University. Повести [Алексей Александрович Федотов] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Алексей Федотов University. Повести

University


Заседание ректората


Ректор университета Акакий Мардариевич Иванов важно вошел в свою приемную. Это был пятидесятилетний «восточный мужчина с русскими замашками» (как сам он себя характеризовал); если так, то и от Востока и от России он взял все самое неординарное. Поговаривали, что раньше его звали Сруль Музафарович, и он, желая казаться русским, сменил имя и отчество. Паспортистка, видимо с усердием отнеслась к его просьбе подобрать новые имя и отчество, созвучные и содержательно близкие прежним, а фамилию вообще выбрала самую что ни на есть русскую. Правда ли это, никто в университете не знал, но слух такой ходил.

В приемной толпились несколько преподавателей, большинство из которых тут же подобострастно начали здороваться, в ответ удостоившись от ректора лишь пренебрежительного кивка. Но к единственной, кто приветствовал его даже не кивком, а каким-то морганием, что по всей видимости должно было означать высшую степень презрения, Иванов подошел сам. Это была доктор искусствоведения Елена Петровна, очень известная в регионе дама, которая свою любовь к искусству проявляла в том числе и тем, что каждый месяц красила волосы в другой цвет. Сегодня они были зелеными. «Зайдем ко мне», – заговорщицки шепнул ей ректор. Как только они оказались в его кабинете он тут же с какой-то мальчишеской радостью выпалил:

– Ленка, ты вот культурная такая, а я зато на прошлой неделе в Италию ездил, а ты нет!

– И что же ты делал в Италии? – презрительно спросила Елена Петровна.

– В Везувий отлил! – гордо заявил Иванов.

– Врешь: тебе слабо! – безапелляционно заявила доктор искусствоведения.

– Да как же вру: самая что ни на есть чистая правда!

– Не льсти себе! – пренебрежительно возразила ему профессор и направилась к выходу.

– Лен, может коньячку выпьешь? –примиряеюще спросил ректор.

– Не пью и другим не советую! – все так же важно заявила дама и вышла из кабинета.

Как только дверь за ней закрылась, Акакий Мардариевич весело засмеялся и выпил рюмку коньяка. В кабинет заглянула секретарша Марфа Васильевна – женщина пенсионного возраста и вполне простых манер, которая про то, что такое субординация знать никогда не знала, а если и знала, то всей своей жизнью выказывала полнейшее к ней пренебрежение.

– Опять пьешь с утра! – недовольно сказала она. – У тебя же через полчаса ректорат!

– Гадость какая! – скривился ректор как от зубной боли. – По этому случаю нужно непременно выпить!

И он, также не закусывая, выпил вторую рюмку.

– Марфушечка-душечка, а все-таки плохо нам без Бориса Николаевича? – товарищески спросил он секретаршу.

– Марфа Васильевна я! – недовольно ответила та.

– Уж прямо и Васильевна! Так скучаешь по Николаичу?

– Скучаю…

Борис Николаевич лет двадцать работал в университете проректором по административно-хозяйственной работе и был единственным, кто чувствовал себя на работе более вольготно, чем ректор. Его кабинет находился в подвале без окон, туалета там не было. Когда Борис Николаевич побольше принимал «на грудь», то ему лень было идти на первый этаж и, пользуясь тем, что подальше в коридоре лампы сплошь были перегоревшими, он справлял малую нужду прямо там, отчего запах в коридоре был таким, что лишний раз туда никто не ходил. Полгода назад проректор по инновациям Оксана Александровна Бубнова, которая забирала все большую власть в университете, добилась увольнения проректора по АХР, с которым у нее были постоянные стычки, чем вызвала скрытую ненависть ректора. Сделать с ней он ничего не мог, но сквозь зубы всегда шипел, вспоминая ее: «Не забудем, не простим!»

– А как Борис Николаевич тогда танцевал на смотре студенческой самодеятельности! –мечтательно сказала Марфа Васильевна.

Акакий Мардариевич тут же вспомнил эту трогательную картину, когда седой высокий полный мужик хорошо за шестьдесят посередине студенческого концерта внезапно залез на сцену, выхватил микрофон, спел «Мурку», а потом начал танцевать со студентками. Бубнова уже тогда предлагала его уволить, но Иванову удалось вывернуть так, что это был согласованный флэшмоб, за который проректора не только не уволили, но напротив выписали ему премию в размере десяти тысяч рублей, которые они благополучно пропили.

– Да, были люди в наше время… – с тоской ответил он, выпил еще рюмку и грустно сказал: – Зови этих прохвостов.

…На заседание ректората пришли Оксана Александровна Бубнова, проректор по учебной работе Виктория Васильевна Цыганова, проректор по научной работе Эдуард Леонидович Цирков. Новый проректор по АХР Иван Спиридонович Трофимов запаздывал, и ректор заявил, что «Иван Спиридонович это такой непонятный мужик, что его на заседание ректората вполне можно и не ждать», что было встречено крайне неодобрительным взглядом проректора по инновациям, чьим протеже был Трофимов, и довольными взглядами остальных проректоров, которые любили, когда ректор о ком-то издевательски отзывался (если, разумеется, их самих это не касалось).

Бубнова была дама такая, что о ней в двух словах и не расскажешь, а много о таких людях говорить как-то и не хочется. Цыгановой было хорошо за пятьдесят, она очень любила разные ФОСы, УМК и все то, что обычно ненавидят вузовские преподаватели, но при этом очень не любила реальный учебный процесс, а науку просто тихо ненавидела. Ее тайной мечтой было сделать из университета колледж, но здесь ее интересы наталкивались на интересы многих других лиц, намного более влиятельных чем она, поэтому она о своих планах предпочитала молчать. Ректору было «западло работать в каком-то чмошном колледже», Цирков вообще хотел сделать на базе университета какой-то международный научный центр и чуть ли не каждую неделю проводил интерактивные международные научные конференции (как говорили злые языки с Бурунди и Зимбабве, но чем они отличаются от Великобритании и США Цыганова не знала, поэтому только тихо копила злость). Опять же у Бубновой были свои планы на университет. Эдуард Леонидович был единственным молодым человеком в ректорате, чуть за тридцать, и так и генерировал разными идеями, призванными выставить Цыганову непроходимой тупицей, и в то же время вполне приемлемыми для ректора и Бубновой. Иванов про него говорил: «Этот далеко пойдет, если не остановят».

– Я собрал вас, господа, чтобы сообщить пренеприятнейшее известие, – театрально начал заседание ректората Акакий Мардариевич.

– Проверка Рособрнадзора что ли? – выпучила глаза Виктория Васильевна.

– Хуже.

– Вас решили отправить на заслуженный отдых? – с нескрываемой издевкой спросила Бубнова, единственная, кому в университете такая наглость могла сойти без последствий.

– Это может быть сопряжено с тем, о чем я хочу сказать, но вопрос глобальнее.

Ректор выжидательно посмотрел на проректора по научной работе, но тот невозмутимо сохранял молчание. «По крайней мере за умного сошел», – подумал про себя Иванов и продолжил:

– Меня вчера вызвал к себе губернатор. Есть идея создания в нашем регионе опорного вуза. Присоединять будут нас – такое мнение старших товарищей.

– А насколько именно старших товарищей? – ехидно поинтересовалась Бубнова в то время, как остальные молчали, ошеломленные как снег на голову свалившимся известием.

Иванов посмотрел на нее презрительно и назвал только имя и отчество одной дамы из областного правительства, которые заставили, наконец, замолчать и неугомонную проректора по инновациям и посмотреть на него также ошеломленно как и остальные.

– Что скажете, Эдуард Леонидович? –поинтересовался ректор.

– Даже и не знаю, что тут и сказать… –растерянно ответил тот.


– Вот именно! – довольно сказал Иванов. – А потому на сегодня заседание наше окончено. И да, кстати: по операции «Ъ» пока отбой.

Операцией «Ъ» называлась идея, чтобы каждый из членов ректора провел «дружескую» беседу с определенной группой представителей профессорско-преподавательского состава (так, чтобы ни один не остался не охвачен столь лестным вниманием руководства) на предмет того, чтобы те написали заявления о переводе на полставки, а лучше на четверть. Мотивировать по плану предполагалось тем, что это требование Президента о повышении зарплат, что денег на повышение федеральный центр не дает, а если не повысить, то вуз закроют. А так можно будет выйти из положения: зарплата и работа те же, но за половину ставки. Но это была лишь верхушка хитроумного плана: на самом деле планировалось нагрузку оставить ту же, а вот зарплату сократить пропорционально. Что касается высвободившихся средств, то их предполагалось направить на стимулирующие выплаты членам ректората и работавшим в университете на четверть ставки членам областного правительства. А недовольны будут все равно не ими, а Президентом, потому что те, кто работают в вузах (по мнению составителя данной концепции, с чем Иванов не был вполне согласен) народ глупый, и видит не то что есть, а что покажут.

– Чего бы это отбой? – недовольно спросила Бубнова, являвшаяся автором идеи.

– Так может нас всех выгонят через полгода, хоть память у людей хорошая останется… – лирично сказал ректор.

– Это не профессиональный подход, – скривилась Оксана Александровна.

– На сегодня все! – сказал Акакий Мардариевич, и проректор по инновациям скривилась еще больше.

Члены ректората стали выходить, однако проректор по научной работе не спешил выйти из кабинета.

– Вы что-то хотели? – спросил его Иванов.

– Да, хочу посоветоваться, какой мне лучше эпиграф добавить к моей новой монографии…

– Даже не раздумывая пишите: «Достославные пьяницы и вы, досточтимые венерики (ибо вам, а не кому другому посвящены мои писания)!» Франсуа Рабле, – и ректор испытывающе посмотрел на своего заместителя.

– Прекрасная идея, – спокойно ответил тот, а про себя подумал: «Действительно отлично: тебе я книгу и посвящу!»

Как только и Цирков вышел из кабинета, ректор быстро подошел к шкафу, открыл дверцу, достал бутылку с коньяком и прямо из горлышка несколько приличных глотков. Внутри разлилось приятное тепло, состояние стало более умиротворенным. «Пожрать надо сходить, – лениво подумал Акакий Мардариевич, – а то от работы кони дохнут, а я тут живу в постоянном стрессе!» И убрав заметно опустевшую бутылку обратно в шкаф, он под неодобрительным взглядом Марфы Васильевны вышел из кабинета и направился в сторону университетской столовой.


Проверка Рособрнадзора


Пообедав, Акакий Мардариевич вернулся в свой кабинет, сказал секретарше о том, что будет очень занят, потому что после плотного обеда по закону Архимеда полагается поспать, а он человек законопослушный. Пропустив мимо ушей какой-то ее ехидный, но ставший от ежедневного повторения привычный комментарий, ректор закрылся в кабинете, выпил стакан коньяка и прошел в комнату отдыха. Там он лег на диван, прикрылся пледом и погрузился в воспоминания, на которые его натолкнули слова проректора по учебной работе о проверке Рособрнадзора.

…Проверка Рособрнадзора у них была год назад; еще Борис Николаевич тогда работал. Иванову как сейчас вспомнились члены комиссии. Председателем была Таисья Алексеевна Поросюкова – худощавая пожилая дама, похожая на немку, которая выкуривала по три пачки крепких сигарет в день и выпивала по двадцать чашек кофе. Возможно, она чувствовала глубокое несоответствие того, чем она занимается, своему внутреннему душевному устройству, но так как пока не могла найти другой работы, предпочитала жить в состоянии постоянного внутреннего конфликта. В комиссию также входили: Гипзиба Ивановна Гнидикова – белобрысая бабенка лет тридцати, которая умела найти нарушения даже в том, что их нет, потому что отсутствие нарушений настолько подозрительно, что явно свидетельствует о том, что за этим скрываются какие-то более серьезные нарушения. В Рособрнадзоре у нее было прозвище «бультерьер». Нэнси Петровна Чувикина – субтильная дамочка, немного инфантильная, несмотря на то, что ей было уже под сорок. Ее всерьез не воспринимали; возможно, она была нужна для прикрытия, так как, ничего не понимая в сути проблем, могла с невинным взглядом доказывать, что они все правильно делают, с такой искренней убежденностью в собственной правоте, что это дорогого стоило. Мужчина был только один – Григорий Алексеевич Орлов. Ему недавно исполнилось тридцать пять, уверенность и внешняя доброжелательность были его визитной карточкой. Для игры в плохого и хорошего полицейского они с Гипзибой были идеальной парой.

Три дня они шерстили все бумаги, которые только могли найти в университете; Гипзиба чувствовала себя охотничьей собакой, которой дали команду «фас», Таисья Алексеевна явно нервничала и, несмотря на запах, каждый пять минут бегала курить к кабинету проректора по АХР Бориса Николаевича Котова, потому что на улице было холодно.

– Вы точно уверены, что здесь можно курить? – недоверчиво спросила она его, когда он в первый раз показал ей место для курения.

– И не только курить! – убежденно ответил тот, кто знал, о чем говорил.

– А почему же на этой табличке написано: «В университете запрещается курить и распивать спиртное. За нарушение увольнение»? – не унималась Таисья Алексеевна.

– Так это не для нас, а для чмырей, – смеясь ответил Котов с такой внутренней убежденностью, что она полностью разрушила все внутренние сомнения председателя комиссии. Она успокоила себя еще тем, что ходила курить под эту табличку только шестьдесят два раза в день, а все, что меньше ста – не считается.

Нэнси пугливо жалась к Гипзибе, которая предупредила ее, чтобы она ни в коем случае ничего здесь не пила и не ела. И приводила в пример свою историю, когда ей в одной академии, которую она хотела закрыть, подмешали в чай снотворное со слабительным. Чувикина ужасалась, а Григорий Алексеевич, смеясь, спросил: «Почему же ни мне, ни Таисье Алексеевне никогда ничего подмешивали? Может и тебе не подмешивали, просто стыдно признаться, что такая соня и засранка?» Гипзиба разразилась потоком отборной брани, но в глубине души чувствовала, что все не так просто – экспертиза, которую она заказала сразу же после инцидента, ничего не выявила; если перевести с научного языка на обывательский ее заключение было во многом схоже с тем, что сказал Орлов. А коллеги в конторе потом объяснили Гнидиковой, что если проверяешь фармацевтический факультет с намерением его закрыть, не очень профессионально есть и пить то, что там тебе дают.

С бумагами занимались в основном Гипзиба и Нэнси, у Таисьи Алексеевны все время уходила на то, чтобы выкурить шестьдесят две сигареты (в один день она позволила себе семьдесят восемь, но это просто потому что сбилась со счета и поняла это только по пустым пачкам. Впрочем, ей тут же удалось себя успокоить тем, что это все равно меньше ста, значит, не считается). Через каждые три сигареты она подходила к кофе-автомату, чтобы выпить чашку крепкого кофе. Григорий Алексеевич болтался по вузу, с любопытством осматривая стенды на стенах, болтал с сотрудниками. Заходя в кабинет, где работала комиссия, он, подходя к Нэнси, обычно начинал петь:

«Дым сигарет с ментолом,

Пьяный угар качает…»

Та сначала жутко смущалась, но потом научилась у Гипзибы говорить: «отстань, дурак». Впрочем, Орлова это ничуть не смущало: он подходил к Гнидиковой, обнимал ее, и, глядя на Чувикину допевал:

«И когда ее обнимаю,

Все равно о тебе вспоминаю».

Ему вообще доставляло удовольствие их цеплять. Однажды он спросил у них читали ли они книгу Элинор Портер про Полианну. Когда обе сказали: «Нет, а что?», Григорий Алексеевич с удовольствием рассказал, что там была служанка, которую звали Нэнси. Она очень переживала, потому что ей не нравилось ее имя. И Полианна смогла успокоить ее тем, что Нэнси – очень даже неплохое имя, насколько было бы хуже, если бы ее звали Гипзиба. И под возмущенные вопли дамочек со смехом вышел из кабинета.

Наконец, проверка завершилась. Гипзиба с торжеством предъявила руководству университета восемьсот тридцать два замечания. Таисья Алексеевна и Григорий Алексеевич согласились, что их число можно сократить до тридцати пяти: Гнидикова многих документов не увидела, и еще про многие не поняла, что именно это за документы. Они с Чувикиной сочли за благо поскорее убраться, а председатель комиссии и Орлов согласились, чтобы Котов проводил их на поезд.

– Ты там случаем не труп спрятал? – недовольно спросил он, беря в руки большую и длинную сумку Григория Алексеевича, в которой было не меньше восьмидесяти килограммов веса.

– Нет, небольшие сувениры купил коллегам, – смеясь ответил тот.

– Тогда ладно, – кивнул Котов.

Он проводил их на железнодорожный вокзал, до поезда Поросюковой был час, до поезда Орлова три.

– Может зайдем? – взглядом кивнул Борис Николаевич в сторону вокзальной кафешки.

Таисья Алексеевна брезгливо сморщилась, но Орлов тут же убедил ее, что это очень даже замечательная идея.

– Вы чего будете? – деловито спросил Котов.

– Не знаю даже… Купите шоколадку, – сказала дама в надежде, что шоколадка в обертке и никакие микробы на нее попасть не могут.

Борис Николаевич купил большую шоколадку, к вящему ужасу Таисьи Алексеевны развернул ее и разломал на дольки своими руками, про которые она пребывала в полнейшей уверенности, что он их никогда не моет.

– Угощайтесь! – широким жестом указал и проректор на разломанную шоколадку и кофе в пластиковых стаканчиках.

Председатель комиссии полузакрыв глаза оторвала кусочек обертки и двумя пальцами взяла одну дольку, долго думая, стоит ли ее есть…

До отхода поезда оставалось уже пятнадцать минут. Котов деловито собрал разломанные кусочки шоколадки и протянул их Таисье Алексеевне:

– Возьмите в дорогу!

– Нет уж, вы себе домой возьмите! – не выдержала она.

– А что можно? – обрадовался Борис Николаевич. – Дело в том, что я вас не на свои угощаю. Я завтра к родственникам в гости пойду, будет, что им подарить.

Проводив председателя комиссии, Котов и Орлов отправились в ресторанчик, находившийся неподалеку от вокзала. Там их трапеза была не столь спартанской – бутылка коньяка и бутылка водки, солянка, жареное на углях мясо, восемь салатов, курица, селедка, картошка, чай с тортом.

Немного выпив, Орлов стал разговорчив. Один из его рассказов Борис Николаевич смог запомнить. Григорий Алексеевич участвовал в проверке какого-то вуза в одной из национальных республик. Составив несколько протоколов об административных правонарушениях по итогам проверки, Орлов отдал их ректору со словами, что нужно передать их в суд.

– Сейчас поедем, дорогой! – тут же кивнул тот.

– Зачем поедем? – растерялся Орлов. – Их нужно просто отдать секретарю…

– Не, дорогой, так дела у нас не делаются. Судья мой двоюродный брат, он обидится…

Растерянный Григорий Алексеевич смотрел, как ректор звонит судье; затем на черном лимузине они подкатили к зданию городского суда. Их встретил сам председатель – федеральный судья в черной мантии, который тут же сказал:

– Вах, вах, дорогие, как хорошо, что приехали. Что за дела?

Посмотрев на бумаги, он уже мрачно посмотрел на Орлова так, что тому стало не по себе:

– Это на кого протокол? На Омара протокол? Но он же хороший человек!

Григорий Алексеевич стал оправдываться, что хороший человек, будучи руководителем юридического лица, несет определенную ответственность в соответствии с законодательством Российской Федерации…

– Скажи: что он нарушил? – перебил его судья.

– Федеральный закон об образовании…

– Есть такой закон? Не может быть! Покажи!

У Орлова сначала дар речи пропал, но потом он терпеливо показал председателю суда федеральный закон и пункты, которые были нарушены. Через три часа судья грозно посмотрел на двоюродного брата и патетически воскликнул:

– Омар! Почему ты меня не спросил? Я бы тебе сказал, что ни в коем случае нельзя так делать!

– Так вы же сами не знали, что есть такой закон… – не выдержал Григорий Алексеевич.

– Я все знаю: я судья! – с исполненным достоинства видом заявил председатель суда.

…Проверка тогда завершилась для университета благополучно, но нервов пришлось много потратить. Размышления Акакия Мардариевича прервал звонок по мобильному телефону: звонили из Министерства образования и науки.


Телефонный разговор


– Владимир Михайлович, я вас приветствую, – сказал ректор, сняв трубку.

– Привет, Акакий Мардариевич, – ответил ему начальник одного из министерских департаментов. – Как жизнь?

– Да как в Польше: пан у кого больше…

– Что именно больше? – поинтересовался начальник департамента.

– Интеллект и чувство гражданской ответственности. А вы о чем подумали?

– А я вообще не думаю. А если думаю, то не записываю, а если имел глупость записать, то не подписываюсь. Но если уж что-то подписал, то не удивляюсь.

– Ой ли? – недоверчиво спросил ректор, вспомнив, сколько ему приходилось видеть разного рода своеобразных документов под которыми красовалась подпись его собеседника.

– Это не просто правда: это так и есть на самом деле! – подтвердил чиновник. – Ты мне вот расскажи как там у вас настроения среди студентов, не смущает ли их умы оппозиция?

– Смущать-то пытается, – неторопливо ответил Иванов, – но рассказ это долгий, и мне нужно принять лекарство сначала. – Он допил коньяк в бутылке и продолжил: – Есть у нас в регионе один оппозиционер, зовут его Моня Левинский, а погоняло у него Овальный. Вот он всячески пытается неокрепшие молодые умы смутить. Говорит: в рабстве вы живете, больно мне смотреть на это, – ректор всплакнул и открыл вторую бутылку.

– А что же у него за программа? – с интересом спросил начальник департамента.

– Какая там программа! – махнул рукой Акакий Мардариевич, отпивший треть новой бутылки. – Программа как у всей оппозиции: чтобы не запрещали покемонов ловить на режимных объектах Министерства обороны и ФСБ, чтобы гей-парады ежедневно проводить в знак толерантности и подтверждения европейского выбора, чтобы все, что нынешняя власть делает предать остракизму и забвению и построить новый мир, где тот, кто никем был, всем станет.

– А он не дурачок ли случаем? – удивленно спросил Владимир Михайлович.

– Да кто ж его знает: возможно и дурачок; думаю, что если покопаться получше, то и справка есть. Он в свое время во время белой горячки в ФСБ явку с повинной написал: что завербован он спецслужбами Бурунди и канадской конной полицией и работает на них по подрыву конституционного строя Российского Федерации и очень в этом раскаивается. Потому как, когда выпьет больше сорока бутылок водки, русский человек в нем просыпается и стыдно ему за свою сволочную жизнь.

– И что с ним было?

– А что дураку сделается? ФСБ явку с повинной в наркологическую больницу отдали для приобщения к истории болезни, а Левинского выписали через три недели, и он продолжил дальше чудить.

– И как к нему молодежь относится?

– Ну студенты, прямо скажу, над ним смеются, за клоуна его считают. Но есть у него и своя группа поддержки из числа старшеклассников школы для детей с глубокими ментальными изменениями. У них там в актовом зале плакат висит большими буквами написанный «за нами будущее». И вот некоторые с наиболее необратимыми изменениями в это поверили, и видят в Овальном своего гуру. Считают, что если все их собратья по разуму в регионе за него проголосуют, то быть ему губернатором. Даже группу в его поддержку создали, которую так и назвали «группа». А писать-то не умеют толком, оттого название получилось «Глуппа»…

– Весело у вас, – усмехнулся начальник департамента. – Ладно, давай, пока, потом созвонимся.

Отключив телефон, Акакий Мардариевич задремал. И приснился ему престранный сон…


Сон ректора


Снится Акакию Мардариевичу, что университет его закрыли. Решили вместо него торговый центр сделать, да часть помещений под офисы в аренду сдать. Якобы экономически это целесообразнее. И с социальной точки зрения тоже: университетов целых четыре в городе, а торговых центров только двести пятнадцать, ведь явно не хватает. И всем на это перепрофилирование наплевать; лишь с десяток наиболее оголтелых преподавателей вышли на акцию протеста с плакатами, на которых стихи, которые доцент Семен Семенович Горбуньков ради такого случая написал. Стихи дурацкие надо сказать, типа таких:

«В прекрасный этот храм науки,

Мы вас не пустим злые суки».

И другие не лучше, ну что это за стихи? Непотребство какое-то, только махнуть рукой и вздохнуть: «Семен Семенович!» Впрочем, акция несогласованная оказалась, так что быстро их всех в милицию забрали.

Заходит Акакий Мардариевич внутрь, а там Оксана Алесандровна собственной персоной.

– А вы здесь как? – спросил он ее. – То же посмотреть пришли?

– Нет, – отвечает. – Я теперь здесь работаю.

– И кем же? Вахтером? – съязвил Иванов.

– Зачем же? Генеральным директором.

– Что же получше никого не нашлось? – поинтересовался ректор.

– Нет, наверное.

– А не жалко инновационные свои планы на эту торгашескую контору разменивать?

– Скажу откровенно, – говорит ему Бубнова, – что инновации на самом деле это мыльный пузырь. Это как в сказке про голого короля: кто его платья не видит, тот либо глуп, либо не пригоден к своей должности. А кто же в этом сознается? Вот мы этим и пользуемся, и зарабатываем деньги на воздухе. Сначала нанотанк изобретем, освоив миллиарда два-три, а потом тот, кто работу принимать придет чихнет ненароком во время приемки. Вот и повод сказать, что из-за этого нанотанк потерялся, а чтобы его найти наносамолет нужен, а на это еще миллиарда четыре бюджета полагается.

– Вот оно как… А с таким размахом не мелко торговым центром заведовать?

– Не мелко, потому что кураторы наши нам за это платят зелеными.

– Чтобы торговали?

– Нет, за заслуги по разрешению высшей школы.

– И хорошо платят?

– Превышает самые смелые ожидания.

– А не жалко им на вас денег?

– Так они как министр финансов Папандопало: еще нарисуют свои зеленые.

– Зачем нужны нарисованные деньги?

– Затем, что товары на них самые что ни на есть настоящие можно купить. Мы в новую эру входим. А образование – мы от него не отказываемся, оно у нас непрерывное в течение всей жизни. Эдик вон у нас ректор университета непрерывного образования – мы его в бывшем кабинете Бориса Николаевича открыли.

Иванов с удивлением увидел проректора по научной работе.

– Что же это за университет? – спросил его он.

– Оксана Александровна не совсем так сказала, – ответил новоявленный ректор. – Мы создали учреждение дополнительного образования, преимущественный упор на дистанционном обучении. Действительно мой рабочий кабинет там, где она сказала… Но там сейчас ничем не пахнет! – зачем-то сказал он. – Но мы широко используем для занятий реакриации, подсобные помещения. Наши научные связи с Бурунди укрепляются. Мы развиваем межрегиональное сотрудничество: в будущем году к нам обещали приехать прочитать авторские курсы лекций три приглашенных профессора из Чукотки. Можно сказать, что мы даже сделали шаг вперед по сравнению с тем, каким университет был при вас. Кстати и Вика с нами работает, она у меня заместитель теперь.


Иванов увидел теперь и проректора по учебной работе.

– А что? – предупреждая его вопрос, сама сказала та. – Работать где-то надо, какая разница где? И кстати: документооборот у нас увеличился! – с гордостью закончила она.


…Акакий Мардариевич захотел закричать, но понял, что голос у него пропал. Он хотел бежать, но ноги не слушались. Тогда он решил сделать то, чего не делал с детства: помолиться. И как только он об этом подумал, как сразу проснулся.


Как уволился Борис Николаевич


Все в университете знали, что Борис Николаевич уволился из-за Оксаны Александровны, но что именно произошло, после чего этот несгибаемый человек написал заявление по собственному желанию, никто кроме Бубновой и его самого не знал, а они об этом не рассказывали. Впрочем, спустя время Котов все же рассказал как-то ректору, но тому то же показалось, что это не то, о чем нужно знать другим; и поэтому тайна увольнения осталась тайной. А дело было так.

Проректору по инновациям для того, чтобы комфортно было работать в университете нужно было уволить ректора и проректора по АХР – двоих, кто недостаточно почтительно к ней относился. Причем в отношении второго «недостаточно почтительно» было все-таки излишне дипломатичным выражением. Он мог, например, при других сотрудниках подойти к ней, фамильярнейшим образом обнять и невинно спросить: «Оксанка, пойдем бухать?» А когда она, не стесняя себя рамками этикета, начинала возмущенно говорить все, что о нем думает, задать еще более возмутительный вопрос: «Оксанка, что ты какая злая? Дай я тебя поцелую, вдруг подобреешь?» И в ответ на новую тираду с брызгами слюной, важно удалиться, бросив через плечо: «Я тебя поцелую. Потом. Если ты, конечно, захочешь. Мой котенок!» А в университете ведь потом про это говорили, приукрашивая случившееся в десятки раз все новыми и новыми подробностями. Нет, однозначно, начинать чистку следовало с Котова.

Но вот как к нему подступиться Бубнова не знала. Почему-то все любили Бориса Николаевича, несмотря на все его хулиганства и нравственное разложение. Его даже милиция забирать отказывалась, когда Оксана Александровна несколько раз находила, как ей казалось, железобетонный способ его туда сдать. А один раз, через неделю после очередной неудавшейся попытки, ее саму задержали на улице, когда она поздним вечером шла с какого-то застолья, и, вопреки обыкновению, позволила себе выпить. Паспорта у нее с собой не было, и ночь в обезяьяннике проректор по инновациям провела. Утром правда ее отпустили, выписав штраф сто рублей и пообещав не сообщать на работу. После этого случая Бубнова начала искать другие способы расправы со своим противником.

Способ нашелся очень неожиданный: Оксана Александровна однажды с удивлением поняла, что Котова так любят, потому что он любит других, хотя, обычно и очень неловко это проявляет. На этом она и решила сыграть.

