Космическая шкатулка Ирис [Лариса Кольцова] (fb2) читать онлайн

Возрастное ограничение: 18+

ВНИМАНИЕ!

Эта страница может содержать материалы для людей старше 18 лет. Чтобы продолжить, подтвердите, что вам уже исполнилось 18 лет! В противном случае закройте эту страницу!

Да, мне есть 18 лет

Нет, мне нет 18 лет


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Лариса Кольцова Космическая шкатулка Ирис

Юная Ландыш и космические старцы

Зависание между славным прошлым и неизвестным будущим
Между ним и его прошлым явственно ощущалась стена. Вот недавно её не было и вдруг возникла. Она имела собственную подвижность, наползала и стирала всё, оставляя после себя крошево, лишённое формы и внятного образа. А если кому захочется такой вот игры, что-то там реконструировать, то придумать можно всё. Найти любую деталь в куче обрушенных конструкций и обосновать любую чушь. Если время на это есть. А его как раз и не было. Стена напирала сзади и толкала в будущее, которого, если не строить его в настоящем, не существовало.

За тонкой стеной его отсека страдальчески стонал Кук. Что-то утешающее шептала ему старая Пелагея. И если вначале смешило их любовное соединение, то в данную минуту смешно уже не было. И сна не было. Сну мешала непривычная всеохватная жалость к ним, к себе, – космическим бомжам. И страха никакого не ощущалось. Жалость не оставляла страху места, поскольку и проявляла себя как всеохватная.

Отворилась панель, в звездолёте не имелось закрывающих кодов в отсеки для отдыха. Не от кого было тут закрываться. Вошла Ландыш. Вообще-то она числилась в базе данных как Лана Грязнова. Чистая, абсолютно не по земному робкая девушка. На Земле такие девушки, как разновидность женская, давно исчезли. Можно было даже сказать, что ощущение чистоты и тишины, идущие от неё, как от родникового ручья, спрятанного в неопрятных и колючих зарослях леса, и являлись её красотой. Неопрятный колючий лес в данном контексте – это они, мужские представители временного экипажа беглецов. Да ведь Ландыш и не считалась земной жительницей. Она родилась там, где люди вот уже второе, и даже третье поколение жили в отрыве от Земли. Обильные тихие, можно сказать неподвижные, воды её планеты и напитали её душу такой вот тишиной и прозрачностью. Она выглядела бледновато, черты лица имела несколько размытые, рот маленький, носик тонкий, бровки бесцветные, как и сами её коротко остриженные волосы, бледно-пепельные, тускловатые. Очень подходило ей имя Ландыш, – точёная вблизи и мелкая издали красота.

– Не спится, – сказала она полушёпотом. – Можно я с тобой посижу.

– Сиди, – разрешил он. Не из вежливости, а потому что спать не хотелось.

– И поговорю?

– Поговори.

– Можно лягу рядом, как мама к Куку? Так разговаривать удобнее. И лицо твоё лучше будет видно. Выражение глаз. Можно?

– Зачем ты подслушиваешь за матерью и Куком? Пусть они… – Радослав подвинулся, давая место девушке рядом с собой.

– А что они там делают? Белояр же сказал, что полюбил меня. А сам?

– Ты смешная, Ландыш. Зачем тебе старый страшный и лысый Кук?

– Разве он страшный? А где он потерял свои волосы? Голова так блестит, как будто он её смазал чем-то. Я трогала, а череп гладкий и чистый.

– Ты у себя там не видела лысых мужчин? И на Земле не видела таковых? – засмеялся Радослав.

– У себя на Родине не видела. А на Земле только издали. Я думала, что они просто стригутся так. Какой ты хороший, Радослав. Если бы ты сказал мне как Белояр, что я буду твоей женой, я бы согласилась. И Белояру бы тогда отказала. Хотя… – смешная девушка вздохнула, – он сам меня обманул. Теперь я буду звать его только по фамилии, Кук. Чудовищная фамилия! То ли птичья, то ли как обозначение его древесной бесчувственности. Так и хочется постучать по его макушке и произнести: «Тук-тук, это сук, на нём Кук»! У тебя какая прежде фамилия была?

– Забыл.

– Тебе не идёт фамилия Пан. Пан-пень, пень-тень…

– Пень-хрень, – засмеялся он. – Так и скажи, Пан, ты пень пнём!

– Ты очень умный. И ты не Пан. Видно же по тебе, что Кук дал тебе всего лишь унизительную кличку!

– А у тебя лучше? Грязнова. Разве ты не любишь умываться?

– Я? – она возмущённо зашипела. – Да я всю жизнь в океане проплавала!

– Просолилась, наверное, как селёдка.

– Селёдка – земная рыба? А у нас океаны несолёные, прозрачные, и рек нет. Кук так и говорил: «Ты моя прозрачная росинка инопланетная. Ты светишься и звенишь от внутренней чистоты…

– Ему не привыкать заливать в женские ушки свой колдовской яд колдуна-обманщика.

– Он не обманывал! Я почуяла бы обман. Я очень тонко устроена, как говорит мама…

– Лана, он играл с тобой. Шутил. Зачем тебе жених – старик? Он и не может уже быть ничьим мужем. Ему другие дела предстоят. Силы беречь надо для свершений, какие он там наметил. Я не понимаю твою мать. Зачем тебе-то на Трол отбывать?

– Какое плохое название «Трол». Радослав, давай назовём планету иначе. Она же теперь наша будет.

– Она не наша. Там обитают люди – трольцы. Хотя да. Названия плохие. Трол – трольцы. Они свой мир называют Паралеей. Некой параллелью тому, что когда-то у них было разрушено. И опять построили такую… Короче, дебри нагородили и в них опять запутались. А дебри на то и дебри, чтобы там завелись лютые звери. Понимаешь? Да и пришельцы всякие туда повадились.

– Как мы?

– Хуже намного. Мы-то с ними одна космическая раса, а те пришлые – не поймёшь, кто они. Чего хотят? – внезапно он обнял девушку, чтобы она не свалилась с узкой жёсткой постели, и удивился её хрупкости, сочетаемой с детской какой-то трогательной мягкостью. Не девушка, а котёнок рядом лежит. И по уму сущее дитя, да и то непривычное какое-то.

Она порывисто обняла его за шею, задышала в подбородок. – У меня не было отца, Радослав. Я хотела, чтобы Кук стал отцом. Я хотела только понять, как это обнимать отца. Кук ко мне такой добрый. Переименовал меня из Ланы в Ландыша. И маме имя такое понравилось. А он стал меня целовать, когда я пришла к нему, как и к тебе, когда он отдыхал. Сначала лицо, потом открыл комбинезон. Потрогал меня, ну… я запретила. А он сказал: «Когда я буду твоим мужем, ты будешь обязана мне это позволять. А я буду очень заботливым и преданным тебе мужем. Буду тебя развивать, обучу разным волшебным штучкам. Например, считывать чужие мысли, управлять событиями, подчинять себе тех, кто тебе будет нужен для той или иной цели и даже просто ради приятного баловства». Давно было. Земной месяц, приблизительно, назад. Дал мне время для раздумья. Только маме не велел ничего говорить.

– Как он смел, скотина старая! Да я расшибу его лысый череп, если он к тебе сунется ещё раз… – почти закричал Радослав. Вот уж не ожидал он, что такая нравственная деградация постигнет всемогущий «Череп Судьбы» – Белояра Кука. Выходит, не шуточки его заигрывания с девушкой.

– Тише, тише, Радослав, – зашептала Ландыш. – Вдруг мама услышит? Они же с Куком за перегородкой. Ты забыл?

– А что ты сама решила? Может, тебе вернуться с матерью на твою «Бусинку»? Зачем тебе Паралея, Ландыш? Там бардак, войны какие-то, неустройство. Земляне, обитают в подземном городе. Да и то, после отключения их всех от материнской планеты, нашей Земли, там сплошняком идут аварии и сложности. Большая часть объектов и вообще законсервирована до неизвестно каких времён.

– Мама так решила. Она не захотела меня оставлять на Земле. А на нашей «Бусинке» делать мне уже нечего, кроме как рожать детей для будущего от тех странников, что к нам попадают. Или от Андрея Скворцова. А я его не люблю. Нет, так-то люблю. Но как мужа не хочу с ним.

– А с Куком лысым хочешь?

– Сначала хотела. Потом тебя увидела и уже не хочу с ним. Но боюсь ему сказать. Он злой.

– То он добрый, то он злой.

– Будет же ругаться на меня. За обман.

– Ландыш, девочка, он же сам тебя обманул. Влюбляется там с твоей матерью. Это как? Можно сказать на твоих глазах.

– Нет! – возмутилась она, – я же ничего не вижу. Что там у них и как. Может, они только разговаривают, как мы с тобою? А как это, Радослав, любить друг друга по-настоящему? Страшно? Противно или так уж необходимо?

Радослав засмеялся, как если бы ребёнок спрашивал, а как делают детей?

– Кук в силу возраста не даст тебе здоровых детей. Если только займётся, как он тебе и сказал, приятным баловством. А если и даст? То ведь их надо воспитывать, а он может начать стремительно ветшать в любой ближайший десяток лет. Мы же не на Земле будем. Там омолаживающих центров нет. А в земной колонии ресурсы очень ограниченные. Надо создавать новую инфраструктуру, проект новой цивилизации. Работать на его воплощение, дальнейшее развитие. Это же работа на несколько поколений, понимаешь? А Кук что за сволочь! У него всегда нравственная шкала была только для прочих, а сам он в своих ветвях над всеми прочими только возвышался, да каркал о своём величии и неподсудности для тех, у кого мозги птичьи. Но если предельно честно, то для Паралеи он необходим. С его опытом и мощью, отсутствием трусости начисто, чутьём опасности задолго до её проявления, со считыванием замыслов противника и игрой на опережение, и даже коварством, если выбор между победой и поражением. И потом, мы там только детали в колоссальном проекте, и лишь немногие из нас – несущие конструкции. Кук – такая вот конструкция.

Тревожащие откровения нежного Ландыша
Ландыш заскучала от длинных речей, приклонила голову на его плечо и засопела, утягиваемая в сон. Он осторожно положил под её голову подушечку, лишив тем самым себя всякого удобства. Но Лана, как и бывает с детьми, сразу утратила сон от его возни.

– Радослав, ты забыл, что планета теперь не Паралея, а Ландыш? Давай уговорим маму, чтобы она осталась с нами? Тогда Кук не будет принуждать меня к тому, чтобы я вышла за него замуж. Когда мама отсутствовала по своим делам на Земле, то Кук в той подземной пещере, где и был спрятан наш звездолёт, сам приходил. Он хотел ужасных вещей. Я не умею тебе сказать, не потому что слов нет, а потому, что мне стыдно за него и за себя.

– Что он делал? – Радослав решил поговорить с Куком и Пелагеей напрямик. Пусть Кук и станет после того враждебен.

– Я же тебе говорила, – она засмеялась, и если Радослав испытал неловкость, то тихоня разошлась в дальнейших откровенностях уже без всякого стыда.

– Неужели у вас там не было нормальных парней? Да тот же Андрей…

– Конечно, Андрей внешне мне нравится. Он стройный, сильный, мог поднимать меня над головой на вытянутых руках… только я его не люблю. У него на голове прежде были очень густые и вьющиеся волосы. Но я не люблю, когда волосы кольцами, как у собак некоторых бывает. Ты видел таких собачек? Смешные такие и всяких цветов они бывают. Чёрные, белые, шоколадные. У нас нет собак, я на Земле их видела.

Радослав сильно пожалел, что не выставил её сразу отсюда. Пелагея на исходе своего женского дневного цикла существования родила, – не клинически отсталое, конечно, -а весьма в смысле ума сомнительное дитя.

А Лана продолжала, – Как же их называют? Да, бараны, кажется…

Радослав захохотал уже громко. Лана приложила ладошку к его губам, – Я сказала Андрею, состриги свою баранью шапку с головы. Он послушный. К тому же у нас влажно и очень тепло, и ему понравилось быть безволосым полностью. Только Андрея я всё равно не полюбила. Люблю его как человека вообще. Если уж муж, то как муж Кук лучше. А то ещё вот… нет! Я не могу об этом говорить. Как-то противно это говорить, хотя если уж честно, я понимаю, что вины Белояра нет в том, что природа у мужчин такая. Я же тоже не всю себя люблю. Но хочу, чтобы мой будущий муж любил во мне всё. Так и Кук. Верно? Завтра же ему и скажу.

– О чём? – спросил он вместо того, чтобы притвориться спящим, но отчего-то было интересно заглянуть в такой вот жалкий и в чём-то неопрятный уголок интимных утех старого Кука, некогда самого грозного супермена в ГРОЗ, – в Галактической Разведке объединённой Земли…

Тут же стало и смешно, будто и сам впал в такое вот несчастье, как недостаток ума.

– Скажу Куку, что ты меня выбрал, ты же моложе. Ты другой совсем. Ты… сказать? – она прижалась к нему. Он молчал.

– Ты пришёл ко мне из моей мечты. Ты ведь думаешь, что я увидела тебя впервые только тут? А я уже видела тебя в ГРОЗ…

– Когда ж ты там успела побывать? – спросил он. Вместо ответа Ландыш лизнула его шею и засмеялась, – Ты тоже солоноватый, но мне нравится и запах, и вкус твоей кожи.

И опять Радослав был потрясён её недоразвитостью и очарованием одновременно. Ну, как дети. Забавляют глупостью и очаровывают собою всякого, у кого есть чувствительная, да и просто человеческая душа. Только Ландыш была совершеннолетней девушкой, а не ребёнком.

– Мама очень торопится вернуться на Бусинку, а я теперь боюсь остаться с Куком без неё. Я её умоляла, полетим на Трол все вместе. А она мне: «Твоя мать – это пчелиная матка на нашей планете – улье. Пчёлы – дети без меня там погибнут». Теперь я скажу: «Не волнуйся, мама. Возвращайся. Радослав будет моим другом, будет моим защитником. Будешь?

– Защитником? – повторил он, – Другом? А потом что? Поспешим в Храм Надмирного Света?

– Где такой храм и на каком свете? – удивилась она.

– Должно быть, на том свете, – ответил он и добавил, – На Паралее существуют такие красивые строения с прозрачными куполами, где влюблённые зажигают в зелёной чаше, выточенной из полудрагоценного камня, особый огонь, бросая в него наркотические или вроде того травы. После чего на время сходят с ума и отправляются в небольшое путешествие, в загадочные измерения…

Лана деловито расстёгивала его комбинезон, – Хочу взглянуть, какое у тебя тело… – она потрогала пальцами его грудь. Он не закончил начатую фразу и застегнул свой костюм.

– Ландыш, ты взрослая девушка, но твоя мать отчего-то воспитав тебя «многосторонней», как сказал Кук, не дала тебе полового воспитания.

– У нас нельзя. Половое воспитание это же -преждевременный разврат. Природа научит сама, так говорит мама.

– Так говорит мама, Заратустра с планеты Бусинка.

– Почему же мама – устрица зари? – ночь идиотских вопросов и столь же неадекватных ответов утомила, не успев начаться.

– Потому что она любит жемчуг. А твоя Заратустра тебе не говорит, что нельзя старому распутнику позволять себя, чистую девочку, трогать? Если он не муж, а ты его и не любишь.

– Он обещал быть мужем. И я его любила, Радослав. До тебя. Иначе я не стала бы с ним общаться и дружить.

– Сама же сказала, что видела меня уже на Земле. Выходит, решила поменять свою девичью мечту на обглоданного временем Кука?

– Был бы он обглоданным, так кости бы торчали. А он здоровее Андрея даже. И хотя у нас на Бусинке мужчин мало, конечно, но таких огромных, даже величественных, как Кук, нет. И таких, как ты, тоже…

– Кук грандиозен, но он и прежде-то был со склонностями к преступным проявлениям в том или ином аспекте своей жизнедеятельности. Так скажем. И вообще, Ландыш. Мне и Кука хватит, чтобы сделать мою жизнь на Паралее, то есть на планете «Ландыш», подобной бегу с препятствиями на каждом шагу. А тут ещё вещая Яга будет глазеть из-за каждого угла. Ловить даже не слова, а мыслеформы на лету. Нет уж. Такого счастья нам не нать!

– Как смешно ты сказал! – она зазвенела смехом-колокольчиком. – Ну, так ты будь моим мужем на планете моего имени.

– Я не хочу сейчас об этом говорить. У меня и мысли и устремления совсем не те. На данный момент.

– Так моменты и другие наступят. Я позволяю тебе открыть застёжку на моём комбинезоне…

– Зачем? – отодвинуть её было некуда, если только на пол.

– Кук говорил, что от моего тела слепнут его глаза…

– Он и без того слепой и глухой, если в нравственном смысле. Всегда таким был. А мне мои глаза зрячими ещё пригодятся.

За перегородкой послышалась возня, полусонное откашливание Кука, тихий интимно-ласковый смех Пелагеи. Слова слышались столь отчётливо, будто Кук и Пелагея лежали с ними на одной постели. И когда Радослав подумал, что так и есть в действительности, и только тонкая перегородка отделяет их друг от друга, он представил всю эту картину наглядно и опять громко засмеялся.

За перегородкой притихли, и Радослав, прижав Лану лицом к своей груди, препятствуя тому, чтобы её ответный смех не вырвался наружу, зашипел, – Мы спим и видим сладкие сны.

Лана поняла, что от неё требуется и замерла, щекоча своим дыханием его кожу.

За перегородкой, видимо, решили не тратить столь утешительную ночь попусту, – Моя ты сдобушка, – заливался псевдо дедушка в похотливом восторге, – такой земной девочки, подобной ягодке только что поспевшей, сколько ж времени не вкушал я….

– Это я-то девочка? – по-девичьи звонко отозвалась Пелагея, уж точно тая от его признаний, чем вызвала повторный спазм смеха у Ланы, и та губами и зубами, но не больно, вцепилась в грудь Радослава. Невольно сосредоточившись на собственных ощущениях, поскольку Лана принялась щекотать его языком, крепко обхватив за поясницу одной рукой, а второй шаря там, куда её не приглашали, он резко отпихнул от себя этого, отнюдь не невинного по своим повадкам, якобы случайно залетевшего птенца.

Пелагея за перегородкой, вторя его мысленному сравнению своей цепкой доченьки с пернатой птичкой, сказала Куку, – Ты очень прожорливый, мой кукушонок. Хватит тебе. Мне силы нужны на другое. Сложный перелёт, да и ты не юноша, и тебе силы беречь надо. Не впадай уж в юношеский оптимизм, дедушка – лошадушка.

– А -а! Вот, вот! Что я и говорил тебе! А то старик, мол! Я феномен, и был, и остался. Во всём. Откуда ты выкопала эту «лошадушку»? Не люблю такой фамильярности. Я по званию старше тебя, ты по любому моя подчинённая, хотя и звездолёт твой. Да у тебя и не звездолёт, а корыто космическое. Видела бы ты, каков мой галактический конь! За пределами Солнечной системы, за гелиощитом он нас встретит. Так что не придётся тебе нас на Трол сбрасывать. Лети себе в свою заводь прогретую. И сиди там, пока не протухнет она. Или уж накроет вас всех с головой, как уровень её поднимется.

– Ох, ты и злой, когда тебе отказывают… – и она что-то зашептала неразборчивое. Слушать невинной девушке всё это было нельзя.

Радослав уже и прежде ознакомился со звукопроницаемостью перегородок между отсеками, но посвистывания или вскрики Кука, когда тот и в беспокойных своих снах с кем-то боролся, ему не мешали. Винить Кука он не мог. Тот заранее попросил деликатно: «Уйди, Радослав, в пустующий отсек. А мы с Пелагеей, сам понимаешь, взаимно отвлечёмся от мыслей о страшном вакууме, что давит на нас с нечеловеческой силой со всех сторон. Пока не треснула скорлупа нашего звездолёта, живое о живом думает».

Радослав ему ответил: «Я сплю крепко. Привык как-то к своему спальному месту. Валяй, думай о живом, а я спать буду». И знать не знал, что девчонка к нему придёт.

– Иди уже, Ландыш! – он спихивал девушку, – а то мать всунется сюда и увидит, как мы тут разлеглись. Достанется нам тогда!

– За что это? За разговоры? Да и нельзя никому в чужой интимный отсек влезать. Только если сигнал тревоги. Чего они там делают? – она или наигранно, или в самом деле пугаясь, ширила глаза.

– Я сказал, прочь отсюда! Тоже мне люди будущей формации, тараканы запечные пристойнее себя ведут! – и Радослав вышел из отсека отдыха, утаскивая оттуда и девушку. Впихнув её в отсек к маленькому Алёше, который даже не проснулся из-за протестующего шёпота упирающейся Ландыш, он отправился в пустую кубатуру, где и соорудил себе спальное место из воздушной гостевой постели.

Конечно, она опять пришла. Ведь отсеки не запирались! Легла рядом, оттеснив его на самый край надувного матраса, и обиженно сопела за его спиной.

– Ты не хочешь быть моим другом? – спросила она тоненьким обиженным голоском.

– Я сплю, – промямлил он как бы в полусне.

– Ты, как и Кук, надеешься на то, что на Троле найдёшь себе неземной розанчик? – голос приобрёл звучание сварливой жены.

– Я сплю! – рыкнул он.

– Ты боишься мести Кука? – она уже с сочувствующим оттенком в голосе пыталась войти в его положение, искренне считая его зависимым от могучего Кука.

– Я сплю! – зарычал он.

– Не бойся, милый, – прошептала она и ласково подула ему в шею сзади, вызвав невольный и приятный озноб вдоль позвоночника.

Эта жемчужная дочь матёрой «устрицы зари» только притворялась несмышлёной и вряд ли воспроизвела ласку своей матери из собственного детства. Это уж точно проявлял себя опыт, коим эта дурочка и обогатила себя в результате встреч с Куком. В каком-то подземном ангаре на Земле, где бывший «Череп Судьбы», нынешний Кук, и ютился, избегая встреч с представителями ГРОЗ.

Ему было от чего скрываться. Он умертвил Риту Бете – свою давнюю земную жену, предавшую пусть и не его лично, а целый космический город, где скрывались враги Вайса. Но догадаться о том, что Рита умерла не сама по себе, в силу возрастных причин хотя бы, а от применения особого секретного и безболезненного приёма умерщвления, мог только Вайс. А Виталий Вайс к тому времени и сам был мёртв, о чём «Череп Судьбы» на тот момент не знал.

Кук и там защищал себя от гнетущих мыслей о будущем, от страшных раздумий о некогда любимой жене, тем, что играл в невинную вариацию игры «живой думает о живом» с глупышкой с планеты Бусинка, прибывшей на Землю как девочка –туристка при маме. Мама, обременённая делами-заботами поистине космического масштаба, решила оставить дочь для пригляда над усталым и безмерно одиноким человеком, на тот момент ещё не Куком, а Вороновым Артёмом. Но это Пелагея так думала о Куке, как об усталом путешественнике по иным измерениям, вернувшимся на Землю лишь ради единственно-родной души, ради дочери Ксении. На самом деле душ, родных Черепу Судьбы по крови, обитало на Земле предостаточно. И все они были мужчинами. А дочь так и осталась единственной.

То, что он не пожелал влезть в свой же родной дом на правах родного отца, Пелагея приписала его личным тайнам, а разгадывать их не считала и нужным. Как отдыхал в её секретном ангаре и чем утешался странник Вселенной, – всеми забытый на Земле, всё утративший, в том числе и собственное имя, – она о том и не догадывалась. Или же думала, что он рассказывает её малоумной дочке сказки, как оно и положено бесполому деду. На тот момент времени Череп Судьбы и впрямь выглядел жалковато, – реальный уже череп да скелет. Только говорящий и ходячий. Или столь болезненно подействовал на него последний переход через нуль-пространство, или Земля обрушилась всей своей мощью на его душу, растрясла его психику, вызвав шквал неожиданных болезней? Но «Череп Судьбы» уже воочию узрел другой мистический и потусторонний череп по имени «Ангел смерти», чей визит принял со смирением. И только бесцеремонная Пелагея отогнала, всегда нежданного, визитёра.

Его лечил столь же древний по виду Франк Штерн – кудесник в своём врачебном мастерстве. За какие заслуги? Доктор так и сказал: «Ты нужен мне не сам по себе. Ради Венда я спасаю тебя. Чтобы впоследствии ты спас его». И вылечил. Восстановил утраченную гармонию всех органов жизнедеятельности, вернул едва ли не каждый атом его телесной структуры на положенную тому орбиту.

И едва воскреснув, если уж по сути вопроса, бывший и значимый функционер ГРОЗ, приобретя новое имя, приобрёл и прежнюю утраченную прыть боевого жеребца. Принялся совращать поистине неземную в своём неведении девушку – лилейный Ландыш, которой и дал столь нежное имя, но, всё же соблюдая грань, за которую не перешёл. То ли устыдившись Пелагеи-спасительницы, то ли не решив для себя, а стоит ли обременять себя юной женой?

От стойкости самой Ландыш уж точно ничего не зависело, если подойти к сути дела с мужских позиций. Девушки очень часто отдаются тем, кого не любят, из одной лишь неопытности и неумения выдержать натиск озабоченного и многоопытного самца, вооружённого всем арсеналом для достижения любовных побед. Это прискорбный сам по себе факт, не отменяющий того, что красота девушки и даже её пробуждающийся, но всё ещё полудетский и доверчивый ум не всегда способствуют обретению истинной любви.

Стоила ли девочка Ландыш такой вот истинной любви? Конечно. Как и всякое существо во Вселенной, даже и не очень разумное.

– Я заступлюсь за тебя. Я поколочу его, если понадобится. Подойду и сделаю вот так; Кук, по маковке стук! – властно произнесла как бы глупенькая Ландыш, стукнув кулачком по матрасу, изумив и насмешив своей самоуверенностью.

Он не открывал глаз и наигранно свистел носом, как делал Кук обычно во время сна.

– Ты храпишь?! – изумилась она. – Обратись к Вике, чтобы она полечила тебе носоглотку. Я попрошу, она не откажет…

– Ага! Прямо сейчас вломимся к ней, чтобы полечить мою носоглотку, – и он засмеялся неудержимо, ибо сдерживать себя причин уже не было. Лана обрадовалась смене настроения и обняла его.

– Как красиво ты смеёшься, Радослав! И всё ты делаешь красиво, так что и глаз не оторвать. И выглядишь таким красивым всегда, не умеешь злиться и кривиться…

Повернувшись к ней и обняв, как если бы рядом лежала его собственная дочь, – без всякого выраженного чувства к смешной девочке рядом, – он попросил умоляюще, – Дай мне выспаться! Если хочешь, чтобы утром я выглядел столь же красиво и не кривил рожу, пугая тебя.

Лана послушалась, привстала, зачмокала его в лоб, в брови, замерев невольно на губах, вздохнула очень уж по-женски, и ушла в детский отсек к мальчику Алёше. Мать не удостоила её персональным отсеком, считая маленькой.

Пространные разговоры в тесном отсеке
В управляющем отсеке все долго и даже хмуро молчали, как и бывает ранним утром на ответственной работе, куда люди приходят, не вполне проснувшись и даже не расставшись с собственными снами. Копошились каждый в своей зоне ответственности, что-то отлаживая или просто отслеживая течение уже заданной роботом программы.

– Говорил же, что это не звездолёт, а корыто, – подал голос Кук. – Отлично, что «Пересвет» перехватит нас. Он как раз и успеет в заданные координаты. Твоя «Бусинка» благодаря «Пересвету», не тратя ни малейшей энергии, нырнёт за ним в нуль-пространство. Конечно, не прибудь он, погромыхали бы и в твоём корыте. Нельзя нам с Паном было оставаться на Земле и дня после того, как на наш след напала ГРОЗ. Она на то и глобальная разведка объединённой Земли, чтобы видеть все норы, все расщелины, само дно океаническое. А ты как чуяла что, – тут как тут. Прибыла на Землю в самый нужный нам момент. И какие к тебе претензии и у кого? Снуешь себе туда, сюда, по маленьким своим делишкам, никому не интересным, никому не мешающим. Тебя как соринку и не замечает никто.

– Ещё как заметили! После ликвидации Вайса сразу вспомнили, кем я ему была когда-то. Теперь какое-то время уж точно будут мою планету держать под наблюдением. Ты это учти.

– А сдалась нам всем твоя лужа перегретая, когда мы на такой красотуле обитать будем. И этим «грознякам» недоступна она. Там Разумов такую защиту соорудил. Он вошёл в контакт с одним существом, владеющим неземными технологиями, способными закрыть обитаемую живую систему от тех, кто рыскает по Галактике в поисках того, не знаю чего.

При таком его заявлении Радослав замер, реально завис, не веря сказанному. Разумов вышел на сотрудничество с так называемым Пауком? С Тон-Атом? Возможно ли это?

– А ты уж, Пелагеюшка, выпала из мира технических новинок и страшно отстала, – балагурил Кук, – Не обижайся. В таком рыдване нам только на тот свет и можно было попасть, а не на Трол. Туда обычно и на сверхмощных кораблях попадали отнюдь не все из тех, кто туда и нацелился.

– В каком смысле я отстала? – подала голос Пелагея. Её прежняя зализанная причёска под Будду была заменена на пушистый хвост на макушке, что делало её моложе по виду. Тёмные колечки мило обрамляли её лоб, и несколько прядей болтались до плеч. Видимо, ей было не до причёски. Серёг в ушах тоже не было, как и ожерелья на шее.

– В таком. Возможности уже не те у твоего птеродактиля. А хороша была бы картина. Прибываем на Трол, а из звездолёта вываливаются мумии! Ну разве исключая тех, кто в стазис-камерах. Они могут выжить и в случае самом неблагоприятном.

– Да ты по любому на мумию похож, – съязвила Пелагея.

– Что так? – взвился Кук, – чем я тебя не устроил? Вроде претензий не было? Кроме одной. Озвучивать не буду.

– А чего так? – спросил Андрей Скворцов, – мы же знали, чем вы пошли утешаться после обеда. Тут все люди взрослые, можно даже сказать от долгих десятилетий подуставшие.

Кук выдохнул из себя воздух, и было его так много в его лёгких, что процесс занял определённое время. Он ещё какое-то время произносил, – Ах-ха-ха-а! – после чего закашлялся. – Меня, видишь ли, Андрюшенька – скворушка, подуставший от любовных песнопений, наш родной Творец лично отметил своим особым даром, поставив на мне особое клеймо «высший сорт». А будет тебе известно, что в его загадочном цеху много халтурщиков работают, увы! От того и людишек много с недоделками, недочётами того-иного, а то и негодных ни на что. Не таков я. Я не поточное изделие, а авторское. Раскрашен был в единоличном экземпляре, отлит по особой форме. Великанской. Не всем это подходит. Понял моё иносказание?

– Говори проще, – пробурчал Андрей, – тут все свои.

– Я как тот бог плодородия, кому в древности девушек самых пригожих поставляли…

– Сатир, что ли? – так же недовольно спросил Андрей.

– Сатир это с копытами и весь в клоках шерсти, нечисть, а я тебе о божественном вдохновении речь веду. О безупречных формах, о мощи мужской, всякой женщине желанной. Потому и любил я всю жизнь земные розовощёкие плоды, да и инопланетными не всегда брезговал, что и Космос эту любовь не задушил, не заморозил. «А любовь, всё живёт – от! В моём сердце… – и допел с вольным искажением, – здоровом! Поскольку в здоровом теле здоровые потребности.

– Ну, ты и архаичен, шеф, – только и сказал Андрей. – Не знал, что ты знаток старины.

– Я и сам-то старина, чего уж там.

– Не ври. Задал мне такую трёпку, что я чувствую себя так, как тряпичная кукла, которую чистили от пыли. – Пелагея стала забирать растрёпанные волосы, что говорило о том, что причёску, уже сделанную, ей растрепал Кук.

– Так ты и валялась в чулане, в уценочном. Я тебя к жизни вернул. Нет?

– Угу, – она склонилась к панели управляющего компьютера, как подслеповатая. – Слушай, летим со мною на мою «Бусинку». Я назначу тебя там Главным Ответственным Распорядителем. Дам тебе гарем из лучших девушек. Вдруг у тебя там дети появятся? Чем природа не шутит? А устанешь в свой срок, так будешь там отдыхать, созерцая океан.

– Нет, моя сдобушка. Я деятель, а не трутень. А девчонок этих и на Троле уйма. Феи да Ландыши вокруг. – И тут же после его слов, открылась панель и вошла Ландыш. Как услышала. Умытая и свежо сияющая. Костюмчик её, тот же самый, казался новым. Видимо, она его как-то поправила удачно. Она ухватила фразу о Троле.

– Белояр, – сказала она, но не подошла к нему близко, – мы с Радославом решили поменять плохое имя «Трол» на «Ландыш». Да, Радослав?

Радослав молчал. Отвечать ему не хотелось, как и вести прежние домашние и легковесные беседы у чисто символического камина. Ландыш подошла к нему сзади, как недавно подходила к Куку, и сидящего, так и не повернувшегося к ней, обняла за плечи как своего возлюбленного. – Радослав, ты можешь молчать. Я маме сама всё скажу.

– Чего скажешь-то? – прогремел изумлённый её поведением Кук. – Ты разве его знаешь, что обнимаешь с налёта?

– Не надо мне ничего говорить, – ответила Пелагея. – Я же не оглохла, как тетерев на току, в кого Кук и превратился. Я слышала ваше воркование. Так вот, Кук. Лана не пережила твою себе измену. Она теперь любит Радослава, – и она засмеялась заливисто, наблюдая, как лысина Кука пошла пятнами.

– Чью измену? С кем? – удивился лицедей Кук. Он был уверен, что Лана крепко спала и не знала о его утехах с её же матерью. Да и отсек Ланы был в другом крыле звездолёта. И отдыхать она ушла задолго до того, как все они оторвались от праздничного стола. А к возне и шорохам в отсеке Радослава Кук, действительно, не прислушивался. Не до того ему было.

– Она вещунья, как и я, – соврала Пелагея ему в отместку, – Лана почувствовала атмосферу измены. Она не простит тебя, Кук! Я никогда не прощала изменников, и ей завещала то же самое. Нельзя прощать. Даже любя, даже страдая, даже помня всю жизнь.

– Не издевайся. Я и сам вчера заметил, как она на Радослава глаз положила. Девчонка глупая! Ты ещё не знаешь, что ты теряешь, а что приобретаешь на свою беду, -обратился Кук к Ландыш. На Радослава он даже не взглянул. – А если начистоту, Ландыш. Я никогда не унижался перед девчонками. Нет, значит, нет. Такую ли я себе найду на Троле. Розанчик неземной. Или нежный ирис инопланетный. Или целый букет. На каждую ночь разный чтобы цветок был.

– На планете «Ландыш», развратник. А не на твоём, скверно звучащем Троле, – упрямо поправила его Ландыш.

– А-а! – вскричал Кук, – ревнуешь? Уже страдаешь? Скучаешь без моих ласк? – он вроде бы и шутил, но Радослав, зная всю подноготную, передёрнулся от его клоунады. – Какой же я развратник? Ландыш, дочка моя названная, – продолжал Кук свою постановочную импровизацию, насмешку над девушкой. – Я хватаю всякий миг быстро убегающего времени за самый хвост. Было бы мне как тебе двадцать, я бы ухаживал за тобою хоть год, хоть два, дыша в твои ладошки и даря вздохи и ахи. Но мне надо жить прямо тут и здесь. Ибо того, что для тебя будущее, у меня может и не быть.

То, что он разозлён, Радослав отлично понял. Поэтому крутанул кресло, обернулся к девушке и обнял её ответно за талию, слабо выраженную на худеньком теле. Она ярко осветилась синими глазами. Мать молчала. Андрей замер. Кук, как и положено клоуну оскалился фальшивой улыбкой, став той самой «лошадушкой» с крупными квадратными зубами, но с волчьими, очень красивыми для старика, тайно угрожающими глазами цвета винограда. Янтарно-зелёными. Каштановые, сросшиеся брови, не имеющие ни единого седого волоска в себе, прорезала гневная продольная морщинка на лбу. Стариком он, понятно, был только по возрасту. По виду уж никак. Наберёт свой обычный вес, и будет тот же самый богатырь, что и был когда-то. – Ты чего в стазис-камеру не пошла? – громыхнул он голосом командира, что было неуместно по отношению к девушке, не бывшей ни в его подчинении, ни курсантом, ни космической десантницей.

– Зачем? – спокойно ответила за дочь Пелагея. – Ты же сам сказал, что нас ждёт «Пересвет». Я и Веронику с Алёшей оставила в ожидании скорого перемещения на другой звездолёт.

– А кто тебе сказал, что Ландыш будет взята на Трол? – пёр Кук, – Я на «Пересвете» буду старшим. Это мой звездолёт. Я его вызвал. Я отдаю приказы.

– Ну уж! Не завирайся, – одёрнула его Пелагея. – Ты над нашей базой на Троле, а уж тем более над самим проектом «Паралея» не главный. Там Разумов Рудольф Горациевич – ГОР, а не ты. Ты человек важный, но ведь не единственно- неповторимый. Конечно, ты вписан очень значимой составляющей во все разработки будущего воплощения, но ты даже не разработчик. Ты в случае чего сменная деталь, пусть и важная, крупная, а сменная. Смирись. Прошлое, Кук, твоё славное прошлое, там и осталось. В прошлом. Будущее принадлежит всем поровну.

Кого выбрать?
Кук не препирался с нею. – Что ни говори, – сказал он, – а тесная кубатура препятствует неохватной любви к ближнему. Любить человечество хорошо на приличном расстоянии от него самого.

– Откуда? С того света, что ли? Или из грязной кучи человекообразных картофелин? – не выдержал Радослав.

– Не с тобою я разговариваю. А с Пелагеей.

– Не наговорился ещё? – спросила Пелагея у Кука. – Будь я моложе, да и ты желательно, вот бы я тебя перевоспитала. А теперь уж никому не удастся. Старому дереву ствол не выровняешь. Если только в следующей жизни ты родишься в новом теле.

– Реинкарнация? Она мне без надобности. Она для второгодников. Если вообще не чушь архаичная. Что же ты не перевоспитывала тех, кто тебя бросал в твоей молодости?

– Кто бы это? – Пелагея нагнулась к пульту, выискивая то, чего там не было. Уши её зарозовели как у девочки.

– Тот, кому я скелет согнул. Вот я был воспитатель.

– Если ты не закроешь свой файл, я сам согну тебе скелет, не пощадив твоих седин, коих у тебя и нет, – не выдержал Радослав.

– А-а! – привычно вскричал Кук в театральной манере. Он и был таким актёром до времени. Поскольку был явно ущемлён стиснутым пространством звездолёта, – Файл-то я закрою, да память свою не могу. Сделает это только мой, да и наш всеобщий Космический Программист. Если, конечно, ты его не опередишь. Только вот что. Не обольщайся моими годами, в коих у меня перевес, а ты думаешь, что вследствие того я и захирел. Нет, Радослав Пан. Я только кряжистее стал. И дам тебе почувствовать это на просторах планеты, которую вы нарекли «Ландыш». Здесь тесно, душно, как в гробу. Я и чувствую себя мертвецом. А как воспряну, вдохнув оживляющей атмосферы, ты поймёшь, что я не лгу, не хвастаю. Вот Пелагея соврать не даст. Обманул я твои ожидания, Пелагея? Или же превзошёл их?

– Не отвечай ему, – опередил Пелагею Радослав, – я не спал. Хотя и сильно устал. Ты напомнил мне нечто, но поскольку прошлое стёрто без шанса его восстановить, да и к чему, я и не буду в том крошеве копаться. Ты же чуть стену в отсеке не обрушил, герой-любовник. Надо же понимать, где ты. А если бы за нею Ландыш спала? Или мальчик Алёша?

– Так я знал, что дети в другом крыле. А тот отсек пустовал обычно. Я и не знал, что ты там третий лишний. Девочку бы постеснялся, такие вещи говорить.

– Оно и видно, как ты стесняешься перед девочками, – процедил Радослав.

Очевидно устыдившись, Кук перевёл разговор, – А мне нравится это имя. Планета «Ландыш»! А, Пелагея? Красиво и многообещающе.

– Правда, Белояр? – Ландыш подошла к нему и привычно прижалась к его затылку подбородком, положив руки ему на плечи. – Ты чего сердитый? Даже красный стал. А я ещё ничего не решила, Белояр. Я как тебя вижу, решение моё в отношении тебя начинает шататься. Оно непрочное. Я там всё решу. Ладно? – девушка поцеловала его в лысину, вернее прикоснулась губами. – Мне нравится, всё же, как ты пахнешь, Белояр. Какой-то свежей травой, но с горьким вкусом. Силой, и ещё чем-то, к чему я привыкла.

– Какое решение? – спросила недовольно Пелагея, наблюдая её ласки тому, к кому дочь и подходить не должна близко. – У тебя в каждый час разное решение. Ты учти, Кук, у ландышей ядовитые ягоды вызревают после нежных белых цветов. Цветок весьма двусмысленный, и от аромата его голова может заболеть.

– А к кому мне подходить? – огрызнулась Ландыш. – Радослав меня любить не хочет. У него не те устремления.

– Он один, что ли, на Паралее будет жить? Он да Кук? Там и другие земляне есть. А местных насельников тьма тьмущая, целая планета. Я не для Кука тебя рожала! – вдруг крикнула она.

– Именно, что тьма! – подцепил её за слово Кук, – Тёмные люди. Примитивного развития. Картофелины.

– Конечно, твоя лысина будет там вторым светилом, – произнёс Радослав. Он до того разозлился на Лану, что готов был схватить её за руку и оттащить от магнетического Кука силой. Она и прилипла к нему как металлическая опилка к магниту. Но ведь девушка никому не принадлежала. Её воля была с ним болтать на интимные темы, её же воля ласкаться с тем, к чьим ласкам она привыкла. Пусть и были они за гранью дозволенного. Но грани дозволенного очерчены её матерью только здесь. А там, неохватная глазами, что вширь, что вдаль целая чудесная планета.

Кук торжествующе мерцал глазами, ублажённого сытостью, ленивого волка. «Мама Пелагея постаралась», – мысленно злился Радослав. «Маминых ласк ему пока хватит на оставшуюся дорожку. А там… В его лапах дочка Ландыш»?

– Ландыш, иди сюда! – сказал Радослав повелительно. Он тоже был не лыком шит, а космическим металлом прошит.

И она подошла. Он взглянул ей в глаза, синие и растерянные, гипнотически впиваясь в самые зрачки, – Ты забыла наш уговор? Ты же не лгунья? Я умею как Кук, только лучше гораздо. Ты, как только мы прибудем на планету твоего имени, сама сравнишь. А я не буду тебя удерживать никогда. Захочешь, уйдёшь. Там красивых ребят много, Ландыш. Первый твой мужчина должен быть молодым.

– Ты что ли молодой? – процедил Кук, но птичка из его лап упорхнула.

– Он молодой, – сказала глупенькая совсем Ландыш, – у него запах молодой и не горький, как у тебя, Кук. – Мама! – она бросилась к Пелагее, – я устала выбирать. Мне оба они нравятся. Я не хочу ни с кем из них ссориться.

– И не надо, – флегматично отозвалась Пелагея. – Ты просто никогда не общалась с мужчинами настолько близко. Ты принимаешь за любовь обычную симпатию и интерес к новым людям. Когда ты полюбишь, тебе не придётся выбирать. Ты будешь притянута к избраннику своего сердца настолько, что другие утратят лица. Он станет единственным мужчиной для тебя. А прочие – так и останутся друзьями или посторонними. – Она обняла свою взрослую дочь с душою и умом ребёнка, а та обняла её.


В ожидании «Пересвета
Пелагея загрузила свою дочь в качестве культурного её приданого причудливым информационным хламом. Не потому, что был он плох, а как-то странен, мало соотносим с настоящим. А с другой стороны, какое там настоящее в мире чужом? Ландыш любила петь. Она пела красивые мелодичные песни из давно ушедшей эпохи русского советизма, поскольку они нравились её матери больше прочих.

Когда Радослав напрямую спросил Пелагею, почему на её планете нет полового образования для подрастающего поколения, Пелагея ответила, – Потому. Чем выше твоё это половое образование для детей, тем ниже рождаемость впоследствии. У нас там – романтизм, сказка, полёт чувств, а не дремучий физиологический набор приёмов для производства детей, и уж тем более нет лабораторий для искусственного оплодотворения.

Уже следующим утром Ландыш опять пришла в управляющий отсек, где пока что не было Кука, видимо, заспавшегося, – Алёшка всю ночь хлюпал как маленький. Он хочет на Землю, а его мама Вика даже не проснулась или сделала вид, что спит. Я так не выспалась! Сегодня ночью я приду спать в отсек к Радославу! – она с явным вызовом обращалась к матери, давая понять, что знает, с кем и как она «отдыхает» по ночам.

Мать даже не повернулась к ней, – Ага! К Радославу она придёт. А он-то где спать будет? Там постель и без того узкая.

– Ты же как-то уместилась в чужом отсеке, а его хозяин пошире чем Радослав будет.

– Жаль, что ты постриглась под мальчика, и я не могу оттаскать тебя за твои лохмы, – ответила мать без всякой угрозы.

– Да! – торжествуя, дочка взъерошила свою причёску, – Был волос долог, да ум короток, как говорил Кук. А теперь у меня волос короток, а ум подрос. Я стала взрослая!

– В каком смысле? – Пелагея обернулась на дочь.

– В таком, что я, наконец, определилась со своим выбором. Моим мужчиной будет Радослав! – и она запела тонким милым голоском милую, невообразимо архаичную песенку, – Дождь на улице/Льёт дождь на улице/ И мы на улице с тобой вдвоём/Скинь туфли узкие/ Скинь туфли узкие/ И босиком с тобой гулять пойдём! – поскольку она перемещалась по всему пространству управляющего отсека, слова песни плохо улавливались, или же она плохо слова песни знала. Авозможно, она песню и не понимала.

– А он тебе об этом сказал? – спросила Пелагея.

– Я первая об этом сказала. А он же не опровергает.

Радослав молчал. Он воспринимал их болтовню, как обычную утреннюю перебранку от недосыпа между деспотичной мамашей и «засидевшейся в девках» доченьки.

– Радослав, а на планете «Ландыш» бывают дожди?

– Ещё какие! Целые водопады падают с небес. А небо там цвета старой бирюзы. Нежно-зеленоватое… – и он вздохнул, но не как Кук, а тихо и печально.

– Мама мне рассказывала, что ты оттуда привёз на Землю свою жену. Это правда? Это была та женщина в блестящем платье, что подарила мне новогодний шарик с городом внутри, когда мы были с мамой на банкете в ГРОЗ? Так это она инопланетянка? У них у всех рыжие волосы?

– Нет! – ответил он, злясь на дурочку Ландыш. Но он сам позволил ей непозволительное приближение к себе. Надо было изгнать её из своего отсека под предлогом ценного отдыха и впредь держать дистанцию. Как и хотел сразу, когда только что увидел, и она ему не понравилась. Чутьё подсказало же нечто. – Моя последняя жена земная женщина. Никакой инопланетянки рядом со мной не было в ту ночь, когда тебе подарили шарик. И не слушай никогда бабьих быличек о том, чего им самим не хватает в их пресной жизни. О чужих любовных страстях, об ужасах любовных, о том, чего не существует. А те, кто в них растворён, кто ими перенасыщен, о том не болтают.

– Ты не веришь в любовь? – Ландыш опечалилась. – Ты никого не любил? – тут она несколько оживилась. – Радослав, давай вместе поверим в любовь, и она придёт к нам.

– Как же Кук? – спросил он, не скрывая насмешки над нею, совместной с раздражением и усталостью от неё. От её дурости какой-то. – Вот с ним и верь, дожидайся. Он-то точно даст тебе целый водопад любовных страстей.

– Я не хочу такой низменной любви. Да это и не любовь. Пустяковое сексуальное баловство. Кук долго жил в каком-то отверженном мире. Звездолёт потерпел аварию и на его починку ушли годы. Очень трудные годы. Он долго был один. Мне его жалко. Я из жалости его не прогнала, боялась поднять шум и унизить его. Он же не хотел мне плохого. Он только ласкал слегка, гладил и говорил: «Давай, ты будешь моим котёнком. Я очень люблю кошек». Вот и всё, что ему я и позволяла.

– А потом привязалась как бездомная кошка, которой лик хозяина не важен, – сказал он, маскируя раздражение плохой шуткой. – Мур-мур. Ей важна лишь его рука, несущая ласку, а не таску. Так ведь он и на таску щедрый. Вчера приласкал, сегодня пнул, завтра опять погладит, а послезавтра в кусты зашвырнёт, поскольку труба зовёт. Он к женщинам так и относится, как к мурлыкам для домашнего досуга. А досуга-то домашнего у него как раз и нет.

– Свой личный опыт озвучил? – спросила Пелагея и сощурилась.

– Я к кошечкам равнодушен, – ответил он.

– А потом полюбила его просто по-человечески, жалостно, как дочь отца, – серьёзно ответила Ландыш, не проявив обиды. – Он всегда говорил, если о ком и тоскует, так это о своей дочери. У него много сыновей, но дочь одна. Как же ты не понимаешь, Радослав? Он мне как настоящий возлюбленный не нужен. Сам же говоришь, что ему и не надо друга-женщину.

– Лана, не приставай ты ко мне! – Радослав готов был её отпихнуть уже руками, поскольку она придвинулась очень близко, не соображая, что тут рабочее место – управляющий отсек корабля, а не отсек для отдыха.

– Я не Лана! Я Ландыш. Все это приняли. А если я назову тебя старым именем? Тебе понравится? Тебя как звали в оставленной жизни?

– Я забыл. И ты уже не узнаешь, как ни старайся. Все старые носители уничтожены. Я прежний умер навсегда. Тебе ясно? Если ты не будешь вести себя, как и положено, среди членов временной только команды, я просто отшлёпаю тебя по заднице полотенцем, скажем. Как делал это со своей непослушной старшей дочерью.

– За что?! – ужаснулась Ландыш, – за что ты её бил?

– Она плохо училась и не терпела никаких замечаний. Справедливых родительских замечаний. Была лентяйкой и грубила своей матери. Всё? Довольна, что вытащила из меня то, что было столь тщательно упрятано. Лана, у меня болит голова от тебя!

– Я не Лана, а Ландыш. И планета Трол тоже теперь Ландыш! – как тупой робот повторила она.

Ссора с Пелагеей. Но односторонняя
Ночью Лана к нему не пришла. Как и сама Пелагея к своему внезапному и медовому другу не явилась. Наверное, Кук её не позвал. Наверное, решил отоспаться. Было очень тихо, только что-то поскрипывало, то ли кости старика, когда он ворочался, то ли вибрация самого звездолёта раскачивала тонкую перегородку. И поскольку Пелагея спала в самом просторном отсеке своего звездолёта, то она и дочку к себе увлекла, чтобы перед засыпанием провести сеанс воспитания.

А уже утром, как всегда условным, именуемым так лишь по земной привычке к определённому распорядку, Пелагея явилась в управляющий отсек, подобная внезапной солнечной вспышке на хмуром небосводе. Она, не иначе, хотела заполучить себе Кука для повторных часов отдохновения. Высокая причёска из заплетённых, многочисленных, атласных косичек, похожих на змей, чьи хребты переливались от жемчужин, чёрно-зелёных и голубовато-синих, была удивительно сложной. Белым жемчужным же ожерельем была увита её высокая шея. Длинные серьги в виде веточек ослепительно сияли искусственными бриллиантами. Но, как и знать. Может, это были и настоящие алмазы. Лицо казалось более белым, чем было недавно. Вероятно, она что-то с ним сделала. Оно почти светилось. Глаза были подведены, а губы подкрашены. Выпуклые и сочные они казались вкусными как ягода черешня. Комбинезон из мерцающей ткани как реальное серебро облегал её весьма женственную фактуру. Она была до того ярка, что хотелось зажмуриться. Такую женщину уже никто не назвал бы Ягой или старухой. Пелагея довольно улыбнулась, оценив произведённый эффект.

– Ты ещё мало что знаешь обо мне, Радослав. Я могу менять свой облик, когда этого хочу.

– Ради Кука вырядилась? – спросил Радослав, – К чему? Он и так не прочь при посредстве тебя утолить свою вселенскую тоску. – От раздражения на Ландыш не осталось и следа. Он повертел шеей, ожидая её появления. Но девушка вслед за своей матерью не вошла.

– А ты не хочешь утолить свою тоску?

– Нет у меня никакой тоски.

– Чего ты сегодня так зол? Глупышка Ландыш надоела? Ничего, она изменится, как только попадёт под натуральное небо и встанет ножками на подлинную земельку. Бедняжка, она ещё так молода, так хрупка, а я затаскала её на этих звездолётах. Перегрузки, нечеловеческая среда обитания, Радослав! Чего ты хочешь от девочки, она психически от того и неуравновешенна. Она смертельно боится, потому и убегает от этого ужаса в себе во внешние игры с вами. С тобой и с Куком. На планете, – ну пусть она будет «Ландышем», сделаем ей такой подарок, – она изменится неузнаваемо. Ты ещё увидишь это. Ты вспомни хотя бы, какими люди прибывают после переходов через нуль-пространство на планеты. Даже мужчины. А уж женщины, не тренированные для космических одиссей, тем более. Имей снисхождение. Поворкуй, раз ей хочется. Не принимай всё всерьёз. Точно так же, как делал Кук. Ты думаешь, она ему нужна? Ну, ты и насмешил! Я же знаю его повадки. Ну, приласкал девчонку, ввёл, так сказать в курс будущего взросления, а дальше он скала! Не позволит себе лишнего никогда.

– Так ты знала об играх Кука со своей дочерью?

– Конечно. Я и позволила из сострадания к его нестабильному на тот момент состоянию души. Я же знала, что он человек чести. Всегда был. Да и Ландышу скучно было до того, что она раскисала как кисель какой. Плакала и просилась домой.

– Кто человек чести? Кук? Да какая ты вещая после этого! Он прежде и насилием над своими подчинёнными девушками баловался, вот каков он. Он делал из них, из лучших своих учениц, юных невинных девушек, элитных кобыл, которым всаживал своё семя, чтобы они рожали ему его будущее воинство. На Земле есть целый космический городок, где половина обучающихся – его дети.

– Ты завидуешь? Чего сам так не делал, когда занял его место в ГРОЗ?

Такого Радослав от Пелагеи не ожидал. – Потому что я не был Минотавром. Я был трудяга, между прочим, а не конь с вечно-возбуждёнными яйцами. Семейный человек, обременённый душевно-сдвинутой женой и кучей детей.

– Кто душевно-сдвинутая? Та, кто была на новогоднем банкете с тобою в ГРОЗ? Я не заметила. Только то, что ты её ненормально ревновал ко всем. Ты сам несколько душевно-сдвинутым был тогда. Так мне показалось, уж извини.

Радослав нахмурился, отвращаясь от Пелагеи настолько, что провались она в вакуум, руки бы не подал, – Кук будет потрясён твоим новым обликом до глубины своих яиц.

Он не заметил того, как появилась Ландыш, но сразу же притихла, поняв, что он злится на её мать. Девушка будто исчезла из отсека, хотя уже успела приблизиться, стоя за его спиной.

– Ссоры – дело привычное в замкнутом пространстве, – всё также весело ответила Пелагея. Он вздрогнул от неожиданности, почуяв лёгкое прикосновение к своей шее, и резко развернулся с таким выражением лица, о котором было бы уместно сказать: «Не подходи, убьёт»! Ландыш робко сияла девственно-прозрачными глазами ему навстречу.

Давайте мириться!
Вошёл Андрей вместе с Куком. Андрей был, похоже, приучен к метаморфозам своего командира, а вот Кук замер как монумент. Пелагея расцвела ещё больше, от неё разве что искры не сыпались, как он бенгальского огня. Она добилась своего. Кук застрял взглядом на её ожерелье, как впервые увидел. Взгляд его елозил то вверх, то вниз от жемчужных нитей, – то к губам, то к задранной груди недавней бабушки Яги под её новым комбинезоном. – А что, – спросил он несколько охрипшим басом, – у нас ещё будет время для послеобеденного отдыха или как?

– Как решишь, так и будет, – сладкозвучно пропела Пелагея, обернувшаяся белой, вернее жемчужно-серебряной лебедью. – Поработаем, устанем, а там Ландыш приготовит нам обед.

– Кажется, мы въехали в день сурка? – спросил Андрей. – А как же «Пересвет»?

– Он пока далёк от заданных координат. Его отдаление достаточное для того, чтобы мы тут побездельничали немного. Ты против, Андрей? – спросила командир, она же псевдо Яга, она же псевдо лебедь.

– Скучно-о! – капризно протянул Андрей. – Пора бы уж по домам, кому куда надобно, – он вёл себя как сын загулявшейся непомерно матери. А может, он скучал по своим красавицам, покинутым на планете «Пелагея Бусинка», где, если верить Пелагее, рай, о котором на Земле мечтают только юные или ленивые люди.

– Я думаю, Радослав, тебе после вынужденно повторного, праздничного обеда, раз уж задержка с «Пересветом», лучше уйти отдыхать в другое крыло, где и отдыхают Вероника, Алёша и Ландыш, – сказала Пелагея. – Там есть пустующие отсеки, и робот соорудит для тебя напольную воздушную постель. А то ты опять не выспишься.

– К чему столько практически не используемых пустот в твоём корыте? – спросил он, не скрывая досаду на её откровенное заявление о том, что она намерена опять предаться грешным утехам там, где неуместно, непозволительно, неэтично. Хотя бы потому, что в замкнутой этой кубатуре находятся невинная девушка-дочь и мальчик врача Вики, если уж сама Вика не в счёт. А мужчин она, похоже, и за людей не держала. Чего их, скотинку рабочую, стыдиться? – Матрона космическая! – процедил он в качестве добавки ей за шиворот. И уже шёпотом, – Давай, давай, оголяйся, раз уж возник такой экстремал, жаждущий нырнуть в твоё вулканическое и проснувшееся от спячки жерло… у него кожа что короста задубелая… две коряги полоумные…

Она сбоку пыталась вглядеться в его лицо, в сжатые в откровенной неприязни губы, – Твои мысли, Радослав, гремят как ржавая жесть. Ты учти, у меня развиты особые навыки считывать даже не озвученные мысли, а ты скрежещешь зубами, как… – она подбирала слова, – засыхающий дуб в непогоду. Ты злой или ты ханжа?

– Я всего лишь спросил, зачем тут лишнее пространство, если у тебя звездолёт малой вместимости?

– У меня звездолёт – спасатель. Места для тех, кого я и спасаю при случае. Просто у меня команда – некомплект, людей мало, а корабль-то мой вовсе не корыто, как врёт Кук.

Кук радостно покряхтел на её многообещающее предисловие к тому, что его ожидает после обеда. Он пошарил глазами по отсеку, ища Ландыш. Она стояла, почти прижавшись к стенке, бледная, как и обычно, нахмурив бесцветные бровки.

– Приготовь мне… – он задумался, чего бы пожелать.

– Курицу, раз уж ты петух, – дерзко ответила Ландыш. – А на десерт я синтезирую тебе куриное яйцо, как символ того, что она снесёт от тебя птенца по прибытии на «Бусинку».

– Снесёшь яичко? – насмешничал над нею Кук. – Тогда заказ на золотое.

– Ты зубами его не разгрызёшь, обломаются, – Ландыш дерзила в ответ.

– Так мы с твоей мамкой на пару его осилим. Будет чем заняться в послеобеденный отдых.

– Насчёт неё и не сомневаюсь. Она-то осилит. Да ещё тобою закусит. Она врёт, что у неё закончился репродуктивный период. Она же колдунья, и умеет преображаться в зависимости от того, хочет она мужчину или нет. Пожалуй, яйцо я сделаю в виде кукушечьего. Ты же Кук.

– А ты дерзкая! Кто ж меня опередил, а, жемчужный птенчик? Если ты знаешь о том, что мужчину можно хотеть…

Пелагея счастливо погладила Кука по жёсткой его и чрезмерно мужественной щеке. – Пусть хулиганит. Да, милый? Я буду помнить тебя долго. А после повторного обеда моя память станет ещё крепче.

Она прижалась к нему у всех на глазах, от чего Ландыш выскочила из отсека прочь. Кук ответил Пелагее счастливой же улыбкой, став совсем уж добряком-простаком по виду, обнял её крепко, затискал у всех на глазах.

– Нам уйти? – спросил Радослав холодно, нисколько не одобряя такого вот поведения матери на глазах, пусть и слабоумной, а очень уж впечатлительной девочки-дочери. Про Кука он и не желал думать ни плохо, ни хорошо. Тут всё решала женщина. Женщина же пропела ему в ответ голосом так же изменённым в сторону заметного омоложения, – Ты никак ревнуешь, Радослав? Но кого? Меня к Куку, или Кука к Ландыш? Не нужна ему малышка Ландыш. А тебе не нужна я. Так что я разрешаю тебе и сегодня покурлыкать с нею на вашем насесте вместе. Может, тогда и в твою душу заглянет уходящее от нас Солнышко. Наше Солнышко. А там будет вам светить как её? Ихэ-Ола? Космическая сестричка Солнышка. Давайте все мириться. Нам же вскоре расставаться навсегда. А с Куком ещё навоюетесь, как развернётесь на воле. Мир?

– А разве была война? – смеялся Кук. – У кого и с кем? Он мне такой же любимый сын, как тебе твоя Ландыш дочь. Пусть и не родной по крови, а любил я его как сына всегда. Лучший мой орлёнок был среди учеников моих. Ставший настоящим космическим орлом. Пелагея, я вот что удумал. Зачем ему быть каким-то мшистым там Паном. Он будет Орловым. Мы же пока в состоянии внести правки в базу данных. На Троле пока не знают наших новых имён.

Ландыш передумала уходить и вернулась, но Кук, упоённый собственной любовной трелью, её не заметил.

– Не Трол, а Ландыш, старый сундук с истлевшей памятью! – подала она звонкий голос. – На Орлова я даю добро. Я хочу быть орлицей, а не глупой тоскующей кукушкой.

– Ого –огонь! – прокомментировал Кук одобрительно. – темперамент будет мамкин.

– Я не хочу птичьей фамилии, – отказался от подарка Радослав, – Мне Пан ближе. Поскольку у моего отца фамилия была с тем же самым корнем. Паникин.

– Твоя воля. По мне-то хоть Дубом, хоть Репейником будь.

Обман, давший другую судьбу
Прощание прошло в лучших слёзно-умилительных традициях жанра. Маленький звездолёт «Бусинка» пропал в пучине звёздной бескрайности. Потрясением для Пелагеи явилась даже не разлука с дочерью, как и разлука с захватившим её внезапно Куком. А то, что в самую последнюю минуту её покинул Андрей Скворцов. Он просто поставил её перед фактом, что отбывает вместе с Куком на «Пересвете». А поскольку в её звездолёт был встроен искусственный интеллект, в Андрее как в важном управляющем звене команды особой нужды и не было. Врач Вероника, как успел заметить Радослав, сразу выделившая Андрея, была счастлива. Он был ей нужен для другого…

Ландыш, опухшая от слёз и полубесчувственная, утратившая даже способность к речи на неопределённое время, отлёживалась в отсеке отдыха нового звездолёта. Радослав сразу отметил, что у громадного звездолёта очень маленький экипаж. Сильно похожие друг на друга молчаливые ребята только скромно поприветствовали новоприбывших и растворились в недрах поразительной машины. Такого звездолёта Радослав ещё не встречал. И сразу возникло подозрение, что он создан не по земным технологиям.

Внутри он даже не был похож на сложную машину, а скорее на большой дом с несколько замысловатой планировкой. Тот отсек, что отвели каждому для отдыха, нельзя было и назвать отсеком. Это была обычная жилая комната, в меру просторная и странно-будничная. Вот будто пришёл он к кому-то в гости и… В данном случае прибыл в гости к Куку. Поскольку Кук сразу преобразился. Выправка стала настолько безупречной, что он без всяких усилий держал свой мощный подбородок задранным кверху, и манеры щедрого и очень богатого хозяина не казались новой ролью. Это и был хозяин и своего имущества и самого положения.

Спустя небольшой промежуток времени Кук пригласил Радослава к себе. Это была полукруглая комната, вроде церковного алтаря. В ней стоял кристаллический столик, округлый диван, бывший и местом отдыха хозяина. Голографическое окно было единственным украшением помещения. Оно изображало безмолвную, но подвижную перспективу – фантастически-красивую аллею, уходящую в фальшивую даль. Розоватый песок без единого живого следа устилал дорожку, а шевеление ветвей открывало иногда скрытую за ними какую-то ажурную беседку, похожую на китайскую пагоду.

– Я не буду тянуть, что называется кота за хвост, – сразу начал Кук, – время дорого. И оно не имеет хвоста. Радослав, ты сразу в бутылку не лезь. Вначале всё выслушай спокойно, а потом уж проявишь ту реакцию, которую и сочтёшь нужной. Ты человек не только опытный, но и не очень уже молодой. Не прежний мальчик, с которым, помнится, я вёл начальственные разговоры. Поэтому приступлю без длинных предисловий. Сразу же. Мы не летим ни на какой Трол. Да и чего ты там забыл? Сделаю краткий набросок того расклада, что там существует.

Разумов давно вошёл в альянс с пришельцем, с тем, кого ты отлично знал. И кто кого из них в дальнейшем сожрёт, мне всё равно. Тот пришелец сотрудничает исключительно из тактических соображений. Разумов ему попутчик и полезное говорящее орудие для осуществления собственных его, не разумовских, замыслов. А стратегически пришелец исключил землян из проекта «Паралея».

Разумов не тот, кем ты его считал по доверчивой своей молодости. Ты не знаешь о том, что он бессовестно использовал тебя, прекрасно понимая, что вдали от Земли – его рука владыка. Он все те двадцать лет, пока ты не разгибался в подземельях Паралеи, не просто числился ГОРом. Он им и был. Поэтому-то все заслуги ему, а тебе – кукиш и как милость на сдачу адский спутник, где ты готовил площадку для новой земной колонии. Ты работал за него, а он отдыхал, путешествуя по планетам и отдыхая на Земле в своё удовольствие в то время, как ты нарабатывал ему стаж и выслугу, держа проект «Паралея» в состоянии должного порядка. И даже развивал для будущего. Но чьего будущего? Разве твоего?

Так и на спутнике было. Для кого ты там оставил свои десять лет и собственную любимую жену, похороненную в прозрачном саркофаге на Земле-2? Я и об этом знаю, Радослав. Ты очень ценил улыбчивость и показную отеческую заботу Разумова, но разве не он сделал тебя палачом? Не он оставил тебя рабом на собственной плантации, причем рабом ответственным и работящим? Любящим хозяина, доверяющим ему безмерно? Ты думаешь, что это я сослал тебя на Трол? Вовсе нет. Это сделал Вайс, твой же родной дедушка…

– Я это давно знал, – перебил его Радослав. – Но он поступил так ради того, чтобы я впоследствии вошёл в более высокую иерархию ГРОЗ… То, что я застрял на Паралее почти на двадцать земных лет, было уже моим выбором. Моим!

Кук как бы пропустил его замечание мимо ушей, – Разумов и теперь обрадовался, что заполучит себе обратно такого вот исполнительного раба. А тот вечный старик-пришелец также уж очень жаждет тебя к себе заполучить. И я уверен, и тот и другой хотят сделать из тебя уже личного палача для того, чтобы ты перекусил глотку тому, кому каждый из них тебе укажет, если заполучит тебя себе в услужение. Кто перетянет тебя на свою сторону. Не знаю, что тебя с тем стариком связывало, что он хочет в действительности, но Разумов-то точно не о тебе печётся, ожидая тебя как любящий отец, если по игровой личине.

Тебе охота быть такой вот золотой рыбкой у старика Разумова и его старухи на посылках? А он и старуху свою на Трол привёз. И сынка названного возвысил там настолько, что уверен, тебе и сынку его пришлось бы служить. И это тебе? Да ты его и помнишь, Фиолета этого, неизвестно кем рождённого, сам же и говорил. У меня есть некое прозрение, так скажем, в отношении того пришельца под кодовой кличкой Паук. Тот Паук ждёт тебя как не просто важную себе подпору, а как собственного родственника, очень ему важного. Но какой ты ему родственник?

– Та, кому он был отчимом, а потом и мужем, стала впоследствии моей женой. Родила нашего сына, которого этот Паук похитил, воспитал как своего уже. И теперь он считает, что я являюсь неразрывной частью его родового клана. Такие у них законы…

– Мало ли что он там считает! И что с сыном? Ты его так не нашёл, не увидел?

– Не нашёл. Не увидел. Почти сразу после его рождения мы с женой покинули Паралею. Меня сменил вернувшийся туда Разумов. И зря ты о нём так! Он был, да думаю и остался, выдающимся человеком. Он каждому там был за отца родного. И когда он оставил меня ГОРом вместо себя в подземном городе, я в первое время даже тосковал о нём. Такого редкого по своим качествам человека я больше уже не встречал…

– Умел опутать, что ни говори.

– По себе, что ли, судишь? Он был настоящим учителем для меня даже на тот короткий период времени, что мы и проработали с ним вместе. И я был тогда ему помощником, на совесть, пока он не покинул Паралею. А потом уж я и сам там остался Главным Ответственным Распорядителем земной базы…

– И в чём теперь-то ты Разумову помощник, если ты по сути своей не способен плести никакую паутину и ни для кого.

– Паутину плёл там тот самый Паук, Тон-Ат, мой как бы родственник. Потому и остался я жив, что он не мог тронуть меня. Я же, повторяю тебе, через сына стал частью его рода. А для них это вовсе не пустой звук или некое отвлечённое понятие. А очень уж хотел, поверь. Но вынужден был дать мне возможность произвести потомка от его же бывшей жены, ибо сам не умел производить необходимых ему наследников. И не ожидал он уж никак, что я его бывшую жену за собой на Землю увлеку. И веришь ли, Артём, – тут он забылся настолько, что назвал Кука его бывшим именем, – Я ведь и не хотел брать её с собой. Разлюбил я её к тому времени. Вот остыл, будто и не связывало нас с ней ничего. Она же сама от меня убежала, из-за пустяковой какой-то обиды, где-то ребёнка нашего родила, чуть не умерла, а мальчика и выкрал Тон-Ат. Она и сама-то вскоре бы точно умерла, да нашёлся у нас один добрый кудесник, доктор Франк Штерн, он и вернул ей не только жизнь, но и молодость, если по факту. Но как только я понял, как хочет сам уже доктор Франк оттягать её для себя, так и… короче отнял у него как свою уже собственность законную… А ведь он хотел даже на Паралее ради неё остаться. Так что, не было нам с ней жизни на Земле. Не сложилось…

– А как же детей-то она тебе нарожала столько? Уже после Паралеи… – удивился Кук.

– Одну дочь родила она на Земле. И я точно также не увидел этого ребёнка, потому что она опять сбежала от меня уже на Земле, к бывшему подчинённому Арсения Рахманова, к Антону Соболеву. Мы все вместе на Паралее и служили. Да и родилась та девочка уже после моего отбытия на вновь открытую Землю – 2. Последующие дети появились уже на спутнике, куда я её позвал из-за кромешного своего одиночества, скорее. Да и у неё без меня жизнь не заладилась… И, как тебе известно, на той новооткрытой Земле-2 она так и осталась, но уже в саркофаге…

– Как вышло-то такое?

– Опять сбежала. Но на сей раз уже умышленно открыла скафандр в ядовитой атмосфере спутника Земли-2. Где и построили базу для подскока, так сказать. Для дальнейшего освоения новой планеты… По виду была она улыбчивым и светлым ангелом во плоти, но по сути, знаешь, такой… своевольной, непредсказуемой . Никогда не прочтёшь, что у неё в голове…

– Надеюсь, моя дочь Ксения не стала для твоих детей злой мачехой…

– Напротив, была им доброй матерью.

– Вот и вывод. Не ищи себе доли в чужом краю. Выходит, непростая тебе жизнь досталась. Ты, Радослав, человек тоже непростой, а всё же, зная тебя с детства, уверен, что ты будешь мне добрым сыном. Так что даю заявку на твоё усыновление. Я как отец никогда и никого не предавал, не обманывал, всем нажитым духовным богатством делился со своими сынами. А у меня, Радослав, сыновей много.

– Соболев не сумел её удержать рядом, а до сих пор винит в этом меня. Даже дочь мою, что родилась на Земле, не пожелал мне представить хотя бы ради знакомства. Так мало того, он и другую мою дочь, рождённую уже на спутнике, уволок за собой в качестве своей жены! Так и сказал, видит в ней новое воплощение Нэи! Мерзавец же… Не влез бы он в нашу размолвку, не дал бы ей прильнуть к себе при живом муже, да ещё при пузе, сложилось бы всё по другому…

– Как же?

– А так! Не попёр бы я на этот спутник чёртов! Я уж со дня на день готов был отказаться от него, как бы меня ни заманивали туда. Это же была для меня бессмысленная петля во времени! Столько лет жизни утратил бессмысленно в этой примитивной строительной суете, среди уголовников, практически. На Паралее хотя бы красиво нам жилось, вольно и просторно. Подземный город же никого не ограничивал в своих рамках. Вокруг полностью безлюдная горная страна, а сам населённый континент… иди куда тебя и влечёт, ограничений нет ниоткуда…

– Что же на спутнике-то произошло?

– Ничего. Она взяла, да и сбежала! Подчиняясь всё той же встроенной программе, сбегать от любой, а часто и мнимой, неполадки в отношениях.

– Не из-за того, что Ксения туда прибыла? На спутник?

– Нет. Ксения туда прибыла с мужем, с Ксеном Зотовым. И расставаться с ним не планировала. Зотов сам оставил её после их возвращения на Землю.

– Ну, ну… Тебе виднее, как там всё и завертелось. Мне-то лишь и остаётся, что крошки от прошедшего того события склёвывать, а сам знаешь, из крошек целого уже не собрать. Что там, да как. Видел я этого Соболева. Мужчина ого-огонь! Виден издалека. Твою дочь отлично понимаю.

– А я нет! Раскрашенный болван этот Соболев! Пустой, или так, чтобы не создавать впечатление необъективной оценки, поверхностный весьма человек!

– Ну, ну… Теперь он с тобой, как ты это говорил-то? Из одного родового клана. Он твой зять. И как я наслышан, повторно он твоим зятем отметился?

– Да уж, сага космическая… Моя первая дочь Икри погибла на Паралее. А Соболев там был её мужем.

– Что ж. Ты молодец. Детишек нарожали тебе разные женщины, и это знак твоего мужского качества, что бы ни говорили о таком всяческие ханжи. Дети это послание нам из будущего. Залог, что будущее это свершится уже и после нас, если будет у Всевышнего на то воля. Прежде-то, понятно, трудно жили люди, а и то наше появление в этом самом будущем обеспечили. А уж теперь-то и подавно детишкам пропасть не дадут налаженные и человечные, -более-менее, – социумы Земли… Люблю я детей, Радослав! Всю жизнь, дали б волю, только их производством и занимался бы. Ты замечал, как светятся лица детей? Почему, как думаешь? Это отсвет самого будущего на их лицах. Они всегда лучше нас, ближе по своей сути к замыслу о нас Всевышнего. Если их злодейские искажения не касаются, конечно. А что именно этого Соболева со старым доктором Франком Штерном связывало?

– Он же на Паралее служил, я же тебе рассказываю, и Штерн там же работал врачом. А потом… тебе виднее, что их связывало. Коли уж ты посвящён в деятельность этих «ловцов обречённого будущего».

– Прими также к сведению, что Франка Штерна на Троле нет. Почему бы Разумову тебе того не сообщить в своём послании? Он же передавал тебе засекреченное послание. А вот не сообщил. Знал, как дорог тебе старик, как некая гарантия того, что вернётся ваше прежнее и родное содружество. Не будет там никакого уже прежнего содружества. Франк Штерн вернулся на Землю не просто так погулять. Он прилетел умирать. Он это знает. Он хочет умереть в тех местах, где и родился. Оставить родной планете то, что она ему и дала – собственный прах. И он мне сообщил, проект Паралея полностью вышел из-под контроля землян и захвачен пришельцем так и не изученной природы. Тем самым твоим родственником поневоле, Пауком-Тон-Атом. И думаю я, не простил он тебе погибели своей приёмной доченьки и жены в одном лице. Сам же знаешь, род там не род, а бывает человека и органа, а то и руки-ноги родной лишают, если к тому необходимость возникнет. Убьёт он тебя! Так что, и не суйся ты на эту Паралею! Я такие вещи чую, я вещун!

– Для чего же ты вошёл в контакт со «лбами»? – спросил его в лоб Радослав.

Кук поднял сросшиеся брови в наигранном изумлении, – Смотря о каких лбах твоя речь? Ибо не у каждого, у кого в наличии лобные доли, есть разум.

– О ловцах обречённого будущего. Сокращённо Л.О.Б.

– Я использовал этих «ловцов обречённого будущего» в своих уже целях. Лично им Рита ничем не угрожала. У меня были свои счёты с нею. Это она продала меня Вайсу, использовала в целях Вайса, во благо Вайсу. А Вайс, когда возомнил, что я ему уже не нужен, подстроил мне катастрофу звездолёта там, где я и нашёл свою собственную уже судьбу. Благодаря помощи того, кто в меня и врос по необходимости. И змея в женской шкуре знала о том, что Вайс отправил меня на погибель. Хотя и любила меня. Возможно, любила. На свой змеиный манер. Так что ты, уничтожив Вайса, выполнил мой заказ. Хотя ловцы-то считают, что ты выполнил их волю. Поэтому они тебе и помогли с последующим спектаклем под названием «Самоубийство героя», с дальнейшей и скорейшей утилизацией останков несчастного Рахманова вместо тебя. Теперь. Что предлагаю я.

Рассказ Кука, но уже не о сиреневом, а о чисто земном рае «Ирис
Буду и на этот раз предельно краток. Тот монстр, что пытался некогда присвоить меня на планете «Ирис», если ты помнишь, этого не сумел. Я выдрался из его жвал, но я сумел и утащить часть его в себе. Я не сразу это понял. Все мои целители на Земле поражались невероятной регенерации моих порушенных органов, моей живучести, но причину так и не поняли. А я понял. Я стал человеком-симбионтом. Не дав инопланетному организму обогатить себя мною, я обогатил себя им. Его способностями, его возможностями, его разумом, не утратив собственного разума нисколько. Поэтому я и смог впоследствии то, что не было мне под силу даже в дни моего молодого цветущего периода. Кем я был-то? Ну, вроде и богатырский парень, а в целом-то посредственность. А тут после таких поломок, когда меня уже списали в инвалидный утиль, я встал во весь свой рост и смахнул в этой ГРОЗ всех тех, кто мнил себя выше и значительнее, как деревянные фигурки на игровой доске.

– Как же тогда Ника Анатольевна? – спросил Радослав, – отчего ей не удалось усилиться за счёт ресурсов того монстра?

– Её залечили горе – эскулапы. Она же женщина. А они верят этим врачам без оглядки. Я-то не дался. Я сказал, если уж умирать, так без ваших экспериментов надо мною. Без мук и быстро. И ушёл из космического госпиталя сам на своих ногах. Как сумел на них встать. Тем и сохранил в себе ту живность неведомую. А та помогла и себе и мне воскреснуть. Какой у неё, или у него, не знаю каков он, был выбор? Выжить во мне или сдохнуть вместе со мною. Пусть он и в отрыве от своего коллективного организма, а выжил. Мы с ним вместе и выжили. А в Нике эту штуку убили в результате всех длительных лечений и прочих вмешательств в структуры её организма. Её даже памяти собственной лишили. Почему я и подобрал её из жалости великой и сделал своей женой. И умерла она так рано, потому что ресурса жизненного у неё не было уже. А то стала бы таким же организмом-симбионтом. До сих пор бы жила и здравствовала. Но тогда не было бы на свете моей доченьки Ксении, – тут Кук пригорюнился. – Может, зря я тебя и послушал. Не взял её с собою? Что дети? Вырастут и что им мать. А она бы ещё детей нарожала, живя с тобою на моей планете.

– На твоей планете?

– Вот тут мы и подошли к главному, – Кук выдохнул по своей привычке длительно и шумно, – Ах-ха-ха-ха! – выпил залпом напиток, похожий на сок граната. Дал точно такой же Радославу. Самый неподдельный гранат. Хотя, конечно, синтезированный. Откуда бы тут взяться гранатам?

– Планета моя прекрасна. Она полное подобие нашей Земли. На трёх её континентах живут три расы. Одна с бело-розовой кожей, как у нас. Вторая с бело-жёлтой, как у азиатов примерно. А третья с медно-красной кожей. Вот эти меднорожие самые коварные, самые воинственные, самые жадные. Бело-жёлтые – очень работящие, склонные к коллективизму и послушанию. Бело-розовые талантливы, душевно развиты, но ленивы и безалаберны, как только есть к тому возможность. Можно не напрягаться, так и не будут. У них есть собственные правящие слои, избираемые правители, но я живу там сам по себе, ни от кого независимый. В подземном ангаре всегда стоит мой звездолёт. А он, как ты заметил, подобен небольшому городу. Тут есть всё. Медицинский универсальный робот, кухня, где возможно синтезировать любую еду по заданной программе, вода, воздух, абсолютно всё для выживания людей. Поэтому я могу гулять по целой планете, не подвергаясь ни малейшей опасности. Я и дом там себе построил в прекрасной роще.

– В прекрасной роще, – повторил Радослав, – что-то напомнили мне эти персональные прекрасные рощи.

– Ну да, – согласился Кук, поняв его по-своему. – Я же и сам жил в лесу. Там мой дом стоял. А потом ты там с Ксенией жил. Я человек неприхотливый в бытовом плане. У нас есть абсолютно любые возможности, чтобы жить среди местных людей в безопасности и так, как нас к тому с детства уже приучили. К чему бы перенапрягаться, как иные местные жители, живущие, если и не под дырявыми крышами, то всё одно в жалких хижинах? Мы хотя и космические бомжи, а всё же люди из будущего. Мы привыкли относиться к себе по-человечески. В целом люди планеты не перегружены агрессией, поскольку развивались в избыточном просторе своих земель и в том достатке, которым награждает всякая земля за труд насущный. Климат там ровный и мягкий. Тектонические плиты континентов древние и стабильные. Океаны мелковатые, а один, так называемый «Гнилой океан» окружает необитаемый континент. Так вот. Андрей будет жить на континенте бело-жёлтых и мягких – «золотых», как их для себя называю, людей. Ты будешь жить на континенте бело-розоватых – умных и настырных, смелых и правдивых, – я их называют – платиновыми. А медных беру себе. Я их называю бронзовоголовыми. У них и волосы красновато медные. Как у меня были когда-то. Они самые опасные. Плохо предсказуемые. Тут уж мне конкурентов нет с моим провидческим даром. Я ведь не просто так тебя дубом – репейником обозвал. У платиновых все имена из растительного мира.

– Разве там земная флора?

– Абсолютно. Я же тебе сказал, полное подобие нашей Земли. Космический Программист умышленно создал такие вот подобия, чтобы выявить в ходе эксперимента все их возможности в разнообразных проявлениях. Так я думаю. По скудоумию моему. Понятно, что названия звучат совсем иначе. Но ты же будешь первое время универсальный переводчик ввинчивать в мочку уха. Вроде как родинка у тебя. Конечно, от переводчика голова болит, эхо гудит внутри от непривычки, и язык во рту как не твой. Но тебе не привыкать. Язык изучить и не проблема. Уж если ты на языке Паралеи говорил как на родном. И на этом сможешь.

– Буду просто жить?

– А тебе того мало? У каждого из вас будет спрятан под вашей личной загородной и небольшой усадьбой ангар, для хранения межконтинентального челнока. Необходимая, хотя и небольшая система подземных тоннелей на случай внезапного бегства. Мало ли что.

– Зачем мне усадьба?

– Условно усадьба. Скорее благоустроенная дача. Конечно, можно и в главном столичном городе иметь каждому из вас по жилью, соотносимому со средним уровнем большинства жителей. Только скучно там, да и к чему внимание привлекать. А так будешь жить в пригороде и не стеснять себя их стандартами. В основном-то народ вокруг бедноватый, не избалованный техно роскошью и прочим там. Будет и связь наша друг с другом. Встречаться будем в звездолёте, хотя и под земной твердью. На звездолёте существует постоянное дежурство из моих сыновей. Ты обратил внимание, какие отличные у меня мальчики? Какая выправка, а? Земная выучка. Где ещё, а главное кто дал бы тебе всё это, Радослав? Только я, родной тебе по духу человек. Зачем нам, уставшим, а всё одно своевольным и сильным людям, какая-то их политика, борьба? К чему нам во всё влезать? Тебе мало было Паралеи? Много вы там сумели? До сих пор непредсказуемая неопределённость во всём. И есть у меня некая глубинная убеждённость, что вытолкнут землян оттуда, как оторвались они от мощи нашей Земли. Поскольку там другие и более древние заявители на своё имущество объявились. И ясно, что своего не отдадут. Чего ради рвать планету каждой силе в свою сторону? Тем более, что она тому же Разумову не своя. А лихо, лихо использовал он тебя! Сам вольный путешественник в своё удовольствие, а стаж и зачёт времени во вполне материальных ценностях и благах ему лично. А тебе только сухая благодарность, совместная с выговором за недолжные проступки в сложной и неродной среде, а потом скупое поощрение в виде отсылки на строительство базы в сущий ад, по сути-то…

– Не надо, Белояр! Проехали всё давно.

– Чего не надо! Вот и Семёну Каменобродскому, отдавшему лучшие годы, богатырские силы, а потом и само здоровье во благо человечества, ГРОЗ выделила маленький «домик окнами в сад», как поётся, и забыли о нём все, как его и нет уже. Жена, не обозначу её по её достоинству, кинула его как старую собаку одного совсем. Подыхать. Он теперь в обители «Утренняя звезда» поселён в секторе «заслуженные ветераны». Того она и хотела, как перестал обслуживать её потребности течной суки. Другого кобеля себе нашла. Тоже немолодого, но не облезлого пока.

– Куда тебя занесло, Белояр? Кажется, давно бы должен изжить из себя все земные страсти и обиды.

– Какие ещё обиды? А Семёна-то как мне жаль! Ты и он были самые мои незабываемые ученики. Со мною вместе ни дать, ни взять три былинных богатыря. По сравнению с современным субтильным поголовьем. Накачаются там как воздушные шары, что девки, что парни, а ткни иглой и весь воздух из них вышел. Вот какие теперь богатыри. Потому что пустотелые люди. Без крепкого духа, без земляной натуральной крепости. И образование это современное – никудышнее. Чуя я скорый закат нашего былого величия.

– Как же твои сыновья?

– У них особая система воспитания была в особом космическом городке. Он был моим проектом и моим вложением нешуточным в его реализацию. Лучшие педагоги, умнейшие люди, проверенные кадры. На них до сих пор вся наша космическая махина и держится. Не на этих же заокеанских и прочих дружественных в кавычках партнёрах? Так и мечтающих своими неандертальскими мозгами захватить всю Землю и всю Вселенную для себя, будто она их прокопчённая вонючая пещера из каменного века. Нет всеобщей праведности, всеобщего единения, нет и будущего, Радослав.

– Считаешь, что прошлое всегда лучше настоящего? Что всё идёт только к худшему?

– Нет. Не считаю я так. А даже наоборот. Я вообще противник такой лженауки, как история. Ибо она постоянно переписывалась и фальсифицировалась. Жизнь процесс и человек процесс, текучий и изменчивый. А вот куда его течение задано, как узнаешь? Если русло не нами выкопано? Мы же как капли в вечно бегущей и колоссальной реке, а остановка движения это как старица у реки, – заболачивание, высыхание, конец.

– А сам стремишься к покою…

– Покой не есть синоним смерти. Покой в жизни всё равно течение, но плавное и медленное в отличие от бурного и бешеного, с пеной и брызгами. Созерцание, тишина, раздумья… И уж позволь довершить своё раздумье по поводу истории, коли уж занесло меня в эту колею. К чему постоянно взывать к прошлому? Мусолить бесконечно былые обиды и впихивать в сознание настоящих жителей Земли всю ту информацию о прошлых неустройствах, войнах и ужасах? К тому же, кто не знает, сколько там вранья в этой их всемирной истории? С одной стороны учат, прости ближнему все его прегрешения, забудь нанесённые обиды, а с другой постоянно озвучивают, кто и кому что не додал, кто у кого что украл, кто на кого напал, сколько убили, скольких замучили. Выходит, подспудно сеют вражду. Зачем человеку вообще помнить о том, чего он лично не переживал? Те, отжившие, поколения давно на том берегу реки Стикса. А негативная накачка коллективного сознания никогда не поспособствует тому, чтобы матрица будущего реализовалась в лучшем своём сценарии. Если вызывают призраков прошлого, то они придут в будущее.

– Чего ты разошёлся-то? – не выдержал Радослав.

– А то, что считай это за призыв, выкинуть прошлое, в данном случае наше с тобой совместное прошлое, в вакуум, чтобы развоплотилось. А это лишь общие рассуждения. Позитив человеку нужен, свет и впереди, и позади тоже. Чтобы ему легко было идти вперёд и не оглядываться с ужасом назад, отбиваясь от кровавых призрачных теней. Не надо вскрывать давние могильники, уподобившись упырю, грызущему полуистлевшие кости. Информационная зараза, выпущенная из запечатанных саркофагов, может поразить души живых как древняя чума, что было неоднократно в истории, когда совали нос, куда не следует. Все эти страхи и кошмары, с каким бы назидательным видом они ни подавались как полезная информационная пища для ума есть разновидность духовного гнёта. Всё плохое забыть! А всё хорошее смело бери себе и в дальнейшую дорогу, ибо добро не отягчает никогда. Не сочти за отрыжку пропаганды в учебном корпусе, как я к тому некогда был привычен. Но я всегда так считал, и считаю. Даже при наличии понимания о собственном несовершенстве всегда стремлюсь лишь к добру.

– И к великим деяниям?

– Не до великих деяний мне теперь, Радослав. Но дожить хочу среди красот природы и в благоустроенной тишине. Разве не того же и тебе надо? А ведь на Земле тебе такого уже не дадут. После тюремного срока, если вздумаешь вернуться, дадут такой вот «домик окнами в сад», стоящий у пыльной дороги, ведущей на погост. В точно такой же и вселили заслуженного ветерана космических странствий Семёна Каменобродского. – Кук неожиданно запел свдохновенной хрипотцой, – «Домик окнами в сад/ Где ждала меня мама/ Где качала ночами мою колыбель/, Домик окнами в сад/ Засыпает упрямо/ Голубая метель/ Золотой листопад/, – после чего протяжно выдохнул, – Ах-ха-ха-ха! – и откинулся на спинку дивана. Закрыл глаза.

Новелла о земной любви стального Кука
– Сентиментален я стал. Слезлив. Старею. Часто предаюсь воспоминаниям. А что ни говори я, хорошо то, что Вега Капустина, девочка моя ярчайшая и мною обиженная когда-то, нашла себе для совместного проживания твоего отца Ростислава Паникина. И ему, бродяге, такая награда как Вега тоже заслуженно досталась.

– Не знал никогда, что Вега имела фамилию Капустина. Она себя называла, да и числилась всюду как Вега Корунд.

– Стеснялась дурочка своей родовой фамилии. Выпросила у меня для себя новую кличку. А я не был против. Пусть скудоумное дитя забавляется. Ей столько пришлось от меня натерпеться, что никакие подарки потом не загладили мою вину. – Он помолчал, но поскольку его распирали нахлынувшие образы из навсегда оставленного мира, то следующая новелла уже не стала откровением.

– Я её видел в то время, как сам вернулся на Землю, но по соображениям сугубо конспиративного порядка себя не выявил. Жил себе да жил, тихий ветеран космических странствий, никому не интересный. Сижу как-то у фонтана в центре столичном, любуюсь на красоты родные и неописуемые. И вижу её сквозь прозрачную стену из фонтанных струй. Сидит, пригорюнилась.

Не узнал я её, а учуял так остро и больно, что дыхание спёрло. Я её лишь поначалу и увидел с длинными волосами, как она возникла в Академии, а потом всегда стриженую. Какой-то завистник взял и нашептал, ты с таким помелом, дескать, шефа своего раздражаешь. Вот он и не отстаёт от тебя, гоняет как кобылу ездовую до семи потов, а к другим-то не придирается, если заметила. А я всего лишь подтянуть её хотел по научным дисциплинам, не тянула она высокую науку, а я боялся, что её вышвырнут из-за того, что она по умственному развитию не дотягивает до уровня прочих учащихся в космической Академии. Как попала, тут дело в случайности, скорее. Как высыпали их всех из космического детского городка, вроде как горошины из корзины, а вы там уж разбирайтесь, кто годен, кто нет. Так всегда и было. Но отвлёкся я.

Смотрю я на неё, сидя у того фонтана, а она, длинноволосая моя Лоролея…

– Почему Лоролея?

– А потому, что недобрая она штучка была, хотя и хороша… Завораживала, ума лишала. Да не перебивай! А тут обычная женщина сидит, мимо которой пройдёшь и не взглянешь. Только волосы как показатель особой природной силы её всё ещё хороши, ни единого седого волоска, хотя, что за проблема восстановить пигмент волос. Поцеловала её сама Матушка Природа при рождении, одарила, как одну из любимых своих дочек, гармоничной красотой. Но лишь внешней, ума-то отец наш Разум Вселенский ей не добавил, – так, шлёпнул кое-что в заготовку будущей красотки, не глядя, жить можно и ладно.

Но когда и было, что сияла она как ярчайшая и колючая звезда. Колючая потому, что всякий взгляд её, всякое движение и смех всаживали в душу и тело моё по острейшей колючке когда-то… избавления не было, только в одном оно и заключалось, чтобы присвоить её себе…

А тут-то лицо ведь другое у неё… прежнее-то, изуродованное, заменили совсем другим. От былой красоты редкостной и хватающей всякого, кто не страдает половой дисфункцией, за то за самое, следа нет. А глаза-то не заменишь. Те же обманчиво-глубокие, сияют как у легендарной «Золотой бабы». Чисто –золотые звёзды, будто стоишь ты на полярном круге в самом центре и ловишь их в самое сердце, когда они огромные, колючие и единственные на всю бескрайнюю пустыню вокруг.

Я, помнится, как увидел её впервые в тренировочном учебном центре, так едва не ослеп, конкретно по глазам вдарило. Всё глаза тёр, не привиделась ли мне такая красавица? А смотрю, курсантам недоразвитым вроде как на неё начхать. Да и ей красота природная недорога была ничуть. Всё норовила обогнать сокурсниц по своим зачётным показателям. Злая была, а не портила её даже задиристость. Она передо мною трепетала, а вот мужчину во мне никак видеть не хотела. Не въезжала в ситуацию долго. Приду иногда в учебный центр, любуюсь ею как музейным шедевром. А она замрёт, как заметит моё любование, ну есть диковинная статуя из, не знаю уж каких, фантастических миров, и даже не взволнуется по-девичьи нисколько.

Родители, веришь, картофелины без лица и ума. Откуда такая к ним свалилась, непонятно. Генетика-то отцовская была у неё, а мать, умершая давно, из базы данных тупо глядела трафаретной тёткой, каких миллионы. Мачеха как из старинной сказки девочку-сироту изводила, пока отец не отдал её в космический городок на выучку. Она прошла все детские конкурсы, чтобы туда попасть. Ведь у неё влиятельных родственников из наших структур не имелось. Дитя из народа. От того и природу такую безупречную во всех смыслах наследовала от нравственных предков. Но я отвлёкся. Всё-то рассказать и невозможно. Так вот, возвращаюсь к той последней с нею встрече.

Подсел я ближе на скамеечку рядом совсем. А она не видит. Поскольку довольно часто человек не способен увидеть то, что не вписывается в его насущные представления об окружающей реальности. Даже перед глазами её встань я, не увидела бы. Вблизи я утвердился, что не обмануло сердце-вещун. Платьице в ирисах нежно-синих, как и любил один я. Туфельки на стройных по-прежнему ножках на манер архаичных сандалий, с плоской подошвой и с переплетениями вокруг подъёма до самой голени. А на запястье и пальчиках мои дары – сапфиры уникальные, ярко-синие и звёздчатые! По моему личному эксклюзивному заказу художник-ювелир их изготовил. Я к драгоценностям вкус когда-то имел. Не утратила за столько-то лет, носит на себе! – думаю, и дышать уж нечем от потрясения. Где она сумела их сберечь за годы таких-то странствий! А она волосы распустила, поскольку пук волос на затылке, видимо, утомил её голову, расправила их чудесной волной и опять задумалась горестно. И ни одна живая душа, ни один взгляд её не выделил, вот будто и нет её ни для кого.

А она, веришь, на меня и взглянула, но так, как на памятник, который неподалёку там был. Или как на пустой постамент для памятника. Вега, Капусточка моя! Кто-то, думаю, теперь тебя любит, лелеет, как я бывало. Какой такой козёл? Да никто на такое не способен. Никто, чую, не любил её во всю жизнь, как я любил. Она как никто из моих прежних и последующих девчонок была мне дорога. Не сравнима ни с кем. Вот сижу я и думаю, подойду! Нет удержу.

А тут и подсел к ней пень кряжистый. Заметил отчего-то. Засиял, аж свет от него разлился по округе, несмотря на солнечное утро. Что такое, думаю. Чего он в ней обнаружил? Кроме длинных волос ничего и нет. Не особенно молодая женщина, пасмурная. А пень тоже, похоже, из давно отживших, хотя и крепок на зависть иному хлипкому стволу.

«Вега»! – орёт, – «Ты ли это, звёздочка моя незабвенная»! Какая такая «звёздочка» она ему? Останцу от былого и гордого некогда дерева?

Она же ручки бело-сахарные протянула к нему: «Ростислав! Да как же ты меня узнал»?

«А чего узнавать», – отвечает, – «я давно тебя отслеживаю. Знаю о твоих мытарствах. Да вот приехать к тебе так и не решился. Больно мне слишком Семёна таковым, полубезумным, узреть было. Я с ним не дружил никогда. Чего и припрусь? А ну как выгонит». А сам-то рад, словно бы возлюбленную встретил. Я же вижу.

«Не изменилась ты ничуть», – врёт, – «всё та же ты. А, пожалуй, и лучше стала».

«Я столько пережила за эти годы», – отвечает она, – «что страдания изменили мою душу радикально. Я уже не та дурочка, какую ты помнишь. Может, внешне я и хуже, а душою я богаче стала. Только кому оно надо? Я поняла, что мужчин только наша наружность и вдохновляет. Врут, что душа и прочее. Что-то не замечала я, как лицо мне перекроили, что хоть кто душой моей увлёкся. Даже в том захолустье, куда нас с Сенечкой запихнули как ветошь негодную, ни один из встречных на меня как на женщину и не взглянул с тех самых пор».

«Как»? – изумляется пень восторженный, – «Да ты как была, так и осталась как звезда Венера среди прочих тусклых звёзд». Вглядываюсь в лицевую панораму вруна и вдруг признаю его. Догадался, кто?

– Мой отец.

– Он. Вот так. Я в молодости у него любимую из рук вырвал, а он у меня в старости то же самое проделал. Не о Пелагее, понятно, речь. На кой она мне? Ни в юной поре её она соблазном для меня не являлась, ни уж тем более теперь, когда она усохла как подошва. Скажу тебе честно, как умный мужик я умных баб не любил. У них сниженная репродуктивная функция. А мне плодоносящие существа были по вкусу. Я всякую женщину, если выделял, сразу матерью своего ребёнка видел. Таков я. Скорее всего, Паникин, твой отец, видел Вегу в молодости, когда не мог и мечтать получить от неё искомое. Таких в наших структурах много было, которые её замечали и долго помнили. Ну, а у старого ветерана, сам понимаешь, каков выбор, если он также по несчастью одинок? А тут знакомая и много моложе его женщина, которую он запомнил сказочной красавицей. Она же чудесная была как восточная гурия, а ума не было у неё ни на грош. Так бывает. Вот как у нашего Ландыша.

Выбор сделан за нас

– Теперь, как будем решать с Ландышем? – Кук задумчиво покусывал губы.

– Чего с ней решать? – Радославу вовсе не хотелось после такого вот информационного водопада решать проблему Ландыш. Он думал только одно, что выбора ему Кук и не даёт. Какой выбор у космического бомжа? Погибель или, какая-никакая, крыша-атмосфера над головой. А тут нате вам. Дача или квартира, пусть и в неведомом пока, а в около столичном граде. И база со звездолётом на необитаемом острове, и межконтинентальный челнок для путешествий по планете. Кто бы и отказался? Да это подлинная награда за многолетнюю службу, каковой на родной планете не предвидится. Но Кук же напирал на то, что от Земли та жизнь почти не отличимая.

На Паралею ему и самому было тягостно возвращаться. Всегда было чувство, что Паралея – навсегда ушедшее. Лезть туда, как в могиле жить. Пусть и прекрасная она, голубовато-сиреневая и сказочно цветущая, наполненная «феями – колокольчиками». И прочими «розанчиками» в обозначении Кука. Как и бесчисленными домами яств, а также ничуть не разобранными свалками их жизнеустройства. Не хотелось туда категорически. А на Земле оставаться было уже нельзя. Как и служить под началом как бы родного дедушки Вайса, никогда не запоминающего ни своих детей, ни внуков в лицо, день ото дня становилось невыносимее. Если ты знаешь, что подчинён преступнику, невозможно скользкому и рассчитавшему на несколько ходов вперёд любой твой шаг, да и шаг любого, поскольку он начал уже перелезать за третье столетие, то выход был один. Помочь ему перелезть уже в семейный склеп окончательно.

И удивительное дело, Куку он верил. Верил и всё. Словно бы, рассказывая ему сию повесть, Кук делился не словами, а образами того, о чём и шла речь. Он не лгал ни единым словом, ни единым явленным образом. Это был не тот Кук, кто приставал к Пелагее в открытую, кто развращал её дочь – переросшую давно подростковый период девушку с сознанием подростка. С кем сам Радослав вступал в перепалку, находясь в «Бусинке». Не тот Кук, кто буйствовал в любовном соединении с Пелагеей, не считаясь с общепринятыми этическими нормами поведения в тесном звездолёте. Сидящий перед ним Кук был подобен тому самому безупречному монументу, который он изображал в звездолёте Пелагеи. Монумент хрустальной чести и неоспоримого величия, поскольку светопроницаем, без пятен, без выбоин. Белояр Кук являл предельную открытость его глазам и его душе, и каким-то образом заставлял себе верить.

– Ты для кого затеял клоунаду в звездолёте Пелагеи? Я же сразу понял. Человек, встретивший меня в преддверии моего «постскриптум» существования, так скажем, и тот, кто изображал из себя выживающего из ума старикана – это же две несовместимости.

– Для Пелагеи и была сия комедь а ля «Дедушкин сон». Она слишком уж глубоко норовила меня просканировать. И как ни дурил я её, нечто учуяла. Ты думаешь, она просто так, из остаточной похоти увядшей бывшей красавицы ко мне пришла? Нырнуть хотела в мои бессознательные уровни, пробиться, так сказать через моё, старческим сексом одурманенное, сознание. А не вышло. Там такая защита у меня стоит, что куда ей. И не старик я. Вот в чём дело. Она и сама вылетела из своей мнимо старческой роли. Видел, как набелилась, насурьмилась перед расставанием? Мечтала, что я ослаб в её объятиях и к ней в её райскую закисшую заводь нырну до скончания жизни. Хе-хе-хе, – Кук на миг надел на себя уже сброшенную маску старого сатира. – Она учуяла! То, что я смогу её обогатить тем, чего у неё нет. Потому и дочку подсунула. Не через себя, так через дочку хотела заполучить нечто себе ценное. Не хотела меня отпускать. «Чего ты забыл на той Паралее? Она – проект Разумова, он с тобой властью не поделится. А ты подчиняться никому не умеешь». Да. Она так и думала, что ты стареющего Разумова там заменишь, по-хорошему, понятно. Оттеснишь по-тихому. Для того и дочку свою притащила на Землю, чтобы тебе вручить и царицей Паралеи её потом через тебя сделать. Какая там царица души? Из такой-то дурочки? Для такого мужика как ты! Она точно мою Ксению не видела, если думала, что ты сможешь после такой женщины любить её чахлый Ландыш.

– Она её видела.

– Хочешь сказать, что она увидела, что ты жену свою не любил? Но почему так произошло? Ты же любил её в своей юности безумно, а она? Она же через разлуку с тобою больной стала.

– Не надо было тебе сорок лет назад посылать меня на Трол.

– Не я посылал! Вайс приказ такой дал.

– Вайс? Да он и знать меня в те годы не знал, мальчишку-выпускника Академии…

– Он отлично был о тебе осведомлён. Когда Разумов прислал свой запрос на молодого выпускника Академии, желательно отличника, он тебя и запулил к нему. Не был бы ты с Ритой знаком, так и не знал бы он о тебе. Заслал бы тогда того же Каменобродского. Тот же превосходил тебя по многим параметрам. Исключая разве что ум. А изюминка-то и не в этом оказалась! Не посылал Разумов никакого запроса. Ну, а когда прибыл ты туда, он и не отказался от такого щедрого подарка как выученный мною распрекрасный космодесантник.

– Кто же послал запрос?

– Так и не выяснил я. Может, и сбой какой был в искусственном интеллекте.

– Не сбой. Вторжение чужого интеллекта. Вот что это было. Им, тем из условного «Созвездия Рай», был нужен молодой землянин с определёнными, мне не понятными до сих пор, параметрами. Им не каждый подходил. Не знаю уж почему. Мы с Арсением Рахмановым подошли им идеально. Но я «приз», назначенный Арсению в условленном ему месте, перехватил, сам того не зная. И «призом» тем едва не подавился с фатальным для себя исходом. Потом уж я Нэю встретил как собственное незаслуженное исцеление… – Радослав, сам не ожидая от себя такой откровенности, стал говорить о том, о чём ни с кем и никогда не говорил. – Совсем недавно и уже на Земле я понял, что не твоя дочь была причиной, по которой Нэя ушла в тот Зелёный Луч. Рита думала, что увидев на мрачном рабочем спутнике новоизданную юную Ксению, светлую и розовую как земное утро, я сойду с ума чисто по-юношески. А! Да так и было вначале. Остановить себя было уже невозможно. Только не в том была причина её бегства. Нэя разлюбила меня сама! Она умышленно ушла в своё материнство, даже теряя остатки здоровья, лишь бы спастись в детях от меня, разлюбленного постылого мужа. Она так и не нашла на спутнике «Гелия» того, кого утратила на Земле. Она мечтала всякий день, всякую ночь, когда не спала, о своей Паралее. О человеке, который так и остался на той Паралее. На Земле же, как ей казалось, подсунули кого-то не того. Я не раз видел уже на спутнике, как она бледной сомнамбулой тыкалась в стены нашей спальни, желая проникнуть сквозь них в тот покинутый мир, чьим голографическим изображением и была украшена наша спальня. Убегая, она сожалела только о детях, и нисколько не обо мне. Она любила прошлого Рудольфа Венда и тяготилась настоящим. Вот какова была моя семейная жизнь на том спутнике в момент прибытия туда Ксении, несущей в себе неизжитую страсть ко мне. И наша с Ксенией любовь вспыхнула вновь. И вот ведь подлость! Но кого, чего? Натуры, какой-то там непонятной судьбы? Я не чувствовал ни малейшей вины перед семьёй. А я был на тот момент отцом четырёх детей! Я жил как бы двумя жизнями одновременно, и каждая из них была параллелью другой. Не пересекающейся параллелью.

Нэя знать о том не знала, будто и впрямь жила в какой-то своей Паралее. Она не хотела вылезать из своего аутизма, по сути-то, из своего воображаемого мира, а меня всё устраивало. Ксения не испытывала к ней ни грамма ревности, столь свойственной женщинам в такой вот геометрической конфигурации. И ушла она не потому, что не вынесла подлой реальности, хохочущей ей в лицо, а потому, что за нею прибыл посланец из того самого условного «Созвездия Рай». И она с лёгкостью оставила мне детей и свою аватарку по имени Нэя Венд. Но бездыханную, безжизненную. – Точно так же, как Кук, Радослав сделал шумный затяжной выдох и замолчал.

– Пей! – Кук протянул бокал с гранатовым соком. – Надо бы систему искусственной атмосферы отрегулировать. А то мы что-то часто вздыхаем. Чего теперь о прошлом. Давай о будущем. Так я ответа не получил от тебя по поводу нашей феи Ландыш.

– Какого ответа ты ждёшь? Сам же сказал, что дашь ей свободу выбора. Может, она сама выберет себе какого-нибудь меднолицего или златолицего в твоём царстве-государстве.

– Не думаю, что они придутся ей по вкусу. Она уже выбрала мужчину в зрелых летах, но со статью Аполлона «полведерского». Не помнишь такой сказ о Левше? Как простые люди обзывали Аполлона Бельведерского Полведерским? Вроде как Аполлон – полведра. Ты и есть такое вот полведра. Одна половина уже выпита. Вторая же – полнёхонькая и не растраченная. Пей, не хочу. Пусть Ландыш и пьёт, как цветку без воды-любви не прожить. На её женский век тебя хватит. А там чего загадывать? Загад не бывает богат, как говорил мой дедушка.

– Она весенний цветок, что и соответствует её имени. А я в предзимней спячке какой-то.

– Опять же процитирую дедушку своего, – «у зимы рот большой». То есть прожорливый. Сам ты как? Девочка-то в тебя влюбилась с первого взгляда. Я такие вещи считываю мгновенно. Может потому, что в меня вот так с налёта никто и никогда не влюблялся.

Кук встал и подошёл к фальшивому окну, вглядываясь в несуществующий за окном мир, – Как тянет туда выскочить, в ту аллею, – сознался он, – а попробуй. Там, за стеной моего звездолёта, только стылая враждебность. Не скрою, я увлечён Ландышем. Но скорее чувственно, чем душой. И уж никак не умом. Она глупа. Наверное, Пелагея выбрала глуповатого красавчика ей в отцы. Да тебе зачем её ум? Ты же не планируешь вести с нею философские диспуты ночами?

– Спаси и сохрани! – засмеялся Радослав. – Была у меня некогда такая вот любительница чужой философии. Невыносимо было, если честно.

– Невыносимо потому, что не любил. А молчала бы, так и притерпелся бы. Стерпится – слюбится это не ерунда, а правда предков, только правда бытовая. Рассуди сам. Мужчина-говорун не нуждается в птице-говорунье рядом. А молчальник тем более не терпит нескончаемого многословия. По любому девушка земная в чужом мире, когда она рядом, да ещё девушка-цветок, – это благо. Для меня лично это так. Но если не только сама девочка, но и ты ответно захочешь выбрать её на роль новой жены, я не буду мешать вам. Вот уж нет! У меня там целая планета разноцветных красавиц. Устрой там конкурс красоты, она и в финал не пройдёт. А тебе, я думаю, нужна земная, женская душа рядом. Ты в личностном кризисе, и тебе одному нельзя. Разовьёшь её как-нибудь, воспитаешь, в чём мать её запустила. Ей и лет-то ничего всего. Ты сейчас-то не брыкайся. Понятно, что устал от всего. Отдохнёшь, а там и решишь сам. А что это за штучка скуластая и с глазами раскосыми с тобою увязалась? Врач Вероника?

– Со мной? Вот уж насмешил. Я и сам удивился, как её встретил у Пелагеи. Она же к мужу собралась на Паралею. Зачем её не оставили на «Бусинке»? Да ещё с мальчиком-сыном.

– Нельзя было давать Пелагее повод для подозрений и раздумий. Она умная. А так, – «Исчезни мы, а миру хоть бы что»… Как там у Омара Хайяма? «Уйдём во мрак, а он сиял и будет». Или вру? Сколько таких, как мы, пропадают? И что? Кто ищет? Да и где искать-то? Всё равно что на том свете. Так Космос он и есть тот свет. Что ей муж, Вике этой? Поди не первый уже, если исходить из её биологического возраста. А я душу её сразу учуял. Не молода она. Так что другого и найдёт у меня в царстве Кощеевом. Но это я шучу так. Ведь где Кощей жил, как тайн себе накопал? В изнанке мира. Да и показалось мне, что нечто её связывает с нашим Андреем – скворушкой – молчальником. Нет?

– Не в курсе. Кажется, ничего.

– Не провидец ты. Связывает, я же чую. Некое общее прошлое там очерчено в её и в его душах. Не думаю, что он от неё откажется. Так что считай, она устроена в личном плане. Андрей же без изысков человек. Не как ты, и не как я, само собой. А всё остальное не так и больно. Ей что Паралея, что моя планета, коей вы уже дали имя «Ландыш», всё едино чужбина. Я свою земельку так и зову «Землёй-матушкой». Пусть матушкой и приёмной, а доброй и хлебосольной. Я её детей-насельников не обижаю, хочу всем добра и гармонии. Мира. Она – коллективная планетная Душа о том знает. Я всегда таким был. Справедливый и щедрый я человек. Только ты того не понимал. Потому что боялся, а страх как атавизм всегда рисует на лице другого звериную морду. Конечно, образин звериных всюду хватает, что правда, то правда. Но не мой случай. Да, был я, помнится, с одним недостатком. Любвеобилен я был. И остался. Поскольку в моём возрасте это уже большое достоинство. Да ведь и ты из таковых. Нет, что ли?

– Нет. Давно уж охладел к таким вот радостям.

– А как давно-то? И в какой степени охладел? Душой или телесно?

– Не телесно, конечно, – взвился Радослав. – Я здоровый и в идеальной норме. А вот душой – да. Как Нэю похоронил на той Земле-2, так ледниковый период и накрыл. Жил с той самой поры безрадостно. Только детьми и грелся. Жаль мне Ксению – дочь твою. Её вины нет, хотя она и рефлексивная всегда была. Всегда себя виноватой назначала и за других тоже. А моя вина перед ней большая.

– Не должно у тебя уже быть ни вины, ни горечи, ни сожалений о старой жизни. Ты забыл, что та жизнь принадлежала человеку с другим именем? Как вдохнёшь свежего воздуха в голубейшей и новой атмосфере, как очаруешься новыми зелёными лугами и пахучими лесами, искупаешься в бледно-синих как искрящийся топаз реках, так и забудешь обо всём. Разве не так было и на Паралее?

– Скажу только одно. Я рад, что уже не увижу Паралею. Тягостно мне это. Да выбора особого никто не давал.

– Я и есть такой вот коробейник с выбором на любой вкус, – ответил Кук. – Хочешь скромности и тишины, – на! Хочешь богатым быть, как те самые аристократы на Паралее, – не проблема. Но не думаю, что ты подхватил информационные вирусы архаичного социума. Живи, где хочешь, как тебе угодно. Трудись, если охота будет на благо народа, но без вмешательства в их внутренние дела с целью переформатирования самой основы их существования. На это полномочий нет. А я тот самый лысый джин из космической лампы по исполнению твоих желаний. А до чего же, Радослав, приятно быть волшебником! А ведь не стоишь ты моих даров! Всегда ты был мне поперёк дороги, всегда ты имел моих женщин. Почему так? Других что ли не находил в обозреваемой и доступной округе?

– А ведь и ты имел женщин моего отца. Других что ли не видел в обозреваемой округе? Вот тебе и пришла однажды обратка за твоё собственное вторжение на чужие угодья.

– Ну так… они сами того хотели. Не я же первым набрасывался. Да и запутанная та давняя история… Кто был первым, кто вторгся потом.

– Вот и я никогда первым не набрасывался. А уж что-что, а наброситься, ты это умеешь.

– Да ладно. Не заводись. Мы – космические человеки, не к лицу нам низкие склоки. Отринем всё земное, всё ушедшее. А оно у нас с тобою всякое – разное.

– Нет, не отринем. В противном случае превратимся в космический вакуум.

– Когда- то и превратимся. А пока живы, даст Бог и потом будем, пока не умрём. Ступай уж прочь. Пока отдых от меня будет недолгим, а там на нашей «Ландыш» я дам тебе возможность от себя продышаться. Ещё и скучать будешь.

– Уже скучать начал.

– Ладно, поскучай. Насладишься моим ясным ликом во время обеда.

Сладкое безумие с горьким Ландышем
Во время обеда Кук обратился к молчаливой, съёжившейся и ставшей совсем маленькой Ландыш.

– Оклемалась, птичка моя – певунья? Чего больше не чирикаешь? А какие милые песенки пела под крылышком мамушки. А ты, Радослав? Как тебе тут?

– Тут отлично. А если вообще, то пусто и бессмысленно мне.

– Понятно. Трудно жизнь ломать, каков человек сильным ни будь. – Кук запел с приятной хрипотцой, – «Как забор женился на крапиве,/ И она сочла себя опорой,/ А забор считал её присухой…

– Забор? Что это за молитва древнего степняка?– не понял его песни Радослав.

– И причём же тут какой-то, да ещё древний степняк?

– Они так пели, как ехали по безлюдной степи. О чём думают, что видят, о том и поют. Вот холмик, вот суслик, а вот и конский навоз на тропе, оставленный кем-то. А мне так хочется покушать, желательно погорячее, а бабу потолще. Ай-на-на, да ай-на-на.

– Где же тут древние степняки, Радослав? – вмешалась Ландыш, – и как низко ты говоришь – «бабу потолще»!

– Так я не о себе. Историческая зарисовка и не более того. Забор – конструкция из отжившей древесины, а крапива – сорняк, – пояснил он, обращаясь уже к Ландыш, но не глядя на неё по-прежнему.

– И чего? – неприветливо отозвалась девушка. – Видела я на Земле крапиву. Мерзкая жгучая трава.

– Трава очень полезная. Она исцеляет раны земли там, где они возникают. Крапива это вроде временной растительной ткани на порушенной почве. И полезная она даже человеку, восстанавливает здоровье при некоторых заболеваниях. Она и съедобная.

– Как же её есть? – удивилась девушка, вовлекаясь в разговор.

– Так. Щи из неё отличные, да и вообще.

– Почему твой экипаж с нами не обедает? – спросила Ландыш, обращаясь к Куку.

– У них несколько другой график жизни. Да и зачем? Нам и троим уютно.

– Что такое «присуха»? – опять спросила Ландыш у Кука.

– Присуха? Приворот, значит. Несколько насильственное склонение к любви посредством чар, колдовства и прочих не объясняемых, мало разумных штучек.

– Например, перстня?

– Какого перстня? – не понял Кук, – ну, приблизительно. Заговоришь какую-нибудь вещичку, зная магические приёмы, подсунешь предмету обожания, и он – твой!

– Прекрати пороть чушь, Белояр, – потребовал Радослав, – чего ты над ней издеваешься, как над полоумной. Песни какие-то бездарные сочиняешь.

– С одной стороны ты прав. Я от временного безделья несколько закис, как и ты. А с другой стороны, сердце моё вещун предвидит нечто… В самом воздухе разлита некая неясная магическая, так бы я сказал, взвесь. Впрочем, так и на звездолёте Пелагеи было. Но тогда я все эти штучки к её ведомству относил. А тут? Её нет, а взвесь эта есть!

– Да какая к чёрту лысому взвесь! – разозлился Радослав. Ему не нравилось, что Кук ради капризной девочки Ландыш и его вовлекает в развлекательные игры. Лично ему ничуть не хотелось её развлекать. Лично ему она казалась абсолютно лишней, где они ни будут. На Паралее, на непонятном дубликате Земли. Её присутствие казалось не только лишённым смысла, но опускающим их всех в какую-то пошлую несерьёзность всего происходящего. Кто она им всем? Если Куку только и нужна.

– У тебя такое неприязненное лицо, Радослав, – обратилась к нему Ландыш. – За что ты на меня злишься?

– Почему на тебя? – он обернулся к ней и обнаружил, что она несколько порозовела и похорошела. Войдя сразу, он на неё не обратил внимания, воспринимая по инерции заплаканной и кисло-бледной, как было все те дни в земном времяисчислении, что они тут пребывали. – Ты молодец, – сказал он неожиданно, – взяла себя, наконец, в руки. Ты отлично выглядишь. Даже лучше, чем у своей маменьки в её колыбели «Бусинка». Вот теперь я вижу, что ты взрослая девочка и вовсе не дурочка, как думает Кук.

– А что Кук? – отозвался Кук, поглощающий ванильный сливочный десерт огромной ложкой, какой обычно едят щи-борщи. – Я её за дурочку никогда не держал. Просто она была несколько разбалансирована из-за таких вот перетрясок, перегрузок. Да и расставание с матерью, чего же ты и хочешь? Я вовсе не держу мою дочку Ландыш за некий обременительный груз на своём корабле. Она будет нужна. Тебе, по крайней мере, уж точно.

Радослав не стал комментировать его заявление. А Кук встал и, уже уходя, дал им напутствие как бы доброго дедушки малым детям, – Поворкуйте тут, но ведите себя хорошо.

– Радослав, ты заметил, какие странные десантники у Кука? Не разговаривают, не глядят, и даже похожие все. Я одному улыбнулась, а он не заметил. Представляешь?

– А тебе хотелось, чтобы заметил и ответил?

– Да. Я же девушка. И разве я настолько непривлекательная?

– Очень привлекательная, – ответил он, нацеливаясь уйти вслед за Куком. Но она и не собиралась от него отлипать.

– Смотри, Радослав, – и она протянула ему руку, на пальце которой сияло кольцо Ксении с розоватым мерцающим камнем. То самое кольцо, которое он когда-то подарил Нэе. То самое, которое Ксения нашла после ухода Нэи и присвоила. Но не то, что похитила его мать у Ксении. Мать стащила кольцо Хагора с синим камнем. А у Ксении было другое, с многоцветным алмазом, принадлежавшее Нэе при её жизни. До времени оно оставалось во владении земной жены Ксении. Пока он не подложил незаметно, придя в их общий дом уже после своей мнимой гибели, когда она спала, такую же по виду, но подделку.

И матери подменил кольцо Хагора на безделицу. Так и осталось неизвестным, поняли ли они, мать и Ксения, что кольца не те самые. Спросить ни у той, ни и у другой уже нельзя. Но не могли ни понять, видя, как умерло привычное и живое сияние инопланетного чуда, сменившись стеклянным и прозрачным блеском изделия бездушного, пустяшного, хотя и недешёвого.

Кристалл сиял всё ярче по мере того, как он вглядывался в него, не веря своим глазам. – Ты украла у меня? Была в моём отсеке в моё отсутствие и шарила там? – изумился он настолько сильно, что и гнева не возникло.

– Я только покрасуюсь в нём, – ответила она невинно как ребёнок, взявший чужое. Вины не было, но страх наказания возник. Она ширила глаза, гипнотизируя его на то, чтобы он дал своё разрешение и простил за воровство. Ну, не удержалась деточка набалованная, одинокая, маленькая совсем. – Я потом отдам тебе. Мне тут скучно. Тебе жалко для меня какую-то пустяковую драгоценность? Кольцо ведь женское. Пусть оно будет вроде обручального. Я же тебя выбрала. Я и Куку о том сказала. Он не рассердился. Ты заметил, как он подобрел?

И тотчас же розоватое сияние одело бледную немочь Ландыш пышной красочностью бутона расцветающей розы. Алые губы Нэи улыбались ему навстречу из внезапно омрачённой его души. Но и сам искусственный голубовато-сиреневый цвет вокруг померк, и он не мог уже видеть подлинных губ самой Ландыш, ответно тянувшейся к нему, как к утреннему солнышку из сырого затенённого уголка леса.

– Милый, – прошептала она, и её близкое дыхание окутало отрадным томлением. Он встал и пошёл по направлению к своему отсеку для отдыха. Она направилась следом. Захлопнулась панель, и он погасил освещение. Видеть её было уже не важно. Он осязал маленькую грудь Ландыш как неземное упругое роскошество девушки из Паралеи. А та уже зримо высвечивалась из самой Ландыш как из прозрачной амфоры, в которую налили светящуюся субстанцию, превратив банальную вещицу в экзотический светильник. Ландыш, не видя, а только осязая его нешуточно твёрдое устремление, шептала, – Я никогда не смогу принять… чтобы этот ужас пронзил моё тело…– и, переча своим же устам, шла навстречу. Обнимала со всей своей созревшей готовностью двадцатилетней девушки, долго ожидающей именно этого…

Дефлорация произошла почти быстро, как прокол раскалённым штырём предельно натянутой шёлковой мембраны. Она протяжно закричала. Боль не позволила ей испытать с ним совместно острое наслаждение, и оно досталось ему одному. А счастье всё равно было обоюдным. Она не только покорно всему подчинилась, она к тому и стремилась.

Серьёзное намерение завладеть им лишь скрывалось её лепетом недоразвитой дурочки, когда мать следила за ней, сковывала и не давала свободы. О своём прежнем увлечении необычным Куком она забыла сразу же, как только Радослав возник в звездолёте матери, и лишь притворно опустила ресницы, состроив утомлённую рожицу полнейшего безразличия. Мать была как та самая метла, что норовила вымести из неё недетские желания и наподдать за слишком откровенный взгляд. А теперь матери рядом нет. Она упивалась своей взрослой свободой, ощутив себя желанной женщиной во власти желанного мужчины.

Лёгонькая, она так знакомо и устало легла на его грудь. Как всегда любила делать и на Паралее… – Мне пора уходить. Столько работы, уйма шитья… – и вдруг Ландыш резко очнулась, – Что я такое сказала? Какого шитья? Я и шить-то не умею.

И он резко очнулся. Какая Паралея? Когда и было, а Ландыш сроду там не была и не имела ни малейшего сходства с той, кого и воскресила вдруг вопреки всем законам наличного Мирозданья. Но каковы эти закономерности Вселенной во всей их неохватной совокупности, все её качества и разнокачественности там, куда человеку доступа нет?

– Радость моя, я и не думала, что самое позорное место в моём теле обладает таким волшебным свойством изменять реальность вокруг… – эта её полоумная искренность, похоже, несчастное и врождённое качество, а не является особенностью воспитания или особой формовкой психики по методике наставницы инопланетного монастыря. Скудоумная дочь премудрой матери. Кто именно навязал ему эту ношу? Пелагея или Кук? Её собственная воля в расчёт не принималась, как и собственная неспособность обуздать себя в нужную минуту.

– Да о каком позоре речь? – возмутился он, прижимая её к себе, словно бы защищая от гнёта суровой матери. Что за монастырский устав практиковала эта ведьма? Себе ни в чём не отказывала, а дочь передержала в условной детской комнате-келье. Пресекала не только здоровые устремления девушки познать сексуальные переживания с тем, к кому и тянуло её в силу неотменяемого полового созревания уже на той блаженной Бусинке, а и довела её до малокровия на почве нервных отклонений, вынуждая соблюдать скудный режим питания и навязывая трудовое однообразие реально монастырского режима. Пелагея не хотела, чтобы дочь увлёк случайный космический странник, прибывший на Бусинку лишь на краткий срок. Как не планировала отдать её в хижину постоянного насельника – безмятежного созерцателя, в меру обременённого общественно-полезным трудом, в целом примитивным и скучным. Настоящей отрадой в таком вот экспериментальном жизнеустройстве являлись лишь собственные дети, райские сады, да купание в мелком прозрачном океане, похожем на бескрайний бассейн, без бурь и хищных тварей. Короче, ещё один рай-фальшивка.

Приученная на своей планете к акробатической пластике, она сама уже овладела им повторно, опровергая свою же недавнюю игру в дремучесть относительно полового просвещения. Или же из невзрачной куколки возникла феерическая бабочка? Всё повторилось, и она повторно вскрикнула. Но уже не от боли, а совсем от другого.

– Как ты можешь называть себя, всю прекрасную, и самое прекрасное в себе позорным? – опять спросил он у неё. Она прижалась алчущими губами к его лицу, нависая над ним сверху. Он щупал её рёбрышки и не верил, что это тело взрослой и развитой девушки, только что проявившей свою сильную страстность в минуты первого же соединения с тем, кто ещё час назад был для неё чужим и даже неприязненным человеком. Не считать же любовным воркованием их странную ночную беседу в звездолёте её матери? Когда она вторглась к нему незваной и ненужной.

– Кто обучил тебя любовному искусству? – не мог он не спросить у той, кто ещё недавно воспринималась неудачной последней дочерью старой Пелагеи-распутницы. В её губах была горечь, но особого свойства, она пьянила, и головокружение возникло отнюдь не метафорическое, а реальное. Радослав закрыл глаза, и мрак внутри всё также кружился.

– Ты смешной, Радослав. Зачем мне чему-то специально обучаться на планете, где не прекращается сплошной праздник любви? Я с детства на такое насмотрелась. А ты поверил, что Кук явился для меня откровением? Просто мне не хотелось отдавать ему свою девственность. Я сразу же назначила на эту роль тебя, как увидела впервые. Мне больше двадцати, Радослав, а я так и не познала соединения с любимым. Не появилось его на нашей планете. Не хотела я там никого из тех, кого встречала, кого знала. Не с Куком же мне было начинать свою женскую жизнь? Это же ужасно! Хотя и любопытство он будил во мне. Да и жалко его стало. Вот притворщик! Каков он тут? Это же другой совсем человек. Статный, собою гордый и даже не кажется старым нисколько. И не злой, вот что главное. Мама обещала мне, вот увидишь его, назначенного судьбой, так сразу и поймёшь. Я поняла сразу. Ты. Как вошла в управленческий отсек, так пол поколебался под ногами. Идеальный мужчина, идеальное сложение, светлые волнистые волосы, а в глазах печаль настолько глубокая, что мне сразу захотелось разделить её с тобой. Дать тебе облегчение, а потом и забвение всякой печали. Не мальчишка какой, и уж тем более не старик. Только я придуривалась, боялась тебя. Боялась тебе не понравиться также сильно, как ты мне. Радослав, любимый, ты уж не отнимай у меня этот перстень. Он будет твоим мне даром как своей уже жене. Хорошо?

– Хорошо, – согласился он со вздохом, внезапно подумав о том, что надо напомнить Куку о том, чтобы проверить работу искусственной атмосферы.


Ива – живущая на границе двух миров

Человек, похожий на привидение
Ива трогала ладошками холодную гладь воды, свесившись с края лодки, играя как в детстве. Мать и отец сидели, как два куря на насесте, отец впереди, мать позади на узких перекладинах лодки. Нахохлившиеся, сумрачные тёмные, они взмахивали вёслами, направляя свою утлую лодку немилостивой судьбы в неизвестность разлившейся реки. Река розовела, улавливая в себя остаточное свечение засыпающего солнышка, очевидно счастливая своей безбрежностью. Ведь подобные разливы редкость из редкостей. Река носила имя – Светлый Поток. Несколько более малых и совсем мелких речушек впадали в его обширное русло. Все притоки носили имена женские: Светлая, Глубокая, Узкая, Лилия, поскольку там росли превосходные белые водяные лилии. Так что Светлый Поток был речной водный муж – многоженец.

Тяжёлые, ленивые, как разлитое растительное масло, потемневшее от долгого хранения, волны шумно хлюпали за кормой, грозя утопить в себе и людей в лодке и их скудный скарб, состоящий из нескольких узлов и плетённого из лозы короба-сундука. Дед был мастер на плетение коробов, корзинок, и даже целых шкафов для хранения кухонной утвари. Сам дедушка умер в старом доме на том берегу.

Словно на острове возник силуэт Храма Ночной Звезды. Его отделяла от берега масса воды, тогда как до разлива он стоял на берегу. В таких Храмах в дни, вернее в ночи поминания ушедших родных и близких собирались люди из близлежащих окрестностей.

Ива не любила думать о мёртвых, не любила постных, зачастую притворных лиц тех, кто стояли в помещении в ночи поминовения и все вместе пили невкусное варево из жестяных и также противно –холодных кружек. Казалось, что наполовину мятые и тёмно-пятнистые от долгого употребления кружки усиливали неприятное вкусовое ощущение.

Ручеёк, соседский мальчик и друг, поскольку таковым себя считал для девочки, уже ставшей девушкой, обычно выручал её. Он выпивал напиток не только из своей кружки, но из её тоже. Ему нравился вкус остуженного варева. Подружка Ивы, черноволосая, с тёмными бровками и очень красивыми глазами, по имени Верба, завидовала Иве. За неё никто не желал пить напиток. Она давилась, а пила. Иначе было нельзя. Старший по Храму помощник мага за такое пренебрежение мог отругать при всех. И её сочли бы бесчувственной, неблагодарной по отношению к тем, кто передал дар жизни потомкам. Третью кружку Ручейку было не одолеть уже.

Всякий раз Верба говорила, что вот, у неё есть настоящий друг, не то что у Ивы – мальчик-подросток, он выпьет и целый жбан этой дряни, не подавится. Но на всякий очередной день поминовения, а он происходил всего-то дважды за календарный год, Верба стояла в Храме без «настоящего друга». Одна. Друг то один, то другой, уезжал или в другие места, как она всем говорила, а скорее всего находил себе другую девушку для прогулок и милований, как считали другие девушки.

Ива любила другие праздники, те, что происходили в Храме Утренней Звезды. Праздники юности. Они всегда начинались в самые лучшие дни года. Ранним ясным утром вставали и всем семейством шли через сонные, изумрудные луга по мягко-грунтовой натоптанной тропинке. Белые и будто живые туманы уползали неспешно в близкие леса. Пели тоненько и протяжно незримые луговые птички, казавшиеся из-за своей невидимости такими же прозрачными как росинки на травах. Храм утопал в цветах, все пили сладкие фруктовые напитки, сохранившиеся после зимы, во время которой все дары предыдущего лета обычно съедаются или выбрасываются, если портятся.

Существовали и Храмы сияющего Солнышка, в которые доступ был открыт во всякий день и для всех желающих. Они казались ажурными из-за множества окон, от чего их внутреннее пространство заполняли свет и воздух, так что там хотелось петь и кружиться. Однако же, желающие вовсе не шли туда толпами, ибо каждое посещение Храма стоило денег, пусть и небольших, а дорогих для всякого труженика.

Ива вглядывалась в призрачный силуэт Храма Ночной Звезды. Он стоял на изолированном острове, временно созданным стихией вешней воды. И недавние переживания о том, что произошло в каменной и непроницаемой издали, в гулкой его и пустой сейчас внутренности, тревожно бултыхались, как вода за бортом, но только в ней самой. В голове или в душе? Где-то там, где и бережёт человек свои воспоминания, и где застревают те из них, которые, не то чтобы хотелось забыть, а незачем помнить. Поскольку они выпадали из бытовой привычности, не имели объяснения, не имели продолжения.

Шёпот пришёл извне, из отдалённого сумрачного здания, быстро пробежал по воде как водомерка, а прозвучал внутри девушки. Возникшая тревога была ничем иным как интуицией, что продолжение будет! Но молоденькая девушка пока что не имела в себе осознания такого феномена как интуиция, хотя и обладала ею.

Произошло же тогда вот что.Выпивая неприятный напиток из перебродившего ячменя, смешанного с настоем изо ржи и каких-то горьковатых трав, люди садились на пол. А поскольку в Храм все входили без обуви, оставляя её снаружи, а полы начисто отмывали перед ритуалом встречи с ушедшими близкими. В какой-то момент помещение Храма наполнялось бормотанием, вскрикиваниями и плачем тех, кто уже вышел из окружающей реальности и входил в контакт с теми, кого утратил. Ива оставалась в одиночестве, а чтобы не видеть окружающее коллективное безумие, она закрывала глаза и закрывала ладошками уши, чтобы и не слышать ничего. Через короткое время все приходили в себя, причём одновременно, и медленно вставали, чтобы разойтись.

Ручеёк спал на полу, и следящий за Храмом маг подходил к нему и, не понимая причины его глубокого погружения в то, из чего прочие выходили быстро, вливал ему в полуоткрытый рот некую жидкость. Мальчишка открывал глаза, вскакивал, тёр глаза и смеялся. Иногда такое происходило с другими, если, к примеру, человек ослаб от недавней болезни или просто был стар. Так что особой подозрительности Ручеёк не вызывал, а сам он говорил, что видел потрясающие сны и даже не хотел так быстро просыпаться. Обычно маг говорил матери Ручейка, что ей стоит обратить внимание на здоровье мальчика и навестить того целителя, который и практикует поблизости от их селения. Мать Ручейка кивала, но никогда никуда не ходила, поскольку Ручеёк ни на что не жаловался.

А в тот последний раз произошло вот что. Когда все забормотали и отбыли в неведомые края отсюда, в свои переживания, – в сладостные или горькие, – Ива опять осталась одиноко пережидать в своеобразной прихожей перед воротами в галлюциногенные миры, не прельщающие здравомыслящую девушку нисколько, заскрипела входная дверь. Нет, девочка и понятия такого как «галлюцинация» не знала, но как-то понимала, что уход людей происходит в миры, если не мнимые, то не существующие для всех прочих. Мир у всякого был свой, как и душа всякого для прочих незрима. Какая она? Человек проявлял себя через поступки, через доброту, через отзывчивость, через проявления вредности иногда, порой и через равнодушие ко всем, кто не он. Редкие люди выражали себя через стойкую и пугающую злобность.

В широком проёме очень большой двери стоял человек. Ива открыла глаза и снова их зажмурила. И снова открыла широко-широко. Человек, как ей показалось, ослепительно сиял. Чёрные волосы волнообразно падали почти до плеч, сине-фиолетовые глаза казались огромными и удивлёнными, так что их удивление, Ивы и незнакомца, сразу стало удвоенным. Он не был похож на несовершеннолетнего мальчика, но бороды у него не было. Их глаза мгновенно встретились, поскольку она одна его и видела. И он как-то понял, что прочие люди пребывают в отключенном от реальности состоянии, вне этого помещения, куда его никто и не звал. Где его никто не знал. Лицо его было таким белым, лишённым всякого розоватого или красноватого оттенка, что возникало подозрение, а есть ли у него кровь, или в его жилах течёт молоко? Черты тонкие, но лицо несколько широкоскулое. Синевато-блестящее одеяние плотно облегало его коренастую, умеренно-высокую фигуру, и не было на нём ни привычных штанов, ни рубашки, ни застёжек. Он был будто облит загадочным составом, как плотной водой, что внезапно на нём и застыла. Высокие ботинки также не имели ни шнурков, ничего такого, что позволяло бы понять, как он их обул. Если только они не были на нём с самого его рождения, как его собственная кожа. Однако, Ива поняла, что человек одет, и что во всём остальном он такой же, как и те люди, которые живут повсюду.

Стояние его в проёме открытой двери длилось недолго, он молниеносно исчез, как и появился. Ива закрыла глаза и опять их открыла. Никого не было. А дверь оставалась распахнутой. Вышел помощник мага из своего придела. Люди стали приходить в себя и с охами, с кряхтеньем или же молча, кто легко, кто с усилием стали подниматься. Помощник мага, а звали его Капа, подошёл к Иве. – Ты видела? – спросил он.

– Кого? – сыграла она в непонимание. – Свою бабушку или умершего брата?

– Не притворяйся, – Капа был спокоен, – я же видел твою реакцию на вошедшего незнакомца. Ты не путешествовала в миры предков. А куда ты дела напиток? – он взял её кружку и с удивлением рассматривал влажное, но пустое дно.

– Ручеёк попросил. Я и отдала. Он любит летать в бестелесных мирах. А я очень переживаю после того, как вижу своего братишку даже в мыслях, которые посещают меня иногда.

– Больше так не делай, – назидательно, но тихо сказал Капа. – Ручейку не полезно пить столько напитка, он же не взрослый, а мальчик. А ты в следующий раз просто не приходи сюда. Никто же не тянет никого насильно.

– Меня мама тянет, – сказала Ива. – Если я отказываюсь, она обзывает меня бесчувственной.

– Я с ней поговорю, – помощник мага стал глазами искать мать Ивы. – Так вот, – зашептал он, – ты никому не рассказывай о своём видении, пусть оно и было нашим общим. Я должен понять, кто был тот, кто пришёл в Храм.

– Хорошо, я буду молчать, – пообещала Ива, – да и что я могла бы рассказать? Я и не поняла ничего.

– Умница, – сказал Капа и погладил её по длинным тонким и светлым волосами. – Хорошая девочка. Только не привыкай ко лжи с юных лет.

– Может, это был посланец нашего Создателя? – не удержалась Ива, – или же напротив его Супротивник? – и она в ужасе сжала свои алые фигурные губы. Капа не сводил с них своих тяжёлых карих глаз с металлическим холодным отливом, похожим на тот, какой имели проржавевшие коричневые балки, подпирающие стены Храма снаружи. Храм был очень стар. Одна из стен грозила обрушением наружу и её временно подпёрли такими вот балками. Но год шёл за годом, балки ржавели под дождями и снегами, а Храм всё не чинили, а Храм всё стоял, наперекор своим древним летам.

Непонятно кто и почему дал помощнику мага такое странное и некрасивое имя? Сам он выглядел вполне привлекательным молодым мужчиной. Хотя ожидалось бы в соответствии с именем представить вместо нормальной головы нечто уродливое, с наплывами в области лица вместо чётко проявленной его лепки, с бесформенным носом. Но у Капы лицо чёткое, нос правильный и крупный. Фасонисто подбритые усики, красиво-волнистая окладистая борода, коротко подстриженная. А восприятию его как красавчика мешал его же неприветливый вид, выражение необоснованного превосходства над прочими. Старый маг когда-то подобрал подкинутого к Храму ребёнка и воспитал его как своего помощника. Подкидышам давали обычные, часто и красивые имена. А тут и само имя выдавало тёмное происхождение человека от неизвестных родителей. Обычно имя безродному ребёнку давалось на усмотрение тех, кто и брал его себе, жалел и не отдавал в приёмный дом для сирот. Возможно, что маг и не любил детей вообще, но не в этом была разгадка некрасивого имени, обозначающего древесного паразита. Хотя целители использовали растительную настоящую капу как средство для лечения многих недугов. Имя Капа было в наличном документе, имеющемся в одеяльце подкинутого мальчика. Маг только выполнил волю неизвестного и подлого родителя или родительницы. Мало того, что кинули, так и именем наделили некрасивым. Будь человек не маг, простой житель, он бы нарушил такую вот негодную волю, но маги были людьми непогрешимой честности. Иначе Создатель отверг бы такого служителя, и Храм пришёл бы в запустение.

– Супротивник? Наш Храм чист и ничем не осквернён, чтобы в него посмел войти Супротивник нашего Создателя! – отчеканил Капа таким же металлически-холодным голосом.

– А сам Создатель? – Ива вдруг осмелела, поняв, что наказания за обман ей не будет.

– Безумная! – воскликнул Капа уже с раскалившимся металлом в голосе. – У Создателя нет человеческого облика. Да и кто ты такая, чтобы узреть Создателя мира в лицо? Ты бы мгновенно ослепла!

– А ты? – спросила Ива, – тоже ослеп бы? Или в наш Храм Создатель никогда и не заглянул бы?

– Пошла прочь! – крикнул он уже расплавлено-металлическим голосом, обжигая её и на расстоянии. – И не смей сюда свой маленький нос казать, лгунья и притворщица!

Люди, только наполовину пришедшие в себя, смотрели на Иву без внятного отношения к происходящему. За что её так? Никто ничего не понимал.

– Не толкай её больше сюда! – гремел Капа, обращаясь уже к матери Ивы и не замечая отца, стоящего рядом. Отец был меньше матери по своему росту. Белёсый, с такой же светлой бородой и усами цвета осенней обесцвеченной травы, растерянный, с алыми щеками. Он обладал той особенностью, что его лицо мгновенно выдавало любую эмоцию. И в радости, и когда его задевали болезненно, его чувствительные сосуды расширялись, проступали сквозь кожу. Гневаться по-настоящему он не умел, тихий и добрый.

– Ты тут не собственник своего дома, не правитель города и уж тем более всей страны. Ты даже не маг Храма. Ты служишь, вот и служи себе! – заартачился вдруг отец Ивы, – а кому приходить или нет, до тебя не касаемо! Всякий смеет прийти, даже из далёких городов и селений человек смеет. Если хочет встретить кого родного или друга, ушедшего в предвечную Родину, передать кому весточку. Разорался тут!

Люди дружно поддержали отца Ивы, – Правда твоя, Ясень. Чего тут указывать, кому и как…

Помощника мага не любили. Он был надменен, брезглив, держал от всех дистанцию настолько прочную, будто сидел за железной оградой.

– Она не пила священного напитка. Она обманщица! – входил в ярость Капа.

– Ой, а что я видела! – звонко крикнула Ива, – только что. Открылась дверь…

– Все что-то видели, не ты одна, – внезапно остыл Капа, – затем сюда и приходили. Никому не важны твои видения, – и ушёл в свой придел.

На том берегу у границы «Города Создателя
Лодка уткнулась в песчаную длинную отмель, та белела в сгущающемся вечернем полумраке. Наверное, тут хорошо купаться в жару. Так подумала Ива. Прихрамывая, девушка выбралась первой. Красивая девушка была хромоногой. Отец с помощью матери вытащили узлы, лёгкий короб, поскольку с собою взяли только тряпьё. Всё остальное было обещано на месте прибытия в «Город Создателя». Каким образом и когда неведомый и могущественный Создатель строил свои города, никто не знал. Они просто возникали в чистом поле, в безлюдном до поры месте, и пугали своим мёртвым молчанием несколько лет, когда приближаться к ним было нельзя. По прошествии же нескольких лет, вычисленных опытным путём, когда рассеивалось опасное для жизни излучение, сюда направляли народ для заселения и последующей работы. Отправителями были власти старого города, и ослушаться их означало только одно, – уходить на все четыре стороны куда угодно, но вон из привычного места обитания. И каков выбор? Найти точно такой же незаселённый Город, но уже в отдалении среди чужаков и разного сброда. А тут оставались связи с теми, к кому и была привычка или же любовь. По мере заселения от нового Города в столицу и во все стороны света строили дороги и мосты. За этим и направили сюда отца Ивы – для дальнейшего благоустройства, для дальнейшего проживания, для дальнейшего забывания жизни старой. Город вздымался в отдалении неровными и загадочными башнями. Кое-где в них светились смутные огни – крошечные издали окна, разбросанные неравномерно по фасадам высоких домов.

– Как далеко-то, – возмутилась Ива, – по сырости, по темени. Я устану. Не дойду! Да ещё с вашим тряпьём…

– С нашим! – проворчала мать, – если бы с нашим. Тебе, дурочке, нужны наряды, а не нам. Нам-то что теперь и надо, кроме рабочей робы.

Девушка приподняла свой полупрозрачный и лёгкий подол платья, изукрашенного рисунком из цветов, казалось, собранных из всех времён года. Тюльпаны, колокольчики и ландыши были не различимы в темноте. Поверх такой красоты была накинута верхняя белая и просторная накидка с прорезями для рук, но без рукавов. Чтобы не остыть в сыром весеннем воздухе. Ива уловила вздох матери, отлично его поняв. Мать не верила в то, что и самые распрекрасные наряды дадут дочери счастье – любовь мужчины и материнство. Не смотря на красоту лица, на синие глаза и на светлые длинные волосы, никто не возьмёт себе хромоножку в жёны. Но обманывая себя, а больше саму несчастную дочь, они наряжали её как никто другой из ближних и дальних соседей и родственников. Ответив матери чуть менее тяжёлым вздохом, Ива взяла у неё из рук узел, очень даже увесистый, и, припадая на одну ногу, всё равно ловко и быстро пошла первой по утоптанной тропе, наверняка ведущей к «Городу Создателя».

– Стой! – велел отец, – тут недалеко ночлежный дом для припозднившихся путников есть. Рядом совсем.

– Отличный пляж, – нарочито весело сказала Ива, увязая в сыром песке высокими ботинками, – буду в жару тут купаться. – Она отлично плавала. Целитель велел ей разрабатывать больную ногу, не щадя себя, не приучая тело и душу к инвалидности. Так что Ива, привыкнув к немалым нагрузкам, никогда не считала себя неполноценной.

– Ага! – отозвался отец, – пляж тебе припасли. Это же разлив вокруг. Как вода спадёт, тут пустырь будет, а дальше заболоченные луга и ничего больше.

В длинном, заметно покосившемся, чёрном от времени одноэтажном доме их встретила страшная и такая же почерневшая от ветхости старуха. – А пораньше не могли явиться? – спросила она недружелюбно. – Чтобы засветло? Стели вам тут, надоело мне. Или вы мечтаете о том, что за вами прибудет сам распорядитель работ? Лично укажет ваше новое место для жизни? Вот бестолочи! Тут пока нет скоростных машин. Да тут ещё и не приступали к строительству опор для дороги. Все ходят на своих опорах. Как умеют, – приметливая злая, как показалось, старуха застряла своим взглядом на девушке. – А узлов-то припёрли! Сказано же, всем обеспечат на месте.

– Дочкина одёжка, – смущённо оправдывался отец перед ничтожной старухой как перед высоким начальством. – Дочка у нас модница… – Если бы не сгустившаяся темнота, то было бы очевидно, как нервически полыхает его лицо чрезмерно застенчивого человека. – Нам с матерью разве нужно чего и брать из собственного барахла? Тут такое же и наживём, только новое. А девочка есть девочка. Ей свои наряды всегда дороги.

Бабка – смотрительница и хозяйка ночлежного дома заметно смягчилась. Ей просто стало жаль девушку – хромоножку, поскольку она отлично знала, что увечная невеста – вечная невеста. Что жених такой вот невесты так и останется доживать таким же вечным женихом. В несбыточных мечтах под подушкой.

– Говори, не говори, всё попозже стараются прибыть, всё время тянут до последнего, – ворчала старуха, но не так зло как вначале. – Понятно, кому охота обжитое место покидать. Небось, и детство за рекой провёл? Или и там был пришлый? – спросила она у Ясеня – отца Ивы.

– Местный, – ответил отец.

– А чем же так провинился, что сюда спихнули в самый разлив?

– Чего же спихнули? Я строитель дорог. Я тому учился не один год. Не мог я раньше. Отец мой болел. Пока умер он, пока в поселение мёртвых отправили, пока…

– То да сё, – бурчала карга, но уже по-свойски больше. – Лодку-то привязал цепью к столбу, недотёпа? Если лодку снесёт течением, будешь оплачивать утерю. Не напасёшься на вас лодок.

Старая Верба
Вошли в дом. Затхлый дух ударил в ноздри. Старуха мало заботилась о комфорте временных постояльцев. Тусклый свет горел под низким потолком. Грязное бельё на деревянных кроватях у дощатых стен отвращало настолько, что было страшно к нему и прикоснуться.

– Свет-то я пригашу. Оставлю только в общем коридоре. А то вдруг ещё кто прибудет.

– Я лягу в одежде? – беспомощно спросила Ива у матери.

– Неужели, раздеваться тут! – возмутилась мать, накрывая жуткое ложе своим тёплым верхним пальто. – Ложись, сердечко моё. Устала ведь. Ты чего, хрычовка, – накинулась она на бабку, – бельё-то не стираешь? За что плату получаешь? Людей ведь, а не скотину тут встречаешь!

– Чего им тут разлёживаться, – огрызнулась та. – Чуть забрезжило, дорога ждёт, не дождётся. Не ори тут. Мне и никакого белья не выдаёт никто. Я сама стелю из уважения к путникам. Своё собственное, из своих запасов. Не скотина же они, чтобы на досках лежать. А и той соломку стелют. Прибудешь на место, так и разводи там чистоту. Кто тебе мешает? Там всем для обихода на первое время всё необходимое дают. Только и сыро же там! Дома-то, хотя и красивы по виду, не просохли пока. Да кому оно важно?

– Бабушка, – спросила Ива, укладываясь на материнское пальто, – Кто строил Город? Ты видела, как это происходило?

– Откуда же? Это же «Город Создателя». А Создателя узреть никому не дано. Вначале, будто бы из тумана проступают контуры, зыбкие как из воды. Город висит словно бы над землёй. То пропадёт, то опять возникнет. А потом дома всё плотнее, всё зримее, всё красочнее да затейливее. Я-то в те места и не ходила никогда. Чего было на том диком месте мне делать? Коли там болотина была? Сама-то я здешняя. За холмами и село наше старое стоит. Но все уж съехали в новый Город. А я старика отправила в поселение мертвецов. Смерть уже свою дожидаюсь в родных стенах. Жду как дорогого родственника, хотя и страшусь. Мне сказали, что старым нет места в новом Городе. А как начнут его жители стареть, так и сам он старым Городом будет уже. А потом вдруг те, из комиссии по устройству жителей, и надумали меня пристроить в собственный же дом мой работать. Встречать запоздалых гостей. Платят, да и едой обеспечивают вволю. Гости редко едят. Вы-то не хотите ли чего? – хитрая бабка предложила еду, когда все улеглись, так что вставать уже и не хотелось. – Да и веселее, чем одной тут торчать. Коснись чего, так на смертном одре и воды никто не подаст. А то пошли, чайку попьём. Правда, пироги вчерашние. Да и капуста для начинки кислая только осталась. Свежей-то где взять? Но вроде ничего, вчерашние гости ели и хвалили, как из печи их достала. – Никто не отозвался на её приглашение отведать вчерашних пирогов с кислой капустой.

«Тоже мне угощение», – фыркнула про себя Ива, избалованная материнской лаской и отцовской щедростью. – Как тебя зовут? – спросила она, видя, что бабка спать не собирается, а родители уже улеглись вдвоём на одной постели и замерли под каким-то старым мягким ковром.

– В молодости звали Вешней Вербой. А теперь, какая я уж вешняя. Стала Старой Вербой.

– И у меня подруга Верба, – тут Ива задумалась. Подруга осталась на том берегу.

– А ты чего, детка, хромаешь-то? – полушёпотом спросила бабка. – Родилась такой или повредилась?

– Мы с братишкой в бурю попали, когда в лесу были. Его деревом убило, а мне ногу переломало. Хорошо ещё, что мы не одни были. С Рябинкой, с подружкой моей. А то бы я так и пропала. Хоть и рядом с городом лес, а ведь в чащобе как бы нашли? Нога срослась потом неправильно. И подсохла немного. Платья длинные ношу. Зато красивые.

– Плохо, – вздохнула бабка, – ох, плохо. Чего же так залечили плохо?

– Сложный перелом был. Могли и ногу отрезать, а вот повезло.

– Да уж, повезло, – не то согласилась, не то горько усмехнулась бабка. Она сидела на деревянном топчане и не уходила, имея намерение поговорить от скуки с милой и ласковой девочкой. – И кто ж тебе такое пречудесное платьице сшил? И накидочку пуховую связал?

– У нас соседка держала своё маленькое швейное предприятие. Мы с мамой туда и ходили. Она нам по-свойски малые цены назначала. Она наша родственница. Она меня любила.

– Это хорошо, когда соседи добрые. Это важно для жизни. А мы вот с мужем моим, – тот мир ему пусть будет лучше прежнего дома! – сюда к реке поближе и перебрались в далёкое уже время от злых соседей подальше. Так и привыкли мы жить на отшибе от всех. Думала, как дети и внуки выросли и отбыли, как одна буду? Страшно же. А тут на старости лет народ так и шастает то туда, редко обратно, в основном-то без возврата. Если только навестить кого, то реку переплывают на лодке. Мне скучать и некогда.

– Ты лучше расскажи, как ты видела первое проявление «Города Создателя». Ведь не могла же не видеть хотя бы раз?

– Было такое, – не стала отпираться бабка. Она склонила голову и седые несвежие пряди упали из-под её тёмно-синего платка на лоб до самых бровей. Хрящеватый нос казался коричневым и шероховатым по виду как кора дерева. – Выхожу однажды коз доить, а я их в то лето на дальние луга водила, так как засуха стояла, а там трава у болот свежая была. Вдруг вижу, посреди белого дня темень стала в воздухе сгущаться. Дождь будет, так я обрадовалась. А нет! Из тёмной облачной взвеси возник вдруг Город! Да такой страшный, да такой пригожий!

– Как же и страшный и пригожий сразу?

– Да так. Пригожий потому, что красив невероятно. А страшный, поскольку нечеловеческий сам по себе, и над землёй завис как стая гигантских птиц. Я так в траву лицом и пала. Стала гимны петь, как в Храме сияющего солнышка учили всю жизнь. Подняла голову, а Город стал синеть, а после и вовсе растаял. Вскоре после того случая дожди зарядили. Я уж туда не ходила больше. А там и пошли слухи из селения, да и из окружающих мест стали прибывать любопытные, что город воплотился в камень и стоит на прежних болотах. Не тонет. Люди посмурнели, загрустили. Кому охота становиться очередными насельниками, привыкнув к своему? А там уж из столицы стала прибывать одна команда за другой. Те, кто отслеживают появление таких вот «Городов Создателя». Стали готовить списки на людей, годных для будущего проживания. Чтобы нестарые, желательно и совсем молодые, работящие да образованные. Твой отец образованный?

– Да, – ответила Ива. – Он строитель дорог.

– А вот с тобой-то у него может накладка выйти. Скажут, девушка – инвалид. Для работы сложной не сгодится. А в новом Городе неумехи и тёмный сброд не нужны. Таких в старые, а то и в чужие да полуразрушенные Города сплавляют. Чтобы дышать самим было легче. Там в «Городе Создателя» строго. С баловством не разгуляешься. Отправят обратно. Ты ведь не ребёнок уже. Ты сама-то чего умеешь?

– Я всё умею, если по дому. А так, училась я хорошо, и читать я люблю. Не успела пока выбрать профессию. Когда было, если отца зачислили в новые насельники «Города Создателя»? Как же меня отправят, ты говоришь, если я не умею сама зарабатывать? А во время обучения профессии мне одной не выжить.

– Ну, дай тебе Создатель счастья, а твоему отцу удачи, чтобы вашу семью не разлучили. Да не должны, – сказала она неуверенно. Ива испугалась, приняв старческую бормотню за правду, за осведомлённость старой карги по поводу сложного устройства нового Города.

– Слышь, а я вот читать кое-как умею, – сказала старуха, – была бестолковая на учёбу, а замуж выскочила рано. Охотливая была на парней. Мать с отцом испугались, что полечу под откос, и разрешили взять меня за себя одному небедному хозяину просторной личной усадьбы. Чего ради было потом учиться? Дети пошли. Скотины полный хлев, птичник, полный птицы, да и огороды немереные. Так я и жила до старости, пока дети по себе всё добро не растащили, а нас со стариком оставили в купленном по дешёвке доме на окраине. С теми злыднями – соседями, от которых мы и сбежали сюда на выселки. А уж соседушки были рады, не передать, как дом наш и участок себе пригребли. Не приведи Создатель тебе с такими вот злыднями когда столкнуться, как мне пришлось. Но мы быстро обустроились, успокоились. Дети выросли, чего горевать?

– Бабушка, а страшно жить старой? – спросила Ива.

– Не страшнее, чем инвалиду. А как-то живут, коли жизнь от себя не отпускает до времени. Да и не стремится никто, если не свихнётся вдруг, из её объятий выскользнуть. А объятия жизни далеко не всегда ласковы. Порой так сдавит немилосердно, что душа хрустнет от муки, взвоет, а всё равно жизнь разлюбить не может…

– Ты всем, что ли, гостям свою жизненную канитель выкладываешь? – недовольно подал голос Ясень. – Не устала от бесконечных пересказов?

– Не всем. Только твоей дочке пригожей и раскрылась. Хороша у тебя дочка, жене твоей награда за родовые муки, за годы заботы и любви материнской. Да и тебе утешение, хотя и с нагрузкой. Да и молчать постоянно, – онеметь можно раньше времени. Пока жив человек, жив и язык его. На что он и дан, как не для речи? Молчат только увечные умом, безъязыкие, да ненавистники людей на слова жадные. Даже кошка с человеком мурлычет. Намолчимся в том мире. – А всё же старуха обиделась и примолкла. Подойдя к деревянной кровати, где и лежал Ясень, она ловко и бесшумно закрыла облинявшие шторы, сразу отделившие нелюбезного гостя от остального помещения. Отец за шторами замолк. Мать спала и не проснулась от его препирательств с хозяйкой.

Ива отвернулась от бабки, давая ей понять, что хочет спать. На самом деле сна не было. Она разглядывала печь, недавно замазанную глиной от повреждений. На белом фоне глиняные заплатки казались чьими-то страшными ликами, и девушка зажмурила глаза, чтобы их не видеть. Бабка ушла в свою жилую половину дома, решив, что девушка уснула.

Всё это происходило два года назад перед тем, как звездолёт Кука опустился с новыми условными его пленниками в подземный ангар на необитаемом острове обитаемой планеты. Куку было скучно одному жить среди тех, кого породила другая планета, или кого породил на этой другой планете неизвестный Создатель. Кук жаждал общения с человеками земной расы. Так что опустившийся звездолёт, секрет обретения которого Кук никому так и не раскрыл, был буквально наполнен человеческим счастьем.

Неведомый взломщик сервера души
Вот уже длительное время не покидали звездолёта, хотя он и находился в подземном ангаре в одной из гигантских пещер на планете «Ландыш». Такое наименование за новым местом обитания решили сохранить, как только Кук его озвучил перед всем экипажем. Необходимо было время для всесторонней адаптации и проверки всех структур жизнедеятельности организма, для того, чтобы ввести всех в курс дела, как и что необходимо. Каковы нормы поведения, меры безопасности, условия среды и прочее, и прочее. Врач Вероника рыдала неделю, если переводить дни в земной эквивалент времени. Она исхудала, почти не ела. Кук, прежде не терпевший лжи, уговорил всех солгать Веронике, что была нарушена заданная траектория по причинам, не зависящим от искусственного интеллекта корабля. Выбор был между смертью и броском в неизвестность. Но неизвестность относительную, поскольку по счастью поблизости от места выныривания оказалась заброшенная база землян в исправном состоянии, куда они и сели. Обман несчастной женщины Кук возложил на сверхпрочные железобетонные плечи своей совести, поскольку прочие, если и не возражали против его лжи, сами в ней словесно участвовать не желали.

Ландыш не расставалась с Вероникой, покидая её лишь на время сна, а пару раз даже осталась с нею ночевать, когда врач пожаловалась ей на панические состояния, одолевающие её во время бессонницы. Обычно же Ландыш приходила ночевать к Радославу. За пределами их внезапно – общей спальни он относился к ней, как и прежде. Почти не разговаривал, почти не замечал. Переживаемое там имело привкус безумия, и выносить его за пределы сугубо личного отсека не только не казалось необходимым, а даже возможным. Ландыш в его собственной постели была неразрывной частью его же собственного помрачения, а Ландыш за пределами личного помещения оставалась тою же посторонней девушкой, нисколько ему не принадлежащей. Что на этот счёт думала она сама, понять было трудно по причине её практически постоянного отсутствия в зоне видимости. Она же торчала в отсеке Вероники. И обедали женщины и сын Вероники – Алёша тогда, когда мужчины обеденный стол покидали. Может, это был удобный повод для Ландыша избегать его. Может, она не знала, как себя вести после всего, а также стеснялась Кука.

Кук приглашал его к себе часто, любя покалякать о том, о сём, о всяком, наедине и без всех прочих. Курсы подготовки к окончательному выходу на просторы планеты и так называемые «основы безопасной жизнедеятельности в чужеродной среде», бывшей самому Куку давно привычной, проходили совместно в круглом, называемом по старинке «актовом зале», но и там Ландыш прилеплялась к заплаканной Веронике, не подходя к Радославу близко, за что он был ей благодарен.

– Ты чего невесело смотришься? – вот что спросил у него Кук.

– Есть поводы для веселья? – вот что спросил он у Кука.

– Как?! – прогремел Кук, – вы вдвоём с Ландыш самые счастливые тут обитатели.

– Мы втроём, – ответил Радослав.

– То есть? – опешил Кук и подумал явно что-то не то, совсем не то. – Уже? С первого выстрела и в заветную мишень?

– Белояр, тут не Земля. Поэтому я буду откровенен. Я ничего не понимаю и сам. Вместо женщины Ланы я… скажем так… как и принято говорить в подобных случаях, вроде как люблю ту, кого нет. И возникнуть ей неоткуда. Но она возникает, и это может означать только одно. Я сдвинулся умом, Белояр. Я галлюцинирую, хотя и не принимаю ничего такого, что этому способствует.

– Она? Кто она? Ксения?

– Почему Ксения? Разве Ксения умерла?

– Все, кого мы любили в прошлом, всё равно что и умерли.

– Но она реально умерла. Десять лет назад. Я же о Нэе, о своей прошлой жене.

– Об инопланетянке с Паралеи? – Кук опешил. Он кусал нижнюю губу, что было признаком крайнего замешательства. – И как же так происходит? Куда же девается при этом Ландыш?

– Никуда она не девается. Она становится прозрачной и из неё проступают черты другой женщины. Несуществующей уже. При полнейшем мраке я отчётливо её вижу, как если бы смотрел в голографический монитор в тёмной комнате.

– Ты не извращенец, часом? Не некромант?

– Нет. И близко нет! Трансляция возникает независимо от моего желания.

– А! Так желание к Ландышу у тебя всё же есть? А раз возникает такая вот накладка, то ты и не против? Удвоение ощущений, так сказать.

– У меня нет желания к Ландыш. Она как была, так и осталась безразлична мне. Вот в чём фокус, Кук.

– Выходит, ты любил ту инопланетянку настолько, что…

– Не помню я, как и насколько я её любил. Давно же было! Да и не терял я никогда от неё голову при её жизни. Если она разлюбила меня сама ещё при своей жизни, значит было за что. Как думаешь? Я настолько потрясающий и безупречный идеал? Или я – мужской эталон, способный вызывать лишь неугасимую и неземную страсть? Женщины давно перестали быть моей болью, Кук, моим счастьем и даже банальной приятностью. Они мне попросту не нужны.

– Ага! Импотенция? А тут вдруг внезапный оживляж…

– Да нет же!

– Да ты и не похож на импотента. Я зрю любого насквозь.

– На Земле всё своё либидо я давно сублимировал в работу. Ксении мало что и доставалось. Мне просто всё надоело, я пережрал любовных радостей, как иные пережирают сладостей, или другая была тому причина. Я не анализировал. Мне такой расклад нисколько не мешал. И то, что вытворяет со мною тут неизвестный оператор, превратив мою спальню в павильон красочных грёз… Стоп! – Радослав вскочил и подошёл к «фальш» окну, – Ты же хотел выскочить в эту аллею? Она же кажется подлинной.

– Хочешь сказать, что существует загадочный источник трансляции образа, но как-то хитро вмонтированный в Ландыш или же… в тебя самого?

– Чувствую только, что с моим умом или с моим безумием это никак не связано. Кристалл? Но почему… Ксения носила его много лет, а ничего подобного не было. Ни разу.

– Какой кристалл?

– Алмаз. Но найден он был в горах Паралеи в одной из пещер Хагора. А может, то была пещера вовсе не Хагора, а того…

– Того? – Кук встал рядом и внезапно выключил настенную голографию. Гладкая белая стена сразу же сделала помещение скучным и тесным.

– Там же было несколько пришельцев. И я до сих пор не знаю, какая из этих кристаллических химер утащила Нэю. Её старец – бывший псевдо муж не мог. Он не обладал технологиями своей цивилизации. Не теми, хотел сказать, что позволили бы ему преодолеть космические расстояния. Он был изгой, прикованный к Паралее. Но он того и хотел. Остаться там навсегда, чтобы его не трогали бывшие соплеменники – каменные они там или другие какие, понять невозможно. Какая-то гибридная форма жизни. Он был странник и прожектёр, мечтатель и не сдающийся воин. Так уж он решил для себя, навсегда остаться в теле тролля – то есть жителя Трола. Чем было его тело? По виду он всегда был стар, но крепок и здоров. А вот как ты. Только он девушек не развращал и женщин не любил. И убить его было нельзя обычным способом. Можно было вскрыть его череп и достать оттуда, как из яйца его кощееву иглу. Его Кристалл животворящий. И поскольку он ни за что не отдавал полностью Паралею прежним землянам – захватчикам в его мнении, он не отдаст её и теперешним землянам – изгоям, пусть и добровольным. Как бы он не обольщал Разумова совместным проектом преобразований и содружества, такого не произойдёт. Пришелец – не человек, он чести в нашем понимании не ведает. У него перпендикулярный по отношению к нам интеллект. Хотя и не исключено, что со мною он и хотел замесить некую квашню для будущих хлебов. Обновлённая цивилизация Паралеи – вот что ему было надо. Он для этого и сына, моего и Нэи, похитил. Чтобы сделать его своим преемником. Сколько же ему теперь лет? Моему сыну, которого я себе даже не в состоянии представить. Если он жив, конечно. Чуть старше, чем Ландыш. Только я и мог бы старого колдуна уничтожить, зная его тайну. Но оно мне надо? Да и не попаду я уже ни на какую Паралею. Да и не жалею о том нисколько. Поэтому я думаю, Тон-Ат, а это его имя, не имеет отношения к таким вот играм в голографических беседках. Тон-Ат и думать обо мне забыл. Там другой был забавник, любитель – созерцатель. Значит, Хагор!

– Угораздило же тебя вляпаться в дружеские контакты с такой вот нечистью. А я тебя предупреждал! Помнишь? Не хватало ещё затащить на мою планету таких вот друзей. Давай-ка эти свои штуковины мне, я с ними разберусь по-своему. Где они, твои кристаллы?

– К ним нельзя прикасаться тому, кому они не отданы во владение. Они разумны и пространственно организованы не так, как ты к тому привычен. Если ты к ним прикоснёшься самовольно, это чревато для тебя гибелью, Кук! Только для меня они вроде прирученных львов. Но таких, которые всегда бросятся в спину, если ты отвернёшься и расслабишься.

– Как же Ксения тогда? Она же носила перстень с кристаллом?

– Носила. Потому, что Нэя так захотела. Специально ей и оставила. Чтобы через него отомстить.

– Каким же образом?

– Таким. Я к твоей дочери и охладел, как на Земле мы сошлись, полные надежд на будущее. Так и не было у нас никакого яркого и счастливого будущего. Один непрерывный кислый дождливый день, и такая же ночь во взаимном одиночестве. С редкими проблесками солнечных лучей и с редкими встречами.

– Разве ты не жил в моём доме?

– Нет. Я терпеть не мог твой дом.

– Где же ты жил?

– Ты удивишься. В том самом небоскрёбе, в той самой квартире, которую ты некогда подарил Веге Капустиной. Как ты исчез, так квартиру потом передали на имущественный баланс ГРОЗ. Я её и присвоил себе. Я же и кабинетом твоим завладел. Только девушек в отсеке отдыха я никогда не соблазнял, в отличие от тебя. А Ксении я ни о чём не говорил. Чтобы не дёргала за душу. Даже нарочно ещё один домик – этакий колобок декоративный соорудил, чтобы она думала, что я там иногда живу. Она тоже им пользовалась вместе с детьми. А уж если нет меня в моём колобке-теремке, то я где-то путешествую по делам своим нескончаемым. Она знала, что я ей верен. Поэтому была спокойна, в общем-то. Хотя и капризничала, даже истерики устраивала иногда. Но зато редкое наше семейное воссоединение было незабываемым взаимно. Так мы и жили.

– Выходит, сам ты избавиться от своего кристалла тоже не можешь?

– Не могу. Он и не мой. Он, если захочет, сам растает. А не захочет, так…

Кук долго ожидал его пояснений, но их не было. – Похоже на бред. Но мне ли не знать, что реальность бывает почище всякого бреда. Ты сам не хочешь расставаться со своим этим, как ты его называешь, кристаллом, в котором обитает в подобии анабиоза, или как спящая спора, некая сущность. Хотя похоже на то, что она остаточная. Правильно, я понял?

– Может, и не хочу. А как ты меня заставишь? Украсть не сможешь, отнять – тоже нет. Уничтожить его нельзя. Даже если запулишь за пределы атмосферы, он вернётся по траектории, ни тебе, ни мне неизвестной.

– Нет такой структуры, чтобы была неуничтожима в принципе.

– Ты легко его уничтожишь. Но он восстановится, используя меня как свой ресурс для восстановления. А вот если ты уничтожишь меня, то тогда не знаю, что будет. Исчезнет он, или наоборот меня реплицирует? Та форма жизни, разумной, подчёркиваю это, хотя и нечеловеческой, она пространственно разнесена. Она вообще не подвластна ни нашей логике, ни науке. Она незримым крючком или щупальцем зацепилась за меня, возможно, что и внедрилась в геном. Я не знаю. Она может и десятилетиями ничем себя не проявлять, а может и заявить о себе как угодно, когда угодно. Последний раз оно заявило о своём присутствии, когда транслировало некий мираж на том самом озере, где утонул Рахманов Арсений. Но мираж -слово весьма приблизительное для подобного феномена. Миражи не вступают в контакт с человеком.

– Получается, что ты бессмертен, хотя и относительно?

– Понятия не имею. Я подобных экспериментов над собою не проводил, Кук. Может, попробуешь?

– К чему бы мне уничтожать своего единственного соратника и друга? Человека, которому я верю, поскольку вижу тебя насквозь. И всегда видел насквозь. С юности твоей прыткой. Ты мне за сына, можно сказать. Старшего сына. Ну, а как оружие он может быть использован? Для необходимой самообороны?

– Думаю, да. Тон-Ат, да и Хагор такой вот игрушечкой направленным воздействием легко ломали шейные позвонки своим врагам. Я не пробовал.

– А – ха-ха-ха! – опять вздохнул и шумно выдохнул Кук. – Как быть с Ландышем?

– Никак. Пусть радуется, если её такая любовь радует. Она же и понятия не имеет, во что сама она преображается. Она уверена, что я её люблю. Я не буду её разочаровывать. И ты не скажешь, я надеюсь. Да и как тут скажешь? Не будем погружать её полудетское сознание в сумасшедший дом. Пусть она будет моей женой. А там видно будет, что и как. Вдруг она сама меня разлюбит? Я с твоей дочерью, Кук, жил много лет, не любя её давно. И ничего. Не обижалась, кажется. Да и я старался её не обижать. Не то что прежде, когда любил как ненормальный и постоянно обижал.

– Любил ты! Кому врёшь-то? Женился на той дурочке Ларисе, чуть в психушку и ту, и другую не устроил. Вот какова твоя любовь…

– А твоя, Кук? Ты забыл, как ты, «человек будущего», «хрустальный Череп Судьбы» насиловал девушек в своём отсеке отдыха? Как потом отнимал у них детей?

– Стоп, стоп! Так мы и поссоримся, пожалуй. К чему бы это нам, а Радослав? Я, может, потому и мечтал заполучить сюда земных людей, что давно уж сомневался в собственном здравомыслии. Я даже сынов своих сюда сманил. Видел, каковы они? «Все равны как на подбор, с ними дядька…», то есть лысый папка Череп Судьбы. Чего мне стоило их собрать у себя, выискивая их в разных уголках Земли, а порой и в космических колониях, знаешь ты разве? Не год, не два на это потратил. Не всех и нашёл, что тоже правда.

– У тебя так и не родилось ни одной дочери после Ксении?

– Нет. Ни одной девочки у меня так и не появилось. Хотел вот с Ландышем развести у себя цветник, да видно не получится уже. А Ландыш я и после тебя принял бы к себе.

– Ты же говорил, что она тебе без надобности.

– Да и ты много чего говорил. Не полюбит она меня никогда. Да и ты… Ей молодой и страстный парень нужен. Для счастья и для потомства.

– Она на мой темперамент не жалуется пока.

– Ого-огонь! Взвился-то! То ледник у него в штанах, то хватает воздух руками, будто она тут рядом, и её вырывают у него из рук.

На самом же деле Радослав нервически взбивал свои волосы на голове, а вовсе не махал руками, как изобразил Кук. Привычка возникла на Земле после возвращения из миров, где он стриг волосы под корень, так и оставшаяся по сию пору. Он невольно проверял, наличествуют ли волосы на голове или их опять нет, как не было на Паралее в течение двадцати лет, как не было и на спутнике почти десять лет жизни там. Кук вгляделся в его волосы.

– Ты седеешь, Радослав. А омолаживающих технологий тут нет. Я не сразу заметил из-за того, что у тебя светлые волосы. Скоро будешь как сивый мерин. Ни молодости, ни любви к женщинам, одна маета каждодневная. А Ландыш-то только – только вошла в своё цветение. А -ха-ха-ха! – он выдохнул как всегда с присказкой.

– Кук, когда ты отрегулируешь искусственную атмосферу?

– Она уже отключена. Осталось только кондиционирование. Тут земная атмосфера, земной состав воздуха. Мы дома.

Любовь с тихой поступью призрака
Ночью Ландыш пришла к нему. Лёгонькая, тихая она легла рядом и сказала, – Радослав, давай сегодня просто спать. Я отчего-то устала.

– Давай, – согласился он, с внутренним сжатием ожидая проявления в Ландыш облика другой женщины. Не желая и ожидая. Но ничего не происходило. Ландыш мирно посапывала, прижавшись к его боку. Кольцо она сняла. Оно лежало на столике рядом с постелью. Не подавало ни малейшего признака своего наличия, не мерцало, не светилось и ничего не освещало вокруг. Словно его и не было. Только крошечный светильник, спрятанный под панелью потолка, давал освещение подобное безлунной ночи, очерчивая контуры предметов и не давая сгуститься полнейшему мраку, как бывает в полностью замкнутой кубатуре. Вообще-то здесь комнаты не имели формы куба или параллелепипеда. Одна стена закруглялась, так что комната отдыха была похожа на разрезанный пополам сфероид.

– Радослав, – внезапно очнулась Ландыш, – ты любишь меня?

– Лю-лю, – ответил он.

– Не лю-лю, а любишь? Ты ценишь то, что ты немолодой, а обладаешь мною, юной и доставшейся тебе девственной?

– Конечно, ценю. Ландыш, тебе очень не хватало отца? И ты хочешь, чтобы я им был?

– Да. Мне не хватало отца. Представь жизнь, где в одной части сплошной праздник любви, в другой части – дети, живущие в подобии инкубатора. Девочки отдельно, мальчики отдельно. Разная система воспитания. Отцов никто не знает. Матерей видят редко. После взросления все юноши планету покидают. Куда, зачем? Об этом только общие слова. В другие инопланетные колонии, где их обучают нужным профессиям. Бывало и такое, что иные возвращались, окончательно повзрослевшие огрубевшие, только затем, чтобы забрать с собою ту или иную девушку. Мне ещё повезло. Мама со мною почти не расставалась. Красивый, безмятежный, без проблемный, всегда одинаковый мир. Сияющий океан, цветущие острова, с лиловыми, розовеющими, ярко-синими вкраплениями в зеленой облачности. Инкубатор счастья. Скука страшная. Одни девушки, женщины вокруг. И отдыхающие редкие мужчины, временно потерявшие ум от их изобилия. Те, кто живут там постоянно, семьями, селятся на отдельных островах. Но при желании всегда могут покинуть планету. Там никого и не держат. Условие одно. Детей оставлять царице нашего мира. Моей матери. Исключая уже взрослых,понятно.

– Короче, рай с гуриями. Какой-то ужас ты описала.

– Ужас и есть. Ты скучаешь по своим детям? По своим дочерям?

– А как ты думаешь? Я мало их любил, мало ласкал. А некоторых и не видел ни разу. Я был прекрасный, ответственный труженик и очень плохой человек.

– А теперь? Будешь хорошим?

– Буду хорошим. Буду любить тебя как дочь и как жену, как единственную мне родную. Не Кука же мне любить как единственно-родного, или молчуна Андрея, или молчунов-сыновей Кука, похожих на роботов своей безупречной дисциплинированностью. Или же Веронику полюбить?

– Не надо Веронику. У неё, кажется, уже обнаружился тут кандидат в утешители. Но я ничего тебе не говорила. Почему бы ей не приблизить Андрея Скворцова? Она же опытная женщина, а вас мужчин тут больше, чем нас, женщин. Оказывается, Вероника и Андрей друг друга знали в юности. Представляешь? Но тогда Андрей её не оценил. Или же он был слишком молод и озабочен своими великими целями. Вероника говорит, что он был настолько классный, что она не могла смотреть в его лицо, боясь окончательно ослепнуть. Не похоже как-то. Так и было? Он был супер?

– Не сказал бы. Мне кажется, он был серостью редкой. Дисциплинирован, безупречен в поведении, учился хорошо, ни с кем не дрался, не ругался, не толкался, не произносил пошлостей и прочей словесной скверны. Девушек избегал. Один из приближённых учеников самого Кука, в его группе под кодовым названием «Захват будущего».

– И ты туда входил?

– Входил. Но был тому, кто теперь Андрей, полной противоположностью.

– Как звали Андрея прежде? И как же Кук тебя терпел?

– Его звали сказочным именем Ратмир. По фамилии Быстров. Он и был бегун быстрее всех. Оправдывал фамилию. А меня Кук как-то терпел и даже любил. Этого не отрицаю.

– Андрей был быстрее тебя? Ты позволял хоть кому быть лучше себя?

– Я жил в своё удовольствие и не хотел быть всех лучше. Но Кук, а тогда он был Вороновым, всё равно не считал Ратмира лучшим. Он выделял меня и ещё одного парня, чья последующая жизнь, перевалив за полвека, сложилась плачевно. Он стал душевнобольным.

Ландыш обняла его, прижалась теснее, – Радослав, не будем о прошлом. У нас впереди будущее на новой планете. Мы будем жить среди чужого населения. Мы должны поддерживать друг друга. Ты такой сильный, большой, мужественный, мой… – она елозила губами по его шее, груди, призывала к любви, и он шёл ей навстречу. К ней, к худышке с маленькой нежной грудью, с остриженными жёсткими волосами, маленькими губами и носиком, с уже не прячущимися, а пристальными глазами размытого синего цвета, похожего на прозрачный цвет камня, так называемого «рысьего сапфира». Он не мог видеть цвета её глаз в почти полном мраке, но представлял их себе ясно. Впервые он хотел именно эту женщину – вчерашнюю неловкую девушку, несколько застрявшую в своём детстве. А теперь она была другой. Она была ценностью сама по себе и не нуждалась в голографической подсветке.

Уснула она быстро. Повернув голову, Радослав увидел ту, кто в прошлые ночи входила в чужое тело и овладевала им как своим аватаром. Длинные волосы, ниже талии они были, укрывали её плечи, и что-то белое мягко светилось, как облако, в котором она и находилась.

– Как-то ты припозднилась, – только и сказал он. – Зашилась совсем? Или там ты уже не шьёшь своих бесподобных платьев? Почему же ты в Ксению никогда не вселялась, пусть и на ночку, другую?

– Я не нечистый дух, чтобы в кого-то вселяться. И уж тем более не дух святой. Я приходила к Ксении, только она тебе ничего не говорила об этом. Я щадила её, поскольку она любила моих детей, как своих. Воспитывала их, и мне было необходимо, чтобы ты был рядом с ней. Чтобы у наших детей была семья. До неё мне не было ни малейшего дела.

– А до Ландыш дело есть?

– Ни до каких ландышей мне дела нет. Я соскучилась по тебе, и раз уж ты остался одиноким, я и пришла.

– Нэя, на той планете осталось твоё тело. Оно в особом составе и не подвергнется ни малейшей порче никогда, пока его не вскроют. Скажи мне, если тем твоим останкам при посредстве сложнейшей операции, а такие возможности давно открыты, внедрить в сохранившийся, но мёртвый мозг, твой Кристалл, ты оживёшь? Как неоднократно оживал твой Тон-Ат?

– Не знаю. Может, и оживу. Если сумею туда внедриться и запустить все остановленные жизненные процессы. А ты хотел бы?

– Понимаю, что фантазирую. Но мне хотелось бы прибыть на Паралею вместе с тобою к Тон-Ату, чтобы увидеть нашего первого сына. Ты могла бы остаться там даже в случае нежелания терпеть меня рядом. Как тебе такая мыслительная игра?

Она долго молчала. – Я скучаю по Паралее. Это правда. Я любила мою планету, давшую мне моё тело, моих родных, наконец, единственную любовь всей моей жизни. Я тоскую настолько, что и теперь плачу о ней. Я хочу начать там новую жизнь. Без тебя.

– За что ты разлюбила меня на спутнике? Разве я плохо к тебе относился?

– Относился хорошо. Только там было душно, тесно, бессмысленно. Потом роды, дети, страх за них. Было очень тяжело. Каждодневно одно и то же, хотя дети менялись, росли, а у меня не менялось ничего. Всё тот же застылый лесопарк шелестел и шевелился в голографической обманке на стене нашей спальни, всё тот же детский плач по ночам. Я утратила ощущение тебя в себе, я тупела и одновременно сжималась в некое внутреннее обнуление. Я хотела вырваться оттуда. Я хотела на Паралею. Гулять по настоящим дорожкам, трогать живые ветви и вдыхать подлинный воздух своей Родины. Я жила какой-то игрушечной жизнью, живя в коробке как механическая кукла, и от того разучилась любить. Даже детей. Я уже по автоматизму больше, чем душой, жила с ними и с тобою, изображая любящую жену и мать. Альбина как старшая моя дочь, рано повзрослевшая, всегда чувствовала, что я её не люблю. Что я тебя не люблю. Что я никого не люблю. Что я ненастоящая. Я ушла легко. Я ушла добровольно. Я ушла счастливая тем, что отдохну от тебя. От всех в той, давно мне ненавистной, земной и дружной колонии на спутнике. Я же была когда-то актрисой, хотя и нереализованной. Ты забыл? Артур тоже верил в мою тоску, в моё раскаяние. Но ничего этого не было и в помине. Только холод, только презрение ко всему, что и было оставлено. Все думали, что я – ангел, а я была холодна ко всем и давно не любила тебя. Поэтому Ксения без всяких проблем завладела тобою. А не потому, что была слишком уж хороша. Гелия же была лучше, чем Ксения. А ты на Паралее предпочёл меня Гелии. Но если хочешь, так попробуй. Осуществи когда-нибудь свой фантасмагорический замысел. Вдруг он и получится? А не получится, никто ничего не потеряет. И последнее, что я хочу тебе сказать. Отбери моё кольцо у своей новой избранницы. Спрячь его. Ей оно ни к чему. Будь я злой, как иные, я давно бы её уничтожила за то, что она к нему прикоснулась. Если Ксении я сама оставила Кристалл, то этой я разрешения к нему прикасаться не давала. Поэтому считай, что всё недавно пережитое ею и тобою было моей местью. Какова я, такова и моя месть. Раз уж я – ангел, то и месть моя ангельская. Надеюсь, тебе было хорошо? Надеюсь, что ты не особенно потрепал бедную и неподготовленную к такой страсти девушку. Надеюсь, что она стала тебе нужна по-настоящему. Теперь уж как-нибудь обходитесь без меня.

Завозилась Ландыш. Она перевернулась на живот, перевернула подушечку другой прохладной стороной. Ландыш любила спать на животе. Привидение мигом исчезло, как выключилось.

– Почему ты не спишь, Радослав? – в полусне спросила Ландыш. – Ложись рядом и обними меня. Мне приснился страшный сон. Как будто к нам приходило привидение, и ты с ним разговаривал обо мне. Я нужна тебе, по – настоящему? – спросила она, когда он устроился рядом с нею. – В меня никто не вселялся, Радослав. Я всегда оставалась самой собою, я любила тебя со всей своей возможной страстью, с тою, о которой мечтала ещё на «Бусинке» – своей планете. Я берегла себя для тебя, Радослав. Ты же ценишь мой дар? Пусть ты умный и красивый, но ты не молодой. Я подарила тебе страсть, возможную лишь в юности. Я и напитаю тебя своей юностью, и мы как сообщающиеся сосуды будем одинаково молоды, поровну наполнены нашей любовью. Да?

– Да. Ты мне нужна.

– Докажи… – она сжимала его худенькими руками очень сильно, если не больно, – Ты такой большой, такой сильный, чувственный, ты мой… – и уже лежала сверху на нём, требуя ласк, пихая маленькую возбуждённую грудь в его губы.

И он любил её. Любил какой-то сложносоставной любовью, как любят юных любовниц, а также и старых привычных жён. Мягко и по родному ласкал, как ласкают дочерей, и одновременно жалея, как жалеют подобранных маленьких котят, никому в целом свете ненужных и обречённых гибели, если не взять за них ответственность.

Утром он взял кольцо Нэи и спрятал его от Ландыш. И удивительное дело, она даже не спросила о кольце, не стала его искать. Она пела тоненьким голоском старинную песню, порхая по комнате, сдувая какие-то пылинки с редких вещиц, обвиваясь вокруг него, танцуя и опять отдаляясь, дирижируя руками самой себе, – … И верю я, что скоро,/ И верю я, что скоро, /По белому, по снегу –у/, Ко мне вернёшься ты! / Снег кружится, летает, не тает, / Все тропинки заметя,/ Заметает зима, заметает,/ Всё что было до тебя! – Устав, она повисла на нём. – Радослав, там будет зима?

– Да, кажется, мы будем обитать с тобою в умеренном климате.

– Как здорово, снег! Ты будешь катать меня на санках. Я видела на Земле, как один парень катал свою девушку на санках. Она смеялась, им было так весело! И босиком во время дождя будем ходить по лужам?

– Будем. Если будет тепло, конечно. А то ноги остудить такой хрупкой птичке-певунье совсем ни к чему.

– Радослав, у мужчин, похоже, очень большое сердце, если оно вмещает в себя любовь к многочисленным женщинам. А у меня сердце не такое. Я уже никого не смогу вместить в себя.

– Да я и не собираюсь никому уступать своё место там, где ты меня и поселила.

Ландыш поцеловала его в губы, – Этот поцелуй – волшебная печать, – сказала она, – «Положи меня как печать на сердце своё, как перстень на руку свою, ибо крепка как смерть любовь. Стрелы её – стрелы огненные». Я запечатываю твою прошлую память. Теперь ты только мой.

– Твоя мама дала тебе настоящее классическое образование. Ты даже в древней культуре знаток, – и ответил на её поцелуй, но так, чтобы не дать ей шанс снова затащить его в постель. Ему очень хотелось есть. Опоздать на завтрак означало остаться голодным до обеда. Тут царил воинский распорядок. Всё по часам. О кольце она так и не вспомнила. Или же её молчание было вызвано совсем другой причиной.

Поклёп под видом гипотезы или нечто большее?
За завтраком собрались все. Огромный стол был рассчитан на всех членов экипажа. Радослав рассматривал сыновей Кука. Их было пятеро. Александр и Валерий имели рыжий цвет волос. Владимир и Артём были шатенами. Пятый, самый младший Константин был блондин. Они вели себя величаво и скромно одновременно, поскольку молчали и себя не выпячивали никак. Радослав старался отгадать, какие из них были детьми Веги Капустиной, она же Вега Корунд. Кличка «Корунд» – подарок Кука имела какой-то лошадиный подтекст. Кажется, сыновьями Веги были рыжеволосые. Они оба обладали чем-то неуловимо восточным в своей внешности, несмотря на рыжие волосы. Глаза у того и у другого были яркие, с характерной восточной поволокой, густо осенённые чёрными ресницами и увенчанные пушистыми бровями. Хотя и папа был наделён густыми и сросшимися бровями. Радослав отметил для себя их более ограниченный интеллект, не в пример папаше. Лица их были, если в целом, простоваты, глаза на данный момент рассеяно-равнодушны к новым для себя персонам. Словно они находились в толпе посторонних людей, до которых дела им особого и нет. Общаться с ними желания не возникало. Кук таким не был никогда и нигде. Прочие его сыновья также были более чем обычными. А вот от кого был блондин Костя, хрупкого несколько телосложения, хотя и широкоплечий? Мало ли от кого. Девушек у Кука было столько, что вряд ли и сам Кук их помнил. И ни одного лица, которое напоминало бы их сестру по отцу Ксению.

– Хороши мои мальчики, а Радослав? Или в чём видишь изъян? – не удержался от похвальбы папа Кук, заметив изучение Радославом своих сынов, – и я, к твоему сведению, отлично помню мать всякого из них. А что ни говори, сыновья, прежде всего, материнская отливка. От отца мало что и передаётся сынам.

– Особенно в том случае, когда их и не воспитываешь сам. Вот у меня Артур совсем был мне чужой… – он замолчал, додумав про себя, – «Ага! Кук – прозорливец ещё и мысли читает»! – Радослав успел заметить, как вздрогнула Вика при упоминании имени Артура.

– По имени всякую помню, по характеру, по лицу само собой. Как бы в противном случае я сыновей нашёл? Вот у Костика моего – какая славная мать была. И есть, разумеется. Но, увы, уже не для меня. Беленькая была, как снегурочка какая. Нежная и, вроде как, сотканная из снежинок. Хрупкая такая, непрочная по виду как шелковинка на ветру. Как Ника моя, только Ника тёмненькая была. Но вид обманчив. Лучшая космическая десантница своего выпуска. Прочная как дамасская сталь, такая же гибкая и бесстрашная. – Кук абсолютно не стеснялся своих сыновей, впадая в сладкие грёзы у всех на виду. И они по виду игнорировали его стариковские байки, полностью погружённые в процесс еды. Гречневая каша с овощами – гриль, с щучьей котлетой, салат из свёклы с антоновским яблоком и чесноком. На закуску чай с десертом на выбор. Всё, разумеется, синтезировано кухонным роботом, а по виду и вкусу не отличишь от настоящих земных аналогов. – Как же вкусно! – сказал Константин – блондин. Сын матери Снегурочки и космической десантницы в одном лице. Папа Кук благосклонно кивнул головой, – Я и сам русскую кухню люблю. Ландыш, – обратился он к Ландыш, – видишь, Вероника на кухне колдовала с утра, поскольку ты совсем стала отлынивать от своих обязанностей.

Ландыш ничего не ответила. Ответил Радослав, – Разве она нанималась к тебе поваром?

– И поваром тоже. Она же специалист на все руки. Вероника, славная моя девочка, ты изобретаешь ничуть не худшую рецептуру. Пожалуй, я изберу тебя своей новой фавориткой.

– Ты никак уж и король? – опять осадил его Радослав.

– У себя на корабле – король. А вообще-то я для любого здешнего королька – император всея земли, кою мы нарекли для себя «Ландышем». Пусть так и будет. Уж если я дал слово кому, то держу его.

Вероника, скуластая, но миловидная и моложавая по виду женщина, сидела тихо и отстранённо. Она всё ещё не отошла от своих переживаний. Или изображала из себя страдалицу.

– Ничего, Вика, я тебя в скором времени так развеселю, что ты и забудешь о прошлом, как его и не было, – сказал ей Кук. Сидящий рядом с врачом Викой Андрей вежливо ухаживал за нею, то подавал салфетку, то тарелочку с чем-то, ей нужным. Но при этом лицо его оставалось равнодушным к женщине в том смысле, на какой намекала Ландыш. И не было похоже, что и сама Вероника питает надежды на его счёт. Тут без шансов, сразу определил их взаимный расклад Радослав. Юношеское увлечение когда-то и где-то ни для Андрея, ни для Вероники ничего не значило. А вот Кук явно к Вике присматривался, едва Ландыш выскользнула от него. Несмотря на редкое соединение всех одновременно в одном помещении, да ещё за сытным завтраком, лица у всех были хмурыми, на общение никто настроен не был.

Только мальчик Алёша бегал вокруг стола и чему-то веселился, – Сапог сапогу пара – не разлей вода! – воскликнул он, непонятно кому адресуя свою шутку.

– Кто сапог? – спросил у него Кук. – И чья он пара?

– Твоя пара, – ответил мальчик. Ему Кук нравился. Кук мог повеселить, пошутить, развлечь.

– Ты отца-то помнишь? – спросил Кук у Алёши, – тоскуешь об отце?

– Не тоскую, потому что не помню, – ответил тот искренне.

– Вот оно, наступившее будущее, о чём грезили поколения и поколения подвижников и мечтателей, мучеников за идею, бессребреников и отдающих жизни за «други своя», – подытожил Кук, – дети вне семей, родители – где попало раскиданы. А что, Алексей – космический ты человек, хочешь мне быть сыном? Младшим, а потому и самым любимым?

– Хочу. Ты, Кук – отличный друг.

– Вероника, прислушайся к сыну, – обратился к врачу Кук, – устами младенца…

– Да какой он младенец! – возмутилась Вероника, – взрослый лоб. И чего врёшь, что отца не помнишь? Ты уже большой был, как он отбыл.

– Ты не говорила никогда, что папа живёт на Троле. Зачем ты это и придумала теперь? – возразил сын, – То ты врала, что он где-то пропал, возможно, погиб. То, что он скоро вернётся. А нам преподаватель социальной этики всегда говорил, кто врёт, путает собственное мышление прежде всего, лишает его ясности и логической последовательности во всех уже мыслях.

Поскольку Радослав отлично знал, чей сын Алёша, то он несколько удивился тому, что Вика назначила мальчику совсем другого отца. Разве Артур отрекался от своих детей? С другой стороны, даже при том, что Артур не был ему близок, он испытал некое особое волнение, но мягкое и тёплое, при мысли, что мальчик его собственный внук. На спутнике ему было не до личной жизни сына, не проявляющему к нему никакой родственной любви. Он платил ему тем же. Вика не дала сыновьям фамилию нового мужа, и Алёша со старшим братом были Паникиными. Можно было и дальше делать вид полного отчуждения от подростка, симпатичного, умеренно шаловливого, синеглазого мальчика, но, когда Алёша отирался рядом с ним, он обнял его родным объятием и потрепал непослушные вихры. Ласковый мальчик вдруг ответил ему всплеском такого же тёплого чувства, что уловил бы любой человек, устроенный и куда проще, чем Радослав. Или он нравился Алёше сам по себе, или же тут сработало нечто другое, глубинное, родовое.

– Радослав, – обратился к нему Алёша, – мне всё время кажется, что ты похож на моего папу… только не на маминого мужа, а на того, кто настоящий… мой.

– Не похож он на твоего папу! – одёрнула сына Вика. – И не лезь к нему.

– Почему же не лезь? – улыбнулся Радослав. – Он и не лезет. Мы с ним всего лишь общаемся.

– Твой муж и не хотел быть моим папой! – продолжил Алёша, явно раздражаясь на мать. – Он и не играл со мной никогда. Не разговаривал. Только всегда чего-то велел и говорил: не так! Не то ты делаешь! Ну и бестолковый же ты! А мой папа никогда на меня не ругался… Он был весёлый такой… ну… и есть, конечно. Сажал меня на плечи, я помню. Я же маленький был.

– Нет, но что он несёт? Да не помнишь ты ничего!

– Я лучше тебя знаю, чего я помню, а чего нет! – дерзил сын. – Зачем же ты придумала, что он погиб? Разве такое говорят про тех, кто жив? Разве так можно? Ты всегда мне врёшь!

– Не надо так с матерью, – осадил Алёшу Кук, – она не могла выдавать засекреченную информацию. Чтобы ты не ждал и не тосковал сильно, она так и говорила.

– Теперь мне всё равно. Только я его помню, – или из упрямства, или так оно и было, ответил Алёша.

– Сам же и врёшь! – уловила его мать, – то ты не помнишь его, а оказывается, что помнишь.

– А чем же был плох муж мамы, кроме того, что тебя воспитывал? – спросил Радослав у Алёши.

– Ничем не плох. И ничем не хорош. Он был мне не нужен. Он был рядом, но я с ним не общался. А с папой я всегда общаюсь, в мыслях. И я его помню.

– Да не можешь ты его помнить?! – закричала Вика.

– Я его помню. Он вылитый Радослав. Радослав, я ведь и тебя сразу же узнал. Я где-то тебя видел. Давно…

– Нельзя детям врать! – не удержался Радослав, испытывая сильную неприязнь к Вике. – Они с малых лет должны приучаться к правде, чтобы и потом жить в неведении, что такое ложь.

– Не скажи, – раздумчиво протянула Кук. Видимо, желал поддержать Вику. – Она, правда-то, бывает порой и неподъёмной для души ребёнка. Она лишь на вырост годится порой, правда-то. А то так задавишь душу детскую этой правдой-то, что и сплющишь раньше, чем она повзрослеет и окрепнет. Правда порой и не всякому взрослому по плечу бывает. Так что тут не прав ты, Радослав. Сам-то всегда ли жил по правде?

– Старался, – ответил Радослав.

– То-то и оно, – сделал свой непонятный вывод Кук. Явно намекал на то, что вот внук рядом бегает, а дедушка-то не спешит правду внучку выкладывать. – Артура помню совсем маленьким ещё мальчиком, – ляпнул вдруг Кук.

– Где ж и видел? – без всякого интереса спросил Радослав, наблюдая, как Алёша сделал, что называется, ушки на макушке, при полном внешнем безразличии к разговору взрослых.

– Карина, матушка твоя, показывала… Помню, сидит за её столом, уставленным фруктами, синеглазый такой и худенький мальчик. Гостевой визит, так сказать. Привезла его Карина погостить. Глаз сияющих с него не сводит: «До чего же на Рудольфа похож! Красавец такой же. Только волосёнки тёмные отчего-то. Почему? Мать, вроде, светлая, и отец тоже. А у него тёмные волосы, да ещё с блеском». «Так в деда пошёл», – отвечаю, – «Так бывает. Игра природы. Запустила руку в родовой мешок, что вытянула, то и подарила потомку». Мальчишка-то и говорит: «У моего папы волосы как у меня. И брови тоже чёрные. А у меня брови нету! Мне Дениска говорит, а у тебя брови нету! Где они»? Он так сказал: «брови нету»! И руками развёл, мол, что же это такое? Где же мои брови? Маленький же был, – тут Кук засмеялся. – У него, действительно, волосы тёмные, густые были, а бровей почти не видно, светлые они. Он же деда за отца считал… Но в целом сидел он тихо, притворялся паинькой, а глаза-то озорные. Гляжу, набросал под стол кучу косточек от черешни. Ест, а косточки под стол бросает. Карина жаловалась ещё, что твой отец не следит за ребёнком, и тот вечно чумазый носится сам по себе по саду и близлежащим окрестностям. Я ей: «Карина, это же самое нормальное и здоровое воспитание. Воля важнее назиданий и сковывающей опеки. Я и сам так рос в дошкольном возрасте. И каков орёл?

– Ты же Кук – муж кукушки, – вставил Алёша.

– А где ж она, моя кукушка? – включился в шутливую игру Кук.

– Она на то и кукушка, что не признаёт семейного гнезда, – добавил вдруг, молчащий всё это время, светловолосый Константин.

– Не Кук ты и не орёл, а Ворон, – сказал Радослав.

– Вещий Ворон, – прищурился Кук. – Как там потом с бровями-то? Потемнели они у него?

– Почти чёрные стали, – ответил Радослав. – Густые и даже срослись на переносье. Запомнил… не думал никогда, что ты моё потомство отслеживал…

– Ну, а как же? Мой ученик отбыл в столь далёкую и опасную, длительную командировку, а тут сын его растёт… Ну точно, в линию Ростислава он и пошёл… Хотя и ты темнобровый при светлых мамкиных волосах…

Вероника подняла глаза. Азиатский разрез глаз, хотя и расширенный, придавал её лицу вид невозмутимости. Радослав опять удивился, как когда-то на спутнике, чем именно заурядная женщина привлекает к себе мужчин? Артур, красавчик, был на спутнике не просто её личным другом, а отцом двух родившихся на спутнике сыновей. К настоящему времени старший подрос и остался на Земле. Вика и по возвращении со спутника не попала в утиль, снова вышла замуж. Мысли об Артуре вдруг прошили как иглой. Странное мельтешение близких людей, сращенных судеб в одном замкнутом пространстве.

– Надо ли понимать тебя так, что заявка на усыновление подана? – спросил Кук у Алёши. Тот подошёл к матери. – Ма, мы тут с Белояром поговорили по-мужски, наедине. Ты не будешь против, если Белояр будет мне за отца? Белояр, тебе же не нужна жена. Ты старый.

Мальчик как бы опережал возмущение матери, давая ей понять, что его усыновление не связано с её личным выбором Кука как мужа.

– Кто это старый? – возмутилась Вероника, но совсем не по тому поводу, чего опасался сын. – Белояр один стоит сотни молодых. Он исключительный человек. – И она погрузилась в смакование десерта, давая Куку возможность оценить её высокую оценку его достоинств, знать о которых она, вроде, и не могла, но отчего-то предполагала их наличие.

– Вероника, умница ты моя. Всегда скажешь и сделаешь то, что и нужно, – похвалил её Кук, мгновенно перехватив совместно скептические взгляды Андрея и Радослава в сторону дарительницы комплиментов.

– Бойтесь данайцев, дары приносящих, – сказал Радослав, не любивший Вику на спутнике за присвоение ею себе молодого Артура, возненавидевший её после того, как она открыла Нэе глаза на то, чьего ребёнка ожидала Ксения, и не простивший ей ничего, как оказалось, до сего момента. И в звездолёте Пелагеи и потом у Кука он не сказал ей ни единого слова. Не посмотрел даже в её сторону. Ничтожество, низко-развитая, она влезла в его жизнь, как самозванец от имени Судьбы.

Как всякая женщина она чуяла его отношение к себе, боялась встречаться с ним взглядом. И как выяснилось потом, испытывала мистический ужас при виде его, так и не поверив в то, что похоронный ритуал был совершён над несчастным Арсением Рахмановым. Она считала его каким-то оборотнем, кем-то, кто надел на себя облик погибшего, как надевают маску. «А если она права»? – вдруг скакнули его мысли в совсем уж неожиданную сторону. – «И я воскрес, реплицировался Кристаллом, о чём и плёл Куку как некое сочинительство на вольную тему? Тогда куда пропал Арсений? И ничего уже не проверишь».

– Ты помнишь, Радослав, – вдруг обратилась к нему наследница, не иначе, шаманского дара своих предков, Вероника. – У Арсения Рахманова после сложнейшей операции, когда он потерпел аварию при посадке межпланетного челнока, была титановая скобочка в черепе? Она просматривалась частично чуть повыше его виска. Он сбривал там свои волосы. Помнишь?

– Помню, – бесцветно отозвался он.

– У того человека, с кем мы прощались в верхнем зале прощания, расположенным над подземным крематорием для погибших и просто умерших от старости людей из космических структур, не было никакой титановой детали в черепе.

– И что? – встрял напрягшийся Кук, – вытащили, как пришло время.

– Оно не пришло. Вот в чём дело. Я об этом знала от своего мужа. Он же был хирургом. Лично оперировал Арсения после аварии. Я запомнила дату уже из личных соображений, ни для кого тут не интересных. И я сопоставила. Время для повторной операции не пришло. Сам Арсений не мог же вытащить скобу из собственного черепа. И вода её вымыть не могла бы. Что же тогда было?

– Вика, умница ты моя, не темни, – приказал Кук, – тут не Земля с её интригами и недоговорками – недомолвками. Тут всё предельно искренне, как ты успела заметить. Нас мало. Мы один организм на чужой планете. Организм маленький и уязвимый, если мы будет разводить тут тайны друг от друга.

– Я сама ничего не понимаю, – ответила Вика, отталкивая руку Андрея, подающего ей салфетку. – Да отстань ты! – закричала она ему, – что ты за мною ухаживаешь, как за смертельно-больной! – Чего хотел Андрей, дёргая её за рукав комбинезона, было непонятно. Он призывал её к молчанию во имя чего?

– Впрочем, современные технологии невероятно продвинулись. Мой муж оперировал Арсения, что называется, в полевых условиях. На Земле могли внести коррективы ради того, чтобы не уродовать его внешность и не привлекать ненужного внимания к его голове. Я же ни разу не видела Арсения после того, как он вернулся на Землю из совместной командировки вместе с моим мужем.

– Ну, так и не болтай! – прогремел Кук командирским голосом, – не сей сомнений там, где им не должно быть места! Не будь провокатором раздора!

Он утишил свой голос, видя, как Вика пригнулась к столу, едва не контуженная его голосом, – У тебя, моя сдобушка, есть некий пунктик в голове. Ты склонна к интригам, и ты злопамятная. Мне такая подруга под обнажённым боком не нужна. Какая ласковая она ни будь. Я привык спать только с теми, кому безоговорочно доверяю. Во сне же я беззащитен, как и всякий из нас. Маг ли я, как думает Ландыш, или супермужчина, как думает твой сын, я человек из плоти и крови, ну и прочего там барахла в виде вполне понятных слабостей и неизжитых недостатков. Может, они кому и пороками кажутся. Но их, пороки, я давно выжег из себя калёным железом. А исполнительным сотрудником нашей всеобщей колонии тут, конечно, будь. Хотя ты по основному профилю врач – акушер, а и в прочих отраслях кое-что смыслишь. Лечи, когда будет надо. Детей принимай, когда Ландыш соизволит их родить. Да и куда ты денешься теперь? В остальном же живи, как вольная птица, но в заповеднике, поскольку всегда будешь находиться под моим неусыпным покровительством и защитой. Чтобы не пропасть тебе тут. А сына твоего я усыновляю, как и обещал.

Смугловатые скулы Вики покрыл румянец, сообщивший и без слов о том, о чём и возникло подозрение у присутствующих. Вика, что называется, «вошла в опочивальню» к Куку. Не понял ничего только мальчик Алёша.

– С этого самого дня все мужчины отращивают себе бороды. На планете мужчины бород не бреют. Только подстригают, завивают, если охота есть, как и усы выбирают любой формы.

– Ужас! – воскликнула Вика, – не хватало ещё целовать бородатых мужиков!

– Прищучит, так и с веником будешь миловаться, – сказал ей Кук, и все заметили, что он похож на кактус своим небритым уже давно подбородком. Щетина была у него тёмно-каштановая.

Сознайся, что ты это твой двойник, а не ты сам!
Ландыш была отослана Куком в кухню. Он хотел закатить обед на славу перед тем, как начнутся уже серьёзные сборы на выход из звездолёта, покоящегося в огромной пещере, вполне сносно оборудованной под ангар, в мир чужой планеты. Впрочем, Куку планета была давно своя. Радослав без дела слонялся по своей комнате, не имея желания ни читать, ни думать о надвигающемся со скоростью экспресса, о нависающем, как волна апокалипсиса, будущем, несущим новую жизнь на новой земле под новыми небесами. Кому теперь нужна земная отжившая премудрость? К чему и мысли о том, что себя пока не явило?

И тут вошла Вика. Она была заплаканная, но в последнее время другой никто её и не видел. Она была из тех самых женщин, что плачут легко и по любому поводу, но пекутся всегда и всюду только о себе. Толстая кожа лица быстро отходила от слёз. Она была чиста, почти белая с небольшим оттенком розоватой смуглости. Завидная кожа. Но глаза – страдальческие щёлочки. Значит, плакала нешуточно. Или разговор за завтраком так болезненно подействовал? Она села без приглашения. Яркие губы говорили также о её завидном здоровье. И всё же понять знатока и специфического эстета Кука было сложно. Он выбирал везде и всюду лучших девушек. Всегда молодых, желательно девственных. Чтобы они, согласно его вере в телегонию, рожали ему не засоренных чужой генетической информацией детей. Кук всегда сочетал полезное для общества и для будущего то, что приносило наслаждение ему самому в настоящем. Обществу – необходимые демографические показатели, себе – полнокровную радость бытия. Многие, действительно, так и считали его порочным человеком. Но тут было, что называется, на безрыбье. Немолодая, не особенно красивая женщина, явно не собирающаяся поднимать демографический уровень в чужом мире в содружестве с девяностолетним ветераном космических странствий.

– Радослав, – начала Вика, – прости меня. Я ношу эту тайну в себе, а тут внезапно вырвалось. Я так и не пришла к окончательному пониманию, что тогда произошло. Как оно произошло? Ксения сходила с ума, и тогда я пошла ночью, когда в зале прощания никого не было, а гроб с телом уже был выставлен для прощания, и провела своё исследование. Я была шокирована не меньше Ксении, когда узнала о твоей гибели. Я опознала тебя в том мертвеце, поскольку слишком хорошо знала тебя на спутнике. И Арсения я отлично знала потом, когда у меня и возник новый союз с моим, и опять уже прошлым! Мужем, – и она залилась слезами. Радослав не испытывал ни малейшего желания утешать её. Фыркая, вздрагивая, всхлипывая, удивляя неиссякаемой слезливостью, она, наконец-то, утихла. Продолжение рассказа последовало чёткое и спокойное, что и наводило на подозрение об умышленной инсценировке. Соломенная вдова при нескольких живых мужьях все слезливые сцены разыгрывала ради имиджа себя любимой, как глубокой, чувствительной ранимой женщины.

– Никто не мог раньше времени снять с его черепа ту скобку. Правильной или не совсем и безупречной была та операция, надо было ждать. Нельзя было вторгаться раньше времени. Арсений проходил длительный период восстановления. Его череп собирали по кусочкам! Ты не представляешь, какой сложной была та операция даже для такого опытного нейрохирурга, как мой муж…

«Третий по счёту», – злорадно сосчитал Радослав.

– Арсений не только выжил, но и здравомыслие сохранил. Не мог он лишить себя жизни! После того, как выкарабкался из жвал одной смерти, прыгнуть в ледяную пасть другой погибели? Нет! Он не мог.

– Почему бы я смог, как думаешь?

– Ты? Не знаю всех подробностей твоей дальнейшей жизни. Но Нэя… Это была такая утрата для тебя, для всех. Конечно, Ксения была красавица, умница, да и ваша давняя любовь, та самая, что не ржавеет… Но я слышала, что вы жили странно, если не сказать, что плохо. Может, депрессия?

– Ты так у меня спрашиваешь, будто я действительно воскрес из мёртвых. – Радослав упорно переводил разговор на рельсы полушутливой беседы двух бездельников.

– Разве нет?

– Как бы это я смог? Что за кощунство лезет в твою голову, Вика?

– Кто же был кремирован в тот страшный день?

– Арсений Рахманов.

– Если бы найти Арсения, он бы опроверг всё. Насколько мне известно, сам Франк Штерн тайно вернулся тогда на Землю, незадолго перед всеми теми событиями, и он обещал Арсению повторную операцию. Так мне передавали очень осведомлённые люди. Выходит, что не было у него никакой повторной операции до того дня, и некому было снять с него скобку. В том крематории работал мой бывший учитель, тоже врач, но старый невозможно, хотя вполне работоспособный. Он и разрешил мне войти в тот зал ночью, где и выставили тело. Я осмотрела всё тщательно. Твои черты, пусть и изменённые смертью, твои характерные губы… У Арсения были безвольные несколько губы, не такие красивые как у тебя. Это не комплимент, а факт.

– Волевые губы трупа, – это сильно сказано. Вика, ты бесподобна!

Замечание не было принято, не было и понято. Она продолжала уверять его в том, что он умер, умер навсегда! В то время как он, живёхонький, сидел перед нею и слушал её ахинею. Чего она хотела? Хотела, чтобы он признался в собственной кремации, лишь бы успокоить её.

– С чего ты взяла, что все тайны должны быть в твоём личном обладании? Как бусы из твоей шкатулки. Прими как реальность то, что я жив и здоров. А как и почему оно случилось таким вот образом, тебе знать ни к чему. У тебя черепушка треснет, как у Арсения, не тем будь помянут, если ты попытаешься запихнуть в неё непосильные вещи.

– Он же не был в точности твоим двойником. Хотя и похож был сильно, это я признаю. Помню отчётливо, лицо погибшего даже не посинело, что меня удивило. Губы были почти розовые. Если не ты, то кто это был? Может, подсунули некий высококачественный муляж? И вовсе не погибший человек это был, а кукла? Ты обладал большой властью и большими возможностями на своём уровне… Ты вполне мог, как и говорила Ксения, разыграть чудовищный спектакль…

– Есть такие явления, Вика, о которых лично у тебя даже не сформировано понятийного аппарата. Поэтому не стремись выпытать у меня о том, о чём я никогда тебе не расскажу, как бы тебе того не хотелось. Кремировали Арсения. Доктор Штерн успел сделать ему операцию. Поэтому и не было следов той грубой операции, что была проведена твоим мужем по необходимости. И тут-то возникло то самое, что невозможно предсказать. Арсений тронулся умом. Прыгнул с лодки в пучину ледникового озера. А я должен был скрыться любой ценой. Вот и был разыгран тот фарс, да страшный! С моими мнимыми похоронами. Было задействовано столько усилий и людей, чтобы комары, они же наследники Вайса, носа не подточили. Только ты одна, даже видя меня перед собою, веришь, что Арсений жив. Да где он? Приведи его, если сможешь.

– Понятно, что Ксения не хотела верить в твою гибель, но я же знала… И мать тебя признала…

– Тогда придётся предложить такой вариант. Я выскочил из огненной плазмы и обновился как древняя легендарная саламандра, которой и не было никогда.

– Ладно, Радослав, я принимаю очевидное, но невероятное. К чему оно в самом деле? То, что исчезло навеки… И мой муж… Ах, Радослав, меня никто и никогда не любил по-настоящему. Никто! Так, как любили мужчины всегда ту непутёвую Ксению… Прости, Радослав, но говорю, что и думаю. Она не была тебе достойной парой, лучшему мужчине, какие всегда наперечёт в любом поколении. Конечно, у меня родилось четверо детей. Можно подумать, тебе ли и жаловаться, жалкая страшненькая и коротконогая женщина! Да ведь настоящей страсти не было! Меня только принимали снисходительно. Мою заботу, ласку, всепоглощающую отдачу себя тому, кому я и служила. Только принимали без всякой ответной отдачи всегда. Младший со мною, а остальные утрачены навеки… – И Вика опять зарыдала.

– Вика, ты не боишься получить нагоняй от Белояра за то, что звездолёт прорастёт плесенью, поскольку ты залила его литрами слёз.

– Белояр дал мне вдруг надежду на то, что я не угасла окончательно, и вдруг такое радикальное непрощение, и чего? Того, что я пребываю в сомнениях? Разве это не данность всякого мыслящего существа? Белояр – необыкновенный человек, подобного ему я не встречала нигде и никогда.

Вот тебе и раз! – подумал он. Тут же слёзы о незабвенном муже, и тут же страсти по Куку.

– А что ты имела против Ксении? Разве она когда уводила у тебя мужей?

– Да у кого она их и не уводила! – вскричала Вика. – Не успел ты отбыть со спутника, а Артур уже занял твоё место. Это как? И после твоих похорон буквально на следующий день из ГРОЗ идёт утечка сведений, что Артур – временно исполняющий должность ГОРа на Земле-2, вернулся не только по сугубо профессиональным делам, которые можно было решить и другим путём, а и за Ксенией, чтобы взять её на новую Землю-2! Такой рискованный перелёт ради неё!

– Чего ты мелешь, баба – трепло! – крикнул он, хотя ничего из того, о чём и шёл разговор, значения не имело. – Никогда этого не было! Мельница хренова, мелешь муку из негодных слухов, из подлых наветов тех, кто так и не вышел на магистральную дорогу человечества. Так и тащится где-то вдоль колючих зарослей обочин.

– Конечно, я виновата. Прости, Радослав. Хотя бы за то, что не изжила из себя земное.

– Мало того, что тебя допустили до такого засекреченного проекта как «Паралея», тебя взял и Кук на свой звездолёт. Он мог, между тем, и найти предлог, чтобы тебя не забирать, если бы не захотел. А он захотел тебя, Вика. Я сразу понял. Ландыш сорвалась с его крючка, вот он и взял тебя. Иначе он придумал бы, что ты не подходишь по тем или иным характеристикам, возникшим новым обстоятельствам или даже то, что план поменялся. Он вещает о честности, но Кук, если ему надо, откинет эту самую честность в отношении того, кого ставит ниже себя. А ниже себя он ставит всех. Исключая, может и такое быть, меня. Поскольку я задачка не по его уму. Пелагее-то что? Взяла бы тебя и Алёшу с собой. Когда ещё тебе и сынишке пришлось бы побывать в блистающей подделке под райскую обитель. А потом отослала бы вас на Землю с первой же оказией. Тебе же, как той бабке из сказки про золотую рыбку, подавай уже и власть над самим Куком. Кто ты такая, Вика, чтобы сам Белояр Кук стал твоим? Белояр Кук никогда никому не принадлежал и принадлежать не будет. Ты из-за этого и плачешь. Что он не хочет с тобою прочной связи. Неужели ты так вклеилась в него с первого же забега?

– А помнишь, Радослав, как и ты хотел со мною прочной связи? На спутнике? Тогда, когда Нэя отказывала тебе в том, от чего ты ещё не мог отказаться. Я тоже тогда подумала, как бы мне «не вклеиться в него с первого же забега». Я же отлично понимала, что такой мужчина не полюбит меня никогда. А быть какой-то разовой или многоразовой наложницей – это настолько же больно, насколько унизительно. За что ты любил Ксению? Дело прошлое же. Она была такая непотребная в своих мыслях, поступках. Она ничего не имела за душою, кроме своей перелицованной шкурки. Я до сих пор не простила её за Нэю. За… За всё!

– Успокойся. Я её не любил ни на спутнике, ни потом. Я давал ей всего лишь свободу самообольщения. Только в молодости если…

– Тебе не жаль её? Оставленных детей?

– Мне всех жаль, Вика. А себя больше всех. Я утратил всё. Я прогрызал свои ходы в ГРОЗ, ведущие в другие уровни познаний и власти, такими нечеловеческими усилиями, такой нескончаемой работой, что иному человеку на такие усилия и затраты не хватило бы и двух жизней. Что в итоге? Ни особых сакральных знаний, ни опьянения от самой власти, ничего такого, кроме трехсотлетнего слизняка Вайса, сидящего под самой кровлей у неба, я там не обнаружил. Представь такое состояние ума, – переживание утраты всех иллюзий, до самого уже донышка, когда, как ни скреби, ничего не наскребёшь. Сухо, пусто. И вот сидишь с ощущением человека, грызущего ржавое железо, которое и есть эта самая подлинность, и понимаешь, что жизнь имеет несколько уровней, но в обратную сторону. Что золотой и сияющий, чистый и нержавеющий слой – всегда в далёком прошлом, в твоей собственной юности. А впереди уже настоящий нескончаемый каменный век, когда твой прах завалят надгробным камнем. Да и то в случае невероятного везения. Как у того же Вайса, имеющего родовой склеп и потому не подлежащего кремации. Или у тех героев, коим ставят каменные постаменты для памятников.

– Как горька твоя философия, Радослав. Тебя надо было назвать Гореславом.

– Надо бы. Да с тобой не посоветовались.

Она приходила ко мне, Радослав!

Вика задумчиво осматривала комнату, имея в запасе ещё нечто. – Радослав, – не могу ни произнести лишний раз твоё имя, так оно радует слух, – понимаешь, я хотела бы тебе посоветовать, забрать у Ландыш то кольцо, что всегда носила Нэя. Потом его, кажется, Ксения забрала себе. Оно и понятно, дорогущая и редкостная вещичка. Но дело в том, что оно мистическое, – Вика помялась, не зная, говорить дальнейшее или нет.

– Говори, если начала, – потребовал он приказным тоном, зная, как безотказно он действует.

– Видишь ли… – она всё вздыхала, всё тянула время, когда в любую минуту могла вернуться Ландыш, и разговор так и не состоялся бы. – Однажды, – мы же с Ландыш иногда ночевали вместе, – я проснулась посреди ночи. А впрочем, может, и утро было. Полный мрак, короче. Я ночник отключила умышленно, чтобы выспаться как следует после длительных своих слёзных и нервных потерь. А тут смотрю, Нэя сидит на краю моей постели, светится как ангел. Видно было её отлично, и даже сама комната освещается, хотя и смутно. Сидит и смотрит на спящую Ландыш. А та, что дитя, что мой Алёшка, бух в постель и уже отплыли в страну сновидений. Чистые души, чего же ты и хочешь. И говорит Нэя мне до того обычным и спокойным голосом, как будто мы на спутнике, – «Знаешь, Вика, ты скажи ей, пусть она отрастит себе длинные волосы. Он очень любит длинноволосых женщин. А то она на мальчика похожа. И пусть отдаст моё кольцоРадославу, а то Кристалл её высосет раньше времени, даже без моего на то желания. Ей нельзя его носить. Нельзя даже прикасаться к нему. Я и должна была ей отомстить за самовольное вхождение туда, где человеческий ресурс просто выгорает как тонкий провод, не предназначенный для мощного электрического напряжения. Ты понимаешь? Но ты также и знаешь, что я была доброй. Я не умею причинять зло никому. Я послала Радославу определённый сигнал, чтобы он задумался. Не знаю, послушает ли он меня. Ты напомни, что всё предельно серьёзно. Хорошо»? – и так мягок её голосок, как и был всегда. Вроде, угрожает, а угрозы не чувствуется. «Что», – задаю совсем уж идиотский вопрос, – «ты всё также и там занята своим творчеством»? Или уж со страху я сдурела. Не поняла. «Разве там, где я, нужны кому платья? Вика, сама же знаешь, что спрашиваешь чепуху». А ещё вот что сказала. «Ты, Вика, какую бы ненормальность или безумие он ни замыслил однажды, помогай ему во всём. Потому что он рано или поздно изберёт тот путь, что и приведёт к моему освобождению отсюда. Он знает, как меня вернуть на мою Родину в моём прежнем обличье. Пусть тебе это кажется невозможным. Это возможно. У меня на Родине мой отец и мой сын. Ждут меня. Я им нужна. Отец, но он мой отчим, мне и сказал при первой же возможности, что я могу к ним вернуться. Тогда я посчитала его слова за то, что происходит только в фантазиях безудержных фантастов. Я не поверила. Теперь знаю, что он, мой единственный и прошлый муж, и есть такая возможность моего возврата. Не к нему. Он мне давно не нужен. На мою Родину. К моему сыну и к новому изданию моей судьбы, которую Венд зажевал, как негодный автомат уникальную заготовку. Вика, ты прости мой технический кретинизм, но я говорю с тобою на том языке и в тех понятиях, кои и усвоила при своей жизни. Ты будешь для меня вроде гарантийной копии того, о чём я ему и говорила. А он не поверил. Ты передашь, и он поймёт, что не сходил с ума. А ты поймёшь то же самое. Я не сон, и не твое умопомрачение. Я настоящая Нэя, которую ты знала на спутнике «Гелия». Хотя я и другая теперь».

Вика, бледная, что не было ей свойственно, смотрела перед собой, воспроизводя странный разговор, невозможный ни во сне, ни в подлинном бреду. Она передохнула и попросила воды. Он подал ей сок. Кук всюду и всем навязывал гранатовый сок. Он даже воду разбавлял гранатовым соком. Такая у него была фишка. – Как он мне надоел со своими замашками восточного деспота. Да ещё эта борода! Представляю, на кого он будет похож. На какого-то жуткого террориста времён Эпохи Глобальных Войн…

Вика не стала пить сок, – Дай воды, Радослав! – и пила так долго, так много и жадно, что вызывала недоумение по поводу вместимости её желудка. – Уф! – она выдохнула и пояснила своё состояние. – Жажда невозможная. Слёзы же беспрестанные, а тут ещё и Белояр со своими играми в султана и одалиску. Хотя и султана, и одалиску давно пора на переработку вторсырья. – Она с неожиданной весёлостью рассмеялась. Стала симпатичной, явив две круглые ямочки на щеках. – Он никуда уже от меня не денется. Он же одинок, как сыч в дупле, хотя и строит из себя орла в вышине.

– Он – Кук на засыхающей вершине, а не сыч в сыром дупле, – поправил её Радослав, принимая её веселье.

– Не на медноголовой же ему жениться, – продолжала смеяться Вика. – Сам мне рассказывал, что терпеть не может рыжеволосых, сам являясь таковым. А там, где он жил и будет жить дальше, все девки рыжие! Он любил только единственную женщину с медными волосами – свою дочь. И поэтому, когда он прикасался к тем особам инопланетного происхождения, он ощущал всегда привкус некоего кровосмешения. К женщинам с других континентов он по недостатку времени не сумел найти подход. Ты только представь, Радослав, огромная планета, и всего несколько человек землян в массиве инопланетян. Мне страшно. Страшнее, чем на спутнике. Там мы были в отрыве от Земли, но ведь без инопланетян. Хотя тебе не привыкать. Ты жил в Паралее так долго. И Нэя… Она вовсе не отличалась от нас ничем. А всё же, мы должны быть ближе друг другу. Должны забыть былую неприязнь, если она и была когда. И ты веришь, Ландыш мне как дочка, а я своих девочек уже никогда не увижу. – Вика попыталась заплакать, но подавила импульс к плачу. – Мир, Радослав? – она протянула ему некрупную, но сильную ладошку опытного врача и опытной женщины.

– Мур-мур, – ответил он.

– Эх ты! Котяра бессовестный. Что ты, что Кук – два распоясанных космических бомжа. А она-то, Ландыш, как Сусанна перед старцами. Из кого выбирать было в звездолёте матери? А тут выбрала бы кого из сыновей Кука. Так нет.

– Тебе хотелось бы выбрать меня?

– Чем же не выбор, учитывая наше общее прошлое. Сам же говоришь, что в прошлом твоём золото подлинное и осталось.

– Разве о тебе была речь?

– Конечно, не обо мне, а о Ксении. Я же не дурра, чтобы совсем уж. Если только несколько туповата бываю иногда. А теперь и подавно, – полное переформатирование жизни, и это в таком-то возрасте? Пост существование.

– Это ещё не пост. Это всё ещё начало.

– Начало чего? Для меня, что может быть началом, если всё моё осталось в прошлом? Да и прошлое-то моё таково… всегда я была второстепенным каким-то персонажем. Никому не интересным, не запоминающимся, не главным ни для кого. Даже дети выросли и спокойно существуют так, как меня и не было. Один Алёша у меня и есть. А я ведь, Радослав, рожать его не хотела! Сама себя ругала, куда тебе, старой кляче невезучей, потомство разводить. А невезучая и вывезла даже и позднего ребёнка на себе. Всё ему дала. Любовь, воспитание, не отдала и в школьный городок. Возле дома он и обучался в школе для таких же маменькиных сынков. А теперь без него как бы я и выжила? Куки приходят и уходят, а сынок всегда при мне. Пока не вырос, конечно.

Разговор иссяк, а Вика всё сидела, свесив голову с гладко зачёсанными в строгую причёску тёмными волосами. Пока не вошёл Кук. Она даже подпрыгнула, как его увидела. Или от неожиданности или от волнения.

– Пошли, что ли, – сказал он Вике небрежно, – обыскался всюду. У меня такой возраст, что куй железо, пока горячо. Как бы не сказать, чего похлеще. А немного непристойности, чтобы ты знал, Радослав, в нашем возрасте иногда и не мешает. Даже способствует.

– Попросил бы меня в члены твоего непристойного Клуба старпёров не записывать раньше времени. Мне не девяносто, как тебе.

Вика вскочила. Повторного приглашения ей не потребовалось.

Привыкание к новой жизни
Первое время Иве казалось, что она очнулась где-то в идеальном мире Создателя, так было вокруг хорошо для глаз. На душе же бултыхались остатки тревоги, накатывали холодящие волны той жизни, что осталась за рекой. Слова ностальгия Ива не знала, но то была именно ностальгия. Вокруг же было неописуемо просторно и чисто, стильно и в то же время ничего лишнего. Обширный балкон открывал вид на заречные дали. Но они тонули в синеватой или сероватой дымке в зависимости от погоды. Было и высоко, и далеко. И уже не верилось, что старый город как реальность где-то там существует и сегодня. Комиссия по устройству новых жителей нашла для Ивы работу. Проучившись совсем небольшое время на курсах, она должна была стать библиотекарем в небольшой библиотеке для молодёжи и тех слоёв населения, кто не принадлежал к высокообразованным уровням. Книги были подобраны под нехитрые запросы именно таких людей.

До открытия библиотеки для посетителей, когда Ива – младшая сотрудница приходила на место службы заранее, она не могла нарадоваться такому огромному книжному великолепию, что её окружало. Она ходила, слегка прихрамывая, между рядами книжного богатства и тихо радовалась. Радовалась и их безмолвию, и особому запаху, и тому волшебному духу, что был запечатан в них, сдавленный переплётом. Дремал до востребования совместного общения с тем, кто его и вызовет из небытия, даст своё личное живое пространство для раскрытия и прожития того, в чём дух этот и пребывал как в споре. И своему везению Ива тоже радовалась. Её чудесное светлое лицо, слегка покачиваясь, выплывало навстречу очередному посетителю из сумрака, обрамлённого незатейливыми конструкциями из книжных высоких стеллажей. Такое лицо было бы трудно не вычленить из толпы других юных и прочих женских лиц на любой многолюдной улице. А тут в паутинной дымке утренних лучей, благородно пригашенных сквозными жалюзи узких и длинных окон библиотечного зала, стояла девушка, не иначе из книжной выдумки. Но… как только становилась очевидной хромота и искривлённая ею, а потому и не восхищающая уже ничей взгляд, воздушная хрупкость, она переставала вызывать к себе влечение. Так можно любоваться нарисованным обликом и не питать к нему никаких возможных для практического применения чувств. С картиной же не поцелуешься, не потормошишь её при случае, не позовёшь на прогулку. Постепенно все к Иве привыкли, и она никого уже не выделяла для себя. Посетитель там или посетительница, молодой и не очень, какая разница?

Иву накрыло одиночество, как ту сырую песчаную отмель тяжёлой водой разлива, где она впервые и неуверенно ступила на границу двух миров. Прежде у неё были друзья. Та же стройная и вздорная, а привычная Верба, добрая и неуверенная в себе Рябинка, милый неотвязный Ручеёк. Все Храмы и связанные с ними праздники также остались на том берегу. Моста и соединяющих дорог пока не было построено. А в «Городе Создателя» Храмов не было. И праздников не было. Были выходные дни, дающие возможность отоспаться, а потом несущие скуку и тишину. Новые платья можно было свободно выбирать в большом Торговом Центре, если имелись на то средства. Они стоили не дорого, но у Ивы хранился пока собственный запас нарядов на все случаи жизни. А случаев-то никаких и не происходило. Мать работала в заведении общественного питания для тех рабочих, среди которых трудился и отец. Ей удавалось таскать немного еды и для семьи, так что свободные средства для дочери она не жалела. Но дочери особой нужды в этих средствах не было. На что ей ещё одно лишнее платье, если и наличные не все находились в употреблении? На службе она носила серый складный халатик, украшенный синим кармашком на груди. В кармашке хранилась её служебная именная карточка для входа и выхода. Для похода в дешёвое обеденное заведение для сотрудников, или для вызова к начальству, чего ни разу не произошло. Красивое платьице с цветами или с иными радужными фантазиями приходилось оставлять в шкафчике раздевалки. Книги давали иллюзию прожития, порой и небывалой, жизни, но не саму жизнь.

Однажды перед нею возле её рабочей стойки возник Капа. Как всегда строгий, но не надмененный. Он подстриг свою красивую бородку, подбрил усы. Ива даже не успела удивиться его появлению, как он сказал, – На лодке прибыл. На собственной. Оставил лодку у переправы. Там карга старая торчит и лодки охраняет. Не хочешь прокатиться в Храм Ночной Звезды на праздник поминовения предков?

– С отцом?

Капа поморщился, – Да с кем хочешь.

– Я не хочу пить то противное пойло. Я не хочу фальшивых видений.

– Так и не пей. Кто заставляет. Просто посиди со всеми и подумай о чём угодно, прикрыв глаза. Не ты одна такая хитрая. После ритуала весь пол бывает залит напитком, а люди думают, что мы там дураки кромешные.

– Некоторые, бывает такое, и обмочиться могут со страху, как попадут в тот мир. Кто же скажет, подлинный он или нет? Ты умный. Так скажи, к чему поить людей дурью?

Капа пожал плечами, – Обычай. А обычаи могут быть и порочными. У нас в Храме постоянно выгоняют тех служителей, что воруют из запасов Храма и незаконно торгуют напитком вне храмовой территории в обычные дни. Наш маг Вяз добросердечный. А другой на его месте нарушителей сослал бы. В какой-нибудь заброшенный город.

– Как бы он сумел? Он же старый совсем.

– При посредстве «оз» – охранителей закона. Он бы их вызвал при помощи секретной воздушной связи, какая у него есть. «Озы» сажают нарушителей в особую машину на высокоскоростной дороге и фью – ить! Когда я займу его место, я буду беспощаден к порокам.

Иве стало нестерпимо скучно даже просто видеть его физиономию. Даже натуральную капу на старой берёзе можно разглядывать бесконечно долго. А его не хотелось и пару минут. Она углубилась в свою книгу для записи выданных посетителям книг, делая вид своей важной занятости.

– Ну, так что? – спросил Капа, – жду к вечеру у переправы? Как раз на праздник успеем. Своих подруг повидаешь.

– Я подумаю, – на самом деле как ей хотелось увидеть подружек! И желание такой встречи было сильнее нежелания садиться в лодку рядом с Капой. Отец бы не поехал. Она работал в ночную смену, и ни на какой самый важный ритуал из прежней жизни его бы не отпустило суровое требовательное начальство. За бытовой комфорт и прочие блага требовалась вовсе нешуточная ответная плата в виде безупречной дисциплины и физически затратной работы. Мать без отца не поедет никуда. А почему бы ей, Иве, не поехать? Кто смеет запретить, если время вне службы принадлежит ей? К тому же после ночного праздника наступит день, в который ей не надо на службу. Выходной день.

– На следующий день после ночного ритуала встречи с предками будет праздник в священном лесу. Там соберутся все наши, – соблазнял Капа. – Отдохнёшь у той же Рябинки, поспите пару часиков и вместе придёте. С Вербой не советую тебе дружить. Она дерзкая. Тебе с нею общаться не рекомендую.

– Разве ты мой отец, что воспитываешь меня? С кем дружить, с кем нет, – возмутилась его приказному тону Ива.

– Я только даю совет. Я пока не главный маг. Но я им обязательно буду. Так что? Ждать? Жду недолго. У переправы. Опоздаешь, так топай назад. Или ещё кого жди, кто отправится в Храм Ночной Звезды на праздник. – Капа развернулся и ушёл твёрдой поступью, не сгибая выпрямленной шеи.

– Это кто? – спросила одна из сотрудниц, – лицо как у памятника. Важное и неподвижно-праведное. Советую тебе избегать таких ухаживателей. Явный лицедей.

И тут советы! – Он не ухаживатель, – спокойно отозвалась Ива, – он помощник мага в Храме Ночной Звезды.

– За что же тебе такая честь, что сам помощник мага прибыл тебя пригласить на праздник, как какого важного человека из верхов общества?

– Причем тут честь? – спросила Ива, – он всего лишь помощник нашего местного мага из Храма.

– Нашего Храма? – переспросила сотрудница, – где же он, наш Храм? Тут нет Храмов ни дневных, ни ночных звёзд. Это архаика, Ива. Ты поедешь на ту сторону реки? Я бы, пожалуй, напросилась с тобою. Меня тянет архаика. Но уж больно неприветливое лицо у твоего провожатого. Ещё и в реку столкнёт, как не понравлюсь. – И она ушла по своим делам.

Праздничное путешествие по вечерней реке
Всё словно повторилось. Полумрак там, где она стояла, и закатное золото с примесью подвижной красной ртути на другом берегу реки. И лодка, в которой сидел человек. Только берег реки сильно отодвинулся от прежнего места, и стояла Ива на пригорке, как оказалось. Она потрогала мыском нового белого ботиночка подсохший уже песок, прошитый былинками трав. Он приятно зашуршал, перетекая вокруг её обуви. Ива внимательно рассматривала ботинки и представляла, как отлично могла бы она плясать как другие девушки на празднике Утренней Звезды, если бы…

В её неисправимой беде виновата была мать. Ива не любила грибы. Не любила их искать, бродить по лесу в тупой нацеленности только на грибные шляпки, только глазами вниз. Но мать толкала, ныла. Вон другие дочери какие добытчицы, всякую съедобную былинку-ягоду тащат в дом. Из огородов не вылезают. Матерям не дают лишний раз и согнуться над грядкой ли, над печной ли плитой. Запасы на долгую зиму консервируют, варенье варят, грибы солят. Труженицы и истинные опоры своим семьям. А тут? Лентяйка растёт. Ива страдала не от упрёков, а от того, что признавала её правоту. Жалела мать за то, что ей досталась такая вот непутёвая дочь, она – Ива – белоручка. И пошла с Рябинкой в лес. Братишка Клён увязался с ними. Буря нависла мгновенно, вылезла внезапно из-за крон деревьев, завыла страшным гулом, забросала сором и ветками, нещадно затрещала ломающимися на глазах стволами огромных деревьев. Спрятаться было некуда. И они бежали, вопя на три голоса… Дальше был провал. Шаткий мостик, через который с леденящим страхом утраты окончательного равновесия можно было бы мысленно вернуться в то страшное время, она разобрала в самой себе уже сознательно. Незачем было туда возвращаться. Возвращайся, не возвращайся, убежать от бури уже не получится, исправить ничего нельзя. Мать вместо живых грибов, а также и засоленных на зиму, получила живую, но увечную дочь и, навечно законсервированного смертью только в прошлом, младшего сына. В настоящем его уже не было…

Настроение, горше не бывает, тем ни менее, под стать предстоящему ритуалу. Ветер с реки развевал длинные распущенные волосы Ивы. Платье в синий и желтый цветок ириса облегало её весьма красиво, пока она стояла в неподвижности. Капа, пока ещё хорошо различимый в прозрачном полумраке, посылал ощутимые флюиды своего восхищения ею. Оно нисколько её не вдохновляло.

К ней вдруг подошла Старая Верба, – Здравия тебе, дочка, – сказала старуха ласково как давней своей знакомой. – Не захватит ли твой попутчик и меня в Храм Ночной Звезды? Попроси. Он тебе не откажет.

– Почему так считаешь? – спросила Ива, обрадовавшись тому, что ей не придётся ехать с Капой наедине.

– Да ждал-то как долго! Весь извёлся. Всё на дорогу из Города смотрел, как сидел у меня за чаем. Окно раскрыл. «Больно уж», говорит, «окна у тебя грязные. Так лучше её увижу, как она появится». А как не дождался, так лицом грустный стал. Мне ли не понимать такое настроение молодёжи? Никак друг твой?

– Что ты, баба Верба! Какой такой у меня друг? Это же помощник мага из Храма Ночной Звезды.

– Уважает, видать, твоего отца, раз за тобою прибыл лично. А что же отец-то не пришёл?

– Работает в ночную смену. – Ива вдруг увидела, как похорошела старушка. Это была уже не старуха, а просто пожилая женщина. Чистые и белые как снег волосы были не до конца убраны под косынку, прошитую серебром. Часть причёски надо лбом она открыла. Волосы волнистые и, видимо, некогда красивые, густые. Лицо почти светлое, платье зелёное в белую ромашку, шёлковое и струящееся. Карие глаза казались бархатными от необычной доброты, которой в тот раз Ива что-то не заметила за каргой. Ворковала она больше от скуки тогда, от ночного безделья, от старческого своего одиночества. Но доброй и тогда не казалась.

– Уж очень хочется своему старику показаться в его любимом платье, – смущённо призналась Старая Верба. Она как-то и приосанилась, распрямилась. На её вполне себе ровных и нисколько не дряблых ногах блестели долговечным лаком щегольские туфельки, не иначе из её сундука прежней модницы.

– Капа! – крикнула Ива, – с нами бабушка Старая Верба поедет. Баба Верба, – обратилась Ива к старушке, – а как же твой дом?

Отказать Капа не мог, но вряд ли испытал радость. Он промолчал. Старая Верба, хотя и поняла его настрой, не очень-то этим опечалилась. – А что дом? Открытым оставлю. Чего там брать? Кому надо, сам заварит чаю, спать устроится. Я печь истопила, пирогов напекла. На столе стоят. Капе понравились мои пироги. Я их на сей раз с вареньем испекла. С вишнёвым. Ты видела, какой у меня на задах сад с вишнями есть?

– Нет, – Иву не интересовали ни её пироги, ни сад с вишнями.

– Бабка! – крикнул Капа с лодки, – захвати мне пирожков для будущего завтрака! Да и для самого мага прихвати. Он любитель сладкого. Да не жадничай там! Уж больно хороши твои пироги. Не задаром же твоею старой требухой перегружать мою лодку. Я тебе не перевозчик грошовый. Я помощник мага из Храма Ночной Звезды.

– Ишь, грубый-то какой! Гнать бы тебя в шею твоему магу. А то сотворишь и ему нехорошую репутацию своим скверным характером, – ворча, Старая Верба отправилась за пирогами. Ива продолжала стоять на косогоре. Мягкое закатное золото любовно оттеняло на фоне густой синевы вечерних далей контуры её зыбкой фигурки. Платьице колебалось от заигрываний ветра. Волосы она придерживала, но они путались и облепляли лицо.

Пока устраивались в лодке, пока Старая Верба бережно устанавливала корзинку с пирожками и с домашней вишнёвой же наливкой у своих ног, стало совсем темно. Ива ощущала прохладу. Она не взяла с собою никакой накидки для утепления. Капа неожиданно передал ей свой светлый и щегольской пиджак, оставшись в голубовато-белой рубашке. Помощнику мага вовсе не обязательно было обряжаться в старинный ритуальный наряд, как старому магу Храма. У того наряд был чёрный, усыпанный блестящими звёздами. В области сердца звёзды скручивались в спираль-око Создателя.

– Ну, тронулись, жених! – озорно крикнула старуха.

– Не нукай! Нашла себе перевозчика за грошовую свою корзинку. Может, маг и будет рад твоей наливке, я эту гадость и в рот не беру никогда. А его понять могу. Устал, сильно состарился уже. Сладкое нежит его отупевший от возраста вкус.

– Чего же сам-то пирожками закусить собрался? – не уступала ему в нападках Старая Верба.

– Ты не Верба. Ты жгучая старая крапива. Вот ты кто, – злился Капа. Но злился, всё же, шутя. Он был вдохновлён и вечером, и открывшейся красотой мира, и пронзительно-терпкой свежестью реки. А главное, наличием в лодке Ивы. Она умышленно села позади старухи, не давая возможности Капе разглядывать себя вблизи. – Нарядилась-то для кого? – спросил Капа, обращая взор к реке, чтобы не видеть перед своим носом навязавшуюся бабку.

– Для своего старика. Для кого же ещё?

– Да не у тебя, старая дырявая корзина, спрашиваю. На кой мне твой-то наряд? Он от тебя не отличим.

– Ох и груб! Что ни слово, то, как чугунком по лбу стукает, – дерзила Старая Верба. – Был бы ты добр, парень, весил бы как чисто-золотой. А то дерьма в тебе столько, что все твои слова им и пропитаны. Кому такой понравится может? Если только совсем уж не нужной никому в целом свете, завалявшейся какой невесте или калеке… – тут она смолкла, ухватив себя за язык, поняв, что брякнула что-то не то.

– Бывает, что и редчайший алмаз может закатиться в щель, а пустая стекляшка торчит на видном месте. Вот скажи, раз ты такая премудрая, что дороже стоит, идеальная стекляшка или алмаз, в общем-то, с незначительным сколом?

– Понимал бы чего в алмазах-то. Будто видел их когда?

– Видел. Как и не видеть, дура, если у мага натуральные алмазы украшают его грудь по праздникам. Око Создателя из чего по-твоему? Из стекла, что ли?

– Как же он хранит этакую ценность в Храме? Туда всякий может нос сунуть? – удивилась старая.

– Он своё одеяние и прочие ценности прячет в подземных уровнях Храма. А туда, старая, не всякому и доступ есть. Кто сунется, тому погибель, если не знает, где тупики, а где и ловушки. Или попробуешь?

– Мне на кой? Если только на выкуп своего старого из того мира? Да там, как мне ведомо, ни денег, ни ценностей наших не берут.

Старая Верба переключилась на Иву, – Что, доченька, как устроились в «Городе Создателя»? Не сыро ли в жилье? Не ломит ли косточки? Не посещают ли во сне пугающие видения? Не слезятся ли глаза от остаточных испарений?

– Всё знаешь, будто и сама когда жила в «Городе Создателя», – процедил Капа.

– Не жила. Но памятлива на рассказы знающих гостей или пришлых странников, которых перевидала много. «Город Создателя» – он вроде машины. Там всё крутится отлажено, изо дня в день одно и то же. Там сытно и удобно. Порядок и чистота. А жить там не весело. Всякий человек вроде муравья, снуёт себе по указанной колее, а других не видит, не сообщается ни с кем. Тоска там!

– Уж у тебя в твоей хибаре весело! – не соглашался Капа.

– Хибара не хибара, а вокруг воля. Козочки мои пасутся на зелёных лугах, река вся моя – гляди на неё – хочешь вдаль, хочешь вдоль течения. Цветы луговые все мои. Вишни мои и земля под ногами – моя. Утром встанешь, да по траве росистой иди, куда глаза зовут. Жаль, ноги старые и ноют о покое. А то бы… – баба Верба замолкла, видя, как Капа плюёт на воду.

– Нельзя в воду чистую плевать, как и на землю родную. Не знаешь законов предков? А ещё помощник мага! Девушки бы постеснялся.

– Да мне в рот мушка залетела, – оправдывался Капа, – вон мошкары летает – тучи! Всю бороду облепили!

– И то правда, – согласилась баба Верба, но плевать не стала, а лишь вытерла язык уголком платка. – Пропасть мошки сколько. Дело к осени, а жар не остывает и к ночи. Ой! – засмеялась она звонко, – а в бороде-то у тебя сколько мошкары запуталось! Дай-ка я тебе бороду-то отряхну, красавчик! – и она полезла к нему, махая своим снятым платком вокруг его лица.

– Не трогай! – заорал Капа, – не суй свою тряпку мне в нос. – Но неожиданно он принюхался к платку старухи и как-то затих. Только пробормотал, – Ты у кого такие ароматы дорогие украла?

– Да подарила одна добрая женщина, как сюда перебиралась в «Город Создателя», – охотно поделилась с ним баба Верба своим секретом. – Уж больно ей пирожки мои понравились с лесной ягодой. Вот и подарила в знак благодарности за угощение. Да за приветливый разговор. А почему знаешь, что аромат дорогой? Разве ты знаток женских ухищрений?

– Не вижу тут никаких женщин, – пробормотал Капа. – Одна старая ветошь, другая – ребёнок пока. Да и не может в нашем городке ни у кого быть таких заморских ароматов. Она баснословно дороги и редки.

– Знаток, – уважительно оценила его осведомлённость бабка, – видать, по столице шастаешь давно. Раз унюхал, как дорогие женщины пахнут. А она вовсе не из вашего нищего городка. Она проездом тут была. По делам уже своим. Какого тут только люда и не перебывало. Не все же жадные как ты. Другие мужчины своим женщинам дарят драгоценные флакончики с ароматами.

– Тебе-то зачем они? Это всё равно, что растрепанную и старую метлу опрыскать. Всё одно кроме пыли и козьего навоза, какой повсюду у твоего дома рассыпан, она цветами уже не заблагоухает.

– Не метла я, а благоуханная Сирень, – отозвалась баба Верба, – а ты колючий репейник – растрёпа!

– Вот уж не ври! – засмеялся он, больше из-за её сравнения себя с сиренью, чем с обозначением его как репейника. Поскольку последнее не было правдой.

– Мы хорошо устроились, – подала голос Ива, боясь, что они нешуточно уже поссорятся. – Чисто и просторно у нас, как и не представишь ты себе, баба Верба. Работа у меня очень интересная, а вот общения нет ни с кем. Не общаются там люди друг с другом вне работы. Да и на работе лишь по делу. Личного контакта, душевного нет ни у кого и ни с кем. В гости никто не ходит, к себе не зовёт. В общественных домах для принятия еды все молчат, друг друга не изучают, – не принято. Из прежних знакомцев не видела никого. Куда их всех выселили – непонятно. Не знаю я и тех, кто живёт рядом. Нет там праздников, нет веселья, хотя и печали я там не видела. Все по виду довольные. Каждая корпорация от другой засекречена. А все вместе от прочего населения закрыты накрепко, кто и чем там занят – неизвестно. Кто «Городом Создателя» управляет – неизвестно.

– Создатель и управляет, раз Город Создателя, – дал свой ответ Капа.

– Какой же Он? Где же Он? – спросила баба Верба.

– Тебе уж точно не покажется. Не жди. Пояснений не даст, пирожки с тобою трескать не сядет.

Баба Верба на своём сидении перевернулась обратно спиной к Иве. Разговор с Капой был ей любопытнее отчего-то, чем рассказы девушки о «Городе Создателей», о котором она ничего не знала. – А хорош ты с виду, не будь так ядрёно-горек. Я бы по молодости точно такому отдалась. Хоть в овраге, хоть в сарае, хоть в кровати своей. Я ох! Какая же охочая девчонка была. Особенно на таких, как ты. У кого в кармане всегда нож для соперников, а в штанах кол торчащий, да не занозистый, а гладкий и горячий, для выбранной девушки припрятан был. Любила, не скрываю. За что и бита была в молодости и родителями за непослушание, и своими ласкунами за неверность. Я очень разборчивая была. С тем, кто не тянул на полное совпадение со мною, я не связывалась надолго, отбраковывала сразу. А как же! Живи потом всю жизнь с тем, кто не способен, войдя в женщину, стать для неё в одном лице всем светом со всеми живущими в нём мужиками.

– И что ж, нашла такого неохватного, что светом в окошке для тебя стал? – Капу явно забавлял разговор вовсе не с простой старухой, как могло показаться сразу. – Тёмная ты и лживая. Не верю я, что ты здешняя. Не видел тебя тут никто прежде. Стоял заброшенный дом без окон, без дверей, как великанский череп безглазый на берегу реки. Чей был, кто жил, неизвестно никому. А тут ты и появилась, как Город возник. Окна, двери поставили, печь установили, ты и возникла как страж переправы. Не видел никто твоего старика, а в том селении за холмами уже давно никого нет. Некого и спросить ни о чём. Умышленно расселяют людей так, чтобы они друг друга теряли навсегда.

Бабе Вербе разговор о «Городе Создателя» сильно не нравился. Она умышленно уводила тему в сторону несколько неприличных шуток, – Для таких, как я была в молодости, это самое правильное мироустройство. Нечего шарить в чужой жизни как в своём кармане. Это положу, то выкину. Это грязное, то ценное. Сам человек знает, что ему дорого, что никчемно. Для тебя, к примеру, богатство – цель, достижение такой цели – смысл, и жизнь в твоём понимании с бедностью не сочетается, она тогда именуется прозябанием. А для меня – любовь была и целью, и смыслом жизни, да и самой жизнью.

– Какая тебе ещё любовь? – если бы не сумрак, можно было бы разглядеть, как пристально Капа всматривается в тёмный лик старухи напротив, не веря своим ушам. Не могла такая нищая и обгрызенная временем корявая кочерыжка говорить о подобных вещах, а она же говорила! И речь её мало походила на речь слаборазвитой селянки.

– А ты вон какой! Не первой юности, конечно, да не старый ничуть. В отличной сохранности, поскольку блюдешь свою наличную фактуру, вот как я свои туфли. Веришь, замуж в них выходила. В сундуке храню, не использую. Так и ты, запечатал свои мужеские силы, свою ярую удаль в своём Храме как во флаконе каком. А ну как протухла давно твоя сила? Выдохлась, не опробованная ни одними женскими устами? Вот ты и опечалился, задумался вдруг. Молодость ушла, зрелость того и гляди пожухнет такой же не использованной по назначению. А на кого глаз кинуть? Кругом темень сплошная, девицы грубые, пошловатые, иные и порченые уже, – не на твой они заказ. А если тонко скроенные, редкие есть, то или схвачены кем-то крепко, или же бедой битые. Ты статный и носатый как коршун на дереве. На всех свысока, на всех каркаешь да гадишь непрестанно.

– А ну! – Капа замахнулся на бабку веслом. – Молчи, похабная ветошь! Никак старый нечистый дух из своих прелых штанов не выветришь, всё грезишь о прошлых грехах.

– Не скрою. Бывает и такое, что с молодой и горячей памятью о былом в обнимку сплю. Грёзы всякому человеку доступны и отрадны. Каким он ни будь старым и никому не нужным. Они всякому не отказывают в своём прикосновении.

– Да от тебя и грёзы, небось, шарахаются, как в твою вонь сунутся. Ты бы хоть убиралась когда в своём доме. Такая непотребная грязь у тебя там, что и пироги твои во рту застрянут.

– Оно и видно, – откликнулась ничуть не испуганная Старая Верба, – как они у тебя в глотке застревали. Глотал, не жуя. Хоть бы девушку постеснялся, а ещё образованный человек. – она тяжело вздохнула и замолчала. Было уже не так весело, как в начале, когда перебранка казалась игрой.

– Могу и в воду их кинуть. Пирожки мои. Рыбкам на закуску праздничную после того, как наливки моей отведают. – Она с нарочитой серьёзностью достала бутыль и сделала вид, что хочет её открыть.

– Не порть окружающую среду, – властно сказал Капа, – без дара в Храм тебя не пущу. Ты не местная. Иди в свой Храм на той стороне реки.

– Заброшенный он стоит, – опять вздохнула Старая Верба. – Как погиб старый наш маг, так всё и запустело. Не приготовил он себе сменщика, а без него кто-то пожар в Храме устроил. Так и стоит теперь без использования и починки. Кому чинить?

– Злодеи и подожгли, – сказала Ива, – отец говорил, что они искали клад старого мага, а потом следы своего преступления сокрыли огнём.

– Зачем же огнём? – спросил Капа, – если ничего не нашли.

– А ты как знаешь? – встрепенулась Старая Верба, – нашли, не нашли. Откуда?

– Его сокровища нам передали после его смерти, – ответил Капа, – до времени, понятно. Как Храм открыли бы, так мы бы всё вернули новому магу. Но не пришлось. Теперь «Город Создателя» там опоры для скоростной дороги прокладывать будет. До самой столицы. Всё и поломают окончательно.

– Ты вот что, – нагнулась к нему Старая Верба, – ты в мыслях своих не держи веточку цветущую и чистую надломить. Я в мыслях чужих чтец, хотя книжные буквы плохо читаю.

– Да ты о чём? – закричал он так, что эхо отразилось от речного, тёмного и подвижного зеркала вод, от приближающегося пустынного крутого берега.

– Она стоит в самом начале нездешнего пути, уводящего туда, куда ты и заглянуть не в состоянии.

– Молчи уж, магиня нашлась.

– Мы, женщины, круче вас, мужиков грубых, в прозрении чужих судеб. Вот поживи в одиночестве, да телесной скудости, пусть и невольной, не выбранной по доброй воле, наедине с духами природы, прислушайся к их голосам, много чего в жизни поймёшь.

– Оно и видно, как ты с ними общаешься. С ума ты сходишь от заброшенности своей, Старая Верба, – Капа впервые назвал её по имени.

– Знал бы, кто перед тобой сидит, по-другому бы себя вёл.

– А чтобы я сделал? Намекни хоть, кто ты такая.

– Сбросил бы в реку на самой глубине и веслом бы оглушил в придачу. – Она сняла вдруг платок с седых волос, пригладила их рукой и опять его нахлобучила до самых уже бровей. – А я бы и рада была такой вот кончине.

– Не понял.

– Потому что ты груб чувствами, холоден умом и лишён наития начисто.

– Безумная, – тихо вздохнул Капа, устав от старухи. Всю остальную дорогу молчали. Лодка плыла вдоль заиленного берега, где тем ни менее была большая глубина. Белые лотосы, словно подсвеченные фосфором, слабо и таинственно мерцали на водной чёрной глади. Вёсла поднимали из глубины длинные водоросли, похожие на волосы чудовища. Вот уже и Храм Ночной Звезды навис над берегом, сбрасывая в светящуюся воду своё отражение. Белый купол подсветило по бокам атмосферное электричество, получаемое благодаря установке, состоящей из высоких шпилей вокруг здания.

– Как красиво! – почти дружно произнесли Ива и Старая Верба. Издали улавливался ровный и негромкий гул многочисленных голосов, собравшихся у Храма людей. Лодка причалила к маленькой храмовой пристани, выложенной белым известняковым камнем. Он тепло и маняще светился в окончательно сгустившемся мраке вокруг, и освещённый Храм с прилегающим садом казался заключённым в волшебный купол. Капа замкнул цепь, припаянную к металлическому столбу, с кольцом на корме лодки. Помог выбраться Иве и начисто забыл о старухе, копошащейся в темноте со своей корзинкой.

– Да помоги хоть кто мне отсюда выбраться! – кричала старуха, скользя по наклонной скользкой набережной, поскольку ступени находились чуть поодаль того места, где они причалили. Кто-то из смеющихся людей подал ей руку, взял корзину, на что Старая Верба сыпала ругательствами, относящимися к ушедшему Капе. – Нечисть! Подкидыш! Сын блудной глупой матери и недостойного обманщика отца!

Народ смеялся, принимая её за охмелевшую раньше времени разудалую бабку, не понимая, кому она шлёт свои оскорбления. Капа шествовал в Храм Ночной Звезды с достоинством уже состоявшегося нового мага.

Праздник с привкусом печали
Ива сразу встретила прежних подружек. На ней повисла милая Рябинка, подошла нарядная Верба в красном шёлковом платье, алых туфельках. Даже девушка Берёзка, обычно сторонившаяся и несколько завистливая к нарядам Ивы, подошла радостно-оживлённая. Она была в нежном голубом платье без рукавов, надетом на тонкое нижнее платье с белоснежными длинными рукавами. На её пальцах сияли перстни с синими и зелёными камнями. Берёзка поражала своим заметным изменением в сторону яркости. – Ива! Как же мы все скучали без тебя! Завтра будет уже наш праздник на окраине леса. Ты не уедешь?

– Нет, нет. Я у Рябинки заночую.

Подошёл вечно-хмурый отец Берёзки и гаркнул на оживлённо-голосящих девушек. – Забыли, где находитесь! Тут все молчат!

И девушки стихли, но продолжали теребить Иву. Рябинка схватила её за руку, счастливая обретением подруги. Без Ивы она была совсем одна. Кто-то легонько тронул Иву за плечо. Она обернулась. Ручеёк! Заметно подросший за время разлуки. Тёмные волосы вились ниже ушей, над губой уже пушок! Вот это рост, вот это скорость, с какой он повзрослел. Или же? Больше двух лет не была Ива в родных местах. Позапрошлой весной они прибыли на тот берег в «Город Создателя». Отчего же так быстро, так незаметно промчалось это время? Когда один день не отличим от другого, то время, хотя и тянется долго, проходит незаметно. С внезапной печалью Ива отметила, что каждый такой день есть очередной и упавший лепесток её цветущей юности, невозвратной и быстро исчезающей. Флегматичная Рябинка заметно потолстела, вертлявая Верба ощутимо озлилась на всех и как бы усохла, казалась уже не гибкой, а худой. Берёзка собиралась замуж буквально на днях. Она одна пышно и броско цвела среди прочих неудачниц. Ручеёк отвёл Иву в сторону. – Я уже не Ручеёк. Я теперь ношу взрослое имя, – сказал он, преисполняясь тайной важности за себя.

– А какое у тебя взрослое имя? – удивилась Ива, всё ещё не веря, что высокий юноша рядом с нею и есть прежний вёрткий Ручеёк.

– Я Светлый Поток.

– Слушай, Поток, надо чтобы ты утёк! – сказал внезапно проявившийся Капа. Он по-хозяйски взял Иву за руку. Она вырвала руку.

– Не распоряжайся мною! Довёз на лодке и уже хозяин? – Ива взяла за руку бывшего Ручейка – нынешнего Светлого Потока. Они вместе пошли в Храм Ночной Звезды. Капа где-то отстал позади. Ясно было, что он отомстит за унижение на глазах у девчонок. Но Иве было настолько безразлично само его существование, что ни его злость, ни его мстительность не казались чем-то значимым в такой миг, как миг встречи со старыми друзьями детства.

– Ты опять отдашь мне свой напиток? – спросил Светлый Поток.

– Послушай, без обиды, можно я буду называть тебя Ручеёк, как привыкла? А то твоё сложносоставное длинное имя напрягает мой язык.

– Зови, как хочешь, – он пожал раздавшимися, но всё ещё худыми подростковыми плечами. Ива обняла его за талию, смеясь от радости встречи. Он засмеялся следом. Девушки прыскали смехом от комичного вида недозрелого жениха и хромоногой невесты. Это не было тактично, но и не было обидно. Они не вкладывали в свой смех уничижительный или издевательский посыл. Они же были дружны с детства, и всё происходящее казалось такой вот детской игрой.

– Ручеёк, я решила сама попробовать напиток. Может так случиться, что я в последний раз в этом Храме. Должна же я знать, какие видения дарит напиток, приготовленный магом Храма Ночной Звезды.

– Почему в последний раз? – не понял Ручеёк, – куда же ты денешься?

– Делась же на целых два года. И потом, я чувствую, что больше я сюда не приду.

– В «Городе Создателя» есть более красивый Храм Ночной Звезды? И Звезды Утренней? И Сияющего Солнышка? – Ручеёк не отставал. По поведению он был прежним Ручейком, а не взрослым Светлым Потоком.

– Нет там никаких Храмов. Ничего там нет, кроме высоченных башен и скуки, Ручеёк.

– Тогда возвращайся.

– Куда? Наш прежний дом заселили чужие пришлые люди.

– Ваш оставленный дом никто не заселял, – встряла Рябинка. – Ты только представь себе, Ива, та семья, что приглядела дом, вдруг отказалась. Отец семейства сказал, что при осмотре дома наткнулся на привидение. Он настолько испугался, что наделал переполоха по всей улице. Он орал как тот, в кого внезапно вселяется не упокоенный дух. И хотя у нас мало уже осталось народа, но как выскочили все, столько много людей оказалось. Дом осмотрели, никого не нашли, а вот заселяться туда пока никто не спешит. Но не вздумай там остаться для ночёвки. Если бродяги прознали, что дом ничей, то могут и войти туда без спроса. Я думаю, что того мужика напугал бродяга, затаившийся там. Иди ко мне.

– Какой бродяга? Как бы он проник? Кругом соседи, – оборвала Рябинку Верба. – И почему мы потом никого там не нашли? Я и теперь слежу за домом. Кому охота терпеть соседство с пришлыми бродягами. Тут им не заброшенный город…

– К нам в дом приходи, – перебил Вербу Ручеёк, – и вообще живи у нас всегда, Ива. Мамка тебя пустит. У нас просторно. Будем вместе ездить по скоростной дороге на учёбу в столицу. Я, например, буду там учиться. На изобретателя всяких технических новинок. У меня высокий интеллект. Так мне сказали в том месте, где я проходил собеседование. Ты же знаешь, как ловко я освоил в школе науку о числовом устройстве Вселенной? А потом, мы… Ну… Я же ещё больше вырасту. Как ты думаешь?

– Конечно, ты вырастешь. Да она-то постареет! – встряла Верба. – И не забывай, бестолковый ты Светлый Поток, что Ива – хромоножка. Твоя мать не позволит тебе взять её в жёны.

– Ну, ты! – Ручеёк пихнул локтем грубую Вербу. Не сильно, но так, что она отошла в сторону. – У тебя у самой душа хромая! А Ива самая лучшая во всей округе.

– В округе, где твой дом, да её бывший дом, может и лучшая, а в остальных округах? Даже на прочих улицах так никто не считает. А в целом огромном мире? В том же Цэдэме? Куда ты планируешь укатить на учёбу…

Цэдэмом – Центральным Древом Мира – называлась столица.

– Ты вредная, Верба. Ты жгучая как крапива! – крикнул растерянный Ручеёк. Он не выработал пока противоядия от злоязычных людей. Ива вспомнила, как Капа обозвал жгучей крапивой Старую Вербу. Она оглянулась, ища старушку глазами. Но народу было много, и баба Верба была уже внутри Храма. Ива, привыкшая к выпадам вредной, а всё равно подружки с детства Вербы, тут же забыла о ней, и потащила парня с напыщенным именем Светлый Поток вперёд к дверям Храма Ночной Звезды.

