмага, где покупали кожаные ботинки, и аэропорт Сокол в широкой Арманской долине. Ваня много раз слышал от матери – «Магадан! Это необычный северный город». Она говорила с восхищением, потому что приехала молодой романтично настроенной женщиной, готовой жить чуть ли не в чуме с эвенками, работая зоотехником. А тут широкий проспект скаменными домами, магазины, драмтеатр, где она побывала однажды…

Отец с ней не спорил, лишь усмехался, да помянул пару раз Нагаевскую бухту и Колымское шоссе, парк культуры и отдыха с какой-то затаенной злостью. Зато много раз вспоминал пиво «Таежное».

– Такое не делают больше нигде, – уверял он, – потому что главный пивовар великий специалист, его пытались переманить в Москву, предлагали квартиру с видом на Кремль, а он сказал, как отрезал: от добра – добра не ищут. Раз мы приехали мы на завод с бумагой от ОРСа, чтобы получить к майскому празднику три бочки пива. В отделе снабжения от ворот поворот: нету… Триста верст на ЗИЛу от Омчука отмахали. Ну, я и прошелся на них по-казачьи в полный голос. А там мужчинка сидел лобастый с проплешиной во всю голову – усы бы наклеить – вылитый Ленин. Он ажно привстал. Спрашивает: « С каких мест будешь?» Так и познакомились с Алексеем Григорьевичем, как его здесь величали.

Мой земляк оказался. С Дону из станицы Новогригорьевской. А тетка была выдана замуж за Качалинского казака. На том мы и подружились…

Однажды завезли чешское, бочковое. Честно сказать пивко хорошее. Но с магаданским не сравнить, особенно с тем, каким угощал меня на заводе Алексей Григорьевич. Высочайший профессионал!

Отец рассказывал с юморком, а Иван удивленно смотрел, восторга не понимал. У отца полстраны ходило в земляках. Он и немца туда бы причислил, доведись встретить, потому что любил вставить в разговор немецкие слова. Они ему нравились своей необычной хлесткостью. Когда жил в Уфе, то запомнил полсотни обиходных татарских слов. Татары или узбеки в северной глуши, обнимали его как родного, когда он вставлял в разговор «зур якши, туз бар…» Поработав сезон на промывке с якутскими парнями, он легко влазил в их разговор. Позже говорил, что якутский, сродни татарскому, легко запоминается и щеголял непонятным для всех остальных: «Туругур» или «Улахан махтал». Якуты от этих фраз расплывались в улыбке, а в местном кафе ему доставался лучший кусок оленины.

Сразу после прилета в Магадан, Иван на такси подъехал к гостинице «Северная», затем к «Советской» и всюду грубоватое «мест нет». Таксист подсказал: «Ты в паспорт синенькую вложи и сразу найдут». Действительно место нашлось в престижной гостинице на улице Ленина. Хорошо устроился в двухместном номере, одно беспокоило, что те деньги, что отдала мать, быстро подтаивали.

На площади возле нового автовокзала первым делом нашел справочное бюро. Женщина пожилая, доброжелательная, долго расспрашивала про Аркадия Федоровича Цукана, а когда ничего не нашла в своих толстых адресных книгах, то посоветовала обратиться в местное ГУВД. «У них данные на всю область и Чукотку, а у меня только по городу Магадану».

Вспомнил про главного технолога, с которым дружил отец…

Пивоваренный завод находился на улице Пролетарской. Словоохотливый таксист, узнав в нем приезжего, сразу выступил в роли гида. Рассказал про улицу Портовую, которая называлась Колымским шоссе, застраивалась сначала зеками, а потом пленными японцам. Руководили питерские архитекторы… «А пиво у нас уникальное! Я точно знаю, – похвастался таксист. – Помимо солода в него добавляют стланиковый экстракт. Ну и водичка классная из подземных источников. Завод пустили еще до войны в бревенчатом доме, а уж после развернулись. Тут баба-огонь была директором, при ней завод обустроился и пошел вверх… Я пока в магазинчик схожу, а ты маякни, если что. Неохота мне порожняком елозить»

Дальше проходной Ивана не пустили. Правда, позвонили в приемную, потом в кадры и вежливо пояснили, что Алексей Григорьевич умер два года назад, что его провожали в последний путь всем заводом.

– А пиво теперь стало не то, честно тебе скажу, – неожиданно разоткровенничался вахтер.

Где и как искать отца Иван не знал. Кроме открытки: «Магадан, главпочтамт, до востребования», – у него не было ничего. Это угнетало, он понимал, что обязан найти, уж очень настойчиво просила перед отъездом мать, нажимая на то, что они поступили с ним при последнем расставании скверно.

Иван хорошо помнил, как тогда в октябре ввалился отец и, не раздеваясь, лишь кинув на сундук шляпу, стал торопливо объяснять про долгую дорогу, золотодобычу, с которой он порвал навсегда. Запало, как он, с несвойственной для него угодливостью, разливал шампанское в чайные чашки. Потом совал матери в руки деньги, подарки…

А я тоже хорош. Набычился. Иди, мол, отец подобру-поздорову и подарки твои не нужны. На следующий день напялил суперскую японскую куртку, чтобы знакомые пацаны похвалили, а главное позавидовали.

– Где достал? Небось, у фарцовщиков…

И ведь поддакнул для форса, и не сказал, что куртку привез отец из Якутии. Сегодня его удивляло это никчемное бахвальство, желание приобщиться к местным валютчикам, спекулянтам.

Он вторую неделю бродил по городу в поисках работы. Прошелся по улице Ленина-Сталина, построенную по лекалам, точнее по отголоскам Невского проспекта в Санкт-Петербурге. Зеки-архитекторы торопливо воплощали смутные образы Северной Пальмиры, чтобы скостили им десятилетний срок. Свернул к драмтеатру, с впечатляюще грандиозным фасадом с колоннами. Огромное здание, под стать городу миллионику, а не Магадану с населением в сто тысяч. Особенно удивили лепные скульптуры на фронтоне театра: автоматчик с биноклем, женщина с серпом, шахтер – издали больше похожий на водолаза, а четвертый какой-то совсем непонятный, возможно, рыбак. И эта грандиозность никак не вязалась с рассказами о Колымском шоссе, по которому возили, водили, таскали из морского порта заключенных. Диссонанс кричащей помпезности и убогости он видел не раз в Подмосковье, Уфе. Здесь в Магадане, на фоне измятой морозами природы, изломанных ветрами деревьев, – дощатые засыпухи и бараки, что лепились по склонам плешивых из-за каменистых осыпей сопок, казались привычными. Возможно из-за того, что он вырос в маленьком поселке, сплошь состоящем из таких же бараков, массивов самодельных домиков по прозванию «шанхай». Хорошо запомнил барак, построенный в начале пятидесятых добротно и основательно, разделенный перегородками на шестнадцать комнат, где каждой твари по паре, как не раз говорил отец.

Пацаны на Колыме быстро взрослеют, жизнь преподносит много разного, чаще всего экстремального, страшного и не очень, но всегда это идет через преодоление и познание. Отец подарил ему лыжи с простейшим креплением под валенки. Прямо в комнате на полу заставил двигать ногами, толкаться палками, держать равновесие.

В декабре долго бушевала метель. Затем навалились январские морозы, воздух густой и колючий окутал окрестности пеленой тумана. Встала золото извлекательная фабрика, подсобные цеха, полигон… В феврале мороз спал, актированные дни закончились, но в первый класс не пускали. Ваня скучал в одного. Вдруг из-за сопки выглянуло красно-желтое медное солнце, иней на окне стал плавиться и он понял, что на улице потеплело. Старательно оделся и убежал за барак, чтобы начать восхождение на покатый склон. Вставил носки валенок в кожаные петли, старательно подвигал ногами, как учили. Вымороженный наст держал хорошо, не проваливался и он зашагал, опираясь на палки. Снежную целину перегородила цепочка глубоких великанских следов. Ваня постоял, вглядываясь в глубокие провалы, оглянулся, а не повернуть ли назад. Осторожно сделал пару шагу вперед, чтобы проскочить через препятствие, но хвост лыжи вместе с ногой завалился в расщелину. Упал на спину. Правая нога плотно сидела в снежной яме. Он долго извивался червяком, размолачивая снежную корку, звал на помощь, а никто не отзывался. Когда сумел выдернуть ногу из валенка без носка, то обрадовался и босиком помчался к бараку.

Вечером Анна Малявина мерила температуру: «Это надо же босиком по снегу! А все твоя затея, Аркадий!» Отец принес, выкопанную из снега лыжу с валенком, сказал: «Молоток, Ванька. Не пропадешь».

Семилетняя толстушка Верка ходила в гости к Цуканам поиграть. Она очень любила печенье, за что Ваня ее не любил, а особенно за крошки вокруг рта. Играл с ней в двигалки и машинки по нужде, когда не было других пацанят. Верка всем говорила: «Ваня мой дружок», а он хотел дружить с Таней, которая жила в бараке напротив и ходила в детсад с большими белыми бантами на голове.

Летом он зазвал Таню в свой барак, чтобы показать пожарную машину с выдвижной лестницей и новый букварь. Они увлеченно листали букварь. Толстушка Верка подкралась сзади, вырвала из рук книжку. «А вот не отдам, не отдам, пока Танька не уйдет», – радостно смеялась она, высоко задрав вверх руки, и прыгала, прыгала в дощатом тамбуре. Букварь вдвоем отобрали. Верка ушла. Но вскоре вернулась с лыжной палкой. Толстушка Вера, была сильной девочкой, она постоянно ела печенье. Острый металлический конец насквозь прошил Ванину ступню, пригвоздив ее к деревянному полу. Больно стало, когда прибежавший на крик сварщик Игорь Зюзяев, дежуривший во вторую смену, выдернул палку из ноги. Он всем позже рассказывал: «Пацан, даже не заплакал. Кричит: ватой дырку заткни! Под рукой ничего нет, так я Шипром залил рану, тут уж он взвыл, как сирена. Потом ингушка Рая прибежала, бинт принесла…»

Мать говорила каждую зиму – хватит, летом уедем. Многие так же кричали и уезжали, а через год-другой возвращались вновь, чтобы в мать-перемать ругать морозы, северный завоз, дураков начальников, потому что себя дураком считать никто не хотел.

Бродяжничая по магаданским конторам и учреждениям в поисках работы, увидел вывеску «Редакция газеты «Магаданская правда», сразу подумалось: они-то много ездят по области, всё знают, везде бывают.

В отделе кадров женщина пожухлая, но старательно молодящаяся, полистав трудовую книжку с двумя скромными записями, сказала как-то врастяг… «Да-а нам требуется фотограф. Но-о… Пройдите к главреду».

Главный редактор с тюркскими раскосыми глазами – щекастый, улыбчивый, долго расспрашивал о службе в Армии, военном издательстве, где Иван проработал меньше года. Когда заговорил о значимости областной партийной газеты, то сразу преобразился.

– Тут требуется соответствовать, быть примером…

– Так я в московском Воениздате работал и понимаю, – Иван не сдержался, прервал монолог.

– Это похвально. И все же, как у вас с этим делом? – щелчок по горлу в районе кадыка, получился у Главреда звонкий.

– Я в Армии один раз отравился водкой… С тех пор не переношу.

– Это похвально. Но нужен нам фотокорреспондент, а не оформитель.

– Так в издательстве я готовил портреты… Я маршала Епишева переснимал для книги. Знаете такого? Он меня похвалил за обложку, – вбил неоспоримый довод Иван, начиная слегка привирать.

– Как же не знать. Начальник ГлавПУра! – Главред от восторга, поперхнулся слюной.

– У меня телефон маршала сохранился, можете позвонить.

– Нет, нет, я верю. Это, конечно же, необычно. Вот бы с ним интервью для нашей газеты. Вот бы договориться!..

В кабинет без стука вошел сухопарый носатый мужчина с гривой кучерявых волос, побитых проседью, словно инеем.

– Лев Семенович, познакомься. Наш будущий фотокор. Лично знаком с маршалом Епишевым. Введи его в курс дела, обеспечь необходимым. Пристрой. Затем направь на него объективку в отдел пропаганды товарищу Свисткову.

Иван понял, что маршал сыграл в его судьбе важную роль. Епишев похвалил не его лично, а весь художественно-оформительский отдел, но это не имело никакого значения. Определяя в общежитие на улице Советской, Лев Семенович пояснил:

– Это временно. Если продержишься полгода, то малосемейку тебе гарантирую, сможешь девок водить. Здесь остерегись, могут телегу враз накатать о безнравственном поведении. Уволим. А бабу найдешь с квартирой – милое дело. Завтра к девяти, как штык на планерку к ответсеку.

Так быстро всё обкрутилось, что поневоле удивишься. Полдня назад ходил по улицам города, как Бичара, без жилья и знакомых. И вот комната с двумя металлическими кроватями, заправленными по-солдатски темно-синими байковыми одеялами, одежный шкаф, прикроватная тумбочка. Пощелкал выключателем настольной лампы, от вспышки яркого света обдало какой-то веселой радостью – да, это не сон, а взаправду. «Ничего, вот разыщу отца, тогда поговорим», – решил он. Накинул наволочку на подушку и тут же уснул провально, и не слышал, как пришел сосед, как хлопал дверцами шкафчика, словно умышленно пытался разбудить неожиданно появившегося сожителя.

Через месяц Иван хорошо ориентировался в городе, побывал в порту и поселковых окрестностях. Снимал пленочным ФЭДом, а потом подолгу возился с проявкой и печатью фотографий. Ответственный секретарь презрительно кривил губы, подбирал фотографии из своего большого архива, а когда требовалось подкрепить репортаж свежими лицами, то ставил его, Ивана Малявина снимки, каждый раз заставляя проверять и перепроверять подписи к ним.

Грозовая туча нависла неожиданно, когда перепутал фамилию второго секретаря Ягоднинского райкома партии. Главный редактор рвал и метал, грозился уволить. Неожиданно заступился заместитель Лев Семенович. Сказал на планерке:

– С кем не бывает. Помните, как промышленный отдел присвоил директору рудника женскую фамилию. Все хохотали… Я сам переговорю с секретарем райкома. Поясню ситуацию. А чтоб Иван запомнил, лишим его премиальных.

Заведующий отделом писем, толстопузый неряшливый увалень, неожиданно отозвал в сторону после планерки и пояснил, что эти волки поганые, не сказали, не пояснили, что фамилии на слух не записывают, а просят каждого Петра Петровича, писать собственноручно фамилию в блокнот.

– Уверяю, никто не откажет. Наоборот, зауважают. Тут письмо пришло интересное из Билибино. Ты поговори с главным, может, пустят тебя в командировку. Обгалтаешься. Что-то снимешь, что-то напишешь про славных атомщиков.

– Так я не умею статьи писать.

– Я тебе, Ваня, помогу. Ты только факты цепляй. С людьми общайся. Надо, водкой людей угощай.

Командировку выписали легко с какой-то непонятной радостью, словно сослали от греха подальше.

До Билибино больше трех часов лету на пузатой «Аннушке», с посадкой в Среднеколымске. Самолет пожирал пространство час и другой, а внизу бесконечная череда сопок, горных хребтов, рек и озер, где на сотни километров ни дымка, ни дорог, что Ивану казалось удивительным, вместе с темой, которую он замыслил для себя, чтобы поразить напрочь народ в редакции осмысленным очерком об энергетике Крайнего Севера, анализом, цифрами. Хорошо мечталось. Оглядывая огромные безлюдные пространства, он невольно думал: зачем эти станции, если тут ни дорог, ни людей. Ему рассказали о новых приисках Комсомольский, Северный, Купер с огромными запасами золота, олова и вольфрама. Раньше осваивали под лозунгом «всё для победы!», потом строили коммунизм, обгоняли Америку… А теперь?

Билибино удивляло любого, кто бывал в северных городках, а тем паче поселках. Тот же Среднеколымск приезжему казался захудалым: прокопченные дома барачного типа, серый снег на километры вокруг поселка от угольных котельных, сборно-щитовой дом аэропорта с беспризорными собаками у входа. А тут сразу разноцветные многоэтажные дома жилого комплекса «Арктика», здание современного бассейна, кинотеатр, чистые улицы и асфальтированная дорога к корпусам атомной станции

В дирекции отнеслись уважительно к удостоверению журналиста. Пусть и привыкли к наездам газетчиков и московских чиновников, которым кроме Билибино и оленеводов показать на Чукотке ничего нельзя. Выделили Ивану сопровождающего в лице секретаря комсомола, начинавшего здесь с первого колышка, чем он очень гордился, и очень хотел, чтобы Иван помянул в статье о нем, а Иван думал о том, что снимать без широкоугольного объектива на станции трудно, хорошо бы иметь японскую Сейко. Цеха огромные, высокие, все люди в белой униформе. В такую же обрядили Ивана. Он старался влезть в сложный процесс выработки электроэнергии. Дотошничал. Инженера пичкали цифирью, и он тщательно под диктовку записывал объемы бетона, грунта, выработку электроэнергии, уровни защиты, высоту станции, длину бассейна… Ни на шаг не приближаясь к самому главному, а для чего это всё здесь на вечной мерзлоте?

В обед ему удалось оторваться от сопровождающего. Подсел к молодой паре. Разговорился. Выудил у них историю, как они обживались здесь два года назад…

«Представляете, – с восторгом рассказывала девушка с ярким румянцем на щеках,– сидим двое суток в аэропорту. Аэропорт закрыт. Народу скопилось тьма. Маемся на скамейках, разговоры ведем и вдруг узнаем, что мужик бородатый в дубленке из Билибино не может улететь в Москву. Мы его забросали вопросами, что да как? Он рассказывает, поясняет. Потом спрашивает: муж с женой, а где вы жить будете?

– Мы по распределению московского энергетического института, общежитие, наверное, дадут…

Достает атомщик блокнот, пишет адрес, а потом связку ключей подает.

– Мы через полгода из отпуска вернемся. Живите пока в нашей двушке. Только почту не забывайте вытаскивать.

Я так и обомлела. Думала, шутка такая северная… Нет. Жили мы у них месяца четыре. Потом нам квартиру выделили, как молодым специалистам. Красота.

Иван с удовольствием заснял, эти улыбающуюся молодую пару со стаканами компота в руках.

Познакомили с девушкой из районной газеты. Она предложила вечером пойти в гости к местному меломану: «У него лучшая в городе фонотека, стереозвук». Иван обрадовался, девушка корявенькая, зато новые впечатления, новые лица.

Обычная квартира на пятом этаже в микрорайоне Арктика, но внутри все под Высоцкого, портреты, афиши, блеклые фото. Хозяина все звали Виталькой.

– У меня собраны все песни Высоцкого. Семьсот на дисках и пластинках. Есть диск с автографом Володи, я за него треть зарплаты отдал…, – похвастался Виталька.

Малявин усмехнулся. Вспомнил, что ему в Москве у Дома техники, предлагали подобный диск и тоже с автографом. Но ничего не сказал, чтобы не обидеть хозяина этой огромной фонотеки.

– Какую тебе, корреспондент поставить? Военный цикл хочешь?

– Нет, слишком помпезно. Лучше про цирк.

От сигаретного дыма щипало в глазах. Открыли настежь оконную раму. Бутылку водки, привезенную из Магадана, приговорили в один мах. Он пожалел, что не прихватил пару бутылок. В Билибино, да и по всей Чукотке, водку отпускали по талонам, чтобы не совращать местных жителей. Этим пользовался ушлый народец, скупал у них песцовые шкурки, торбаса, в обмен на пойло. О чем Иван знал, однажды кинулся спасать в тридцатиградусный мороз распростертого на снегу оленевода. Зав отделом писем ухватил за рукав, остановил: «Не трогай, это же чукча. Проспится и ничего с ним не будет, сам уйдет». Сделал короткую фото зарисовку для газеты, но ответственный секретарь отверг ее категорически: «Не понимаешь – это национальная политика!»

Чтобы привлечь внимание, Иван вспомнил публикацию в Комсомольской правде о поэзии Высоцкого. Стал пересказывать и комментировать, доказывая, что это не высокая поэзия, это скорее фольклор, особенно шуточные песни.

– А как же его «Вперед пятьсот, назад пятьсот и кто там дальше разберет…» Мне плевать какая там рифма. Ты ездил по лежневке на Певек? Нет. Поэтому тебе не понять. А меня до мурашек пробирает.

– Я тоже читала эту критическую статью в Комсомолке, а потом еще в Советской России, – откликнулась девушка из районной газеты, близоруко щуря глаза. Она стеснялась носить очки постоянно.

– Не спорю, отличные бардовские песни, – продолжал гнуть свою линию Иван и рассуждать о настоящей русской поэзии. Призывать в свидетели Ахматову, Ходасевича, Гумилева – гениев «серебряного века», о которых мало, кто знал в российской глубинке. Ивана заразила высоким искусством в Москве любвеобильная подруга, дочка директора «Воениздата». И теперь он мог цитировать поэтов, удивлять сложной рифмой, подчеркивая голосом своеобразие метафор.

Ободренный общим вниманием, Иван не заметил, как смотрит на него пристально Виталька, наливаясь с каждым мгновением нездоровой краснотой.

– Ах, ты сучара! Жидовская морда…

На пол полетели стулья, завязалась рукопашная схватка. Виталька, мускулистый экскаваторщик, подтащил гостя к распахнутому окну, вскинул на подоконник: «Щас полетишь у меня без парашюта». Завалил полкорпуса вниз, когда гости, выйдя из ступора, бросились спасать, и с трудом оттащили озверевшего Витальку от окна вместе с журналистом. Один из атомщиков, свел Ивана вниз по лестнице к выходу из подъезда, но провожать не стал, поглядывая из-под надвинутой на глаза кепки, сказал: «Зря ты этот спор затеял…»

Он лежал в большом номере с вжившимся в стены запахом заплеванных окурков, потной одежды. Страх прошел быстро. Осталась досада, что выпендрился, как это случалось не раз, обгадил себе и другим вечеринку. В Московском издательстве приветствовалось подобное зубоскальство над любыми авторитетами, а здесь все иначе. Если любовь, то неподдельная, крутого замеса. Писать про энергетику Севера в виде привычного бравурного марша ему расхотелось. А очерк про тысячи дизельных станций и угольных котельных, засирающих окрестности колымских поселков, – никто не пропустит. «Найти бы отца, да податься в старатели». Он представил, как мог бы успешно мыть золото, зарабатывая большие деньги, а потом поехать к Черному морю на «Жигулях» и познакомиться там с какой-нибудь киноактрисой.

Ему снились кипарисы в Гаграх, ресторан с открытой верандой, а он заказывает любимую песню отца «я на Вачу еду плачу, а обратно хохочу». Неожиданно гитарист отшвырнул протянутые деньги, сказал врастяжку, как гнусавят блатные: «Ехай на рудник Колово. Там песню споешь…»

Ивана обязали посетить заседание общественного совета по культуре, чтобы сделать фотозарисовку для газеты. Он заранее напрягся, предполагая невыносимую скуку и пустую болтовню людей, озабоченных возможностью покрасоваться за казенный счет. Писатели, художники, библиотекари рассказывали о своих проблемах, про отсутствие реальной помощи со стороны властей. Особенно старался писатель Буранов, живописуя картину полного развала и гибели культуры в области, нажимая на угасание Магаданского книжного издательства.

У Ивана имелась книга с дарственной надписью Освальда Буранова (Семкина), которую осилить до конца не смог, хотя очень старался, но бесконечные диалоги, длинноты, банальные бытовые сцены делали текст неудобоваримым. Пару раз встречались с Бурановым-Семкиным на мероприятиях, организуемых по воле властей. После отъезда областных руководителей, работники культуры и творческих союзов, раскрепощались, сбивались в конгломерации, объединенные одним общим фразеологизмом: «много водки не бывает». Этот же водочный дух доминировал в помещении местного отделения Союза писателей, где ему, как человеку новому, да еще и журналисту, нашептывали: «Семкин такой жополиз, бездарность, но каждый год свою книгу в издательство проталкивает». А Буранов говорил, ты не верь тут никому, особенно Бряскиной, она такая сука…

И он не верил, и думал, что писатели другими быть не могут. Это изначально ущербные люди, больны манией величия. Они пытаются поведать людям истину, какой нет. Более того, они самонадеянно поучают людей, восславляют прекрасное, будучи часто развратными, подлыми, как бывает подл и вороват, опустившийся житель трущобного поселка…

На заседании обсуждали организацию предстоящей художественной выставки народов крайнего Севера. Он снял несколько общих планов, крупно президиум. С краю сидела женщина – искусствовед Ольга Нарецкая, на удивление красивая женщина, красивая игрой своего лица, губ, глаз, переменчивостью оттенков, когда слушала ораторов, подперев кулачком щеку. Ей предложили выступить и она с неожиданной прямотой сказала, что произведения местных художников приземлены, добавила о неизгладимом примитивизме, а потом для примера назвала лучшие картины Рокуэлла Кента с чертами символизма, приближенные к мистической фантастике Уильяма Блейка. После чего краски ее лица заиграли, как у влюбленной девушки. Он смотрел и не мог насмотреться. Маленькая родинка над краем верхней губы, когда она говорила, не портила, наоборот, придавала дополнительный шарм, сексуальность, особенно при влажном блеске белоснежных зубов.

Кто такой Блейк, Малявин не знал, зато картинами Кента восхищался, о чем и хотел сказать Ольге Нарецкой после заседания. Когда подошел ближе, женщина строго посмотрела:

– Молодой человек, не тыкайте в меня объективом. Я не фотомодель.

Иван погасил улыбку, на миг растерялся… И все же выдал с хрипотцой в голосе.

– Фотомодели пустышки, а вы единственный луч света на этом празднике пустословия.

– Похоже, вы романтик. Пишите стихи про любовь, а потом соблазняете ими молодых девушек.

Он рассмеялся по-настоящему весело, и это спасло диалог от взаимных колкостей.

– Нет, я просто сделаю хороший фотопортрет и подарю в знак уважения к вам и Рокуэллу Кенту.

С портретом не заладилось, из множества кадров, ни один не передавал очаровательную красоту женщины, увлеченной своим монологом о любимом художнике. Отпечатал фотографию большого формата и на фоне нежно-розового паспарту Малявин вставил в багетную рамку, с этим пришел в выставочный зал на улице Свердлова, где работала Ольга Нарецкая.

– О, да вы неплохой фотограф…

– Олечка, да это просто восхитительный портрет! – тут же взялась нахваливать одна из сотрудниц. – А как изящно оформлен.

Иван напросился на чай, не понимая, зачем это всё нужно, его несло по реке, словно лодку без весел. При первой же встрече она сказала, что у нее дочка, а муж в бегах, при этом пристально посмотрела, вглядываясь в лицо, а он не дрогнул, он ответил: это хорошо, это лучше, чем совсем ничего.

В те дни, месяцы, он еще не понимал: мало полюбить женщину, не сетуя на трудности быта, скандалы, неизбежные при разнице в возрасте в пять лет, нужно уметь обладать ею, удовлетворяя каждый плотский каприз, что у него не очень-то получалось в постели, как ей хотелось, из-за чего она обижалась, стараясь не показать этого, вместо того, чтобы пояснить, сказать: не торопись, дыши глубже и всё прочее, что делает близость сокровенной и восхитительной.

Иван помогает Оксанке запоминать буквы. Она капризничает, ленится. Он быстро рисует шарж со словами: «Наша Ксана горько плачет, уронила…» Оксанка смеется. Он рисует колымские сопки с веселым медведем на одной из них. Ольга смотрит из-за плеча…

– Тебе можно в художке преподавать.

– Давай на пару. Откроем частную школу и начнем делать бизнес.

– Нам нужно поехать в Саратов, навестить родителей. Мама болеет…

– Я с детства мечтал о Саратове.

– А мужа моего не боишься? Он где-то прячется от должников… Коммерсант вшивый!

Ее лицо становится багрово-красным. Она не знает на ком и на чем выплеснуть свое возмущение.

– Наобещал золотые горы и бросил. Скотина! И все вы!..

Плачет на плече у Ивана. Он тащит ее в ванную на руках. Ласкает.

– Наш приют для влюбленных… Все будет тип-топ. Мы вместе летим в Саратов.

– Оксанка услышит…

Он включает воду.

– Мы летим…летим. Ах, мы уже подлетаем!

Звонок в дверь. На площадке парень лет тридцати в ветровке с капюшоном. Молча подает письмо. И тут же уходит. В конверте записка. «Вернусь убью тебя, фраер. Борис». Ольга читает, в глазах слезы.

– Эта сволочь не даст мне покоя! Может, в милицию?

Он молчит. Думает. Потирает потные ладони.

– Все будет тип-топ. Кто хочет убить, тот не грозит… Помнишь, я тебе рассказывал про мужика на руднике Колово. Он записок не писал, он пришел и убил из ружья.

В Саратов осенью полетели втроем, словно бы на смотрины. Отец Ольги – заслуженный энергетик и большой местный начальник, оказался мужчиной разумным. Принял радушно и ни слова о разнице в возрасте, планах на предстоящую жизнь.

Ходили купаться на Волгу, гуляли много по Саратову, бывшему когда-то красивым губернским городом с лучшим в Поволжье драматическим театром, но который теперь стал захудалым провинциальным городком с разбитыми дорогами и тротуарами, с нелепыми кичливыми памятниками то Ульянову-Ленину, то Столыпину, то крокодилу Гене. Шашлычили во дворе частного дома, построенного отцом Ольги с размахом, в расчете на большую семью. Все внешне казалось праздничным, трудности преодолимыми, но временами наползала мысль, словно хмарная туча на небо: беглый муж Ольги может появиться в любой час и сказать – ты кто такой, это моя дочь, моя жена! С таким ощущением раздвоенности, жить вместе становилось все труднее и труднее.

После мелочных ссор, одна из них возникла из-за подгоревшей яичницы, Иван уехал с вещами в свою холостяцкую квартиру, чтобы забыть Нарецкую навсегда. Но через неделю Ольга приехала, сказала: «Я не могу без тебя…, – чего ранее никогда не говорила, как и слов о любви. – Мне страшно, если хочешь, попробую родить тебе сына».

Выстроился фантастический вечер с зажженной стеариновой свечкой в граненом стакане, когда все получается, а потом кажется, что нет больше плотских желаний, но стоит прикоснуться к шелковистой коже, бугристым соскам, тело вновь наполняется неведомой силой, чтобы снова взаимно ласкаться до изнеможения, до страстного выдоха: «Ох, как же мне хорошо». После чего поцелуй самый сладкий, будто глоток родниковой воды в жаркий полдень. И ощущение, что так теперь будет всегда.

Глава 14. Любить не перелюбить…

Кахир Баграев ненавидит всех русских. Он не различает украинец перед ним или немец, еврей или грузин – все они русские, раз говорят на одном языке и называют себя с гордостью «колымчане», словно они некая нация, отдельная от других. Нет среди них ни христиан, ни мусульман, ни буддистов, а вера у них одна – «завтра будет лучше, чем вчера». Исключение только Цукан. В первый же день, увидев в конторе Кахира, приобнял.

– Коля, привет! Салам, как татары говорят.

Кахир не умеет играючись, как другие, вскинуть на плечо мешок с цементом, зато подолгу без перекуров отбрасывает пустую породу, делает отводные канавы, выполняет, если нужно, грязную работу без понуканий.

Идет пересмена. К промприбору подходит новый рабочий, парень лет двадцати. Увидел Кахира. Кричит радостно:

– О, Ворона! И ты здесь?

Кахир сжимает кулаки. Ему хочется въехать по морде парню, который не может запомнить простое и красивое имя Кахир – «победитель», как не раз поясняла мама.

– Меня Кахиром зовут, а нет, зови Колей, если тупой.

Чернявый, небольшого роста с резкими движениями и мимикой лица, он действительно чем-то напоминает ворону. Кличка прижилась на участке Игумен.

Подходит начальник участка Цукан.

– Кахир, у нас молодец! Мелковат, но жилистый парень.

Кахир в ответ радостно улыбается.

– Мужики, Егоров заболел, кто сможет подменить во вторую смену.

Все молчат. Кахир выходит вперед.

– Давай, я подменю.

Кахир работает смывщиком. К вечеру кисти рук становятся багрово-красными. Он усаживается в бендежке передохнуть. Привалился к стене, руки зажал между коленок, греет. Придремал. Сквозь забытье слышит голос матери: «В нашем ауле весной, когда цветут деревья, вся земля покрывается, будто снегом. Там растет все, что душа пожелает. «И даже груши?» – спрашивает он. Да что там груши! Помидор, как разломишь, аж искрится и сладкий-пресладкий. Тепло круглый год, а вверху горные пастбища, какая красота. Аки-ахи…» Она говорит, а сама плачет.

Страх у Раисы прижился навсегда и вымораживает душу, с той давней поры, когда военные стали сгонять жителей в центр аула. Никто ничего не понимал. Отец прокричал, что напишет письмо Сталину. Его тут же выхватили из семьи, отвели в сторону. А она стояла и тихо всхлипывала, жалея отца. Потом рассадили на машины и, заранее подготовленные подводы, повезли к станции. Долгий путь в Казахстан. На одном из полустанков, ее подкараулил солдат, когда отбежала к посадке, чтобы справить нужду. Набросился, как зверь, зажал рот ладошкой, полез под подол в ее нетронутую плоть, которая совсем недавно начала кровоточить, пугая и одновременно наполняя чем-то новым, еще непонятным ей до конца, особенно, когда взрослые мужчины пристально смотрели в лицо, на небольшую выпуклую грудь. Она вывернулась, укусила солдата за палец, заверещала по-заячьи. На крик примчался брат подросток. Попытался оттащить конвоира. Насильник ударом кулака сбил его на землю, приладил на место штаны и стал топтать ногами, обутыми в кирзовые сапоги с подковами.

Прибежал дежурный офицер с двумя конвоирами. Солдат успел подпоясаться, застегнуть мотню. Он бодро доложил, выталкивая ртом разное непотребство, что прихватил беглецов, что пацан оказал сопротивление, прокусил палец до крови.

Брат кулем лежал на грязной земле. Его подхватили под руки и поволокли к головному вагону. Брата больше не видела никогда.

Асхаб высмотрел ее на колхозном току. Вскоре приехал с родителями. Ее, как и принято в тейпе, никто не спрашивал ни о чем. Через месяц голову повязали белым платком, пришили на платье нагрудники, чудом уцелевшие после выселения из аула Салги. Осыпали пшеницей, когда уводили из барака, где жили ингушские поселенцы, в небольшой домик, построенный друзьями Баграевых в складчину.

Она боялась, что Асхаб – сразу набросится на нее, а начинались месячные, о чем она стеснялась сказать. Но Асхаб воспитывался в хорошей семье, знал, что такое харам, умел приласкать и вскоре она словно рабыня, бежала стремглав по первому его зову. Судили его в райцентре Тургай, куда из спецпереселенцев поехать никто не имел права, даже отец. Она металась по колхозу в мороз, пыталась отдать последние украшения, какие оставались в семье, председателю, оперуполномоченному, только бы они позвонили, узнали, за что арестовали любимого Асхаба.

В ответ получила: «Радуйся, девка. Баграева осудили на 10 лет по статье бандитизм, а могли бы и расстрелять».

Через семь долгих лет в пятьдесят третьем пришло письмо из Сусумана. Знающие люди подсказали – Колыма. Что ее не пугало, главное – живой. Баул набила вещами Асхаба, вместе с его свадебным костюмом и кожаными сапогами. Она таскала, надрываясь, этот баул в поездах, тащила от трассы к поселку Омчак, а он рассмеялся: «Дура! На хрен нужны эти обноски». Вещи оказались малы. И не стало пылкого ласкового юноши. А что стало, она не понимала тогда и старалась не плакать, что ей давалось с трудом. Особенно зимой. В казахстанских степях ингуши мерзли зимой, часто болели, но на Колыме совсем по-другому. Она закутывала лицо, натягивала по две кофты под пальто и все одно через десять минут превращалась в ледышку и передвигалась с трудом.

Когда Асхаба убил ревнивец Кудым, ей пришлось искать работу. Неделю выдержала на оттайке полигона и заболела. Ее не брали даже уборщицей. Обрадовалась, когда приняли скотницей на конобазу. Работа не очень тяжелая, а главное не на морозе. После школы прибегал радостный, возбужденный Кахирчик, хватался за большую лопату, старательно подчищал навоз, а если не было рядом заведующей, то забирался на лошадь и безбоязненно гарцевал по унавоженной площадке охлюпкой.

– Ты чего лыбишься, Ворона?

– Вот гад ты, Пучков! Такой сон прервал…

После смены снова зашел в длинный сарай, где почти выветрился запах навоза. Посидел, удивляясь тому, что этот сарай-конюшня казался ему когда-то огромным. Кахир запомнил тот запах лошадиного пота и свой восторг, когда мелкой рысью скакал по площадке перед конбазой. И радостное лицо матери.

Кахир живет обособлено в дальнем бараке на улице Стланиковой в той же угловой комнате, где когда-то жил с матерью и отцом. Из старожилов в бараке осталась семья Кусковых, да старый электрик Прохор, который получил пенсию, но тянет с отъездом на материк.

Кахир принес Прохору электроплитку с перегоревшей спиралью в ремонт. Комната напоминает слесарную мастерскую, стены в мазутных разводах, стол-верстак с кучей железок, металлическая кровать, засаленная подушка, три грубых табуретки и больше ничего; ни занавесок на окнах, ни фотографий на стенах, ни парадной одежды, чтобы выйти в клуб, в люди на праздник.

Прохор постоянно кашляет и жалуется на безденежье.

– Дочку вырастил, а она укатила в Чернигов и пишет, и пишет: вышли денег.

Кахиру искренне жаль одинокого, больного старика.

– Я тоже, как поднакоплю денег, сразу уеду отсюда.

– Дурак, поживи-поработай, пойдут в гору северные надбавки – хорошо огребешь, купишь дом.

Бледно-серое лицо неожиданно осветилось улыбкой, глаза заблестели. В другой раз принес Прохору рыбы, которой купил нерасчетливо с избытком. Старик обрадовался и так старательно благодарил, что Кахиру стало не по себе, словно испачкался в густом киселе.

Кахира перехватила в коридоре жена плотника Кускова: а ты че ж это не на работе?

– Я во вторую смену сегодня....

– Пойдем, красавчик борщом угощу, – ухватила Нинка за руку и бесцеремонно потащила на свою половину. А он и не сопротивлялся.

Борщ под рюмку с водкой оказался необычайно вкусным, а к нему еще и котлеты и разговор, что пакуем чемоданы, уезжаем насовсем, может, возьмешь, Кахирчик, из мебели что-то. «Этажерку вот из Усть-Омчуга перла… А матрас пружинный, глянь какой мягкий». Толкнула с легким смешком-хохотком, и он завалился на кровать, а она уже сверху жаркая и сисястая…

Где-то хлопнула дверь на тугой пружине. Кахир яростно извиваясь, вывернулся

из-под женщины потный и жалкий в испуге своем, потому что привиделся разрубленный вдоль спины труп отца. Поспешно натянул штаны, сунул в карман трусы и подбежал к двери, а Нинка стояла посреди комнаты, светясь своим белым телом, словно свеча, и хохотала, выговаривая: и что ты за топтунишка! Она приехала на рудник в восьмидесятых годах и не знала, как и за что зарубили топором любвеобильного Асхаба Баграева.

В тот день Нинкина дочь играла в коридоре с мячом и услышала грохот. Приоткрыла дверь, увидела Прохора с искаженным в гримасе лицом. Закричала. Прибежал Кусков и все понял без слов.

– Этого нам еще не хватало! – сказал он в сердцах. Отправился в контору, звонить в райотдел милиции, чтобы определиться с трупом.

– Он через сутки в комнате завоняет страшно.

– А вы его на улицу, временно, – посоветовал дежурный в райотделе, обещая прислать участкового через день-другой.

Кусков позвал Кахира и приятеля из своей бригады, чтобы перенести труп старика в сарайку за домом, где раньше хранили уголь. Чтобы не кидать тело в грязь, решили положить на землю матрас. Грязный засаленный матрас, обшитый брезентом, оказался необычайно тяжелым. Кахир потащил его волоком, зацепился за порожек, ткань лопнула, посыпались разноцветные пачки денег.

– А вы говорили, помянуть Прохора не на что, – хохочет Нинка, складывая на табуретке стопу денег. – Тут на машину и домик в деревне.

Пришел Аркадий Цукан. Удивленно оглядел убогую обстановку комнаты старика Прохора, который ходил всегда в телогрейке или спецовке и жалился на безденежье. Переложил несколько пачек синих, красных, одна даже фиолетовая, увязанная шпагатом, словно бы убеждаясь, что это не шутка и деньги настоящие. Выдернул пачку трехрублевок, отдал Нинке Кусковой.

– На поминки хватит. Остальное пусть бухгалтер наш оприходует. У старика где-то дочка живет на Украине…

Таких роскошных поминок поселок не знал со дня своего основания.

Кахир привычно смывает с резиновых ковриков шлих. Вдруг увидел грязно-желтый окатыш с грецкий орех. Обрадовался. Выхватил из холодной воды. Вертит в пальцах, разглядывает причудливые изломы…

– Стоять, падла! Не успел стырить? – Бригадир смотрит с ехидной усмешкой. – Попался, сученок…

Кахир хватает лопату, бьет плашмя по голове. Бригадир с поросячьим визгом убегает к бендежке. Кахир садится на корточки, продолжает смывать шлих. Хотя понимает, что накажут, но это будет потом, а сейчас ему важно доработать, как положено, чтоб не упустить ни одной малой чешуйки золота.

***

Суббота, рудничная контора. За столом члены месткома и парторг. На стульях свободные от смены рабочие. Бригадир поясняет.

– Значит так. Увидел я, что Ворона, то есть Баграев, вертит в руках самородок. Ну и решил, что хочет украсть. Припугнул. А он сходу лопатой по голове.

– А ты сразу и обосрался…

– Товарищ, Пучков держите себя в руках… Похоже, что этот ингуш и ножиком может пырнуть.

Председатель месткома, оторвал голову от протокола собрания.

– Баграев, извинись по-хорошему. Дело закроем.

– Не буду, он меня вором назвал.

– Товарищи, кто за ходатайство перед руководством прииска об увольнении Баграева за хулиганское поведение и нарушение трудовой дисциплины…

– Ну и увольняйте.

Заступничество Цукана не помогло.

Цукана мучили собственные проблемы. Приехал в поселок Тенька и первым делом в столовую.

– Девчата, покормите холостяка…

– Так рано, мы еще обед не сварили.

Вышла из подсобки заведующая Мария Осипова.

– Это что еще за холостяк ни свет ни заря?.. Ладно, пойдем, соберу перекусить, а то нажалуешься Назарову.

И так слово за слово весело поговорили, и вроде бы ни о чем, а в тоже время о самом главном, что не произносится вслух, но живет в каждом одиноком сердце, под спудом обид, ну, а вдруг и получится…

Аркадий пил сладкий компот, балагурил привычно и думал, какая славная бабенка, да и, видать, не глупа. А она отмахивалась, шутила: знаю вас, седина в вески, бес в ребро.

Теперь Цукан мотался каждый выходной к женщине, возле которой пригрелся, но вместе жить не получалось и эта неразбериха мучила их обоих. В субботу снова приехал в поселок Тенька к Марии Осиповой. Увидел ее возле автобуса. Пошел торопливо навстречу, почти бегом.

– Откуда, такая… Такая красивая?

– В Усть Омчуг ездила. Как тебе моя прическа?

– Мария, ты просто красавица! Поверь, я впервые по-настоящему влюбился.

– Ох, Аркадий, ты прямо, как соловей. Но приятно. Хоть и не верю тебе…

– Переезжай ко мне в Колово. Дом большой, директорский. Столовая. Правда, похуже, чем на прииске… но со временем обустроим. А зимой вместе на материк, в отпуск.

Подходят к двухэтажному дому.

– Я фарш накрутила. Можно пельменей налепить. Ты же хвалил прошлый раз… Ой, Стасик!

Навстречу идет молодой парень.

–Мам, я проездом из Ягодного. Жду, жду…

–Познакомься, это Аркадий. Я рассказывала.

Станислав разглядывает Цукана. Лицо недовольное. Кривоватая усмешка…

Цукан разворачивается:

– Я позже зайду.

Уходит неторопливо.

– Мама, ты того что ли? (Станислав крутит пальцем у виска). Это же дедок-колобок, перекати поле. Бывший зэк. Плешь вон на затылке…

– Много ты понимаешь… Пойдем, я тебя накормлю.

Она оглядывается. Смотрит в понурую спину Цукана, который идет к продмагу.

Она знает, как пылок и неутомим по ночам этот «дедушка», который недавно перенес ее на руках через ручей и не задохнулся, но разве скажешь о таком взрослому сыну. А главное ей снова хочется прихорашиваться, красить губы и ездить в райцентр, чтобы сделать«химию»… Но переехать на участок в Колово она наотрез отказалась.

Кахир получает в кассе расчетные и отпускные за три года. В ведомости четырехзначная цифра. Денег неожиданно много. Рядом бывший одноклассник, не сдержавшись, гундит:

– Ни фига себе! И куда ты, Ворона теперь?