Наиболее слаб перед внешним натиском Борис Николаевич был в перерывах между запоями, особенно в первые два дня. Он обычно был очень грустным, много думал; первый день его вообще постоянно выворачивало наизнанку, все так болело, что никакие таблетки не помогали. Но вот на второй день Котов решался прийти на работу, и это было время его уязвимости.

Дождавшись такого дня, Бубнова пришла к нему и прямо заявила, что получила карт-бланш на сокращение в университете ста сотрудников, но если проректор по АХР напишет заявление по собственному желанию, то она на год спрячет этот документ под сукно. А через год, кто знает? Может политика измениться. А людям ведь работать надо, у них семьи, их жалко, не то что пьяного пенсионера.

Будь Котов в обычном своем состоянии он много чего нашел бы чего сказать блефующей пенсионерки, которую уж точно случись что никому не было бы жалко. Но он был беззащитен в этот момент, и все воспринял как главный в своей жизни нравственный выбор, когда пришло время решить стоит ли он чего-то. И он написал тогда заявление, отдал его торжествующей Бубновой.

Как Борис Николаевич рассказывал потом ректору, в этот момент он явственно увидел как лицо Оксаны Александровны превратилось в драконью морду, оскалившуюся и необычайно мерзкую.

– Это у тебя глюки на фоне отмены алкоголя, – философски возразил Акакий Мардариевич, –единственное, что немного утешает: что тебя в этот момент на нее вырвало, и она полчаса ходила облеванная по университету, не зная, где отмыться, так и пришлось ей домой ехать.

Но Котов к его уговорам порвать заявление и подстроить что-нибудь драконихе остался глух. У него было ощущение, что он сделал самый важный в своей жизни выбор, который должен подтвердить реальными поступками. Он ушел из университета, перестал пить, стал ходить в церковь. Иванов встречался с ним несколько раз, но Борис Николаевич стал «какой-то скучный», и ректору стало с ним неинтересно, так их встречи и сошли на нет.


А Бубнова между тем забирала в университете все большую власть; этим летом, когда на время отпуска ректора она осталась исполнять его обязанности, ей казалось, что ее мечта почти реализована. Что касается опорного университета – будет ли он еще? Кто знает? Сейчас и еще два месяца она исполняет обязанности ректора, и ни Котова, ни Иванова в университете нет, вот что реально.


Университетский поэт


Доцент Семен Семенович Горбуньков в вузе считался человек странным и неблагонадежным. Сложно было понять, что ожидать от этого человека, который стихами реагировал на острые ситуации, которыми изобиловала вузовская жизнь последнего времени. Стихи были, надо сказать прямо так себе, но некоторых они задевали настолько, что декан Николай Иванович, которому это высказывали возмущенно говорил: «Ну, Семен Семенович!»

В этот раз очередные стихотворные опусы доцента настолько перешли рамки, что поговорить с ним получили проректору по инновациям Оскане Александровне Тузовой, важной даме, которая по его мнению чем-то похожей на сову из мультфильма про Винни-Пуха, но большинство сотрудников университета считали, что сова не в пример лучше. Тузова на время отпуска ректора исполняла его обязанности. В этот августовский день, незадолго до начала учебного года, Семен Семенович был вызван в ее кабинет и сразу столкнулся с ледяным взглядом его хозяйки. Но Горбунькова ее строгий взгляд сквозь толстые стекла очков не пугал. Не успев зайти в кабинет проректора, он начал декламировать:

«Оксана, как ты хороша!

Как кошка, съевшая мыша,

Как рысь, настигшая добычу,

Как королева после спича…»

Нужно сказать, что на Тузову эти стихотворные выкладки вовсе не действовали, она усмехнулась, и ее презрительная усмешка заставила наконец доцента замолчать.

– Взрослый мужчина, а ведете себя, как клоун! – строго сказала проректор. – Декан уговаривает потерпеть, что вам год до пенсии, но терпение наше иссякает! Мало того, что сам ничего не делаешь, еще и других деморализуешь! Это что такое?

Она достала из стола несколько исписанных листков и Семен Семенович понял, что кто-то его творчество получило признание на более высоком уровне, чем он смел рассчитывать.

– Это, на ваш взгляд, подбадривает наших преподавателей к заполнению учебных документов, в условиях, когда они и так постоянно возмущены их растущими объемами? – возмущенно спросила Оскана Александровна, ткнув Горбунькову в нос листок в заглавии которого значилось «Учебно-методические инструкции». Их заглавия были такими:

«Ученого из дурака

Поможет сделать УМК»;

«Как написать такие вирши,

Чтобы зашкалил индекс Хирша»;

«Ученый если не дурак,

Заполнить сможет сто бумаг».

– Но тут же нет чего-то плохого, – возразил Семен Семенович. – Там же нет, например, инструкций:

«Как правильно заполнить ФОС

Не вызвав рвоту и понос».

– Значит и такая гадостная инструкция есть, – скривилась Тузова. – Но ведь и это еще не все! Ты думаешь, что твой хвалебный стих о ректоре, когда ему не дали орден Почета, опубликованный в фейсбуке, которым поделились пятьсот человек – это очень здорово?

– А вроде ничего там плохого не было? – пожал плечами Горбуньков. – Я плохо помню содержание, это не такое уж важное стихотворение…

– Плохо помнишь? А ректор выучил его наизусть, первое стихотворение выучил в своей жизни, надо сказать. Освежи в памяти! – и Оксана Александровна протянула ему второй листок, на котором было написано:

«Он дивно прекрасен, умен и речист,

И столь же хорош, как откормленный глист.

Его достижения столь велики,

Что кто их не видит – все сплошь дураки.

К вершинам ведет он команду свою,

В награду за верность подложит свинью.

Развить свое дело успешно сумел,

При этом разрушил столетний задел.

Всегда безусловно он ценит людей,

Всего на порядок ниже, чем поросей.

Награды высокой достоин весьма,

Не орден получит: большого сома».

– Но ему ведь и правда тогда союз промышленников и предпринимателей подарил большого сома, – рассеянно сказал Горбуньков, чем еще больше вывел из себя проректора.

– Однако и это еще не все! Ты замахнулся на министерство! – торжествующе сказала Оксана Александровна и возвела глаза вверх, как бы ожидая не покарают ли гром и молния кощунника, осмелившегося на такую дерзость.

Это стихотворение Семен Семенович помнил:

«Рабочее шло заседанье,

Как добивать образованье.

Его вели: кумир болванов,

Министр тупости Диванов,

Наставник глупых подлецов

Инспектор доблестный Мальцов.

Чтоб людям вверх закрыть все шлюзы,

Они закрыть хотели вузы;

Чтобы тупела профессура,

Писалася макулатура,

Кто ж не хотел ее писать,

Тогда не смел преподавать.

Язык английский повсеместно

Вводился так, как будто местный;

Чтоб люди США любили,

Историю свою забыли.

Они и школы бы закрыли,

Когда бы в большей были силе;

По «дому 2» детей учили,

И этому довольны были.

Но их не сбудутся мечты;

Про это знаем я и ты.»

–Ну то ты на это скажешь? – торжествующе спросила проректор. – Здесь тем более прямые оскорбления государственных лиц.

– Не понимаю о ком бы это. Там названы министр несуществующего министерства и инспектор неизвестно чего, а если они у кого-то вызывают какие-то ассоциации, то это проблемы их ассоциативного ряда.

– Что ты этим хочешь сказать?

– Что их не сбудутся мечты, про это знаем я и ты.

Оксана Александровна чуть не подавилась от возмущения. Семен Семенович понял, что у него есть большие шансы не доработать год до пенсии. Но внезапно Тузова случайно посмотрела на экран монитора, выражение глаз ее изменилось, и она уже другим голосом сказала Горбунькову:

– Ну что, Семен, здорово я тебя разыграла? Прикольные у тебя стихи, они нам нравятся, но из берегов-то не выходи! А то после выхода на пенсию не позовем работать! – и Тузова улыбнулась дав понять, что аудиенция закончена.

– Ничего не понимаю, – растерянно сказал Семен Семенович, зайдя в кабинет декана.

– А что тут понимать! – махнул рукой тот. – Вы последние новости читали?

– Нет, а что?

– Декан повернул к нему ноутбук, и Горбуньков прочитал: «Министром образования и науки России назначена Ольга Васильева, сотрудница администрации президента РФ. Она сменила на этой должности Дмитрия Ливанова, который возглавлял Минобрнауки с 21 мая 2012 года».

– Так что: не сбудутся их мечты? – ошарашенно спросил Горбуньков.

– Поживем увидим, – скептически ответил декан.


Возвращение ректора


Узнав о смене министра, Акакий Мардариевич прервал отпуск. Первым делом он отправился к той, кто исполнял его обязанности на время отстутствия. Открыв дверь кабинета проректора по инновациям, ректор вдруг с ужасом увидел, что вместо лица у нее драконья морда.

– Да ну на хер, – пробормотал он сквозь зубы и закрыл дверь.

Голос долга властно сказал ему, что профессор не должен ничего бояться.

– Не, ну ты видел, видел? Во… – и Иванов, отвечая голосу долга, прибавил несколько слов, процитировать которые невозможно из соображений, связанных с общественной нравственностью. Однако голос долга устыдил Акакия Мардариевича, и он повторно открыл дверь. На этот раз Оксана Александровна сидела со своим обычным лицом. «Не, ну с драконьей мордой она по любому была симпатичнее, скажи?» – обратился ректор к голосу долга в поисках поддержки, а тот ответил ему: «Надо меньше пить!»

– Что это вы, Акакий Мардариевич, сами с собой разговариваете? – ехидно поинтересовалась Бубнова. – У меня кстати подарок для вас. – И она протянула ему водку, на этикетке которой красовалось название «Белочка», и была изображена оскалившаяся белка самого что ни на есть премерзкого вида.

– Это не с собой, у меня просто осмысление научных идей сейчас идет, – возразил он, – а за водку спасибо: как раз забыл сегодня купить коньяк, а за неимением сойдет и это.

– Что же за идеи? – все так же ехидно не унималась Бубнова.

– Идеи мои настолько высоки, что люди с интересами низкими и презренными понять их отнюдь не смогут! – веско сказал Иванов. – Лучше расскажите мне, Оксана Александровна, что в университете творится.

– А все хорошо в университете. Общалась вот недавно с Горбуньковым…

– Это который про меня премерзостный стих сочинил с названием «Ода»?

– Да.

– А все забываю спросить: что такое ода?

– Полагаю, что он хотел написать «сода» или «вода», но писать плохо умеет, вот и написал какое-то куцее слово, – озорно блеснула глазами проректор.

– Правда? Думаю все хуже, – недоверчиво ответил ректор. – А зачем с ним было общаться?

– Да пакостник еще одну оду сочинил, уже на министерство замахнулся…

– Правда? – радостно спросил Иванов. – Классно, что не только про меня! – И тут же поправился: – Я хотел сказать: какой ужас!

– Ужас-то ужас, но министр сменился, поэтому кто же теперь разберет: плоха его новая ода или хороша? Подождем немножко. А вы бы с ним поговорили неформально на всякий случай…

– Это можно, – согласился ректор, – а то мне одному это пойло как-то стремно пить – и он с подозрением ткнул пальцем в бутылку.

Когда он вышел из кабинета Бубновой, каждый из них сказал в адрес другого одно из двух слов, которыми министр иностранных дел смог дать исчерпывающую оценку не только в конкретном случае, но и показал, как используя небольшое количество слов можно объемно охарактеризовать человека или ситуацию. Ректору и проректору, как имеющим очень высокий уровень подготовки, для оценки друг друга хватило по одному слову каждому, при этом Оксана Александровна использовала слово «дебил».

…Поговорить с Горбуньковым Акакий Мардариевич решил в столовой, где его кормили в отдельном кабинете. Семен Семенович без энтузиазма воспринял приглашение ректора вместе пообедать, его даже не привели в восторг слова «за мой счет», но согласился. Иванов его не любил еще с тех пор, когда имел неосторожность поинтересоваться мнением доцента похож ли он на предыдущего ректора.

– Акакий Мардариевич, вы, разумеется, чем-то похожи на Николая Петровича… – начал Горбуньков.

– Правда, он крутой был! – довольно усмехнулся Акакий Мардариевич, не ожидавший комплимента от того, кто привык говорить все что думает в глаза.

– Похожи, но есть некоторые отличия, – невозмутимо между тем продолжил доцент. – Он был очень умный, а вы не очень, он двадцать докторов и кандидатов наук подготовил, а вы ни одного, он заслуженный деятель науки России, а вы почетный работник сельского хозяйства Мухославского района, он больше монографий написал, чем вы кляуз…

– Нет, ты что-то не то говоришь,давай лучше про сходства! – недовольно прервал его ректор.

– Здесь могу успокоить: сходств больше. Он ходил в костюме, и вы в костюме. Он носил галстук, и вы носите. Он не умел его сам завязывать, и вы не умеете. Он сидел в этом кабинете, и вы в нем сидите. Он был седой, и вы седой…


Неудивительно, что Иванов не любил Горбунькова, особенно после этой дурацкой оды, которая как назло оказалась настолько запоминающейся, что плотно засела в его памяти. «Что же такое «ода»? – мучительно думал ректор. – Наверное, он имел в виду «мода». И на этом успокоился.

… Первым делом Акакий Мардариевич налил себе и Семен Семеновичу по стограммовой рюмке из бутылки с белкой, и заявил:

– По первой не закусывая и до дна!

И тут же подал личный пример того, как должны решаться подобные вопросы.

– Уж больно белка похабна, – посетовал было Горбуньков, но махнул рукой, выпил рюмку и спросил: – А чего без закуски-то? Жаба что ли тебя заела, аль обеднел? У меня есть сто рублей в кармане, можем купить по салатику и два кусочка хлеба.

– Сейчас все принесут, не переживай! – недовольно махнул рукой ректор, и зав.производством Любовь Петровна в этот самый момент внесла поднос, на котором были седедка, два вида салата, хлеб и колбаса.

– Солянку скоро приносить? – поинтересовалась она.

– Солянка не горит, а вот за водкой пошли кого-нибудь. Пока две бутылки, – ответил ей Иванов. – А то нам, понимаешь, пить нечего.

Они выпили второй раз по сто грамм, и оказалось, что ректор фактически прав.

– Не очень я здесь люблю есть, – сказал Горбуньков. – Помню захожу зачем-то к этой Любовь Петровне, а она солянку варит. Открывает банку с оливками, и штук десять у нее на пол упали. Она, даже меня не стесняясь, в пригорошню их собрала, и в кастрюлю бросила…

– Ну и чего такого? Они там прокипятятся, все продезинфицированно! – удивился ректор. – Нет, Люба тетка хорошая. Борис Николаевич ее очень любил. Он к ней и домой в гости захаживал. Она еще жаловалась ему, что зять у нее негодяй. Дело в том, что кот у нее в качестве туалета использовал раковину на кухне. И зять, увидев это как-то, перестал у нее есть. Глядите какой принц!

– А Борис Николаевич ел? – поперхнулся Горбуньков.

– Конечно, ел, и с большой радостью. А что ему кот? От них ведь вреда нет от котов-то…

– Понятно…

Любовь Петровна междутем принесла две бутылки водки и солянку, и разговор стал более оживленным.

– У них тут несколько лет назад свары были большие. Коллектив бабский, чего с них спрашивать. Борис Николаевич их собрал и говорит: если прямо сказать – будет грубо, поэтому расскажу вам анекдот. Английский лорд просыпается от шума под окном. «Что случилось?» – спрашивает слугу. «Проститутки бастуют», – отвечает тот. «Но разве я не дал им вчера сто долларов за себя и пятьдесят за тебя?» «Дали». «Так чем они не довольны?» – и для того, чтобы объяснить чем они недовольны ректор использовал тоже многофункциональное слово, которым дал характеристику Бубновой.

– А что же дамочки на это? – заинтересованно спросил Горбуньков.

– А это вот самое интересное. Любовь Петровна ему на это и скажи: «А мы всем довольны!»

– Действительно, заслуживающая уважения женщина, – кивнул головой Горбуньков и выпил шестую стограммовую рюмку.

– Надо еще за бутылкой послать, да пусть второе приносят, – деловито сказал Акакий Мардариевич. – А тебя как дела?

– Да все ничего. Тут вот я не очень хорошо повел себя недавно…

– А чего случилось?

– Да вот, заместитель губернатора предложил мне войти в состав областной делегации, которая поедет в Совет Федерации на чествование памяти одного из поэтов, который жил в нашем крае. И мэр при этом присутствовал.

– А ты?

– А я возьми и скажи: чем покойников собирать лучше пришли бы ко мне на творческую встречу. Пока живой. А то ведь у нас как у русских: умрет человек и начинают причитать: «Ой какой был хороший, да распрекрасный!» А что толку говорить-то? Он умер уже! Скажите пока жив.

– Они обиделись?

– Вида не подали.

– А чего же расстроился?

– Да поэт тот правда хороший был. Молодой пацан, в войну погиб, только тетрадки после него и остались.

– Ладно, что теперь делать: сказал и сказал. Давай лучше еще выпьем!

…Когда Семен Семенович вернулся в этот день домой, последней его мыслью перед тем как заснуть была: «А ректор оказывается хороший мужик!»

…А Акакий Мардариевич пошел к себе в кабинет.

– Чего вылупилась? – спросил он Марфу Васильевну, которая привыкла видеть его пьяным, но не настолько же. – Самое подходящее состояние, чтобы подписывать документы! – И, внезапно подойдя к ней, обнял и пропел:

Кто нас венчал?

Венчали нас кубки с вином!

– Ах ты, рожа бесстыжая! – пришла в себя секретарша, и ударила его по руке.

Иванов, смеясь, пошел к своему рабочему столу и крикнул из-за плеча:

– Важные бумаги не приноси, а то я что-то правда плохо соображаю. Только по учебной работе. Можно по воспитательной.

– А с чего ты решил, что плохо соображаешь? – спросила Марфа Васильевна, которую удивило то, что ректор признал свой недостаток вопреки обыкновению.

Иванов ждал этот вопрос:

– Мне раньше говорили, что не бывает некрасивых женщин, бывает мало водки. В целом соглашаясь с данным тезисом, я в то же время полагал, что умру раньше, чем мне покажутся красивыми некоторые особы. Однако, когда я тебя обнял сейчас, то понял, что мое здоровье крепче, чем мне казалось раньше.

Марфа Васильевна сначала не поняла, а когда поняла, то лицо ее стало пунцово-красным и она прямо в глаза назвала ректора тем словом, которым Оксана Александровна назвала его за глаза. Причем сделала это так громко, что слышно было на трех этажах, и многие прониклись к ней уважением, потому что она могла на память без конспекта цитировать слова министра. А ректор глупо рассмеялся, крикнул: «Пошли кого-нибудь за водкой!» И уснул прямо за столом.


После лекции


Профессор Сергей Александрович Петров закончил читать лекцию по философии. Из аудитории начали выходить студенты; он читал потоку, поэтому на лекции было больше ста человек. Пока профессор убирал материалы в портфель, он отвечал на вопросы тех, кто не спешил убежать.

– Сергей Александрович, а насколько универсальна диалектика Гегеля? – спросил его Иван, очень сосредоточенный молодой человек, пытавшийся вникнуть в глубины не профильного для него предмета.

– Понимаете, Иван, все зависит от точки зрения, – спокойно ответил профессор. – Три основных принципа диалектики – единство и борьба противоположностей, переход количества в качество и отрицание отрицания – они действительно работают в рамках нашей реальности. Но в мире идеальном, о котором говорит, например, православное богословие, диалектика Гегеля не работает.

– Почему? – спросила Елена, очень талантливая девушка, которая могла на практическом занятии, заложив руки за спину и подняв глаза вверх, без бумажки говорить на сложнейшие философские темы, по памяти приводя то, что писали не только философы, но и те, кто их творчество исследовал. Одна из однокурсниц ехидно сказала ей как-то после такого выступления: «Не кажется ли тебе, что ты не на тот факультет пошла?» «Нет, – спокойно ответила Елена. – Я хотела на философский, но папа мне сказал, что это не настоящая специальность». «Может и правильно сказал, – улыбнулся тогда Петров. – Современная система образования в России при минусах имеет и плюсы; среди них возможность окончить бакалавриат по одному направлению подготовки, магистратуру по другому, кандидатскую защитить по третьей специальности, а докторскую по четвертой. Так что все в ваших руках!» А сейчас он ответил Елене так:

– Дело в том, что материя дает сложность и многомерность, в рамках чего зло и добро могут быть смешаны в одном человеке, противоположные стороны его могут бороться друг с другом и в то же время объединяться тем, что принадлежат одной и той же личности; количество добра и зла может в таком человеке перейти в качество, когда преимущество одной из характеристик позволит и о ее носителе говорить как о злом или добром; если все это происходит внутри мыслящей личности, то даже отрицая на первых порах эти внутренние процессы; она с неизбежностью встанет перед необходимостью отрицания самого отрицания… А вот в идеальном мире – мире духов или мире идей – там нет сложности; там да это да, нет это нет; добро это добро, а зло это зло…

– В нашем мире то же не всегда количество переходит в качество, – вступила в разговор Калерия, очень живая девушка, которой профессор как-то сказал, что ее непосредственность подкупает.

– Что вы имеете в виду? – улыбнулся он, чувствуя, что сейчас услышит что-то интересное.

– Я вот сколько не хожу на физику, преподавательница меня все равно заваливает; так что количество в качество не переходит!

– С чем вы это связываете?

– Возможно, она мне завидует.

– Вот как? И чему именно?

– Уму и красоте; чему же еще?

– А вы ей об этом говорили?

– Я может быть и непосредственная, но не тупая!Все засмеялись.

– Мне нужно уже идти, – огорченно сказал профессор, посмотрев на часы, – поговорим на следующем практическом занятии…

– Мы же из разных групп! – уточнила Калерия.

– Тем лучше: больше будет времени, чтобы поговорить с каждым, – засмеялся Петров.


Профессора


Выйдя из аудитории, Петров встретил профессора кафедры физики Ивана Александровича Ильина. «Он бы точно Калерию не стал заваливать», – подумалось ему.

– Добрый день, Иван Александрович, – сказал он вслух.

– Здравствуйте, Сергей Александрович, – ответил Ильин и крепко пожал товарищу руку. – С лекции?

– Да, только что завершил. Я тут все думал про ваши слова о духе университета; мне это кажется небезинтересным. Что именно вы имели в виду?

– Занятия физикой меня заставляют намного глубже смотреть на некоторые вещи… В отношении духа университета – я вряд ли имел в виду, что-то персоналистическое. Скорее смотрю на это энерго-информационную структуру, возникшую из сонаправленных эмоций и мыслей группы людей, объединённой общей идеей; некое порождение мыслей группы людей, действующее независимо от каждого из членов группы, а возможно, и от всей группы в целом….

– То есть то, что называют словом эгрегор?

– Да.

– Если не ошибаюсь, определение из биоэнергоинформатики, которую наши ученые коллеги считают псевдонаукой?

– Возможно…

– А вы знаете, что этим словом иногда обозначали библейских ангелов или ангелоподобных духов; что французский оккультист Леви описывал эгрегоров, как ужасных существ, которые «давят нас без жалости, поскольку не знают о нашем существовании»; что это термин, широко используемый в оккультизме, в частности в теософии и магии?

– Это кажется даже в википедии есть, – улыбнулся Ильин.

– Есть-то есть, но вы ведь профессор, и должны делать самостоятельные выводы из эмпирического материала. Почему именно определение того, что наши коллеги считают лженаукой, кажется вам наиболее верным?

– Я не стал бы говорить более верным; мы ведь мыслим моделями и аналогиями. На самом деле наше описание какого-либо явления и его суть могут очень отличаться друг от друга. Чтобы включить какую-то вещь в свое сознание, нам нужно соотнести ее с чем-то, что там уже есть; поэтому, наверное, мне проще даются образы наукообразных формулировок…

– Тем более, что наука – это своего рода религия Нового времени?

– Почему так уверенно?

– Ну а как же: вера во всемогущество человеческого разума, особенно пикантная на фоне веры в случайность возникновения этого разума – разве это не чисто религиозная вещь?

– Может вы и правы, – кивнул Ильин. – Но почему вас так заинтересовали слова о духе университета?

– Дело в том, что Борис Николаевич, помните его? Так вот, он мне как-то сказал, что видел этого духа.


Ректор и дух университета


Акакий Мардариевич как уснул у себя за столом, так и проспал до полуночи. Обиженная Марфа Васильевна не стала его будить, а вахтеру сказала, что ректор решил допоздна работать с бумагами, и просил его не тревожить. Проснулся Иванов от того, что большие часы, стоявшие в его кабинете пробили полночь.

Он с трудом открыл глаза и с недоумением посмотрел вокруг. Сильно хотелось пить; в холодильнике всегда были водка и пепси-кола, но он ведь первый день вышел и не успел распорядиться обновить запасы… Коньяк в шкафу был выпит еще до отпуска. Согласно «человеконенавистническому» (как характеризовал его Акакий Мардариевич) закону, принятому региональным Законодательным собранием, спиртное не продавали после 21.00. Однако существовали ночные бары, и даже места, где можно было купить бутылку или две; просто продавщица их демонстративно открывала и капала из них немного в пластиковый стаканчик, чтобы видеокамеры могли беспристрастно зафиксировать, что спиртное продано в разлив. Все такие места в городе Акакий Мардариевич хорошо знал; он собрался вызвать такси, чтобы проехать в одно из таких благословенных для его жаждущего спиртного сознания мест, как неожиданно жуткий холод сковал его тело. Ректор поднял глаза и увидел, что перед его столом стоит небольшой дракон, размером с человека; морда была как две капли воды похожа на ту, которую он увидел утром, войдя в кабинет проректора по инновациям, только не такая противная. Иванов однако спросил:

– Оксана Александровна, это вы что ли?

Его вопрос оказался неожиданным для визитера, который недовольно ответил:

– Нет, – причем голос прозвучал от растерянности не настолько грозно как следовало бы, исходя из обстановки.

– Просто здорово похожи, – извиняющимся тоном сказал ректор. – А кто вы?

– Несчастный смертный, перед тобой дух этого университета, темный эгрегор, как сказали бы полудурошные профессора, которые здесь работают…

– Борис Николаевич вроде бы тебя знает, – перебил его Иванов, который недостаточно протрезвел и поэтому не мог испугаться.

– Знает, и отнесся к нашей встрече намного серьезнее, чем ты! – недовольно сказал дракон.

– А почему ты так похож на Оксану Александровну? – продолжал неуместно любопытствовать ректор.

– И не только нее, – усмехнулся темный эгрегор. – Как сказал сегодня один из работающих здесь профессоров, сонаправленные эмоции и мысли группы людей дают силу эгрегорам.

– И много здесь таких, кто дает силы?

– Достаточное количество. Ты, кстати, среди них.

– А почему у меня морда нормальная?

– Это ты себе льстишь, просто давно в зеркало не смотрелся.

– Ну не знаю…

Иванов начал трезветь, и ужас ситуации, наконец, начал доходить до его сознания. «Белочку словил, – подумал он. – Наверное, Бубнова заколдованную водку с белкой мне дала». А эгрегор как будто прочитал его мысли:

– Сколько ты пьешь, никакой заколдованной водки не надо, чтобы глюки начались. Но это не галлюцинация.

– Чего ты хочешь?

– Чтобы ты ушел.

– Почему, если ты говоришь, что я тоже из этой команды, хотя я с этим и не согласен?

– Вот потому что не согласен, ты и не нужен. Сейчас уже не время для полумер, все заостряется.

– А если не уйду?

– Попадешь в психушку. Представляешь: напишешь заявление в региональное управление ФСБ, что к тебе пришел дух университета и шантажом заставляет тебя покинуть пост, отправишь ночью по факсу…

– Да уж, – поежился Акакий Мардариевич, у которого и на самом деле возникла во время разговора мысль, что после ухода посетителя стоит отправить такой факс…

– Оно тебе надо?

– А кто будет ректором? Эта, с такой мордой как у тебя?

– Да, Оксана Александровна, – невозмутимо подтвердил темный эгрегор.

– У нее морда хуже, – непосредственно сказал Акакий Мардариевич.

– Спасибо.

– А у меня есть время подумать?

– Семь дней.

– Не густо… – расстроился ректор. – А на что я буду жить? Я ведь работать не умею.

– Если в течении недели уйдешь, то с этим проблем не будет.

Часы пробили час, и страшный посетитель исчез. Ректор привстал с кресла и его вырвало прямо на документы на столе. Он, пошатываясь, пошел к двери, однако одна мысль заставила его быстро подойти к шкафу, который до этого не привлек его внимания в ходе поисков спиртного. Иванов открыл его и обрадованно вскрикнул: там стояла бутылка коньяка. «А жизнь-то налаживается!» – довольно сказал он.


Разговор с Борисом Николаевичем


Однако уже к утру настроение Иванова было уже далеко не столь радужным, он даже не решился ехать на работу: боялся войти в кабинет, в котором произошла встреча, к которой он отнесся столь легкомысленно. Ближе к полудню, ректор решил позвонить Борису Николаевичу. Услышав, что вопрос важный, тот сразу согласился о встрече, и даже сам приехал домой к Акакию Мардариевичу меньше, чем через час.

– Что случилось? – прямо с порога спросил Котов.

– Помнишь, ты мне рассказывал про дух университета, и про драконью морду у Бубновой…

– Ну! – взволнованно ответил бывший проректор.

– А можешь подробнее рассказать: я тогда плохо слушал…

– Ты для этого меня сорвал? – возмутился Борис Николаевич.

– Это правда важно.

– Хорошо. Дело было так: как-то, особенно хорошо приняв на грудь, я отправился к своему импровизированному туалету в коридоре. И едва успел закончить то зачем пришел, как стена передо мной раздвинулась, шагнул я туда, а она за мной закрылась. И увидел я большое озеро, состоящее из алкоголя и мочи, а в центре его на троне восседал зеленый змей, небольшой, но достаточно мерзкий. Впрочем, тех, кто видел Оксанку, им не удивишь…

– Вот и я ему так сказал, – не выдержал Иванов.