Семейные трения в звездолёте Кука
Он видел сон, как под узорчатыми зонтичными и эволюционно-примитивными деревьями стоит опустошённый прозрачный саркофаг, в котором нет Нэи. Он бродил по первобытным и жарким лесам, к которым и само наименование «лес» не подходило ничуть, и искал её, боясь, что она заблудится и навсегда останется одна на чужой планете. Он знал только одно, ей необходимо вернуться на Паралею. Преодолевая невероятное отвращение от самой мысли вновь оказаться там, в постылой Паралее, он в то же время был полон решимости. Вернуться туда, лишь бы она нашлась. И хватая руками какую-то корягу, вставшую на пути, он ощущал её нежную мягкость, теплоту… Радослав проснулся. Рядом спала Ландыш. Это её он хватал руками во сне. Казалось, что в спальне всё ещё витает запах давно утраченных и ничуть не забытых духов Нэи. Ландыш даже во сне помнила, с кем она спит. Поскольку она обхватила его рукамии блаженно посапывала от своего, непрекращающегося ни на минуту, счастья. Такое было чувство, что она так и не успевала приходить в себя в промежутках между оргазмами. Она и в период бодрствования была вечно сонная и вечно опьяневшая с непрекращающимся пошатыванием походки, с полуоткрытыми губами, с глупой застывшей полуулыбкой, так похожей на невыносимую маску Ксении, что висела в их спальне на Земле.

– Да проснись ты! – обычно дёргал он её за руку.

– Не хочу, – упрямо отвечала она и висла на его плечах. А если это происходило где-то ещё, где были другие люди из экипажа, то она отвечала тем, что вонзала в его руку свои ногти. «Ещё чуть-чуть», – думал он, – «и я её убью». Что сделал бы Кук в ответ на подобное зверство, случись оно тут? Выгнал бы в неизвестность? В скитания по неведомым материкам обитаемой планеты? Да прекрасно. Убил бы? А пусть. Иногда он почти ненавидел Ландыш. За что? За то, что она не была его выбором. Это он был её призом за то, что она настрадалась в одиночестве в своём пресно-сладком райском инкубаторе. И тут же жалость к юной девушке-жене, наивной до дурости, охватывала его душу. Охватывала ровно наполовину. В другой половине заявляла о себе, вдруг очухавшаяся от вечной сонливости, совесть, принимаясь терзать за жуткие мысли о влюблённой Ландыш. Возможно, что однообразие и скука их будней, непонятное затяжное пребывание их всех в звездолёте были причиной её сонливости, а пробуждённая первозданная её чувственность была бы уместной для такого же влюблённого молодого дуралея, кем не был он сам. Её горячая атласная кожа казалась обжигающей только его подстывшему осязанию. На самом деле Ландыш пребывала в норме естественных запросов всякого молодого существа. И тогда он думал вот что. Случись Ландыш обратить свой взор и жажду любви на другого простака, а чем судьба не шутит? Когда она очнётся и неизбежно устанет от него, от возрастного разрыва, от разности их умственных потенциалов, от принципиальной их несхожести, – то он будет аплодировать собственной обретённой свободе наедине с самим собою. Он даже кувыркнётся от радости, как обезьяна, нашедшая своё банановое дерево счастья.

Таково было его сложное внутреннее наполнение, его страшное стеснение. Его, которого вечно собою сковывали, стискивали, отяжеляли, обескрыливали любимые им женщины. Даже удрав от всего и всех, он банально попался в ту же клетку. Как будто прежняя клетка вывернулась и плотненько охватила собою. Этакая ловушка Мёбиуса. Бывают такие люди, они бегут от себя и от других, а оказывается, бегут как на тренажёре, на одном и том же месте. Нет уже у тебя ни одной из прежних жён, нет рядом и совместно порождённых с ними многочисленных детей. Так прими их всех в одном душистом фигурном и живом флаконе! По имени Ландыш. От всепоглощающего желания личного одиночества, – и ведь какое скромное желание! – нельзя уже было оторвать ответственность за другого человека, жалость к этому другому, и даже желание близости, то необъяснимо усиливающееся, то так же необъяснимо покидающее на долгие дни и ночи. Когда он просто выпроваживал её прочь в тот отсек, где она и обязана была ночевать, раз уж Кук ей его выделил. Тогда он ей говорил, – Ты пойми, мне необходимо иногда побыть наедине со своими мыслями. А также прими тот факт, что я устаю от вечной юношеской возни в постели, потому что я не юноша и не твой сверстник.

Ландыш уходила, поджав свои чудесные свежие губы, независимо подняв свою лохматую голову, поскольку растила волосы и была похожа на помело. А всё равно гордо держала свою высокую и тонкую шейку, выпячивала маленькую грудку, покачивала женственно, или пыталась быть женственной, своими узкими как у подростка бёдрами. Длинные тонкие и ровные её ножки вызывали больше жалость, чем восхищение. А всё же такая девушка не стала бы унижаться никогда. Даже навязчивость её была всего лишь как приём захвата того, кто этому и не сопротивлялся. Желание спрятаться от вселенского страха пустоты лежало у истока её привязанности.

– Кук, – сказал он, войдя не прошенным гостем, – когда же мы вылезем из спёртого подземного логова на чудесные просторы, пусть не родные, а такие привольные. Сам же говоришь. Планета – двойник Земли. А сколько же таких вот двойников, тройников, четвериков и так далее, существует в Млечном Пути?

– Метафизический зуд, а Радослав? Понимаю. Люблю и сам на досуге. Не зван, да желанен всегда. Не дёргаю тебя, поскольку боюсь показаться заявителем на тиранство, а гостям всегда рад. – Он нажал браслет связи и прогудел ласково, – Викуся – вкуснюся моя, приготовь нам с Радославом ужин, что называется для длинного философского диспута. А Ландыш, – обратился он к Радославу, – совсем обленилась и перестала кухонный блок посещать. Вот тебе и инстинкт жены. Где же желание побаловать мужа изысками яств? Заодно и нам бы перепало чего. Плохая из неё жена будет. Вот что я думаю. Как одни поселитесь в природной тиши, так она и заголосит о своём равноправии и поставит тебя к очагу. Так и будет. Есть такие особы. Пока невесты, да кандидатки в жены – самые искусные хозяюшки, самые ласковые сдобушки. А как обретут уверенность на завоёванной территории, то горше чем они только заплесневелый сухарь будет. Такой вот сухарь и будет лежать на домашнем подносе ежесуточно. А скажи им хоть намёком, мол, кушать-то хочется, носочки-то несвежие… И что? Завопят о возрождении «Домостроя».

– К чему была семья на Земле? Где сплошная автоматизация быта, социальная защищённость, и занятость на любой выбор и вкус. Равноправие полов. Я никогда того не понимал.

– Потому что ты семьи никогда не знал. Ты был подкидыш при живой матери и живом отце.

Вошла Вика. Она самолично прикатила маленький блестящий столик с двумя уровнями, уставленный тарелочками и бокалами из небьющегося синтетического стекла. Несомненно, она решила принять участие в заявленном «философском диспуте», поскольку бокалов было три. Кук и не подумал её выпроваживать. Что наводило на мысль, старому Куку не хочется в данный момент откровенности наивысшего градуса, возможного между мужчинами. Настрой у него был иной. Иначе бы он сам вызвал Радослава к себе.

– Завтра, Радослав, в это же самое время мы будем рассыпаны порознь по лику для всех нас новой планеты, – вот что сказала Вика. – Ты с Ландыш, я с Белояром, а Андрей? Бедняга будет совсем один.

– Жалко его? – спросил у неё Кук.

– Я только констатирую имеющийся расклад.

– А твои сыновья? – спросил Радослав у Кука.

– Будут со мною. Но по трое с периодичностью в несколько суток. Андрей, как и ты, не входит в дежурную команду, которая будет наблюдать за ангаром и звездолётом. Вы устройство его не знаете, а в нём наше всё. Связь, экстренная медицина, безопасность на непредвиденный всякий такой случай, оружие, не дай Бог его применить. Звездолёт наше всеобщее сердце и наш коллективный мозг. Наша дорога назад. Поскольку я намерен вернуться на Землю, как только мой разведчик пришлёт мне закодированный сигнал. Да и ты того хочешь, а Радослав? Здесь, считай, наша высылка до времени. Уж больно не хотелось мне в твою Паралею. Там все места в партере заняты, а чего нам с тобою было делать на галёрке?

– Что за историзмы? – спросила Вика.

– Из мира театра, необразованная ты голова, – Кук сокрушенно покачал лысой головой. – Слышала о таком Шекспире? «Весь мир – театр, а мы – актёры».

– Нет. Я жила настоящей практической жизнью. А театр считаю отжившей и подкрашенной шелухой старого мира. Актёры в моём мнении люди – пустотелые в смысле души. Если во мне есть моё собственное нажитое содержание, я не понимаю, как можно в меня залить чужую душу, в которую я должна перевоплотиться. Пусть и на короткое время. Но если женщина – актриса, это ещё куда ни шло, поскольку мужчина рядом уж точно не заскучает. Твой дом превращается в сценическую площадку, где сплошной хоровод сменяющих друг друга масок на одной персоне. А вот мужчина актёр – это что-то, непредставимое для меня. Это мираж, к которому нельзя приблизиться, это демон из японской сказки, совсем не имеющий лица, а потому постоянно меняющий свои лица. Ничтожество с лицом мудреца, или же воин по виду, но с сущностью труса и предателя, а то и светлый ангел по виду, но с реально скрытой в себе склонностью к душегубству. Это как?

– Почему же всё именно в отрицательной коннотации? – удивился Кук страстному спичу Вики. – А если наоборот?

– Ты у Радослава спроси, каково жить с превосходной актрисой, с каковой он жил последние годы на Земле. Да и не только на Земле.

– С кем же? Почему я не знал? – удивился Кук.

– Да с твоей дочерью, – Вика села рядом с Куком, взяла тарелочку и углубилась в процесс поглощения того, что на ней было. Кажется, фасоль с красным соусом.

– Ксения – актриса? – возмутился Кук, – ты чего-то путаешь. Когда она была актрисой? Она была плясуньей, да и то недолго.

– Да это одно и то же, – невозмутимо ответила Вика.

– Ну и что ты ей ответишь, Радослав? – спросил Кук. – Тебя же задели напрямую.

– Если актриса и была в ней, то она всё время спала глубоким сном. Но моя жена была необычной для нашего времени женщиной, поскольку воспитывала шестерых детей, любила меня и не лезла из собственной кожи ради карьерного роста и прочих публично-значимых вещей. Мой брак был идеален.

– Молодец, Радослав! – одобрил Кук. – Хорошо её осадил, змею подколодную. Завидовала, небось, красоте моей дочери, да и просто талантливому человеку, каковым она была, а Вкуснюся? Да и муж, каков герой у неё был. А у тебя-то вечно какие-то проходные фигуры. Эпизоды, так сказать, длинного и скучного твоего кино.

– Думает, что уязвил, – обратилась Вика к Радославу. Есть Радославу не хотелось, и он собирался уйти, дабы не мешать семейному ужину, где он был незваный гость.

– Ты не спеши, – Кук ухватил некий жест в нём, – ты сиди и ешь. А я введу тебя, может, и повторно в курс дела на планете. Но повторение – мать учения. Практика – отец. Мы на неопределённое время расстаёмся, Радослав. Ландыш береги как дочь и как жену, понятно. Она сущее дитя. Ты и будешь её воспитателем. Удивляюсь я на Пелагею. Как можно было так воспитать девочку, которую она планировала отдать в руки космическим бродягам, вроде нас, и каковой была сама в молодости. Лану надо было выращивать в кругу сверстников, а она держала её в какой-то хрустальной колбе. Лана не глупа, Радослав, а только имеет в себе некую задержку развития из-за причуд её же матери. Она чиста, а это ценно само по себе, поскольку её легко сформировать в нужную уже сторону.

– Не поздновато ли? В двадцать-то лет? – неприязненно отозвалась Вика.

– Не с тобою обсуждаю данную тему, – оборвал её Кук. – Послушай, у меня такое чувство, что ты ревнуешь Радослава к ней. Ну, сознавайся. Ты его хотела себе вместо меня?

– Никогда я его не хотела! – Вика сбросила пустую тарелку на пол, поскольку держала её на своих коленях.

– Гнев – знак согласия с моим выводом. Слова – бездарная маскировка сути. Ты не актриса, Викуся, в отличие от моей дочери, – довольно резюмировал Кук. Доволен он был тем, что вывел её из себя. Того и хотел. – А теперь, моя запоздалая суженая-ряженая, иди к себе и не навязывай себя в сугубо мужской Клуб заслуженных членов космического братства. Тебе достаточно того, что ты обладаешь другим полновесным членом.

– Пошляк! – возопила Вика, но послушно ушла. Дышать стало свободнее. Кук издал свой привычный протяжный вдох-выдох, – А – ха –ха –ха! Вот навязалась на мою лысую голову, пахучий земляничный цветочек с захватническим усиком. Но я и не таких перевоспитывал.

– Зря ты не оставил её у Пелагеи, – бесполезно посетовал ему Радослав. – Заодно бы и Ландыш там оставил.

– Бог с ними со всеми. Они нам лишними не будут, увидишь и убедишься на месте. Это тут мы в замкнутом пространстве несколько осатанели друг против друга. А там на просторе любая земная и близкая душа – ценность. Продолжу тему. Андрей не включён в бригаду дежурных по ангару, но не горюет он. Ему одиночество очень уж требуется. Так и говорит. Не захотел он Вику и, может быть, найдёт себе местную какую землянику. Хочет быть один на чужой планете. А когда соскучитесь, то милости прошу в звездолёт на дружеские посиделки. А мои сыны вынуждены дежурить в звездолёте. Патрулировать планету, спасать нас, коснись что. Лучше, конечно, не коснулось бы ничего. Андрей мне так и сказал: «Селиться мне с Викой? Не за тем я утёк от Пелагеи, чтобы психику свою чужой соломенной вдовой грузить». Мои мальчишки – твердыня, а Владимир будет над ними старший. Он ещё твёрже, чем они. Андрей же давно не тот, каким ты его когда-то знал. Пелагея его пагубно размягчила на своём инопланетном влажном и тёплом курорте, где он непозволительно застрял в силу давних уже причин, и в целом он почти утратил ту выучку, что я ему дал. А опыт какой имел человек! Немереный. И всё созвездию Пса под хвост! Так что Вика с Алёшей будут под моим присмотром. Куда ж их девать? А уж Ландыш, сам понимаешь, под чьим.

Вполне заурядная болтовня за ужином
Планета, кою мы обозвали «Ландышем» – крутая загадка. Не думаю, что мы сумеем её разгадать, но скучно не будет. В первое время постарайся не расставаться с универсальным переводчиком, хотя от него и зудит в ушах. Пусть язык войдёт в твоё подсознание. Язык людей того континента, где ты окажешься, очень мелодичный, многогранный, образный и похож на русский. Он явно достался местным от более высоких его носителей. Сегодняшние его обладатели глубоки, интеллектуально подвижны, в целом добры, исключая, понятно, выродков, которые есть всюду.

– А тот язык, что у твоих бронзоголовых, каков он?

– Более обрывистый, каркающий и весьма экспрессивный. Но проще, поскольку и люди на моём континенте более упрощённо устроены. Они жадны на впечатления, те, что дарит им окружающий мир, с точки зрения их попробовать на зуб и на вкус, как бывает у младенцев. Мало способны к отвлечённому мышлению, не аналитики, часто свирепы по пустякам в отношении друг к другу, и несколько поверхностны, поскольку обладают заметной забывчивостью по отношению даже к недавним событиям.

– Одним словом, дикари.

– Не сказал бы. Тут дикарей нет. На континенте, где живут златолицые, в моём определении если, всегда тихо и умиротворённо. Их речь шуршит под стать листве и пению птиц, журчит как вода в речных берегах, когда она спотыкается о камни. Озёра и водопады там чудесные, леса пышные, климат мягкий. Люди послушно вписаны в ту организацию жизни, что создал для них некто, мне неведомый. Умеют радоваться малому, не выдумщики, не те, кто стремиться заглянуть за горизонт. В целом мягкие, но хитрые и эгоистичные. Этакие «моя хата с краю, ничего не знаю. Меня не тронь, я не завоняю». Андрею, между нами говоря, будет проще всего вписаться в их социум. Они не любопытны к ближнему. А тебе будет, пожалуй, и труднее всех. Твои будущие сограждане наблюдательны и могут тебя раскусить как чужака. Хотя тебе и покажется вначале, что ты вернулся к себе домой. Последуют ли от того, как тебя раскусят, некие санкции, – не думаю, хотя и не знаю.

Их устройство. В нём главная загадка. Оно, если в целом, одинаковое на всех континентах. Океаны разделяют их как тот же космос. У них весьма слабо развито водное сообщение, системы водной навигации, мореходства в самом примитивном виде. Они не селятся на берегах океанов. Они считают океан границей между тем и этим светом и боятся его как смерти. У них нет воздушного транспорта и в зачатке. Но есть система потрясающих дорог, созданных над поверхностью земли, на опорах, и качество местности для скоростного транспорта ничего не значит. И вот подхожу к главной тайне белого континента. На нём и возникают «Города Создателя», как они их называют. Они построены не ими. Их вселяют в эти города помимо их воли, заставляя покидать старые и родные селения. Вселяет администрация, созданная теми, кто, скорее всего, находится за пределами любой досягаемости как для них, так и для нас. Сами города словно бы печатаются на космическом принтере и оказываются здесь уже готовыми, лишь несколько непросохшими и пару лет сохраняющими вредные остаточные излучения.

– Как же их транспортируют сюда? Гигантские города? Есть опыт наблюдений?

– Таких наблюдений ни у кого нет. Они и невозможны в силу того, что восприятию таких процессов препятствует их собственная умственная и психическая организация. Ограниченная. Отлаженная административная система управления заселяет людей в появившиеся Города, они не сопротивляются, поскольку там комфортно. Они начинают строить систему новых дорог, чтобы соединить один Город с другим. На поверхности планеты, если смотреть сверху, возникает нечто, подобное нейронной сети мозга, где Города – подобие нервных узлов. На моё появление никакой реакции и ниоткуда так и не последовало. Не на меня персонально, а на внедрение моего звездолёта в их околоземное пространство и последующее его обустройство в подземном ангаре, в огромной подземной пещере на необитаемом острове.

– А транспорт кто изобрёл?

– Неизвестно. Понятно, что те, кто и дал им Города, снабдили их и системой сообщения между ними. Тут нет войн. Нет оружия массового уничтожения, поскольку отсутствует и сам военно-промышленный комплекс как таковой. Холодное оружие индивидуального употребления, понятно, есть. Как есть и убийцы, воры и прочие асоциальные элементы. Тюрем нет, поскольку безжалостных преступников также безжалостно топит в океане особая служба охраны порядка. Если нарушение мелкое, их отсылают в полуразрушенные старые города, заброшенность которых понятна из выше сказанного. Последующие скитания изгнанных мелких и не очень нарушителей никого не волнуют. Главное, не балуй шибко, не лезь на глаза властям. В «Города Создателя» им не попасть, там чёткий контроль за населением, а остальные бескрайние территории, вроде как, никого и не заботят, кроме тех, кто там и проживает, пока их не успели загнать в Города всегда условного счастья. Медицина, обучение, транспорт, проживание в домах – всё бесплатное. Деньги есть лишь на пропитание и одевание себя. Работа для всех обязательная. Без неё просто умрёшь от голода.

– Странная жизнь. Казарменный социализм?

– Странная не более, чем всюду. И на социализм похоже. Но только внешне. По сути же, больше на муравейники их Города похожи. Или на чётко слаженный организм, где всякая клетка на своём месте пребывает в живом обмене со всеми прочими и с организмом в целом. Живет, не тужит, а если и тужит, то как-то и выкручивается, если не погибает.

– А мы вроде вирусов – внедренцев. Но толерантных, не токсичных в отношении к организму – временному носителю, в силу своего ничтожного количества.

– Думай, как хочешь.

– Уф! Хорошо, что мы тут не навсегда.

– Ещё и не распробовал, а уже устрашился? Какой же ты космодесантник после этого?

– Я давно уже не космодесантник, а старый бюрократ. Но сам же говоришь, что высадка сюда подобна высылке на время. Я и на Паралее выжил только потому, что каждый день считал последним для жизни там. Вот думал, завтра прибудет разрешение, и я улечу на Землю. А потом как-то прирос, вроде того. Привык, как люди привыкают к зиме. Но повторного возврата туда я не хотел настолько, что тебя воспринимаю до сих пор как Ангела – Спасителя. Я ваш навеки, Кук. Я благодарный человек и помню всех, кому был обязан хоть чем.

– А я знаю, что ты не любил Паралею. И вовсе не за её перекосы и социальные болезни ты её не смог полюбить. Хотя она и обладала прекрасной природой и прочими уникальными наличными характеристиками, не смог полюбить. Хотя и наделила она тебя сказочными женщинами, детьми, а также встречами с существами из непознанных миров, не полюбил и тогда. Потому, что ты был выслан туда обманом. Она не была твоим выбором. Она была тебе навязана. А вот для Разумова она стала всем. Ради неё он предал Землю, вернее, забыл о Земле. Потому, что она была его проектом и его мечтой, которую он мечтает воплотить там. А на Земле всё уже воплотили за него другие проектировщики и мечтатели. Он не хотел быть вписанным в земной «Город Создателя» на всё готовое и ради цели, которую ему никто не озвучил внятно.

Кук подошёл к своему фальшивому окну. – Эта голография изображает один из местных парков, где стоит мой дом, – сказал он.

– И парк твой собственный?

– Как бы. Не так, как было у тех аристократов на Паралее. Я плачу за него аренду местному окружному управлению. И меня никто там не трогает.

– Где ты берёшь деньги? Или ты работаешь в свои девяносто лет?

– Догадайся сам, где беру. Деньги у меня самые подлинные. Но в самом начале я воспроизвёл их на принтере, понятно. Так что я был какое-то время фальшивомонетчиком. Но я не расточитель и не паразит на теле их социума. В счёт компенсации я много чего хорошего для них делаю. Я предприниматель и произвожу очень хорошую продукцию. Так что все изначально фальшивые вложенные средства давно компенсировал через налоги, через высокие зарплаты рабочим, через благотворительность и внедрение по-тихому, очень полезных им, земных технологий в пищевую промышленность. Действуй и ты таким же путём. А я помогу. Экономика наука не сложная, если ты честен и более развит, чем окружающее население. Если ты пришёл к ним с благом, они сразу это поймут. Если мы и микробы, как ты говоришь, то будем полезны всепланетарному организму. Мы симбионты.

– Тот сверхинтеллект, что строит их цивилизацию, думаешь, тебя не вычислил?

– А ты много вычислил своим интеллектом? Ту микро жизнь, что обустроилась в тебе, не спрашивая у тебя разрешения? Если она тебе не вредит, а напротив, вшита в общеполезные обменные процессы, как ты её вычислишь? В своей обыденной жизни, понятно. Если не будешь прибегать к помощи сложных исследовательских методик, да ещё в специально оборудованных лабораториях. Если он, запредельный инкогнито, что и вычислил, то пока молчит. Молчит, как Звездное Небо у нас над головой. Я наблюдаю за ним тоже. Надеюсь, он не намерен после подготовки превратить эту планету в игровую площадку для неведомых затейников – хулиганов. И «Города Создателя» – не песочные замки из игровых формочек слаборазвитых космических творцов – младенцев. Будем надеяться, что это не так. Здесь живут разумные люди, способные к развитию и страдающие, когда им причиняют боль. Но если подумать глубже, то в явленной жизни столько бреда и чудовищной несправедливости, мутные истоки которых давно утеряны в прошлом, а потому и несуществующем для нас времени, то хочется, как волку, задрать голову к этому Звёздному небу и взвыть вечным вопросом: за что? Зачем? Да ведь ответа не будет.

– Индивидуального ответа, наверное, никому и не будет. Только Разум коллективный, не раздираемый распрями и дисгармонией, в состоянии открыть космические коды. Не вскрыть как вор и мошенник, а именно открыть при посредстве законного ключа.

– Схоласт! Что или кто он, твой ключ? – ответа не последовало, и Кук сообщил главную новость на закуску. – Пока я отсутствовал в течение двух лет, велось стандартное наблюдение моих записывающих устройств за всей планетой в целом. И вот что я тебе скажу. Два года назад в пределы атмосферы планеты «Ландыш» вошёл земной звездолёт малой вместимости несколько устаревшей уже модификации, подобный тому корыту, в котором мы и плавали в космическом океане вместе с Пелагеей. Подобный не означает тот же самый. Совсем другой. Он далеко неблагополучно приземлился в пределах того континента, где ты и будешь обитать с новой женой. Посланный разведчик его не обнаружил, да и не мог. Искусственный интеллект звездолёта сумел сразу же включить защитную систему. Теперь заземлившийся корабль-пришелец невидим для стороннего наблюдателя. Слабые, остаточные уже, электромагнитные излучения не дают возможности установить его точное месторасположение. Искусственный интеллект звездолёта на последнем угасании. Можно вычислить только приблизительно место его падения, – а по сути, это и было падение, – и размах такой вот приблизительности довольно большой. Чудо, что он не взорвался. Поэтому есть надежда, что кто-то остался в живых. Так что, Радослав, не исключено, что ты встретишь землянина или землян. Не знаю, сколько их, кто они. Поняв, что не одни здесь, они и сами попробуют выйти на связь с моим звездолётом. При условии, что у них все системы функционируют, пусть и не в идеальном режиме, а хоть как-то. Смогут же наладить хотя бы связь. Если включили режим невидимости, значит, остались живы. В чём есть сильное сомнение. Но есть и большая надежда. Таков ещё один сюрприз, приготовленный нам планетой «Ландыш».


Новая судьба и её небесные щедроты

Несанкционированный выход за порог дома судьбы – злой мачехи
Предосеннее солнышко, золотое и живое в своих тёплых прикосновениях, скользило по открытой коже рук, лица и шеи, по маленькой и тоже золотой бабочке, совершающей свой, возможно, и последний танец перед тем, как сгинуть без следа в первые же утренние заморозки. Что может быть лучше окраины не совсем ещё густого леса в такую вот пору. Когда длинные световые нити протянуты с синего купола между стволами деревьев и уходят в прогретую землю, едва касаясь многочисленных головёнок поздних цветов, украсивших, пока ещё по-летнему яркое, раскидистое платье своей растительной матери.

Ива в своих белых ботиночках, в изукрашенном, как поляна, платье стояла у старого дерева липы, глядя, как пляшет остальная голосистая молодёжь. Пока она была неподвижна, изъяна не было заметно, и девушка казалась по виду самой лучшей из всех, кто тут и отплясывал. Правда, в последнее время от постоянной неровной походки стало заметно опускаться левое плечо, – повреждённая нога тоже была левой. Она была уже заметно тоньше, чем нога правая, как ни старалась девушка её разрабатывать по методике, данной целителем. А по вечерам после того, как она покидала работу и возвращалась домой, нога глубинно ныла, болела. В дождливую же пору и спать не давала. Тогда Ива глядела в ночной мрак, стыла душой и телом, с ужасом ожидая своего скорого смертного часа. Всё это не прибавляло ей жизнерадостности, прежде так и переполняющей её. Но подобные мысли и скверные переживания она прятала от родителей, на работе же её втайне жалели и старались не перегружать, по преимуществу оставляя за нею ту работу в книгохранилище, где требовалось сидеть на месте часами. И тогда уже она и посетителей библиотеки не видела.

С противоположной стороны утоптанной и обширной поляны, среди путаницы усыхающих и совсем ещё зелёных кустарников вдруг возник Капа. Его горящий взор проявился раньше, чем он сам. Показалось, что на какие-то доли секунды пугающее мерцание висело само по себе без привязки к фигуре человека, как два неких тёмных сполоха среди ветвей. Так бывает, когда хищная птица ночи смотрит на свою дичь, незримая сама, но устрашая глубинным огнём нацеленных глаз. Но сейчас был разгар дня. И всё же Ива вздрогнула. Глаза Капы были карие, а издали так и вовсе казались чёрными, горячими неостывшими углями, как глаза у бабы Вербы во время путешествия через реку. Поскольку именно там Ива отметила, даже в сумраке, как ярко горели глаза старухи на Капу. Нет, причина была не в том, что старая вдруг сошла с ума и влюбилась в молодого мужчину, а в чём-то другом, для Ивы тайном. Как тайным оно было и для Капы, когда он пытался увернуться от взгляда старой магини, как он её обозвал. Наконец он вышел из зарослей, и страшная мистика его взгляда показалась Иве почти смешной. «Что это со мною»? – подумала она. – «Не надо мне было и пробовать того пойла».

… Отказавшись от услуги Ручейка в Храме Ночной Звезды, Ива, как она и решила, поднесла к губам старую кружку, до половины наполненную маслянистой жидкостью цвета старой бронзы. Она была желтовато-коричневой с чёрным мерцанием в глубине. Противная! Закрыв глаза, она выпила. Впервые за свою жизнь. И ничего не произошло. Вкус, кроме вкуса горелой ржаной корки содержал в себе и некую очень приятную терпкую составляющую, перебивающую основную горечь. Ива оглянулась вокруг себя. Никаких людей рядом уже не было. И вызолоченных новой краской стен Храма не было. Близкий горизонт вместо того, чтобы убегать от неё, едва она сделала шаг, стал приближаться. Она ощутила, что ноги у неё ровные, обе резвые, и побежала вперёд, почти не касаясь земли. На замшелом пеньке у возникшего леса, звенящего по-настоящему золотыми листьями, сидел дедушка. Он плёл корзину и мурлыкал себе под нос песенку про маленького мальчика, ушедшего по грибы. Вскоре появился и мальчик. Он нёс новую корзинку, полную грибов с красными и коричневыми шляпками на белых крепких ножках.

– Ну-ка, Клёнушка, давай их сюда, – сказал дед мальчику. – А ты чего стоишь как не родная? – спросил он у Ивы. – Пошли с нами варить грибной суп.

– Нельзя ей, дедушка, – сказал Клён, даже не посмотрев на сестру, – ты забыл, что она из другого мира? Не зови её раньше времени. Ей ещё жить и жить.

– Не хочу я больше жить такой уродиной, – заплакала Ива, – с вами хочу есть грибной суп. Чего мне ждать, кроме дальнейшего ухудшения и одинокой ранней старости. Если доживу. А как-то чувствую, что умру скоро.

– Не умрёшь, – спокойно ответил маленький Клён, – будешь жить и за меня и за себя. А когда женится на тебе Ручеёк и родите вы мальчика, ты назови его моим именем. Потому что я в него вселюсь, в младенца твоего.

– Ты смешной, Клёнушка. Разве Ручеёк станет моим мужем? Он же маленький.

– Да какой он маленький. Он уже совсем взрослый, – отозвался дед. – А через пару лет и вообще возрастная разница будет ерундой. Светлый Поток станет таким разудалым, таким умным, что всякая за него вышла бы, а он тебя любит. Только зря Клёнушка тебя обольщает. Не будет у тебя детей никогда, внученька.

– Да я помню, что я увечная, дедушка, – согласилась Ива. – Кому я нужна? Да и не люблю я Ручейка, в том смысле как любят женихов. Это же смешно. Ручеёк и муж?

– Он тогда будет уже Светлым Потоком. А ты будешь здорова, доченька. И не потому детей не будет, что не будет здоровья, а потому, что ты, хотя и хороша, а вроде цветка, сделанного из шёлка, не способного дать живое продолжение.

– Как же я стану здорова? Разве нога отрастёт? – Ива не очень прислушалась к определению себя как цветка – некой имитации под живую природу. Мало ли что бормочут те, кого в живых нет? Они же как сны, у них своя логика, вывернутая наизнанку. Поскольку они и обитают в изнанке, а не снаружи. Она как-то отлично понимала, что и дед и брат – принадлежат призрачному миру, а не живые люди.

– Придут посланцы с небес. Они излечат твою хворь.

– Посланцы с небес? – Ива сразу вспомнила человека в серебряном одеянии и с чудесным светлым лицом. – Разве они есть?

– Есть, – ответил дед. – Уже тут. Скоро повторно увидишь того, кого и видела в прошлый раз в Храме…

Надвинулась вдруг огромная чёрная туча со зловещим отсветом по краям. Она клубилась и бормотала на разные голоса. В испуге хотела Ива схватить брата и спасти его хотя бы на этот раз, но его уже не было нигде. И деда не было. Из пыли и мрака вынырнула повозка, но без лошадей, так что было непонятно, кто её тянет за собою. На повозке сидела баба Верба в своём ромашковом платье и с лихо развевающимися ничуть не седыми, а тёмно-русыми волосами, с белым лицом и яркими тёмными глазами, похожими на спелый чернослив. И всё же Ива её узнала. – Уходим! – крикнула баба Верба и схватила Иву за руку, пытаясь втащить её к себе. Она дёргала её за руку так сильно, что девушке стало больно. – Да очнись ты! – баба Верба брызгала ей в лицо чистой водой, и вода попала в рот.

Холодная чистая струя привела девушку в чувство. Ива очнулась. В Храме осталось совсем мало людей. Ручеёк, Рябинка, подружка Верба окружили Иву. Она сидела на чистом и светлом, отдраенном дощатом полу и ничего не понимала. Баба Верба, бледная, что не было ей свойственно, с участием гладила Иву по волосам. – Ну вот. Очнулась. Ты чего? Чуть не осталась у предков. Еле очухалась. Как уснула –то крепко. Эко тебя хватило. Кто же так не хотел тебя отпускать? – Волосы бабы Вербы были по-прежнему седые, косынка свалилась на плечи. Она была старая и не такая красавица, какой привиделась. – Баба Верба, какая же ты была красивая, – только и сказала Ива.

Из придела вышел старый маг Вяз и его помощник Капа. Старик совершенно седой, но с остатками черноты в бороде, подошёл к девушке и пристально посмотрел ей в глаза. Око Создателя переливалось на его груди всеми цветами радуги. Впервые Ива увидела, что светлые глаза мага под очень густыми седыми бровями, нависающими козырьком, совсем не сердитые, а очень старые, выцветшие почти до белизны. – Запомни всё, что увидела. Удержи в сознании, – сказал он. – Если с тобою произошло такое, значит, ты была допущена к тому, что скрывает твоё будущее. Ты чиста и светла как родник. Только такой душе открывают эту дверь.

Он ушёл, а Капа остался. Баба Верба стояла рядом и пялилась на него так, словно хотела его продырявить своими жгучими глазами из-под косынки, которую она успела натянуть едва не до носа. Капа, заметив её взгляд, незаметно, но ощутимо подтолкнул её к выходу. – Пора! Пора на выход всем! – ворчал он, обращаясь к девушкам и Ручейку, но неучтиво продолжал толкать бабу Вербу.

– Да отвяжись ты! Прилип как водоросль к веслу! Ты наливку-то с пирогами отдал старику? Или решил сожрать один? – заорала она, будто и не была в Храме. На её крик старый маг снова выглянул из придела, закрытого для прочих.

– Кощуников попрошу вон! – крикнул он сипло. И все потянулись к выходу.

– Как же я назад попаду? – обратилась баба Верба к девушкам и к Ручейку. Ручеёк пожал плечами.

– А возьму я лодку этого носатого. Надо будет, приедет и заберёт. Я заметила, что у него лодка там не одна. – Вначале было слышно, как она ойкала, скользя по наклонному берегу, выложенному белым известняком. Вскоре она уже гремела цепью, и только когда послышался всплеск вёсел, на пристани появился Капа и закричал во тьму реки, – Куда ты, старая! Лодку верни, подлая!

– Сам приезжай. У тебя другая есть. Я её сохраню, никому не отдам. Не бойся, – спокойно откликнулась она, поскольку была недалеко от берега. Капа демонстративно плюнул ей вслед. – Тьфу! Приеду, оттаскаю тебя за твою седую паклю! Лысой останешься!

– Не плюй в воду, вода накажет! – послышалось с реки. Девушки смеялись, развлечённые проделками бабки, уже забыв о пережитом страхе…

Кто же отворил небесную дверь?
Кто-то тронул Иву за плечо сзади. Задумавшись, она не заметила, как Капа подошёл к ней с другой стороны. Девушка дёрнула плечом, давая ему понять его неучтивость. Кем он себя вообразил, что трогает её при всех?

– Как себя чувствуешь, Ивушка? – ласково обратился к ней Капа, – Как ночью я испугался, что ты уже не вернёшься из мира наших предков. Неужели там было настолько хорошо, что ты не хотела и уходить? Или же страшно? Кто-то не отпускал?

– Не пытай. Нельзя другому знать сокровенные видения.

– А многие рассказывают. Такую дурь порой несут, что и удивляешься, или у них предки такие ненормальные или они сами живут в мире, вывернутом наизнанку. Как в чужую голову влезешь? До чего же страшная бывает у людей, скрытая от внешнего взгляда, внутренность. Такая в ней чернота, такая путаница. Ну, есть тёмный лес после бури. С вывороченными корневищами, с ямами и с чудовищами вместо мыслей.

– У тебя светлая голова?

– Хотела бы туда заглянуть? В душу мою?

– Зачем мне? Или ты решил отказаться от будущего звания мага и взять себе жену? Да ещё жену увечную?

– Какая же ты увечная? Тебя сам Создатель, не иначе, любовно раскрашивал. А что несчастье с тобою приключилось, так что же… Горько, конечно. А вот что я надумал, Ивушка… – и Капа прильнул к её уху, щекоча кожу шеи. – Я от должности мага, от великой избранности не откажусь ни за что. Это ж такие возможности… А вот что я слышал от знающих людей. Храмы все постепенно сломают, как дороги на опорах всюду протянут от одного «Города Создателя» к другому. Люди забудут обычай предков. Ведь новых Храмов нигде уже не строят. Люди уйдут в «Города Создателя». А богатства-то у кого останутся? Уловила мою мысль? С такими сокровищами можно купить себе должность в Администрации любого Города, если не сам Город целиком. Я так знаю, что многие дети бывших магов там и правят. А ты думала, что все маги святы? Без жён так и жили всю жизнь? Да, по видимости, так. А в реальности? У всех милые девицы и молодицы не переводились. Я один, может, такой честный. Блюду закон, принятый у тех, кто посвящён Храму. Я и сам-то, Ивушка, сын такого вот мага – прелюбодея. А ты думала, что из милости меня старый взял к себе и посвятил Храму? Посвятил в тайны служения и в то, где хранятся его сокровища? Только вот мать свою я не ведаю. Что правда, то правда. Она меня и подкинула старому. Отомстила тем, что имя негодное мне дала. А он-то уже не мог имя моё сменить. Люди же видели, как меня нашли у дверей Храма. Вот так я и лежал в лодочке у пристани. Какая-то нагуляла, а потом старому и скинула. «На, тебе, козлище седой, чужое изделие получай, чтобы не скучать в одиночестве»! Он тогда не особенно старый был, а всё одно седой. Он и сам лета свои не помнит, по счету если. Видать здоровый был, если и сейчас такие тяжести ворочает! Вот тут недавно балка едва не свалилась на голову рабочему, так он её подхватил и понёс. А ведь и дерево такой толщины не всякий молодой парень поднимет. Богатырём он был. А тут чахни над драгоценной казной Храма, да вари пойло для простонародья. Всякий маг, чтобы ты знала, несколько жизней проживает.

– И ты хочешь взять меня себе как жену? – Ива замирала от удивления и страха, слушая его откровения. Но поблизости никого не было. Услышать никто не мог.

– Не буду я тебе лгать. Лгать не приучен. Ложь нарушает стройность мышления, снижает глубину постижения многих тайн. Лжец сам себя одурачивает, если на то взглянуть более высоким оком. Сиюминутно что-то и приобретёт, а данное Создателем чудо высокого разума уронит в грязь. Да и не видел я никогда, чтобы лжецы были наделены высоким разумом. Я хочу дать тебе счастье материнства. А себе ребёнка от тебя заполучить. Я ребёнка твоего возьму, выращу, а тебя не кину.

– Не будет у меня никогда детей! Мне дедушка так сказал. Не дано мне такого дара.

– Да ты серьёзно веришь тому бреду, что привиделся? Ты попробуй сначала, а там видно будет. Я дам тебе всё для жизни, как ты и сама захочешь того. Тебя же никто в жёны не возьмёт. Ты и сама о том знаешь. Ты усохнешь впустую. А пока ты вешний цветочек, так и поспеши родить себе ягодку-усладу для будущего одиночества. Разве не прав я? Ты сама-то подумай. А от тебя детишки будут пригожие да разумные. Может, и не одного успеешь мне родить. Пока хворь тебя не изглодала, не успела. А ведь вижу я, кусает она тебя по ночам. Вон под глазами твоими дивными синева залегла, да и личико побледнело против прежнего заметно. Исхудаешь, померкнешь. Потому и спеши. Не ломайся. Кому оно, твоё девство, понадобится? – Капа уже шарил по её бёдрам, оглаживал сзади её поясницу, тянул ручищу через подмышку к груди… Щекотал её шею своей бородой.

– Прочь иди! – крикнула она, и тут же спохватилась. Но никому не было ни до неё, ни до Капы ни малейшего интереса. Хромоножка, да смурной Капа. Самые никчемные они были на чужом празднике. Ива пошла прочь сама. Но в неприятном сильном волнении она тронулась совсем не туда, а вглубь леса. Потом неуклюже побежала, припадая на левую ногу, словно бы стремясь убежать от своей недоли. Вот и речушка – ручеёк. Она журчала прозрачной водой. Дно просматривалось полностью. Войди в неё, так и до пояса не достанет, такая мелкая. Через неё был перекинут ствол. Видимо, молодёжь пользовалась этой дорогой, чтобы углубиться в чащу для своих милований, от чужих глаз подальше. И тут она, осмелев, пошла по толстому и шершавому стволу, рискуя свалиться вниз. Но даже если бы было глубоко, она умела плавать, а тут-то по колено. Раскрасневшись от напряжения, вызванного совсем не простым для неё переходом, Ива довольно оглянулась назад. Сзади не было никого. Капа отстал. Она пошла по лесной тропке, и шла, шла, пока не очнулась там, где и было то проклятое место, забыть которое было невозможно уже никогда. Как ни старайся. И дерево-убийца так и лежало там же. Его никто и не тронул до сих пор. Оно было усеяно золотистыми гнёздами съедобных грибов, питающихся истлевающей древесиной. Покрыто бархатом красивого изумрудного мха, шёлкового и сухого на ощупь. А по виду казалось, что мох сырой, склизкий. Дерево, даже умерев само, продолжало жить вторичной жизнью. Девушка, забывшись, гладила ствол, ставший причиной её пожизненного несчастья. Частично лишь оно было спилено. Там, где и было то страшное место, когда обрушившись, оно накрыло собою её и Клёнушку. Глухо вскрикнув, она поковыляла назад, к тропинке. Зачем она сюда и пришла? Как смогла? Ведь это и не близко. Даже голосов гуляющей молодёжи уже не слышно.

Сбоку тропы вышел Капа. Ива уже не испугалась. Она была даже рада, что не одна в лесу. Но старалась идти быстрее.

– Да не ковыляй ты так быстро, утка хромая! – попросил Капа, – я уж запыхался бегать за тобою.

– Что? – поразилась она, – кто утка хромая? Я? А ты-то сам коршун глазастый и клювастый, как и говорила баба Верба. Ой! И правда! Ну, есть коршун.

– Нет уже твоей бабы Вербы.

– Она не моя. И почему же её нет? Как это нет?

– Она ночью лодку не ту взяла. Перепутала. Та, что хорошая, осталась. А она на дырявой поплыла. К рыбам на прокорм. А река-то широкая, да глубокая. А до берега-то бабка так и не добралась. Нет её там. Я проверял утром, как обнаружил лодку хорошую на месте, а дырявой не было. Дом её пустой стоял. Нигде её не нашёл. Заявку уже дал в пункт надзора за общественным порядком. Так-то вот. Будут искать в реке её труп.

Какое ужасное слово! Ива закрыла уши ладонями.

– Врёшь ты. Она не утонула бы. Она всю жизнь у реки жила. У неё козы в лугах пасутся. Она их доить ушла. Вот ты и не нашёл её.

– Козы в хлеву блеяли. Я их выпустил на луг сам. Пирожков себе взял. Всё равно пропали бы. Хороши были у бабки пироги. Зря не похаю. Не знаю, кто теперь там и будет на переправе. Да найдут кого, кто никуда уже не годится. И не жила твоя баба Верба ни у какой реки. Неизвестно, откуда она тут и появилась.

– Как же… – Ива остановилась. Она сопоставила молодую и красивую бабу Вербу, непонятно для чего возникшую в её видениях и то, о чём говорил Капа. Неужели, бабы Вербы нет на свете? Конечно, она была старой, а всё же такая страшная смерть! Да и какая смерть бывает не страшной. Она вгляделась в лицо Капы, стоящего впритык к ней. Если бы не был он так противен по своему характеру, был бы он и красив. Карие яркие глаза под дугами чёрных рисунчатых бровей, прямой крупный нос вовсе не походил на клюв, губы, почти открытые подбритыми усиками, были, правда, жёсткие, неприятные. Как и весь он в целом казался Иве неприятнымчеловеком. Он не был слишком уж молод, но и не стар нисколько. – Ты, – произнесла Ива с трудом, поскольку от его взгляда её охватывало бессилие, смешанное со страхом, – ты – сын бабы Вербы. Я её видела молодой. Ты вылитый она.

– Кого ты видела молодой? Чего ты несёшь!

– Баба Верба – твоя мать. Она сюда и вернулась, чтобы тебя перед смертью своей увидеть. Я поняла ещё в лодке, что-то странное у неё к тебе было. Что-то невысказанное и тревожное выражали её глаза. Муку ужасную…

– Да не выдумывай ты! Нужна мне такая мать. Не было, и такой не надо! – Он схватил её в охапку и сталь щупать грудь через шёлковое платье. – Ах, какая же маленькая, девственная грудка… Не то что у Вешней Вербы… Не грудь, а козье вымя…

– Так ты с Вешней Вербой был? – изумилась Ива только для вида, поскольку все знали, что Вешняя Верба к нему бегает ночами. Ива сумела вырваться из объятий Капы, оказавшегося вдруг таким похотливым реальным козлом.

– Да она мне надоела, как будничная каша, – ухмыльнулся он отвратительно. – Она у меня только на голодные дни. А так я в столице таких ли дев имел. Я же в столице квартиру себе приобрёл на рынке свободного жилья. За огромные деньги, между прочим. Мне жалкое общественное жильё ни к чему. Я бы побрезговал и войти в такую клетку с тонкими стенами. У меня в столице целый этаж. Мой собственный. А ты думала, я только и делаю, что справляю требы для простонародья? Разносчик пойла для тёмных селян-дураков – ветоши уходящего навсегда мира?

– Сам ты! Не знаю и кто. Пусти меня, урод!

– Я тебе покажу урода! Ты сама уродка, должна благодарить настоящего мужчину, что возжелал тебя! Утка хромая!

– Возжелай свою Вешнюю Вербу, пусть она тебя благодарит!

– Я, если захотел, так по моему и будет! Я давно тебя хочу, и желание своё я отменять не буду! Я за последствия, возникни они, буду нести ответственность….

– Ай! Руки убери! – и тут такая грубая сила смяла её, потащила куда-то во тьму, поскольку Иве и зрение от ужаса отказало…

– Убери! Руки от девушки! Убери! Ты! Грязный! Мужик! – Чёткий и несколько странный голос прогремел в её ушах. Она открыла глаза пошире, почувствовав полную свободу от зажима зверя, которым стал Капа. Капа валялся на лесной подстилке, дрыгая ногами. Над ним стоял незнакомый человек. Одет он был в старую и довольно нелепую одежду, поскольку штаны и рубаха были коротки, а ботинки огромные и чудные настолько, что сам вид их отвлёк Иву от ужаса, в котором она всё ещё барахталась. Тёмные волнистые волосы с ярким блеском были длинные, почти до плеч, бородка волнистая и тёмная красиво обрамляла его подбородок. Глаза яростные от гнева на того, кто вознамерился насильно присвоить себе девушку. Сине-фиолетовые, невероятные глаза незнакомца не оставляли уже сомнения. Это был тот! Кто открыл двери Храма два года назад в ночь встречи с ушедшими предками. Правда, серебряного одеяния на нём не было. А вот бородка была. Значит, он точно не высокорослый мальчик, а зрелый мужчина. А ботинки те же самые. Здоровые. Как и он сам.

Капа ползком залез за пень, а потом уж и поднялся. Пиджак был в листьях и грязи. Он стал его отряхивать. Вероятно, он и сам уже ужасался тому, что настолько утратил ум. Лицо его было растерянным, напуганным, так что он и на себя, важного, нисколько уже не походил. – Попутал супротивник, зверь утробный овладел моим умом, – так он и сказал, непонятно к кому обращаясь. – Сам я себе поражаюсь… Ива! Я не хотел так… Я не понимаю, зачем я так….

Человек – незнакомец теребил своё ухо. Потом он отчеканил, но без особого выражения, отрывая каждое слово в предложении одно от другого тем, что делал между словами паузу. – Проси. Прощение. На колени. Встань. Пусть она. Тебя ударит. Если захочет. Пусть она. Решит. Что делать. Дальше. Ты – подлый зверь. Не человек. Я мог бы. Тебя убить. Без жалости. Но я не зверь. Твоё счастье.

– Ива! – возопил Капа, – я не понимаю, что творил! – Вопль его не был воплем страха. Он действительно пришёл в себя. – Бабка чего-то намешала в свою вишнёвую наливку! Я и пригубил-то чуть-чуть. Ты же знаешь, я дурь не пью никогда. Я человек серьёзный. Прости меня, моя белая уточка! – он подходил с опаской. На колени так и не встал, – Ударь меня! Я заслужил, – и он нагнул голову перед Ивой.

– Наливка? – переспросил незнакомец, теребя себя за мочку уха. – Алкоголь? Ты болен? Ты почему. Не лечишься? – он пристально, властно, но без угрозы смотрел на Капу. – Ты знаешь. Его? – повернулся он к Иве. Она тонула в его дивных глазах, ярчайших и блестящих как… Сравнить даже было не с чем.

– Он… Да. Знаю. Он больше так не будет. Не бей его.

– Разве я бил? Бей ты.

– Эх, Капа. Хотя я и не любила тебя, но уважала. А теперь? – Ива лишь для вида легонько стукнула Капу по загривку. – Уходи. Пусть он уйдёт. Он уже никогда так не поступит. Я знаю, – обратилась девушка к незнакомцу. Ей уже было жалко несостоявшегося насильника и кандидата в невозможного возлюбленного. Незнакомец в смешной короткой рубашке выглядел, тем ни менее, величаво. Он смотрел куда-то поверх их голов, думая о чём-то своём или что-то там высматривал, прислушивался к чему-то. Потом он опять впился в Капу глазами как жалами, так что Капа заметно покачнулся.

– Девушка – ребёнок. Как ты мог. Алкоголь не оправдание. Насилия.

– Ива, верь, что я заглажу свою вину. Давай я отвезу тебя домой через реку. Кто ещё тебя и отвезёт. Приходи к Храму. Я буду там. Не хочешь, чтобы я отвёз, так пошлю с тобою любого другого работягу. Как раз ремонтные работы идут в Храме. Пошли. Ты же не останешься с бродягой одна в лесу? – И понимая, что она с ним не пойдёт, он не знал, что ему делать. Оставлять её наедине не пойми с кем? Он уже забыл, что только что сам был для неё нешуточной угрозой.

– Она же сказала. Тебе. Уходи! – незнакомец двинулся к Капе. Ива неожиданно тронула странного бродягу, на бродягу ничуть не похожего, за рукав рубашки. Рубашка была… Как могло такое быть?! Это была рубашка её отца Ясеня. Не узнать её она не могла. Вот и дырочка на кармашке прожжённая, когда горящий уголёк из печки отлетел, и отец вскрикнул от неожиданности. И рукав, заштопанный матерью тёмно-синими нитками, а рубашка более светлая по тону. Он вдруг улыбнулся Иве, и её ослепили его зубы, его открытая доброта. Он вовсе не беспощаден, как прикинулся только что по отношению к Капе.

–Тут что? Поют, пляшут. Тут праздник? – Как-то постепенно его речь теряла обрывистость, становилась более связной.

– Праздник прощания с летом, – ответила Ива. – Пусть Капа уйдёт.

– Капа? Имя? Его?

Ива кивнула. Капа, поняв, что его отпускают, и наказания не будет, помчался в глубину леса, чтобы окольными путями выбраться к большой реке, к Храму Ночной Звезды, рядом с которым и стоял дом, где он жил со старым магом Вязом.

Тропа, уводящая от немилостивой судьбы
Ива топталась и не знала, что делать, куда идти. И потихоньку направилась в сторону речушки, где и было перекинутое с берега на берег упавшее дерево.

– Ты знаешь. Негодного человека? – спросил незнакомец, – Как он мог? Если вы знакомы? Ты юная. Почти ребёнок. Он старше. Мерзавец! – незнакомец поморщился.

– Почему ты говоришь так странно? – спросила Ива.

– Да? Звучит странно? Заметно? Но скоро. Будет обычно. Звучать. Моя речь. Я пока плохо. Могу воспроизводить. Вашу речь.

– Нашу речь? А какая же речь у тебя?

– Я. Из другой страны. Так тебе понятно?

– Из другой? Из той, что за океаном? Знающие и посвящённые в те или иные тайны нам рассказывали, что люди с другими лицами попадают к нам. Что где-то уже есть секретная скоростная дорога на опорах, проложенная через сам океан. И кто-то доставляет к нам для всякой работы в «Города Создателя» чужих людей. У них бронзовые по своему цвету лица, а волосы похожи на красные листья осеннего клёна. Их ставят на руководящие должности, поскольку они без жалости и сочувствия угнетают наших людей. Отец мой знает. Он же строит дорогу на опорах. Другие имеют лица несколько желтоватые, волосы сизо-чёрные. Но не от болезни так. Они просто другие. Они тихие и работящие, ни с кем никогда не ссорятся и работают с нашими рабочими там, где очень трудно работать. Раньше все удивлялись. Но теперь их стало появляться всё больше в «Городах Создателя». Никто уже не удивляется. А ты точно такой же, как наши парни. Только очень красивый, – выпалила она неожиданно.

– Я? – он улыбался, – ты так находишь? Что такое «Город Создателя»? Ты же так сказала.

– Это Город, построенный Создателем. Нас туда переселили. Я оттуда. Мой отец – строитель дороги на опорах, – не без гордости повторила она. Откуда и почему взялась эта гордость за себя, она не понимала. Но как-то хотелось подчеркнуть ему свою значимость.

– Кто он? Создатель? Ты видела? Его?

– Его никто и никогда не видел. Он же Создатель. Люди не могут Его видеть. – Вопросы ставили в тупик. Он спрашивал всем известные вещи, хотя никто и не знал ответов на вопросы, которые задавал незнакомец.

– Как же не видят? Если Города. Стоят повсюду? Кто-то же мог. Видеть.

– Но никто не видел. Никогда. Они возникают из неба.

– Как из неба? Падают? Их доставляют? На чём? Это невозможно.

– Так говорят. Они сначала как из воздуха. Появятся, пропадут. Потом вдруг оказываются на земле. Потом туда привозят людей. Отовсюду. Люди начинают там жить и работать.

– Очень любопытно, – сказал он, сбоку заглядывая в её лицо. Глаза он таращил так пристально, что казался до невозможности чудным.

– Почему на тебе рубашка моего отца? – спросила Ива, устав от расспросов о Городе Создателя. Она не знала ответов. Тайна Городов и саму её всегда смутно тревожила. Но было не принято касаться тем, если их нельзя объяснить. – Я её отлично помню. Это рубашка моего отца. О штанах ничего не буду говорить. Штаны как штаны. У всех такие есть. А рубашку я помню из-за прожжённой дырки на кармане. – Ива опять остановилась и дотронулась до кармана отцовской рубахи, ничуть не боясь странного незнакомца. В нём было что-то, отчего страха не возникало.

– Твоего отца? Ты же из Города Создателя. Он на другом берегу. Реки. Нет?

– Да. Но прежде мы жили тут. В нашем бывшем доме поселилось привидение… – и тут девушка вдруг всё поняла. Не привидение это, а незнакомец в фантастических ботинках, с фантастически-красивыми глазищами. Но… Дом как был, так и остался запертым. Тогда как он туда проник? Окна тоже закрыты наружными ставнями и заперты, не сломаны, не тронуты. Так было принято защищать пустые дома от бродяг, пока туда Администрация не вселяла других пришлых, но законных людей. Бродяги же не имели статуса законного и трудолюбивого жителя. Они и не работали нигде. И денег им никто не платил.

– Мой отец, – пояснила она, – заслужил честным трудом на полях по выращиванию хлебов право поселиться в Городе Создателя. Это же честь – жить там. Там роскошно. Там красиво. Не надо топить печей, ходить за водой. Там всё есть в огромных домах до облаков. Мой отец долгое время ездил в столицу по скоростной дороге для обучения тому, чтобы строить эти самые дороги. Мой отец очень образованный. Он молодой. Ему нет и сорока лет. Капа чуть-чуть и моложе моего отца. Я родилась, когда отцу было девятнадцать лет. А мне уже двадцать. Скоро я начну стареть.

– Ты шутишь? – засмеялся он, – ты – ребёнок. Совсем маленькая. – Он опять стал теребить мочку своего уха и морщиться.

– К тебе в ухо кто-то залез? – спросила она, – чего ты постоянно его трогаешь?

Он опять засмеялся, ослепляя зубами, искристыми глазами цвета спелой синей сливы. – Залез. Только жук не живой. Это мой переводчик. Когда я выучу язык. Хорошо выучу. Буду без него.

– В ухе жук? Тебе больно? Покажи, какой переводчик.

Тут он достал маленькую, телесную по цвету и по виду, горошинку. Протянул на открытой ладони. Она была не в ухе, а ввинчена в мочке уха, и не была заметной. – Это он. Мой переводчик. Универсальный. Язык входит в голову не сразу. Надо ждать. Какое-то время. Есть и такие люди. Которые схватывают языки сразу. Я другой. Я туповатый. На усвоение языков. Ты чувствуешь, я уже. Говорю быстрее? Да?

– Да, – похвалила она, чтобы его не огорчать – Как же ты пролез в наш закрытый дом, а замок цел?

– Я умею. Потом. Расскажу. Я взял только одежду. Я спал. Негде было. Ты же сказала. Дом необитаем. Это не нарушение? Вашего закона? Что делают ваши власти? С теми, кто бродяги?

– Да ничего. Бродят себе и пусть. Лишь бы преступлений не совершали.

– Этот мужик. Кто напал. Он – бродяга?

– Ты что! Он – помощник мага. Капа. Он важный. Кажется, он богат. Сказал, что у него целый этаж куплен в доме в столице. Но ему нельзя жениться, иначе он не станем магом. А он того хочет. Не знаю, зачем ему надо? Ведь Храм Ночной Звезды скоро сломают. Так все говорят.

– Красивое имя. Храм Ночной Звезды, – повторил незнакомец.

– Какое у тебя имя? – совсем осмелела девушка. – Меня зовут Ива. А у тебя есть же имя?

– Конечно. Я – Фиолет. Арнольд Фиолет.

– Какое трудное твоё имя. Фиолет Арнольд? Можно просто Фиолет?

– Можно, – согласился он.

– Красиво и похоже на название фиалки. Но если честно, оно какое-то женское по звучанию. Фиолет, – повторила Ива и вдруг споткнулась. Фиолет подхватил её. Он уже давно приглядывался к её походке.

– Что с твоей ногой? – спросил он, – ты такой родилась?

– Нет, – ответила Ива. – На меня упало дерево в сильную бурю. Ногу переломало. А срослось всё неправильно. Теперь я хромая.

– Да? – он встал на месте и загородил ей дорогу. – Ива. Какое прекрасное твоё имя. Однажды на прекрасной планете я полюбил. Девушку. Но я не мог дать ей счастье. Необходимое всякой женщине. Детей быть не могло. Я её отпустил. Она была не совсем той. Не такой, какую я хотел. Но другой рядом не было.

– Какой же она была?

– Капризной. Слишком рассудочной. Мы расстались с мукой. Для меня особенно-острой. Для неё же то было… Игрой больше, чем чувством. Себялюбием. Она хотела того же, что и этот. Негодяй Капа. Богатства. У меня не было. Не было этажа в столице. Ничего. Только работа. Моя любимая, настоящая. Работа мужчины. Путешественника по мирам. Их очень много. Миров. В Космосе.

– В Космосе? – повторила Ива, – что такое «В космосе»? Где это находится?

Фиолет поднял руку к небу, – Там.

Она подняла голову кверху. Предвечерние, вытянутые и распушенные облака создавали иллюзию небесных троп. Они манили забраться туда, чтобы найти где-то там другую жизнь, другую и милостивую судьбу…

– Ива, я должен осмотреть. Твою ногу. – Чем больше он говорил, тем реже он разрывал предложение на отдельные слова.

Девушка в смущении приподняла подол длинного платья. – Зачем тебе?

Он без церемоний задрал подол выше и осмотрел её ногу. – Если бы ты согласилась. Пойти в одно место. Со мною. У меня есть в моём звездолёте. Такая штука. Лечебная капсула. Там можно посмотреть ногу насквозь. Всю. Чтобы понять. Чем помочь. И как. Если возможно.

– Как же это насквозь? В каком таком звездолёте? – ничего не поняла Ива.

– Там, – он указал рукою в чащу леса. – Ты должна верить, Ива. Я друг. Я не зверь Капа. Я тебе как отец. Мне тоже тридцать девять лет.

– Тебе? – поразилась она, – ты же юноша по виду!

– Я давно не юноша. У нас несколько другие биологические параметры. Я только посмотрю, что с ногой. Даже не я. Там особая машина. Она и лечит. Если возможно. Поскольку у меня только для первой и экстренной помощи. Медицинский робот. А тебе, может быть, уже не поможет и он. Если бы переломы были недавние. А так – не знаю. Хотя бы оценим твою травму. Можно ли помочь. Мне жаль тебя. Ты настолько милая девочка. Этот Капа – тварь! Как так можно? Зачем ты не дала его избить? Такие понимают только силу. Превосходящую силу.

– Ты сказал, что ты как отец. У тебя есть дочь? – Но Ива ему не верила. Не могла поверить, что он ровесник её отца.

– Нет. У меня не может быть детей. Я – гибрид. Понимаешь? Производное творение. От смешения двух рас. С разных планет. Отец – неизвестен. Мать – непонятно кто. Откуда вообще. Если бы я родился девочкой. Дети могли быть. А я мужчина. Я могу любить. Но я не могу дать женщине ребёнка. Таков итог. Межпланетной связи. Печальный. До времени я не знал. А потом было грустно. Теперь я привык. Детей не будет никогда.

– Да? – опечалилась Ива, как будто собиралась родить от него ребёнка. Но ей стало его жалко. Такой красивый и не будет детей?

– Я не могу с тобой пойти, Фиолет. Я должна завтра быть в Городе Создателя. Если я не приду на работу, то меня выгонят оттуда. Так нельзя. Нарушать правила жизни в «Городе Создателя» означает высылку оттуда.

– Работу можно найти. Всегда. Нога же важнее. Мы с тобою только узнаем. Чем можно тебе помочь. – Фиолет вздохнул. И так по-человечески прозвучал его вздох. – Странный сюжет встречи, – сказал он, – как в бездарном старом фильме. Герой спасает девушку. От нападения, от насильника. Она его… А что она его? Благодарит поцелуем, – засмеялся он и сам поцеловал её в щёку. – Как назвал тебя тот гад? Белая уточка. Ты, правда, ковыляешь как уточка. Такая же мягонькая. Беззащитная. Маленькая. Пойдем, Белая Уточка. Вдруг удастся поправить твою ножку. Работа? Какая у тебя работа?

– Я выдаю книги читателям. А что такое фильм?

– Потом расскажу. Если у вас нет такого развлечения, не поймёшь. А книги кто угодно выдаст. Твоим читателям. Работа твоя неважная. А нога твоя тебе важнее. И где потом жить неважно. Здоровье важнее. Городов же много. И планет много. – Фиолет взял её за руку. Повелительно и так, что Ива его послушалась. В конце концов, то умирать была готова, так жить не хотелось, а то испугалась. Чего? Если Капа ничего не сделал, то такой прекрасный Фиолет – спаситель никогда не сможет стать насильником.

– Я только присяду, – сказала она, вдруг ощутив страшную усталость, непонятно откуда навалившуюся на её ногу. Фиолет с лёгкостью поднял её на руки. Она даже удивилась, её ли это тело? Такое лёгкое!

– Действительно, – сказал он возле самого её уха, – ты будто из одних пёрышек. Уточка и есть. Отдохнёшь чуток, а там я тебя спущу на землю. – И он пошёл вперёд. Будто шёл один. Или нёс маленькую уточку в своих руках.

Пересвет, кто он или что?
Они вышли к круглой поляне. Поляна как поляна. Не считая того, что трава была полностью сожжена, а деревья по краю смешанного леса, обращённые к поляне, были начисто лишены сучьев и листьев. Они стояли как несколько обгорелый частокол, а с той стороны, где были развёрнуты к лесу, деревья зеленели, как обычно.

– Что тут горело? – спросила Ива, – зачем мы сюда пришли? – и ей вдруг стало страшно.

– Остановись! – крикнул Фиолет, едва она от растерянности попыталась пройти в центр обгорелой поляны, словно бы ища спасения уже от странного провожатого. И тотчас же она ощутила препятствие, не пускающее её продвинуться туда, куда она и устремилась. А поскольку Ива почти разбежалась, то и получила отбрасывающий удар. Не сильный, но испугавший больше самой поляны. Она села на обгорелый не то мох, не то траву и смотрела в незримое препятствие. Может быть, она уже сошла с ума? И не было никакого нападения Капы, загадочного Фиолета и разговора с ним, а всё это продолжение её путешествий по запредельному миру предков? Небо над поляной синее, не изменившее свой цвет, а облака – небесные тропы как-то незаметно истаяли. Лес позади и дальше за пределами поляны зелёный, предосенний и тихий, без мошкары, с запахом грибов и лёгкой пряной горечи от увядающих трав. Сухо, тепло, на бред не похоже. Фиолет достал откуда-то сверкающий браслет и надел его на руку. Он прикоснулся к незримому препятствию рукой, и оно заискрило синими искрами. Он взял девушку за руку и быстро прошёл вместе с нею через то, чего, вроде, и не было, но что не пускало. Опять сзади посыпались синие искры и лёгкий треск, как от разрыва жёсткой тряпки. Перед Ивой возникло то, что не имело определения на её языке. Блестящее, округлое и огромное тело занимало практически весь её обзор. При подходе к этому, не определимому словесно диву, Фиолет опять прикоснулся к стене, если это было стеной, и открылся проход. Они вошли и внезапно оказались в странном, но помещении. Скорее даже зале, подобном залу небольшого Храма. По бокам были округлые выпуклые двери. Закрытые. Всё помещение слегка серебрилось и как бы мерно дышало, что-то вздыхало за стенами, тренькало, иногда попискивало. – Кто там? – спросила она, решив, что лучше отбросить страх и довериться Фиолету.

– Никого, – ответил он. – Я один. Я и искусственный интеллект звездолёта. Это звездолёт. Для небольшой группы людей. Его зовут «Пересвет».

– Значит, он живой? Если у него имя? И где люди?

– Он машина. Но машина не мёртвая. Я не встретил людей. Тех, кто ожидали «Пересвет». Я один. Я заблудился. Причина не выяснена. Как называете вы свою планету? Свою звезду?

– Звезду? Планету? У нас есть Родина. Есть солнышко, есть око Создателя. Оно светит нам по ночам. Оно возникает в центре неба ночью, и от него расходятся сияющие лучи. Есть много и много звёзд. Они маленькие, но тоже сияют по ночам. Ты разве не видел?

– Око Создателя? Так вы называете что? То яркое созвездие. Что расположено в центре вашей эклиптики? Красивое имя.

– Ты уже говоришь нормально, – отметила Ива.

Фиолет открыл одну из дверей. Хотя, как и открыл. Она просто убралась в стену сама собою. Они очутились в небольшом и пустом помещении. Посередине стояло сооружение, похожее на кровать, но полностью прозрачную и укрытую сверху куполом.

– Сюда, – сказал Фиолет, – ты ложишься. Я буду изучать твою ногу. То есть не я. Робот даст все данные. После изучения.

Обмирая, девушка приблизилась как к собственному гробу и послушно легла, устав и удивляться и пугаться. От Фиолета продолжало исходить нечто, что давало ей успокоение, уверенность, – ничего плохого не произойдёт. Возможно, он как-то и чем-то на неё воздействовал, но она была слегка заторможена. Прозрачный купол отъехал сам собою абсолютно беззвучно, и едва она легла на приятно-тёплую мягкую, упругую поверхность так называемой кровати, как купол опять надвинулся уже над нею. Возникла тихая вибрация, похожая на отдалённую музыку, на широко открытые глаза стал наползать белый туман, и Ива отключилась. Очнулась она так, словно бы спала, и даже не сразу поняла, где она и с кем. Фиолет стоял рядом. Купола над кроватью не было. – Вставай, – сказал он и протянул руку для помощи. Вылезая, Ива увидела, что высокая кровать сама опустилась до уровня пола, и ей не пришлось прыгать вниз. На стене рядом с диковиной кроватью возникли некие узоры и даже картинки. Мерцали какие-то знаки, то пропадая, то возникая уже в новой конфигурации. Они были разноцветные. Какой-то голос что-то тихо и в то же время мелодично говорил что-то неразборчивое. Фиолет сел в белое круглое сидение, непонятно откуда тут появившееся. Оно напоминало половинку скорлупы от яйца, но яйца очень большого. Без всякого звука из стены выехало второе такое же сидение – половинка скорлупы, и он знаком велел ей сесть. Она села, и упругое мягкое сидение обхватило её, приняв форму её тела. Стало очень легко, поскольку пропало ощущение собственного веса. Фиолет был погружён в рассматривание того, что показывала ему стена. Там постоянно что-то менялось. Иногда он нажимал пальцами на рисунки, и они исчезали, появлялись другие рисунки и знаки. Иногда что-то приятно для слуха пиликало.

– Понимаешь. В чём дело, – сказал он. – У моего медицинского робота ограниченные возможности. Он создан для экстренных случаев. Если бы перелом был свежий. Он починил бы тебя. Через несколько дней ты прыгала бы. Как прежде. Когда была здорова. Или при наличии врача робот починил бы тебя. Но я не врач. Я не обладаю полнотой нужных познаний. Тебе нужна операция. Очень сложная. Её может сделать врач. Я же космодесантник. Технарь. Прогноз на будущее неутешителен. Кость на грани злокачественного перерождения. Процесс может принять и ураганное течение. Внезапное и быстрое. Ты можешь умереть очень быстро. Я дам тебе необходимое лекарство. Чтобы восстановительные процессы брали верх над деградацией костной ткани. Чтобы иммунитет не был подавлен, а работал активно. Но чтобы восстановить ногу, нужен врач. Не думаю, что тут такие технологии есть.

Фиолет вышел, и вскоре вернулся. У него в руках был какой-то носок телесного цвета. Он быстро и ловко нахлобучил его на её ногу. – Ортез, – сказал он. – Будешь носить, и не будешь так сильно хромать. Напряжение на кость будет ослаблено. На ночь снимай. Раз в неделю просто прополощи его. В чистой воде. Всё. Ему нет сноса. Нога в нём будет дышать. Застойных явлений не будет. Особый материал.

Ива даже не почувствовала того, что на ноге что-то есть. Она потрогала носок. Он был атласный и походил на настоящую кожу. Стена внезапно погасла, стала, как и была. Пустой и серебристой.

– Что за другими дверями твоего волшебного дворца? – спросила она.

– Там отсеки для проживания людей. Для их отдыха и сна. Технические отсеки. Рабочие отсеки. Главный отсек управления, где собственно и находится центр корабля, его искусственный интеллект. Этот отсек медицинский.

– Очень легко у тебя дышится, – заметила она.– И свет как под небом сидишь, когда солнышко перестаёт сиять. Ранним вечером или утром. – Она озиралась в поисках источника света. Но таковых не было. Свет был, а откуда он брался, неизвестно.

– Мы должны идти, – сказал Фиолет. – Я должен экономить энергию. Для этого надо отключить системы жизнеобеспечения. Включить режим автоматической починки порушенных частей машины. Искусственный интеллект сам починит, что надо. Если сможет. Восстановление очень долгое. Я не теряю надежды на восстановление звездолёта. Вернуться домой. Если нет, то искусственный интеллект «Пересвета» угаснет, истратив свой ресурс. Вроде, как умрёт. Мне придётся остаться тут навсегда.

– Что же тогда с тобою будет? Что будет с твоим звездолётом, если спрятанный в нём Пересвет умрёт?

– Звездолёт станет ненужным хламом. Под собственной тяжестью он погрузится. В подпочвенные слои грунта. И даже глубже. Он как бы сам себя похоронит. Ясно? Автоматически запустится режим самоликвидации. Звездолёт обладает невероятной плотностью. Утратив свой интеллект. Свою особую жизнь, он станет не способным. Держаться на поверхности. Он утонет в грунте. Как камень в воде. Вроде, сам себя захоронит. Чтобы не отравлять продуктами собственного распада. Вашу землю. Ты поняла?

– Не очень. Но страшно.

– Чего же страшно? Было бы плохо, если бы я погиб. Но я выжил.

– Поэтому ты и взял одежду моего отца, что твоя одежда очень уж странная. Я же видела тебя в Храме два года назад. Ты помнишь это? А ботинки моего отца тебе не подошли? У него, конечно, не такой большой размер ноги.

Он внимательно вгляделся в её глаза. – Я разве был в Храме? Когда? Я ничего не помню, – пробормотал он настолько растерянно, что Ива ещё раз убедилась, насколько он человек, а не Супротивник, как говорил тогда Капа.

– Как же не помнишь? Ты ещё открыл двери и вошёл. У тебя был такой горящий взор, и серебряное одеяние было похоже на свечение, в которое ты был заключен целиком.

– Я получил сильную контузию. Плохо помню те дни.

– Где же ты жил целых два года? Зимой, когда снег и мороз?

– Я не помню,– он заметно растерялся. Он ширил на неё свои глаза так, что невольно напомнил смешного и наивного Ручейка. Вдруг он страдальчески поморщился, – Где придётся. Так я думаю. Тут же много брошенных домов.

– Да ведь мороз, если зимой.

– У меня есть одна хитрая штучка. Она может обогреть самый большой дом. И никто не заметит. Если я тихо ночевал в таких пустых домах. Люди не замечали. Ничего.

– А еда? Ты воровал?

– Нет. У меня есть синтезатор пищи.

– Как это?

– Тут на звездолёте. Я брал запас на долгие дни. Был сыт. Мне немного надо. Зато я много путешествовал. Даже ездил на ваших скоростных дорогах. Жил иногда в вашей столице. Кое в чём сумел разобраться. Да и ты мне будешь теперь помогать. А я тебе. Или ты не хочешь?

– Я? Хочу. Но чем я могу помочь?

– Своей дружбой.

– Это очень хорошо. Что у вас бесплатные дороги. А еда, одежда. Без проблем. Когда я освоюсь, я найду подходящую работу. Но если начистоту. Мне почему-то не нравятся ваши Города Создателя. Они похожи на бездушные машины. Люди как винтики. Жизнь никчемная. В провинции жизнь пока настоящая. Хотя и несовершенная. Не возвращайся в Город Создателя. Там ты ничего не приобретёшь. Кроме неизбежного оглупления.

– Как же без родителей?

– Тебе двадцать лет. Ты должна сама выбирать свой путь. Я буду обучать тебя всему. Что знаю сам. Ты станешь умной девочкой. Да ты и так умная. Но будешь образованная. Зачем тебе сидеть в книгохранилище? В одной половине ваших книг заблуждения и чушь. В другой половине – умышленный уже обман. Зачем тебе Город Создателя?

– Кем же я буду для тебя?

– Друг, сестра. Кем захочешь. Я одинок. Ты тоже. Разве я не угадал?

– Угадал. Ты покажешь мне свою еду? Мне любопытно, какая она.

Фиолет вздохнул. – Я не жадный. Но энергию надо экономить. Ради тебя я готов стать немного транжирой. Чуть больше потрачу, чуть меньше. Если не повезёт, по любому я стану местным жителем. Если поломка несущественная, то экономия уже не важна. Ты будешь моим счастливым талисманом, Белая Уточка. – Он повёл её в столовый отсек.

С того самого дня Ива вернулась в свой старый дом. Родители поплакали, но отпустили её. На работе её уволили без сожаления. Карточки жителя «Города Создателя» лишили. Она перевезла целый плетёный короб своих нарядов на лодке, взятой у Капы. Перевозил её Фиолет. Баба Верба так и не нашлась. На её месте работал какой-то старичок. И по всей округе разнеслись слухи, что хромая Ива нашла себе мужа-бродягу. Что было всем и понятно. Хромая не хромая, а девка своей, хотя бы и обгрызенной, дольки счастья хочет. Где ей хорошего мужа найти? Но бродяга был какой-то особенный. Очень красивый, рослый и улыбчивый. Преступлений за ним не числилось, подозрительных следов он нигде не оставил. В списках отверженных или беглых не числился. Так, придурок какой-то. Где-то откуда-то был изгнан из одного из «Городов Создателя» за профнепригодность. Как и сама Ива. Так что Иве – хромоножке местные власти разрешили жить в доме её же родителей с новоприобретённым мужем. И забыли о ней.

Небесное счастье с небесным бродягой
У Ивы началась жизнь, полная небывалого счастья. Она устроилась работать на крупное местное производство хлебовыпечки. Хлеба выпекали так много, что большую его часть увозили по скоростной дороге на грузовых машинах в саму столицу «Центральное Древо Мира». Столица не просто так называлась Древом. Она и напоминала такое древо, только распластанное по поверхности. Длинный бескрайний центральный проспект, от которого расходились в разные стороны то широкие, то узкие другие проспекты. От них также в стороны тянулись уже неширокие и даже совсем узкие улицы и улочки. По центру широких проспектов равномерно стояли опоры, на которых в вышине проносились на трёхуровневых, разных цветов и разной высоты дорогах скоростные машины. Если общественные, то длинные, если маленькие, то принадлежавшие людям с более высоким, чем прочие, статусом. В определённых местах вверх вела лестница для того, чтобы люди поднимались к машинам с теми номерами, которые и были им нужны для нужного им маршрута. Сами лестницы были закрыты гофрированным куполом с прозрачными вставками для освещения.

Ива пропахла хлебом настолько, что Фиолет говорил, что сыт одним только запахом, которым она пропитана. Он умел всё. Но работать он не хотел. Говорил, что ему нельзя быть прикованным к одному месту, нельзя допускать тесных контактов с местными людьми. Он действительно надолго отлучался. Иногда чинил свой «Пересвет», говоря, что искусственному интеллекту необходима его помощь там, где сам этот загадочный интеллект без тела и облика бесполезен. Впрочем, его телом и был сам звездолёт «Пересвет». Иногда он просто уезжал в столицу, ничего не объясняя Иве. Он умел рисовать потрясающие картинки, привозя из столицы необходимый материал для рисования. Он делал всё настолько быстро и виртуозно, а на восхищение юной своей жены честно объяснял, что рисует программа, а не он сам. Какая программа? Он отвечал, да не важно. Важно, что можно продать в столичном огромном центре по распродаже индивидуальных поделок и прочих красивых вещей, сделанных не на фабриках, а самими людьми вручную. Картинки он кому-то сбывал. Тому, кто и продавал. А Иве привозил деньги. Иногда они вместе ездили в столицу, и она покупала себе всё, что и хотела. Разве был нужен ей теперь какой-то «Город Создателя» со своими комфортабельными домами и прямыми обустроенными улицами, наполненными безразличными необщительными людьми?

Фиолет уже не ходил в старье отца. Ива заказала ему одежду в швейном предприятии по его мерке. А вот обувь он менять не хотел. Он сообщил ей, что в его обуви хранится и защитное оружие, и связь его со звездолётом. И много чего, ей непонятного и для неё невероятного. Ботинки, действительно, были тяжеленными. Они частично утратили свой серебристый блеск, несколько потускнели, но Фиолет тщательно их чистил по вечерам и говорил, что им износу нет.

Длинными вечерами, особенно зимними, они миловались в постели, где некогда родители Ивы зачали и её саму. Печь отлично грела дом без всякого угля. Фиолет пихал в печное устье маленькое зёрнышко, колдовал над ним, и вдруг печь становилась горячей настолько, что можно было и готовить на печной плите. Тепло было ровным, постоянным, и никогда не было ни избыточно жарко, ни чрезмерно прохладно. Быт, похожий на сказку, способствовал и любви, похожей на сказку. Фиолет умел рисовать не только зримые картины. Он умел рисовать их и на её коже своими пальцами, те, которые открывались только её чувствам и ощущениям. Его первое глубинное прикосновение к ней как к жене, похожее на раскаленный укус, оставило после себя не ноющее жало, а стало истоком последующего безбрежного разлива уже совместного счастья. Произошло это уже после того, как они прожили вместе всю осень. Вначале Фиолет хотел только родственных уз. Ива разделяла на словах его устремления только к родственной близости, а сама робко мечтала совсем о другом. Мечтала на работе, когда обжигала руки о горячие хлеба, забывая надеть рабочие рукавицы, мечтала у колодца, глядя, как чистая вода, бегущая из общественной подземной трубы, переполняет её маленькое ведро и устремляется на землю, заливая её обувку. Мечтала, идя по уже подмерзающей, предзимней дороге утром на работу, и когда возвращалась домой по ней же, но раскисшей на солнышке. Когда готовила обед на печи, ставшей в одночасье волшебной печью, когда стирала в корыте своей матери, когда мыла деревянные тёплые полы, отполированные в своё время отцом, когда украшала свою житейскую нишу всякими пустячками, радующими глаз. И удивлялась, как она могла быть довольной, живя вне пределов такого родного уютного дома, в обездушенном и чужом «Городе Создателя». В его таком же холодном комфорте, словно бы и не принадлежащем человеку.

Однажды прибыл отец Ясень. Он переправился на лодке. Сказал, что дорога на опорах скоро перекинется через реку и соединится с тою, что связывала провинциальный старый город с ЦэДэМом. Так что он и мать будут часто её, дочь, навещать. Он боялся увидеть Фиолета, и вышло так, что и не увидел. Он обрадовался, заметно освоился в старом привычном жилье, сознался, что не хочет знакомства с бывшим бродягой, кого подобрала дочь, но её не осуждает. Он потрогал тёплую печь и страшно удивился, не увидев в топке угля. Зачем-то он дверцу в топку открыл, по старой привычке проверял, хорошо ли горит или наоборот, хорошо ли прогорел уголь. Ничего не увидев, кроме серой и старой золы, он замер, не веря глазам, но веря своим осязательным ощущениям.

– Это… чего… такое?

– Волшебство, – просто ответила дочь. – Я же тебе говорю, что я нашла в лесу волшебника. Он был бездомный, поскольку свалился из своего волшебного мира сюда по несчастью. А ты не поверил. Посчитал, что я шучу или рехнулась от затяжного и своего уже несчастья. Ты же никому и ничего не расскажешь?

– Кому бы это? – ответил отец, пребывая в состоянии зависания. – Я разве тебе счастья не хочу? Да кем он ни будь. Пусть и волшебник, каковых не бывает нигде. Любишь его, волшебника-то?

– Как бы ты думал? Могла я, не любя, пустить в наш дом нелюбого? Могла убежать из «Города Создателя», о котором все только и мечтают. Поскольку ничего не понимают. Думать не умеют. Могла? Чтобы ходить за водой к колодцу и стирать в корыте? Работать на производстве по хлебовыпечке вместо сидения в тихом и удобном зале с книгами? А в цеху знаешь как? Не очень тяжело, но жарко очень.

– Где же он, твой волшебник, работает?

– Волшебник не может работать в цеху или на постройке дорог как ты. Он же не человек. Не такой как ты, как другие. Но денег он мне приносит больше, чем зарабатываешь ты.

– Ты смотри, чтобы этот волшебник не оказался вором.

– Вором? Фиолет вором? – Ива рассмеялась. – Да он с неба рухнул, папа! Он и не может чужого взять. Он не так скроен, чтобы вред хоть кому причинить. У него в лесу дворец запрятан, так там можно любую вещь сотворить при помощи его волшебства. Поскольку не могу я ничего тебе объяснить.

– Вроде и не безумная ты, а плетёшь такую ахинею. Какой дворец в лесу? Чего там не живешь, если дворец есть, полный волшебства? Чего работаешь в хлебопекарне, пусть и большой? – отец стал красным и несчастным. Он даже чаю не отхлебнул ни глоточка.

– Нельзя там жить. Ты понимаешь, во дворце том заключен некий разумный и мощный дух. Но он болен. Он должен исцелить сам себя, и тогда дворец сможет улететь на своё небо, вернее, за пределы неба, в звёздную глубину. Тогда Фиолет тоже улетит. А я каждую ночь молю Создателя, чтобы тот дух по имени Пересвет умер окончательно, и Фиолет никуда не улетел. Я говорю тебе чистую правду, папа, хотя она и похожа на вымысел ненормального человека. Я нормальная, папа. И больше, чем нормальная. Я очень счастливая. Фиолет сумел вылечить мою ногу от боли. Если его Пересвет починит сам себя, то он может починить и мою ногу так, что она будет нормальной. Такой же, как и до… Ну… Ты знаешь. Теперь у духа машины нет необходимого ресурса на то, чтобы сделать мне сложнейшую операцию. Если он истратит свой ресурс только на меня, то сам умрёт и вынужден будет зарыться глубоко в землю, как и положено мёртвому телу. Фиолет бы согласился и на это. Ради меня. Но он не уверен, что ресурса может хватить на операцию. А тогда – крах и мне и живому дворцу. Если ресурс иссякнет, то из дворца даже невозможно будет выйти наружу. Так там и задохнёшься, и погрузишься с ним вместе вглубь земли. Фиолет всегда рискует, заходя туда. Но он не может не заходить, поскольку должен проверять, как работает система корабля. Как Пересвет восстанавливается, или наоборот, разлаживается, угасает, распадается.

– То дворец, то корабль какой-то, то ещё дух появился вместе с Пересветом – Фиолетом! Что же с тобою такое? Доченька моя! Начиталась книжек от дураков в своей библиотеке, – отец взял себя ладонями за разгоревшиеся щёки и смотрел на безудержно говорившую Иву. Но как быть с печью?

– А вот смотри, – и дочь, взяв чистый лист очень плотной бумаги, провела по нему маленьким предметом, зажатым в кулачке, так что и видно его не было. По листу пошла рябь, и вскоре возник пейзаж, но не раскрашенный. Разлив реки, на острове Храм Ночной Звезды. – Фиолет сам раскрашивает, поскольку для того, чтобы был цвет, нужно более продвинутое устройство. А оно хранится во дворце. Его сюда нельзя принести. Оно работать не будет без подключения к общей сети, встроенной в сам «Пересвет». Фиолет подзаряжает там своё маленькое устройство, которое носит всегда при себе, и уже дома рисует что угодно и где угодно. Хоть на печи, хоть на стене можно.

Отец молчал, не верить глазам он не мог. – Дай-ка, гляну. Мне подари. Буду смотреть и о тебе думать. Помнишь, как ехали по разливу, и ты ещё мечтала о своих волшебниках? У меня сердце заходилось от жалости. Какие, думаю, тебе теперь женихи, бедняжка моя. Мечтай, не мечтай, не будет никого. Если только бродяга пропащий и польстится когда… а вот и польстился. Волшебник. – Ясень долго сидел в полной прострации. Чай заледенел, уютный дом дочери, прибранный, светлый и ощутимо наполненный счастьем живущих тут людей, окутывал его душу и внешним и внутренним теплом. Он понимал, что ей хорошо, что бродяга не бродяга вовсе, но вот кто? И тревога за возможное разоблачение недолжной для грубого мира сказки, её преследование со стороны тех, кто не хочет, чтобы жизнь была сказкой, её неизбежное изгнание при обнаружении туда, откуда она и свалилась, сжала его сердце.

Он ехал обратно на лодке, и чёрно-белая картинка жгла его спину, поскольку рюкзак болтался сзади. Он ничего не мог понять, а потому решил для собственного спокойствия забыть о том, о чём и рассказывала дочь. Ведь главное в другом. Дочь счастлива со своим волшебником, свалившимся откуда-то из-за пределов неба. А много ли чего и знают сами нормальные люди? Думал он. Считающие себя таковыми. Хоть кто объяснил, кто строит «Города Создателя»? Для чего сгребает туда людей со своих обжитых мест? И ради ли блага всех, как о том иные думают? Разве благо бывает бесплатным? Конечно, работа, чётко заданный режим жизни, опять же скука, на полноценное благо не тянули. Поскольку даже в будущее заглядывать не хотелось. Попросту и незачем было. Чего там будет, кроме того, что уже и есть. И думалось ему в ночное бессонное время, редко, а думалось, что не к добру людей эти «Города Создателей», а к чьему-то чужому благу тех, кто их и создаёт. Кого никто не видел. Никогда. И впервые захотелось ему поговорить об этом с неведомым волшебником, с кем и жила дочь. Если был за пределами неба, мог и видеть оттуда многое, мог и понимать много больше всех прочих, живущих тут и нормальных.

Горестная тайна подруги Вешней Вербы
Пришла вдруг Вешняя Верба. Ива не хотела её впускать, но она так колотилась в окно, что наверняка знала, бывшая подружка дома. Бывшая, потому что Ива уже не желала привечать подруг. Не нужны они ей стали. Один Фиолет и был её другом, и всем на свете. Тем самым светом в окошке, о чём и калякала некогда баба Верба на лодке с Капой. Даже отец пришёл и сидел как чужой. Ненужный. Иве хотелось, чтобы он поскорее ушёл к лодочной пристани. Она всё смотрела в окно и говорила отцу, как бы дождь не пошёл, как бы не остудил отца, а он такой восприимчивый ко всякой хвори. А то и темно скоро будет, а лодочник, как обычно, напьётся пойла, уворованного служителями Храма Ночной Звезды и продающих его рабочим людям. Капа постоянно ловил воров и выдворял их прочь, а другие подсобные и нанятые за гроши служители были не лучше. Они ради прибытка разбавляли концентрированный напиток чистой водой и продавали желающим того. Старый маг был стар, много спал, уследить не мог. Капа же часто где-то отсутствовал. Наверное, жил на своём покупном этаже в столице и любил тамстоличных дев, как и бахвалился о том самой Иве.

– Да не сочиняй! – не поверил отец, чтобы Капа имел такие забавы? Да ещё в столице? – На что он может купить себе этаж в коммерческом доме?

– А сокровища мага на что? Так он и контролирует их все? А там и сокровища заречного Храма Ночной Звезды хранятся. Я знаю. Их никто уже не потребует назад. Некому. Храма за рекой нет, и уже не будет. – Ива не сворачивала с выбранной темы беседы, явно раздражающей отца. – А те любители убега туда, где легко и отрадно им, как ни разбавляют то зелье водой, всё равно могут убрести из реальности в такие западни неведомых миров, что и выхода оттуда не найдут.

– Чего затянула-то про пьяниц? – не понимал отец.

– А то, что окажешься ты вместо того берега на дне у рыб. Вместе с таким вот путешественником туда, куда и увлечёт его запрещённый напиток. Руки-то гребут, а голова не соображает. Он даже не заметит, как лодка перевернётся. Пока светло, храмовый лодочник боится тот напиток пить, а уж как стемнеет, точно напьётся, – завершила Ива своё назидание отцу. – Надо тебе засветло поспеть к храмовой пристани. – По сути, она подталкивала отца к выходу. Юная женщина корила себя за бесчувствие, но так и было. Никто был не нужен. Только Фиолет был её миром, отцом-матерью, друзьями и светом в окошке.

Отец сокрушённо и, соглашаясь с нею, кивал головой, а не уходил. Чтобы совсем уж отвратить отца от беседы, она затеяла разговор до того неприличный и невозможный, если прежде, что сама себе удивлялась. – Наш Капа тот ещё притворщик и лишь по виду чистотел. Мне, – до Фиолета ещё было, – предлагал быть его постельной женщиной. Ты, говорил, красивая, а ненужная никому. Я ребёнка тебе дам, денег дам, а ты мне отдай своё девство. К чему оно тебе? А сыночек или дочка-ягодка тебе в радость, как ты сама мне будешь в сладость. Как же без мужа да хромой детей растить? А я, говорит, сам их воспитаю.

– Прекрати! – потребовал совсем уж краснолицый отец. – Куда тебя несёт? На словесное непотребство? С отцом ведь говоришь, не с подружкой!

Вскоре он и собрался на выход. А лучше бы сидел. Не пришлось бы подружке навязчивой дверь отворять. Отец, мол, у меня, чего тебе тут торчать? Да и не ходила к ней Вешняя Верба давно. Только в прежние времена.

– Ты чего? – спросила Ива неприветливо, но не могла не впустить. Предварительно она загородила печной закуток плотной шторой, чтобы Вешняя Верба туда нос свой не сунула. – Как Фиолет вернётся, ты сразу уходи. Он гостей не любит. Ворчит потом, что чужие в доме. Нелюдим. – Ива лгала без всякого стыда. Она и понятия не имела, чтобы сказал Фиолет, приветливый ко всем, если бы к ней приходили в гости друзья. Он даже спрашивал, а где её друзья? Неужели, сверстники отвергали её за увечье?

Вешняя Верба смотрела пусто, с лица сошла, стала ещё худее будто, а грудь так и распирала её платье. Она куталась в большую шаль, нервически заворачивая в неё свои бёдра и живот. Ива вспомнила, как обозвал грудь Вешней Вербы Капа «козьим выменем». Если это и было вымя, то уж скорее коровье. Девушка села на старый диван, стоящий в гостевой самой нарядной комнате. – Хорошо у тебя. Тепло. Красивее стало, чем было, – сказала Вешняя Верба. – Вон сколько вещиц милых себе приобрела. Все шкафчики с новой разноцветной и недешёвой посудой. Роскошь, как в богатом доме.

– Разве ты была в богатом доме? – спросила Ива.

– Было такое, – отозвалась она неохотно. И тут вдруг сообщила, – Ты, Ива, не можешь со мною завтра поехать на тот берег к одной старухе, живущей в заброшенном давно селении? К той, что прибыла с тобою в лодке с Капой на праздник поминовения.

– К бабе Вербе? – поразилась Ива, – так она, кажется, утопла. Капа же говорил…

– Кто утопла? Бабка Верба? Да нет. Она просто сбежала от работы по охране пристани и прибежища для гостей на берегу. Капа – известный лжец. Нарочно тебе так сказал. Баба Верба не хочет своего обнаружения властями. Не хочет отдавать те деньги, что ей заплатили вперёд за год, а она удрала с места работы.

– Отчего же Капа – лжец, если он по-свойски выгораживает бабу Вербу? – Ива обрадовалась, что старая Верба жива и здорова.

– Он лжец не из-за этого. Он… Ты понимаешь, он сделал меня брюхатой, а теперь сторонится и гонит с глаз прочь. – Вешняя Верба распахнула свою шаль. Живота заметно не было, но девушка явно уплотнилась против прежней тонкости. Да и грудь…

– Как ты могла с таким противным? – удивилась Верба. – Он такой…

– Какой? – Вешняя Верба сощурила глаза, так что они стали узкие. – Он лучший мужчина из всех. Но он богач, а хочет ещё большего, пробиться вверх – в КСОР.

– В какой ещё Ксор? – ничего не поняла Ива.

– Координационный Совет объединённых религий. В столице же бываешь. Видела там, в центре Города, на высоком здании большой шар? Вечером он освещён изнутри белым светом. Там и заседают координаторы всех религий континента. И даже тех континентов, откуда привозят желтолицых с сизыми волосами и краснолицых людей с рыжими волосами. Капа уже не хочет быть просто магом в старом Храме Ночной Звезды. Он хочет быть там, чтобы сверху…

– На всех каркать и гадить, – процитировала Ива бабу Вербу, ненавидя Капу за обман подружки. – Ты же знала, что магам нельзя брать себе жён. Зачем ему уступила?

– Он обещал дать мне возможность поселиться в столице. Нам вместе. Чтобы никто уже ничего не знал о нашей связи. А сам и забыл обо мне. Дал только денег, чтобы я отвезла их той бабе Вербе. За то, что она поможет мне в том… В том, чтобы я прибыла к ней, когда она укажет нужный срок.

– Кому нужный? – не понимала Ива.

– Нужный самой бабе Вербе для того, чтобы забрать моего ребёнка. Если он подойдёт.

– Что? – ужаснулась Ива. – Отдать своего ребёнка неизвестной старухе?

– Она пристроит его в богатую семью. Она сказала, в очень богатую семью, которой нужен ребёнок от здоровой и молодой пары. А мне на что ребёнок? Или Капе он нужен? Или мне и моей семье позор нужен? Сама-то подумай! Я передала тебе всё слово в слово. Тонкости не объясняю. Не знаю их. Завтра она и проверит это. Что, к чему. Что именно ей подойдёт, что нет. Она и денег мне даст. За ребёнка.

– Подлая! Какая же ты подлая! Продать ребёнка?! Да кто ты после этого будешь…

– Пусть подлая. Зато живая останусь, и ребёнку благо подарю, какого сама никогда не знала. Хорошую добрую семью, где всё у него будет. И Капа так сказал. А он не врёт никогда, хотя ты и говоришь, что он лжец. Он не лжец, за что я и люблю его. Он и отследит потом всё. Он может быть даже жестоким ко мне. Может отпихнуть и обругать, если у него плохое настроение. Но он честен всегда! Маг Вяз таким его воспитал. И пусть я буду подлой, зато живой. А если я рожу, то отец меня топором зарубит, так мать мне и говорит. А ребёнка Капе в Храм подкинет с запиской, что ребёнок того, кто собирается быть магом. Капу в маги не зачислят уже никогда. А отца увезут на скоростной дороге далеко-далеко и в океане утопят. Но он бешеный и смерти не забоится. Мать останется одна с кучей своих голодных детей. Меня же не будет, отца не будет. Ты этого хочешь?

– Нет. Мне тебя жалко. Твой отец, и правда, очень злой. Драчливый. Вешняя Верба, почему у тебя такие плохие родители?

– Разве я их выбирала? Что за дурацкие у тебя вопросы! Он прежде меня бил, за волосы таскал. А потом Капа избил его хорошенько, поймав его на пустыре. Сказал: «Ещё раз тронешь мою Вишенку, я тебя в реке утоплю, и никто ничего не докажет. Мало я тебе денег давал, шелудивая мразь, чтобы ты делал вид, что до тебя жизнь дочери не касается»? Отец струсил. Капа же рослый, сильный. Слов просто так не разбрасывает. Отец мне и сказал: «Пусть он тебя треплет, вылизывает, пока в тебе хоть какая аппетитная начинка осталась, но, если ты притащишь ваше с ним порождение ко мне в дом, я тебя зарублю. А его опозорю».

Какое-то время Ива приходила в себя от жутких откровений несчастной подруги. Отец – зверь, мать – равнодушная к невзгодам дочери и вся задёрганная. Капа – бессердечный и похотливый пользователь юности и любви Вешней Вербы. Да и не мог он взять Вешнюю Вербу себе, даже будь он совестливым добряком. Он же будущий маг.

– Я боюсь ехать одна, – Вешняя Верба уловила момент, когда обработка подруги была завершена. – У тебя же выходной завтра. Поедем вместе. Ты будешь свидетель того, что там и произойдёт. – Вешняя Верба спрятала лицо в своей красивой шали, вышитой фантастическими алыми цветами. Говорили, что такие цветы есть на самом деле, но цветут они круглый год на континенте желтолицых. Там, где не бывает зим. Такие шали и вышивали умелицы из числа желтолицых тихих и ласковых женщин. В столице были у них свои заведения по изготовлению украшательств для модниц. Шаль была подарком Капы.

У Ивы перехватило дыхание. – А что там произойдёт?

– Ничего. Только будет дан ответ после изучения меня бабой Вербой. Нужен будет ей мой ребёнок – ребёнок Капы или нет. Когда выйдет срок, я рожу ребёнка в указанном месте и мне заплатят деньги. После чего я буду свободна. Как и прежде. Буду искать себе более доброго и честного мужа.

– Ты будешь потом страдать от отказа. Стать матерью это уже не игра в жизнь, это сама жизнь.

– Я не буду страдать. Капе не надо. Мне тоже не надо. Пусть бабка берёт себе и продаёт, если есть покупатель.

– После такого… Я тебе руки не подам!

– Не нужна мне ни твоя рука, ни твоя хромая нога. Но ты моя единственная подруга. И завтра ты должна мне помочь. Я боюсь.

– Почему же я?

– А кто ещё со мною поедет к той жуткой бабке?

– Она не жуткая. Баба Верба добрая.

– Добрая? Не знаю, о той ли бабке ты и думаешь. Та, которую я помню, истинная магиня. Да ещё и страшная какая. Сказала мне; «Кривой рост – кривое дерево, кривая душа – судьба кривая». А потом… Слышала я, что она обладает несколькими лицами.

– Какими лицами? О чём ты?

Вешняя Верба провела ладонью по лицу, изображая, как магиня меняет лица, – Вот так! Раз – одно лицо, провела рукой – другое лицо, ещё раз – третье лицо! – она таращила глаза, которые казались огромными. – Капа говорил, что собственными глазами видел её в Координационном Совете в самом шаре, узнал сразу. А она сделала вид полного его не узнавания. Прошла мимо в такой длинной тоге, вся в серебряных звёздах по подолу, а волосы были поверху посыпаны золотой пудрой. Глаза властные и такие, что не приблизишься, если ей того не надо. И ароматы невероятные за нею как шлейф тянутся. Дух такой, что нос прочистит, даже если у человека насморк. А то вдруг тут появилась как бедная старуха, никчемная и заброшенная – страж переправы. И опять пропала. Вдруг на днях опять возникла. Всё в той же роли бедной старушки. Подошла к Капе, придя в Храм, и сказала ему после уже ритуала поминовения предков: «Девчонку Вешнюю Вербу пришли в заречный и заброшенный посёлок ко мне в сопровождении её подружки Ивы. А то она со страху ребёночка скинет не ко времени. Твой ребёночек»? А он так испугался, встал как истукан, ноги отнялись. «Мой», – сипит. Не хочет, а выдал свою подлую тайну. А старый маг рядом стоит. Из-под козырьков-бровей зыркает, рот кривит, а сам от бабки той отшатнулся как от пламени. Всё как было, так Капа и рассказал мне. Страшно ему чего-то. Он тоже через меня просит тебя, чтобы ты меня сопровождала. Он сам нас завтра перевезёт через реку. И ждать обратно будет. У старика того, если мы надолго задержимся, даже поспать готов на грязном топчане. Или ты страшишься, как и я?

– Страшновато от твоего рассказа. А вообще я бабу Вербу не боюсь. Поеду. Приду утром на храмовую пристань.

Странная поездка на другой берег реки
В весеннюю пору всякое утро как первозданное. Нежные, стеклянные своей прозрачностью голоса птиц, розовеющее небо обещает всякому путнику чистый путь, несомненную удачу, о чём бы он ни замыслил. И, не отменяемую никакими скептическими и проверенными законами, вечность всякой душе. Фиолет спросонья едва ответил Иве на её поцелуй, даже не спросил, куда она собралась. Если уходит, значит надо. Сам же он ничего и никогда ей не объяснял. – Как хорошо, – только и сказал он, – просыпаться и видеть родное лицо. Я словно дома, – и опять уснул. Как и делают мальчики, любящие поспать. А он, хотя и был ровесником её отца, смотрелся как мальчик – её ровесник. Ива вздохнула, уходить не хотелось. Но обещание есть обещание.

У пристани в лодке уже сидела нахохлившаяся Вешняя Верба, укутанная в старое, поседевшее от носки, материнское пальто поверх знакомого и нарядного красного платья. Видимо, она боялась того, что в лодке грязно, а на реке холодно. Вешняя Верба была из многодетной семьи. Нарядов было мало. Красное платье из плотного шёлка было едва ли не единственным её нарядным. Все зарабатываемые на шёлкопрядильном производстве, нелёгкие в отличие от шёлковых нитей, деньги она несла в семью на усмотрение родителей, поскольку была старшей, незамужней. Поэтому она и мечтала удрать из дома куда угодно, с кем угодно. Вот Капа и прихватил дурочку за подол, прочуяв её куцые запросы. Обещал столичное жильё, свободу от скудной жизни, от родительской семьи, имеющей столько неработающих ртов, а что вышло? Горе вышло. Иве стало жалко Вешнюю Вербу, как не было жалко вчера. Лодка была дорогая, широкая, и Ива села рядом с подругой на одно сидение.

– У тебя других платьев нет? – спросила она. – Это не по погоде. Застудишься. Если хочешь, я отдам тебе свои платья. Совсем новые. У меня же много. Ты хотя и выше, но стройная, тебе будут впору. Приходи. Я вчера хотела, но забыла. Ты меня настолько огорошила своей новостью.

Вешняя Верба с благодарностью взяла её за руку. – Я знала, что ты моя настоящая подруга. Знала, что ты придёшь. А за платья спасибо. Я потом зайду к тебе, как вернёмся.

– Мать твоя не догадывается ни о чём?

– Спаси Создатель! Нет.

– Хочешь, я потребую у Капы, чтобы он поселил тебя, как и обещал в столице? Кто там тебя знает? А он пусть несёт ответственность. Вот увидишь, как он меня послушает. Ух! Вот он где у меня! – и юная женщина сжала кулачок.

Вешняя Верба с удивлением взглянула на Иву, – Скажи, а я посмотрю, что он ответит.

Погода обещала разогреться к полудню, настолько ярко светило солнышко. Но с реки дул неласковый ветерок, несущий в своих воздушных и незримых карманах остатки ледяных крошек, прихваченных по пути из глубин далёких лесов. Весна весной, а зимние, съедаемые вешним солнцем наледи ещё кое-где и сохранились. Вешняя Верба подрагивала, но не от холода, а от страха предстоящей встречи со страшной бабкой неизвестно для чего. Известно было лишь то, что это касалось самой тайны Вешней Вербы, совместной с Капой. Теперь и Ива была в числе посвящённых. И её не спросили, нужна ей их тайна или нет. Она задумалась, нужна? Однако, чужая тайна уже тяготила и её и делала в какой-то степени ответственной за неразумную подругу. Хотела бы она сама ребёнка от Фиолета? Она же знала, что никакого ребёнка от Фиолета не будет. Поэтому и не хотела. Не нужен был ей никто третий там, где было только их с Фиолетом счастье. И опять Ива упрекнула сама себя за бесчувствие ко всем, кто не она и не Фиолет.

Подошёл пасмурный Капа. А поскольку ясность и приветливость были редкими гостями в его душе, то в подобном определении не было и необходимости. На нём был щегольской пиджак вишнёвого цвета, розоватая рубашка, бордовые штаны и лаковые ботинки. Вешняя Верба замерла в восхищении от его роскошного вида, от явной любви и зависимости, к чему сам он остался равнодушным. Он поздоровался с девушками и сел за вёсла. Он даже не улыбнулся Вешней Вербе, не прикоснулся к ней, как будто и не знал её никогда. Иву затрясло от негодования. Едва они отъехали от берега, она обратилась к Капе, смело глядя в его тёмные властные глаза. – Ты обязан найти для Вешней Вербы жильё в столице, если уж не хочешь выделить ей хотя бы уголок на своём этаже. Ты что, не понимаешь, что девушку затравят, а будущему ребёнку нельзя развиваться в условиях тревог и печали матери? Ты обязан! У неё скоро живот выпятится из-под самого широкого платья всем на глаза!

– И как же ты меня заставишь? – усмехнулся он, глядя нагло и так, будто не ползал у пня, сбитый с ног Фиолетом. Будто не просил у неё прощения и не давал обещаний изгладить свою вину. Вешняя Верба ещё больше сжалась под своим жалким пальто.

– А так. Пойду в Координационный Совет объединённых религий. В тот шар на крыше высокого здания в центре столицы. Найду там бабу Вербу в тоге, расшитой серебряными звёздами и с причёской, усыпанной золотой пудрой. Расскажу ей, великой магине сияющего солнышка, как ты опозорил девушку и не достоин не то, чтобы войти в КСОР, а и стать рядовым магом. Ты нарушил закон магов – не прикасаться к женщинам.

– Станет она тебя и слушать, великая магиня, – усмехался Капа, но через усилие. – Причём только тут какая-то грязная баба Верба?

– Если даже не станет никто со мною разговаривать, я подниму там шум. Услышат прочие маги. А у каждого из них есть свои ставленники. Тебя сразу оттолкнут те, кому ты можешь помешать занять престижное место. Магов много, мест таких мало.

– Да кто тебя туда пустит, в КСОР? Там охрана повсюду, дура селянская.

– Меня пустят. Я знаю один секрет, тебе не открою. – Ива выдумывала, но уж очень ей хотелось пронять зазнайку и негодяя. К тому же, если бы Фиолет согласился, он смог бы провести её через любые засовы, любые замки. У Фиолета была и особая волшебная штучка, дающая режим невидимости тогда, когда было очень необходимо это. Фиолет говорил, что средство не очень желательное для применения, поскольку влияет плохо на здоровье в целом. Но если угрожает смерть, к примеру, то выбор каков? Здоровье можно поправить, смерть же непоправима. Уверенность её была такова, что Капа не мог не почувствовать некую силу в её словах. Он ответил уже более примирительно. – Да ладно. Что же я не человек чести? Разве я и сам не понимаю, что Вешней Вербе надо скрыться от родни и соседей. Устрою я её. Сам о том думаю.

Он врал! Ничего он не хотел. Не думал. Но теперь уж не отвяжется! Ива победоносно подняла голову навстречу ветру, навстречу солнышку, навстречу наплывающему из клочковатого тумана берегу. Капа застрял взглядом на ней, восторг делал его куда более привлекательным, открытым даже. Будь он лучше характером, шире душой, цены бы ему не было. Но дрянной нрав настолько портит внешность людей, что только удивляешься, как они того не понимают. Вешняя Верба, приоткрыв губы, любовалась на виновника своего несчастья, на мужественные сильные взмахи его рук, работающих вёслами как игрушечными.

– Как живёшь со своим разлюбезным бродягой? – спросил Капа у Ивы.

– Счастливо, – ответила она искренне. – Чего и тебе желаю. Поскольку такую девушку как Вешняя Верба вовек тебе уже не найти, если ты её утеряешь.

– Куда она денется.

– Денется, как найдёт себе ценителя, – не чета тебе. И уж никакие столичные девы тебя так любить не будут. Потому что ты не тот, о ком мечтают утонченные девушки и избалованные женщины в столице. Ты же селянин – простой увалень. Маг не маг, а люди в архаичной провинции всегда искрение, незамысловатые и простые. Среда же формирует. И ум тут не значит ничего. Так что Вешняя Верба самое главное приобретение в твоей порочной жизни.

– Чем это жизнь моя порочная?

– Не порочная, если для простого обывателя, а для мага? Сам же хочешь войти в КСОР. А ты мог бы поселить Вешнюю Вербу у себя на своём богатом этаже. Всем бы говорил, что она твоя домашняя управительница, служащая. Так все статусные люди делают. Я же жила в «Городе Создателя». Знаю. Там такое сплошь и рядом. А в больших городах и никому-то дела до соседей нет.

– Ишь, как за всех всё решила. Всё устроила, – злился уже Капа. Он был раздражителен, и Ива подумала о том, что вряд ли человек, настолько не контролирующий свои низшие эмоции способен войти в такую, приближенную к самому небу хотя бы по своей архитектуре, структуру как КСОР. Он же был по-деревенски не отёсан, пусть и по столичному приодет, часто примитивен в проявлениях там, где необходимо быть тоньше, проявлять себя сдержанным. Но Ива не могла знать, какие они, люди из верхов? В чём лучше, в чём хуже?

– Что же делать, если ты так и не соберёшься никак устроить Вешнюю Вербу. А ведь обещал ей роскошный коммерческий этаж в столичном доме, заботу о возможном ребёнке, которого сам и будешь воспитывать. А её обеспечишь на всю жизнь. – Знать об этом Ива не могла, но вспомнила обещания Капы себе. Вешняя Верба с удивлением и страхом слушала Иву. Откуда Ива могла знать об обещаниях Капы? Капа нервозно елозил по скамье лодки, махал вёслами, иногда по поверхности воды.

– А как будешь ты хорош в мантии великого мага из КСОРа, – льстила ему Ива. На самом деле она никогда не видела никаких мантий со звёздами, понятия не имела о том, о чём и говорила, черпая все сведения из рассказов той же Вешней Вербы.

– Получше многих корявых чурбанов, что там заседают. Уж не хуже точно. Не глупее, – согласился он, прощая ей за комплимент предыдущие обвинительные речи.

Причалили к берегу. Капа помог женщинам выбраться из лодки. Сначала помог Иве. Потом долго ласкал Вешнюю Вербу, давая ей желаемое утешение. Гладил по волосам, по спине, когда упало с неё материнское пальто. Наблюдая со стороны, Ива видела, что Вешняя Верба вызывает у него сочувствие и жалость, некий проблеск былых чувств, если уж и не любовь. Как было бы правильно, устрой он девушку, как подобает в её положении. Но сделает ли он так, Ива не знала. Она была доверчива, как и Вешняя Верба, а Капа был как раз вероломен и жесток.

Девушки направились по подсохшей уже дороге в сторону холмов. Капа остался у переправы. Долго смотрел им вслед, а потом направился к ветхому дому стража переправы. В его заплечном рюкзаке были книги. Он не желал попусту тратить время.

Встреча с Фиолетом
Однажды в столичной толпе среди людей просто гуляющих, деловитых, суетливых, изукрашенных и вполне себе серых, таких и сяких, Радослава кто-то окликнул.

– Венд! – он инстинктивно обернулся, но тут же посмеялся сам над собою. Просто случайное звуковое совпадение непонятного обозначения чего-то или кого-то. Пройдя ещё какое-то время, он почувствовал, как кто-то схватил его за руку. Не ожидая того, он обернулся и встретился с глазами человека, которого он не знал. А глаза его были ему будто бы и знакомы. Умеренно-рослый, коренастый, длинноволосый, с пышной короткой бородкой и бледный, он показался ему безумным.

– Простите, – пробормотал человек, – простите ради Создателя. Но такое сходство потрясающее. Которого не может быть. А оно есть. У вас так не бывает? Походка, рост… Только вот волосы, борода, конечно… Шикарная шевелюра, и борода что надо! А так-то… Да и не бывает такого. Если только не принять во внимание, что…

– Это вы крикнули только что «Венд»? – спросил он, вглядываясь в него и не узнавая. Нет, не знал он этого парня. Не видел никогда прежде. Тут у него и вообще было очень мало знакомых. Все знакомства были чисто бытового свойства и поверхностные, чисто практические.

– Я ничего такого не кричал, – пробормотал парень, продолжая вглядываться в лицо Радослава так, как делают только безумцы.

– Может, вам нужна какая-то помощь?

– Нет! Нет! – И молодой человек бросился в сторону, после чего пропал из виду, смешавшись с толпой. Только его ботинки, огромные и серебристо-пыльные мелькнули как-то сами по себе, словно бы в отрыве от того, чьими они и были… И тут! Радослав встал, толкаемый людским потоком, а когда очнулся и бросился следом, то найти этого человека не смог. Он даже не запомнил его одежды. Только ботинки. А в них и была разгадка человека. Это же были универсальные ботинки космического десантника. Не местные, а произведённые на планете Земля в супер современных концернах по изготовлению универсальной одежды для космических странников. Он сел на какую-то каменную скамью, прилепившуюся у дерева, зачахшего от того, что его корневая система была повреждена дорожной опорой. На дереве почти не было листвы. Не было тени, а местное светило раскалилось добела в этот летний полдень. Глаза… Глаза приёмного сына Разумова Рудольфа Горациевича – необычные, сине-фиолетовые и запоминающиеся в силу их красоты и яркости. Фиолет! Арнольд Фиолет. Но ни Кук, ни Радослав и понятия не имели, кто должен был встретить их на звездолёте «Пересвет» – корабле малой вместимости за границей Солнечной системы, и не встретил. За годы, прошедшие после возвращения с Паралеи, существование молоденького в то время Фиолета, почти мальчика, было забыто им на годы. Арнольд Фиолет прибыл незадолго перед тем, как старая бригада покинула планету, а в силу возрастного разрыва общения между ними и не было как такового. Последующие же годы стёрли в нём память о лице Фиолета начисто. Как он выглядел, и уж тем более, каковым стал. Ведь юноши, переходя в стадию зрелой мужественности, меняются радикально, часто до неузнаваемости. А тут ещё и борода! Само упоминание о Фиолете в звездолёте, не то Пелагеи, не то уже у Кука, возникло как-то случайно и даже вызвало удивление. С чего вдруг вспомнился забытый Фиолет? Ясно, что только из-за его связи с Разумовым, чьим приёмным сыном и был Арнольд Фиолет. Даже экстраординарное само по себе его появление на белый свет от бродяжки Инэлии в подземном городе землян на Паралее не стало причиной, по которой он удержался бы в памяти Радослава. Не было ничего необычного в том, что именно возмужалого Фиолета отец Разумов и послал для того, чтобы встретить своих соратников. Видимо, в последний момент пришлось заменить того, о ком и был передан сигнал. Но в том не было ничего необычного. Мало ли. Если заменили, значит, у Разумова были на то причины. Может, Фиолет и сам напросился, решив попробовать себя в качестве единоличного командира звездолёта малой вместимости. Чем больше выстраивалась цепь размышлений, тем меньше оставалось сомнений. Фиолет! Он! Чудом спасшийся, чудом вынырнувший оттуда, где пропадало, просто растворялось множество звездолётов. Где теперь его искать? В таком водовороте, в таком нагромождении домов и в месте, правила жизни которого только ещё предстояло понять в их полноте и в сложных нюансах. А ведь и живя в родном социуме на родной планете всю жизнь, человек далеко не всегда овладевает их пониманием.

Он связался с Куком, уже прибыв к себе в столичный пригород, где и находился его вполне себе буржуазный домишко с обширным садом. Всё рассказал, и Кук, чертыхаясь на его нерасторопность, велел ждать к себе.

Ландыш с аккуратным, но заметно выпятившимся животом, а прошёл год, как они тут заселились, сидела в саду в тряпичном шезлонге, в белом платьице из чудесного натурального батиста, и играла в детскую игру, держа в руках маленький планшет. Над её головой, над отросшими пепельными волосами пели птицы в ажурной тени высокого дерева липы. Абсолютно земное дерево, абсолютно земная тень, абсолютно земные птицы. Юная беременная будущая мать – абсолютно земная женщина ждала своего первенца. Но вокруг простиралась не Земля. Он подошёл и поцеловал её в макушку. Она протянула руки назад, пытаясь его обхватить.

– Ландыш, – сказал он, – я ужасно скучаю по нашим милым любовным играм. Как ты могла так быстро лишить меня единственной, оставшейся для меня здесь радости?

– А помнится, – ответила она, – я тебе надоедала. И вдруг такое заявление, – она встала и обняла его уже по-настоящему. – Я готова, – прошептала она, – дать тебе радость, хотя и несколько неполноценную. Старый мой похотливый муж.

– Какой же я старый? Ты вокруг-то посмотри. Я едва выгляжу на здешние сорок лет. Я же юноша по здешним понятиям. А по настрою так и вообще мне двадцать. На меня бабочки местные глазеют так, что дрожь бежит по моим членам.

– По каким таким членам она у тебя бежит? – спросила она с неудовольствием. – Разве у тебя их несколько? Порочный ты многочлен. Да ещё твоя ужасная бородища! Волосы на голове светлые, а борода тёмная. Ты такой стал урод с этой бородой, что иногда я не хочу тебя любить, – закапризничала она. – Я хочу ласкать своего прежнего гладковыбритого Радослава. Я не хочу такого вот жёстко бородатого Пана! У меня пропадает влечение. Я избалована нашей утончённой цивилизацией, и мне для полноценной любви нужен комфорт, и вокруг и в твоей внешности. Тут вокруг все дикари. И ты выглядишь как дикарь. А я не дикарка.

– Ландыш, ты как была, так и осталась недоразвитой пошлячкой, – засмеялся он. – Я не могу быть не как все. Тут только кастраты неполноценные ходят без бороды, да дети. Я тоже могу сказать тебе, что ты мне не нравишься.

– А какой у тебя выбор тут?

Кук прибыл с блондином Костей и с Андреем Скворцовым. У Андрея борода была лопатой, что вызывало у Ландыш неизменный смех. Волосы на голове он всё же подбривал, не желая отращивать их ниже ушей, чтобы совсем уж не походить на древнего служителя культа. Костя имел бородёнку слабоватую, коротенькую и белёсую, поэтому к нему Ландыш – противница обильной архаичной волосатости была более снисходительна. Шутки шутками, но во время жизни тут Ландыш ощутимо охладела к Радославу. Любила его редко. Даже, можно было сказать, не любила вовсе по сравнению с первыми месяцами их семейной жизни. К нему приходила только тогда, когда у них оставались гости, – Кук, Костя или Андрей. Для чего-то ей хотелось показать им, что она любящая жена. Она ложилась рядом, долго теребила его бороду и шептала, – Ты рад мой бородатый Пан, что твоя нимфа пришла утолить твою зверскую похоть? – и добавляла. – Путь Кук завидует чужой страсти.

Кук обычно укладывался во время своих ночёвок в их доме за той самой стеной, что и отделяла спальню Радослава от гостевой комнаты. И Ландыш нарочно устраивала представления со стонами и вскриками, чтобы доставать ими Кука. Но Кук к подобным вещам никогда не прислушивался. Он дрых сном праведника, ответно сотрясая тонкую стенку своим богатырским храпом. Наверное, когда-то Кук сильно задел Ландыш своей любовью с её матерью. Вот она ему и мстила. Что наводило на мысль, её чувства к Куку были не такой уж и блажью юной девочки к старому космическому бродяге.

Да и прочие ребята из экипажа – Валера, Володя, Артём и Саня навещали их довольно часто. А к себе Ландыш и вовсе его не впускала, ссылаясь то на слабость, то на усталость, то на апатию. Они спали в разных комнатах. И даже на разных этажах. Он на первом этаже, она на втором. Не исключалось, конечно, что так на неё действовала беременность, психологически усложнённая жизнью в чужом мире.

Сняв режим невидимости, высокоскоростной аэролёт проявился в центре лужайки, ограждённой дикорастущим лесом. И только тогда открылся вход в подземный ангар. После его приземления, над ангаром автоматически закрылась раздвижная крыша. По подземному ходу Костя, Андрей, которого захватили по дороге, вытащив его из тенистой нирваны тёплого континента, а также встревоженный Кук, оставив машину в ангаре, и вышли в то наземное уже помещение, что находилось в самом саду. Ландыш, радуясь возможности общения, пригласила их за столик под тентом. Кук, подойдя к ней, ласково и, как бы, по-отечески погладил её живот. – Как там наша девочка? – спросил он у Ландыш, – не шалит?

– Очень уж брыкается, – ответила Ландыш, – так сильно, что живот начинает ходить ходуном.

Кук со своей бородищей ярко-каштанового цвета при блестящей лысине напоминал какого-то абрека со стариной гравюры. Не хватало ему только кинжала за поясом и тюрбана на лысине. Однако, его бороду Ландыш никогда не осмеивала, понимая, что он, а не Радослав, её кормилец и поилец, да и просто опытный тут старожил в наличествующих обстоятельствах неопределённо-долгого зависания их всех в чуждом мире.

– В назначенное время чтобы была в ангаре звездолёта. Веронику тревожат твои показатели. Есть риск скинуть ребёнка раньше времени, – повелительно обратился к Ландыш Кук.

– У тебя и терминология, Кук, – поморщилась Ландыш. – «Скинуть»! Я кошка что ли? Надо говорить, есть риск преждевременных родов.

– Какая разница. Смысл тот же самый, только слов больше.

– Выпьете местного чайку, бородачи? Очень вкусен. Только бороды свои повяжите салфеточками. А то недавно Андрей пролил местный мёд себе на бороду, так она вся склеилась потом. И местные мухи летали за ним роем.

Костя заходился от хохота, Андрей сидел как туча, напоминая сельского священника, недовольного развязной паствой.

– До чего же вы, мужики бородатые, не умеете управляться со своим наличным хозяйством. Ни подстричь кокетливо, ни завиться, как делают тут иные местные модники. Я тут шла раз по столице. Подходит один рослый мужик ко мне. Красавец такой, глаз не отведёшь. А борода роскошна не только своей природной красотой, а и невероятной ухоженностью. Говорит мне: «Красивая госпожа, не желаете ли со мною посидеть в дорогом столовом доме для очень избранной публики»? Я ему: «Почему бы и нет. А имя ваше какое? Кто вы сам будете»? Он так замялся: «Я будущий маг Храма Ночной Звезды». А имя не назвал. Я опять: «Имя ваше? Как же, не зная имени, обедать за одним столом»? Понятно, я шутила. Нужен он был мне. Он отвечает, а сам при этом даже порозовел. От стыда, что ли? «Моё имя Капа». Вот я хохотала. Капа! Это же женское имя. А он: «На берёзе растут такие наросты. Называются капы. Из них делают не только всякие поделки, но и лекарства». Час от часу не легче! Он обиделся как мальчик. «Я себе имя не выбирал. Всякая родительская воля – закон для всякого человека». И пошёл от меня прочь. Гордый такой законник. Будущий маг.

– Ты очень грубая к местным людям, – с отвращением к её поведению сказал Радослав. – И вообще ты грубая и недоразвитая. Местные люди намного деликатнее себя ведут, чем ты, недозрелое дитя утончённой цивилизации.

Кук с интересом следил за их семейной ссорой, но ничего не сказал. Андрей с отрешённым видом, какой и полагался бы задумчивому от мирского трёпа батюшке, ничего не заметил. Тонко наблюдая за Ландыш, он давно уже составил о ней своё мнение, ни разу его не озвучив.

– Пусть вам деликатные местные девушки разливают чай и подносят его к вашим великолепным бородам. Надеюсь, Кук поделится и с тобою, Радослав, своими наложницами. Их у него довольно много, как говорил мне Костя. А ты, Андрей, обзавёлся на своём континенте хоть одной златолицей барышней?

– Уж тебе-то я не открою свою личную жизнь для осмеяния, – вполне серьёзно отозвался Андрей, пресекая шутки Ландыш, направленные в его сторону.

– А у златолицых мужчин растут бороды?

– Нет, – сказал Андрей.

– Ах! Как же я промахнулась. Надо было мне ехать с тобою на тот континент, где ты мог бы брить бороду.

– А вот и нет, – сказал ей Костя. – Они отлично знают, что белолицые мужчины бородаты. Если не так, то в их глазах они не вполне мужчины. Некто вроде гермафродитов, достойных жалости.

– И отсутствие бороды не есть признак их сниженной сексуальности? – Ландыш не отставала от Андрея, желая уколоть и его своей остротой. Её раздражали все они.

– Нисколько, – ответил за Андрея Костя. Андрей несколько презрительно молчал. Он так и считал Ландыш недоразвившейся девчонкой, как и привык. Но отбившейся от рук без надзора матери и выскочившей замуж за того, кто не способен научить уму – разуму.

Костя вспыхнул, уличённый в собственной болтливости. Ландыш ушла без объяснений, оставив их одних.

– Дал бы я ей по заднице, не будь она в положении будущей матери, – сказал Кук. – А я ещё ревновал к тебе это пустотелое украшение для декоративной полочки. Ей кто-то совсем другой надобен. Мама её ошиблась в своих астрологических расчётах – подсчётах. Наверное, её астрологические таблицы размокли во влажной атмосфере её планеты. – Кук сделал вид, что шутит. Но шутка не была поддержана.

– Она не пустотелая безделица, Кук. Но она сделала ошибочный выбор. Потому что была юной одинокой девочкой, а выбирать ей было негде и некого. Я один виноват, что не смог осилить своё минутное безумие, пусть и было оно ответным.

– Вы вместе виноваты. Обоим вам и пожинать плоды своей ошибки.

– Ты серьезно хотел её взять с собою как жену на будущее?

– Нет. К чему мне, старому, портить ей жизнь? Я хотел увлечь её для одного из своих сыновей. Был уверен, что, увидев моих космических орлов, она бы не устояла. Хоть кого бы, а выбрала.

Кук, Андрей и Радослав отправились в дом, оставив Костю для развлечения Ландыш, поскольку она вскоре вернулась с вазой, полной местных лесных ягод. Возможно, что её поведение было всего лишь родом развлечения, но только Радославу развлекаться подобным образом не хотелось. Дом был обширен и прост в своём устройстве. Но прост только по виду. На самом деле он был начинён земной технологией в той степени, как это и возможно.

– В отличие от всего прочего, в бытовом плане ты аскет, – заметил Кук, – если не сказать, что человек без фантазий, или попросту не имеющий вкуса к житейскому комфорту, – Кук скептически осмотрел жильё четы Пан. – Нет, живи ты один, какой вопрос к логову воина и странника, а ты же с юной женой обитаешь. Ей-то не скучно сидеть в такой вот кубатуре без всяких украшательств? Ах, Ландыш, выбрала бы меня, жила бы теперь как Шахерезада среди фонтанов и кружевных беседок. А босыми ножками ходила бы по пушистым коврам, вытканным искусными руками златолицых мастериц. А цветы они ткут и вышивают такие, что от живых не отличишь. Да ты бы сунулся когда в какой-нибудь столичный салон для украшательства здешнего быта, прикупил бы жене хоть чего, радующее взор всякой женщины. Или я мало денег тебе даю?

– Да мне и эти тратить не на что, – отозвался Радослав, не понимая, к чему такое длинное вступление не по существу.

– Тебе не на что, а ей?

– Незачем ей привыкать к архаичной роскоши. Она человек, принадлежащий к другой цивилизации, туда и вернётся. Я сам проходил через подобные увлечения комфортом из-за скуки. Глупости это. Пустое отвлечение ума.

– Мудрец. Мудрец из пещеры. А я люблю роскошествовать. Я уж давно здесь стал обывателем. Так привык, что возврата не хочу. Хотя, если начистоту, представить тут свою кончину, я не могу. Хочу умереть на Родине. Как сделал старый Франк Штерн. Вспоминаешь доктора?

– Нет. Нет у меня тут воспоминаний. Я тут как новенький и глупый молодожён.

– Попривык? А то, помнится, смурял как грозовая туча. Ох, и не хотел ты себе жену, а глядь, опять на голову твою свалилась. И где? Там, где и не ожидал. В Космосе! Удружила тебе Пелагея! Наплела своих куделей судьбы.

– Мы друг другу не мешаем, – ответил Радослав, – а только являемся друг для друга наполнителем того самого пространства, которое и занимает одиночество. Каждый живёт, как ему хочется, а вот в углах при этом стылые сквозняки как волки не воют, тоска как мышь не пищит и не скребётся.

– Это что-то и новенькое. Ты освоил местную речь настолько, что и выражаешься эпически образно.

– Я не был косноязычен в принципе.

Где искать Фиолета
– Что думать будем по поводу Фиолета Арнольда? – без всякого перехода спросил Кук.

– Надеяться на чудо, – подал голос Андрей, до этого не проронивший ни слова. – Найти человека на огромном заселённом континенте немыслимая задача.

– Радослав же его увидел. А он Радослава первым узнал. Только растерялся отчего-то. Думаю, его шевелюра и борода твои ввели в заблуждение. Да и лет-то прошло немало.

– Он на Паралею прибыл мальчишкой, – сказал Радослав,– Наглым и расхлябанным. У него и лицо-то было полудетское тогда. А тут рослый, бледноликий и бородатый мужик пялится тебе в самые глаза. Я подумал вначале, что неадекватный человек. Но глаза… Понимаешь, Кук, нет тут таких глаз ни у кого. Тут люди от нас, землян, не отличаются. Арнольд же – творческое изделие в единственном экземпляре, гибрид двух миров. Человека с Паралеи и женщины из Созвездия Рай. Глаза у него, доложу тебе, как у архангела Михаила с живописных шедевров Эпохи Глобальных Войн. Когда люди на Земле верили в наличие прекрасных ангелов небес. Увидишь такого, оторопь берёт от его неземной красоты. Не ошибёшься, как увидишь, – он, Фиолет! Тут таких больше нет.

– Ты же ошибся почему-то. Не признал, – подал голос Андрей. – Я-то этого Фиолета пару раз и видел на Паралее, поскольку я мало времени там провёл. Он на местного был похож. Красив, да. Но и только. В целом какой-то невнятный он был, как бы ускользающий от пристального изучения, избегающий плотных контактов даже со своими соратниками. Я даже решил, что он аутист. Вещь в себе. Сын Разумова, ну и что. Мало ли у нас семейных династий. Особенности жизни таковы, что дети рождаются даже в звездолётах.

– Да. Он был не прост, – согласился Радослав. – Почему он тут оказался? Как могло такое быть?

– Могло, – ответил Кук. – Поскольку он попал на своей песчинке «Пересвет» в ту траекторию, что оставил после себя мой звездолёт-богатырь. Его просто туда затянуло и выкинуло в пределы моей планеты.

– А зачем тебе понадобилось вызывать свой звездолёт? – Радослав так и не получил внятного объяснения действиям Кука, хотя объяснений было много.

– Ну, ты и тупой! – разозлился вдруг Кук. – Я же говорил, что не хотел я на вашей Паралее отсиживаться. У меня тут место обжитое, вторая Родина моя. А там среди розовой и красной листвы чего я бы стал глаза свои чуждыми красотами воспалять? И не собирался я вас с собою брать. Но коли уж не прибыл ваш «Пересвет», так потащились бы к Пелагее в её заводь. Лучше бы было?

– Конечно, – вдруг задерзил Куку Андрей. – Там наша космотрасса совсем рядом, а тут мы в полном отрыве от своих. – Как и обычно не притронулись и словом к теме происхождения звездолёта Кука. Откуда он у него был?

– Тогда почему он прибыл сюда настолько раньше, чем мы его ожидали в назначенных координатах? – спросил Радослав. – И как объяснить столь необъяснимую странность?

– Этого я не знаю, – честно ответил Кук, – может, он попал во временную петлю, и его отбросило назад? Если местонахождение звездолёта Фиолета не фиксируют даже мои приборы разведывательной службы, то вывода два. Или его уже нет в наличии. Или он как-то хитро умудрился его замаскировать. В какой-нибудь подземной пещере, как и мы свой, как думаете?

– Он мог включить режим невидимости, чтобы дать искусственному интеллекту корабля возможность починить себя, – предположил Радослав.

– Это риск огромный, – сказал Андрей, – Если в процессе его нахождения внутри звездолёта, – а Фиолет не может время от времени туда не входить для слежения за восстановлением и необходимой перезагрузки центрального компьютера, – искусственный интеллект схлопнется, и тогда он окажется замурованным там без шанса выхода наружу. Тогда гибель. Он не может не понимать.

– Может, он и понимает, а выход у него какой? – продолжил Кук. – Если он считает себя оторванным от родной цивилизации, он вполне может не иметь внутреннего стимула для сохранения жизни. Или вырвется отсюда или смерть ему не страшнее, чем обитание среди чужого мира, который он не знает, не понимает.

– Короче, надо по очерёдности нам всем каждодневно патрулировать столицу, аона не так уж и велика, чтобы иметь шанс его встретить. Кроме меня. Я его не знаю, никогда не видел. Глаза архангела не тот признак, по которому можно узнать нужного человека.

– Ты узнаешь его по ботинкам, – сказал Радослав. – Наша технология. Он из них не вылезает принципиально. Там у него связь со звездолётом и прочие нужные ему для выживания штучки. У местных таких ботинок нет. Они вызывают у них острое любопытство, но и только. Что это парень на себя обул? Что за несуразицу? А потом, – да мало ли чудаков на свете,– так они думают. Тут народ в целом весьма добродушный, как я заметил. Не цеплючий до других, если они сами не цепляются.

– Конечно, мне бы и стоило иногда посещать их Центральное Древо Мира. У меня там и знакомцы имеются… – раздумывал Кук вслух. – Подключать их, конечно, к поискам не буду. Опасно. Сами такие черти ушлые, что на мякине не проведёшь. Но кое-что выведать попытаюсь. Да и прогулка пешая в моём возрасте не повредит иногда.

– Ландыш мне жаловалась как раз на обратное, – в комнате оказался Костя. Он уловил последние фразы беседы, – она ещё до своей беременности гуляла по этому столичному Древу как кот учёный. То есть кошечка. Пошла в брючках, и такое пережила! За нею толпы ходили и её осмеивали. «Ой, а ножки-то какие тонкие и длиннющие! А грудь как у женщины! Да это урод! Смотрите, не баба, не мужик! Вот несчастье какое»! И не отставали, пока она не запрыгнула на их скоростную дорогу, умышленно сев в вагон для бродяг. Бродяги и всякая асоциальная мелочевка здесь как раз более лояльные ко всяким странностям. Тех, кто опасен по-настоящему, исполнительные силовые власти просто топят в океане. А мелких нарушителей того, сего, неудачников всякого рода власти особо-то не прессуют. Как где-то я прочитал, не запрещают жить окончательно, но и не разрешают полностью. А в машине той, где отделение для бродяг, такая вонь, такая антисанитария. Пока Ландыш доехала до места, так чуть сознания не лишилась.

– Чего это она с тобою так откровенна? – подозрительно уставился на сына Кук.

– От скуки, думаю. Радослав не балует её общением. Она жалуется, что он не любит общения не по существу дела, считая его пустой болтовнёй.

– Какие у тебя могут быть тут дела? – поинтересовался Кук у Радослава. – На курорте? Ты Ландыш своим небрежением не обижай.

– Курортную зону ты оставил за собою. Тут климат мало походит на субтропики. – В который уже раз отношение Кука как к зависимому младшему домочадцу ощутимо задело Радослава. И он подумал о том, что стоит всё же озаботиться своим устроением без подачек Кука. Кук конвертировал драгоценные металлы в местные деньги, имея свои каналы связи в нужных для этого кругах местного социума. Но никого в свои тайны не посвящал. За спиной Кука они с Андреем часто обдумывали проект собственного независимого от старика существования. Да и бездельничать осточертело настолько, что никакие путешествия по лику континентов не скрашивали уже собственное иждивенчество в собственных же глазах. А посторонние глаза допущены к их жизни не были. Тут Кук явил все свои таланты как величайший конспиролог.

– Что поделаешь, Радослав. Я по праву первенства занял лучший континент. И ведь смотри, даже межконтинентальные расстояния не способны избавить нас от трений.

– Можно облегчить себе задачу тем, что локализовать поиск в определённом месте, а не бродить по всему городу, – вернулся Радослав к теме о поиске Фиолета.

– Каким образом? – не понял Андрей. – Где это место?

– Я после того, как Фиолет пропал из моего обзора, огляделся на местности и увидел вот что. Рядом находился обширный комплекс торговых площадей, нечто вроде вернисажа народных промыслов. Я сунулся туда. Место колоссальное по протяжённости, но… – Радослав тянул время, играя на нервах у Кука умышленно, мстя ему за подковырки. Кук не любил длинных повествований не по существу дела. – И вот что я там обнаружил. Стоит себе павильончик. Обычный, каких там множество. Я мог бы туда и не заглядывать. Но я зашёл…

– Да не тяни ты кота за яйца! – заорал Кук, – ещё архитектуру опиши.

– И опишу. Он несколько выделялся из общего ряда тем, что там продавали среди картин местных умельцев вот что… – Радослав опять замолчал. Кук тоже молчал, уловив его недостойную игру. – А умельцы там, скажу вам, стоят того, чтобы их посмотреть. Я даже купил пару картин в спальню Ландыш.

– В спальню Ландыш? – переспросил Кук, – у вас разные спальни? Вы что же не муж и жена уже?

– Ей удобнее спать от меня отдельно. Да она и с самого начала так решила. Сама не приходила никогда. Ждала, что я первый…. Она стала тут вне конкурса единственной королевой, как она думает. Она решила меня таким образом воспитать как идеального мужа. И я не возражал.

– Хрен бы с её воспитанием, не я ей достался. Да и королев тут столько! Целых три континента на любой цвет и любой вкус. Продолжай дальше, о чём и тянешь резину.

– Среди прочего, всякого красивого и даже чудовищного по своему безвкусию, там были особые картины и особые пейзажи. Торговец сказал, что на них огромный спрос среди высокоинтеллектуальных посетителей и ценителей редкостей. Картины не были нарисованы местными красками, или чем они там ещё рисуют. Они были созданы при помощи цветного принтера. А пейзажи наши земные. А также инопланетные, а также те, что были в наличии в такой роскошной и такой неустроенной Паралее.

– И что с того, что земные? – не понял Кук. – Тут пейзажи от земных и не отличаются почти.

– А города? Земные города, Кук. А изображения тех миров, о которых тут и слыхом не слышали, глазом не видели, потому и столбенеют от его картинок. Тут, оказывается, на фантастику большой спрос.

Все замолчали. Молчали долго. Подал голос опять Кук, – Выходит, Фиолет не растерялся. Учёл запросы рынка и стал лепить свои картинки себе на прокорм. Молодец! Торговец знает его местообитание? – Кук уже ликовал. – Чего ж ты нас томил!

– Нет, Кук. Торгаш ничего о нём не знает. Кроме того, что странный мужик, похожий на бродягу, приносит ему, когда пару раз в месяц, когда и раз в месяц охапку таких вот поделок. Они сразу же скупаются у него оптом в дорогие магазинчики уже для рафинированных ценителей прекрасного. Я и те-то, что увидел, застал по случайности. Их сразу же у него забирают другие торговые агенты. Торговец просил того бродягу приносить свои шедевры чаще. Человек сказал, что чаще он не может. Трудности с изготовлением. Наверное, Фиолет понимает, что не стоит сбивать цену на то, что является редкостью. Или боится привлечь к себе ненужное внимание из числа других агентов – скупщиков. Ясно, что Фиолет шифруется и не хочет выдавать место, где он и обитает. А оно там, где поблизости его корабль.

– И теперь мы должны патрулировать как в детской игре входы в тот вернисаж? – спросил Андрей.

– Если приносит раз в месяц, а ты видел его только что, то сразу же там и делать нам нечего, – заявил своё мнение Костя.

– Там может и нечего, – не согласился Кук, – а где уверенность, что он не живёт в самой столице или где-то недалеко? Что он бродит и ещё по каким-то улицам и местам. Нет. Будем патрулировать город, как и решили. Ты, Костя, первым и выйдешь завтра же.

Костя не обрадовался нисколько, – Чего я буду там бродить по их зарослям, как кот учёный? Ещё и за бродягу сочтут, прицепятся, да и подхватят под белы ручки для установления личности. Я не раз такое тут наблюдал. Я и не умею так. Чтобы бесцельно.

– Почему бесцельно? – спросил Кук. – А девушки? А ресторанчики? Да и мало ли чего. Обстановка там мирная. Криминал минимальный. Погрузись в изучение местной среды более глубоко. Отвлекись несколько от своих полётов над планетой, да от дежурств в звездолёте. Ты стал как отшельник, Костя. Скоро и разговаривать разучишься, как Радослав. Надо, ребята, погружаться в местную среду глубже. Берите пример с меня. Я веду активный образ жизни, уже свой тут человек для множества местных обитателей. И даже тут, где царство Радослава, я знаю отнюдь не рядовых людей лично. А мне за девяносто лет.

По дороге к бабе Вербе
Идти до холмов оказалось вовсе не так далеко, как показалось с берега. Обе юные женщины шли еле-еле. Ива из-за своей ноги, а Вешняя Верба не столько из-за своего положения, сколько от страха перед неизвестностью, избравшей мишенью именно её. Она боялась старухи, которую видела в Храме Ночной Звезды, и в которой не могло быть ничего страшного на взгляд Ивы. Хотя тут она задумалась по поводу того, как сама испугалась бабу Вербу, увидев ту впервые. Отчего бы так? Что может быть пугающего в старухе? Даже в некрасивой старухе.

– Чего ты боишься? – спросила Ива у Вешней Вербы. – Бабка всего лишь тебя осмотрит, поскольку, как сказал Капа, она владеет навыком целительства. Определяет даже по лицу будущей матери пол будущего ребёнка и то, будут роды благополучны или нет. Она только и всего пощупает твой живот. Так целители определяют, правильно ли ребёночек расположен внутри, и как избежать его перевёртывания ножками вниз. В этом случае роды бывают мучительными, и даже смерть матери или ребёнка в таких случаях возможна. А целители знают, как вернуть ребёночку правильное положение до начала родов. Ты понимаешь? Ещё они дают указание, что можно, а что нет кушать. Как лечить отёки. У тебя есть отёки?

– Вроде, нет, – ответила Вешняя Верба. – Я и вообще-то не чувствую никаких особо неприятных вещей. Всё как обычно. Даже вот. С Капой вчера были наедине, – разоткровенничалась она. – И мне было хорошо с ним, как и всегда. Я даже хочу его по-прежнему. Сильно.

Иве стало неловко от её откровений. – Где же ты с ним встречаешься? – спросила она.

– Раньше он и в столицу к себе меня возил. Мы вместе ехали по скоростной дороге. Сидели рядом в обнимку, глядя вниз на пробегающие пейзажи и селения. А как там у него, в столичном доме, Ива! Ты даже не можешь себе представить, в какой роскоши можно жить. От такой роскоши, когда ты находишься вместе с любимым мужчиной, когда тебе хорошо, а вокруг невероятная обстановка, можно и сознание потерять. От счастья.

– И ты теряла? – удивилась Ива, не представляя Капу таким вот любовником, от которого можно потерять сознание.

– Было… А теперь он только в свой дом у Храма Ночной Звезды меня приводит. Там ничего. Хотя и плохо. Пусто, стены старые, шершавые. Только постельное бельё очень тонкое. Капа изнежен невозможно.

– Как же старый Вяз? – изумилась Ива. – Он же не может не видеть, что его главный помощник с женщиной в его же доме.

– Ну и видит. И что? И даже слышит, хотя и живёт через стену.

– Слышит? Чего? Как вы разговариваете?

– Ты дурочка, что ли, совсем? Ты никогда не кричишь, если тебе бывает хорошо с твоим мужем?

– Зачем мне кричать? – ещё больше изумилась Ива. Что за звериные страсти там у Вешней Вербы и вредного Капы?

– Ты просто не понимаешь, что такое истинная страсть женщины к своему мужчине.

– Это к Капе истинная страсть у тебя?

– Да ты со своим-то чудиком живёшь, или вы только как дети спите вместе в обнимку?

– У нас не страсть. У нас истинная любовь. – Дальше они шли молчком. Ива не удержалась и спросила, – Скажи, Вешняя Верба, а как ты сблизилась с Капой? Как это произошло впервые?

– Как? Однажды я купалась вечером. Была очень тёплая вода. Он пришёл на пляж. Мы сидели и болтали. Вокруг никого уже не было. И тогда он показал мне…. Свой огромный член. Он стоял у него стоймя. Я испугалась, а он сказал, что для него это тоже очень большое неудобство. Что это страдание, и виновата в его страдании я. Поэтому я и должна ему помочь избавиться от его болезни. Я спросила, как это? Он и сказал, что должен в меня войти. Я спросила: «Неужели, он должен быть там весь целиком»? Он ответил: «Впусти хотя бы чуть-чуть…». Я посчитала это игрой, что мы просто повозимся, подурачимся. Но он вошёл в меня по-настоящему и глубоко. Из меня полилась кровь, и я потеряла сознание.

– Как это ужасно!

– Нет. Это не было ужасно. Я давно уже влюбилась в него сама. Потом я тоже иногда теряла сознание, но уже не от боли, а от наслаждения.

– По-твоему это любовь? Он просто развратил тебя!

– А что такое любовь, если по-твоему?

– Любовь? Это – полёт в прекрасные миры…

– Нет. Любовь – это, когда женщина начинает ощущать в себе пустоту и очень сильно стремиться к тому, чтобы мужчина заполнил собою её внутреннюю и страдающую пустоту. А мужчина ощущает такое же ответное стремление эту пустоту заполнить. Капа – настоящий мужчина, и он сделал из меня настоящую женщину. А у твоего мужа большой член?

– О любви не говорят столь чудовищными словами.

– Сразу видно, что твой чудик – красавчик так и не смог сделать из тебя настоящую женщину. Потому что он не настоящий мужчина.

– Какой же он? – Ива буквально задыхалась от бесстыдства Вешней Вербы.

– Трудно понять, что он за фокус природы. Но глядя на него, трудно представить его в постели с тобою. Как и тебя с ним. Вы оба с ним ненастоящие. Правильнее, нездешние. Да. Так и говорит о вас Капа. Как будто и ты и твой чудик – чья-то выдумка. Капа умён и образован. Он, как и ты, начитался уйму книг.

– Он смеет говорить обо мне? О моём муже?

– Он сильно увлечён разгадкой твоего мужа. Кто он? Откуда взялся? Фиолет тебе говорил о своём происхождении? Откуда он пришёл в наш город?

– А тебе твой Капа много ли рассказывает о собственном происхождении? Ты сама-то разгадала его?

– Какое у него происхождение? Если его воспитал маг Вяз, это и говорит о нём как об избранном существе.

– Но это избранное существо никогда не сможет стать твоим мужем, вот в чём твоя беда, Вешняя Верба. И твоя безумная тяга к нему такая же болезнь и ненормальность, как и его… То самое, в чём, по твоему мнению, и живёт настоящая любовь. Любовь не пустота. Она противоположность пустоты. Она душа жизни. Она то, без чего жизнь невыносима, невозможна. Без чего всё вокруг превращается в безобразную механику, как бы совершенно она ни функционировала.

– Сразу видно, Ива, что ты переселилась в своей библиотеке в вымышленные миры, да там и застряла. Ты узнала столько новых и странных слов. К чему они простым людям, вроде нас? Только магам и подобает вести такие вот разговоры. Но ведь ты не сможешь стать магиней в Храме Утренней Звезды. Они же рождаются в особых семьях. Лучше бы ты сразу осталась здесь и не жила бы никогда в «Городе Создателя». Неужели там все сходят с ума?

Баба Верба в таком же поседелом от старости пальто, как у Вешней Вербы, встретила их у повалившейся ограды возле такого же полуразвалившегося дома. Он один единственный сохранил стёкла в своих окнах. Прочие глазели на мир пустыми глазницами, как черепа вымерших и неведомых чудовищ. Ставший вдруг стылым ветер гулял по пустынной и длинной улице, похожей на город мёртвых. Прямо за домами уходили вдаль построенные опоры дороги, уводящей в безразмерные поля и синеющие на горизонте леса. По самой дороге над головами стоящих женщин, над крышами заброшенных навсегда домов, с гулом проносились в вышине грузовые экспрессы, общественные длинные машины, а также роскошные персональные машины элитарных сословий, которых никто из местных никогда не видел и в лицо. Ива и Вешняя Верба, очарованные видом разноцветных дорог разной высоты, забыли о бабке, задрав головы вверх. Белая дорога была на самых высоких опорах, и была она совершенно пустынной. По синей машин катило намного меньше, а по серой проезжали самые длинные и заметно более медлительные.

– Для кого же строят белые дороги, если они всегда или почти всегда пустынные? – спросила Ива, так и не разгадав загадки белой и самой высокой дороги. Даже её отец не знал ответа. Он что-то невнятно мычал, боясь показаться неосведомлённым, хотя это и было очевидно.

– Для кого? Мне Капа говорил, что великие маги используют её для своих путешествий.

– Неужели, для нескольких десятков человек построили такое сложное сооружение, не посчитавшись с затратами?

– Разве это их личные затраты? Это затраты твоего отца и ему подобных трудяг.

– Вот бы туда подняться и посмотреть вниз! – мечтательно произнесла Ива.

– Лестницы на белые, да и на синие дороги всегда закрыты для всех, кто не имеет особых печатей при себе. Вот Капа мечтает когда-нибудь стать магом и ездить по синей дороге. И он будет по ней кататься. Я знаю. А уж о белой даже он не мечтает.

– Даже он! – передразнила Ива подругу. – Как будто он любимый избранник Создателя, и все мечты только и делают, что, толкая друг друга, спешат осуществиться ему на радость.

– Да. Он избранник, только не всем дано понять, – сказала Вешняя Верба. – Ой! Как же страшно жить под дорогой! А в столице многие живут совсем рядом с такой дорогой и привыкли. Я бы не смогла так.

– Смогла бы. Я же привыкла, когда жила в «Городе Создателя». Привыкаешь ко всему очень быстро.

На волосах бабы Вербы был повязан тёмно-синий платок в белую крапинку. На ногах такие древние, не по размеру, изжёванные кожаные сапоги, что выкинь их на дорогу, и бродяга с брезгливостью обойдёт. Она сердито оглядела Вешнюю Вербу из-под нахлобученного платка. – Пошли! Хватит рты разевать, а то птица нагадит прямо в рот. Или кто выкинет что из машины на ваши головы.

– И на твою тоже! – задерзила вдруг Вешняя Верба. Ива, чтобы отвлечь гнев старухи, спросила по-свойски у бабы Вербы, – Дорога теперь соединяет столицу с новым «Городом Создателя»? А то прежде был только окольный путь и очень далёкий. К нам начальство из столицы долго добиралось. Обычно. Так папа рассказывал. А ведь он тоже строил эту дорогу, – добавила она не без гордости за отца.

Старая Верба ничего на это не сказала. Она повела девушек в заросший двор, к обкрошившимся ступеням, сказав, – Осторожнее, калеки, тут ступень одна провалилась.

– Кто это калеки? – опять разозлилась Вешняя Верба.

– Вы обе, – ответила старуха. – У одной телесная хворь, в коей она не виновна, а у тебя хворь, которую ты сама же и взрастила в себе. Не того ты себе выбрала! – голос был повелительным и каким-то неприятно-жестяным, показавшимся Иве очень странным.

– С тобой не посоветовалась, – огрызнулась Вешняя Верба.

– Твоя любовь к жестокосердному человеку не любовь вовсе, а зависимость, болезнь души. Тело же увлекается душой за собою, как моя коза волочит за собою деревянный кол, если вырвет его из земли. Я коз прежде привязывала к такому вот колу, когда они на лугу паслись, – пояснила баба Верба. – Капа, как и положено паразиту, душу твою доит, как я своих коз. Молоком юным опивается, а потом надоешь, зарежет без жалости. Фигурально выражаюсь, понятно. Сожрёт тебя недоля, как выкинут тебя, дуру.

– Ты откуда можешь знать, что он жесток? – Вешняя Верба пошатнулась, попав ногой в ту самую провалившуюся ступень. Бабка ловко и сильно её поддержала. Вешняя Верба продолжила, сильно задетая словами старухи. – Он ни разу меня не обидел. Только ласку, только подарки и видела я от него.

– И я своих коз поила, кормила, шёрстку чесала. А где они теперь?

– Где? – спросила Ива. Они вошли в темень комнаты. Сразу не было видно ничего, кроме мутного окна.

– Отдала тому старику, что на пристани. Думала, пусть молочко свежее пьёт. Сена мне добрые люди напасли целый сарай на зиму. А летом лугов-то вокруг! Не исходишь их и за день. А он их порезал, да продал мясо на базаре. Вот ведь тупой жесткач! – Трудно было не отметить её современных словесных вывертов. Но ведь она жила у переправы прежде, а там столько народа перебывало.

Чаепитие в заброшенном доме
Баба Верба включила огромную свечу в большой глубокой чашке. Селение было давно отрезано от подачи атмосферного электричества. Комната озарилась тёплым золотым светом. На столе на чистейшей скатерти стояли удивительно-хрупкие чашечки из гофрированного фарфора. Стояли в мисочках столичные вкусности. Чайник был горяч, о чём говорил пар из его носика. Большая печь была совсем белая, не порченая от заброшенности. Тёплая. Ива прижала к ней ладони. Она вспомнила грязь, которую явила им баба Верба в тот день прибытия в «Город Создателя». А тут что за шик на столе? Откуда?

– Откуда у тебя такая дорогая посуда? – спросила Ива, не удержавшись от любопытства. – Я на похожую посуду два месяца работала. Да и то у меня проще.

– А жила на что? – спросила баба Верба. – Если на посуду такую тратишься.

– У меня же муж теперь есть. Он зарабатывает тоже.

– А-а, – протянула бабка, – муж. Где ты его нашла-то? Слышала я, что он бродяга?

– Да и я много чего слышала о тебе. Что утонула ты. А ты вон из каких чашек элитных чай пьёшь.

– Что чашки, – баба Верба пригласила их сесть. Стулья были тоже из хорошо сохранившихся предметов обстановки. – Я у себя клад хранила. В этом самом доме. Вот достала, чтобы вас чаем угостить как дорогих гостей. А сладости из столицы один друг мне привёз. Я долго жила, не только болезни, но и друзей нажила. – Она зорко следила за тем, как Вешняя Верба накинулась на изысканные сладости. – Не жадничай! Тебе вредно много сладкого. Ребёночек может с диатезом родится. Больше ягодных соков пей, овощей ешь. Мясо тоже нужно для развития плода. Девочка у тебя будет, – она вглядывалась в лицо Вешней Вербы. – Девочка это хорошо. Девочку рожать всегда легче, у девочки голова меньше, чем если бы мальчишка был. К тому же в тебя, дуру, характером не пойдёт. Девочки в отцовскую родовую линию обычно вливаются. А с другой стороны, она по любому часть твоей низкой природы унаследует, чем отцовское вложение уполовинит. Нет, внешность твою не похаю. Ты хороша. Сочна. Грудаста. Вон грудь как у моей козы была, когда она с полным выменем домой приходила. Небось, отрадно всякому мужику тебя прощупать за неё. Талия тонка, а бёдра круглы. Ты можешь запалить низшие мужские инстинкты. Жарко, неистово. Даже Капа не устоял против твоего влекущего созревшего тела, его ароматных ловушек. Но таковые страсти быстро отгорают. Ты не способна на подлинную любовь. У тебя высокие духовные сферы пребывают в зачаточном состоянии. Это и выражают твои глаза, да и всё в тебе. Ты сорная трава, каковой много. А вот она, – бабка указала рукой на Иву, – цветок диковинный, хотя и стебель надломленный.

– Уж будто Капа способен сам на любовь, – подала голос Ива.

– Капа? Способен на многое. Только он вырос в глухомани. Старый Вяз не больно был озабочен его развитием. Развивал только то, что было практически необходимо ему самому.

– Не любишь ты Капу. Почему? – спросила Ива.

– Не то слово подобрала. Он всего лишь мне не нравится, – ответила баба Верба.

– Так в чём и разница? – допытывалась Ива. Не потому, что была потребность защитить Капу, а задевала сама манера старой обо всех судить как о собственных подданных. Её, Иву, постоянно калекой обзывала, Вешнюю Вербу обижала. Сама-то она кто была? Кем уполномочена давать те или иные уничижительные характеристики посторонним людям, с нею ни дружбой, ни враждой не связанных.

– Можно любить больше жизни и того, кто не нравится. А нравятся многие, но это вовсе не обязывает всех их любить. Вот ты очень мне нравишься, но к чему мне любить тебя? Любить это душой болеть о том, кого любишь.

– А ты баба Верба сильно мне не нравишься, и в то же время я тебя нисколько не люблю, – ответила Ива.

Вешняя Верба, как ни была она простовата, учуяла явную не простоту старухи в бедном синем платье в белую крапину. – А тебя саму кто развивал? Ты говоришь, как Капа один умеет.

– Чего он там умеет, когда на тебе лежит, или ты на нём, тебе лучше знать. А вот речь его выдаёт как раз неважное развитие. Вернее, недоразвитие. Он груб, и боюсь поздно уже его развивать. Время упущено. Он же не мальчик, как ты понимаешь.

– Да мне и не нужен был мальчик. Я всегда хотела настоящего мужчину.

– Ты и нашла. Настоящего, опытного на разные фасоны случек, кобеля, – выдала баба Верба, с шумом дуя на чай в чашечке. Несколько капель пролилось на скатерть.

– Бабка, – вдруг разозлилась по-настоящему Вешняя Верба, потому и осмелела, а Вешняя Верба никогда не была девушкой робкой, – я одного не понимаю, зачем ты обрядилась в такое вот чучело, когда ты являешься кем- то ещё. Уж точно ты не живёшь в такой развалюхе. Чем тут жить? И мне зачем надо было к тебе ехать?

– Не волнуйся, доченька, – ласково пропела баба Верба, – тебе нельзя себя волновать из-за пустяков. А я только проверю, нормальное ли у тебя течение твой беременности, здоров ли будет твой будущий ребёночек. По лицу вижу, ты девочка крепкая, ядрёная, хотя положением своим двусмысленным ты издёргана.

– Как же ты проверишь?

– Животик твой пощупаю, расспрошу тебя о тайном, когда Ивушка уйдёт отсюда. Она тебя подождёт у переправы в доме. Но потом. Пока мы чайку попьём, поговорим по душам, отдохнём, успокоимся, а там уж.

– Как же я одна по темени потом пойду?

– Не по темени. Я сама тебя провожу до переправы.

– Пусть Ива возле дома погуляет, как ты со мною поговоришь. А то, к чему ей уходить? – не нравилось Вешней Вербе предложение бабки. Да и Иве оно казалось странным каким-то. – Никак я не пойму, чего мы сюда и припёрлись с тобою, а, Ива? Всё Капа толкал для чего-то. Боюсь, говорит, что дитя может родиться негодным. С чего бы ему родиться негодным? А баба Верба всё равно как магиня. В душе и в будущем читает. Да разве магини так выглядят как это чучело, забытое кем-то в огороде? Да я и побрезгую, чтобы ей разрешение давать к себе прикасаться. Руки –то…. – Вешняя Верба вдруг замолкла. Руки бабы Вербы были тонки и не похожи на руки старой изработанной селянки. На указательном пальце левой руки сиял, вдруг появившийся неведомо как, большой перстень с прозрачным камнем. Свет свечи, попадая на камень, делал его похожим на око Создателя, каковое было вшито у мага Вяза в его ритуальное одеяние. В структуру камня словно бы была включена звезда, пойманная в ночном небе. Она переливалась всеми возможными цветами радужного спектра, и сияние это острыми точками ослепляло глаза, если баба Верба шевелила своей рукой. Она наслаждалась чаем, не принимая к сведению слова Вешней Вербы. – Хочешь, тебе подарю? – обратилась к Вешней Вербе старая Верба.

– К чему оно мне? Скажут ещё, что украла. А ты его где взяла?

– Моё. Даровано мне по линии матери. А той от предков её.

– И вот так запросто мне отдашь? – усмехнулась Вешняя Верба, решив, что это розыгрыш. Об этом подумала и Ива.

– Отдам, когда дочку свою родишь. – Тут баба Верба повернулась к Иве. – Расскажи мне дочка, пока я не занялась этой козой и её брюшком, откуда ты своего мужа себе добыла?

Ива молчала. Баба Верба продолжала, – Я знаю, что твой дед тебе в видении сказал, что вылечат твою ногу пришельцы из-за пределов неба.

– Ты не можешь этого знать. Я никому не говорила… – Ива обхватила пустую чашечку так, что та едва не хрустнула.

– Знаю. Я входила в твои видения в Храме Ночной Звезды. Ты же меня там видела, в видении своём. Забыла? А вот скажи мне, не в лесу ли ты и нашла своего странного бродяжку? Ведь ты с ним поселилась в старом родительском доме как раз после праздника -проводы лета. Где же ты могла ещё? В «Городе Создателя» бродяг нет. А твой муж – бродяга и есть. Все об этом знают. Да я не осуждаю. Нашла хорошего парня, я рада за тебя. Другого-то где тебе взять, увечной? А бродяга кров себе нашёл, девушку чистую и пригожую. Что с того, что нога повреждена немного. Ведь ты отлично ходишь, работаешь за себя и за него. А прочее до кого касаемо? Да и красив бродяжка тот, как я слышала. А вот не слышала ли ты, доченька, о том, что упало в наш лес престранное огромное тело, на звезду похожее, как пролетало оно по ночному небу? Может, бродяжка твой видел чего? Не рассказывал о том? О том, как в Храм входил некий человек, на человека мало похожий, расплавленным серебром облитый, мне Капа рассказал. Ты-то не могла того видеть, поскольку все люди в мирах предков путешествовали на тот момент. – И старая Верба искоса взглянула на застывшую Иву. – А то многие рассказывали, как ты из леса выходила с высоким мужчиной в старой одежде, почти обтрёпанной, а вот ботинки у него блестели, как из чистого благородного серебра отлитые. Я не поверила. Кто же в серебре ходит? Выдумщики люди у нас. А тут вот ещё. Видел один человек, а он перемещается с ремонтными бригадами по многим местам, где Храмы старые чинит, как муж твой на утренней заре в лес пошёл. Тот тоже любитель по грибы пораньше ходить. Но муж твой налегке шёл. Тот за ним следом так и шёл. Тропа удобная была, а одна она в лесу. И вот нырнул твой муж в заросли. А рабочий думает, а ну как там грибное место? Следом за ним. Видит он поляну обгорелую. Муж твой подошёл к её краю. Заискрил вдруг воздух, и пропал муж твой, как не было его. Тот работяга подбежал, не устрашился. Помочь решил. А его страшная сила отбросила прочь. Так он только к вечеру вышел из леса. Без грибов. Память отшибло настолько, что дорогу вспомнил только к вечеру. А так целый день блуждал. Он магу Вязу о том рассказал. Маг никому о том брехать не позволил.

– Ты-то откуда узнала? – с сомнением спросила Вешняя Верба, видя, что подруга молчит, как онемела.

– Так Капа и рассказал. Я же по-свойски обещала ему тебя осмотреть, совет дельный дать, помощь предоставлю, как время выйдет. Я денег, доченька, не беру за свою помощь и советы ни с кого. – Она опять повернулась к Иве, – Я уж подумала, не пропал ли твой муж навсегда. Как думаю, молодая Ивушка одна останется? Нет. Ты с ним как жила, так и живёшь.

– Душная какая комната, – только и сказала Ива. – Свеча ещё тут чадит. Пойду я к реке. Погуляю, раз выдался такой пригожий день. Я, Вешняя Верба, подожду тебя на переправе, где и Капа. Мне в этом селении гулять не хочется. Тут страшно. Дома пустые, а над головой гул стоит от дороги. Машины свистят, того и гляди вниз низвергнутся. А случаев таких столько! Я ещё в «Городе Создателей» насмотрелась на такие страшные аварии, что и не забудешь, как ни старайся. – Ива встала и вышла. Её никто не удерживал.

За домом в заглохшем саду, в переплетении голых едва расцветших ветвей, кто-то замахал вдруг руками в старых рукавах. Ива обмерла. Да нет! Это же весенний ветер трепал старое огородное и полуистлевшее пугало, торчащее на покосившейся палке. Страшная ипостась бабы Вербы с её ласковой речью, пропитанной посылом тревоги, посланной самой Иве, вдруг изумила её внезапно только за пределами дома, в заросшем дворе. Страшная тем, что за ряженым фасадом старой нищей старухи была скрыта совсем не баба Верба. Ива вспомнила рассказ Вешней Вербы о магине из КСОР, что разгуливала там в платье со шлейфом, усыпанным звёздами, с волосами, искрящимися от золотой пудры. А как сам Капа попал в такое вот здание, да ещё на самый верх, это и вообще не поддавалось объяснению. Ива, спеша и ковыляя сильнее, чем при обычной походке, направилась к реке, чтобы вызнать у Капы причину его непостижимой болтливости о том, о чём ей самой он приказал молчать. О пришельце в Храм в ту ночь. Поразмыслив во время прогулки, она решила, что Капа со своими сокровищами, полученными у прежнего мага разрушенного заречного Храма на сохранение, присвоил их себе. Пробрался в КСОР и решил выкупить себе там место, найдя такого же мздоимца. А магиня? Она могла показаться Капе просто похожей внешне на бабу Вербу. Носатая и старая. Молодым мужчинам все старухи кажутся на одно лицо.

Куда делась Вешняя Верба заодно с Вербой старой?
Капа спал в ночлежном доме на дощатой кровати, укрывшись тулупом, взятым у деда. Щегольской пиджак висел рядом на деревянной занозистой спинке кровати. На сей раз не было даже того серого белья, что было при бабе Вербе. И пирогов гостям никто не пёк. На столе в кухне стояла тарелка с засохшим хлебом, чай холодный, если не вчерашний. Сам дед где-то гулял. Рыбу, наверное, ловил на реке. Иве очень хотелось домой, к Фиолету. Зачем она только согласилась тратить драгоценный выходной день на глупую поездку через реку. Настроение было подавленным. Расспросы бабки застряли где-то в ней гвоздём и обещали некое будущее нагноение – очень плохое продолжение того, что началось в заброшенном селении. Что-то тёмное, как и сами необитаемые комнаты опустелого дома, было во всей этой истории, в самой старой Вербе. Капа, видимо, учуял и во сне, что она вернулась. Он вошёл в кухню, заспанный и какой-то непривычный на вид. Полусонное состояние делало его проще и исключало состояние важной игры в статусного человека. Обычный мужик, свежий, румяный со сна, не очень уж и взрослый, как о себе воображал, не очень и умный, как ни тщился он изображать из себя мудреца. – А где Вишенка? – спросил он о Вешней Вербе.

– У бабы Вербы осталась. Она её сама приведёт сюда. Так сказала. И чего тут делать? Купаться – холодно, весна, ягод нет, кругом сырость. Какой пропащий у меня выходной. – И Ива принялась за уборку неряшливых комнат для гостей, чтобы не сидеть без всякого смысла.

– Вот что значит хозяюшка, – похвалил Капа. Он вёл себя так, будто и не нападал на неё в лесу когда-то. – Вымуштровал, видать, тебя твой муж – бродяга.

– Никакой он не бродяга, – ответила она. – И никто меня не муштровал.

– Значит, неудачник. Что примерно одно и то же. – Не найдя ничего съестного у старика в кухне, ворча на то, что дед всё сожрал сам, или же копит деньги, выделяемые для путников, Капа с радостью вдруг обнаружил лоток с пёстрыми птичьими яйцами. Стал их бить и пить сырыми, вызывая отвращение Ивы от такой его трапезы.

– Жаль мало, – произнёс он, опустошив весь запас старика. Не придётся тому полакомиться деликатесным продуктом. – У старых от яиц запоры могут быть, – добавил он назидательно, – а для молодых весьма полезно.

– Отвези меня на тот берег, – потребовала она, – потом жди свою Вишенку.

– Ещё чего! – не согласился он. – Буду я махать вёслами туда-сюда. Я не двужильный.

– Как чужие припасы поедать или детей делать девушке, ты сильный, а как трудиться, ты и выдохся с двух взмахов весла.

Она села за стол, давая отдых ноге. Капа сел напротив, откровенно любуясь её лицом. – Тебя устраивает твой муж? По виду он, если честно, на мужчину нормального не похож.

– На кого же он похож?

– Как тебе сказать. На кого-то, кого тут быть не может, а вот есть.

– Зачем ты наболтал бабке о том пришельце, что вошёл в Храм Ночной Звезды? Сам же просил хранить тайну, – выпалила она. После той его выходки в лесу они уже не разговаривали. Капа делал вид, что в упор её не замечает. Да и замечать было негде. Они попросту не пересекались в своей жизни. В Храм Ночной Звезды Ива больше не ходила. И в другие Храмы не ходила. У неё начисто пропал интерес к подобным походам. Ни в какого Создателя она уже не верила. Во всяком случае, в такого, каким описывали его маги и традиция.

– Она не та, за кого себя выдаёт, – ответил Капа, рассматривая уже свои руки. – Не хотел я тебе говорить, а скажу. Она сюда умышленно пришла на переправу. Напялила на себя ветошь, вымазалась, даже на нос чего-то нацепила, чтобы нос уродливее казался.

– Зачем?! – не поверила Ива.

– Затем. Как упал в лесу тот объект, объятый белым пламенем, так особые люди стали принюхиваться к нашим местам, чего-то тут искать. Хотя только мы с тобою и видели пришельца с неба, но они как-то учуяли, что в той штуке кто-то сюда живой прибыл. Выспрашивали у людей то, да сё, прикидывались кто рабочим пришлым, кто бабкой безродной. Зачем только? Того я не знаю. А интерес очень уж нешуточный. Весь лес облазили, а ничего не нашли. Теперь твоего бродягу ищут, а примет его не знают толком. Я же ничего им не сказал, что муж он твой.

– Кому не сказал? Кто спрашивал?

– В КСОР меня вызывали, допрашивали, как, что. Не знаю ничего, говорю. Не видел. Я ночами сплю. Я и Око Создателя, как оно появляется на небе, редко когда вижу. А ведь мы с Вишенкой видели, как в ту ночь возник на небе вроде круга с огнями по краям тот самый объект, что искали потом. Всё ближе, ближе к земле, всё огни ярче, а потом гул пошёл, и пламя сине-белое охватило его целиком. Мы же в лесу в ту ночь любились. Помню, упали мы, и ветками, листьями нас засыпало. Вот как тебя в ту бурю. И уши заложило, лоб сдавило. Два дня потом в ушах звенело, а у Вишенки голова болела. Вот так, Ива. Теперь и думай, с кем ты живёшь. Не Супротивник ли Создателя прибыл на нашу землю? Не беду ли всем нам принёс. Не теперь, так потом. Страшная история. Но тебя я понять могу. Ты красивая очень, а вот тело-то твоё никому для любви не сгодилось бы.

– Чего же ты ко мне лез? – обиделась она.

– Так, попытать тебя хотел на стойкость твою девичью. Да и любопытство было. Никогда я хромых не любил. Не стал бы я тебя трогать. Попугал бы, извалял бы малость, а не тронул. Я не насильник, умом не убогий. Меня женщины сами любить жаждут. Не знаю порой, какую и выбрать, чтобы себя утешить.

– Как же тогда Вешняя Верба?

– Она девочкой мне досталась. Нетронутой. Вот я и жалею её.

– Чего же и плёл о ней гадости?

– Да пьяный я был от наливки той гадкой. Злой был и дурной. Так что с опозданием, а прошу у тебя прощения за ту выходку. Гнусную. Я человек честный, ко лжи и грязи не приучен с детства. Маг Вяз меня так выпрямил, что мне кривизна иных душ нестерпима до ожесточения. Так бы и вырубил всю негодную поросль людскую и сорную, как власть бы имел. Тебя и отмечаю я за чистоту твою родниковую. – Он поднялся, – пора мне за Вишенкой идти. Что-то бабка никак её не отпускает. А она голодная там. Не плохое ли что случилось?

Он ушёл. Ива какое-то время обдумывала их разговор. Отчего-то она поверила Капе, что он никогда и никому не расскажет о Фиолете ничего. Если до сих пор не рассказал, то уж точно не выдаст. А бабка пустое плела. Из ума выжившая бродяжка. Не взяли её в «Город Создателя» из-за старости, а она отказалась перебираться туда, куда и выселяли всех стариков. В совсем уже старые города. Где они и доживали с бродягами и прочим сбродом. Кое –как заброшенные дома в тех городах чинили, кое-как жили. Кормили их через сеть бесплатных столовых для таких людей. Континент был изобилен, и от голода не пропадал никто. А вот в стране желтолицых, несмотря на великолепную природу, бедные люди голодали, как она слышала от отца. Лучше всех жили бронзоволицые, рыжеволосые. Они были богаты, любили роскошь, но часто дрались и между собою, и с прочими. Мягкий климат позволял им не иметь печей, не сеять хлеб, поскольку у них росли целые леса хлебных деревьев. Диковинные фрукты и орехи валялись прямо под деревьями – ешь, что хочешь. И ещё, как слышала Ива, они были очень развратны. Совокуплялись всегда, и днём, и ночью, не признавая семейных уз. Если они попадали в какой город, то все жители, особенно девушки и молодые женщины, их избегали, боясь нападения. Они прибывали с золотом, драгоценностями, снабжали строительство дорог колоссальным количеством прочих металлов, поэтому без труда покупали влиятельные должности. Угнетали местных людей, обманывали, поскольку люди белого континента были очень доверчивы и простодушны.

Ива уснула на жёстком топчане, укрывшись тем же тулупом, коим укрывался и Капа. Вначале было противно лежать на такой кровати, но уснула она сладко и глубоко. Старик, вернувшись откуда-то, колобродил по коридору, гремел жестянками, готовя ужин, и беспрестанно чихал. Послышался голос Капы. Ива выбежала ему навстречу, радуясь тому, что с ним и Вешняя Верба. Но Вешней Вербы с ним не было. Капа был бледным и напуганным. В руках он держал картонную коробку. – Тебе оставила, – только и сказал он Иве. Ива взяла коробку из его рук. Она оказалась нелёгкой. Поверх крышки была надпись: «на память Иве о встречах с бабой Вербой». В коробке лежал тот самый роскошный сервиз из тончайшего фарфора. Полный комплект. Странность подарка – это было ещё не всё. Вешней Вербы, как и старой Вербы, в том доме не оказалось. Не оказалось их нигде. Поскольку Капа проверил все пустые дома. Даже те, где не было крыш. Нашёл он только бабкин маскарад и два старых женских, поседелых от носки пальто. Всё это он, понятно, с собою не взял.

– Так я и думал, – только и сказал Капа. – Увезла старая обманщица её по скоростной дороге в столицу. Приехали на машине её телохранители и взяли мою Вишенку под белые ручки. Там в конце селения и лестница есть для подъёма наверх дороги. Ты разве не заметила?

– Я разве туда ходила? В конец селения. Там же улица длинная и пустынная как город мёртвых.

– Где теперь найдёшь? – Капа сел на топчан. Обхватил голову руками.

– Зачем ей Вешняя Верба?

– Ей ребёнок её нужен, – ответил он. – Я же сразу её узнал, когда увидел в Координационном Совете. Хотя и нос у неё маленький, и лицо выбеленное, а узнал. Глаза же не скроешь. Она мать моя. Вот так, Ива. Вяз о том не знал, а то бы сказал.

– А отец твой кто?

– Отца никто не знает. И Вяз не знает. Ему всучили меня для воспитания неизвестные люди. Нарочно имя редкое позорное дали, чтобы потом она меня по имени обнаружила, как я вырасту. Разве такие имена дают детям? Те, кто ребёнка прятали, ей это обещали. А так, поскольку она магиня была из знатного рода, дала обет безбрачия. В самой зелёной юности её посвятили Центральному Храму Утренней Звезды. Потом уж карьеру она себе сделала, или родня ей помогла – не важно. Ребёнка бы отдали кому в семью по закону, ей бы пришлось уйти из элитных своих высот в низы простонародья. А так выкинули как щенка, вроде и нет его. Зато и позора ей нет. Она теперь мне обещает должность в Координационном Совете объединённых религий. Но сама меня ненавидит, как ненавидят люди свои старые пороки, за которые им стыдно. Поэтому хочет ребёнка Вишенки взять, вроде как компенсацию за погубленную свою юность. Сама воспитать хочет, дать образование и богатство. Чего мне не дала. У неё дом, полный слуг, роскоши. У неё власть, и при этом никого рядом. Ни одной родной души. Да и не старая она уж настолько, как рядилась перед всеми.

– Откуда же ты узнал всё?

Капа протянул Иве письмо, но в руки не отдал. – Мне подарочек оставила тоже. Пишет, что ждёт к себе в любое время, как я очухаюсь после всего. Что за Вишенку спроса с меня не будет, и искать её никто не будет. А сама Вишенка уже и не захочет в свою вонючую бедность вернуться. Только условие. Мне необходимо о Вишенке навсегда забыть. Можно сказать, что и Вишенке и мне повезло. Только счастья я от такого везения что-то не чувствую.


Ненастные дни

Гибель «Пересвета»
– Где ты была? – спросил Фиолет, когда Ива поздним вечером пришла домой. Продрогшая, расстроенная, держа в руках большую коробку, она ничего ему не ответила. Бухнула коробку в угол и даже не порадовалась дорогому подарку. Всю ночь болела нога, так что Фиолету пришлось дать ей маленькую прозрачную капсулу, про которую он объяснил, что употреблять такое вот средство часто нельзя, поскольку оно не способствует выздоровлению.

После работы Иву перехватила мать Вешней Вербы, а поскольку дочь не посвятила мать, куда и с кем она ушла вчера, Ива промолчала на истерические и жалкие вскрики несчастной женщины. Не могла она ничего объяснить. Не смела. Не умела. Мать давно уже считала свою дочь Вешнюю Вербу шлюхой, давно уже махнула на неё рукой.

– Как жаль, как жаль,Ива, что нас не взяли в «Город Создателя»! – всхлипывала заезженная многодетная мать Вешней Вербы. – Я слышала, что там никому ни до кого нет дела, а тут я вся извелась от своего материнского позора, в который вогнала меня моя старшая дочь.

Когда она ушла, Фиолет спросил у Ивы, – Почему ты не рассказала женщине о том, что вчера вместе с её дочерью уехала за реку?

– Нельзя, – ответила Ива. – Вешняя Верба нашла там свою судьбу. – Но какую судьбу и где нашла Вешняя Верба?

– Плохо, когда у родителей и детей нет доверия, понимания. Твоя подруга нашла себе того, кто неугоден её родителям?

Ива лгала, – Да! Да.

Какое-то время народ погалдел, посудачил по поводу сгинувшей Вешней Вербы, но вскоре о ней забыли, будто её и не было никогда. В одну из ночей Фиолет разбудил Иву и попросил немедленно собраться вместе с ним. Ему от «Пересвета» пришёл тревожный сигнал. Куда пришёл, каким образом, она не спрашивала. Быстро одевшись, они направились в чёрный ночной лес. Но чёрным он казался только со стороны. Войдя в его глубину, привыкнув глазами к рассеянному свету ночных звёзд, к еле уловимому свечению неба, они уверенно шли по знакомым тропам, а там, где было необходимо перелезать через бурелом или канавы, Фиолет включал свечение на собственных ботинках, и дорога отлично просматривалась. Половину дороги, как и обычно, он нёс её на руках, поскольку в его руках Ива теряла свой вес. Так ей казалось. А где было ровно и удобно, она шла сама.

Пройдя сквозь защитное экранирование на поляне, Фиолет велел Иве оставаться снаружи своего звёздного дворца. Он дал ей маленький пульт для того, чтобы она держала его направленным к открывшемуся входу внутрь «Пересвета». – Держи! Даже если устанешь, держи двумя руками. Если сигнал не будет поступать, вход замкнёт, и я уже не выйду наружу никогда. И жди, когда я выйду.

Дрожащими руками Ива держала плоский пульт, не понимая, откуда идет вибрация, – от загадочной вещички в её руках или из неё самой. От сжавшего её страха. Что-то явно произошло. Фиолета не было долго. Чёрный зев звездолёта пугал непроницаемостью. Внутри не включилось освещение, как было это всегда, когда они туда входили. Редко, но Фиолет иногда брал Иву с собою. Для того, чтобы проверить, что происходит с её ногой.

Когда он выпрыгнул наружу со своим привычным заплечным рюкзаком и взял пульт из онемевших рук Ивы, тотчас же за его спиной с треском исчез входной люк. Фиолет со всего размаха бросил пульт куда-то в черноту леса и, схватив жену за руку, помчался, таща её следом, прочь от «Пересвета». Она подпрыгивала как раненая куропатка, почти волоклась за ним, и всё происходящее казалось кошмарным сном.

Оказавшись на приличном расстоянии, Фиолет остановился, и они вместе оглянулись назад. Через стволы деревьев был виден купол, наполненный весь целиком вначале нежно голубым, а потом ослепительно-белым сиянием. И вместе с этим, замкнутым в нём, полыханием он, как гигантская опрокинутая чашка стал уходить в землю. Вскоре осталась только верхушка этой чаши, и тогда Фиолет опять схватил Иву за руку и опять потащил прочь. Вскоре их настиг гул, лесная почва под ногами стала колебаться, и они, не сговариваясь, вместе упали плашмя. Что-то горячее пронеслось над головой Ивы, подняло вверх её волосы. Она глубже зарылась в мягкую растительную подстилку лицом. И тут всё закончилось. Их окружала глухая, сырая чернота. Сколько они лежали, понятно не было. Но встали и, не отряхиваясь, побрели к выходу из леса, к дому.

– Он умер? Твой «Пересвет»? – спросила Ива.

– Да. – Они вышли к той самой маленькой речушке, через которую и было опрокинуто поваленное дерево. Фиолет взял Иву на руки и понёс её, идя вброд, не желая карабкаться по стволу в кромешной ночи. Его ботинки были не способны ни промокнуть, ни повредиться даже в огне. Он не мёрз в них зимой, не промокал весной и осенью, не потел и летом.

На опушке было почти светло. Они сели на какое-то бревно, ошкуренное молодёжью, собирающейся тут летними вечерами для своих игр. Фиолет поставил рюкзак у своих ног. Ива потрогала его и вдруг обнаружила, что он даже не сдвигается с места. Что-то невообразимо тяжёлое лежало в нём. И каким образом Фиолет тащил этот груз на себе, да ещё и саму Иву в придачу, было выше её понимания. – Что там? – спросила она.

– Там материнская плата главного компьютера. Мозг моего «Персвета», – ответил он. Ива вздрогнула, представив себе вполне реальные мозги, кровавые и студенистые.

– Там только информация, – объяснил он, как-то почувствовав её детский испуг. – Там, откуда я, всё можно будет восстановить, если все записи целые.

– Как же ты теперь попадёшь домой? – спросила она, – на чём?

– Никак я не попаду.

– Тогда зачем тебе мозг умершего «Пересвета»?

– Не знаю. Но я должен его сохранить.

Уже дома, лёжа на спине и глядя сине-фиолетовыми, невероятными своими глазами в белый потолок, покрашенный и отполированный ещё отцом Ивы, в котором плавали световые блики от слабенького ночника, он заплакал. Заплакал молча, заплакал страшно, поскольку она никогда не видела его слёз.

– Я совсем один, – глухо сказал он, почти не двигая губами и так, что голос прозвучал как из глубокого колодца. – Что мне делать?

– Разве ты один? А я?

– Что мне делать?

– Я рядом. Я твоя жена.

– Ты чужая. Всё вокруг чужое. – Он не двигался и не менял положения своих глаз. Слёзы затекали в его красивые уши с тонко закрученной ушной раковиной. В эти самые уши сколько ласковых и тайных слов она ему нашептала. Сколько признаний, немыслимых откровений. Но, оказывается, она чужая. Ива, страдая от его признания, погладила его лоб и ужаснулась тому, какой он ледяной. Он закрыл глаза, стыдясь слёз. Пушистые ресницы упали на белые, как свежевыпавший снег, щёки. Она и прежде никогда не видела, чтобы он когда разрумянился. Но чтобы настолько неестественно был белым, каким может быть тот же неодушевленный фарфор, а не живой человек? Как если бы он умер, как и бывает с человеком при его переходе через необратимую границу от жизни к смерти, когда белизна ещё не начинает синеть. Кровь уже не движется, а кожа сохраняет живую эластичность.

– Фиолет! Фиолет! – страшно крикнула она, холодея и словно бы умирая за ним следом. – Не умирай!

– Мне очень плохо, – сказал он, – не слушай мой бред. Ты для меня всё, что у меня и есть. Не пугайся. Утром я встану нормальным. Такое состояние – это от шока. Стресс. Я переживу. Я приучен выносить и не такое. Дай мне ту же капсулу, что я даю тебе от боли в ноге. Ты знаешь, где они лежат. Я усну. Будем спать.

Утром, проснувшись, а спала она крепко, поскольку тоже проглотила ту же капсулу, что и Фиолет, Ива не увидела его рядом. И в доме его не было. И вокруг дома в саду его не было. И в сарае для хозяйственных припасов и инвентаря его не было. Но так было и прежде. Он уходил, ничего ей не объясняя. Приходил, тоже ничего не рассказывая. Такой уж он был. Главным было то, что он был лучше всех. Что она любила его. А он? До вчерашнего признания она верила, что да. А теперь? Ей уже так не казалось. Она собралась и побрела на хлебопекарное производство. Сильно болела нога. Она решила, что виной тому их тяжёлая прогулка туда и обратно по ночному лесу, реакция на то, что там и произошло. Вернувшись после рабочей смены, Фиолета она не обнаружила. И к вечеру он не вернулся. Не вернулся он и на следующий день.

Незваный кандидат в новые мужья
Ива осталась совсем одна. Рябинка и Ручеёк жили и учились в столице. Вешней Вербы не было. Берёзка вышла замуж, да и не дружили они с Берёзкой настолько уж и близко. Отец тоже отчего-то не приезжал. Мать не простила её бегства из «Города Создателя» до сих пор, и видеть пока не хотела. Ива вдруг начала слабеть. Нога болела почти каждый день, и боль эта стала едва ли не привычной. К ночи она принимала капсулы Фиолета. Благодаря им, крепко спала, даже грустила как-то слабенько, всю рабочую смену проворно работала, пока к закату солнышка их действие не заканчивалось. Тогда вместе с болью наваливалась и тоска. А Фиолет всё не возвращался.

Однажды пришёл тот, кого она уж никак не ожидала. Поскольку дверь она не запирала до самой ночи, ожидая Фиолета, то Капа вошёл без стука. Он какое-то время бродил по её дому, осматривая его так, будто собирался здесь поселиться. Задев ногой, так и не раскрытую коробку с подарком бабы Вербы, он остановился и сел на диван.

– Ива, бросай своего бродягу. Я отлично знаю, что его почти никогда не бывает дома. Что он нигде не работает и живёт за твой счёт. Пока ты молода, ты можешь родить мне ребёнка, надеюсь, что здорового, а почему бы и нет? Ведь после целого года жизни со своим пришельцем, ты так и не понесла от него. Ясно, что это невозможно. Ясно, что он не человек, а оборотень. И каков он в действительности, ни ты, ни я знать не можем.

– Вишенка тоже не сразу понесла от тебя. А ты овладел ею, когда она была совсем ещё девочкой – подростком.

– Я знаю таких целителей, которые умеют вызвать выкидыш на раннем сроке, – нагло просветил её Капа.

– А! То-то Вишенка была такой худенькой. Одна грудь и была у неё пышной. Она постоянно теряла много крови. Ты заставлял её идти на такие муки! Злодей ты, Капа, и развратник!

– Скажем так, я её не принуждал к сожительству. Она сама влюбилась и стала ко мне приходить. И не помню я, что она была маленькой в то время. У неё грудь была как вымя, полное молока. Она тёрлась своим выменем, прижимаясь то к одному, то к другому. Как-то раз, когда я подошёл к ней в Храме, чтобы дать ей напиток для встречи с предками, она открыто заявила мне… Когда все отключились, она и сказала мне, что любуется на меня.

– Так прямо и заявила? Ну и самомнение у тебя!

– Самомнение есть у всякого человека, если он не животное. А она не первая, кто говорила мне об этом.

– Прямо в Храме тебе и говорили о том?

– Нет. Храм – сакральное чистое место. Его нельзя осквернять такими беседами. А вот в столице многие женщины говорили, что никогда прежде не видели такого статного красавца как я.

– Что-то я не помню, чтобы Вешняя Верба когда-нибудь говорила с тобою. Я же тоже всегда отдавала напиток Ручейку.

– Тебя и не было. Ты болела тогда из-за поломанной ноги. Нельзя нарушать традицию. За это Создатель пошлёт наказание. Вот он тебя и покарал.

– А тебя? За то, что ты нарушил традицию и воспылал похотью к юной девушке в Храме? – Ива вдруг подумала о том, что она сама же и дала Капе повод думать о том, что… – Неужели, ты решил, что я тоже приходила любоваться на тебя?

– Разве не так? – Нет! Нет! И не могла Вешняя Верба заявить тебе о том, что ходит в Храм Ночной Звезды только ради тебя. Ты всё это придумал!

– Я видел, как она вылила напиток на пол. Я её отругал, а она сказала, что приходит сюда не для того, чтобы бродить в мире, где и без напитка все окажемся когда-нибудь. «Для чего тогда»? Так я спросил. А она: «Для того, чтобы видеть тебя». Я сказал: «Ты дерзкая! Ты не смеешь и взгляд поднять на мага Храма Ночной Звезды! Поскольку я не магиня из Храма Утренней Звезды, которые и созданы для того, чтобы на них любоваться, когда они поют свои гимны весне и жизни. Тут Храм вечной Ночи». А она: «Ты пока не маг, и неизвестно, будешь ли ты им. А вот моим возлюбленным ты будешь». Вешняя Верба была одержима и распалена духом похоти, как и не всякая взрослая женщина. А это как заразная болезнь всегда перекидывается на мужчину. Сам мужчина, если он здоровый мужчина, а не больной фантазёр, первый не пристанет. Тем более мужчина – маг, тем более к юной девушке. На следующий вечер она пришла к реке у Храма и купалась там нагая. Хотя лето шло к убыванию своего жара, вода была как парное молоко. Мог я устоять? Если мне было к тридцати, а я всегда один? Я думал, что она с парнями всего уже попробовала. Она никогда не купалась в реке одна. Я часто видел с берега, как она вечно с кем-то визжала в воде. А тут она пришла одна. Ко мне. Вот я и дал маху. Оказалось же, что она была девственница. Поэтому я и жалел её столько лет. Жениться я не мог по своему статусу. А позволить ей стать шлюхой тоже не мог.

– Не могла она купаться нагишом! Никто так не делает. Ты сам её и раздел в тот вечер. – Поскольку Вешней Вербы не было, а сам Капа, похоже, сильно тосковал об утраченной любовнице, которой тайно услаждался не один год, все мысли их крутились вокруг Вешней Вербы. Да и Ива страдала, ничего не зная о неизвестной участи несчастной подруги.

– Она пришла тогда в Храм Ночной Звезды в таком платье, чёрном и облегающем, а в области груди была прозрачная вставка. И только две блестящие вышитые звезды закрывали её соски. Даже старый Вяз сказал ей после ритуала: «Девочка, зачем ты надела такое платье? Это нескромно». Она ответила старому магу: «Разве у вас не такое же чёрное одеяние со звёздами на груди? Я думала, что такой наряд будет уместен, чтобы почтить Создателя и за его ночную ипостась». Вяз едва не онемел от её дерзости. Никто ему в глаза не смеет глядеть, а тут девчонка с налитыми сиськами на виду смеет болтать такое! «Я бы поругал тебя, но ты слишком юная, чтобы понимать в какой соблазн ты вводишь окружающих мужчин. Куда смотрит твоя мать»? – Капа тяжело вздохнул и погрузился в молчание, уйдя в сладостные воспоминания о юной красоте утраченной подружки.

Мать Вешней Вербы никогда не следила за старшей дочерью. Она была обременена кучей других детей. Старшая дочь была как рабочая скотина в доме своей матери. Тут-то Ива и поняла свою личную вину в том, что она сама же уговорила свою мать Ракиту подарить Вешней Вербе то роковое платье. Отец Ясень любил свою Ракиту. Однажды он привёз жене из столицы чёрное нарядное платье, вышитое звёздами. Но то ли платье не оказалось впору, то ли ещё почему, вместо радости Ракита отругала дарителя. Платье было скомкано и убрано. Вешняя Верба одевалась хуже всех девушек в округе. Ива попросила у матери платье для подруги, сказав, что девочка будет носить платье на плотный лиф, чтобы скрыть грудь. Мать подумала, поломалась, но отдала. А Вешняя Верба с её рано поднявшейся тугой грудью, с губами –яркими вишенками, с её гибкой стройной шеей и высоким ростом, была пока что недоразвитым подростком по своему уму. Она пошла в Храм Ночной Звезды, поскольку сочла платье подходящим из-за чёрного цвета и вышитых звёзд. Да и покрасоваться на людях ей хотелось и не хотелось портить столичный шик старым затёртым лифом, поскольку нового у неё не было. И молодой зрелый помощник мага, увидев эту черноволосую белую лебедь в чёрном оперении, едва не ослеп. Она воспалила его фантазию, она приходила в его сны одинокими ночами. С тех пор его обжигающие глаза всюду преследовали девушку – лебедь. Когда она купалась недалеко от Храма Ночной Звезды в Светлом Потоке, в короткой купальной юбочке и в плотном облинявшем лифе, брызгаясь, играя и визжа со сверстниками, он сидел неподалёку. Когда она носилась и щипалась с мальчишками у опушки леса на праздниках, разрумянившись и разлохматив длинные волосы, он сидел неподалёку и следил за нею. На ней было уже совсем бедное платье, поскольку мать Вешней Вербы послушалась старого Вяза и продала то, чёрное и дорогое, да и деньги были не лишние. Но самой Вешней Вербе взамен не купили ни одной новинки. Она так и носилась в своём старье, не теряя от того своей жизнерадостности, своей лебединой шеи, гибкой талии, резвых ножек. Она не могла не замечать преследований красивого помощника мага. Она ответно влюбилась первой и чистой влюблённостью, как и бывает в первой юности. Телесные мечтания ещё не приобрели грубости и явности, они были как облака – легки и белы, невнятны и непостоянны. Зрелый помощник мага вместо посещений тайных притонов в столице, где и удовлетворял своё сладострастие, приобрёл себе безотказную доверчивую, розовощёкую наложницу. Старый Вяз только вздыхал и кряхтел по ночам за тонкой перегородкой, ничуть не осуждая приёмного сына, поскольку и сам был в молодости тайный ходок, но жалел саму девушку. Вешняя Верба весьма быстро похудела, лишилась румянца, хотя грудь всё также зазывно распирала её дешёвые платья. Тайный любовник был скуп и не баловал её дарами. Он пользовался ею бесплатно. Даром был он сам. Да и не важны были ему её наряды, поскольку он и так обладал всеми скрытыми прелестями её тела и отлично знал о её крепкой привязанности к себе, любимому, и о чистом простодушии послушной его желаниям девушки.

– Да. Ты добряк. Это точно. Это читается по твоим глазам. У тебя взгляд змеи.

Капа усмехнулся, но не обиделся нисколько, признавая её правоту. – Можно сказать, что и ты жила со змеем-оборотнем. Но можно сказать, что ты и не жила пока ни с кем. Поскольку нельзя считать за мужчину оборотня. Я бы даже не удивился, узнав, что ты девственница. Поскольку взгляд и повадки у тебя остались такими же, как и прежде. Ты чиста по виду, и глаза твои как были, так и остались родниковыми. Я готов принять тебя после него, поскольку я не суеверен, я не тёмен, как те, кто ходят в Храмы и верят всему. Я поселю тебя на своём этаже в столице, поскольку Вешней Вербы мне уже не увидеть, а грязные шлюхи мне ни к чему. Скоро я навсегда покину эту местность, Ива. Храм Ночной Звезды скоро рухнет, наш старый городок придёт в окончательный упадок. Жители почти все уехали в «Город Создателя». А тут будут жить желтолицые чужеродные рабочие для строительства дороги на опорах. Её скоро проложат через реку и наш старый городок. Кто тут останется? Как можно жить, когда над головой будет вечный гул от скоростных машин? Возможность аварий, когда машины срываются вниз и взрываются прямо в домах тех, куда они и валятся? Прибредут разные бродяги, как только дома опустеют. Куда ты-то денешься? Ведь тебя выгнали из «Города Создателя» и назад уже не возьмут. Ты сама добровольно стала бродягой, по сути-то. Просто пока ты держишься за счёт того, что вокруг живут знакомые люди, пока тут ещё сохранён старый порядок вещей. Скоро ничего этого уже не будет. Когда-то я любил тебя, а теперь я просто тебя жалею.

– Всех-то ты жалеешь. То Вешнюю Вербу жалел, теперь на меня переключился. – Ива подумала о том, что Капа, когда он становился искренним и не изображал из себя важного ледяного мудреца, кому чужды все страсти и заблуждения обычных людей, был и ничего себе.

– Сколько тебе лет? – спросила она.

– Тридцать лет, – ответил он.

– А бабе Вербе?

Он скорчил гримасу, будто откусил незрелое и жёсткое яблоко. Даже причмокнул. – Какая разница! Ей пятьдесят лет. Родила меня вполне себе взрослой по летам, так что об ошибке неопытной юницы уже не скажешь.

– Да? – поразилась Ива, – она выглядела такой древней!

– Ты видела её в гриме. Игра, она была ряженой. Ты и представить себе не можешь, до какой степени люди из элит сходят с ума от скуки. У них есть такая форма развлечения, как уходить в народ и изображать из себя того, кем они не являются. И себя развлекают, и народ в самой его натуральной глубине постигают. Чем простой народ дышит, чем живёт, о чём думает. Как иначе узнать?

– Так ты знал, что она ряженая?

– Нет. Догадывался смутно после того, как встретил в КСОР одну женщину. Она пригласила меня к себе на собеседование, а сама стала развлекаться надо мною как кошка над пойманной птицей. Чем и вызвала странные подозрения. Будто я знаю её голос, её повадки. Но откуда? А потом уж после прочтения письма…

– Значит, ты так и не был у бабы Вербы после исчезновения Вешней Вербы?

– Нет никакой бабы Вербы. Имя магини – Сирень.

– Я люблю Фиолета. И он вернётся. У него никого на свете нет, кроме меня.

– А у меня разве кто есть?

– Зачем тебе я – хромоногая? К тому же, Капа, я могу рано умереть.

– Это-то почему?

– Нога часто болит.

– Вот именно. А на работу ходишь, по дому толчёшься, то печь, то стирка, то за водой. А в столице будешь себе сидеть на высоком этаже на всём готовом. Ни работать, ни бродить без нужды тебе не придётся.

– Как твоя Вишенка о том мечтала! Но всё это не является моей мечтой. Я и любить, как Вешняя Верба, не умею. Я не искусная, не страстная. Ты со мною заскучаешь.

– Бродяга же не скучает. Тоже ведь лишь бы кого не выбрал, раз уж он пришелец из миров, где люди в серебре ходят и по небу летают. Если уж и он тебя полюбил, чего же ты моей любви удивляешься?

– Не любит он меня. Просто ему страшно и одиноко в нашем мире.

– Его ищут. Я не выдал, а другой кто и выдаст. Вот что я и хотел тебе сказать. Пусть он уходит отсюда.

– Зачем? – похолодела Ива. – Зачем его ищут? Кто ищет?

– Властные люди. Хотят секреты его вызнать. Неужели непонятно? Та же Сирень прознала, кто у тебя муж. Она, хотя и свою игру ведёт, но тоже не для твоей и его пользы. Каждой властной и влиятельной корпорации хочется быть самой главной. Вот и ищут себе секретов для усиления мощи и влияния. Чтобы всех прочих подавить. По любому, не дадут вам жить как обычным людям. Нигде не дадут.

Ива сидела, сжав холодеющие ладошки своими коленями. За стёклами окон стучал затяжной дождь. В доме было сумрачно и стыло. Надо было истопить печь, а нога болела, и вставать не хотелось.

– Хочешь, печь истоплю, – предложил Капа. – Вон ты усталая какая, а дома у тебя холодно.

– Истопи, – согласилась она, – а я полежу.

– Поспи, – по-отечески ответил Капа.

Он ходил в сарай за углём, гремел заслонкой печи, ещё чем-то шуршал и громыхал в чужом и непривычном дому, мешая ей заснуть. Но вскоре печь прогрелась, и дом прогрелся.

Капа опять сел на диван. Манжеты дорогой рубашки были испачканы сажей. – Уж больно зола была старой, окаменела совсем, еле выгреб, – сказал он. – Ты печь-то в последний раз когда топила? В позапрошлом году, что ли? – пошутил он, не понимая того, как близок к истине. – Что за хлам хранит твой муж в сарае для угля? Я чуть ногу не сломал, как стукнулся о его рюкзак. Даже с места не мог сдвинуть. Глянул туда, ничего не понял. Хрень какая-то. По свалкам, что ли, твой муж бродит? Всегда с этим мешком таскается. Не раз видел, как он бежал с ним, чтобы успеть на скоростную дорогу. Я-то обычно в хорошем отделении общественной машины езжу, как человек приличный, а он всегда в отделение для бродяг садился. Вечно мятый, лохматый. Кто же его в приличное отделение скоростной машины пустит. Да. Нашла ты себе сокровище. Слов не подберёшь, что он такое и есть. Узнала бы при случае, куда он своё серебряное одеяние запрятал?

– А ты что же, в сарае для угля искал его одеяние?

– Ничего я там не искал. Чего там найдёшь в темени. Установка для освещения сломана давно. Набрал угля на ощупь.

Ива решила подшутить над Капой, – А ты знаешь, что там хранится? В том неподъёмном рюкзаке? Там мозги.

– Чьи мозги? – опешил Капа.

– Мозги той самой машины, которую ты видел.

– Когда я видел? И какие у машины могут быть мозги?

– Тогда и видел, когда с Вишенкой совокуплялся в тёмном лесу. Представляю, как ты струхнул! Вы дело-то своё там закончили? Или не успели?

– Прикидываешься весёлой? А у самой-то синие тени под глазами. Будто глаза твои синие пролились. Я никогда и ничего не боюсь. Я за Вишенку испугался, а не за себя. А по поводу того, о чём ты так нескромно спрашиваешь, я так же нескромно и отвечу. Я и по три раза за ночь могу кончить, когда женщина мне желанная. Не думаю, что твой бродяга так умеет. Он какой-то игрушечный по виду.

– Может, и игрушечный. А я не наигралась пока. Мне с ним тепло. Хорошо. Как же хорошо! – Ива лежала, укрытая пушистой тёплой шалью, связанной в дорогом столичном салоне. Её купил ей Фиолет. Вернее, она попросила, и он отдал деньги с таким видом, с каким дети отдают ненужное им барахло. Он никогда не жалел деньги, он ничего для неё не жалел.

С чем вернулся Фиолет
– Для чего ты запер дверь? – спросила Ива у Капы. – Я отлично слышала, как ты защёлкнул замок. Или ты задумал тут переночевать и боишься бродяг?

– Разве ты их не боишься? Не стоит одинокой юной девушке сидеть в открытом дому поздней порой.

– Я не девушка, а женщина. У меня есть муж.

– Ещё надлежит проверить, какая ты женщина. Когда тёмные дороги раскисли от дождя, то не дождёшься того, кто не пожелал вернуться к тебе засветло и при наличии отличной погоды, – вкрадчиво промурлыкал Капа. Ива напряглась. Зря она так поспешно изменила о нём мнение в хорошую сторону. Как был, так и остался он развратным и самовлюблённым наглецом.

Открылась дверь, и вошёл Фиолет. Его чудесные волнистые волосы были мокрыми от дождя. Прекрасные тёмно-синие глаза сияли, как Око Создателя, волшебными переливами, нездешней красотой, родной добротой.

Капа замер как изваяние. Он не мог ничего понять. Ведь он же собственноручно запирал замок на двери. Оборотень! Как он и думал. Он способен просачиваться как туман сквозь любую щель, и даже дверь для него не препятствие. Ива попала в лапы инфернальных сил! Капа старался встать и не мог пошевелиться.

Фиолет ничуть не удивился, не рассердился, увидев Капу. Он протянул ему руку для приветствия. Если Ива с ним дружески беседует, значит, она его давно простила. Как прощают оступившихся друзей. Значит, и ему он не враг.

Капа, наконец, сумел встать и направился к выходу, не подав руки Фиолету. Уходя, он обнаружил, что замок открыт. Получалось, что пришелец в серебряных ботинках просто умел открывать чужие замки. Таких умельцев по отпиранию чужих замков было и в столице навалом.

– Ловко! – сказал Капа вслух. – Ловко он овладел воровским ремеслом. – А уже про себя додумал, – «Если доберётся до дома богатого человека и будет при этом пойман, то точно его утопят в океане. Вот и разгадка того, что он, как уверяла Ива, где-то зарабатывает. Ясно, чем и как он зарабатывает. А будь он оборотень, к чему ему отпирать замки»? А ещё он подумал о том, как бы Ива не разболтала своему мужу, пришелец он или оборотень, о хранимых в подземелье Храма Ночной Звезды сокровищах. Мысли об этом вызвали в нём нешуточную тревогу.

– Моя Белая Уточка! – сказал радостный Фиолет, едва за Капой захлопнулась дверь. Он сел на постель, где лежала жена. Сырые капли от дождя попали на её руки, когда она обняла его в ответ. – Мой любимый, ты вернулся, – сказала она.

– Разве я мог не вернуться? – удивился он. – Но тут такое дело, моя Уточка! – и он спрятал своё лицо на её груди, в пушистой шали.

– Я не какая-то разлапистая уточка! У меня есть имя. Я – Ива. Не обзывайся.

– Я не буду. Ты настолько прекрасна, ты лучше всех девушек во всех обитаемых мирах, моя Белая Уточка. Хочу тебе сознаться в том, что я уже называл так одну девушку. Она была любительница носить накидки из птичьих пёрышек. Она была настолько прекрасна, грациозна, что невозможно было поверить в её лживость и невероятный эгоизм. Но оказалось, что я был нужен ей только как средство для того, чтобы войти в обладание тайнами того сообщества, которому я и принадлежал. Она хотела власти над миром целой планеты! Ты можешь такое себе представить? Она была больше безумной, чем влюблённой. Я безжалостно с нею порвал всякую дружбу, прекратил общение. Я, наверное, проявил чрезмерную жестокость, поскольку узнал потом, что она даже заболела от переживаний. Но непомерное честолюбие, жгучая алчность в такой воздушной по облику крошке ужасали меня. Я едва не погубил из-за неё целый город, выстроенный в таком месте, куда не было доступа ни одному невежде или жадному властолюбцу… Да и к чему о том вспоминать?

– Разве бывают такие девушки? – спросила она, удивляясь его откровениям о прошлом, чего никогда не было прежде.

– Всякие бывают. Но не всякие умеют любить по-настоящему.

– Каково было её имя? – спросила Ива, не понимая, к чему ей знать призрачное имя той, кто и была призраком. Для неё и Фиолета уж точно.

– Её звали Инара.

– Странное имя. Бессмыслица какая-то. – Да, додумала она про себя, такое имя и может быть только у призрака. Поэтому ревности к ней Ива не ощутила ни малейшей. – Инара, – повторила она. – Действительно, птичье какое-то имя.

– Оно и было птичьим. Означало мифическую птицу с облачным оперением.

– Ладно. Если тебе хочется, зови меня Белой Уточкой. По крайней мере, Белая Уточка звучит очень мило, не то что твоя Инара.

– Она уже давно и навсегда не моя.

– Конечно, – согласилась Ива, – у тебя не могло же ни быть личной жизни там, где ты жил прежде. А если бы она была не такой коварной? Ты бы смог её покинуть?

– Нет, – сознался он, – не смог бы никогда, будь она как ты. Я остался бы там навсегда. Тем более, что моя неизвестная мне мать принадлежала к той самой планетарной расе, где мы и обитали все те годы. Я отлично там себя чувствовал. Я любил тот мир, а те люди не отличали меня от себя, в отличие от моих коллег, в коих всегда чувствовали чужаков.

– Так у тебя не было матери? – пожалела его Ива и прижала к себе с материнской всеохватной нежностью.

– У меня была приёмная мать. Она любила меня, как и мой отец, и я совсем недавно узнал, что мама не была мне родной. Не знаю, зачем отец о том сказал. Но он думал, что мы можем уже никогда не встретиться. Вот и решил раскрыть все семейные тайны.

– А какая я?

– Добрая, отзывчивая, нежная и легкая. Как птичье пёрышко.

Ива обняла его ещё крепче.

– Прямо сейчас мы уедем отсюда навсегда, – Фиолет внезапно включился в режим реальности, выйдя из окутавших его воспоминаний, где непозволительно долго завис. – Тебя вылечат в самом настоящем звездолёте. Там есть не только медицинский универсальный робот, но и настоящий врач. Там целая команда землян, там есть и женщины. А у одной женщины даже родился маленький ребёнок. Самый настоящий синеглазый ребёнок. Я пока что новорожденное это чудо не видел. Но почему-то отлично себе представил, поскольку видел изображение той, кто родила ребёнка. В одном большом доме на стене и было то изображение. Сейчас и мать, и ребёнок в звездолёте, в медицинском отделении, а в доме остался её муж. И он… Как может такое быть?

– Как? Разве «Пересвет» воскрес? И откуда взялись другие? Твои земляки с неба?

– Нет. Это другой звездолёт. Тут есть другие земляне. Мои друзья! Ива! Я нашёл их!

– А какие они, те женщины? Они красивые? Лучше меня?

– Не знаю. Одна не очень молодая. Она и есть врач. А другая женщина молодая, та, что и родила младенца. Больше там женщин нет. Они жёны других землян. Их-то я и должен был встретить на своём «Пересвете», а попал в ловушку. Они тоже попали сюда случайно. Двух из землян я знал по прежней службе. Один из них даже был надо мною начальником в моей юности. Представляешь такую фантастику? Нас ждут на пустыре у реки. У скоростного аэролёта. Там было удобнее всего приземлиться. Костя нас ждёт. – И он смеялся, тёрся лицом о её шаль, хватал сам себя за волосы, словно бы проверял сам себя на подлинность. Его счастье зашкаливало за ту отметку, где кончается нормальное восприятие реальности и начинается безумие.

– Какой Костя? Что за нелепое имя?

– Костя – землянин. Он меня и нашёл в столице. Он знал мои приметы, – Фиолет дёргал её за руку. – Белая Уточка, мы отплываем в новую жизнь! Ты оказалась моим счастливым талисманом! Я сразу это угадал.

– Милый, ты видишь сны наяву. Костя – это был твой друг там, где ты и жил прежде? Ты же сам сказал, что отсюда нет дорог в твой мир. Ты забыл, что твой «Пересвет» умер?

Он услышал её, – Да. Мне необходимо забрать мозг «Пересвета». Он хранится в сарае, где уголь для печи. У тебя отличная память, Белая Уточка. Ты тоже возьми только то, что тебе дорого. Сюда уже нельзя будет вернуться. За мною началась охота, – и он продолжал веселиться, даже говоря об охоте на самого себя со стороны неведомых зловещих охотников. Ива тоже засмеялась, отвечая на его сумасшедшую радость. Но на дне её смеха была скептическая горечь, был нешуточный страх. Она гладила его мокрые волосы, не веря в необыкновенный его рассказ, считая его бредом помутившегося рассудка мужа-пришельца.

Несколько лиц инопланетной матрёшки
А предшествовали этому такие события. Фиолет отправился в один из неблизких от столицы аграрных секторов континента. Он узнал от случайных бродяг, что там в сезон работ набирают в помощь рабочим любых людей, кто способен работать. Целую неделю в земном исчислении времени он выкапывал корнеплоды из тучной земли, таскал тяжёлые мешки на себе, радуясь самой возможности не только заработать денег, но и физической здоровой зарядке всего организма. Получив деньги, часть из них он потратил на воз таких вот корнеплодов, нанял человека с лошадью и отправился с ним на оптовый рынок в один из столичных пригородов. Ехали целые сутки. Ночью жгли костёр в чистом поле у грунтовой дороги. Ужинали и болтали о том, о сём. Потом возница спал в телеге рядом с грудой овощей, накрывшись старым зимним тулупом, а Фиолет слушал бормотание близкой реки, шёпот ночной природы. Входил глазами как в нирвану в безбрежное звёздное небо, поглощая душой отсветы едва различимых, а также и мерцание ярких звёзд, и ошеломляющую сказочность главного центрального созвездия, вернее группы созвездий «Око Создателя». Бродил по лугу, где и паслась отвязанная лошадь. Гладил её и целовал в пахучую покорную морду. Она фыркала ему в ответ. Лошадиные, отвлечённые от самого человека, глаза тоже казались звёздами.

Продав свой груз овощей оптовику, получив за него намного больше денег, чем заплатил сам, включая оплату и перевозчику, довольный своей коммерческой смекалкой, Фиолет сел на скоростную дорогу и прибыл в столицу. Чтобы уже из неё направится в ту сторону, где в маленьком городке и ждала его Ива. Бесплатный транспорт этого мира был большим удобством, благом, дающим возможность всем, кто хотел, переезжать с места на место в поисках работы, учёбы, путешествий и для того, чтобы навещать родственников и друзей, у кого они были. Для бродяг обычно предусматривалось особое отделение в конце длинной машины, куда они и набивались, поскольку законные граждане не желали с ними находиться в столь тесном соседстве. Из того вовсе не следовало, что бродяги были все сплошь грязные и неопрятные, а законные граждане ухоженные и душистые. По-разному было. И бродяги иногда смотрелись как картинка, и граждане, имеющие где-то свой законный номерной ряд, порой отвращали любого, кто с ними сталкивался. Но тутошний народ как-то предпочитал не смешиваться с теми, кто означался термином «бродяги».

Довольный всем на свете, Фиолет поднялся на не самую высокую, серую и простонародную дорогу на опорах. В данный момент он не думал ни о чём плохом, удерживая в себе лишь полноту бытия. В том месте, где и было нечто вроде павильона ожидания для транспорта, он сел на длинную скамью, припаянную своим железным каркасом к высокой ограде, защищающей место посадки и высадки людей. Трудовые деньги, спрятанные во внутреннем кармане, грели его грудь. Солнышко сияло в ясном синем небе, и весь он целиком был наполнен таким вот сиянием. Долгое ожидание не казалось неприятностью, поскольку он попал во временной разрыв в графике движения общественных машин. Раздумывая над тем, не стоит ли поискать ближайшую столовую, ленясь встать со скамьи, поскольку он заметно устал за дни работы и длинную поездку на лошади, он увидел миловидную маленькую и румяную старушку с новенькой кошёлкой. Она села зачем-то рядом с ним, хотя народу на длинной скамье не было.

– Пагода – радость душе! – сказала старушка.

– Твоя правда, матушка, – отозвался Фиолет, не желая обижать приветливую старушку.

– Тебе не тяжело ходить в таких огромных ботинках? – спросила старушка.

– Нет, – ответил Фиолет.

– Ты где такую нелепицу и раздобыл? – спросила старушка.

– Нашёл где-то, – ответил Фиолет.

– Нешто из серебра вещи валяются, где попало? – спросила старушка.

– Ты любопытная, матушка, – ответил Фиолет.

Неотвязная старушка потрогала его ботинки и, поражённая собственными осязательными ощущениями, застыла в полусогнутом состоянии. Словно бы её скрутил радикулит. – Так они вовсе не металлические! – воскликнула она.

– А ты видела, чтобы хоть кто бродил в металлической обуви? – засмеялся Фиолет, ничуть не рассердившийся на старую и назойливую бестолочь.

Старушка повозилась, помолчала. Потом вытащила из новенькой кошёлки чистейшую хрустальную бутылочку с водой. Следом она достала такой же безупречно-чистый стаканчик. – Солнышко-то как жарит, – сказала старушка.

– Печёт, – согласился Фиолет.

Старушка налила воду в стакан. От воды шла ощутимая прохлада, и Фиолет понял, как он хочет пить. И давно. Добрая соседка протянула ему воду. – Пей! А уж я после тебя. Не побрезгую, поскольку ты молод, а я стара, чтобы после меня тебе притрагиваться к посуде. Я всегда воду с собою ношу.

Фиолет выпил. Вода оказалась препротивной на вкус, и пока он соображал, отчего бы это было, удушливое и чёрное облако окутало его сознание. Будто воздушная каракатица опорожнила свой огромный мешок над его головой…

Очнулся он в какой-то маленькой комнатке. Лежал на довольно мягком диванчике. В ботинках и даже при своих деньгах, о которых сразу же вспомнил и полез проверять их наличие. Окон не было, только прозрачные ромбики под самым потолком пропускали дневные лучи, что и говорило о том, что снаружи светло. Стены были покрыты каким-то розоватым составом, имитирующим поделочный камень типа розового кварца. В общем-то, комнатка довольно приятная по виду. Не угнетающая, не пугающая. Вроде пустой кладовки, но для чего-то дорого оформленной.

Раздумывая о том, стоит ли сразу сбежать или подождать дальнейшего разворачивания событий, чтобы окончательно прощупать всю ситуацию, Фиолет встал и побродил вдоль стен. Допрыгнуть до прозрачных ромбиков было невозможно в силу высоты потолка, такого же розового. Будто он, Фиолет, находился внутри пустой шкатулки.

Долго ждать не пришлось. Вошёл высокорослый молодой человек в строгом костюме. На тёмном пиджаке блестела побрякушка в виде звезды. Он вежливо пригласил Фиолета следовать за собой. Они шли длинными и путанными переходами, узкими коридорами, но в целом хорошо освещённого и очень чистого здания. Фиолет по возможности старался запоминать дорогу. Молодой человек, заметно вымуштрованный какой-то внутренней дисциплиной этого места, привёл его в огромное, как школьный спортивный зал, помещение. Её углы терялись где-то в отдалении. Сводчатые окна, как бы уполовиненные, были также очень высоко от пола, и заглянуть в них было нельзя. Посреди зала на идеально отполированном узорчатом полу, похоже деревянного, стояла та самая старушка. Но это Фиолет посчитал её за старушку. По местным возрастным меркам она была немолодая женщина, но пока не старушка. Похожа она была на куклу – матрёшку. Шарообразная из-за свободного и ярко-цветастого платья до пят, но без платка. Явно седые волосы были осыпаны золотой пудрой. Что выглядело и неплохо. Тёмные глаза под дугами бровей обведены тёмным контуром, нос маленький, а губы сердечком. Румяная. Ну, есть матрёшка!

– Привет, матушка, – обратился к ней Фиолет. – Ты кто? И чего взяла меня в плен?

– Я тебе не матушка, бродяга! – сказала матрёшка и грозно сдвинула свои бровки. – Я главная магиня Координационного Совета объединённых религий. Не слышал о такой?

– Нет. Я не вписан ни в один культ. Я неверующий.

– Ты откуда? – спросила матрёшка.

– Так с дороги же ты меня и похитила, – ответил Фиолет. Она начала кружиться вокруг него, изучая его со всех сторон, но не приближаясь слишком уж близко. Так какое-то время она и кружила, как округлый спутник вокруг большой глыбы-планеты. Фиолет даже не пошевелился. Как встал, так и стоял, не понимая её маневра. Чего она кружила? Наконец устала и знаком указала ему на отдалённый диван у стены. Она пошла туда первой, и он тронулся следом. Они сели как на ту самую скамью у дороги. Матрёшка дышала с трудом.

– Я хотела прочитать тайны твоей души, – сказала она. – Но или у тебя её нет, или ты как-то сумел поставить себе защиту от чужого проникновения в твои скрытые глубины.

– Душа у меня есть, а вот тайн – нет никаких, – посмеялся над её странностями Фиолет.

– Ты и есть весь целиком такая вот тайна. Я постоянно натыкалась на непреодолимое препятствие, чего никогда у меня не было прежде. Выходит, ты не человек, а оборотень?

– Не понимаю даже, о чём ты и говоришь, – искренне не понял её Фиолет.

– Не буду тянуть время, оно не безразмерное. Приступаю сразу к откровенному разговору. Где та машина, на которой ты и прилетел из-за пределов неба?

– Ага! Значит, выследили меня твои следопыты. Зря я и обольщался на счёт их нерасторопности.

– Какие следопыты? – поинтересовалась она. – У меня их нет. И если кто-то бродил за тобою по пятам, то это не мои люди. Точно говорю. И твоё счастье, что попался ты мне, а не кому-то ещё. Поскольку я человек щедрой души, я награжу тебя за твои секреты, которые ты мне и откроешь. Ты будешь жить тут как самый богатый человек континента.

– Ага! – повторил Фиолет, – только о богатстве я и мечтаю.

– Это пока ты не мечтаешь ни о каком богатстве. А вот как встретишь ту, которой захочешь подарить полмира, то захочешь и богатства.

– Может, я такую уже и встретил.

– Нет, – уверенно отчеканила матрёшка. Голос её был звонкий, дикция чёткая, – Только одинокой душе ничего не надо. А если всё есть, то ничего не радует.

– Чего ж так, полмира? А не целый мир? – продолжал развлекаться Фиолет. Матрёшка давала удивительное ощущение некой семейственной привычки к ней, чувство ничем не стеснённой и совсем домашней простоты. А ведь Фиолет и понятия не имел, где он, как сюда попал, и какова она на самом деле – магиня Сирень, за радующим глаза фасадом? Она мало походила на ту назойливую старушку на скамейке, если только своей ласковостью, тёмными глазами. Он уже сомневался, что та старушка и была самой магиней. Скорее уж, то была её приближённая служительница.

– Целый мир тебе ни к чему. Другой половиной нашего мира уже владеет один, даже не знаю, человек ли он. Ему целый мир ни к чему, хлопотно очень. Так что он тебе вторую половину уступит. Вот найдёшь ту, кто с первого взгляда войдёт в тебя как в свой собственный дом, так и захочешь всех земных благ. Поскольку женщины всегда меркантильны, им всегда и всего не хватает. Ты несколько полусонен душой, как дитя. Из чего я делаю вывод, ты никогда не встречал настоящей женщины. Пока.

– В каком смысле настоящей? – удивился Фиолет самому направлению разговора. – Разве вокруг женщины игрушечные?

– Для каждого имеется только одна настоящая. Ты её пока не обнаружил.

– А мне надо? Мне и так хорошо живётся.

– Нет. Не хорошо тебе живётся. Плохо даже тебе живётся. Ты же тут чужак. Построй для меня такую же воздушную машину. Только для меня одной. Мы с тобою будем владыками нашего мира. Я дам тебе такой выбор самых красивых девушек континента, что ты забудешь о своих небесных красавицах.

Фиолет засмеялся. – Да нет у меня никакой машины! Она умерла! И сама себя похоронила.

– Как умерла? – поразилась матрёшка. – Разве то была не машина, а живое существо?

– Она не была живой в обычном понимании. Но имела собственный мощный интеллект, превосходящий на много порядков интеллект отдельного человека, – не стал таиться Фиолет,поскольку смысла в том уже не было.

– В вашем мире существуют другие создания, наделённые разумом и способные летать? Разумные гигантские птицы? – ещё больше удивилась матрёшка, тараща свои глазищи.

– Да. Именно создания. Они создаются колоссальными по своей мощи корпорациями людей. Их усилиями, их трудом.

– Всё же машины? Создай такую же машину мне. Хотя бы одну. Я дам тебе всё, что тебе и будет нужно для её создания.

– Как? – засмеялся опять Фиолет ей в лицо. – Это невозможно! Чтобы создать такую машину, нужен огромный коллектив профессионалов, каждый из которых обучен только своему виду деятельности. Тому, чему его обучали с детства! Всю юность! Да и потом люди учатся всю жизнь. Огромные, непредставимые по своей пространственной разбросанности и мощи комплексы работают на воплощение в реальность таких вот машин. А ты говоришь, построй. Да и чтобы понять сам принцип работы таких вот летающих птиц, как ты говоришь, нужна другая совсем эволюция развития человека, чем тут. Если бы я умел построить, стал бы я тут копать овощи? Бродить как неприкаянный бродяга в поисках работы? Жил бы в маленькой избушке?

– Да ещё с калекой, – добавила бессердечная матрёшка.

– Добра ты, матушка, – только и сказал он. – Разве ты знаешь, где и с кем я живу?

– Разве я родила тебя, что ты называешь меня матушкой? – спросила она.

– Я только из уважения к твоему возрасту так говорю, – пояснил Фиолет.

– Ко мне так обращаться нельзя. Я магиня – пожизненная девственница. Я однажды видела тебя в столице с хромоногой девушкой, вот и подумала, что она тебе близкая душа.

– Прости. Не знал того, что ты девственница, матушка. И девушка та была случайно мною встречена в столице. Не знаю я её. Просто помог ей забраться по лестнице на высокую дорогу на опорах. Трудно ей было карабкаться туда. Вот и всё знакомство. А как же ты меня сегодня выследила, если следопыты не из твоего ведомства? – спросил он. В целом матрёшка ему нравилась, хотя в гости он к ней не набивался. Умная при всей своей здешней наивности, и не злая. Было в ней что-то такое, что располагало к общению и доверию.

– Случайно тебя увидела. Вот думаю, повезло же мне! Оборотень в серебряных ботинках торгуется на оптовом рынке свежих сельских хозяйственных продуктов. Я, знаешь ли, лично этот рынок посещаю со своими телохранителями. Выбираю там свежую качественную продукцию прямо с полей и садов – огородов для своего стола. А чтобы люди не таращились, не узнали, кто к ним нагрянул, я переодеваюсь в простую женщину. Мне так проще, сам же понимаешь, а в выборе еды для себя лично я никому не доверяю. Только своим глазам и рукам, а также и нюху.

Фиолет невольно принюхался к воздуху и уловил тончайший аромат, исходящий от матрёшки. Попытался сопоставить его с теми, что были ему известны. Но не смог.

– Меня зовут Сирень, – сказала матрёшка.

– Красивое имя, – похвалил Фиолет.

– Пока ты не надумаешь, как тебе быть дальше, стоит или нет раскрыть мне свой секрет по созданию летающей машины, я отправлю тебя обратно в твоё узилище, чтобы ты там хорошенько подумал. Поспи там, отдохни. Через пару часов тебе принесут туда обед. А уж утром, как я вернусь сюда, поскольку я тут работаю, а не живу, тебя ко мне и приведут для нашей дальнейшей беседы по душам. Пока что по душам. А там мы посмотрим, как ты будешь себя вести.

– Угроза? – спросил Фиолет. – Но угрожай, бей, стукай по голове, вози по полу, я не смогу создать летающую птицу. Её создать может только Бог. А машину, летающую, только социум целой планеты. Никак иначе. Я всего лишь технарь. Космический десантник, а не учёный. Меня всего лишь научили нехитрым операциям по управлению такими вот, как ты говоришь, летающими птицами.

Матрёшка в платье, изукрашенном цветами сирени, белой, синей и фиолетовой, подняв в раздражении бровки, поджав сердито губы, похожие на сердечко, нажала какую-то кнопочку рядом с диваном. Послышалась отдалённая трель, и вошёл тот же самый, но уже раздвоившийся человек. При более пристальном внимании было заметно, что второй появившийся старше годами. А тот первый словно бы от этого и отпочковался. Сын, клон? Он для чего-то выглядывал из-за плеча своего двойника. Поскольку от второго не был отличим ни костюмом, ни причёской, ни ростом, и только лицо было чуть более молодое.

– Барвинок, – обратилась Сирень к одному из двух, выскочивших из своего ларца, – отведите его туда же. И заприте до обеда. Да не забудьте его накормить. Не хватало ещё, что он впадёт в помрачение от голода.

Фиолет сам пошёл в своё, как назвала ту комнатку Сирень, «узилище». Двое следовали за ним сзади. Когда они ушли, заперев его снаружи, он какое-то время размышлял. Стоит ли удрать сейчас до обещанного обеда, или ночью, когда в здании не будут шнырять люди. Охрану ввиду её малочисленности всегда можно будет вырубить на час, полтора. Он решил, что ночью бродяжить по пустынной столице ни к чему. Транспорт к тому же не ходит, а пешком до Ивы доберёшься лишь к следующему дню. И её вполне могут перехватить люди бабки матрёшки. Главной магини Сирени. Почему-то не покидала его тревога за Иву. И не показалось правдой упоминание о хромоногой девушке, будто бы случайно увиденной ею рядом с ним в столице. Бежать надо было сейчас. Сразу же. Он вынул из внутреннего клапана ботинка маленький универсальный робот и всунул его в дверной замок. Тот, спустя несколько секунд, был уже открыт. Сдерживая сердцебиение и держа ручку двери, Фиолет выглянул в коридор. Там не было никого. Никто и не думал его охранять.

Быстро пробежал он все зигзаги и повороты отлично запомнившейся дороги и, не дойдя до дверей того зала, где и была его беседа с матрёшкой, он повернул в сторону. В здании было удивительно пустынно. Где все были? Из тех, кто тут и работал? Или же тут никто и не работал. На его размышления перед ним и возник ответ в виде высокого лысого и немолодого человека в сером костюме. У него была роскошная рыжеватая борода, аккуратно подстриженная, усы были выбриты начисто. Он загородил ему дорогу и, сдвинув слегка сросшиеся рыжеватые брови над зелёными глазами, оглядел Фиолета с головы до ног, а потом с ног до головы. Лицо его было не прошибаемо спокойным. Едва Фиолет изготовился к удару, чтобы вырубить незнакомца, как тот ему сказал, – Тише ты! Не спеши со своими действиями. Я тебя выведу сам.

И поскольку никаких действий Фиолет предпринять не успел, а только о них подумал, то он встал как изваяние, почуяв нечто необычное и в самой ситуации, и в человеке, загородившем узкий проход. Человек же повернулся к Фиолету спиной и пошёл вглубь узких переходов, – Следом! – приказал он властным тоном. Фиолет пошёл следом. Они вошли в решётчатую тесную кабинку лифта. Лысый и очень крупный человек закрыл с треском дверцу, и кабинка поехала очень неспешно вниз в такой же узорчатой лифтовой шахте, располагающейся снаружи здания. Поскольку их освещал дневной свет с улицы. Выйдя в просторный холл, они подошли к выходу, и лысый человек, гордо выпятив бороду веером, помахал какой-то картонкой перед лицами двух охранников у выхода из явно непростого здания.

Они оказались на улице узенькой и пустынной. Исключая молодого парня со светлыми волосами и короткой совсем бородкой, окаймляющей его лицо по контуру, который стоял на противоположной стороне улицы. Он или ждал кого, или просто гулял тут, но на них он особого внимания не обратил. Хотя должен был. Ведь вокруг не было никого.

– Дуй, как ветер! Отсюда подальше! – приказал лысый незнакомый спаситель от плена. Фиолету не надо было повторять дважды. Спустя минуту его и след простыл из глаз оставшихся тут двоих людей. Лысый безразлично посмотрел на блондина, а молодой блондин тут же бросился вдогонку за Фиолетом.

Горькие думы Вяза и Сирени
Сирень – она же бывшая баба Верба в ярко-синем платье со шлейфом, какие и носили магини, бродила по гулкому и полутёмному старому Храму Ночной Звезды. После беседы с Золототысячником в своих столичных апартаментах, она выбросила свой дорогой наряд, в котором и была в тот день. Она не желала оставаться в наряде, к которому прикасался бродяга, пусть и небесный, пусть и бывший возлюбленный, нечаянно или умышленно, к её служебному и священному наряду. В таком наряде к ней даже близко никто не смел приближаться.

На её теперешнем новом шлейфе были искусные вставки из кружева, напоминающие белоснежные облака в лазурном небе. Отбеленная седина густых волос была покрыта уже серебряной пудрой в тон самому наряду. Пудра легко смахивалась особой щёточкой. В зависимости от тона одеяния менялась и пудра. К тёплым цветам подходила пудра золотая. К холодным – пудра серебряная. Магиня Сирень была, несмотря на возраст, очень эффектна. Лицо несколько пухлое, покрытое дорогим гримом, нос маленький, губы она подкрасила, глаза были подведены синей тушью, а брови были черны сами по себе в отличие от седых волос. Ни малейшего намёка на сутулость, покатые плечи осанисто откинуты, грузная сама по себе, а не только от возраста, грудь выкатилась вперёд колесом. Живот несколько разъевшегося человека был утянут нижним корсетом так, что она шумно дышала при усилении волнения. А она сильно волновалась. От разведки Капы многое зависело. Если сбежавший пришелец дома, то люди, прибывшие с нею, немедленно отправятся туда и, оглоушив его, связав, доставят на лошадиной повозке к скоростной дороге, где их ждала её личная скоростная машина с личным водителем. По улицам старых городов ездили только на лошадях, если была к тому нужда. В основном же пешими ходили. Ноги же на что-то и даны.

Старый Вяз даже не вышел навстречу странным гостям из самого КСОР, сославшись на нездоровье. Как только Капа объяснил ему, что ни он, ни заботы его Храма прибывших не интересуют. Старый Вяз и прежде-то не был чинопочитателем, а теперь и вовсе нужны они ему были, когда участь его Храма точно та же, что и его собственная. В скором времени ему уйти в вечность, а старому зданию обрушиться, и им вместе сгинуть из памяти народа. Но не Создателя, в чью вечную и неиссякаемую память верил Вяз. Где и будет обитать он сам после перехода той черты, что отделяет сиюминутность от бесконечности. Он думал об участи самой Ивы и не понимал, какой негодяй выдал этим охотничьим псам местообитание её мужа. Кем он ни будь, жили молодожёны тихо и слаженно, никому не мешали, не вредили. Вяз видел мужа Ивы. Парень силён, по виду добр, взгляд чист. Тут таких и сроду не водилось. Все изъедены корыстью и расчётливостью, эгоизмом и мелочностью. Ограничены почти все. Ива другая. И мужа нашла по себе, не от мира сего. Увечная, но пригожая умная и тонкая девушка за таким, хотелось верить, не пропадёт. Поскольку что-то было в нём такое, что не казалось ему реально-возможным, что вызывало странную печаль, а глаза отвести от него было невозможно. Вяз наблюдал за ним со стороны, когда муж Ивы и сама Ива купались как-то в летнюю пору на пляже, близком к Храму Ночной Звезды. Они и миловались как-то по-особому. Тихо, нежно, красиво и целомудренно для постороннего глаза, если учесть, что такового глаза они вокруг себя и не видели. Маг наблюдал с высокого холма, скрытый сам в ажурной уличной беседке, где любил иногда обедать и ужинать наедине со своим созерцанием, со своими благостными мыслями. Обычная молодёжь орала на всю округу, эхо долетало до противоположного берега. Брызги, грубый хохот, нестерпимый девичий визг. А тут тишина, уединенное милование двух лебедей. Он молился Создателю о том, чтобы возлюбленная пара избежала лап и зубов охотничьих псов.

Сирень в глубине своей души не верила в такую быструю удачу по поимке небесного странника. Этих людей с неба окружала таинственная защита высших сил. Они не могли быть так просто схвачены как обычные люди. Тем более не законный сброд.

Она потребовала у младшего служащего Храма – молоденького и безбородого совсем стажёра принести себе кресло из придела мага. Тот замешкался. Не смея её ослушаться, он медлил с исполнением её приказа.

– Я что тебе приказала! – прикрикнула она. Мальчишка ушёл, но вскоре вернулся без кресла.

– Оно тяжёлое, – смущенно сказал он, – Я не могу сдвинуть его с места.

Сирень велела Барвинку – самому здоровому из своих телохранителей принести ей кресло. С шуршанием трущегося об пол шлейфа она гневно расхаживала по пустому центральному залу Храма. Войти в предел Храма Ночной Звезды она не пожелала.

Барвинок попробовал сдвинуть кресло, но оно не поддавалось из-за приличной тяжести. Со злым усилием он дёрнул золочённое сидение к себе. Послышался треск пола под металлической ножкой кресла, за которую зацепилась узорчатая часть половицы. Барвинок сдвинул кресло и увидел, что фрагмент пола открылся как крышка небольшой шкатулки. С удивлением он заглянул в открывшееся, небольшое совсем отверстие. Там была сплошная темнота. Нагнувшись, он не без опаски пошарил там рукой. Выемка была совсем неглубокой. Он нащупал нечто, от чего инстинктивно отдёрнул руку, решив, что это дохлая мышь. Поскольку возникло ощущение, как от прикосновения к чему-то мягкому и шерстяному. Но поняв, что это всего лишь тряпочный мешочек, он вытащил его. Действительно, это был аккуратный и увесистый мешочек из плотной бархатистой шерсти, затянутый тугой золочённой верёвкой. Он сунул находку в тайный внутренний карман своего наружного пиджака, решив рассмотреть её в уединении… Охватившее его волнение было знаком того, что находка того стоит. Маги не хранят в тайниках дохлых мышей. И уже никто ничего не докажет.

С большим усилием, изображая служебное усердие, он притащил кресло магине. Она воссела возле золочённых стен в золочённое кресло, сидя в котором сам старый Вяз обычно принимал народ для их насущных треб, связанных с ритуалами захоронения умерших родственников и прочими делами. Кого наставлял мудрым словом, кого успокаивал словом сочувствия. Ярко-голубой шлейф Сирени раскинулся по полу. Она почувствовала себя хозяйкой мироздания, ещё больше расправила вполне себе красивые плечи, хотя и не особенно молодой женщины, но уж никак не старухи. Магиня была взбудоражена и ещё неким переживанием, в целом горьким, связанным с её прошлым.

В тот день, когда к ней и пришёл человек из прошлого, она пребывала, как и обычно, в важной внешней задумчивости у себя в просторных апартаментах. Уйдя в такие же комфортные мыслишки о всякой бытовой мелочи. После увода Фиолета она в закрытой своей гардеробной комнате сняла светскую одежду и обрядилась в служебную. О Фиолете она старалась не думать, чтобы себя зря не тревожить. До следующего утра. Думать должен он. Он пойман, сидит в клетке. Вот тогда и вошёл тот, для обозначения которого у неё давно уже не было слов.

Сирени захотелось исчезнуть куда угодно, хоть под пол провалиться, едва она поняла, кто перед нею стоит. Поскольку явить этому пришельцу с того света, а она была уверена, что его давно нет в живых, свою постаревшую фактуру было страшно по-настоящему. Она любила его чуть больше тридцати лет тому назад. Когда была девицей в самом расцвете не только телесности, но уже и достаточно сформированного ума. Коего, как известно, у молоденьких девушек нет, или он ещё зачаточный, еле шевелится. Но у неё с детства было особенное воспитание, серьёзное обучение. Так что говорить об ошибках молодости ей не приходилось. Это было осознанное стремление к полновесной любви, жажда материнства, которого её лишили, за неё выбрав ей прижизненный статус магини. Она назвала мальчика иноземным именем Кипарис. Такое дерево её возлюбленный показывал ей. Оно росло на континенте, где обитал он сам. Возлюбленный не успел прибыть вовремя и забрать рождённое дитя. Его отобрали высшие надзиратели и приказали куда-то подкинуть в пучину простого народа. Один из них пообещал закодировать имя ребёнка в аббревиатуре «капа». Два начальных слога имени. Получилось же, что это имя древесного уродливого паразита. Но так уж вышло. Того, что сам виновник появления ребёнка на свет не успел, не забрал себе для лучшей доли, Сирень возлюбленному не простила. Себя ей прощать было не за что. Она не ощущала ни малейшей вины ни перед выброшенным сыном, ни перед Создателем. Она была уверена, Создателю дорог каждый малыш, рождённый на свет. Когда же возлюбленный вернулся, она плюнула ему в лицо за необязательность и пожелала ему сгинуть бесследно для неё лично. А там, пусть бы и жил, лишь бы его не видеть никогда.

И вот он заявился. Гнева не было, он давно выветрился. Чувственная страсть давно истлела, а вот любовь… Подлинная и нетленная, она осталась. И об этом говорило бешеное сердцебиение, пот в подмышках, похолодевшие ладони. Необыкновенный богатырь, сияя всё теми же молодыми зубами, не имеющий ни единого седого волоса на абсолютной лысине, чеканя огромный шаг, приблизился к ней…

– Уф! – произнесла Сирень, очнувшись от погружения в себя. Она находилась в старом Храме, – что этот негодник не спешит? – Негодником был Капа – он же Кипарис. Она ещё подарит ему его собственное имя, данное тридцать лет назад при его рождении, как свой личный дар своей щедрой души. Даже как награду, если он согласен будет служить ей преданно и беспрекословно. Сирень ничуть не любила того, кто и был её сыном. Капу. Он ничуть не нравился ей по своему сложившемуся уже характеру, чужой и холодный эгоист с порочными наклонностями. Наверное, матери любят всяких сыновей, но только если они их растят, выхаживают с пелёнок, выкармливают не только кашей и супом, но и эманацией своей души. А тут? За что вдруг и полюбить? Она полюбит уже другого ребёнка. Того, кто родится у деревенской дурёхи. От гуляки – помощника мага. Теперь она может по своему положению делать, что угодно. Время на вырост того, кто и будет настоящим ребёнком, родным по крови, у неё пока ещё есть. Двадцать – двадцать пять лет – человек уже взрослый. Она успеет сформировать характер и ум своей наследницы. А там, если будет милость Создателя, она сможет дожить и до её тридцатилетия. А то выдумывают писатели какие-то сопли по поводу любви к детям, найденным уже во взрослом состоянии. Не бывает такого никогда! Даже любящие родители, взращивающие своих детей с первого дня жизни, к периоду взросления этих детей уже устают от любви к ним. Да и дети не больно-то привязаны к родителям, как обретают собственную взрослую жизнь. Так она считала. Инстинкты гаснут, как в них уже нет необходимости. Остается только глубокая духовная связь, если она взросла между людьми. Будь они родителями с детьми, или мужем и женой, или же возлюбленными когда-то. В дружбу Сирень также не верила никогда. У неё таких длительных и непоколебимо верных друзей, о которых сочиняют небылицы творцы-писатели, никогда не было. Красоте же мужчины она никогда особого значения не придавала. Красота отрадна для глаз, но вовсе не ценность сама по себе. Гораздо больше она нужна девушке для заманивания качественного производителя её детей, а также будущего их наставника и кормильца. Поэтому красивая могучая фактура Капы ничуть Сирень не радовала сама по себе. Не в любовники же родного сына она выбирала. Мужик – дрянь. Вот что она впечатала в свой внутренний информационный лист, в который и будет теперь заносить его достижения и его промахи с ошибками. Пусть постарается, чтобы её разубедить в таком мнении. Пусть послужит. Денег и должностей она ему зря не отвалит только потому, что дала ему тело, дыхание, существование. Всё прочее дали чужие люди, сделавшие его необратимо уже чужим. Старый Вяз, вроде бы, человек чести и безупречного служения. Он трудолюбив и добр. Он человек, своими руками выращивающий себе фрукты и овощи в собственном не маленьком саду, угощающий ими местных детей, никого не обидевший напрасно ни словом, ни поступком, отчего-то вырастил и воспитал чудовищного эгоиста. Чёрствого и жадного, в будущем весьма опасного властолюбца. Стоит ли ей пополнять ряды таких вот властолюбцев ещё одним экземпляром? Она задумалась. И решила, стоит. Почему это прочие из кожи вон лезут, чтобы пристроить своих родных ничтожеств куда повыше, а её единственный сын, рождённый по любви, будет вечно угнетён ими, этими ничтожествами?

Ты ли это, Сирена моя?
С того самого дня, как и возник перед нею в её служебных апартаментах давний возлюбленный, Сирень лишилась внутреннего покоя. Того, что в её возрасте дороже и самой должности, ценою целой жизни заработанной, – должности главной магини женских Храмов Утренней Звезды. Женских не в том смысле, что туда допускалось лишь женское население. Отнюдь! А потому, что служили там магинями женщины. Они отвечали за деторождение, взросление, за юность. А зрелости, мудрости были посвящены Храмы Сияющего Солнышка. Там ответчиками перед лицом Создателя были и магини женщины и маги мужчины.

– Сирена моя! – воскликнул он в своей, когда-то её умилявшей, преувеличенно эмоциональной манере. А теперь она показалась ей ненужным фарсом. – Не буду лгать, что ты ничуть не изменилась. Но ты узнаваема с первого взгляда.

– Ты тоже, – процедила она, скрывая дрожь и сильное волнение.

– Не стоит так напрягаться, Сирена моя. Чего ты ощетинилась своими нажитыми иглами? Как кактус.

– Какой ещё кактус?

– Цветок такой растёт на моём континенте, где пустынные совсем места. Колючий, но пьянящий своим соком и красиво цветущий. Бывает, что и раз только в жизни. Да вот совсем как ты. Какая ты стала кругленькая, словно вся из шариков сделана, голова серебряная, а глаза прежние, из тёмного огня. Не угас твой темперамент, моя сдобушка. Не знаю, правда, на что ты его теперь расходуешь. Поскольку как я наслышан, мужчин ты на дух не переносишь.

– От кого наслышан? Через океан рыбы, что ли, весть передали своими немыми ртами? – не принимала его шуток суровая Сирень. – И слово какое изобрёл – «сдобушка»! Вроде хлебной завитушки, что ли, какой малых да старых радуют? На старика ты не похож. Всё тот же. Хотя исхудал ты сильно. У тебя имя-то какое теперь? Ты же их постоянно меняешь, имена свои. Прежде Лавром был.

– Зови меня Золототысячником.

– Язык сломаешь. Золототысячник. Да и я-то на пышную Сирень – осколки радуги по преданию, – мало уже похожа. Больше на невзрачную Скабиозу – цветок от грызущего чёрта. А Золототысячником оборотни натирают подмышки для своих превращений. Но ты и есть оборотень.

– Милая у нас получается беседа после тридцати лет. – Золототысячник прошёлся по её служебному помещению – обширной сцене для властных её ролей. – Всё также любишь играть? – спросил он, – перевоплощаться? Ну и мастерица ты была на метаморфозы не только своей внешности, но сдаётся мне и своей сущности. Ты сама-то себя ещё не потеряла в своих ролях? Для кого, для чего ты изображаешь себя верховной властительницей? Это для юношей и девушек оставь. А меня-то ты ни разу не сумела обмануть. Но уж если начистоту. Всегда тянули меня к себе такие вот многоликие женщины и всегда меня обманывали. Порой настолько и страшно, как тебе, моя Скабиоза, не представить тут, А от какого чёрта грызущего ты хочешь себя защитить? – поинтересовался он. Она с обидой, её немало удивившей и саму, ясно видела, что ничего в нём из прежних чувств к ней нет. Ни крошечки, ни капельки. Абсолютно безразличный. Хотя и ничего не забывший. Он ходил так, словно давал ей возможность рассмотреть себя со всех сторон. На просвет, сбоку, спереди и сзади. И вот надвинулся, чтобы дать проверить и на ощупь. Положил свои ручищи на её плечи, прикоснулся к её лицу душистой бородой…

– Есть такой чёрт, – призналась она вдруг и ослабела, невольно прижавшись к большому лысому человеку с яркими, ничуть не старыми, изумрудной сочности глазами. Возраст, то есть его осознание куда-то исчезло. Она была женщина вне возраста, вне пространства, поскольку и оно куда-то отодвинулось. Они обнимались в какой-то пустыне, где и цвели колючие эти кактусы, солнышко нещадно пекло немолодую её макушку. У неё полились слёзы, при яростном усилии их остановить, чтобы не потекла синяя тушь, узким контуром очертившая её глаза.

– Ну, ну, Сиренушка моя, певунья моя незабываемая. Правда, ты никогда не была мне опасна в отличие от сирен настоящих. Давай, признавайся. Что за чёрт? Почему грызёт тебя? – он осязал её небесное платье, поглаживая его, но как-то заметно избегал прикоснуться поплотнее к её телу. Что было ей и понятно. У него там, наверное, целый дом рыжеволосых красавиц – наложниц. На всякий вкус, и полненьких, и тощеньких, царапущих и злющих, какими и были бронзоволицые женщины. Но уж очень хотелось поделиться хоть с кем своей мукой, а к нему-то она имела самое прямое отношение.

– Сына я нашла, Золототысячник. О, Создатель! Нельзя ли покороче тебя как-нибудь обзывать?

– Сына? Моего сына? Можешь звать меня моё Золотко. Когда нашла? Где? И каков он? Почему же чёрт грызущий, если такая радость тебе привалила в твои-то годы?

– Хороша радость! Такая же ценность, каково и Золотко, от которого он родился. – Сирень отодвинулась от «Золотка», поняв, что не особенно-то его растрогала новость о найденном сыне.

– Чем же плох?

– Да ничем он не плох. Напротив, богатырь, глазами в меня, ростом и носом здоровым в тебя. И волосы цвет в цвет как мои были. И ум на месте. Даже образован, если для простого народа, то хорошо. Постарался старый маг Вяз. Ничем его не обижал. Место своё и богатство ему на хранение думал оставить. Место-то тьфу, а богатство позволит ему должность немалую купить уже в светском управлении континентом. Понятно, что я расстараюсь. Не сам же он найдет туда лестницу для поднятия к облакам. Без меня у него и богатство после смерти мага Вяза сразу же отберут. Поскольку оно не может принадлежать отдельному человеку. Оно принадлежит всем. Что означает никому. Вернее кому-то, кто окажется всех хитрее. А сами сокровища под предлогом всеобщего процветания будут служить процветанию самого хитреца. Так что это я его счастье, а не он моё. Это он нашёл счастье заоблачной высоты – меня, хотя и не искал ничего. А я искала, да нашла того, кто хотел меня по голове веслом огреть. Кто оскорблял последними словами…

– А кто он, маг Вяз? – спросил тот, кто хотел быть для неё всегда ценным Золотком. Даже ответно в ней нисколько не нуждаясь. – Отчего так расстарался для подкидыша?

– Маг из маленького столичного пригорода. А расстарался, потому что ему шепнули, чей сынок тот подкидыш, если по-настоящему. Не просто же так ребёнка подложили на порог его Храма Ночной Звезды. И не просто так оставил маг Вяз его на воспитание и обучение, а не сдал в дом для сирот. Но мне того никто не доложил за все эти годы. И узнала я в помощнике мага своего сына чисто случайно. По другой совсем надобности там отиралась. Нарядилась старухой – стражем переправы речной для тех, кто переезжал в новый «Город Создателя». Вот умора была, Золотко моё! Видел бы ты меня. Ну чисто-кошмарная образина, из болота вылезшая, которая детей в омут во время купания утаскивает, – Сирень засмеялась, с явным удовольствием от удачной ролевой игры. – Нос себе приклеила, вымазалась коричневым гримом. Паклю сверху нацепила как шапку на волосы. Коз даже доила, что удовольствие немалое, скажу тебе. Пироги пекла, печь топила. Моя мастерица из желтолицых такой наряд мне пошила, что умора. Из тончайших тканей ручной росписи создала наряд нищей селянки! И все верили! Вот я оторвалась настолько, что лет десять жизни себе прибавила. Удовольствие по остроте точно такое же, какое только ты мне давал в постели.

– По какой надобности ты там была? У нового «Города Создателя»?

– Ага! Ухватился сразу. Провидец! Не скажу.

– Не говори. Твои дела меня не касаются. Наши жизни давно в разных пространствах колготятся. Я буду говорить. О своих заботах. И ты мне поможешь, как и всегда помогала.

– Про сына-то забыл уже?

– Нет. И ты мне его покажешь тоже.

– Разочарует он тебя. Уж если меня не порадовал, то тебя и отвратит, пожалуй, с твоим максимализмом в оценке людей.

– Чем же он так плох?

– Он эгоист. Он жадный до сиюминутных удовольствий. Он груб, как тот, кто ездит на лошадях в архаичных городках и смачно ругается за каждый грош во время перевозок бытовых грузов. Он лишён той душевной тонкости, какая досталась мне по линии моих предков. И он чванлив как худший из вельмож, что вылезают из грязи в облака, откуда на всех плюют сверху.

– Нарисовала ты реального чёрта. Но уверен, что ты преувеличила по своей манере всегда стремиться к совершенству, какого ни в ком нет. В тебе самой тоже.

– Ладно. Хоть так, а утешил. Может, и не так всё плохо. Одно хорошо, девчонок он любит, и одну из них я уловила себе прежде, чем он заставил её скинуть ребёночка, что постоянно практиковал в отношении этой юной селянки. Я ребёночка сама выращу. Девушку пристрою. Ещё одну там заприметила. На какую он глаз свой алчный положил. Уж очень хороша девушка! Такая, что глаз не оторвёшь, Золотко моё. Ты бы такую схватил бы и теперь. Да не покажу я её тебе. Да и хромоногая она. Не от природы порченая, а от травмы, от несчастья. Дерево на неё во время бури упало. Братишку убило, а ей ногу и покалечило. Пока молода она, хорошо бы мне ребёночка такого же утонченного и пригожего родила от сына моего. Что нога! Это по наследству не передаётся. А роды бы я ей обеспечила у лучших целителей. А потом уж, как Создатель соизволит. Пожить ей или умереть.

– Что ж ты к сыну-то как к племенному коню относишься! Эх, Сирень. Вот что значит, обделила тебя природа чуткостью к другому человеку. Может, и сын такой получился, что в тебя он пошёл. Сама же говоришь, что маг Вяз человек хороший. Всё что мог, ему передал. Богатство даже открыл, где оно хранится. Секреты свои ему открыл.

– Для мага богатство – чушь. У них детей нет. Для них мудрость – ценность единственная.

– Для Вяза, может, так и есть. Не буду оспаривать. Я его не знаю, а тебе верю. Но в отношении тебя как-то не похоже, что ты стремишься к мудрости, а не к власти и роскоши. Ты тщеславна, ты сама жадна на впечатления, ты всегда была зациклена только на своих переживаниях и своих удовольствиях. Пусть и были твои удовольствия более тонкого свойства, чем грубые удовольствия того, кого мы с тобою и породили. Девушек любит? Так ему только тридцать! Кого ему любить? Кастратов рыхлых, что ли? Или онанизмом заниматься в уединенном углу. Ты уж не дури, магиня! На то он и мужик полноценный. И радуйся, что успешно делает детей для будущего всей планеты. Плохо, конечно, что девушку изводил попусту. Так ведь традиция, обычай стерильности, якобы дающей мудрость. Может, кому оно и даёт, да не всякому, скажу я тебе. Забери ты его из ржавого Храма к себе в облака свои. Пусть тут с тобою сидит, на всех чихает, если чихается, и детей тебе мастерит от красавиц, пока мастерятся они у него. Это я одобряю. А всё же хотелось бы на него мне взглянуть. Поговорить с ним. Но так, чтобы он не знал, что я его отец.

Остывшая любовь горше заплесневелой корки
– Зачем ты ему теперь-то нужен, Золотко моё? Он и выглядит уже едва ли не как ты. Здоровый и заматерелый, больше некуда. Тоже мне сынка нашёл. С таким не посюсюкаешь. Я как с ним на лодке плыла, когда старухой прикинулась, так он за грубые, но правдивые слова чуть веслом меня по голове не огрел! И утопил бы с лёгкостью, кабы не девушка рядом, кабы знал, что спроса за старую с него не будет! Зол как чёрт. Да ещё однажды и лодку умышленно дырявую подсунул: мол, иди к рыбам на съедение! Уверена я, что отмстить мне хотел за то, что я его осмеяла перед пригожей девушкой. И пошла бы я на дно, если бы не моя закалка, да умение отлично плавать. Чуть судорогой ногу не свело, как я плыла после того. Хорошо, что дыра на дне лодки была небольшой, не сразу лодка водой захлебнулась, берег был уже близко.

– Да ты и самого Создателя на грех наведёшь своей токсичностью, Сирень ты моя удушливая.

– По лысине от своих бронзоволицых красоток давно не получал? Так я стукну. Золотко ты моё фальшивое.

– Вот и помиловались с тобою на славу. Давай к делам переходить. – Лысый Золототысячник с затяжным вздохом – Аха-ха-ха! – прошёлся к панорамному окну зала, где и обитала магиня Сирень. Окно было расположено слишком высоко, и потому не позволяло уводить взгляд в перспективу длинного прямого центрального проспекта, уходящего куда-то до горизонта. В ту сторону и были направлены окна, не дающие возможность выглянуть наружу. Там белые дома и сам город растворялись в светло-коричневом мареве, как сахар в горячем чае.

– Ну и смог! – сказал Золототысячник. – Машины чадят страшно. Народ дышит таким смрадом, что ваши Города строил Создатель – бракодел. Или человеконенавистник.

– Ваши? А у вас на небесах Города строит другой Создатель?

– Хотел бы я знать, кто он такой здешний Создатель.

– Ишь, чего захотел, Золотко моё любознательное. Кто ж тебя допустит до таких великих тайн мира. Радуйся, что вообще допущен к белому свету.

– А я и радуюсь. Ты часом не слышала, что где-то, чуть ли не в пригородном лесу, упало нечто огнедышащее и гремучее? А потом видели ваши люди какого-то странного бродягу, возникающего то тут, то там. Бродяга и бродяга, но в серебряных сапогах? И никогда он их с себя не снимает? Не слышала о таком?

– Нет, – ответила беспечно Сирень, чем себя и выдала.

– Да ну? Так уж и не слышала? Так уж и не интересовалась? А чего ж за ним твои хвосты бродят? Мой разведчик мне донёс. Только у вас в КСОР такие хитрые пёсики и есть. Они его следы вынюхивают отлично, но он их дурит всё равно. Он же только по виду увалень. А на самом-то деле, он тот, для кого золототысячник и произрастает. Забыла? Для оборотней. Те же, что от светских властей его пасут, они как быки, едва не мычат, по его следам бредут лениво, иногда и вприпрыжку. Так он в сторону, а они рогами на пустой плетень и завязли.

– Если у тебя такой ловкий разведчик, чего он его не выследил?

– Понимаешь, любитель серебряной обуви в каком-то из многочисленных старых городков прячется. А там люди знают друг друга лишь по именам. Числовые приставки к имени есть только в столице и в Городах Создателя. Там все легко вычисляются, а в провинции-то как? Если ты имени не знаешь, где искать? Ходить по домам и выспрашивать? Мой разведчик – чужак на вашем континенте, кто ему и чего расскажет? Он его довёл до скоростной дороги, а оборотень там и растворился, как сахар в горячем чаю. Он едва за руку его не схватил, да не успел. Твои псы его оттёрли. А и сами след потеряли.

– Если у него номера, обозначающего его уровень жизни и рабочее место, а также место обитания, нет, то его нигде не найдёшь вот так запросто. На то она и столица, чтобы бродяги тут прятались.

– Как же в столице спрячешься? Тут все дома заселены добропорядочными и законопослушными людьми. Только в архаичной провинции и возможно пока затаиться, пока её ваши Создатели Городов совсем не порушили. Ты не по его ли душу и торчала на переправе? Сама таким вот оборотнем стала? Конечно, люди, переезжая и испытывая стресс, много о чём говорят. Ты и слушала, на паклю свою наматывала. Зачем он тебе, Сирень? Он ничего сам по себе не значит. Никакой тайны он никому не откроет. Он мне нужен. Он мне дорог. Он мне, можно сказать, родной. – Золототысячник даже разволновался. Лысина пошла пятнами. В остальном он держал фасад невозмутимым.

– Сын, что ли, твой? У тебя всюду сыны раскиданы.

– Можно и так сказать. Сын по содружеству, соратник мой по тайному Клубу.

– Какое загадочное название «Клуб»? Так вот в чём твоя тайна. Ты житель какого-то Клуба? Где же он находится? Уж не на необитаемом ли континенте за Гнилым океаном?

– Считай, как хочешь.

– Там нельзя жить. Там ядовитые испарения убивают всё живое. Не лги, Золотко моё. Я тоже провидица.

– Не выдашь мне свои накопанные данные?

– С чего бы это? Кто ты мне? У меня свои игры. Чем больше тайн, тем сильнее корпорация. А чем их меньше, тем меньше шансов вообще выжить в борьбе за власть.

– Да какие тайны он вам даст, дикари вы подопытные под колпаком у своего Создателя! Этот создатель с маленькой буквы вас в Города сгоняет, чтобы потом было удобнее утилизировать. Или выпотрошить вашу планету всю даром. А вас заставляют строить какие – то дороги, встраиваться в какую-то нечеловеческую машину на правах болтов и прочих гаек. Я тебе не лгу. Он мне не сын, но всё равно как младший и заблудившийся в чужом мире брат. Он тут погибнет без нас.

– Вас? Кто вы? Я вижу только лысое Золотко, прежде бывшее таким уж похотливым, что даже магиню сбил с пути истинного.

– Я устал. Я потом к тебе наведаюсь, как ты сговорчивее будешь. – Он потоптался, ожидая её потепления, хватания за себя, как было прежде. Понятно, что от пятидесятилетней, давно остывшей тётки поведения влюбленной молодой женщины ждать было глупо.

И он ушёл. Также загадочно, как и появлялся всегда. И прежде. И теперь. Она знала, что никакая охрана его не видела. Иначе, кто бы его и впустил к ней. Больше он не явился. А после обнаружения пропажи оборотня, как-то сумевшего открыть сложные замки, тот визит Золототысячника навёл Сирень на подозрения, что Золотко как-то успел перехватить своего загадочного соратника в серебряных сапогах.

Посланные по его следу люди Сирени не обнаружили оборотня там, где она предполагала его появление. Ива пока что жила одна. Служители Сирени даже под надуманным предлогом вошли в дом к Иве. Поговорили о делах официальных, связанных с её отбытием из «Города Создателя». Что думает делать? Да как жить одной? Не хочет ли того, чтобы влиятельные люди похлопотали о возможности её возвращения к отцу и матери? Ива ответила, что она подумает над этим предложением. На вопрос, где же муж? Она честно ответила, что он ушёл от неё и, похоже, навсегда. Что она его понимает, к чему ему такая обуза – хромоногая жена? Мужики ушли. А Сирень была уверена, что Ива притворилась брошенной. Что она отлично знает, что оборотень к ней придёт, где бы ни был теперь.

После недолгих раздумий пришлось Сирени самой прибыть в городок, где и жил любитель ходить в серебре, не снимающий сей странной обувки и при наличии нешуточной опасности. Значит, в обувке и был его главный секрет выживаемости и беспрестанного утекания из рук опытных охотников. А где же ещё и может быть обнаружен драгоценный бродяжка? Он не просто не скрывался, он жил с Ивой открыто для всех соседей, жил дружно и полюбовно, и она в нём души не чаяла. Никуда он теперь не денется, вот что было ясно. Он уверен, что его убежище никому не известно. Что-то очень ценное и важное для него держало его у леса в том самом, пустеющем день ото дня городке. У того места, куда и низвергнулся небесный огонь, вначале принятый за падающее око Создателя, за гибель Создателя. Но гибели не случилось, Око Создателя так и горело по ночам в центре небесного купола.

Он сказал: «Матушка!" Плач матери
Вернулся Капа. Он был подавлен. Увидев магиню Сирень в золочённом кресле мага Вяза, Капа разинул рот не то от удивления её наглостью, не то, чтобы нечто сказать. Но слов так и не было произнесено.

– Принеси мне попить чистой воды из подземного источника, – потребовала Сирень. От удвоения её наглости Капа также включил свой режим наглости, каковую никогда и ни у кого не занимал.

– Я тебе не слуга, – грозно прогремел он, – и не подобает бабе сидеть и потеть своей… Не скажу чем. На сидении чистого мага Вяза! После тебя кресло подлежит выбросу вон. Даже я, пока не посвящён в маги, сидеть на нём не смею.

– Ты-то точно, – ответила, став вдруг добродушной бабой Вербой, Сирень. – Как подойдёт пригожая девушка с уже поднявшейся грудью, так ты и поднимешь ей навстречу то самое. Не скажу что. А уж после таких вот излучений из низших центров, какие уж тут чистые мысли и праведные наставления могут озарять ум старого сидельца Вяза. После тебя уж точно кресло надо менять. А я женщина чистая, мужчин три десятка лет не ведала. А то, что в прошлом, не считается. Я давно очищена праведным своим житьём. Как ребёночка своего родила, тебя то есть, так и зарок дала. Ни одному, ни грязному, ни чистому похотливому мужику к себе доступа не обеспечу. И ни разу не нарушила.

– Не нарушила, потому что желающих не было, – ответил Капа, мерцая яростью из тёмных глаз. Сирень залюбовалась его мужественной красотой, даже его надменность уже не так её раздражала. Появление папаши «Золотка» подействовало на неё таким образом, что она уже начинала любить чужого родного, и пока что закрытого изнутри наглухо, сына.