– В Сочи на Черное море. Мне Игорь Зюзяев рассказывал про Сочи. Там много шикарных красавиц. Там рестораны и бары, как в Америке, там подают коктейли со льдом и любое мороженое.

– Так уж тебе и любое?

– Сортов двадцать, не меньше. Посыпают шоколадной или вафельной крошкой, а рядом красивая музыка, девушки…

Глава 15. Знамя, Шуляков, Динамит.

Цукан с раннего утра просматривал наряды за месяц по всем бригадам. Вышло полтора плана, что порадовало и он, долго не думая и не с кем не советуясь, решил часть августовского золота придержать на сентябрь. Выпячиваться вредно. В сентябре начнутся дожди, а то и снегу подбросит. Сидел в конторе растелешенный в тапках на босу ногу. Через окно увидел две черные Волги в пыльном облаке и сразу напрягся из-за того, что с прииска не позвонили, не предупредили о приезде гостей.

Кинул ноги в разношенные сапоги с отворотами, напялил рубашку, а они вот уже у дверей – большие начальники в сопровождении челяди. Секретарь райкома недовольно зыркнул на голую волосатую грудь:

– Здравствуй, Аркадий Федорович! К тебе серьезные гости, а ты, как на пляже…

– Предупреждать надо. Мы бы пирогов напекли, – тут же нашелся с ответом, застегивая пуговицы на рубашке. – Проходите, располагайтесь. Пирогов нет, но чаем напоим.

Шулякова узнал сразу, он когда-то работал на руднике Колово главным инженером, поэтому поздоровались, как старые знакомые, что несколько озадачило секретаря райкома. Он выдержал паузу и с привычной велеречивостью начал представлять областного профсоюзного лидера Илью Петровича Батажова. Цукан видел его в Магадане на областной конференции. Батажов удивил горняков тем, что выступал не по бумажке, говорил о Перестройке, многие тогда и он в том числе, подумали, может и правда жизнь переменится к лучшему.

– У вас, Аркадий Федорович отличные производственные показатели, – похвалил Батажов, усаживаясь за конторский стол, где еще дымились наряды с пометками Цукана. – Удивительно. Все плачутся – золота нет, а у вас полтора плана, да еще самородок подняли на кило двести. Вот мы и решили наградить ваш участок.

Вперед выдвинулся Шуляков, назначенный совсем недавно заместителем председателя облисполкома.

– Принято решение областным исполнительным комитетом за большие производственные успехи наградить участок Игумен переходящим Красным знаменем.

– Надо рабочих собрать по такому случаю. Провести митинг… – Подсуетился секретарь райкома.

– А пиво будет? – подал голос из своего угла мастер-нарядчик Васильев. Он смотрел на начальство с вежливой верноподданнической улыбкой, за которой угадывался сарказм зека с десятилетним стажем.

Секретарь райкома стушевался, не зная, что ответить, как пресечь подлый выпад. Шуляков, привыкший к общению с колымчанами, подыграл нарядчику:

– Хорошая мысль. Надо, Фрол Сергеевич срочно вызвать сюда автолавку. Собирайте народ. А мы с начальником участка пройдемся по местам, как говорится, боевой славы. Показывай, Аркадий Федорович.

Пошли гурьбой к перекидному мосту через обмелевший ручей, потом через верхний поселок к первому гидровашгерду, где грохотал гидромонитор, размолачивая каменистый грунт, ревели бульдозера, сдвигая пески.

– Драглайн на подаче песков! Откуда он у тебя?

– На Гаражном стоял, ржавел. Мы восстановили. Гребет за милую душу на коротком плече. Правда, промприбор приходится чаще переставлять, но мы приспособились. Дополнительную электролинию к верховьям ручья прокинули.

– А мне Назаров звонил, жаловался на перебои.

– Было. Но весной мы подстанцию переоборудовали. У военных на Стекольном трансформатор обнаружили. Сумели договориться в порядке взаимопомощи. Теперь без проблем даже в пиковые нагрузки.

Прошли краем долины вверх по ручью мимо отвалов отмытой гальки, потом краем полигона к ручью. Батажов в высоких ботинках на шнуровке, видимо, импортных, в зеленой штормовке с капюшоном смотрелся молодцевато, но непривычный к ходьбе по галечнику он едва поспевал за Цуканом и долгоногим Шуляковым. Оба приостановились, подождали, пока Батажов вытирал платком красный распаренный лоб.

– Экие вы рысистые! – Он сожалел, что поддался порыву и пошел осматривать производственные участки. Чтобы не показать свою слабость, постоял, оглядывая сопки, поселок. – Красотищща! Кипрей вон прямо пылает вдоль берега. А мы всё бегом, да бегом.

На дальнем участке, где в Игумен впадал ручей Долгий, Шуляков на мгновение замер. Словно бы увидел медведя уползавшего на трех лапах через кустарниковые заросли. Здесь он догнал раненого пестуна и, припав на колено, стараясь почти не дышать, всадил по нему из двух стволов жаканом и дробовым зарядом, о чем сосед дядя Коля потом сожалел, разделывая медведя. Мясо пошло в основном на корм собачкам, а шкура долго валялась в холодном тамбуре, пока сын не порезал ее на куски.

Возле прибора он с легкой небрежностью, как это принято у чиновников, представился и решил поговорить с рабочим, который соединял сорванный шланг. Спросил о бытовых условиях в поселке.

Теремирин, не переставая затягивать разводным ключом хомут, кинул через плечо, а не шел бы ты лесом, дорогой товарищ… Ума хватило у Шулякова не продолжать диалог. Наметанным горняцким глазом, он оглядел вашгерд.

– Это что за хрень стоит возле эфелесборщика?

– Так это механизированный доводчик шлихов. – Цукан взялся пояснять, что при ручном смыве, приходится смену останавливать на пару часов. А теперь всё гораздо быстрее. Мелкая фракция из приемного бункера подается в виде пульпы насосом на прибор под малым давлением. Даже чешуйчатое легкое золото не смывается, остается на коврах.

– Время экономим, привес получаем, кроме того смывальщик не колупается в холодной воде…

– Так напишите об этом, товарищ Цукан! Сделайте доклад. Мы внедрим по всей области, поднимем добычу… – Лицо профсоюзного деятеля Батажова засверкало от возбуждения. Партийный выдвиженец, закончивший пединститут и школу партактива, он даже слово дОбыча, произнес смачно с ударением на первом слоге. Ему так понравилась эта идея, что он стал тормошить Шулякова, понуждать, чтобы обсудить на ближайшем партхозактиве.

– Мне, Илья Петрович, в сезон не до докладов. Мне жену обнять некогда… Лучше помогите с экскаватором, а то драглайн наш на последнем издыхании. С запчастями проблема. А чертежи установки для улавливания мелких шлихов наш молодой мастер подготовит. Передадим в райком. Внедряйте.

Батажову показались обидными слова горняка. Цукан явно не понимал, что такое партийная инициатива. Спорить Батажов не стал, даже пообещал помочь с экскаватором, хотя через час, отшагав, спотыкаясь, три километра по руслу ручья, забыл про обещанье и думал, скорее бы добраться до машины, где услужливый персональный водитель посочувствует, нальет из термоса чаю, достанет бутерброды.

На митинг в связи с вручением Знамени ночная смена идти не хотела.

– Пусть они себе зад подтирают этим красным бархатом, – дерзил спросонья бульдозерист Иваньков. – Я вчера на ремонте с гусеницей так наломался, что руки не могу разогнуть…

– Думай, что говоришь – урезонивал член профкома. – За такое при Сталине!..

– Ладно, мужики бакланить. Надо идти, а то Федорыча подведем.

Прибежал горный мастер Никишов: «Автолавка приехала. Пиво будут давать…»

Тут стало не до разговоров. Весть мгновенно разлетелась по поселку. Женщины с детьми первыми подхватились, пошли занимать очередь. Собралось вместе с конторскими человек тридцать. Стояли тесной кучкой, поглядывая на вожделенную автолавку и тихонько переговаривались, спорили, сколько разрешили пива давать в одни руки – две или три бутылки.

– Что-то мало народу?

– Все тут, Фрол Сергеевич. Дневная смена на промывке.

– Так остановите на пару часов добычу. Руководители области приехали, а вы Цукан саботируете.

Едва сдержался, не вбил грубость, взялся терпеливо объяснять, что промприборы раскиданы вдоль ручья на семь километров, что вахтовка стоит на ремонте… Поддержал Шуляков, сказал, что председатель районного профкома отдельно соберет рабочих и перескажет выступление Ильи Петровича слово в слово. Тут же отвел Цукана в сторону.

– Что ты в бутылку лезешь? Они потом Назарова начнут терзать. А с экскаватором я тебе помогу. Облснаб раскулачу.

– Не ожидал. За такое дело я тут до вечера могу всем улыбаться.

– Ох, и язва ты, Аркадий Федорович.

Праздник удался. Начальство вскоре уехало, автолавка работала до упора. Отпускали по банке зеленого горошка, коробке конфет и три бутылки пива в одни руки. Удивил всех бригадир взрывников Трехов. Он примчался на мотоцикле с верховьев ручья, где вели шурфовку буровой машиной под новый полигон, и сразу к автолавке.

– Мне пятнадцать бутылок на всех.

– Спохватился. Конфеты остались, а пива нет, – ответил водитель-экспедитор, улыбаясь во всю свою широкую морду.

– Суки продажные! – понеслось на весь поселок. – Мы там в грязи пластаемся, а они тут пивко жрут. Че ты лыбишься, харя продажная. Вот завалю эту твою автолавку!

Бригадир так страшно и громогласно ругался, что пришлось вмешаться Цукану.

– У тебя, правда, ничего не осталось?

– Есть энзэ, но Фрол Сергеич, запретил…

– Да что тебе теперь секретарь райкома? Это же наш взрывник с динамитом работает, он контуженный. Он шины тебе порежет, будешь куковать тут неделю.

– Ладно, отдам последний ящик пива. Пусть успокоится.

Про Знамя вскоре забыли. Вспоминали пиво «Таежное». Старатели спорили, можно или нет, за раз выпить семь бутылок пива. Просили Цукана, чтобы он заново потребовал в поселок автолавку. Цукан даже пару раз звонил в райком и профком…

– Мужики, слово даю, как сезон закроем, привезу бочкового пива. Оно круче бутылочного. У меня на пивзаводе в Магадане земляк работает технологом.

– И балыка кетового под пивко…

– Слюни подотри, Барсуков, – поддел, не удержался Журавлев. И тот машинально мазнул по губам промазученной ладонью под общий смех рабочих.

В Сочи много солнца, можно смотреть вполглаза на красивых женщин, можно весь день есть мороженое ванильное, клубничное, ореховое, пломбир, шоколадное, старательно выбирая десерты в меню. Мечта исполнилась. Правда, заболело горло.

Поселился Кахир в дорогой гостинице напротив железнодорожного вокзала. Купил светлый костюм, три рубашки с короткими рукавами и даже шорты, но обрядиться в них не решился, гулял только по номеру, где ему хотелось воспользоваться телефоном, как это бывает в кино, когда крутые парни, заказывают из ресторана шампанское прямо в номер.

Через неделю без друзей и знакомых стало скучно. Кахир снова спустился в ресторан, заказал ужин такой, что и вдвоем не осилить, тайно надеясь, что удастся кого-нибудь пригласить. Музыка играла, а народу не прибавлялось. Кахир искрутился на стуле, разглядывая женщин, чтобы вежливо пригласить к столу, он много раз репетировал фразу, произнося ее с вежливой настойчивостью, знающего себе цену мужчины: «Мадам, позвольте, угостить вас шампанским». Он так и сказал женщине вполне зрелой с кудряшками соломенного цвета на голове. Она отшатнулась.

– Да пошел ты!..

Это отбило охоту знакомиться с женщинами. Он совсем заскучал и уже недовольно разглядывал публику. Поэтому удивился, когда к столику подошел мужчина – «чуть за сорок» в черной рубашке с длинным рукавом, белых брюках, белоснежных туфлях. Покручивая на пальце туда-сюда массивный перстень с камнем, он обратился, как к давнему приятелю:

– Грустишь, парень? Бывает. Давай за наш столик…

Показал на двух женщин неподалеку. Они старательно улыбались. Новый знакомый назвался Арсеном. Говорил мало, ел неохотно, вяло.

– Поедешь с нами? – спросил так, что можно лишь кивнуть, отводя взгляд, чтобы не выдать полыхнувшую затаенную страсть.

В такси на заднем сиденье Кахир сидел между женщин и потихоньку шалил, то с одной, то с другой. Проехали Адлерский железнодорожный вокзал, остановились перед крутым подъемом в гору, куда Арсен, почему-то, не захотел заезжать на такси, что Кахира слегка напрягло, он насторожился, ожидая подвоха. Когда стали подниматься по косогору, то Арсен притормозил, спросил неожиданно: «Ты какую будешь? Катю или Зою?» Ошалелый от женской близости, податливости, он рассмеялся, ответил:

– Да я бы обоих хотел.

Арсен остановился и, не меняя интонации, сказал:

– Жадность фраера губит. Свободен.

Он стоял и смотрел, как вслед за женщинами в горку идет маленький сухощавый и, как оказалось, весьма жесткий мужчина с большим внутренним «Я». О чем Кахир мог только мечтать.

Он долго брел по безлюдному ночному шоссе в сторону Сочи, прокручивая в голове этот эпизод, слова, пытаясь понять, почему же так лоханулся, не возразил, не попытался увести одну из женщин в гостиницу.

И все же с женщиной он познакомился. Познакомился случайно, она тащила большой чемодан, а он ехал по улице к морвокзалу на такси. Попросил остановиться. Выскочил из машины: «Давайте я вам помогу». Женщина не возражала, смотрела удивленно, смахивая с бровей капельки пота, тыльной стороной ладони.

– Не бойтесь, я просто вам помогу.

Позже она говорила, что сначала испугалась, но его искренность и смущенная улыбка, ей подсказали, что он не грабитель, не сутенер, поэтому согласилась. Кахир затащил чемодан в корпус санатория имени Ворошилова, сказал: «Я работал на прииске Ворошилова…» Посмеялись. «Меня Колей зовут». Она отмолчалась, ожидая дальнейших заигрываний сочинского ловеласа, а он развернулся и ушел, совсем не похожий на местного человека.

Встретились возле центрального пляжа. Она улыбнулась ему: «Здравствуйте, Коля». Сквозь легкий загар кожа вспыхнула ярким румянцем, а глаза говорили больше, чем любые слова…

По ночам он обцеловывал ее от кончиков ног до ушной раковины, что ей нравилось, как ни странно. Она учила его не торопиться, а он несся вперед, словно локомотив и не мог остановиться. Когда пришло понимание, то она завелась, расшалилась так, что искарябала спину Кахира ногтями, а он даже не ойкнул. Утром, обрабатывая ранки остатками коньяка, она думала о том, что раньше с ней такого никогда не случалось, муж по ночам отрабатывал словно повинность, совсем не заботясь о ней. А этот мальчишка, как она называла его, будучи на восемь лет младше, сумел расшевелить в ней звериное женское начало до такой степени, что она вскрикивала и забывала обо всем на свете.

Кахир примчался с утра, увидел упакованный чемодан, выдохнул: «Что уезжаешь? А как же я?»

– Через три часа поезд…

– Хорошо, я за такси.

Попросил таксиста остановиться возле магазина «Сапфир». Выбор колец оказался небольшой, он купил самое дорогое за тысячу двести рублей с двумя камушками в виде бантика.

Прибежал в номер, подал коробочку: «Женись на мне». Она расхохоталась, поправила: «Надо говорить – «выходи за меня замуж». А муж у меня есть. Так что прости». А он все совал и совал ей в руки коробочку с дорогущим колечком.

– Коленька, ну пойми, я не могу это принять. Не мо–гу! – теряя терпение, закричала она. Она представила, что муж обнаружит колечко и скажет: «Ах, ты б…!» Ухватилась за чемодан, но Кахир перехватил руку, подхватил чемодан.

– Адрес свой дашь?

– Нет! – жестко ответила она, хотя видела, что Коля вот-вот заплачет. Ей захотелось его приласкать, успокоить, но в последний момент, она отдернула руки, понимая, что это может повернуть настроение вспять и тогда придется плакать самой и думать о нелюбимом муже. – Нет, Коля. Надо идти.

Он стоял на платформе словно в диком лесу жалкий потерянный мальчик, испытавший впервые любовь и настоящую женскую ласку, которую, казалось ему, он не испытает больше уже никогда.

В аул Сарги он приехал с сумкой в легком светлом костюме, заплатив за такси от Назрани пятьдесят рублей. Водитель согласился подождать полчаса, пока он отыщет кого-то из родственников отца. Больше десяти лет Кахир не говорил на родном языке, поэтому мучительно подбирал слова, ему казалось, что забыл все, что его не поймут, и от удивленных взглядов еще больше смущался. Ему пояснили, что из Баграевых в ауле живет только Даур старший, показали двухэтажный дом в конце улицы. Стали звать в гости к себе…

Пока он шел улицей, пацанята сумели, докричались до Баграевых. Даур вышел навстречу, сразу обнял и сказал, что Асхаб приходился ему двоюродным братом и что Кахир может жить у них сколько захочет. Его жена смахивала платком набегавшие слезы, восклицая «ахи дика, ахи дика!» И он сам, ставший сиротой в пятнадцать лет, с трудом сдерживался, чтобы не заплакать навзрыд. Неделю ходил по гостям, знакомился, детям раздавал бумажные деньги и они, не имевшие никогда больше двадцати копеек на мороженое, оглушительно радовались и тут же мчались в магазин за конфетами, и ему хотелось одарить весь аул.

Но даже большие северные деньги имеют свойство заканчиваться. После очередной поездки в Назрань он с удивлением обнаружил, что остался последний сертификат на двести рублей.

Хозяйство у дяди Даура большое: три коровы и телка, стадо овец и сдвоенный огород в целый гектар. Он медленно, неотвратимо втягивался в круговорот повседневных дел, чередуя весну с летом и короткой зимой, рассказывая вечерами семье двоюродного брата о нелегкой жизни на Колыме. Они ответно про Казахстан, где он не жил, но слышал от матери про знойные Тургайские степи. А по ночам иногда просыпался от запаха женщины и ощущения ее близости, лежал подолгу с мыслью о том, как поедет в Воронеж, отыщет там любимую женщину Лену. Как она радостно произнесет то давнее – Коленька! – когда он подарит колечко. И так явственно это все возникало, что можно дотронуться рукой до волос и снова заснуть под ее ласковым взглядом.

Глава 19. Артель Игумен

16 сентября выпал снег, но лежал недолго. Народ привычно обживал ватники и шапки ушанки, которые теперь на долгие восемь месяцев для тех, кто останется на вскрышных полигонах, на оттайке грунтов, будет ремонтировать технику к новому промывочному сезону. А кто-то уедет на материк прожигать заработанный северный рубль, чтобы потом по весне рассказывать громогласно о своих похождениях, хвастаться новым приобретением для семьи в виде холодильника, купленного у барыг. Они верили, что еще пару сезонов и – баста! «Хватит жопу морозить», – говорил каждый из них неоднократно. В том числе и Аркадий Цукан, ставший ветераном и пенсионером, а главное человеком, у которого теперь появилась мечта. Он уговаривал свою любимую женщину родить в сорок три года ребенка, а она хохотала и краснела, и каждый раз говорила: «Сумасшедший, сын мой жениться собрался. Народ засмеет, скажут, бабулька рожать надумала…» А он все одно уговаривал осторожно и терпеливо, развивая красивые планы про жизнь где-нибудь в Краснодаре или Геленджике на берегу теплого моря… «А что, Маша, разве мы не заслужили? И денег, слава богу, достаточно».

Обида на Анну Малявину и сына Ивана изжилась. Их лица возникали изредка во снах тревожных и муторных, но вскоре опять забывалось всё давнее горячее и радостное, а чаще болезненное.

Перестройку Цукан мог бы совсем не заметить, если бы не закон о борьбе с алкоголизмом, новые общества трезвости, куда его понуждали вступить на собрании в районном Доме культуры.

– Не дорос я до такой чести, – ответил он. Оглядел зал – это молчаливое большинство, готовое привычно тянуть вверх мозолистые руки по глупости хоть за перестройку, хоть за разруху. – У нас на участке в сезон и без того полная трезвость. Вкалываем по двенадцать часов.

Другого бы осадили, но Цукан передовик производства, занесенный на Доску почета, ветеран, его ухватить не за что, чтобы пропесочить, как следует за непонимание генеральной линии партии по борьбе с алкоголизмом.

Зашел к Назарову со своим разговором о трезвости и всей этой глупостью. А у Назарова своя печаль, младшая дочь на выданье, а его обязали в райкоме устроить комсомольскую свадьбу с чаепитием и возложением венков к памятнику красноармейцам, погибшим в гражданскую войну. Посмеялись привычно в первую очередь над собой, что как дети, поверили в заклинанья Генсека про перестройку, а в итоге четвертый год одна болтовня.

– Ладно, год доработаю и баста! Уедем с Ниночкой на материк в наш славный Воронеж… – У Назарова влага выступила в уголках глаз от прихлынувшего воспоминания о новой кооперативной квартире с большим сквером прямо под окнами, где он непременно будет гулять с внуками.

Письма приходят редко. Поэтому сразу возникла запоздалая тревога.

«Эх, Витек, Витек!» Аркадий видел мать Виктора Осинкина дважды, когда она приходила в больницу. Маленькая белёсая, похожая на северную куропатку женщина. тут же начинала хлопотать у кровати сына, наводить порядок, а потом усаживалась рядом и что-то нашептывала ему, а он – раздраженный из-за того, что протез изготовят не скоро, что надо заново восстанавливаться в институте, что отец сорвался в запой, постепенно успокаивался, даже придремывал под ее неторопливый разговор.

Заехал попрощаться с Виктором перед отъездом на Колыму, а тот сразу с порога: «Привет! Только про Маресьева ни слова. Достали!» Мать сидела на краешке стула, а тут почему-то привстала. Тихая, неприметная, она вдруг прикрикнула на сына:

– Поклонись, дурашка. Другой бы маяться не стал с калекой…

– Будет вам, Нина Петровна. Вы мне адресок свой запишите. Я как деньги-то за то золото получу, вышлю в ваш адрес.

– А сколько? – спросил Виктор.

– Думаю, что на хороший протез хватит и еще малость на учебу останется.

У него лежал в сумке Акт, составленный в РОВД в присутствии адвоката и представителя налоговой инспекции, о том, что Аркадий Цукан сдал найденный клад в виде золотых самородков весом 2785 граммов. После экспертизы и оценки, обещали выплатить четвертую часть на расчетный счет в сбербанке в течении шести месяцев. Нина Петровна смотрела удивленно, она слышала про найденный в тайге клад, но это казалось ей чем-то фантастическим, еще более нереальным, чем выигрыш по лотерейному билету автомобиля.

Деньги он отправил зимой из Усть-Омчука, на корешке почтового перевода дописал: «Давай, Маресьев, заканчивай институт. А то дружба врозь». Нина Петровна прислала в ответ восторженное письмо, очень благодарила, описывала жизнь в Томмоте, что построили новый мост и в поселке проложили асфальт, написала, что сын сглупил, перевелся на заочное обучение и собрался жениться на однокурснице из Благовещенска… Письмо слегка зацепило, корябнуло, подумал, что вот ведь негодник, даже открытку не прислал в ответ. Но через много лет Витя Осинкин вспомнил доброго дядю Цукана и разразился слезным письмом о развалившемся проектном институте, где отлично работал, получил вторую категорию, но остался теперь не удел.

Так и сидел у стола с этим письмом, пока не встряхнула жена бодрой своей скороговоркой:

– Чего пригорюнился, старче? Опять не поймал золотую рыбку?

Сказку Пушкина переиначивали на разные лады, подразнивая друг друга, поэтому ответил Цукан в лад: «Да. Выходит, что не быть тебе, старуха, царицею приисковой». Показал письмо, взялся пересказывать ту давнюю историю с аварией, ампутацией ступни, блужданиями по тайге…

– Ножиком отрезал ступню? – Мария плечами передернула, словно от холода. – Давно живем вместе, а не перестаю удивляться. – Такой ночью прирежет и не улыбнется.

– Вот я тебя шас зарежу большим ножиком.

Аркадий набросился на жену, повалил на кровать, лаская и стягивая кофту. А она показно отбивалась: ну ты и удумал днем! Дверь не заперта… А у тебя в кармане, чувствую, не нож, а целый пистолетище.

Вечером Цукан сгреб со стола письмо, скомкал, хотел бросить в помойное ведро, но наткнулся на удивленный взгляд жены.

– Может, чем-то помочь парню. Денег послать?

– Да ему тридцать лет скоро! Я в его годы!..

Но письмо расправил, положил на этажерку, права Маша, надо помочь.

Прииски залихорадило. Обвально, в одночасье вдруг выяснилось, что нечем выплачивать людям зарплату. И жалиться идти некуда, в райкоме полная неразбериха. Люди начали паковать чемоданы, распродавать за бесценок имущество.

Цукан выкупил на собственные деньги два промприбора и гусеничные трактора Т-150, удивив тем самым друзей.

– Тебе под шестьдесят лет, а ты снова в старатели!

– Зато у меня молодая жена, – отшутился Аркадий, продолжая готовиться к летнему сезону.

Труднее всего в начавшейся всеобщей неразберихе давалась документация о производстве работ на новом участке. Нанял старожилов с поселка Колово: бригадира Журавлева, бульдозериста Иванькова, опытного промывальщика Барсукова. Раздолбая Гуськова брать не хотел, но мужики за него поручились. Троих работяг взял с Омчака.

Промприбор установили и запустили запоздало в начале июля в нижнем течении ручья Игуменский, где когда-то работала в промразведке Анна Малявина и горделиво рассказывала о том промывочном сезоне. Аркадий Цукан сел за рычаги бульдозера на вскрыше грунтов. Марию уговорил вести бухгалтерию и документацию по приемке и сдаче золота на шлихообогатительную фабрику. Он знал, что там занижают значительно пробу золота, но воевать с ними не под силу. Месторождение на Игуменском считалось одним из лучших в Тенькинском районе, золото отличалось медно-золотистым цветом девятисотой пробы с небольшим количеством примесей. Здесь в пятидесятых годах подняли один из крупнейших колымских самородков весом в полтора пуда.

Работа не ладилась, потому что все снабжение рухнуло в тартарары, ГСМ с перебоями, запчасти только по бартеру, продукты втридорога. Правда и цена на золото подскочила. Но его еще нужно поднять из грунтов, перемывая сотни тысяч кубов ежесуточно. Вкрутил в дело все свои сбережения, а в августе снова не на что закупать солярку. Взял впервые в жизни кредит в Сбербанке под большой неподъемный процент. Полагаясь на мифическую удачу. А какая к черту удача, если в сутки съем в меньше двух килограммов.

– За долги и в тюрьму посадить могут, – сказал Журавлев, то ли сочувствуя, то ли ехидничая по привычке.

– Ниче, Федорыч, прорвемся, – успокаивает всех Гуськов. – По первой всегда так.

Поздно вечером на Теньке разыскал Цукана горный мастер Петр Никишов.

– Возьми к себе на работу.

– Петруша, дорогой, мастером взять не могу, не тот коленкор, как раньше. Рабочим ты не пойдешь.

– Да я хоть кем. Я два месяца без зарплаты сижу. Жена поедом ест…

От накопившихся проблем у Цукана по ночам на груди словно пластырь перцовый, а утром в зеркало на себя лучше и не смотреть. А тут еще Иваньков засобирался в отъезд. Работяг в поселке полно, а вот настоящих спецов мало. Едва уговорил бульдозериста потерпеть пару недель.

Рано утром разбудил Никишов. Стал торопливо объяснять, что надо переставить вашгерд ближе к трассе. С недосыпа после тяжелого дня Цукан не мог понять его торопливую скороговорку до тех пор, пока Никишов не развернул тряпочку с намытым шлихом.

– Неделю мыл вдоль ручья в разных местах. В одном месте старая брошенная проходнушка. Видимо хищнота работала и не попала в струю, или грунт там с краю размыло весной. Короче, веришь нет, вот это с пяти ведер назолотил. А тут десять грамм, бля буду, не меньше.

В сентябре работали в полный рост, хотя по ночам подмораживало.

Рано утром разбудили жуткие крики со стороны туалета. Это были даже не крики, а какие-то ужасные страдальческие вопли. Возле основательно утепленного сортира с полудюжиной ячеек собрались старатели.

– Видимо, это самое, когда кишка наружу вылазит, – предположил Никишов, которого все так и звали Петруша.

– Геморрой, что ли?..

– Ага.

Первым вышел из сортира сварщик Гуськов, разбитной челябинский парень. Он едва ковылял, но при этом пытался изобразить на лице улыбку. Вторым выбрался, придерживая штаны, Барсуков. По его бледному лицу стекал пот.

– Много вас там? Что случилось?

– Да Потапов еще. Я едва вытерпел… Он обескуражено отмахнулся, угнув бритую голову.

Цукан подошел одним из последних.

– Представляешь, мужики заболели. Машина на ходу. В санчасть придется везти, – заторопился по привычке бригадир Журавлев.

– Помочь? – Цукан подхватил под руку Барсукова. В лицо дохнуло спиртовым перегаром.

– Что пили? – И тут же пробило догадкой. – Настойку перцовую, да!

Бригада притихла на мгновение, следом хохот, возгласы:

– Спиртовая настойка на перце. Полечились. А ты, Петруша, говоришь – геморрой.

– Гуськов мне сказал, что это лекарство от простуды. Я и выпил-то всего полстакана. Ох, как же мне больно было утром! – пожаловался Барсуков. Следом еще больший взрыв хохота.

– Вот я вас троих теперь полечу штрафами.

Моторист Жора Кудряшов по кличке Кудряш, похожий на цыгана, стал заступаться за «больных».

– Федорыч, им доплачивать надо. Я в цирке так не смеялся, как сегодня.

Его поддержал Журавлев. Он вспомнил, что тоже один раз пробовал эту настойку и зарекся, утром словно каленым железом по заднице и спасу нет.

– Ладно, уговорили, штраф минимальный, это чтоб зарубка осталась, – сказал Цукан, оглядывая старателей.

– Да мы что ж, не понимаем, Аркадий Федорович, – заблажил обрадовано Барсуков. – Да чтоб я еще хоть раз! – он хотел сказать – «поддался на уговоры Гуськова», но глянул на ехидную ухмылку товарища и промолчал.

Место у трассы, что нарыл Никишов, оказалось на редкость добычливым. За сорок лет на ручье Игуменском мыли и мыли, и перемывали разными способами, а все же золото еще оставалось. Обычно пять-семь граммов на кубометр грунта. А тут вдруг попали в струю и с куба в иной день получалось до двадцати граммов.

Часто подводила старая техника: то насос, то бульдозер, а вахтовку – старенький ЗИЛ, ремонтировали через день. Поэтому приходилось иногда ночевать на участке в старых вагончиках.

– Словно бомжи! – ругался Журавлев, подогревая утром на костре воду.

Цукан отмалчивался. А что тут скажешь, втянул мужиков в черное хлёбово. Знакомый снабженец предложил списанный армейский ЗИЛ-157, машина добрая, одна беда – бензин жрёт непотребно. Зато в любую погоду хоть по грязи, хоть по снегу. Сразу прояснело, стало полегче работать и жить каждый день в родном поселке.

Неожиданно передали из поссовета телефонограмму: «21 сентября приезд корреспондента Магаданской правды для встречи с Цуканом А. Ф.» Ругнулся Аркадий не сильно, а так вскользь, для порядка. Решил заодно, чтобы время зря не терять, заняться своим Москвичом, поменять масло, свечи, а то захирел старый конь.

Глава 20. Хищнота.

В областном управлении Дмитриенко предложили должность главного инженера на золото извлекательной фабрике в Тенькинском ГОКе. Работа в главке и послужной список сделали свое дело. Были уверены, что москвич взбрыкнет, будет проситься на должность в самом Магадане. Приготовили запасной вариант в ближнюю Атку. Удивились, когда инженер согласился поехать в отдаленный район без претензий, только поинтересовался условиями проживания.

Директору ЗИФ сообщили о направлении на работу нового специалиста, отработавшего четыре года в московском «Главзолоте», что уже само по себе казалось необычным. На фабрике подготовили небольшой, но отдельный кабинет, пересадив главного механика к кадровику. Директор сам водил по фабрике, знакомил с инженерно-техническими работниками, сетуя, что с высшим образованием только он сам и пробирщица. Чтобы не казаться полным дудаком, в Магадане Дмитриенко купил книги и брошюры по горно-рудному производству, промышленной добыче золота. Читал их, как увлекательный детектив. Делал выписки в свой блокнот. Вскоре вставлял в разговор специальные термины, давал указания по организации производства, свалив всю бумажную работу на техотдел.

Его потрясла простота этих людей, которые ходили по золоту и ленились положить в карман, не рискуя ни чем. Начал неторопливо обхаживать начальника пробирной лаборатории Смокову, женщину симпатичную и не лишенную определенных достоинств в постели. Но возраст предельный, сорок лет. Пообещал жениться и она, клуша, хоть и с высшим образованием, поверила. Оставалось убедить ее, что занижение пробы при приемке шлиха, это всего пару раз, что это поможет фабрике выполнить план. Смокова собственноручно исправила результаты проб черного шлихового золота с прииска «Рудный». Получила «премиальные».

Методика расчета по составлению баланса металлов на золото извлекательных фабриках, утвержденная «Главалмаззолотом», давно устарела и не предусматривала нормативы технологических потерь. Дмитриенко удивлялся и не мог поверить поначалу, что достоверный учет золота не ведется даже на производственных переделах, когда получают полупродукты в виде золотосеребряных сплавов, не обращая внимания на катодный осадок. Не составляется технологический баланс, а только товарный, поэтому никто оспорить полученный результат не сможет, если всё делать по-умному. В первую очередь он начал дружить с начальником охраны, ненавязчиво подарив две пачки патронов к винчестеру. В сентябре Дмитриенко оформил командировку в Сусуман на себя и начальника охраны Кухненко. Не доезжая до Ягодного, свернул на знаменитые озера имени Джек Лондона, чтобы поохотиться на уток, а при удачном раскладе и на гуся. Гусь шел пролетом, удалось подстрелить только несколько уток. Намаялись, пока лазили по мшистому кочкарнику, полностью вымокли, а нашли только уточку и одного красавца селезня.

За ужином под разведенный спирт, Кухненко возбужденно доказывал, что подстрелил штук пять не меньше, предлагал остаться еще на денек, но Дмитриенко осадил этот восторг, намекая на большие дела, которые их ждут впереди.

– Завтра прикроют нашу фабрику, куда пойдешь? В котельную, кочегаром. Да и в бараке жить стыдно, Степан. Надо квартирой на материке обзаводиться.

– Это ты правильно говоришь, Виталий. Копили мы с женой на кооператив. А где наши денежки? Погорели! Я бы этого Павлова удушил собственными руками…

Со злости он схватил винчестер и стал палить по едва приметной в сумраке гусиной стае, летевшей на юг. «Вон тебя, как зацепило, – прикинул Дмитриенко, уверенный, что Кухненко удастся втянуть в дело. – Еще бы на доставку водителя подобрать бесшабашного». Он сложил в уме всю цепочку по отъему золота. Оставалось только найти исполнителей на промывке, слесаря на ремонте оборудования, затем организовать надежный сбыт золота. За обедом в столовой кадровик проговорился, что приезжал капитан из райотдела, спрашивал, не найдется ли для них работы по охране грузов.

– Представляешь, менты после реформы без зарплаты сидят. Патрульную машину заправить не могут.

Разговор запомнился.

Пришел к директору с документами по приемке металла. Подписал акты.

– Хорошо бы выделить тонну бензина родной милиции. Оказать помощь…

– Нам это зачем?

– В Сеймчане вон шлихоприемную кассу ограбили. В поселке неспокойно по вечерам… Такая помощь нынче в почете.

– Может ты и прав, – неохотно согласился директор. Распоряжение на топливо подписал.

Начальник райотдела милиции долго тряс руку в знак благодарности. Пообещал приехать и накрутить хвост участковому в поселке, заодно и познакомится ближе… Майор не приехал, забыл или не придал этой встрече большого значения, как это у всех официальных халявщиков. А Дмитриенко      лишь выжидал. Перед Днем милиции приехал в Усть-Омчуг с грузинским коньяком. Когда выпили раз и другой за доблестную милицию, то Дмитриенко выложил на стол самородок весом в семьдесят граммов. Майор покрутил в руке обкатанный водой камушек необычной грушевидной формы и вернул.

Майор Калитов никогда не задумывался о своей фамилии, потому что родственников не имел, как многие колымчане, оказавшиеся по воле случая здесь на Крайнем Севере. В паспорте записано русский, с лица азиат, из-за чего ему пару раз говорили «син татар?», а он удивленно таращил глаза и лишь позже узнал, что его спрашивают: ты– татарин? Мать про отца не любила рассказывать, знал, что расстались, когда его нянчили в ясельной группе. Причина банальная, мать этого не скрывала, сошелся с молодой и красивой… Она вкалывала и ей было не до его воспитания. Когда выбрал школу милиции вместе с приятелем Сашкой Мухиным, то обрадовалась. Сказала: на казенном хоть будешь. Денег дала на проезд до Хабаровска. Прилетели поступать вместе, а жить пришлось врозь. Сашка не прошел по конкурсу, но не уехал обратно в Сусуман, устроился в Хабаровске на стройку.

Сначала курсантом, затем в отделе ППС, Калитов выручал давнего приятеля Мухина, который откровенно спивался в бригаде отделочников, где бухали тупо и каждый день, сначала под обед, потом с морозу, потом на троих… Прополз на карачках по скользким ступеням милицейской службы от взводного до начальника городского отдела ППС и решил, что это предел. Собирался на пенсию по выслуге лет, – и вдруг откомандировали в отдаленный Тенькинский райотдел «ИО начальника» – временно.

Район по площади огромный, а населения едва набирается двадцать тысяч человек и с каждым годом все меньше и меньше, а проблем всё больше и больше. Особенно зимой. Он сначала запаниковал: в райотделе нужно делать ремонт, два старых УАЗика, бензин не выделяют из фондов, зарплату задерживают. Матерные слов и головная боль… Но постепенно пообтерся, пригляделся и понял, что потихоньку тут можно рулить, поджимая новые предпринимательские товарищества, «хищноту», которая не имея лицензий, копытила старые отвалы, выскребая золотинки со дна пробутора. Денежка разовая, небольшая, зато спокойно.

Поначалу он отмолчался. Хлебнул разом коньку полстакана, покхекал. Предложил встретиться через недельку.

То, что предлагал Дмитриенко – пугало размахом, риском и отголосками ментовской зоны под Рязанью, где правеж существует безжалостный. Поэтому он осторожничал, собирал информацию. Как бы невзначай пульнул эту тему знакомому в областном управлении. Подполковник Сарказов сразу проникся уважением:

– Хорошо тебе, Алексей на земле, деньги сами в руки лезут. А мы в конторе на голом окладе и никакого просвета… Время такое. Прокуратура водочную тему оседлала и даже губернатор ничего сделать не может. Огромные денежки мимо казны текут. Цепляйся за золото. Я помогу в меру сил.

***

В кабинет начальника Тенькинского РОВД майора Калитова старая мебель, в углу отвалились обои. Неряшливо, темновато. Главный инженер обогатительной фабрики Дмитриенко сидит, откинувшись на спинку стула, поигрывает золотой цацкой. Оглядывается. Калитов, торопливо пряча папки в сейф, продолжает

– Спасибо тебе, Александр Николаевич от всего райотдела. Выручил нас снова с ГСМ.

– Ерунда. Я заехал поздравить с днем победы. Давай по стаканчику…

Дмитриенко сдергивает с бутылки пробку. Разливает в стаканы водку. Выпивают. Закусывают крупно нарезанной колбасой. Дмитриенко оглядывает старые оконные рамы, стены.

– Хреново живете. Тут ремонта с основания не было…

– Мне скоро на пенсию, а там провались оно всё! Проблем всё больше и больше. Особенно зимой. Машины старье, постоянно ломаются. Зарплату опять задерживают. Участковые, как голодные волки, им слова поперек не скажи. В патрульно-постовой службе пять человек осталось…

– И как же ты?

– Как, как! Где-то предпринимателей прижмешь, где-то хищноту, что отвалы копытят без лицензии, подловишь. Мелочевка.

Дмитриенко выложил на стол самородок каплевидной формы.

– Подарок вашей супруге. Кулончик.

Калитов крутит в пальцах самородок, словно бы взвешивая.

– И много у тебя таких кулончиков?

– Такие в редкость. А шлиха и аффинажного передела достаточно. Только ты что-то медлишь…

– Ты слыхал про зону для ментов под Рязанью. Нет. Так вот там правеж идет хуже, чем на обычной.

– Так что, ты Алексей Кабирович в отказе?

– Нет. Думаю. Я в Магадане с давним приятелем перетер по твоей теме… Он говорит, что прокуратура весь завоз водки оседлала. Все набивают карманы. А в управлении на голом окладе никакого просвета. Короче одобряет, обещает помочь, если что… Наливай, че сидим.

Дмитриенко разливает водку, вскидывает стакан. Калитов медлит. Смотрит внимательно, не отводя взгляда.

– Обо мне кто-то знает?

– Нет, нет, только через меня…

– Обманешь, пристрелю без суда и следствия!

– Не рычи. Всё понимаю. Я теперь прорабатываю схему отправки золота через порт морем в Находку или Хабаровск, а дальше поездом.

Майор заглатывает водку. Громко стучит по столешнице.

– Удумал! В порту каждый второй в агентах, одни у комитетчиков, другие у милиции. Нужно искать покупателя без посредников. Товар – деньги. Пусть сами организуют доставку. И мне легче тебя прикрывать. Есть у меня на примете один вариант.

После недолгого спора, договорились, что Калитов будет иметь десять процентов с каждой операции по доставке.

– А это больше твоей зарплаты за год, – не удержался, поддел Дмитриенко.

– Ты поезжай в Омчакскую зону строгого режима – посмотри, да понюхай. Потом будешь рассуждать, что много, что мало…

– Ладно, Кабирыч, прям-таки пошутить нельзя.

Расстались с дружескими рукопожатиями. Калитов проводил инженера до машины. А мысль не дает покоя, что Дмитриенко не тот человек, за кого себя выдает.

Глава 19. Кахир, рынок, Озоев

Ингушетия, аул Салги.

Огороды оделись в красный цвет. Помидоров уродилось как никогда много. Каждый старается, побыстрее продать первый сбор, пока цены до облаков. Старший сын Даура Идрис, предложил Кахиру отвезти помидоры в Москву, чтобы там расторговаться на рынке. Ненавязчиво ободрил похвалой: «Ты же у нас самый бойкий, самый грамотный джигит. А мне хозяйство оставить нельзя, отец заболел, не приведи Аллах!.. Сам понимаешь».

Кахир понимает, что болезнь отца отговорка, но ослушаться старшего не имеет права.

Идрис нанял в Назрани грузовик, дал необходимые наставления про гаишников и рыночных босяков, которые вьются возле каждого продавца. Тщательно пересчитал деньги, разглаживая смятые уголки трешниц, пятерок, скопленных зимой на продаже молока и баранины. Он мечтал купить мотоцикл Урал с люлькой, но отец приказал заняться помидорами и он занимается, а сам думает, что это пустая затея, в соседнем ауле убили двоих, когда они возвращались, распродав помидоры на рынке Краснодара. Про Москву ходят разные разговоры: цены высокие, но жулья втрое больше. Но и этого не сказал. Отдал деньги, не глядя Кахиру в глаза, чтобы не выдать спрятанное в душе опасение.

В Москве на Черемушкинском рынке хорошие помидоры шли по сорок рублей, но оптовики платили пятнадцать. А Идрис назначил минимальную цену оптом по двадцать. Поехали на Юго-Восточный. Тут большое количество помидоров из Дагестана.После полудня он прибился на рынок Петровский. Встал в длинный ряд грузовиков с овощной продукцией. Сразу подошли бравые парни, сказали, что надо бы заплатить. Идрис предупреждал, что придется платить, иначе порежут колеса и тогда вовсе хана. Заранее приготовился к такой встрече, жалуясь и, размахивая руками для убедительности, стал объяснять, что истратился на бензин и гаишников, и не продал еще ни ящика помидоров.

– Смотрите, смотрите… А можно завтра?

– Можно, но это будет вдвое дороже…

Кахир совсем растерялся, решил уехать на новый виток по рынкам, но услышал ингушскую речь, она звучала для него словно музыка. Возле новенькой Лады Самары стояли два парня, поигрывая четками. Он сообразил, что они тут не просто так. Поэтому смело вышел к ним и, распахивая объятья, поздоровался на родном языке так, словно знал их давно. Обнялись, познакомились. Семья Амира Озоева и Кахира принадлежала к одному ингушскому тейпу, что считалось почти родственной связью.

– Тебе перекуп нужен?

– Очень нужен. Но не меньше двадцати рублей. Помидоры высший сорт. Сам перебирал, упаковывал.