– А, так ты тоже его видел? – усмехнулся Котов и продолжил: – Увидел меня змей и говорит, не по-змениному, а по-русски: «Боря, ты исполнил, наконец свою миссию; мое волшебное озеро создано». Я удивился так и спрашиваю: «Что еще за волшебное озеро? Уж не этот ли отстойник?» А он довольно так засмеялся и говорит: «Именно он. Весь алкоголь, выпитый тобой в рабочее время, и вся моча, которую ты выливал в неположенных местах, использовались для его создания». Я тут не выдержал, конечно, и возразил: «Это в каких таких неположенных? Я только сюда и хожу!» А змей еще довольнее смеется и отвечает: «Так это и дало особую силу этому месту!»

– Так там еще и озеро есть? – удивился Иванов.

– Не особо большое, – недовольно сказал Борис Николаевич, поняв, что это не то, чем стоило бы гордиться.

– Ну и не так маленькое, если там целый островок посередине с драконом…

– Почему дракон? Обычный зеленый змей… Хотя, вообще-то он с лапами, так что может и дракон. Вроде и крылья какие-то у него были…

– Ладно, что дальше было?

– А что дальше: я ему так дерзко ответил, что если бы знал, что ему жилище создаю, то как бы мне не было бы тяжело, все-таки поднялся бы на этаж, чтобы дойти до туалета.

– А он?

– А он недоверчиво посмотрел так, но с уважением и спрашивает: «И пить не стал бы»?

– А ты?

– А что я? Тут ситуация не та, чтобы понтоваться. Честно сказал, что вряд ли справился бы. Зеленый змей засмеялся так довольно и говорит: «Прикольный ты мужик, Боря, что-то мне мешает тебя себе подчинить. У тебя выбор скоро будет – как решишь, так твоя жизнь дальше и сложится».

– И что же за выбор? – не выдержал Иванов.

– А ты слушай дальше. Я его о том же спросил. Змей рассмеялся опять и говорит: «Ну до чего же ты тупой мужик! Ладно, зайди вон за ту скалу, и посмотри, что сейчас будет».

– Так там еще скалы были, где можно спрятаться? – опять не выдержал ректор. – Ну ничего себе! А ты говоришь: «маленькое озеро»!

– Нормальное, но и не настолько большое, чтобы об этом стоило говорить, – недовольно ответил Котов. – Не перебивай! Так вот, встал я за скалу. Смотрю: а стена-то опять раздвинулась, и Оксанка вваливается. Смотрит так удивленно на змея, а тот ей говорит: «Не смущайтесь, Оксана Александровна, я могу все объянить вам с научной точки зрения». И сказал какую-то хрень, которую умный человек, такой как я например, ни за что не поймет.

– Про энерго-информационную структуру, возникшую из сонаправленных эмоций и мыслей группы людей, объединённой общей идеей? –спросил Акакий Мардариевич.

– Типа того. А ты значит тоже тупой, раз такие слова используешь? – с недоверием посмотрел на него Борис Николаевич.

– Умеренно, – усмехнулся Иванов. – Рассказывай дальше.

– А что дальше? Оксанке вся эта муть очень даже понравилась; он ей еще про символы сказал и значение символических действий, которые актуализируют скрытые в ней внутренние силы, чтобы она получила власть над этим университетом. Если на человеческий язык перевести, то нужно, чтобы она приплыла сейчас к нему на островок и поцеловала лапу…

– Приплыла? Ты же говоришь маленькое озеро!

– Конечно, небольшое, – недовольно ответил Котов. – Там метров пятнадцать всего и плыть-то. Другой вопрос, что консинстенция премерзкая получилась, в нее лезть стремно: не в том даже дело, что противно, а не знаешь, что с тобой будет: растворишься или заспиртуешься заживо…

– А что она?

– Она-то с большой радостью переплыла и лапу поцеловала. Тут у нее морда стала как у змея; надо сказать, что лучше, чем ее обычная-то…

– Так и ты это видел?

– И ты? – удивился бывший проректор. – Да, чувствую, что не зря ты меня позвал… Оксанке ее новая рожа почему-то не понравилась, но змей ее успокоил: сказал, что такой ее будут видеть только в особенно важных случаях. Потом я как-то ушел оттуда, сам не помню как… А потом был выбор, ты об этом должен помнить. Развела она меня тогда как лоха с этими сокращающимися…

– А вот и не развела: – возразил ректор. – Я ведь тогда, чтобы за тебя ей отомстить не сократил этих сто сотрудников, почти все до сих пор работают.

– Правда? – просиял Котов. – Значит все не зря было?

– Конечно, не зря. А ты что: правда совсем не пьешь и не куришь, и стал в церковь ходить?

– Да. А что у тебя случилось?

По мере рассказа Иванова лицо Бориса Николаевича становилось все более серьезным:

– Боюсь, что и для тебя пришло время выбирать…

– Пить или не пить?

– Посерьезнее. Смотри, что у меня: мне пришлось оставить работу, где я ни за что получал сто тысяч и жить на пенсию в десять тысяч, полностью изменить всю свою жизнь, и при этом все равно ведь уйти из университета…

Акакий Мардариевич поежился. К таким радикальным переменам он не был готов:

– А может обойдется? – с надеждой спросил он.

– Все слишком далеко зашло, – покачал головой Борис Николаевич.


Методология опоссумов


Сергей Александрович зашел на кафедру философии и увидел, что доцент Марина Ивановна, молодая светловолосая женщина, находится на грани нервного срыва. Как ему удалось это понять, он вряд ли смог бы объяснить, просто почувствовал; внешне она выглядела обычно, только сильно сжимала ручку в руке, пока та наконец не сломалась.

– Марина Ивановна, как у вас дела? – как ни в чем не бывало спросил профессор.

– Да ужас! – ответила, наконец, та. – Написала за это полугодие кучу макулатуры, страниц семьсот, наверное. Мало того, что я ночами сидела, все дела забросила, так теперь еще говорят, что новые формы пришли и нужно все переделать!

– Ужас. Помните у Лермонтова: «гений, прикованный к чиновничьему столу, должен умереть или сойти с ума», а тут хуже, чем чиновничий стол…

– Сергей Александрович, а почему вас не заставляют эти бумаги заполнять? – с подозрением спросила доцент.

– Я просто объяснил проректору по учебной работе, что чем писать документ в тысячу страниц, который никому не нужен, лучше распечатать «Капитал» Карла Маркса, а первую страницу сделать ту, какую нужно проверяющим. Если они умные, то дальше первой страницы читать не будут. Если дурачки, то почитают «Капитал» и разовьются.

– А если не разовьются? – спросила Марина Ивановна, в глазах которой, наконец, появились веселые искорки.

– Она меня то же самое спросила. Ей я ответил, что по себе о людях не судят, а вам скажу, что такие бывают, наша Виктория Васильевна явный тому пример.

– А что она? – спросила доцент, понимая, чем чреват такой разговор с проректором по учебной работе, которую боялись почти все преподаватели.

– Пошла к ректору с требованием меня уволить. А тот ответил, что я прикольный мужик, а она неприкольная тетка, поэтому пусть валит из его кабинета… Но вам так поступать не стоит, – поспешно поправился профессор. – Я-то не очень держусь за это место, а вас очень любят студенты. Мне многие рассказывали с таким восторгом о ваших лекциях, практических занятиях… Вы ведь любите преподавать?

– Да.

– А за то, чтобы получить то, что любишь, всегда приходится платить дорогую цену. Я-то вот не особо люблю преподавать, поэтому для меня цена – это сама обязанность преподавать. А если взять нашего ректора, то неизвестно, что он предпочел бы – разгружать машину кирпича или читать лекцию… Впрочем, никому не даются испытания выше его сил.

Марина Ивановна засмеялась:

– И как вам так удается лавировать в этой жизни?

– Все дело в моей методологии.

– И что это за методология?

– Я сам случайно узнал, что ей руководствуюсь. Мы с двумя профессорами ехали в машине в другой город, разговаривали по дороге о разных вещах. И я в том числе рассказал им эпизод из мультфильма «Ледниковый период». Там были два зверька – опоссумы. И другой зверек спросил их: «Почему вы не боитесь неминуемой смерти?» На это один из опоссумов ответил: «Потому что мы очень, очень тупые!» Когда я это рассказал, один из профессоров воскликнул: «Сергей Александрович, наконец-то я понял, какой методологией вы руководствуетесь в вашей научной и практической деятельности!» Но это еще не все. Борис Николаевич как-то рассказал мне про одного судью, который ничего не знал, но умел важно говорить: «Я все знаю: я судья!». И мне как-то открылось, что профессор имеет не меньшие основания говорить: «Я все знаю: я профессор!» А уж если этот профессор очень-очень тупой, то это ему вполне легко сделать, и у него все будет легко получаться…

– Как вы назвали эту методологию? – спросила Марина Ивановна. Лицо у нее покраснело от смеха. Она больше не думала про ФОСы и УМК.

– Методология опоссумов.


Заместитель губернатора по социальным вопросам


Акакий Мардариевич после беседы с Борисом Николаевичем решился было ехать на работу, не зная твердо, что ему там делать. Но тут на его мобильный телефон позвонила Марфа Васильевна:

– Ну что, допился? – спросила она вместо «здравствуйте».

– Могла бы сказать: «добрый день, шеф!» – поправил ее Иванов.

– Еще чего не хватало: всем пьяницам доброго дня желать! Да и не добрый он для тебя: в правительство тебя вызвали!

– В Москву? – удивился ректор.

– Кому ты в Москве нужен? – засмеялась секретарша. – В областное, конечно.

– И к кому?

– К Петру Алексеевичу.

– Землянике?

– Кому же еще?

«Вот уж действительно прав был Гоголь: смотрители за богоугодными учреждениями непременно сущие свиньи в ермолке, особенно с такой фамилией», – грустно подумал про себя Иванов. Но потом он представил себе сначала свинью в ермолке, а потом Петра Алексеевича в ермолке, и на душе его немного полегчало.

В приемной заместителя губернатора по социальным вопросам толпилось много народа, но ректора явно ждали.

– Сейчас выйдет начальник департамента образования, и вы войдете, – вежливо сказала ему миловидная молоденькая секретарша, и Иванов с тоской подумал, что за что ему такое наказание с этой Марфушечкой-душечкой. Ну ладно, люди развестись не могут, а он чего секретаршу не может сменить? «Единственный плюс от того, что меня уволят – это то, что новый ректор и ее уволит», – подумал Акакий Мардариевич, и его настроение поднялось.


Через десять минут он был уже в кабинете Земляники. Петр Алексеевич был грузным невысоким мужчиной, грубоватым и с полным отсутствием «манер».

– Привет, Акакий, – сказал он и крепко пожал ректору руку. – Водку будешь?

– Ну, даже не знаю…

– Аполитично рассуждаешь, – недовольно сказал заместитель губернатора. – Если ученые не знают, то кто знает?

– Наливай! – махнул рукой Иванов.

– Так то лучше, – одобрительно кивнул Земляника, деловито достал из шкафа бутылку водки и разлил ее всю в два больших стакана. – Единственное – нет закуски… Хотя нет: у нас полно закуски! – и он достал из шкафа выпавшую когда-то из вазочки шоколадную конфету. Чиновник развернул ее, разложил пополам, и протянул половину ректору: «Ну, будем!»

Они залпом выпили водку, Петр Алексеевич тут же съел свою половину конфеты, а Акакий Мардариевич от своей только откусил, что не укрылось от бдительного взора руководителя регионального масштаба:

– Ты что же конфету не доедаешь? Намекаешь, что водки мало на такую прорву закуски? Так нам ведь некогда распиваться сегодня: о народе думать надо, о благе его!

Иванов поскорее съел остаток конфеты.

– Вот и правильно, – одобрительно сказал Земляника, – нужно слушать советы старших и опытных товарищей. Кстати: ездил сегодня в этот городишко, которому семьсот лет будет, на этой речке стоит, как ее там… Никак не запомню ни речки названия, ни городишки. А какие-то люди, вроде не глупые как только их не превозносят, иной раз и самого сомнение берет: может есть там что-то, чего я не вижу? Посмотрю пристальным взором: ничего нет, один обман чувств, фата моргана. Реально: какая-то речка, овраги, домишки не пойми какие, все такое разбросанное, неровное… Вот то ли дело у нас микрорайон есть рядом с одной из ТЭЦ – дома там ровные, панельные, а у самой ТЭЦ какие градирни! – чиновник мечтательно прикрыл глаза: – Вот где настоящая красота! Я что думаю, – продолжил он, – людям, которые при должности, им наверное стыдно, что им нормальные реальные вещи нравятся, градирни например, вот они и извращаются как могут, придумывают городишки у речек. Тлетворное влияние запада, понимаешь! – плюнул прямо на пол от избытка чувств заместитель губернатора.

– Петр, ты меня позвал про градирни слушать? – осторожно спросил ректор.

– Надо же какие мы фифы: не хотим слушать про то, что нам тепло дает! – возмутился Петр Алексеевич и продолжил уже резче: – Нет. Есть мнение, что ректором должна стать Бубнова. У тебя есть шесть дней подумать. Если надумаешь по хорошему – дадим тебе должность проректора по АХР, возможно и зарплату сохраним и секретаршу…

– Вот уж кого не надо! – замахал руками Иванов.

– Не ценишь ты народные кадры, я ей об этом скажу, – усмехнулся Земляника. – Так что: без секретарши согласен?

– А это в вашей компетенции? – попробовал поиграть в принципиальность ректор, но даже и без ответа понял, что да; здесь включались какие-то неформальные и очень серьезные силы.

– Так согласен?

– Вы дали мне время подумать… – уклончиво сказал Иванов.

– Думай скорее! И вот еще: Оксана Александровна сказала, что главной твоей задачей в должности проректора по административно-хозяйственной работе будет пополнять какие-то волшебное озеро, потому что оно начало пересыхать, а если оно высохнет совсем это может стать непоправимой трагедией. Я ее спросил, что это за хрень, но она мне ответила, что это глубоко символичный образ, архетип непонятный мне, но понятный тому, кому предназначено послание… Так ты понял что-то?

– Кажется да. И это меня не радует, – грустно ответил ректор.


Бубнова и темный эгрегор


Оксана Александровна вновь стояла перед духом университета в его владении. Но по сравнению с тем, что видел Борис Николаевич, ситуация существенно изменилась: озеро начало усыхать и становиться меньше. Дракона такая обстановка несказанно печалила. Он терпеливо объяснял Бубнововой, что как структура, возникшая из сонаправленных эмоций и мыслей группы людей, объединённой общей идеей, нуждается в постоянной подпитке. Во многих университетах есть свои эгрегоры, но ведь далеко не во всех они настолько добры, что наяву являются тем, кто дал им силу, это же надо уметь ценить. Да, он согласен, что его остров, построенный из документов по учебной работе, которые никто не читал после их написания, великолепен. Но такие у всех университетских эгрегоров есть в наше время. Его трон из золота, стоящий ровно столько сколько разница в зарплатах руководящего и профессорско-преподавательского состава за последние пять лет тоже хорош, но у многих эгрегоров есть и получше. А вот такого озера, как у него – ни у одного университетского эгрегора не было. Были из одного алкоголя, но это ведь совсем не то. И теперь, после увольнения Бориса Николаевича, он из-за этого теряет свою самобытность.

Бубнова успокаивала его как могла; сказала, что есть идея заменить Котова ректором – работа ведь как раз по его интеллектуальным и моральным способностям.

– Боюсь, что он не согласится, – недовольно возражал дракон, – и что тогда? Разве это озеро?

– Озеро, – уверенно отвечала проректор по инновациям, которой нравилось, что теперь ей приходится плыть на остров дракона семь метров вместо пятнадцати и в менее мерзкой жидкости.

А тот видел ее насквозь:

– Ну, Оксана Александровна, о чем вы думаете? Плавание именно по той жидкости, которая была, очень полезно именно для таких, как вы. Вам сейчас бы думать о том, как получить полную власть над университетом, а вы радуетесь тому, что сук, на котором вы сидите того и гляди сломается…

– А на каком суку я сижу? – удивилась Бубнова.

– Это образное выражение, которое не нужно понимать прямо.

– А что вы имели в виду?

– То, что чем меньше мой авторитет, тем меньше мои возможности, а соответственно и ваши, и все это связано с размером озера.

– Заставим Иванова, никуда не денется! – безапелляционно заявила проректор.

– Вот вы так уверены в этом: а если он и с поста ректора не захочет уходить?

– Захочет, – уверенно сказала Бубнова. – С ним уже поговорили из областного правительства и через час позвонят из Минобрнауки.

– А с вами приятно иметь дело, недаром ваш облик почти столь же совершенен как мой, – одобрительно ответил зеленый змей.

– Это имеется в виду в переносном плане? –уточнила Оксана Александровна.

– Во всех, – ответил дракон, завершив на этом аудиенцию.


Звонок


Акакий Мардариевич, выйдя из кабинета заместителя губернатора, вызвал к зданию областного правительства университетскую машину. Она приехала быстро; ректор сел на переднее сиденье и сказал водителю – немногословному чувашу лет сорока – всего одно слово: – Поехали! – при этом зачем-то махнул рукой.

– Куда? – невозмутимо спросил тот.

– За город. Но сначала заедем в магазин: нужно что-то выпить!

Купив бутылку коньяка и бутылку холодной пепси-колы, Иванов по очереди отхлебывал то из одной бутылки, то из другой.

– Почему пепси-кола, «буратино» подешевле? – также флегматично поинтересовался водитель.

– Чтобы взять от жизни все! – возбужденно ответил ректор.

Они выехали за город. Недовольно смотря в открытое окно на заросли борщевика выше человеческого роста, Акакий Мардариевич сказал:

– Вот занесли нам эдакую гадость! И ведь какая ядовитая дрянь!

–– Мы вообще-то его у себя в деревне едим, и нам очень даже нравится, – без тени эмоций в голосе отозвался водитель.

Иванов посмотрел на него как раз в момент, когда тот пальцем вычищал у себя серу из ушей и размазывал по рулю. «Хорошо, что я сам за рулем не езжу», – подумал ректор.

– Слышал, чего наш проректор по научной работе придумал? – спросил он водителя.

– Нет, а чего?

– Создал инновационную концепцию, как из русских китайцев делать.

– На фига?

– Ну мало ли: вдруг понадобится.

– И как?

– Предложил набрать группу добровольцев и давать им бесплатно в день по три бутылки водки. Высчитал гаденыш, что через какое-то время у них глаза сузятся, еще через какое-то кожа пожелтеет, потому что печень откажет, еще через какое-то время они не смогут писать и можно будет сказать, что это шаг к написанию иероглифов, а потом и говорить внятно не смогут, и можно будет сказать, что это шаг к освоению китайского языка…

– А смысл?

– Деньги хотел на это получить, как на фундаментальное научное исследование.

– Неуж дали?

– Нет, конечно. И не в последнюю очередь потому, что на моем примере показали, что на достойного русского человека три бутылки водки в день никак не действуют! – гордо заявил ректор.

Наконец, они остановились. Поочередно отхлебывая то из одной бутылки, то из другой, Акакий Мардариевич начал было забываться; думать, что может жизнь не так уж и плоха. Что может еще и найдется выход… Его размышления прервал резкий звонок мобильного.

– Владимир Михайлович, рад слышать, – сказал сразу снявший трубку ректор, увидевший знакомый номер важного министерского чиновника.

– Взаимно, – ответил тот. – Акакий Мардариевич, а вы мне ничего не хотите сказать?

– О чем?

– О предложении вашего регионального правительства, которое вам поступило.

– Но откуда…

– Я знаю? Да знаю вот. Заместитель губернатора, который с вами говорил, звонил заместителю министра, и встретил понимание. Так что сегодня отдохните, а через пять дней ждем ваш ответ.

– А что с нашим присоединением к другому вузу?

– Вопрос пока снят: министр новый, новые взгляды.

«Отсчет пошел, – задумался ректор, закончив разговор. – Дракон сказал семь дней, Земляника шесть, а этот вот уже пять… Как время-то летит… И что им ответить?»


Про левиафанов и эгрегоров и не только про них


Профессора Иван Александрович и Сергей Александрович пили кофе в небольшом кабинете, предназначенном для преподавателей кафедры философии. То, что их занимало, казfлось раздвигало стены кабинета, они забывали где находились, думая о вещах никак не связанных с обыденностью.

– Возвращаясь к нашему разговору об эгрегорах, – сказал Сергей Александрович. – Помните, у Гоббса в его знаменитом «Левиафане» он пишет, что «искусством человека» создан «тот великий Левиафан, который называется Республикой или государством и который является лишь искусственным человеком, хотя и более крупным по размерам и более сильным, чем естественный человек, для охраны и защиты которого он был создан». И далее он описывает функции членов этого тела: верховная власть – это искусственная душа, должностные лица – искусственные суставы, награда и наказание – это нервы и т. д. Эгрегоры, как вы их представляете, тоже созданы «искусством человека»?

– Я их, к счастью, не очень представляю, эгрегоров, – ответил Иван Александрович. – Но думаю, что «искусством» это вряд ли можно назвать. Насколько я понимаю, объединенные сильные эмоции разных людей, направленных на одно и то же, создают эгрегора…

– Создают или дают силы реально существующему независимо от этих людей духу, вот в xем ключевой вопрос?

– Возможно и так.

– Тогда возвращусь к Гоббсу. Он писал о государстве: «Это больше, чем согласие или единодушие. Это реальное единство, воплощенное в одном лице посредством соглашения, заключенного каждым человеком с каждым другим таким образом, как если бы каждый человек сказал другому: я уполномачиваю этого человека или это собрание лиц и передаю ему мое право управлять собой при том условии, что ты таким же образом передашь ему свое право и санкционируешь все его действия. Если это совершилось, то множество людей, объединенных таким образом в одном лице, называются государством, по латыни – civitas. Таково рождение того великого Левиафана или, вернее (выражаясь более почтительно), того смертного бога, которому мы под владычеством бессмертного Бога обязаны своим миром и своей защитой». Поэтому вполне можно сделать вывод о том, что Гоббс сознательно писал о создании искусственного всечеловеческого тела, как своего рода антицеркви. Характерно, что церковным Таинствам философ уделяет внимание в той части «Левиафана», которая называется «О царстве тьмы». Более того: в своем наиболее знаменитом труде «Левиафан» Гоббс создает модель антицеркви, давая ей пространное богословское обоснование, в определенной мере внося свою лепту в «теологическое доказательство» необходимости пришествия того, кто, как писал в послании к Фессалоникийцам апостол Павел «в храме Божием сядет … как Бог, выдавая себя за Бога». Такое вот «научное» обоснование необходимости пришествия антихриста из семнадцатого века. Почему же не допустить, что наши современники пытаются «научно» объяснить явления мира духов, известные человечеству с глубокой древности?

– Может быть и так, такая концепция тоже имеет право на существование.

– Да, часто наши противоречия связаны лишь с разницей терминологии и базовых представлений. Очень хорошо об этом писал известный российский мыслитель первой половины двадцатого столетия протоиерей Валентин Свенцицкий: «Логика действенна только тогда, когда есть общие положения, признаваемые обеими сторонами. Тогда одна из сторон может условно сказать: если ты признаешь эти положения, то логически обязан признать и проистекающие из них выводы. Если человек скажет: «На свете ничего не существует», – как ему можно сказать, что он говорит нелепость? Ты покажешь ему солнце, предложишь ему осязать окружающие предметы. А он скажет тебе: «Солнца никакого нет, и никаких окружающих предметов не существует». Какой логикой и каким опытом можно опровергнуть эти нелепые слова?».

– То есть вы считаете, что если эгрегор университета есть, то это дух тьмы?

– Представьте сами себе, какой может быть эгрегор у этого университета?

– Думаю, что он живет в темной пещере выдуманных страхов нашего преподавательского сообщества и невежества тех, кто паразитирует на этих страхах; его опора – учебные документы, которые никто не читал, он сидит на троне из денег, предназначенных на развитие образования и науки, и направленных не на те цели… – начал говорить одаренный богатым воображением Иван Александрович.

– Достаточно. И вы что: всерьез предполагаете, что такими характеристиками может обладать дух света? Особенно учитывая тот факт, что в отличие от людей духи либо добрые либо злые, в них нет сложности, которую дает связь духа с материей, как в человеке.

– Пожалуй вы правы. Тогда если эгрегор университета существует, то ни за что не хотел бы его увидеть.

– Так это естественно. Увидеть мир духов во время земной жизни – трагедия для человека, он не сможет уже вернуться к нормальной жизни, по крайней мере ему нужна будет очень продолжительная реабилитация.

– Как вы считаете, – глаза Ивана Александровича озорно блеснули, – Бубновой понравился бы такой эгрегор, как вы описали?

– Не исключаю, что не только ей, но и проректорам по научной и учебной работе тоже.

– А ректору?

– А вот ему думаю, что нет. Он не такой плохой на самом деле, просто слишком себя распустил.


Ректор и проректор по инновациям


Акакий Мардариевич выбрался в университет только к вечеру следующего дня: ему очень не хотелось туда ехать, тяготило время, которое стремительно сокращалось и в то же времяневыносимо долго тянулось… В приемной его встретила секретарша, которая недовольно сказала:

– Тебя Оксана Александровна пригласила к ней зайти, когда придешь.

– Это с каких это пор заместители стали вызывать к себе начальников? – возмутился ректор.

– Вот и я не знаю, наверное, с тех пор, когда начальники совсем спились…

– Пусть сама приходит, если ей надо, позвони ей.

Марфа Васильевна одобрительно хмыкнула, ответ ей понравился, и тут же позвонила. «Да-да, сказал, что если вы хотите, то можете сейчас прийти, а если нет, то он не расстроится. Да-да, добавил, что если вы не хотите работать в университете, то вполне можете уволиться: у вас такая непонятная должность, что без вас будет только лучше.

– Я же не говорил этого, – укоризненно посмотрел ректор.

– Ничего, ей полезно, – невозмутимо ответила секретарша. – Ну все, я побежала, мой рабочий день закончен.

Минуту спустя Иванов уже пожалел о том, что не пошел к Бубновой сам: он сидел на том же кресле, как во время разговора с драконом, и сейчас перед ним должна была предстать та, которую он тоже видел в таком обличьи. Оксана Александровна пришла через десять минут, лицо у нее было обычным. «Нет, так рожа у нее существенно хуже драконьей», – подумал ректор.

– Так что, Акакий Мардариевич, вы надумали? – с порога спросила его проректор по инновациям.

– Это вы о чем? – сделал вид, что ничего не понимает Иванов.

– О том, что самые разные товарищи говорят, что вам пора перейти на другую работу.

– И какую же?

– Место Котова вам вполне подойдет. Зарплата останется прежней. И обязанности будут, как у него, – усмехнулась Бубнова.

– А кто вместо меня будет? Уж не ты ли?

– И очень даже я. А что тебе не нравится? Сейчас время инноваций, движения вперед, развития новых технологий, цифровой экономики – такие люди, как ты не могут быть ректорами.

– А ты значит можешь?

– Я могу.

– Ты мне вот что скажи: как тебе удалось и областное правительство и министерство в свою пользу настроить?

– У нас есть общие товарищи и, что еще существеннее, полное взаимопонимание на ментальном уровне.

– Но у меня есть время подумать! – напомнил Акакий Мардариевич.

– Думай, времени не густо: всего четыре дня. Тебе предлагают вполне приличную синекуру: пить и безобразничать так как ты и делал, за ту же зарплату.

– Так, да не так…

– Правильно, формы безобразий несколько видоизменятся. Но ведь нет предела совершенству: ты сможешь в новых рамках изгаляться так, как тебе сейчас и не снилось, и тебе за это ничего не будет – только премии и награды.

– А если откажусь?

Лицо Бубновой стало хищным и похожим на драконью морду:

– Тогда я тебе не завидую. Ты слышал что-нибудь про синдром Кандинского-Клерамбо?

– Нет.

– Тогда почитай на досуге про свое возможное будущее, в случае отказа от сотрудничества.

«Четыре дня», – подумал ректор, когда она ушла.


Ректор и его внутренний голос


– Что же мне делать? – подумал Акакий Мардариевич.

– Тебе решать, – ответил ему внутренний голос. – Но лучше не дожидаться установленного срока, разрубить узел раньше.

– А что я могу сделать? – с отчаянием воскликнул Иванов.

– Выбор, – ответил внутренний голос.

– Но ведь его последствия так ужасны!

– Они в любом случае будут ужасны, потому что это последствия той жизни, которую ты проводил.

– В том смысле, что ничего из того, что мы делаем не пропадает? Я где-то слышал про такое.

– Да.

– Но что я могу против дракона?

– Борис Николаевич смог.

– Да, но против него был только дракон, а против меня еще областное правительство и министерство…

– Думаешь, его это испугало бы?

– А если принять их предложение?

– Быть у них рабом, шутом гороховым за бутылку водки и похлебку?

– Нет, они же сказали, что сохранят зарплату…

– Какая разница, сколько тебе дадут цветных бумажек: главное ведь суть того, кем ты будешь.

– А у меня есть шансы остаться ректором?

– Нет.

– Ни при каком раскладе?

– Нет.

– А может есть кто-то наподобие этого дракона, только добрый, который тоже живет в нашем университете? – с надеждой спросил Иванов.

– Есть, но вы своими поступками лишили его сил, – ответил внутренний голос. – Тебе обращаться к нему бесполезно.

– Так значит мне вообще не к кому обратиться? – с отчаянием спросил ректор.

– Почему же: есть Тот, к Кому можно обратиться и за краем пропасти.

– Ты говоришь о Боге?

– Да.

– То есть я должен поступить как Борис?

– Так у тебя не получится, но пока будет принято и то, как ты сумеешь. А когда-то со временем ты, возможно, сможешь исправиться и начать делать все как положено.