– Чего так пропадал долго у чужой жены? – спросила Сирень и опять с интонацией бабы Вербы. – Одна она была? А ты и не попробовал к ней подступы прощупать? Не поверю. Не таков ты. Да и без Вешней Вербы, как я вижу, изголодался ты не только телом, а и душой. Не знал и сам, что привязка к ней крепла у тебя день ото дня. Так бывает. Думаешь, баловство, а нет! А иногда человек думает, вот нашёл свою единственную. Куда там! Через месяц с души воротит. Жаль, что ты в самом начале вашей страсти не позволил ей ребёночка сохранить. А теперь после стольких её невзгод и болевых травм дитя будет ослаблено уже во чреве. Но и не последняя она у тебя. Будут и другие. Детей я буду себе забирать. Знай об этом и не бойся ни с одною последствий. Наоборот стремись, чтобы последствия – милые детишки были. Пока ты молод, твой потенциал силён, и в скрытых структурах твоего существа не накопилось необратимых поломок, передающихся детям, пусть милые тебе женщины рожают. Ты же не будешь беден никогда. Ты и теперь не беден. Но ты жадный. Этот порок глуп сам по себе. Он иррационален. От жадности никто и никогда ещё не разбогател, а тот, у кого богатство есть, и он жаден, то сама жадность высушивает человека до степени бесчувственности. Скряга копит на будущие радости, а испытывать их не способен. Нелепость же. А ты поскольку умён, старайся выпалывать из себя разный чертополох. Ты уже не Капа – незнамо откуда, ты Кипарис – сын Сирени и отца с другого континента по имени Золототысячник. Он и дал тебе имя стройного и вечно молодого дерева. Повтори, Кипарис.

– Кипарис, – покорно пробормотал Капа, ставший Кипарисом. Созвучие казалось странным, но отчасти и привычным. Кипа – рис. Конечно, не маленький, чтобы играть в смену имён как в детской игре, но звучание было благозвучное, гордое какое-то.

– Теперь такое у тебя имя. Кипарис – имя тебе под стать. И твоё происхождение от уникальных родителей даёт тебе право для гордости. Никакого уродливого имени больше нет. Не моя вина, мой мальчик, что я нашла тебя так поздно. Запрятали злодеи, отомстили ощутимо. Человек же из числа тех, кто и прятали тебя, но мне бывший другом, рано ушёл из жизни. Не успел мне ничего рассказать о твоём местонахождении. Поэтому и имя такое было у тебя непотребное. Знак узнавания, данный для меня. Настоящее имя требовали стереть по обычаю. Раз нарушила закон закрытой корпорации, то и не было у меня сына, а у сына не должно быть имени, данного родителями. А добрый Вяз ничего не знал. Он бы сказал. – Щёки старой магини разгорелись даже сквозь бледный грим, глаза увлажнились. – А ты для родной матери не хочешь и воды изподземного источника принести. Он целебный, этот источник. Мне же надо испить для успокоения своих нервов. Видишь, как я разволновалась. Никогда со мною такого не было. Я очень выдержанный человек, если ты успел это отметить.

Пока Капа – Кипарис ходил за водой в подземный уровень Храма, Сирень подозвала одного из телохранителей, здорового детину с замороженным взглядом рыбы из зимнего ледника, и не велела ему отлучаться из Храма, пока она не даст ему знак. Тот послушно замер где-то в нише у входа, в глубокой тени, и будто слился со стенами.

– Где же отец? Жив он или… – спросил вернувшийся Капа – Кипарис. Он уже обвыкал к новому имени. Вода была в серебряном бокале и была изумительно вкусной, хотя и леденящей. Чувствительные зубы немолодой магини заныли. Она морщилась и пила, не могла напиться. Жажда была особого свойства, нервная.

– Золотко-то? Живой и здоровый, как и был. Волшебник с другого континента. У них там не маги, а волшебники живут. Хочет очень тебя увидеть. Ты согласен? Правда, я не знаю ничего о том, где он и когда заявится ко мне. Он такой, тоже разновидность оборотня, вроде мужа Ивы. Муж-то у Ивы дома был?

– Да пришёл, как я уходить собрался. Печь я сам Иве истопил. Холодно, а ей нездоровилось. Муж где-то бродил. На то и бродяга. Весь сарай с углём завалил чем-то неподъёмным. Представь, рюкзак лежит маленький, а с места не сдвинешь. Невозможно! А я мужик сильный как редко кто. Это как он его поднял? Он же ниже меня едва не на полголовы.

Пока он болтал, разбалансированный откровениями матери Сирени, та дала знак тому самому телохранителю. Тот незаметной тенью отирался по углам. Храм был плохо освещён. К чему было яркое освещение, если праздника и людей не было. Телохранитель вышел по знаку своей госпожи, а Кипарис даже не обратил на него внимания. Как и на тех, кто слонялся возле Храма снаружи, рвали яблоки в саду Вяза, хрустели ветками во мраке.

– Подойди ко мне, – Сирень не хотела вставать, испытывая сильную усталость непонятного свойства. Волнения последних дней не прошли без последствий. Вовсе не из гордыни уселась она на кресло мага Вяза. Негде тут было сесть, а на улице было сыро, капал остаточный дождь, зарядивший с утра. В дом же маг не позвал. Сирень была не приучена влезать в чужие жилища, если не звали. Не то воспитание, не тот уровень отношения и к себе, и к другим магам. Вяз был не простой рабочий или селянин, который позволял незваным гостям переступать порог дома, где горел его личный очаг. Исключение было сделано только для Капы, которому он отделил половину своего жилого дома. Отлично зная, для чего тому требуется такое отделение. Но не препятствовал, уважал его мужское достоинство, да и просто любил по-отечески.

В детстве же у Капы была всего лишь маленькая конурка сбоку, где он и спал. Остальное время всегда был при Вязе. До того самого дня, как Вяз понял, что мальчик уже не мальчик, а взрослый парень с чрезмерно развитыми потребностями интимного свойства. Чем в лесу, в саду, а то и в обширном сарае для хранения угля для подземной печи Храма и печи в доме самого Вяза, лучше пусть в чистой домашней обстановке, чтобы и саму девушку видеть, какая она и чья. Мало ли что будет? Да и столичные отлучки Капы очень настораживали Вяза, если касались они дел сугубо личного свойства. Таковые Вяз всегда вычислял, задавая приёмному сыну ничего на значащие вопросы. Как бы, не значащие. Поездки в столичный Город по делам, связанным с Храмом или учёбой самого Капы, мага Вяза никогда не беспокоили.

Сирени не надо было и расспрашивать об этом, она и так всё узнала, чего и хотела. По обмолвкам, по рассказам посторонних лиц, всегда и всё знающих, она сразу отделяла ложь от правды своим встроенным в неё чутьём особого дара. И даже по молчанию старого мага, по его глубоко запавшим и усталым глазам, она вычитала всё, что ей и надо было знать. Само место, где жил и обитал её сын тридцать лет, рассказало ей всю его жизнь. Не только глупенькая Вешняя Верба, не только самоуглублённая Ива, но и сам сын, ни слова не проронивший о своём житье-бытье.

Даже в такую чувствительную минуту душевного соединения, казалось, с несоединимым – с душою сына, Сирень внутренне ликовала не столько от этого, сколько от того, что вот-вот будет пойман неуловимый оборотень, свалившийся с неба в пучине огня. И знание о его неизбежной поимке делало её ещё мягче, ещё нежнее с Кипарисом, уже не с Капой.

– Матушка! – вдруг произнёс Кипарис, как будто вместе с грубым именем он сбросил и с себя, приросшую к лицу, маску Капы. Он встал на колени перед матерью, поскольку в Храме Ночной Звезды не было уже никого из её телохранителей. Он и мать были совершенно одни.

Никогда и ни к кому он не обращал такого слова. Только в несмышлёном возрасте к своей старой няне – старой магине, присланной по просьбе Вяза из Храма Утренней Звезды. Он и помнил её плохо. И она всегда его ругала за то, что он называл её матушкой. На слово был наложен запрет. А тут… Кипарис спрятал лицо в лазурном душистом подоле, в кружевных облаках шлейфа матери.

Сирень заплакала. Погладила его отличные волосы цвета её собственной молодости, его красивую волнистую бородку с заметным рыжим оттенком. Гладила его крупную голову, прикасаясь и нежно, и опасливо как к сердитому, но чудесному большому коту, ласкала уши, обводя их пальцами по контуру ушной раковины. Также очень красивой. Но это уже был вклад отца несомненного Золотка, не фальшивого, как она его обозвала в раздражении.

«Ага! Ага!» – обращалась она к самой себе сквозь спазм плача. – «Вот они сопли, о которых ты никогда не ведала. Не верила». – Сирень задрала длинный шлейф, чтобы вытереть потёкшую краску у глаз. Белоснежные облака окрасились тёмно-синими разводами туши, как тучки, предощущающие дождь. Кипарис был настолько погружен в личные переживания, что не обратил внимания на потёкший грим стареющей модницы и великолепной лицедейки. Но тут, действительно, привычной игры не было. Не перед кем ей было притворяться. В Храме Ночной Звезды в кресле мага Вяза она ощущала себя как на посмертном суде, предстоящем всякой смертной душе. Тот, кто её судил, так и не показал своего лица.

Бегство в небеса
– Скорее, Ива! – торопил Фиолет, чутко прислушиваясь к чему-то за окном. Она же копошилась в бестолковой суете, не зная, что ей дорого, что нет. Всё было дорого, и одновременно всё было ерундой отжившей. Послышалось отдалённое ржание лошади, чему способствовала тишина окраины и закончившийся дождь. Фиолет схватил Иву за руку и потащил в сторону двери, ведущей к выходу в сарай для угля. Предусмотрительный отец Ясень сделал дверь в сарай прямо из дома, чтобы не бродить за углём в зимние дни по холоду и не расчищенным сугробам. И это была невероятная удача!

Но могло ли её не быть с такой вот Белой Уточкой? С волшебным талисманом. Выйдя в переход, ведущий в сарай, Фиолет закрыл дверь тяжёлой подпоркой из валяющейся балки, так, что сдвинуть дверь из дома уже было невозможно. Опять хвала отцу Ясеню. Хотел новый потолок сделать, да забросил в виду скорого переезда. Фиолет схватил тот самый неподъёмный рюкзак, повесил на своё плечо, ужасая Иву непомерной тяжестью груза и восхищая своей нечеловеческой силой. Они вышли из сарая в сад, пробежали к забору, где хитроумный Фиолет заранее сделал лаз. Он отодвинул его и опять снаружи уже подпёр огромным горбылём. Да так, что весь забор затрещал. Пробежав пустые огороды, они вышли в поле.

Вдалеке светилось нечто, кружились какие-то приветливые издали огоньки. И поняв, что их ждут на самом деле, что не надо бежать по мокрому страшному лесу в неизвестность, Ива пискнула от счастья, взвизгнула и поковыляла, начисто забыв о больной ноге. Да она и не болела. Через кочки, какие-то рытвины, лужицы, они перескакивали так, как бывает во сне, когда кажется, что не идешь, а летишь над землёй. Открылась неведомая запечатанная сила, прыть, и они как две нелетающие, но имеющие силу для небольшого взлёта, птицы проносились над сизо-чёрным полем в сторону спасительных волшебных огней из другой реальности. Вот и берег реки. Река казалась стеклянной и почти светлой, она казалась дорогой к спасению.

Костя стоял у открытого аэролёта и подхватил на руки изнемогающую падающую Иву. Внёс её внутрь фантастической машины и уложил на заднее сидение, поскольку девушка была почти без сознания. Сел впереди, рядом молниеносно сел Фиолет. Забросил под ноги свой тяжеленный груз – рюкзак с мозгом «Пересвета», и аэролёт взлетел уже подлинной птицей вверх. К белёсому низко облачному небу летней ночи, начисто лишенной звёзд и центрального Ока Создателя – группы сияющих созвездий.

– Что с нею? – встревожился Фиолет уже над облаками, когда и звёзды, и Око Создателя сияли в вышине.

– Да пройдёт. От шока, от страха, от бега, от всего сразу, – успокоил Костя.

– Фиолет, – подала голос Ива, – я не понимаю твоих слов. Что со мною?

– Ты не понимаешь потому, что это моя родная речь. А так понимаешь?

– Да, – произнесла она, улавливая мягкое покачивание, очень приятное. Не страшное. – Это Костя рядом с тобою?

– Я, – ответил ей Костя. – Я – Константин Воронов сын.

– Что за длинное и непонятное имя? Вы думаете, что его можно воспроизвести нормальным человеческим языком?

Ребята засмеялись от радости, от того, что удрали так удачно, от того, что всё страшное и уже невозможное осталось позади. – Э-ге-гей! – закричал во всё горло Фиолет, – здравствуй высокое небо! Здравствуй чужая планета, ставшая почти своей! Я ещё поброжу по твоему лику, а Костя? Увижу не один только лес, да столицу с пригородами.

– Само собой, – флегматично отозвался Костя.

– Опять ничего не понимаю, – подала голос Ива с заднего сидения.

– Белая Уточка, дай мне хоть немного насладиться родной речью.

– Ну, хорошо. Болтайте себе, – согласилась добрая Белая Уточка.

Жалея её, Фиолет стал разговаривать на языке Ивы, – Костя, мы должны лететь прямо к звездолёту Кука. Он велел срочно. А то у Белой Уточки очень опасные процессы идут в кости.

– Да я в курсе, – ответил Костя, не желая переходить на язык жителей белого континента. Его напрягала обязанность разговаривать на языках всех трёх континентов, и он не любил ни один из них. Он не был врождённым полиглотом, и универсальный переводчик раздражал его необходимостью постоянного ввинчивания в своё ухо. Сейчас он был от него свободен. – Вика уже там. И Кук там. И Радослав прибудет вскоре. И Андрей, само собой. И мои рыжики ненаглядные Саня и Валера, и тёмненькие как шляпки белых грибов Володя и Артём! Мы все сегодня будем там! Как здорово! Как я скучаю по нашим сборищам. Как редко это бывает теперь. А помнится, мы раздражались друг на друга, как застряли в звездолёте на месяц почти. Когда папа Кук грузил нас сведениями о жизни и выживании на чуждой планете. Тебе, Фиолет, достанется сегодня объятий столько, вопросов столько, что я тебе не завидую. А девочку твою мы сразу определим в медотсек по любому. К Викусе нашей. Там же и Ландыш пока со своей малышкой Виталиной. Девчонок прибыло. Целых две штуки новых появилось, а мальчишка только один, – дурачился Костя.

– Какая она тебе штука, – оборвал его Фиолет.– Она мой волшебный талисман. Моя спасительница.

– Я понял. Но ты не обижайся. Я же рад так, как был в последний раз только на Земле.

– Кто они, Володя, Валера, Саша и Артём? – спросил Фиолет.

– Они мои родные братья.

– Вот это да! Целый экипаж братьев. Твой отец молоток!

– Ещё какой! Лысый и злой.

– Злой? Ты серьёзно?

– Да шутка. Ты же, вроде, большой дядя, а лысого громогласного отца-командира звездолёта забоялся? Ему за девяносто лет.

– Да будет тебе!

– Точно.

– А не дашь больше сорока!

– Вон Радославу тоже шесть десятков, а он дочку с девчонкой Ландыш родил. И смотрится как едва тридцатилетний дядя. Красавчик! А тебе сколько лет?

– Тридцать девять, – ответил Фиолет.

– Ни фига! А не дашь больше двадцати! Я думал, ты моложе меня. А ты старше. Я в экипаже самый младший. Не считая Ландыш. Но она девушка. То есть молоденькая женщина.

– Красивая? Если на твой взгляд? – поинтересовался Фиолет.

– Ты у Радослава спроси. По мне так ничего особенного. Но твои вопросы радуют. Жизненные потрясения тебя не шибко потрепали.

Куда исчез оборотень?
Зря она и радовалась. Вернувшиеся приближённые из числа её тайной охраны люди, имеющие военную выучку, выглядели так, что спрашивать у них ничего уже не надо было. Дело провалено. Оборотень опять убежал.

– Жену оборотня почему не привели ко мне? – спросила Сирень, утаивая гнев, только голос стал совсем тихим.

– Нет в доме никого.

Странность была в том, что дверь в дом оказалась заперта изнутри. Они сломали замок, но в доме никого. Окна также были заперты изнутри. Дверь, ведущая в сарай, не открывалась вообще, поскольку снаружи была подпёрта балкой настолько крепко, что они её сдвинуть даже не смогли. Скорее всего, эта дверь и не использовалась хозяевами дома. Обследованный забор вокруг сада, высокий и гладкий, не имел в себе щелей, и девушка-калека никак не смогла бы через забор такой высоты перелезть, даже если бы здоровый мужик сумел бы так сделать. Да и зачем им было бежать в сторону полей, если они упирались в берег реки, делающей там излучину, где не было моста. В противоположной же стороне у дороги к лесу дежурили люди Сирени, но им никто не попался. И у крепкой калитки дома Ивы дежурили люди, а из неё так никто и не вышел.

– А не мог он лодку там держать, у реки? – спросила Сирень, – на всякий такой случай?

– Не было у Ивы никакой лодки. И если бы лодка там была, то её точно бы уперли, – подал голос Кипарис. – Кому там было стеречь лодку?

– Ещё вот что, госпожа, – сказал один из тех, кто и поехал на захват оборотня-бродяги. – Когда мы там находились, от берега реки взлетел к небу… – он замялся, подбирая слова, – взлетело что-то тёмное, но обрамлённое красно-зелёными и переливающимися огнями по контуру. Оно немного повисело над рекой, а потом поднялось выше и пропало в тучах.

– Что?! – поразилась Сирень. – Каков был размер и сама форма этого нечто?

– Непонятно было. Немаленькое что-то, а форму объекта понять было невозможно.

– Оно издавало какие-то звуки?

– Нет. Тихо было.

Сирень покусывала свои губы, бледное лицо смутно белело в полумраке Храма Ночной Звезды. Почти чёрные глаза мерцали. Растёкшаяся от недавних слёз тушь делала её похожей на какое-то привидение, обряженное в бесформенные фалды. Она сидела, сгорбившись, утонув в своих избыточных оборках, и что-то бормотала себе под нос.

– Нельзя охотиться на такую дичь, которая превосходит вас всех своим умом, – сказала она, наконец. – Если даже дичь животную по своему происхождению выследить довольно трудно. И даже невозможно тому, кто незнаком с её повадками и способом жизни. А вы разве были знакомы с его повадками, с особенностями его телесного и психического устроения? Разве все мы знаем хоть что о том, откуда он взялся? Жаль, что девчонку с собой утащил. Её можно было взять в заложницы. Он бы по любому пришёл её выручать. Он, как и всякое высокоразвитое существо, наделён высокой нравственностью. Иначе, он не был бы разумным существом. А поскольку он не являлся животным или монстром, а имел человеческий облик, от нас не отличимый, то ясно, что он обладал более высоким развитием. К тому же он любил эту Иву, или она его любила, что не важно.

– Матушка, зачем он тебе нужен, оборотень? – спросил Кипарис. Произнесённое раз, слово «матушка» звучало уже без усилий и естественно. Охрана замерла от неожиданности, взирая на Кипариса как на того, кого они увидели впервые.

– Как для чего, сынок? – отозвалась Сирень, давая тем самым пояснения окаменевшей охране. Помощник мага Капа – её сын Кипарис.

– Он же носитель немыслимых секретов, новых технологий, знаний. Попади он в руки влиятельных людей, он обогатил бы любого. Только он дороже всякого материального сокровища. И только глупенькая Ива не понимала, с кем она жила в одном доме. Не совсем понимала. Она могла бы продать сведения о нём за такие деньги, что ей хватило бы точно на такой же этаж в столичном доме, какой есть у тебя, Кипарис.

– Она бы никогда не продала того, с кем делила кров. Она… – Кипарис некоторое время подбирал определение для Ивы, – настоящая, – и добавил, – к тому же она любила своего чудика, свалившегося откуда-то сверху. И если он улетел туда же на своём, как ты сказала, объекте, то взял её с собою. Назад она уже не вернётся.

– К чему ему хромоножка? – не согласилась с сыном Сирень. – Ива была обречена. Я в последний раз по её глазам увидела, почувствовала по особому излучению, идущему от неё, что она тайно и уже неизлечимо больна. Болезнь может в любой момент стремительно выстрелить, и ей конец.

– К чему же ты побуждала меня родить ребёнка от больной женщины? – не понял мать Кипарис. – Я не почувствовал ничего такого. Она была крепенькая, как и всегда. Хорошенькая, беленькая. Только грустная, поскольку её бродяга где-то пропал. Да и на работу она исправно ходила.

– Такого рода недуги могут гнездиться в человеке годами и не проявлять себя ничем. Она вполне могла выносить и родить прекрасного ребёнка. Другое дело, что сама вскоре же и умерла бы. У Ивы редкие природные данные, ум и красота, осенённые тонко-развитым духом. Сама она не получила надлежащего развития, родившись в простой семье. А её ребёнка я бы развила до редкого совершенства. Такие дары, какие запечатаны в ней, бывают лишь наследственными. Не всякого можно развить. Иногда видишь простую, вроде, девушку. Не всякий на неё и обернётся. И только люди, подобные мне, в состоянии увидеть их драгоценную редчайшую структуру даже в одеяниях бедности. Я же не просто так тебя к ней подталкивала. Да вот беда какая упала на её долю, как то самое дерево в лесу. Ты думаешь, оборотень случайно вышел на такую девушку? Отчего бы не на твою Вешнюю Вербу или ещё кого, ей подобную? Там в тот день вся поляна гудела от молодёжи, а он выбрал себе хромоногую? Или уж действовал наверняка, понимая, что такая убогая никому не откажет?

Кипарис – вчерашний Капа промолчал, поскольку отлично знал, как произошло знакомство Фиолета и Ивы. И кто был виновником того происшествия в лесу. И кто именно выбрал хромоногую девушку из числа всей прочей многочисленной молодёжи на празднике. Он, Кипарис, и выбрал Иву для того, чтобы сравнить её со всеми прочими. Да с той же Вешней Вербой. И это именно он был уверен, что отказа ему, здоровому и красивому, от убогой не будет. А бродяга Фиолет никого и ничего не выбирал. Так уж сложилось.

– Вишенка никогда и ни с кем бы слова не сказала, чтобы привадить к себе. Она была моя. Вся и полностью.

– Завёлся! – оборвала мать. – Сразу видно, что вкус у тебя неразвитый, желания грубые. Не думаю, что у такой матери как твоя Вишенка родится хоть что стоящее. Но кто дал мне хоть какой выбор?

– Тебя, матушка, никто и не просил покровительствовать Вишенке. Ты сама так решила.

– Конечно. Она же родит мою внучку. От тебя, а не от корявого какого Дубка или завистливого Барвинка. Вон, – и она указала на своего телохранителя, – его так и зовут Барвинок.

– А чем плохо моё имя? – отозвался из своей ниши Барвинок. -Растение Барвинок очень жизнестойкое. Не боится заморозков, дольше всех сохраняет свою свежесть. Символ силы и здоровья.

– А также символ зависти, – дополнила Сирень. – И кто велел тебе вступать в семейный наш разговор?

– Простите, – Барвинок умолк. Словно бы растворился в стенной нише, поскольку его опять стало не видно.

– Сотрудники – халтурщики! – злилась Сирень. – Столько времени потратили! Столько топали по его следам. Вычислили, где живёт, а поймать не сумели. Вместо того, что вместе со мною тащиться в Храм Ночной Звезды, пошли бы и взяли дом под наблюдение. Но почему всё так несерьёзно? Почему вы были уверены, что он так туп, что не видел за собою слежки? И не понимаю я ничего! Откуда взялся его агрегат, на чём он и упорхнул, если его летающее приспособление свалилось в лес? Это же всего лишь машина, хотя и летающая. И больше ничего. У него не было никаких крыльев. Не могло и быть. Откуда взялась летающая машина там, где бродят люди и пасут свой скот? И куда делась машина, упав в лес? На месте её падения уже нет никакого препятствия, не пускающего исследователей попасть вглубь той поляны. Ничего там нет, кроме гари непонятного происхождения.

– Если гарь, значит, был пожар, – на равных включился Кипарис в размышления матери Сирени.

– Пожар не может выжечь идеальный круг, за пределы которого он так и не вышел. Даже на обратной стороне деревьев остались нетронутые листья. Ты хоть в состоянии представить, с каким феноменом мы столкнулись, и как бездарно всё упустили?

– Не очень, если честно. Зачем нам эти летающие агрегаты, круглые поляны и оборотень в серебряных башмаках? Ушёл, и ладно. Любопытно только одно, куда? Да и Иву – бедняжку мне жаль. Что делать человеку там, где он не родился, не привык? И как можно жить за тучами?

Сирень задумчиво слушала его рассуждения, – В кого ты такой тупой? – только и спросила она. – Отец у тебя был настолько необычным по всем своим характеристикам, не беру в расчёт его внешние данные, что я была уверена, его продолжение разовьётся только в сторону ещё большего совершенства.

– Тогда выходит, что я похож на тебя, – ответил пасмурный Кипарис с усмешливой интонацией прежнего Капы.

Неожиданная и счастливая встреча
Перед тем самым днём, когда Ива и Фиолет сбежали, сам Фиолет уже несколько дней обитал у Радослава в его доме. А произошло это так. Фиолет уже давно заметил слежку за собою. Она мало его пугала, но раздражала ужасно. Иногда он даже играл со своими преследователями, не понимая, почему они не хватают его сразу, если уж он их так интересует. У скоростной дороги с её человеческими водоворотами ему всегда удавалось от них оторваться. Поражала их медлительность, их смешная уверенность, что они всего лишь случайные прохожие, просто идущие туда же, куда и он. Они даже примелькались своими лицами, а так и не удосужились, хотя бы временами, сменяться. Из чего он сделал вывод, что здешние люди не приучены к шпионским играм, живут в замедленном алгоритме как внутренних процессов, так и тех, в которых протекает окружающее их бытие. Это были люди-дети, цивилизованные дошкольники, решившие поиграть в шпионов. И хватать его у всех на виду было, по-видимому, не за что. Для этого им требовались условия, в которых они окажутся с ним наедине, с глазу на глаз. А он им такой возможности не давал.

В целом мир безымянной планеты ему нравился. Почти родная, если по месту его личного произрастания, природа вокруг, климат средних широт, абсолютно прозрачное мироустройство. Люди вокруг были добродушны, медлительны, без нужды не любопытны. Исключением, большой загадкой были их «Города Создателя». Но он там не был. И сами эти Города находились в заметной стороне от остальных, кто не был в их структуру вписан. Даже здешние религиозные культы были больше праздниками, придуманными для развлечения от трудовых будней, чем неким тотальным программированием их психики, закабалением их ума. По всей видимости, они угасали, Храмы потихоньку рушились, и люди держались за свои традиции больше инерционно, чем осознанно.

Зная отлично, что именно ботинки его и выдают, он не мог без них обходиться. Они убыстряли его скорость при необходимости, в них был скрыт источник его связи с «Пересветом», а после окончательной гибели «Пересвета», они служили ему в качестве средства необходимой самообороны, если бы она понадобилась. Направленным ударом такого ботинка можно было раскрошить и камень. А в одном из тайных кармашков-клапанов хранился микроскопический робот, способный открыть любое запирающее устройство, вскрыть любой замок, считать любой код. Но тут не было особо уж сложных кодирующих устройств нигде.

В тот самый день, когда удрал при помощи неизвестного лысого мужчины из душистого и как бы игрушечного плена Сирени, испытывая невыносимый уже голод, Фиолет решил всё же пообедать. Успокоившись после сумасшедшего бега, он оглянулся вокруг и подумал: вряд ли, так быстро очухается матрёшка, а он через пару часов уже будет дома. Теперь же можно хотя бы полчаса уделить перекусу, дабы не упасть в голодный обморок. В последний раз он ел с тем перевозчиком его овощей у костра в чистом поле, где они вместе ели какую-то немыслимо-вкусную деревенскую кашу и запивали её таким же вкусным густым, топлёным молоком.

Живя с Ивой, Фиолет пристрастился к местной еде, находя её необыкновенной, полезной, натуральной, да и просто вкусной. Найдя глазами дешёвенькую миленькую столовую недалеко от скоростной дороги, он туда и нырнул. Перекусывая в столовой, так примерно назывались места для приёма еды вне дома, он заметил в большое окно, у которого он и сидел за столиком для одного посетителя, того самого блондина, которого видел в тот самый час, как они с лысым вышли наружу из обители магини Сирени.

Сам по себе он и не вызвал никакой особой тревоги. Мало ли людей, с которыми сталкиваешься не раз и не два даже в многолюдном городе. Парень как-то уж разительно отличался от туповатых, неумных преследователей из числа тех, которые успели надоесть больше, чем вызывать настоящую тревогу. Он был слишком интеллигентен по своему виду, слишком занят своим неким самоуглублённым обдумыванием чего-то, известного только ему лично. Он и смотрел вокруг как-то по-особенному, чуточку поверх голов мельтешащих горожан. Считая пролетающих птиц, он, вероятно, на ходу решал сложные запутанные задачи, поскольку похож был именно на студента. Поэтому Фиолет только скользнул по нему взглядом, только отметил, что уже видел его, и углубился уже сам, но только в тарелку с едой.

Для Фиолета являлось большим удобством, что столики в столовых выбирались людьми в зависимости от того, одни ли они приходили для утоления голода, или компанией. Больше трёх человек они, как правило, и не ходили нигде. Шумными толпами они собирались лишь на свои праздники, и только на лоне природы. Больших зданий для общественных сборищ и коллективных увеселений тут не было. Окружающий мир с каждым днём по мере привыкания нравился ему всё больше и больше. Он бы точно отлично прожил тут всю свою жизнь без особого напряжения и слишком больших умственных и прочих затрат.

В тот день до того, как был схвачен телохранителями магини Сирени, когда сидел под ясным солнышком на скамейке в ожидании транспорта, он почти уже ощущал себя местным человеком. Пока к нему не подсела коварная старушка, он обдумывал, а не стоит ли уже спрятать свои ботинки для космического десантника в тот же сарай для угля? Чтобы перестать привлекать к себе внимание. «Пересвета» уже не было. Был дом, где он сносно жил, была милая кроткая девушка, согласившаяся стать ему женой. Без проблем можно было найти и работу.

Но имелись бесчисленные «но». Во-первых, непонятного назначения слежка. Во-вторых, непонимание того, что предпринять для необходимого законного статуса жителя местного социума, без чего постоянную работу не найдёшь. Ива не знала, как это сделать. Она вообще мало что понимала в окружающей её действительности. Она обитала в своём собственном внутреннем мире, наполненном грёзами и вымыслами, больше чем в реальности. В реальный мир она выходила только для того, чтобы заработать на хлеб насущный. Она не интересовалась окружающими людьми, их отношением к себе, не ходила ни к кому в гости и к себе никого не звала. Возможно, что причиной тому было её увечье. И оно, её увечье, было одной из самых главных проблем самого Фиолета.

Уже не столько она ему, сколько он был главной опорой в жизни, поскольку родители были жителями «Города Создателя», что исключало их тесное взаимодействие. А какая он опора? Если сам болтается тут над здешней землёй, подобно пуху – семечку одуванчика, неведомо куда несущемуся. Когда тебе тридцать девять лет трудно заново врастать в чужую почву, структурно и неизбежно при этом меняясь, что лишь в юности и просто. А тут такая ответственность за жизнь души, ставшей вдруг ближайшей, и по сути-то своей, ставшей даже не столько женой, сколько любимым больным ребёнком. Он так и ощущал себя отцом-одиночкой, неудачником-бродягой, обременённым больной дочерью в придачу.

Пропади он, а о том, чтобы уйти самому, и мысли такой у него не было, что будет с нею? Ведь из-за него она и выпала из того устроения, из «Города Создателя», куда и была вписана кем-то неведомым ни ей, ни Фиолету. О том, любил ли её он сам, такого вопроса он себе даже и не ставил. Ответственность была значимее, чем эфемерное чувство. Он и на близкие отношения пошёл только из жалости к ней, только чтобы не замутить её душевной ясности, не порушить её человеческой внутренней самооценки. Раз вошёл в её дом, значит, полюбил, так она решила для себя. И Фиолет с этим согласился.

Длинное описание его мыслей, не означало, что были они такими же и протяжёнными во времени. Лишь на секунды он и погрузился в свои тайные печали, пока старушка не отвлекла его своими вопросами. Видимо, как только он отключился, телохранители Сирени, наблюдающие за ним и подосланной старушкой, с противоположной стороны дороги подскочили и втащили его в машину своей хозяйки Сирени.

«Да», – решил Фиолет, – «так оно и было». Влиятельная расписанная матрёшка случайно наткнулась на него на рынке. Она и была обряжена в старушку с опрятной кошёлкой.

Выйдя из раздумий, он опять уставился в окно, где продолжал торчать тот тип. Неужели, сменили, наконец-то лица тех, кто успел ему надоесть больше, чем способны были вызывать тревогу? А неизвестный рослый блондин для чего-то прижался своим, заметно осчастливленным лицом в это самое окно снаружи и подавал ему странные знаки рукой. Тот, кто следил, так себя вести был не должен!

Белёсый тип держал руку ладонью к нему наружу, растопырив саму пятерню как лучевую звезду, что было знаком космической солидарности всех землян во Вселенной. Могло ли быть такое лишь по случайной нелепой игре? Зачем неизвестному так делать, а при этом сиять счастливой улыбкой, как будто он нашёл главное везение своей жизни? Фиолет застыл с не проглоченным куском речной рыбы во рту. Рыба была очищенной от костей, невероятно нежной и вкусной, в каком-то сладковато-остром соусе, рецептуру которого узнать было сложно. Каждое пищевое заведение обладало своими секретами, чтобы заманивать людей поглощать еду у них, а не только дома. Еда в мире добрых простых людей тоже была доброй, но не простой нисколько. Утратив вкусовое наслаждение, Фиолет проглотил рыбу и, сожалея о том, что не успел её доесть, вышел наружу из столовой.

Блондин подскочил к нему, сияя зелёными глазами под светлыми бровями. – Арнольд? Фиолет? – очень тихо произнёс он, а по виду было похоже, что он сейчас заорёт на всю округу. – Я – Константин. Я – землянин! Я ищу тебя. Мы все ищем тебя. – Речь прозвучала на языке местном, дабы не возбуждать ненужного любопытства прохожих.

У Фиолета дрогнуло и куда-то покатилось его сердце. На какое-то время он перестал ощущать в себе его биение. Оно на миг приостановило свою ежесекундную неотменяемую работу, и голова у него реально закружилась. В голове заклубилось осознание того, что он сходит с ума.

Тот, кто заявил о себе как о Константине, прошептал ему на ухо уже на языке русском, родном Фиолету по месту его проживания в детстве и юности. – Не упади в обморок, чучело ты бестолковое, хотя и неуловимое! Ты чего в ботинках-то разгуливаешь постоянно? А ведь они тебя и спасли!

Фиолет возвращался в мир вокруг из так и не состоявшегося выпадения. Он судорожно хватал воздух лёгкими, восстанавливал приостановившийся пульс, а Константин уже уводил его куда-то, держа за локоть. – Да ты слабак! – сокрушался он. – Ты чего как девчонка? Чуть не грохнулся оземь от потрясения.

– А ты сам разве был хотя бы раз так жёстко скручен в спираль, как я? Разве жил когда в абсолютном отрыве от своего мира?

– Чем тебе не угодил здешний мир? По-моему тут отлично как на курорте. Полнейшее расслабление. В противном случае моего отца сюда бы и не заманить. А он тут обитал много и много лет уже тому… Да и теперь не прочь тут заселиться навсегда.

– Куда мы? – Фиолет нашёл силы приостановить бег Константина.

– На скоростную дорогу, – ответил тот. – Но быстро. Пока твои бегуны не бросились за нами вслед.

– Ты тоже заметил слежку за мною?

– Да её слепой бы заметил. Если бы не твои ботинки, они бы пятки тебе отдавили.

– Чего они все хотят? Как думаешь?

– Не думаю о неизвестных «они» ничего. Тебе лучше знать, чего они от тебя хотят.

– Да детский сад! Они хотят, чтобы я сделал им звездолёт! – и Фиолет принялся судорожно смеяться нервным смехом. Константин оглядел ботинки Фиолета. – Приметная деталь. Может, скинешь хотя бы на время? Бежим босиком. – Константин дал ему свой заплечный рюкзак, пустой, чтобы Фиолет снял ботинки и спрятал их на время.

– Нет, – не согласился он, – я в них быстро бегаю. В случае чего и тебе помогу ускориться. Да и не уверен, что меня в скоростную машину пустят босиком.

– А мы в бродяжий сектор сядем.

– Всё равно босиком – это уже вызов их правилам. А мы куда? – повторил он свой вопрос.

– К Радославу Пану. Он в пригороде обитает. А уж оттуда рванём к нашему звездолёту, к нашей матке. Туда и отец примчится. И все наши.

– Их много? Наших?

– Нет. Но достаточно, чтобы не умереть от скуки.

– Кто он, Радослав Пан?

– Один из наших. – Костя почти задыхался, не успевая за Фиолетом, сознательно ускорившим свой шаг.

– Он лысый?

– Нет. Он имеет вполне себе приличную шевелюру. Да не гони ты! Как конь с копытами! Уморил. А почему ты спросил о лысом? Уж не о том ли, кто тебя и вывел из того важного дома? Ты его в первый раз видел?

– В первый.

Пока они поспешно шли к дороге на опорах, по которой и шло движение в сторону ближних и дальних пригородов, Фиолет обдумывал ту встречу с человеком, похожим на Рудольфа Венда, совсем недавно. – Ни у кого из наших нет такого имени, как Рудольф Венд?

– Ты его знал прежде? Радослав и был Вендом. Точно. Но там, на Земле, возникли такие обстоятельства, что ему пришлось бежать и сменить имя. На Земле же свои заварухи. Свои тайные битвы. Ты же в курсе? Твой отец Разумов? Он же из нашего братства «Ловцов обречённого будущего».

Фиолет уже окончательно уверился, что Константин свой. Не просто землянин. А свой и по включённости в братство «Лоб» – так называемых «лбов». Он увеличил свою скорость, подтаскивая за собою и Костю, так как тот был в обычной и местной обуви.

– Да не гони ты, торпеда! – опять закричал Костя.

– Ты определись, кто я, конь или торпеда. – По лестнице, ведущей на дорогу на высоких опорах, они взлетели почти как птицы. Если не считать, что Фиолет едва не вывихнул Косте руку. В отличие от лёгонькой Белой Уточки Костя был плотен и тяжёл. Но от наивной и заметно-ленивой слежки они оторвались успешно.

– Такое чувство, что они – халтурщики, эти следопыты, – пропыхтел Костя. – Как будто они или играют, или умышленно хотят провалить то задание, которое им и поручили. Или же полные дилетанты.

– Наверное, их заказчик такой же дурак, как и они сами, – согласился Фиолет, зорко осматривая пространство вокруг и поверх голов людей. Да и самих людей он успел просканировать на наличие или отсутствие знакомых и уже надоевших лиц преследователей.

– А ну как они сменили свой состав? – спросил Костя.

– Ни разу до этого так не было. С чего бы им теперь меняться? Наверное, состав их ограничен, а средства заказчика малы для привлечения новых лиц, – успокоил его Фиолет.

Из недавнего прошлого. Как Сирень встретила своего сына впервые
Тот, кого Фиолет обозвал «Дураком», а это была женщина Сирень, сидела в своём служебных апартаментах и пила фиолетовый душистый чай. Его доставляли с континента людей с золотыми по цвету лицами. Он заметно отличался от того чая, что пили люди простые. Чай простого народа был из сбора разных трав и листьев кустарниковых растений, что культивировали на обширных плантациях в южной части континента. Он был душист, вкусен, но жидок по сравнению с фиолетовым и пряным, коим и наслаждалась магиня. Узнай она, что её обозвали «дураком», как бы она рассвирепела! Она считала, что её личная охрана и прочие служители из числа хорошо подготовленных мужчин силовых структур, выше всяких похвал. Она и понятия не имела, что подлинная разведка и рядом не стояла с её детской самодеятельностью, в которую она вздумала поиграть. Что тут существует качественная разница между играми в бабку на переправе или с рыночной кошёлкой и между поимкой для своего использования важных мировых тайн. Вздумала заполучить себе пришельца-оборотня втайне от всех прочих. Чтобы склонить его на сотрудничество в обмен на хорошо устроенную жизнь в столице. Никаких пыточных, никаких силовых воздействий и не предполагалось. Да у неё ничего из подобного арсенала и не было. Она не теряла надежды на то, что пойманная рыбка удачи в серебряных башмаках вознесёт и её выше облаков. Она пока что не знала, что сети порваны, рыбка уплыла.

Она совсем недавно поняла, что ловко ускользающая рыбка и муж хромоногой Ивы – одно и то же лицо. А поняв это, расслабилась, считая, что дело удалось! Не понимала она только одного, почему Капа, не симпатичный ей её сынок, так упорно скрывал секрет Ивы, в которую явно был влюблён. А! Вот и разгадка! Влюблён нешуточно, а потому и не хотел ей лиха. Он же не знал, в какой степени поимка непонятного мужа заденет и саму Иву. Вдруг некто сочтёт и её опасной. И тогда девушку уволокут в неизвестные казематы. До скончания века он её тогда и не найдёт. Такое горячее чувство тронуло её сердце. Хоть и по самому его окаменевшему краюшку, а тронуло. Наличие такого искреннего чувства в сыне говорило только в его пользу. Мальчик в своей глубине благороден, не жесток, не червив. А внешние проявления чрезмерной сексуальности и некоторой грубости в поведении ещё не изъян.

Она скользнула мыслями в сторону того, как странно развернулся сюжет с её игрой в бабу Вербу – заброшенную старуху у речной лодочной пристани в настоящую уже жизнь. Никто не знал о том, что за ближайшим холмом в густом перелеске спрятан ещё один домик. Там отсиживалась сменяемая охрана, там жила её прислужница – женщина, представляющаяся её дочерью, когда приходила, якобы, помогать старой матери содержать ночлежный дом в порядке. Она топила печь, убиралась и готовила. Сама «старуха» в кавычках занималась таким трудом редко. Сирень любила лишь экспериментировать в изобретательстве по выпечке пирогов в уже готовой для того печи. На ночь она уходила в скрытый в перелеске за холмом домик, где спала и отдыхала от грима. Где любовалась на рассветы, ходила по росе, усыпавшей изумрудные обильно цветущие луга, доила двух коз, чьё молоко обожала, а также купалась нагишом в одном из притоков Светлого Потока, в мелкой речушке Светлой, которая как раз и впадала в большую реку в том месте. Там, на переправе, она провела целое лето. Это была игра в первобытную жизнь, отдых от самой себя, от работы, от всех, от всего. Казалось бы, что мешало просто отдохнуть в комфортном и тихом местечке? К чему такое дикое переодевание в какую-то старуху? А как было иначе войти в самые подлинные, недосягаемые ей, слои простой народной жизни, высмотреть, выспросить, прочувствовать нечто, может и ценное, может, бестолковое и пустое. Прожить какую-то чужую жизнь, заставить поверить простаков в её подлинность. Это был не только психологический эксперимент над собою, но и над окружающими людьми. Не исключено, что лицедейство – вид душевного недуга, врождённый порок глубочайшей пустоты вместо того органа, что у прочих и нормальных людей называется душой. И вместо души там скрыта какая-то пластичная субстанция с зеркальным напылением, способная отражать в себе всё, оставаясь ничем. Потому такие люди во все времена были либо изгоями, либо преступниками, либо сумасшедшими. Особенно много таковых было среди бродяг. Когда же лето стало крениться к осени, Сирень, опившись козьего молока на всю оставшуюся жизнь, после того самого праздника в Храме Ночной Звезды отбыла в столицу уже навсегда, и её заместил дед из покинутого ближнего селения.

В то лето Судьба и сорвала внезапно метафорический утерянный замок с той двери, за которой и томилась запертая тайна Сирени, за которой тридцать лет жил он, утраченный сын. Вдруг прибыл на лодке с того берега молодой мужчина – помощник мага полуразваленного уже и обречённого на слом Храма Ночной Звезды. Он ей не понравился как-то сразу. А был он статен, красив чётко вылепленным лицом, ярок до грозности тёмными глазами. Явно мнил себя потенциально-великой фигурой, пусть и не сейчас, так в будущем, не понимая недальновидным умом, что Храм скоро перестанет существовать, как умрёт старый маг, а люди все будут раскиданы по «Городам Создателя». Бродягам же и прочим выселенцам никто Храмов уже не строит. Никто им не устраивает празднеств, не служит им никто. Или зазнайка воображал, что ему дадут попользоваться сокровищами, скрытыми в подземных уровнях Храма? Это было просто смешно! Его туда никто и не допустит, как только Храм Ночной Звезды перестанет действовать. А если бы он посмел тронуть хоть малую часть, его бы просто утопили в океане. И магом настоящим он уже не станет. Припоздал со своим рождением.

– Тебя зовут-то как, гордец глазастый? – спросила мнимая баба Верба. Она умышленно сгорбилась и умышленно едва не тыкалась в него носом-накладкой, изображая подслеповатую дуру. Она уловила его свежий и сильный дух ухоженного и зрелого мужчины. И дух этот её как-то странно взбудоражил.

– Капа, – ответил тот хмуро, неохотно, брезгуя общением со старухой. Сирень поразилась странности имени, – Кто же тебе дал столь несуразное имя? Капа. Это не в честь ли того паразитического нароста, что селится на стволах берёз? Что за причуда давать такое некрасивое имя?

– С тобою и со мною вот не посоветовались, – огрызнулся помощник мага, явно задетый. Явно он носил своё имя, как гнёт души. Да и кому охота носить имена – насмешки над человеческим достоинством? Неожиданно он разоткровенничался, когда пил чай с нею в чисто вымытой кухне ночлежного дома. Там, где Сирень ела и пила, должна была быть идеальная чистота. Грязновато было лишь в тех помещениях, где останавливались посетители, не успевшие засветло добраться в Город Создателя. Или если ждали кого, чтобы переплыть на лодке на ту сторону. Капа ел её пироги с вишнями, размякал от их сдобного вкуса и нежности начинки. Шумно втягивал в себя тёмно-фиолетовый чай, явно изумляясь тому, откуда такая диковинка тут, у нищей карги.

– Мне один человек, что тут вынужденно заночевал, подарил пакетик с привозным чаем. Непростой был посетитель, – опередила его вопрос Сирень и льстиво добавила, – Вот решила угостить такого осанистого и тоженепростого гостя.

Капа принял похвалу, посчитав за искреннее восхищению собою. Заметно подобрел от угощения.

– Не подходит тебе такое несуразное имя, – не отставала Сирень, ряженая под старуху. – Даже издали видно, что ты маг. Пусть и будущий только, а с простым мужиком не спутаешь тебя ни за что. Прям и могуч, как ствол сосны, лицом благороден, а из глаз излучение силы.

Ключик был найден, парень оказался падким на лесть, да и простоватым весьма, – Подкинули меня в младенчестве у порога Храма Ночной Звезды. Наш маг Вяз – человек доброго сердца, безупречного служения. Подобрал меня и оставил себе. Он тогда уже страдал от одиночества. Стал сентиментален от пожилого возраста. Захотел забавы себе, хоть кого рядом с собою.

– Что же доброта не сподвигла его дать подкидышу достойное имя? – спросила актриса по призванию, а не по должности, с трудом уже снижая свой сочный голос до нужной хрипотцы, но не отпуская парня из паутины своих чар.

– Не мог он. Запрет был наложен на то, чтобы давать имя другое, чем то, о каком наличествовал документ, лежащий в складке одеяльца. А маг не один был, как меня, бессмысленного на ту пору, нашёл. Тогда праздник был. Народу много. Все имя прочли. Нельзя было запрет нарушить. Раз кто-то дал такое имя, так ему и быть.

– Чем же таким особенным был подкреплён тот запрет? – обмирая душой, холодея конечностями, продолжила расспросы Сирень.

– На том документе была печать самого КСОРа. Печать главного мага и главной магини. Каким-то образом они посодействовали наречению младенца именно таким именем. Думаю я, что старый Вяз догадался, что кто-то из магов или магинь нарушил закон и в результате их прелюбодеяния возник я. Потому и оставил меня Вяз у себя. Думаю, ему и помощь материальную, какую никакую, а дали для моего выкармливания. Меня же растила старая бывшая магиня из Храма Утренней Звезды. Понятно, что никаких тайн ему не открыли. Да оно ему и не надобно было. Он рад был, что обрёл себе, вроде как, позднего сына. Конечно, он был сух со мною, строг, но никогда не обижал ничем.

Пусть и помимо его воли, чары магини оказывали нужное воздействие на его сознание, такая вот его готовность к откровенности говорила ей о многом. За внешней важностью скрыто и много хороших его качеств. Открытость, доверчивость, прямодушие. Хотя всё это было и прошито мелкими, неприятными вкраплениями дурных свойств его натуры, – Капа. Капа. Ки – па и дальше что? – повторяла она, охваченная озарением, кто он и почему он «Капа».

– Дальше ничего. А чего тебе ещё надо знать? Лучше быть молодым и здоровым, хоть пнём назови, чем такой вот скрюченной и полузасохшей Вербой, как ты, – дерзко заключил помощник мага, злясь на повторение своего имени, считая такое поведение за насмешку старой карги над собою.

– Всем выпадает испытать старость, если повезёт. И никакое имя не спасает от неё. – Сирень вглядывалась в его лицо. Как было не узнать этот породистый нос, мужественный гордо-задранный подбородок, высокий лоб. Широко раскинутые плечи, длинные ноги, каковых не у каждого и встретишь. Слегка сросшиеся брови, а вот цвет волос, бровей и глаз были её вкладом в облик сына. Она любовалась им, а любви никакой, тем ни менее, не возникало. Чужой мужчина, безразличный к ней, как и она к нему.

Когда Сирень узнала причину его похода в «Город Создателя», а ему как помощнику мага – служителю Храма Ночной Звезды вход туда был открыт, она заинтересовалась его мотивом уже чисто по-бабьи. А может, и по-матерински. Те люди, кто жили в «Городе Создателя» имели право покидать Город для традиционных праздников и ритуалов, если того хотели. Поэтому магам вход был открыт повсюду. Но Капа ясно ей сказал, что прибыл исключительно ради одной девушки. Чтобы именно её позвать на «встречу с предками». Он пояснил для Сирени, почему так. Девушка в течение всех тех сознательных уже лет, а маленьких детей на такие ритуалы не брали, ни разу не выпила напиток, дающий возможность душе заглянуть в мир предков. Нельзя было, чтобы она так и не узнала суть ритуала. Нельзя, потому что предки могли обидеться и перестать оказывать ей покровительство в дальнейшей жизни. Оберегать её, помогать в горе. А девушка, хотя краше и трудно встретить, хромоногая. Ей и без того придётся лиха в жизни нахлебаться. Тут Сирень сразу вспомнила нежную красавицу с хромой ножкой. Действительно, девушка была редкой изысканной и точёной внешности. И не только во внешности была заключена её необычность. Она была наделена прозрачной глубокой душой, что было ясно всякому внимательному и развитому человеку. Даже она, Сирень, запомнила её. А сколько народу успело за год перебывать на переправе. Не сегодня, завтра она, устав от своей ролевой игры, уже хотела уйти прочь из этих мест. Вызнать хоть что-то новое и значимое про объект, упавший в ближайший лес, уже не удалось. Как ни изучали это место – странный тупик. Поляна, не пускающая никого. Причём поляна пустая. Чего вокруг неё было ходить? Ходили, бродили целый год, а ничего и не поняли. Не добыли. Аномальное место. И точка. Мало ли таких по лику континентов? Всю жизнь изучай, а в итоге – ноль. Круглый и пустой, как та самая поляна. А тут болтливый служитель Храма Ночной Звезды, кому она подлила своей хитрой наливки, настоянной не только на вишне, а и ещё на одном секретном ингредиенте, что и открыл уста Капы, и без того не склонного к молчанию. Он рассказал о том происшествии в Храме Ночной Звезды в ночь проведения ритуала «встречи с предками». Как открылись двери Храма, и вошёл незнамо кто. Ясно, что не Создатель. А тогда выходило, что его Супротивник? Та девушка тоже видела пришлого, поскольку не пила напитка и не отбывала своим дневным сознанием в мир предков.

– Каков же был он из себя? – замерла Сирень, вдруг поймавшая кончик ускользающей нити из клубка высших познаний.

– Как тебе и сказать. Из себя рослый мужик. Молодой. Можно сказать даже, что юный. Облитый расплавленным серебром. Ботинки серебряные. Волосы длинные, ниже ушей, тёмные. Глаза…, – Капа задумался. – В Храме не очень светло было, а вот глаза его яркие были. Вроде как твоя наливка цветом. Тёмные с синевой. Я очень наблюдательный человек. Таковым уж родился, – добавил он не без гордости.

– Возьми и меня сегодня в Храм Ночной Звезды. Стара я. Когда ещё придётся, – попросила умильно Сирень, забыв о своей хамоватости, какую проявляла ко всякому человеку, кто тут бывал. Вдруг иначе простые люди раскусили бы её искусную маскировку? Вдруг за нос бы дёрнули, а оторвав фальшивый нос и фальшивую накладку – парик, надетый на её настоящие и ухоженные волосы, ещё и побили бы, приняв за опасную бродяжку. – А мне уж больно хочется с дедом своим повидаться. Соскучилась по нему сильно.

– Обойдёшься! – вдруг гаркнул помощник мага, внезапно выпадая из щупалец её колдовских чар. Он изумлённо оглядывал убогий дом, не понимая, чего он тут так разоткровенничался, и главное, с кем? С полоумной и страшной бабкой, надзирающей за лодками и ночлежкой. – Надо тебе, так другого кого проси. Или сама греби в Храм. Запрета никому нет. А я с тобой в одной лодке не поеду. Чтобы ты с такой девушкой нарядной, да чистенькой рядом сидела, да и сам я угорать от твоего прелого духа не хочу.

Сирень будто ударили по лбу. Она даже зримо отшатнулась от гостя и оскорбилась до глубины души. Она повела шеей в неосознанном жесте, принюхиваясь к собственной подмышке. Даже запаха пота не было! Она была чиста как родник в реке Светлой, чиста как породистая женщина, привыкшая к предельной ухоженности даже в жутком гриме. Чиста, как та, кто не подпускала к себе никого вот уже тридцать лет, кто забыла сам вкус телесных соитий, сам дух предельного мужского приближения и ответного устремления к такой же близости. Ангельская бесполая чистота наполняла её сакральный, женский лишь по форме, пустой сосуд. Сын, не сын, а такое услышать о себе всякой женщине – острая обида. Она как-то забыла во что тут вырядилась. Пусть она отлично знала, что никакого нечистоплотного духа за ней и в ряженом виде не водилось, он-то принимал её за подлинную рвань и старую бестолочь. Он-то не знал, что такие вот одеяния были пошиты её личной портнихой из недешёвой ткани, а расписаны они были вручную художником. Этакий жанр под ветхость, подделка под подлинную бедность и старость. Особое тончайшее искусство, можно сказать. И вместо того, чтобы порадоваться собственной талантливой игре, вводящей всякого в убеждение, что перед ним та, в кого она и перевоплотилась, Сирень сразу возненавидела сынка – грубияна. Ей по-матерински хотелось садануть его по голове остывшим чайником. Но она удержалась, имея свой план действия…

За раздумьями о недавних событиях на переправе её и нашел вошедший телохранитель. Сирень выронила чашечку, облив горячим чаем своё дорогущее одеяние.

– Немедленно! Гоните по скоростной дороге в тот старый пригород, где и живёт девушка Ива под личным номером 6591 – 02. Она жена оборотня. А я пока буду ждать. Возможно, что я и сама в скором времени посещу те места. Надо бы мне проверить местный Храм Ночной Звезды.

– Там служат только маги-мужчины, – напомнил телохранитель.

– Я знаю! Не слабоумная, чтобы о том забыть. Там один человек в помощниках мага служит…

– Капа? – уточнил старший телохранитель по имени Барвинок. – Он и мне подозрителен. Он вполне мог посягнуть на сокровища магов Ночной Звезды. Есть такая версия, что он потратил часть общественных священных сокровищ для покупки себе целого этажа в столичном доме.

– Что? – поразилась Сирень. – Это откуда известно?

– Я слышал, что за ним установлено тайное наблюдение. Иные из магов хотели устроить ему допрос. Но старый Вяз потребовал не трогать Капу и не проводить никаких ревизий, пока сам он, Вяз, не уйдёт в мир предков. Он не верит в самочинство Капы. Он любит его как сына. Но я не верю подкидышу-зазнайке. Он уже никогда не станет магом. Зря Вяз и обольщается.

– Как бы ты сам не обольщался! – прикрикнула Сирень. – По поводу того, что вступишь в Координационный Совет одним из младших советников. Получше тебя имеются кандидатуры. Не брал Капа никаких сокровищ из сокровищницы. У него другие и тайные источники. Он рождён от очень непростых родителей. Потому и смеет то, чего не смеешь ты! Вон отсюда, нерасторопный, тупой и безродный бездарь! Ищи теперь оборотня хоть под землёй, хоть в облаках. Хотя ты и не птица, и даже не земляной червь.

Бледнея от затаённого гнева, а больше от страха перед магиней, Барвинок исчез с глаз долой.

– Чую я, что удача с каждым мигом куда-то ускользает от меня всё дальше и дальше. Но куда ещё он может и уйти, как не вернуться домой к покинутой жене? Он её так просто не кинет, – вслух продолжала разговаривать Сирень, обращаясь к пустому месту, где только что стоял её прислужник.

Предчувствия опытную магиню не обманули, а удача уплыла, вернее, улетела на непонятном объекте, осиянным звёздами, за тёмные тучи.

Пустяковые разговоры о непустяковых вещах
Только оказавшись у Радослава, Фиолет узнал его окончательно. А Радослав Пан, как назывался теперь бывший Рудольф Венд, долго и пристально смотрел на него и, поверив, что перед ним дерзкий когда-то мальчишка космодесантник Арнольд Фиолет, никак не мог поверить в такое вот радикальное его внешнее изменение. Радослав был один. Его жена находилась в звездолёте, запрятанном в огромной подземной пещере, где она и родила в медицинском отсеке своего первенца. Девочку Виталину. Там с нею находилась врач – земная женщина, там же находились и некоторые члены экипажа звездолёта. Поскольку Фиолет не видел его прежде с волосами, – Радослав на Паралее коротко стригся под самый корешок, – то и Фиолету было трудно сопоставить его с прежним Вендом. Также накрепко подзабытым. Так что они как бы познакомились заново.

Первое, что попросил Фиолет, – спасти его девушку. Она больна, но о том пока не догадывается. Она, можно сказать, спасла ему жизнь, дала ему кров, любовь, стала ему и за друга, и за мать, и за возлюбленную жену. – Радослав, это срочно! Потом все расспросы, бесконечные беседы и соображения на дальнейшее. А сейчас её необходимо прооперировать, если у вас там универсальный медицинский робот, профессиональный врач. Из-за тревоги за неё я почти утратил сон, аппетит…

– По поводу сна я не знаю ничего, но по поводу аппетита, это кому ещё говори, – встрял Константин. – Видел я, как ты трескал в общественной столовой одну порцию рыбы за другой. Я стоял у окна, а он, как в трансе, поглощал огромное количество рыбы. Он был похож на акулу. Бессмысленно таращил глаза и ел, ел… А я всё стоял и стоял, а он всё ел и ел. Вообще же, он как-то удивительно быстро вписался в замедленный алгоритм здешней и неспешной жизни.

– Да не ври! – обиделся Фиолет, – ты даже не дал мне доесть мою порцию. А рыба была такая вкусная.

Все трое они засмеялись. Радослав повел их в свой сад, чтобы накормить на вольном воздухе. Дом его поразил Фиолета своим шиком, странным в сравнении с тем домиком, где он обитал вместе с Ивой. Да и окружающие дома в том старом городке были примерно все одинаковые. А тут целый посёлок состоял из огромных домов, окружённых такими же немалыми садами и даже кусочками леса. Что наводило на понимание, что тут присутствует социальное расслоение. О чём Фиолет и поделился с Радославом и Костей.

– Дом – подарок Кука. А Кук – он местный буржуй, хотя сам живёт на другом континенте, – сказал ему Радослав. – Что касается меня, я веду чисто паразитический образ жизни на необъятном ресурсе Кука. Я абсолютно не вписан в местный социум, как и ты. Поскольку я всего лишь пережидаю тут некую неблагоприятную фазу своего существования. А как долго оно будет, я не знаю. Мне тут настолько нестерпимо скучно из-за собственного выпадения в нирвану, что если бы не твоё появление, Фиолет, то вскоре я попросился бы в стазис-камеру на бессрочное засыпание, как спора. Во избежание опасности окончательного распада собственной личности от безделья. – И Радослав засмеялся невесёлым смехом.

– По крайней мере, вас тут много. У тебя жена – земная женщина, к тому же. Это важное отличие, Радослав. Ты не жил тут как я. Полностью отрезанный от привычного мира.

– Жена – земная женщина? Нет. Она не земная женщина. Хотя она и рождена от земного мужчины. По поводу матери ничего не скажу. Понятия не имею кто она такая. Пелагея – Бусинка.

– Ландыш – не земная женщина? – удивился Костя. – А я и не знал.

– Тебе, Венд, не привыкать к жизни с инопланетянками, – сказал Фиолет.

– Забудь о Венде. Такого человека больше нет.

– А что произошло?

– Тебе ни к чему знать сериалы о чужой жизни. Это нестерпимо скучно.

– Ты конкретно поскучнел. Конкретно выцвел. Это заметно, – заключил Фиолет. – Не имею в виду твою внешность, до сих пор фасонистую и отменно-молодую по видимости. Но от тебя тянет тоской, как гарью из плохо вентилируемой печи. Так бы я сказал. Тебе досталась не самая лучшая из женщин?

– У тебя и обороты! – встрял Костя, – вот уж селянин заправский! Печь, гарь. Да все мы тут в тоске. Кроме моего отца. Мне тоже так домой охота! До того тут надоело торчать и смотреть местное замедленное кино. Эти их непонятные «Города Создателя» – единственное, что достойно любопытства. Но туда не проникнешь, не имея личного идентификационного номера. И понять, где он там у них запрятан, невозможно. У нас такого номера нет.

– Думаешь, у них есть вживлённые чипы? – спросил Фиолет, – или их подобие? Неужели, и у Ивы есть какое-то устройство в теле? Но ведь меня не вычислили…

– Не знаю я, чего у них есть. Но у каждого есть какой-то персональный номер. И где-то он значится, как-то обозначен в их всеобщей, объемлющей весь социум целиком, какой-то управляющей структуре. Но где? Не поймёшь. Их мир, так мне сдаётся, какая-то компьютерная программа. Она работает как-то и зачем-то, выполняя некие свои цели. А мы вроде хитрых вирусов тут, пока что не пойманных их неповоротливой защитной системой. Это как в одной старой теории о том, что человек живёт в цифровом пространстве, и сам всего лишь цифра.

– Так и мы тогда набор цифр. Как-то слишком просто. И как-то бесчеловечно тоскливо, – не согласился Фиолет. – Если выбирать между такой вот цифровой теорией и теорией создания человека Богом, я выбираю Бога.

– Выбирай, что хочешь. Что меняется? – не сдавался Костя.

– Моё отношение к действительности. Я не могу принять версию, что моя Белая Уточка какая –то виртуальная поделка. Тогда какая разница, болеет она или здорова. Жива или скоро умрёт? Моя душа болеет за неё по-настоящему больно. И ей больно по-настоящему, а не по игрушечному. Я же вижу.

– Любишь её? – спросил Костя. Фиолет ничего не ответил.

– А почему она Белая Уточка? – спросил бывший и ярчайший Венд – настоящий потускневший Радослав Пан. Время от времени Фиолет изучал его исподтишка и всё не верил в его реальность. – Ты не знаешь такую сказку про Хромую Уточку, которая была заколдованной девушкой? Она всё умела делать по дому. Убираться, готовить, топить печку, ходить за водой. И даже печь хлебы. Но для чего-то была превращена в хромую уточку. Моя Белая Уточка действительно работает на выпечке хлебов.

– Больная девушка работает, а здоровый мужик сидит на её шее? – спросил Радослав.

– Ты же и сам сидишь на шее некоего Кука. Он кто? Кук?

– Кук это Кук. Он над нами тут главный. К тому же он здешний старожил. Вот как я был на Паралее, когда ты туда прибыл. Помнишь об этом?

– А то. У тебя ещё маска там висела в «Зеркальном Лабиринте».

– Маска? – встрял Костя, поскольку его никто не включал в разговор, он влезал сам. – Какая маска? Чья?

– Ты не поверишь, Радослав, но я сохранил её себе на память о тебе, повесил её у себя, как только вся ваша бригада отбыла на Землю. Потом … Ну, – он вздохнул. – Одна девушка так её боялась, что потребовала убрать прочь с глаз долой. Она уверяла, что уникальная маска работы была собственностью колдуна-оборотня. Ага! И там были какие-то байки о нас, как об оборотнях. При взгляде на маску, у неё возникало нечто вроде припадка истерики. Она требовала её уничтожения. Мне было жалко прекрасную маску ручной работы. Очень красивым было то лицо. И даже глаза не пустые прорези, а стеклянные цветные вставки. Я убрал маску. А потом где-то так и потерял.

– Удивительно то, что, живя в Паралее, я считал годы жизни там потерянными, – сказал Радослав. – А теперь считаю их лучшими годами своей жизни…

– Я всегда любил Паралею, – сказал Фиолет. – И хочу туда вернуться. Паралея стала для меня не просто заменой Родины, а Родиной настоящей. Если по ощущению…

– А у меня Земля – Родина, – сказал Костя. – Была и осталась. Незаменимой…

– Паралея и была твоей настоящей Родиной, – сказал Радослав Фиолету. – Ты там родился.

– Да? Я не знал, что там родился, – сказал Фиолет Радославу.

– Что за нелепая и пустая у нас трепотня? – спросил Костя.

– И это после такого приключения? – спросил Фиолет, – Как оно возможно?

– А как возможно то, что мы с тобою встретились на чужой планете? – спросил Радослав. Все трое они стали судорожно хохотать, хотя смешно никому не было.

– Вот и не верь в то, что мы тут живём в виртуальном мире. А в нём нет ничего невозможного. Возможно всё, – подал голос Костя.

– А если жизнь – фикция, то и смерть – фикция, – откликнулся Радослав.

– Тогда, если ничего нет невозможного, моя Белая Уточка обязательно выздоровеет, – воодушевился Фиолет.

– Не сомневайся, – поддержал его Радослав.

– Так оно и будет, – повеселел и Костя. Повеселели и Радослав с Фиолетом. Какое-то время пили местный чай, похожий на траву. Но траву приятную и бодрящую. Особенно были вкусны маленькие печенья из местных булочных-кондитерских. Такого натурального вкуса на Земле было давно уже не отыскать.

– Она красивая? – поинтересовался Костя у Фиолета.

– Я не знаю. Она очень хорошая.

– Значит, некрасивая? – не отставал Костя. Поскольку он был молод, девушки будили его любопытство.

– Я никогда не оценивал её с позиций какой –то универсальной женской красоты. Она мне родная. – Фиолет упрямо не желал давать характеристику своей жене относительно её внешности.

– Хорошая – это качество, скрытое в душе, хотя и проявляемое в поступках. А лицо, фигурка, – какая она в целом?

– Обычная, – буркнул Фиолет. – На всех тут похожая.

– Ты просто её не любишь, – жёстко резюмировал Костя, – ты просто к ней прилепился ради своего выживания. Деваться тебе было некуда. Ты приспособленец, Фиолет! – это уже было шуткой, но и не совсем. Между ним и Фиолетом вдруг заискрило некоторое замыкание, вполне себе могущее привести к дальнейшей стойкой неприязни. Косте, очевидно, не нравился Фиолет, которого он столько искал и которого нашёл.

– Ни больше и ни меньше, чем любой из нас. Как мне было тут выжить одному?

– А Кук выжил тут один. И не просто выжил, а накопал где-то и невероятных тайн. Познаний, превышающих наше понимание. А также сумел подняться в местном социуме с пользой для себя и местных людей, – ответил Радослав.

– Ты ему завидуешь? – спросил Фиолет, – хотя и белой завистью? Ведь на Паралее, а уж тем более на Земле ты достиг весьма значимых высот. Трудно быть богом, но куда как горше быть ничтожеством тому, кто им когда-то был. Или таковым себя мнил. Слово бог говорю с маленькой буквы, потому что мы не Он, или Они, если Их было много.

– Никому я не завидую. И вообще думаю, что тот, кто и запустил программу моего существования, заметно подустал от меня. Мне требуется некая перезагрузка. Я где-то давно слышал, что древняя сказка о Тереме-Теремке была озвучена неправильно. Или умышленно название изменили. Не Терем-Теремок, а Терем – Черепок. То есть чья-то голова, в которой мы все и живём. Уж сколько эту мысль перепевали на разные лады, а проверить её опытным путём никак невозможно. И ты, Фиолет, не удивляйся пустяковому нашему трёпу. Мы даём тебе отдых после стольких потрясений. И никто тебя не осуждает за то, каким способом ты сумел выжить. Ясно, что любой из твоих способов не нарушал норм привитой тебе нравственности. Я в этом абсолютно уверен. Костя никогда не жил один на один с самим собой, поэтому он судит так строго. А наша беседа под чаёк это только разминка перед твоей встречей с Куком. Уж он-то вытряхнет из тебя всё.

– Если бы я с Белой Уточкой жил как ты, – мечтательно произнёс Фиолет, – мне не надо было бы уже ничего. – Он обвёл глазами ухоженный и просторный сад Радослава, больше похожий на маленький парк. Они пили чай, сидя за кружевным лёгким столиком под уличным тентом бирюзового цвета. – А у нас с Белой Уточкой сад был маленький, а столик старый – престарый. У нас и отопление было печное. Правда, я нашёл выход из положения, и печку мы топили совсем не так, как тут принято. Как оказалось, зря я экономил топливо «Пересвета». Он всё равно самоуничтожился, ушёл в земную твердь со всем тем, что в нём и было. Зато чашечки у Белой Уточки такие, что чай становится на порядок вкуснее, если из них пить. Белая Уточка любит красивые вещички.

– Как это трогательно, – отметил Радослав, – женщина всюду остаётся женщиной. А платьица красивые она любит?

– Ещё как! С одной стороны я усложнил ей жизнь, а с другой стороны я её спасу. Её вылечат, как думаешь, Радослав?

– Я не знаю. Вика всё скажет после осмотра. А ты, Костя, немедленно доставишь Белую Уточку вместе с Фиолетом на наш звездолёт, как только он отдохнёт. Тем более, что Вика находится там рядом с Ландыш и ребёнком. А уж мы с Куком потом подгребём. Не спеша и по-старчески.

– Тоже мне, старик нашёлся, – не согласился Костя. – Молодую девчонку первый ухватил быстрее нас всех, сделал ей ребёночка, а теперь претендует, как и Кук, на почётное членство Клуба старпёров. Я едва на неё глаз положил, и она глазки мне строила, как меня увидела. Только я размечтался на досуге, а уж он её и присвоил! – обратился Костя к Фиолету, шутливо жалуясь на Радослава. Тот сидел хмурый, и шуток о своей жене не поддержал.

Фиолета отправили отмыться в дом, а потом уже и выспаться. Он спал почти двое суток. Его никто не будил. Когда он проснулся, шёл затяжной дождь. Костя отсутствовал, и Радослав приказал Фиолету дожидаться Костю, чтобы отправиться за его Белой Уточкой на аэролёте. Сам Радослав отчего-то не пожелал лететь туда на своём личном аэролёте. А он у него был, запрятанный в секретном ангаре. Откуда тут были земные машины, Фиолету никто не объяснил. И само нежелание Радослава торопиться за Ивой, ощутимо задело Фиолета. Она не была ни для кого значимой. Только для него одного.

Фиолет слонялся по большому дому Радослава и обнаружил на одной из стен цветное и большое фото его жены. С изображения на него смотрела дивная девушка. Её синие как лесные колокольчики, по-детски распахнутые в мир с доверием, глаза вошли куда-то вглубь него, как живые, и что-то застонало там. Что-то, чему он навсегда приказал некогда замолчать. Волосы девушки были пушистые и поднятые на макушке, забранные в смешной и короткий хвостик. Шея гибкая и тоненькая. Она была изображена в небольшом развороте всей фигуры несколько вбок. Юные, свежие алые губы казались даже не целованными, так были они девственно упруги, так чисто и доверчиво приоткрыты. Без малейшего осознания с её стороны собственной влекущей красоты. Единственным её, даже не недостатком, а только неким нюансом, несколько мешающим красоте её выглядеть совершенной, была её заметная бледность. Она, дивный бледный и хрупкий колокольчик, смеялась именно ему, так ему показалось. И не могла она так смеяться ради хмурого и немолодого Радослава. Коему пристало бы куда больше имя Хмурослав. Всматриваясь в неё, он начисто забыл об Иве, о которой пёкся только что.

– Она твоя жена? – выдавил из себя Фиолет.

– Она моя жена. Ландыш.

– Ландыш, – повторил Фиолет. – Именно Ландыш. Поэтому она такая бледная. Она здорова? – поинтересовался он.

– Вообще или на данный момент?

– А что произошло с нею на данный момент?

– Она только что, на днях, родила ребёнка.

– Так на этом фото она схвачена в тот самый момент, как ожидает ребёнка? – догадался Фиолет. – Поэтому в её лице есть нечто болезненное. Бледность я имею в виду…

– Кажется, да. Но я не помню. Может, изображение некачественное.

– Не помнишь того, когда было сделано фото? – удивился Фиолет.

– Почему о том надо помнить? Таких изображений у неё уйма. Она – нарцисс, а не ландыш. Она всё время ловит своё собственное отражение, где только возможно. И вечно на себя любуется. – Радославу очень не понравилось, что Фиолет так долго обсуждает изображение его жены. – Надеюсь, что твоя Белая Уточка, как ты её называешь, не страдает таким вот нарциссизмом?

Вспомнив о Белой Уточке, Фиолет взвился, – Радослав! Надо же спешить! И не только потому, что она больна. Это-то может подождать. Она пока нисколько не утратила своей жизнерадостности. Как и своей работоспособности. Но её могут выкрасть люди той лицемерной матрёшки…

– Какой матрёшки?

– Да той, что меня выкрала. Магиня Сирень по названию. От неё же я и убежал. При помощи того старого лысого черепушки. Я же рассказывал. Я подумал, но уже потом, что тот лысый был соперником по службе этой старой Сирени. Конкурентом. Может, и врагом. Вот он и играл против неё. Откуда же узнаешь, что там за расклад на их верхах.

– Чего ты дёргаешься? – прежним и властным тоном спросил Радослав. – Твоя жена, как жила, так и живёт у себя дома. Какая ей угроза? Угроза была для тебя, пока мы тебя не отловили. Не присмертью же она у тебя больна? Если уж ходит выпекать общественные хлебы, значит, потерпит и ещё пару часов.

Но пара часов растянулась ещё на пару дней сидения Фиолета у Радослава. Костя вернулся только на третий день после того, как Фиолет пробудился от своего богатырского сна. Таким образом, с учётом его отсутствия дома целой недели в земном измерении времени до его встречи с Константином и тех дней, что он провёл у Радослава, прошло больше двух недель. Никто из землян не переживал за участь Ивы, никому из них не была она известна. Она местная, что с нею станется? Сам Фиолет найден, защищён от непредсказуемых опасностей чужого мира, хотя и в той же ненадёжной степени, что и все прочие. И его Белой Уточке исцеление, можно сказать, гарантировано, если и не на сто процентов, то в меру тех возможностей, коими они и располагают здесь. Каждое утро Фиолет подходил к изображению жены Венда, как к иконе, с видом человека, несущего свою молитву и упование высшим силам. И он не понимал, почему так отчаянно ему хочется невозможного. Чтобы очнуться вдруг там, на Паралее, в другом и живом времени, совсем молодым. И чтобы такая девушка, именно эта белоснежная и хрупкая Ландыш, была там рядом с ним… Почему он так думал, что прошлое исчезнувшее время было живым? А настоящее-то каким было, нарисованным что ли? Картонным или пластиковым? И он мучительно не понимал, отчего и сам не стремится к Иве, едва оторвавшись от неё на пару недель лишь. Отчего не ощущает эту жизнь настоящей? Что переживала в дни его отсутствия Ива, Фиолету было невозможно и представить.


Человеческого счастья на небесах нет

В звездолёте Кука. Знакомство с Вероникой
Ива очнулась в странном и светлом помещении. Оно было округлое, без окон, но у её постели стояла ваза с зёмлёй, из которой росли чудесные живые цветы, о наличии которых она и не знала никогда. Из кожистых больших листьев тянулся вверх извилистый, но очень крепкий стебель, усыпанный нежно-фиолетовыми гофрированными чашечками – раскрытыми бутонами, похожими по форме на те чашечки, что подарила незабываемая баба Верба. Аромата их Ива не уловила. В помещении царила умеренная прохлада и свежесть. Она была укрыта белым покрывалом, невесомым, но ощутимо тёплым. И подушка была белая, и даже тонкая рубашечка на ней была очень белая. Незнакомая. Ива у себя такую рубашечку не помнила. И ничего она не помнила. Кроме того, как оказалась в летающей штуке, где и забылась под бормотание непонятных речей Фиолета и Кости. Или уже потом она всё забыла? Память напрягать не хотелось. Хотелось просто лежать и прислушиваться к отдалённой музыке, настолько лёгкой, ласкающей, что так могли бы петь только белые лёгкие облачка, будь у них голос. Она закрыла глаза и увидела такие вот облачка. Они плыли, плыли, и она вслед за ними плыла…

Вошла невысокая, пышноволосая, с длинными глазами, красивая женщина, чем-то похожая на Вешнюю Вербу. Она была молодая, но как-то чувствовалось, что намного старше она Вешней Вербы, и самой Ивы. Она потрогала её ногу. Ива отлично почувствовала её прикосновение.

– Твоя нога, в общем-то, выровнена. Она стала прежней. Ты скоро будешь бегать, как прежде и бегала. Любила ты бегать?

– Любила, – ответила Ива.

– Будешь ходить, не хромая. Какое-то время я буду держать тебя в звездолёте для необходимых пока восстановительных процедур, но встать ты можешь хоть сейчас. Пока, конечно, ты не побежишь, да и ходить будешь с трудом. И помнить последние события, произошедшие с тобою, будешь смутно, иногда бессвязно. Но временно. А потом, ты всё вспомнишь, о чём сейчас забыла. Это временная блокировка для твоего же спокойствия. Ты на время как бы новорожденная, без памяти о травмирующих событиях твоего недавнего прошлого, о ходе самого лечения, поскольку оно было довольно длительным. Ты пережила не одну операцию. Отсекая ненужные тяжёлые переживания, сильные потрясения, страхи, вполне возможно, что лекарственной амнезией была затронута и та часть твоей активной памяти, где хранятся и совсем недавние события. Но все пережитые события в твоей памяти быстро восстановятся, все знакомые лица опять обретут имена, а мир вокруг свой целостный образ. Постепенно. Поэтому ничему не удивляйся, ничего не бойся, а проси всё, чего тебе хочется.

– Я помню Вешнюю Вербу. Она похожа на вас.

– Кто она?

– Моя подруга. Она… да… Мы ехали в лодке. Потом мы были у бабы Вербы. Её нашли? Вешнюю Вербу? Я вспомнила! Я ничего не забыла. Побег, огоньки красно-зелёные в мрачном страшном поле, у берега реки. И там, возле реки и стоял Костя со своей небесной машиной! А потом мы поднялись к тучам. И выше… Где Фиолет?

– Да тут. Скоро придёт к тебе. Когда вернётся.

– Придёт? Откуда он вернётся?

– Он не сидел же тут без дела. Он теперь включён в члены экипажа, в необходимый наш распорядок. В график дежурства на звездолёте с остальными ребятами. Он же космический десантник. Он обязан служить даже здесь, чтобы нам выжить, а ему не утратить свои профессиональные навыки. А сейчас он у Кука. Кук это наш командир. Он мой муж. А мы живём на далёком континенте. Далёком не потому, что отсюда до него далеко, а от того места, где жила ты. Там и природа другая, и климат другой. И люди тоже другие. У них лица бронзового цвета, а волосы рыжие, как у Кука. Только Кук лысый. У него только борода рыжая. Он там отлично устроился. По их критериям он богач и очень влиятелен. Поэтому они его уважают, даже боятся. Не трогают, хотя он похож на людей твоего континента, а не на бронзоволицых. А так-то нам до любого континента добираться быстро. На наших скоростных аэролётах.

– Цветы с твоего континента?

– Да. Тебе нравятся? Называются орхидеи, если название перевести на язык моей Родины. А у бронзоволицых название какое-то другое, больше плохое, чем красивое. Они считают эти цветы способными к откачке энергии из человека. Растительными вампирами, и не любят их. У них такой язык, что я до сих пор общаюсь с людьми вокруг меня только при помощи универсального переводчика. Отчего-то моё подсознание, да и сознание, сопротивляется его полному усвоению. Кук считает меня ленивой к восприятию новых познаний, туповатой. Консервативно-застывшей.

– Лучше уберите эти цветы, – с опаской попросила Ива.

– Да ты что! Веришь в дикарскую ахинею? Фиолет говорил, что ты умная и развитая девушка. Необычная. Меня зовут Вероника. Если просто, то Вика. Запомнила?

– Конечно. Вероника – Вика. Красиво и звучно. А где мы будем жить потом, как я стану бегать?

– Да где захотите. Хоть у нас с Куком. Хоть у Радослава с Ландыш. У нас, конечно, комфортнее. Собственный вечно зелёный парк, своё небольшое озеро, огромный дом. Климат всегда тёплый, но у Радослава и Ландыш тебе будет лучше. Там же твоя Родина. Привычный климат, привычные люди, привычная еда. Да и целый этаж в доме Ландыш и Радослава всегда пустует. Там и будете жить. Поскольку ещё один человек живёт у нас на третьем континенте, где обитают люди с жёлто-золотистыми лицами, то у него я не стала бы рекомендовать вам жить. Там вообще необычно всё, жарко, лесисто, и опять же непривычно. Хотя в целом люди там тихие и мирные. Но человеку вредно менять привычные условия обитания. Да и к чему оно?

– Я знаю людей с золотистыми лицами. Их много у нас работает. Их женщины очень искусные мастерицы. Они удивительно вышивают, шьют и изобретают всякие красивые вещички. Фиолет иногда покупал мне в столице наряды в их художественных мастерских. Это дорого. Но Фиолет отдавал мне все свои деньги. А те, что зарабатывала я, мы тратили на еду и прочее по хозяйству. Нам всего хватало. А что будет с моим домом? С моей работой? Я работала на хлебопекарном производстве. – Ива испугалась тому, что опять она утратила работу. Как теперь жить?

– Ты смешная, – улыбнулась Вероника.– Какая тебе работа в хлебопекарне? Забудь об этом навсегда. И о доме своём забудь. О своём городке. Туда вам с Фиолетом возвращаться нельзя. А вот как выздоровеешь окончательно, поживёшь, осмотришься вокруг, вот тогда и подумаешь о своём будущем. Будешь учиться. Фиолет считает, что тебе необходимо учиться. А не хлебы печь. Дело, конечно, хорошее, важное. Но пока ты молода и, главное, способная на большее, учись! Да и Фиолет уже никогда не будет копать овощи и разукрашивать картинки.

– Не будет… – повторила Ива.

– Меня поражает твоя позитивная динамика, – сказала Вероника, но Ива не поняла её. Вероника с некоторым усилием подбирала слова, чтобы быть понятой, – Такой скоростной выход из состояния, когда ты была, по сути-то, выключена из сознательной жизни, говорит о том, что у тебя не возникнет никаких осложнений в будущем. Ты будешь способна создать здоровую семью, стать матерью когда-нибудь.

– Конечно, Фиолет – человек из другого мира. Но… как же я? Не буду уже с ним рядом?

– Почему не будешь? Я же тебе сказала, будешь жить вместе с Ландыш и Радославом. Будешь Ландыш помогать растить её дочку. Ты любишь малышей?

– Конечно! Но у нас с Фиолетом не может быть детей.

– Почему? – удивилась Вероника.

– Он не может стать отцом никогда. У него такие уж природные особенности. Такое вот несчастье.

– Мне об этом ничего неизвестно, – Вика задумалась. – Я плохо пока что знакома с Фиолетом. И таких глубоких исследований я не проводила. По виду же он здоровяк.

– Ландыш добрая? Вдруг она не захочет, чтобы кто-то жил в её доме? – засомневалась вдруг Ива.

– Ландыш очень добрая. Да и как она не захочет, если дом не её. Всё, что есть у наших в их личном бытовом распоряжении, принадлежит всем нам. Всё было приобретено моим мужем Белояром Куком для нужд нашего земного экипажа.. А на зиму я приглашу тебя, Ландыш с её малышкой пожить к нам с Белояром. У нас же на континенте нет зимы.

– А как же Фиолет?

– И он будет рядом с тобой, когда будет свободен от своей занятости.

Знакомство с Ландыш. "Ты как я!"
Открылась панель в стене. В медицинском отсеке возникла очень высокая девушка. На ней была мужская одежда, как посчитала Ива, но очень узкая. Голубовато-серебристый костюм обтекал её худощавую фигуру, как расплавленное стекло, точно также как и Фиолета в тот незабываемый день в Храме Ночной Звезды. Да неужели это было когда-то? С нею? На Вике был точно такой же костюмчик, но поскольку Вика сидела, Ива плохо разобрала, в чем та одета. Светло-русые волосы были подняты вверх, глаза большие и пристальные. Они не были ни добры, ни сердиты, они были как прозрачная речная вода, в которой отражается синее небо. Понять, какая вода в реке, – холодная или тёплая, – невозможно, пока к ней не прикоснёшься. Она слегка наклонила голову набок, как будто ей было удобнее именно так рассмотреть Иву. Из стены выехало второе круглое кресло, и вошедшая девушка села рядом с Вероникой.

– Отлично, отлично! Она пришла в сознание! – сказала она, как пропела, звонким и чистым голосом. – Какая же ты миленькая, какая же ты беленькая, моя путешественница по другим мирам, – опять протянула она. У неё была напевная манера говорить. – Ты как я. Я же тоже тут путешественница. И вот ты нанесла нам гостевой визит. Имею в виду, в наш звездолёт. А он пусть и малая частичка, а уже наша. Не ваша.

– Я уже была в звездолёте у Фиолета. Там было очень похоже на то, что и здесь. Круглые стены, возникающие из стен сидения. И сами стены умели разговаривать с Фиолетом и показывать ему всякие узоры. Только помещения были маленькие.

– Так у нас и звездолёт огромный. И не стены с ним разговаривали, это же включались компьютеры. Ты скоро ко всему привыкнешь. Я покажу тебе мою дочку. Она такая смешная! Она сейчас спит. Она почти целыми днями спит, а по ночам гуляет. Не ногами, естественно, а бодрствует. Как же хорошо, Вика, что она будет жить со мной! Я уже не буду одна, – девушка таращилась, улыбалась абсолютно по-человечески, и уже не казалась Иве непонятной и тревожащей чем-то непредсказуемым, что таили в себе её глаза. Тонкие длинные ноги её были обуты в серебристые ботиночки, такие ладные и маленькие, что Ива невольно залюбовалась на них.

– Нравятся? – сразу поняла Ландыш. – Я тебе такие же создам на репликаторе. В звездолёте нельзя ходить в платьях и в той одежде, что дозволена нам за пределами звездолёта в ваших городах. Здесь все одеты одинаково.

– Почему? – спросила Ива.

– Потому, что система опознавания искусственного интеллекта звездолёта не настроена на чужаков. Любой чужак тут залипнет как муха в киселе. Одежда – один из признаков, по которым системы защиты считывают нас как свою часть. Вот ты, если попытаешься выйти за пределы медотсека без комбинезона, будешь немедленно заблокирована. Звездолёт вроде живого организма.

– Как «Пересвет»? Который умер…

– Да.

– Фиолет плакал по нему как по живому существу.

– Он и был разумным существом, – сказала Ландыш, всматриваясь в лицо Ивы. Она что-то думала о ней, но что? Она о том не говорила.

– Ты смотришь на меня так, как будто боишься сказать мне о том, что я некрасивая, что я тут чужеродная и тебе не нравлюсь? – выпалила ей Ива.

– Да с чего это? – удивилась Ландыш, но тут Вика взяла её за руку, и Ландыш примолкла.

– Ты очень красивая, Ива, – сказала очень ласково Вика. Она по-матерински погладила её волосы. – Нежная, чудесная девочка, спасшая нашего Фиолета. А наша Ландыш такая же маленькая девочка, как и ты. Она будет твоей подругой. Да, Ландыш?

– Конечно! – ответила Ландыш, – а ради чего же я и пришла? Только я не маленькая девочка, а жена и мать.

– Хотя у вас есть мужья, а одна из вас и сама стала мамой, вы пока маленькие девочки, – протяжно напевала Вика, растягивая слова как и Ландыш.

– Какая же ты маленькая! Вся беленькая и хрупкая как снежинка. Да. Вика? – трудно было понять, является оценка Ландыш похвалой или же проявлением жалости.

Отворилась панель отсека, куда и поместили Иву. Это был её личный жилой отсек, как сказала ей Вика. В открытом проёме возник Фиолет. Это был он и не он. Это было видение из Храма Ночной Звезды. На нём блестел и облегал его серебристый, чуть голубоватый наряд. Бороды не было, поэтому он опять напоминал лицом мальчика на пороге перехода к мужественности. Бледный, как и тогда, когда не верилось в то, что в его жилах живая красная кровь. Отличие было в одном. Его глаза встретились не с глазами Ивы, а с глазами такой же бледной и глазастой Ландыш. И только потом он устремился к Иве.

– Моя Белая Уточка, моя девочка! – прошептал он, вставая на колени перед её постелью, так как присесть ему было некуда. – Наконец-то я вижу твои осмысленные глаза. Он спрятал лицо на её груди, на белой тонкой рубашечке. Она гладила его чудесные волосы. Ландыш таращилась так, что казалась одной из диковинок, которые Ива видела в столичной витрине. Неживой девушкой из белейшей керамики, которую выставили ради показа украшений, навесив их на неё. Глаза казались стеклянными и застывшими. В них не было мыслей, но ясно читалось её безмерное удивление на то, что у окружающих её людей есть чувства, в которых ей самой отказано отчего-то. Ива, вроде бы, и не смотрела на Ландыш, но видела её и понимала одно, – Ландыш не любит того, от кого у неё родилась дочка. Иначе бы милования Ивы и Фиолета не были бы для неё неким откровением из мира, для неё полностью закрытого.

Вика встала первая и увела Ландыш. Та подчинилась, так и оставаясь в состоянии сомнамбулы.

– Ты скучал? – спросила Ива.

– Конечно, – он потёрся о неё носом. – Скоро ты начнёшь заниматься в особом нашем зале, тренировать своинесколько атрофированные мышцы. Ты даже не представляешь, как я счастлив, что сумел отплатить тебе за все твои страдания, что ты терпела из-за меня.

– Какие страдания? – удивилась Ива, – о чём ты говоришь, милый? Разве мы не были счастливы?

– Конечно, были. Но теперь ты начнёшь новую жизнь.

– Мы начнём новую жизнь.

– Мы, – повторил Фиолет.

– Почему Ландыш такая странная? – спросила Ива.

– Наверное, от того, что совсем недавно пережила роды. А теперь она волнуется за свою малышку. Ведь только представь, когда каждый день каждого из нас может стать последним. Чужой мир, а Родина там же, наверное, где и мир твоих предков, о котором ты мне рассказывала. Вроде бы, и нет его нигде. Одно дело заботиться только о собственном выживании, живёшь ли, или уже обречён сгинуть в любой последующий день, а если рядом тот, кто беспомощен и только ты его шанс на дальнейшую жизнь?

– Ты говоришь о себе?

– Мы же говорим о Ландыш.

– Чего можно опасаться в таком волшебном дворце, как тот, где мы теперь живём?

– Да чего угодно. Это же машина, Ива. Очень сложная и тончайшая машина, пусть и разумная. Все её процессы надо отслеживать ежеминутно. Для чего мы с ребятами тут и дежурим. Если и она умрёт, мы навсегда тут застрянем. Ты забыла об участи «Пересвета»?

– Ты боишься остаться тут навсегда со мною?

– Я уже нет. А другие? Они очень хотят вернуться на Родину.

Роковая пропажа
Старый Вяз вошёл в дом, где Капа возился с переодеванием в своё сложное одеяние для ритуала поминовения предков. Не любя храмовых нарядов, Капа едва не ругался. Насколько проще было магу Вязу. Нахлобучил свой обширный наряд поверх любой одежонки, закрутил на себе бесчисленные фалды, прикрепил «Око Создателя» – вот и всё. Капа же и тут хотел выглядеть изящно. Наряд ему сшили по мерке в дорогой столичной мастерской. Под него другую одежонку уже не нахлобучишь. Он и старое одеяние мага после того, как тот отправится в мир предков, выбросит. Только прикажет мастерице отпороть все камушки, не слишком ценные, но и не пустяковые. Так что он их все сочтёт, дабы не украли ни одной имитации под звёзды. Главная же ценность из ценностей – «Око Создателя». На золотой ажурной решётке великолепный бесценный чистейший алмаз в окружении нескольких более мелких и цветных алмазов. Его уникальность, его настоящая стоимость была едва ли не равной всем прочим сокровищам Храма, скрытым в подземном уровне.

Капа взглянул на Вяза и ничего не понял. Лицо Вяза имело землисто-бледный оттенок, глаза смотрели так, как будто старый ослеп. На его чёрном искристом одеянии не было «Ока Создателя».

– «Око»…. Создателя… – прошептал он, как прошипел.

– Как? Где? – удивился Капа, – где он может быть как не в твоём тайнике? – Капа решил, что Вяз окончательно обессилел и не смог сдвинуть кресло со своего места. Но Вяз загородил ему дорогу.

– Там пусто, – сказал он.

Капа бросился в Храм, пока ещё закрытый для народа. Он влетел в придел и увидел валяющееся кресло. Старый маг уронил его на бок. Или скорее бросил, поскольку спинка деревянного кресла была надломлена. Чтобы так сломать дорогое изделие, надо было грохнуть его об пол с немалой силой. Капа, холодея от страшного предчувствия, встал на колени, сунул руку в тайник. Там не было ничего, кроме пыли. Он долго возил там сначала одной рукой, потом другой. Но там было пусто.

– Это моя погибель, – тихо сказал Вяз, стоя позади. – За исчезновение из Храма Ночной Звезды «Ока Создателя» полагается смерть. За это топят в океане. И должность мага не значит ничего.

– Но… – Капа не находил слов, – это же воры, а не мы! Нам-то зачем похищать у себя самих собственную жизнь!

– Никого не будут интересовать детали. Конечно, «Око» будут искать и, скорее всего, найдут, как было не раз в других Храмах. «Око» обладает магической силой и никогда не приносит счастья похитителю. Оно неизбежно себя обнаруживает. Но мага приговаривают сразу, а вора могут искать и годами. Поэтому, чтобы тебя не тронули, я возьму вину на себя. А ты уходи сейчас. Тебя уже не оставят в Храме, осквернённым воровством «Ока Создателя». Они скажут, что вор всего лишь знак того, что служители Храма неугодны Создателю. Только затаись где-нибудь. Не вздумай прятаться на своём этаже в столице. Если я знаю, что ты грешил мелкими хищениями, растаскивая храмовую сокровищницу, то в КСОРе и подавно всё знают и обо всех. Но если такие шалости прощают, поскольку только маг и знает, сколько на самом деле у него хранится сокровищ, и только он составляет перепись и отчётность о том, сколько и чего там есть, то «Око Создателя» всякого Храма – это ценность самого Совета. Я давно уж сокрыл все твои грешки по присвоению части тех ценностей, что были привезены из заречного Храма. Я всегда потакал тебе, жалея тебя за сиротство и обездоленность, но, Капа, сокрыть пропажу «Ока Создателя» невозможно!

– Ты с ума сошёл, старый! Если я уйду, на меня и подумают! Куда я уйду?

– Неважно, что они подумают. От имени нерушимого Закона приговорят и тебя и меня к утоплению. А их соображения к нашим с тобой жизням уже не будут иметь никакого отношения. Соображать они будут только по поводу того, как вернуть похищенное «Око Создателя».

Вяз был поразительно спокоен, а Капу била крупная дрожь. Но спокойствие было обманным. Вяз пошатнулся, и Капа быстро поднял поломанное кресло и усадил старика сам.

– Какое ещё «Око Создателя»!? Настоящее Око одно и сияет в центре неба! А это только бессмысленные блестящие камни! Как ты мог в течение целой жизни не заказать себе подделку? Как делают все прочие! И поди, проверь, подлинное сокровище на тебе или стекло!

– Я не нарушитель святых традиций! Ритуал с подделкой и сам подделка!

– Да кто, кто украл!? Зубами загрызу, как найду!

– Тебя самого скоро сгрызут гады морские. Не успеешь ты ничего.

– А кто узнает, отец? – Капа вдруг впервые назвал мага Вяза отцом. – Кто заметит, что ты будешь без «Ока Создателя»? Они все будут валяться в отключенном состоянии, а потом уйдут и забудут обо всём…

– Ты ничего не знаешь! На всякий такой день, а их и всего-то четыре на целый календарный год, в Храме всегда присутствует надзирающий из Координационного Совета, но под видом странника, случайно зашедшего повидаться с предками.

– Как? Почему же ты мне не говорил?

– А зачем? Ты же не являешься пока посвящённым. Вот видишь, я и открыл тебе раньше времени одну из наших внутренних тайн. Для истинного мага все эти надзирающие ничего не значат. У каждого свои обязанности. Да и за народом они наблюдают в своих уже целях. Иногда даже влезают в их видения, если обучены такой практике. А ты думал, что какой-то простой селянин и рассказал о том, что в наш Храм Ночной Звезды вбежал однажды заблудившийся оборотень, упавший с неба? Или ты думал, что я болтун? Что я выдал тайну бедной хромоногой девушки? Или же её соседи пошли в КСОР или куда повыше и всё рассказали о ней и её странном муже-бродяге? Да они и дорог туда не знают! Не найдут ни входа, ни выхода. Тут всегда есть соглядатаи. Как же ты, такой умный, не сообразил до сих пор, что мы с тобою всегда под наблюдением? Что наши сокровища всегда под неусыпным наблюдением? Да и не наши они! Мы только хранители чужого добра! Мы ширма истлевающего уходящего мира, мы жалкие исполнители, не нами написанных ролей.

Вяз опустил голову, словно не имел сил её держать, издал какой-то невнятный клёкот и надолго замолчал. Капа решил, что он свесил голову от скорби, что он подавил спазм плача от бессилия. Подойдя, чтобы утешить, он тронул старика за костлявое плечо. Тотчас же старый Вяз повалился на пол. Он умер на месте.

Отчётливо, даже не понимая, а чувствуя всем своим глубинным существом, что это конец, не веря, что всё происходит на самом деле, а не в кошмарном сне, он помчался назад в дом. Скинул с себя ритуальное одеяние, как-то умудряясь сохранять рассудочность. Стремительно переоделся и бросился через садовую калитку, через тёмный по-осеннему отсыревший сад к старой храмовой пристани, где хранились его лодки. Чтобы проплыв вдоль берега подальше отсюда, но ближе к скоростной дороге, добраться как можно скорее до столицы. До Сирени. Вся надежда была только на неё, свою влиятельную мать.

Вор подлежит каре!
Двери в роскошный особняк матери ему открыл сам начальник её личной охраны Барвинок. Его белое и пухлое лицо в обрамлении невнятной бедной и клочковато-бесцветной бородёнки говорило о его несколько нарушенном балансе между мужским и женским началом в сторону женственности. Рыбьи выпуклые глаза, начисто лишённые эмоциональной выразительности, довершали в целом неприятное впечатление о нём. Его украшала только развитая и мускулистая, тренированная фигура. В противном случае ему было бы тут делать нечего. Он, заспанный и безразличный, словно бы воспринимал Капу- Кипариса как один из образов своего сна, впустил его. По тёмным комнатам и переходам он провёл Кипариса туда, где и бодрствовала Сирень, имеющая привычку ложится почти под утро. Она не имела потребности в долгом сне ночами. Она любила отдыхать днём у себя в парковом павильоне под пение птиц и шелест листвы, лёжа на удобном атласном и расшитом диване, наблюдая сквозь узорчатые окна или за бегом белых облаков, или за хмурым накатом непогоды, или же за безупречной синевой – вечно-юной тайной мира. По ночам же она любила читать и размышлять, а сейчас была даже не ночь, а очень поздний вечер. Барвинок постучал, вошёл к ней, чтобы потом уже пропустить или нет туда и Кипариса. Недовольный тем, что какой-то слуга-зазнайка держит его в дверях как случайного посетителя, Кипарис отпихнул Барвинка в сторону.

Влетев к матери, Кипарис заорал с порога, утратив остатки самообладания. Барвинок, пользуясь замешательством Сирени, оставил дверь приоткрытой.

– Матушка! Вяз умер! – Кипарис плюхнулся на обширный диван матери, вручную расшитый цветами. Даже в состоянии отчаяния Кипарис – большой любитель комфорта поразился роскоши окружающего его пространства.

– И что? – невозмутимо спросила она, приходя в себя от его сумасшедшего налёта, – Это закономерный процесс. Он стар. А ты теперь займёшь его место. На время. Пока я не устрою тебе более высокое положение.

Она повернулась вокруг собственной оси и с удивлением взглянула на Кипариса, только сейчас заметив его перекошенное неординарным смятением лицо. – Как ты мог покинуть Храм в ночь поминовения предков, да ещё в таком случае, как смерть старого Вяза? Ты представляешь, что там творится, когда в Храме полно народа? Когда Храм оставлен без присмотра? Да ты в своём уме?

Кипарис рассказал ей всё. Он обладал не только красноречием, но и краткостью в изложении, если момент того требовал.

– Встань! – повелительно потребовала Сирень. Кипарис подчинился. Она забегала вокруг него, создавая душистый цветной вихрь, так что он раскрыл рот от изумления её странными действиями.

– Ты не обманул меня, мой мальчик. Ты чист, как и положено такому доверенному лицу мага. Но в виду смерти старика по закону ты будешь посажен в узилище, пока будет идти расследование. А оно иногда длится и годами. А, может, и всю твою жизнь, – видя, как мертвеет лицо Кипариса, она поспешила успокоить его. – Я тебя спрячу. И так, что ни одна собака-ищейка тебя не найдёт. А расследованием пропажи я займусь лично. У меня есть свои соображения на этот счёт. И как только я найду «Око Создателя», ты будешь реабилитирован. И восстановлен в должности мага Храма Ночной Звезды.

Тут открылась дверь, и вошёл Барвинок. Его слегка косящие глаза окончательно проснулись, стали ещё больше по размеру, и он вращал ими как щука, охотящаяся на мелкую рыбу.

– Госпожа, – отчеканил он ледяным голосом, – к сожалению, я не дам вам возможности спрятать преступника. Он подлежит ответственности как вор священного Ока. Мне ясно, что именно он похитил его. Также это будет ясно и дознавателям.

– Прочь! Прочь отсюда, собака нечистая! – закричала Сирень, замахала руками на Барвинка, но тот только схватил её за пышный, разлетающийся и похожий на крыло бабочки, рукав платья.

– Не надо так волноваться. Я не собака, а представитель ОСОЗа. – Расшифровывалась сия странная аббревиатура следующим образом: особая секретная охрана и защита правительственных структур. – Если господин помощник мага не причастен к преступлению, это будет установлено не вами, а теми, кто и должен следить за соблюдением законности.

Предельно взвинченный Кипарис набросился на наглеца. Но, не смотря на превосходящую физическую мощь, Капа потерпел поражение в короткой схватке. Барвинок был обучен приёмам борьбы. Он точным болевым приёмом выключил Кипариса из его боевого состояния. Тот рухнул, на диван по счастью, а не на пол. Корчась от боли, но сохраняя мужское достоинство даже в недостойной позе, он не издал ни звука. Сирень оглушительно визжала, а Барвинок ловко достал из кармана небольшую цепь и скрутил ею кисти рук Кипариса. Щёлкнул хитрым запором, и Кипарис был обезврежен. После этого он направился к своей подчинённой охране.

Сирень бросилась к сыну, тщетно пытаясь освободить его руки. Она теребила его и требовала немедленно встать и следовать за ней, куда она и укажет. – Руки освободим потом. Всё потом! Бежим! – она тащила его к другой двери, ведущей в глубины её дома. Но не успела. Влетел Барвинок с двумя подчинёнными.

– Стоять! Не сметь! – кричала им Сирень. – Здесь я распоряжаюсь! Это мой дом! А вы только моя прислуга. Вы ответите за самовольство!

– Вор подлежит каре! Неотменяемой даже вами, госпожа! – Барвинок даже затрясся в экстазе своего, пусть и краткосрочного, а возвышения над Сиренью. Он наслаждался её страхом, её беспомощностью, её паникой. Он был в данный миг всевластен, поскольку в него вошло всесилие высшего для всех закона! И его несло, несло куда-то ввысь, почти в оргазме. Никогда ещё он так не желал эту вмиг растоптанную женщину, свою ароматную как осенняя дыня, госпожу с её дынными грудями. Он мечтал вонзить в неё зубы, войти как нож в её сочную и нежную плоть и глотать, глотать её дурманящую мякоть, обливаясь спелым соком. Не будь тут Капы и прочих, он набросился бы на Сирень и изнасиловал её. Сирень даже пошатнуло от его звериного желания, уловленного ею и на расстоянии. Во всяком случае, она ни в ком и никогда не возбуждала такой дикой оргиастической страсти. Она вдруг поняла, что никогда не понимала ничего в своём приближённом телохранителе, издеваясь над ним столько времени, когда заставляла его затягивать себе шнуровку на корсете, поворачиваясь к нему выпуклой задницей и подставляясь всякую минуту под возможное насилие. Наверное, случись оно, Сирень всегда бы его простила. Наверное, ей как раз и не хватало того, чего так сильно он жаждал. Извращённого секса, поскольку в его отношении к ней ненависти было всегда больше, чем всех прочих чувств. Она всегда знала, что вызывает у него эрекцию своими играми за гранью приличия. Порой она без всякого стыда демонстрировала ему не только грудь, но и две налитые половины своей никем не ласкаемой, что называется «обратной стороны луны». Годы не отразились на ней никак, поскольку никто и никогда не трогал её красот, а она себя холила и лелеяла. Но он был в сравнении с нею мальчишка, и она таким вот образом мстила всему мужскому племени, не додавшему ей лично чисто физиологического женского счастья. Два извращенца, они стоили друг друга, и не исключено, что однажды Сирень и позволила бы себе сближение с ним, хотя бы ради экстрима. У негодяя была на диво милая жена, юная и фигуристая. Чего ему не хватало? Магиню раздирали два противоположных и свирепо несовместимых чувства – убить Барвинка и отдаться ему. Откуда её накрыло такое вот чудовищное наваждение, она не понимала, как не понимал того и он сам. Барвинок уже жалел о своём поступке. Он мог бы тонко шантажировать тайно порочную бабу, сосать из неё деньги и сосать её дынные груди одновременно, упиваясь сладким соком своего всевластия. Но шанс был утерян, надо было держать позу неумолимого законника.

Двое взяли Кипариса с обеих сторон и вывели его из комнаты, уводя на выход из дома. Он уже не сопротивлялся. Сирень с визгом бросилась в лицо Барвинка, как разъярённая кошка, и оцарапала его до крови. Он покорно принял её отчаянный гнев на себя, стоя как неподвижный истукан. Он и не смел к ней прикоснуться. За это он вылетел бы и со своей основной службы. То, что Сирень уже не будет терпеть его рядом, ему было уже ясно. Он развернулся и ушёл вслед за своими подчинёнными в глухую уже ночь.

Сирень рухнула на диван. Но времени на бесполезное отчаяние не было. При таком раскладе подлый Барвинок сумеет оговорить Кипариса, и через сутки её сын будет утоплен в океане. Применять к нему пытки, было запрещено внутренним уставом КСОРа, в который и был он вписан. Он был кандидат в маги, человек особой касты. Это давало преимущества в жизни, но это же будет и причиной, по которой его утопят в самые ближайшие часы, как злостного нарушителя священных законов. Поскольку старый Вяз – единственный ответчик за сохранность «Око Создателя» был уже вне зоны ответственности. Кипарис должен был оставаться рядом, ждать высоких представителей закона, а он сбежал. Сбежал как вор, как бродяга, бросив Храм с его тайными сокровищами на произвол тёмной толпе. Понятно, что никто не знал тайн доступа к сокровищнице, понятно, что никто из мирного и законопослушного народа не посмел бы и носа сунуть в подземелья, но покидать Храм в минуты экстраординарного происшествия было нельзя ни в коем случае. Кипарис приговорил сам себя, поддавшись панике и сильному страху. Почему так случилось? Это был изъян его характера, несдержанного и импульсивного. Сирень встала, вытерла обильные слёзы ужаса и отчаяния, подошла к инкрустированному поделочным камнем столику, на котором стояли чудесные и разноцветные флаконы и коробочки с ароматами и дорогим гримом. Взяла маленький и плоский невзрачный предмет, открыла его, как книжечку. Одна единственная кнопочка хранилась там как жемчужина в раковине. Сирень нажала на неё. И вскоре после мелодичного тихого сигнала раздался голос Золототысячника, – Я слушаю тебя, Сирена моя.

Спасение, пришедшее с небес
Кипариса увозили по скоростной дороге рано утром через сутки после той страшной ночи. Никто и не пожелал ни в чём разбираться. Как и обычно все разбирательства были отложены на потом. А того, кто должен был нести охрану, если уж не самого «Ока Создателя», то Храма, ждала кара. Конечно, сокровищницу никто и не тронул, да и не мог. Конечно, отвечал за «Око Создателя» старый маг, но помощник сбежал. Что было таким же не прощаемым при подобных обстоятельствах нарушением. Бросил мёртвого мага в преддверии ночи встречи с предками, в открытом всем ветрам и злоумышленникам Храме, и тогда, когда была обнаружена пропажа алмазного сердца Храма Ночной Звезды – «Ока Создателя»!

Да и Барвинок расстарался, обвиняя именно Капу – Кипариса в хищении. А может, и в убийстве старого мага? Много ли старику надо. Стукнул пару раз, и нет его. Только помощник и знал, где тайник. Барвинку возразили, что же так тупо-то? Можно было сокровищницу разграбить, и сделать всё это незаметным до времени. К чему такое представление при стечении всего окрестного люда? К чему Кипарису присвоение «Ока Создателя», если он знал об уникальности алмазов и о сложности их реализации? Он же не бродяга, не посвящённый в тайны корпорации? Барвинок начал уверять, что Капа связан с особым бродягой – оборотнем, коему он и душу, скорее всего, заложил. Не только и священные чистые камни. Он не просто вор, а кощунник. Он умышленно создал такое вот жуткое представление, поскольку его задачей было именно надругательство над традициями предков и самим «Оком Создателя».

Путаницы было много, веры Барвинку не было, но и Капа стоял на допросе, где решалась его участь, как мрачная и немая скала. Он вызывал особую неприязнь в связи с открывшимися дополнительными обстоятельствами: он сын Сирени. Конечно, в силу своего уже возраста, в силу занимаемой ею должности, она была уже вправе обладать хоть десятком обнаруженных вдруг детей. К ней, настоящей, сын как таковой уже не имел отношения. И как ни тщился Барвинок опорочить Сирень, ему такого не удалось. А вот Сирень не сидела без дела. Пока Барвинок, ликующий по непонятной для посторонних зрителей причине, сопровождал Кипариса в числе двух палачей на казнь, Сирень послала своих верных людей обыскать владения самого Барвинка. В машине Кипарис хранил всё то же мрачное молчание. Он не выражал ни страха, ни заметного напряжения, будто ехал на невозможно скучную прогулку по навязанной необходимости. Исполняющие должность палача люди были расположены к нему больше, чем к его главному обвинителю. Они то и дело одёргивали суетливого Барвинка. Тот ехал как на собственную свадьбу, что наводило сопровождающих Кипариса людей на собственные уже подозрения против Барвинка. Чему радуется? Как вообще можно радоваться чужой смерти, пусть это и постигнет преступника? К тому же помощник мага не человек с улицы, не оступившийся простолюдин и не бродяга, слетевший с установленной колеи. Его проступок связан не с нарушением человеческих норм и законов, а высших установлений, коих сам Барвинок не знал. Знать не мог.

Сирень ехала на своей скоростной машине по следам той машины, что увозила Кипариса к побережью. Ей не могли чинить в том препятствий по её высокой должности. Если главная магиня решила присутствовать при казни, это был её личный выбор. Значит, ей было так надо. А сын там, не сын, это уже к делу не относилось. Но палачи краешком своей очерствелой души жалели её за материнское горе. Кроме Барвинка.

Остановившись на абсолютно безлюдном ответвлении дороги на опорах, созданным специально для того, чтобы привозить сюда преступников, палачи вылезли сами и велели выходить Кипарису. Он вышел всё такой же каменно-непроницаемый, что вызывало к нему не малое уважение. Спереди его руки были связаны цепью, похожей на ту, которой и сковал его Барвинок в позапрошлую ночь. Дорога заканчивалась, не доходя до побережья совсем немного. Спустившись вниз, все четверо направились к ближайшим скалам, идя параллельно морскому побережью по дороге, специально выложенной ровными рядами камней. От долетающих сюда брызг она была скользкой. Дул ощутимый ветер, орали большие птицы, живущие в скалах. Равномерно и однообразно шелестела морская безбрежность, поднимающаяся куда-то кверху, к небу, как казалось. Солнышка не было, а было равномерно и тускло пасмурно, серо, тоскливо. Будь наступающий день сияющим, мука обречённого человека была бы куда острее.

Кипарис остановился, с безразличием взирая на океан, который видел впервые. Казалось, его нисколько не тронул вид океана, подавляющий зрение, восхищающий мощью водной бесконечной пустыни. На самом деле он был поражён тем, что вода умеет дышать, что она имеет собственный голос. Поверхность синей бескрайности вздымалась и обрушивала на берег пенные свои выдохи, а потом шумно делала вдох и откатывалась от берега. Реки же, к которым он был привычен, были только подвижны, но безмолвны и об их дыхании, подобном живому существу, он и понятия не имел. А тут целый загадочный мир параллельный миру каменному, растительному и земляному. Он заглянул вниз, отчётливо просматривались камни и на дне, да и водоросли выбрасывало на берег целыми охапками. Выходит, что и там своя жизнь, в чём-то и подобная жизни на поверхности. С рыбами, скользкими животными, подводными растениями, даже с горами. Были там и такие существа, что шныряли и по берегу и по дну, иные выныривали на поверхность воды, где долго плавали и уходили в пучины. Только человеку там места предусмотрено не было. Он обернулся. Сзади вполне бодро шла мать. Она была в чёрном одеянии, в капюшоне на седых волосах. За нею тащился шлейф, усыпанный стеклянными звёздами. Кипарис подумал, что, неверное, шлейф её стал невозможно грязным, как она подмела им всю дорогу, пока они шли. Он подумал, что эта женщина каким-то образом трагически повлияла на его жизнь, стала причиной преждевременной смерти Вяза. Своим незваным вторжением в Храм Ночной Звезды она же стала причиной того, что кто-то из её свиты тайно похитил «Око Создателя», а его, Капу, ведут на жуткую казнь. Лучше бы и не было такой вот матери. И он выплюнул из себя имя, данное ею, – Кипарис, – попав прямо на её извилистый шлейф. Забирай!

– Стойте! – повелительно произнесла Сирень, едва они тронулись к нависающему над океаном высоченному скалистому берегу. Он резко обрывался вниз там, куда и предстояло столкнуть преступника. – Помощник мага имеет право на последнюю молитву. Я сотворю её с ним вместе. – Она встала коленями прямо на дорогу. Кипарис бухнулся следом. Палачи отошли несколько в сторону, таща за собою заупрямившегося Барвинка. Тот желал оставаться рядом с матерью и преступным сыном. Тогда один из людей саданул его уже откровенно по хребту, давая понять его недостойное поведение.

Что-то бормоча для вида, Сирень достала маленькую пластинку и стала тыкать в неё своими ухоженными пальчиками. Пластинка засветилась голубоватым светом и запиликала приятно и тихо. Поскольку палачи и Барвинок были в стороне, они ничего не заметили, поскольку любовались морскими красотами. Или не любовались, а просто медитировали. Один Барвинок то и дело нервно оборачивался в сторону Сирени и Кипариса. Как будто немолодая женщина и связанный преступник могли убежать.

В этот самый миг над их головами возник буквально из ниоткуда непонятный объект. Он был немалый, имел обтекаемую форму, окружённый хороводом огней, переливающихся то красными, то зелёными огоньками. Он плавно и бесшумно опустился неподалёку. Из него, когда он раскрылся как ракушка верхней своей частью, вышел высокий человек в блестящем и неземном одеянии. Голова неизвестного была лысой, и он имел густую бороду, как и простой человек. Только борода и была признаком того, что он принадлежал к мужской разновидности живых существ. Он чётко и внятно на понятном языке сказал, – Всем стоять! – и направил в сторону замерших поражённых людей какой-то предмет. После чего каждый из группы сопровождающих Кипариса ощутил, что, будто бы, у ног выросли корни, и они уже не могли сдвинуться с места. Руки также онемели, как бывает, если их отлежишь во время крепкого и длительного сна. Им осталось только наблюдать за тем, что будет происходить дальше. А происходило вот что.

Сирень вскочила с колен, крича истошно, – А что я вам и говорила! За невиновного моего сына вступились силы небесные! Сам Создатель пришёл на помощь тому, кто служил ему честно и праведно с самого детства, всю свою молодость!

Кипарис встал следом за матерью. Губы его безмолвно дёргались и не закрывались, как у выброшенной на берег рыбы, – он был потрясён не меньше остальных. Лысый и неведомый человек с пасмурных небес подошёл к нему и едва заметным жестом прикоснулся к цепям, сковавшим кисти. Цепь упала к ногам Кипариса. Кипарис какое-то время держал руки, сведёнными впереди себя, потом с трудом затряс ими и протянул их к своему спасителю в жесте мольбы. – Я не виновен, посланец Создателя!

Тот, кого и назвали «посланцем Создателя» заулыбался широко и радостно, – Идём, – сказал он, – есть о чём поговорить.

Он подтолкнул Кипариса вперёд к своей раскрытой штуковине, а сам подошёл к Сирени и утешительно погладил её разлохмаченные седые волосы, так как капюшон свалился с неё от порыва ветра. Маленькая в сравнении со спустившимся существом, почти великаном, она прижала голову к его груди. Он что-то неслышно ей шептал, нагнув свою гладкую голову, обрамлённую красноватой бородой. Кипарис весьма ловко уже забрался в небесную штуковину, уже соображая, что сегодня рыбам не придётся отведать его на вкус. Высокий серебрящийся человек, а он был человекообразным по виду, направился к своей колеснице. Сел впереди Кипариса, штуковина закрылась, став непроницаемой для зрения находящихся снаружи, и стремительно взмыла вверх, где и пропала. Лишь на пару секунд красно-зелёные огоньки приветливо мигнули из низкой облачности тем, кто стояли внизу.

Сирень важно подошла к ним и сказала повелительно, – Можете уже двигаться.

Они задвигали руками, попробовали двинуть ногами, и это получилось.

– Я, – сказала она, – попросила посланника Создателя пощадить вас, поэтому он всего лишь наказал вас временным параличом. Теперь поехали отсюда. Вы всё расскажете на экстренном Совете, что и как было. А тебя, – обратилась она к побелевшему Барвинку, чьи глаза выпучились ещё больше, – ожидает большая неожиданность. Так что тебе также необходимо присутствовать на Совете. Я приказываю тебе прибыть туда! И не вздумай проявить непослушание. Теперь я буду выбирать, что тебе даровать, жизнь или смерть, нечестивый вор!

Барвинок пошатнулся, – О чём ты говоришь? – крикнул он в ответ, – сумасшедшая ты старуха!

– Да поддержите вы его, – обратилась она к безмолвным палачам, – а то он упадёт вниз вместо того, кого и забрал на небеса посланец Создателя. Нечего ему падать раньше времени. Он будет мне ещё нужен для моего окончательного торжества. С кем ты и вздумал тягаться, тупой, подлый и жадный дурак! А мой сын будет восстановлен не просто в своей должности, а назначен на место старого Вяза.

– Кем? И каким образом? Его же забрали отсюда навсегда, – подал голос один из палачей.

– Совет и назначит. Как я представлю всем «Око Создателя», когда мои люди отыщут его в доме Барвинка. А Создатель, видя торжество справедливости, вернёт его на землю.

– Да неужели Барвинок – похититель «Ока Создателя»? – спросил другой профессиональный палач, но сам по себе человек не бессмысленно жестокий, если того не требовала профессия. Он был даже не лишён некой сострадательности к тем, кого и толкал в безвозвратную пучину.

– Он, – уверенно ответила Сирень. Она подождала Барвинка и взяла его под руку, повисла на нём, как на привычном себе телохранителе. Она сильно устала. И он покорно пошёл, помогая ей, взяв на себя дополнительную нагрузку.

Договор на условии взаимной низости
Она и Барвинок первыми направилась в сторону дороги на опорах, где и остались скоростные машины. Тяжёлый бархатный шлейф тянулся за нею, захватывая собою мелкое каменное крошево с дороги и поднимая белёсую пыль. Спотыкаясь, пыля точно также как и Сирень, двое мужчин тронулись за нею следом.

– Учти, – сказала она Барвинку, – я не свирепая, как ты. Я имею в себе милосердие. Если ты во всём признаешься, я обещаю тебе содействие в том, чтобы тебя просто разжаловали и выкинули из гражданского общества в сословие бродяг. А там уж устраивайся, как хочешь. Или для тебя предпочтительнее сделать свой последний заплыв в океаническую глубь?

– Ты ничего не докажешь, – он продолжал отпираться и дерзить ей. – Твои ищейки ничего не найдут в моём доме.

– Мои, возможно, что и да. Не нашли бы. Зная твою изворотливость, я попросила у Создателя прислать своих небесных помощников для розыска «Ока Создателя». Чем они и заняты в настоящий момент. А у них есть такая штучка, которая сразу определяет место, где запрятан алмаз. Хоть и на глубине. Она сразу начинает подавать сигнал писком, если обнаружит то, что и принадлежит Создателю.

– Писком? – не понял Барвинок, – разве она живая?

– Нет. Но она волшебная.

– Так не бывает, – больше скептически, чем испуганно ответил Барвинок.

– А разве только что ты не видел самого посланца Создателя, забравшего моего сына на небо?

– Он не посланец Создателя. Он тот самый оборотень в серебряных башмаках, с которым твой сын и вошёл в контакт ещё тогда, когда он и пришёл в его Храм Ночной Звезды.

– Разве ты видел того оборотня? – ласково играя с ним, как кошка с мышью, спросила Сирень. – У того было лицо мальчика, ещё не носящего бороды. Он был молод и длинноволос. А этот совсем же другой. Есть свидетели его появления в Храме, Барвинок. Не только Капа и девушка Ива видели его. Там же был один из высших надзирателей, он таился среди народа. Когда все люди во время ритуала путешествия к предкам находились в соприкосновении с тонкими мирами, надзиратель следил за тем, как исполняется священнодействие, соблюдены ли все правила и нет ли нарушений. Ведь в иных Храмах недобросовестные служители подают некачественный напиток, чтобы иметь самим возможность продавать его вне стен Храма разным бродягам и тем, кто с головою не живёт в согласии. Вяз был честнейшим магом, настоящим, и таким же он воспитал своего преемника. А ты в тот день, как я по слабости своей потребовала принести себе кресло мага, случайно выворотил в полу полуистлевшую крышку тайника, где и обнаружил «Око Создателя». Только ты один был в приделе, только ты мог свершить подобное. Да и по времени всё сходится.

Два представителя карающего закона, они же его исполнители, неотступно шли следом за Сиренью и Барвинком, вслушиваясь в их беседу и охраняя магиню от возможного нападения того, кого она обвиняла. А также не упуская из вида ту возможность, что он попытается бежать. Но придавленный Барвинок таких попыток не делал. Из торжествующего преследователя он внезапно превратился в придавленную жертву. Но присутствия духа он вовсе не потерял окончательно. Он верил, что Сирень организовала обыск в его дому, но не верил в каких-то выдуманных искателей, посланных самим Создателем. Потому что он в Создателя не верил. Потому что в его доме никогда и не было «Ока Создателя». Ослепительное «Око» давно перекочевало в личное хранилище одного из советников Координационного Совета. И Барвинок решал в уме задачу, как доходчивее объяснить советнику об опасности обнаружения пленительного, но такого опасного сокровища. Конечно, с купленным местом, обещанным в самое ближайшее будущее, придётся расстаться в своих сладостных мечтах, но выторговать покровительство и защиту советника для сохранения места нынешнего – это было реально. Советник не захочет стать соучастником раскрытого вора. А Барвинок не разоблачит и его как скупщика краденого.

– Госпожа, если вы не хотите разоблачения тех, кто всегда сумеет ужалить вас и перед своей гибелью, то лучше примите мои условия, – прошептал он почти на ухо магине, сходя с ума от её аромата, но уж никак не от неё самой.

– Какие условия? – спросила она, так же подумав о том, что Барвинок не такой уж и дурак, чтобы прятать «Око Создателя» у себя в доме. А без находки «Ока» Кипарис не будет возведён в должность мага даже после своего чудесного спасения высшими силами.

– Я сяду в вашу машину и объявлю их вам у вас в служебных апартаментах. Мои условия будут для вас выгодны. Но и поймите, мне тоже необходимы гарантии. Раз уж такое несчастье как помрачение рассудка постигло меня, а я и не отпираюсь, то я глубоко раскаиваюсь.

– Нет. Я не хочу ехать с тобою в одной машине, – резко осадила его Сирень, ничуть не веря в его раскаяние.

– Чего вам меня боятся, если у вас в машине остались личный водитель и Кизил – один из младших телохранителе. Мне не улыбается ехать в одной машине с профессиональными душегубами. Рядом с ними и дышать невозможно. – И это говорил человек, едва сам не ставший душегубом? – А почему вы не взяли Кизила с собою в дорогу? – спросил он тоном бывшего и с усердием подобострастного Барвинка.

– Чтобы побыть наедине со своим сыном перед его возможной гибелью, – ответила она. – У Кизила же отвратительная привычка наступать на мой шлейф и подслушивать чужие разговоры.

Барвинок сопел над её ухом, выдавая затаённое желание, которое она в нём возбудила даже в столь неподходящую минуту. Всякое её плотное приближение окатывало телохранителя как приливной океанической волной. Напряжённое тело жаждало заплыва в глубины могущественной магини, а душа всегда её страшилась. Необъяснимый трепет конденсировался в горькую соль ненависти. Сирень отлично его чувствовала, и ей не было противно его вожделение. И если прежде, когда она умышленно провоцировала Барвинка тем, что в его присутствии переодевалась, мелкая перед ним голой ошеломительной грудью, ничуть не бывшей старой, или заставляя застёгивать свои служебные пышные платья, она ничего к нему не питала, кроме ледяного злорадства, то в данный миг было иначе. Она учуяла его спонтанную эрекцию, когда он невольно прижался к ней сзади, и внезапно возжелала его. А поскольку Золототысячник всколыхнул в ней вдруг полный и нерастраченный резервуар желаний, а при том не испытывал к ней уже ничего, что всякая женщина чует встроенным чутьём, если она тонка и развита, то отцветшая Сирень смутно хотела завести себе хоть какого любовника напоследок – перед окончательной уже старостью. Молодость ушла безвозвратно и впустую, годы не красили, а желания мужских ласк вдруг вернулись.

Приподнятое удачей на невероятную высоту настроение вдруг ярко перетекло в сферу совсем уж интимных мечтаний. Она слегка прижалась к мускулистому Барвинку, пронзая того током нескрываемого влечения, прошептала, – Ты сделаешь, как я скажу, вернёшь мне «Око Создателя», а за это будешь рабом моих желаний. Я только при таком уговоре оставлю тебя при себе.

– Я понял тебя, моя госпожа Сирень. Я всегда этого хотел. Ты умопомрачительна. Ты женщина, не имеющая возраста. Ради тебя я готов на невозможное… – он шумно задышал от забродившего в нём хаоса несовместимых друг с другом чувств и устремлений. Эта немолодая властная женщина слишком долго испытывала его на раболепие, изматывала капризами, мало поощряла материально по скупости, но она же будила в нём сильнейшее, хотя и нижайшего свойства влечение к себе. Он нисколько её не любил. А всё равно хотел присвоить себе для удовлетворения сугубо мужского любопытства её упругое, дразнящее и душистое тело, мало сочетающееся с её более чем не молодым возрастом. Потом, когда-нибудь, как-нибудь, он сумеет её ответно унизить и за всё отомстить. Главное, не утратить дом, любимую семью, профессиональный статус, не выпасть в ничтожные низы, в отверженные пучины, не менее устрашающие, чем пучины океанические.

В машине они, сидя на заднем сидении, долго и неистово щупались и ласкались, не обращая внимания на водителя и Кизила. Те делали вид полного своего отсутствия. Взаимное помрачение рассудка, что у Сирени, что у Барвинка было налицо. Но тому могло быть причиной перенесённое женщиной потрясение, как думали служащие Сирени, так до конца и не поверившие в версию спасения Кипариса. Это было уже слишком. Но как было не поверить трём здравомыслящим свидетелям – крепким мужчинам?

Когда дорога проходила через безлюдные пространства, над вершинами бесконечных лесов, Сирень приказала остановить машину и потребовала у водителя, имени которого она не знала, поскольку воители часто менялись, и Кизила выйти на улицу, но не уходить далеко. Едва они вышли, она задёрнула внутренние шторки на окнах машины, и кинулась в объятия Барвинка, не имея уже сил для откладывания того, в чём отказывала себе целых тридцать лет. Мужчины с презрением наблюдали то, чего видеть сквозь непроницаемые стенки машины и закрытые стёкла не могли. Но отлично себе представляли. Так что наблюдение происходило в режиме внутреннего видео о происходящем, для каждого из них своё. Презрение не касалось самой магини. Женщина, пусть и немолодая, а аппетитная, явно не отжившая в женском смысле, была понятна. У неё огромная власть, её желания закон. Но Барвинок был противен своим приспособленчеством, своей низостью, очевидным расчётом на возможные поблажки и награду. Они не ведали о его давно затаённой и свирепо-животной тяге к госпоже, над красотой которой не было властно и время. Из салона доносился звук борьбы, вскрики, но и борьба и вскрикиванья были особого рода. Бесстыжая магиня и подлый её раб безнадёжно уже испортили настроение и пожилому водителю и молодому Кизилу, в дополнение к тому, что путешествие изначально не было весёлым ни для кого. Им было стыдно смотреть даже друг на друга, так угнетала низость человеческой природы. Но ехать было надо. Все устроились по своим местам и тронулись в путь. В машине витал густой и разгорячённый дух порока, но дух не конкретный, а эфемерный, из сферы всё тех же представлений о свершившемся тут. Магиня Сирень спала сном праведницы, лишившись сил от пережитого и до и после, положив свои полные и ничуть не старые ножки на колени Барвинка. Под голову она подоткнула свой длинный шлейф вместо подушечки. Барвинок дремал сидя, как объевшийся кот на завалинке. Или же только жмурил свои глаза от неловкости перед теми, кто и был рядом.

– Ну и кошачья свадьба, – процедил Кизил себе под нос. Но таковы уж были издержки профессии. Выбирать не приходилось. Водитель тихо-тихо затянул песню. Скорее всего, он уже и забыл обо всём, полностью уйдя в наблюдение за дорогой и в управление машиной.

– Пой, пой, – сказала вдруг магиня с заднего сидения, – это похоже на колыбельную песню. Я словно бы впала не только в ушедшую молодость, но и в детство. Какой глупой была вся моя жизнь, хотя она и казалась мне исполненной невероятной серьёзности.

Барвинок так и не открыл своих глаз. Под конец путешествия он уснул уже по настоящему, так что в столице его пришлось расталкивать.

– А! – вскричал он, – где я?! – он оглядел всех осоловевшими рыбьими глазами. Сирени рядом уже не было. Она вышла раньше у своего особняка.

– Велено тебе передать, чтобы вечером явился в КСОР на срочное заседание Совета, – неприязненно обратился к нему Кизил, занявший его место главного телохранителя магини Сирени. – Но перед этим занеси госпоже магине, что и было тобою обещано. В целости и в сохранности.

– Понял, – процедил Барвинок, ненавидя их как ненужных свидетелей дикого адюльтера с влиятельной шлюхой. Но это был её произвол, её игра с собственным рабом, кабальный договор, на что он и подписался.

– Кому расскажи, так не поверят, – сказал Кизил водителю, когда Барвинок скрылся у себя в небедном дому. – Ехали на казнь, а вернулись со свадьбы. А ведь у этого мускулистого кобеля жена – загляденье. И молодая совсем.

– А ты помалкивай. Жена это одно, а работа ради пропитания жены и детей – это уже другое, – ответил пожилой водитель.

– Да ему и так неплохо жилось. Насильно никто на куропатку эту, жирную да старую, его не швырял. Честно, я даже не подозревал, что у старух может быть такой темперамент!

– Да она не старая ничуть, – не согласился пожилой водитель. – Бабёшка в таких летах всё равно что яблочко зимой, если хорошо сохранённое, да в отличной кладовой, оно слаще яблока летнего.

– Для тебя, возможно, оно и так. Ты свой летний урожай давно слопал. Чем и полакомиться старичкам, как не тем, что удалось сохранить в закромах. А у него-то жена молодая.

– Может, он и любитель жирного, да остро просоленного временем, блюда, – философски дополнил водитель.

Решение дальнейшей участи Ивы
Завершивспецоперацию по высвобождению своего сына и вернув его туда, где он и жил, при Храме Ночной Звезды, со всеми его регалиями в виде алмазных Очей Создателя и полным оправданием в глазах КСОР, Кук вернулся на звездолёт. Там и своих проблем хватало. Нельзя было сказать, что сын его разочаровал. В сравнении с местными он был вполне на уровне, а то и выше. Но… Иметь такого сына в близких домочадцах ему не хотелось. Полностью чужой и закрытый инопланетный тип, не вызвавший даже искорки чувства в старой и, не смотря на очерствелость, сентиментальной душе Кука. Как и мамаша его, душистая Сирень, чувств никаких уже не будила. И тем ни менее, они были его близкими людьми. А близкие люди, пусть и не всегда приятные, хочет того человек или нет, занимают его внутренние покои и иногда заставляют о себе беспокоиться, или просто о них подумать на досуге. А Сирень отчего-то стала беспокойной прихожанкой в храм души Кука. Она рисовалась ему молодой и очень сексуальной, как сбрасывала свои платья со шлейфами. Вот и теперь она входила под сумрачные своды его внутренних, а не внешних, покоев, где давно уже было пусто. Сбрасывала свои тряпки с накрученными фалдами, и… Какой сладостной она была! Какой роскошной была её грудь, а теперь и вовсе она выпирала из её платья как два колокола – тронь и зазвенят!

– Аха-ха-ха, – вздыхал он по своей привычке, ожидая Радослава и Вику у себя. Тема для обсуждения была серьёзной, а они были самыми приближёнными ему людьми. Вика и Радослав.

Пока обустраивались, пока пили чаёк и перекидывались незначащими словечками, Кук сидел нахохлившийся и хмурый.

– Давай, Белояр, выкладывай всё и сразу, – потребовал Радослав.

– Дело касается этой беленькой малышки Ивы, – начал Кук. – Я, то есть все мы, не можем в данных условиях принимать на себя ни единоличную, ни коллективную ответственность за чужую инопланетную душу. Мне, то есть нам, хватает Алёшки, Ландыш, да ещё и новорожденной Виталины, чтобы о них беспокоиться в неродном мире. Девушку Иву мы вылечили. Она теперь не инвалид. Я по своим уже каналам устрою её обратно в «Город Создателя» к её родителям, откуда она и выпала из-за нашего Фиолета. Там её устроят учиться, поскольку она девушка умная, красивенькая и молоденькая. Прежде же её там отбраковали из-за хромой ноги. А теперь-то будет бегать, как в детстве не бегала. Это её мир, её планета, её жизнь. Фиолет был её аномалией, точно такой же, как и её хромая нога.

– И в чём проблема? – не понял вступления Радослав.

– Я поняла, – ответила Вика. – Кук хочет произвести трансформацию её сознания, чтобы она не помнила о нас и о Фиолете. Но мягкое, щадящее, не нарушая её личностной структуры.

– Умница, Викуся. Забудет, как и не было ничего. А будут лишь иногда одолевать её образы, похожие на воспоминания о ярких, но размытых снах, или же о прочитанных когда-то и сказочных выдумках. Её психика не переживёт ещё одного удара, связанного с расставанием с Фиолетом.

– А оно необходимо? – спросил Радослав. – Пусть они сами решат, вместе им остаться или расстаться.

– Где же они, по-твоему, будут вместе жить? У меня ей ни к чему жить в отрыве от родного континента. Там климат неподходящий, инфекции, к которым у неё нет иммунитета, чужие, темнолицые и довольно злобные люди вокруг. А она как белое пёрышко, лёгонькое и простодушное. У тебя своя семья, свои малолетние девчонки повиснут. Ты думаешь, что Ландыш, если родила, то и повзрослела? Фиолет – кочевник. Он теперь включен в экипаж, в нашу тайную жизнь, и на месте он сидеть не будет. Девушке же нельзя жить в столице, тем более в старом и заброшенном доме. Она была в разработке их тайных спецслужб, как лицо, имеющее контакт с небесным пришельцем. Они её пока что не успели распотрошить на предмет её осведомлённости, времени не хватило, но это не означает, что они о ней и о небесном оборотне забыли. В «Городе Создателя» у неё будет другой цифровой набор к имени, чем был до переселения, так что её там не найдут. Родителям будет предъявлена легенда о её исцелении в особом лечебном центре, куда она попала по милости магини Сирени. А с Сиренью и с её сыном, – моим сыном, – тут Кук несколько задумался и опять издал шумный вдох-выдох, – А-ха-ха! У меня с ними договор. Они теперь мои родственники, как никак. Да если и найдут девушку Иву охотничьи псы-спецы, так ничего не получат. Она же не будет ни о чём помнить, что сразу же и выяснится. Она должна навсегда забыть о нас. О нашем звездолёте. О «Пересвете», о Фиолете. К чему ей в её дальнейшей жизни такое вот обременение памяти? Ты же, Вика, сделаешь ей ещё одну деликатную процедуру по возвращению ей девственности.

– А что сам Фиолет думает о твоём плане на счёт его жены? – спросила уже Вика.

– Он согласен.

Вика долго молчала. – Выходит, он больше к ней не придёт, как я понимаю? Даже попрощаться.

– Чего им прощаться? Если она его навсегда забудет? – злился Кук. – Он прилепился к ней от безвыходности, и вся дальнейшая аномалия её существования с ним должна быть ею забыта. И без моей помощи ей не справиться. Ты же хочешь ей дальнейшего счастья?

– Хочу.

– Так и помоги, чтобы вернуть нам её целёхонькой да здоровенькой для воплощения всех её планов и устремлений в будущем. Не могла же она их не иметь? Если даже они были несколько редуцированы вследствие её серьёзной травмы, они возродятся во всей своей полнокровной яркости. Она восстанет из нелёгкого прошлого жизнерадостной, чудесной девушкой, наполненной мечтами и всем прочим вздором, какой ей и положен по возрасту.

– Ты уверен, Кук, что не затронешь своим вторжением в тончайшие настройки её существа нечто очень важное, чьё непоправимое разрушение вызовет целый каскад уже дальнейших поломок там, где и не угадаешь?

– Если я берусь за такое нешуточное дело, то я в себе уверен.

– А чего ты хочешь от нас? – спросил Радослав.

– Вашего одобрения или, наоборот, возражения по существу. Это непростое решение. Но единственно-разумное. Фиолет признался мне в трудном нашем общении, что не любит эту девушку. Да к тому же он никогда не даст ей ни детей, ни той семьи, на которую её запрограммировал окружающий социум и всякие такие традиции, вшитые уже в её генетику.

– Если тебе так необходимо моё одобрение, так на тебе! Бери! – вспылил Радослав, злясь на мелодраматическую атмосферу всего представления Кука, куда тот его втягивал. – Я в данной новелле о сказочной любви небесного странника Фиолета и хромой Белой Уточки персонаж даже не второстепенный, а попросту отсутствующий. Я и видел-то её мельком, да и то издали. Я не могу питать к ней даже подлинной жалости, поскольку она мне безразлична.

– Я не думаю, что небесный и заблудший бродяга Фиолет, свалившийся на голову бедной местной девушки и искрививший заодно с её повреждённой ногой и её судьбу, не есть персонаж твоей уже новеллы, – загадочно выдал Кук.

– Что ты хочешь этим сказать, Белояр? – встряла Вика, – Радослав к этой истории, действительно, отношения не имеет. Чего ему разыгрывать перед нами бездарный фарс собственной вселенской отзывчивости.

– Ты бы за Ландыш следил, – продолжал Кук, – я видел, как она в столовом отсеке переглядывалась с небесным избранником местных девиц. Так что развитие новеллы вполне может плавно перетечь в твою собственную семью. Ландыш – девушка юная, мечтательная. Не успевшая отмечтать своё нежное и девичье, как ты, старый многоопытный котяра-ходок, на неё навалился и ввёл в курс грубой реальности. Можно сказать, расцарапал когтями её мечты о прекрасном в клочья. А Фиолет тоже не старый красавец, склонный к подобным же не изжитым инфантильным мечтам. Особенно после того, как он сбрил свою чудесную бороду. А ведь Ландыш бородатых мужчин не любит.

– Можно подумать, что ты с нею совместно предавался мечтам, совращая её в звездолёте её матери ещё на Земле. Старый и хищный тростниковый котяра это ты, Кук. А я только домашний кот, бродяга в силу бездомности. – Шутливая отповедь разрядила напряжение. Вика смеялась, Кук смеялся, но шутка ему не понравилась.

– Если Ландыш предпочтёт мне да хоть кого, не только же Фиолет тут молодой, я слёз точить не стану, и сцен ревности не будет. Я своё отревновал давным-давно. Я Ландыш насильно под условный венец не тянул. Я, может быть, жажду одиночества, в котором второстепенные боги – устроители нашей бытовой жизни, мне упорно отказывают. Понятно, что речь не о Вселенском Боге. Тут уж не помяну всуе.

– Вот же безразличный ко всему Будда под банановым деревом! Или где он там сидел? Под вечным баобабом?

– Каким баобабом? Баобабы растут в Африке. А он сидел в Индии, как врут историки, ни хрена ни о чём не знающие.

– Может, он и под елью сидел, да шишки в рот ловил, чтобы семечками еловыми питаться, раз уж о всякой живой душе болел. Хотя и тут у белок и птиц кусок из клюва вырывал. А там в лесу конкуренция за каждую спелую шишку идёт. Я же не о Будде, а о тебе. Ты выветрился от жизненной эрозии до белых до костей. Ничего в человеке чувственного и мясисто-ощутимого не осталось, – резюме Кука, как ничего не значащее шутовство, было пропущено мимо ушей

– Вика, ты будешь мне ассистировать. Вначале я хотел взять Радослава для проведения непростой этой процедуры, как человека опытного. Он, как мне известно, на Паралее практиковал подобное воздействие на сознание и подсознание девиц, но тут он не настроен на помощь девушке, которая ему безразлична.

– Кто доложил о Паралее? Никак небесный странник Фиолет?

– Может, он, а может, и другой кто. Не всё ли равно. А не любишь ты Фиолета. И не зря. Мужчинка с порчинкой.

– С перчинкой, – поправила Вика.

– Нет, именно что с порчинкой. Фрукт он или овощ, я не разобрался, а тёмен он для меня. Прочтения его мыслей я так и не осилил.

– Чего и захотел, провидец! Фиолет – гибрид двух миров, воспитан третьим миром, семью завёл в мире четвёртом уже. Он и сам себя не понимает, заблудился в бесчисленных мирах. – Радослава раздражал не Кук, а именно Фиолет, поскольку вся суета в последнее время завивалась вокруг него. Неприязнь к Фиолету, едва шевельнувшись в те дни, когда общаться с ним, с мальчишкой – приёмным сыном Разумова, не было необходимости, оказывается, никуда не делась. Она так и осталась. – К чему было влезать в жизнь девушки – инвалида? – спросил он.

– Так ей же повезло! – воскликнула Вика. – В её жизни случилась реальная сказка, когда неизлечимый недуг оставил её навсегда. Она теперь здоровая девушка, благодаря Фиолету. И то, что Фиолет искренне сказал о своих чувствах, делает ему только честь. Он же не бросил её, а привёл к нам на корабль. Мечтал её исцелить.

– Кук и говорит, что он мечтатель.

– А ты, Радослав, к сожалению, никогда таким не был, – Вика мстила ему уже по полной программе, – ты всегда только употреблял женщин как нежную добавку к своей грубой жизни вечного космического бродяги. Ты ни одной из них не принёс счастья, не говоря уж о существенном исцелении. Ты к девушке-калеке и не приблизился бы никогда. Зачем тебе это? Ты из здоровых-то делал душевных калек.

– Разошлась! – одёрнул её Кук. – Ты ревновала его, что ли, когда? Мечтала себе его заполучить? Да не получилось ни разу. Радослав разборчив, я признаю.

– Я никогда не была пустой мечтательницей, как твоя дочь, Кук! – тут уж Вика выдала всё из старых немереных запасов всяческой, накопленной в себе рухляди.

– Дочь-то тут при чём? – опешил Кук. – Вспомнила бабушка свой девичий стыд.

– Может, и бабушка, да тебе-то в дочери гожусь.

– Ты это не спеши утверждать! – возмутился старый муж, он же и провидец. – У меня, Викуся, тут наметилось оживление одного старого романа. Такая женщина возникла, такая красочность и ярость одновременно. Такая внешняя холодность и затаённая плазма, запертая внутри. Сама магиня Сирень. Глаза – как пламя в тёмной шахте, губы – свежие ягоды, как подкрасит их для подачи, а грудь – как сверху ляжет на тебя во время любовной игры, так и задушит во всех смыслах. И всё, Викуся, натуральное, как и здешняя еда, как сами люди и их страсти. А возраст её – так она мне в дочери годится. Да и что он значит для меня, дедушки за девяносто? Вот и думал, как увидел её, а не тряхнуть ли мне стариной?

Где тут была непристойная шутка, где ощутимый укол для Вики, а где голая правда, понять Кука было нельзя. Он никогда не был человеком, включенным в упорядоченную и традиционную жизнь ни в одном из посещаемых им миров. И на Земле он таковым никогда не был. Он был истинным космическим бродягой.

Вика сидела с такими щеками, будто она объелась клубники. – Когда приступим к процедуре? – спросила она временного мужа. «Всегда ей достаются временные мужья», – горько пошутил про себя Радослав, не любя Вику и жалея её. – Я же должна подготовить девушку…

– Да чего там готовить? Приведи в мед отсек, как для очередной процедуры, а я и подойду. Потом ей будет уже всё равно. Она забудет о нашем звездолёте уже навсегда.

– Как же, Белояр, ты говорил, что она с Фиолетом будет жить в доме Радослава и Ландыш? – Вика не желала мириться с таким вот окончанием сказки про хромую Белую Уточку и сошедшего со звёзд Фиолета

– Да зачем они им? Радослав нелюдимый и уже на пределе того, чтобы выносить чужой мир и дальше. Ведь так, Радослав? Он хочет отсюда бежать. И я не буду долго его удерживать, потому что и сам хочу домой. Чтобы свой последний вздох сделать на Земле-матушке, чтобы там умереть. Как только на Земле произойдут необходимые утруски, усушки, так мы туда и двинем. У нас тут отсидка, Вика, а не настоящая жизнь. И у тебя, и у Алёшки, и у моих парней – всё настоящее там. Дома. А Фиолета мы забросим на его Паралею, поскольку у Радослава, как я понимаю, есть там свои, пусть и малые, да нерешённые дела. А может, и главные какие. Это уж дела его скрытной души. Нам здешние Создатели не по зубам и даже не по разуму. Поэтому как деликатные гости мы не будем слишком долго злоупотреблять здешним гостеприимством.

– Может быть, отложим на завтра, Белояр? Пусть она помилуется со своим Фиолетом. Напоследок.

– Чего там «помилуется»! Он ни разу не пришёл в её жилой отсек. Он же очевидно избегает её, Вика! Только ты и Ландыш и навещаете её. Ты из сострадания врача и потому, что ты душевная глубокая женщина, а Ландыш из любопытства. Как дети ходят в зоопарк умиляться на братьев наших меньших, так и она. Будь же ты благоразумной, Вика! Этой пичужке здесь нет места. Это не её мир. К чему Фиолету себя терзать? Он сделал для неё всё, что мог. Как и она для него. Они друг другу больше не нужны.

Возврат в оставленное русло прежней жизни
Ива проснулась в своей кровати, в своей комнате, в квартире родителей. Из окна просматривались башни «Города Создателя». За окном шёл затяжной предосенний дождь. На ней была рубашка, которую она отлично вспомнила. Это была её домашняя новая рубашечка с кружевными вставками в виде бабочек. Она встала и прошлась по комнате, ничуть не хромая и даже слабо удивляясь давно привычной и здоровой походке. Она села и стала изучать свою ногу. Левая нога была ровная, точно такая же, как и правая.

Вошёл отец Ясень. Он сел рядом с дочерью на её кровать. – Видишь, как отлично тебя починили в лечебном центре, и даже научили ходить правильно. Ногу разработали. А то, что ты многое теперь не помнишь, мне сказали, что так и должно быть. Потом память будет возвращаться на место. Да зачем тебе оно? О болезни-то помнить? Ушла прочь, туда ей и дорога. Ты магиню Сирень помнишь? Она тебя в лечебный центр устроила. Очень великодушная женщина. Очень уж красивая.

– Нет, – ответила Ива, – не помню я никакую магиню Сирень. Я помню только мага Вяза и его помощника Капу.

– Умер старый наш маг Вяз, – вздохнул отец. – Теперь там Капа служит магом. Только он уже не Капа, а Кипарис. Вот какое ему имя дали. Магиня Сирень, как оказалось, его мать.

– Мать? Так у него баба Верба матерью была…. – вдруг сказала Ива.

– Какая ещё баба Верба? Не знаю я такой.

– Как же. Та старуха на переправе, как мы ехали сюда. Забыл? Она и оказалась его матерью.

– Да ты что, Ива! Какая баба Верба? Какая старуха на переправе? Там уже дед давно живёт. А через реку скоро мост мы построим.

– Я же помню, как на праздник ездила. Только я забыла, как я назад вернулась. Или нет? Вроде, я с Вешней Вербой возвращалась. А где же Вешняя Верба?

– Она в столице теперь живёт. Неплохо и устроилась. Где-то там работает. Работа лёгкая, сама Вешняя Верба раздалась, как и не прежняя худенькая Вешняя Верба – не узнать с первого взгляда. Ты, дочка, не переживай. Магиня Сирень так и сказала, что ты будешь какое-то время слегка путаться в своём прошлом. Это пройдёт. Я уж договорился о твоём устройстве на обучение. Будешь науки познавать, будешь сама выбирать себе профессию потом. На то я и отец, чтобы дать тебе возможность, пока сам я молод, выучиться и встать на ноги. Уже на здоровые твои ножки, доченька! – и он заплакал, как никогда этого не помнила за ним Ива. Только на похоронах Клёнушки он и плакал однажды.

– Создатель! Создатель, а я утратила веру в твоё милосердие, как утратила Клёнушку! Поломалась я душой, как поломала ты ножку, доченька, – плакала и мать Ракита, стоя у порога в комнату дочери. – А Создатель добрый. И Он есть, наш милостивый Создатель. Он вернул нам счастье.

Ива стала подолгу гулять в окрестностях «Города Создателя», как выдавалась чудесная и солнечная погода. Любила, как и всякий сельский житель, пусть и прежний, уединение среди окружающей природы. Странные грёзы посещали её в поле, вот будто шла она тут… Нет не совсем тут, а там, чуть подальше. Где на холме стоит полуразрушенная улица прежнего посёлка, над которым с гулом проносятся по высоким разноцветным дорогам на опорах скоростные машины. И рядом с нею шла худенькая Вешняя Верба в красном платье с надетым поверх старым пальто. Куда это они шли? Чего забыли в том заброшенном посёлке? За почерневшим и давно не крашеным домом, в саду, где было полно деревьев без листьев, махало пустыми рукавами какое-то чучело. Ива встала. Да нет. Это было не чучело, а старое пальто Вешней Вербы, когда оно с неё свалилось на дорогу, и Ива подняла его. Вот тогда пальто и размахалось своими пустыми рукавами…

«Что за чушь у меня в голове»? – так она подумала. – «Когда это пальто было способно махать само по себе пустыми рукавами»? – Она беспечно засмеялась над своими фантазиями. Ведь отец так и сказал, надо выждать, когда психическое здоровье восстановится вслед за полностью исцелённой ногой. Ива побежала, наслаждаясь собственной прытью, почти перелетая через кочки и неровности грунтовой дороги. Вот был ещё и такой сон. Она летела над стылым туманным полем, поверх его неровной черноты, летела куда-то к речному берегу, и кто-то очень родной, но не имеющий лица, ей помогал взлететь уже по-настоящему. И она видела маленькие дома внизу с огнями-точками, с рекой, похожей на стеклянную дорогу, уводящую куда-то, куда невозможно попасть в реальной жизни.

Оказавшись у лодочной пристани, Ива отлично вспомнила и старый дом, и вишнёвый сад за ним, и даже берег был ей знаком отлично. Вот будто вчера она тут и была. Она вошла в тёмный дом. Привыкнув несколько к темноте, она обнаружила, что не так уж тут и темно. У печи, за старым столом сидел старичок и пил чай из очень красивых и городских чашечек, вызолоченных внутри и с синими букетами по внешней стороне.

– Тебе чего? – спросил он. – Ты откуда?

– Из «Города Создателя», – ответила Ива. – Я гуляю. Разрабатываю ногу. У меня был очень сложный и давний перелом. Так мне делали операцию. Даже несколько операций. Теперь я здорова.

– Это хорошо, – кивнул старик. – Чаю хочешь? Сегодня на ту сторону многие люди берут лодки. Там же в Храме Ночной Звезды ночь встречи с предками. Не все пока отказались от традиций предков, даже живя в «Городе Создателя». Я вот вишнёвого варенья наварил. Не хочешь ли с чаем?

– Нет. Я на ту сторону хочу.

– Это надо тебе ждать, как кто из мужчин будет переправляться. Ты же не сможешь вёслами махать?

– А ты бабу Вербу не помнишь? Она тут работала. Недавно совсем было.

– Вербу? Нет. Такую я не знал. Не было тут никакой Вербы. Правда, тут до меня часто люди менялись. Может, и была когда Верба. Я не застал такую. Погоди-ка! – Старик высунулся в открытое окно. – Вон кто-то прибыл с того берега. Поди. Посмотри, кто. Может, он тебя назад захватит с собою.

Ива вышла наружу. Пошла по направлению к пристани. Она стояла на возвышении у реки, невольно оценивая крутой спуск к воде. Там было где-то более пологое место, чтобы сойти без риска и не обрушиться вниз. В лодке у самого берега сидел мужчина. В ярко-синем, фиалковом пиджаке, таких же штанах, в бледно-голубой рубашке, с короткой тёмной и фасонистой бородкой. Ива узнала Капу. И даже не удивилась тому, что так уже было. Только в тот раз его костюм был другого цвета. Она стояла, овеваемая тёплым предосенним ветром, в нарядном платье, покрытая вышитой дорогой шалью, в белых ботиночках на стройных и здоровых ногах. Платье уже не было длинным как у старухи. Оно едва прикрывало её выточенные коленки. Капа замер от восхищения. Ива как-то отлично знала, что прибыл он за ней, но не помнила, когда это они договаривались о том, что она сюда прибудет. Так было, но в позапрошлом году, ещё до того, как её вылечили в неведомом центре, о котором у неё не было никаких воспоминаний.

Путешествие в лодке
Она спустилась вниз к лодке. Капа встал и подал ей руку. Было светло. День едва –едва склонялся ко второй своей половине. До вечера было совсем далеко.

– Здравствуй, Ива, – сказал Капа. – Я хотел к вам зайти сам, да вот ты сама явилась. Как знала, что я прибуду.

– Нет. Я ничего не знала. Просто я вышла погулять, а тут и вспомнила о том, что ночью будет встреча с предками в Храме Ночной Звезды.

– Я пораньше. А то мне готовиться к ритуалу встречи. Там помощники у меня, конечно, да толку от них порой как от собак при строительстве. Под ногами путаются, а только мешаются.

– Ты всё такой же сердитый, Капа, – сказала ему Ива. – Я думала, что ты чуточку подобрел за два года. Как я тебя не видела.

– Да я и не сердитый нисколько. Это у меня самовыражение такое. Вроде, я выше всех себя ставлю. Но это не так, если по существу дела. Положение обязывает. Надо, чтобы чтили не меня, а мою должность.

Ива села в лодку. Потрогала ладошкой воду. Вода была уже подстывшей, не тою, что бывает летом. Хотя погода была совсем летняя, ясная.

– Мне при посвящении дали имя Кипарис. Но я не хочу такого имени. Мне Капа привычнее. Я с ним вырос и сроднился, – сказал Капа. – Да и никто не станет уже меня Кипарисом звать. Капа – моё настоящее имя. Кипарис это вроде псевдонима.

– Псевдоним? Какое забавное слово.

Он щурился на солнышке, красивый и нарядный. Но точно также был он ей безразличен, как и два года назад. Как было и всегда. Её сердце пока не знало любви.

– Как там поживает Вешняя Верба? – спросила она, отмечая про себя, что в сочно-карих глазах Капы скрыта грусть. И ещё что-то, чего она в нём не помнила. Он был похудевший, что его украшало, поскольку придавало его облику благородную утончённость. Прежде он казался Иве каким-то мордатым, даже красноватым. Словно внутренние страсти распирали его изнутри, а теперь страстей в нём и не было. Или они поутихли, или он их умышленно извёл. Вот в том и было заметное отличие Кипариса от прежнего Капы. Оно было не внешним, а внутренним, качественным изменением его сути. Обретение мудрости? Зрелости? Отпечатком пережитого страдания? Отзвуком какого-то неизжитого горя?

– Вешняя Верба нашла себе в столице мужа, – ответил он вполне безразлично, как если бы она спросила его о Рябинке. – Он, её муж, работает в ОСОЗе. Для непосвящённых расшифровываю. Особая секретная охрана по защите людей из правительственных структур. Живут хорошо. Детей пока нет. Она не хочет рожать. Говорит, ей и так хорошо живётся.

– Как же его зовут?

– Не будешь смеяться? Я так смеялся, как услышал. Зовут Кизил. Что означает – большое разочарование злого духа. Легенда такая есть, как злой дух долго ожидал урожай от дерева кизил, а ягоды оказались кислыми.

– Хочешь сказать, что у Вешней Вербы жизнь с ним кислая?

– Нет. Не похоже на то. Она толстая стала, задастая. Откуда и что только взялось. Точно как у её матери. Телеса совсем скоро станут неохватные.

– Как же так скоро, за два лишь года она и раздобрела?

– Видимо, голодала прежде, а тут и дорвалась до жирных и разнообразных столичных блюд. Я бы её по любому разлюбил. Мне стройные и нежные девушки нравятся. Как ты, к примеру. Но это не заявка на жениховство. Это факт. Мне уже ничьим женихом не быть. Как и мужем, естественно. Так что ты не напрягайся особо-то. Я по старой дружбе за тобой поехал. Да и посмотреть хотел, как ты выздоровела. Порадоваться за тебя.

– Благодарю тебя за добрые слова, – ответила ему Ива.

– Чего уж, – он налегал на вёсла. Свет дня, отражаясь в воде, освещал и его лицо через водное зеркало, что делало его ещё яснее и чище. Он явно похорошел, поумнел. – Не я сам выбрал себе такой вот путь. Чтобы стать магом. А будь я простым парнем, так стала бы ты моей женой.

– Да ни за что! – засмеялась она. – Мне и этаж твой в столице не был бы нужен, кем ты ни будь.

Капа помотал головой в знак несогласия, но ответно засмеялся. – Моя матушка тоже не выбирала свой путь. За неё тоже решили всё родители. А за меня маг Вяз.

– Жалко Вяза, – сказала Ива. – Он был добрый.

– Да, – Капа ушёл в некую внутреннюю тень. Улыбка сошла с его лица.

– А кто твоя матушка? Разве не баба Верба ею оказалась?

Капа посмурнел окончательно, став прежним Капой. – Забудь ты об этой обманке, непонятно зачем и вылезшей на переправу. Нет её в действительности. И не было никогда. Мою мать зовут магиня Сирень.

– Как красиво звучит. А как же… – Ива растерялась. – Я совершенно не знаю её, но отец сказал, что именно магиня Сирень помогла с устройством меня в тот лечебный закрытый центр для непростых людей, где меня и вылечили. Я так ей благодарна! Я так хотела бы её увидеть и упасть ей в ноги, благодарила бы за такую невероятную доброту. За отзывчивость. Ведь, по сути, она дала мне новую жизнь. В каком-то смысле, Капа, она и мне почти мать. Как считаешь? Это ты попросил её о моём исцелении? Как бы она сама узнала обо мне?

– Ну… Да… – пробурчал он. – Увидишь как-нибудь. Как же не увидишь? Если она о тебе, конечно, вспомнит. Она уж очень загружена работой. Должность, сама понимаешь.

– А куда же делась баба Верба? – не отставала Ива.

– Да мало ли куда, – отмахнулся он, – ушла в свои прежние места.

Ива весело засмеялась, – Помнишь, Капа, как она тебя доставала? Ты хотел огреть её веслом!

– Да шутил я. Как бы я бабку мог стукнуть.

– А где я буду? Пока ты будешь готовиться к священнодействию в Храме?

– Да где хочешь. Можешь в беседке старого Вяза отдохнуть. Чаю попить. Я помощнику дам указание. Он там стол накроет. А можешь и в жилой половине Вяза отдохнуть и подождать, пока все окрестные жители и пришлые гости соберутся. Там чисто. Диван мягкий для отдыха. Там не живёт пока никто. Но женщины из ближайшего поселения приходят для уборки и Храма, и новой только что выстроенной гостиницы, и моего дома

– Что ты! Я боюсь. Страшно быть там, где умер человек.

– Люди всюду умирают. Что же теперь из родных домов уходить после этого? А Вяз в самом Храме умер. В приделе. На том кресле. Я кресло давно новое заказал. То разобрали и в печи Храма сожгли.

– А чего же ты сам не живёшь в его половине?

– Мне у себя привычно. Мальчишки мои – помощники живут в новом просторном доме, что построили по указу Сирени. Она хотела, чтобы я туда перебрался. А я отказался. Гостиница там для тех гостей из магов и магинь, что иногда к нам приезжают. Я к старому дому привык.

– По-прежнему водишь туда девушек?

Он долго молчал, щурился на ветру, всматривался в далёкий берег. – Никого я туда не вожу. Я уже не прежний Капа – помощник мага. Я самый настоящий маг. Посвящённый.

– И обходишься без женщин вообще?

– Ты нескромная. А могла бы… Хотя ты уже опытная у нас женщина, – он внезапно чего-то испугался, загримасничал. – Прости, Ива! Я глупо, скверно пошутил.

– Да ничего. На нескромный вопрос дай нескромный же ответ.

– Неважно это. Поверь, Ива. Это совсем для меня неважно. В столице женщин много. Я не запоминаю их лиц, их имён. Это неразумная физиологическая функция, имеющая ценность только при наличии подлинной любви к женщине. У меня нет ни к кому такой любви. Ну, а если и есть, то ей я не нужен. Поэтому и разговора о том нет.

– Имеешь в виду Вешнюю Вербу?

– Не смеши. Какая любовь может быть к примитивной Вербе? Она тупая самка, тонконогая коза с выменем, которое не знает, кому и предложить. «Попейте моего молочка»! Ты заметила, какие тонкие ножки были у Вербы? Они и теперь такие же тонкие. А сама она растолстела, – повторил он. Нет. Не всё так однозначно было у него с Вешней Вербой. Он злился на неё нешуточно. Он, поняла вдруг Ива, тосковал по своей страстной, бескорыстной, утраченной Вешней Вербе. До сих пор.

– Когда Вешняя Верба решила уехать в столицу? Когда я лечилась?

– Ну… я же не следил, кто, куда и когда уехали, приехали. Говорю же, в столице она живёт. С мужем Кизилом.

– Капа, – начала она, выждав, когда он успокоится и, тонко чувствуя, что он несколько вышел из берегов из-за упоминания о Вешней Вербе. – Скажи мне честно, ты же маг, а маги говорят только правду. Ты не помнишь, была ли наша совместная поездка в лодке на тот берег, когда на Иве было красное нарядное платье, а поверх надето старое какое-то пальто? Зачем и к кому мы ездили?

– Не было такого! – поспешно ответил он.

– Но как же тогда я помню дорогу на высоких опорах, гудящую над нашими головами, старое поселение, абсолютно безлюдное и страшное, и то чучело в деревьях, машущее пустыми рукавами. Было ветрено. Я очень испугалась. Подумала, кто это? А там заброшенный сад и чучело в истлевшем пальто…

– Мало ли приснилось тебе чего, когда ты была в лекарственном сне.

– Да, ты прав. Я же пока не вернулась в прежнее психическое равновесие. А зря ты отверг имя Кипарис. Оно звучное! Кипарис, давай завтра с тобой погуляем по нашему лесу? Я останусь у Рябинки. Я пока нигде не работаю. Я свободна от режима занятости. Отец устроил меня в учебное заведение, где я и начну скоро учиться. Пойдёшь со мною? Меня сильно тянет в наш лес.

– Можно, – ответил Кипарис, не глядя ей в глаза. – Только никакой я не Кипарис.

Они подплывали к берегу. Неброско, но потрясающе нежно, волшебно переливались белые лилии в заиленных зелёных заводях. – Как удивительно долго цветут тут лилии, – сказала Ива.– Лето к концу, а они как летом. Мерцают себе над глубиной.

– Это не лилии, – пояснил Капа, не желающий красивого имени Кипарис. – Это разновидность лотоса. Его семена каким-то непонятным образом завезли златолицые люди со своего континента. Все думали, что водные цветы обязательно вымерзнут зимой, когда река временами покрывается льдом. Но они как-то приспособились сохранять свои семена и в холоде. Цветут уже который год, в основном у берегов, где нет людей. И, кажется, неплохо размножаются. Они, как я заметил, не любят мест, где бродят люди и тревожат воду, в которой они живут. Нарвать их тебе?

– Они же уснут. К чему мне цветы, умирающие во сне?

– Ты просто обязана писать книги, – посоветовал Капа.

– Я столько прочла их, работая в библиотеке, что иногда не могу понять, где моя жизнь, а где вымысел, если я поворачиваю голову назад, к своим воспоминаниям.

Вторая молодость Сирени
Сирень пустилась во все тяжкие. Барвинок же будто сорвался с некой условной цепи. Он уже забыл об обещанной мести, он впал в умственное изнеможение, в телесную ненасытность. Рыбьи глаза, казалось, стали больше на его осунувшемся лице. Оно утратило припухлость и сонливость, став намного пригляднее, чем было. Он не уставал метать своё оплодотворяющее семя в горячую вагину той, кто никого уже не могла произвести на свет. Сирень покрасила волосы в голубовато-сиреневый цвет, она хорошела и розовела день ото дня, как вампир, по мере высасывания наличных сил из молодого любовника. Он никогда не встречал никого, похожего на Сирень. У той не было возраста и было много лиц, и то, раздражающее его, надменное и отчуждённое, она выкинула куда-то. Точно также она сменила и свою кожу. Она стала эластичной и гладкой, у неё даже талия обозначилась. Сирень галопом понеслась за умчавшимися летами, и как-то умудрилась ухватить их за расшитый солнечным светом, а также и струящимся звёздным мерцанием, подол и приостановить их сумасшедший бег. На то она и была магиня, а не простая женщина, что обладала способностью к собственной трансформации во что угодно. Барвинок попал в непростую ловушку, выхода из которой пока не искал. Он плавал и блаженствовал как муха в варенье, не понимая того, что уже не сможет выбраться и сдохнет от тяги к обжорству. А Сирень чередовала встречи с ним и с внезапно возникшим в её жизни старым новым Золототысячником. Дело было не в количестве свиданий, а в их разнообразии. Оно усиливало её ощущения на порядок. Золототысячник вернулся к ней, как бы, и по своему почину, но он не знал того, что излучение чар его бывшей и на тридцать лет уснувшей подруги достало его и на другом континенте. Для магини Сирени пространство было фикцией, как и время. Так Сирень, проведшая в полном женском одиночестве тридцать лет своей жизни, стала любовницей двух мужчин в свои пятьдесят. И это они дали ей подлинную молодость. Понятно, что краткую. Но у кого же молодость не краткая? Что же касается возраста Золототысячника, то у этого запредельного пришельца – колдуна его также не было. Он, считала Сирень, был вымыслом, как тридцать лет назад, так и теперь. А сын? Разве он родился от эфемерного духа? Да кто ж его знает, от кого он и родился. Может, та самая баба Верба его и родила от запоздалого гостя в своём, некогда отдалённом, а теперь и вовсе не существующем селении. Пусть и будет, раз внезапно проявился в её заколдованной яви. Парень ладный, неглупый, к самосовершенствованию годный. За такого порадеть одно удовольствие. Ради себя жить Сирени осточертело. Золототысячник говорил ей, что она вылезла из какого-то хрустального яйца, в котором жила все тридцать последних лет. Просматривалась в нём чётко, а если трогать, то руки натыкались на твёрдый холод. А вот теперь она оттуда вылезла, неповторимая и пряная, тёплая и живая, мягкая его сдобушка. Осколки от скорлупы где-то валяются, незримые и острые, вполне годные в качестве холодного оружия, вздумай она свести счёты с надоевшим или надумавшим самостоятельно её бросить любовником. В этом Золототысячник, искренний, каким и был всегда, считал её крайне опасной. Не скрывал того и откровенничал о том в состоянии усталости. Когда она гладила его лысую покорную головушку, шёлковую красную бородушку. Сирень ответно смеялась. Глаза её как были, так и остались темны.

– Может, какой дурак меня и утомит, но не ты.

– А что если ты меня утомишь?

– Так и уходи, хоть сейчас. Мне моя игра дана ненадолго. Я свои молодые роли уже отыграла, не помню и когда, оброк глупости давно выплатила, а женские слёзы у меня кончились три десятка лет тому назад. А теперь если я заплачу, из меня кислота польётся. Мои же глаза и разъест. Последний раз как плакала в Храме Ночной Звезды, сына жалела, так потом чуть реально не ослепла. И чего нам, старикам, загадывать на будущее, если оно у нас давно и наступило? Ты, Золототысячник, покинешь меня только ради того, чтобы отправиться туда, где тебе умирать будет комфортно.

И Кук признавал её правоту. Она была последней уже любовью в его жизни, неважно под какой звездой протекала его жизнь. Может, и нет никаких плазменно-чудовищных звёзд, выплёскивающих нечеловеческую ярость, а потому и небожественную уж точно, в чёрный вакуум, в абсолютный ноль, а есть миры – бусины, недолговечные жемчужины, нанизанные на нити судьбы. Она была тем самым самообманом, но с привкусом усталости, когда веришь, что от старости можно убежать. Все его многогранные жизненные дары иссякали как-то все разом и вдруг. Кук уже скрёб по дну своей жизненной сокровищницы – только осколки, только крошки и золотая пыль.

– Я устал, – признался он ей однажды, – я стар.

– Разве? – удивилась Сирень, – да у тебя в бороде ни одного седого волоса!

– Это из той же серии технологий самообмана. На самом деле я глубоко стар. У нас там, – и он неопределённо повел вокруг себя ручищами, невнятно определяя контур этого таинственного «там», – даже в сто пятьдесят лет люди бодры и веселы. Но я прожил такую затратную во всех смыслах жизнь, я реально некогда умер и реально воскрес, что я ощущаю своё жёсткое цветение не убиваемого репейника как уже последнее.

– Как же глаза? – спросила Сирень, – по глазам сразу определяется настоящий возраст человека. У тебя глаза сильного мужчины, а не старика.

– Так и это из той же серии технологий всевозможного обмана себя и окружающих.

– Как же можно обмануть тем, на что не наложишь грим?

– Потому что ты мыслишь о чисто внешних хитростях для обмана зрения, а я-то говорю об особых и глубинных технологиях, сокрытых пока от вас. Хотя тебе они и не нужны. Ты и так владеешь ими.

– Весёлая у вас там жизнь, – и Сирень так же неопределённо повела полными руками с аккуратными ладошками вокруг себя, отмечая контуры непонятного «там».

– Всякая она там. И весёлая и печальная. Нормальная жизнь, самую малость и отличимая от жизни тутошней.

И он поведал ей, что за долгую скитальческую жизнь она третья по счёту из числа его подлинных привязанностей. Первой была девушка в юности. Но она оказалась между двух избравших её саму. В итоге она так и осталась одна. Второй была его юная ученица, когда сам он был человеком зрелым и весьма преуспевшим. Она оставила после себя двух прекрасных сыновей. А сама ушла в чьи-то другие жизни. А третьей была она, Сирень. Когда она отвергла его тридцать лет назад, он уже никогда и никого не любил. Эта сторона жизни стала для него попросту ненужной, её и не было. У его жизни было совсем другое наполнение. И однажды он встретил в неописуемой дали от этих мест одну девушку. Она была такой юной, что от ослепительного её чистого сияния слепли его глаза. Она-то и дала ему понимание того, что старые запасы горючих и воспламеняющихся веществ в его внутренних складах пока, как ни странно, есть в наличии. И напрасно он закрыл их как давно опустелые. Конечно, как оно и бывает в таких безнадёжных случаях, девушка ушла к другому, к более ей подходящему по возрастным и прочим критериям. Но… так уж вышло, что ушла она не к тому, к кому бы надо было уйти.

– Объясни, – потребовала заинтересованная Сирень, всегда любившая истории о чужих судьбах, поскольку была обездолена сама.

– Не любит он её. Вот в чём незадача. Она чахнет как истинный бледный ландыш под тенью сумрачного древа, ушедшего в свои собственные миражи. И некому вдохнуть её тонкий аромат в свои влюблённые ноздри, некому полюбоваться тончайшим изделием на солнечный просвет, любовно прикоснуться к её несомненным чарам, уловить в себя образы, рождённые её лёгкой и чистой душой. Чтобы они стали совместными с тем человеком, который заперт от неё пудовыми замками, и живёт с нею, вечно повернутым к ней спиной.

– Так отбей её себе обратно, – посоветовала Сирень, уже не питавшая к нему ни малейшей ревности, как было когда-то. Что тоже наводило его на печальные размышления.

– Так нельзя. Есть же нравственный человеческий кодекс норм поведения.

– Где это он есть? – удивилась Сирень.

– В душе всякого, кто не зверь. Да и видишь ли, жена у меня вдруг возникла. Вместе с сыном, которого надо пока растить, да лелеять, поскольку его многочисленным отцам дела до сынишки нет.

– Как же это может быть, что отцы у одного мальчика многочисленные?

– Так и бывает. Мать как блоха скачет по разным хребтам, а ребёнок мается. Мать отряхнули с себя, а о сыне и заботы нет. Вот я и дал ему слово – быть ему отцом до скончания своих лет. Пока не издам последний треск и не рухну уже совсем. Да и чем больше я живу, тем сильнее жалею я и ближних и дальних. – И преисполненный чувства самого возвышенного отношения ко всем живущим, он подумал о Вике, как никогда до этого и не думал.

Вика – человек, придуманный для связи между настоящими персонажами, чтобы они не рассыпались розно и бессвязно. Наполнитель пустоты. Та, кто должна была только подчеркнуть, проявить более чётко его личные и ярчайшие особенности, стать бесцветным, но необходимым фоном для его необыкновенного лица. Картонкой, без которой тушь на художественной кисточке творца не сможет создать задуманный мужественный профиль. Гипертрофированный застарелый эгоист, он начисто забывал порою о Вике, пожалуй, самой преданной ему женщине. С такою любой не вкусит прогорклых плодов одинокой и заброшенной старости. Такая женщина – тихая и неприметная, обладающая редким даром быть верной любому, кто и изберёт её, как ни смешно, пробегала от мужа к мужу всю свою молодость. Не потому, что того хотела, а от того, что её переставали хотеть те, кому при их активной молодости её служение вечной кроткой сиделки было без надобности. Кук гораздо сильнее беспокоился о мальчике Алёше, привязавшемся к нему, как способны привязаться только дети, да животные. Кук ощутил пронзающее его остриё совести. Он забыл о Вике, нежась с инопланетной магиней- оборотнем. А вот Вике забыть его было не с кем. Она мечтала о Земле не как о месте, где надлежало умереть, до этого ей было далеко, а как о месте, где придёт освобождение от старого колдуна Кука. Вике в её одиночестве, как и Радославу, снились туманные утренние луга русской Земли, тихие неглубокие реки, в которых она купалась только в детстве да юности, и отдых, – длительный отдых от давления чужих небес. Не знал Кук только о том, а какие же сны снились Ландыш.

Ландыш и тень Фиолета в её душе
Ландыш и Ива имели одно и то же пространство для снов, где они встречались с одним и тем же человеком, но ни та, ни другая не узнавали друг друга там, где души не имеют имён. Ива узнавала родные ландшафты, по которым она гуляла и была счастлива с тем, лица которого она не помнила, просыпаясь. А Ландыш всегда его узнавала, хотя пейзажи, оформляющиеся вокруг её скитаний, были чуждые, инопланетные, запутанные. Он говорил ей о том, о чём молчал в реальности. Ландыш, просыпаясь, отлично помнила, кто ей снился, и о чём были её сны. После рождения дочери они с Радославом стали взаимно немыми по отношению друг к другу. Они общались исключительно в спальне на уровне обмена взаимными, довольно редкими, чисто-телесными влечениями, в силу сложившейся привычки и общего обитания под одной крышей. Виталина полностью поглощала всё время Ландыш, ставшей, что называется мамой-кошкой, которая то и дело лижет, кормит и мурлычет со своим котёнком. Или дремлет с ним, свернувшись милым калачиком, когда предоставляется такой блаженный часик-другой. При наступлении зимы Ландыш ивовсе уехала от Радослава в тёплые края, на континент бронзоволицых, в усадьбу Кука, чтобы к Вике поближе. И обе женщины блаженствовали в окружении своих детей, цветов, плодов и тёплых вод, как то принято изображать на пасторальных открытках. Она и присылала их Радославу по воздушной связи: «Папочке от Виталины. Я кушаю своё яблочко. Я сорвала цветочек. Я купаюсь нагишом в лазурном прогретом озере. Я сижу на горшочке, я злюсь на маму и плачу». И прочее. И ничего никогда о себе.

Фиолета Радослав встречал только в звездолёте у Кука. Общался с ним сквозь зубы, поскольку общих тем и не было. Но он отлично знал, что Фиолет частый гость в усадьбе буржуя Кука. Гораздо чаще он бывал именно там, чем у Андрея Скворцова, – континент златолицых числился, как бы, домашним адресом Арнольда Фиолета , поскольку он сам так захотел. Климат и растительность там сильно напоминали ему Паралею, которую он любил.

– Чего он там у тебя пасётся? В твоём парке никак сочный газон? – усмешливо спрашивал Радослав у Кука.

– Да сам, если хочешь, приезжай да проверяй.

Вика лезла на защиту Фиолета. – Он очень любит детей, Радослав. Он обожает моего Алёшку, и даже с Виталиной нянчится как со своей дочкой. А тут она проснулась и улыбается ему! «Па –па»! – говорит. Тебя же не дождёшься! И ведь какая беда, у Арнольда не будет никогда собственных детей. Он, можно сказать, ложный побег, не знаю уж, на чьём таком родовом стволе. Нет! – возмущалась Вика, – ну надо же думать было его матери, прежде чем производить потомство, не знаю с кем! Она, кажется, была жительницей Паралеи? – обратилась она к Радославу.

– Отец был жителем Паралеи, хотя в его паспортных данных отметиться не пожелал. А мать как раз и была из мест незнаемых, с планет, не нами названных, из какого-то Созвездия под кодовой кличкой «Рай».

Выбрав удобный случай, Вика осталась с ним одна, – Радослав, не моё дело, но ты можешь потерять жену. Она неразлучна с Фиолетом. Как только у него свободный день, он уже у нас. Ничего такого не думай, – у них только дружба. Но нам ли с тобою не знать, к чему такая дружба между молодой женщиной и молодым одиноким человеком приводит. Помнится, и сам ты был небезупречен, так что мог бы и не слишком доверять Фиолету, как ни обманывают всех нас его святые глазищи.

С того самого дня, как Фиолет отказался от своей Белой Уточки, Вика затаила против него глубокую неприязнь.

– Ты себе же и противоречишь. Говоришь, узы чистой и небесной дружбы связывают Ландыш с Фиолетом, и тут же: не доверяй! А любопытно, что всё-то у этого Фиолета имеет небесный оттенок. То глаза у него как у ангела небесного, то любовь его снисходит из поднебесья на местную девушку, то к Ландыш у него святая дружба. Да и мать родилась в некоем «Раю». И детей он делать не умеет, как и подобает бесполому ангелу. Ты вот что мне скажи на ушко. Ты когда ту девушку исследовала, была ли она девственной? Интерес вовсе не подлейшего свойства, а из-за тяги к познанию таких вот существ, из каковых и наш Фиолет. Ибо нагляделся я на них на незабвенной Паралее досыта, а понять мало что смог. Чистые ангелы, так перепахали они мою душу, так её всю выдули, что она вся в рытвинах и прочей эрозии. Я же так и не восстановился после Паралеи в своём прежнем блистательном формате. Так и остался я горемычным калекой внутри себя. Но об этой истории я умолчу.

Вика оглядывалась на то место, где был закрытый автоматический вход в отсек. Она боялась неожиданного появления Кука, но её распирала потребность выдать Радославу жгучие тайны. Раз он отказался принимать участие в сложной процедуре по выборочной зачистке памяти у девушки Ивы, то Кук, рассердившись, не велел ему выдавать основную тайну Ивы и Фиолета. Но не такая была Вика, чтобы долго носить в себе раскалённые уголья чьих-то секретов. Она давно уже дымилась от желания передать их в руки всего состава экипажа. Да желающих таких не было. Да и экипаж был уж очень мал.

– Ты удивишься, Радослав, но Ива была девственной. Чем они там с Фиолетом занимались долгими зимними вечерами у архаичной печи, я не понимаю.

– Тем и занимались, чем занимался его родственник по линии матери Хагор. Тем же самым, чем занимается Фиолет и теперь. Хагор сочинял свои сказки моей первой дочери, которую он обожал. Фиолет готовит к изданию вторую серию сказок уже для другой моей дочери от Ландыш. Вот и Иве своей он сочинял сказки, в которых с нею и путешествовал по райским мирам. Вообще-то, я нисколько не удивлён. Но я могу и ошибаться, Вика. Он мог вести себя таким образом только потому, что не считал допустимым для себя вовлекать юную местную жительницу в порицаемое традицией сожительство. К тому же девушка была хромоножкой. Было бы предельно жестоко использовать такое существо для своего удобства даже в этом. Он ведь хотел ей помочь, но не смог, поскольку «Пересвет» был на грани погибели. Так что в данном раскладе я его уважаю. Я его понимаю прекрасно. Не мог он. Да и метался он в поисках выхода. Жил в состоянии хронического стресса, что и подтвердили дальнейшие исследования. А от девушки он скрывал своё отчаяние, жалел её. Вот и подыграл её детской чистоте, дескать, муж и жена мы. Так мужья с жёнами и живут. Поцелуи, поглаживания, ласковый шёпот в ночи. Не думаю я, что он не мужчина, и что детей не будет у него никогда. Миф это. Мать родила его от нормального мужчины – красивого жителя планеты Паралея, и сама Инэлия была та ещё ветвь плодоносящая. У нас же нет исследователей уровня Франка Штерна. А ты, насколько я понимаю, не тот специалист, чтобы припечатать Фиолета таким вот приговором. Я, насколько помню его по Паралее, чувствовал особым чутьём пробуждение в нём его ярой мужественности, хотя я не провидец как твой Кук. А вот что с ним приключилось потом, не знаю. Он, с кем бы его и сравнить? Да! Он стал похож на молодого монаха-аскета. Фиолет честен. Он же сказал Куку: девушку я не любил. Жалел по человечески. Потому и не тронул её, сказав, что детей у него быть не может.

Тут и вошёл Кук со своей присказкой, – Аха-ха-ха! – сел на диван и задумался. – История вышла та ещё… – вот что он сказал.

Ива и тень Фиолета в её снах
– Что за история? – спросила Вика, готовая новую порцию раскалённых угольев принять в свой передник. Даже жест её был забавно-характерный, – сидя на том же диване, она приподняла подол своего платьица, поскольку находилась в своём личном отсеке перед приходом к Радославу. А у себя в расслаблении можно было не надевать комбинезонов. Их Вика не любила, в отличие от Ландыш.

– Она касается той светленькой девчушки под прозвищем Белая Уточка. Совсем недавно была в некоем Храме Ночной Звезды одна моя, скажем так, давняя знакомая. И произошло там вот что. Наша Белая Уточка приняла во время их дикого какого-то ритуала чарку зелья особого, и впала в бессознательное состояние. Полдня прошло, она всё та же. Дышит, а не пробуждается. Сирень в панике. А знакомую мою зовут Сирень. Женщина весьма специфическая, магиня, обучена с молодости неким трюкам по воздействию на других. Секретами, понятно, с другими так запросто не поделится, поскольку оно не только сложно, но и опасно для неподготовленных душ, даже принимая во внимание весь псевдо мистический туман, в который все они ныряют, как дело заходит о выведении их на чистую воду. Но девушку в чувство она привела. Мага – шамана отругала, чтобы впредь такую кроху не опаивал. Не у всякого же натура как бревно. Бывают такие, что хоть стругай их, хоть гвозди вбивай, хоть поливай, чем хочешь, им всё одинаково. А тут девушка нежная и непрочная к грубому касанию. Но дело не в маге и не в его напитке. Кое-что моя мистификаторша мне поведала, а уже из этого «кое-чего» я также кое-что ущупал. Динамика её психических процессов не совсем та, на которую я рассчитывал. Она кое-что уже вспомнила. В частности, о том самом дне, когда Фиолет вошёл в тот самый Храм, как она выразилась, в «небесном блеске». Поведала о том, что о пришельце она никогда не забывала, он поселился в её снах, и в видении он был просто более разговорчив. Боюсь я, Радослав, рано или поздно её память выйдет из тех ограничителей, в которые я её заковал. И не потому это, что я дилетант в таких вот тончайших и ювелирных манипуляциях. Нет. Я больше чем иной профессионал – профессионал высочайшего уровня. А потому, что заключённая в ней частичка Фиолета требует выхода из своего заключения! Фиолет – существо весьма странное. Он как грибница в ней пророс, он существо, можно сказать, пространственно разнесённое. Сам он как тело плодовое. Вот тут рядом – с крепкой головушкой на крепких своих ножках красуется. А информационные его нити протянуты куда-то и ещё. Он оплодотворил эту девушку не в том смысле, что сперму свою в неё влил. Он того и не делал ни разу. Он в другом смысле в неё вошёл. Чую, она уже и не совсем прежняя, чем до встречи с ним была. Она с ним теперь уже никогда не расстанется, как бы я того не хотел. И как бы он сам, Фиолет, от неё не отдалялся. И ещё есть у меня странное чувство, что никуда он отсюда уже не улетит. Убёй меня, как говорили древние, я ничего не понимаю, а знаю, что нет ему хода с нами в те вселенские дали, куда мы устремлены. Вроде, и он с нами куда-то стремится на словах, а чую, не будет его с нами в скором уже времени. И ещё что-то очень плохое я чую, Радослав, но не скажу. Чуйка уж больно у меня жуткая. Не буду и озвучивать, чтобы ты меня не прибил, а Викуся не взвыла как на похоронах. – Кук заметно пригорюнился, так что и всем вокруг стало невесело отчего-то. – Вот какое у меня антинаучное подозрение, – продолжил он. – Ива – Белая Уточка тоже никогда уже никаких детей рожать ни от кого не будет. Она словно бы женская версия этого самого Фиолета в том смысле, что и он, и она – существа, здешнему миру не принадлежащие. Вроде, как чьи-то игровые проекции…

– И как же ты до мудрости такой дошёл? – хмыкнул Радослав.

– А так. Она свои видения отлично запомнила, подробно их Сирени изложила, поскольку обладает немалой начитанностью и косноязычием не страдает. Достаточно было, что я ухватил кончик весьма запутанного клубочка. Фиолет – подкидыш тех самых Создателей в кавычках, что и печатают на космическом принтере их «Города Создателей». Вот что я ухватил. Но сам Арнольд, понятно, ни сном, ни духом о том не ведает. Он считает себя землянином, поскольку воспитал его папа Рудольф Разумов на Земле. Но Арнольд Фиолет не землянин. И не житель Паралеи. Они, эти Создатели, подкинули мне звездолёт, как я свой тут разгрохал, чтобы я ноги отсюда унёс. Как-то не очень они стремились к тому, чтобы я принимал участие в реальном режиме по созданию здесь своих гибридных потомков. Им кто-то другой был надобен. И вот я вернулся, не понимая зачем. Но оказалось-то затем! Чтобы Фиолет сюда по мною проложенной трассе соскользнул. Он им и был нужен. Они своё потомство, где попало, так просто не разбрасывают! Фиолет их пиксель, их частичка, их циферка в непонятной для нас формуле, а вовсе и не наш, как мы тут думали.

Возвращение в старый дом
Ива очень удивлялась тому, как изменился Капа за те два года, что она видела его в последний раз во время их совместной поездки на лодке через реку. Из недружественного в целом, как казалось, ко всем ближним и дальним, из человека, одновременно и нервного и претендующего на некую таинственную значимость, Капа стал спокойным, величавым и затаённо-грустным. Он ни на кого не огрызался, никого по пустякам не дёргал, не кривил губы как прежде, если его что раздражало, а был внутренне отстранённым от происходящего, хотя и принимал во всей суете деятельное внешнее участие. Иногда его тёмные глаза застывали на Иве, как будто он ждал от неё важного ответа на важный вопрос, хотя никакого вопроса он не задавал.

Она сидела в беседке Вяза и также удивлялась тому, насколько Капа занимает её мысли, чего никогда не было прежде. Не то чтобы он стал ей чуть больше нравиться, но он, действительно, сильно изменился. Что за события могли тому поспособствовать? Любопытная, как и всякая женская душа, она не могла ни к кому обратиться за разъяснением, поскольку никого из знакомых рядом не было. Пойти было уже не к кому. Вся их улица была расселена в гигантском заречном «Городе Создателя» за то время, из которого она выпала. Тёмно-синяя река катила внизу свои безмолвные воды. Мелькали и звонко перекрикивались в густых кустарниках прибрежные птицы, серовато-белый песок отмелей был пуст и печален. Никто там не бегал, не купался. Близилась осень. Чай, принесённый молодым парнем, исполняющим теперь должность помощника мага, остыл, пирог с лесными ягодами не тронут.

До самого вечера она прослонялась по лесу, не понимая, чего там не хватает, чего она ищет. Но чего-то не хватало, и что-то требовало себя найти. Она смотрела издали на бывший свой родной дом, и он казался миражом, выплывшим из сна, войти куда невозможно. Потому и ноги туда не хотели идти. И отчего-то было больно видеть контур его красной крыши с трубой, пока ещё белой и ничуть не почерневшей. Живёт ли там кто? Она напрягла память, вспоминая, а что из ценного там осталось из прежней её жизни? Ценного не по стоимости, а для памяти. Детские игрушки? Потрёпанные книжки? Пыльная старая посуда? Посуда… Выплыли какие-то гофрированные изящные чашечки, вызолоченные изнутри и украшенные объёмными синими цветами снаружи, каких у них точно не было, а казалось, что они там есть. И она пошла в дом. Чтобы проверить. Ключ она с собой взяла, или мать его сунула, предполагая, что она захочет вдруг поехать за реку. Он лежал в кармашке маленькой сумочки, болтающейся на её поясе. Но возможно, ключ так и остался там с тех самых пор, как они уехали, а сумочкой она редко пользовалась. Только ради пеших прогулок и брала её.

Калитка была полуоткрыта, просела в почву и не открывалась. Ива еле протиснулась в щель, испачкав подол нарядного платья. Двор, сад не только неимоверно зарос сорными травами, но был запутан какими-то зарослями, сквозь которые ничего нельзя было и рассмотреть. Она вздрогнула, настолько заброшенность напомнила тот самый образ, что и возник в ней, когда она шла к реке и глядела на отдалённое заброшенное селение. Только не было в саду страшного пугала, да и сам дом вполне себе неплохо смотрелся, – краснокирпичный под красной кровлей. А вот ставни были открыты, что наводило на мысль, что кто-то там и обитал. Если не теперь, то не так уж и давно. Стёкла не производили впечатления ухоженных, были тусклы, но хотя бы целы.

Она вступила в тёмные и необитаемые его недра. Ударил стылый дух покинутого жилья. Углы были заметно прогрызены подпольными грызунами. Пол тихо и страдальчески скрипел, вторя её робким шагам. Как будто она была вором, пришедшим тайком.

Разбросанная одежда, смятая постель, коробка у дивана, которую она не помнила. Она открыла верхнюю крышку и увидела те самые чашечки, о которых и подумала. Они сияли золочённым донышком, синели выпуклыми ажурными цветами, из-за лепестков которых выглядывали ярко-алые и розовато-блёклые птички с золотыми клювами среди цветных камушков, чья фактура наводила на мысль, что они сами по себе – немалая ценность. Она вертела чашечку в руках, ясно помня, что пила из неё чай. Но где и когда? Даже для того, чтобы купить одну лишь такую штучку, ей надо было работать не день, не два, а сто дней кряду. И при всей их узнаваемости такие чашечки не были принадлежностью их дома никогда. У них просто и не могло быть такой посуды. Из-за её непомерной стоимости, из-за того, что это была посуда ручного изготовления, художественная диковинка, из каковой не пили чай простые люди.

Оставив непосильную задачу, она подошла к постели и легла поверху смятого белья. И будто чьи-то незримые руки обняли её, и будто бы она спала тут много ночей не одна, а с кем-то пронзительно-любимым, чьего лица она не могла себе представить, как ни силилась. Ива заплакала от утраты кого-то, кого никогда не было. Потому и утратить она никого не могла. А чувство утраты было! А одиночество души, от которой отрезали самую драгоценную её часть, было. И ноющая боль была, как в ноге до её исцеления. Она села и стала растирать полностью здоровую ногу. Как-то сразу полегчало. Она мысленным окриком вернула душу в реальность из её болезненных снов наяву. Раздумывая о том, чтобы не забыть вернуться после ритуала в Храме Ночной Звезды за роскошными чашечками перед тем, как Капа выделит ей перевозчика обратно через реку, как и обещал, Ива весьма практически обдумывала, чего бы взять ещё. Парня – одного из помощников Капы вполне можно нагрузить скарбом, который так поспешно они бросили тут с родителями, и который столь удачно никто не успел расхитить. В скрипучем шкафу лежала очень дорогая шаль ручной вышивки. Алые маки посреди зелёных резных листьев. Шаль-то откуда ещё? И в то же время она ясно видела, что сама расстановка вещей, мебели вокруг какая-то иная. Не та, что была в день их отъезда. Кто же тут обитал после? Почему оставил свои вещи? Решив расспросить обо всём у Капы при удобном случае, пользуясь качественной переменой его характера в сторону улучшения, она успокоилась, закрыла дом и отправилась в сторону Храма Ночной Звезды.

Вокруг Храма толпился народ. Никого, к кому Ива могла бы подойти, поболтать, порадоваться встрече. Только Берёзка где-то мелькнула голубым платьем, небрежно помахала пышным рукавом и равнодушно отвернула в сторону свою голову на прямой и гордой шее. Рядом стоял муж Берёзки и те из девушек и парней, кого Ива не знала близко. Никто из них, считая и Берёзку, не проявил никакого интереса к тому, что Ива уже не хромает, что на ней короткое платье до колен, что ножки её ровны и одинаково стройны. Ива сразу передумала к ним подходить. К чему, если Берёзка как была, так и осталась недоброй зазнайкой. Она отлично всё заметила, но сделала вид особы важной значимости, к кому надлежит бежать и радостно приветствовать, едва увидев её издали. Для Ивы уж точно она никогда не была такой вот важной значимостью. Ива прохаживалась среди мало знакомых и совсем незнакомых людей, ища хоть кого из своих приятелей, пока всех не пригласили в Храм. Так и не пришла Рябинка, не было Ручейка.

При входе в Храм Берёзка обняла её вдруг за талию, прошептала в ухо, – Как же я рада, что ты стала такой же, как прежде, до… Ты бесподобна! Теперь ты обязательно найдёшь себе уже настоящего мужа. Если хочешь, можешь после ритуала заночевать у нас с Пионом. – Так вот, оказывается, как звали её мужа. – Обо всём мне расскажешь.

Добрая Ива тотчас же простила её за важность, ответно пожала её ладонь. – Благодарю тебя. Но меня отвезёт на ту сторону помощник мага. Капа уже дал ему распоряжение. Берёзка, а ты не знаешь, кто жил в нашем доме после нашего отъезда?

– Как кто? Разве не ты со своим бродягой?

– Что? – Ива застряла в проходе. Берёзку уволок внутрь Храма её муж Пион. Он на самом деле был белолиц и румян, с пышной шевелюрой, соответствуя своему имени. Внезапно рядом возник сам маг Храма Ночной Звезды. На его чёрном наряде, усеянном звёздами, на груди в области сердца пылало «Око Создателя». Он взял застывшую Иву за руку и повёл в Храм. Проходя мимо Берёзки, он сурово той сказал, – Не маши своим языком как веником. Был же разговор с тобою?

Берёзка согнула голову в извинительном полупоклоне, – Простите, хранитель сияющего «Ока Создателя», – таким манером и надлежало обращаться к магу. – Я забыла…

– О чём она забыла? – Ива ухватила Капу за длинный рукав, не желая отпускать от себя.

– Когда в вашем доме поселился молодой бродяга, то некоторые нехорошие люди стали распускать слухи о том, что ты, считая себя неполноценной и приговорённой к одиночеству, вошла с бродягой в связь, надлежащую лишь супругам. Но я-то знал, что ты была в лечебном центре. А те, у кого порченая душа и нечистый язык, наплели всякий вздор. Может, тот бродяга и жил там с какой-нибудь бродяжкой себе под стать. Чего о том? Я сам взял ваш дом по охрану. Там больше никто не живёт.

Ива сразу успокоилась, поскольку объяснения Капы были похожи на правду. Маг не будет лгать. Капа – маг. Он уже не прежний помощник Вяза, разудалый гуляка и бахвал.

Видения Ивы в Храме Ночной Звезды
Один из младших помощников Капы принёс ей кружку с напитком. Поскольку Ручейка рядом не было, да и не за тем она сюда и пришла, чтобы просто посидеть на полу, то Ива выпила напиток сама. Он уже не казался таким уж противным. Напиток был похож на охлаждённый чай с добавками, а поскольку Ива вот уже несколько часов бродила по окрестностям, то ощущала нешуточную жажду. Все сели на чисто-вымытый пол и стали пить из своих кружек.

Вначале ничего, кроме горьковатого вкуса она не ощущала. И стены Храма никуда не сдвигались, не растворялись, хотя народ вокруг Ивы поглотил непонятный туман. А когда туман рассеялся, она была в Храме уже одна. Она продолжала сидеть на полу, не желая никуда уходить. И так уже набегалась за полдня. Ива буквально наслаждалась отдыхом, и даже отсутствие мыслей было подобно тому, как бывает, когда смотришь на синее-синее небо, и оно вытягивает из тебя все мысли, все чувства, кроме ощущения блаженства и слияния с бесконечностью. И вот тогда-то и открылись двери Храма, и вошёл человек, облитый с шеи до пят серебристо-голубоватым сиянием. В высоких серебряных ботинках, с тёмными волнистыми волосами, закрывающими его уши, безбородый как юный мальчик, но имеющий мужественное лицо. Его глаза, иссиня фиолетовые, вошли в самую глубину её души, зовущие и родные. Она встала и пошла ему навстречу. От него шёл дух предосеннего леса, свежего дождя, травы, согревающейся после ранних заморозков на золотом солнышке. У него была крепкая ладонь, которой он сжал её ладонь и вывел её наружу.

– Белая Уточка, – сказал он, – я и не думал, что буду настолько сильно тосковать о тебе.

– Разве это мо ё имя? – спросила Ива, – Меня зовут Ива.

– Ну да. А моё имя ты помнишь?

– Нет. Я не знаю твоего имени.

– Моё имя Фиолет.

Она засмеялась, – Какое смешное имя. Похоже на название цветка. Вот как у Берёзки – муж Пион. Я не хотела бы, чтобы у моего мужа было имя как у цветка.

– Я и не цветок. Я – Арнольд Фиолет. Фиолет – моя фамилия.

– То есть, ты из рода Фиолета?

– Вроде того, – они уже шли к лесу. Но шли не совсем точное определение. Они будто летели, но очень низко на землёй, над травами, над дорогой, на которой не было видно ни единого пешехода. Его тяжёлые ботинки препятствовали полёту, а её он держал за руку, не давая ей улететь от себя. На опушке стоял дедушка и сурово сказал Фиолету, – Ты-то зачем вторгся в её мир? В наш мир?

– Её мир уже навсегда стал другим. Не тем, в котором она жила прежде. Она теперь будет жить всегда со мною рядом. И не потому, что я так хотел. А потому, что так уж случилось. Мне-то выбора никто не давал. Как и ей.

Дедушка ничего не ответил, а повернулся и ушёл в лес. Ива хотела крикнуть ему вслед, что пришла к нему поговорить, как и в прошлый раз. Но дедушка уже растворился в лесной чаще. Его корзинка с грибами стояла у того ошкуренного гигантского бревна, на котором и любила сидеть молодёжь вечерами, когда уставала носиться по окрестным опушкам. Но как знала Ива, не было уже в ближайших домах почти никого, кто тут и сидел вечерами прежде, ожидая, когда «Око Создателя» вдруг возникнет в самом центре тёмного небосвода, озарит округу своим сиянием, осеняя засыпающий мир своими радужными рукавами, охраняя от чёрного зла, от зева Супротивника. Только маленький Клёнушка сидел там один-одинёшенек.

– Ива, – услышала она нисколько не забытый голос брата, – Ты теперь живёшь в «Городе Создателя»? Этот человек его посланец?

– Я не знаю, чей он посланец, – ответила Ива. – Я вообще его впервые вижу.

– Как же впервые, если он взял тебя в свою семью насовсем? У тебя теперь другая семья, Ива. Ты другая, чем была раньше. Совсем скоро, когда прежние люди устанут и навсегда покинут эту землю, она целиком будет принадлежать тем, к кому уже теперь принадлежишь и ты. Другим людям. Так всегда было. И везде. В тех мирах, в которых Создатель однажды зажёг разум, уронив его как искру из своего необъятного рукава, осветив его и сделав из плоского чернового наброска объёмным и живым. Каждое поколение живущих людей похоже на родителей только по видимости, а по сути, каждое поколение приходящих отлично от уходящих. Просто перетекание происходит несколько замедленно, чтобы глаз уловил это движение. Даже медленнее, чем движется вода в нашей реке. Кажется, что она всегда точно такая же, как вчера, как год назад. А иногда происходит то, что и с тобой. Резкий качественный скачок. Ты изменилась вся и сразу. Разве ты сама не заметила, что живёшь уже в другом мире, чем тот, из которого ты некогда уехала с Капой и бабой Вербой на лодке через реку? И если на тот берег ты всегда можешь вернуться, то в оставленный мир уже никогда.

– Я заметила, что Капа уж точно стал другим. И Вешняя Верба, как все говорят, стала другой. И я, ты прав, стала другой и здоровой. А вот бабу Вербу я почти забыла. Не знаю, что с нею стало.

– Никакой бабы Вербы никогда не было, – повторил слово в слово, как и Капа, Клёнушка. – Иди. Мне уже нечего тебе сказать.

Ива, слегка обиженная на братишку, обернулась, ища своего загадочного спутника. Серебрящийся своей одеждой Фиолет ждал её у самой опушки. Подойдя к нему, девушка всё же обернулась в сторону брата, но на бревне никого уже не было. Привычно, будто делала так всегда, она положила руки на плечи Фиолета. Знакомое ощущение его силы, её собственной любви к нему охватили её всю целиком. Она прижалась к его груди, и он погладил её голову.

– Мне не хватает тебя. Не хватает, когда я сплю, не хватает, когда я бодрствую днём и даже не помню о том, как мы жили с тобою в твоей избушке. Как сидели у печки, как слушали монотонное бормотание дождя за маленькими окошками, – сказал Фиолет. – Мне не хватает даже тех бесконечных грязных грядок, упирающихся в горизонт, откуда я выкапывал овощи примитивным орудием труда. Чтобы заработать тебе на то, чего тебе так хотелось иногда купить в столице. Помнишь, мы гуляли с тобою там? А как ездили по скоростной дороге?

– Нет, – ответила Ива, – я ничего такого не помню. Где это было? В другой жизни?

– Я не хотел, чтобы часть твоей памяти погрузили в глубокую заморозку. Но я также не хотел, чтобы ты страдала. Давай договоримся с тобою. Я буду приходить к тебе в твоих снах. Ты этого хочешь?

– Хочу. Не понимаю, почему так, но чувствую тебя родным и близким. Как будто знала тебя…

– А «Пересвета» ты не помнишь?

– Кто это такой?

– Мой звёздный корабль. Хочешь, пойдём его навестим. Ведь сейчас мы властны не только над настоящим, но и над прошлым. Правда, над будущим власти нам не дано, пока оно не впустит в своё уже проявленное пространство. Но тогда оно уже будет настоящим, а не будущим.

Они вошли под своды леса. Вошли в узкую просеку, как в полутёмный, наполненный шелестом и равномерным гулом ветра в вершинах деревьев, коридор. Его конец просматривался где-то впереди, откуда шёл неяркий свет почти опустившегося за горизонт солнышка. Оттуда оно продолжало испускать своё слабое свечение, окрашивая нижнюю часть неба в оранжевый цвет яичного желтка, окутанного прозрачным белком, сквозь который уже проступала темень близкой ночи. Фиолет взял её на руки. Взял с лёгкостью, как куклу, сшитую из одних тряпочек. Она прижалась к нему, вдыхая серебристый запах, действительно, с металлическим оттенком чего-то, чему она не могла бы дать определение. И тем ни менее, он был родной и по-человечески мягкий.

– Помнишь, как мы ходили к «Пересвету»? – спросил он.

– Нет, – ответила она.

– Помнишь, как ты уставала, ножка болела, а я нёс тебя на руках, как и теперь? – спросил он.

– Нет, – ответила она.

– Это хорошо. А всё же мне плохо. Неужели, ты начисто меня забыла? – спросил он.

– Мне тоже хорошо с тобой. Хотя я тебя и не знала никогда прежде, – ответила она.

– Что я творю? – спросил он у себя, а не у неё.

– Это же игра. Это же только мои видения, – ответила она себе, а не ему.

– Кук, если бы он узнал о моих экспериментах над твоей психикой, просто отвинтил бы мне голову. Но он никогда и не узнает. А я вынужден ему подчиняться, раз уж он командир здешнего экипажа землян на вашей планете.

– Какой ещё Кук? – отозвалась Ива, – и что такое планета?

– Планета – это земля, по которой мы с тобой и топаем в настоящий момент. Но вот насколько мы топаем по реальной земле, а не по вымышленной планете, того я сам не знаю.

Какое-то время, они молчали. Темнота была живой и обволакивающей, но нисколько не страшной.

– Каким образом Кук отвинтил бы тебе голову? Разве ты разборная игрушка? – спросила Ива.

– Хорошо, что ты не помнишь Кука, – сказал Фиолет, – И никто, понятно, мне голову не отвинтит. Это же метафора. А Ландыш ты помнишь? – спросил он, почти прошептал ей в ухо.

– Ландыш? – Ива освободилась из его рук, – Да! – удивилась она самой себе, – Я помню необычную девушку с очень длинными ногами, с очень светлыми глазами, которые были прозрачными и неуловимыми, как речная вода. Никогда не узнаешь, что таит речная вода в своей глубине, пока не достанешь до дна реки. Может, там мягкий песок. Может, там острые камни, а может, там кусачий гад таится в запутанных водорослях. Где я её видела? А! В столице. Она шла, и люди смеялись над тем, что не могли понять, кто она. Девушка в штанах, или мальчик, у которого не растёт борода? Она едва не плакала от обиды. Она считала себя очень красивой. Это читалось по её гордому лицу. Я села рядом с нею в столовой. Мы ели и разговаривали. Она жаловалась мне на то, что люди вокруг плохо воспитаны. Я соглашалась. Я ведь тоже чего только ни натерпелась, пока была хромой. Она рассказала мне, что живёт в большом доме, но скука вокруг больше, чем сам дом. Что муж не любит её, а вспоминает о ней только тогда, когда ему захочется. Она так сказала «захочется». Я спросила, а чего ему «захочется»? Она ответила: «Не притворяйся невинной дурочкой. Чего может хотеть мужик с выдохшейся душой, но здоровыми телесами, от привлекательной чистой девушки, которая всегда в его доступе, даже если он ничуть не любит её и не видит в ней равного себе человека»? Я спросила: «А зачем ты вошла в его большой дом, если он тебя не любит? Не лучше ли найти себе любимого, даже если он живёт в маленьком домишке»? Она ответила: «Да где мне было искать, если я была замурована в тесном космическом доме даже без надежды на то, что останусь жива в самое ближайшее время? А мне не хотелось стать околозвёздной пылью, так и не испытав любви». Я плохо её поняла. Я подумала, что она немного не в себе. Или напротив, много уже накопила в себе безумия, вот-вот готового вырваться наружу в виде какого-нибудь странного поступка. Я побыстрее проглотила, что ела, и похромала от неё подальше. Она ещё кричала мне вслед: «Что с твоей ногой? Что с твоей ногой? Подожди! Вдруг я смогу тебе помочь»? И вот что странно, я очень хорошо представила её космический дом, где никогда не была, но будто бы и была. Я словно бы вошла в образное пространство той девушки по имени Ландыш. Я даже увидела её красивого и печального по виду мужа. Она-то точно его любила, а он почему-то её не любил. От того её чувство было уже на грани исчезновения из её сердца. Так бывает, если ответа любви нет. Сначала появляется боль, а потом она проходит, но и любовь проходит. Мне хотелось, чтобы она поскорее избавилась от боли и от мужа, не отвечающего ей взаимностью, а только иногда о ней вспоминающем, когда ему «захочется», как она и сказала. Так что и красота, и здоровье, и даже наличие любви не всегда дают женщине необходимое счастье.

Воскрешение «Пересвета»
Пока они разговаривали, незаметно для Ивы они очутились у круглой поляны. Посередине стоял странный округлый дом не дом, но и на скалу не похожий загадочный объект. Он слабо светился сам по себе в окружающем его, почти уже и непроглядном лесу. Фиолет подошёл ближе, и в стене появился проход размером чуть больше человеческого роста, а по ширине как раз такой, чтобы без усилий протиснулись двое. Он зиял чернотой, но стоило им туда войти, как вокруг загорелось мягкое и удивительно-чистое белое освещение. Фиолет вёл её по запутанным лабиринтам, пока они не вошли в округлую комнатку.

– Тут я отдыхал, – сказал он и сел на конструкцию, явно имеющую ту функцию, что и диваны в обычных комнатах. Как он возник в совершенно пустой комнате, Ива не зафиксировала. Она притронулась к гладкой серебристо-белой стене, и стена вдруг запиликала, замерцала цветными рисунками, непонятными витиеватыми знаками, заговорила женственным мелодичным голосом, но неразборчиво. Непонятно.

– Мой «Пересвет» приветствует свою гостью, – улыбнулся Фиолет. – Если бы он не был тяжко ранен при падении, если бы не умер потом. Как были бы мы счастливы с тобою. Хотя и так я был счастлив с тобою, даже нося в себе двойное горе. Одно горе от осознания своего одиночества, полного фатального отрыва, как я считал, от своих сограждан, от Родины, а второе горе от того, что я не мог тебе помочь уже в твоей беде. От того я и не мог любить тебя так, как того хотел. Как было бы возможно, будь ты… – и он замолчал.

– Не хромой, – закончила за него Ива.

– Сам по себе факт твоего увечья мало воздействовал на мою любовь к тебе. Но жалость, ответственность за твоё будущее при полном бессилии тебе помочь, вгоняли меня в тоску.

Ива села на мягкую и упругую конструкцию – на диван, одним словом. Фиолет сел рядом. Обнял её. – Помнишь, как я тебя угощал нашими, привычными для меня, но полностью синтезированными блюдами? Кажется, тебе не очень понравилась такая еда. Но ты хвалила, поскольку ты очень деликатная и добрая девочка. Хотя о чём я и спрашиваю. Конечно, ты ни о чём уже не помнишь. И я страдаю, что вместе с тобою и меня лишили твоей памяти обо мне. Мне отчего-то это важно. Мне нужно, чтобы ты помнила обо мне. Обо всём. Меня никто и никогда так не любил. И уже, вряд ли, так полюбит.

Как так произошло, объяснять было бесполезно, – трансформации были приблизительно такие же, как и во сне. Они уже лежали, тесно прижавшись друг к другу. Ива гладила его нагое мускулистое тело, таяла от счастья, впитывая его скользящие прикосновения к своей коже. Ласки были нежны и лишены накала подлинной страсти. В ней не было и нужды. Они были единым целым существом. Здесь, сейчас, всегда. Она трогала его гладкое лицо, отчётливо помня ощущение от прикосновения к его шелковистой густой бородке. Но никакой бородки не было и в помине.

– Где твоя роскошная и волнистая бородка? – спросила Ива.

– Нет её, – засмеялся он. – В тебе просто говорит привычка к бородатым мужчинам. А у нас другая несколько мода. Но бородатые мужчины и у нас есть. Хочешь, я всегда буду отращивать себе бороду?

– Не знаю. Разве можно говорить о таком в мире, где нет места привычным и реальным вещам? Мы же с тобою в пространстве выдумки. Я только не знаю, твоя или моя эта выдумка, но она мне нравится без всякого обдумывания. И потом, я никогда и ни разу не прикасалась к чужим мужским бородам. Даже к своему отцу только в детстве. Я дарю тебе признание – я хотела бы иметь такого мужа как ты.

– Зачем тебе такой муж, как я? – спросил Фиолет, – Я никогда не смог бы дать тебе ребёнка. Поэтому я дал согласие на последующее расставание с тобою, как того хотел Кук.

– Кто он, Кук? Почему он распоряжается тобою? Твоим выбором в жизни?

– Можно объяснять долго и сложно, а можно просто и быстро. Кук и прочие земляне тут гости. Они скоро покинут вашу планету. Таково условие Создателя.

– Ты говоришь, они. Разве ты не один из них?

– Нет. Я не земной человек. А может, я и не человек вообще, а только игровая имитация.

– Не говори так. Мне страшно, хотя твои слова мне не понятны. Лучше расскажи про Кука.

– Кук на самом деле и не Кук. Это псевдоним, за которым прячется странное весьма существо, наполовину земное, а на другую половину – он давно здешний обитатель. Создатель помог Куку воссоздать его повреждённый звездолёт, даже улучшил его конструкцию, но поставил условие. Долго тут не задерживаться. Поскольку Кук уже прожил здесь то положенное время, какое и было необходимо Создателю для его уже цели. Но, пожалуй, это нельзя назвать целью, поскольку тут больше была жизненная необходимость.

– У Кука был свой «Пересвет»?

– Примерно так. Он тоже выпал сюда случайно.

– Кто такой Создатель? Как он выглядит?

– Создатель это, вроде, как некий, неподвластный нашим органам чувств, нашему анализу, чистый разум. Но это не означает, что контакт невозможен, что его нет. Выглядеть он может как угодно. Хоть таким же как я. Создатель хочет встроить нас в единую цивилизацию, организовать для воплощения его проекта будущего, но используя наш разум и нашу жизненную энергию. Приобретя колоссальный багаж знаний, пройдя собственное сложное и длительное развитие до уровня непредставимого ни вам, ни другим здешним пришельцам, он оказался на грани погибели. И мы, живые существа – его шанс на выживание, его выстраиваемая защита от превосходящего противника, жаждущего погасить Око Создателя, свернуть всю обозримую Вселенную в несуществующее. Для того он и строит Города, чтобы ускорить здешнюю эволюцию. Ускорить процесс нашего встраивания в его защиту для её усиления. Поскольку ни у него, ни у нас нет времени на то, чтобы дать его для естественного и постепенного взращивания, вызревания разума до его полного раскрытия без искусственной стимуляции извне. Он, к сожалению, обладает одной особенностью, когда его собственная уже природа заставляет его в определённые периоды засыпать, и тогда очень часто всё идёт насмарку. И он всякий раз торопится всё обустроить так, чтобы и без его вмешательства цивилизация продолжала существовать в режиме настроенного автопилота. И всегда есть риск, что без разумного вмешательства, если случаются нестандартные скачки или отклонения, всё рухнет уже окончательно. Поэтому такая спешка, отсутствие плавных переходов там, где откровенная дикость смыкается с развитой техносферой. Когда человеческий разум бессилен объяснить очевидные не состыковки наблюдаемых явлений. Конечно, это разновидность насилия. Конечно, всегда лучше самим выбирать свои пути. Но может случиться так, что никому никто уже такого выбора не даст. Не считай, что я оправдываю Создателя. Что я на его стороне. Но я и слишком мало что знаю, чтобы давать свою безапелляционную оценку происходящим здесь явлениям. Кук тоже всегда настороже, он не верит в благие замыслы постороннего, условно инопланетного, разума по отношению к тем, кто стоит на несколько ином, иерархически нижнем уровне организации всех процессов во Вселенной. И Кук, и все прочие члены маленькой команды землян в данном случае с вами вместе и есть этот самый нижний уровень разумной организации. Но как противостоять? И необходимо ли противодействие? Ведь у нас только домыслы, гипотезы, одна нелепее другой. А у Создателя и мы, и вы стоим на его раскрытой ладони.

– Как же ты сказал, что кто-то хочет погасить Око Создателя? Как он может? И кто он? Супротивник?

– Именно противник. Враг. Метафизический враг жизни и света. Око Создателя – это центр управляющего воздействия на всех нас. Это источник нашей жизни. Создатель зримой, а также и незримой Галактики, в которую мы включены. Мы все структурно прошиты ею, а она нами, как её составляющей, жизненно необходимой всему целому частью. Ты же помнишь, как была изувечена твоя нога, в которой погибла и была деформирована часть составляющих её тканей и костной структуры, как это грозило тебе окончательной уже гибелью? А ведь твой мозг, прочие органы, вся в целом твоя душа, юная и полная надежд на будущее, были полноценны и способны на долгую и долгую жизнь. А она могла и не состояться. И вот воздействие на твой организм, без всякого твоего личного участия, со стороны пришлых разумных существ привело к тому, что тебе возвращено и здоровье, и это самое будущее. Можно ли считать это благом или злом? Если твоё соучастие исключалось из такого вот процесса?

– Конечно, это благо. Это милость Создателя мне. Но как же Сирень?

– Какая Сирень?

– Магиня Сирень. Разве не она посодействовала тому, что я была исцелена?

– Сирень, – повторил Фиолет, – женщина Кука из местных жителей. Кук – большой оригинал. Он о том мне даже не сказал. Если так, то пусть так и будет. Конечно, кто-то посодействовал.

Как долго они лежали, разговаривали, миловались, Ива не знала. Ощущения времени не было. Она без мыслей и всякой тяготы телесности в ощущениях, плавала в океане вселенской любви, в белом парном молоке окружающего её свечения и тепла. Она очнулась уже за пределами «Пересвета» где-то в тёмном дремучем лесу, как сказочная заблудившаяся девочка, которую вёл к светлому выходу прекрасный герой, спасающий её. Но она уже знала, даже находясь на территории непонятно чьего вымысла, что вместе с этим сказочным персонажем они не будут жить долго и счастливо всю последующую жизнь. Не будут никогда. И ей предстоит найти себе кого-то, кто его заменит. Уже в реальности.

Возвращение в явь
Они с Фиолетом сели на поваленное дерево, о нахождении которого отлично знали. А в лесу была уже непроглядная темень. Закат померк, и только узкая светлеющая полоска где-то чадила у края беспросветной просеки.

– Хорошо, – сказал Фиолет, – тихо и никого в целом лесу. Только я и ты.

– И я с вами, – сказала тёмная фигура, вылезшая непонятно откуда, голосом бабы Вербы. – Это куда ж ты её затащил, красавчик в серебряных башмаках? Хочешь погрузить её разум в окончательное безумие? А ну, отпусти её от себя! – крикнула она.

Просматривалась она плохо. Но голос-то Ива сразу узнала, – Он очень хороший, баба Верба, – сказала Ива, поняв, кто рядом и не испытывая страха. – Он не причинит мне вреда.

– Как же! Верь ему! – продолжала на повышенных тонах баба Верба, – он же оборотень! Ему развлечение с тобою побродить в иллюзорных мирах, коли в реальности тебя отверг, уж не знаю, по каким таким законам, нам неизвестным. А ты-то можешь навсегда тут застрять! – Крепкая небольшая и сухая ладошка вцепилась в область груди Ивы и стала массировать её. – Очнись, деточка!

– Иди с нею, – сказал Фиолет, – Кажется, я несколько увлёкся и увлёк тебя слишком надолго. Я потом к тебе приду. Мы опять навестим с тобою мой «Пересвет».

– Прочь отсюда, оборотень! – замахала руками баба Верба, отгоняя Фиолета. – Оставь душу невинную, неискушённую. Навещай один кого хочешь, а её оставь!

Ива очнулась от яркого потока света. Но несколько оглядевшись, она увидела, что свет, падающий из окна, уже предвечерний и неяркий. Она находилась в неизвестной уютной комнатке, на удобном диване, а рядом сидела неизвестная женщина с сиреневыми пышными волосами, с маленьким носом, с подкрашенными пухлыми губами в виде яркого сердечка и с тёмными пронзительными глазами бабы Вербы. Но в отличие от бабы Вербы женщина была ничуть не старая. Не молодая, конечно, но уж никак не старуха. Одета она была роскошно. В бархатном зелёномплатье, обшитом серебряным кружевом по краю ворота и рукавов. На частично обнажённой груди её блестела на бархатном же шнурке драгоценная звезда, каждый лепесток которой сверкал разным цветом. Сиреневый, красный, синий, зелёный, жёлтый, голубовато-белый, – все вместе они слагали маленькую радугу, освещающую её глубокую ложбинку между двух грандиозных холмов. Она порывисто дышала, как после тяжкой физической работы, с гладкого, без единой морщинки, лба катился пот.

– О, Создатель! – произнесла она, – я всё-таки тебя вырвала из лап оборотня. – Она улыбалась, довольная тем, что Ива очнулась. – Но я только для красного словца называю его оборотнем. Я в них не верю. Хотя правда об истинной природе пришельцев с небес от меня сокрыта. Ты, деточка, заблудилась в собственных лабиринтах. И все, кого ты там встретила, не могут соприкасаться с тобою в реальности. Умница, что меня послушалась. – Женщина погладила её по волосам, – попей водички из подземного Храмового источника. – Она протянула Иве серебряный стаканчик с ледяной водой. От неё заломило зубы, но вкус был бодрящий.

– Мы где? – спросила Ива и увидела, как в комнату вошёл Капа. Он был уже в обычном костюме. Наряд мага он успел снять.

– В гостинице при Храме, – ответил Капа за женщину. – Ты с ночи до сего времени была в мире предков. Не хотела возвращаться. Я и принёс тебя в гостиницу. А это моя матушка. Магиня Сирень. Благодаря ей, ты пришла в себя.

Магиня Сирень не сводила с Ивы глаз, но ответила Капе, – Кипарис, а ты уверен, что не переборщил с концентрацией напитка? Всё же ты теперь без Вяза, а тот был тонкий дегустатор и безупречный знаток. Он даже по запаху умел определить что так, а что не совсем.

– Что ты, матушка! Я все последние годы сам готовил напиток. Вяз и не касался моей кухни. Он давно был слаб. Он на дух не переносил запаха напитка все последние годы жизни. Дело не в напитке, а в самой Иве. Или… сама знаешь, в ком.

– Хочешь сказать, что он вошёл в её тонкое эфирное тело? Что соединился с нею в одно целое существо, и обитает в её мире столь же вольготно, как и в своих собственных владениях?

– Это ты говоришь. А я в такие практики не посвящён настолько уж глубоко.

– Никогда такого и ни с кем не было, – уверенно сказала Сирень. – Напиток-то не может уж никак воздействовать на те зоны восприятия, что и являются ключом в особые и закрытые от дневного восприятия миры. А уж тем более в те, что лежат в других пределах. Не в наших. Да и воздействие он оказывает слабое, поверхностное. Чуть-чуть прикоснётся кто к миру предков, так уж и вылетает обратно. Это же сны безвредные, больше игровые, чем настоящие. Ладно, – она встала. Прошлась по тесной комнатке, но с таким разбегом, который говорил о её привычке обитать в больших просторных помещениях. – Есть у меня один консультант. К нему и обращусь. А ты, девонька, будь ласточкой послушной мне, расскажи о своих видениях очень подробно, в деталях. Не из любопытства мне надо это. А ради твоего избавления от их повторения, ради исцеления. Ты же знаешь, чем ты мне обязана?

– Знаю, – сказала Ива, – вы, магиня Сирень, моя избавительница от хромоты. Вы моя вторая матушка, давшая мне долю. А так я жила в недоле.

Сирень изобразила удовольствие, вернее, не сумела его скрыть. Пухлое сердечко чувственного рта расплылось в улыбке. – Верно понимаешь, девонька моя пригожая. А какие ножки у тебя оказались складные, да пригожие. Мужу твоему будущему в услаждение красота твоя будет. – Сирень обернулась и увидела Капу, созерцающего ноги Ивы, лежащей поверх покрывала на диване. Девушка, едва пришла в себя, так отбросила покрывало прочь.

– Иди, Кипарис, а мы тут посекретничаем с Ивой. Наше дело женское. До твоих ушей не предназначены наши тайны.

– Я – маг. И понятие мужское, женское в данной ситуации бессмысленно, матушка. – Сынок яростно сверкнул глазищами на новоявленную матушку, проявляя натуру прежнего, норовистого Капы.

– Кому бы и говорил! – возмутилась его непослушанием Сирень. – Вешней Вербе плети такие кружева и вешай ей на ушки. Сколько раз тебе говорила и говорю, забудь о прежнем баловстве с нею! У неё муж. Мой телохранитель Кизил. Человек вспыльчивый и думающий всегда после содеянного, а не впредь того. Всё выгнать его хочу, да жену его лишать вольных хлебов жалко. А ведь придётся. Только бы от себя и его, и девку эту непотребную подальше. Однажды он всадит свой боевой нож в соблазнительную грудь блудной жены. И тогда тень преступника падёт и на меня. Он запачкает моё честное не запятнанное имя тем, что был моим слугой! Был рядом со мною!

– Да не каркай ты, матушка, – осадил её Капа, – напророчишь ещё на свою беду! И нехорошо говорить о чьём-либо непотребстве в присутствии посторонней и чистой девушки.

– Ага! Понимаешь, что речь моя о непотребстве, а не о хороших вещах, для тебя отчего-то притягательном по сию пору. Так уйдёшь? Или желаешь ещё послушать разоблачений на свою неуёмную голову?

Капа послушно ушёл.

Как всегда ласковые ловушки Сирени
– Да неужели, матушка Сирень, он с Вешней Вербой опять в близости? – удивилась Ива.

– Ума не приложу, как их обуздать. И с кого собственно начинать? Казалось бы, нашла дуре мужа достойного. Не по её нраву дурному, ни по её малообразованности ей неподходящему. Одел, обул, даже драгоценностями украсил, в дом хороший заселил. Сиди себе, всегда сытая и бездельная. Жди его в белую постель. А уж он себя ждать не заставляет. Чего ей ещё, дуре – бестолочи задастой и сисястой?

Сирень будто забыла, что и сама она грудастая на диво. Пышна и малоросла, отчего подобна шарообразной, цветастой глазастой и румяной кукле – неваляшке. Но себя-то она считала шиком и образцом телесной чистоты. Совершенством и даром для зрения всякого, кто на неё смотрел. И как ни странно, её самоуверенность обладала колдовским воздействием на всех, кто и находился рядом. А может она и, действительно, не смотря на некоторую избыточность своих форм, была очень красива, очень ярка, умна и необычна в своём человеческом измерении. Во всяком случае, Иве Сирень очень нравилась, очень к себе располагала, как нравилась ей и странная несуразная бабка Старая Верба, коей оборачивалась, подобно оборотню, магиня. Она не столько даже повелевала, сколько обаяла собою, располагала к себе как к существу родному, всё способному понять, помочь бескорыстно. Так казалось, а уж насколько соответствовало действительности, Ива того знать не могла. Сирень, погружая обоняние девушки в облака тонких ароматов, глаза в свою изукрашенную внешнюю декорацию, снимая малейшее напряжение умелой лёгкой лаской, настроив чувства на полное доверие, раскрыв душу Ивы, вошла в неё точно так же, как сама Ива входила в недра «Пересвета». Так что Сирень вошла туда же уже третьей.

Какое-то время Сирень изумленно ширила свои глаза, привычные ко многому, но не к такому. Она озирала чужим зрением серебристые стены инопланетной живой машины, она лежала в объятиях человека – пришельца. Она, зрелая потаскуха и хитрая лицедейка, таяла в юном доверии, растворялась в чистой непритворной любви. Она плакала от сочувствия чужому счастью, бывшего для самой девушки иллюзорным и вневременным, а в действительности не так и давно бывшим наполнением жизни Ивы – бывшей хромоножки.

Ива рассказала Сирени всё. Для неё самой видения были чрезвычайно странными, запредельными. Она отчётливо помнила своё путешествие, как будто совершила его в яви. Сирень очарованно слушала её, мерцая глазами как звёздами в тёмной ночи. Она даже приоткрыла свой рот, как будто и им ловила слова Ивы. – Как необычно! Но есть один человек, который мне многое объяснит теперь, – произнесла она.

– Вы тоже видели его, Фиолета? – спросила Ива у Сирени, – ведь вы же вошли в моё видение.

– Да, – ответила та тоном провидицы, – я на многое способна. А каков он может быть, если бы предстал в истинном своём облике? Когда он был безбород и полностью облит своим сияющим костюмом, он всё равно был полностью как человек?

– А разве он был с бородой? Когда? – удивилась Ива. – Я видела его только с гладким лицом.

– Ты же говорила, что у него не было бороды как у мальчика, а выглядел он как зрелый мужчина, – смутилась Сирень, – вот я и подумала, вдруг он привиделся тебе с бородой, – она запуталась, удивляясь и злясь на саму себя.

– Я видела его только ночью, когда ушла в мир предков. А прежде… – она поглядела в окно. За ним росло дерево, а за деревом блестела река, на которую щедрые небеса вылили расплавленное золото заката. – Прежде… Я вспомнила! Я его видела два года назад! – тут Ива вскочила и забегала по комнате точно так же как Сирень недавно, давая выход волнению, смешанному с радостью. Она знала! Она знала, что Фиолет не выдумка. Он есть! Он заметил её тогда в Храме и… Что же и? – В Храме во время ритуала я его и увидела. Поэтому прочие его и не видели. Он вошёл точно так же, как и в моём видении. В распахнутые двери, в одежде, похожей на сияние, в высоких серебряных ботинках. А в них… У него там были какие-то скрытые кармашки. Там много чего было у него. Они же, его ботинки, были волшебные…

– Он говорил тебе об этом в видении? Показывал свои секреты?

– Нет. Я даже не прикасалась к его ботинкам. Но отчего-то я знаю о том, что… Я не понимаю. Я должна подумать. Но тогда, когда он впервые вошёл в Храм Ночной Звезды, это было не видением, потому что Капа тоже его видел. Он же попросил, никому и ничего не говорить.

– Как? Кипарис его видел? И никому ничего не рассказал? Даже мне? – она возмущённо забегала по комнатке. – А ещё уверял меня, что полностью раскрыл мне свою душу. Он готов проболтаться какой-то нищей старухе на пристани, но не родной матери и главной магине. Ведь старухе он мог и соврать ради насмешки над необразованной старостью. Мало ли о чём болтают люди, сидя за чужим столом и уплетая вкусные пироги, запивая их вкусной наливкой? Как было тому верить? И я всё ждала, ждала его откровений, уже открывшись ему, что я его мать, но их не было! Видишь, Ива, как лицемерны и лживы мужчины к нам, женщинам. Даже если мы их любимые, их матери. А мы, женщины, должны быть солидарны друг с другом. Должны, но не являемся.

Ива опять села, прижимая руку к колотящемуся сердцу. Пришелец с неба её заметил с первого взгляда! Не забыл. Поэтому и пришёл в её видения, поскольку, как он и говорил, некий властный над ним Кук запрещает ему общаться с нею в реальности. Поэтому он предложил ей любовь вне времени и вне пространства. Но как можно жить вне времени и вне пространства ей, живой и реальной девушке? Ива точно знала, что она хочет не сказочной любви – вымысла, а настоящего любящего мужа и настоящих детей потом. Ведь даже магиня Сирень нарушила однажды строгий запрет и не смогла одолеть тягу к любви и материнству. А разве не могла бы Сирень наслаждаться любым самым прекрасным вымыслом, имея возможность доступа к любым секретным средствам, открывающим двери в миры, лежащие за пределами наличной реальности? Но Сирень была умна и сильна, потому она и отвергла такой путь самообмана, не приводящий ни к чему хорошему. Как ни прекрасен Фиолет с его любовью, больше Ива никогда и не прикоснётся ни к чему такому, что способно выбить сознание в окружающую бездну из его защитной ниши, данной разумному человеку самим Создателем.

– Госпожа главная магиня и бывшая магиня Утренней Звезды, почему в моём видении ты была бабой Вербой? – Ива перешла на доверительный тон с Сиренью. Та позволила, поскольку гладила девушку по волосам как родная мать.

– Далась же тебе эта баба Верба! – проворчала Сирень, – чего ты в ней нашла такого симпатичного, что не можешь её забыть? Это же был твой бред. В бреду же свои тёмные, ломаные закономерности, отличные от дневной и светлой яви.

– Как же тогда чашечки, подаренные мне бабой Вербой? Они так и хранятся в моём доме.

– Раз она тебе их подарила, так и бери себе, – откликнулась Сирень. Повернутая к Иве спиной, она смотрела на противоположный берег, где очень далеко, как казалось отсюда, туманились башни «Города Создателей».

– Баба Верба бедная была, а тут такая роскошь, каковой я и в руках никогда не держала.

– Вот и будешь теперь в своих ручках держать, да меня не забывать. Это же был мой тебе подарок, Ива. Не люблю я, когда меня ловят на недостойной лжи. Я была тою бабой Вербой. Успокойся. Мне необходимо было околачиваться на том берегу по своим уже делам, к тебе отношения не имеющим. Я и пристроила ту гулящую Вешнюю Вербу в достойную семью. У неё муж – мой личный телохранитель. Но о ребёнке моего сына от сельской шлюхи её муж Кизил ничего не знает, что и понятно. А девочку, внучку свою, я воспитаю своей преемницей. Магиню из неё выращу. А Кизил, как и все мужчины, лишь увидел распёртое вымя Вешней Вербы, её зовущее к совокуплению тело, а ничего другого она и не хочет от жизни, так и взял её к себе. Я её для вида у себя держала, как свою служанку для личного пользования. А сама хотела её пристроить хоть кому, кто обеспечил бы ей то, чего она и жаждала. Так что не тужи о своей подружке, да о бабе Вербе. У них всё ладно и складно. О себе думай.

– Я буду жить в той реальности, в какую я и вшита, как он и говорил. А искать запредельных ощущений я не буду. К чему они мне?

– Вот и умница, дочка. Мне бы такую дочь на самом деле, – ответила ей Сирень. – А моему сыну такую бы жену, не будь он магом.


Вторая жизнь Ландыш под тихими и чужими небесами


Две параллельные жизни Ландыша и Радослава
Её именем была названа целая планета. И что? Хоть кто-то из окружающих о том знал? Ландыш лениво жевала какую-то плюшку, кстати, очень вкусную. Внутри плюшки была запечённая речная рыба, и что удивительно, без единой косточки. А как известно, речная рыба жутко костлявая. Даже на другой планете это так. Помещение, где она завтракала или уже обедала, что не было важно, было светленькое, весьма уютное, поскольку местные жители буквально умиляли своей тягой к чистоте, своей общественной опрятностью. В целом добрые и деликатные, они, конечно, были весьма архаичны в своих традициях, в своём шаблонном восприятии окружающего мира, в стремлении не быть сильно отличающимися от всех прочих.

Ландыш уже не экспериментировала как вначале, не лезла всем на глаза, напяливая на себя, мужскую в их понимании, одежду. Например, штаны, тогда как женщине полагалось носить платье. На ней было очаровательное платье в солнечных одуванчиках по белейшему полю. Белые пушинки уже созревших одуванчиков, соседствующие с жёлтыми цветками рядышком, были каким-то уникальным чудом прикреплены к ткани и трепетали от порывов ветра.

Уникальным такое чудо было не для самой Ландыш, а для местных производителей, к которым представительница более высокоразвитой цивилизации относилась несколько свысока. А напрасно. Ведь как-то же умели они создавать такие невероятные платья. Она очень нравилась самой себе в таком милом платьице, чувствуя и себя пушинкой, способной взлететь к синему небу. Местные бородачи и те из юношей, у кого поросль едва проглядывала на подбородках, пялили на неё свои глаза и глазищи, а также заплывшие щёлочки иногда.

Радослав, обычно в упор не замечающий, во что она обряжена, вдруг увидел её платье.

– Ты моё воздушное чудо! Дай-ка я тебя расцелую, – и облапил её всю, не желая отпускать от себя. – Может, несколько задержишься? – потёрся о неё её домашний похотливый мурлыка, всегда корыстный, всегда умеющий, когда захочется, приласкаться. И равнодушно отвернуться, если охоты развлекаться нет.

– Помурлычь себе в одиночестве, – ответила Ландыш, – а то потом я уже и не захочу в их ЦэДэМ – Древо Мира, по которому лазить всегда надо свеженькой и полной сил. А ты погрейся на солнышке, помечтай, ожидая моё возвращение.

– Не стану, – ответил он, – улетаю скоро к Куку. Там же наше с тобою плаксивое солнышко. Она капризничает, а Вика настоятельно требует хоть кого из родителей-производителей разделить её мученический труд по выхаживанию чужих подкидышей. – Это был упрёк в сторону нерадивой матери Ландыш, подкинувшей девочку Виталину Вике.

– Наглая! Сама же просила оставить Виталину ей. Сама же говорила, что должна проследить её реакцию на последнюю прививку. А мне ужасно надоел их парк, их павильоны, и рыжебородые свирепые тёмно-ржавые рожи, неожиданно вылезающие из зарослей. Я до жути их боюсь. Садовники они там, строители, мне они кажутся какой-то чужеродной формой жизни. И я не понимаю ревности Вики к каким-то любовницам старца Кука. С учётом его лет и окружающей разновидности гуманоидов, какие там могут быть любовницы? Они же на зверушек похожи больше, чем на человека. Вот у нас – другое дело. Будто я на родной планете в умеренных широтах. И люди все ласковые, тихие и не толкучие нисколько. Иногда лишь и смеялись надо мною, как я в брючках гуляла. И не ври ты, что Вика тебя вызвала. Хочешь к Куку наведаться? Хочешь устроить с ним вместе свой любимый метафизический чёс языком?

– Можно и так сформулировать. Если ты разлюбила со мною разговаривать, должен же я проверять себя на наличие того, что не забыл родную речь.

– Я разлюбила? А не ты?

– И песенки больше не поёшь. А как пела прежде.

– Я пою. Только тебе не всегда слышно. Ты же залез от меня дальше второго этажа на мансарду! Радослав, я понимаю, что ты тоскуешь от вынужденного безделья, от некоторой даже ущербности своего существования тут. Но на меня не дуйся. Я за такую участь не голосовала. А вот Фиолет… – Ландыш выдержала паузу. Не потому, что всякое упоминание о Фиолете после той истории с его возлюбленной, от которой тот как бы и отрёкся, не отстоял её, во всяком случае, от Кука с его вторжением в целостность её личности и коррекцией памяти, раздражало Радослава. А потому, что она не хотела обсуждать с мужем Фиолета. Ни в положительном, ни в каком ином смысле. Но имя было произнесено. Она продолжила, – Фиолет рассказывал мне, что забыл о таком понятии как скука, когда вынужден был не только выживать, опираясь лишь на собственные силы, но и работал сборщиком урожая. Он считает, что скука – изобретение бездельников и пустых голов. А тому, кто работает и руками и головой скучать некогда и незачем.

– Ну, конечно! Фиолет где-то раз помахал лопатой, как-то пристроился к одиночеству местной обездоленной девушки, которая, кстати, на него работала, а он рисовал детские картинки карманным принтером, и Фиолет образец героизма и выживания во враждебной чужеродной среде. А между тем, он угрохал межзвёздный перевозчик, пережёг чудо-машину «Пересвет» уже тут. Он даже не сумел погрузить его в спящий режим, самонадеянно вообразив себя опытным командиром, знатоком, чем и оставил собственного отца на чужой планете без возможности тому вернуться на Родину, поскольку у Разумова есть только межпланетные челноки, а Земля давно оборвала всякую связь с Паралеей. И ты говоришь об этом ангеле с обтрёпанными крыльями всегда с таким придыханием, что возникает подозрение, не возникла ли между вами романтическая связь, пусть и на уровне чисто-ангельском?

– Ну, хоть ревнуешь, уже что-то. – Добившись желаемого эффекта, Ландыш запела, – Я помню, плыли в вышине/, И вдруг погасил две звезды/, И лишь теперь понятно мне/, Что это были я и ты/.

– Где ты выкапываешь такую странную архаику? – поразился Радослав.

– У себя из головы. Когда-то на Земле была у моей мамы подруга и соперница по имени Карина Венд. Но мама считала ревность пережитком варварской эпохи. Она всегда дружила со своими соперницами. Карина работала в одном из музеев и при ревизии раскопала какой-то, чудом сохранившийся, музархив. Девочки послушали и поразились красоте песен. Мама тоже себе переписала и сохранила часть песен. Включала их мне в моём детстве. И зря мама считала ревность пережитком. Будь это иначе, она выдрала бы волосы Карине, умчала бы своего парня от неё на другой край Галактики, и тогда на свет не появился бы некий Рудольф Венд – сын Карины Венд от того, кого любила моя мама. Не знал такого Венда? Кажется, он занимал в ГРОЗ высокие позиции. Не встречал ни разу? Кук давал ему весьма расплывчатую характеристику, а вот Вика отзывалась о нём как о человеке из того самого разряда, которых изготавливают как штучной товар в личном отсеке самого Творца.

– Вика? Да ты шутишь. Не могла она такое говорить о Венде.

– Могла или не могла, не тебе судить о том, кого ты никогда не встречал.

– Встречал каждое утро в собственном зеркале, когда брился и чистил зубы. Если, конечно, не очень спешил и имел время на него полюбоваться.

– Любил его?

– По-разному было. Но иногда мне жаль, что его место в зеркале занял кто-то другой.

– Ты должен быть благодарным моей матери за то, что она позволила тебе появиться на свет. Карина не хотела рожать тебя. А мама, узнав о том, что может родиться ребёнок, тотчас же покинула человека по имени Ростислав Паникин, да и саму планету Земля. Она ответила на зов того, кого звали Виталий Змеелов. Он же стал Вайсом в другой своей жизненной роли. Тем самым Вайсом, что впоследствии прогнил до самого корешка, и ты его удалил ради спасения всей крупной структуры от возможного заражения продуктами распада, пусть и одной, а очень значимой личности. Но и это не вся история о жизненной путанице Карины Венд. Ведь потом некто по имени Артём Воронов отодвинул Ростислава Паникина от Карины Венд. А потом уже сама Карина Венд оттолкнула Артёма Воронова по причине, мне неизвестной, и мальчик Рудик Венд стал жить в разорванной семье, то у отрешённой от мира матери, то у скитальца отца. А когда он вырос, то нашёл в окружающей его пустой породе драгоценный живой алмаз по имени Ксения Воронова – дочь того самого Воронова. Печальная история, каких множество. И ведь что удивительно, Артём Воронов в новой жизненной роли стал Белояром Куком.

– У тебя отличная память на различные никчемности, но так бывает только у тех, у кого пустая голова.

– Конечно. Удача не может ходить за тобою по пятам, как прирученный щенок. Ты и так находил свои сокровища на всякой планете, куда только тебя ни забрасывало. Теперь она ушла к кому-то другому. Например, к Фиолету. Теперь он её любимый герой. Ради кого она и устраивает те переплетения, что и выводят его на лучших девушек, каких только и возможно выдумать.

– Имеешь в виду себя?

– Никого я не имею в виду. Я только даю тебе понять, что тебя абсолютно не интересует, что за человек поёт песни по утрам в твоём же доме.

– Я понимаю, что ты скучаешь со мною. Но я не могу стать тем, кем никогда не был – развлекательным аттракционом.

– Кук зачем-то изолировал всю команду друг от друга, как в ссылку какую сослал. Ребят своих постоянно в звездолёте мурыжит, Андрея туда, тебя сюда, себя, – даже не знаю, где сам-то он обретается. Вечно где-то носится, где-то кочует. Вроде как мы все умерли и живём на том свете. А он страж между мирами.

– Я заслужил именно такую участь. Поскольку, Ландыш, я не забываю ни на минуту, что на Земле стал преступником. Пусть и прикрываясь благими намерениями. Пусть я и вырвал гнилой зуб по имени Вайс из челюсти ГРОЗ и дал ход движению оздоровления, обновления там. Пусть так. И всё же…

– Кто тебя судил? Кто осудил? Разве Кук не сам убийца своей бывшей жены?

– Она была ещё более жутким душегубцем, скрывающимся под личиной прекрасной и вечно-юной девы. Я вот как-то задумался о том, а каким полом она обладала в прошлых своих жизнях? Может, и мужиком когда была. Так противно мне стало! Так невыносимо за ту прошедшую жизнь, когда я из-за неё терзал души уникальных женщин, – подобных у меня уже не будет никогда. Я был обладателем таких живых и разумных алмазов, которые всегда единичны на тонны и тонны пустой породы… – он замолчал, видя, как помертвело лицо Ландыш.

– Ты не Бог, чтобы судить, кто может стать уникальным бриллиантом, кто просто – шлак. Ты груб и нестерпимо пошл своими метафорами.

– Я только воспользовался твоими же метафорами.

Шанс на прощение в ближайшие часы явно сгинул. Он ушёл в ангар, чтобы отладить аэролёт и отправиться к Куку, такому же душегубцу, о каких он тут рассуждал. Он даже не раскаялся в том, что залез в дебри своих воспоминаний, и так больно хлестнул её веткой по лицу, что она сразу утратила своё лёгкое утреннее расположение духа. Зная отлично, что он будет возиться очень долго в своём ангаре, что останься она, он обязательно пристанет и потребует от неё её женского оброка ему, как бы мужу, раз уж ему вдруг «захотелось», Ландыш решила уехать в ЦэДэМ – в столицу.

По дороге, нельзя и сказать, что без комфорта, пока она ехала, озирая грустными глазами местные красоты, она раздумывала о его бесчисленных прошлых жёнах – «уникальных алмазах», решая простую и сложную одновременно задачу, а не послать ли его в ещё одну ссылку, причём бессрочную, но от себя подальше? Пусть перебирается к Андрею Скворцову на тот континент, где живут златолицые люди, о достоинствах которых не уставал рассказывать Кук. Пусть найдёт там себе, как и Андрей, гибкую златолицую и послушную всем желаниям наложницу. Можно и на выбор, – умеющую петь-щебетать, или умеющую плавно танцевать и вилять узкими бедрами. Можно найти искусную повариху, можно вышивальщицу ковров, как у Кука была такая. Кук обожал ковры, на которых и спал в своих ажурных беседках в жарком климате. Пусть вместе с Андреем возлежат на таких коврах, а те им пляшут и поют, а также и угощают фруктово-липким десертом. А она, Ландыш, будет одна, какой и была в самом начале, как мать сдёрнула её с прекрасного и скучного острова в море-океане, чтобы вместе им отправиться в звёздное плавание на поиски недостающего дочери жениха.

Она вспомнила о своей дочери и поняла, что одиночества прежнего нет. Она – мать. И у дочери должен быть отец. И он есть. И он отец любящий. Только муж, вроде и дюж, а никакой. Круг размышлений замкнулся. Скоростная машина встала, и люди повалили из неё на выход.

Встреча Ландыш и Ивы. Нелёгкая игра в неузнаваемость
И в тот самый момент, когда она раздумывала о том, а не стоит ли ещё поглотить одну плюшку, забыв о сохранности бесподобной талии, за соседний и такой же одинокий столик села девушка. Ландыш не верила в привидения, не верила в мистику, не верила в банальную, расхожую байку: «как тесен мир». Но тут было одно из трёх, – или привидения существуют и как-то возникают наподобие миражей, внезапно и неожиданно. Или мистическая невероятность, за которой скрыто лицо загадочно улыбающейся судьбы, или же мир, действительно, невозможно тесен. Как и утверждала её мать Пелагея Бусинка, когда плела свободными вечерами своей маленькой дочери сказания и небылицы об оставленной Земле, о своей юности, о таинственных мирах, придуманных Космическим Инкогнито.

При одном взгляде на её светлую косу, на задумчиво-отстранённое, отчасти и бледноватое лицо, Ландыш пронзило как током. Она даже подпрыгнула, забыв о манящей к себе плюшке и о мести Радославу, ради чего и мечтала несколько оплыть, чем окончательно уже сбить градус его вожделения на нулевую отметку. Ей была нужна любовь, а не то, чем временами он её одаривал – своим «хотением».

Это была Ива! Ландыш вдруг подумала, а что случилось бы, встреть её сам Фиолет? Как бы он себя повёл? А сама Ива? Но вопросы были глупы. – А чего вы и хотите от глупышки Ландыш? Спросила она вслух непонятно у кого. Фиолет же никогда не станет посещать столицу после того, как стал самой искомой фигурой для секретных и неясного назначения здешних структур. На посещение Фиолетом любых мест континента Куком был наложен строжайший запрет. Фиолет и бороду свою сбрил давно, поэтому и шанса встречи Ивы и Фиолета не просматривалось ни единого.

Ландыш, чтобы проверить на прочность беспамятство Ивы на события и лица последних двух лет, подтащила свой лёгкий стул к столику Ивы и уселась напротив неё. Будучи очень деликатной и скромной девушкой, Ива без слов подняла синие глаза на Ландыш. Та точно так же впечатала в Иву свой светлый взор, ожидая незаданного вопроса.

– Кажется, я вас помню, – сказала Ива, забыв уже о своей еде. – Ваше необычное платье, золотистые одуванчики и пушинки на нём я помню отлично.

– Да? – удивилась Ландыш с примесью испуга. – Платье моё старое. Но и совсем новое. Как только я его приобрела, так стала раздуваться как бочка для воды. Оно перестало на меня налезать. Я же ждала ребёнка. А тут вдруг нашла его и примерила. Оно оказалось мне впору. Я идеально сохранила все свои прежние параметры фигуры. А это не шутка.

– У вас есть ребёнок? Какая вы счастливая. Думаю, ваш муж изменил к вам своё отношение, – сказала ей Ива.

– Почему вы думаете, что ребёнок это счастье? И почему вы спросили о муже? В каком смысле он должен был изменить ко мне своё отношение? – Ландыш было очевидно, что Ива ничего не помнила. Ни о звездолёте, ни об их встречах там, значит, и о Фиолете она не помнила. Но почему она заговорила о платье? Когда это она его видела? Где?

– Потому что дети это главная и настоящая драгоценность, которой обладает всякий человек. А про мужа вы же сами мне рассказывали в этой же самой столовой, где и обедали. Правда, я плохо помню, сколько времени прошло с того дня.

Ландыш напрягла свою память, когда же это было? – Да, – согласилась она, – я частенько сюда захожу. Тут плюшки уж очень вкусные. И я, знаете ли, пристрастилась к ним. Я такие изысканные вкусности печь не умею, да и не люблю я сама готовить.

– Кто же готовит еду вашему мужу и ребёнку? – поинтересовалась Ива. Раз уж женщина сама начала общение, молчать и невежливо.

– Как получится, – уклончиво ответила Ландыш. – А почему вы спросили о том, что отношение моего мужа ко мне должно было измениться? Что вы имели в виду?

– Вы же сами жаловались, что он холодно к вам относился. Вот я и спросила…

– Я? Рассказывала вам о себе такие интимные подробности? – Ландыш расширила свои светлые глаза, хотя они и без того были очень большие.

– Ну да. Не я же всё придумала. Зачем бы мне? Я вам напомню. Я была тогда больна. Нога была у меня изувечена. И вы ещё кричали мне вслед, чтобы я вернулась. Что возможно вы сможете мне помочь. Вспомнили?

– А теперь? – Ландыш не помнила о той встрече. Из-за своей незначительности она выпала из неё начисто. Вероятно, на тот момент она была перегружена какими-то своими личными переживаниями. Чтобы прощупать ситуацию с беспамятством поглубже, она вкрадчиво спросила, – Вы выздоровели? Ногу вылечили?

– Да, – Ива улыбалась, – моя нога прежняя. Её не только выправили, но и восстановили икроножные мышцы в их надлежащей форме. – И девушка не без гордости продемонстрировала Ландыш свои ровные и мягко загорелые ножки, приподняв подол цветастого платья.

– Ты нарядная, – оценила Ландыш её платьице, подумав одновременно о том, какие же безвкусные девушки здесь живут. Ей не нравились их пёстрые одеяния, их некрасивая обувь, их бестолковые причёски. Вернее, отсутствие таковых. А вот лица у них были красивые и нежные. Что касается мужчин, то наличие бород делало их для Ландыш одинаково-неразличимыми и непривлекательными. Она лишь слегка пожурила себя мысленно за лицемерие, но обижать девушку критической оценкой было бы верхом неуважения и неприязни. А ведь Ива не просто ей нравилась, а сильно нравилась, сильно будоражила её любопытство.

– Скажи, – обратилась она к Иве, – ты не прочь прогуляться со мною по местному городскому парку? Мы бы поговорили с тобою, а то мне очень одиноко. У меня нет тут подруг.

– И у меня их нет, – поделилась Ива. – Рябинка где-то потерялась, как их семья переселилась в «Город Создателя». Вешняя Верба вышла замуж и тоже живёт где-то в огромной столице. И Ручеёк, то есть Светлый Поток где-то затерялся. Никого у меня нет. Берёзка одна осталась, но и она замужем, да и не дружила она со мною никогда.

– Почему же они затерялись? – не поняла её Ландыш, – в каком смысле затерялись? Разве нельзя было обменяться своими данными о проживании перед расставанием?

– Так уж получилось, что мы этого не сделали. Я же очень долго была в лечебном центре. А там… – она примолкла, подбирая объяснения. – Лечение оказалось таким непростым, несколько операций, так что я несколько запамятовала о том времени. Но магиня Сирень мне сказала, что это не страшно. Что главное, я здорова.

– Магиня Сирень? Это-то кто?

– Магиня это магиня. Она главная среди магинь женщина – маг в КСОР. В молодости она служила магиней в Храме Утренней Звезды. А потом перешла в Храм Сияющего Солнышка. А уж потом вошла в Координационный Совет объединённых религий континента. Она и помогла мне устроиться в особый лечебный центр. Но я и этого не помню. Последние два года моей жизни исчезли из меня. Вот как вода вытекает из худого ведра. Пусто. Ничего во мне нет из прошедших двух лет. А всё прочее я помню очень хорошо. Вот и нашу ту первую встречу я помню отлично. Я сразу узнала ваше платье.

– Платье? – переспросила Ландыш, – но в то время, как я приобрела платье, я уж никак не могла тебя видеть. Если это и было, то где-то ещё и когда-то не там… – она запнулась, запуталась точно так же, как запуталась сама Ива в собственном беспамятстве. Поскольку Ландыш вдруг отчётливо вспомнила, что Ива видела её в платье с одуванчиками в пространстве звездолёта, когда они вместе играли с малышкой Виталиной перед тем, как сама Ива была вызвана Куком в мед. Отсек, где и сгинула её память о последних пережитых событиях. Но Ива не поняла её нелепой словесной конструкции «где-то ещё и когда-то не там».

Внезапный подарок судьбы. Новая подруга
Разговаривая, они направились вдоль улиц – запутанных ветвей в сторону городского парка ЦэДэМа – Центрального Древа Мира. Вот так помпезно обзывалась здешняя столица.

– Как-то раз я набрела на одну премиленькую мастерскую, – рассказывала Ландыш, – а там точно такие же премиленькие женщины, тоненькие, маленькие и с золотистым отливом кожи, шили умопомрачительные вещи и вышивали волшебные картинки на них. Я и заказала себе это платьице.

– Но, это же невозможно дорого! – воскликнула Ива. – Выходит, ваш муж – богатый человек? Выходит, он балует вас, если вы можете позволить себе такие платья?

– Выходит, что так, – промямлила Ландыш, плохо разбирающаяся в бытовых тонкостях окружающего мира. Они её попросту не интересовали.

– Значит, вы ему дороги.

– В смысле? Дорого обхожусь или дорога сама по себе?

– Значит, что он любит вас.

Ландыш снисходительно обняла Иву, умиляясь её искренней простоте. – Нет. Он меня не любит. Но есть один человек, который… – Ландыш замолчала.

– Человек? Какой человек, если у вас есть муж? – изумилась Ива.

– Муж это муж. А я говорю о человеке, с которым у меня могли бы быть те самые отношения, которых в моей жизни нет. Он нежен, он бесподобно красив, его сине-фиолетовые глаза обладают способностью передавать мысли без слов, его чувства тонко развиты, хотя умом он, конечно, значительно уступает моему мужу. К тому же он молод, а мой муж человек зрелый. Ты пойми, какой непростой у меня выбор. Ведь у меня родилась дочь. И обращайся ко мне не по формуле вежливости, а как к подруге.

– У него сине-фиолетовые глаза? – переспросила Ива, притормаживая свой разбег, а они шли очень поспешно. Словно бы Ландыш стремилась от кого-то убежать, увлекая за собою и Иву. – Какой удивительный цвет глаз, невозможный какой-то.

– Да. Именно невозможный. Но факт есть факт. Я вначале подумала вот что. А не носит ли он контактные цветные линзы? Так иные делают… – и она замолчала, поймав себя за язык. Она слишком уж увлеклась, забыв о том, где она и кто рядом с ней.

– Я никогда о таком не слышала, – призналась Ива. – Но маг из ближайшего к нашему бывшему дому Храма Ночной Звезды мне рассказывал о том, что высшие уровни нашего общества обладают многими секретами, недоступными простым людям.

– Ты общаешься с магами? Так вот запросто?

– Так получилось, что Капа стал магом Храма Ночной Звезды совсем недавно. Магам нельзя брать себе жену, но Капа был возлюбленным моей подруги Вешней Вербы. Тайным возлюбленным. Вешнюю Вербу презирали все, кто о том знал. Я всегда её жалела. Она была очень красивой, очень стройной и высокой. А от переживаний она исхудала, но уже не могла отказаться от своей любви к Капе. Конечно, он был очень не сдержан, что так поступил. Но в то время он ещё не был магом, а только претендентом на этот титул. Будь он истинным магом, такого бы не произошло. А Вешняя Верба не умела думать, как и всякая девушка, когда она влюблена.

– Ты очень разумно рассуждаешь, – похвалила её Ландыш. Она изучала лицо Ивы. Оно было тонкой лепки, несомненно, одухотворено её внутренним светом, её добротой и искренностью. Ландыш подумала о том, что в чём-то главном они с Ивой похожи. Она всегда хотела иметь такую подругу. – Ты обязательно должна будешь навещать меня в моём доме. У тебя же есть записная книжечка? Запиши мой адрес. Как только захочешь, можешь сесть на скоростную дорогу и прибыть ко мне в гости.

– Хорошо, – Ива, радуясь новой подруге, записала адрес их дома в пригороде. Ландыш шла очень уверенно, и Ива, также уверенная, что новая подруга знает маршрут, шла за нею. Внезапно они очутились в узкой и неприглядно-оформленной улочке. Ландыш зажала свой носик, – Что это за вонь? – воскликнула она.

– Да это же улица для отхожих мест, – объяснила Ива. – Ты так уверенно сюда шла, что я подумала, что тебе так необходимо…

– Да ты с ума сошла! Чтобы я вошла хоть в одну из этих жутких лачуг! Да я лучше буду терпеть хоть целые сутки, а то и сяду под первым попавшимся деревом у всех на виду, чем тут… – Она потащила Иву назад, поняв, что они заблудились.

– В таком случае тебя подвергнут административному наказанию смотрители за общественным порядком, – напомнила Ива о том, о чём и знать не знала Ландыш.

– И что будет?

– Как что? Тебя заставят начисто вымыть сразу несколько отхожих мест, чтобы было неповадно справлять нужду в неположенном месте. Это же столица, а не вольное поле, не глухой лес, где нет людей.

– Фу! – ужаснулась Ландыш, закрывая уже и лицо двумя ладонями. – Какая же дикость!

Поверху первых и смрадных этажей явно располагались этажи жилые. – Кто там может жить? – поразилась Ландыш, увидев, как в одно из окон высунулось чьё-то невнятное лицо. Наверное, женское, так как бороды не было.

– Ты как с неба свалилась, – отозвалась Ива, не понимая, что сказала истинную правду. – Тут живут городские уборщики.

– Да кто же сам добровольно выбирает такую работу? Да как же тут жить, дышать! – продолжала изумляться Ландыш.

– Как кто? Те, у кого нет выбора. Или стать бродягой за тот или иной проступок против общества, или же войти в систему самых низших категорий работающих. Но ведь это не навсегда. Если они заслужат честным трудом себе прощение, то им возвращают почётное звание свободного гражданина. Возвращают прежний и утраченный номер к имени.

– А теперь-то какой у них номер?

Ива вглядывалась в лицо Ландыш, пытаясь понять, не разыгрывает ли она её. Нет. Ландыш была серьёзна. Как-то смутно пробивалась мысль из того самого тумана, что накрыл два года её жизни, что кто-то уже спрашивал её о таких очевидных для всех вещах. Что кто-то точно также при серьёзном и умном лице ничего не понимал в том, что его окружало. Но кто?

– У них укороченный номер. Неполноценный.

– А! – Ландыш решила заретушировать свой промах. – Ты понимаешь, я же всегда жила несколько обособленно от большинства. Да и жили мы далеко от столицы. Мы тут всего два года как поселились.

Наконец они выбрались на приличную и даже озеленённую улицу. Вымощенная гладкими плитами, прямая как стрела дорога вела в сторону центра, возле которого и был разбит городской парк.

– В столице много странных людей, – сказала Ива. – На то она и Древо Мира, чтобы сюда стекались люди со всего континента. Континент большой. Я тоже нигде не была, кроме как в «Городе Создателя», да в столице. Мой родной городок расположен также в пригороде. Наверное, я тоже в отдалённом месте вела бы себя также странно.

– Ты пригласишь меня к себе в гости в «Город Создателя»? Я никогда там не была. Ни в одном из них.

– Но это же невозможно, – ответила Ива. – Только те, кто там живёт и работает, могут туда попадать. Прочим нельзя.

– Даже гостям?

– Никому. Даже родным, если они не попали в число жителей.

– Чего же там и хорошего в таком случае?

– А я и не говорю, что там хорошо. Там красиво, но там скучно. Там никто не общается друг с другом.

– Почему?

Ива не знала ответа на этот вопрос. – Я тоже спрашивала об этом своего отца. Но он не знал.

– А у меня никогда не было отца, – сказала Ландыш. – Мой муж мне и за отца и за мужа. Твой отец добрый?

– Очень добрый. Где же твой отец? Он умер?

– Понятия не имею. Моя мама просто решила на старости лет заиметь себе ещё одну дочку. Она нашла себе молодого и здорового красавчика и понесла от него. Вот и вся романтическая история их любви. Она не была молодой, когда я родилась.

– То есть, у тебя и мамы нет? – посочувствовала Ива.

– Почему нет? Она есть. Но живёт очень далеко отсюда.

– Ты навещаешь её?

– Нет. Это очень далеко. Я же тебе говорю.

Ива не поняла Ландыш. Если всюду есть скоростные дороги, то что означает «далеко»? Но подумав, решила, что Ландыш не хочет посвящать её в сложности взаимоотношений с матерью.

– Ты увидишь мою дочку. Она такая чудесная! Совсем скоро мой муж привезёт её домой. Сейчас она у наших хороших знакомых живёт. Можно даже сказать, что у родных людей.

– Ты позволишь мне с нею поиграть? Поносить её на ручках? Я очень люблю маленьких детей. Когда родился мой братишка, я уже была большой. Я носила его на руках, меняла ему штанишки, кормила его кашей. Но когда он подрос, его убило упавшим деревом во время страшной бури… – У Ивы затряслись губы, она неожиданно заплакала. Ландыш, пряча ответные слёзы сочувствия, обняла её.

Какое-то время они шли молча. И вот впереди показались своды старого парка. Огромные деревья ровными рядами уходили в зелёные, мерцающие проблесками света, коридоры аллей. Дышалось легко, они убыстрили шаги. К удивлению Ландыш, бывшей тут впервые, в парке не стояло ни единой скамейки для отдыха. Тут только прохаживались, даже не залезая вглубь самого парка. Так уж было принято. Она не стала расспрашивать Иву о том, отчего это не предусмотрено ни одной скамьи для отдыха, понимая, что опять вызовет удивление нелепым вопросом. Нет, потому что так принято повсюду. Тут гуляют, а сидят дома. Ландыш подумала о том, что и в самой столице уличных сидений не было нигде. Исключением были только территории возле скоростных дорог, где люди ожидали общественные машины нужного им маршрута следования. Ландыш потянула Иву за деревья. Они оказались в безлюдной гуще парка. Под ногами росла дикая и густая трава. С чувством блаженства Ландыш плюхнулась на траву. Ива последовала за нею. Было несколько мокро, но здорово!

– Моя мама всегда говорила мне, что только через страдания человеческая душа рождает из себя тот илииной талант. Ты много страдала, хотя ты совсем молодая. Поэтому у тебя такие глаза. Глаза глубокого и талантливого человека. А я, знаешь, не страдала никогда. Поэтому я бездарная. Моя душа так и не родила из себя никакого таланта.

– Как же не страдала? Ты же родила дочь. Роды – страшная мука. Так говорят все, кто через них прошёл. А некоторые женщины умирают.

– Разве? – искренне изумилась Ландыш, – роды – мука? Я нисколько не страдала. И как видишь, я не умерла.