– Жди. Я пришлю человека.

Вечером Кахир отыскал Амира, отдал десять процентов со всей суммы вырученной на продаже. Благодарил искренне, довольный вдвойне из-за того, что не пришлось стоять за прилавком и таскать помидорные ящики. Устроился в кузове ЗИЛа на соломенной подстилке, укрытой брезентом, но прибежал человек от Амира, сказал, что у них будет ужин, а потом для него найдут место в домике для приезжих.

Раньше гостиница называлась «Дом колхозника», а теперь вывеску сняли и разместили здесь офис директора и бригаду Озоева, которая официально числилась в штате рынка. Пока жарилось мясо, они неторопливо беседовали на ингушском о жизни в Москве. Потом незаметно перешли на русский. Амир стал расспрашивать про Колыму, а когда Кахир вспомнил, что во время съема шлиха на промприборе обнаружил самородок, то его стали дергать вопросами, сколько намывают за сутки да как? Его взбудоражило всеобщее внимание.

– А как же охраняют намытое золото?

– Да никак. Специальные металлические коробки. Круглые, как для кинофильмов, на крышке пломбы. Составили в машину и повезли дорабатывать шлих, чтобы получить золото высшей пробы. На нашем прииске однажды обнаружили самородок в четырнадцать килограммов. Об этом даже в газетах писали…

– Вот бы притырить такой! – сказал один из охранников, оглаживая коротко стриженную голову. – На всю жизнь обеспечен.

– Как ты с девками бухаешь, Колек, так тебе и на год мало будет.

Под мясо Амир предложить выпить за здоровье родителей. Кахир сказал, нет, брат, мне только за упокой можно пить.

– Иння лилляхи, вя иння иляйхи раджигун, – произнес Амир смиренно дуа, опустив голову.

Выросший на Колыме, Кахир только раз слышал молитву от матери, когда убили отца. Отзвук этой дуа с «лилляхи» продавил его до самого донышка.

– Это на каком же языке?

– На арабском, а перевод примерно такой: поистине принадлежим мы аллаху и к нему возвращаемся.

Остальные удивленно смотрели на них, но не перебивали. Амир числился начальником охраны, но по сути являлся смотрящим за рынком и прилегающей к нему территорией со стоянками и торговыми лавками. Сколько он отдавал собранных денег в бандитский общак, они не знали, их беспокоил только собственный заработок, который возрастал в летний сезон вдвое, а чтобы никто не крысятничал, Амир постоянно тасовал напарников, создавая систему недоверия между бойцами. Если кто-то пытался собрать дань с торгашей в одного, то оказывался «на помойке», по меткому выражению чеченца Резвана, ставшего правой рукой Амира.

На прощанье Амир приобнял, сказал шепотом в самое ухо:

– Мне надежные парни нужны. Приезжай. Что там киснуть в ауле.

Когда начинали прибирать к рукам этот рынок, ублажая ментов и районную администрацию, то Жорик Кацо, пообещал долю с рыночных площадей. Но, похоже, вскоре забыл об этом. Амир выждал три месяца, и не постеснялся, напомнил. Жорик вскинул вверх брови, расквасил лицо в удивленной гримасе:

– Тебе что не нравится, Озон? Бабла мало?.. Так я быстро ищу замена.

Этот наглый грузин с постоянным запахом пота, который не перебивал дорогой одеколон, вызывал у него все большее раздражение, особенно его подковырки: Проверю!.. Почему меньше собрали, чем в марте?

Он неторопливо объяснял, что в марте праздник, что апрель всегда провальный месяц… А Кацо усмехался, говорил: «плехо работаешь». Иногда увозил пару человек из бригады «перетащить мебель», после чего основательно подпоив, расспрашивал о делах, нажимая на больную мозоль: обижает Озон или нет?

Амиру хотелось поднять собственное дело с нуля без криминала. Он искал разные варианты. Организовал небольшую мастерскую по изготовлению торговой мебели, но большие производственные затраты съедали почти всю прибыль. Слушая рассказы о Крайнем Севере, он думал: вот где непаханое поле и нет такой конкуренции, как в Москве. Север казался ему подходящей площадкой.

После окончания политехнического института дальний родственник устроил Озоева в министерство тяжелой промышленности рядовым сотрудником, где Амир через месяц затосковал: длинные коридоры и множество кабинетов, здесь сидели сотни выпускников институтов и седовласые дядьки, и пожилые тетки, и это представлялось ему неким Эльбрусом, на который взобраться можно только под старость, а ему хотелось жить хорошо и сегодня. Он быстро освоил делопроизводство, непреложный стиль казенных бумаг и понял главное, что присуще любому Министерству: инициатива наказуема. Сначала, перебарывая коренившуюся у всех навахов неприязнь к коммунистам, подумывал о вступлении в партию, но началась перестройка, по стране разлилось такое зловоние, что он отступился от этой затеи и организовал кооператив по изготовлению оснастки для металлургического производства, используя наработанные знакомства. Производству требовался металл и новое оборудование, а денег не хватало. И тогда неожиданно появился улыбчивый парень по кличке Чубатый, по имени Леха, предложил кредит под небольшой процент. А через месяц под Липецком пропала машина с дефицитной тонколистовой сталью.

Вскоре появились «щупальцы» в лице Лехи Чубатого, пришло время расплачиваться по кредиту… Цех перешел к Жорику, а его, словно бы в наказание сослали мастером-надзирателем на подмосковную стройку, где работали в основном белорусы, спокойные трудолюбивые парни, похожие на телят из-за чего их нещадно обжимали в зарплате. Тогда он еще не понимал, что машина с металлом пропала по наводке Чубатого.

Идею с рынком подбросил знакомый чеченец, помог с деньгами на раскрутку, но его подстрелили в междоусобной разборке. Пришлось опять идти на поклон к грузину Кацо. Жорик обласкал, дал денег в долг и постепенно как осьминог присосал весь рынок под себя, под свою толстую задницу.

Старатели, золото. Золото… навязчиво крутилось в голове Озоева. Он стал искать подходы для работы по золоту. Эта перспектива приободрила, наметилась возможность быстрого обогащения, как ему казалось в тот момент. А главное появились приличные деньги и бойцы, готовые выполнять его приказания.

Кахир вернулся из Москвы. Он ждет бурных восторгов. А дядя Даур спокойно принимает деньги. Деньги немалые – машину можно купить. И даже не пересчитывает.

– Спасибо. Отдыхай с дороги.

Когда солнце зацепилось за отроги западного хребта, по аулу поплыл запах жареной баранины. К дому неторопливо потянулись мужчины. Даур в парадной папахе встречает каждого, обнимает, усаживает у стола, заставленного лепешками, сыром, овощами. Ведет обычный разговор о ценах на сено, о предстоящей стрижке овец. Подкладывает почетным гостям бараньи мозги, мясо.

– Кушайте, кушайте… У нас семейный праздник. Мой племянник настоящий мужчина. Я ему давал трудное поручение. Он выполнил лучше, чем родной сын.

И зашелестело вдоль стола привычное «ахи дика», «джигит», впервые за много лет его хвалят, обхлопывают по спине мужчины аула. Кахир не выдерживает этой обильной радости, выскакивает из-за стола, мчится с пустым ведром к колодцу, чтобы никто не заметил его нечаянных слез.

Кахир ковыряется с мотыгой на огороде, окучивает помидорные гряды, и думает, как сказать дяде про отъезд в Москву. Вспоминает Елену, которая живет в далеком Воронеже… Когда становится невыносимо, запирается в дощатом туалете.

Раздается крик:

– Кахир, ишак тебя задери! Веревку что ль проглотил?

Красный от смущения он выскакивает из нужника.

– Опять дрочил? – спрашивает старший сын дяди Даура Идрис и хохочет беззастенчиво, от чего ему тоже становится смешно.

Кахир рано утром решительно говорит о своем отъезде. Даур смотрит на племянника и не может понять, что случилось.

– Да у него женщина в Воронеже…

– Возьми денег, поезжай… Или в Сочи. Сколько нужно? Дай Идрис мою сумку.

Кахир обнимает дядю, родственников и твердит свое:

– Денег не надо. Я вернусь…

Он знает, как тяжко достается каждый рубль на овечьей пастьбе, стрижке баранов, при изготовлении сыра, а особенно на помидорных плантациях. Ему кажется, что он сумеет быстро заработать большие деньги в Москве и приехать в Воронеж крутым парнем. И тогда сможет отбить красавицу Лену у законного мужа…

Утреннее солнце золотит снежные папахи гор. Блестят изумруды росы на зеленых склонах. В руках у Кахира дорожная сумка с продовольственным припасом и вещам. Ему тревожно, он невольно оглядывается на провожающих, и тут же убыстряет шаг по дороге в сторону Назрани.

Глава 20. Выпал снег…

Поселок Тенька

Дощатый гараж возле дома, старый Москвич-412 по кличке Трудяга. Аркадий Цукан беседует с ним тихо, неторопливо.

– Что ж ты хандришь, старичок? Масло свежее, свечи поменял, а ты тупишь на холостых оборотах. Или сердце твое карбюраторное износилось или в катушке пробой, не пойму. Молчишь, Трудяга…

– Аркаша, ты с кем там? – окликает Мария. – Иди к нам.

Рядом с ней стоит парень лет тридцати с кожаным кофром через плечо. Смотрит внимательно, напряженно.

– Здравствуй, отец!

Цукан выпрямился. Вытер ветошью руки. Всё это молчком. А потом вдруг скривился. Мазнул замасленной ладонью по лицу, сказал:

– Здравствуй и ты. Пошли в дом.

Раньше Иван возвышался на полголовы, а теперь показался еще выше. «То ли подрос, то ли я высох», – мелькнуло и ушло вместе с множеством вопросов, которые роились в голове, и возник главный:

– Как же нашел?

– В районке заметку случайно увидел про твою артель «Игумен». Я тебя в Магадане искал, и на Чукотке. В Билибино живет твой однофамилец. А в Колово приехать не догадался…

– А как Анна? Мать твоя…

– Там же в Юматово. Пока на ногах. Прихварывает. Этот у нее… холецистит.

Мария заставляет и заставляет стол разной едой. Это живет в ней без показушности просто и легко – всё лучшее сразу на стол. Ване подкладывает на тарелку. Он не жеманясь, ест с тем завидным аппетитом, какой бывает у молодых здоровых мужиков. Аркадий дал зарок, в сезон не выпивать ни грамма, а тут не сдержался.

– Машенька, у тебя не найдется?..

У нее нашлось немного разведенного спирта с надписью «для компрессов», а в холодильнике пакет домашних пельменей. Ваня любил пацаном пельмени необычайно, и теперь дорвался, уплетает, продолжая нахваливать хозяйку. Он стеснялся называть ее Машей, как она попросила при знакомстве, поэтому «выкает», отводит глаза в сторону.

Цукан лишь поковырялся в тарелке. Он продолжает неотрывно смотреть на сына, которого, пожалуй, не узнал бы при встрече на улице. Выпили по второй и по третьей, после чего Иван слегка захмелел, подробно рассказывает про Юматово, работу в московском издательстве и прочее, чем немного гордился, особенно работой в газете, где стал теперь начальником промышленного отдела.

Вспомнил вдруг про Москву и работу в Воениздате, как оформлял книгу генерала Маторина.

– Маторин мне тогда сказал, что мы родственники, приглашал в гости, но у меня любовь закрутилась с одной женщиной, а потом меня поперли из издательства. Так и не навестил генерала, уехал в Уфу.

– Это твой дядя. Он до войны фамилию сменил, когда его отца арестовали. Он в этом признался мне в письме. Горевал. А я, дурак, обиду затаил. А мог бы разыскать в шестидесятых, когда мы с Анной ездили первый раз в отпуск на материк. Все ж не портянка, старший двоюродный брат.

– Мама писала тебе на Алдан. Но письмо вернулось назад, как невостребованное.

– Я знаю. Я в тот год в тайге бедовал. Авария случилась. Судьба такая… Или бес попутал, теперь и не разберешь.

– Когда уезжал в Магадан, она просила тебя найти. Извиниться. Глупо тогда получилось.

Повисла тягостная пауза, перемежаемая звяканьем пустой рюмки – ее Цукан гонял по синей клеенке, словно лодку, припоминая ту давнюю осень.

– Да уж, глупее не бывает. – И чтобы сбить наплыв полынной горечи, поторопился сменить тему: – Она про подарок мой не говорила?

– Как же, помню, нож в чехле передала, а у меня его сперли в общаге. А участок твой в Ключарево цел. Я его распахал, молодые деревца посадил. Сосед твой, что справа – писатель башкирский умер недавно. Полковник, его дача напротив, отгрохал там особняк в три этажа. Ты же хотел дом построить большой?..

– Нет, Ваня, теперь тебе строить дом. А мы вросли в эту землю, как чукчи. Мечтами живем о внуках, поездками к морю. Деньги копим, хотя непонятно – зачем? Видать по привычке, от прежней бескормицы. А еще я работу люблю старательскую, что кому-то кажется странным, а я вот люблю и – баста! Бери командировку, приезжай на участок, все расскажу, покажу золотниковое наше дело.

За семь лет много всего накопилось в памяти, в душе, разговор тянулся и тянулся сумбурный, нелепый для постороннего слуха.

С утра пораньше Аркадий съездил на участок, переговорил с Журавлевым и Никишовым, пояснил, что уедет на пару дней в райцентр.

За завтраком Аркадий не удержался, сказал:

– Ваня, что ты все выкаешь. Ты же взрослый мужик. Понимать должен, что я бы не выжил тут в одного… Маша славная женщина.

– Да нет, я понимаю, отец. Извини… – он замялся, наливаясь краснотой, словно его уличили в чем-то постыдном.

Иван хотел ехать на попутках, но Аркадий пристрожил, как умел это делать. Заставил его усесться в Москвич. В последний момент Иван выскочил и, глядя прямо в глаза, выпалил торопливо:

– Маша, извините! Я исправлюсь, – сказал он, подразумевая что-то такое, что не выговорилось в этот момент. Как и то, что он думал: какая приятная женщина, слегка завидуя отцу.

По дороге к Усть Омчугу, рассказал, что хотел жениться на красивой женщине из Саратова, пусть она старше на пять лет и муж в бегах, но что-то расклеилось в последнее время. Цукан отмолчался. А потом вдруг сказал о сокровенном.

– Я Анну – мамку твою любил, но как-то по-другому. А может, тогда любить не умел. А теперь с Марией иначе, совсем иначе…

Он не досказал, досадуя, что не смог пояснить про любовь. И замолчал, вдумываясь, в то что сказал, осознавая, как ему не хватает правильных слов, чтобы выразить это сильное чувство, возникшее неожиданно в шестьдесят лет.

– Небось, думаешь, старичье, а туда же!.. Про любовь.

– Да есть, немного, – признался Иван и мотнул головой, уличенный в том, что подумал именно так.

***

Артель «Игумен» работала с перебоями в одну смену почти до середины октября. Как ни странно, намыли за сто пять дней сезонной работы без выходных 442 килограмма. Когда Мария подбила итог по бухгалтерии, он обрадовался. Для маленькой артели – это отличный результат. Вроде и припекать по ночам перестало.

После всех выплат рабочим, расчетов за ГСМ и материалы, осталась нераспределенная прибыль. Цукан тут же пустил ее в оборот, скупая технику и оборудование, ни с кем не советуясь.

– На что жить будем? – негодовала Мария. – Зима впереди. И кредит же у тебя.

– Кубышку твою вскроем. Сберкнижку раскулачим. А кредит подождет.

– Но мы хотели поехать к морю?

– Вот и поедем на курорт Талая, южный берег колымского края, дешево и сердито.

Впервые за несколько лет вспыхнула серьезная ссора, никакие шутки-прибаутки Цукана не помогали. Спали врозь.

Знаменитый магаданский курорт с минеральной водой, грязелечебницей и потускневшей Дальстроевской помпезностью, – она особенно ярко проявилась в купольном, словно бы церковном зале столовой с длинной анфиладой, – постарел без ухода. Их рассмешила каменная широкая лестница с массивными львами на постаментах, озирающими по-царски всех и в первую очередь их, во время прогулок на ледяное озеро, что казалось нелепым на фоне общей разрухи. Но постепенно курорт перестал вызывать отторжение, в нем проглядывала тихая прелесть. Что помогло сгладить досаду из-за возникшей впервые большой ссоры. Правда, угли конфликта еще тлели, готовые вспыхнуть вновь при любом упоминании о потраченных на технику миллионах. «Лучше бы Джип японский купили», – вырвалось во время одной из прогулок и тут же ушло.

В январе, когда появился указ о денежной реформе, они встали в длинную очередь возле сберкассы и обменяли по тысяче рублей из той полусотни, что лежали на сбережении у государства. Всеобщая тревога расползалась, выплескивалась в перебранках, но большинство верило, что месяц-другой и эта глупость премьер-министра Павлова сойдет на нет, трудовые деньги северянам вернут, а отберут только у цеховиков и бандитов незаконно нажитое…

В марте стало ясно, что сбережения пропали полностью и окончательно, Мария разбила об пол хрустальную вазу и разрыдалась, выплескивая накопившееся негодование в своем бабском вопле: «Объ..ли, суки! Объе…ли! А ты, Аркаша хитрюган. Трактора купил. А мне каково. Тридцать лет вкалывала, дура старорежимная, квартирку хотела купить в Краснодаре… На-ка вот, выкуси, Мария Сергеевна». Она совала своему отражению в зеркале дулю и снова начинала плакать, ругаться на всех, в том числе и на Аркадия, который, видимо, знал о реформе, а ей не сказал. А то бы она тоже купила трактор или грузовик, а лучше два, или драгу, что стоит на прииске Гастелло второй год без движения.

Цукан успокаивал, не переставая осторожно шутить, налил жене полстакана водки, заставил выпить, выпил сам, заел мороженой брусникой, слегка присыпанной сахаром. После чего сказал строго:

–– Хватит, Маша! Деньги дело наживное. У меня такой клад имеется, что дал бы бог здоровья, не то, что квартиру, теплоход можно купить.

После этих слов глаза у Марии просохли, лицо вновь порозовело.

–– Расскажи, Аркашечка, ну, расскажи, – ластилась она, как это бывало не раз, когда она хотела переломить ход событий в свою пользу.

Он принес коленкоровую папку с блокнотом геолога Алонина. Осторожно вытащил сморщенный и пожухлый, будто осенний лист, план местности месторождения возле Шайтан горы. Стал показывать, объяснять про верховья реки Зеи, Зимнояху, ручей Удачливый.

–– Здесь геолог обнаружил выход рудного золота – столбом его горняки называют. Мой напарник Федот такой выход кварца с вкраплениями рудного золота обнаружил случайно на Хатаннахе рядом с Наталкой. Геологи, у них мы работали в сорок девятом году, получили за то месторождение большущие деньги.

–– А вы?

–– А мы кто? Мы – зеки, нас подкормили, куревом снабдили и то благодать, что добрый начальник попался. А вот про золото у Шайтан горы никто не знает. Геолог Алонин, судя по записям в полевой книжке, раз их не унесли, не украли, скорее всего, погиб. Знаю только я один и вот теперь ты. Раньше нельзя было, ты же знаешь, я с давних пор под колпаком у гебистов.

–– Да откуда я знаю, ты же шифруешься…

–– Помнишь щеголеватого штатского, что приезжал, когда мне в райкоме удостоверение ветерана ВОВ вручали? Так вот он тогда передал привет от майора Ахметшахова, в гости напросился. Пока ты на кухне крутилась, он настойчиво нудил про сотрудничество, что надо бы отблагодарить, все же старался майор с этой чертовой реабилитацией. Я не мог его грубо послать, отмыкивался, как бычок на веревочке.

–– Надо же! Потчевала его, улыбалась, думала симпатичный знакомый.

–– Правильно думала. Среди них – разные. А без кнута мы не могем…

Колымская трасса Магадан –Сусуман.

В кабине УАЗа начальник прииска «Тенька» Назаров в костюме и при регалиях, сидит сзади вместе с Цуканом. Главный механик, угрюмоватый, обиженный из-за того, что начальники выпивают, а он крутит баранку, – молчит, в разговор не вмешивается. Цукан после выпитой водки раскраснелся, скинул куртку. Подначивает.

– Я тебя, Васильич впервые вижу при орденах.

– Так ведь тридцать пять сезонов на Колыме. Вкалывали, дай бог! План хоть умри, но давай. И награждали достойно… А теперь солярка кончилась, прииск завтра встанет и спросить не с кого.

– Так ты Облснаб хотел орденами разжалобить…

– Тьфу на тебя, Аркадий! Я с жалобой к главе администрации ходил на прием. А помощник молодой, улыбчивый, что вы, Алексей Васильевич! Сначала к заместителю. Я Хромкину изложил про ГСМ, про фабрику, что обворовывают нас, занижая пробы по золоту, убытки несем миллионные. А этот прыщ, который на Колыме без году неделя: «А у вас есть доказательства?» Показываю Акты пробирной лаборатории. В итоге мне говорит: мы разберемся, вы лучше не лезьте в это дело… Я в прокуратуру. А там тоже самое: оставьте жалобу, мы разберемся.

– Остынь, Васильич. Может, коньячку? Ты что-то сбледнул… Я отловил на фабрике главного инженера Дмитриенко. А он мне отвечает: раньше пробу умышленно завышали, чтобы поднять план сдачи золота по району. «Ох, и сука же, нашел отговорку для дурачков».

Начальник прииска Назаров злится из-за того, что прииск теряет ежегодно около ста килограммов.

–– Сто тысяч граммов золота – это три-четыре новых бульдозера! А мы старье починяем. Чтоб им!..

Цукан сочувствует другу, ободряет, говорит, да не рви ты сердце.

Понятное дело, обидно. Поэтому я влез в разборки, но признаться тебе не могу. Запретили.

– Позже, позже, – отвечая на недоуменный взгляд Назарова, говорит Цукан, подносит палец к губам, кивая на механика.

Почти месяц Цукан потихоньку шуршал по знакомым мастерам, водителям, работавшим на золото извлекательной фабрике. Кое что нарыл. А как доказать? Пробирщицы хорошо получают, премиальные каждый квартал, местом дорожат, к ним не подступиться. Начальник охраны морду воротит.

Когда приехал в очередной раз навестить сотрудник, который назвался Ильей Петровичем, и передал привет от Ахметшахова, он не стал, точнее не захотел врать, сказал, что ворованный металл на фабрике долго не держат. Увозят раз в месяц по трассе через Кулу, потом катером на Нижнеколымск, а дальше, видимо, судном на материк.

Оперативник так и застыл с вилкой в руке. Он, словно бы прокручивал в голове план предстоящих действий, перспективу повышения по службе. Илье Коледанову давно хотелось выделится в оперативно-розыскном отделе, и чтоб похвалил непременно напористый цепкий майор Ахметшахов.

Коледанов подготовил подробный рапорт, изложил план операции по выслеживанию курьера и захвату бандитов возле катера на берегу Колымы. Майор сморщился, как от кислой морошки, но укорять Коледанова не стал. Приказал собирать информацию по ЗИФу.

– Нужно поднять личные дела руководителей фабрики, пробирной лаборатории, охраны, водителей.

Пришлось Коледанову заниматься скучной бумажной рутиной. Составлять дела оперативного наблюдения.

Когда Ахметшахов дал команду организовали плановый медицинский осмотр для ИТР на золото извлекательной фабрике, Коледанов нервно возразил, не понимая этой затеи.

– Для чего?

– Только так сможем внедрить нашего агента пробирщиком.

Ахметшахов оглядел с ног до головы молодого сотрудника, вспомнил свое, уфимское.

– Ладно, Илья Петрович, ты старший по ЗИФу. Работа со штатным агентом Мурсаковым, с позывным Поэт, только через тебя.

Коледанов вытянулся и, как ни старался, а радостной улыбки сдержать не смог.

У начальника пробирной лаборатории Смоковой – женщины сорокалетней, незамужней, с обесцвеченными волосами и простецки неприметным лицом, неожиданно выявили затемнение в легких с подозрением на туберкулез. На фабрику приняли нового специалиста Мурсакова, который любил цитировать Блока и Маяковского.

Мурсаков опытный агент, участвовал в операции по пресечению контрабанды икры в Магадане, на Сахалине. Когда прощались, он с какой-то простецкой улыбкой сказал: «Я просмотрел все документы по ЗИФ, думаю, это не бандиты, а мелкая хищнота, сплошная самодеятельность». Чем обескуражил Коледанова, но возражать иолодой опер постеснялся.

Прошло три недели. Сообщения приходили от Мурсакова скудные и неконкретные, у Коледанова возникло подозрение, что агент попал под влияние группировки. Золото чертовски обманчиво, любого может заразить своим блеском, как иная броская женщина.

В пятницу после обеда принесли расшифровку донесения от Поэта: «Подготовлена к отправке партия золота, предположительно в ближ. выходные. Прикрытие – поездка на рыбалку. Перекупщики из Нижнеколымска. Их контакты требуют доп. уточнений по месту».

Ахметшахов срочно без подготовки и доклада начальнику откомандировал Илью Коледанова вместе с напарником в поселок Кулу, под видом маркшейдеров. Опытного оперативника отправил в Нижнеколымск, где имелся хорошо проработанный внештатный осведомитель.

Трасса Сусуман-Магадан, мост через реку Колыма.

Коледанов ходит с нивелиром, напарник с раскладной рейкой. Они неторопливо передвигаются вдоль берега. Временами садятся перекурить. Чуть ниже моста катер, на нем двое со спиннингами. Похоже, изображают любителей летней рыбалки. Ночью офицеры поочередно дежурят на берегу с распухшим от комариных укусов лицами.

– Этих кровососов мазь Дета уже не берет

– Илья, что нам и завтра тут болтаться?

– Терпи Валера, генералом станешь…

– А куда ж мы генеральского сына денем.

Анекдот простенький, но в тему. В полдень рыбаки сматывают удочки, поднимают якорь. С оглушительным ревом, глиссируя на мощном японском моторе, уходят вверх по течению в сторону поселка.

– Что-то их припекло. Ишь, как рванули! – раздумчиво говорит Коледанов. Снимает с треноги нивелир, укладывает в штатный бокс.

– Полтора суток впустую… Давай хоть нормально пообедаем.

Возле Кулинской поселковой столовой стоит ЗИЛ-130, на дверце надпись: Тенькинская ЗИФ. Рядом двое курят, беседуют.

– Так это же наш Рыбачок! А второй, похоже, курьер с фабрики.

– Илья, будем брать?

– Да. Обходи слева. Встань сзади. Я начну разговор…

Коледанов подходит к водителю.

– Привет! С фабрики?.. Да. Не подбросишь до Теньки?

Рыбак пытается уйти. Но ему в спину упирается ствол пистолета.

– Стоять. Не двигаться!

Магадан. Кабинет начальника Управления АФБ.

Полковник Сурханов обводит взглядом сотрудников.

– Драгметаллы – это прерогатива МВД. Нас опять обвинят, что лезем не в свое дело… В Москве идет очередная перетряска, сокращение штатов, смена вывесок, идут постоянные нападки либералов на Контору. Любой неверный шаг может дорого обойтись.

Ахметшахов встает, докладывает:

– В Нижнеколымском порту наш о сотрудник собрал информацию. Золото уходит не на запад, как предполагали, а в Анадырь. Ну, а дальше, скорее всего на Аляску. Поэтому здесь и контрабанда, и, возможно, международная преступность.

– Источник информации в Нижнеколымске надежный?

– Бывший конвоир. Попался на скупке краденого пять лет назад… У него вся жопа в говне. Ему блефовать смысла нет.

– Такое многоходовое дело с отправкой золота в Америку можно осуществлять без прикрытия? Как ты, Тимур Фаридович, думаешь?

– Нет. Однозначно, их кто-то курирует сверху. Бандиты обнаглели, активизировались за последний год.

– А вы тоже, хороши! Схватили рыбачка и курьера! Скрутили…

– Товарищ полковник, кто же знал, что они без золота?! Явный слив информации.

–– А вы сразу сапогами по морде – да, Коледанов?.. А они в отказе. Теперь жалобы повсюду. Где-то вы прокололись со своей суетой. Теперь нужно шуршать осторожно. Исправляйте ситуацию.

– Главная беда, товарищ полковник, что наш штатный агент больше не выходит на связь. С понедельника нет на работе. Последним его видел вахтер в пятницу на территории фабрики в 18.30. Больше никакой информации.

– Какие меры приняты?

Докладывает Коледанов.

– Мы привлекли к поиску милицию, местных охотников. Следопыты с собаками из Омчакского лагеря строгого режима прочесали окрестности. На катере прошлись вдоль Теньки с кошками, водолазная команда обследовала глубокие места в устье…

– Все свободны. Тимур Фаридович, останься.

Сурханов подходит вплотную к Ахметшахову.

– Странно, очень странно. Поезжай сам, попробуй разобраться на месте. Такое перспективное дело профукали…

После перевода из Якутии, у Ахметшахова не простые отношения с начальником управления. Но Полковник восхищает умением лавировать между МВД и прокуратурой, стараясь не допустить утечки информации. Ему трудно отстаивать интересы конторы. Может поэтому, а может уже по привычке начальник просматривая очередной рапорт, гневливо выговаривает Ахметшахову, что совсем разучились работать, но палку не пережимает. Знает, что в некоторых отделах недостает по штату до трети офицеров, другая треть не имеет профильного высшего образования, чего никогда не случалось в советские времена.

– Виноват, товарищ полковник. Мы очень надеялись на штатного агента… Опытный сотрудник.

– Удалось выяснить причину провала?

– К сожалению, поиск результатов не дал. Я это дело дожму. Разработку по ЗИФ продолжаем.

Он не кривит душой. И не старается выслужиться, гибель тайного агента Мурсакова для Ахметшахова, как заноза. Такой нелепый провал, словно подстроенный. Он перебирает в уме заново лица, фамилии сотрудников: неужели кто-то из наших крысятничает!.. Но как? Прослушка?

Вопросы, вопросы, и все без ответа.

Глава 21. Гибель агента Мурсакова

Главный инженер Дмитриенко идет по длинному коридору административного здания. На выходе у машины обхлопывает себя по карман, роется в сумке. Чертыхается. Идет обратно.

Дверь в кабинет не заперта. Осторожно приоткрывает. Новый начальник пробирной лаборатории Мурсаков распушил папку с приходными документами, торопливо листает записную книжку. Делает пометки.

Дмитриенко вбегает. Заваливает пробирщика ударом с правой. Прижимает к полу, начинает душить:

– На кого работаешь, сука?

Его охватывает необузданный гнев.

– На чекистов, – хрипит Мурсаков. Пытается сорвать руки со своего горла. И вдруг затихает. Дмитриенко усаживается рядом на пол. В молодости крутил и легко кидал двухпудовую гирю от плеча до двадцати раз. Трогает артерию на шее. «Вот гадство! Сломал шейные позвонки…» Возникает страх такой, что в животе начинает бурчать. Зажимая рукой ягодицы, Дмитриенко бежит в туалет.

Осматривается во дворе. Выжидает несколько минут. Тишина. Подгоняет машину к административному корпусу. Откидывает заднюю дверцу, брезент. Через окно выбрасывает тело Мурсакова. Грузит в багажник. Номера закидывает грязью.

Вахтера нет на месте. «Повезло, опять бухает этот мудила», – возникает вскользь, пока он сам открывает и закрывает ворота.

Идет мелкий дождь, на дороге ни машин, ни людей. Он едет по трассе в сторону поселка Кулу. У моста через реку в придорожной канаве Дмитриенко раздевает агента, рубит топором тело на крупные куски.

Дождь прекратился, в просветах меж туч проглядывает щербатая луна. Он стоит, вглядываясь в окрестности. Никого. Прислушивается. Только размеренный грохот реки, уносящей свои мутные воды к Северному Ледовитому океану. Укладывает части тела в джутовые мешки. Голова Мурсакова откатилась в сторону. Хватает за волосы, приподнимает и вдруг челюсть отвисает, вываливается язык, словно дразнит его.

– Чертовшина!

С парапета бросает мешки вместе с топором и верхней одеждой в белёсую, подсвеченную луной, стремнину реки. Следом отправляет свой дождевик, сапоги и перчатки. Страх вместе с дрожью, колотившей непрестанно, отпустил. Со стороны Сусумана на перевале далекий свет фар, будто звезды перемещаются по небу.

Возвращается в поселок Дмитриенко поздней ночью. Дома он быстро переодевается, взлохматив волосы, в майке и трениках выходит на лестничную площадку, стучится к соседям.

– Черт побери! Вы достали своей громкой музыкой.

Из-да двери ругань, привычное: да пошел ты…

Утром находит водителя-экспедитора Охромеева.

– Езжай, Васька в Кулу. В столовой дождешься нашего Рыбака. Скажешь, что Горбушу не привезут.

Снова наполз удушающий страх. Его мучает неотступно один и тот же вопрос: что успел пронюхать агент-пробирщик. Начальник охраны сунулся было с вопросом о выходном дне и нарвался на такую отборную матерщину, что аж опешил. Хлопнул дверью в сердцах.

Вечером, когда торопливо опорожнил бутылку водки, стало полегче. А ночью опять и опять:«Разработка у «гэбни» серьезная. А не подловил бы стукача у себя в кабинете, хлебать тюремную баланду. Да не один год!» От таких мыслей проползает по животу холод и снова хочется в туалет.

Утром Дмитриенко вновь успокаивает себя: «Ничего не успели нарыть, иначе бы начали давить по–серьезному». Отгоняет страх, пытается вникнуть в новый процесс отдувки шлиха. Идет в дробилку, где опять неполадки и что-то не доделали слесаря, Он с удовольствием набрасывается с руганью на механика, хватат за спецовку так. Что у него трещат пуговицы и он верещит:

– Очумел, что ли… полегче, полегче.

Казалось, выстроил четкую схему, подобрал людей, нашел перекупщика в Нижнеколымске, успешно сбыл девяносто килограммов за два раза, получил большие деньги и вдруг все лопнуло. Очередную заброска золота в Нижнеколымск не состоялась. Он тщательно подготовился к допросам.

Допросы начались через сутки, но не по золоту, а по начальнику пробирной лаборатории, какие-то формальные: когда и где видели в последний раз Мурсакова?

–Где были ночью 21 августа?

– Ночевал у себя дома.

– Кто может подтвердить?

– Соседи. У них музыка грохотала, я выходил их урезонивал ночью…

Искали серьезно. Привезли солдат с овчарками, прочесывали местность, опрашивали весь поселок. Рыскали на катерах вдоль реки.

Дмитриенко самую малость надавил на директора, чтобы заново принять на фабрику опытную пробирщицу Смокову, которую он называл за глаза «кобылой», изредка баловал по ночам. Диагноз на палочку Коха у нее не подтвердился, что лишний раз убедило: разработка у «гэбни» поставлена профессионально.

Дмитриенко на время притих, мучаясь вопросом, что сумели на него накопать. А потом успокоился, решил: «Ничего не успели, иначе бы начали трясти по–серьезному». Снова мало по малу потек ручеек неучтенного шлиха. А куда и как сбывать золото он не решил. Вспомнил про начальника РОВД. И радостно поохивая – «ох, как же это я!..» – Дмитриенко заторопился. Он доложил директору о проблемах с кордовой тканью из-за чего нужно срочно ехать в Усть-Омчуг. Торопливо выписал командировку, затарил в сумку подарки и даже успел помириться с начальником охраны, сунул ему бутылку коньяка, сказал: «Не серчай. Язва обострилась. Вот и вспылил». Кухненко обрадовался. Долго тряс руку: «да я понимаю, понимаю… с кем не бывает».

По дороге в Усть-Омчуг он прокручивал заново разговор с начальником РОВД Калитовым, который запал на самородок тогда в кабинете. Обещал поддержку.

«Правда, трусоват, придется его, как говорят блатные – «подогреть». Но без его помощи не обойтись».

Ранней осенью ехать по трассе одно удовольствие. Пыли нет. Дорогу после дождей укатали, прошлись грейдером. Заросли кустарника пылают на отвалах и в низинах разными оттенками красного, желтого. «Еще пару лет и свалю с этой гребаной Колымы», – размышляет Дмитриенко, снова и снова удивляясь крутым виражам в своей жизни в погоне за счастьем. «А вот возьму и женюсь на Смоковой. Вот уж дура обрадуется…» Ему становится так весело от неожиданно влетевшей мысли, что он начинает напевать армейскую: «Не плачь девчонка, пройдут дожди, солдат вернется, ты только жди…».

Глава 22. Газета

Магадан

Он видел плавучие заводы, которые перемалывали недра земли, оставляя огромные терриконы отмытых песков, он провел пару ночей в комфортной гостинице для строителей колымской ГЭС в Синегорье, проехал на перекладных от Магадана до Мяунджи. Позже до поселка Комсомольский на берегу Ледовитого океана в поисках отца и по-настоящему понял, какая это огромная страна – Колыма. И как легко здесь затеряться или найти что-то такое, что не найдешь больше ни в одной стране, как и ответ на вопрос, а зачем это все?

Газета круто поменяла курс. Новый главный редактор решил сделать ее похожей на «Либерасьон». Лев Аронович, так и не ставший начальником, на это откликается шуткой: «Проститутку хоть в сутану обряди – суть не поменяется».

Малявин сидит в кабинете «Замзамыча» и слушает наставления.

– Командировка у тебя в Тенькинский район на пять дней: пару репортажей, очеркишко и разной мелочевки собери в новостной раздел. Я звонил знакомому директору автобазы и посватал тебя на попутный КамАЗ до Сусумана. Заодно про водителей набуровишь строк двести, портреты нащелкаешь.

– Вот вы всегда так, два прихлопа, три притопа… – бурчит Малявин для порядка, а сам доволен, приноровился к таким обвальным командировкам, когда строк побольше, сути поменьше, а критика вообще никому не нужна.

Выехали в восемь утра. Камазист, похоже, не выспался, крутит руль и угрюмо молчит до Палатки. Ответы «да-нет». Потом неожиданно с хрипотцой в голосе спрашивает:

– Чифиришь?

– Когда наливают, то да.

Водитель останавливает машину на обочине. В движениях нетороплив, но сноровист. Быстро разжигает примусок, через пять минут вода забурлила. Как и положено, он переливает из горячего котелка чифирь в холодную кружку несколько раз – шаманит. Иван пил чифирь пацаном, когда взрослые дядьки взяли с собой порыбачить в долину Хатаннаха. Шли пешком с грузом. Раз двадцать перебредали реку. Силы у него кончились, а надо терпеть. Но вот на обдуве у речки мужички разожгли костер, заварили чай – полпачки на кружку. Дали хлебнуть и ему. Приободрили… И вот он снова глотает горький-прегорький чифирь, разжевав кусок рафинада. Хвалит, проявляя уважение к водителю.

Мимо проносится темно-синяя «Тойота-Краун» с правым рулем, обдав снежной пылью. Водитель удивленно качает головой, но молчит.

«Он, похоже, по природе молчун», – решает Малявин и не тормошит расспросами о трудовых буднях, как привык это делать, зарабатывая газетными строчками на пропитание.

– Мне сказали, ты журналистом работаешь?

– Да. Фотокором. Тебя вот, Василий, сниму пару раз…

– А, валяй, фоткай, – водитель впервые слегка улыбнулся. – Только в газете не вздумай печатать.

– Это почему же?

– В автобазе шофера засмеют, скажут, еще один жополиз. У нас Колька Захаров сидит в президиуме, фото на Доске почета, а в деле полный балбес, помпу от генератора не отличит. Новый ЗИЛ разморозил…

Малявин смеется, ему становится понятно, почему иной раз хорошего работягу не удается разговорить, заснять крупный план.

– Ладно, Василий, я тебе фотку так подарю. Дома на стену повесишь.

За небольшим перевалом на 97 километре трассы дорога делает крутой поворот влево. Издали увидели двух человек у обочины и опрокинутую легковушку. Остановились. Вчетвером поставили «тойоту» на колеса. Потом вытащили буксиром из кювета. Водитель уселся в помятую машину с выбитым лобовым стеклом, сделал прокрутку стартером раз, другой, и как ни странно, двигатель заработал.

– Ништяк, это же «Тойота»! – сказал с веселым восхищением странный водила, ни капли не озабоченный из-за того, что попали в аварию. Судя по наколкам на левой руке, он пробыл три срока на зоне. – Поеду назад потихоньку. Вы, мужики, кореша моего довезите до Ягодного… Давай краба, Шуля. Привет от меня мальцам передай.

Иван несколько секунд всматривается в крепыша в кожаном меховом реглане. Когда он подходит к грузовику, то говорит весело, словно расстались вчера:

– Привет, Сашка!

Шуляков смотрит с угрюмой настороженностью, не может угадать, кто стоит перед ним. Малявин сдергивает с головы меховую шапку, приглаживает волосы, подставляясь лицом под пристальный взгляд.

– Ванька! Гадом буду, Кандыба. Как же я сразу…

Он трясет в объятиях и вбивает, как гвоздь, давнюю поселковую кличку – Кандыба.

«А помнишь?» – это они повторяют раз двадцать в кабине КамАЗа. Они слегка подустали от восторга и наплыва воспоминаний из той давней жизни на руднике Колово. Шуляков работает тренером в ДЮСШ и теперь едет в Ягодное, где приличная секция по боксу, откуда вылупился призер чемпионата Европы, и надо бы посмотреть на подростков и, может быть, отобрать одного-двух для спортивного интерната в Магадане.

– Так, значит, ты стал боксером, как мечтал?

– Мечтать-то мечтал… Даже выигрывал приз Валерия Попенченко в полусреднем. В сборную России попал, а потом рука. Но мастера спорта получил.

– А в иномарке кто был?

– Это Кнехт. Смотрящий на Колыме.

Малявин удивления не скрывает, ждет пояснений. Шуляков хохочет чуть наигранно, говорит с шокирующей прямотой: «Помогают. Иначе не выжить спортсменам».

– Значит, ты под бандитами ходишь?..

– Пришлось. У них реальная власть. Коммунисты всё проболтали, просрали, вместе со своим плешивым генсеком. А новые не лучше. Ты в курсе, что в Магадан приезжал американский выкормыш Егорка и сказал: «Крайний Север не нужен стране. Слишком дорогое удовольствие». Уголь не завезли. Солярки в обрез. Поселки сидят на голодном пайке.

Малявин это знает, много раз писал о бедственном положении на приисках, рудниках и все же верит, как верят тысячи колымчан, что это временно, что все наладится. Спорят жестко, каждый стоит на своем.

– Мож, коммуняка ты, Ванька?

– Нет, Сашок! По анкете не прохожу, папашка бывший зэк, в отличие от твоего.

– Я тебе так скажу. Вор дал слово, он отвечает железно. А эти педерасты-либералы ни за что не отвечают. Как и коммунисты: вчера секретари, сегодня коммерсы.

Водителю надоело слушать спор, готовый перерасти в драку.

– Надо бы пообедать. На Нелькобе пирожки пекут такие, что пальцы оближешь. И харчо Нюрка варит отменное.

У него кадык ходуном ходит при воспоминании о столовой.

Нелькоба был крупный поселок по колымским меркам на Тенькинской трассе. Обжатый со всех сторон сопками, он широко раскинулся вдоль реки. Шуляков оглядывает поселок, показывает на здание школы-интерната:

– Здесь Кахир доучивался, когда у него мать умерла. Я его случайно в Усть-Омчуге встретил, приезжал на первенство Теньки по боксу. Он тогда работал на прииске Игумен.

– Может, так и работает?

– Нет. Со всеми рассорился и укатил на родину в Ингушетию.

В магазине Шуляков просит водки. Продавщица негодует.

– Что, не видишь, нет на витрине! Только спирт «Рояль», да коньяк «Наполеон», будь он неладен.

– Красавица,я приятеля двадцать лет не видел. Встретились… Мне без сдачи.

Он выкладывает на прилавок крупные купюры.

– Ладно, выдерну из директорской заначки.

У свертка на рудник Колово попросили остановиться водителя. Василий налаживает примусок, чтобы заварить чай, а они стоят спиной к трассе и смотрят вдоль ручья Игуменский в сторону поселка, где прошло их беззаботное детство. Распечатали бутылку водки, выпили с осторожностью…

– Помнишь симпатюлю Таньку Долгову?

– Конечно, помню.

– Она за двадцать копеек давала потрогать, что там у нее под трусами… А ты целовался с ней и боялся пощупать. Потом я с ней переспал. Танька года два ошивалась по кабакам в Магадане, а после пропала совсем. Говорили, подсела на герыч.

– Я хорошо помню наши тренировки. Завидовал твоим боксерским перчаткам. Мечтал о чемпионстве. А чемпионом стал ты.

В Ягодном поздним вечером они долго сидят в полутемном спортивном зале ДЮСШ с рингом, подвешенными грушами, мячами. В дальнем углу три подростка прыгают со скакалками, отрабатывают бой с тенью, отжимаются от пола…

– Дима, заканчивайте! – командует Шуляков. – Уводи пацанов… Первогодки. Я так же начинал в Магадане при техникуме.

– Но ты же стал чемпионом?