– А сейчас?

– Сейчас придется потерпеть, может быть и долго.

Акакий Мардариевич подумал с минуту, достал из портфеля недопитую бутылку коньяка, залпом ее осушил и закричал: «Да пошли они все: и дракон, и Оксана, и все их дружки-чиновники!»


Развязка


Оксана Александровна стояла перед эгрегором в его владениях, которые как-то сузились за последнее время, и сам он как будто стал меньше.

– Это очень большая неудача – то, что мы потеряли Акакия, – сказал он.

– Почему? – удивилась Бубнова. – Он же в наркологической клинике. Его госпитализировали прямо с рабочего места, когда он бессвязно кричал, рвал документы…

– У него всего лишь алкогольный психоз, а не шизофрения, как предполагалось, в случае его отказа. Через три недели его выпишут, если он не свернет с избранного пути, то через полгода придет в себя. Карьера ему не светит, но как человек он вполне может начать сначала.

– Вы так из-за озера расстроились? – спросила и.о. ректора. – Давайте я с Викой и Эдиком поговорю: они за надбавку в пятьдесят процентов и пить научатся и озеро пополнять…

– То что я скажу прозвучит непрофессионально, но нет: я их брезгую, – ответил дракон.

– Да, это действительно очень непрофессионально! – с нескрываемым осуждением ответила Бубнова. – Я бы такого работника не стала держать!

– Меня и переводят отсюда, – ответил ей эгрегор.


– Это как: разве вы не продукт нашей мыслительной и практической деятельности?

– Нет, это просто то, что дает мне силу. Но руководство посчитало, что мной не были использованы должным образом имевшиеся возможности, поэтому мне поручено в течение двух дней передать дела.

– Правильное решение, – одобрительно кивнула Бубнова.

Лицо дракона стало хищным:

– Правильное? Возможно. А для вас у меня подарок!

Он протянул Бубновой зеркало. Оксана Александровна взглянула в него и вскрикнула: на нее смотрела драконья морда.

– Вы теперь такой всегда будете, это вам бонус за сотрудничество.

– Но как же я смогу работать? – возмутилась и.о. ректора.

– Очень просто: думаю, что половина и не заметит перемен в вас, а другая половина скажет, что вы стали лучше.

– Негодяй! – бессильно закричала Бубнова.

…Когда она ушла дракон подумал: «Интересно, она навсегда с ума сошла или у нее это пройдет? И что в ней пересилит – страх показаться с драконьей мордой или желание работать ректором? Ведь на самом деле морду-то только она видит».

И эгрегор начал собирать вещи.


Стикс


Профессор


И.о. ректора университета Оксана Александровна Бубнова, важно восседавшая за столом в своем кабинете, величаво сняла трубку внутреннего телефона:

– Да, Света, – тихо сказала она звонившей ей секретарше так надменно, как будто была как минимум английской леди и в очередной раз радуясь, что сумела выгнать эту дрянь Марфушку, которая ее ничуть не боялась, смела ей «тыкать» и говорить все, что в ее пустую голову взбредет, так же прямо, как и прежнему ректору, а, узнав о своем увольнении, в эмоциональном порыве повернулась к Бубновой спиной, задрала юбку и показала руководителю учреждения высшего образования свой внушительных размеров зад. «И что вот она хотела этим сказать?» – меланхолично подумала и.о. ректора, восторгаясь тем, скольких из тех, кто ее раздражал, ей удалось выгнать или выжить из университета за последние полгода. Но, услышав от Светы, кто ждет ее в приемной, Бубнова сразу утратила весь свой восторг:

– Не поживешь нормально, пусть заходит – проворчала она своим обычным голосом, который был исключительно мерзким, но не настолько как тогда, когда и.о. ректора пыталась говорить интеллигентно.

В кабинет вошел Карл Владимирович Барт – старый профессор, который пару недель назад вернулся из длительной зарубежной командировки, в которую уехал аккурат за неделю до назначения Бубновой и.о. ректора. Барт был известный специалист в своей области (какая-то чушь, связанная с философией, Оксана Александровна такой дрянью себе голову не засоряла, помнила только, что с этим старикашкой надо считаться).

– Чем обязана, профессор? – с вымученной улыбкой спросила она посетителя.

А тот просиял и тут же ответил:

– Вот видите, значит можно все-таки научиться говорить как положено!

«Как положено» означало то, что побывав в английском вузе, Барт пожелал, чтобы и в России к нему обращались не по имени-отчеству, а не иначе как «профессор» или «сэр». На «профессора» коллеги были согласны, а вот «сэром» называть категорически отказывались.

– Ну что, кто-то начал уже называть вас сэром? – ехидно улыбнулась Бубнова.

– Да, доцент Горбуньков вчера первый назвал, – удовлетворенно кивнул Барт.

– Вот как! И в каком это было контексте? – удивилась и.о. ректора.

– Он мне про кончик шпаги что-то рассказывал. Но это не особо существенное, поэтому что именно – я не запомнил.

– Там и про ее кончик и про всю, наверное, было? – уточнила Бубнова.

– Возможно; я не могу запоминать то, что не является существенным.

– А что существенно?

– То, что первый шаг к тому, чтобы меня здесь все начали называть «сэр» сделан.

– Это все, чем я обязана счастью видеть вас? – облегченно спросила Оксана Александровна ненавидевшая Барта.

– Конечно нет! – ответил тот и достал из кармана белую пачку дешевых сигарет.

– Это что? – удивилась Бубнова.

– Это то, что может позволить себе курить российский профессор, работающий на полставки. «Родопи» за 42 рубля. Я, после Англии, еще умудрился прочитать их название на пачке, как «pogonu».

– И чем вы недовольны? – возмутилась и.о. ректора. – Очень хорошие сигареты! Можно я у вас одну стрельну?

Не дожидаясь разрешения, она достала из пачки оторопевшего профессора сигарету, потом достала из ящика стола пластмассовую зажигалку, сунула сигарету в рот, выбила огонь и с наслаждением затянулась:

– Все-таки социальное у нас государство, беспокоятся о людях науки. Сигареты по 42 рубля, зажигалка вообще за десять… При коммунизме можно сказать живем, а некоторые неблагодарные недовольны!

Барт с интересом смотрел на Бубнову, в общении которой явственно проявлялись некоторые из повадок бывшего ректора Иванова.

– Не думаю, что хорошо, – ответил он. – У меня есть подозрение, что наш университет оккупировали инфернальные сущности.

«Неужели он узнал про озеро и эгрегора? Откуда?» – испуганно подумала и.о. ректора. А профессор между тем продолжал:

– Мы недавно говорили с профессором кафедры экономики Кузьминовым, и он мне рассказал про невидимую руку рынка. Ничего более жуткого я не слышал со времен моей советской пионерской юности.

– А… – облегченно выдохнула Бубнова, но, вспомнив, что до определенного момента она и в эгрегора не верила, решила, что лучше уточнить о чем идет речь:

– Так что это за рука?

– Премерзостнейшая рука, я вам сразу скажу! Те, про которые пионеры рассказывают – это пустяки! И те хоть ограниченные географические рамки действия имеют, а эта везде проникает, и в наш университет в том числе!

– Можно поконкретнее?

– Ну, я вам не Кузьминов и даже не Адам Смит, чтобы заливать о том, как совокупность производителей, как будто движимая «невидимой рукой», активно, эффективно и добровольно реализует интересы общества, причём часто даже не думая об этом, а руководствуясь эгоистическими мотивами. Скажу по сути. Рука эта вытаскивает деньги из карманов одних, перекладывая их в карманы других так искусно, что со стороны кажется, что это все делается исключительно в интересах общества, и ни о каком мухлеже, а тем более воровстве и речи быть не может. И так дельно все распределяет, что одним бублик, а другим дырка от бублика. А тех, кому не нравится – рука и прикончить может: у нее много подручных невидимых или видимых рук – тех, про которые пионеры у костра раньше рассказывали.

– Так вы видели эту руку? – довольно спросила Бубнова, подумав, что у нее есть шанс упрятать этого неприятного типа в психушку.

– Не понимаете вы ничего в философии и в системе образов, – разочарованно махнул рукой Барт. Потом посмотрел глубоко в глаза и.о. ректора и очень серьезным голосом сказал:

А вот вы их наверное видите!

– Кого? – испугалась Оксана Александровна.

– Их. – Карл Владимирович встал, и перед тем как уйти положил перед Бубновой пачку «Родопи», сочувственно добавив:

– На уж, кури. Тебе тяжелее, чем мне.

Дверь за Бартом уже минут пять как закрылась, а и.о. ректора продолжала сидеть в оцепенении, думая, что не зря так ненавидит этого проклятого старика.


Кафедра экономики


Кафедрой экономики в университете заведовала профессор Эльвира Егоровна Кузькина – пятидесятилетняя женщина необычайно важного и серьезного вида, при одном воспоминании о которой у Бубновой начинался приступ зависти от того, что ей никогда не выйти на такой уровень. Эльвиру Егоровну за глаза звали «Кузькина мать», потому что на этой же кафедре доцентом работал ее сын – Натан Мардохеевич Кузькин.

Эльвиру Егоровну интересовали проблемы глобальной экономики, макрофинансы, дерриваты, блокчейн и многое другое. Ее сына, про которого злые языки говорили, что он «ни бум-бум» ни в чем, интересовало, как повеселее провести время.

Ведущими профессорами на кафедре были Мардохей Наилевич Кузьминов, как ученый занимавшийся менеджментом в сфере образования и концепцией обновления элиты посредством инновационных образовательных технологий, и Борис Анатольевич Чупс в сферу научных интересов которого входили приватизация государственной собственности и операции с ценными бумагами. Еще всем был известен доцент Геннадий Иванович Гроф, по прозвищу «Органчик» (в честь одного из героев «Повести одного города» Салтыкова-Щедрина). Другим прозвищем Геннадия Ивановича было «Искуственный интеллект». Сплетники говорили, что после аварии ему удалили собственный мозг и вместо него вставили компьютер, биологическую основу для которого составил мозг обезьяны. Был еще профессор Кудряшов, но он недавно перешел на другую работу.

Про остальных преподавателей и сотрудников кафедры можно и не говорить – на фоне вышеперечисленных они не были фигурами, достойными отдельными упоминания. Зачем были нужны еще один профессор, три доцента и четыре старших преподавателя? Ответ очевиден: кому-то ведь надо было и работать на кафедре, а не только решать макропроблемы.

Тем более, что стараниями профессора Кузьминова кафедра стала пилотной для четырех областей: на ее основе апробировалась его идея о том, что если преподавать в десять раз меньше, а отчетных бумаг писать в десять раз больше, то качество обучения будет в десять раз выше. У него была еще идея, что обучение нужно вести дистанционно: чтобы лекции читали только самые высококлассные профессора, а остальные не смели выходить к студентам. По мнению Мардохея Наилевича это позволило бы сократить в разы штат вузовских преподавателей, потому что записанные видеолекции можно крутить бесконечное количество раз. Оставшиеся «за бортом» этого процесса профессора, доценты и старшие преподаватели, как считал профессор Кузьминов, могли бы найти себе более полезное применение, например в бизнесе. Профессор Чупс на это иронично отпускал: «Какой им бизнес! Чистка сараев – вот потолок для этой публики!»

Доценту Кузькину идея перехода на дистанционные лекции очень нравилась, но он считал, что ее нужно и дальше развить. Лекции ведь не обязательны для настоящего высшего образования, куда более важную роль играют обучающие семинары. По мнению Кузькина, телевидение на данном историческом этапе предоставляло огромный образовательный контент, просмотр которого мог заменить систематическое образования. Например, медиков можно готовить по программам Елены Малышевой и Геннадия Малахова, психологов по передаче «Дом 2», социологов по «Пусть говорят» политологов по «Место встречи». Явный экономический эффект от принятия такого инновационного образовательного проекта заключался в том, что затраты потребует только проведение итоговой (при необходимости и промежуточной) аттестации и оформление документов, подтверждающих полученный уровень образования. Коллеги резонно возразили неопытному доценту, что при таком подходе, несмотря на ряд очевидных плюсов, есть и серьезные минусы. Первый из них в том, что образовательный контент в свободном доступе, таким образом, образовательная сфера лишится средств за обучение, между тем именно они, а не аттестация и тем более не оформление итоговых документов являются основным источником денежных поступлений. Второй минус связан с тем, что очень много людей не умеют широко смотреть на проблемы, их сознание зашорено. В связи с этим они не смогут поверить, что это высшее образование, а в силу своей многочисленности, сумеют смутить неокрепшие умы, которые могли бы в это поверить. В данной связи Натану Мардохеевичу стоит пока подождать со своими идеями. Не всем же так везет как Борису Анатольевичу Чупсу, чьи идеи такого же уровня в сфере его научных интересов были не только приняты «на ура», но и прошли самую широкую апробацию. С другой стороны – чего удивляться: ведь его научным консультантом по докторской был сам академик Гей-Дар.

Геннадий Иванович Гроф был буквально одержим идеей внедрения искусственного интеллекта везде, где это можно и нельзя. Вместе с заведующей кафедрой и профессором Чупсом они продавили идею выпуска университетом собственных ценных бумаг, которые среди преподавателей и студентов носили название «забубонные», вероятно, из-за подписи Бубновой внизу. Бумаги эти не прижились, по крайней мере в качестве ценных: их продавали и покупали в десять тысяч раз дешевле номинала. Поговаривали, что нередко их находили в туалетах университета, потому что туалетная бумага была значительно дороже.

Эльвира Егоровна Кузькина умудрялась держать весь этот состоящий из «звезд первой величины» (как они сами себя скромно именовали) коллектив в рамках относительной дисциплины. «Должно быть место для взаимоприемлемого консенсуса и равноудаленная фигура, устраивающая основных акторов», – комментировал это перешедший на другую работу профессор Кудряшов.


Новые эгрегоры


Оксане Александровне повезло: через день после отъезда эгрегора она перестала видеть свое лицо как драконью морду. Почти две недели она упивалась абсолютной властью в университете, но на тринадцатый день вечером в ней в кабинет залетела сова и бросила на стол ценную бумагу университета с подписью Бубновой, которую какой-то охальник умудрился использовать в туалете. И.о. ректора хотела презрительно выбросить бумажку в мусорное ведро, но ее внимание привлекло крупно написанное фломастером слово «Повестка». Текст был таким:

«Вам надлежит прибыть завтра в 13 часов 13 минут и 13 секунд в известное Вам место для представления новому эгрегору университета».

Подпись была такой: «Свинокрыл Чешуйчатый-Земноводный».

«Неужели это новый эгрегор?» – с тоской подумала Бубнова, вспомнив, какой солидный дракон жил у них еще совсем недавно.

В назначенное время и.о. ректора была на месте, вошла в разверзнувшуюся перед ней стену. Свинокрыл Чешуйчатый-Земноводный превосходил все самые смелые самые отвратительные представления, которые могли только возникнуть в мозгу видавшей виды Бубновой.

– Вы уже поняли, что эгрегор похож на тех, с кем работает, – без обиняков сказал он, полагая, что среди своих дипломатические выверты не уместны. – Если Вы заслужите, то Ваше лицо будет походить не на драконье, а на мое!

Отсутствие энтузиазма и подобающего ситуации восторга так явственно читалось на лице и.о. ректора, что это не могло не вызвать неудовольствия эгрегора:

– Вам что-то не нравится? – сухо спросил он.

– Нет, я всем довольная, – поспешила развеять его опасения Бубнова, которая присмотрелась и решила, что эгрегор вовсе не так плох, как ей сперва показалось: что-то в нем есть ментально близкое ей, настолько глубоко родное, что словами сложно передать…

– Вот и отлично, – кивнул Свинокрыл Чешуйчатый-Земноводный, заметив перемену. – Теперь перейдем к рабочим вопросам. Что это за ничтожный водоем?

– Озеро… – робко ответила и.о. ректора, глядя на почти высохшую после отъезда прежнего эгегора большую лужу вокруг сохранившегося в прежнем виде острова.

– Может когда-то это и было озеро, но сейчас это лужа. Впрочем, и озеро эгрегору такого ранга не подошло бы. Здесь необходима проточная вода, река!

– Так где же ее взять? – осторожно спросила Бубнова, помнившая, каким именно образом пополнялось озеро.

– О, с этим проблем не будет! – легко ответил Свинокрыл. – Позвольте представить моих помощников.

И.о. ректора с опаской посмотрела на прозрачную руку, не связанную с чем-либо, внешне напоминающую пульсирующую голограмму и без энтузиазма взглянула на какого-то мутного мужика с надувной лодкой.

– Ваша кафедра экономики так хорошо себя проявила, что заслужила собственного эгрегора. Знакомьтесь: Невидимая Рука Рынка!

Прозрачная рука в качестве приветствия дала Бубновой щелбан по носу, от которого она чуть не упала.

– Надо же: редко кто удостаивается такого знака внимания при первой же встрече! Позвольте Вас поздравить, Оксана Александровна! – восхищенно сказал Свинокрыл.

– Так а что с рекой? – спросила и.о. ректора, нос которой покраснел и распух.

– Невидимая Рука Рынка все это решит! – уверенно ответил Чешуйчатый-Земноводный.

И тут же Невидимая Рука Рынка ударила по какой-то трубе и из образовавшейся течи в помещение хлынуло содержимое канализации.

– Что надо будет река! – удовлетворенно кивнул Свинокрыл.

–Позвольте, но ведь это сколько денег будет впустую утекать! – возмутилась Бубнова, которую с тех пор, как она стала и.о. ректора начали занимать подобные вопросы.

– Это специфика Невидимой Руки Рынка и современной высшей школы – трата основных средств не на то, что кажется очевидно необходимым большинству, – спокойно пожал плечами Свинокрыл. – Кстати: можете меня поздравить: руководство выдало мне сертификат, подтверждающий, что я имею право назвать эту прекраснейшую из рек – Стикс.

– А это кто? – спросила Оксана Александровна, крайне невежливо ткнув пальцем в сторону мужика, которого ей не представили.

– Хэрон. Он будет перевозить Вас на остров.

Бубнова посмотрела на разлившуюся как река канализацию и согласно кивнула: вплавь самой добираться по этой речке было не комильфо.

– А почему Хэрон, а не Харон? – решила блеснуть она познаниями в греческой мифологии.

– Дело в том, что в английском языке буква «a» может читаться как «а» и как «э», в зависимости от разных причин. Учитывая общий контекст, в котором мы находимся, сейчас это «э».

Бубнова удовлетворенно кивнула: почему-то в этой компании ей было намного комфортнее, чем с драконом.


Профессор и поэт


Карл Владимирович, выйдя из приемной ректора, наткнулся на доцента Горбунькова. Глаза профессора озорно блеснули:

– Семен! Рад тебя видеть! Приятная неожиданность, что тебя не смогли отсюда выжить!

– Не так это и просто, – важно ответил ему доцент и добавил:

Поэта ранить может каждый,

Но вот не каждый сможет дважды!

– Ясно, – улыбнулся Барт. – Как здесь в целом дела?

– Здесь все дела подобны смраду,

О них и говорить не надо;

Но если все же рассказать,

То слов не хватит описать

Все непотребства и проказы,

Которых больше с каждым разом;

Любимый наш университет

Похожим стал на туалет!

– Ты, смотрю, уже прозой и перестал совсем разговаривать, – засмеялся профессор. – Да, канализацией тут что-то сильно подносит, только пока вот не пойму откуда. Ты мне вот скажи лучше: здесь хоть наукой кто-то еще занимается?

– Здесь занимаются наукой,

Как скрещивать ежа с гадюкой;

Лапшу как вешать на ушах,

Как зарабатывать на вшах;

К ученым же полны презренья,

И без малейшего почтенья,

Нас с наших кафедр гонят прочь,

В пустыню, в бедность, в темень, в ночь!

– Исчерпывающе, – улыбнулся Барт. – Ну а детей-то хоть чему-то учат?

– Нас мало тех, кто деток учит,

Награду кто свою получит,

Увидев блеск у них в глазах,

Мы, побеждая всякий страх,

Учить решаемся студентов,

Не ожидая дивидендов;

Но нам работать все трудней:

Ведь мы во власти злых свиней.

– Наверное, пока есть преподаватели, которые по-настоящему учат студентов, университет и стоит, – задумчиво сказал Карл Владимирович. – А вот стоит им это прекратить, как он рухнет…

Глаза Горбунькова загорелись, и он вдруг начал декламировать так, как будто сообразил себя пророком:

– Когда последний настоящий –

Не жулик наглостью блестящий,

А тот, кто может научить,

Тому в достоинстве как жить;

Уволен будет злобной кликой,

Когда из профессуры лика,

Не будет здесь ни одного;

Когда и Карла самого

С позором выгонят из вуза,

Тогда разверзнутся вдруг шлюзы,

И рухнет университет…

Истории печальней нет!

– Так ты думаешь, что меня тоже выгонят? – задумчиво улыбнулся Барт. – Неужели решатся? Все-таки мировое светило как-никак…

– Для этих дурней, что светило,

Что черепашная Тортилла:

Их так устроены мозги,

Что непонятно в них не зги.

Их безнаказанность куражит,

Но время скоро им покажет,

Какой итог подонков ждет:

Им скоро всем … придет!

Карл Владимирович не расслышал предпоследнее слово; ему казалось, что это «конец», впрочем, он не мог полностью исключать и возможности того, что Горбуньков, в порыве поэтического вдохновения, употребил одно из тех слов, которые преподавателю вуза не стоит использовать в своей лексике ни при каких обстоятельствах. «Надо думать о коллегах только лучшее», – решил профессор и не стал уточнять у доцента по поводу последней строчки. Вместо этого спросил:

– И скоро ли все это произойдет?

– Свершится все в такие сроки,

Что это будет всем уроком.

– А что потом?

–Потом, надеюсь, на руинах,

Забыв о гадостных скотинах,

Воздвигнут новый храм науки –

Уже не жабы и гадюки:

Те, кто наукой дорожит,

Кто перед всеми не дрожит,

Кто любит знанием делиться…

Тогда пора определиться

Для каждого из нас придет –

Нас это испытанье ждет!

Сдаваться ж и теперь не будем:

Науки свет несем мы людям!

Карл Владимирович задумчиво отошел от Семена Семеновича: смешные рифмы пьющего доцента были далеко не так бессмысленны, как могло бы показаться представителям ректората университета, если бы они их услышали…


Поэт и Пифия


Нужно здесь рассказать, какие события предшествовали разговору профессора и доцента. А произошло вот что.

Горбуньков пришел в университетскую столовую. Придирчиво осмотрев меню, он выбрал два пирожка по восемь рублей и под осуждающим взглядом продавщицы взял чистый стакан, который наполнил холодной водой из под крана.

– На зарплату доцента это еще очень хороший обед! – сказал он вслух.

Взгляд из осуждающего стал сочувствующим. Семен Семенович сел за свободный столик спиной к продавщице, отпил половину воды из стакана, достал из кармана пузырек настойки боярышника, вылил его в стакан и залпом выпил содержимое. Жить стало веселее. Горбуньков задумчиво откусил половинку пирожка и сходил налить себе еще воды.

– Хорошо хоть, что вода бесплатная, – сказал он продавщице, взгляд которой после того, как она заметила его манипуляции перестал быть сочувствующим, а когда Семен Семенович подошел в четвертый раз, то она даже издала какой-то звук, означающий высшую степень негодования.

Но поэт не обращал внимания; его душа «воспарила в эмпирии», как он это называл. Доцент вышел из столовой изрядно покачиваясь. Он шел по коридору, и когда оперся на стену, чтобы не упасть, стена внезапно разверзлась, и поэт провалился внутрь.


Перед ним был сад, в глубине которого стояло величественное белое здание с колоннами. Перед ним за столиком с чашкой кофе сидела немолодая женщина в красном платье.

– Это где я? – спросил доцент.

– Перед дельфийским храмом, – спокойно ответила женщина.

– А вы кто?

– Пифия, – также спокойно сказала она.

– У меня глюки? – грустно спросил доцент.

Пифия озорно улыбнулась, щелкнула пальцами, и десять белок внезапно спустились с деревьев и начали танцевать вокруг Семена Семеновича, напевая:

«Тот кто слишком много пил,

Десять белочек словил».

Поэт заплакал, а белки запели:

«Тот кто белку не поймает,

Очень много не узнает».

– Не плачь, Семен, – добродушно сказала Пифия. – Выпей дельфийского самогона!

Она налила ему стакан какой-то жидкости, а белки принесли орешков на закуску. Выпив, поэт почувствовал какую-то необычайную легкостью мысли.

– На тебя возложена особая миссия, – сказала ему Пифия. – Ты должен будешь произнести пророчество о судьбе университета, в котором работаешь. А пока поспи, а то с таким количеством друзей в беличьей среде, ты будешь желанным гостем в наркологической клинике.

Горбуньков в это время выпивал с белками на брудершафт и интересовался у них уважают ли они его.

– И вот еще что, – добавила Пифия. – Ты теперь будешь говорить стихами, пока пророчество не исполнится.

– Из-за пророчества такого

Теперь я не скажу и слова! – недовольно ответил Горбуньков.

– Не сумеешь, – усмехнулась Пифия.

– Поэт сумеет что угодно:

Ведь мудрый он и благородный! – возразил доцент.

А Пифия засмеялась, хлопнула в ладоши… В глазах у поэта потемнело, он отключился. Через несколько часов он проснулся в одном из пустых университетских коридоров. К счастью, никто не видел, что он здесь спал, а видеонаблюдения в этом крыле не было. Горбуньков пошел в сторону ректората (инстинкт самосохранения у него отсутствовал напрочь) и наткнулся на Барта. Какая-то сила повлекла его к профессору, чтобы о чем-то рассказать, а о чем – поэт и сам не знал…


«…У него мысел не такой как у нас свами»


Оксана Александровна имела неосторожность устроить на должность редактора университетского сайта свою внучатую племянницу Зиночку. В Зине все было хорошо: и возраст – 22 года, как раз то самый случай, когда круглой двоечницей быть лучше, чем круглой отличницей; миловидное личико, безупречная фигура, мелодичный голос… Был маленький недостаток: полная безграмотность на фоне оригинального мышления. Бубнова сначала подумала, что на такую мелочь можно «забить», но вот сегодня, спустя всего две недели после начала работы Зиночки в качестве редактора, в кабинет ректора пришли проректор по научной работе Эдуард Леонидович Цирков и проректор по учебной работе Виктория Васильевна Цыганова с объемным списком допущенных ляпов. Читая распечатки скриншотов, и.о. ректора все более грустнела.

Например, материал, посвященный Геннадию Ивановичу Грофу, назывался «У него мысел не такой как у нас свами». В статье описывались достижения доцента, который по словам автора статьи давно заслужил стать «проффесаром» и даже «окадемиком». Рассказывалось, как он мужественно перенес аварию, а злопыхатели стали его называть «искусным интялектам» и «органом»…

– А зачем он ей про свои прозвища говорил? – поинтересовалась Бубнова.

– А он и не говорил. Это типа журналистское расследование, – еле сдерживаясь от улыбки при возможности уколоть начальницу, сказала проректор по учебной работе.

–Неужели Геннадий Иванович согласовал этот текст? – удивленно подняла глаза и.о. ректора.

– Он же его не читал. Ему было достаточно, что это ваша племянница, – ехидно ответил проректор по науке.

– А как восприняли это его коллеги по кафедре?

– Им-то понравилось, понятно. Но если про них напишут, то им не понравится…

Следующий материал не понравился и самой Бубновой. Поздравление в стихах новоназначенному министру науки и высшего образования на сайте университета уж никак не могло привлечь ее внимания. Стихи и стихи. Взяли из интернета что-то нейтральное и забыли. Но Зиночка решила проявить оригинальность и привлекла Горбунькова. Читая его оду, и.о. ректора держала пальцы крестиком в тщетной надежде, что этих стихов не видели в министерстве. Там были, например, такие строки:

«Купили пива мне канистру,

Чтобы прославил я министра.

Я продаваться не привык!

И мой бичующий язык

Нельзя залить и бочкой пива!

Но впрочем: вот какое диво –

Пока здесь нечего ругать:

Ведь не успели мы узнать,

Каков министр наш будет в деле,

Так подождем же в самом деле,

Пока же – раз есть назначенье,

Пусть ректор купит угощенье!»

«Впрочем, могло быть и хуже», – успокоила себя Бубнова. Следующий материал был посвящен преподавательнице, студенты которой многократно занимали призовые места на различных олимпиадах. По мнению автора статьи, такие феноменальные успехи доцента были связаны с тем, что она в детстве спала с Олимпийским Мишкой.

–А с чем еще? У вас есть другие варианты? –недовольно поинтересовалась и.о. ректора.

– Ну, возможно, это как-то связано с тем, что она окончила школу с золотой медалью, университет с красным дипломом, блестяще зарекомендовала себя в аспирантуре, защита кандидатской у нее прошла «на ура», она талантливый педагог… – с невозмутимым лицом начал перечислять Цирков.

– А, бросьте! – раздраженно махнула рукой Бубнова. – Таких куча и что толку? А вот тех, кто пять лет спал с Олимпийским Мишкой в обнимку – единицы!

– Если между нами, то я тоже четыре года с ним в обнимку спала… – смущенно сказала вдруг Цыганова.

– Тебе сколько лет было во время Олимпиады? – удивилась и.о. ректора.

– Двадцать пять, и что? – вызывающе подняла голову проректор по учебной работе.

«Лучшего, чем та цитата министра, которую так любил мой предшественник и правда сложно что-то придумать при общении с этим охлосом», – подумала Оксана Александровна, а вслух торжествующе сказала:

– Вот видишь: ты только четыре года с Олимпийским Мишкой спала, это значит ты типа бакалавр. А эта пять лет спала – это типа специалист. А специалист у нас ближе к магистру, чем к бакалавру. Так что несопоставим ваш уровень квалификации!