– Так не бывает. Без мук дети не появляются на свет ни у кого, – возразила Ива, всматриваясь в беспечное и очень красивое лицо неожиданной подруги. Может быть, она несколько не в себе? Она придумала, что у неё есть ребёнок, а на самом деле никого у неё нет. Она вспомнила, что именно так подумала о Ландыш и в тот день, когда они вместе ели и разговаривали просто потому, что Ландыш и тогда начала разговор первая, а молчать означало обидеть её.

– Скажем так, я забыла о том, как я рожала. Тебя устраивает такое объяснение?

– Да. Именно так говорят многие женщины. О боли не остаётся памяти. Это хитрая уловка природы. Она погружает женщину в последующее беспамятство, иначе никто бы уже не хотел рожать детей. Все смертельно боялись бы этого. А так, смотришь, некоторые рожают каждый год или два. Вот мать моей подруги Вешней Вербы рожала постоянно. Я даже затрудняюсь сказать, сколько у неё детей. Вешняя Верба была у неё как дополнительная мать. Она вечно работала и стирала. Деньги за работу мать и отец у неё отнимали, и Вешняя Верба всегда ходила в старье или в тех платьях, что отдавали ей подруги. Но она настолько красива, что если бы ты увидела её, ты бы согласилась со мною. Таких девушек не часто встретишь и в ЦэДэМе. Мужчины и парни просто раскрывали рты, видя её впервые. Поэтому стоит ли удивляться тому, что недолжная любовь с Капой была единственной её радостью и отвлечением от такой вот жизни.

– Никогда не видела твою подругу, но отчего-то думаю, что тот совратитель Капа влюблён в тебя, а не в ту весеннюю Вербу. Так бывает. Девушка может сильно соблазнять, но не внушать подлинной любви. Ты уникальна. И всякий, у кого есть хотя бы и приближённое понимание того, что есть истинная красота человека, не пройдёт мимо тебя равнодушно. А маги, как я понимаю, люди развитые.

– Ещё чего! – возмутилась Ива, а всё же заметно зарделась бледными щеками. – Нужен мне этот Капа – Кипарис. Его теперь так зовут. Имя, данное ему матерью. А его мать – магиня Сирень. Она в молодости совершила проступок, родила сына. Но её родители были очень влиятельными. Они сумели её уберечь от наказания. Сирень так и осталась магиней. Но ребёнка подкинули старому магу Вязу. Он и воспитал Капу. Капа не хочет имени Кипарис. Я думаю от того, что не может простить свою мать. Не потому, что так праведен сам, а за своё сиротское детство.

– Ты так много о нём рассказываешь, что можно подумать, он тебе нравится.

– Нет! Не нравится нисколько. И не может. Он не тот, кто совпадает со мною в чём-то очень главном. Я не умею дать этому определения, но я чувствую. Он какой-то плотоядный. Не в том смысле, что он есть людей, а в том, что для него всё зримо проявленное и воплощенное в осязаемую форму более значимо, чем то, что скрыто в глубинах человеческой души. Ему важно пощупать, попробовать, присвоить. Он любит роскошь, любит женщин, любит деньги и власть над другими. Капа он или Кипарис – он не мой. К тому же он – маг. Маги не могут быть мужьями.

– Ты мечтаешь о любви? – спросила Ландыш, растянувшись на спине и жмурясь в синее небо. Густые кроны давали тень, но там, где лучи солнышка пробивались через растительные ажурные завесы к земле, они были ярки и горячи. Ива любовалась на её платье, на одуванчики, похожие на живые соцветия. Трогала мягкие пушинки, не собирающиеся разлетаться, поскольку были чудесным способом закреплены на платье. Вот будто опять пришла весна. Или же юная магиня из Храма Утренней Звезды пришла понежиться на травке, очаровывая всякого своей красотой и нарядом.

– Я не умею рассказывать о таком. О сокровенном. Я чувствую, что любовь живёт в моей душе как давно уже проснувшаяся, но отчего-то нет того, кому она и предназначена. Когда-нибудь я расскажу тебе о своих очень странных видениях, посетивших меня в Храме Ночной Звезды во время ритуала встречи с предками. Ты навещаешь ближайшие Храмы Ночной Звезды, когда бывают дни встречи с предками?

Ландыш молчала. Она кусала какую-то метёлочку, улетев своей душой в небесную высь, как показалось Иве. Поэтому она не стала переспрашивать, решив, что Ландыш думает о своём и очень важном.

– Я не буду тебе лгать, Ива. Я никогда не хожу в Храмы ни вечерних, ни утренних звёзд. Я не верю в Создателя. То есть верю, но Он для меня немного не такой, каким его описывают маги из Храмов. Ты удивлена? Расстроена, что я такая?

– Нет. Многие люди перестали верить магам. Не посещают Храмов.

– И всё же я не понимаю, как люди могут жить в том смраде, где мы недавно были? Не лучше ли быть вольным бродягой? Ведь насколько я понимаю, это не намного и хуже, чем быть обычным горожанином? Или селянином? Работы полно всюду. Транспорт бесплатный. Еда дешёвая и качественная для всех. Зачем те люди живут в таких мрачных и вонючих лабиринтах? Ужасно!– Ландыш никак не могла избавиться от впечатления, покоробившего её нежное существо на той улице нечистот.

– Многие и выбирают участь бродяг, – вздохнула Ива, прислушиваясь к себе с тем же странным непониманием того, почему участь бродяг настолько ей близка? Вызывает сочувствие, вызывает понимание того, что они люди как и все. Но прежде, и это она тоже помнила, так не было. Она брезговала бродягами, одновременно жалея их как неполноценных существ, как брезгуют бродячими собаками, даже кормя и жалея их. Редко кому придёт в голову поселить их в своём доме и даже пустить во двор. Так уж было заведено, что ни внешность, ни качества личного свойства бродячих людей не меняли к ним отношения как к существам ущербным, грязным изгоям. Почему же теперь она так не считала? Какой случай, какое происшествие из ряда вон было тому причиной?

– Ты тоже считаешь, что они люди как и все прочие? А некоторые и лучше бывают, – робко спросила Ива у Ландыш.

– Но это же очевидные вещи! Социальное расслоение, конечно, не может не влиять на взаимоотношения людей, не может не калечить их психику, не перекосить всё наличное мировоззрение в целом. Вот как если бы людей заставляли носить очки с кривыми искажающими стёклами. Только эти очки нахлобучены на их мозги.

– Я не всё понимаю из твоих речей, но я тоже так думаю.

– Потому что ты умная, – резюмировала Ландыш.

– У меня никогда не было такой необычной встречи, – призналась Ива. – Такое чувство, что я давно тебя знаю. Знаю, что ты очень хорошая. И как хорошо, что у меня есть некоторое свободное время до начала моих занятий в универсальной школе. Мой отец Ясень определил меня туда. Я буду какое-то время изучать общие дисциплины, а потом, когда определюсь со своим предпочтением, то выберу себе и профессию.

– Значит, ты сможешь приехать ко мне в гости совсем скоро? – обрадовалась Ландыш. – Ведь я же не в «Городе Создателя» живу, и у меня ты сможешь пожить хотя бы несколько дней. Чего тебе скучать в одиночестве, пока не начались твои занятия в школе.

– Конечно, я к тебе приеду. Я так рада, Ландыш, что мне будет теперь к кому ездить в гости. Будет с кем дружить. Тебе не будет со мною скучно. Вот увидишь.

– А мне и не скучно с тобой. Стала бы я набиваться в подруги не знамо к кому. Я же интуитивная. Я сразу поняла, что ты мне пара. Сапог – сапогу, не разлей вода, – и она засмеялась, озадачив Иву нелепой фразой. Ива погладила Ландыш по подолу её красивого, радостного для зрения платья. – У меня такое чувство, что ты мне как родная. Но почему? Ведь я тебя совсем не знаю. А отчего-то мне кажется, что даже твоего мужа я хорошо знаю в лицо. Я будто его помню. Но имя у него было какое-то другое, и бороды не было…

– Что? – Ландыш таращила глаза, как делала всегда в минуты изумления. – Каким образом и где ты могла его видеть? Ведь даже в медицинском отсеке звездолёта его ни разу рядом с тобою не было… – Ландыш в ужасе закрыла свои губы ладонями, но фраза выскочила. Обратно не запихаешь. Ива смотрела в небо, как будто разглядывала белые миражи в облаках.

– Ты знаешь про Фиолета и его звездолёт «Пересвет»? – спросила она тихо. – Я теперь всё поняла.

– Что ты поняла? – спросила Ландыш, не зная, как выкручиваться из созданной её неумеренной болтовнёй ситуации.

– Я поняла, что ты из тех самых небесных странников, которых разыскивал Фиолет. Он же говорил мне, что нашёл своих, из той самой звёздной расы, откуда он родом. Они зачем-то сюда прилетели. Я помню медицинский отсек «Пересвета», где он осматривал мою ногу, пытаясь мне помочь. Но он не смог. Мне помогла Сирень.

– Опять эта Сирень! – с досадой вскрикнула Ландыш, сердясь на то, что какая-то самозванка присвоила себе заслугу по исцелению девушки. Но объяснять Иве было нельзя. Она и так частично вышла из той амнезии, искусственно созданной Куком, которой были заморожены последние события её жизни. А вот Фиолета она вспомнила. И его «Пересвет»? Почему? И стоит ли о том говорить Радославу, Куку, Вике? Ландыш решила ни о чём им не говорить. Пусть всё будет, как оно и есть. Она долго обдумывала невозможное прозрение Ивы о другом имени её мужа, когда у него не было бороды. Что происходило в голове странной девушки? Что такое сотворил с нею Кук?

Встреча на опушке. Светлый Поток
Простившись с Ландыш, к своему удивлению Ива села совсем не в ту машину с нужным номером, что и направлялась в «Город Создателя», в котором она жила. Она села в ту, что направлялась в тот самый пригород, где она прежде и жила. Зачем? Она хотела пройтись по знакомым местам, по окраине леса, расположенного рядом с их бывшим и покинутым домом. И сам дом тянул к себе. «Переночую там», – решила она, – «что страшного может со мною случиться, если я отдохну в родном старом доме»?

К тому же у неё и ключ с собою, а в доме хорошие внутренние запоры. Надо сказать, что очень часто оставленные дома использовались самими же их прежними жителями, если им посчастливилось оказаться в том из «Городов Создателя», что возник недалеко от прежнего места обитания. В свои выходные дни они прибывали к заброшенным родным очагам, чтобы не только повозиться в оставленных садах, но и пообщаться с прежними соседями, погрузиться в былое, но прошлое, а потому и иллюзорное единение. Да и старики, у кого они оставались, жили на старых местах. Конечно, такая потребность возникала, как правило, у людей средних лет, а вот у молодёжи она быстро исчезала. Их уже не тянули к себе архаичные традиции, жалкие маленькие домики, былые праздники, весёлые сборища у лесных опушек. А вот отец Ивы Ясень не хотел бередить себе сердце, не посещал родных мест, да и мать Ракита к тому не стремилась.

Был светлый ранний вечер. На опушке леса у бревна кто-то сидел. Красивый молодой человек с пепельно-русыми волосами и очень короткой пушистой бородкой. Он не был ею узнан, но Ива сразу почувствовала, что он не просто её знакомый, а почти ей родной.

– Здравствуй, – сказала она.

–Здравствуй, Ива, – ответил он. Мужественный голос также не был ей знаком. Она села рядом с ним на гигантское бревно. Оглядев его, она вдруг спросила, причём, вопрос выскочил сам собою, как бы и не испрашивая санкции на выход наружу. – Где же твои серебряные ботинки?

– Какие ботинки? – Синие яркие и радостные глаза парня расширило изумление, – Да разве ж кто носит обувь из серебра? Ты о чём, Ива?

– Ну да, – произнесла она, – я просто вспомнила свой сон, где ты был в серебряных ботинках.

– Ты видела меня во сне? – всё так же радостно изумлялся он.

– Да. Сейчас я отчётливо понимаю, что это был ты. Я только боюсь назвать тебя по имени.

– Светлый Поток. Только не называй меня прежним Ручейком. Имя детское, смешное и давнее. Вот видишь, так случилось, что я не смог прибыть к Храму Ночной Звезды, когда была ночь встречи с предками. И тебе пришлось самой выпить противный напиток. Мне о том маг Капа рассказал. Я только что у него был. – Он робко прикоснулся к её руке. Она смотрела на его нежную, но уже мужскую руку. На прежнего Ручейка он похож не был. А на того, кто пришёл в её видения, был! Только странное имя фантома ускользало из её памяти. И к чему оно было, если у него есть самое настоящее реальное имя. И сам он подлинный.

– Ты не хочешь прогуляться по лесу? – спросила она у Светлого Потока. – Пока не стемнело окончательно?

– Хочу, – ответил он. Они встали и направились в глубину леса. Он рассказывал ей о себе, как он учится, где живёт в ЦэДэМе, и что после того, как он определится со своей профессией, когда найдёт себе жену и будущую мать их совместных детей, его направят в один из «Городов Создателя». Бесхитростный рассказ казался ему невероятно важным, и ей тоже нужным. Она крепко сжимала его руку, когда они переходили через мелкую речку по свежо-ошкуренному мостику. Прежнее упавшее дерево, отчасти и полусгнившее, так и лежало неподалёку, перекинутое через лесной поток, но кто-то уже сделал крепкий мостик и установил его рядом. Тёмная рубашка Светлого Потока напомнила и по цвету, и по рисунку рубашку её отца, которую Ива отлично помнила. Она взялась за его манжету на правой руке и увидела, что та прожжена. И без всякого удивления, потому что она знала, что так и должно быть, она спросила у него, – Ты топил печку? Прожёг углём?

– Да, – улыбался Светлый Поток, – испортил новую рубашку. Но дома было так сыро, так затхло, что я подумал, ночью будет неуютно спать. А ты не испугаешься спать одна в своём старом доме? Оставайся у меня. У нас же несколько комнат. Я тебе не стану помехой. Я буду охранять твой сон.

Повторение пройденного, но с заменой действующих лиц
Перейдя речку, на просеке они столкнулись с Капой. И опять Ива не удивилась. Так и должно было быть. За тем исключением, что Капа не прежний нагловатый помощник мага, а строгий и отчего-то грустный маг Кипарис.

– Гуляете? – спросил он, ничуть не удивившись встрече. – Тянет в родные места? – Оглядев Светлого Потока с макушки до ботинок, не серебряных, он особенно долго рассматривал его юношескую бородку. – Вырос, возмужал. Даже и не подозревал, что возможно так быстро выстреливать кверху.

– Кажется, вы мне всё это уже говорили совсем недавно, как я пил чай у вас в беседке старого Вяза. Вы о том забыли? Конечно, вы человек занятый, загруженный своими глубокими мыслями, сложными делами… – от неловкости за ложь мага Светлый Поток еле сдерживал улыбку и несколько крепче сжимал ладошку Ивы. Он не понимал, к чему маг разыграл свой спектакль, будто увидел его только что.

Капу ничуть не смутило его разоблачение, – Да, действительно, я как-то перепутал тебя с другим твоим сверстником. Они часто ко мне заходят, чтобы почтить Храм Ночной Звезды, вспомнить о традициях предков, о маге Вязе. – Капа всячески умалял хоть какую значимость мальчишки рядом с Ивой. Таких даже и в лицо помнить не стоит ему, человеку особому, магу. Он снисходительно потрепал парня по плечу, – Только мышечную массу тебе надо несколько увеличить. Тощеватый ты несколько. Займись физическим трудом на досуге. И приработок будет, и польза телу. Я, например, работаю как вол. А служба в Храме для меня всего лишь редкий день отдыха. Иначе, как бы я мог иметь такую отличную телесную форму? – похвастался он.

Светлый Поток, не без уважения, но и без тени заискивания или приниженности, ответил, – Да, достойный маг, у вас великолепная мускулатура. Каждому хотелось бы таковую. Последую вашему совету.

– И по виду, и по поведению, как достойно ты смотришься, – отметил Капа, – настоящий уже жених. И девушку-то какую себе приглядел. Самую лучшую со всей округи, с учётом её прежней многолюдности. Да и в столице не примечал я таковых-то уж очень часто. – С этими словами Капа неожиданно сильно пихнул парня в сторону от узкой дорожки. Тот не удержал равновесия и упал в заросли леса. Ива вскрикнула от испуга.

– Давай, защищай свою возможную невесту! Она не может достаться тебе задаром! – крикнул ему Капа. Он не давал Иве возможности помочь встать Светлому Потоку на ноги, оттеснял её, – Пусть сам встаёт! Пусть докажет свою способность защитить свою удачу. По плечу ли она ему?

Светлый Поток встал на ноги. Он был растерян. Он не понимал, чего надо тому, кто недавно был достойным важным магом, а вдруг обернулся злобным бродягой по своим замашкам.

– Ударь его! – крикнула Ива. – Дай сдачи, иначе он не отстанет! – Она-то ничуть не удивилась метаморфозе. Она до конца так и не поверила в преображение неуравновешенного непредсказуемого Капы в благожелательного выдержанного Кипариса.

Светлый Поток по своему росту был почти такой же, как и Капа, но в развитости он ему сильно уступал. Однако, он бросился на обидчика так яростно, что они оба упали в лесную подстилку и слились в один рычащий, вращающийся и тёмный клубок. В лесу в отличие от опушки сгущалась темень. Трудно сказать, в какой степени распоясавшийся маг играл с молодым парнем – вчерашним подростком, а в какой ревновал Иву истово и люто. Она третьей включилась в неразбериху под своими ногами, углядела более тёмную и бородатую голову Капы и вцепилась в его волосы. Капа разжал свои железные тиски и отпустил Светлого Потока. Тот всё же успел стукнуть мага кулаком в скулу.

– По лицу не бьют! – заорал Капа. – Если ты настоящий боец, а не бродяга! – Он встал и продолжал ругаться. – К чему в лицо суёшь свои недоразвитые кулачки? А если бы я тебя двинул по лицу? Нос бы своротил набок! – Он с треском рванул подол своей рубашки, оторвал клочок и приложил к разбитой скуле. – Сволочь! Ходи теперь из-за такого сосунка с чёрно-фиолетовой отметиной под глазом! А мне к высоко статусным людям надо завтра ехать на встречу. Что скажу, как предстану перед ними с такой перекошенной образиной вместо лица?

– Сам и напоролся! – ответил Светлый Поток. Он тяжело дышал, и Ива разглядела, что у него из носа течёт кровь. Она достала салфетку из сумочки и протянула Светлому Потоку. Он прижал её к носу.

– «Не бей по лицу», а сам чего бил по лицу? – возмущалась Ива и толкала Капу прочь. Тот покорно поддался, отодвинулся в сторону. Подошёл к пологому берегу лесной речки, присел и стал макать свой лоскут в холодную воду, прикладывая его к скуле.

– Я не тронул его лица. Он сам стукнулся о корень дерева, когда падал. Ничего с ним не случится. А должен учиться самообороне. Кабы не я это был, а подлинные бродяги? Я его только прощупал на годность для такой девушки как ты. В лес попёрлись затемно, а защищать девушку не умеет!

– Если бы ты был бродягой, я бы не стал расслабляться с чужаком ради приятных разговоров, как с тобою, – ответил Светлый Поток. – Твой удар был подлым.

– Какой удар не подлый? Всякий, когда его не ожидаешь. Знал бы ты, как меня огрел один подонок. Меня же чуть в океане не утопили за чужое воровство. Да спасли меня силы небесные… – он замолчал.

Ива подошла к Капе. Река была светлее окружающего леса. Она издавала свою стеклянно-нежную неуловимо-текучую мелодию. – Капа, тебе не кажется, что такое уже было? Драка, вечерний лес, речка…

– Ничего мне не кажется. Синяк будет не кажущимся, а самым настоящим.

– Прости, – к ним подошёл Светлый Поток. – Ты же первый толкнул, уж не знаю, как к тебе обращаться, достойный маг или просто Капа? Я даже не успел на тебя разозлиться. А то я и не так тебя бы двинул. Я всегда умел драться. И никогда не был трусом. Ива знает.

– Ива знает, да ты не знаешь, что я мог бы тебя убить одним ударом, будь драка настоящей. Я всего лишь тебя проверял на стойкость, случись какое нападение. Ты же с девушкой в лесу находишься, а тут защитить некому.

– Не бурчи! Получил за дело, – ответила Ива Капе. – Ты тоже нос ему разбил. Хорошо ещё, что не сильно, – она бережно ощупала нос Светлого Потока. – Какой же ты молодец, Ручеёк. Настоящий боец!

– Я – Светлый Поток.

– Дали же родители тебе имечко, – ворчал Капа. – В честь реки. Ты плавать-то хоть умеешь?

– Ещё бы! Я даже переплывал её однажды. А большинство и до середины не дотягивают.

– И то ладно, – Капа встал, кряхтя от не осевшей злости, от обиды за надувшийся синяк. – Пошли, что ли? Ива, ты где будешь ночевать? Оставайся в гостинице при Храме. Там места полно. А тебя, Ручеёк, ставший большой рекой, не зову. Иди в свой старый дом – развалюху, там и спи.

– Хорошо, – согласилась Ива. Идти в свой опустелый дом ей не хотелось, а уходить ночевать к Светлому Потоку, да притом на глазах у раздосадованного мага, было уже невозможно. – Завтра утром, Светлый Поток, ты за мною зайдёшь, и мы вместе поедем в ЦэДэМ и погуляем там. Перед тем, как я отправлюсь домой. Хорошо?

– Хорошо, – отозвался Светлый Поток с покорной интонацией прежнего Ручейка.

Терзания Капы
– Не переживай! – подбодрил его Капа, нарушивший идиллию их прогулки и уже в этом нашедший себе утешение. – Знатно мы с тобою повозились. Ты сильный, парень! Тебя так запросто не одолеешь. А как выучишься приёмам настоящей борьбы, так и свора бродяг тебя не устрашит. – Он ему льстил. В действительности, если бы он захотел, он убил бы юного дурачка и парой ударов. Капа владел такими опасными приёмами, но доброта душевная, как он считал, мешали всегда ему их применить на практике. Так было с Фиолетом в тот незабываемый вечер в лесу, о чём не помнила Ива, заколдованная пришельцами. Так было и с Барвинком, когда тот напал на него в доме Сирени. Капа никогда не терял хладнокровия даже в минуты гнева, соображая, что за возможное лишение кого-то жизни, пусть и в драке, может последовать неотменяемая кара. Он встал на берегу лесного мелкого потока, думая, что Светлому Потоку больше пристало бы имя именно Ручейка, пусть светлого и пригожего, но ничтожного. Но тому дали гордое наименование обильной и полноводной реки. А ему, Капе, дали имя древесного уродливого паразита. А потом предоставили нелепое имя, неизвестного тут никому, дерева. Ни то, ни другое имя его не устраивало. Но каков был выбор? Как между двумя девушками Вешней Вербой и Ивой. Одна была когда-то своя каждой частичкой своего тела и всей душой целиком, другая никогда ему не принадлежала. Одна стала женой тупого телохранителя Кизила, вся им захватана и заслюнявлена, растолстевшая и апатичная, и Капе навсегда уже не нужная. Другая так и осталась желаемой, но неподвластной, и повторно уже схвачена другим, её пожелавшим. Только все устремления и желания мага были несколько стреножены его же рассудком, пониманием, что девушка Ива не может стать его женой. А тайной любовницей, как Вишенка, она не будет ничьей. Так было и тогда, в день её встречи с небесным оборотнем, так и сейчас в день её встречи со старым новым другом – Ручейком – Светлым Потоком. Капа представил, как худенький и длинненький мальчик Ручеёк спит на полу Храма Ночной Звезды, опившись напитком, удвоенным за счёт порции Ивы, и как старый Вяз недоумевает, что с мальчишкой такое? А Капа, всё знавший о проделках молодняка, никогда Вязу ни о чём не рассказал. Капе самому нравилось наблюдать из-за приотворённой двери придела Храма за хитрой прекрасной девушкой, как она изображает спектакль ухода в мир предков, оставаясь тут. На те мгновения он и она были, как бы, наедине друг с другом в целом Храме, поскольку души остальных людей покидали его пространство…

Он засмеялся, замотал головой, отгоняя ненужные воспоминания. Как-нибудь, когда-нибудь, где-нибудь, а он прикоснётся к тайне её души, а уж остальное, что к душе прилагается, придёт само собой. Светлый Поток с нею не навек. Его взрослая жизнь только начинается. Неизвестно, что может с ними со всеми приключится на непредсказуемых дорогах Судьбы. Как ни тщатся маги владеть предсказанием о течении всякой жизни, такого не происходит. Судьба живёт в многомерном пространстве, у неё множество глаз, а люди для неё, как фигурки, нарисованные на листе бумаги. Захочет, зачеркнёт, захочет, продлит линию их движения, захочет, изломает её или создаст петлю-каракулю. Ива, раз она так плотно прицепилась к его двух именной душе Капы – Кипариса, рано или поздно войдёт в его жизнь как его женщина, подобной которой у него нет. Но вдруг? Философия магов, посвящённых Ночным Звездам, обучила его терпению и умению смотреть сверху на все временные процессы. Семена воспитательных трудов старого Вяза, посеянные даже на скудную душевную почву приёмыша, дали свои всходы, пусть и не обильные, не колосистые, как хотел Вяз, а вполне себе годные.

Капа пошёл позади Ивы и Светлого Потока, а они так и не разомкнули своих рук. Они воспринимали его на данный момент, как шаловливые дети ворчливого и старшего родича, загоняющего их домой, когда пора поздняя, а дети загулялись. Они просто не могли отогнать его в силу его уважаемой должности мага Храма Ночной Звезды. В то время как сам маг устроил драку, напал первым, а теперь шёл с синяком под глазом и в рваной рубашке. Да и не хотелось Иве оставаться на ночь в своём заброшенном стылом доме, а идти в дом Светлого Потока на глазах Капы невозможно. Он мог подумать о ней и о Светлом Потоке совсем не то, что соответствовало бы правде. Он всех мерил своею мерой изрядно подпорченного гуляки, пока он мог под старым и обширным крылом безупречного Вяза жить так, как он и хотел. А жалостливый Вяз, не поднявший на него руки и в его сиротском детстве, уже не мог сделать того, когда Капа вырос. Он мог только тяжко вздыхать за своей перегородкой, да деликатно давать красотке Вешней Вербе своё понимание её будущности, если она не оставит неправильно выбранного любовника.

Хотя и с опозданием, а Вешняя Верба, видимо, опомнилась, если нашла в себе силы выйти замуж за другого. Об этом Ива насмешливо и намекала Капе, сердясь на него, вторгшегося в их милое уединение с повзрослевшим Светлым Потоком. За пределами леса заметно посветлело. Поля казались тёмно-сиреневыми, а река светлыми своими очертаниями напоминала волшебную дорогу, ведущую в волшебные миры, а они где-то есть, что не вызывало у Ивы и сомнения. Но попасть в них было затруднительно. Карт волшебной местности не имелось, как и самих маршрутов туда не ведал никто. Она встала как вкопанная, увидев сияние над зубцами леса. Всего лишь остаточное свечение закатившегося солнышка, но ей померещилось, что там, в лесу, на круглой поляне так и стоит тот самый загадочный живой дом по имени «Пересвет» и посылает ей своё слабое световое приветствие.

– Светлый Поток, – Ива сжала руку своего спутника ещё крепче, – ты помнишь об этом? Как мы с тобою туда ходили? На круглую поляну к «Пересвету»? А потом… С ним случилось что-то непоправимое. И теперь мы будем вынуждены жить с тобою, как живут и все прочие люди вокруг нас.

Светлый Поток ничего не понимал, но немного знавший о пережитом Ивой в течение тех двух лет, что они не виделись, – о её трудном и долгом исцелении ему накануне и рассказал маг Кипарис, – он сделал вид, что всё нормально. О Фиолете Светлый Поток не знал ничего. А Капа изменился в лице. Его глаза страдальчески сверкнули, что при заплывающем глазе, очерченным багровым контуром назревающего синяка, выглядело особенно мрачно. Он шёл позади ново возникшей парочки.

– Вот она женская преданность, вот оно доказательство, что никакой пожизненной верности, как и самой любви, не существует, – говорил он сам себе. Не веря в то, что самая продвинутая магия способна запечатать наглухо любовь подлинную, если бы она была. Он считал своего, упавшего к нему с неба, отца за мага, и он убедился на примере Ивы, что никакой такой любви небесной не существует. Вон как она схватила за руку вчерашнего сопливого Ручейка, вон как рада, что нашла хоть кого, лишь бы не куковать в одиночестве. А если бы была любовь, то даже при насильственном забвении, куда погрузили душу Ивы небесные оборотни, как рассказывала ему мать Сирень, не смогла бы душа, познавшая свою подлинную глубину, полюбить уже никого. Душа бы страдала, ничего не понимала, мыкалась в своём одиночестве, но полюбить она бы уже не смогла. А он, Капа, единственно посвящённый в тайну Ивы, кроме Сирени, понятно, лелеял бы её душу, берёг, оберегал от любого грубого прикосновения её уснувшие раны.

Тут Капа одёрнул сам себя, с чего он взял, что прогулка с другом детства есть завязь чего-то серьёзного? И каким образом он, маг, сможет приблизить к себе не то что Иву, а любую женщину? Теперь ему остались только тайные, и от того подлые, вылазки в столицу к любительницам заработать себе на лёгкую жизнь своим передком. Пока он сам не сумеет обуздать животное в себе. Или не постареет естественным образом.

Дошли до дома Светлого Потока. Он вежливо попрощался с магом, пожал руку Иве и спросил, – Может, я провожу тебя до самой двери гостиницы?

– Иди уж! – властно прикрикнул маг, – никто её и пальцем не тронет.

Светлый Поток потоптался какое-то время на месте, пока Ива ласково не подтолкнула его в сторону осиротелого бывшего родового жилья. – Завтра жду, – сказала она, – вместе поедем в ЦэДэМ. Ты мне всё расскажешь.

Тогда он и нырнул в калитку. Ива осталась с Капой вдвоём. До храмовой гостиницы было совсем близко. – Вот уж дитя! Хотя и вымахал с меня почти ростом, а всё тот же Ручеёк – дурачок! – язвил Капа, не желая прощать парня за синяк, на который сам же и напросился.

– Ты о чём бурчал всю дорогу? – поинтересовалась Ива, – Я слышала. Вспоминал о своей Вишенке? Так чего ты хотел, если ты маг, а она должна же подумать о себе. Хорошо, что это произошло не слишком поздно. И хорошо, что она не родила от тебя ребёнка. Вот когда было бы настоящее уже горе для неё.

– Какое там горе для пустотелой куклы? – озлился вдруг Капа. – Она способна только объедаться, обряжаться в платья, одуряющие глаза всякого, кто не обладает разумом, да совокупляться без проблем со всяким, кто того хочет. Ты давно её не видела, потому и не суди о ней по-прежнему. Вешняя Верба изменилась неузнаваемо, а может, она только развилась в ту форму, которая и была для неё естественной. Она же в силу бедности её семьи, в силу задавленности всего лишь затормозилась в своём пленительном детстве, чем меня и взяла за самое сердце. Внешне она созрела, а душа была по детски бесхитростна и открыта. Я-то думал, что она такая и есть по своей натуре, а оказалось… Лучше бы её и не видеть уже никогда!

В гостинице он отдал все необходимые распоряжения одному из своих помощников. Тот с любопытством взирал на недостойно заплывшую скулу достойного мага, и маг опустился до лжи, объяснив, что в темноте налетел на дерево и стукнулся лицом о толстый обрубок ветви. Приказав принести ему снадобье для скорейшего рассасывания синяков, Капа ушёл к себе, даже не попрощавшись с Ивой. А она оказалась в той самой комнатке, где и встретилась в тот день, как очнулась после путешествия в мир предков, с Сиренью. Иве даже показалось, что запах её ароматов до сих пор витает в воздухе. Но такого быть не могло. Она раскрыла окно и увидела реку. От реки шло влажное и сильное веяние её ночного дыхания с примесью аромата завезенного лотоса, илистых заводей, подводных рыб и гадов, а также и мокрого песка. Где-то на горизонте светлела полоса – отсветы огней далёкого «Города Создателя». Ива вспомнила о похожем свечении над зубцами леса. Вспомнила о «Пересвете».

Как сомнамбула она вышла из комнаты в темень ночи. В направлении к лесу.

Выход Фиолета из снов Ивы в реальность
Она не помнила, как дошла по тёмному лесу до той самой круглой поляны. Но ничуть не удивилась, увидев там Фиолета, сидящим на поваленном дереве. Она даже безошибочно определила само место, где он и сидел. На нём светлел тот самый загадочный костюм, те же серебряные ботинки. И бороды у него не было. Ива села рядом и прижалась к нему. Ствол упавшего дерева был сухим и мягко обросшим курчавым мхом. Фиолет обнял её в ответ.

– Почему, – спросил он, – я не могу быть с тобою вместе, когда мне, вроде, никто того и не запрещает. Ты ведь понимаешь, все эти игры в командира и в его команду, в которую я и не вхожу, не могут быть настоящей жизнью. Между мною и прочими стоит непонятная стена. Нет, никакой вражды нет, мы отлично общаемся, но когда проходит день, и я остаюсь наедине с собою, я абсолютно пуст, безмерно одинок. Если бы ни одна совсем ещё молоденькая женщина… Но ты не ревнуй, у неё есть муж, которого она любит. У нас только дружба, взаимная симпатия.

– Её зовут Ландыш, – не спросила, а утвердила Ива. Фиолет молчал. Если он и удивился, Ива того заметить не могла. Было темно. – Ты тоскуешь о «Пересвете»?

– Да. Тоскую о нём, как и той жизни, которой у меня уже никогда не будет. – Его лицо даже в темноте слегка светилось, таким оно было белым. И Ива опять подумала о том, что у него вместо крови в сосудах и капиллярах некая загадочная субстанция, похожая на молоко. Она потрогала очень бережно, губами, его лицо. Оно было прохладное. Фиолет с готовностью прижался уже своими губами к её губам. Странный поцелуй был мало похож на страстный и мужской. Ива вдруг подумала о том, что не помнит, а был ли он её мужем? Казалось, что был, и в то же время Фиолет казался ей собственным вымыслом, каковому в жизни нет места. Она заплакала от непонятной жалости к нему. Но возможно, жалость возникла и к себе самой. К тому, что она, став здоровой, так одинока. Как не была в то время, когда хромала. Она вспомнила о Ручейке, ставшем Светлым Потоком. Он показался сильно похожим на Фиолета. Только он проще и понятнее. Он настоящий. Ива вдруг поймала сама себя за эту мысль. Разве Фиолет не настоящий? Она судорожно ощупала его сильные руки. Его статное тело казалось живым, он дышал рядом, но чего-то не хватало, чтобы почувствовать его подлинным. Настоящим. – Ты мне снишься? – спросила она.

– Я не знаю, – ответил он. – Мне кажется, что в эту самую минуту в этом самом лесу, на этом поваленном бревне сидит одно единственное существо. Но кто? Ты или я?

– Мы и есть с тобою одно единственное существо, – сказала она. – Ты же мой сон. Моё порождение.

– Нет, – не согласился он. – Я не сон. И если я порождение, то не твоё. – Он крепко обнял её. И опять они долго молчали.– Иногда я тоскую так сильно, что у меня начинает болеть всякий мой нерв. Тогда я себя спрашиваю, почему? Потому, что я хочу любви. Ты настолько сильно любила меня, Ива. Неужели ничего уже не повторится?

– Но почему? Кто тебе запрещает любить меня?

– Не знаю, – опять сказал он. – Но после нашей разлуки я вдруг очутился за непонятной стеной. Я сквозь неё вижу, слышу, разговариваю с прочими, что-то и делаю, но я всегда и тотально одинок. Ты не должна терять свои короткие годы молодости на тоску по человеку, который никогда не сможет жить рядом с тобою. Ты должна обрести своё счастье с кем-то другим. С настоящим, но обязательно добрым и умным парнем. Чтобы он не был таким, как тот Капа. Чтобы не стремился тебя подавлять, никогда бы не обижал, дал тебе детей. Он должен быть настоящим.

Вот тут-то он и произнёс то самое слово, о котором она тоже думала. Он сказал – «с настоящим парнем». И повторил с усилением, – «должен быть настоящим».

– Разве ты не настоящий, Фиолет? Ты самая подлинная моя любовь. Я увидела тебя в Храме Ночной Звезды и сразу поняла, буду любить тебя.

– Как жалко, Ива, что мы разминулись не только во времени, но и в своих мирах, куда нас кто-то вселил. Почему так? И всё же кто-то, очень жалостливый, наверное, тот, кто всем хочет только любви, хотя и не исключено, что в несколько другом её понимании, нечеловеческом скорее, дал нам саму возможность встречи.

– Я плохо тебя понимаю, Фиолет, – созналась Ива. – Я простая. Мне нужна простота и ясность во всём. Я хочу вернуть то время, когда мы жили с тобою в моём доме. Топили печку твоим странным зёрнышком, которое ты прятал в топке, я варила тебе овощной суп. Ты и теперь любишь наши овощи?

– Любил. Да. Помню. Но теперь не знаю, что я люблю. Мне всё безразлично как-то. Хотя я и играю роль беспечного весельчака. За что и не любит меня Радослав, считая легковесным и пустым. Иногда он смотрит на меня так, как будто я и в самом деле пустое место. Он пытается что-то ухватить во мне, а не сумев этого, ужасно на меня сердится.

– Ты тоскуешь от того, что любил меня? Наша разлука для тебя не пустяк? – с надеждой спросила Ива у него.

– Вот! Видишь, и ты считаешь меня каким-то пустяковым существом, – обиделся Фиолет. – Иногда мне кажется, что разлука с тобою была для меня как разлука с жизнью. Как разлука с моим «Пересветом». Не в том смысле, что «Пересвет» был полностью подобен человеку во всём, а потому, что утратив его, я утратил саму возможность попасть на Родину. Я утратил саму жизнь. А теперь я вижу только посмертные сны.

– Что ты говоришь такое! – закричала Ива, – какие посмертные сны? Я живая! И я рядом. И ты живой. И мы рядом. – Она обхватила его за шею, покрывая поцелуями его всего. – Милый, не тоскуй! Я прошу, будь весёлым по-настоящему, а не притворно. Ты же нашёл своих, и сам же велишь мне не тосковать в одиночестве. Я принимаю тот распорядок вещей, какой есть, если я не умею его изменить. Я понимаю, что ты не можешь остаться здесь, а я не могу улететь с тобою куда-то, о чём у меня нет ни малейших представлений. Ты так и останешься жить во мне. И надеюсь, что точно так же я буду жить в тебе.

Усиление терзаний Капы
Он взял её на руки и легко понёс её через весь лес, уверенно ступая своими серебряными ботинками по лесной подстилке, по неровностям, ухабам и упавшим веткам, как и бывает в лесу. Ива слышала, как они хрустели под его ботинками, Потом они вышли на ту самую просеку и пошли уже рядом по утоптанной, довольно ровной дороге к выходу на опушку леса. Она прижималась время от времени к его плечу, вдыхая странный аромат загадочного мира, незримое, но ощущаемое напыление которого было на его костюме. Они шли быстро и, подойдя к мостику, сделанному чьими-то добрыми руками через мелкую лесную речку, увидели тёмную фигуру на том её берегу. Это был Капа.

– Я так и знал, что ты пошла в лес, – сказал Капа. Он протянул руку Фиолету, – Привет, небесный бродяга. Ты по-прежнему воруешь чужих невест? Ведь Ива теперь невеста Светлого Потока. Или я что-то не понимаю? – Он маскировал свою речь под шутку, но был сильно встревожен появлением Фиолета.

– Я сама пошла в лес. Дышать было нечем в твоей гостинице. Никто меня не воровал, – ответила Ива.

– Предупредила хотя бы, – Капа никак не мог поверить в то, что Фиолет появится тут ещё раз. – А то мой помощник принёс тебе чай, а тебя нет в комнате. Я же волновался. Одна и в лес пошла. Ты в своём уме?

– Откуда на вашем континенте появляется чай? – вдруг спросил Фиолет. – Насколько я помню по своим путешествиям, тут нигде нет чайных плантаций.

– Откуда? – опешил Капа и от вопроса и от резкой перемены самого разговора в сторону бытовых мелочей. – Из торговых домов берётся. А кто его туда завозит, надо бы у торговцев узнать.

– У вас много странностей и нелепостей даже, если касаться всего устройства вашего хозяйственного комплекса. Заводов по изготовлению машин нет, а машины есть. Строительных комбинатов тоже нет, а дома строят. Я не имею в виду «Города Создателя». С ними вообще не разобраться. Кук считает, что на одном из спутников вашей планеты, который невозможно вам увидеть невооруженным глазом, спрятана особая машина. Она и запускает все те процессы, которые приводят к возникновению ваших «Городов Создателя». А ваше небесное «Око Создателя» это не настоящее созвездие, а голограмма, маскирующая подлинный управляющий центр здешнего мира. Ваш мир кем-то порабощён, захвачен. Как Паралея. Это планета, откуда я и прибыл. Но тут попытка увенчалась успехом. А там, на Паралее… – тут Фиолет вдруг покачнулся, после чего сел на прибрежную траву, свесив ноги с крутого берега лесной реки. Река была узкая, а берега её крутые. – Что такое со мною? – спросил он у самого себя. – Я же ничего уже не помню о Паралее. Почему? Я не знаю, каким образом и зачем я бухнулся сюда.

– Успокойся, – Ива устроилась рядом с ним. – Так бывает. Ты же перенёс жуткие испытания. Это самозащита твоей психики от перегрузки. Чтобы она не замкнула от перенапряжения. Потом, постепенно твоя память на прошлые события полностью восстановится в тебе. Мне Сирень об этом же говорила. Когда я начисто забыла обо всех операциях и о времени, которое провела в лечебном центре.

– Моя добрая, доверчивая девочка, – вздохнул Фиолет. – Но ты меня утешила. – Он взял её за руку.

– Может, хватит миловаться? – одёрнул их Капа. – Может, Иве домой пора? А ты, небесный бродяга, лети, куда и летел, на своей небесной машине.

– Ты знаешь о небесных машинах? – Фиолет резко развернулся в сторону Капы, – откуда?

– Оттуда. Меня мой отец Золототысячник поднимал к небу на такой же машине. Мой отец такой же небесный бродяга, как и ты. Так что и не шифруйся. Я многое о тебе понял. Я даже нашёл место, где ты и оставил свою летучую машину. На берегу реки в поле, куда никто и не ходит. Там же топко. Но в таких ботиночках, как я понимаю, ты не завязнешь нигде. Если тебе надо, они тебя и над поверхностью пронесут. У моего отца точно такие же. Я спрашивал об их свойствах. Он мне объяснял. Не таился. Всё равно же мне их взять неоткуда. А расскажи я кому, то кто ж поверит. Я маг, и людям говорить нелепости права не имею.

– Золототысячник? У нас нет человека с таким именем, – ответил Фиолет.

– Может, среди своих у него и другое имя. Мне оно неизвестно.

– Как он выглядит? Внешность у него какая?

– Огромный, если по росту. И вообще мужчина мощный. Много выше тебя и даже меня. Череп лысый, а борода густая и рыжеватая.

– Кук! – воскликнул Фиолет. – Вот кто подлинная загадка для всех нас.

На самой окраине посёлка Ива долго обнималась с Фиолетом, не желая с ним расставаться. Она уже знала, что он не был ни её сном, ни её видением. Он существует в реальности. Ведь и Капа его видел.

– Пройду потом твоим огородом к аэролёту, – сказал Фиолет.

– А если кто его увидел? Как же ты оставил его так далеко? – спросила она.

– Не увидит никто. Я включил режим невидимости, – ответил он. Она уже знала, что такое режим невидимости. Она всё вспомнила о «Пересвете».

– Как бы я хотела хотя бы раз полетать на такой вот машине, – сказала Ива. – С тобою над облаками. Как в моих снах было.

– Да зачем тебе он и его машина? – опять встрял Капа. – Куда он тебя завезёт, разве ты знаешь? Ни он сам, ни его сотоварищи тут жить не останутся. Так что и не пробуй ты на вкус их чужой мир, а то на всю жизнь уже отравишься. Выходи ты замуж за своего друга Светлого Потока. Чтобы и я уже окончательно к тебе увял как к той, кто для меня несбыточная мечта. А я уже не мальчик, чтобы мечтать. Да и ты не прежняя девочка, балующаяся в Храме Ночной Звезды со своим дружком Ручейком. Помнишь, как вы с ним обманывали старого Вяза? Я всегда видел ваши хитрости, но жалел тебя. Не хотел, чтобы тебя отругали. – Капа тянул её за руку к себе. – Отпусти тыего! Не терзай ни его, ни себя. С ним же не сложилось. И уже не сложится.

– Разве у нас была такая возможность, чтобы хоть что-то у нас сложилось? Фиолет! – она пихала Капу, – Не улетай один! Я с тобой хочу! У меня такое чувство, что я знала тебя всю жизнь и прожила её с тобою…

– Это был твой бред, – рассудительно убеждал Капа, оттесняя девушку от нерешительного Фиолета. – Да улетай ты, недоумок небесный! – заорал на него Капа. – Или опять сшибёшь меня с ног? Я давно ей не опасен. Я давно стал другим человеком. Я посвящён в маги. Хватит уже тебе зажёвывать её судьбу! Раз не вышло, так и не выйдет никогда у вас с нею общей судьбы! А то я твоему начальнику Золототысячнику дам знать о твоих полётах к чужим невестам. Не ломай её жизнь и её психику, – сказал он совсем спокойно и повелительно, как привык общаться со всеми людьми, считая себя самым лучшим из магов континента. Пусть недоброжелатели и завистники так не считали. Он знал себе истинную цену.

– До чего же простодушные люди тут обитают. Каждый считает себя вправе влезать в чужую жизнь, – сказал Фиолет, ни к кому не обращаясь.

– Чужой жизни не бывает. Жизнь у нас общая. Одна на всех, – назидательно промолвил на это Капа, ставший достойным и выдержанным магом, или мнящий себя таковым. И Фиолет пошёл в противоположную сторону от него и Ивы. Пошёл быстро и вскоре растворился в темноте. Ива заплакала и прижалась к груди высокого ростом Капы, принимая его правоту. Не понимая ни себя, ни поведения Фиолета.

Соблазны золотого континента
С некоторых пор Радослав пристрастился к поездкам к Андрею Скворцову на его континент. Ландыш на долгие дни оставалась предоставленной самой себе. Вика не желала расставаться с малышкой Виталиной, скучая без Кука, вечного скитальца по неведомым местам и прочим важным делам. Алёшка был не в счёт. По сути, Вика завладела ребёнком на правах матери при старшей ново обретённой дочери Ландыш в придачу. Ландыш и не очень сопротивлялась узурпации её материнских прав врачом звездолета Вероникой. Она была охвачена чем-то своим и глубоко-тайным от всех прочих, до времени. Отсутствие Радослава её мало тревожило. А сам он и вовсе забывал о своей юной жене, как оказывался у Андрея.

Огромный континент открывал его взору свои малозаселённые пространства, вечно зелёные леса, реки со множеством водопадов, равнины, населённые тихим, несуетливым и необычным народом. Андрей жил довольно обособленно. Его дом располагался на возвышенности, с которой отлично просматривалась вокруг лежащая местность. Из-за повышенной ветрености, продуваемости со всех сторон, тут было не так жарко и душно, как в низинах. Когда-то в доме, принадлежащем теперь Андрею, жил влиятельный управитель местных областей, не имеющий наследников. После его смерти ловкий Кук перехватил через своих вездесущих агентов его дом задёшево. Так что, по сути, дом также был имуществом Кука. Но это никого не волновало. У Андрея была местная жена. Маленькая, гибкая, с золотым отливом кожи, она имела очень сложное имя, произносимое на местном языке почти как песня одними гласными звуками. Перевод имени был таков, – Лотос, распускающийся на рассвете. Если кратко, то лотос рассвета. Андрей сократил его до имени Лора. Златолицая жена не была против и такого имени. Чисто домашнего. – И тут своя Лора, – ворчал про себя Радослав. Ему было не очень радостно произносить это имя. Но нагружать свою обыденную речь всякий раз Лотосом рассвета было ещё нелепее. Он, противореча Андрею, называл её просто Лотосом. Так что у неё было три имени. Но и к этому она была снисходительна и терпима. При её неприметном, но несомненном участии в доме Андрея появилась ещё одна златолицая девица. Определить возраст было непросто. Они были все будто в едином возрасте, пока резко не старели и не усыхали, не мутнели до полной неразличимости их лиц. Так что ей могло быть и двадцать, и даже тридцать лет. Последнее было ближе к истине, поскольку она имела детей. Где-то эти дети обретались, пока она находилась, как бы, в гостях у своей родственницы Лотоса Рассвета, а на деле в спальне гостя Радослава. Поскольку её тоже звали Лотосом, но уже Лотосом, наделяющим своим ароматом всю округу, то промеж себя они с Андреем звали её уже Лотой. Чтобы отличать от Лоры – Лотоса Рассвета. Лота возникла как эксперимент. Однажды он взял и ради скуки, хотя и понимая, с какой целью она появляется в доме Андрея и его Лоры, надел на её палец перстень с алмазом Нэи, отнятый у Ландыш ещё в пору жизни на звездолёте. Тогда и началось…

Юную жену Ландыш мало занимал сам факт того, что муж где-то скитается среди скопища непонятных златолицых людей, поскольку для неё самой и окружающие её белолицые люди их континента, почти не отличимые от неё самой и от прочих землян, были также не очень и понятны. Цвет кожи, отсутствие или наличие бород мало что и значило для целей постижения тайн их коллективной души, а также душ сугубо индивидуальных. Она была занята своими жизненными экспериментами.

Итак, покидая вручённую ему на вечное хранение Пелагеей жену, он не испытывал никаких особых угрызений совести. Между всеми землянами существовала бесперебойная связь, малышка Виталина всегда под присмотром опытной мамаши и врача Вероники, сама Ландыш взрослая и себе хозяйка. Никаких выяснений она не выкатывала никогда, давая ему любую свободу, предполагая, что и ей даровано то же самое.

Совершенно бестрепетно созерцая златолицую Лоту – лёгкую и тихую, как в минуты отдыха, так и в её таких же тихих хлопотах, он думал вовсе не о ней. И не о покинутой на другом континенте Ландыш. Странность его путешествий к Скворцову, принадлежащему не к говорливой породе, заключалась в том, о чём и невозможно было никому поведать. Даже Куку, некогда посвящённому в эту тайну, но, похоже, прочно её забывшему. Во время его, безнравственных для человека семейного, ночёвок на континенте златолицых, в пригожем и простом одновременно доме Андрея и его Лотоса, Радослава опять стала посещать Нэя.

Нэя, оставшаяся в его памяти навсегда связанной с Паралеей, хотя она долго жила и в других местах, и Нэя призрачная не были похожими. Прежней Нэи уже не было нигде. Она и не могла быть прежней. Стать прежней означало одно из двух. Простить Рудольфа Венда и полюбить заново Радослава Пана. Ни того, ни другого она сделать не могла. Рудольфа Венда уже не было. А Радослав Пан был ей чужим. Он и сам не нуждался в её любви. Он получил то, к чему и стремился всю жизнь. Одиночество.

То самое его состояние, которого лишали его женщины, незваными приходящие в его личное пространство и всегда обустраивающие его под себя. То самое состояние, что он испытал лишь однажды, стоя на смотровой площадке околоземного спутника Борей. Совершенно один. Наедине с Космосом, вне Земли, вне её атмосферы, вне её соблазнов. На самом пороге своего взросления. Когда и подошла маленькая женщина Пелагея и нарушила его гармоничную внутреннюю Вселенную, тронув за руку.

И вот он его получил. Одиночество. И чтобы получить его в окончательной уже полноте, войти в одиночество Космоса его составляющей частью, надо было совсем немногое. Ждать.

Открытие тайн души самого закрытого человека из команды Кука. Андрей
Как-то они сидели с Андреем на утрамбованной площадке его буржуйского поместья, вернее, поместья Кука, у сиреневого озера, по берегам которого росли сиреневые лотосы, отчего вода и казалась насыщенно-сиреневой, овеваемые прохладой, словно бы такого же сиренево-насыщенного ветра, и молчали по обыкновению. В домах местных людей не было кондиционирования, оно было тут невозможным и слишком затратным, поэтому такие вылазки на кусочек прирученной одомашненной природы были настоящим блаженством.

– Благорастворение воздухов, – сказал Андрей из породы редких молчунов. Он наблюдал за белой лодкой, в которой абориген ловил свою вкусную рыбку ради пропитания. Озеро было гладко-зеркальным, пригожим и ленивым, как и сами люди вокруг, как и весь континент в целом. Желать тут было особо-то и нечего.

– То, к чему я был устремлён в самом начале, теперь дано мне. Но дано уже как пожизненное заслуженное наказание, – сказал Радослав вовсе не Андрею, а сам себе.

– Всем бы такое наказание, – флегматично отозвался Андрей. – Я вот думаю, а не остаться ли тут насовсем?

– Сидеть тут как джин в своей бутылке? – изумился Радослав, первый заговоривший об одиночестве.

– Да. Кук обещал мне отдать всю горную страну во владение. Просто потому, что она никому и не нужна.

– Когда-то мы, земной десант, также владели целой горной страной на Паралее. Правда, нас одолевали другие претенденты на то же самое. И отец Фиолета – Разумов Рудольф Горациевич так и остался один владеть спорным имуществом до поры до времени. Не знаю, что теперь с ним будет? Ведь он уже не сможет покинуть Паралею, как бы того не хотел. А вот хочет ли, это вопрос. Приёмный сынок Фиолет Арнольд не оставил ему выбора, разгрохав звездолёт. Кук согласен оставить тебя здесь?

– Да. Он так и сказал, «Как знаешь. Твой выбор».

– А как же Пелагея и её планета Бусинка? – до сих пор для Радослава был неясна та роль, которую Пелагея сыграла в жизни Андрея, сделав его таким вот окончательным сычом.

– Пелагея это сфинкс, стоящий на распутье с его недобрыми загадками. Не отгадал, так и пропадай. А как ты встретил её впервые? – задал он свой вопрос Радославу. И это было впервые, когда Андрей вторгся в сугубо личное пространство собеседника.

– Раз ты первый начал, то мне и легче. Пелагея – она появилась как та самая тёмная колдунья – древний алгоритм из старой сказки. И запрограммировала целенаправленно те пути, в ту сторону, какая и была ей угодна для её целей. – Он замолчал. Не сказал о том, что в его жизни возникла добрая фея по имени Нэя, и пути не привели к тому, чего желала Пелагея. И её поздний бледно-ядовитый Ландыш ни на что уже не мог повлиять. Пелагея получила своё продолжение от того, кого и любила всю жизнь. От Ростислава Паникина через его сына Рудольфа Венда, настоящего Радослава Пана и своей дочери Ландыш.

– Она получит себе Виталину. Она найдёт пути, как это сделать. Несколько поздновато, но на её век хватит. – Радослав озвучил продолжение тех мыслей, о которых не мог знать Андрей. Но было всё равно, что поймёт, а что домыслит сам Андрей. И подумав о Пелагее, он признался себе в том, что нисколько бы не удивился тому, что Ландыш как-то по своему тоже это понимала.

– Поэтому она и не любит своего ребёнка, и только бережёт как драгоценную посылочку для матери. А то, что Пелагея опять возникнет, у меня и сомнений нет, – Радослав опять озвучил обрывок своих раздумий.

И додумал уже про себя. Кровное дитя рода Паникиных было ей дороже, чем собственная дочь от неудачника Рамона Грязнова.

– Радослав, – продолжил беседу Андрей, – поскольку ты поспособствовал тому, что многое мне стало ясно, я хотел тебе сказать вот что. У Вики нет никакого мужа на Паралее. У неё вообще нет мужа. Это была лишь легенда прикрытия, непонятная для меня абсолютно. Но Пелагея – любитель плести замысловатые петли, вроде как макраме, но из наличного вещества чужих судеб. Теперь я понял. Она была кем-то вроде няньки для младшей сестры Ландыш. Она же, наша Вероника, дочь Пелагеи. Ты не знал?

– Нет, – изумился Радослав. – Как могло такое быть? У Вероники были обычные родители, вообще не связанные с Космосом. Я отлично помню данные о ней, поскольку она прибыла на спутник Гелию, когда я был там ГОРом.

– Пелагея оставила дочь, рождённую на Земле, родственникам мужа, брак с которым она считала глупостью, совершенной из чувства мести тому, кто не оправдал её ожиданий. Ни отца Вероники, ни саму Веронику она никогда не любила. Пелагея, как и Кук, из той самой разновидности людей, которые никогда не испытывают чувства вины за прошлое, поскольку смотрят всегда только в будущее. Отец отдал ребёнка своей бездетной сестре, а та воспитала её как родную дочь. Сама же Пелагея, став спутницей Змеелова – последующего Вайса, навсегда покинула Землю. Ни ей, ни уж тем более Вайсу в те времена не было и дела до маленькой девочки. На Землю Пелагея иногда и возвращалась, но надолго никогда не задерживалась. Вечная скиталица – Пелагея таковою же судьбой наградила и своих детей. Она, видимо, хотела ещё в твою бытность на Земле подвести к тебе поближе свою дочку Веронику. Да ты ею пренебрёг. Она и потом послала её за тобою вслед на спутник Гелия, используя для этого возможности Риты. Но ты и там её проигнорировал. Род Грязновых как-то прочно прицепился к Пелагее. То сам Грязнов ей попался в минуту, когда её женская репродуктивность угасала, то сын Грязнова стал вторым мужем её же дочери Вероники, и вместе они произвели двух сынов. Того же Алёшку.

– Это не так. Сын Артур мой родной. К Грязнову он не имеет никакого отношения, – вынужденно процедил Радослав. – Он был всего лишь студенческим другом Лоры – матери Артура, моей первой жены. Вроде привязчивой собачки бродил за ней, но не был ей нужен. Отчего-то Вика до сих пор уверена, что Артур тоже сын Грязнова. Неужели, живя с ним на спутнике Гелия, она не видела, насколько он был похож на меня? Но тут уж проявила себя та особенность иных женщин, когда они что-то вобьют себе в голову, никакие аргументы опровергнуть их заблуждения не в состоянии Впрочем, ни я, никто другой, таких аргументов ей и не предоставил. В силу полного безразличия, что и почему она считает. Почему ты сам не ответил ей взаимностью в нашей совместной юности? Я, если честно, совсем её не помню. Где и когда она была рядом?

– Она же дружила с твоей Ксенией. Или с Ларисой. Я уж и не помню. Они все там толпились рядом. Она была смышлёной и ладной крепышкой с двумя ямочками на щеках. Я увлёкся по молодым летам, но она мне отказала во взаимности, сказав, что любит тебя. А потом и сама искренне о том забыла. На спутнике Гелия, когда я там был, она была уверена, что была влюблена в меня в своей юности. До сих пор уверена. Таков вот механизм замещения былого унижения и страдания от первой неразделённой любви на довольно безобидную влюблённость в какого-то тихоню, то есть в меня, о которого все спотыкались и никто не воспринимал в качестве субъекта для серьёзных чувств. Но я же не мог ей такое сказать. Она и до сих пор любит тебя. Но так глубоко она затолкала, запрятала эту любовь, что и сама забыла о её наличии.

– Да будет тебе! – Радослава вовсе не порадовала такая новость. Он засмеялся, не веря в рассказ Андрея. Юность, казавшаяся некогда подлинной жизнью, да и не казавшаяся, а бывшая таковою, теперь воспринималась как чей-то чужой вымысел, который кто-то красочно и художественно изобразил. – Я в упор её никогда не видел и считаю, что и Вероника не могла меня любить. Разве можно питать хоть какое чувство к тому, кто к тебе относится как к дереву? Есть оно, нет его, оно всегда одно из множества ему подобных деревьев. Любование может и быть иногда, но личное общение невозможно. Я к ней так и относился. Не могла она меня любить. Я и теперь забываю о ней сразу же, как перестаю её видеть. Надеюсь, что это взаимно.

– Зря и обольщаешься. Она любит твою дочь как свою собственную. Я сам за нею наблюдал. Мамаша Пелагея как-то сумела вложить в неё способность к чувству, длиною в целую жизнь. Даже при условии его неразделённости.

– Закроем эту тему. Она мне, не то чтобы неприятна, но кажется дикой. Не Вика, понятно, а сама эта тема. Ты выдумщик, Андрей. Тебе самому проще думать, что я виновник неудачи в твоей первой любви. Это не может быть правдой.

– Это было когда-то правдой. А теперь-то, понятно, ничего, кроме отстранённого удивления на себя самого, когда смотришь на прошедшую жизнь со стороны, да ещё с приличного расстояния прожитых лет.

Златолицая женщина, вышедшая из трещины семейного разлома
Подошла Лота. Гибкая, в лиловой шёлковой тряпочке, намотанной на её тело до колен, она села рядом на утрамбованный песок. Положила голову к нему на плечо. В чёрных волосах сидело какое-то драгоценное существо. Серебряная ящерица, или похожее на неё изделие, смотрело на него фиолетовыми глазами, сразу напомнившими о Фиолете.

– Андрей, почему у тебя нет детей? – спросил Радослав, не испытывая к подошедшей, подсевшей и трепетно прижавшейся женщине абсолютно ничего. Как к той же Вике. Волшебство преображения происходило только тогда, когда в сумраке гостевой спальни он надевал на её средний палец кольцо Нэи. Она покорно принимала этот ритуал как должный. Или как что-то, что было необходимо прекрасному человеку, её избравшему для своего счастья. Некая вера, некий оберег для неё лично. Ведь она отлично знала, что у бородатого человека есть на другом континенте жена. Жена не должна ничего знать о ней, о Лотосе, чей аромат наполняет всю округу.

– Нет, потому что я гибрид. Человек, рождённый от людей, принадлежавших к двум разным звёздным расам. Они удовлетворили своё влечение, может, и любопытство, а я, что называется, бесплодный побег. Кук забрал меня в городке для сирот – космических подкидышей и воспитал как сына, можно сказать.

– Жаль. Тогда выходит, что Вике повезло. Она имеет двух дочерей и двух сыновей. А то была бы одинока до сего дня.

– Да. Ей повезло, – согласился Андрей.

– Лота скучала, – прошептала женщина ему на ухо. – Лота и теперь очень скучает. Ты не хочешь надеть на меня сияющее кольцо, похожее цветом на тот самый лотос, в честь которого я и названа? – Она на глазах Андрея гладила то место на его штанах, которое приличная женщина никогда не тронет в присутствии посторонних лиц. – Я скучаю по своему большому сокровищу…

Андрей остался безучастным к её бесстыдству в проявлении чувственного влечения. Он уже привык к особенностям местных женщин, когда они влюблены. Он даже не ушёл. А ради чего? Ему нравилось тут. Благорастворение же воздухов. Лота сняла с себя платье, больше похожее на тряпку, в которую она просто укуталась ради того, чтобы без проблем скинуть, как случится минутка радости. – Хочу купаться, – сказала она. Гладкая, как облитая золотым лаком, коротконогая, но с тонкой талией, круглой попой, и с двумя шариками несколько обвисших грудей, что и выдавали её не юный возраст и прошлое неоднократное материнство, она пошла к воде. Серебряное существо – искусная заколка держало её сложную причёску на самой макушке, открывая довольно стройную шею. Она встала к мужчинам вполоборота, демонстрируя свою несомненную сексуальную привлекательность. Андрей продолжал сидеть, не уходил. А зачем? Женщина слегка раздвинула свои ноги и провела рукой там, к чему ни одна стыдливая и нормальная женщина не прикоснётся у других на глазах, если она не порно шлюха из Эпохи Глобальных Войн. Она ласкала себя, призывая его присоединиться к ней, чтобы удвоить её желание телесной близости, сделав его взаимным. Рассвирепев на неё, на Андрея, безучастного к происходящему, поскольку он давно привык к местным нравам ленивых и похотливых людей, Радослав разделся. Не только для совместного купания с бесстыжей русалкой, чей желтовато-золотой зад сверкнул напоследок, скрывшись под сиреневой водой, но и чтобы элементарно охладиться самому. Будь она ему посторонней, она вызвала бы лишь отвращение, но она была его привычной уже любовницей, если само такое определение подходило под род их странных взаимоотношений. Начавшись от скуки, от отвратительного вынужденного безделья, куда он провалился впервые за целую свою и не такую уж и короткую жизнь, его отношение к златолицей женщине Лотос преобразилось под влиянием неведомого фактора икс в нечто существенное, что периодически тянуло их продолжать

– Ну, золотко, теперь не жалуйся, – процедил он без всякого тёплого чувства к срамнице. Хотя такому сильному и внезапному вожделению, даже и без наличия кольца Нэи на её пальце, позавидовала бы и Ландыш. А её он давно уже не радовал тем, чему она всегда шла навстречу с охотой, даже не любя его. Ни так, как хотелось ей самой. Ни так, как хотелось бы ему. Но знал ли он сам, чего он хотел, а чего нет в своём странном заключении с нею под одной крышей? В доме, который построил Кук.

Он поймал её в воде и оттащил к тому месту недалеко от берега, где было мелко. Спрятаться было особо некуда, но полусонный Будда, сидящий на берегу иноземного водоёма, реально медитировал, закрыв глаза и скрестив ноги в позе лотоса. Она визжала от радости и всё от того же бесстыдства, поскольку стыд не был укоренён в традициях этих людей, вследствие чего она для Радослава мало отличалась от животного, пусть и наделенного человеческим соображением. Назвать разумом то, что таилось в её изящной черепушке, как-то не хотелось. Впервые, если без кольца Нэи, он ощутил к ней подлинное острое чувство, хотя чувство и было, действительно, животным, а не разумным по своему происхождению. Водяная свалка завершилась своей кульминацией достаточно быстро. Он свалился на плотный песок без сил, а она легла отдыхать на него сверху, продолжая щекотать уши вздохами благодарности. Тёрлась о него своей, если чисто эстетически, то непривлекательной грудью женщины, не единожды уже выкармливающей младенцев. Тут были другие представления о прекрасном облике женщины. Женщина должна быть предельно раскованной в своих желаниях, уступчивой всякому мужчине, если удалось его разжечь. Если тебя хотят, в том и есть твоя красота. В чём ещё-то? Отношение предпочтения что-то и значило, раз уж оно и у животных имеется, но память этих людей на совместные любовные переживания была коротка. Детей воспитывала вся община целиком. И у отца и у матери всегда был свободный выбор партнёра для очередной случки. Назвать такие отношения любовными было бы весьма странно.

Мусорная философия золотой Лоты
Вес у неё был даже меньше, чем у лёгонькой Ландыш. В данную минуту ему хотелось, чтобы на его спине лежала юная пригожая Ландыш – заброшенная жена, а не эта тупая самка, сверкающая в свете раскалённого дня золотыми мягкими ягодицами. В данную минуту хотелось сбросить её с себя и навсегда забыть о гостеприимстве Андрея, чья жена Лотос Рассвета, заботящаяся по местным традициям об удовольствиях гостей мужа, подложила ему однажды этот ароматный Лотос порока. В данную минуту он и понятия не имел, какой ответный сюрприз готовит ему сама Ландыш. В данную минуту он был далёк от мистических раздумий о той особе, какую все знают под псевдонимом Судьба. А она способна иногда и мстить за нарушение нравственных законов, даже под видом своей всегдашней игры в некие случайности. Зеркальный ответ со стороны Ландыш, которая и знать не знала об утехах своего мужа с женоподобным растительным Лотосом, по любому оказался неожиданным.

– Подари мне своё сияющее кольцо навсегда, – прошептала она, – ведь я так хорошо умею любить тебя, а ты мне так ничего и не подарил.

– Разве я сам по себе не подарок тебе? – спросил он.

– У тебя большое мужское достоинство, но ты белый, а значит неполноценный. Я дарю тебе любовь как жалость. Я жалостливая.

– Выходит, что и Лора любит Андрея из жалости? – спросил он, мягко скидывая её со своей спины. Она села рядом. Голая, золотая и бесстыжая. Чёрные шёлковые волосы она распустила для просушки.

– Андор имеет большой дом и много ню. Лотос Рассвета купила себе много шёлковых платьев. Расшила их она сама. – Андором она называла Андрея. А «ню» – это серебряные мелкие диски, играющие роль денежного обмена среди жителей.

– Зачем тебе много ню? Что ты будешь с ними делать?

– Я куплю себе много платьев. Когда много красивых платьев – много разных мужчин.

– Да ведь у Лоры один мужчина. Андрей. И он тоже белый.

– У него же большой дом и много ню. Мужчины это радость для тела, а большой дом и много ню радость для души. Когда они соединяются вместе это удача. Лотос Рассвета поймала свою удачу.

– Ну, предположим. А зачем тебе много мужчин? Ведь у Лоры один мужчина. Андрей.

– Когда у мужчины одна женщина, она быстро надоедает, и его мужское достоинство перестаёт вставать ей навстречу. Это взаимно скучно. Поэтому Андор и Лотос Рассвета всегда скучные. Они надоели друг другу. Но большой дом не отпускает от себя Лотос Рассвета, и много ню очень ей нужны. Она привыкла к нарядам, к хорошей еде.

– Так почему бы Андрею не вышвырнуть её вон и найти себе другую? Он же так не делает? – разговор забавлял его, поскольку прежде она почти всегда молчала.

– Ему нравятся её наряды и её вкусная еда. Так я думаю. А ей нравится его дом и много ню. Но он не знает, что мои ласки намного искуснее, иначе он выбрал бы меня. Скажи ему, что Лотос, наполняющая ароматом всю округу, лучше, чем Лотос Рассвета. Пусть он обменяет её на меня.

Радослав засмеялся, но смех не был таким уж весёлым. Он имел привкус сильного разочарования в женщине по имени Ароматный Лотос. Но было ли это очарованием? И почему она должна была соответствовать его представлениям о том, что прилично женщине, а что верх неприличия. – Где же живёшь ты сама?

– У меня нет настоящего дома, а есть лачужка, сплетённая из прутьев. Чтобы кусачие насекомые не заползали ко мне, я обтянула её изнутри шёлком. У меня есть плетёная кровать, очень гибкая и удобная. В ней хорошо любить мужчину и приятно предаваться мечтам о любви, когда её нет. Зачастую мужчины рядом нет, а насекомые заползают в любые щели и кусают моё нежное тело. Видишь, следы от укусов, – она раздвинула ляжки, демонстрируя красные точки на коже. В то же время она взяла его руку и тянула к себе туда, куда ему уже не хотелось. – Даже мечтать в таких условиях не хочется. А будь у меня много ню, я бы купила дом из прочного дерева, а много платьев привлекли бы мужчин ко мне. Конечно, я не юная, и мужчины всё реже хотят приходить в мою лачужку. Поэтому я и приняла приглашение Лотос Рассвета, чтобы дать радость её гостю. Тебе. Хотя ты белый и бедный, и у тебя нет большого дома, но у тебя есть большое мужское достоинство, что мне очень понравилось. Поэтому я стала приходить к тебе всегда, когда ты в гостях у Андора. А так как у тебя нет и ню, то я ласкаю тебя из жалости.

– У меня на белом континенте есть большой дом и много ню. Но есть и юная жена. Настолько красивая, что ты рядом с нею не способна будешь вызвать к себе любовь даже из чувства жалости, – исповедь этой поганки неожиданно задела Радослава за живое.

– Тогда почему ты не возьмёшь меня к себе на белый континент? Я умею отлично вышивать, и многие наши женщины зарабатывают на белом и бронзовом континентах много ню, благодаря своему умению изготавливать чудесные изделия и умению любить мужчин с любым цветом кожи. Я договорюсь с твоей женой о том, как нам делить тебя, пока я буду зарабатывать себе много ню. А когда я их заработаю, я уеду обратно к себе. Найму строителей для постройки небольшого, но прочного дома без насекомых, где и буду жить в своё удовольствие, пока не придёт иссушающая беззубая старость. Тогда при наличии запасов ню, я найму себе домашнюю работницу, и она будет готовить мне еду, ухаживать за мною и стирать мои платья. А тут наше искусство ничего не стоит, поскольку все умеют и вышивать, и работать, и любить. Возьмёшь меня к себе? Если ты богатый, я долго не соскучусь от любви с тобою. – Чем больше она болтала, тем меньше казалась ему привлекательной. Прежде в её тишине и безмолвии таилась одна из причин её притягательности. А теперь он как будто открыл обтянутую шёлком золотую коробочку, а там оказалась сорная пустота. Убогая лачужка, где её недоразвитая душа в уютной колыбельке мечтала об убогоньких радостях. Уйдя в размышления, он вдруг увидел, как два блестящих чёрных насекомых, обрамлённых множеством лапок, нацелились в его глаза, и вздрогнул, очнувшись. Это раскосые глаза Лоты в обрамлении густых ресниц пристально смотрели на него. Нечто настолько чужеродное и неприятное коснулось его души, что он сел и несколько отодвинулся от неё. Эта ласковая и наивно щебечущая женщина вовсе не была ни ласковой, ни простодушной. Она была хитрой, по-звериному чуткой и затаённо агрессивной.

– Не получится тебе жить в большом доме со мною. Моя жена Ландыш и на порог тебя не пустит. Наши женщины ревнивы. Они собственницы и не приучены к вольному сексу. Но я попробую устроить тебя в одну из мастерских в столице, где на таких искусниц большой спрос. Там ты и заработаешь свои «много ню». Это и будет моей расплатой за твои ласки.

– Только я боюсь большой воды. Многие люди так и утонули в огромных глубинах, когда их плавучие машины переворачивались от больших волн. А ты не боишься большой воды, когда переправляешься сюда? – она легла рядом на песок и стала нежно поглаживать его грудь, упоённо лизать кожу как преданная собачка любимому хозяину, впуская в поры ядовитую похоть.

– Нет. Я переправляюсь по воздуху. Я же не обычный человек. Я небесный пришелец. А тут я временно живу. Поэтому я переправлю тебя на летающей машине за считанные минуты, раз уж я волшебник и владею волшебными технологиями. Наверное, это будет чудовищной глупостью, но я никогда, ни у кого не одалживался. А потом ты и сама уже не будешь верить в то, что путешествовала по воздуху. У тебя короткая память, и ты навсегда забудешь и обо мне и о моей машине. Да и не захочешь ты показаться своим соплеменникам безумной, поскольку твои рассказы и будут восприняты за безумные выдумки. Ты же отлично знаешь, что ни больных, ни сумасшедших на чужом континенте не принимают у себя. Я даже изготовлю тебе документ, дающей разрешение на проживание среди чужаков. Он будет фальшивым, но никакая спецслужба не станет тебя проверять, маленькую глупенькую мастерицу-вышивальщицу. Тебя устраивает такая оплата?

Она смотрела ему в рот, не понимая его языка, – Какая странная речь у белых людей. Мне придётся её выучить, иначе мои клиенты не смогут меня понять. На белом континенте живут многие наши люди, они селятся сообща и помогают друг другу в самом начале. Помогут и мне. Потом уже я отплачу им за помощь, как заработаю свои ню. Ты только перевези меня к ним. Здесь я устала жить в бедности и в одиночестве.

– Ты хотя бы помнишь своих детей?

– Как же я могу не помнить тех, кого рожала и кормила своим молоком? Они живут под присмотром стариков и не совсем взрослых, но уже больших детей. К тому же я обязана отдавать им половину из заработанных мною ню. Я тружусь с тех самых пор, как начала ходить и говорить. Я умею всё. Обрабатывать шёлк, прясть, шить, вышивать, разводить прекрасные цветы для украшения богатых садов тех, у кого есть большие дома. А также любить, как не все умеют. Мужчины всегда говорят мне об этом. Один ты ни разу меня не похвалил. Хотя по тому, как сильно ты меня хочешь, я понимаю, что тебе очень хорошо со мною…

Без всякого сопротивления с его стороны она легла на него уже сверху. – Я нарочно обманываю тебя, что ты неполноценный. Чтобы ты не возгордился и не захотел попросить у Лотос Рассвета привести тебе другую женщину. Я хочу быть твоею женщиной долго. Как Лотос Рассвета у Андора. Я лучше, чем Лотос Рассвета. Я гибкая на любые позы, я не знаю усталости, я знаю все секреты, способные дать мужчине самое острое наслаждение. Твоя юная жена уступает мне, если ты столь часто навещаешь Андора и требуешь меня к себе. Юность глупа и неловка, а я лучшая из всех женщин округи в искусстве соединения мужчины и женщины. Однажды Лотос Рассвета пригласила меня расшить стены в большом доме Андора. И боясь, что я смогу заместить её в его доме, она и велела мне войти к тебе ночью. Она была хозяйкой дома, и я не могла ослушаться её. Иначе она позвала бы других и послушных мастериц. После того, как я стала твоей женщиной, Андор уже не мог меня желать себе. А я нисколько не жалею, что ты стал моим, а не Андор. Хотя ты беден, бездомен и белолиц. Отдашь мне своё сияющее кольцо? Пока я имею от тебя только обещания будущего устроения, а больше ничего.

– Да сто таких, как ты, не сравнимы по своей стоимости с моим кольцом, дура ты в золотой глазури! – Радослав сразу утратил к ней желание и скинул её с себя уже без прежней деликатности. – Хватит порнографических сеансов для ротозеев! – он увидел, что рыбак уже подогнал свою лодку к берегу и давно уже любуется их играми на горячем песочке. – Сказал, что помогу тебе устроиться на белом континенте, значит помогу. Какая мне разница, где ты будешь зарабатывать свои ню. Лишь бы от меня ты была подальше.

Лота села рядом без всякой заметной обиды. Может, её и не было. Она любовалась им вполне искренне, пока он одевался и приводил себя в порядок. – Ты самая большая радость моему телу за всю мою жизнь, – призналась она.

– К твоему сожалению, я не смогу быть большой радостью для твоей души. Не стану я и твоей удачей. Мой большой дом прочно занят. Да и пустой он тесен даже мне одному.

– Почему дом пустой? Где же твоя юная жена?

– Где хочет, там и бродит. Мы друг друга не пасём.

– Как смешно ты говоришь. Кто пастух, а кто домашнее животное?

– В моём доме нет домашних животных, соответственно нет и пастухов.

– Радслав, не сердись на меня! Чем я тебя рассердила? Скажи?

– Да ничем. Просто не надо быть такой навязчивой. Да ещё на открытом пространстве у всех на виду.

– Это территория Андора. Ты его гость, а я твоя радость. Тот, кто сюда проник без приглашения, не существует. Андор щедр, он позволяет ловить рыбу всем в своём озере, а я бы никогда не позволила, будь я на месте хозяйки Лотоса Рассвета. Я бы отхлестала длинным прутом всякого, кто посмел бы сюда проникнуть, да ещё и глазеть на то, что совершается на чужой территории. Пусть он смотрит, я не ради него такая красивая, а ради тебя. Пусть он завидует, как я умею любить другого мужчину, а не его. – Лота прыгнула на него как кошка и обвила за шею руками, а ногами за талию. Отодрать её от себя было также непросто, как и кошку в её ярости. – Подожди хотя бы до ночи, – сказал он ей, чтобы она ослабила хватку. – Я не настолько молод, чтобы не иметь никаких ограничений. Я устал. Пусти меня.

– Ты не молод? – поразилась она, – Ты такой сильный и гладкий, что не всякий юноша такой. – Цепкие руки ослабили хватку. Она съехала вниз, почуяв, что дальнейший нажим на него вызовет противную реакцию. Она покорно оделась в свою лиловую тряпицу и побрела в сторону, противоположную от дома Андрея. Наверное, отправилась на какую-нибудь ближайшую шёлковую плантацию, чтобы заработать свои жалкие ню. Времени до ночи было много. Он долго смотрел, как она загребала песок своими ладными крепкими ножками, как виляла бёдрами, давно уже привыкнув к такой вот походке, зазывающей всякого, кому была охота стать её радостью и прийти ночью в её лачужку, чтобы осуществить мечты её прошлой и одинокой ночи. Когда она отдыхала от своих, действительно, каторжных трудов, было непонятно. Вероятно, она была совсем ещё молода. Раз имела в себе столько сил и желаний. А детей местные женщины рожали уже с подросткового периода. Малоразличимый издали рыбак также смотрел ей вслед.

Может ли раскаяние склеить расколовшееся семейное счастье?
– Андрей, прости меня за некоторую несдержанность, бес похоти попутал… – сказал он Скворцову вечером за ужином, когда обе женщины щебетали в своём, расшитом птицами, углу. Стены столовой Андрея были обтянуты шёлком, расшитым руками его жены Лоры – она же Лотос Рассвета. Сколько лет она потратила на такой вот труд, оставалось только гадать. Может, и за несколько дней всё оформила, а то и за одну ночь, как сказочная Василиса Прекрасная. Тут были свои секреты рукоделия.

– Да ты о чём? – флегматично отозвался Андрей, – нам ли, старикам, впадать в ханжество? Когда каждый такой миг требует того, чтобы хватать его за хвост. Я же всегда знал, что Ландыш не любит тебя, Радослав. Пелагея тебя и её запутала. А теперь и вовсе…

– Считаешь, что было бы лучше, если бы ею завладел старина Кук?

– С чего ты взял, что Кук того хотел? – оказывается, как бы равнодушный к их сугубо личной жизни Андрей, таковым вовсе и не был.

– Конечно, хотел. И не скрывал того. Вероника досталась ему по остаточному принципу. Выбирать было не из кого. А Кук брезглив к аборигенам. В отличие от нас с тобою, он не считает их за равноценных себе людей.

– Да, – согласился Андрей, – Кук такой. К излишествам он снисходителен, а к извращениям нетерпим. Если в его мнении люди тут другие, это мягко говоря, то он даже по человечески любя их и всячески им помогая по возможности, на близкие контакты с ними не идёт. Женщин местных в постель свою никогда не увлечёт. Меня за мою связь с Лорой презирает открыто. Так и говорит, что я потерял тут своё человеческое лицо, и следовало бы мне наносить на себя золотой грим без стеснения. Раз уж я своим семенем, а значит информационно, влился в местные эгрегоры через местную женщину. Я ему говорю, я же бесплодный. Какие ценные вливания я мог дать местным родовым эгрегорам? А он: «Без разницы это. Информацию свою слил. Значит, информационно вошёл в их банк данных». О тебе он не знает. А я не скажу, само собой. Не думаю, что он напрямую общается за чашечкой местного чая с их родовыми эгрегорами.

– Ты знал, что у них такой обычай практикуется с гостями? Совать им в постель тех женщин, которые жаждут с кем бы совокупиться?

– Обычай обычаем, а если бы ты сам не захотел того же, кто бы и заставил?

– Ты сам как нашёл свою Лотос Рассвета?

– Ты будешь смеяться. Но я люблю купаться на рассвете. И она любит. На то она и Лотос рассвета. Вот и встретились у этого озера, где мы с тобою и купаемся. Ты же заметил, как она хороша?

– Нет, если честно. Они все кажутся мне на одно лицо, – признался Радослав.– Требуется время, чтобы начать их различать. Вот как собаки или кошки одной породы кажутся одинаковыми. А ведь для хозяев это не так.

– Ну, ты и расист! Как Кук. Только Кук более последователен в своём расизме.

– Я как-то не очень в том уверен. Даже больше тебе скажу. У него тут сын есть. Совсем уже взрослый. Не от бронзоволицей, конечно, и не от златолицей, а от женщины белой расы.

Андрей не выразил заметного удивления, – Радослав, – начал он, – ты впал в бездеятельную апатию. Это плохо, Радослав. Перед тобою огромный непознанный мир. А ты всё же бывший космодесантник. Или уж настолько ты оброс бюрократической паутиной за последние годы жизни на Земле, что утратил все прежние навыки активности? Стал этаким малоподвижным пауком, следящим за всем происходящим из своего укрытия?

– Ты не понимаешь, Андрей, что я всегда был человеком, впаянным в сложную систему, где у меня была своя ниша ответственности. Я был исполнитель и практик, а не учёным – одиночкой или одержимым дерзновенным исследователем иных миров по собственному почину. Такого и не было никогда и нигде. Человек, оторванный от своего социума, теряет и смысл жизни. Я не могу как Кук, а он всегда был авантюрен и самоволен, вламываться в чужие миры или вползать в них хитро и ловко, чтобы вести там свою деятельность ради собственных неясных целей. Если мне никто никаких целей не ставит, я не умею их изобретать. Я и образован-то весьма поверхностно. А тут Кук ясно определил зону проживания и наложил запрет на самодеятельность любого рода. Было же дано всем понимание того, что мы тут в определённой и временной изоляции. Наша задача выжить в мире, нам не принадлежащем, в коем свои задачи решает более высокоорганизованный разум. Чего я буду тут изучать? Какого рода деятельность мне тут открыта? Я занимаюсь тем, чем могу. Самообразованием. Но от этого тоже устаёшь. Возраст-то не школьный, а смысла в накачивании интеллекта тоже не прослеживается в ближайшей перспективе. То ли вылезем куда. То ли тут застрянем. Кук чего-то ждёт. Паралею отверг по мотивам мне неизвестным. Может, это его левая нога так захотела. Не нужна ему Паралея, и всё! А звездолёт принадлежит ему, а команда состоит из его родных детей. Вот и ждём. А ты сам-то каким таким исследованием тут занят?

– Много чем. Изучаю местные особенности, флору. Фауну не изучаю, поскольку всегда есть риск пострадать, а я животных убивать не люблю. Путешествую на свой страх и риск по возможности. Стараюсь не терять ни физическую форму, ни психическое равновесие, стремлюсь к внутренней гармонии. Рано или поздно, но кто-то же вернётся домой?

– Кто-то же! Весьма странную фразу ты сейчас произнёс. Из чего следует логическое продолжение, что кто-то и не вернётся?

– Мы с тобою, Радослав, не старики, но мы уже достаточно поработали на благо нашей Родины. И кто оценил? Кто, не то чтобы вознёс наши подвиги, а просто поблагодарил за старания? Кто вообще хоть о чём знает? Въезжают в уже готовые космические города и даже не задумываются о том, что в их устроение вмонтирована чья-то жизнь, чьи-то молодые и оставленные тут силы и являются тем связующим раствором, что всё и держит. Похаять за недостатки – это можно, а вот проникнуться чувством подлинной благодарности – редко. Я не хочу возврата на Землю. Когда ещё там разберутся с очисткой авгиевых конюшен, что наворотил там Вайс? Зачем тебе подпадать под горячую руку закона, а закон тоже часто справедлив задним уже числом. Зачем ждать разбора вредоносной деятельности Вайса и компании в зоне для преступников? Да и не знает никто на Земле, что ты жив, кроме наших людей. Воспринимай эту планету как заслуженный отдых после стольких десятков лет без такового. Скучно? Зато беспечно. Зато красота вокруг такая, что души для её вмещения не хватает. Зато рядом родной ребёнок и юная чудесная жена.

– Которая меня не любит. Сам же и сказал. А ребёнка Вика не отдаёт, и девочка зовёт папой Фиолета, который видит её чаще, чем я. А Кук мог бы дать хотя бы минимальную загрузку. Мог бы ввести в некую осведомлённость на предмет этих странных «Городов Создателя». Сам-то как-то гоношится тут, где-то рыщет, что-то ищет. А меня свалил как старый хлам в сарае, где и запер. Выходит, Андрей, он всё же осуществил моё заключение как преступника. Хотя заключение комфортное, а всё же это заключение. Ограничителем моей свободы выступает сам этот инопланетный мир, о котором Кук знает много, а я ничего. У меня даже документы липовые, и любая их спецслужба выдворит меня как бродягу куда подальше. Грядки копать для собственного прокорма, как делал Фиолет. Кук как был когда-то, так и мнит себя моим начальником, вершителем моей судьбы. А уж за что наказать, было бы желание, нарушение всегда найдётся.

– Я, как и ты, к обслуживанию звездолёта не допущен. А вот Фиолету отчего-то такая привилегия сразу же была дана. .. – Андрей замолчал и не произнёс уже ни слова. Его, очевидно, задел допуск Фиолета туда, куда Кук не допустил ни Радослава, ни его.

«Лотос, распространяющая аромат на всю округу», – вот уж имечко! – то есть Лота как тень последовала за Радославом в его гостевую комнату. Отвязаться от неё было не сложно при отсутствии к ней уважения и любви. Он просто встал к ней грудью, заслонил проход в комнату и не грубо, но повелительно сказал, – Прочь пошла! Я спать хочу, – и она, действительно, как кошка, на которую цыкнули, пошла прочь. Уроки воздействия на тех, кого считаешь низшей расой, полученные на Паралее,даром не прошли. Она даже не обиделась. Отправилась мечтать в одиночестве. Она приняла его слова за чистую правду. Поразмыслив, он решил, что в следующий раз скажет ей, что перестал её хотеть. Пусть ищет себе другого партнёра. Но возможно, что таковой у неё и есть. Не тот, так другой. Для неё все были одинаковые. Местные женщины зря своих коротких цветущих дней и лет не теряли. Обидам не предавались, любовных разборок не устраивали, страданий любви не знали, поскольку и самой любви в земном её понимании не ведали. А вот те люди, из числа которых была Белая Уточка Фиолета, она же Ива, были совсем другими. Они были точно такими же, как и люди Земли. Поэтому Кук и смог полюбить инопланетянку с белого континента.

Зеркальный ответ
Утром оказалось, что Лота ушла той же ночью, как Радослав прогнал её прочь. Отправилась мечтать в свою лачужку. Для неё в большом доме Андрея гостевого места предусмотрено не было. Радослав ощутил укор совести, что выставил женщину, давшую ему столько сладостных мгновений, ночью на улицу. А там мало ли что могло произойти. Разбойные шалуны бы напали, или зверь забрёл бы из ближайших густых лесов. Он хорошо знал, в каких местах на белом континенте в ЦэДэМе обитают желтолицые люди. Надо будет всего лишь привести туда Лоту и оставить там. Остальное она сделает сама, договорившись со своими. Предварительно её необходимо будет ввести в краткосрочное беспамятство, чтобы она не помнила, каким образом оказалась на чужом континенте. Скажет, что добралась по воде на одном из душных кораблей, что время от времени привозили на белый континент златолицых людей. В виду их низкой социальной организации неведомые Создатели на их континенте своих Городов не строили. Но самих аборигенов, трудолюбивых и послушных, завозили на белый континент для различных работ в немалом количестве. Для этой цели существовали особые корпорации. Люди из числа белой расы, причастные к мореплаванию, вербовали желтолицых людей на работу. В чужой стране те быстро осваивались, местные были к ним терпимы, и большинство оставались на чужбине уже навсегда. Даже райский климат оставленной Родины не манил их обратно. Цивилизация, как её ни ругают, была им предпочтительнее оставленной полудикой вольницы. Хотя и есть много исследований, объясняющих простакам, что чем более неразвито общество, тем сильнее там диктат коллективного духа, тем больше закабаление низшими природными инстинктами, всякими немилостивыми стихиями, и прочими несвободами чисто личного плана. Племенные традиции, обряды, верования, незыблемые устои предков всегда выпекают из людей трафаретные кирпичи, а те, кто не похож на остальных, первыми попадают под удар всевозможных репрессий.

Он аккуратно подъехал к Лоре, объяснив ей, что обидел вчера Лоту и хочет наведаться к ней в гости. Более длинная ростом, от чего она казалось худее, чем Лота, более бледная, хотя и более утонченная чертами лица, чем яркая Лота, но такая же черноволосая черноглазая Лора не выразила ни удивления, ни чисто-женского любопытства к его странной просьбе. Она спокойно возразила, что Радославу нельзя приходить в деревню, где и стоит лачуга Лоты, что она сама пошлёт человека за Лотой, чтобы дать той знать, что Радослав хочет её видеть. Глаза Лоры были не так выразительны, ресницы не так длинны и густы, как у Лоты, а они были сёстрами, рожденными одной матерью. Отца они не знали. Скорее всего, отцы были разными у той и у другой. Радослав вспомнил странную теорию Кука о том, что жители цветных континентов в отличие от людей белой местной расы – прямых потомков Создателей, не совсем люди, а биороботы, клоны. Что они живут на своих райских континентах как в своеобразных инкубаторах, дожидаясь того, что неведомые Создатели включат их в обще планетарный торт – социум, в определённые его слои, когда тот окончательно структурируется. Или будет выпечен и готов к некоему пиршеству. Оригинал Кук всегда был серьёзен, даже облекая свои повествования в одеяния фантастики или шутки.

Днём они с Андреем полетели смотреть экзотические водопады в гористой местности. Опустив аэролёт на абсолютно безлюдную ровную каменистую площадку, они вышли наружу. Диковинная панорама расстилалась вокруг. В самом её центре из огромной скалы с плоской и обширной вершиной, окруженной как крепостными валам густо заросшими холмами, сразу из нескольких мест низвергались водопады. Внизу вода скапливалась и образовывала неглубокое озеро, из которого куда-то вдаль, в необозримые джунгли, вытекала река. На площадке дул сильный ветер и было ощутимо прохладно. Удивление накрыло внезапно, поскольку неподалёку стоял ещё одни аэролёт. Кук? Или кто-то из ребят Кука решил выбрать для отдыха именно это место?

Андрей первым увидел внизу двух купающихся людей и отдал Радославу бинокль для лучшего обзора. Лучше бы он этого не делал. Самым лучшим было бы им просто улететь, чтобы не тревожить уединение тех, кто там и купался. Кто бы это ни был, с кем бы ни купался. Но тугодум Андрей не сумел так быстро оценить всю ситуацию в целом. А поняв, не смог вырвать бинокль обзора из рук Радослава. Внизу под самым маломощным, даже не водопадом, а водопадиком, похожим больше на декоративную фонтанную затею, визжала женщина, подставившая себя под шипящую ледяную струю. Мужчина сидел поодаль на груде густо-фиолетовых камней. Это были Арнольд Фиолет и Ландыш.

Ничего странного в появлении тут Фиолета не было. Он волен путешествовать, где угодно, но Ландыш, которую он вчера утром покинул одну в доме, как оказалась она тут? Каким образом Фиолет посмел сунуться на белый континент, куда допуск ему был строжайше запрещён Куком? Искупавшись, навизжавшись, Ландыш абсолютно нагой вышла из-под водяной завесы и подошла к Фиолету. Издали, на фоне стеклянной взвеси брызг водопада, она и сама казалась изысканным, стеклянным украшением, просвеченным ярким бирюзовым светом насквозь. Настолько она была прекрасна, нереально стройна. Зыбкая и сказочная как мираж. Ускользающая от чёткой фиксации её зрением, неземная наяда, сотканная из первозданной воды. Арнольд укрыл её обширным полотенцем тем жестом, каким накрывают своих возлюбленных. Радославу, поскольку он никогда не видел Ландыш столь чарующей, недосягаемой, поскольку никогда не замечал её красоты, хотелось расплакаться от чувства утраты той, кого он впервые разглядел именно в минуту её почти состоявшегося ухода к другому. А, может, Фиолет и не был её возлюбленным, и она сама напросилась с ним в экзотическое путешествие туда, где ни разу не была. Может и не был, может и сама напросилась, только то, что было явлено неким отдалённым миражом и ему, и Андрею, готовилось уже воплотиться в самую ближайшую явь. Заявить о себе состоявшейся реальностью, если даже представить себе, что ему явлена лишь возможная заготовка будущего…

– Вот и отдохнули, – сказал Андрей. – И чего это нас с тобою сюда занесло? Мало ли тут чудесных безлюдных мест? Уж и на другой планете от ближайших знакомцев не продохнёшь. Всюду они путаются под ногами. – Андрей не любил Фиолета, как и Радослав. Появление Ландыш рядом с Фиолетом его нисколько не удивило. Да ведь известно, что мужья обо всём узнают в последнюю очередь. Много, много лет назад такой же силы удар нанесла ему только Гелия на незабвенной Паралее. Как все собственники он ощутил нанесённый ущерб, только увидев, как ценно и как, оказывается, ценимо другими его живое имущество.

Фиолет скалил свои зубы, фиолетовые глаза казались наполненными сияющей глубиной и молодой страстью, чего лишён вечно ностальгирующий о былом своём величии муж. Да ещё уставший от прежней нелёгкой жизни, а у кого она легка? Только у местных «Лотосов рассветных и ароматных», покрытых золотой пыльцой и пустоголовых. Только у таких вот Ландышей с их хрустальными колокольчиками в горле, звенящими о всякой дребедени. Только у такого вот Фиолета – легковесного галактического мальчика – одуванчика из числа тех, у кого всегда и всё впереди. И ничего позади. А он со своей жизнью, наполненной экспедициями, работой, карьерными битвами, бесчисленными жёнами с их бесчисленными детьми, да ещё отрастивший себе архаичную густую бороду был тяжек, был избыточно плотен и непроницаем для инфантильной мечтательной жены-девочки. Фиолет – это то, что ей и не хватало. А может, и необходимо для её запечатанной в тишине, скуке и ограничении, начинающей там задыхаться души.

Андрей первым залез в машину и ждал, когда Радослав заберётся следом. – Всё произошло так, как и было ожидаемо, – сказал Радослав,– но вопрос в том, почему я утратил волю и повёлся? Почему какая –то Пелагея- монструозная старушка стала вершителем моей судьбы? И для чего Кук ей подыграл? Не оставил доченьку в космическом мамином корыте, а взял её с собою? Взял себе, а отдал мне? Связал меня семейными веригами, ещё одним ребёнком. Мне оно было надо?

– Ты ревнуешь, Радослав? – спокойно отозвался Андрей. Ребёнком больше, ребёнком меньше. Малышка всё равно наша общая. А от жены тебя, похоже, уже освободил Фиолет. Ты должен быть ему благодарен. Ты, как и я, сторонник полигамии.

– Я давно уже сторонник целибата по отношению к семейной жизни.

– Это очень похоже на правду в свете того, что ты вытворял с Лотой на берегу озера. – Тут был своеобразный кляп в рот негодующему Радославу. А также своеобразное утешение Андрея своему товарищу по юности и настоящему другу- сверстнику. – Скажи Ландыш всё начистоту. Пусть она перебирается к Вике и к Куку. Туда, где Фиолет – частый гость, и где он баюкает вашу малышку, называющую его папой. Он оказался очень чадолюбивым парнем. Алёшка успел привязаться к нему не меньше чем к Куку. Вдруг Кук Фиолету и Ландыш построит дом? Чего им прятаться от всех и вводить в заблуждение и унижение тебя?

– Я смотрю, ты в курсе всех домашних дел Кука. И к чему ещё один дом? Или вы все дружно планируете прожить тут всю оставшуюся жизнь? Я так нет.

– Я же одинок и часто брожу по гостям. А у Кука уж очень просторно, радушно и хорошо. – Андрей сказал; «я одинок», он не считал свой Лотос ничем таким значимым для себя. – Вика любит, когда шумно и весело, когда много детей и гостей. Я бы и у тебя бывал чаще, да уж больно Ландыш негостеприимна. Ты же замечал, что она не любит никого из нашей команды, кроме Вики и, как оказалось, Фиолета. Теперь ты сможешь поселить Лоту у себя. Пусть она расшивает твой дом птицами по шёлку. Она вкусно готовит, отзывчиво любит, исполнительна, молчалива. Нет?

– Не сказал бы, что она молчалива. Не знаю, как она готовит, не пробовал ни разу. А к птицам и прочим шёлковым драпировкам на стенах я безразличен. Что касается любви, то тут… Пусть будет хоть и Лота. Её, по крайней мере, всегда можно отправить в ремесленный квартал. Но к маленькой и лживой девчонке Ландыш, навязанной мне в жёны, я уже не прикоснусь.

Терзания блудного мужа
Тем же вечером он вместе с Лотой прибыл к себе в дом. Ландыш на месте не было. Не появилась она и наутро. А к вечеру прислала ему милое послание о себе и о маленькой Виталине, с которой она купается в бирюзовом озере, расположенном в усадьбе Кука. Сообщила и о том, что после его отъезда к Андрею, к ней заглянул Кук и увёз её к себе. Весь день она с Фиолетом путешествовала по жёлтому континенту, купалась у волшебных водопадов, но заглянуть в гости к Андрею они не осмелились, зная о нелюдимости последнего. А Фиолета Андрей и на дух не переносит. Послание поставило Радослава в тупик. Что собственно было? Ну, купалась, ну нагишом, а Фиолет растирал спинку. И что? Ландыш как будто знала, какую перепланировку личной жизни он тут затеял без неё, и упреждала его поспешные действия в отношении неё. Поразмыслив, он тем же вечером состряпал на принтере документы для Лоты. Что женщина по имени «Лотос, распространяющая аромат по всей округе», вывезена тогда-то и тем-то из пределов Золотого континента в индивидуальном порядке. Являлась вольнонаёмной работницей для домашних услуг и ухода за ребёнком в доме такого-то и такой-то, почтенных граждан столичного пригорода. А теперь в виду своего немалого мастерства и опыта по изготовлению эксклюзивных изделий из шёлка желает работать в профессиональном сообществе своих соотечественников. Утром вместе с нею он сел на скоростную местную дорогу и привёз её в ЦэДэМ. Уже там, немного погуляв с нею ради приличия по сувенирным и украшенным улочкам, он оставил её в ремесленном квартале, заселённом желтолицыми, в конторе по найму рабочей силы. Таким образом, обещание было выполнено. Она была не только задавлена наплывом множества новых впечатлений, но и счастлива до головокружения. Её манили «много ню», много новых партнёров для вольного секса, поскольку златолицые женщины были лишены как чувства ревности, так и семейных ценностей, свойственных местным жителям. А прочие сомнительные блага местной цивилизации ей ещё только предстояло распробовать и вкусить во всей их полноте.

Понятно, что не зная пока местного языка, совершенно не ориентируясь в новой местности и ничего не понимая в окружающих её реалиях, Лота не могла, даже если бы захотела, найти дом, где и жил Радослав, и где она сама провела последнюю ночь под одной крышей с ним, но без радости. Он оставил её в своей спальне, повелительно потребовав не покидать её пределов до утра и не лезть к нему, а сам лёг спать в спальне Ландыш. Трепеща и не понимая его охлаждения, она покорно улеглась в чужую постель в чужом доме и на чужом континенте. Она проплакала всю ночь, разряжая напряжённую психику, сомневаясь в своём рывке в мир неведомый и страшный. Никто не пришёл её утешить. Любовник отверг её несомненную красоту, пренебрёг её тончайшим искусством сотворить им совместно любовную радость. Лота почти ненавидела Радослава, но своих чувств она не анализировала, не имея к тому привычки. Она уже и сама не хотела его. Она найдёт себе тут такого же белого и богатого, как нашла Лотос Рассвета. Она опутает его сладчайшими тончайшими сетями своего искусства, опоит своим тайным ароматом, присвоит себе. Впервые в жизни она мечтала о мужчине, который будет у неё единственным.

И такие необычные мечты успокоили её и дали крепкий необычный красочный сон. Она видела высокого бородача, но с глазами тёмными и горячими. Сильного как Радослав, с такими же сильными руками, с большим мужским достоинством, но влюблённого в неё неистово, страстно, ненасытно. Она стонала во сне от осуществления такой вот любви, будто сам дух чужого континента вошёл в неё и обещал ей скорейшее большое счастье уже в реальности.

Вне зависимости от того, как сложатся его дальнейшие отношения с Ландыш, оставлять Лоту у себя было бы глупо и обременительно. А может, и опасно. Ни под видом «няни», так как ребёнок практически всегда отсутствовал в доме, ни под видом домашней работницы, в услугах которой ни он, ни Ландыш не нуждались. Их дом и окружённая территория вокруг обязана быть недосягаемой и для местных ближних, и для местных дальних. Там находился подземный ангар с аэролётом, там была скрыта секретная связь, и многое из того, что было неведомо людям вокруг, по счастью нелюбопытным. Каким образом выкручивался из такой ситуации Андрей? А никаким. Он открыто возил свою Лору на аэролёте, когда летал в пределах континента. Он считался ею кем-то вроде волшебника. Окружающие деревни и живущие там люди не замечали того, что не вписывалось в их представления о насущной реальности. Они на расстоянии почитали чужого человека, купившего уединённый дом бывшего управителя области. Он их не трогал, они его не трогали. Он даже разрешал им ловить рыбу в своём озере, косить травы на своих лугах, рвать плоды в своих заброшенных садах. Он даже взял себе женщину из их племени, и пока что никого не побил, не отнял ни из чьих рук ни своей рыбы, ни своей травы, ни своих плодов. Не прогнал с ближайших угодий пасущихся домашних животных. Он словно бы и не знал, что большая территория вокруг дома принадлежит ему. Это вызывало удивление, но и большую радость, что в большом доме поселился большой безобидный дурак.

За это Кук свирепо выговаривал Андрею, требуя удалить зажившуюся у него местную женщину за пределы дома и усадьбы, навести порядок и на самой территории, наняв пару свирепых охранников, дабы местное племя уважало и носов любопытных к нему не совало. Андрей молчал, щурился и даже неопределённо кивал головой, что означало как согласие со словами командира экипажа, так и осуждение его давления на зрелого уже человека, кем и был Андрей. Но свою Лотос Рассвета он не выгонял. Порядка так и не навёл. Он был человеком привязчивым и неприхотливым. В желаниях умеренным, в речах скупым, в своём ожидании неведомого будущего терпеливым. Он вёл себя как ленивый и добрый временщик, кем и был тут, для которого «день прошёл, и слава Богу». Он не меньше Радослава страдал от безделья в нынешней фазе зависания между тем, что было когда-то и тем, что должно быть. Боялся, что последует деградация всех нажитых и прежних профессиональных навыков, но своих переживаний никому не открывал.

Да Кук и так обо всём знал. Кук похлопывал по плечу своих прежних учеников – соратников, а нынешних вынужденных сидельцев-бездельников, и обещал, – Скоро, ребята. Скоро!

Океанический прилив нового счастья
Ландыш, довольная и сияющая остатками света в синих глазах, который наполнял её у бирюзового водопада, вошла в спальню к мужу. Она свалилась на его постель и раскинула руки. Её бирюзовое платье казалось сотканным из воды того самого водопада, кружева казались пенным его обрамлением. Она разметала свои отросшие волосы по покрывалу, юная и точно такая же прекрасная, как и там, где она миловалась с Фиолетом. Или просто так казалось со стороны, а они, молодые и пользующиеся минуткой свободы, чисто по-дружески играли.

– Радослав! Как хорошо мне было на том бесподобном континенте! Как будто я попала домой на свой остров. Фиолет говорит, что у него такое чувство, что он никогда уже не улетит отсюда. Если, конечно, будет серьёзный повод так поступить. Он не стал объяснять, что за повод, но я подумала вот о чём. Не желает ли он вновь найти ту Белую Уточку и сделать её своей женой?

Радослав лег рядом с нею, разглядывая её как впервые. Она вдруг принюхалась к постели. – Тебе не кажется, – спросила она, – тут пахнет какими-то нездешними цветами? Или это я привезла в своём носу остаточный запах того континента? Может, у меня токсичная нейропатия как результат отравления какой-нибудь ядовитой пыльцой? Я её наглоталась, нюхая неизвестные ядовитые растения? Пожалуйста, встань. Я поменяю бельё, чтобы убедиться, что дело во мне, а не в самой постели.

Он послушно встал, удивляясь её обострённому обонянию, отлично зная, кто оставил тут свою метку. Чувство вины перед нею и чувство внезапного восхищения ею были слитно нераздельны. Он не дал ей довести уборку до конца и положил её на ком белья, нежно целуя как невинную невесту. Поскольку ничего другого и не хотелось. Пахучая «Лотос аромата» выпотрошила все наличные закрома, где и копится энергия для низших желаний. Да и не было в них нужды в данную минуту чистого восхищения, одновременного с радостью обладания ею как своей приближённой душой.

– Ты скучал? – удивилась она. – Ты целуешь меня так, как в те минуты, когда ещё не был моим мужем.

– Ты очень хороша, – сознался он, – ты похожа на фею чистой радости. Странно, но теперь я люблю тебя сильнее, чем в первые дни нашего сближения. Тогда как бывает наоборот. Ты стала бесподобной женщиной после того, как стала матерью…

И он оглаживал её как уникальное хрустальное изделие, на котором боятся оставить свои нечистые отпечатки, боятся уронить и повредить. Поймав момент своего всевластия над обычно тепло-хладным мужем, она требовательно заявила, – Радослав, я хочу, чтобы ты отдал мне кольцо с сияющим алмазом. Навсегда. Когда я его носила, ты очень сильно меня желал. А потом вошёл в какой-то будничный и даже скучный режим. Ты стал таким, как будто мы жили с тобою, как старик со своею старухой, ровно тридцать лет и три года. Если ты меня любишь, то докажи это. Принеси мне его! – Она ловила его губы и щекотала их своим язычком, – Любящий не бывает жадным. Ведь твоя жена, которая носила его, давно улетела на другую и недостижимую для нас планету Земля –2. Она считает тебя погибшим. Ты мой законный перед лицом всего нашего экипажа муж. Отец моей дочери. Нашей дочери. Или ты хочешь нашего разрыва? – последнюю фразу она коварно прошептала ему в ухо. – Я же отлично чую, что тут ночевала какая-то женщина. Кто она была?

– Никто. Звать никак. Тут ночевала Лотос из дома Андрея. – Он не хотел опускаться до примитивной лжи. Ведь он на самом деле ни разу не осквернил их общий дом блудом. Но не хотелось вводить Ландыш в курс дел ненужной Лоты, да и лень было говорить о ней, о её мечтах, наполненных множеством «ню», богатыми похотливыми мужчинами и прочим убожеством. Соврать было быстрее всего. – Отчего-то он захотел показать ей наш континент, где она никогда не была. А тебя он боится, потому и не приезжает к нам в гости.

– Боится? Да он на дух меня не переносит! Он нелюдим – тихушник! Он всех не любит. Кроме тебя и Кука. Расскажи, Радослав, какая она его Лотос Рассвета? Желтолицая и тощая, как и все они? Глаза узкие, в густых ресницах, бегающие и чёрные, как тараканы со множеством лапок. Они все ужасно неприятные. Да, Радослав? Правда, мастерицы они уникальные, трудолюбивые и опрятные невероятно. Я видела у Кука и Вики, как они вышивают целые картины на шёлке. Давай такую закажем для моей спальни? А ещё я хочу, чтобы и бельё постельное было вышито. Шёлковое белье так приятно холодит летом. Давай?

– Давай, – согласился он, порадовавшись тому, что будет заказчиком у Лоты. Пусть побольше заработает своих «ню».

– Я жалею Андрея, что ему приходится жить с такой женой. Но что вам, мужчинам, делать, если вы невозможные животные даже тогда, когда ваши головы космически развиты. Я бы, например, жила бы девственной тут, не полюби я тебя. А уж местного бы я точно не смогла бы полюбить. Радослав, – протянула она капризно, лаская его бороду, – мой бородач, я хочу немедленно примерить кольцо! Мою законную добычу. Пока ты мне его не подаришь, я тебе не уступлю… – при этом Ландыш уже успела снять своё бирюзовое платьице и осталась нагишом, какой и была у водопада. Прохладная белая и гладкая кожа в сумраке спальни опять показалась сотканной из водной субстанции, такую женщину даже ухватить покрепче было нельзя…

– Ах! – вздохнула она, – мне никогда не было так горячо внутри. Я как будто сгораю, испаряюсь, но мне нравится такой огонь. Он волшебный… И я чувствую себя облаком, летящим в лазури… Я люблю тебя!

– Родная, – прошептал он, – моя единственная и последняя…

До невнятности истёршийся оттиск всех впечатлений юности, молодости и более зрелого возраста, состоящий из наслоений памяти о разных женщинах, вдруг воплотился в ней как в уникальном изделии, где все их прежние особенности гармонично сочетались, переплетались. Дымчатые воздушные волосы и синие доверчивые глаза одной, весёлость и звонкость другой в сочетании с феерической стройностью, вдруг оформившейся в ней после рождения ребёнка. Ведь прежде она была тонка и бледна как закисший подросток с недоразвившимися бёдрами и маленькой грудью. А теперь она даже порозовела, напиталась красками, светом чужой золотой звезды, давшей ей что-то очень необходимое, отсутствующее на планете Пелагеи. А чистота, прозрачность всего её существа, настолько отчётливо заявившие о себе, когда он остолбенел от её вида у водопада, так и остались в ней. И Фиолет, тоскующий в отрыве от своей Белой Уточки, не был и не мог быть ему соперником. Ландыш любила его, Радослава, и чтобы разлюбить так скоро, она должна быть каким-нибудь Лотосом. И наконец, главное в ней, – вдруг проснувшееся чувство собственной женской неотразимости, власти над любым, кого она захочет себе приобрести в спутники. А он, начинающий седеть бородач, в общем-то, свободен. Хочешь, будь рядом, не хочешь – вольному воля. И воля стала вдруг сразу не нужна. Чего с нею тут делать? Купаться и время от времени отрываться с каким-нибудь очередным приторным Лотосом? А после не отплюёшься от привкуса токсичной горечи. Ведь и не исключалось, что некрасивая колдунья мать посвятила её в секреты женской обольстительности, более важной, чем красота физическая.

И Ландыш знала, а может, видела, что он любовался ею, своей привычной женой как незнакомой феей источника из легенды других времён и нездешних народов. Вот такое сложилось у неё убеждение. Потому что она вдруг спросила, – Ты заметил, какое странное воздействие оказывает вода из тех водопадов не только на тело, но и на то, что к телу обычно не причисляют? Достаточно просто войти в радужное облако из брызг, даже не приближаясь совсем уж близко, потому что страшно, когда сверху на тебя падает такая водная махина, и ты словно обретаешь новую кожу и новые чувства? – Но она могла только предполагать, что он, часто бывая у Андрея, мог посещать и те места. Он же за всё то время, что навещал Андрея, не был там до того дня ни разу.

– Ты часто там бываешь? На водопадах?– спросил он.

– Да в первый раз и была. Фиолет совсем недавно их обнаружил в абсолютно безлюдной местности. Рассказал мне, а я и напросилась.

– И поэтому для волшебного их воздействия ты купалась там нагишом на глазах у Фиолета?

– Ревнуешь? С чего решил, что нагишом? А если и нагишом, то какое мне дело до Фиолета, если возникла такая возможность испытать на себе подвижность и дыхание воды, её возмущённые удары, что кто-то посмел встать на её пути, когда реально бьёт ледяным током каждый капилляр кожи, и ты выходишь из потопа как новорождённая. Сознайся, что ты ревновал меня к Фиолету? – опять прошептала она в уши. – Твоя ревность усиливает мою любовь к самой себе. А то я как-то не очень в себе уверена.

– Откуда я мог знать, что ты там купалась с Фиолетом? – отпирался он.

– Я же откуда-то знаю, что ты бывал у Андрея с целью испытать на вкус не только изыски чужеземной кухни и красоты природы, но и отведать любовных тонкостей, коими наделены златолицые шлюхи. О них всякому же известно. Даже здесь. Я, как и всякая любящая женщина, наделена особой интуицией. Другое дело, что не всегда хочется к ней прислушиваться.

– Не можешь ты ничего знать. И твоя игра во всеведение просто смешна. Ты сама ревнуешь к тому, что того не стоит.

– А ты разве не ревновал меня к Фиолету? Или он в твоём мнении достойный тебя соперник?

– Нет. Но ты достойна того, чтобы ревновать тебя ко всем. Ты стала совсем другой, чем прежде. И как-то незаметно это произошло. Я, как и ты, чувствую себя новорожденным.

– Ах, ты мой новорождённый бородач! – Ландыш дёргала его за бороду, не желая с нею мириться даже в силу необходимости.

– Прошлое окончательно стало, даже не пылью, а воспоминанием о собственной недавней запылённости незнамо чем. Ты как вешний ветер, Ландыш, начисто вымела из меня всё прежнее. Или как тот же водопад, омыла меня хрустальной и жёсткой водой забвения.

Это было начало их любви, взаимной с обеих сторон, возникшей лишь спустя два года их супружеской близости и рождения совместного ребёнка. Таким вот странным способом Фиолет заодно с Лотой посодействовали их подлинному уже единению, не только внешнему.

Явление Удачи с большой буквы для Лоты
Лота постепенно привыкала к жизни на чужом континенте. Отлично и быстро освоила язык. Она оказалась весьма способной ко многому, о чём не могла знать прежде в своей наивной первобытности, по сути-то. Она вышивала в салоне, где работали такие же, как и она. Спала в маленькой комнате, куда набивались несколько женщин, таких же, как она. Работая на износ, зарабатывая свои «много ню», она спала по ночам как убитая, и времени для телесной радости у неё не было вообще. Те женщины, кому не хватало этой телесной радости, на своё усмотрение посещали ночами «дом радости», который также посещали местные бородачи, прознавшие о том, какие специфические искусницы там есть. Оплата была небольшой, так что гораздо больше златолицых женщин привлекала чувственная составляющая интимного бизнеса. В основном там выставляли себя те, по мнению Лоты, кто были ленивы и мало что умели в сфере рукоделия и прочего текстильного искусства. Самой Лоте надолго пришлось забыть о любовных утехах, она уставала так, что едва доносила свою голову до тощей подушки. Даже её прежняя лачужка, обтянутая шёлком, казалась теперь райским дворцом, где она была одна, напоенная ароматом родной растительности, и где просыпалась под пение родных птиц. Половину из заработанного нелёгким, шёлково-воздушным лишь по видимости, трудом она была обязана отдавать общине. Чем больше она зарабатывала своих ню, тем больше отдавала. А те, кто мало работали и много любили, отдавали мало, а приобретали себе массу удовольствий, хотя без побоев и унижений не обходилось. Белолицые мужчины – бородачи часто были грубы, часто без причины злы, не только и страстны. Они непонятно чего порой хотели от хрупких златотелых женщин, обзывая их последними словами и предъявляя им нормы поведения, которых те не понимали. Иногда бедняжек и калечили, если не убивали порой, после чего их, тех, кто выживал после зверских избиений и прочей поножовщины, увозили через океан и где-то сваливали на родном уже континенте, поломанных, а то и с выбитыми зубами. Мечта о богатстве оборачивалась пожизненной трагедией или вовсе потерей самой жизни.

Умненькая Лота, наблюдая такое вот положение дел, не очень-то стремилась к утраченным утехам с мужчинами. Она чётко знала, чего она хочет. Она хотела большой дом и единственного мужчину с большим мужским достоинством, каким обладал Радослав. Мужчину не грубого, нежного, щедрого и способного на длительную привязанность. К тому же Лота любила мужчин умных. Такого определения как ум и образованность, она, возможно, и не знала, но качественную разницу между тёмным дураком и мужчиной развитым отлично видела. Своих же желтолицых мужчин она, наблюдая их социальную униженность и работу на износ, тоже не хотела любить. Вкусив однажды утончённую любовь другого мужчины, в роскошном доме, пусть ему и не принадлежащем, она уже знала, к чему надо стремиться. К тому же у Радослава тоже был большой дом, и нечто помимо дома. Волшебная небесная машина, забыть о которой она не могла. Нет, сам Радослав уже не занимал её простеньких мыслей, она не умела стремиться к тому, что было недостижимо, но Лота мечтала о похожем на него и на Андора – мужественном необыкновенном существе. Здесь обязательно есть такие, была она уверена. Она найдёт, она дождётся такого вот большого и красивого богача. А нет, так накопит свои «много ню» и уедет. Оставаться тут навсегда, да к тому же заводить детей, которых уже не воспитывала община, как было на родном континенте, Лота не собиралась. А такие глупцы находились. Они заводили по примеру местных семьи, занимали оставленные старые дома жителей, вывезенных в «Города Создателя», сами воспитывали ораву детей, прозябая в бедности и тяжких трудах. Иногда и им выпадала удача, и наиболее трудолюбивых, работающих очень качественно, забирали в «Города Создателя». Что это означало, Лота не понимала вовсе. Как если бы ей сказали, что людей селят на облаках. А как они там живут и где спят, выходило за пределы её сформированных представлений. Потому таких представлений и не было. Потому и искать себе такого редкого профессионала она не стремилась. Она просто не знала, кто профессионал своего дела, а кто примитивная рабочая функция.

В один из дней в салон пришла очень красивая девушка. Большие глаза её были сиренево-синие и переливчатые, как вода озера, где Лота купалась с Радославом. Именно о Радославе Лота и подумала, наблюдая посетительницу. Очень высокая ростом, очень красиво сложенная, с разлетающимися лёгкими волосами, распущенными по спине, одетая в платье, сшитое здесь, как определила Лота, девушка рассматривала выставленные образцы нарядов. Непонятная тревога сжала сердце обычно спокойной Лоты. Девушка теребила платья, и Лота, увидев её руку, поняла причину волнения. Кольцо с сияющим камнем, чей блеск имел то розовое, то голубое, а то и нестерпимое для глаз солнечное сияние! Когда все цвета сливаются в одну радугу. Она сразу же узнала кольцо! Тот самый загадочный оберег, который Радослав надевал и на палец самой Лоты в ночи их взаимной телесной радости в доме Андора. Оказывается, это был знак для той, кого он выбирал для своей телесной радости. Так решила Лота. Маленькая и бесшумная, она по пятам следовала за девушкой, ожидая, что она выберет для себя. Та её не замечала, разговаривая с начальницей и указывая на те платья, что ей были нужны. И когда она положила листочек с адресом, куда и должен был прибыть курьер для доставки того, что она заказала, Лота незаметно и шустро утащила его с собою, спрятав под свой швейный станок. Выйдя назад в торговый зал, она увидела, как начальница шарит повсюду в поисках адреса клиентки. Выбежав вслед за девушкой на улицу, начальница догнала её, поскольку покупательница не успела далеко уйти. Девушка вернулась в салон и написала на поданном листке свой адрес заново, улыбаясь и успокаивая услужливую и несколько испуганную начальницу. Ведь той пришлось побеспокоить покупательницу дорогих платьев. Желтолицые люди были тут не у себя дома и боялись любой оплошности. Девушка оказалась очень добра. Она сама успокаивала начальницу, мол, ничего страшного. Бывает такое. Ей ничуть не трудно написать свой адрес ещё раз. Хорошо, что её вернули, а то бы она так и не дождалась своих платьев. Самой ей таскать их неудобно. Она редко выбирается в столицу, чтобы погулять. Так что будет ждать курьера у себя завтра, как и договорились. Лота со счастливым сердцебиением наблюдала всю эту сцену. Теперь она узнает, где находится тот дом. Где и живёт Радослав с девушкой, выбранной им для их взаимной телесной радости. А если нет? То Лота спросит у девушки, где он живёт. Объяснит по возможности так, чтобы не обидеть красавицу, – соперничать с ней Лоте и в голову не приходило.

К тому времени Лота уже освоилась в столице и обрела уверенность, что при необходимости сможет воспользоваться и скоростной дорогой. Ведь другие сородичи пользовались этой дорогой вовсю. Листочек с адресом она спрятала в своём сундучке – тайничке, где и хранила свои ню. Зарабатываемые деньги менялы из своих же сородичей обменивали на маленькие серебряные слитки. Набралось их у Лоты немного, но сундучок был уже увесистым. Воровства среди златолицых в их обособленной общине не водилось. Но случаи грабежа, когда нападали преступники из местных, бывали. Такие налёты сопровождались большим числом раненных и убитых. Это было самое страшное после болезни и увечий, что могло постигнуть чужестранцев. Но так происходило редко, как нечасто бывают стихийные бедствия, пожары и прочие смертоубийства. Поэтому тут уж, кому и как повезёт. Лота боялась, как и все, но в свою удачу верила.

Однажды к ней подошла старшая женщина в салоне, поставленная управляющим ради начальственных функций над прочими, и сообщила Лоте, что прибыл заказчик на большой объём работ. Ему необходимо вышить птицами и украсить пейзажами тот шёлк, которым он намерен обтянуть стены своей личной и обширной спальни. Такая мода неожиданно распространилась среди столичных жителей, у кого имелись средства на бытовую роскошь. Работать предстояло на дому у заказчика, так было ему удобнее. Лота же являлась не только мастерицей, но и обладала умением делать всё быстро, не только качественно. Чем больше зарабатывала сама Лота, тем больше ню получала вся община в целом. Поэтому Лоту ценили как редкую мастерицу, которые всегда наперечёт.

Без особой радости, поскольку жить у кого-то, кто мог и прибить работницу, стоящую лишь чуть выше по своей значимости, чем домашнее животное, используя уединение своего дома, Лоте не хотелось. Но она покорно вышла в приёмную комнату к неизвестному заказчику. Войдя, она замерла в неподвижном состоянии, поражённая в самый центральный двигательный центр своего существа. Она немо разевала рот, забыв и язык, поскольку поражение было очень уж сильным.

Перед нею стоял тот самый человек, чей образ был прислан ей в первую же ночь её прибытия на белый континент. Человек из сна. Он был высок, могуч, с густой и очень красиво оформленной бородой, наличие которой говорило ей о его незаурядной мужественности. Его тёмные глаза под пушистыми и слегка сросшимися бровями сверкнули на неё жадно и оценивающе, что тоже говорило о его мужественной силе. Прямой крупный нос и чувственные властные губы заворожили её окончательно. Она не сводила глаз с его лица, почти осязая на расстоянии его фактуру, его невозможное реальное наличие. Он не был сном. Надменно и сухо он предложил ей последовать за собою, где покажет ей свой дом и объяснит свою затею с оформлением интерьера. Но глаза сухими и надменными вовсе не были, в отличие от его выверенных фраз. Он мерцал затаённым мужским любопытством к златолицей женщине, быстро и привычно оценивая достоинства её фигуры с целью, которая не была тайной для Лоты. Она даже ослабела под таким вот зрительным его натиском, поскольку сразу ощутила, как долго ей не хватало того, чего и хотел этот человек помимо её искусства художницы-мастерицы по шёлковой вышивке в сочетании с росписью. Она быстро очнулась и весьма легко и непринуждённо стала обсуждать с ним то, какие краски и какие нити он желает использовать. Какие рисунки его порадуют? Их доставят к нему рабочие салона. Шёлк он приобрёл сам. Профессиональный рабочий язык Лота выучила уже в совершенстве. Язык, на котором выражают чувства здешние жители, она мечтала выучить при возникновении такого мужчины, с которым любовная лексика войдёт в её сознание сама собой, как сам он в её тело. И вот такой мужчина перед нею стоял. Одет он был великолепно, ярко. Шею держал гордо и прямо, что наводило её на понимание, что он не простой горожанин, каких вокруг полно.

– Твоё имя? – спросил он повелительно, что тоже говорило о его привычке властвовать над людьми.

– Лотос, распространяющая аромат на всю округу, – как смогла она перевела своё имя на язык белых людей.

– Слишком уж длинное имя, – сказал он. – Я буду звать тебя Арома. Ты согласна? На время, чтобы было проще к тебе обращаться. Чем быстрее сделаешь свою работу, тем быстрее забудешь о данной кличке.

– А как зовут тебя, почтенный человек? – Лота склонила свою головку, показав человеку свою большую драгоценную серебряную ящерицу-заколку. Та была подарена ей щедрым Радославом. Заколка поднимала её легкие чёрные волосы кверху, открывая гибкую тонкую шейку, припорошенную золотистым пигментом. За год жизни тут кожа успела слегка и выцвести. У тех, кто жил тут годами, она постепенно белела, так что и не всегда можно было различить местных жителей от прибывших издалека.

– У меня два имени. Выбирай любое, какое тебе проще произносить. Кипарис и Капа. Я маг в Храме Ночной Звезды. Здесь у меня для редкого личного отдыха есть собственный этаж, в котором я и хочу обустроить себе спальню по последней моде.

– Капа, – заворожено повторила Лота, – Капа – рис. Как угодно вам, господин, чтобы я вас называла?

– Зови Капой. Чего тебе язык свой иноземный ломать, – ответил он с многообещающей улыбкой.

Войдя в дом мага Капы, Лота уже не вернулась в свой салон обратно. Туда после месяца работы Лоты в его дому, вернее на его персональном этаже, был послан посланец с документом от мага. Девица «Лотос, распространяющая свой аромат на всю округу», регистрационный номер такой-то, перешла для работы по обслуживанию нужд КСОРа – Координационного Совета объединённых религий континента.

Капа же просто её не отпустил. Он сам сопроводил её в походе за заветным сундучком, сам тащил его, прислушиваясь к тому, как в его плотно-кожаном чреве погромыхивают крошечные слитки, заработанные трудами Лоты. Он сам предоставил ей место для его хранения у себя в доме. И она ничуть не боялась того, что он ограбит её. Она никому и никогда ещё так не доверяла. Она уже знала, что он не только ничего не присвоит, а наоборот, пополнит этот самый сундучок новыми слитками. Поскольку он был богат, он был образован, он был невероятно привлекателен и молод. Он сам по себе был сокровище, только сокровище большое.

Он стал её любовником, её господином, её удачей и её невероятной телесной радостью. Для самого же Капы бывшая Лота и нынешняя Арома стала таким же невероятным открытием в сфере чувственных радостей, женской изобретательности в любовном искусстве, послушании и кротости, личной опрятности и трудолюбии в бытовом сожительстве с нею. Это была женщина – золотая мечта Капы. Вынужденно расставаясь с нею, он сильно скучал, и уже через пару суток испытывал желание прикасаться к её золотой коже. Улавливать своими жёсткими губами её ответные и неподдельные страстные вздохи, ощущать её телесную гибкость, её телесный аромат и неиссякаемость её любовного изобретательства, существующего лишь ради усиления его счастья. Усиление ощущений, казавшееся уже потолком возможного, каждый раз поднималось ещё выше. Капа начисто забыл о Вешней Вербе, и даже об Иве вспоминал редко. Он впервые за свою жизнь, как ему казалось, полюбил по-настоящему зрело, глубоко и надолго. Может, и навечно. В его восприятии насыщенная чувственность была неотрывна от любви. Без секса для Капы любовь к женщине была, если и не мертва, то как бы парализованной, не имеющей способности к активным действиям и телодвижениям. Муки такой вот неполноценной любви к Иве, были ему уже не нужны. Арома дала ему впервые такое понимание собственной мужественности и неотразимости, такое домашнее служение как реальному божеству, предупреждая малейшее его желание, что заменила ему всех существующих в мире женщин. Он даже о матери вспоминал только по служебной надобности, или когда она сама к нему заявлялась, недовольная, что он редко её навещает.

Сама же Арома на первых порах присматривалась, прислушивалась, принюхивалась к новым жизненным обстоятельствам. Она вовсе не рассталась с мечтою вернуться на свою Родину, но богатой и с немыслимой пока возможностью купить большой дом. Конечно, было бы идеально, если бы и Капа – белый мужчина с большим мужским достоинством, которое никогда у него не уставало, обитал бы с нею рядом. Как Андор с Лотос Рассвета. Андор и Лотос Рассвета были для неё образцом и возможным пределом человеческого счастья. Арома понимала, что лучшего мужчины, чем Капа, ей уже не найти. Но сколько лет надо потратить, чтобы скопить недостающие «много ню», чтобы перебравшись через океан смерти попасть на родной материк счастливой жизни? Она была уверена, что удача позволит ей себя оседлать, как позволил Капа, только мнящий себя её господином, тогда как был полностью в её власти. Только покаАрома не знала, как это произойдёт.

Работа Лоты над упрочением захваченных позиций
Местная жизнь вовсе не казалась Ароме пределом мечтаний. Даже на просторном Капином этаже она скучала по родной природе, по цветам, водопадам и птицам. Она скучала по яркому солнышку, цветущей и плодоносящей круглый год природе, по милым небесам, по тёплым искристым дождям. И даже о сокрушительных ураганах, о кусачих насекомых, змеях и опасных животных было забыто. Арома хотела домой. Ходить полуголой и купаться голой, когда вздумается, заниматься телесной радостью с Капой на берегу озера, как когда-то с Радославом. Здесь же преимущественно серовато, холодновато, не хватало сочных фруктов, горячего солнышка, бирюзовых озёр с плотным и горячим песком по берегу. Слишком много условностей существовало среди населения, слишком много сложных и сковывающих правил жизни. Особенно ужасала Арому зимняя пора. Не слишком длинная, но свирепая своими ветрами, белой крупой, падающей с небес и хрустящей под ногами, становящейся скользким льдом. Кожа Аромы становилась шершавой под воздействием морозного воздуха, лицо приобретало синевато-желтоватый оттенок, так что она все морозные дни отсиживалась у Капы на этаже, мазалась кремами, которые посоветовала ей к употреблению мать Капы Сирень.

Особенно её впечатляла Сирень. Даже понимая, не очень-то и скрываемое Сиренью, презрение к чужеродной наложнице сына, то есть к себе лично, Арома впитывала каждый её жест, каждое её слово, её наряды и сам дух её загадочного существа. Она угождала Сирени, как только могла. Вышивала бесплатно ей шелка для её спальни, украшала её наряды, готовила вкусную еду. И молчала, тараща на неё чёрные, узкие и непроницаемые, если для самой Сирени, глаза в обрамлении густых ресниц. Это были глаза страстной, жадной до всяких впечатлений, хитрой женщины, вот что понимала для себя Сирень. Общее развитие ей заменяла природная способность хватать всё, что принесло бы ей выгоду, личное устроение. Обвивать вначале ласково, почти незаметно, а потом присасываться, пускать сладкие расслабляющие токсины, чтобы сосать своё благополучие. И только своё.

Сирени было очевидно, что Капа потерял голову от любви к златолицей змее с её сочной вагиной, подобной плотной трясине, что он и Арома вкладывают в понятие любви разное содержание. Но что она могла сделать? Она и сама не умеющая оторваться от Барвинка, даже отчасти презирая его, даже третируя, не имела права на то, чтобы упрекать здорового молодого мужчину за его влечение к экзотической женщине. Может, он и влюбился. Ему по его возрасту оно и естественно. А она, Сирень, что могла сказать себе же в оправдание? Разве она влюблена? Разве молода? Но заменить Барвинка некем. Не нужны ей старые и усталые. А молодым она не нужна и за деньги. Да и низко было бы покупать молодых любовников. Барвинок, хотя и по-своему, хотя и с привкусом какого-то извращения, истеричного раболепия, а любил её. Всё равно ведь глубокого чувства ни от кого в её сторону не исходило. А Золототысячник был очень уж редким гостем у неё. Всё равно, что его и не было. Примчится откуда-то из загадочных небес, свалится на час-другой в её постель и исчезает подобно сну. То ли был он, то ли приснился. Так что Сирени оставалось только ждать, когда Капа наиграется и пресытится.

Влюблённый маг всё же был не частым гостем на своём этаже, как ни стремился он к своей златолицей затворнице. Она стала скучать. Как-то она попросила у Сирени помощи в том, чтобы открыть ей, Ароме, маленькое ателье. Сирень с готовностью ей помогла, лишь бы жёлтая пиявка не торчала всё время под боком у её сына. А там глядишь, старые привычки возьмут своё. И шлюха, а златолицые все были таковыми во мнении Сирени, уйдёт куда-нибудь с глаз долой, уносимая первым вешним ветром, напоенным духом звериного гона, птичьим отдалённым гомоном, криком их возвращающихся стай, а также человеческим томлением и вечным поиском неуловимого счастья. В каком-то смысле Сирень недооценивала Арому. Она при ней, как при домашней кошке, вела с Капой серьёзные разговоры о том, о сём, уверенная, что улыбчивая и немая дура с далёкого континента ничего не соображает, кроме своих чисто-профессиональных заученных терминов.

Чёрный соблазн сияющих алмазов
В один из дней, начавшихся так счастливо, когда Капа приготовился расслабиться со своей новой возлюбленной, наскучавшись без неё, пришла мать Сирень. Бледная, без грима, что было знаком её крайнего волнения, она объявила сыну, что кто-то выкрал у неё план Храма Ночной Звезды, где и служил Капа. Это был не простой план, а план тех скрытых под ним подземелий, где и хранилась в системе сложных запутанных ходов, ловушек и тупиков храмовая сокровищница. Накануне Сирень затребовала к себе из секретного архива планы нескольких Храмов, так как готовилась, в общем-то, обычная ревизия, проводимая ежегодно. Всякий маг был лишь хранителем такой вот казны, целиком принадлежащей КСОР. Чем больше была такая казна, тем больший процент с неё начислялся самому магу, а в немощной старости маги селились в комфортном месте с прекрасным уходом. Там тоже была своя градация, кто победнее, тому и каша не такая густая, и плюшки не такие сладкие, и кровать не такая удобная.

Капа сумел хитростью присвоить себе некоторую часть алмазов при переправке казны заречного Храма Ночной Звезды в Храм, где служил тогда Вяз. Молодой помощник долгое время считал, что честный Вяз даже не подозревал о том, что казна того закрытого после пожара, а позже и сломанного Храма, была не полностью целой. Вяз, как и многие люди из системы КСОР, вначале посчитал, что она частично расхищена ворами, только воры не успели утащить всё. Из-за страха задохнуться в дыму они быстро ретировались. Кто и почему устроил там пожар, так и осталось невыясненным. На самом же деле храмовую казну первым нашёл Капа. Он переправился туда ночью на лодке и до приезда комиссии из КСОРа успел уменьшить запрятанные алмазы в их количестве. Сделать это было нетрудно, поскольку Капа отлично знал, как устроена система подземных храмовых тайников, когда однажды старый Вяз самовольно посвятил его в эту тайну, уверенный, что Капа всё равно займёт его место. На самом Вязе не могло быть никакой ответственности за расхищенную чужую казну, пока её не успели переправить к нему. Он отвечал только за то, что хранилось у него. Спрос мог быть только с мага того заречного Храма Ночной Звезды, а маг погиб при пожаре. Не исключено было, что тяжко раненный, он успел сотворить пожар из мести, чтобы преступники погибли, задохнувшись в одной из ловушек. Ведь у них не было плана тайников и не было времени на поиски, поскольку дым довольно быстро заполнил и подземные помещения. Капа сообразил, что воры не нашли ни один из тайников, и залез туда сам, соорудив себе самодельную защиту от загазованности подземелий, поскольку обладал немалой образованностью и в этом смысле. Припрятав алмазы до времени под полом беседки, где маг Вяз пил чай в тёплую пору, он выжидал, когда все подзабудут о недостаче, ведь спрашивать было не с кого. Преступников так и не нашли. Оставшуюся часть алмазов, так называемых «ночных звёзд», присовокупили к храмовой казне честнейшего и заслуженного Вяза. Никакой маг и не смог бы обмануть других магов, так как они умели входить в подсознательные уровни друг друга при особых сакральных ритуалах, когда собирались все вместе. Капа посвященным пока что не был. Его тогда при всей той суете и не заметили, он был скрыт за костлявой и широкой спиной Вяза. А когда Капа купил себе этаж в столичном доме, то Вяз и тут выгородил его, объявив, что сам отдал воспитаннику все свои наличные деньги, которые скопил за многолетнюю службу. То ли будет Капа магом, то ли нет, а Вяз решил заранее позаботиться о том, у кого не было родителей, кого считал за сына. Так что, даже догадавшись о воровстве приёмного сына, Вяз его не выдал, посчитав, что Капа взял очень немного в сравнении с тем, сколько пропало в действительности. К тому же это не были сокровища его Храма. К тому же было неизвестно, кто ещё до воров попользовался частью алмазов, и были ли воры на самом деле? А может, это были, как подозревал Вяз, некие злоумышленники из самой структуры КСОР. Если такой распад нравов наверху, за что он будет губить своего мальчика, чья недоля с самого его рождения вызвала в сердце одинокого мага сильную привязанность к ребёнку, перешедшую в последующую отеческую любовь. Впоследствии, когда все узнали о Сирени, вопросы отпали сами собой. Отчего-то в КСОР решили, что Сирень всегда знала о сыне и посодействовала ему в приобретении комфортного жилья. А те, кто не поверили ни Вязу, ни в благодеяния Сирени, зная, что она начисто лишена сентиментальности и никаких материнских чувств испытывать не способна, доказать ничего не могли.

– Кто? – прохрипел Капа, бледнея вслед за матерью. – На кого сама думаешь?

– Барвинок. Он уже окунул один раз свою морду в алмазную нору Вяза и, похоже, заразился воровской лихорадкой. Ты должен охранять свою казну как себя самого.

– Каким образом? Ты должна будешь выделить мне охрану для этого.

– С ума сошёл! Они первые же всё и разворуют! – Сирень металась по просторному помещению жилища Капы. Подходила к большим окнам и долго высматривала в них что-то, как будто кто-то мог взлететь на третий этаж и подслушать их беседу. На самом деле она сильно нервничала. – Неприятности вовсе не оставили меня, как я думала по глупости. Уж как навалятся, так дожмут!

– Почему ты решила, что Барвинок? А Кизил? Он что, вне подозрений? – насторожился Капа. Он вдруг припомнил, как по глупости разболтал однажды Вешней Вербе о сокровищнице и даже… О, Создатель! Он показывал дуре сокрытые там алмазы. Зачем? А потому что был совсем молодой дурак! А потому что считал Вешнюю Вербу кромешной дурой и мнил, что она на всю жизнь останется его тайной женой! А потому, что она умоляла его показать ей «ночные звезды», которые падают на землю с небес, как считают простолюдины, а их находят особые люди-старатели в алмазных копях. Капа завязал ей глаза плотной повязкой и провёл в подземную сокровищницу. Она не могла увидеть, а потому и запомнить туда дороги, но при наличии плана, её память была и не нужна. Она могла рассказать «тупому», как обольщается матушка, Кизилу о том случае, и «тупой» телохранитель загорелся идеей обогащения с подачи такой же «тупой» Вешней Вербы. Сколько бед терпят люди из-за своего высокомерия, отказывая другим в сообразительности и уме. Она не простила ему своей растоптанной жизни, не простила, что её заставили жить с нелюбимым «тупым» Кизилом, который её бьёт, как напьётся. Не простила, что разлучили с Капой, любимым ею до сих пор. Но теперь к этой любви примешалась густая и чёрная ненависть. И чего было больше в ней – любви или ненависти, она и сама уже не знала. Депрессивная и располневшая, обозлённая на всех, она давно не была похожа на прежнюю соблазнительную и восторженную Вишенку, и любить её он уже не мог, как ни умоляла она о тайной встрече. К тому же в сравнении со златолицым ароматным Лотосом, с её умопомрачительным искусством давать самое предельное для человека наслаждение, подпорченная обрюзглая Вишенка и подавно не прельщала.

– Может, и Кизил, – согласилась Сирень, остро вглядываясь в смятенные глаза сына. – Если проболтался когда, о чём не следовало, то Кизил. Поскольку Барвинок после того случая до сего дня не забыл своего испуга. Но случись что, будет на кого списать кражу, – продолжила она задумчиво. – Раз сунулся, то и во второй вполне может…

– Что хочешь сказать?

– А то. Надо самим вытащить оттуда все алмазы и перепрятать их в мой тайник.

– В твой тайник? В личный? А коснись что, я буду сброшен со скалы? А ты в сторонке и при богатстве? Тебе же власть и сокровища дороже меня. Да ты и не любишь меня!

– Разве я позволю? И потом, разве ты знаешь о том, как нагло расхищаются «ночные звезды» при всяком удобном случае! А такие вот простаки, как ты, за всё в ответе. Я знаю, о чём я говорю. Пусть обнаружат пустой тайник при очередной ревизии, а я тебя спрячу к тому времени. А когда верну часть, мол, нашла у Барвинка – вора, то все концы вместе с Барвинком в океан. По любому, не вечно ты будешь магом, поскольку старые города совсем скоро опустеют. Там останутся только желтолицые со своим пополнением, да бродяги. Храмы закроются. А кому в руки перейдёт казна? Догадываешься, что не тебе?

Капа покрылся пятнами от волнения. Он расхаживал по комнате совсем как мать, и был мрачен настолько, что Арома поняла, не будет сегодня у неё телесной радости с ним. Так и вышло. Капа сказал, – Я должен ехать назад. Теперь я ни на день не отлучусь от своего Храма. – Он даже не посмотрел в сторону Аромы, и она робко сама напомнила о себе.

– Мой любимый, можно я поеду с тобою?

– Ещё чего! – гаркнул он. – Не хватало, чтобы все увидели, как я уронил высокое звание мага. Таскаю за собою жёлтых наложниц! Тут сиди. У тебя есть работа в твоём ателье, вот и шей себе. Копи свои «много ню». Если не хочешь остаться голожопой на старости лет.

– Как же я буду без тебя, мой любимый? Я буду плакать и утрачу свою красоту. Разве она тебе больше не нужна?

– Нужна, – потеплел Капа, разглядывая свою любовницу с вернувшимся вожделением к ней. – Давай быстро в спальню! А вечером я уеду. Матушка, вы уж простите, но пока мы вас покинем.

– Кобель! – заругалась Сирень, – уж и удержаться не можешь! В присутствии матери…

– Да и вы сами, матушка, не больно себя удерживаете, как с Барвинком утешаетесь. Мне Вешняя Верба о том говорила. А ей муж Кизил рассказывал о вашем тайном любовнике. Вот и верь вам, женщинам. Тут же любовь, тут же и умысел на предательство.

– Какое предательство? Какая любовь? – возмутилась Сирень.

– Я о Барвинке, которого вы хотите ославить как вора. Нет? Передумали уже?

– Я его не люблю. А он и сам в любую минуту предаст меня. Я разве забыла, как он при мне похитил у Вяза «Око Создателя»? Я разве простила его за то, что тебя едва не сбросили в пасть смерти? Я просто отложила свою месть до срока. Я никого и никогда не прощаю.

Как Лота переоценила свою власть над захваченным магом
В спальне, лёжа как золотистая кошка клубочком под боком сонного и удовлетворённого Капы, Арома сказала ему, – Любимый, ты должен опередить свою мать. Не позволяй ей утащить сокровища до времени. Сделай это сам, как я дам тебе знать нужный для того день.

– Что!? – заорал Капа и тут же замолчал, подумав о том, что мать могла и застрять у него в его большом жилище, а вовсе не уйти. Мать явно не всё ему договорила, поэтому она ждёт, когда он отпустит от себя свою похотливую ласковую кошечку, и только тогда завершит беседу. – Поди, погляди, там она или ушла? – он пихал Арому в спину.

Она закуталась в свои домашние шелка и вышла. Потом вернулась довольная, – Госпожа ушла. Мы может повторить нашу телесную радость и уже не сдерживаться… – Арома выскользнула из своей тряпки и легла рядом с Капой, лаская его языком.

– Нет! – он встал, – нет у меня времени. Оставим на потом. Может, я действительно переправлю казну к матери в тайник, чтобы иметь свободу для тебя. А так, я буду как пёс на привязи. Лаять на каждый шорох. Вот я влип!

– Хорошо, – разумно согласилась Арома. Ей было не привыкать к длительному отсутствию телесной радости. Пусть любимый хранит сокровища, а она, Арома, постарается найти Радослава и уговорить его выполнить данное некогда обещание. Отвезти её с Капой и сокровищами на родной континент. На небесной машине. А поскольку Арома была умненькой, она знала, что тот, кто умеет ждать, всегда выигрывает. К тому же она верила в свою удачу.

– Только не позволяй своей матери опустошать сокровищницу до времени, – опять попросила она.

– Да тебе-то что! Ты-то чего понимаешь? Ты-то тут с какого бока прилепишься к сокровищам?

И тут Арома не сдержалась и выложила Капе свой план. Арома хотела, чтобы Капа стал её навсегда. Конечно, само это «навсегда» требовало некоторого уточнения, но ей оно было ни к чему. Навсегда значит надолго. Молчание не есть признак тупости. Наблюдательная и талантливая на усвоение языка Арома давно уже понимала все разговоры, что вели между собою мать и сын. Она уже давно поняла, что в Храме Ночной Звезды, где служит возлюбленный маг, полно сокровищ. Само местонахождение Храма её ничуть не интересовало, она же не собиралась его грабить собственноручно. Она обдумывала план, как, какими словами, действиями понудить Капу к присвоению богатств, чтобы потом сбежать им вместе на прекрасный, покинутый родной её континент вместе с сокровищами. Она даже знала, как это сделать. Она приедет к Радославу в его дом и попросит его отвезти её вместе с найденным спутником для долгой и обеспеченной жизни в своей летающей небесной машине. Он не откажет, поскольку сам ей это обещал. Главное было в том, чтобы Капа согласился на присвоение храмовой сокровищницы, поскольку умненькая девушка с золотистой кожей и ласковыми узкими глазами в пушистых ресницах, веря в Создателя мира, не верила, что тому нужны земные сокровища. Они нужны только бедным людям. Только труженикам, знающим, чего стоит обеспеченная сытая жизнь. Не праздная, не с переизбытком того, что не нужно, а хорошая и нормальная жизнь. Лишнее Арома будет раздаривать бедным и больным людям. Ей только бы купить большой дом и удержать при себе красивого мужчину с большим мужским достоинством. Родить от него чудесных глазастых детишек. Разве это не то, ради чего её и создал Создатель? Ради счастья он и создаёт всех людей. А вот сами люди друг другу мешают жить счастливо. Арома не будет никому мешать. Она будет только помогать совсем бедным, как делает это Андор и его Лотос Рассвета. Будет любить Капу, готовить ему вкусную еду, вышивать красивые рубашки, купаться с ним на рассвете и на закате в бирюзовом озере. Только перед этим надо было договориться с Радославом.

– О какой небесной машине ты рассказываешь? – задохнулся Капа, поняв, что тут, на континенте, существуют и другие небесные бродяги. Не только тот, кто был его отцом, кто спас его из пасти смерти. Не только Фиолет – возлюбленный Ивы.

Ива… при воспоминании о ней Капа застыл глазами в том прошлом, где так сильно её любил и был ею не любим. Ему стало больно. Где? В душе, в сердце, в голове, всюду. Ничего не может быть горше, чем любовь, на которую не отвечают. А разве настолько уж и хороша эта Ива? Удивительно, но хромая она нравилась ему больше, чем когда стала здоровой. Возможно, причина была в том, что при телесном недостатке она казалась более доступной. А так, она и вовсе стала такой же недосягаемой, как облако в небе. Как миражный лик, к которому даже не прикоснёшься. И такой же ускользающей и тающей с каждым мгновением. Благодаря вспыхнувшей страсти к загадочной и золотой Ароме, явно прожившей непростую и насыщенную жизнь на своём загадочном континенте, захватившей его так, как только в самом начале захватила его юная девственная Вишенка, облик светлой Ивы уже плохо и вырисовывался при попытке его воссоздать. Да что Ива! Пусть выходит замуж за своего мелкого Ручейка, так и не дотянувшего до величественного имени Светлый Поток.

– Любимый, тот человек не мой. Он – друг Андора, мужчины моей сестры Лотос Рассвета. Он прилетал к нему на наш континент в большой дом Андора. А я вместе с женщиной Андора Лотос Рассвета вышивала шелка для его дома. Радслав прилетал на своей небесной машине. Он волшебник. И Андор – волшебник.

Выходило, что и на континенте желтых людей жили небесные странники? Но Капа слабо верил, что неизвестный Радслав так уж бескорыстно помог Ароме попасть сюда. Чем же она ему отплатила? И кто такой был тот Андор?

– Ты была любовницей небесных бродяг? – спросил он напрямую, испытывая нешуточную ревность к её неизвестному прошлому.

– Нет, – ответила Арома, свято тараща свои чёрные, узкие и длинные глаза в пушистых ресницах. Капу сводил с ума её загадочный взгляд. Она умела, когда хотела, ласкать его и глазами, и он млел от такой ласки, как и от реальных её прикосновений. Он поцеловал её глаза, улавливая губами ресницы.

– Не надо! – отвергла она такую ласку. – Целовать глаза нельзя. Это предвещает разлуку. Целуй лучше грудь, – и она подставила ему резко пигментированные, почти коричневые соски. Он присосался к ней, впервые вдруг затосковав о пышной, великолепной груди Вишенки с её розовато-нежными сосцами. Это был, пожалуй, признак его пресыщения Лотой. Сколько ни люби, ни клянись в вечной преданности, а конец всегда наступает. Что касается Аромы, то она полюбила Капу по-настоящему и впервые за всю свою жизнь, наполненную чередой давно уже забытых мужчин. И с каждым днём её привязанность только усиливалась.

– У волшебников есть свои девушки, – пояснила Арома. – Очень красивые, рослые и синеглазые. Одна из них и есть телесная радость Радслава. Зря ты меня упрекаешь в том, что он моя телесная радость. Только ты. Только твоё большое мужское достоинство самое красивое из всех существующих на свете, самое мне желанное…

Капа опять блаженно растянулся, отдаваясь её рукам и ищущим губам.

– Ты один, с кем я хочу жить в большом доме на родном и прекрасном, тёплом и красочном континенте. Наши люди добрые, не любят драться, боятся убивать, громко ругаться тоже не любят. Наше солнышко белое и сияющее, небо яркое, озёра и водопады синие. Кругом цветы всех расцветок, птицы всех размеров, а злые звери живут в глухих лесах, куда не ходят люди. Правда, есть кусачие насекомые. Но они и тут есть. Даже в моей лачужке, обтянутой шёлком изнутри, я была счастливее, чем богачи тут в своих больших домах. У них такие мрачные лица, что сразу видно, счастья нет у них. У наших мужчин нет бороды, а тут все бородачи. Когда я впервые увидела Андора и Радслава, я их ужасно боялась, думала, что они демоны, а не люди. Но Андор и Радслав очень добрые. Они же волшебники. Они, хотя и бородачи, другие, чем мужчины тут. Ты один здесь похож на них. Такой же рослый, глазастый и сильный. Если бы не ты, мой любимый, я бы давно сбежала отсюда даже с пустым сундучком.

– Ты сама волшебница, – прошептал Капа, переполненный желанием к своей златолицей рассказчице. Её губы шептали свою повесть при одновременном беглом касании к его телу, они были налиты ответной страстью к нему, подобной которой он никогда и ни от кого не получал. Вишенка любила его иначе, проще. Может, чувства её были и сильнее, глубже, но она так не умела ласкать и располагать к себе. И настолько сильно распалять желание не умела, как и продлевать наслаждение, неимоверно усиливая оргазм. Что тут было больше, любви или особой техники, искренности или игры, Капа не понимал.

– Ты возьмёшь сокровища и привезёшь сюда. Пока никто не хватился. Ведь «ночные звезды» маленькие. Они не слитки, которые имеют вес. Конечно, алмазы тоже чего-то весят, если их много. Но ты возьми столько, чтобы спокойно уйти, а не так, чтобы нельзя было сдвинуться с места. На континенте мы продадим «ночные звёзды» менялам за слитки. Купим себе большой дом на возвышенности, где поют ветра и много свежего воздуха. Рядом будет сиреневое озеро с белым песком. Сад с цветами и плодами. Никто и никогда не найдёт тебя. Никто ни о чём не спросит. Жизнь короткая, любимый, а жизнь с тобою будет для меня бесконечной радостью. Я буду с тобою до самой твоей иссушающей старости. Никто и никогда не вызывал у меня таких мыслей, какие возникли у меня при взгляде на тебя. Ты пришёл в мой сон, когда я тебя и не знала. И я ждала тебя, потому и терпела тут холод и унижения, тяжёлый труд от утра и до вечера. Радслав говорил мне, что тут будет трудно. Он отговаривал. И Андор отговаривал. И Лотос Рассвета отговаривала. Но я так хотела большой дом…

– Разве тут у меня маленькое жильё? Разве тут ты работаешь как прежде? Ты носишь шикарные платья, ты – хозяйка в маленьком, но своём ателье. Чем тут плохо? Зачем нам алмазы в таком количестве, когда у меня и так всё есть?

Она замерла, прекратила свой ласкающий массаж, – Ты согласен принять мой план? Если нет, то я одна уйду к Радславу со своим полупустым сундучком. Я улечу отсюда, даже оставаясь бедной по-прежнему. Моя лачужка мне дороже твоего просторного и изукрашенного этажа в высоком и многонаселённом доме. Вокруг моей лачужки душистая природа и теплынь круглый год. А тут частый холод, каменная теснота улиц, злые люди, даже дожди тут холодные, даже пыль злая. От неё воспаляются глаза и чешется кожа. Деревья только там, где никто не живёт, озера стылые и серые, реки такие, что в них утонешь, едва войдёшь – сводит ноги, даже вода тут кусает людей!

– А у вас там в воде живут всякие хищные рептилии. Я читал об этом. Жуткие лихорадки, змеи ядовитые, пауки размером с тарелку и со страшным ядом в пасти. Жара такая, что мозги плавятся, поэтому вы все тупые и ленивые. Нет там ни городов, ни скоростных машин, ничего!

– Мне нужен ты, а не скоростные машины на шумных и страшных дорогах, где постоянно аварии и гибнут люди. Мне нужен мой дом на возвышенности в тени сизых и душистых садов, а не отделение в доме, где и внизу, и вверху живут чужаки, не видящие во мне человека. Они презирают меня за золотой оттенок кожи, за другие глаза, а разве я не красивее многих их женщин? Не всех, но многих. Не хочешь, оставайся. Люби тех, кто тут родился. Я сегодня же иду к Радславу. Я сяду на скоростную дорогу и найду его дом в пригороде. У меня есть его адрес.

– Откуда? – поразился Капа, уже устав поражаться за последние дни.

– Я добыла. По случаю. Его женщина приходила в салон и заказывала себе красивые платья. Курьер должен был подвезти ей на дом её покупку. Я выучила тот адрес. Всё просто. Никакой тайны. Я никогда тебе не сочиняю небылиц. Повторяю тебе. Ни Радслав, ни Андор – не мои мужчины. Мой мужчина – ты один.

– Я не могу так поступить, как ты придумала. Это безумный план дикой желтолицей выдумщицы. Ты, как и все дикари, тупая! Твой план тупой! Твой Радслав – тупая выдумка! Может, ты и видела небесные машины. Ваш континент большой. Чего там только нет. Но ты не могла на них летать! И видеть меня во сне до нашей встречи ты не могла! – чем громче он говорил, тем сильнее на неё злился. Наконец он со всего размаха ударил её и сшиб с постели на пол. Она сжалась ничком и не вставала. Но и не плакала. Никакой взаимной телесной радости на сей раз не получилось.

Капа бросил ей её платье и велел одеваться. – Я маг, а не преступник! Ты вообразила себе, что я смогу стать вором ради тебя, жалкая ублюдица, посыпанная золотой пыльцой? Да я и тут не пропаду. Я по любому тут не буду бедняком.

– Тогда я пойду в ваш КСОР и расскажу его служителям о планах твоей матери, – вдруг выдала она. – О том, что она хочет украсть сокровища и свалить вину на своего любовника.

– Что-о? – еле выдавил из себя Капа, входя в совсем уж немыслимый градус удивления. Он даже не чувствовал к ней прежней любви, он смотрел на неё как на постороннее себе голое и желтоватое существо, непонятно зачем тут валяющееся в его доме. – А ну, прочь отсюда пошла! Только не забудь свой сундучок. Мне твои занюханные «ню» ни к чему. Заработала, так и забирай. Всё забирай отсюда, что хочешь, что будешь способна утащить. Но ко мне больше не приближайся, шлюха! – он перешагнул через неё и ушёл из спальни. Он был уверен, что никуда она не пойдёт. Но надо было предупредить мать о прозвучавшей угрозе. Чтобы Сирень предусмотрительно приняла все меры в случае чего.

Большой ошибкой было для Аромы угрожать Капе. Он бы отошёл от внезапного гнева, пожалел её, они бы помирились. Он бы даже призадумался над её, вовсе не бывшим для него пустым, а вполне себе серьёзным для реализации предложением. Но угрозы такого рода были для него показателем того, что она способна на шантаж. А если так, то такая женщина способна и на прочие подлости.

Несколько остынув, пока одевался, Капа перед уходом сказал Ароме, – Ладно. Всё равно я пока не буду тут бывать, и чтобы этаж не пустовал, живи тут. К тому же и ателье твоё поблизости. Там матушка сама решит, отдать его тебе или забрать обратно. А я подумаю и решу, прощать тебя или нет.

Она сидела, застыв неподвижно, и её гладкое как у куклы, золотистое лицо было без выражения. Она уже успела натянуть на себя платье. А Капа вдруг подумал о том, насколько она поправилась телом в последнее время. И грудь её налилась, став шарообразной. Жизнь у него явно шла на пользу её красоте. Он затоптался на месте. С исчезновением гнева возвращалось желание к ней. Но надо было иметь выдержку, чтобы не утратить над нею власть. Он подошёл к ней и уже нежно погладил её распущенные волосы. Она никак не отреагировала на ласку. После этого Капа ушёл к матери.

Тревоги Сирени
Сирень была не на шутку встревожена угрозой Аромы.

– Как ты мог, тупой дурак, обсуждать при ней наши дела?! – накинулась она на сына.

– А ты сама чего язык распускала? – зло ответил он.

– Я думала, что она тупая и немая, не понимает ни слова. Они часто живут тут годами и не понимают языка! Я же не знала, что она прислушивается.

– Она умная и талантливая. Она выучила не только язык, но и читать кое-как выучилась. А ты, матушка, чего же настолько не умна сама, что не допускаешь, что и у окружающих тебя людей есть разумение?

– Ты сам болтун! Неуёмный бабник! То Вербе разболтал о сокровищах, то этой своей домашней кукле, покрытой золотым лаком, всё выболтал! Ты не маг, ты тупой дурак!

– Чего теперь ругаться? – миролюбиво принял её оскорбления Капа, считая их заслуженными. Сам он думал о себе ещё хуже. – Надо что-то придумать.

– Как я и сказала, я вывезу сокровища сегодня же ночью по скоростной дороге. Водитель останется ждать в машине и не поймёт, что именно ты доставишь мне в машину. А ты притащишь мешок с «ночными звёздами» под видом домашних овощей, лекарственных трав, собранных для меня местными травниками, и прочей снеди, за этим я, якобы, и заехала к тебе по дороге. А цель маршрута я придумаю для водителя. Скажу, что еду навестить магиню – свою старую и верную подругу в её Храме Сияющего Солнца. Я давно к ней собиралась. Промедление, Кипарис, подобно твоей смерти. Если воры не станут медлить, тебе опять придётся оказаться на берегу океана с тою же самой целью, что и в прошлый раз. И что если на этот раз Золототысячник опоздает тебя вновь вознести на небо? Мало ли что может произойти? Он же не Создатель, как ты понимаешь. У него свои дела на планете, свои заботы. Пусть они и непонятны для нас, а вполне себе подобны делам человеческим. Он не всемогущ, сын. Он и умереть может в любой час, поскольку он почти стар.

– Стар? – удивился Капа, – да он моложе тебя выглядит!

– По видимости так, а по существу он очень усталый человек. Он пережил невероятные испытания и подорвал свой ресурс. Он живёт как бы второй жизнью после своей первой смерти. Он давно стремится на свою Родину, чтобы там умереть.

– Где его Родина?

– Не знаю. Где-то среди звёзд.

– Матушка, а что потом будет?

– Будем ждать вора настоящего. И когда он войдёт в подземное хранилище и ничего там не найдёт, я прикажу своим верным людям схватить его и доставить к себе. В КСОР как вора сокровищ я представлю его чуть позже. Верну часть алмазов, а остальные, дескать, похититель зарыл где-то или подельникам отдал. Его казнят, а большая часть сокровищ будет моей.

Уловив тёмную тень на лице сына, она поправила сама себя, – Нашими с тобой сокровищами, Кипарис. Храм твой закроют за ненадобностью, а ты войдёшь в Совет КСОР. Может быть, – добавила она.

– Может быть? А может, и нет? – спросил он.

– Может, и нет, – ответила она спокойно. – Я же не всемогущая. Там уж как получится. Ты не забывай, что ты подкидыш, а значит, в их мнении неполноценный. Против тебя встанут горой все. Надо ли тебе будет жить всю оставшуюся жизнь в стане врагов? Они как не доверяли тебе, так и не будут доверять. Они будут следить за каждым твоим неверным шагом, каждый ничтожный проступок заносить в перечень против тебя. Советую тебе отойти от дел самому. Разве плохо жить в своё удовольствие светским и богатым человеком? Завтра, Кипарис, я дам тебе знать, когда приходить к скоростной дороге. Я пришлю к тебе человека из своей охраны, и он поможет тебе принести то, что я и перечислила. А ты приготовь всё к сроку. И жди. Я уверена, что злоумышленник не будет долго медлить и совсем скоро навестит твою сокровищницу. После того, как я вывезу алмазы, моя охрана будет жить в новой гостинице при Храме и ждать ночного гостя.

Какой был выбор у Капы? Не согласиться с матерью, означало только то, что отныне вся его жизнь превратится в жизнь сторожевой собаки при чужих богатствах. Это при условии, что возможные грабители не замыслят его убить. Как убили они Вяза. Пусть Вяз и умер от потрясения, но, по сути, был убит. А маг заречного Храма и самым прямым способом был смертельно ранен. Так уж случилось, что он как-то сумел реализовать самовозгорание хранилища. Это был самый крайний способ защиты от воров. Заодно сгорело и всё внутреннее убранство Храма, маг погиб, а воры, едва не задохнувшись, убрались ни с чем. Страшные обстоятельства сложились в пользу одного человека, человека случайного и к подлому делу изначально не причастного. В пользу Капы. Что ни говори, а он был везунчик. Повезло в тот раз обогатиться, повезло избежать неминуемой гибели в океане, повезло иметь такую мать и такого отца, хотя и не повезло в самом начале жизни стать подкидышем. Но повезёт ли и дальше? Когда Храм закроют, его выдворят даже без права дальнейшего проживания в доме Вяза и без всякого материального поощрения за службу. Разве она была такой уж длительной и полезной для общества? Другого места нет. Храмы закрываются один за другим. Обученных магов без своих Храмов больше, чем звёзд в небе. Вот что ему скажут. А то, что хранил казну, так это была твоя прямая обязанность как и всякого мага. Теперь иди себе в любую из сторон света. Работай каменщиком, грузчиком, огородником, да кем угодно. Приобретай себе любую профессию, раз неплохо образован, никто не запрещает.

Он в буквальном смысле чесал свою ухоженную красивую бородку, страдая от такого вот выбора дальнейшего, и вовсе не радостного в любом его варианте, пути. Он стоял на развилке, чувствуя своё кромешное одиночество и понимая, что ни чёрствой, властной и жадной матери, ни загадочному отцу – пришельцу он не нужен. Он был нужен только Вишенке, которую предал. Возможно, что был нужен и Ароме, но та ставила невозможное условие его побега с нею на неведомый жаркий континент. С похищенным сокровищем, что немаловажно. Выбор был между одной хищницей и другой. Обе были ему близкими женщинами, – одна мать, другая любовница, – и обе были ему в данный момент ненавистными.

– Забудь об угрозе Аромы, матушка, – произнёс Капа замороженными губами, – она сказала так от отчаяния. Она не способна на подобное.

– Много ты знаешь, на что она способна! Она жадная и злая, дурак, не видящий ничего кроме её мохнатого тайника промеж её очаровательных ножек! Не чувствующий ничего, кроме прикосновений её развратного языка к твоим яйцам! Ты ослеп от вида её золотой кожи! Оглох от её сладкого ядовитого шёпота. Её жадность, зависть к чужому богатству и неразборчивость в средствах при наличии неплохой соображалки это опасно для всякого, кто встанет у неё на пути. Ничего себе, пригрел на груди золотую чужеземную змею, да ещё и мать подставил под возможность её смертельного укуса!

– Она любит меня. Она вовсе не та, как ты говоришь. Она трогательная, трудолюбивая и одинокая девушка, прибывшая сюда только немного заработать. Не нужно ей никакое сверхъестественное богатство. В ней нет никакого особого зла, только любовь ко мне и желание уехать домой, при нежелании уже моём уехать с нею, и толкнуло её на нелепые угрозы. Ты же отлично способна считывать души других людей. Где ты видишь угрозу?

– Её душа темна, Кипарис. Она чужеземная и дикая. У неё другие представления о добре и зле, чем у нас. Да, она нашла тебя, а таких мужчин у неё никогда не было, поэтому она влюбилась. Но она вздумала присвоить тебя как сундук со своим серебром! Ты же не безумный, чтобы уехать за смертоносный океан на смертоносный континент, где ползают змеи и прочие гнусы едят людей. Ты же не сможешь жить в шалаше из прутьев и есть змей, закопченных на открытом огне, а также сырые овощи и фрукты, сладкие по вкусу и вредные для здоровья белого человека. У нас другой обмен веществ, другая кровь, другой разум, другие и понятия о жизненном благе.

– Всюду они одинаковые, – пробурчал Капа, раздумывая о том, а не стоит ли ему пойти к себе, к Ароме, чтобы помириться с нею окончательно. Но опасность, нависшая над храмовой сокровищницей, была сильнее всех остальных устремлений.

– Дурак был, дураком живёшь, но я не дам тебе дураком умереть, – сказала ему Сирень вслед.

Как опасно быть причиной тревог могущественной Сирени
Когда Капа уехал домой, – его увёз на скоростной личной машине Сирени её водитель, – магиня вызвала к себе Кизила. Теперь она была уверена, что план сокровищницы Храма Ночной Звезды украл именно он. Барвинок бы не смог. Прежний Барвинок и Барвинок нынешний – это была два разных человека. Барвинок давно оставил свою семью и перебрался в дом Сирени на правах открытого сожителя. Мужа ей не полагалось иметь по статусу. Барвинок уже не мог делить свою жизнь на две половины. Так что, перебравшись в дом Сирени, он обрёк себя на то, что она, как острозубая мышь, каждый день обгрызала чёрствый сухарь его души. Иногда она о нём и забывала, как забывают сухарь в сухарнице, и даже, не найдя его, не очень-то о том и жалеют. Но Сирень всегда находила свой сладкий сахарный сухарик, когда шарила белой ручкой вокруг себя, и грызла, грызла его, стачивая свои зубки, но и его умаляя в его прежней силе. Такой обессиленный против прежнего, порабощённый человек мечтать о преступной воле уже не мог. Он был домашней вещью магини, а вещь, пусть и одушевлённая, никогда не мечтает о вольных свалках для ненужных вещей.

Кизил выглядел настороженным, хотя и мнил себя великим лицедеем. Сирень какое-то время бегала вокруг него кругами, отлично считывая всю нужную ей информацию из его носителей – смятённой души Кизила. Он не был спокоен. Он таил в себе тёмный сгусток преступного замысла. Он был переполнен ненавистью. К ней, своей повелительнице, к Барвинку, своему ничтожному начальнику – лизоблюду и утешителю развратной старухи, кем считал его Кизил. К жене Вешней Вербе, его не любящей нисколько, и наконец, к Капе, как к молодому небедному магу и возможному сопернику, о котором до него дошли кое-какие слухи. Кизил хотел уйти, куда подальше из столицы, от всех тех, кто его окружал, но не с пустыми руками. Его манила не нищая авантюрная воля, а воля скоробогача и расчёт на свою уже удачу.

По профессиональному договору Кизил был обязан исполнять любые поручения и приказы магини. Не обсуждать их, не анализировать, не прекословить. Любая угроза её жизни должна была пресекаться любым доступным способом.

– Одна преступная мерзавка замыслила меня погубить, – заявила Сирень Кизилу. – Поскольку она чужестранка, то в её арсенале могут быть самые неожиданные методы для нанесения мне смертельного ущерба. Ты должен сработать на опережение. Ты меня понял? Как ты будешь действовать, это уже дело твоего профессионализма. Но угроза мне должна быть нейтрализована полностью. Завтра утром я покажу её тебе. А уже к вечеру следующего дня ты придёшь ко мне и объявишь о выполненной работе.

– Она очень опасна? Владеет оружием?

– Не думаю. Но нож у неё может и быть. Чужестранцы все пребывают в вечной неуверенности за свою жизнь. Поэтому они научилась себя защищать. Сам понимаешь.

Арома плохо спала ночью, решая, уехать к Радславу сегодня или чуток обождать возвращения любимого Капы? Она прикинула вес сундучка. Он не был особенно тяжёл. Не настолько уж и много ню она заработала. Туда же, в сундучок, она положила подарки Капы. Она уже начисто забыла о собственных же угрозах магине, только не могла понять, окончательно отверг её Капа или же вернётся? Жить здесь без Капы она не хотела. И не нужны ей были его сокровища. Она понимала, что сокровища нужны ему для комфортного житья, а она уж как-нибудь проживёт и без них, раз Капа отказался от совместной жизни с нею. Не жить ей в большом дому при белом бородаче с большим мужским достоинством, как живёт Лотос Рассвета при Андоре, ну так что же. Будет жить, как и привыкла. Даже лучше, поскольку сундучок пустым не был. Главное, найти Радслава и напомнить об обещании. Волшебники не простые люди. Они слов на ветер не бросают.

Выйдя в просторный холл, Арома оторопела. Там на обширном диване, обитом шёлком, с вышитыми на нём узорами, – то была работа Аромы, – она увидела Сирень. Чуть поодаль сидел её телохранитель с очень неприятными и колючими глазами под припухшими веками. Он был богат телом, но явно не богат умом. Так почему-то подумала Арома, разглядывая его низкий лоб и квадратную челюсть, обрамлённую негустой бородкой. Если Сирень не вызывала у неё никогда неприятных чувств, наоборот, всегда нравилась своим благоуханием и нарядами, своим бархатным выразительным голосом, внимательными тёмными и крупными глазами, то телохранитель вызвал отвращение. Как-то сразу испортилось настроение. Сирень имела ключ от этажа Капы, поэтому её появление не вызвало протеста, она была привычна, но телохранителя захотелось прогнать отсюда. Арома тоже была тут хозяйкой. Капа так и сказал, живи тут и хозяйничай пока. Пусть пока, но хозяйка она.

– Уйди отсюда! – приказала она телохранителю. Тот мигнул наглыми глазами.

– Ты кто такая, чтобы мне приказывать? – отозвался он лениво и откинулся на выгнутую спинку дивана.

– Иди, Кизил, – ласково попросила его Сирень. Тот послушно встал и ушёл. – Ты куда-то собралась? – обратилась она к Ароме, видя её с сундучком и в уличном наряде.

– Да, – ответила Арома. – Ухожу отсюда насовсем.

– А куда? – полюбопытствовала Сирень.

– К одному знакомому. Он обещал мне доставить меня на родной континент, как только я устану тут жить.

– Он мореплаватель? Из океанической корпорации? – опять полюбопытствовала Сирень. – У него рыболовное судно? Или он владелец транспортного судна для перевозки рабочей силы туда и обратно через огромную воду?

– Вроде так, – ответила Арома.

– Так это как? Рыбу ловит или людей перевозит?

– Не знаю, чего он ловит, но меня перевезёт. Раз обещал. Он не из тех, кто бросает слова как мусор по ветру.

– Это похвально. Иметь таких знакомых. Ты девушка опытная, мужчин у тебя было много, и надо уметь их использовать, если тебе необходимо. Ты любишь мужчин?

– Я люблю одного. В единственном числе. Но он не хочет, чтобы я была в единственном числе.

– Так ты любишь Кипариса? Ты способна ради любви на всё?

– На что?

– На всё. Даже на преступление. Ты хотела бы меня убить, раз я мешаю тебе завладеть единственным для тебя мужчиной?

– Никто мне не мешает. Он сам не хочет. И я не умеюубивать никого. Я умею только работать, любить и рожать детей. – Арома была холодна с Сиренью, давая ей понять, что очень спешит. Она даже не угостила её завтраком, как делала всегда, если Сирень захаживала в гости.

– Ты рожала?

– Да. Два раза. У меня мальчик и девочка.

– И где же твои дети? – изумилась Сирень искренне, плохо зная привычки и традиции златолицых людей.

– Их воспитывает община. Я теперь привезу много ню и отплачу за заботу о моих детях.

– Община? Как это мило. Твой сын и дочь, вероятно, скучают без тебя. Вдруг их кто обидит?

– Никто их не обидит. Вашего сына тоже воспитывали не вы, – выпалила Арома.

– Он и об этом тебе разболтал, – нахмурилась Сирень, – вот уж болтун знатный. Никак не может изжить из себя комплекс сироты. Всякой шлюшке плачется на свою сиротскую долю. Чтобы пожалели его, приласкали пожарче. Тебе с ним было хорошо? Будешь его вспоминать на своём континенте? Или выкинешь из памяти? А у тебя память-то есть?

– Даже у животных есть память. Даже у птиц. А я человек. Да. Мне очень было хорошо с моим любимым. И ему со мною. Он будет сожалеть обо мне. А я не буду.

– Отчего же?

– Не хочу дарить ему себя даже во сне. А когда есть сожаление, то приходят сны к тому, о ком сожалеешь.

Сирень задумалась. – Ты чувствительна и тонка. Я удивлена. Но для чего ты угрожала мне? Ты же знаешь, какой властью я обладаю тут. Нельзя было так себя вести в присутствии великой магини белого континента. Никому нельзя, а тебе, чужестранке, и подавно. Ты будешь за это наказана. Таков закон. Нельзя прощать его нарушение.

– Как наказана? Я ухожу прямо сейчас. Я не знаю ваших законов. И я ничего тут не нарушала. Или вы заберёте меня, чтобы посадить в клетку? Чтобы там меня отхлестали до красных рубцов плёткой за проступок против вас? А в чём был мой проступок? Я вас обозвала? Побила?

– Я и не собираюсь тебя задерживать. Иди, куда и собралась. Но не удивляйся потом ничему. – Сирень встала. Расправила свои плечи, выгнула спину. Широко зевнула, даже не прикрыв рот ладонью, поскольку презирала Арому всегда. Лицо её в румяном гриме выражало удовольствие от хорошо проведённой ночи в объятиях молодого любовника, от сытного домашнего завтрака, от ясной погоды за большими окнами. – Давай ключи, – Сирень протянула ладонь к Ароме. – Раз ты уходишь, ключ тебе уже не нужен. И от ателье отдай мне ключ. Я на свои деньги тебе его открыла. Сундучок забирай себе.

– Сундучок тоже ваш? – усмехнулась златолицая женщина. – Это вы не разгибались над вышиванием и шитьём долгие два года? Вы меняли деньги на маленькие серебряные слитки по невыгодной заниженной цене? А другой никто не давал. Вы платили половину от заработанных денег общине? Вы спали в душной тесноте под самым потолком на третьем ярусе жёсткой кровати?

– Здесь всё моё. В том числе и твоя жизнь. Но твой сундук мне без надобности. – Сирень отпихнула его ногой и сморщилась, ушибив кончик своей ступни. Туфельки у неё были мягкие и тонкие. – Иди отсюда!

Преследование
Арома вышла. Телохранитель стоял у входа в дом, прячась зачем-то в декоративных зарослях. Женщина направилась в сторону скоростной дороги. Она давно уже и наизусть выучила адрес Радслава. Своя ноша – сундучок казалась ей лёгкой. Вся тяжесть была сконцентрирована в её сердце. Удача ушла от неё, оставив после себя что-то настолько тяжёлое и плохое, что Арома почти бежала, стремясь убежать от самой себя. И как ни странно, горе от разлуки и такого ужасного грубого разрыва с Капой, становилось от её бега легче. Рассеивалось куда-то вовне. Она была охвачена только одним. Найти Радслава. Вернуться домой. Если он не откажет, а он не откажет, уже сегодня ночью она будет спать в своей старой лачужке среди пыльных шелков и обдумывать дальнейшую жизнь. Ведь у неё есть «много ню». А прежде не было. Значит, дальнейшая жизнь не будет хуже той, что была у неё до её отлёта в страну белых бородачей, так и оставшихся непонятными. Какими они были? Они были разными. Добрыми, злыми, умными, глупыми, великодушными, жадными, щедрыми и мелочными. Красивыми, миловидными, не очень приглядными и откровенно уродливыми. Как и те мужчины, что окружали её и прежде. Как и все люди в целом, без их различия по половому признаку, цвету кожи, наличию или отсутствию бород, по росту и по возрасту.

Утешая себя такими вот нехитрыми раздумьями, она вошла в скоростную машину. Села на свободное сидение у окна. Машина направлялась в сторону нужного ей пригорода. Она плавно тронулась, и ландшафты за окнами понеслись в сторону, противоположную движению. У Аромы дух захватило, хотя поездки в скоростном транспорте были ей уже привычны. Она вместе с Капой ездила иногда на прогулки в лес, где было так необычно -тихо, росли необычные деревья, цвели необычные цветы, пели необычные птицы. И любовь на природе тоже была необычно – яркой. Она отогнала мысли о любви как назойливую мушку от своего лица, и тут же заметила чей-то взгляд. Обернувшись, она увидела телохранителя Сирени. Арома никак не могла припомнить его имя. Он сделал вид, что её не видит, а смотрит в окно, любуясь на загородную природу. Правда, с любованием сонное выражение на его лице не имело ничего общего. Она подумала о том, что совпадение их маршрутов ни о чём не говорит. Всякий едет туда, куда ему и нужно. Вскоре он где-то вышел, и она его не видела.

Выйдя на дорогу на высоких опорах, после духоты тесной машины Арома вздохнула полной грудью, но в носоглотку попало много пыли и гари от проносящихся машин, и она закашлялась. Опускаясь вниз по лестнице, среди многочисленных людей ей опять померещилось лицо телохранителя Сирени. Кажется, его звали Кизил. Или это был кто-то другой, но сильно похожий. Поскольку на его голову была надета светлая шапка от солнца, и её поля скрывали его лицо. Только и виднелась короткая, неприятная какая-то бородка. Арому сильно затошнило. Она встала в сторонке, в тени, приходя в себя. Вокруг уже не было людей и не было высоких домов. Воздух был напоен духом леса. И сами роскошные, но невысокие, всего в два этажа, дома утопали в лесу, плохо различимые в густой зелени.

Арома знала о причине своего недуга. Не знал Капа. Не знала Сирень. Но, как и знать. Хитрая и многоопытная белая женщина довольно странно вглядывалась в последнее время в лицо Аромы, следила за тем, что она ест, как двигается. Но было ли бедой такое вот её состояние, Арома и сама не знала. На родном континенте такое положение всякой взрослой и молодой женщины было нормой. Родив и вскормив, поставив на ножки, ребёнка отдавали в общину. Никакой женщине не приходилось голодать, пока она выхаживала ребёнка. Хотя и объедаться не приходилось. Единственное, что всегда тревожило, так это роды. Всегда можно умереть, остаться инвалидом, а ребёнок мог родиться уродом или мёртвым. Так было редко, но ведь с некоторыми случалось. Никто же не знал, повезёт ли в следующий раз родить благополучно. Уродов и безнадёжно больных община усыпляла особым настоем из трав и грибов, засекреченных знахарями. Это не было добром, но никто не считал это и злом. Хотя к женщине, родившей урода, относились с брезгливой жалостью. Знакомые мужчины начинали ею пренебрегать. Только незнакомые мужчины и оставались такой женщине для её телесной радости. Конечно, если ей самой она была нужна после пережитого страдания. Но были и такие толстокожие особы или совсем уж легковесные, которые все беды-неприятности как птички поливают сверху помётом, продолжая петь-свистеть о том, что жить им хорошо, а червяки вкусны во всякую погоду. А жизнь вообще такова, что умереть можно во всякий день и от всякой случайности. Есть женщины, которых не любят, не смотря ни на какие их достоинства, а есть те, кого любят и при общепризнанной их сомнительности.

Найти дом Радслава не казалось невыполнимым замыслом при наличии адреса. Она несколько раз обращалась к прохожим на отличном языке и спрашивала нужное направление. Ей вежливо помогали и ни разу не обругали, как она боялась. Местные люди, сделала она вывод, очень воспитаны, образованы, безупречно и чисто одеты, так что вывод был один, – район непростой. Совсем перестав бояться незнакомой местности, чужих людей, она и волноваться перестала, уверенная, что удача от неё пока что не улетела. Всё тою же волшебной птицей она продолжала петь ей, где-то внутри её сердца, оптимистические мелодии на будущее. Слов разобрать было нельзя, а образы, возникающие вдруг среди огромных деревьев, чьи стволы, облитые золотым солнышком, были таковы, что она видела сон наяву. Она словно бы уже живёт в каком-то чудесном месте, среди добрых красивых людей, им нужная, ими уважаемая как своя и родная, и какая-то женщина, похожая на её умершую мать, находится всегда рядом с нею и почему-то в окружении звонкоголосых милых детей. И её собственные дети, уже подросшие, тоже рядом с нею. Что это был за сон наяву? Она даже остановилась, прижавшись к толстому шершавому стволу дерева, названия которого она не знала. В тени было прохладно, тихо, и по родному надёжно. Вот словно она уже у себя и дома. Это был хороший знак для её будущего. Она подумала о том, какой красивой и доброй была та юная женщина, у которой было кольцо Радслава. Она точно её не обругает, не прогонит.

Арома долго бродила вдоль высокой ограды, за которой рос лес. Дом терялся где-то в тени большого сада. Сквозь деревья, там, где ограда была сквозной, просматривались радужные цветники, звенел садовый фонтан. Арома замерла от восторга. Ей бы жить тут вместе с Капой. Улица терялась где-то в густых дебрях, и непонятно, длинная она или короткая. Вокруг не просматривалось ни души. Она остановилась возле плотно-закрытых створок в сплошной стене, окружающей дом, растерявшись и не сразу поняв, как дать о себе знать хозяевам дома. Чуть выше её роста, в светлой каменной стене, вмонтированная в неё, блестела какая-то кнопочка. Наверно, её и надо нажать? Ведь каким-то образом курьеры одежды сюда проникали.

Внезапно невнятный шорох заставил её обернуться. Она увидела за собой телохранителя Сирени. Уловила чутким носиком резкий запах чужого мужского пота. Почему он так вспотел? Бежал за нею? Он криво ухмылялся, пытаясь изобразить улыбку на сильно вспотевшем лице. Прежде заспанные глаза странно и пугающе блестели, застыв без всякой подвижности. Молниеносно, так и не произнеся ни слова, он сделал непонятный жест рукой, в которой что-то было зажато. Острое лезвие вошло в область её легкого. Он явно целил в сердце, но промахнулся из-за спешки, боясь появления свидетелей. Резким движением он сорвал с неё через голову тонкий витой шнурок из прочного шёлка. На нём висел цветок лотоса из ажурного дорогого металла, имеющего розоватый оттенок, а в чашечке цветка блестел, также розоватый, алмаз. Это был подарок Капы ей, изготовленный на заказ. На лотосе имелась филигранная подпись с обратной стороны: «Аромату моей души дарю навечно». Сама Арома прочитать такую сложную надпись тогда не умела, а потом, привыкнув к драгоценности, так и не прочла…

Зато эту надпись прочла Сирень, когда рассматривала дорогую безделушку, не одобряя мотовство сына. Нашёл перед кем разбрасываться алмазами. Она долго вертела металлический лотос в руках, не желая возвращать его, безмозглой в её мнении, ничего не соображающей наложнице. Арома протянула свою ладошку, ожидая возврата подарка от любимого, не веря в явленную хищную наглость такой богатой и изукрашенной женщины. «Обойдёшься! И без алмазов блестишь от частой полировки. Как он ещё и не истёр тебя всю. Тебе самой-то он не надоел? Вроде, ты давно уже не девочка. Хотя и не разберёшь, вы все на одно лицо. Ей сколько лет»? – обратилась она к сыну.

«Двадцать пять календарных лет», – ответил он. – «Они у себя с четырнадцати лет уже женщины».

«Оно и видно сразу. Затёртая вся до блеска», – издевалась Сирень над выбором сына.

«Матушка, верните Ароме мой подарок. Вам он ни к чему. Я от сердца оторвал», – видя, что мать не отдаст добровольно, он вырвал шнурок из её рук, и сам надел его Ароме на шею: «Носи его всегда, моя золотая услада. Никому не отдавай, не продавай. Он будет тебя охранять в любой беде. Я произнёс над ним особое заклинание. Алмаз – часть меня, всегда будет с тобою».

Сирени осталось только ревниво сверкнуть глазами: «Ей что стекляшка, что алмаз – без разницы»! И была где-то права в то время. Но время шло, и Арома очень быстро научилась соображать, что ценность, а что безделица…

Она не сразу ощутила боль, а только уловила, как поплыла реальность вокруг, превратившись в кошмар, от которого хотелось пробудиться немедленно. Довольно быстро боль острыми толчками выходила изнутри наружу, и вот уже весь окружающий мир плавал в тёмно-красном океане боли. Она успела увидеть широкую спину злодея, очень быстро растворившегося в густой и тенистой зелени загородного посёлка. Женщина сползла на землю, продолжая и в такой момент помнить о своём сундучке, который не взял с собою тот, кто напал. Он ничего от неё не хотел. Он хотел только одного. Убить её. Она увидела вдруг открывшуюся под ногами багровую, раскалённую пульсирующую воронку, куда она из всех сил стремилась не упасть. Арома отползала от неё, и сопротивление падению было ещё большей болью. А со дна воронки глядел на неё огромный немигающий глаз, похожий на тёмный, обманчиво-ласковый глаз Сирени, обещая избавить от боли, если она перестанет сопротивляться и упадёт в неоглядный провал…

Глава двадцать четвёртая. «Счастливая. Потому что спасение пришло».

– Радослав, – Ландыш вошла в прохладу дома. – Там за уличной дверью кто-то стонет. Я боюсь. Я вышла почитать в беседку и услышала. Посмотри.

– Сама не могла? – спросил он, активировав монитор обзора уличной территории.

– Я же говорю. Я растерялась, испугалась…

На экране высветилась человеческая фигура, лежавшая несколько набок, прислонённая к ограде. Судя по цветастости платья, это была женщина. Радослав выскочил наружу. На груди женщины, на ткани платья расползалось кровавое пятно. Она была пока что в сознании. Рядом стоял небольшой саквояж.

– Радслав, – произнесла она посинелыми губами, пытаясь изобразить улыбку! Это была Лота! И даже заколка-ящерица, его подарок, мерцала в её волосах. Он осторожно, но быстро и ловко взял её на руки. Она оказалась совсем лёгкой.

– Быстро, быстро, Ландыш, свяжись с Викой, с Куком, я лечу с нею в медотсек звездолёта. Ты тоже со мной. Поможешь мне активировать аэролёт.

– Кто это? – закричала Ландыш. Она побелела как фон её платья с синими цветами по нему. – Кто её убил?!

– Да какая разница, кто она. И не убили её. Она только ранена.

Ландыш соединилась с Викой, путано объяснила ситуацию, спеша за мужем, несущим на руках свою страдающую ношу. Та уже бессильно обвисла, теряя сознание. Они вошли в ангар. Открыли вход в подземный уровень и спустились туда. Автоматически включилось освещение. Плотные створки сразу захлопнулись за ними. Надо было пройти подземным коридором некоторое расстояние, поскольку сама машина располагалась под поверхностью лесной поляны. Войдя в широкий зал, где и стояла летающая машина, Ландыш нажала пульт на стене, предварительно проверив, что в лесу на поляне никого нет. После этого она запустила режим включения. Они забрались в аэролёт. Женщину положили на заднее сидение. А сами сели впереди. Тотчас же крышка подземного ангара, замаскированная под поляну, открылась, но со стороны никто не увидел бы никакого аэролёта, поскольку он был в зоне невидимости. Поднявшись уже к раскалённой и выцветшей от летней жары синеве, Ландыш взглянула вниз. Поляна была точно такой же, как и до своего открытия. Если бы кто увидел, как она открывалась, то решил бы, что просто перегрелся на солнце. Ландыш сидела, помертвев от страха, боясь повернуться назад и обнаружить, что женщина уже мертва. Она никогда не видела так близко рядом с собою людей, в которых нелюдь вонзает свои страшные ножи. У неё самой было шоковое состояние. У Радослава в машине находились две раненные женские души. Одна физически, другая ментально. Настроив навигатор на необходимый маршрут следования, запустив автопилот, он развернул вращающееся кресло в сторону раненой Лоты. Очень быстро достал экстренную аптечку. Прижал маленькую пластину с кровоостанавливающим и противошоковым препаратом к плечу Лоты, рванув и разодрав её тонкое платье, и прозрачная пластина мгновенно всосалась в её кожу, растворилась.

– Держись, Лота! Только чуть-чуть потерпи…

Уже после этого он приложил уже другую пластину к плечу жены. Бледная Ландыш почти теряла сознание от того, что увидела, к чему не была подготовлена своей матерью, что было и странно. Оказать первую медицинскую помощь умела всякая девушка, даже подросток, а Пелагея, действительно, воспитывала свою дочь в райском резервуаре. Для неведомо какой райской последующей жизни, что ли? Надо было попросить Вику восполнить такой вот обнаружившийся пробел в воспитании взрослой женщины, уже ставшей матерью.

Приходя в себя, Ландыш порозовела, попыталась улыбнуться. – Прости, Радослав. Видишь, какая я негодная помощница тебе в жизни. Мне самой врач нужен.

– Ничего, повзрослеешь, – он нежно сжал её руку. – Ты забрала с улицы саквояж этой женщины? – спросил он, – там могут быть её документы или что-то, для неё ценное.

– Да. Я оставила его в беседке.

– Умница, – похвалил он жену. – Не стоило бы ничего оставлять за пределами нашей ограды. По счастью, там даже крови не было заметно. Она сидела в густой траве и, похоже, рана скользящая и не смертельная.

Они уже зависли над скалами, где их ожидал один из сыновей Кука, дежуривших в звездолёте. Это опять был белёсый Костя. Он стоял на гладкой смотровой площадке, на поверхности скалистого острова, давая понять, что ждёт их. Или ему просто захотелось глотнуть свежего морского воздуха. На сей раз он был чисто выбрит. Без бороды, поскольку тоже не любил бородатых людей, в том числе и себя, если из зеркала на него глазел бородатый тип.

– Наша секретная база превращается в пункт экстренной помощи, – невесело пошутил Костя, заглянув внутрь машины и вспомнив случай с Белой Уточкой. Скалы раскрылись, как недавно и поляна в лесу, явив ярко освещённый зев подземного огромного вместилища для звездолёта и для прилетающих сюда воздушных атмосферных машин землян, живущих на планете Ландыш.

Сворачивание свитка чужих небес

Новый континент для новой жизни, но с утратой прежнего счастья
Арома очнулась в непонятном месте. Вокруг было тихо и умеренно светло. Плохо соображая, где она, но ленясь напрягать память, она какое-то время была совсем одна. Было хорошо от самого состояния полного отсутствия всяких мыслей, от ощущения лёгкого бестелесного блаженства. Поскольку тело тоже ничем себя не проявляло. «Я умерла», – это была её первая мысль без всякого страха. – «Как хорошо жить после смерти».

Тут в светлое и пустое помещение вошла молодая женщина в странном облегающем костюме, похожем на мужской. Она показалась ей как бы знакомой, села в круглое кресло, бесшумно и быстро выехавшее из абсолютно гладкой стены!

– Здравствуй, Лота, – сказала женщина и улыбнулась. – Твоё имя такое длинное. Лотос, распространяющий аромат на всю округу! – женщина заливисто засмеялась. Она говорила на языке белых людей, и сама была белокожая. – Ты помнишь своё имя?

– Помню, – ответила Арома. Поразмыслив, она решила, что Лота лучше Аромы, – имени, данным Капой, бросившим её одну. Память сразу же и вся целиком проявилась в ней при первых же фразах незнакомки. Не помнила она только того, как очутилась тут. Почему? Она шла по зелёному ухоженному посёлку, пришла к дому Радслава… А что было потом? – Где мой сундучок? – спросила Лота тревожно, – там были мои заработанные «ню»!

– Отлично! Всё вспомнила. Надо вызвать Вику, – сказала знакомая незнакомка. – Твои сокровища хранятся в моём доме. Поправишься окончательно и заберёшь их себе. Никто их не возьмёт.

– Я тебя помню, – сказала Лота, – Ты женщина Радслава.

– Откуда ты знаешь это? Откуда знаешь Радослава? – спросила женщина. Лота не отрывала взгляд от её сияющего перстня. Она пощупала свою шею и не обнаружила привычного шнурка со своим драгоценным лотосом, – Где? – спросила она, – где мой лотос и розовый алмаз?

– На тебе не было никакого лотоса и никакого алмаза, – ответила женщина Радослава. – У тебя был перстень? Брошь?

– Нет. Подвеска на шее. Он сорвал. Я вспомнила.

– Ты знаешь того, кто снял с тебя драгоценность? Его лицо зафиксировано камерой слежения. Но ты сама его никогда прежде не видела? Думаешь, он напал, чтобы тебя ограбить?

– Он – телохранитель Сирени.

– Какой Сирени?

– Магини Сирени. Она мать Капы.

– Я уже слышала эти имена, – задумчиво проговорила женщина. – Ты хорошо знала телохранителя Сирени? Дружила с ним? Или же было нечто большее, чем дружба?

– Никогда я с ним не дружила. Видела только один раз. У Сирени много охранников. Тот, кто напал на меня, был с нею у меня перед самым моим уходом.

– Почему же он пришёл с тобою к нашему дому? Зачем?

– Он не пришёл со мною. Он крался за мною следом. Он… – она закрыла глаза, вспомнив ту страшную боль и страшный глаз в кровавой воронке. Лота застонала, заплакала. Вошёл высокий мужчина с пышной красноватой бородой, но с абсолютно безволосым и блестящим черепом. Его крупные ярко-зелёные глаза под тёмными, слегка сросшимися бровями смотрели на Лоту очень внимательно, доброжелательно и спокойно, отчего ей тоже стало спокойно. – Не плачь, Лота, – сказал он низким голосом, похожим на голос Капы. – Всё самое плохое в твоей жизни уже позади. Теперь уж мы тебя в обиду не дадим.

– Вы кто? – спросила Лота и села на постели без всякого особого усилия, не чувствуя никакого страдания. Она с опаской потрогала себя за грудь. Ничего там не было. Ни раны, ни боли. – А как же? – удивилась она. – Разве я не была убита?

– Нет, – засмеялся высокий бородач, – мы тебя тут починили, и ты полностью новая и здоровая.

– Вы кто? – опять повторила Лота. – Вы волшебники? Я помню, как Радслав нёс меня, а потом положил в свою небесную машину.

– Помнишь? Это хорошо. Радослав пока не может к тебе прийти. А ты сама чего от него хотела, когда к нему пришла? – из стены опять выехало второе уже кресло, и он сел рядом с женщиной Радслава.

– Он обещал мне, что когда я устану работать на белом континенте, то он отвезёт меня на небесной машине домой, на родной континент.

– Откуда ты узнала Радослава? – продолжил допрос лысый бородач. Но Лота как-то почувствовала, что всё он знает, а спрашивает ради нужного ему уточнения чего-то. Ей нечего было скрывать. Кроме того, что когда-то Радслав был её мужчиной для телесной радости. Но говорить об этом в присутствии женщины Радслава было нельзя. Да и зачем бородачу знать о том, что прошло.

– Я – сестра Лотоса Рассвета. А Лотос Рассвета – женщина Андора. Андор же – друг Радслава. Радслав приезжал к нему в гости. Лотос Рассвета звала меня в их большой дом для того, чтобы я вышивала красивых птиц на шёлке. Андору нравились птицы на стенах той большой комнаты, где он отдыхал и ел.

– Ага! – весело произнёс незнакомец.– И как же ты попала на другой континент? Как успела столь отлично выучить язык?

– Я попросила Радслава отвезти меня на небесной машине на белый континент. Чтобы мне заработать много ню. Радслав добрый, поскольку он волшебник. Он помог мне, когда я сказала, что мечтаю о своей удаче. Я устала быть бедной и жить в лачуге. Он и взял меня с собою на белый континент, когда улетал на своей небесной машине. Он знал, что я никому и ни о чём не расскажу. Да и не поверил бы никто. А меня сочли бы за безумную и не взяли бы на работу нигде. Я два года вышивала на шёлке и расшивала платья в салоне. Потом я встретила Капу. Он пришёл в салон, чтобы выбрать себе мастерицу для украшения домашнего интерьера. Я сразу узнала его. Я видела его во сне. Я полюбила его.

Бородач насторожился. Подъехал на своём кресле совсем близко к ней. – Может, его звали Кипарис?

– Да. Капа-рис его имя. Но он любил, чтобы я звала его Капа. Я целый год жила на его этаже в большом доме в столице. Но я хотела свой дом. Мне не нравился общий дом, пусть и красивый, богатый. Капа не хотел улетать со мною. Он ушёл. А я не хотела уже оставаться на белом континенте. Я устала там жить. Я даже тосковала о своей лачужке…

– Почему телохранитель Сирени ударил тебя ножом? За что?

– Я не знаю, – ответила Лота и сразу поняла, что человек ей не верит. Он знает, что была причина нападения на неё, хотя причину он знать не мог.

– Ну, достаточно на сегодня допросов, – сказал он по-прежнему весело. – Отдыхай, Лота. Ни о чём не переживай. Ты выздоровела полностью. А в остальном я тебе помогу. Я тоже волшебник, как и Радослав. Тоже добрый. Будешь жить в моём имении. Мне тоже нужны вышивальщицы. Накопишь себе ещё больше своих «ню». Вика, – и он обернулся на бесшумное появление второй женщины, миловидной и белокожей, приблизившейся к нему со стороны спины. – Познакомься, Лота, с тою, кто стала твоей исцелительницей. Она дала тебе вторую жизнь, так что считай её своей второй матерью.

Лота пригляделась к Вике и сказала, – Ты похожа на мою мать. Я будто бы где-то тебя видела.

– Вика – моя женщина, – давал ей пояснения большой мужчина. – Будешь с нею и со мною жить в большом доме? У нас там и дети есть. Почти взрослый мальчик и совсем маленькая девочка. И климат у нас мягкий, не такой контрастный как на белом континенте. Я живу на континенте бронзоволицых. Слышала о таких?

– Слышала. И даже видела. Они злые. Драчливые и почти все богатые. Они часто обижали наших девушек. Белые бородачи тоже бывают злыми. Но редко. Бронзоволицых все боятся.

– У меня они послушные. Они понимают только язык силы. А я сильнее, чем они.

– Это заметно. Капа тоже был сильным. – Лота сказала об этом совсем тихо.

– Чего же тебя бросил одну? – не удержался от допроса лысый. – А кстати, меня зовут Белояр. Запомнила?

– Запомнила. У меня хорошая память. Я, пожалуй, буду вышивать тебе узоры на шёлке для украшения твоего большого дома. Я и рисовать умею на шёлке. Мне на самом деле надо много ню.

– А зачем тебе много? – полюбопытствовал он.

– Я хочу купить себе свой дом на возвышенности. Чтобы вокруг был простор, пел ветер, чтобы был добрый мужчина рядом. Я же не старуха.

– Ага! – повторил он всё также весело. – Это хорошие мечты. Это знак твоего полного выздоровления. Пошли, Ландыш. Вика осмотрит свою пациентку.

Женщина по имени Ландыш встала. В совершенно гладкой стене опять открылись створки и та, кто была Ландыш, вместе с Белояром вышла за пределы комнаты. Рядом осталась одна Вика. Она заговорила мягким и негромким голосом, положив руку на лоб Лоты.

– Видишь ли, Лота, ты полностью введена в режим полной нормализации всех обменных процессов твоего организма. Ты хоть сейчас можешь встать, если вдруг захочешь. Мне удалось сохранить твою беременность. Счастье, что негодяй не ударил тебя в живот. Ты же знаешь о том, что ты беременна?

– Я знаю. Но Капа не знал.

– Капа – мужчина, от которого ты и забеременела?

– Да. Других у меня не было тут.

– Ты любишь его? Может быть, есть смысл его разыскать? Может, ты хочешь остаться с ним?

– Нет. Он не захочет детей. Я знаю. Его мать не захочет. Он ушёл. Я ему надоела.

– Вот так просто? Надоела? Ушёл? Причём же тут его мать? Не живите с ней, вот и всё.

– Мы и не жили с нею. С нею жить нельзя. Она же великая магиня. У неё огромный богатый дом, телохранители, служители. Но Сирень меня не считала даже человеком. Она обзывала меня золотой куклой. Лаковой болванкой. Она не злая, но властная и, как я думаю, очень опасная для всякого, кто скажет ей дерзость, будет перечить. Если бы не она, мы с Капой не поссорились бы никогда. Я не могу сказать всего. Это то, что должно остаться в прошлом навсегда. Была и моя вина. В той ссоре.

– Не всякая ссора должна быть причиной разлуки с человеком, который будет отцом твоего ребёнка. Если ты любишь его, то и он отвечал же тебе взаимностью?

– Отвечал. Он был счастлив со мною. Но он ушёл в прошлое. Навсегда. Ребёнок нужен только матери. Мужчины всегда безразличны к детям.

– Как же так? Вовсе нет! Они тоже любят своих детей.

– У вас, у волшебников, может и любят. А у нас нет. Андор тоже хотел, чтобы Лотос Рассвета родила ему ребёнка. Но Андор не мог дать ребёнка никому. Таково было его родовое несчастье. Ты знаешь Андора? Он – друг Радслава.

– Андора? Андрея, наверное?

– Да. Но я звала его Андор. Лотос Рассвета не хотела детей. Она никогда не переживала из-за того, что детей не было. Андор любил её. Она же любила только себя и большой дом Андора. А я всегда хотела, чтобы родить ребёнка от Капы. Я любила его самого, а не его большой этаж в роскошном доме. Любила не за то, что он дарил мне хорошие подарки, платья и всё, что мне нравилось. Но мне мало что нравится. Я копила ню для покупки своего дома на родном континенте. Капа не захотел…

Лота опять стала плакать. От слабости, от горя, что Капы рядом нет. Не будет. Вика утешала её, гладила волосы, как мать. Она взяла маленькую пластинку и прижала её к плечу Лоты. После чего Лота крепко уснула.

Двойной лик «ночных звёзд». Кому сияющее обогащение, а кому тёмное горе
С почти яростной жадностью Сирень в своём особняке перебирала алмазы – великолепные «ночные звёзды». Тяжёлые, если она брала их в ладони целой горстью, и невесомые, если по малому камушку, они раскалили её ладони своим ледяным холодом. Ни одна душа не посмеет сунуться к ней в дом. Она даже могла высыпать их в тарелку и поставить на обеденный стол, никто бы ничего и не заметил, не понял, решив, что она насыпала полную тарелку стекляшек. Так уж ей захотелось. Но, конечно, она не будет выставлять их на виду. Барвинок в данный момент отсутствовал. Он был на задании с группой своих людей. Именно в эту ночь тупой Кизил исчез из дома.

После того случая со златолицей вышивальщицей Кизил возненавидел Сирень, по своему дурацкому разумению считая, что магиня о том не подозревает. Он вручил ей шнурок с драгоценным цветком лотоса и с алмазом внутри и опустил глаза в пол. Если бы он их поднял, то прожёг бы её насквозь, как ему казалось. Эта толстая разукрашенная жаба сделала его преступником. Теперь уж ему нечего терять. С какой лёгкостью он всадил бы нож и в её огромную грудь! Но не стоило давать выход мстительному импульсу. Он ещё заставит магиню и её похотливого сынка, весь их гадюшный выводок, плакать горючими слезами, когда мага Капу приволокут на прибрежные скалы для сброса в пучину океана смерти. Спрос-то будет с её сыночка, а саму Сирень просто выкинут из КСОРа как покровительницу преступника-вора храмовых сокровищ.

Все эти поганые короткие недомыслишки Сирень считывала с его взвихрённых нечистых тонких полевых структур, которыми он был окутан, как и всякий человек. Не всякий, понятно, нечист и неспокоен, но Кизил был именно из таковых – он был мутен и мелок, жаден и агрессивен, а при этом туп. Она даже потрясла кистями рук, словно бы стряхивая с кончиков пальцев грязные ошмётки, так был он ей противен. Не согласись он, и чтобы произошло? А ничего. Ушёл бы от неё охранять другого советника. Он же был на хорошем счету. Но он повёлся, вообразил, что она отвалит ему неподъёмную награду, а тогда уж не придётся грабить храмовую сокровищницу. Кизил был трус. Жадность толкала его к воровству, трусость отговаривала, а убогий ум не умел подсказать ему других путей к обогащению, которого он жаждал. Даже уворуй он алмазы, сбыть их было нелёгким делом, не более простым, чем украсть. Какой чёрный дух нашептал ему совершить такое святотатство? При том, что она замыслила точно такое же деяние, ей даже не приходило в голову сравнить себя с Кизилом. Она – редкое совершенство, она имеет права на все сокровища мира, не только на эту кучку камней. Для Сирени не было и вопроса, что черноглазым духом искушения стала жена Кизила Вешняя Верба. Такая же жадная и тупая, но к тому же испытывающая острое чувство обездоленности, внутреннюю раскачку из стороны в сторону, – то лишить себя жизни, то убить Капу, а то и толкнуть Кизила к преступлению, сыграв на его завистливом грубом желании превзойти богачей в их своеволии и роскошестве. Завести себе, как сделал это Капа, златолицую наложницу с гибким телом и развитым искусством давать мужчине наивысшее наслаждение. Златолицых было много в столице, да искусниц среди них мало. О них ходили легенды, но находили их только счастливчики. Кизил мечтал завести себе их штук десять. Каждую опробовать, а там и выбрать ту, кто всех прочих слаще. Он со стороны наблюдал жизнь двуличного мага – сына Сирени. По виду – само мерило благочестия, воздержанности и умственного величия, на деле – разнузданное животное. Златолицая делала магу колдовские массажи, поднимающие мужскую потенцию на невиданную высоту, вышивала для него шёлковое постельное бельё, которое он марал своей спермой. В то время как сам Кизил спал с ленивой фригидной женой на обычном белье, а вместо массажей получал тычки в грудь, когда лез к ней за супружеским оброком.

Кизил вожделел иной жизни, иной женщины, а Вешнюю Вербу он решил использовать как вьючное животное при переносе добытых алмазов из Храма Ночной Звезды в старый гнилой и заброшенный давно дом её родителей. Он решил провести её, кинуть. Пусть она какое-то время стережёт сокровища, сидя в своей халупе, ожидая богатой и ослепительной доли, что добудет для неё нелюбимый муж, а сам Кизил, найдя скупщиков краденого, бросит её потом, навсегда забыв о нерадостном с нею сожительстве.

План рисовался ему гениальным. Никому и в голову не придёт, что он, Кизил, расхититель. Мало ли где старуха обронила свой план? Может, какая служанка по дурости разожгла им печь на кухне? Сирень обожала выпечку со всяческой начинкой, вот служанка и пекла ей, когда брюхо Сирени жаждало насыщения после насыщения её бесплодной матки семенем пахучего козла Барвинка. Кизил уже забросил такую мысль в душу Барвинка, подсунув ему измятый клочок плана, вымазанный в саже, после того, как заставил жену тщательно перерисовать план на другой лист. Барвинок, измученный поисками, притащил изжёванную бумагу к своей любовнице. Вот, мол, моя богиня. Не тревожься, спи сладко в моих объятиях, как и прежде. Дура кухарка разожгла бумагой уголь в печи, а клок он, верный Барвинок, нашёл в ящике для мусора. На самом деле Кизил указал ему на клочок, как всегда наигранно тупо изобразив непонимание. Не это ли вы ищите, господин начальник? А вместе с нужным клочком Кизил предоставил и кучу никчемного рванья. Барвинок с отвращением порылся в засаленном мусоре и вдруг заалел лицом, похожим на непропечённый пирог. Помчался к Сирени, завывая от восторга. Кизил едва сдерживал хохот демонического торжества.

Сирень расплылась румяными губками, заискрила фальшивыми блёстками доброты в тёмных глазах. На радости подала лишнюю денежку и Кизилу тоже. Он в тот же день подачку пропил, она жгла ему руку как уголь из той самой печи, а придя домой, побил Вешнюю Вербу. Это был способ распалить в себе чувственность к ней. Но из-за избытка алкоголя, он даже не смог достичь оргазма, и только измучил и без того несчастную жену.

Он даже не понимал, что в сравнении с ним Сирень как паук в сравнении с самонадеянной тлёй, забравшейся в липкую паутину, что он сунул примитивно-жадный хоботок в мир существ с иной организацией ума и психики.

Той самой ночью, когда он едва попытался сунуться в подземное хранилище, узнав, где находится вход туда, – а вход был не в самом Храме, а в саду при Храме, то был схвачен мощными руками Капы и отдан двум самым доверенным охранникам Сирени. Оглушённый таким вот провалом, он слышал, как истошно визжала Вешняя Верба, стоящая на выходе из сада. Сам Барвинок сурово и сдержанно замкнул его руки позорной цепью и защёлкнул запор. После этого его потащили к скоростной дороге самым коротким путём через сырые колючие огороды, через грязную мелкую топь стылых ночных полей. Там на дороге, когда его протащили по лестнице наверх, сбивая ему коленки на ногах, поскольку он падал, и едва не вывернули ему суставы рук, их ждала большая машина Сирени с тем самым пожилым водителем, который когда-то вёз их к морскому побережью и обратно. Вешней Вербы не было в машине. И Капы не было.

– Где моя жена? – просипел неудачливый похититель сказочных сокровищ.

– Какая ещё жена? – переспросил Барвинок. – Не было с тобой никого. Бредишь что ли?

– Дома спит. Где же ей быть? – меланхолично отозвался водитель. – Вот бедолага! Пришла к ней неудача, а какая ладная пышечка твоя жена, – добавил он сокрушенно. Вешняя Верба всегда очень привлекала пожилых мужчин. Полнота не отразилась на её ярком красивом лице. Оно стало ещё румянее, ещё сдобнее. Она не нравилась только молодым утончённым ценителям женской совершенной красоты, каковой в мире всегда на всех не хватает даже в молодости. А пожилому водителю Вешняя Верба казалась верхом бытового блаженства для всякого полноценного мужика. Как ляжешь с такою, как обхватишь за большие белые груди, уткнёшься носом в сдобную шею, так и забудешь о всех горестях мира. Кизил своим вечно недовольным лицом вызывал у пожилого водителя чувство недоумения. Чего ещё надо мужику для счастья? Работа денежная, магиня Сирень помогла ему дом в пригороде построить, дав не то ссуду, не то деньги в зачёт будущей платы за службу, жена грудастая и молодая, а Кизил ходит как надутый бессмысленно-агрессивный бык. Ничего не ценит, никого не любит, землю копытом роет – на кого бы напасть. И всё же пожилой водитель жалел Кизила в цепях позора, жалел Вешнюю Вербу, жалел себя и всех людей на свете. Всех, кроме Барвинка, Сирени и тех советников и магов из КСОРа, кого ему случалось видеть.

Как недоля вернулась к Вешней Вербе
Вешняя Верба уже не вопила. Она тихо и задавленно плакала, лёжа на той самой постели, где когда-то провела столько ночей со своим возлюбленным Капой. Капа сидел рядом на громоздком стуле, изготовленном когда-то по эскизу мага Вяза. Вяз любил мебель прочную и громоздкую, сделанную на всю жизнь. Она и прослужила ему всю жизнь.

Капа взирал на бывшую возлюбленную с удивлением и с жалостью, не веря, что мог когда-то так сильно её любить. Да разве и давно? А сейчас он и Арому, затмившую прежнюю белокожую и юную Вишенку, не любил. И она была ему не нужна. Он был опустошён. Будущее не просматривалось. Ясно, что Кизила через несколько уже суток сбросят с тех самых скал в океаническую пучину. И заслужил, гад! Зачем своровал план сокровищницы? Не будь этого, так и не случилось бы ничего. Ни реализации коварного замысла Сирени, ни ссоры с Аромой, вдруг одуревшей при мысли о несметном богатстве, ни скорого вдовства Вешней Вербы. Куда ей теперь? Родные Кизила, набившиеся в его новый дом как тараканы во все комнаты, уже не пустят Вешнюю Вербу на порог без Кизила. Она сама так и сказала.

– Как же? Деньги на дом матушка дала, – сказал Капа.

– Кизил давно ей выплатил весь долг, – ответила Верба. – Она в последние два года ничего ему не платила, бесплатно кормила только. А меня родители Кизила кормили, да сам он тащил в дом то, что сумел из хозяйской кухни спереть.

– На что ж ты наряжалась? – полюбопытствовал Капа.

– Наряжалась, как и прежде, в чужие обноски. Только на сей раз мне их твоя щедрая матушка дарила. Для неё обноски, для всех прочих – роскошь.

– Обноски после неё, действительно, знатные, – согласился Капа.

– Никто же не знал, что мы с Кизилом нищие. Дом большой в хорошем чистом пригороде, я нарядная, в шелках и бархате, едим то, что другие лишь по праздникам. Живи и радуйся. Только он никогда не радовался.

– А ты?

– Чему мне радоваться, если вся моя радость осталась в прошлом.

– Хочешь сказать, что помнила обо мне?

– А ты обо мне, неужели, так быстро забыл? Неужели, желтолицая и худая чужестранка с двумя горошинами вместо грудей была тебе милее, чем я?

– Примитивная ты, Вишенка. Как была, так и осталась. Разве женщину за грудь мужчина любит? – Капа вздохнул, свесил голову на руки.

– А за что ты её полюбил? Говорил, что я буду твоей тайной женой до смерти. А сам?

Не смотря на тяжкую душевную маету последних дней, Капа всё же возвращался мыслями к Ароме. Где теперь её искать? Да и стоит ли. Куда она пропала? Если забрала сундучок со своими «ню» и покинула столицу, значит, отбыла к себе на Родину. Она благополучно пересекла тот самый страшный и прекрасный, дышащий и живой океан на каком-нибудь рыболовецком или ином торговом судёнышке. Живёт по-прежнему на своём загадочном континенте и ищет себе такого же златолицего, как и она сама. У них там всё легко, всё запросто. Вчера был белый рослый бородач Капа, сегодня другой безбородый и тощенький, но такой же любимый. Но как-то он чуял, что другого нет. Что никого она не любила так, как его.

– Я же живой человек. Пусть и маг, а мужского достоинства меня никто не лишал. – Он мысленно улыбнулся, вспомнив, как возносила его «большое мужское достоинство» Арома, вкладывая в это определение вполне конкретный смысл, обозначающий мужские причиндалы. Он помотал головой, поскольку сам имел в виду что-то совсем другое. Но фраза вышла какой-то нелепой и двусмысленной. – В смысле желания любви. Я после нашего расставания ощущал жуткое одиночество. Тебя нет, Вяза рядом нет.

– А твоя матушка? Не задарила тебя своими ласками и щедротами? – спросила Верба.

– Шутишь, что ли? Какие ласки и щедроты от той, кто любит единственно себя. – Тут он подумал, что не совсем справедлив к матери. Всё же она спасла ему жизнь. Хотя не припёрлась бы тогда в Храм Ночной Звезды, когда рыскала в поисках Фиолета, то и не было бы никакой кражи, а Вяз был бы жив до сих пор. А Вишенка была бы по-прежнему худенькой и желанной. И Арому бы он не встретил. Так куда же пропала Арома? Мысли, совершив круг, вернулись к златолицей вышивальщице небывалых узоров в его одинокой тогда душе. Поскольку то счастье как-то незаметно из телесных своих резервуаров плавно перетекло в их с Аромой сердца.

На Вишенку он смотрел как на родную и несчастную сестру. Жалея, но не желая. Желания, если и ворочались, то устремлены были к Ароме. Хотя и злость к ней не выветрилась окончательно. В последние месяцы она как-то удивительно похорошела. Грудь стала как у девственницы, упругой налитой и приподнятой, все формы налились, а нежное и тонкое лицо, золотое напыление которого заметно выцвело, стало почти белым и отчего-то сияющим внутренним светом. Арома заметно стала одухотвореннее под воздействием своего сильного чувства к нему, и его к ней, понятно. Он спрашивал у Сирени, не сможет ли она помочь узнать, используя свои секретные источники, куда пропала Арома, но мать отмахивалась, – Раз нет сундука с ню, нет и вопросов. Уехала! Забудь ты эту шлюху!

К Вешней Вербе возврата быть уже не могло. Пламя любви с Аромой до пепла сожгло даже саму память о любви с простенькой Вишенкой. Почему? РазвеАрома была настолько уж и развита, умна и хороша телесно? Да нет. Но было с нею настолько необычно, ярко, настолько он чувствовал себя почти богом в её объятиях, на такой высоте всех наличных ощущений, в такой раскованности, что становился человекообразной птицей. Поднятой под своды небесного купола силой, заключённой в маленьком златолицем существе, так что не осталось у него ничего к заплаканной и утратившей свежесть пышке на его смятой постели.

Он вдруг переключился на совсем уж низкие бытовые подробности, подумав о том, что давно не менял у себя постельного белья. А к чему было? Никто тут не ночевал, кроме него. В последние ночи он как сторожевой пёс ходил дозором по саду и по всей прилегающей территории вокруг Храма, а спал в одежде днём. Он сразу поставил матери условие, что Вешнюю Вербу не тронет никто. Она дала слово и сдержала обещание.

– Ты зачем с ним сюда пришла? А если бы не я успел его перехватить? А если бы Барвинок тебя увидел? Не пожалел бы.

– Кизил потребовал, чтобы я его сопровождала. Как же я его ненавижу! Я как любила, так и люблю тебя, Капа! Лучше тебя нет никого. Ты помнишь, как нам было хорошо? Ты вот ту немую да золотую поселил на своём этаже, а меня не хотел. Почему?

– Так уж вышло. Не сюда же её было тащить. Ты же пропала. Я долго тебя разыскивал, а потом вдруг мать говорит, что ты замуж вышла за Кизила. Но как ты помнишь, прежнего нашего единения не получилось. Может, ты и смогла бы вести двойную жизнь, да я так не умею. Мне женщина нужна такой, чтобы кроме меня никто до неё не касался. Я, может, и простил бы тебе Кизила, ведь и сам я был не без вины, но ты же не захотела от него уйти. Почему?

– А куда мне было уходить? В заброшенную полуразваленную лачугу своих родителей? Я даже не понимала, как там жить совсем одной? Не хотелось мне уже идти на тяжёлую работу. Отвыкла я от нищеты очень быстро. И боялась того, что ты с лёгкостью обо мне забудешь. Так и вышло. Забыл…

– Не сразу. Долго ждал, когда ты решишься на разрыв с Кизилом. Сильно переживал я. Я же понимаю, что это матушка соблазнила тебя стать женой своего телохранителя. Обзаведёшься, мол, своим домом и собственным видным мужчиной. Понимал, что ты поддалась на соблазны, принесшие тебе то же самое, чего ты и боялась. Кромешное одиночество…

– Теперь мы оба одиноки. Хочешь, опять попробуем по-прежнему? – Вешняя Верба тянула к нему руки. Он вкрадчиво ощупывал её крупную грудь, отвыкнув от неё за последние два года и привыкнув уже к маленькой Ароме. Вешняя Верба казалась ему сейчас посторонней женщиной, к которой он ничего не испытывал, но которая отчего-то присвоила себе память о его любви с удивительной девушкой-лебедем.

Глава четвёртая. «Когда сложение двух кромешных одиночеств не приводит ни к чему».

– Почему ты так изменилась? – спросил он. – За столь короткое время ты расползлась настолько, что я бы и не узнал тебя тогда в столице, не назови ты себя.

– А я знаю? Что во мне сдвинулось? Как родила я ребёночка, так и начала ползти. Страдала настолько от разлуки с тобою, что думала, исчахну совсем, а вместо этого вон какая стала!

– Какого ребёночка? – изумился Капа, – разве он был?

– И был, и есть. Она девочка. Сирень отвезла её на воспитание в Храм Утренней Звезды. Но куда-то так далеко, чтобы ни я, ни ты её не нашли.

– Почему же она ничего мне не сказала? – он встал и начал ходить по маленькой спальне, то и дело натыкаясь на стены. – Она же сказала, что поможет тебе ребёнка безболезненно скинуть, а ты родила? Вот так матушка Сирень! Ты-то чего сразу ничего мне не сказала?

– Она не велела. Сначала сказала, что я рожу, она даст мне много денег, ребёнка воспитают магини, дадут ей будущее, которого у девочки не может быть, останься она со мною. Я поверила. А к тебе, сказала она, я вернусь, если захочу. Потом уж она сказала, что ты меня бросишь, как надоем я тебе. Что тогда? А так я выйду замуж за её телохранителя, она поможет построить нам дом. Я перед нею всегда была без воли и ума. Как взглянет она на меня, так я и делаю всё, что ей надо. Да к тому же, Капа, я была на тебя в те дни так сердита. За всё. За то, что ты не хотел ребёнка, за то, что желал ей смерти, когда она уже билась у меня внутри. За то, что ты сломал мне жизнь. Я хотела тебе отомстить. Я же не знала, что не смогу никого уже полюбить…

Она встала с постели, повисла на нём. Густые тёмные и волнистые волосы были по-прежнему прекрасны. На белом лице сияли её яркие и обманчиво-глубокие глаза. На самом деле она была глупой, и всё, что с нею произошло, для неё было закономерно. С лёгкостью подчинилась когда-то его внезапной похоти, с тою же лёгкостью пренебрегла в дальнейшем своей репутацией, сама приходила и навязывала ему себя. Потом, конечно, он привык к ней, зажёгся ответным и более значимым чувством. А потом с тою же лёгкостью пошла на поводу у Сирени, у жадного неумного мужа.

– Любимый! Желанный! Истосковалась по тебе! Хоть последний раз давай с тобой побудем вместе…

– Истосковалась? А как подставить меня под гибель удумала со своим Кизилом, так не желала тогда моей любви? Да и не смогу я прикоснуться к тебе после этого мерзкого Кизила!

– Как же мог прикасаться к шлюхе златолицей? Они же не ведают ни стыда, ни законных мужей?

– Я не знал тех, кто с нею был. Я их не видел. Она говорила, что никого до меня не любила. Мне этого было достаточно. Она, и правда, любила меня сильно.

– И я люблю сильно! И я тебя простила за измену.

– Какую измену? Я тебе обета верности не давал. Я был тебе никто.

– А златолицая потаскуха кем тебе была?

– Отстань, Вишенка. Успокойся и сядь там, где и сидела. Дай ты мне мысли привести в порядок. Не до того мне теперь. Я же маг при разорённом Храме! Я почти никто.

– Как?! – удивилась Вешняя Верба. – Ты же схватил Кизила на самом входе в сокровищницу. Где же сокровища?

Тут Капа понял, что проболтался. – Да, – пробормотал он, – я от потрясения совсем с ума схожу. Конечно, всё на месте. Рассудок у меня не на месте, вот что. Я тебя сейчас в твой дом провожу, где твоя семья прежде жила. Там побудь пока. А я вскоре к тебе приду. Мы и решим, как с тобою дальше жить будем. – Капе было важно выпроводить её, остаться одному и всё обдумать.

Вешняя Верба подчинилась. Выхода у неё не было. Она слегка успокоилась, думая о том, что не стоит ей торопить события. Надо бы войти ей в прежнюю форму, привести себя в равновесное состояние во всех смыслах. Капа дал ей денег на прожитие в первое время, велев навсегда забыть и о Кизиле и о прежней жизни.

– И о тебе? – страдая, спросила она.

– Обо мне можешь и помечтать на досуге, – ответил он уже снисходительнее. Чем дал ей надежду. Ведь он, как она знала, остался без своей златолицей утешительницы. Кизил проболтался ей, пребывая в опьянении, что наложницу Капы он зарезал. Страшная весть не вызвала в душе Вешней Вербы ни малейшего сожаления о загубленной невинной душе. Она только зловеще радовалась, что та, кто была причиной её каждодневной боли, исчезла навсегда. Та, которая поселилась на роскошном этаже, бывшем пределом мечтаний самой Вешней Вербы, да ещё заняв её место рядом с самым лучшим мужчиной мира, получила по заслугам.

Не будучи злой и жестокой нисколько, она была порабощена внутренним монстром ревности, чрезмерно усиленным её обездоленностью, её всегдашним страданием. У неё всегда и всё отнимали, всего лишали. В детстве родительскую заботу, ласку, сладости и беспечные игры, какими были забалованы та же Ива, Берёзка или Рябинка, заставляя трудиться на семейство, растущее с каждым годом. В юности саму возможность счастливой женской доли отнял Капа, отлично зная, что ему жену себе брать нельзя, а её, девчонку, соблазнил. Потом Сирень отняла дочку-первенца, потом и самого любимого, как ни был он к ней безжалостен временами, а теперь и мужа законного вместе с домом отняли. Пусть муж нелюбимый, а дом постылый, других-то нет у неё. И пришлось Вешней Вербе вернуться к исходной и печальной точке самого начала её пути, ведущего к жизненным неурядицам и окончательному одиночеству. В опустелый родительский и бедный дом. В его грязные и тесные стены, к холодной осевшей печи, к занозистой деревянной девичьей постели без постельного даже белья.

Капа оставил её там одну, не зная о том, будет или нет возвращение и продолжение их прежних отношений. Он перестал думать о Вешней Вербе, едва отошёл на некоторое расстояние от её лачуги. Наутро он уехал к матери, чтобы решить вместе с нею и свою дальнейшую участь, и участь сокровищ.

После того, как Кизил был приговорён, но по загадочной причине и благодаря чьей-то мощной защите не умерщвлён, а только выдворен в сословие бродяг, половина сокровищ вернулась в хранилище Храма. Капа как маг, сохранивший «Око Создателя», а значит, и своё место, опять стал магом Храма Ночной Звезды. Но магом бедным, о чём было особо отмечено в секретном реестре всех Храмов континента. Уполовиненная казна Храма стала причиной того, что ему за его службу платили очень мало, обходя любым отличием и закрыв саму возможность карьерного роста. Его даже не приглашали на ежегодные собрания магов континента. Таких, как он, было немало, поэтому его не огорчало нисколько закрытие для него путей наверх. Не трогало и равнодушие лживой матери, прельщавшей его невиданным возвышением, а ничего не давшей.

Он изменился. Не замечал женщин, много читал, стал презирать роскошь и честно, как некогда маг Вяз, служил в своём Храме, полюбив одиночество и прогулки по ближним и даже отдалённым окрестностям. Он легко переплывал реку Светлый Поток, работал в большом саду и таком же немалом огороде, став худощавым, но жилистым, загорелым и крепким. Половину заработанных денег он отдавал Вешней Вербе для её, по очереди у неё возникших, двух сыновей, из-за чего местные жители были уверены, что он и есть их отец. А как было в действительности, никто не знал. Он на такие вопросы и подковырки не отвечал, а Вешняя Верба только смеялась, скаля острые и белые зубки, смущая окрестных мужчин тем, что всегда носила такие платья, что выпуклые её груди торчали наружу ровно наполовину. Это тоже был один из её приёмов выживания. Незамеченной она не оставалась, а бескорыстием не отличалась, поскольку ей надо было заботиться о своих детях. Талия у неё стала гибкой как в юности, и даже морщинки на щеках во время смеха, поскольку она резко, всё же, исхудала, её не очень портили.

Сдавая в аренду свой роскошный жилой этаж в столице, маг Капа за немалые личные деньги провёл реконструкцию Храма, зная, что помощи не дождётся ни от кого, а стены Храма грозили обрушением, а крыша протекала, а фундамент оседал. Роскошная гостиница ветшала и пустовала, редко кто туда и заезжал. Даже Сирень забыла туда дорогу. Она только вызвала сына к себе на официальную аудиенцию и обозвала «тупым дураком» за то, что он тратит свои деньги на ремонт Храма, а сам сошёл с лица от полуголодного существования, ест одни овощи и грибы с кашей, и давно уже ходит в выцветших и старых своих костюмах. Она была уверена, что Храм, как и многие другие будет вскоре закрыт, но она ошиблась. Грядущие события сильно изменили всю картину жизни на континенте.

А началось всё с того, что в небе погасло настоящее «Око Создателя». Вслед за этим перестали возникать и новые Города Создателя. А в прежних Городах начались неурядицы, смуты и такие непредсказуемые непонятные события с многочисленными разрушениями, что многие жители стали разбегаться, кто куда. Многие возвращались на старые места, если их удавалось отвоевать у тех, кто туда успел вселиться. Вернулись родители Ивы Ясень и Ракита, вернулся в родительский дом Светлый Поток, не оставивший свою мечту создать семью вместе с Ивой. Его собственные родители покидать «Город Создателя» не решились. Ива иногда появлялась у своих родителей, но где она обитала всё остальное время, когда отсутствовала в родном городе, Светлый Поток не знал. Обнадёжив юношу, дав ему обещание своей любви, она вдруг ушла в непонятную тень. Она превратилась в какую-то отрешённую бродяжку, внезапно утратив все свои прежние светлые качества, в том числе и привязанность к родителям. Если она и приходила к ним в дом, то садилась на диван и молчала, вглядываясь в то, что никто, кроме неё, не видел.

– Пошла бы, доченька, погуляла бы с Ручейком, – говорила мать. – Уж как парень по тебе сохнет. Исхудал против прежнего на треть. Да и ты какая-то вся внутри самой себя мятая, запыленная непонятно чем. – Мать садилась рядом. Приносила чай в чудесной чашечке из сервиза, подаренного Сиренью. Если по внешности, то Ива не была неряшливой или реально мятой, непричёсанной и пыльной. Нет. Платьица её были нарядны и свежи, коса тугая и чисто-блестящая. Но тоска обесцветила её синие глаза, как тусклая облачность без дождя. Она послушно уходила гулять, если Светлый Поток приходил к ним в дом и звал её с собою.

Вечером он возвращал её родителям, полный надежды на то, что сумел сдвинуть девушку в сторону согласия стать, наконец, его женой. Он жизнерадостно обсуждал с отцом Ивы Ясенем, как хорошо устроит свой дом для Ивы, а такой же довольный позитивным сдвигом дочери отец Ясень обещал ему помощь не только в обустройстве дома, но и в его расширении для семейной жизни. Ведь Ясень был профессиональным строителем. Они долго пили чай из тех же роскошных чашек Сирени, долго разговаривали и смеялись. Даже Ива начинала улыбаться. Потом Светлый Поток уходил к себе. Ясень, Ракита и Ива ложились спать, погружаясь только в светлые сны. А утром Ива незаметно исчезала из родного городка, и всё повторялось как в дурном сне. А Вешняя Верба так и жила матерью – одиночкой с двумя детьми. Похудев, она повеселела и опять похорошела, не смотря на свою участь безмужней матери и безвылазную бедность. Но всё это случилось уже позже.

Фиолет, как всегда приходящий без спроса
Ландыш пела песню на втором этаже, поэтому он не разбирал слов. Он валялся один внизу и думал о том, что и вчера она пела, и сегодня поёт, и завтра будет петь. В этом не было ничего плохого, как не было ничего и утешительного. Он просто думал, куда провалилась вся его значимая, насыщенная событиями, работой, путешествиями, любимыми и просто привлекательными разнообразными женщинами, а также многочисленными коллегами и даже врагами, жизнь? И каким словом обозначить то, где он обретался теперь? В каком-таком кислом тесте он завяз, где единственная его изюминка Ландыш своей малой величиной не способна удалить из него ужасное безвкусие его существования? Где события, где дни, не похожие один на другой? Ничего этого нет. Есть только борода, за которой надоело ухаживать. И возраста, вроде бы, не стало. Он нисколько не постарел за прошедшие годы, хотя и не помолодел. Как появились две-три седые прядки, так они и воспроизводятся. А Кук ещё угрожал ему тем, что тут отсутствуют омолаживающие технологии. Да тут всё отсутствует. Тут и государства в земном понимании нет. Тут есть некое мельтешение лиц, их перемещение, их невнятный гомон, к которому не прислушиваешься как к белому шуму. Иногда даже казалось, что одни и те же люди постоянно встречаются в разных местах, занятые разной ничтожной деятельностью, но при этом абсолютно одинаковые. И даже последовательность их появления, их движений, их слов одна и та же. Тут было мало стариков. Или здешние люди не доживали до старости. Или они не вылезали из своих домов, когда старели. Но думать про здешних людей было не интересно, поскольку с ними не было тесного общения, и самое удивительное, они такое общение никогда не навязывали.

Он решил встать, взять Ландыш с собою на океаническое безлюдное побережье с мелкой водой, посадить машину где-нибудь у песчаного пляжа и вместе искупаться. Было ясно и жарко. За окном синело абсолютно пустое небо, в котором, сколько ни смотри на него, не было никакой перемены, никакого манящего призыва познать его глубину, поскольку и самой глубины не было. Оно казалось каким-то ненастоящим, декоративным, как бывает декоративным небо на детской картинке. И даже ни единой птицы не пролетело, хотя по утрам птицы, вроде, и голосили в саду. Все дружно они, вероятно, куда –то отправились по своим птичьим делам. На поля, в леса, искупаться, скажем, к тому же океану или к ближайшей реке. Хотя птицы, если они не водоплавающие, воды избегают.

Он поднялся по лестнице на второй этаж и услышал, что Ландыш уже не пела, а разговаривала с кем-то по связи.

– Отлично! – воскликнула она. – Это то, что я и хотела. Ты умница, Фиолет! Давай прилетай к нам. Фиолет приглашает меня искупаться, – обратилась она к Радославу, – на океаническое побережье. Он обнаружил там милое местечко, где никого нет, а вода синяя и тёплая всегда. Ты с нами полетишь?

Удивляясь тому, что Фиолету пришла в голову точно такая же мысль, как и ему самому, он ответил, – Нет.

– Я так и знала. Радослав, почему ты не любишь Фиолета? – Ландыш обняла его за шею. – Сознайся, что ты меня ревнуешь к нему.

– Это не то, – ответил он. – Но я его действительно не люблю.

– За что? Объясни.

Он задумался, потому что подобрать определение для Фиолета было непросто. – Я бы мог сказать, что он фальшивый, что надоел своим рекламным каким-то весельем, но он очень искренний и хороший парень. И когда он не скалится, у него очень трогательные и печальные глаза. Он смотрит так, будто ждёт от всех ответов на вопросы, которые никому не задавал. Я даже не могу сказать, что он внутри себя пустой, поскольку… – и тут он замолчал, споткнувшись об это «внутри себя». Он впервые подумал о том, что у Фиолета и не просматривается этого самого «внутри», и о него стукаешься мыслями как о поверхность полого предмета, занимающего некое пространство. Тогда, каков внутренний механизм, приводящий в движение этого красивого мнимого человека, являющегося роботом? Но Фиолет не был роботом. Могло быть такое, что его старая неприязнь к трольцам перенеслась на Фиолета? Могло. Трольцы тоже не вызывали желания проникать в их глубины, были они там или отсутствовали.

– О чём ты с ним разговариваешь? – спросил он, – и почему ты купаешься нагишом перед молодым мужиком, надеюсь не лишённым способности к эрекции, если судить по его роману с местной девушкой. За что-то же она его любила. Хотя он так и не лишил её девственности.

– Сколько вопросов сразу, – Ландыш вертелась перед зеркалом, любуясь собою, прикладывая к себе то или иное легчайшее платье. – Начну с самого нескромного твоего вопроса. Ты всё же ханжа, Радослав. Фиолет – человек развитый и чистый в своих мыслях. Ему незачем присваивать себе замужнюю жену, если вся планета к его услугам во всём её женском многообразии. Тут же полно красивых девушек, причём есть даже златолицые. – Ландыш пристально всмотрелась в него при упоминании о златолицых женщинах. – А я привыкла, как у себя на Родине, купаться нагишом. Там все так делают. К тому же, если у него нет способности к эрекции, то чего тебе и волноваться? Но я думаю, что всё у него есть. Он мужественный, и Ива любит его до сих пор. Я в этом уверена. Куку не удалось удалить из её памяти любовь к Фиолету. А то, была она девственной, не была, это уж у Вики надо спрашивать. Но уж никак не у Кука. А Вика женщина с особинкой, странная женщина. Старозаветная во всех смыслах. Очень щепетильна, когда дело касается вопросов, затрагивающих нравственные аспекты человеческого существования. Она сказала Куку то, чего могло и не быть. Кук же не стал бы сам проверять. Или бы стал? Вика просто не захотела морочиться такой вот щекотливой операцией, считая её не нужной для женщины, если она познала любовь мужчины. И правильно. Ива как девушка искренняя и чистосердечная сама расскажет тому, кто станет её мужем о том, что произошло с нею в прошлом. Если вспомнит. А не вспомнит, то какие к ней могут быть вопросы? Фиолет любит Иву до сих пор. Тоскует о ней. И если он захочет с нею вновь соединиться, пусть и на недолгое время до нашего отлёта, кто может ему это запретить? И зачем Иве надо возвращать то, что не есть ценность сама по себе. Ценность – любовь. Вика так считает. И я так считаю. Ответ на первый твой вопрос и вообще странный. Как я могу тебе рассказать о том, о чём мы с ним беседуем. Мы разговариваем на разные темы, а иногда просто не мешаем друг другу молчать. Фиолет обладает удивительной особенностью, он, если я ухожу вдруг в себя, в созерцание природы, или хочу безмолвия, словно бы исчезает. Он не мешает никогда, не напрягает, не коробит ничем, и даже начисто лишён такого свойства как негативная мысленная оценка качеств собеседника, которую необходимо скрыть за пустой приятельской беседой. В этом случае Фиолет просто не станет общаться. Вот как с тобой. Он же почти не общается. Или чувствует твою неприязнь, или сам ответно тебя не любит. Он мне как гид для моих путешествий. А ты как валун, с места тебя не сдвинешь. Хотя к Андрею ты носился совсем недавно с такой скоростью, что я диву давалась. Что с тобою случилось? Ты облюбовал там себе златолицую девушку, лёгкую на отношения особого свойства? Не о дне сегодняшнем речь, а о том, что прошло. Поэтому можешь мне покаяться. Я тебя простила давно.

– Отстань ты, – отмахнулся он, совершенно искренне забыв о Лоте. – Я тебя отпускаю с Фиолетом на ваш уединённый пляж для безгрешных нудистов. Только очень прошу тебя, не вовлекай меня в беседу с ним, когда он сюда заявится. Скажи, что я сплю. А я, и правда, тут останусь. Почитаю что-нибудь на будущее. Но как-то сомневаюсь временами, что оно наступит для меня. А если ты вернёшься и меня не застанешь, не удивляйся. Я тоже могу отбыть на океаническое побережье. Поскольку давно туда хотел. Но без Фиолета.

– И без меня, – добавила она,– поскольку я тебе надоела.

– Нет. Не надоела.

– Неубедительно, – прошептала она, повиснув на нём и лаская языком его уши. Она так и не выбрала себе платья и была нагишом.

– Отложим до ночи, если ты не утонешь в океане, конечно. А то Фиолет сейчас свалится нам на голову.

В эту самую минуту внизу раздался бодрый голос Фиолета, звавший Ландыш. Та бросилась к своим платьям, а Радослав нехотя приготовился встречать гостя. Напоследок он ей сказал, – Если вздумаешь мне с ним изменить, я сразу это пойму. Я запомню твою ненасытность и буду ждать тебя такой же голодной, какова ты сейчас.

– А ты? Не отправишься к Андрею к своей златолицей утехе? Я тоже понимаю кое-что в мужчинах.

– Нет там никакой утехи. И к Андрею я не собираюсь. Он мне надоел. Все надоели.

– А я?

– Только не ты.

О чём напомнила Ива? Она напомнила о Земле»
Ландыш прислушалась. Внизу разговаривали двое. – Кто там ещё? – спросила она удивлённо, поспешно втискиваясь в своё новое платье. У неё вдруг развилась ненасытная жажда всё новых и новых платьев, что вызывало оторопь у Радослава. Но с другой стороны это могло быть неким компенсаторным механизмом – защитой от чувства вселенского одиночества. Пусть рядом был муж, иногда ребёнок, немногочисленные друзья – земляне, она не была тут дома. Вика окончательно присвоила себе Виталину, объясняя это тем, что ребёнку нужен простор, уход, надлежащее воспитание в иноземной среде. Они с Куком сумеют, Алёшка к тому же всегда рядом. А Ландыш и сама вчерашний ребёнок, ей и Радослава достаточно, поскольку Радослав один всякой женщине тяжелее десятка детей. Так считала Вика, непонятно на какой опыт опираясь. Самой Ландыш Радослав никаких хлопот не прибавлял. Но от ребёнка Вика сумела Ландыш отучить. А сама Ландыш, уже привыкнув к безделью, не очень и стремилась полностью взвалить на себя заботу о родной малышке. Это не было хорошо, но так сложилось.

Вниз они спустились вдвоём и замерли как в немой сцене или как стоп-кадр. Рядом с Фиолетом стояла Ива в белом трогательном платьице с синей каёмочкой по подолу. Пушистая светлая коса лежала на её плече, и была она похожа на абсолютно-земную девушку, но из каких-то давних времён. Синие туфельки, очень маленькие, казались кукольными. Синие глаза смотрели на хозяев испуганно.

А произошло вот что. Утром к Ландыш опять прибыл курьер с новыми нарядами, и Ландыш банально забыла закрыть за ним дверь на улицу. Когда Ива нашла дом Ландыш, – ведь Ландыш сама же приглашала её в гости в любое время, – то увидела дверь в ограде распахнутой. Она робко вошла, удивляясь открывшемуся простору внутреннего пространства за оградой. Вокруг пестрели чудесные ухоженные цветники, дорожки были выложены голубоватым камнем, а сад казался лесом. Да он и переходил в самый настоящий лес позади двухэтажного дома. Но по всей улице стояли точно такие же дома с такими же огромными и закрытыми участками вокруг, включающими в себя и часть лесной территории.

Всё это Ива и объяснила хозяевам, уловив их замешательство от появления неожиданного, но званого гостя. Радославу сразу показалось, что он видел когда-то эту девушку, только очень давно, чего не могло быть, поскольку в звездолёте он ни разу не увидел Иву, не стремясь к тому и не желая бывать там, где отирался Фиолет. Он только выслушивал Кука, когда тот был озабочен её дальнейшей участью, и всё. Тут же поразмыслив, он решил, что она просто похожа на множество и множество девушек Земли. Вот и вся отгадка.

Что касается Фиолета, то его поведение было странным. Он вёл себя так, как будто никакой Ивы в доме Радослава и Ландыш не появилось. Он был в спортивной рубашке без рукавов, так что его развитые руки и часть гладкой рельефной груди смотрелись очень красиво. Фиолет был из тех мужчин, которым очень важен их внешний шик. На нём были шорты, поскольку он не собирался являть себя местным обитателям, собираясь к безлюдному океаническому побережью. Ноги его были несколько тонки, но в целом он выглядел, что называется, щёголь. Он был свежо выбрит, как всегда светел лицом. Длинные волнистые волосы были забраны сзади в какое-то декоративное пластиковое кольцо, а виски красиво же выбриты. Бедная Ива стояла, потрясённая его красотой, даже не обратив внимания на самого хозяина дома.

«С первого взгляда сразил наотмашь»! – поразился он. Вот и не верь в любовь с первого взгляда и в наличие судьбы. Ведь Радослав был уверен в том, что Ива начисто забыла о Фиолете, как того и добивался Кук, вторгаясь в её сакральные жизненные уровни – в сознание и подсознание. Неприязнь к Куку, вершившего тут чужие судьбы, не исключая и участи самого Радослава, перетекла на Фиолета, бывшего таким же заложником всемогущего командира звездолёта.

Ландыш обняла Иву, – Мы летим купаться к океану! Ты с нами!

– К океану? – совсем растерялась Ива. – Как мы туда попадём? Там запретная для посещения территория. Туда не ходят скоростные общественные машины…

– А у нас своя машина. И не скоростная, а сверх скоростная, – смеялась Ландыш. Она отбрасывала все запреты, ломала всю систему шифров и кодирующих устройств, попирала все секреты. – Мы будем там совсем одни, как только что созданные люди! Одни на целое побережье!

– Страшно мне, – пробормотала Ива, – а если секретная охрана будет патрулировать те территории…

– Да какая охрана, глупышка! Нет там никого. Нет у вас никакой охраны. Вас элементарно обманывают.

– Кто?

– Ну, я не знаю. Ваши власти.

– Нас никто не обманывает. Мы просто знаем с рождения, где мы может бывать, а где нет, – не согласилась Ива.

– Вот это обработка! – не то восхитилась, не то возмутилась Ландыш.

Фиолет вышел в сад, так ничего и не сказав. Все пошли следом. Вдоль дорожки росли кустарники, похожие на сирень, лиловую и белую. В отличие от настоящей сирени они цвели с весны до осени, так что временами Радославу казалось, что сирень эта синтетическая какая-то. Он топтался рядом с женщинами и Фиолетом, не зная, оставлять ли их с Фиолетом наедине или самому лететь с ними вместе. Решил остаться дома. Не хотелось толкаться рядом с Фиолетом.

– Как странно, – сказала вдруг Ива, обращаясь к Радославу, – у меня такое чувство, что я когда-то видела тебя, хотя я вижу тебя впервые. – Глаза её были серьёзными и грустными. – Именно таким, когда ты был окружён цветами сирени, как сейчас. Хотя я помню тебя без бороды и несколько не таким. Очень молодым. Но ведь этого никогда не было.

– Без бороды, молодым, не таким, – повторила Ландыш, – так это и был не он. Тут ты права. Это был твой Светлый Поток! Угадала?

– Нет. Радослав больше похож на Капу, чем на Ручейка.

– На какую капу и какого ручейка я похож? – хмыкнул Радослав, всматриваясь в девушку и беспокоясь за её состояние. Чего с нею учудил самонадеянный Кук – чародей?

– Только у Капы глаза тёмные и брови сросшиеся.

– И глаза не те, и брови не те, и вообще он совсем другой, но похож! – смеялась Ландыш, неподдельно –весёлая среди всех присутствующих. Фиолет выглядел равнодушным. Он словно бы покорялся воле взбалмошной Ландыш, увлёкшей его на авантюру с купанием в океане, хотя сам и навязался ей в попутчики. Раздражение Радослава усиливалось. И самой нестандартной ситуацией в целом, и особенно внедрением Фиолета в его дом и в его планы.

– Не смей ни о чём сообщать Куку! – потребовала Ландыш. – Фиолет ничего ему не расскажет, я тоже, и ты.

– Не приказывай! – рассвирепел муж, попираемый у всех на глазах. – Сам решу, исходя из ситуации, что делать. А вы давайте, катите, куда и собрались! – он оттащил Ландыш в сторону и прошипел, – Ты зачем её пригласила к нам? Ты когда с нею сошлась? Где? Ты с ума сошла?

Бедняжка Ива топталась чуть поодаль, помертвев от страха, что попала в непонятный эпицентр семейной разборки, причиной которой была она. Почему муж Ландыш такой неприязненный? Чем она так отвратила его с первого взгляда? Вот что она думала. Фиолет стоял поодаль и молчал, не изменяя выражения светлого лица, отстранённого от всего. Радослав отвлёкся от Ландыш и даже забыл о взбучке, только что ей устроенной на глазах у гостей. Почему Фиолет, непрерывно путешествующий по всем трём континентам, на двух из которых царил субтропический климат, ничуть не загорел? Он был как молоко, лучистое и свежее, когда его хочется приложить к губам в жаркую пору. В той степени, каким он запомнился ему на Троле, он был загорелым и бравым парнем, ничуть не меланхоличным, нагловатым и самоуверенным. Тут стоял совсем другой Фиолет. Конечно, между человеком в юности и зрелым мужем разница огромная. И всё же… Что было не так с Фиолетом? Что означала его вечная отстранённость от всех, когда, даже общаясь, он был как бы и вовне любого события, всякого дружеского собрания в малочисленном кругу своих.

– Давайте, улетайте, раз собрались, – сказал Радослав им всем, поскольку выходило, он и есть препятствие на пути к их запланированному весёлому путешествию.

Втроём они тронулись к ангару, и Радослав мучительно раздумывал над тем, стоит или нет знать Куку о нарушении строжайшего запрета на близкий контакт с местными. И входила ли Ива в понятие «местные», раз уж столько времени провела среди землян? Была женой Фиолета, хотя и непонятно, была ли. Как непонятно было, что она помнила. Что забыла. Она уверяла, что помнит его, Радослава, ни разу его не увидев в действительности, как и ему самому она кажется знакомой, что реальности не соответствовало. Он выдохнул и отправился к своим нехитрым делам, объединив которые, можно было назвать их тотальным бездельем.

Купание в океане. Кто третий лишний?
Ива наблюдала за тем, как Ландыш вышла из океана, а тот тащился за нею плотной волной – своим вязким шлейфом и утягивал за собою, не желая отдавать хрупкую добычу назад земной тверди. Фиолет скрылся из глаз, сделав свой заплыв. Ива не плавала, боясь солёной воды, её безграничности. Да и не в чем ей было. У неё не было такого купальника, как у Ландыш, а только нижнее бельё, непристойное для обнаружения чужим глазам. Так она была воспитана. Она бродила по песку и рассматривала обнаруженные гладкие цветные камушки, закрученные мудрёные домики давно умерших моллюсков под названием ракушки. Иногда ракушки были и заполнены своим живым владельцем, что вызывало в ней омерзение, – живая фауна океана была очень уж непривычна жительнице равнин. Ландыш растянулась на песке. Серебристо-голубой, обтягивающий её купальник светился как остекленевшая вода, как зыбкий кокон, оставленный океанической субстанцией на её теле. Она полностью просвечивала сквозь него и была лилейно – стройна, тоненькая в талии, округла в бёдрах, идеальна по форме маленькой груди. Ива невольно любовалась своей новой подругой, нисколько не испытывая того, что именуется завистью. Она села рядом, играя с оранжевыми камушками, найденными в песке. Они имели перламутровый отблеск, и девушка перекладывала их с одной ладошки на другую, радуясь своей пустяковой находке.

– Кажется, это сердолик, – пояснила Ландыш.

Иве совсем не важно было знать название камушка, но она хотела один подарить Фиолету, а другой оставить себе на память о сегодняшней прогулке.

Вскоре он появился и шёл по мелководью, тяжело дыша, покрытый блеском морских капель, не особенно высокий, но стройный, необыкновенный. Он повалился на песок рядом с Ландыш. За всё время он так и не произнёс ни слова.

– Не устал? – спросила Ландыш, – ты же мог выбиться из сил. Не стоит тебе так далеко заплывать.

– Тот, кого приговорили небеса, и кто уже навсегда принадлежит земле, не может погибнуть в воде, – ответил он.

– Ты фаталист? – спросила Ландыш.

– Нет.

– Весьма странно ты выражаешься, – Ландыш засыпала его песком. Ива протянула ему оранжевый камушек. Он взял и постучал им о точно такой же камушек в ладошке Ивы.

– Сделай себе оберег из него, – посоветовала Ива. – И у меня такой же будет.

– Меня уже не спасут никакие обереги, – сказал Фиолет.

– От чего не спасут? – спросила Ландыш, – чего ты боишься?

– Я ничего не боюсь. Я своё отбоялся.

– Все люди чего-то боятся, пока они живые, – не согласилась Ландыш. Он промолчал. Стал одеваться. Положил камушек в кармашек на майке, где хранил свою связь с остальными.

– Скучно тут, – сказала Ива. – Синяя пустота, бесконечность, подавляющая зрение, и однообразный шелест совершенно одинаковых волн. – Я люблю плавать в реке.

– А я вижу какие-то белые сверкающие здания в синеве! – вскричала Ландыш, – вон там, где берег делает изгиб!

– Это миражи, – спокойно ответил Фиолет, – там ничего нет. И никогда не было.

– Надо же! А как похоже на город, стоящий на побережье. – Ландыш разочарованно нахмурилась. – Я думала, что миражи бывают только в пустынях. Я не видела сама, но читала об этом.

– Миражи могут быть где угодно, – вяло отозвался Фиолет. – Миражи несуществующих городов, давно исчезнувших миров и даже умерших людей.

– Любопытно было бы увидеть призрак того, кого давно нет, – сказала Ландыш. – Я бы расспросила о том, что такое смерть.

– Смерть нельзя объяснить словами трёхмерных людей, поскольку она не является тем пространством, которое они населяют и которое в силах постичь.

– Ты давно стал философом-пессимистом, Фиолет? Я тебя не узнаю. Что с тобою? Ты даже не улыбаешься. Я заскучала с тобою. Я хочу к своему Радославу. Он обещал мне кое-что поинтереснее, чем твоя хандра. Если тебе грустно, не надо было сюда лететь. Так бы и сказал. Мы бы с Ивой отправились на прогулку по нашим окрестностям. Это было бы намного интереснее. Поскольку ты не мешал бы нам вести наши женские разговоры.

– А я вам и не мешаю, – сказал Фиолет.

Неужели, думала Ива, на него так подействовало появление Капы, помешавшего им в ту последнюю встречу? Фиолет не смог сказать ей того, что хотел, не посмел пригласить её в их прежний дом, где они и жили вдвоём не так уж и давно. Почему она знала о том, что некогда они жили вместе? Об этом ни он, ни она не сказали ни одного слова.

Если бы Кук узнал о неудаче своего воздействия на Иву, он был бы поражён. Он не поверил бы, что такое возможно. Но Кук об этом узнать не мог. И как ни странно, никакого потрясения сама Ива от пробуждения своей памяти не испытала. Она словно бы спала, а потом проснулась. И покорно приняла их разлуку. Раз она случилась, то была неизбежной. Но очнувшаяся память касалась только её жизни и любви с Фиолетом. О базе землян и о своём времени, проведённом там, пока шло её исцеление, Ива так и не вспомнила.

Она считывала даже его не озвученные мысли. Он хотел в ту ночь объяснить ей нечто очень важное, но Капа помешал. Она не должна была слушаться Капу. Кто он ей? Она должна была идти туда, куда и хотел увести её Фиолет. И вот он обиделся, не хочет с нею разговаривать. Так она думала.

Ива протянула руку к руке Фиолета. Его рука была прохладная. Она сжала его ладонь, а он так и остался безучастным.

– Интересно, а кто живёт или жил в том миражном городе? – спросила Ива. – Я таких странных городов никогда и нигде не видела. Города Создателя совсем другие. Они какие-то серые, однообразные. Слишком правильные, слишком продуманные. А этот сияет как радужный кристалл. Давайте, сядем в вашу небесную машину и подлетим к нему! Посмотрим вблизи, как он устроен.

– Это невозможно. Он просто исчезнет, – сказал Фиолет, щурясь на солнце. Он всматривался в даль океана, хотя там ничего и не было. На город-мираж он даже не взглянул.

– Любопытно было бы взглянуть, как он исчезнет, если мы подлетим совсем близко, – согласилась Ландыш с Ивой. – Ещё любопытнее то, что город – мираж очень похож на земные прибрежные города. Как такое тут возможно?

– Если тебе любопытно, так включи себе голографический монитор в звездолёте Кука с изображением любого земного города, а потом выключи его. Получишь все желаемые удовольствия.

– Тут же нет поблизости нашего голографического монитора, – не согласилась Ландыш. – Тогда чья это проекция?

– Дух планеты развлекается, – ответил Фиолет. – Она – шутница.

– Дух – он. А ты говоришь – она.

– Местный дух женского рода, – ответил Фиолет.

– Ты-то откуда знаешь? – Ландыш похлопала его по той части, до которой смогла дотянуться. А поскольку Фиолет сидел на песке, похлопывание пришлось чуть пониже его поясницы. – Шалун! Всё тебе женщины мерещатся. Даже там, к чему понятие женщины не применимо. Если над тобою одержал победу дух похоти, как случилось тут с Куком или с Радославом, женись на местной девушке. Неизвестно, сколько ещё будем тут загорать.

– Хочешь сказать, что твой муж не любит тебя? А Кук не любит Вику?

– Разве поймёшь, где вы, мужики, проводите разграничительную линию между своей похотью к женщине и любовью к ней.

– Тонкая и развитая женщина такую линию всегда может провести сама.

– Ты сегодня зануда! – сказала Ландыш. – Ты с Куком случайно не повздорил? Он мастер портить настроение.

– Кажется, это твой муж мастер по этой части, – сказал Фиолет. – Он меня на дух не выносит.

– И что? Тебе это важно? Его любовь? Ты разве женщина, чтобы жаждать восхищения всех без разбору? Бывает, что люди не сочетаются по тем или иным параметрам и характеристикам. Они вызывают друг у друга нечто вроде аллергии. Он же дома остался. А рядом мы, я и Ива, на редкость красивые и сияющие всевозможными талантами особы. Так что радуйся и сияй нам в ответ.

– Я и сияю, – наконец засмеялся Фиолет. Он изобразил зверскую гримасу, похожую на оскал хищника.

– Кто тут третий лишний? – спросила Ландыш, – скажи откровенно. Я?

– Нет, – ответил он. – Лишних нет. Но так бывает, – пустые дни. Голова без мыслей, сердце без радости. Душа без любви.

– Нет, у меня так никогда не бывает.

– Тогда ты счастливая по-настоящему. – Фиолет продолжал вести себя так, будто Ивы рядом не было. И что самое ужасное, он не притворялся, он не играл в некую обиду. У него и обиды, похоже, никакой не было. Он вёл себя так, как будто её не знает и не знал никогда. А то, что Ландыш взяла с собою некую подругу, ему безразлично.

– Так значит, в ту ночь тебя не было в лесу? Это было одно из моих видений? – тихо спросила она у Фиолета.

– Какие видения? – встрепенулась Ландыш, – ты о чём, Ива? Я помню, ты обещала рассказать мне о своих загадочных видениях.

– Ты меня забыл по-настоящему? – опять спросила Ива у Фиолета, не обращая внимания на Ландыш.

– Я ничего не забыл, – ответил он.

– Тогда разлюбил? – спросила она.

– Нет. Не разлюбил, – ответил он.

Ландыш таращила на них свои абсолютно детские и бесхитростные глазищи. – Это уже интересно. Да вы, оказывается, великие притворщики!

– Нет, – серьёзно ответил ей Фиолет, – мы страдальцы. И ты, маленькая девочка, хотя ты замужняя и стала матерью, никогда не сможешь понять того, что пережила Ива, и пережил я. Для тебя наши чувства как для внешнего случайного зрителя – театр забав и развлечений, а для нас с Ивой – трагедия, исправить которую мы уже не в силах. Никто не в силах.

– Почему так? – Ландыш искренне его не понимала. – Может быть, раз уж вы тут вместе, попробуйте всё начать сызнова…

– Не получится. Наш выход уже сыгран. Придётся ждать нового запуска игры. Ива не до конца это понимает, а я уже понял всё.

– А я ничего не понимаю, – сердилась Ландыш, как будто и впрямь была маленькой девочкой. – Ива, чего он бормочет? Может, ты мне пояснишь? Неужели для вас Кук сама всемогущая судьба, которая сильнее богов? Кук вздумал отнять у Ивы память, но она всё помнит! А ты и не забывал ничего. Так что пользуйтесь моментом. Ты ведь, Фиолет, мог бы и остаться тут навсегда. Чем тут плохо? Чем лучше твоя дикая Паралея?

– Паралея не дикая. Там вполне развитая цивилизация. Там очень красиво, и живут красивые люди. Особенно женщины там красивы… – Фиолет лёг на живот, положив подбородок на свои руки. Закрыл глаза, и казалось, окаменел.

– И тут красиво, и тут живут красивые люди. Особенно женщины тут красивы, – Ландыш сердито бросала на спину Фиолету одну горсть песка за другой, будто хотела его похоронить заживо.

– Не хорони того, кого уже давно похоронили, – сказал он вдруг.

– Ага! Хочешь сказать, что умер при жизни от утраты той, которая сидит себе рядом с тобою и едва не плачет от твоего бесчувствия! – Ландыш и волосы Фиолета засыпала песком. Это было уже откровенное хулиганство, но он и тут остался безучастным.

– Не надо, Ландыш, – взмолилась Ива, не в силах выносить её издевательств над своим любимым Фиолетом. Его поведение не было для неё понятным, но оно могло иметь объяснение в том, что он принял условия своего всемогущего командира, – навсегда отречься от девушки, остаться с которой в чужом мире невозможно.

Фиолет перевернулся на спину и смотрел на остывающее небо. Солнышко уходило на его вечернюю половину. Он ничего там не видел, кроме бледнеющей пустой синевы, вот что прочла Ива в его густо-фиолетовых, вопрошающе-застывших глазах. Никакого ответа на его мучительный вопрос оттуда спущено ему не было. Она также подняла глаза к небу. И ничего там не увидела, кроме бледнеющей пустой синевы. Никакого ответа на её мучительный вопрос оттуда спущено ей не было.

Ландыш нагнулась над лицом Фиолета и с любопытством заглянула ему в глаза. Он даже не пошевелился. Тогда она сказала, – Твой взгляд похож на взгляд умирающего. Очнись, пожалуйста. А то мне страшно по-настоящему.

class="book">Повторная встреча с Капой, принятая Ландыш за первую В одну из своих привычных прогулок по столице Ландыш на старой узкой улице встретила как-то необычного человека. Она умышленно выбирала старинные улочки, поскольку они особенно будили её фантазию. Она представляла, какой была жизнь тут давным-давно, какие люди населяют теперь эти вычурные дома, определить стиль которых она не умела. Они были похожи на праздничные, но каменно очерствевшие торты, покрытые трещинками и с налётом сухой плесени на некоторых элементах декора. На таких улицах всегда было мало прохожих, что ей нравилось, но не было ни единого дерева или цветника, что ей не нравилось. Зной беспрепятственно стекал с яркого неба, смотреть в которое было невозможно. Она щурила свои глаза, выискивая хоть одну из так называемых столовых, чтобы там посидеть в тени. Можно было и поесть чего-нибудь. Вокруг же располагались только жилые трёхэтажные дома, особняки с ажурной каменной лепниной, украшающей окна и двери, и иные помпезные здания явно не простонародного назначения.

Тут никто не носил очков, а о солнцезащитных линзах Ландыш не подумала. Прищурившись слишком плотно, она не заметила идущего навстречу человека и столкнулась с ним. В первую минуту её удивило то, как он высок ростом. Точно так же как Кук или её муж. Подняв на него глаза, она встретила удивлённый взгляд тёмных глаз под слегка сросшимися и весьма тонко очерченными бровями. Ровный крупный нос и неширокие, несколько длинные губы довершали его облик явно не простого человека. О том, что он непрост, говорила не столько его одежда, – она-то как раз ни о чём Ландыш и не говорила, поскольку ей не была интересна здешняя мужская мода, – сколько чувство почти каменно-застывшего, а следовательно, привычного и усвоенного превосходства над всеми, кто бы тут ни находился. Он показался ей знакомым, но где и когда она могла его видеть? Память даже не пошевелилась на её запрос.

– Добрый день! – произнесла она глупую фразу, поскольку мужчина и не подумал ей ответить. Он оглядел её нарядное платье с явным пониманием того, насколько оно ценное. Платье было то самое, расшитое золотыми одуванчиками. Ландыш, обладая немалым количеством платьем, перед выходом так сказать в люди, всегда терялась перед тем, какое будет не только для неё удобным, а и не слишком замечаемым окружающими. Ей вовсе не нравилось привлекать к себе внимания. Увлекаясь внешней своей обёрткой, она не всегда соображала, что не всякую она может надеть для выхода в столичную толпу. Соображение приходило потом. Так что большая часть расшитых женских соблазнов без применения валялась на её втором этаже повсюду. Для выхода же она использовала одни и те же три-четыре платья. Они словно бы стали её второй кожей, не мешали, не стесняли, не особенно привлекали к себе посторонние взгляды. А это было важно в тесном общественном транспорте на скоростных дорогах, которыми приходилось пользоваться. Невозможно было постоянно сидеть у себя дома или в саду, как и гулять по надоевшим лесным окрестностям одной. Конечно, имелась усадьба Кука на другом континенте, там жила её дочь, подруга Вика, заменившая Виталине, по сути-то, родную мать, поскольку сама мамаша с каждым днём всё больше и больше отдалялась от своего ребёнка. Ландыш даже не понимала того, что тут была даже не временная замена, а явное её оттеснение от родной дочери. Девочка называла Вику мамой, а чтобы их не путать, иногда добавляла «мама Викуся». С мамой Викусей она вела себя как с родной матерью, то есть любила, капризничала, скучала без неё, как и ведут себя дети с родными людьми, а к Ландыш она относилась как к знакомой тёте, зачем-то называющей себя её мамой. Она любила Кука, Алёшку, и была спокойно-безразлична к настоящим отцу и матери. Печалилась ли по сему поводу сама мамочка? Нет. Ландыш так и не смогла ощутить в себе полное раскрытие материнского инстинкта, вначале с радостью свалив на «маму Викусю» все хлопоты по уходу за ребёнком, потом к этому привыкла, заодно отвыкнув и от собственно-материнских чувств. Её никто за это не осуждал, что снимало проблему самобичевания. Радослав как был так и остался погружённым в свою непонятную и закрытую от всех думу, лишь изредка из неё выныривая для любви с женою. «Мама Викуся» реализовала свой изобильный и не растраченный полностью материнский потенциал, украшала им своё затворничество, поскольку условный муж Кук не часто радовал её ласками. Алёшка подрос и был уже не тем, кто позволял выплёскивать на себя всякие «сю-сю» и прочие слюнявые нежности и поцелуи. Он гораздо больше времени проводил с ребятами из команды на звездолёте и в путешествиях по отдалённым районам планеты, где его, нельзя сказать что с радостью, но по приказу Кука обучали будущей миссии космического десантника. Так что не будь рядом Виталины, Вика бы взвыла от тоски. И в то же время она не очень-то и жаждала частого присутствия Ландыш в усадьбе Кука, продолжая втайне ревновать хронически-блудного мужа к юной и внезапно расцветшей женщине.