Шуляков присаживается на длинную деревянную скамейку. Молчит, словно бы не знает, с чего начать.

– Мне тогда присвоили второй юношеский, чем я немножко гордился. Гордился до той поры, пока не вышел на ринг…

То ли из-за выпитой накануне водки, то ли это долго копилось, Шуляков начинает торопливо рассказывать Малявину с предельной откровенностью, как не рассказывал никому, о своих поражениях, победах, неудачах, прижавшись затылком к холодной стене.

Глава 23. Бокс

К первенству города Шулякова не готовили. Приехал с приятелями поболеть за своих, а у входа Федор Павлович Мигунов – тренер секции бокса в горном техникуме. Он тут же выдернул его из стайки подростков, окинул взглядом худосочную фигуру, спортивную сумку из черного кожзама.

– Трусы, майка с собой?.. Вот и хорошо. Иди, Шуляков, переодевайся.

И мир стал сразу другим, и приятели, с которыми спарринговал много раз, теперь смотрят завистливо, провожая глазами до раздевалки. Когда забинтовали кисти рук, Палыч сказал, глядя в сторону судейского столика, что заболел перворазрядник Оринский, что надо продержаться хотя бы два раунда, чтобы избежать «баранки» в общем командном зачете.

Боксер в синих трусах и красной майке – повыше и, судя по усикам, которые пробиваются на лице, на пару лет старше. Но страха нет, только легкий озноб. В первом раунде он отбивается встречными, уходит в глухую защиту, прижавшись к канатам. Во втором – противник все понял, начинает с первой минуты гонять по рингу, словно зайца, расстреливать хлесткими ударами. В перерыве тренер ввинчивает в нос ватные затычки, чтобы остановить кровотечение, дает короткие наставления: «Руки выше держи. Не падай. Стой до конца…»

В первую же минуту Сашка получает серию точных ударов. Завертки брызнули из ноздрей. Рухнул бы на помост, но удержали канаты. Судья останавливает бой, разрешает тренеру ввинтить в нос новые затычки. Сашка умоляюще смотрит: может, хватит? Но Палыч ободряюще стучит по спине – «продолжай».

Опытный боксер хлещет по лицу, бьет жестко в корпус, а Сашка изредка толкает противника встречным джебом, закрывает лицо, старается дотерпеть до удара гонга. Лица парней, лицо тренера Мигунова, как в тумане. Сквозь вату пробивается насмешливый голос:

– Ты глянь, пацан не упал…

На следующий день он долго рассматривает в зеркале распухший нос, синяк под глазом. Мать дергает за плечо, говорит жестко: «Запрещаю ходить в дурацкую секцию бокса… Я найду на тренера управу».

И он решил не ходить.

В классе пацаны обступили, все стараются пожать руку, смотрят, как на героя.

– Говорят, ты махался с Витькой Жуковым?

– Не махался, провел трехраундовый поединок.

– Я знаю. Жуков перворазрядник, на «Динамо» тренируется, – встревает шустрый одноклассник по кличке Пестун.

После уроков Ксения – дочка завуча – преграждает дорогу.

– Хочешь, вынесу настойку бодяги, быстро снимет синяки. – И почему-то смеется. – Постой. Я мигом.

Он стоит во дворе школы. Ему отчего-то жарко. Щеки пламенеют. А Ксения прикладывает мокрую вату к синяку, просит потерпеть.

– Ты пригласи нас с Ленкой на следующие соревнования. Интересно…

Он молча кивает. Впервые ощущает легкий ветерок будущей славы.

Палыч не похвалил, не укорил за пропущенную тренировку, привычно стал гонять по кругу, потом со скакалкой, бой с тенью и только в конце, когда сил почти не осталось, поставил на спарринг. Так день за днем тренер выжимал из него воду, хвалил редко, потому что не верил, ждал, что этот парень из обеспеченной семьи не дотянет до конца года. После наскоков мадам Шуляковой, после ее гневных выпадов Мигунов хотел с Сашкой расстаться. Но просто так выгнать из-за скандала и угроз этой авантажной женщины в зале, да при воспитанниках, не позволяло самолюбие. Поэтому объявил о подготовке к весенним городским соревнованиям. Поставил Сашку в спарринг с Кузьминым, который осенью проиграл в финале по очкам более опытному сопернику и серьезно настраивался на победу, чтобы попасть в сборную области.

Кузьмин хорошо двигался, делал резкие выпады. Бил не сильно, жалеючи, но очень издевательски, словно в насмешку, и никакие уклоны, приседания не помогали. Длиннорукий, сухощавый Кузьмин умудрялся правым крюком пробивать глухую защиту. Он улыбался, расчетливо перемещался по рингу, выбрасывал двойку, реже тройку ударов, но в какой-то момент излишне увлекся, пропустил сильный встречный. Это его распалило, он больше не улыбался, бил теперь в полную силу. В начале третьего раунда нанес точный хук снизу. Сашка завалился на помост. Но тут же поднялся, показывая, что готов продолжать.

Спортсмены, наблюдавшие за поединком, неодобрительно загудели, они словно бы угадали настрой тренера. Палыч остановил бой. Он надеялся, что Шуляков после такой трепки больше не придет на тренировки.

Вскоре Кузьмин победил на областных, затем на зональных соревнованиях. Его пригласили в юношескую сборную страны, выставили на первенство Европы, где он, к всеобщему восторгу колымчан, завоевал серебряную медаль. У входа в спортивный зал повесили плакат с фотографией Кузьмина.

«Поздравляем! Член команды общества “Трудовые резервы”, выпускник магаданского горного техникума Владимир Кузьмин завоевал серебряную медаль на юношеском первенстве Европы по боксу». Возле плаката кучка болельщиков. Все большие специалисты…

– Мог бы и золото взять, но его, говорят, засудили…

– Наших не любят в Германии.

Шуляков огорчен. Он давно готовится к встрече на ринге с Кузьминым, и каждый раз представляет, как с издевательской улыбочкой нанесет апперкот или мощный боковой справа. А теперь Кузьмин становится недосягаемым. Член сборной СССР.

Выход в финал на соревнованиях на приз имени Валерия Попенченко удивил в первую очередь тренера. Палыч впервые за три года по-настоящему похвалил Шулякова, сказал: «У тебя, парень, есть характер. Будут и победы». Потом много раз слышал и сам повторял: мышцы и техника – дело наживное. Главное в боксе – характер. Стойкость.

Палыч не заканчивал институтов и академий, в бокс пришел поздно, после службы в армии, занимался самостоятельно в спортивной роте. Когда пробился через зональные соревнования на первенство страны, то проиграл в первом же бою молодому техничному боксеру и понял, что достиг потолка. Устроился работать тренером в ДЮСШ.

Он имел свои убеждения, которые многим не нравились, за что его выдавили из «Трудовых резервов». Он вел секцию бокса в горном техникуме за мизерную оплату. Через два года воспитанники заблистали на областных соревнованиях. Серебряная медаль чемпионата Европы мастера спорта Кузьмина сделала Палыча местным гуру.

Палыч воспитывал жестко, по старинке, всегда ставил новичков с более опытным спортсменом и наблюдал пристально. Вскоре он знал, будет парень побеждать на ринге или со шпаной во дворе, хвастаться боксерским навыком и выдуманными победами. С Шуляковым впервые не угадал, испытывал некоторую неловкость. Когда позвонили из комитета по физкультуре и спорту с просьбой передать Шулякова другому тренеру для подготовки к первенству России, он спорить не стал, сообщил об этом молодому боксеру в привычной манере, без лишних эмоций. Сашка мог отказаться, мог настоять на своем, а вместо этого легко согласился. И не заметил, как заиграли желваки на скулах тренера, не придал значения тому, что Палыч резко развернулся и, не прощаясь, ушел в свою комнатушку в конце зала под лестницей.

В «Динамо» лучший спортивный зал в городе. Можно не только долбить грушу и бегать по маленькому залу вперед и назад, а заняться баскетболом или футболом для общего развития, о чем не уставал повторять новый тренер Илья Филимонович Бурмистров, получивший кличку Министр. Он хвалился своей прогрессивной методикой, заимствованной у англичан, с большим набором игровых упражнений. Резиновую ленту – с ней Сашка охотно и подолгу работал у Палыча – Министр отобрал.

Два поединка в Москве Шуляков выиграл, а в третьем едва дотерпел до конца. Скорость, которую нарабатывал, привязывая к рукам резиновый жгут, пропала. Он старался изо всех сил, но перчатка не догоняла противника. В полуфинале проиграл по очкам. Занял четвертое место, с чем его поздравляли и считали успехом для начинающего боксера из дальней северной окраины. А Сашка загрустил: теперь он был уверен, что если бы тренировался у Палыча, то непременно дошел бы до финала. И тогда… Он продолжал строить далеко идущие планы. Хоть и знал, что Кузьмин на всесоюзном первенстве занял первое место и готовится к чемпионату мира под руководством столичного тренера.

Ему требовалось перейти в средний вес, чего Бурмистров не понимал, старался убедить, что это глупо, что в этой весовой категории самые сильные боксеры и в том числе чемпион Европы Бабаков. Сашка упрямо гнул свою линию и окончательно рассорился с тренером. Ему затмило, он хотел только одного: встретиться в поединке с Вовкой Кузьминым и победить.

Чтобы поднять престиж ежегодных соревнований в Магадане на приз Валерия Попенченко, председатель Облсофпрофа съездил в Москву, предложил Кузьмину хорошие условия, уговорил приехать на первенство в Магадан.

Финальный бой в спортивном зале «Динамо» вызвал необычайный интерес. Впервые в финальном поединке участвовали два магаданских парня. Из бывших одноклассников сумели просочиться на верхнюю анфиладу только Ксения и Пестун, остальных не пустили. Зал оказался переполнен. Шуляков понимал, что переиграть длиннорукого техничного Кузьмина по очкам невозможно. Только серия мощных ударов и нокаут. Поэтому он кружил по рингу, уходил в глухую защиту, изредка выбрасывал двоечку, работал на встречных и все же в первом раунде пропустил несколько хлестких ударов.

В перерыве, облизывая закровенившую губу, слышал, как вопит Пестун: «Сашка! Са-аашка!..», – не обернулся, не до того, мысленно процеживал ошибки, которые допустил. Во втором раунде выкинул джеб и нарвался на прямой удар в левый глаз, который постепенно стал оплывать. Бурмистров в перерыве зашипел в самое ухо: «Я же тебе говорил! Говорил».

Сашка молчал, раздыхивался. Он решил: или в первую минуту боя, или уже никогда. Знал, что Кузьмин сразу пойдет добивать. Поэтому не отступил, как делал два раунда подряд, а резко уклонился, мотнул корпус влево, вправо и с полуприседа нанес удар в челюсть. Кузьмин упал на помост. Люди в креслах замерли, а вся верхняя анфилада вместе с Ксенией и Пестуном оглушительно закричала: «Шуля – чемпион!»

Шуляков стоял посреди ринга и кривился, ждал. В правой руке жужжала нестерпимая боль, он стискивал губы, чтобы не закричать, что делало лицо дерзким, злым. Вовка Кузьмин поднялся с колен, чтобы кинуться в бой. Двумя руками против одной левой добить можно легко, но секундант поторопился остановить бой. Он не хотел рисковать перед отбором на чемпионат мира.

Левую кисть Шуляков забинтовал сам обычным крестом, а правую тейпировал тренер, делая наставления, и не дотянул, что Сашка почувствовал в ходе боя. Но было поздно. Перелом ладьевидной кости поначалу не вызывал больших опасений. Ему говорили: ничего страшного, походишь месяц в гипсе. Потом выяснилось, что произошло смещение, кость срослась неправильно, нужно ломать заново, вставлять металлические стержни-фиксаторы.

Вынужденное безделье его угнетало. Отец зимой уехал в Москву обживать новую должность в Министерстве цветной металлургии и почему-то не торопился со своим обустройством. А дома мать все нудила и нудила о выборе профессии, что нужно кончать с этим боксом. Ксения, с которой дружил с восьмого класса, вдруг вспылила: мне двадцать три года, а я все в невестах. И он, неожиданно для себя, сказал ей, я согласен, давай сходим в ЗАГС.

Врачи запретили тренироваться, опасаясь повторного смещения. Любое резкое движение отзывалось болью в правой руке, каждый раз Сашка испуганно замирал, пережидал эту боль. Его страстью стал кассетный видеомагнитофон, который купил за боны в Хабаровске после победы на зональных соревнованиях общества «Динамо». Постепенно пересмотрел фильмы по два-три раза, и это старье надоело. Решил разжиться новыми, заодно сходить в порт узнать о предстоящей зарплате.

С верхнего этажа Управления портом он осматривал бухту: труженики-буксиры бойко сновали взад-вперед, подтягивали к причальным стенкам суда, тяжело груженные баржи. Гнули длинные шеи портовые краны. На ближнем рейде стоял сухогруз «Обручев», на нем ходил помощником одноклассник Серега, продававший видеокассеты по семь рублей. Брал обычно несколько штук, не торгуясь. А теперь стоял в нерешительности. В бухгалтерии пояснили, что больничный его не закрыт, начисление будет по тарифной сетке без коэффициентов и северных надбавок. После унизительных просьб выписали аванс в размере шестидесяти рублей. «Ладно, все же один фильм можно купить», – решил Шуляков, спускаясь по лестнице.

Приятель обрадовался, он давно всем растрезвонил, что его одноклассник – чемпион Магаданской области. Он тут же по громкой связи пригласил старпома. В тесноватую штурманскую рубку протиснулись моряки, оставшиеся дежурить на судне. Старпом принес бутылку женьшеневой корейской водки. Сашка раньше отказывался, если Серега предлагал накатить по чуть-чуть, ссылаясь на тренировки, режим, а теперь прихватил левой рукой свой стакан и под тост: «За нашего чемпиона!», – выпил полстакана вонючей водки.

Старпом, глядя в искривленное гримасой лицо, сунул в руки очищенный апельсин, пояснил, что это не просто водка, это лекарство для мужской силы, «чтобы не было состояния нестояния». Моряки весело расхохотались, подыгрывая шутке, которую слышали не раз. Старпом начал рассказывать, как в Южной Корее в борделе чуть было не прихватила полиция. Пришлось спасаться бегством, потому что штраф платит не владелица заведения, а посетитель…

– Бегу я в сторону центра, а ноги, словно подрубленные. На свет выскочил, гляжу, а туфли-то впопыхах чужие надел, а они размера на два меньше.

– А помнишь, как мы на Хоккайдо выбирали еду? – тут же встрял Серега. – Взяли меню, а там одни иероглифы. Я ткнул пальцем, мне принесли что-то вроде пельменей с рыбной начинкой, а тебе, старпом, какую-то вонючую пасту из морских водорослей.

Шуляков слушал, смеялся вместе со всеми и впервые завидовал Сергею, его профессии моряка и той загранице, в которой еще не бывал. «Мог бы поехать весной на турнир “Дружеский берег” в Китай, в составе спортивной делегации Дальнего Востока». От чего стало ему совсем грустно.

Сергей покопался в рундуке, вытащил десяток кассет: выбирай.

– Да мне только одну.

– Че так?

Сашка вскинул вверх загипсованную руку: на мели сижу.

– Вот тебе пять штук. Денег не надо. Появятся – отдашь. А нет, так и ладно.

Сергей увязался проводить в город. У проходных придержал за френч знакомого штурмана… «Это мой одноклассник Сашка. Наш чемпион!..» А тот загомонил весело, закидал междометиями, предложил посидеть в «Якоре».

Ксения готовилась стать матерью. Она увлеченно обсуждала возможность покупки детской кроватки, коляски. И непременно синего цвета, если родится мальчик. «А мне по барабану», – ответил Шуляков, нарываясь на очередную глупую ссору. Его больше беспокоило то, что за последние месяцы набрал вес, и впору переходить в «полутяжи», а это рушило его планы.

В ресторан «Полярная звезда», где пел известный московский шансонье, швейцар не хотел пропустить ни по знакомству, ни за деньги, уверяя, что зал переполнен, что директор тут же уволит. Шуляков, обескураженный, стоял столбом, загораживая проход. Низкорослый мужчина ухватил за рукав. Он улыбался, сверкая стальными фиксами, но глаза при этом оставались холодными, льдистыми. Клоня голову влево, прошептал заговорщицки: погоди. Швейцара грубовато оттер плечом, буркнул: «Это наш пацан, держим место за столиком». И тот закивал, изображая радушие лицом, плечами и вскинутыми верх ладонями рук.

– Братва, гляньте, кого я привел! Шуляков! Завалил чемпиона Союза в последнем бою.

Парни одобрительно загудели, худощавый брюнет с ярко-голубыми глазами кивком головы и жестом одобрил показ гостя.

– Угощайся, земляк. Симон, закажи песню для нашего Чемпиона. Я бой не видел, но пацаны говорят, что ты Кузьмина классно положил на помост.

Ведущий объявил, что сейчас прозвучит песня для чемпиона Магадана по боксу Александра Шулякова, все в зале завертели головами, провожая глазами проход Симона к большой компании мужчин у окна. Всем хотелось разглядеть боксера. Один из посетителей с фужером и бутылкой коньяка двинулся к их столу, подбадривая себя возгласом: «Желаю выпить с чемпионом». Не дошагав несколько шагов, остановился, будто воткнулся в препятствие и тут же сменил курс.

Под грохот инструментального ансамбля и песни Шимутинского, который весело откликался на заявки по установленной таксе в десять рублей, Шуляков впервые в жизни напился до непотребства, под одобрительный гомон бандитов и хлопки по плечу сидящего рядом Лехи Кнехта. В родительскую квартиру на Ленина его притащили Фиксатый и Симон. «Успокойтесь, мамаша, – твердил Фиксатый, – успокойтесь, пацан перебрал малость, с кем не бывает».

Когда тренировался и выступал за «Динамо», то помимо зарплаты в порту, где числился такелажником, Сашка получал «подвесы» в пятьдесят рублей за победы в соревнованиях и талоны на питание. Талоны высоко котировались, их можно было продать по рублю. Денег хватало себе, на подарки близким, и так, казалось, будет всегда. И вдруг все разом кончилось, осталась урезанная оплата по больничному листу и глухая обида на Палыча, который не захотел взять к себе, сказал: «Ты сам решил. А скандалить с областным Комитетом мне не с руки».

Через неделю Симон снова затащил в ресторан. Леха Кнехт без церемоний, вглядываясь, не мигая, словно сова, предложил возглавить секцию бокса в городе Ягодном.

– Тебе-то зачем это нужно?

– Пацанва беспризорная, вот я и выступил спонсором. Оборудовал зал, тренеру башляю, коммуналка на мне.

– У меня нет тренерского опыта.

– Зато у тебя авторитет и кличка – Чемпион. Толпы в зал попрут. Пацаны обоссутся от радости…

И не деньгами, а этим простецким       разговором и заботой о подростках, Кнехт дожал Шулякова.

Глава 24. Крах газеты

Тираж газеты неожиданно рухнул, пачки «Магаданской правды» заполнили коридоры, складское помещение, площадку под навесом и все пространство вокруг. Рухнула и зарплата сотрудников –«обмизерилась», как пошучивал бессменный «Замзамыч» и старожил газеты Лев Семенович. Ерничал: «Теперь на холодеющий труп слетятся коршуны либерализма…» И оказался прав.

Газету сначала хотел купить лидер партии «Яблоко», да не рассчитал по деньгам. Затем решили взять под себя коммунисты Зюганова, обещая достойное финансирование, но воспротивился новый главный редактор Соловьев, делавший ставку на «Либерасьон». Он добился приема у губернатора. Облил полированный стол слезами, доказывая, что областная газета – это рупор, это знамя, а на выборах – грозное оружие. Про оружие губернатору понравилось, облвоенком недавно принес ему полковничьи погоны и не забыл напомнить, что такое же звание имел царь всея Руси Николай Второй.

– Нам нужно хорошее оружие, – сказал губернатор Боданов, делая нажим на слове «хорошее», и тут же на слезнице редактора написал широко и размашисто: «Обеспечить финансирование из фонда «Развитие».

Соловьев понятия не имел, что это за фонд, да и не пытался узнать. «Главное, я добился и спас газету», – восклицал он на очередной планерке, пересказывая подробности встречи с губернатором.

Через месяц Соловьева уволили, главным редактором назначили бывшего инструктора обкома КПСС, весьма далекого от журналистики. Стиль газеты круто поменялся и стал соответствовать лакейскому «чего изволите». Любая критика власть имущих искоренялась, подписчиков у газеты стало меньше двух тысяч, в киосках ее покупали исключительно в качестве оберточной бумаги. И тогда в недрах местной власти родилось небольшое, но емкое постановление, обязывающее все организации подписаться на газету, потому что только в ней печатаются законодательные акты Магаданской области.

У Малявина вырезали с полосы красивый фоторепортаж о старателях Сусумана, снятый новой широкоформатной камерой Сони: он ее купил через моряков за доллары и очень этим гордился.

– Качество снимков отменное. Неделю трудился. Чем не угодил? – набросился он в полутемном коридоре на ответственного секретаря.

– Распоряжение главреда: старатели – это хищники.

– А почему порезали материал о дорожниках?

– Я сам ничего не понимаю, придется опять затыкать дыры приказами и постановлениями. Ты, Малявин, не кипятись. Радуйся, что зарплату платят. «Вечерку» вон вообще разогнали.

Иван не стерпел. Ворвался в кабинет главреда багрово-красный от возмущения.

– Что происходит! Почему вы зарезали мою статью?

– Акценты надо правильно расставлять. У вас, Иван Аркадьевич, всегда администрация виновата. А вы вникните, где взять бюджетное финансирование, если Москва задерживает очередной денежный транш. Вот и приходится использовать фонды. Тот же дорожный…

– Понятно, пусть Федоренко разбазаривает дорожный фонд. Вы ездили по трассе на Ягодный? Нет! Дорога без ремонта, техника гробится, Скорая помощь завалилась в кювет.

– Пишите. Анализируйте работу ДРСУ, но зачем вы огульно охаиваете уважаемого руководителя…

Иван молча выложил на стол копии писем на имя Федоренко от заместителей губернатора. Одно с просьбой выделить 12 миллионов на обустройство выставочного зала, другое на издание красочного альбома о перспективах развития области.

– Хорошо, я разберусь, – сказал главред, вытягивая вперед губы, словно обсасывал леденец.

Материал о Магаданском дорожном фонде напечатали в «Новой газете» в урезанном виде и прислали небольшой гонорар, который по старой традиции Иван тут же решил прогулять с редакционными товарищами в кафе «Песец» на Ленина, прозванном в обиходе «полный …ец».

Лев Семенович, так и не ставший главредом, откликнулся на приглашение неохотно и теперь тяготился молодежным застольем, где перебивают друг друга и хохочут до неприличия громко над очередным анекдотом. Ему хотелось поговорить с Иваном серьезно, урезонить, сказать, чтоб не нарывался. Он крутил перед собой граненую рюмку, дожидаясь, пока нальют следующую порцию водки, и тут же прикидывал, что, когда писали последнюю пулю, его, при двух тузах и длинной червовой масти, партнеры оставили без взяток не случайно. Подсадили. Тут, похоже, сговор с помощью неприметных жестов… Одновременно Лев Семенович вслушивался в звонкий голосок Светланы, выпускницы филфака, проработавшей в отделе писем несколько месяцев. Она не растеряла студенческой восторженности и, будучи неосведомленной, излишне усердно хвалила статью о дорожном фонде. Понизив голос – она сидела рядом с Малявиным бок о бок, – призналась, что посылает свои материалы в разные газеты, в ту же любимую «Комсомолку», а столичные пижоны даже ответить коллеге не хотят.

– Отошлешь рукопись, ждешь, волнуешься, а в ответ могильная тишина…

Иван посочувствовал, но не совсем искренне, потому что «Северный вояж» о дороге на Певек напечатала «Литературная газета». Он ждал, когда выйдет очередная публикация про Ванинский порт, где происходит развал и «беспредельщина», как высказался один из инженеров в ремонтных мастерских.

Малявин проводил Светлану до семейного общежития. Прямо у подъезда состоялся незатейливый поцелуй на прощанье, и легко мог бы напроситься в гости, но вспомнил, что рано утром поездка в Орчикан на вездеходе геологоразведчиков. Давно собирал материал, ждал случая совершить с ними вылазку на новое месторождение, поэтому на короткий миг замялся, придерживая холодную ладошку девушки в горсти, сказал:

– Ты же пригласишь в гости завтра?

– Ой, не знаю, ты такой свистун, Ваня. Привык девушкам мозг выносить.

Она явно обиделась и старалась этого не показать, но излишне пережимала с наигранным сарказмом. Он еще раз клюнул в холодные крепко сжатые губы и заторопился на Портовую, где жил в пятиэтажке времен развитого социализма в хорошо обставленной однокомнатной квартире. Совсем недавно поменял старенький холодильник «Полюс» на современный «Орск-9», в недрах которого покоился заранее припасенный кефир. Иван любил после застолья приложиться к холодному кефиру, ощущая, как уходит сухость во рту и мозг словно бы очищается от винных паров.

Едва открыл дверь в подъезд, в ноздри шибанул табачный дым, похоже, от «Примы», в голове сразу сработало: кого-то ждут? От удара по голове сумел увернуться, прижавшись к стене. Второй тяжелый удар зацепил плечо, руку. Перепрыгивая через ступени, рванул вверх по лестнице. Снизу крикнули:

– Еще вякнешь в газетенке – уроем!

Пересказал ситуацию Льву Семеновичу, и тот, не раздумывая, стал требовать, чтобы Иван написал заявление в милицию.

– Нельзя так оставлять. Я позвоню начальнику РОВД…

Он продолжал жить в той эпохе, когда звонок из редакции приводил в трепет любого служащего. Поэтому не поверил, что отказываются принять заявление, мотивируя тем, что нет оснований.

– Побоев нет? Нет. А угрозы к делу не пришьешь, – убеждал дежурный. – Я непременно позвоню участковому, пусть поспрашивает жителей подъезда…

С тем и расстались. А потом лейтенант выскочил на крыльцо: «Малявин! Вы удостоверение свое забыли…» Иван сунул в карман удостоверение газеты «Магаданская правда», служившее пропуском почти в любое учреждение, а теперь ставшее никчемным. «Вот тебе и “Либерасьон”!»

Публикация «Порт – путь в пропасть» резанула по живому. Сотрудники редакции осторожно хвалили, немного завидуя удачливости Малявина, вышедшего на равнину большой российской журналистики. Неожиданно позвонили из прокуратуры, пригласили к помощнику прокурора Зевгирову. Иван ожидал давления, угроз, а Зевгиров, наоборот, хвалил. Попросил поделиться информацией, чтобы начать официальное расследование в порту. Малявин, обнадеженный тем, что прекратится распродажа оборудования, механизмов, работяги получат давно обещанную зарплату, рассказал всё, что нарыл за последний месяц.

Поэтому ругань бригадира такелажников в телефонную трубку его обескуражила.

– Тебя же просили! – выговорил такелажник без предисловия. – Меня увольняют по статье. Теперь прессуют главного механика и зама в мастерских. Обещал не светить нас, сукин ты сын!

– Так я же хотел помочь…

Бригадир не дослушал, бросил на рычаг трубку телефона.

Лев Семенович зазвал к себе в кабинет. Налил по рюмке марочного коньяка, затем индийского чаю, который продолжал доставать по старой дружбе из потаенных ОРСовских закромов.

– Сушки бери. С маком, как ты любишь. Я тебе советую оформить отпуск…

– Так ноябрь на дворе. Куда я в зиму?

– Куда ни то можно. В Сочи был? Там и в декабре светит солнце…

– Ладно, я подумаю… Где ты покупаешь такие сушки-малютки, я все полки в продмагах обшарил.

– Не имей сто рублей, а имей сто друзей, – пропел бессменный редакционный «Замзамыч», похрустывая маковой малюткой. Рассказал свежий анекдот про радугу на флаге секс-меньшинств, но как-то вяло, без привычного блеска.

Иван не поверил в надвигавшуюся опасность.

В понедельник утром, глядя в обметенное снегом окно, главред попросил написать заявление по собственному желанию.

– Мне жаль… – выдохнул он, оглаживая реденькие волосы на голове и привычно вытягивая губы, словно бы подражая Луи де Фюнесу.

Иван понял, что времена коммунистической цензуры вскоре покажутся детским утренником на фоне тотальной диктатуры региональных властей, когда нагибают и секут за любое отступничество, а за попытку рассказать о фондах, агентствах, консалтинговых конторах, куда стекаются для отмывки бюджетные деньги, могут банально и просто переехать трехтонным лакированным джипом.

Тенькинский золотопромышленный район

Цукан искренне обрадовался, правда, старался этого не показать, поэтому во время обеда не сдержался, укорил: «Вань, что за работа статейки писать! Тут ни рук, ни мозгов не хватает. Артель теперь, как целый прииск имени Ворошилова. Я хоть завтра отошел бы от дел. Впрягайся, пока не поздно».

– Так я же в этом не шарю.

– Че ты дубачка из себя строишь! У меня семь классов, а у тебя десять и училище. Тут ведь механизмы не главное. Главное люди. Подобрать спецов, настроить их на работу, обеспечить всем необходимым, включая сменные верхонки… И по совести, без жлобства – это самое главное.

– Страшновато, честно говоря.

– С бабой тоже по первости страшно, а потом не оттащишь. Так ведь, Машенька?

– Что ты несешь при сыне, охальник! – жена показно сверкнула глазами и ушла на кухню. Вскоре оттуда потянулся такой запах, что они невольно скосили глаза в сторону кухни, где Мария, так и оставшаяся Осиповой, колдовала над тушеным мясом с грибами и рисом.

– Ты же, сынок, колымчанин. Всё на твоих глазах с малолетства. Вспомни, как ты с этим, как его, с Банщиком золото мыл в отвалах у старой шахты.

Ивана рассмешила та давняя история. «Вспомнил!»

Приятели первый раз позвали мыть золото в самом начале июня, когда еще лежал снег на вершинах гололобых сопок. Отец не перечил, а мать запретила. Ушел потаясь ранним утром, чтобы корячиться в старых отвалах, где пять-семь граммов золота на куб грунта казались настоящим успехом. Собрались серьезно, всё как у взрослых больших мужиков: совковые лопаты, аккуратный проходняк, грохот, ведра и даже лоток. Поначалу упирались, таская тяжелые ведра к грохоту над проходняком, но рядом вдруг появился бурундук – смешной и юркий. Потом нашли кусок кварца, похожий на самородок, с вкраплениями перлита. Потом пробился по склону ручей и начал падать водопадом на вскрытый бульдозерами склон сопки, завлекая брызгами, подсвеченными лучистой энергией солнца, и его требовалось срочно перегородить. Потом долго задиристо спорили, где лучше брать грунт. Прыгали с места на место, таская весь инструмент, рыли в отвалах и под склоном сопки. Очень старались и на второй день, и на пятый, но бляшки золота почему-то плохо оседали на ковриках проходняка.

Отец Кольки Ветрова доработал отмытый шлих и сдал в золотоприемную кассу. Вышло на девять рублей двадцать копеек. Три рубля он забрал себе – «на бутылку», остальное отдал им на конфеты.

Склад, где хранилась взрывчатка, разместили в отдаленном распадке и место это прозвали «Аммоналкой». Сюда днем ушли пацаны собирать обрезки бикфордова шнура, которые оставались после взрывников. Занятие увлекательное. Можно срастить несколько кусков, а на конце приладить банку с марганцовкой и глицериновой смесью, красивый ба-бах получается в старом шурфе… А он не пошел. Сидел на припеке, грел коленки. Подошел Банщик – низкорослый, тщедушный дядька, носивший даже в летнюю пору ватный треух. Поздоровались. По субботам отец водил в котельную помыться под душем, и Банщик, угрюмовато-печальный, каждый раз говорил: «Аркаша, побачь, шоб не дурыл хлопиц».

Сплетня гуляла, что он не то чистил сапоги у Бендеры в четырнадцать лет, не то возил в бричке «матку Параску», жену командира банды повстанцев, но впаяли Банщику по полной – «двадцать пять и пять по рогам».

– Ну и шо, трохи намыли?

Он видел из окна в котельной, как пацаны таскались с инструментом к старым отвалам. Ваня скривился, ничего не ответил, заработанные рубли давно испарились. Предложение вместе мыть золото воспринял, как шутку. А Банщик всё буровил на хохляцком своем языке, что знает «гарно место».

Отец похвалил. Мать сказала – никуда не пойдешь!

Ваня снова сбежал до завтрака, сбежал мыть золото с Банщиком в глухом месте, где ему грезился старательский фарт и крупный самородок в полкулака, и тогда!.. Тогда можно будет купить двухстволку ижевского завода.

Самородок попался один, грязно-желтый, похожий на осу. Попался в первый же день под вечер, Ваня понянчил его в ладони и отдал Банщику. У него не осталось сил удивляться. Перед обедом он еще бегал с ведром каменистого грунта, а к вечеру хотел упасть прямо на куст голубичника, не обращая внимания на комаров. Он мысленно ругал Банщика, этого упрямого хохла, который все валил и валил в железный ящик породу.

Через день, отдежурив в котельной, Банщик снова тихонько постучал в маленькое оконце комнаты, переделанной отцом из сарая-курятника. Мыли в прижиме у сопки, где легко устанавливать пробутор под проточную воду, стекавшую по склону из отогретой на солнце земли. В обед запаривали в котелке банку говяжьей тушенки. Свиную Банщик не признавал. Варили чай с брусничным и смородиновым листом. Однажды треух свалился с головы Банщика. Бугристые сизые, красные шрамы чередовались с клочками черно-сивых волос. Он тут же торопливо напялил треух, глянул вполглаза и ничего не сказал. А Ваня ничего не спросил, перехотел. Самородков не попадалось. А мыть грунт, где на тонну всего-то пять граммов золота, скучно и тяжело.

За ужином отец невзначай бросил, что к Хвощевым приходили с обыском мужики в штатском.

– Даже половицы и плинтуса вскрыли, пропал парень.

– Я с Нинкой, его матерью, говорила. Не мог Вася утаить столько золота, кто-то подбил, уговорил перевезти.

– Дудки! Сам. Опытные уголовники самолетом не возят, там рентген. Они знают. Они возят из Нагаева пароходами. В порту слабый контроль.

– Что же теперь с Васечкой-то будет?

– Не скули. Знал, на что шел. – Цукан пристально посмотрел на сына, но ничего не сказал. – Теперь помажут лоб зеленкой. Указ Верховного суда напечатают в «Магаданской правде». А Нинку даже на похороны не позовут. Как пить дать – не позовут.

Ваня заходил к Хвощевым, когда мать посылала за хлебом или яйцом одолжиться. Каждый раз тетя Нина угощала брусничным морсом. Наливала она его из красивого стеклянного кувшина, приговаривая: «Пей, Ванечка, пей, сил набирайся».

Старательские работы прервал пожар. Шел он с запада из Якутии. Гнал на поселок дымное марево, застилавшее солнце. Людей собирали на тушение по разнарядке отовсюду. Забрали дежурного в котельной, лишили Банщика отсыпного дня.

Банщик сам отмыл, отжарил-отпарил в кислоте добытый шлих, довел до нужной кондиции и сдал в золотоприемную кассу. В эту отдельно стоящую избушку возле техсклада, где постоянно дежурил вохровец в черной шерстяной форме с зелеными петлицами и погонами.

Вечером Банщик окликнул на улице, сунул в руку потный сверток с деньгами – двенадцать рублей. И он помчался домой серым зайцем. Вывалил деньги на стол перед матерью, думал, обрадуется. А она заругалась, про «бандеровецев» вспомнила, и еще всяко разно, как выкрикивали многие в колымских поселках, считая себя лучше других. Оказывается, ей знакомая тетка – она дежурила в золотоприемной кассе – рассказала, что Банщик сдал сорок пять граммов и деньги получил полностью по тарифу – 96 копеек за грамм золота.

– Еще раз уйдешь с ним – выпорю!

Дым от пожаров рассеялся. Ваня подолгу сидел на сосновом чурбаке возле дома, ждал, что снова подойдет Банщик, скажет простецки, что знает место, где можно намыть не то что пятьдесят, а сто или двести граммов золота. Ему верилось в необычайный старательский фарт…

На следующий день перед ужином Аркадий Цукан, заметно повеселевший, приободренный согласием сына влиться в артель «Игумен», взялся показывать фотографии участка и дома в Анапе.

– Домик небольшой, но с удобствами, всего двести метров до моря. Помнишь, портвейн был «Анапа»? Так этот винзавод неподалеку от нас. Я ходил туда, налили сухача канистру за сущие копейки, совсем другой коленкор – настоящее вино.

– А пляж далеко?

– На городском пляже мне не понравилось, толчея и море мелкое. У нас рядом бухточка. Подход не очень удобный, зато сразу бултых, и поплыл… Красота ведь, правда, Мария?

– Да, хорошо там. Цены после наших колымских – просто смешные. Персиков купила ведро, такие вкуснючии, что и не передать.

– Сезон закроем, и сразу туда до весны, – размечтался Аркадий.

Знал, что зимой дел с подготовкой полигонов и техники немало. Но если сын подключится, сразу станет легче. Можно успокоиться и, потрафляя Марии, сказать – собирай вещи в отъезд. «Навсегда!..» Он даже представил ее бурную радость, поэтому сидел за столом и дурашливо улыбался, ловя недоуменные взгляды жены, и привыкал сам к этому странному – «навсегда».

Глава 25. Зимнояха

Москва, Арбат

Цукан и Шуляков-старший сидят в ресторане «Прага». Цукан без предисловий сразу о наболевшем:

– Когда будут разумные перемены для тех, кто тянет производство?

– Эх, Аркадий! Тебе за шестьдесят, а ты все веришь в сказочки про доброго царя… Ни один вопрос не решается без подношений, только теперь счет идет на миллионы долларов для недропользователей. И они платят. Ну что взять премьер-министру с вагоноремонтного или тракторного завода? Одни проблемы, и никакого навара. А подписал договор с фирмой «Камацу» – сразу процентики на счет в банке.

Цукан оглядывается. Он никогда не был в этом дорогом ресторане. Шуляков с некоторым лукавством, ему, как туземцу, поясняет.

– Здесь люди красиво гуляют, счета взвиваются в сотни тысяч рублей. Чиновники кушают только французское шампанское, трюфеля, заморский десерт.

– Да по мне, это всё выпендреж.

Шуляков смотрит и улыбается. Он искренне рад, ему надоели лукавые министерские мужички, стервозные бизнес-леди, наглые детки чиновников. Подзывает официанта.

– Что будешь, Аркадий?

– Принесите квашеной капустки и селедочки хорошей под водку… – просит Цукан.

Официант смотрит, как на китайскую вазу, даже рот приоткрыл. Уходит за метрдотелем. Метрдотель старательно улыбается:

– Для хороших гостей найдем и капусточки.

– И хлеба, пожалуйста, бородинского… – подсказывает Шуляков, подыгрывая Цукану.

Официант приносит бутылку «Абсолюта». Показывает, что пробка целая. Вскрывает. Разливает по рюмкам.

– Ох, хороша, прямо из морозилки…

– Владимир, у меня нет свободных миллионов. Как мне получить лицензию на добычу золота в Зейском районе?

– Тут нужен кардинально иной подход. Экспертное заключение, радиометрия прилегающего района, обоснование специалистов, что, по предварительной оценке, содержание золота не более полутора граммов на кубический метр породы. Что рентабельность низкая…

– Да у меня даже документ есть по обследованию этого района с полным отказом от промышленной добычи.

– Хорошо. Если никто не раскусит этот пирожок, не пронюхает иное, то через полгода ты выиграешь аукцион и получишь лицензию.

– И что это будет стоить?

– Да сущий пустяк: оплатишь услуги опытного юриста и мне на разогрев отдельных личностей в пределах ста тысяч долларов.

– Подожмемся. Будем добиваться, отступать некуда.

– Скажи честно, зачем тебе эта глухомань в Зейском районе? Как ты оборудование завезешь? Вертолетом?

– Так зажали нас вусмерть на Колыме. Добыча давно пошла на спад. Надо место менять. В администрации Амурской области помощь предлагают. Там старателей уважают.

– Темнишь, Аркадий Федорович. Дело твое. Чем смогу – помогу, не сомневайся. Но не бесплатно. Такая нынче жесть.

Поселок Усть-Омчуг. Горный мастер, механик и заместитель в одном лице Петруша Никишов, ставший теперь Петром Семеновичем, мотается по всем трем участкам на стареньких «жигулях» с утра и до позднего вечера, поправляя процесс, дотошно записывает в свой пухлый ежедневник каждую мелочь, будь то порванный шланг или размочаленный сальник. И только старожилы, работавшие на участке Игумен в восьмидесятых годах, называют его дружески Петруша. Таких осталось семь человек, на них опирался раньше Цукан, поощряя зарплатой. Теперь их въедливые замечания выслушивает председатель артели «Игумен» Иван Малявин, хлебнувший по горло, как он любит сам повторять, в первый год своего председательства. Он и представить не мог, какая прорва вопросов возникает в артели на трех участках, где трудится без малого девяносто человек, а объем оборотных средств более ста миллионов.

– А начинал я с двадцати тысяч, которые скопил за сезоны, – искренне удивляется Цукан, когда вспоминает суматошное лето девяностого года. Вспоминает заслуженного горного инженера Назарова, который рулил прииском Омчак лет пятнадцать с жесткой последовательностью. – На него обижались, мол, грубый, жестокий. Оно и понятно, всем не угодишь. Но это был настоящий колымчанин, жаль, что ты, Ванюха, его не застал. Однажды на общем собрании партхозактива секретарь райкома Аристархов зачитал жалобу. Представляешь, Назаров, требуя выдачи спецодежды рабочим, применил нецензурную брань, назвал начальника райснаба гандоном штопаным. В зале начался такой смех, что пришлось прервать собрание. После этого главного снабженца прозвали – Штопаный.

В начале девяностых назначили командовать прииском молодого выдвиженца Порейского. Рассказывали, что он в первый день прикрепил на двери кабинета огромную вывеску со своим ФИО и режимом приема посетителей. Потом заставил конторских соблюдать «дресс-код» в одежде и бывать на всех совещаниях, которые он проводил утром и вечером. А еще он обзавелся огромным черным джипом… Неразбериха и воровство, словно гангрена, поползли по прииску, производственным цехам, автобазе. Добыча золота рухнула в тартарары, а вместе с ней и зарплаты. Вскоре ее вообще перестали платить. Закрылись участки Игумен, Дальний.

Приисковые рабочие как-то по осени ввалились гурьбой в наш старательский кунг, приспособленный под контору. Встали вдоль стен, а несколько человек сгрудились у входа. Вперед выдвинулся механик Потапов с одутловатым от долгого пьянства лицом.Похлопывая от волнения верхонками по штанине, он сходу вбивает мне о бегстве директора Порейского и пропаже главбуха.

– Аркадий Федорыч, возьми на артельный баланс наш прииск?

– А не ты ли, Потапов, продал два новых КамАЗа?

– Так мне директор приказал. Продай КамАЗы, и будет сразу зарплата. Потом спрашиваю, где же зарплата, а этот козел отвечает, всё на налоги потратили. Вот продашь экскаватор, тогда выдам…

Я рабочим тогда отказал: техника старая, часть в «калашном» ряду вдоль забора. Но позже их жены перехватили меня у магазина. И пошел стон и вой: угля нет, электричество с перебоями, встанет котельная и тогда поселку хана. Семьи бомжуют, мужики пьют горькую. Спаси, ради Христа, Федорыч. Не выдержал я, согласился, ругая себя самого.

Пригласил лучших. Поговорили. Заставил каждого подписать договор, тыкая носом в пункт, что при нарушении трудовой дисциплины, употреблении спиртных напитков – сразу увольнение без сохранения заработка.

– Ты прямо деспот, Аркадий Федорович! – попытался елозить один из рабочих.

– Свободен, – тут же жестко ставлю его на место. – Лентяйства и пьянства не потерплю. Кто в себе не уверен, лучше не пробуйте.

– Тут без жесткости нельзя… – Цукан смотрит на сына, прикидывая в очередной раз, что не умеет парень рыкнуть, голосом надавить, как и положено вожаку стаи.

В тот суматошный год он до поздней ночи засиживался, просматривая приисковые документы. Вместе с Никишовым разбирал складские остатки, актировал технику. Оказалось, что все не так страшно, как казалось сначала. После смерти Назарова сменилось два директора, но не смогли разорить до конца богатейший прииск с производственной базой полного цикла. Кому-то старые насосы, запорная арматура, бухты с кабелем могли показаться неликвидами, а он тут же начал дергать знакомых энергетиков, дорожников, и пошло-поехало, закрутился бартер.

Из двух разбитых бульдозеров восстановили один. Когда Иваньковский машину опробовал, погонял под нагрузкой, Цукан тут же выписал слесарям и токарю премиальные. Полное отсутствии планового снабжения, кажется, ложись и помирай. Запчастей нет. А слесаря, смотришь, решают такие головоломные задачи, вытачивая на токарно-винторезном станке запасные части, сваривая их, создавая новые по лекалам, где газовым резаком, где-то на наждаке, что и авторемонтной мастерской не под силу.