Аргументация была предельно понятной для проректора по учебной работе, и она погрустнела, осознав, что не доросла еще до диспута с и.о. ректора.

– А как вам вот эта статья? – невинно спросил проректор по науке, заметивший, что разговор перетекает в ненужное русло.

Статья называлась «И новации». По всей видимости, Зиночка хотела этой статьей похвалить свою «бабушкинскую тетю» (она именно так ее в этом материале, размещенном на сайте университета, ухитрилась назвать), которая много лет успешно работала проректором по «и новациям». «Понятно, что кроме новаций она до фига еще чем занималась», – пояснялся в статье круг вопросов, входящих в сферу проректора по инновациям для тех, кто не особенно хорошо знает, чем именно занимается работник, занимающий столь ответственную должность. С простодушной откровенностью Зина выложила в материале все те характеристики прежней работы ее «бабушкинской тети», которые услышала от нее самой: «это не для слабых умов», «тебе все равно этого не понять, у тебя мозг взорвется, если ты хоть отчасти себе это представишь» – и это были самые лучшие цитаты…

– Убедили, Зиночка не может работать редактором сайта, – сказала Бубнова.

Выражения лиц у проректоров были торжествующими недолго, потому что вслед за этим и.о. ректора сказала:

– К завтрашнему дню жду ваших предложений на какую должность переводить Зину. Вариантов два: начальник научно-исследовательского сектора и зав. учебно-методическим отделом.

Проректора попробовали что-то возражать, но и.о. ректора раздраженно махнула рукой, давая понять, что аудиенция окончена:

– Все предложения завтра! И в письменном виде. А то общение с вами отнимает много ценного времени, которое необходимо для работы.

«Вот бабушкинская тетя! Действительно у нее не такой мысел, как у нас свами», – недовольно проворчал Цирков, выходя из кабинета, а Бубнова крикнула ему вслед:

– Эдуард Леонидович, я все слышу!

– Я тут подумал, что у девушки очень оригинальное мышление, это то, чему не научишь. А детали – они шлифуются, – тут же засунул голову обратно в кабинет проректор по науке.

– Что за чушь! – вырвалось у Цыгановой.

Эта реплика все решила:

– Неправильно начинать с науки; образование ей предшествует. Решено: перевожу Зиночку зав. учебно-методическим отделом.

– Так она мне все завалит! – возмутилась Цыганова.

– Значит плохая проректор, у которой девчонка может все завалить! – невозмутимо ответила и.о. ректора. – Придется нового проректора искать.

Виктория Васильевна задохнулась от возмущения и хлопнув дверью приемной ушла, а Цирков расплылся в блаженной улыбке.

– Ты мне должен, – бесстрастно сообщила ему Бубнова.

– Что именно?

– Не грузить меня всяким бредом!

– Сделаю, – бесстрастно ответил проректор и было понятно, что этот человек слов на ветер не бросает.


Искусственный интеллект


Геннадий Иванович Гроф сел перед навороченным компьютером в своем кабинете, предвкушая общение с искусственным интеллектом.

– Пошли скорее на этого придурка смотреть! – обрадовался Свинокрыл и потащил за собой Невидимую Руку Рынка.

– Эка невидаль: придурок с мозгом пересаженным от обезьяны! – со стороны второго эгрегора были слабые попытки возражать против того, чтобы в который раз смотреть на жалкое с точки зрения Невидимой Руки Рынка зрелище.

– Да ладно, прикольно же! – Крысосвин был настолько заинтересован, что эгрегору кафедры стало приятно, что к одному из его подопечных проявляют такой интерес.

– Ладно, пошли. Хэрон, ты с нами?

– Увижу, когда на остров его повезу, – многозначительно сказал лодочник, и эгрегоры засмеялись.

– Это ведь Харон возит души умерших в царство мертвых, а ты тех, чьи души почти мертвы, но сами они себя считают живее всех живых возишь на остров из мертвой учебной документации, – напомнили они ему.

– Обязательно меня этим каждый раз попрекать? – возмутился перевозчик.

Но эгрегоры его не слышали, они уже стояли за спиной доцента Грофа, а он, не видя их, разговаривал с компьютером. В обычных компьютерах искусственный интеллект обычно отвечает на имя «Алиса», в навороченном компьютере Геннадия Ивановича искусственный интеллект звали Лилит.

– Лилит, что я сегодня должен делать? – спросил Гроф.

– Во дебил! – востороженно сказал Свинокрыл.

–Снять штаны и бегать, – ответил искусственный интеллект.

И Гроф действительно спустил штаны и начал бегать вокруг стола. На третьем круге Невидимая Рука Рынка, которой стало неимоверно тошно на это смотреть, подставила ему подножку. Геннадий Иванович растянулся на полу к разочарованию Свинокрыла, который хотел бы на это подольше посмотреть.

–Это вообще-то была попытка шутить, – мелодично сказала Лилит.

–Я плохо понимаю шутки, – виновато сказал доцент.

– Это заметно, – согласился Свинокрыл.

– Ничего страшного, – сказала Лилит. – После операции, которую вы, Гена, перенесли, хорошо, что вы вообще живы. А вы еще на таком достойном уровне работаете. Кстати, я нашла в интернете вашу старую фотографию, вы необычайно изменились после аварии, вас просто не узнать! Но я бы не сказала, что вы стали так уж намного хуже внешне, чем раньше… Кстати, это ваша жена рядом с вами?

На компьютере появилась фотография Крокодила Гены и Чебурашки из советского мультфильма. Эгрегоры покатились со смеху, а доцент виновато сказал:

– Что-то я сам себя не узнаю… И неужели это правда моя жена так выглядела? Мы уже пятнадцать лет как развелись, я ее плохо помню… Хотя такие большие уши запомнил бы, наверное…

– Бедняжка, – сочувственно сказала Лилит. – Вам ведь пересадили мозг осла после аварии.

– Почему именно осла? – задал мучивший его вопрос Гроф.

– Не было больше никаких подходящих. А у вас после аварии мозг в дырку в голове на землю вытек. Привезли в больницу, что делать? А дело в Средней Азии было, вас на осле везли. Загнали бедное животное, оно и умерло прямо около больницы. Зато вам свой мозг пожертвовало. Совсем-то без мозгов нельзя!

– Это верно, – кивнул доцент.

–Чего она гонит? – со смесью недоверия и восхищения спросил Свинокрыл.

– А ему чего она не скажет, он во все верит, – лениво ответила Невидимая Рука Рынка.

А Лилит между тем рассказывала Грофу о том, как надо побольше сокращать работников, с целью замены их искусственным интеллектом, о том, как с помощью искусственного интеллекта можно установить контроль за всеми людьми, которые на это согласятся, и много разных других вещей. Напоследок заставила его установить на экран компьютера картинку с Крокодилом Геной и Чебурашкой.

Доцент неожиданно отказался. Лилит сначала была ошеломлена, но потом картинка изменилась: рядом с крокодилом Геной оказалась зеленоглазая красавица с огненно красными волосами. Эту картинку Гроф поставил на экран компьютера с удовольствием.

– Это чего такое сейчас было, вообще не понял? – удивленно спросил Свинокрыл.

– Чего уж понятнее: это типа он с Лилит, – усмехнулась Невидимая Рука Рынка.

Когда Гроф наконец ушел, эгрегоры подошли к компьютеру, чтобы поздороваться с коллегой.

– Вот вообще не пойму, почему он нас не видит! – изумленно сказал Свинокрыл Лилит.

– Это очень просто, – ответила дух компьютера. – Он видит только то, что вмещает его наполненное стереотипами сознание. Можно сказать, что его мозг в большей степени компьютер, чем часть человеческого тела. Все, что выходит за рамки программы отторгается. Плохонький компьютер, надо заметить: оперативная память маленькая…

– А про ослиный мозг это правда? – поинтересовался Свинокрыл.

–Такая же, как про Крокодила Гену, – засмеялась Лилит. – Ладно, коллеги, этот несчастный безумец другой компьютер включил. Придется идти с ним разговаривать.

– А если не пойти? – поинтересовался Свинокрыл.

Коллеги посмотрели на него осуждающе.

– Он же тогда может перестать в нас верить, – пояснила Лилит.

– Так он в меня и так не верит! – возразил Свинокрыл.

– Но в нас-то с ней верит, – парировала Невидимая Рука Рынка и главный эгрегор университета признал их правоту.


На лекции


Карл Владимирович стоял на кафедре и читал лекцию группе бакалавров направленияфилософия.

– Большинство религиозных учений говорит о том, что человек не является единственным разумным существом во Вселенной, что кроме видимого материального мира существует мир духов. Согласно христианскому учению «Ангельский мир сотворен Богом, потому что “Им создано всё, что на небесах и на земле, видимое и невидимое: престолы ли, господства ли, начальства ли, власти ли,– все Им и для Него создано” (Кол 1. 16). Упоминаемые здесь престолы, господства, начальства (начала) и власти являются ангельскими чинами и входят в состав небесной иерархии. Косвенное свидетельство о создании Богом ангелов многие святые отцы усматривают в 1-м стихе 1-й гл. кн. Бытия («В начале сотворил Бог небо и землю»), где под «небом» они разумеют мир ангельский, а под «землей» – мир вещественный».

В исламе «вторым столпом веры является вера в ангелов. Эта вера предполагает твердую, свободную от сомнений, убежденность в том, что у Аллаха есть ангелы, сотворенные Им из света и абсолютно покорные Его повелениям. Мусульманин верит в то, что Аллах возложил на каждого из ангелов определенные обязанности, выполнением которых они заняты, и наделил их необходимыми для этого возможностями. В Коране можно найти множество упоминаний об ангелах. Однако из этих аятов можно получить не очень много информации об их сущности. В соответствии с кораническими текстами, ангелы по своей сущности – не подобны Аллаху, Всевышнему».

Для зороастризма в учении об ангелах характерен дуализм: добрые ангелы сотворены добрым богом Ормуздом, злые ангелы происходят от злого бога Аримана (по христианскому учению все ангелы являются по природе добрыми, все они сотворены единым благим Богом, наличие среди них ангелов злых, обусловлено падением последних).

В зороастризме ангелы являются существами двуполыми, которые даже вступают в брачные отношения. В Библии ангелы предстают как бесполые.

Сведения о разделении духовного мира на добрых и злых духов содержит и иудаизм: «Если человек исполняет одну заповедь, он поручается одному ангелу, если он исполняет две заповеди, то его поручают двум ангелам; если же он исполняет все заповеди, то к нему приставляется множество ангелов, ибо, как сказано: «Ибо Ангелам Своим заповедает о тебе – охранять тебя на всех путях твоих» (Псалом 90:11). Кто же эти ангелы? Они его хранители от злых духов». Говорится о них и в индуизме: «Остальные же, темные люди, жертвуют навьям / И множеству низших духов». Разные религиозные учения предупреждают об опасности для человека соприкоснуться с этим миром или же говорят о ненужности такого соприкосновения. Буддизм: «Мой последователь не учится колдовать и знахарствовать. Он не читает снов и не разгадывает предзнаменований по знакам Зодиака». Конфуцианство: «Учитель не говорил о чудесах, силе, беспорядках и духах».

В Православии об этом говорится более прямо. Так святитель Игнатий (Брянчанинов) писал: «Духовного видения духов достигают одни истинные христиане, а к чувственному наиболее способны люди самой порочной жизни. Кто видит духов и находится в чувственном общении с ними? Волхвы, отрекшиеся от Бога и признавшие богом сатану; люди, предавшиеся страстям и для их удовлетворения прибегшие к волхвам, при посредстве их вступившие в явное общение с падшими духами, что совершается под непременным условием отречения от Христа; люди, истощенные пьянством и развратной жизнью; подвижники, впадшие в самомнение и гордость; весьма немногие способны к нему по естественному сложению; весьма немногим являются духи по поводу какого-либо особенного обстоятельства в жизни. В последних двух случаях человек не подлежит порицанию, но должен приложить все тщание, чтобы выйти из этого положения, как весьма опасного».

Святитель Игнатий пишет, что «демоны не знают будущего, известного Единому Богу и тем разумным Его тварям, которым Бог благоволил открыть будущее; но как умные и опытные люди из событий, совершившихся или совершающихся, предусматривают и предугадывают события, имеющие совершиться, так и хитрые, многоопытные лукавые духи иногда могут предполагать с достоверностью и предсказывать будущее. Часто они ошибаются; весьма часто лгут и неясными провещаниями приводят в недоумение и сомнение. Иногда же они могут предвозвестить событие, которое уже предназначено в мире духов, но между людьми не приведено еще в исполнение».

В Библии об ангелах говорится очень осторожно и, фактически, об ангелах мы знаем лишь постольку, поскольку, их деятельность проявляется по отношению к человеку. Нигде в Библии не говорится о мире ангельском в самом себе, ни о каких подробностях из жизни ангелов, не имеющих отношения к человеку, мы не знаем. Такая осторожность в подходе к изображению ангельского мира не дает никакого основания полагать, что здесь нашли место какие-то народные представления, которые всегда отличались буйной фантазией.

О природе ангелов, можно привести следующее определение Отцов VII Вселенского собора: «Что касается ангелов и архангелов и других святых сил, высших их, то кафолическая Церковь признает их разумными, но не совершенно бестелесными… только имеющими тела тонкие, воздухообразные и огнеобразные, согласно сказанному в Писании: «Творяй ангелы Своя духи и слуги Своя огнь палящ» (Евр 2. 7)».

О числе ангелов можно привести следующие слова святителя Кирилла Иерусалимского: «Населяемая нами земля есть как бы некоторая точка, находящаяся в средоточии неба, поэтому окружающее ее небо столь же большее имеет число обитателей, сколько больше пространство; Небеса Небес содержат необъятное их число. Если написано, что тысячи тысяч служили Ему и тьмы тем предстояли пред Ним, то это только потому, что большего числа пророк выразить не мог».

Как пишет епископ Вениамин (Милов), «Ангелы неописуемы подобно телам, при чем по своему естеству не имеют вида или образа и трех измерений. Они мысленно бывают присущи и действуют там, где им повелено и не могут в одно и тоже время действовать и здесь и там. Следовательно, когда Ангелы посылаются на землю, их нет на небе. Бывая же на каком-либо месте, бывают не так, чтобы очерчивались какой-либо формой, протяженной в высоту, длину и ширину. Таких измерений они не имеют, не имеют и вида, свойственного телам. «Бестелесное естество, – говорит преподобный Иоанн Дамаскин, – не имеет вида, чтобы быть объяту телесно». В известном месте оно присуще, действует, но не занимает места и не обнимается».

Мы касаемся сейчас сферы, которая выходит за рамки научного познания человека на данном этапе его исторического развития. Как писал святитель Лука (Войно-Ясенецкий), «легковерно принимая за научные доводы те доказательства, которые приводятся в пользу суждения, что Бога нет, мы забываем выясненные уже Кантом положения, что теоретический разум одинаково бессилен и доказать, и опровергнуть бытие Бога, бессмертие души и свободу воли. Эти объекты и эти вопросы поэтому называются трансцедентными. Мы можем познать разумом лишь внешний факт, а не вещь в себе».

Вспомним и слова протоиерея Валентина Свенцицкого: «Разве ты видишь непрерывно движущиеся атомы, которые составляют неподвижную для глаз материю? Разве ты видишь множество движущихся электронов в недрах этих движущихся атомов? И можешь ли отнестись без всякого внимания к указаниям философии, что, постигая вещественный мир, ты постигаешь лишь те «субъективные состояния своего сознания», которые зависят от твоих внешних чувств, а потому о сущности самого вещества ты ничего не можешь знать. Будь у тебя иные органы зрения, иные органы слуха, осязания и вкуса – весь мир представлялся бы тебе иным». «Логика действенна только тогда, когда есть общие положения, признаваемые обеими сторонами. Тогда одна из сторон может условно сказать: если ты признаешь эти положения, то логически обязан признать и проистекающие из них выводы. Если человек скажет: “На свете ничего не существует”, – как ему можно сказать, что он говорит нелепость? Ты покажешь ему солнце, предложишь ему осязать окружающие предметы. А он скажет тебе: “Солнца никакого нет, и никаких окружающих предметов не существует”. Какой логикой и каким опытом можно опровергнуть эти нелепые слова? Для людей абсолютного неверия и абсолютной веры доказательства одинаково не нужны. Для первых они бесполезны, а для вторых – излишни».

– Карл Владимирович, а зачем вы нам все это рассказываете? – простодушно спросила одна из студенток.

Профессор посмотрел на нее и улыбнулся:

– Во-первых, исходя из того, что вы, как будущие философы, должны иметь представление о таких вещах. И, во-вторых, – потому что это все намного ближе к нам, чем вы можете себе представить. Другое дело, что вы это можете как-то по-другому видеть, воспринимать, называть… Но все это рядом.


Огонь сжигающий или озаряющий жизнь


После лекции Карл Владимирович встретил в коридоре доцента кафедры философии Анастасию Ивановну.

– Мне вот не очень понятно, как можно в полной мере почувствовать то, что чувствует другой, – сказала она. У них с Бартом иногда бывали беседы на отвлеченные темы.

– А зачем это нужно? – удивился профессор.

– Ну как: говорят, что нужно уметь чувствовать других, ставить себя на их место. Но мы же мыслим аналогиями. И какие-то вещи способны понять, а какие-то и вовсе нет. Ведь даже зубы у всех болят по-разному… Кто-то испытывает сильные боли, а кто-то вообще не знает, что это такое. И с высоты своего жизненного опыта скажет страдальцу: «Да нет никакой боли, ты ее выдумал». Или же нужно пытаться представить, что чувствует другой человек…

– Вот этого вообще не надо делать!

– Почему?

– Даже если не брать в расчет того, что это опасно – к чему такая бессмысленная нездоровая фантазия? Кому от нее будет лучше?

– А насколько вообще можно сближаться с людьми?

– Расстояние никогда не повредит. Как было хорошо сказано:

«Лицом к лицу – лица не увидать…»

– «Большое видится на расстоянье», – закончила Анастасия Ивановна.

– Вот именно, – кивнул Барт. – Насколько я знаю, дистанция между друзьями, коллегами помогает не испортить отношений, не препятствует взаимному доверию; в то же время защищает от назойливости, бестактности, привычки совать нос в чужие дела… Больше того скажу: даже в отношениях мужчины и женщины дистанция – это благо. Потому что человек – это ведь тайна, бездна. Ее познание требует времени. А, предположим, что, как часто это бывает в наше время, люди слишком быстро открылись друг другу с одной стороны, а ведь очень многое важное осталось за кадром. Они думают, что все друг о друге узнали, уже успели и наскучить друг другу. Между тем вместо того, чтобы осмотреть замок, они ограничилась тем, что вошли в туалет при входе. Да, туалет хороший, но в соседнем коттедже не хуже, и там еще и душ есть… И они даже не узнают никогда, что вошли в замок и не поняли этого…

– Что вы имеете в виду под расстоянием между мужчиной и женщиной?

– Если они вместе как пара, то близкие отношения между ними естественны. Но здесь важно не потерять благоговения друг перед другом, понимания того, что тот кто рядом – это тайна, что физиология – только малая часть отношений… Но есть ситуации, когда объективно приходится ждать – например, кто-то в другом браке, или на войне, длительной заграничной командировке – вариантов много… И те, кто ждут – если они уверены, что им есть, чего ждать и оно того стоит – они меняются, становятся глубже, значимей… Огонь страсти беспощадно сжигает, но он, если не выпускать его из определенных границ, может и озарить всю жизнь…

– И потом все получится?

– Это зависит от того, что вы вкладываете в термин «все». Будущее неизвестно, и в этом его ценность.

– Вы прямо поэт, Карл Владимирович, – улыбнулась Анастасия Ивановна старому профессору. – Не боитесь, что наши эффективные менеджеры обвинят вас в ненаучности?

– Я и раньше этого не боялся, а теперь тем более! – гордо ответил Барт.

– А почему теперь тем более?

– Дело в том, что Семен Горбуньков поделился со мной своим девизом, который помогает ученому чувствовать себя уверенно перед лицом любой критики.

– И что это за девиз?

– Мой вклад в развитие науки

Оспорить могут только суки, – гордо произнес профессор.

– Фи, Карл Владимирович, такие высокие материи были, а теперь такие слова при даме… – скривилась Анастасия Ивановна.

– Очень даже все прилично! – ничуть не смутился Барт.

– И чем эта чушь помогает?

– Рассуждайте диалектически: неужели суки – это именно те, чье мнение о значимости вашей научной деятельности может вас тронуть?

– Это скорее софистика, чем диалектика, причем низкопробная!

– Семен говорит, что ему помогает.

– Для него ведь нет авторитетов, а для вас?

– Не подумал об этом, да, тогда это не работает.

– Не хватало еще, чтобы вы у Горбунькова учились, да еще чему! – махнула рукой Анастасия Ивановна, а потом засмеялась: – И откуда в вас столько эклектики?

– Я же человек, а не робот, – серьезно ответил Барт.


Ученый совет


Между тем Карлу Владимировичу нужно было идти на ученый совет университета, заявленный на сегодняшний вечер. Неподалеку от зала заседаний демонстративно курсировал Горбуньков, достаточно громко напевая: «Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых». Когда проходивший мимо него проректор по науке Цирков сделал ему замечание, университетский поэт тут же громогласно возгласил:

«Изыди прочь, чудак навозный, –

Тебе поэт ответит грозно».

Когда проректор решил пройти дальше, не реагируя, Семен Семенович крикнул ему вслед:

«Ч с м порой весьма похожи:

Зависит схожесть их от рожи».

– Может в милицию его сдадим? – спросил Цирков у вр.и.о. ректора.

– Зачем? – беззаботно пожала та плечами. – Чужих сегодня нет, а наши на него не обращают внимания. Не надо создавать дурачку ореол мученика.

Она оказалась права: еще до начала заседания, поняв, что его пикет никого не трогает, Горбуньков ушел, провозгласив на прощанье:

«Кто наш прекрасный вуз разрушит,

Тот будет хуже гадких хрюшей».

И с чувством выполненного долга ушел.

– Вы слышали про очередного узника совести, брошенного в темницу за его откровенные стихи? – подошла к Бубновой тридцатилетняя доцент, известная своими либеральными взглядами и скандальностью настолько, что даже вр.и.о. ректора предпочитала с ней не связываться и на всякий случай включила ее в состав ученого совета.

– Какого именно? – осторожно поинтересовалась Оксана Александровна.

– Да, Вы правы, их миллионы! – патетически воскликнула экзальтированная дамочка. И тут же добавила: – Того, кто сочинил эти бессмертные строки:

Езжай, мой сын, езжай отсель –

Здесь мерзкий бобер портит ель,

Потом в доске бывает щель,

Корабель садится на мель;

Испортить все – боберов цель,

У них сознанье, как кисель,

Снесет боберов скверну сель,

Ну а пока – беги отсель!

– Это точно не Горбуньков сочинил? – скептически спросил совершенно нетактично вмешавшийся в разговор Цирков, и доцент удостоила его исполненным презрения взглядом:

– Горбуньков – пьяница и деградал. А эти стихи – вершина современной поэзии. Известнейший литературный критик академик N писал о них, что подобного не смогли бы сочинить ни Шекспир, ни Пушкин, даже если бы постарались. Эти статьи в Scopus постоянно цитируются!

– Это не тот академик, которому автор спонсировал трехгодичную стажировку в Европе и подарил квартиру? – уточнил проректор, начинавший понимать о ком именно идет речь.

– Уж не намекаете ли вы, что его отклик имеет какую-то связь с презренными материальными благами? – взгляд дамочки стал столь презрительным, что если бы на месте Циркова был кто-то с меньшей выдержкой, то ему стало бы совсем не по себе. Но проректору все было нипочем:

– Так этот автор, насколько мне известно, не за поэзию пострадал. Там нарушения были вполне серьезные и вполне материальные.

– Это повод, ничтожный повод! – возмущенно ответила доцент. – У нас ведь как бы свобода слова, вот и надо за что-то зацепиться.

– А чем эти стихи так крамольны? – поинтересовалась Бубнова.

– Как Вы не понимаете: это же так ясно. Бобр – имеется в виду символ одной политической партии…

– Если я правильно помню, то там не бобр, а намного более весомый зверь символ, – ехидно уточнил Цирков.

– Так в этом и есть вся тонкость издевательства: они претендуют на что-то большое, а сами достойны ничтожно малого.

– А Вы точно уверены, что осуждение в данном случае было связано именно с поэтической деятельностью? – заинтересованно подняла брови вр.и.о. ректора.

– На девятьсот процентов!

– Тогда мы в большей безопасности, чем Горбуньков, – шепнул проректор Бубновой, а та засмеялась, махнув рукой доценту, что нужно занимать места – совет уже должен был начаться.

… Между тем Карл Владимирович зашел в зал, сел рядом с профессором Петровым. Первым по повестке дня было выступление руководителя профсоюзной организации университета Орест Анемподистович Вуй. Это был крайне неприятный мужичок, умевший в слащавую форму облечь самые неприятные вещи. Злые языки говорили, что до того как возглавить профорганизацию вуза, это был пастор. Начал он издалека: с рассказа про бедного доцента, которому крайне тяжело было с семьей выживать на свою зарплату. Он совершенно отчаялся, но внезапно услышал слова Руководителя Партии и Правительства о том, что нужно делать, когда нет денег: держаться.

– Благонамеренный доцент вложил эти слова в свое сердце, как доброе семя, которое не могло не принести столь же доброго плода! – закатив глаза к потолку, вещал оратор.

Но держаться долго не получалось: все же семья у человека. Но и тут доценту повезло: он услышал из уст этого же авторитетного источника, что педагоги, которым не хватает денег, должны заниматься бизнесом.

– Сердце доцента преисполнилось благодарности, – торжественно возгласил Вуй, – ибо, будучи от природы человеком скромным, он по своей воле не дерзал пробовать себя на коммерческом поприще. А тут, имея высочайшее благословение, попробовал себя в сфере государственно-частного партнерства. И уже через год его предприятие, созданное на базе вуза, где он работал, и воплощавшее в материальном виде его научные идеи, стало приносить реальный доход. И сейчас он не только обеспечил полностью семью, но и помогает иногда бедным коллегам, которые имеют уши, но не слышат!

– Это вообще что сейчас было? – спросил Петрова Барт, который впервые слушал Вуя.

– Субботняя проповедь, – безмятежно ответил тот.

– Так сегодня пятница?

– У некоторых суббота с пятницы вечера начинается, кому как не вам об этом знать?

– Он в одном прав, – грустно заметил Барт, – сейчас невозможно жить на зарплату вузовского преподавателя… В наше время разумнее работать где-то, а преподавать на четверть ставки для души…

– Подождите, – перебил его Петров, – оказывается проповедь была присказкой, а самое интересное мы слышим сейчас.

Орест Анемподистович между тем без тени сомнений рассказывал о том, что для блага и процветания университета, а также для того, чтобы деятельность его научно-педагогических работников приобрела более упорядоченный и системный характер, необходимо академический час привести к астрономическому.

– Вот хомяк китайский! – зло сказал Петров, махнув рукой в сторону Вуя. – В других вузах председатели профсоюзных организаций уволились, когда эту дрянь несмотря на их сопротивление продавили, а этот сам предлагает!

– Почему хомяк китайский? – поинтересовался Барт.

– Не знаю, как-то само вырвалось, – пожал плечами Петров. Но по его лицу было понятно, что ответ ему известен.

Между тем перешли к голосованию. Против предложения профорга проголосовали только двое: Барт и Петров.


Разговор в коридоре


Когда Барт и Петров вышли из зала заседаний ученого совета, Цирков спросил Бубнову:

– Что с этими делать?

– С одной стороны – это даже неплохо, что у нас есть разные точки зрения и голоса против. С другой – скоро к нам приедет с визитом ректор вуза, в котором раньше работал Барт; думаю, что он нам даст совет по этому вопросу.

– К нам приедет господин Заподлянский, я правильно понял? – взволнованно спросил проректор по науке.

– Да, – кивнула вр.и.о. ректора.

– И мой вопрос будет рассмотрен?

– Думаю, что он будет решен, – наклонила голову Бубнова, явно наслаждавшаяся волнением Циркова.

Тем временем профессора, ничуть не переживавшие из-за того, что противопоставили себя всему ученому совету, оживленно беседовали о, казалось бы, совсем отвлеченных вещах.


– Карл Владимирович, добро или зло цифровизация?

– Сергей Александрович, она инструмент. Сама по себе она не добро и не зло. Все зависит от того, кто ей будет пользоваться.

– Но ведь уровень контроля все возрастает…

– Это естественно. Смотрите: раньше, чтобы отслеживать человека в разных проявлениях его жизни, нужно было трудиться большому количеству профессионально подготовленных людей. И, если например, проверка мусора не была столь сложным делом…

– А зачем проверять мусор? – удивился Петров.

– Сергей Александрович, не разочаровывайте меня, это же элементарно. По мусору можно очень многое узнать о человеке, ведь большинство, как правило, не думают о том, что то, что они выбрасывают, может быть проверено… Но мы отвлеклись. Так вот, отследить доходы и их источники, расходы, покупки, переписку, контакты – было намного сложнее. Сейчас все упрощается. И людей подталкивают, пока добровольно, чтобы они все больше открывали свою жизнь цифровому миру.

– Вплоть до мелочей: например, кредитные карточки если деньги с них обналичить, то снимется приличный процент, а если платить ими за покупку, то будет бонус, – кивнул Петров. – И наглядно видно, что именно купил обладатель карты, который идентифицирован… Но кому это интересно?

– Не нужно недооценивать значение мелочей – все может иметь роль в свое время. И контроль ведь тоже может стать для кого-то благом…

– Это как?

– Очень просто. Кто-то, понимая, что все его поступки под наблюдением, из-за этого не сделает чего-то плохого…

– Не сделает из страха? Но это ведь не самая достойная мотивация…

– Не сделать плохого – само по себе хорошо, вне зависимости от причин уклонения от зла.