– Ты заблудилась? – спросил у Ландыш мужчина голосом, имеющим в себе помимо несомненной мужественной силы нечто знакомое в оттенках его звучания. Она всмотрелась в него, но не узнала. Да и не могла. Он не был тем, кого она видела хотя бы раз.

– Да нет, – ответила она.

– Да или нет? – удивился он её ответу.

– Я гуляю, – пояснила она и, будучи девушкой не зависимой от местных условностей, спросила, – а ты тоже тут гуляешь? Тут красиво. Я люблю рассматривать дома.

– Не советую тебе так поступать, – сказал ей незнакомец. – Этот район не предназначен для прогулок простых людей.

– С чего решил, что я простая? Может, я как раз очень сложная, – ответила Ландыш, не поняв, с чего бы ей тут и не прогуляться?

– Сложная? В каком смысле? Ты кто? Ты магиня?

– Магиня? – поразилась Ландыш, но и почувствовала себя польщённой. – Пока ещё нет. Но обязательно буду. – Отлично понимая, что он вкладывает в понятие «магиня» не тот смысл, что она, Ландыш решила немного себя развлечь случайной беседой. Он же понял её буквально, что она будущая магиня.

– Где ты обучаешься? Где служишь? – спросил он, став строгим. – Почему вступаешь в разговоры с посторонними мужчинами? И почему ты надела такое укороченное платье? У тебя же ноги из-под подола видны как у простой девушки! Это нарушение. Разве ты не знаешь о том, что тут живёт сама магиня Сирень? Если она тебя увидит в таком виде, ты понесёшь порицание и наказание.

– Магиня Сирень? – воскликнула Ландыш, – покажи мне её дом. – Видя, что он вот-вот убежит прочь, она решила не вводить его в заблуждение. – Я сказала неправду. Я не магиня, а простая девушка. Я же говорю, что я тут гуляю.

Мужчина, заметно успокоившись, пошёл рядом с нею, – Нехорошо обманывать того, кто является магом в Храме Ночной Звезды, – сказал он уже не таким строгим и повелительным голосом. Поняв, что сильно ему понравилась, а иначе бы он так и убежал, она назвала себя, – Я Ландыш. А тебя как зовут?

– Кипарис, – ответил он, растерявшись от её странного поведения и не отрывая от неё заинтересованного взгляда. – Ты очень странная девушка, – сказал он, – я решил бы, что ты немного не в своём уме, но по твоим глазам я вижу, что это не так. Ты очень умна. И всё же… Лично я во второй раз в жизни встречаю такую девушку. Ты не похожа на окружающих. Очень красивая, очень смелая и очень необычная. Будь иначе, я и слова бы тебе не сказал.

– Почему? Маги ставят себя настолько высоко, что плюют на всех сверху вниз? – Ландыш не понравилась его спесивая речь.

– Плюют? – удивился он искренне, – откуда плюют? И зачем им плеваться на людей? Что за бред ты говоришь! Маги самые уважаемые люди, их все обязаны любить. Как можно любить того, кто будет на всех плеваться. Ты сама-то подумай!

Ландыш засмеялась. Буквальное понимание им сказанной ею шутливой фразы, было не от его глупости. Просто тут никто так не говорил. Не применял таких речевых оборотов. – Как можно обязать хоть кого любить себя? – спросила она.

– Обязать нельзя, но заслужить уважение и любовь – необходимость для всякого мага. Честность, великодушие, избежание обмана даже в мелочах, поддержка в нужде и трудностях, чистая правильная речь без ругани, без крика, без запугивания, но с убеждённостью в своей правоте, вот неполный перечень необходимых качеств даже не для мага, а и его помощников. Я и сам недавно был в помощниках. А теперь я – маг.

– Может быть, тебе нельзя разговаривать с женщинами на улице? Так я, пожалуй, уйду.

– Почему нельзя? – удивился он, – маг может разговаривать даже с крайне опущенными бродягами без урона для своей репутации. Конечно, люди между собою сильно различаются, но маги не делят людей на сорта в зависимости от их качеств. Богаты они, бедны ли, умные или глупые. Белые или златолицые. Не скрою, прежде я и сам любил роскошь и любил женщин, но … У меня на этой улице в одном из домов есть собственный этаж, и я сильно им гордился, а теперь я редко тут бываю. И он уже не является тем, чем стоит гордиться. – Он остановился и спросил, – Почему я заговорил с тобою, незнакомой девушкой, об этом? Я знаю почему. Потому, что ты ни на кого не похожа. Исключая только одну женщину…

– Что же произошло, что ты разделил свою жизнь на «прежде» и на то, что теперь? И на кого я похожа? На твою возлюбленную?

– Нет. Она никогда не была моей, как ты её назвала, возлюбленной, – он покачал головой. – И у меня такое чувство, что я где-то тебя уже видел.

– И у меня такое же чувство. Но видимо, встреча наша была настолько давно и настолько случайной, что и память о ней стёрлась за ненадобностью.

– Наверное, ты права.

– Уж очень мне хочется пить, – сказала Ландыш. – Может, мы зайдём в какое-нибудь съестное заведение, где и перекусим?

– Далеко идти, – ответил он, – но я могу напоить тебя чаем у себя. Моё жильё совсем рядом.

Поразмыслив, Ландыш решила, что верхом глупости и неосмотрительности идти в гости к первому встречному мужчине, да ещё в чужом мире.

– Я знаю, о чём ты думаешь, – сказал он, – но я не тот, кого тебе следует опасаться. – И он вздохнул. – Впрочем, как знаешь. Пошли в ближайшую столовую. Я тоже голоден, а дома у меня, кроме чая, есть нечего. Готовить некому, ухаживать за мною тоже. – И тот, кто был Кипарисом, опять вздохнул. – По здравому рассуждению ты права, что не доверяешь мне. Не потому, что я обязательно коварный и неуравновешенный тип с разнузданными инстинктами. А потому, что ты проницательна, и нечто уловила во мне, что не могло ни оставить следа на моей душе. Прежде я был именно таким, – неуравновешенным и невоздержанным. Не всегда, конечно. Но мог выкинуть такое, что и сам был себе не рад. Будь я подлинно-очищенным магом, ты бы и на расстоянии это понимала. Вот таким был мой отец и учитель Вяз. От его лица шло свечение, от его речей проходила боль у того, к кому он обращался. Он читал чужие мысли, он мог менять намерение человека без насилия, если это намерение вело к худому. Он для меня – недостижимый образец. Но я буду таким. Я так решил.

– Кто дал тебе имя в честь дерева, которое тут не произрастает? – спросила Ландыш.

– Отец, – ответил он.

– Тот самый Вяз?

– Нет. Вяз был отцом, принявшим меня на кормление и воспитание. А родной отец живёт на другом континенте.

– Он другого цвета? Златолицый? Бронзоволицый? – удивилась Ландыш.

– Нет. Он белолицый. Но живёт среди бронзоволицых.

– Как же его зовут, – Ландыш замерла, веря в невозможное, о чём вдруг подумала, сопоставив его облик и странно-знакомо звучащий тембр его голоса, низкого и весьма характерного, только с одним человеком, который и жил на континенте бронзоволицых.

– Тебе-то зачем? Зовут его Золототысячник.

– Любопытное имя. А он не лысый случайно? Очень высокого роста и с рыжеватой бородой?

Кипарис остановился, – Ты разве его знаешь?

– Кажется, знаю. Но возможно тут таких Золототысячников множество. Мало ли на свете лысых мужчин. И все они по странной случайности живут на континенте бронзоволицых.

– Нет ни одного такого, как он. Не потому, что у него гладкий череп, а потому, что он необычен. Его глаза сияют как «Око Создателя». Зелёным светом. А у него целых два таких ока.

– Зелёных? – но поскольку у Ландыш не было уверенности, что Кук мог иметь и ещё одно имя – Золототысячник, она плавно отъехала в сторону от такого вот разговора. – У меня такое чувство, что я о тебе уже слышала. Вот скажи, у тебя самого нет ещё одного имени?

– Есть. Меня все Капой зовут.

– Ну конечно! – вскричала Ландыш, – так и есть! Мне Ива о тебе рассказывала.

– Ну, конечно! – вскричал Кипарис в ответ, – я так и понял, что ты что-то обо мне знаешь! Иначе ты не гуляла бы тут и не выслеживала меня.

Это было смешно, поскольку не было правдой. Ландыш растерялась, – К чему бы мне тебя выслеживать? Я и не думала о тебе никогда.

– А я думал об Иве каждый день. Куда она пропала? Может, подумал я, ты и принесла мне весточку о ней. Может, её опять утащил к себе небесный бродяга Фиолет?

– Так ты и Фиолета знаешь?!

– Не буду отпираться. Знаю. Но не стану говорить, что знаю хорошо.

Глава девятая. «Прогулка, не обещающая продолжения. Но оно случилось…».

Пока они говорили, то вышли в многолюдный центр, где было много разнообразных столовых на любой выбор и цену. Войдя в одну их них, не очень дорогую, но и не такую, где могли толпиться бродяги и шумные рабочие заодно с молчаливыми златолицыми, а как правило в дешёвых столовых было, что называется «яблоку негде упасть», они устроились за столиком на две персоны. Помещение оказалось прохладным и почти пустым.

– Хорошо-то как! – искренне обрадовалась Ландыш, жадно поглощая бесплатную воду, стоящую на каждом столике в стеклянном сосуде. Ели молча, при этом Кипарис старался не смотреть на Ландыш, сосредоточенно поглощая тушёные овощи. От рыбы и мяса он отказался. И чем больше Ландыш исподтишка изучала его вблизи, тем больше уверялась в том, что человек перед нею и Кук – не чужие друг другу. Удивляться было нечему. Кук прожил тут довольно долго.

– Скучно здесь жить, – сказала Ландыш. – Природа, города, живущие в них люди и их работа, но и всё. Торговые дома, конечно, тоже неплохие. Но где общественные мероприятия, праздники, места, где собраны древние диковинки, а также места для проявления человеческого творчества? – тут Ландыш задумалась, поскольку ничего подобного театрам, спортивным народным стадионам или прочим традиционным искусствам тут не наблюдалось. И слов подходящих не находилось. – Где всё то, что и составляет каркас социума?

– У нас есть Храмы утренних и ночных звёзд. Есть Храмы, посвящённые сияющему Солнышку. Есть традиции предков и праздники встречи разных времён года. Есть и управляющие структуры, есть структуры охраны, слежения за порядком и за исполнением наказания. Есть, наконец, КСОР – Координационный Совет Объединённых Религий континента. Есть торговля, народное и профессиональное образование, а также закрытое образование для особых групп населения, есть даже немногочисленные люди, обученные для управления водными машинами, способными преодолевать страшный океан. Хотя и с большим риском погибнуть при этом. Океан страшен и непредсказуем. Мало тебе? А так, люди же целые дни работают, растят детей, строят дороги, возделывают поля и сады. Почему же ты говоришь, что нет каркаса? Всё это у нас есть. Лично ты где работаешь или учишься?

– Всё-то тебе расскажи! Не стану я тебе ничего объяснять. Мне замуж за тебя не выходить.

– А мне и нельзя брать жену.

– А иначе, взял бы меня женой?

– Взял бы, если бы меня такая девушка полюбила. Но меня и полюбить-то нельзя нормальной девушке. Если только такая найдётся, кому такое вот несчастье дороже собственного и благоустроенного будущего. – И он вздыхал, ну точно как Кук, да ещё столь характерно мотал головой при этом, как тот же Кук, когда о чём-то переживал и будто бы стремился сбросить с себя тягостные раздумья. Что наводило на мысль о том, что многие привычки в поведении человека являются врождёнными и переданными по наследству бессознательными автоматизмами.

Кипарис предложил ей вдруг поехать с ним в его Храм Ночной Звезды. Для магов существует своя скоростная дорога, так что ехать в общественной машине не придётся. Действительно, на континенте существовало четыре разновидности скоростных дорог. Они подобно разноцветным лентам иногда пересекали друг друга, а чаще шли параллельно одна другой. По дороге серого цвета ездили все обычные граждане, то есть большинство, так что и дороги эти были самые широкие, но и самые медлительные. Вторая дорога бледно-сиреневого цвета соединяла между собою «Города Создателя», а соединялась с серой дорогой в узлах пересадок. На такую дорогу уже нельзя было попасть без наличия металлического круглого жетона, открывающего доступ жителям «Городов Создателя» к необходимому им транспорту. По дорогам ярко-синего цвета, возносящимся над двумя прочими более высоко, благодаря более высоким опорам, ездили люди из управляющих структур, маги, разного рода администраторы и бюрократы. По третьей белой и самой узкой только те, кто были на самом непроницаемом ни для чьего глаза верху, как бы некие заоблачные жители. И сама дорога была на самых высоких опорах, она была над всеми прочими. Незаметное и неявное размежевание людей по социальному статусу становилось очевидным на тех дорогах, которыми они пользовались. Станции подзарядок для транспорта находились в тех местах, где дороги держали массивные опоры, уходящие в землю. Где-то в недрах планеты и скрывалась тайна, приводящая в движение всю «цивилизацию ленточных дорог», как обзывал её Радослав, без которых и сами их Города не имели смысла. Дороги вовсе не обладали надёжной безопасностью. Иногда они обрушались, порой на головы горожан и тех селян, что ещё копошились где-то внизу в своих маленьких селениях, если им не повезло с местом расположения. Неизвестно, с кого в таких случаях был спрос, но в скором времени обрушившийся участок восстанавливался, и вся нарушенная механика приходила в прежний внешне завораживающий и безупречно слаженный вид. Зная о таких вот случающихся и трагических по своим последствиям неполадках, Радослав не любил пользоваться серыми дорогами, а к другим у него доступа не было, и не пользовался, в общем-то. А Ландыш пользовалась, как ни отговаривал он её от вылазок в гущу чужого мира. Он ругался, а мирился, понимая, что не навяжешь затворничества юной активной женщине. С нею всегда была её связь, хотя её наличие вовсе не являлось гарантией безопасности. Вне дорог, как ни странно, различия между людьми визуально не наблюдалось. Даже бродяги были сыты, а худы и упитаны в той же пропорции, что и все прочие, прилично одеты, пользовались бесплатным транспортом и где-то обитали, явно не под худой крышей и не в развалинах. Поскольку никаких развалин в стране не было. Если они возникали в силу тех или иных, всегда трагических причин, как пожары или обрушения дорог со своих опор, то быстро убирались, а все простенькие домики и витиеватые здания были на диво ровненькие и чистенькие, если при взгляде на них из окна, пролетающего над ними скоростного транспорта.

– Как же тут хорошо! – и Ландыш произнесла почти шёпотом присказку мужа, – «Хорошо наше черепаховое небо, хорошо золотое солнышко, месяц и серебряные звёзды, да есть у нас беда. Есть у нас злые дядьки молоточки».

– Что ты шепчешь? – маг впился в её губы инквизиторским взглядом красивых глаз. – Я не разобрал ни слова. Кому ты молишься?

– Кто катается на той белой дороге? – спросила Ландыш. Зная ответ, она хотела услышать его интерпретацию.

– Довелось мне раз по ней прокатиться, – Кипарис замер, взгляд его застыл, – не хотел бы я такого повтора, – довершил он фразу и ушёл в себя. Ландыш решила не торопить его, уверенная, что он сам даст ей пояснения.

– По ней ездят люди из Координационного Совета Объединённых религий континента, но и не только. Есть и другие, о существовании которых не принято говорить не в силу запрета, поскольку его и нет, и из-за бесполезности подобной темы. Всё равно никто ничего не знает, а впустую создавать звуковые колебания утомительно. Белые дороги самые стремительные, но я не назвал бы своё собственное путешествие по ней увлекательным и радостным. Скорее, оно было ужасным. – Он опять замолчал. Но как успела изучить его Ландыш, он не был из тех, от кого произнесения каждого очередного слова надо ожидать часами.

– Поскольку дело прошлое, то я тебе скажу. Меня возили по белой дороге на собственную казнь.

– То есть!? – Ландыш даже зарумянилась от сильного любопытства. Путешествие обещало быть увлекательным. – Как же ты спасся?

– Не могу тебе того рассказать. Тайна касается не меня одного. Но я оправдан полностью. Иначе я не стал бы магом Храма Ночной Звезды. Тот, кто похитил «Око Создателя», был обнаружен. Но кары он не понёс по причине такого свойства, о которой приличные люди не говорят в приличном обществе.

– А ты мне скажи. Я согласна быть и не очень приличной. Да и как можно похитить с неба созвездие? – Ландыш решила, что он не то, чтобы тёмный дикарь, оперирующий такими вот закодированными смысловыми понятиями, а служитель культа, использующий свои метафоры и особые образы для выражения мыслей.

– Не созвездие, разумеется. Его изображение из драгоценных кристаллов. Маги Ночной Звезды прикрепляют это изображение на свою одежду во время проведения священных ритуалов встречи с предками. Происхождение самих сияющих камней для простых людей – большая тайна. – Опять тайна! И только Ландыш раскрыла рот, он её опередил. – Для тебя же я думаю, никакой тайны в том нет. Почему ты не удивляешься, что я рассказываю тебе о том, что знает всякий ребёнок? А ты разеваешь рот, как будто слышишь о том впервые? Потому что я знаю, кто ты. Ты такая же небесная скиталица, как и Фиолет. Вот что я понял. Я наблюдательный.

– Дело в том, – сказала Ландыш, – что я воспитывалась в атмосфере вне религиозных догм и воззрений. Моя мать считает все религиозные книги сборниками сказок, ритуалы – инерционной раскачкой древнего коллективного бессознательного, но которую уже чисто-осознанно в своих целях используют власть предержащие. Те, которые в своём интеллектуальном развитии несколько забежали вперёд, но в нравственном отношении такие же дикари. Мне вовсе не хочется тебя обманывать, поскольку ты со мною честен. Да я и не умею никого обманывать.

– Я понял по твоему взгляду, что ты чистый человек. Но, ты же молилась своему Создателю? Я слышал твою молитву. Расскажи мне о нём. Я всё пойму, как надо, и не стану осуждать тебя за чужеземную веру, – сказал Кипарис. Машина, на которой они ехали, ни разу не сделала остановки ни у одного пригорода. Да и не было внутри салона никого, кроме Кипариса и Ландыш. Водитель был безмолвен и производил впечатление робота больше, чем человека.

– Я не знаю, кто наш Создатель. И поскольку теорий, частных мнений и научных гипотез множество, это и говорит о полном незнании того, кто он, Создатель Вселенной. – Ландыш говорила искренне. Она действительно ничего о том не знала и не верила тем, кто утверждал обратное. Поскольку такие «утверждальщики» всегда противоречили друг другу и друг друга отрицали. Кто же был прав? А никто.

– Но ведь есть традиция, идущая от изначальных предков. Они же знали своих родителей в лицо. И пусть со временем истина искривилась, выцвела до плохой различимости деталей, основа же осталась. Мы пришельцы тут. Наша Прародина далеко отсюда. Там, откуда и светит «Око Создателя». Но мы отчего-то и когда-то были захвачены тут планетарным духом. Кто мы для него? Возможно, одухотворённый материл уже для его собственного развития? Для необходимого воплощения в текучие и всегда временные формы? К чему? Радостное утреннее пробуждение к жизни, дневная солнечная вера, что окружающее вечно и прекрасно, вечернее разочарование и усталость, понимание, что до совершенства далеко, и неизбежное засыпание в неоглядную ночь? Томительные, хаотические сны, и опять пробуждение. Понять рациональным рассудком невозможно, вера же расплывчата и всегда имеет привкус детской наивности. Даже если она рядится во взрослые одежды с плеча исчезнувших предков, изображая таинственную мудрость. Но тайны – ритуальная игра, а мудрости не знает никто.

– Неплохо маги устроились, – сказала Ландыш, пропустив его богословскую заумь через сито безразличия к подобным темам. – Я бы тоже не отказалась от поездок в таком транспорте. Без толчеи и чужеродных запахов. Будь у меня возможность этак путешествовать, весь континент был бы мною давно изучен. А так, я нигде и не бываю, кроме столичного града – Древа Мира. Он огромен, что правда, то правда, и всё же он мне уже поднадоел.

– Мне кажется, – отозвался Кипарис, – у тебя есть возможность для путешествий и получше, чем скоростные дороги не то, что третьего, а и четвёртого уровня.

Поскольку он явственно очертил некую зону закрытости вокруг себя, дав понять, что уважает и её собственные тайны, не претендуя влезать туда без приглашения, то говорить стало как бы и не о чем. Они надолго замолчали. Непосредственность и простота вдруг оставили Ландыш. Ей стало несколько тревожно от того, что она потащилась куда-то с незнакомым, в сущности, мужиком, да ещё в противоположную сторону от собственного дома, в неизвестный пригород, неизвестно для чего. Посмотреть на Храмы континента, – всегда имелась такая возможность, но вот желания такого никогда не возникало.

– Что означает ритуал встречи с предками? В каком смысле происходит встреча? В медитативном? В состоянии погружения в транс? Или во время принятия галлюциногенных веществ?

– Зачем тебе знать? – резко ответил Кипарис, ставший вдруг суровым магом, – твоих предков тут нет, следовательно, встречи с ними быть не может.

– Откуда ты знаешь, где мои предки? Разве все они не в одном месте?

– Не знаю. Я там никогда не был. Но полагаю, что какое-то разделение существует и после смерти. Не могут все миры смешиваться после смерти, если разъединены при жизни. Смешение всего аналогично разрушению всего. А мы верим в бессмертие душ.

Странные прозрения Ландыш
Ландыш смотрела на его профиль, поражаясь его чисто внешнему сходству с Куком. Это и был Кук! Только для чего-то придумавший себе грим местного мага, надевший тёмные линзы на свои светлые глаза, подкрасивший бороду в более тёмный цвет, закрывший лысину париком. Ландыш ужасно захотелось дёрнуть его за волосы, а поскольку они были с Кипарисом наедине, то она так и сделала. Водитель же был отделён от них прозрачной перегородкой.

– Ты что?! – изумился маг, вмиг утратив свою важную стать. Он схватил её за руки, – Мне же больно! Ты точно в своём уме? Не поспешил ли я, взяв тебя с собою? – Он дал знак водителю и тот притормозил на почти пустой дороге. Редкие машины, обгонявшие их или проносившиеся навстречу, казались Ландыш голограммой. Как и сама природа за пределами машины, кроме человека, схватившего её за руки. – Может, вернёмся? Тебе лучше идти туда, куда ты и хотела до нашей встречи. Мне такие бешеные попутчики не нужны.

– Я только хотела проверить, не парик ли у тебя на лысине, – честно призналась Ландыш. – Уж очень ты похож на одного человека.

– На Золототысячника? – уточнил он.

– Не знаю такого. У моего знакомого другое имя.

Кипарис долго тёр свою макушку, – Вот учудила! Я же молод и не страдаю заболеванием волос. Лысина – редкое уродство. Удивляюсь, как моя мать могла любить лысого мужчину, – сказал вдруг он. – С её слов он всегда был таков. Другим она его не знала.

– Твоя мать жива?

– Жива. Чего бы ей и не жить в такой-то роскоши и довольстве, при полном равнодушии ко всем, кто не она сама.

– То есть? Она плохая мать?

– Не бывает плохих матерей. Бывают несчастные судьбы у тех, кому не дано добрых матерей.

– Значит, плохие матери бывают? Если не дано добрых?

– Мать всегда самое доброе существо на свете по отношению к тому, кому она дала жизнь. Если это не так, то матери нет вообще, а есть только роженица, лишь по роковой ошибке свыше давшая душе телесную структуру, но не способная дать материнской любви. Какая она тогда мать?

– Значит, у тебя матери не было, а была только некая роженица, произведшая тебя на свет?

– Да, – ответил он.

– И отца тогда не было? Ведь насколько я поняла, тот Золототысячник тоже не дал тебе отцовской любви.

– Моим отцом был маг Вяз. Он дал мне необходимую для моего развития любовь и заботу. Старался, по крайней мере. А уж как у него получилось, всё зависит от точки зрения тех, среди кого я жил и живу.

– Ты достоин такого отца как Вяз? Ведь ты говорил, что лучшего мага, чем он, нет на целом континенте.

– Нет. Не достоин я такого отца, как был маг Вяз. Не уберёг я его. Слова доброго и сердечного ему не сказал при его жизни. Думал, что он будет вечен. А сам я вечно буду беспечен. Буду жить в его уютной тени без забот и хлопот. Одним лёгким днём да ночной забавой без всякой ответственности за ту, кому я также жизнь поломал. Без тяжёлых мыслей, без угнетающих дум о будущем.

– Почему тебя угнетают мысли о будущем? И кому ты поломал жизнь? – не отставала Ландыш. Кипарис смотрел на неё с задумчивостью в красивых карих глазах, чем-то похожих на глаза собаки овчарки. Только у них такой обманчиво-мудрый взгляд, не сулящий добра тому, кто по отношению к ним проявляет бесцеремонность. Так и вышло. В следующую минуту он схватил в охапку её распущенные волосы и пребольно дёрнул за них, как сделала и она сама только что с его волосами. Ландыш вскрикнула, на глазах выступили слёзы. Если это сдача, то справедливой она не была. Во-первых, она женщина, во-вторых, он маг – образец выдержки и достоинства с его слов, в третьих, она ехала к нему в гости, в четвёртых, по его же приглашению, а не самозвано.

– Выпусти меня из своей архаичной колымаги! – приказала она.

– Куда? Разве ты сумеешь добраться одна в столицу, когда вокруг сплошные леса? Да тут и пешеходной лестницы-спуска поблизости нет. Или ты будешь прыгать вниз головой? Ты должна знать, что ни одна машина никогда не остановится, увидев пешего бродягу там, где ему не место. Тебе придётся брести пешком много часов подряд, пока на первой же лестнице – спуске тебя не схватит охрана за нарушение установленного порядка и не посадит в дом ограничения для расследования, кто ты и как попала на закрытый объект. Что ты тогда расскажешь? Разве у тебя есть цифровой номер в придачу к твоему имени? Я думаю, что его нет. Ты бродяга, и ты будешь выдворена, как и положено бродяге, за пределы столицы. Если же ты сошлёшься на меня, я не стану подтверждать твои слова. – Вот уж этот маг-задира простаком не был! Заманил её, а теперь куда она уйдёт?

– Как же так? Ведь маги никогда не лгут. Сам же сказал, – оторопела Ландыш от его двуличия.

– А небесные странники всегда говорят правду?

– Не знаю, о каких странниках твоя речь.

– Ты же сама призналась в том, что ты и Фиолет из одного народа.

– Вовсе нет. Фиолет принадлежит к другой звёздной расе. Да чего ты и поймёшь в том, в чём я и сама не понимаю ничего. Я же совсем мало живу на свете. Я даже на Родине своих предков была совсем мало, ничего там не поняла, не успела увидеть. Я даже своего мужа понимаю через слово, когда он разговаривает со мною. От этого ему со мною скучно. Он любит меня только потому, что ему одиноко здесь. Он жил в три слишком раза дольше, чем я, он повидал другие миры, строил инопланетные города. Имел несколько жён до меня и родил много детей, уже выросших. А я?

– Как? – удивился пополам с огорчением Кипарис. – У тебя есть муж? Ты его любишь? Да ведь ты совсем девочка по виду!

– Я уже мать. У меня и дочка есть.

Кипарис обдумывал услышанное.

– Разве тебе не должно быть это безразлично? – спросила его Ландыш, не понимая его опечаленного вида. – Ты же маг. Ты давал обет безбрачия.

– Я не могу иметь семью. Но никто не вправе запрещать мне любить того, к кому меня влечёт. Это было бы бесчеловечно. Такого запрета нет ни для кого живущего, если он полноценный и здоровый.

– Ты таким вот образом хочешь сказать, что тебя ко мне влечёт? – засмеялась Ландыш, но тоже невесело.

– Хотел бы я увидеть того, кто смог бы остаться равнодушным к такой красавице, – ответил он. – А я очень одинок. Я подумал, что встреча с тобою – это ещё одна улыбка Создателя мне. Но, видимо, я исчерпал милосердие Создателя к себе.

– Ладно. Пусть водитель тебя довезёт до твоего Храма, а потом я уеду с ним назад, – вынужденно согласилась с его доводами Ландыш.

– Он никогда не повезёт тебя одну без меня, – ответил Кипарис, сохраняя полное спокойствие. – Ты же не магиня и не маг.

– Но ведь в том пригороде, где ты живёшь, есть же общественные дороги для простых людей?

– Есть, – ответил он. – Только ехать тебе обратно придётся долго. Хорошо если к вечеру успеешь в столицу. А ну как опоздаешь на свою дорожную линию? Тогда придётся тебе идти домой пешком или ночевать в столице.

– А есть там такие места для путников? – Ландыш впервые вдруг подумала о том, о чём прежде ей и мысли в голову не приходили.

– Есть, – ответил он, – Только гостевые дома для простого народа шумные и неопрятные. Постели деревянные и жёсткие, без постельного белья, да ещё и с кровососущими паразитами, живущими в стенах. Как уснёшь, если уснёшь, то они и присосутся к твоей нежной коже.

– Тьфу! – Ландыш разрумянилась от гнева на мага – хама. – Вовек тебе на достигнуть того образца, коим был твой отец Вяз, – сказала она. И попала в самую больную его точку. Весь его хулиганский задор угас. Он вздохнул и глубоко задумался. В профиль он опять стал похож на Кука, отчего тревога Ландыш угасла. Человек – местный двойник Кука не мог быть ей опасен ничем.

– Да, – согласился он, – ты права, прекрасная и умная девушка с прекрасным именем горького весеннего цветка.

А надо сказать, что своё имя Ландыш переводила на местный язык, называя себя тем же именем, но звучащим по-другому.

Вскоре они вышли у лестницы, ведущей вниз. Водитель так же безмолвно развернулся и укатил туда, откуда их и привёз. Выход на саму лестницу был заперт сплошным железным затвором. Кипарис достал из бокового кармана круглый предмет, похожий на золотую архаичную медаль, дающуюся за те или иные заслуги и подвиги. Он вложил её в круглое отверстие, испещрённое в своей глубине таким же рисунком, как его «медаль», и створка раскрылась с глуховатым скрежетом. Они спустились по нескольким пролётам вниз, а на самой нижней площадке опять оказались перед таким же затвором. И опять Кипарис использовал для её открытия свою «медаль». Наконец они оказались за пределами лестницы на ярко-зелёной траве. Было похоже, что тут никто и не ходил.

– Если кто-то украдёт твой ключ от входа, он сможет попасть на скоростную дорогу третьего уровня, как ты её назвал? – спросила Ландыш.

– А толку вору от этого? Ни одна машина его не повезёт, поскольку все водители знают в лицо тех, кто принадлежит к КСОРу. Идти пешком? А смысл какой? По обычной бесплатной дороге проще и быстрее.

– Зачем такое сложное разделение людей по использованию ими тех или других дорог?

– Этого я не знаю. Так заведено. Не мною. Мне не объяснили, зачем и кем заведено.

– Понятно, – Ландыш покорно брела за магом, а тот вёл её за руку как маленькую.

– Не волнуйся. Ты моя гостья. Я всё тебе покажу. Явлю тебе своё гостеприимство, а потом доставлю до самого твоего пригорода, где ты и живёшь.

– Каким образом? Ты же отпустил водителя?

– Я его вызвал на тот самый час, как приведу тебя сюда обратно. Вечером. Твой муж получит тебя в сохранности и даже сытую. У меня великолепный сад. Я подарю тебе полную корзину фруктов. Ты увидишь, какие необыкновенные яблоки умел выращивать мой отец Вяз.

– Значит, ты не считаешь Золототысячника своим отцом?

– Почему нет? Считаю. Но ведь и Вяз не был мне чужим.

Храм Ночной Звезды
Удивительное зрелище открылось глазам Ландыш. Чудесная река синела под яркими синими небесами, так что трудно было и сказать, небо ли отдаёт часть своей синевы реке, или сама река отражается в небесном зеркальном потолке. У высокого берега цвели огромные белые лотосы с нежно розовеющей сердцевиной, и Ландыш нисколько бы не удивилась, если бы из фарфорово-хрупкой чаши высунулась крылатая фея. Тогда сказка воплотилась бы в реальность окончательно. Река как гостеприимная хозяйка ждала своих неведомых гостей, ради которых она разоделась в струйные шелка и приготовила свой нектар в чашах-лотосах. И самым огромным цветком плавало в ней отражение белого Храма с заострёнными лепестками нескольких башен по его верху. Ландыш сложила ладошки от восхищения, почти любя в данный миг мага, приведшего её к такой вот красоте. О которой она и не подозревала, обитая так близко отсюда, благодарная ему за феерическое зрелищное наслаждение. Оставалось загадкой, почему Фиолет ни разу не показал ей эти места, где он жил немалое время.

– Неужели возможно человеку обитать в такой природной роскоши и не стать художником! – воскликнула она. – Я бы каждый день рисовала тут гениальные картины, сочиняла бы распрекрасные песни.

– Живи тут, – отозвался маг, не то шутя, не то серьёзно.

– Где же? Или ты построишь для меня шалаш на берегу реки?

– Зачем шалаш? У меня рядом с Храмом пустая уютная гостиница есть. Редко кто сюда заезжает из почётных гостей, а местные и так живут поблизости.

– Ты забыл, что у меня есть муж?

– Нет у тебя никакого мужа, – упрямо опровергал её маг, – у тебя глаза женщины, которую никто не любит. Я бы сказал, что ты одинокая, и душа твоя не востребована пока никем, но ведь ты совсем юная девушка. У тебя всё впереди. Сознайся, что ты придумала про мужа и ребёнка?

Ландыш задумалась над его странными речами. Разве Радослав её не любит? Прежде так и было, но не теперь.

– Нет. Не придумала.

– Тогда вот что. Твой муж не нуждается в тебе. Не знаю, в силу каких обстоятельств он с тобой, но я чувствую, по-настоящему твоя душа ещё и не просыпалась.

– Твои речи мне непонятны, – сказала ему Ландыш. Он сел на прибрежную траву. Она была усыпана россыпью белых и синих мелких цветочков. Иные цветы возвышались над травой на высоких стеблях. Их не до конца раскрывшиеся алые бутоны казались полураскрытыми губами, тянущимися к воде. Жужжали насекомые. Ландыш, боясь их, не стала садиться рядом. Вдруг заползут под платье и укусят? – Почему ты так сказал?

Кипарис сорвал травинку и стал её жевать, – Видишь ли, моя небесная красавица, когда девушку никто не любит, никто ещё не вошёл в её сердце, то даже самая красивая и весёлая по виду девушка в глубине своей души грустная. Ты выглядишь одинокой. От того ты и бродишь по городу, что твоя душа занята поисками того, кого ей и не достаёт. Но ты даже не осознаёшь того, поскольку у тебя, вроде бы, есть семья, какие-то заботы, ведь по видимости место рядом с тобою занято. А муж или кто там у тебя, он от тебя далёк своими мыслями, не принадлежит тебе своей душой. Хотя я и предполагаю, что он может сильно тебя желать из-за твоего телесного очарования.

Ландыш нагнулась над алым бутоном и дотронулась до него. Он неожиданно с лёгким щелчком открылся, так что она отшатнулась.

– Видишь, с какой готовностью он откликнулся на ласковое прикосновение к себе, уловив твоё любование. И это растение. А уж женская душа в юности готова распахнуться навстречу любому, кто к ней прикоснётся. Но ведь часто так бывает всего лишь под воздействием солнечного мгновения, краткого и случайного восхищения, не влекущего за собою никакого серьёзного чувства.

– А мужская душа?

– Тут всё несколько сложнее. Хотя и проще, примитивнее даже. У мужчин же тело с его инстинктами и душа с её чувствами могут функционировать раздельно, а у женщин нет.

– У тебя так было? Когда ты обладал женщиной, не любя её? Просто потому, что возникло сексуальное влечение?

– Конечно. Но иногда бывает и так, что случайное влечение перерастает в серьёзное чувство. И вовсе не потому, что женщина того стоит, а потому, что душа того жаждет. Духовных радостей. Они многомерны в отличие от похоти, одинаковой для всех тварей, даже для насекомых. Да ведь и в мир насекомых мы не вхожи. Кто знает, какие ощущения их сотрясают, когда они летят к прекрасным цветам, находя их повсюду.

Переборов свой страх перед насекомыми, Ландыш присела рядом с ним. Она опять не могла отвести взгляда от профиля мага. Кипарис был задумчив и печален. Он смотрел на достаточно далёкий другой берег. Именно в профиль он особенно был похож на Кука. – Хочешь, я покатаю тебя на лодке? – спросил он. – Поплывём на другой берег, и я покажу тебе издали «Город Создателя». Издали он напоминает волшебную мечту, войти в которую – предел желаемого счастья для человека. Но в действительности там очень скучно. Там всё упорядоченно как в бездушном механизме, и люди там обесцвечиваются за короткое время, утрачивают свою неповторимую индивидуальность. При условии, конечно, что она у них была изначально. Ведь многие люди, как я стал недавно думать, с самого своего появления не являются настоящими. Они вроде подделок.

– Кто же их изготовил? – засмеялась Ландыш, – и для чего?

– Создатель и изготовил. Для того, чтобы у настоящих людей не было ощущения того, что их очень мало на самом деле. Чтобы дать всем иллюзию, что жизнь вокруг возникла давным-давно, а не вчера, скажем. Чтобы у людей не возникало сомнения в правильности заведённых порядков и устроения всего. Если так было задолго до нас, значит, так и должно быть вечно. Поэтому большинству и не надо никаких глубинных смыслов, никакой высшей справедливости, гармонии, никакой любви. Они живут как пчелиный рой – живой и гудящий, но механизм. Вот представь, ты возникла, а вокруг огромный и незаселённый континент, мало людей, никаких тебе «Городов Создателя». Что бы ты стала делать?

– Не знаю. Жить, конечно.

– Вот именно. Но жить по-настоящему, ценить всякую ближнюю душу как неповторимую и редчайшую. Не толкаться, не злиться, не драться и не стремиться к паразитированию. Поскольку своя разумная голова на что-то же и дана. Самим изобретать себе дома, устраивать быт, любить ту, к кому влечёт, лелеять детей как своё любовное творение, как устремление в будущее, как величайшее счастье быть сопричастным вечности.

– Красиво говоришь. Ты нашёл свою подлинную, а не поддельную половину? Хочешь, отгадаю? Нашёл, но почему-то утратил. Или пренебрёг, а теперь тоскуешь.

– К чему создавать такие прекрасные Храмы, если вокруг такое неустройство? По сути-то, любая религия – это введение в иллюзию, увод от устроения счастливой жизни тут, здесь и сейчас. Утончённое ремесло обмана человеческой души, – рассуждал маг, подвергающий сомнению необходимость своего ремесла. – Я плутаю в таких потёмках, а поговорить мне не с кем. Ни одна из женщин, кто меня любила, не была способна к такому вот общению.А ведь только перед женщиной мужчина раскрывается донага. Если бы я завёл такие речи в кругу магов, меня сочли бы за помешанного и, пожалуй, отстранили от служения. А вот тебе я могу говорить всё, о чём думаю. Почему так? Сам не пойму. Ведь я и узнал-то тебя только утром сего дня.

– Потому, что возникла такая вот внезапная жажда откровенности. Хоть кому излить свою душу. Ты же закрытый человек? Это тяжело, всегда быть запертым на все засовы. Душно. Хочется свежего веяния, приходящего с другого берега. – Ландыш подставила лицо ветру, примчавшемуся с того берега реки. На той стороне белела песчаная отмель, по ней хотелось побродить босиком. Может быть, искупаться. И Ландыш решила согласиться отправиться в путешествие на ту сторону. Но в другой раз. Если её долго не будет дома, Радослав встревожится. Хорошо, что теперь у неё будет куда стремиться, с кем общаться. Ведь Ива куда-то так и пропала с того самого дня их совместного купания с Фиолетом.

– Покажи мне сад Вяза. Ты обещал.

Кипарис привёл её в огромный сад. Он рос чуть поодаль от берега и чуть в стороне от самого Храма Ночной Звезды. Кипарис объяснил ей, что так было задумано Вязом для того, что территория вокруг Храма иногда заливается во время разливов реки. И тогда кажется, что Храм стоит на острове, окружённым водой. Если бы редкие сорта фруктовых деревьев периодически подвергались такому затоплению, они могли бы погибнуть. Поэтому Вяз вокруг Храма разбил лишь небольшой сад с ягодными кустарниками и декоративными сортами деревьев, а главный сад – основное жизненное творчество Вяза, занимающее после службы всё его время, поодаль.

Ландыш вошла в сад Вяза как в чудесный сон. Так он был необычен, затейлив, что казался невероятной выдумкой. Огромные бело-розовые ранние яблоки лежали в изумрудной подстриженной траве под раскидистыми яблонями, светло-зелёные и неспелые пока сливы выглядывали из густой тёмной листвы, алые вишни казались прозрачными от своего сияния как драгоценные турмалины. Щебетали птицы, незримые в ухоженных зарослях и в высоких кронах полувековых деревьев. Их было много, хотя и юных саженцев немало.

– Кто ухаживает за садом? – спросила она.

– Мои помощники, я сам, а также люди из ближайших селений. Урожай делится на всех.

– У меня только цветники, – сказала Ландыш, – а дальше растёт лес. Фрукты мы с мужем покупаем на небольшом местном рынке. Но я никогда не видела таких крупных яблок, – она надкусила один плод. Сладко-кислый сок брызнул из белой нежной мякоти.

– Ранние сорта не годятся в долгую лёжку, – пояснил маг, – но вкус их не сравним ни с чем. Конечно, местные ребятишки иногда ломают ветки, рвут ягоды, не дав им созреть, как следует. Но они знают, что сад принадлежит всем желающим его плодов. Я не запрещаю им лакомиться яблоками, грушами и ягодами, когда они того хотят. Так уж было заведено у Вяза. Только в отличие от Вяза я не умею заставить их работать ради будущего урожая. Да и все остальные разленились. Поэтому сад несколько запущен. Что касается огородов, я их вообще забросил. Там всякий хозяйничает, как ему вздумается. Люди не соблюдают ни режим полива, ни своевременную прополку, ни своевременную защиту от насекомых-вредителей. Это нехорошо, да вот я никак не могу себя заставить включиться в заботу о насущном хозяйстве. Без строгого организующего воздействия никто не хочет на добровольной основе работать там, откуда они, тем ни менее, охотно тащат всё, что тут и созревает. Полное расхищение и никакой ответственности. Два-три года такой свободы, и от сада останутся дикие и сорные джунгли. Примеров чему тьма. Только оставшись один, я понял, насколько трудолюбивым и умелым хозяином был Вяз. А ведь я при его жизни думал, что он ничем особо-то и не занят. Сад растёт сам по себе, а старик только и делает, что созерцает свой рукотворный ландшафт, да медитирует, сидя на большом розоватом валуне, прогретом солнышком. Как я ошибался. Но в те дни я был слишком занят собой, своей порочной суетой и прочими пустяками, считая их за нечто ценное.

– Порочная суета? Это что? Чем же ты занимался?

– Я имею в виду, что чрезмерно увлекался девушками и потаканием собственным сиюминутным желаниям. Вот что. Суетился по поводу украшения своего личного убежища в столице. Шелками расписными да вышитыми спальню свою украшал, женщину свою наряжал, да сам же ею ублажался. Да так и после смерти Вяза ещё продолжалось, пока… – маг замолчал.

– А теперь иначе?

– Во всяком случае, я так считаю. Не исключено, что обольщаюсь. И что старые устремления к прежним увлечениям дадут о себе знать. Для того, чтобы так не произошло, надо заставить себя включиться в суровый режим, чёткий трудовой распорядок и не давать поблажек собственной лени. Тогда и места для тоски не останется. Полезная работа лечит любую душевную хворь.

– Да, – согласилась с ним Ландыш, подумав о Радославе и его тоске. – Я тоже хочу работать для пользы себя и других.

– Чего же не работаешь?

Ландыш смутилась. Ответить ей было нечего, да и невозможно.

– Я буду. Моё безделье тут вынужденное и временное.

– Тут? Это как же понимать «тут»? Надо ли понимать тебя, что ты тут гостья? – он подчеркнуто выделил «тут». – Где она, твоя Родина? В каких краях? Далеко или близко?

– Высоко или низко, – засмеялась Ландыш. – Не знаю, – ответила она. И это было правдой. В каких, понятных для Кипариса координатах, она могла бы указать то место, где появилась на свет, куда намеревалась отбыть, и где будет протекать её будущая жизнь? По поводу будущего она и сама не знала, каким оно будет, где и с кем? С Радославом? Конечно, с Радославом…

– Я задал вопрос, вовсе не ожидая твоего ответа. Я знаю больше, чем ты думаешь. Золототысячник многое мне рассказал.

– Золототысячник? Я такого человека не знаю. И о чём он тебе рассказал, это твои тайны. Мне намного интереснее то, что открыто для меня вокруг, что открыто всем ветрам и свету, льющемуся с неба, чем то, что закрыто в чужих информационных кладовых. Чего там найдёшь, кроме страшных теней, боящихся света? Я не люблю тайн. Они редко бывают добрыми и светлыми.

– Пожалуй, и так, – согласился маг. – А если некоторые тайны и не имеют отношения к чему-то обязательно плохому, раз они укрыты мраком, то для того и спрятаны, чтобы не совать туда нос. Вот как семечко до своего вызревания, как ребёнок в чреве матери, как звёзды в безмолвии ночи. – Маг приблизил своё лицо к лицу Ландыш. Она уловила его приятный и несколько терпкий дух молодого мужчины, вовсе не бывшего таким уж аскетом, о чём он ей вещал только что. Он прикоснулся к её губам, но не поцеловал, а только вдохнул в себя её дыхание, – Чудесная, милая, – прошептал он, – но чужая и недосягаемая…

Прекрасный маг, вышедший из трещины семейного, отнюдь не монолита
Ландыш отшатнулась первая. Он был точно такой же мужественный и притягательный, как и Радослав, такой же сильный и властный как Кук, молодой как Фиолет, но в отличие от них он был потрясающим, поскольку соединял в себе все эти качества вместе. Может, он и уступал им в развитии своего ума, находясь в другом и более упрощенном витке цивилизации, но так не казалось нисколько. Он выглядел земным человеком в своих проявлениях, в тонкости своего восприятия её самой, что Ландыш ответно ощущала, в нежности желаемых прикосновений. Впервые она ощутила, что хотела бы вот такого мужа, молодого и страстного, полностью ей открытого и почти наивного в этой открытости, приносящего ей свою послушность, как приносит её более мощное и укрощённое существо более слабому, побеждённое не коварством или насилием, а любовью. Она похолодела от чувства вины, как от уже совершённой измены Радославу, хотя никакой измены не было, и быть не могло. Она отошла в сторону от Кипариса, а вина осталась в ней. Почему так было? Ведь даже целуясь и откровенно ласкаясь с Фиолетом у того водопада на континенте златолицых, она не несла в себе никакой вины, поскольку черта так и осталась неприкосновенной для неё и для Фиолета. Они просто играли. Она от своей юной переполненности щенячьим счастьем вообще, Фиолет от того, что пытался убежать от тоски по Иве. А тут что-то произошло, тогда как действий не было совершенно никаких. Не считая прикосновения чужого мужчины к её губам. Это даже поцелуем не было. И находясь рядом, он казался ей каким-то далёким миражом из неизвестного и близкого уже будущего, где кто-то, на него похожий, займёт место Радослава в её сердце. При ясном понимании, что это будет вовсе не инопланетный маг экзотического культа Ночной Звезды, а кто-то совсем другой.

Ландыш взглянула вдаль. Синева и прохлада реки проникала и сюда сквозь стволы деревьев. Сад располагался на возвышении, и река хорошо просматривалась. – Давай поплывём туда, – она указала на более сгущённую синеву берега, – как ты и хотел. У тебя есть лодка?

– Есть, конечно, – ответил маг с какой-то обречённой покорностью, как будто и не предлагал ей только что путешествие через реку на другой берег. – И даже не одна лодка. Возле Храма есть пристань. Сама и выберешь любую лодку, какая тебе глянется. Только как же твой муж? Вдруг тебя хватится? Ссора же может выйти. Он ревнивый?

– Не знаю, – ответила Ландыш, поскольку не знала, ревнивый ли её муж. К кому её было ревновать? К Фиолету? Это было бы смешно. Слишком разные весовые категории у него, можно сказать мужского эталона, и у нежного, вечного мальчика по своей внешности, Фиолета. К Куку? Ещё смешнее. Старый ловелас Кук в вечном окружении немолодых женщин не мог вызвать его ревности. Костя, чья симпатия к Ландыш проявлялась только тогда, когда он её видел, и ясно было, что исчезала из его памяти тут же, как исчезала из его поля зрения сама Ландыш? Прочие сыновья Кука, никогда у упор её не видящие? Андрей, увлечённый своими златолицыми гуриями?

– Ну ладно. Мы быстро. Успеем до того часа, как прибудет водитель на сиреневую дорогу. Если что, он немного и подождёт.

Ночная вылазка Радослава
Радослав не мог понять, где может быть Ландыш в такую позднюю пору? Никогда она так не задерживалась. И связь с нею была отчего-то заблокирована. Зачем-то она не хотела, чтобы он с нею связался. Это было странно, но, в общем-то, на неё похоже. Она и прежде блокировала связь, не желая, чтобы её тревожили каждый час без причины. Не понимая, что такая причина могла возникнуть внезапно, а сама она всего лишь чужеродная песчинка на чужой планете. В этом было её упрямство и её глуповатая беспечность, ей свойственная как девушке, так и не вышедшей из своего забалованного детства. Как ни ругал её он сам, как не гремел гневом Кук, не нервничала Вика, Ландыш не изменяла своим легкомысленным, а устоявшимся привычкам.

Пробродив какое-то время по дому и саду, он вдруг в беседке наткнулся на её связь, брошенную тут. Так она, оказывается, её и не взяла! Уже темнело. Чего было ждать? Радослав вышел и направился в сторону скоростной дороги. Еле успел на последнюю машину, отправлявшуюся в сторону столицы, размышляя о том, что придётся при обнаружении Ландыш вызывать Костю с дежурным аэролётом, предварительно найдя где-нибудь безлюдные окрестности, что не было в столичном граде таким уж лёгким делом. Надо было выйти за пределы улиц или же войти в какой-нибудь обширный парк в черте самой столицы, чтобы там была возможность посадить машину незаметно. Злясь на глупую загулявшую жену, он связался с Фиолетом, желая выяснить, не с ним ли встретилась вдруг Ландыш? Но и Фиолет был не в зоне доступа. В последнее время он надолго и без объяснения причин куда-то исчезал, что в целом было куда опаснее для него лично, чем для всей команды землян. Не исключено было, что он бродил, так сказать, по местам своей былой славы, то есть по местам своей прежней жизни в качестве местного бродяги.

Странное зрелище представляла собою вечерняя столица. Она была полностью темна, освещаемая только слабо светящимся небом, да светлыми пятнами многочисленным окон, всегда закрываемыми в тёмное время суток шёлковыми и прочими тряпичными шторами. В зависимости от достатка того, кто за этими окнами и жил. Нижние этажи, отданные под столовые, также были закрыты. Исключением были лишь кварталы, где жили златолицые. Там был шум и гам. Визги женщин, басовитые крики мужчин, яркий свет и распахнутые двери в тех домах, которые они именовали «домами радости». Ничего похожего на гнусные бордели прошлого Земли или «дома любви» Паралеи в этих заведениях не было. Там златолицые люди отводили свою душу и радовали тело, привыкнув к свободе в отношении полов на своём континенте. Они много работали, и им не препятствовали жить, как они того хотят в своё свободное время. Они никому же не мешали, так как жили на отдельных улицах. Зато всем мешали те молодцы, которые приходили незваными на их радостные гульбища, где часто устраивали драки и поножовщину. Виноваты в том были сами златолицые женщины, не умеющие никому отказывать.

Радослав вспомнил Лоту. Она до сих пор жила в имении Кука, где вышивала тому шёлковые картины для стен, платья для Вики и маленькой Виталины, а также помогала Вике по хозяйству, заодно ухаживая за двумя маленькими девочками. Второй девочкой была дочь самой Лоты. От кого она её родила, это не было тайной, поскольку Кук и Вика знали, кто Лоту осчастливил. Некий загульный маг из некоего Храма, как рассказывала Радославу шёпотом Вика, не понимая того, насколько ему безразличны тайны женщины, о близости с которой он вполне искренне забыл. Поскольку никогда не считал их ценностью, для которой надо зарезервировать нишу хранения в своей памяти. Он относился к Лоте точно также, как и к прочим служащим людям в имении Кука. Те были бронзоволицыми, и все казались на одно лицо, с тем лишь отличием, что иные были бородаты, а другие безбородые. А штаны они носили все поголовно, и неимоверно-широкие рубахи свои расшивали одинаково. Так что понять, у кого есть под складками шёлка женская грудь, а у кого она отсутствует, было непросто. Лота, чтобы не выделяться из всех прочих, стала также носить штаны и обширную рубаху, а свои чудесные тёмные волосы убирала под подобие шёлкового тюрбана. Лицо её сильно загорело, став почти таким же, как и у бронзоволицых, только чуть более тонким по своим чертам, более узким. Бронзоволицые были широколицые, а многие и чрезвычайно мордатые. Так что Лоту они точно держали за худосочную и больную, не домогаясь её особо-то, в чём были неутомимы. Узнать о том, был ли у Лоты утешитель, нет ли, настолько не было интересно, как и о том, есть ли жена и любовница у садовника Кука, которого он никогда не мог запомнить в лицо. Но в эту минуту он вдруг ощутил, нет, не грусть, а скорее её веяние, при воссоздании для себя облика очаровательной Лоты, похожей на изысканную статуэтку, покрытую мягким золотистым лаком. Вспомнил её тишину, бывшую неким маскировочным пологом на ней, если не знать, какой страстностью в сочетании с искусностью обладала эта женщина. И Радославу довольно сильно захотелось увидеть Лоту. Просто для того, чтобы с благодарностью прикоснуться к её нежной коже и отразиться в её ласковых длинных глазах. Было даже странно, что Кук – любитель всякой экзотики полностью проигнорировал внешнюю изысканность Лоты. Он нагружал её работой как грубого тяжеловоза, и если бы не добрая Вика, реально заездил бы её на бескрайних просторах своего имения. Работая сам как двужильный даже в немолодом своём возрасте, Кук и прочих не щадил, если они стояли на своих ногах, а не лежали в старческой немощи. Только Радослав и Ландыш были вне того распорядка, которым Кук нагружал буквально всех. Это наводило на странные мысли. Неужели Кук считал его кем-то, кто даже хуже старика. Не считал его вообще на что-то годным, а по сути, реально-существующим? Ландыш была не в счёт. Экзотика жизни на континенте бронзоволицых всегда ставила в тупик Радослава в том смысле, что он не понимал Кука. Зачем Кук жил там, а не здесь, где вокруг обитали привычные по виду, и образу жизни понятные люди? Где существовали скоростные дороги, пусть и кастовые, разноцветные, где была очень вкусная еда и умеренный климат. Но то был выбор Кука, и никто не собирался его оспаривать.

Он подумал о том, что Лоту надо вызволять из неволи, в какую она попала в результате своей безмерной благодарности за спасённую жизнь. День проходил за днём, а Кук всё больше присваивал её себе как рабочую единицу, коих ему всегда не хватало. Неизвестно было и то, платил ли ей Кук за трудовую деятельность её «ню», или же он свыкся с нею, как свыкаются с кошкой или собачкой. А домашним животным, как известно за их использование никаких «ню» не платят. Радослав ощутил чувство вины за то, что по его вине Лота оказалась заброшенной на чужом континенте, где и попала под нож кровожадного маньяка.

«Завтра же» – подумал он, – «привезу её в столицу». Он решил, что арендует ей сносное жильё. Будет его оплачивать какое-то время, как и существование самой Лоты и её маленького ребёнка от неизвестного местного типа, а потом пусть она вернётся на свой континент, где сможет купить себе маленький домик, украсив его шелками, расшитыми собственными руками художницы. С того самого времени, казавшегося теперь настолько давним, как у него появилась Нэя, он всегда испытывал интерес и симпатию к тем женщинам, что умели создавать своими руками хоть что-то. Пусть она хотя бы немного отдохнёт от своих вечных трудов, пусть почувствует, что он в отличие от той скотины, что покинул её одну, умеет испытывать благодарность за то, чем она его награждала в редкие их встречи.

Какое-то время он топтался возле улицы, где и кипела прохладная ночная жизнь с привкусом чужого жаркого континента. Внезапно все закричали истошными голосами, в центре довольно разреженной толпы сгустился клубок из человеческих тел. Плакала тоненько и протяжно какая-то женщина, и неизвестный юноша вдруг метнулся совсем рядом с Радославом. Он кинулся в гущу схватки, разбрасывая всех в разные стороны.

– Не смей! Не смей, тварь, бить женщину! – кричал юноша на бородатого кряжистого мужика, который не отпускал из своего кулака волосы женщины, у которой было разбито лицо. Другим кулаком громила стукнул юношу в лицо. Тот пошатнулся, но устоял, ловко дав сдачу. Сзади на юношу прыгнул ещё какой-то тип. И тогда кряжистый разбойник стукнул парня ногой в живот, продолжая волочить женщину, потерявшую равновесие. Вынужденно подойдя, чтобы не дать окончательно подлецу убить женщину, а заодно и покалечить храброго защитника слабых, Радослав включился в неравную схватку. Он молниеносно сшиб злостного хулигана с ног, вторым ударом отшиб на приличное расстояние его дружка, после чего помог женщине подняться с земли. Парень, совсем юный, вытер женщине окровавленное лицо своим шарфиком, снятым с шеи. Явно он вышел погулять вечерком, для чего и разрядился. К женщине подошли другие златолицые и увели её в дом. Хулиганы успели где-то раствориться, а подоспевшая и кем-то вызванная уличная охрана оперативно и умело повязала растерявшихся юношу и Радослава, как единственных участников драки. Охрана была многочисленной, человек шесть, и никого уже не интересовало, кто тут был прав, а кто виноват. Златолицые мгновенно попрятались, а белолицые поспешно разбежались. На запястья юноши и Радослава надели гремучие цепи и защёлкнули запоры. Такой вот вышла поздняя прогулка.

После этого двух защитников слабых и побитых повели как преступников в приземистый одноэтажный и длинный дом, где и находилась тюрьма, если по земному определению, а по-здешнему «дом ограничения».

Знакомство с благородным аборигеном
– Тебя как зовут? – спросил Радослав у парня. У того была разбита нижняя губа, и по подбородку сочилась кровь, орошая его юную поросль на лице. Полноценной бородой это пока ещё не было.

– Светлый Поток, – ответил парень. Поразившись замысловатому имени, Радослав какое-то время думал, как себя обозначить по-местному. Он сказал первое, что пришло в голову, – Можжевельник, – и засмеялся своей выдумке. Охранник грубо подтолкнул его в спину, не разделяя его веселья. Втолкнув его и парня Светлого Потока в тёмную конуру, пропахшую так, словно там жила собачья стая, охранники заперли за ними дверь. Над дверью слабо светился зеленоватый ночник. Возле стен спали люди на деревянных кроватях без постельного белья. По двое и трое на каждой широкой кровати. Кое-кто из отдыхающих, если так можно было выразиться, повернули к вошедшим свои бородатые лица. Но без всякого любопытства. И вновь погрузились в прерванный отдых или сон. Лишь одни из мужиков сказал им, – Не повезло вам, ребята. Мест спальных не осталось. Придётся вам укладываться на полу. А уж завтра нас вывезут, кого куда, как разберутся. Кого в чистое поле гулять дальше, кого рыбам на съедение.

– Мы не бродяги, – сказал юноша Светлый Поток. – У меня есть идентификационный номер. Я учусь на строителя. Мы всего лишь заступились за зверски избиваемую женщину.

У Радослава не было ни номера, ни местного имени, кроме новоизобретённого Можжевельника, так что он был для местной власти самым настоящим бродягой.

– Приличные женщины в такое время дома сидят. А гулящие золотые задницы не в счёт, – ответил мужик, отчего-то сообразив, что женщина была златолицей. Или так вышло случайно. – Я тоже, помню, раз пришёл к такой за сладкой подачкой, так еле ноги оттуда унёс, как попал под совсем другую раздачу. Уличная охрана нарочно устраивает там облавы, чтобы утром выпотрошить карманы любителей сладких золотых тел. Не всякий день, понятно, а то кто ж туда стал бы ходить, но бывает и такое. Я как раз и попал. Жена мне потом чуть бороду не выдрала, как мою месячную зарплату забрали в счёт уплаты услуг такой вот гостиницы, где мы и находимся. – Поскольку мужик лежал на кровати один, он подвинулся, давая место Радославу и юноше. Те сели на самый краешек топчана.

– А чего ты теперь тут разлёгся? Или понравился сервис? – подмигнул ему Радослав.

– Чего? Какой сервис? Слов таких не знаю. Меня забрали за якобы кражу из салона какого-то шёлкового ковра, сделанного для самой магини Сирени. Так сказали. А по мне, чем та Сирень от моей жены отличается? Моя жена тоже такой роскоши достойна. Легли мы с нею на тот ковёр и только приступили к делу, причём её спина нежилась на дорогом шёлке, а не моя, как златолицая баба привела к нам столичную охрану. Она меня выследила, как я побежал к своему дому. Надо было мне след-то запутать, а я на радостях побежал радовать свою жену. Жена моя большая любительница роскоши. Если, сказала, не заработаешь мне на шёлковое бельё, то не дам тебе того, к чему ты и устремлён прямой наводкой. Вот и пришлось. Уж больно терпеть было долго до выдачи заработанных денег.

– Чего же говоришь «якобы кража», если это была самая настоящая кража? – спросил Светлый Поток.

– Так это ж у златолицых я взял, а не у настоящих людей, – ответил мужик. – У них такого добра столько, что они в нём буквально тонут. И всё чего-то шьют, вышивают, так что в салонах этих всё завалено шёлком. А у моей жены нет ни шёлкового платья, ни шёлкового белья. Это справедливо?

– Так купи, если хочется! – возмутился Светлый Поток. – Они же не разгибаются с утра до вечера, чтобы себе на жизнь заработать. А не в шелках тонут, как ты думаешь.

– Какая у них тут жизнь? Что им, что собакам всё равно, что есть, где спать. Зачем им шёлк? А моей жене охота на шёлке поелозить, пока я её трахаю.

Радославу стал омерзителен тупой похабный мужик, и он встал, не желая делить с ним соседство. Он потрогал свой микро робот, болтающийся на кожаном шнурке на шее, специально созданный для непредвиденных случаев, в том числе и для того, чтобы открывать любые замки и двери. Знаком подозвал к себе юношу со сложным именем Светлый Поток, и подошёл к двери. Прислушался. За дверью было тихо. Тогда он снял универсальную кроху со шнурка и приложил его к двери. Тот мигом приклеился и беззвучно внедрился в замок двери. Спустя несколько секунд дверь была открыта. Радослав вместе со Светлым Потоком на глазах любителя шёлка вышли в мрачный и пустой коридор. Тотчас же универсальный помощник закрыл замок, как он и был. После чего Радослав сунул робот в карман своей курточки. Воришка, подошедший с той стороны двери, ткнулся в закрытую уже дверь. Он некоторое время поразмышлял над увиденным, опять лёг на кровать и решил, что ему приснился сон.

Точно также была открыта дверь, ведущая на улицу. Охраны нигде не было. Здесь были заперты мелкие воришки и прочие бродяги, так что их особо-то и не охраняли. Пробежав некоторое расстояние, чтобы быть как можно дальше от неприятного дома, они остановились на одной из улиц.

– Ну что, Светлый Поток, – обратился к нему Радослав, – беги домой, да и забудь дорогу как к этому дому, так и к улице, где гуляют иноземцы.

– Понял, волшебник! – весело заулыбался симпатичный парень, – я и не хожу в кварталы златолицых. Я случайно мимо шёл. Вижу, женщину бьют.

– Молодец! Но впредь будь осторожнее. Златолицых глупых шлюх много, а у тебя жизнь одна. Они же сами выбирают свою жизнь, сами любят гулять, с кем попало, чего же тебе за их выбор расплачиваться?

– Но помочь слабому – это долг всякого мужчины, – сказал Светлый Поток.

– Молодец! – опять похвалил его Радослав, но вовсе не весело. – Если кому-то нравятся такие вот сомнительные игры в жизнь, то ты не становись их участником. Живи своей и настоящей жизнью. Вот как я считаю.

– Я стараюсь, – ответил Светлый Поток. На том они и расстались. Радослав побрёл в безлюдный на данный и уже ночной час парк, где нашёл вполне обширную поляну и послал запрос Косте вместе с указанием места посадки для машины. Ждать пришлось недолго. Ввиду экстренности происшествия Костя прибыл быстро. Опустил машину на поляну, после чего и проявился. Радослав влез к нему.

– Ландыш пропала, – сказал он Косте.

– Да дома она! – ответил Костя, – я только что с нею по связи говорил. Она думала, что ты у Кука, решила удостовериться, а Вика сказала, что тебя нет ни у них, ни в звездолёте, ни у Андрея. Мы подумали, что ты как Фиолет стал бродяжить по ночам. Так и вышло. Ты чего тут забыл ночью? Тут и охрана может схватить как бродягу.

– Уже и схватила, – ответил Радослав.

– Надо по безлюдным местам гулять, где никто не живёт, – посоветовал Костя.

– Вот задрыга! – прорычал Радослав, – тревожилась она! А где же была недавно? Как добралась до дома, если транспорт уже не ходил в нашу сторону? – он с удивлением смотрел на Костю, – ты её доставил?

– Нет, – ответил Костя, – я и понятия не имел, что её дома не было. Сам и узнаешь, где и как. – Он запел, – «Уж ты где, жена моя, шаталася, по каким кабакам упивалася»!

– Заткнись! – потребовал Радослав. Костя замолчал. Но ненадолго. – Радослав, зачем ты женился? На этой попрыгушке – лягушке? Глаза выпученные, кожа бледная, лапки тонкие. Пусть бы с Фиолетом была. Они друг другу очень подходят.

– Заткнись! – уже зло повторил Радослав. Костя послушно замолчал. Из сыновей Кука он был самый недисциплинированный, плохо воспитанный, самый болтливый и самый добродушный.

– Ничего, Радослав. Скоро отбываем отсюда. Совсем уже скоро, – ободряюще добавил он на прощание, когда они расставались на той самой поляне, под которой и был ангар с аэролётом Радослава. Костя не стал погружать туда свой аэролёт, поскольку не планировал задержки у Радослава.

– Заткнись, пока я тебя не огрел по хребту, – опять сказал ему Радослав, не нуждаясь в его утешении. Он достал свой браслет и направил сигнал в нужную точку. Пласт земли открылся как люк погреба, и Радослав спустился вниз в освещённый ангар по лестнице. Люк закрылся.

– Нашёл себе головную боль, а я терпи его брань! – процедил обиженный Костя ему вслед. – Мог бы и один прокуковать тут. Вполне себе неплохо, как Андрей, к примеру. Или как я и все прочие. – Костя был добр, но обидчив. Поразмыслив, он решил, что Радославу можно и посочувствовать. Жена – кривляка, глупая, пошлая в своих бессмысленных рюшечках и местных шелках, маленькая дурёха, зачем-то залезшая в постель такого выжженного Космосом человека как Радослав. Вот теперь и терпит, а то и сбегает от него, как терпеть невмоготу. Костя был также и отходчив. Он уже не сердился на Радослава. Он поднял машину к облакам со свинцовым отблеском от приближающегося и, по-видимому, пасмурного утра. – Вот он задаст этой кошке мурлыке и гуляке! – сказал он весело. – Такой муж за баловство не погладит! Надо было меня выбирать! Вместе бы сейчас летали над всеми континентами…

Ссора и странное ледяное примирение
Ландыш бросилась ему навстречу, повисла на его шее, – Что случилось? Где ты был?

Он оттолкнул её, не грубо, но достаточно, чтобы она поняла, насколько он не расположен к нежностям. – Я? Разве не ты где-то там была, а я всего лишь отправился тебя искать. Каким образом ты попала домой, если транспорт не ходит до утра?

– Я? Так меня довезли по синей скоростной дороге, Радослав! Ты понимаешь, я была в одном Храме Ночной Звезды. Я обязательно тебе его покажу. И там служит один маг. Он и довёз меня по синей скоростной дороге, поскольку за ним прибыл водитель на особой машине для магов. Ему в столицу было надо. У него там жильё есть. Поэтому он мне и сказал, чтобы я не торопилась к скоростной дороге, чтобы успеть на общественный транспорт. Он меня подбросит до самого дома. Я от дороги добралась пешком совсем быстро, поскольку спуск с неё совсем рядом с нашим и обычным. – Она трещала безостановочно, что наводило на мысль о том, что она стремится нечто скрыть. Её глаза были подёрнуты некой дымкой, как глаза лгущего человека. Для Радослава она не могла быть тайной.

– У тебя глаза как у кошки, которая сожрала хозяйский кусок со стола, – сказал он. – Как ты могла тащиться ночью по посёлку, когда любой бродяга мог схватить тебя и уволочь в кусты!

– Разве в нашем посёлке есть бродяги?

– Бродяги на то и бродяги, что бродят повсюду. И с чего вдруг чужой маг непонятно какого Храма, куда ты запёрлась с непонятной целью, решил тебя облагодетельствовать тем, что допустил тебя до своей кастовой дороги?

– Он добрый человек. А маги, чтобы ты знал, Радослав, дают обет безбрачия.

– Они дают обет безбрачия, но вовсе не обет полового воздержания. Я отлично осведомлён по поводу здешних обычаев и жизненных правил. Маги тут мужчины, а не бесполые ангелы. Не сумасшедшие аскеты, как в прошлом были на Земле, которые зарывались в земляные норы и ели какие-то акриды. Если, конечно, верить историческим источникам, насквозь лживым и придуманным писаками с ущербными мозгами.

Ландыш подошла к нему и попробовала повторно обвить его шею руками, – Мне так не хватало тебя во время моей прогулки, – сказала она, – но тебя же невозможно вытащить из дома…

– Отстань! И хватит врать! Ты и с Фиолетом дружила, виляя перед ним голой, мизерной своей задницей! Даже он не соблазнился на тебя!

Ландыш опешила от его грубой злости. – Ты ревнивец, Радослав?

– Я? Да кого и к кому ревновать? Ты мне кто? Ты узница – утеха для такого же узника. Да попадись ты мне на Земле, я на такую как ты и взгляда бы не пожертвовал, лягушка -попрыгушка, – повторил он вдруг слова Кости. – Не заметил бы тебя, не отличил бы от общего фона в силу твоей размытой бледности!

Ландыш задохнулась от обиды, – Да как ты смеешь…

Он рванул её к себе за руку, – Бродяжка! Для кого шелками своими дикарскими захламила весь дом? Маг, говоришь, добрый? А муж злой? Мало тебя трахает? Или мне возместить пробел твоей матери и отшлёпать тебя как следует за гуляние по дикой планете в компании какого-то шамана? А если бы он тебя убил? Зарыл? Сожрал твоё сердце? Или утопил бы в реке, принеся в жертву своему водяному богу?

Тут Ландыш вздрогнула, и он сразу уловил, что последние слова что-то зацепили в ней. – Купалась с ним нагишом, как с Фиолетом?

– Нет! Нет! – закричала она, и слёзы брызнули из её глаз. – Откуда ты знаешь про Фиолета? Ты всё придумал! Ты сам трахался со златолицей женщиной, когда прилетал к Андрею! Я всегда это чуяла. А я даже мыслей таких не держу в голове…

– Эти похотливые мысли сидят не в голове, а вот тут! – и он схватил её за то место, которое обычно только ласкал и никогда не позволял себе прежде такого разнузданного безобразия.

Ландыш стала бить его по рукам, – Псих! Сумасшедший затворник! Я не виновата, что мы тут застряли! Стыдно тебе в твои зрелые годы так распускаться!

– Мне? А тебе можно таскаться по просёлочным дорогам в обнимку с бородатым местным страшилищем в одеянии какого-то мага-обманщика бедных дикарей?

Ландыш засмеялась сквозь слёзы, – Радослав! Он не обманщик и не страшилище. Он сын нашего Кука.

– Сын? А ну да. У него всюду рассеяны семена. На пыльных дорогах далёких планете останутся наши следы!

– Мне рассказывали, что ты и сам наплодил кучу детей с инопланетянками. Я же не ревную.

– Кто рассказал? Вика? Ещё одна бродяжка по чужим опочивальням. Да и как ты могла бы ревновать к тому, что было до твоего рождения! Ты и сама чучелко инопланетное! А я, кстати, знал твоего отца, – он устал ругаться. Он выдохся. Вся ревность, весь былой накал страстей остались в далёком прошлом. Спектакль был сыгран на остаточной и весьма слабой уже инерции. Инверсионный след былого таял в воздухе. Он вдруг ощутил, что никакой любви к этой девчонке у него нет. Потому и ревности нет. А что было? Всплеск возмущения от вида того, как Фиолет созерцал его голую «утеху узника», навязанную то ли Куком, то ли Пелагеей, неважно уже, породил какую-то вспышку в высоких атмосферных слоях его души. Она засияла каким-то северным ледяным, но ослепительным сиянием, озарившим чёрные и слежавшиеся снега там, где уже не предвиделось никакого вешнего цветения. Бедная Ландыш! Маленькая одинокая девочка, брошенная матерью на руки старым космическим бродягам, ему и Куку. Выбирайте, кто хотите! Делите, как хотите! Почему так? Чем она была не мила своей матери? Он обнял её, хрупкую чудесную, недоразвитую девочку, жену-дочь, а по годам-то и во внучки сгодилась бы.

– Прости меня! Я всегда был чудовище, замаскированное блеском космических сплавов. Я не хотел тебя обижать. То есть я хотел именно что обидеть, но я сказал неправду. Ты единственная моя ценность. Я страшно перенервничал, когда искал тебя. Что было думать, когда вокруг ночь, а тебя нет? – Он сел и посадил её к себе на колени. Она по-детски фыркала носом, тёрла покрасневшие глаза, и действительно казалась внучкой, обиженной злым дедом. – Твоя мать истинная ведьма. Зачем она тебя бросила одну? Зачем от тебя избавилась таким вот способом?

– Не говори так, Радослав. Моя мама лучшая из всех, кто существует во Вселенной. Она знала, что я не смогу никого полюбить на нашей планете. Чтобы подлинно и страстно. Она хотела, чтобы был ребёнок любви. Она хотела красивую внучку. И я выполнила её задание.

– Задание? Всего лишь задание? – изумился он.

– Но это же всего лишь слова и, наверное, не очень удачные. Я не умею складно излагать свои мысли. Сам же ругаешь меня за недоразвитую голову. Я полюбила тебя по-настоящему, Радослав. Да и можно ли было тебя не полюбить с первого взгляда. Я запомнила тебя ещё там, в вашей ГРОЗ, когда ты пришёл туда со своей нарядной и очень красивой, ослепительной женой. Ты и сам сиял, и я не могла понять, она ли одарила тебя своим сиянием, или это ты изливаешь на неё своё сияние. Вы оба были необычны, Радослав. Я только и подумала, что вот, меня такой мужчина никогда не полюбит. А потом я увидела тебя в звездолёте матери. Мне показалось, что я вошла не в управляющий центр звездолёта, а в какой-то прекрасный сон, ставший явью. Я сразу же разлюбила Белояра. То есть, его я и не любила никогда, только развлекалась от скуки с ним. От одиночества. Ведь на Земле я была никому не интересна. Никто не обращал на меня внимания. Только Кук и хвалил меня, называл ласковыми словами… Но я всегда знала, что ничего с ним у меня не будет. А тебя увидела и поняла, будет! Всё будет! С тем, кто на Земле был для меня недостижим. Ты пойми, Радослав, я совсем молодая, и когда я нравлюсь другим, я от того только ещё больше горжусь, что у тебя такая вот жена. Никому не доступная, только тебе. Я ещё сильнее люблю тебя, поскольку перестаю считать себя ущербной, как было там, где почти не было мужчин. Разве ты знаешь, как ужасно жить юной девушке там, где живут одни женщины, а мужчины все залётные и быстро исчезающие в бездне над твоей головой. Остаются только крикливые дети, сварливые женщины, надоевшие сверстницы и бестолковые сверстники, считающие себя существами высшего порядка, тошнотворные цветники на одинаковых островах, да монотонный шум противно-прогретого мелкого океана. Вот такой была моя жизнь до встречи с тобою. – Ландыш, добрая и по-детски отходчивая, уже начисто забывшая все его жалящие слова, прижалась к нему. Он и сам не понимал, как мог так обидеть её и заподозрить в низкой интрижке с местным шаманом, неважно, сын он Кука или нет.

– Каким был мой отец? Мама никогда не рассказывала мне о нём. Ты его знал?

– Знал. Но лучше бы было и для него, и для меня никогда нам друг друга не знать. Он был отличный парень, но сами обстоятельства были не теми, что остаются в памяти как лучшие дни жизни.

– Хорошо. Я поняла, что тебе не хочется таких воспоминаний. Тот маг, а его зовут Кипарис, катал меня на лодке…

Тут Радослав рассмеялся, вспомнив своё, придуманное себе имя; Можжевельник. – Имена тут забавные, – только и сказал он.

– Он показал мне один из «Городов Создателя» почти вблизи, – Ландыш потрогала свои губы и замолчала.

– Ты с ним целовалась? – спросил он.

– Нет! Нет! Как ты можешь так думать. Он тоже не такой, чтобы лезть к женщине, да ещё замужней. Я сразу ему сказала, что я жена и уже мать. Маг Кипарис умный и очень сдержанный человек. Но мне он рассказал, что прежде был совсем другим. Конечно, я ему понравилась. Ты же понимаешь, что ни один мужчина не будет тратить время на женщину, ему не симпатичную. А самое странное в том, что Кипарис очень хорошо знает Иву и знал Фиолета во времена, когда Фиолета считали обычным, хотя и чудным бродягой.

– Да? Действительно, совпадение почти невероятное. И что он рассказывал про Фиолета?

– Не так уж и много. Как я поняла, те воспоминания ему тяжелы. Причина в том, что Ива всегда была не безразлична магу Кипарису. Может, и по сей день это так. Кипарис рассказал, что теперь у Ивы есть новый друг. То есть друг он старый. То есть совсем молодой, они с детства знают друг друга. Его зовут Светлый Поток.

– Действительно, совпадения невероятные. Я сегодня встретил в столице парня по имени Светлый Поток. Мы вместе сбежали с ним из тюрьмы.

– Что? – Ландыш приоткрыла рот, что было у неё признаком крайнего изумления. – Из какой тюрьмы, Радослав?

Она долго смеялась над тем, что он назвал себя Можжевельником, над вором, чья жена была любительницей секса на шелковом белье, а у бедолаги не было денег на шелка.

– История глупая и одновременно горестная. Жалко бедную женщину, которую избивал негодяй, который убежал. И жалко воришку, которого поймали за любовь его жены к экзотике. Какое наказание грозит воришкам здесь? Как думаешь?

– Не знаю. Не интересовался. Присудят к каким-нибудь нелёгким грязным, но необходимым работам на благо общества, а потом отпустят. Да может, он и врал. Воры всегда убедительные вруны.

– Мы будем мириться? – спросила она.

– Разве мы не помирились? – спросил он.

– Не так. По-настоящему… – Ландыш обняла его за шею, приникла к его губам. Но её поцелуй остался без ответа.

– Как-нибудь в другой раз, – ответил он. – Я устал от своего нелепого путешествия. – Он встал, она осталась на диване. – Я хочу отдохнуть в одиночестве. Даже не могу сказать тебе спокойной ночи, поскольку уже утро, – сказал он и ушёл. Такой вот решительный отказ от неё произошёл впервые.

Ландыш расположилась на диване, даже не сняв платья. Ей не хотелось спать, и она решила, что Радослав не ради мести оттолкнул её, а ради того, чтобы дать ей возможность проанализировать своё поведение и сделать выводы на будущее. Но если он что-то почувствовал в ней? Что-то, названия чему она и сама не знала. Чего не было в действительности, и быть не могло даже в мыслях. А возможно, он и всегда это знал. То, что она живёт в зоне самообмана, оставаясь всё тем же подростком в преддверии взрослой жизни. Поэтому она постоянно ищет что-то, бродит в бессознательных поисках кого-то, кого нет в её жизни. А муж и рождённая дочь не вшиты в её душу, обретаясь лишь по внешнему её контуру? Она сжалась в позе эмбриона, страдая не от обиды, а от сумбура, как от некой мешанины внутри себя, объевшись впечатлениями длинного дня как непривычной едой. У неё болело всё и везде, только не физически, понятно, а там, в том пространстве души, где она всё ещё продолжала сидеть в лодке напротив молодого мага с профилем Кука, обдуваемая речным ветром, пахнущим иноземными лотосами, укрытая его васильковым пиджаком. Она до сих пор ощущала в своих ноздрях запах, наверное, фасонистого пиджака, плохо разбираясь в нюансах местной мужской моды. Это был не просто запах молодого чистоплотного мужчины, а запах каких-то забытых прошлых мечтаний о безмерной любви, в которой ей было отказано. И одновременно это было обещание, принесённое ветром из прекрасного будущего, которое её ожидало где-то, где она никогда не была. Испытывая почти блаженство от предвкушения какой-то иной и прекрасной жизни, которой у неё не было, и никто её не предлагал, не обещал, и ничего подобного на местном горизонте не просматривалось, она всё равно страдала. Как будто измена уже произошла. Но когда и где? И главное, с кем? Жалость не к себе, а к Радославу была такой сильной, что Ландыш заплакала. Надо было встать и взять плед. Было холодно, а она не вставала.

Может быть, он услышал, что она фыркает носом, может, увидел, проходя мимо в столовую попить водички, что она плачет, но он бережно укрыл её пледом и поправил подушку как маленькой. Погладил её по волосам и опять ушёл.

Золотая лодочка
Ландыш уже не жалела, что он отказался от того, чего она хотела в силу привычки к нему, а вовсе не по страстному влечению, как было совсем недавно. Она отчётливо уже поняла, что он ощутил тот самый сумбур, который ей мешал. Он дал ей возможность не загонять его, куда поглубже, а размотать, выкинуть лишнее и оставить важное. Он дал ей понять, что ни его вины перед нею, ни её вины перед ним нет. Так уж сложилось, что они оказались в тесном замкнутом пространстве звездолёта, ища спасения от личного одиночества, а одиночество у каждого из них было очень уж неравнозначным. И не она, а он принял её бросок на себя, хотя и знал, что это никакая не любовь, а только безумная её жажда со стороны души девушки-подростка, проведшей всю свою короткую предыдущую жизнь в райском резервуаре, тотально-одинокой, изнемогающей в нежизнеспособных мечтах. В его ответном чувстве всегда был привкус некоего извращения, вроде того, что он любит одну из своих многочисленныхдочерей, лики и голоса которых были начисто стёрты им из памяти вполне сознательно. Поскольку мука была хуже беспамятства.

Ландыш опять ощущала себя в лодке, её мягко покачивало и уже уходило прочь жгучее раскаяние перед мужем за то, чему она так и не нашла словесного определения.

… Кипарис жмурился от отсвета солнечных лучей на воде. Река не гасила, а усиливала их блеск, бросая их жгучими пучками в глаза. Ландыш тоже прикрыла свои ресницы, опять сожалея, что не подумала перед прогулкой о светозащитных линзах для глаз. Ветер был достаточно холодный, а свет нестерпимо яркий, и от такого контраста прогулка не казалась настолько уж комфортной, как ей пригрезилось вначале. К тому же река была такой широкой, а вода даже по виду плотной и угрожающей, глубокой, враждебной к той, кто с такой самонадеянностью уселась в утлую лодчонку. Человек же, машущий вёслами и сидящий напротив, был настолько уверен в себе, будто стоит им перевернуться, так они окажутся в воде лишь по колено. Но разгоняемая волна бухала о стенки лодки так шумно и тяжело, что веры ему у Ландыш не было. Ей понадобилось время, чтобы, если и не избавиться от страха, так поприжать его.

– Вот что значит нет привычки к таким прогулкам, – сказал он. – Ты плавать-то хоть умеешь?

– А ты? – спросила она.

– Я? Ну, насмешила! Я с трёх лет на воде, как на стекле лежал. Я же тут на берегу и на самой реке всю жизнь провёл.

– А я рядом с океаном жила, – вдруг проболталась она.

– Как же это? – поразился он, – разве там кто живёт? У края потустороннего мира? Океан – это же дорога на тот свет. В пространство смерти, где чёрное солнце.

– Что за ерунда! – Ландыш готова была рассмеяться над его дикими убеждениями. Но тёмным дикарём он точно не был. И его представление о том, о чём никто не мог дать достоверной информации, было ничуть не более диким, чем у всякого человека, пока тот жив.

– О смерти мог бы рассказать только тот, кто уже умер, – Ландыш ощутила холодок при одном лишь произнесении страшного слова, -Но мёртвые не разговаривают с живыми…

– Как же нет? Я же в Храме Ночной Звезды служу. А у нас в дни встречи с предками всякий живой с мёртвыми не только разговаривает, но и в гости к ним ходит. Ты бы у Ивы спросила об этом. Она расскажет. Не обманет. Если мне не веришь. Она мне рассказывала, как её дед дал ей пророчество по поводу того, что если она с Фиолетом не расстанется, то у неё будущего не будет вообще. Он ей на Светлого Потока указал, а она пренебрегла советом предка. Теперь вот мается. Застряла между двух, и похоже, ни с одним уже не останется. Один недоступен, как ни тянись к нему, другой – свой, а не любит она его. Привычный он ей, только и всего. Светлый Поток – парень отличный, но и тут я чую, что не про него девушка Ива.

– Всё-то ты знаешь.

– А как же. На то я и маг.

– Хочешь сказать, что ты был бы про неё, не будь ты магом?

– Нет. Я такое не скажу никогда. Ива – странная во всех смыслах. Вот ехал я как-то с нею в лодке, как с тобою. Смотрю на неё, и вдруг она показалась мне прозрачной как речная вода, истончилась вся будто и стала совсем уж неубедительной для зрения. Я настолько удивился, что даже испугаться не успел. Потом смотрю, опять она нормальная, живая девушка. Я до неё дотронулся, вот так, – Кипарис положил одно весло рядом с собою и тронул Ландыш за коленку. Прикосновение было ласкающим, но деликатным. – Тёплая ты какая. А Ива была прохладная. – Он опять стал энергично грести вёслами. – Она очень меня привлекала, это правда. Но по некотором размышлении я понял, что она… – он замолчал.

– Продолжай, – поторопила его Ландыш. – Какая она, Ива? А я потом скажу тебе своё мнение о ней.

– Вот ты небесная странница, как и Фиолет. Но ты очевидно живая. Натуральная вся. А он живым мне не кажется. Он вроде сна. Как увидел его, вроде как заснул на ходу. Или как видение, которое приходит после «напитка Ночной Звезды». Это то, что мы с помощниками в Храме готовим для ритуала встречи с предками. Вот и Ива такая же. Она как прекрасный сон, как чудесное видение, которое никогда не бывает совместимо с жизнью. Вот такое у меня странное убеждение. Но чем больше я думаю про них, про Иву и Фиолета, тем больше в том убеждаюсь. Кто они? Ива тут родилась, а кажется, что она вместе с этим небесным бродягой из одного материала скроена. Не уловимого какого-то. Вот как небо над нами. Оно же есть. А потрогать его невозможно ни рукой, ни языком. – Шустрый маг опять отложил одно весло и протянул руку к Ландыш. Она натянула платье ниже коленок. Он потрогал её через ткань. – Ты тёплая, нежная как шёлк, и платье твоё тёплое, – сказал он.

– Ты ещё языком меня попробуй, – засмеялась она.

– Если позволишь, то и попробую, – ответил он, – только на берегу.

– Правильно. Попробовал бы тут, я бы тебя в воду спихнула.

– И как бы одна добиралась до берега? Унесло бы тебя течением, – засмеялся он. Игра, несколько непристойная на словах, была на самом деле совсем безобидной. Ландыш стало настолько весело, как не было с того самого дня, как они впервые сошлись с Радославом. Когда пело всё её существо, а не только голосовые связки вибрировали от радости.

– Мы на лодочке катались/Золотой, золотой/Не гребли, а целовались/ И качали головой/ – заголосила она звонким голосом, ловко переведя песню на местный язык. Вышло не складно, а забавно.

– Да ты небесная птица! – Кипарис смотрел в её рот так, как будто увидел там настоящую птицу. – И лицо, и голос, и вся ты соткана из небесного шёлка!

Восхищение, как ни смешно оно бывает выражено, всегда приятно женщине. А молодой маг ничуть не казался ей смешным, – И глаза у тебя такие, как будто сама река тебя родила. Синие и бездонные, прозрачные… А платьице сшила тебе из лепестков лотоса.

– Это платье мне сшила одна златолицая девушка в столице, – пояснила Ландыш. Маг отвернул лицо в сторону приближающегося берега.

– Они умелые, это правда. Они умеют дарить счастье всякому. И сами приезжают сюда за счастьем, но никогда его тут не находят. – Он нахмурился, и как-то так совпало, что и солнышко зашло за облака. Стало несколько пасмурно.

– Ты был хотя бы однажды знаком с такой златолицей девушкой? – полюбопытствовала она.

– Был, – признался он.

– Они какие?

– В каком смысле? Они, я думаю, разные бывают, как и положено женщинам быть разными и по характеру, и по внешности.

– В том смысле, как они любят? Мой муж, ты понимаешь, как-то было такое, изменил мне с такой чародейкой. Я ни разу не дала ему понять, что всё поняла. Я его простила. Я же знала, что любит-то он меня. А с той был из любопытства, наверное. Или из-за чего вас, мужчин, тянет на такие вот дела?

– Не знаю, кого и куда тянет. Будь у меня такая жена, как ты, я бы не стал и сравнивать её ни с кем. Ножки бы такой жене мыл, пяточки целовал.

– Пошлость какая! – поморщилась Ландыш, – но беру в качестве смягчающего обстоятельства то, что ты лишён женской любви в силу своей должности. Прощаю твою вольность.

– Почему же пошлость? И почему ты думаешь, что я лишён женской любви? По поводу же златолицых девушек скажу тебе откровенно. Они такие что, если полюбишь её, другой и белокожей уже не надо.

– Так что же ты пялишься на белокожую женщину, если любишь златолицую?

– Глазам не запретишь смотреть на то, что для них есть наслаждение. А женщину ту я утратил. Она сбежала куда-то. Впрочем, сам я её и бросил.

– Как же так?

– Матушка потребовала. То есть, обстоятельства так сложились…

– Как же мать, которая тебя не воспитывала даже, могла приказывать, кого тебе любить? Моя мама и то никогда бы так не поступила. А моя мама настолько меня любила… – У Ландыш затряслись губы. Её охватила острая тоска по матери.

– Умерла твоя матушка? – посочувствовал маг.

– Почему умерла? Она жива. Но она далеко от меня.

– Эх ты! Маленькая ты совсем. По матери плачешь, а говоришь, что сама уже мать.

– Одно другое не отменяет. Моя мама сама и выбрала мне моего мужа. Но если бы и не она, я всё равно полюбила бы его. Я полюбила его с первого взгляда ещё тогда, когда у него была другая жена. Он такой красивый, такой мужественный. По его облику ты никогда не определишь его возраст.

– Он старше тебя?

– Намного. Но не скажешь, если по виду.

– И где же его первая жена? Или умерла?

– Опять «умерла»! Никто и не думал умирать. Она сама его покинула. Умчалась с другим и более молодым мужем, и её уже не догонишь. Да и не догонял её никто.

– Конечно. Увидел тебя, так и разума лишился…

– Нет. Не лишился он разума. Ни сразу, ни потом. Он слишком у меня разумный. И может быть такое, что он не любит меня. А только поддался мне, не желая меня обидеть. Он очень великодушный. К тому же он был один. Совсем. Тосковал по детям. Много по чему он тосковал. И жён у него до меня было столько, что он их в своей памяти и по лицам уже не различает, одну от другой. Так я думаю.

– Бабник, что ли?

– Да, именно так. Но я заметила, что женщины всегда любят тех мужчин, которые бабники. Почему, как думаешь?

– А я, по-твоему, бабник? – спросил он с шальным любопытством. Карие глаза загорелись ярким огнём, и высокие скулы покрыл смугловатый румянец.

– Конечно, – ответила она. – Это же не скроешь. Как ни воображаешь ты себя великим магом, ты порочный женолюб!

– Почему же порочный? Разве любить – это порочно?

– Любить – нет. Но таскаться по разным женщинам – да.

– Я по разным никогда не таскался. У меня если была одна, так я её и любил одну. Если же случилась разлука, так тут уж… Чем сильнее темперамент, тем сильнее и тяга к женщинам. Тем и дети краше рождаются. Природа о том и подсказывает женщине на ушко.

– Не всегда так. Возможно, и обратное. Чем слабее влечение, тем сильнее потребность в разнообразных женщинах.

– По-всякому, наверное, бывает. Тема очень уж деликатная. Выдумок больше об этом, чем правды. Люди всегда склонны к сочинительству на вольную тему. Женщины же особенно любят выдумки, они по природе своей обманщицы.

– А мужчины всегда лживы по отношению к женщинам!

– Так уж и всегда?

– Потому что за полноценных людей их не считают. В глубине души. Как детей. Вроде и человек, а вроде и не совсем разумный. Я же это знаю! А уж как старых женщин презирают! Как функцию свою женщина выполнять перестаёт, так сразу становится для мужчины человекообразным кошмаром.

– А ты-то считаешь разве старика за мужчину?

– За отца – да. За деда – да. Я люблю пожилых людей. Жалею их за тот груз лет, который они несут в себе. Это всегда тяжело, и помочь тут никто не может. Только доброе отношение и облегчает им такой груз.

– Хорошая ты моя, – сказал маг.

– Уже и твоя?

– Это я случайно произнёс. Вроде признания тебе за доброту. Ты говоришь, что я великий маг. Маг – да, но великий – смешная приставка, не подходящая человеку, если он обладает здравым умом. Маг может быть хорошим, может быть не очень хорошим. Все мы по большому счёту подобны простому числу. Кто поумнее, кто поглупее, но величина человека мало зависит от величины самого числа, а только от того ряда, в который число это включено. Нижний ряд, ты мал и прост, более высокий ряд – ты уже значимее, весомее. А числа-то в бесконечных рядах-уровнях одни и те же! Выходит, что чем выше уровень, куда тебя вставила жизнь, или сам ты исхитрился туда влезть, тем ты и важнее. Как бы умнее и талантливее, хотя можешь и не обладать при этом ни особым умом, ни самым малым талантом. Многие же просто отождествляют себя со своей социальной нишей. Раздуются от непомерной гордости, каждое слово выдувают так, словно дарят тебе при этом золотой слиток. А как скинут их в нижний ряд, и сразу видно, что отличия от всех прочих и нет. Не глупее их вокруг народ живёт. Я среди простого народа вырос, да и Вяз учил не важности, не оболочку свою полировать да раскрашивать, как лаковую коробочку, в которой пусто, а уму и трудолюбию. Вот истинные драгоценности, а их заработать только самому можно. Развитый ум и глубокие познания жизни нигде, чтобы разом как корзину со съестным на рынке, не купишь. Конечно, по молодости я увлекался всякой ничтожной чепухой. Роскоши хотел, попасть в КСОР жаждал, женщин красивых. Правда, красивых женщин я и теперь в разряд чепухи не отношу. Думаю, что и старики к красоте неравнодушны. Притворяются только отжившими, чтобы их на смех не подняли. Пока человек живёт и вибрирует, всегда ему любовь нужна.

– Я знаю одного старика, который и не думает притворяться отжившим и к женщинам безразличия не проявляет. Конечно, он на старика мало похож, но по годам он немолод. – Ландыш имела в виду Кука. – Вот ты же рассказывал мне о своём отце Золототысячнике. Он же стар, а жена у него вовсе не старая. Любит его.

– Разве он стар? Средних лет. И не знаю я о том, какова его жена, и есть ли она у него. Не видел никогда. Но отчего-то думаю, что мать любит его по сию пору.

– А мать у тебя старая?

– Да нет. Полвека ей. Для нас с тобою – старуха, а для самой себя – молодка. Думаю, и отцу столько же лет. А для мужчин полвека не возраст.

Ландыш не знала, что можно, а что нельзя говорить Кипарису, поэтому она промолчала. Про жену Кука – Золототысячника у неё вырвалось случайно. Кипарис оказывал на неё такое воздействие, что она чувствовала себя с ним как с давно знакомым. Не надо было с ним притворяться, нечего было бояться, напрягаться в незнакомой среде, поскольку он защитит и не даст пропасть. А почему так было, откуда столь внезапное доверие к человеку, о существовании которого ещё утром не было ей известно, Ландыш не анализировала. Ей было хорошо, ей было интересно с ним. Он сын Кука, значит, свой.

Река, ставшая границей перехода в другую реальность
На песчаной отмели после купания она валялась в песке, напоминающим по цвету крем-брюле, так аппетитно он выглядел, а Кипарис таращил на неё свои карие и очень красивые глаза в густых ресницах, утратив дар речи. Он никогда не видел такого, чтобы женщина нагишом купалась при мужчине, который ей не муж и не возлюбленный. Но он стоически держал дистанцию, чтобы соответствовать собственным недавним речам о достоинстве и выдержке магов. Он сидел на приличном расстоянии от неё, на травянистом пригорке, сказав, что никогда не купается при женщинах. Обвалявшись в песке, как рыбка в слегка прожаренной муке, Ландыш опять плюхнулась в реку, визжа от удовольствия и наслаждаясь тем, что вода пресная и её не страшно глотать, когда она попадала в рот.

– Ты не знаешь, чем мне себя растереть? – спросила она, выйдя из реки. – А то я сохнуть буду до вечера. Мне уже холодно.

Кипарис снял с себя тонкую рубашку и протянул ей. Ландыш заметила, как он мускулист и складен. Не обладая избыточной мышечной массой, он был жилист и умеренно развит, как человек, привыкший к регулярному физическому труду на воздухе. Ландыш не удержалась и удостоверилась, каков он на ощупь. Он был железно крепок. От её откровенных прикосновений его лицо застыло как маска, и было заметно, как борется он с охватившим его сильным напряжением.

– Как же ты сам? Наденешь пиджак на голое тело? – она продолжала его провоцировать, ласково поглаживая кожу его груди, умеренно заросшей волосами. Ей нравилось к нему прикасаться, и сильное любопытство подстёгивало её подойти к той грани, за которую она, конечно, не перейдёт, а хотелось увидеть и всё его тайное устроение. Убедившись в том, что он обладает не только внешней ярко-выраженной мужественностью, но и той самой, о которой не принято сообщать открыто до времени, Ландыш жмурилась как кошка, нашедшая свою добычу и знающая, что эта добыча её. Но тут притихшая добыча самой Ландыш была не нужна, а трогать его и прикасаться запретить было некому. – Какой ты, – прошептала она, – я бы точно тебя выбрала, если бы не мой муж. А мужа я люблю.

– Если бы не твои небесные святые глаза, то я бы подумал, что ты такая же как златолицые, – сказал он, ловя её руки и прижимая их к своим губам.

– Опять златолицые! Какие же они?

– Они не ведают стыда. И их невозможно осудить за это. Они любят, как дышат. А при этом остаются трогательно-искренними как дети. Искусны в ласках, в умении дать большое наслаждение даже слабосильному.

– Но ты-то не слабосильный. Кажется, даже чрезмерно сильный. Трудно тебе, я думаю, изводить себя воздержанием.

– Не трудно, когда есть чем себя занять, – он продолжал держать позу аскета. Но неубедительно. – Я один вскапываю целый сад, а ты видела, каков он? Сам ремонтирую Храм, когда надо, своими руками делаю лодки. Пилю сухостой в лесу, упавшие деревья, да и много чего…

– Не хвастайся. Я и так вижу, что ты трудяга и к безделью не приучен, – Ландыш подала ему рубашку.

– На себе высушу, – сказал он, принимая мокрую рубашку обратно. – Зато теперь моя рубашка долго будет хранить твой аромат.

– Не говори так, – сказала она, – звучит пошло.

– Рекой пахнет, – Кипарис прижал рубашку к лицу, – и живым лотосом…

Надев платье, то самое, что в золотых одуванчиках, вышитых златолицей девушкой, Ландыш встряхнула мокрыми волосами. Они рассыпались по её плечам, румяные губы изогнулись радостным полумесяцем, тонкие и более светлые, чем волосы, бровки казались кручёными шёлковыми ниточками над её крупными и светлыми глазами, цвет которых менялся в зависимости от освещения. Сейчас глаза казались синими и не прозрачными, как речная вода над большой глубиной. Она села рядом с Кипарисом, и неожиданно он обнял её, опрокинул на траву и стал целовать в губы, в шею, в уши, вполне себе по-хозяйски оглаживая её маленькую грудь.

– Эй! Эй! Не хватай чужое добро! А то и по лбу получишь! – закричала она. – Где же твоя выдержка, маг?

Кипарис отпустил её, встал и направился к лодке, – Ехать пора, – сказал он хрипловатым и несколько придушенным голосом. Как будто это он, а не она, нахлебался речной воды. – Зачем ты меня дразнишь? Или ты таким способом проверяла меня на стойкость к своей красоте? Извини, что не устоял. Не каждый день приходится любоваться на такую женщину.

– А всё же, маг, речь у тебя не очень изысканная, откровенно пошловатая даже. Наверное, ты вместо того, чтобы следовать заветам отца-мага и изучать магические премудрости, много времени уделял ублажению своих телес. А телеса у тебя что надо! Ты настолько строен и привлекателен, что не будь я замужней, мы бы с тобой поладили.

– Сама ты! – обиделся он, – говоришь пошлости!

– Поэтому мы с тобою и спелись, – ответила она. – Мой муж всегда говорит, что я недоразвитая.

– Ты? Не знаю уж, какую ему ещё жену надо. Только магиня Сирень и была бы впору его уму.

– Или чему-то ещё, что у него имеется помимо ума, – умышленно уже схулиганила Ландыш. – Он такой большой у меня мужчина, а я такая хрупкая и узенькая вся, что в первое время я была на грани того, чтобы вообще отказаться от интимной жизни с ним. Ты понимаешь, о чём я? Я хотела любить его чисто духовно. Я даже предлагала ему это. А он говорил: «Нужна мне твоя духовность! Она такая у тебя тонкая и прозрачная, что я её и при ярком свете не вижу. Не хочешь, так ступай обратно к Куку и голову мне не морочь»! Но потом я родила дочку и вошла, что называется в женский свой расцвет. Теперь я люблю его очень сильно, и не только духовно.

– Кто такой Кук? – ухватился за неизвестное имя Кипарис, – он был твоим женихом?

– Нет. Не было у меня никакого жениха. Сразу появился муж. А Кук знакомый моей матери. Староват он был для меня. Но такой роскошный мужчина! На тебя сильно был похож.

– Ты говоришь о таких вещах, о которых женщина не должна говорить с мужчиной, если он не её муж, – пожурил её Кипарис, сразу войдя в роль стерильного мага.

– Да будет тебе притворяться девственником, – осадила его Ландыш. – Ты же сам говорил, что это не так. А маг Вяз – твой приёмный отец был девственником до самой старости?

– Мы никогда не обсуждали с ним подобные темы. Я того не знаю. Но он был чистый и светлый человек. Я хочу быть на него похожим. В молодости не хотел, а теперь хочу быть как он. Только трудно это. Очень трудно быть настоящим магом.

– Ты уж постарайся, – сказала она, влезая в лодку и стаскивая с него пиджак, как будто тот был её личной вещью. Кипарис остался в мокрой рубашке, но он работал вёслами, и вскоре согрелся. Ландыш задумчиво смотрела на него, и впервые ей нравился бородатый мужчина. А ведь даже к бородатому Радославу она привыкла не сразу.

Как Радослав понял всё, а Ландыш нет
Ландыш проснулась от того, что Радослав пришёл пить чай за тот самый стол, возле которого и стоял диван.

– С добрым днём! – сказал он. Ландыш осмотрела своё окончательно смятое платье, после чего положила свои ноги к мужу на колени. Она стала ожидать его домогательств, решив, что для вида поломается, а потом обязательно, но как бы нехотя уступит. Ей хотелось его раздразнить как мага на пляже. Но увы, все самые сильные соблазны были давно притуплены от долгого использования.

– У тебя ноги грязные, – сказал он. – Ты хотя бы их помыла перед сном. Босиком, что ли, гуляла?

– Ага! Я и искупалась вчера в реке. Вода была тёплая-тёплая. Почему мы с тобою ни разу не катались на лодке?

– Ты ещё забыла про саночки. Помнишь, как мечтала?

– Радослав, ты вспоминаешь о своих жёнах?

– Смотря о каких. Иных уж нет, а те далече.

– А о той, с которой ты был в ГРОЗ на Новый Год?

– У меня теперь все года старые. Все те жёны принадлежали человеку Рудольфу Венду. А я неудачная попытка запуска нового, хорошо забытого старого, человека по имени Радослав Пан, у которого не должно быть никакой памяти.

– Но ведь она есть.

– Не расстраивайся, Ландыш, поскольку ты, действительно, новёхонькая, то тебе рано или поздно придумают такого же новёхонького персонажа для пары. Как же иначе?

– Ты ревнуешь меня?

– Мне по возрасту не положено. Я вдруг впервые подумал сейчас о том, что вода в том водопаде, где ты купалась тогда с Фиолетом, была необычной. Она напитала тебя каким-то колдовским сиянием, а теперь оно иссякло. Наверное, в том и секрет невероятного притяжения тех златолицых женщин, что живут на континенте, где такая вода, поскольку они, как и положено людям, состоят из неё больше, чем наполовину.

– И тут златолицые, – сказала Ландыш.

– А где ещё?

– Ответь на мой вопрос. Не забалтывай меня.

– «Как наполненные вёдра/ Растопыренные груди /Проплывают без конца/И опять зады и вёдра/А над ними, будь им пусто/ Ни единого лица»/. Это стихи очень старого земного поэта Саши Чёрного. А вот ещё. «Прекрасна жизнь с тобой в союзе»/ Рычит он страстно, копаясь в блузе»/. Нравятся стихи?

– Ты о своей памяти? Наполненной вёдрами? – Ландыш повернулась на живот, чтобы его не видеть.

– У тебя задница в комариных укусах, – сказал он, – помажь противоаллергическим гелем.

– До чего же и наблюдательный!

– Спасибо, что ты не вышибла чашку из моих рук. Ты полна невероятной грации, когда пытаешься заигрывать. А у меня, между прочим, чай горячий.

– Конечно. Я же не златолицая. Меня искусству соблазна не обучали.

– И очень зря. Сегодня меня не будет дома. И возможно, что завтра. Я тоже решил покататься на золотой лодочке. Как в той песенке, «Мы на лодочке катались, золотой, золотой. Не гребли, а целовались…». Что там было ещё?

– И качали головой.

– Кто же из вас грёб, а кто качал головой?

– Маг и грёб. Не я же. Я и вёсел в руках не держала. – Ландыш была сильно удивлена совпадением его упоминания о лодочке из нелепой песенки с тем, что она пела на реке.

– Ландыш, я вот что подумал. Та женщина Лота, что живёт в усадьбе у Кука, слишком уж завязла в тенетах своей благодарности ему и Вике за своё спасение. Кук её буквально заездил.

– В каком смысле? – не поняла его Ландыш.

– В буквальном. Как лошадь. Она трудится там, не покладая своих, золотых буквально, рук. Она исхудала, выцвела, и ей явно необходимо сменить природный ландшафт. Ей нужен отдых. После чего я отвезу её на континент, где она и родилась. Купит там домик на свои «много ню». В случае нехватки я добавлю ей. Мне её жалко. А тебе?

– Я и не помню её. У Кука вся усадьба кишит рабочими и служащими.

– Я решил её вызволить оттуда.

– Тогда сразу вези её на родной континент.

– Конечно, к нам её нельзя. У неё маленький ребёнок, а ты не выносишь детского крика, моя заботливая мамочка.

– Виталина сама не хочет покидать Вику даже на день. Как я её возьму?

– Конечно. Она Вику называет мамой. А с тобой дерётся и хнычет.

– Радослав, а в чём состоит искусство соблазна? Может, та златолицая Лота меня поучит этому?

– Думаю, что не стоит. У каждой женщины должен быть свой самобытный стиль. У тебя он есть.

– Радослав, почему я тебя не ревную? А ведь должна бы…

– А к кому? К кому ревновать на планете грёз и миражных городов?

– Как же? Тут обитают такие же люди, как и мы.

– А ты в этом уверена?

– Ни в чём я не уверена. Я даже не уверена в том, что вчера я видела Храм Ночной Звезды, ела огромные яблоки и каталась по реке на лодке, а не видела сон.

– Ну, твои грязные ноги и искусанная насекомыми задница свидетельствуют о том, что ты действительно скиталась в каких-то натуральных дебрях.

Ландыш опять перевернулась на спину. Она закрыла глаза и увидела золотую реку. Плавное течение реки убаюкивало её. Только не было понятно, является ли солнце, окрасившее реку, солнцем заката или солнцем рассвета? Вечерняя речная вода обычно бывает маняще-тёплой, а утренняя – отпугивающей и холодной. Из реки вынырнула русалка с золотым лицом и с серебряным хвостом. Она манила к себе в тёмный поток. И пока Ландыш раздумывала о том, холодная вода или тёплая, Радослав вошёл в реку, демонстрируя жене свою атлетическую, лишённую возрастных признаков стать. Но там, в золотистых текучих бликах на тёмной поверхности воды, против её быстрого течения уже плыл Кипарис, пытающийся ухватить русалку, уже схваченную Радославом. Ландыш увидела зверский оскал лица молодого мага. Он то появлялся над водой, то пропадал в ней, энергично махая смуглыми натренированными руками. Радослав был несравнимо более сильным, он взял мага за голову и окунул в плотную страшную воду, – поскольку во сне у этой воды не было ни края, ни дна, – не давая ему вынырнуть, после чего Кипарис уже не появлялся.

– Не трогай его! – испуганно крикнула она, – Это не твоя русалка и не твоя река! Он вырос на её берегах, и всё тут принадлежит ему! – Все чувства были предельно обострены, как никогда не бывает в реальности, но бывает иногда во сне. Ландыш стало жаль несчастного пловца, утопленного безжалостным пришельцем, решившим себя развлечь. – Ненавижу тебя! – и во сне она действительно ненавидела Радослава. А тот только снисходительно погладил её по попе, поскольку на самом деле сидел рядом с нею на диване.

Ландыш открыла глаза, смахнув внезапный сон со своих ресниц.

– Как быстро я уснула. Даже не заметила того. Каким жестоким я тебя вдруг увидела. Во сне.

– Я и есть жестокий. Просто твоё подсознание об этом знает, а сама ты нет, – ответил он, допивая чай уже из её чашки. – Пока ты спала, открыв свой рот и ловя свои неведомые грёзы, я вот о чём думал. Надо срочно отсюда улетать. Пока все эти, невозможные с любой точки зрения, скоростные дороги не упали на наши головы уже не во сне, а вполне себе реально. А Города Создателей не выплеснули из себя толпы обезумевших вдруг жителей. Вот какой сон видел я. Тут нет никакой подлинности, тут происходит весьма странный эксперимент неведомо кого, неизвестно для чего. Я опытный в таких делах. Я это чую даже своим костным мозгом, поскольку у меня в последнее время ноют все кости. Или я переутомился от безделья? Как Лота переутомилась от труда. Разве ты не видишь того, как я похудел в последнее время?

– Нет, – искренне ответила Ландыш. – Ты просто стал стройнее в последнее время. Я думала, это от того, что мы с тобою стали часто любить друг друга… Разве не так?

– А ты случайно не сексом во сне занималась? Ты очень громко стонала.

– Нет! Зачем бы во сне, когда можно в реальности? – она обвила его руками. – Я видела какой-то кошмар.

– Когда женщина видит во сне кошмар, это и означает, что происходит разрядка сексуального напряжения, – он ловко высвободился из её объятий и встал. – Мне пора. Поря – поря! Нет, не поря! – сказал он нелепую фразу. – Это тоже из литературной детской классики, – пояснил он. – Мне бабушка в детстве читала сказку о страшных болотных кикиморах, как они скакали с кочки на кочку на одной ноге, потому что у них и была одна нога, и кричали, ловя своим огромным ртом комаров: «Поря ли нам позавтракать? Поря, поря! Нет, не поря»!

– Зачем же твоя бабушка читала тебе такие ужасные сказки? – удивилась Ландыш.

– Сказка была добрая и весёлая. Просто мимоходом герой попал на болото к кикиморам. Потом он от них убежал.

– Как думаешь, а тут есть настоящие русалки?

– Тебе лучше знать. Ты же купалась в здешней реке, а не я.

– А мне приснилось, что это ты поймал здешнюю русалку с золотым лицом. А потом в борьбе за неё утопил мага…

– Я не несу ответственности за твои сны. И твой маг, по счастью, жив и здоров. Надеюсь на это. Я разрешаю тебе самой проверить. Опять на лодочке покатаетесь. Чего тебе скучать, моя девочка. Но уж позволь и мне отправиться на ловлю своей уже русалки. – Он засмеялся.

– Почему маг мой? Он всецело принадлежит местному обществу, а не мне. Только смотри, не поймай кикимору вместо русалки.

– А ты смотри, не утони уже реально, а не во сне.

– Я не тону даже в снах. Я выросла возле океана. А река такая маленькая и мелкая в сравнении с ним. Ты знаешь о том, что местные люди боятся океана как смерти? У них и преступников топят в океане.

– Нет. Я того не знал. Я же с местными не общаюсь в отличие от тебя. А Куку я не склонен верить на все сто. Он всегда что-то темнит и не договаривает.

– Как же не общался? А златолицые женщины в доме Андрея? А Лота?

– Лота – в единственном числе. Я только помог ей осуществить её мечту накопить «много ню». Насчёт «ню» ничего не знаю, но вот мечта её оказалась с оскалом настоящего убийцы. Разве её не жалко? Она очень добрая и доверчивая, а столько вытерпела. Я опять ей помогу. Ты не будешь ревновать меня?

– Не знаю. Посмотрю на твоё поведение. Тогда уж и ты не ревнуй меня к моему единственному тут образованному собеседнику. К магу. А то Ива где-то пропала.

– Разве я ревновал? Я свою дань этой кикиморе-ревности давно уж выплатил.

– Так ты был ревнивым прежде? К своим прежним жёнам? Значит, ты их любил. А меня просто терпишь рядом с собою.

Он ничего не ответил и ушёл. Ландыш осталась одна. Она опять свернулась в позе эмбриона, но не от страдания, а потому, что так ей было удобнее засыпать. Она не испытывала обиды от того, что он опять ею пренебрёг, как и сожаления, что он ушёл куда-то. Она хотела спать, хотела повторения золотого сна, но со счастливым завершением. Изобретая себе иллюзорные миры, её сознание всё глубже погружалось в их затейливые и текучие узоры и плыло, плыло по тёмно-синей реке, по мерцанию утонувших в реке звёзд, к невидимому берегу, где её ждал совсем молодой парень. Он не был магом прибрежного Храма Ночной Звезды. Не был ей нужен иноземный маг. Он не был её мужем. Она не узнавала его, а лицо было родным.

Сладкая Лота – горькое лекарство от маяты

– Она крепко спит, – счастливая и душистая Лота села к нему на колени. Только что она уложила спать свою маленькую дочку в отдалённой комнате. Азалия легла спать рядом с ребёнком. Азалия была женщиной из салона, где прежде работала Лота. После того, как Лота поселилась тут, она стала брать работу на дом из того же самого салона, где когда-то и повстречала Капу. Ей были рады. Таких искусных мастериц всегда не хватало. А поскольку жильё, где обитала Лота, было очень просторное, то с нею жила её прежняя подруга Азалия, помогающая ей и по хозяйству и с ребёнком.

Прежде чем забрать Лоту, Радослав в одной из столичных контор снял в аренду целый этаж, сдаваемый неким неизвестным и весьма непростым человеком. Плата была недешёвой, но для Радослава местные деньги вообще ничего не значили. Он же их не зарабатывал, а получал от Кука на разные житейские нужды и прочие непредвиденные обстоятельства. Нужды были скромные, непредвиденных обстоятельств пока не предвиделось, скупка ненужных платьев надоела даже Ландыш, а денег скапливалось всё больше и больше. Где брал деньги Кук? Так у него было несколько производств на континенте бронзоволицых и налаженная торговля с континентом белокожих. Так что, перевалив за шестой десяток, Радослав стал вдруг тунеядцем и нахлебником у своего бывшего учителя, потом коллеги, потом уж врага, а впоследствии и тестя. Кем доводился ему Кук в настоящее время, не только обсуждать данную тему, но и обдумывать её было тяжело. Даже с Андреем они избегали темы Кука. С одной стороны он превратил бывших коллег в бездельников и затворников, с другой стороны – Кук не был в том виноват. Наоборот, если бы не обжитая им планета, вообще неясно, где бы они сейчас были.

Кук очень не хотел отпускать Лоту. Сначала он долго притворялся, что никакой Лоты он не помнит, а если речь о той, кого спасла Викуся, то у неё тут муж и отличная высокооплачиваемая работа. Но выяснилось, что у Лоты нет никакого мужа. Она боялась бронзоволицых, как боятся хищных зверей. Она никогда не покидала усадьбу Кука, а он, привыкнув к ней, как привыкают к домашним животным, любя и не замечая их одновременно, не хотел лишаться такой помощницы для своей Викуси, а также прилежной няни и уникальной художницы по росписи и вышиванию шелков. Кук, долго живя здесь, пристрастился к шелковой расшитой одежде. Он ходил в ней как восточный падишах, с развевающимися фалдами длинной рубахи, или в расшитой радужной жилетке на голое тело. Штаны он носил также шёлковые, но однотонные и тёмные. Никаких «ню» он Лоте не платил, поскольку она считалась членом его семьи, а сама Лота не спрашивала у него ничего. Напомнив работодателю о том, что выплатить Лоте причитающееся ей всё же надо, поскольку она не при коммунизме будет тут доживать, когда они отсюда улетят, Радослав конкретно насел на Кука. Ей надо домик купить, детей растить, ну и прочее такое. Лота же не старуха, а женщина с домиком на континенте златолицых всегда завидная невеста, даже если у неё волосы немного поседели и зубы отчасти выпали. У Лоты же пока всё было в полном порядке. Волосы и зубки сияли, фигурка была гибкой как у девушки. Кук как заправский буржуй платить не хотел.

– Денег не хватает, Радослав! В мире хищной конкуренции живу! Кругом обман и коварство! Того и гляди, разорюсь! На что мы все тут жить будем? Власти подкупать? Бунтарей бронзоволицых задабривать чем я буду? Они работают из-под палки, портят больше, чем полезного производят. Воровство поголовное. Торгаши норовят всё за бесценок скупить. – Кук с затаённой хитрецой смотрел на его реакцию. Ты, мол, тунеядец, не знаешь, как трудовая копейка достаётся.

– Такое чувство, что ты собрался тут жить вечно, – негодовал Радослав. – Пусть хоть всё растащат, всё порушат. Быстрее отсюда улетим!

– Чем тебе тут не жизнь? – играл в непонимание Кук. – Здешние люди мечтают о такой жизни! Кости изнашивают в тяжких трудах, головы отупляют от монотонной механической работы, изо дня в день одно и то же, а не имеют и малой части того, что есть у тебя. Ты вот с неба свалился и всё задаром получил! Я для вас, для тебя брюзги и для новоявленного раджи Андрея, всё своим титаническим умом и неустанными руками заработал тут! А вам всё не так! Ландыш как фея в шелках ходит, на шелках спит, цветочным нектаром умывается. А ведь ты слабость к таким вот феям имеешь. Я знаю! И это я тебе обеспечил. Где благодарность, Радослав?

– Она какой должна быть? Поклонами принимаешь или одами, вышитыми на шёлке?

– Да не нужна мне благодарность материальная. Сам же всё понимаешь. Я душевной благодарности, как и всякий отец жажду. Большего мне и не надо. – Кук вздыхал, качал головой, но денег Лоте так и не дал. – Ну, нет их у меня! Тебе и Ландыш, а также Андрею они важнее. Вы тут хуже беспомощных детей, а эта всегда себе на жизнь заработает.

– Так нарисуй, – пошутил Радослав.

– Не имеем мы такого права, чтобы паразитировать на чужой социальной системе, – серьёзно ответил Кук. – Только войти в неё с максимальной же пользой для неё. Ты же жил на Паралее. Не рисовали же вы там фальшивых денег. Обходились как-то.

– Да ведь Лота у тебя в усадьбе работала как буйволица. Я же видел.

– А Викуся моя не работает? Лота Викусе помощница. Тебе-то она зачем?

– Лота сама мне сказала, что устала жить среди бронзоволицых. Она их боится. Весёлая девчонка была, а стала как тоскливая старуха при смерти.

– Так пусть себе сидит без выхода за пределы дома, раз людей боится. У меня тут даже дети никого не боятся. Боится она! На старое потянуло, вот что! А здешние люди златолицых шлюх презирают, и в жёны она тут, приплати, никому не нужна.

– Отпусти её, Кук!

– Да пусть катится. Мне-то что?

– Так отдай её заработанные «много ню». Ты же весь в шелках с её росписью гуляешь, как китайский мандарин. И дома у тебя все стены в расписных и вышитых шелках.

– А «много хрю» она не хочет? Обойдётся. И так на всём готовом, как в незаслуженном будущем, жила. Жизнь мы ей повторно подарили. Разве такое в денежных единицах проклятого несовершенного общества измеряется?

– Так ты брал с неё оплату, за медицинские услуги? За это сделал своей рабой? А Фиолету за его Иву тоже прислал платёжную ведомость?

– Тут ты хватил через край, сынок. Фиолет вообще не пойми, чем тут занят. В звездолёте его и видят редко. Ко мне ни ногой. К Андрею тоже. Может, у тебя гостит?

– Нет. Один раз и был, да и то сбежал через час. Слова толком не сказал. Странный он. Где же он живёт?

– У меня спрашиваешь? Понимаешь, что без меня тут никому из вас не выжить? И это не упрёк. Чтобы тут выжить, надо тут родиться. Это мы в нашем мире – герои, поскольку у себя мы единый сплочённый и сверх разумный организм. У нас синергия колоссальная, а тут всякий за себя стоит. Они даже не стая и не стадо, а никчемные одиночки. Нашёлся вот какой-то Создатель, что решил их хоть как-то сорганизовать в цивилизацию. А чуть даст слабину, они все рассыпаются как семечки из худого мешка!

– Какую слабину? – не понял его Радослав. – Какой Создатель? Он где?

– Такую слабину. Он скоро уснёт. Ему же отдых нужен. Тогда они и покажут, на что они способны. Всё разнесут в клочки. Так уже было.

– А потом? Сами всё и восстанавливают?

– А кто? Я что ли за них порушенное буду чинить? Создатель проснётся, они опять входят в разум и в понимание, что и к чему.

Радослав слушал Кука, как слушают бред умалишённого. Но Кук не был похож на умалишённого. От его более чем странных слов веяло жуткой убедительностью.

– Да ты не расстраивайся. Мы же улетим, как станет опасно.

– А теперь почему нельзя? Летим к Пелагее, если на Паралею не хочешь. С её Бусинки куда угодно можно добраться. В том числе и домой…

– Не отпускают меня отсюда до времени, Радослав.

– Кто?

– Создатель и не отпускает. А как уснёт он, я и удеру. Не раз уже я так и поступал. Жаль, конечно, мне Фиолета…

– Его-то почему?

– Я хотел сказать, что мне жаль его «Пересвет».

Увидев своё новое жильё, Лота остолбенела. А потом не стала скрывать, что жила тут прежде со своим мужчиной по имени Капа. Теперь он живёт где-то в пригороде. Он маг Храма Ночной Звезды. Этаж в столичном доме ему не нужен, а деньги для нужд Храма и для непростой жизни в сельской местности нужны. Таким вот странным образом маг, катавший его жену в «золотой лодочке», проявился и в его жизни. Нет, Радослав пока что не видел мага Капу. Но его присутствие всегда ощущалось там, где жила теперь Лота. Опять же, почему так было, если сам маг тут не появлялся, да и не мог? Вероятно, от того, что он продолжал жить в сердце самой Лоты. Она едва ли не с порога бросилась к шкафам и с радостью, перешедшей в визг, обнаружила в них нетронутыми все свои прежние вещи. Капа ничего не выбросил, никому не дал ничего растащить, что говорило о том, что Радослав снял жильё самым первым. А до этого маг свой этаж в аренду не сдавал. Полная сохранность вещей бывшей любовницы говорила не о его пренебрежении к своему прошлому с Лотой, а о том, что он, возможно, долго её ждал обратно. Что он ничего не знал о том, что с нею произошло за всё это время. Что он после исчезновения Лоты из столицы сюда и носа не совал.

– Ты любила его? – спросил у неё Радослав.

– Он был похож на тебя. За это я его полюбила. А теперь ты напоминаешь мне его. За это я опять буду твоей телесной радостью. Ты же хочешь?

Сильно загорелая, поскольку много работала на улице в цветниках и в саду Кука, похудевшая, печальная, она слабо напоминала прежнюю, нежно-золотистую Лоту с сияющими ласковыми и обманчиво-наивными глазами. От прежней игры в легковесную дурочку ничего не осталось. Это были глаза уставшей и давно взрослой женщины, утратившей всякое желание обманывать хоть кого.

– Я сильно скучала по нашей совместной телесной радости, – сказала она и прижалась головой к его груди. Удивляясь тому, как резко она изменилась, прежней осталась только её фигура, он испытывал к ней не столько сексуальное влечение, сколько сильную жалость. Но Лота была как раз из таких женщин, с которыми возможно было практиковать секс без любви, в отличие от Ландыш, которую можно было только любить. Странная изначально, как и всё что тут происходило, любовь к бедняжке Ландыш вдруг внезапно испарилась, как внезапно и накрыла после её купания у водопада. Она была как ливень, настолько бурный во время его пролития, когда кажется, всё вокруг и навсегда утонет, но стремительно исчезающий за далёкими крышами и зелёными массивами лесов без особых следов. Только мутные лужи, высыхающие так быстро, что уже через короткое время опять сухо, опять знойно. И не происходит никакого подлинного обновления мира, в которое верилось при раскатах гулкого грома в небесах, превратившихся в океан.

Вот тебе и золотая лодочка! А если бы не откровенный рассказ Ландыш про обаявшего её мага, что изменилось бы, а что осталось прежним? Или так и тянулось бы изо дня в день, как привыкает человек с приятностью пить по утрам кофе и никогда от него не отвыкает, пока в доме есть ароматные кофейные зёрна заодно с кофемашиной. А нет ничего, так привычка какое-то время похнычет внутри без привычного утоления, а там и к другому чему прислонится. К чаю, к соку, а ещё лучше к чистой воде. Но тут уж сравнение хромало на обе ноги от невыносимой своей приниженности. Любовь не кофейные зёрна, не аромат от гудящей кофемашины. А всё потому, что тут не было кофе, а воспоминание о нём было невозможно томительным во вкусовом смысле. Ему даже во сне снилось, как он пьёт кофе и наслаждается его ароматом. Все его прежние жёны любили кофе, пили его по утрам, и очень часто вместе с ним в постели. И только одна из жён -Ландыш не ведала вкуса кофе и никогда его не хотела.

– Так ты не ответила, любила ты своего мага? – опять спросил он Лоту. – Расскажи мне, за что его любят женщины?

– Зачем тебе? Тебя тоже любят женщины. У тебя в придачу к твоей красоте тоже естьочень красивое и большое мужское достоинство.

– За его причиндалы ты его и любила? За это не любят, Лота! Это всего лишь инструмент для любви.

– Как же любить, если инструмента нет?

– Нельзя?

– Чем же будет мужчина любить? – Лота никак не могла понять, чего он от неё хочет?

– У кого маленькое достоинство, у того и любовь мала? Так что ли? Это же чушь дичайшая, Лота! Ты хоть немного поумнела бы за годы жизни вне прежних отупляющих райских кущ на твоём младенчески-спящем континенте.

– Почему ты сердишься? Ты меня не хочешь? Я несколько разучилась любить, это так. Но я всё вспомню. Я опять буду тебе желанной.

– Да ты мне нравишься после всего намного сильнее, чем прежде. Любви я тебе не обещаю, а телесную радость гарантирую.

– Без любви не может быть радости, – опять не поняла Лота. Она расстроилась. Раз не могла она отвлечь его от явной печали, то что-то с нею не так. Его разговоры были для неё свидетельством того, что она утратила свою привлекательность. Как же тогда не остывающие мечты о Капе? А они были её главной тайной. Надеждой на возможную встречу и повторение всего утраченного. Лота даже не понимала, что такое вот её отношение к Капе, мечты о нём, полное прощение его и есть любовь. О которой и говорил Радослав. Путаница была в словах, а не в её голове. Не равноценные друг другу явления люди называли одним и тем же словом.

Он достал тот самый перстень и протянул его Лоте. – Утром вернёшь его мне. Тебе нельзя носить его на своей руке, в противном случае Кристалл тебя разрушит. А так, ты получишь незабываемые ощущения. Да и я… – больше он ничего не сказал. Лота схватила незабытую драгоценность, прижала к себе, а потом поднесла к своим глазам, как будто силилась нечто увидеть внутри Кристалла. Розовое сияние от большого камня упало на лицо Лоты. Оно на глазах Радослава стало нежно розоветь. Лота восхищённо открыла свои маленькие и румяные губы, так что её рот стал буквой «о», что выглядело смешно и по-детски. Она для чего-то полизала перстень языком, после чего и надела его на указательный палец, поскольку её пальцы были тоньше, чем у Ландыш. Извилистым движением она сбросила вниз свою шёлковую хламиду, в которую и нарядилась умышленно, чтобы не обременять себя трудно снимаемой одеждой. Соски её груди были выпуклыми и сильно пигментированными, поскольку Лота была кормящей матерью. Он вдруг подумал, что брезгует к ним прикасаться. Мысль о возможности уловить вкус женского молока была неприятной. Лота словно бы уловила его настроение. Она взяла узкий, прозрачный шарфик и обвязала им свою грудь, завязав впереди узлом в форме банта, плавно спустила руки ниже, погладила свой живот, показывая ему, что в остальном её фигура не претерпела никаких негативных изменений и даже стала стройнее от регулярной физической нагрузки на свежем воздухе в садах Кука. Она источала из себя такое вожделение, поскольку очень долго вела тотально одинокий образ жизни в женском смысле, что казалось, оно зримо окутывает её как туманная взвесь. И сама Лота казалась похожей на Ландыш, когда та вышла из-под струйной занавеси небольшого водопада на глазах восхищённого Фиолета. И на глазах собственного мужа, которого она не увидела из-за расстояния. Да и не знала о том, что он её наблюдает. Такое вот поведение жены, смахивающее на стриптиз, вдруг с большим опозданием вызвало в нём негодование. Да ещё этот маг, с которым она купалась. Она заслужила то, чтобы быть отвергнутой. А Лота на то и Лота, чтобы не испытывать к ней глубоких чувств, не носить в себе саднящих переживаний, вызванных ею. Она давала только физиологически необходимое снятие напряжения. Он был её работой, всегда тончайшей и искусной. Только и всего. За что он и платил ей. С таким же тщанием она вышивала и шелка, с каким её пальцы, едва-едва касаясь, бегали по его коже, точно также что-то на ней вышивая, но без иглы, разумеется. Мягкое тёплое облако окутало его собственное сознание…

Если, думала Лота, мечтающая о чуде, Капа узнает, что она тут живёт, он к ней вернётся. Тогда он не будет брать денег с Радослава за аренду. Тогда Лота ничем не будет обязана Радославу. Тогда все будут счастливы. Радославу не надо будет настолько тратиться, Капе не надо будет тосковать в одиночестве. Он узнает, что у него есть дочь. А Лота знала, что Капа один и что он тоскует, поскольку она тоже тоскует о нём. А жена Радослава, на которую он был за что-то обижен, будет прощена своим мужем. И чтобы это счастье воплотилось в реальность, надо было только одно. Чтобы Капа узнал, кто живёт в его бывшем жилье. Этим занималась Азалия. Она обещала Лоте сделать всё возможное, чтобы маг Храма Ночной Звезды узнал о возвращении Лоты.

Щедрая на горести Сирень
Как-то раз Лота возвращалась из салона, куда относила готовый заказ и при повороте на одну из улиц она столкнулась с тем, при появлении которого даже во сне у неё, как она думала, остановилось бы сердце. Но сердце не остановилось и наяву, хотя ледяной ужас пронзил женщину. Мутный взгляд прохожего, как будто он не окончательно проснулся, клочковатая нечёсаная толком борода, явно неопрятная одежда. Он сделал вид, что не узнал Лоту, глядя как бы сквозь неё и досматривая на ходу свои собственные мрачные сны. Пройдя мимо, он, вроде бы, и растворился среди прочих людей, но испуганная женщина, охваченная манией преследования, вбежала в одну из столовых, чтобы прийти в себя. Она села за столик для одиночки, заказала себе сок и какую-то пустяковую булочку, ни к чему не притрагиваясь, но только чтобы войти в привычную реальность, поплывшую из-под её ног. Глядя в окно и успокаиваясь, она снова ощутила прикосновение ледяного холода, но уже к своей спине. Тот тип сидел сзади, неподалёку. Столовая была тою, куда ходили люди попроще, не исключая бродяг. Он что-то жевал и, вроде бы, не видел Лоту. Но она чувствовала, что он её видит и узнаёт. И вошёл сюда не случайно и не потому, что был голоден. Она никак не могла вспомнить его имени.

Лота, как подхваченная ветром соринка, вмиг оказалась вне стен столовой и помчалась в сторону своего дома. Вбежав на свой этаж, она приказала Азалии никому не открывать двери, кто бы это ни был. У Радослава были свои ключи, к тому же Радослав не из тех гостей, кто приходит каждый день. Да и гость ли он? Скорее тот, кому тут всё и принадлежит, только особой нужды у него в таком вот добре нет.

Едва успокоившись и убедившись, что тут для неё угрозы нет никакой, да и в многолюдной толпе этот человек никогда не посмеет подойти к ней, чтобы её добить, раз не сумел в уединённом месте. Да и зачем ему это надо? Какую угрозу она могла для него представлять? Какую лютую ненависть надо испытывать к человеку, чтобы вонзить в него нож? Тем более к такому, кого и не знаешь, не знал никогда. Не ради же розового алмаза – подарка Капы он на неё напал? И даже в такую минуту Лоте не пришла в голову мысль, что телохранитель Сирени выполнял приказ своей госпожи. Лота не знала, что телохранитель давно бывший, хотя и догадалась об этом. Уж очень неопрятно он выглядел. Не стала бы влиятельная магиня держать такого вот неряху около себя. Даже бродяги не все так выглядели, иные и на бродяг похожи не были, а этот явно выглядел опустившимся в безразличие ко всему человеком.

И в этот самый миг раздался трезвон звонка за её дверью. Азалия спросила через дверь напряжённым голосом, – Кто ты?

Послышался ласково-повелительный голос Сирени, – Я – магиня Сирень. Мать владельца помещения. У меня есть разговор к Ароме.

– К какой ещё Ароме? – грубо спросила Азалия. – Тут таких нет!

– К Лоте. Арома – это её домашняя кличка была. Она знает.

Азалия примчалась к паникующей Лоте и объявила о визитёрше. Пришлось открыть дверь, хотя сомнения в том, а стоит ли это делать, возникли. Ведь по закону об аренде арендуемое помещение полностью находится во владении того, кто и платит деньги, пока договор существует. И кого впускать, а кого нет, решает только тот, кто и платит за временный свой дом. Хозяин общается только со служащими из бюро по предоставлению жилья внаём, а не с теми, кто жильё арендует.

Перед Лотой предстала та, кто и сотворила на свет того, кто подарил Лоте ребёнка как производное их совместной любви. Сирень была всё та же, да и времени прошло не слишком уж, чтобы она изменилась. Хотя про Лоту такого сказать было нельзя. Сирень критически осмотрела исхудавшую златолицую, бывшую возлюбленную своего сына. Конечно, Лота успела отчасти и смыть со своей кожи нестойкий загар после жизни в субтропических широтах другого континента, но его следы оставались, и женщина была похожа на помутневшее от времени золотое изделие, покрытое тёмной патиной. Лота и прежде была миниатюрной, а теперь казалась и вовсе малюткой. Худенькое заострённое личико уже не излучало непобедимого очарования. Тревожные глаза Лоты казались намного больше, чем прежде, и под ними были заметны тени хронического утомления. Зато грудь стала подозрительно выпуклой. Сирень пока что не догадывалась о том, что Лота – кормящая мать. Довольная тем, что Лота подурнела и уже не казалась юной чаровницей, а заурядной рабочей пчёлкой, каких в ремесленном квартале для златолицых столько, что в глазах рябит, Сирень самоуверенно уселась на гостевой диван. Она вела себя так, словно бы Капа так и пребывал тут, а она как мать и старшее должностное лицо над ним, да и над всеми, властвует. Лота же как была вне чёткого определения своего статуса для Сирени, таковой и осталась.

Сирень насторожилась, услышав в отдалении детский плач. Азалия поспешила к ребёнку в детскую комнату.

– Это что такое? – Сирень подняла дуги своих ярких бровей. Сняла розоватый шарф, похожий на облако, со своих седых волос, но уже окрашенных в розоватый оттенок. Расправила шёлковые цветастые складки длинного платья. Платье было также розовато-белым. По светлому полю были разбросаны вышитые букетики алых цветов с узкими атласными листьями, нашитыми поверху. Лота залюбовалась работой как профессионал. Сирень оценила её восхищение и заметно подобрела. – Чьё там дитя плачет?

– Моя дочка. Ей уже год. Она встала на ножки, – ответила Лота.

– Так ты родила? И почему так долго кормишь грудью?

– А чего не кормить, если дитя просит? Её это успокаивает, а меня предохраняет от нежелательной беременности.

– Чушь это! Выдумки простонародья. Опять пустилась в прежний блуд, раз предохранение тебе необходимо?

– Я не магиня, чтобы такие слова знать. Да и почему бы мне не любить, если мне того хочется? Я разве старуха? Или не вызываю желания у крепких мужчин?

– Я же не мужчина, чтобы отвечать тебе на подобные вопросы. По мне так ты как была, так и осталась гуляющей кошкой. Только прежде ты обладала атласной золотой шкуркой, а теперь вся облиняла. Паршивая ты какая-то, если честно. Но видимо, у твоего потребителя нестандартные вкусовые пристрастия. Судя по тому, где ты обитаешь, бродягой он не является. На какие средства ты роскошествуешь?

– У меня есть роскошный мужчина для нашей взаимной и также роскошной телесной радости.

– Ах! – отмахнулась Сирень от её слов, – никак не могу привыкнуть к такому пошлому жаргону златолицых шлюх! И что же твой роскошный мужчина влиятелен? Если позволяет своей истрёпанной подстилке жить в элитном жилье?

– Кто бы меня и трепал, – возразила ей Лота. – Я веду очень достойный образ жизни. Мой мужчина у меня один.

– Как я понимаю, если судить по времени, ребёнок от моего сына? Или ещё кто-то был?

– Не было никого, кроме Капы. Теперь другой появился.

– А между Кипарисом и этим другим было бессчётное количество всех прочих?

– Не было никого. Я жила на континенте бронзоволицых в большом имении. Я сильно боялась бронзоволицых. Они бешеные, крикливые и злые, – искренне поделилась с Сиренью фактами своей жизни Лота, так и оставшаяся наивной.

– Как же боялась, если работала у бронзоволицего хозяина?

– Хозяин был белокожий.

– Вот как! – воскликнула Сирень, – и как же его звали? Он не был случайно лысым и огромным? С пушистой рыжеватой бородой?

– Да. Был лысым и очень могучим телесно.

– Вот как! Так ты и ему давала то, что ты называешь телесной радостью?

– Нет. Он никогда не смотрел на меня как на женщину. У него была своя белокожая и очень красивая жена. Был почти взрослый сын и маленькая дочка.

– Вот как? – Сирень помрачнела, – У Золототысячника опять появились дети? От кого бы это?

– Дети не его. Приёмные. И его не звали Золототысячником. – Лота покорно отвечала на все вопросы властной магини, хотя было большое желание выгнать её вон. Если она и магиня, то её вера не есть вера Лоты. Её власть не та власть, какой Лота обязана подчиняться.

– Как же его имя?

– Белояр Кук.

– Что за странное имя? Кук? Ну да. Имён у него может быть столько, что он меняет их при каждой смене погоды. Конечно, на континенте бронзоволицых проживают белокожие люди, да ведь их единицы, и не каждый же из них лысый с рыжеватой бородой, к тому же обладатель могучего облика. – Сирень задумалась. – Ничего нет удивительного в том, что Золототысячник не обращал на тебя внимания. Ты стала настоящим страшилищем, Арома. Кипарис точно тобою бы пренебрёг. Не знаю даже, чем прельстился тот мужчина, который платит за твоё дорогое жильё. Вероятно, ты обладаешь чем-то более ценным, чем внешние данные. Ты же всегда была искуснейшей шлюхой.

– Никогда я ею не была. Я всегда была верна тому, кто меня выбирал.

– При условии, что выбирали тебя многие и многие, и они же тебя бросали после употребления по назначению. Только такой дурак как мой Кипарис и мог в тебе увязнуть. Чего же ты и хочешь. Он маг, а им предписано воздержание во всех сферах жизни. А молодость на то и молодость, чтобы все предписания нарушать. Он на любую бросался, как возможность возникала. Хотела бы я взглянуть на того, кто выбрал тебя сейчас. Уверена, что он урод.

– Нет! – закричала Лота, – Тебе, старухе, и не мечтать о таком мужчине! Он сильно похож на Капу. Только он более зрелый человек, более великодушный, более умный.

– Совершенство, короче. И вот решил хоть как-то разбавить собственное совершенство тем, что завёл себе ущербную женщину.

– Ты сама ущербная! Ты зачем пришла? Оскорблять меня? Кто тебе сказал, что я тут живу?

– Сколько вопросов сразу, – засмеялась Сирень, довольная тем, что уязвила Лоту. – Но я отвечу. Мне о тебе доложил мой бывший телохранитель Кизил. Он иногда приходит в мой дом ради пропитания. Я не отказываю бывшим своим верным людям. К тому же я спасла ему жизнь. Ты знаешь о том, что его приговорили к утоплению в океане? Но я выхлопотала ему милосердие.

– За что? – спросила Лота, жалея, что Кизила не утопили.

– Было за что. Напряги свой умишко, тогда и поймёшь, что ничего не происходит без причин. Я рада, что ты осталась жива. Всё потому, что Кизил оказался слишком мягким человеком, не способным на убийство. И я тому рада. Я всегда вычисляю злодеев и избегаю контакта с ними. Они всегда опасны. Я всего лишь хотела наказать тебя за твоё недостойное поведение. Никто и не собирался лишать тебя жизни. В противном случае, тебя просто бы не было. Или ты думаешь, я не нашла бы для тебя профессионального палача? Легко. И тогда не надо было бы твоему странному мужчине оплачивать тебе целый этаж. Он нашёл бы себе другую златолицую шлюху. И не было бы у тебя твоей дочки, а у меня ещё одной внучки. Но тогда я могла только догадываться о твоём положении. Ты скрытной оказалась.

– Ты обо всём догадывалась. Но ты не жалела меня, не пожалела и мою, тогда ещё не рождённую, дочку.

– Тогда у тебя и не было никакой дочки. А тот склизкий комок, что рос в тебе как опухоль, не был человеком. То была только часть твоего порочного разбухающего чрева. Но мне дорого семя моего сына, куда бы он его ни забросил. Я тут подумала перед тем, как тебя повидать, а зачем я к ней пойду? И даже придя к твоей двери, я продолжала думать, а зачем я к ней войду? И даже садясь на диван, я продолжала думать, а что я ей скажу? – Сирень явно издевалась над Лотой. – Оказалось, я пришла за тем, чтобы забрать у тебя свою внучку! Зачем она тебе? Вернёшься рано или поздно на свой континент и отдашь её в общинный хлев, из которого она, повзрослев, выйдет шляться на просторы вашего континента для блаженных недоумков. Ну, научишь её вышивать шелка, чего там ещё? Искусно вылизывать гениталии мужчин и высасывать из них семя, когда рожать неохота. Тоже ведь устаёшь от ежегодного деторождения. Я понимаю. А вот от похоти избавления нет. Даже теперь, когда ты высохла как обгорелая, а некогда позолоченная щепка, ты продолжаешь задирать свои ноги на всякого, желающего даже не тебя, а только твоей безотказной и всегда влажной от животной течки… – тут Сирень безобразно выругалась. – И ведь чем здоровее мужик, тем тебе слаще! Желательно бы, чтобы и вовсе тебя хоть кто-нибудь разодрал однажды! Или изувечил, что часто случается со златолицыми шлюхами, не имеющими ума, не ведающими стыда.

Лота закрыла уши ладонями. Сирень была страшна! – Замолчи! Сама ты страшное чудовище в облике женщины!

– Может и так. Только я из твоей дочери сделаю в будущем магиню. А ты что ей предложишь, кроме того, о чём я и говорила?

– Чтобы она осталась бесплодной до старости? – ужаснулась Лота.

– Я же родила себе сына. И она может родить, если нужда окажется сильнее установлений. Если темперамент сильный, а воля к продолжению жизни берёт своё, это только лучше для потомства. А слабым да безвольным к чему рожать детей?

– Родить, чтобы потом подбросить к чужому порогу как собачку?

– Мы не подбрасываем своих детей. Мы тщательно выбираем, кому их отдать на кормление и воспитание. Если мальчик, то магу. Если девочка, то магине. Но вышла одна неувязка, из-за которой я не знала, какому именно магу был оставлен мой сын. А ты думала, что все маги у нас наперечёт? Их полно на огромном континенте. А ты думала, что я не страдала от незнания, у кого он? Я высохла от страданий, а потом долгие годы восстанавливала свою красоту. А ты думала, что маги воспитывают, кого попало? Нет. Только детей от своих же коллег. А ты думала, что маги никогда не рожают себе детей? Откуда бы тогда они брали себе пополнение, как не от самих же себя! А ты думала, что маги допускают хоть кого со стороны в свои особые кланы? Нет! Таков вот странный распорядок жизни у нас, у магов.

– Я… – Лота не знала, что возразить. Речь Сирени сбивала её мысли в хаос.

Она пришла не для того, чтобы дарить подарки…
– Ты уже подумала и согласилась, – завершила за неё Сирень. – Ты же практичная женщина. Ты понимаешь, что сколько бы «ню» ты ни заработала, твоей дочке всё равно предстоит шляться с кем попало. Таков уж у вас обычай. А ты уже научилась жить по-другому. Ты не хочешь ей собственной участи. Разве не так?

– Не хочу. Так.

– Ну вот. И отдай ребёнка мне. Тебе будет только легче жить. А ведь я и «много ню» тебе дам. И тебя саму никто уже и пальцем не посмеет тронуть, так как ты окажешься под моим покровительством. Заработаешь ещё больше «ню» и уезжай себе в свой благодатный край, чтобы купить себе дом и любого мужчину на выбор. Это же твоя мечта?

– Да, – согласилась Лота. Будущее, действительно, её пугало, поэтому она о нём и не думала. Как ни ненавистна была ей Сирень, а правда её слов была для Лоты уже очевидна. Ведь у самой Лоты и не имелось никаких устойчивых принципов жизни, откуда им было взяться? Отсутствовало и понятие о нравственности, стремление к которой вкладывали в своих детей жители белого континента. Не было и тяги к знаниям и личному развитию. Ничего не было. И она научилась это понимать хотя бы, живя среди совсем иных людей. Лота не хотела для своей дочери повторения собственной участи. Она уже не хотела для дочери от возлюбленного Капы и участи своей сестры – Лотос Рассвета, которая прежде была для неё недостижимым идеалом. Если такое понятие «идеал» и было бы в наличии у Лоты. Мужчины появляются и пропадают, а высокий статус, если он есть, вещь более устойчивая. Роскошная ниша под названием «магиня» ждёт её дочь! Сирень исподтишка наблюдала за златолицей женщиной, ясно считывая её куцые мыслишки. Девочка, рождённая от её сына, принадлежит только ей, Сирени. Она будет второй после дочери Вешней Вербы. О самой Вешней Вербе Сирень давно уж позабыла. Даже о том, что Кизил был некогда мужем Вешней Вербы, она помнить не желала. Её ценная голова не кладовка для никчемной информации о таких ничтожных существах. Когда она заберёт девочку златолицей, она тотчас же и забудет о том, что существовала некогда такая Лота-Арома. А встретив её случайно, не узнает без притворства.

– Приведи ко мне ребёнка, – потребовала она, – немедленно!

Лота сама пошла за девочкой. Вывела её на нестойких пока ножках к жестокосердной и могущественной бабке. Девочка была белолицей и светленькой. Только глаза у неё были тёмные и блестящие как ягодки. Она таращила их на нарядную тётю и улыбалась в ответ на её счастливую без притворства улыбку. – Хорошенькая какая! – восхитилась Сирень вполне искренне. – Иди ко мне, родная ты моя! – она протянула к ребёнку ухоженные руки, и девочка пошла, увлечённая её ярким и необычным нарядом. Сирень посадила её к себе на колени. Ребёнок стал трогать её украшения на полной шее, и Сирень не препятствовала тому. – Поиграй, моя радость, – шептала она, обнюхивая волосы девочки, как волчица своего найденного детёныша. – Бабушка всё это передаст тебе в наследство.

Лота увидела вдруг на шее Сирени среди множества украшений тонкую цепочку, на которой висел тот самый розоватый лотос с розовым алмазом внутри цветка. Подарок Капы ей, своей возлюбленной Лоте. Лота стояла перед Сиренью, полностью обездвиженная и лишённая даже намёка на проявление собственной воли, направленной против замысла магини.

– Пусть твоя подруга пойдёт со мною. Она понесёт ребёнка. Мне это будет тяжело. Никакого твоего тряпья мне не надо. У ребёнка всё будет по высшему разряду, до которого тебе как до облаков.

– Я была и выше облаков, – промямлила вдруг Лота.

– Что? – удивилась Сирень, – это как?

– Так. Мой мужчина – волшебник. Он катал меня на небесной машине выше облаков.

Сирень опять села на диван, отдав девочку в руки пришедшей Азалии. – Одень ребёнка для выхода на улицу! Со мною пойдёшь! – приказала Азалии Сирень.

– Ещё чего! – возмутилась Азалия, нисколько не понимающая, кто перед нею и зачем ей надо куда-то идти.

– Азалия, это бабушка моей дочери. Она очень влиятельна и живёт там, куда нам доступа нет. Она забирает мою дочь себе. Я не возражаю.

Азалия опешила. – Отдать ребёнка? Ты в своём уме? Ты точно знаешь, что эта пёстрая жаба со злыми глазами даст счастье твоей дочери? – Азалия говорила на чужом языке, но было такое чувство, что Сирень отлично её понимает.

– Может быть, мать-шлюха и вечная рабыня для угождения изменчивым вкусам тех, кому она и шьёт, не разгибаясь, способна дать счастье хоть кому, если даже себе не способна? – ласковым голосом заговорила Сирень. И тут же возвысила голос до трубного гласа в сторону Азалии. Зычный и мощный он потряс обеих женщин, – А ты, златокожая лягушка, осторожнее веди себя! А то раздавлю! Я не речь твою бранную, а мысли твои считываю, дикая тварь!

Азалия сжалась от её крика и гневного вида. Сирень встала. Невысокая сама по себе, она не была выше по росту златолицых женщин, но была дородна и повелительна. Она со всего размаха ударила Азалию по щеке. Азалия схватила подушечку с дивана и бросила её в обидчицу, поскольку ничего другого под рукою не было. В следующую секунду Азалия напала на Сирень, стремясь ногтями попасть той в глаза. Сирень истошно завизжала. В помещение вломился Барвинок, охраняющий дверь с другой стороны. Он повалил Азалию на диван и придавил, не давая ей шевельнуться. Сирень, поправляя разлохмаченные волосы, подошла и со всего размаха второй раз ударила Азалию по лицу.

– Достаточно тебе будет, негодная тварь! За то, что ты подняла руку на главную магиню белого континента, тебя надо бы утопить в океане. Но я милосердная. Я тебя прощаю. Собирайся и понесёшь ребёнка. Он привык к твоим рукам, а то визжать начнёт. Какое-то время поживёшь там, где я сочту нужным, пока девочка не привыкнет к смене обстановки. Жить будете в уникально красивом месте за городом. Потом я тебе отпущу, дав тебе «много ню» за хлопоты.

Барвинок отпустил Азалию, после чего передал ошеломлённой происходящим Лоте сумку с серебряными слитками – те самые «много ню». Выходило, что Сирень заранее, до своего прихода сюда знала о ребёнке Лоты, и её удивление было розыгрышем ради собственного уже развлечения. Азалия, красная от ударов Сирени и напуганная, покорно отправилась одевать ребёнка для выхода. Сирень удалилась, неся себя плавно и гордо. Барвинок остался ждать Азалию с ребёнком.

– На белой дороге самого высокого уровня поедешь, дура косоглазая! – сказал Барвинок вернувшейся Азалии. Лоту он полностью игнорировал. – Когда ещё тебе придётся испытать такое вознесение над всеми? Скорость там такая, что душа вылетает с непривычки.

Неожиданно Сирень вернулась. Она сделала знак Барвинку, после чего тот взял Азалию с ребёнком за руку и вывел их наружу. Сирень опять села на диван. – Не успела с тобою договорить, – обратилась она к Лоте. – Принеси мне воды. Пить хочу. Принимать еду я у тебя не буду. Не обучена кушать в доме шлюх.

– А прежде лопала всё подряд, – напомнила Лота, перестав её бояться после того, как дочку утащили из дома собственной матери, а та не оказала противодействия.

– Прежде я посещала дом сына, а не твой. Не злись. Успокоишься и сама поймёшь, что я твоя благодетельница.

Лота принесла ей воды в хрустальном сиреневом бокале. Сирень выпила несколько глотков и откинулась на изогнутую, обтянутую шёлком, спинку дивана. – Вот что я хотела выяснить. Кто тот мужчина, что катал тебя выше облаков? Его не Фиолетом зовут?

– Нет. Никакого Фиолета я не знаю.

– Он молод? Хорош собою?

– Он хорош собою. Но не знаю, насколько он молод. У волшебников другой возраст, чем у нас.

– Ну, хорошо. Опиши мне его внешний вид, я сама пойму, кто он. Имя можешь и не называть. Их имена могут быть игровыми.

– Он высокий, светловолосый. Но борода более тёмная, чем волосы на голове. Глаза зеленовато-синие. Нос ровный, лицо очень правильное. Что ещё сказать? Достоинство мужское у него большое и красивое. Очень сильное и не такое, как бывает у тех, кто старый.

– Об этом могла бы и умолчать, драная кошка!

Сирень стала мрачной. Она явно не знала того, о ком и шла речь. Она явно завидовала Лоте – «драной кошке», уловившей такую удачу, как любовь небесного пришельца, как бы ни была эта любовь временна и случайна. То ей Кипарис дарит свою любовь и ребёнка, то ещё один неизвестный странник, а тут довольствуйся жалким Барвинком, надоевшим до того, что впору сворачивай проект под названием «вторая молодость Сирени». Ведь Золототысячник её забыл! Пусть Лота моложе, а она, Сирень, несравнимо краше и качественнее.

– Познакомь меня с ним, – попросила она вкрадчиво.

– Не мечтай! – крикнула Лота, – своего мужчину я тебе не отдам! А будешь настаивать, так я упрошу его, чтобы он отнял назад моего ребёнка и отвёз нас на мой родной континент. Где ты нас не достанешь и не найдёшь! И никогда он не прикоснулся бы к такой злой жабе как ты!

– Ладно, – смирилась Сирень, поняв, что Лота не шутит. – Давай прощаться. Больше я тебе не потревожу. А своё покровительство, коли обещала, даю. Никто тебя в столице, да и на всём континенте не тронет. Живи, как хочешь. Не нужен мне твой мужчина. Я из любопытства спрашивала. К тому же у меня свой небесный странник есть. А волшебников мне не надо. Я сама волшебница.

После этого она ушла. А Лота упала на диван, успевший пропитаться тонким запахом духов ненавистной Сирени, и зарыдала в голос. Заломило грудь, то ли сердце, то ли уже ненужное молоко прибыло. Внезапно она наткнулась на что-то лицом. Лота подняла голову и обнаружила тонкую цепочку, на которой висел розовато-золотой цветок лотоса с алмазом внутри. Сирень явно умышленно бросила драгоценность тут. Оставила Лоте как ещё один плевок к остальной плате, отданной за то, за что нормальные люди денег не берут. Поскольку нет таких денег, чтобы оценить родного ребёнка. Лота опять заплакала, но уже тихо, комкая цепочку с колючим цветком, вдавливая его в ладонь. Если бы она могла, она бы бросила драгоценность в лицо Кипариса. Лота уже зачеркнула в себе ту мечту, в которой она с ним встречалась, и где возвращалась к ним их любовь. Только более усиленная, ведь был их общий ребёнок. Теперь ребёнка у неё отняли, теперь и мечта такая ни к чему. Но подумав, она не решилась выбросить драгоценность прочь, в раскрытое окно, как только что хотела. Лота была практичная женщина. Горе приходит и уходит. А дом, который она купит на родном континенте, не уйдёт от неё. Дома не изменяют, у домов нет ног. Дома покупаются на долгие и долгие годы. Если не на всю жизнь. К тому же в том будущем доме будут жить и другие дети Лоты, оставшиеся на Родине. К тому же, всё это время она как-то жила тут, когда другие её дети жили вдали от неё. Проживёт и теперь, когда её младшая дочь – будущая магиня будет жить где-то в уединённо-прекрасном месте вдали от родной матери. И Лота подумала о том, как за все эти последние дни ей надоело присутствие рядом завистливой Азалии. Теперь Азалия ей не нужна, и никто уже не будет ей мешать предаваться взаимной телесной радости с Радославом. Азалия же мешала, даже находясь далеко от той спальни, где ночевала Лота. Азалия прислушивалась к малейшим вздохам и шёпоту любовников, а утром сверкала глазами на Радослава так, как будто он ей хоть когда принадлежал. Нет худа без добра, могла бы подумать Лота, но она такой пословицы не знала. Лота вдруг ощутила полную свободу от всех забот и тревог, от всяких переживаний и пустых мечтаний. Она стала прежней Лотой, какой и встретил её Радослав в доме у Андрея.

Спустя совсем короткое время она вновь похорошела, налилась свежестью, засияла ласковым взором на всякого, кто обращал на неё даже случайное внимание. Нежная позолота вернулась к ней, и маленькая грудь её даже приподнялась навстречу, желаемым ею всегда, телесным радостям. Навстречу Радославу. Как всегда временному своему мужчине, о чём Лота не забывала, о чём не кручинилась. Разве временная для всякого человека жизнь дана для кручины?


Театр закрыт. Директор в отпуске

Кто такая магиня Сирень?
Кук рассадил их всех, Вику, Ландыш и Радослава вдоль округлой стены на округлый диван. Было похоже на то, что разговор предстоял долгий.

– Что происходит с планетой, Белояр? Может быть, ты понимаешь хотя бы отчасти…

– Приготовьтесь слушать и не удивляться, – Кук расхаживал по центру круглой комнаты. Его благодушное лицо настраивало на спокойствие. Женщины прониклись его настроением и уверенностью, что от рассказа Кука не только всё станет ясно, но и всё встанет на свои места. Радослав не имел и капли такой уверенности, неплохо изучив Кука ещё со времён, когда тот носил имя и фамилию Воронов Артём Андреевич.

– Где Андрей? – спросила Ландыш, – почему его нет с нами.

– Он же сказал, что останется на планете навсегда, – пояснила Вика.

– Андрея в определённом смысле уже нет, Ландыш, – ответил Кук. – Нет не в том смысле, что он мёртв. Он жив, чего и всем желает, но как прежнего Андрея, он же Ратмир, его уже нет. Мир, в котором мы обитали не один год в земном летоисчислении, являлся всего лишь убедительной голограммой. Не совсем так, но близко к тому. Он стремительно разрушается не потому, что пропало «Око Создателя». А потому, что сам его Создатель, он же режиссёр-постановщик, он же играющий, вернее, играющая главную тут роль, устала и совсем скоро уснёт до следующего воплощения очередной игры в убедительную реальность.

Ты замечал и, конечно, удивлялся, Радослав, – Кук обращался к Радославу как к единственному слушателю, не беря в расчёт прочих, – Сей мир не только схож с нашим и нам привычным, а как-то не того… кхе-кхе, – тут он наигранно покашлял, – не совсем убедителен. Замечал?

– Замечал.

– Что конкретно замечал?

– Тут нет явных правителей, власти в нашем понимании. Тщательная бытовая и даже психологическая детализация сочеталась со схематичностью всего мира в целом. С откровенными пробелами в социальном, историческом, экономическом, техническом и прочих смыслах. Не просто неубедительность, а фундаментальная несостоятельность, невозможность, в которой мы, тем ни менее, жили не год и не два. Мир как некая фантасмагория.

Ландыш жадно глядела мужу в рот, вдруг превратившись в прежнюю глупенькую Ландыш, и высказала своё мнение, – Я нормально тут жила. Мне даже нравилось. То, что мы с тобой любили друг друга и вместе сотворили нашу дочку это для тебя фантасмагория?

Радослав даже не взглянул на неё.

– Попытаюсь объяснить, что смогу, – тоном учителя начальной школы обратился ко всем Кук, с ласковой убеждённостью, обращаясь уже к Ландыш. – Здесь нет никакого человечества в нашем понимании. Ни белокожего, ни златоликого, ни бронзово мордатого. Никого тут нет, кроме нас и чистого разума планеты под данным ей нами названием «Ландыш». Но у неё есть и собственное имя. Первые колонисты назвали её Ирис – сиреневый Рай. Вначале у неё не было предпочтения, кем ей себя явить, – мужчиной или женщиной. Потом уж разум планеты Ирис решил, что женщиной ему быть интереснее.

– Какой он, или она? Как себя подаёт при контакте? – подала голос потрясённая Вика.

– Она в том спектакле, что поставила для нас, своих гостей, была Сиренью. Спектакль не означает, что всё было понарошку. Мы жили самой настоящей жизнью, а те люди, которых она в своё время поглотила, являлись самыми подлинными. Живыми. Они стали частью её планетарной души, но вовсе не утратили своей индивидуальности. Время от времени она позволяет им воплощаться и жить в мире, который для них декорирует. И сама она живёт самой подлинной жизнью, всегда оставаясь собою при любой смене этих декораций. Как талантливая актриса всегда остаётся собою, воплощаясь в разные роли, так и она. Правда, она очень уж подвижная и текучая и не может долго удержать себя в стабильной форме. Поэтому даже в процессе одной игры, она может представать в разных лицах. То она старуха на переправе. То магиня.

В самом начале игры она сунулась и к тебе, Радослав, под видом твоей первой жены Нэи. Конечно, никакая Нэя к тебе прийти уже не могла. Сирень тебя прощупала и убедилась, что ты ей не по зубам. Тебя охранял твой Кристалл, подаренный тебе некогда на Паралее. Ты не был тем, кого она смогла бы усвоить, сделав частью себя. Поэтому ты один скучал тут и был не задействован в игре. Такою же защитой ты наделил и Ландыш, надев на неё кольцо Нэи. Она также не была затронута Ирисом – Сиренью, но частично, всё же… скажу так, была вовлечена в игру. А тебя, Викуся, спасло то, что когда тебя информационно она использовала в том смысле, что дала тебе роль Лоты – Лотоса Ароматного, Радослав ради непонятной и уже своей игры также надевал на тебя кольцо Нэи. Что тебя и спасло от поглощения Сиренью. Но ты была почти на грани, что и стало причиной трагического происшествия со златолицей девушкой. Так что у тебя было тут две роли и несколько выходов на сцену под разными ликами. То вышивальщицы, то врача-спасительницы, она же моя жена, коей ты, впрочем, и осталась.

– Нет! – вскричала Вика и схватилась за грудь. – Что-то у меня болит в области левого лёгкого, а исследования ничего не выявили, – сделала она оправдание в сторону аудитории слушателей – Я же ничего не помню такого, Кук! Опомнись! Я как жила в твоём имении, так и жила.

– Иногда жила, а зачастую спала! – не щадя её, ответил Кук.

– Что значит, спала? Где конкретно я спала?

– Твой разум, когда ты воплощалась в Лоту, спал и тобою овладевала Сирень.

– Как это? Я же исцелила Лоту от раны! Саму себя, что ли?

– Да никого ты не исцеляла! Тебе это приснилось.

– Выходит, и мне? – подала голос Ландыш. – Я же видела одновременно и Лоту и Вику в одном месте.

– Ты тоже как бы видела сны наяву…

– Не могла я быть блудницей! – перебила его Вика и порозовела от гнева, что происходило с нею очень редко. Она едва не плакала. – Как бы я могла раздвоиться, если Лота жила в твоём имении? Из-за твоей возводимой напраслины у меня не хватает дыхания… Ой-ой! Задохнусь точно! Мне нельзя волноваться…

Обращаясь к Куку, Вика не сводила глаз с Радослава, поскольку и он весьма странно изучал её, как впервые увидел. Но никакого сочувствия к себе она с его стороны не ощущала. Скорее, оторопь, вызванную рассказом Кука. Радослав смотрел на Вику, словно бы решая, а не сомнительная ли подделка под человека перед ним?

– Ты никого не спасала, – мирно и ласково убеждал Кук, опять входя в роль школьного учителя, доносящего знания до особенно непонятливых детей, отсталых в развитии, – Это была всего лишь роль, солнышко. Не воспринимай же всё буквально в земном смысле. Тебя наделяли другой аватаркой. Ты, вроде как, расщеплялась на деятельную и спящую части. Рядом с тобою толклась голограмма Лоты, вовсе не наделённая настоящей человеческой душой. А блудница в тебе спрятана, как во многих и многих, по виду приличных, женщинах. Но так глубоко, Викуся, что ты самой себе в том никогда не признаешься. Согласись со мною, твоим домашним психотерапевтом, что ты всегда мечтала быть тою, от которой мужчины сходят с ума.

– Чтобы я… чтобы я… – Вика хватала воздух, приоткрыв чрезмерно пухлые губы и выдувая из себя воздух, вызвав острую неприязнь у Радослава. Ему и так-то не нравилась губастая Вика, а тут она выпятила их настолько, что его так и подмывало сказать; «Закатай свои губы обратно»!

Вика протянула к нему руки, будто просила прощения за вину, которой же не было! Но он посмотрел на неё как на кошку, вылезшую из грязной лужи. Разговаривать с такой бессмысленно, лишь бы не прыгнула на колени! Если б она вздумала кинуться к нему, умоляя не отождествлять её со столь позорной и навязанной через насилие над её разумом ролью, он точно отпихнул бы её как ту же паршивую кошку.

На всякий случай, он отодвинулся ото всех подальше. Заодно и от Ландыш, ставшей для него той самой бесцветной и малоумной девушкой, похожей на мальчика, когда он и увидел её впервые, попав в звездолёт Пелагеи. Он не желал видеть рядом с собой никого, презирая всех скопом, – выродившегося в монстра Кука, несчастную раскосую врачиху, бывшую жену-дурочку, вымуштрованных сыновей Кука, исключая детей, – Алёшку и малышку дочь.

– Ты мечтала о Радославе всегда! – прогремел Кук, транслируя на Вику то раздражение, что возбудил в нём Радослав всплеском своего негатива. Тот раздувал ноздри, сжав челюсти и глядя в пол, еле удерживаясь от того, чтобы высказать вслух своё «тьфу на вас всех»!

– Как ты посмел, колдун лысый, затащить и меня в этот шутовской балаган?!

Кук решил завершить назидание для жены, прежде чем осадить Радослава, – И на Земле так было во времена твоей юности, когда ты увидела его в своей Академии. И на спутнике, и здесь. Ведь ты много позднее выбрала себе профессию врача. А прежде ты изучала биологию, как и моя дочь Ксения. Конечно, кто из нас не познал в юности безответного порой влечения. Конечно, ты и думать о нём забыла, как захватила тебя вся твоя последующая жизнь, а он пропал куда-то. Но на спутнике он возник опять, и ты опять потеряла от него голову, и он опять презрел тебя как женщину. И в звездолёте Пелагеи ты едва не обмерла, как его увидела, и у тебя сразу же затеплилась надежда стать ему ближе…

– Я умоляю, хоть ты не терзай меня! – взмолилась Вика.

– Белояр, – протянула Ландыш нежным голоском, когда-то влюблённой в этого лысого мерзавца, девочки, – Не терзай ты Вику!

Кук сменил гнев на милость, но продолжил объяснение, – Тебя спасла сила кристалла, когда Радослав принимал тебя за златолицую Лотос. Конечно, для тебя это являлось разновидностью сна, о котором не помнишь. Из моего наличного содержания она создала себе сына Капу, а из моей жены Ники, некогда почти полностью ею присвоенной, она и создала Иву – Белую Уточку. В каждом очередном запуске игры она воссоздаёт одних и тех же персонажей под разными лицами. Тут же прежде обитало много людей, – мужчин, женщин и даже домашних животных. Тут, насколько мне известно, не только птиц и рыбу разводили, но и коз, лошадей. Всё, как и положено людям иметь для полноценной жизни. Правда, детей они не успели завести, но, судя по тому, как бурно они размножились, рожали их уже в процессе игры.

– То есть игры играми, а рожают по-настоящему? – поразилась Ландыш.

– Как и любят по-настоящему, – ответил Кук. – Я же говорю, не только люди, тут и животные размножились. Диких зверей тут нет, а леса вполне себе дремучие и колючие. – Да что же это? Мне нечем дышать! Что не так с моими лёгкими или тут другое? У меня реально болит одно лёгкое, и я даже слышу, как оно сипит!

– Не занимайся самовнушением! – строго обратилась к ней Ландыш. – Он даёт нам сеанс своеобразной игры для того, чтобы снять с нас стресс. Развлекает! А ты всему веришь. Я нисколько ему не верю. Кук, ты иллюзионист! Ты обманщик или слегка спятивший, что и понятно, если знать о твоих странствиях.

– Да где уж там слегка! – согласилась Вика, успокаиваясь. – На всю голову поплыл!

– А если возникнет угроза перенаселения? Нехватка ресурсов? – спросил Радослав, пребывая в раздвоенном состоянии веры и скепсиса по отношению к бредням Кука. Кук вполне мог быть сумасшедшим, но и сам мир вокруг мало походил на железобетонную реальность. Он был фантасмагорией в гораздо большей степени, чем Кук безумцем. Города, дороги, вознесённые над поверхностью планеты, скоростные машины, а при этом ни производств, ни наукоградов, ни самой науки, ни базового всеобщего образования – ничего! И институтов власти, как и самого видимого управления в наличии не просматривалось. Чем занимались жители «Городов Создателя» – тайна за семью слоями непроницаемых туманов. Как играют дети: «мама и папа пошли на работу», – а что они там делали на этой работе? А неважно. Главное – видимость создавали. Разве на театральной архаичной сцене или в кино заметен полный цикл производства тех или иных жизненно важных продуктов и прочих товаров обеспечения? А ведь все едят и во что-то одеты. Живут в домах, на чём-то ездят. В течение пары часов способны из детей стать глубокими стариками, умереть, а потом выйти за букетом поклонников живыми и молодыми. И целуются на публике не всегда с теми, от кого в действительности рожают детей.

– Спросите, почему Белая Уточка была хромая? Она и не могла быть иной, ведь Ирис не присвоила её себе полностью, а только частично, поэтому она всегда выходит у неё ущербная внешне. Но цель замысла в том и состоит, чтобы её исцелить и подарить ей любовь. Она всем хочет любви, а больше всего себе самой. Она стала и моей частью. Поэтому я вынужден был снова и снова возвращаться к ней, чтобы жить дальше. Только тут я вечен, а привозвращении на Землю, я вскоре и умру. Как и положено человеку. Я стал её мужской ипостасью, её вечным возлюбленным, вечно её покидающим и вечно возвращающимся к ней.

– Выходит, Кук, ты обманом заманил нас на съедение этой Сирени? – поражённая Ландыш не верила своим ушам.

– Я привёз вас в сиреневый рай, чтобы подарить вам всем вечность. Хотя и не в том виде, как вы её себе представляете.

– Подожди, сочинитель, – прервал его Радослав, – А как же твой звездолёт? Твои сыновья?

– Сыновья самые настоящие. Звездолёт же – это целая история. Он был создан мною и теми, кого пленил разум планеты. Тут же жили и очень продвинутые и развитые люди. При их помощи, опираясь на ресурсы самой планеты, я и создал свой звездолёт. Я её избранник, и мне можно то, чего нельзя всем прочим. Если бы я не выжил, Ирис также погибла бы. Постепенно. Сначала во мне, а потом и вся целиком. Она не просто так всегда воплощается в мою жену и возлюбленную. Когда я вернулся сюда, я вернул ей и её полноту, её целостность. В нашем понимании здоровье, любовь и счастье. А мои земные сыновья никогда не покидали звездолёт надолго именно по причине того, что не были задействованы в её играх. Только эпизодически. Не стоит думать, что живя своими разными жизнями, она помнит о том, что она и есть планетарный дух. Нет. Она в процессе очередной инсценировки очередной жизни того не понимает, как и всякий персонаж, возникающий здесь. Она уверена, что она та, за кого себя и выдаёт.

Очень уж эмоциональный разбор своих и чужих снов
– Почему же её мир такой несовершенный? – не унималась Ландыш.

– Каковы те люди, что дали ей материал для строительства её игр, такова и жизнь, которой они живут. Они проживают её по-настоящему! Они по-настоящему любят, дышат, думают, едят, созидают, страдают. Только умирают они не по-настоящему. Они возрождаются в новых запусках новой игры, когда их Создатель отдохнёт и проснётся.

– Жуть какая-то! – поёжилась Вика. – Если принять твою чушь на веру, то я была ею использована? Нет, Белояр! Ты меня разыгрываешь, чтобы лишний раз попрекать меня моей тайной порочностью. Ты лицедей и манипулятор!

– Лишь отчасти, Вика.

– Прости меня, Радослав, думай что хочешь, но не я была златокожей инопланетянкой. Не могла я! Перед Ландыш винись, если хочешь. А я перед Куком не собираюсь …

– Если была игра, и никакой Лоты нет, в чём ему виниться? – Ландыш не хотела признавать никакой реальной вины мужа, столь счастливо любимого ею в последнее время. – Мы же не отвечаем за свои сны. Я тоже целовалась с магом, и он меня домогался, – выпалила вдруг она. – Чуть-чуть… – Ландыш вдруг испугалась своих откровений. – А оказывается, его и нет.

– Чуть-чуть это как? – спросил муж, – лёгкий и ни к чему не обязывающий секс? Или только поцелуи, но взасос?

– Он же фантом! Хороша бы я была, пойди я на поводу своих обид. Поскольку о страстях речи не шло. Я была сердита на тебя, Радослав. Я каждый день била посуду, а тебе хоть бы хны! Он, – она обращалась уже к Вике, – заказывал новую посуду, говоря, что денег у Кука куры не клюют, поскольку кур в округе и нет. А что ещё остаётся делать таким тунеядцам, как я и он, как не сходить с ума. Вот как он говорил. Так что, я не считаю за измену его сны. Тем более, сны были не наши, а Сирени. Только опять непонятно. Как же можно жить в чужих снах? Я же всё помню. Иву, Капу… – тут Ландыш умолкла.

– Какую ещё Капу? – ухватился за слова жены Радослав.

– Вообще-то, он был красивый мужчина. Ты точно к нему бы меня приревновал. Но до глубокого интима дело не дошло, как было у тебя со шлюшкой Лотой. Так что успокойся, милый. А тебе было с нею как? Ты помнишь? Отлично или так себе? Вика, ты не помнишь, как тебе было с моим мужем?

– Не заговаривай мне зубки, я не Виталина, – процедил он.

– Не была я ни с чьим мужем! – почти закричала Вика. – У меня свой неувядаемый хрен имеется. Надоел потому что, как горький хрен!

– Что редьки не слаще! – вставил Кук.

– Кук сочинил про Лоту. Неужели ты не поняла, Ландыш? Всё было и есть, как он и говорит, кроме этой Лоты. Не была я тут никем, кроме себя самой. Ты же её и сама видела. Не могла же я раздвоиться? Кук так говорит, чтобы оправдаться передо мною за свою любовницу Сирень, к которой он от меня сбегал, да ещё взвалить на меня несуществующую вину. Дескать, всё равно вокруг галиматья творится, так уж заодно и меня надо закружить в окружающем бреду. И тебя, Ландыш, с Радославом рассорить. Он такой коварный и двуличный, а то и трёхличный…

– Трёхчлен, каюсь, Викуся, – смеялся Кук. – И всегда таковым был. Мне всегда одной женщины мало для полного удовлетворения.

– За что я терплю всю мою жизнь? Не могу вспомнить ни одного своего приличного мужа.

– Так ты ж, Викуся, припозднилась родиться во времена оны, когда у жён и мужей была друг на друга пожизненная собственность как на личное имение. Теперь мы люди свободные, экономически не закабалены. Хотим любим, хотим уходим. Без особых драм. К чему они при столь тяжёлой жизни и легковесной нашей природе? К тому же к детям доступ неограничен при любом раскладе. Истинный мужчина каждому ребёнку – отец, если по духу. А ущербный отец и своих детей в лицо не узнаёт.

– Первобытный промискуитет, – вот что это, а не подлинно человеческая свобода…

Вику перебил Радослав, – Мне кажется, что мы собрались тут не ради того, чтобы выслушивать ваши семейные склоки, как ни занимательны они для нашего досуга.

– Милые бранятся – тешатся, – Ландыш при всех села к Радославу на колени.

– Утешаться будем потом, – сказал он и отпихнул её. Она села рядом, решая, уместны ли тут обиды в виду коллективного помешательства.

– Как ты мог, Кук, так обмануть Андрея! – не унималась Вика, – отдать его инопланетному монстру! Для его еды или игр, – какая разница!

– Вика, прекрати свой куриный гвалт! Кук не твой петух. Он наш командир, а мы все члены одной команды, – Радослав уже не скрывал своего раздражения.

– Мы тут все актёры погорелого театра! – парировала Вика. – Особенно ты, главный герой-любовник! Один обрёл свой мусульманский рай с гуриями, другой удрал к нему из своего яблоневого сада от той, которую и создал себе из своего ребра. Но, то ли ребро было тощее, то ли яблоко кислое…

– Если ты так завидуешь Лоте, могла бы и последовать её примеру. Тут, насколько я понимаю, весьма вольные правила игры. Всякий актёр сам себе и режиссер.

Кук не поддержал Радослава в его нападках на Вику, он ответил ей мягко и серьёзно.

– Это был осознанный выбор Андрея, то есть Ратмира. Он был давно уже усталым и апатичным человеком без всяких целей в жизни. А тут Ирис дала ему не только целый континент в обладание, но и гурию любую на выбор.

– Получается, что Андрея уже нет? – Ландыш раскрыла рот, не в силах его закрыть, как бывает это с детьми, которые сильно удивлены.

– В прежнем его виде – нет. Но он будет вновь и вновь воплощаться в тех персонажей, которые будут задействованы в следующих и бесконечных фантазиях Ирис.

– Если я не помнила, что была какой-то Лотой и собою одновременно, то выходит, что у её живых кукол нет индивидуального сознания и нет памяти? – ужаснулась Вика. – Чем же это отличается от смерти?

– Всё это у них есть. И душа, и память, и сознание. Но как актёр, перевоплощаясь, если он талантлив, забывает на время о себе и полностью уходит в виртуальное пространство образа, так и они. Когда Ирис, условно говоря, спит, они живут в мирах своей личной памяти. Никто им не препятствует в этом.

– Жуть какая-то! – поёжилась Ландыш, повторяя слова Вики.

– Ты не в силах понять существо, которое в отличие от тебя живёт не в три-д формате, а в гораздо большем числовом его измерении. Она стремится создать из несовершенного наличного материала совершенный мир, а уж как с этим справляются те, кои ей в том помогают, или наоборот, саботируют в силу тех или иных причин, не её вина. Не она же к нам припожаловала. Люди сами вторглись в её мир. Каждая планета – дитя Вселенной. Одухотворённая и разумная колоссальная сущность. А мы сами создаёмся той или иной сверхсущностью при содействии избранной им планеты. Мы, живые существа, сами есть процесс её развития, её живые нейроны, кровяные тельца, её мышечная масса, фактор её роста или её деградации и болезни. Где как.

Когда я попал сюда, ничего этого я не знал. Контакт с нею возник гораздо позже. Если бы ты, Радослав, видел Сирень, общался с нею, ты уловил бы, как сильно она была похожа на твою мать. Но ты не был задействован в игре почти никак.

– Почему на мою мать? Разве моя мать тут была?

– Она была моей первой любовью, она жила во мне информационно. Ирис отчего-то привязалась к её образу, и всякий раз моделирует его, так или иначе. Какая-то частичка Ирис передалась и моей земной дочери, родившейся у Ники после нашего путешествия сюда… – Белояр замолчал, загрустил.

– Чего же ты врал с самого начала? – не унимался Радослав, не зная, можно ли верить Куку. Но своим глазам и наличным чувствам он не мог не верить. Что же в действительности происходило с планетой? Какие факторы могли вызвать столь стремительное разрушение так называемой цивилизации буквально на их глазах? Без зримых катаклизмов, без войн и без стихийных бедствий.

– А что мне оставалось делать? Должен же я был поддерживать вас в психическом равновесии? Или сразу должен был заявить о себе как о сумасшедшем?

– А дети? – вскричала Ландыш, – как они не попали в её жвала?

– Они и не могли. Они формы, пребывающие в стадии развития, роста. Незавершённые. Такие ей не интересны. Не нужны. Как и старики, кстати. Например, Пелагея, утратившая репродуктивную функцию, не была бы ею задействована никак.

– А ты молод, разве? – спросила Вика.

– Тебе виднее, Викуся, молод я или стар. Я же стал её неразрывной частью. О чём я тут распространяюсь столь витиевато? Я давно утратил такую категорию, как возраст. Человеческий возраст. Он есть у меня только на Земле.

– Ты же хочешь на Землю. Сам же говоришь?

– Да. Я устал смертельно от её игр, – сознался Кук. – Я лечу с вами, чтобы в свой час умереть на Родине. Она отпустила меня. Я отдал ей всё, что некогда у неё же и оторвал. Я помог ей восстановиться после тех травм, что ей нанёс когда-то. Как и она мне. Мы с нею в расчёте.

– Короче, курьер по доставке донорского материала устал, – завершил за него Радослав.

– Считай, как тебе позволяет мера собственного понимания.

– Ну, хорошо, – Ландыш как послушная девочка, которой рассказывают захватывающую сказку, уже не сердилась на Кука, испугавшего её вначале рассказа. Она положила ладошки на коленки, как и делают дети, чтобы дослушать сказку до понятного конца. – Каким образом такое огромное количество людей тут перебывало?

– Количество путешественников сюда как раз было не такое уж и большое. Подавляющая часть тех, кого ты тут видела – голограммы, ложные личности. Нет тут такого народонаселения. Нет никаких разных рас. Они изобретены Ирисом – Сиренью ради убедительности, чтобы ваш голографический туризм не показался бы вам всем подделкой. Поэтому они были столь условны, столь неясно прорисованы детально, как делали это художники прошлого. Прорисуют тщательно несколько центральных персон, а прочих только мазками, едва и отличимых от общего фона. Поэтому весь окружающий вас мир и был столь подобен нашей Земле, даже в самых фантастических его деталях, что условными строительными кубиками были жители Земли. Появятся тут другие, будут и они задействованы. Может, такие и были когда. Откуда же она взяла облики златолицых?

– Сдаётся мне, старина Кук, что и сам ты мало что понимаешь в том, в чём и принимаешь деятельное участие. Ты подал нам всего лишь интерпретацию происходящих тут событий, но она не совсем то, что соответствует окружающим реалиям. Согласен, что тут очевидна попытка некоего сверх разума построить всепланетную цивилизацию. Только исходит он из целей, на самом-то деле, нам неведомых. Он, по моему мнению, и сам тут пришлый. Кое-что он натаскал в свою информационную базу, утилизировав наших людей. Его колоссальный условный компьютер находится вне планеты, возможно, на одном из её спутников. Особенность его такова, что он не просматривается отсюда, с поверхности планеты, но когда он работает, его они и воспринимали как «Око Создателя». А когда его ввели в спящий режим, «Око Создателя» погасло. Созданный мир по инерции продолжает функционировать, но алгоритм угасает, обрываются связующие весь каркас детали, нарастает системный хаос. Ясно, что большинство из снующих тут людей подобие клонов, репродукций человека, но есть и настоящие разумные существа. Ива не могла в полной мере быть твоей Никой, хотя я и не исключаю, что некоторые фрагменты из базы данных Ники Трофимовой в ней были. Даже больше, бессвязные обрывки неких образов, ни к чему не привязанных воспоминаний. И твоя Сирень такой же игровой элемент, но не сам управляющий всем центр. Тут всё сложно, не смотря на очевидный примитив, впаянный в развитый техницизм. Эклектика, короче.

– Развитый техницизм вовсе не обязательно соседствует с развитым высоким уровнем интеллекта обитателей. Они просто получили своё наследие от более развитых носителей, а сами подобны тому умственно-неполноценному типу, который становится наследником колоссальных богатств, ничего в том не понимая и пуская всё по ветру, – возразил Кук. Сама его готовность к спору только подтверждала правоту Радослава. Кук и сам мало что тут понимал. Разве что чуть-чуть больше прочих.

– При условии, что воображаемый недоразвитый тип предоставлен сам себе, – дополнил его Радослав, – а это означает, что им оставили техноветошь, работающую в автоматическом режиме, и удалились отсюда по неведомым причинам. Или же погибли. Значит, тут должна быть система, полностью отключающая всю окружающую галиматью.

Кук насупился, заходил кругами, как будто подвергали критике его собственное выстраданное творчество, то, во что вложена вся его жизнь. – Чем тебе не нравится сиреневый Рай? – он подошёл к Радославу вплотную. – Что это означает, система отключения целого мира? Ты сам-то соображаешь, что несёшь?

– Если это театр, игровая иллюзия жизни, отчего бы им не сменить свой странный репертуар? Он и мне поднадоел, – влезла Вика, боясь стычки Кука и Радослава. – Тут откровенно скучно, ничего не происходит по большому счёту… Как же болит у меня бок! Пойду в мед. отсек, сделаю себе проверку более тщательно.

– А начавшийся бардак тебя веселит? – разозлился Кук и на Вику. – Нас с тобой чуть не спалили заживо, ребёнка чуть не утащили, а она – скучно ей! Такую усадьбу испоганили! Такое производство порушили бронзоволицые, жадные и ленивые порождения не знаю уж и кого! Мало я их порол! Фигурально выражаюсь, понятно. Счастье ещё, что люди белого континента из последних сил стараются поддержать прежний порядок. И в этом, между прочим, немалая заслуга КСОР и моей Сирени.

– Твоей Сирени, – ухватила его за язык Вика.

– Моей Сирени, – повторил он назло ей.

– Так это ни что иное как разбор старых декораций, громыхание уносимого инвентаря сыгранной игры и смывание грима самих актёров, – дополнила Ландыш, поразив всех познанием скрытых театральных механизмов. – Я люблю читать, – похвалилась она своей начитанностью, оценив невысказанное восхищение публики своим проникновением в суть происходящего.

– Твоё влияние, Радослав, на несомненное развитие бывшей маленькой невежды Ландыш налицо! – похвалил Кук.

– Я старался. Не одним же валянием в постели нам было заниматься, уж коли ты нас заточил в маленькую тюрьму, хотя и комфортную и даже с разрешением свободного выхода иногда за её пределы.

– Был бы ты тем молодцом, кто улетал некогда на Паралею, ты бы меня не упрекнул за такую блаженную отсидку. А тут явлен тот самый парадокс, что всё желаемое приходит к человеку, но не рано, а поздно, когда оно уже перестаёт желаться. Или Ландыш не та, с кем бы тебе хотелось такой вот нирваны?

Отлично поняв, о чём речь, Ландыш вдруг запела, – «Такого снегопада, такого снегопада, давно не помнит здешняя земля…». Радослав, ты так и не покатал меня на санках, а вот в сугробе извалял. Здесь очень неустойчивый снежный покров. Всё же мягкий климат.

– Не стремился я ни к какой нирване и к прочим гуриям. Ты меня с Андреем не путай, – Радослав не обратил внимания на сольное выступление жены. – Он всю жизнь одиноко проболтался там, куда его и гоняли, а я всю жизнь только и делал, что выпутывался из бесконечных тенет этих самых гурий. Я не создан был для семьи, а меня всегда в тесные семейные гнезда запихивали, отупляя неотменяемой заботой о раскрытых ртах голодных птенцов. У нас с Андреем тоска одна, да содержание её противоположное.

– Много ты птенцов нашвырял по разным гнёздам, это верно. Да не всех успел на крыло поставить, что тоже не отменяемая правда. Я не осуждаю. Я сам много хуже тебя. Но лучше так, как мы с тобой, чем как у Андрея или Фиолета. Нет у них потомства.

– Ты всё болтаешь, да забалтываешь, скрывая своё место и своё участие в поддержании данного райского интерьера в действующем режиме. Это же и твоя игра, Кук? Но почему такая, а не другая?

– А ты сам много чего понимал, живя на Земле, даже летая в иные миры? В гораздо большей степени ты принимал ту трактовку происходящего, какую тебе внушала система образования и прочие установки социума. Конечно, кое-какие оппозиционные мыслишки у тебя же имелись, как и у всякого человека. В любой клетке для разума есть щели, чтобы иметь возможность сунуть туда нос, если это любознательный нос. А нет, так и красуйся фрагментом целого в условной рамочке. Никто особо-то и не возражает. Всякий куда-то вшит, во что-то вложен, ниточка за ниточку, деревце за деревце, камушек за камушком, вот вам и панорама всеобщего вида. Ниточку выдернул, деревце срубил, камушек утащил, особого урона не заметно, а если всё и целиком снести? Тут-то и ясно, как из самого малого слагается неповторимый грандиозный узор мира. Вымысел ли он великого Созидателя? Или его неохватная душа в каждой малости пульсирует, живя со всеми единой жизнью?

– А Фиолет! – вдруг вскричала Ландыш. – Как же он? И куда он пропал?

История Фиолета
– У Фиолета особая история. И она не очень весёлая, если сравнивать её с прочими историями тех, кто сюда попал, – начал Кук. Он долго молчал, бродил туда, сюда. Потом предложил всем отправиться в столовый отсек попить чайку. – Глотка пересохла, – объяснил он. Все послушно пошли следом.

В столовом отсеке хозяйничали темноволосый сын Кука Владимир и всё тот же Костя, который был всегда и всюду рядом, когда бы они ни собирались в звездолёте вместе. Они уже приготовили знатное чаепитие. Пока пили чай, закусывали, пока смеялись над проделками Алёшки, сильно подросшего, а всё такого же весёлого и озорного, несколько успокоились.

Алёше путешествие явно пришлось по вкусу. Неурядицы, возникшие на планете за пределами звездолёта, мало его занимали, как будто он знал изначально, что это род игры, вид развлечения, красочный аттракцион, куда привезла его мать. Виталина, умильно серьёзная по виду, как и всегда, когда она не капризничала, бродила по его пятам, повторяя его слова и любя его как никого вокруг. Алёшка рассказал о том, как он гулял по парку и нашёл огромный гриб размером с табурет, на который и присел от усталости, а гриб взял и сплющился под ним.

Виталина тут же повторила, – А я! А я пошла в парк. Увидела гриб с ножками как у табурета, – тут она несколько присочинила, считая, раз гриб был как табурет, то он и ножки имел. – Я села, а он убежал!

Все смеялись, все лавры славы доставались ей одной.

– Хватит воровать мои сюжеты, – орал Алёшка, – сама сочини хоть что-нибудь. – Он рассказывал дальше, – Пошёл я тут рыбу ловить, а она оказалась такой кубатуры! – он разводил руками в стороны, – Чуть меня не утянула. Вынырнула и зубищами щёлк! У самого лица по дуге пролетела и в воду! Пришлось удочку бросить и убежать.

– А я! А я пошла рыбу ловить. У неё голова была как мои кубики! Как щёлк! – девочка таращила свои синие глаза, прозрачные как у матери. Она и была материнской маленькой, весьма разговорчивой, а потому и забавной копией.

– Какие кубики! – заливался Алёшка.

– Разноцветные. Она и рассыпалась у меня в руках и упала в воду обратно.

– Врунья! Врунья! – смеялся Алёшка, – не бывает рыб из кубиков.

– Бывает! Бывает! – Виталина злилась, пойманная на плагиате.

Уже после чая, послав Алёшку уложить спать Виталину, они направились в отсек Кука. Вика, Ландыш и Радослав.

– Так где же Фиолет? – спросила Ландыш.

– Где-то бродяжит, – ответил Костя, увязавшийся за ними. Он тихо сел в сторонке, и отец его не удалил из помещения. – В последнее время с ним что-то произошло. Он перестал есть, похудел раза в два, так что Кук разрешает ему исчезать без всякого предупреждения и тогда, когда ему и вздумается.

– Никакого Фиолета нет, – сказал вдруг Кук. Все замерли, перестали переговариваться и дожёвывать то, что прихватили с собою из столового отсека.

– Поясни сию хреновую шутку! – потребовал Радослав в наступившей тишине.

– Он единственный из всех, прежде попадавших сюда людей, погиб, когда его звездолёт совершил жёсткую посадку на Ирис. Какое-то время он был жив в своём звездолёте. Ирис пыталась ему помочь, но нас в то время на планете не было, и как исцелять смертельно раненых людей, она не знала. Он так и умер, а потом уже и «Пересвет» запустил программу самоликвидации. Нет, как и не было на поверхности планеты ни «Пересвета», ни самого Фиолета. Думаю, что Ирис приходила к нему в образе какой-нибудь любимой им женщины в его последних и бредовых видениях. Если бы сам звездолёт не был настолько повреждён, то, конечно, помощь Фиолету была бы оказана встроенными программами жизнеобеспечения и экстренной помощи. Но не случилось…

Все напряжённо ожидали продолжения. Ландыш ширила глаза, не умея поверить рассказчику.

– Но Фиолет был человеком другой звёздной расы, чем мы, земляне, – продолжил Кук. – Информация-то о нём, так сказать информационная его матрица, после разрушения самого носителя осталась в памяти Ирис. Он единственный, кого она не может наделить другим обликом. Он всегда и во всех прочих её перепевах будет оставаться тут Фиолетом. Он снова и снова будет воспроизводиться как небесный странник Фиолет, упавший сюда вместе со своим живым «Пересветом», но неизбежно умирающим в ходе развития сюжета.

Он был послан отцом для перехвата нас, землян, чтобы передать волю отца Разумова Рудольфа Горациевича. Нам не надо лететь на Паралею. Нам надо переждать у Пелагеи. Паралея навсегда отдана тому, кто и был её Создателем изначально. Разумов не выдержал схватки с тем, кого он хотел вначале переиграть, потом предложить ему мировую. Ни то, ни другое не подействовало. Инопланетная разумная сущность, захватившая себе Паралею, была мало похожа на нашу игрунью Сирень. Это был, скорее, он. Он был больше мужским существом, и нисколько не женским, если в смысле мягкости, чувствительности и устремления к любви. Ничем таким он не был наделён. Беспощадный, предельно серьёзный, не открывающий своих целей или полагающий, что не будет понят теми, кто недоразвит, то есть нами, не идущий ни на какие гибкие компромиссы. Контакт с его стороны был осуществлён только ради нейтрализации мешающих ему людей, для дальнейшего их выпроваживания с территории, которую он считал своею по неизвестным для нас причинам. Чтобы не отдавать ему земные технологии, а он стремился ими завладеть, Разумов взорвал подземный город, предварительно услав всех своих людей на Землю или в родные нам колонии. Фиолет был предпоследним, кто покинул Паралею. О судьбе самого Разумова ничего не известно.

– Как же? – у Ландыш тряслись губы, – он погиб? Насовсем?

– Да.

– С кем же я гуляла, дружила? Он даже мне нравился. А я ему…

– Он фантом. Хотя понять до конца его природу я так и не смог. Я же тоже воспринимал его как живого и настоящего человека. Я не исключаю того, что Ирис сама играла его роль. Сама и была Фиолетом, воспользовавшись только его внешней экипировкой. Она была потрясена его гибелью. До Фиолета ни одно живое существо не погибало в Сиреневом Раю. Но воскресить его Ирис так и не смогла. Поэтому-то история его любви столь безнадёжно печальна. Ничем не разрешается. Хотя Ирис и попытается внести его информацию в женщину, которую мы знали под именем Ивы. Создать новую гибридную расу…

– Хочешь сказать, что иллюзию таковой, – поправила его Вика.

– Для самой Ирис Ива и Фиолет – две самые неразрешимые для неё головоломки. Так можно сказать, с учётом, что головы у неё в нашем понимании нет, хотя и имеется множество лиц. Ни условная Ива, ни Фиолет так и не являются теми, кто вошёл в сущность самой Ирис. Они для неё единственные, с кем у неё возможен контакт как с теми, кто по отношению к ней есть существа внешние. Всех прочих она же присвоила себе. Они стали ею, а она ими.

– А ты разве стал её частью? Или мы? Радослав, Ландыш, я – спросила Вика.

– Я – да. Ты тоже – да, хотя она присвоила нас лишь частично. А вот Ландыш и Радослав – нет. Они были тут посторонние. Как и наши дети. Поэтому и ты, и я, наравне с условной Ивой и с Фиолетом, будем тут вести жизнь самостоятельных от неё существ, для неё всегда внешних. Как только она условно проснётся, то есть войдёт в фазу активности, то запустит новую версию игры. А пока будет нарастать хаос, бессодержательность многих процессов, их путаница и самоликвидация.

– В отношении остальных, понятно, их уже не вырвать из такого вот «колеса Сансары». Какая-никакая, а жизнь. Но по отношению к Иве и Фиолету, игры твоей Сирени жестоки. По сути-то, она пленила их души и не даёт им выхода туда, куда им и предназначено отбыть. Я сразу почувствовал, что-то необычное и безысходно-печальное в облике той, кого она наделила ролью Ивы. Так вот почему она говорила мне о том, что помнит меня. Она Ника! Твоя жена, Кук. Мать твоей дочери. Тебе самому-то не жаль её? Это же не что иное, как подобие тех самых христианских мытарств, что проходят души на своём пути к Всевышнему Творцу Вселенной. Ты просто обязан её освободить!

– Как же это? – удивился Кук. Впервые лицо его стало растерянным.

– Вынуть её из того ящика, где твоя Сирень и хранит свои куклы для кукольного театра.

– А где, по-твоему, этот самый ящик? Что значит – вынуть?

– Ты же рассказывал о безлюдном континенте, окруженным безмолвной и мёртвой зоной, так называемого Гнилого океана. Я думаю, что именно там и находится та условная клавиша «Удалить информацию».

– Соображаешь, – промолвил помрачневший Кук, – не совсем ещё деградировал тут от безделья.

– А тебе бы того хотелось?

– Нет. Я к тебе привязан как к сыну. Я только вот что хочу тебе пояснить, Радослав. Любая живая структура, любой, кто опустится в той зоне, прикоснётся к её поверхности, перестанет существовать. Соприкосновение с нею и есть то нажатие клавиши, о чём ты и сказал. Удалить информацию!

Побледневшая Ландыш подала свой голос, она изо всех сил пыталась изобразить, что они все играют в какую-то дурацкую игру под названием, «Кто обманет убедительнее всех». – Каким же образом Сирень, если она ушла в свою условную опочивальню, продолжает тут жить своей жизнью главной магини КСОР?

– Так по инерции, – ответил Кук.

– Как в древней сказке про табакерку с мальчиками-колокольчиками и царевной –пружинкой, – вставил Радослав, – «но тише, всё тише, и кончился завод». Дзынь! Крышка захлопнулась. Игрушечное небо закрылось, городок в табакерке ушёл в темень-покой. Какие знакомые напевы, а Кук? Валик ты наш могучий.

– Какой ещё валик? – ничего не понял Костя.

– А такой. Добродушный, и кого все жители табакерки считали над собою главным. Тот самый механизм, что и приводил в движение всю заводную дребедень. Но главным был не он, большой и значимый по виду, а незаметная, гибкая царевна-пружинка.

– Ты сказочник, оказывается, – подала голос помрачневшая Вика, – а своей дочери Виталине ты не рассказал ни одной сказки.

– А как бы я смог? Ты же присвоила нашу дочь себе.

– Так кто мешал тебе к нам прилетать всегда, когда тебе хотелось?

– А мне как раз не хотелось видеть ни тебя, ни Кука, если без срочной необходимости, – губы Радослава скривила презрительная ухмылка.

– За что ты так меня не любишь? – Вика изобразила театральное отчаяние, а может, она его и не изображала.

– А должен? Любить тебя.

– Я всю жизнь относилась к тебе как к лучшему человеку, которого встречала в этой Вселенной, а ты никогда даже не понял того… – у неё тряслись губы.

– Вот тебе и разгадка златолицей Лоты! – встрял Кук. – Ирис сразу прочла все твои тайные желания, Викуся. Она и подарила тебе любовь того, кто никогда не обращал на тебя внимание. Уж и не знаю, считать ли тот спектакль, где ты в роли Лоты, за измену?

– Думаю, не стоит, – спокойно возразила Ландыш. – Вика же не давала своего осознанного согласия на сей иллюзорный адюльтер. Она и в игре была твоей возлюбленной. Любила тебя, то есть Капу. Он же твоя голографическая версия.

– Отец! Я умоляю тебя, давай отсюда делать ноги! Пока твоя Сирень лишилась большей части своей власти над тобою. Я всегда чуял, что тут фигня какая-то, а не подлинная жизнь! – подал голос Костя.

– Скоро, сынок. Совсем скоро мы отсюда улетим. Теперь я и сам не вижу причин для задержки. Как ни обессилила Сирень, а она ещё способна устроить нам всем какую-нибудь внезапную бредятину, где мы увязнем. Не насовсем, но нервы свои потратим тут изрядно. Домой! На Землю!

Ты всего лишь игра чужого разума
Радослав нашёл Фиолета там, где и вычислил его найти. Так что особо радостного всплеска чувств от удачи не возникло. А со стороны Фиолета удивление, но уже нерадостное, проявилось.

Фиолет сидел у края пустой, идеально круглой поляны на упавшем дереве, свесив голову в позе вековечного мыслителя, так и не решившего свою каменную загадку.

Радослав сел рядом. – Ты знаешь, где твоя Ива в данный момент?

– Знаю, – ответил Фиолет. – Если я её жду, она всегда приходит. Она где-то идёт по лесной дороге и скоро будет здесь.

– И ты спокоен в то время, когда девушка одна бредёт по ночному лесу? Да ты кто после этого?

– Ничего с нею не случится. Она дойдёт сюда и с завязанными глазами. А я не имею права заявляться к ним в дом. Зачем травмировать её простодушных родителей? Ты-то чего хочешь от меня?

– Поговорить.

– Так говори.

– Видишь ли, Фиолет… – речь не складывалась. – Ты должен дать освобождение этой девушке от того условного, но вовсе не игрушечного «колеса Сансары», где вы бултыхаетесь с нею, вот уже не раз и не два проигрывая один и тот же сценарий своей несчастливой и бессмысленной любви.

– Любовь не бывает бессмысленной.

– Может, у живых людей и не бывает. Но не у вас. Поскольку у вашей любви нет, и не может быть, никакого завершения.

– Что значит твоя фраза про живых людей? – Фиолет отодвинулся от Радослава, словно боялся заразиться от него безумием, поскольку посчитал его именно таковым. – Ты сам-то здоров? Я давно замечаю, что с тобою не всё ладно.

– Так ты ещё способен что-то замечать в других и живых по-настоящему людях? Это любопытное признание из уст голографического персонажа из кукольного театра Ирис. Она же привлекательная старушка Сирень.

– Ты знаком с Сиренью? Мерзейшее существо. Не нахожу в ней ничего привлекательного, – сказал Фиолет. – Если бы не её липкие щупальца, протянутые в её жадном стремлении похитить инопланетные технологии, мы с Ивой так и жили бы, как любит говорить Алёшка, «сапог -сапогу – не разлей вода». Он всех так обзывает. Свою мать и Кука, тебя и Ландыш, а я сам себя так обзываю по его примеру.

Радославу стало жалко Фиолета. Настолько стало очевидно, что он искренне уверен в том, что его иллюзорная роль есть настоящая жизнь. – Фиолет, сынок, поверь мне, поскольку я знал тебя ещё мальчиком на Паралее, поскольку я был твоим учителем там. Может быть, я и не всегда был на должной высоте перед вами, своими космодесантниками, может не всегда был примером вам, хотя к тому и стремился, но я всех вас любил. И люблю по сию пору.

– Меня ты никогда не любил.

– Это не так. Я был несколько строг к тебе, но ты был слишком разбалован своим добрым мягкосердечным отцом, ты был очень юн тогда. А теперь, Фиолет, прими ту правду, которая страшна по-настоящему.

– Какую правду? О чем ты, Рудольф?

– Радослав.

– Ну да. Я оговорился. Я вспомнил слишком хорошо своё прошлое в Паралее. Тот день, когда ты не захотел отдать мне ту маску. А я всё равно её себе присвоил, когда ты улетел и бросил на своём рабочем месте многое из своего барахла.

– Понимаешь, на данный момент ты, Фиолет, как ни безумно это звучит, сам и есть такая же маска. Ты давно погиб здесь, Фиолет. Ты запускаешься в разных версиях ментальной игры для одного единственного зрителя. Оно – планетарное и непонятное сверх существо под именем Ирис, данным ему Куком. Ты кукла, Фиолет. А мы, я и Ландыш, по чистой случайности оказались тут единственными зрителями, а не участниками. Хотя в некотором смысле я и Ландыш тут задействованы. Ива не Ива. Её земное имя Доминика Трофимова. Она давно умерла на Земле, а тут, когда однажды она во время своей настоящей жизни попала сюда вместе с Куком, бывшим тогда Артёмом Вороновым, она оставила здесь большую часть своей живой души. Но не всю душу целиком, не себя как живую структуру – носителя под именем Ника Трофимова. Воронов – Кук спас и её и себя. Это долгая история, мутная и страшная, но имеющая как бы и счастливое завершение. Ника и Артём поженились на Земле, родили дочь. Артём совершил в ГРОЗ взлёт на самый верх, Ника так и осталась душевнобольной. Никакой Ивы в действительности не существует. Нет и тебя как живой реальной структуры – носителя твоего сознания. Ты – фантом, твой конструктор – Ирис.

– И что? – Фиолет задрожал крупной дрожью, он взял Радослава за руку. Рука самого Фиолета была ледяной, – я же чувствую твоё человеческое тепло, Радослав.

– А я твоего не чувствую. И с Ивой у вас нет, и не может быть, никаких реальных отношений, свойственных живым людям. Ты и она, вы были взломаны инопланетным хакером – монстром, присвоены чужим интеллектом ради целей, постичь которые мы всё равно не можем. У нас другой уровень организации ума. Я даже не буду говорить о том, добрый или злой этот монстр –хакер, он просто другой. Ты должен поверить мне и согласиться вместе со мною и с Ивой отправиться на безлюдный континент планеты, где вся информация, захваченная хакером, будет у него изъята. Ты и Ника получите свободу. Это не будет смертью, а только освобождением. Я отправлюсь с вами. И сразу говорю тебе, никакое живое существо не может сохранить жизнь, если оно соприкоснётся с поверхностью того условного континента. Потому что сказать, то там за структура, я не могу. Даже Кук того не знает. Но это такое место, где её власть заканчивается. Ты, я, Ника, – мы уйдём отсюда. А вот куда, там уж узнаем.

– Ты согласен расстаться с жизнью? Почему? – тихо спросил Фиолет.

– Потому что я устал. Потому что я как и ты, хотя и по другому, тоже был схвачен в своё время инопланетным монстром, и он до сих пор не даёт мне от себя свободы. А я её хочу больше жизни, если это жизнь невольника. Никогда не читал старых книг про таких людей, которые неволе предпочитали смерть?

– Конечно, как и всякий человек, я такое читал. И если ты всё сочинил, то что я теряю, когда попробую слетать с тобою на тот загадочный континент? А я даже и не знал, что тут есть четвёртый континент.

– Только Ива ничего не должна знать. Зачем ей лишние страдания. Ты согласен? Она даже ничего не узнает до того самого мгновения, как ощутит своё освобождение от мучительных повторений неудачной судьбы. К тому же судьбы вымышленной и не имеющей к ней самой никакого отношения. Хватит вам развлекать скучающего и жестокого зрителя своими терзаниями.

Плач Сирени
Он обернулся и нисколько не удивился, что на заднем сидении аэролёта никого не было. Ни Ивы, ни Фиолета. Так и должно было произойти. Вокруг расстилались сиреневые пустоши, осиянные бледным светом перламутровых небес.

– «Хорошо наше черепаховое небо, хорош наш золотой месяц и серебряные звёзды», – начал он свою присказку из старинной сказки про волшебную табакерку. – «Да только есть у нас беда. Есть у нас злые дядьки-молоточки»… – Он открыл верхнюю створку аэролёта и увидел, что за пределами машины была пустота. Даже мраком её назвать было нельзя. Она была больше серым маревом, она была чистым ничто. И он занёс туда ногу, с любопытством наблюдая, как она поглощается тем, чему не было словесного определения на языке земных существ. Никаких ощущений при этом не возникло. Ни приятных, ни болезненных. Судорожно он втянул ногу обратно и внезапно увидел женщину, сидящую рядом с ним с левой стороны. Он никогда не видел её прежде. Определить возраст было непросто, с учётом того, что земные представления о возрасте не всегда совпадали с местными. На вид женщине было лет сорок, но могло быть и больше. Подкрашенная сиреневым оттенком исключительно-чистая седина её волос говорила, что молодой она не является. Она задумчиво улыбалась, что называется «улыбкой Моны Лизы», не размыкая своих некрупных губ. Атласный шарф с яркой вышивкой покрывал часть её волос и спадал на плечи. Чем-то неуловимым она напомнила ему мать, но была проще и мельче по своим габаритам, и глаза под яркими дугами бровей были тёмные, бархатно-фиолетовые. И запах он уловил, – несколько удушающий и приторный запах сирени, если она не на улице, а в закрытом помещении в виде букета. Когда умирая, она и отдаёт всю его, несколько токсичную, концентрированность.

– Не соверши непоправимую глупость, сынок, – сказала женщина.

– Сирень? – уточнил он, догадавшись, кто она. И отодвинулся, не вынося запаха сирени. Как и черемухи. А для него оба цветущих весною кустарника были одинаково раздражающие по запаху. И надо же было такому иметь место, что возле земного дома Воронова – нынешнего Кука было такое изобилие сиреневых и черемуховых зарослей.

– Называй так. Зачем ты хочешь убить себя?

– А зачем ты уловила души Фиолета и Ники, не желая отпускать их туда, куда им и положено было отправиться после своих жизненных странствий? Зачем ты кружила их в бессмысленном аду своих фантазий?

– Почему в аду? Я дарила им любовь, – Сирень сложила на коленях свои ручки, открытые чуть выше локтя, почти девичьи по своей белизне и гладкости, теребя голубовато-сиреневый шёлк подола длинного платья.

– Любовь, которая ничем не могла разрешиться, не могла быть настоящей. А я долго не понимал, что происходило со мною, пока тут за годы безделья и наблюдений за происходящим не понял, что и сам являюсь таким вот материалом для питания уже своего внедренца. Но по мере проживания своих лет я всё менее был способен испытывать хоть что-либо. Я черствел с каждым днём, не имея ни чувства радости, ни жажды чего-то и удовлетворения достигнутым. Я с каждым годом истончался и бледнел, и не от старости так было. По земным меркам я совсем не стар. А потому, что меня всегда делило надвое и присваивало себе все мои внутренние переживания, глушило биения моего жизненного пульса существо, с определением природы которого я не справился и по сей день. А что оно давало мне взамен? Какую-то мифическую вечность, вкус которой подобен трухе давно сгнившего дерева. Неуязвимость там, где погибал нормальный и живой человек. Я дал свободу Фиолету и бывшей Нике, на которую ты напялила иллюзорный облик некой Ивы, оставив ей возможность снова и снова погружаться в страдания. Они тебя завораживали, влекли, не потому, что ты злая. Ты никакая. Ты способна жить только чужими переживаниями и чужой любовью.

– Говори, говори, а я послушаю твою самонадеянную ерунду. Да ведь жизнь и моя и тех людей, что тут вынужденно остались, настоящая! Как ты того не понимаешь? Какого освобождения ты желаешь? От жизни? Я сохранила в себе все чувства, мысли и желания того мужчины и той женщины, кого ты знал как Фиолета и как Нику. Я дала им новое воплощение.

– Какое? Ты гоняла их как в архаичном стиральном автомате по бесконечному кругу от одной своей игры к другой, ничего не меняя в сюжете, поскольку нового сюжета у тебя не было. Ты бесталанна сама по себе.

– Ты должен знать, – сказала Сирень, – что своей гибелью ты откроешь путь Энтропизатору в мой мир. Предвижу твой вопрос о гибели Фиолета. Но Фиолет погиб на обитаемом континенте, а не тут, где ничего нет, кроме пробки, закрывающей вход в мой мир для времени. Он так и лежит там нетленным и прекрасно-белолицым под изумрудом живых трав, расшитых нежным плетением лесных цветов, под давлением безмолвной тёмной земли. И только здесь, в этом месте смерть живого существа откроет условную пробку для совсем не условной смерти. И тогда не только жизнь моих милых актёров станет настоящей, но и их смерть не будет только иллюзией. От этого в мой мир придёт жестокая борьба и самое настоящее зло. Ты этого хочешь? Разрушить мой сиреневый Рай?

– И ты станешь смертной?

– А как ты думаешь? Я тоже буду умирать в каждой отдельной индивидуальной жизни по частям, пока окончательно не утрачу своего осознанного я. Я не хочу опять становиться бессмысленной трясиной, как ты меня обозвал. Я буду бледнеть, выцветать и стареть, пока не утрачу своей неповторимой красоты, дарующей радость и мне и любящим меня мужчинам! – Сирень изобразила плач, спрятав круглое миловидное лицо в свои гладкие ручки.

– Ты скромна, матушка, – засмеялся Радослав, критически оглядывая миниатюрную, но и пышную женщину. – Седина, что называется, в волосы, – ведь бороды у тебя нет, – Радослав погладил свою холёную бороду, – а бес в то самое, – удержусь из скромности.

– Я помогу тебе выбраться живым из этого гиблого места. Только оставь саму мысль прыгать туда, откуда нет возврата. Ты освободил и Фиолета и Нику, зачем тебе самому идти вслед за ними? Они давно мертвы, а ты-то жив. Но, к сожалению, есть условие твоего освобождения.

– Какое условие? – спросил он, не собираясь идти с нею ни на какие соглашения.

– Ты должен выбросить из своей машины только свой Кристалл. Таким способом ты и избавишь себя от него. Но сам ты навсегда останешься у меня. Я дам тебе всю возможную тут власть над всеми, кроме себя, конечно. Всё мыслимое богатство, все телесные и самые изощрённые радости, самых чудесных девушек, информация об облике которых есть у меня в наличии.

– То есть ты предлагаешь мне сменить одного паразита на другого? И если прежний мой внутренний сокамерник, образно выражаясь, не лишал меня свободы пространственного передвижения, то ты хочешь отнять и это? Приковав навсегда к своему безумному театру теней? – Радослав откинулся на спинку сидения и перестал смотреть на Сирень. Но впереди и вообще не на что было смотреть. Серая, а вернее бесцветная, пелена окутала всю его машину снаружи. Повернувшись кженской обманке в следующую минуту, он увидел на её месте ту, кого никак не ожидал. Рядом сидела Гелия. Чёрные текучие волосы окутали её обнажённые плечи, высокая грудь дышала под серебристым тончайшим платьем, а само лицо было настолько невероятно-прекрасным, что он зажмурился. Он уловил её тончайший, неповторимый, с ума сводящий запах. Запах тех самых фантастических цветов с плантаций Тон-Ата. Те же духи были и у Нэи, но сама Нэя словно бы разбавляла их головокружительный аромат какой-то естественной доброй теплотой, чего лишена была Гелия. – Милый, – тихо и проникновенно произнесла она,– Как же я соскучилась по тебе. Ради тебя я даже откажусь от фазы положенного мне покоя. Я войду с тобою в наш общий дом, который мы уже вместе оформим так, как ты захочешь. Я обновлю свою игру, создам новые ландшафты, новые узоры чужих судеб. Я буду принадлежать только тебе. Всегда тебе одному. А Кука с его экипажем и твою глупышку Ландыш мы отпустим на звездолёте прочь отсюда. Ты согласен? Тебя устроит такой мой облик?

– Прочь, чудовище! – процедил он, – вот уж завладеть обликом кристаллической химеры тебе точно не удастся!

– Если тебе трудно уже отказаться от своей Ландыш, я согласна оставить её тут, – голос оборотня стал резче и злее. – Я согласна терпеть и её рядом. Можешь, как и Кук, заводить себе несколько жён. Но для этого ты должен заставить её отдать мне то кольцо с розовым Кристаллом. Я сама выброшу Кристалл в эту вакуумную дыру, дам и ей освобождение от всего прежнего. Ты же не ревнуешь меня к Куку? Мне надоело своеволие Кука, надоел и он сам. Путаный человек, он вносил вечную путаницу в мои чудесные лёгкие фантазии и сминал все узоры своей грубой и тяжёлой рукой. Я сразу наметила тебя себе, да ты был защищён от моего воздействия. Ты никогда уже не пожалеешь о том, что останешься тут навсегда.

– Не мечтай, старушка! – засмеялся он, – хватит с меня экспериментов над собою со стороны инопланетных чародеев и чародеек. Я устал настолько, что твои примитивные роскошества и картонные чудеса мне ничего уже не дадут. Тебе не удастся сделать из меня помесь чудака Фиолета с циником Куком. Тебе не удастся превратить себя в настоящую женщину, как ты не рядись в свои феерические и фантомные шелка. Я всегда буду помнить, кто ты есть на самом деле. Инопланетное болото! Царевна-лягушка, ворующая чужую человечью кожу для своего скользкого обмана!

Она стала прежней Сиренью, и какое-то время смотрела на него укоряющим и обманчиво-ласковым взором его родной матери, готовой вот-вот ударить его по лицу. И запах изменился. В салоне заблагоухало изысканной французской парфюмерией. Бесцветная вата вокруг машины становилась более уплотнённой, она наливалась внутри себя какими-то чернильными подвижными сгустками, как грозовые тучи, она силилась явить некие устрашающие образы, но тщетно.

– Сынок, – промолвила Сирень ласково, – прости, что я по неосторожности затронула твой больной глубинный нерв. Такого больше не повторится. Я буду осмотрительнее, тоньше и тактичнее. Я подарю тебе подлинное счастье, которого ты так и не нашёл нигде. Ведь вся твоя наличная память будет у нас с тобою общей, и я создам для тебя любую красавицу, послушную твоим желаниям. Разве тебе плохо было со златолицей Лотой? Ты же не поверил болтуну Куку, что я использовала для её создания невзрачную вашу врачиху, настолько же толстокожую, насколько и не способную к утончённым любовным утехам? Это я была Лотой. Я явилась тебе впервые твоей утраченной Нэей. Я сделала для тебя желанной Ландыш. Бледную, худющую и недоразвитую поросль от старой развратницы матери, не способную ни на какую яркую любовь. Я могу быть любой желанной тебе женщиной. И уже не с Куком, а с тобою мы породим себе прекрасного сына, которого я буду любить и уже не разыграю спектакль с его утратой. На самом деле я просто не хотела играть роль матери того, кого я и родила в одном из своих воплощений. Вот видишь, не так уж и иллюзорна жизнь на моей планете, раз я оказалась способной порождать из себя уже новых существ. Капа – мой первенец. Он самый настоящий. Он не Кук, и никто другой. Зачем тебе Земля, где ты всё утратил? Зачем тебе Паралея, где тебя никто не ждёт? Зачем тебе планета Пелагеи-Бусинки, где вечная скука под лазурными небесами? Ты уже и тут вкусил все прелести такой вот бездеятельной жизни. Но это был твой выбор, – быть в стороне от всего, что тут происходит. Потрогай мои руки, они горячие и неподдельные, – Сирень взяла его руку в свою и прижала к пышной груди.

– Моя грудь такая упругая и чувствительная к ласкам, я молода телом и даю утоление жажды мужчин… Я никогда не постарею, не надоем, не утомлю и не разочарую, я всегда буду верна…

– Какая пошлая мелодрама! – засмеялся он, – какая же пошлая владычица у этой планеты! У неё только одни образы совокуплений в пошлой и пустой голове!

– Не смей! – завизжала вдруг Сирень, – не смей открывать вход для Энтропизатора в мой прекрасный мир! – она вцепилась в его лицо, буквально набросилась как дикая кошка, стремясь выцарапать глаза. Он ничего не почувствовал, но увидел, как кровь, самая настоящая и красная, закапала с его разодранного лица на его же руки, когда он оттаскивал от себя безумную бабу, – кем бы она ни была, но выглядела женщиной. По-видимому, это был самый большой урон, какой она была в состоянии ему нанести. Уже в следующие мгновения её лицо стало меняться с той быстротой, которую не фиксировали глаза. Она стала вдруг юной страдающей Ксенией у сетки аэропорта. Горьковатый аромат далёких евразийских степей наполнил ноздри. Запах озона после только что прошедшей грозы, свежий запах юных ветров. Бесконечность дороги, ведущей куда-то вверх, – к синей и никогда не достижимой черте горизонта. И тут же опять инопланетянка Гелия с её загадочным звёздным переливом в глазах и волосах. Холодные брызги, долетающие от воды, падающей вниз со скал, наползающий туман близкого вечера, и полное отсутствие живого женского духа от сидящей рядом девушки, как будто она была изваяна из самого горного воздуха, из падающих ночных звёзд. Гелию сменила невероятно милая и тоже юная Нэя, чей аромат был свеж и одновременно вкусен, так что хотелось её не только прижать к носу, но и лизнуть. И опять роскошная, вошедшая в свой женский солнечный апогей Ксения, имеющая дух раскалённого песка, по которому идёшь к желаемой освежающей и глубокой воде. И опять Нэя, но уже многодетная мать, идущая к своему женскому закату, с едва уловимым запахом усталых осенних цветов. А уже в следующую секунду рядом сидела плачущая, бесконечно милая Ландыш, ставшая и дочерью и женой и возлюбленной, поскольку его чувство к ней всегда было наполнено жалостью, не отменяющей любви. У неё отчего-то не было никакого ярко-выраженного запаха. Она была легка и неуловима во всём.

– Как же так, Радослав? Как же ты можешь бросить меня? А сам говорил, что я единственная и последняя. Навсегда… Меня все обманывают! Кук обещал подарить планету, где я стану царицей прекрасного мира и женой чародея. И Фиолет признавался, что всегда мечтал о такой девушке как я при его жизни в Паралее. И ты, мой муж! Сказал, что я уже навсегда, до смерти. Не уходи, Радослав! Я буду принимать для тебя любой из явленных обликов. Только дай понять, кто тебе милее…

Лучше бы она этого не говорила. Поскольку он сразу пришёл в себя, осознав, что никакой Ландыш рядом нет. Рядом плакала его собственная мать, всегда внушающая непереносимую жалость, если он видел её в слезах, что было большой редкостью, но никогда не вызывающей в нём особенной-то любви. Только в детстве, когда она была нужна, а почти всегда где-то отсутствовала.

– Сынок! Неужели я уже так и не увижу тебя? Неужели ты так и не простил меня, твою несчастливую мать, которая родила тебя по любви, а жила всю жизнь без таковой. Обними меня! Не делай того, чего уже не исправишь!

– Ну, нет, Сирень, кому-то ты и матушка, а кому хуже смертушки. Хватит с меня лучезарных оборотней. На мой короткий, даже не скажешь, что век, а на короткие полвека, плюс десяток лет сверху, столько привалило такого вот счастья с безымянных звёзд, что спалило меня всего до всякого уже бесчувствия, до горелой корочки включительно. Надоело мне моё собственное творчество. Условно моё. Поскольку рядом всегда имелся безымянный и безликий сотворец. А подавалось такое вот меню с золотым обрезом, да с надписью «судьба человека космической эры», неведомому потребителю. Не верю я в судьбу, в гармонию космоса, не верю и в значимость человека. Может, и пожалел бы о такой вот горчайшей минуте, проглотить которую я уже не в силах, да говорят, что там, за чертой жизни нет сожаления ни о чём.

Очнувшись от наваждения, он ясно и чётко увидел, что нет рядом никого. Он даже не мог сказать, а точно ли были тут совсем недавно Ива и Фиолет – нахохлившаяся милая парочка двух залётных голубков из несуществующего уже времени? А точно ли была в реальности вся его жизнь, и существует ли на самом деле простенькая, но изысканная всё равно, звонкая юная Ландыш, которой достался неведомо за какие грехи, не от неё уставший, седеющий бродяга? В следующее мгновение он открыл верхнюю створку машины и спрыгнул вниз, где и пропал навсегда. Аэролёт закрылся и в автоматическом режиме взял курс обратно. В сторону острова в сиреневом и беспредельном океане, где и был вход в подземный ангар, укрывающий звездолёт Кука.

Явление старца из ниоткуда
Кук вошёл в свой отсек отдыха. Следом вошёл сын Владимир, самый красивый из его сыновей. – Отец, – сказал он, – прибыл аэролёт Радослава. Но пустой. На сидении лежало вот это, – Владимир протянул отцу огромный перстень чёрно-фиолетового цвета. Кук взял, пока ещё мало что понимая. Владимир в замешательстве рассматривал свою ладонь, на которой был заметен красный след, вроде как от несильного ожога.

– Больно? – встревожено спросил Кук.

– Да нет, – ответил сын, – но странно. Он же холодный по ощущению. Как это Радослав носил его на себе? Такая тяжесть…

Кук с опаской скинул кристалл на свой столик у гостевого дивана, – Иди, Володя. Только узнай, где сам Радослав. Лети к нему в дом. Мне доложишь. Я уже час не могу его обнаружить. Связь с ним заблокирована непонятно почему, – её просто нет.

Оставшись один, он сел и стал смотреть на Кристалл. Тот менял свои оттенки, превращаясь из чёрного в густо-фиолетовый, а потом стал светлеть до нежно-сиреневого цвета. И вдруг стал стабильно синим как васильковый сапфир.

Не ощущая времени, он незаметно для себя вздремнул. Кто-то прикоснулся к его плечу, отчего он вздрогнул, с криком просыпаясь, – А-а! Кто это?

Перед ним стоял странный старик, одетый во всё чёрное. Лицо его было красно – кирпичного цвета, а глаза, васильковые и яркие, смотрели на Кука с нескрываемым любопытством. Седые, начисто лишенные пигмента волосы, похожие на пух одуванчика, так что и бело-розоватые проплешины можно было рассмотреть на его черепе, были забраны в тощий хвостик. Покрой одеяния был примерно таков, как у монаха, который вдруг по безумию отрезал свою рясу наполовину. Штаны были также короткие, узкие, а ботинки как бы запылённые. Не то временем, не то реальной сухой грязью. Короче, не очень опрятный дед, имеющий вид удручающей и запущенной старости. Таковых Кук видел только в музейных инсталляциях или в игровом кино на исторические темы.

– Ты кто? – спросил он грубо, застеснявшись своего крика только что. – Звать как?

– Тебе знать моё имя незачем. Тот, кому принадлежал Кристалл, знал меня очень хорошо. Или так считал, что знал. А тебе зачем моё имя? Но сведения мои прими на веру. Да у тебя и выхода другого нет. Я открываю для тебя временную возможность носить Кристалл на своей руке, как носил Рудольф Венд. Зря ты погубил его блистательную карьеру, затащив в свои сети ловцов обманного будущего.

– Не я затащил, – ответил Кук, не удивляясь тому, насколько видение осведомлено о прошлом Радослава. А то, что старик -видение, а не человек, он не сомневался. Просто вначале он решил, что это игры разума засыпающей Ирис. – Франк Штерн его соблазнил, внушив мысль о неправедности земных управленцев. А я использовал этих «лбов» для сведения счетов с одной преступницей. Вот и всё. Она должна была умереть, раз была причиной умерщвления стольких невиновных душ. Считаешь, нет?

– Ваши земные битвы меня не интересуют. У вас своё, у нас своё.

– А зачем мне кольцо Радослава, то есть Рудольфа Венда? Он сам-то где?

– Где? Хотел бы я и сам об этом знать. Но о том знает теперь лишь тот, кто его и сотворил. Бог дал, Бог взял. Так вы говорите.

– Он умер? Да когда? Как?

– Он ушёл добровольно. И его уже не догнать никому из живущих. А ты слушай, поскольку время моё тут ограничено. Ты отвезёшь Кристалл тому, кто и является его законным наследником. На Паралею. Тебе не надо будет его там искать. Он сам тебя найдёт. Кристалл будет обменом за жизнь Разумова Рудольфа Горациевича. Властитель Паралеи отпустит последнего землянина, после чего Паралея уже окончательно будет закрыта для вас.

– Так это кольцо властителя Паралеи? – спросил Кук, с опаской следя за перемещениями старика. А тот ходил кругами, как любила делать Сирень, когда кого-то исследовала. Но сам Кук сидел на диване, так что старик ходил по кругу, в центре которого было пусто.

– Нет. Его возьмёт тот, кто наследник Рудольфа Венда. Только он. Властитель Паралеи к нему и не прикоснётся. Там сам увидишь всё. И жену Радослава обязательно возьми с собою на Паралею. Да ты по любому никого из своих тут не бросишь. А Кристалл обеспечит тебе полную сохранность во время твоего перелёта на Паралею. И обратно на Землю доберёшься, как и хотел, в полной сохранности. Там и живи себе. Жена, дети, чего тебе ещё надо? Карьеру, конечно, ты уже не воссоздашь заново, а оно тебе надо? Ты же старый и усталый человек, хотя в сравнении со мною ты почти юноша по виду. Путешествие на Паралею – это необходимо, Артём Воронов! – сказал старик чётко, если не грозно.– В противном случае, погибнешь не только ты и Разумов, а и весь твой экипаж.

– Не угрожай, старый хрен! Не приучен подчиняться угрозам, – завёлся Кук. – Отлично тебя понял. Откуда знаешь, что я стар?

– Знаю. Я же не видение, как ты воображаешь, а посланник от тех, кого ты не вообразишь себе, как ни старайся. Тебе никто не хочет и не причинит зла, Артём Воронов. Ты нужен как помощник, а за свою помощь ты получишь уже нашу помощь, чтобы тебе добраться домой на Землю без всякого ущерба тебе и твоей команде.

Приближение к разгадке тайн Радослава
– Я давно забыл прежнее имя. Я Белояр Кук.

– Будь и Куком, мне не важно. Жену Рудольфа утешь, как сумеешь. Не дай ей поникнуть от горя. Пусть она сохранит своё вешнее и нежное цветение для своей последующей и более удачной, хотя и не скажу что длинной годами, судьбы.

– Жену Радослава я люблю как дочь. А что за новая судьба её ожидает? И почему ты думаешь, что её жизнь будет коротка? Знаешь о том откуда? Или врёшь, поскольку не считаешь меня ровней себе?

– Нет, не вру, всего лишь предполагаю. Она же юная. Значит, любовь у неё будет. И понятно, не с тобою, старый хер, – ругнулся вдруг старик, озадачив Кука. – Умел себе Рудольф Венд выбирать лучших из жён, – проговорил старик, вроде бы, и завистливо.

– А сам что же, до того как состарился, не умел себе выбирать жён для сердечной и телесной радости? – подковырнул его Кук.

– Не умел, – признался старик. – Одну такую себе выбрал, что она всю жизнь мою изувечила, так меня переломала, что я так и сросся потом увечным, да безрадостным. Да что о том.

– Так почему же жизнь Ландыш будет коротка? – напомнил Кук.

– По твоей вине, старый ты лицедей! Ты заманил девочку туда, где, как ни оберегал её Венд, её сумела укусить та самая сущность, что погубила и твою прежнюю Нику для полноценной последующей жизни.

– Сирень? Она ни разу её не видела…

– Видела, не видела, а сумела войти в её душу, используя своего сынка, в которого девочка влюбилась. Влюбилась весьма неожиданно и горячо. Самоконтроль не сработал. Она отдалась красивому магу на берегу реки. И поспешила стряхнуть свой грех из своей памяти, как травинки с помятого подола. Венд не зря почуял плохое, но не понимал, насколько оно плохое.

– Да ты что! Вот уж шлюха так шлюха! При таком-то муже распялилась первому попавшемуся кобелю!

– Понял ты меня, Белояр Кук? Не ищите Радослава. Он полетел на тот самый континент, что окружён Гнилым океаном. Там он и исчез. Не было отсюда у него другого выхода. С ним вместе были приёмный сын Разумова Арнольд Фиолет и твоя бывшая жена Ника Трофимова, обряженная в маску девицы Ивы. Помнишь её, Нику?

Кук почувствовал, как защемило его немолодое сердце. Он подумал о том, что никто и никогда не называл Фиолета Арнольдом. Фиолет и Фиолет. – Понял я тебя. И полечу на Трол не ради твоих угроз, Чихал я на твои угрозы, ржавая ты морда! Я Разумова спасти хочу. Жаль его, конечно, что сына он утратил. Да у него и родные дети остались. Переживёт он эту травму, как пережил и я в своё время смерть моей Ники. А то, что Радослав не хотел уже жить, это я знал. У него всё было отнято, ради чего он и прожил свои нелёгкие десятилетия. Он был честолюбив и гордец непомерный. Он был ограниченный человек, весьма несовершенный при совершенной своей фактуре. Редкого обаяния и сложной огранки, разными цветами играющий экземпляр, чтобы было тебе понятнее, вот как этот камень. Определи его цвет? Он и такой и сякой, в чём его и уникальность. А может, это и его же большой недостаток. Всякий, кто его знал, мужчина или женщина, вряд ли его забывал. И безмерную любовь и ненавистное отторжение оставлял он в памяти тех, к кому прикасался в течение своей жизни. Только равнодушных к нему не было. Я и сам есть таков. Я и сам любил его как сына. Бывало, что и порол без жалости, фигурально выражаясь, понятно, поскольку мы своих детей воспитываем любовью, а не репрессиями. И не я его в Паралею запулил, как он всегда думал. Перевоспитать его хотел -да, уму разуму научить – да, изничтожить – никогда. Мать его в своей молодости сильно я любил. А она родила сына своего от моего соперника. Можно сказать, что вышел образец с творческим клеймом из божественной мастерской, блестящий и отполированный любовью самой Судьбы, хотя и в чём-то недоделанный Творцом. А тут уж сам человек Творцу соучастник. Чуял я. Как рассказал ему о том энтропизаторе под видом материка, так понял, что он загорелся какой-то сумасшедшей идеей. А слов назад в рот свой болтливый уже не запихнёшь. Он отчего-то считал себя репликацией человека, в чём-то и похожей на Фиолета и Иву. Отчего так? Что было с ним на Паралее? Разве он там умирал, как Антон Соболев или Олег Пермяк? Как я в земных клиниках после того, как впервые убежал с моей Ирис? Нет ведь. Так откуда была такая убеждённость в собственной искусственности? И что произошло в горах Тибета, на малой родине Арсения Рахманова?

– Он не умел объяснить себе того, каким образом он стал единым с кристаллической сущностью, пытающейся овладеть его душой, а ставшей его наличной собственностью. Он оказался, как ни справедливо ты его критикуешь, сильным. Более сильным, чем ты сам. Ты же поддался силе Ирис, а он не хотел такого объединения, даже оказавшись в роли властвующего и подавляющего в себе иноземную, как он считал, присоску. Кристалл мешал ему всегда, в то время как тот был его нешуточным охранителем, тем, что суеверные люди именуют оберегом. Только в более серьёзном и подлинном виде так было. Ты не удивляйся, что Кристалл мал сам по себе. Кристаллическая жизнь имеет другую организацию разума, она имеет пространственно разнесённое тело, если тебе так понятнее. Она есть чистый разум. И твой Радослав стал частью такого вот разума, его несколько мутным, но неотменяемым уже включением.

– Так выходит, ты и он, вроде сросшихся близнецов? – посмеялся над стариком Кук. – Подозреваю, что подарочек-то был твой.

– Думай, как тебе удобнее. Мне от твоих дум ни тепло и ни холодно. Мне от них никак. Я твою жизнь знаю только в той мере, в какой она была открыта для Рудольфа Венда. А ты вот мою жизнь не постигнешь, как ни тщись. Поскольку она к личности Венда никак не сводится. И Ирис твоя для меня лишь болото бессмысленное, живущее как действительная паразитарная присоска на чужих душах. Уничтожить бы её следовало, как некую опасную мутацию, да сама она иссякнет рано или поздно.

– Не много ли берёшь на себя полномочий от имени великого Космоса, чтобы определять, кто тут мутация, а кто великое совершенство? Или ты у Творца ходишь в контролёрах его изделий? Ирис – уникальное планетарное порождение, и никому она не причинила смертоносного вреда. Она – игрунья, а люди сами к ней пришли, а не она к ним явилась. Она прозябала в неведении того, что жизнь может быть столь прекрасна, столь трагична, столь наполнена любовью, если есть разделение полов. И то, что она не столь уж и совершенна в своих одушевлённых инсталляциях, вина и тех, кто стал соучастником в её затейливых, но никогда не злостных, фантазиях. Тут, исключая Фиолета, не погибало ни единого живого и разумного существа. Тут как в древнем лицедейском искусстве – всё правдоподобно и всё понарошку. А гибель Фиолета стала и её глубинной травмой.

Кук бегал, как и старик только что, по округлой комнате, а тот стоял у фальшивого голографического окна, изображающего собственную усадьбу Кука на континенте бронзоволицых. – Не знаю даже, как на Ирис отразится гибель Радослава. Не хочу и представлять. Неужели, он погиб! – вскричал Кук и сел на диван, прижав к высокому лбу свои сжатые кулаки. – Не знаю, что я скажу бедняжке Ландыш. А Викусе? Женщины мои очень уж чувствительные, а Радослава и та и другая любили. Каждая как ей было позволительно рамками той роли, что была назначена режиссёром, в данном случае судьбой. Заговорился я тут. Где жизнь, где игра, поди разберись. Сам-то ты чей персонаж? Как сказал бы Радослав, из чьего ящика кукла? Не из театра ли теней? Не узнаю я тебя. А кажется, всех тут научился распознавать.

– Я вообще не отсюда, – промолвил старик, – я из Созвездия Рай. Но и это кодовая кличка из базы данных Рудольфа Венда. А то, что я не тень, убедись. – В эту самую минуту Кристалл сам собою, без видимых перемещений, оказался на среднем пальце левой руки Кука. Сильная вибрация пронзила его тело, он сотрясся как от удара шаровой молнией, пошатнулся и грохнулся замертво.

Разгадки не получилось, а Кук сам стал загадкой для себя самого
Очнулся он на полу, но ничуть не утратив память о предшествующем падению событии. По счастью, он даже не ушибся, не испытывал никаких неприятных ощущений, а только мелодичный звон стоял в ушах. – «Всё тише, всё тише и кончился завод…», – сипловато пропел внутри него голос Радослава. Кук поднёс руку к лицу и увидел, что перстень Радослава не просто плотно сидит на его среднем пальце, а буквально врос в него. Так что и снять его было невозможно, если не применять необходимых спецсредств. Но подумав, Кук решил, пусть перстень останется, раз уж кто-то его нахлобучил ему на руку. Останется как память о Радославе. А тот загадочный наследник с Паралеи, если потребует своё наследство, его и получит, и будет навязанный подарочек снят. А так даже лучше, надёжнее, не потеряется.

– Что за грохот тут был? – вошла Вика и испугалась, подбегая к растянувшемуся Куку. – Белояр, милый, что с тобою? Тебе стало плохо? Я вызываю скорую помощь, чтобы робот перенёс тебя в медотсек…

– Успокойся, Викуся. Всё в порядке. Я тут споткнулся, заплетя ногу за ногу. Ничего страшного.

– Почему на тебе перстень Радослава? – спросила она, не страдая невнимательностью никогда. – А где он сам? Почему аэролёт прибыл пустым? Саша мне сказал…

– Нет его больше в живых, Викуся, – сказал ей Кук и встал. С кряхтеньем, как и положено старику, сел на диван.

– Белояр, – сказала Вика, – не изображай из себя старца, а то я подумаю, что ты и в самом деле повредился при падении.

– Я от горечи издаю стоны, Викуся. У меня душа закипает и выкипает, покрываясь волдырями, так мне больно от того, что сотворил Радослав. Он добровольно отправился за пределы Гнилого океана в мёртвую зону. Вместе с Фиолетом и его Белой Уточкой. Он решил дать им освобождение из плена Ирис, а сам… Не знаю я, Викуся, какая каша варилась в его голове в последнее время. Что там у него пригорело.

Вика плакала. Она сразу же поверила Куку, зная, что такие шуточки не в его стиле. – Как мы скажем обо всём Лане? Как? Она же умрёт от шока.

– Выдержит, – не согласился Кук. – Поголосит, а там и утихнет. Дочь же на руках.

– Да какая дочь, Белояр! Это наша с тобою дочь, а не этой девчонки. Если её страдание будет на грани безумия и даже перехлестнёт эту грань, ты, Белояр, введёшь её в частичную амнезию. Я как врач даю тебе на это согласие. Пусть она будет той самой легковесной девочкой, какая и вошла в твой звездолёт до своей любви с Радославом. Ладно?

– Посмотрим, – опять закряхтел Кук, – то ты противница такого вмешательства, а то и советуешь сама. А на что человеку и дана жизнь, как не на проверку его жизнестойкости?

– Да какая жизнестойкость, если эта жизнь постоянно как зловещая богиня Кали рубит серпами своих собственных детей? Ландыш такая нежная и хрупкая, такая нестойкая. Чего ты и хочешь, если Пелагея родила её уже за пределами всякого возможного репродуктивного срока женщины. Она и меня-то родила, будучи далеко не юной, пусть и обманывала своим юным лицом. А иначе, разве смог бы Ростислав – отец Радослава предпочесть ей другую девушку? Он на интуитивном уровне всегда понимал, кто она, и не хотел иметь от неё потомства. Он выбрал естественную юную женщину Карину. И пусть Пелагея потом сочиняла быль и небыль о своей первой звёздной любви к Ростиславу Паникину, как-то я в это не верю. Но женщина, если она любит, всегда уверена, что любит впервые. Это такая жгучая тайна, Кук, что и я боюсь о неё обжечься. Лучше ничего и не знать. Я прошу тебя, Белояр! – Вика тёрла заплаканные глаза, чтобы придать им вид сухих. – Не надо Лане знать о гибели мужа. Не надо ей и помнить, что он был её мужем и отцом Виталины, а она была матерью. Зачем ей этот груз? Я не вынесу вида её страданий. Кук! Не говори ей ничего про Радослава. Я прошу тебя, Кук! А потом что-нибудь придумаем, почему он исчез. И ребят подучи, что и как надо говорить. Она, конечно, поплачет, но ведь как о постороннем себе человеке. Пусть он ей и нравился, да мало ли кто юной девушке нравится? Ей и ты нравился. И кто угодно ещё понравится, когда ребят полный звездолёт. – За мольбами Вики, за её искренним сочувствием юной вдове и младшей сестре стояла одна главная идея – присвоить себе Виталину. Навсегда. Она любила ребёнка как свою собственную дочь, привязавшись к ней за два с половиной года неразлучной жизни. И понимание мотивации Вики вовсе не отменяло для Кука такое же искреннее сострадание к Ландыш.

– Зови её в медотсек, пока она ни о чём не прознала. Сашка, по счастью, никому и ничего пока не сообщил. Быстро! Придумай что-нибудь про зловредный вирус, какой затащили ребята из тропиков. А я уже там. Жду вас. Ребятам я сброшу послание в сеть, чтобы прочли и замолкли об участи Радослава. Да они и не болтуны у меня. Вика, мы теперь с тобою соучастники в сокрытии тайны и в совместном посягательстве на целостность памяти Ландыш. Пелагея, если узнает, нас сотрёт в порошок за такую вот сомнительную операцию.

– Откуда она узнает? И почему она не поймёт нашу правоту, когда узнает? Зачем наносить девочке пожизненную травму, от которой остаются шрамы на всю жизнь, даже если боль постепенно и утихает?

– Не знаю, Викуся, не знаю. Моей Нике сделали такое же, якобы милосердное, урезание памяти, но сделало ли её это счастливой? Я не знаю.

– Ой, Радослав! Ой! Дурак ты помешанный! Несчастный ты и вечно одинокий при хороводе бабьем вокруг! Что же ты натворил! На кого ж ты оставил свою жену – едва оперившуюся пташку! Своего желторотого птенца Виталину! – на высокой ноте причитала Вика, пока Кук не одёрнул её, выводя из страдальческого погружения в то, что в его понимании было, непонятно откуда из неё и вынырнувшей, ролевой игрой в древнюю плакальщицу.

– Тихо! Если кто услышит, тебе придётся объяснять, чего ты тут воешь. Быстро к Ландыш! А пока она будет спать последующие сутки, проведёшь необходимую беседу с Алёшкой. Он умный и уже почти взрослый. Виталина маленькая, да и к тебе она привязана как к настоящей матери, Ландыш видела редко, говорит в силу малолетства не всегда связно. Если что и сболтнёт, всё можно будет списать на её неуёмную фантазию.

Вошла Ландыш. Она с удивлением взглянула на заплаканную Вику. – Опять ссоритесь? – спросила она, смущённая своим появлением в неподходящую минуту.

– Ты же знаешь, Ландыш, как я впечатлительна. После бредней Кука у меня почти постоянно болит бок, где левое лёгкое. Болит и всё тут! А показания идеальные! Что тут будешь делать?

– Бей его по лысине каждое утро, а при этом говори, что от нас ушло, то к вам пришло. Как в детской сказке. Хорошо помогает. Пусть у него лысина гудит, а болеть голова его не будет. Она же чугунная у него! Кук, а ты не подделка случайно из театра Сирени?

– Хорошо, Ландыш, что ты пришла, – перебила её Вика, задетая таким обращением со своим мужем со стороны дерзкой девчонки. Кук лишь ухмылялся, но добродушной его ухмылка не была. Он не любил чрезмерной фамильярности. Вика отлично о том знала. – Мы должны пойти в медотсек, сделать пробы на наличие опасного вируса, который подхватил наш бродяга Костя в своих странствиях. Мы его изолировали в боксе, так что к нему пока никого не пускаем. – Кук по-отечески обнял доверчивую Ландыш за плечи, повёл её в сторону медотсека.

– Детей мы тоже пока изолировали, – бормотала Вика, страдая от собственного коварства, вытирая слёзы и следуя за ними.

Глава девятая. «Зачем ты меня обманул? Ты же обещал подарить мне целую планету».

– Вика, – обратилась Ландыш, выйдя из медотсека через сутки, когда узнала, что звездолёт покинул пределы чужой планеты, – почему Кук отпустил Радослава и Андрея на эту планету, а нас нет? Мне Алёшка рассказал, что таков был их выбор. Но почему Радослав мне ничего не рассказал? Мне казалось, что я ему нравилась. А так, я осталась бы с мамой, а не тащилась на какую-то Паралею, где никогда и ничего не теряла. Откуда такая несправедливость ко мне? – Бедняжка Ландыш считала, что прошло совсем немного времени с того самого дня, как она распрощалась с матерью, и когда отношение Радослава к ней даже не вошло в стадию влюблённости. Три с половиной в земном исчислении года жизни были вычеркнуты из её памяти, что делало её для Вики жалкой, несчастной и ничего не понимающей, как бывает с подброшенными детёнышами домашних животных, теряющими всякую ориентацию в окружающем и страшном мире. Вика прижала к себе её голову, гладила её и приговаривала, – Да что тебе эти вечные космические бродяги Радослав и Андрей? Они даже не понимают, что такое привязанность к женщине. Они и детей-то своих не помнят ни по именам, ни по лицам.

– Ты забыла, Вика, у Андрея нет детей, – поправила Ландыш.

– Да кто его знает, кто у него есть, а кого нет.

– Кук – обманщик. Он обещал только что покинутую планету назвать моим именем. А сам даже не пустил туда никого.

– Планета переживает период катастроф. Всё рушится, социальные беспорядки и, как выяснилось, приятный туризм там исключён. Проведём его в голографическом формате.

– Алёша говорит, что Кук вывез оттуда какую-то девочку, у которой нет родителей. Они были людьми земной расы, поэтому вы с Куком решили взять её себе. То есть отец погиб, а с матерью какие-то неясности.

– Ты увидишь её во время обеда, – Вика прятала глаза. Они неожиданно заслезились.

– Ты такая добрая, Вика! – обняла её Ландыш, – я ничуть не удивлена вашим поступком. Оставить беззащитного ребёнка в социальном хаосе – преступление. Конечно, мы и сами может погибнуть в любой момент. Но, всё же, вовсе не обязательно, что мы погибнем… – Ландыш неожиданно заплакала, заражаясь настроением Вики. – Радослав мог бы попрощаться со мною, он обещал…

– Да когда и что он тебе обещал? – строго оборвала её Вика, – забудь его, Ландыш.

– Мы целовались с ним… и Кук тоже обманщик! Где планета, которую он обещал назвать моим именем? – она уставилась на Вику. Долго рассматривала её. – Вика, почему у меня в голове такой сумбур? Алёшка отчего-то кажется мне невероятно подросшим. Ты не удивлена? Может, мы попали в зону опасных излучений, и они как-то поспособствовали неким спонтанным мутациям? Что у меня в голове? Я даже не сразу узнала Алёшку.

В столовом отсеке заметно опустело без Радослава и Андрея. Сыновья Кука, как и всегда, были молчаливы. Сам Кук успел сбрить свою роскошную густую бороду, и уже не был похож на восточного грозного хана. Но сама Ландыш его бороды не помнила. Для неё Кук был всё тем же. Алёша сидел тихо и выглядел почти взрослым юношей.

Маленькая светловолосая девочка в крошечном комбинезоне космического десантника, отчего она выглядела очень забавной, подошла и прижалась к Ландыш. Растроганная лаской ребёнка, Ландыш ответно прижала её к себе.

– Мама, где же папа? – спросила Виталина.

– Я не знаю, – ответила Ландыш, решив, что девочка обозналась. – Я похожа на твою маму?

– Нет. Моя мама Викуся. А ты – кукушка.

– Почему я кукушка? В каком смысле? – удивилась Ландыш.

– Потому что ты как птица летаешь туда – сюда, – ответила девочка. – Ты знаешь такую птицу кукушку? Ку-ку! Тут таких нет. А на Земле они живут. Мама Викуся мне покажет кукушку, когда мы будет жить на Земле. Ты не заберёшь меня? Я хочу жить вместе с Алёшей и мамой Викусей. Папа не рассказал мне историю про злых дядек и серебряных мальчиков. Обещал, а сам улетел куда-то. А Кук всегда рассказывает сказки и катает меня на плечах. Как лошадка. На Земле живут лошадки с гривами. Но у папы Кука нет гривы. На Земле у него вырастет грива, как думаешь?

– Как отлично она говорит на русском языке, – заметила Ландыш и засмеялась над выдумками чудесной девочки. Та нисколько не была похожа на простодушно-глупенькую. Она отчего-то пристально и сердито рассматривала Ландыш.

– Так от родителей научилась, – пояснила печальная Вика.

– Я с тобою жить не буду, – настойчиво повторила девочка, надув губки.

– Да и не надо, – обиделась на ребёнка Ландыш. – Разве я тебя зову с собою жить?

– Так ты отпустишь меня жить с Викусей и с Куком насовсем? Я не хочу играть в твоём саду. Твой дом большой, а сад маленький. А на Земле у Кука тоже есть большой дом в лесу.

– Да мне-то что! Живи, если их выбрала. И нет у меня никакого сада, как и большого дома нет. С чего ты взяла? – Ландыш начинала выходить из себя. Девочка её уже раздражала. – До чего же недоразвитый ребёнок, – сказала она, наконец.

– Не обращай внимания, – пролепетала Вика, ловя напряжённый взгляд Кука, – ребёнок же маленький.

– Твой дом сгорел? Мама Викуся говорила, что вокруг стало много беспорядков и поджогов. Бродят злые люди. Они что-то ищут, а не находят. У них владыка планеты отобрала их последний ум. Она, когда уходит на свой отдых, бросает людей и их города. Всё начинает разрушаться. На нас же тоже напали бронзоволицые, и мы еле убежали от них.

– Кто она такая, владычица планеты? – заинтересовано спросила Ландыш у девочки.

– Её никто не знает в лицо. Папа мне говорил, что у неё много лиц. Когда она проснётся, она починит города, успокоит людей. Опять будет хорошо и весело.

– Как звали твоего папу? – спросила Ландыш и почувствовала, как все замерли. Спохватившись и решив, что нарушает своим вопросом некое табу, что было и понятно, она перевела тему. – У тебя есть игрушки? Я могу создать тебе любую игрушку на волшебной машине. Не думаю, что у вас такие были. Или были? – спросила она у Кука.

– Да всё у них было, – отозвался Кук. – Они же были наши люди.

– Моего папу зовут Кук, – сердито сказала девочка. – Только он не муж кукушки. Не твой. Он муж мамы Викуси. А тебя я не люблю! Ты всегда меня ругаешь, а один раз ты меня стукнула по попе. Я рассказала об этом Викусе. Она тебя отругала?

– Да и не люби, – опять обиделась Ландыш, не зная как себя вести с таким неприязненным и совсем маленьким ребёнком. – И никогда я тебя не стукала. Ты явно путаешь меня со своей матерью. Тебя били, что ли? За дело, значит. Ты очень невоспитанная девочка.

– А ты кукушка! Ку –ку! – девочка стала дразниться. – Я не хочу тебя целовать!

– Уберите её от меня! – закричала Ландыш. Ребёнок вызывал у неё нешуточное раздражение, и ей было странно, отчего так? Ну, глупое, да к тому же, очевидно, травмированное дитя. Ландыш нарочно уронила на пол пустую чашку и наступила на неё ногой, чтобы сбросить злое напряжение. Она замерла на этом жесте, мучительно соображая, когда она так делала и почему? На кого злилась? На мать? Но мать никогда бы не позволила ей таких выкрутасов по отношению к себе.

Вика схватила девочку на руки, – Виталина, оставь Ландыш в покое. Тем более, ты сама выбрала меня в мамы окончательно.

– Чашки тут не бьются, – рассудительно сказала девочка Виталина.

За всё время обеда никто так и не произнёс ни слова. Ландыш решила, что команда переживает разлуку с Андреем и с Радославом. Радослав… Как же мать обещала ей невероятного мужа – пришельца с родных звёзд? У неё опять навернулись слёзы на глаза. Как ей не хватало его! Радослава, такого мужественного, самоуглублённого, втайне печального. Она была уверена, что узнает его тайну, сумеет утешить его в том, о чём он обязательно ей расскажет. И вот его нет. Он с лёгкостью покинул её, команду, звездолёт, остался на чужой планете, охваченной сумбуром распада и скрежетом ломающейся цивилизации. Откуда она взяла этот скрежет, и почему скрежет, она не знала, но так ей подумалось. И даже представились некие колоссальные и ломающиеся конструкции. Об Андрее же у неё не было мыслей вообще. Исчезновение Андрея было ей безразлично, как безразличным было его присутствие в команде совсем недавно. Почему так? Андрея она знала давно, а Радослава узнала совсем недавно. Да и как узнала? Пошептались немного ночью в одном отсеке для отдыха и всё. Разве Радослав хоть что-то ей обещал? Как Кук, например? Но боль была непереносимой. Она даже не притронулась к еде. – Алёша, почему ты так стремительно вырос? – спросила она, не пряча своих слёз.

– Не плачь, Ландыш, – сочувственно сказал мальчик Алёша, отлично поняв, кто причина её слёз, – Радослав не смог тебя предупредить. Возникла экстренная ситуация. Вопрос жизни и смерти. Поэтому мы улетели.

– Как же они, Андрей и Радослав?

– Они же взрослые, очень взрослые мужчины, Ландыш, – встрял Кук, – у них были на то важные причины. Когда-нибудь я тебе постараюсь всё объяснить.

– Да не верю я тебе! – закричала Ландыш, – ты уже обещал когда-нибудь, где-нибудь на волшебной планете сделать меня женой чародея и мага. Где твои тайны, твоё могущество? Я полюбила тебя, ты обманул! Я полюбила Радослава – он обманул! Меня все обманывают!

– У тебя непременно будет муж – самый необыкновенный и красивейший из всех возможных мужей, – сказала ей Вика, – уж поверь мне. Ландыш. Ты совсем юная, ты красавица без всякой лести, и у тебя всё впереди, не то, что у меня. Оставь старого Кука мне. Ведь я никогда тебя не обманывала. Прежде… – Вика тоже заплакала. Тараща на них большие сине –зелёные глаза, заорала и маленькая Виталина.

– Ну вот! Развели тут лягушатник всем хором, – сказал смущённый Алёша. Все прочие потупили глаза, делая вид, что очень голодные.

Маг, приходящий в её сны
– Эй-эй! – позвало её эхо с того берега реки. Ландыш ответила эху, – Эй-эй! – и засмеялась тому, что сначала она услышала эхо, а потом сама крикнула.

– Плыви ко мне! – опять крикнуло эхо. Она нырнула в реку, радуясь тому, как неширока река для неё, а для того неизвестного, кто играл в эхо, она таковой не казалась. На берегу, высоком, так что выбираться было бы сложно, если ей не поможет тот, кто и ждал её там, она увидела белую, устремлённую ввысь, конструкцию здания с острой кровлей, похожего на древнюю ракету. Оно несколько отстояло от берега, но отражалось в тёмно-синей реке. У самого берега покачивались белые и перламутрово-розоватые как фарфоровые декоративные лотки цветы лотоса, потревоженные волной, возникшей от движений плывущей Ландыш. Она выросла возле океана, так что переплыть такую речку было делом пустяковым для неё. На одном из лотосов маленькая сине-зелёная птичка прыгала внутри полностью раскрытой чаши и что-то сосредоточенно искала там тоненьким клювиком. Ландыш даже показалось, что птичка недовольно глянула на неё агатовой бусинкой глаза, как бы упрекая её за брызги и шум, что она тут устроила в тишайшей заводи.

Кипарис ждал её, протягивая руку, чтобы помочь вылезти на крутой берег. Ландыш вдруг увидела, что она плыла в платье, расшитом золотыми одуванчиками. От воды одуванчики намокли и потемнели, а само платье стало совсем прозрачным. Она спохватилась, вспомнив, как недоволен был Радослав, что она демонстрирует другим мужчинам свою наготу. Но ведь она была в платье.

– Как тебе удаётся столько времени плыть под водой и не захлёбываться? – спросил Кипарис, вытащив её наверх за руку.

– Я жила всю жизнь у океана. Моя кожа научилась дышать, как делают это речные жабы. Меня с детства обучали подводному плаванию. И ещё учти, что океан солёный.

– Невозможно дышать кожей, – ответил Кипарис. – Земноводные дышать жабрами, а не кожей. Где же твои жабры? – Он обхватил её и впился в припухшие от недавних поцелуев губы.

– Земноводные да, а жабы дышат кожей, – Ландыш охватило безумное раскаяние за то, что нельзя было уже отменить. Как он посмел, а ещё маг… – Капа, повторного раза уже не будет. Забудь всё, что случилось. Забудь как сон, как случайное соскальзывание не туда. Почему ты меня не отпихнул?

Маг сказал ей, сочувственно глядя, как она дрожит, – А должен был? Сними платье. В тот раз же не стеснялась меня. Чего же теперь? – Он протягивал свою рубашку, оставшись голым до пояса. Пиджак всё того же василькового цвета валялся на траве. – А платье надо высушить.

– Меня муж зверски ругал за то, что я посмела купаться голышом на глазах чужого мужчины, – ответила она, снимая платье у него на глазах. После она натянула его рубашку. Она была длинная, ей до колен, так что вышло похожим на бесформенное платьице. Ландыш закрутила длинные рукава, – Как здорово! – она была благодарна ему за заботу, за дистанцию, поскольку он уловил её настрой и был уже безупречно стерилен в своём поведении.

– Как он узнал, что ты купалась нагишом, если его рядом не было? – ничуть не удивился маг, отчего-то зная, что любящий мужчина, если он не бревно, почует измену той, кто обитает не просто рядом, а и в доме его души.

– Я же ему всё рассказала.

– Зачем? – удивился он.

– Мы не имеем друг от друга тайн, – уверенно сказала Ландыш.

– Я в этом не уверен, – также уверенно сказал он, – ты не могла рассказать ему всего.Полуправда то же самое, что и ложь.

– Что ты хочешь этим сказать? Что мужчины всегда лгут женщинам?

– Не знаю, кто там лжёт, а кто честен, но… – Он замолчал.

– Продолжай, если начал, – потребовала она, садясь на густую и мягкую прибрежную траву. Он предусмотрительно расстелил ей свой пиджак, – Садись сюда. А то насекомые искусают как в тот раз.

Ландыш пересела на его пиджак. Он сел рядом. Они долго молчали и вместе смотрели на синюю рябь течения, убегающего в бесконечность. К горизонту.

– Продолжай, если начал, – опять потребовала Ландыш. – Что тебе известно про моего мужа?

– Ничего, кроме того, что он арендовал у меня тот самый этаж в столице, за который и платит мне деньги. Зачем? Ты же там с ним не живёшь?

– Почему ты решил, что тот, кто у тебя что-то там арендовал, мой муж?

– Я не решил. Я знаю. Она сказала, что её любит небесный странник. Она называет его волшебником. Говорит, что это он привёз её с родного континента сюда. Чтобы она заработала себе «много ню» для покупки домика. Так златолицые называют серебро. Я видел того, кто приходил к ней в моё столичное жильё. Я как-то сразу понял, что он и есть твой муж. И не потому, что он назвал тот самый пригород, где живёт сам, и где живёшь с ним ты. Я почуял по другой причине. Я уловил в нём твой отпечаток, твою информационную тень. Он смотрел так, будто знает меня. А видел впервые. «Как там ваша служба в Храме Ночной Звезды»? – спрашивает. – «Ночные звезды все в целости и сохранности от ваших неустанных молитв»? А сам смеётся, зубы скалит. Я ему отвечаю, «Мы звездам не молимся. Мы чтим своих предков и своего Создателя». А с неё, что и взять, с дуры златолицей. Ребёнка моего продала, как продаёт свои шёлковые тряпки. Ты думаешь, меня утешает мысль, что покупатель моя мать? Ничуть. А эта золотая и говорящая безделушка и не печалится, что ребёнка своего уже не увидит никогда.

– Какого ребёнка? – удивилась Ландыш.

– Моего и её ребёнка. Конечно, моя мать воспитает её лучше, чем эта бестолковая женщина, которую я любил. Может, и до сих пор люблю. И так во второй уже раз моя мать отбирает у моих женщин моих же детей, а после этого с моими возлюбленными всегда происходит что-то, после чего они перестают мне быть нужны. Одну замуж выдала, а она оказалась несчастной после этого, поскольку без любви жить невозможно. Другая опять стала шлюхой. А уж казалось, сколько сил я приложил, чтобы переделать её. Нет, старые привычки оказались слишком укоренёнными в ней. Она опять нашла себе очередного мужчину «для телесной радости», так она говорит, и самое странное, что оказалась на том самом этаже, где и жила со мною. Насмешка судьбы, как думаешь?

– Разве маги верят в судьбу? – спросила Ландыш, обдумывая рассказ Кипариса. Она знала, что на планете, кроме них нет больше никаких небесных пришельцев.

– Может, он был лысым? – зачем-то спросила она, теша себя слабой надеждой, что это Кук пристроил Лоту в столице после того, как Радослав упросил его отпустить женщину из своего имения. Радослав переживал за участь сестры той женщины, которая была женой Андрея на континенте златолицых. Ведь Радослав и не скрывал, что сам привёз Лоту в столицу белого континента. А Кипарис, мысля по накатанным шаблонам своего мира, не может и мысли допустить, что мужчина может помочь женщине бескорыстно. Конечно, он ревнует свою бывшую женщину к любому, кто оказался рядом.

– Не был он лысым. У него были густые и светлые волосы, а борода более тёмного цвета. Да и с чего бы мой отец Золототысячник будет опекать златолицую вышивальщицу шелков?

– С того. Что она больше года, не разгибаясь, вышивала ему его дурацкие рубашки и жилетки, всякие покрывала и шелковые панно. И прочую чепуху для домашнего украшательства. Кук стал тут настоящим старожилом. Он любит комфорт. Я не осуждаю. Я тоже люблю всё, что красиво. К тому же он и в саду её заставлял работать. На цветниках. Фрукты собирать и прочее. Хотя, как и заставлял, если и его жена и сын-подросток тоже работали, как и все прочие, с утра и до вечера. Кук не терпит бездельников. Моему мужу не нравилось, что Кук превратился в рабовладельца. Поэтому он увёз Лоту оттуда. А Кук мог из-за угрызений совести помочь Лоте какое-то время пожить тут. Ради отдыха или ради того, чтобы она наладила прежние связи со своими соплеменниками. Разве не понятно?

– Как же Лота могла попасть на континент бронзоволицых? – маг был сильно удивлён рассказом Ландыш. – Я думал, что она нашла торговцев, отплывающих на её Родину, и утекла туда с ними. Чего она забыла на континенте бронзоволицых?