Добиться тех объемов по золоту, что давал прииск раньше, не удалось. Но после всех выплат в остатке образовалась небольшая прибыль, что посчитали настоящим достижением. В конце промывочного сезона, как-то совсем неожиданно, пригласили Цукана в администрацию района. Фрол Сергеевич Аристархов, сменивший должность первого секретаря райкома на должность председателя Думы, встретил прямо у парадного входа вместе со своей челядью. Пожимая двумя руками ладонь Цукану и клоня к плечу лысую голову, при всех, словно на собрании, стал восклицать: «Ты же поселок нам спас, дорогой Аркадий Федорович! Котельную спас, без нее не выжить зимой. Мы на тебя представление в наградной отдел отправили».

Цукану стало зябко до мурашек, будто холодная капля прокатилась по спине меж лопаток. Он стоял истуканом и старательно улыбался в ответ.

Когда поднялись на второй этаж в кабинет главы района, с обновленными портретами президентской «шоблы» вдоль стены, Аристархов тут же полез в настенный шкафчик, посверкивая лукавым глазом, похвалился, что ему друзья коньячок молдавский задарили. Чокнулись, выпили привычно махом по полстакана, как выпивали обычно водку.

– Мы так старались! Но эти… в областной администрации завернули наградные документы. Порекомендовали выдать грамоту. Прими. Уверяю, я этого так не оставлю, – кипятился бывший секретарь райкома. – Я до главы области дойду. Ты на меня обиды не держи…

– Какие обиды, Фрол Сергеич. Мы-то ладно, молодежь жалко. Баб, которые сутками без света сидят с детьми малыми. Энергетики взбесились, чуть неуплата – обрезают провода. А у иных зарплата за полгода не выплачена. Да ты сам всё знаешь…

Погоревали о былом, Знамя переходящее вспомнили, которое вручили участку Игумен.

– А помнишь, как взрывник Трехов, по кличке Динамит, стребовал ящик пива? Он снова у меня в артели…

Теперь-то награждение кажется Цукану красивым и правильным, и почему-то неоцененным тогда, во времена перестройки. Они сидят в задумчивости. И не Знамя, а горе-горькое вьется над их оскудевшим столом, на нем ни балычка, ни колбаски, а только черствый хлеб, как встарь.

Поселок Тенька. Осень

В распадках и на сопках лежит так и не растаявший первый снег. Цукан осторожно, чтобы не повредить, листает пожухлые страницы полевого дневника геолога Алонина. Сверяет схему с топографической картой. Чертит маршрут от станции Дипкун. Зимнояха и гора Шайтан не дают покоя.

– Это наш запасной аэродром.

Мария Осипова не верит в такую затею, привычно говорит: «Всех денег не заработаешь, шило на мыло менять – только время терять».

Цукан упорно гнет свою линию.

– Я отправил Шулякову полный пакет документов, доверенность. Ждем результата аукционных торгов.

И улыбается. Вспоминает домик на Дялтуле, укрытый густым сосняком, гору Шайтан и крупный с медным оттенком золотой шлих в банке из-под китайского чая. Вспоминает геолога Алонина, его сына Петра, жалеет, что не с кем поделиться той радостью, какую открывает для них месторождение на ручье Удачливый.

Глава 26. Смерть не праздник

Обычное письмо, но из-под строк пробивалась зеленая тоска. Иван Малявин решил тут же поехать в Уфу, чтобы проведать мать, а затем вернуться на прииск. Отец, которого артельная чехарда не отпускала в сезон ни днем, ни ночью, привычно дал наставление.

– Заодно побывай на уфимском заводе резинотехнических изделий. Нам шланги высокого давления нужны позарез.

В магаданском аэропорту Малявин вложил в паспорт доллары, сунул в окошечко кассы, сделал скорбное лицо.

– Мне до Москвы, очень срочно.

– Ничего нет, ни за доллары, ни за рубли…

– А в Новосибирск? Или Красноярск… или…

– Нет ничего. – Паспорт с деньгами выплыл обратно.

Малявин стоял перед расписанием вылетов, мучительно соображая, как быть.

– О, Кандыба! Здорово!

Шуляков хохочет так громко, что люди в зале ожидания оборачиваются.

– Мог бы и позвонить…

– Мать заболела. Мне срочно в Уфу, а билетов нет на материк.

– Ерунда. Щас решу. Давай паспорт.

Малявин ходит по залу. Поглядывает на табло. Шуляков налетает сзади.

– Мест нет. Битком. Будешь чай разносить по салону.

– Мне не до шуток, Сашка…

– Не кривись. Начальник аэропорта – классный мужик. Меня уважает до неприличия. Я сказал, что ты член команды. Стюардессу ссадили, якобы заболела, чтоб место тебе освободить.

Они стоят у стойки регистрации. Подходит мужчина…

– Привет, Чемпион!

– Извини, не узнал…

– Да Колька я – Стрехов. Помнишь, боксировали на первенстве города? У меня тогда первый юношеский, а ты зеленый совсем. Тебя на замену Мигунов кинул.

Обнимаются.

– Ё-моё! Стрех! Всю сопатку мне тогда отшиб. А потом помнишь?.. Как Палыч с тренировочной лапой отрабатывал с Кузьминым прямые удары.

– Резче, резче!

А мы, этакие крутые яйца, сгрудились возле канатов и обсуждаем, что Кузьмин лучший в полусреднем! Кто-то – нет, Васильев его победит, вот увидишь… Палыч кричит: «Почему встали? Отрабатываем бой с тенью. Шуляков и Стрехов – на ринг».

Стрехову немного за тридцать. А на вид можно дать сорок лет. Он возбужденно размахивает руками, вспоминает финальный бой Шулякова с Кузьминым

– Как мы орали тогда – чемпион, чемпион! А через месяц я загремел на зону. Мне пацаны рассказывали, что у тебя потом проблемы возникли…

– Да. Тренер плохо тейпировал правую… В итоге перелом ладьевидной кости. Хирург мне: «Да ничего страшного, походишь месяц в гипсе …» И пошло всё кувырком. Спорткомитет списал меня в резерв. Лишили доплат. Теперь пацанов тренирую. Стрех, познакомься с Иваном. Мы в одном классе учились.

Вразвалку подходит Филимонов по кличке Филин, один из охранников Кнехта.

– Шуля, ты че-то забуксовал… посадку на рейс объявили.

Проезжает взглядом по Малявину, Стрехову. Ухмылка. Блестят золотые фиксы. На правой руке перстень-печатка, на груди золотой огромный крест. Боксеры торопливо прощаются.

Уфа. Нижегородка

Анна Малявина первым делом попросила истопить баню, она упрямо твердила, что у нее радикулит и ей сразу станет лучше. Но нет, едва хватило сил помыться. Обессиленная, она улеглась на широкую скамью, сработанную руками Цукана. Слышала, что зовет через дверь сын, а подняться не получалось, хоть плачь. И весу в располневшем теле без малого девяносто килограммов. Иван помог одеться, с огромным трудом вытащил мать из бани, уже понимая, что это не радикулит, что это очень серьезно.

В районной больнице на Правой Белой ни лифта, ни санитаров, а надо подниматься на третий этаж. Долго шагали, цепляясь за перила. Просматривая выписки из местной поликлиники, врач лишь хмыкал и удивленно качал головой. На следующий день он выдал диагноз:

– У Анны Алексеевны Малявиной сильно запущенный рак печени. Мы ничем не сможем помочь. Только обезболивающие. Так что придется забрать ее домой.

Иван перевел деньги на счет больницы в качестве благотворительного взноса, расположил подарками старшую медсестру, и она разрешила оставить Анну Малявину в больничной палате на троих человек, определив за уход по пятьсот рублей в день. После обезболивающих лекарств мать повеселела, разговорилась, попросила не держать кошку в доме, а поселить временно в мастерской, чтоб не нагадила.

– Давно хочу кресло-качалку, я видела очень удобное в уфимском Пассаже. Вот подлечат меня, тогда вместе выберем, да?

Болезнь съедала стремительно. Вскоре она с трудом говорила, часто впадала в забытье. Иван знал диагноз. Знал, что осталось несколько дней, а мать все вглядывалась блекло-голубыми зрачками с обводами красно-желтых белков и спрашивала про новое лекарство. Ее по-детски наивное: я ведь поправлюсь? – слышать невыносимо, а тем более врать снова и снова, что она выкарабкается.

Вскоре перестал действовать морфий, лютая боль прижилась насовсем. Анна Малявина поняла, что подкрадывается смерть. Увидела сына, сквозь пелену, сквозь бредовый кошмар начала рассказывать о будильнике с самородком, но не осилила, снова впала в беспамятство.

Иван отправил отцу телеграмму: «Совсем плохо. Приезжай».

Аркадий Цукан впервые в жизни достал ветеранское удостоверение, пробиваясь к кассе «Аэрофлота». Со спины кто-то выплюнул злое: «Еще один Герой Советского Союза лезет». Достался билет до Екатеринбурга, с пересадкой в Якутске. Но Якутск не принимал вторые сутки из-за метели. Переоформил на Хабаровск. Потом подсел на борт до Благовещенска, потом до Иркутска на АН-24, который люто ненавидел, и два часа просидел в кресле, напрягаясь при каждой воздушной ямке до обморока, чего раньше никогда не случалось, но авария въелась в мозг, и он ничего не мог поделать с собой, стыдливо отворачивал лицо от женщины в соседнем кресле, предложившей ему валидол.

За трое суток добрался до Уфы, чтобы успеть сказать последнее: «Прости, Аннушка. Всё не со зла. Жизнь наша крученая. Но я ведь любил тебя…» Такое он никогда ей не говорил, считал ненужными сантиментами. И на ее обиженные возгласы: хоть бы ласковое слово сказал, – не раз отвечал: «Слова – это пустое. Важнее дела. Можно целовать взасос, ласкать словами, а потом положить на бабу мешок картошки, и нехай несет».

Из-за чего и Мария порой обижалась, говорила, трудно, что ль, словцо сказать ласковое? И он проговаривал, но выходило хрипловато, с натугой. Зато иной раз удивлялся, слушая, как приятель Назаров строчит жене: милушка-голубушка, рыбонька моя и прочее, прочее, что выпевалось у него, как водичка в ручье, легко и непринужденно.

Хоронили Анну Малявину по-деревенски просто, рядом с родительской могилой, на которой сгнил давно крест, поэтому оставалось надеяться лишь на многократно повторенное соседками: «где-то вот здесь». Когда опускали в могилу на веревках гроб, появился Аркадий Цукан. В оленьей дохе, унтах он запарился, пока бежал от такси к кладбищу, чтобы вместе с комом мерзлой земли, бухнувшей в крышку гроба, сказать: «Прости, Аннушка». И всё.

На поминках в столовой отец извинялся, объяснял, как летел с долгими пересадками, лишь бы на запад… Иван думал, может, это и к лучшему. Лицо матери так переменилось, отечная синева преобразила его до неузнаваемости, и только волосы с редкой проседью остались, как прежде, густые, волнистые, неподвластные этой болезни. Смерть не страшна сама по себе, страшен лик ее, исказивший лицо после долгих мучений. Тогда сиротства своего он еще не понимал, это придет много позже.

Выпили водки раз и другой за упокой. Старики и старухи пообедали, разобрали сладости и всё, что оставалось на столах, и потянулись на выход. Соседки, помогавшие собрать поминальный обед, принялись хлопотать у стола, собирая посуду в тазы.

Аркадий Цукан, уставший от дорожной маеты, быстро захмелел. Придремал, откинувшись к стене. Ему привиделся железнодорожный вокзал, длинный перрон и поезд, медленно уходящий на север, в котором металась вдоль вагона мать его Фрося с перекошенным от подступающих слез лицом. Она пыталась их сдержать, она верила, как и он – двенадцатилетний пацан, – что расставание ненадолго, от силы на месяц или два, что она побывает на поселении, где мается четвертый год Федор Цукан, и вернется…

Он смотрел на мать и улыбался. Свобода пьянила, он едва приметно, не поднимая руки выше плеча, махал ладошкой больше из вежливости, чем из сострадания.

– Отец, что с тобой?!

– Мать вспомнил, как она уезжала в Комсомольск-на-Амуре. – Цукан вытер поминальным ситцевым платочком мокрое от слез лицо. – Бабушку твою Фросей звали. Давай, сын, помянем ее.

Потом помянули деда Федора, потом всех остальных Цуканов, сгинувших на огромных просторах России.

Иван удивлялся тому, как держится отец: сухощавый, прямой, словно жердь, в свои шестьдесят с гаком, он, чуть покачиваясь, твердо шагал по заснеженной дороге от столовой к дому. Правда, едва стянув с себя доху и унты, тут же рухнул на старинную кровать с никелированными шарами на вогнутых дугах грядушки.

Эта металлическая кровать пережила немало хозяев, когда-то считалась признаком достатка, казалась вечной, а теперь пойдет на металлолом, подумал Аркадий, засыпая под бесконечно-долгий разговор женщин, благодаривших Ивана за хорошие похороны, нескудные поминки… «А то вон у Седовых налили людям по рюмке водки и сказали всё – больше нет».

Глава 27. Кахир на Колыме

Москва. Тишинский рынок

Кабинет директора рынка. Амир сидит за столом, Резван у окна крутит четки. Лица озабоченные.

– Я сам пробил и оформил в мэрии аренду земли, вложил деньги в эту автостоянку, а Жорик требует с нее половину.

Резван срывается с места, склоняет голову к Амиру, дышит жарким шепотом в лицо.

– Вонючий жадный грузин, мочить его надо!

– Нет, Резван. Нет. Поеду к друзьям в Ростов. Прокачаю вопрос. А ты тут на рынке присмотри. Новичка Кахира к делу пристрой…

Трехкомнатная квартира в доме напротив рынка. Охранники после дежурства переодеваются в домашнее. В бригаде, помимо ингуша Кахира и чеченца Резвана, прижились два хохла, татарин, русский парень Колек. Он прихлебывает из бутылки пиво и заводит разговор про Колыму, подначивает Кахира.

– Сам-то в руках хоть держал это золото?

– Два года на прииске работал, последний сезон на вашгерде. Там коллектив небольшой, там все нужно уметь – и на гидромониторе, и слесарем, и смывщиком…

– А ты, значит, умелец?

– Да че тебе, придурку, объяснять!

Колька – бугаина под два метра ростом – вскочил с дивана.

– Ты, хорек, кого в придурки записал! Я зону топтал, я таких поцов одной левой сшибал…

Удар в пах его обескуражил. Он несколько секунд приходит в себя, следом с ревом бычиным бросается на Кахира. Кахир швыряет под ноги стул, отпрыгивает к окну. Бежать вроде бы некуда. Кажется, миг – и Колян растопчет парня. Но в последний момент Кахир кубарем, словно мячик, катится по полу. Оказывается за спиной, хватает за длинные патлы, накручивает их на кулак с такой силой, что у Коляна брызжут слезы из глаз. Он вопит: «Отпусти, сука!»

От дверей громкое: «Ассаламу алайкум!» Амир удивленно смотрит на погром в комнате.

– Калгат, ты тут за старшего, что произошло? – хотя все понятно без слов.

– Кахир рассказывал про золото, а Колян залупился, попер в драку.

– А ты, значит, смотрел со стороны. Ждал, как он будет метелить правильного пацана?

– Не успел, честное слово.

– Этот хорек, как баба, в волосы вцепился, я б его урыл…

Колян тут же согнулся от удара локтем под дых. Амир начинал, как многие сверстники с вольной борьбы, затем занялся кубинским карате для спецназа.

– Снова быкуешь! Пойдешь теперь на ворота, а жить будешь в дежурке.

Немногословный, дотошный при любом поручении, Кахир быстро освоился в бригаде, став у Амира порученцем и негласным надсмотрщиком, которого уже не прикалывали за малый рост и привычку сосать леденцы, как это было первые месяцы. В феврале Амир подарил ему кожаное портмоне с множеством отделений и вложенной стодолларовой банкнотой, прямо в кафе, куда он пригласил пятерых старожилов бригады и Кахира.

Между делом опять зашел разговор о Колыме, лагерях, зеках, и Кахир вспомнил, как ему один из «строгачей» – они строили возле магазина на Омчаке новый гараж, – подарил пистолет – деревянный, но крашенный черным лаком и прямо как настоящий.

– Просто так подарил?

– Да. Я его потом караулил. Хотел чай передать. А его больше не приводили на стройку. Лагерь строгого режима на склоне сопки располагался рядом с поселком.

Пошли вопросы о золоте, об охране на приисках.

– Да нет никакой охраны! Это же Колыма.

– Не может быть. Это ж такие деньжищи, ты просто не просек, парень.

Кахир начинает слегка злиться, заново объясняет весь процесс съема золота с промприбора или колоды, составления актов, доставки на доводку шлиха или в золотоприемную кассу.

– А в чем возят? – неожиданно спросил Амир.

– В специальных металлических ящиках, похожих на те, что для перевозки кинофильмов. Пломбируют, везут на чем придется, иногда даже в автобусе.

Им всем это кажется невероятным, а он не может объяснить про огромные расстояния, Колымскую трассу, единственный путь на материк через Магадан, где тебя с золотом в момент повяжут и упакуют.

Старатели, золото. Золото… навязчиво крутилось в голове Озоева. Он стал искать подходы для работы по золоту. Озоева приободрила эта идея, наметилась перспектива, возможность быстрого обогащения, как ему казалось в тот момент. А главное, появились бойцы, готовые выполнять его приказания.

В марте Кахир получил зарплату и тут же насел на Амира со своим: «Мне нужно съездить в Воронеж».

– Че забыл там, брат?

– Друг у меня. Позарез нужно.

Он не представлял, что это огромный город, где найти женщину, даже зная имя, фамилию, почти невозможно. И все же надеялся на какую-то мифическую удачу. Несколько дней бродил пешком по центру и прилегающим улицам, до неприличия пристально вглядываясь в лица женщин, хоть чем-то напоминавших Елену.

В гостинице «Хопер» ему навязали блудницу за тысячу рублей в час. Она вылакала бутылку шампанского, полюбила по-французски и тут же на диване впала в короткий тревожный сон. Потом вскочила, как по тревоге. Поманила: «Еще час оплатишь – тебе будет улет». Но улета не получилось, потому что презерватив причинял нестерпимую боль жесткой резинкой. Ему вообще все расхотелось, стало погано, словно съел что-то прокисшее. Отдал деньги, выпроводил блудницу из номера и занялся в ванной незатейливой мужской утехой, реально осознав, что встреча с любимой женщиной не состоится.

Чеченец Резван возит Кахира по магазинам. Подбирают приличный костюм. Примеривают очередной пиджак, Резван громко смеется:

– Ну, ты прям горилла! – И непонятно, хвалит он или ругает.

Из-за длинных рук при малом росте, купили костюм на размер больше. Затем повезли переделывать в ателье. Кахир обеспокоен предложением Озоева слетать на Колыму. Пытается возражать.

– Разведаешь. Знакомства заведешь. – Амир обдергивает на нем ушитый по фигуре пиджак. Прикладывает галстук. – Это твоя родина, хоть и уродина.

– Зачем мне галстук! – возмущается Кахир, никогда их не носивший.

– В прокуратуру пойдешь к моему земляку, подарки передашь, – объясняет терпеливо Амир, приучивший себя носить костюм с галстуком. – Другой человек из Назрани в порту работает. Он хоть и полукровка, но при должности. Тоже надо уважить. А ты придешь, как босяк. Тебя через вахту не пустят. Там много дел, везде походите, к старателям дорожку набейте. Водочки с ними, шашлычки. Ты же там местный. Ищи друганов. Через месяц прилетите с Калгатом назад, подробно споете на два голоса без фальши о планах по скупке золота у старателей.

Большой поселок Колово вольно раскинулся вдоль ручья Игуменский. Кахир стоит возле барака. Той угловой комнаты, где он жил когда-то, – нет. Правая половина дома завалилась вместе с крышей. Высокое крыльцо – на нем любили по вечерам сидеть женщины, – разобрали. Клуб сожгли. Школа стоит без окон и дверей. Заходит в свой класс. Бумажный мусор на полу расшевеливает ветер, парты громоздятся одна на другой, со стены угрюмо смотрят русские писатели, бородатые и усатые, похожие на ваххабитов.

Кладбище за поселком в узком распадке давно не обваловывали бульдозером, бурные талые воды размыли раскопанный грунт, перемешали могилы и памятники с пятиконечными звездами, упала и отцова металлическая тумба с ржавым полумесяцем. Потоки воды, прокатившись по кладбищу, вымыли человеческие останки с лохмотами одежды, тех заключенных, которых хоронили зимой под слоем дерна. Такое видел в детстве, когда забредали на кладбище, тогда это не вызывало ни сострадания, ни омерзения, а теперь пробило до рвотных спазм…

«Упакуют в деревянный ящик, был человек и – нету. Зачем жил – непонятно».

На кирпичном одноэтажном доме увидел вывеску из оцинкованной стали: «Старательская артель «Игумен», 2-й участок».

Пожилая женщина из местных долго разглядывает, с трудом вспоминает Раю Баграеву.

– Отца твоего топором… Тут же умолкает. – Давай чаю налью.

Кахир возвращается к «Ладе-Самара», ободряет водителя, достает сумку с продуктами. Печенье, конфеты, чай выложил на двутумбовый канцелярский стол.

– Помяните с местными маму мою Раису, отца Асхаба.

– Помянем, дело хорошее, тут осталось нас полтора десятка. Прииск развалился, почти год без зарплаты сидели. Слава богу, в артель взяли, я тут на участке дежурной, уборщицей и сторожем в одном лице. До пенсии два года дотянуть, а если артельщики закроются, хоть помирай… Остались Семеновы, Крутские, Зиганшин…

Кахир никого вспомнить не может. Прощается.

– Может, Васю Охромеева помнишь? Так он на Теньке водителем. Найдешь. Его многие знают, верткий парень.

Ваську нашел в двухэтажном доме, построенном в период расцвета прииска. Задиристый, конопатый пацан с кучерявыми волосами соломенного цвета, он пытался верховодить в классе, случалось, наскакивал с кулаками, если рядом не было Шули и Кандыбы.

Васька внимательно и долго, как дежурная на Белово, разглядывает Кахира, потом орет: «Ворона!» Тормошит, дергает за куртку.

– Московский прикид. Ты, никак, в начальники выбился?

Кахир улыбается.

– Какой, к черту, начальник. Пока, Вася, всего лишь бригадир. Зови меня Колей, так дядя Цукан звал когда-то.

– А Цукан-то председателем артели стал. Ты знаешь? Нет!.. Весь прииск теперь в его руках. Ванька при нем директором. Я ему как-то: пойдем, накатим по двести грамм, а он в отказ. Вроде бы и не одноклассник. Он и раньше выпендривался, а теперь у них в артели большие денежки крутятся, миллионы.

– А ты сам где?

– Шоферю на фабрике. Работенка пыльная, но раньше зарплата с северными надбавками, как у директора, а теперь не поймешь что.

Васька нашел у себя в заначке бутылку кубинского рома.

– Северный завоз лопнул, водка все больше паленая. Правда, появилась хорошая – осетинская, но ее вмиг раскупают. Говорят, эту тему прокурорские окучивают, золото крышуют менты, рыбу и крабов прибрал к рукам новый губернатор со своей обкомовской командой. А работяги разбегаются, поселки пустеют. Из одноклассников почти никого не осталось. В Сусуман переехала Зойка Гайниева – симпатичная татарочка, я с ней хотел в любовь поиграть, да куда там, ухажер у нее серьезный, местная шишка.

– А Шулю не видел?

– В Усть-Омчуге как-то встретил Сашку. Известный боксер, кличка Чемпион. Вот бы никогда не подумал. Я его однажды в спортзале на матах завалил на лопатки. Теперь он с кучей приспешников, прямо не подступиться. На огромном джипе катается…

– А на фабрике кто-то из старых знакомых?

– Нет, никого не осталось. Ты что, на работу хочешь? Так я помогу. У меня с главным инженером всё ништяк. Жучина тот еще, но меня уважает. Завтра познакомлю.

Кахир устал от встреч, разговоров, долго не может уснуть. Из соседней комнаты доносится Васькин переливчатый храп. Он лежит на диване с закрытыми глазами, прокручивает события. Хочет понять, как исполнить поручение Амира и не подставиться самому. Можно разыскать Аркадия Цукана, но интуиция подсказывает, что этот мужик отошьет, с криминалом вязаться не будет. Васька трепло, рассказывает, что в его артели заработки огромные. Хорошо бы снова устроиться к Цукану на прииск, получать зарплату и не думать о разборках, милиции, о предстоящей встрече с главным инженером золотоизвлекательной фабрики.

Москва, Кашинский рынок

В кабинете Амир Озоева сидит пожилой бородатый мужчина вайнахской наружности, сосредоточенно перебирающий четки. Входят Резван и Кахир. Здороваются. Кахир достает из сумки коробку, вытаскивает слиток, кладет на полированный стол.

– Восемь килограммов чистого аффинажного золота.

– Годится! Мы тебя ждали неделю назад…

Кахир оглядывает всех. На лице недовольство, которое он старается погасить. С бородачом-вайнахом его не познакомили, но понял, что это и есть тот гость из Чечни, который разрулил ситуацию с Жорой Кацо.

– Я ехал на автомобиле по колымской трассе через Сусуман до Усть-Неры. Затем по АЯМу – Якутск, Тында. Путь долгий, но самый надежный для доставки золота. Ни постов, ни милиции. Но дороги жуткие, грунтовки, изредка встречные автомобили. Потом шесть дней поездом от Сковородино…

Амир Озоев перебивает:

– Почему не двадцать?!

– Слушай, Амир, за восемь килограммов золота – можно откупиться, замять дело, а больше – это шум на всю страну.

– Но это же почти две недели…

– Спешка в серьезном деле, как лавина в горах, начинается с малого камня.

– Ты становишься с годами, словно мулла. Нас сроки поджимают… – Амир не договорил, и так сказал лишнее, ухватился за папку с финансовыми документами по рынку. – Карим ждать устал. – Он кивнул в сторону бородатого чеченца, всем видом показывая, кто тут главный.

– Я тщательно отобрал курьеров из мусульман, которые не ширяются, водку, если и пьют, то потаясь, с опаской.

– Хорошо. Как идут дела по скупке золота?

– На обогатительной фабрике выкупили сорок семь кило. Там запас небольшой. Приисков-то почти не осталось. А Резван большой шум устроил в Сусуманском районе. Там группировка Кнехта правит. Они покалечили двух наших бойцов. После Резвана пришлось из милиции выкупать за деньги. Теперь старатели притаились.

Карим поднялся, прошелся по кабинету, пощелкивая крупными коричневыми четками. Устремил взгляд из-под каракулевой папахи на Кахира.

– Пойми. Золото – это деньги. Деньги – это наша свобода. Свобода всего Кавказа. Мы освободили Ичкерию. На очереди Ингушетия, Дагестан. Надо, – мы пришлем сто надежных бойцов, устраним местных бандитов.

Озоев выскочил из-за стола.

– Карим, тогда на нас ополчатся бандиты в Якутии, Приморье! Они перекроют нам кислород. Надо договариваться.

– Договариваться? Это же бараны, их надо безбоязненно стричь. Русские погубили

тысячи навахских людей, за каждого мы должны отомстить. Но нужны деньги.

– Достаточно того, что устроил Резван. Это не пугливое Подмосковье. Это Колыма. Тут у каждого оружие, у многих охотничьи карабины. – Кахир проговаривает это негромко, но голову к полу не опускает. – Жил там. Знаю.

– Кахир говорит верно. Пойми, дорогой Карим, деньги шума не любят. Есть лицензия банка «Восток», будем подкупать хитрых, прижимать слабых… А где-то и Резван пригодится.

Озоев поднимает слиток. Подбрасывает в горсти. Смеется.

– Маленький, а такой тяжелый.

Передает Кариму слиток. Они прощаются.

– Я сам поеду в Магадан. Я умею с людьми договариваться. Пошли, Кахирчик, обедать. Ты настоящий джигит! С меня премиальные. Машину купишь.

Баграев не может сдержать радость, смеется по-мальчишески звонко.

– Я тогда на ней в аул съезжу. Можно?

Кахир не хотел рассказывать про Демократа, хотел сохранить эту тайну в себе, но вдруг прорвало.

– Я когда ехал по трассе, пересадку делал в Алдане, геолога встретил…

Алдан. Придорожное кафе

Машина сломалась, и надо искать новую попутку. А с этим на трассе непросто. Брать в кабину на двое-трое суток незнакомого человека не всякий решится даже за деньги. Кахир огорчен. Оглядывает посетителей кафе, нет ли водителей-дальнобойщиков…

За соседним столиком возбужденные голоса.

– Да я всю Якутию облазил!

– А я с Бурхановым золото мыл. Знаю всё, Демократ. Вот это председатель! Куранахское месторождение открыл, а его коммуняки в тюрьму…

– Че ты, Мишка, гонишь? Я там прогноз по запасам делал. Открыл Куранах Аркадий Цукан. Простой старатель, но у него нюх на золото…

Кахир идет мимо со стаканом в руке, нарочно цепляет угол стола. Зазвенела посуда, упала пустая бутылка.

– Ты че, блядина, зенки залил?

– Извините, мужики. Я проставлюсь. Официантка, сделай бутылек водки сюда.

– Во-о, другое дело, а то ходют тут…

Познакомились. Старатель Михаил и геолог Сергей по кличке Демократ уже вполпьяна. Михаил принял порцию водки и упал головой на стол. Геолог вяло буровит о проблемах в семье…

– Остался без работы. А полевой сезон в самом разгаре. Тоска. И поговорить не с кем.

Кахир подливает в стакан геологу, про кличку спрашивает.

– Я же состоял в партии коммунистической и геологоразведочной. Вот Цукан как-то и пошутил: сразу в двух партиях, значит – демократ. Так и пошло.

– А я у Цукана на участке работал смывщиком.

– Да ну! Вот так позумент. Таких, как Аркадий…

Геолог обвел глазами полупустой зал в кафе. Наливай.

– Эх, таких тут, в Алдане, уже не осталось. Настоящий старатель! Он не только Куранах, он еще и на Зимнояхе золото нашел и ни гу-гу. Ни одна душа. Его и на картах нет, а он нашел.

– Так не бывает, все площади закартированы, аэрофотосъемка…

– Ты, парень, не знаешь. В Зейском районе такие глухие места… вот он и нашел. И карт-план имеется. Он образец золота приносил на апробирование. Золото – супер! Девяносто три процента… Ты представляешь, что это такое?

– Да. Я пять лет на золоте отработал.

Демократ вскоре закис. Кахир решил дотащить его к дому. Официантка показала направление, дала адрес. Повел к двухэтажке на улице Якутской. Демократ с трудом передвигает ноги, но не валится.

Женщина, видимо, через окно увидела обоих. Выбежала на улицу.

– Подонки, сволочи! Спаиваете… А у Сережи сердце слабое.

– Да я тут проездом из Якутска.

– Ох, извините!.. Набросилась. Думала, местный. Хотите, я вас чайком напою?

Этот резкий переход от холодного к горячему рассмешил Кахира. Помогает затащить Демократа в квартиру, а потом пьет чай с духовитым вареньем из жимолости, разглядывает фотографии, почетные грамоты. С удовольствием слушает рассказ женщины о славном геологе Лавровском, который открыл месторождение меди, защитил диссертацию, а теперь вот остался без работы.

– Я сначала обрадовалась. Месяцами по командировкам, труд тяжелейший, опасный. Проживем и без его денег. Теперь муж дома – замечательно. Так нет, изводит Сережа себя от этой несправедливости. Пить начал, инфаркт схлопотал на ровном месте…

Кахир отмолчался. Грустно, а что тут скажешь. Поблагодарил за чай и ушел к поселковой гостинице, в надежде, что прибьется сюда на отдых кто-то из якутских дальнобойщиков.

Озоев выслушал рассказ о месторождении спокойно, ничего не сказал, чем удивил Кахира. Но через неделю Озоев, как бы невзначай, укорил.

– Я проверил, нет никакого Зимнояха в верховьях Зеи. Или геолог привирает, или Цукан твой темнит.

– Нет, Цукан не из таких.

Спорить Кахир не стал, себе дороже. И вроде бы забыли про месторождение золота на Зимнояхе. Впереди новая поездка в Магадан…

Глава 28. Праздник.

Город Анапа, домик у Черного моря

Ранней весной скромно по-семейному отпраздновали юбилей Аркадия Цукана, что он сам воспринимал с шутливым недоумением. Иван удивил всех, и в том числе соседей в прибрежной полосе Анапы, мощным китайским фейерверком, привезенным из Хабаровска.

– Прямо как на Красной площади! – ахала пожилая женщина, гулявшая вдоль берега.

– А если на мой дом упадет? – взялся укорять старичок-бодрячок, выскочивший в сатиновых трусах из соседнего дома.

– Не боись, мы тебе тогда новый построим.

От выпитого вина, красивых шутих, расцветивших вечернее небо, шума прибоя с легким накатом волн Ивану хотелось орать и дурачиться. Чтобы сбить суматошный выплеск адреналина, он прыгнул в холодную апрельскую воду, побарахтался пару минут и с рыком звериным помчался к домику, где, как встарь, на веранде стоял самовар, пусть электрический, но все же самовар.

– Во, дурачина, – шутливо укорил отец. Мария одарила улыбкой, кинула большое махровое полотенце, от чего стало ему по-настоящему уютно. Под чай, по-колымски крутой, почти дегтярный, взялся Иван рассказывать про подготовку к промывочному сезону, о разных неурядицах, которые возникали на прииске Игумен, где главной проблемой становилось дорожающее дизельное топливо и цены на технику в долларах.

Заспорили о годовом балансе, о налогах, которые съедали почти всю прибыль, не оставляя возможностей для развития. Аркадий Цукан последние годы кряхтел, но платил налоги исправно, а Иван был твердо убежден, что это приведет к разорению. Два года назад он обзавелся компьютером, а теперь и ноутбуком, и мог прокрутить на экране с диска экономическую аналитику или финансовый отчет золотодобывающих предприятий Австралии, Америки, где нет таких громадных налогов для производственных предприятий, после расчетов с государством они имеют прибыль в двадцать-тридцать процентов, а иначе им просто невыгодно работать.

– В феврале приезжал Сашка Шуляков со своими корешами на «крузаке». Предлагают войти в долю по месторождению Кобервейм на Чукотке. Они через аукцион выкупили лицензию, но не хватает оборотных средств, а главное, специалистов по золоту.

– Дожились. Бандиты полезли в отрасль…

– Сашка просил с тобой поговорить, чтоб ты у них консультантом поработал. Зарплата, – Иван выдержал короткую паузу, – тридцать тысяч зеленых в месяц! Я поначалу не поверил, но Сашка всучил мне долларовый аванс.

– Знаю про эту бодягу с Кобервеймом. Там много было претендентов. Сашке отец помог с лицензией. Он прижился в Министерстве природных ресурсов. Я к бандитам в пристяжные не пойду. Деньги верни.

– Отец, это же почти четверть лимона баксов за сезон, можно новый экскаватор купить.

– Сашка парень хороший, не спорю, но податлив на сладкое. Помяни мое слово, плохо кончит. Поэтому – верни.

– Дело не только в деньгах. Где поддержки искать? Осенью ингуши всех старателей в Ягоднинском районе подмяли, обложили оброком. Председатель артели «Заря» отказался платить золотом, два бульдозера сожгли, сторожа на базе покалечили. Вот я и подумал, может, лучше под группировку Кнехта уйти, с ним задружить.

– Шакалы! Ладно, я в мае приеду и сразу переговорю с Ахметшаховым. Помнишь, рассказывал тебе про этого фээсбешника. Он теперь в Магадане при большой должности. Переговорю, все выясню. Подумаем…

На веранду заглянула Мария Осипова. Цукан предлагал ей не раз зарегистрироваться, сменить фамилию, а она отказалась, с привычными шутками-прибаутками: «Знаю я вас, казаков. Возьмешь в полон, свободы лишишь и будешь погонять, как сидорову козу». И он отступился, удивляясь такой нелогичности, припоминая, как жаловался бригадир Журавлев, что едва с бабенкой сошелся, она тут же задергала – пойдем в ЗАГС. «Я объяснял, доказывал, что две дочки взрослые и у нее сын, случись помереть ненароком, начнутся раздоры. Расстанусь, похоже, с ней», – подвел бригадир печальный итог, напрашиваясь на сочувствие.

– Аркаша, сворачивай планерку. Блинцы остывают… Мария, слегка располневшая за последние годы, но не потерявшая привлекательности, словно в балетном танце, скользила от кухни к веранде. – Ваня, варенье попробуй, сметанка свежая.

Ему вскоре казалось, что никогда не ел подобных ажурных блинцов. Осилил с десяток, вскинул вверх большой палец, похвалил искренне, после чего Мария расплылась в улыбке.

– Отец твой один скушал, и всё молчком.

– Не обманывай, Маша. Я два блина съел. А уж как хвалил за тушеную рыбу, так ты не помнишь.

Эта шутливая перебранка, и запах моря, и буйная апрельская зелень – все настраивало на праздничное настроение.

– А что у тебя, Ваня, с невестой?

– Да, скажи нам, когда я внуков увижу?

Ответить не получалось, как бы он ни старался. Как и ответить на вопрос, почему и кто виноват в их ссорах: то жарко, то холодно. И даже безденежье тому не причина.

Пришли после показа нового фильма.

– Безвкусица полная. Костюмы, текст – это просто позор! – негодует Ольга.

– Пародия, что ты хочешь. Копеечный бюджет… – он не спорит, поддакивает.

– Тогда лучше вообще не снимать кино.

– Мне предложили два билета в драму.

Ольга целует Малявина. Накладывает в тарелки макароны.

– Мяса нет. Сыр кончился…

– Ничего, Оленька, есть соус и немножко вина. Прорвемся.

Он разливает в бокалы остатки итальянского вермута.

– Мне выплатят из Москвы гонорар за последнюю публикацию.

И все так восхитительно....

На следующий день Малявин, не раздеваясь, в мокрой от дождя куртке, входит в комнату. Видит, что Ольга Нарецкая принесла с почты посылку. Выложила на стол куклу, коробку с французскими духами. И даже открыла флакон. Брызгает на запястье. Нюхает. На лице улыбка…

– Мне наконец-то выдали зарплату…От кого посылка?

– От Бориса, от бывшего… я не знала. Тут нет обратного адреса.

Нарецкая смущена. Она немного лукавит.

– Сегодня посылка, завтра он сам. Скажет, это моя жена, моя дочь. Да?

– Почему ты орешь на меня?

Малявин уезжает с вещами в свою холостяцкую съемную квартиру. Он ходит из угла в угол и твердит: всё, хватит, хватит, забыть Нарецкую навсегда. И тут же укоряет себя за горячность, ему хочется повиниться. Тут бы одеться и бегом к ней, но упрямство колом сидит

Слава Богу, Ольга приехала вечером. С порога без предисловия:

– Извини. Я не могу без тебя…,

– Ты раньше такого не говорила.

– Прорвало. Я сделаю всё, как ты хочешь. Только не уходи…

И я ей снова поверил.

Иван рассказывает про себя и любимую женщину впервые с такой откровенностью. Цукан и Осипова удивленно переглядываются, потому что над всей этой трехлетней историей висит простое, житейское: а что дальше?

– Бог рассудит, – неожиданно говорит Мария. Явно сочувствуя этой нелепице.

– Бог-то Бог, да сам не будь плох, – тут же откликается Аркадий. Он не укоряет сына своим – «на пять лет старше!», но и не понимает.

– Может, успеем еще внуков потешкать на берегу Черного моря, да, Машунь?

И вдруг хрипловато, старательно попадая в тональность, поет: «Парней так много холостых, а я люблю женатого…» Словно бы поддразнивая сына. Мария тут же подхватывает, подстраиваясь под его голос, и так это ладненько получается, что Иван невольно распустил морщины на переносице, улыбается и сожалеет, что не знает слов этой простенькой песни.

Магадан, аэропорт Сокол

Аркадий Цукан прилетел рейсом Москва-Магадан в начале мая.

– С авиабилетами полная задница! – пожаловался сыну по дороге из аэропорта. – Почти неделю проторчал в столице. Правда, попутно навестил Шулякова в министерстве, договорился о возможности начать работы на месторождении в Амурской области.

– А он что?

– Обещаем помочь. Выпытывал меня Шуляков активно… Всех карт ему не раскрыл, рано.

Иван промолчал. Отец рассказывал не раз про гору Шайтан в Зейском районе, но это казалось сказочной легендой. Его беспокоила сегодняшняя быль. От наездов бандитов становилось все жарче и жарче. Вопрос стоял жестко – платить золотом, как все, или война. Хуже всего, что не удалось договориться даже через Кахира, который ездит со спутниковым телефоном и ведет себя, как крутой гангстер.

– И представляешь, мне говорит: я переговорю с Амиром. Процент уменьшу, но платить, Ваня, все одно придется. Мы же не отбираем, мы покупаем часть золота. – Убеждает меня по телефону. – Какая вам, хрен, разница, государству продавать или нам! Наш бакшиш всего-то двадцать процентов.

Цукан не сдержался, выдает тираду в мать-перемать. Ему не верится, что Кахир, этот пацаненок, который трудился у него на участке Игумен и просил звать его Колей, теперь бригадирствует в московской группировке. «Двадцать процентов – это, пожалуй, на десяток миллионов потянет, – прикидывает он. – Да и зазорно донскому казаку гнуть шею перед кавказскими инородцами».

– Рули на Коммунистическую к управлению ФСБ.

«Так тебя там и ждут с пирогами», – думает Иван, но не возражает, сворачивает с Портовой к центру города, где в длинном трехэтажном здании в стиле сталинского ампира, расположилось управление ФСБ. Хотел припарковаться у бюста Дзержинскому, но милиционер тут же замахал полосатой палкой. Высадил отца у центрального входа и поехал колесить по Магадану на своей темно-бордовой «Субару Форестер», которую сам тщательно выискивал во Владивостоке минувшей зимой. Встретиться договорились в гостинице «Северная».

Цукан прождал в бюро пропусков около получаса. Удивился, когда окликнул мужчина в штатском. Сходу не узнал Ахметшахова.

– Долго жить будешь, Тимур Фаридович, – буркнул он первое, что пришло в голову. – Не узнал… Он сбился, потому что хотел сказать «тебя», а вроде бы, нужно говорить «вы». – Заматерел. Прямо настоящий генерал.

Ахметшахов рассмеялся в ответ.

– Зато тебя, Аркадий Федорович, признать легко. Такой же ершистый, а внешне почти не изменился. Пойдем ко мне, чаем угощу, настоящим цейлонским, как ты любишь.

Они, словно боксеры в первом раунде, кружили вокруг да около, не приступая к главному. Ахметшахов не торопил, он даже отменил через помощника одну из встреч, намеченных на двенадцать.

– Почти неделю просиделв Москве, билетов не достать на Магадан. Один рейс оставили, прямо беда, – не удержался, пожаловался Цукан. – Да и на Хабаровск не улететь.

Ахметшахов покивал из вежливости. Пододвинул коробку с конфетами. Внимательно выслушал рассказ о наездах бандитов. Походил по кабинету, словно бы собираясь с мыслями.

– Давно работаем по ним. Но прихватить не получается. Золото покупают как бы официально, через банк «Восток». Это теперь не запрещено законом. А что цену занижают – так это, говорят, рыночные отношения.

– Вот оно как! – показно удивился Цукан. – Менты так и вовсе с ними в одной связке. Старателей, что без лицензии, нагло обдирают. Артели запугивают. Работягам помощи ждать не от кого. Трясина.

– Не торопи события, Аркадий Федорович. Мы взяли московское ОПГ в разработку. Но дело-то сложное. Их курирует, похоже, депутат Госдумы Мирзоев. Нужен очень серьезный повод, чтобы подвести их под статью. А мы не те, что раньше, штаты урезаны втрое, районные отделы искоренили, агентурную работу похерили.

– Значит, всё, хенде хох! Полный …ец.

– Я же говорю, работаем по этой теме. Но и без вашей помощи не обойтись.

– Удивил. Чем же я могу тут помочь, Тимур Фаридович? Деньгами?

– Нет, лучше информацией и золотом для контрольной закупки. Я опытного оперативника командирую на месяц. Оформить его в шлихоприемную кассу или бухгалтером – сможешь?

– Для такого дела оформим, как положено.

– Вот и славно. А там видно будет. Чай-то остыл. Давай подолью горячего.

Цукан пьет чай и думает: дожился на старости лет, стал информатором у гэбни.

Ахметшахов, словно бы угадал его мысли: «Наше ведомство пихают и слева и справа. Народ науськивают. Особенно либералы. А когда однопартийца взорвут в автомобиле, бегут с криками в Думу, а что это у нас ФСБ без дела сидит? Да ты и сам об этом знаешь…»

Он за последние годы располнел от сидячей работы, что шло незаметно, казалось, два раза в неделю спортзал, баня – позволяют держаться в пределах девяносто килограммов, а вот совсем неожиданно обнаружил, что стал туговат почти новый костюм. Поглядывая на сухолядого Цукана с мощными клешнями рук, он понимает, что это не только умеренность в еде, это еще и образ жизни.