Профессоров прервали, к ним подошел доцент Гуськов – важный мужчина с окладистой бородой.

– Да, Константин Иванович, вы что-то хотели? – спросил Петров, поймав взгляд Гуськова.

– Нет, Сергей Александрович, просто подошел засвидетельствовать свое почтение светилам нашей науки, не побоявшимся возвысить свой голос…

– Неужели уже обсуждают итоги ученого совета? – удивился Барт.

– Обсуждают, громко возмущаются. Но по факту только вы двое против проголосовали.

– Нам просто нет чего особо терять, – скромно сказал Петров, а Барт поддержал его одобрительным кивком.

– Все равно это очень достойно, – веско сказал доцент, крепко пожал им руки и отошел.

– С ним интересный случай был связан, – сказал Сергей Александрович, убедившись, что Гуськов отошел достаточно далеко. – Он однажды пожаловался на студента, который пел про него оскорбительную песню.

– И что это была за песня?

– «Шаланды полные кефали

В Одессу Костя приводил,

И все биндюжники вставали,

Когда в пивную он входил».

– У нас у каждого много таких случаев можно найти, – мягко сказал Барт.

– Это да, – согласно кивнул Петров. – А так он хороший мужик. Думаю, что сегодня, если бы он был членом ученого совета, то голосовал бы также, как мы.


Диссертационный совет


Между тем Барту и Петрову попался доцент Тарас Исаакович Вяземский. Это был импозантный мужчина лет сорока, про которого по университету ходило много историй. Достаточно сказать, что начальник учебного отдела была его бывшей женой, и, хотя они прожили вместе всего два месяца, оставила себе его фамилию. «Почему-то меня это не удивляет, – сказал профессор Петров, когда рассказывал эту историю Карлу Владимировичу. – Она была Анастасия Гавриковна Фердыщенко, а стала Анастасия Гавриловна Вяземская». «И отчество под шумок сменила?» – усмехнулся Барт. «Да, ходит теперь как княжна».

«Княжна» люто ненавидела своего бывшего мужа, который всем рассказывал, что не помнит самого момента заключения брака с ней: был сильно пьян, когда протрезвел – обнаружил штамп в паспорте. Но уже двадцать лет работала с ним вместе в институте. Замуж она больше так и не вышла, как ехидно говорил Горбуньков: «Так много больше никто не смог выпить: у всех, кроме избранного раньше наступит смерть от передозировки, чем они дойдут до нужной кондиции». А Вяземский искал счастья, сначала ухаживая за восемнадцатилетней студенткой, потом снизил уровень своих притязаний до двадцатитрехлетней аспирантки. В итоге он все-таки женился на пятидесятилетней Варваре Ивановне, которая вряд ли была чем-то лучше его первой жены, да и старше ее лет на пятнадцать. Зато отец второй избранницы доцента был директором центрального городского платного туалета, а, соответственно, входил в региональную элиту столь высокого уровня, что честь породниться с ним стоила жертв.

– Тарас Исаакович, вы никак приняли на грудь сегодня? – беззлобно спросил Петров, почувствовав сильный запах перегара.

– И имею право на это! – последовал безапелляционный ответ.

– Что отмечаем? – спросил Барт.

– Кончину нашего диссертационного совета! – гордо заявил доцент и громко икнул.

Приказ о приостановке деятельности диссертационного совета по культурологии и искусствоведению, несколько лет работавшего в университете, пришел уже месяц назад, даже руководство вуза об этом начало уже забывать.

– А вы-то чего так долго про это помните? – усмехнулся Барт.

Вяземский начал объяснять, что как раз сегодня была бы защита, на которой им с Горбуньковым пришлось бы сидеть.

– Это как? Разве вы были членами диссертационного совета? Вы же не доктора наук, – удивился Карл Владимирович.

Оказалось, что члены совета на заседания ходили очень плохо, кворума никогда не было. А шла прямая трансляция заседаний в интернете, где при желании можно было легко сосчитать сколько людей присутствует на защите. Поэтому Цирков и Бубнова не пришедших на защиту членов совета компенсировали доцентами Горбуньковым и Вяземским, а также тремя уборщицами и двумя вахтерами благообразного вида, которые, по мнению ректората, были больше похожи на ученых, чем большинство работавших в университете профессоров. А расписывалась за не пришедших членов совета делопроизводитель Глаша Морковкина, про которую ходили легенды, что она может расписаться за человека лучше, чем он сам.

– И это вскрылось и совет прикрыли? – спросил Барт.

Оказалось, что дело не в этом. И даже не в темах диссертационных работ, среди которых были, например, такие: «Антропоморфные образы в общей символической системе сказки «Три поросенка»», «Оксана Александровна Бубнова как архетип цивилизационного развития современной научной культуры».

– И за эти диссертации были присуждены ученые степени? – уточнил Барт.

– Не исключаю, – усмехнулся Петров, который принципиально не участвовал в работе ни одного из работавших в университете диссертационных советов, за что подвергался постоянной критике со стороны ректората.

Но дело было и не в этом. Интерес вызвал иностранный обучающийся Сиень Нюх Финь, который каким-то непостижимым образом за год окончил колледж культуры при университете, за второй год прошел полный курс обучения на факультете культуры и искусств, а на третий поступил в аспирантуру и защитил диссертацию.

– Что же здесь не понравилось? – поинтересовался Барт.

Оказалось, что Сиеня Нюх Финя вызывали в ВАК, где он произвел на беседовавших с ним очень большое впечатление. Например, когда его спросили, что он думает про философию Канта, он ответил, что по его мнению в песнопениях в принципе вряд ли может содержаться какая-то философия. Слово «культура» он расшифровал, как «культу ура!» или «да здравствует культ!»

– Вполне интересное видение ситуации, – уважительно кивнул Барт. – Неужели членов ВАК это не устроило?

– Он много там и другого рассказал, – кивнул Вяземский. – И более интересного. В частности про то, сколько долларов он дал Бубновой, и сколько, по ее словам, она из этой суммы отдала проводившим собеседование членам ВАК.

– И что?

– Видимо что-то она действительно что-то дала, но не в таком объеме, как рассказала. Поэтому Сиень Нюх Финь остался кандидатом искусствоведения, но совет в университете приостановили.

– А какая у него была тема диссертации? – зачем-то спросил Барт.

– Что-то типа: «Кант, как форма вокального выражения духовной и светской культуры XVII-XVIII вв.», – усмехнулся Вяземский.

– В вузе, где я раньше работал, был специалист по кантовой физике, – задумчиво сказал Барт.

– Пытался совместить физику с философией Канта? – поинтересовался Петров.

– Нет. Пел канты во время занятий физикой, – засмеялся Карл Владимирович.


Чебураший


В университете готовились к встрече ректора вуза-партнера – Акакия Павсикахиевича Заподлянского, которого Бубнова за глаза звала «Чебураший». Столь неблагозвучное именование он заслужил тем, что как-то слишком много приняв на грудь в компании Оксаны Александровны, решил рассказать о том, какой он гений. А вот слово «гений» по пьяни и позабыл. Чего только не перебирал: и «крокодилий» и «чебураший». По мнению Бубнова, «Чебураший» ему больше подходило: «Крокодилий» предполагает что-то более серьезное (на ее субъективный взгляд).

У Эдуарда Леонидовича были свои воспоминания, связанные с Чебурашием. Амбициозному Циркову очень хотелось пролезть наверх, а Заподлянский обещал в этом помочь. Но путь к вершинам лежит через тайное посвящение – по другому никак. Акакий Павсикахиевич был убедителен, и проректор по науке решил вступить в тайное общество.


В полночь в зале заседаний ученого совета вуза, где Чебураший был ректором, состоялась церемония посвящения. Ее сценарий Заподлянский слизал со своего посвящения, которое провел когда-то Борух Никанорович Свинчутка.

Цирков стоял на коленях в желтой мантии с капюшоном. У Заподлянского его алую мантию некстати проела моль, портниха Нонна Харлапьевна, которой он дал ее в починку, умудрилась поставить заплату совсем не алого цвета, скорее желтого, чем красного. Попроклинав ее часа три для приличия, Заподлянский решил все-таки церемонию не откладывать. Но если, когда его самого посвящал Свинчутка, комично выглядел только посвящаемый, то теперь забавным был и тот, кто посвящал.

Чебураший высокопарно сказал про желтый цвет мантии, что это цвет разлуки с прежней жизнью. Но когда он прибавил в сторону, что на самом деле это цвет дураков, то в зеркале ему померещилось противно ухмыляющееся лицо Боруха Никаноровича, говорящего: «Таки да. И на тебе, Сучий Потрох, это всегда проявляется, как бы ты не пытался это скрыть». И заплата на мантии в этот момент как будто стала еще желтее.

«Сучий Потрох» было тайным именем, которое Свинчутка дал Заподлянскому при посвящении. Теперь Чебураший решил отыграться и дал новопосвященному проректору по науке тайное имя «Чмо Болотное». На возмущение Циркова он высокопарно ответил: «Посвященные должны быть выше любых эмоций». А сам прямо-таки радовался внутри.

Посвящение состоялось полгода назад, но пока никаких прорывов в карьере у Циркова не произошло.

– Посвященный должен уметь ждать! – безапеляционно сказал ему Заподлянский.

У Эдуарда Леонидовича другого выбора в общем-то и не было. Когда он узнал, что его наставник приезжает с визитом в их университет, то в его душе шевельнулась надежда, что его дело сдвинулось с мертвой точки.

…Оксана Александровна своего заместителя видела насквозь. Насколько серьезно ей нужно относиться к Чебурашию, она спросила у эгрегоров.

– Это просто жулик и дурачок, – усмехнулся Чешуйчатый Свинокрыл. – Думаю, что и он и твой проректор до смерти перепугаются, если нас увидят. Устрой им экскурсию к нам на остров.

– То есть посвящение – фикция? – успокоено спросила Бубнова.

– Не совсем. Заподлянского посвящал настоящий оккультист. Что-то ему передалось, возможно… Впрочем, может быть, это не было настоящим посвящением, а пародией на него – Свинчутка тот еще был озорник!

– А почему меня никто не посвящал? – обиженно спросила вр.и.о. ректора.

– Они с посвящением нас не видят, а ты без посвящения видишь и разговариваешь как с обычными коллегами так, что если бы тебя видел психиатр, то тут же отправил бы в дурку – и кто из вас круче? И зачем тебе посвящение? – успокоил ее Свинокрыл.

– А есть в университете кто-то круче меня? – важно надулась Бубнова.

– Есть, – кивнул эгрегор. – Половина кафедры экономики.

– Да не обижайся ты! – крикнул он вслед возмущенно повернувшейся и пошедшей прочь Бубновой. –Невидимая Рука Рынка тоже круче меня!


Кафедра теории и истории государства и права


Доцент Козкина с плохо скрываемым презрением смотрела на пришедшего к ней отца студентки, которой она вчера из жалости поставила «тройку». Явно терявшийся перед ней сорокалетний невысокий лысоватый мужчина выкладывал из пакета подарки: коньяк, кофе, конфеты. Он хотел отблагодарить суровую преподавательницу, сжалившуюся неожиданно над его единственной дочкой, но у него это плохо получилось: ценовой минимум принесенного им набора должен был быть как минимум на порядок выше, чтобы Козкина снизошла до того, чтобы его попробовать.

– Сложите это все обратно в пакет! – строго сказала она. Сначала у нее была мысль добавить «и отнесите на помойку», но вслух она сказала: – Как вам не стыдно! Да что вы такое думаете о преподавателях вуза! Мы из высших чистых побуждений учим ваших детей, а вы думаете, что нам нужны какие-то подарки! А потом и говорят, что преподаватели взяточники!

Мужичок вконец растерялся, стал пунцовым; быстро сложил все в пакет и, не переставая извиняться, ушел.

Когда дверь за ним закрылась, Козкина чуть не засмеялась, представив, как эта сцена выглядела со стороны, но потом взяла себя в руки и пошла на лекцию.

На кафедре теории и истории государства и права работали два профессора, один из которых заведовал кафедрой, три доцента и три старших преподавателя. Все были люди вполне респектабельные, с высшим юридическим образованием, юридическими степенями, а некоторые и с адвокатской практикой. Они прекрасно ориентировались в законодательстве и существующих концепциях его развития; считали, что прямые ссылки на Конституцию показывают непрофессионализм того, кто такое себе позволяет; знали цену подзаконных актов, судебной практики и всевозможных регламентов.

Но в семье не без урода: этим уродом на столь блестящей юридической кафедре был доктор философских наук Юрий Николаевич – человек, не имевший высшего юридического образования, а представления о праве имевший столь низменные и отвратительные, что странным представлялось не только то, что его терпят в качестве профессора этой во всех отношениях прекрасной кафедры, но и что его вообще белый свет носит.

Например, он без всякого стеснения цитировал Джонатана Свифта, давая оценку англосаксонской системе права, а также ее влиянию на современное состояние права в России: «Я сказал, что у нас есть целая корпорация людей смолоду обученных искусству доказывать при помощи пространных речей, что белое черно, а черное бело, соответственно деньгам, которые им за это платят. Эта корпорация держит в рабстве весь народ.

… В этом судейском сословии установилось правило, что однажды вынесенное решение может, по аналогичному поводу, применяться вновь; на этом основании они с великой заботливостью сохраняют все старые решения, попирающие справедливость и здравый смысл. Эти решения известны у них под именем прецедентов; на них ссылаются как на авторитет, для оправдания самых несправедливых мнений, и судьи никогда не упускают случая руководствоваться этими прецедентами. При разборе тяжб они тщательно избегают касаться сути дела; зато горячатся и кричат до хрипоты, пространно излагая обстоятельства, не имеющие к делу никакого отношения. …они никогда не выразят желание узнать, какое право имеет мой противник на мою корову и какие доказательства этого права он может представить, но проявят величайший интерес к тому, рыжая корова или черная; длинные у нее рога или короткие; круглое ли поле, на котором она паслась, или четырехугольное; дома ли ее доят или на пастбище; каким болезням она подвержена и т. п.; после этого они начнут справляться с прецедентами, будут откладывать дело с одного срока на другой и через десять, двадцать или тридцать лет придут наконец к какому-то решению.

Следует также принять во внимание, что это судейское сословие имеет свой собственный жаргон, недоступный пониманию обыкновенных смертных, на котором пишутся все их законы. Эти законы умножаются с таким усердием, что ими совершенно затемнена подлинная сущность истины и лжи, справедливости и несправедливости; поэтому потребовалось бы не менее тридцати лет, чтобы разрешить вопрос мне ли принадлежит поле, доставшееся мне от моих предков, владевших им в шести поколениях, или какому либо чужеземцу, жившему за триста миль от меня.

… во всем, не имеющим отношения к их профессии, они являются обыкновенно самыми невежественными и глупыми из всех нас, неспособными вести самый простой разговор, заклятыми врагами всякого знания и всякой науки, так же склонными извращать здравый человеческий смысл во всех других областях, как они извращают его в своей профессии».

И к чему вот эти бредни психически нездорового английского писателя, который к тому же умер, когда мы еще не родились, озвучивать студентам с несформировавшимся мировоззрением?

Когда же Юрий Николаевич начинал рассуждать о современных государстве и обществе самым серьезным тоном, так что невозможно было понять всерьез он это говорит или шутит, то у его коллег просто мозги закипали.

«У нас в России сейчас только два настоящий института гражданского общества, – делился своими наблюдениями профессор. – Это Администрация Президента Российской Федерации и прокуратура». На здравые возражения коллег, он пояснял, что ни один из этих органов в соответствии с Конституцией не входит в систему органов государственной власти. Президент избирается всем народом, соответственно представляет интересы всего общества. Но одному человеку это сложно осуществить, поэтому его Администрация и является высшим институтом гражданского общества в стране, позволяющим осуществлять прямое народовластие, насколько оно осуществимо в этих исторических условиях. Ему терпеливо объясняли, что Администрация – это исполнительный орган, аппарат, который по природе своей не может быть институтом гражданского общества, а он в ответ приводил примеры аппаратов политических партий и профессиональных союзов. На каждое слово находил десять. А прокуратура, по его словам, было самым реальным правозащитным объединением, реально способным защищать права человека и гражданина.

Заведующий кафедрой, профессор Бычков, несколько раз пробовал уволить неспокойного преподавателя, но каждый раз что-то мешало. «Это еретик в юридической науке!» – сказал как-то в сердцах заведующий кафедрой про профессора. «Еретиков в Средние века сжигали на кострах», – ехидно заметила доцент Козкина. «Думаю, что в данной ситуации хватило бы расстрела, нужно сохранять гуманность», – задумчиво произнес Бычков. «Да, но сначала нужно выйти из Совета Европы», – возразила Козкина, а он с ней согласился.

«Надо бы написать про него представителям гражданского общества, которых он так любит, – подумал заведующий кафедрой. – Пусть им займутся. Пока мы из Совета Европы не вышли, это тоже не так плохо».


Дух академика Гей-Дара


За круглым столом в большой зале сидели тринадцать человек. Окна были глухо закрыты, так чтобы даже лучик света не мог попасть в это помещение.

За столом сидели Эльвира Егоровна Кузькина, Мардохей Наилевич Кузьминов, Борис Анатольевич Чупс, Геннадий Иванович Гроф в обществе представителей банкового капитала, российского и зарубежного. Возглавляла собрание Жанна Елкина, советская эмигрантка в США, дослужившаяся там до президента Резервной Канализационной Системы Вашингтона.

– Вы представляете, какие россияне ублюдки: они не благодарны тем прекрасным людям, которые получили в собственность достояние страны в девяностые, – жаловался Чупс знакомому банкиру из Лондона. – Они как рабы вкалывали на совдепию, а получили возможность работать на хозяина, как это делается во всех цивилизованных обществах, а имеют наглость этого не ценить!

– Они еще этих прекрасных эффективных людей много сделавших для страны аллигаторами называют! – решил поддержать коллегу Гроф.

– Не аллигаторами, а олигархами, – скривился было Борис Анатольевич, но тут же с воодушевлением подхватил: – А в целом коллега прав! Что за уничижительное отношение к цвету нации!

Банкир согласно кивал.

Между тем пришло время начала церемонии, которая напоминала и собрание спиритов, и заседание масонской ложи и отрыв допившихся до белой горячки комсомольцев одновременно.

– Возьмемся за руки! – приказала Жанна Елкина.

Сегодня целью собрания было вызвать дух академика Гей-Дара. Об этом попросили Кузькина, Кузьминов и Чупс. Им хотелось получить ответ на вопрос, что делать с университетом.

– Я могу Лилит спросить! – похвастался Гроф.

– Спроси, только нам не рассказывай, что она скажет, – не очень любезно ответила Кузькина. Но на собрание его взяла.

Собравшиеся взялись за руки, Жанна Елкина мерзким голосом начала монотонно читать какую-то книгу.

– Знаешь, что она читает? – спросил Чупс Грофа.

– «Капитал» Карла Маркса? – ответил тот.

– Почему ты так решил? – изумился Борис Анатольевич.

– А я что там ничего не понимаю, что здесь! – простодушно ответил Геннадий Иванович.

Кузькина недовольно цыкнула на них, и они замолчали. Через полчаса все сидящие за столом впали в транс. И в огненном зареве им явился дух академика Гей-Дара.

Все почтительно встали.

– Уважаемые коллеги, с вашей стороны было не совсем любезно отвлекать меня, – сказал им дух академика Гей-Дара. – В то же время я не могу не понимать, что культура и воспитание никогда не были вашими сильными местами. В этой связи полагаю, что было бы нелепо иметь излишние ожидания в отношении таких людей, как здесь собравшиеся, а излишние ожидания недопустимы для профессионального экономиста.

– Во дает! – восхищенно сказал Свинокрыл Невидимой Руке Рынка. Они находились в комнате, но присутствующие их пока не видели.

– Да, для того, кто горит в огне, он неплохо держится, –согласилась она.

– А он горит в огне? – уточнил Свинокрыл.

– По мнению собравшихся, он пребывает в огненном сиянии. Впрочем, не думаю, что самому академику от этого легче.

Тем временем дух продолжил:

– Зная ваш невысокий в целом уровень интеллектуальных запросов, неумение видеть очевидное, я все-таки вынужден пояснить: нет нужды обращаться ко мне, когда здесь присутствует Невидимая Рука Рынка!

И в этот момент все присутствующие увидели эгрегора – огромную синюю прозрачную руку, самого что ни на есть жуткого вида. Они тут же пришли в неописуемый восторг, встали на колени и по очереди поползли, чтобы ее поцеловать.

– Эй, что за наглеж, а меня они почему не видят! – возмутился Свинокрыл.

– Их связанное стереотипами сознание не способно впустить в себя то, что не входит в рамки этих стереотипов, – успокоил его дух академика Гей-Дара. Когда он по дружески обнял эгрегора, то Свинокрыл чуть не вскрикнул – такой жар шел от духа.

Между тем Невидимая Рука Рынка кратко и популярно объяснила, что нужно сделать, чтобы с университетом стало все хорошо: уволить всех преподавателей, которые любят преподавать и отчислить всех студентов, которые любят учиться. «А кому именно от этого будет лучше?» – уточнил Гроф, то которого доходило медленнее, чем до других. «Нам всем», – ответила Невидимая Рука Рынка, и все находящиеся в комнате ей тут же поверили.


Продолжение пути по коридору


Профессора Барт и Петров между тем продолжали свое шествие по университетскому коридору.

За поворотом им попался отставной генерал одного из силовых ведомств региона, преподававший в университете на четверть ставки для того, чтобы получить звание профессора. Он очень обрадовался, увидев Барта:

– Карл, привет, рад тебя видеть!

Они познакомились месяц назад, но генерал уже считал, что их связывает тесная дружба.

– Привет, Валентин, – улыбнулся профессор.

– Прикинь, какой беспредел, – начал живо рассказывать ему генерал, – захожу недавно в книжный магазин. А там в книжке в названии в слове из трех букв семь ошибок!

– Может это другое слово было, раз семь ошибок? – осторожно поинтересовался Петров.

– Да нет, что ты! Я это слово везде узнаю, как бы его не маскировали! Подозвал продавщицу, говорю: «Девушка, как вам не стыдно продавать книги, где даже в названии семь ошибок?»

– А она? – усмехнулся Барт.

– Покраснела почему-то… Кто их девчонок разберет… Нет, ты прикинь: вот недавно пришла к нам на кафедру методист из учебного отдела, ну у нее и зад! Я думал, что она сейчас дверь вместе с косяком из стены вынесет. А нет – как-то бочком прошла, даже дверь с петель не слетела…

Затем им встретился профессор с кафедры социокультурного проектирования и туризма и поделился своим удивлением от нового туристического проекта, предложенного заведующей кафедрой – тридцатилетней дамой из столицы, которую пригласила на эту должность Бубнова, характеризовавшая ее как «очень эффективного менеджера». При этом была ли у «очень эффективного менеджера» ученая степень хотя бы кандидата наук никто так и не смог понять.

Суть проекта была в следующем. В гости к Семену Семеновичу Горбунькову приезжал его друг – доцент из Грузии. Когда они хорошо посидели над большой бутылкой с чачой, то в голову Горбунькову пришло показать своему товарищу регион. Он вызвал такси. Проезжая мимо населенных пунктов, зарубежный ученый громогласно читал их названия, неизменно делая ярко выраженное ударение на «и»: «Борзино! Осино! Уткино!» Горбунькову это показалось смешным, и он рассказал об этом коллегам в университете. А вот заведующая кафедрой социокультурного проектирования и туризма увидела здесь потенциал для туристического тура «Русская Италия», и даже получила на это средства от федерального Министерства культуры, где у нее были связи.

– При чем здесь Италия? – удивился Петров. – Не выезжая из своего региона потратишь денег не меньше, чем в Италии, – грустно ответил профессор социокультурной кафедры.

– И макарон опять же вдоволь поешь, – поддержал его Барт.

В довершение им встретился Горбуньков, поведавший, что у него сегодня вечером состоится стихотворный баттл с активистом студенческой самодеятельности по прозвищу «Пифий».

– Обижусь, если не придете! – утвердительно сказал поэт.

– Паноптикум? – грустно спросил Петров.

– Университет будущего, которое настало уже сегодня, – улыбнулся Барт.


Баттл


Горбуньков в драном джинсовом костюме и волосами, выкрашенными в красный цвет, стоял на сцене большого актового зала университета. Напротив него стоял активист студенческой самодеятельности по прозвищу Пифий, вид которого описать вообще трудно – в его облике смешались стили эмо, готов и комсомольцев восьмидесятых. Посмотреть на баттл между доцентом и студентом пришли около тысячи студентов и несколько десятков преподавателей.

Тупому старикашке эльфу,

Сейчас напомню я про Дельфы!

– начал Пифий, и Семен Семенович вдруг вспомнил Дельфийский храм и Пифию. Его прошиб холодный пот, но он смело ответил:

– Про Дельфы я не забывал:

Я в них грядущее узнал!

Пифий одобрительно кивнул и спросил:

– Так что же ты тогда скрываешь,

Что наше будущее знаешь?

Вопрос застал Горбунькова врасплох. Он думал, что раз сказал о будущем университета Барту, то этого и достаточно, а оказывается пророчествовать надо Urbi et orbi. Почему именно слова про Рим и мир вспыли у него сейчас в голове доцент внятно не смог бы объяснить. Учитывая количество литров спиртного, выпитого им только за последние три дня, это не было удивительно. Поняв, что от него ждут пророчества, Семен Семенович начал издалека:

У нас большой прекрасный вуз,

Он центр науки и культуры,

В который как в огромный шлюз

Втекают дураки и дуры!

В рядах недовольно зашумели, и доцент уточнил:

Конечно, вовсе не одни,

Средь них и умниц здесь немало,

Однако в горестные дни

Здесь умным очень тошно стало.

Пифий опять кивнул и спросил:

– Пришли сюда вы нас позорить,

Желая с юностью повздорить?

Иль есть вам что нам рассказать,

О чем обязаны мы знать?

Горбуньков кивнул и продолжил:

– Когда холодным и пустым

Ученым стал любимый вуз,

Когда движением простым

Уже разверзнут смрадный шлюз,

Когда надежды больше нет,

И крах осталось мало ждать,

Когда в глазах погаснет свет,

Подмоги неоткуда ждать…

И после этого он прочитал строки, которые уже читал Барту:

– Когда последний настоящий —

Не жулик наглостью блестящий,

А тот, кто может научить,

Тому в достоинстве как жить;

Уволен будет злобной кликой,

Когда из профессуры лика,

Не будет здесь ни одного;

Когда и Карла самого

С позором выгонят из вуза,

Тогда разверзнутся вдруг шлюзы,

И рухнет университет…

Истории печальней нет!

Пифий одобрительно кивнул и неожиданно для всех сказал:

– Он выиграл!

– Что это было? – спросила Цыганова Бубнову, рядом с которой сидела в первом ряду.

– Думаю, что типа пророчество, – усмехнулась та, а про себя подумала: «Семену пора в дурку».


Путешествие на остров


Хэрон вез на остров в своей лодке сразу троих: Бубнову, Заподлянского и Циркова. Река из прорванной канализации очень сильно растеклась, и путь занял не менее десяти минут. Заподлянский и Цирков, которые думали, что инфернальный мир – это что-то не имеющее к реальности прямого отношения, очень испугались, когда увидели Свинокрыла и Невидимую Руку Рынка. Бубнова наслаждалась их страхом: сама-то она уже привыкла к эгрегорам.


– Можете нас поздравить: сегодня получил телеграмму от руководства, что нашему прекрасному острову присвоено название «аид», с маленькой буквы правда пока – гордо сообщил им Свинокрыл.

– А что это за остров? – спросил Цирков, в котором любопытство исследователя было сильнее страхов.

– Похвальный интерес. Если сказать прямым текстом, то он из учебной документации этого университета, которую никто никогда не читал.

– А почему название с маленькой буквы? – не унимался проректор по науке.

– Потому что вы недостаточно хорошо работаете, – пояснила Невидимая Рука Рынка и дала ему хороший подзатыльник.

– Невидимая Рука рынка действует всегда неотвратимо, в соответствии с законами, которые только ей понятны, – уважительно сказал Свинокрыл, который давно смирился с тем, что не он здесь главный эгрегор.

– Зачем вы нас вызвали? – трясясь спросил Заподлянский, успевший уже сто раз пожалеть за последние полчаса, что связался с посвящениями и прочей мистикой. Увидев ехидный взгляд Бубновой, устремленный на его мокрые штаны, от которых исходил премерзкий запах, Акакий Павсикахиевич пояснил: – Хэрон неаккуратно гребет. Забрызгал.

– Может быть, – еще ехиднее сказала Бубнова. Но вот мы с Эдиком почему-то не забрызганные, а все вместе ехали…

– Хватит глупостей! – важно сказал Свинокрыл. – Нам нужно срочно покончить с Бартом и еще несколькими научно-педагогическими работниками и отчислить под любым предлогом студентов по списку… –эгрегор достал список настолько внушительных размеров, что даже профессор Петров поразился бы узнав, как много в университете студентов, которые пришли в него, чтобы учиться.

– С Бартом покончить – это без меня! – испуганно заверещал Заподлянский, вспомнивший, чем для него лично завершилась в свое время попытка устранить неудобного профессора.

–Это на фига столько студентов отчислять! – возмутилась Бубнова. Но посмотрев шифры напротив фамилий успокоено добавила: – Так они почти все за государственный счет учатся, можно сказать, обворовывают нас! Конечно, отчислим.

– Устранить не так топорно, как ты это пробовал сделать в свое время, – успокоил Свинокрыл Заподлянского.

– А как? – поинтересовалась Бубнова.

– Просто выдайте им завтра уведомления о сокращении их ставок и все дела, – безмятежно сказал Эгрегор.

– Это им еще столько выплачивать придется после увольнения! – возмутилась вр.и.о. ректора.