– Ничего она там не забыла. Разве ты не знал, что на неё напали возле нашего дома и ударили ножом в сердце? Но негодяй промахнулся и затронул только лёгкое. Она выжила, благодаря тому, что жена Кука сделала ей своевременную операцию, чем и спасла Лоте жизнь. После этого Лота осталась у них, где и родила свою дочь. Тогда никто не знал, кто отец девочки. И я не знала тебя. Почему ты бросил её в таком положении одну? Она же говорила, что осталась совсем одна. Я думала, что ты не такой. А ты…

– Продолжай, если начала, – Кипарис повторил её же фразу. – Что думаешь обо мне, то и говори. Я приму всё, что заслужил.

– Ты человек с животным строем психики. Поэтому в тебе и работают такие короткие и ущербные программы. Нечеловеческие. Удовлетворил себя как самца, а забота о потомстве – не твоё дело. Как и об участи матери твоего потомства.

– Что я слышу? Ты ли такое говоришь? Смеешь говорить? Не так всё было. Мы разругались, после чего она куда-то сгинула. Я не нашёл её. Я и понятия не имел, что с нею произошла такая беда! Кто бы мог напасть на неё? Она же никому и ничего не сделала плохого! Неужели, ради жалкого серебра, что у неё и было?

– Нет. Её серебро – эти смешные «много ню» и не тронули. Баул так и валялся рядом с нею целым. Разбойник хотел только убить. Но по счастью, не убил. Если бы она упала где-то в лесу или в другой безлюдной местности, то погибла бы от кровопотери. Лота пришла к нам, потому что хотела упросить моего мужа отвезти её на Родину. Ведь однажды он уже привёз её сюда. Шифроваться было бессмысленно. Сестра Лоты была женой нашего друга. Вот такая история. А ты, являясь во многом животным, и других по себе меряешь. Не нужна твоя Лота моему мужу. Он меня любит!

– Кто бы и удивился тому, – пробормотал Кипарис, принимая её бичевание. А всё же, выражение его глаз было таковым, что Ландыш читала в них сомнение в таком вот раскладе между действующими лицами.

– Ты ревнив? – спросила она у Кипариса.

– Не знаю. У меня не было случая, чтобы женщина, которой я обладал, была мне не верна.

– Как же нет? Одна вышла замуж, другая опять взялась за старое, сам же сказал.

– Так это уже после того, как я с ними расставался. А пока я был рядом, поводов для ревности не было.

– А мой муж ревнив. Очень. Но он стыдится в себе такого качества. Я не давала ему повода для ревности, а он всё равно ревнует. Я знаю.

– Это ты-то не давала? – усмехнулся Кипарис. – Если бы моя женщина купалась нагишом на глазах другого, давала бы этому другому возможность к себе прикасаться с вполне понятными устремлениями, я бы её отхлестал за это по голой же заднице! А допусти она реализацию такого вот устремления, – то и разговора с ней бы уже не было никакого. Такая женщина не была бы достойна моей любви.

– Это ты обо мне? Спасибо за правду. – Ландыш стащила с себя его рубашку и напялила на себя полусырое платье. – Пойду к скоростной дороге, как раз успею, а заодно и досохну под солнышком. Мне твоя синяя дорога для магов без надобности.

– Я всегда правдив, если ты заметила. И я вовсе не собираюсь тебя удерживать. Да и по синей дороге я ехать не собирался никуда, если в ближайшее время. А надо будет, так и на простонародной докачу.

– Пока, правдивый маг! – сказала она, бросив в него его рубашку.

– Я тебя провожу, – сказал он, влезая в свою рубашку, – Я знаю кратчайший путь туда.

Они брели какими-то заброшенными садами, утонувшими в сорняковых зарослях бывшими огородами, полем, пока не вышли к скоростной дороге и к лестнице, ведущей наверх.

– Поеду с тобой, – сказал Кипарис, – мне как раз надо в столицу, – он шагнул следом за нею в остановившуюся машину. Ландыш обернулась к нему, чтобы сказать ему о том, как ей безразличен его маршрут. Боясь, что она пихнёт его с досады, Кипарис резко втолкнул её внутрь машины, и в ту же секунду, от его поспешного действия, от того, что она ощутила удар в спину, сон её оборвался. Она очнулась под прозрачным нависшим куполом стазис-камеры.

Пробуждение в стылое одиночество
– Ну и сны тут! – прошептала она ослабленным голосом, – кто это мне приснился? Какой такой маг, и какого такого магического культа Ночной Звезды? И надо же такому быть, что Радослав был моим мужем в альтернативной реальности! – Она явственно ощущала прикосновение к своему телу непросохшего платья, запах чужих садов, чьи переспелые плоды падали в траву, никем не собираемые, влагу лугов, обрывающихся у речных берегов. Но на ней был плотный комбинезон, а вокруг всё искусственное и полное отсутствие живой природы. Она закрыла глаза, пытаясь догнать убегающий сон, пытаясь доехать туда, где она якобы жила с мужем Радославом, никогда её мужем не бывшим. Как они жили там, где на самом деле и ноги её не ступало? Где он, вроде бы, за что-то был обижен и ушёл утешаться к какой-то златолицей вышивальщице! Она какое-то время отчётливо сохраняла в себе облик молодого мага со смешным древесным именем Кипарис. Пожалуй, он был похож чем-то на Кука. Только молодой и густоволосый, бородатый, вот смех-то! Но очень стройный. А ещё… Нет! Не надо дальше. Жаль, что ей не успело присниться их с Радославом семейное гнёздышко. Какое оно было? Сквозь ресницы, едва их прикрыв, она увидела его лицо. Он тоже был бородатый! Ландыш засмеялась над нелепостью его бородатого облика. Открыв ресницы, она увидела, что это лицо Кука.

– Очнулась, путешественница ты моя! – промолвил он ласково. – Вот мы и добрались все в целостности и сохранности, как и было мне обещано. Мы на Паралее, Ландыш!

– Кем было обещано? – еле-еле шевеля губами, прошептала она. – Белояр, он приснился мне с бородой! Ты представляешь его бородатым? А всё равно он был такой красивый и родной до потрясения. Чем я его обидела? Я так и не поняла. Не досмотрела до конца… – она вдруг заплакала, вспомнив, что Радослава нет в звездолёте. Ни бородатого, ни бритого. Что она уже никогда его не увидит. Ландыш не без труда села и обхватила Кука за шею, плача уже навзрыд. – Кук, а ещё я видела во сне твоего сына. Его звали очень смешно, как дерево. Кипарис. Он, вроде бы, мне и нравился. Он был каким-то магом… – Она уже не могла говорить, захлёбываясь от слёз. Кук гладил её вспотевшие и остриженные волосы. Такое состояние после пробуждения было больше нормой, чем аномалией. – Ты же маг, Кук. Вот ты и приснился мне в облике бородатого тоже, но только молодого мага. В каком измерении протекает наша жизнь, когда мы спим? Как можно туда проникнуть наяву? Или невозможно? Я так любила его во сне! Нет! Не подумай, что того, кто был твоим сыном. Я всегда любила только Радослава. Я до сих пор помню своё чувство к нему, какое было у меня там. Он сильно тосковал о кофе, а там его не было. Я говорила, кофе не очень-то и полезен. А он, жить вообще вредно. Жизнь это смертельная болезнь с фатальным исходом у всех без исключения. О какой же ерунде мы с ним там разговаривали, а я любила его даже во время этих глупых препирательств на пустом месте. Он мне говорил утром, «Проснулась, певчая пташка? Дай поцелую тебя в милый клювик…». А тут ведь ничего этого не было. А могло бы… Почему я такая низкая? Такая распоясанная? Я изменница! Но кому я изменила, если я никогда не была женой Радослава?

Кук гладил её по волосам. Потом прижал к себе её голову. – Сны существуют в той же самой реальности, где мы и живём, только с обратной её стороны.

– Значит, всё правда?

– В некотором смысле так и есть.

– Кук, отрасти себе бороду! Я вдруг представила, какой шикарный ты был бы с бородой. Ты нравился бы мне намного больше. И Радослав бы нравился. Сначала я ругалась на его бороду и не хотела с ним целоваться. А потом привыкла и не замечала, бородатый он или ещё какой. Неважно это было.

– Какой длинный был у тебя сон, – отчего-то встревожился Кук. – А бороду я, пожалуй, и отращу. Да и Викуся вдруг захотела, чтобы я стал бородатым, каким был её последний муж. Думаю, раз женщине за радость, мне-то чего?

– Ты её не ревнуешь к памяти о прежнем муже?

– Нет. Он же сам от неё умотал туда, где его и не сыщешь. А Викуся женщина чудесная, женщина добрая и привязчивая. Сама бы никого не покинула по доброй воле.

– А та девочка? Она ещё спит?

– Пока спит. Алёшка тоже уже проснулся.

– Лучше не отращивай бороду, Белояр. Ты будешь похож из-за бороды на разбойника времён Эпохи Глобальных войн.

– Как скажешь.

– Значит, на чужой планете ты так и не станешь моим мужем и не обучишь меня своим магическим тайнам? Но если честно, я уже и не хочу. Я успела полюбить Радослава. И я не хочу уже любить никого. Пусть та жизнь с ним была сном, я не знаю, как скоро я смогу забыть его…

– Скоро, пташка моя певчая. Ох, как и скоро это произойдёт. Я знаю, о чём говорю. Все так говорят. И все всё забывают.

– Нет, Белояр. Я уже никогда не забуду Радослава. Я так хотела стать его женой…

– Ландыш! Не было никакого Радослава. Это была всего лишь наспех намалёванная маска на человеке по имени Рудольф Венд. И она была ему безмерно противна. Никогда бы Рудольф Венд не полюбил тебя, Ландыш. Не потому, что ты того не стоишь. Ты сокровище, которое и оценит тот, кому ты предназначена. А Рудольф Венд давно уже утратил способность к любви, которая тебе и нужна. Он был как просроченный рождественский пряник, покрытый красочной глазурью, по виду убедительно съедобный, по сути жёсткий как кирпич. Прости за такое кулинарное сравнение, но я был любителем таких вот пряников на Земле, и никогда они у меня не переводились для моих чаепитий в кругу друзей. Они бывают мягки сразу после выпечки, и долгое время сохраняют первозданную заманчивость, поднёс к губам – сладко. А попробуй куснуть глубже – камень! Дети любят такие пряники. А ты, по сути, и была такой вот детской душой, потянулась глазами к тому, что ярко. Я и сам такой же. Люблю всё красивое, на чём не раз ломал себе зубы. Он никогда и не смог бы тебя напитать тем, чего ты от него жаждала. В определённом смысле полностью исчерпавший себя персонаж, влезший из своей, очень насыщенной некогда, фантастической, но оставшейся уже позади бесконечной саги, в только-только и раскрывающуюся книгу уже чужой жизни. В твою. Чего ты в него вцепилась? Я понимаю, одиночество в самом расцвете юности, потом замкнутое пространство звездолёта, но теперь перед тобою новая для тебя планета новых возможностей. Новых встреч, нового счастья, а возможно, и новых трагедий. Без того не проживёшь. Не плачь, дочка! Вернее, поплачь, чтобы вся прошлая боль вышла из тебя. А я буду тебе за отца. Мужа сама себе найдёшь. Да выбирай любого из моих сынов!

– Нет, Кук. Раз уж сразу между нами выстроились отношения вежливого безразличия, то уж нет. Ни один из них даже не проявил ко мне чисто человеческого расположения. Я для них всех какая-то глупая обуза. Только Костя ещё заигрывал со мною, да и то от одиночества. Я же чувствую, что я одному только Радославу и понравилась как женщина. Я вошла в управляющий отсек, а он так посмотрел, как будто всё знает про меня, всю мою душу разглядел, всю меня, как стёклышко на просвет, а потом обнял моё сердце, погладил нежно-нежно и дал безмолвное обещание будущей любви. Вот как это было, Кук. Да ещё ты меня мог бы полюбить по-настоящему. Но ты уже стар, Кук. Мы во времени с тобою разминулись. Оставайся уж для Вики. Она ведь тоже не молодая.

– Да кто этому Венду в своё время и не нравился? Все, кажется, ему были милы, и ни одной он не принёс счастья в последующем. Ни одной. Чуешь, Ландыш? Такая уж особая стать была у этого человека. Манит, сверкает как звезда, а то ли есть она, то ли и нет её уже давно. Один световой мираж и остался.

– Почему ты говоришь о нём в прошедшем времени?

– Так для нас с тобой он и остался в прошедшем времени. Забудь его, Ландыш!

– А мои сны? Как их забудешь? Я ещё долго буду их обдумывать.

– Обдумывай, пока настоящие события не вовлекли тебя в своё быстротекучее течение. Не всё же будешь предаваться ловле снов в закрытом пространстве звездолёта. Подлинная жизнь совсем уже скоро окатит тебя мощными волнами новых событий, встреч и даже чудес.

– Правда?

– Ну а как иначе?

– И всё же, Белояр, я буду долго плакать. Некоторое время. Ты не будешь меня ругать за это?

– Буду. Нечего тут сырость разводить. Вон девчоночка махонькая Виталина, дочка моя и Викина, раз уж мы решили её удочерить, она может плакать. Ей по возрасту можно. А ты завершай свой слезливый розовый период жизни. Становись, наконец, взрослой.

– Я постараюсь. Ты такой хороший, Белояр. Не зря я тебя до появления Радослава выбрала, – Ландыш обняла его за шею.– Конечно, после него я уже никогда не смогу испытывать к тебе прежнее влечение, но мои чувства к тебе как к родному отцу стали.

– Да уж. Я хороший, я пригожий, только доля такая… – произнёс он печально. – А бороду я всё же отращу. Да и Вике я уже надоел своим скучным и безупречным черепом. Если уж сверху ничего не растёт, отпустим нижнее опахало. Будем опять играть в новые образы. Я уже не Кук. Я теперь снова Артём Воронов. Так меня Разумов, за которым мы сюда прибыли, и звал когда-то. Как тебе?

– Артём? Трудно привыкать к твоему настоящему имени. Но я буду стараться. А ты уже не будешь звать меня Ландыш? Я снова стану Ланой? Светланой, как мама меня и назвала?

– Нет. Мне Ландыш милее. Да и к чему твоё переименование, если ты свою жизненную игру пока и не начинала под таким чудесным именем. Светлана навсегда осталась на полусонной планете имени твоей матери. Ты – Ландыш. Так и оставайся.

– А мои сны – выдумка моего сознания во время релаксации? Как думаешь? Или они о той жизни, которая могла быть, но не случилась? Или как предчувствие того, что будет?

– У тебя всё будет намного лучше, чем в твоих снах. – Кук, ставший Артёмом Вороновым, взял Ландыш на руки и поставил рядом с капсулой. – Всё, Ландыш. Закончены твои сумбурные сны. Начинается твоя настоящая жизнь. Уже завтра мы будем в поселении наших на Паралее. Посмотришь, какой уникальный и универсальный, подземный и наземный комплекс там есть. Он лишь частично законсервирован, закрыт по необходимости, частично и был разрушен из-за опасения, что будет захвачен не теми, кем надо. Но для нас, для прилетевших землян там раздолье. Так что места хватит. Посмотришь места, где и жил два десятилетия Рудольф Венд, которого ты никогда не знала. Поскольку Радослав им не был, хотя и носил его внешний облик. Есть старинная сказка про волшебника, которого заточили в бочку, лишив его силы. Он там исчах. Вошла в подвал девушка, а волшебник просит, дай водички испить! Девушка добрая была, жалостливая, дала ему живой водички. А он окреп, бочку разломал, да и был таков. Сгинул. Вот ты и была для Рудольфа Венда такой вот живой водой по необходимости. А как испил он тебя как живую воду, получил необходимую силу, то и умчался в свои волшебные измерения. Потому и не тоскуй о том, в ком к тебе любви истинной не было. Не пара он тебе! Не тот, кто тебя ждёт в твоём будущем. И чую я, дочка, того, кто в самом ближайшем уже будущем протянет тебе руку, которую ты сразу и признаешь за родную и необходимую тебе. На то я и маг, чтобы прозревать, если уж и не отдалённое, то близкое будущее.

– Счастливое? – спросила она.

– Ну, а какое же ещё? – ответил он.

– Не миражное? – спросила она.

– Самое настоящее, – ответил он.

– Он будет похож на Радослава? – спросила она и добавила после небольшого молчания. – Я никого другого уже не полюблю.

– Ну, пусть он будет похож на Рудольфа Венда, – ответил он и добавил после короткого совсем раздумья. – Раз уж тебе так хочется. А Радослава, я повторяю, не было никогда!

Общение с Кристаллом, обещающим близкое счастье
Из глубин розовато-мерцающего Кристалла, если поднести его к самым глазам, выплывали прекрасные пейзажи, или это сама Ландыш входила в их розовато-пышную сень. И она шла или плыла, или ж летела низко-низко, почти касаясь розоватого песка петляющих дорожек куда-то, где в текучую необозримость уходила бирюзовая вода. Она не была водой океанической, поскольку была лишена его колоссальной мощи и шумного дыхания, улавливаемых даже на расстоянии. Она была сама тишина, само безмолвие, зеркальная и беззвучно-манящая. Она не угрожала возможным утоплением всякому самонадеянному смельчаку, не прятала в своих лазурных глубинах ничьих зубастых пастей и ядовитых стрекал. Она была ласковой и одухотворённой как влюблённая женщина, как та, что готова стать матерью всякой душе-сироте. И Ландыш бежала к её всеохватной ласке, прохладе, заранее вздрагивая иссохшей кожей, истосковавшейся по любви.

Он стоял на берегу, к ней спиной. Она и знала и не знала его. Загорелая спина, каковой она бывает только у очень белокожих людей, когда облизанная ультрафиолетом, она ещё не до конца утратила заметную красноту, была молодой и сильной, юношеской. И волосы были русые, того оттенка, когда их сложно определить, поскольку на свету они кажутся светлыми, а в помещении более тёмными. Они мягкими волнами закрывали его, очевидно, красивую и не короткую, но и не длинную как у гуся, шею. Он встал вполоборота, отбрасывая рукой мокрые пряди со лба, поскольку только что искупался. Он был абсолютно наг, ведь вокруг не было никого. А Ландыш он не успел увидеть.

– Кипарис! – крикнула она, тут же поняв, что он без бороды. Поэтому не был он Кипарисом. А кем?

– Радослав! – уже прошептала она, тут же поняв, что он совсем другой. И не потому, что был очень молод и по-юношески хрупок той самой хрупкостью, которая подразумевает особую пластичность костяка и некоторую незавершённость самого облика мужчины в преддверии его окончательного возмужания. Он был другой в принципе, а в то же время он был двойник Радослава. Наверное, таким и был Радослав в своей юности. Он повернул к ней своё лицо, и оно было точно такой же вспышкой для её глаз, каким было и лицо Радослава в том управляющем отсеке звездолёта её матери, куда она и вошла в тот самый час как в подвижный туннель, утянувший её навсегда из прежней жизни.

И вот прежней Ланы нет, а Ландыш – кто она такая? В чём её суть, где её новая жизнь, куда она так стремилась? Ей стало трудно дышать, и от внезапного спазма дыхания она бросила Кристалл на пол. Кук сел рядом. Он поднял перстень и бережно положил его рядом, между собою и Ландыш.

– Ты почему ничего не стала есть? – спросил он.

– Не хочу. Не могу.

– Надо, – сказал он, – надо собраться с силами для скорого уже выхода на просторы планеты. – Кук провёл ладонью по своему подбородку, – Выполняю твой наказ. Отращиваю бороду, – сказал он.

– Мне всё равно, каким ты будешь. Пусть твоя Вика решает, в каком виде ты для неё более желанен. Кук, неужели, у таких зрелых людей, как ты и Вика, точно такая же страсть, как и у молодых людей бывает?

– Ну, уж, и страсть. Скажешь тоже. Наши страсти откипели, и мы давно уж хлебаем вчерашний бульон. Для будничного насыщения годится, а отшумевшие праздники греют только память.

– Почему у меня так и не наступило настоящей жизни? Ведь мне достаточно уже лет, а что я видела, что чувствовала? Да ничего, кроме потрясающих снов у меня и не было. А мама обещала…

– Ты хоть работала когда в своём райском резервуаре? – спросил он. Ландыш взяла перстень и надела его на безымянный палец. – Почему Радослав отдал мне перстень? Чей он был? Он ведь женский.

– Он принадлежал моей дочери. А прежде его жене Нэе. Той самой, которая и родилась на Паралее, – честно объявил Кук.

– Почему же твоя дочь его отдала Радославу?

– У моей дочери не было никакого Радослава. Её мужа звали Рудольф Венд. Он сам отобрал перстень, вернее подменил его, поняв, что Ксения по любому избавится от кольца, как останется покинутой.

– Радослав всех и всегда покидал. Ту Нэю. Твою дочь. И теперь меня.

– Нэя сама ушла от него. Ксения же считала его погибшим. А может, и не считала, но поняла его уход как невозвратное уже бегство от их совместной жизни. А тебя Венд не покидал. Ты и не принадлежала ему никогда.

– Кук, почему ты думаешь, что я недозрелая дурочка? Мне ведь уже давно не шестнадцать. Я у себя на планете работала как каторжная. На ягодных плантациях, на уборке урожая. Я ухаживала за животными, которых доила. Ведь детям нужно молоко. Вся моя жизнь там была непрерывным трудом. И только вечерами и в периоды избыточного накала светового дня, я и отдыхала, купаясь в океане или валяясь в тени рощ. А ты думаешь, что у нас там сплошной праздник безделья? Так и не заметила я, как прошла моя ранняя и скудная на впечатления юность. Никто так и не полюбил меня, а я любила только в своих мечтах и в снах, как оказалось. Не могу даже сказать, что Радослав мне что-то обещал. Я не помню того, а такое чувство, что у меня украли целую жизнь с ним, которой, оказывается, и не было? Но я помню его касания, его ласки и даже запах его кожи. Его бороду…

– Так бывает. После пробуждения возникают странные состояния сознания. Ложные ретроспективы собственной жизни. Даже галлюцинации возможны. Пройдёт.

– И такая тоска, Кук, как будто я прожила с ним рядом не дни, а годы. Как будто я что-то утеряла там, где я, оказывается, и не была никогда.

– Я же говорю тебе…

– Кто похитил мою память, Кук? Ведь я же ощущаю в себе какую-то рваную дыру, и концы прежней жизни, которую я помню, не состыкуются с тем, что теперь. Где плавное перетекание одной фазы в другую? И почему я не помню того, как Радослав и Андрей прощались со мною перед своим отбытием на планету Ирис? Не могли же они забыть обо мне? Не могли не попрощаться с коллегами по звездолёту. Я не помню, как ты сам отлучался туда, откуда и привёз забавную девочку… Что случилось с её родителями?

– Ничего хорошего с ними не случилось, как ты понимаешь и сама. Зачем я буду грузить тебя чужими несчастьями? Не помнишь потому, что и не было никакого прощания.

– Как же? Андрей, если хочешь знать, хотел стать моим возлюбленным на Бусинке. Но мать так его шуганула, что он и забыл моё имя после этого. Мать говорила, что моим первым будет тот самый человек, которого она мне и указала в здании ГРОЗ во время новогоднего банкета. А он был там с твоей дочерью, Кук! Он был там как никто. Он был человеком из особого мира, вовсе не такого булыжно-заземлённого, какой обтекал души окружающих его людей. Пусть почти все те люди были причастны Космосу, но только в его глазах я увидела подлинную тайну Вселенной, чей отблеск упал на него. Это вовсе не был призрачный отблеск чего-то невесомого как мираж. Он был подобен нешуточной тяжести, поскольку я как-то сразу ухватила то, что этому человеку очень тяжело жить, что он вселенски одинок, что только я разделю тяжесть его загадочной ноши, поделиться которой он не мог с твоей ослепительной дочерью, Кук. Она и знать не хотела ни о чём, кроме себя и своих забав. Пусть её забавы были утонченно-ментальными, а не грубо-вещественными, она не была той женщиной, которая была ему нужна. Мать же сказала: «Жён у него было много, и эта преходящая, как и те, кто были до неё. Ты будешь его последней женой. Ты»! Моя мать никогда и никого не обманывала. Тем более меня она никогда бы не обманула. И вдруг такой финал? Он просто забыл обо мне? Моя мать болтунья, выжившая из последнего ума? Или есть нечто, что и вырвано из меня, после чего я и ощущаю эту странную пустошь там, где должен бы расти плодоносящий сад? Откуда, скажи, пришёл в мой сон некий Кипарис? Из чего моё подсознание сплело мою жизнь, совместную с Радославом? Вернее, её обрывки, поданные мне в моих же снах? И наконец, откуда мне послано видение человека, столь похожего на Радослава, но очень молодого? Почти моего ровесника? Я только что и видела его в Кристалле как в зеркале, а ты не дал мне рассмотреть его лицо.

– Ты видела своё будущее. Мать, даже того не желая, передала тебе частичку своего ясновидения. Так я думаю. Твоя настоящая жизнь случится на Паралее.

– Хочешь сказать, что я встречу тут человека, похожего на Радослава? Что сам Радослав был только миражом будущего? Нет. Радослав был настоящим, а не миражным. Но он что-то сотворил со мною такое, что потребовалось сделать мне коррекцию памяти. Я не права, Кук?

Кук внезапно пошёл красными пятнами по лицу, по лысине, что вызвало её немалое удивление. Он опять провёл ладонью по небритому подбородку, похожему на кактус. – Я стал стареть. Я разучился держать себя в волевой узде. Я и впрямь пошёл вспять в своём развитии. Впадаю в юношескую нестабильность психики. Ландыш, когда мы окажемся на Паралее, тебе будет чем занять свои мысли. Ты забудешь о своих снах. По поводу же твоего, действительно, загадочного видения вот что я тебе скажу. У Радослава на Паралее остался сын. Примерно в твоих летах, чуть лишь и старше. Он сын Нэи. Его выкрали у бедняжки, когда сама она убежала от Венда и родила ребёнка, затаившись где-то в глуши. Венд сильно страдал, но сына не нашёл. Он предполагал, что его похитил бывший муж Нэи и старый её воспитатель Тон-Ат.

– Зачем он так поступил?! – Ландыш ширила и без того круглые светлые глаза, незряче глядя в ту темень, где и были скрыты прошлые тайны Рудольфа Венда.

– Кто? Рудольф Венд или Тон-Ат?

– Они оба.

– Венд ни для кого не был подарком судьбы, как ни обольщал он собою женщин. А Тон-Ат изобрёл ему такую вот месть. Он не простил Венду того, что тот отверг его проект их совместного захвата Паралеи для целей, чуждых землянам, но годных ему, пришельцу Тон-Ату, лично. Такая вот была грустная история былых времён. Но её продолжение сотворишь уже ты, Ландыш.

– Где же я найду сына Радослава? Ты знаешь, где он живёт? Да и зачем он мне нужен?

– Ты сама его найдёшь. Ты сама узнаешь его при встрече. Ты сама поймёшь, нужен он тебе или нет.

– То есть ты хочешь кинуть меня тут одну? А как же Земля? Или ты передумал умирать под родным небом?

– Не передумал. Но как-то чую, что ты тут останешься. Ради чего же я тебя и взял? Не ради же того, кто играл неубедительную и последнюю роль Радослава? Человек он был талантливый, а актёр бездарный. Хватит с нас театра теней. Будем начинать настоящую уже жизнь. Без права её переиграть заново, счастливую или нет, но подлинную. Да и Разумова следует найти и забрать на Землю.

Радослав, приходящий в сны и снимающий с Ландыш повязку навязанного беспамятства
– Радослав, расскажи мне о своих жёнах? Кук говорил, что ты не был подарком ни для одной из них.

Радослав вынырнул из своего засыпания, задетый за живое сплетнями Кука, посмевшего давать Ландыш свою версию событий, в коих сам Кук никогда и не участвовал.

– Да. Кук прав. Я их бил, я ими тяготился и одновременно ни одну от себя не отпускал. Как обожравшийся волк никому не отдаёт свою добычу.

– Как это бил? Ты шутишь?

– Нет. Первой жене я даже сломал руку во время ссоры. Так что ты радуйся, что я не достался тебе молодым страстным, но чудовищем, склонным к насилию.

– Не выдумывай. – Ландыш легла ему на грудь. – Ты не мог быть чудовищем. Твои шутки не смешные.

– Я бы тоже не поверил, расскажи мне кто в моей юности, что жизнь моя будет такова. На Паралее произошло нечто, что необратимо исковеркало меня. Я до сих пор не избавился от такого вот инопланетного подарочка, превратившего мою душу в странный гибрид человека и того, кто им не является.

– О каком подарочке ты говоришь? – Ландыш приняла его слова за разновидность игры перед засыпанием. За своеобразную сказку на ночь для расшалившейся жены-дочки.

– О таком. Он был как кристалл соли, брошенный в чистую воду. Он растворился во мне полностью, даже не замутив саму воду по видимости. Но вода-то так и осталась горько-солёной. Вот в чём фокус. Поэтому жизнь у меня всегда горькая и невкусная.

– Даже я не даю тебе радости?

– Ты единственная, с кем я забыл о своей прошлой жизни.

Ландыш замирала от предвкушения повтора их любви. Он редко хотел таких вот повторов, если сразу, а тут он крепко обхватил её всю целиком, как будто успел наскучаться без неё довольно долго. – Милая, светлая девочка… Мой инопланетный цветок…

Сама банальность ласковых наименований не делала их банальными для её слуха. Они всегда были самой волшебной музыкой, какая для всякой любящей женщины всегда звучит как новая и потрясающе-чарующая. – Радослав, я с тобою всегда счастлива как впервые. Кажется, что может быть нового в том, что стало давно привычным? А всегда ощущения новые, неповторяющиеся. С каждым разом они всё сильнее и глубже входят в меня, меняют мой состав, не на клеточном даже, а на более важном и сущностном уровне…

Она тёрлась головой о подушку, не в силах выйти так быстро из заплыва в беспредельность, дарованную всякой живой душе, если она любит. Она смеялась от счастья, закрывая губы ладонями, чтобы это самое счастье не умчалось следом за смехом в окружающее пространство и не покинуло её в надоевшей уже, будничной и какой-то пустоватой в целом жизни. Тут отворилась дверь и вошла маленькая Виталина. Они привыкли не запирать дверь, не от кого же было. Девочка подошла к постели родителей и деловито забралась к ним. Радослав успел вовремя нырнуть под плед. Ландыш продолжала блаженствовать нагишом, не сразу сообразив, кто оказался рядом с нею.

– Мамка, почему ты не в пижаме? – она так произносила «мамка», поскольку Вика так говорила о Ландыш за глаза. – Мне мамочка Викуся не велит спать без пижамы. Ночью может присниться волк, и он укусит того, кто без пижамы спит. – Виталина настырно стаскивала с отца плед, чтобы намотать его на голую мать. – Так некрасиво лежать.

Радослав, пользуясь полумраком, незаметно съехал с постели вниз и схватил с пола халат. Уже облачившись в него, он сел рядом с женой и дочерью, помогая той укутать Ландыш пледом. – Виталина, давай поищем для мамы рубашечку. Она где-то тут её скинула.

– Папа Кук тоже ходит перед сном в таком же халате. Он носит меня на ручках и баюкает, когда я не сплю. Возьми меня на ручки!

Радослав взял Виталину на руки, – Почему ты не спишь?

– У вас плохо! – закапризничала она. – Я хочу к мамочке Викусе. У вас страшно! Мамочка Викуся позволяет мне спать с нею рядом!

– Как? – возмутилась Ландыш, – ты спишь с Викой и Куком в одной постели?

– Да, – ответила Виталина. – Папа рассказывает сказки, а потом уж я просыпаюсь у себя. Ты знаешь сказку про царевну в башне? Она там плакала. Башня же маленькая, без дверей, с одним окошком. Потом пришёл царевич и влез в окошко, сломал башню, они убежали. Царь их не догнал. Завтра отвези меня к мамочке Викусе. Я не хочу играть в твоём саду. Тут же нет моего дворца с башней, где я играю в царевну.

– Кто же твой царевич? – спросила Ландыш у дочери.

– Алёша. Он влезает в окошко, и мы убегаем. Башню он не ломает. Там же есть настоящая дверь. Папа Кук долго бежит за нами и страшно рычит. Он не догнал нас ни разу.

– Тебе бывает страшно? – поинтересовалась Ландыш.

– Да. Я кричу во весь голос. Один раз Алёша уронил меня в траву. Но Кук тоже упал от усталости, так что мы всё равно убежали.

– Он же мог тебя покалечить! – ужаснулась мать, – Алёшка и сам не взрослый, чтобы таскать на себе ребёнка, да ещё бегать с ним вприпрыжку.

– Он не «при пыжку»! – закапризничала Виталина, не поняв выражения матери. – Ты никогда не построишь мне дворца как Кук. И никто не спасёт меня из башни, раз её тут нет.

– В усадьбе Кука опасно детям играть одним. Там не только бродят бронзоволицые, но и змеи могут заползать в парк. А озеро, где дети купаются? Может, заберём её от Кука? Разве ему жалко чужого ребёнка? Разве Вика, загружённая домашней работой, следит за детьми?

– Нет там змей! – заорала Виталина. – Служители папы Кука добрые. Они меня стерегут. Я плавать умею. А у тебя нет озера. Нет парка, только колючий лес, где висят пауки на ниточках. Ты ругаешься за свои грядки с цветами, а у мамочки Викуси все цветы растут сами. Я могу их рвать и бросать. Меня за это не ругает никто.

– Весело у вас там, – сказал Радослав грустно.

– Да. А у вас плохо! – завершила девочка, засыпая у него на руках.

– Какая она противная, – сказала Ландыш, обидевшись на маленькую дочь. – Иногда мне кажется, что она действительно дочь Вики и Кука. Я настолько временами её не люблю…

– А я тебя не люблю, – отозвалась девочка, не открывая глаз. – Папа, а ты хороший, – обратилась она к Радославу. Желая с комфортом устроиться на его руках, елозя и брыкаясь так, что едва не выскочила, она потребовала, – Доскажи мне сказку, что было дальше? Когда мальчик Алёша пробрался в город колокольчиков?

– Ну ладно, – согласился он.

– Всех-то ты любишь, кроме меня, – возмутилась родная мамочка поведением дочери.

– Да, – согласилась та, окончательно открыв глаза и глядя на мать недружелюбно, – потому что ты кукушка!

– Сама ты – кукушонок горластый! – ответила мать, обижаясь ещё сильнее. – Кто научил такому? Вика?

– Мамочка Викуся меня любит, а ты нет. Я хочу к мамочке! – она опять задрыгала ногами.

– Я твоя мамочка! – злилась Ландыш, имея сильное желание отшлёпать капризулю.

– Ты мамка, – пренебрежительно заявила девчушка, скосив на неё глазки и надув губки-вишенки. Радослав положил девочку рядом с Ландыш.

– Как вовремя мы с тобою управились, – сказала мужу Ландыш, вдруг представив, что было бы, застань их ребёнок при том, при самом.

– Не хочу я с нею! – опять закричала Виталина, – я к Вике в постельку хочу!

– Обойдёшься! – грубо одёрнула её мать, – спи, где положили, а то на грядку отнесу к гусеницам.

– Они кусачие? – с опаской и доверием к её словам девочка натянула на себя плед. Сама Ландыш уже успела обрядиться в ночную сорочку.

– Не пугай ребёнка, – вставил своё слово отец. – Угрозами любви не добудешь.

– А чем? Если Вика её прикарманила, что я могу?

– Ты похожа на дядьку молоточка, который бил мальчиков в их золотом городке, – сказала Виталина матери.

– Да разве я тебя бью? – возмутилась Ландыш, – вот врушка! А ещё говорят, что дети никогда не врут.

– А я на кого похож? – спросил отец и лёг рядом с Ландыш, протягивая руку к дочери, чтобы её приласкать. Девочка ухватила его руку свой ручонкой и уткнулась в стену. Она лежала у стены, бурча уже неразборчиво и преодолевая сон.

– «Хорошо наше черепаховое небо. Хороши наши золотые солнышко и месяц с серебряными звёздами, да есть у нас, Алёша, беда. Есть у нас дядьки молоточки», – начал своё повествование Радослав. – Они нас догоняют и бьют по головам, чтобы мы звучали. Есть у нас и дядька Валик. Но он добрый и всё время спит. Только и делает, что с боку на бок переворачивается. А ещё есть у нас царевна Пружинка. Она живёт в тайном шатре, и к ней ходу никому нет. Спаси нас из нашего плена. Избавь от злых молоточков. Алёша посмотрел по сторонам. Из крошечных хрустальных окошечек глядели наружу мальчики – колокольчики, сидящие в своих домиках. Они были грустные, от того и музыка была печальная. Да ведь ты же, Виталина, помнишь, как всё вышло. Царевна Пружинка была сломана добрым Алёшей, и городок погиб. Солнышко и месяц закатились, домики попадали, колокольчики заиграли дребедень. Сказка окончилась. – Он тихо бормотал по инерции, уже зная, что девочка уснула, и засыпал сам под свою же сказку, бесконечно им повторяемую. Или он не знал других сказок, или именно эта сказка нравилась Виталине больше других. – Все мои дети любили отчего-то эту древнюю сказку, – сказал он Ландыш. – Хотел бы я знать, где скрывается царевна Пружинка этого сладостного мирка, в котором мы и живём с тобой, мой милый Ландыш с привкусом солёной воды.

– Почему я с привкусом солёной воды? – удивилась Ландыш.

– Наверное, от того, что ты выросла на берегу океана. А я всегда любил реки и озера. Прохладные и пресные, текучие и прозрачные, где жили призрачно-прекрасные русалки.

– А я не прекрасная? Я солёная страшилка… – Ландыш готова была расплакаться.

– Ты прекрасная. Но как всегда ты плохо понимаешь образную речь, – сказал он, обнимая её и целуя так, как и целуют капризных детей.

– Конечно. Я же недоразвитая.

– У меня такое чувство, Ландыш, что кроме нас в целой округе никого нет. Ты прислушайся, как тут тихо. Нечеловечески тихо и беззвучно. Собак нет, мяуканья кошачьего нет. Даже листья по ночам не шелестят, поскольку и ветра нет. Если царевна Пружинка спит в своём шатре, то некому завести музыкальную шкатулку. Что ты думаешь о той особе, которую Кук называет магиней Сиренью?

– Что я могу думать об особе, которую никогда не видела. Кипарис мне рассказывал о ней только в общих чертах. Она хотя и мать ему, любви к нему не питает. Она чёрствая, как я поняла. Он платит ей взаимностью. Не то чтобы не любит, тут сложнее, он обижен на неё. Но поскольку такая обида ему ни к чему, он её и загнал куда поглубже. А вообще, как я думаю, она будит его любопытство, она ему нравится, и он хотел бы её полюбить как единственно-родного человека. Отца же он вообще игнорирует как того, кто достоин хоть какого к себе отношения. Ни хорошего, ни плохого чувства он к отцу не испытывает. Вот как я. Я не могу сказать о своём отце ничего. Я же его и не видела ни разу. Какой он был? Или есть. Может, он был и хороший, но его пригожесть для меня вещь несуществующая. А ты любил своего отца?

– Любил. Его нельзя было ни любить. Хотя и уважать было не за что.

– А свою мать?

– Прежде думал, что не люблю. А теперь так уже не считаю. Поскольку жалею её и даже скучаю. Для меня в моей настоящей жизни их всё равно, что нет. А о мёртвых или хорошо, или правду.

– Радослав, – Ландыш развернулась к нему и обвила его руками, – ты не сердись на то, что я скажу. Но я скажу. У меня такое безотрадное чувство, что это не мой ребёнок. Я не питаю к ней любви, а должна была, раз родила её от того, кого люблю. Но тебя я люблю больше, чем твоего ребёнка. Вот видишь, я сказала, твоего ребёнка, а не нашего. Вот была когда-то на Земле такая дремучая практика, называемая «суррогатная мать». Женщине как племенной корове вводили зародышевый материал, и она вынашивала в себе того, кого при рождении забирал себе заказчик. Вика и забрала себе мою Виталину, как будто я родила её по чьему-то заказу. И ведь что ужасно, я действительно кукушка. Мне безразличен этот ребёнок! Или почти безразличен.

– Я же всегда тебе говорю, ты недоразвитое существо, Ландыш. Хотя существо и обворожительное.

– И я тебя не люблю, – сказала вдруг Виталина, чем повергла в оцепенение свою мать, поскольку фраза прозвучала из уст малолетнего ребёнка со взрослой осмысленной интонацией обиды и осуждения недоразвитому существу, по воле случая ставшему её матерью.

– А ну, спи! Ворочается тут как старая карга! – вскричала мать -недоразвитое существо. – Бессонницей, что ли, страдаешь?

– Я к мамочкеВикусе хочу! – захныкала Виталина. И только когда Ландыш уступила своё место Радославу, когда он стал гладить девочке волосёнки, она уснула. После этого он отнёс дочь в другую комнату, где и была так и не востребованная детская комната. Ландыш чувствовала себя как человек, которому навязали последить за чужим ребёнком на время, а ребёнок досаждает, а время тянется томительно долго. Скорее бы уже утро, когда Радослав отвезёт Виталину в усадьбу Кука. Вместо того, чтобы утром понежиться в постели вместе с мужем, а это не было таким уж привычно-бытовым событием, придётся вставать, чтобы кормить и развлекать дитя, ставшее собственным дитём Кука и Вероники. Такая вот мысль была способна зачеркнуть всё то недавнее блаженство, в котором были растворены тело и душа Ландыш совсем недавно. Нет, решила она, больше у неё не будет никаких детей. А поскольку она была существом недоразвитым в определении собственного же мужа, то такая мысль её и не покоробила, не вызвала всплеска глубинной совести.

Когда под утро Виталина захныкала в одиночестве в доме, воспринимаемым ею чужим, Ландыш и не подумала просыпаться. Встал Радослав. Он утешил ребёнка, после чего уже не лёг. Он увёз ребёнка на континент к Куку, а к вечеру, вернувшись домой на пару часов, исчез и ночевать уже не пришёл. Ландыш спала в доме одна. Она ещё не знала, что их любовная близость уже никогда больше не повторится. Что она была в своём роде прощальной. Поскучав какое-то время, она опять отправилась к магу Кипарису кататься на лодке.

Так чья же ты, пасмурная девочка Виталина?
Виталина грызла сухарик мелкими зубками, похожими на зёрнышки риса, и смотрела на Ландыш со строгой задумчивостью, что делало её ещё забавнее. Как будто она не маленький ребёнок, а хорошенькая карлица, в чьей голове вовсе не детские думы. Рассматривая её, Ландыш думала о том, какая некрасивая эта девочка. С редкими волосёнками, с очень светлыми глазами, слишком большими для её маленького личика, хмурая не по детски. Брови почти отсутствовали, если зрительно, такими были светлыми. Лобастая, а носик маленький. Впрочем, у детей часто носы бывают маленькими, а зато уж вырастают у иных таковыми, что и отпилить бывает не лишним. При условии, что это женщина, поскольку мужчинам большие носы не вредят. Вероятно, её мать и отец не были красавцами, а вот насколько любили друг друга – это тайна, о которой уже никогда не узнаешь.

– Как ты думаешь, Вика, её родители любили друг друга? – спросила Ландыш у Вики. Вика выглядела бледной и осунувшейся, что говорило о сильном переутомлении. Она ради того, чтобы не бросать Кука без своего присмотра, отказалась ложиться в стазис-камеру, и все перегрузки заметно на ней сказались. Она хотела, если уж суждено погибнуть при перелёте, принять смерть в осознанном состоянии рядом с последним своим мужем. Она была уверена, что Кук – её последний муж. И никого, как ей казалось, она не любила сильнее, чем его. Он единственный, к кому любовь Вики носила сложносоставной характер. Он был для неё одновременно и мужем, и отцом, и даже сыном, которому необходим постоянный пригляд. Ни к одному прежнему мужу такого глубокого чувства она не испытывала. Она искренне забыла, что у девочки Виталины были какие-то иные родители, а не она сама вместе с Куком.

– Очень. Очень любили они друг друга, – ответила Вика. – Разве можно сомневаться, когда видишь такую вот ангельскую красоту её лица? Её несомненный большой личностный потенциал, который раскроется в будущем. А мы с Белояром, то есть с Артёмом поспособствуем тому со всем удвоенным усердием. У Артёма отличный дом на Земле, в лесу. Его так и сохранили за его близкими людьми. Сначала за его дочерью, после её отлёта с Земли за Ариадной – дочерью уже самой Ксении, которую воспитывает мать Венда. Так что нам будет где жить, не прикладывая больших затрат, как бывает на новом и необжитом месте.

Ангельская красота? Ландыш скептически промолчала. Девочка ей резко не нравилась. Неожиданно она вдруг спросила у ребёнка, вспомнив свой последний сон, странность которого её саму уже не удивляла. Такие сны стали привычными, как вечер после дня, как утро после ночи. – Чем закончилась сказка про волшебный городок и про мальчиков – колокольчиков, когда Алёша сломал музыкальную табакерку? Папа тебе рассказал об этом?

Вика замерла. Сказать, что она побледнела, было невозможно в силу её предельной бледности.

– Мой папа такой сказки не знает, – ответила Виталина. – Он знает про царевну в башне. Меня Алёша оттуда спасал.

– Но ведь Радослав рассказывал тебе такую сказку? Про царевну Пружинку?

– Не бывает у царевен такого имени, – всё так же сурово ответила девочка, – я не знаю никакого Славу. Моего папу зовут Кук. Ар-тём его имя. – Виталина выговорила новое имя Кука по слогам. – На другой планете имена всегда другие. Тебя как зовут?

– Чего же память у тебя такая короткая? Ты разве глупая? Я говорила тебе. Моё имя Ландыш.

– Таких имён не бывает. Ты врёшь.

– Виталина – тоже имя искусственное. Ты же им названа. Кто тебе придумал такое имя? Знаешь о том?

Девочка молчала, не понимая её вопроса. Грызла сухарик и слюнявила свой крошечный забавный комбинезончик.

– Она на телёнка похожа. На жующего, – неприязненно заметила Ландыш, обращаясь к Вике. – Глаза ничего не выражают, кроме переживания настоящего физиологического момента. Она кажется мне невозможно глупой. Или это от того, что я не терплю маленьких детей. Даже не собираюсь притворяться вселенски-отзывчивой душой.

– Да будет тебе на ребёнка переводить своё раздражение! Чем ты недовольна? Опять сны растревожили?

– Растревожили? Ты и о снах моих знаешь. Кук ничего от тебя не скрывает?

– Конечно. Я же врач. Разве меня не заботит твоё состояние?

– «Чем ты сердце, чем ты сердце растревожено»? Как там было дальше? «О любви так много песен сложено, я спою тебе ещё раз о любви». Нет. Всё не то. «Растревожили» – неверное определение. Я буквально живу настоящей жизнью. Только не знаю, какая из них настоящая. Та, что была ночью, или сиюминутная.

– Ты злая, – сказала девочка Виталина и стукнула Ландыш остатком обслюнявленного сухаря, норовя по голове, но попала по плечу. Ландыш сидела за столом, а девочка стояла позади. Она уловила раздражение в голосе родной матери, которую не желала признавать, и решила, что агрессия адресована её маме Викусе. Спроси её Ландыш напрямую, кто твоя мать, девочка искренне бы ответила: «мама Викуся». Но по счастью, Ландыш и в голову не приходило, что неприятная девочка её и Радослава дочь. Сны она чётко отделяла от реальности, даже не подозревая, что они такая же реальность, но уже свершившаяся.

– Папа не знал конца сказки про колокольчиков, – сказала Виталина, сразу подобрев после удара. – Он обещал мне, что Алёша починит музыкальную штучку, – девочка затруднялась с запоминанием странного слова «табакерка», ловко заменив его. – Тогда она снова заиграет, и мальчики опять поселятся в своих домиках. Я спросила у Алёши, будет ли он чинить домики с музыкой? Он сказал, потом. А папа Кук сказал, что вместо дворца с башенкой, он сделает мне музыкальный городок с колокольчиками. И я буду играть сама. В царевну.

– Вика, неужели, она так и будет торчать рядом с нами всё время? Я не выдержу, – сказала Ландыш.

– Когда мы поселимся на планете, в чудесных горах, у всех у нас будет другое отношение друг к другу. Так бывает, когда замкнутое пространство доводит людей до бешенства. А выйдя наружу, они сразу меняются. Нас будет на огромной планете всего несколько человек. С учётом отсутствия Андрея и Радослава… – Вика спохватилась и замолчала.

– Нам будет нелегко, – закончила за неё Ландыш.

– Артём сказал, что подземный город разрушен лишь частично. В основном, в той его части, что соединяла наш объект с населённым континентом. В горах же все прежние сооружения лишь законсервированы. То, что необходимо для жизни, там есть. Мы не будем ни в чём нуждаться, чтобы очень уж ощутить чужеземную среду.

– А в чём я нуждаюсь, Вика? Как раз в том, чего на твоей Паралее нет и не будет. Я о Радославе.

– Да. Его там не будет. Тут я тебя не утешу, – сказал Кук, входя в отсек. Он уловил последнюю фразу, сказанную Ландыш. – Мои ребята уже давно вышли наружу. Они готовят наши объекты к той жизни, что нам и привычна. Так что, Ландыш, теперь я займусь твоим воспитанием и обучением серьёзно. Ты слишком распущенная, если честно. Твоя мать ничему тебя не научила, кроме дойки коров и уходу за ягодами. А на Паралее этого добра столько растёт даже в диком виде, что ешь – не хочу.

– Ты о коровах? Я никогда их не ела. Корова как мать, дающая молоко. Есть её – преступление.

– Я о ягодах и плодах, а не о коровах. Коров я тебе обеспечу, если сумею их раздобыть. Ребёнку всегда натуральное молоко лучше синтезированного.

– Мне дела нет до твоего подкидыша.

– Не дерзи старшему по званию и возрасту, девчонка! – одёрнула её Вика. – Артём, ты должен разработать систему штрафных санкций для неё, а то она распустилась окончательно. Мать мне говорила, что она всегда была отчасти аутистом, за что она её и жалела. Но теперь начинается другая жизнь, и баловать тебя будет уже некому. Выходи из своих снов. Впереди будущее. Никто не обещает тебе того, что оно будет безоблачным, поскольку никому о том ничего неизвестно. Но мы все вместе выходим уже завтра навстречу этому будущему, Ландыш. И если даже Виталина у нас такая взрослая, то и ты взрослей, наконец!

– Да. Я взрослая, – убедительно поддержала маму Викусю Виталина. – Папа сделает мне музыкальный городок, и я буду там царевной.

– Не будешь ты никогда царевной. Я ею буду, – стала дразнить её Ландыш. – Я буду царевной Паралеи. Когда найду своего царевича.

– Найдёшь? А мне тогда покажешь? – спросила Виталина, принимая слова Ландыш за обещание новой и увлекательной игры. Кук и Вика улыбались, довольные их неожиданным перемирием.

Последний сон в звездолёте
И был последний сон в звездолёте перед тем, как она покинула его пределы. Как оказалось впоследствии уже навсегда. Она так и не вспоминала о нём в своей последующей жизни, как не вспоминает человек материнского и тесного лона, откуда выходит в многоцветный и необъятный мир. Или же кто-то впоследствии удалил из неё уже окончательно всю её прошлую память, связанную с другими мирами. Когда Паралея стала её домом, её миром.

…Раздался страшный стук, удары и последующий скрежет ломаемых ворот. Они были открыты неизвестными людьми, возглавлял которых неряшливый бородатый и мордатый тип с неприятным и мутным взглядом узких глаз. Он озирался вокруг, а когда увидел тоненькую женщину, стоящую на солнечной прибранной дорожке, тщательно прополотой от сорняков руками самой Ландыш, то в первые мгновения растерялся и утратил скорость разбойничьего разбега. Этого было достаточно, чтобы выскочивший из дома Радослав, свалил его одним ударом в близкие кусты. Вся прочая ватага замерла возле раскуроченных ворот, опасаясь ринуться навстречу неизвестности.

Ландыш безмерно удивилась тому, что он оказался дома. Она была уверена, что он продолжает пребывать там, куда и ушёл от неё накануне. Но он вернулся. Как будто знал, что оставлять её одну небезопасно. Схватив её за руку, Радослав стремительно потащил её в сторону ангара. Спустя минуты, дверь ангара закрылась за ними без шанса для преследователей её открыть так же запросто, как они проделали это с уличными воротами. Даже грохота, идущего снаружи, слышно не было, когда они очутились в глубине ангара. Автоматически включилось освещение, и они направились к подземному ходу. Ещё одна панель захлопнулась позади них, так что теперь у преследователей не было ни малейшего шанса их догнать. Да и в наземный ангар они войти бы не сумели. А для того, чтобы его сломать, вряд ли они нашли бы специальный инструментарий. Не так скоро, во всяком случае.

Уже совершенно спокойно и уверено Радослав сел в кресло рядом с панелью управления аэролётом. Ландыш, продолжая ощущать биение сердца, попросила мужа несколько обождать с включением запуска машины. Как будто от нормализации её дыхания зависело их благополучное спасение.

– Ну, ну, – сказал он ласково, гладя её по контуру шеи и плеча. Она ощутила, как он успел сунуть ей в рот маленькую успокоительную капсулу, и та растворилась в её пересохшем рту, принеся мгновенное облегчение и нормализацию дыхания. – Пока я с тобою, ничего и не могло произойти.

– Да ведь тебя могло и не быть рядом, – сказала она.

– Я всегда рядом. Лота уже там, откуда я её и вывез. Ночью я отвёз её на родной континент. Если тебе интересно это знать, конечно.

– Надеюсь, она не забыла прихватить свои много ню и прочее барахлишко. В отличие от меня. Я всё потеряла. А я так привыкла к своим вещам, так сроднилась с ними. И о доме я буду жалеть.

– Не стоит. Он же был вроде декорации. Он никогда нам с тобою по-настоящему и не принадлежал.

– Ты не успел заметить, что верховодил шайкой налётчиков тот самый тип, что и хотел в своё время убить Лоту? Я же запомнила его образину, когда он запечатлелся на видеокамере.

– Все разбойники кажутся одинаковыми, – безразлично отозвался Радослав. – Я мог бы их уничтожить, но зачем? Пусть берут всё, что им и приглянется в нашем бывшем дому. Да что там и есть, кроме твоих шёлковых платьев и нашего постельного белья, тебе, конечно, дорогого, но смехотворно-ничтожного по своей ценности, если речь идёт о спасении жизни.

– А наша мебель? А наш чудесный дом и цветники с беседкой? – Ландыш перечисляла своё имущество, успев с ним сжиться за три с лишним года. – А моя посуда? Чудесная фарфоровая посуда, сделанная настолько красиво, что я никогда такой уже не найду ни в одном из миров. У меня впервые в моей жизни была такая комфортная обстановка, личное имущество, и вот – ничего! Всё похитят мрази с грязными бородами и красными от злобы глазами! Я никогда не смогу забыть наш прекрасный дом, где мы были с тобою так счастливы! – Ландыш хотела бы и заплакать для усиления эффекта страдания, но слёз отчего-то не было.

– Да. Милое было гнёздышко, хотя и скучное.

– То есть? Тебе было со мною скучно?

– Не с тобою, а вообще. Оглядываясь назад, я даже не в состоянии отличить один год от другого, не говоря уж о днях. Они были как семечки в мешке, многочисленные и одинаковые, если только не попадалось иногда горькое семечко.

– Так что же, для тебя наша совместная жизнь была никчемной?

– Не знаю я, чем она была, но уж точно наша избушка в тихом лесном массиве не обладала некоей сверх значимостью, чтобы о том сокрушаться. Пусть сокрушается Кук, поскольку это было его имуществом. Но сдаётся мне, и он сокрушаться не будет.

Открылась верхняя панель скрытого под землёй ангара, замаскированная под лесную полянку. Аэролёт взмыл вверх. Ландыш некоторое время наблюдала, как поляна опустилась вниз и встала, как ни в чём ни бывало, на прежнее место. Если бы посторонний человек увидел сию трансформацию, он счёл бы себя за умалишенного, но на их территории посторонних не было. Сегодняшние посетители были первыми, и до поляны они добраться не успели. Она представила, как чужие руки наглых воров потрошат её домашнее добро, заглядывают в её комнаты, где до сих пор остались информационные отпечатки их прежней жизни, их мыслей, их чувств, беззвучное эхо сказанных слов, любовных вздохов, неуловимые образы снов, счастливых ясных пробуждений, солнечных и облетевших навсегда дней. И даже отголоски редкой их ругани где-то затерялись по углам, как и шорохи шагов по скрипучей лестнице на второй этаж, больше похожего на мансарду.

– Я простила тебя, Радослав.

– За что? – спросил он, глядя вперёд, как глядят в пустоту, или в свои собственные и загадочные для постороннего образы.

– За Лоту. Или ты не считаешь себя виноватым в измене?

– Не было никакой измены. А если ты действительно так считаешь, то вглядись внутрь себя. Не получила ли ты то, что и заслужила?

– Чем бы я заслужила такое отношение? Я всегда любила и люблю одного тебя.

– Пустой разговор, – ответил он, – и это после того, как мы избежали возможной гибели. Жалко, конечно, что ты утратила свои чашечки, поскольку тебе нечего уже будет бить мне в отместку. На звездолёте вся посуда небьющаяся.

– Если бы тебя не было в доме, меня бы изнасиловали бандиты, а потом всадили в меня нож, как в Лоту в тот страшный день.

– Не болтай ерунды! – одёрнул он, – такого не могло бы произойти никогда.

– Почему?

– По законам жанра не положено. Эта сказка, хотя и бестолковая, но не злая.

– Но ведь в Лоту бандит всадил же нож?

– Видимо, вышел какой-то старческий сбой у нашей старушки-фантазёрки, – ответил он.

– О какой старушке ты говоришь?

– О хозяйке планеты и её виртуальной игре. Она, как я думаю, и сама испугалась такого вот разворота событий, поэтому и не дала своему же наймиту убить маленькую вышивальщицу, а только разрешила слегка её поцарапать. После чего позволила ей вновь вкусить всех тех телесных радостей, на которые та и была запрограммирована.

– Вкусить с тобой сообща, – уточнила, жутко ревнуя, Ландыш. – Ты же спал с нею? – Она, не произойди того, что только что и произошло, когда их дом захватила немыслимая нечисть, а обратится за помощью, как оказалось, тут и не к кому, ударила бы его, ненавидя в данную минуту само его существование, его спокойствие, его тайное пренебрежение ею, его неспособность к любви вообще.

– Неважно с кем, неважно всё, – ответил он, оставаясь невозмутимым. – Мы не несём ответственности за собственные сны. И уж тем более за сны чужие.

– Я разведусь с тобою, – сказала Ландыш, – к тому же ребёнка, по сути-то, у нас отняли давно. Да и дома общего уже нет. Не будет.

– Где ты собралась со мною развестись, если мы нигде так и не прошли с тобою процедуру законного оформления брака? Или ты Кука считаешь кем-то вроде попа, уполномоченного давать расторжение священных уз брака перед Всевышним? А звездолёт чем-то вроде небесного Храма? – Он смеялся, он не придавал ни малейшего значения её ревности, её нешуточному страданию, удвоенному утратой дорогого её сердцу дома, тенистого сада, переходящего в лес, чудесных рукотворных платьев, подобных которым у неё не было никогда. Для вида Ландыш закрыла лицо ладонями, но глаза по-прежнему были сухими. Устав от собственной игры, не разделённой отстранённым партнёром, она взглянула вниз и увидела, как часть переплетённых как цветные ленты дорог обрушена, и там творится нечто невообразимое.

– Да это не сбой, Радослав! – закричала она, – а подлинный конец света!

– Нет. Если свет виртуальный, то конец игрушечный, – ответил он.

– А мы тоже игрушечные?

– Я – нет. А ты, как хочешь, так и считай.

– За что мне это? – спросила Ландыш, обращая свои взоры вниз к тому хаосу, что там и творился. В груде поломанных конструкций она отчётливо, словно бы в фантастической линзе, созданной течением разнонаправленных струй воздушного океана, увидела тело распластанного мага Кипариса в его васильковом и нарядном костюме. Рядом дымилась искорёженная машина, стоял целёхоньким тот самый пожилой водитель, что и вёз их в тот незабываемый раз, никуда не убегая, но и ничего не предпринимая для спасения то ли раненого, то ли погибшего незаконнорождённого сына магини Сирени.

– Ах! – она отшатнулась, и зловещий мираж исчез. Не было там никого и ничего, кроме поваленных железобетонных конструкций и кромешной пыли, клубящейся вокруг, отчасти и смешанной с дымом догорающих машин. Поражала тишина и отсутствие шевелящихся человеческих фигур и прочей суеты возможных спасателей, коим и надлежало бы там быть ради спасения тех, кто попал в катастрофу. Но никого почему-то не было. Ни тех, кто погиб, ни тех, кто пришёл на помощь. Как будто люди ушли, заранее зная, что произойдёт, а потому и спасать было некого.

– За что мне это? – повторила она, – такое неудачное начало моей жизни? Такой бездарный фарс вместо столь долго ожидаемой необыкновенной любви? Безразличный ко мне муж, нелюбящая меня дочь, погибший и возможный, но так и не состоявшийся, возлюбленный?

– Кто это? – спросил он, – кто погиб?

– Никто не погиб. Мои надежды на обретение вечного счастья погибли.

– Не бывает вечного счастья. Оно всегда мимолётно и неуловимо для рук, как птица в небе, как солнечный зайчик на чистой волне. Я знаю, о чём говорю. Поэтому радуйся тому несомненному везению, что мы с тобою спаслись.

– Если мир этот выдумка, и всё в нём неуловимо для рук, то и спасение не настоящее. То и радоваться нечему.

– Как и печалиться, – засмеялся он. По отношению к страшному бардаку, творящемуся внизу, прозвучало всё цинично.

– Давай спустимся и проверим, не нужна ли кому там помощь? – попросила она.

– Уверен, что не нужна, – ответил он. – А вот нам точно надо делать отсюда ноги. Пока здешняя матушка и нас не завалила своими фиктивными конструкциями. Не знаю, насколько они реально тяжелы, но знак она нам дала нешуточный, послав в наш дом своих шутов под видом головорезов. Это приглашение на выход, милая моя Ландыш. Мы тут загостились и ей надоели.

– Да кому ей?

– Планете, конечно. Кому же ещё? Нас же сюда не приглашали.

– Да ведь Кук зачем-то звал нас сюда?

– У Кука и спросишь, зачем он нас сюда затащил. Может, он тебе и ответит. Мне не захотел. А я, между тем, однажды и череп его лысый грозил ему начистить до зеркального уже блеска, если он не скажет, зачем мы тут торчим?

– И что же он?

– Отдых, говорит, очень уж был тебе нужен. Вот он тебя и выпросил у твоей матери, чтобы подарить мне райскую гурию для райского же блаженства. Андрей сам нашёл, а обо мне Кук лично позаботился, не знаю уж из каких таких соображений. Сказал, что из отеческих. Негоже, говорит, тебе отца обижать угрозами за то, что отец отдал тебе то, что от собственного сердца оторвал.

– А ты его ощущал? Райское блаженство?

– Иногда. Чего же и скрывать, если ты и сама его разделяла со мною.

– А Кук так и сказал, что оторвал меня от своего сердца?

– Так и сказал.

Разоблачение Кука
Ландыш за утренним чаем, сумрачно глядя в свою чашку, спросила у Кука, – Артём, ты зачем оторвал меня от своего сердца?

– Я не мог оторвать тебя от своего сердца, поскольку ты никогда мне не принадлежала, – ответил Кук.

– Опять тревожные сны? – участливо спросила Вика.

– Не знаю, сны ли это. А что, Вика, прошёл ли твой бок?

Вика и Кук переглянулись. – Разве я жаловалась тебе на своё самочувствие? – спросила Вика, надевая фальшивую маску беспечности, причём дурного качества. Вика вовсе не была хорошей лицедейкой.

– Я наблюдательна. Ты часто гладишь себя сбоку и под левой грудью. У тебя межрёберная невралгия. От хронического переутомления Куком. Думаю, его присутствие рядом – нелёгкий груз для всякой женщины. А ты же не космодесантница, профессионально выученная на блокирование затяжных отрицательных эмоций.

– Артём для меня всегда праздник, а вовсе не это, как ты сказала. Не хочу и повторять. Мне никогда в жизни так легко не жилось и не дышалось, как с ним рядом.

– Это заметно, с учётом того, что ты стала дышать временами как астматик. Я рада, что хоть кто обрёл своё счастье в этом гробу, принесшем нас буквально на тот свет.

– Ты, Ландыш, не была такой мрачной прежде, – ответил Кук, сохраняя беспристрастность.

– Прежде чего? Прежде – весьма растяжимое понятие. Вчера? Два дня назад? Когда?

– Когда вошла в звездолёт матери, когда вошла и в мой звездолёт. Наконец, когда соблазняла Радослава. А не удалось тебе одолеть такую вот высоту, какой стал для тебя Радослав Пан. Не тебе чета были женщины, что пытались его присвоить. Никому не удалось того, Ландыш ты мой горький.

– Уже и горький? А помнится, звал меня сладкой ягодкой.

– Вспомнила! Я ж не парень, чтобы ждать твоего расположения месяцами, а то и годами. Я стар, кто ухватил меня за бочок, к тому я и приник. Тебе завидно, что ли?

– Нет. Ты мне без надобности, как был, так и остался. Да и останешься навсегда лишь добрым заменителем отца. Ты же мой отец?

– Отец, моя дочурка. Конечно, отец.

– Артём, а у тебя было такое в жизни, когда кто-то погибал из твоих детей?

– Я многих считал своими детьми. Все мои космодесантники, кого я обучил, были моими детьми. А многие из них погибли. Так что, да. Я многих терял.

– А тот, о ком я тебе рассказывала, помнишь, явившийся в один из моих снов под именем Кипарис? Он погиб на самом деле?

– Как же он мог погибнуть, если был твоим сном? – опять влезла Вика.

– Не с тобою разговариваю! – крикнула Ландыш. – О себе только и тревожишься, а не обо мне. Не о твоих тревогах речь. Не отберу я твоего Кука. Не нужен он мне как возлюбленный. Сама его люби!

– Я и люблю, – тихо и подавленно отозвалась Вика. Откуда-то возникла маленькая Виталина, и как храбрый воробышек накинулась на Ландыш, замахала короткими ручками – беспомощными крылышками.

– Не обижай мамочку Викусю! Ты злая!

– Тебя-то кто сюда звал? – готовая её оттолкнуть, Ландыш еле сдержалась.

– На тебе сладкий сухарик, моя пташка, – ласково пропел Кук, беря её на свои колени. Он налил ребёнку молоко в красную высокую чашку и стал макать туда сухарик, который она и грызла из его рук. Картина была умилительная. Завтрак доброго дедушки и внучки.

– Не было никакого Кипариса, – сказал Кук. – Следовательно, он и не мог погибнуть.

– Радослава тоже не было, как ты говоришь, а он погиб!

– Не шуми, – сказал он, умиляясь своей найденной маленькой дочери. – Сегодня ты увидишь Паралею воочию. И кто видел, что Радослав погиб? Ты? Нет. Я? Нет. Может, Костя или кто другой из моих ребят? Нет. Радослава на самом-то деле не было никогда. Был Рудольф Венд. А насколько мне известно, человека с таким именем ты не знала.

– Мы летели с ним под лазурным сводом неба, и мир казался чудом, которое невозможно, но которое являет себя всем нам воочию. А внизу валялись поломанные конструкции каких-то сооружений. Они казались невозможными в мире лазурного чуда, но они были. Я откуда-то знала, что они являлись дорогами. Необычные дороги разных цветов. И вот они все порушены… Зрелище жуткое. Но почему? Кем?

– А я? – вставила своё слово в странное повествование крошечная девочка. – Я летела в небе с мамой Викусей и с Алёшей, а внизу горел наш дом. Дым шёл вверх и был похож на страшную чёрную морду, которая хотела меня укусить. Я плакала. У меня больше нет моей башенки в саду, где я играла в царевну.

– Папа построит тебе новую башню, – Ландыш остро пожалела девочку, вдруг устыдившись своих надуманных страданий, таких ничтожных в сравнении с реальными переживаниями ребёнка, которого она едва не обидела. – И я сотворю тебе настоящее платье для царевны, чтобы ты стала самой прекрасной царевной на свете. Я сама вышью тебе на нём цветы.

– Ладно, – согласилась девочка под общее молчание. И добавила, – Ко мне тоже папа приходил сегодня. Когда я лежала в своей кроватке. Он сказал, чтобы я тебя не ругала. Я больше не буду тебя ругать.

– Какой папа? – не удержалась Ландыш.

– Мой папа. Не лысый. Молодой, – ответила Виталина. Кук поцеловал её в макушку.

– Теперь твой папа лысый и старый. Ты же всё равно меня любишь?

– Люблю, – великодушно согласилась девочка, грызя сухарик. – И тебя я люблю, – обратилась она к Ландыш.

– Ах, ты милая моя мышка, – у Ландыш полились слёзы. Она не понимала их причину, было ли это от жалости к ребёнку или от жалости к себе самой и к исчезнувшему Радославу, узнать об участи которого она так и не смогла, или от всего сразу. Маленькая девочка сползла с коленей Кука и, подойдя, сунула ей целый сухарик, не обгрызенный. Ландыш взяла сухарик и прижалась лицом к мягким пёрышкам-волосам девочки-пташки, ощущая её запах настолько родным, что вдыхала его в себя как кислород после внезапного удушья. Вика с увлажнёнными глазами взяла Виталину за руку и повела из столового отсека, сказав Ландыш при этом, – Не плачь. Сегодняшний сон был последним в череде твоих мучительных снов.

– Я и не плачу, – ответила Виталина вместо Ландыш. – Я не боюсь спать одна. Даже в доме у папы я всегда спала одна. Ты забыла? – Девочка обернулась к Ландыш, но та как раз вытирала глаза салфеткой и не отнесла слова ребёнка на свой счёт.

– Алёша всегда будет охранять тебя, когда ты спишь, – бормотала Вика, уводя девочку, – никто уже к тебе не придёт и не испугает. Просто сегодня Алёша работал вместе с ребятами на нашем объекте, готовя его для нашего проживания.

– Она тоже видит тревожащие сны? – Ландыш обратилась к Куку, когда панель за Викой закрылась. – Бедное дитя! Конечно, Вика неплохой психолог, но, видимо, над снами она не властна. Она помнит отца. И отчего-то ничего не говорит о матери.

– Викуся сумела заменить ей мать, – отозвался Кук, погруженный в нечто своё и глубинное. Его голос прозвучал как из колодца. И лицо показалось Ландыш таким тёмным, словно бы Кук сидел в действительной тени и где-то настолько далеко, что она внимала ему, как если бы он сидел на дне самого настоящего колодца, глядя снизу умоляющим и несчастным взором, моля о чём-то, чего она дать ему не могла.

– Я не смогу тебя полюбить так, как это было когда-то, – так она его поняла. – К тому же тебя с Викой связывает уже настоящая дочь. Вы вместе её удочерили, вам и предстоит её воспитывать до совершеннолетия. В чём-то я ей и завидую. Она будет жить в полноценной семье, в настоящем доме, окружённым соснами, клёнами и липами. Будет бегать по солнечным дорожкам и увидит настоящих белок.

– Разве ты видела мой родной дом на Земле? – удивился он. – Не помню, чтобы я рассказывал тебе о нём.

– Мне Радослав рассказывал. Он же там жил много лет с твоей дочерью и с детьми. Она ведь была его женой.

– Радослав рассказывал тебе о своей жизни с Ксенией? Но мужа моей дочери звали Рудольф Венд.

– Повтори, что я не знала человека по имени Рудольф Венд. А Радослава не было никогда. Но Радослав был. И я продолжаю любить его, как бы он себя ни называл. Не знаю, Кук, что ты со мною сотворил, и для чего сплёл вокруг меня заговор, чтобы я ничего и ни от кого не узнала об участи Радослава, чтобы я забыла о нём, я не забуду его. И тебя как прежде уже не полюблю. Я же отлично понимаю, что ты не любишь Вику, но какой любви ты ждёшь в твоём-то возрасте? Люби найденную дочку, Алёшку. Люби тех внуков, что остались у тебя на Земле. А Вика будет любить тебя. Хорошо, когда есть тот, кто тебя любит. А я вот что решила. С тобой на Землю я не вернусь. Чего я на Земле забыла?

– У тебя есть родная мать на родной для тебя планете.

– Чего я у матери своей не видела? Тот, кого ты называешь Вендом, жил тут много лет. И Фиолет тут жил. И я тут останусь.

– Не существует чудес, чтобы возможно было вернуться в прошлое, и найти там того, кого ты и мечтаешь обрести. Мир Паралеи непрост, хотя и кажется таковым на первый взгляд.

– Разве я ищу простоты? Это ты её ищешь, устав от сложностей. А я верю своей матери больше, чем тебе. Раз она предсказала мне счастье, у которого будет лицо человека, поразившего меня в моей юности, то так оно и будет.

– Рудольфа Венда уже не существует.

– С чего ты взял, что мне нужен какой-то Венд? Тот, кто мне нужен, живёт здесь. И я его уже видела. Правда, я не знаю, кто показал мне его, но знаю, что он меня отыщет. Или я его.

– Или не отыщет. И ты останешься тут навсегда одна, оторванная от своей Родины. Я не уверен, что ты, дитя другой цивилизации, сможешь полюбить трольца. Они весьма специфические ребята. И что если ты восплачешь о тех, к чьей расе ты и принадлежишь? А где ты их найдёшь, если мы навсегда улетим отсюда? Так что эти твои шуточки я и воспринимаю милосердно, как и подобает, исходя из состояния твоей нестойкой к таким вот перегрузкам души. Ты же не космодесантник, чтобы требовать от тебя стойкости. Буду тебя щадить в первое время, как и положено, пока не адаптируешься. А там видно будет, насколько придётся задержаться здесь. Сумеем ли Разумова найти. Сумеем ли тут прожить больше намеченного срока, или вернёмся гораздо раньше. Советую тебе забыть твою привычку к капризам. Ты не ребёнок. Будешь следовать тут той субординации, вернее, той организации жизни, что я тут и устрою для нашего всеобщего выживания. Домашние сю-сю и прочие му-сю оставим за той самой чертой, что мы и подвели под прожитым сообща.

– А что именно мы прожили сообща? Я никакого «сообща» с тобою не помню. И я, кстати, с тобою сюда не просилась. Мать меня другому человеку поручила, а не тебе. А раз уж его нет, то и ты мне не хозяин.

– Вот так! – воскликнул Кук. – Вот в какую оппозицию ты ко мне встала! Поживём, увидим, что и как. Но позволить тебе тут распоряжаться собою, я не могу. Будешь подчиняться, как и все прочие. Не ради меня, как архаичного самодура, дурёха! Ради твоего же выживания в чужом мире.


Третья жизнь Ландыш

Невесёлые раздумья Кости
Костя сидел на самом краю цветущего луга. Он никогда не видел подобных цветов. Они были сине-лазурные с бело-голубоватой или бледно-фиолетовой сердцевиной, и узор её практически никогда не повторялся в каждом отдельном цветке. Слабый ветер шевелил цветы, и они казались стаей птиц или гигантских бабочек, севших на луг. Лепестки подобно пёрышкам или крыльям переливались на свету и шевелились, бесконечно меняя свой узор. Будучи, в общем-то, умеренно-равнодушным к красотам растительным, Костя буквально переставал дышать, наблюдая фантастические переливы цветов, их игру с ветерком, прилетевшим из-за горной гряды.

Какое-то время он раздумывал, не нарвать ли букет для Ландыш, но вспомнил её негативное отношение к сорванным цветам. Она любила цветы живые и не признавала даров из цветов умерщвлённых. Лучше привести её сюда, чтобы она полюбовалась на такую красоту. Костя задумался о самой Ландыш. За те полгода, что они тут обустроились и в целом обжились, Ландыш сильно изменилась. И не в лучшую сторону. Она резко похудела, коротко стриглась, и вечно-сжатые маленькие губы на её печальном лице казались какой-то старческой ниточкой, для чего-то приклеенной к юному лицу. Она стала необщительной, вечно чем-то занятая по хозяйству или погружённая в чтение той базы данных, которая была взята из отсека Радослава.

Так она первая обнаружила, что круглое и самое отдалённое здание на объекте, облюбованным ими для проживания, носит название «Башня узника». Когда-то там жил парень по имени Олег Пермяк. В силу тёмных обстоятельств, поскольку они не были отражены в информационной базе данных, Олег душевно расстроился. Не настолько, чтобы выпасть из рабочего процесса, но достаточно для того, чтобы его изолировали. Он обожал чтение, и после него тут осталась солидная библиотека, запаянная в микро файлы. По просьбе Ландыш Костя наладил ей нехитрое устройство для чтения. Ландыш была дремучей невеждой в смысле обращения с техническими вещами, проявляя откровенный кретинизм в этом смысле, поскольку на своей планете вела жизнь почти первобытную. Доила коров, занималась разведением ягод и прочих овощей, являясь типичной селянкой всех времён и народов. От её прошлой незатейливой жизни в детстве и юности и осталась её невосприимчивость к высокой технокультуре, но зато она проявляла все свойства, типичные для трудоголика, как они тут поселились. Вставала раньше всех, исключая шефа Кука, и до самой ночи не оставалась в бездельном расслаблении ни минуты.

Как она так умудрялась жить, даже привыкший к дисциплине Костя недоумевал. Ведь прежде, насколько он помнил, она была классической бездельницей, живя с Радославом на планете «Ландыш». Наряжалась, пела песенки, гуляла по окрестностям и изобретала себе прочие нехитрые услаждения, отказавшись и от воспитания рано появившегося ребёнка. Матерью и отцом родившейся доченьки стала отнюдь не юная чета – Кук и Вика. Но та Ландыш с одноименной планеты уже и внешне не напоминала Ландыш, снующую в костюме космодесантницы по тем или иным хлопотам по разным объектам, что они разблокировали для своего обитания в безлюдных горах.

А вот «Башня узника» была её сакральным храмом, вступить под своды которого не смел никто. Зачастую она там и ночевала, а её собственный отсек пустовал и зарастал пылью. Что она делала в своей круглой башне, когда уставала от поглощения разнообразной информации, не знал никто. Может, и молилась неведомым Богам. Очень часто по ночам она стояла на площадке самого верха, как древний столпник или муэдзин, только безмолвный, взирая на звёзды и прижав тонкие руки к своей впалой груди. Костя, а он также любил бродить ночами по округе, в такие минуты испытывал почти боль, жалея беспамятную вдову и сокрушаясь о столь быстрой утрате тою былой красоты. Нельзя сказать, что красота Ландыш хоть когда являлась сногсшибательной. Скорее, она была для личного пользования редкого любителя, способного к восприятию тончайших нюансов и едва уловимых переливов, затаённых узоров, всплывающих из дымчатых глубин, какие скрывают в себе только нестандартные драгоценные камни. Из тех, кто отдаёт свою уникальную природную красоту только тому, кто их искал, кто их понял с первого взгляда, прижал к своей душе и не смог ни полюбить.

Она и напоминала чем-то кристалл своего перстня. Если она его носила, он сиял и привлекал к себе всеобщее внимание, а когда она его бросала, он становился похожим на обычную мутную стекляшку, кем-то выброшенную за ненадобностью. Костя сам видел как-то, войдя в отсек к Ландыш, что перстень, валяющийся рядом с её постелью на столике, странно помутнел и утратил блеск. Кажется, сам Костя искал Ландыш по просьбе Кука, а её не было поблизости нигде. Тогда Костя подумал, что случилось с перстнем Ландыш, бывшим её обручальным, как она и говорила о том. Почему он так выцвел? Не стоит ли ей предложить помощь по восстановлению его уникальной и прежней игры?

Ради этого Костя был готов найти рецепты по восстановлению красоты старых минералов. Но Ландыш, когда он увидел её впоследствии, каким-то образом сумела и сама восстановить его красоту. Перстень сиял на худеньком пальчике её, в целом-то, трудовой руки, как и прежде, когда она появлялась в звездолёте вместе с исчезнувшим мужем. Она любила его настолько очевидно для всякого, даже слащаво проявляя свои чувства к нему на виду у всех, что вызывала неприятие своим афишированием того, что умные люди не выпячивают никогда. Но Ландыш никто и не считал умной, не исключая и самого избранника Радослава.

Костя опять завздыхал, запечалился об участи бедной девчонки, забывшей даже о том, что маленькая Виталина её дочь. Виталина же называла Ландыш «мамкой», когда злилась, а Вику «мамочкой Викусей». Никто ребёнка не одёргивал. Сама Ландыш считала, что маленькая девочка видит в ней черты, похожие на утраченную мать, а Костя, зная правду, не уставал вздрагивать от внутренней боли, слыша это «мамка». Костя был очень чувствительным, но тщательно пытающимся скрывать такое своё качество, считая его не мужским. Если он находился рядом, он хватал девочку и начинал возиться с нею, вызывая её смех от игры.

Однажды Виталина погладила его лицо и спросила: «Где твоя борода? У моего молодого папы была борода. Ты помнишь, мамка»? – обратилась она к Ландыш.

«Нет»! – резко оборвала её Ландыш, – «Я не была в то время твоей мамкой».

«У твоего папы Кука»? – уточнил Костя, пытаясь сгладить ситуацию. – « Так у него и теперь борода».

«Папа Кук старый. А другой был с волосами».

Ландыш стала дёргать Костью за рукав, давая понять, что не стоит тревожить ребёнка, пока что не забывшего прежнего отца, несмотря на любовь к лысому Куку.

Артём Кук успел отрастить себе бороду, что очень ему шло. Став прежним Артёмом Вороновым, он так и остался для всех Куком. А поскольку один из его сыновей тоже был Артёмом, то чтобы их не путать, его и звали по-прежнему Кук.

Но Виталина упорно гнула своё, – «Как же ты забыла? Ты ещё ругалась, что я не хочу спать одна, а папа положил меня к стеночке и рассказал про мальчиков-колокольчиков. Ты ещё спала без пижамки, а мамочка Викуся не велит так спать. Голышом».

Светлые глаза Ландыш остекленели, застыв на какой-то своей мысли. Она подняла, наконец, свой взгляд к зеленоватому небу, словно ожидая разрешения заданной загадки. Словно бы она спустится оттуда как белый парашютист, поскольку Ландыш долго смотрела в небесный купол, припорошенный на тот момент легчайшими облачками. Постепенно глаза её зеленели, насыщаясь небесной красотой, становясь глубокими и радостными.

«Ты рассказываешь мой сон», – сказала она девочке. – «Значит, мы видели с тобою одни и те же сны. Но я уже давно не вижу снов».

«А я! А я видела сон про дворец. Я рассказала папе Куку, и он обещал построить мне дворец с окошком».

Вскоре Кук на самом деле собственными руками построил для игр ребёнка маленькую башенку с узорчатым окошком, с внутренней лесенкой и с внешними выступами для того, чтобы Алёшка забирался туда для спасения своей «принцессы».

Беседы среди «павлиньих улыбок»
Подошёл Саша. Он был старше, имел прямые и тёмно-русые волосы, твёрдо – каменный римский профиль и волевые губы. Взгляд его небольших и колючих серых глаз не отличался приветливостью, как и сам он излишней разговорчивостью.

– Идём или как? Останешься медитировать среди бабочек и цветов? – насмешливо поинтересовался он. А поскольку бабочек тут не было заметно, то было ясно, что он принял шевеление лепестков за крылья бабочек. – На миниатюрные павлиньи хвосты похожи, – сказал он о цветах, – и добавил, – Красиво, но излишне вычурно. Я заметил, что растения тут слишком избыточно раскрашены. Иногда глаза устают. Хочется простоты и полутонов. Поэтому я запретил Ландыш разводить цветники вокруг жилых объектов. А она обиделась. Ты заметил, как она изменилась? – спросил он, озвучивая мысли о том же самого Кости. – Она стала похожа на внезапно постаревшего мальчика. Я буквально корчусь от жалости, видя её усыхание на глазах. А Кук говорит, да всё нормально! Придёт в норму и опять расцветёт вам на горе.

– Почему на горе? – удивился Костя. – Я бы только радовался тому. Мне тоже её жалко. Может, ей не хватает мужской ласки? Она, понятно, о том никому не скажет. Да ведь она три с лишним года была замужней женщиной. Память спит, а наличная фактура-то не может о себе не заявлять. Каково её одной? Как думаешь, не будет ли наглостью с моей стороны дать ей понять, что я готов исполнять роль её мужа?

– Ты охренел? – изумился Саша. – Тебе самому-то оно надо?

– А чего тут странного? Я же не робот. К тому же мне её очень жалко. А где жалость, там и до любви два шага. Радослав тоже её не любил вначале. Думаю, от жалости к её девичьей тоске пошёл на сближение с нею. Потом же полюбил? Я же видел, как они миловались едва не всякую минуту. А она была такой красоткой с ним рядом, что у меня дух захватывало. Таким цветочком, что всем глазам на радость. Не одному и мужу. До сих пор это помню. А ну как она опять похорошеет?

– А ну как нет? Что будешь делать тогда с таким вот сухим сеном у себя в постели?Будет колоться и мешаться, а куда денешь потом?

– Ты циник, Александр! – Костя поморщился и даже обиделся за Ландыш. Уж кем-кем, а сеном она точно не была. Печальная и худенькая – да, так ведь повеселеет и сразу отогреется от поцелуев и взаимного тепла. Как-то смутно и не вчера оно произошло, но Костя всегда тяготел к Ландыш чисто-мужской своей составляющей, пребывающей не то чтобы в спячке, но под жесточайшим контролем. – Я и не исключаю того, что хочу её полюбить. Мне надоело быть космическим монахом.

– И уж уверен, что она тебе отзовётся? Она же и не женщина уже! Она засохла навсегда в этом смысле. Она рабочая функция без пола и, не побоюсь того, лица. Я, кстати, много таких повидал. Бесполых существ, как мужского, так и женского облика. А иногда и вообще облик таков, что и затруднишься дать ему половую принадлежность. Рабочая пчела, вот кто она. И, кажется, она кусачая, если её затронешь.

Костя с любопытством взглянул на хмурого брата. – Пробовал, что ли, затронуть?

– Не я, – честно признался Александр. – Рыжий Валерка хотел её прижать на досуге. Тоже вот, как и ты, мается своей мужской тоской. Так она ему двинула своей худенькой ручонкой по скуле, что он едва не упал от неожиданности. «Я не считаю никого из вас за полноценных мужчин»! А он ей, кротко улыбаясь: «Почему же? В чём же видишь изъян»? А скула-то уже наливается багряным цветом. Она ему перстнем своим как раз и завезла в скулу. «Ты рыжий, как и твой отец. Я рыжеволосых парней не люблю». «Так отец лысый»! «Так и ты побрейся наголо. А я уж решу, подойдёшь ли ты мне в таком случае». А сама довольная. Даже похорошела, как обратили на неё внимание.

– Ну вот! А говоришь, что она засохла без шанса очнуться, – отметил Костя, огорченный таким вот поведением Валерия. Мало того, что тот грубо пристал к Ландыш, так и всё рассказал потом Сашке. А то, что Валерий был не на высоте, Костя понял сразу. Иначе Ландыш не ударила бы его. Ландыш очень деликатная и тихая женщина, к озорству не склонная ничуть.

– Можешь, конечно, попробовать, – скептически дал соизволение Александр, воспроизведя повелительный тон отца Кука, – я не возражаю. Да и кто возразит на проявление сердечного влечения, если оно у тебя возникло?

– Ну, спасибо за разрешение! – Костя отодвинулся от брата.

– Хочу тебе вот что сказать, – начал Александр, – но без передачи отцу. Валерка и Артём младший нашли выход из тоннеля, ведущий на поверхность города местных. Этот город наши и затевали когда-то, а построили его силами местных уже обитателей. Когда-то там были научные центры и уникальные производства. Но практически всё пребывает в запустении после того, как подземный город землян был ликвидирован, а на континенте произошёл переворот, связанный с упразднением правящей верхушки. Власть перешла в руки неизвестного Анонима, от имени которого выступают некие выборные группировки. В целом жизнь изменилась вроде бы к лучшему, к большему равенству всех перед законами и упразднению паразитических сословий. Но технически вся цивилизация заметно опустилась в архаику. Ведь земляне отбыли, и прежние проекты некому стало подпитывать. Там теперь обычный город с заурядными жилыми районами. Там по-прежнему живут трольцы, устроившие из прежних высоконаучных центров свои доморощенные затеи и какие-то заводики того сего. Ребята, Валерий и Артём, часто туда бродят. Владимир их не одобряет. Он считает, что они из-за жажды развлечений и прочих мимолётных впечатлений рискуют по крупному. Догадываешься, зачем они туда бродят?

– Зачем? – не понял его Костя. – Из вполне понятной любознательности…

– Любознательность их того самого свойства, что и твоя к Ландыш. Они устали скучать. Вот и вся любознательность. Кук же не сообщает, зачем мы тут зеваем и чего ждём. Кого ищем? Если никто никого не ищет? Ещё одна планета для сонного досуга? Там Радослава и Андрея потеряли, а тут кого не досчитаемся?

– Ты, если имеешь в себе такие сомнения, скажи о них отцу откровенно.

– Я и говорю. Я же не являюсь тайным его оппонентом. Я просто его не понимаю. Чего он попёрся на планету, которую наши давно оставили? Он мне отвечает: «Я должен найти старика Разумова –отца Фиолета. Он где-то тут прячется». «Так ищи»! А он: «Я ищу». Ты заметил, что он ищет? Я нет. Он ждёт. Это я заметил. Не хочешь со мною прогуляться по новооткрытым старым туннелям на поверхность города? Там и машины остались. Ребята сумели их не только найти, но и запустить в рабочее состояние. Они на них и путешествуют в город. Конечно, риск. Конечно, часть туннелей обвалена. Так ведь Валерий сумел хакнуть у Ландыш информационную базу Радослава. А там вся подноготная внутренность подземных коммуникаций есть. Как же жалко такой грандиозный объект утратить! Работа нескольких поколений наших землян досталась прожорливой чёрной пасти вечного Хаоса. К чему всё было? Думать о том тяжело, а главное бессмысленно.

– Думать никогда не бессмысленно. И как тебе местные девушки? – поинтересовался Костя, внутренне усмехаясь над самонадеянностью Саши. Кук давно знал об их отлучках, знал всё, что и происходило в руинах подземного комплекса, имея отличное наблюдение за каждым его уголком, как целым, так и обрушенным. А старший из братьев Владимир всегда за прочими братьями следил. Но сообщать о том самовольным путешественникам в неведомое, отец Костю предостерёг. «Пусть ребята сами обо всём расскажут, если сочтут за необходимость», – так он и сказал удивлённому сыну Косте, когда новость о вылазках в подземный город не была уже для него тайной. К тому же Костя был уверен, что и ребята знают об осведомлённости отца о своих прогулках. Но отчего-то такая игра всех устраивала. Может, это было разновидностью их совместного развлечения среди однообразных будней.

– Ничего себе, – Александр имел в виду местных девушек-чаровниц, о которых и спросил его Костя. Он сорвал синий цветок и вдохнул его аромат в свои ноздри. Хмурая маска слиняла с его лица, – Нарядные, маленькие и очень блудливые существа – местные девицы. Их одеяния похожи на эти цветы. Вроде бы, стиля понятного нет, а красиво до реального уже онемения. Слов не подберёшь, чтобы их охарактеризовать. Все переливаются, всё на них из лоскутков, как у птиц пёрышки, а такие милые и всё время что-то щебечут. К тому же свобода нравов тут запредельная. Девицы гуляют, с кем хотят, когда хотят и где хотят. Пока гнёзд себе не совьют с каким-нибудь счастливчиком, или наоборот, с дураком. Поскольку, как я думаю, природа разгульная не очень сочетается с семейными устоями. Но, видимо, детей-то надо кормить и выращивать сообща, так что и семьи тут крепкие поневоле. Если бы нашу Ландыш так разодеть, то она была бы тут первая красавица всей планеты, – добавил он раздумчиво. – При жизни Радослава она и сама была как райская птица. Вся в расшитых шелках и окруженная трелями, которые сама же и издавала. Почему она перестала петь?

– Ты забыл, что она обо всём забыла по воле Кука?

– Но ведь песни она должна была сохранить в своей памяти, если усвоила их на планете, где она и родилась. Ей заблокировали только ту память, что связана с проживанием на Ирис.

– Значит, песня это мелодичное выражение души. А её душа в этом смысле онемела. – И едва Костя произнёс свою фразу, как послышалась песня Ландыш, гуляющей где-то поблизости.

– Травы, травы, травы не успели/ От росы серебряной проснуться/, И такие нежные напевы/ Отчего-то сразу в сердце льются… – Ландыш спускалась с пригорка в душистую лазурную котловину –лужайку. Странная и очевидно земная песня звучала звонко, и нежная вибрация голоса женщины достигала ушей удивленных её появлением парней. Но чему было удивляться? Удивительным было бы другое, если бы Ландыш не обнаружила такой красоты, расположенной совсем неподалёку от места их проживания.

– Костя! – крикнула она, – не пытайся прятаться. Я увидела тебя уже сверху! Ау!

– Влипли, – недовольно заметил Александр, заметно чуждающийся общения с Ландыш. Вот как-то сразу их отношения не сложились, и они никогда не общались между собою. В маленьком коллективе, по сути, семье это было заметно и не похвально. Но Александр себя не ломал, Ландыш игнорировал стойко, а она платила ему с удвоенной взаимностью. Женщины такого обращения к себе не прощают. Вот и теперь она, подойдя совсем близко, обращалась к одному Косте.

– А я думала, что это моё место. Не все же любители цветов, – сказала она. По поводу нелюбви к цветам – явно относилось к Саше. Ландыш даже не поздоровалась с ним. Костю она уже видела за завтраком.

– Так я случайно сюда забрёл, – Костя счастливо улыбался ей навстречу. Нет, не из жалости он хотел подобрать ключики к сердцу затворницы «Башни узника». Вот что подумал Александр. Ландыш давно Косте нравилась, а со временем такое отношение только углубилось до той самой черты, за которой оно становится любовью, становится качественно другим пластом человеческого глубинного существа.

– Тебе понравилась утренняя каша с ванильной добавкой? – спросила она очевидную глупость. Но видимо говорить было не о чем, а молчать невежливо. – Я сама изобрела рецепт. Моя прирученная горная лань легко даёт себя доить. Я сначала только Виталине такую кашу готовила, а потом вам решила её сварить. Кук сказал, что такую вкусноту ел только в счастливом детстве.

– Он не мог есть такую кашу на Земле, – ответил Костя, – ведь тебя в те времена не было.

Ландыш уселась между ребятами, по-прежнему обращаясь только к Косте. – Кук говорит, что животные явно были домашними совсем недавно. Они сами идут в руки.

– Как ты не боялась к ним сразу подходить? – спросил Костя, любуясь её ясным, свежим по-утреннему лицом.

– Привычка. Я же у себя всегда доила коров. А лани совсем маленькие и рогов не имеют. Они сразу подошли ко мне, как только я их увидела. Потом я стала приходить к ним каждый день. Они привыкли. А рогатые самцы почти кроткие, не то что быки. Хотя, конечно, я на всякий случай всегда беру с собою нейтрализатор мышечной активности. Всякое может быть. Но если честно, Костя, я не чувствую страха за свою жизнь нисколько. Может, это от того, что я не дорожу самой жизнью? Как ты думаешь?

– Думаю, что ты просто храбрая.

– Ну, уж. Ты всегда скажешь что-то лестное. Вообще же, у диких животных не может быть доверия к человеку. Конечно, Кук прав. Тут некогда жили люди, которые и разводили животных ради молока. Мы с Куком даже нашли их заброшенные пещерные обиталища, похожие на благоустроенные городки. Но куда они делись? Как думаешь?

– Они все переселились на континент, как случился переворот, и обе страны планеты объединились под всеобщим управлением. Прежде тут жили беженцы из Страны Архипелага. Теперь им нечего опасаться, и они живут в комфорте цивилизации, привычной им, – ответил за Костю Александр.

Ландыш смотрела в сторону горизонта, куда убегали цветущие луга. Там синели горы, как зубчатая ограда, построенная неведомыми, ушедшими куда-то владельцами диковинных цветников. – Я назвала эти цветы «улыбкой павлина». Я видела этих птиц на Земле, – сказала она.

– Надо же! – воскликнул Костя, – точно также их назвал и Саня.

– Какой Саня? – спросила Ландыш, никогда не слышавшая такую вот версию имени Александра. Так его называли только в узком кругу самих братьев. И то редко.

– Он, – Костя кивнул на брата, – Саша.

– Я сказал, что они похожи на павлиньи хвосты по своей раскраске, а насчёт улыбки это ты загнул. Какая улыбка может быть у павлиньего хвоста? – Александр насмехался. Но над кем, над Ландыш или братом, ясно не было.

– Да ладно тебе, – укорил его Костя, пребывая в благостном настроении. Он любил в данную минуту всех и вся, всё Мироздание целиком. – Не обращай внимания, Ландыш. Он только притворяется таким чёрствым ко всему на свете. А на самом-то деле он поэт в душе.

– Я знаю, почему он так ко мне относится, – отозвалась Ландыш так, будто Саши рядом не было. Её обычно сжатые губы румяно улыбались как долька аппетитного плода. Свежий ветер в сочетании с красотою вокруг овевал её каким-то радужным и почти зримым опахалом, наделяя яркими радостными красками, казалось, навсегда оставленными в мансарде покинутого дома на планете Ирис. Костя бы даже не удивился тому, появись тут Радослав рядом с Ландыш. Так она стала внезапно хороша! Как была только рядом с мужем. – Он давно и безнадёжно в меня влюблён. Это возникло ещё в тот день, когда он возник вместе со своим звездолётом. Он сверкнул на меня своими колючими глазами из его сумрачных глубин, и я сразу всё поняла. Но мне нужен был только один Радослав… – она замолчала.

– Да никогда такого не было! – возмущённо вскрикнул Саша, чем себя и выдал.

– Да? – изумился Костя. – Вот это факт, что называется «валит с ног»! Я даже не подозревал. А ты могла бы и скромно умолчать о таком вот несчастье…

– Выдумщики не хуже крошки Виталины, – усмехнулся Саша, поняв, что выдал себя слишком уж бурной эмоцией.

– Я так и сказала Куку. Если так уж случилось, что сразу никто из вас меня не завоевал, пока Радослав раскачивался, – а он долго раскачивался, не желая или боясь мне отвечать взаимностью, – я уже не смогу никого из вас полюбить. Сразу было надо. А теперь во мне произошло странное сжатие внутрь, я не могу ничего поделать. Я никого уже не полюблю.

– А кто в том нуждается? – пренебрежительно бросил ей Александр.

– Ты красивый, но грубый, – сказала ему Ландыш. – А вот Костя нежный. Но Костя мне как брат, как тот же Алёшка. Я не могу воспринимать тебя как мужчину. Ты не обижаешься? Нет? Ты же не Валерка, чтобы лезть к девушке, растопырив лапы как сказочный медведь?

– Почему сказочный? Медведи бывают и самыми настоящими, – смутился Костя.

– Конечно, я никогда не знала любви, какой она бывает между мужчиной и женщиной, хотя очень и хотела, чтобы Радослав дал мне такой опыт. Но он только обещал, а сам ушёл…

Слушать её было невозможно, и Костя с Александром разом повернули головы в разные стороны от неё, жалея её, как жалеют душевнобольных.

– Я любила, как любит женщина, только во сне, – добавила она, теребя головки цветов.

– Ты слишком откровенна, – сказал Костя, мягко притрагиваясь к рукаву её комбинезона. Ткань была цветом как бирюза, но с серебристым отливом. Это была женская версия костюма космического десантника.

– Но, вы же моя семья. Как иначе? – ответила глупенькая Ландыш. Не потому, что она была глупа от природы, а специфика её становления на планете Бусинка была такова, что она казалась глуповатой двум братьям. По странному стечению обстоятельств оба тайно и давно любили её. В отличие от прочих, – Владимира, Валерия и Артёма. А то, что Валерий к ней приставал, вовсе не говорило о его страстном чувстве к одинокой Ландыш. Он просто хотел попытать счастья, убегая от опостылевшего давно и уже личного одиночества.

– Хочешь, я достану для тебя местное платье? – спросил вдруг Александр. – У местных девушек очень красивые одежды. Ты будешь как птица в сказочных пёрышках. Или как этот цветок…

– Я не хочу носить платья. Это неудобно. Да я и не умею ходить в юбках каких-то, заплетающих ноги. Или наоборот, выставляющих ноги для всеобщего обозрения. Не считаю, что так красиво. Я никогда их не носила.

– А мне кажется, тебе очень пойдут женские платья. Воздушные и яркие, – Александр переглянулся с Костей, поскольку они оба вспомнили, как хороша была Ландыш в своих шелках на Ирис.

Она перехватила переглядывания ребят, но расценила их по своему, – У вас воображение работает не на той волне, на какой бы следовало. Конечно, я понимаю, вам одиноко, а вы молоды. Достань платья для Вики, если у тебя есть такая возможность. Вика сильно переживает, что не может выглядеть соблазнительной одалиской, как обзывал её прежде Кук. Она боится, что он устанет от её однообразного вида и перестанет её любить. А в его возрасте любить – это нешуточные затраты не только психические, но и физические, я думаю.

Ребята засмеялись. Ландыш звонко вторила им в ответ. Они оба залюбовались ею впервые после того, как она рассталась с Радославом. Что-то явно происходило сегодня. Чем была вызвана такая её перемена? Внезапная и невероятная. Она была как её мать Пелагея, наделённая способностью перевоплощаться на глазах от серой моли в феерическую бабочку. Вот только что она была бледна, как заспанный и блёклый один из местных спутников при своём появлении над горами в обесцвеченном ночном небе. И вот она же сияет как взошедшее светило – румяное и тёплое, но пока не обжигающее, а только ласкающее глаза, и даже, если верить, способное к исцелению уставшего зрения, поскольку излучение восходящего утреннего солнца всегда целебно и невероятно укрепляет всё здоровье целиком. Чтобы она не рассказывала о своём безразличии к внешнему виду, она как-то умудрилась переоформить один из своих костюмов, придав ему женственный вид. Воротничок приоткрыла, рукава обрезала до локтей, а штаны также укоротила до голеней, что было нарушением. Ведь в горах надо было закрывать все возможные участки кожи на случай укуса змей или насекомых. Кожа Ландыш была молочно-белая и такая нежная, что Костя невольно облизнул свои губы, представив себе, как он прикасается к ней …

– Милая, – прошептал Костя. И тут же ощутил рывок со стороны Александра. Тот дёрнул его за рукав.

– Пошли? – спросил Александр у Кости.

– Куда? – не понял он.

– Туда, о чём я тебе и говорил только что. Забыл?

– В тоннели? – переспросил Костя, забыв о секретности информации для Ландыш.

– А я! Я тоже пойду с вами! – вскричала Ландыш с интонацией Виталины, чем вызвала смех парней. – А я? Я давно туда хочу.

– Ещё чего! В какие такие тоннели ты собралась? Мы сами там никогда не были, – соврал Александр, свирепо вращая глазами в сторону Кости. – Кук запретил. Там опасно. Возможны обрушения.

– Перестань относиться к ней как к полоумной, – сказал Костя и добавил с твёрдой уже интонацией, – Ландыш пойдёт с нами. Кук всё равно обо всём уже знает. Почему бы и ей не побывать там, где мы всё давно излазили, а ребята так и машины давно починили.

– Видишь ли, у нас в нашем тайнике в подземном городе нет женской местной одежды. Только мужская, – резонно возразил Александр. – В чём же она выйдет на поверхность местных городов? Не в костюме же космодесантника? Подожди хотя бы того, что мы добудем для тебя одежду местных женщин, а иначе ты будешь не просто аттракционом для инопланетной публики, но и опасностью для нас всех. Тебя просто загребут местные спецслужбы. А они, чтобы ты знала, отлично осведомлены о том, кто прежде обитал в подземном городе, недоступном для их проникновения. А теперь и подавно. Тебя схватят, а чтобы выудить сведения, они церемониться с тобою не будут. Уж поверь. Тут тебе не Земля и не планета Ландыш даже.

– А что они могут сделать? – спросила она, по-детски ширя глаза и без того огромные. Так что в данную минуту она опять сильно напомнила Виталину. Вернее, Виталина, как её дочь была сильно похожа на свою мать.

– Да что хочешь. Бить, издеваться. Пытать, одним словом. Им это запросто.

– Зачем?

– Чтобы выудить необходимые сведения. Чтобы проникнуть в подземный комплекс. Тогда их придётся уничтожить. Ты же этого не хочешь?

Ландыш сглотнула слюну. Она была напугана. Все её бравады по поводу пренебрежения собственной жизнью оказались неубедительны. – Он говорит правду? – спросила она у Кости, решив, что сердитый Александр её просто пугает.

– Да, – ответил Костя, – он говорит правду.

Рамина
У Валерия появилась не просто случайная девушка на поверхности, а женщина вполне состоятельная во всех смыслах. И в смысле стабильности возникшей привязанности, и в смысле состоятельности материальной. Она принадлежала некогда к аристократическому сословию, что ничего уже не значило в настоящем, но утаённые и частичные закрома у неё имелись. Звали её Рамина. Рыжеволосая, как и сам Валерий, что было совпадением удивительным, поскольку такие женщины тут попадались редко. Рамина жила девицей вольной и пока что незамужней. У неё Валерий и вытребовал кучу одежды для Ландыш. А ей он объяснил, что у него есть очень бедная родственница, с которой он обязательно её познакомит. Рамина покочевряжилась, поскольку ревновала и слабо верила мужчинам вообще, но кучу тряпья отдала. Тряпья почти нового и мало ношенного. Она принадлежала к тем, кого обзывают модницами, помешанная на внешней упаковке себя, и платья меняла чаще, чем умывалась. Умывалась она только по утрам, а платья могла менять и в течении одного дня не раз. Вокруг Рамины крутилось много друзей, но Валерий захватил её вмиг и серьёзно. В силу его непривычности во многих аспектах, в силу его несомненной телесной чистоты и крепости, а также нескрываемого душевного обаяния и доброты, она почти любила его с первого взгляда, с первого звука его голоса, а если точнее, с первого его прикосновения к себе.

Рамина жила в очаровательном домике среди цветников всех мыслимых оттенков, похожему на игрушку. Она объяснила Валерию, что домик некогда был всего лишь одним из павильонов для отдыха, принадлежавших её родителям, как и тот лесопарк, где он и располагался. Сами её родители, уже умершие, прежде жили в том огромном доме, где на данный момент располагалась окружное общеобразовательное учреждение, то есть школа. К настоящему времени и лес и парк пребывали в страшном запустении со слов Рамины, частично вырубленные и безобразно застроенные нелепыми строениями, что на взгляд Валерия было не совсем так. Парк и лес, роскошные в его мнении, а стиль строений – да, непривычен, и сами дома разбросаны, как попало, без заметной продуманной планировки. Так ведь тут могли быть свои каноны красоты.

– Как могли твои родители жить в школе? – изумился он. – В таком огромном здании? И как им было не скучно одним обитать на столь огромной территории? Зачем одной семье такой избыточный простор?

– Сразу видно, что ты безнадёжный простолюдин, – Рамина поджала свои очаровательные губки, покачала головой настолько по земному, что Валерий поймал себя на мысли, а не существуют ли они всего лишь в новом запуске всё той же игры Ирис? Никуда они не улетали, никуда соответственно и не прилетали.

– Да какая теперь-то разница, если всех сравняли перед всеми. У нас же были прислужники, садовники, охранники, управляющие делами. Мы не жили тут одни. Да и соседей хватало. И вот теперь всякий бывший подметальщик или лесоруб стал со мною вровень! А всякая бывшая швея, повариха или доильщица скота точно такая же как и я!

Валерий сразу подумал о Ландыш – доярке приблудных ланей, о том, как Ландыш по утрам и вечерам возилась в устроенных огородах, хотя и использовала при этом подсобную робототехнику, как с удовольствием она и Вика возились в кухонном блоке, изобретая всевозможные блюда. Рамина такой труд презирала, поскольку рядом с нею жила старая помощница. Можно было бы добавить, что жила в тесноте, да не в обиде, но это было не так. Они постоянно ссорились и обижались друг на друга. Рамина изнывала от воображаемой тесноты, которой не было в действительности, но старухе жить было негде, а Рамина без неё ничего не умела. И не хотела. Она умела только любить. И хотела только любви. В такие дни она выпроваживала старую помощницу, и по сути-то любящую мамку-няньку, куда-нибудь к своякам или знакомым, и та покорно исчезала где-то в неведомых местах, не взирая ни на «дождь и ветер, и звёзд ночной полёт», как пела однажды Ландыш одну старую песню. Там было ещё что-то про сердце, зовущее в тревожную даль. Совсем как у него. Валерию было жалко старую – престарую женщину, почти мумию, хотя живую и на удивление деятельную, но больше встречаться с Раминой им было негде. А поскольку Валерий не собирался делать Рамину вечной женой или подлинным другом, то качество её характера он оставлял пока за пределами своего внимания. Три часа в день или же по пять часов через день Рамина была обязана отдавать обществу, трудясь на одном из государственных предприятий. На взгляд Валерия это был реальный и воплощённый в жизнь кодекс коммунизма, когда у людей есть не только права, но и обязанности перед обществом, и общество, давая защиту и возможность жить в сносных условиях, давало местному человеку массу свободного времени. Для отдыха, для развития, для творчества. Но Рамина не выглядела довольной. Рамина и не думала забывать о жизни в утраченном бездельном раю, покоящемся некогда на повальной бедности и каторге большинства. Тут Валерий никогда внутри себя не одобрял Рамину, проникаясь к ней как к недоразвитой особе невольным презрением, граничащим с разновидностью духовной брезгливости. В такие минуты он готов был навсегда забыть о ней, но, спустя неделю – другую, возвращался. Ведь земных девушек вокруг не было. А к Рамине уже возникла привычка. Конечно, Ландыш была бы идеальной заменой, и бродить без особой нужды в местные города было бы не надо, но Ландыш его не хотела. Да и никого она не хотела.

Вопросов у Валерия было много, но задавать в лоб их было нельзя, чтобы не показаться Рамине, если в самом мягком варианте, человеком, пребывающем в умственном расстройстве. Он только подмечал, наблюдал, анализировал её рассказы о прошлом и настоящем, хотя она и не любила касаться прошлого, а настоящее и так было для него открыто.

Рамина любила отдыхать на берегу живописного пруда, вдоль берегов которого цвели чудесные надводные бело-розоватые и кремовые цветы, а в зарослях была видна скульптура обнажённой, выбеленной ярким светом и временем купальщицы, таящейся от тех, кто жаждал применить к ней вандальское насилие. Пара обломанных рук и одна безносая голова уже валялись среди травы. Отчего-то долго не убираемые Раминой и её старушкой-нянькой. Может, как знак того, что дань вандалам выплачена. Рамина садилась в плетёное креслице и отрешённо – страдальческим взором тёмных и несколько глубоко посаженных, но всё равно ярких, влекущих глаз смотрела куда-то вглубь розовеющей листвы с бирюзовой изнанкой, когда ветер шевелил листья деревьев. Растительность на Паралее не переставала удивлять своей красочностью.

Однажды она поведала Валерию, что не убирает голову и руки садовой скульптуры умышленно. Её разбитое состояние доставляет ей не то чтобы радость, а наводит на размышления о том, как преходяща женская красота. Валерий не понял её слов. И тогда она рассказала ему о том, что скульптура изображала одну из любовниц её давно почившего отца. Та была талантливой актрисой или танцовщицей, что примерно одно и то же, и в молодости доставляла сильные мучения матери Рамины. Из-за тех травм юности мать так и осталась, по словам дочери, до конца жизни не совсем адекватной, психованной и злой. Свою младшую дочь, а Рамина была младшей, она била по голове чем попало, так что однажды отец в отместку и сам ударил мать по голове так, что она едва не умерла, некоторое время пребывая в состоянии неподвижности. Но скульптуру давней любовницы трогать никогда не разрешал. А когда умер, то мать и сама перестала обращать на изделие безымянного творца внимание. Чего толку мстить каменной дуре? Если её живой прототип давно им отвергнута и забыта навсегда? Мало того, после разлуки с актрисой отец с матерью сообща сотворили нескольких сыновей и её, последнюю дочь. К тому же мать потребовала и себя увековечить в белоснежном легчайшем камне, что и было сделано ещё одним безымянным творцом. Изображение матери было Рамине дорого, она следила за тем, чтобы та пребывала в сохранности, и время от времени она заставляла Валерия таскать каменную деву внутрь своего дома – бывшего павильона для отдыха. Скульптура в человеческий рост была создана из воздушного по виду композита, внутри полой, а всё равно достаточно тяжёлой даже для Валерия, но он исполнял просьбу Рамины. Когда же статуя Рамине надоедала, поскольку стоя у двери, она становилась предметом, о который все стукались невольно, то Рамина требовала её выноса. Валерий смеялся над Раминой и над собою, но подчинялся. Таская деву, то есть мать Рамины в окаменелом навечно молодом облике, он успел её рассмотреть всю досконально. Она обладала идеальной красотой, очень красивой спиной и тончайшим станом, но лицо было надменное и пустое, каким бывает оно у красивых безделушек. Или творец был бездарен, или мать таковой и была. Рамина уверяла, что схожесть невероятная, что мать была таковой до самой своей ранней смерти. Она мало прожила, утратив отца.

Рамина называла статую Айрой, и была ли эта кличка подлинным именем матери, Валерий не интересовался. Голову от другой скульптуры она обзывала Ифисой. После того, как руки сломанной нимфы по просьбе няни выволок на ближайшую свалку уборщик территории, голову фигурки Рамина сохранила, всё время ставя её в цветник у дома. Так что она торчала среди цветов у самых ступенек, а Рамина обычно вытирала о её гофрированную причёску, изображающую волны волос, подошвы туфелек, если было грязно после дождя. «Привет, Ифиса»! – говорила она примерно так, – «Ты славно служила моему отцу, послужи и мне». Видимо, она сильно жалела свою мать при её жизни, раз до сих пор ненавидела соперницу матери.

Постепенно Валерий всё больше срастался с Раминой, всё подробнее погружался в детали её прошлого и настоящего, не анализируя того, любит ли он её или просто привязался из-за собственного вселенского одиночества. Она рассказывала ему о том, как после смерти матери она осталась одна в целом огромном имении, а была в то время подростком. Тут же налетели неожиданные родственники. Старшая сестра Ола со своим жутким мужем, ещё какая-то двоюродная сестра, – бывшая бродячая акробатка, рождённая в неведомом изгнании, когда сестра матери Рамины умчалась из дома за безумной любовью, на зов со стороны такого же бестолкового бродяги. Её дочь, – добрая, весёлая, но вульгарная и жадная на всё, что можно утащить и присвоить себе – также приняла участие в грабеже сиротского добра. Да и братья не остались в стороне. Девочку поселили жить с уникальной долгожительницей няней в одном из отдалённых домиков в усадьбе и забыли о них. Они жили впроголодь, очень бедно, пока Рамина не подросла, и тогда няня открыла ей тайну материнского клада, оставленного специально до взросления младшей дочери и доверенного для сохранности честнейшей старой женщине. Няню звали Финэля. Сама она была бездетна и абсолютно одинока, что, возможно, и послужило причиной её редчайшей преданности сироте. Так что их отношения были отношениями родных людей, а в семье, как известно, далеко не всегда внуки почитают и безропотно слушают стариков, даже любя их. Рамина любила свою Финэлю. Финэля любила свою Рамину. Впоследствии муж старшей сестры Олы, пройдоха – главарь какой-то тёмной секты, носящий имя Сэт-Мон, отлично вписался в систему нового управления страной после социального катаклизма, влез на заоблачные высоты власти, но зато сумел оставить за Раминой один из маленьких домиков в бывшем поместье – бывший павильон для аристократического отдыха. В котором Рамина давно уже жила, не имея ничего другого. С тех пор само упоминание о родственниках зажигало её глаза холодной злостью, не прощаемой обидой. Если бы не Финэля, то уж точно она не могла бы в настоящее время жить, как ей того хотелось, и уж точно не смогла бы отдать такие красивые платья нищей сестре милого Ва-Лери. Так она называла Валерия, разрывая его имя на две половины.

Знакомство Ландыш и Рамины
Он осмелел настолько, что привёл к Рамине и Ландыш знакомиться, объявив её своей сестрой. Рамина долго изучала Ландыш, обряженную в то самое платье, что щедро и отдала Валерию.

– Какое странное у тебя имя, Лана, – сказала Рамина, обращаясь к Ландыш. – Нежное по своему звучанию, но непонятно что и означающее. Бессмысленное какое-то. У вас с Валерием родители живы?

– Да, – дружно ответили они.

– Что же они настолько бедны или черствы, что не желают дать своей дочери красивых нарядов? Все знают, как важно это для девушки, ищущей своего избранника на будущее.

– Мне не нужен никакой избранник на будущее, – ответила Ландыш, судорожно хватаясь за мочку уха и боясь потерять свой универсальный переводчик, ввинченный туда. Пёстрый платок, каким она обмотала свою голову, чтобы скрыть короткие волосы, сдвинулся в сторону, и внимательная Рамина вгляделась в её тонкое ушко, где и заметила на мочке горошину телесного цвета.

– Так у тебя к тому же и бородавка на ухе! – воскликнула она. – Это пустяк, поверь мне. Не смущайся, – утешила она Ландыш, но тут же спохватилась, – У Ва-Лери была точно такая же, но он её свёл. Научи её, Ва-Лери.

– Ты наблюдательная, – заметила Ландыш. – Что касается меня, я никогда не приглядываюсь к ушам посторонних людей. Если честно, я даже затруднилась бы сказать, какой формы уши у моих друзей и близких людей. Большие у них уши или маленькие, главное в человеке вовсе не уши.

– В человеке, может, и нет, а для женщины всякая мелочь важна. У меня была знакомая, так она страдала от того, что у неё один палец на ноге был кривой. Это мешало ей жить полноценной жизнью.

– Что же она его не выровняла? – спросила Ландыш.

– Как бы она смогла? – удивилась Рамина. – Разве пальцы мягкие как воск, чтобы их можно было выровнять?

Ландыш промолчала, поняв, что затронула не ту тему, на которую следовало бы распространяться.

– А почему у тебя такие короткие волосы на голове? Ты страдала от насекомых, что заводятся в волосах от грязи и нищеты?! – в непритворном страхе и отвращении Рамина отшатнулась от Ландыш.

– Да ты что! – возмутился Валерий. Надо было что-то сочинить на ходу, а он не мог.

– Я долго болела, – нашлась Ландыш, что было и не такой уж выдумкой. – Мне было проще отрезать волосы, чтобы было легче за ними ухаживать. Вот и всё.

Рамина поверила и успокоилась.– Да, – согласилась она, – ты не похожа на грязнулю. Ты ослепительно-белоснежная и ухоженная по виду. И в то же время в тебе есть нечто болезненное. Не побоюсь такого определения, твоя внешность очень изысканная, исключая твои мозолистые ладошки. Я очень наблюдательная. – Какое-то время она жадно изучала перстень Ландыш, но ничего не сказала. – Я бы даже подумала, что ты как и я из аристократического сословия, не знай я, что вы с Ва-Лери простолюдины. Чему удивляться! За короткое время чудовищных перемен столько людей обогатилось за счёт чужого добра, а столько утратило всё, включая и саму жизнь. По счастью, меня саму успели обобрать до великого переворота нашего небесного купола вокруг своей оси, так что меня грабители всех мастей обошли стороной. А ведь известно, какая благодать для тёмного сброда всякое общественное неустройство. Пока новые власти навели относительный порядок в обществе, я сто раз могла бы погибнуть. Но мы с моей Финэлей жили себе в тишине и бедности на обочине дорог, по которым и мчалась страшная лавина переустройств и всевозможных сломов. Я уцелела, и это главное. Я встретила своего Ва-Лери! И как хорошо, что прежние сословные законы не работают! Я на себе убедилась в том, о чём мне и рассказывала няня, что для любви сословий не существует! И зря я презирала сестру матери, сбежавшую с простым актёром когда-то из отцовского дома. Зря я вычеркнула из своей души за то же самое и свою сестру Олу. Нет, Сэт-Мон – её теперешний старый и жуткий муж не был тем, ради кого она и ввергла себя в изгнание. Ола ушла от нас раньше, чем Сэт стал её мужем. История её жизни запутанна и для меня не открыта. А теперь мы с нею давно чужие люди. Выходит, у женщин нашего рода такой вот рок – любить простолюдинов. Как у вашего рода – бородавки на мочке уха. Но что значит теперь, кто аристократ, кто простолюдин? Это также ценно, как прошлогодний и высохший дождь, пролившийся с небес, чей облачный узор успел измениться не одну тысячу раз. Это как след спутников ночи сияющим днём – их попросту нет! Всё изменилось в мире под лучами Ихэ-Олы, да и сама она изменила с той поры своё свечение, став почти голубовато-белой. Тогда как прежде была золотой. Тогда как прежде и листва была чище, и леса гуще, и воды светлее. Тогда как прежде и простолюдины были иные, не распущенные и не горластые, а женщины покорные и кроткие.

– То есть я распущенный и наглый простолюдин? – спросил Валерий, обнимая её.

– Нет. Ты другой. Ты такой, каким должен быть настоящий аристократ. Должен. Но редко были такие, я думаю. Иначе их женщины не сбегали бы от них к простолюдинам.

Она на глазах Ландыш принялась миловаться с Валерием, одновременно наблюдая реакцию Ландыш на свои откровенные ласки, которыми его осыпала. На дне её тёмных хитрых глаз мерцало затаённое дно, где притаилось жгучее любопытство, острая наблюдательность, явное недоверие к тому, что явленная худенькая и длинноногая девушка ему сестра. Но Ландыш была искренне безучастна к проявлению откровенной любви со стороны маленькой и красивой девушки, не показавшейся ей ни доброй, ни умной, к тому, кто стал фальшивым братцем. Ландыш радовалась красотам леса, парка, бегала по округе, пока влюблённые были заняты собою.

– Как я рада, Валера! Как я рада тому, что попала сюда! – не удержалась Ландыш, когда они сидели на берегу пруда уже втроём.

– Чему тут можно так радоваться? Скука, разор, опустынивание, – Рамина нахмурила бровки – ниточки. Несмотря на красноватые волосы, брови и ресницы у неё были чёрные.

– Разве? – удивилась Ландыш, – а мне показалось, что тут всё устроено настолько удобно для человека и его отрадного отдыха после работы, что лучшего места я и не представляю.

– Выходит, ты мало что и повидала, – ответила ей самоуверенная Рамина. Валерий и Ландыш улыбнулись одновременно.

Глава пятая. Появление Ифисы.

Странно, но Рамина привязалась к Ландыш, перестав подозревать её в том, что она могла и не быть сестрой её возлюбленного Ва-Лери. Она даже скучала, долго не видя её. В домике у Рамины вдоль стен были устроены прозрачные витрины из цветного стекла и кружевного дерева. В них стояли очень красивые маленькие фигурки, сделанные из материала, весьма подобного фарфору. Они изображали собою разнообразных танцовщиц, одетых или полностью нагих, и просто очаровательных девиц, цветастых, румяных и благородно-бледных.

– Ты коллекционируешь такие вот безделицы? – спросил он у Рамины.

– Делать мне больше нечего, как тратиться на ерунду, – фыркнула она. – Сколько себя помню, столько они тут и торчат. Лишняя работы для Финэли, а у неё руки старые, корявые. Она без конца их бьёт, как начинает протирать пыль. Так что вскоре ничего уже не останется. Давно бы продала любителям подобных фиговин. И не смейся, они востребованы и стоят недёшево, поскольку таких уже никто не делает. Для кого бы теперь стали творить бесполезные вещи, созданные исключительно для украшательства? Теперь у нас экономия ресурсов, и всякая трудовая деятельность подчинена исключительно насущному выживанию, как нам внушают. Но они единственная память у меня о моей прошлой жизни.

Как-то Ландыш предложила свою помощь Финэле, чтобы вымыть и почистить запылившиеся куколки. Финэля была счастлива, полностью предоставив Ландыш то, что та восприняла как забавную игру.

– Как бы Виталина обрадовалась таким вот куколкам, – сказала она.

– Кто это? – услышала её Рамина.

– Моя младшая сестрёнка, – сразу же нашлась Ландыш. – Совсем малышка.

– Так у тебя есть и младшая сестра? – обратилась Рамина к Валерию.

– Есть.

– Хорошо иметь сестёр и братьев, если не надо с ними делить наследства, – сказала Рамина. Она предложила Ландыш на выбор взять себе пару кукол для сестрёнки. Ландыш выбрала одну весёлую девочку с птицей, а другую куколку в наряде, похожем на тот, который подобает только царевнам. После чего она заботливо обернула фигурки в мягкую бумагу и убрала в рюкзак Валерия.

Вскоре Рамина ушла на своё производство, куда ходила через день, где отбывала свою трудовую повинность ровно пять часов. Зато свободный день принадлежал ей полностью. Она не раз приступала к Валерию и к Ландыш с допросами о месте их работы, и Валерий что-то ей вынужден был сочинять. Правда о Ландыш она сама сразу же решила, что та работает где-то на овощных плантациях, что было и близко к правде. Прежде чем отбыть восвояси, Валерий и Ландыш решили посидеть на дорожку у живописного пруда. Ему всегда было настолько хорошо у Рамины, что возвращаться к своим не всегда и хотелось. А Ландыш никогда не делилась своими впечатлениями о том, что увидела в данный день, что о том думает. Она обо всём рассказывала только Косте, который в домик к Рамине не ходил никогда. Костя с Артёмом гуляли по иным местам. Девушек у них не было, их познавательная деятельность лежала совсем в другой плоскости, чем у Валерия. Поэтому Ландыш и Валерий просто молчали и смотрели каждый в свою сторону, или же, что то же самое, каждый был погружён в своё личное пространство. А глаза блуждали по окружающему ландшафту и редко проходящим где-то вдалеке людям.

Тут к ним подошла старушка. Или же она не была старушкой, а просто пожилой женщиной. Была она красивой или же нет, и Ландыш и Валерий затруднились бы с ответом. На Паралее все пожилые люди казались им на одно лицо. На немолодой женщине был серебристый тюрбан, украшенный шёлковым лиловым цветком, такое же серебристое платье облегало её отнюдь не маленькую фигуру. По вороту платья также был раскидан букет рукотворных цветов. Они были от бледно-лилового и голубоватого до ярко –синего и насыщенно-фиолетового по своему цвету, а их форма весьма напоминала те растения, где и любил бывать Костя. А также и Ландыш. Как женщина Ландыш не могла ни оценить тонкость и изящество наряда старушки. А та в свою очередь, не обращая внимания на молодых людей, притащила грязную голову статуи из цветника Рамины и, подойдя к воде, принялась мыть её. Она делала это с тщательностью и весьма долго, а когда отмыла, то с трудом смогла разогнуть свою поясницу.

– Негодница! – сказала неизвестная женщина, – что учудила. Отколола мне голову, да и кончик носа отбила! Надо было мне поторопиться.

– Разве это ваша голова? – поинтересовался Валерий. – Кажется, с вашей головой всё в полном порядке, да и нос у вас отличной формы.

Старуха протянула голову статуи в его сторону, – О ней речь! – прикрикнула она. – Рамина – негодница, если не ценит родительское добро. – Выходило, что Рамина была пожилой даме знакома.

– Вы знаете Рамину? – спросил Валерий, – но она вовсе не крушила сие произведение искусства. Это сделали какие-то хулиганы.

– Так она могла бы и озаботиться сохранением своего же добра! – старушка вытерла голову бывшей скульптуры, созданную из мягкого и бело-розоватого материала, похожего лишь внешне на камень, своим подолом. После чего села на траву и положила псевдо каменную голову в свой же подол. Она баюкала её, как уснувшего котёнка баюкает играющий ребёнок, что-то шептала самой себе и покачивала своим затейливым тюрбаном, наверченным на спрятанных полностью волосах. В отличиеот платья и тюрбана туфли на её немолодых, но очень аккуратных и даже гладких ногах были растоптаны и бесформенны. Она скинула их в траву и туда же погрузила свои ступни с выражением заметного блаженства на лице.

– Устала! Далеко же пришлось идти. Но я люблю гулять и хожу очень далеко от своего дома. Цель для прогулок я всякий день изобретаю заново. Когда-нибудь мечтаю дойти и до самых гор. Вообще же, я преподаю в школе. Иначе превратишься в бесформенное тесто, не имея цели существования. Раз ей без надобности, возьму себе хотя бы осколок того, что и сохранилось. – Женщина какое-то время озиралась, ища другую скульптуру. Та, целёхонькая, робко высовывалась из зарослей. Даже показалось, что она опасается той, кто её и искала своим сердитым взглядом. – Привет, Айра! Всё следишь из-за кустов, как и прежде бывало? Я всегда чуяла твою слежку, иногда и нарочно миловалась на твоих глазах с твоим законным аристократическим мужем. Да. Я была молодой и жестокой, чувственной и жадной до наслаждений. И вот тебя давно нет на свете, а я стала такой, что никогда и не подумаешь, какой же неповторимой и чудесной красавицей-актрисой была сия руина. Ишь, свою мамашу сохранила, а меня-то позволила изуродовать. Чтобы Рамине найти меня и отдать, раз уж не надо самой.

– Наверное, она не знала, где вы живёте, – предположила Ландыш.

– Всё она знает! Отлично даже знает! Я живу совсем рядом с тем местом, где и жила прежде её сестра Ола – Мон. А Ола – Мон между тем моя дочь! И это она знает. Они сёстры только по отцу. Я давно у неё просила вернуть мне моё, а она: «Нет! Мне самой дорога память о прошлом». Мою коллекцию танцовщиц себе забрала. А ведь это я собирала фигурки, как жила тут, в этом самом домике, когда её отец был… – тут женщина замолчала. – У меня всегда и всё отбирали посторонние люди. И по-крупному и по мелочам. Существовала только одна женщина божественной красоты и доброты, что оставила мне свой дом, как покинула здешний мир.

– Умерла? – участливо спросила Ландыш у странной собеседницы.

– Ещё чего! Отбыла в такое высокое пространство, куда нам вход закрыт! Где, надеюсь, жизнь очень длинная и, как она меня уверяла, старости нет.

Тут старушка пригляделась к Ландыш. Взгляд её мутноватых и высохших, как заветренная и давно сорванная черешня, тёмных глаз приковался к руке, на которой и сиял перстень, подаренный Радославом. – Откуда ты добыла такое кольцо? – спросила она, в упор глядя Ландыш в глаза.

– Мне его подарил один человек. Так кажется. Или же мне отдал его Кук? Вообще же, я плохо помню, – ответила Ландыш.

– Какой Кук? Это-то кто? И что не так с твоей памятью? Ты же молодая совсем, – въедливая старуха почти подползла к Ландыш и Валерию, забыв о голове Ифисы. Та скатилась по склону обратно в пруд, и это дало время ребятам, чтобы немного прийти в себя от натиска габаритной старухи. Старая вскрикнула и кинулась за головой. Она вынула её из воды и тщательно протёрла серебристым подолом, оставляя на ткани зеленовато-грязные разводы от водорослей. – Паршивка! – ругалась она, адресуя свою ругань, вероятно, безответной голове. – Из-за вас платье испачкала.

– Из-за нас? – добродушно уточнил Валерий, удерживаясь от откровенного смеха над манипуляциями бабки с никчемным останцем от разбитой давно статуи. Женщина в тюрбане частично размотала своё помпезное сооружение на голове и кончиком ткани стала со скорбным выражением лица оттирать следы запустения на каменном лице и причёске той, кого Рамина звала Ифисой.

– Из-за всего. Ах, ты моя бедняжка! Мало того, что и ту, кого ты изображала, жизнь била – не добила, так и тебя взяли безголовые негодники и раскурочили вдребезги! А как ты была хороша, моя незабвенная юность! Как любил тебя тот, кому ты и напоминала об утраченной, или вернее, раскуроченной его же руками, невозвратной любви… – Она встала во весь рост, гордо выпрямилась, прижав каменную голову к своему боку, как мяч. Но на физкультурницу она мало походила.

– Так выходит, коллекция Рамины была собрана вами? – мягко, боясь ввести старуху в повторный гнев, спросила Ландыш. – Поэтому Рамина и пренебрегает той красотой, что переливается на её стеллажах. Она подарила мне две фигурки.

– Ты разве видела мою коллекцию? Ты была в этом доме? Рамина – твоя знакомая? Да. Когда я тут жила, я любила развлечь себя тем, что напоминало мне об утраченной карьере танцовщицы. А я подавала большие надежды. Да всё пошло по ветру. Давно же это и было! Покажи мне то, что она тебе подарила.

Ландыш послушно достала куколки из рюкзака Валерия. Глаза старой женщины увлажнились. – Все они изготовлены на мой личный заказ, – сказала она. – Я уже и забыла, как они выглядели. И пруд этот выкопали специально для того, чтобы я тут купалась во время жарких дней. Для меня! – крикнула она. – Тут плавали разноцветные крошечные рыбки и цвели редчайшие надводные и прибрежные цветы. Я и сама была таким шедевром, что ради того, чтобы увидеть меня тайком, окрестные мужчины подбирались незаметно, когда я купалась, и окаменевали от потрясения моей красотой. На время, конечно. Но я любила только того, кто и построил для меня этот павильон, создал сам сад и пруд ради меня. Павильон был как драгоценный кристалл. Он сиял разноцветными стёклами окон и перламутровой отделкой, он был украшен рукотворными цветами из минералов внутри. А моя постель стояла там как гигантская раскрытая голубовато-розоватая раковина, устланная невесомым белоснежным облачным бельём, в котором и спала диковинная жемчужина. Я!

– Вы поэт, бабушка Ифиса! – смутился от её самовосхваления Валерий. Ландыш же была буквально потрясена пафосом ностальгирующей и не отличающейся ни возрастной, ни общепринятой скромностью бабушки.

– Ты знаешь моё имя? Откуда? Да. Я прежде писала книги, чтобы ты знал. Но давно уже утратила к тому интерес. Чего ради стараться для грубых невежд? Кому оно надо? Теперешние люди стали нечувствительны к тончайшим переживаниям, утратили саму способность к любви, к высшим смыслам. Они живут как черви в трупе прежнего и разрушенного миропорядка. Они сыты, а это главное.

– Это всегда главное, – не согласился с нею Валерий. – Наряду с прочим и тоже не маловажным. Никакого трупа я тут не вижу. Нормальная жизнь вокруг. Труп прошлого внутри вас. Вам следовало бы похоронить призраки прошлого. Жить настоящим и прозревать с возрастной умудрённостью образ будущего на горизонте. Конечно, вам лично туда не дойти, но другие-то, молодые, туда обязательно прибудут.

– Ишь! Как всё объяснил бестолковой старухе! А без тебя я до такой мысли и не дотянула бы! Тебе бы надо наняться пропагандистом в ведомство Сэт-Мона, мужа моей дочери. Ты бы сделал там отличную карьеру. Уж очень убедительно ты плетёшь о будущих горизонтах. – Пристально рассматривая сбоку лицо Валерия, она выглядела не совсем здоровой умственно. – Как светлы твои глаза, как красиво твоё ясное лицо, и как необычен ты, парень! Твоя одежда меня не обманет!

– Я не собираюсь тебя обманывать, – Валерий стал давать знаки Ландыш, чтобы им уйти отсюда прочь, отвязавшись от навязчивой душевнобольной бабки.

– Значит, я не ошиблась? Это перстень Нэи? А где она сама? Так выходит, что вы не все покинули нашу планету? Значит, кое-кто из вас тут остался до сих пор? Но ведь подземный город уничтожен, и входы в него завалены давно. Или же вы вернулись? Но почему никто о том не знает? – поток вопросов, содержащих немалую информацию о том, что старуха вовсе не простая прохожая и не выжившая из ума бабка, ностальгирующая о своём прошлом, заставил онеметь и Ландыш и Валерия.

– Я и не жду от вас ответов, поскольку их и не будет, – остановила их старуха. Цепкими руками она ухватила Ландыш за одну из бесчисленных оборок на её платье. – И всё же. Только скажи мне одно. Жива ли та, кому и принадлежал перстень?

– Я не понимаю тебя, милая бабушка, – ласково обратилась к ней Ландыш. – С чего ты взяла, что моё кольцо кому-то принадлежало?

– Мне всё ясно. Конечно, её уже нет в живых. Она никогда бы не рассталась с Кристаллом, будь она жива. – Старуха свесила голову в размотанной наполовину чалме. В больших туфлях со стоптанными задниками, в одеянии, похожем на какой-то архаичный халат-тунику, она напоминала старого джина, вылезшего из неведомо какой лампы. – Но почему через такое малое количество астрономических лет она умерла? Или же то было несчастным случаем? Ведь Нэя была моложе меня. Неужели моя и её жизнь были на самом деле, а не являлись чьей-то бездарной выдумкой? И опять я не жду твоего ответа, поскольку ты ничего мне не скажешь. – Та, кого звали Ифисой, рассматривала голову, отломанную от исчезнувшей статуи, и вновь напоминала сказочного персонажа, кого-то вроде принца Гамлета, вопрошающего череп «бедного Йорика» о вечных загадках беспощадного времени. Поскольку со стороны, не знай Ландыш, что это женщина, она казалась лишённой пола, как женского, так и мужского, что иногда случается с пожилыми людьми, если у тех нарушен гормональный баланс. А тут со здоровьем даже молодого населения было не очень здорово. Или тому причиной была непривычка Ландыш к таким вот пожухлым лицам и к такой странной одежде.

– Подумать только, – продолжала женщина, старый восточный джин и литературный датский принц Гамлет в одном лице, поскольку так её определила для себя Ландыш, начитавшись за последний год много всяких исторических небылиц. – А ведь когда-то я купалась в этой грязной и вполовину усохшей, против прежнего, луже! Все ключи засорили негодники! Все рукотворные красоты перепортили, если не разрушили дотла! Надо же чистить и пруды, и парки. А кому оно надо?

– Такова участь всякой паразитарной роскоши, когда за нею некому ухаживать. Вы так не считаете? Ведь прежние аристократы не привили народу любовь к красоте. А народ, похоже, ценил только то, что приносило ему пользу для выживания его самого и его потомства. Прочее же не воспринимал как нужное лично ему, как трудовому субъекту.

– Ишь, ты! Как наловчились современные пропагандисты воспитывать молодёжь, – ответила бабка-джин. Но тут же спохватилась, вновь уткнувшись в лицо Ландыш усохшими ягодами своих, отнюдь не пустых и не глупых, глаз. В них мерцал очевидный ум, пусть и своеобразный, на здешний лад. – Не пытайся обмануть меня, что ты тутошняя. Я слишком много повидала за свою жизнь, чтобы ты смогла меня одурачить, девушка, пришедшая из-за небесной тверди. Рамина, конечно, и понятия не имеет, с кем свела её судьба. Да и к чему ей такое понимание?

Валерий стоял уже поодаль и делал знаки потрясённой Ландыш, чтобы она быстрее шла за ним. Не понимая, каким образом старая женщина смогла так быстро раскусить их с Валерием маскарад, она не имела сил, чтобы сдвинуться с места. Это был не страх, чего было бояться старую бродяжку? Было что-то другое. Предчувствие, что жизнь входит в какую-то совсем другую фазу здешнего существования. Поскольку встретить на огромной чужой планете, населённой миллионами существ ту, что лично была знакома когда-то с первой женой Радослава, являлось мистикой в соединении с фантастикой.

Уже отойдя на приличное расстояние, Ландыш обернулась с вершины небольшого холма, но на берегу старого пруда никого уже не было. Песчаный пологий берег отлично просматривался сверху, и Ландыш рассмотрела белый шар головы от старой садовой скульптуры. Он так и остался брошенным у самой воды.

Она ничего не забыла!
– Как считаешь, Кук должен знать о странном разговоре со старухой? – Ландыш уже успела переодеться в том секторе подземного города, что был сохранён после умышленного повреждения всего объекта в целом. Здесь же ребята сумели запустить и очистку воздушных потоков, и освещение, и часть служебной робототехники и частично автоматику, приводящую в движение подземный транспорт. По сути, тут вполне можно было жить и даже обороняться в случае войны со стороны местного населения. Но это был совсем уж апокалипсический сценарий, – избежать его следовало в любом случае.

– Как сама думаешь? Это важно? – ответил Валерий, – я лично слабо прислушивался к её бормотанию. Ругалась она громко, а по существу-то, что она сказала?

– Она упомянула имя первой жены Радослава. Нэя была отсюда. Бабушка узнала каким-то образом кольцо, которое мне осталось после него. Но как она могла так точно определить, что оно принадлежало когда-то Нэе? Что в нём такого уж уникального? Мало ли на свете кристаллов? Я, например, дорожу им только как памятью. А так, я вообще не обращаю внимания на драгоценности и считаю их пережитком глубочайшей архаики.

– Это ты. А она обитательница глубин этой самой архаики. Расскажи отцу, если считаешь нужным. Но боюсь, что это может окончиться тем, что он наложит запрет на наши вылазки.

– Почему бы? Он сам говорил, что мы должны исследовать неведомое. Раз уж мы космические скитальцы. Просто ты боишься, что он запретит тебе встречаться с Раминой.

– Ну да. Я к ней привык. Мне без неё будет совсем скучно. Даже хуже чем на Ирис. Там хоть свобода была. Лети куда хочешь, а тут? Два аэролёта на ходу, то есть на лету, да и то такой старой модификации, что того и гляди грохнутся посреди гор, так и не вылезешь потом оттуда со дна какой-нибудь пропасти, даже если будешь в спасательной экипировке. А Костя такой обормот! Он всё время норовит полетать налегке. К чему было уничтожать парк летающей техники?

– Чтобы она не попала в те руки, для которых не была предназначена. Чего непонятного?

– Да как местная шантрапа разобралась бы в управлении машин, созданных другой цивилизацией? Ты сама-то сообрази. Тут что-то иное было. Кто-то умышленно всё уничтожил именно для того, чтобы наши, земляне, не смогли воспользоваться нашими же машинами. Тебе понятно? Тут явно был погром в целях зачистки нашего присутствия. Ведь Разумов так и не объявился. А мы тут сколько? Почти год. Всё бы нос высунул, где он ни таись. И чего ждём? До чего же мне хочется домой!

– Как же Рамина? – подковырнула его Ландыш.

– Да что мне Рамина, или другая какая румяна. На Земле разве нет девушек покраше?

– Вот и верь в вашу любовь, – вздохнула Ландыш.

– Я тебя умоляю, ну какая тут любовь? К кому? Это же от безысходности. Меня уже давно утомила дочь старого аристократического семейства своими вздохами о прежней паразитической роскоши и своим сословным смехотворным высокомерием ко всем. Одна статуя её маменьки чего стоит. Отнесла бы давно на кладбище, пусть бы там ворон пугала.

– А тут есть вороны?

– Ну, кто-то подобный же есть.

– Крыланы, к примеру, – Ландыш ужасно боялась крыланов, не смотря на их безобидность и её любовь к животным. Стоило лишь однажды в целях починки выключить защитное поле вокруг обитаемых объектов в горах, как крылатые собаки умудрились изгадить всё. Даже смотровую площадку Ландыш на вершине «Башни узника».

– Они только в горах и в предгорьях обитают. На континент не летают.

– В следующий раз я пойду с ребятами в тот самый город, который и строили на поверхности наши совместно с местными в те годы, когда тут было всё по другому. Саша и Костя обещали мне показать классные строения. Да и на местную столицу мне хочется взглянуть. Ты как? Пойдёшь с нами?

– Чего я там забыл? Толпы людей, копоть какая-то, шум от чудовищных механических динозавров эры дремучего техно невежества. То ли дело были дороги у нашей незабвенной Ирис! Или её миражные Города, воплощающиеся из вакуума практически. Жалко, что мы там так и не побывали. А вот почему?

– Нелепость! Если есть техника, то где невежество? Тут тоже есть Храмы Надмирного Светка, дома яств, и даже театры есть, а на Ирис не было развлекательных заведений вообще. Почему, как думаешь? Хотя Храмы там были. Тот же Храм Ночной Звезды. Я всё пытаюсь понять, погиб ли тот маг из Храма Ночной Звезды или то был мой сон?

– Какой маг? – Валерий замер, вдруг поняв, что он мало того, что проболтался про Ирис, а что Ландыш отлично всё помнила! Как же могло такое быть?

– Тот, кто был сыном Кука. Значит, и твоим братом.

– Ты помнишь про Ирис? – спросил он тихо, – ты же никогда там не была…

– А ты разве был? – ответила она безразличным голосом. – Но раз уж зашёл такой разговор, то знай. Радослав не просто так приходил в мои сны. Он снял ту блокировку, которую нахлобучил на мою память Кук. И я думаю вот что. Всё дело в моём кристалле. В нём. Как только я надела его на свою руку перед сном, всё и ожило. Не знаю, зачем я так поступила, но теперь я отлично понимаю, зачем так поступил Кук. Он боялся, что я умру от горя утраты. Но я бы выжила. Все выживают после утрат. А Виталина, глупая малышка, и натолкнула меня на мысль о том, что Кук мне врёт. Она же не умела лгать, в отличие от всех вас. Но пусть Вика думает, что я не помню, что я и есть родная мать Виталины. Я тоже хочу немного погримасничать перед ними. Ты меня не выдашь?

– Нет, ни за что! – согласился ошеломлённый Валерий. – Если только сами догадаются. Ты очень добрая, Ландыш. Случись такое со мною, я бы не простил даже отца.

Они вышли наружу. Панели автоматически закрылись за ними, и казалось, что сзади нет ничего, кроме обкрошенных скал. Ландыш взяла у Валерия рюкзак, вытащила игрушки для дочери, обёрнутые в шуршащую и душистую бумагу, положили их в свой рюкзак, который она с собою не брала. Он был частью её костюма десантницы, и был бы слишком непривычен для глаз местных жителей. А у Валерия рюкзак был замаскирован под стиль тех вещей, что и были у трольцев. Там он хранил связь и прочее, необходимое для экстренной ситуации, случись она.

Вернувшись в родное обиталище, спрятанное не только наличными горными структурами, но и защитным полем, они были встречены радостными Алёшкой и Виталиной. Девочка ласково потёрлась о комбинезон Ландыш. Ландыш погладила девочку под подбородком как котёнка. Потом достала подарки для дочери. Виталина развернула бумагу и без всякого воодушевления стала рассматривать странные штучки.

– Мама, – спросила она, вертя одну из кукол в руках, – где же у неё ножки? – На фигурке было платье колоколом, и подразумевалось, что ноги спрятаны под одеянием. Торчали только золотые туфельки. – У неё лапы из золота, как у заколдованной уточки. И ручки не гнутся. Она звенит? – Девочка потрясла куколку. – Нет. А похожа на мальчика-колокольчика. Папа рассказывал, что у них были платьица как у девочек. Она ненастоящая, мама, – Виталина брезгливо бросила фигурку на землю. Одна из хрупких ручек, ударившись о камень, надломилась. Ландыш с сожалением смотрела на поломанную вещицу, столь дорогую для старой странной Ифисы, которая так жаждала её заполучить. Подошла Вика и подняла безделушку.

– Ничего, – сказала Вика, – я её восстановлю. Это пустячная поломка. Красивая какая! – восхитилась она, рассматривая статуэтку. – Работа такая тонкая, не побоюсь сказать, ювелирная. Даже зубки заметны, и ротик такой славный, и глазки как живые. И пальчики, ну есть настоящие! Даже с ноготками. А кружева-то на юбочке того и гляди сомнутся! Что за местный Левша её делал? Ясно, что это ручная работа. Никакой автомат так не сделает. Можно, Виталина, мама Викуся оставит её себе для радости? – спросила Вика у Виталины.

– Если тебе хочется поиграть, то бери, – великодушно согласилась дочка двух матерей. Ландыш решила оставить другую безделушку – девочку с птицей себе. Если Виталине такие игрушки не интересны, то ей они будут как память о Рамине, когда они покинут Паралею.

Когда мы покинем Паралею? Для чего мы тут?
В рабочем отсеке Кука было прохладно и пустынно. Сам Кук сидел за компьютером, вычисляя то, что ему и было необходимо. Он упорно вычислял те точки в горах, где мог с высокой вероятностью не только прятаться, но и обитать, выживать столько времени в полном одиночестве Разумов. Но за то время, что они тут торчали, горы были исследованы едва ли не на ощупь и под и над, а Разумов так и не был обнаружен. Если, конечно, он тут, и если вообще жив.

– Исследовать подземные тоннели не нашего производства невозможно. Их тут столько, и они такой протяжённости, что уходят под дно океана. А если он живёт на островах Архипелага? А если он мимикрировал полностью под местных и живёт себе в одном из их городов или селений? Задача не решаемая, честно скажем. Тут и жизни более молодого, чем я, не хватит для поисков.

– А зачем нам Разумов? Чего мы его ищем? Он же старый, да и адаптировался давно под местные условия. Пусть себе живёт тут, – отозвалась Ландыш, искренне безразличная к судьбе неизвестного Разумова. Кук обернулся на неё, удивившись тому, что это она, а не Владимир, как он думал.

– У меня задание такое. Ответственное, – ответил он. – Земляне своих не бросают в беде. А чего бы иначе мы сюда направились?

– Радослава ты же бросил в беде, – сказала она, – и Андрея оставил на съедение своей Ирис.

– Какого Радослава? Был же разговор, что человека с таким именем не было никогда. И кого я оставил на съедение? Это что-то новенькое, – Кук уставился на неё как кот из зарослей на неосторожную мышь. – С чего ты взяла, что я их бросил? Это был их личный выбор. Слово человека космической чести. Я не лгу.

– Никогда?

– Практически.

– Весьма неопределённый ответ. Я вот зачем, Артём. Мы с Валерием встретили в одном селении старую женщину. Она сразу узнала в нас землян. Из чего я сделала вывод, она с ними прежде встречалась. Давно. Но и это не всё. Она знала жену Радослава. То есть Венда. Ту самую Нэю. Она, бабка та, сразу, как увидела мой перстень, так в лице изменилась. А лицо у неё, Артём, такое страшное, старое потому что. Тут у старых людей очень уж жуткие лица. Так вот, лицо её пошло какой-то рябью и стало совсем каменным, как у той самой головы, которую она мыла в пруду.

– Чего ты плетёшь? – встревожился Кук, – какая голова в пруду?

– Да я объясню! – засмеялась Ландыш. В общих чертах она описала встречу с Ифисой, умолчав о романе Валерия с Раминой.

– А чего ты повадилась с Валеркой таскаться к его барышне? – спросил Кук, отлично осведомлённый о похождениях озабоченного сына. Так что и таить уже было нечего.

– Ты понимаешь, вначале так было проще, а потом я с Раминой подружилась. Она отличная девчонка, хотя и напичкана сословными предрассудками и прочим информационным хламом. Валерку любит. И сама тоже рыжая.

– Да? – Кук стал печальным.

– Бабка более чем загадочная. И мне показалось, что с её появлением что-то у нас сдвинется с мёртвой точки. Как думаешь, я обладаю проницательностью как ты?

– Для того, чтобы дать тебе ответ, я должен эту старую ведьму увидеть сам. Опасна она для нас или нет.

– Как же ты её увидишь? Где? Я и понятия не имею, где она живёт. Она же забрела туда издалека. Сама так сказала.

– Дай, – Кук протянул руку к её универсальному переводчику. Она вынула его из мочки уха, не понимая его манипуляций. – Тут всё записано. Все ваши путешествия. Даешь разрешение на просмотр?

– Да, – удивлённая Ландыш и понятия не имела, что ведётся запись и наблюдение за нею таким вот образом.

– А как ты думала? Я бы позволил тебе бродить по чужой планете, не имея надзора? Но я не смотрел ни разу, пока не было нужды.

В следующую минуту Ландыш увидела в объёмном мониторе всё то, что и произошло накануне. Крошечное изображение Ифисы – джина в чалме опять что-то бормотало и мыло голову скульптуры в пруду, ругаясь на негодную Рамину.

– Какая колоритная фактура у бабуси, – похвалил Ифису Кук. – Разве она бабуся? – спросил он у Ландыш, хотя сам же её так и назвал. – Женщина немолодая, да, но уж ты и сказанула, что она страшная! Она красавица! Если и не на твой взгляд, но на мой уж точно. Статная, глазастая, грудастая. На Сирень чем-то похожа внешне. Только попроще, конечно. Покрупнее опять же. Видно сразу, женщина нелёгкой судьбы. Умная, талантливая. А ты говоришь, старуха – дряблый джин! Да она гладкая, что твоя скульптура. И морщин у неё нет. Ну сколько ей? Лет шестьдесят, не больше. Как моя Викуся. Только Викуся вся напитана нашими омолаживающими технологиями, а эта естественная. Вся и разница. Для меня же она молодка. Я же сам за девяносто лет уже.

– Ты не влюбишься случаем? – пошутила Ландыш.

Кук завздыхал, заелозил. – Куда мне, дочка! Мне ресурса бы до Земли хватило долететь. Там я умру. Так уж решил.

– Ты же не старый, Кук! На Земле люди до ста пятидесяти живут.

– То земляне. А то я. Тёртый космический калач. Изгрызенный Ирис до корочки.

– А говорил, что она тебе дала вторую жизнь.

– Дала. Правда. Да ведь я сам её покинул. И уже навсегда.

– Все, кто на Ирис остались, будут вечные? – спросила Ландыш, задержав дыхание.

– Я того не знаю, – ответил Кук, приглушив свой бас.

– И Венд там живой? – спросила Ландыш, почти не дыша.

– Я того не знаю, – ответил Кук ещё тише.

– Ты же говорил, что на Ирис нет смерти? – спросила Ландыш, сделав глубокий вдох.

– Так было. Но как будет после того, что там произошло, я того не знаю, – Кук вновь включил свой голос на полную мощь, как и привык.

– Ты глухой, что ли, – одёрнула его Ландыш, – Чего ты всегда орёшь, как рупор у рта держишь?

– Что за историзм – «рупор»? Ты стала удивительно начитанной за столь короткое время, – ответил он, снижая напор голоса. И вдруг спросил, явно желая её разозлить и прогнать таким вот образом, – Ты не скучаешь ли по мужскому фаллосу? Столько времени ты одна, без ласк, без ночного уединения хоть с кем. Я могу ради тебя устроить ночь радости. Ты же помнишь, как хорошо тебе со мною было? Полноценным сексом заниматься не будем, конечно, но душу отведём. А там, как захочешь…

– Как же Викуся твоя? – засмеялась Ландыш над его житейским цинизмом. – Будет ревновать. Скажет, мало тебе свободных ребят… – Ландыш обняла сидящего Кука, прижалась к его лысине губами, как делала в звездолёте матери.

– Что молодёжь в сравнении со мною? – промурлыкал он, отдаваясь её ласкающим прикосновениям. Игра была понарошку взаимной, и оба отлично это понимали. Но так вдруг захотелось возврата туда, где всё было только впереди. Где был жив Радослав…

Ландыш почувствовала жгучую резь подступающих слёз. Но слёз не было в наличии. Когда-то были, а теперь вот иссякли. Только резь и осталась. – Мне кажется, Кук, что тут, на Паралее, тот, кто был Вендом, был совсем другим человеком. Во всяком случае, таким, кто меня никогда бы не полюбил. Как думаешь?

– Разве можно тебя не полюбить хоть кому? – ответил Кук.

– Не полюбил бы. Я чую как-то. А ту Нэю полюбил. Какой она была? Ты её видел?

– Нет, – ответил Кук.

– Разве твоя дочь тебе не рассказывала ничего?

– Нет, – ответил Кук.

– Ну, конечно. Что я и спрашиваю, если ты свою дочь не видел много и много лет, прошедших со дня её молодости. Это горько? Столько лет жить вдали от любимых людей?

– Страшно горько, – ответил Кук. – Так горько, что горькой кажется и еда, которую ешь, и вода, которую пьёшь.

– Но ты же жил и даже радовался. Ел и пил с большим аппетитом.

– Я тебе о душевной горечи говорю, а не о вкусовой. Это разное. И потом, и еда и вода в моём возрасте почти не имеют вкуса. Как и любовь остроты. Всё пресно, всё притуплено, Ландыш.

– Но со мною тебе было хорошо. Разве нет?

– Было хорошо. Но это «хорошо» относится к моим прошлым «хорошо» так же, как камушек к горе, если в масштабном сравнении. Прости уж старца за откровенность, – ответил Кук.

– Прощаю. Поскольку понимаю, о чём ты говоришь. А что если и Венду было со мною также ничтожно «хорошо» в сравнении с тем, как было ему с Нэей? Даже в сравнении с тем, как было с твоей дочерью? Ведь я всегда понимала, что не дотягиваю до уровня его прежних женщин. Тогда получается, что у меня и не было подлинного женского счастья?

– Ещё будет, – ответил Кук.

– С кем бы это?

– Может, он где-то совсем рядом, просто ты пока того не знаешь, – ответил Кук.

– Ты утешаешь или пронзаешь своей интуицией будущее? – спросила она, став серьёзной.

– Я чую, – ответил он также серьёзно.– Я чую, что ты не ошиблась по поводу этой печальной Ифисы. Она вестник, что вокруг всё изменилось. Всё пришло в движение. Нас ожидают перемены.

Желание Ифисы обменять тайну на свою утраченную коллекцию
Ифиса вошла в дом дочери и прямиком направилась в большую, центральную комнату, которую облюбовал для своего проживания муж дочери Сэт-Мон. Охрана, зная Ифису, пропустила её. Сэт-Мон был довольно стар, плохо восстанавливал свои силы после сложной работы, а потому раздражителен, и в домашнем быту не терпел около себя никого. Будучи проповедником самого скромного существования, он присвоил себе для отдыха небольшое почти уединённое поместье, некогда принадлежавшее неизвестному землевладельцу. Неизвестному для прочих, но только не для Ифисы. Дом был стар, но его починили так славно, что он выглядел новоиспечённой игрушкой, сияющей зелёными, а также витражными окнами среди огромного густого сада. Свой прежний дом в том же поселке, где до сих пор проживала Ифиса, Сэт отдал народу, как дом образования для местных ребятишек. Там Ифиса и вела свои уроки в женском классе, обучая девочек правилам хорошего нравственного поведения и прочей этике – эстетике. Не раз её выгоняли как проповедницу ценностей исчезнувшего образа жизни, но дочь Ола, имея настолько влиятельного мужа, всегда умела отстоять права стареющей матери, понимая, что полное одиночество сведёт деятельную и общительную мамашу с ума.

Теперешний дом мужа дочери с окружающей его территорией был намного больше оставленного, так что там проживала наряду с ним целая бригада охраны и прочих служащих, но прежний дом был куда как краше. Зачем-то Сэт-Мону было необходимо такое вот уединение от народа, об интересах которого он пёкся круглосуточно и в любви к кому не уставал объясняться. Но Ифиса в его вселенски-всеохватную любовь нисколько не верила, считая его, даже не двуличным, а человеком со множеством личин, и жестоким к тому же. Подозревала она и то, что власть Сэта была декоративной гораздо больше, чем подлинной. В мелочах – да, он был всевластен, но по крупному он мало что определял.

Он сидел среди старых шкафов со множеством книг и пил фруктовый горячий напиток, тщательно вылавливая ложечкой дольки разваренных фруктов со дна большой чашки. Не глядя на вошедшую Ифису, он с неудовольствием спросил, – Опять пришла чего-то клянчить?

– Если бы… – ответила она и вдруг задумалась. Сэт-Мон был сед и величественен, стать он сохранил по сию пору, но лицом неприятен Ифисе. Грубые черты, грубые носогубные складки, тяжелые сумрачные глаза, в которых давно уже не всходило солнце любви ни к кому, даже к собственной жене. И любовниц у него не было, насколько знала Ифиса. Да и не был Сэт-Мон тем, кому была в том необходимость. Появись когда такая женщина, он бросил бы Олу. Но уж если в прошлом так не произошло, то тем более теперь. Ифиса не знала его прежде, но со слов дочери он был совсем другим, нежным и любящим, во что Ифиса не верила. Не мог такой человек и близко стоять с теми, кто был на тончайшие чувства способен. Рациональный, чёрствый всегда. Детей у него не было, поскольку сын Сирт не был его кровным. И он отлично это знал, хотя между ним и женой существовало молчаливое соглашение, что сын его. Родной сын Сэта погиб от руки бандита довольно давно. Сын и при своей жизни был отвергнут и забыт отцом, и сына того Ифиса знала когда-то слишком хорошо, чтобы забыть. Тот был красавчик не в отца, мягок и беспутен, артистичен и запутан, талантлив и неудачен. Она редко его вспоминала в силу того, что все обстоятельства, связанные с ним, напоминали прошлую жизнь, бывшую одновременно и неповторимо-прекрасной и остро-больной до сего дня. Она уже давно жила только настоящим.

– Надо будет отдать приказание, чтобы тебя перестали впускать даже в пределы сада. Уж больно мне надоело твоё лицо старой и наглой попрошайки. Я не в том статусе, чтобы привечать всяких непутёвых родственничков. Да и какая ты родственница! – вскричал он, держа скользкий фрукт во рту, так что тот был похож на язык самого Сэта.

– Фу! Ну и простонародная скотина, – сказала Ифиса, ничуть не боясь сурового зятя. – Есть и то не умеет пристойно. А ещё управляющий Департамента промышленных и торговых связей народного хозяйства. Один из высших Контролёров!

– Я-то человек чести и профессионал своего дела, а вот ты кто? Ты даже дочь родную не воспитывала, мамаша! Только и сделала, что произвела её на свет от негодного аристократа, будучи почти ребёнком сама, и которому не могла отказать в силу своей врождённой испорченности уже тогда.

– Дурак! Меня тогда выкрали и продали ему. Да, я его полюбила, это правда. Он того стоил, уж поверь. Такого как ты я бы не полюбила никогда! Даже под угрозой смерти.

– Я не был аристократом-кобелём никогда. Я всегда был вечным тружеником. С младых лет. С детства. – Видимо, что-то болезненно задело его из сказанного Ифисой, поскольку он встал и, не допив свой горячий напиток, подошёл к окну в сад. Высокая фигура, бычья красная шея были как у молодого мужика, если не видеть его лица. Огромной ручищей «вечного труженика» с его слов, но вероятно так оно и было, он пригладил свою седую, с пегими прошивками сохранивших свой пигмент прядей, шевелюру.

– Как ты могла родить такую невероятную дочь? От кого? Сама кривляка –актриса, пустая и развращённая женщина, аристократ – полностью состоял из жестокости, дефектов и пороков, а дочь – чудо, каковое всегда явление среди толп неудачных порождений.

Ифиса даже не обиделась, поскольку он признавался ей в неувядающей любви к её же дочери. Ифиса молчала, поняв, что невольно затронула самую больную струну в нём. Свою жену Олу он при прежней жизни тоже выкупил у торговца живым товаром.

– Вечно тебя несёт в твоих речах туда, куда совсем никому не надо. Чего ты о прошлом-то? Говори уж, чего надо.

– Я принесла тебе любопытные, а может, и государственного значения сведения. Но задаром их тебе не отдам.

– Вот оно! – вскричал он, – вот оно, наследие порочных лет и веков! Сразу оплату ей! Какие такие сведения могут у тебя быть?

– Так я тебе и сказала. Вперёд оплаты оказанная услуга ничего не стоит.

– Какую оплату хочешь? У тебя и так всё есть. Больше чем у более достойных людей в нашем справедливом социуме.

– Это у нас-то справедливый социум? Ну, насмешил!

– Ты как раз и есть то самое несправедливое включение, наследие от прошлого. Всех же не уничтожишь вот так запросто, как уничтожают гнилое зерно собранного урожая. Люди – это не зёрнышки. А вот как испечь полноценный хлеб государственности, используя негодное сырьё?

– Понеслось! – вздохнула Ифиса. – И кто только загружает тебя подобными речами? Ясно же, что бывший забойщик скота, а впоследствии мелкий фабрикант и торгаш недвижимостью, не может быть таким талантливым оратором.

– Я учился всю жизнь и общался с существами, пришедшими оттуда, где ни ты, ни я никогда не были!

– Кстати, о существах, «пришедших оттуда», – Ифиса без брезгливости допила напиток зятя. Уж очень ей пить хотелось. – О них я тебе и сообщу, если дашь приказ исполнить мою пустяковую просьбу.

– Что? – оторопел он, – о каких таких существах речь?

– Так ты дашь мне то, чего я попрошу? – лукаво напомнила она о сделке. – Прошу такой пустяк, что он для тебя просто смешон. Да мне дорог.

Сэт-Мон принялся расхаживать по огромной комнате, больше похожей на вокзал. Видимо, прежний владелец был любителем больших пространств, поскольку в доме все помещения были огромны и от того неуютны. Ола для своего проживания из пары таких комнат соорудила себе целых пять комнатушек, чем и была довольна. В одной из них, самой узкой, даже стояла постель для матери, если та у неё гостила. Но Ифиса не любила дом дочери, как и зять, стабильно враждебный, её не жаловал. Чего ради было приезжать? Чтобы прятаться в узкий закуток от палящих неиссякаемым осуждением глаз Сэта-Мона? Будь он человеком не таким статусным, он бы и до рукоприкладства дошёл, настолько он свирепел от речей несдержанной на язык Ифисы – тёщи.

– Хочешь-то чего? За свои сведения? Учти, если они фальшивые, я данное тебе отберу.

– Ещё ничего не дал, а уже угрожает отнять. Зачем мне лгать? Да ещё тебе. Я разве не понимаю, с кем говорю, и что мне может угрожать, поскольку ты мне даже не посторонний, а враг откровенный.

– Говори! По существу вопроса! – взревел он бычьим рёвом, так что его грубое простонародное лицо стало багровым целиком, как и его бычья шея, бывшая таковой всегда.

– Уф! – выдохнула Ифиса, – до чего же неприятное общение. Век бы тебя не видеть и не знать. Да дочь-то у меня единственная, как и внук мой Сирт. Старшего моего милого сына убили же во времена смуты и переворота. А какой учёный и красивый был мальчик.

– Надо было правильную сторону выбирать, а не держаться за устаревшие порядки. Сгноили всю страну, а всё сидели в своей гниющей роскоши, не видя дальше своих носов и фаллосов. Против процессов, заданных законами самого Мироздания не попрёшь! Если они набрали силу, снесёт и башку разобьёт, если не впишешься в течение вместе со всеми. Да что тебе мальчики! Их Айра воспитывала, а не ты! Другой-то сын где? Знаешь, небось, а не выдаёшь того, что он завладел чужими документами и выдаёт себя законопослушным гражданином. Да пусть живёт себе, лишь бы не мутил никаких беззаконий…

– Ладно, ладно. Приступлю к делу. Видишь ли, мой высоко просвещённый зять и управляющий Департамента связей в народном хозяйстве. Или как там? Прости за невежество. Голова старая у меня, косная уже.

– Не придуряйся. Старая она. До сих пор мужиков заманиваешь к себе в домишко свой. Я осведомлён. Хоть на ночку, хоть обормот какой, а тебе и то в радость. Вон разукрашена-то как птица глупая, не ведающая возраста. В вышивках, да в камнях сверкаешь как жрец из Храма Надмирного Света. И толстая такая же.

– Кто? Я? Да я просто такая статная да высокая от природы! У меня и нет лишнего веса. Откуда бы? Я не обжора и не лентяйка, я вечная труженица, как и ты. И как тебе не стыдно говорить подобное! Я давно уже забыла о том, что я женщина. Чтобы настолько ронять своё человеческое достоинство, чтобы опускаться в поиски каких-то грубых удовольствий в моём возрасте, это кем надо быть? Да я давно уже над всей этой вознёй полов друг с другом стою на таком расстоянии, что мне все люди моложе пятидесяти на одно лицо кажутся. А те, кому меньше тридцати, и вообще для меня дети. Я только помогаю иногда друзьям, попавшим в затруднительную ситуацию. Кому денег дам, кому ночлег на время, кому протекцию, если могу. Об актёрах речь. Я связи с творческой средой пока не потеряла.

– Я дождусь хоть когда сути разговора?! – он опять стал наливаться свирепостью, и даже показалось, что он удвоился в объёме. Так что Ифиса попятилась от него, вдруг подумав о том, что такой человек – несомненный и реальный убийца. Пусть и давно он что-то там творил в темени своих лет, но душегубец.

– Ты грубый! Ты страшный человек! Ничего я тебе не расскажу, – пролепетала она. Не хотела бы она попасть к такому вот фрукту на тайный допрос.

– Расскажешь, раз рот свой открыла. Всё расскажешь. Коли пришла ко мне и преодолела свою ненависть и страх, значит тебе надо. Или ты думаешь, что я не догадываюсь о твоём отношении к себе? А ведь я помню, как таял когда-то в молодости, смотря фильмы с твоим участием, где ты высовывала из своих нарядов свои груди, полные и сочные как плоды из аристократических садов. Всякий тебе хотел тогда, от мальчишки до стареющего мужа. И что за глаза у тебя были! Они сияли как два светила сразу, обжигая кожу и раскаляя, ускоряя кровообращение. Думал ли я тогда, что стану обладать твоей дочерью, не скажу, что превзошедшей тебя в красоте, но более утончённой, чем ты. Необычной. Я люблю Олу. Люблю по сей день. И час. Ничуть не меньше, чем в тот первый день, когда её узрел. Вот какая необыкновенная у тебя дочь. За это я тебя и терплю, старое свалявшееся сено, утратившее всю былую красоту и аромат. Но признаюсь, мне всё труднее выносить прелый дух неизжитого тобою старого мира и его привычек. – Он взял чашку из рук тёщи и доел фрукты, оставшиеся на дне. Он чавкал не без умысла, чтобы показать презрение той, с которой беседовал. Обнаружив крупную косточку в плохо вычищенном фрукте, он плюнул её на пол и крикнул, – Повар – гад и бывший аристократический прислужник! Заставлю его эту костяшку проглотить. – При этом он бережно поднял выплюнутую косточку и положил её в карман своей домашней просторной рубахи. Ифиса была уверена, что он так и сделает. Не забудет, скотина мелочная!

– Ишь, как проявляются все замашки свергнутого аристократического сословия! – злорадно сказала Ифиса. – Ты с себя начни, а потом уж от прочих требуй преображения для новой жизни!

– Замолчи, учительница! Ты не в классе у девочек. Чему такая может научить? Старая дура, гуляка и бывшая актриса?

Как он был противен Ифисе, как невыносим! Она не могла понять дочь, «более утончённую», как говорил этот гад, способную выносить такого человека столько лет? Спать с ним, прикасаться к его отвратному туловищу, ласкать его, принимать в себя такое старое лохматое идолище, наполненное неиссякаемой, как она ощущала, горючей похотью и злобой? Она и в своём немолодом возрасте задохнулась бы от такого, приди он к ней даже в ночном кошмаре. Тут Ифиса дочь свою не понимала, какой-то частью своей души невольно отвращаясь от неё.

– А сам ты? Образец из высшего мира? Ну, так что? Не устал ещё реветь и копытом рыть пол? Полы, конечно, новые сделали, а дом-то старый всё одно. Как и ты сам. Старого ты образца человек, хотя и мнишь себя новёхоньким пришельцем из будущего. Не авангард ты, а охвостье, выражаясь твоим же высоким стилем.

– Чего же тебе надо за твои ценные сведения? – он спокойно и деловито вернул её в русло беседы по существу.

– Скажи, Сэт-Мон, ты сына своего любил? Реги-Мона? Жалел его?

– Опять! – он плюнул на пол. – Да когда же ты наговоришься? Любил так, как ты не умеешь. Я такую цену за ту любовь заплатил, о какой тебе лучше не знать, не представлять даже! Я же после себя потомства уже не оставлю. Не смогла Ола никого уже после Сирта родить. Рок такой ей выпал или расплата за то, о чём она только сама и знает. А ты случайно не знаешь, были ли дети у моего сына? Ты не могла ни знать. Найти бы мне их. Всё бы для них сделал.

– Конечно, были и остались. Да где их найдёшь? Так что ты ко всякому так и относись, как к возможному своему внуку или внучке, чтобы сделать их жизнь лучше, чем она была у их отца, да и у нас с тобою.

– Советчица! Ну, говори о сделке, раз начала. – Сэт-Мон притих и даже побледнел. Он явно устал от своих бурных выбросов. Всё же возраст брал своё. Он сел в кресло странной конфигурации, оставшееся от прежнего хозяина. Став похожим на жреца или на мудреца, он и погрузился во внешнее раздумчивое спокойствие.

– Понимаешь, я не мелочная и не жадная. Но есть вещи, мне безмерно дорогие не в силу их стоимости. Когда-то, живя с отцом моей Олы, с Ал-Физом, я коллекционировала миниатюрную пластику, изображения танцовщиц и прочих девушек, выполненных на основе тех ролей,которые у меня и были некогда. Мне их изготовил не один художник, а несколько. Вручную. Они хранились у меня в моём павильоне, да там и остались по сию пору. Там Рамина теперь живёт. Ей они не нужны. А она не отдаёт. Из-за беспричинной жадности, из врождённого чувства вредности.

– Чего прежде не забрала? Если тебе они были дороги?

– Да как? Сначала я заболела настолько, что и себя не помнила. А потом Айра не отдала. Она же меня ненавидела. Нарочно отдыхала в моём бывшем павильоне и любовалась на мою коллекцию, торжествую свою победу надо мною. Она же помнила, где я жила. Где её муж любил меня. Вот там у неё с ним были самые взлёты их последующих отношений, принесшие ей последующих её детей. О Рамине такого не скажу. Её отцом был вовсе не Ал-Физ, а некий Чапос – работорговец. В него она и вышла рыжеволосой. Айра тоже умела мстить Ал-Физу за прежние унижения.

– Что ты говоришь? Рамина – дочь Чапоса? Быть такого не может!

– Почему это? Чапос был мужчина хоть куда. Крепости и телесной силы невозможной, хотя душою обладал неоднозначной. Не промешанной какой-то. У него чёрные бесплодные слои перемежались с довольно светлыми и даже ценными. Странный был субъект. Явная тварь, но с проблесками такого яркого и одарённого в нём, что в тупик меня ставил при общении. Редко это случалось, а было. Да и не меня одну он озадачивал. Женщин обожал не ради одного лишь подлого своего бизнеса. Выживал в мире, где не было никакой справедливости, так объяснял. Не хотел бедным быть и позволять ноги о себя вытирать господам жизни.

– Это пусть теперь в Надмирных селениях объясняет Творцу мира, чего он там желал или не желал. Он был преступник! И получил поделом!

– Откуда тебе это знать? Разве ты с ним соприкасался? Разве знал его дела и его самого?

– Как бы я не знал, если он был мужем твоей коллеги по актёрскому ремеслу Элиан, чьи детство и юность прошли у меня на глазах. Я отлично помню Элиан, не знаю, к сожалению, что с нею стало теперь. Я же в том самом доме жил, где и твоя бывшая подруга Нэя росла. О ней тоже ничего не знаю.

– Отличная у тебя память, Сэт-Мон. Всё помнишь. А насчёт Нэи не точно выразился. Предпочитаешь не знать, поскольку её судьба из тех редких и фантастических судеб, чья траектория выходит за пределы нашей планеты. И уж если бы захотел, узнал бы о той Элиан-Эн всё, что тебе и надо. Правда, последней её добавкой к имени было Ян. Элиан –Ян. Она, насколько мне известно, сильно опустилась и подурнела. Мужей было много, а вот теперь ни одного рядом нет, да и дети покинули, как выросли. Ты ничего не знаешь об участи сыновей-близнецов Элиан-Ян?

– Зачем бы мне о них знать?

– Зачем? – Ифиса усмехнулась. – Старческое помутнение памяти – вещь печальная, это уж точно. – Ифиса испытала подлинное удовольствие, тыча в это сопящее и чавкающее высокопоставленное животное мелкими булавками напоминаний о том, о чём оно помнить не желало. А Ифиса была ходячим архивом обо всех прошлых событиях и тайнах очень многих и многих людей.

– Из ума пока не выжил, раз работаю на таком высоком посту! Выходит, Ола вовсе не сестра Рамине? Но пусть они о том не знают. Пусть девочки считают себя родными по отцу, поскольку они знают о том, что матери у них были разные.

– Конечно, – согласилась Ифиса, – кто же им скажет о том?

– Как же тебе не жалко Рамину? Хочешь ограбить сестру своей дочери? Может, она тебе продаст ту коллекцию? Я денег тебе дам. А с нею попрошу Олу переговорить. Если ей не надо, пусть продаст. Она же модница. Гулянки, платья шикарные любит, а это недешёвое увлечение. На заработанные гроши не зашикуешь. Не прежние времена. Аристократов – покровителей нет. А трудящиеся люди на женщин средств не тратят. Они семьи заводят.

– Да не продаст она! Из вредности материнской, что у неё в характер заложена при самом проектировании уже. Да и знает, что мать любила это барахло. Чужое, добавлю. Будет ссылаться на память о матери.

– Ладно. Посоветуюсь с Олой. Не согласится, тогда и напугаем её тем, что придут те, кто конфискуют произведения аристократического творчества для народных музеев.

– Ты не с Олой поговори. Не тяни время. А сразу направь своего человека для беседы к Рамине. Любого своего служащего. Дай инструкцию, что и почему. А потом, как притащат в мой домик мою коллекцию, упакованную и целёхонькую, я сразу к тебе в самый Департамент приду, и всё расскажу о тех существах, кои тебя интересуют. А почему они тебя интересуют? Или кого-то ещё?

– Не твоего ума дело, кого и что интересует. Сюда придёшь, а не в Департамент. Дело о пришельцах по другому ведомству. Завтра же и будь тут в это же время. Тут будет человек, который тебя со вниманием выслушает. А коллекцию твою вечером же тебе доставят. Не спи и жди! Но учти, сочинить тебе ничего не удастся. Не тот человек будет, кому врать можно. Он души людские зрит в их мутной глубине. Прощупает такие в тебе уровни, что ты и сама о себе не знаешь. Учла?

– Не пугай. Я никогда не была лживой, если только по пустякам чисто-женского свойства. Мне, может, и недолго жить осталось. Хоть на склоне своей жизни полюбуюсь на утраченное в далёком прошлом. Тут не вещественное важно, а оживление моей памяти, что произойдёт, как я увижу зримые осколки своей юности.

– Уходи уже! – опять взбеленился зять. – Надоело мне твоё противное лицо!

Оскорблённая Ифиса встала на выход, но подумав, решила поторчать тут несколько дольше, чем хотела вначале. На зло Сэт-Мону и для того, чтобы повидать дочь. – К Оле пойду в её половину. Она сегодня дома, я знаю. Соскучилась, – сказала она. Он что-то неразборчиво пробурчал ей вслед.

– Скотина! – прошептала Ифиса. – Как же я неправильно, наверное, делаю, что продаю ему такие сведения за такой-то пустяк. – Она развернулась к Сэту. – Пожалуй, я откажусь от того, чтобы грабить Рамину. Нехорошо это. А сведения мои ерунда и моё всегдашнее обольщение собственными же выдумками.

– Вот завтра мы и проверим, какая это ерунда, – угрожающе двинулся к ней Сэт. – А то, что отказалась от нанесения ущерба Рамине, пусть и малого, умница. За это, окажись твои сведения не важными, тебе не будет наказания.

Тут Ифиса поняла свою ошибку. Сведения у неё выудят по любому, а коллекцию ей не увидеть уже.

– Нет, Сэт. Я не отказалась от коллекции. Мои сведения много значимее жалких поделок для скучающей любовницы влиятельного аристократа. То, что было моим, пусть моим и станет. Иначе я ничего не скажу и под пытками. Ты меня знаешь.

– То так скажет, то сяк, то наперекосяк! Вот же дура старая!

– Сам-то ещё старее. Или мнишь себя вечно молодым? С такой женой оно и важно. Ола такая женщина, которую любил и тот, кто знавал иные высшие образцы, до которых ты и допущен не был.

– Пошла отсюда! – заорал он так, что Ифису буквально вынесло звуковой волной за пределы его комнаты-зала. Скотина не иначе практиковал нечто мистическое по своему воздействию на прочих. Так считала Ифиса, никогда его не боявшаяся, никогда не уважавшая, всегда платившая ему такой же откровенной неприязнью. Но тут была скорее классика жанра, отношения тёщи и зятя, чем его реальные качества. Не будь он мужем дочери Ифисы, она нашла бы в нём кучу достоинств, как и он был бы к ней гораздо милостивее.

Дочь Ола, заслуженно не любящая свою мать
Ола завтракала. Она была худенькая и бледная, но всё равно прекрасная, безмерно любимая не только скотиной Сэтом, лучшей и человеческой его составляющей, но и матерью Ифисой, никогда свою дочь не видевшей ни в годы её детства, ни в дни первой юности. Она видела её только в младенчестве, когда кормила своей грудью, когда сама лично ставила её на крошечные ножки после первого года жизни, а потом… Ах, забыть бы навсегда это «потом», как и Ал-Физа, отца Олы. Олу воспитывала и учила всему Айра – жена Ал-Физа. Со слов самой Олы, очень скупых и неохотных, Ифиса сделала вывод, что Айра детей Ал-Физа от его любовниц не любила никогда. Но навязанный ей материнский долг исполняла прилежно.

Чем больше проходило лет с того времени, когда Ифиса была юной и любила Ал-Физа, тем дальше уходило от неё прошлое, тем ближе и явственнее оно становилось для самой Ифисы. Нечто вроде старческой дальнозоркости, только особого свойства. Всё дальнее и навсегда исчезнувшее за былыми горизонтами, было ярким и просматривалось почти детально, чем то, что находилось у носа непосредственно. Как будто на определённом этапе жизнь сделала круг, и начало её всё больше сближалось с тем, что должно было наступить как конец всему. Ифисе вдруг стало невыносимо горько от того запустения, что она обнаружила в бывшей и великолепной усадьбе Ал-Физа, тогда как придя к домику Рамины, испытывала нечто вроде злорадного удовлетворения тем, что от прошлого осталась одна труха. Что дети Айры не унаследовали ничего из того, что и было накоплено поколениями их аристократических высочеств.

«Моё проклятие сработало»! – так бормотала Ифиса, омывая голову разбитой скульптуры в пруду. Она даже сумела воссоздать в себе в подробностях тот день, когда уходила оттуда навсегда, выброшенная жестоким возлюбленным. Она до сих пор могла потрогать на ощупь то самое проклятие, насланное ею на весь род Ал-Физа и на него самого. Проклятие колебало хрустально зеленоватую гладь пруда и смотрело в глаза стареющей женщине с белеющего дна, приняв зыбкий облик собственного лица Ифисы, в силу нечёткости казавшегося молодым и нежным. Ифиса с суеверным ужасом разбила изображение рукой, боясь, что старое зло нацелено теперь на неё саму. Нельзя желать бед никому, даже врагам, а уж тем более тому, кого единственно и любила. Отцу своих детей. Вернее, только оставшейся дочери Олы. Одного сына в живых не было, а другой где-то затерялся в годы лихолетья и переворотов, следующих один за другим. О сыновьях Ифиса старалась не думать никогда. И это не было трудным, ведь она видела их последний раз только малышами. И они всегда считали своей матерью Айру.

Она смахнула слёзы, удивляясь наплыву чувств, казалось, давно и навсегда сгинувших.

– Опять Сэт на тебя кричал? – спросила дочь равнодушно. Ола так и не полюбила мать дочерней любовью. Той было просто неоткуда взяться. Но в целом она относилась к Ифисе ровно и ласково.

– С чего бы ему на меня кричать? У нас стиль отношений таков, что, кажется, мы ругаемся. Но мы так беседуем. Как два глухих. Я привыкла.

– Ты зачем к нему ходила? – спросила Ола и опять равнодушно, погружённая в свои личные заботы и мысли, не касающиеся той, кто заявляла о себе как мать. – Чего надо? Может, я сама тебе это дам. А то он после твоих набегов всю душу мне выматывает в том смысле, какая ты негодная и безнадёжно неисправимая старуха-попрошайка.

– Чего бы я у него и просила хоть когда? Наглец! Животное! Доченька, неужели ты никогда не хотела ему изменить с нормальным и нежным мужчиной? – Ифиса с нежностью рассматривала тонкие черты лица дочери, её стройную шею, которой даже и не коснулось то, что принято называть увяданием. Ола была похожа на девушку. Если только не всматриваться в еле уловимые нюансы её внешности. Всё же завязь будущих морщинок на белой и тонкой коже лица можно было углядеть. И если не знать, что под золотой краской для волос таится уже много седины.

– Прекрати! Ты говоришь непристойности.

– Ах, ах! Какая ты у меня деликатная и тончайшая душа, вознесённая над грубой реальностью. Мне обидно, что ты даже не узнаешь, какие мужчины бывают на свете, какие…

– Грязные, развратные, жестокие, низкие, жадные, расчётливые и холодные ко всем, кто не есть они сами, – продолжила Ола за мать.

– Сэт тебя зомбирует каждый день и каждую ночь. Это очевидно. Если ты его считаешь эталоном мужа, то уж и не знаю, что сказать.

– Каждую ночь? Ты шутишь? Разве бывают мужчины, имеющие такую силу, чтобы любить женщину каждую ночь даже в молодости?

– И не только каждую ночь, но и день прихватывают, если есть такая возможность, – сказала Ифиса, жалея дочь, лишённую с молодости познаний истинной страсти.

– Ужасно! – ответила дочь. – В таком случае, от женщины остался бы только растрёпанный остов, как от старой метлы, место которой в тёмном углу на задворках. Женщина должна себя беречь, лелеять, не давать себя мочалить низшим стихиям. Только в этом секрет её безмятежности и гармоничной внешности. Чем меньше женщина любит, тем она глаже и моложе выглядит даже в своей старости. А всё прочее выдумки развращённых людей. Для развития души нужно уединение и чистота внутри и снаружи.

– А любовь для тебя – грязь?

– Нет. Но она то, без чего можно обойтись.

– Я и вижу, как ты обходишься. Ты похожа на каменную скульптуру, у которой под кожей нет живого кровообращения. Неужели, ты никогда и никого не любила? А твой Сирт как же?

– Замолчи! – приказала Ола. – Сирт дан мне Надмирным Отцом после того, как Сэт построил Храм Надмирного Света в посёлке, где ты и живёшь по сию пору. Ты хоть в Храм Надмирного Света ходишь?

– Чего я там не видела? – презрительно ответила Ифиса. – Стеклянного купола и витражных окон? Нагляделась вдоволь. Разжиревших и сонных жрецов? Да они за целую жизнь не прочитали и части того, что я прочла только в своей молодости. Уж не считаю того, что читаю по сей день. У твоего отца Ал-Физа была огромная библиотека. Помню, как я выслеживала, таясь в зарослях парка, когда Айра оттуда выйдет, из библиотеки, чтобы зайти туда самой. Айра, надо отдать ей должное, любила чтение. Библиотека ведь и была наследием её отца. Сам-то Ал-Физ мало уважал отвлеченные умствования, он любил растворение в настоящем. А потом, когда разорили имение соседа Виснея Роэла, то и его библиотека перешла к Ал-Физу…

– Какой же мерзостью была вся прошлая жизнь, – перебила её Ола.

– Чья именно?

– Вся целиком. И твоя, и моего отца и моей матери Айры, и моя в чём-то.

Ифисе не понравилось, что Ола упомянула об Айре как о своей матери. – Она не была твоей матерью. Той, кто тебя родила и выкормила своим молоком. В основе всего твоего существа лежит моя телесность. Твоя кровь была создана из моей крови, а твой ум перешёл тебе от отца, как и тонкая душа от меня.

– Не ревнуй. Ведь Айры давно уже нет. Ты моя мать. Теперь уж тебе нет в этом соперниц, – спокойно и снисходительно отозвалась дочь, не меняя выражения благожелательного лица. Она откинула золотые волосы на спину высокой и хрупкой фигуры, затянутой бледно-лиловым тончайшим атласом. – Я люблю тебя мама Ифиса. Я никогда не оставлю тебя одну. Ты очень хороший человек, хотя ты и большая путаница. В тебе нет чётко выстроенной системы мышления, все твои понятия плавающие. Сегодня ты думаешь так, завтра иначе. Поэтому ты вносишь столько путаницы в головы своих учениц. За что на тебя и нападают твои же коллеги.

– Они косные догматики, недалёкие, безвкусные. Большинство из них равнодушные люди и не любят детей, которых учат. А я детей люблю. И дети мне платят взаимностью. Детям нужна только любовь и развитие внимания и вкуса к окружающему миру. Все прочие познания они найдут сами, если удастся пробудить в них интерес к тайнам Мироздания. Так я считаю.

– И я тебя в том поддерживаю. Так что тебя никто и пальцем не тронет. Приходи жаловаться ко мне и не трогай по пустякам Сэта. Обещаешь?

– Да нужен он мне, чтобы трогать его и по важным вещам! Через такое усилие к нему пошла. А всё потому, что мерзавка Рамина сломала мою скульптуру в саду у того самого павильона, где я жила, и где живёт теперь сама Рамина…

– Что? – изумилась Ола. – Ты направилась к Сэту по поводу какой-то сломанной скульптуры? – дочь ширила свои тёмно- фиолетовые глаза на глупую старую женщину, кого жизнь-фокусница навязала ей в матери. – Да ты в своём уме?

– Да при чём тут скульптура! Я обнаружила на одной странной девушке кольцо Нэи! – выпалила Ифиса. Ола развернулась к Ифисе всем корпусом, платье сползло с её плеча, явив глазам матери несколько костлявую их фактуру. Ола изводила себя всевозможными диетами. Лицо она сохраняла поразительно молодым, а вот тело… Было оно на взгляд матери очень жалким по виду. Неудивительно, что муж редко посещает жену в её спальне. Хотя Сэт и сам старик. Но стареющие-то, да ещё властные особы, как раз самые разборчивые в объектах для утоления своей похоти. Ифиса знала о нём много. В прежние времена Сэт был неугомонный и даже чрезмерный бабник. И вряд ли он так сильно устарел, чтобы забыть о женщинах как о важной составляющей в жизни всякого функционирующего и деятельного мужчины. А он был пока ещё деятелен во всех сферах жизни, уж тем более в тех, что приносят человеку самые сильные удовольствия. Что наводило Ифису на мысль о том, что Сэт имеет любовниц за пределами видимости Олы. Такие как он иссякают только на смертном ложе. Но жалости к дочери в этом смысле у Ифисы не было. Чем меньше старое и вонючее животное мусолит её дочь, тем та чище. Она жалела её только за то, что Ола не знает любви мужчин красивых и молодых. Ведь дочь была совсем не старой. Всеохватная жалость и была её материнской любовью к дочери. А дочь жалела Ифису совсем иначе. Точно также, как жалела она и всякого, если он давал к тому повод. Ола была добра, честна, хотя и глубинно прохладна ко всем.

Гнетущая тайна дочери

– С чего ты решила, что кольцо было Нэи? Мало ли у кого были такие кольца, – овладев явным волнением, спросила Ола.

– Ни у кого не было и не могло быть такого кристалла. Кольцо было уникальное. Я помню его настолько, как может только тот, кто разбирается в камнях как я. Коллекционер и тонкий знаток всяких диковин.

– И что из того следует? Может, Нэя подарила его кому-то, вот оно и всплыло так неожиданно.

– Нет. Она не дарила. Она улетела в другой мир, взяв кольцо с собою. Я точно знаю. Я последняя, кто провожала её за пределы купола нашего мира.

– И?

– Та девушка, а также тот парень, что с нею был, прибыли оттуда же, куда и отбыла в своё время Нэя. У них были небесные глаза. Их сияние не замаскируешь местной одеждой.

– Какое сияние? – Ола нервно закрыла своё голое плечо.

– Как у твоего Сирта.

– И что?

– А то. Не надо считать свою мать дурой. Она кое-что повидала за свою жизнь. Твой Сирт – не сын грубой скотины Сэта. Твой сын – потомок пришельца со звёзд.

– Молчи! – Ола закрыла лицо ладонями. Крашеные волосы упали на её бледные нежные щёки. – Если бы ты всё знала! Но я скажу тебе, мама, потому что устала носить в себе эту тяжесть. Инэлия дала мне семечко одного растения. Я, когда у меня был свой цветочный павильон для торговли, продала однажды семена цветов одному странному человеку. Цветы были смертельны для того, кому и были предназначены. Я распознала того мужчину как пришельца. Инэлия сказала мне, что пришелец, не зная того, передаст мою месть по назначению. Поэтому я думаю, что отца Сирта давно нет в живых. Инэлия так мне и сказала…

– Разве Инэлия такая злая? – у Ифисы перехватило дыхание. – Зачем тебе нужна была гибель отца твоего сына?

– Инэлия не злая. Но она также хотела мести хоть кому из рода пришельцев, лишивших её всего. Её дочери и внучки. Она сказала, они никому не принесли счастья. Ар- Сен – отец Сирта лишил меня того, чем одарена всякая женщина на свете. Он лишил меня вкуса к любви. С тех пор я стерильная, мама, и не могу испытывать уже ничего. Так что мне всё равно, кто спит рядом со мною. А Сэтом я дорожу, как самым близким мне и родным человеком.

– Как же это страшно и горько мне узнать! – Ифиса, имея желание обнять дочь, не сделала так, зная, что Ола не любит проявлений нежности.

– Он и сам приходил ко мне и говорил о том, что умер, – заявила Ола. – Отец Сирта. Арсений.

– Во сне? – уточнила напуганная Ифиса.

– В реальности, – уточнила Ола. – Но в несколько сдвинутой реальности. Не в той, где мы обитаем. Я иногда там с ним встречалась и при его жизни. Я так и не сумела его забыть. И я долго обольщалась, что у нас с ним это было взаимно. – Она встала из-за стола и легла на кушетку, стоящую в столовой зале. Закрыла глаза. – Я чувствую себя настолько слабой иногда, что не хочу вставать и выходить из дома, – сказала она.

– Ты принимаешь дурманящие травы? – ещё больше пугаясь, спросила мать. – Неужели, Инэлия – старая наркоманка сделала и тебя наркоманкой? И зачем только я тебя с нею познакомила! Лучше бы ты была пьяницей!

– Ты глупа и полна предрассудков, – ответила дочь. – Инэлия никогда не была наркоманкой. И никаких трав я не употребляю. Я не жрец и не больная на всю голову простолюдинка, чтобы разрушать разум, данный Надмирным Отцом. Инэлия вовсе не старая наркоманка. Инэлия – человек из другого мира. Её травы всего лишь вскрывают код в другие информационные пространства. Я была воспитана мамой Айрой в правдивости, хотя в последние годы жизни отца мама его обманывала. Но он и сам того стоил. Мне трудно обманывать тебя. Инэлия никогда не была злой или мстительной. Я не буду клеветать на неё. А было вот что. Однажды я случайно стала свидетелем ссоры Инэлии и её старичка Хор-Арха. А ведь они никогда не ссорились. Он забрал у неё некие семена и стал обвинять её в стремлении причинить зло.

«Пусть он наш враг, пусть погубил твою дочь, но ведь внучку отдал Хагор. Ты о том забыла? Почему же ты хочешь сделать так, что яд цветка погубит сына Нэи? Руднэя»?

Инэлия ответила вот что: «Он не сын Нэи. Она дала ему только саму жизнь, но оформил и развил все его структуры Тон-Ат. Руднэй стал духовным сыном нашего врага, а тот вырастил из него продолжателя своего дела. Они вдвоём будут господствовать над планетой, где мы с тобою, как были, так и остались посланцами нашего мира, которому Тон-Ат был всегда враждебен».

«Я уже не являюсь ничьим посланцем. Я одинокий селянин, живущий в вечном изгнании. Я любил и люблю свою Родину, но я давно ничем ей не обязан. И ты тоже».

«Он погубил мою дочь», – повторила Инэлия, – «По его вине моя жизнь была сплошным мучением, а жизнь Хагора здесь была ещё более жуткой мукой по его же вине, как и смерть его тут была страшной».

«Зато он дал Хагору освобождение от его мучений. И причиной мучений Хагора была ты гораздо в большей степени, как и своих собственных, помни это. Ты».

«Что же ты не говоришь о себе»? – спросила Инэлия. – «Поскольку ты и сам ничего не забываешь. Ведь это же я вовлекла всех нас в эту воронку, куда все мы и свалились без возможности возврата». Хор-Арх взял те странные, вытянутые как отросшие ногти и такие же плоские семена, после чего вырыл в саду глубочайшую яму и закопал их там. Сверху он завалил то место камнями, оставшимися от старой и разрушенной постройки, где раньше была кухня Хагора при его жизни. Они не очень обращали на меня внимания, обсуждая свои старые тайны. Они были уверены, что я ничего не поняла. Да я и не поняла. Но несколько малых зёрен он всё же выронил. А я их незаметно подобрала. Я тогда торговала цветами и прочими растительными диковинами в столице. Я и сама не знала, к чему мне нужны странные, и как оказалось, страшные семена ядовитых цветов. Я не знала, и не знаю до сих пор, как Инэлия собиралась отравить сына Нэи, где бы она его нашла. Но я ощутила холод от слов Хор-Арха, ледяную жуть, пронзившую мою ладонь, когда её коснулось зловещее семечко. Оно действительно было похоже на ноготок юной модницы. Розоватое и гладенькое. Я незаметно спрятала пару подобранных семян в кармашек своей сумочки. Вот после этого я и увидела в своём торговом столичном павильоне того человека с сияющими нездешними глазами. Он болтал о всякой ерунде, о своем увлечении, как декоративными растениями, так и изучением свойств растений лекарственных. Он хотел приобрести самый красивый цветок из моей коллекции, но я обманула его, сказав, что это всего лишь витринный образец. Я отлично знала, откуда был тот человек. Поскольку я его узнала даже спустя столько лет. А он меня не узнал. Я стала задавать ему ненавязчивые и лукавые вопросы. Я сказала, что некогда работала в ЦЭССЭИ, где служила у человека по имени Арсений. Оказалось, что он его отлично знал. Он даже не стал скрывать того. Он сказал, что Арсений его настоящий друг и бывший когда-то его начальником, в настоящее время также находится в ЦЭССЭИ, но временно. Скоро он отбывает на другой объект. Он сказал «объект», думая, что я ничего не понимаю. Арсений хочет набрать разных растений и по возможности прочих семян для того, чтобы украсить тот неведомый «объект».

Я задрожала, настолько необыкновенный случай мне представился. Я достала пакетик с семенами и протянула тому человеку, чьего имени я не знала. «Передайте Ар-Сену подарок от той, кто некогда работала у него в помощницах в его лаборатории. Моё имя Ола. Приставка к имени у меня уже другая, так что знать её не обязательно. Просто скажите «Ола». Он вспомнит, если захочет. А нет – не надо. Пусть он посадит семена, и первым вдохнёт аромат распустившегося цветка. Он, насколько я помню, был специалист, как и вы, по исследованию свойств диковинных и редких растений. Это растение настолько любопытное, что он не пожалеет о том, что его приобрёл. Я могла бы и не брать с вас денег, поскольку это мой подарок, но я напротив, возьму удвоенную сумму с вас, чтобы вы уж точно не забыли о таком пустяке, как несколько семечек в крошечном пакете».

Тот человек был рад моему страшному подарку и без ропота отдал немалые деньги, а я после того ждала, сама не зная чего. Я думала, если Ар-Сен, узнав, где я, придёт ко мне, то я расскажу ему о том, что цветок, если он расцветёт, убьёт того, кто первым вдохнёт его аромат. Что попрошу прощения за свою несостоявшуюся месть. Я надеялась на повторение того, что не повторяется. Но Ар-Сен не пришёл. Я так и не знаю, расцвёл ли тот цветок, и убил ли он хоть кого своим ароматом. Но я точно знаю, Арсения в живых нет. В нашей Вселенной, вот что я имею в виду. А так-то, вся информация о его наличной жизни, и о многих других его жизнях, она как была, так и существует где-то. Я думаю, что он погиб в холодном и огромном озере, когда для чего-то переплывал его. Примерно так он мне это передал, когда приходил ко мне однажды. Поэтому я увидела, как он погиб. В мире, где я никогда не была. Инэлия сказала мне, чтобы я не переживала, поскольку не я виновница его гибели.

«А если кто-то другой погиб от пыльцы зловещего цветка»? – спросила я у неё.

«Тут уж нет твой вины», – ответила Инэлия, – «Ведь он не захотел прийти к тебе в цветочный павильон после того, как его друг сообщил ему о встрече с тобою. Тем самым он взял вину на себя». У Инэлии своеобразное понимание вины и воздаяния. «Поверь мне, так или иначе, но воздаяние находит всякого». Как думаешь, почему он не захотел тогда прийти? Забыл? Разлюбил?

– Тот человек, кому ты дала семена, попросту забыл о подарке, отвлёкся, вот и всё. Разве возможно разлюбить или забыть такую женщину как ты, – ответила Ифиса.

– Какая уж я и особенная? Пусть тот человек забыл, да ведь сколько было и времени, и поводов у Арсения разыскать меня и без напоминания о том. Он же так и не нашёл меня, как обещал в тот день, когда отдал в лапы Чапоса. Потому что не искал никогда. И его сына растил и любил другой человек. Как и меня саму всегда любил и заботился обо мне другой человек. А ты называешь его грубым животным. Ты не права, мама Ифиса. Хор-Арх каким-то образом узнал, что я отдала семена тому человеку. Он сказал, что напрасно я так поступила. Неизвестно, кому придётся вкусить от слепой мести омрачённого человека, не имеющего в себе силы для прощения чужой слабости. С того самого случая я и перестала приходить к Инэлии. Мне стыдно перед провидцем Хор-Архом. Я злая, я погубила того, кто не сделал мне ничего, кто даже не знал о том, что я существую. Иногда я пытаюсь утешить себя в том, что семечко могло быть и потеряно, могло просто не взойти. Но как узнаешь? Наверное, Хор-Арх знает и об этом. Он тогда же мне и сказал, что Арсений погиб вовсе не по той причине. Хор-Арх сказал, если ты того хочешь, я дам тебе тайну кода, открывающего вход в то информационное хранилище, где Арсений сам ответит тебе на твои вопросы. Он и ответил, но лучше бы мне ничего и не знать. Он действительно навсегда забыл обо мне и полюбил другую женщину, обитающую в мире, где он родился сам. Он считал, что никогда меня по-настоящему не любил, не понимал. Что был одинок, любопытен к тому, какие они – местные девушки? Вот и всё, что было у него ко мне, когда я появилась рядом. Только и всего. А та женщина стала для него подлинным откровением, и без неё он лишился света и дыхания, хотя не в прямом смысле слов. Так что у меня даже иллюзий о прошлом не осталось никаких.

– Он был всего лишь пустым грубым пришельцем, недоразвитым человеком, если не сумел оценить тебя, – сказала Ифиса.

– Нет. Он не был таким. Он был и остался моим единственным возлюбленным. Отцом моего единственного сына.

Ифиса поникла. Она сидела как нахохлившаяся больная птица, обреченная умереть. Она превратилась в один бесформенный комок, состоящий из перьев – её всегда красочных и замысловатых одеяний, из которых торчал лишь клювик – кончик её несчастного носа. Она старалась спрятать голову в плечи, или просто шея ослабела вдруг и перестала держать на себе её голову. Она уже забыла о том, какая навязчивая идея стала причиной, приведшей её в дом Олы и Сэта. Она уже и думать забыла о коллекции фигурок танцовщиц, выклянченных у Сэта в обмен на информацию о пришельцах. Дочь не поняла такой болезненной реакции матери на сказанное. Ведь всё было давно, и к настоящему отношения уже не имело никакого.

– Не переживай ты так, Ифиса, – сказала она, – мало ли что было у каждой из нас в молодости. Ну, так что же перстень Нэи? Точно ли ты его видела, или же только нафантазировала себе, как увидела красивую девчонку с красивым парнем. Ты же выдумщица, мама. Ты сочиняешь сказки на ходу. Тут я точно в тебя. Такая же сказочница. Так что считай всё сказанное выдумкой. Прошлое такая пластичная вещь, что из него всегда можно вылепить всё, что угодно.

Немного о прошлом Рамины
– Ты любила свою сестру Рамину? – спросила Ифиса, очнувшись от погружения в тот самый мир, который живописала дочь. Она на миг даже ощутила себя прежней, лёгкой и юной, гуляющей по той самой воздушной галерее, где пели свои утренние песни птицы в ажурных закрытых сооружениях, пытаясь перепеть тех, что порхали снаружи. Ифиса не любила птиц, лишённых воли. Однажды она всех их выпустила в лесопарк, и они умчались навстречу сияющему небу, многие на погибель и хищникам в пасть. А те сооружения Ифиса велела сломать плотнику и устроила там домашний цветник. Туда залетали вольные бабочки и даже птицы прилетали. Но Ифиса никогда их не кормила, боясь, что они привыкнут и загадят весь её волшебный мир. Он гораздо больше был вымышленный, чем реальный даже в те годы, как она там жила. Она бродила по той галерее, представляя себя мифической девой, живущей над всеми в небесном павильоне. Лёгкие шелка едва скрывали её красоту, девственную налитую грудь, длинные ровные ножки…

Ифиса вдруг поняла в свои за шестьдесят, как она была полна неведением о своём личном очаровании, о своём непомерном влиянии на того, кто в те времена тискал её настолько часто, что она радовалась не его присутствию рядом, а своему одиночеству. Когда могла погулять и помечтать одна. Она была чиста и бескорыстна абсолютно в те времена. Она полюбила бы его и нищего или испачканного рабочей пылью, она бы готовила ему нехитрую вкусную еду своими лилейными тогда руками талантливой танцовщицы, стелила простую, но всегда безупречно-чистую постель, где любила бы его не за его поместья и дома, а за то, что он есть. Возможно, что спустя годы, давно её выкинув из своей жизни, он и понял, каким искренним сокровищем обладал – её любящей душой. Конечно, он понял, но и тогда в ней не нуждался как в той, кем желал утешаться. Или ему было больно тревожить себя тем, что прежнюю Ифису ему никто уже не вернёт, как и саму молодость. И вот его давно нет. Нет и Айры, выдержанной внешне, но люто её ненавидящей соперницы, что естественно. Кто же любит своих соперниц? Нет и самого аристократического сословия целиком. Их дома используются многочисленными людьми из тех, кто прежде и близко не подходил к их ажурным по виду и непроходимым решёткам, к их великолепию. Их бескрайние имения принадлежат всей стране, её нуждам, её процветанию, а не персональному лицу и его своеволию. Тут уж они получили по заслугам, Ифиса признавала. Она всхлипнула, с трудом глотнула воздуха, поскольку даже атмосфера в её оживших видениях была другой. Напоенная ароматами свежих, а всё равно тёплых, ласкающих ветров, прилетевших из сизых нехоженых лугов, влажностью водных источников, в которых не ловили рыбу люди с трудовыми мозолями, и не купались озорные крикливые простонародные дети. Только иногда изнеженные аристократические особы и окунались в хрустальную воду природных и рукотворных озёр. В том числе и она сама.

– Когда бы я успела её полюбить, если вскоре после её рождения ушла из дома навсегда.

– Ты о ком? – Ифиса опять забыла о сути беседы. Оказавшись в комнате дочери, она даже невольно встряхнула своим подолом, будто к нему могли пристать насекомые из сочных и ухоженных трав тех парков. Правда, насекомых там стало ещё больше, а трав намного меньше, как и самих деревьев и цветов.

– Няня Финэля до сих пор любит Рамину, как когда-то любила и меня. Думаю, что она заменила девочке рано умершую мать.

– Негодница слишком уж эксплуатирует старуху. Та еле ногами двигает, а она всё заставляет её работать на себя. Тебе бы следовало заняться судьбой старой няни. Случись что, Рамина без сожаления вытолкает её прочь.

– Да, – согласилась Ола. – Я займусь судьбой няни. Я поселю её в доме для одиноких стариков. Хотя, в сущности, старый человек всегда одинокий. Но у Финэли так и не сложилось её личной женской жизни. Она всегда жила в доме моих родителей. Дома для одиноких старых людей, у кого нет семьи, всегда расположены в хорошем месте. Там будет уход и сытная еда. У общества, которое обрекает своих стариков на выброс за пределы человеческого социума, лишает их человеческого достоинства, обрекая на свалки и глухие заброшенные углы, не заботится о них, нет будущего. Такие люди хуже животных. И человеческого будущего у них не будет. Только деградация. У нас не прежнее время, когда стариков выбрасывали вон. А ты всё ругаешь моего Сэта и тех, кто его соратники. Разве сравнить нашу жизнь с тою повальной бедностью и несправедливостью, что была прежде?

– Зато скучно стало жить, как все стали одинаковыми в своей скудости, – сказала Ифиса.

– Я всегда чувствовала, что ты сокрушаешься об изменении жизни намного больше тех, кто действительно всё потерял. Ты-то чего лишилась? Ты только приобрела.

– Чего же?

– Хотя бы гарантированную работу, заботу правительства обо всех жителях независимо от их достатка. Спокойствие на улицах городов и на дорогах, где ликвидированы все прежние банды и разбойничьи гнёзда. Это таким как ты скучно – бывшей обслуге порочных богачей во всех смыслах. А прочим людям жить гораздо лучше. Рамина страдает, живя в роскошном доме, не питая благодарности ко мне, своей сестре, а между тем это я позаботилась о том, чтобы её никто не посмел тронуть там, где она и жила. Она же давно жила в этом павильоне, кстати, самом красивом из всех сооружений, что были на территории парка. Там три комнаты. Одна для Финэли, другая спальная комната самой Рамины – самая красивая, многооконная и обустроенная, изукрашенная отделочным камнем, расположенная на верхнем ярусе, окруженная ажурной галереей, куда есть выход. Прежде там обитали птицы и цвели уникальные цветы, какие привозили из отдалённых уголков континента. Внизу овальная комната для гостей, не считая кухни и прочих хозяйственных и необходимых для жизни комнатёнок. Снаружи цветники и некоторая часть прежнего ягодного сада оставлены ей в полное распоряжение. Даже чистейший пруд с многочисленными ключами есть поблизости, где можно отлично выкупаться в жаркую пору, отдохнуть в тени раскидистых деревьев. В том лесопарке по соседству с нею живут только образованные и необходимые обществу граждане, в то время как Рамина – пустая девица, не желающая даже учиться. Она до сих пор мнит себя владелицей огромного поместья, поскольку ни с кем там не общается и даже не отвечает никому на приветствие. Мне жаловались на неё, что она ленива, работает плохо и всем дерзит, уборку всеобщей территории вместе со всеми не производит, жалуется всем на свою обездоленность. Приводит к себе молодых мужчин, ну уж тут я её не осуждаю, раз она молода и свободна в своём выборе. Она всегда и всем недовольна, обзывала дом, где я её поселила, «павильоном для ловли ветра и дохлых птиц». Ругалась, что там стоит отвратительный запах. Запах дешёвых шлюх. А всё потому, что так настроила её мать. Мама не любила тот павильон, что правда, то правда. Хотя он настолько изысканно красив, что диву даёшься, как раньше умели аристократы украшать свой досуг. У трудового же народа не было и в мечтах построить себе такой вот разукрашенный павильончик для жизни. Многие жили в жилищах, похожих на норы зверей.

– Может, кто и жил. Я не жила никогда, – не согласилась мать, опять почти воочию видя тот самый дом, который и описывала дочь, словно бы забыв, что сама Ифиса некогда жила там. – А я всегда была бедной. Да и нынешний домик мне достался от Нэи. Не власть таких как Сэт мне его дала. Спасибо, что не отняли, – она опять поникла.

– Твой дом маленький. Ты же во дворцах никогда не жила. А вот я и мой Сэт мы отдали делу борьбы за справедливую жизнь для всех всё, что у нас было. А Рамина думала, что я обобрала её ради своей пользы. Нет. Мне ничего не надо. В отличие от Анит. Да по счастью Анит прибыла уже тогда, когда всё было поделено между мною и Раминой. А с Рамины взять ей оказалось уже нечего. Анит долго скандалила и до сих пор считает меня худшей из людей. Она злорадствует по сей день, что я всего лишилась, не зная о том, что я всё и отдала раньше, чем жизнь изменилась.

– Откуда же ты знаешь, что Анит злорадствует? Где она живёт?

– Мне известно многое и о многих людях. Анит живёт в доме своих прежних родителей – бывших бродячих акробатов. Она давно распрощалась с прежним актёрским ремеслом. Устарела. Да и театры перестали хаотично кочевать по стране как прежде. Люди должны быть оседлыми и работать там, где они нужнее. Конечно, иногда развлекающие людей балаганы и прочие зрелища кочуют, но строго по правилам, предписанным им государством. С их стороны соблюдение правил, со стороны государства – обеспеченная безопасность для жизни всех.

Какое-то время молчали. Ифисе было ужасно скучно слушать зануду – дочь, всю такую правильную и чиновничье-важную даже в собственной спальне. Ола как раз и заведовала Департаментом народной культуры. Уловив настроение матери, поскольку не была душевно-толстокожей, дочь грустно продолжила, – А между тем, жить в огромных имениях было невесело. У нас, к примеру, многие комнаты пропадали зря. Иные недостроенные, запущенные, пыльные и пустые. Да и у многих дома были пустые как пещеры, где жило только унылое эхо. Зато статус, зато они аристократы и на всех плюют. Это была очень плохая жизнь, мама. Не надо о ней и помнить.

– Зато ты с Сэтом живёшь и теперь в таком же дворце, что мало отличается от дома твоего отца.

– Сэту нельзя жить там, где все. У него охрана рядом, прочие нужные люди и служащие вокруг. Человек власти должен быть окружён непроницаемым кругом, эта древняя магия власти не может быть преодолена или отменена никем. Власть всегда сакральна, иначе её перестают уважать.

– А вот я его не уважаю. И думаю, что те, кто с ним спали, тоже его не чтят как нечто высшее.

– С ним никто не спит, кроме меня. Сэт не скотина, как ты его мнишь. Он человек строго ограниченный во всём. Он всего лишь один из многих исполнителей воли и проектов настоящего властителя. Вот кого бы я хотела увидеть хоть раз.

– Не видела?

– Нет.

Вечером же в дом Ифисы на окраине посёлка доставили на правительственной машине несколько больших коробок с её давними коллекционными куклами. Ифиса опешила, испытывая страшную слабость при одной мысли о том, что ей придётся идти на допрос к Сэту, пусть и в дом, где жила дочь Ола. Ведь Сэт ясно ей сказал, что с ним будет какой-то важный человек, о котором ей оставалось лишь гадать.

Рамину лишили коллекции, оставшейся от прошлой жизни
Валерий застал Рамину в слезах. К ней пришли люди и забрали её бесполезную коллекцию фигурок. Сказали, что они больше подойдут для народных музеев старой жизни, чем ей в её личном дому. Не любя то, что и занимало многочисленные стеллажи вдоль стен, Рамина переживала как человек, кого лишили чего-то важного.

– Если я сломаю этот хлам, – Валерий указал на старые полки из кружевной древесины и стекла, – будет просторно и здорово. Чисто и светло. И Финэле не надо утруждать свои руки, очищая от пыли никчемности. И тебе дышать будет легче. Не переживай, моя птичка.

Рамина прижалась к нему. – Лучше бы я продала это барахло тем, кто того и хотел прежде. Лучше бы я отдала их бедняжке Ифисе. Ведь когда-то коллекция ей и принадлежала. Лучше бы я их разбила за ненадобностью!

– Не злись. Ты же добрая.

– Я? Ничуть. Я добрая только в отношении тебя. Потому что я тебя люблю. – Она повисла на его шее.

Вошла Финэля и тихо устроилась на пустом стуле, поникнув головой в сером тюрбане. Тощенькой ручкой они придерживала себя за подбородок и была похожа на фигуру бабки из древней-древней сказки, ей только и не хватало, что старого разбитого корыта.

– Ты рада, Финэля? – спросила у неё Рамина.

– Чему?

– Тому, что убрали то, что тебе смертельно надоело оттирать от пыли. И без конца бить, вздрагивая от страха, что тебя за это побьют. Моя мать била её за всякие малые промахи, и бедняжка привыкла дрожать от всякого пустяка, если из её рук вдруг что-то упадёт. Моя мать была злая, а вот Финэля любит её до сих пор как собственную дочь, которой у неё не было никогда. И Олу она любит, хотя та забыла о Финэле навсегда. Будто и не было няни, бывшей для неё второй матерью. Причём матерью главной. Одна я люблю свою Финэлю, – Рамина подошла к старушке, обняла и поцеловала её в тюрбан.

– Было красиво. А стало пусто, – равнодушным голосом отозвалась Финэля. – Есть будете?

– Конечно, – ответила Рамина, не любившая готовить.

– Почему у неё такая некрасивая одежда из каких-то пёстрых клочьев? – спросил Валерий. – Она похожа на старого и никому не нужного клоуна из древней выдумки.

– У неё? – удивилась Рамина. – Плохая одежда? Да ты не видел что ли других старух? Моя Финэля редкая модница для своего возрастного уровня. Я же отдаю ей все свои старые платья, а она из них мастерит себе всё, что хочет. Если у неё нет вкуса, то в таком возрасте его уже не пришьёшь, как оборку на платье. Она же простолюдинка. А у них нет, не было и не будет вкуса к красоте.

– У той Ифисы платье было шикарное.

– Так Ифиса бывшая, следовательно, вечная актриса. И к тому же Ифиса не старуха, а всего лишь пожилая женщина.

– Какая и разница?

– Большая. У старухи пола нет. А у пожилой женщины он всё-такиимеется.

В спальной комнате, когда они валялись в огромной кровати Рамины, он спросил, глядя в открытые створки ажурной двери, ведущей на открытую галерею. – Зачем тебе такая огромная кровать? Тут же на ней жить можно. Второй ярус в комнате – вот что есть твоя кровать.

– Она же не моя. Она принадлежала той самой Ифисе, которую поселил тут мой отец. – Рамина, сидя в воздушной сорочке, погладила разноцветные перламутровые узоры на спинке кровати из чёрной лаковой древесины. Они мерцали какими-то подводными неземными цветами сквозь помутневший лак, поскольку были вмонтированы глубоко внутри древесины, а не поверх неё. – Обрати внимание на узоры. Они сделаны из камня, а не из ракушек, как можно подумать. Это окаменелый перламутр неведомых эпох, выкопанный умельцами из-под слоёв земли. Из каждого такого камня можно сделать себе точно такой же перстень, как у твоей сестры. Он будет сиять на свету, и будет дорого стоить. Конечно, кристалл твоей сестры и вовсе сокровище, но всё равно украшения из ископаемого перламутра недёшевы и теперь, когда все аристократические штучки, вроде как, обесценились. Это же неправда. Они стали стоить ещё дороже, только и всего. Если мою кровать украдут, то из неё наделают кучу украшений, – она засмеялась.

– Твой папа был ценитель всякой красоты. И живой и искусственно созданной, – сказал он глупость, но больше ничего на ум не пришло.

– Да! – подхватила Рамина. – Вот что рассказывала мне Финэля, поскольку мама не могла мне такого рассказать. В этом павильоне жила юная тогда Ифиса. Она была редкое и невозможное чудо со слов Финэли. И чудом является уже то, что Финэля её похвалила. А Финэля никогда и никого не хвалит. Даже меня. И жалеет она только меня одну. А тут она разошлась однажды, когда мы с нею сидели и скучали в один из дождливых сезонов, когда утро похоже на сумрачный вечер, а день не отличим от бледного и чахлого утра. Бедная девушка, почти вчерашний ребёнок, Ифиса долго плакала и долго привыкала к тому, кто заплатил за неё немалые деньги торговцу живым товаром. А он, поселив её в один из своих домиков среди лесопарка, приходил туда и развращал бедняжку, не считаясь с её слезами. Финэля была единственной, кто был допущен к Ифисе. Финэля меняла постельное бельё, стирала одежду для Ифисы. Впрочем, у пленницы было столько платьев, что Финэля диву давалась, зачем они ей, живущей в одиночестве. Готовили для Ифисы лучшие повара отца.

«Что со мною творит это чудовище»! – жаловалась юная Ифиса Финэле. Она показывала свою нежную пышную грудь в синяках от страстных поцелуев «чудовища».

«Он насилует тебя»? – напрямик спрашивала няня, любопытная, как и все женщины, до чужих интимных подробностей.

«Нет», – искренне отвечала Ифиса, – «он хочет, чтобы я его полюбила. Он только меня ласкает. Но его ласки очень уж бесстыдные. Я даже не знаю, делают ли так другие люди». Она была абсолютно невинна тогда. И тут няня предложила ей побег. Она сказала, что найдёт родителей Ифисы, а уж остальное родители сами всё устроят. Наивные же люди. Няня и Ифиса. Они думали, и та и другая, что у людей есть благородство в душе. Но родители Ифисы всего лишь выклянчили деньги у распутного аристократа, давая своё соизволение на его сожительство с их дочерью. После того и очень скоро Ифиса влюбилась в своего похитителя. Так уж устроены девушки. Кто гладит спинку и кормит из своих рук, тот и хозяин. А Финэлю Ифиса потребовала заменить другой служанкой, так как стыдилась перед старой за свои детские откровения. Вскоре отец построил для Ифисы новый павильон для совместного с нею отдыха и удовольствий. Павильон был похож на драгоценную шкатулку, где в перламутровой спальной комнате и спала его розовато-нежная жемчужина, а сам он посещал её там каждую ночь, начисто забыв о том, что у него есть жена – моя мать Айра. И даже днём он её посещал, поскольку Ифиса и сама вошла во вкус любовных радостей. Она была до того наглая, что смущала невольных очевидцев тем, что купалась нагишом в искусственном пруду-купальне не только тёмной ночью, но и ясным днем. Она где-то добыла секретный состав из, не знаю чего, но натирая свою кожу, она светилась в ночи как волшебная и тоненькая фея.

Финэля тоже это видела. Отец сошёл с лица в первые месяцы их взаимных безумств. Похудел как юноша. Разбудив в ней нешуточный темперамент, он вынужден был её же и ублажать всеми возможными способами. Покупал ей всё, что она желала, ездил с нею на всякие столичные увеселения и уже не скрывал её ни от кого. Она стала ради скуки иногда играть в театре и даже сниматься в фильмах, чтобы заявить всему миру о своей сказочной красоте. Делала она это спустя рукава и капризна была настолько, что творческие люди её искренне ненавидели, даже видя её феерический талант, проявленный и в самом пустяковом её движении. Но влиятельный аристократ давил, и они подчинялись. Народ же, мало разбираясь в тонкостях творчества, любил Ифису только за её красоту и за ту щедрость, с какою она выставляла для их просмотра свои несомненные сияющие и юные пока прелести. Не потому, что она любила простой народ и само искусство, а потому, что любила только моего отца. Чтобы он ещё сильнее ценил её, видя, как она всем желанна, а доступна лишь ему. Она родила сыновей, а потом и дочь.

Вот тут-то сказка подошла к печальному концу. Он её разлюбил. Она ему надоела. Детей он у неё отнял, а её саму выставил прочь от себя подальше. Моя мать ликовала и шаталась от счастья, когда гуляла по дорожкам фамильного лесопарка. У них с отцом внезапно начался новый медовый месяц, растянувшийся, как ни странно, на годы. Она едва ли не каждый год рожала детей от него, а я, последняя, единственная родилась девочкой. Мои братья так и живут где-то по разным городам нашего континента, востребованные для нужд страны, поскольку они – люди образованные и лояльные установившемуся режиму. Сюда они ни ногой, поскольку, как я думаю, им это причинит страдания вполне понятного свойства. А вот один из сыновей Ифисы погиб, он воевал против нашествия «чернопяточников», как он называл народных вождей. Моя мать так и оставила павильон нетронутым, поскольку он был для неё чем-то вроде памятника её личной победе над подлой захватчицей её личного счастья. Она даже оставила в нетронутости коллекцию Ифисы, её кровать, где та предавалась любви с чужим законным мужем в течении стольких, ужасных для матери, лет. Насколько я знаю, сама Ифиса на какое-то время впала в жалкое состояние и душевно расстроилась. Но её вылечил один врач-волшебник, обладающий даром восстанавливать порушенную психику. Она опять стала актрисой и ещё долго пылила по сценам и улицам столицы своими пышными подолами, так и не понадобившись уже никому на долгую совместную жизнь.

– Цинично ты описала мне трагедию чужих жизней. В том числе и глубоко личную трагедию своей матери. Твой отец был действительным чудовищем. И если все ваши аристократы были таковы, то они получили по шапке за дело, – подытожил Валерий.

– Зато благодаря той истории, я имею отличный домик, где и проживаю. Он мне нравится. Я жила тут и во времена, когда у нас всё было в целости и сохранности. Мне было тут проще жить с Финэлей, чем со вздорной драчливой матерью и братьями. Мать, чуть что руки распускала и швырялась посудой как какой-нибудь пьяница в доме яств, если сказанное слово или поступок ей не нравились. Не одной Финэле доставалось, а и мне не одна шишка была ею подарена. Хулиганкой она была или больной и психически нестабильной особой, как оправдывала её добрая Финэля, мне было не легче. Я реально её боялась. Я потому и уединилась от неё подальше. Она и не возражала, поскольку отец меня не любил. Не обижал, а и не приласкал ни разу. Кстати, она тоже имела любовника при жизни отца. А после его смерти как-то быстро сдулась и зачахла.

Впервые Рамина так подробно рассказала ему о себе. Валерий, не обладая особенно-то уж буйным воображением, очень хорошо представил ту жизнь, что некогда клубилась, трещала громовыми вспышками и протекала как воздушные атмосферные потоки над старой обширной усадьбой прошлых аристократов. Как женские ладные фигурки гуляли среди ухоженного леса, превращенного частично в парк, как синели и алели цветы вокруг тех дорожек, посыпанным розовато-белым песком, по которым никто не ходил, кроме редких обитателей изукрашенных обширных пространств.

Валерий вдруг подумал, что не любит декоративно выведенных, одомашненных и безвкусных по своей форме цветов. Вот Ландыш, она тонка и изысканна, как и настоящий ландыш, чьи бутоны выточены резцом самого творческого духа природы. Они такие маленькие и мало заметные издали, в отличие от распушенных как павлиньи хвосты, нагло предлагающих себя глазам цветов из ухоженных цветников. К какому сорту одухотворённых растений он отнёс бы Рамину? Пожалуй, она была ярка и даже безвкусна, она имела слишком концентрированную насыщенность в себе того самого сексуального субстрата, что кружит голову, но не всегда порождает подлинную любовь.

Валерий вдруг заскучал о Ландыш. Если бы она согласилась стать его женой, хотя бы на то время, что они тут колготятся без всякого смысла. А там, на Земле, кто бы осудил её или его? Кто бы и о чём спросил? Ландыш, конечно, не из тех девушек, что вызывают безусловное восхищение всех, всегда поверхностное и ни к чему часто не приводящее. К ней надо было присмотреться, затихнуть рядом, её надо было вдохнуть в себя близко, близко… Тот, кто был Вендом, а стал Радославом, это понял. Он был отшлифованный временем знаток женской природы. Он захватил Ландыш себе в обладание, но делал вид своей непричастности к тому, что произошло. Вроде как девушка сама его выбрала, повисла на его шее, а он только уступил, пожалел.

Валерий до сих пор ревновал Ландыш к тому, кого не было в живых. Ведь в ней он продолжал жить, занимал там весь внутренний и остуженный интерьер её души. Не грел, а занимал, как декоративный и огромный камин занимает большую часть музейной какой-нибудь комнаты, напоминая помпезное надгробие, отделанное ценными породами редкого камня, не давая ни огня, ни элементарного обогрева. Ландыш даже пепел своих воспоминаний ценила как самую большую драгоценность в себе, поскольку от неё и несло этим самым безжизненным запахом застарелого пепла. Хотелось поэтому её очистить своим молодым и ярым дуновением, дать новую возгонку всем её спящим желаниям, стать её дополнением, её энергией «ян», обняв её милую и одинокую «ин». А его отец Кук – бездарный врач и недоученный кудесник до сих пор мнил, что она ничего не помнит о прошлом, благодаря его целительному вмешательству, избавившему Ландыш от напрасных мук по утраченному мужу.

– Утончённая роскошь как болезненный нарост паразитов на теле социума, страдающего от того, что лучшие соки высасываются именно теми, кто ничего не создаёт, – сказал он задумчиво, одной частью сознания пребывая с Ландыш, а другой отслеживая свой разговор с Раминой.

– Ты случайно не работаешь в одном из государственных Департаментов пропагандистом? – подозрительно спросила Рамина, вглядываясь в него, будто увидела впервые. – То-то я думаю, откуда бы и кто узнал о моей коллекции, если я никого и никогда сюда не допускала? У меня прежде гостей не водилось. Финэля моя нелюдима и страдает от присутствия посторонних лиц. Я со знакомыми в домах яств или других местах встречалась. Ты – единственный из всех прошлых моих друзей – исключение.

– У тебя было много прежних друзей? – спросил он. – И я никогда не считал твою коллекцию за ценность. Ерундой, да, а уж то, что её отсюда утащили, так и вообще здорово. Тебе же дышать будет легче, а для старушки работы меньше. Кому же она понадобилась?

– Ты мне и объясни, Ва-Лери.

– Я? – изумился Валерий. – Почему я?

– Ты донёс, что у меня собраны в доме аристократические и дорогие изделия ручной работы, вот и нагрянули те, кто тащат в некие мифические музеи для народа всё, что им самим нравится. И никакой народ уже ничего не увидит.

– Это же чушь, Рамина! Зачем мне? Я могу тебе такой ерунды наделать хоть завтра. У тебя нет изображений утраченных образцов? В бумажном формате.

– Разве ты художник? И к чему бы мне воспроизводить на бумаге изображения вещей своего дома? Нет у меня никаких изображений. Я плохо тебя понимаю. Если умеешь хоть что-то делать своими руками, сделай по памяти. Я не буду возражать.

– Зачем тебе нужны игрушки? Ты же взрослая девочка. Даже наша Виталина бросила фигурку на камни, когда Лана подарила ей. Она поняла её никчемность даже для детской игры. А тебе-то зачем?

– Ваша Виталина? Может быть, она вовсе не сестра тебе твоя Лана? И у вас уже есть дочь?

– И она спокойно наблюдала наши с тобою отношения явно близких людей?

– Да, это было бы и странно, но не для меня. Я же помню о своей матери, как она была само спокойствие и улыбалась всем вокруг, демонстрируя свою дружбу с отцом, невзирая ни на что. Так мне рассказывала Финэля. Она могла бы избить Ифису, устраивать безобразные скандалы каждый день, чтобы выжить отсюда незваную вторую жену. Но она так не делала никогда. Она же знала, что отец в таком случае просто исчезнет из имения, а там, где он будет, она его уже и не найдёт. А так она хоть видела его за своим семейным столом в окружении детей, пусть и не родных ей по крови. Разговаривала с ним, показывала гостям своё фальшивое семейное счастье.

– Мне-то оно зачем, Рамина?

– Тогда пригласи меня к себе в гости. Я на месте сразу пойму, лжешь ты или нет.

Обещание, которое невозможно исполнить
Валерий растерялся. Куда бы он привёл Рамину? На объект в горах? А почему и нет? Что она там поймёт, чем может быть опасна?

– Хорошо! – сказал он, внезапно приняв решение, целью которого было сокрушить Кука. Чтобы тот поскорее отсюда убрался вместе со всеми, в том числе и с самим Валерием. Чего тут было торчать столько времени без цели и без всякого внятного объяснения. Они были тут одиночки на необитаемом космическом острове, если сравнивать их душевное и физическое состояние отрыва от родной планеты. – Хоть сегодня.

– Сегодня я не могу. Мне же после завтрака идти на производство. Ты забыл? Или ты нигде не работаешь сам? Или в вашем Департаменте вольный график работы? – она опять пристально вгляделась в лицо своего Ва-Лери. – Завтра. Приходи рано утром. Я приготовлюсь. Или ты не можешь?

– Я могу. Приду, – он обнял её, устав от её нападок и желая совсем другого. Она прижалась к нему пылающими маленькими грудями, похожими на бархатные персики. Рубашечка была с умыслом спущена вниз, чтобы даже во время как бы обвинений её пригожий, послушный её желаниям и властно присвоенный ею, Ва-Лери не переставал соблазняться ею.

– Не кричи так громко, – попросил он, – а то Финэля подумает, что я тебя убиваю.

– Она старая. Она понимает, что такое любовная страсть просто потому, что наблюдала её не раз за свою долгую жизнь, даже не зная её сама. Ты не забывай, кому она служила. Моему отцу-гуляке. Моей матери – блуднице. Да и той же Ифисе, слыша и наблюдая, как папаша ту совращал. Ей всё равно.

Рамина легла ему на грудь, заелозила как горячая узкая змея, слегка покусывая ему плечи и шею. Она давно уже напитала его кровь сладким токсином, сделала его податливым и мягким. Сделала его добычей. Валерий ужасался своей задумке притащить местную змею на глубоко законспирированный объект. Проще было порвать все отношения с Раминой. Таких Рамин в каждом столичном доме яств столько, что не устаёшь поражаться их разгульному накалу, не сбитому никакими прошлыми катаклизмами. Рамину нельзя брать в горы, в подземелья. Это чревато и глупо. А Рамина, отдаваясь взаимной страсти, не подозревала, что её любовное сумасшедшее, каким оно и бывает в юности, счастье уже на исходе, что внезапное отрезвление и болезненное похмелье самого Ва-Лери с последующим вхождением в нормальный и здоровый прежний алгоритм его существования наступит совсем скоро. Он не знал, входя в неё как в невозможное блаженство, давно забытое за годы странствий, любит ли он эту недоразвитую инопланетянку с фиолетовыми глазами? С её узкими гладкими плечиками, очевидно полными, но всё равно по-детски хрупкими. С её несколько выпирающим животиком, несколько коротковатыми ногами с их игрушечными по размеру, если для девушки, ступнями, круглыми атласными на ощупь коленками, кичащуюся своим аристократизмом, смешным для него.

Он не понимал этого. Он только ощущал её как острое желание входа туда, куда всякая женщина и заманивает мужчину, делая вид своей невольной уступки при этом. Он желал её, уже находясь в подземелье, когда возвращался от неё, желал, удаляясь, желал, приближаясь к ней. И вот настал тот час, когда не внешнюю, а внутреннюю змейку в себе надо будет придавить. Яд в себе нейтрализовать, её облик из активной памяти стереть. Но обещание, которое нельзя было исполнить, уже было дано. Проще было не возвращаться вовсе, чем его не выполнить при возвращении.

Рамина, счастливая и вспотевшая, откинулась на голубоватое и застиранное до дыр бельё. Она на всём экономила. Бельё было старое, но душистое и чистое безупречно, пока они его не отмечали своей молодой и обильной страстью. Валерий встал, не давая себе времени разнежиться рядом с нею, и тем самым, отменить своё же решение расстаться с Раминой.

– Уф! – сказала она, – ты опустошил меня настолько, что я не смогу дойти до работы. Но прогулять я не могу. Меня отправят в исправительные работы на поля. Это ещё хуже. Ола и так устала выручать меня из-под тягот общественных наказаний, каким награждаются провинившиеся и загульные без меры особы. Ведь бывает, что девушки не приходят на работу неделями. А разницы никакой. Хоть месяц прогуляй, хоть один день – всякую нарушительницу отправляют в поля под палящие лучи или сырые тучи. Так что, если уж гулять, то вдоволь.

– Что же, и за месяц и за день – одинаковая расплата? – спросил он без всякого интереса, поскольку обсуждение темы наказаний для загульных девиц было её любимой темой. Она рассказывала об этом не раз и не два.

– За месяц гуляний – месяц работы на общенародных сельхоз. угодьях. За день – целую неделю. Это справедливо, ты считаешь?

– А за год? – спросил он. – А за целую жизнь?

– Наверное, тогда сажают в дома неволи и увозят совсем уж далеко на край континента. Для работы, которая никому не нравится, поскольку тяжёлая или грязная. Я не знаю таких случаев. Все же боятся.

– А что, на краю континента живут другие люди или там другие города и селения? Другая работа? Почему именно там расположены предприятия, где работа непременно тяжёлая или грязная, как ты говоришь?

– Не знаю. Может, там всё то же самое. Да ведь привыкаешь к тому месту, где и живёшь.

– Значит, и там привыкнешь. Ко всякому месту можно привыкнуть.

– Нет. Я умру без своего лесопарка и своего любимого чистенького павильона. А как же тогда моя Финэля?

– Я же не умер вдали от Родины. Нигде не умер. А мест было столько, не представить тебе того никогда. А рассказывать-то я и не умею столь же красиво, как ты.

Рамина разинула рот от изумления. – Как? Ты сидел в доме неволи? Ты работал в подземных шахтах? Ты был преступником? Я всегда что-то такое за тобой подозревала.

– Сидел, сидел в таком смертельном ограничении, в таком замкнутом и без шанса его покинуть пространстве, какого ты и не представишь. И в подземельях работал, и на горных высях, но преступником никогда не был.

– Как же это?

– А так. Я же пришелец здесь. Как тебе такое?

– Какой пришелец? Откуда?

– Я так шучу. Развлекаю тебя. Нечто вроде контрастного душа. Для пользы здоровья. То тёплая водичка, а то ледяная.

– Всё же ты недоразвитый простолюдин. И шутки твои тупые.

Вот такими были её прощальные слова. Но сама она не знала, что прощается с ним. Она потягивалась и постанывала от недавно пережитого удовольствия, не желая вставать и окунаться в скучную обыденность. Валерий даже не поцеловал её, страшась безволия в самом себе. Он спустился вниз и направился на выход. Вышла Финэля, чтобы закрыть за ним дверь на внутренний замок.

– Чего же поесть не остался? – старуха глядела как бы сквозь него тёмными щёлками глаз, но было чувство, что она читает рассыпанные по дну его души некие письмена предательства, складывая их в целую фразу. Она шевелила ниточкой бледных губ, жуя схваченный смысл прочитанного. – Я знала, что ты уйдёшь от неё. Я ей говорила, не люби так, как твоя мать, ставшая тощей и злой от горя покинутости. Как было и с Ифисой, упавшей с ненормальной высоты собственного чувства в каменную грязь, сошедшей с ума. Только чудом она и исцелилась, чудом найдя великого мага, а так давно бы погибла, разбитая, заеденная болезнями и насекомыми в безвылазной грязи. Я о многом знаю, о чём мне некому сказать. Ты же видел Ифису? Она была приобщена к жизни людей из твоего небесного племени. Она была подругой Нэи, ушедшей на пламенеющей машине за небесный купол, где, как говорят жрецы, ничего нет. Уходи скорее! А то я стукну тебя на прощание пустой кастрюлей по твоей пустой голове! Я знаю, что ты уходишь насовсем.

– Откуда? – Валерий подавился собственным голосом.

– Оттуда. Свыше мне пришёл однажды дар, никому не нужный. Но если она родит, то ты о том не узнаешь. Уходи!

– Она не сможет родить от меня. Я проверял. Такие случаи – редкость.

– Так и уходи, не виня себя ни в чём. То, что для женщин смысл их существования, для вас всего лишь то, что в это самое существование вносит разнообразие. Ты не исключение. Хотя она думала иначе.

Валерий вышел. Но тут же на выходе он столкнулся с незнакомым молодым человеком. Тот был высок ростом, и как успел заметить Валерий, метнул в него взгляд ярко-зелёных глаз. Финэля даже не успела затворить дверь.

– Сирт? – удивилась старуха, – ты-то зачем припожаловал?

– В гости к нашей баловнице. Нельзя? Пустишь меня, вечный страж Финэля?

Финэля неучтиво толкнула в спину Валерия, пропуская того, кого она назвала Сиртом. И закрыла дверь. Валерий, озадаченный приходом незнакомца, послонялся вокруг дома. Заглянул в одно из вытянутых окон. Но в гостевом зале никого не было. Внезапно с той стороны он увидел прижатое к стеклу старое и серое лицо Финэли. Она свирепо ширила свои щёлочки, страшной гримасой отгоняя его от окна. Она была похожа на привидение из кошмарного сна, так что он невольно отшатнулся и даже неприятно испугался.

– Вот ведьма, – только и сказал он. Сверху, с галереи, послышался весёлый смех Рамины. Сама с собою она бы веселиться не стала. Валерий решил, что парень её бывший, решивший к ней вернуться. Так что и переживаний с её стороны не случится.

– Ва-Лери! Мой милый! Жду завтра утром! – Рамина просунула своё розовощёкое личико в промежуток между декоративными конструкциями из деревянных кружев и радостно смеялась без видимой причины.

– Кто там с тобой? – не удержался от вопроса Валерий.

– Со мною всегда ты! В моём сердце! Даже когда ты уходишь, я не отпускаю тебя от себя, – откликнулась она. Её нагая и юно-тугая грудь отлично просматривалась снизу, розоватые бутоны сосков смотрели на него сверху как два дополнительных глаза, расположенных на её теле помимо тех, что были на лице. Рамина без всякого стеснения колыхала грудями, навалившись на перильца открытой галереи, а было ли что на неё надето чуть пониже талии, оставалось только гадать. Она даже не пожелала одеться, а тот тип точно уже был рядом с нею, где-то позади неё таился. Валерий вздохнул и направился своей привычной дорогой в сторону тех мест, откуда было удобнее добираться до входа в закрытые от всех подземелья.

Он чувствовал, что его спина горит от пронзительного взгляда старухи, всё ещё приклеенной к оконному зеленоватому стеклу. И было страшно оборачиваться назад как в страшном сне, поскольку тогда чудовище непременно причинит вред. Он вспоминал, как Рамина рассказывала ему о страшных лицах в ночи, виденных ею в проёме своих окон не единожды. То были бродячие и прежние насельники тутошних мест, приходящие туда, откуда их навсегда выгнали. Он понимал теперь Рамину, как было той страшно, когда в раме чёрного арочного окна внезапно возникало бледное неведомое, казавшееся чудовищным, лицо. На самом же деле не было там никаких чудовищ, а только изгнанные страдальцы шатались по бывшим поместьям и прилипали плачущими лицами к низким освещённым окнам, случайно попавшегося им в ночи павильона Рамины. Валерию не было их жалко. Ведь и раковая опухоль в живом теле, из которого она высасывает все соки, тоже на своём клеточном уровне кричит и плачет, когда её удаляют из обжитого ею организма, из которого она и выросла, в сущности-то. Только если не заменить полностью всю гнилую и заражённую метастазами кровь, организм не выздоровеет. Он вновь и вновь будет запускать страшный алгоритм собственного разрушения. Так что ещё неизвестно, насколько сумеют жители Паралеи прийти к своему счастливому и окончательному выздоровлению, к своему светлому будущему, вечной вселенской гармонии всех со всеми.

А поскольку Валерий не был метафизиком или аналитиком, а только ситуативным путешественником и неплохим технарём в слаженной команде своих братьев и под руководством многогранно одарённого отца, то он и не стремился постигнуть глубины чужой жизни настолько, чтобы составить о них адекватное представление. У них же и численный состав был ничтожно-мал. Они были больше семейка бродяг, космических авантюристов скорее, вынужденных временно тут выживать на частично разрушенных, частично законсервированных объектах, заложенных не ими, а командой представителей, бывших тут до них, укомплектованной спецами разного уровня и профиля. Валерий даже не задавал отцу чёткого вопроса, а потому и не получал внятного ответа, чего они тут забыли? Но именно тут он впервые задумался о непонятной природе внешне таких обыденных человекообразных существ, от которых вовсе не отделял и себя, поскольку был от насельников Паралеи неотличим по виду. А поскольку ответа не находилось, ему очень часто становилось страшно. Особенно ночью в минуты раздумий, когда его плотно охватывало и почти душило то самое чувство, что религиозные люди называют страхом божьим, а продвинутые умом – метафизическим ужасом.

И вот в данную минуту своего иррационального бегства он и ощутил дуновение чего-то подобного, но идущего не изнутри его собственного центра, где и таится корешок, коим всякая живая душа и прикрепляется к безбрежной сети таинственной вселенской грибницы, а со стороны спины. Он обернулся, но никого не увидел, потому что невольно зажмурил глаза. Он вдруг решил, что Финэля, страшная только своей жалкой ветхостью, бежит за ним. Никакого чудовища за спиной Валерия, конечно, не было, а была жалкая и страдающая за любимую покинутую и влюблённую девочку беспомощная старуха. Она уже стояла снаружи дома Рамины, сойдя со ступеней, не думая за ним бежать. Может быть, она даже надеялась, что он передумает и вернётся не завтра, то через пару недель, наскучавшись без страстных ласк очаровательной Рамины. Но Валерий не собирался возвращаться. Ни завтра, ни через пару недель. Никогда.

Встреча Ифисы с поразительным незнакомцем
Ифиса пришла, а вернее, приволоклась, настолько ей уже не хотелось ни о чём рассказывать Сэту, настолько она уже жалела о своей болтливости. Личный телохранитель Сэта, очень неприятный и большеротый человек, мускулистый и угрюмый, ждал её, что было для Ифисы ещё большим удивлением, ещё больше нагнетающим страх в её конечности. Он перехватил её у самого входа в усадьбу, скрытую в тенистых деревьях и повёл к другому входу, расположенному с той стороны здания, куда сама Ифиса ни разу не ходила. Там была особо охраняемая территория.

«Ишь, ты» – думала она, – «творцы всеобщей справедливости, а прячутся от всех, как самые, что ни на есть разбойники». Даже аристократы себя не охраняли с такой продуманной тщательностью, за что и поплатились, безмозглые идиоты, пропившие и прогулявшие наследие своих неправедных, кто же и спорит, а деятельно-жадных предков. Но тут была суровая необходимость. Континент до сих пор был наводнён затаившимися осколками разгромленных корпораций прежних властителей, всегда могущих серьёзно поранить тех, кто беспечен.

Они остановились перед сдвоенными железными дверями и, войдя в прохладный холл, Ифиса вдруг вспомнила давнее, кольнувшее горячо и больно. Нэю! Она же жила тут когда-то и, о Надмирный Свет! Совсем одна. Или почти одна, не считая сомнительной горстки каких-то затаившихся бунтарей или бандитов. Кто знает, кто они были. Нэю они не трогали. И тут Ифиса подумала о том, вот откуда всё и выросло из мизерной точки, из заброшенного дома старого и загадочного мага выползло новое устроение всего наличного мира! И почему именно маг – старый муж Нэи вошёл плотной тенью в голову Ифисы и накрыл её ледяным холодом. Она попала в самую точку! В самую центровину загадочной тайны. Вот кто до сих пор управлял всеми запущенными процессами в стране, чьим слугой, а не вершителем, и был Сэт-Мон и ему подобные. Тон-Ат. Ей даже показалось, что чёрный плащ мелькнул где-то в глубине сумрачного и такого длинного коридора, что опять она прониклась непониманием, пограничным с ужасом, как могла Нэя тут жить одна почти год? Или она была погружена в некое подобие сна, когда ходишь и ешь, но при этом и спишь? Ифиса даже не могла бы сказать, холодно тут или тепло, но конечности её стыли всё сильнее. Она навалилась на неприятного сопровождающего всем своим весом, а он и не поколебался, почти неся её на себе.

Они вошли в мирно освещенную просторную комнату, где в одном из чёрных кресел восседал важный Сэт. Вокруг были шкафы с книгами, от одних надписей на которых должно было войти в душу всякого благоговение перед теми, кто их прочёл и понимание своего личного умственного ничтожества. Но Ифиса слишком много повидала таких вот декоративных мудрецов за свою долгую жизнь, а также тех, кто за простой совсем внешностью таили бездны познаний, скрытых от прочих. Она осмелела и сразу же согрелась. Ничего страшного тут и нет, хотя в комнате этой она оказалась впервые. Но дом же огромный, а жила её дочь только в угловой и небольшой его части с окнами, выходящими в сад, некогда запущенный, а теперь почти вырубленный.

– Умница, моя старушка, что не обманула и пришла, – сказал Сэт совсем благожелательно. Рядом с ним Ифиса увидела вдруг молодого человека. Он стоял у окна, и когда она подошла к Сэту, он также очень быстро и незаметно приблизился. Сказать, что он красив, значило, не сказать ничего. Она даже не поняла, каков он, поскольку испытала нечто подобное разряду молнии. Перед нею стоял молодой человек с лицом Рудольфа! И в то же время он не был Рудольфом, поскольку обладал длинными светло-пепельными волосами ниже ушей и весьма худощавым телосложением. А Ифиса никогда не видела Рудольфа с волосами. И никогда не видела его худым и таким неуверенным в себе, что она ясно считала с очень молодого, почти мальчикового лица. Решила, что тонконогий юноша, скорее всего, болезненный. Рудольф же был мужчиной мощным, если телесно, без пятнышка, без трещинки на своей загорелой коже, и характерно-властным, подавляющим всякую женскую душу смесью восхищения и невольного страха перед ним. Тут же совсем не то. Парень был даже по девичьи нежно румян скулами точёного лица. Ифиса пригляделась.

Ей даже хотелось спросить, – «Ты чего так печален-то, сынок? Где и что у тебя болит»? Понятно, она не спросила. Молодой же человек вдруг остановил свой взгляд на лбу стареющей женщины, как будто тщился сосчитать её морщины, но у Ифисы морщин на лбу не имелось. Лоб её был глаже, чем у дочери Олы. Та много думала, хмурила свой лоб, а Ифиса никогда. Нет, она думала много, но хмурилась только в своей душе. Из несколько рассеянного его взгляд вдруг отвердел и стал холодным и упёртым в самые зрачки Ифисы. От этого молодой мужчина уже не казался нежным и неуверенным мальчиком.

– Рассказывай всё, что знаешь. Все подробности, даже если они тебе кажутся несущественными, – глуховато и негромко произнес молодой двойник Рудольфа.

– О чём? – она тянула время. Да и не понимала, как приступить к изложению того, что уже было сказано Сэту.

– О той женщине, у которой кольцо моей матери и о спутнике, бывшем с нею.

– Твоей матери? – под Ифисой закачался пол.

– От того, что я никогда не видел её, она не перестала быть тою, кто дала мне жизнь, – ответил он. – А ты, насколько я знаю, была близкой подругой моей матери. Ты не могла ошибиться с идентификацией Кристалла. В противном случае, он тебя бы и не заинтересовал. Это не ты, а он сам дал тебе понять, чей он.

– Кто? – не поняла его Ифиса, болезненно задетая его явным неуважением. Поскольку он бесцеремонно ей тыкал, ни разу её не видя прежде, не чтя её немолодой возраст.

– Кристалл! – почти крикнул он. – Я не собираюсь тянуть время, оно не безразмерное! Выкладывай всё и будь свободна! Мы и так устали ждать тех, кто должен был давно заявить о себе.

– Кто это? – опять задала она вопрос, не ожидая ответа. Но так уж получилось. Ей даже не предложили сесть, а она ощущала слабость от долгого пути. От вокзала пришлось идти пешком, а негодный Сэт и не подумал послать машину с водителем. Ифиса же не так уж и резва, не девушка, не молодая женщина, хотя и не старуха. Нет! Тут она себя таковой никогда бы не признала.

– Тебе-то зачем знать об этом? Чем меньше будешь знать, тем крепче будешь спать.

– Где? Под могильной плитой? – задерзила Ифиса, устав от напора молодого наглеца. Он резко перестал ей нравиться, и она решила молчать. Сэт почуял её настроение и решил перехватить инициативу у молодого болвана, не понимающего, как надо разговаривать с пожилыми женщинами.

– Садись, Ифиса, – сказал Сэт почти ласково, предлагая ей свободное кресло. Всего таких кресел тут было два. Ифиса плюхнулась и почти ударилась задом о его неожиданно твёрдую поверхность.

– Из камня твоё сидение, что ли? – спросила она, ощупывая кресло под собою. Оно было кожаное, но очень жёсткое.

– Постояла бы на своих ногах, так быстрее бы обо всём рассказала! – выдал сердитый допрашиватель с лицом Рудольфа, которое он посмел себе присвоить, не будучи и близко таким сногсшибательным, каковым был папаша. Ифиса сразу же успокоилась и принялась ласковым взором изучать парня. И чем больше она его изучала, тем больше ей хотелось на него смотреть. Он оказался невероятно хорош! И она, сидя и успокоившись окончательно, вдруг поняла, что он неумело играет роль некоего властного могучего человека, не являясь таковым. Он почти мальчишка, он посланец кого-то, да того же Тон-Ата, прибывший расспросить её о том, что для них невероятно и жизненно важно. А вот почему? Об этом она постарается узнать, используя свою, многими летами и опытом настоянную хитрость. Вклада Нэи в своего сына она не увидела, если только та передала ему свою хрупкость, что мужчине ни к чему. Да ещё структуру волос, пушистых и лёгких, отчего их кончики казались насыщенными свечением. Очевидно, он застеснялся, видя, как пристально она его изучает. Он заходил по комнате, то к окну, то к середине пустого помещения. Он точно был и девственником, поскольку бывалые мужи женщин не стесняются никогда, тем более немолодых. Да и лицо он имел очень уж нежное, не порченное неизбежной заматерелостью, когда мужчина пускается во все сладкие и одновременно неодолимые грехи, называемые «тяжкими», но они всего лишь мощные для неустойчивой молодости, чтобы их тягу было легко преодолеть. Этот же, похоже, как-то преодолевал. Или занят чем-то очень уж значимо-высоким, или ждал свою единственную. Так она подумала. И он стал ей ещё милее.

Она уже прощала ему грубый наскок на себя с первых минут разговора. Никогда ещё Ифисе не было так жаль своей ушедшей навсегда молодости. Вот кого бы ей встретить по первой своей юности. Вот с кем она разминулась во времени. И это не было шутливой разминкой её мысли, а скорее, светлой, но грустью. Такой худенький и возвышенный юноша, напичканный избыточной для его возраста учёностью, несколько захиревший в неподъёмных раздумьях о тайнах Мирозданья. Она покачивалась, сидя в кресле, медитируя в своём созерцании, соединенным с образами всякого – разного, а всё равно насыщенного и красочного своего прошлого, а также и несбыточного, что уже никогда не сбудется.

– Ифиса! – прикрикнул Сэт, – ты уснула, что ли? Руднэй же не любоваться на тебя прибыл. Ты не в том возрасте, чтобы тобою любоваться, хочу тебе напомнить.

– Отчего же, – ответил ему тот, кого звали Руднэй. – Я смотрел фильмотеку, где было много древних фильмов. Были среди них и с участием юной тогда актрисы Ифисы – Лан.

Ифису ранило, что он сказал «древних фильмов».

– Фильмы наивные до жути, но талант актёров запредельный. Их сияющие лица поражают. Почему теперь таких лиц нет? – спросил он.

– Понятия не имею, какие такие сияющие лица ты видел у лицедеев и блудниц, в каком бы времени они ни жили, – пренебрежительно отозвался Сэт.

– У тебя уж точно лицо посланца Надмирного Света, – вставила Ифиса, адресуя свой выпад Сэту.

– Может, ты недалека от истины, – ответил Сэт. – Когда-то я именно так себя и называл. Для тех, к кому я приходил со своим посланием свыше, дело всегда оканчивалось тем, что их грешные души навсегда покидали истоптанный их ногами мир.

– Витиевато, но понятно, – ответила Сэту Ифиса. – Ты был наёмный убийца. – Тут же она спохватилась о вылетевшей наружу фразе, но поймать её было невозможно, как и водится в таких случаях. Сэт даже не нахмурился. Он настолько презирал Ифису, что всякое её слово считал полубезумным.

– Опять вспомнила какую-то свою глупую роль. Она не умеет говорить естественными предложениями. Их просто у неё нет в наличии, как и своих мыслей. В ней толкутся только обрывки былых ролей и выдумок её же безумного сочинительства.

Зачем Руднэю пришельцы?
– Может, она и не сможет ничего нам рассказать больше того, что сумела сразу передать тебе? – неуверенно спросил Руднэй. – Ифиса-Лан, расскажи только одно. Почему ты решила, что те люди, коих ты встретила у Рамины – сестры твоей дочери, были пришельцы? Какая тому причина? Какие их приметы тебя насторожили?

– Да ничем они меня не насторожили. Они мне очень приглянулись. Смотрю, до чего же милая парочка. Он рыжеволос, строен и буквально сияет, как ты и говорил, своим лицом. Она же… – тут Ифиса задумалась. – Она не была так уж ослепительно хороша, как её спутник. На её лице лежала печать пережитых страданий, кои способна увидеть только женщина, вроде меня, пережившая подобное и более опытная по возрасту. Более проницательная, чем все прочие, грубые и зацикленные только на себе. Девушка, а скорее всё же, юная женщина, показалась мне особенной…

– Чем? – спросил Руднэй. – Тем, что некогда страдала? Разве мало вокруг тех, кто и страдали, и страдают по тем или иным причинам.

– У неё очень светлые и очень умные для её возраста глаза. Она казалась тихой и явно стремилась быть неприметной. И таковой, несомненно, воспринималась прочими, кто не я. Её одежда с плеча Рамины выдавала также то, что она ничего не соображает в женской моде. А это всегда странно для девушки, какой она ни будь. И более того, ей было всё равно, как она выглядит. Будь на её месте старая Финэля, это понятное поведение, но для юной девушки такое безразличие при ясном уме и очевидно очень выверенном поведении, никак не объяснишь. Тут проявилось нечто, что насторожило бы всякого внимательного человека. Они оба тут чужие настолько, что оторопь меня взяла, как этого не видит глупышка Рамина? Как она, будучи близка с парнем, который ничем не напоминает её бывших дружков, не видит его чужеродности? Но не в плохом смысле, а в смысле самом возвышенном, самом потрясающем привычные основы мира для всякого, у кого есть интеллект. Как было когда-то у меня…

– Только не надо про тебя! – перебил её Сэт.

– Но у Рамины отсутствует интеллект, то есть он у неё не развит. А душа Рамины, так я думаю, была потрясена. Потому что Рамина буквально светилась от счастья, наполненная им как река при разливе после сезонных дождей. Когда вода, успокоившись от прилива мутных волн, осветляется и сияет при свете ночных спутников, любующихся её лоном с высоты.

– Вот же актриса! – почти восхитился Сэт.

«И всё же», – думала Ифиса, – «Он всего лишь реплика своего отца и достаточно блёклая». Да. В молодом сыне Рудольфа и Нэи не было ни ярко-выраженного и всегда сияющего даже издали того качества, что выше красоты. Той особенности, что наличествовала у матери, и каковой всегда отмечены люди талантливые. Неповторимой индивидуальности. Не было у него и потрясающей стати и покоряющей всякую женщину характерной мужественности его отца. Сыночек-то так себе, удвоения качеств не получилось. Напротив, и родительские вложения явно ослаблены при всём его несомненном сходстве с отцом.

Ифиса тяжело вздохнула, но её вздох-сожаление не относился к человеку, стоящему рядом, а был направлен в безответное прошлое. Как то самое эхо, что еле-еле отвечает вам, когда вы бросаете свой шёпот в зияние открывшейся пещеры, пытаясь определить, есть ли там кто живой. Так и Ифиса не знала, живы ли те, кто породили его? Те, кого любила и она сама, хотя любила сложносоставной любовью со значительной примесью задавленной ревности и скрытой ненависти порой.

Руднэй устал стоять на своих длинных ногах и сел на подлокотник кресла, где сидел Сэт.

– Как ты думаешь, откуда они приходили к Рамине? – обратился он к Ифисе, вглядываясь отчего-то в украшения её тюрбана на голове, как будто стеснялся смотреть прямо в глаза. Ифиса успела отметить, что он из тех людей, которые избегают пристально смотреть в глаза людям, с кем общаются. Это могло говорить о его внутренней неуверенности в себе. О его врождённой и не изжитой застенчивости. Нэя тоже была в юности очень застенчива. – Что говорила Рамина такого, что могло бы объяснить, откуда она вышла на таких людей? Где познакомилась со своим новым другом?

– Да я и слова с нею не сказала! Рамина не из тех, с кем я общаюсь. О чём бы могли мы с нею говорить, люди разного возраста, разного уровня развития? Рамина так и осталась недоучкой. Мать вообще и при прежней жизни мало ею занималась, никогда особо-то её не любя. Когда Рамину поселили в том самом павильоне, где она живёт и теперь, мать была жива, а всё их богатство уже тогда поделили между собою её братья. Рамина сразу была самой матерью выделена как неполноценная и недостойная унаследовать то, что совместно накопили родовые кланы, – её и мужа. Не знаю уж, почему Айра так поступила с дочерью. А может, и знаю. Айра была помешана на сословных предрассудках. Других детей она не могла ущемить, понимая, что по отцу они всё же аристократы, а вот последнюю дочь, рождённую от простолюдина, она и запихнула в дальний угол. Таким вот странным образом она карала невинную дочь за свои же личные грехи. Бедная девочка так и не смогла внушить ейматеринскую нежность, поскольку Айра стыдилась перед знакомыми и роднёй того, что у малышки рыжие волосы – знак её принадлежности к другой даже расе, не то что их роду-племени.

– Нам мало интересна родословная Рамины. Ты ближе к сути вопроса отвечай, – поправил её Сэт, явно уже скучая от болтовни тёщи. Он уже не верил, что Ифиса скажет хоть что ценное.

– Подозреваю, что парня этого она подцепила в одном из столичных домов яств. Больше-то негде. Может, и просто где столкнулись на улице или на каком увеселительном народном гулянии. Не на производстве же, где она создаёт видимость своей включённости в общенародные усилия по продвижению ко всеобщему процветанию.

– Понимаешь, Ифиса-Лан, мы решили не тревожить саму Рамину. Незачем ей знать о том, кто приходит к ней в гости на самом деле. Ты сегодня пойдёшь к Рамине и выведаешь у неё больше, чем смогла узнать в тот день.

– Ещё чего! – возмутилась Ифиса, – ноги-то у меня не общенародные, чтобы их топтать ради государственных интересов, а мои личные. Я устала и так, пока сюда добрела. Я столько наплясалась, набродилась за свою жизнь, что ноги мои болят от долгих прогулок.

– Тебя довезут до посёлка, где и живёт Рамина, – пообещал Сэт.

– Везите, – согласилась Ифиса, – только и на обратный путь дайте, чтобы я заплатила частному водителю, а это недешёвое удовольствие.

– На общественных машинах доберёшься, – вставил жадный Сэт.

– Там тесно, и ноги всегда оттопчут грубые работяги и прочие простолюдины.

– Вот что значит прошлые замашки! – опять укорил её Сэт. – Когда ты и была аристократкой? Всё не забудешь своей позорной юности?

– Прекрати её оскорблять, Сэт! – потребовал Руднэй, чем вызвал прилив горячей благодарности в сердце Ифисы. Она влажными глазами, когда-то прекрасными и глубокими, смотрела на молодого сына Рудольфа и Нэи, внутренне плача от того, что нет у него родителей, а у неё самой нет сыновей, один из которых погиб, а другой неизвестно где.

– Спасибо тебе, сынок, – пролепетала она, вдруг улавливая слёзы своими чуткими рецепторами на увядающих щеках, – Спасибо, милый!

– Ревёшь-то чего? – удивлённо спросил Сэт, – я не хотел тебя обидеть. Так вышло случайно. Ты же прежде и внимания на мои подковырки не обращала. Таков уж я. Грубый, раздражительный. Но я тебя по-своему и люблю. Не плачь. – Сэт решил, что Ифиса плачет от его слов. Она же и не помнила уже, о чём Сэт и сказал.

Руднэю не нужны пришельцы, а только Кристалл
– Я успела разглядеть знакомую надпись по металлическому ободу кольца, – сказала Ифиса, успокоившись. – Я очень наблюдательная, и память у меня хорошая. Надпись похожа на растительный орнамент, но я даже знаю, что там написано. Только вам не скажу. Она интимного свойства, и понять её могла только та, кому кольцо и было подарено.

– Я и не сомневаюсь, что ты узнала бы Кристалл и без надписи, о которой говоришь, – произнёс Руднэй. – Отец так и сказал мне, что Кристалл сам направит течение событий в нужную сторону.

– Отец? – изумилась Ифиса. – Разве ты его когда видел?

– То есть? – ответно изумился парень. – Он воспитывает меня с младенчества. Как бы я мог его не увидеть? Он же не невидимка.

– Кто же твой отец?

– А тебе надо знать и это? – возмутился Сэт, повышая голос.

– Не считаю, что это тайна, – осадил его Руднэй. – Его имя Тон-Ат.

– А мать кто?

– Матери нет. Твои сведения – ценность, Ифиса. Большая ценность для нас. Уже то, что ты сообщила о присутствии пришельцев очень важно. Ведь подземный комплекс частично взорван, горы обезлюдели окончательно, и то, что там кто-то вдруг возник и даже знает тайное расположение подземных дорог, ведущих на просторы равнинной части континента уже событие огромной значимости.

– Для кого?

Он не ответил. Встал и опять подошёл к окну.

– Успокойся, не для тебя, – ответил Сэт за своего молодого коллегу.

– Кристалл способен открыть канал нежелательного управляющего воздействия на наш мир, – сказал Руднэй. – Так считает отец. Поэтому та женщина должна будет вернуть кольцо моему отцу, после чего они могут делать тут всё, что им заблагорассудится. Поскольку для нас их воздействие ничтожно. Они могут тут остаться, могут отбыть туда, откуда и прибыли. Это не имеет значения.

– Кольцо не может оказать никакого воздействия ни на одно существо, исключая того, что вызовет зависть и жажду им обладать у какой-нибудь модницы, или искушение у воришки его украсть. Только и всего, – Ифиса была уверена, что он не удержится и расскажет ей больше, чем сказал. Она не ошиблась.

– Кольцо нет, само собой. Дело же не в самом украшении. Вся сила в Кристалле. Он не пустяковое украшение, он живой организм. Точнее он – ретранслятор излучений нездешнего происхождения. Его нельзя украсть, его нельзя присвоить, кому попало. Он подчинится только тому, с кем он является одним целым. Или будет усыплён за ненадобностью, либо будет активирован на пользу того, кто знает, что он такое. И это явно не его нынешняя владелица. Не знаю уж, как она им завладела. Но мы это выясним.

– Почему ты со мною откровенен? – спросила Ифиса.

– А почему я должен тебе лгать? Я не приучен лгать даже тогда, когда мне это в пользу. Я лучше буду молчать, чем загружать своё мышление лживыми конструкциями. И уж тем более, если подобные сведения никакого ущерба причинить мне не смогут.

Тут открылась дверь и вошла высокая и худощавая, как и сам Руднэй, девушка. Скорее всё же, она была молодой женщиной, а не девушкой. Одета она была в строгое облегающее платье ниже колен серо-сизого цвета, из-под которого к немалому изумлению Ифисы виднелись узкие брюки. Обувь, блестящего чёрного цвета, закрывала ступни целиком. Застёжки переливались как драгоценные украшения. Волосы обладали тем неопределённым оттенком, когда они в зависимости от освещения кажутся то светлыми, то тёмными. Воздушными волнами они облегали её аккуратную и небольшую голову. На поистине ангельском тонком лице поражали глаза, очень серьёзные, но вот их холодное и даже злобноватое выражение мешало тому, чтобы их назвать прекрасными. Она как-то сразу, войдя, распространила вокруг себя то, что принято называть аурой человека, привыкшего всех подавлять. Она не обратила на Ифису ни малейшего внимания, как если бы та была поломойкой или ещё какой служащей, стоящей неизмеримо ниже вошедшей особы по своему статусу. Это болезненно напомнило Ифисе прежние времена, о невозвратности коих не уставал ей напоминать дорогой зять.