– А ты к нам в артель на сезон. И заработаешь хорошо, и пузцо подберется.

Оба смеются.

Распрощались с шутками, приятельски, что могло казаться невероятным, учитывая обстоятельства их первого знакомства.

Ахметшахов не стал пояснять Цукану, что московское ОПГ разрешили разрабатывать, только когда появилась информация о связях Амира Озоева с чеченскими бандформированиями. Это стало серьезным доводом, чтобы зацепить группировку. Заодно раскрутить цепочку хищений с Тенькинской золотоизвлекательной фабрики при участии бандитов. Ахметшахов однажды попытался дать ход старому делу с исчезновением внештатного сотрудника с позывным «Поэт», но руководитель управления не захотел ввязываться, мотивируя тем, что тема драгметаллов теперь в ведении милиции и прокуратуры.

Управление ФСБ

Ахметшахов долго склеивал разрозненную информацию, составлял подробный план по разработке озоевской преступной группировки, писал рапорты на имя начальника. И уже поздно вечером взялся инструктировать оперативного сотрудника Смирнова перед отправкой в Тенькинский район.

– Исходный материал по ЗИФу ты получил. Коледанов пересказал ситуацию с ЗИФ и главным инженером Дмитриенко?

– Да я подробно ознакомился. И о погибшем там нашем сотруднике знаю…

– Вот и хорошо. Мурсаков – наш косяк… Пока не выявлю гада, не успокоюсь. Теперь стало больше косвенных, Дмитриенко попал в подозреваемые, но прямых улик найти не удалось.

– Я копну под него. Не впервой.

– Схема такая. Осмотришься в артели. Не торопись. Исподволь, как работник шлихоприемной кассы, предложишь Дмитриенко покупать концентрат. Если согласится, то нужно суметь это зафиксировать с помощью технических средств.

– Кто мне передаст золото, товарищ подполковник?

– Председатель артели поможет. Двести-триста граммов для первого раза будет достаточно. Главное, торгуйся, держи цену.

Смирнов поддакивал, но думал что-то свое, потаенное, что хотелось бы разгадать Ахметшахову. У старшего лейтенанта хороший послужной список, участие в операции по пресечению контрабанды в порту, отличная стрелковая подготовка, но этого мало в такой многоходовой операции. Выстроенная схема требовала от сотрудника не только смелости, но еще и экспромта, хитрости. Особенно, если удастся выйти на ингуша Озоева.

– Как супруга восприняла новость о командировке?

– Да нормально. – Смирнов усмехнулся. Он до полночи уговаривал ее потерпеть месяц-другой, нажимая на то, что получит аванс и командировочные, на них можно купить большой телевизор и что-то по мелочи в дом. – Мне бы справочку на бывшего председателя артели. Я же прохожу по легенде, как его дальний родственник.

– Верно мыслишь. Документы на Цукана я тебе приготовил. Скажу, что он далеко не Дед Мороз. Юнгой войну зацепил, награжден медалью, потом по дурости попал в лагерь на Колыму. Вкалывал в шахтах, на приисках. Был правой рукой в широко известной артели Бурханова в Якутии. Пытался даже перепродать золотой самородок. Но если дал слово – сдержит непременно. Председателем артели стал его сын, бывший журналист, в криминале не замешан. Отец и его, и всех старателей держит в узде. Знаю, что Малявин пытался наладить контакт с группировкой Кнехта через школьного приятеля Шулякова. Это бывший боксер по кличке Чемпион.

– Видимо, искал поддержки, защиты?

– Да, Смирнов, к сожалению, теперь так… Пока же, ближайшие три дня, поработаешь на аффинажном заводе вместе с налоговым инспектором. Познакомишься с процессом обогащения золотоносных концентратов, чтобы не выглядеть полным профаном. Посмотришь, как шлих превращают в слитки высшей пробы. С людьми пообщаешься.

– А какая задача?

– Обычная: поищешь людей, склонных к сотрудничеству. Вот фамилии кандидатов. Их трое, особенно интересен Бутраков, недавно осужденный условно за мелкое хулиганство. С него и начнешь.

Старший лейтенант Смирнов забрал документы и вышел из кабинета заместителя начальника управления в приподнятом настроении. Тема с золотом его взбудоражила. При удачном раскладе можно получить поощрение и, кроме того, зацепить маленькую золотую рыбку. Жена третий год сидит дома с малышом, зарплаты едва хватает. А уж стол хороший накрыть, когда приходят друзья – извините… Приятель из оперативного отдела это заметил, подколол.

– Тоскливо, Вадик, пустые щи хлебать? Прикорм есть небольшой. Директор приватизировал магаданский учебный комбинат с большущими нарушениями. И это понимает, и готов платить. Надавим?..

Смирнов вежливо отказался. Если рисковать, то по-крупному, – так решил для себя. В конторе сквозняков хватает, если сразу не уволят, так могут вывести за штат или задвинут на самый низ, как иной раз шутили сотрудники – «в архиве папки перебирать».

Глава 29. Леха Кнехт

Хабаровск

Джип стоит перед переездом. В салоне охранник Филин, Шуляков и Кнехт. Водитель запрыгивает в салон.

– Да хрен их знает. Маневровый работает… простоим в этой Хабаре. Что за название Хабаровск, не знаешь, Сашок?

– Землепроходец на коче по Амуру спустился, маньчжуров побил. Кличка у него была – Хабар, барыш, удача по-современному.

– Наш человек, бродяга…

Филин держится ладонями за спинку переднего сиденья. Шуляков разглядывает наколки.

– Хошь, мы и тебе такие сварганим.

– Мне в техникуме пацаны предлагали. Я им говорю: это на скот тавро ставят, чтоб пастух мог найти…

– Кнехт, ты слышишь, что этот босяк гонит?

Кнехт разворачивается на переднем сиденье.

– Я по молодости с красивой бабой познакомился. Ресторан, цветочки, а в кровать никак. Неделю обхаживал. А потом шторм девять баллов… И так я к ней воспылал, что искры из глаз. Утром на кухне водички попил, возвращаюсь – голый торс, тапочки. Она на кровати сидит. Глянула на меня и давай реветь… «Уходи!» Я и так, и этак, веду разговор ласковый. Добился расположения. Утерлась она и отвечает:

– Такой же вот расписной, с куполами на груди, моего брата убил.

И опять в слезы.

– Ну и дура!

– Эх, это мы, Филин, дураками были по молодости… Юрист наш визу оформляет, говорит, в Америку могут не пустить из-за наколок.

– Не пойму, сдалась тебе эта Америка?

– Америка – это серьезно. Хватит трояки из карманов тырить. Фирма «Гольденберг» в Сан-Франциско нашим месторождением заинтересовалась. Доллары готовы вложить. Шуля хитрое название придумал. Как там?

– «Чукотский Клондайк». Америкосам все нравится, особенно содержание золота в руде. Только законы российские пугают…

Кнехт смотрит на часы.

– Всё, опаздывать нельзя. Идем пешком. Водила, догонишь, если откроют переезд.

Они идут гуськом по обочине, расшлепывая грязь. Шуляков впереди, Филин замыкающим. Слева-справа типовые пятиэтажки, впереди ажурные фермы строящегося моста через Амур. Идут к ресторану «Белые волны».

Владивостокский «король» Джем ведет «толковище».

– Кнехт, ты хотел речь держать…

Все удивленно смотрят на Кнехта. А он медлит.

– Я уже говорил – времена меняются. Пора выползать из подполья. Пора смело вкручивать наше бабло в коммерцию. Так поступают на Западе. В Америке многие начинали с контрабанды водкой, теперь крупные банки крышуют…

– Что за ботва?

– Гича, помолчи. У тебя только сиськи-письки на уме.

– Мы на Колыме начали заход на золото. Но лезут, как тараканы, ингуши, москвичи. Просекли. Используют прорехи в законах. Из-под носа уводят барыши. Предлагаю вложиться в разработку месторождения Кобервейм.

– А че, дело говорит Кнехт.

– Да на хрен нам это сдалось!

Джем поднялся, остановил спор смотрящего по Уссурийску и вора Витима.

– Нет, Кнехт. Общаком рисковать нельзя.

– Вся наша жизнь на риске. А если я через год вполовину увеличу доход?

– Ты серьезно? Ты понимаешь, что сказал?

Старый благовещенский вор Витим говорит убедительно:

– Я работал на золоте. Тут большие риски. Десятки артелей в Приамурье сдулись, прогорели. Подняли несколько пудов и встали, дальше пустая порода. А жрать нужно каждый день, бензин дорожает, менты борзеют.

– Спасибо, Витим. Ты не въехал. Это рудное золото, геологами доказаны официально огромные запасы. Тут другой расклад.

– Кнехт не сявка, законы знает. Если уверен, пусть банкует, но только половиной общака. А через год спросим по делу. Нет – так и разговор короткий.

Джем недоволен. Но предложение смотрящего по Магадану поддержал якутянин Бабай. Вступился Чора, находкинский вор, поднявшийся на крышевании рыбаков, их долгое время щемили местные отморозки.

– Рисковый ты, Леха! Уважаю таких, – говорит он. И все вроде бы соглашаются.

Шуляков вместе с охранниками играет в бильярд, щелкает миндаль, от водки отказывается.

– Чемпион не чета нам! У него строгий режим, как на зоне… Ха-ха-ха, – басит охранник Чоры, здоровущий бугай. Перед ним на столике куча пустых рюмок.

– Я пиво люблю. С него голова не болит. – Шуляков отшучивается. Напарнику по бильярду негромко говорит:

– Бугаина, а с пяти шагов в цель не попадет, как только Чора терпит.

Серый – Сергей Митяхин, старший в охране Джема, подмигивает ободряюще. Говорит внятно вполголоса:

–У некоторых башка пустая, болеть нечему.

– Это ты мне?

– А что, у тебя разве пустая?

Серый – победитель первенства Приморья по карате. Он смеется показно.

– Сашок, пойдем, пошепчемся.

Выходят в пустой полутемный зал ресторана. Воры сидят в малом банкетном зале.

– Тренируешься?

– Да, постоянно. Хочу снова на областных выступить в среднем весе, если килограмма четыре сброшу.

– У нас интересная тема пошла. Бои без правил. Слыхал, наверное…Призовые в долларах. Участие тоже оплачивается.

– Спасибо, Серый. Занятно. Я переговорю с Кнехтом, он бывает непредсказуем. Хочется поспарринговать серьезно. Мне самому интересно: бокс или карате?

– Заметано. Свяжемся. Вот номер, звони, оставляй сообщение…

Авторитеты выходят по одному. Кнехт, как инициатор сходняка, идет последним. Он улыбается, но Шуляков догадывается.

– Что, крепко подсыпали перцу?

Кнехт усмехается.

– Хабур-чибур. Придется снова привлекать кого-то со стороны. Делиться.

Неожиданно подходит Витим.

– Без обид, брат. Я сам с проходняка старательского начинал в Забайкалье. Тему знаю.

Обнялись, словно и не было жесткого спора, разошлись по машинам.

Глава 30. Тенька

Аэропорт Сокол

Амир, в свитере и толстых штанах, идет к зданию аэровокзала. Встречающие в теннисках, пиджаках, на градуснике плюс двадцать по Цельсию.

– Что ж ты мне не сказал! Морозы, морозы… – Выговаривает Озоев Кахиру. – Я как чучело. Придется ехать в магазин за летней одеждой.

– Советы давать – дело неблагодарное, брат Амир, – отвечает Кахир на ингушском. И тут же негромко: советовал не связываться с Каримом, а все мимо ушей. На русском громко командует водителю: – Давай, Ильяс, рули на проспект к универмагу. Шопинг для шефа устроим.

Здесь, на Колыме, Кахир ведет себя совсем по-другому, нежели в Москве. Он теперь на короткой ноге с прокурорским работником в Магадане, обнимается с ментами, пошучивая и посмеиваясь над их нелегкой работой, когда все вдруг стали либо бандитами, либо спекулянтами-коммерсантами.

Вечером в гостиничном номере Кахир поясняет, что давить на Цукана, председателя артели – ему не с руки, друг детства. А главное, его отец – Аркадий Цукан, которого на Золотой Теньке многие знают.

– Я не пойму, в чем проблема! Банк «Восток» предоставил полномочия на основе лицензии по приобретению драгметаллов. И цена хорошая. Какая им, хрен, разница… Поеду сам, проведу переговоры. Я умею убеждать людей, а то и поприжать.

В поселке Тенька в артельной конторе Озоев председателя не застал. Женщина-бухгалтер, удивленно оглядев Озоева, без тени смущения поясняет, что Иван Цукан поехал по участкам и будет только к вечеру.

– Найду на участке, – уверенно говорит Озоев. И улыбается, как привык это делать, даже когда что-то не по нутру.

По щебневым грунтовкам, вздымая пыль, шумит колесами огромная «Тойота-4Runner». Мелькают полуразрушенные поселки, один участок, другой.

– Ильяс, что за подвеска у твоего монстра, у меня задница в синяках!

– Да, у «Раннера» подвеска жесткая, зато служит долго, – похвалил машину водитель. – Я привык. Зато по грязи и снегу, как танк прет. Если радио мешает, вы скажите, я выключу. Нам до Колова немного осталось.

В Колове дежурная поясняет:

– Цукан на дальнем участке Пионер. Там случилась авария с вашгердом.

Черный джип, грохоча по отвалованной гальке, подкатывает к промприбору. На приветствие Амира никто не откликнулся. Цукан в темно-синей спецовке, словно бы позаимствованной у северокорейцев, выдвинулся вперед, вглядываясь в смуглолицего мужчину.

– Плохо гостей встречаете?

– У нас говорят: незваный гость – хуже татарина, – тут же отшутился Цукан без улыбки, не ожидая ничего хорошего от встречи с незнакомцем кавказских кровей.

– Тебе от Кахира привет. Меня Амиром зовут. Где можно перетереть один на один?

Цукан кивком головы показывает на строительный вагончик, служивший подсобкой, столовой и местом для перекуров в непогоду. Здесь в тамбуре рядком стоят резиновые сапоги разных размеров, валяются темные от пота и грязи портянки, висят вдоль стен брезентовые робы, плащ-палатки.

– Ты же умный мужик. Давай договариваться по-хорошему, ты продаешь, я покупаю.

– Мне невыгодно, почему я буду тебе продавать?

Прямой ответ обескуражил Амира Озоева, он привык, что работяги при виде его вооруженной охраны и самого автомобиля начинали клонить голову, мямлить про плохой сезон, убытки, а потом все же соглашались на тех условиях, что он предлагал.

– Не торопись, Иван Цукан. Могу перекрыть кислород, но это невыгодно всем. А тебе в первую очередь. Сто килограммов золота мне погоды не сделают, а ты можешь потерять всё. Давай завтра встретимся в Усть-Омчуге. Все спокойно обсудим. Кахир просил за тебя, я пойду на уступки в цене.

– Хорошо. Если по цене, установленной Центробанком, то нет вопросов.

Амир молчит. Он опасается, что злость, клокочущая в нем, выплеснется наружу вулканической лавой. Покупка золота через банк «Восток» составляет лишь малую часть, облагаемую налогами, после чего прибыль получается, словно шерсти клок. Настоящий доход приносит золотой шлих, купленный у старателей неофициально с заниженной пробой золота. Шлиховое золото затем можно дорабатывать на аффинажном заводе, переплавлять в мерные слитки, после чего цена становится соотносимой с ценой на Лондонской товарной бирже. Но главной занозой было то, что двести килограммов золота он обязан передать Ардулле. Он знал, что эти миллионы пойдут на закупку современного оружия, спутниковых телефонов, «птурсов», но это знание его не огорчало, он просто старался не думать об этом, вот и всё.

Амир приподнял высоко руку, щелкнул пальцами. Тут же подошел сноровисто один из охранников.

– Принеси кейс из машины.

Амир откинул крышку, словно эстрадный фокусник.

– У тебя нет денег на новую технику. А я готов проавансировать без процентов. Скажи, сколько тебе нужно?

Иван глянул на банковские упаковки стодолларовых купюр в несколько рядов и тут же машинально прикинул: сто пачек – это миллион долларов. Денег в начале сезона хронически не хватало, в банках грабительский процент, и еще докажи свою состоятельность или оформляй залоговый договор с оценкой имущества в полцены.

– Извини, Амир, мне нужно посоветоваться. Один я такие вопросы не решаю.

– Это правильно. Старших нужно уважать. Жду тебя завтра. Будет настоящий кавказский шашлык, барбекю, хорошее вино…

Амир оглядывается. В низине полуразрушенные бараки, ржавые остовы автомобилей, тракторов, а напротив стоит «этот мудила» в спецовке, смотрит исподлобья… «Зачем это, черт побери! У меня счета в банке на Кипре, в банке «Восток», и я могу купить весь этот прииск с потрохами». Амир с трудом давит в себе полыхнувшую злость, говорит, как говорил много раз, и белозубо улыбается:

– Нужно договариваться. Зачем нам воевать…

Иногда на Петровский рынок приходили однокурсники с экономического факультета – русские, евреи, украинцы, он всех обильно угощал и улыбался. Выпивал с ними много вина, как в студенческие годы, забывая, про мусульманские запреты. Одаривал всех фруктами. Они потом хвалились этим знакомством, рассказывали друзьям про обильные застолья и мерседес «Голенваген», на котором охранник развозил их по домам. Немного завидовали его удачливости, сетуя на свою казенную зарплату.

– «Jedem das Seine» – такая надпись висела над воротами концлагеря Бухенвальд?

– Возможно, и так, – откликнулся Цукан, пытаясь понять к чему это «каждому свое». Кахир рассказывал, что Озоев – экономист с высшим образованием. Это не вязалось с бандитской группировкой, шантажом, избиением старателей-одиночек, прозываемых в обиходе «хищниками», хотя какие они хищники, если вдуматься, если вкалывают весь световой день, наживают ревматизм от холодной воды и язву от подножного корма, они просто беспросветные пахари, не умеющие ничего, кроме как мыть золото в колымских ручьях.

Поселок Усть-Омчуг

Стол и мангал установили на берегу Омчуга, реки своенравной, она не раз широко разливалась, подтапливая поселок. Весеннее половодье пошло на убыль, но мутный поток еще играет мускулами, грохоча обкатанными булыжниками, подмывает береговую поросль, мочалит прибрежный сухостой. Обломок комлистой лиственницы тащит по руслу, швыряет на валуны. Иван подошел к воде, помыл руки, поплескал на камни. Руки сразу покраснели от ледяной воды. Он представил, как отец сплавлялся на плоту с одноногим парнем по рекам, плотик крутило, обхлестывало холодной водой, как эту лиственницу и шансов выжить было немного, но отец как-то сумел…

Запах шашлыка вместе с дымом тянется вдоль берега, приманив осторожную суку, бродившую поодаль. Иван думал, что уйти, сказав – «нет», нельзя. Объяснять, как просил отец, тоже непросто. После посещения управления ФСБ Цукан кратко рассказал о ситуации с московским ОПГ Озоева, о сотруднике, который будет принят в шлихоприемную кассу под видом дальнего родственника. Отказываться от предложения нельзя, надо тянуть волынку. «Ссылайся на меня. Ругай за излишнюю осторожность», – сказал отец поздним вечером после ужина и ушел в свой небольшой домик, собранный из деревянных щитов с утеплителем по современной технологии. А он остался один в просторном кунге, служившем конторой вместо обветшалого приискового помещения, где требовалось делать капитальный ремонт. Сидел, размышлял, пробовал дозвониться в Магадан Сашке Шулякову, но телефон в их квартире не отвечал.

Один из охранников – чернобородый, для форсу или для устрашения, пригласил к столу, где сидели начальник РОВД Калитов, чиновник из районной администрации, полнотелая женщина с яркой губной помадой на губах и сам Амир, удобно расположившийся в торце стола на раскладном креслице.

– Усаживайся… Иван не только председатель артели, как вы знаете, но и еще друг моего друга. А на Кавказе – это святое. Так выпьем же за настоящую мужскую дружбу, которая дороже золота и алмазов.

Красное терпковатое вино Ивану понравилось. Здесь, на Колыме, вино пили редко. Женщины предпочитали полусладкое шампанское, а мужчины водку, иногда спирт.

– Шашлык обалденный! – вскинул голову от тарелки Калитов. – Надо бы повторить. Мне водочки.

– И мне, – поддакнула женщина, поправляя на широкой груди крупные бусы под жемчуг. – Не могу пить эту кислятину. Давайте выпьем за колымчан. – Она потянулась со своим стаканом в сторону Амира. – Это особенные люди.

Когда компания решила грянуть песню «Бродяга», Амир отозвал Ивана в сторону и без обиняков тут же спросил:

– Что вы решили?..

– Я хочу взять аванс на пол-лимона, но отец осторожничает. Он человек старорежимный, ищет во всем обман, подвох. Просит отложить вопрос на пару недель.

– Столько ждать не могу. Надо вернуться в Москву. Будете решать с Кахиром. Я рад, что не ошибся в тебе. Пойдем, там сейчас овощи запеченные принесут. Мой Ашот не только умеет стрелять с двух рук, но еще и готовит, как профи.

Все сидят растелешенные, красные от жары и выпитого. Когда солнце скрылось за сопкой, вместе с ветерком, гулявшим вдоль долины, сразу повеяло холодом, и уже хочется накинуть теплую куртку. Калитов, мазнув рукой по губам раскрашенным томатным соусом, торопится рассказать про погоду.

– Стоп, стоп! – требует тишины. – В позапрошлом году мы на рыбалку выехали в начале июня. И вот представьте! Проснулся я от холода. Темным-темно, брезент на мне, лежу, как в могиле. Такой страх охватил, что чуть не обделался. Выскакиваю. Оказывается, ночью снег выпал, придавил палатку к земле…

Все громко смеются – и женщина с ярко накрашенными губами, и Амир, и охранник Ашот, только Цукан улыбается с трудом, едва разлепив губы. Он понимает, что войны не избежать.

Кахира разбудил звонок по межгороду. После привычного «салам» Амир говорит возбужденно:

– Я все разузнал в Министерстве, я понял. Цукан тянет резину. Он выиграл аукцион в Зейском районе. Значит, твой геолог из Алдана не соврал про месторождение на этом, как его, б…!

– Зимнояха…

– Ну, неважно. Видимо, там богатое золото. Хитрюган. Попробую с Цуканом договориться на полпая. А нет, в дело пустим Резвана. Жди звонка…

Кахир в полной темноте лежит, глядя в потолок. Одноклассника Ваньку Цукана почему-то не жаль, жаль Федорыча – так его звали рабочие на участке… А как поступить, он не знает, но уверен: если в дело двинут Резвана, то будет кровь. Звонок взбудоражил, а надо выспаться, завтра снова готовить курьера в поездку по трассе через Сусуман, Якутск, Сковородино, а Калгат пьет всю неделю, серьезное дело поручить нельзя, отлупить не получится, а вложить опять же не по-пацански, вот и оборзел наглый татарин. Надо денег послать дяде Дауру, – думает он и с тем засыпает, чтобы оказаться в лучах солнца на склоне горы, поросшей мягкой зеленой травой. Брат кричит: «Овечек растеряешь!..» Хохочет весело, беззаботно и несется дальше на ярко-красном мотоцикле по высокой некошеной траве.

Глава 31. Война

Тенька. Контора артели «Игумен»

Виктор Осинкин второй год работает в артели нарядчиком и по совместительству кассиром. Мария Осипова хвалит.

– Молодец, Виктор. Зимой на курсы в Магадан поедешь. Настоящим главбухом станешь.

– Да, неплохо бы.

– Может, невесту там найдешь… Бывшая – пишет?

– Нет. Когда сократили, я крепко запил. Попал в наркологию. А когда вышел, у Томки моей ухажер. Дочка у родителей, не подпускают – «Алкаш!»

– А ты ж вроде ни грамма?

– Теперь опасаюсь… Тут только начни.

Осипова складывает папки с бухгалтерскими документами.

– Глаза болят от этих бумажек в конце месяца. Ты не засиживайся.

Осинкин неторопливо собирает в стопу ведомости, складывает. На часах 21.45. Он выключает свет, запирает входную дверь. Присаживается на скамейку перед входом, снимает протез с левой ноги, ослабляет крепление. Сидит в темноте, думает, если стану главным бухгалтером в артели, это же деньги какие!.. К дочери стану ездить, подарки возить. Неподалеку останавливается машина. Выходят двое. У бородатого крепыша в руках монтировка. Говорит с акцентом.

– Постой у дороги. Свисти, если что. Я зайду из кустов. Сдерну решетку на окне.

Осинкин поднимается со скамейки.

– Эй, вы! А ну стоять. У меня рация. Первый, первый, я второй. Нападение на контору прииска…

Осинкин хочет напугать, громко кричит в несуществующий микрофон. Раздается выстрел. Разлетается вдребезги оконное стекло. Второй выстрел валит Осинкина с ног.

В кабинете председателя артели шумно, матерно. Члены Совета артели сидят у стола. Арифов, назначенный недавно бригадиром на Пионере, мечется вдоль стены и громко ругается. Мария Осипова у телефона.

– Да помолчите, мужики! Осинкин Виктор… Да, с огнестрельным ранением. Живой… Ну, слава богу. Может, кровь сдать… Понятно. Отправляете в Магадан. Хорошо. Я передам.

– Живучий наш Витька. Когда сюда нес, думал, не жилец. Пуля грудину разворотила. Хорошо, быстро аптечку нашли. Осипов прибежал. Мы вдвоем умотали бинтами, как могли. Но крови потерял много…

Входит Аркадий Цукан.

– Мария общалась со следователем. Теперь ты, Осипов… Эх, жизнь наша бекова! Давайте будем решать.

– Выслеживать этих гадов и валить!

Арифов хлопает по своей ладони с оглушительным треском.

– Ага, тебя же потом на нары.

Журавлев вскакивает со своего места.

– Тише, тише… Милиция нам не поможет. Они повязаны. Поэтому нужно уйти под группировку Озоева, платить им, как на других приисках.

– Кавказцы жалости не имеют. Оседлают, начнут погонять, как заезженную кобылу. Хера с два!

Ахметов вбивает кулак в хлипкую столешницу. Привыкший к реву мощного дизеля, он и в помещении продолжал кричать в полную силу.

– А наши что – лучше? – спрашивает Никишов, недавно назначенный главным инженером и заместителем у молодого председателя артели.

– С бригадой Кнехта я мог весной договориться… Теперь поздно.

Малявин, внимательно оглядывает каждого, в том числе отца, неуступчивого и готового ввязаться в новую драку за свои «прынципы».

– Бригада Кнехта озоевцев потрепала. Но Кнехта самого чуть не грохнули. Сусуманский район они отстояли, им сейчас не до нас…

– Предлагаю вооружить наших людей, устроить на подъездных путях сторожевые пункты, выставить металлические ограждения. На каждом участке круглосуточное дежурство.

– Это всё деньги, дополнительные затраты, пустые хлопоты…

Малявин возмущается.

– Золото стране не нужно, и мы ей не нужны!

– Но у нас нет другой страны…

– А вот на Аляске…

– Плевать мне на эту гребаную Америку! Кто за мое предложение, прошу голосовать. Один против, один воздержался. Большинство. Иван, хватит, не спорь. Раз решили, то все идем в ногу. Дежурить ночью строго по двое.

Аркадий Цукан инструктирует сторожа у въезда в поселок Колово.

– Из одного ствола вверх, вторым по ногам, на поражение! И не жди, тут же перезаряжай. Дробью никого не убьешь, но шуму наделаешь.

Пробует столкнуть металлическое ограждение на дороге, обмотанное цепью. Не получается.

– Брусники много в этом году…

Он идет по поселку в сторону промприбора. Кругом развалины. Обгоревшие стены. Нет ни магазина, ни почты. Несколько бараков возле бывшей рудничной конторы. Здесь же директорский дом и здание с перекошенной вывеской «Дом быта». Встречает Гуськов. Издалека приметил. На плече двустволка.

– Дай взглянуть. Заряжена?

– А то как же… Дробью, как ты велел. Мы за вчера почти два килограмма назолотили. Рекорд. Вот акты, ящик опломбирован. Помочь?

– Ивана подожду. Вон, видишь, пылит по распадку. Возвращается с Пионера.

Они стоят и смотрят туда, где возвышаются каменные остовы старой обогатительной фабрики, увитые внизу стланиковой зеленью.

Два старателя и Цукан стоят возле столовой. В коробе машины по кличке «буханка» ящики с золотым шлихом, приготовленные для сдачи на фабрику. Начальник РОВД Калитов, едва вывалившись из уазика, кричит грозно:

– Что за самоуправство, Аркадий Федорович! Дорогу перегородили, вооруженные люди ходют. Я такого не потерплю…

Цукан смотрит, как колышется огромный живот, от каждого выкрика, словно студень, готовый вывалиться на дорогу из-под ремня. Отвечает спокойно, с ленцой.

– На охотничье оружие в стране запрета нет. Ограждение стоит на границе моего лицензионного участка. Зря кипишишься, майор. А то будем думать, что ты за бандитов хлопочешь.

Калитов мычит что-то невразумительное, вытирает потный лоб.

– Африка, двадцать пять в тени… Могли бы со мной посоветоваться, предупредить.

Тон примирительный. Калитову не по себе. Цукан смотрит на него так, словно знает о его связях с озоевцами. Не случайно сотрудник ФСБ вручал ему ветеранское удостоверение… «Семейка, мать вашу! Жена не жена, а рулит в бухгалтерии, сын председателем стал, в шлихоприемной кассе племянник нарисовался».

Смирнов через окно столовой увидел майора милиции. Выходит на крыльцо, чтобы рассмотреть этого «мясника», как он его для себя обозначил, поближе. Но не успевает, начальник РОВД вполз в тесное пространство милицейского джипа. Машина пылит мимо разномастных домов и бараков по поселку в сторону корпусов ЗИФ.

– Дмитриенко вызвал майора для консультации. Осторожничает. Будут пробивать по своим каналам мой фэйс, мою легенду, потом решат – покупать или нет ворованное золото.

Цукан молчит. Даже не смотрит на сотрудника ФСБ.

«Ждал реальной помощи, а тут бесконечная игра в шпионов. А бандиты жируют. И руки повязаны, попробуй тронь, вонь пойдет такая, что придется бежать на край света… Хотя и так на самом краю. Мария снова упрямится. То говорила, что Колыма ей осточертела, то не выгонишь к теплому морю. Понятно, я сам тому виной: обещал покончить с артельными делами. Но как бросить сына в такой ситуации».

Старший лейтенант Смирнов второй месяц числится в артели. По телефону докладывает иносказательно Коледанову:

– Илья Петрович, пустышка получилась, надо бы потоньше, да и наживку другую. Не пора ли…

Коледанов смеется в ответ.

– Отдыхай. Старателям привет!

Вечером Смирнов рассказывает о работе в Якутии, на Урале, стараясь вызвать мужиков на откровенность, но не получается. Отмывшись, после обильного ужина, рабочие, как подкошенные, падают на лежаки, включают радиоприемник, изредка переговариваются между собой с грубоватыми шутками, похоже, не доверяя попыткам Смирнова расшевелить их. Вскоре засыпают. Утром с матерками и шуточками снова вкручиваются в двенадцатичасовую рабочую смену. И тут не до разговоров.

– А как же КЗОТ, закон?

Иван Малявин поясняет:

– Так сложилось давно. Я предлагал перейти на восемь часов, но старатели уперлись, говорят: «Мы что, отсыпаться приехали? Да и заработок на треть упадет…» У артели, как у новгородского вече, своя дурь, свой Устав. И председателя выбирают общим голосованием.

Деревянный дом с решеткой на окне, с металлической дверью, огороженный по периметру деревянным забором, оборудован под шлихоприемную кассу артели «Игумен». Смирнов чиркает в газетном кроссворде. Откладывает. Ему невыносимо скучно, он слегка придремал… Снаружи грохот сапог, стук в дверь. На пороге рыжий парень с лукавым усмешливым взглядом.

– Я от Дмитриенко…

Смирнов слегка растерялся. Трет глаза.

– Инженер просит к семи подъехать на фабрику.

– Да, хорошо, буду.

Вечером Смирнов идет к фабричной проходной. У Дмитриенко приметный «Ниссан-Террано». В салоне Смирнов подает небольшой пробник с шлиховым золотом. Дмитриенко грубовато шутит:

– На хрена? Что я, золота с Игумена не видел? Примесь медного колчедана до трех процентов. Проба высокая. Могу покупать по девятьсот за грамм.

– Но это же полцены! – показно возмущается Смирнов. – Хотя бы миллион триста.

– Миллион рублей за грамм, и точка. Передашь золото водителю.

– Нет, не могу, мне завтра позарез нужны деньги.

– Ладно. Завтра в обед приносишь золото, я быстро проверяю подлинность. Взвешиваю. Сразу отдаю деньги.

Смирнов заперся в шлихоприемной кассе. Проверяет диктофон, портативную камеру. Идет к машине Аркадия Цукана, открывает ключом. Радиостанция «Алтай» шипит и скворчит, как сало на сковородке. Он дважды диктует в телефонную трубку:

– Меня пригласили за черной смородиной на завтра. Сломался мотоцикл, срочно до обеда привозите бензонасос. Очень срочно.

– Вас понял. Отбой.

Кабинет заместителя начальника УФСБ Ахметшахова

Смирнов улыбается, довольный новым своим положением.

– Улыбаешься, Вадим Игоревич. Думаешь, у меня орден в кармане лежит. Нет, пока только представление направили на внеочередное звание, за успешно проведенную операцию с Дмитриенко.

– Служим отечеству не за награды!

Смирнов изображает тупого служаку, дурашливо выпячивает грудь.

– Правильный ответ. Так и доложу начальнику. От ордена отказался…

Ахметшахов усаживает Смирнова, садится рядом.

– Когда задержали бойцов из бригады Мансурова, я думал, покрутим дня три и выпустим… Ты настоял, чтобы сделали у задержанных подноготные срезы?

– Да. Вспомнил. Преподаватель у нас на кафедре из бывших розыскников. Я ни одной лекции не пропустил… Коледанов на меня сначала обиделся. Что ты не в свое дело лезешь? А когда криминалисты обнаружили следы пластида, пришел с извинениями.

– Теперь мы их подвяжем к чеченским боевикам. Немного подчистим озоевцев.

Смирнов из папки выкладывает на стол бумагу.

– Это рапорт от начальника следственного изолятора. Повезло нам, Тимур Фаридович. Не выдержал Дмитриенко…

Ахметшахов читает рапорт, затем записку: «Срочно организуй передачу с продуктами, сигаретами. Встречу с адвокатом. Гэбисты достали. Выдергивайте отсюда быстрей».

Ахметшахов внимательно разглядывает торопливую карандашную скоропись. Стремительно вскакивает. Открывает папку с документами Дмитриенко. Листает. Находит автобиографию, написанную Дмитриенко с некоторым изяществом технаря, приученного к шрифтам на занятиях по начертательной геометрии и при составлении курсовых проектов. Кладет рядом записку.

– Посмотри, Вадим!

Смирнов, не понимает восторга начальника. Медленно читает снова записку и автобиографию.

– Возможно, он торопился…

– Эх, ты, оперативник! Нужно срочно делать очередной запрос в Москву, затем передать паспорт Дмитриенко криминалистам.

Поселок Тенька

Аркадий Цукан привычно проснулся с рассветом. На кухне пьет крепкий чай из прокопченной алюминиевой кружки. Из комнаты выходит Осипова, смотрит внимательно.

– Не успела выбросить на помойку эту кружку. Теперь с собой потащишь в Анапу… Слава богу, закончилась приисковая круговерть.

Цукан встает. Смотрит с мягкой улыбкой.

– Ах, упертая ты моя Машуня! Голубика ты моя сладко-кислая…

Осипова с наигранной строгостью, сведя к переносице черные брови:

– Соскочил с кровати. Письма любовные разложил на столе. А я их сейчас в печку!

– Маша! Это же документы на новое месторождение в Зейском районе. Лицензию, слава богу, Шуляков помог пробить.

– Да ты опять за свое. Хватит, Аркаша! Всё, последних разов не будет. Сыну под сорок, пусть управляется сам.

– Не шуми, Машуня. Все передаю сыну. Ты посмотри на эту красоту. Осень хвалится своим разноцветьем перед долгой зимой.

Они смотрят через окно на линейку охристо-багряных тополей, на дальние отвалы отработанной породы, которые затянуло желтой и бурой кустарниковой порослью, скрашивая безжалостные раны распадков, ручьев и речушек, где прошли бульдозера по второму, а то по третьему разу, выбирая остатки россыпного, когда-то богатого золота.

В семь утра Аркадий Цукан привычно обстукивает сапогом баллоны у ГАЗ-66, проверяет топливо в бензобаке. Подходит Малявин.

– Спишь долго. Небось, и позавтракать не успел? В кабине термос и бутерброды…

Выезжают с производственной базы на восток. Солнце бьет прямо в лобовое стекло. Цукан не устает нахваливать машину:

– Нам бы еще один такой вездеход раздобыть у армейцев…

– Проходимость отличная, но часто ломается этот газон. Лучше купить полноприводную грузовую «тойоту».

– А она что – не ломается?

– Ты, отец, неисправимый консерватор. У японского экскаватора ковш такого же объема, как у драглайна, а кушает солярки вдвое меньше и вдвое быстрее крутится на подаче грунта…

– Ниче, вот развалится у твоей «Субару» подвеска, посмотрим, где ты запчасти найдешь…

Они ведут давний спор с гневными восклицаниями: «Почему японцы могут, а мы нет?» Малявин вспоминает застарелый анекдот про туриста из Токио, который на вопрос, что вам понравилось в России? – отвечает: все понравилось, что русские делают не руками.

На дальнем участке Пионер выгружают продукты, новый трос для бульдозера. Старатели остановили гидровашгерд, сгрудились рядом.

– Спасибо всем! Мужики, уезжаю в длительный отпуск.

– Да не зарекайся, Федорыч. Прижмет тоска зеленая у Черного моря без нашей портяночной вони…

Шутят с полным почтением. Гуськов как-то развязно, с подковыркой, говорит про отвальную…

– Положено проставляться.

– Спасибо, Гуськов, что напомнил. Я тебе с материка вышлю посылку с перцовой настойкой.

Старатели смеются, Гуськов кривится:

– Ну, ты, Федорыч, вспомнил.

Цукан жмет ладони, твердые, как сосновые доски, говорит: не поминайте лихом и прочее, что обычно говорится при таких расставаниях.

– Когда самолет, Аркадий? – спрашивает Арифов, бригадир на этом участке. – Надеюсь, не на АН-24…

– Упаси Бог. На ИЛ-62 полечу до Москвы.

– Ты уж, Володька, не подведи. Я ведь помню, как ты ранней весной уехал за водкой на бульдозере и на обратном пути провалился под лед.

То давнее воспоминание промелькнуло в глазах и погасло:

– Все будет абгемахт, – подражая председателю, отвечает Володька. – Как я могу подвести, Аркадий? А помнишь, Иван, как мы золотили в ту пору, когда ты мальцом был?

Малявин вздрагивает от неожиданного посыла, старается вылепить на губах улыбку, отвечает:

– Командиров нам не надо, бригадиром буду я…

– Ага, вспомнил мою прибаутку, – радуется бригадир-бульдозерист Володька.

Цукан верит бывшему сидельцу лагерной зоны строгого режима, как никому другому, потому что Арифов пустых слов на ветер не бросает и твердо знает, что за фальшивые слова нужно держать ответ.

Вечером обсуждают с Иваном план переброски техники в Зейский район, обмусоливают детали, подробности быта, цены. Иван не выдерживает, шутит:

– Соску и памперсы в поездку я приготовил.

– Ладно, не ершись, сын. Занудой становлюсь, есть такой грех. Бандитов прошерстили, но охрану на участках до конца сезона надо оставить.

– Я тебя отвезу в Магадан. Заодно новое оборудование присмотрю на заводе.

Прощаются.

От взрыва вылетели стекла в столовой и ближайших бараках. Фасад дома, где живет Цукан, разнесло в щепки. Его вытаскивают из завала живого, с размолоченной левой рукой, которой он держался за входную дверь. Командует всем взрывник Трехов, повидавший за долгую жизнь разные увечья. Он накладывает жгут на руку выше локтя, вкалывает промедол. Тампонами останавливает кровотечение из носа после контузии.

– Взрывное устройство, сволочи, заложили под крыльцом. Похоже, сработало с запозданием. Повезло Аркадию, дверь металлическая, как щитом прикрыла.

Малявин криком кричит в телефонную трубку радиостанции «Алтай». Пытается вызвать санитарный борт. По невразумительным ответам диспетчера понимает, что ночью вертолет не поднимут, только утром.

– Ждать нельзя.

Он раскладывает сиденья в «Тойоте», кидает матрас. Артельщики осторожно укладывают в салон Цукана, лаская матерками, когда он вскрикивает от боли.

– Жив, едрена вошь!

Машину Малявин гонит по колымской трассе с запредельной скоростью. Никишов придерживает голову Цукана, кричит:

– Осади, Иван, осади, черт тебя подери!

Фары высвечивают обочину, сопки. Полноприводный агрегат опасно кренится в поворотах, разбрызгивая щебенку из-под колес, и летит, и летит один в полнейшей темноте, словно космический корабль по небосводу. Никишов всматривается, с нетерпением ждет, когда замаячат впереди огни райцентра Усть-Омчуг.

Усть-Омчуг

В районной больнице о взрыве узнали по телефону, приготовили заранее операционную. Хирург, ученик известного на Колыме Церетели – Шалва Багратович, громогласно командует, отсекая в коридоре посторонних и в том числе Малявина с Никишовым.

– Не мешайте работать…

Иван вспоминает местную байку:

– Пришел работяга в больницу, держит отрезанную на пилораме кисть руки и кричит: «Пустите к Шалаве Багровичу!» Сестра медицинская говорит, что не Шалава, а Шалва Багратович. А он в ответ: мне насрать! Пусть пришьет, я знаю, Шалва все может.

Малявин ходит по коридору из конца в конец и шепчет: он все может, он непременно спасет отца, ощущая то большое родственное чувство, о чем вслух никогда не проговаривалось между ними, но без которого жить невозможно, как ему кажется в этот момент.

Аркадий Цукан очнулся после наркоза. Он оглядывает стены реанимационной палаты, окно с перекошенной двойной рамой, оштукатуренный потолок в паутине вихлястых трещин, похожих на карту российских дорог. С трудом приподнимает правую руку, чтобы дотянуться до стакана с водой и не может. Кривится от жестокой боли во всем теле.

– В этот раз мне до берега не доплыть…

Иван поит из стакана и не знает, что нужно говорить в таких случаях. А врать не хочется.

Пришла медсестра, делает укол. Боль отступает. Он укладывает забинтованную левую культю удобней на одеяле.

– Ты иди. Иди, занимайся делами.

«Не успел я на Зимнояху… Ванька не вытянет такую громаду. Жесткости нет,слабоват. Да и женушка…»

Цукан в одну из поездок в Магадан наведался к Ольге Нарецкой. Она вышла в домашнем халате и тапочках, без макияжа. Беременность слегка подпортила ее ослепительную красоту. Возможно, поэтому вымученная вежливая улыбка. Предлагает кофе… «Или вам что-то покрепче?» Усмешка.

– В сезон не выпиваем горячительных напитков.

– А в Магадане только и разговоров: где купить не паленую водку, спирт, да мясом забить холодильник.

– Бездельники. А у нас настоящая работа.

– Поэтому рожать я буду одна, без мужа!..

– Зачем вы так? Приедет… А то, может, в Усть-Омчуг, там отличные врачи…

– Нет. Тогда уж в Саратов, к родителям.

Цукан пьет кофе без сахара, морщится, не понимая прелести этого напитка. Рассказывает о перспективах разработки нового золоторудного месторождения, что производственные активы артели вырастут в десятки раз.

– Нужно, чтобы Иван занялся Зимнояхом.

Ольга его не понимает. Они словно из разных миров. Нарецкая говорит:

– Будь моя воля, я распродала бы ваши бульдозеры и уехала в Калифорнию. Открыла бы художественную галерею…

Огорчился Цукан от такого откровенного неприятия дел их старательских, с которых не только можно кормиться, но и чувствовать себя человеком, независимым и свободным. Но Ивану ничего не сказал, представляя, как ему непросто прорываться через эту отчужденность жены. И все же сын молодец. Порадовал, настоял на своем, внука решили назвать Федором, в честь деда.

Цукан мысленно проецирует на стене карт-план, маршрут проводки в Зейский район бульдозерной техники и экскаваторов по зимнику через Аюнский перевал к верховьям водораздела Гилюя от станции Дипкун. Он заранее определил, что промприборы придется забрасывать вертолетом, а разборно-щитовые дома и стройматериалы можно попробовать поднять по Гилюю на катере от паромной переправы во время весеннего паводка.

Глава 31. Война

Тенька. Контора артели «Игумен»

Виктор Осинкин второй год работает в артели нарядчиком и по совместительству кассиром. Мария Осипова хвалит.