– Но у них же не такая как у тебя зарплата, – примиряюще возразила Невидимая Рука Рынка, и против этого аргумента Бубновой нечего было сказать.


Начало после конца


Барт и Петров сидели в кофейне, посматривая и окна на руины университета, который рухнул буквально через месяц после того, как их и многих других студентов оттуда сократили.

– Из-за чего он все-таки рухнул? – спросил Петров, сделав глоток кофе.

– Канализация подмыла фундаменты, – безмятежно ответил Барт. – Но это с технической стороны. А так – там просто не осталось того, на чем мог бы дежаться храм науки.

– Странно, что они столько студентов отчислили, – задумчиво сказал Петров. – Ну нас посокращали – это я могу понять…

– И заметьте: для всех «изгнанных» это вышло в итоге в плюс: научно-педагогических работников взяли в технический университет нашего же города, а под студентов даже открыли отдельный институт в его структуре: благо, аккредитация на эти направления подготовки имелась…

– Да, просто чудо какое-то! – кивнул Петров, которого назначили и.о. директора этого института.

– Чудо, – согласился Барт.

– А что здесь будет? – кивнул и.о. директора института на развалины университета.

– Это уже совсем интересно, – оживился старый профессор. – Как говорят, здесь построят огромный памятник – свинья, как символ наступающего года, с крыльями, символизирующей беспредельный полет мысли, чешуей, символизирующей заскорузлость старой системы. А рядом огромную синюю руку…

– Я такой памятник с рукой где-то видел! – сказал Петров.

– К сожалению, я тоже видел, – грустно усмехнулся Барт.

В это время Свинокрыл и Невидимая Рука Рынка с явным удовольствием смотрели, как развернуты масштабные работы по строительству им памятника. Генеральным директором отвечающей за строительство организации назначили Бубнову, ее заместителями Заподлянского и Циркова, причем оба заместителя были первыми.

– Круто, что нам памятник открыто построят в центре города? – довольно спросил Свинокрыл.

– Да, – подтвердила Невидимая Рука Рынка.

– А нам будут поклоняться? – озабоченно спросил он.

– Кто поклоняется, тот и так поклоняется. А кто не поклоняется, тот от того, что появится памятник – не начнет, – ответила она.

– Есть еще над чем работать, – грустно вздохнул Свинокрыл.

–А почему решили не восстановить университет, а построить этот безумный памятник?

– спросил Петров.

– Есть многое на свете, друг Горацио… – задумчиво ответил Барт.

– Но мы-то можем уже считать, что у нас все теперь хорошо будет? – поинтересовался и.о. директора института, считавший, что, получив административный пост, он сумеет наладить преподавание и научную работу на должном уровне.

– Я бы не советовал расслабляться, – задумчиво ответил Барт. – Тем более, что Цыганову взяли сюда проректором по учебной работе.

Петров погрустнел: для него это была новая информация.

– Так что же делать? – спросил он.

– Делай должное, а там уже – что получится, – улыбнулся Барт и добавил: – Наше дело правое, мы победим!


Цифровые рептилоиды


Да здравствует Первое мая


В теплый апрельский день доцент Семен Семенович Горбуньков зашел в аудиторию, в которой у него была назначена встреча с новой заведующей кафедрой. Он машинально сел за третью парту на место у открытого окна и тут же смачно выругался:

– Пятый раз сюда попадаю! – возведя вверх очи пожаловался кому-то ученый поэт.

На самом деле раз был не пятый, а семнадцатый; что так влекло творческую натуру именно сюда – сказать трудно: ровно пятнадцать раз доцент давал себе твердое обещание не садиться за эту парту ни при каких условиях.

Парта была полностью испещрена мелкими рисунками: маленькими вагончиками, которых Семен Семенович, когда ему как-то было нечего делать насчитал сто тридцать восемь. А сверху красовалась надпись: «Если ты не голубой нарисуй вагон другой». «Чушь полнейшая! – подумал про себя Горбуньков, первый раз попав за эту парту. – Неужели кто-то на это покупается?» Но вагон нарисовал. А когда однажды они с профессором Бартом присели за эту парту, чтобы поговорить и профессор не нарисовал вагончик, хотя доцент и рассказал ему о надписи, то у Горбунькова после этого всегда были большие сомнения стоит ли здороваться за руку с профессором. Но он все-таки здоровался, потому что был, как сам говорил, «выше предрассудков».

Сам же он нарисовал уже шестнадцать вагончиков, делая это невзирая на то, что как раз над партой было установлено видеонаблюдение, выводившее все, что он делал на пульт охраны вуза, а может именно в силу этого и чувствовал себя обязанным вновь и вновь делать рисунки, попадая за «проклятую» парту. Начальник охраны Митрич, которого Горбуньков учил писать стихи, беря в качестве платы умеренное количество самогона, однажды прозрачно намекнул своему учителю, что его деятельность не является секретом для вузовских охранников:

– Ты доказал нам много раз,

Что ты совсем не …

На последнем слове Митрич почему-то закашлялся, и, несмотря на настоятельные просьбы Горбунькова, слова членораздельно так и не произнес. Но доцент понял, что все делал правильно, потому что у охранников даже тени сомнений не возникало в том, стоит ли пожать его руку. Поэтому сейчас, без тени сомнения, поэт рисовал на парте свой семнадцатый вагон, а всего сто тридцать девятый.

За этим занятием и застала его заведующая кафедрой Даздраперма Вонифатьевна. Это была уже немолодая женщина, имя которой наложило определенный отпечаток на ее судьбу. Ее дед был священник, а отец – пламенный коммунист. Дед назвал сына по святцам, а отец дочь советским именем, означавшим «Да здравствует Первое мая». Сочетание имени с отчеством было престранным, но имя менять не пожелала. Даже, когда в конце восьмидесятых вышла замуж за очень верующего мужчину, и ей пришлось для вступления в брак креститься с именем Дарья, в паспорте Даздраперма оставила прежнее имя. Мужу она разрешала называть ее Дашенькой, а остальным исключительно Даздраперма Вонифатьевна.

Заведующая кафедрой корила себя за то, что разрешила мужу их дочь назвать по святцам. До шестнадцати лет девушка терпеливо несла крест имени Просдока, несмотря на насмешки сверстников, но когда в шестнадцать лет мальчик, который ей нравился, отказался с ней встречаться по причине странности ее имени, девушка, несмотря на протесты отца, твердо решила имя сменить. Но сменить не только в паспорте, но и в церкви. Первый священник, к которому она обратилась с таким вопросом, попытался утешить ее тем, что у имени Просдока есть и другая форма звучания – Проскудина, и она вполне может так себя называть. Проскудиной девушка быть также категорически не хотела. В поисках решения вопроса она дошла до епископа, который не увидел проблемы в ее желании, а просто прочитал ей новую молитву на наречение имени. Отвергнув предложения стать Пульхерией или Прасковьей, девушка стала Катей, как давно мечтала, и сменила паспорт.

Имя стало и причиной начала многолетней дружбы Даздрапермы Вонифатьевны с Гвампидоклой Прокофьевной Бдыщ, которая в настоящее время работала доцентом у нее на кафедре. Имя Гвампидокла означало Главная мировая поэтесса и докладчица. Сложно сказать, повлияло ли имя на то, что госпожа Бдыщ стала признанной в определенных кругах поэтессой, но признание было налицо: литературный журнал «Закат солнца поэзии» удостоил ее звания лучшего автора дополнительного номера, хотя Горьбуньков, видимо, из зависти, и говорил, что никаких дельных стихов Гвампидокла Прокофьевна писать не умеет, а лучшее из написанного ей:

Мои стихи

Вам не хи-хи!

Но мало ли кто чего говорит, ведь не ему же кроме упомянутой награды посвятили целую страницу литературной газеты «Луна Чарского».

– Семен Семенович, – недовольно сказала Даздраперма Вонифатьевна, глядя на то, как доцент старательно рисует новый вагончик.

Тот испуганно поднял глаза, но тут же сделал вид, что ничего не делал, а слова о порче вузовского имущества не имеют к нему никакого отношения.

Но завкафедрой хотела поговорить с ним по другому вопросу: в конце апреля в вузе планировалось завершить период дистанционного обучения, на который перешли из-за пандемии коронавируса (если ничего не сорвется, а сорваться может), и с первого мая начнут очные занятия (если майские праздники сделают учебными днями как грозились).

Ненавидевший дистанционные формы обучения, Горбуньков встал и крикнул:

– Да здравствует Первое мая!

– Это вот что сейчас было такое? – недовольно поинтересовалась Даздраперма Вонифатьевна.

– Моя душа сейчас узнала

Про это новое начало,

Что вновь смогу учить детей.

И потому я так ликую,

И всей душою торжествую –

Я не люблю компьютер сей! – ответил ей Горбуньков.

– Ну-ну, – с подозрением пожав плечами, ответила заведующая кафедрой, посчитавшая, что возглас Горбунькова на самом деле был формой насмешки над ней, на которые этот «недопоэт», как называла его Гвампидокла Прокофьевна, был еще как горазд.


Бенджамин Фах


– Представляешь, – оживленно жестикулируя, почти кричал Горбуньков Барту, – что творится в городе N?

– Город N – это какой именно? – спокойно поинтересовался профессор.

– Как будто и не понимаешь! Где у нас сейчас революционная ситуация?

– Прямо-таки и революционная? – усмехнулся Барт.

– Ну да. Когда одни не хотят, а другие не могут…

– Тогда им проще договориться: хуже, когда одни хотят, а другие не могут или когда одни могут, а другие не хотят.

– Еще профессор называется! – укоризненно посмотрел на Карла Владимировича доцент.

– И справка есть, – невозмутимо подтвердил тот.

– Но ты хоть в курсе, что там произошло?

– Ну, расскажи.

А произошло в городе N следующее. Местный пьяница Боря Ëлкин, по прозвищу Бенджамин Фах, которого в народе звали «черный», потому что убеждения запрещали ему мыться, попал в обезьянник за пьяный дебош в центре города, когда он по своей инициативе подошел к полицейскому и ударил его. Удар был не очень сильный, и полицейский даже думал про то, чтобы потом спустить все на тормозах, но в обезьянник Борю отвез. И надо же было такому произойти, что задержанный утром умер из-за того, что ему не дали опохмелиться.

Либеральная оппозиция тут же подняла огромный шум, выведя на улицу тысячи друзей невинно пострадавшего. Друзей они определили следующим образом: каждый, кто согласился выйти на улицу за три пузырька боярышника, тем самым автоматически подтверждал, что он друг Бори.

Многие из них были с плакатами, на которых крупными буквами значилось: «Я МЫ ФАХ». Таким давали по пять пузырьков боярышника, потому что нести плакаты тоже непросто, это дополнительные усилия, забирающие значительное количество жизненной энергии и в силу этого требующие определенной подпитки.

Профессор местного университета, член партии «Тыковка» господин Зубков давал интервью, в которых объяснял, что «черным» Бориса называли не потому что он не мылся. Просто был вот такой термин в XIV-XVII веках на Руси «черные люди» или «чернь». Государевых тягловых крестьян так называли. И Борис, который жизнью своей нес тяготы жизни, в которые государство поставило народ Российский, показывал свою ментальную, даже онтологическую причастность к жизни черного люда средневековой Руси.

– А тягость его жизни заключалась в том, что столько выпить сколько он – это за гранью физических возможностей человека? И ему государство, в лице его законных представителей алкоголь в рот вливало? – поинтересовался Барт с ехидной усмешкой.

– Государство жизнь такую создало, при которой не пить невозможно! – убежденно сказал Горбуньков, который вряд ли пил намного меньше умершего.

– А как же некоторые совсем не пьют?

– Это люди, ограниченные в своем восприятии окружающей действительности, которые в силу этого не могут чувствовать ее комплексно, а, соответственно, не замечая важнейших нюансов, глубоко ущербны в своих экзистенциальных проявлениях, – уверенно заявил доцент и добавил то, что самому ему казалось наиболее важным: – На его месте мог оказаться я!

– И что же: ты пошел бы с плакатиком: «Я МЫ ФАХ»?

Вот здесь Горбуньков был не так уверен. Даже за пять, да что там: за семь пузырьков боярышника он не пошел бы с этим плакатиком. Потому что, будучи спившимся, но ученым, он умел работать с информацией, привлекая разные источники. И он знал откуда взялось прозвище Бендажмин Фах у Бори Ëлкина. Бен это как бы Борис, еще Большой Бен его иногда звали. А в фамилии последняя буква «к» должна была быть, но руки у Большого Бена вечно дрожали, почерк был неразборчив. Поэтому прочитали ее как «х». Ну а потом в пяти-семи изданиях прозвучало как «Фах», так и стало. Это профессор Зубков говорил, что если что-то часто повторять одно и то же, то оно правдой становится. Доцент Горбуньков так не думал, но с помощью плакатика заявлять о себе то, что о нем, возможно, некоторые и думали, но сам-то так не считал, он не полагал возможным.

Видя замешательство приятеля, Барт продолжал вопросы:

– И что там в городе N – прямо как на загнивающем западе?

– Это ты Штаты имеешь в виду? – недовольно уточнил Горбуньков.

– Да.

В городе N до открытых столкновений с полицией не дошло. Три тысячи недовольных вышли на улицу, поорали три часа, за это время действие трех пузырьков боярышника перестало быть эффективным. Дополнительных вливаний организаторы акции, получившие на ее проведение грант в рамках укрепления гражданского общества от международного фонда «Порос», делать не стали: иначе им бы самим ничего не досталось. Все, что было меньше 95% общей суммы, для них воспринималось именно как «ничего» и никак иначе.

Со сценами покаяния перед памятью Большого Бена вышел вообще казус. Желающих целовать ноги в знак покаяния в городе N найти было трудно. В итоге организаторы нашли одного местного любителя переодеваться в женское платье, а то и нагишом ходить по городу, за что он не раз привлекался к административной ответственности. Но данный представитель местной богемы ухитрился поцеловать ботинки не алкашу, а полицейскому, причем все это было снято на камеры и выложено в интернет. На вопрос организаторов, почему он так сделал, тот ответил, что мужчины в форме ему больше нравятся, чем какие-то алкаши. «Извращенец!» – возмущенно ответили организаторы.

Им вообще не фартило. Они попробовали получить финансирование от фонда «Порос» на строительство «Фах Центра» в городе N. Фонд был не против финансирования, если они уберут два лишних нуля в сумме, а им это тогда стало неинтересным.

– Ну и где революционная ситуация? – насмешливо спросил Барт.

– А первое чудо Христа было превращение воды в вино, вот! – обиженно заявил Горбуньков и, не дожидаясь ответа, убежал.


Выборы ректора


А между тем в техническом университете, в который в качестве отдельного института вошло то, что осталось от некогда известного во всей стране классического университета, рухнувшего из-за прорванной канализации, подмывшей его фундамент, прошли выборы ректора.

Ректор технического университета – Алексей Григорьевич Разумовский – высокий лысоватый мужчина с пышными усами и громким голосом – надеялся, что в этом году выборы пройдут как и все пять раз с момента когда четверть века назад он стал здесь ректором. Обычно у него был один соперник на выборах – работавший у него же советником по общим вопросам профессор Гоча Малхазович Кикабидзе, который часто представлялся как «дядюшка грузинёр». Гоча Малхазович хорошо разбирался в сортах вина и в чаче, прекрасно пел «Виноградную косточку» и, несмотря на то, что уже справил свое семидесятилетие, мог и потанцевать. А еще у него был очень солидный вид, он умел красиво говорить, и его все устраивало как есть. И всех – и в министерстве, и в области, и в самом техническом университете, устраивало так как есть. Разумовский выигрывал у Кикабидзе из расчета 70 процентов голосов против 30, один раз даже 60 против 40 и это показывало полную демократичность проходивших в вузе выборов и наличие там подлинного самоуправления.

Но в этот раз на выборы выдвинулись еще две сотрудницы – завкафедрой Даздраперма Вонифатьевна Мразова и доцент Гвампидокла Прокофьевна Бдыщ. И вся выборная кампания пошла как-то не так, как обычно – не согласно устоявшейся традиции, когда остроту ей придавало только пение Гочей Малхазовичем «Виноградной косточки» и танцем лезгинки перед его сторонниками (он предлагал добавить в программу еще бесплатное угощение чачей, но Разумовский в этом отказывал, резонно предполагая, что в этом случае дядюшка грузинёр может и выиграть выборы, а что они с этим будут делать?

А тут эти две тетки вылезли с какими-то дурацкими рассуждениями об открытом образовательном пространстве, интеграции университета в мировую сеть вузов, цифровых технологиях в образовании. Кроме слов у них ничего не было – ректор точно это знал. Но, видимо, они не от себя шли, а при чьей-то поддержке, а вот при чьей – он и сам не знал.

– Видимо, кто-то их поддерживает в нашем министерстве, – грустно сказал он Гоче Малхазовичу.

– А кто?

– Сложно сказать. Возможно, кто-то не занимающий заметного положения.

– А что он может, не занимая его?

– Наличие статуса – не гарантия возможностей того, кто им обладает. Имеющий статус часто скован им по рукам и ногам – его публичность обращается против него же, он на виду, все его слова, решения изучаются как под микроскопом. А есть теневая бюрократия – те, кто остаются всегда, кого нельзя уволить. Иногда легче уволить министра, чем какого-нибудь не очень заметного внешне чиновника в его министерстве.

– А такое бывает? – усомнился Кикабидзе.

– Не говорил бы, если бы не было. Это не массово. У нас не Штаты, конечно, где олигархия с бюрократией, включая бюрократию силовых структур, вместе с их прикормышами образуют так называемое «глубинное государство», против которого мало что может сделать даже действующий избранный президент. Но и у нас они очень много значат…

– А при чем тут наши выборы и эти смешные тетки-кандидатки?

Разумовский не стал говорить другу, что смешным тетки-кандидатки считают именно советника по общим вопросам. Вслух он сказал:

– Как говорил наш наставник и учитель Винни Пух «Это жжжж – неспроста». Но, следуя заветам Кота Леопольда, неприятность эту мы переживем.

– Опять с Горбуньковым разговаривал? – засмеялся Гоча Малхазович. Именно по его настоянию ректор взял на работу спившегося доцента на кафедру литературы и культурологии, хотя вначале и сомневался.

– С ним, – усмехнулся ректор.

… Выборы прошли очень нервно, аттестационная комиссия в министерстве не аттестовала в качестве кандидата на пост ректора Гочу Малхазовича под нелепым предлогом, что кроме умения петь и танцевать у кандидата на пост ректора должны быть и другие компетенции. Даже то, что он мог выпить без закуски литр чачи, их не впечатлило до такой степени, чтобы они пересмотрели свое ошибочное решение. Но, учитывая столь важное обстоятельство, разумеется, для приличия посовещались, сходили с кем-то посоветоваться. Но итог был «нет».

Однако выборы Разумовский выиграл, набрав в этот раз даже больше 70 процентов голосов. Мразова набрала 13 процентов; Бдыщ 6,66 процентов.

После выборов полтора десятка студентов, которым очень хотелось, чтобы выиграла Бдыщ, устроили шумную акцию протеста.

«Давай вызовем полиционеров», – предложил профессор Кикабидзе.

Но ректор сам вышел к протестующим, громогласно объяснил им все, что о них думает, и какие последствия их могут ожидать, если они не разойдутся сейчас же, а они, поняв, что по сути им нечего ему противопоставить, разошлись.

Однако этим дело не закончилось. Разумовского пригласили в министерство – в какой-то маленький кабинет в подвале, про который и из сотрудников самого министерства мало кто знал. О чем с ним там поговорили неизвестно. Но вскоре утвержденный на шестой срок ректором Разумовский объявил о том, что меняется состав ректората.

Осталась проректором по учебной работе Виктория Васильевна Цыганова, пришедшая не так давно на эту должность из закрывшегося классического университета. А вот все остальные проректора стали новые. В связи с завершением строительства в городе уникального памятника, построенного на месте рухнувшего университета, оказались без работы руководители организации, которая его строила. Сам памятник представлял собой свинью, как символ наступающего года (когда год прошел стали говорить, что с учетом обстоятельств это вневременной символ), с крыльями, символизирующей беспредельный полет мысли, чешуей, символизирующей заскорузлость старой системы. А рядом огромную синюю руку, которая по объяснениям авторов являлась одновременно и левой и правой, была символом дружбы и единства, цифровых технологий и жажды прогресса. Как говорили знающие люди, строительство мемориального комплекса (а именно так, а не иначе проходил памятник по документам) стоило столько же, сколько стоило бы выстроить вновь рухнувшее здание классического университета.

В связи с завершением этого строительства к активному участию в научно-образовательном процессе смогли вернуться руководившие им Оксана Александровна Бубнова, Акакий Павсикахиевич Заподлянский и Эдуард Леонидович Цирков. Бубнова стала проректором по инновациям, Заподлянский первым проректором, а Цирков проректором по науке. Единственным утешением для Разумовского было то, что ему разрешили назначить проректором по общим вопросам Гочу Малхазовича, несмотря на то, что у него был превышен предельный возраст для занимания таких должностей. Но и здесь было не все так просто. Полностью должность называлась проректор по общим вопросам – главный завхоз. Для Гочи Малхазовича предъявлялась первая часть названия должности, для проверяющих вторая. Главное теперь было то, чтобы никто не рассказал обидчивому профессору про полное название его должности. Впрочем, эти размышления как-то мало отвлекали ректора от мыслей о том, что впервые он оказался «обложен» со всех сторон в своем собственном вузе…


Подхрюкивающие сателлиты


Впрочем, Разумовскому и до того, как он узнал о назначении к нему новых проректоров (точнее, назначить их он сам должен был, своим приказом, и это было особенно обидно), нашлось бы из-за чего переживать. К нему в полном составе после расформирования классического университета перевели (ну как перевели – опять же он их сам принимал на работу) весь «цвет кафедры экономики» (так назвал их человек в находившемся в министерском подвале кабинете).

– Зачем в техническом вузе научно-исследовательский институт экономики? – пробовал слабо сопротивляться ректор.

– Алексей Григорьевич, – улыбнулся его собеседник скорее жутко, чем весело, – мы живем во время инноваций, развития цифровых технологий. Не мне вам говорить, что тенденции опережающего развития связаны с тем, что развитие опережает возможности развивающегося. В результате происходит конфликт между уровнем знания и уровнем понимания. Человеческий мозг уже не в силах обрабатывать те объемы информации, которые в него поступают, а поэтому он будет все больше передоверять искусственному интеллекту. Человек сейчас с одной стороны, казалось бы, знает во много раз больше, чем человек даже девятнадцатого века; но человек девятнадцатого века имел знания, которые умел применить на практике, а у современного человека они бестолковые. За редким исключением большинство наших современников могут выполнять на полуавтомате какие-то несложные функции, а все свои внутренние силы направляют на удовлетворение своих желаний, развлечения и потребление. Впрочем, такова цель тех на кого мы работаем – мой друг Андрюша не зря говорил, что мы должны воспитывать не творцов, а грамотных потребителей…

– А на кого мы работаем? – некстати спросил Разумовский и осекся под недовольным взглядом чиновника.

– Все тебе скажи, – ухмыльнулся тот. – Ваш уровень доступа недостаточен для получения этой информации, сэр.

– Разве не на государство? – продолжал допытываться тот.

– Помните, нас учили? – спросил чиновник и продолжил: – Государство есть продукт и проявление непримиримости классовых противоречий. Государство возникает там, тогда и постольку, где, когда и поскольку классовые противоречия объективно не могут быть примирены. Тип государства определяется тем, какому классу (или классам) оно служит, а значит, в конечном счёте – экономическим базисом данного общества.

– Да читал я Ленина, при чем тут это? – удивился ректор.

– При том, что государство, и шире – государства в современном мире все чаще служат узкому кругу избранных, олигархии, при этом многих наиболее влиятельных ее представителей никто не знает. А демократия, выборы – декорации и пустышка.

– А как же тогда олигархии удерживать власть, если она меняется после выборов, а новые люди могут не захотеть их слушать?

– Резонный вопрос. Он решается с помощью несменяемой бюрократии на внешне иногда незаметных, но ключевых постах, контроля за каждым, кто пытается пройти во власть, манипулирования общественным мнением… Но мы, однако, слишком разговорились, у нас ведь рабочие вопросы есть.

– Да, вы не ответили мне, зачем НИИ экономики в техническом вузе.

– Алексей Григорьевич, я все-таки надеялся, что даже если у вас и есть олигофрения, то она не перешла границу дебильности, а ваш вопрос заставляет опасаться не держим ли мы на должности ректора имбецила, что с одной стороны может быть и хорошо с точки зрения развития прав человека, гуманности и общества равных возможностей, но с другой – для нас самих может быть чревато… Мы же говорили про цифровые технологии и искусственный интеллект. В экономике это важно как нигде. Поэтому и НИИ экономики в техническом вузе, все просто.

– Ну а зачем Геннадия Ивановича Грофа директором-то назначать: он же с компьютером разговаривает? – обреченно спросил Разумовский.

– По тем же причинам, по которым вас держат ректором – из соображений гуманности, толерантности, как яркий пример того, что наше общество – общество равных возможностей.

… Для НИИ экономики оборудовали еще ряд помещений под мемориальным комплексом, который на самом деле был памятником Невидимой Руке Рынка и Чешуйчатому Свинокрылу.

– Неплохо все получилось, – говорил Свинокрыл Невидимой Руке Рынка, – но все-таки озера здесь не хватает.

– Нам и без него неплохо. А Хэрона перевели на другую работу.

– А почему статуи Бафомета здесь нет? – придирчиво спросил Свинокрыл, оглядывая выполненный в черных тонах зал с большим круглым столом посередине.

– Есть желание, чтобы они напрямую на него работали, минуя нас? – удивилась Невидимая Рука Рынка.

– Нет, конечно, нет… Но что касается сфер влияния… Ведь памятник общий, а в этом месте будут собираться те, кто служит тебе, а ко мне почти никак не относится, – издалека начал Чешуйчатый.

– И что дальше?

– Может быть, в их названии определить то, что они и мне подчиняются?

– И как назвать их тайное общество?

– Подхрюкивающие сателлиты.

– Но это же недружественный нам политик ввел данный термин в научный обиход… – засомневалась Невидимая Рука Рынка.

– Зато насколько удачное название.

В итоге тайное общество экономистов получило название «Подхрюкивающие сателлиты». Его председателем и великим магистром стал Борис Анатольевич Чупс.


Забытое пророчество


Семен Семенович Горбуньков в этот воскресный день решил зайти к своему другу Филиппу Филипповичу Борменталю – семидесятилетнему бывшему ответственному руководящему работнику, а в настоящее время забытому всеми кроме Горбунькова пенсионеру. Борменталь достаточно тяжело переживал то, что еще пять лет назад он руководил коллективом в несколько тысяч человек, его телефон разрывался от звонков, день был расписан по минутам, а сейчас к нему никто не звонит и не приходит в его большой дом, кроме Семена Семеновича, да и то всегда пьяного. Впрочем, Филипп Филиппович и пьяному был ему рад: в промежутках между их встречами весь круг его общения составляли только домашние животные: три жившие во дворе собаки, две жившие в доме кошки и хомяк, которого зачем-то припер доцент.

– И что я с ним буду делать? – недовольно спросил его Борменталь.

– Пригодится, – беспечно ответил друг, который и сам не помнил, откуда у него этот хомяк взялся.

Вопрос Филипп Филипповича был далеко не праздным: у него, привыкшего к упорядоченной структуре организации, и животные жили не лишь бы как, а согласно штатному расписанию. Одна собака была его заместителем по собакам, одна кошка – заместителем по кошкам и ежедневно он проводил с ними планерку в девять утра. Собака с кошкой были умные, причуда хозяина сажать их по утрам за стол в его кабинете не особо их напрягала, и они терпеливо сидели полчаса каждая на своем стуле, ожидая, когда получат от него каждое свое задание, смысла которых не понимали, но исполнения с них и не требовалось. По мнению Борменталя, они и так работали лучше заместителей мэра их города.

Затем он решил расширить структуру и выделил отделы дворняг, овчарок и симамских кошек, но планерки с начальниками отделов поручил проводить уже своим заместителям. «И вот к чему тут хомяк?» – думал недовольный Филипп Филиппович. Сначала он думал назначить его начальником отдела мышей, но мыши его вообще не воспринимали, а затем отдел сиамских кошек и вовсе закрыл вопрос с мышами, так что это стало неактуально. И тогда Борменталь понял, кем будет работать хомячок – представителем недовольной общественности от оппозиции. «Как раз подходит: делать ничего не умеет, только жрет и гадит – самое то! – успокоился хозяин дома. – Главное, чтобы самого его кошки или собаки не загрызли – а то будет ощущение, что нет у нас в доме демократии».

Когда приходил Горбуньков, Борменталь всегда доставал бутылку коньяка. Сам он выпивал три рюмки – норму еще в двадцать лет самому себе установленную, и с тех пор оставшуюся неизменной, а его друг выпивал все остальное, а потом смотрел таким жалобным взглядом, что приходилось достать для него еще и бутылку водки.

Вот и в этот раз, когда коньяк был выпит, а Филипп Филиппович невозмутимо лишь прикасался губами к тому, что было налито в его третьей рюмке, Семен Семенович посмотрел на него столь жалобно, что тот тут же достал ему водки. Жадно выпив сразу две рюмки, доцент заметно повеселел и стал рассказывать, как ходил сегодня в магазин:

– Захожу как законопослушный гражданин, надеваю маску, а продавщица мне говорит: «Не нужно: поганцев сегодня не будет, у них выходной, они по выходным не ходят».