– Откуда ты узнала, что я здесь? – удивился уже Руднэй, подойдя к женщине – обладательнице ангельского, хотя и недоброго лица. Та обняла его, заулыбалась, однако, нисколько не теплея глазами – ледышками.

– Мне телохранитель Сэта о тебе сказал, – ответила она. На Сэта она также не взглянула.

– Представилась бы незнакомым людям, если уж вошла без спроса! – вдруг дерзко отреагировала Ифиса, поскольку была всё же в доме своей дочери, а эта, не пойми кто, чувствует себя тут главной.

Молодая женщина развернулась к Ифисе всем корпусом и повернула к ней лицо, глядя сверху вниз и сильно напоминая птицу, разглядывающую то, что и привлекло её внимание. Глаза стали внимательными и взгляд ещё больше заострился, став колючим, как будто она нацеливалась клюнуть Ифису точёным носиком.

«Фу, ты»! – подумала Ифиса, – «мерзавка какая»! Изо всех сил она старалась выглядеть тут давно своей, в отличие от заскочившей сюда злой и ангельской птицы.

– Я вас не заметила, – нагло солгала женщина-птица. – После ярко освещённой улицы тут невозможно темно. Меня зовут Инара, – и она подошла ближе, ожидая, что Ифиса первая протянет ей руку. Но Ифиса и не подумала этого сделать, на что та заметно скривила свои чудесно-пухлые и фигурные губки. – А ваше имя какое?

– Обойдёшься и без лишнего знания. К чему тебе знать моё имя? Нам с тобою, надеюсь, общаться не придётся, – отомстила ей Ифиса. Девица пожала плечами, не особенно и возмутившись, скорее удивившись поведению невежливой пожилой дамы.

– Тогда к чему бы вам знать моё имя? – спросила она, при этом глаза её как-то заметно подобрели или приняли таковой вид после того, как Ифиса, по мнению самой Ифисы, поставила её на место. – Я действительно вас не заметила сразу. Тут же темно.

– При наличии стольких и огромных окон? – спросила Ифиса, уже ненавидя её как ту, кто захватила в своё обладание такого, пусть и худенького, а замечательного мальчика. Ифиса подумала, что поторопилась с определением Руднэя как девственника, поскольку такая шишига уж точно совратит хоть кого.

– Ихэ-Ола уж больно сильно сегодня слепит в глаза, – примирительно и даже весело пояснила девица Инара. Может быть, она перед своим влётом сюда с кем-то ругалась? Не успела успокоиться и принять обычный вид, вот и выглядела такой злой и внутренне напряжённой? Так вдруг подумала Ифиса, осуждая себя за скоропалительное мнение о незнакомом человеке.

– Я прикатила сюда на общественном транспорте, – продолжила свои пояснения Инара. – Пришлось пересесть, поскольку мой водитель едва не убил меня, съехав за пределы дороги. Мы чудом не опрокинулись. Я ушибла коленку, но по счастью не сильно. – Она задрала подол платья и показала порванную брючину и ссадину на колене.

– Как? И ты не остановила первую попавшуюся машину, а пошла пешком? – заволновался Руднэй.

– Да я и царапины не получила, не то что удара. Это я когда вылезла, зацепилась за придорожный куст и упала. Ерунда! К тому же я увидела, что поезда останавливаются совсем рядом.

Ифиса ощутила укол совести. Выходило, что злость в глазах Инары имела вполне себе практическое объяснение. Она чуть не попала в аварию, потом упала, была напугана. И всё же, Ифису не оставила уверенность, что девица Инара далеко не добрячка по своей жизни.

– Пойдём, я обработаю твою рану, – сказала Ифиса девушке. Они обе вышли и направились в половину Олы.

– Инара? – Ола вышла им навстречу, – ты чего тут?

– Да я хотела за Руднэем заехать, как он и просил. Мы вместе хотели ехать в Паралею. – Паралеей называлась столица. – А тут мой водитель едва не навернулся. Я оставила его на дороге и поехала на поезде сюда. Оттуда, с того места, где мы и застряли, всего одна остановка до вашего дома.

– Где же Руднэй? – спросила Ола.

– Он с Сэтом.

– А ты чего тут, мама? Вроде, вчера была.

Ифиса обиделась. – Захотела и пришла. Или ты не моя дочь?

– Да я рада. Я так спросила.

Ифисе стало ещё обиднее от того, что Ола знала лично сына Нэи и Рудольфа, а ни разу ей, матери, о том не говорила. Да и много ли она и вообще-то ей говорила? Да хоть о чём? Ифиса решила больше не приходить к равнодушной дочери никогда. Ола с гостьей отправились вглубь дома – лечить рану Инары, оставив Ифису одну. Ифиса потопталась и решила вернуться в тайный кабинет Сэта. Руднэй и Сэт были по-прежнему там. 0на села на прежнее кресло, так как оно пустовало, а Руднэй расхаживал вдоль окон, не имея желания сидеть на одном месте. Сэт по-стариковски дремал, встав очень рано и уже успев к приходу Ифисы вернуться со службы домой. Как он ни хорохорился, старость проступала в его движениях, в лице и в поведении всё резче, всё заметнее. Нижняя его губа отвисла, и он сипло похрапывал, уронив голову на грудь. Ифиса первой обратилась к Руднэю, – Твоя девица вне опасности. Ссадина пустяковая. Поверхностная.

– Она не моя девица, – ответил Руднэй. – Она моя старшая сестра.

– Сестра? – Ифиса уже устала удивляться за этот, едва начавшийся день. – Какая сестра? Разве у твоей матери была и дочь?

– У нас с Инарой разные матери и разные отцы, – пояснил он. – Отцом Инары был брат моей матери. Ты его знала?

– Нэиль? А как же… Отлично знала. Нэиль был талантливым актёром в юности. Да разве у него хоть когда была жена? Я знала только одну его женщину. Гелию. Но у неё не было детей от Нэиля.

– Значит, была такая женщина. До Гелии.

– Да кто? Я, вроде, всех знала… – Ифиса задумалась.

– Какая тебе разница, кто, когда! – проснулся Сэт. – Раз тебе сказали, что дочь Нэиля, так оно и есть. А тебе и этого знать не обязательно. У тебя и так до того огромный архив в твоей памяти, что для его размещения и моего дома не хватило бы. От того ты такая и толстая. В тебе никчемных сведений хранится уж очень много. А вот нужных фактов от тебя не дождёшься, как понадобятся. Бестолковая ты женщина. Хаоса и мистики, и прочего беспорядка в тебе много. Как и у всех вас, творческой обслуги прежних паразитарных сословий. Вы все бесполезны для созидательной деятельности настоящего, а потому вам нет места в будущем. Надо бы тебя давно уже отстранить от работы, поскольку ты забиваешь головы девчонкам в школе разным никчемным хламом, путаешь их мышление. А задача всякой школы в том и состоит, что там ставят мышление ребёнку. Знания подросток и сам впитает, как определится со своим выбором. Главное, научить системному мышлению. А ты разве сама им обладаешь? У тебя же в башке калейдоскопический сумбур и вечная радуга под ясным твоим черепным сводом. Ты всё цветочки в вазочках по всему школьному помещению расставляешь, всё кружева учишь вышивать будущих тружениц, складочки утюжить, да бельишко покрасивее подбирать. Всё Ола со своей жалостью. Всё вы, аристократы неизлечимые!

– Спи уж, труженик! – огрызнулась Ифиса. – По-твоему выходит, что девочки должны выглядеть как бесформенная тара для овощей. Главное, практическая польза, а красота им ни к чему. Нет! Если хочешь поднять уровень рождаемости, не забывай и о внешней красоте и искусстве подачи себя тому, кто и выберет девушку для рождения своих детей.

– Всё у тебя одно на уме! – заключил Сэт. Он окончательно проснулся, но вставать из насиженного кресла не хотел.

– Кто же была матерью Инары? – спросила Ифиса вслух у самой себя. Кто была настолько нехороша, что сумела придать красоте Нэиля, унаследованной его дочерью от отца, такой вот неприятный привкус чего-то злого и чёрствого, что в Инаре так заметно выражен? Эти мысли она не озвучила, но девица Инара даже после их мирной беседы не показалась ей доброй и славной девушкой.

– Понятия не имею, – ответил Сэт. – Мало ли женщин бывает у всякого мужчины, если он не импотент и не больной на всю голову. А Нэиль был знаменит в своё время, да и красавчик такой, что удивительным было бы как раз обратное. Если бы детей после него не осталось.

– Он рано погиб. Да и Гелию он любил так всеохватно, что на других его не хватало.

– Инара попала к моему отцу в младенчестве, – подал голос Руднэй. – Матери она не была нужна.

– К твоему отцу Тон-Ату? – уточнила Ифиса.

– Да. К Тон-Ату. Моему отцу, – подчеркнул он. – Другого отца я не знал.

– Ну всё! Попала на любимую тему, кто от кого, да кто кому дал, от кого сбежал, кому навязался, – сказал Сэт.

– Тебе никто не навязывался, а вот сбегали, дело было, – заявила Ифиса.

– Кто бы это? – оживился он, пребывая в добродушном настрое.

– Тебе лучше помнить. Мне негде хранить сведения о твоих жёнах и любовницах. Места лишнего нет.

– Да ты не знаешь обо мне ничего! – ликующе заявил старик Сэт.

– Ну да!

– Назови хоть одно имя.

Руднэй с любопытством наблюдал их смешную перепалку.

– Маленькая и бездарная статистка Элиан, мнящая себя большой актрисой, по первому мужу Эн, по второму Эл, по третьему Ян. О настоящем её не знаю ничего.

Сэт закряхтел, завозился. – Откопала какие-то совсем уж забытые залежи!

– Чего же залежи? Помнится, ты тащился от неё так, что приставал к ней на глазах собственной жены. Не Олы, конечно, а той жены, что у тебя в твоей молодости была. А ведь сама Элиан тогда была сущим невинным дитятком. Это она потом стала лживой развращённой гадиной и воровкой чужого добра. У неё, кстати, от Чапоса близнецы родились. Не знаю о них ничего. Давно выросли и даже успели постареть. Если живы, конечно.

Сэт молчал.

– Ифиса, – сказал Руднэй. – Я всё равно еду с сестрой в столицу. Я захвачу тебя с собою.

– Мне туда не надо. Чего я там забыла? – ответила Ифиса, давно уже не любившая столицу.

– Оттуда тебе удобнее будет добраться до Рамины, – настойчиво напомнил ей Руднэй. – Все сведения, почерпнутые в непринуждённой женской беседе, доставишь сюда завтра мне лично. Я опять буду у Сэта.

– Какие ещё-то сведения я тебе добуду? – пробурчала Ифиса. – Я тебе не ищейка Сэта и ему подобных.

– Ищейки были у твоего Ал-Физа. А у нас охранители народного единства и защитники свободы на пути к всеобщему процветанию, – вставил Сэт голосом народного трибуна.

– Я была возлюбленной Ал-Физа, а не его ищейкой. Да и то давно.

– Объясни Рамине, что если она не захочет тебе дать сведения о том юноше и его спутнице, то её настоятельно пригласят для беседы в особое место особые люди. Пусть она подумает. Там работают весьма жёсткие люди. Ола её не защитит в этом случае. И я тоже. Я же не всесилен. Я не угрожаю, а предупреждаю, – жёстко и угрожающе добавил Сэт.

– Да какие такие сведения?! – закричала Ифиса, уже жалея Рамину.

– Всякие. Пусть и пустяковые на твой взгляд. Они могут быть важными, – сказал Руднэй. – Я разрешаю тебе объяснить ей суть проблемы. Чтобы она поняла, что с нею не станут шутить. Пусть она заманит ту девушку – носительницу Кристалла в один из столичных домов яств, например. Мы договоримся о времени и месте потом. О самой Рамине беспокоиться не стоит. Нужна только девушка с Кристаллом.

– Кому?

– Моему отцу Тон-Ату. И мне.

Владимир
Ландыш слонялась по объекту, маленькая Виталина бродила по её пятам.

– Чего ты не играешь в своей башне? – спросила у девочки Ландыш.

– Алёша улетел в горы на другой объект. Я же не буду там сидеть одна. Можно к тебе наверх? Я хочу поиграть на верху твоей башни.

– Нельзя. Ты оттуда упадёшь. Там низкая ограда. Там не детская площадка, а площадка для наблюдений.

– Кого?

– Чего?

– Кого ты наблюдаешь? – Виталина морщила носик, задирая голову кверху. Сине-зеленоватые глаза в чёрных густых ресницах были отцовским вкладом в последнюю дочь. Вообще же она менялась на глазах. Если в первые годы жизни она была больше похожа на мать, а Ландыш уже давно знала о том, что Виталина её дочь, то постепенно она становилась всё сильнее похожей на отца. Но в её отношении к ребёнку мало что менялось. Виталина продолжала оставаться любимой дочкой Вики и Кука.

– Ты обещала мне взять меня с собою на луг к ланям. Я хочу их доить. У меня есть вёдрышко для молочка.

– Они тебя боятся. Они не дадут тебе прикоснуться к себе. Они же почти одичалые. – Ландыш взяла Виталину на руки. Виталина была очень тяжёлой и тянула её руки вниз. – Ты такая плотная! – сказала мать, – как ведро кирпичей. И толстая. Вика кормит тебя как хрюшку какую, – и поставила дочь на высохшую траву. Стояла засуха.

– Хрюшка это кто? А кирпичи похожи на молочко? Их тоже наливают в вёдрышко? – Она называла ведро «вёдрышком».

– Кирпичи это строительный материал для зданий. А хрюшка это такой зверь, но домашний. Она очень много ест. И на носу у этого зверя костяной кружочек с двумя дырочками. Впрочем, я и сама не видела их никогда.

– У меня нет на носу кружочка с дырочками! – закричала Виталина и обиженно толкнула Ландыш. Она относилась к ней как к своей подружке. – Ты сама обжора! А я не ем морковь и капусту, какую ты сажаешь и ешь. Я люблю белое молочко. И твою куклу мама Вика починила. Она стоит на её столике в спальне. – Виталина закружилась, умело изображая ту самую позу, в какой и застыла маленькая фарфоровая танцовщица. У девочки была отменная пластика, и явно наличествовал талант к актёрскому мастерству, будь в нём нужда. Но кто будет её тут развивать. И к чему? Она росла как сорная трава, занимаясь сама с собою или с теми, у кого выдавалась свободная минута или прихоть с ней повозиться, позаниматься её обучением серьёзным вещам. Но всё происходило бессистемно, и стыд Ландыш за дочь, за её заброшенность при двух матерях, не отменял её нежелания любить родного ребёнка, как и положено матери.

Мама Викуся обещала, что на Земле при тех развитых методиках образования, что там есть, из девочки в считанные годы сделают шедевр, а пока она маленькая, то ей никак не повредит та свобода, в которой она и живёт. Напротив, укрепит её психику, разовьёт воображение. В таком возрасте ребёнку вовсе не нужны другие дети. Социализацию лучше начинать с возраста шести-семи лет. Лично она сама жила в детстве среди гор и лесов, среди снегов и летних ливней с радугой после них, среди добрых старших людей, тоже не видя других детей до той самой поры, пока её не отдали в детский школьный городок. И своё детство она считала эталоном для всякого, счастьем, чьё целебное излучение до сих пор греет и освещает её душу. Так считала мама Викуся. Она гораздо больше была растворена в папе Куке – старшем своём баловне и большом капризнике.

К ним подошёл Владимир. Самый старший из братьев. Его волосы имели скорее тёмный каштановый оттенок, чем были рыжими. Но Кук и его считал рыжим. Малоразговорчивый и мало уловимый, он всегда был где-то занят, где-то бродяжил, что-то чинил, что-то налаживал или искал нечто, ему одному нужное. Он подхватил Виталину на руки, высоко поднял к зеленоватому небу, похожему по своему цвету на её глаза. – Принцесса Горошина! Я решил стать твоим принцем Горохом!

– У принцев не бывает такого имени. Только у царя, если он старый. Если ты Горох, то где твоя борода? – Виталина хохотала, показывая умилительные зубки, похожие на зёрнышки риса.

– У папы Кука есть борода. Значит, он и есть царь Горох, – сказала Ландыш.

– Ландыш, – обратился к ней Владимир. – Зачем ты ходишь с Валеркой на континент. Он-то понятно зачем, а ты зачем?

– Из любопытства. Разве не ясно? Но в последнее время Валерка не хочет туда ходить. Я не знаю почему. Я не спрашиваю. Я не люблю лезть людям в душу, если они сами не приглашают туда заглянуть. Володя, давай с тобою пойдём туда. Ты же иногда туда делаешь вылазки. А то мне одной страшно лезть в подземелья. Ты по своим делам, а я к своим приятелям.

– Ты уже и приятелями обзавелась?

– Да я о той девушке Валерия. О Рамине. Мне её жалко. Я хочу её утешить. Что-нибудь сочинить для неё, чтобы она не переживала и не ощущала себя брошенной.

– А она переживает? Ты уверена?

– Да. Я уверена. Не возьмёшь, я одна пойду. Я же запомнила, как активировать подземный транспорт. Я хорошо успела всё запомнить.

– Я хожу только в бывший ЦЭССЭИ. Там осталось много любопытного от прежней жизни наших, до чего местные не дотягивают. Там всё заброшено и поросло условным и самым настоящим бурьяном. Тут странная жизнь, но это та жизнь, куда нас никто не приглашал. Так что пусть она будет такой, какова и есть.

– От ЦЭССЭИ в столицу ходит общественный транспорт. Я знаю. Я доеду, куда мне и надо. А вечером мы с тобою встретимся на условленном месте.

Владимир задумчиво смотрел на Ландыш светло-серыми глазами, чётко окантованными тёмным ободком, от чего его глаза казались странными и привлекательными одновременно.

– Володя, – спросила она, – у тебя была жена?

– Была, – ответил он. – И ребёнок был. И есть, понятно. Я храню их здесь. – Он указал на карман комбинезона в области сердца.

– В сердце? – спросила она.

– И в сердце тоже, – ответил он. И достал маленький планшет. Потыкал пальцем и показал ей изображение белобрысой тётки неопределённого возраста и никакой, если бы потребовалось давать её описание. Она морщилась от смеха и держала круглоголового трогательного малыша, который комкал снятую белую панамку. Он всё норовил бросить панамку, елозил в мускулистых руках матери и хныкал. – Последняя съёмка. Он хотел спать. Антошка мой. Красивая моя Марина? – спросил он, чем вызвал жалость к себе у Ландыш. Ландыш была очень придирчива к особам женского пола и очень требовательна к тому, соответствуют ли они тому стандарту красоты, каковой она считала незыблемым.

– Ей сколько лет? – спросила она у Володи.

– Мы с нею вместе учились. Моя ровесница. Я улетел с отцом. Она не стала хныкать и держать меня за штанину. Она очень сильная.

– Я и не сомневаюсь. Космодесантница? На парня похожа.

– Нет. Она очень женственная. Добрая и умная, – не согласился Владимир. – Но всю эту женскую боевую раскраску она презирала. Поэтому у неё такая короткая стрижка и нет следов косметики на лице. Я любил её за другое.

– За что?

– За характер. За ум. За то, что она лучшим другом мне была.

– Да разве женщину любят за это? – удивилась Ландыш, не понимая, шутит он или такой неразвитый в сфере чувств.

– Каждый определяет это по-своему. Любят просто потому, что не любить невозможно. Разве ты очень уж красивая? А Костя из-за тебя ночами не спит.

– Я очень красивая, – обиделась Ландыш. – Уж куда краше твоей скаковой кобылы. У неё круп как у лошади, а ноги, руки здоровые как у мужика. Нашёл с кем меня сравнивать! И волосы зализала за уши, а глаза-то как щёлки.

– Она жмурится от яркого света, – добродушно пояснил Владимир как старший младшему. И вздохнул. – Ты такая смешная, Ландыш. Сущая девчонка-подросток по своему развитию. Я и не сравниваю тебя ни с кем. Возьму тебя сегодня с собою. Прогноз погоды на континенте обещает ясную сушь и тепло. Так что, пошли. После завтрака жду, где и обычно. Скажем Куку, что улетаем на соседний объект. Там Артём нас прикроет, если Кук по связи туда сунется. Он сам сегодня не собирается никуда за пределы объекта. Если только искупаться с Викой и с малышкой.

Виталина уже носилась где-то вдалеке от них. Её мало интересовал их разговор. Но она могла бы и проболтаться, если бы их подслушала.

– А где Валерка и Костя?

– Они ещё вчера улетели к Хрустальному Плато. – Там располагался самый дальний действующий объект. – Костя сообщил, что вчера видел издали каких-то людей. Это странно. Прежде не было никогда и никого. Они полетели на осмотр. Обещали включить маскировку, а всё же мне тревожно. Кук сказал, что и сам видел не единожды какого-то старика в горах. Может, бродягу. Но точно не Разумова. Это был старик в чёрной хламиде. Кук изучал его сначала с большого расстояния, а потом и вблизи, зависнув над ним на аэролёте и включив маскировку. Местный. Это точно. Правда, машина едва там не навернулась о скалу. Что-то приключилось с автопилотом. Хорошо ещё, что Кук по старинке отлично управляет машиной в ручном режиме, как и я с Артёмом это умеем. Саню я тоже обучил всему. А будь там Валерка или Костя? Я же говорю, опасность стережёт и там, где сияет ясное солнышко, и порхают райские птички.

– Нет тут никакого солнышка. Местная Ихэ-Ола жуткая как богиня Кали. У неё красные злые глаза и огромный рот как у печи. Она жжёт и пучится белым жаром, сжигая все мои огороды, если я не успеваю натянуть над ними защитный купол. Скоро все стада уйдут в высокогорье, так как тут вся трава сгорит совсем, а кустарниковые рощи усохнут как хворост. Не будет натурального молока для Виталины. И птички тут самые обычные засранцы, как и всюду они бывают. Они без конца жрут мою клубнику и другие ягоды. Понятно, почему тут не живут люди. Здесь невозможно сельское хозяйство без особых технологий, каких у них нет.

– А прежде местные люди тут жили. Кук рассказывал. Да я и сам видел заброшенные поселения в пещерах. У тебя удивительно литературная речь. Ты говоришь очень образно.

Ландыш оценила его похвалу. – Радослав прежде всегда ругал меня за косноязычие и неумение связно выражать свои мысли. Он был бы рад, если бы узнал, что я так тут образовалась. Но уже никогда не узнает… – Она стала кусать губы, развив в себе, по сути, вредную привычку, когда было необходимо пригасить сильное волнение или возникал позыв развести слёзную сырость.

Владимир молчал, ему нечем было её утешить.

– Вот жуть-то жить в такой безмолвной глуши! Правильно, что они ушли отсюда и окончательно не впали в дикость. Я очень устала от тишины, какая разлита тут. Я и не подозревала, что от тишины можно уставать.

Подошла Виталина и вдруг сказала, – Мама, ты видела страшного старика? Он тебя не съест? – Она чутким любопытным ушком ребёнка прислушивалась к их разговору и уловила рассказ про старика.

– Да какого старика, Виталина? Это был крылан, который сидел на скале. Вот Володя и принял его за человекообразное существо. Он укрылся крыльями как хламидой, а глаза же у них большие и любопытные, как и бывают они у собак. Собаки не едят людей. Больше тут никого и нет. А у нас есть оружие. Оно не убивает, но обездвиживает любого, кто посмеет напасть. Чего же их бояться? Они летают только после захода здешнего солнышка, а днём сидят в пещерах. – Ландыш поправила панамку на волосах Виталины. – Скоро будете купаться. Ты, Вика и папа Кук. Вода тёплая, а по берегу густая тень, где не жарят лучи.

– В озере живут русалки? – спросила девочка. – Папа рассказывал мамочке Викусе о том, как раньше наши люди купались там с русалками. Я слышала. Мамочка смеялась и говорила, что она и сама русалка. И ты тоже. Что ты родилась на планете русалок. Это правда?

– Почти. Там же был огромный мелкий океан, а я умею дышать под водой.

– Как здесь? Такой же океан?

– Озеро не океан. В сравнении с океаном – озеро это как капелька в сравнении с озером, где ты и будешь купаться.

– Капелька? Я не помещусь в капельке, – Виталина дурачилась, притворяясь более маленькой, чем была в действительности. Как и все дети, она любила притворяться глупенькой, чтобы манипулировать взрослыми. Ландыш отлично чувствовала её притворство.

– Виталина, – сказал Владимир, – ты будешь настоящей русалкой, когда вырастешь. И утопишь не одно сердце в безжалостной пучине любви. Ты будешь обворожительной и тайно-умной, как мама.

– Мамочка Викуся?

– Ну да, – вынужден был согласиться Владимир. – А что думаешь по поводу мамы Ландыш? Она какая на твой взгляд? У тебя же две мамы.

Виталина долго молчала, совсем по взрослому глядя в горные удалённые выси, мерцающие на фоне зеленоватой лазури зыбкими как облака вершинами. Так что их можно было принять и за груду низких облаков. Настолько далеки они были, настолько лишёнными каменной и ледяной плотности. – Мамка Ландыш не моя мамочка, – сказала она. – Она кукушка.

– Иди ты! – крикнула ей Ландыш. – А то твоя мамочка русалка уплывёт купаться без тебя. Викуся! – крикнула она, увидев Вику. Та вышла в комбинезоне, у которого она отрезала рукава до плеч, а штанины укоротила до самых ягодиц. Так что вышел отличный курортный костюмчик. Пышная попа Вики была хоть куда. Кук не мог на неё нарадоваться. И ножки у Вики были полненькие и ровные как у девушки. Они загорели и выглядели как шоколадное мороженое по виду. Такими же аппетитными, так что их хотелось полизать. Одним словом не старая жена, а вечная юница. Кук не скрывал своего очарования женой. Он только и делал, что ругал Ландыш за её худобу, за её бледность и печальный образ, обзывая Пьеро – именем сказочного персонажа в белой и свободной одежде. Поскольку Ландыш умышленно носила только свободные комбинезоны светлых оттенков. Ей так хотелось. Возможно, это была защита от жадных невольных взглядов на неё со стороны шести богатырей вокруг. Кук входил в их число, хотя и имел под боком привлекательную загорелую, пышно взбитую как крем-брюле «Вкуснюсю».

Вылазка в подземный город с Владимиром
В это утро всё было не как всегда. И потому, что она пришла в подземный комплекс с Владимиром и потому, что впервые вдруг захотела пройтись по тем отсекам, где когда-то жили космические десантники. По её просьбе Владимир согласился включить для неё освещение в жилом секторе. Ради того, чтобы странная туристка совершила своё путешествие туда, где когда-то кипела жизнь.

– Глупая же потеря времени, – ворчал Владимир.

– Его тут у нас навалом, – не согласилась она. Но как-то почувствовала, что ему тут жутковато. Все комнаты, одинаковые как пчелиные соты, оказались на удивление ничуть не пыльными, – все новенькие, словно с них только что сняли условную упаковку и приготовили для использования. И всё же, если вглядеться, то поседевшими от необитаемости, наверное, уже вечной как сама смерть. Осмотрев одну такую соту, незачем было тратить время на другую. Только некоторые, большие по размеру, имели в себе несколько отделений, что указывало на то, что тут жил командный состав. В технические и прочие служебные отсеки Владимир её не пустил.

– Здесь можно было бы организовать неплохую тюрьму для местных преступников, если бы трольцы нашли этот город, – мрачно пошутила Ландыш. Они вдвоём вошли в один из таких отсеков. Псевдо кожаный большой угловой диван был таким же серо-стальным, и понять его ли это первоначальный цвет, или он также обесцветился по некой мистически не объясняемой причине, как и всё вокруг, не представлялось возможным. При взрыве центральной части города, тут вполне могла случиться локальная мощно-пылевая буря, опрокинувшая и разметавшая все брошенные за ненадобностью вещи. И было непонятным чудом, что на одной из стен висела большая картина. Она даже не накренилась, так хорошо была закреплена. Через мутный какой-то слой, подобный пыли, тем ни менее пробивался наружу речной поток, не настоящий, само собой, а нарисованный. Ландыш встала на голый остов кровати и потребовала у Владимира гигиеническую салфетку. Он вынул её из своего рюкзака и подал ей. Она протёрла центральную часть изображения, улавливая там некую светлую фигуру и замерла от ужаса, смешанного с восхищением. На неё вопросительно смотрело ангельское лицо! Глаза казались живыми и всё ещё хранящими в себе свет, уловленный кончиком кисти неведомого художника. Даже красочный слой на нагой груди красавицы не потускнел, и вся она выплывала белыми облачными формами навстречу Ландыш, так что та невольно отшатнулась. Она нисколько не пострадала от взрыва, настолько мощного, что даже в отдалённых от эпицентра на километры помещениях многое было засыпано и порушено. А она вот продолжала тут сиять своими чудесными глазами, играя в показную целомудренность, поскольку прикрывала грудь одной рукой, а другой трогала белые крупные цветы на водной поверхности. Ландыш явственно рассмотрела рябь, изображающую текучую воду, и ей даже показалось, что река журчит и распространяет прохладу и влажность в помещении. Конечно, то была иллюзия от нервного напряжения. Тёмные распущенные волосы русалки не имели чётких очертаний, поскольку сливались с общим посеревшим, а вернее, обесцветившимся фоном картины. Мало того, на ажурную раму картины была прикреплена ниточка запылённых бус! Они явно были цветными, и их можно было очистить без труда. Ландыш взяла их в горсть и сунула Владимиру вглубь его походного рюкзака.

– Кто она? – не удержалась Ландыш от вопроса, на который ей некому было ответить.

– Тут, если порыться, много всякого хлама. Но кому оно надо? – ответил он.

– Мы с тобою как археологи, – пошутила она невесело. – В следующий раз возьмём необходимые кисточки для очищения от пыли, если найдём что-либо любопытное.

Уходя, она ощущала спиной и затылком печальный взгляд навечно заброшенной тут двухмерной красавицы, никому в целой Вселенной не нужной. Ландыш подумала о ней как о живой женщине, что было ей и странно и дико. Но так было. Она бы не удивилась, если бы услышала её всхлип, её вздох и, убоявшись собственного разыгравшегося воображения, она опрометью бросилась прочь из отсека.

Владимир догнал её, но ни о чём не спросил. Остаточный страх засел в ней настолько глубоко, что Ландыш потребовала, чтобы Владимир переодевался с нею в одной комнате. А прежде она делала это отдельно от Валерия. И направляясь к подземной дороге, она цепко держала его за рукав, как будто те призраки, что могли тут обитать, вдруг заимели явственный образ неизвестной русалки и непременно будут её преследовать воочию.

– Как думаешь, почему все заброшенные и прежде жилые помещения вселяют такой ужас? – спросила она у Владимира, когда они уже подъезжали к тому месту, где был отлично функционирующий лифт, вывозящий не на саму поверхность, а в самый верхний подземный уровень. Оттуда системой запутанных тоннелей они и выходили в лес, граничащий с городским уже лесопарком бывшего ЦЭССЭИ.

– Меня, если честно, страшат не жилые когда-то отсеки, а тот самый лифт, который мы и используем. Надо будет искать другие и более безопасные выходы. Всё же до времени. Вдруг он откажет однажды? Хотя Саня и тестировал его, но я как-то не верю в безграничный ресурс брошенной техники. У меня такое странное чувство иногда, что она имеет свою душу и вполне понятную злопамятность на людей, бросивших её одну и без всякого применения. Когда мы впервые сели в подземную машину, было так, будто она вскрикнула от радости, что ей дали движение и смысл её существованию. Она беззвучно плакала от счастья и ехала так быстро, что дух захватывало. Я псих?

– Ты мистик! – ответила она, – но ты прав. Всё имеет в себе отпечаток разума. Я нигде не чувствую себя в пустоте. Везде что-то вибрирует, что-то пульсирует, дышит и пребывает в движении. Неважно, что мы того не видим.

Владимир проводил её до остановки и дождался общественного транспорта, куда влезла Ландыш. И только после того отправился по своим делам. Ландыш долго смотрела в окно на его надёжную и широкую спину, как он размашисто шёл вдоль шоссе, а потом скрылся в одной из аллей. Она тихо села на освободившееся место, радуясь тому, что она не настолько красива, чтобы привлекать к себе внимание окружающих трольцев. И одета так себе, и волосёнки скрыты в шапочке типа тюрбана, и ботиночки аккуратные, но старенькие по виду. Рамина не отличалась щедростью, и одежонку отдала самую плохонькую. А уж ботиночки себе Ландыш сделала сама, умышленно их состарив и придав им нужный дизайн. Главное, чтобы было удобно и неприметно.

Она не могла самой себе объяснить, зачем она едет к Рамине без Валерия. Тот вдруг сказал Ландыш, что с Раминой у него отношения окончены. Паралея ему надоела, Рамина ему надоела. Они, Рамина и её Паралея, кажутся ему голографией больше, чем планета настоящей, а девушка реальной, да и опасности больше от подобных утех, чем радости. И он лгал. Но объяснить причину он не смог, поскольку не умел объяснить её и себе самому.

– Я просто устал ощущать себя скотиной. Я не могу дать ей того, что она потребует рано или поздно, если сильно привяжется. Совместного будущего, – так он сказал, поразмыслив, хотя Ландыш и не просила его объяснений. Она пребывала в нелёгком раздумье, придумывая нужные слова для Рамины, чтобы та поняла, – Валерию она не нужна, а при этом её не ранить. Рамина казалась внутренне тёмной, хотя и очень милой, как кошка, глядящая вам в глаза и желающая ласкаться. Рамина вполне могла иметь и потаённые когти, чтобы оцарапать обидчика, а Ландыш и могла стать таким вот обидчиком, принеся негодную весточку. Лучше промолчать. Пусть Рамина ждёт, а потом и сама забудет. Когда ждёшь и надеешься при этом, то переживания истончаются сами по себе и постепенно. Рамина не выдержит долгого одиночества и сама забудет про Валерия.

Приход Ифисы к Рамине
– Не пущу я тебя! – Финэля загородила вход и не пускала Ифису, – чего ты тут забыла?

– Никак ты меня не узнала, старая и преданная собака, пережившая всех своих прежних хозяев! – Ифиса не на шутку разозлилась на хлипкую старушку, вообразившую себя несокрушимым охранником. – Тебе лет-то сколько? Тебе пора на скамеечке в тени дремать, да смерти дожидаться как дорогой гостьи, а ты всё сторожишь ту, кто точно уж в твоей охране не нуждается! Пусти! Мне Рамина нужна не для пустой болтовни. Это её касается больше, чем меня.

– Она спит, не буди её пока, – примирительно согласилась Финэля, разумно оценив габариты и более молодой возраст Ифисы в сравнении с собою. А та шла напролом, что наводило на мысль, что пришла она не ради пустячной прихоти. – Пошли в столовую, я угощу тебя горячим бодрящим напитком. Устала с дороги-то? Ножки-то не прежние и резвые. А какие ножки у тебя были стройные!

Ифиса задрала свой подол, демонстрируя вполне себе гладкие и ровные ноги, – И теперь ничего себе. Бегают.

– Хороша, – согласилась Финэля. – Не прежняя, понятно, но сохранила остатки былой роскоши. Вот только глаза у тебя нехороши. Болят что ли? Мутные они у тебя какие-то. А были-то, – ну есть озера бездонные, а в них звёзды ясные.

– Всё видишь! Всё помнишь! – ворчала Ифиса, – а по виду ты слепая и полуживая. Я читаю много, работаю опять же в школе. А возраст есть возраст. Глаза устают. Чего же ты хочешь от меня, чтобы я и после шести десятков лет сияла? Так не бывает. Энергетика не та. Гаснет всякий человек, как переваливает на тот склон, где Ихэ-Ола всегда светит только в спину. Только в юности она и светит человеку в лицо и дарит ему часть своего блеска. Сама-то ты какой была в молодости? Я тебя всегда старой помню.

– Да я и сама забыла, какой я была. Помню, считала себя не хуже прочих, а вот не понадобилась никому.

Ифиса прошла в уютную кухоньку и села за обширный стол. – Где бы ты могла и понадобиться? Ты же из усадьбы не вылезала. Всю жизнь тут прослужила. Не за аристократа же ты мечтала замуж выйти? А жила бы среди народа, были бы у тебя и дети и внуки.

Финэля ничего не ответила, принесла угощение для незваной гостьи. Не смотря на ворчание Финэли, Ифиса чувствовала себя рядом с нею уютно и по-домашнему, – И стол мой тут остался. И чашечки мои! Вся мебель моя. Айра жадная была. Ничего не выбрасывала, ничего дочери нового не подарила. Одно старьё бедной девочке досталось – сироте при живой матери, а теперь уж и действительной сироте.

Она пила напиток с видимым удовольствием и любовалась чашечкой, купленной когда-то ею лично. – Искусница ты, Финэля. Как и прежде вкусно ты готовишь. Обычно ведь старухи теряют все прежние навыки, а ты нет. Ола хочет устроить тебя в дом для пожилых и одиноких людей. Чтобы ты отдохнула и перестала работать на негодницу Рамину. Там будет такая же пышная природа вокруг, густые травы, пруды или озера, а ты будешь себе сидеть на скамеечке в тени и любоваться на окружающие красоты. Коли у тебя глаза такие же зоркие как прежде.

– В загробной ямине и отдохнут мои косточки, как душа уйдёт в Надмирные селения. Нет у меня потребности сидеть как статуя у пруда в неподвижности. Ты зачем голову-то от своей статуи утопила? Я её вынула, поставила опять в цветник. Она Рамине уж больно нравится.

– Кто голову отбил, а саму скульптуру разбил? Кто народное добро уничтожает? – насупилась Ифиса. Она была уверена, что это проделки кого-то из ухажёров Рамины. Напились, вот и повеселились.

– Кто ж это знает, – вздохнула Финэля. – Озорники какие-то. Мало ли тут теперь сброда скитается. Не прежние времена, как никого сюда не пускали. Теперь ходи, где хочешь, делай, что хочешь.

– Ну да! – не согласилась Ифиса. – Нельзя никому делать, что ему вздумается. Всякий живёт по законам, придуманным на благо всем и всякому. А прежде… – Ифиса отставила чашечку. – Я могла бы, как и ты, восхвалять прежние времена, поскольку жила намного лучше чем теперь, но я их защищать не буду. Я вотличие от тебя никому и никогда не была сытой рабой, чтобы оплакивать свои вызолоченные цепи. А у рабов прежних властителей было полно всякого добра, поскольку они не уставали воровать из колоссальных богатств, собранных их хозяевами. Это трудовой народ был беден.

– Будто ты была когда бедна. Будто ты не была сама рабыней для утех Ал-Физа. Будто ты была когда трудовым человеком, – сказала Финэля.

– Всегда была бедна. Не была рабыней никогда и никому. Всегда была труженицей, – Ифису мало затронули слова Финэли. Старуха не была тою, на кого можно было бы обижаться. Она, даже укоряя, оставалась бесконечно доброй старухой. По-хозяйски Ифиса вошла в гостевой овальный зал и легла на диван. – Посплю, пока Рамина спит, – сказала она. Финэля принесла какой-то ветхий, но чистенький плед и заботливо укрыла ноги Ифисы. – Поспи, моя труженица, – сказала она ласково. – Ты бы доченьку Олу попросила прийти сюда. Навестила бы старую няню. А то умру, так и не повидаемся.

– Попрошу, – пообещала Ифиса, погружаясь в сладкую полудрёму, а одновременно в горькие видения прошлого, навеянного самой обстановкой вокруг. – Ты из чего свои напитки делаешь? Уж очень благотворно они влияют на психику. Мне так хорошо вдруг стало, Финэля. Я помню, как ты меня любила. А вот Айру ты никогда не любила.

– Да. Ты была не только красавица, но и добрая девочка. Я всегда хотела, чтобы ты стала женой Ал-Физа. Уж больно ты его любила. Да и он тебя. А человеком он был очень плохим. И никого он, Ифисушка, после тебя уже не полюбил так же крепко и страстно. Айру как мучил своими изменами, так и продолжал мучить всю её жизнь. Только после тебя совсем он впал в разврат, жестокий стал ко всем. Жалко мне было Айру. Она так-то не злая была, а измученная вся душою. Я знала о её друге. Тот был к Айре добр, хотя сам по себе человеком был тоже негодным. Что же, думаю, хоть где должна же женщина иметь утешение. Он много лет её не покидал, тогда как муж Ал-Физ был тут редким гостем. Он и детей-то в лицо забывал, вот как было. Плохо они жили, Ифисушка. Очень неправильно была устроена вся их жизнь. А Рамине моей и вообще ни капли любви не досталось. Ни отцовской, ни материнской. Как же я могу её не любить, не жалеть? Каким же неустроенным был их дом. Вечно недостроенный, перестраиваемый и грязный от строительного мусора. То одно затеют, то другое. И ничего не довели до конца. Ал-Физу к чему оно было? У него в столице целый этаж имелся, да и другие дома в просторных имениях были. А у Айры денег лишних не водилось, чтобы его безумные затеи воплощать. Короче, не дом, а место для бесконечных фантазий, когда Ал-Физу влезала в голову идея устроить себе стабильную домашнюю жизнь с детьми и с женою. И тут же он о том забывал, как находил себе другую забаву. Да и работа у него была тяжкая, в борьбе с недругами и завистниками, в желании ещё больше обогатиться. Служение стране, а больше себе, после разлуки с тобою полностью его поглотило, Ифисушка. Женщины были всегда по кромке его главной жизни. Он не видел в них даже людей, так я думаю. Использовал, да и бросил как мусор плёвый. Таков он был, Ифисушка. Чёрствый, жадный до благ, которые он даже использовать-то толком не умел, ветреный и опустошённый. Да и тебя обрёк на такую беспутную жизнь, – Финэля сидела на низкой скамеечке из лаковой древесины, гладя Ифису по спине, поскольку та была повернута к ней именно спиной. Старая няня, очевидно, тосковала по тому, к чему когда-то и была призвана, – ласкать и утешать, ухаживать. Ничего другого она делать и не умела. Не считая, понятно, домашних хлопот, как приготовление еды, стирка и уборка. Но душа её требовала прежнего – прижать к себе другое и зависимое от неё маленькое существо, дать ему защиту и утешение. Рамина же давно вышла из детского возраста и позволяла себя ласкать только своим любовникам.

– Да, да, – соглашалась Ифиса, позволяя старухе, выживающей из ума, ласкать себя как дочь. Ласка была приятной и усыпляющей. – Только и было у меня, что мнимое счастье, которое я изображала для других, да и для самой себя. Я имею в виду свои роли, свои книги – свою ложную жизнь. Я творила пустые грёзы, называемые искусством, создавая чудесные образы того, чего у меня самой никогда не было, как не могло такого быть и ни у кого. Разве жизнь поддаётся тому, чтобы её собрать в книгу, в картину, в кино? Её невозможно отобразить. Её можно только прожить самому.

– Одна Ола его по-настоящему и любила после тебя. Поскольку в Айре ненависти и ревности всегда было к нему больше, чем болезненной страсти, так и не отпустившей её до конца его дней. А как он умер внезапно, – сердце у него остановилось, – так она почернела вся, высохла как обломанное дерево, и ушла следом за ним очень скоро. Вот и думаю иногда, встретила ли она его там, в Надмирных селениях, или же им обоим была оказана милость взаимного забвения друг друга?

В помещение из своей мансарды – спальной по витой лесенке спустилась Рамина. Розовое личико в тон нарядному платьицу изобразило досаду. – Ты чего тут разлеглась как у себя дома?! – закричала она. – Ты почему, Финэля, её сюда пустила?

– Так она по делу к тебе пришла. Ох, и чего же ты натворила, Рамина, что тобою заинтересовались большие люди? – застонала Финэля.

– Какие такие большие люди? Она что ли большая?

Ифиса задумчиво села на диван, сожалея о прерванном и таком сладком полусне. О ласке и воркотне Финэли. – Чего орёшь-то? Меня к тебе Сэт послал. Разговор есть.

– Какой разговор? – испугалась Рамина. – Я давно уже не прогуливала работу. Ни разу за последнее время не было.

– Видишь ли, – Ифиса обдумывала, с чего начать разговор, и не могла ухватить ни одну связную мысль. – Собственно, Сэту нужна и не ты, а та девушка, что была с тем молодым парнем. Твоим парнем. Уж не знаю, кем она ему и доводится.

– Сестра Ва-Лери? Кому и зачем она понадобилась? Сэту? Быть не может. Чтобы такой важный человек заинтересовался бедной девушкой? У неё нет даже приличного платья. Она же в моих обносках ходит. Она же на полях работает. У неё все ладошки в мозолях.

– И действовать ты должна с нею очень осторожно, Рамина. Ты должна будешь привести её в один из лучших столичных домов яств «Ночную Лиану», как только она к тебе придёт. Там подойдёшь к следящему за всеми работниками заведения старшему человеку и дашь ему вот это. – Ифиса протянула Рамине блестящий предмет наподобие квадратной монеты. – Человек сам сделает остальное. А тебе только и надо будет, что задержать её за столиком некоторое время. Чем дольше, тем лучше. Я и деньги на угощение оставлю, поскольку мне велено их тебе передать, чтобы ты не скупилась.

– Как же Ва-Лери?

– И его пригласишь. Он Сэту не нужен. За него не беспокойся.

Рамина сморщила носик. – У Ланы нет приличного платья. Она такая нищенка по виду, что мне с нею стыдно будет войти в «Ночную Лиану».

– Наряди её, – потребовала Ифиса, – у тебя барахла полно. Не жадничай. Сэт обещал тебя вознаградить за оказанную помощь.

– Ей ничего не угрожает?

– Да что ей может угрожать? У неё всего лишь спросят о том, что и надо важным и большим людям.

– А если её посадят в дом неволи? А если она виновата в том, что сбежала со своей работы? А я буду тогда предательницей, и Ва-Лери не простит меня!

– Ну что ты такое говоришь! – встряла Финэля. – Разве стал бы Сэт-Мон заниматься таким пустяком, как нерадивая работница?

– Даже Финэля понимает, о чём речь. Твоя подружка, сама того не зная, причастна к таким тайнам, настолько сама по себе важна для самых высоких управителей нашего континента, что твои опасения глупы и безосновательны. Да её и нельзя никому тронуть. За нею стоят такие силы, Рамина, рассказать о которых я тебе не могу. Ей ничего не угрожает. С нею только хотят встретиться и поговорить. Только и всего. Ола тому порукой.

Рамина стала ещё румяней от волнения. Она села на скамеечку рядом с няней и уставилась на Ифису как послушная девочка на строгую учительницу. – Мне страшно, Финэля. Куда я вляпалась?

– Да нечего тебе боятся, сказали же тебе, – успокоила её Финэля. – Я чувствую, Рамина, что над тобою не нависло никакой опасности. Кроме одной. Но считать ли её опасностью или радостью, даже и не знаю…

– О чём ты? – изумилась Рамина.

– Сама скоро узнаешь. Пусть тебе твоё сердце подскажет, что я имею в виду.

Рамина ничего не поняла, но уточнять при Ифисе не захотела. Какое-то время они молчали. Потом Финэля встала с усилием, так как скамеечка была низкой, размяла свою поясницу. – Не придёт твой красавец, – сказала она. – Поэтому и сестру его ты вряд ли дождёшься.

– С чего взяла! – Рамина подошла к окну. – Он обещал прийти именно сегодня. У нас наметилось любопытное путешествие. А тут ты, Ифиса, со своим странным делом. Что мне делать, если он придёт? Что сказать?

– Он не придёт, – опять сказала Финэля.

– Скажешь, что у тебя сегодня праздник. Что ты заказала праздничное угощение ради него и уже внесла задаток управителю «Ночной Лианы», – на ходу выдумала Ифиса.

– Не придёт он, – упрямо повторила Финэля.

– Заладила! Замолчи, чучело глупое! – закричала Рамина на няню.

– Ах ты, дрянь! На старую няню подымать голос! – Ифиса угрожающе двинулась к Рамине, всегда бывшей для неё раздражающей и глупой дочерью той, кто и была главной соперницей Ифисы в юности. Ненавистной Айры, посмевшей обмануть Ал-Физа и навязать ему нагульную дочь за родную по крови.

Приход Ландыш к Рамине
И тут открылась дверь и вошла Ландыш. Финэля, запуская Ифису, забыла закрыть дверь на внутренний замок. Все втроём разом засияли ей навстречу. Ифиса, радуясь невероятной удаче при выполнении тяжкого ей задания. Рамина тому, что была уверена, что следом влетит Ва-Лери. Финэля просто за компанию, поскольку точно знала, что Ва-Лери в этом доме больше не будет.

– Лана! – Рамина бросилась её обнимать. – Сегодня я наряжу тебя как куклу, и мы пойдём пировать в «Ночную Лиану»! А где Ва-Лери?

– Он сегодня не может прийти. Занят. Я одна. Соскучилась по тебе.

Рамина перестала сиять, – Чего же обещал? А я знала, что он всё придумал.

– О чём? – спросила Ландыш.

– Да так. Интимный трёп и только. Тебе знать не обязательно.

– Я же сказала, что он не придёт, – заскрипела из своего угла Финэля, проявившись так внезапно, что Ландыш вздрогнула. Она, войдя в помещение с улицы, где сияло яркое светило, не сразу заметила маленькую и тёмную старушку Финэлю. – Не ходи с нею, дочка, – продолжала Финэля, обращаясь к Ландыш. – Зачем тебе повторять судьбу той, чьё кольцо ты носишь? Человек, жадно ждущий тебя на твоём жизненном перепутье, не принесёт тебе счастья. Ты повторно ослепнешь от обманчивого сияния своей неласковой судьбы.

– О чем ты, Финэля? – спросила Рамина. – Не обращай внимания. Она из ума выживает потихонечку.

– О каком счастье ты говоришь? – усмехнулась Ландыш. – Такая категория как счастье для меня пустой звук.

– Она нисколько не выжила из ума, – встряла Ифиса. – Она потомственная ведунья, и её речь о любви. Финэля всего лишь хочет тебе сказать, что ты будешь несчастливой, если поверишь тому, кого сегодня встретишь. Только и всего. Она и мне так говорила в моей юности. Да я не послушалась. Не ушла, как Финэля мне велела. Осталась, поскольку возмечтала стать аристократкой. Это потом уж… Но ничего страшного в том нет. Поскольку счастье в любви – чепуха! Всё проходит быстро. Как счастье, так и несчастье. Перед лицом вечности и то и другое обнуляется.

– Я не собираюсь сегодня ни с кем встречаться, – заявила Ландыш, – и никакой любви мне уже не надо.

– Уже? – ухватилась за её слово Ифиса, – значит, нечто «уже» у тебя было? Не повезло? Повезёт! Ты же юная совсем.

– Кто? Я? Да у меня уже дочь растёт. Да такая, что обзывается и меня не слушается нисколько.

– Дочь? – все три женщины вскрикнули и замерли одновременно.

– Где же она? А! Так это ей я подарила ту фигурку? Она тебе не младшая сестра, а дочь? – первой нарушила молчание Рамина. – Ты только подумай, Лана, – заверещала она, – я так жадничала, а всю мою коллекцию конфисковали для какого-то паршивого музея! Лучше бы ты половину себе забрала для своей дочки.

– Когда это коллекция была твоей? – подала голос Ифиса. – Разве ты её собирала? Ты в ней и не нуждалась никогда. Половину побила, негодница!

– Тебе что! Лучше бы всё побила и раздарила. С кем же живёт твоя дочка, Лана?

– С моей… – тут Ландыш задумалась, как обозначить Вику. – Со старшей сестрой. Она заменила ей мать, поскольку из меня мать вышла плохая.

Ифиса ответила тяжким вдохом и шумным выдохом. – Все мы тут не лучшие образцы…

– Ты уж точно! – злорадно добавила Рамина Ифисе. – А вот я буду лучшей матерью на свете. И Финэля была лучше всякой родной матери, как Оле, так и мне.

– Ты женой вначале стань, а потом уж о материнстве думай! – не уступила ей Ифиса. – Свистунов рядом с тобою много, а вот мужа пока нет! Не торопится никто тебя осчастливить материнством. И не вижу я пока тех, кто торопился бы с тобою в Храм Надмирного Света.

– А ты? Была там хоть с кем? – завопила Рамина. – Ты сама всю жизнь была гулящей!

– Не ссорьтесь, – попросила Ландыш. – Рамина, нехорошо так разговаривать с женщиной, годящейся тебе в матери.

– Никому она не годилась в матери. Уж тем более мне.

– И хвала Надмирному Свету, что не дал мне такой вот дочери! – но тут Ифиса вспомнила, зачем пришла. Вмиг она стала ласковой и, обращаясь к Рамине, приложила все свои актёрские способности, чтобы загладить вину. – Деточка, ты же сестра моей дочери. Значит, и мне не чужая. Ола – единственная, ради кого я и живу. И тебя она любит после своего Сирта как собственную дочку. Ты же родилась тогда, когда Ола была уже девушкой на выданье. Как мы можем с тобою ссориться, когда кроме Олы ни у тебя, ни у меня нет больше ни одной родной души. Сирт же, сама понимаешь, парень. А мужчины очень быстро забывают о родных привязанностях. Если у женщины нет дочери, считай, она одинокая в старости. Не всегда, но часто так бывает. Вот Финэля знает. Она вырастила сыновей Ал-Физа, а кто из них о ней помнит? Только ты одна любишь Финэлю и заботишься о ней, – льстиво добавила Ифиса.

– Да, – прошелестела Финэля из своего угла. – Рамина мне дорогая дочка. Ради неё и брожу пока.


Пришелец с лицом утраченного мужа

Непривычные переживания Владимира
Владимир уже потерял всякое терпение, ожидая Ландыш на условленном месте. Подступала темень. Он включил маячок, и отслеживал по нему передвижение такого же маячка, бывшего у Ландыш. Она приближалась со стороны столицы к месту встречи, очевидно, ехала на общественном транспорте и он, не уставая, ругал её мысленно за такое опоздание. Поразмыслив, он вдруг понял, что общественный транспорт в сторону города ЦЭССЭИ не ходит в столь позднее время. Так на чём же она ехала? Наверняка, наняла машину частного извоза, и это также тревожило его.

Он вышел в сторону обширной дороги, – та уцелела частично, являясь остатком былого великолепия. Стоял у обочины и ждал. Ландыш находилась где-то недалеко, всё ближе, ближе и вскоре он увидел, как она проявилась на тёмном фоне лесопарка, казавшегося сплошной стеной.

«Если бы ты знал, если бы видел, как невероятно красиво, как великолепно было тут прежде…»

Так шелестели не деревья по бокам дороги, а мысли самого Владимира, сливаясь с шелестом чудесного и загадочного в сумерках лесопарка, одичавшего до природного уже лесного массива, но не ставшего от того хуже.

Слабое освещение фонарей у дороги освещало почти бегущую молодую женщину, отмеченную девичьей гибкостью фигурки, каким-то ирреальным свечением. Длинное платье на ней отсвечивало, и Владимир даже в сгущающихся сумерках заметил, что это не то платье, в котором она ушла к неведомой и, как она говорила, неутешной подруге Валерия. Но как могла бы подружка братца так быстро и всего лишь за одни сутки истосковаться до состояния «неутешительности», Владимир плохо себе представлял. Тут Ландыш хитрила, неумело и наивно. Обрадованный Владимир уже забыл припасённые укоры, почти подбежал к ней и с удивлением увидел, что Ландыш пребывает в состоянии, похожем на опьянение.

Она повисла на его плечах и заливалась дурацким смехом, потом вдруг заплакала, чем удивила его ещё сильнее. На свои короткие волосы она напялила шапочку, полностью их скрывающую, похожую на шапочку купальщицы, но сделанную из чёрного кружева, переплетённую цветочками и какими-то блестящими штучками. На лоб сползала сверкающая веточка с ягодками-кристалликами, что в целом выглядело очень живописно, так что её аккуратная головка выглядела женственно и как-то особенно трогательно. Таким же чёрным кружевом были окутаны её плечики до самой маленькой её груди, проявленной двумя белыми холмиками сквозь экзотическое одеяние, также волнующе, и также трогательно.

Давно уж практикующий монашеский образ жизни Владимир ощутил волну умиления, не без мужского волнения, но с примесью неустранимого братского чувства. Девчонка-то как хороша, оказывается! Такое качество как частичный педоморфоз, то есть не исчезнувшие при взрослении детские черты её лица, – маленький носик и маленький рот, невысокий рост и детские ладони со ступнями, как и вся её несносная детская сумбурность в поведении и речах – вдруг осветилось для него совсем иначе.

«Так, так, чел», – обратился он к себе, – «Что за неуместное весеннее пробуждение мальчишеских грёз в период предосенней зрелости»?

В прежней жизни Владимир любил, если уж не сблизиться при случае, то порадовать свой взор широкоплечими полногрудыми женщинами и статными девушками, а тут… на эту хлипкую малявку хотелось смотреть неотрывно, да жаль полумрак того не позволял. И он всматривался, не имея возможности отвести в сторону кисею светлой ночи от её мерцающего призрачного личика, недоумевая, где были его глаза раньше? Костя вот рассмотрел, раз уж сох по ней, и Валерка углядел, коли полез к ней поласкаться напролом, а сам Владимир нет. Что она, что Виталина – обе милейшие дурочки, но и обуза, не пойми к чему в такой вот небезопасной экспедиции. Так и считал.

– Откуда такой маскарад? – спросил он, помогая ей удержаться на ногах.

– Рамина же обрядила меня как новогоднюю ёлку. Мы с нею кутили в одном милом заведении. Как там было красиво, Володя! Остатки их былой роскоши, унаследованной их социумом от прежних аристократических забав. Они такие весёлые люди, что пируют во всякую свободную минуту. Но я… Я никому там не приглянулась. Они все относятся ко мне с полным равнодушием! Мне так обидно! – и она продолжала плакать пьяными слезами.

– А оно тебе надо? – спросил он. Догадываясь о том, что дело тут не в тех, кого она обозначила местоимением «они», а в ком-то одном и конкретном, кто и запал ей в душу, Владимир по-братски обнял её. Что же. Дело молодое. Ведь трольцы внешне такие же человеки, как и они сами, земляне. Но отчего бы Ландыш не выбрать себе одного из тоскующих братьев, Владимир не понимал. Если есть запрос души и тела, то почему нет? Чего она искала там, где одни чужаки?

Она ковыляла в своих неказистых ботиночках, плохо сочетающихся с её, по сути, бальным нарядом, и что-то пыталась ему рассказать в пьяном откровении, что вызывало у Владимира искреннюю жалость к ней, и даже обиду её он разделял. Да как они смели, недостойные и ноготка такой девушки, проигнорировать её красоту?

– Кук задаст тебе завтра, – сказал Владимир, – По оборотной стороне луны уж точно наподдаст… хм, хм… по попе твоей, если что… – тут Владимир нежно притронулся к пояснице подвыпившей недотроги, а рука невольно скользнула ниже…

– Посмеет только! По лысине сразу же отдачу получит! – Ландыш погрозила пальчиком в темноту и зацокала языком, дразня отсутствующего и якобы свирепого Кука. – Володя, ты хам! Это ваше неискоренимое родовое качество. Но твоё простодушие тебя извиняет.

– Так мне достанется ещё больше за явную ложь. Как ты объяснишь Вике своё состояние утром, когда проспишься? Она же сразу поймёт, что с тобою что-то неладно.

– Мы скажем, что остались ночевать на объекте. А я просплюсь в подземном городе. В том отсеке, где картина. Там очень чисто и даже уютно. Кроватка хорошая, упругая…

– Дурёха! – ответил Владимир, – не в этом же дело. Ты зачем пила то, что невозможно было проверить на молекулярном сканере? У тебя же его не было. А если бы отрава?

– Да это был какой-то вкусный сок. Я и сама удивляюсь. Чего я поехала-то? Мне в целом-то отлично, Володя! Я плачу не потому, что мне плохо, а от того, что мне непонятно почему хорошо! И грустно так, что…

– Завтра всё расскажешь. Но на ушко, чтобы никто не услышал.

– Меня один человек довез на своей машине. Там, в той «Лиане» был его друг, был его отец, была его сестра. А потом они и Рамину отвезут. Уже довезли, я думаю.

– Чья сестра? И какой человек?

– Сестра совсем на него не похожа. Очень красивая она, но какая-то ледяная, высокомерная до такой степени, что я ощутила себя так, будто сижу на ледовом поле… А он… Да! Рамина врала, что он её знакомый. Он с нею и слова-то не сказал! Ещё Сирт был. Сирт – племянник Рамины, хотя они по виду ровесники. Сирт хотел меня потеребить, но я дала ему понимание, какая я! Ещё чего. Чтобы я ввязалась в отношения с трольцем? Я не Валерка – медведь – шатун. То есть медведица, получается? Но я же тоненькая, я изящная. Это Валерка здоровый как бурый медведь! – она заливалась звонким смехом. – Впрочем, Сирт быстро отстал. Он оказался понятливым парнем. Я вдруг поняла, Володя, что я обычная баба, хотя я и корчила перед вами всеми из себя принцессу на горошине! Я, если хочешь знать, сама навязалась Радославу ещё в звездолёте. А так-то! Он никогда бы меня не полюбил. Никто меня не полюбил бы. Никогда! И уже не полюбит. Никогда! Почему? Что мне не хватает? Радослав считал меня недоразвитой. Я читала, читала тут на объекте целый почти год! Когда выдавалось свободное время. А времени-то, свободного, сколько же тут! Я откровенно некрасивая женщина! Вот и вся разгадка моего невезения. И чтобы компенсировать этот природный недостаток, я и корчу из себя недосягаемую и таинственно-глубокую особу, кем я никогда не была. Не являюсь! А Кук – он старик, вот он и очарован мною. И тот старик целовал мне руки. Мною восхищаются одни старики!

– Да о каком старике ты говоришь? – он пытался осмыслить поток её сознания, пролившийся наружу.

– Он был отцом.

– Чьим?

– Я расскажу тебе потом. Всё только потом. Я должна упорядочить свои впечатления. Они сбивают меня с ног.

Ночь без сна или призрак в подземном городе
Прибыв в то самое место, где они и переоделись, а всю дорогу до места Владимир почти нёс Ландыш на себе, он дал ей очистительную капсулу, хранящуюся в его рюкзаке. Ландыш при подземном освещении казалась бледненькой, но вполне себе. Урона заметно не было. Она влезла в свой рабочий комбинезон и легла на ту самую кровать, которая крепилась к стене, украшенной картиной, что настолько впечатлила её накануне. Владимир нашёл в одном из помещений упаковку, состоящую из плотно спрессованных спальных пледов. Один из них он подсунул ей под голову, другим укрыл, а третий оставил себе. Сам он завалился на угловой диван в соседнем отделении многокомнатного отсека. Предварительно очистил его гигиеническими салфетками, а потом с удобством растянулся на нём.

Лежать было хорошо, пыли вокруг почти нет, а вот спать совсем не хотелось. Он оставил голубоватый и приятный для глаз светильник, скрытый под потолочной панелью. Стало похоже на мягкое вечернее освещение, когда ничего не мешает сну. Тихо. Тихо настолько, что, наверное, так бывает только в могиле. Хотя, если прислушаться, можно было уловить вибрации вокруг от невидимых глазом и не улавливаемых ухом разнообразных электромагнитных волн, слабо частотных и прочих полей. Да ведь и в земле, наверняка, слышен размеренный тихий-тихий шелестящий отзвук в почве и подпочве от продвижений земляных червей по своим ходам, скрип каких-нибудь кротов чуть повыше, шевеление огромной биомассы всяких бактерий и прочих микроорганизмов. И холод, давящий холод того измерения мира, где нет места живому человеку. Владимир содрогнулся, гоня мысли о могиле прочь. Какой ещё могилы? Его бренное тело после физической смерти сожгут в крематории. Вспышка, и вот бессмертная информационная субстанция души отрывается от своего замершего навеки, окоченевшего носителя – тела…

Он невольно себя потрогал. Тело на данный момент было живым и гибким, кровь горячо бежала по сосудам и артериям, нелепые мысли колготились под черепным сводом, мешая сну.

Яснее ясного, Ландыш сильно впечатлили сегодняшние и загадочные для Владимира события. Не хмельной «вкусный сок» сбивал её с ног, как она выразилась. Кто-то опрокинул неубедительную конструкцию её личного монашества, сдул с души траурную накидку вдовства. Но кто смог такое и столь внезапно? Следовало бы увидеть этого наглеца. Хотя и почему наглеца? Может быть, это был скромный человек, не желавший ничего подобного. Ведь она же сказала отчётливо. Она ему не понравилась. От того она и плакала, металась душой, а вовсе не телом. Она даже не пожелала озвучить его имя. Ему стал заочно неприятен тот, кто отверг милую Ландыш.

Владимир попытался представить, кто тут жил прежде? Давно и не так давно. Чьё изображение висит на стене? Если это реальное изображение реально жившей женщины, а не выдумка творца- художника. Скорее всего, выдумка, фантастический вымысел, образ Анимы из коллективного бессознательного какого-нибудь Юнга, наделённого пылким воображением. Уж очень хороша девушка! Не бывает таких в яви. Владимир прислушивался к дыханию и шевелению Ландыш. Панель в тот отсек была отворена. Но Ландыш спала так тихо и глубоко, что будто её и не было за тонкой перегородкой. Лично ему Ландыш была безразлична в том самом смысле, о котором она и печалилась ему. Он не считал её некрасивой. Она была глазаста и нежна, хрупка и изящна, но до той самой яркой женственности, которая и сшибает с ног, она не дотягивала. К таким девушкам, чтобы их полюбить, надо привыкнуть, узреть их сокровенные богатства, скрытые в тайниках души, подружиться хотя бы для дальнейшего глубокого сближения. Она и сама не была тою, кто доступна с налёта, кто трескается в ладонях как орешек, готовый к раскрытию и без внешнего участия. Она обладала, несомненно, очень насыщенным и сладким вкусом своего, спрятанного под твёрдой скорлупкой и давно зрелого ядрышка. Так считал Владимир. Конечно, он не мог похвастаться богатым опытом по разгадыванию женских сердец, но он и не считал никогда женщин такой уж особой тайной. Достаточно и одну досконально познать, чтобы понять их всех. Всё прочее – благой вымысел поэтов и бла-бла прочих художественно-одарённых фантастов. К Ландыш он относился как к младшей сестре. Так он искренне полагал. Как в сказке про царевну и богатырей, избыточных в своём числе. «Будь нам милою сестрою». Вот она и была ему сестрою. Как и всем остальным братьям. Отец Кук, как думал Владимир, относился к ней как к дочери. Он и заботился и ругал её, как любят и ругают милых дочерей. Он даже не строил её дисциплиной как всех, не исключая и жену Вику. Правда, сама Ландыш дисциплинировала себя немыслимой нагрузкой, видимо, убегая от страдания личного свойства. И вот она, похоже, повторно влюбилась! Или же выспится и забудет о том, как загуляла на просторах чужой планеты. Владимир не собирался её выдавать шефу Куку. Ландыш – женщина свободная, давно взрослая. Она и сама понимает ту границу, перейдя которую, может причинить себе вред. Ну, отведала какой-то горячительный сок, провела дегустацию – эксперимент, на то она и исследователь. Тут же не детский сад, чтобы не вылезать за пределы перегородки детской песочницы. Она сама решит, о чём говорить шефу, а о чём умолчать.

Он поудобнее расположил рюкзак под своей головой, невольно подумав о перстне Ландыш в одном из его кармашков. Не потерять бы. Ландыш забыла украсить им свой пальчик или не захотела отчего-то, впервые выйдя на просторы Паралеи без Валерия. Боялась, возможно, что кто-нибудь отнимет. Тут воровство было в большом ходу. Как и грабежи в тёмную пору. Так мысль цеплялась за мысль, один невнятный образ налезал на другой такой же, – деревце за деревце, кустик за кустик, и постепенно Владимир уже блуждал в чаще сновидений. Кто-то мягко тронул его за плечо. Он очнулся, как ему показалось. Хотя впоследствии был уверен, что спал и видел один из снов.

– Ты чего, Ландыш? Испугалась чего? – спросил он, отчего-то боясь развернуться лицом к подошедшему человеку. Прикосновение явно было женским, ласкающим. Через усилие, как будто он весь целиком и мгновенно проржавел, Владимир резко сел. Поводил плечами и тут-то увидел женщину, стоящую у дивана. Она улыбалась ему ярчайшей из улыбок, какие ему доводилось видеть за свою жизнь. Невнятное, если по стилю, светло-бирюзовое платье окутывало женщину. Но тут для Владимира все местные одеяния были мало внятны. Нет, она не была женщиной с картины, что было бы уместно для кошмарного сна или трафаретного появления привидения в заброшенном давно жилье. Эту женщину Владимир никогда и нигде не видел.

– Она очень милая, – сказало ему привидение.

– Кто? – прокашлялся Владимир.

– Ландыш.

– Да, – согласился он, не удивляясь тому, что привидение знает имя Ландыш. Он решил принять навязанную кем-то, или же его собственным разыгравшимся воображением, игру. На то и привидение, чтобы всё знать. Он даже успел подумать о том, что мог видеть очаровательную женщину где-то на улице, и она зацепилась за край его, даже не сознания, а бессознательного. Могла вот так с ходу впечатлить и кануть в бездну невостребованной информации. А женщина была очаровательна в том самом смысле, что значимее красоты. Поскольку и красивой она тоже была. Длинные тёмные волосы были убраны в какую-то затейливую клумбу на её небольшой, очень изящной головке. Там было много цветов, может, и живых. А может, и созданных очень искусно.

– Ты кто? – спросил он осмысленно и так, как люди спрашивают в реале, а уж никак не во сне.

– Нэя, – ответила она. Тут-то он и вспомнил, что так звали одну из жён Радослава Пана, на то время бывшего Рудольфом Вендом.

–А! Так ты же местная была! – чему-то обрадовался Владимир.

– Да. Я родилась на Паралее. – она легко села на диван возле его ног. Он ошалело смотрел на неё, а потом сел рядом, свесив ноги. Лежать при даме было невежливо.

– Тут было моё ожерелье. Скажи Ландыш, что это я его тут оставила. На счастье. И для того, чтобы сюда вернуться. Я и вернулась потом, но о самом ожерелье я забыла. А тот, кто поселился тут после меня и Венда, решил, что ожерелье принадлежало женщине, изображённой на картине. Поэтому он и украсил им изображение Гелии. Как бы вернул его бывшей владелице. Только ожерелье было моё. Я дарю его Ландыш. Пусть она его носит, как и моё кольцо. Я мой Кристалл тоже ей подарила. Иначе, она бы и не смогла его носить.

Владимир молчал. Ведущей в разговоре была она. Ему-то о чём было говорить с привидением? Ну, а если сон? Во сне можно всё, и он решился на расспросы.

– Так чего же ты покинула свою планету? Никогда о том не жалела?

– Нет, не жалела никогда. Или я тебе лгу, поскольку правду и сама не знаю. По-всякому было. Когда жалела, а когда нет. Человек же не каменная или ещё какая неподвижная структура. Он всегда пребывает в изменчивости, в движении, а часто и к собственной противоположности самому себе вчерашнему. Да и камни внутри себя подвижны и текучи. Только намного медленнее. Они же разрушаются, меняют форму под внешним воздействием. Чего же ждать от всегда подвижного человека, тем более женщины. Теперь я вернулась сюда. И Ландыш будет тою, кто станет другой стороной моей личности. Мы будем с нею сдвоенным существом.

– Чушь какая-то, – сказал Владимир.

– Нет. Не чушь. – Женщина едва заметно взмахнула бирюзовой волной своего одеяния. По коже Владимира тотчас же прошла мягкая и приятная уже воздушная волна. Призрак была настолько хороша и явственна, что у него, не то чтобы не возникло страха, а требовалось усилие, чтобы не протянуть к ней руку для осязания её наличности рядом с собою. А сильно того хотелось. И тут она сама положила руку на его колено. Ощущения не было никакого.

– Она отдаст перстень Рудольфа моему сыну, и он станет для неё тем, кем для меня был Рудольф Венд. Всем. Жизнью потому что. Когда-то Кристалл принадлежал Хагору, но Хагор был побеждён тем, кого он хотел победить сам. Планета уже навсегда будет принадлежать роду Тон-Ата, а значит, потомкам моего сына и Ландыш. И потомкам дочери моего брата. Ведь я – часть коллективной души рода Тон-Ата. И мой сын, и мой брат. И его дочь, о которой он всегда знал ещё и при своей жизни. Это Гелия о дочери Нэиля ничего не знала. Он ей не открыл того.

– Ничего я не понял. Какая дочь? Какая Гелия? Брат – сват – тонат…

– Поймёшь потом. Ты, как только увидишь Инару, так и поймёшь, о чём я говорила.

– Инара? Я её не знаю. Не видел ни разу. Мне никто не нужен. У меня на Земле осталась любимая жена и сын. Я к ним вернусь.

– У меня на Земле тоже много детей остались. Живут там без меня, и я уверена, забыли обо мне.

– Не согласен. Детям нужен отец, а уж тем более мать.

– Что же ты, отец, не рядом со своим сыном?

Владимир промолчал. Он не был тонким мыслителем. Не был и тем, кто любитель рассуждений на досуге. – Вернусь, всё объясню ему. Он поймёт. Как раз к тому времени подрастёт.

– Человек слишком уж преувеличивает значимость родителей для выросших детей. Человек всегда одинок, если в глубинном своём смысле. Как одинока всякая звезда во Вселенной, вплетаясь в кружева созвездий. Как одинока планета, даже если она пребывает в содружестве себе подобных. Как одинок атом, пребывая связанным с другими в общей структуре, куда он и впаян. Да и всякая условно элементарная частица, вращаясь в непреодолимом силовом поле.

– Как одинок труп в своей могиле, – вспомнил Владимир свои недавние размышления. Там уж точно ему ни друзей, ни семьи не сыскать.

– Это слишком грубо, материалистично, тупо. Труп обездушен полностью. Его покинуло управляющее разумное единство – душа. Информационные связи распались, и он быстро превращается в этом смысле в ничто, преобразуясь во множество бесчисленных структур окружающей среды. Ты боишься смерти? Ты думал о ней, лёжа тут без сна? Ты чем-то удручён? Подавлен? Иначе, почему бы возникли такие мысли и представления?

– Да ничем я не удручён. А мысли порой как блохи, скачут сами по себе. Может, это были и не мои мысли, а мысли того, кто тут прежде жил и их обронил, – Владимир шутил, но вышло невесело.

– Тут жил когда-то Рудольф Разумов, которого вы ищете. Тут жил и Рудольф Венд, который приговорил себя сам. Тут жил и Фиолет, который погиб на планете Ирис.

– Всё знаешь, как я слышу. А чей же облик запечатлён на картине? Знаешь о том?

– Знаю. Это Гелия.

– Так она была реальным человеком?

– Была самой настоящей женщиной. Моей подругой и даже моей соперницей. Но надо было знать Гелию, чтобы поверить, – Гелия не вмещалась ни в одно из человеческих определений расхожего толка. Она не умела любить, не умела ревновать, жаждать чего-то, чем обладают другие, отдавать себя и присваивать других себе. Она любила только своё прекрасное отражение, ловя его в чужом восхищении, в чужих глазах. Что касается обожания, она им просто дышала как воздухом. Она не была никому благодарна за любовь, как мы не благодарны тому, что жизнь снабжает нас воздухом. В противном случае, мы просто не жили бы. Таковой была и Инэлия – её мать. Бедная Инэлия! Она вынуждена тут стареть и угасать, зная, что Паралея уже никогда не станет принадлежать её потомкам, её роду, его коллективной душе. Этого хотел Хагор, соперник Тон-Ата за обладание Паралеей.

– Кажется, я всё понял. Ты всего лишь трансляция! Ты где-то есть в действительности, а я вижу нечто вроде визуальной связи с тобою, пребывающей на другой планете. Ведь так?

– Думай, как тебе проще и понятнее, заскорузлый догматик. Если не способен сам по себе думать. А мыслишь в координатах привитых и чужих представлений.

– Я даже знаю источник этой связи. Это – перстень Ландыш. Кристалл, как ты его называешь. – Владимир лихорадочно зашебуршал в своём рюкзаке, а повернувшись, никого не увидел. Он растерянно держал в пятерне перстень Ландыш, не помня почти ничего из того бреда, чем загрузила его женщина в бирюзовом платье. Он знал только одно, ему никто не нужен, тем паче здесь. Точно. Какая ещё Инара? Чья сестра и чьего брата? – Сон! – сказал он и с усилием тряхнул головой, разметав чрезмерно отросшие каштановые волосы. Надо было обратиться к Вике, она исполняла роль мастера по причёскам, с приобретённым где-то и когда-то умением облагораживая их мужские головы. Она и Ландыш стригла, и малышку Виталину. Последняя хныкала, мечтая о длинных волосах, подобающих принцессе. Но едва Вика прикасалась к её волосам, желая их причесать, как Виталина истошно орала, что ей больно. Поэтому мама Викуся тут же её стригла накоротко. Виталина во время игры привешивала к своей голове какую-то накидку, воображая, что это её королевские волосы, а сверху водружала обруч, сделанный для неё кем-то из ребят, чем и довольствовалась. После игры длина волос её уже не интересовала. Владимир был ленив до собственного украшательства, поэтому дольше всех тянул с походом за новой причёской. Пока Вика сама не усаживала его на свой табурет в импровизированном салоне красоты и требовала подчинения, обзывая «дикарской образиной», «опустившимся нищебродом», и прочими неласковыми обозначениями.

«Кто тебя полюбит, такого»? – спрашивала она.

«К чему меня кому-то любить? Меня и так любит та, кто у меня и есть. Марина».

«Ты уверен, что за столько лет она не забыла о тебе»? – беспощадно допрашивала Вика, очень ласково и умело обрабатывая его лохмы.

«Уверен», – отвечал Владимир, не будучи ни в чём уверенным. Даже его чувство к Марине было таким полузабытым и стёршимся, если на душевную ощупь, что её изображения в личном архиве казались ему засунутыми туда по ошибке. Он помнил её какой-то иной, но какой? Описать бы он не смог. Живой человек и его изображение, даже говорящее и подвижное, – это разное. Марина могла давно измениться неузнаваемо. Не внешне, так в своём личном развитии, в своём отношении к исчезнувшему давно мужу, если она вообще желала о нём помнить. Он же её оставил сам, какие бы благоглупости не обещал при расставании. Тут Ландыш была права. С маленького экрана высвечивалось отнюдь не то лицо, о каком принято неустанно тосковать и помнить даже в снах. Он и во время бодрствования редко о ней думал. Да никогда практически. Когда ему было? Марина была частью навсегда утраченной и прожитой жизни, к чему не бывает возврата. Сын рос, не видя и не зная его как отца. И вполне возможно, имел рядом другого отца. Если, конечно, сама Марина осталась на Земле, а не отбыла куда-то, стремясь к своей цели, в которую бывший муж точно не был вписан. На Земле семьи в их старом традиционном понимании были редкостью. Было ли это плохо? Наверное. Споры и дискуссии на данную тему никогда не утихали.

Короткое и тревожное утро
Вышла Ландыш. Она проснулась и выглядела вполне себе бодро. – Ты с кем тут бормотал ночью? Я слышала.

– Да снилось что-то несусветное, – признался он. И вдруг спросил, – Тот тип, о котором ты вчера упомянула, имел сестру?

– Я же тебе сказала, что были Рамина, его друг и его сестра, но двоюродная в нашем понимании. Потом пришёл дед. Обалдеть какой внешности дед! То есть, он был и не дед, а вроде его отца, хотя не родного, как я почувствовала… – Ландыш опять не назвала по имени того, у кого и были столь многочисленные родичи. Отчего-то не хотела.

– И звали сестру Инара?

– Ты запомнил?

– Не помню, чтобы ты называла хоть кого по именам, кроме Рамины и Ситро – её племянника.

– Не Ситро, а Сирт! – засмеялась Ландыш. – Как же ты тогда знаешь, что сестру зовут Инара?

– А чью сестру-то?

– Того, чьё имя Руднэй.

Владимир стоял столбом. Наконец к нему вернулось ощущение себя, и они тронулись наружу. Надо было успеть до завтрака.

Конечно, Куку ни о чём не рассказали. Но Кук как-то подозрительно вглядывался в Ландыш, ища в её лице нечто утаиваемое и преступное, о чём и свидетельствовал его жёсткий взгляд, похожий на металлический щуп.

– Чего ты совсем стала похожа на какую-то инопланетную бледную сыроежку? – спросил он. – Шапочка яркая у тебя, а сама ты такая хрупкая, того и гляди рассыплешься, как тебя тронешь чуть покрепче.

Ландыш так и не сняла шапочку, подаренную Раминой. Уж очень она себе в ней нравилась. Хотела все ребятам себя продемонстрировать такой вот элегантной тролихой. Правда, с комбинезоном вместе шапочка не сочеталась. Выглядела вполне себе по-дурацки, но бедненькая Ландыш того не чуяла. Она всегда имела в себе то заметное, но не похвальное качество, что Вика обзывала вопиющей безвкусицей. Это ещё и на Ирис было, когда Ландыш увлекалась местной модой на расшитые шелка. Но ведь там оценщиком Ландыш был муж, а мужу, выходило, нравилось. Венд всегда любил сомнительных женщин, так пояснила однажды почти на ушко Владимиру Вика. Но всякая женщина лучше мужчины знает, что ей идёт, а что нет, если мужчина не модельер, что огромная редкость во все эпохи. В чём женщина чувствует себя уверенно, то и есть её стиль. И печальной памяти Фиолет терял речь от вида нарядной Ландыш, что было очевидно даже со стороны. Костя, Валерка, Саня растекались своими грубыми фасадами на умилительные улыбки от вида Ландыш, даже лишённой её феерических пёрышек. Даже теперь, когда видели её всякий день в рабочей униформе. Несколько отстранённо от Ландыш держался самый темноволосый из братьев, самый на них не похожий, Артём младший, больше всех сосредоточенный на собственном образовании и бесконечном развитии. А как было на Ирис, Владимир уже и не помнил. Не фиксировал как-то в то время отношение братьев к чужой жене. Вероятно, и не было никакого отношения, так что и фиксировать было нечего.

– И не трогай меня! – отозвалась Ландыш на неласковое обращение к ней Кука. – Чего лезешь всякий раз; отчего бледная, отчего румяная? Своей женой интересуйся, если делать не фига.

– Старика-то не видела в горах? – спросил Кук. Ландыш вздрогнула. Кук отлично уловил её реакцию, – Рассказывай всё!

– Никакого старика в горах я не видела, – отчеканила она, выделив слово «в горах».

– А где же видела? – Взгляд Кука опять стал беспощадным щупом, вытягивающим нужное из всякого, кто хотел утаить стратегическую информацию от того, кто и мнил себя великим стратегом и разведчиком будущего.

– Где бы это? – беспомощно поникла Ландыш, захваченная его щупом.

– Тебе лучше знать. Или у Владимира спросить? Он лгать не умеет. Не смеет даже. А ты, как я вижу, смеешь лгать отцу в глаза.

– Артём, – сказала она, называя Кука прежним именем, каким его никто не звал, чтобы не путать с Артёмом младшим. – Я действительнобыла вчера в столице Паралеи. Мы с подружкой Валерия обедали в одном местечке под названием «Ночная Лиана». Валерий её покинул. Она о том не знает. Я только хотела её утешить. Вот и всё.

– Чего же и утешать, если она о том не знает, – Кук сразу подобрел. – Я ведь чую, ты притащила какие-то важные сведения. Но отчего-то боишься к ним приступать сразу. Давай после завтрака всё мне и расскажешь наедине. Как обычно. Ты, я знаю, не приучена к открытости в коллективе. Такое уж детство тебе досталось одинокое.

– Кук, я всегда тебе открыта. Ты знаешь. Спасибо за понимание. Я сама приду после завтрака. А позавтракаю у себя в башне. Можно? Мне надо собраться с мыслями.

– И я! И я с тобою в башне поем, мама, – стала навязываться Виталина.

– Я же не мама, а кукушка. А кукушки – единоличницы. Вдруг ты у меня пирожок утащишь? Я тебя за это клюну.

– Не клюнешь. У тебя клюва нет, – ответила Виталина, пытаясь идти за нею в «башню узника».

– Вика! – закричала Ландыш, – забери её! Мне надо собраться с мыслями. У меня ответственная беседа будет с командиром после завтрака.

– И я! И я буду беседовать с командиром. А кто командир? – Виталина не отставала, а Вика отсутствовала, возясь в кухонном блоке.

– Й-а! Й-а! – Ландыш передразнила ребёнка, – ты – ослик, что ли? Надо сделать тебе длинные ушки, чтобы ты играла в ослика, а не в принцессу. – В её выпаде против дочки было так мало материнского. Снисходительного же великодушия взрослого к ребёнку не было вовсе, так что Владимир неприязненно подумал о Ландыш, что Радослав был прав, отказывая ей в особой-то развитости. Она как была, так и осталась инфантильной девочкой, даже нарядившись во внешний маскарад самоуглублённой отшельницы. В огородах она орудовала ловко, доила ланей тоже на диво умело, а вот воспитательницей была никудышней.

– Я – командир, – сказал Владимир и поднял Виталину на руки. Подбросил её вверх, вызвав восторженный визг.

– Ещё чего! Против батьки в пекло, – щегольнул историзмом Кук. – Ты моя принцесса, а я твой отец – царь Горох, что намедни оглох!

– Не накаркай на себя! – одёрнула его Ландыш, проявив хоть так заботу о нём. – «Намедни»! Словечки-то употребляешь, ни в одном словаре не найдёшь. Ребёнка на Земле примут за пещерную девочку, выпавшую из какой-то пространственно-временной петли.

– Ишь, грамотей выискалась, – ответил Кук. – Две книжки прочла, ни одну толком не поняв, а уж профессором словесности себя возомнила.

Маленькая девочка – всеобщая обуза и отрада с любовью гладила его лысый череп. – И я! И я прочла две книжки. Мама Викуся меня научила буквам. Я тоже профессор на местности.

– Ну-ка, дочка, почеши мою лысину. Кто-то меня куснул. Уж больно зачесалась. А у меня руки тобою заняты.

Виталина с готовностью повторила неустанным эхом, – А я! И меня куснула букашка. Мама Викуся мазала мне ножку, – и она тыкала маленькой коленкой в рот Куку. Он смеялся и ласково чмокал ребёнка в её ножку. Виталина в ответ усердно драла его лысину своими ноготками.

– Да ты скальп ему не сними! – грубо одёрнула девочку мать. Такая у неё сформировалась особенность – разговаривать с малышкой грубо даже тогда, когда она с нею играла.

– У командиров всегда так блестит макушка? Да, папа?– спросила Виталина, не очень-то обращая внимания на юную мать, обзываемую кукушкой. Скорее, Виталина воспринимала Ландыш как старшую сестру. С нею можно было спорить, драться, обзываться, даже любя её. О Радославе Виталина в последнее время не вспоминала совсем.

– По-разному бывает.

– Почему же ты не носишь шапочку?

– У меня нету.

– Пусть мама тебе свою отдаст. Ей зачем? У неё же есть волосы.

Владимир, Ландыш и только что подошедший Костя засмеялись. Они дружно представили Кука в женской шапочке с цветочками – модной вещичке местной модницы.

– У меня голова слишком большая, а шапчонка-то маленькая, – нашёлся Кук, разделяя всеобщее веселье.

– Тогда пусть мама отдаст мне свою красивую шапочку с цветочками. Я буду в неё играть.

Ландыш сняла шапочку, понимая, что иначе Виталина от неё не отвяжется. Виталина радостно смотрела сквозь кружево шапочки на небо Паралеи. Ландыш пошла к себе в башню. Ей было необходимо привести все впечатления, принесённые с собою из вчерашнего, в относительный порядок. Есть она не хотела. К Куку идти не хотела, хотя тот требовал отчёта о чём-то, что его насторожило. Ей был необходим хотя бы час времени, поскольку целого дня для раздумий Кук ей не дал бы. А внутри было так, как бывает в доме после урагана, сорвавшего крышу.

События, предшествующие сумбурной ночи и настоящему утру
Если бы кто-нибудь сказал ей ещё утром, что она влюбится с разлёта, как произошло и в звездолёте в тот далёкий миг, когда там возник человек, имени которого она даже не знала, Ландыш презрительно отвернулась бы в сторону. До того это показалось бы ей нелепым. Невозможным. Но так случилось опять. Повторилось невозможное, неповторимое. Только в отличие от первого раза она ощутила не пронзительный восторг, с которым её личная судьба , или это был её незримый ангел хранитель, или они вместе распахивали для неё новый формат бытия, её качнуло в сторону совсем другое чувство. Ей стало больно. Стало трудно дышать. А произошло так вот почему.

Человек с резко омоложенным лицом её утраченного навеки мужа, вначале втянул её душу в свои, также изумлённые глаза, и она куда-то покатилась, как с внезапной горки, с рефлекторным восторгом, когда вдруг также внезапно её выбросил наружу некий удар, препятствие, не пустившее в самую глубь. Он не хотел пускать её в себя глубже определённой и чисто внешней границы. Он её отвергал. Но всё по порядку.

Рамина была великолепна. Ландыш даже расстроилась, что Валерка не видит свою инопланетную фемину такой разодетой, такой потрясающе привлекательной. Но возможно, Валерка её такой и увидел впервые, когда они где-то и познакомились. Ведь не в небрежном же платье, какое обычно на ней болталось, он её и подсёк своим ищущим жадным взглядом. Или она его, что одно и то же. Им обоим было в ту минуту необходимо как раз то самое. В те свои прежние и не частые приходы вместе с Валеркой в домик к Рамине Ландыш не видела ни разу аристократку в её аристократическом блеске. Так назвала это сама Рамина.

– Смотри, Лана, как выглядят настоящие аристократки. Пусть толстокожие простолюдинки плачут! – Неисправимая сословная спесь Рамины могла бы вызвать неприятие, но надо было её видеть в ту минуту. Она даже стала выше ростом. Она утянула талию ярким шарфом, создав из него некое подобие земной розы, пышные фалды юбки также казались чем-то, что росло из тела -гибкого стебля самой Рамины – одушевлённого цветка. Лицо тонко разрумянилось, глаза сияли фиолетовыми звёздами, губы казались дольками неведомого плода. Их даже хотелось лизнуть, поскольку они казались очень вкусными. Что была за метаморфоза, Ландыш понять не могла. Вот живёт себе девушка – работница, как и прочие, озорная хорошенькая в своём домике – шкатулке, сохранившейся от прежнего мироустройства. Так уж получилось. Закатилась ли удачно, или сестра Ола помогла сохранить маленький архитектурный шедевр в неприкосновенности. В нём не устроили ничего такого, что могло бы привести к деформации и порче. Не отодрали перламутровые цветы со стен, не растащили мебель, не побили витражные окна, не обрушили колон и прочего. Пострадала только скульптура Ифисы. Видимо, сильно кому-то приглянулась, а оживить её было нельзя, вот и стукнули со зла и отчаяния головой о камни. Изнасиловали, так сказать, чисто символически всё праздное и прежнее женское поголовье, продающееся за преходящий блеск и прочую недостойную шелуху былым аристократам. Тогда как делом достойных женщин был труд и материнство, сердечное целомудрие, а не выставка голых персей и прочего зада-переда на показ. Как выяснилось потом, обезглавленную скульптуру без рук и головы потом вытащили со дна пруда, когда его чистили. Скульптуру же матери Рамина хранила на террасе у входа в дом и выставляла на вид изредка. А то бы и её постигла не лучшая участь.

– Тебе не страшно такой красивой выходить в толпу? – ужаснулась Ландыш.

– Зачем в толпу? Ты смешная, Лана. Ну да, в своей деревне ты веришь пропагандистам, что вокруг воцарилось царство труда и справедливости. Нет. В столице как кутили, наряжались, развлекались, так и продолжают. Спросишь, кто? Понятия о том не имею. Но кто-то, и даже многие, кто на это имеет и права и возможности. Мы поймаем с тобою машину частного извоза, выйдя на шоссе. А там и докатим. Ола прислала мне много денег.

Рамина нарядила Ландыш – Лану, как она её называла, в ажурное платье чёрного цвета. Оно переливалось глубоко-синим оттенком там, где на объёмные цветы были нашиты синие кристаллы. Ландыш застеснялась, увидев свою грудь почти на виду. Цветы были нашиты таким образом, что каждую грудь прикрывал один из цветков. А ниже платье было на тонко-атласном чехле, тоже синем. В такой красоте она не расхаживала даже на Ирис. Там подобного утончённого мастерства не ведали. Ландыш со скрытой и всегда плачущей печалью подумала про мужа. Как бы он восхитился своей стройной и даже похорошевшей за последний год женой. Талия Ландыш стала тоньше, спинка ровнее. От физической работы мышцы сделались более упругими. Личико золотисто и мягко загорело, взгляд глубок и умён, губки же сама юность и очарование. Так похвалила её губы Рамина, придав им золотисто-розоватый оттенок, чиркнув по ним ароматной помадой. Ландыш было воспротивилась, но решила не отличаться от Рамины. Быть как все там, куда они и прибудут. Рамина так и сказала, – Ты же не хочешь выглядеть полевой работницей со своими корявыми ручками. Там это не ценится. Твои мозоли особо-то не выпячивай.

– А куда новый режим дел прежних людей из прежних высших сословий? – спросила Ландыш.

– Да куда? Кого куда. Кто покорился и в живых после войны остался, того не тронули. Они же были образованные, значит, так и остались наверху нами управлять. Простые люди откуда знают науку управления и прочие сложности общественного устроения? Где у них нужные знания? Так что, все те же персонажи заняли управляющие слои общества. Только жадности, распутства и презрения поубавили, да и дома их стали поменьше, мало от всех прочих отличимые по фасаду. А внутри-то в их теперешних домах кто был? Разве я знаю, как они там живут за своими оградами? Ограды, как я смотрю, остались. Вот когда дети простых людей выучатся, тогда, может быть, всё изменится уже без притворства. По-настоящему.

– А может случиться и наоборот. Старые люди развратят новое общество. Они введут свои духовные токсины в разум выучившихся простолюдинов. И те возомнят себя новыми господами. Так не раз было…

– Где? – спросила Рамина.

– В истории, – ответила Ландыш. – В протяжённости веков.

– Никакой протяжённости веков не было. С чего ты взяла? Разве ты можешь знать, что было, когда нас не было? Сочинить можно всё, что угодно власти. Книги же пишут сочинители. Выдумщики и оплаченные пропагандисты идей, какие угодно вдолбить в головы прочих. Я терпеть не могу книг. Ты же видела Ифису? Тоже вот сочинительница. Безголовая.

– Откуда же всё возникло? – спросила Ландыш, понимая бессмысленность разговора с Раминой.

– Кто-то взял и создал. Сразу. Надмирный Творец, – ответила Рамина, преисполненная превосходства. Простолюдинка Лана её умиляла своей теменью в голове.

– Рамина, а если там ты встретишь парня лучшего, чем Ва-Лери? – Ландыш прощупывала глубину чувства Рамины к Валерию.

– Не исключено, – весело отозвалась Рамина. – Не каждый день есть возможность посетить «Ночную Лиану», бывшую обитель порока для высших сословий. Там и теперь есть на кого поглазеть. Вдруг я найду того, кто даст мне совсем другие возможности? Точнее, возможность не бродить на производство и окоченевать там умом на примитивной и однообразной работе. Как моя Ола, к примеру. Ты думаешь, она очень уж умна и образована? А ведь управляет одним из Департаментов по культурному облагораживанию народа. Ва-Лери же, хотя он и твой брат, туповат и грубоват. Он никогда не подымет меня выше моей галереи, где мы с ним целуемся по утрам. Ты не обижайся за него, Лана, но я предпочла бы ни к кому сильно не привязываться. Если я не обольщаюсь, я не разочаруюсь. Когда я не люблю, я не могу разлюбить. – Рамина хлопала в ладоши от радости предстоящего праздника, от предвкушения возможной встречи с новым и статусным мужчиной. Чего и не скрывала.

Ландыш успокоилась за Рамину и подумала, что Валерий был прав.

Тот же самый вечер. Поход в "Ночную Лиану"
Рамина еле вылезла из тесной машинки вместе со своими пышными оборками, а Ландыш выскользнула легко. Она была узкая как змейка. Здание на обширной улице поражало. Оно было похоже на гигантский аквариум, в смутных глубинах которого кто-то перемещался и слабо светился. Или точнее на стеклянную оранжерею, заполненную больше растениями, чем людьми. Изумрудное освещение, исходящее от светильников, покоряло сказочной красотой. На ветвях зрели алые и желтоватые плоды, похожие по размеру на сливу, а видом на цитрусы. Даже бабочки там порхали. Они были чёрно-сизые, синие, и красновато-бронзовые. Ландыш разинула рот, – Что это, Рамина? Неужели такая красота возможна?

Рамина покровительственно взяла её за локоть. Повела вглубь уверенно, будто знала тут все замысловатые ходы среди переплетённых растений. А те росли прямо из пола! За низкими столиками в удобных креслицах сидели мужчины и яркие необычные женщины, каковых нельзя было встретить в обычной дневной толпе. Вот бы Валерка удивился такому диву, такой тайной красоте, сохраненной от прошлого явно не ради простого народа. Ландыш невольно прониклась классовой обидой за простой народ, не очень понимая, кто тут ест и пьёт, звеня посудой и вибрируя голосами и смехом, но как-то чувствуя, что это не те, кого простым народом именуют. Она даже пожалела о том, что так разрядилась. Надо было пойти в старой одежде. Чтобы выразить им своё фи. Она вспомнила о своих неуместных ботинках. У Рамины не было обуви того размера, что носила Ландыш. Ступня Рамины была детской. Рамина долго сокрушалась, да делать было нечего. Из-под аристократического кружева платья нагло демонстрировали себя мыски рабочих ботинок Ландыш. Мало того, что они плохо сочетались с нарядом, так ещё были искусственно состарены, чтобы не привлекать повышенного внимания в толпе. Подол почти подметал пол. Платье у Ландыш было длинное, однако, какая-то девушка засмеялась, разглядев её странные ботинки и долго провожала Ландыш взглядом. Или не только ботинки привлекали внимание, но и вся она целиком, очень высокая, узкая и глазастая. Хорошо ещё, что шапочка скрыла короткую стрижку Ландыш.

Она вдруг вошла во вкус первого бала в своей жизни. Всеобщее внимание дорогого стоит. Случайная девица просто не знала, к чему придраться, видя, как сгущается мужской интерес вокруг странной дылды с изумительной выправкой спины и настолько длинной шеей, увенчанной очень уж оригинальной головой. Ландыш никогда не была эпицентром, где сходятся взоры всех присутствующих, отнюдь не только критически-насмешливые. Ведь она нигде не была, кроме простеньких столовых на Ирис. А на её родной планете Бусинка и вовсе все дома для принятия еды были чисто функциональные. Все жители развлекались там под открытым тёплым и сияющим небом, если днём. Чёрно-бархатным, мерцающим редкими созвездиями и тоже тёплым – ночью.

Ландыш опять ощутила укол болью в сердце. Опять остро понадобился Радослав. Чтобы он был рядом, чтобы держать его под руку, дышать его родным запахом и силой. Причём, она уже довольно давно не ощущала такой обострённой тоски по нему. Как если бы она вчера его и потеряла. Она даже стала озираться по сторонам, как если бы он тут был, где-то сидел среди зарослей. Ждал её. Она никак не могла понять, что это с нею? Откуда взялась такая вот ложная память о том, что она тут когда-то была! Что он тоже тут был! Что они вместе тут сидели и ели что-то, вкус чего она также помнила. Только названия тех блюд не знала. Ландыш прикрыла ресницы, не выпуская слёзы наружу. Рамина с любопытством отслеживала её реакцию на явленное великолепие. Сама она была к нему привычна, что сразу стало очевидно Ландыш.

– Ты с Ва-Лери тут познакомилась? – спросила Ландыш.

– Ты шутишь, что ли! – отмахнулась Рамина, как будто само упоминание имени Валерки в таком вот месте было непристойностью. – Как бы он сюда попал? Простолюдин. Он и дороги сюда не знает. Он и денег таких в руках не держал. Мы познакомились в уличном обычном доме яств, когда ели холодные сладости во время жары и оказались за одним столиком под пыльным тентом. Он смотрел на меня таким голодным взглядом, что я решила, что он нищий и не имеет денег на сладости. Я ему купила. Вот он смеялся. Его одежда выглядела такой бедной, чему было удивляться? Ботинки ужасные, здоровые и усеянные нелепым декором непонятного назначения. Бедный безвкусный селянин! Но до чего же и милый весь целиком, от своих рыжих вихров до длинных ног и огромных ступней. Я потом потребовала, чтобы он не носил своих чудовищных ботинок. Уж очень внимание привлекал. Я ему новые купила. На заказ. Дорого получилось. Но я щедрая. Скажу тебе по секрету, у него и кое-что другое очень большое, и очень меня устраивающее.

Ландыш содрогнулась от пошлости Рамины, но другой подруги у неё тут не было. С тонко-щемящей тоской она вдруг вспомнила чудесную Иву – бывшую хромоножку. Её тихий голос, её доброту и синие-пресиние глаза. Весь тот чудесный и целомудренный мир – выдумку, как оказалось. Мужественного впечатляющего мага с неблагозвучным именем – Капу…

Голографический туризм, как говорила Вика, вспоминая Ирис. А если и этот такой же голографический туризм? Тогда делать можно всё! Тогда и сама жизнь – голографический и быстро линяющий, с неизбежностью рано или поздно исчезающий голографический туризм. И Радослав был персонажем виртуальным? Нет. Он был настоящим. И повторно вошло в сердце чувство, что он тут был, что он может возникнуть опять. И она проживёт второе издание утерянной и счастливой жизни.

Молодые и не очень мужчины настолько откровенно разглядывали Ландыш, когда они проходили к нужному им месту, известному Рамине, что сама Рамина занервничала, что не она тому причина. За пышный подол самой Рамины только пару раз и ухватились чьи-то руки. Рамина игриво – возмущённо им встряхивала и шла дальше. За Ландыш было не уцепиться, узкую и предельно обтянутую платьем. Какой же огромный оказался тут зал! Да не один. Целый лес, подлинный лабиринт. Рамина подошла к молодому мужчине в чёрном костюме и с белым шарфом вокруг шеи. Он точно был служителем здесь, поскольку заметно распоряжался теми парнями, что обслуживали клиентов. Рамина сунула ему в руку какой-то квадратный жетончик, и служащий почтительно склонил голову перед девушками. Он сразу же повёл их в один из уютных и обособленных уголков. Там стоял сервирован столик со всякой снедью и сосуды с разноцветными напитками. Рамина по-хозяйски уселась в одно из креслиц и потянула к себе Ландыш, застрявшую в неподвижности.

– Ты чего всё время озираешься, как будто ты в настоящих джунглях. Не бойся. Тут хищников и людоедов нет.

– А в джунглях есть людоеды? – спросила Ландыш.

– Наверное. Я же не знаю, кто там прячется. Там много чего есть. Сэт рассказывал, что планета огромная. Что до сих пор полно диких и неисследованных мест. Когда-нибудь, как ты говорила, в череде веков, народ исследует и приведёт в порядок всю планету. Все станут чистыми и учёными, как Сирт – мой племянник. Он – сын Олы и Сэта. Он часто тут бывает.

– А кто они сами по себе?

– Сэт? Он старый, беспощадный даже по виду, можно сказать очень злой человек, но очень талантливый и влиятельный управитель одного из народных Департаментов. Он муж моей сестры Олы, выходит, что мой родич, но я его боюсь, и умерла бы от страха, если бы такой человек со мною заговорил для чего-то, а я его не знала бы. Как будто палач к тебе приближается, а ты не можешь убежать, ты вся в верёвках и вся в его страшной власти. Вот он какой! А Сирт его сын, мне племянник. Он исследователь опасных пространств и разведчик тех мест, где есть полезные для цивилизации вещи. Их добычей занимаются уже другие люди, целые их подразделения. Он путешествует вместе с солдатами. Там же опасно, дико. Он до сих пор учится. Ему необходимы знания, много знаний. Вот он и читает много книг. А мне зачем?

– Сирт какой?

– Не знаю. Мне такой был бы не нужен, не будь он моим родственником. Если честно, то зануда страшный. Длинный как жердь и с такими же огромными ступнями, как у милого Ва-Лери. Кажется, он не особенно любит девушек, так как считает, что они сосут энергию из мужчин, а она нужна для науки и прочих полезных дел.

– Чего же он тогда сюда ходит? Разве не ради знакомства с красивой женщиной? Вон их тут сколько.

– Не думаю. Тут очень вкусно готовят. Только и всего. Тут также собираются его приятели – болтуны, мнящие себя серьёзными вершителями великих дел и всякие прочие изобретатели.

– Умные мужчины, одним словом.

– Не знаю. Не общалась с чрезмерно умными никогда. По виду они все умные, пока не улягутся с тобою в одну постель. Тогда маска умничанья сброшена, и под тобою или над тобою банальное животное. Хорошо, если страстное. А если вялое, хуже нет ничего.

– Ва-Лери страстный?

– Да. Была бы я с ним так долго, будь он плох?

Ландыш стало скучновато, хотя еда и напитки были очень необычны и вкусны. Она еле-еле их пробовала, боясь нарушить устоявшийся обмен веществ принятием непривычных продуктов. Конечно, на такой случай существовала всегда при себе очистительная капсула. Тут раздвинулись густые ветви комнатных деревьев, на тарелочки просыпались лепестки осыпающихся цветов. Растения и цвели и плодоносили одновременно. Рядом возник высокий молодой мужчина, в котором Ландыш как-то безошибочно узнала Сирта. Тот улыбался во весь рот, глядя на девушек, как на хорошо ему знакомых. Но Ландыш-то точно его ни разу не видела.

– Рамина! – произнёс он сипловатым голосом. Глаза его были несколько совиные, да вдобавок и зелёные. Ландыш он не понравился. Большой нос, большой рот, высокий лоб. Весь он, подчёркнуто крупный и лишённый даже намёка на изящество, всегда необходимого настоящей красоте даже мужественного мужчины. Грубоватая внешность для привереды Ландыш была неотрывна от грубоватости и внутренней. Или от её врождённой простоты. Можно иметь развитый ум и не очень талантливо устроенную душу. Душа же должна быть тонко проработанной. Вот как было у Радослава. Он был сложный, не образец нравственного совершенства уж точно, но невероятно затейливый в своих глубинных узорах. Собранный из влекущих тайн, полный силы, вне возраста молодой и ярый, хотя и усталость в нём порой проявляла себя. Но то была усталость последних лет от вынужденного безделья, от изнуряющей скуки, куда затолкал его Кук. А он привык к насыщенной и умной деятельности среди не последних представителей человечества Земли. Ландыш не понимала, был ли Радослав умным, если объективно. Она считала, что он умный, а вот Кук так не считал. Кук считал его не по достоинству раскрашенной заурядностью. Так что можно было сделать вывод, что Кук сгубил её Радослава. «О чём бы я сегодня не думала, всё сводится к Радославу», – так она подумала и решила вернуться в явь.

Сирт уже сидел за столом как у себя дома. Он заметно распоряжался всем тем изобилием, что и красовалось на столе, оплаченным вовсе не им. А он по-хозяйски переставлял тарелки и судки, а также угощал девушек, хотя не они пришли к нему, а он к ним. Он отправлял в свой большой и зубастый рот большие куски рыбы и пихал следом хрустящие листья какого-то растения. Ландыш уловила приятный запах от разбрызгиваемого сока этих листьев. Ей захотелось их попробовать, и она взяла один листик. Он был такой острый на вкус, как перец чили, что девушка открыла рот в ужасе, боясь задохнуться от горечи. Сирт, смеясь, дал ей бокал с зелёным соком. Напиток был сладковатым и очень вкусным. Ландыш выпила очень много, половину бокала, и фыркнула, чем вызвала повторный смех Сирта. Вообще же, отличный парень, как она успела убедиться. С ним было просто и так, словно она давно его знает. Его свободно облегала зелёная, как и сок, рубашка. Штаны обычные, тёмные. Волосы густые и заметно светлее тех, что у большинства вокруг.

Сирт заметил, что она его изучает и сказал, – Если ты думаешь, что я надел зелёную рубашку, чтобы идти в Храм Надмирного света для ритуала соединения сердец, то ты ошибаешься. У меня и невесты пока нет. Если хочешь, могу отправиться с тобою. – Он явно шутил. Но почему он решил, что она так подумала, непонятно.

Рамина ответила ему, но вышло так, что дала пояснение Ландыш, – Действительно, чего ты как жених всегда бродишь в зелёных рубашках? Народ так и думает, парень собрался жениться. А невесты рядом нет.

По-видимому, тут женились в зелёных одеяниях. Ландыш сказала, – А у меня есть зелёное платье. Из натурального шёлка и с вышивкой. Мой муж очень его любил. Но я редко его носила.

– Муж? – уточнил Сирт, заметно удивившись её словам. – И где же он?

– Ты проходила в этом платье ритуал зажигания зелёного огня в семейном алтаре? – спросила Рамина.– Тогда храни это платье. А то износишь его, и в чём же тебя отнесут на поля погребений?

– Я туда не собираюсь, – ответила Ландыш, отлично поняв, что это за «поля погребений».

– Да уж, – встрял Сирт, – ты загнула, сестрёнка! Где же он?

– Кто? – спросила Ландыш.

– Твой муж? – настырно спросил он и уставился на неё глазами совы. Или ещё какой птицы, но птицы большой и клювастой. Вернее, носатой. Глаза его не выражала того особого интереса к ней, какой возникает у молодого мужчины к молодой женщине, только напряжённое любопытство с примесью опаски. А вдруг она кусается? Она пошарила в своей памяти, кто ещё так на неё глядел? Молодой маг на планете Ирис, когда она с ним столкнулась на той знойной улочке…

– Мой муж погиб, – ответила она.

– Бедняжка, – сказала Рамина. – Каково это остаться без мужских ласк, если к ним привыкаешь. У неё и дочка есть, – обратилась она к Сирту.

– Я тоскую не по тому, что ты именуешь «мужскими ласками». Я люблю его до сего дня, – ответила Ландыш, вызвав ещё более сильное любопытство к себе со стороны Сирта.

– Как же любить того, кого нет в живых? – спросила Рамина.

– Для меня он всегда жив. В моей душе нет места смерти.

– Ты видела его мёртвым? Он был какой? – допытывалась Рамина, поедая исключительно сладости. Лицо её не выражало ни тени сочувствия к возможному чужому страданию, вызванному её допросом.

– Что значит, какой он был? – влез Сирт. – Какой был мёртвый? Или какой он был при жизни? Как тебя понять-то? – Его также задела бестактность Рамины. – До чего же ты тупоголовая, Рамина!

– Лишь бы ты был умён, мой учёный племянник. Как я горжусь таким родством. Смотри, с каким любопытством на тебя взирает вон та страшная особа с людоедским оскалом. Как она облизывает губы! Она точно хочет, чтобы ты стал её женихом. Рискованно вот так подавать себя публике вечным женихом. – Рамина не отставала от его зелёной рубашки. На взгляд Ландыш ничего особенного в его одеянии не было. Она спросила просто так, – Для чего же твоя рубашка зелёная? Это что-то означает, или Рамина попусту тревожится?

– Я всегда ношу зелёные рубашки. Однажды в детстве моя мать рассказала мне, что когда она и понятия не имела, что у неё будет ребёнок, ей приснился странный сон. Из глубокого и зелёного омута выплыл мальчик и сказал, что хочет быть её сыном. Что его зовут Сирт. У него были зелёные глаза. Я родился зеленоглазым, как никто вокруг. Я не был похож ни на мать, ни на отца. Вот такая история. Зелёный цвет поддерживает во мне чувство уверенности, что я необычный во всём. Я этим не горжусь, только всегда задаю сам себе высокую планку достижений после уже достигнутого.

– И многого ты достиг? – спросила Ландыш.

– Не знаю. Стараюсь не обольщаться собой.

– Зато ты очень сильно похож на моего отца, – сказала Рамина. – А ведь у нас с Олой один отец. Выходит, ты похож на деда. Так бывает. Я плохо помню отца, но Финэля говорит, что он был бесподобный красавец и отъявленный негодяй. И всегда добавляет, наш Сирт вылитый Ал-Физ. Моего отца так звали.

– Я же не красавец и, надеюсь, не негодяй. Во всяком случае, стараюсь им не быть. Зачем мужчине красота? Это пустое.

– С таким большим ртом тебе точно не грозит быть красавцем. Ты его ни разу пока не закрыл. То болтаешь, то глотаешь. Ты всё-то не съешь. Весь стол очистил. Ещё могут быть гости, – Рамина не уставала клеймить Сирта за неведомые для Ландыш его проступки против Рамины .

– Заказано на всех, – ответил он с уверенностью человека, принявшего участие в оплате пиршества.

– Мой муж был великолепен, – сказала Ландыш. – Такой красавец, что появись он тут, все женщины были бы подавлены тем, что не он рядом с ними. Настолько умный, что я рядом с ним казалась самой себе сущей дурочкой. И настолько великодушен, был… Это так.

– Да зачем ему твой ум был надобен в постели? – опять сказала пошлость Рамина. – Если он тебя выбрал, то уж точно не за ум.

– Трудно тебе, – сказал Сирт, – после умного красавца найти себе другого. То глупым окажется, то некрасивым покажется. А вот у меня есть один друг. И умный, и красавец, и свободен пока что сердцем. Как думаешь, он тебе сгодится?

– Как я могу о том сказать, не видя его ни разу?

– У тебя забавная шапочка, – сказал Сирт, вглядываясь в Ландыш. Освещение было скудноватое. – И причёска под нею странная. Как у мальчика. Зачем ты остригла волосы?

– Всё-то ты замечаешь! – ответила за Ландыш Рамина. – Она таким образом носит траур по мужу. Чтобы никто не приставал. Ясно?

– Более чем, – ответил Сирт. Он встал. – Пойду, сделаю повторный заказ для друзей. А то я разорил весь стол.

– Каких друзей? – спросила Ландыш.

– Для тех, кто скоро подойдут к нам. Я пойду их встречу заодно. – И он ушёл.

– Разве ты его звала? – спросила Ландыш. – О каких друзьях речь?

– Он тебе не понравился? Конечно, я же пришла сюда не ради того, чтобы любоваться на одну тебя. Да и ты разве не устала от моей тупой болтовни? Хоть умных людей послушаешь. Пообщаешься. Ты же умной оказалась. Сирт – добряк. Выбери его. Он, конечно, не поведёт тебя в Храм Надмирного света, но он тебя развлечёт. Я думаю, он хорош в постели.

– Да иди ты! – закричала на неё Ландыш. – Только и жива одной постельной жизнью. Я не нуждаюсь ни в ком! Я стала стерильной после утраты мужа.

– Пока не увидишь того, в кого и влюбишься. Вдруг он уже где-то рядом? А ты сидишь, грустишь и о том не знаешь. – Она шутила, но так вышло, что глупенькая и легкомысленная Рамина оказалась провидицей.

Тот же самый вечер, но уже перетекающий в ночь. Появление Руднэя
– Ты же молодая, Лана! Я и не ради Сирта тебя сюда привела. Тут один человек хотел с тобой поговорить. Ты только не пугайся. Он не простой. И если честно, я сама его не видела ни разу.

Через пару минут из зарослей, – а столик был скрыт среди зарослей, как в растительной беседке, – вышел Сирт с несколько худощавым парнем в тёмно-синей рубашке. Тот был примерно того же роста, что и Сирт, но совсем другой. В глазах Ландыш всё поплыло. Сказать, что потемнело, было бы неправильным, поскольку вокруг воцарился полумрак. Сносное освещение периодически сменялось пригашенным. Как будто Сирт пошёл и, как волшебник из загадочного зелёного омута, исполнил невозможное желание Ландыш. Он привёл ей…

Перед ней возник дубликат утраченного мужа! Не так, чтобы точь в точь, не совсем дотягивающий до исходного образца, зато потрясающе молодой! Светлые волосы, откинутые назад со лба, опускались ниже ушей, а твёрдый и несколько надменный взгляд сине-зелёных крупных глаз без промаха уставился на Ландыш. И только на неё одну. На Рамину он даже и мельком не взглянул. А ведь Рамина выглядела ярче и наряд её куда более пышный.

Она сразу отметила, насколько красив и умерен нос у появившегося человека, можно сказать идеальной лепки, умеренно-крупные губы. Более тёмные, чем волосы на голове, и опять же умеренно-густые брови, в меру высокий лоб, овал лица имел ту же умеренность в своих очертаниях, не особенно узкий, не чрезмерно-широкий. Не мужчина, а какой-то образец умеренности, выверенный в любой своей детали. И таким же оказалось всё его дальнейшее поведение – умеренно-сдержанное, в меру раскованное, не весёлое безмерно, но и не пасмурное ничуть.

– А вот и мы! – воскликнул Сирт, усаживаясь на другое место не без умысла. На его место как раз напротив Ландыш уселся вновь пришедший. – Это Руднэй. Мой друг. И вашим, надеюсь, будет.

Рамина жеманно протянула ручку навстречу Руднэю, говоря Сирту, – Понятия не имела, что у тебя есть такие друзья. Чего же от меня его таил?

Руднэй любезно прикоснулся к руке Рамины, продолжая ожидающе пялиться на Ландыш. Та сидела, окаменев. Руки не подала, не зная местных ритуалов, принятых в продвинутом здешнем обществе. Рамина слегка провела тыльной стороной кисти руки по контуру его подбородка, и являлось ли это элементом этикета или же проявлением вольных манер Рамины, Ландыш не знала. Рамина пихнула её в бок, давая понять, что нужно протянуть руку и повторить её жест. Ландыш попыталась повторить жест Рамины. Но рука её скованно застыла, так и не коснувшись мужчины. Ведь и к Сирту она руки не протягивала. Руднэй сам притянул её руку, оглядел мозолистую ладошку, бережно пожал пальцы. Может быть, он умел читать знаки на ладонях? Так вдруг решила Ландыш, вспомнив хиромантию, о которой ей рассказывала мать. Его рука также была умеренно-крупной, пальцы длинные, красивые. Огромный зелёный кристалл сиял на одном из его пальцев. Само кольцо из чёрного металла с вкраплениями более светлых искр в нём, – так что цветом металл походил на камень гематит, – поразило гигантским камнем. А также удивлением, что она сразу же этот перстень на нём не заметила. Или же он извлёк его только что? Плечи у трольца, несколько костлявые, имели широкий размах. Вот чего ему не хватало, так это мышечной массы. Но, как известно, идеальных ни мужчин, ни женщин нет нигде.

Рамина была не так уж проста, чтобы не заметить странного волнения, охватившего Ландыш. Не понять того, что происходило нечто незаурядное. Это Рамине не понравилось. Она явно хотела бы присвоить явившегося человека себе. Хотя бы на этот вечер.

Завершив очевидное исследование Ландыш по её внешнему контуру, он уже не выразил ни малейшего желания к ней приблизиться чуть больше. Он так и остался равноудалённым от всех сидящих. Даже другу Сирту он не препятствовал быть тем, кого в земной, а ещё точнее, в русской застольной традиции именуют тамадой. Тут надо сделать дополнение, что Ландыш воспитывалась у себя в координатах русской культуры, поскольку её мать считала себя русской по своему языку, да и по своему психотипу тоже. Хотя обладала весьма экзотической внешностью, в отличие от светленькой и совсем простенькой дочки. Ландыш всегда понимала, что она принадлежала к тем миловидным девушкам, которые не запоминаются с первого взгляда, а зачастую и не замечаются теми, кто с ними не знаком. На своей Бусинке, – зелёный свеженький огурец один из бесчисленного множества на грядке, к которому тянулись руки вновь прибывших космических пришлых парней лишь потому, что рядом оказалась. Для чего ей приходилось порой бить их по рукам. При посещении Земли – заурядный полевой цветок среди бесконечно цветущих лугов. Где и подружиться ни с кем не удосужилась из-за собственной скромности. И только на Ирис она расцвела своей неповторимой красотой…

Чтобы стремительно пожухнуть на Паралее. Ей стало горько. Стало даже не грустно, а скорбно. Отчаянно заметалась её душа в стремлении отменить себе же навязанную роль пожухлой отшельницы, наказанной за неведомые грехи безжалостными Богами. И она слегка опустила ресницы, зная, какие они у неё пушистые и юные по-прежнему, представив себя такой, какой и ощущала в тот самый день, когда баловалась с Фиолетом на океаническом побережье. Звонкая, стройная, натянутая как серебряная струна в серебряном купальнике, счастливая и юная, всеми замечаемая, любимым мужем желаемая. И даже отстранённый от всего вокруг Фиолет заулыбался…

Будто примчавшийся из неоглядных пространств ветер коснулся её лица, освежил кожу, наполнил утраченной лёгкостью. Ландыш расправила плечи, гордо оглянулась на окружающих её трольцев, среди которых она есть не обычная женщина, а снизошедшая к ним фея небесной гармонии. У Сирта загорелись два огонька в его глазах, только что полусонного, филина, вдруг взъерошившего своё оперение и изготовившегося ухватить редкую добычу. Он первым заметил её внезапно-непостижимое преображение, словно она вышла из глубокой тени на свет. Поскольку сидел напротив.

На ужимки Рамины Руднэй не реагировал. Даже отвечая ей что-то, он скользил по ней поверхностным взглядом, не удостаивая более значимым вниманием. Тогда как Ландыш он исподтишка изучал, изображая безразличие. Или же сильно её стеснялся. И если Рамина злилась нешуточно на него, то Ландыш нет. В его тонкой игре с непонятной нарочитостью показать всем, что он тут просто мимо проходил и зашёл водички попить, кусочек ухватить, было скрыто внутреннее напряжение. Нет, Ландыш не была настолько самовлюблённой как Рамина, чтобы приписать ему ошеломление собственной персоной с первого взгляда. Поскольку такого, увы! не произошло. Уж что иное, а это-то всякая девушка, тем более женщина, поймёт. А поскольку разговор тёк по тому самому руслу, что обтекал всех и никто в словесном том потоке ног не замочил, никого он не задел по-настоящему, можно было бы и сказать, что с приходом этого лица даже Сирт как-то увял. Ему стало скучновато, Рамине досадно. Но только не Руднэю, и уж тем более не Ландыш. Для него и для неё Рамина и Сирт были тут лишние, но они не уходили. Даже не собирались в ближайшие часы. Так что приходилось веселиться напоказ, раз уж все собрались с такой вот целью. Всё веселье заключалось в том, что Сирт и Рамина препирались чисто по-родственному, Руднэй что-то комментировал изредка, а Ландыш вовсе молчала, как чешуйчатая рыба на чёрной стеклянной тарелке.

– Как можно есть рыбу в чешуе? – спросила она, наконец.

– Это не чешуя, а её имитация, – ответил Сирт, – это особый способ приготовления рыбы, когда все её детали кажутся настоящими, а на самом деле они очень вкусная и съедобная имитация. Не исключая её головы и глаз. – И Сирт проглотил рыбу в три приёма вместе с хвостом. Она проскользнула в его глотку, как желе. – И хвост у неё поддельный. И костей внутри нет.

Ландыш не поверила. Она любила рыбу, но боялась прикоснуться к той, что лежала на столе, да к тому же дразнила насыщенным ароматом, не только рыбьим. Нечто похожее на лимон и укроп, на дух свежего красного перца, не снятого со стебля, на огурец, греющий свои юные пупырышки в утренних лучах. Она осмелилась взять серебристую рыбку и ткнулась в неё губами, чувствуя только одно – не ослабевающее внимание Руднэя к себе, что в данный момент её не радовало. Хотелось незаметно насладиться едой. И только. Она устала от затяжного нервного напряжения, начавшегося с самого утра ещё в павильоне Рамины, когда они собирались на свою вылазку. Ландыш уже успела пожалеть о своей авантюре. Лучше бы она сидела у себя на объекте и занималась привычными делами. Болтала бы с Костей, сердилась на Виталину, настраивала бы свою огородную робототехнику для прополки и поливки огорода, наконец! Она решила отстраниться от странного человека – сфинкса и начать свою разболтанную игру. Разгадать его загадку, никак не выраженную словесно, невозможно. Зачем он держит её в силовом поле своего внимания? Если она понравилась, то чего скрывать? Если нет, то зачем сидеть там, откуда она вся на обозрении? «Как сыч на своём суку», – подумала она про себя, наблюдая, как пальцы его руки, на которой и был перстень, елозят по столешнице. Это могло быть что-то нервическое, и он мог того не осознавать, но Ландыш он напомнил кота, жаждущего поточить свои когти.

Какое-то время она наблюдала за его рукой, за игрой кристалла, придя к тому заключению, что ни к чему бы мужчине, да ещё такому молодому сверкать украшениями как женщине или старику. Это скорее была увесистая друза, чем отдельный кристалл. Внутри его игры она рассмотрела, что кристалл имел в себе то, что называют «эффектом глаза». И этот «глаз» мерцал жёлто-золотым сгустком. Она напрягла свою память, вспоминая, что зелёные кварцы с таким вот эффектом носят название «кошачий глаз». Так что и сравнение с котом оказалось уместным. Но камень мог и не иметь отношения к похожему земному аналогу. Да и вообще, зелёных камней столько, а Ландыш всё же не была минералогом. Может, у него изумруд, может, хризоберилл или ещё какой-нибудь хризолит. Названия все условные, а тут они и не имели смысла. Он вдруг сгрёб свою ладонь в кулак, уловив её внимание, и убрал руку со стола, пристально глядя ей в глаза и заметно преодолевая застенчивость, проявленную сразу.

– Отдай свой перстень Сирту, – шутливо сказала Ландыш. – Ему очень подойдёт к его зелёной рубашке.

– Сирту такой подарок по его статусу не положен, – ответил он и без тени шутки.

– А какой у Сирта статус? – спросила Ландыш.

– Никакой, – ответил он всё так же серьёзно.

– А у тебя? – не отставала Ландыш.

– Если для тебя, то никакого статуса, – отозвался Сирт, у которого ничего и не спрашивали. – А если для всех окружающих, то высший из всех возможных. – При этом Сирт улыбался своей широкой клоунской улыбкой, и понять его ответ можно было как розыгрыш.

– Чей ты гость? – осмелела Ландыш, – Сирта? Или же ты гость Рамины?

– Мой. Иначе, чего бы он тут забыл? – ответил Сирт. Но Ландыш откуда-то знала, что он пришёл не ради Сирта, давно ему привычного, и возможно, давно ему надоевшего. Поскольку он слушал его, не вылезая из собственных мыслей. И он тут не ради ненужной ему Рамины, которой он явно запортил её праздник. Хотя бы тем, что не оценил, а место других и потенциальных ухаживателей занял. Тогда чего ему надо?

Он пришёл ко мне!
«Он пришёл ко мне! Он тут ради меня», – шептало её внутреннее «я», замирая от неверия и одновременного понимания, что так оно и есть. Зеленоглазый и отчасти нелепый волшебник Сирт каким-то образом знал, кто ей нужен, явил немыслимое чудо, а теперь и сам скучал, не мог понять, где она, человеческая благодарность? Или же сфинкс, кому высшие силы придали форму, похожую на ту, коей был наделён только тот, кого она считала единственным и навечно утраченным, всего лишь бракованная игрушка?

– А не напиться ли нам, парни и девушки? – воскликнула Ландыш, когда ей надоело пребывать в скрюченном внутреннем состоянии. Она задрала свой аккуратный подбородок, она изящно взмахнула кистями,мозолистыми ладошками вниз, и засмеялась звонким колокольчиком. Смехом, которым она смеялась только при жизни Радослава.

– Напиться, напиться! – закричала радостно Рамина, уже сумевшая среди непролазных зарослей кого-то разглядеть. Того или тех, кто сможет в отличие от сидящих рядом уж точно её развлечь. – Напиться просто необходимо, а я потом к вам присоединюсь. – Она встала и ушла к тем, кого и наметила себе, чтобы дать им знак своей доступности на данный вечер. Точнее, она уже успела им такой знак послать. Она о чём-то перешёптывалась с чужими мужчинами и девушкой, сидящими неподалёку за живой перегородкой, а потом всунулась милой розовощёкой мордашкой в прорезь между листьями и сказала Ландыш, – Я тут свою знакомую встретила. Побуду с ними. Ты не скучай. Тут же два умника на одну тебя.

Сирт заказал что-то служащему, снующему по запутанному помещению. – Вот за что я люблю Рамину, так это за её правильное поведение в любой ситуации. Отлично, что она ушла, – сказал он. – Я заказал такую роскошь, что не Рамине такое и пробовать. У неё и своего горючего достаточно, так что и незачем искусственно её подогревать. А мы, действительно, что-то озябли. – Он давал намёк на то, что взаимная скованность несколько затянулась. Служащий принёс поднос, на котором стояла синяя фляга. Она была сделана в виде нагой сидящей женщины. Та весьма вольно раскинула ляжки, а груди были неестественно надуты как два шара. Даже у кормящих женщин так не бывает. Но это же была игрушка, и не без умысла ей придали такие гипертрофированные формы. Она должна была придать тем, кто её опустошал, сексуальную раскованность. Вот как поняла Ландыш сей наглядный символ.

– Прильнём же к нашей «Матери Воде», – радостно схватил флягу Сирт. Он открыл пробочку-причёску дамы и налил густую жидкость в ярко-зелёные бокалы себе и Ландыш. А Руднэю нет. Ландыш могла бы спросить, почему так, но решила стойко игнорировать сфинкса. Она так и называла его про себя. Размашисто, как пьют чистую воду, она выпила несколько глотков залпом из бокала, что и подал ей Сирт. Дикая вкусовая смесь вошла в неё. Вначале заполнила её рот, встала колом как замёрзшее желе, а уж потом самостоятельно пролезла в её горло, как живая. Зашевелилась в желудке, не столько озадачивая, сколько ужасая. Горячая, горькая, леденящая и вкусная, всё одновременно ввело её в панику. – Кажется, я скоро умру, – жалобно сказала она.– За что ты меня отравил? – при этих словах Ландыш смотрела на Руднэя, видя, как он приоткрыл губы и впервые широко ей улыбнулся. Он оттаивал на глазах.

– Сирт, ты негодяй! Ты зачем её отравил? – он громко засмеялся. – Ты хотя бы объяснил, что нельзя пить залпом. Это же не обычная вода!

– Разве она вчера родилась? – ответил Сирт. – Уже и мужа успела похоронить, а не знает, что такое «Мать Вода»? Я уж решил, что она здесь завсегдатай, раз опрокинула в себя двойную порцию.

– Думать надо, прежде чем бокалы наполнять. – Руднэй взял бокал, из которого Ландыш испила жуткую отраву, и допил оставшуюся часть напитка. – Теперь мы оба с тобою отравлены, – сказал он. – Теперь нам гарантирована участь, умереть в один день. Ты ведь этого хочешь?

Ландыш не уловила его перемещения, поскольку была полностью охвачена происходящим в её внутренностях, но ощутила, что Руднэй сидит рядом. На том самом креслице, где недавно сидела Рамина. В её желудке стало тихо и отрадно настолько, что ей захотелось отблагодарить сфинкса за несостоявшуюся погибель. В то же самое время ей стало настолько легко дышать, что она готова была взлететь к потолку как воздушный шарик. Она впервые задрала голову к потолку, но не увидела никакого потолка. Там было небо, усеянное звёздами. Присмотревшись, она поняла, что это не звёзды, а светильники, раскиданные повсюду. А потолок всё же есть, но он стеклянный. Она слегка наклонилась к сфинксу, пытаясь уловить его запах, и ничуть не удивилась, что запах был родной.

– Ты милый, – сказала Ландыш, – я давно жду тебя. Я же тебя видела.

– Где? – спросил он. В отличие от бедной Ландыш он нисколько не утратил трезвости мышления.

– Во сне. Ты купался в озере. В горах. Ты был в горах?

– Был, – ответил он. – И тебя я там видел. Как ты купалась в озере. Там ещё был твой друг. Он не купался.

– Мой друг? Это который же? Костя, должно быть. Ты был на нашем озере? Ты не смог бы туда попасть! Мы живём под силовым куполом. Хотя да. Над озером купола нет. Но разве ты умеешь превращаться в старика?

– Почему в старика? – удивился он, вкрадчиво продвигая свою руку, чтобы обнять её за талию. – Я вовсе не старик. И я не сказочный волшебник.

– А Сирт кто? Тоже не волшебник?

– А что? – встрял Сирт. – Было бы и неплохо мне стать волшебником. – Он вздохнул. – Уж тогда бы Инара точно была превращена мною в змею за её злую холодность. За её обман и ускользание. И от кого только могла такая женщина родиться?

– Так у тебя личная драма! – пожалела его Ландыш. – Тебя, такого хорошего и такого умного не любит какая-то Инара?

– Меня никто не любит, – ответил он. – Поэтому я и хожу в рубашке вечного жениха, от которого сбежала невеста.

Ландыш опять вспомнила о прерванном разговоре с Руднэем. – Так каким образом ты попал на горное озеро? Туда же нет дорог?

– Ты же туда как-то попадаешь. Таким же образом и я, – он уже не пытался шифроваться перед нею. А перед Сиртом было и не надо.

– Через тоннели? Ты умеешь управляться с нашими машинами? Кто тебя научил?

– Я не понимаю, о каких машинах ты говоришь. Я просто знаю секретные входы и выходы в горах. Тоннели сами движутся туда, куда и надо.

– Сами движутся? Тоннели? Так не может быть! Я такого не видела.

– Увидишь, – сказал он. – Что в сравнении с ними твои машины. Тоннели созданы теми, кого давно нет на нашей планете. Даже люди из твоей расы не способны были разгадать их тайны. Но говоря так, я даю тебе пояснение. Я и сам наполовину человек, принадлежащий к той звёздной расе, которая породила и тебя.

– Значит, я видела тебя не во сне, а наяву? Но почему у меня твёрдая уверенность, что это был сон?

– Я точно не спал, когда тебя увидел. А ещё раз ты была там с маленькой девочкой и с другой женщиной. Вас сопровождал высокий лысый мужчина. Было такое?

– Конечно! Мы же все там купаемся. Тут жарко. Но где ты мог прятаться, что мы тебя не заметили?

– В скальной пещере. Оттуда всё отлично просматривается. А наблюдатель легко может скрыть своё присутствие.

– Вот же влипли! – сказала Ландыш, – а Кук воображает, что его никто из местных не раскусил. Вокруг же безлюдье.

– Мы с самого начала знали о вашем появлении. Но выходить на прямой контакт Тон-Ат считал преждевременным. Инициатива должна была исходить от вас.

– Так нам не надо от вас ничего. Мы скоро покинем ваш мир. Мы ищем своего человека. Он давно тут. Остался один.

– Тут никого и давно уже нет. Тех, кто принадлежит к вашей расе. Но об этом ты будешь разговаривать с моим отцом. Он знает больше, чем я. Он скоро сюда придёт.

– Твой отец? – переспросила она, погружённая совсем уже в другую реальность, чем та, из которой она сюда пришла вместе с Раминой. Издалека доносился знакомый смех Рамины. Она нашла тут того, кого искала. Валерий зря переживал за Рамину. Не нужен он ей был. Ландыш стало жалко неуклюжего плюшевого медвежонка Валерия за его обольщение легковесной Раминой.

– Ты не пугайся. Мы не хотим никому из вас причинить хоть что-то плохое. Моему отцу нужно то, что у вас есть, но вам оно ни к чему.

– Что бы это могло быть?

Сирт куда-то исчез. Ландыш не заметила, как он ушёл. – Почему у Сирта такая странная внешность? – спросила она у Руднэя, прижимаясь к нему так, как будто это Радослав сидит рядом с нею.

– Он же полукровка. Его отец был из ваших землян. Как и мой отец был землянин. – Руднэй трогал губами её уши. Ей было щекотно, а сама ласка была настолько привычна, что Ландыш уже забыла, что всего лишь несколько часов назад она и понятия не имела о человеке-сфинксе.

– Сознайся, что я тебе сразу не понравилась? – она прижала его руку к своему сердцу. – Моё сердце едва не разорвалось, когда я тебя увидела вживую. Одно дело сон, а совсем другое дело – явь, Если это явь.

– Ты сразу мне понравилась. У тебя удивительное тело. Когда ты плавала, ты была похожа на богиню Мать Воду. И у тебя прекрасная грудь. Она такая маленькая и совершенная. Я не люблю грудастых женщин. – Его рука едва касалась груди Ландыш. Ей хотелось, чтобы он сильно сдавил её грудь, но она понимала, что на виду у других людей так вести себя нельзя. Правда, других людей полностью скрывали заросли. Движения были частично заторможены, а сознание работало чётко, и даже чувства казались более обострёнными, чем обычно. Поэтому она с внезапной ясностью уловила в его признании отчётливый и металлический оттенок холода, будто он рассказывал ей не о её собственной красоте, а о ком-то, кого она не знала, да и сам он не испытывал жарких вожделений к прекрасной купальщице. Он всего лишь отмечал эстетическое воздействие на себя, вызванное неким превосходным изделием, но ему не нужным.

– Мой муж был удивительный, и я не смогу солгать тебе, что ты лучше. Я любила его настолько, что после его исчезновения я впала в какое-то полупомешанное состояние, лишившись памяти о нём начисто. Но стоило мне ступить на Паралею, как моя память вернулась ко мне. Хотя острой боли уже не было. Всё казалось произошедшим так давно, словно бы протекли столетия и обесцветили все события. Мне казалось, что я и сама стала древняя, отжившая, а мою иссушенную душу впихнули в новый и молодой носитель. Сил девать было некуда, а желания отсутствовали полностью. Вот как со мною было.

– Я никого не любил, – сказал он. – Не знаю, почему так было. – И он провёл тыльной стороной ладони по её голове, затрагивая ухо, словно бы приглаживая её причёску, коей и не было, ведь на Ландыш была надета кружевная шапочка. Она ощутила сквозь нежное прикосновение лёгкий укол в мочку уха, причинённый его перстнем. Рефлекторно она потрогала своё ухо. Универсальный переводчик был на месте.

– Может быть, ты ждал меня? – прошептала пьяненькая Ландыш. Он ничего ей не ответил. Он отодвинулся и стал лениво пить уже обычный прохладительный напиток с тем же безразличием, с каким и пробовал имеющиеся тут кушанья. Как будто он давно и всем объелся, а на женщин он и вовсе смотреть устал за свою долгую и долгую жизнь. Он вёл себя как изжитый старик, а был молодым мужчиной. «Бракованная подделка. Сфинкс – новодел, отполированный под видимость глубокой тайны. Нет никакой загадки. Он – пустышка», – опять подумала она.

Появление Тон-Ата
«Кажется, меня заносит», – подумала оскорблённая Ландыш, и ей стало стыдно собственного признания, упёршегося в явный отказ его принять. «С чего я решила, что меня хоть кто будет любить, как Радослав? Женская часть моей жизни окончена. А оставшаяся жизнь будет посвящена… Чему? Да мало ли чему». Ландыш закричала в сторону растений, – Рамина! Где ты? Ты чего меня бросила совсем одну? Я без тебя пропадаю тут!

– Иди к нам, Лана! – отозвался звонкий голосок Рамины, – у нас отлично! Умников нет, зато веселье есть!

Едва Ландыш встала, качнувшись, даже не желая смотреть на Руднэя, как у столика возник ещё один персонаж. Это был высоченный старик в чёрной отличной экипировке, поскольку рубашкой его верхнюю одежду нельзя было назвать. Скорее, это был блестящий френч длиною до колен. А дальше штаны такого же цвета и весьма свободного покроя, похожие на шаровары. Седые волосы были удивительно белоснежны, они сияли буквальным нимбом вокруг его головы. И лицо у него было величественное и доброе одновременно. Золотые лучистые глаза распространяли так много этой отеческой доброты вокруг, как будто он был всем окружающим любящий дедушка.

– Отец, – обратился к нему Руднэй, заметно растерявшись, хотя и ждал его, как сам же и говорил. – Тут вышла маленькая неувязка. Негодник Сирт напоил нашу гостью. Она абсолютно непривычна к такому напитку. Я не успел вмешаться.

– Ничего страшного, – ответил старик и также величественно сел на место отсутствующего Сирта. Он так прямо держал свою спину, что был похож на статую, а не на человека. «Ещё один сфинкс, только старый», – подумала Ландыш. – «Не иначе у Сирта где-то поблизости есть мастерская по изготовлению механических кукол». Она мысленно похвалила себя за чувство юмора, не покидающее её и в одураченном состоянии, в которое её погрузили два местных негодника.

– Это же не «Мать Вода», а дешёвая подделка под неё. Подлинная «Мать Вода» есть только у меня. Я запретил продажу и всякий доступ к ней для тех, кто использовал её во вред и пустое ублажение. Она – лекарство, и не более того, для души и тела. Дозировку знают только редкие люди. Жрецы, опытные врачи, я. Для всех прочих продаётся под её видом безобидный, лёгкий, вкусный и веселящий напиток, не причиняющий вреда здоровью, не погружающий в галлюцинации, а только дающий некоторое раскрепощение. Кое-какие вкусовые добавки сохранили, но сама рецептура строго засекречена. Так что не переживай, Руднэй.

– Она хочет от меня сбежать, – сказал Руднэй, наблюдая, как Ландыш пытается перелезть через колючую и густую растительную стену туда, откуда и доносился смех и говор компании, где веселилась и Рамина. – Достаточно обойти заросли и выйти к тем, кто там и сидит, – сказал он Ландыш, не скрывая насмешки над её усилиями.

– Зачем ты её обидел? – укорил его старик. Он задержал Ландыш, обхватив её крепкими руками. – Садись рядом, дочка. Не уходи. Я же пришёл к тебе, а не к этому глупому юнцу. Ну-ка, расскажи, что он тебе тут наговорил, что ты решилась от него сбежать?

– Да ничего, – ответила Ландыш и села в своё кресло. По правде, ей не хотелось вливаться в чужую пьяную компанию. Уж больно раскатисто и нахально ржали мужские голоса за ажурной и живой стеной, а женский визг говорил о том, что там играются в непристойные уж вовсе игры. – Чего бы он и посмел мне сказать? То, что он напялил на себя лицо моего мужа, не даёт ему права говорить со мною как с тою, кто ему давно своя. Я же его впервые вижу. Сходство впечатлило только сразу, а теперь я вижу. Чужой человек!

– Лицо твоего мужа? – переспросил старик, каменея лицом. Он на глазах утрачивал своё сияние рождественского деда, принесшего всем кучу подарков. Только деда с отсутствующей бородой. – Ты разве тут со своим мужем? А кто твой муж? Его имя? – Он погрузился во внезапную тень. Так совпало, что несколько светильников погасли, и старик как раз и оказался в затемнённой полностью зоне.

– Сколько вопросов сразу. С которого начать? – ей хотелось сказать ему дерзость, вроде того, дай вначале подарок, а уж потом предложи спеть песенку.

– Ты же сказала о своём муже, – мягко отреагировал на её грубый тон старик.

– Моего мужа нет в живых. Я только сказала, что Руднэй сильно на него похож. Игра природы. Бывает и такое. Но мой муж был бесподобно строен, умён, духовно развит тоже. Всё же и возраст у него был не юношеский. Успел поумнеть к тому времени, как мы встретились. Я же понимаю, что мальчишки ужасные глупцы, хотя и мнят о себе.

– Его имя было Рудольф Венд? – спросил старик.

– Венд? – Ландыш вдавилась в кресло. – Я знала его как Радослава Пана. А Венд? Да, прежде его так и звали.

– Отчего же он сменил своё имя? – спросил старик.

– Не знаю. Так иногда у нас бывает. Устал, я думаю, жить прежней жизнью и решил её поменять. Для того и имя сменил. – Ландыш и хотела бы не отвечать, а не могла. Хотела бы пошевелиться и тоже не могла. Старик смотрел несколько искоса, а было ощущение, что он умышленно связал её невидимыми верёвками, чтобы она опять не убежала к Рамине. Вот кто был подлинным волшебником, а не большеротый Сирт – клоун в зелёной рубашке. Светильники то гасли, то включались, окрашивая всю сцену в зловещее мерцание. Не сцену в театральном смысле, ведь таковой не было, а тот самый закуток, где они сидели, отделённые от всех остальных. Старик раздражённо дёрнул с силой одну из ветвей крупной и сочной лианы, так что её сок брызнул во все стороны, а мелкие плоды посыпались на пол. Освещение сразу перестало мигать, а там, где оно погасло, так и осталась затемнённая зона. Но старика это даже устраивало, как показалось Ландыш.

– Так значит, Рудольф Венд погиб? А его жена? Где она?

– Жена? Так вот же я перед вами.

Старик несколько сконфузился, – Ты разве была у него первой? Других до тебя не было?

– У него много было жён, тут вы правы. Нет, не так чтобы, как у иных, но я знаю о двух его жёнах, следующих по порядку одна за другой. Предпоследнюю жену звали Ксения. Она была дочерью нашего командира. То есть она и есть где-то. Они расстались ещё до нашей с ним встречи. А перед Ксенией была Нэя. Она была отсюда, с Паралеи.

– Где она? – тихо спросил старик. – Она жива? Ты не знаешь?

– Знаю, – покорно ответила наблюдательная Ландыш, следя за тем, как под кожей скул старика дёргается нерв страдания.

– Говори!

– Она давно уже умерла. Это было даже не на Земле, а на одном из отдалённых спутников, когда обнаружили годную для жизни и необитаемую планету. Нэя оттуда не вернулась. Её дети живут на Земле. Радослав никогда не говорил со мною о прошлой жизни, о своих детях. Он сильно страдал, так я думаю. И очень долго. Он стал полностью седым, и ему возвращали пигмент волос в омолаживающем центре. Поскольку жену Ксению он не любил, и жили они плохо.

Старик закрыл лицо жилистыми руками. И Ландыш увидела, что перстень Руднэя уже был на пальце у старика. Руднэй успел для чего-то отдать своё украшение отцу. «Мальчик взял дорогую вещь бес спроса», – насмешливо решила Ландыш. – «Чтобы покорить девочек своим статусным богатством, столь ценимым всеми отсталыми народами». Она даже умилилась их отсталости в сравнении с её умственной высотой. Какое-то время старик молчал. Но потом, открыв лицо, явил всё ту же вновь обретённую лучезарность или святого, или новогоднего деда Мороза, кому как больше нравится.

– Мне нравится твоя откровенность, моя девочка, – сказал он ласково. Взял её руку в свою и стал целовать. – И ты сама мне нравишься. Нравишься настолько, что я хотел бы иметь такую дочь. А своему сыну жену. Только не стоит тебе так заноситься в собственных мыслях, – и он тонко улыбнулся тонкими же губами.

Ландыш смутилась. Прозорливость старика, ставящего её на место, придавала всему происходящему некую зыбкость ирреальности, но такое ощущение возникло не с приходом старика, а раньше, когда Сирт явил Руднэя словно бы из своего волшебного мешка.

– Скажи мне, чего ищет в горах тот человек с бородой и с лысой головой? – фантастический сюжет продолжал раскручиваться. – Я смог бы ему помочь. Он умышленно избегает контакта со мною. А я чувствую, моё милое дитя, что не просто так и сам я брожу в те горы. Некая сила зовёт меня туда. К тому человеку. А ведь я очень стар. Ноги порою плохо и держат меня. В иные дни я и выйти из своего дома не могу. А дел столько, а сына надо научить всему, чтобы он не утратил управление над планетой после моего неизбежного ухода. Ты видела Сирта? Он также мой помощник. Парень очень умный и многообещающий для того, чтобы разделить с моим сыном тяжкую власть, о которой глупцы имеют глупое мнение, что она – благо. Это такая тяжкая ноша, моё милое дитя, такая страшная ответственность, что, если ты спишь крепко хотя бы пару часов, это уже благо. От того мой сын и показался тебе не по возрасту утомлённым. Он уже знает, каков его будущий путь. Или ты думаешь, что он не мечтает от него отречься? Чтобы заливаться таким же хохотом одномерно чувствующих существ, как те, кто там веселится? Чтобы целоваться с румяными девушками и щупать их упругую грудь без всяких мыслей о завтрашнем дне? Всего этого ему, конечно же, не хватает. Он же молод и здоров. Но ему нельзя так жить. Ему нужна подруга другого устроения, чем те девушки, что тут обитают. Ему нужна такая половина, которая не отколется при первом же сильном нажиме не всегда благосклонной к нам судьбы. Поэтому не обижайся. Он выбрал тебя. А вот почему ты выбрала его, я вскоре узнаю. Хотя уже отчасти понял. Не сразу, но ты узнаешь его тайну. Она не обрадует тебя. Хотя лично я не вижу в ней ничего такого, что могло бы и воспрепятствовать вашему взаимному счастью.

Ландыш слушала старика, почти любя его. – У меня никогда не было отца, – сказала она вдруг. – Я рада, что у Руднэя такой отец как вы.

– А у Руднэя никогда не было матери, – сказал старик. – Так что вы с ним частичные сироты. Те женщины, что его воспитывали, любили его и любят, но мать не заменит никто.

– А отца?

– Отца заменить можно, – ответил он. – Тут другое. Отец связан с детьми духовной крепью. Её может и не иметь со своими детьми отец по крови. А мать, она с детьми одна душа, она их питает, пока они растут. Она им та глубинная защита, что не рушится и в течение всей жизни человека. – Старик говорил с Ландыш так, будто Руднэя рядом нет, а они вдвоём. Руднэй сидел рядом и ел. Наконец-то с заметным аппетитом.

– Отец, Лану надо довезти до того места, которое она и укажет. Я думаю, ей не стоит тут задерживаться? Я не прав, Лана? Твои друзья не будут тревожиться из-за твоего долгого отсутствия?

– Будут, конечно. Мне надо доехать до города ЦЭССЭИ.

Старик и Руднэй переглянулись. – Отлично, – сказал старик. – У Руднэя отличная машина. Он тебя и довезёт. А я вот что хочу тебе сказать, милая Лана. Когда ты объяснишь своему главному, о чём был наш разговор, когда скажешь, как мне и ему необходима наша встреча, приходи сюда в любое время. Подойдёшь к тому человеку, что тут над всеми старший. Он выделяется от прочих. В крайнем случае, спросишь, кто у них главный. Передашь ему вот это, – и старик протянул ей квадратный жетон, похожий на тот, что давала администратору заведения Рамина. Только жетон был из чистой платины. – Поешь, отдохнёшь, подождёшь. И я приду к тебе. Или Руднэй придёт. Или же это будет Сирт. Или же ещё одна женщина, которую ты увидишь вскоре. Она подойдёт. И ты сообщишь о месте и о времени встречи. Моей и своего командира. Надо, чтобы и ты его сопровождала к месту нашей встречи. Вот и всё, что тебе надо будет сделать. Это надо не только нам, но и вам. А вернее, ему, тому бородачу с лысой головой. Он и сам не понимает того, что стал передаточным звеном для очень важного сообщения. А я тот сигнал уловил. Ему он не слышен, поскольку у него нет той живой структуры в голове, которая и ловит этот сигнал. Большего объяснить не могу. Да тебе и не надо. Его держит тут именно то послание, которое он таскает на себе, а того не понимает. Паралея же ему ни к чему. Чего он тут забыл? Он же тебе как-то объяснял, чего вас сюда занесло?

– Мы ищем Рудольфа Разумова. Прежнего ГОРа нашего подземного города и баз в горах. Он где-то тут застрял. Так я поняла.

– Скажи своему бородачу и начальнику, или кто он тебе? Нет тут Рудольфа Разумова. Он давно покинул Паралею. Не умер, а умчался на своём звёздном агрегате туда, где и нашёл своих из своей же расы. Я сам, впрочем, обо всём ему скажу. А ты расскажешь в тех общих чертах, что и сумела запомнить. Если твой главный думает, что он сможет отсюда уйти по собственному желанию, это не так. Его не пустит то, чем он обладает лишь временно! А ты, если ты всё мне рассказала, также подумай о том, что у тебя осталось после твоего мужа. Какое наследство? Это важно.

– Наследство? – удивилась Ландыш. – Только моя дочь Виталина.

– Нет. Я о другом. О некоем предмете. Он мог его тебе подарить, скажем.

– Розовый алмаз на моём обручальном кольце? – спросила она.

– У тебя есть Кристалл?! – вскричал старик. – Так вот в чём дело. Где же он?

– Я забыла его в рюкзаке у Владимира.

– Какого Влад-Мира? Он кто? Твой коллега? Как же ты могла отдать ему такую ценность?

– Да я всего лишь его спрятала, чтобы воры не ограбили в темноте. Владимир же богатырь. Да и вооружён так, что его никто не одолеет. Мы с ним и должны встретиться в ЦЭССЭИ, – Ландыш не просто чуяла, что скрывать и юлить нельзя, а и не видела смысла скрывать от старика всё то, что и без того ему известно. Вопрос откуда, она даже себе не задавала. Она чуяла, что существует некая глубокая и идущая из прошлого самого Радослава его связь с этим стариком. Это было как резкое дуновение в лицо, но пришедшее из той жизни, что осталась давно позади. – Если алмаз когда принадлежал вам, так ведь мне его сам Радослав подарил.

– Пусть он у тебя и останется. Это же твой Кристалл. Раз уж ты его носишь на себе. – Старик взял руку Ландыш в свою. Он опять стал целовать то место на её безымянном пальце, где она и носила своё кольцо. – Я чую его излучение, – шептал он, – я уловил его сразу. Он давно уже врос в тебя, моя девочка, моя дочка… – Что скрывалось за странным определением «врос в тебя», она уточнять не стала.

Появление Инары
Та часть погасших маленьких светильников, рассыпанных как новогодние гирлянды на лианах и где-то под потолком, вновь включились. Стало светлее. Тут-то и появился ещё один персонаж, вернее, появилась. Это была молодая женщина. Как ни странно, её наряд полностью повторял костюм старика. Облегающий и мерцающий френч до колен, а ниже шаровары такого же цвета. Только у френча были короткие рукава, а поверху была небрежно наброшена накидка из чего-то пушистого, похожего и на мех и на перья одновременно. От малейшего её движения ворсинки приходили в движение и мерцали искорками на своих кончиках. Локоны мягких и негустых волос облегали её некрупную голову как кукольный парик. Однако, невероятно-красивое лицо портил её взгляд. Вроде и опушенные густыми ресницами, яркие глаза вошедшей словно бы имели в себе железные острия, резко входящие в каждого, кто встречался с нею взглядом. О таких женщинах говорят, «железная дама», «железная леди», «волевая и непреклонная особа». Их никогда не любят и боятся мужчины. Их ненавидят и заискивают перед ними сами женщины. Ландыш определила бы её как фантастическую бесполую птицу Алконост с женской головой, поскольку не удивилась бы тому, если бы у женщины оказались сложенные крылья за спиной. Что создавало такой вот странный визуальный эффект её внешнего облика, сразу понять было сложно. Может, накидка её была тому причиной. Или поворот шеи, когда она взглянула на Ландыш искоса и несколько сбоку, тогда как могла посмотреть и прямо. Обычно так смотрят птицы. Нос точно не мог быть ей помехой, он был у неё небольшой и очень хорошенький.

– Отец, – резким голосом произнесла она. – Мне сказали, что ты тут. Я… такое дело…

– Не сочиняй, – перебил её старик. – Пришла, так и садись с нами. Место как раз есть.

Ландыш нисколько не удивилась тому, что у девицы такой резкий тембр голоса. Мягкого воркующего голоса от неё ждать было бы сложно. Никакой другой ей просто не подошёл бы. Голос это инструмент души, её внешнего выражения в мире. Не удивилась бы она и тому, что девица девственная и обречена таковой остаться навсегда. Но тут вспомнила, что её любит чудаковатый Сирт, от которого она сбежала куда-то и когда-то, оставив его одного в жениховской рубахе, которую он так и таскает на себе. Понятно, то была метафора. Что рубах у него было полно, но именно так он сказал. Конечно, она была стройна, приглядна, даже необычна, но уж очень явственно пёр из неё несносный характер. Чего же милый, потому что добродушный и умный Сирт такую себе выбрал? Другой не было? Первая и всегда глупая, часто порабощающая любовь? О вкусах не спорят?

Ландыш давно устала от такой сложной во всех смыслах компании. Устала заниматься анализом вместо того, чтобы просто веселиться, как и было обещано Раминой. Как веселились все вокруг. Смеялись, что-то разбивали на столе, вскрикивали, ворковали и опять смеялись на все голоса. Кто-то целовался с упоением, как увидела Ландыш, глядя через сквозные ветви. Она высматривала Рамину. Та уже сидела на коленях у молодого мужика, именно мужика, а не парня, поскольку он был заметно-матёрый и краснорожий. Мужик без стеснения шарил под пышным подолом Рамины, думая, что его рука никому не заметна, кроме той, кого он и исследовал. Она же не препятствовала. Хоть бы Сирт вернулся и всех повеселил, раз уж Рамина ушла без возврата в такую вот честную компанию.

– Здесь бывают танцы? – спросила Ландыш, ни к кому конкретно не обращаясь. – Давайте танцевать.

– Танцы? – изумленно подняла свои бровки замысловатая женщина-птица, и опять взглянула искоса, будто нос ей мешает. – Для танцев существуют особые клубы со сценой, где и выступают обученные танцовщики и танцовщицы. Мы же такому искусству не обучены.

– А просто так разве нельзя потанцевать? – опять спросила Ландыш, уставшая сидеть на заднице столько часов уже кряду. Наверное, и Рамина ради этого залезла на колени к мужику, чтобы сменить надоевшее сидение на что-то другое.

– Просто так? – девица отчего-то решила, что все вопросы адресованы ей. – Просто так танцуют на народных гуляниях под открытым небом. Не в закрытом же помещении мы все понесёмся плясом, сшибая столы и давя тех, кто тут смакует дорогие кушанья.

– Похоже, они смакуют что-то уже другое. Все такие пьяные тут. Одни мы сидим как на учёном совете.

– Что значит учёный совет? Кому совет? Учёным или неучёным? – не отставала блестящая пиявка. Руднэй и его отец молчали. Старик вообще ушёл своими мыслями так далеко и так глубоко, что его трудно было бы оттуда вытащить и крюком. Руднэй изучал потолок, наверное, практиковал местную астрологию. Ни старику, ни Руднэю не было и дела до пришедшей птицеподобной зануды. Что было и любопытно. Чего ей-то тут надо?

– Ты невеста Сирта? – спросила Ландыш напрямик, чтобы вывести ситуацию из зависания.

– Я? Невеста Сирта? Он так тебе сказал?

– Вроде того. Он же в жениховской рубашке был. Сказал, что ты и есть невеста.

– Полная глупость. Он прирождённый актёр. Совсем недавно он и придумал себе такую вот роль. Прежде он по своей игре был простолюдин, только что вышедший из дома неволи. Потом он был одарённый сирота-самородок, скитающийся по свету и ищущий себе покровителя для того, чтобы сироту согрели и устроили в приличное учебное заведение. Вдруг ему взбрело в голову поработать мусорщиком и исследовать, каким образом люди загрязняют окружающую среду, и какие отщепенцы продолжают жить в руинах и около свалок. Он же поражал людей своей образованностью, и ему верили всюду, куда бы он ни затесался. Так он собирает впечатления, затёсываясь в разные слои народной жизни. Это же феномен какой-то, а не нормальный человек. Как же иначе управлять средой, с которой ты и незнаком? Так он считает.

– Странный образ жизни, – согласилась Ландыш. – Он говорил, что он путешественник.

– Он и путешественник. Он же первый и увидел вас в горах. Тебя в частности. Когда ты купалась в озере, – выпалила Инара.

– Это был я. Сирт пришёл со мною во второй раз, – сказал Руднэй.

– Ну, уж! Право первооткрывателя я тебе не отдам! – воскликнул появившийся Сирт. Где он до того был, неизвестно. Он был заметно во хмелю. Румяное лицо щерилось в улыбке, рубаха разорвана у ворота.

– Подрался? – спросила Инара, теплея глазами. Острия куда-то спрятались. Вот уж тут она стала хороша. «И зачем ей была необходима такая роль молодой бабы Яги»? – подумала Ландыш, воспитанная на русском и богатом сказочном материале. «Видать, тоже актриса, как и Сирень была». Ах, Сирень! Как мягок в целом и уютно раскрашен был твой мир. Даже при всех его несовершенствах. Ландыш хотелось плакать, и она уставила на чужого Руднэя с родным лицом свои глаза, полные зова к тому, кого не было. А тот, кто был, её не понимал. Он только чувствовал, что она чего-то от него хочет. Чего он дать ей не может.

Сирт уже успел притащить откуда-то ещё одно креслице и устроился у бока Ландыш. – Не плачь, моя залётная красавица. Красавица из невиданных миров. Ты настолько счастливее меня, ни разу никуда за пределы данного мира не сунувшего и нос. А я не плачу. Если ты полюбишь меня, я удочерю твою дочь и заменю тебе твоего погибшего мужа. Я тут подумал, уйдя от вас, чтобы мне никто не помешал, и решил. Пойдём с тобою завтра в Храм Надмирного Света зажигать зелёный огонь на семейном алтаре. Рубашка у меня есть, а у тебя есть зелёное платье. Не думаю, что твой муж обидится в своих Надмирных селениях, если узнает, что ты в платье, любимым им, пошла с другим в Храм. Ты же живая и молоденькая совсем. Ну как? Такое предложение тебя не радует?

– С ума сошёл! – в глазах Инары опять появились неприятные острия – зрачки стали как колючие гвоздики.

– Ага! Себе не беру, а другой не отдам! – Сирт продолжал скалить крупные и на диво ровные зубы. Большой рот ему не вредил при таких зубах.

– Да ей-то ты нужен разве? Когда бы она и успела тебя оценить? – вклинился Руднэй.

– Она пока сидит тут, – сказала Ландыш, – и она никакого согласия и никому пока не давала.

Старик вдруг очнулся от своей медитации. Причём, о нём все забыли, что было потрясающе! Ведь он никуда не уходил. – Лану пора отвезти туда, куда она и укажет. Лана устала. Вы того не видите?– Он встал во весь рост. Высоченный и величественный. – Они дурачатся, Лана. Не думай о них хуже, чем они заслуживают. Мне пора вас покинуть. Я устал. Руднэй, отвези Лану. У тебя быстрая и отличная машина. Инара, проводи меня. Ты отвезёшь меня домой.

– Я за тем и приехала сюда, – сказала Инара, поднимаясь следом. Сирт тоже поднялся.

– А ты можешь оставаться, – осадила его Инара. – Руднэй потом уж довезёт и тебя.

Едва они ушли, как Сирт раздвинул заросли и крикнул, – Рамина! Мы уезжаем! Ты как? Ты с кем?

Окончание праздника
Вернулась Рамина. Волосы растрёпаны, фалды на юбке мятые, глаза шальные. – С вами, конечно. Я же не шлюха, чтобы тут ночевать. А еды-то сколько осталось! Я уж для Финэли соберу оставшееся.

Руднэй задержал её руку. – Куда? В свой подол?

Рамина заметалась, ища то, во что бы положить остатки пиршества. – Вы-то всё имеете. А я работаю. За каждую лепёшку и уж тем более сладости проливаю солёный пот.

– У женщин пот сладкий, а не солёный как у мужчин, – поделился своим опытом Сирт. Он как фокусник достал из кармана штанов большую матерчатую суму, раскрыл её и подал Рамине. – Правильно, бывшая аристократка, познавшая вкус трудового хлеба. Забирай всё. Финэля порадуется. Эту суму мне подарила на память одна нищенка со свалки. А как известно, у нас осталось ещё очень много не очищенных мест после владычества тех, кто изнурял и губил трудовой люд. Многие люди настолько разрушены психически и умственно, что им трудно включиться в новую жизнь. Многим и невозможно уже.

Рамина с брезгливостью осмотрела суму. Сирт поспешил её успокоить, – Вещь чиста, как чиста была душа той женщины. Она же из новой совсем тряпки была сшита. Говорю же, мне на память о днях, проведённых там, куда вы и носу не сунете.

– Чего ты её при себе таскал? – У Рамины не было выбора. Или отказаться, или набрать лакомств для Финэли. Она сгребла всё, что было. Не забыла и тарелки с бокалами, а также синюю фигурную флягу. – Угощу моего милого Ва-Лери, как он ко мне придёт. Он никогда «Мать Воду» не пробовал.

– Отец Руднэя сказал, что «Мать Вода» – подделка. Не настоящая, – поделилась своим знанием Ландыш.

– Где её найдёшь настоящую? Не прежнее время, – отозвалась Рамина. – Нам теперь и такая за редкое счастье. Помню, у моего отца вся его спальня была завалена такими вот фляжками. Он хлестал настоящую «Мать Воду», а потом бродил в своих галлюцинациях, как по собственному дому и парку, никого не узнавая. Нам с Ва-Лери настоящая и не нужна. У нас с ним всё и так отлажено в этом смысле. Мы с Ва-Лери любим друг друга по три раза кряду за одну ночь. А уж утром начинается новый сеанс большой любви.

– Опять ты! – смутилась Ландыш, улавливая, с каким интересом парни слушают откровения про «милого Ва-Лери».

– Силён! – сказал Сирт.

– Едем? Или ещё послушаем, как Ва-Лери любит Рамину прохладным утром после жаркой ночи? – спросил Руднэй.

– Завидуете! – крикнула Рамина. – Вот и ищите себе ту, кто способна поднять ваше драгоценное достояние на такую высоту, чтобы и до утра уровень не снижался. Можно и до следующего вечера. А там опять ночь. А там…

– Размечталась! – одёрнул её Сирт. – Ты же не на коленях сидишь у праздношатающегося элемента, чтобы такое говорить. Ты оглянись, кто рядом!

Рамина с испугом посмотрела на Руднэя и замолчала. – Тут всё можно. Тут же «Ночная Лиана». И потом, я же не осталась на ночной сеанс с теми, кому это можно и сегодня. А тот элемент, как ты сказал «праздношатающийся», глава одного из Департаментов. Не скажу какого. Забыла какого. Бывший аристократ, а работает как вол на ваш режим заодно с бывшим мясником и кровавым сектантом Сэтом!

– Замолчи, Рамина, – совсем тихо произнёс Руднэй. И она замолчала.

– Где же возьмёшь других людей? Откуда? – спросил Сирт. – Если только со звёзд свалятся. Да ведь в таком количестве, какое и необходимо для нашей жизни, оттуда никто не свалится. Вот нарожаешь детей от своего «милого Ва-Лери», выучим их, они и заменят всех бывших аристократов и кровавых мясников. Не задаром же милый Ва-Лери так напрягает своё драгоценное достояние? Детишки будут у тебя, Рамина, что надо!

– Отстань! Сам напрягай своё достояние. Пусть тебе твоя злюка и рожает умников для будущего, – отмахнулась Рамина. Сирт был ей племянником, и она его не боялась.

В машине Ландыш сидела на переднем сидении рядом с местом водителя. Вёл машину Руднэй. На заднем сидении ехала Рамина и Сирт. Сирт спал, навалившись на Рамину, а та временами ругалась, что он её задавил своим весом. Сирт пробуждался и ругался уже на Рамину, что она не даёт ему досмотреть любопытный сон.

Ландыш смотрела тайком на профиль Руднэя, на сосредоточенные только на управлении машиной и на дороге глаза, на молодые и сильные руки, представляя себе крамольное. Эти руки, как они смело ласкают её… И убеждение, что всё вернулось, что всё повторится, лишало её разума, понимания, где она, с кем она. Она судорожно сжимала колени, дрожала от наступившего вечернего холода, от неконтролируемой и безумной любви, вдруг вернувшейся к ней. И она опрокидывала это нахлынувшее, её переполнившее через все удерживающие края, безумное чувство на того, кто вовсе не был её мужем. А если? Не было никакого перемещения ни на какую Паралею, а они как были, так и остались в пределах своеволия непостижимой Ирис? Застряли в её материнской плате, включены в новую версию игры? А если он новая версия прежнего Радослава? Вон сколько у Кука сыновей, а ни один не продублировал своего отца ни в чём. Поскольку они же не клоны, чтобы быть подобием отца – биологического донора? У них, у каждого была своя мать. Человек черпает материал для своего построения из бездонного генетического котла обоих родителей, слившихся информационно, а там несчётное число всевозможных комбинаций, и повторение исключается. Если только отдельные черты, особенности внешности, ума и характера. А если она скажет ему откровенно: «Радослав, да будет тебе придуриваться! Ты же отлично знаешь, кто я». Но не скажет, поскольку он другой человек. И то, что он такой, тому может быть множество причин, связанных со спецификой чужой планетой, с природой его матери, и мало ли с чем ещё. Да ведь прочие трольцы подобны им, землянам, и не являются нисколько репликацией своих родителей. И Руднэй детально всё же иной, и только тоска самой Ландыш жаждет видеть его полным подобием своего отца. Для неё уже не было секретом, чей он сын. Кто ей о том сказал? Как будто никто, а знание этого факта пришло откуда-то. Старик? Он сказал? Или как-то иначе передал информацию? Сумбур длинного вечера, где и было совершено умышленное угощение её каким-то дурманом со стороны обаятельного Сирта, – всё это погружало её мышление в разлад, чувства в метущуюся сумятицу. И тогда вот кто его мать! Нэя! Та Нэя, чей алмаз лежит в кармашке рюкзака Владимира, а Ландыш он достался уже потом, уже после другой жены Радослава.

– А что если мы как были, так и остались на Ирис? – обратилась она к нему, воспользовавшись тишиной, воцарившейся в салоне машины, когда Сирт уснул, а Рамина последовала его примеру, поскольку тоже была перегружена впечатлениями, а встала очень рано. – Что ты думаешь по этому поводу? И наш милый домик в скучном зелёном пригороде сменил другой антураж, как бы Паралея, являющаяся тоже выдумкой? А при этом ты даже выгодно помолодел. И ты только разыгрываешь меня, играя в не узнавание? Если не хочешь быть Радославом, будь опять Вендом. Непривычно тебя так называть. Буду звать тебя новым именем Руд. Мой милый муж Руд…

Руднэй обернул к ней лицо, тараща глаза в очевидном испуге за её состояние. – Тебе нехорошо? Да ведь в «Ночной Лиане» давно уж нет настоящей «Мать Воды». Откуда же твоё изменённое сознание? Ты понимаешь, где ты? Кто рядом с тобою? – Он затормозил машину и остановился на полностью пустынной лесной дороге, ведущей в сторону города ЦЭССЭИ. Позади что-то забормотал Сирт, очнулась Рамина, – Что? Уже приехали?

Ландыш плакала. Реальность упорно не хотела превращаться в желанную сказку. Он обнял её несколько неловко, неумело целуя в ухо и трогая языком её универсальный переводчик, приняв его за родинку на мочке уха.

– Хватит лизаться! – сказала Рамина с заднего сидения. – Поехали домой! Мне завтра на производство в отличие от вас бездельников. И где только вы работаете? А что, Лана, у вас на полях вольный режим работы? Когда пришёл, тогда и ладно? Может, и мне туда перебраться? Буду работать на чистом воздухе, под чистым небом или дождём, в жару и в сырость, зато без этой жуткой дисциплины. Как же я ненавижу дисциплину! Разве женщина – солдат, чтобы жить по расписанию? Я решила, буду рожать каждый год, как другие, и растить детишек.

– Для этого тебе надо найти мужа, – отозвался Сирт.

– Вот ты и найди мне мужа. Из числа своих учёных собратьев. Чтобы я не погрязла окончательно в чернорабочей трясине.

– А твой милый Ва-Лери с его способностью совокупляться по три раза за ночь, а утром повторить всё по новой? Он не подходит для такой цели? – подковырнул её Сирт. Ландыш и Руднэй сидели в позе двух окаменевших голубков, подобных тем, коими украшают комоды всякие бабушки. Такая мысль возникла у самой Ландыш, начитанной сверх меры в последнее время. А как выглядело объективно, то есть со стороны, она не знала. Но ей не хотелось выходить из такого вот состояния сладостного тёплого окаменения, поскольку она успела согреться в его объятиях.

– Надо было с Инары стащить её накидку, – сказал Руднэй, – ты совсем замёрзла, а мне нечем тебя согреть.

– Ты меня уже согрел, – сказала она.

– И я! И я застыла! – вдруг тоном маленькой Виталины закричала Рамина.

– И что теперь? Укрыться же нечем, – резонно возразил Сирт, стаскивая с себя свою зелёную рубашку и накрывая ею Рамину. – Как бы наша труженица не захворала. Тогда родное производство понесёт ощутимые убытки, лишившись такой вот замечательной и дисциплинированной работницы на пару дней. Всё пойдёт прахом! Производство придётсязакрыть.

– Не смешно, – отозвалась Рамина, кутаясь в его рубашку. Сирт остался голым до пояса. Ландыш обернулась и увидела, как отлично и спортивно он выглядит.

– Отдам твою рубашку своему Ва-Лери. Финэля её заштопает. Рубашка атласная, дорогая. А у тебя полно и других. А то у Ва-Лери жуткая одежда. Но я же не за одежду его люблю. Он мне голый нравится. Лана, ты озябла? Пусть и Руднэй снимет свою рубашку, – предложила она ехидно.

– Нет, – ответил Руднэй. – Я раздеваться при девушках не буду. Я не так воспитан.

– А я вовсе не воспитан. Кому было? Мама – бывшая аристократка, отринувшая все заповеди предков. Отец – уж очень занятый человек, – ответил Сирт.

– Не надо мне рубашки. Мне не холодно, – сказала Ландыш. Они расцепились с ощутимым усилием. Машина тронулась, и вскоре въехала на территорию города. В том самом месте, где и находилась крытая остановка для общественного транспорта, Ландыш велела остановить машину.

– Куда? – в страхе вскричала Рамина, – тут же лес кругом! И темень страшная. Ты что, Лана? Поехали ко мне ночевать, если тебе до твоих полей топать и топать. А почему мы туда не доехали? – спросила она удивлённо.

– Тут совсем рядом, – сказала Ландыш, – меня встретят.

– Кто?! – спросили её все разом.

– Кто надо. – Ландыш быстро помчалась от машины в сторону стены леса, где и была нужная тропинка. Чтобы они её не вздумали догонять. Она знала, что там уже стоит обеспокоенный Владимир. Об этом на самое ушко ей и сообщил маячок, находящийся в её универсальном переводчике.

Тревоги Кука
Кук так и не дождался Ландыш к себе в рабочий отсек. Он раздумывал, стоит или нет пойти к ней самому. Но Ландыш никого к себе в «башню узника» не пускала. Это была её, неприкасаемая для прочих территория. Даже непонятно каким образом она всех так выстроила, что ей все подчинились. И никто её не тревожил там. Как она там обитала, что делала, – в свободное от работы время всякий делал, что хотел. Только однажды Вика туда влезла и прибежала к мужу, чтобы сообщить, что Ландыш развела там жуткую грязь, что она даже не пользуется постельным бельём, что спит в том же, в чём и работает. Просто валится на свою постель и спит. Кругом крошки, грязные тарелки, кои она забыла вернуть в кухонный отсек после того, как ела в одиночестве. А ела она также часто в одиночестве, утаскивая к себе еду в башню. «Она деградирует, Артём»! – вопила Вика. – «У неё явный психический сдвиг. И зачем только ты влез в её голову. Она стала чудной». «Она абсолютно нормальная», – спокойно отреагировал Кук. – «Пусть живёт, как хочет. Она и прежде была лентяйка. Радослав с нею намучился. Ты забыла, как она подкинула тебе своего ребёнка, не желая грузить себя ничем»? «Ей бы царицей быть в окружении сонма слуг», – только и ответила Вика.

Кук решил подождать. Пусть соберётся с мыслями, коли уж нечто такое привело её в состояние потрясения. А спокоен он был только потому, что чуял, – причина взбаламученного душевного состояния Ландыш глубоко личная. Он не верил в то, что она принесла хоть какие ценные сведения. Откуда они возьмутся? Где-то напилась как последняя архаичная идиотка, в кого-то вдруг влюбилась. Да не влюбилась даже, а угнетённые до времени молодые желания заявили о себе, встряхнули её внутренним взрывом, накопив свою критическую массу. Разнесли вдребезги всю её хрупкую конструкцию той внешней кельи, какую она себе нарастила, в чём ползала, фигурально выражаясь, как улитка в своей ракушке. Кук уловил в ней некую внешнюю перемену, вовсе не связанную с необычной шапочкой на голове. Она излучала то самое сияние, ту самую условную радиацию женственности, что могла быть опасной для того, кто и произвёл в ней этот взрыв. Такой он помнил Ландыш только после её сближения с Вендом в звездолёте. Главное, чтобы и сама она после этого не распалась окончательно, случись какой форс мажор. Тогда совсем непонятно, почему её привёл в такое смятение вопрос о старике, заданный им в шутку. Ландыш как всякая впечатлительная и маленькая ещё девочка очень боялась рассказов ребят о загадочном старике, боялась сама на него наткнуться. Кук решил растормошить неразговорчивого Владимира. По счастью он был на объекте.

Владимир, как отметил Кук, также пребывал в состоянии внутренней разбалансировки, но внешне держался, как и обычно. Он честно рассказал Куку всё, о чём и мог рассказать. А всё же отец, опять же, учуял некий осадок, умышленно сыном не слитый вместе с прочей, а в целом пустяковой информацией. Какой-то брат, сестра, девушка неугомонного Валерки, как и предполагал Кук где-то гуляли на местных просторах, чем-то Ландыш подпоили, в немыслимое платье обрядив, в свою недоразвитую жизнь включив, в привлекательности порочных забав Ландыш убедив. Он ещё долго плёл о чём-то, крайне запутанном, нескладно выражая себя в словах, больше соотносимых с ним лично, чем с Ландыш. Те наблюдения и розыски, производимые им в бывшем ЦЭССЭИ, частично разрушенном и превращённым в банальный хаотичный жилой посёлок, Владимир заносил в свой планшет. И там-то как раз всё было ясно и складно. В загадку же приключения Ландыш он не внёс прояснения. Его же с нею не было. А так-то, явилась, шаталась, плакала, бормотала околесицу, какой-то сват и чей-то брат по прозвищу тонат. Владимир не оплошал. Дал Ландыш средство для очищения крови, уложил спать в одном из отсеков подземного города, чтобы дать ей возможность целебного сна. Сам там же спал. Вот и всё.

– Считаешь, что она в кого-то там влюбилась?

– В тролля? Да ты что, отец! Нет, конечно. Она у нас девочка благоразумная. Хотя, если честно, она такая же нам всем обуза, как и её дочка. Обе – младенцы по сути-то. Ландыш же на её планете едва и выучили, что читать на земных языках. Так и Виталина уже читает вовсю. Не завидую я Радославу, пусть и задним числом. Жить с такой дикой женщиной, это было незаслуженное им наказание.

– Молчи уж! Образец лучшего представителя Земли! Тебя-то такая женщина никогда не полюбит. Не мечтай даже. Она – сокровище, какого на Земле ты и не встретишь уже. Ландыш тем и привлекла Венда, что она как чистой воды, уникальный, естественный природный алмаз. Дикая женщина! – повторил он. – Сам ты буквально житель, хоть и искусственных, а пещер со своим электронным топором. Глухой ты к подлинной красоте!

– То-то ты в звездолёте с Вендом соперничал за неё! А я думал, что мне померещилось, – озадачился Владимир, изучая лысину отца как костяную скрижаль, на которой проступили некие знаки – письмена. Кук же в самом деле покрылся пятнами нервического волнения.

– Молчи уж! Психоаналитик нашёлся. Башмак космический! В тебе ровно то и есть, что в тебя впаяли вместе с нехитрой программой в процессе твоей формовки на Земле. Не рассуждай на подобные темы, коли не владеешь материалом.

Злость отца ещё больше озадачила Владимира. И одновременно ему стало вдруг одиноко, скучно и безрадостно как-то. Не было тут никого, кому был бы он дорог, кем любим, по-человечески интересен. В последнее определение также входило его, внезапно разбуженное прошедшей ночью стремление обрести рядом душу женскую. Его могучие бока мёрзли от затянувшейся вселенской тоски.

– Тебя можно понять, – только и сказал он. – Я же никогда тебя не осуждал.

– Если она вздумает опять туда бежать, пойдёшь с нею. Но уже не отпустишь её одну ни на шаг от себя. Посмотришь, кто там у неё возник. А я чую, я всегда и всё чую своей особой чуйкой, что мы вошли в некую зону перемен. Тут дело глубже какой-то там бабьей причуды. Никакой тролль сам по себе затронуть её бы не смог. Да и не стал бы. Кому она там сдалась, если не знать, кто она и откуда. У них очень сложная система сближений людей друг с другом. Они так просто на улицах не знакомятся. И тролль этот умышленно на неё вышел.

– А как же Валерка с его феминой?

– Да Валерка для этой, как ты говоришь, «фемины» был всего лишь спальным аттракционом. Ни к чему не ведущим в дальнейшем. Он сам её подцепил, поскольку нашёл для своего крючка нужную петельку на её подоле, коим она мела по столичным улицам. Он же мне всё рассказывал. И я всё тщательно отслеживал. А ты думал? А Ландыш сама искать бы никого не стала. Не та она женщина. И вот какая штука странная с нею приключилась. Кто-то предвидел возможность наблюдения с нашей стороны. Кто-то смог всё и зачистить. В её наблюдающем устройстве, спрятанном в универсальном переводчике, всё чисто! Как вошла она в ту заводь сладкого порока, что увита цветущими лианами, так и закончилось кино! Чуешь? А ты думал, что они все сплошь дикие тролли?

– Да ну? – изумился Владимир всему сразу. Конечно, он знал, что все их перемещения отслеживаются, без этого было нельзя, но слежка? – Может, просто сбой?

– Нет. Отключил тот, кто знал о наблюдении.

– Кто же? – Владимир с усилием соображал. Ландыш была пьяна, тролль без проблем мог и прикоснуться к её универсальному переводчику. Да ведь надо было знать, что это за штучка ввинчена в мочку её ушка!

– У неё и спросим. Кто к ней сумел прикоснуться столь близко, что сумел отключить сложнейшую технику.

– Вот тебе и тролли!

– Тролли точно не смогли бы. Кто-то другой.

На обед был томатный сладко-острый суп, столь любимый Ландыш. Она чуяла его ароматный дух на расстоянии и пришла в столовый отсек. Лицо её было заспанное. – Прости, Артём, – обратилась она к Куку. – Не знаю, что на меня нашло, но я провалилась в сон как в бездонную яму.

– Я понял, – ответил Кук, – потому и не стал тебя тревожить.

– И я! И я провалилась в яму! – вскричала Виталина. – Ножку же ушибла. Вот! – она выпятила коленку, чтобы явить её Ландыш.

– Ты же говорила, что тебя укусила букашка, – поймала её Ландыш. Все засмеялись.

– Другую ножку укусила букашка, – нашлась Виталина.

– Другую, другую, – поддержала девочку мама Викуся.

Виталина совала нос в тарелку Ландыш, поскольку ей налили светлый овощной бульон. – Я хочу красный суп. А ты дала мне зелёный, – сказала она Вике.

– Красный суп острый, – ответила Ландыш. – Ты обожжёшь язык и нёбо.

– Какое небо? – не поняла Виталина. – Небо не достанешь языком. – И все опять засмеялись.

– Что за странное мышление у этого ребёнка! – сказала Ландыш.

– У этого? – недовольно ответила Вика. – Виталина не этот ребёнок, а наш родной ребёнок. И так сказать о родном ребёнке может только мать-кукушка. – Вика довольно часто сердилась на Ландыш. Возможно, она сердилась на всю затяжную ситуацию, связанную с их жизнью на заброшенном объекте, а на Ландыш просто разряжалась. Вика так и говорила: «Сколько мы будет торчать на этом пустынном острове в космическом океане? Кук зарос бородой как подлинный Робинзон, ребята дичают на глазах, а я превратилась в смуглую и худую Пятницу». Но тут Вика самообольщалась, выдавая желаемое за достигнутое. Она мечтала оставаться худощавой, какой стала на Ирис, а стала опять пышечкой, каковой и была на Земле. За последний год климат Паралеи сделал с нею чудеса. Она похорошела, начисто забыла о своих мнимых хворях, о своём мнимо больном лёгком. Она и дышала легко, бегала как юница, как будто тут и родилась, как будто тут было нечто в самой атмосфере, что дало ей всегда недостающее – не яркость, но особую женственность. А вот для всех прочих внешние красоты Паралеи, радующие глаза, были весьма обманчивы. Чужая планетарная экосистема не обладала необходимыми для полноценного здоровья качествами. Год жизни здесь равнялся двум с лишним годам жизни на Земле по износу наличного биоресурса.

– Так вот он – источник пресловутой кукушки! – закричала Ландыш. – Это ты настраиваешь ребёнка против меня! Я же сказала, забирай её себе навеки. Я других себе нарожаю. Мне же тебя жалко.

– И уже нашла от кого нарожать? – не сдавалась Вика.

– Нашла. Такой красавец, что ты, увидев его, точно разлюбила бы своего Робинзона.

– Неужели? Где же нашла? Где они места, таящие красавцев? – весело встрял Кук, разряжая ситуацию.

– Паралея большая. А ты думал, что ты и твои сыновья тут всех краше?

– Сыновей-то не обижай, – заметил Кук. – Они тебя любят как сестру. А, Владимир?

Владимир сидел за столом один, а другие парни, – Саша, Артём младший, Валерий и Костя отсутствовали. Они были на другом объекте. – И никак иначе, – ответил непривычно задумчивый Владимир. – Ты сегодня отправишься опять в злачное место или как? – спросил он у Ландыш. – Дорога разведана, подружка Валерия тебе уже ни к чему.

– Захочу, так отправлюсь, не захочу, так останусь. Я тут не пёсик с лапками на охране объекта.

– Куда ты отправишься? У тебя и денег-то местных нет, – сказала Вика. – А кстати?! – возопила она, – в чём ты туда бродишь? Не в костюме же своём? – Вика таращила глаза на Ландыш, будто увидела её впервые.

– Валерка добыл мне экипировку. У своей фемины взял.

– Фемина? Это-то что? Имя что ли? – не отставала Вика.

– Её зовут похоже. Рамина. Она стала моей подругой. Просилась тут поработать со мною на полях и огородах под ясным небом. Как думаешь, Кук, не взять ли её подсобной работницей?

Вика не оценила юмор Ландыш. – Как? Ты и Валерий открылись местной женщине о том, кто вы есть? Вы с ума тут сошли? Я же говорю, полное разложение всего экипажа. Артём? Ты того не видишь?

– Она же шутит. Ты сама Викуся тут дичаешь, – флегматично отозвался Кук.

– Я тоже хочу под ясным небом поработать, – встряла Виталина. – У меня же грядочка есть. Мамочка Викуся мне наладила грядочку. Ты видела, мамка?

– Не зови меня так. Зови мама… я прошу. Вика – мамочка, а я… мама…

– Ладно, мамка, – Виталина нахмурилась и выпятила губки, что означало её нешуточные раздумья.

– Скажи, мама, – не отставала Ландыш.

– Мама, – послушно повторила девочка.

– Теперь обними маму, – потребовала Ландыш, – и шепни на ушко, мама… – она присела перед девочкой, обхватив ту за непередаваемо-нежное детское, но и крепкое тельце, пряча невольные слёзы, прижавшись к её рубашонке, неумело скроенной Викой. Ландыш издевалась над неумехой Викой и ворчала, что та, похоже, шила, лишь играя в куклы в детстве. Всё шито на живую нитку, косо сидит. Вика виновато вздыхала, не возражала, сказав лишь, что чудесную космическую принцессу не испортишь такой вот чепухой как разовая одёжка. Зато уж на Земле она разоденет своё чудо, как той и подобает.

– Поцелуй маму, – упрямо настаивала Ландыш. Виталина и это исполнила. Она пребывала в хорошем настроении и, обняв, чмокнула Ландыш в ушко, так что стало щекотно и отрадно, – Мама, ты пахнешь как цветочек.

– А ты как ароматная ягодка…

– Вот мы туда и отправимся вечерком, за ягодками, как солнышко ослабеет, – заворковала Вика, наблюдая их взаимные нежности. Как ни обожала она Виталину, препятствовать её шушуканью с Ландыш не стала. Для Вики девочка буквально была её спасительным кругом в пучине космического страшного океана, её домашним теплом, кем она грелась на острове «чужбина». Её вторым по значимости трофеем, который она и мечтала увезти на Землю. Первым был Кук.

Кук знаком пригласил Ландыш следовать за собою в свой рабочий отсек. Та покорно побрела за ним под тревожными взглядами Вики и Владимира. Вика тревожилась, чисто интуитивно считывая, что на них надвигается нечто, что может изменить всю дальнейшую жизнь. Она и хотела перемен, и боялась их, как это и бывает с женщинами. Владимир же, уже зная, что нечто обязательно произойдёт, не мог оценить степень опасности того, что именно надвигается.

Чего хочет Кук?
Кук кругами расхаживал по тесному помещению, обдавая сидящую Ландыш воздушной волной, её ногам было щекотно, поскольку костюм у неё был, как и у Вики, превращён в пляжный. Брючины урезаны выше коленей, рукава вовсе отсутствовали. Костюмов было несколько, так что они могли позволить себе такую вольность. А тут было жарко.

– Давай, вспоминай, кто и в какой момент прикасался к твоему универсальному переводчику, что вывел его из строя?

– Никто, – удивилась Ландыш. – Как бы тогда я смогла бы понимать их речь и сама с ними общаться? Я пока что их язык не освоила.

– Ты не поняла меня. Там было наблюдающее устройство. Оно было отключено. Никаких записей о твоих приключениях не осталось.

– А должно было остаться? – ещё больше поразилась Ландыш. – Если бы я решила войти в интим с кем-то, как Валерка сделал, ты бы увидел всё?

– Сдался мне твой интим! Я о важном тебе говорю. О том, кто с тобою там встречался? Как близко приближался? Ты дурочку не изображай. Не Виталина.

Поразмыслив, Ландыш рассказала Куку всё. Как и просил её о том загадочный старик –отец Руднэя. Она только умолчала о своих переживаниях, связанных с явлением Руднэя. Сказала только, что были Рамина – фемина Валерия, её родственник Сирт и его друг, каковой и оказался сыном старика. О женщине Инаре она не захотела рассказать, сочтя её не стоящей упоминания. К тому же Ландыш было лень тратить на неё слова. Она испытывала частичную усталость и то самое остаточное потрясение, перевернувшее всё вверх тормашками в её, лишь обманчиво затихших, глубинах. Там клокотала лава, там накапливалось новое напряжение, готовое явить себя чем-то непредсказуемым. Излиться и сжечь всю прежнюю жизнь. И она боялась. И она того хотела. И она знала, что неизбежное уже где-то рядом.

– Он лжёт! – вдруг закричал Кук. – Не знаю я, кто он. Но он лжёт! Не мог Разумов отбыть уже после Фиолета. Тут тебе не земной космодром. Тут нет, и не было второго звездолёта. А Разумов не смог бы его построить. Разве он бог? На Земле это же творчество и работа совокупного интеллекта миллионов землян. Огромные ресурсы нужны, производства, целые коллективы, а тут как? Какая такая Ирис могла ему помочь? Он только и мог, что добраться на космическом челноке до одного из спутников. Не более того. А они необитаемы! А базы там разрушены по той же самой ликвидационной программе, что была запущена в недрах подземного комплекса. Чтобы никому и ничего не досталось во вред! А то, что осталось, что было спрятано и законсервировано, – мы всё исследовали. Нет тут никого! Разумов не мог покинуть Паралею, будучи совсем один. Он где-то здесь. Если, конечно, жив.

– Зачем старику лгать? Ему не нужен Разумов. И никто из нас ему не нужен. Он хочет только, чтобы ты отдал ему то, что тебе и велели.

– А я не знаю, ему ли надо это передать? Для этого я должен его увидеть. Одного. И на своей территории.

– Так он того и хочет. А что ты должен ему передать? Ты знаешь?

Кук сунул ей в лицо кольцо с кристаллом Радослава. – Вот что! Игрушку. И если честно, Ландыш, мне всё равно где умирать. Я о вас всех переживаю. Если Разумова тут нет, а такое вполне может быть, то меня как ишака просто использовали как вьючную силу, как курьера, а мой звездолёт как ящик для посылки чего-то такого, что мне лично, понятно, не нужно. Поимели. И вот я с этим валяюсь тут до востребования, жду заказчика доставленного артефакта. Я и сразу это понял, но как было отказаться? Или отказаться было нужно? Отрубить себе палец, в конце концов, и выбросить эту дрянь во вселенский вакуум, чтобы рассосалась. А всех вас не подвергать опасности. Я же, как безвольный запрограммированный робот, куда-то попёр. Почему подчинился? И знать бы кому? Какой-то образине, какому-то ветхому джину, выскочившему из своего заточения. Завтра же приведёшь мне своего уже старика. Или передашь ему, что я на рассвете солнца жду его на берегу озера, на пляже.

– Тут нет солнца. Тут Ихэ-Ола.

– Ихэ-Ола, кока-кола, какая мне разница! Иди. Владимир с тобою пойдёт. Ты сама-то в кого влюбилась? Ведь влюбилась!

– Нет. Нет! – она вдруг вспомнила, как Руднэй тёрся о её ухо своим перстнем. Вот тогда он и уничтожил ведущееся наблюдение, и запись была стёрта ровно с той самой минуты, как она вошла в ту оранжерею. Он знал о том, о чём не подозревала и сама Ландыш. Тролли были не просто чудаковатые люди в зелёных рубашках и прочих смешных френчах, а продвинутые люди. – Зачем же мне Владимир?

– Как зачем? Ты шутишь, что ли? Чтобы тебя защитить в случае чего. Или ты серьёзно уверовала, что они тебя полюбили? Кто бы из них тебя ни обольстил, не нужна ты никому! И не дури! Я тебя насквозь вижу.

– Кук, – Ландыш кусала губы, – я скажу… Я и сама не поверила своим глазам. Тот сын старика был с лицом Радослава.

– Что?! Ты не рехнулась ли случаем, дочка?

– Нет. Только он был совсем молодой. Но он. Хотя я знаю, что не он.

Кук опять заметался по тесному отсеку. – Я не могу сам с тобою отправиться туда. Я же несу ответственность за всех вас, за охрану звездолёта. А если они всех нас уничтожат? Заберут наш звездолёт? За ними сила огромной планеты, а что у нас есть, чтобы им противостоять?

– Да к чему им звездолёт, если они и не собираются носа высовывать за пределы созданной для них программы – их собственной планеты? Если они не создавали наших машин и не умеют ими управлять, то куда они на них отправятся? В собственные Надмирные селения? Так им по любому они гарантированы после окончания жизни тут. По-моему, их всё тут устраивает, и никакие прекрасные иные миры им не нужны. У них простора много, собственной красоты навалом. Еда вкусная, одежда роскошная, кругом цветы, домики как игрушечки, поскольку климат райский. Работают мало, отдыхают, веселятся и любят много. Собственных внутренних паразитов они уничтожили, насколько я поняла. И чем это мы, ничтожная горстка, можем им угрожать? Сам-то подумай? Не впадай в фобии, Кук. Тебя не красит страх. Они добрые люди. И уж если ты согласился выполнить поручение, кто бы ни был тот, с кем ты и вошёл в уговор, выполни обещанное и…

– Сваливаем отсюда? – завершил за неё Кук, пристально вглядываясь в Ландыш. – Договаривай. Ты же хочешь остаться в этих милых селениях? Ты хочешь остаться с тем самым лицом, от которого и потеряла свою голову. Что такое Земля для тебя? Чужой мир. Что для тебя планета, где ты выросла и где живёт твоя мать Пелагея? Бабье царство, где всякая вынуждена бороться за обладание случайно залетевшим молодцом. Где ты жила, угнетённая скучным фальшивым эдемом, и никому не нужная, кроме матери, столько самых лучших и свежих юных лет, не зная любви. Ты и Венду навязалась от затянувшейся своей печали, а он пожалел тебя. А если ты и этому без надобности? Тогда как?

– Тогда и буду думать. Да и с чего ты взял, что я уже всё решила? Разве хоть кто поставил меня перед таким выбором?

– Ага! Чуешь, что не клюнул он на тебя! Мне открыт весь твой мыслительный процесс, моя милая. Твоя взволнованность у тебя на лице, но и тоска твоя мне открыта.

– Кук, помнишь, как ты обещал мне открыть свою магию постижения человека? Подарить мне целую планету. И что? Сдержал ты своё обещание? Мне так одиноко. Мне так странно, Кук! Так страшно всё повторить, а ещё страшнее не повторить. Тот старик будет мне отцом, он дал мне такое обещание, даже не сказав о том вслух. Он наполнил меня лавиной образов моего возможного будущего. Его сын даст мне то, что так и не дал, или недодал мне тот, кто был Вендом. И он, Руднэй, а не ты, подарит мне целую планету, где я буду царицей…

Нелюбимая доченька кукушки – любимица Кука
Они, увлёкшись беседой, не заметили, как в отсек вошла маленькая Виталина, как она слушала их и вдруг закричала, как и обычно, – И я! И я буду царицей в хрустальной башне! Мне тоже подарят хрустальную башню.

– Почему же в хрустальной башне? – засмеялась Ландыш. – Неуютно жить в хрустальной башне. Совсем скоро ты окажешься на чудесной зелёной планете, где папа Кук и построит тебе настоящую башню с хрустальными окнами. Там ты и будешь ждать своего царевича. Но сначала ты должна вырасти большой.

– А кто будет царевичем? Алёша? Я по нему скучаю.

Алёша появлялся на объекте, где они жили, редко. Кук задумал дать ему серьёзную подготовку для того, чтобы при возвращении на Землю устроить его в городок, где обучались будущие космические десантники. Подготовкой Алёшки занимался Артём младший. Иногда там же с Алёшкой занимались и прочие братья. Так что Алёшка вёл жизнь вовсе ну шуточного, а самого настоящего курсанта. Иначе ему было не одолеть тот разрыв, который был между ним и его сверстниками на Земле, обучающимися с самого раннего детства.

– Зачем Алёша? На Земле полно царевичей. – Ландыш обратилась к Куку. – Зачем ты всё время держишь Алёшку с Артёмом на самом отдалённом объекте?

– Он проходит там курс обучения. Он должен научиться, хотя бы и частично, управлению звездолётом. Он будущий космодесантник. Ничему другому он уже не научится, раз попал в такие вот условия. Вика сама виновата, что обрекла его такой вот участи. Или не обрекла, а подарила ему такую возможность, – научиться быть вселенским скитальцем. Так что, милая моя дочка-царевна, придётся тебе ждать другого и уже оседлого царевича. – Кук взял Виталину на руки, – Ты зачем подслушиваешь разговоры взрослых?

– И я! И я буду космосантик, – ответила Виталина.

– А космофантиком ты не хочешь быть? Почему ты всегда и всё за всеми повторяешь? Как думаешь, Кук, не есть ли это признак её наследственной умственной отсталости, доставшейся ей от меня?

– И чего ты несёшь? – возмутился Кук, – кукушка ты бессердечная, а не мать, что такое говоришь о своём ребёнке!

– Кукушка и есть, – рассудительно повторила Виталина. – У меня мама Викуся, а не ты.

– Да и ладно, – согласилась Ландыш. Она давно смирилась с тем, что ребёнка у неё отняли. Вернее, она сама же отдала свою дочь Вике и Куку ещё на Ирис. – Всё равно твой папа погиб…

– Вот уж и впрямь дура недоразвитая! – вскричал Кук, яростно сверкая глазами на Ландыш.

– Нет! – закричала Виталина, – папа не погиб! – она обняла Кука за шею. – Мой папа Кук! Ты сама погиб. Ты сама! Я тебя стукну по попе! Папа, зачем она так говорит?

– Она хотела всего лишь тебя подразнить. Не обзывай её кукушкой. Ей не нравится, – утешительно мурлыкал малышке Кук.

– Не буду, – пообещала Виталина и осуждающе нахмурилась в сторону матери кукушки, сама став похожей на нахохлившуюся милую птичку. Её хотелось пожалеть, прижать к себе, но Ландыш не стала этого делать. Виталина могла и стукнуть, что и делала не раз, размахивая маленькими кулачками, если злилась. А ручки-то у неё были сильные, как и сама она, похожая на плотный забавный кирпич на крепких ножках. Папина наследственная сила и телесная крепость проявляли себя даже в трудных и нестандартных условиях. Волосы у неё были светлые, бровки витым шнурочком, глаза большие, как у матери, а губки, что называется, бантиком. Куколка – принцесса, одним словом. Всеобщая любимица. И, пожалуй, только родная мать не разделяла всеобщего восхищения девочкой, всегда подвергая её критике. Ей не нравилось в ней всё, – фигурка, характер, особенности поведения, и даже сама её детская забавность больше злила Ландыш, чем умиляла.

«Ты сама ребёнок, так и не повзрослевший», – не раз говорила Вика Ландыш. – «Ты сама моя дочь. Вот выдадим тебя на Земле замуж за хорошего умного и терпеливого человека, пусть он тебя и развивает, если уж Радослав не успел. А там уж и родишь себе других детей, кому и сможешь стать настоящей матерью».

«А теперь какая я мать? Игрушечная»?

«Недозрелая ты, вот какая», – ответила Вика. – «Не везло Радославу с жёнами после Нэи».

«Так ты знала Нэю»? – Ландыш была удивлена, поскольку никогда не интересовалась жизнью Вики. – «Какая же она была? Красивее меня»?

«В красоте, что ли, сила женщины»? – спросила Вика. – «И краше тебя были, а толку-то от этого»?

«Ты просто завидовала, что тебя никогда не любили такие красивые мужчины», – ответила Ландыш.

«Не любили красивые? Да что ты знаешь-то об этом? Если бы ты видела отца моего Алёшки, ты бы так не говорила», – тут Вика печально задумалась о чём-то, и вдруг выдала, – «Отец Алёши сын твоего мужа, Ландыш. Его имя Артур, он родился от первой и, в сущности, случайной, а потому и ненужной жены Венда, то есть… я хотела сказать, от того, кто и стал Радославом… Другую он любил, такую же дурочку, как и Лара, впрочем…. как же давно это было…

«Какая ещё Лара? Запутала ты меня. Кто чей сын, чей брат, жена и сват».

«Ты думаешь, я сама не страдаю от такой вот путаницы человеческих судеб? А всё потому, что старые традиции ушли, а новые так и пребывают в состоянии туманности…».

«Так ты, может, и моего отца знала»?

«Знала. Его звали Рамон. Он был настолько уж и красив, насколько и не умён. Вот ты и унаследовала глупость по линии собственного отца».

«Выходит, и твой муж красавчик Артур был глуп? Если родился от глупой матери»?

«Нет! Он был умный и, обладая мягкосердечием, не всегда умел противостоять атакам женщин-хищниц. Он унаследовал свой ум и свою податливость, если дело касалось особ противоположного пола, по линии матери. Такой вот имелся у него недочёт, что и стало причиной нашего расставания. Да и возраст у нас не совпадал, что тоже всегда сказывается в дальнейшем. Я устала быть ему матерью. Мне и сыновей хватало. Я сама его отпустила».

«Тяжела твоя жизнь, Вика», – пожалела её Ландыш, – «Ты из той самой породы женщин, что всему миру они мать».

«Это и есть счастье. Носить в себе материнское сердце. А ты из тех, кто вечная блудница. Такие особы и собственных детей не любят, что уж о мире говорить». – Вика умела быть беспощадной, но Ландыш не умела обижаться.

«Какая же я блудница, Вика? У меня был один единственный мужчина, мой муж. А ты позади себя оставила трёх мужей, и теперь у тебя четвёртый».

«Я же немолодая. У меня всё позади. А у тебя неизвестно, что будет. Ты девочка совсем».

Мать научила Ландыш творчески подходить к чужой критике. Разумную обдумывать, беспочвенную отбрасывать. Иметь о себе адекватное представление. А чтобы его иметь близким к адекватному, надо всегда стремиться к развитию, к самосовершенствованию. Пусть оно и недостижимо, но как горизонт должно быть. Чтобы было куда двигаться.


Обретение новой Родины и новой любви

Тревожные сборы
Ландыш обнаружила в «башне узника» небольшое зеркало. Зеркало лежало на одной из стенных полок, отражающей поверхностью вниз, плотно покрытое пылью, поэтому она и не обнаружила его сразу. Да и не стремилась она, находясь тут, любоваться собою. Она поставила зеркало к стене. У зеркала оказалась подставка. Неведомый «узник», живя тут когда-то, брился, и зеркало было ему необходимо. Ландыш достала зелёное платье, одно из тех, что сохранилось от прежней жизни с Радославом. Платье показалось невесомым. Оно хранило в своих складках запах цветов с голографических континентов, но, ни само платье, ни его запах не являлись голографией.

Ландыш надела его на себя, шёлк, стекая вниз, вдруг выявил в зеркальном отражении изысканную нездешнюю фею с большими глазами, печальную, вовсе не глупую по виду, как оценила себя Ландыш. Только причёска, конечно, смешная, короткая совсем. Она же не могла прилепить к своей голове тряпку, украшенную обручем, как делала смешная малышка Виталина, изображая из себя царевну.

Надо бы взять у Виталины шапочку с цветами, но как? Уж точно Виталина разорётся и не отдаст. Те рукотворные цветы прекрасно бы сочетались с вышивкой на подоле её платья. Она задумалась. Тот самый дурацкий местный тюрбан, что она носила с прежним платьем, как и само платье, остались у Рамины в её павильоне. И Ландыш вдруг решила пойти в подземный город, взять там оставленное, условно бальное платье и состряпать из него некое подобие шарфика, чтобы замаскировать мальчишескую причёску. Было бы задумано, сделать недолго.

Она обратилась к Владимиру. Кук назначил его соучастником в их совместной авантюре. И к вечеру он, когда зашёл по её просьбе в подземный комплекс, принёс ей платье – подарок Рамины. Только платье с планеты Ирис, сотканное из зелёного и воздушно-изумрудного шёлка, оказалось не столь длинным, и ботинки замаскировать не получалось. Она достала те самые туфельки, изготовленные ею на 3-Д принтере, воспроизводившем всякую бытовую мелочёвку. Материал туфель имитировал кожу, подобную шёлку. Они тоже были сохранены в дополнение к платью. Умница Вика их не выбросила. Пожалела или решила оставить себе как память о той счастливой Ландыш, что жила на Ирис. Когда Ландыш всё вспомнила, то Вика и отдала ей сохранённое.

– Что ты думаешь по поводу того, что якобы голографическое путешествие, то есть виртуальное, оставило после себя кучу вполне материальных вещиц? – спросила Ландыш у Вики.

– Ничего я не думаю, – отозвалась Вика, заметно напрягаясь, – Мне Артём запретил вспоминать про Ирис. – К тому же, там остались наши ребята… Что я могу объяснить?

– Артём, может, и запретил, да воспоминания-то наши Артём конфисковать не может. Что касается меня, на Ирис осталась часть моей жизни, половина моей души буквально, а может, и не половина, а гораздо большая часть. И осталось мне доживать всего-то и ничего…

– Не болтай ерунды! – прикрикнула Вика. – Ты юная и цветущая.

– Не берусь судить, выгляжу ли я юной, но цветущей вряд ли. Душа моя не звенит по утрам птичьей трелью, а жалобно шелестит усохшими листочками.

А из вещей Радослава не осталось ничего. Кроме кристалла, присвоенного Куком. Ландыш часто порывалась напомнить Куку, что имеет право на вещь своего мужа, но всякий раз нечто останавливало её, и она так и не спросила. Да и не сразу она узнала кольцо Радослава. Кристалл выглядел каким-то серым и невзрачным как простой булыжник, что озадачивало, и ей всё казалось, что Кук чем-то запортил камень в кольце, отчего ей и не сильно хотелось его отобрать. Совсем другое кольцо, не похожее на то, какое она помнила. Тот камень сиял разными цветами, искрил молниями, улавливал в себя и радужный луч, и улыбку синих небес, и звёздный отблеск жарких любовных ночей. А теперь он умер, как и сам Радослав.

Тем не менее, Ландыш отлично понимала, что кольцо то же самое. И металл… точно такой же, как у кольца, увиденного на руке Руднэя, только включения в чёрном металле имели вид золотых, а не цвета платины как у инопланетянина.

Они договорились с Владимиром отправиться в «Ночную Лиану» уже следующим днём, когда у Рамины свободный от работы день. Ландыш хотела захватить с собою Рамину. Владимир отговаривал. К чему? Долг платежом красен, сказала Ландыш. Так и проще ей было бы. Поскольку Владимиру лучше усесться где-либо в сторонке и оттуда наблюдать за тем, что будет происходить. По счастью, в подземном городе сохранился маскарад Валерия. Местные одеяния отличались просторным кроем, и Владимир, обладая более крупной кубатурой, спокойно в них влезал. Местная одежда самого Владимира выглядела откровенно бродяжьей. Его и в приличное заведение не пустили бы.

А Валерку Рамина баловала и наряжала, что тому было как бы и всё равно. Но не самой Рамине. Она только так говорила, что у «милого Ва-Лери» бедная одежда. Может, она и казалась бедной в сравнении с той, в какой щеголял некогда собственный отец Рамины и прочие аристократы, а в сравнении с большинством мужчин теперешних Валерка на Паралее выглядел франтом.

Они уговорились, что Владимир, проводив её до того самого места, где жила Рамина, сам туда не пойдёт, а сразу отправится в столицу на попутном транспорте. Купит билет в «Ночную Лиану», а входной билет стоил дорого, да и еда не дешёвая. Без заказа же для себя всякой съедобной всячины в самом заведении находиться не полагалось. Кук деньги выделил из общей кассы, без чего было бы и невозможно им тут обитать. Ландыш однажды задумалась о том, настоящие или поддельные эти деньги? И Валерий ей объяснил, что самые подлинные, не фальшивые. Где добыты? Он ответил, что в подземном городе всё есть, пусть от него и осталась лишь часть, и он уже не так колоссален, как был. Но это город, самый настоящий, а не бункер какой. Земляне жили тут не одно поколение.

То, что туфли выглядели экзотически для Паралеи, её и не волновало. Главное, не имели каблучков, а плоскую подошву. На Паралее женщины не носили каблуков, и даже не знали, что это такое и зачем оно? На удивление Владимир с ювелирной, можно сказать, точностью подогнал под себя костюм Валерия, и даже в отличие от всегда небрежного брата выглядел как человек, только что вышедший из модного салона. Подойдя к заданию ответственно, он всё постирал, высушил, выгладил, зашил, где надо.

– Моя Марина была требовательна к моему внешнему виду, – похвастался он, – всегда следила за тем, чтобы я выглядел безупречно и на учёбе, и в быту, и где ещё. Это без неё я разболтался. Забыл, как быть светским человеком. – Он не без удовольствия осмотрел себя в зеркале, тая от похвал Ландыш. – А что! Мне нравится одежда троллей, – сказал он, – они явно развиты эстетически. Я даже похорошел.

– Радослав тоже мне рассказывал, что любил одежду трольцев.

– Разве? – удивился Владимир, не сразу сообразив, о чём речь.

– Он жил тут почти два десятка лет. Когда был Вендом.

– Да ну! – удивился Владимир. – Так долго? Ну да. Он и женился тут, и прочее такое. А вот я ни за что не смог бы полюбить местную женщину. Чудненькие они все какие-то, маленькие, и болтают как птицы-трещотки, часто-часто. Перемещаются мелкими шажками, а на мужчину ни одна не поглядит. Ей что мужчина рядом, что дерево какое. И как интересно они знакомятся друг с другом для совместной жизни?

– У них есть для этого особые места и дни. Сады Свиданий, совместные праздники, народные гулянья и дома яств. По вечерам и ночам они там и едят сообща. Вот туда мы с тобою и двинем. Вот там ты и проверишь себя на выдержку к местным красоткам.

– Да будет тебе! Где тут красотки? Ни к чему мне такое баловство. Я не Валерка.

Половину ночи Ландыш колдовала над своим головным убором. Платье Рамины пришлось безжалостно раскурочить. Из него она создала кружевной шарф. Рамина, если увидит, будет расстроена. Рамина рассталась с платьем без заметной радости, она явно его жалела. Оно извлеклось, как и прочие, из старых и огромных запасов её матери – аристократки. Рамина лишь немного колдовала над наследием прошлой жизни, лишь чуть упрощала феерические платья, иногда укорачивала их, иногда что-то надшивала. Мать у Рамины отличалась изяществом, девичьей тонкостью сложения до самой своей кончины. А умерла она совсем молодой и внезапно, от сердечного приступа. То, что Рамина согласится повторно пойти в «Ночную Лиану», не вызывало и сомнения.

Наконец она достала своё кольцо. И золотисто-розоватый отсвет от кристалла вдруг упал на её лицо. Она посмотрела на себя в зеркало, столько раз ловившее в себя облик неведомого «узника башни», и если верить мистикам, где-то в своих глубинных молекулярных переплетениях могло таить память о тех лицах. Ведь тут жило много разных людей. Правда, женщин до неё никогда не было, как она думала. Зеркальная гладь после обработки от пыли выглядела идеально. Она мерцала утренней радостью, даря ту же самую красоту, какой Ландыш наполняла её миражную и всегда таинственную глубину. Ландыш где-то вычитала, что зеркала не любят грязи, и смотреться надо только в безупречно чистое зеркало. А если у зеркала появляется дефект или тусклость, в него смотреться уже нельзя.

И тут собственное лицо показалось Ландыш незнакомым. Оно выглядело удивительно одухотворённым, оно как-то умудрилось, не смотря на горькое взросление, вернуть себе ту самую лучисто-юную ясность, не обременённую оттиском пережитой трагедии, вид нетронутости настоящим горем. Такой она была в звездолёте в тот день, когда её и увидел Радослав, он же Рудольф Венд.

– Да неужели, это я? – прошептала она, обдумывая, что означает такая перемена? А что такой эффект не сам по себе возник, от, скажем, особого ракурса самого зеркала или от утреннего света, Ландыш осознала сразу же. Как будто это был свет, пролившийся из будущего, из-за хрустальных стен той самой фантастической башни уже настоящей царицы, а не игрушечной, которую выдумывала маленький кирпичонок Виталина.

Если бы зеркало ей ответило: «Ты! Ты на свете всех милее…», – Ландыш не удивилась бы уже ничему. После возникновения Руднэя, удивление, казалось, покинуло её как разновидность эмоции, жизненный его запас сгорел в ней начисто в тот самый вечер. Нерастраченным остался другой запас. Он был, как оказалось, лишь тронут поверху. Запас любви. У Радослава просто не оказалось времени, чтобы его использовать даже наполовину…

И вот он возник, худощавый юноша, застенчивый и прекрасный, похожий на Радослава и в то же время бывший её мечтой о том, каким Радославом она хотела обладать. Радославом без прошлого, Радославом молодым и ничем тяжким не перегруженным. Пластичным, чтобы они стали единой формой навсегда. Уже не различая, где душа перетекает в другую. Где одна душа не ставит непроходимых границ другой и более неопытной душе, через которые не пропустит уже никакой пропуск. И чтобы не было на родной избранной душе грифа «Секретно. Без ограничения срока давности». Длинное описание вовсе не означало, что сами мысли были длинные. Собственно, это были и не мысли, а текучие внутренние облачка неуловимых образов, их скользящих теней в её глазах, предощущений и устремлений, напрягших её воздушную фигурку, готовую сорваться и улететь как пушинка одуванчика. Чтобы где-то и прорасти во вновь обретённой почве.

Когда она уже переживала подобное? Юная женщина в странном тюрбане изучает себя в зеркале, а собственное отражение как некто посторонний даёт ей тайные знаки, что за порогом уединённой кельи ждёт другая жизнь. Нет. Она точно такого не помнит. И Ландыш в замедленном движении стащила импровизированный тюрбан со своих волос, в леденящем ужасе ожидая, что волосы седые. Но ничего подобного она не увидела. Её волосы были наполнены пигментом жизни и молодости. Откуда же тогда кошмар, из какого забытого сновидения?

– Я фантазёрка! – сказала она вслух своему отражению. И отражение согласилось с её умозаключением.


Вылазка в Паралею вместе с Владимиром
Владимир долго обдумывал, каким образом им пробраться в поселение к Рамине так, чтобы оставаться по возможности не сильно заметными среди обыденной толпы. Не о нём шла речь, а о Ландыш в её весьма странном для Паралеи наряде. Если, как она уверяла, в «Ночной Лиане» дамы буквально сшибают с ног своим фантастическим видом, то по улицам так не ходил никто. Надо было как-то нанимать частного водителя, а уж потом пробираться к Рамине. А пока Владимир ходил вдоль шоссе в ожидании того, кто и будет согласен его довезти за хорошую оплату, сама красавица осталась в укрытии до времени. Она спряталась под сводами частично обрушенного здания, затаившись в его сумрачных переходах. Когда-то тут был некий научный центр чего-то, что уже не было нужно теперешним трольцам. Или они не успели всё восстановить, или не умели. Вот на одной из гигантских колонн, бывшей и опорой и украшением какого-нибудь конференц-зала, Ландыш и сидела, подстелив под себя курточку Владимира. Причудливые узоры всё ещё украшали частично выбитые и замусоренные полы. Стены, поросшие мхом от влажности и также выщербленные, видимо, имели некогда и роспись, но плачевное состояние не позволяло её отнести ни к чему конкретному. То ли абстракции какие, то ли пейзажныекартины, или не то и не другое, а что-то третье. Может быть, это были фрески на тему трудовых подвигов и мечтаний тех, кто тут и трудился. Ландыш даже сумела обнаружить какую-то намалёванную фигуру, чья голова с гордо задранным волевым подбородком неплохо и выглядела. Правда это была фигура – инвалид, поскольку она не имела ног, а одна из рук была неполной, – кисти не было. Краска обвалилась или была сбита умышленно. Но в целом в лице этой фигуры были явлены экспрессия и оптимизм. Изображённый человек пребывал в окружении прочих невнятных силуэтов, и все они, до сих пор обитая в своей двухмерной вселенной, были куда-то устремлены, выпав из временного потока навсегда. Часть стен имела даже сохранившуюся мозаичную облицовку. И было заметно, что некто, или это была группа старателей, сняли облицовочные панели не без успеха, так как остались только те, что обвалились в процессе разборки. А там, где всё было снято, стены были грязные и шершавые. Она вспомнила литературное архаичное выражение: «мерзость запустения». Лучше не скажешь. Скорее всего, панели перенесли для украшения других и целых сооружений. Короче, вид был удручающий, каким он и бывает на всех без исключения руинах. Радовало только то, что тут было прохладно, если не холодно. Горячее излучение местного светила сюда доходило слабо. Груда конструкций, хаотично поваленных, перекрывала доступ не только свету, но и теплу.

Внезапно Ландыш услышала шорох и перекатывание мелких камней под чьими-то ногами, кто-то тут бродил. А поскольку звуки доносились со стороны сохранившейся лестницы, ведущей в те уровни здания, что были выше, Ландыш поняла, что это не вернувшийся Владимир, а кто-то другой. Она невольно сжалась, раздумывая, не стоит ли ей первой бежать отсюда, как увидела узкий силуэт женщины. Женщина тоже испугалась и тоже замерла. Нет, она не была похожа на нищую или на опустившуюся бродяжку. Одета женщина была совсем неплохо. В синем платьице и в светло-сером тюрбане на голове. Ботиночки у неё были беленькие и чистенькие, что говорило о её аккуратности. Ландыш подняла руку и приветливо помахала женщине, стараясь дать ей понимание, что тут нет опасности. Женщина вышла из зоны затемнения, и глазам потрясённой Ландыш предстала… Инара!

Инара не выразила потрясения, если оно и было, столь странной встречей среди руин. Она точно так же, как и во время прошлой встречи, искоса взглянула на Ландыш и произнесла, – А я гуляю! Тут не жарко, не шумно, а главное, увлекательно и любопытно.

– А ещё тут опасно, – добавила Ландыш.

– Откуда же опасность? – спросила Инара.

– От возможности обрушения, а также от нежелательных посетителей, чьи цели всегда скрыты не только от света, но и от всех прочих.

– Как твои, например?

– Мне нечего скрывать. Я же ничего тут не ищу. Я просто отдыхаю. Устала. Жарко. Вот и решила охладиться в тени бесхозного здания, – ответила Ландыш, придавая голосу оптимизм, а лицу бодрость, позаимствованные у человека-оптимиста, устремлённого в несуществующую даль на стене.

– С чего ты решила, что здание бесхозное? Тут все здания под охраной особых структур.

– А! Так ты совершаешь обход по служебной необходимости?

– Нет у меня никакой необходимости, да ещё служебной. Я только любитель всяческих артефактов. А их тут много. Прежде было. Теперь почти ничего не осталось. Но если знать, что ищешь, можно сделать немало открытий.

– Как-то ты неподходяще одета для путешествий по таким вот местам, – сказала Ландыш. Инара вгляделась в одеяние Ландыш и замерла. На этот раз она не сумела скрыть своего сильного впечатления. Платье Ландыш, окутывая изумрудными, полупрозрачными текстильными волнами её ноги в удивительных туфельках, наконец-то, было замечено Инарой.

– Что это на тебе? – спросила она. – Откуда ты добыла такую красоту? Где? И куда ты собралась идти дальше? Не в Храм ли Надмирного Света? Это же платье невесты! Кто твой жених?

– Жених? – растерялась Ландыш. – Вечный жених Сирт… – пробормотала она.

– Сирт? Когда же он успел стать твоим женихом? – ещё больше поразилась Инара. И те самые металлические острия блеснули в её тёмно-синих и глубоких глазах.

– Да я же смеюсь. Какой Сирт? Зачем он мне?

– Кто же тогда твой жених? – не отставала Инара. Причём, она обращалась к ней как человек, имеющий власть допрашивать всякого, кого и считает нужным допрашивать. – Где он? Почему оставил тебя одну в месте, которое ты считаешь опасным?

– Сколько вопросов сразу, – улыбнулась Ландыш, отчасти паникуя при мысли, что явится Владимир, а Инара его увидит. Она поднялась с поваленной колонны или балки, взяла куртку Владимира, отряхнула её и направилась на выход, к тому самому пролому в стене, куда они и вошли недавно вместе с Владимиром. Инара засеменила за нею.

– Я могу довезти тебя туда, куда ты и собралась. Я на своей машине, – не отставала Инара.

– Не надо. Мой друг сейчас придёт. – Ландыш остановилась. Инара буравила её твёрдым и подозрительным взглядом, мало сочетающимся с её чудесно-белым и тонким личиком.

– Ты бы шла, – предложила ей Ландыш. – А то я ревнивая. Вдруг твоя красота впечатлит и моего друга? А я им дорожу.

– Считаешь меня красивой? – Алые губки Инары тронула улыбка удовольствия от комплимента. Глаза стали мягче, и стало очевидно, как она молода, а поэтому не может быть ни настолько уж умной, ни настолько уж и властной. Она всего лишь разыгрывала роль некой, образно говоря, «владычицы морской», или примеряла её на себя. – Но тебе не стоит опасаться меня. Я никогда бы не стала претендовать на чужих женихов. Я и своих-то женихов устала шугать.

– Имеешь в виду Сирта?

– Ты что-то заметила в тот раз? Или он что-то тебе сказал?

– Ничего он мне не сказал. Но я заметила, что ты ему нравишься. Сильно нравишься, – Ландыш вовсю старалась, найдя её чувствительную струнку.

– И что ты о нём думаешь? Как он тебе? – не удержалась Инара.

– Отличный парень. Добрый, умный, глубокий. А то, что любит играться, это от молодости, развитого воображения и сильного темперамента, так я думаю.

– В целом ты неплохо его угадала, но… – глаза Инары заискрились возбуждением, которое всегда поймёт женщина. Сирт точно не был ей безразличен, как она изображала в прошлый раз. – Но он нисколько не добрый. Он аморфный, он может быть и очень недобрым, если ситуативно… Он таскается по таким негодным местам планеты, что научился убивать тех, кто реально уже опасен для всякого, кто движется. Он сам же любит болтать о своих жутких приключениях, о своей прыти там, где любой зазевавшийся обречён на погибель.

– Так он исследователь или авантюрист? – спросила Ландыш.

– Ни то, ни другое. Он ненормальный бродяга. И эта его игра в брошенного жениха меня злит. Я вовсе ему не отказывала, да и не могла. Ведь предложения от него и не было.

– Как же тогда твой почтенный отец считает его верным своим помощником в не самых простых делах, суть которых мне неизвестна, но приблизительно понятна…

– Да что тебе понятно? Сам по себе Сирт – ничтожество! Он что-то значит только рядом с Руднэем… – в её звучном высоком голосе возникли какие-то шипящие нисходящие звуки, – Что может предложить такой женщине, как я, тот, кто обречён быть только вспомогательной функцией для других, властных уже не по дурацкой только игре? А Сирт только и может, что разыгрывать простодушных и несведущих людей своей напускной значимостью.

Тут Ландыш разглядела то, чего не увидела в полутёмных руинах. На шее Инары болталась на кручёном шнурке, в чьё плетение были искусно вставлены золотые крупинки, крупная и сияющая фиолетовая друза. – Любишь камни? – спросила Ландыш.

– Нет, – ответила Инара. – Как можно любить камни? Они же не ответят тебе взаимностью. – Проследив направление взгляда Ландыш, она схватилась тонкой и бело-фарфоровой рукою за своё украшение. – Памятная вещь. Только и всего. Порой я и не помню, где он у меня валяется. Вдруг найду случайно, тогда и нацеплю на себя. Вроде бы, женщина, а женщине положено себя украшать всякой никчемностью. Твоё зрение захвачено столь пустой вещичкой?

– Если не любишь украшения, зачем оно тебе?

– Друг подарил. Боялся, что я его забуду. Говорил, что его всегда и все забывали.

– Где же он теперь? – просто так спросила Ландыш.

– Где-то, где я никогда его уже не найду, – ответила Инара.

– Умер? – довольно равнодушно спросила Ландыш.

– Понятия не имею, – ответила Инара.

– И что, он был прав? – уже заинтересованно спросила Ландыш. – Ты его забыла?

– Не совсем. Иногда я всё же его вспоминаю, – ответила Инара, став задумчивой. – Его звали Фиолет. Кажется, была и какая-то сложная приставка к имени. Я забыла. Так что и само имя я помню лишь наполовину.

– Фиолет? – уже взволнованно переспросила Ландыш. – Не Арнольд случайно?

– Вроде бы… – Инара отвернула лицо в сторону леса, делая вид, что наблюдает за перемещением птиц среди кустарниковых растений. – Я не удивлена даже этому. Я вообще уже ничему не удивляюсь за последние дни. Я не удивилась бы и тому, что он тебе нравился. А то, что мы подумали об одном и том же человеке, я и не сомневаюсь…

– Нравился? Вряд ли он мог мне нравиться. Я, как меня потом уверяли, никогда не видела его живым.

– Непонятно, – Инара вцепилась в Ландыш потемневшими и пронзительными глазищами, словно бы пыталась ими взломать коды её глубинных тайников. – Кто уверял? В чём? И если ты не видела его живым, то выходит, видела мёртвого?

– Нет. Я видела всего лишь его голограмму. Хотя не знаю, кто или что транслировало то кино. Никто из наших так ничего и не понял, а теперь уж и не узнает о том никогда. Так что и не спрашивай. Тайна никогда не будет раскрыта. Почему я откровенна с тобой?

– Потому что я того стою! – ответила она самоуверенно, – Потому что ты сразу поняла, как девушка необычная и умная, что я не та, с которой можно столкнуться где-то в уличной толпе. Но мне трудно тебя понять. Каким же тогда ты видела Фиолета? И кто тебе сказал, что он был именно тем Фиолетом, о ком говорю я? – почти прошептала Инара.

– Твой камень-украшение об этом и сказал. Это же земной аметист! А может, и нет. Камни повсюду похожи, если ты не подвергаешь их спектральному и прочему структурному анализу. Но его имя вряд ли настолько уж и распространено, даже учитывая тот разброс миров…

Инара резко перебила её, – Каким же ты видела Фиолета? Живым или? Мне трудно осмыслить то, что ты иногда бормочешь. Речь твоя не всегда внятна.

– Каким? – она невольно задумалась. Инара пронзительно вглядывалась в её лицо птичьим встревоженным взглядом, лишённым понятных человеческих чувств. На то она и была инопланетной птичкой! Ландыш не собиралась ни о чём ей рассказывать, а однако ж…

– Можно сказать, что бесподобным. Длинноволосым, с фиолетовыми глазами, довольно бледным, всегда задумчивым и редко весёлым. Я столько слёз выплакала, и о нём в том числе…

– Это он! Тебя связывали с ним некие чувства? Почему ты плакала о нём? – допрашивала она, а Ландыш послушно отвечала, будто стояла перед судом. Не в Инаре было дело, оно заключалось в самом моменте провала Ландыш в то прошлое, что и сгинуло на Ирис…

– Если ты подумала, что меня с ним связывало нечто большее, чем дружба, то не так! Он был друг. Один из числа моих немногочисленных друзей. Он был часть нашей родной команды там, откуда до Родины добраться, казалось, невозможно… И вот, так и вышло. Не суждено ему увидеть никогда ни родных мест, ни своих домочадцев… и не только ему…

– Я и в голове не держу таких мыслей, что Фиолет мог быть твоим возлюбленным!

– Думаешь, что только твоим он и мог быть? Все мужчины, на кого ты соизволила взглянуть хотя бы раз чуть внимательнее, сразу же становились твоим личным имуществом? И если меня всегда интересовала тайна Фиолета, то твои тайны ничуть! – Ландыш сказала то, что и думала, а вышло, что она оскорбила Инару. Та сцепила губы в узкую и змеевидную линию.

– А меня твои тайны, напротив, очень интересуют, – прошипела она. У Ландыш возникло желание бежать от навязавшейся спутницы поскорее. Она сделала маневр круто в сторону от шоссе, чтобы Инара отвязалась и шла себе, куда и хотела. Но Инара шла за нею, явно не желая отставать.

– Ты напрасно ходишь такой разодетой и необычной по улицам, а тем более по пустынному лесопарку, – сказала Инара, внезапно сменив свой гнев на милость и пытаясь делать вид, что никакого разговора между ними не было. – Ты можешь привлечь нежелательное внимание ненужных тебе людей. Куда ты идёшь? Я довезу тебя. Ты сочинила мне про жениха, что тебя ожидает? Где же он?

Владимир и его пронзённое сердце
– Какой жених тебя ожидает? – из сизо-розоватых и густых зарослей возник Владимир. – Где же он? – повторил он слова Инары. Видимо, Владимир отслеживал Ландыш всё то время, как она шла с Инарой по тропинке лесопарка. Инара обернулась в сторону Владимира и замерла, расширив тёмно-синие глазищи. Какое-то неопределённо-долгое время они так и стояли втроём, не шевелясь и не делая попытки идти дальше. Инара первая не выдержала и опустила голову вниз, разглядывая свои белые ботиночки. Она засмущалась! Что выглядело забавно для Ландыш, увидевшей в «Ночной Лиане» надменно-ледяную паву, чуждую всякой, присущей прочим девушкам, слабости чисто женского свойства.

– Пока заявки ни от одного жениха не подано, надо нам поторопиться, – сказала Ландыш. И добавила, – Но дела наши вовсе не личного порядка. Это Влад-Мир. Не жених, а друг. – Отчего-то ей хотелось дать Инаре понимание, что Владимир не есть её жених.

– Я вас отвезу, – вызвалась Инара, заметно волнуясь. – Туда, куда вам и необходимо. Я на данное время свободна.

Тут Ландыш увидела, как Владимир засиял радостью. Оказалось, что он так и не сумел найти машину для того, чтобы их довезли. Или он не умел того делать, или владельцам машин он не внушал доверия, или день такой выдался, что нужные машины все куда-то запропастились. – Отлично, девушка! – воскликнул он. – Мы заплатим вам щедро.

– Мне не надо, – отказалась Инара, став тою же надменной птицей-павой. Она расправила плечи, задрала подбородок, всё тем же птичьим взглядом, но заметно встревоженным, искоса изучая Владимира. Тембр её голоса земетно смягчился и уже не казался резким. – Я знакома с Ланой. Я сделаю так потому, что она мне нравится. – Она направилась в сторону, где и оставила машину. Ландыш с Владимиром тронулись за нею. – Отлично, девушки! – приговаривал он радостно. – Отлично, красавицы!

Однако, за бодрой его радостью скрывалось совсем другое. Впервые увиденная им, Инара ответно его встревожила, напрягла всё его существо тем, чему он не находил слова. А это было даже не предчувствие, а всплеск внезапного чувства, вскрик души, не приученной к такому воздействию со стороны какой-либо девушки. Владимир всегда был выдержанным и уравновешенным человеком, занятым человеком. Ему было некогда увлекаться девушками ни в процессе его обучения на Земле, поскольку обучение давалось ему трудно, ни тогда, когда он женился на Марине и был ей верен, ни потом. Поскольку потом девушек вокруг, в привычном для него понимании, и не было. Была чужая жена Ландыш, а он на чужих жён никогда не смотрел. Были какие-то странные женственные существа на Ирис, с которыми он никогда не общался, и не знал даже как? Они же чужеродные и непонятные. Наконец Паралея – она же бывший Трол. Тут и вовсе все ему казались на одно лицо. И вдруг…

– Где же твой брат? – спросил он.

– Ты знаешь о том, что у меня есть брат? – спросила Инара.

– А как же! И брат, и тонат.

– Тон-Ат – мой отец, – сказала она.

– Я и говорю, что знаю о тебе всё! – с удовольствием заявил Владимир. Чем он был доволен, появившейся возможностью добраться до места или появлением такой красивой Инары, на которую он неотрывно смотрел, знал лишь он сам.

Инара остановилась. Долго изучала его лицо, уже не проявляя смущения. Взгляд её был долгим и странным. – Ты не можешь знать обо мне всё! Для этого я тоже должна знать о тебе всё…

– Ты слишком маленькая, чтобы знать о таком большом парне, как я, всё, – засмеялся он.

– Я знаю намного больше, чем о том думает твоя большая голова, – ответила она.

– Она не только способна угадывать чужие мысли, она инквизитор по своей сути, – прошептала Ландыш Владимиру тихо-тихо, но он услышал. А Инара, как ни прислушивалась, ничего не поняла. Да и не могла, не зная чужого языка.

– Твоя речь, Лана, иногда похожа на шелест листвы, потревоженной ветром. А твои мысли, Влад-Мир, в настоящий момент также довольно путаные. Но ты ведь точно что-то такое странное подумал обо мне? Спрашивай.

– Ну… – Владимир сиял, как солнышко в зените, – я, по правде говоря, подумал вдруг о цвете твоих волос. Даже не представляю, какова твоя масть, а хотел бы увидеть тебя без твоей чалмы звездочёта, – сказал он.

– Что за странный словесный бред я слышу? – Инара не поняла его. – Я никогда не занималась подсчётом звёзд! Мой головной убор не называется тем, чем ты его обозвал. Чал – мы?

– Я родился на такой периферии, если отсюда, – продолжал смеяться Владимир, – а у нас там местные жаргонизмы в ходу. Мы же в столице не обучались.

– Я тоже и росла, и обучалась далеко от здешних мест, – сказала она. – Но таких слов у нас в ходу не было. Впрочем, континент велик. – Она встала, загородив ему дорогу, и сняла свой тюрбан. Тот размотался в длинный шарф, а на плечи Инары упала волна легчайших насыщенно тёмных, но отнюдь не чёрных, волос. Они даже вкусно запахли как горький шоколад из серебристой фольги – её тюрбана. Она стала похожа на алебастровую русалку, изумительно-нежную, выточенную щедрым на вымыслы сказочником, а затем оживлённую волшебником для целей, никому неизвестных. Она очень хорошо понимала свою неотразимость для всякого, а всё же глаза её так и остались глубинно-недобрыми, опасными для чрезмерно восхищённых ею мужчин. Владимир замер, а Ландыш, удивлённой его столь быстрым размоканием под жаркими лучами чужого светила, стало его жалко за такую вот искреннюю растерянность перед первой попавшейся птицей-павой. Она вспомнила о его некрасивой Марине, и удивление ушло.

– Но, если тебе, Влад-Мир, вдруг захочется заняться подсчётом звёзд, я составлю тебе пару, – сказала Инара Владимиру.

– И где ты предполагаешь этим заняться? – спросил он довольно нагло для такого-то простака.

– В горах. Где же ещё? – ответила она.

– В горах? – Владимир опять остановился, потрясённый уже её ответом.

– Ну да. Там же высоко. И до звёзд намного ближе. Ты был в горах?

Он молчал. Он не знал, что отвечать.

– А я там выросла, – сказала она. – В горах. В детстве я жила в хрустальной башне, расположенной на самой вершине горы. И звёзды именно что считала. Тут ты угадал.

– В какой башне? – не поняла её Ландыш. – В «башне узника»?

– Почему узника? Почему вы с Влад-Миром поочерёдно говорите какую-то чушь? В моей персональной башне, подаренной мне отцом. И я имею в виду не те горы, что расположены на нашем континенте, куда иногда и вылезают всякие рискованные авантюристы. Вроде нашего Сирта или моего брата. Я говорю о горах другого континента, что лежит в пределах океана. Ведь там горная страна обитаема. Но по счастью после смены прежнего и губительного режима оба континента объединены в одно государство. Надеюсь, что со временем мы изучим и те горы, где скрыты уже ваши башни. Там есть на что посмотреть и что изучить. – Она не просто так объясняла как бы неотёсанному провинциалу, чем отличаются горы на разных континентах. Она открыто говорила, что знает, кто они и что шифроваться необязательно. И если Владимир уже не повторно, а трижды был потрясён, то Ландыш нет. Ведь Инара была дочерью старика Тон-Ата, сестрою Руднэя.

– Когда-нибудь, Влад-Мир, я покажу тебе свою башню звездочёта. А ты покажешь мне свою. Да? – И она всё так же искоса и загадочно взглянула на Владимира, едва повернув к нему лицо, не замедляя ускорения, с каким почти бежала в сторону шоссе к своей машине, приноравливаясь к большим шагам Владимира. Что касается Ландыш, она привыкла ходить быстро.

– Нет у меня никакой башни звездочёта, – сказал Владимир.

– Зато у вас есть несколько таинственных куполов, под которыми вы и прячетесь в горах, – сказала она.

– А у меня есть своя башня, – сказала Ландыш. – Но мне даже не приходило в голову назвать её «башней звездочёта». Между тем, я обожаю смотреть на звёзды по ночам.

– С кем? – спросила Инара.

– Одна, – ответила Ландыш.

– Без Влад-Мира? – уточнила Инара.

– Ещё чего! – сказала Ландыш. – Я к себе никого не пускаю.

– И я никого не пускаю в свою башню, – сказала Инара, окончательно запыхавшись и еле дыша. – Влад-Мир будет первым.

– Я же не звездочёт, – отозвался Владимир. Он уже не смеялся. Его лицо выражало странную смесь растерянности, счастливого изумления и отчаяния тоже. Он впервые не понимал, что говорить и как себя вести. Он не верил своим глазам, настойчиво ищущим ответного взгляда девушки, каковую он предпочитал бы считать грёзой, чем кем-то, кто реально существует. Грёза восхищала, а реальность отпугивала. И он, так отчего-то подумала Ландыш, внутренне хватался за несколько истёршийся образ полузабытой Марины. Ведь на данный-то момент именно родная плотная Марина была грёзой, хотя и мало подходила под это определение. А фантастическая и глубинно холодящая его душу тоненькая девушка, семенящая рядом, была реальной. И для этого вовсе не требовалось её пощупать, чтобы убедиться, она есть! В отличие от Марины, кого он призывал во спасение себя.

«Втюхался! Да как скоро, даже стремительно»! – отметила Ландыш. – «Вот и улыбайся теперь ему, Марина, из своего виртуального пространства! Вышла я с одним Владимиром, а кого приведу назад»? Деятельный внешне, по своему характеру Владимир был малоразговорчивым затворником, и если Ландыш зачастую пряталась в настоящей «башне узника», то он таился в своей душе как в той же башне и никого к себе не впускал.

Женские сборы и разговоры
Инара оставила Ландыш недалеко от того места, где и жила Рамина. Они договорились о времени, где её и Рамину будет ждать машина с человеком, присланным Инарой. Он и отвезёт их в «Ночную Лиану». И уже там она вместе с Влад-Миром встретит Лану. При упоминании имени Рамины Инара морщилась. – Зачем тебе она? Едем с нами. Я покажу тебе и Влад-Миру столицу Паралеи. А потом вместе поужинаем в «Ночной Лиане».

– Пусть это будет моей блажью. Но я имею право за свои средства отблагодарить Рамину за прошлое приглашение. Рамина слишком мало видит развлечений.

– Рамина мало видит развлечений? Да она ими только и занята! Если бы не мать Сирта, то Рамина давно бы работала на отдалённых аграрных угодьях страны. Лентяйка и прогульщица, каких мало! – презрение Инары при её обличающих речах пролилось и на Ландыш.

Ландыш, не дослушав её, устремилась к Рамине. Ей было наплевать на надменную ханжу Инару, для чего-то примазавшуюся к великолепному Руднэю в роли сестры. Рождённая от неизвестной матери и от какого-то брата матери самого Руднэя, Инара является лишь приёмышем старика, придумавшего для неё эту легенду. Вот почему она в тот вечер так ревниво следила за каждым их жестом, за словом и взглядом, когда они вместе с Руднэем.. Тут Ландыш оборвала себя. «Вместе с Руднэем», – не было никакого «вместе»! Ничего не было. Кроме случайного объятия и слов определённо ни о чём. Она должна всего лишь передать жетончик, данный стариком. Дождаться самого старика и сказать ему о том, что на рассвете Ихэ-Олы, при наступлении следующего дня на берегу горного озера, в месте, о каком старик отлично знал, поскольку сам его и обозначил, его будет ждать Артём Воронов. А старик своими тайными ходами туда и прибудет, чтобы разрешить их долгое ожидание. А потом их зависшая тут команда покинет Паралею. Навсегда. Вот и всё. За оставленного Владимира Ландыш была спокойна. Владимир за себя сумеет постоять, случись что.

Рамина что-то ела, сидя с Финэлей за столиком, выставленным на открытой нижней галерее. Рядом у стены стояла скульптура её матери. Но самое смешное было в том, что и на Рамине, и на статуе были одинаковые просторные домашние туники, изукрашенные геометрическими фигурами.

– Финэля не выдержала и одела мою милую мамочку, – весело заявила Рамина навстречу Ландыш. – Хватит выставлять бедняжку на посмертный стыд, вот что говорит моя няня. Она больше не велит оставлять её одну на берегу пруда. Она решила поселить её тут навсегда. А ещё Финэля говорит, что Айра сама попросила её об этом! Во сне. – Рамина продолжала веселиться, в то время как Финэля выглядела сердитой. Она поджала свои губы – старческие ниточки и с неудовольствием смотрела на вторгнувшуюся Ландыш.

– В чём это ты!? – воскликнула Рамина, рассмотрев, наконец, наряд Ландыш. – Откуда на тебе такой шик? Я тоже хочу такое же платье! Зелёное! Или ты собралась с Руднэем в Храм Надмирного Света?

– Это не платье невесты. Это платье вдовы, – вставила Финэля, жуя какой-то крендель. Крошки сыпались из её рта на подол тёмного платья в мелкий цветочек. Такого же цвета повязка венчала её голову, и Финэля со своей потемневшей сухой кожей, жилистыми суховатыми ручонками вечной труженицы была похожа на ожившую картинку из земной архаики. Ей только и не хватало, что разбитого корыта. Финэля с тщательностью подбирала крошки со своего подола и отправляла их в рот.

– Всё-то ты знаешь! Чего же ей теперь до старости сидеть вдовой? Она же молодая совсем! – закричала Рамина. Она очень часто кричала, когда общалась с няней, будто та была глуховатой. Но у Финэли был отличный слух. И зрение отличное, и проницательность на грани мистики. Ландыш всегда несколько страшилась взора Финэли. Старалась не общаться с нею, ощущая нелюбовь к себе со стороны старухи. Но надо сказать, что Финэля никого не любила, кроме Рамины.

– А что, в Надмирных селениях все в таких платьях ходят? – спросила Финэля у Ландыш.

Ландыш растерялась. – Я там никогда не была, – ответила она.

– Как же нет, если ты прямиком оттуда и свалилась сюда, – сказала Финэля. – Вместе со своим псевдо братцем. Ведь он тебе никакой не брат. Зря ты сюда и прибыла! Теперь тебе обратно хода уже нет. Так тут и останешься. И как бы ты не обольщалась, другой уже не заменит тебе того, ради кого ты и приобрела себе расчудесное это платье. Кого любила в своих Надмирных селениях. Такова, детка, магия первой любви. Она неповторима!

– Лана не призрак с того света! Тебе кто такое сказал? Ожившая статуя Айры? – Рамина постучала кулачком по боку каменной скульптуры. Та ответила глухим отзвуком. – Айра! Не своди её с ума по ночам! А то я утоплю тебя в пруду как Ифису. Какие тебе Надмирные селения? – набросилась она уже на Финэлю. – Ва-Лери её брат! Брат! – закричала Рамина. – А где он, Лана?

– Он занят. Он много работает. Он…

– Никогда к тебе не придёт, – добавила Финэля. Рамина замахала на старуху руками.

– Не маши! Я тебе задницу вытирала, я тебя на ножки ставила, есть учила самостоятельно, а ты смеешь тут! – Сурово и с большим достоинством ответила Финэля. – Вон, мать-то всё видит. Солгать не позволит, – и она указала на разодетую каменную статую у стола.

– Можно так жить? Как живу я! – завопила Рамина, – в бедности, в одиночестве, в тяжких трудах, да ещё рядом с сумасшедшей няней? Лучше бы маму, как и Ифису, кто-нибудь разбил. Как она мне надоела!

– Кто надоел? – спросила Ландыш.

– Они обе.

– На мать такое говорить! – закричала Финэля зловещим голосом как из бочки. – На родную няню ложь возводить! – Она встала, подошла к Рамине и стала хлестать её по плечам кухонной салфеткой, взятой со стола.

Ландыш была смущена, попав в эпицентр домашней разборки. Выхватив салфетку из рук Финэли, Рамина спокойно пригласила Ландыш к столу. – Садись и угощайся. Моя старушка сейчас успокоится и принесёт тебе горячий напиток. Не обижайся на неё. Она злится на Ва-Лери, а поскольку его нет…

– Пусть только придёт. Я и его отхлещу, – после этого Финэля ушла.

– Она за меня переживает. Ты не обижайся. Она же добрая.

Ландыш взобралась наверх по лестнице, ведущей в мансарду Рамины. Рамина позволяла ей гулять по своему дому. Сама хозяйка пошла в маленькую гардеробную комнату, где хотела выбрать себе платье для вечеринки. Световые разноцветные блики играли на перламутровых ракушках в стенах спальни Рамины. Раковины слагали из себя цветы, в которых сидели бабочки, радужные мушки, и переливались хрустальные капли то ли росы, то ли дождевых капель. Украшательства были не внешними, а глубинными, поверху их покрывал загадочный гладкий слой, по виду прозрачный лак. Так что весь интерьер напоминал внутренность шкатулки великана, и Ландыш сидела внутри неё как одна единственная жемчужина в белой помятой ячейке – постели Рамины. Двери в верхнюю галерею был открыты, и там над декоративными и живыми комнатными цветами в кораллово-розоватых и белых горшках порхали яркие, как драгоценные камушки, но уже живые бабочки. В таком уюте, в таком аромате и тишине мечтала бы жить и Ландыш. Будь у неё такое великолепие в её «башне узника», она была бы готова остаться там до конца своих дней. Но в «башне узника» валяется техническая дребедень и прочий хлам, да стоит узкая постель, да пустые полки, да минимально- необходимая уже техническая начинка помещения для жизни самой Ландыш. А живи она так, как Рамина, в таком затейливом доме с витражными окнами в густой и бескрайний парк, что ей тогда и Земля, где она никогда не жила? Что ей родная планета, где было настолько одиноко и, несмотря на красоты, всюду сонно, всюду однообразно, всюду одно и то же из дня в день. Хорошо жилось только на Ирис, но где она, чудесная Ирис? Есть ли, нет ли её вообще? Только Ирис и была той самой волшебной местностью, сотворённой космической феей, – вершиной её счастья, её личного женского расцвета, столь короткого. Успеха у мужчин, когда все они обмирали от её сияния, столь быстро ушедшего. И опять её настигла волна вселенского сиротства, застонала, задвинутая в метафорический пыльный угол, её женская недоля…

«Ты прав, Радослав. Ты всегда и всё понимал во мне. Я недоразвитая, я примитивная, я всегда любила комфорт и внешний блеск. Ничего этого у меня не было ни в детстве, ни в юности. Скудость, скука, однообразие, ожидание кого-то, кто свалится вдруг сверху. Красоты, ровный климат, отсутствие стихийных бедствий, ко всему привыкаешь и перестаёшь их воспринимать за благо. А в целом ресурсы планеты ограничены, райская ферма по производству детей. За это ты и жалел меня, за сирость и убогость мою. Прижал как собственную дочь, а я же не была твоей дочерью. Вот оно и произошло…».

И в «Ночной Лиане» душа, не желающая принимать такой вот окончательный приговор, затрепыхалась, рванулась к вошедшему непонятному незнакомцу с лицом родным и узнаваемым, «Узнай меня! Это же я! Прижми к своему сердцу…».

Ландыш легла поперёк перевёрнутой вверх тормашками постели Рамины, что могло быть признаком бессонных переживаний или беспокойных снов легкомысленной милашки. И она уловила, – таков уж был настрой, – что тут в прохладных углах, в опустошённых нишах, где прежде также стояли фигурки танцовщиц, незримо, неслышно вибрирует некая остаточная субстанция прошлого времени, принадлежавшего вовсе не Рамине, не Валерию. А кому-то, кого нет не только в чудесном павильоне, но и вообще нигде в наличной реальности. Чужое вкусное и ароматное счастье, чей взлёт и отразил архитектурный, помпезный, каменный шедевр-торт, поскольку павильон Рамины напоминал именно затейливый многослойный торт со всевозможными цветами и узорами, но очень уж большой, понятно. Одновременно тут витали по сию пору и чьи-то горчайшие терзания, обжигающая жажда обладания, некие утраты, вводящие в окоченение, – обо всём этом возникали зыбкие и наслаивающиеся друг на друга видения странной, чужой, а всё равно понятной человеческой жизни. Чувствуя холод в конечностях, Ландыш закрыла ступни пуховым пледом Рамины. Финэля, как ушла в свою комнатку, так и не принесла гостье угощения. Беспечная Рамина не придавала словам няни ни малейшего значения, а Ландыш была удручена проницательностью старой ведьмы. Но не только бубнёж Финэли был причиной внутреннего напряжения, болезненно волновала предстоящая встреча со стариком. Ландыш ухватила собственную мысль за условный хвост, – отбрасывая попытку ввести в заблуждение саму же себя. Что ей тот старик? Дело вовсе не в старике, пусть он и является инопланетным колдуном. Дело же…

Нервозность проявляла себя в том, что она мёрзла в окружающем благодатном тепле. Да. Не в старике одном дело. Что старик? Тому нужен Кук. Придёт или не придёт Руднэй? Инара ушла от ответа. Инара сказала: «Зачем тебе Руднэй? Придёт отец. Он получит то, что он ожидает, а твой отец получит то, что надо ему». Инара сочла, что у Ландыш в горах есть отец. Что Кук её отец. Наверное, Сирт рассказал ей о лысом большом мужчине, что охранял тогда купающуюся Ландыш в озере. Руднэй не рассказал бы. Руднэй, как ощутила Ландыш, был закрытым человеком. От Инары уж точно. Она не была родной сестрой, а только дочерью какого-то брата по линии матери Руднэя. Не хотелось отчего-то Ландыш, чтобы странная эта особа была ему близким по душе человеком. Они были очень разные.

Весьма непростая старушка Финэля
Послышался шорох, и вошла Финэля. Ландыш испугалась, что старуха скинет её с постели своей любимицы. Но Финэля уже спокойно спросила, – Утомилась? Поешь с дороги. Чего ушла-то? Обиделась на старую? Да не обижайся. Мы с Раминой что ни день, то бранимся. А жить друг без друга не можем. – Она поставила на маленький столик поднос с тарелочкой и бокал с напитком. На тарелочке лежала какая-то аппетитная завитушка. – Я всего лишь и сказала ей, что не жди своего милого Ва-Лери. Не придёт. Ведь я права? Не отвечай. Без того знаю. Пусть там, куда вы и наметили пойти, погуляет себе. Найдёт быстро, кого и захочет. Она не в мать. Она в отца распутного. Душа у таких не имеет ни к кому долгой привязки.

– Рамина сама призналась, что у неё другой был отец, – ответила Ландыш, вдыхая аромат сдобы.

– Так о нём и речь. С обеих сторон была Айра окружена изменниками и плутами. И с законной стороны, и с незаконной. Так уж у неё вышло. А женщина была богатая, серьёзная, суровая даже. Только вот, как и мне, бедной доброй и никчемной по всему, удачи ей не было. – Финэля пристроилась на краю постели. Она хотела поговорить, пользуясь отсутствием Рамины, всегда затыкающей её в собственный закут, как только в её обслуживании не было нужды.

– Финэля, кто тебя кормит? Ведь Рамина едва концы с концами сводит. За пустячную работу ей платят мало, а искать более трудную работу она не хочет.

– Да кто ж, кроме Олы, моей любимой доченьки. Ола же Департаментом по культуре, народной какой-то, управляет. Человек не последний и сама по себе, а уж мужа такого иметь – честь для всякой женщины. Только не понимаю, как культурой можно управлять? И какой она может быть ещё? Звериной, что ли или птичьей? Прежде такого не было. Да и муж-то Олы, бывший по молодости мясником, по зрелости торговцем и фабрикантом, в старости вылез в управители. По смерти не иначе войдёт в коллегию уже небесных управителей. А вот Рамина – дочь аристократов стала работницей на швейной фабрике. Пуговицы к мужским штанам и курткам простолюдинов пришивает.

– Тебе хотелось бы, чтобы всё вернулось к прежнему неравенству?

– Нет. Не хочется мне того. Мне жаль, что мне по молодости времена такие не достались. А вот ты никогда и не представишь себе, что это такое, когда есть господа с гордо расправленными плечами, а есть полусогнутые слуги. Есть страшная всякий день жизнь в бедности как в безвылазной яме, и есть богатство, затмевающее своим сиянием небеса. И тем, кто там под небом рождается в роскоши и неге, не видно зачастую ни ям, ни грязи. Они и добрыми бывали, сострадательными, да вниз редко смотрели, упасть туда, где черно, боялись. А уж как за всамделишными небесами живут, того и не представлю я. Может, ты когда и расскажешь…

– Финэля, ты магиня? – спросила Ландыш.

– Слово странное. Не пойму я тебя.

– Ведунья то есть. Ты видишь моё будущее? Оно какое?

– Я вижу только, что ты вышла из тени на ярчайший свет. Он тебя и обогреет, вернёт тебе твоё прежнее сияние. А уж как долго всё оно будет, кто ж о том знает? Я же не Надмирный Свет. У меня нет тех запредельных лучей, что освещают будущее на достаточную глубину. Я могу зреть только то, что у черты, отделяющей настоящее от того, что входит в день завтрашний.

– Кто же тебя научил?

– А вот был у меня такой учитель. Дочь его в соседней усадьбе жила. А я ему носила из далёких мест разные плоды и травы для его экспериментов. Он любил всякие эксперименты с растениями вытворять. Для того у него и усадьба была. Он в благодарность меня кое-чему и обучил, да и жалел он меня. Впрочем, как и всякую живую душу. А вот к врагам своим был он беспощаден, так что не стоило бы никому входить с ним в разлад. Он был справедлив без всякого слюнтяйства. Твёрд без слабины.

– Ты отлично умеешь выражать свои мысли, Финэля. А ведь ты простая совсем женщина.

– Простых людей не бывает. В простоту только рядятся для собственных нужд. Всякий тёмен. Только один в темноте скрывает сердце драгоценное, чтобы не расхитили попусту, а иной монстра там таит. Вся и разница. А словеса-то что кружева на девушке. Одна для сокрытия изъяна их навесила, другая для подчёркивания своей красы. Пока девушку не обнажишь, всей её подлинности не узришь. Так и человек. Пока дел его не вкусишь, не узнаешь, кто добр, кто ядовит.

– Так ты любила того человека? Экспериментатора?

– Как же было его не любить? Это ведь он Ифису из безумия-то вынул. А так пропала бы женщина. Я ему её и привела. А она того и не помнит. Так и думает, что это сделал один жрец из Храма Надмирного Света, где бродяжки всякие и горемычные побирались. Прилепилась она к тому месту, как ума лишилась после разлуки с Ал-Физом. Там рядом с Храмом какой-то заброшенный дом был, или хлев, оставленный прежним торговцем домашними животными. Вот жрец и разрешал бездомным там ночевать. А жрец-то, напротив, сказал ей: «Тебе поделом, шлюха! За твои бесчинства и терпишь»! Она же актрисой и танцовщицей прежде была. Да мало того, отнял у неё за чёрствое подаяние все её оставшиеся драгоценности. «Лучше Храму оставь, чем тебя воры ограбят по любому. А то и убьют». Вот каковы иные жрецы! Я её увидела, Ифисушку, душу надломленную, телом умученную. Привела к Экспериментатору. А у него была своя клиника. Он её и вылечил. Она опять в красоту и славу вошла, как и не валялась в затемнении ума. Так вот. Ты же Ифису видела? Вот я тебе и рассказала в кратких и легковесных фразах длинную тяготу чужой жизни.

– Это был её павильон?

– Её. Уж как Ал-Физ любил Ифису, думалось, что и Айру сошлёт с глаз долой. Но как-то внезапно перевернулся в сторону жены. А Ифиса успела родить ему двух сынов и одну дочку. Да и как ей было не рожать? Ей от него продыха не было ни одной ночи. Уж так любил её страстно и верно. Я тоже вначале думала, натешится и выбросит быстро. Жалела её сильно. Девушка юная, глупая, зачем она ему надолго. Хотела побег ей устроить. Да родители её были испорчены своей, вроде как, творческой средой. Там же все они такие. Слова изрекают чудесные, а в мыслях одна пожива. Подумали, поохали, а решили, всё равно кому-нибудь красотка продастся, как выставит себя на всеобщий обзор. Актриса же. Вот и сами решили не продешевить. Уговорили её у Ал-Физа остаться. А он вдруг и полюбил.

– Чего тебя понесло в такую древность, Финэля? – воскликнула Рамина. Она вошла в спальню с кучей платьев в руках. – Разве интересны Лане твои сказания? О том, что уже не вернётся? Что сгинуло без следа. Правда, Ифиса-то осталась. Но такая руина, хотя и мощная. Ноги как стволы древесные, руки как сучья у того же лакового дерева, всех цепляют, кто мимо ни пройдёт. Лицо как та же раскрашенная деревянная маска. Без мимики абсолютно. Она боится, что при движении лицевых мышц вся её краска с неё обвалится. Она же актриса. Привыкла к гриму.

– Мне не интересно слушать про Ифису, – сказала Ландыш, поскольку была неприятна злая критика Рамины, обращённая на пожилую женщину.

– Разве я начала? Иди отсюда, Финэля! Мы будем репетировать свой ближайший выход. – Рамина уже ничего не спрашивала о «милом Ва-Лери». Видимо, нескольких дней ей хватило, чтобы лишить его подобного титула. Она раскритиковала «нищенский» в её определении тюрбан Ландыш, отругала за порчу платья, ей подаренного и, наконец, подарила новую шапочку, украшенную уже белыми цветами с зелёной атласной листвой. Под цвет платья. Ландыш стала похожа на символическое изображение лета или весны, на Флору короче, как изображали её художники из старых земных эпох. Было непривычно, но в целом красиво. Рамина нарядилась в платье ярко-оранжевого цвета, переходящего в золотистый ближе к кайме подола, а голову увенчала огромным цветком, пылающим всеми красками. Рассвет, зенит и закат сошлись в одеянии одной девушки, она казалась облаком розоватых, жёлто-бело-красных и золотистых тонов, перетекающих один в другой. И где её впечатляющая яркость граничила с вопиющим безвкусием, не Ландыш было судить.

– В этом платье моя мама встретила моего отца, и с тех самых пор она уже ни разу его не надела. Оно сохранилось в безупречном состоянии. Вначале мама хранила его как вещественный знак своего личного большого счастья, а потом как память о самом несчастливом дне своей жизни, ставшем причиной краха всех её ожиданий и даже слома души. Она велела Финэле выбросить платье вон. В мусорный контейнер. Но у Финэли рука не поднялась. Так оно и было сохранено Финэлей, а потом отдано мне. Я хранила его на тот самый день, когда во мне созреет решимость что-то изменить в своей жизни. Как думаешь, мне платье принесёт личную удачу? Скажи сразу. Как скажешь, так и случится!

– Да! – сказала Ландыш.

– Ва-Лери сам виноват, – подытожила Рамина, – я никогда и никому не навязываюсь. Я потомственная аристократка, а он тупой простолюдин.

Ландыш промолчала.

Второй вечер в «Ночной Лиане
Ландыш отдала жетончик тому же самому человеку в заведении, и он провёл девушек к столику в том же самом уединённом уголке, созданным сплетением душистых древовидных лиан. Стол был довольно скучно сервирован, что говорило о том, что долго тут гулять не предполагалось. Несколько маленьких тарелочек, лоток с фруктами и высокий графин с одним единственным простым напитком, какой продавался на каждом углу улицы для утоления жажды

– Не скажешь, что щедро, – Рамина придирчиво озирала стол.

– Я и не заказывала ничего, – растерялась Ландыш. – Ты сама выбери себе, что любишь, а я заплачу.

– Не торопись, – успокоила её Рамина, – я шучу. Я вовсе не собираюсь тут объедаться. У меня другая задача. Ты видела? – зашептала она, – того человека, как мы вошли?

– Нет, – Ландыш не понимала, о ком она.

– Тотсамый, с кем я познакомилась в прошлый раз. Помощник управителя Департамента по охране здоровья народа. Он опять был один. Сидел с мужчиной и его спутницей. Он точно будет моим!

Ещё когда они вошли, Рамина, сияя своим закатным или рассветным, это уж кому как, платьем, обошла центральный зал и прошлась по прочим закоулкам, якобы выискивая кого-то знакомого с видом неприступной добродетели. Вот тогда она и узрела того самого краснолицего и мордатого человека, явно не старого и столь же явно далёкого от образца высокой нравственности, у кого она и сидела на коленях в тот вечер. Но тогда Рамина ждала возврата «милого Ва-Лери», а теперь она решила не терять зря времени.

– Лана, наше женское тело как сдоба из печи. Только что она жжёт руки, и вот уже черства как деревяшка. Кому охота будет грызть мои костяшки, как опадёт моя пышная грудь? Как думаешь?

– Это же терминология из жизни людоедов! – возмутилась Ландыш. И тут же засмеялась, вспомнив, как Кук обзывает Вику!

– А мы и есть людоеды. Но только грызём мы не тела друг друга, а души. Кто кого заест, кто у кого больше вырвет из рук и пасти жизненных благ, в этом и есть суть всей человечьей толкотни. Ты считаешь иначе? Тогда ты глупая! Тогда ты сама станешь энергетической кормушкой для тех, кто или засадит тебя за производственный станок, или посадит носом в земляные гряды, или же сделает человекообразной коровой для производства других телят. Я же хочу быть госпожой для того, кто сумеет меня не только увлечь, но и предоставить мне себя как дополнительный жизненный ресурс. Для этого у него и самого этот ресурс должен быть большим. Очень большим.

– Какая мерзкая паразитарная установка! – воскликнула Ландыш, и Рамина стала ей противна. Уже не было её жалко за то, что Валерий её покинул навсегда. Он всегда был умницей, он её изучил, ничтожную пиявку из обширного инопланетного водоёма. Ландыш уже не собиралась заказывать для Рамины дополнительных лакомств. Самой ей есть не хотелось. А пиявка пусть уползает к своему жирному донору. Рамина какое-то время вертелась в своём креслице, всматривалась в сквозные щели декоративных джунглей. Чего-то выжидая, она также не прикоснулась к еде.

– Мои родители были высокородными паразитами, и мой кровный отец, хотя и простого замеса, такой же был паразит. Так что считай это моей неисправимой природой.

– А я прежде со скепсисом относилась к социальной антропологии, – сказала Ландыш. – И очень зря.

Рамина, похожая на цветок с женским лицом, пропустила её фразу мимо себя. Она благоухала своими внешними лепестками и томилась предчувствиями. Она ждала своего краснолицего плотного шмеля, уже успевшего сделать запас и на её долю где-то в своих, не только законно-разрешённых, но и укромных тайничках. Рамина была готова оттолкнуть любую, кто на данный момент обладал медоносом, выбранным ею для себя. Она считала себя вне конкуренции и среди едва распустивших свои заманчивые лепестки девушек, и уж тем более среди отцветающих женщин. Внешне никак не обозначенными лабиринтами, не зримыми, но существующими в пространствах других уровней, проползла и вошла в генетику Рамины наследственная искажённая информация о том, что она лучше всех, ей принадлежит всё, что захватили себе другие. Яркий пустоцвет, она вообще не читала книг, и многие вещи для неё просто не существовали не в силу слабости её ума, а потому, что в ней и понятий о них заложено не было. Некому было. Отец при своей жизни её не замечал, мать не любила в силу причин, о которых никому не сообщила, сестра Ола и братья всегда жили своими жизнями или далеко или отдельно. Ребёнок был скинут на няню и отправлен жить в заброшенный и весьма отдалённый дом – бывший «павильон распутства», как обзывала его мать Айра. Финэля же была и сама необразованная, по жизни своей уставшая безмерно, но ответственная, заботливая. Хотя и выглядела как жёсткая закопчённая рыба, забытая кем-то навсегда в коптильном цеху, где и закаменела до полной несъедобности. Это был обманчивый вид, всего лишь внешнее проявление её пожизненной сирости, следствие своеобразного подвижничества, – всё для других и ничего для себя. Душа Финэли была отзывчивой, впечатлительной и мягкой, почти детской. Она была бы и рада щедро отдать Рамине всё, что приобрела сама, да Рамина в том не нуждалась.

Столкнувшись с не самыми лучшими представительницами Паралеи, Ландыш опять загрустила о милой Иве, единственной девушке, ставшей её подругой на Ирис. Ландыш не была самоуглубленным мыслителем, не была и окончательным аутистом, она нуждалась в женщине-друге. Чтобы пошептаться о чисто женском, чтобы познать тайны, о которых принято молчать публично. Чтобы позаимствовать нечто у другой и дополнить себя тем, чего не хватает. Перекрёстное информационное опыление одной женщины другой. Мужа нет, подруги тоже нет. Вика? Она воспитательница младшего поколения. Инара? Она ещё хуже Рамины. Рамина хотя бы легковесна и своими неидеальными качествами не давит на психику.

– Я тебя люблю, – сказала она Рамине, чтобы сделать ей приятное.

– Я тебя тоже, – отозвалась Рамина, не отлипая от своей смотровой щели. – Я уверена, что он пришёл ради меня. Он так и сказал в тот раз: «Я буду тебя ждать, мой розовый лепесток»! Но я хорошо сделала, что не осталась на его приглашение провести ночь с ним там, где отдыхают только особые люди. Там есть бассейн, там благоухают особые цветы, привезённые из джунглей, там пьют настоящую «Мать Воду» и там… – Рамина задохнулась, видимо, собственными же сладкими образами, и замолчала.