– Молодец, Виктор. Зимой на курсы в Магадан поедешь. Настоящим главбухом станешь.

– Да, неплохо бы.

– Может, невесту там найдешь… Бывшая – пишет?

– Нет. Когда сократили, я крепко запил. Попал в наркологию. А когда вышел, у Томки моей ухажер. Дочка у родителей, не подпускают – «Алкаш!»

– А ты ж вроде ни грамма?

– Теперь опасаюсь… Тут только начни.

Осипова складывает папки с бухгалтерскими документами.

– Глаза болят от этих бумажек в конце месяца. Ты не засиживайся.

Осинкин неторопливо собирает в стопу ведомости, складывает. На часах 21.45. Он выключает свет, запирает входную дверь. Присаживается на скамейку перед входом, снимает протез с левой ноги, ослабляет крепление. Сидит в темноте, думает, если стану главным бухгалтером в артели, это же деньги какие!.. К дочери стану ездить, подарки возить. Неподалеку останавливается машина. Выходят двое. У бородатого крепыша в руках монтировка. Говорит с акцентом.

– Постой у дороги. Свисти, если что. Я зайду из кустов. Сдерну решетку на окне.

Осинкин поднимается со скамейки.

– Эй, вы! А ну стоять. У меня рация. Первый, первый, я второй. Нападение на контору прииска…

Осинкин хочет напугать, громко кричит в несуществующий микрофон. Раздается выстрел. Разлетается вдребезги оконное стекло. Второй выстрел валит Осинкина с ног.

Контора артели. В кабинете председателя шумно, матерно. Члены Совета артели сидят у стола. Арифов, назначенный недавно бригадиром на Пионере, мечется вдоль стены и громко ругается. Мария Осипова у телефона.

– Да помолчите, мужики! Осинкин Виктор… Да, с огнестрельным ранением. Живой… Ну, слава богу. Может, кровь сдать… Понятно. Отправляете в Магадан. Хорошо. Я передам.

– Живучий наш Витька. Когда сюда нес, думал, не жилец. Пуля грудину разворотила. Хорошо, быстро аптечку нашли. Осипов прибежал. Мы вдвоем умотали бинтами, как могли. Но крови потерял много…

Входит Аркадий Цукан.

– Мария общалась со следователем. Теперь ты, Осипов… Эх, жизнь наша бекова! Давайте будем решать.

– Выслеживать этих гадов и валить!

Арифов хлопает по своей ладони с оглушительным треском.

– Ага, тебя же потом на нары.

Журавлев вскакивает со своего места.

– Тише, тише… Милиция нам не поможет. Они повязаны. Поэтому нужно уйти под группировку Озоева, платить им, как на других приисках.

– Кавказцы жалости не имеют. Оседлают, начнут погонять, как заезженную кобылу. Хера с два!

Ахметов вбивает кулак в хлипкую столешницу. Привыкший к реву мощного дизеля, он и в помещении продолжал кричать в полную силу.

– А наши что – лучше? – спрашивает Никишов, недавно назначенный главным инженером и заместителем у молодого председателя артели.

– С бригадой Кнехта я мог весной договориться… Теперь поздно.

Малявин, внимательно оглядывает каждого, в том числе отца, неуступчивого и готового ввязаться в новую драку за свои «прынципы».

– Бригада Кнехта озоевцев потрепала. Но Кнехта самого чуть не грохнули. Сусуманский район они отстояли, им сейчас не до нас…

– Предлагаю вооружить наших людей, устроить на подъездных путях сторожевые пункты, выставить металлические ограждения. На каждом участке круглосуточное дежурство.

– Это всё деньги, дополнительные затраты, пустые хлопоты…

Малявин возмущается.

– Золото стране не нужно, и мы ей не нужны!

– Но у нас нет другой страны…

– А вот на Аляске…

– Плевать мне на эту гребаную Америку! Кто за мое предложение, прошу голосовать. Один против, один воздержался. Большинство. Иван, хватит, не спорь. Раз решили, то все идем в ногу. Дежурить ночью строго по двое.

Аркадий Цукан инструктирует сторожа у въезда в поселок Колово.

– Из одного ствола вверх, вторым по ногам, на поражение! И не жди, тут же перезаряжай. Дробью никого не убьешь, но шуму наделаешь.

Пробует столкнуть металлическое ограждение на дороге, обмотанное цепью. Не получается.

– Брусники много в этом году…

Он идет по поселку в сторону промприбора. Кругом развалины. Обгоревшие стены. Нет ни магазина, ни почты. Несколько бараков возле бывшей рудничной конторы. Здесь же директорский дом и здание с перекошенной вывеской «Дом быта». Встречает Гуськов. Издалека приметил. На плече двустволка.

– Дай взглянуть. Заряжена?

– А то как же… Дробью, как ты велел. Мы за вчера почти два килограмма назолотили. Рекорд. Вот акты, ящик опломбирован. Помочь?

– Ивана подожду. Вон, видишь, пылит по распадку. Возвращается с Пионера.

Они стоят и смотрят туда, где возвышаются каменные остовы старой обогатительной фабрики, увитые внизу стланиковой зеленью.

Два старателя и Цукан стоят возле столовой. В коробе машины по кличке «буханка» ящики с золотым шлихом, приготовленные для сдачи на фабрику. Начальник РОВД Калитов, едва вывалившись из уазика, кричит грозно:

– Что за самоуправство, Аркадий Федорович! Дорогу перегородили, вооруженные люди ходют. Я такого не потерплю…

Цукан смотрит, как колышется огромный живот, от каждого выкрика, словно студень, готовый вывалиться на дорогу из-под ремня. Отвечает спокойно, с ленцой.

– На охотничье оружие в стране запрета нет. Ограждение стоит на границе моего лицензионного участка. Зря кипишишься, майор. А то будем думать, что ты за бандитов хлопочешь.

Калитов мычит что-то невразумительное, вытирает потный лоб.

– Африка, двадцать пять в тени… Могли бы со мной посоветоваться, предупредить.

Тон примирительный. Калитову не по себе. Цукан смотрит на него так, словно знает о его связях с озоевцами. Не случайно сотрудник ФСБ вручал ему ветеранское удостоверение… «Семейка, мать вашу! Жена не жена, а рулит в бухгалтерии, сын председателем стал, в шлихоприемной кассе племянник нарисовался».

Смирнов через окно столовой увидел майора милиции. Выходит на крыльцо, чтобы рассмотреть этого «мясника», как он его для себя обозначил, поближе. Но не успевает, начальник РОВД вполз в тесное пространство милицейского джипа. Машина пылит мимо разномастных домов и бараков по поселку в сторону корпусов ЗИФ.

– Дмитриенко вызвал майора для консультации. Осторожничает. Будут пробивать по своим каналам мой фэйс, мою легенду, потом решат – покупать или нет ворованное золото.

Цукан молчит. Даже не смотрит на сотрудника ФСБ.

«Ждал реальной помощи, а тут бесконечная игра в шпионов. А бандиты жируют. И руки повязаны, попробуй тронь, вонь пойдет такая, что придется бежать на край света… Хотя и так на самом краю. Мария снова упрямится. То говорила, что Колыма ей осточертела, то не выгонишь к теплому морю. Понятно, я сам тому виной: обещал покончить с артельными делами. Но как бросить сына в такой ситуации».

Старший лейтенант Смирнов второй месяц числится в артели. По телефону докладывает иносказательно Коледанову:

– Илья Петрович, пустышка получилась, надо бы потоньше, да и наживку другую. Не пора ли…

Коледанов смеется в ответ.

– Отдыхай. Старателям привет!

Вечером Смирнов рассказывает о работе в Якутии, на Урале, стараясь вызвать мужиков на откровенность, но не получается. Отмывшись, после обильного ужина, рабочие, как подкошенные, падают на лежаки, включают радиоприемник, изредка переговариваются между собой с грубоватыми шутками, похоже, не доверяя попыткам Смирнова расшевелить их. Вскоре засыпают. Утром с матерками и шуточками снова вкручиваются в двенадцатичасовую рабочую смену. И тут не до разговоров.

– А как же КЗОТ, закон?

Иван Малявин поясняет:

– Так сложилось давно. Я предлагал перейти на восемь часов, но старатели уперлись, говорят: «Мы что, отсыпаться приехали? Да и заработок на треть упадет…» У артели, как у новгородского вече, своя дурь, свой Устав. И председателя выбирают общим голосованием.

Деревянный дом с решеткой на окне, с металлической дверью, огороженный по периметру деревянным забором, оборудован под шлихоприемную кассу артели «Игумен». Смирнов чиркает в газетном кроссворде. Откладывает. Ему невыносимо скучно, он слегка придремал… Снаружи грохот сапог, стук в дверь. На пороге рыжий парень с лукавым усмешливым взглядом.

– Я от Дмитриенко…

Смирнов слегка растерялся. Трет глаза.

– Инженер просит к семи подъехать на фабрику.

– Да, хорошо, буду.

Вечером Смирнов идет к фабричной проходной. У Дмитриенко приметный «Ниссан-Террано». В салоне Смирнов подает небольшой пробник с шлиховым золотом. Дмитриенко грубовато шутит:

– На хрена? Что я, золота с Игумена не видел? Примесь медного колчедана до трех процентов. Проба высокая. Могу покупать по девятьсот за грамм.

– Но это же полцены! – показно возмущается Смирнов. – Хотя бы миллион триста.

– Миллион рублей за грамм, и точка. Передашь золото водителю.

– Нет, не могу, мне завтра позарез нужны деньги.

– Ладно. Завтра в обед приносишь золото, я быстро проверяю подлинность. Взвешиваю. Сразу отдаю деньги.

Смирнов заперся в шлихоприемной кассе. Проверяет диктофон, портативную камеру. Идет к машине Аркадия Цукана, открывает ключом. Радиостанция «Алтай» шипит и скворчит, как сало на сковородке. Он дважды диктует в телефонную трубку:

– Меня пригласили за черной смородиной на завтра. Сломался мотоцикл, срочно до обеда привозите бензонасос. Очень срочно.

– Вас понял. Отбой.

Кабинет заместителя начальника УФСБ Ахметшахова

Смирнов улыбается, довольный новым своим положением.

– Улыбаешься, Вадим Игоревич. Думаешь, у меня орден в кармане лежит. Нет, пока только представление направили на внеочередное звание, за успешно проведенную операцию с Дмитриенко.

– Служим отечеству не за награды!

Смирнов изображает тупого служаку, дурашливо выпячивает грудь.

– Правильный ответ. Так и доложу начальнику. От ордена отказался…

Ахметшахов усаживает Смирнова, садится рядом.

– Когда задержали бойцов из бригады Мансурова, я думал, покрутим дня три и выпустим… Ты настоял, чтобы сделали у задержанных подноготные срезы?

– Да. Вспомнил. Преподаватель у нас на кафедре из бывших розыскников. Я ни одной лекции не пропустил… Коледанов на меня сначала обиделся. Что ты не в свое дело лезешь? А когда криминалисты обнаружили следы пластида, пришел с извинениями.

– Теперь мы их подвяжем к чеченским боевикам. Немного подчистим озоевцев.

Смирнов из папки выкладывает на стол бумагу.

– Это рапорт от начальника следственного изолятора. Повезло нам, Тимур Фаридович. Не выдержал Дмитриенко…

Ахметшахов читает рапорт, затем записку: «Срочно организуй передачу с продуктами, сигаретами. Встречу с адвокатом. Гэбисты достали. Выдергивайте отсюда быстрей».

Ахметшахов внимательно разглядывает торопливую карандашную скоропись. Стремительно вскакивает. Открывает папку с документами Дмитриенко. Листает. Находит автобиографию, написанную Дмитриенко с некоторым изяществом технаря, приученного к шрифтам на занятиях по начертательной геометрии и при составлении курсовых проектов. Кладет рядом записку.

– Посмотри, Вадим!

Смирнов, не понимает восторга начальника. Медленно читает снова записку и автобиографию.

– Возможно, он торопился…

– Эх, ты, оперативник! Нужно срочно делать очередной запрос в Москву, затем передать паспорт Дмитриенко криминалистам.

Поселок Тенька

Аркадий Цукан привычно проснулся с рассветом. На кухне пьет крепкий чай из прокопченной алюминиевой кружки. Из комнаты выходит Осипова, смотрит внимательно.

– Не успела выбросить на помойку эту кружку. Теперь с собой потащишь в Анапу… Слава богу, закончилась приисковая круговерть.

Цукан встает. Смотрит с мягкой улыбкой.

– Ах, упертая ты моя Машуня! Голубика ты моя сладко-кислая…

Осипова с наигранной строгостью, сведя к переносице черные брови:

– Соскочил с кровати. Письма любовные разложил на столе. А я их сейчас в печку!

– Маша! Это же документы на новое месторождение в Зейском районе. Лицензию, слава богу, Шуляков помог пробить.

– Да ты опять за свое. Хватит, Аркаша! Всё, последних разов не будет. Сыну под сорок, пусть управляется сам.

– Не шуми, Машуня. Все передаю сыну. Ты посмотри на эту красоту. Осень хвалится своим разноцветьем перед долгой зимой.

Они смотрят через окно на линейку охристо-багряных тополей, на дальние отвалы отработанной породы, которые затянуло желтой и бурой кустарниковой порослью, скрашивая безжалостные раны распадков, ручьев и речушек, где прошли бульдозера по второму, а то по третьему разу, выбирая остатки россыпного, когда-то богатого золота.

В семь утра Аркадий Цукан привычно обстукивает сапогом баллоны у ГАЗ-66, проверяет топливо в бензобаке. Подходит Малявин.

– Спишь долго. Небось, и позавтракать не успел? В кабине термос и бутерброды…

Выезжают с производственной базы на восток. Солнце бьет прямо в лобовое стекло. Цукан не устает нахваливать машину:

– Нам бы еще один такой вездеход раздобыть у армейцев…

– Проходимость отличная, но часто ломается этот газон. Лучше купить полноприводную грузовую «тойоту».

– А она что – не ломается?

– Ты, отец, неисправимый консерватор. У японского экскаватора ковш такого же объема, как у драглайна, а кушает солярки вдвое меньше и вдвое быстрее крутится на подаче грунта…

– Ниче, вот развалится у твоей «Субару» подвеска, посмотрим, где ты запчасти найдешь…

Они ведут давний спор с гневными восклицаниями: «Почему японцы могут, а мы нет?» Малявин вспоминает застарелый анекдот про туриста из Токио, который на вопрос, что вам понравилось в России? – отвечает: все понравилось, что русские делают не руками.

На дальнем участке Пионер выгружают продукты, новый трос для бульдозера. Старатели остановили гидровашгерд, сгрудились рядом.

– Спасибо всем! Мужики, уезжаю в длительный отпуск.

– Да не зарекайся, Федорыч. Прижмет тоска зеленая у Черного моря без нашей портяночной вони…

Шутят с полным почтением. Гуськов как-то развязно, с подковыркой, говорит про отвальную…

– Положено проставляться.

– Спасибо, Гуськов, что напомнил. Я тебе с материка вышлю посылку с перцовой настойкой.

Старатели смеются, Гуськов кривится:

– Ну, ты, Федорыч, вспомнил.

Цукан жмет ладони, твердые, как сосновые доски, говорит: не поминайте лихом и прочее, что обычно говорится при таких расставаниях.

– Когда самолет, Аркадий? – спрашивает Арифов, бригадир на этом участке. – Надеюсь, не на АН-24…

– Упаси Бог. На ИЛ-62 полечу до Москвы.

– Ты уж, Володька, не подведи. Я ведь помню, как ты ранней весной уехал за водкой на бульдозере и на обратном пути провалился под лед.

То давнее воспоминание промелькнуло в глазах и погасло:

– Все будет абгемахт, – подражая председателю, отвечает Володька. – Как я могу подвести, Аркадий? А помнишь, Иван, как мы золотили в ту пору, когда ты мальцом был?

Малявин вздрагивает от неожиданного посыла, старается вылепить на губах улыбку, отвечает:

– Командиров нам не надо, бригадиром буду я…

– Ага, вспомнил мою прибаутку, – радуется бригадир-бульдозерист Володька.

Цукан верит бывшему сидельцу лагерной зоны строгого режима, как никому другому, потому что Арифов пустых слов на ветер не бросает и твердо знает, что за фальшивые слова нужно держать ответ.

Вечером обсуждают с Иваном план переброски техники в Зейский район, обмусоливают детали, подробности быта, цены. Иван не выдерживает, шутит:

– Соску и памперсы в поездку я приготовил.

– Ладно, не ершись, сын. Занудой становлюсь, есть такой грех. Бандитов прошерстили, но охрану на участках до конца сезона надо оставить.

– Я тебя отвезу в Магадан. Заодно новое оборудование присмотрю на заводе.

Прощаются.

От взрыва вылетели стекла в столовой и ближайших бараках. Фасад дома, где живет Цукан, разнесло в щепки. Его вытаскивают из завала живого, с размолоченной левой рукой, которой он держался за входную дверь. Командует всем взрывник Трехов, повидавший за долгую жизнь разные увечья. Он накладывает жгут на руку выше локтя, вкалывает промедол. Тампонами останавливает кровотечение из носа после контузии.

– Взрывное устройство, сволочи, заложили под крыльцом. Похоже, сработало с запозданием. Повезло Аркадию, дверь металлическая, как щитом прикрыла.

Малявин криком кричит в телефонную трубку радиостанции «Алтай». Пытается вызвать санитарный борт. По невразумительным ответам диспетчера понимает, что ночью вертолет не поднимут, только утром.

– Ждать нельзя.

Он раскладывает сиденья в «Тойоте», кидает матрас. Артельщики осторожно укладывают в салон Цукана, лаская матерками, когда он вскрикивает от боли.

– Жив, едрена вошь!

Машину Малявин гонит по колымской трассе с запредельной скоростью. Никишов придерживает голову Цукана, кричит:

– Осади, Иван, осади, черт тебя подери!

Фары высвечивают обочину, сопки. Полноприводный агрегат опасно кренится в поворотах, разбрызгивая щебенку из-под колес, и летит, и летит один в полнейшей темноте, словно космический корабль по небосводу. Никишов всматривается, с нетерпением ждет, когда замаячат впереди огни райцентра Усть-Омчуг.

Усть-Омчуг

В районной больнице о взрыве узнали по телефону, приготовили заранее операционную. Хирург, ученик известного на Колыме Церетели – Шалва Багратович, громогласно командует, отсекая в коридоре посторонних и в том числе Малявина с Никишовым.

– Не мешайте работать…

Иван вспоминает местную байку:

– Пришел работяга в больницу, держит отрезанную на пилораме кисть руки и кричит: «Пустите к Шалаве Багровичу!» Сестра медицинская говорит, что не Шалава, а Шалва Багратович. А он в ответ: мне насрать! Пусть пришьет, я знаю, Шалва все может.

Малявин ходит по коридору из конца в конец и шепчет: он все может, он непременно спасет отца, ощущая то большое родственное чувство, о чем вслух никогда не проговаривалось между ними, но без которого жить невозможно, как ему кажется в этот момент.

Аркадий Цукан очнулся после наркоза. Он оглядывает стены реанимационной палаты, окно с перекошенной двойной рамой, оштукатуренный потолок в паутине вихлястых трещин, похожих на карту российских дорог. С трудом приподнимает правую руку, чтобы дотянуться до стакана с водой и не может. Кривится от жестокой боли во всем теле.

– В этот раз мне до берега не доплыть…

Иван поит из стакана и не знает, что нужно говорить в таких случаях. А врать не хочется.

Пришла медсестра, делает укол. Боль отступает. Он укладывает забинтованную левую культю удобней на одеяле.

– Ты иди. Иди, занимайся делами.

«Не успел я на Зимнояху… Ванька не вытянет такую громаду. Жесткости нет, слабоват. Да и женушка…»

Цукан в одну из поездок в Магадан наведался к Ольге Нарецкой. Она вышла в домашнем халате и тапочках, без макияжа. Беременность слегка подпортила ее ослепительную красоту. Возможно, поэтому вымученная вежливая улыбка. Предлагает кофе… «Или вам что-то покрепче?» Усмешка.

– В сезон не выпиваем горячительных напитков.

– А в Магадане только и разговоров: где купить не паленую водку, спирт, да мясом забить холодильник.

– Бездельники. А у нас настоящая работа.

– Поэтому рожать я буду одна, без мужа!..

– Зачем вы так? Приедет… А то, может, в Усть-Омчуг, там отличные врачи…

– Нет. Тогда уж в Саратов, к родителям.

Цукан пьет кофе без сахара, морщится, не понимая прелести этого напитка. Рассказывает о перспективах разработки нового золоторудного месторождения, что производственные активы артели вырастут в десятки раз.

– Нужно, чтобы Иван занялся Зимнояхом.

Ольга его не понимает. Они словно из разных миров. Нарецкая говорит:

– Будь моя воля, я распродала бы ваши бульдозеры и уехала в Калифорнию. Открыла бы художественную галерею…

Огорчился Цукан от такого откровенного неприятия дел их старательских, с которых не только можно кормиться, но и чувствовать себя человеком, независимым и свободным. Но Ивану ничего не сказал, представляя, как ему непросто прорываться через эту отчужденность жены. И все же сын молодец. Порадовал, настоял на своем, внука решили назвать Федором, в честь деда.

Цукан мысленно проецирует на стене карт-план, маршрут проводки в Зейский район бульдозерной техники и экскаваторов по зимнику через Аюнский перевал к верховьям водораздела Гилюя от станции Дипкун. Он заранее определил, что промприборы придется забрасывать вертолетом, а разборно-щитовые дома и стройматериалы можно попробовать поднять по Гилюю на катере от паромной переправы во время весеннего паводка.

Глава 32. Америка

Полсуток до Москвы они летели весело, на кураже. Тихонько выпивали шведский «Абсолют», Шуляков перемигивался с хорошенькой стюардессой. В Шереметьево Кнехта неожиданно развезло. Сашка тащил его на себе в зал ожидания и поругивался: «Расслабился, урка, а в кейсе ценные бумаги на миллиард».

Из Шереметьева он однажды летал в Кёльн на молодежное первенство Европы, в памяти все затушевалось, надо искать терминал «В» для вылета в Америку, а на руке висит понурый «смотрящий». Прислонил Кнехта к стене, кейс браслетом к руке пристегнул, сам к стойке информации, продолжая глазами косить за спину. Пояснения получил, обернулся, а Кнехта нет. Метнулся сквозь мешанину людскую с захолодевшим от страха нутром… Кнехт сидел на корточках у стены в позе колымского чифириста и что-то бурчал матерное, рыская по сторонам глазами.

– Бля буду – вырубился! Чайку бы…

Присели в кафе у барной стойки.

– Парень, сделай крепкого чаю.

Бармен посмотрел непонимающе, сунул в чашки пакетики.

– «Липтон», другого нет.

– Ладно, положи в кружку парочку этих гандонов. Москва! Чай заваривать разучились.

После горячего чая с глотком водки, Кнехт повеселел, начал балагурить как ни в чем не бывало: «Сашок, падлой буду, не ожидал. Расслабон вышел. Но теперь полный порядок».

Затяжная война с ингушами притомила, что он старался не показать, как и не поминать убитых, а таких набралось добрый десяток за последние годы. Внешне спокойный, меланхоличный, Леха Кнехт мог в любую минуту преобразиться, стать похожим на хищную рысь, верткую страшную кошку, с ней даже медведю не сладить. Он тридцать лет играл в эту страшную игру и катил под разбитного парня, которому всё по барабану. И никому бы не признался, что Америка пугала хуже, чем таежная глушь, что скрежетала душа и подсказывала, что теперь влез не в свое дело, а уже остановиться не мог. Мог только доказывать, что если Кнехт дал слово, то будет держать, как это было не раз. Еще хотелось доказать Джему и его шестеркам, что работа по золоту круче, чем завоз подержанного автохлама из Японии. Тут счет идет на миллиарды.

На паспортном контроле Кнехта продержали дольше всех. Попросили снять перчатки. Вызвали старшего смены и минут пять между собой вели переговоры, склоняясь к компьютеру. Кнехт взмок в своем длиннополом кашемировом пальто, но продолжал улыбаться, вежливо отвечать на вопросы, когда припекало, он умел обходиться без жаргона, руки прятал в карманы пальто, чтобы не светиться темными наколками на пальцах обеих рук.

Многоуровневый аэропорт в Сан-Франциско удивил обоих. Они приостановились в зале ожидания, где вся стена увешана позолоченными саксофонами.

– Класс!

Потом поднялись по эскалатору на третий уровень, чтобы поесть и прийти в себя после долгого перелета с пересадкой в Нью Йорке, где они собирались побывать после переговоров. Шуляков нашел телефон-автомат, сунул в щель таксофонную карту, доложил юристу, который прилетел сюда заранее, чтобы обкатать контракт по всем пунктам, о своем прилете. Объяснил, что они будут его ждать в китайском кафе, напротив стоек регистрации 162-163.

Китайское кафе понравилось своей простотой, здесь не нужно объясняться с официантом ломаным русско-английским. Показал пальцем китайчонку на противень с мясом или рыбой, на рис, он тут же щедро накидает в тарелку, и подаст, широко улыбаясь.

Поели по-русски с запасом. Пили неторопливо охлажденный сок. Шуляков поднялся, чтобы взять еще по стаканчику и увидел двоих с напряженными лицами, правые руки у пояса… Успел крикнуть «Атас!» и кубарем покатился им под ноги, сметая пластиковые столы, стулья. Хлопки выстрелов, визг, крики. Одна пуля прошла через глаз, вторая пробила Кнехту грудь. Судя по всему, он умер мгновенно.

Сашка подхватил кейс и спортивную сумку, других вещей не брали умышленно, и побежал к эскалатору вниз. Он сразу понял, что их слили через юриста. Светиться в полиции бессмысленно, Кнехту уже не помочь. А самому рисковать не хотелось. Первым делом в туалет, умыться, потом все спокойно обдумать, как и где теперь затихариться. Если купить билет обратно в Россию, то легко отследят. В Сан Франциско опасно.

Позвонил Юрке Патрику. Когда он ответил, то на миг растерялся, затем выдавил с хрипотцой:

– Привет, Юра! Это я – Сашка Шуляков. Я в аэропорту Сан-Франциско.

Он хотел обрисовать ситуацию, но Юрка почти без раздумий ответил:

– Я через два часа подъеду, жди у терминала «С», где стоянка такси.

С Патриком тренировались у Палыча в горном техникуме, когда учились в школе. Ходил Юрка в секцию потаясь, потому что родители запрещали. Тренер хвалил, вытащил его на городские соревнования, где Юрка дошел до полуфинала. А потом пропал, перестал ходить на тренировки. Прошел слух, что его отец ярый баптист, это тенью упало на Юрку. Ему на пальто в раздевалке нарисовали мелом на спине крест, а на парте, где он сидел, слово «Иуда», вызволенное из бабушкиных сундуков.

Когда Юрка с семьей уезжал на материк, Сашка единственный из всего класса пришел проводить. Подарил на память ручной эспандер. Сказал, как говорил не раз Палыч: «В боксе главное не мускулы. Главное – характер. А он у тебя есть».

Юрка прислал из Львова письмо и свадебную фотографию. Потом писем не приходило несколько лет и вдруг из Америки, из Сакраменто, легендарного города, который мог стать побратимом Магадану, если бы не жадные политики. Юрка написал, что выиграл грин-карту и переехал с женой в Калифорнию, потому что тут живут дальние родственники по отцу. «Нам повезло, – писал он, – Люся дотерпела. Родила на третий день по прилету в Америку. Теперь дочь по закону коренная американка…» Он этой Юркиной радости в тот момент не понял. У самого в семье шла затяжная война в основном из-за денег, тренером в ДЮСШ получал мало даже на полутора ставках.

Отправил Юрке письмо и вырезку из газеты с фотографией о победном бое на турнире Валерия Попенченко. Похвалился на полную катушку. В последнем письме Юрка писал, что готов сделать гостевой вызов, что у них теперь собственный дом… Телефон Шуляков записал на всякий случай, без всякой надежды когда-либо оказаться в Америке.

Юркин большой дом с двумя гаражами находился в сорока километрах от Сакраменто. Небольшой дворик, где поднимались вверх первые саженцы плодовых деревьев, светилась красным грядка с мелкими помидорами черри, как пояснила жена Патрика Люся, кустились огненные перцы невиданных размеров. Он с восхищением осматривал, слушал рассказы, особенно интересные о бытовых мелочах, о том же строительстве дома, как они указывали планировку, где будут санузлы и ванные комнаты, какие приборы смонтировать на кухне, какая мебель… Все сделано фирмой под большую гарантию. «Холодильник неделю назад забарахлил. Приехали, привезли новый, а с этим даже возиться не стали».

– А когда наш тренер Федор Павлович Мигунов умер, то в квартире не нашлось приличного костюма. Пришлось мне самому покупать новый. Пятнадцать лет тренером отработал, чемпионов вырастил, а хоронить не в чем…

– Вот поэтому русских и не пускают в Америку. Насмотритесь, захотите так же хорошо жить, – пошутила с едким сарказмом Люся. – Юрочка в воскресенье ездил на фермерский рынок, тут у нас недалеко. Мясо купил гарное, не хуже, чем в Украине. Я борща наварила. Не часто готовлю. Дети целый день в школе питаются, Юра на работе, а я больше на перекусах, чтоб не располнеть. Это теперь здесь не модно… Правда, Юрочка? А то клюнешь на модную, худосочную.

– Не беспокойся, Булочка. Я тебя ни на кого не променяю. Ты главное сама не забалуй, а то смотрю, какой-то мэн тебя прошлый раз подвозил.

– Так у меня машина сломалась.

– Ты слыхал, Сашок, какие у баб теперь хитрости – «машина сломалась». А такси вызвать?

– Так я нарошно, думаю, будет мой Юрочка ревновать или нет.

Они шутливо переругивались, втягивая в разговор Шулякова, а тот мрачнел, вспоминая Магадан, бандитские разборки, в которых ему приходилось участвовать. Он смотрел на них и думал, почему так все складно. У Юрки по меркам Америки оклад небольшой в муниципальном гараже, но им выдали кредит под строительство дома, под кредит взяли вторую машину, а всего у них три: две малолитражки и здоровенный дизельный джип «Тойота» для дальних поездок на побережье, к друзьям. Люся нарожала троих детей, и управляется без бабушек-дедушек, все сама. Вроде бы простушка с десятью классами, начинала кассиром в крупном супермаркете, а теперь офисный работник с зарплатой в полторы тысячи долларов, чем она похваляется, словно медалью за трудовую доблесть.

Шуляков получал у Кнехта в последний год как начальник охраны в пять раз больше, но и при больших заработках в его семье не стало веселья. Стало хуже. Глядя на Люсю, он вспоминал Верку – грудастую, крепко сбитую деревенскую девушку, она могла бы стать хорошей матерью. Она не намекала на женитьбу, не укоряла, она ушла делать аборт – о чем он знал, но сделал вид, что это его не касается, а она больше уже не вернулась.

Встретил через месяц на Портовой возле кинотеатра, сделал пару шагов к ней, она развернулась и быстрым шагом пошла прочь, не сказав ни слова, что более всего досаждало.

– А ведь клялась в любви, – зачем-то пересказал ситуацию приятелю после тренировки.

– Тебе повезло!.. А моя, как приклеилась. Не буду делать аборт, хоть убивай. Пожалел. Вот теперь мыкаемся по съемным квартирам. А тебе повезло…

Теперь ему так не казалось, он не раз на улицах города пытался окликнуть русоволосую девушку с короткой стрижкой и с идеально круглой головой, похожей на мяч. У нее слегка оттопыривалось левое ухо, из-за чего она старалась встать вполоборота, когда фотографировалась или подставлялась под взгляд мужчины.

– В деревне росла, – рассказала однажды, после вечернего застолья и выпитого вина. – Положат в люльке, а я тут же на левый бок и луплю глазами на разную суету, как мать с кастрюлями шурудит, как отец печку топит. Мамка подбежит, перевернет на правый бок, сунет в руки бутылочку с молоком и на огород. А я одна. Все лежу и лежу на левом боку или прыгаю вдоль загородки. А ушко заломилось. Так и осталось на всю жизнь.

Он смеялся: «Эх ты, моя лопоухая». Тащил в кровать и не думал о завтра, о детях, его все устраивало. Ему требовалось побеждать в спарринге, на городских, зональных соревнованиях. Он грезил поездкой в Москву на первенство России.

– Папа приехал. Хочет с тобой познакомиться. Можно?

– Да я завтра в Якутск улетаю на первенство ДСО.

Она не стала настаивать, Вера казалась очень покладистой и веселой девчонкой. Второй такой нет. Это он понял почему-то теперь в пригороде Сакраменто. У него имелись большие деньги и даже семья, но не та, какую хотелось иметь. И не стало друзей и Верки, которая хотела родить ему сына, который был бы такой же русоволосый крепыш-боровичок, как сама Верка, о чем он грустил, вглядываясь в непривычный калифорнийский ландшафт с темнеющими на горизонте горными массивами Сьерра-Невады.

С глухого похмелья поехал в воскресенье с Патриками в церковь. Отстоял службу, выслушал проповедь на украинском языке. Когда пошла по кругу женщина с подносом для сбора денег на церковь, он вдруг понял, что сильно торопился и забыл кошель с долларами. Стоял, обшаривал карманы, а когда стал извиняться, то рядом стоящие, похоже, подумали, что вот же каков москаль: виски трескает и на такси ездит, а на церковь доллар пожалел.

– Ты руки-то расцепи, – ткнул в плечо стоявший рядом мужчина, – в церкви, чать, находишься.

Шуляков не знал, как нужно креститься, точнее, опасался, что сделает что-то не так, поэтому стоял, сцепив за спиной ладони, словно в тюрьме.

Все пошли по кругу к батюшке причащаться, а он стоял одиноко в толпе и смотрел, как дети охотно берут простой хлебец с подноса, прикладываются к кресту, глотают вино и тут же по- воробьиному шустро исчезают за дверью.

После обеда поехали в Хершен молл. Шуляков не видел никогда таких огромных магазинов, где можно бродить целый день. Заставил Патриков выбрать самим себе подарки, любые, какие только захочется.

– А велосипед можно? – спросил младший из Патриков Митя.

– Да запросто. Выбирай.

– А железную дорогу?

– Да хоть две…

Юра зацепил литровую бутылку шотландского виски. А Люся долго отнекивалась, мол, неудобно мне как-то, потом все же нашла джемпер со скидкой в 30 процентов. «Они все здесь помешаны на этом «sale, sale»», – подумал Шуляков, выбирая джинсовую куртку, настоящий американский «левайс», о чем столько мечтал в юности, а теперь бери хоть десяток по шестьдесят баксов за штуку.

В Сакраменто он почувствовал себя настоящим туристом, совершенно свободным от тягот и обязательств. Патрик подвозил утром до своего гаража, шел работать, а он отправлялся бродить по этому странному городу, ставшему за миллион долларов столицей штата Калифорния.

Пристроился к экскурсии в Капитолий, где сидит губернатор и сенаторы, но вход свободный, если ты без оружия. Несколько кабинетов сохранились с прошлого века. Чудно смотреть на эти чернильницы, газовые лампы, печки-чугунки и огромные аппараты телеграфистов. На втором этаже кабинеты с табличками действующих сенаторов, можно бы зайти пообщаться с Джоном Уоркером, если бы не тройка по английскому и вбитое с детсада пренебрежение ко всему иностранному. С ротонды Капитолия потрясающий вид на тенистый парк, на Старый Сакраменто с маленькими, словно игрушечными, фабриками и домами, с множеством вывесок ресторанов-салунов, экзотическими магазинчиками в стиле девятнадцатого века, похожими на декорации к фильмам-вестернам.

В парке увидел огромную гранитную стену с несколькими тысячами имен калифорнийцев, погибших во время Вьетнамской войны, и подумал с прижившимся навсегда злорадством: «Ага, досталось вам от желтолицых!» Набрел на музей автомобилей штата Калифорния, где можно ходить и ходить целый день, разглядывая первые «форды», гоночные аппараты, роскошные лимузины, лишний раз убеждаясь, насколько Америка автомобильная страна. Невольно вспомнил свою первую праворукую японку «Короллу», купленную на деньги Лехи Кнехта. Первую неделю катался по Магадану и окрестностям просто так, от восторга, от непривычности ощущения – «моя машина!».

Удивился тому, что в Сакраменто можно купить две разных газеты на русском языке, а третью раздают бесплатно на улицах. Прочитал несколько объявлений: «Оказываем юридическую помощь в оформлении виз. Помощь в переезде на ПМЖ».

– Получается, что я могу оформить за семь тысяч баксов визу на пять лет? – спросил вечером у Юрки.

– Конечно. Что тут удивительного? Подберем тебе хорошего юриста из нашей общины – он не обманет. Виза для коммерсантов на пять лет. Спокойно поживешь. Поработаешь, а там юристы тебе и постоянную сделают за деньги. Или женишься на американке. Думай, Сашка.

– Американки, говорят, привередливые.

– Так русскую найдем с американским гражданством. За такого красавца, да еще и спортсмена, Чемпиона…

Он так и не понял, смеялась над ним Люся или говорила всерьез, но мысль эта согрела, приободрила, вывела из состояния угрюмости. На праздничной вечеринке он сумел пообщаться с настоящей калифорнийской красавицей, пообнимался с ней немного и воспылал страстью…

– Саша, поосторожней, у Кэти двое детей. А муж, хоть и не ревнивый, но все же, – осекла его Люся и весело рассмеялась, глядя на его кислую мину. – Выпей винца, все пройдет.

– Не могу эту кислятину. Пойду, поищу водку.

Шалунья Кэти его так распалила, что он готов был сию же минуту поехать в бордель. Но Патрик, как сверхпорядочный семьянин баптистского толка, ничего не мог подсказать по этой теме, взялся отговаривать, пугать строгостями здешних нравов. Сказал, что ни одна девушка из их большой калифорнийской общины не захочет дружить с ним после такого. Намекнул, что его поход к проституткам обидит и их с Люсей, что его разозлило в край. Он ушел, не прощаясь: «Пуритане, черт побери! Да я что – нищий, или должен кому то?»

Решил переехать в гостиницу, хотя Патрики всячески отговаривали, особенно младший Митя, с которым играли по вечерам в футбол и догонялки. Он ходил следом и канючил: «Саша, не уезжай, не уезжай…»

Звонок из Москвы застал врасплох. Мужчина назвался Петром и тут же добавил:

– Но для тебя – просто Баскак. Привези срочно документы. Ты понял меня, Чемпион?

– Я не могу приехать. Отправлю почтой.

– Не догоняешь, пацан! Ты должен сам привезти вещи покойного. Потом – свободен.

Это звучало, как приговор.

«Не пострумились, завалили Кнехта, а меня стрельнут, как свидетеля, на раз и два. Вычислили по гостинице… Или отследили звонок в Магадан Филину. Теперь запросто найдут в Сакраменто. Остается одно, – решил он. – Оборвать все связи с Россией, с дочкой, друзьями». Это казалось мучительным, нереальным, но если вдуматься, то только так можно выжить. И переехать в Нью-Йорк, там жил знакомый магаданец в Сиклифе, и там можно легко затеряться в паутине огромного мегаполиса.

На следующий день Шуляков умышленно по телефону заказал билет на самолет в Москву с вылетом из Сан-Франциско… Здесь, в Сакраменто, он понял, как много разных разностей на этом свете, и как огромен земной шар, который покидать ему совсем не хотелось.

Глава 33. Слащев-Дмитриенко и ФСБ

Кабинет начальника Магаданского управления ФСБ

Длинный полированный стол – бессменный атрибут всех начальников советской поры с хрустальным кувшинчиком и двумя стаканами посередине. Ахметшахов сидит напротив Коледанова. Оба, как и положено, неотрывно смотрят на полковника. Он дает вводные.

– В прокуратуре пытаются доказать, что подрыв председателя артели всего лишь уголовное преступление на основе раздела сфер влияния. Мне пришлось обратиться за поддержкой в Москву, чтобы разрешили объединить дело преступной группировки Озоева и дело о подрыве дома Цукана… А как продвигается дело по обогатительной фабрике?

– Дмитриенко упорно отрицает вину в систематическом хищении золота. Начальник охраны Кухненко был повязан с ним. Но летом после отравления паленой водкой скоропостижно скончался.

– Что, кто-то помог?..

– Трудно понять. Начальник пробирной лаборатории Смокова на допросах рыдает, рвет на голове волосы и всячески пытается выгородить Дмитриенко. Половую связь с ним не отрицает. Приписки в актах взяла на себя. Косвенные источники подтверждают причастность главного инженера по золоту к группировке Озоева, но прямых улик нет.

– Но есть факт скупки краденого золота. Есть водитель…

– Дмитриенко этот факт не отрицает. Сегодня, к сожалению, по статье 191 УК РФ «факт покушения на совершение незаконной сделки с драгоценным металлом», – это условный срок или штраф. Поэтому Дмитриенко ведет себя нагло. Надеется, что суд не продлит содержание под стражей во второй раз без веских на то оснований…

– Крутите водителя. Ищите зацепки. Тимур Фаридович, тебе не кажется странным, что человек приехал из престижного «Главзолота»? Легко согласился поехать в отдаленный район…

– Ничего в деле не нашел. Мать коренная москвичка, инженер-технолог, отец партийный работник, умер десять лет назад. Школа, институт, автобиографическая справка… В армии не служил по причине плоскостопия. Ждем результатов почерковедческой экспертизы, криминалистической по документам Дмитриенко. Есть подозрение, что они поддельные. По результатам доложу. Покопаюсь снова в архиве…

– Сразу же сообщите. – Полковник бодро вскакивает из кресла. Тянет руку через столешницу. – Вы же понимаете, как это важно сегодня?

Они оба почти одновременно кивают и торопятся покинуть кабинет начальника, так и не попив воды из хрустального графинчика с золотым ободком.

Магадан, улица Коммунистическая

Наталья Ахметшахова прогуливается вдоль длинного двухэтажного здания НКВД-КГБ-ФСБ. Она посматривает на окна в кабинете мужа. Там горит свет. На улице зябко, накрапывает холодный дождь. Без выходных муж снова допоздна на работе. Подруга уверенно говорит: «Не может быть, ты проследи, когда он выходит из конторы».

– Я ходила. Ждала. Свет горит в кабинете. «Ха-а, так там помощник сидит».

Она делает последний круг, не выдерживает, заходит через парадный вход, идет к дежурному.

– К Ахметшахову можно пройти?

– Вот телефон, звоните…

– Тимур, к тебе можно пройти?

– Что случилось, радость моя?

– Шутишь всё! А я… Я хотела, хотела увидеть. Сколько можно!

– Сейчас спущусь.

Ей стыдно. Щеки пунцовые. В глазах искренняя радость.Ахметшахов не выдерживает, выводит на улицу, целует в глаза, губы, шепчет.

– Всё, последний день. Обещаю, завтра ресторан, танцы…

Перед ним оперативные сводки. «В якутском аэропорту Усть-Неры задержан Мансуров Резван Исмаилович, подозреваемый в покушении на жизнь председателя правления старательской артели «Игумен»…» Он крутит на столе карточки: Озоев, Дмитриенко, Мансуров, Баграев, Каюхтин (Кнехт), Филимонов (Филин), рисует кружки и стрелы. Сбоку фотография майора Калитова, подпись: «Проверить счета в банках». Вставляет в центр Дмитриенко. Смотрит пристально, как экстрасенс.

– Что-то не стыкуется, господин Дмитриенко!

Следственный изолятор. Напротив Коледанова сидит Дмитриенко.

– Мать не признала вас по фотографии. Назовите свою фамилию.

– Это неправда. Вы ее запугали…

– А вот фото настоящего Дмитриенко…

Коледанов раскладывает пасьянс из детских и студенческих фотографий.

– И плоскостопия у вас нет… Ваше имя, фамилия?

– Я вас не понимаю… У меня болит голова.

Эксперт-криминалист высвечивает в ультрафиолетовом освещении частично сожженную наколку на плече Дмитриенко. Фотографирует под разным углом освещения.

– Марганцовкой вытравливал. Войсковая эмблема. Можно прочитать буквы «шк», «сверд…» Видимо, Свердловск.

В допросной камере на табуретке, прикрученной к полу, сидит Дмитриенко. Входит Ахметшахов.

– Прапорщик Слащев, встать! Смирно!

Дмитриенко-Слащев встает и тут же оседает на табуретку, привинченную к полу. Ахметшахов внимательно разглядывает бывшего прапорщика, который много лет изображал главного инженера, воровал золото.

– Читай. Это экспертное заключение о произведенной эксгумации трупа в пригороде Екатеринбурга. А это заключение о проведенной ДНК экспертизе…

– Я не хотел его убивать.

– Это не имеет значения.

– Он сам кинулся на меня… Я готов все рассказать.

– И про схему хищения золота? Мы нашли твой тайник, Слащев. Золото мягкий металл, оно повсюду оставляет мельчайшие пылинки. Эксперты определили, там находилось когда-то более пятидесяти килограммов. Куда делось?

– Я не знаю. Это не мое золото.