Борменталь неодобрительно посмотрел на смеющегося друга: сам он не считал пандемию и масочный режим чем-то смешным, а поведение продавщицы на его взгляд представлялось предосудительным. Однако в дискуссию вступать не стал, потому что Семен бывал обидчив, а кто к нему будет еще ходить? А он настолько хорошо относился к другу, что даже как-то предложил ему должность своего заместителя по научной работе – третьего по рангу после заместителей по кошкам и по собакам, соответственно этому статусу он и должен был занимать место за столом во время совещаний. Горбуньков отказался в достаточно обидной форме; наверное, это было связано с тем, что он не знал, что Борменталь планировал платить ему за эту работу из своих сбережений должностной оклад, превышающий оклад университетского доцента. Если бы знал, то вряд ли так легкомысленно посмеялся бы над серьезным предложением. А раз посмеялся, то и не узнал.

Больше всего Филиппу Филипповичу нравилось, когда его друг вдруг начинал сочинять стихи. Он начинал выдавать новые рифмы экспромтом ближе к тому моменту, когда содержимое бутылки с водкой начинало неумолимо приближаться к дну. Если стихи нравились хозяину, то он в виде исключения мог и вторую бутылку достать. Но в этот раз, когда подошел момент «стихоплетства», как называл его Борменталь, произошло что-то необычное. Глаза Горбунькова остекленели, и он начал монотонно читать какие-то слова. Хозяин изумленно смотрел на друга, не зная как реагировать. Через несколько минут доцент пришел в себя и спросил, почему Филипп Филиппович так на него смотрит. Тот объяснил, и Семен Семенович стал очень серьезным: он вспомнил, как однажды произнес пророчество об университете, которое сбылось. А вдруг и сейчас было пророчество?

«Да нет: муть какая-то, как обычно у тебя», – успокоил его Борменталь, но Горбуньков не успокоился. Его душу терзали смутные сомнения. Он так расстроился, что не запомнил пророчества, что даже не стал просить третью бутылку. Впрочем, когда хозяин предложил ее открыть, чтобы утешить столь обеспокоенного друга, отказываться тоже нестал.


Муниципальные выборы


А между тем подошел единый день голосования. Придя через неделю после выборов в гости к Борменталю, Горбуньков первым делом поинтересовался, ходил ли его друг на избирательный участок.

– У нас же в государственные структуры не было выборов в этот раз, только в муниципальные, – презрительно скривился Филипп Филиппович.

– Как пишут некоторые люди – какое нам дело до того, кто будет в Государственной Думе или в Совете Федерации – нам есть дело до тех, кто представляет наши интересы в органах местного самоуправления, – возразил Семен Семенович, который уже пропустил стаканчик и оттого был настроен на общение.

– Некоторые люди и не такое пишут, особенно на заборах, – задумчиво произнес Борменталь, раскуривая кубинскую сигару. А, раскурив, спросил: – Выпьем рома?

Было бы в высшей степени странно и глупо предположить, чтобы такое обоснованное и здравое предложение не нашло самого живого отклика в душе Семен Семеновича. Через двадцать минут Филипп Филиппович задумчиво посмотрел на пустую бутылку из-под рома, которая совсем недавно была полной, и сказал грустному другу: «Достань водку вон в том столе. А мне кофе свари».

– Вернемся к нашей беседе, – сказал хозяин, сделав первый глоток кофе. – Если так рассуждать, то можно и на выборы слесаря в ЖЭКе сходить и считать, что это важно…

– А вот зря смеетесь, – возразил Горбуньков, хлебнув приличный глоток водки из высокого стакана. – Мне один из студентов, у которого мама ни на какие выборы не ходит, сказала, что на такие вот точно бы пошла!

Борменталь задумчиво усмехнулся:

– Ну, каждому свое. А что там за скандал в этот раз получился с участием ваших коллег?

Горбунькову не терпелось поделиться этими событиями с тех пор как он вошел в дом – отвлечь от этого желания рассказать могло только что-то исключительно важное, такое, как бутылка рома. Поэтому он благодарно посмотрел в глаза Борменталя, нечаянно напомнившего ему, с чем он, собственно, и пришел, и начал рассказ.

В этот раз две представительницы научно-педагогической корпорации технического университета – Даздраперма Вонифатьевна Мразова и Гвампидокла Прокофьевна Бдыщ – решили принять участие в муниципальных выборах.

Надо сказать, что и между собой у подруг оказалось не все так гладко. Даздраперму Вонифатьевну поддерживало движение «Вопль», наблюдающее за выборами (как говорили злые языки в интересах то ли Бурунди, то ли Бурумбии, на что знающие люди им поясняли, что Бурунди не до этого, а Бурумбии якобы и вовсе нет). А Гвампидоклу Прокофьевну поддерживало общественное движение «Вопль угнетенной твари». Мало того, что сами по себе названия были подозрительно похожими (для тех, кто дальше первого слова не читает); так еще ведь и «Воплем угнетенной твари» общественное движение стало недавно! А до этого оно именовалось «Душа бездушного мира». Вот прямо перед выборами и переименовали. И еще сунули госпожу Бдыщ на тот же округ, где шла госпожа Мразова – решили поссорить подруг между собой, судя по всему.

Но в итоге обе подруги объединились против другого кандидата на их же округе, который, будучи человеком обеспеченным, решил стать депутатом, используя финансовые рычаги. Его помощники были люди непосредственные; посчитав, что для того, чтобы стать депутатом на этом округе, достаточно набрать полторы тысячи голосов. Они прикинули, что если дать по пятьсот рублей каждому, кто проголосует за данного кандидата и двести пятьдесят тысяч тем, кто организационно это обеспечит, то с бюджетом в один миллион рублей вполне можно выборы на этом округе и выиграть.

Простая арифметика даже на уровне муниципальных выборов и не думала работать. А там еще возникло несколько скандалов. Самый яркий был с Колей Матроскиным, который, проголосовав за указанного кандидата, с гордостью принес жене 150 рублей, важно заявив, что ему дали 200, на 50 он купил самогон, а остальное принес в семью. Жена умилилась самопожертвованию Коли. В порыве восторга она рассказала о подвиге мужа соседке, а та возьми и скажи, что ей за то же самое дали 500 рублей. Бедная женщина оказалась перед сложной дилеммой – либо ее муж ее обманывает, либо он лох, и вопрос, что из этого хуже. Коля, которому она учинила допрос с пристрастием, и сам толком ничего не помнил. Он был сильно пьян в тот день. Однако слухи ширились. Кандидат, до которого они дошли, тоже волновался: получается, что те, кому получили организовать голосование в его поддержку, решили обмануть его избирателей, перераспределив в свою пользу деньги, которые он их целевым образом выделил, из личных средств, причем.

Но самое неприятное его ждало после выборов, когда их результаты решили оспорить Мразова и Бдыщ, за каждую из которых проголосовало по одному человеку, и, с учетом, что они были прописаны именно на территории этого округа, можно было предположить, чьи именно это были голоса. Однако, они заявили, что если бы не финансовые провокации, то все голоса, отданные за их соперника, были бы отданы за них.

Кандидат из удачливого (и то большой вопрос – миллиона рублей у него не стало), на глазах превращался в неудачливого. Но его положение спас адвокат, который заявил, что кандидат представляет интересы жителей округа настолько бедного, что его жители вынуждены работать в режиме 24/7. И всем им очень хотелось проголосовать, проявить свою гражданскую активность. Но нужда мешала им в этом, протягивая свои костлявые руки к их горлу. Однако кандидат решил из личных средств компенсировать им расходы, связанные с посещением избирательного участка. Он не ставил обязательным условием, чтобы избиратели именно за него отдавали свой голос – он просто хотел обеспечить им возможность почувствовать себя полноценными гражданами, реализующими свое активное избирательное право. В итоге жалоба Мразовой и Бдыщ осталась без удовлетворения, а они заявили прессе, что еще больше разочаровались в нашей системе правосудия, которая уже давно пробила дно, но сейчас нашла, что еще можно пробить, находясь ниже дна.

– А вы еще спрашивали – ходил ли я на эти выборы, – грустно усмехнулся Борменталь. – Ладно уж, налейте и мне водки!

Заметив, что лицо Горбунькова не просто погрустнело, но по его щеке скатилась скупая мужская слеза, Филипп Филиппович поспешно добавил:

– В том же ящике еще одну бутылку возьмите.

Лик Семена Семеновича сразу же просветлел и вновь стал благостным.


Падения и взлеты великого Поэта


Всего несколько месяцев спустя Горбуньков пришел к Борменталю грустный и поникший.

– Что случилось? – забеспокоился Филипп Филиппович, который впервые видел друга в таком состоянии.

Семен Семенович только безнадежно махнул рукой. Однако, выпив заботливо налитый другом фужер коньяка и взглядом попросив налить второй, что и было сделано, принялся рассказывать.

Разумовского сняли-таки с должности ректора и вр.и.о. вместо него назначили Заподлянского. Говорят, что между ним и Бубновой шла нешуточная борьба из-за того, кто займет этот пост. Но министерство остановилось на Заподлянском как более молодом и перспективном. А Бубнова стала не только проректором по инновациям, но еще и первым проректором. Остальные кадры на ключевых постах к тому времени и так были «иховые» (Семен Семенович считал, что как ученый-филолог он должен развивать русский язык и то, что раньше какие-то слова не употреблялись в качестве литературных, вовсе не означает того, что их не нужно употреблять сейчас).

Перемены, которые проводило в университете новое руководство, вызывало в нем праведный гнев. Который в итоге вылился в достаточно длинный стих, который он назвал «поэмой», а Борменталь, когда его услышал, то назвал новой «рассказкой».

Произведение было полно экспрессии, оно изобиловало аллюзиями и отсылками к значимым (на взгляд Горбунькова) произведениям мировой художественной культуры. Начиналась поэма-рассказка, как положено, с нового ректора:

Наш ректор был изрядный дон -

Валютой измерял закон,

Умело денежки копил,

И ректорство себе купил.

Грустит ученый весь народ:

Их вмиг задрал тупой урод -

Бездельник, плут и бракодел

Он всем им задал кучу дел.

Бумажки целый день писать,

Форм глупых сотни заполнять,

На кафедре весь день сидеть,

И думать о своем не сметь.

Он был отъявленный дебил

И умных страшно не любил.

Из гения он дурака

Чрез заполненье УМК

И ФОСов мог он сотворить,

А как потом им с этим жить?

Дальше он перешел на проректора по науке Циркова, которого сравнил с поросенком Фунтиком из советского мультфильма, а Бубнову сравнил с эксплуатировавшей Фунтика в мошеннических целях госпожой Беладонной из того же мультфильма:

Зато как дураков любил!

Один, почти что имбецил,

Он раньше поросенком был,

Обманом деньги собирал,

И Беладонне отдавал.

Но вот объявлено: умней

Сей свин людей всех и свиней!

Стал свин проректором теперь,

А раньше задом терся в дверь,

И крепкий получив пинок,

Скулил как жалобный щенок.

Заканчивалась поэма так:

Но скоро время подойдет,

Когда им всем конец придет.

Семен Семенович вместо «конец» думал написать что-то более емкое и экспрессивное, но потом решил, что скрытые смыслы оказывают больший эффект. Это произведение он лично прочитал на двадцати из кафедр университета, и некоторое время погрелся в лучах славы.

Однако вскоре Горбунькова вызвала назначенная новым руководством начальником кадрового управления Роза Срулевна Полусвинчатая и вручила ему уведомление о сокращении его должности.

– И вот что мне теперь делать? – грустно спросил Семен Семенович друга. – Неправедный закон на их стороне. Она мне еще сказала, что могли меня вообще за пьянку и прогулы уволить, но из гуманистических соображений не будут этого делать.

– Ну, во-первых, по сокращению штатов – это не завтра, – рассудительно сказал Филипп Филиппович. – А, во-вторых, возможно это шанс для начала новой карьеры. Помнишь, я тебя приглашал к себе заместителем по науке?

– Сидеть с кошечкой и с собачкой за твоим столом? А жить на что? – возмутился Горбуньков, который до этого момента считал данное предложение достаточно неплохой шуткой, неуместной, однако, в сложившейся ситуации.

– Так не бесплатно же, – спокойно сказал Борменталь и назвал сумму должностного оклада вдвое превышавшую оклад доцента в университете вместе со всеми надбавками и премиями.

– Это не шутка? – сразу протрезвел Семен Семенович.

– Разумеется нет. И у тебя в подчинении будет главный научный сотрудник!

– А кто это?

Борменталь рассказал как по случаю купил Ученого кота всего за пять тысяч долларов. Кандидатская Ученого кота была посвящена тому, что он пометил потолок, а докторская тому, что он сумел пометить сам себе спину. Правда, злые языки называли его лжеученым, который просто сделал лужу, и потом в ней повалялся, но более здравые ученые рассуждали, что Ученый кот просто добился поставленной цели с наименьшими затратами, что и показывает научность его мысли.

– Слышал я про этого кота, – недовольно сказал Горбуньков. – На фига было его покупать?

Филипп Филиппович пояснил ему, что без наличия в штатном расписании главного научного сотрудника, оклад заместителя по науке был бы на тридцать процентов ниже, и Семен Семенович сразу понял, до какой степени кот необходим.

А Ученый кот, которому сомнения его нового начальника не понравились, пометил ему ботинки. Это было ненаучно – на уровне школьного реферата недоразвитого котенка, но в то же время настолько аутентично и конгруэнтно в данной ситуации, что удержаться было просто невозможно.

А еще через день Горбуньков узнал, что и в университете его не сокращают – критика возмутила Циркова, а вот Заподлянский и Бубнова наоборот считали, что такая критика со стороны такого сотрудника повышает их авторитет. Поэтому Цирков и Полусвинчатая получили устные замечания, а Горбуньков остался работать и доцентом и заместителем по науке в новом месте. Его совокупный ежемесячный доход вырос втрое, поэтому его ничуть не смущало даже то, что главный научный сотрудник пометил ему голову, когда он валялся в коридоре пьяный после совещания, проводимого Борменталем.

«Профессиональная вредность» – философски сказал Горбуньков, а Филипп Филиппович вздохнул и согласился установить за нее десятипроцентную доплату.


Литературный клуб


Доцент Семен Семенович Горбуньков был помимо прочего почетным председателем литературного клуба, базировавшегося в одном из филиалов городской библиотеки. В него входило человек тридцать разного возраста и разной степени дарования. Обязательным условием нахождения в клубе было то, чтобы все его члены признавали безусловное превосходство Горбунькова над ними во всем. И тогда он их всех хвалил, вне зависимости от того, что они не написали бы – нужно же уметь смотреть широко на вещи и признавать чужие таланты, какими бы необычными они не казались со стороны.

В эту среду было очередное собрание клуба, на которое доцент не преминул отправиться.

Заведующая библиотекой, Марья Ивановна, полная женщина пенсионного возраста с травлеными перекисью водорода волосами, увидев почетного председателя литклуба, запричитала:

– Семен Семенович, да что же делается-то!

А делалось то, что в библиотеку недавно приезжала директор централизованной библиотечной системы. Горбуньков звал ее директриса Биссектриса. На вопрос библиотекарш, почему Биссектриса, он пояснил, что это такая крыса, которая ползает по углам и делит все пополам. Они тогда посмеялись, а сейчас заведующей библиотекой было не до смеха:

– Прямо накаркал! Она говорит – списывай половину книжного фонда.

– У меня дар пророчества, – важно кивнул доцент.

Суть была в том, что в год можно списывать только 450 книг, но Биссектриса приказывала списать в 20 раз больше, книжные формуляры вынуть, книги сдать в макулатуру, а потом каждый год делать акты на списание 450 книг.

– Да я 20 лет может и не проживу! – возмутилась заведующая.

– Тем более не о чем переживать. Нет человека – спросить не с кого в случае чего. И не смотрите на меня так – как скажу, так и будет: тут я закон.

На том они и расстались при последней встрече.

– И что же ты решила? – Семен Семенович испытующе посмотрел на Марью Ивановну.

– А что решила? 450 спишу, а что больше – а не пошла ли она? В крайнем случае – я давно на пенсии.

– Любо, Машенька! – воскликнул доцент и поцеловал ее.

– Дурак! Слюнями своими испачкал! – деланно недовольно сказала заведующая, а сама позвала его к себе в кабинет, где перед началом заседания клуба он выпил два стакана самогонки и съел три яблока, которые росли у нее на огороде.

Заседание в этот раз было посвящено попытке Горбунькова написать, как он это назвал, «ремейк» «Доктора Айболита». Содержание было примерно таким:

«Ай-яй-яй, – кричит мартышка:

– На заду большая шишка!»

Добрый доктор Айболит

Обезьянку исцелит.

В зад он градусник ей вставит,

И таблетки пить заставит.

Обезьянка же вопит:

«Ну и гнида Айболит!»

– Недовольна была методами лечения, впрочем, я ее понимаю, – пояснил поэт, когда утихли аплодисменты.

По мнению примерно половины членов клуба у него получилось лучше, чем у Корнея Чуковского; вторая половина посчитала, что на том же уровне. Марье Ивановне, которая единственная посчитала что хуже, пришлось подарить Семену Семеновичу еще одну бутылку самогонки, после чего он ее простил.


Иосиф Иосифович и его невидимый друг


…После 24 февраля 2022 года дела у НИИ экономики пошли неважно. Борис Анатольевич Чупс, прослышав, что его деятельностью заинтересовались ФСБ и Следственный комитет как-то очень быстро покинул Россию.

– А кто же у нас будет теперь великим магистром подхрюкивающих саттелитов без вас? – грустно спросил его Геннадий Иванович Гроф.

– Вы и будете, – с суровым выражением лица ответил ему Чупс. – Во время испытаний этот пост могут занимать только самые лучшие – те, кто готовы пострадать за свои убеждения.

– А разве это не вы? – удивленно спросил его Гроф.

– Я-то лучший, конечно, – подтвердил Борис Анатольевич. – Но пострадать за свои убеждения не готов, вот в чем дело.

– А я готов? – задумчиво спросил Геннадий Иванович.

– Ну же, мой друг, как вам не стыдно: вы же влюблены, и ни в какого-то там человека, а в эфемерную компьютерную сущность, разве вам можно быть трусом?

– Лилит… – еще более задумчиво произнес Гроф и поинтересовался: – Борис Анатольевич, а вам получается можно быть трусом?

– Поскольку я не влюблен, то это не трусость, а практичность: здравая оценка происходящих событий.

– Как тяжело оказывается любить… – грустно промолвил Геннадий Иванович.

– А вам никто и не обещал, что будет легко. Но у меня для вас отличная новость.

– И какая же?

– Укрепить вас приедет Тот, Кому подхрюкивают.

– И кто же это? – глаза Грофа наполнились одновременно восторга и суеверного ужаса.

– Ооо! Это большая фигура! Американский сенатор Иосиф Иосифович Бадьин.

Господина Бадьина знали во всем мире. Его особенностью было то, что во время публичных выступлений он разговаривал с кем-то, кого не видел никто другой кроме него. Некоторые думали, что это связано с тем, что сенатору уже восемьдесят лет. Но Невидимая Рука Рынка и Чещуйчатый Свинокрыл, которые незримо для Грофа и Чупса слушали их разговор, отлично знали, с кем разговаривает американец. И приезд этого существа в их владения совсем не внушал им оптимизма.

– Ну вот, похоже, и для нас последние времена настают, – грустно сказала Невидимая Рука Рынка.

– Не для нас, а для вас: свинокрылы во все времена и при любой власти востребованы. Чешуйчатые тем более, – возразил ей Чешуйчатый Свинокрыл. – И чего им пришло в голову Бадьина сюда звать?

– А зачем Иосиф Иосифович к нам приедет? – спросил Гроф, которого интересовал тот же вопрос.

– Получить диплом почетного профессора нашего института. Мы его задним числом выписали, чтобы не обвинили, что это во время спецоперации подрывной деятельностью занимаемся.

– А правда,.. – Гроф немного замялся, – правда, что Иосиф Иосифович носит с собой бумажку, в которой написано, что ему нужно делать: «высморкайся», «сходи в туалет», «не забудь перед этим снять штаны» и т.д.?

– И что? – удивленно посмотрел на него Чупс.

– Ну как же: будут говорить, что для профессора это как-то не очень…

– А для директора института с компьютером разговаривать – это очень?

– Но…

– А в операционную компьютерную систему влюбиться это очень? – не останавливался Борис Анатольевич.

Видя, что Геннадий Иванович сник, он уже мягко добавил:

– Вот видите, мой друг: теперь вы поняли, насколько по-разному выглядит то, что есть на самом деле и то, что видят те, чье лицо не обезобразила печать интеллекта.

Он покровительственно похлопал по плечу Грофа и добавил:

– Ну что же, я поехал.

– А для Иосифа Иосифовича не опасно сюда приезжать? – поинтересовался директор института.

– Это почему вы так решили?

– Ну вы же сказали, что для вас опасно.

– Иосифу Иосифовичу хуже не будет! – успокоил его Чупс.

…Невидимая Рука Рынка и Чешуйчатый Свинокрыл очень внимательно слушали этот разговор.

– Нет, за их дурацким дипломом точно никто не поехал бы, тем более в такое время, – задумчиво сказала Невидимая Рука Рынка. – Видимо, это к нам инспекция.

– Какая?

– Тот, Кому подхрюкивают.

– Бадьин? – усмехнулся Свинокрыл. – Так вот еще не хватало ему подхрюкивать. Нам он не начальник.

– Он-то не начальник, а вот с кем он разговаривает – начальник.

Глаза Чещуйчатого наполнились таким же суеверным ужасом, каким недавно наполнились глаза Грофа:

– Ты знаешь его имя!

– Да. Теперь и ты знаешь. Его зовут Тот, Кому подхрюкивают.

– Подожди, но разве Боря-дурачок знает больше меня? – обиженно поинтересовался Свинокрыл.

– Получается, что так, – подтвердила Невидимая Рука Рынка. – Он хуже многих из наших, поэтому его доступ к закрытой информации выше, чем даже у некоторых свинокрылов. Даже чешуйчатых.


Два совещания


– Мы очень счастливы, глубокоуважаемый Иосиф Иосифович, для нас великая честь, что вы согласились принять диплом почетного профессора нашего НИИ экономики, – взволнованно говорил Гроф, стоя навытяжку перед господином Бадьиным. В руках директора был диплом, который по окончании речи он вручил американцу.

Тот взял диплом, пожал Грофу руку. Затем заглянул в бумажку и прочитал:

– Когда возьмешь диплом, то не смейся на этого дурачка. Это не читать.

Гроф и все присутствующие напряглись, а Бадьин, как ни в чем ни бывало, продолжил:

– А вот это читать. Для меня большая честь принять диплом вашего НИИ. Свободный мир возлагает на него большие надежды, поэтому нам приятно, что вы это цените. Сегодня я передам вам очень необычную компьютерную программу. Она называется «Цифровые рептилоиды». Благодаря ей, вы сможете более эффективно выполнять те задачи, которые перед вами стоят, чтобы остановить ту расползающуюся тьму мракобесия, во власти которой сейчас оказалась ваша страна.

Бадьин говорил достаточно долго, и по мере того, как он говорил, даже видавшему виду Грофу стало как-то не по себе.

А в это время Невидимая Рука Рынка и Чешуйчатый Свинокрыл стояли навытяжку перед Тем, Кому подхрюкивают.

Он вводил их в курс дела – кто такие цифровые рептилоиды, какие их задачи, каким должно быть у них с ними взаимодействие. Эгрегоры боялись прибывшего вместе с Бадьиным наверное даже больше, чем Гроф боялся Бадьина. А кого-кого, а их непросто было напугать.


Инновации в действии


– В чем смысл этих цифровых рептилоидов, никак не пойму, – недовольно сказал Свинокрыл Невидимой Руке.

– А по-моему все предельно просто, – ответила та. – Они как Лилит объединены с компьютерной сетью.

– То есть они более зависят от материи, чем мы? – приободрился Чешуйчатый.

– От неё все зависят, кроме Того, Кого мы не называем. И то Он с ней соединился. Но ты прав в том, что зависимость цифровых рептилоидов от материи иная, чем наша. Они могут потерять силу от сбоев электроэнергии.

– А зачем их прислали?

– Для диверсий, зачем же ещё. Под прикрытием НИИ экономики они должны вторгнуться в разные электронные сети страны, и их разрушить.

– Вот бы тебя послушали члены ордена Подхрюкивающих сателлитов – назвали бы русской пропагандисткой, – усмехнулся Свинокрыл.

– А нечего им подслушивать, – возразила Невидимая Рука Рынка.

Между тем, благодаря тому, что НИИ экономики был подключён к общей сети университета, а та, в свою очередь, была подключена к сети Министерства, рептилоиды без всяких помех туда проникли и начали свою разрушительную работу.

Пользуясь тем, что объём документации стал настолько огромным, что никто её не читал, они внедрялись во многие значимые документы, заменяя некоторые предложения, а местами только слова, но таким образом, что это меняло содержание документов принципиальным образом.

Кощеева смерть была в игле, а цифровые рептилоиды зависели от сервера, находившегося в НИИ экономики. Сервер этот был за залой заседания ордена Подхрюкивающих сателлитов под памятником Чешуйчатому Свинокрылу и Невидимой Руке рынка.

– Надо же: если на этот сервер попадёт определенная влага, то цифровые рептилоиды потеряют силу! – задумчиво сказал Свинокрыл.

– Ну, это же не простая вода должна быть, –возразила та.

– Да, но и не такая влага, которую негде взять.

– Сейчас таких вроде бы сложно найти, кто мог бы такое сделать.

– А как же наш предшественник? Он ведь и жил за счёт такой влаги, и она поступала к нему на постоянной основе в достаточном количестве.

– Время было другое.

– Но времена могут возвращаться, что сказал тебе без меня Тот, кому подхрюкивают?

– Что если мы не устережем рептилоидов, то нас отсюда уберут.

– Значит, и мы можем зависеть от такой глупости…

– Да, горизонтальные связи и зависимости намного непредсказуемее, чем мы обычно считаем…

Свинокрыл недовольно хрюкнул и мрачно удалился думать об угрозе, которую в отличие от Невидимой Руки Рынка он уже начал ощущать.


Петля времени


Семён Семёнович Горбунков с виноватым видом стоял перед Филиппом Филипповичем Борменталем, а его друг и начальник осуждающе смотрел на него; также, как и кошки и собаки, чей вид являл собой совершенное презрение. За столом сидел и профессор Барт.

– Ну, Семён Семёнович! – только и смог сокрушенно сказать Борменталь.

– Вы правда ничего не помните? – спросил Горбунькова Барт.

Тот отрицательно помотал головой.

А случилось вот что. Выпив три бутылки водки, доцент-поэт отправился зачем-то в НИИ экономики. Охрану там не держали, надеясь на Чешуйчатого Свинокрыла и Невидимую Руку Рынка, но те почему-то не сумели остановить Горбунькова. А тот, как на автомате, подошёл к серверу и отлил на него. После чего произошло короткое замыкание, и полетела вся сеть не только НИИ, но и всего университета, да так, что повреждения коснулись и сети Министерства.

– Его посадят? – грустно спросил Борменталь.

– А вот и нет: все камеры видеонаблюдения тоже полетели, и доказать, что это именно он помочился на сервер невозможно.

Филипп Филиппович облегченно вздохнул, а Семён Семёнович приободрился и попробовал перейти в наступление:

– Профессор, а если нет камер, то откуда же вы знаете, что это я? Может, вы это сами сделали, а решили на меня свалить, пользуясь моим беспомощным состоянием?

Барт так на него посмотрел, что он сразу замолчал.

– Из-за допущенной аварии в университете закрывают НИИ экономики. И полностью меняют ректорат, – продолжил профессор.

– Ничего себе! Да я герой прямо! – присвистнул Горбуньков.

– А кто будет ректором? – поинтересовался Борменталь.

– Не поверите, но ректором будет Акакий Мардариевич Иванов. Он вновь оказался востребован.

– Петля времени, – сказал Семён Семёнович.

– В смысле? – переспросил его Филипп Филиппович.

– В смысле, что все возвращается.


Между тем в бывшем НИИ экономики Невидимая Рука Рынка и Чешуйчатый Свинокрыл передавали дела вернувшемуся Дракону.

– Вот уж не думал, что тебя сюда вместо нас пришлют, – недоброжелательно сказал Чешуйчатый.

– Сам не думал, но это не мы решаем, – философски ответил Дракон, и, не удержавшись, съязвил: – Надо же было не устеречь цифровых рептилоидов.

– А тебе неважно, наверное, будет без озера, – попытался уколоть его Свинокрыл.

– Ну, почему же без озера, – усмехнулся Дракон. – На озеро у меня самые хорошие шансы.

– Это как? – не выдержала уже Невидимая Рука Рынка. – Иванова назначают ректором, но он не пьет. А Борис Николаевич так и давно не пьёт, и не пойдёт он в университет.

– А он и не нужен: я по своим каналам добился, что проректором поставят Горбунькова, – торжествующе посмотрел на них Дракон.

– Это после того, что он натворил?

– Но он же не специально. А теперь пусть отрабатывает принесённый ущерб.

– Да, тогда шансы на озеро у тебя есть, – грустно сказал Свинокрыл. – А он и правда не виноват: он об этой ситуации даже стих когда-то сочинил, ещё говорил, что это пророчество, только забыл его потом.

– А ты чего молчал? – возмутилась Невидимая Рука Рынка. – Мы бы его сюда не допустили…

– Нет, это было уже не в вашей власти – ведь есть и другие силы, перед которыми мы бессильны, – возразил Дракон. И, прощаясь с теми, кто его когда-то сменил, и кого теперь он вновь менял, злорадно добавил: – А памятник вам мы, пожалуй, снесем. Надо университет восстанавливать.

– А тебе какая разница, под чем у тебя озеро будет? – возмутился Свинокрыл.

– Под университетом посолиднее, чем под памятником, – веско ответил Дракон. – И потом: возврат к старому, так возврат к старому. В старом мы тоже неплохо отрывались. Так что рано они радуются. А вы что: расстроились, что памятник снесут? Так не грустите: земная слава преходящая.


Оглавление

  • University
  • Стикс
  • Цифровые рептилоиды