– Тогда пойдешь на пожизненное! Будешь до конца дней гнить в тюрьме…

– А если я расскажу?

– Срок будет, но минимальный. Убийство по неосторожности.

Монолог прапорщика Слащева

Приятель школьный помог в интенданты перевестись. Жизнь сразу в гору. Мы с начпродом дорогую тушенку меняли на дешевую. Разницу брали себе. Я дом начал строить на своем участке в пригороде Свердловска. Жигуль купил старенький, чтоб не выделяться.

В интендантской части свободного времени много. Чуть что, в картишки: бура, очко, реже покер по рублику, а то и по пять. Я выигрывал постоянно, с выигрыша покупал водку, угощал всех подряд. Постепенно офицеры озлобились, едва сяду за стол, сразу игра вянет, игроки расползаются… Вскоре нашел компанию игроков мастеровитых, азартных, там деньги крутились большие, люди собирались серьезные. Меня уважали.

В апреле получил я в кассе командировочные и деньги, для закупки большой партии продуктов. На улице Кирова, рядом с войсковой частью, случайно встретил приятеля, с ним не раз перетирали в картишки. Зашли в рюмочную, заказали по сто граммов, поговорили о знакомых блядях. Приятель заторопился, говорит, извини, спешу на Метизную, там собирается денежный народ, большая игра. Я увязался за ним, чтобы убить время до ночного поезда.

Сначала везло, снял первый же небольшой банк, раззадорился. А потом – как обрезало. К утру проиграл казенные деньги, занял большую сумму в долг.

Неделю я изворачивался перед командиром, придумал мнимую болезнь. Растрата казенных денег полбеды, но мне жестко напомнили о карточном долге. Дали срок до конца месяца. Впору пойти и застрелиться из табельного оружия.

Прямо у дома встретил посыльного от командира части. Соврал ему, что иду в гарнизонный госпиталь, а сам к вокзалу. Захотелось сесть в поезд и слинять… Хотя я понимал, что найдут. Случайно столкнулся с рослым мужчиной. Прилично одет, стоит, озирается, словно хочет найти сортир.

– Что-то ищете?

– Улицу Маркса. Там музей краеведческий. Надоела гостиница в аэропорту. Вторые сутки нет вылетов на Магадан.

– Так я покажу. Мне по пути…

Потом предложил показать, где стоял Ипатьевский дом – место расстрела царской семьи, а заодно и центр города. Потом зашли в кафе, хорошо накатили. Сразу попер разговор.

Дмитриенко мне все выложил про бывшую супругу. Как эта сучка спуталась с его же начальником. Из-за чего он вынужден ехать на работу в Магадан. В эту дыру, где зимой нос не высунешь из-за лютых морозов.

В такси Дмитриенко обмяк, его разобрало. Приехали мы на окраину Свердловска. Почти силком я затащил инженера в старый дом, доставшийся мне от матери.

– Ты уж не побрезгуй, сени темные, кухнёшка, печка… По рюмочке тяпнем и поедем кататься.

Потом предложил я ему ради шутки переодеться в военную форму. Говорю: «Сфоткаемся, вот смеху-то будет, скажешь знакомым, что в армию загребли». Он напялил на себя мундир, фуражку, подошел к зеркалу и стал хохотать, да так, что началась икота. Думаю, как бы не заблевал мне новый палас на полу. Вывел москвича на улицу в полумрак к дровяному сараю. Этот мудак сделал пару шагов, не удержался, упал. Ударился о дубовый пенек-колоду. Я его поднимать, а он отбивает протянутые руки. Матерится:

– Долбоеб, мерзавец! Нарочно ударил меня!

Злость у меня возникла. Обхватил горло, придавил до хруста хрящей, чтоб заткнулся. Перетащил в дом, думаю, щас оклемается. Делаю искусственное дыхание. Бесполезно. Я в школе прапорщиков двухпудовки кидал на раз, два, три… Силу не рассчитал. Надо как-то спасаться.

Залез в портфель, а там диплом, трудовая книжка, рекомендательное письмо директора «Главзолота», характеристика от председателя профкома. И даже небольшой альбомчик с фотографиями. План созрел быстро. Собрал я самые нужные вещи в дорогу. Растопил печь. Решил, что создам видимость пожара от вывалившейся на пол головешки. Когда дом хорошо разгорелся, я пешочком к знакомому, который не раз подделывал мне накладные для войсковой части…

Чтобы не казаться идиотом, в Магадане я купил несколько книг по горнорудному производству и промышленной добыче золота. Читал, делал выписки в свой блокнот. Меня потрясла простота людей на фабрике, они ходили по золоту и ленились положить в карман, не рискуя ничем. Для начала я соблазнил начальника пробирной лаборатории, женщину симпатичную…

– На чем сошлись со Смоковой?

– Пообещал жениться и она, клуша, поверила. Долго убеждал ее, что приписки в актах пробирного анализа не из-за денег, а чтоб поднять план аффинажа на обогатительной фабрике. И она стала занижать результаты проб черного шлихового золота.

Затем я обработал в цехе ушлого слесаря на ремонте оборудования, а водитель Охрименко сам напросился. Так и выстроилась цепочка по сбыту золота.

– А как удалось выйти на майора Калитова?

– А раз в столовой за обедом наш кадровик рассказал хохму, что приезжал начальник райотдела, спрашивал, не найдется ли работы по охране грузов: «Представляешь, менты после реформы без зарплаты сидят. Патрульную машину заправить не могут…» Я через директора пробил для них тонну бензина. Познакомились. А потом Кахир Баграев нарисовался, дело пошло.

– Как поддерживал с ним связь?

– Он сам вызванивал меня… И я передавал ему аффинажное золото.

– Сколько передали?

– Сорок семь килограммов.

– Зачем вы убили пробирщика Мурсакова?

– Нет, нет, я не убивал!

Изолятор временного содержания

Большая, на тридцать две шконки, пересыльная камера. Осужденные ждут вступления в силу приговора суда перед отправкой в лагерь. Слащев выделяется среди сокамерников ростом, могучим торсом. Старожил камеры, назначенный старостой, сам напрашивается в приятели. «Подогревает», делится сигаретами.

– Тебе, мужик, повезло. Семь лет за убийство… Мне по этой же статье двенадцать впаяли.

– Я жду решения по апелляции.

– Может, и мне написать?

– Пустое занятие…

После прогулки в тюремном дворе в камеру приползла весть, что Слащева судили в закрытом режиме.

– Видимо, подельников слил, – проговаривает староста, но негромко. – За слова нужно отвечать.

Слащев делает вид, что не слышит.

Теперь с ним не делятся приварком. Он перебрался на верхнюю шконку, так безопаснее. Ночью не спится. Долго ворочается на скрипучих полосах металла, прикрытых тощим комкастым матрасом. Свет от дежурной лампочки, закрытой стальным намордником, расползается по камере полосами. Он пытается понять: «Как же так вышло?» Память, растревоженную долгими допросами, мучает одна и та же картинка. Он видит отчетливо, как яркая луна пробилась сквозь тучи, осветила мост, дорогу, берег реки, куски человеческого тела и его самого. В руке поднятая за волосы голова пробирщика Мурсакова. Неожиданно челюсть отвисает, изо рта вываливается язык, ему кажется, что пробирщик улыбается. Торопливо кидает голову в тряпичный мешок с булыжником на дне…

Кошмар отчетливый, безобразный навязчиво повторяется. Слащев лежит с открытыми глазами, смотрит в потолок, а там из переплетенья теней, трещин на потолке снова возникает голова пробирщика Мурсакова с отвалившейся челюстью. И он шепчет невнятно ругательства, стискивает голову своими огромными клешнями. Его страшат две тысячи пятьсот дней и ночей «строгача», отмеренных по приговору суда, и выплывающая из-за угла тень Мурсакова.

Глава 34. Зимнояха, гора Шайтан

Станция Дипкун

Для поездки в верховья Зеи Малявин выбрал Арифова. Он старше на два десятка лет, просит называть его Володькой, так проще, привычнее. На станцию Дипкун на железнодорожной платформе доставили гусеничный трелевщик ТТ-4. По виду машина простодушная, неказистая, что возмущало Малявина. Он хотел купить у лесозаготовителей настоящий вездеход, но всё, что предлагали в Тынде и ее окрестностях, Арифов забраковал.

– Старье, не доедем. А трелевщик полегче, и двигун после капремонта, компрессия в цилиндрах, как у нового. Поверь мне, будку к нему сварим – и тот же малый вездеход.

Иван теперь уже не спорит, не возражает, его потряхивает от страха. В руках старая карта-«километровка», на ней нет ни Шайтан-горы, ни ручьев, что на схеме геолога Алонина. Радует, что река Дялтула обозначена.

– По курвиметру, если двигаться по петлистому водоразделу, получается сто восемьдесят километров.

Малявин шагает от станции к продуктовому магазину. Приостановился, оглядывает фундамент здания, рядом коричневый строительный вагончик с крестным распятием на торце. На табличке надпись: «Строительство храма Вознесения Господня». Вошел в оцерквленное пространство. Воскресная служба закончилась, иерей вглядывается в незнакомца.

Испытывая неловкость, Малявин поясняет:

– Да вот в долгий путь собираемся…

– Крещеный?

– Было дело, мать уговорила.

– А молиться не научила. Понятно… Имя твое как?

– Иван.

– Можем вместе помолиться?.. Меня зови отец Никодим. Повторяй за мной: о святителю Христов Николае! Услыши нас, грешных раб Божиих Ивана, Никодима, молящихся тебе… И моли о нас, недостойных, Содетеля нашего и Владыку, милостива к нам сотвори Бога нашего в нынешнем житии и в будущем веце, да не воздаст нам по делом нашим, но по Своей благости воздаст нам.

Иван шепчет эти странные слова, ему кажется, что прижившийся страх постепенно уходит.

– Сколько положить на возведение храма?

– По разумению своему. Иконку вот возьми, Бог даст, поможет. А молитву выучи, выучи…

Груженный продуктами, Малявин возвращается на станцию. Арифов смотрит вопрошающе.

– Что так долго?

– Будешь смеяться, но я молился с иереем в будущей церкви…

Арифов не насмехается, как привык это делать, а лишь произносит негромко.

– А мне туда хода нет. Нехристь.

– Ничего, на обратном пути батюшка Никодим окрестит. – Иван рад. Он искренне верит, когда говорит: – Как пить дать, окрестит.

От Дипкуна на запад ведет лежневка, пробитая строителями ЛЭП. Километров на двадцать углубились по просеке, переехали вброд через Унаху. Попали в новый водораздел с обильной растительностью вдоль русла реки. Малявин разглядывает карту.

– Дальше нужно на юг, дальше только по компасу.

Арифов стоит рядом с трелевщиком, вглядывается в покатые сопки, затянутые густой порослью мелколесья.

– Пойдем краем долины, чтоб не втюхаться в марь. Где наша не пропадала!

Грохочут гусеницы по камням, сдирают дерн, подминают кустарник, петляет трелевщик меж сосен и лиственниц. Склон стал крутым, спустились в долину. Иногда трелевщик не протискивается между деревьев, оба берутся за топоры, торя просеку.

Вечером встали на ночевку в долине ручья, не обозначенного на карте. Володька кашеварит. Иван поднялся на сопку. Он хочет понять, куда тянется этот ручей. А ручей уползает далеко на юго-восток.

– Черт побери! Нужно меж сопок пробиваться в новый водораздел, чтобы держать направление на запад.

Рано утром Малявина будит Арифов, приговаривая:

– Смотри, сурок, я рыбы надергал. Нужно почистить. А я трактор пока осмотрю…

– Может, в углях запечем? Я рыбу ни разу не чистил.

– Нет, ушица нам в самый раз… Ладно, тащи хворосту. Я почищу, но варить будешь ты.

Хлебают уху, молча, отмахиваясь от назойливых мух. Каждый думает о своем.

– Я вот повелся на это месторождение из-за чего?

– Из-за денег?

– Нет. Свыкся с артелью. Детдомовский я. То лагерь, то гульба. Цукан жестковат, но справедлив… Человека обидеть легко. Я всю Золотую Теньку объездил по приискам, на руднике Наталка работал. Нет, все не то, на собраниях про равенство, а как зарплату выдавать – жилят, обманывают и делают из меня болвана. Вот если бы все работали, как в артели…

Володька осекся, задумался на миг.

– Работал у нас лагерный бродяга Теремирин, по кличке Киря. Вкалывал за двоих, работы не чурался. Зарабатывал так, что шахтерам не снилось. Вдруг, на тебе! Поймали с самородком в кармане спецовки. А он не отрицает. Он – здоровый бугаина – твердит, как пацан: простите братцы, бес попутал. Цукан тогда пошел против Совета артели, оставили Кирю подсобником до конца сезона. Через месяц Кирю снова подловили с баночкой шлихового золота.

– Посадили?

– Сбежал. Отрастил усы, бороду, вместе с бандитами теперь наводит страх на промысловиков и старателей.

Трелевщик, взрыкивая двигателем, выползает на возвышенность. Малявин вглядывается в окрестности через окуляры бинокля. Ни дымка, ни просеки, глухомань и бездорожье. На юго-западе простирается широкая долина. На горизонте возвышается горный кряж, отличный от приземистых возвышенностей с правой стороны реки.

– Похоже, прибыли, если судить по карте и пройденным километрам – Дялтула, левый приток Гилюя.

Арифов ходит по гололобой вершине, ищет удобный съезд. Спуск с перевала крутой. Трелевщик движется на пониженной передаче с большим креном. Впереди замаячили кусты стланика, но каменистая осыпь медленно-медленно, а затем убыстряясь, ползет вниз, креня, увлекая за собой трактор, потерявший управление.

Выбираются из кабины ползком. Трелевочный трактор лежит на боку, притороченный груз и бочки с соляркой разметало по склону. Малявин уселся на валежину с бледным от страха лицом, сквозь прореху в штанине сочится кровь. Володька спокойно ходит кругами, осматривает повреждения. Достает из ящика с инструментом тяжелый домкрат, лом, топор.

– Спиртом ранку прижги, забинтуй. Потом сруби пару толстых сосен, ошкурь от веток. Я грунт зачищу. Будем домкратить и подваживать. Занимайся пока.

Малявин долго возится с бревнами, обрубая сучья, а когда приносит, то Арифов бурчит недовольно.

– Тебя за смертью посылать.

Он выгреб под трактором грунт с одной стороны с уклоном, с другой сделал приямок под домкрат и сидит на свернутой палатке, оглядывая долину. Ему втемяшилась мысль, что этот парень-неумеха ворочает теперь миллионами, а он – специалист высшего класса, умеющий собрать-разобрать любой механизм, – должен ему подчиняться и получать денег меньше в несколько раз.

Сначала приподняли легкую хвостовую часть, подваживая бревна, подсыпая грунт, камни, потом медленно, дюйм за дюймом, пошла вверх головная часть вместе с помятой кабиной. К вечеру трактор поставили на траки. У Малявина едва хватило сил, чтобы установить палатку. Он рухнул на спальник и тут же уснул, не обращая внимания на зудящих комаров.

Разбудил рев бензинового пускача, следом забубнил двигатель на малых оборотах. Малявин выскочил из палатки, услышал привычное:

– Все будет абгемахт! Эх, Ванюша, нам ли быть в печали? Не прячь гармонь, играй на все лады, Так играй, чтобы горы заплясали, Чтоб зашумели зеленые сады!

Володька орет песню так громко, что эхо гуляет по каменистому распадку.

– Ура, ура! – скачет зайцем Иван возле трактора. – Ну, ты и!.. – у него не хватает слов, чтобы выразить свой восторг. – Ты чудило, чудило!

– Да, это вам не отчеты писать…

Арифов говорит с усмешкой. Иван этому значения не придает и не понимает, о каких отчетах идет речь.

По схеме, отрисованной Цуканом на планшете, они находят плоскогорье и петлистый подъем на гору Шайтан, а дом геолога Алонина найти не получается.

– Если сгорел, то пятно гари держалось бы лет двадцать. Отец говорил, что сосны и крышу дома увидел, когда спускался от гранитных останцев.

Володька Арифов привычно возится с трактором и отмалчивается. Когда Иван крепко наседает со своими «почему», то говорит:

– Не суетись, нам еще ручей Удачливый надо найти, может, он что подскажет.

Утром нашли ручей, который впадает в Дялтулу, но промывка не дала ни одной приличной золотины, лишь совсем мелкие чешуйки. На третий день спокойного, рассудительного Арифова начинают одолевать сомнения:

– Это не Шайтан гора, и река не Дялтула…

После ужина сидят у костра. Тревожная озабоченность не дает покоя.

– Дух горы стережет месторождение, – неожиданно проговаривает Арифов свое, потаенное.

– Ну, ты выдумал! – Малявин пытается рассмеяться, но в ночном сумраке смех этот фальшиво звучит, он тут же его прерывает. Ждет.

– Да, знаю… Бывает такая хреновина. Мне знакомый старатель Семка рассказывал, что в больничной палате старый копач Хворост, умирая, отдал ему рисунок. Там точные приметы заброшенного зимовья в долине реки Синека. Якобы в зимовье под лежанкой приямок, а в нем пуд золота. Семка две недели искал, чуть было не сдох от голода, а зимовье с кладом так и не нашел. Хотя схемку имел на руках. Шайтан-гора – ее так прозвали не случайно. А может, Цукан что-то напутал… десять лет прошло.

– Нет, Володька! Отец схему Алонина проверял по карте военных топографов. Он не дурак. Он нашел!.. И я пойду верхом горы, и буду искать.

– Пустое занятие, тоже мне, геолог… Как выглядит столбчатый выход на поверхность рудного золота?

– Мне отец рассказывал. Не хочешь – не ходи, тут оставайся.

Иван выговаривает это со злостью.

– Мне Николай угодник поможет… Вот-вот, ты смеешься, а я помолюсь и пойду с утра пораньше.

Малявин петляет по плоскогорью. Обходит уступы. Идет к вершине горы. Он до рези в глазах вглядывается в прожилки кварца, обстукивает молотком трещиноватые куски гранита. Устраивает небольшой камнепад, но ничего похожего на останцы не находит. Вечером не решается идти по каменистому спуску. Перебирается в седловину горного кряжа. Устраивается ночевать на подстилке из еловых веток.

Ночью вскакивает, дрожит от холода. С трудом разводит в темноте костер, который почти не согревает, пламя и вместе с ним тепло относит порывистым ветром. Он лежит, свернувшись калачиком, смотрит, как отсвет костра пляшет на скалистых уступах, а мысль крутится простая, грешная:

– Какого черта я поперся за этим кладом! На счету в банке семьсот пятнадцать миллионов, если продать технику, оборудование – вдвое больше. Николай Угодник мне тут не помощник.

Он подбрасывает валежник, придремывает, вновь просыпается от холода, ожидает с нетерпением рассвета, чтобы спуститься вниз и сказать Володьке Арифову: шабаш, едем назад к Дипкуну.

Утром в бинокль разглядывает южную сторону седловины, кустарниковые заросли. Там более удобный пологий спуск с горы. Набредает на кусты черной смородины. Ягода переспела, осыпалась большей частью. Подрагивая от холода, он собирает пару горстей кисло-сладкой ягоды, обрывает листья. Разводит костерок, варит чай со смородиновым листом… Солнце выкатывается из-за гряды сопок с восточной стороны, освещает по-новому долину, петлистую речку. Ближний зубчатый выступ горы неожиданно заиграл бликами, заискрился, словно бы усыпанный новогодними блестками. Малявин подходит, начинает колотить молотком по кипенно-белому пласту с прожилками золотистого цвета…

Володька на обмелевшей реке нашел небольшую заводь и кидает удочку наплавом. Он отчаянно матерится, потому что хариус облизывает, словно играясь, но не хватает крючок с мухой.

– А ты кузнеца попробуй, только лапы ему оторви… – Володька испуганно вздрагивает. Шум реки заглушает шаги.

– Ага, геолог явился! А я тут переживаю…

– Ну-ну, аж слезы по щекам.

По тому, как светится лицом и хитро улыбается Иван, он понимает без слов. Берет в руки кусок кварца, осматривает изумленно. Потом молча, с показной медлительностью дробит кварц, отбивая прожилку толщиной в мизинец. Плющит золото в лепешку, произносит врастяжку, раздумчиво:

– Ну, ты герой!

– Когда мыли золото в долине Теньки, я грел для вас бочку с водой. Ты черпал воду, смывал пыль и копоть с лица, говорил – ну, ты герой. А сам смотрел на мою мать.

– Ишь ты! Запомнил…

Долго краем реки, утюжа галечник и прибрежные кусты, трелевщик ползет вдоль реки. Река подточила мягкие горные породы, устремляясь на юг, образовала живописный каньон, с нависающими уступами твердых пород. Здесь видны вырубленные в скале ступени, над расщелиной лежат полусгнившие бревна, сплоченные скобами. Остатки вьючной тропы петлей огибают прижим. Видимо, в паводок и во время долгих дождей вдоль него пробирались спиртоносы или старатели.

Имея на руках схему, они полдня нарезают круги по плоскогорью. Удивление выплескивается в хриплом вопле Арифова: «Нашел, едрен корень!»

Проход к дому загораживает кустарник и разное мелколесье. Дом укрыт сосновыми ветками, разросшихся деревьев, усыпан слоем листвы, иголок. То, что казалось Ивану много лет сказкой, придуманной отцом, начинает оживать, будоражить! Базовый лагерь геолога Алонина невозможно обнаружить ни с самолета, ни с Шайтан-горы. Он простоял больше полувека, врос в этот ландшафт и поэтому уцелел.

С утра пораньше приступают к главному, что волнует обоих, к промывке на ручье Удачливый. Легкий подбористый проходняк с резиновыми матами, бутара, дыркастый грохот, только сыпь да успевай разгребать. Насос, подключенный к трактору, качает воду слабо, что и не важно, важно количество переработанного грунта. Они поочередно считают засыпку ведрами. Записывают на бумажке. Метод примитивный, но для отчета очень важный. Очередной куб пробуторили, сели передохнуть. Спина каменная, Малявину кажется, что руки растянулись до земли.

– Это тебе не бульдозером толкать пески к промприбору.

Смеются. Ждут, пока разогреваются на костерке банки с тушенкой. Торопливо едят, затирая соус куском хлеба. Володька кривится, ругается.

– Сволочи, напичкали в банку сои и еще какой-то дряни. Эх, вот раньше привозили классную тушенку на Север!

Неторопливо приступают к смыву. Нижний резиновый коврик сразу же заблестел, засветился желтыми чешуйками, зернами. Иван неотрывно смотрит, как Володька в проточной воде гоняет лоток взад и вперед, меняя ритм, словно шаман в танце Утки. Приподнимается с лотком, вглядывается.

– Грамм сорок, не меньше.

После просушки и ручной доводки шлиха Малявин взвешивает на маленьких аптекарских весах – тридцать четыре грамма.

– Охеренный результат!

Малявин лежит на раскинутом прямо у берега брезенте, бездумно смотрит в синее небо с перистыми облаками, что предвещает хорошую погоду на завтра. На лице улыбка. Месторождение обнаружили, это самое главное в данный момент.

Рано утром Малявин будит Арифова, начинает собираться в дорогу.

– Я не поеду!

– Ты не наглей. Ты обещал отцу, товарищам в артели…

– Да пошел ты!..

– Тогда я уеду один.

– А хрен тебе с маслом.

Володька сноровисто бежит к трелевщику, достает из кабины ружье.

– Попробуешь заводить, башку снесу. Понял?

– Да понял, я понял, только не зверей.

– Я не зверею. Меня командиры достали. Я сказал, неделю моем, а после обратно.

– Нет, Арифов! Нас люди ждут… День-другой, и начнутся дожди. Сам знаешь. Ты какой-то предатель!..

Замечает перемену в лице бригадира. Видит раздутые ноздри, сжатые кулаки, следом хриплая матерщина. Отходит в сторону.

– Ладно, буторь в одного. Я поднимусь к столбам, всё засниму, зарисую в планшет.

Ему страшно, считал другом Арифова до последнего дня. А как быть? Если он подхватил золотую лихорадку, тогда с ним не справиться, он много сильнее физически, ружьем его не запугать. Разве что напоить вечером спиртом, а с похмелья какая работа?

Малявин поднимается в гору через уступы к седловине, где возвышаются гранитные столбцы, которые он собирается разрушить, чтобы добыть много тонн золотоносной руды. И думает о странной, неподвластной логическому пониманию, власти золота над человеком. Работая в газете, пытался найти связь с биоэнергетикой, биоценозом. Этот металл стал табуированным, сакральным. Сакральность прошла через тысячелетия, отражаясь в сережках и кольцах, их люди цепляли раньше и продолжают цеплять на пальцы, уши, запястья. Скапливать. Вот и Володька разом переменился, подержав в горсти кучку золотого шлиха. Заболел, как герои Джека Лондона…

Он делает эскизную зарисовку водораздела с уползающей змеей Дялтулой. Ручьи разбегаются по долине длинными галечными низинами в разные стороны. Отдельно рисует на бумаге гранитные столбцы, горный кряж, вздыбившийся здесь неожиданно среди покатых низких сопок Зейского водораздела.

Володька продолжает упорно мыть в одного, что тяжело, неудобно: надо таскать, буторить и одновременно промывать грунт. Ружье лежит в палатке под спальником с двумя заряженными стволами. Патроны Малявин выдергивает, ружье снова под спальник. Варит на костре рисовую кашу с тушенкой.

– Володька, иди ужинать.

Арифов возник из-за деревьев и молчит, что непривычно. Он стягивает мокрую от пота спецовку, резиновые сапоги. Ругается.

– Блин, кашу не можешь путёво сварить!

Арифов бурчит и смотрит с неприязнью.

– Вот отец твой настоящий председатель, а ты так себе. Хрен моржовый…

Арифов нарывается на спор, ругань. Малявин встает, идет с ведром за водой. «Спорить бессмысленно. Арифов прав, отец умел всё. Со дня на день пойдут осенние дожди, тогда отсюда не выбраться. Хорошо, что отец заставил поработать на вскрышном полигоне бульдозеристом… Но полигон – это одно, а дорога через перевал – совсем другое. Если Арифов откажется ехать, то придется оглоушить, связать, а дальше, как масть ляжет…»

– Надо немедленно возвращаться в Дипкун.

Утром Малявин проверяет привязку груза на трелевочной платформе. Оглядывается на палатку. Затем раскручивает, заводит пускач, осторожно переводит на разогрев двигателя. Самое трудное – это умелая регулировка бензинового пускача, который то моментально глохнет под нагрузкой, то ревет на пронзительной ноте, словно хочет взорваться. Но справился. Володька выскакивает наружу с перекошенным от злости лицом, вскидывает ружье.

– Глуши трактор! Командир недоделанный…

Малявин лезет в кабину. Выжимает сцепление, включает передачу, трелевщик грохочет траками по прибрежной гальке. Берет в руку монтировку. Оборачивается, смотрит.

Володька переломил ружье, заглядывает в пустые стволы.

– Стой! Погоди… – разносится по долине.

Глава 35. Прииск Удачливый

Колыма, поселок Усть-Омчуг, кладбище

К Малявину подходит мужчина в черном пальто, похожем на шинель.

– Ахметшахов просил передать искренние соболезнования. Мы делали всё, что могли… – Протягивает визитную карточку: Коледанов Илья Петрович, телефон: 27-86-35.

– Но заказчика не нашли! – Малявин старается сдержать гневный выплеск, что плохо у него получается. Коледанов настойчиво тянет в сторону от свежевырытой могилы.

– Не всё разом. Бойца по кличке Казах – он заложил взрывное устройство под крыльцо дома, – взяли в порту перед отправкой сухогруза «Липецк» в Охотск. К сожалению, убийца прожил в изоляторе одни сутки, а затем повесился на тряпичной тесемке, – так утверждает следователь из областной прокуратуры.

– Но это же лажа…

– Не горячись. Мы перепроверяем, продолжаем работать по озоевцам.

– Наслышан, что нашли тайник с золотом.

– Да. Сто сорок килограммов изъяли. В изолятор отправили троих… Будет наезд Озоева – немедленно звоните. Помогу непременно.

Малявин кивает, прячет визитку в карман. К могиле подходят все новые и новые люди.

Гроб с телом Аркадия Федоровича Цукана опускают в могилу. Люди двигаются вереницей. Бросают комья земли. В торце могилы на коленях заплаканная Мария Осипова.

Подходит кладбищенский землекоп.

– Нам бы за работу.

Малявин подает несколько купюр. Поднимает с земли Марию Осипову. Они идут с кладбища на поминки. Следом тянутся старатели и много-много людей, которых Иван видит впервые, но которые пришли в этот холодный осенний день проститься с Цуканом. В поселковой столовой за длинным столом знакомые и незнакомые продолжают выражать соболезнования, а ему надо терпеть, чтобы не завыть по-бабьи в голос.

После смерти отца Колыма стала чужой для Ивана Малявина. Родилась ненависть – злая, какой он не знал за собой, – к слащевым, озоевым, калитовым. Особенно к московско-ингушскому отряду, из-за которого рухнуло отлаженное старательское производство, возникли тяготы с переездом в Амурскую область, больше похожим на бегство.

После выпитой водки пошли разговоры, что озоевцев крепко потрепали бойцы Кнехта в перестрелке на трассе под Сусуманом. Кого-то отловили сотрудники ФСБ. Говорили про изъятый схрон с аффинажным золотом. Он подорвал нелегальный бизнес Озоева, но не нанес смертельного урона. Динамит убеждал, что Кахир Баграев с остатками банды затаился где-то под Магаданом в поселке Стекольный. С ним спорил привычно Гуськов: «Бандиты прячутся здесь, в Теньке, под прикрытием милиции».

Иван Малявин насел въедливо на Шулякова, прилетевшего на похороны отца.

– Как же так! Колыма – это сотни тонн золота во время войны! На золото Колымы покупали зерно, кормили страну при Хрущеве. Золотом Колымы латали дыры перестройки… И вдруг не нужна. Превратилась в зону бедствия. Почему?

– Я не знаю.

– Но ведь вы сломали через колено страну! Вы…

– Не сходи с ума. У тебя есть богатое месторождение. Трудись во благо людей и себя самого.

– Месторождение есть, но душа-то болит. Болит по отцу, которого я не понимал… И любимая женщина меня не понимает.

Водка делает разговор откровенным. Шуляков резко сдвигает в сторону тарелку с гуляшом, отвечает:

– Что ты разнылся! Меня сын не понимает. Ушел под бандитов. А жена так и вовсе… – Умолкает. Ищет глазами бутылку. Наливает в стаканы. – Рад бы помочь, да самому иной раз так херово… Ныне деньги появились большие, а толку-то. Эх, Ванька, Ванька!

Они не замечают, как пристально смотрит на них Мария Осипова, словно хочет сказать: ваше горе-то – плюнуть и растереть. А вот каково мне? Но разве поймут. Она встает из-за стола и уходит одна. Мария не стала просить сына приехать, чтобы не нарываться на тихое, злое: я так и знал, я тебе говорил…

Минувшей зимой Кахир Баграев приобрел в Стекольном большой дом под производственную базу. Рабочие обнесли его по периметру забором. Удобный подъезд на машинах. С тыла выход к лесистой пойме и реке Нельча. После военных действий под Сусуманом Кахир залег в доме со своей бригадой. Здесь тихо, спокойно, ни грохота скруберных бочек, ни рева мощных японских бульдозеров, работающих на рыхлении полигонов. Умирающий северный поселок. Можно бы отоспаться в отдельной комнате. Не спится Кахиру. Пьяные посиделки бойцов раздражают. Он давно мается от безделья. Иногда ругает дежурных охранников. Они пьют водку, ведут бесконечные разговоры про женщин и большие деньги.

Кахир в очередной раз идет в сторону Олы по грунтовке, уходящей далеко-далеко в сторону Охотского моря. Здесь его догоняет черный «крузак».

– Гуляешь, Кахирчик? – Амир шутит, смеется, будто ничего не произошло. – Повяжут менты без охраны. Бригаду бросил. А они там бухают.

– Надоело ругаться… – Кахир смотрит исподлобья на Озоева. Выпрямляется, откидывает черную прядь со лба. Выдыхает. – Достали! Пыво с Чубчиком подрались. И вообще…

– Разберусь. Я тебе денег привез.

– Мне не надо.

– Что? Ты же хотел дом строить в Салги.

– На крови дом не строят.

Озоев согнал с лица улыбку. Захлопнул дверцу машины. Вплотную подступил к Баграеву.

– Ты чего, парень, обкурился? Какая кровь?

– Цукана зачем убил?

Амир отшатнулся. Этот оскал, хриплый возглас показался ему рыком овчарки, готовой укусить за руку.

– Одурел? Я ему кредит предлагал. А он, борзота, всю Теньку против нас настроил. Хотели пугнуть его. Но подрывник заряд пластида не рассчитал.

– Ты умный – да? Академия кончил. Ислам веришь… В инвалида стрелял!

– Замолчи! – Озоев бьет с правой. Жилистый верткий Кахир уворачивается. Удар вскользь цепляет подбородок. И тут же рука Озоева, словно клещами, зажата так сильно, что может переломиться в запястье. Это не на ковре прыгать, тут настоящая сила нужна, а ее Кахир наработал в артели с лопатой и ломом.

– Ладно, не дури. – Озоев идет на попятную. Водитель остался в Стекольном. Пистолет в бардачке. Но, похоже, Кахира им не испугать.

– Убивать меня будешь?

– Дурак! Иди, иди, куда хочешь… Но не возвращайся. Рыдать будешь, осел неблагодарный.

Из-под колес брызжет галька, трехтонный «лендкрузер» срывается с места. Озоев выдергивает из бардачка пистолет. Что-то произошло важное, а что, он пока еще не может понять, поэтому стреляет с руганью в воздух.

Зимник – самый надежный путь в предгорьях Станового хребта. С декабря занялись переброской оборудования и техники в Зейский район. Строили базу, ремонтные мастерские. Прииск назвали, как и ручей, – Удачливый. Пелена спала. Повеяло новизной, Малявин впервые никого не подгонял. Взялся помогать плотникам и постепенно освоил работу так, что Динамит, который на своем веку смастерил не один десяток деревянных домов, избушек и бань, удивился, сказал.

– Ты, блин, похоже, в отца. – А лучшей похвалы для Ивана быть не могло.

КамАЗами активно завозили стройматериалы, горючее, продукты. Но зимник рано просел. В долине реки ушел под лед груженый КамАЗ. Последних отпускников пришлось забрасывать из Никольского вертолетом. Прибывшие старатели удивленно осматривали новый поселок, обживали дома, мастерили топчаны, полки, осматривали будущую баню. Всем хотелось быстрее выставить промприборы типа «Дерокер», современный скруббер, чтобы начать мыть золото. Петр Никишов придирчиво влазил в каждую мелочь. Заставил срезать заплатки на колоде у старого вашгерда, чем возмутил даже Малявина.

– Не понимаю. Зачем?

– Колоду – ежели протерлась песками, заваривают заплаткой только изнутри. Внахлест. Чтобы не было щели старого металла. Иначе туда обязательно набьется золото. Был случай на Игуменском, жалко время дорогое терять, вот сварной при работающем вашгерде и поставил заплату снаружи. Потом, при перестановке, стали заплатку срезать и ставить снаружи, а там набилось в щели шлиха чуть ли не с килограмм.

– И куда?

– Да ссыпали в колоду!

Подошедший Гуськов хитро улыбается и даже плечом отирает Никишова.

– Погоди. Расскажу случай. Сделали мы съём на последнем приборе. Контейнера забиты под завязку. Куда девать смыв с крайнего прибора? Я говорю, ссыпаем мокрые шлихи в брезентовые рукавицы. День зашибись. Солнышко припекает… Все уставшие, прикорнули, ожидая вахтовку. Проснулись, машина бибикает, шофер зовет! И как на грех, приехал на полигон Аркадий Цукан и наш главный геолог… Стали грузиться – нет рукавиц! Все свои, не первый год вместе стараются … Что делать? Промолчать, а вдруг где выплывет золотьё? Сознаться, что потерялось куда-то – страшновато. Цукан мужик резкий, выгонит к чертям собачьим из артели! Молча погрузили контейнера. Председателя все давно знают. Мы с Журавлевым отозвали его в сторонку и повинились, что килограмма четыре шлихов пропало. Цукан матюгнулся и приказал грузиться в машину.

– Едем на поселок, разберемся внутри артели…

Сели в машину, тронулись… Остальные артельщики в вахтовке не знают об этом, веселятся. Об ужине размечтались. Мишка Стригун – парень наш такой простодушный, говорит: «Парни, там собака чьи рукавицы у камня зарывает?» Я стучу по кабине, кричу шоферу: «Стой!» Подбегаю, а пес рукавицу с золотьём пытается порвать! Молодой кобель, игривый. А рукавица пахучая. Промасленная… Он завязку порвал зубами, часть шлиха рассыпалась. Мы со Стригуном на карачках ползаем, выскребаем. Остальные хохочут, понять ничего не могут. «Сбрендили ребята». Отдаю обе рукавицы Цукану.

– Вот, Федорыч, собрали все, что смогли.

Цукан полез в свою машину, достал из загашника бутылку водки.

– Вручаю. За то, что не скрыли потерю…

Первые сто десять килограммов золота под охраной доставили на аффинажный завод в июле. Губернатор Амурской области по рации поздравил Малявина с успехом, спросил о перспективах. Когда услышал, что запланировали полтонны золота за сезон, то пообещал всяческое содействие со своей стороны и правоохранительных органов. Малявин напрягся, подумал: «Справимся и так, лишь бы не мешали…» Платить придется, если не амурским бомбилам, так слугам народа в администрации области.

– Нам бы с дорогой помочь… – начал пояснять Малявин, но рация запикала сигналом «конец связи».

Когда стали обсуждать звонок губернатора на Совете артели, то бригадир Трехов вспылил:

– А ку-ку не ху-ху? Хер достанут. Надо будет, все подходы заминирую…

– У тебя, Динамит, от взрывов крыша прохудилась. У них СОБР, вертолеты и прочая хрень… Нам все одно пробивать и мостить дорогу на Никольское.

– Правильно говорит Петр Семенович. Я прошелся с маркшейдером и посчитал: если отработанный грунт возить двумя самосвалами на дорогу от прииска, да еще свой каменный карьер возле Падальной разработать, то за сезон дорогу можно отсыпать. Обойдется это примерно в сорок миллионов рублей… Областники обещают компенсировать половину расходов из дорожного фонда.

– Обманут, суки, как пить дать обманут, – проговорил Журавлев. – Я против.

– Кому ты веришь, Иван? Зам губернатора? – Иваньков оглядел всех членов Совета артели. – Пробьем на Дипкун зимник бульдозерами – и деньгу сэкономим, и силы.

Никишов приподнялся со скамейки, оглядел забородевших старателей, сказал вроде бы и не к месту: «Сёдня открытие новой бани. Опробуем. И ужин с настоящим узбекским пловом. – Помолчал, пережидая радостный гомон. – А дорогу надо строить. Вот мы все помрем, и что? Да ничего после нас, кроме кучки дерьма. А так будет на этой земле наша дорога… Предлагаю не делать обход по реке, а через перевал…»

– А что, Семеныч прав. – Трехов, только что бранивший новую власть во все тяжкие, неожиданно поддержал Никишова. Оживился, как молодой конь. Он знал взрывное дело досконально и создавал мифический образ – «Динамит может всё». – Взрывчатки я вывез со склада приличный запас. А каменное крошево пойдет на отсыпку в долине.

Гуськов, избранный бригадиром, заблажил дурашливо: да здравствуют строители коммунизьма! Придурки, это, считай, бесплатно горбатиться на чужого дядю. Он надеялся, что его поддержат остальные, но в повисшей на миг тишине Зюзяев заторопился вставить свое слово о рельсах, которые валяются без дела в Дипкуне – «выбраковка», как он пояснил. Из них можно сварить каркас моста через Дялтулу.

– Я возьмусь, я сделаю… Но электродов понадобится много.

И только Володька Арифов молчал, не вмешивался, он словно бы опасался, что Малявин вдруг расскажет про случай на ручье Удачливый и бросит презрительное, как тогда: «Предатель!» После чего всеобщий позор, а давние кореша Трехов и Журавлев не подадут руки. Когда Никишов посмотрел вопросительно, ты что – против?

– Да я, как все, – пробурчал он, приглаживая ежик седых волос. – Я в баню до жути хочу.

Привычно поругиваясь и браня новую власть, которая плюет на народ, решили пробивать дорогу через перевал, отсыпать путник через долину камнем и галей, строить свайные мосты через Дялтулу и Карагач на Никольское. С шумом и гамом повалили из вагончика, чтобы попасть в баню под первый жаркий парок, тем более что председатель пообещал праздничный ужин с пловом. Иван заранее договорился с хитроватым поваром Усманом – шустрым узбеком, прижившимся на удивленье в этих северных краях.

Малявин ждал комиссию из Благовещенска. Готовился, просматривал документы. Читал: «Оруденение участка Удачливый локализовано преимущественно в геологических границах штока. Минерализация прослежена на глубину около 400 м. Комплекс минералов, сопровождающих золоторудное оруденение, включает пирит, калиевый полевой шпат, мусковит, кварц. В незначительных количествах присутствуют галенит, халькопирит, сфалерит, молибденит, гематит, брукит». Задал вопросы бывшему горному мастеру Никишову, а ныне первейшему своему заместителю, спросил про это самое «оруднение». А он отмахнулся: «Да не забивай, Иван, себе голову».

– Мы буровой станок смонтировали на базе трелевочного трактора ТТ-4. Нужны для бурения в твердых породах алмазные однослойные коронки.

– Хорошо. Отправлю Гуськова в Иркутск. Он мужичок шустрый…

– А еще нужно привлечь толкового специалиста. Исследования по месторождению подтверждают наличие больших объемов полевого шпата, а это сырье для керамического производства.

– Ну ты, Петр Семенович, озадачил! Тут с комиссией бы разобраться.

В голову лезли всякие мысли о подвохе: начнут придираться с очисткой сточных вод, охраной труда, искать повод, чтобы лишить лицензии или оштрафовать. Где, у кого тогда просить поддержки? Дать денег? Но это ведь надо уметь, и не всякий возьмет. Помог бы Шуляков-старший… После поминок расстались торопливо, чтобы встретится вновь в Магадане, а не получилось. Он оставил лишь ворох документов, связанных с определением запасов, и адрес компании, которая проводила предварительный аудит по месторождению «Удачливое». Тогда же зимой встретил в Магадане знакомого из областного комитета по спорту. Предложил зайти в кафе, как это случалось недавно, а он отказался и как-то торопливо, волнуясь, как нашкодивший школьник, сообщил, что Сашка Шуляков уехал с Кнехтом в Америку, а там Кнехтазастрелили прямо в аэропорту.

– Что стало с Чемпионом, не знает никто, – сказал молодой опасливый чиновник и поторопился уйти, опасаясь дальнейших расспросов.

Возможно, знал об этом что-то подполковник Ахметшахов, но идти в управление Иван не решился.

Малявин думал, особенно по ночам, словно камни ворочал, про полевой дневник Алексея Алонина. Когда специалисты стали изучать и расшифровывать старые записи, то оказалось, что Алонин грамотно провел с бригадой шурфовку, правильно определил контуры месторождения, основные запасы россыпного золота. Что значительно облегчило работу. Про Алонина, открывшего первым это месторождение, знал только по рассказам отца, и клятвенно обещал ему покопаться в архивах, попытаться найти фото, чтобы в дальнейшем установить памятник. Но в бесконечных тяготах по устройству поселка старателей, запуску оборудования, так и не успел… Как и не успел съездить в Нижегородку. Не успел сводить в ЗАГС любимую женщину. И еще много чего не успел, о чем ему мечталось в легкой дремотной одури сна, в последние минуты перед тем, как зазвонит будильник, чтобы потом снова рвать сердце и мускулы, добывая металл, выжимая из себя червь сомнения: а зачем это мне нужно?

Как совсем недавно отгонял страхи и сомнения о сказочном месторождении у Шайтан-горы, которое оказалось реальностью.

Глава 36. Эпилог

Нижегородка, лето, старый дом Анны Малявиной

Ольга Нарецкая, слегка располневшая после рождения сына, отчего мягкость в движениях и лице. Волосы, как и раньше, густые, волнистые без подзавивки, небрежно заколоты в пучок. Она печет на кухне оладьи по просьбе детей.

– Мам, я будильник в кладовке нашел, можно взять?

– Конечно, Феденька, возьми…

Шестилетний сын Ивана Цукана показывает сестре большой будильник.

– Починю, а потом он у мамки как зазвонит! Вот смеху-то будет.

Пыхтит, старательно выкручивает шурупы. Откидывает крышку.

– Оксанка, смотри, тут какой-то желтый камешек.

– Ох, какой тяжелый.

Девочка нянчит в горсти странный камень.

– А давай закопаем за домом. И будет у нас своя тайна.

Дети за домом копают ямку, кладут туда золотой самородок. Засыпают землей.

Яркий солнечный полдень. Большая белая бабочка перелетает с цветка на цветок, с цветка на цветок…