– Уж продолжай, если начала. Я же не собираюсь обо всём рассказывать Финэле.

– Там можно уединиться, если будет такая минута, когда откладывать ничего уже нельзя… Там есть особые комнаты для уединения…

– Какая пошлость! – сказала Ландыш.

– Если мне удастся захватить собою мужчину, да ещё такого влиятельного, я уже никогда не попаду в отдалённую провинцию на уборку полей и садов. Больше того, я попаду в Храм Надмирного Света в платье, подобном твоему, но уже для зажигания зелёного огня на семейном алтаре с человеком, входящим в состав управителей нашего государства. Как тебе такое? Вот что значит врождённый аристократизм, Лана. Едва он меня увидел, так сразу же захотел меня как жену. Он из бывших, а поскольку он ко времени перемен был абсолютно беден, его как образованного и честного человека взяли на служение стране.

– Он так тебе и сказал? «Хочу тебя как жену»? Что за смысл он вложил в такое сомнительное предложение? Не тот ли самый это смысл, ради чего он и заманивал тебя в уединённую комнатку?

– Ему всего лишь хотелось убедиться в своём правильном выборе. У него нет жены. А та, что к нему прилепилась, ты же понимаешь, мужчины не женщины, они одиночества не выносят.

– Да и девушки не всегда наделены такой переносимостью.

– Намёк на Ва-Лери? Ва-Лери уже в прошлом.

– Как короток миг твоей любви, Рамина!

– А всё же он длиннее, чем у Ва-Лери. Я по крайней мере ждала его несколько дней. А чем занимался он?

– Этот тип похож на запойного пьяницу и гуляку.

– Он бывший аристократ, а теперь он служит государству, поскольку в своё время обучился искусству врачевания. Согласись, Лана, на своём производстве я такого человека встретить бы не смогла. А в уличной забегаловке я могла встретить только Ва-Лери.

Она ещё какое-то время елозила на своём креслице, как будто сидела на гвозде, хмуря лицо, и было очевидно, как хочется ей удрать от Ландыш.

– Иди! – сказала ей Ландыш, – я всё равно жду одного человека.

– Да? – Рамина радостно вспорхнула со своего сидения и быстро исчезла где-то в рукотворных джунглях. И чего ради надо было терять столько времени, тащить за собою ветреную Рамину, воображая, что она способна на переживания или даже нечто к тому приближённое. Инара была права. Мушка-дрозофила – Рамина жила одномоментным своим кружением. Было хорошо, светло, так радовалась, плохо, темно – улетала прочь к новому световому блику. Да и с какой стати она должна быть другой?

Как Владимир погрузился в изыски чужого социума
И не успела Ландыш обдумать даже одну мысль, как в сумрачную зелёную, созданную переплетением растений, комнату вошли Инара с Владимиром.

– Наконец-то ты одна! Я видела, как Рамина покинула тебя, – сказала Инара. – Я не хотела вам мешать, но, похоже, ты ей не нужна. Ты кого-то ждёшь? – она уставилась в глаза Ландыш с жадным ожиданием неведомо каких откровений.

– Отлично тут! – произнёс Владимир, суя поочерёдно свой нос в каждую из тарелочек. – Пахнет вкусно. Но уж больно порции малы. Ты не будешь? – обратился он к Ландыш. Она отрицательно покачала головой.

– Угощайся, Влад-Мир, – благосклонно разрешила Инара, не имеющая к заказанному «пиршеству» никакого отношения. Её глаза лучезарно сияли.

– Да, Влад-Мир, лизни пару раз языком, и весь стол опустошён, – прокомментировала Ландыш скудное угощение от неведомого лица. – Даже кошке больше дают. Но чего мы ждём? У меня же много денег. Я богач на час, я хочу пировать на славу.

– Не стоит, – остановила её Инара, – у тебя может не хватить времени для поедания того, что ты и закажешь. Отец скоро придёт.

– Отец?

– Ты ждала кого-то другого? – Инара тонко улыбнулась. Ландыш не дала ей обратной связи. Инара переключилась на Владимира. Она внимательно следила, как он опустошает маленькие тарелочки.

– С утра ничего не поел, – произнёс он с набитым ртом. – Необычно, но вкусно!

– А что вы едите у себя в горах? – спросила Инара.

Ландыш опять промолчала.

– Всё, что можно съесть, то и едим, – ответил Владимир. Он откинулся на спинку креслица и сказал, – Впечатляет!

– Что? – спросила Ландыш. – Кошачья порция тебя впечатлила?

– Я не о том. Инара показала мне столицу. Там настолько красиво, что я впечатлён. И оказывается, Лана, в том ЦЭССЭИ было землетрясение! Вот почему там порушено много зданий. Откуда там могло быть землетрясение? Надо обдумать…

– И были жертвы? – спросила Ландыш.

– Да, – безразличным голосом ответила Инара, не отрывая тёмно-синих глаз, тёмных во всех смыслах, от Владимира. В них была скрыта не то внезапная любовь, не то старая печаль о чём-то или о ком-то. – Эпицентр мощного взрыва был скрыт где-то под землёй. Так сказал отец. Я думаю, мой отец знает причины всего, что тут происходит.

– Никто не может знать причин всего, – сказала ей Ландыш, всё сильнее, всё гуще насыщаясь неприязнью к Инаре, не понимая и сама, за что?

– Взрыв был искусственным, – Инара цедила слова так, словно бы отливала каждое из них в собственном рту с большим усилием. Она ценила себя настолько, что и слова свои считала большой ценностью. Если она столь сильно понравилась Владимиру, то грош ему цена, решила Ландыш.

– Рамина как чуяла, что ты придёшь, и вовремя умчалась своими резвыми ножками, – сказала Ландыш. – Без неё мне стало скучно. Я люблю Рамину, она весёлая и лёгкая. Если бы к тому же она нашла себе мужа, как того хочет, он не знал бы с ней печалей.

– Она никогда не найдёт себе мужа, – безразлично по-прежнему отозвалась Инара, глядя при этом на Владимира. Инара так и не закрыла своих волос, только подняла их вверх и собрала в умелую причёску, закрепив чем-то блестящим и похожим на ракушку. Он ответно не сводил с неё восхищённых глаз. Помимо восхищения в них было и смирение перед внезапно охватившим его наваждением. – Всё дело в том, что такие женщины, жалуясь на то, что мужчины видят в них лишь функцию для ублажения очень уж скоротечной и животной потребности, не понимают того, что им отвечает как раз то, на что они и воздействуют всем своим поведением и обликом.

– Ты говоришь, как старый и учёный импотент, а не как молодая женщина, – ответила ей Ландыш. – Разве ты сама не на то же самое и воздействуешь? Тогда и ходила бы в мешке для сбора овощей. Чего же наряжаешься как царица Паралеи?

– Что такое «царица»? Переведи на человеческий язык, – потребовала Инара.

– У вас слова – аналога нет. Это главная женщина планеты.

– Нет. Я не главная женщина планеты. Так ведь и ты не невеста, а наряжена в платье для похода в Храм Надмирного Света. Как Сирт – жених без невесты. Может, вам объединить свои поиски и найти то, чего вам и не достаёт?

– Сирт – отличный парень. Но он любит кого-то, кто не я.

– А кого любишь ты?

– Никого. Мой муж пропал. Так что я люблю его образ, люблю свои воспоминания.

– Нельзя жить в воспоминаниях, – неожиданно сочувственно произнесла Инара, – нельзя долго предаваться тоске по утраченному счастью, если его нельзя вернуть. Надо научиться жить настоящим. Жизнь очень быстро проходит, вот в чём дело. Я тоже некогда утратила любимого человека, – вдруг призналась она. Владимир слушал её так, как наивные сектанты слушают своего ересиарха. То есть не анализируя и не уставая вдохновенно обожать.

– А теперь? – спросила Ландыш, – Решила жить настоящим?

– Да, – ответила Инара.

– Тем, что скоро заканчивается? – спросила Ландыш.

– Да, – ответила Инара.

– Почему скоро заканчивается? – спросил Владимир, отлично поняв, кому она признаётся в сокровенных переживаниях. Не Ландыш, а ему. – Мы будем жить бесконечно долго. Счастливо.

– Не думаю, – ответила Ландыш. – Не забывай о том, где ты, кто ты и кто она.

– А кто она?

– Царица Паралеи. А ты космический бомж.

– Бомж? – звучно повторила Инара как птица, да она и была похожа на птицу. – Влад-Мир, ты по профессии «бомж»? Что же это означает? То, что ты путешествуешь туда, где тебя никто и никогда не узнаёт в лицо? Где нет твоих близких и ничего тебе близкого? Но если ты нашёл такого близкого, кто не забудет твоего лица уже никогда? Зачем же тебе и дальше быть «бомж»? – Она не знала, как склоняется непонятное слово. – Ты можешь стать мужем и отцом. Ты найдёшь себе здесь любую работу по душе и способностям.

– Соглашайся, Влад-Мир, – язвила Ландыш, – когда ещё сама царица сделает тебе такое предложение.

– Я не царица. Мне кажется, что ею хочешь быть ты. И я не исключаю, что у тебя получится.

И пока Владимир соображал, что ему ответить на откровенный призыв прекрасной и весьма властной феи Паралеи, в их закуток вошёл старик.

Тон-Ат и разгон веселых посетителей Ночной Лианы
Он был всё в том же френче, всё такой же впечатляюще-властный и бодрый не по возрасту. – Здравия всем! – произнёс он. – Счастлив увидеть тебя вновь, дочка, – он поцеловал руку Ландыш. Владимир его, похоже, не заинтересовал. Тут мог находиться кто угодно. Никто, кроме Ландыш, не был ему нужен. Так показалось. Он долго созерцал её кольцо, и оно как одушевлённое отвечало ему особенно-ярким сиянием, или это было случайным световым эффектом, поскольку включили верхнее освещение, и стало намного светлее.

– Кто-то отдаёт вам честь неожиданной иллюминацией, – заметил Владимир. – Только что тут было так темно, что и лиц было не разобрать.

– Кому бы? – усмешливо ответил старик. – Меня тут никто не знает.

– А Инару? – спросила Ландыш.

– Зачем кому-то знать Инару, кроме её родных и друзей? – уже мягко улыбнулся он ей в ответ. Он сел на свободное креслице, величаво оглядев пространство зала позади себя, где и был возможен обзор. – Я заметил, что тут прогрессируют старые порядки. Это нежелательно.

– Ты не знаешь главного, – сказала ему Инара, став холодной и прежней задавакой по виду. – В закрытом давно отделении с бассейном устраивают ночные оргии. Там есть и комнаты для того, чтобы предаваться постыдным совокуплениям в общественном месте. Такие услуги тут платные, как в гнилое прежнее время. И ещё неизвестно, какие планы они там вынашивают в промежутках между возлияниями и развратом. Кто-то доставляет им туда подлинную «Мать Воду». Они галлюцинируют и мечтают о возврате прежних времён, отец. Они все, твои наймиты, прежние аристократы.

– Где же я возьму нужных профессионалов на тот период, пока мой народ обучается нужным знаниям. Эти негодяи долгое время держали его в угнетении, безграмотности и обмане. Хорошо, что ты мне о том сказала. Есть повод призвать их к ответу за нарушение закона. Пару лет в отдалённых местах планеты на рудниках и карьерах по добыче природных ископаемых им не повредят, а стране будет польза. У них отличная мышечная масса для тяжёлой работы, а ум только закалится от невзгод. – Старик стал мрачен и заметно потемнел лицом. Он смотрел на свой огромный зелёный кристалл в кольце, и тот чернел на глазах.

– А что будет с девушками? – спросила Ландыш, смутно поняв, что Рамине может угрожать некая беда. – Там же с ними девушки? Да та же Рамина …

– Туда отправилась, вертя своим задом под пышным подолом, – договорила Инара.

– Девушки временно будут отправлены в дома неволи, а потом их отвезут на аграрные поля, где всегда не хватает рабочих рук, – сурово отчеканил старик.

– Как же Рамина? – воскликнула Ландыш. – За что её-то?

– Какая Рамина? – всё также сурово отозвался старик, как будто он и не был только что таким ласковым и родным по своему отношению к Ландыш.

– Она сестра Олы-Мон, – ответила Инара.

– Ну и что? Закон один для всех. Что это за привилегия – сестра Олы-Мон? Разве и сама Ола-Мон вне народного закона для всех? Попадись она во время развратного поведения в общественном месте или при распитии запрещённых напитков и приёма иных галлюциногенов, то и она была бы отправлена на работы в удалённые части планеты. Там нормально. Далеко только от столичных соблазнов, да и рабочая загруженность больше. Только и всего. Люди, пройдя через минимально-тяжкое наказание, становятся умнее и уже не повторяют нарушений перед обществом. Мы никого не мучаем напрасно, не измываемся, не давим непосильным трудом, как делали они во времена своей власти и преступного произвола над всем народом. Мы только увещеваем, даём понять, что надо менять не только поведение, но и само мышление. Пороки надо давить в самом их зародыше! Они как болезнетворные микробы поражают народный организм. Иммунитет никогда не должен дремать! – Он сделал знак одному из парней, обслуживающих людей вокруг. Тот подошёл, и старик велел позвать администратора заведения. Когда очень быстро пришёл администратор, старик дал ему блестящий жетон и велел отнести в место, которое и назвал. Название это ни о чём не говорило Ландыш. Набор звуков. Тот беспрекословно удалился. Старик поднялся следом и сказал, что скоро вернётся. Инара довольно чему-то улыбалась.

– Что происходит? – не понял Владимир.

– Ничего особенного, Влад-Мир, – ответила Инара. – Очищение необходимо, хотя бы изредка. Придут солдаты и заберут негодников, посмевших забыться и возомнить себя прежними господами положения.

– Как же Рамина? – опять вскричала Ландыш. – Если она там, то…

– То её отправят на аграрные работы на пару месяцев. Только и всего. Не обслуживай пороки тех, кто всего лишь служители на благо народа, а не прежние аристократы, – Инара продолжала недобро ухмыляться, что её не красило.

– Какая же ты злая! – возмутилась Ландыш. Владимир встал и ушёл куда-то, быстро затерявшись в запутанном пространстве, похожем на лес, посреди которого и были затеряны столики с веселящимся народом. Смеялись мужчины, звенела посуда, повизгивали женщины, мерцали уютные и разноцветные светильники, похожие на волшебных светлячков на балу лесных фей, – всё было, как и в тот вечер.

– Куда он? – растерялась Инара. – Что я не так сказала?

– Ты злая! – повторила Ландыш, – он не хочет тебя видеть.

Вернулся старик. – Где же твой спутник? – спросил он у Ландыш.

– Ушёл, – ответила за Ландыш Инара.

– Почему? – старик обратился к Ландыш. Ландыш покусывала губы, нервничая из-за Рамины – мушки-дрозофилы, не знающей о том, что на её обнажённые плечики вот-вот упадёт паутина безжалостного и безличного паука-закона.

– Потому что у вас очень плохие и жестокие законы, – ответила она.

– Плохие и безжалостные законы? – переспросил старик. – А ты хотя бы представляешь, из какой трясины погибели мы вытащили страну и за короткое время привели её в порядок, где сносно существуют все? Ты хотя бы в приближении представляешь, что это такое – толпо-элитарное государство? Где гнилая и порочная элита отравляет своими продуктами распада весь социум? Где тот, кто работает и производит блага, самый презираемый и попираемый член общества? А тот, кто есть пожиратель лучшего и не им созданного – тот живёт как небожитель и ни за что не отвечает ни перед другими людьми, ни перед будущим? Да его и могло не случиться, будущего! Всё летело в изничтожающую пасть исторической ловушки!

– Как высокопарно вы говорите! – ответила Ландыш. – А по- человечески нельзя?

– Можно. Возврата к прошлому уже не будет. Пока я деятелен. Пока я тут. Я заставлю всех работать на всеобщее благо. Закон един для каждого! Пока все это видят, будет всеобщий порядок. Труд для каждого, отдых каждому, единое образование для всех, дом для всякого, еда и врачевание тоже. Стремление ко всеобщей справедливости, обеспеченное справедливо организованной властью. Считаешь, это плохо? Неправильно? Тогда пусть развратничают и дальше. Обманывают, грабят слабых, паразитируют во всех подходящих для того нишах и щелях, закабаляют трудящихся. Погружают общество во мрак невежества и произвола.

– Нет! – возмутилась Ландыш, – я этого не хочу!

– Тогда и прими то, что закон един для всех. Рамина или кто-то ещё всего лишь получат родительскую взбучку от руки государства, очень щадящую взбучку, для назидания только. Не для того, чтобы человека изничтожить. Во времена страшного очищения и последующих суровых преобразований страна потеряла треть своего населения! Она по сию пору, если провести такую параллель, схожа с только-только поднявшимся на ноги человеком, перенёсшим мучительную операцию. Но спасшую ему жизнь. И после всего позволить паразитическим структурам восстановится, означает только одно. Всем рано или поздно придёт бесславный конец! И беспощадным социальным паразитам, и покорному аморфному мясу, поскольку у того, кто не сопротивляется погибели своих детей, не может быть и имени человека. А паразиты бездушны уже по определению.

Спасение Рамины
Ландыш молчала. Инара тоже молчала, сидела, наклонив свою аккуратную небольшую голову в локонах, и мерцала заколкой в волосах, пряча мерцающие от слёз глаза. И тут в зелёный и уютно освещённый закут вернулся Владимир, ведя за руку Рамину. Огромный цветок сполз с её волос, зацепившись за её милое, заострённое слегка ушко. Верхняя накидка платья отсутствовала, и Рамина стояла в узком белоснежном лифе, открывая на частичное обозрение свои девственно-округлые груди. Лицо её выражало ужас, поскольку Владимир успел вытащить её из потайного зала как раз за несколько секунд до того, как туда ворвались люди в солдатской униформе. Она только чудом не успела обнажиться полностью для прыжка в бассейн, где уже плавал ею избранный «медонос» и звал её к себе. Дверь туда была плотно закрыта, и никто из присутствующих в остальных залах «Ночной Лианы» ничего не увидел. Некоторые продолжали радоваться, каждый своей компании или кому-то единственному, но многие, почуяв нечто неладное, быстро уходили. «Ночная Лиана» почти наполовину опустела. Наконец поняв, от чего спас её Владимир, Рамина сжала кулачки у груди и обратилась к нему, – Благодарю тебя, брат моего милого Ва-Лери! – и заплакала.

– Сядь! – повелительно произнёс старик Рамине. – Правильно делаешь, что благодаришь своего спасателя, коли уж не попалась.

Плача, Рамина села рядом с Инарой. Та сочувственно сняла с себя накидку, ту самую пушистую, и накрыла плечи Рамины. Открытое синенькое платьице сделало Инару сразу проще и милее. Она уже не была похожа на экзотическую птицу с искристыми перьями.

– Как же мой новый друг? – спросила Рамина. – Он же помощник управляющего Департаментом по охране здоровья населения…

– Он уже не помощник, а управлять Департаментом будет кому и без него, – ответил старик Тон-Ат. – Он был хорошим врачом, но стал пьяницей и развратником. Возможно, он снова сможет лечить людей там, куда его и направят. Рабочим людям всюду нужны врачи. Через год или два он вернётся, если захочет, в столицу, там и договоришься с ним о совместном будущем. Или прочно забудешь о нём к тому времени. Что, полагаю, и произойдёт. Пила с ним настоящую «Мать Воду»? – спросил он грозно.

– Нет! – вскричала Рамина. – Я не успела и глотка сделать. Мы хотели всего лишь попробовать по глоточку в уединённой комнате. Он сказал, что любовное желание даже от пары глотков поднимается на такую высоту… – она тараторила, забывшись от нервного потрясения, где она и с кем.

– Тебе не хватает естественного молодого напряжения со стороны твоего партнёра? – поинтересовался Тон-Ат. – Так ищи себе молодого и неиспорченного парня. Он тебе даст желаемую высоту и превосходную упругость своего любовного вектора и без опасного стимулятора. Ты молода, девочка, будь осторожнее в своих поисках приключений. Всякому молодому нужен риск, любовь и масса впечатлений, но не забывай законов общества, где ты живёшь. Хватит назиданий! – оборвал он сам себя. – Приступим к делу, ради чего мы тут.

– Как же быть с Раминой? – спросила Инара. – Думаю, что она тут лишняя.

– Нет! – закричала заплаканная Рамина, – я не лишняя! Я всё поняла. Я буду трудиться на благо общества.

– Да не о том я, – снизошла Инара. Она встала, – Отец, я отвезу Рамину домой. Я быстро. У меня отличная машина. Рамина устала. Да, Рамина? Финэля будет тревожиться, если ты задержишься надолго. – В её ласковом тоне позвякивали нотки ледяной непреклонности. Рамина должна уехать домой. И Рамина поняла её правильно. Она покорно встала. Ландыш задержала её руку в своей. Она не могла ни спросить, откуда Рамина узнала, что Влад-Мир брат Ва-Лери?

– Я поняла по его волосам, по запаху, по одежде, которую он взял у милого Ва-Лери, хотя лицом он нисколько не похож, – прошептала Рамина, прикасаясь к ушку Ландыш, но Инара отлично всё расслышала.

– Как же милого, если ты завела себе нового друга? – громко спросила Инара, презирая Рамину, что не отменяло её сочувствия к распутной дурочке.

– Мне нужен муж. Ва-Лери им не будет. Он не хочет. Я знаю. Финэля права. Передай ему, Лана, я не обижаюсь на него. Я и сама не хочу идти с ним в Храм Надмирного Света. Я буду искать себе другого.

– Не будешь ждать своего сегодняшнего нового друга? – не отставала Инара, развлекаясь и уже не щадя Рамину. Сочувствие её испарилось быстро. – И кто он такой, милый твой Ва-Лери, о котором ты неустанно щебечешь, а тем ни менее, готова была полезть в бассейн голышом с другим мужиком?

– А ты и рада была бы, да желающих тебя пощупать не видно, птица ощипанная и замороженная вконец!

– Зато ты нарасхват, да дегустируют тебя не те, кто хочет заиметь тебя для семейного стола! Обглодыш! Оборвыш бывшего аристократического рода!

– Какая же ты злая! – возмутилась Ландыш поведением Инары. – Отстань от неё! И попробуй только проболтаться Финэле о произошедшем! Я узнаю и поколочу тебя. А я сильная. Влад-Мир знает. Я и парня могу сшибить с ног.

– Я и не собиралась, – пожала плечиками Инара. – Зачем мне? Финэля же старая и давно не обладает воспитательным воздействием на Рамину.

– Да заткнись ты! Учительница нравственности! Надоела ты мне! – заорала Рамина, уловив поддержку Ландыш. Инара взяла её за локоток и потащила к выходу. Рамина покорно пошла следом. До неё, наконец, дошло, где бы она могла коротать надвигающуюся ночь, и где могла бы оказаться в ближайшие несколько месяцев, если бы не брат милого Ва-Лери. Очень далеко от своего чудесного и родного павильона. – Благодарю тебя, брат Ва-Лери! – крикнула она уже издали срывающимся тонким голоском, увлекаемая некрупной, а такой сильной Инарой за пределы видимости Ландыш.

Падение космического монаха Владимира
– Как думаешь, Володя, она не скинет в отместку Рамину в первую попавшуюся яму на обочине?

– Нет. Она не такая, – ответил Владимир.

– Она добрая, и её стальная наружность – мнимый доспех, – согласился старик. – Если девушка испила всё же «Мать Воду», её всю ночь будут терзать галлюцинации. Зря она меня испугалась. Я мог бы избавить её от последствий. Просто дал бы ей необходимый нейтрализатор.

– Это не опасно? – встревожилась Ландыш.

– Для здоровья ничуть. «Мать Вода» всего лишь оборачивает душу лицом к тому, к чему та всегда повёрнута спиной. Только и всего.

– Разве у души имеется лицо, а уж тем более спина? – улыбнулся Владимир. – Кто это видел?

– А у тебя облик такой распрекрасный откуда взялся? По какому такому чертежу и кто тебя спроектировал? Душа понятие, конечно, не простое. Она твоя информационно-числовая матрица, формула. Твоё тело лишь носитель той сущности, что себя и выстраивает, организует из числовых комбинаций того, что именуют общим словом «природа». – Тон-Ат стал похож на доброго дедушку, объясняющему любознательному внуку тайны окружающего мира, и явно с умыслом упрощённо, поскольку у вопрошающего душа же детская, избыточной сложности не вместит.

– Вам бы с нашим командиром поговорить. Он это любит. Метафизику обсуждать, – усмехнулся Владимир, не желая влезать в штанишки маленького внука.

– И поговорим. Отчего же и не поговорить.

– Вот и погуляли! – только и сказала Ландыш, жалея Рамину, укоряя себя за жестокую критику, которой её подвергала совсем недавно. Как по-детски радостно Рамина собиралась сюда, как мечтала о своём, как она мнила, обретённом сокровище, пусть и было оно красномордое и на взгляд Ландыш сомнительное. И чего ради она сама-то разоделась, так тщательно собиралась, ночь провела без сна? Ради старика и его злой дочери? Руднэй не явился.

– Не скорби, – тихо промолвил Тон-Ат. – Твоё платье невесты тебе скоро пригодится. Мы должны уходить. Нас отвезёт мой водитель. Владимир, ты с нами? – Тон-Ат не разъединил его имя на две части.

– Само собой, я с Ланой. Я за неё жизнью отвечаю.

– Перед кем? – спросил Тон-Ат

– Перед своей, как вы это назвали, душой и перед всеми. Перед нашим экипажем. Мы – одна семья.

– Это хорошо. Это мне нравится. Я люблю по-настоящему разумных существ. Будет с кем и договориться. Мне не надо от вас больше того, чем то, что принадлежит только мне. Завтра на берегу озера я объясню вам, почему это так. А на сегодняшний вечер и последующую ночь Лана и ты, Владимир, вы мои гости. Отоспитесь потом.

– Если мы не вернёмся к себе прямо сейчас, то мой отец точно останется без сна, – не согласился Владимир.

– Так иди к своему отцу, – легко согласился Тон-Ат. – Только девушку отпусти со мною.

– Зачем она тебе? – насупился Владимир.

– Не мне. Она нужна не мне. Она нужна Паралее. Она нужна моему сыну, а он нужен ей. Она и не будет того отрицать. Ведь так, Лана? – поражённая его словами, Ландыш молчала, как если бы сам Руднэй возник перед ней. – Но ведь он не пришёл, – пролепетала она.

– И не придёт. Чего ему тут делать? Он ждёт тебя в своей башне. Где он покажет тебе те звёзды, откуда и приходит управляющее воздействие на всех нас. Там ты и постигнешь те самые силы, что и привели к вашему воссоединению. Ты не просто так надела платье невесты. Только Надмирным Храмом для вас будет целая планета, а его куполом само небо.

– В башне звездочёта! – выпалил Владимир. – А как же башня Инары?

– А у неё своя башня. У меня в горах их несколько.

– Забавно, – Владимир заметно метался своими мыслями, не зная какое решение принять. Оставлять Ландыш одну он не мог. Идти со стариком, означало ввергнуть Кука и весь экипаж в тревогу.

Тон-Ат дотронулся до уха Владимира, где разглядел точно такую же родинку, как и в ушке Ландыш. – Сообщи отцу, что мы прибудем утром. Пусть не волнуется. Ты же имеешь с ним обратную связь. Но уж потом, извини, я отключу вашу связь и его наблюдение. Оно мне ни к чему.

Владимир достал из потайного кармана рубашки свой контактный браслет. Он включил связь и послал отцу закодированное послание. Тон-Ат с удивительным спокойствием наблюдал за его манипуляциями. – К сожалению, Владимир, у меня в гостях тебе придётся вести запись только на том самом устройстве, что мы именуем памятью. Всё что запомнишь, я дарю тебе. А забудешь, так что ж. – Он мягко взял браслет Владимира в свои руки, потёр его между своими сухими ладонями, после чего вернул. – Когда ты вернёшься на свою базу, ты поймёшь, что он исправен. Но теперь это всего лишь бесполезная безделушка в твоих руках. И говорю тебе сразу, Владимир, сила на моей стороне. Но я не насильник. Стоило бы, конечно, передать твоему отцу, что Разумова на планете нет. Но я о том сам ему скажу.

– Как нет?! – возмутился Владимир. – Чего же мы тут ждали? О чём будем говорить?

– Его тут нет. Он улетел вместе со своим сыном Фиолетом. Они были последние из числа ваших, кто покинули Паралею. Фиолет оставил его где-то в одной засекреченной от ваших земных управителей колонии, а сам полетел, как я понимаю, на Землю. У них же был один звездолёт. Другого не было. А у вас на Земле свои битвы, а Владимир? Битвы за захват будущего.

– Не знаю. Я в них не участвую, – ответил Владимир, зная о печальной участи Фиолета.

– Разумов и его сын взорвали подземный город, не желая, чтобы его технологии причинили больше вреда, чем пользы. У нас же как раз шла гражданская война. Революция в вашем понимании. Исход мог решиться и по-другому. Если бы тайные службы прежних владык из старой Коллегии управителей Паралеи нашли доступ в ваш, опустевший к тому времени, город, они вполне могли бы разнести всю планету в клочья. То, что Разумов пошёл на такой шаг, говорит о его высокой разумности. А то, что от подземного взрыва, вызвавшего толчки на поверхности, погибли люди в самом ЦЭССЭИ…

Тон-Ат какое-то время молчал.

– Это уже бремя его совести. Не моей. Людей было немного. Оставь он город целым, жертв было бы неисчислимое количество. Так бывает, Владимир, когда выбор страшен, какой он ни будь. Приходится выбирать тот, где потери меньшие. В случае же со взрывом в подземном городе, потери были минимальные. Наши общие враги уже сумели туда проникнуть. Вот так и было. Конечно, мы опустились в заметную архаику по сравнению с прошлым достигнутым уровнем цивилизации. Но так временно. Мы, можно сказать, заново учимся ходить. А цивилизация, построенная на сплошных перекосах, уродливых подпорках и античеловеческих принципах – вредоносный хлам для Космоса!

– Ты убедителен, – отозвался Владимир, – И у меня нет причин тебе не верить. Твои глаза не похожи на глаза лжеца.

Тон-Ат замерцал золотыми глазами как кот, который узрел свою желанную добычу. Но так могло быть и от удовольствия согласием Владимира.

– Ну что же. Пошли, мой неожиданный друг, – сказал Тон-Ат. – Ты чист душой, а потому интуиция тебя не обманывает.

– Если бы ты был прав, – Владимир покачал головой, – эта самая интуиция столько людей вводила в заблуждение.

– Ты говоришь о необоснованном доверии. Интуиция же никогда не обманывает. Да и зачем бы мне причинять вред тебе и прекрасной женщине по имени Ландыш. Она получит то, о чём мечтала. Глупое имя «Паралея» будет заменено на имя «Ландыш». Планета Ландыш будет её новым и настоящим домом.

Только что вставший Владимир сел от удивления. Старик не мог знать настоящего имени Ландыш. Но ещё сильнее была поражена Ландыш. Она стала белой, как самый настоящий цветок ландыша, как белеет человек от внезапного испуга. Но это был не испуг, а что-то другое. Время вокруг стало вязким и прозрачным во все стороны своего течения, если банально сравнить его с рекой. Прошлое, настоящее и будущее его русло просматривалось отлично в той самой многомерности, какая ей вдруг и открылась. Ведь Тон-Ат не мог быть посвящён в её юную мечту, игровое обещание, ничего не стоящее, данное ей когда-то Куком, о том, что Паралея будет её планетой по имени Ландыш. И что рядом с нею будет обитать некий маг, открывающий для неё невиданные горизонты всевозможных тайн. Ведь Кук не говорил о себе. Это она так подумала, что он имеет в виду себя. А потом придумала себе, что таким магом будет Венд. Тайны манили её к себе сильнее вполне понятной жажды любви юным существом, кем она и была. Они сливались в одно устремление, и тайна приобретала облик любимого человека, а сам человек становился носителем глубокой тайны. Она шумно вдохнула и шумно выдохнула.

– Ты знал Венда? – спросила она.

– Знал, – ответил старик.

– Он был отцом Руднэя?

– Сама же поняла. Зачем спрашиваешь? – Старик стоял над нею, ожидая, когда она встанет, но не решаясь её торопить. Владимир уже пришёл в себя и тоже встал.

– Идём, Ландыш. Чем быстрее всё узнаем, тем скорее вернёмся домой, в своё земное Отечество.

– Но ведь сыновья не бывают двойниками своих отцов, – она кусала губы, она тянула время. Она не верила ни Тон-Ату, ни его речам в том смысле, что продолжала считать его вымыслом Ирис.

– Тогда возникли особые обстоятельства. У Венда был особый Кристалл, и у Нэи был Кристалл. Зачатие было особенным. Оно было делом мало возможным. Ведь они принадлежали разным мирам. Оно было во многом искусственно направленным к ожидаемому результату. Тогда я не понимал ничего. Теперь я понял многое. Мой далёкий мир, моя звезда направила все течения событий к тому результату, который и был достигнут. Я не был отверженным изгоем, как я думал тогда. Я был лишь одушевлённым инструментом, направленным сюда для исправления гибельной ситуации. И Хагор был таким же инструментом. Это звучит обидно. Но если цель благая, то какие обиды? Только мы с Хагором стали врагами по собственному и обоюдному недомыслию, и мой, а тем более его незрелый ум, не дотягивали до поставленной задачи. Мы сошлись в долгой и бесплодной схватке. Но я потом расскажу вашему командиру о том, что ему и будет надо знать для восполнения его любознательности. Поскольку глубокое проникновение в здешние тайны ему ни к чему. Ему бы со своими запутанными тайнами разобраться.

Вокруг был почти полный сумрак. Светильники были отключены, и только вверху светилось что-то ярко-голубое, но отчего-то не дающее полноценного освещения. Помещение стало похожим на сновидение. Оно казалось самым настоящим лесом. Присмотревшись, Ландыш увидела, что за стеклянным потолком висит большой спутник. Он и был принят ею за потолочный светильник.

– А где же все люди? – изумилась она.

– Так ушли, пока мы разговаривали, – сказал Владимир. – Видно кто-то конкретно подпортил им праздник. Вот служители и отключили освещение. Чтобы и прочие уходили. Я прав? – обратился он к Тон-Ату.

– Прав, – ответил тот. – Иначе всех не выпроводишь. Всегда кто-то застрянет. А как только все уйдут, служащие включат свет и всё уберут.

В подтверждение слов Тон-Ата послышалась перепалка из нескольких голосов. Кто-то не желал так скоро уходить отсюда.

– Не наша вина, – убеждал сопротивляющихся гуляк администратор, – что возникла экстренная ситуация проверки из-за того, что некоторые люди сумели протащить сюда запрещённые законом напитки. Теперь нас всех будут проверять. А вы радуйтесь, что не попали в число тех, кто пил в зале с бассейном. Их всех отправили в дом неволи для разбирательств.

– Тут есть бассейн? – спросил капризный женский голос, – а ты мне не показал…

– Показал бы, так плавала бы потом в провинции под палящим светилом в настоящей уже реке, с тиной и с пиявками, – мужские голоса грубо захохотали.

– Я прошу вас, граждане, на выход! Мы и сами напуганы. Мы и сами можем оказаться под угрозой санкций. Вдруг солдаты вернутся? – последний аргумент подействовал безотказно. Стало тихо. И тотчас же включились светильники, послышался звон убираемой посуды.

– Идём? – опять спросил Тон-Ат. К нему никто не обратился с просьбой на выход отсюда, что говорило о том, что он не последний человек на Паралее. Неважно, что его мало кто знал. Кому было надо, тот знал. Служащие словно бы не замечали ни его, ни Ландыш с Владимиром.

– Навели вы тут страха на население, – заметил Владимир. – Разбежались все как стая мышек от пары котов.

– Это неприятные, но необходимые меры, Владимир. Нельзя потакать разложению верхних чинов. Тут не простые рабочие развлекаются – сказал Тон-Ат, в общем-то соглашаясь, что ситуация унизительная для отдыхающих людей, если они не виноваты ни в чём.

Пока они так топтались и переговаривались, возникла Инара.

– Я сдала Рамину на руки Финэле, – обратилась она к Ландыш с улыбкой. – Девчонка совсем опьянела, пока я её везла. Мы с Финэлей свалили её на диван в гостевом зале. Пока волокли, она так махала руками, что задела какую-то комнатную скульптуру, та свалилась, голова покатилась. Финэля ужасно расстроилась. Я обещала прислать реставратора. – Инара не выдержала и засмеялась уже громко.

– Бедная Айра, – сказала Ландыш.

– Какая Айра? – спросила Инара.

– Неважно, – огрызнулась Ландыш. Она не собиралась посвящать Инару в семейные тайны Рамины. Сама всё знает, а только притворяется несведущей.

– Отец, – обратилась Инара к Тон-Ату. – Я бы хотела побыть тут с Влад-Миром. Тут есть уютное место. Там нам никто не помешает до самого утра. У нас с Влад-Миром много тем для обсуждения. Не каждый день встречаешь человека, проникшего сюда из-под небесного купола. И потом, я устала. Я весь день на ногах. А завтра мне предстоит инспекция в одной из провинций.

– Ага! – вклинилась Ландыш, – как других людей, так разгонять, а для себя у них всегда уютное местечко есть.

– Я имею право хоть иногда позволить себе отдых, – Инара гневно заверещала, засверкали недобрые острия из глубоких кошачьих зрачков – расширенных.

– Да оставайтесь, – устало ответил Тон-Ат. – Вы нам особенно-то и не нужны. Даже лишние, – признался он. Владимир не стал отнекиваться от приглашения. Он нисколько не устал, девушка его завораживала.

Удивительное путешествие Валерия в мир ночной Паралеи
Кук долго ждал возвращения Ландыш и Владимира. Приняв его послание о том, что завтра на рассвете его будет ждать властный представитель Паралеи для намеченных переговоров, он уже не мог связаться с сыном и не понимал, почему? Что могло случиться, если договорились, что Ландыш с Владимиром прибудут к вечеру домой, на объект. Вначале он решил, что девчонка загуляла, а Владимир ей потакает, но наступила ночь, а сына и Ландыш не было. И связи не было. Что тоже было тревожно и странно. Браслет для связи Владимир тщательно спрятал. Ждать до утра, до рассвета, он не мог. За эти часы могло случиться всякое. И Кук направил Валерия на воздушном средстве передвижения, на аэролёте вглубь континента. Валерию было не привыкать летать на скоростной машине в вышине, садиться в любых местах, прятать её от любопытных глаз. Время было дорого. Пешие прогулки тут не годились. Почему молчала связь? Вика не спала, она металась по объекту и квохтала как курица, злила Кука. Хотя он и понимал, Вика израсходовала свой запас выносливости, нервная система её просела, ейнеобходим отдых, минимальный комфорт, чувство безопасности, Земля, наконец. И ему уже давно была необходима Земля. Он задыхался в чужом и прекрасном мире, не видя в упор его красот.

Валерий без особых проблем посадил машину в безлюдном лесопарке близ столичной окраины. Никто ничего не увидит, а увидит, так не поймёт. Бредя напролом через довольно густую поросль, он не боялся ни царапин, ни других повреждений, поскольку был в рабочем комбинезоне и рабочих же защитных ботинках. Выйдя на шоссе, уводящее в лабиринт столичных улиц, он активировал устройство ускорения движения, и мог бежать в них как в сказочных сапогах-скороходах по безлюдным практически улицам. Редкие прохожие шарахались от него, принимая то ли за привидение, то ли за местного чёрта, вылезшего откуда-то из астрала, а пьяные так и вообще принимали его за выхлоп собственного опьянённого воображения. Поскольку один такой гуляка завопил ему вслед, – Во, я даю! Во я учудил! Во я рехнулся, так рехнулся!

Ночь списывала риск Валерия именно на такое понимание происходящего. А Володьку и Ландыш надо было выручать. Если надо, конечно. Он знал, где именно была та встреча, потому и решил для начала туда наведаться. «Ночная Лиана» была полностью темна, как и бывают темны ночами любые джунгли. Тут был лишь небольшой кусочек джунглей под стеклянным куполом, но и часть была идентична целому. Темень непроглядная. Через непробиваемое особое стекло ничего увидеть было нельзя. Центральный вход закрыт. Правда, входов было несколько. Но они были спрятаны за, уже полностью непрозрачной, каменной оградой, защищающей служебные помещения заведения от взора всех, кому они были не надобны. И почему-то именно они привлекли его внимание. Он без особого труда преодолел саму стену, она и высокой не была, а там среди этажей ящиков и мусоросборников, как было похоже, обнаружил ещё пару дверей. Вот одну он и открыл при помощи своего микроробота-вскрывателя. Войдя внутрь здания, он довольно долго блуждал по лабиринтам и непонятным тупикам в виде узких комнат. Все они заканчивались арочными окнами, но там было пусто. И тут он вошёл в большой зал. Посреди него мерцал бассейн, было много растений. Стояли ажурно-затейливые креслица и несколько столиков. Освещаемая уличным рассеянным светом, просачивающимся беспрепятственно через стеклянный купол, вода казалась тёмно-голубоватой, поскольку в ней плавала миражная долька большого спутника планеты, захваченного отражением.

– Хорошо живут! – сказал Валерий вслух. – Тут тебе попить-поесть, тут и искупаться. Он побродил по залу, пол был мозаичным, или ещё каким, но так показалось. Подойдя к бассейну ближе, он увидел, что на полу рядом валяется куча одежды. – Точно, купались! – сказал он радостно, поскольку оправдалась его догадка по поводу бассейна. Не рыбу же в самом деле они тут ловят, и не ради утоления жажды тут столько воды. Рассмотрел он также, что по форме бассейн, действительно, напоминал рыбу. И более того, в нём улавливалось некое подводное движение, еле уловимое шевеление самой водной поверхности, как бывает у всех водоёмов, если в них кто-то обитает, маленькая всякая живность. Рыбки, всякие моллюски и бьют подводные ключи. Задрав голову, он рассмотрел, что наверху и нет никакого потолка, а есть ясно-звёздное ночное небо и зависший уполовиненный, но очень яркий спутник по имени Корби-Эл. Выходит, и бассейн природный, только обнесённый стенами. Углядел он и ещё один длинный коридор, но слабо освещённый, ведущий куда-то, и направился туда. Внезапно перед ним возник, как ему показалось, детский силуэт. Он понял, что скорее это какая-то поразительно маленькая женщина, если судить по аромату и облачной одежде. Она загородила ему дорогу, – Туда нельзя, – прошептал тоненький голосок, осипший или от страха, или от нежелания производить шум. – Там спят очень непростые люди. Им надо дать возможность отдыха. – Так перевёл её речь универсальный переводчик Валерия. Хотя он уже свободно понимал и болтал сам на местном языке. Но переводчик носил для подстраховки.

– А ты кто? – спросил Валерий. Необычный вид в сочетании с обычной человеческой речью ввели маленькое существо в состояние некоторого зависания. Приняв его вначале за вора, она поняла уже, что это что-то не то. Кто-то непонятный, а потому даже опаснее бандита. Странный вид человека не входил в систему опознавательных знаков, встроенных в мышление женщины.

– Неужели, «Мать Вода», ты отомстила мне видением даже за один глоток, что я и вкусила? – спросила она и зашаталась, отключившись от потрясения. Валерий бережно придержал её, не зная, что теперь делать. Она была такая маленькая и такая лёгкая, и он отнёс её в зал с бассейном, где и положил на пол под раскидистый куст, вырастающий из отверстия в полу. На ту самую кучу чьей-то одежды, чтобы женщине было мягче лежать. А то, что она не ребёнок, а взрослая, он окончательно убедился, разглядев её в зале без потолка. Большего он не мог сделать, да и задерживаться было опасно. Он вернулся в тот самый, едва-едва, но всё же освещённый, коридор и дошёл до его конца. Там была ажурная деревянная дверь, напоминающая сложным своим узором крышку, что для коробов или корзин. Валерий прислушался. Было тихо. Он приоткрыл дверь, она не была заперта. В узкой комнате с арочным окном, в тишине, насыщенной ароматами неведомых цветов, в сумраке, не предназначенном для освещения его посторонними лицами, на широкой и низкой постели спала, что называется, сладкая парочка. Девушка тонкой и нежной рукой обвивала обширное тело нагого мужчины, спящего на спине. Сама девушка была прикрыта чем-то, похожим на алую простыню, тканью короче, почти до самого лица, и видны были только её длинные волосы и та самая обнимающая рука. И матрас, на котором они спали, тоже был алого цвета. Освещение из лабиринта-коридора позволяло определить цвет белья на любовном ложе. Но Валерий уже знал, что алое бельё – знак первой брачной ночи. Он уже собирался убежать от греха подальше, как странное чувство остановило его бег. Он внезапно понял, что мужчина никто иной, как брат Владимир. Застыв, он какое-то время соображал, не может ли эта женщина быть Ланой? Но тут же спохватился, у Ландыш была короткая стрижка. Кто-то ещё. А где же Ландыш? И поскольку брат так блаженно почивал после любовных утех, то сам настрой комнаты как-то опровергал плохой расклад событий. Значит, Ландыш где-то ещё. Где? У Рамины! Ландыш собиралась взять с собою Рамину. Говорила об этом Владимиру, а тот ругался за такую дурь не на Ландыш, а на Валерия. За то, что тот познакомил Ландыш со своей местной феминой. Теперь Ландыш без неё ни шагу. А дело ответственное. А тут какие-то бабьи гулянки. Вот тебе и обличитель чужих слабостей, вот тебе и космический постник и молчальник! Валерий вышел тем же ходом, каким и вошёл. Проходя мимо зала с бассейном, он услышал, как крошечная женщина что-то бормочет и плещется водой. Видимо, она себя умывала и приводила в чувство.

На улице была светлая ночь на её исходе. Он помчался в сторону лесочка, где и оставил свою машину. Надо было срочно лететь к павильону Рамины. Хорошо, что в предрассветное время вокруг было безлюдье. Он рассчитал, что машину будет удобно посадить на том берегу пруда, где есть полянка, окружённая стеной леса. Оттуда до дома Рамины можно добраться в несколько прыжков. Как не хотелось ему туда возвращаться, а было необходимо.

Толкотня призраков и страхов
Рамина очнулась от того, что рядом у дивана, куда и свалила её Инара при помощи сухонькой, но отнюдь не слабосильной Финэли, стояла её мать Айра. На ней была та самая туника, в которую обрядила скульптуру няня. Но возникшая мать не была скульптурой. Она была в том самом несколько обобщённом виде, в каком и жила в памяти дочери – не старая и не молодая, не злая и не добрая, а всегда молчаливая. Было почти светло. Конечно, цветовые оттенки различимы не были, но очертания предметов вокруг просматривались отлично.

– Мамочка! – воскликнула Рамина без особого удивления, поскольку пребывала в непонятном состоянии между бредом и явью, и ни то, ни другое не пугало её. – Прости, что я отбила голову и у твоей скульптуры! Я починю, мамочка!

– Я и живой-то прожила без головы, зачем же она мне после смерти? – ответила Айра. – Или ты думаешь, что та жизнь, в которой я никогда не плыла против течения, а оно почти всегда утаскивало меня в мутные ответвления и омуты, могла быть образцом для тебя? Плыла как безмозглая щепка, вращалась как пустая соринка, и это можно назвать жизнью, поданной детям как посмертный монумент для поклонения?

– Уже столько лет я без тебя! – воскликнула Рамина, пытаясь прикоснуться к матери, обнять и отменить тем самым её смерть, вывернуть время таким образом, чтобы опять попасть в ушедшее детство.

– Да сколько? Я там и нахожусь-то от силы несколько дней. Сколько? Да я не считаю.

– Как дней? – изумилась Рамина, – много лет уж как…

– Календарный год для тебя, для меня и для тех, кто ушёл к родителям, всего лишь день. Там временные вибрации другие. Замедленные, если сравнить с твоим временем. Твоя жизнь для меня как сумасшедшее вращение и мельтешение. Так что выходит, и разлука не вечна.

– А тебе там как, мамочка?

– Плохо, – ответила она, скорее равнодушно, чем печалясь. – Я плохо жила, вот и скорблю.

– Какой у тебя тихий голос, мамочка. А при жизни ты так резко говорила. Как будто всегда кричала на меня, на Финэлю. Я тебя боялась.

– Ушедшие не могут кричать. Они шепчут, тихо-тихо. Ты слышишь сердцем, а не ушами. А вопят и вращаются дикими вихрями только самоубийцы и всякие нечестивцы, не допущенные Надмирным Отцом для воссоединения с предками в их прекрасных мирах. Они вовне, потому им и ужасно, им нет успокоения. Они застряли между миром временно живых и миром вечно упокоенных.

– Ах! – вскричала Рамина. – Да об этом мне рассказывала Финэля. Слово в слово. Ты просто её подслушала и пересказываешь всю ту ерунду, какую она и любила вливать мне в уши, когда я была маленькая. Выходит, ты ничего не знаешь такого, мамочка, чего не знаю уже я сама. Даже Финэля знает больше твоего. Так что теперь я отлично поняла, что ты мой бред!

– Как ты могла допустить к себе столь близко того красномордого человека с грубыми носогубными складками, порочного и пьяного? – ругала её мать тоном Финэли. – Я ещё понимаю твои шалости с Ва-Лери. Он чистый и совсем юный красавчик, а тот-то, в «Ночной Лиане»? Это ж какое падение, Рамина! Я, твоя мать, никогда не была в «Ночной Лиане». Только твой отец там и пировал со шлюхами всех сортов.

– Который из двух? – ехидно спросила Рамина.

– И родной папаша, и тот, кто дал тебе фамилию. Они оба друг от друга мало и отличались. А самое смешное, Рамина, тот, от чьего семени ты и проросла в моём чреве, и мой муж Ал-Физ были не чужими по крови. Они были отцом и сыном!

– Кто ж кому и доводился сыном, кто отцом? – растерялась Рамина.

– Ал-Физ в своей ранней юности и сотворил того, кто стал уже твоим папашей.

– Ну и нравы у вас были! А ещё меня ругаете! – Рамина хотела слезть с дивана и увидела, что находится одна в гостевом зале, а то, что она принимала за мать, было вешалкой для платьев, стоящей рядом с диваном. На вешалку-то она сама же и бросила поверх прочих платьев ту самую пёструю тунику, поскольку ей не нравилась блажь Финэли, обрядившей скульптуру как живую женщину. Рамина рассмеялась собственным фантазиям, но тут её босая ножка коснулась отбитой головы статуи. Она хотела укатить её подальше от себя и для чего-то нагнулась ниже. В этот самый миг она увидела, как голова статуи смотрит на неё живыми и укоряющими глазами матери. Девушка истошно завизжала и пнула каменную голову. Та со стуком покатилась по отполированному полу в сторону лестницы, ведущей в мансарду, продолжая вращать глазами и беззвучно раскрывая рот. Вбежала Финэля в длинном ночном платье. – Что? Что такое, детка? Тебе плохо? – старушка села на диван к Рамине. Трясущимися руками стала трогать её, пытаясь понять, не произошло ли чего ужасного. Рамина прижалась к няне и рассказала о визите матери.

– Вот же ты дура! Я же тебе говорила, не пей никогда «Мать Воду»!

– Я и не пила. Только попробовала глоточек. Мне и не понравилось.

– И пробовать нельзя! Это её шуточки над теми, кто к ней и прикоснулся. Её забавы. Она так развлекается. А, может быть, и мстит непослушным девочкам, не верящим своим няням.

– Няня, завтра же найди мусорщиков, пусть уволокут куда угодно скульптуру из дома. И голову Ифисы заодно пусть утащат. Подбери! Спрячь! Видишь, она смотрит на меня! – опять истошно завопила Рамина, указывая на круглую голову у лестницы. – Я её по любому выброшу. Я всегда теперь буду бояться.

– Приснились тебе какие-то страшилки, ты и маешься. Поди, умойся холодной водой, скажи грубо и вслух всем напугавшим тебя видениям: «Прочь! Прочь от меня»! И ложись, спи дальше. Я тебе наверху уже постелила.

Уже после того, как Финэля утащила, волоча по полу, разбитую скульптуру из зала в нижнюю галерею, причём за головой она пришла потом и очень бережно отнесла её туда же, Рамина легла в свою постель в спальне-мансарде. Ей уже не было страшно, близился рассвет, а ей очень уж хотелось спать. Завтра у неё был рабочий день, и она со сладким чувством неги, вдруг охватившей её после пережитого ужаса, нисколько не маясь произошедшими в «Ночной Лиане» событиями, поскольку вообще была человеком легкомысленным и избегающим всяких неприятных переживаний, если то было возможно, погрузилась в глубокий сон. Многие сочли бы такую особенность Рамины – ничего не брать в голову – большим дефектом, а её мать Айра всю жизнь завидовала людям пустым и беспечным, редкое своё утро просыпаясь без страданий. И Рамина получила в дар от своей матери то, о чём та всегда мечтала, а никогда не имела – пустую голову.

Когда запылённые стёкла витражных окон, давно не чищенные старой Финэлей, а уж тем более к ним не прикасалась ленивая Рамина, неохотно пропустили сквозь себя утренний свет, Рамина открыла глаза. Было рано, и ей было радостно, что какое-то время можно опять беспечно поспать. Уже сами лучи восходящей Ихэ-Олы, казалось, безлично радостные, куда бы они ни проникали, – во дворец или в лачужку, – удваивали такую же беспричинную радость Рамины. Она юная, она здоровая, она красивая, а к тому же у неё собственный дом и много-много платьев. К тому же у неё любимая няня – помощница Финэля. А то, что нет рядом милого Ва-Лери, так что же… Рамина потянулась, расправляя мышцы, повернулась всем корпусом в другую сторону и…

Она увидела Ва-Лери. Он лежал на краю большой постели в странной одежде, отливающей серебристо-зеленоватым оттенком, в которую он был буквально запечатан с ног до самой шеи. Рамина нигде такой одежды не видела. На ногах его были ужасающе-здоровые ботинки, такие же странные, как и сама одежда, а он и не подумал разуться! Ва-Лери улыбался и рассматривал Рамину так, словно бы они вместе легли вчера спать.

– Прочь! – вскричала она, приняв и его за видение, насланное коварной «Мать Водой». Но он не исчезал. Тогда Рамина обняла его, ощущая гладкую поверхность непонятного одеяния, прижалась, ожидая продолжения кино, которое она не оплачивала. Его оплатил тот, кто и купил «Мать Воду» для дальнейшей волшебной ночи вдвоём, которую они провели раздельно. Рамина у себя в гостиной в сообществе ожившей скульптуры, а он, избыточно румяный и несостоявшийся «медонос», раскритикованный её усопшей матерью, вероятно, на жёстком и тесном ложе дома неволи в терзаниях и ожидании нерадостного ближайшего будущего. Тут Рамина невольно подумала о том, что ему уж точно утренние лучи радости не доставили. Даже обнимая милого Ва-Лери, пусть и весьма необычного вида, она не могла ни вспомнить о том, с кем хотела начать новую и счастливую жизнь. В силу всего этого у Рамины несколько померкла её радость от утреннего пробуждения. Даже не возникло привычного и приятного возбуждения от прикосновения к Ва-Лери. С таким же чувством она могла бы обнимать и скульптуру матери. Она вспомнила также об уроне, нанесённом домашнему шедевру, и радость увяла ещё заметнее.

– Где Лана? – спросил Ва-Лери.

– Где? – повторила Рамина. – Осталась со стариком в «Ночной Лиане».

– С каким стариком?

– С тем страшным Тон-Атом.

– Чем он страшен? И почему же ты бросила подругу одну со страшным Тонатом?

– Нет! – поправила себя Рамина. – Она же была и с твоим братом.

– Брат-то на месте, а Ланы и старика там не оказалось, – вёл свой допрос Ва-Лери, а Рамина уже не чувствовала к нему прежнего горячего устремления. Почему так было? Она не знала. Возможно, она и не могла, улавливая его полное отчуждение от себя.

– А где же она? – только и спросила она.

– Вот я и не знаю. Где? Но поскольку Владимир сладко спит, то это означает одно из двух. Или с Ланой полный порядок, или он лишился головы.

– Как моя мать? – спросила Рамина.

– Кто обезглавил твою мать? – спросил он с заметным сочувствием к делам давно минувшим, как он предполагал.

– Да я вчера ночью, как вернулась в сопровождении Инары.

– Ты? – Ва-Лери задумался, поняв, что Рамина не совсем в том состоянии, когда дают чёткие ответы на ясные вопросы. – Кто такой Инар? Твой новый друг?

– Не Инар, а Инара. Она девушка. Она дочь Тон-Ата. А мой новый друг попал ночью в дом неволи. Теперь его увезут куда-то далеко, где много трудной работы, а людей не хватает. И мы не пойдём с ним в Храм Надмирного Света, как он мне обещал. Не ты мне это обещал, кому я давала столько счастливых ночей и не только ночей. А он, кому я не успела дать ничего. Он только и сумел, что сказать мне о том, что я та, кого ему не хватает не только ночами, но и в остальное время. – Радость Рамины окончательно угасла. Зато утро набирало свою ослепительную яркость и всеохватность над просыпающимся миром.

– Мне пора, – спохватился Ва-Лери. – А то я точно засвечусь. – Он встал и ушёл. Рамина осталась лежать, не понимая, что было? Ей хотелось плакать от нескольких потерь сразу. Утащили её несостоявшегося и так долго искомого мужа, отбилась голова у скульптуры Айры, – ну, это была меньшая из потерь. А главной потерей было то, что Ва-Лери стал непостижимо чужим, даже не захотел её поцеловать! Но был ли тот, кто только что тут валялся в жутких ботинках на её постели, настоящим Ва-Лери или только клочком её ночного бреда, было неважно. Ведь и настоящий Ва-Лери её бросил! Рамина ощутила тошноту. Она вскочила и не успела ничего предпринять, как её вытошнило прямо на пол.

– Финэля! – завопила она истошно, – Финэля, помоги! Кажется, я скоро умру… – Рамина свалилась на постель, ей стало намного легче, а Финэля так и не появилась.

Финэля не увидела, как вышел Валерий, поскольку после пробуждения или, вернее, после бессонницы, она ушла гулять в ближайший лесной массив. Поэтому она не видела и того, как он вошёл к Рамине. Побродив без особой цели по окраине леса и, не удаляясь далеко в сторону, она с набранными пахучими травами вышла к берегу пруда. На противоположном берегу она увидела странную зеркальную, как ей показалось, конструкцию, которая медленно поднималась вверх в зеленеющее небо. Внезапно это нечто стало круглым и похожим на вспышку, так что старушка закрыла глаза от ужаса. Открыв их, она ничего уже не увидела. Обычный лес стоял и звенел птичьим гомоном, махал розоватыми и изумрудными ветвями, возмущаясь трёпкой, заданной налетевшим ветром. Откуда взялся ветер, если только что было тихо? Да и вокруг Финэли было полное безветрие. Она присела на прибрежную травку, раздумывая над увиденным и зная, что никакого пояснения ей никто не даст. Но так уж устроен человек, что он обдумывает всё, что видит вокруг. Несмотря на необычность явленной загадки, она не успела испугаться, поскольку то, что возникло из ниоткуда, быстро туда же и сгинуло. Финэля нечётко, но помнила как, подходя к пруду, она ничего на той стороне не видела. Оно возникло внезапно и пропало внезапно. А вот что она помнила чётко, так это то, что увидела человека, сильно смахивающего на возлюбленного Рамины, шедшего именно в то самое место. Из-за расстояния она не смогла разглядеть его одежду, а походку узнала. И даже мельком подумала, куда и откуда? Был у Рамины? Так не был. А куда пропал, – так мог в заросли нырнуть. Она не связала появление Ва-Лери с загадочной конструкцией на лесной полянке. «Приходил, приходил»! – ликовала она, – «Скучает. А чего ж не вошёл? Неужели, Рамина прогнала»?

Рамина вытирала пол тряпкой и ругалась на Финэлю за то, что та вечно где-то бродит по утрам.

– Так я к мусорщику ходила, – пояснила Финэля. – Он скульптуру уже утащил. – И это было правдой. – Я и денег ему дала за беспокойство. Обещал и пруд потом почистить…

– Бедная Айра! – Рамина готова была заплакать, – она так печально на меня глядела! Она знала, что я её выброшу! А всё же, няня, ты хорошо сделала. Я после всего её боялась бы. Вдруг она опять ночью ко мне пришла бы поговорить?

– Я и голову Ифисы мусорщику отдала, – повинилась няня.

– И правильно. К чему нам мусор?

Няня присела на край постели, подозрительно глядя на мокрую тряпку, валяющуюся на полу. – Ты чего тут вытирала? Нехорошо было?

– Да так, – уклонилась Рамина, – фруктовый напиток пролила.

– К тебе Ва-Лери, случайно, не заходил с утра пораньше? – допытывалась Финэля.

– Что за утро! Какой-то нескончаемый допрос. Разве ты его видела?

– Видела, вроде. А, может, и померещилось. Далеко был.

– Так он мне не померещился? – Рамина ширила всегда наивные, всегда чистосердечные глаза девушки-подростка, обладающей формами не только вполне созревшей, а и беспутной женщины. – Он заскочил, повалялся со мной и ускакал как горный олень…

– Куда ускакал? – опешила Финэля.

– Куда? В горы, конечно, если он горный. – Рамина и не знала, что попала в самую точку истины.

– Только я не поняла, чего он так вырядился? – она уставилась на Финэлю не потому, что ждала от той разъяснений, просто не на кого было.

– Может, хотел тебя позвать в Храм Надмирного Света? В зелёной рубашке был?

– Почему в зелёной?

– Да мне так издали показалось. Свет-то был призрачный отчасти, утренний.

– Никто меня туда уже не позовёт! – вскричала Рамина, закрывая очаровательное лицо очаровательными же руками. На что Финэля возразила, – Тебя не позовёт? Да твою сестру Сэт повёл туда с брюхом, в коем дожидался своего появления на свет Сирт! Так и тебя, брюхатую, туда поведёт такой же будущий Сэт.

– Почему с брюхом? – испугалась Рамина. – Я не была этой ночью ни с кем в близких отношениях. Я не успела… Считаешь, что мне надо дождаться моего нового друга после того, как его выпустят в столицу после отбытия принудительных работ? Я не верю, что его отправят надолго за такой пустяк, как распитие «Мать Воды». Да ведь и в самой «Ночной Лиане» продают «Мать Воду», только значительно ослабленную, а проще подделку. Мой новый друг обещал мне пойти со мною в Храм Надмирного Света.

– Да когда он успел стать твоим новым другом? – сердито заворчала Финэля, – пустоголовое трепло! Кому ты нужна!

– Иногда довольно и нескольких часов, чтобы понять, что этот человек послан тебе не просто так, а самой судьбой. Я же всегда знала, что с Ва-Лери моя совместная долгая жизнь невозможна. Как бы сильно он мне ни нравился, он простолюдин. Он только моя сексуальная забава, на которую всякая девушка имеет право, пока не вошла под прозрачный купол Храма Надмирного Света зажечь зелёный огонь на семейном алтаре. А между тем, мой новый друг знает Инару по совместным проектам, связанным с его работой. Она же не знала, что мой новый друг там был, когда направила туда солдат, чтобы выставить себя перед отцом неустанной поборницей соблюдений установленных законов. Финэля, он хочет возврата прежних порядков! Он ненавидит Тон-Ата и его сына Руднэя. Ненавидит всех, кому обязан служить. Он не верит ни в какое всеобщее благо и справедливость, и говорил мне, что Инара точно такая же, как и он и его друзья. Я всегда это знала! А добряк Сирт верит в её великий ум и несуществующие в ней таланты. Таланты подлой заговорщицы и ум лицемера. Вот где она у меня теперь, Финэля! Я потребую от неё его освобождения. Пусть она теперь стелется перед своим отцом и умоляет его отпустить человека, с которым она сама же входит в какое-то тайное общество.

– И он тебе, случайной девчонке, которой залезал под подол, говорил об этом? Да не смеши ты меня! – Финэля была встревожена за Рамину, вечно сующую свой очаровательный, слегка вздёрнутый носик не туда, где спокойно и надёжно, а как раз напротив.

– Конечно, он ничего мне об этом не говорил, но я не дура, Финэля, чтобы не понять того, что скрыто за, казалось, пустыми фразами. Ты учти то, что он был в сильном подпитии. Он себя умеет контролировать, зря не скажу того, что он болтун и дурак. Будь я простолюдинкой, я бы и не поняла ничего. Но я слишком знаю тот особый язык, которым он шифровал то, что хотел скрыть от несведущих, когда общался со своими единомышленниками. А мой новый друг, я не скажу тебе его имени, чтобы ты никому до времени его не выдала, сказал, что всегда хотел жениться только на аристократке. Поскольку и сам он, как ты понимаешь, бывший аристократ. Он верит, Финэля, что они ещё вернут себе всё, что у них отнял Сэт и ему подобные…

– Молчи! – прикрикнула Финэля. – Ничего они уже не вернут! И если Инара такая, как ты и говоришь, расскажи о том сестре Оле. Она решит, что делать. Сэт решит. Тон-Ат решит. Но думаю, Тон-Ат и сам отлично знает, какова его приёмная доченька.

– Разве ты знаешь, кто такой Тон-Ат? – спросила Рамина.

– Намного лучше, чем ты думаешь. Он и есть главный управитель всей Паралеи. Не новая Коллегия управителей от народа. А он. Он и его сын. Может, и Сирт к тому отчасти причастен. А Инара – эта хищная птица из горной башни, сама того не ведая, только блестящий крючок, на который Тон-Ат и ловит своих глубинно-сокрытых врагов. Я даже знаю имя её тайного сообщника.

– Кто? – удивилась Рамина, устав удивляться за прошедшую ночь и наступившее утро. – Думаешь, что Сирт?

– Его имя Кэрш – Тол.

Рамина открыла рот, – А… как же? Он же обещал мне, что пойдёт в Храм Надмирного Света со мною хоть завтра. То есть уже сегодня, получается…

– Вот ты и назвала имя своего нового друга! – торжествующе заметила Финэля.

– Не выдавай Оле ничего! Она Сэту всё расскажет! Кто же тогда пойдёт со мною в Храм Надмирного Света? Ты же желаешь мне счастья? Или для тебя счастье народа выше моего?

– Дура ты безголовая! Не пойду я никогда к Оле. Ничего я ей не скажу. Без меня справятся.

Расплата за упоение недолжным счастьем
Владимир столкнулся с братом Валерием у самого выхода из подземного города.

– Где отец? – первое, что спросил Владимир.

– Где Ландыш? – в ответ спросил Валерий.

– Ландыш уехала с Тон-Атом в его резиденцию, или где он там обитает. У него, Валерка, есть собственное подземное метро. Сверхскоростное и глубоко засекреченное от всех. Мне Инара рассказала. Он…

– Инара? Та, с которой ты и спал?

– Откуда? – Владимир застрял, сделав шаг, и одна его нога повисла в воздухе.

– Неважно. Спал и спал. Дело житейское. А как же Ландыш?

– Да она должна быть дома уже. Старик же ещё на рассвете должен был прибыть на берег бирюзового озера. Для встречи с командиром. Такой уговор был. И Ландыш с ним.

– Отец со стариком там. Меня пока попросили не совать своих ушей в их разговор. А Ландыш со стариком не было. Он один пришёл. Из скалы вылез.

– Как же так? – потрясённый Владимир, наконец-то, сделал шаг и другой. Пошёл рядом с братом. – Что же он сказал, старик? Почему нет Ландыш?

– Не знаю я пока. Кук всё объяснит.

– И потом, Валерка, ты не должен думать, что я.... – Владимир встал перед братом, загораживая дорогу. – Я и та девушка, у нас ничего не было. Я сильно устал. Захотел спать. Она велела какой-то малюсенькой девушке, видимо, служительнице из самого заведения постелить мне постель. Я и уснул. Инара просто легла рядом. Она тоже устала. Не было больше ничего. И быть не могло. Не такая она девушка, чтобы с налёта вот так и отдаться! Да и Марина моя не поняла бы меня, разводи я любовную канитель на каждой из планет, как Венд делал, не тем будь помянут.

– Или наш отец, – добавил Валерий. – А что позволено Юпитеру, не позволено быкам. Нам, то есть.

– Не знаю я, какой ты бык, я не из той породы. Да и она не тёлка податливая. Мы с нею всего лишь разговаривали. Что-то выпили, что-то съели, всё вкусное и лёгкое. Она потрясающая. Она рассказала мне такое. Но дай время, и я всё смогу тебе рассказать. Когда мысли приведу в порядок. Она знала нашего Фиолета!

– Как это знала? В каком смысле знала? – теперь уж Валерий застрял на половине шага, после чего добавил неожиданно грубо, – Вряд ли она была его инопланетной соратницей по духу, а знала его в том самом смысле, в каком мужик бабу знает, а баба мужика.

– Она была влюблена, а уж как было с его стороны, о том знал лишь сам Фиолет, – опровергая и подтверждая одновременно, возмутился Владимир цинизмом брата. – Дело такое, что называется, восторженность первой и чистой юности. Вскоре он и пропал, а она постаралась жить так, как будто и не знала его никогда. Она не знает, что он погиб, как покинул планету. Она считает, что он до сих пор жив. Я ей ничего. Зачем расстраивать? Рана затянулась, а тут опять лить на неё щёлочь переживаний.

– Я всегда чуял тёмную подкладку этого Фиолета. Мутный он был и непроницаемый какой-то. А вы все думали, святой, не иначе! Глаза как плошки с ароматным елеем, или чего там наливали в ритуальные светильники? – поделился вдруг Валерий своим мнением о том, о ком в силу традиций с таким недобрым запалом вспоминать бы не следовало.

– Можно подумать, ты слышал, что именно она мне рассказывала… Да ведь никакая женщина, если она обижена мужчиной, не расскажет о нём ничего хорошего. Уж что другое, а психология полов и тут примерно та же самая…

– А может, она и сама стерва, каких мало. Я, конечно, её не видел. Но я думаю, Володя, не стоит обольщаться женщиной, уж тем более инопланетной, с первого наскока…

Владимир вдруг сел на большой камень, валяющийся у дороги, ведущей к объекту. – Тёплый, – сказал он о камне, и замер, провалившись в свои раздумья. Или это были мечты о чём-то таком, о чём он и сказать не умел. – Валерка, не видел я никогда таких девушек. Вот что! Она же фея из параллельного мира!

– Так из Паралеи и есть.

– Да. Тут всяких я повидал, в толпе в смысле. Но такая… Чтобы такой идеал мог родиться, не знаю… Если только в раю или в мире поголовного совершенства. На Земле уж какие красотки есть, а чтобы такие…

– Например, твоя Марина, – вставил Валерий, устав стоять перед ним столбом. Не в пыль же и каменное крошево было садиться.

– Марина моя жена. Та, что спущена свыше. А тут… Что делать? Голова у меня не парит ещё над моим телом? Может, тебе со стороны лучше видно? Такое ощущение, что я в отрыве от самого себя где-то повис… – Владимир разжал крупную ладонь, и Валерий увидел, что там светится какая-то женская брошка, как он подумал. – Подарок от феи Паралеи? – спросил он.

– Эта друза когда-то принадлежала нашему Фиолету, а Инара стащила её у него без спроса. Украла, короче. Он не желал её любить, поскольку она была совсем девчонкой. Отдала эту штучку мне, сказала, верни ему, если он жив, а ты его встретишь где-нибудь. Если нет, то храни как память обо мне… Нехорошо мне как-то, или же напротив, нестерпимо хорошо… Не понимаю я ничего…

– Влюбился ты. Вот и весь диагноз. Впервые, похоже. Потому и симптомы тебя пугают.

Владимир нацепил шнурок на свою тренированную шею несгибаемого космического странника и внезапно свесил свою взлохмаченную во всех смыслах головушку, словно бы тяжесть друзы была чрезмерной даже для него. Валерию стало жаль брата, хотя за что было жалеть того, кто всю ночь пребывал в нежных объятиях «феи Паралеи». Братья встали и направились к объекту. Раз на озеро нельзя, они и не сунулись. Отец даст сигнал, если они понадобятся. Но наблюдать в мониторе в пункте слежения было необходимо. Только звук не улавливался. Кук сам же заблокировал звуковой сигнал. Сказал только, если надо прибыть, то он вынет из кармана большую гигиеническую салфетку. Вроде как нос утереть, или пот со лба промокнуть. – Развёл тут игры в разведчиков, – ворчал Владимир на отца.

– Да, разведчик, ты уже разведал, что тут живёт фея. Она же бывшая возлюбленная Фиолета. Информация бесценная, а главное, бесполезная.

– Да никакая она не возлюбленная Фиолета! Заладил! Она девушкой невинной оказалась… Вот она какая, чистая, чудесная, неземная…

– Что же ты натворил, Минотавр ты этакий? Растлитель ты нечистый? Теперь ведь тебе как добровольному монаху придётся накладывать на себя епитимью.

– Какую такую питимью? – не понял Владимир. – И я не причастен ни к каким глубоко-архаическим культам. Я человек космический, я…

– Погубитель невинных дев! – издевался Валерка. – Похититель их чистых сердец!

– А! Ну тебя, насмешник. Всё ведь опошлит, – Владимир отвернулся от брата. – Всё ведь по себе меряет. Я всего лишь захотел спать, а то, что она лежала рядом, ничего не означало. Другой же постели не было рядом.

– Как же узнал о её невинности? – не отставал дотошный Валерка, злой на брата в силу того, что провёл бессонную ночь и вынужден был навестить Рамину. После посещения сердце его ныло, чувства были разлажены. Рамина объявила о появлении нового парня. Рамина успела забыть о Валерии в течение ничтожно-короткого времени. А он… Да что он! Сам же хотел её забыть поскорее.

– Так она мне всю свою жизнь успела рассказать. Сказала, что не знает любви мужчины… К чему же я стал бы как этот самый… минотавр… У меня Марина – жена. Пока ничего неизвестно, что она и как, я ей верен. А уж на Земле разберусь, что и к чему…

– Бывают же такие люди-чурбаки! Я удивляюсь даже. Да мой ли ты брат? Рядом с ним лежит инопланетная красавица, млея от страсти, а он о какой-то Марине помнит. Она же не ради «поговорить по душам» с тобою улеглась! Телок ты переросший, а не Минотавр.

– Я сюда не на прогулку прибыл! Не ради сбора секс – впечатлений. Я не ты.

Кук сидел на камне, похожем на тот, куда присел и Владимир у дороги под тяжестью свалившегося на него чувства. Высокий и седовласый старик, которого Валерий видел впервые, а Владимир во второй раз, расхаживал вдоль берега. Иногда он подходил к Куку и долго стоял, что-то говоря. Как он не уставал, было даже завидно. А Кук так и сидел, вперив глаза в землю, иногда обозревая гладь озера. Лица их были, если со стороны, взаимно спокойны. И поскольку отец не выражал никакого смятения, гнева или тревоги, то Валерий подумал, что с Ландыш всё в порядке. Только вот, где она?

– А если дед взял её в заложницы? – спросил Валерий у брата. Вошёл Костя, прибывший с того объекта, где Саня, Артём младший и Алёшка обитали от всех отдельно. Там было нечто вроде учебного объекта для Алёшки, а братья были его учителями и наставниками. Костя сновал то туда, то сюда. Он всюду был своим и всюду лишним.

– Пошли к ним, – сказал Костя. – Спросим прямо. Чего мы тут торчим? А если дед ускользнёт, а отец не успеет его удержать?

– Салфетка-то пока нам не явлена, – отозвался Владимир.

– Какая ещё салфетка? Пошли и всё! Вику с малышкой под куполом никто не достанет, не сможет и войти сюда.

– Кто-то должен остаться здесь, – подал голос Валерий. – Как думаешь, кто это будет?

– Кто? – спросил Костя и добавил, – Ты и будешь тут отсыпаться после своего ночного похода

– Не угадал. Я уже в курсе дела, а ты будешь охранять женщин и детей.

– Женщину и дитя, – поправил Валерка.

– Валерка тоже не в курсе дела. Пусть он и охраняет. А я должен о Ландыш всё узнать без промедления.

– Где же салфетка? – спросил Владимир, наблюдая, как по лицу отца течёт пот, что его лысина пошла пятнами, а салфетки нет, хотя жест отца явно говорил о том, что он её ищет в собственном кармане. И не находит. Братья бросились к озеру. Костя остался в наблюдательном пункте один. Он не мог бросить женщину и дитя.

Тон-Ат и его сделка с Куком
Аэролёт был посажен недалеко от кромки воды. Братья вышли наружу. Старик без особого удивления наблюдал за ними, пока они не приблизились. Кук так и сидел на камне.

– Вытри пот, отец, – сказал Владимир. – Жарко, несмотря на ранний довольно час, – он подал отцу салфетку.

– Где-то я свою выронил, – ответил Кук. Лицо его было задумчивым, а в общем-то обычным. Вот будто встретил он старого друга на берегу водоёма и заболтался. – А так-то нормально. Тут тень густая от прибрежной растительности. А то испеклись бы давно.

– Тоже мне, разведчик, – ухмыльнулся Валерий. – Салфеткой он махнёт. А сам её где-то выронил.

– Ты не очень, – ответил сыну Кук, – он нашу речь как свою знает. Для него любая речь незадача.

– Здравия вам, парни! – пророкотал старик на чистейшем русском языке. – Хороши твои сыны, Артём.

Ребята в ответ онемели.

– Идите, искупнитесь, – предложил отец. – Вода как в райском интерьере. Теплая и такая, что утонуть нельзя. Она сама же и вытолкнет. А Ландыш скоро придёт. Не волнуйтесь. Она, видите ли, нашла себе замену Венда. Такая тут беллетристика, доложу я вам, в которую поверить сложно. Но вы и не такое на Ирис видели.

– Влюбилась? – спросил Валерий. – Тут какая-то особая атмосфера, что ли, что все влюбляются?

– Кто ещё-то? – спросил отец. Они переговаривались так, будто старика и не было рядом. А он слушал и не сводил с них изучающего взгляда. Как натуралист с диковинных жуков.

– Володька втрескался так, что ноги не держат. Тоже о рае чего-то плёл, как и ты.

– А ты разве не для того туда же шнырял, и Ландыш увлёк в свои путешествия? – не остался в долгу Владимир.

– Володя не мог, – урезонил младшего брата отец. – Это ты сочинил на ходу.

– Добавь, что у него Марина есть.

– Дождётся тебя твоя Марина, – встрял вдруг старик, обращаясь к Владимиру. – Инара не та девушка, которая даст счастье хоть кому. Она на такое просто не способна. Так что не советую тебе повторять то, что уже было.

– А что было? – взвился Владимир. – Ничего! Мы только разговаривали.

– А потом прилегли вместе на дорожку, – съябедничал Валерий. Это был удар под дых. Владимир густо заалел не только щеками, а даже подбородком и носом.

– Пошлость-то какая! – задыхался Владимир, – И это после того, как сам бродил по планете как мартовский кот или как тот же самый бык, который не Юпитер.

– Да вы что, в самом деле! – закричал отец. – Перегрелись, что ли? Охладитесь, разведчики. Вода рядом. Вода глубокая, чистая и успокоительная для возбуждённой нервной системы. А я вдобавок вас и обрадую. Мы улетаем, парни. Хоть завтра. Нас ничто тут не держит. Вы рады? – Но сам он как-то не особенно радовался.

– А Ландыш? – вскричали они дружно.

– Так она придёт. Мы и ждём её, – ответил Кук. Владимир взглянул на руку отца. Перстень был на его пальце. Кристалл на кольце был умопомрачительно – ярок, чего не было ни разу за все дни их пребывания тут. Он не просто сиял, он извергал потоки света, и синие лучи как микро-молнии змеились по контуру кисти отца. Это было так дико и одновременно прекрасно, что Владимир забыл обо всём, не отрывая глаз от явленной невозможности.

– Что? – спросил Владимир, – оно не опасно для твоего здоровья, отец? Ты где его облучил?

– Нигде. Он сам по себе засверкал, – ответил Кук.

– А чего ты такой загруженный-то? Того гляди, что свалишься или заснёшь на ходу как древний дед?

– Я и есть дед, сынок.

– Ну, уж! Какой же ты дед, Артём Воронов! – не согласился Тон-Ат и тоже старик. – В сравнении со мною ты дитя. Вот я – да. Устал очень. И давно отдыха жажду. Да повременить пришлось, пока тебя вот дождался. Ты стал для меня самой большой наградой за все те годы, что я тут прожил. Ты привёз такой ценный ресурс, поддержку мне и всем нам оттуда, откуда я и не ждал. Ты привёз мне примирение и воссоединение с моим оставленным, как я думал, уже навсегда миром.

– А что он привёз? – удивились братья, а спросил один Валерий.

– Кристалл. В нём всё. Будущая сила моего приемника, моё примирение с теми, с кем я враждовал столько… Не лет, а много десятилетий! И мой желанный отдых, точно такой же, какой необходим и вашему отцу там, где его Отчизна.

– Непонятно, – не сдавался Валерий.

– Всё потом, сын, – ответил Кук. – Тут столько информации, что в несколько фраз не впихнёшь.

– А Разумов где? – вдруг вспомнил Владимир. – Мы же за ним прибыли!

– Он давно уж там, куда и доставил его Фиолет. В космическом городе, давно построенном в отрыве от сил и ресурсов Земли, давно не связанным с нею ничем. Там Разумов и нашёл свой, также заслуженный им, отдых. Там он, возможно, продолжает и свою созидательную деятельность. Паралея была для отвода глаз тем из ГРОЗ, кто не входил во мнении Разумова, да и многих, в число людей будущей формации. Она была промежуточной базой на пути к новому миру. Плохо одно. Он использовал дезинформацию, завлекая туда людей для реализации очень уж сложного проекта. Он внушал им при посредстве своих людей из ГРОЗ, что Земля –2 строится силами самой Земли и во благо Земли. По сути эта ГРОЗ была двухсоставной и очень закрученной структурой, где официальная структура переплеталась с другой и тайной, как спираль ДНК. Так примерно. Тот же Венд строил одну из подготовительных баз на близлежащем к новооткрытой планете спутнике, и знать не знал, на кого работает. Конечно, Венду, когда он всё понял, стало обидно и противно, что его втёмную использовали. Он и по любому был тайным оппозиционером вожакам из ГРОЗ. Гордыня была такая, что убить себя хотел. Да не дали ему того исполнить. И всё же, душу ему надорвал этот Разумов не своими головоломками, а тем, что сделал из него убийцу. Неважно, что тот Вайс – бывший муж нашей Пелагеи, а по прежнему имени Змеелов, был отнюдь не образцом человечности. Битвы титанов или битвы хищников? Если я считал, что сам титан, а потому и битвы мои великие, то Венд как-то не верил в свою титаническую мощь. Это только женщины его боготворили. А я, к примеру, сам был и судья и исполнитель приговоров. И я без страха и трепета оборачиваюсь на то кладбище, что оставил позади себя. На тех, кого там упокоил. Потому что по заслугам и получили! Потому что спрос должен быть за всякое злодеяние не там, где нас нет, а тут, где мы есть! Пелагея была точно такого же мнения, что и я. Она Венду свою дочь ради исцеления подарила, а он? Закис в сладкой и тихой гавани, где и надо-то было переждать пару лет, ну чуть больше того. Ушёл в какую-то метафизику личного изобретения, там и заблудился. А Ландыш? А дочь малая – последыш милый? Всё ничто, кто не он! Моя дочь единственная там теперь живёт, на той Земле -2. Это сынов у меня много, а дочь одна. Вот теперь и последняя дочь Рудольфа Венда моей стала. Спросите у меня, сыны мои, как же Земля –2 ушла в отрыв от Земли -1? А вот так! Всё к тому и вели. Чтобы там новый и неиспорченный прошлыми экспериментами мир создать. Получится? Нет ответа.Может, у Разумова и его последователей там и здорово, а мне все эти космические чудеса надоели. А там ведь и брат Ландыш обитает. Только брат он ей по отцу, а не по матери. Артур Паникин. Он же отец нашего Алёшки – принца космического. Вика-то была Артуру всего лишь временной спутницей в космическом поселении-времянке, по сути. А теперь тот Артур Паникин – новый муж моей дочери Ксении. Новый мир, новые жёны, новые и мужья. Только я старый. И я хочу на старую Землю.

– Я узнал много нового, Артём Воронов, – вставил Тон-Ат. – И в то же время я удручён. Тем, насколько же всё услышанное уложено в опостылевший уже алгоритм происходящих процессов. Что у вас там, что у нас было, что здесь. Конец всегда смертельно скучен и ожидаемо неизбежен. А Венда мне жаль. И Нэю – его возлюбленную мне жаль.

– Да у него этих любовей было столько, что он и не пытался устроить, хотя бы для себя, конкурс на главную победительницу, – заметил Кук.

– Я знаю, кто ею была. А остальное и неважно уже, – ответил на это Тон-Ат.

– Я вот, к примеру, точно знаю, что любил по-настоящему трёх женщин. По очередности, понятно. Но помимо них было у меня столько жён-невест, что и памяти не хватает для хранения их лиц. И то, память – не дедушкин альбом. Она много для чего другого необходима.

– Ты убогий персонаж, в таком случае, – сказал Тон-Ат.

– А Венд, по-твоему, был каков? – спросил Кук.

– Всяким он был. Но я его простил.

– За что же? – спросил Кук.

– За то, что он, в те времена молодой и, можно сказать твоим же определением, титан, упавший с неба, пришёл меня, старика хилого, убивать. И убил. Да я-то не был ни хилым пауком, ни стариком, как он воображал. И человеком в вашем понимании я не являюсь.

– Как же он мог замахнуться своей рукой на слабого старика? – возмутился Владимир, не веря, что Венд, которого он знал как Радослава Пана, мог такое.

– Он особо-то и не замахивался. Он только притронулся к моей шее, слегка надавил на нужную точку и… Когда он ушёл, я ожил.

Братья чувствовали себя одураченными. Они решили, что дед развлекается, но как-то по-местному непонятно, а по земному глупо. – Не верите? – спросил Тон-Ат весьма добродушно. Он был чрезвычайно доволен не то беседой, не то собеседниками, не то чем-то, что не было известно присутствующим. Может, и прогулкой наслаждался. Он так и ходил вдоль берега, иногда уходя довольно далеко, когда разговор его не интересовал настолько, чтобы стоять неподвижно.

– Прошлое всегда кажется вымыслом даже тем, кто его переживал лично. В настоящем времени оно всегда видится до того странным, что даже не веришь самому себе, что так оно с тобою и было, – заметил Владимир, с упоением открывший в себе философскую жилку.

– Например, Марина? – коварно вставил Валерий. – Не вымысел ли и она?

– Когда-то это место было любимым для моего худшего врага, – заявил Тон-Ат. – Как я его понимаю. Здесь уникальная и даже одухотворённая красота. Здесь точно обитают древние духи планеты.

– Твоим врагом был Венд? – спросил Валерий.

– Нет. Он был, можно сказать, моим родственником. Он же стал мужем моей приёмной дочери и отцом моего приёмного сына. И хотя мы воевали с землянами, – весьма вяло, надо сказать, – я его врагом никогда не считал. И он не считал, поскольку его личный темперамент не было заточен на вражду ни с кем. Его гораздо больше девушки увлекали. Чем боевые действия и прочая жестокая грязь. А повёлся, поддался внушению одной весьма древней особы. Сам-то он не догадывался о её древнем возрасте. Откуда? Он же от юной дочери этой особы заимел тут и свою первую дочь. А когда его дочь взяли те, кто её тут для себя и отслеживали с рождения, он и был направлен рукой той же особы для мести прямиком на меня. Обманом действовала. А он душа доверчивая, земным социумом был приучен к доверию, и попался в её тенета. Она и по сию пору тут живёт. Старая Инэлия. Пусть. Мне она не интересна давно. Нашла такого же дурачка себе, каким и Хагор был. Только дурачок тот добрячок, а Хагор был злодей. Хотел сказать по вашей присказке, что неисправимый, но нет! Его исправили там, где и было необходимо. Теперь он вроде как соратник. Но не в военном смысле, а в смысле единых целей. Да ты его видел, Артём.

– Когда? Где? – удивился Кук, вставший со своего камня. – Задница окаменела совсем, – поделился он с сыновьями и прошёлся вокруг камня, оглядев его со всех сторон.

– Да тогда, когда он и дал тебе задание вернуть Кристалл на Паралею.

– Связь с ним имеешь? – поинтересовался Кук.

– С кем? С Кристаллом? Разумеется.

– Я о том страшилище, что ко мне явилось, а не о перстне. Как с камнем можно иметь связь? – Кук погладил свою поясницу, – если только на нём сидеть, как я только что. Едва в него не врос.

– С Хагором? Нет. Он всего лишь посланец. Курьер, как вы говорите, нужного для Паралеи послания.

– Как я понимаю, Ландыш мы уже не дождёмся, – вздохнул Валерий, и тотчас же они увидели двух человек, парня и девушку, идущих по направлению к ним. Откуда они появились, Кук и братья не заметили, увлечённые разговором. Это была Ландыш в своём облачном светло-зелёном платье, а рядом с нею шёл высокий светловолосый парень в тёмно-синей одежде местного тролля.

В ожидании неведомо чего
В ожидании рассвета перед назначенной встречей Кук не спал. Он бродил по территории объекта, глядел на светло-сизое ночное небо Паралеи и спрашивал сам себя: чего тут ждали? Какая сила держала тут экипаж целый год в земном исчислении? Почему долгожданный переговорщик тянул и не появился сразу? Вопросы имели следующие ответы, не знал некто ожидающий о появлении Кука ничего. Выжидал по причинам неизвестным, а экипаж сам же Кук держал тут по причине страха за жизнь собственных детей. Не за себя. Ведь было обещано, – не отдашь хреновый амулет на Паралее тому, кому он и предназначен, не доберёшься до Земли. Хотя не добраться – такая вероятность остаётся и без амулета – перстня. А самому Куку было и тут неплохо. Команда успела обжиться, обустроиться, привыкнуть. Как ко всему привыкает человек, особенно если впереди не гаснет свет надежды на прекрасное будущее. Его может и не наступить, и для иных не наступает никогда, а для прочих оно наступает далеко не прекрасным, а самым обыденным. Если бы не фаза сна самой Ирис, несущая непредсказуемость и неопределённость всей её картонной цивилизации, барахтаться в которой ему было незачем, Кук бы и вообще оттуда носа не высунул наружу. Живи и радуйся. Но пережить перезагрузку, в процессе чего сохранности экипажу никто не гарантировал, не входило в его устремления никак. А проторчать всё это время в звездолёте было всё одно, что в гробу, только в гробу с удобствами. То ли дело дышать вольным чистым воздухом Паралеи, любоваться на то, как звезда Магниус, по-местному Ихэ-Ола, взбивает каждое утро и каждый вечер свою небесную глазунью, как зеленеет необычное небо над головой и хрустальными льдами далёких горных вершин. А климат, климат всегда ровный, и только в редкие дни обжигают кожу лучи, льющиеся из звенящего зенита. А пространства, уйдя в которые всегда знаешь, что ни лихого человека, ни хищного существа ты не встретишь. Их просто тут нет. Горная страна была безлюдна и лишена хищных зверей, могущих напасть на человека. Исключая змей, конечно, и мелкой пакости в виде насекомых. Но от змей защищали особые ботинки, защитные штаны, и только внутри купола женщины гуляли в самодельных шортах. Странное бирюзовое озеро и вообще было по всему окружающему его береговому периметру лишено наличия как змей, так и насекомых. Оно что-то излучало из своих лучезарных водяных недр, что отпугивало разнообразный гнус, но это что-то изучению не поддавалось. Такие вот отрадные странности наводили всё же на мысль, – озеро рукотворное. Рукотворное не в смысле, что руки были человечьи, а в том, что его создали некогда разумные обитатели гор для собственных нужд, потому и обезопасили всю округу от нежелательных посетителей. Выходит, и им змеи не нравились и угрожали их комфорту. Короче, очередной голографический интерьер для космического туризма, как выражалась Вика. Не будь планета занята, лучшего места для жизни землян не сыскать. Но земляне никогда и не пытались стать тут чёрными риэлторами по отъёму чужих отчизн.

– Хорошо-то как! – вслух восторгался старый Кук, подставляя свою вовсе не старую грудь и вполне пока упругую кожу под красное излучение утренней Магниус, только что высунувшейся из-за картинно изрезанного дальними горами горизонта. Красное излучение восхода, его вибрации, пронзая всё человеческое существо, дарует исцеление недугов и укрепление здоровья, если в исцелении нужды нет. Для этой цели Кук спустил свой комбинезон до пояса, раздумывая, а не стоит ли подставить под восход и свои чресла? Но передумал, решив, что встречать местного дипломата чреслами наружу – это как-то чревато, где ты ни будь. А тот может возникнуть с любой стороны, где и не ждёшь. Сама вода озера даже на расстоянии обдавала прохладой, дышала перламутровым туманным дыханием. Прогревалась она очень быстро, а остывала и совсем уж внезапно только к утру.

– Отлично выглядишь! – раздался голос на чистейшем русском языке позади Кука. Он вздрогнул и повернулся на девяносто градусов. Позади него стоял высокий старик. И хотя Кук тоже юношей давно не являлся, но в сравнении с появившимся выглядел добрым молодцом. Тем ни менее выправка и рост у деда были отличные, прямо-таки военные в старом понимании. Волосы белейшие, как снежные вершины, лицо приятно-смуглое, глаза – чистое золото. Не дед, а рекламная картинка красочной, но весьма предельной уже старости, клонящейся к неизбежному закату в миры под названием «тот свет». Как её не раскрашивай, а радости при виде таковой нет. Его даже пожилым мужчиной нельзя было назвать. А он был бодр и весел как юноша, идущий с ночного свидания!

– Не ожидал так скоро, – ответил Кук, растерявшись и разозлившись на старика. Нехорошо было так подкрадываться. Как тигр какой. Надо было уже издали дать сигнал приближения. Крикнуть что-то или подойти к лицу, а не к заднице.

– Ты нервный, – заметил старик. – Где же твоя выучка?

– Так всё истирается со временем. Выучка, выдержка, выносливость. Я же немолодой. Устал давно. Жду не дождусь, домой добраться. На отдых.

– Как всё сошлось. И я устал, и я жду не дождусь домой добраться на отдых, – повторил старик, забавно напомнив особенность маленькой Виталины.

– И чего же держит?

– Да послание твоё приму, передам, кому следует, так и свободен.

– Чего же так долго собирался? – осклабился Кук.

– А ты? Чего от меня в горах бегал? Чего ждал или боялся? – старик был серьёзен.

– Так мне и в голову не приходило, что дед в отрёпках тот, кто и нужен мне.

– В каких ещё отрёпках? – повторил дед с неудовольствием. – Я одежду от личного мастера ношу.

– Да ну? – веселился Кук такой вот чисто-земной детали.

– Мне иначе не положено. Я не простой селянин или горожанин.

– А кто ты?

– Я – смотритель за порядком в пределах всей планеты.

– Да ну!

– Не скалься, – одёрнул дед. – Приступим к серьёзному разговору. Он схватил Кука за кисть руки и в тот же самый миг Кристалл на перстне словно бы вспыхнул. Давно уже обесцвечено-серый и непрозрачный, похожий на обычный кремень, он засветился феерической радугой, разбух на глазах и даже что-то зашептал, зашелестел, как шелестит и шепчет для иного слуха северное сияние. Кук пошатнулся, ощутимо пронзённый слабым подобием электрического тока.

– Ожил, задышал, – удовлетворённо констатировал дед. – Это же не безделушка, Артём Воронов, а разумная структура. Он пробудился. Осталось одно – войти ему в контакт с новым носителем. Ты точно им не являешься. Теперь тебе его носить нельзя. Он тебя разрушит неизбежно.

– Так бери его! – Кук протянула руку к старику. Тот отстранился.

– Мне не надо! К нему прикоснётся тот, кому он и передан.

– Ну и кто он? – совсем по-детски, давно уже взрослый и тёртый космический калач Кук затряс рукой, пытаясь сбросить с себя артефакт.

– Он прибудет. Сам и снимет. А так невозможно. Он же врос в мякоть твоего пальца.

– И как же снимать будем? – поинтересовался Кук.

– Сам переместится. Ничего и не почувствуешь, – успокаивающе мурлыкал дед.

– Кто он-то? Чего темнить, коли уж стоим вплотную?

– Увидишь, Артём. Вот удивишься. Ландыш с ним придёт.

– Откуда придёт-то?

– Оттуда, откуда и я. Тебе знать ни к чему. Вы вот свой город взорвали. Даже уходя, не хотели ничего чужакам оставлять. Чего же я должен тебе все свои секреты распахнуть? А ну как ты тут останешься? А ну как потом ваши вернутся? Откуда я это знаю. Я так долго ждал потому, что раздумывал я долго. Я же, Артём, так и не смирился с теми, кто меня изгнал. Не напрямую, конечно, но вынудили к тому в силу навязанных правил и установок жизни, которые я лично не принимал. И до сих пор не принимаю. А ради своего сына и будущего здешних людей я вынужден пойти на мировую с ними. То, что есть фатальная близость конца у нас, для здешнего мира далёкая пока перспектива. И когда выбор между гибелью сиюминутной и отсроченной на неопределённо-долгое течение, не лет, а веков, то ясно же, каков он будет. И процветание Паралеи есть для них продление их собственного существования. Вот так. Поэтому-то мой сын будет их представителем здесь, а одновременно своим среди здешних. Своего рода соединяющим мостом через ту самую пропасть, что и разверзлась некогда между мною и теми, о которых тебе знать не обязательно. Хотя бы потому, что они о тебе знать не хотят. Пойми и мои мучительные раздумья длиною в год. Когда тебе предлагают признать всю твою предыдущую жизнь ошибкой, а мы, дескать, великодушные ангелы тебя прощаем. Сын твой наш будет, мир сей процветать будет. А ты – угасающая уже особь – ошибка, уклонение ничтожной частности от общего целого и незыблемо-правильного, брезгливо, но милостиво будешь допущен к возврату к своим родным корням. Чтобы на исходе жизни припасть к ним в поклоне и войти в посмертные уже вибрации своей родовой и коллективной души. Каков выбор? Демоническое бесплодное одиночество или ангельская симфония? Это, чтобы тебе понятно было, изъясняюсь в привычных образах твоей культуры. Так-то, намного всё сложнее. И сам понимаешь, что так.

– Означает ли это, что твой сын тут править будет?

– Что значит «править будет»? Оказывать управляющее воздействие на много векторные процессы развития социума, так правильнее. И не один же он останется. Тут людей-то сколько! Тут создана целая база управленцев. Тут после очищающего, но и много что порушившего катаклизма всё изменилось против тех лет, как тут Разумов, доктор Штерн, Рахманов, а также и Венд с сыном Рахманова обитали и управляли вашей базой. А ты думал?

– На златом крыльце сидели царь-царевич, король – королевич, художник, портной. Кто ты будешь такой? – вдруг пробубнил Кук. – Выходит, Ландыш нашла своего королевича? Твой сын? В него она влюбилась так, что пьяная от потрясения пришла после одной прогулки?

– Руднэй? Да, Кук, скрывать уже нечего. Она не влюбилась. Тут другое. Тут послание свыше было, тут направление было задано теми, кто и привёл её сюда, используя тебя и Пелагею. Видишь ли, только от неё могут быть дети у моего сына. От местных женщин потомства быть не может.

– Так издали и просчитали всё? Как же умудрились?

– Это ты в три-д формате живёшь. А они в более многомерном мире живут. Ты же не считаешь, что более просто устроенные структуры не важны для более высоко организованных? Всё же взаимосвязано. Одно без другого существовать не может. Жизнь всегда питается жизнью, как кто-то из ваших сказал. Но питаться вовсе не означает людоедского пиршества. Для еды разум ни к чему. А у тебя он же есть?

– Тогда скажи, как же Венд и прочие наши бродяги наплодили тут немало детей, как я осведомлён?

– Исток контактов уж очень дальний, а дальнейшее течение всех событий запутанное. Кто и как посодействовал в самом начале гибридизации, я не знаю. Но последующие земляне, входя в приятельский контакт с местными красавицами, давали потомство только от гибридных женщин. И никак иначе. А потом, Артём, под наслоением лжи и правды, именуемой историей, когда факт от вымысла уже не отличишь, настолько всё спрессовалось и спуталось, какая тебе разница, как оно всё начиналось? Кто запустил программу вселенской жизни, тот о том ведает. А нам, похоже, не расскажет.

– Объяснил. Главное также, как и все наши путаники всегда и всё объясняют, когда всё ясное для них темно, а всё тёмное – яснее ясного. Да мне-то что? За бесплатное, можно сказать, гостеприимство спасибо. Погуляли тут, подышали, покупались. Ягоды опять же, плоды и даже молоко. Мы хоть от синтетики своей отдышались. Славно всё было. Безопасность и тишина. Значит, дедушки Разумова тут нет? Чего же дед – джин из бутылки, то есть из камня, мне набрехал?

– Он так и не исцелился от уклонения в ложь. Хагор то есть. Боялся, что ты не дашь согласия. Боялся прибегать к грубому шантажу, а долгим объяснениям не всегда есть вера.

– Да уж куда грубее? Шантаж-то как раз и был. Но я не в претензии. Путёвка на очередной курорт оплачена заказчиком доставки. Жена и дети довольны, как я понимаю. Опять же Алёшка, мой младший сын, выучился тут на просторе всему, чему и надо. Валерка уж точно доволен. Бродил едва не каждую ночь к вашим прелестницам. Ландыш? Вот это она сама мне и расскажет. А ну как не захочет она тут остаться?

– А что ей Земля? Разве она там родилась? А тут у нас красота. Да всякой женщине, где любовь, там и Родина.

Сомнения при отсутствии выбора
– А ну как её разлюбит твой сын? – спросил Кук. – Куда ей тогда в чужом мире? А нас рядом уже не будет. Вике – мамке в коленки не поплачет, не пожалуется. Да и дочь её тут. Мы Виталину ей не оставим!

– Она сама всё решит, Артём. Какая дочь, если речь о таком важном деле идёт? А ты о какой-то пустой влюблённости болтаешь. Дети нужны моему сыну. Ясно тебе? Для продолжения его родовой линии. А то Инэлия мечтала подсунуть ему свою приёмную дочь, чтобы я был побоку. А выяснилось что? – он замолчал.

– Что?

– То. Дочь её приемная и сын мой приёмный одного отца дети.

– Да ну? Вот Венд расстарался! А он мог. Он такой был ярый. Он и после шести десятков лет не остыл ничуть. Хотя и изображал из себя нечто духовно-аскетическое.

– Ты её дочь воспитаешь на Земле. У вас там браки давно пережиток, а детей все любят и о них заботятся. А Ландыш себе новых ребят нарожает.

– Кто ж такая Инэлия?

– Да так. Тебе к чему наши племенные распри? А она не сдалась! Нет. Не такова Инэлия, цветочек поникший, лишь по видимости. Она дурман, трава наркотическая. Любого увлечёт своим пахучим соком. Другого припасла на главное место, чтобы моему Руднэю местечко поплоше выпало. А то, чтобы он и вовсе из проекта выпал на обочину. Шутишь, старушка – ангельские глазки! Пока я тут, я её отслеживаю. Тем-то, кто сверху, им без разницы. Руднэй, другой кто. Лишь бы к заданным параметрам подходил, входя выверенным пазлом туда, куда и необходимо. Да мне это не безразлично! Я-то, тут живя, познал, что есть любовь. Что есть боль за близкую душу! Понятно тебе моё разъяснение?

– Ещё как. Ты доступно всё излагаешь. Лжи я не чую. Я же человек проницательный, не буду скромничать.

– Я так тебя и разгадал. Ещё издали, как увидел впервые в горах, подумал; с этим человеком я найду общий язык сразу.

– Чего же так долго разгадывал? – опять подковырнул его Кук. Он успел нащупать уязвимую точку старика. Тот был выпукло самолюбив, вспыльчив и гневлив. И несколько пощекотать его по таким вот не отрегулированным стрункам ему было в удовольствие.

– Будто непонятливый! Повторяю. О себе я также заботился. Выверял свои позиции. Укреплял свои достижения. Сына обеспечивал подушкой безопасности, если употребить вашу терминологию. Не сразу же было бросаться без прочных договорённостей в объятия бывших врагов. Для них я пылинка несущественная. А себе-то я таким не кажусь. В пыльной кладовке валяться не хочу. Опять же сын любимый и единственный, чем душа моя и жива. Я, может, ради него тут умру, как дни мои окончатся. Внуков хочу узреть, подышать их духом чистым и слово первое, чистое в нежную младенческую душу вложить. Я сам буду родоначальником и перво предком. Что мне корни моих неведомых предков? Они и без меня могучи и необъятны в своих глубинах. Хотя, конечно, всякая малая часть целому нужна. Для полноты его. Только дураки тёмные иначе мыслят. Душами разбрасываются как мусором каким. А разумная душа это тебе не песчинка, а и ту кто-то создал, кто-то наделил её собственной вибрацией. Нет ничего пустого и ненужного в Мироздании. И не заигрывайся! Я тебе не струнный инструмент!

Тут уж Кук присмирел. Дедушка был точно волшебником, если в понятиях архаичной древности, а так, по-современному, представителем более высоко разумной звёздной расы.

– Ты несколько циничен, Артём, в смешинки и прочие легковесные снежинки играешь, жонглируешь. А тут речь о будущем целой планеты. Ты вот и Венда своими играми погубил. Он твои игрушки за серьёзные вещи принял. Он вообще был серьёзен, хотя временами умилял и меня своим умудрённым видом трёхлетнего карапуза, поучающего взрослого человека. Ему было-то всего и ничего, как я его впервые увидел. От силы тридцать лет всего. Да и сгинул он так рано! – Старик покачал головой. Однако, он стоял как скала, а Кук уже переминался с ноги на ногу, пока дед не указал ему на удобный камень на берегу. Они подошли, и Кук сел.

– Устал, Артём? Чего же в гости не позовёшь? Мне любопытно будет. Чайку вашего попьём. Посидим в уюте домашнем.

– Тут отлично. Природа дышит, озеро блещет, тенистые кусты благоухает. Вон вымахали выше роста человечьего. Тут и есть природный чертог. Чего в помещении торчать? Если ты устал, так я и на траву сяду, а ты сюда садись.

– Я не устаю никогда, Артём, – сказал старик серьёзно. – У меня несколько другая физическая организация, чем у тебя. Хотя по виду я, как и ты.

– Как я? Ну уж нет. Ты хрыч, батюшка, а я муж ярый.

– Конечно, я бы тебе солгал, если бы сказал, что меня не грызут недуги и не раскачивают мою психику горестные переживания. Всё это мне свойственно. Но ноги у меня не устают. Вернее, я усталости не ощущаю до того момента, как просто падаю от слабости. Это большой недостаток, поскольку требует сознательного, а не рефлекторного контроля над наличными ресурсами тела-носителя.

– А ну как упадёшь? Что делать?

– Ничего. Полежу и встану.

– Просто тебе жить, – пошутил Кук.

– Нет. Трудно мне тут. Всегда было и будет. Всякий день трудно.

– Уж сколько мы с тобою тут, я весь взмок, а ты ровно прохладный весь даже по виду. Тебя зовут как? Ты всё Артём, Артём, а сам кто по имени?

– Тон-Ат. Так зови. Так и помни, если охота будет помнить.

– Откуда моё имя узнал? – допытывался Кук, вдруг осознав, что имени своего старику не называл.

– Слышал в горах, как вы друг с другом общались.

– Где же было? Не видел я тебя ни разу близко. Только сверху, как облёты совершал.

– Не всё я тебе и расскажу. Сразу же обозначил тебе дистанцию. Говорю обо всём тебе искренне, лжи не хочу. Стар я для лжи, а ложь она нарушает связное мышление любого человека. Только люди не всегда это понимают. Лучше умолчи, как не в силах правду произнести, а не ври. Всегда можно найти возможность не сказать правду злодею, использующему всякое познание другим во вред, но не прибегать к прямой лжи. А честному человеку чего врать?

– Понятно излагаешь. Да и я врать не терплю. Хотя человек я ой! Не праведный я человек. Мстительный, легко могу быть и жестоким, если нахожу в этом не личную только пользу.

– Я такой же, – ответил Тон-Ат. – Мы с тобою в чём-то похожие.

– Бывает. Вот у нас на Земле, веришь, есть люди, настолько похожие на животных, что те кажутся их прародителями. И не всегда только в плохом и уничижительном смысле это так. Была даже такая странная теория, что земные расы подразделяются как по названию животных, так и по тому, что несут в себе те или иные их признаки. Много об этом было теорий и книг чисто художественных понаписано. И была одна и главная среди них раса, называемая звёздной. Плохо уже помню ту теорию. Но любопытных совпадений с реальностью было в ней множество.

– Теорий много, а реальность всё-таки одна.

– Так ждём-то мы чего?

– Как чего? Моего сына и Ландыш. Придут сюда. Кристалл же об этом мне сказал.

Кук подумал вдруг, а не с сумасшедшим ли он разговаривает? От домашнего почти спокойствия, в котором он только что и пребывал, не осталось и следа. Это был какой-то гипноз, не иначе. Он взглянул на фигуру старика в тёмном и плотном одеянии, подумав, как он не схватил тепловой удар? Сам Кук устроился в тенёчке, а старый так и торчал столбом на самом пекле. А жара тут наползала стремительно. Золотые глаза Тон-Ата, весьма странные глаза, похожие на львиные, почти не мигали. А может, и вовсе не умели мигать, а имели нечто вроде прозрачного века как у змей. Лицо было, похоже, лишено потовых желез и даже пор было не различить. Ближе-то неудобно было изучать, а с той позиции, где Кук и находился, так казалось. Он ничуть не вспотел, и запаха пота не издавал. Биоробот, что ли?

Ему стало странно и как-то резко неуютно, поскольку Тон-Ат не отрывал от него взгляда даже во время молчания. Выражение лица его было ровным и никаким, глаза мерцали как у филина птичьей загадочной отстранённостью, соединённой с острой наблюдательностью не только над самим Куком, а похоже, и над окружающей местностью. И его пронзило, – инопланетянин, чужак, ряженый под человека! Мистический ужас, который не имеет ничего общего со страхом сугубо физическим, когда только одно устремление и группирует все мышцы, чтобы бежать, сотряс душу Артёма Воронова. Бежать было бы бессмысленно, да и от явленной человекообразной загадки убежать было уже нельзя. Как и разгадать её было невозможно. Только ощупать ту его грань, какую он любезно ему и предоставлял. Он, как-то наитием больше, почуял, что этот человек убивал и легко, и безжалостно, но не бессмысленно, а только если была такая у него необходимость. И делал он это не обычным оружием, не крупным кулаком, а как-то страшно и мистически. «Вот же куколь»! – подумал Кук.

Кук полез чисто рефлекторно за салфеткой, чтобы вытереть пот со своей лысины, но салфетка где-то была утеряна. Спустя совсем короткое время прибыли на дежурном аэролёте его сыновья. Валерий и Владимир.

Дальнейший разговор происходил уже в той же дружеской, не напряжённой обстановке.


Любовь как прекраснейшая из иллюзий жизни

У Инары в гостях
Ландыш открыла глаза и осмотрелась. Зеленоватое мерцание шло из полупрозрачных стен, а окон в помещении не было. Подобное оформление помещения не являлось для неё диковинкой, поскольку она видела похожие дома и на Земле. На Земле? Где она? И тут она проснулась окончательно. Комната была абсолютно пустой. Только и была что постель, накрытая лёгкой простынкой, где она и спала. Да и как спала. Всего лишь прилегла, в платье, поскольку устала. Её привёл сюда Тон-Ат для отдыха перед важной, так он сказал, встречей. Она поправила смятые складки и прошлась по странной комнате, похожей на круглую башню, но не ту «башню узника», где она жила в последнее время. Та условная башня была обычной казармой для космических десантников, когда-то живших на Паралее. А тут именно башня. Хрустальная. Она подошла к стене, и дух захватило от высоты, от открывшейся панорамы.

Внизу тянулись нежно зелёные и тёмно-лиловые леса с розовеющими вершинами, а за ними далёкие и не очень далёкие вершины гор, также лесистых. Снежно- облачные пики повисли где-то далеко над горизонтом, куда стекало насыщенно-зелёное небо, бледнеющее тем больше, чем выше оно было. Поскольку светила она не увидела, то поняла, что оно восходит или уже взошло где-то с той стороны.

Она пошла туда и увидела круглый и пока ещё алый шар Магниус, стремительно светлеющий до розовато-оранжевого цвета, а потом и вовсе жёлтого с переливом в голубовато-белый. Сколько раз она уже наблюдала её восход у себя в горах, и отличие было в том, что тут светило показалось ей чуть более ярким, а леса и подавно впечатляли своей необозримостью. Да и с такой высоты она ещё ни разу не видела восхода. У Ландыш приостановилось сердце, – поразительная красота открывшихся пространств под небом цвета старой бирюзы не вмещалась в неё.

Открылась часть стены, она просто въехала в стену и вошла очень маленькая девушка с подносом, на котором стоял высокий бокал с розовато-оранжевым напитком. Рядом лежала такого же цвета булочка или тому подобная закуска. Девушка улыбалась.

– Тебя как зовут? – спросила Ландыш, принимая поднос и озираясь в поисках столика или другого сидения, но ничего не было. Она подошла и поставила поднос на ровную поверхность постели.

– Инэя, – ответила девушка. – Я служу Инаре. А вы её гостья.

– Инара? Разве я её гостья? Меня сюда привёл Тон-Ат.

– Да? Но самой Инары ночью тут не было. Вот господин Тон-Ат и привёл вас к ней в её гостевую комнату. Не у себя же было ему оставлять вас на отдых? Для юной девушки такое поведение могли расценить как вольность. Сколько себя помню, у Инары никогда не было гостей. Вы первая. Поэтому видите, тут и мебели нет. Одна постель и есть.

– Почему Инара такая негостеприимная?

– Я не знаю, – Инэя пожала плечами.

– А где же она сама?

– Мы с нею только что прибыли из столицы. Она послала меня к вам, чтобы я отнесла вам лёгкий перекус перед завтраком прямо в постель. А вы уже встали, – с живостью отвечала Инэя.

– А что вы делали в столице ночью?

Инэя подошла совсем близко. Некрупное личико выражало явное и заговорщическое желание девушки поговорить с незнакомой гостьей. – Я вас видела в «Ночной Лиане». Я была там в служебном помещении. Инара часто берёт меня с собой, чтобы я контролировала приготовление блюд для неё лично. Она никому не доверяет. Ваш брат прекрасен. Он с Инарой всю ночь проговорил в зале с бассейном, когда вы с Тон-Атом ушли. Потом я постелила ему постель, как велела Инара, в комнате, где прежде были особые номера для богатых посетителей. Ну, это не важно. Да вы и сами всё понимаете. Он уснул.

– А она что же? Его бросила одного?

– Нет. Она легла рядом.

– Как это? – поразилась Ландыш прыти Инары. – В каком смысле легла?

– Просто легла и уснула. Больше не было ничего. Там же была одна кровать.

– И что? Он завалился спать в одежде? – Ландыш решила подъехать к словоохотливой девушке с другой стороны. Девушка была чистый ребёнок по виду, но не по возрасту. Ландыш не сразу это разглядела. То, что она приняла её за не успевшую подрасти девочку, было признаком того, что она была карлицей.

– Нет, – прошептала девушка в ответ. – Инара попросила его раздеться, чтобы оценить его сложение. Он подчинился, и она восторгалась им. Я видела.

– Как же она смела тебя, ребёнка, брать с собою в такое место?

– Я не ребёнок, прекрасная госпожа. Я карлица.

– Да что ты! – Ландыш стало жаль девушку – карлицу.

– Да. Моя мать всю жизнь служила Тон- Ату. В благодарность он взял меня в свой дом как дочь. Но Инара не хочет иметь сестру – карлицу. Поэтому она заставляет меня себе служить, раз уж я всегда толкусь под ногами у неё. Так она говорит.

– Вот дрянь! Я сразу это почувствовала.

– Нет! – испугалась приёмная дочь, ставшая служанкой у сестры-красавицы. Сестры не родной по крови, но таковой по домашнему раскладу ролей. – Инара меня любит. Она только хочет, чтобы я жила с пользой.

– Ты просто её боишься. А что же Влад-Мир? Он как реагировал на её похвалы? – Ландыш опять направила её в русло расспросов.

– Как? Он лёг и закрыл глаза. Она легла рядом, гладила его и что-то шептала. Потом… Она увидела меня и закричала так, что я бросилась прочь. Я нашла в зале у бассейна остатки вина и попробовала. Лучше бы я того не делала. Мне было прислано «Мать Водой» странное видение человека в мерцающем костюме, какого не бывает. Но то ж был призрачный человек. Заведение было закрыто крепко-накрепко, он не мог войти, а он вошёл. Но это было уже под утро. А ночью было вот что. Я уснула на пустой постели в соседней комнате и вдруг проснулась. Двери там плетёные. Инара сильно плакала. Я слышала. А ваш брат её утешал. Корби-Эл был очень ярок, и света было не нужно, чтобы всё увидеть. Я заглянула в щёлочку. – Глуповатая карлица задохнулась от своих откровений.

– Продолжай, – ласково попросила Ландыш. – Ты же понимаешь, что я друг тебе, а не Инаре. Мне Инара не нравится.

– Ты тоже очень мне нравишься. Ты добрая. Это понятно с первого взгляда. Инара лежала поверх твоего брата голая! Я испугалась и убежала. Всё. Потом был призрак. Он взял меня на руки и отнёс к бассейну. Где положил спать на платье Инары.

– Странная история. Ты уж больше не пробуй эту дурь.

– Что ты! Нельзя так о «Мать Воде»! Это же священный напиток. Им нельзя злоупотреблять, но и ругать нельзя. Прежде его пили только в дни празднеств, посвящённых водоёмам. Я выпила лишь глоток. «Мать Вода» за это нарушение прислала своего стража, чтобы напомнил мне о моём недолжном поведении. Я и не буду так больше. А вот Инара и твой брат пили «Мать Воду»! Пили, а других людей за это же самое солдаты забрали в дом неволи. Только не говори ни о чём Тон-Ату. Не скажешь? А то, если она будет меня ругать, я сбегу. Меня Ола обещала на работу устроить, где я смогу приносить пользу обществу.

– Кто такая Ола?

– Она мать Сирта. Ты знаешь Сирта?

– Сирт любит Инару?

– Нет. Её никто не любит. У неё длинные ресницы и чудесные волосы, высокий рост и стройные ноги, но она не рада своему счастью. Иначе была бы доброй. Ведь так?

– Так. – Ландыш какое-то время молчала, а потом набралась смелости и спросила, – Ты знаешь Руднэя? Что о нём думаешь?

– Руднэй не живёт со своим отцом. Он живёт очень далеко отсюда. Он много работает и много учится. Он не любит Инару. И хотя он дружит с Сиртом, я думаю, что Инара важнее для Сирта, чем Руднэй.

– Как же это понять? Инара это одно, а Руднэй – друг Сирта.

– Понять как? Инара, если захочет, может рассорить Сирта с Руднэем. Она не хочет сделать его своим мужем, но желает сделать его своей цепной собакой. Вот как понять! Она может натравить его на любого. Если человек служебный пёс, он убьёт всякого, на кого укажет хозяин. А отвечать будет не хозяин, а пёс.

– Какой ужас ты мне поведала! Сирт такой смешной, такой добрый. Какой пёс?

– Он вовсе не добрый, и вовсе не смешной. Он и не смеётся никогда.

Ландыш подумала, или она говорит о другом человеке по имени Сирт, или она больная девушка. Не только по форме, но и по существу. Долго раздумывать не пришлось. В комнату вошла Инара. Во вчерашнем простом синем платьице, но с очень красивой причёской, убранной белыми цветами, похожими на гроздья орхидей. Она была свежа и нежно-румяна, глаза сияли, длинные ресницы трепетали.

– Лана! – она подошла и обняла её так, будто они всю жизнь были лучшими подругами. – Я отвезу тебя после завтрака на подземном секретном транспорте в одно место. Там тебя будет ждать Руднэй. И уже вместе вы с ним доберётесь на том транспорте в горы. Где вас и ждёт Тон-Ат и твой отец, Лана, – она оглаживала её мятый подол. – Что же ты не разделась перед сном? Неудобно спать в платье. Чего ты опасалась?

– Какой отец? У меня нет отца. – Ландыш отстранялась от Инары, не понимая её бурных ласк в отношении себя.

– Тот огромный человек в горах не твой отец? А кто?

– Он наш командир.

– Разве ты солдат?

– Вроде того, – ответила Ландыш.

– Инэя, деточка, поди проверь, приготовил ли повар завтрак? Мы спешим.

– Почему ты превратила сестрёнку-инвалида в свою служанку? Это жестоко, – сказала Ландыш, когда Инэя ушла.

–Я? Она же взрослая, хотя и выглядит ребёнком. Должна хоть чем-то помогать?

– Почему же тебе? У тебя самой рук что ли здоровых нет? Это ты должна ей помогать. Вот я умею всё. Растить овощи, готовить, стирать, доить млекопитающих животных. Нехорошо, Инара, быть госпожой в обществе, стремящемся ко всеобщему равенству. Это говорит об отсталости твоего ума.

– А ты любишь поучать? Ты бы учителем шла работать, осыпать назиданиями их уши. А я взрослая давно.

– Догадываюсь. Влад-Мир тебе как? Как мужчина сумел дать тебе твою большую телесную радость?– Ландыш вдруг вспомнила смешное определение секса, принятое у златолицых девушек на Ирис.

– Сумел. Я давно не девственница. Да и он забыл, когда был девственником. Ты осуждаешь меня за это?

– Нет. Но Влад-Мир имеет жену и сына.

– Как? – румянец слинял с лица Инары. Глаза словно бы выцвели. – Он сказал, что никогда и никого не любил.

– Похоже на то. А всё же он занятый. Ты имела на него виды? На длительные отношения?

– Не важно. Я захотела дать себе волю, и я так сделала. На его месте мог быть кто угодно. Я уже несколько лет не чувствовала себя женщиной, желанной для мужчины. И он тоже. Он мне признался, что забыл, каков аромат женщины во время оргазма. Мы всего лишь с ним вместе решили дать себе волю на одну ночь. Как будет дальше? Не знаю.

– Я заметила, Инара, как откровенны местные женщины. Мне это нравится. Я сама откровенная и никогда не любила притворство ни в чём. А меня считали за это недоразвитой.

– Странно. Ты такая умная.

Ландыш не придала особого значения её комплименту, понимая, что на неё выливается та часть любви Инары, что она не истратила на Владимира. Ночь была короткая.


Скромный завтрак в удивительной башне
Они завтракали в любопытном помещении. Оно имело форму многоугольника, причём каждая сторона этого многоугольника была разного цветового оттенка, а в целом вся комната была выдержана в розовато-бежевом цвете. Окна со слабо-зеленоватыми стёклами были открыты все сразу. Снизу доносился шум небольшого водопада. Русло протекающей поблизости реки резко обрывалось вниз. За таким же многоугольным столом сидели Инара, Ландыш и Инэя, которую Ландыш сама усадила рядом с собою. Еда была очень вкусной и в то же время простой. Крупяная душистая каша, маленькие яйца величиной чуть больше напёрстка, от неведомых птиц, фигурно нарезанные и тушёные, очень вкусные овощи, ягоды, похожие на виноград, но абсолютно безвкусные, хотя и обманчиво –ароматные, и напитки двух цветов, – красные и зелёные. Маленькая Инэя ела за двоих здоровяков.

– Ты не лопни потом, – одёрнула её Инара, недовольная, что карлица сидит с нею за одним столом. Но возражать Ландыш она не стала.

– Пусть ест, или тебе жалко?

– Мне? – презрительно отозвалась Инара. – Да она кухней у меня заведует. Ест, что ей вздумается. Я беспокоюсь за её же здоровье.

– О своём здоровье я побеспокоюсь сама, – резво отозвалась Инэя своим умилительно-звонким голоском. И тут в столовую вошёл Сирт всё в той же зелёной рубашке. Но поскольку ту рубашку он отдал Рамине, эта была только по виду точно такая же.

– Вот и жених! – прокомментировала Инара, – а невеста уже давно тут. – Она намекала на зелёное платье Ландыш.

– Если и невеста, то уж точно не его, – также резво отозвалась Инэя.

– Это почему? – поинтересовался Сирт, садясь рядом с Инарой и тотчас же хватая крошечные яйца, заглатывая их, не жуя. – Тот, кто ест много птичьих яиц, всегда бывает добрым, – сказал он. – Яйца воздействуют на человека таким образом, что даже злой значительно добреет. Они улучшают настроение – проверенный факт.

– Оно и видно по тебе, яйцеед, – сказала Инара. – Ты никогда не закрываешь своего рта.

Сирт широко улыбнулся, глядя на Ландыш, а маленькая Инэя с заметным любопытством смотрела в его большой рот.

– Боишься, что я съем всё, и тебе придётся лишиться ужина? – спросил у Инэи Сирт. – Я же знаю, что она жадная, и ты всегда доедаешь остатки её завтрака на ужин. Инара никогда не обедает дома. И не ужинает, – пояснил Сирт для Ландыш. – Поэтому она выделяет очень мало денег на закупку еды. Сама в столице или где придётся откушает, чего душа желает, а бедная малютка Инэя сидит дома голодная. Инара же дома только ночует. И то не всегда, – добавил он, вроде как с угрозой, обращаясь к Инаре. Та задумчиво молчала, глядя перед собою так, будто сидела тут одна.

– Смакуешь ночные переживания? – спросил Сирт дерзко. Это был уже не тот весёлый Сирт, что сидел в «Ночной Лиане». Явно между ним и Инарой был некий конфликт.

– Ищи себе точно такие же. По своей насыщенности и высочайшему качеству. Кто мешает? – ответила она.

Неизвестно чем закончилась бы такая перепалка между ними, но вошёл Руднэй. Ландыш замерла. Если бы она стояла, то вполне можно было бы сказать, что у неё подкосились ноги. Освещённый утренним сиянием, овеваемый свежим речным духом из окон, высокий и стройный стоял перед нею резко помолодевший и заметно похудевший, а от того только краше он был, Радослав. Точно такое же головокружение, как и в «Ночной Лиане», повело куда-то бедную Ландыш, словно бы она зависла над той самой рекой, высунувшись из окна. Стало тихо. Все заметили её нестандартную реакцию на его появление. Маленькая Инэя, на что уж была проста по детски, а и то невольно положила свою маленькую ладошку на руку Ландыш. – Тебе не вкусно, Лана? – спросила она, ловко разрядив обстановку. – Я могу принести тебе ещё что-нибудь вкусненького? Хочешь?

– Как полюбила её! И когда успела! – воскликнула Инара, будто ревновала. А, может, и ревновала.

– Она очень красивая. Я не видела таких никогда, – призналась Инэя. – А такую красоту Надмирный Отец не даёт злыдням.

– Чего же он тебя так обделил? – не жалела её Инара. – Ты вроде добрая девочка, послушная, чтишь все заповеди предков.

– Замолчи! – первое, что сказал Руднэй. – Ты отдохнула, Лана? Нам надо идти.

Лана на негнущихся ногах подошла к нему. Он демонстративно поцеловал её в губы. При всех. – Здравствуй, – сказал он ей, а прочим он так ничего и не сказал. А для Ландыш вдруг открылась ретроспектива как угасающая перламутровая воронка, куда стремительно втягивалась вся её ушедшая жизнь. Только она и Руднэй были не подвластны её безжалостной и утягивающей силе, они были вечными. Это он стоял в управляющем центре звездолёта, к нему она вошла впервые в его отсек и стала принадлежать ему уже навсегда. С ним жила на Ирис. Ругалась, мирилась, для него наряжалась в платья, вышитые златолицыми искусницами, и даже заигрывала с теми, кто не был нужен, поскольку необходим был только он. А заигрывала только затем, чтобы не утратить веру в свои чары, предназначенные только ему. Существенно прибитая неуверенностью с дней одинокой своей юности, суровым воспитанием неласковой матери, она так и не была до конца в себе уверена, в своём всесилии над той стороной его существа, которая изначально во всяком мужчине принадлежит женщине. Наверное, Руднэю не польстило бы, что она влюбилась не в него как такового, а в тот отблеск утраченного, упавший на него и вспыхнувший внезапно новым пламенем старой любви. Откуда? Из какой такой невидимой психосферы, из каких незримых информационных небес? Она не знала. Но это была та же самая любовь, имевшая в ней ужепрочные корни, а не зыбкий росточек, с лёгкостью выдуваемый первым налетевшим ветром, размываемый первым мутным ручьём. А он ничего этого не знал. Он стоял, слегка ошалевший от того, что на него вдруг обрушилось, исключительно себе присваивая незаурядную способность валить женщин с ног, с первого взгляда на любую из них. А поскольку Ландыш была в определённой степени первая, кто и обратила на себя его пристальное внимание, то он так и думал. И уже никогда не узнает всей правды, поскольку впоследствии такая правда не будет ему нужна. А её прошлое, полностью сохранённое, вошло в настоящее, с готовностью уже устремляясь в будущее, не случившееся с тем, кто был Вендом. И случится оно с ним, с Руднэем.

– Руднэй, Руднэй! – закричала Инэя. – Так это для тебя она нарядилась в платье невесты? А Инара обманула, сказала, что для Сирта.

– Да, – ответил он Инэе. – Лана – моя невеста. Это уже решено.

– Кем же это? – спросила Инара, сверкнув теми самыми недобрыми остриями в зрачках.

– Ею и мной.

– Когда успели? – не отставала вредная сестрёнка.

– Ты же успела как-то войти в контакт с её братом! Много ли у тебя было для этого времени? – вдруг выпалила Инэя.

– Так значит… – Сирт тоже встал. Крупные губы его сжались, сделались каменными. В глазах появилась такая же каменная твёрдость, подозревать которую в нём было и невозможно только что.

– Сирт, сядь и успокойся, – сказала Инара. – Ничего не было. Кого ты слушаешь? Полоумную карлицу? Она мстит мне. Я её отругала за то, что она обрушила полку с дорогой посудой в кухне. Ты же видишь, из какой дешёвки я теперь ем? – И она указала на простую и не раскрашенную посуду на столе. – Я не аристократка. У меня лишних денег на бытовое роскошество нет. Я честно работаю, и честно мало получаю за свою работу на благо страны.

Возникшее замешательство разрешил уже Руднэй. – Сирт, мы ночью с Инарой занимались инспекцией запечатанных проходов в горные тоннели. Ты же знаешь, участились случаи самовольного их взлома. Инара была со мною ночью… – Он солгал лишь чуть-чуть. Они вместе инспектировали входы в тоннели чуточку пораньше. Позапрошлой ночью.

Сирт взглянул на Инару исподлобья. В зелёных и довольно больших его глазах доверия к Инаре так и не появилось. Инэя совсем сжалась, как воробей на веточке. Она поняла, что сказала нечто ужасное. Инара теперь её точно выгонит из дома. А Тон-Ат давно уже жил отдельно в своей башне в горах.

– Знаешь что, Инара, – сказала Ландыш. – Когда я перейду жить в дом Руднэя, я хочу забрать себе Инэю. Можно, Руднэй? – она подняла на него глаза, полные невозможной любви, смешанной со страхом. Вдруг он всего лишь пошутил над нею. Над её зелёным платьем?

Он молчал, сияя улыбкой, в которой и был ответ.

– Инэя мне очень понравилась. Она будет моей помощницей в первое время жизни в незнакомых и непривычных условиях.

– Да, Руднэй? – спросила Инэя, отходя от пережитого страха только что.

– Конечно, да, – ответил он Инэе.

– Во как! Вот это скорость принятия судьбоносных решений! А что! Это необычно! – восклицал Сирт, но отнюдь не разделяя всеобщей радости, став с Инарой заодно. – Руднэй, я отдам тебе одну из своих рубашек. У меня есть абсолютно новая. Может, последуем их примеру, Инара? Я закажу тебе такое же платье как у Ланы. Даже лучше. Ты только представь, мы войдём в Храм Надмирного Света вчетвером. Две пары сразу. Конечно, мы люди авангардные, в прежние сказки не верим, но народные традиции будем пока чтить. Зачем возбуждать к себе недоверие народных масс как к полным отщепенцам от небесных заповедей отцов?

– Мне не надо твоей рубашки. У меня своя найдётся, – отказался Руднэй. Ландыш вдруг почуяла, что за их декларируемой дружбой скрываются очень сложные отношения. Сирт изо всех сил дружбу изображает, Руднэй в ней не нуждается.

– Ты пока не заслужил моего согласия, – сказала Инара Сирту.

– Любовь даётся не за заслуги, а свыше. Она – дар, – вдруг сказала маленькая девушка, превращённая в служанку злой сестрой. Уж от Инэи точно никто не ожидал подобных сентенций.

– Умница ты моя, – одобрил её высказывание Сирт. – Надо будет найти тебе жениха. Как-то, путешествуя очень далеко, я встретил целое поселение маленьких людей. Их умышленно там селили, чтобы они не мозолили глаза прежним властям. Потом они сами стали туда отовсюду стекаться. А родители, у кого рождались дети с отклонением в росте, сами приносили их туда, если того хотели. Карлики с радостью берут себе детей. С детьми же весело, будущее оптимистично, если учесть недолгий срок жизни маленьких людей. Там и дома им под рост, и прочее всякое. Они и ремёслами занимаются и аграрным хозяйством. Вот там я и отыщу для тебя самого красивого парня.

– Отыщи! – радостно и доверчиво согласилась Инэя. – А то мне очень одиноко. – Она встала и прижалась к Ландыш, головой в грудь, вдруг напомнив маленькую Виталину. – Я одобряю выбор Руднэя. Я тоже полюбила тебя сразу же, – призналась она.

У Ландыш выступили слёзы. Она гладила маленькую девушку по волосам как любящая мать, думая о своей дочери. – И я! И я тоже полюбила тебя, – и засмеялась.

Инопланетные будни маленькой странницы Виталины
Алёша вернулся с отдалённого объекта. Виталина повисла на нём, уцепившись ручонками за его возмужавшую и загорелую шею, радостно визжа. – Алёша! Алёша! Когда мы пойдём в башню? Ты забыл, что ты принц?

– Нет, моя маленькая принцесса, – ответил он, тычась с нежностью в её чумазое личико. Виталина была на территории объекта предоставлена самой себе полностью, потому и была вся перепачкана пылью и соком ягод, сорванных на огородах Ландыш. Вика с умилением наблюдала их щенячьи радости и возню. Вышел Костя. Он сразу набросился на Алёшку, прося его побыть в секторе наблюдения за прилегающей территорией, поскольку ему нужно срочно отбыть к озеру. Там отец, там Валерка с Володей, там встреча с одним старым троллем. Туда же вернулась из своего несанкционированного путешествия только что Ландыш. Пришла она не одна. С каким-то длинным троллем! Что делается! Что это значит? Костя не скрывал своих смятённых чувств.

– Она с ума что ли сошла! Она притащила сюда, к объекту какого-то инопланетного агента! Кто ей позволил? – вопил Костя. – Я должен всё выяснить.

– И я! И я с тобой! Должна выяснить! – вопила ответно Виталина, заражаясь его возбуждением и роняя своё детское ведёрко, полное ягод.

– А как же я? Я же к тебе пришёл на побывку, – сказал ей Алёша. – Разве не ты меня покормишь с дороги? А я все ноги оттоптал, так к тебе спешил!

Виталина с сомнением посмотрела на посаженный Алёшей самолично маленький дежурный аэролёт. – Ты не топтал. Ты же летел, – опровергла она его. Задумавшись, она решила накормить его ягодами. – У меня целое вёдрышко! – она обернулась к покинутому игрушечному ведёрку с клубникой пополам с листьями.

– Что натворила! Уронила! – ворчала она на себя, подбирая ягоды из травинок ловкими пальчиками. На её голове был платочек с рисунком из клубничек. На крепких ножках шорты Викиного изготовления, сверху безрукавка. Она была босиком. Вика её закаляла. На территории не было змей и насекомых. Тут работала установка, отгоняющая рептилий и всю прочую не прошенную зловредную живность. Алёшка одарил Виталину братским умиляющимся взором.

– Отлично! – он стал жадно поедать ягоды, те, что были почище и лежали чуть глубже, чем подобранные из травы после падения. Виталина, не смотря на проявленную щедрость, заметно жалела свой собранный урожай.

– Мне оставь! Не ешь всё! – она стала отнимать ведёрко.

– Отдай ему. Он их вымоет, – сказала подошедшая Вика. – Мы с тобою ещё нарвём. А то он обидится и не придёт тебя спасать в твою башню. Или улетит опять на свой учебный объект, – аргумент Вики сработал, хотя Виталина, похоже, уже не была такой младенчески наивной, чтобы принимать игру в «спасение принцессы» всерьёз.

– И я! И я хочу на учебный объект, – только и сказала она.

– Ма, может, я её возьму туда? Прокачу? Потом, не сразу же, – спросил Алёша.

– Ещё чего! – завопила уже Вика. – Я и так обмираю от страха, как ты один управляешь этой летающей дурой. Не смей даже и говорить об этом! Как только ребята посмели тебя отпустить одного!

– Так свалиться и я могу. Мало ли чего может произойти, – флегматично встрял Костя. – Мы тут по любому на волоске подвешены. Чужая планета, вокруг чужаки. А домой, чтобы туда попасть, через какую же страшную чёрную дыру надо сигануть! Так что, Вика, забудь о такой эмоции как страх навсегда. Иначе тут не выжить и здравый рассудок не сохранить. Эмоции же, связанные со страхом, сжигают такой колоссальный ресурс , что…

– Не учи меня, юноша! – оборвала его Вика. – Иди, куда и собрался.

Костя забрался в аэролёт, на котором прилетел Алёша, поскольку на данном объекте было всего лишь две машины. На одном утром отбыл Кук, на втором – братья.

– Пешком топай! – сурово и по-взрослому потребовал Алёшка. – До озера два шага всего. Чего случись, я за машину отвечаю!

– Во! Научился орать на старших! – возмутился Костя. Но из машины вылез, решив, что нельзя оставлять объект без средств воздушного передвижения совсем. Мало ли чего. Но это самое «мало ли чего» подстерегало их на каждом шагу и всякий день вот уже в течение целого года по земному летоисчислению.

– Жить не можешь без своей Ландыш, – ворчала на него Вика, – Не видел всего лишь пару суток, а уже заскучал.

– И я заскучала, – грустно добавила Виталина. – По маме.

– Кукушка она, а не мама твоя! – крикнула Вика. – То в башне своей как в гнезде птичьем торчит безвылазно, то путешествует. То у неё сбор урожая, то у неё сбор впечатлений. К ребёнку и не подойдёт, чтобы поиграть или приласкать. Я твоя мамочка!

– Как некрасиво, Вика, – укорил её Костя.

– Лучше некрасивая правда, чем утешающая ложь, – ответила Вика. – Она только родила, а я весь груз забот о ребёнке с первого дня её жизни несу. И бремя материнской ответственности. За всех вас.

– И я! И я несу! – встряла Виталина, не сумев воспроизвести сложную фразу Вики.

– И я! И я несу вёдрышко клубники! – закричал Алёшка и помчался в рабочий отсек Кука с ведёрком Виталины. Виталина помчалась за ним, радуясь игре и его появлению.

Костя присоединяется к совету старших
Костя вприпрыжку припустился к озеру. Он мчался через поляну, -где неведомые павлины обронили перья, а те проросли и стали цветами, – сминая и ломая их сочные стебли, а Ландыш не могла его укорить, поскольку этого не видела. А она жалела сорвать даже единственный цветок. Но так было бежать много короче.

Он уже не застал длительных бесед, путаных по их наполнению, но главное было уже обозначено. Они свободны от ожиданий, они улетают!

– Костя, – сказал Валерий, – нашему голографическому туризму, в определении Вики, подошёл конец. – Вид у Валерки был странный, и нельзя было сказать, что радостный. Владимир стоял спиной к Косте, загораживая отца. Сбоку топтался дед в чёрном – представитель от тех, кто и должен был их встретить сразу, или же он и был тем самым лицом, конкретно припозднившимся. На целый год почти. Но за это, вряд ли, Валерка был на него сердит. Да и Костя не особенно. Он успел попривыкнуть к райскому интерьеру, куда их вписал Кук по причине сугубо важной для себя, но туманной для прочих. Так и на Ирис было. На Ирис они утратили двоих, – Радослава и Андрея. Кого утратят здесь?

Ландыш держалась за неизвестного длинноногого тролля так цепко, словно он мог от неё оторваться и улететь в небо. Двумя руками, стоя к нему вполоборота. Тролль был красив. Тролль был на диво красив, и тролль кого-то сильно напоминал. Костя встал с открытым ртом – и от того, что запыхался, и от удивления тоже. Он увидел то, во что поверить было бы и сложно, если бы не Ландыш, не скрывающая своего счастья от ново обретённой и существенно омоложенной копии своего мужа.

– Привет, Ландыш! Привет, Радослав! – сказал Костя не без провокационной подоплеки, направленной в сторону Ландыш, а не её спутника.

– Он – Руднэй, – поправила она, опустив ресницы и скрыв свои большие глаза, никогда не умеющие ничего скрывать. Мыском узкой туфельки она ковыряла мелкие камушки, делая вид сосредоточенного поиска среди них того, чего там и не было. Такая маленькая девочка по виду и большая обманщица по существу. Костя был пронзён тем, что было близко к боли, хотя Ландыш никогда и ничего ему лично не обещала. А то, что он на что-то надеялся, ей-то что?

– Ты почему не явилась ночевать домой? – сурово спросил Костя. Спросил на родном языке, наплевав на соображения безопасности, никому уже не нужные.

Руднэй с любопытством вслушивался в его речь. – Она была в гостях у моей сестры, – сказал он на несколько странно-звучащем, но правильном русском языке.

– Так ты что? Языку обучен? Когда ж успел? – вытаращили на него глаза одновременно все, хотя вопрос был задан Костей. Владимир обернулся в сторону тролля – полиглота и замер в позиции «стоп кадр».

– Тон-Ат научил, – ответил тот с достоинством. – Это же был родной язык моего родного отца.

– А! Вот оно что! Вот откуда сходство! – крикнул Костя, хотя слабо слышащих вокруг не было. Да разве такое сходство бывает, даже у детей? – Может, ты клон? Кто тебя создал?

– Клон? Не понимаю, – ответил Руднэй. – Если ты думаешь, что я искусственный, не настоящий, то я рождён матерью от отца тем самым способом, каким и ты. Или не так? Или там, откуда ты, всё иначе? Ты сам кто?

– Прекрати ты! – встрял Кук, грозно сверкая на Костю глазами верховного главнокомандующего. – Напал-то чего? Какой тут тебе клон? Откуда бы ему и взяться на архаичной весьма планете? Он сын Венда. Ты правильно угадал. Сходство и впрямь впечатляющее. Но только я один видел Венда в юности. Тот по-другому выглядел. Он был здоровяк, что называется «кровь с молоком», а в целом похож был на наглого и падшего ангела. Руднэй же парень строгий, и чую, добрый. Отлично воспитанный, судя по всему. Хорошего сына ты воспитал, – повторил он, обращаясь уже к старику.

– Физическая подготовка всё же недостаточная, – не унимался Костя. – Худоват он как-то. Ландыш, ты с чего стала такая неразборчивая? – Он трещал очень быстро, чувствуя, что неродную речь тролль улавливает с трудом, а если говорить быстро, то и понимает плохо. – А! Как же я забыл! Ты же всегда не любила здоровяков. Ты же жаловалась, что Радослав всем хорош, да уж больно широковат для того, чтобы ты спала с ним вместе на одной постели. Ты же на Ирис всегда спала от него отдельно. Во всяком случае, так я помню. Потом Валерка был для тебя слишком уж на медведя похож. Потом Саня слишком высок, до губ не дотянешься, как ты шутила. А я? Слишком белобрыс оказался.

– Замолчи. Чего разорался-то? – добродушно, но печально сказал Владимир. – Ясно же, птичка от нас, если и не упорхнула, то к отлёту готова.

– Правильно Вика говорит, кукушка и есть! – с досадой добавил Костя, остывая и сникая. Такой выплеск произошёл и для него самого неожиданно. Он до этой самой минуты не совсем понимал, что давно уже любит её. Он целый год пребывал в ожидании, что она будет принадлежать ему. Кому же ещё?

Ландыш молчала. У неё не было для него никаких чувств, она все чувства сосредоточила на своём тролле. Тролль молчал с достоинством, какое и полагается иноземному принцу, держащему за руку свою обретённую принцессу. Зелёное облачное платье колыхалось от дуновения ветра, наконец-то обретшего себе игрушку в виде её пышного подола. Перстень сиял как очумелый, стреляя розоватыми молниями в сторону того, на месте кого никогда уже не стоять Косте. Костя никогда не видел подобной игры камня в перстне Ландыш, и он опять приоткрыл рот в повторном изумлении. Костя вообще имел в себе много не изжито детских черт. Он взрослел уже в звездолёте.

Трансформация Кристалла
Руднэй первым подошёл к Куку. Протянул ему руку. Кук ответил рукопожатием. Старик так и не вымолвил ни слова. И тут же после того, как они разомкнули свои руки, каждый из них уставился на собственную кисть, – Кук замерев, а тролль, тряся своей пятернёй изо всей силы. Он был испуган. Костя подошёл ближе, надеясь на нечто, что приведёт к самой неожиданной развязке не в пользу соединения Ландыш и принца Паралеи. Он увидел, что на пальце Руднэя сияло кольцо Радослава. А у Кука на пальце ничего уже не было. Каким образом был проделан подобный трюк и кем, Костя не понимал. И не только он. Не понимал и Кук. На его безымянном пальце остался заметный след, и та часть, где и носил отец кольцо Венда, была гораздо уже, чем верхняя часть пальца. Снять его так просто было делом непростым. Оно бы не снялось даже с большим усилием. Оно почти вросло в Кука, пока тот таскал его столько времени. Очевидно, что не понимал произошедшего и похититель кольца. Кристалл сиял, как сияют мелко битые стёкла, собранные вместе и охваченные вспышкой от упавших на них прямых солнечных лучей. Сделать более возвышенное сравнение, – у Кости настрой был не тот. Он ненавидел тролля, он кипел той же самой ослепительной, но только внутренней плазмой, сжигающей все его надежды и мечты.

Ландыш подошла к Руднэю и протянула руку к Кристаллу на его пальце. И тут же она пошатнулась и упала, как падают люди, внезапно теряющие сознание. Все бросились к ней. Кроме тролля. Тот стоял и, вытянув руку к зеленоватому небу, щурился на Кристалл. Рядом с ним стоял и старый тролль. Его лицо было озарено странной вспышкой в сочетании с полным отрешением от всего происходящего вокруг.

– Что с тобой, дочка? – Кук помогал Ландыш подняться. Природный песок пляжа на берегу озера был до того мягкий и обильный, что ушибиться было невозможно. Ландыш быстро пришла в себя.

– Ничего. А что произошло? – спросила она, озираясь вокруг.– Чего это я села на песок? – удивилась она. Подошёл старик, присел на корточки, положил руку на её лоб. – Ничего страшного, дочка. Кристалл ожил. Только и всего. Он спал почти год, как произошла его разлука с тем, чьего имени я уже не произнесу.

– Оказывается, у нашей девочки-сироты появился ещё один отец, – сказал глупую фразу Костя. С другой стороны над Ландыш навис запоздало встревоженный «принц». – Лана, Лана, – бормотал он на своём языке, а Костя, поскольку был без универсального переводчика в ухе, не понял его слов. Зато она поняла. Зато она обхватила его двумя руками за шею, а худощавый тролль вовсе не было слабаком. Он легко поднял её на руки.

– Что он ей сказал? – спросил Костя у брата.

– Что он может ей сказать, если всё очевидно и без слов, – ответил Владимир.

– А что всё?

– Что он её муж. Если не стал, так будет. Она же не против. Ты разве не заметил? – флегматично прокомментировал Владимир взаимные обнимания Ландыш и Руднэя.

– Разве мы её отдадим в руки неземной форме жизни? Возможно, не человеческой по сути? А если на пожирание? Если они как Ирис? Она станет тем же Фиолетом – игрушкой в инопланетном компьютере, в женской только версии.

– Не думаю, что это так. Как мы поймём, что и сами не являемся такой же творческой игрушкой для кого-то?

– Мы должны что-то делать! – закричал Костя и кинулся на Руднэя. Ландыш уже стояла на собственных ногах рядом с наглым похитителем Костиной мечты. И тут же непонятная сила отбросила Костю навзничь. Он упал на песок, как недавно и Ландыш.

– Не шути! – над Костей нагнулся уже старик. Его загорелое лицо выражало смесь усмешки с вполне человеческим сочувствием. – Носителя Кристалла нельзя ни ударить, ни сбить с ног, ни уничтожить.

– Повезло, – пробормотал Костя. – Надо было мне чуть раньше ему вдарить.

– Да. Повезло, – согласился старик. – Всё вовремя, всё сложилось удачно, как ты и не представляешь. Его буквально на днях решили умертвить. Конечно, я всё это предвидел, но не настолько, чтобы знать день и час. Прежнее моё предвидение будущих событий меня давно уж оставило. Довольно долго я тут живу, а жить приходилось отнюдь не всегда праведно. Поэтому все протекающие процессы стали и для меня обрывочны, их направление не всегда ясным. Но теперь Руднэй неуязвим.

– За что же так? – поразился Костя, – Умертвить? Какая причина?

– Месть и зависть.

– Чья месть и чья зависть? – Ландыш стояла уже рядом. Она побелела от ужаса, услышав слова старика. Он встал, отряхнул песок со своих просторных штанов, разгладил плотный френч. Стал строг и прям, как палку сглотнул. Руднэй не выразил своего отношения к услышанному откровению никак. Он был спокоен. Или же его эмоции не были теми, кои способно было уловить зрение Кости. В любом случае, он отлично себя контролировал.

– Месть со стороны его же сестры, не желающей его первенства ни в чём. А зависть со стороны друга, или правильнее, того, кто его изображает.

– Сирт! – вскричала Ландыш.

– Конечно, ни сама Инара, ни Сирт своими руками не стали, да и не сумели бы осуществить злодеяние. Но трудно ли найти тупое орудие? Ты, Ландыш, теперь наша. Ты должна всё знать. Не обольщаться фальшивым дружелюбием Инары и актёрскими улыбками, подавленного ею полностью, Сирта – клоуна.

– Да ведь она твоя приёмная дочь! – Ландыш смотрела на него умоляюще, как будто ждала его опровержения услышанному как розыгрышу.

– В этом и сложность. В этом и мука. И моя и Руднэя. Инара получила какой-то существенный изъян по линии своих родителей. Глубинную мутацию. По-видимому, они были мало совместимы меж собою, и зачатие ребёнка стало той самой печальной случайностью, каковой лучше бы и не было. Но тогда я не мог этого знать. А лучше бы я оставил её у родной матери. Может, в простой среде она и не проявила бы своих порочных наклонностей вовсе. А тут она возомнила себя будущей царицей всей Паралеи. А препятствием к тому Руднэй. Меня она не воспринимает столь серьёзно, считая меня старым и вот-вот готовым отправиться в дорогу к Надмирным селениям. Но мы дадим ей возможность воплотить свой заговор в действие. Выявим исполнителей, а тогда уж и решим, как поступить в дальнейшем.

– Кажется, мы попали в эпицентр какого-то заговора? – спросил Кук. – Пока ты, Тон-Ат, не выкорчуешь его зловредных корней наружу, я побуду тут. Мы не оставим нашу Ландыш в логове заговорщиков.

– Да в каком таком логове? – усмехнулся старик. Хотя чему тут было усмехаться? – Всего и заговорщиков-то пара штук, да и те у меня как на раскрытой ладони. Не волнуйся, Артём Воронов. Можешь готовиться к своему отбытию на Родину.

– Хоть сейчас. Но с Ландыш.

– Земля никогда не была моей Родиной, Кук, – сказала Ландыш. – А к матери я возврата не хочу. Там всё в прошлом. Тут моё будущее.

– Вот как! Вот как заговорила! А как же я тебя тут брошу одну? А дочь твоя как?

– Дочь Ланы мы возьмём себе, – отчеканил Руднэй. – Уже завтра мы войдём с Ланой под купол Храма Надмирного Света, чтобы стать мужем и женой.

– Как надолго? – спросил Костя.

– До тех самых дней, когда и нам придётся ступить на ту самую дорогу в Надмирные селения, о чём и говорил отец.

– Виталину мы тебе не отдадим! – произнёс Кук. Произнёс спокойно, но твёрдо. – Выбор за тобой, Ландыш. Или мы – команда, родная дочь, возвращение домой, или чужеземное царство-государство с его заговорами, чужими людьми и чужими небесами.

– Ландыш нарожает тут новых детей, – также спокойно возразил ему Тон-Ат. – От возлюбленного. Они будут уже природными жителями Паралеи. Пусть твоя жена и ты, Артём Воронов, вы вместе воспитаете дочку Ландыш и Венда, как и подобает ей по её расе, под её родными небесами.

– Принятие судьбоносных решений у священного камня! – пытался ёрничать Костя, не желая мириться с таким раскладом событий.– Всё обсудили, все заговоры раскрыли, все будущие пути выверили, можно и в путь-дорожку! Нет! Мы пока тут останемся!

– Что ты вопишь, как самый потерпевший? – урезонил его задумчивый Владимир. – Никто и не собирается тотчас же загружаться в звездолёт. Долгий путь, долгие и сборы.

– Вот именно, – подытожил Кук. – Однако, пекло настало. Нам пора к себе. В гости не зову. Мало ли что. Ты уж со своим сыном к себе ступай, Тон-Ат. Теперь тебе дорога к нам известна. Найдёшь, если надо. Мы пока обсудим всё промеж себя, обдумаем всё. Ландыш? Пойдёшь с нами?

– Нет, – Ландыш продолжала держаться за рукав Руднэя. – Я не могу. Кук, я никогда уже не буду жить с вами рядом. Ты не всё понял. Ты доставил сюда не только Кристалл, но и меня. Наверное, если бы ты сразу направился в Паралею, ты сохранил бы жизнь Радослава, и весь дальнейший расклад был бы несколько другой. Но ты сделал замысловатый крюк, внёс путаницу, сгубил Радослава, а тем ни менее, я всё равно оказалась на Паралее.

– Не хотел я его гибели! И не я его сгубил, Ландыш. Он сам сотворил то, чему я даже свидетелем не был. И никогда бы он не остался тут. Он воспринимал Паралею, как и тогда в юности. Как временную ссылку.

– Мы жили бы с ним тут лучше, чем было на Ирис. Он нашёл бы себе применение в стране, где так долго жил и чьи тайны были ему открыты хотя бы частично. Он нашёл бы своего сына от Нэи… Но теперь уже не исправишь ничего. Не прокрутишь назад события и не смонтируешь жизнь, как некое видео. Руднэй уже всё знает. Но для него прошлые события, даже раскрытые мною, не означают того, чем они были для всех нас. Ему безразлично всё, кроме того, что он встретил меня.

Бесполезные уговоры блудной дочери
– Ландыш, – сказал Кук, пытаясь уговорить её не совершать непоправимого и ясно понимая, что не сможет уже ничего. – Девочка, ваше с ним соединение было лишь следствием той самой путаницы, о которой ты и упомянула. Я всегда знал, что твоя судьба ждёт тебя на Паралее. Я всегда знал, что не Венд будет твоей судьбой. На Паралее он бы и не связал себя с тобою. Как тебе ни больно, он никогда не любил тебя. Тому поспособствовала некая магия, скрытая от меня. Как я теперь догадываюсь, она была заключена в том самом Кристалле, который ты у него утащила в звездолёте. А Пелагея также направила тебя в Паралею, чтобы там ты нашла того, кого ты и нашла в итоге всех предшествующих и запутанных событий. Только была бы ты с сердцем чистым и не затронутым страданием. Наверное, так оно было бы и лучше. Но вижу, ты стала прежней, исцеленной. Не скажу, что полностью. Всё пережитое оставляет следы в человеке. А я, как ты теперь понимаешь, хотел всего лишь не дать беспощадным зубам горя вонзиться в твою душу, уберечь её нежную мякоть от шрамов и деформаций. Целитель я оказался никакой. Или же твоя душа оказалась более глубокой, чем я думал. Наверное, не очень хорошо вдове сойтись с сыном того, кого она оплакала. Но тебе решать. И ему.

– Кук, ты зачем устроил такую дешёвую импровизацию на тему увещеваний блудной дочери? Да ещё на виду у Руднэя? – спросил долго молчавший Тон-Ат. – Ему без разницы, какими путями она сюда прибыла. Он же не землянин, отягощённый грузом предрассудков, какими загрузила тебя лично психосфера родной планеты, даже если ты и мнишь себя авангардом человечества. Главное, что она и сын Венда стоят рядом. Со мною. Здесь. На Паралее. Пелагея обещала некогда, в чистой юности Венда, подарить ему свою последнюю дочь. Но ведь она не говорила о том, в качестве кого она будет ему подарена. Поскольку и сама не знала. Ландыш должна быть продолжательницей рода того, от кого сама Пелагея потомства не имела. Это и сбылось. И сбудется не раз, не два, а столько, сколько им, Руднэю и Ландыш, того и захочется. Жаль, конечно, что ты их детишек не увидишь.

– А ты? – спросил Кук.

– Я? Как же не увижу! Раз появился стимул жить, так я и буду жить. Кто мог и знать, что моё перемирие с теми, кого Рудольф Венд насмешливо обзывал «Созвездием Рай», состоится при содействии Хагора?

– Разве не при моём участии это свершилось? – спросил Кук. – Причём тут какой-то кагор?

Тон-Ат не оценил его шутки. Попросту её не понял. – После накала стольких трагедий развязка вышла несколько занижено-банальной. Таков уж заданный алгоритм большинства событий. Но это относится только к тебе и ко мне. А уж никак не к молодёжи. Вот мы с тобою прожили разную по её временной длительности жизнь, а вместе приблизились к её обнуляющей черте. И какая разница, что осталось за спиной? Сколько нулей стояло за тем числом, коим обозначался я? Сколько за твоим? Умножь ты сто на ноль или тысячу на ноль, итог один и тот же.

– Мне твоя мистическая математика ни к чему. А я, может, признаю тут не умножение, а сложение, скажем? Тогда твой ноль ни на что и не влияет. Я, то что приобрёл, ни на какой ноль умножать не собираюсь. Всё сложу в ту копилку, в ту информационную ячейку, какая мне и будет дана в моём персональном бессмертии. А ты, вижу, пессимист. Отчего же так?

– От усталости, должно быть. Слишком уж долго среди оптимистов живу.

Владимир и Валерий уже не подошли к Ландыш, поняв, что она с ними на объект не поедет. Чего ради было тратить на неё слова? Костя продолжал топтаться возле камня, где мирно перешучивались два хрыча. Один лысый, другой седовласый. А Ландыш и Руднэй по-тихому, незаметно, а уже успели отчалить на приличное расстояние от всех. Они уходили, взявшись за руки вдоль озёрного берега. Какое-то время Ландыш мелькала своими расшитыми шелками среди кружев кустарников в рост человека. Костя отслеживал только её, не веря в то, что она даже не нашла слов для него персонально, если уходила вот так, насовсем? Правильно Радослав и все прочие считали её недоразвитой. Недоразвитая и есть. Ребёнка собственного с лёгкостью кинула, кукушка бессердечная! Друзей, с которыми столько прожила, перечувствовала, ни во что уже не ставит! Вскоре парочка скрылась среди розовеющих зарослей, на которых висели розовато-бежевые плоды. Костя вытер рукавом со своего лица то, что он предпочёл бы считать потом. Какую-то солёную жидкость, одним словом. Было действительно жарко.

Появление двух загадочных русалок на берегу озера
«Искупаюсь»! – решил Костя и махнул рукой братьям и отцу, давая понять, что остаётся тут. Раздевшись донага, ведь тут и не было ни души, поскольку старик довольно быстро и необъяснимо пропал, Костя разминал мышцы перед заплывом. Всё же он невольно оглядел всю видимую окрестность, но старика не было. В аэролёт к отцу и братьям он точно не садился. Его на тот момент рядом не было уже. Да и кто бы его туда пустил? Костя, всегда зоркий, так и не отследил его маршрут. Скорее всего, старый тролль в отличие от сладкой парочки, решившей прогуляться вдоль прибрежных красот, нырнул куда-то в свой тайный ход в прибрежных скалах, откуда и вылез в самом начале.

Повернув голову к воде, он замер. Слева, где только что не было ни души, стояли две женщины. Молодая и не очень молодая. Молодая была в белой одежде и с волосами цвета прибрежного и выбеленного песка. Она скручивала длинные распущенные волосы в жгут, как делают женщины перед тем, как собираются искупаться. А не очень молодая женщина была уже идеально беловолосой, какими бывают лишь альбиносы, хотя никаких прочих черт альбиноса в ней не прослеживалось, кроме отсутствия пигмента в волосах. На ней была тёмная, старушечья по небрежности хламида, но белейшие волосы были заплетены в девическую тугую косу. Та выпала из-под её нахлобучки на голове, поскольку женщина без признаков какого-либо возраста, – не старая и не юная, – собиралась ради купания снять с себя одежду. Она была некой аномалией, и Костя обозначил её как «условно немолодая». «Условно немолодая» окинула Костю внимательным ясно-синим взором. Насколько она была не молода, насколько молода, понять было сложно. Это всё равно, что дать на глазок точный возраст какому-нибудь человекообразному роботу. Что-то кукольное и застывшее в чертах её гладко-улыбчивого лица настораживало, но вела она себя как обычная и живая теплокровная женщина. Шустрые и ловкие движения, не считая безадресной и счастливой улыбки, направленной в никуда, говорили о маленькой незнакомке как о человеке, пребывающем в отличной физической форме. Ясно было только, что другая женщина точно пребывает в апогее своего женского расцвета. И лицо у другой незнакомки было очень живое, очень привлекательное и на диво земное. Сколько времени вот так пристально Костя их рассматривал, сказать трудно, они обе делали вид, что тут одни, а его не замечают, будто он невидимка. Очнувшись от невольного созерцания, Костя судорожно принялся натягивать на себя нижние короткие шорты и услышал тихий женский смех. Пока он возился с шортами, женщины без всякого стыда, полностью его игнорируя, разделись донага обе. И понять, кто из них моложе, кто старше, было уже нельзя. Они обе были стройные и молодо-гладкие. Только беловолосая была тоненькая и небольшого роста, а белокурая и высокая, прямая как струна, на которой восторженно заиграли лучи утреннего светила, да так и застыли, не желая покидать места своего восторга. Её несколько странная спутница словно бы ушла в тень, не мешая Косте видеть ту, что и приковала его взгляд к себе, поскольку сильно и внезапно напомнила ему Ландыш. Костя стоял долго, наблюдая, как она вошла вслед за миниатюрной «условно немолодой» своей спутницей в озеро. Дойдя до уровня, когда вода скрыла её прекрасную тугую грудь, она поплыла до того быстро, что можно было подумать, что они обе играют в некое состязание по плаванию. Так же быстро плавала и Ландыш.

До восхождения светила в его апогей было пока далеко, но день обещал быть предельно жарким. Надо было торопиться. И Костя, чуть поодаль от женщин, вошёл в обжигающе ледяную воду. После раскалённого уже дня, чуть ближе к вечеру, сюда придут остальные, – отец, братья, Вика с малышкой. Вода будет теплая, но всё такая же, ярко-бирюзовая. Виталина будет плескаться на мелководье, и её звонкий чистый голосок – дар ей от матери, пойманный уникальным эхом, живущим где-то тут поблизости, будет долго звенеть надводными колокольчиками по всему периметру озера. Он поплыл. Как-то подозрительно быстро он уже не думал о Ландыш, а только о встреченных незнакомках. Особенно о высокой и уж слишком не по местному белокурой девушке. Как они сюда попали? Пришли той самой загадочной тропой, по которой и удалился старик в свою столь же загадочную местную обитель?

О том, как Тон-Ат простил Инэлию
Инэлия уже облачилась в свою тунику, а Икри ушла собирать плоды в захваченную плетёнку. Небесный светловолосый пришелец ушёл раньше, чем Инэлия с дочерью успели переплыть самую узкую часть озера. Пока они отдыхали на том берегу, пока вернулись, на бело-голубоватом песке пляжа появился ещё некто. Высокий старик в тёмно-сером одеянии. Инэлия сразу узнала Тон-Ата. Он выжидал, пока она останется на берегу одна. А когда Икри скрылась в прибрежной фруктовой роще, он подошёл сам. Сел на кромку пляжа, на сизый травяной покров. Инэлия успела заметить, как сильно он постарел. Как уже нелегко ему держать свою прежнюю стать. Сев, он опустил плечи, нагнул седовласую голову.

– Как там Хор-Арх? – спросил он, не глядя на Инэлию.

– Как и прежде. Он бодр и деятелен. Его любят люди, которых он лечит от недугов, а это в свою очередь даёт и ему жизненную подпитку.

– Что же, – сказал он, – вы нашли свою спасительную тень под палящими лучами чужбины. Это хорошо.

– Как твой сын?

– Отлично, Инэлия! Настолько отлично, что ты и не представляешь. Ему сегодня был передан дар – Кристалл, прежде принадлежавший Рудольфу Венду, а ещё раньше твоему Хагору. Это был также знак окончательного примирения. Я прощён, Инэлия.

– Как-то безрадостно ты это сказал, – заметила она.

– Да потому, что мне это безразлично. Безразлично всё. А это плохо, Инэлия. Я слышу тихий, но настойчивый зов покинуть здешние края навсегда. И я уйду, но только после того, как успею сделать то, что обязан. Иногда бывает так, что мне по целым дням не хочется выходить за пределы моей башни на вершине. Теперь мой Руднэй не один. Жаль, конечно, что Сирт предал его. Что Инара предала. Осталось только схватить их за руку и воздать по их заслугам. Я успел переговорить с землянином. Он обещал, когда покинет здешние места, отдать мне для дальнейшего использования свой объект. Конечно, всю свою техническую начинку и прочую дребедень, столь ими ценимую, он замурует в своём подземном городе. Вернее, в том, что от города осталось, а здания наружного объекта с их благоустройством для удобного проживания он отдаст мне. Вот тут я и поселю Инару с Сиртом. Чтобы жили вдали от всех и всё осознали. А как только это произойдёт, они сразу же обнаружат выход отсюда. Именно так и будет.

– Каким же образом пришлые чужаки что-то могут или не могут тебе отдать? – спросила Инэлия. В её тоне сквозила неприязнь к пришлым. – Им тут ничего не принадлежит. Они тут лишь благодаря неведению и детской беззаботности жителей планеты. Прежде, как я помню, ты давал им почуять, кто тут хозяин.

– Что помнить о прежнем. Земляне ушли сами. И теперь они тут не потому, что им нужна Паралея. Они вполне могли бы полностью зачистить всю здешнюю территорию от следов своего посещения, как они хотели сделать и с подземными своими объектами. Но не стали так делать по причине последствий, затронувших и наземные территории. А тут я сам попросил старшего пришельца оставить своё нынешнее место обитания в целости и сохранности. Откуда у тебя вдруг возникло такое неприятие пришлых? Ты и сама тут гость никем не званный, а задержавшийся навсегда.

– Они отняли у меня всё, – сказала она. – Я до сих пор не прощаю им ни свою дочь, ни свою внучку.

– Разве не Хагор – причина ухода твоей первой Икри? И разве не тот же самый землянин, породивший вместе с твоей дочерью первую Икри, являлся отцом и твоей Икри-2? Так что не тебе их в чём-то винить. А пока, Инэлия, я сам в скором времени проведу полную ликвидацию всех подземных тоннелей, ведущих сюда. Какие взорву, а какие запечатаю до времени.

– Ну, тоннель Хагора тебе не найти.

– А мне он и не нужен. Ни Инара, ни Сирт его не найдут. А ты, предупреждаю, вернее, прошу, не проявляй к ним преждевременного милосердия. Инара и Сирт должны исцелиться от духовной плесени в себе.

– Как же вход через подземный город? – спросила Инэлия. – Он же совсем рядом.

– Никак. Каким образом они его откроют, если у них нет для этого никаких возможностей? Нет технических приспособлений, нет и кода. Не скальные же образования они обрушат?

– Ты сказал, что Руднэй уже не один. Что ты имел в виду? – спросила Инэлия.

– То, что вместе с Кристаллом прибыла женщина – носительница уже другого и женского Кристалла. Догадываешься о чём я?

– Кристалл Нэи? Кристалл твоей первой Ксенэи? – Инэлия обхватила себя руками за колени. Она сжалась, как будто не могла согреться. Но было уже довольно жарко.

– Да.

– Зачем же тебе теперь, когда твой сын неуязвим для убийц, предавать изгнанию свою приёмную дочь? Сестру твоего сына. Просто скажи ей обо всём.

– Я скажу, и что? Она будет и дальше плести свои заговоры, совращая прочих? Мне нужно её исцеление, Инэлия. А оно произойдёт только в изгнании. Или не произойдёт. К тому же я должен вытащить на белый свет одну милую парочку, которую они хотят использовать в своих целях. Догадываешься, что они не святых собрались использовать? Я ведь уже знаю весь их план доподлинно. Но необходимо его проявление.

– О какой парочке ты говоришь?

– О близнецах Сэта. Конечно, Сэт и знать их не знает, да и не хочет. Он отверг своё прошлое настолько, что скажи ему, что они его сыновья, он возмутится.

– Ты говоришь о Торине и Инзоре? Кажется, они сыновья Элиан –Ян. Мне что-то Ифиса о них рассказывала. У Элиан было столько мужей, но детей у неё после близнецов так и не появилось.

– Они самые. Безотказные на всякие оплаченные пакости. Я вот думаю, Инэлия, а точно ли, что их отец Сэт? Не Чапоса ли они порождение? Грубые, страстные, жадные и жестокие.

– Чем Сэт-то лучше? Они с Чапосом друг друга стоили. Я близнецов видела лишь однажды. Как-то мы с Ифисой припозднились в столице по своим женским делам. Решила она поймать машину частного извоза. Останавливается у обочины шикарная машина с вызолоченными стёклами – остатком чьей-то былой аристократической роскоши. Машина новая, а стёкла от прежней жизни. Технология их изготовления была утрачена. Её разработали, как и многое другое, в бывшем ЦЭССЭИ. Ифиса даже с места не могла тронуться, так её поразило, что кто-то по сию пору использует такие вот стёкла. Вот дверца открывается, а оттуда высовывается до того пугающее лицо! Вроде лошадиного, но человеческое при этом! Глаза большие, раскосые, зубы огромные, а само лицо сильно выдаётся вперёд. Да и волосы как грива конская. Грубые и длинные. А рядом ещё точно такое же чудовище сидит, от первого не отличимое! Ну и красавцев породила нежная крошка Элиан! Да ещё такая улыбка у них, ну есть зверский оскал! Скалятся оба в нашу сторону. «Что девчонки? Платить будете? Удовольствие недешёвое в такой машинке прокатиться. Телами своими дряблыми не надейтесь расплатиться. Мы юноши избалованные. Привычные только к юной свежатинке». Поехали мы с Ифисой. Ночь вокруг. Машин нет. Чего, думаем, бояться. Мы женщины немолодые, всё же. Насчёт дряблости это они чушь сморозили. Ну, да я не в обиде. И всю дорогу до дома мы с Ифисой сидели как две мухи в липкой душной паутине и тряслись. Разве пауки у мух спрашивают о возрасте. Залезли, так и пропадай! Куснут, так и затрещишь своим хлипким скелетом. А вдруг ради издевательств или ещё каких извращённых влечений нападут? Лягнут ногой как копытом, крупом мощным задавят? Но всё же, зубы хотя и огромные у них, а травоядные они оказались, как и положено коням. Не тронули. Вид только устрашающий. Деньги взяли только оговорённую сумму. Уж потом мне Ифиса и рассказала, что вспомнила их, видела и общалась, когда они детками были, потому и не побоялась к ним сунуться. А в детстве были дети как дети. Даже милые. А вот пришло взросление, и откуда вылезло такое огрубление всех черт, такие патологические паразитические наклонности.

– Красочно обрисовала. Чем они занимаются, знаешь о том?

– Торгуют вне закона настоящей «Мать Водой». Нашли где-то в период смут и неурядиц целый склад священного напитка. Вот и торгуют теперь. По сию пору не иссякает запас. А чтобы они кого-то резали, да ещё отравленными ножами, не слышала я такого. Откуда у них они возьмутся?

– Кому надо, дадут. А жадным бессердечным дуракам всё равно на чём зарабатывать. Ведь скажут, ткните остриём, куда попало, а яд сам до сердца доберётся и его остановит. И ткнут!

– Откуда же твоя Инара таковых лихих парней знает?

– Не знает она их. И Сирт не знает. Но Сирт знает того, кто с ними общался именно ради приобретения «Мать Воды». Так я думаю.

– Таковых немало. Кто «Мать Воду» забыть не могут.

– Вот именно. Бывшие аристократы. Народ и понятия о зелье «Мать Вода» никогда не имел. И не имеет, понятно. Одни смутные легенды.

– Жалко мне Олу. Что случилось с её сыном? Он был такой хороший мальчик. Умный, талантливый. – Инэлия сокрушённо покачала головой. – Он является её гордостью, смыслом её жизни.

– Он и теперь не дурак. А таланты свои принёс Инаре как дань, ею презираемую. Она его попирает. Унижает. Использует, даря обещаниесвоей благосклонности. Вот какова моя доченька! И не будь у Сирта в душе зависти к Руднэю, никогда даже Инара не заставила бы его принять такой подлейший умысел! На возможное убийство! Или он мечтает потом заменить Руднэя собою? Стать моим единственным духовным сыном? Стать мужем Инары и уже им вместе заменить меня в моей астрологической башне? Где они мнят рассчитывать будущие свои ходы, чтобы не запутаться в сложнейших и живых сетях Мироздания? Что за наивность, Инэлия! Кто я, а кто они? Они даже не понимают, что нечестивая душа дырявая! Она не в состоянии удержать в себе высшие знания о Вселенной. Но это хорошо понимает мой Руднэй. А я, Инэлия, сумею обучить кое-чему и его избранницу. У меня есть некоторое время для этого.

– Ты заметил, Тон-Ат, так откровенно мы с тобою разговаривали только у себя на нашей прекрасной Родине? И уже никогда здесь.

– Да. Спираль событий совершила свой очередной крошечный завиток длиною в нашу с тобою жизнь, и мы с тобою у исходной точки. Только на другом уже витке.

– Ты простил Хагора?

– Я и не думаю о нём никогда. В данном случае, простить и означает избавиться, облегчиться, испражниться от всего того, во что и превратилась наша с ним, некогда плодотворная исключительно для него, дружба учителя и ученика. Мне Хагор не дал ничего, кроме бед.

– Как же Кристалл, который тебе прислан Хагором?

– Разве он прислан мне Хагором? Он прислан Вендом своему сыну. Мне-то он зачем? У меня свой Кристалл. А я по истечении стольких печальных лет понял, что примирение необходимо для Паралеи. Она устала от опустошений, череды войн и неурядиц. Она заслуживает своего повторного расцвета. Эра всеобщего оскудения завершилась.

Они долго молчали, глядя на воду, и если Инэлия щурила глаза от нестерпимо ярких световых бликов, играющих на бирюзовой глади, то Тон-Ат смотрел как слепой, широко вперив свой золотой взгляд на противоположную береговую линию, поверх ближних гор, из-за которых просматривались пирамидальные вершины Хрустального плато, казавшиеся миражом.

– Плохо одно. Невеста не девственница. Руднэй девственник, а она нет. Дети будут не столь совершенны, как могли бы быть. Для чего путаный человек Воронов так поступил? Зачем столько лет провёл на Ирис? Оставил там двух человек из собственной же команды.

– А что ему наша Паралея? Ирис же была ему дорога. Он хотел хотя бы часть своей истончающейся жизни пожить там. Приятно чувствовать себя вне игры, наблюдая за мельтешением марионеток, верящих в свою самостоятельность. Побыть кем-то, кто вровень демиургу. А на Паралее он сам стал элементом навязанной ему программы.

– О чём ты, Инэлия?

– Почему ты думаешь, что на все твои вопросы есть ответы? Их не знает даже тот, кто сочинил нас с тобою. У людей Земли есть такая сказка. Я запомнила её, когда старый доктор рассказывал её моей девочке, моей первой Икри ещё в подземном городе. Когда пленённый повелительницей космического холода мальчик должен сложить слово «вечность» из льдинок. Разгадка заключается в том, что люди и есть такие раздробленные, замороженные неведением льдинки, беспомощные и никчемные в своей бессмысленной разобщённости. И только осознанно сложившись все вместе в единую формулу жизни, они и обретут совершенно новое качество, – вечность. Мальчику было проще, чем тебе. Его льдинки были бездушны, а и то задача была ему не под силу. Настоящие же и живые существа разбегаются всякую минуту по своей своевольной траектории, они не желают складываться в совершенную композицию, жертвуя своей мнимой свободой.

– Хочешь сказать, что мои усилия по обустройству планеты – пустое? И что права ты и твой Хор-Арх, выбравшие путь бездеятельного по сути своей созерцания? Ни во что невмешательства? Сделали своё, свыше порученное дельце, да и спите себе до скончания своих дней! А дни-то ваши всё короче, всё бессмысленнее, всё бесцветнее. Травки изучаете, ранки исцеляете, по головке гладите беспробудных дурачков? Вот у дочери твоей – второй Икри своих детей никогда не будет. Печальные последствия гибридизации во втором уже поколении.

Инэлия еле заметно покривила губы. То ли насмешка это была, то ли неудовольствие от затронутой темы. Или же горечь? – Икри сама сделала себя бесплодной, – сказала она. – Скинула своего первенца намного раньше срока, а от меня скрыла. И только после сильного воспаления во всём мне призналась. Еле спасла её…

– Вот как! – отозвался Тон-Ат. – Где же было ваше с Хор-Архом внимание к девушке, вошедшей в столь опасную своими обольщениями юность?

– Она как влюбилась впервые, так и сбежала от нас к своему аристократу. Где же уследить? А уж потом…

Тон-Ат покачал головой, – И у Инары, похоже, детей не будет. Но тут причина именно в её собственной природе, в тех мутациях, что ей и передали родители. А я, Инэлия, воздействовать на подобные тончайшие структуры с целью их выправления так и не научился.

– Природа шепчет свои подсказки, – сказала Инэлия. – Моя Икри не просто так к землянину взглядом своим прильнула. Только вряд ли он тут останется надолго.

– Прильнула, шепнула! Без толку это! Что Инара, что Икри – пустоцветы они! Им любого ярого мужа дай – результата не будет.

– Зачем-то же она взор свой кинула на землянина? Зачем-то же напросилась сегодня идти со мною? Она не так проста. Она от Хор-Арха многому сумела научиться. Он вдумчива и любознательна.

– Пустая затея. Никто из землян на Паралее не останется. Им нечего тут делать. Отец не расстанется ни с кем из своих близких, поскольку мечтает закончить свои дни на Родине в окружении своих чад. Не то чтобы отец стар в их земном понимании, да устал он, сильно подорван его жизненный ресурс. Да и всем путешественникам нужна будет длительная реабилитация под родными небесами после столь длительных странствий. Они всё же хрупкие и недолговечные существа, а не каменно-ледяные кометы, чтобы им вечно скитаться. Не удастся твоей красавице искривить траекторию движения юного землянина.

Задумчивая улыбка или горькая усмешка? Опять тронула губы Инэлии, – Откуда же я знаю, на что она уповает? Она верит в чудо.

– Чудо, – пробурчал Тон-Ат. – Эта планета на чудеса скупая, зато на страдания щедрая. Тебе ли того и не знать. – Он поднялся и пошёл прочь, поражая Инэлию всё той же осанистой выправкой, скользящей походкой, так что со спины на старца он похож не был.

– Особенно ты сам был всегда щедр на те деяния, что и причиняли страдания многим и многим, – сказала она ему вслед. – А часто и погибель. Ишь, как уверовал, что стал для всех отцом-благодетелем, счастья дарителем. Едва не светится от собственной сиятельной чистоты. Злодей-праведник.

Тон-Ат как будто услышал, а скорее всего, уловил её послание себе. Он обернулся, и странная улыбка, больше похожая на гримасу, исказила его лицо. Что бы он ни ответил, она бы не услышала с такого расстояния, а возвращаться к ней он не собирался. Он только поднял руку вверх, растопырив ладонь, – тем самым жестом, каким и приветствовались, а также и прощались те чужаки, с которыми он и общался недавно. После чего скрылся среди приозёрных зарослей.

Немного о прошлом Инэлии
… Открылась дверь в иные времена,/ Незримо и неслышно для других,/ И в том пространстве я опять одна/ Перед наплывом бед и дней глухих./ Холодный воздух беспощадно светел,/ Как палый лист дрожу душой нагой,/И золотом неоценимым ветер/ Шуршит невнятно под чужой ногой /…

Инэлия перебирала как рассыпанные бусины из давно заброшенной, но вдруг найденной шкатулки, чьи-то странные слова странного языка, пытаясь вспомнить, чьи же они? Кому принадлежали? К ней подошла приёмная дочь Икри. Тряхнула светлыми волосами, радостно скаля зубы и красуясь собою, как будто рядом мог быть созерцатель её красоты. Но рядом не было никого. Скорее всего, Икри просто не успела сменить внезапно-праздничный облик на свой обычный и давно привычный для матери. – Ты заметила, мама, как прекрасен был тот человек…

– Который? Их четверо там было, если не считать Тон-Ата.

– Я говорю о том, кто купался с нами рядом. О светловолосом и юном.

– Остальные тоже на стариков не похожи, – Инэлия, безразличная к слишком уж необычному возбуждению дочери, вновь погрузилась в себя. Дочь уже давно не занимала ни её мыслей, ни её чувств, и разговор об Икри с Тон-Атом возник как-то неожиданно, поскольку сам же Тон-Ат и начал первым. Родного и прежнего отношения к Икри как не было, так и не возникло. Когда Икри избрала себе недостойного человека и сама стала жить недостойно, Инэлия стала к ней почти равнодушна. Живёт рядом какая-то молодая женщина, иногда хлопочет по хозяйству, убирается, готовит, воркует с Хор-Архом, который в своём отношении к Икри так и остался по родному добр, и пусть себе. А Инэлия поняла, что Икри обманула её ожидания, родной по-настоящему не стала. Всегда себе на уме, двойственная, скрытная. Да ведь и прежняя Икри – внучка, рождённая первой дочерью, тоже не была слишком-то близка Инэлии. А правильнее, сама Инэлия не была никому близка и открыта.

«Мама» – обращалась к ней в своей чистой юности приёмная дочь Икри, – «Почему ты никогда не рассказываешь мне о своей жизни»? «Зачем»? – отвечала Инэлия. – «Если жизнь прожита бездарно, то выслушивать постороннему о ней так же непереносимо, как читать бездарные тексты. Точно такое же ощущение, как зубами вязнуть в древесной смоле». «Я не посторонняя», – не соглашалась Икри, – «к тому же, разве ты ела хоть когда древесную смолу»? «Ты же любишь читать», – отвечала Инэлия, – «Ты же у меня девочка необычная и любознательная. Вот и подумай о том, помнишь ли ты о содержании бездарных книг? Нет. Поскольку их и прочитать невозможно. Так и я, не помню ничего». «Не верю я тебе», – обижалась та, кто стала заменой и дочки и внучки. – «Ты просто не хочешь ничего рассказывать, поскольку твоя жизнь была в прошлом очень горестной. Папа Хор-Арх так и говорит. Прости, мама. Я не буду больше тебя одолевать своим любопытством».

– Я тех, других, даже не рассмотрела, – сказала Икри. – А этот мальчик совершенство! Ты так не считаешь, мама?

– Нет. Не считаю. Они все недоразвитые существа. Но тебе будет в самый раз. Только ведь всё одно он тут не останется навсегда. Он рано или поздно покинет наши места ради тех иных пространств, откуда его и забросило. Поскольку их мир более развитый, более светлый и добрый.

– Чего загадывать на всю жизнь? Да и все мы рано или поздно отправимся в иные миры. Туда, куда дорог никто не знает, а всё равно с неизбежностью туда уходит. – Икри присела рядом с матерью, протянула сорванный спелый плод.

Инэлия отпихнула руку дочери, – Кого ты хочешь обмануть? Ты каждый день ждёшь своего негодного аристократа, хотя все аристократы теперь бывшие к их несчастью. К чему тебе этот юный пришелец?

– Я влюбилась с первого взгляда. Я устала быть одной. Я тоже молодая. И давно уже никого я не жду.

– Мне-то не ври, – отозвалась Инэлия. – И вообще, иди домой. Я хочу побыть одна. Здесь.

Дочь ушла. Инэлия тут же забыла о ней, не сопроводив её уход ни единой мыслью о ней. Ни плохой, ни хорошей. Она опять вслушивалась в то, что оживало в ней.

… Тополь тих в своих мечтаньях/ Сквозь окно при свете лунном/ Мне в глаза глядел печально/ И о чём-то также думал/…

Что такое «тополь»? Или кто? Инэлия того не знала. Она так и не спросила об этом у Ричарда, когда он бормотал ей ночами при свете двух спутников то, что он называл своими «детскими стихами». Чужой язык чужого мира казался мелодией. Ричард! Вот и всплыло это имя! Она вскрикнула от боли, от очнувшегося горя, от любви, воскресшей внезапно и необъяснимо. Она озиралась вокруг со слезами, – они проистекали не из её глаз, а из её прошлого времени. Потому что жуткий день того времени, когда Ричарда убили, высветился неожиданно ярко. Инэлия, стиснув зубы, яростно стала утаптывать зловещее событие в ту тьму, откуда оно и вынырнуло. И утоптав, не дала ему раскрыться во всех его деталях.

Но увидела себя на низкой постели в маленькой белой и пустой комнате. Пахло кровью и резкими лекарственными травами. Она чуяла, что между её ног рана, причиняющая неудобство и тупую, но всё же боль. Рядом возникла повитуха. Женщина дородная, с участливым широким лицом и пахнущая тем же смешанным запахом крови и трав.

– Что у меня там? – Инэлия с ужасом вытянула из-под себя тряпицу в бурых пятнах.

– Как и положено. Послеродовая кровь. Через пару недель всё пройдёт. Скоро твой отец прибудет за твоей малышкой. Ты рада? Твою чудесную дочку воспитают как аристократку. В холе и неге, в сытости и тепле. Ты-то, дурочка, чего от такого отца сбежала? С каким-то, как я слышала, безумным бродягой? Вот отец и рассердился на тебя. А дочку твою примет к себе. Да и тебя, – тут она зашептала, будто выдавала страшную тайну, – возьмёт с собою. Уж и домик тебе расчудесный купил, как я вызнала. К себе в имение, конечно, не пустит, раз ты падшая, а погибнуть тебе не даст. Любит тебя твой отец так, как редко и бывает. Чуть не помешался от счастья, как нашли тебя в какой-то лачуге, где тебя пригрела одна сердобольная вдова…

– Я сильно растерзана родами? – спросила Инэлия.

– Ничуть. У тебя роды лёгкие были, ни одного разрыва не было, и мне не пришлось тебя зашивать. А это больно даже при том, что я даю сильные травы, гасящие ощущение боли. Дочку принести? Отец твой уже нашёл для неё кормилицу.

Инэлия замахала руками. – Нет! Не хочу видеть этого уродца!

– Да ты безумная что ли? – урезонила её повитуха. – Твоя дочка такая чудесная, беленькая, что я таких младенцев не видела ни разу! Глаза ясные, светлые и сияют как звезды! Имя-то ей подобрала?

– Гелия, – прошептала Инэлия. – Мой избранник так хотел её назвать. По имени той звезды, возле которой он родился.

– Это возле какой же звезды он родился? – удивилась женщина. – Да о чём я спрашиваю, коли он не совсем нормальный был. Видать, и тебя заразил своим душевным недугом. Ой, опасно жить с помешанными! Легко и самому помешаться.

– Заладила, дура ты недоразвитая! – ответила ей Инэлия. – Он был совершенство. Или почти совершенство. А вокруг сплошь недоразвитые существа.

– А что я ещё слышала, – повитуха села на постель к Инэлии. – Поскольку ты оклемалась, то я и хотела спросить. – Она обернулась на дверь, словно кого ждала. – Твой отец, так говорят, не отец тебе вовсе. Вернее, ты не его дочь. А только чудом ты завладела обликом его умершей от болезни дочери, чародейством непонятным, чтобы стать тебе аристократкой. Старик-то и помешался от счастья. Принял тебя за воскресшую дочь. А ведь никто не воскресает. Ты сама-то кто? Видать, не случайно ты и спуталась с ненормальным бродягой, что сама такая же ненормальная.

Инэлия стукнула её по упитанной широкой спине с размаху, прогоняя от себя. Но повитуха не обиделась на удар, поскольку аристократ дал ей много денег для ухода за чокнутой доченькой. Ребёнка и саму мать должны были с минуту на минуту забрать, вот повитуха и хотела, пока Инэлия тут, выспросить все подробности.

За дверью послышались голоса, но вошёл вовсе не отец, а Тон-Ат вместе со своей юной дочерью. Девушка была в синем плаще поверх голубого платья. Тёмные и волнистые волосы были заплетены в пушистую косу. За ними маячил телохранитель Тон-Ата по имени Колаф-Ян. Он считался избранником Инэлии с самого её детства. Выбран был отцом Инэлии, но поскольку Инэлия отлично знала, что отец вовсе не её настоящий отец, то и избранника настоящим не считала. Колаф-Ян был бы и неплох. Высок ростом, образован, поскольку также был аристократом, приятен лицом и характером, но… Ему невозможно было и рядом встать с тем, кто и стал настоящим избранником Инэлии. Прекрасный статный пришелец с теми самыми светлыми и звёздными очами, что и унаследовала его дочь – крошечная Гелия…

Повитуха принесла ребёнка и замерла в угодливой и одновременно незаметной позе у двери. Тон-Ат взял девочку в руки, прищурился, разглядывая её крошечное личико. – Как мила! – сказал он и улыбнулся. – Не ребёнок, а звездный ангел.

– Дай мне! – потребовала дочь Тон-Ата. Худенькая и бледненькая, она не была лишена очарования. Бережно и опасливо взяв ребёнка, она умилительно забормотала, – Какая же ты крошка, моя куколка! Я буду твоей матерью…

– Нет! – перебил её Тон-Ат. – Я сам воспитаю девочку как собственную дочь. А у тебя есть жених. Твой будущий муж.

– Не нужен он мне! – крикнула девушка, чьё имя было Ксенэя. – Он старый, и я не люблю его!

– Он ничуть не старый, и ты полюбишь его, – ответил ей Тон-Ат мягко, но повелительно. – Ты совсем скоро родишь собственных детей. А я, поскольку останусь один, удочерю дочь Инэлии. Воспитаю её достойной той расы, от которой она и произошла. Она не может оставаться среди тех, где не в силах постичь её подлинную природу. Отец Инэлии дал мне своё согласие. Я убедил его. К тому же он немолод и болен, боится не дожить до совершеннолетия внучки. А своё богатство он разделит поровну между собою и тобою, – Тон-Ат обращался уже к Инэлии. – Ты, хотя и стала отщепенкой и изгнана из аристократического сословия, не будешь бедствовать. Найдёшь себе нового избранника из простолюдинов.

– Не буду я никого искать! И богатства мне от чужого человека, мнящего себя моим отцом, не надо! Плевала я на ваше ничтожное богатство вообще! – ответила Инэлия, презрительно окидывая незваных пришлых гостей своими чудесными и мерцающими глазами. Новорождённой малышке было у кого позаимствовать, хотя бы и часть, столь чарующей и необычной красоты.

– В таком случае, можешь возвращаться к своему Хагору, – бесцветно отозвался Тон-Ат. Стоящий позади Колаф-Ян окончательно вдвинулся в маленькое помещение и впился жадным блестящим взором в Инэлию. – Я, мой господин, возьму её в жёны, – сказал он тихо, но все услышали. – И дочку её удочерю. Буду ей лучше родного отца…

– Приветствую тебя, Колян! – уже с ноткой игривости подала реплику Инэлия. – Где же ты был раньше? Что же не спас моего Ричарда от ядовитого ножа Коряги, как тебе и положено по твоей должности главы Департамента внутренней Охраны страны?

– Прошу тебя, Инэлия, не обзывай меня кличкой, данной мне твоим Рич-Ардом, – смиренно отозвался Колаф-Ян.– Я не смог предотвратить преступление, поскольку оно было совершенно в глуши, без свидетелей и, очевидно, импульсивно. Коряга арестован и будет казнён как преступник. Он и за другие проступки должен ответить.

– Убийство Ричарда это всего лишь проступок? А чего же так долго выжидал, если он давно уже был нарушителем твоих законов?

– Законы не мои, они всеобщие. – Колаф смотрел на Инэлию, как смотрит домашняя собака, готовая принять от любимой руки всё с покорностью.

– Ричард вовсе не обзывал тебя. Он всего лишь трансформировал твоё имя так, как ему было привычно. Он же пришёл сюда из другого пространства. А там имена, как ты понимаешь, тоже звучат по иному, – ответила Инэлия. Судя по её активному разговору, она уже и неплохо себя чувствовала. Она даже села на постели, только закрылась покрывалом до самой шеи, сияя глазами настолько ярко, что казалось, она освещает ими комнату.

– Нет, – не согласился с нею Колаф-Ян, не изменяя своему ласковому тембру голоса. – Твой друг смеялся надо мною, коверкая моё аристократическое имя на издевательское прозвище Колян.

– Коля, Коля, выйди в поле, там тебя девчонка ждёт! У неё венок из маков, а второй тебе плетёт! – пропела Инэлия на языке, которого никто из вошедших не понял. Разве что Тон-Ат кое-что и понял. – Коля, Коля, колокольчик,/ синеглаз, румян, пригож./ А другого мне надо,/ Краше парня не найдёшь! – Инэлия пела, захлёбываясь от смеха. – Только ты, Колян, не синеглаз и не пригож, – добавила она уже угрюмо.

– Я не Колян, – всё так же смиренно опровергал её Колаф, – моё родовое имя Колаф-Ян. Я не отменяю нашу помолвку. Я готов взять тебя жить к себе. Готов пойти с тобою в Храм Надмирного Света.

– А я не готова, – ответила Инэлия. – И не буду готова никогда. Я не прощаю тебе твою преступную халатность. Ты давно должен был схватить Корягу, а ты умышленно ждал, когда он… Может, ты и натравил его на Ричарда? Дал ему тот нож, который каким-то образом попал сюда на острова из континентальной Паралеи? Только в континентальной стране и живет клан наёмных убийц. В наших местах их нет.

Тон-Ат подозрительно и сумрачно скосил глаза на своего телохранителя. Тот стоял белее стен в белой комнате. – В тебе кричит твоя боль, Инэлия, – только и сказал Колаф-Ян. – Глупо ждать объективности от тебя в такую минуту… Конечно, не смотря на странность, в целом Ричард был не опасен никому. Но слишком неосмотрителен. Когда вошёл в общение с Корягой…

– В какое ещё общение он вошёл с убийцей? Разве Коряга не был когда-то аристократом? Не являлся ли он твоим братцем? И звали его Корц-Ян в то время. Может, забыл, за что его сделали изгоем из вашего непогрешимого сообщества? Не за зверские ли и многочисленные убийства его и разжаловали вместо того, чтобы просто казнить за погубленных людей! Ричард всего лишь защищал людей от твоего братца Коряги! А поскольку тот боялся Ричарда, как всякое острозубое животное боится того, кто вооружён против него, он и нашёл удобный момент, чтобы всадить в Ричарда нож. И будь этот нож обычным, Ричард бы выжил. Но страшный яд… – Инэлия сползла на постель и скрыла под покрывалом своё лицо. В комнате сразу стало как будто темнее. Девушка Ксенэя с ужасом в глазах слушала разговор между Инэлией и Колаф-Яном. Тон-Ат кутал спящую кроху в свой мягкий и светлый плащ, делая вид своего полного ухода в заботу о ней. – Не стоит тебе так надрывать себе душу. Инэлия, – произнёс он. – Забудь о том, чего нельзя уже исправить даже наказанием убийце. Коряга уже мёртв. А ты поправляйся и жди к себе Хагора. Я дам ему знать, где тебя найти. О дочери не тревожься. И прошу тебя, не верь Хагору, если он будет в минуты, свойственного ему помрачения ума, наговаривать тебе чудовищную ложь! Обо мне, о дальнейшей участи твоей дочери. Ты всегда отличалась здравомыслием и даже холодностью своего рассудка. Так что, если ты захочешь остаться с Хагором, как с тем, кто тебе ближе по ряду известных тебе причин больше всех прочих, включай свой здравый смысл, слушая его бред. Он любит тебя, Инэлия, но этот бредогон повредил тут свой разум и не всегда адекватен реальности. Может, не стоит его к тебе допускать?

– Скажи ему, где я, – ответила Инэлия, вылезая из-под покрывала. Её лицо было заплаканным, глаза она прикрыла веками, обрамлёнными чарующими ресницами. Они трепетно легли на её щёки как крылья сказочных ночных бабочек. Покрывало упало ниже, и идеальные плечи матово сияли сквозь небрежные пряди чёрных распущенных и чудесных волос. Грудь была крепко утянута какой-то жалкой тряпкой. Колаф-Ян стоял, не дыша, не шевелясь, страдая и любя… Если бы он знал тогда, что сотворит с собою Инэлия, едва они уйдут из дома повитухи! Он остался бы тут у порога, как и положено преданной собаке… А Инэлия сразу же, едва они ушли, выбралась из дома и побрела в глубину гор, в наступающую ночь. Она не хотела жить…

Явление загадочного существа
С огромным усилием, с бешеным сердцебиением Инэлия вытянула себя из прошлого и закрыла его. Примерно так же, как земляне в подземном городе когда-то закрывали ненужную программу в своей разумной машине одним нажатием пальца. Она распустила абсолютно белые волосы, чтобы просушить их до конца после купания. В мягких и распушенных, как самый легчайший пух, прядях не было и намёка на самые скудные остатки былого чёрного пигмента, коим они были богато украшены когда-то. Но Инэлия никогда не сожалела об этом. Ей и с обесцвеченными волосами жилось неплохо. После того, как Хагор усыпил её память, она не помнила не только об утраченном цвете своих волос, но и о том, как сиганула в ту пропасть, желая умереть.

А сейчас она вспомнила только тот момент, когда, открыв глаза, очнулась на каких-то холодных и сырых камнях. Без всякой боли, – она её не помнила, без всякой мысли, – мыслей не было, она смотрела в утреннее небо и видела над собою большую птицу в вышине. И птица приближалась к ней. У птицы было лицо Хор-Арха… И опять туман, плотный и стирающий все образы прошлого. Инэлия провела рукой, будто раздвигая полог, и полог раздвинулся. Но Хор-Арха за ним не было. Там над нею склонялся со слезами и сочувствием, а также и с радостью, Хагор. «Ты жива, ты жива»! Она очнулась в том самом помещении, где и проводил свои дни Хагор в Храме Жизни, а проще в своей закрытой лаборатории, куда устроился и где затаился, поскольку был способен к исследовательской работе, а окружающих людей на дух не переносил. Инэлия задвинула полог, не желая вспоминать Хагора, их совместного бегства, как и всей последующей жизни с ним.

Инелия подняла глаза к небу уже в своём настоящем дне. Она опять увидела странную птицу в вышине. Птица спустилась ниже. Её белые крылья переливались то зелёным, то красным отсветом. Птица смотрела вниз, и показалось, что у огромной птицы вовсе не птичья голова, а человеческая. Инэлия махнула рукой, словно бы отгоняя наваждение прочь. Птица нацелила прямо на Инэлию свой яркий и отнюдь не птичий, а человеческий взгляд, после чего исчезла. Не улетела, не скрылась в облачности, поскольку небо было чистым, а растворилась, испарилась, оставив в небе, – или же в глазах Инэлии? – отсвет, мерцающий контур крыльев, ощущение пронзительного взгляда разумного существа, взирающего именно на неё. Но фантастическая химера не могла быть существом с планеты Земля. Там обитали люди, не наделённые способностью летать сами по себе. Конечно, и у них за истёкшие годы могли появиться приспособления, подобные крыльям Хагора и Хор-Арха, способные к зависанию и сложным маневрам. Инэлия помнила, что у земных пришельцев были и открытые летающие платформы, когда они могли летать над горами на небольшой скорости и невысоко, если не использовали свои скоростные машины с их немыслимой быстротой перемещения и способностью преодолевать гигантские расстояния. Даже во внезапном исчезновении возникшего крылатого существа не было ничего необычного. Ведь и земляне могли додуматься до изобретения отражательных полей. Было что-то другое и тревожное. Оно было связано не с реальным явлением, имей оно место, а с возникшим чувством самой Инэлии. Крылатое существо с человеческим лицом не являлось человеком! И даже то, что она явно увидела его над собой, могло и не быть фактом его физического присутствия тут. Если он и присутствовал, если не был фантазмом, то всё равно. Он возник подобно заточенной слепящей грани другого измерения, вдруг вспоровшей привычную, – давно уже привычную для Инэлии, – непреодолимую трёх мерность здешнего мира. Но для чего? К кому был устремлён его полёт?

Если бы он был посмертным воплощением Ричарда, то чистые светлые глаза её давнего избранника, без устали влюблённые, без высокомерия умные, а в целом мальчишеские совсем, никогда не смотрели подобным образом. Существо смотрело холодно и повелительно. Свысока. Но не от того, что был в небе, а Инэлия внизу. Он смотрел, как смотрит высшее существо на нечто ничтожное, на то, что попало в фокус его обзора случайно, и что ему без надобности. А Ричард так смотреть не умел. Да и к чему бы Ричарду возвращаться оттуда, откуда не возвратился пока никто. Да и к чему бы ему, так и оставшемуся вечно-юным эталоном земного совершенства, возвращаться к искалеченной старухе из породы местных троллей?

– Кого же ты тут высматриваешь? Кого стережёшь? – обратилась она к бездонному пустому небу. И подумала о том, что небо над всякой живой планетой и является порталом в другое измерение, куда нет доступа троллям, притянутым к планетарной тверди пожизненно. Да и пришельцы, хотя и научилась при помощи своих продвинутых машин не только летать в небесах, а и преодолевать мега пространства за пределами родных планет, сам портал увидеть не в состоянии. Он для них закрыт, – они лишь способны скользить мимо него, так и не раскрыв его главной тайны.


Будни и праздники Паралеи

Ненужная старая няня
Финэле не спалось. С тех пор как она осталась тут одна, её всё чаще стала посещать бессонница. Днём она засыпала на ходу, а ночью сна не было. Всё чаще к ней в снах приходили её давно ушедшие в Надмирные селения родственники, что-то от неё хотели, чем-то одаривали, но просыпаясь, она ничего толком не помнила. Мысли о смерти она гнала прочь. Чем ближе человек к ней по возрасту, тем меньше желания её обдумывать, что, да как. Как будет, так и будет, а ничего не будет, и ладно. Лишь бы не свалиться раньше смерти. Кому ухаживать? Хотя Ифиса, ставшая её частой гостьей, обещала взять её к себе, как только немощь, прежде чем придавить без жалости, заявит о себе первыми симптомами.

Но пока Финэля держалась на ногах крепко, гуляла по утрам, как привыкла, хлопотала днём, хотя было и не для кого уже, отдыхала вечерами, сидя у пруда или в глохнувших цветниках, словно бы ожидая Рамину с работы. Но Рамина с работы сюда уже не придёт. Рамина после обряда в Храме Надмирного Света с Кэрш-Толом перешла к нему на жительство. Тот, действительно, был отпущен через несколько дней после задержания, – кто-то за него сказал веское слово. Каким-то тайным для Финэли образом, он довольно быстро нашёл подход к Рамине, и та с готовностью вошла в его дом. От управления Департаментом по охране здоровья народа Кэрша устранили, а поскольку он был хорошим врачом, без работы он не остался. И половину этажа в столичном доме у него не отобрали. Как когда-то отобрали все его прежние поместья и великолепные дома.

Кэрш происходил из очень знатного рода, но был натурой деятельной и любознательной. Выучился на врача по собственной охоте и не прогадал в дальнейшем. Как сделала вывод Финэля по случайным его оговоркам, Кэрш-Тол в своё время проходил практику и обучение в частной клинике самого Тон-Ата, поскольку его собственная мать страдала расщеплением личности и лечилась у Тон-Ата. Увлекался Кэрш-Тол и фармакологией. Видимо, власти посчитали, что его шалости с «Мать Водой» не тот повод, чтобы лишать его даже на пару лет права жить в столичном регионе.

Финэле он сильно не нравился. Был он по своему поведению благопристоен, деликатен, отлично воспитан, даже в мельчайших деталях не проявляя ни единой заметной шероховатости в общении с кем угодно. Но чуяла Финэля, внутри этот многослойный и сдобный пирог таит не один и не два токсичных слоя. Не нравился он Финэле настолько, что она ни разу не пригласила его за стол, ни разу не поухаживала во времена его жениховства с Раминой, предоставляя той самой проявить себя как умелую хозяйку. У Рамины получалось плохо, но Кэрш успокаивал, говоря, что это-то как раз и есть свидетельство её аристократизма. Будь она иной, он и близко к ней не подошёл бы. Супы и всё прочее такая же как твоя няня безъязыкая да корявая сумеет приготовить. А подлинную аристократическую кровь пойди поищи в той мешанине, что творится вокруг. Об этом Финэле с готовностью передавала сама Рамина, поскольку Финэля Кэрша избегала, в упор как бы не видела, если с ним сталкивалась. И любезное притворство изображать не хотела, не обучена она была притворству.

Сегодняшним днём Рамина пришла к Финэле одна и завела разговор, повергший Финэлю в сильное и неприятное волнение на грани потрясения. Со времени совместного ритуала Рамины с Кэрш-Толом в Храме Надмирного Света прошло достаточно времени, и небесные спутники, светлый Корби-Эл и мрачный Лаброн, прошли не единожды свои фазы от полного обесцвечивания до стадии наивысшей яркости. По законам страны всё имущество женщины после ритуала в Храме Надмирного Света переходило мужчине. И власти не меняли все старые установки, связанные с семейными устоями, поскольку у них и без того дел было слишком много.

– Ведь ты же хотела идти жить к Ифисе, – напомнила Рамина. А дело было в том, что муженёк нашёл хороших покупателей на павильон Рамины. Недвижимое имущество в таком заповедном месте стоило недёшево. Сам Кэрш-Тол весь здешний округ неустанно ругал. И парк весь затоптали. И леса засорили-вырубили наполовину. И великолепные прежде дома поломали-перестроили. А то и загадили так, что ступить в иное здание противно. Вот что значит власть народа! Прежде своими лачужками ограничивались, когда им было позволено уподоблять свои жилища звериным норам, а теперь разгулялись на весь континентальный простор. Вся страна – бесхозное логово, где всё смешано в одну кучу. Тут тебе и землеройка, тут и птица, тут и скопище жуков, тут же и загон для скота. Остановить-то некому! Даже ретранслированная, и явно переиначенная Раминой в сторону смягчения, речь поражала своей ненавистью ко всему жизнеустройству, к народу в целом. И такому человеку доверяли управление одним из народных Департаментов? Хорошо, что спохватились, а сколько таких же пока что при делах? Финэля запомнила и решила при случае обсудить такие вот странности с Олой.

– Никуда я не пойду! – прошамкала она сердито. – Тут умру. А тогда и продавайте. Небось, барахлишко-то и у тебя, и у него имеется. Да и дом у вас куда больше, чем у большинства. А родишь ребёночка, где ему и погулять, как не тут, – в благодатных родных твоих местах.

Рамина была не то, чтобы на сносях, но к тому дело шло, и Финэля сильно сомневалась, что дитя у Рамины от Кэрша –Тола. Но раз тому было всё равно, то ей, Финэле, только в радость такой расклад. Какая разница, в конце концов. И своих успеют нарожать. Рамина юная совсем, а этого холёного и красномордого бугая, отъевшегося во времена аристократических детства и юности на несколько жизней вперёд, буквально распирало от того, что именуют мужской силой в её сексуальном проявлении. Уж если Рамина столь быстро забыла о своём красивом, нежном и светлоглазом юноше Ва-Лери, то силы этой было у Кэрш-Тола немало. Женат он был впервые, поскольку раньше жены, подходящей ему по его аристократическим запросам, видимо, не нашёл.

– Как ты не понимаешь, Финэля! Мне давно тут противно было жить. Я давно хотела забыть о своём невозвратном прошлом. Тебя и Ола обещала устроить в дом дожития для одиноких пожилых людей.

– Нет у меня никакого дожития! Жизнь у человека всегда одна. Всегда ему одинаково-ценная и бесконечная, раз он конца пока не увидел. Да и как конец увидишь, если он есть? Конец всему на то и конец, что ни увидеть, ни услышать, ни почувствовать ничего уже нельзя.

– В прежнее время жрец за такие хульные речи против Надмирного Отца тебя бы оштрафовал! Или Айра стукнула бы тебя по горбу за неподобающую твоему уму философию. А сейчас все рассуждают как аристократы. О чём хотят, где хотят.

– Чего же по горбу? – спросила Финэля. – Разве мой ум в моём горбе? Он у меня тут! – и она постучала по своему лбу. Морщин у Финэли было мало, не смотря на возраст. Но старческого уродства её лицу хватало. Отвыкнув от няни, Рамина брезгливо поморщилась, изучая удручающую ветхость Финэли. Любя её прежде, теперь она за старую няню перед Кэршом стеснялась. Да и он не любил сюда приходить.

– Отчего бы Оле не поселить тебя в большом доме Сэта? – спросила Рамина задумчиво. – Сэт и сам старый. Какая разница, одним стариком, то есть старушкой, больше?

– Дура ты! – ответила Рамина. – Я сама никогда в тот дом жить не пойду. Он и не принадлежит Сэту. Он принадлежит такому человеку, какого тебе и в лицо никогда не увидеть. Не по рангу потому что. Сам он живёт в волшебной и загадочной башне, где ему открыто управляющее воздействие звёзд на наш мир. Вот каков тот человек! Да он и твоего краснорожего спесивого дурака уму разуму учил в прежние-то времена.

– Когда это? – изумилась Рамина. – О ком ты говоришь?

– Прежде сказала бы, а теперь ничего я тебе не скажу.

– Страшно ведь, няня, жить тут одной. Разве к тебе не приходит Айра? Не ругается, что ты выбросила её скульптуру и голову заодно? Даже я видела её в Храме, когда жрец давал мне испить из зелёной чаши. Я пошла гулять в Надмирные селения, но в действительности это же были галлюцинации. Она так ругалась на меня! Так ругалась. Она же всегда была злая, Финэля. Поэтому я и не могла вообразить её доброй даже в бреду.

– Это не бред. Это совсем другое. Тебе лишь чуть-чуть приоткрыли завесу в другое измерение. А уж каждый понимает всё по-своему. За что же Айра тебя ругала? – спросила Финэля с любопытством. – Что говорила? Не помнишь?

– Считает, что я напрасно вышла замуж за Кэрша-Тола.

– А ещё что? Если мать пришла в твоё видение, значит, есть что сообщить, на ум тебя наставить. Или предупредить о чём.

– Сама ты дура тёмная, Финэля. Как можно придавать значение путаным видениям? Но традиция есть традиция. Кстати, скоро народное гулянье в столице. Всю ночь будет бесплатное угощение, феерические зрелища. Ты будешь там?

– Куда мне? Стара я для гуляний. Да и тебе бы не стоило. А то живот растрясёшь не к сроку.

– Ага! Не к сроку. А уйди Кэрш один, а там девушек, женщин столько! Где хочешь можно уединиться, в любом парке, в любом месте. Осуждений в такую ночь не бывает никому. Все купаются в реке, все веселятся и любят, кого хотят. Как же я его отпущу? Он сразу и умчится в первые же заросли с первой же попавшейся девицей, у него в одном месте кипит, а у неё из другого пар валит. Нельзя мужей распускать, Финэля. У тебя опыта женского нет, так что ты мне не советчица. А я, если надо, сама могу своего мужа ублажить в любое время и в любом месте.

– С пузом своим? – засомневалась Финэля.

– Чему пузо моё помеха? Да и не моё оно только, а наше с ним общее.

– С ним? Общее? – уточнила няня.

– Да, – Рамина отвернулась от её пронзительных щёлочек-глазёнок. Старуха не очень хорошо уже видела, но в душах читала и в потёмках.

– Как же Ва-Лери? Как его сестра?

– Не знаю я о них ничего, – Рамина отошла от няни подальше, села на гостевой диван, словно пришла в гости в дом, где прожила всю свою детскую и девичью жизнь.

– Ой, темнишь, ты. Сирт же говорил мне, что Лана вышла замуж. Правда, он не сказал за кого. Сказал только, что человек тот никому из нас неизвестен. Так что толку нам от его имени. Но ты-то, наверняка, знаешь?

– Нет. То есть я его один раз видела. Но кто он и откуда, я не знаю. И где они живут теперь, я не знаю. Инара знает. У неё и спроси. А я с Инарой не общаюсь. Мне по уровню моему, как она считает, не положено.

– Где ж я Инару эту найду. Я и видела-то её раз. Девица красивая, да уж больно и впрямь непростая. И скажу прямо, тёмная девица. Нехорошая она. Молодая, а страдала много, но и впредь ей много страданий доведётся испытать. Может, тогда и подобреет. Вон как Лана. Тоже девушка с печальной печатью судьбы на лице, а добрая. Потому и счастье своё нашла. Не ту себе Сирт девушку в душу запустил!

– И о том уже знаешь? Откуда же? Про Сирта? Сирт никому и ничего не рассказывал. Уж тем более тебе.

– Оттуда и знаю, откуда ты ума не вынесла. Как была дурёхой, так ею и осталась.

– Имеешь в виду Надмирные селения? Ты же ни разу в Храм с избранником своим не ходила. У тебя и не было никогда избранника. Разве не так?

– Не так, – вдруг сказала Финэля. – Когда-то был и у меня сынишка по имени Сирт. Родила я его в девицах, что было позором немалым. Вот моя мать и объявила всем, что он её сынок, последыш. Все так и считали. Да так многие делали, чтобы позор дочерний прикрыть. А я его, родного сыночка, холила и любила. Он в омуте утонул, как пошёл собирать ягоды в джунгли. Давно уж было… – Финэля села рядом с Раминой и спрятала своё личико в сморщенные узловатые ладошки. То ли от стыда за откровения, то ли от внезапной печали.

– Кто же был отцом? – не отставала Рамина. Это было для неё важнее, чем давняя смерть сыночка Финэли.

– А чего таить, коли все сроки для тайн вышли, – Финэля вздохнула и продолжила. – Отец твоей матери это был. За это он и взял меня в услужение к своей дочери, что доверял. Знал, что я не предам, не украду, не обману, детей её буду любить как своих. Я вас всех и любила. Как его самого. Я, конечно, устарела рано, а он-то был до старости гуляка – молодому на зависть. Хотя и охромел по несчастливому случаю.

– И Айра знала?

– Нет. Но догадывалась. Поэтому и била меня часто. А я поэтому и не уходила. Не могла я без него жить. Хоть глазком посмотрю, хоть напиток ему подам, хоть постель ему постелю, где другая с ним любиться будет, так ещё и ноги ему вымою, а всё рядом с ним мне за счастье было находиться…

– Фу! Какая же у тебя извращённая душа после этого, Финэля! Откуда только такие дуры родятся? А ты ещё мудрой себя мнишь!

– Так когда это было! Я тогда молодая была. Любовь меня с ума сводила. А как утих мой внутренний огонь, я и поумнела. Только на злое чувство не была я способна никогда. Это верно. Да и Айра столько настрадалась, что тебе и не понять.

– Похоже, мой дед, как и мой отец, выбирали себе умышленно таких ненормальных женщин, поскольку нормальные такого не потерпят.


Финэля открывает Рамине тайну её рождения. Но Рамине она не нужна
– Муж Айры не был твоим отцом.

– Неважно. Был, не был. Раз я была приписана к его роду, значит, был моим отцом. Может, когда и о моём родном проектировщике расскажешь, а Финэля? О том, кто в мою мать свой фонтанирующий проект и влил?

– Бесстыдница! – старая няня не любила подобных уклонов в разговорах. Она ушла в молчание.

– Как знаешь, Финэля. Только Кэрш уже продал мой павильон тому, кто однажды сюда и ввалится. У Кэрша долгов много. А я его жена.

– Как?! – Финэля смотрела на Рамину в ужасе. – Твоё добро ему, а его долги тебе? Разве так можно?

– Можно. Даже положено по закону. А не заплати он долги, так из дома хорошего нас выселили бы в чулан! Он же работу потерял в Департаменте. И чтобы сохранить за собою половину этажа в прекрасном доме, ему необходимо было его выкупить у государственного Департамента по жилью и прочей недвижимости. Мы же не в Надмирных селениях пока живём, что бы нам бесплатные и роскошные дома дарили. Бесплатный только минимум, то есть чулан на две персоны. Постель втащишь, а стол уже не влезет.

– Так и что? – не понимала Финэля. – Жили бы тут, у тебя. К чему было такую роскошь родительскую продавать? Что же Ола-то сказала?

– Ей противна наша усадьба. То есть её ничтожный осколок. А я хочу жить в столице, в огромном каменном доме, где живут самые властные и умные люди страны. Чего тут в глуши мне сидеть? Или в пруду купаться прикажешь среди мусора и тины? Я теперь на производство не хожу. Имею право решать сама вместе со своим мужем, работать мне или детей растить.

Финэля не верила своим ушам. Она смотрела на разукрашенные стены, по которым бегали тени неведомых существ, – это были тени от ветвей деревьев, раскачиваемых ветром за витражными окнами. Она смотрела на нагую Мать Воду, купающуюся на одной из настенных фресок, в чьём облике художник изобразил юную Ифису, тоненькую и розовато-белую как лепесток в свои пятнадцать лет. Да. Аристократам позволялось всё в те времена. Покупать девушек, строить такие павильоны десятками для любой из них, наполнять хрустальные воды рукотворных прудов разноцветнымирыбками и иметь во владении необозримые парки, да собственно и целые леса с настоящими озёрами и островами. Тот лес, где Финэля по сию пору собирала травы и коренья, тоже принадлежал некогда отцу Айры, а забрал всё Ал-Физ, бывший среди аристократов на грани того, чтобы упасть в обездоленные низы.

Финэля задумалась, а влияло ли несметное богатство её возлюбленного, его огромная власть на силу её любви к нему? И ответа она не находила. То были другие времена, страшные и мощные по наполняющим их страстям, чудовищно –контрастные, где чернота и ослепляющая яркость не смешивались во всеобщую серость, каковой был для безмерно уставшей старухи окрашен весь мир сегодняшний. Аристократы – они были для неё как люди-боги, боги прекрасные и боги ужасные, даже если их зримые уродства от вырождения и проявляли себя в иных из них. Богам же можно всё. Любить сегодня и забывать завтра любую понравившуюся девушку, топтать человеческое достоинство всякого, кто не они. Есть из драгоценных блюд свои дармовые яства, и презрительно плевать в глиняную тарелку с трудовым хлебом. Осмеивать скромную чистоту бедняка и кичиться своим вызолоченным барахлом. Социальная задавленность, длиною в целую её жизнь, сделала её воззрения одномерными, не подлежащими ни исправлению, ни развитию. И высшее благо в виде социальной справедливости, чему радовалось большинство, что меняло для людей даже качество небесного светила, – оно стало светлее и теплее, не затронуло сознания Финэли никак. Тот же Тон-Ат, некогда общаясь с женщиной, обладающей тонкой наблюдательностью и врождённой чувствительностью ко всему живому, шлифовал лишь одну из граней самородка её души, никогда не затрагивая тем социально-злободневных. Возможно, он считал, что ей и ни к чему, возможно, ему было не до того в силу огромной занятости, и не мог он давать всякой случайной и временно-прибившейся собеседнице универсального образования. А кроме Тон-Ата никому она была не интересна. Она была функция, универсальная домашняя машина в богатом интерьере, – её ценили, но с нею не разговаривали. По-настоящему к ней была привязана дочерней привязанностью только Рамина, – тоненькая щепочка от вырубленной аристократической рощи.

Поэтому Финэле её жалела и, глядя на мир с этих позиций, с позиций тех утрат, что понесла Рамина. Она была солидарна с тем, что и говорил муж Рамины. Но сам Кэрш-Тол нисколько симпатичнее от того не становился. Тут было некое раздвоение в ней самой. Как представитель простого сословия она была рада эпохальным переменам, как заменитель матери Рамины – нет.

– Не уйду я никуда. Тут умру. Скоро уж. Потерпи чуток. Попроси этого… – Финэля даже не захотела произнести имени мужа Рамины.

– Ладно. Порадую уж тебя. Те люди согласились, чтобы ты осталась им за уборщицу. Они же мужчины. Неженатые. Если тут не убираться, так они за месяц превратят мой павильон в мусорную свалку. Они так и сказали, что служанка им не помешает, а наоборот. Где теперь служанку найдёшь, чтобы бесплатно, за одну кормёжку? А кормёжка, Финэля, будет такая, что и я не каждый день так ем. Богатые парни. Только я сама не хочу тебя тут оставлять. Я же хочу тебе заслуженного отдыха. Соглашайся Финэля на дом дожития. Я отвезу тебя к Оле, а то ты не дойдёшь сама. – Рамина загрустила. Она сказала «мой павильон», а он уже продан.

– Так сколько же их будет? Новых жильцов, – в ужасе спросила Финэля, не веря в такое вот несчастье.

– Два брата – близнеца. Инзор –Ян и Торин-Ян. Люди не бедные, но думаю, далёкие от аристократизма в любом понимании этого слова. Насколько я понимаю, грубоватые они. Но тебе и лучше. Ты же простая, и они такие же. Ты сразу найдёшь с ними общий язык.

– Кормёжка! Будто я собака какая, что только о кормёжке и печалуюсь, да о конуре с подстилкой. Не надо меня к Оле везти. Не нужна я ей! Тут умру.

– Я знала. Потому я и упросила Кэрш-Тола тебя тут оставить. Ты и в контракте прописана. За это была снижена цена на павильон. Тебя нельзя выгнать. Знай о том.

– Продаётся роскошный павильон. Недорого, но со старухой в придачу,– мрачно пошутила Финэля, поразив Рамину своим интеллектом. – Найти бы мне Тон-Ата. Он бы нашёл мне местечко. Он один относился ко мне по-человечески, – добавила старуха.

– Тон-Ат? Разве ты его знаешь? – Рамина растерялась. Она долго что-то соображала. – Кто он такой, Финэля? Мой муж сказал, что никто не знает доподлинно, кем он являлся в действительности. И жив ли такой человек в настоящее время. Ведь он уже давно был старым. А я сама его видела тогда в «Ночной Лиане». Его, так мне тогда показалось, боится даже Сирт. А Инара? Кажется, она называла его отцом. И тот очень красивый парень, в кого влюбилась Лана, тоже называл его отцом. У того Тон-Ата были дети? Была жена? Но если совсем уж точно, я плохо помню, таковым ли было его имя. Кажется, к нему никто не обращался по имени.

– Тон-Ат был врачом. Поэтому твой муж его и знал, когда в своей юности изучал врачевание. Когда-то была у Тон-Ата и жена. Очень юная и красивая аристократка, но из рода изгоев своего сословия. Потом она его бросила. Или он не захотел её простить, ведь она полюбила другого. Ола хорошо её знала. И когда я спросила, а где она теперь? Ола показала мне на небо. Я спросила, неужели, умерла? Она ответила, нет! Нет! Она просто ушла за пределы нашего мира. А за пределами нашего мира есть другие миры. Но вот откуда у старого Тон-Ата появился сын, я не знаю. Как и дочь, кстати. Наверное, они приёмные.

– Наверное. Поскольку сын совсем молод, да и Инара не старая. Финэля, какие люди были у тебя в хороших знакомцах, можно сказать, друзьях. Чего же ты не пользуешься такими связями?

– К чему мне? Мне бы умереть в своей постели, а и то не дают!

– Может, на твоё счастье те парни и не сразу тут поселятся. Может, они дадут тебе то, чего ты и хочешь.

– Умереть? Ну, благодарю! А в качестве ответной благодарности вот что я тебе скажу. Ты не будешь женой Кэрша-Тола так долго, как о том думаешь. Нет у меня видения того, что он будет с тобою рядом долго. И те люди, о которых ты мне говоришь, не будут тут жить долго. Не знаю почему, а не будут. А ты будешь тут жить одна со своим ребёнком, вот что я вижу! Светлоглазым ребёнком от того, кто ушёл за пределы нашего мира. Но не в Надмирные селения, а в мир, подобный нашему. В мир живых, но совсем иных людей. Ты его больше никогда не увидишь, Рамина. Ты ему не нужна. И наш мир ему не нужен. А вот я уже не смогу тебе помочь растить твоего первенца. Тебе будет трудно одной…

– Что же, я буду одинока, как и ты? – ужаснулась Рамина, полностью доверяя Финэле в данную минуту, поскольку нечто странное и не поддающееся определению коснулось её сердца. Это не было шевелением её ребёнка, к чему она успела привыкнуть, это было нечто вне физики телесной. Финэля словно бы приоткрыла перед ней щёлочку туда, где Рамина увидела всё то, о чём и говорила няня. Своё сугубо женское одиночество в сочетании с материнским счастьем. Свою залитую утренним светом Ихэ-Олы мансарду в цветах и в бабочках, свою залитую слезами одиночества подушку, своего милого будущего малыша, ловящего этих бабочек… – Куда же денется Кэрш…

– Никуда он не денется. Он не любит тебя. И куда бы он временно ни девался, он забудет о тебе довольно быстро. Он такой же пустой человек, как и ты. И если тебя рано или поздно посетит страдание, которое и сумеет вспахать твою душу, чтобы в ней взошли хоть какие-то ценные злаки мудрости, то о твоём муже мне неинтересно и говорить. Может, жизнь его будет легка, может и трудна, но к твоей она не будет иметь никакого уже отношения. Видение его пути мне не надобно.

– Прокаркала, а там пусть будет, как угодно. Врёшь ты всё! Ты от обиды всё придумала!

– А ты не обижай! – Это был их последний разговор. Больше Рамина не видела свою няню живой, как и мёртвой её не увидела нигде.

Рамина вышла из павильона. Прошла вдоль пруда, где на берегу краем глаза углядела сидящую там Ифису. Не скульптуру Ифисы, которой давно и не было, а живую и немолодую Ифису. «Повадилась»! – подумала она с неудовольствием, но вспомнила, что павильон продан, и даже обрадовалась, что няня, подумав, примет предложение Ифисы поселиться им вместе. Ифиса одинокая, старая. Няня тоже старая и тоже стала одинокой. Возрастное различие между Финэлей и Ифисой не представлялось Рамине столь уж существенным. Обе бабки. Только одна чёрствая и потемневшая сушка, а вторая, хотя и белая, а заплесневелая булка. Рамина даже посмеялась своей удачной шутке, решив её озвучить в присутствии Кэрша. Она вышла к дороге. Кэрш-Тол подарил ей новую машину. Научил её управлять этой штучкой. Рамина вспомнила о том, что она счастлива, когда уселась за управляющий машиной пульт, что муж её любит, чтобы ни плела старая колдунья. Что ей не надо таскаться на постылую работу ради всеобщего блага народа, что ей нет дела до этого блага, до самого народа, а есть забота только о собственном благе и о собственном скором выходе на столичные гулянья, длящиеся несколько дней и ночей. Подобрать платья для такого случая, чтобы было красиво и не заметен живот, было непростым делом. Вокруг Кэрша крутилось немало девиц, знавших его ещё как влиятельного и почётного гражданина, крупного чиновника в большом Департаменте. Число их заметно поубавилось после его женитьбы и карьерного провала, но кое-кто и остались. Рамина всегда была начеку. Думать о тоске старой няни ей было недосуг.

Финэля долго смотрела вслед Рамине, всё ещё надеясь, что она вернётся и скажет, то была глупая и жестокая шутка. Или правильнее, прощупывание ситуации на саму возможность так поступить. Конечно же, без позволения на то самой Финэли, долги там у Кэрша или что похуже, Рамина никогда на подобное позволения не даст. А то, что павильон продан, Финэля не могла поверить. Как продан? С какой стати? С нею вместе? Куда же Ола смотрела? Она увидела Ифису, моющую ноги в пруду после длительной прогулки. Иногда Ифиса и не заходила в павильон. Она просто любила гулять по окрестностям, где прошла её счастливая, хотя и весьма сомнительная с точки зрения нравственности, юность. Она дожидалась, что Финэля позовёт её зайти и отдохнуть, но Финэля так не сделала. Она ощутила странную слабость после разговора с Раминой, и не было не то чтобы желания, а сил пойти и позвать Ифису.

Ифиса в гостях у Финэли
Ифиса вошла сама. Она принесла Финэле столичные сладости. Увидев, что старушка лежит на гостевом диване, Ифиса удивилась. Та никогда не валялась днём.

– Сделать тебе напитки, Финэля? – спросила она. – Я смотрю, тебе нездоровится.

– Всё хорошо, Ифисушка. Так я, легла, да призадумалась. Смысла-то колготиться уже и нет у меня. Утром прошлась, травы перебрала, сушиться развесила, а уж и нет дел. Всё чисто, всё тихо. Никто не мусорит, никто не придёт.

– Перебирайся ко мне, Финэля. У меня за домом сразу лес начинается. Будешь там травы свои искать. Я тебя с одной знатной травницей познакомлю. Инэлия её зовут. Вот вам будет о чём вместе поговорить. Комнаток у меня всего три. Так как раз одна тебе, одна мне, третья – гостевая. А там у меня и кухонька и веранда тенистая. Сад, да и всё прочее. Лучше, чем тут, тебе будет. Не так красиво, не так просторно, а тебе оно надо?

– Спасибо, Ифисушка. Добрая ты. Зря я на тебя ругалась когда-то. – Финэля по-детски радостно сунула нос в коробку с напудренными пирожными. – Аромат-то какой! Как в прежние времена у нас на столе. И где же ты такое добываешь?

– Да в доме для лакомок. Там, как и было прежде, готовят все прежние сладости. Народ же не перестал их любить. Чуть попроще стало, зато доступно.

– Рамина меня никогда не угощала.

– А чего ей на тебя тратиться. Она сама ими объедается в столице.

Ифиса долго стояла перед своим собственным изображением на стене. Там она была ослепительно-юная, нагая, напоминая фигурой бело-розоватую вазу с узкой серединой. Изящная шея – горловина девушки-вазы держала на себе нежный и уникальный бутон – лицо самой Ифисы. Волосы были переплетены в подобие лепестков на верхушке лица-бутона. Картина странная, поскольку странным был и тот талантливый художник – декоратор, украшающий павильон. Камни в причёске и ожерелье на шее были натуральные. Ракушки с разноцветными и крупными жемчужинами внутри, украшающие берег водоёма, возле которого и стояла обнажённая, тоже были натуральной редкостью. Всё искусно вмонтировано в стену. По счастью Рамина и не догадывалась о том, какие драгоценности она видела тут каждый день. Она принимала их за декоративные стекляшки и пустяки, злилась только на нагую красавицу, говоря Финэле, что стоило бы её закрасить. «К чему портить такую красивую комнату»? – возмущалась Финэля. И была права. Поскольку девушка на стене была вписана в прекрасный пейзаж, а тот простирался во все стены. Розоватые волосы у Ифисы в ту пору были такой длины, что их волны окутывали всю её спину ниже талии. На картине этого видно не было, но Финэля о том помнила.

– Отчего тебя выгнали из театра? – спросила Финэля. – Ведь в ту пору ты не была особенно стара?

– Да я одну шутку выкинула на народном гулянье, – призналась Ифиса. – Надо было изображать некую театрализованную постановку на тему борьбы народа с поработителями из прежней жизни за жизнь новую. У меня роль героической матери одного героя. Я и вышла нечёсаная, в дырявом и неряшливом платье. Мне все заорали вокруг; «Ты чего народную героиню позоришь? Чего такая чумазая»? Я отвечаю; «Так вы забыли, какими были многие из ваших матерей? В рванине и ходили, не умытые толком». Мне орут в ответ; «Ничего мы не забыли! А ты не смей наших матерей такими чучелами изображать! Они краше тебя, комнатная аристократическая собака»! После того меня и выгнали.

– Зачем же ты так народ обидела? – укорила её Финэля. – Ведь и твоя мать из простых людей вышла в актрисы, а уж потом разбогатела и школу свою открыла. Да и я, как себя помню, никогда не видела, чтобы простые женщины неряхами ходили. Разве что ты сама таковой была, как свалилась в своё безумие. А женщины наши всегда были пригожи, поскольку и себя уважали, и мужей своих любили. Это было умышленной обидой твоей людям, Ифиса! Тебе-то чего жалеть прежнюю жизнь? Понятно ещё, что Рамина иногда что-то бурчит, даже и не помня ничего толком. А ты-то?

– Вот уж спасибо, что напомнила мне о моём давнем расстройстве ума, а то я и забыла. Мне, Финэля, бесконечно тыкали этим безумием в глаза мои недруги и завистники, когда я после исцеления опять взошла самым ярким светилом нашего мира искусства. Но что было, того давно нет. Да. Покуражилась я, не скрываю. Мне к тому времени надоело быть лицедейкой, вот я и ушла так, чтобы не забыли долго. Хорошее-то быстро забывается, а обиды жуют куда как дольше.

– Хоть и озорница ты, и всегда таковой была, добрая ты. Я помню, как ты дразнила друзей Ал-Физа, купаясь перед ними голой. Да ещё вымажешься чем-то, что кожа в ночи светится, и… Срам один, а хороша же ты была!

– Я всех презирала тогда, Финэля. Всё их надменное сословие. Увидела когда, как они в непомерной роскоши купаются. А народ горбатится с утра до темна и вдоволь не ест. Но тут уж такое напало на меня несчастье, – полюбила я Ал-Физа, сама не заметила, как и когда. А народ в целом всегда туп и покорен, страшно ограничен, и если бы не те, кто свалились к нам из-под небесного купола, ничего бы у нас не изменилось. Особенно один, даже и не знаю, человек ли он, сделал для нас огромное благо, дав нужный толчок и в нужное время. Ведь так бывает. Если время не вышло, даже при гигантских усилиях – всё пойдёт прахом. А выберешь нужный момент, нужную и самую малую точку, всё и стронется с места, и пошла лавина.

– Тот человек не Тон-Ат ли? – затаив дыхание, спросила Финэля.

– Разве мне кто-то открыл эту тайну? Какой в ней смысл теперь? – так ответила Ифиса. – Знала его разве?

– Знала. И уж как хотела бы повидать на закате дней своих. После моей первой и горестной привязанности ни к кому я уже не питала любви. А его я полюбила опять, Ифиса! Да так сильно, что от прежней раны и шрама не осталось во мне. Вот каков был человек. Но до того чист и не доступен ни одной женщине, что мне только и оставалось, как любить его на расстоянии. Он знал об этом, и любить таким вот образом, только душою моею, мне не препятствовал. Когда он пропал и увёз с собою ту девушку, сделав её женою, как я плакала! Как я завидовала, что едва опять не впала в чёрную тоску. Слышала я, что он отбыл на океанические острова. Может, жив и по сию пору?

– Понятия не имею, – отозвалась Ифиса. – А ты откуда же такого человека узнала так близко?

– Да не близко! Меня с ним давняя моя подруга познакомила. Ласкира. Она же в юности тоже бедная была. Вот я Тон-Ату по собирательству редких целебных трав и помогала. Я тому с детства была обучена. Ласкире повезло, она с аристократом Ниадором Роэлом пошла в Храм Надмирного Света. А я со своим первым возлюбленным, отцом моего сына, нет. Ласкира стала матерью того человека, который впоследствии стал отцом той, кого и сделал Тон-Ат женой своей.

Ифиса надолго задумалась. – Подумать только, Финэля! Какая же ты старая-то! Всех ты пережила. Кроме Тон-Ата.

Финэля ухватила Ифису за язык, – Знаешь, что он жив? – и старые глазёнки её загорелись удивительным светом. Даже щёчки её как бы посветлели и заалели. Что совсем уж было странно.

– Да ничего я не знаю! Предполагаю только. Он же вроде волшебника был. А у них другой век. Не человеческий. Вот ты какая, Финэля! Никогда ты простых людей не выбирала себе. То аристократа богатейшего и влиятельного избрала себе, то вообще какого-то волшебника.

– Потому что не дура я была. Знала, что кроме телесного блага человеку надобно знание. А те люди были им богаты. Для меня знания намного значимее богатства. Я любознательная.

– Я тоже никогда корыстной, низкой и бесчестной не была.

– Я знаю. Пойду я к тебе жить, Ифисушка. Уж больно скучно одной. Тут ночью слышу стук. Вроде, как хромой идёт. Гляжу, а это он! – старуха уставилась глазами в тот угол, где никого не было, а Ифиса испугалась всё равно.

– Да кто?

– Отец Айры. Подошёл, лёг ко мне и говорит: «Давненько я, мой цветок луговой и утренний, к тебе не ложился под твой душистый бочок, не обнимал тебя, травинку мою лёгкую».

Ифиса, с сомнением в её здравомыслии, глядела в тёмное лицо ветхой старости. Финэля продолжила, не смутившись скептического взгляда Ифисы. – Я так и сказала. Ты слепым, что ли, живёшь в Надмирных селениях? Где же я цветок? Когда я колючий оглодыш, давно засохлая и почернелая стерня. А он мне: «У души твоей ясной и верной мне всю жизнь твою нет возраста. Ты всё та же. Только ценнее ещё стала, только богаче ты теперь, чем я был в свои года жизни, когда гордился своей властью и силой. Всё это прах. И даже тебе довелось увидеть, насколько всё прах»! А сам-то, Ифисушка, руками шарит по мне, ищет то, от чего даже воспоминаний не осталось у меня. Стыд один! «За тобой я явился. Ты одна мне была на роду написана. С тобою и воссоединиться теперь хочу». Каким же образом? Спрашиваю. У тебя и жена там должна быть рядом. И вся семья твоя, кто к тебе ушёл.

А он: « Я вот что тебе скажу, веточка моя, мною некогда обломанная, да под палящими лучами жизни иссохшая. Тот, кто имя нашего сыночка, погибшего в детстве, носит, сын моей внучки Сирт, он по краю пропасти идёт. Скажи ему, пусть свернёт от неё чуть в сторону, а то завалится туда вместе с негодным Кэршом-Толом. Скажи Оле. Она пусть Сирту передаст. Пусть одумается. Время есть». А сам опять налезает на меня, ну есть молодой и одержимый, член словно бычий, твёрдый и огромный, того и гляди меня разорвёт…

Финэля засмущалась, но досказала всю приснившуюся непотребность. – Так и впихнул его в меня, как огнём опалил. Я тут закричала истошно и его шибанула с постели. Грохот пошёл, я вскочила, а это кто-то в дверь мою ломится. Я еле встала, а там никого! Только Лаброн заслонил своим красным черепом лик светлого Корби-Эл. И вижу я, ну есть Лаброн по виду как Кэрш-Тол. Глаз один прищурил, другим пялится властно, груб и страшен он! Не верю я ему, Ифисушка. Не нужна ему Рамина. Да и знает он, что она не его дитя вынашивает. Чего ж тогда? А то, что видение мне было не простое. К скорой перемене жизни такой вот сон. А какая мне теперь перемена, кроме смерти? Не пришёл ли хозяин моей души за мною? Вот что думаю.

Ифиса какое-то время расхаживала по центральной комнате павильона. Сквозь круглые окна под потолком лились зелёные лучи, падая на пол и расщепляясь радугой. – Красиво тут. И время не властно над этакой красотой! А как вовремя я догадалась, Финэля, что не нужна Рамине моя коллекция. Вовремя успела её увезти. Мне память, а ей к чему было? Так в чужие руки бы и уплыло всё, чтобы потом на базарных пыльных полках сиротливо себя выставлять за бесценок. Ты ведь на меня тогда не обиделась?

– Чего мне обижаться? От работы меня избавила лишней. А то протирать твои куклы замучилась. И так уж те цветы на мансарде, что Рамина тут оставила, поливать устаю. Да бабочек жалко. Привыкли они сюда прилетать, да от зноя таиться, да нектар пить.

– Бабочки… – задумчиво повторила Ифиса. – С тех самых дней я и не была на мансарде, как выгнали меня отсюда.

– Хочешь, зайди туда, – пригласила Финэля. – Может, ещё чего себе приищешь, чтобы забрать. Кому теперь-то?

– Нет, – отказалась Ифиса. – Не пойду. Больно мне это.

– Чего ж так? Вся жизнь уже прожита.

– Внешне да. Она прожита. А в душе? В любую минуту я могу её заново прожить. Только не хочу я таких воспоминаний.

– И правильно. Я тоже никогда и ни о чём не вспоминала. А потом, вроде, и не было ничего. Хорошо и легко жить стало.

– Никогда, Финэля, не жила я легко и хорошо. А вот итог, как ты ни живи, один для всех. Черта, а за нею, как знать, может, не всё было и бессмысленно? Может, кому-то нужны были и наше страдание, и наше счастье?

– Кому ж? Кроме нас никому не надо такого добра, а уж тем более зла.

Какое-то время Ифиса ходила по всему павильону, исключая мансарду. Кое-что она забрала себе, что было не тяжело тащить в обратную дорогу. Финэля разрешила, даже радуясь, что хоть что-то Ифисе понадобилось. Язык у неё так и не повернулся сказать, что тут будут жить какие-то близнецы Инзор и Торин. Хотела порасспросить об их матери Элиан-Ян, но не могла и рта раскрыть. Понимая, что расспросы затянутся, а произнесённое вслух ею страшное откровение Рамины, может сбыться. А так, у Финэли сохранялась детская вера, что она сумеет укрыться от захвата павильона, заключив надвигающееся бедствие в магический круг молчания. Может, Рамина, была не в себе из-за близких родов? Может, боится, что страшный и безмерно чуждый для Финэли Кэрш – Тол разгадает обман про нагулянного ребёнка?

– Вот что я хотела тебе рассказать, Финэля. – Ифиса уже напилась напитков, скушала пару пирожных. Она расслабилась, была довольна своей добычей и чувствовала себя как дома. Финэля после ухода Рамины очень быстро привязалась к Ифисе и всегда радовалась её приходу. Между ними вдруг возродились прежние отношения, что связывали их некогда в дни юности Ифисы. Поэтому Ифиса искренне хотела взять старушку к себе. Чтобы было с кем словом перемолвиться, посидеть в саду, что-то вспомнить, о чём-то поплакаться, да и вновь почувствовать себя нужной хоть кому. Пусть Финэля спит себе в тени фруктовых деревьев, пусть делает, что хочет в доме Ифисы. Пусть готовит, метёт несуществующие соринки на полу, где всегда чистота, а нет, то и не надо.

– Подслушала я. Не специально, а случайно вышло. Сэт ругал Олу, что та посодействовала тому, что Кэрша-Тола выпустили из дома неволи без всяких разбирательств. Хотя от почётной службы Кэрша устранили. Кричал на Олу за недостойное использование его, Сэта, имени. Ола ему ответила, что Кэрш – отличный врач, профессионал, что он уже понёс наказание и лишён должности, так к чему его изгонять в провинцию? А Сэт отвечает. Что же в провинции люди не болеют? Никто и не собирался лишать его профессии. Да и к чему такое расточительство? Люди болеют, а врачи будут на грубых работах сваи забивать вместо исцеления страждущих? И тогда Ола вот что сказала. Что Кэрш готов повести Рамину в Храм Надмирного Света. Некому больше? Спросил Сэт. Кроме красномордого развратника и пьяницы никому не сгодилась? А Ола и говорит. Она нагуляла дитя, не пойми где, не пойми от кого. Кэрш знает и готов её прикрыть за то, что его оставят в столице. К тому же девушка ему сильно нравится, и он её давно хочет заполучить себе. Не раз видел в «Ночной Лиане», куда Рамина большая охотница таскаться, чтобы выставлять свои наряды, коими завалены у неё в доме все комнаты. Она возбуждает его сексуальное влечение, а что касается более серьёзных чувств, то тут уж пусть она сама расстарается. Пусть проявит свои лучшие человеческие качества бывшей аристократки. Кэрш и понятия не имеет, что Айра Рамину нагуляла от такого бандита, что не пожелаю никому и никогда подобного встретить на узкой и тёмной дороге. Кэрш-Тол со своей стороны гарантирует быть заботливым и нежным мужем, поскольку старое воспитание и всё его последующее неустанное личностное развитие не позволяет ему быть бытовым распустёхой. Он сделает Рамину счастливой женой. Он даст ей максимальную свободу для развития и поддержку во всём. Что касается остального и не менее главного в супружеской жизни, то он сразу почувствовал, что у них с Раминой с первого взгляда возникла мощная сексуальная тяга, обещающая им много сладких мгновений.

– У неё к любому тяга, на ком штаны, а в штанах то, что встаёт в стойку при первом же ласковом и обещающем взгляде, – пробормотала Финэля. – Она пустоголовая, она не способна никому дать того, что есть духовная крепь всякого брака. Как без такого качества возможна долгая любовь? Я не исключаю, что она повзрослеет рано или поздно. Но теперь она недоразвитое дитя с развитой грудью и жарким устьем меж своих стройных ног. Я не верю в их союз. Скажи о том Оле, Ифиса. Скажи ей и о моём сне, её хромоногий дед предупреждает о возможной беде.

– Ты как же любила хромоногого? – поинтересовалась Ифиса.

– Так он по молодости им не был. Да и после такое существенное увечье не влияло на его мужские качества. Насколько помню, девицы его любили до трагического конца его жизни.

– Ты не ревновала?

– Ревновала. Да на что это влияло? Только красоту понапрасну извела. Вишь, какая страшная стала. А всё от переживаний. Ты-то вот немолодая, а смотришься так, что в окно не ставь – украдут. Как скульптуру твою. Уж сколько раз хотели выкрасть, я не давала. Отнимала. Пока голову кто-то не отбил. Куда же скульптура без головы? Один шутник, помню, прилепил к плечам какую-то гипсовую маленькую голову длинноносой собачки из той породы, что аристократы любили держать в домах. Ну, я её отколупнула, а туловище хотела отдать одному художнику для реставрации. Так кто-то скинул тебя в середину пруда. Ты и утонула. Там очень глубоко. Да ты и знаешь. Сама же здесь купальню себе устроила в былые времена… – Финэля забылась настолько, что отождествила статую с живой Ифисой.

– Нигде я не тонула, никто меня и не скидывал! Ты за речью следи, Финэля. Обидеться могу.

– Обижайся. Если обиды не все изжила. Ты ещё подумай, стоит ли меня забирать к себе. Я вредная старуха.

– Ты добрая. А вредность твоя показная. Чтобы совсем-то уж не насела на тебя Рамина, не заездила.

– Пусть бы уж и заездила. К чему теперь я пропадаю? Так говоришь, Ола уговорила Кэрша взять Рамину в жёны? Чтобы позор её прикрыть? Сделка, значит. А павильон-то как мне жалко!

– А что с павильоном? – встрепенулась Ифиса.

– Да ничего. Без Рамины мне тут скучно. – У Финэли так и не повернулся язык, рассказать Ифисе всю правду.

– А что её подружка Лана? И куда делся её брат? Чем же Рамина ему не угодила?

– Не спрашивай ты меня ни о чём! – отмахнулась Финэля. – Он сел в зеркальную машину, умеющую исчезать из глаз любого, кто к ней приблизится, и умчался в небеса.

– Как же это? – но ошеломляющая новость Ифису ничуть не ошеломила. – Разве они вернулись?

– Кто?

– Те, которые вышли из-за небесной скорлупы. Надо будет рассказать о том Инэлии.

– На что ей, старой травнице, знать о какой-то придуманной невеждами скорлупе? Даже я, старая и вечная слуга, знаю о том, что никакой скорлупы над нами нет. Да та же Инэлия тебе расскажет, если захочет, что там есть на самом деле, а что является придумками. Ты иди, Ифиса. Устала я. Посплю, пока ночь не наступила.

– А ночью что будешь делать?

– Буду ждать.

– Хромоногого? Опять захотелось его ласк?

– Ты у себя спроси, хочется ли тебе ласк с давно ушедшими возлюбленными или как?

Ифиса поднялась на выход. Финэля успела ей надоесть. Она уже жалела о своём великодушии. Финэля была не тем персонажем, что способен украсить собою домашний интерьер. Эта колдунья могла стать лишь домашним устрашением. Не для воров, а для гостей. И можно понять Рамину, умчавшуюся из прекрасного, но опостылевшего павильона. А бывшая любимая танцовщица Ал-Физа, некогда чудесная Ифиса, за которую тот заплатил человекообразным зверям, торгующим девушками, немыслимые деньги, до сих пор считала павильон своим. Отнятым, похищенным, расхищенным, никем не ценимым, осквернённым вдрызг, но вызывающим в ней до сих пор любовь к себе как к живому существу. Она долго гладила колонны у входа, будто прощалась навсегда. Старая и сморщенная Финэля, вытягивая тощую шею вперёд, подобная духу-хранителю бывшего и давно ископаемого храма любви, с непонятной тоской смотрела из его зеленоватой глубины, из растворённой двери, вслед уходящей, постаревшей и растолстевшей танцовщице, также прощаясь с нею навсегда.

Ночные гости, они же и новые хозяева
Ночью опять раздался грохот. Финэля решила не вставать. Она услышала, что кто-то топает по всему павильону, ругается на то, что дверь была закрыта изнутри на засов, и пришлось её взламывать. Это явно был не дух бывшего возлюбленного, а кто-то живой. И не один. Разговаривали двое. Голоса были молодые, хотя и грубые очень. Раскрылась дверь в её каморку. – Ты чего, карга, запираешь засовом изнутри? Дом теперь наш. Достаточно было бы на обычный замок закрыть, от которого нам ключи переданы. Вставай, хозяев поить и кормить! Днём отоспишься! Ты теперь наша вещь. Тебе твоя егоза о том говорила? Что мы тебя в придачу к дому купили?

Финэля, сильно испуганная, до тряски, повернула голову и увидела в освещённом проёме двух мужчин, показавшихся ей огромными и лохматыми. Одежда на них поблескивала, что говорило о том, что они любят принарядиться. Она встала, а спала она в той же одежде, в какой и ходила днём, утратив к внешнему виду всякий интерес. Поковыляла в столовую, привыкнув подчиняться повелительному тону. Сработал давно уснувший условный рефлекс вечной служанки.

– Ну и высохшее чучело! – услышала она комментарий за своей спиной. – Не переплатили ли мы за такой дом с таким вот старым довеском к нему? Она и чашки не поднимет. Чего ты думал, когда соглашался на то, что бабка тут будет проживать?

– Ничего, Инзор, – громогласно ответил другой. – Старушка много места не занимает. Вишь, у неё каморка не больше шкафа для платьев её бывшей госпожи Рамины, – Слово «госпожа» было произнесено издевательски. – Пусть там и сидит, как блошка. Лишь бы не кусалась. Ты не сердитая, бабушка? – спросил он.

Финэля обернулась и увидела крупное весёлое, несколько необычное лицо. Он скалил белые и большие зубы и не казался таким уж страшным, как показался сразу. А поскольку парень был молодой, отменно здоровый, она затруднилась бы назвать его уродливым, поскольку ей все молодые казались симпатичными. Другой стоял несколько в стороне. А когда подошёл, то она покачнулась. На неё одновременно смотрели с двух абсолютно одинаковых лиц четыре глаза, чем-то похожие на собачьи или лошадиные! Отличить одного парня от другого было невозможно. Почему их глаза показались звериными, она не сразу сообразила. Они вовсе не были злобными, как ей сразу показалось спросонья. Наоборот, парни щерились ей навстречу, желая ободрить и расположить к себе. Дескать, мы пришли жить к себе, а не убивать тебя. Несколько удлинённый разрез довольно крупных глаз и широкая переносица создавали такой вот эффект от их внешности. Вероятно, их мать была похожа на кошку, а отец обладал весьма грубыми чертами, вот они и вышли такими экзотическими.

Смутно Финэля припомнила вдруг одну странную теорию, услышанную от своего возлюбленного учёного аристократа в далёкой молодости. Что люди делятся на расы, каждая из которых имеет ярко выраженные черты тех или иных животных и соответствуют им по повадкам и характерным особенностям. Есть люди – кошки. Есть люди – собаки. Люди – лошади, люди – грызуны или птицы. И так далее. Она не верила и смеялась. А он перечислял эти качества и вызывал её изумление попаданием в самую суть тех или иных людей. Скорее всего, подумала Финэля, это люди – лошади. А значит, они не хищные, хотя и грубые по виду. Успокоив себя смешной и данной им идентификацией, она без опаски уже пошла в кухню. Достала чашки, ни одну не уронив, тарелки, думая о том, что кормить их ей нечем. Сама она ела очень мало. Что приготовит, то и съест. Да и то не всякий день. Два близнеца ввалились следом и вывалили на стол целые кули разнообразной снеди. Финэля остолбенела от её количества. – Что же, ночью будете пировать? – спросила она у новых своих хозяев, купивших её, как некогда Ал-Физ купил Ифису. Но то было в прежние времена. Сейчас людей продавать и покупать было преступным деянием.

– Да слегка перекусим и спать пойдём. Завтра всё тут осмотрим. Что и как. А ты всё убери в кладовку. Как мы встанем, приготовишь нам еду. Что сумеешь. Мы не привереды. Не аристократами уродились. А большего, бабушка, нам от тебя и не требуется. Не мешай нам, и мы тебе мешать не будем. Спи себе хоть целыми днями. Да и нас ты не всякий день будешь видеть. Мы люди трудовые. – И они дружно заржали как истые кони, тряся длинными и грубыми гривами волос.

Поев, погоготав, о чём-то переговорив меж собою, они ушли в глубину павильона. Один полез в мансарду, и долго оттуда доносилось его довольное ржанье от увиденной широкой постели. Потом загрохотал уроненный по неосторожности горшок с цветком. «Завтра надо будет убрать», – механически размышляла Финэля. Другой захватчик, вернее, покупатель и уже законный владелец улёгся в гостевом зале, приглянувшемся ему больше, чем одна из боковых комнат. Финэля стояла поблизости, ожидая просьбы на постельное бельё. Но оно им не понадобилось.

– Лежу как в Храме Надмирного Света! – крикнул тот, кто лежал внизу, брату наверх. – Сверху потолок как небо, а сбоку баба голая на стене. Инзор, иди взглянуть! Сиськи у неё как два спелых плода с плодоножкой посередине, так бы и куснул их. У меня на такую бабу мой нижний рог встал бы до самого пупка. Не смотри, что она нарисованная, того и гляди из стены выскочит. – Охальник встал, не обращая внимания на Финэлю и спустив штаны, стал тыкать в дивный и чистый образ девочки Ифисы свой восставший член. Поняв, что толку от такой вот внезапной «любви» не добьёшься, он дополз до дивана, да так и свалился со спущенными штанами. Финэля плюнула и принесла ему плед, укрыв его с отвращением, стараясь не глядеть и ужасаясь тому, как безобразен может быть молодой мужчина вовсе не жуткой наружности. И как хорошо, что её жизнь была чиста в этом смысле. От наличия подобных существ рядом. И кем же надо быть, чтобы иметь в знакомых таких вот чудищ? А холёный лицемер Кэрш – Тол даже продал им дом. Хотя Кэрш-Тол недалеко ушёл по своим внешним данным от этих парнокопытных.

– Перламутр и камушки надо будет отбить, – сказал Финэле тот, кто был Торин, вовсе не собираясь проваливаться в сон. – Наделаем из них брошей и браслетов для девок. А? Продадим с выгодой. Хочешь, бабка, и тебе брошку подарим? Только куда ты её нацепишь? Если только на свою… – он опять грязно выругался. – Чтобы старик какой тебя заприметил. Тебе ведь хочется иногда с дедом каким побарахтаться? Вот и нарядишься на народные гулянья, что скоро будут. Я тебе денег дам на выпивку. Как-никак, а я тебе теперь родной домочадец.

– Не стоит губить такую красоту, – сказала Финэля, жалея гостевой зал, приговорённый к разграблению и погрому. – Столько лет всё сохранялось, а тут и ломать?

Человекообразный конь смотрел на неё карим глазом отвлечённо и странно. Вроде и видит, а вроде и нет. Как и смотрит лошадь на человека. Финэля вдруг поняла, что парень не пьян, а скорее под воздействием какого-то иного зелья. От него несло потом, но не было запаха алкоголя. Он практически засыпал с открытыми глазами. Второй, Инзор, так и затих наверху. Она погасила боковой светильник, включенный ими, и Торин ничего на это не сказал. Финэля пошла в родную каморку, чувствуя себя не в привычном своём доме, а в каком-то бродячем балагане, куда она случайно забрела, и где её оставили по доброте душевной. А завтра могут и выгнать. Сразу и непостижимо мгновенно павильон стал ей чужим и враждебным. Спать под одной крышей с такими вот пахучими конями, да ещё наркоманами, она не желала. Она собрала свой жалкий узелок с кое-каким тряпьём и прежде, чем уйти в ночь, чтобы никогда сюда не вернуться, села на дорожку на нижней галерее, отчего-то радуясь тому, что тут уже не стоит статуя Айры. И Айру, как нагую Ифису на картине, никто не будет смаковать звериными глазами, тыкать в неё звериным половым органом или обсуждать её достоинства вслух, употребляя грязные слова при этом.

Она скорее учуяла, чем услышала, как заскрёб по полу ногами разной длины её бывший возлюбленный. Её несравненный хромоног. Он приближался к ней сзади. Само имя его было для неё табу столько лет, да с тех самых пор, как он её перестал к себе приближать для любви и заменил другими, так что она и не помнила его имени. Он так и остался для неё «хромоног». Он легонько прикоснулся к её плечу, проколов иглой холода.

– Ухожу я, хромоног, – сказала она. – Больше некуда тебе будет приходить. И некому будет тебя приласкать после твоей смерти, поскольку все твои любовницы давно уж умерли. Хотя и неизвестно, так ли это. Я-то жива, а ведь последняя твоя наложница куда как моложе меня была. Вот Ифиса спрашивала, простила ли я тебя? Нет. Не простила. Иначе бы ты и не приходил. – Ответа она не услышала, поскольку сзади никого и не было. Хромоног стоял и умолял её о чём-то, находясь там, где было пространство её души. Душа была непроглядна как ночь, и одновременно она освещалась откуда-то сверху точно так же, как близкий к своей полноте спутник Корби-Эл освещал лесопарк за окнами галереи. Он светил очень ярко, но дорога, по которой и собиралась уйти Финэля, была темна. Она тихо вышла и пошла по ней, удивляясь тому, что отлично видит тропу под ногами, что страха вовсе нет, а на горизонте уже видна светлая завязь будущего утра.

Народные гулянья
Ночное небо, поглощая в себя праздничное ночное освещение улиц, казалось бархатно-фиолетовым. Весёлые, чуточку или сильно ошалелые люди бродили по уличным забегаловкам, плясали на площадях и широких улицах, скрывались во мраке узких улочек, и все без исключения парки шелестели и повизгивали возбуждёнными голосами. Разгоряченные купальщики и купальщицы визжали и гоготали в сиренево-мерцающей реке, протекающей в черте города. Запахи еды и парфюмерии, человеческого пота, истолчённого ногами травяного покрова и гари от костров, зажжённых кем-то на противоположном берегу, где тянулась лесопарковая зона, – всё это оглушило Ландыш, ввело в состояние близкое к панике, хотелось бежать от оргиастических воплей куда подальше. Она бы даже не удивилась тому, что все вдруг стали бы бегать по улицам голыми, но ни один человек не нарушил определённой черты даже в праздничном буйстве. Не было драк, откровенных безобразий, давок, и это говорило о том, что существует скрытый внутренний порядок, кем-то осуществляемый, кем-то охраняемый.

Она держалась за руку Руднэя, прижималась к нему, боясь, что её унесёт живой поток туда, откуда она никогда не найдёт выхода. Что интересно, на Паралее не было никакой музыки. Не было и всё. Ни музыкальных инструментов, ни песенной культуры как таковой, ни нотной грамоты понятно. Это был существенный изъян их природы или следствие такого вот развития цивилизации? Она не знала. А театр и кино были! И живопись, и архитектура – застывшая музыка, и прикладное и прочее великолепное всевозможное искусство существовало. Поэзия была, и нечто, что можно было приравнять к хоровому пению, возникающему скорее спонтанно, если они собирались где-нибудь большими группами для гуляний. Любительница тишины, уединения, она воспринимала накладывающиеся друг на друга звуковые и прочие вибрации, наполняющие окружающее пространство, как хаос, вызывающий в ней рассредоточение и непонятное опьянение диковатым чужим весельем.

– Уйдём! – просила она, – мне не нравится тут.

– Пережитки диких времён, – вздыхал он, – стремление к былому единению коллективного духа и неумение это сделать. Мне тоже тут не нравится. Мы с тобою только попробуем очень вкусную рыбу в одном месте. Её готовят в особом сладком и остром соусе. А то я голоден с самого утра.

Ландыш тоже хотела есть. И пить. Они вышли к берегу. На утрамбованной заранее площадке, посыпанной мелкими, хрустящими под ногами камушками, стояли столики под нежно-лиловыми тентами, увешанными светильниками. Сам прибрежный дом яств внутри был пуст, вся мебель была вынесена за пределы помещения. Да никто и не хотел влезать внутрь зданий. Там работала только кухня. Служители выносили оттуда еду для желающих. Кто-то, подумала Ландыш, работает даже в дни всенародных празднеств. Тут было и тише и прохладнее. Чуть в стороне она увидела ажурный мост, красиво выгнутый над рекой, по которому можно уйти в лесопарковую зону.

– Погуляем потом по мосту? – спросила она, расправляя своё праздничное платье с нежными цветами по лазурному полю. На Руднэе была также светло-бирюзовая рубашка с белым воротником и белыми пуговицами, от чего он выглядел по мальчишески. Милым благопристойным мальчиком.

– Не только погуляем, а и пойдём в парк…

– Нет. Там толчея не пойми кого, а в то же время темень непроглядная. Я не хочу.

– А я хочу…

– Бродить по темени с высокой вероятностью наткнуться на чужие собачьи свадьбы?

– Зачем ты так? Там люди отдыхают и, возможно, уединяется кто и для любви. Разве ты того не хочешь?

– От чего мне отдыхать? Я и не устала. Когда бы я и успела? Я стала настоящей бездельницей-принцессой. Как моя Виталинка о том мечтала… «И я! И я буду принцессой»! – Ландыш прижала ладони к лицу, стараясь не заплакать.

– А любить тебе не хочется?

– На природе? Нисколько. Мне это напоминает мою Родину. Там я насмотрелась такого! На пляже, в морской воде, в садах, в цветах и траве… А я была тогда нисколько не взрослой. Наши девушки и женщины буквально головы теряли от появления мужчин на планете. А те почти всегда только транзитом, почти всегда на короткое время, и всегда, уже без почти, их было мало. Ужасная планета! Но не буду я об этом. Ятерпеть с тех пор не могу секс на открытом воздухе. И если ты подумал что-то не то, то говорю тебе, с моей планеты я улетела, будучи девственной. Я же не могла становиться женщиной без любви. А кого и где было искать?

– Я не для секса на природе тебя приглашаю в парк. Я о любви и говорю.

– Любовь требует уединения и комфорта в закрытом пространстве. Я так считаю.

– Уединения, конечно, но комфорт – понятие какое-то ускользающее, из жизни прежних аристократов, скорее. Те тоже только о комфорте и пеклись.

Нависшая тень на фоне праздничных огней
Неожиданно к ним подсел Сирт. Откуда он столь стремительно проявился, они не заметили. Как и всегда в зелёной рубашке. Улыбка казалась нарисованной, поскольку глаза его были отчего-то настороженные, да и в целом заметно напряжён. Ни тени веселья он не излучал.

– Не хочешь веселиться, так и не изображай из себя грустного клоуна, – сказала ему Ландыш.

– Клоун? Кто такой клоун?

– Тот, кто веселит других за плату.

– А я с вас беру плату? И чего мне вас веселить? Разве вам и без меня не весело? Ну, хорошо. Я буду мрачен как подземный демон. – Сирт опустил углы крупных губ. Их рельефное очертание, когда он не щерился, было даже красивым. Мужественным.

– Тебе идет быть серьёзным, – сказала Ландыш. – Может, тебе стоит поработать над своим образом, чтобы Инара, наконец, научилась ценить в тебе то, чем наделила тебя природа.

– А чем она меня наделила?

– Мужественностью и характерной заметностью. Отличной фигурой, ростом. Ты как никто вокруг. Я так считаю.

– Отчего же ты меня не выбрала?

– Так ты первый меня не выбрал, – засмеялась Ландыш. – А мог бы успеть до прихода Руднэя. В тот первый наш вечер знакомства.

Руднэй поспешно обнял Ландыш, будто Сирт мог передумать и увлечь её к себе. Сирт внимательно их изучал, будто впервые и увидел. – Ваш сладкий период после ритуала в Храме Надмирного Света заметно затянулся. Обычно-то быстро люди остывают, скучнеют как-то. А вы сидите как две птахи на веточке, излучая блеск всеми своими пёрышками. Я всё жду, жду, когда вы друг другу надоедите. Видимо, не дождусь.

– Зачем же тебе ждать нашего взаимного остывания или, что ужасно само по себе, остывания кого-то из нас одного? – не поняла его Ландыш.

– Я так сказал. Расхожая же истина, что вечная любовь всегда преобразуется в вечную скуку, если не произойдёт преждевременной разлуки.

– Ты болтаешь какую-то невнятную чепуху, Сирт, – оборвал его Руднэй. – Если тебе не весело, то найди себе весёлую подружку, хотя бы на эту ночь. Разве есть проблема? Я её не вижу.

– Её и нет, если у человека в голове есть видимый наполнитель, но нет невидимого ума. Девушек вокруг видимо-невидимо, но единственной среди них нет.

– Единственная, она же Инара? – не отставала от него Ландыш. Раз он первым влез в их уединение, то пусть и получает. Ясно же, что они с Руднэем пришли сюда не ради болтовни от скуки со скучающим Сиртом, а чтобы побыть вдвоём среди толпы. Чего никогда прежде не было. Те люди, кто образовывали пары, уже не нуждались в групповом коловращении. И вокруг за столиками, Ландыш видела, не было разудалых компаний, а только воркующие парочки. Значит, так и было задумано. Те, кому нужны компании искали другие места. Шумные и беспокойные. Руднэй не без умысла привёл её сюда. Он увидел её нежелание вращаться в коллективной праздничной центрифуге. У неё не было необходимости в обогащении впечатлениями. Она и так была ими переполнена. Сирт возник третьим лишним, но он не уходил. Он стал расправляться с заказанной для Ландыш рыбой. Вероятно, не от голода, а чтобы заполнить свой рот хоть чем. Раз уж в его речах никто не нуждался, он нашёл применение своему языку. Руднэй отдал Ландыш свою порцию. Рыбы было много, и они стали есть вдвоём из одной тарелки, сев рядом близко – близко друг к другу. Прикасаясь друг к другу губами, измазанными сладким и острым соусом, они и в процессе еды продолжали целоваться.

– Ну что, рыбки? Вы ещё не устали целоваться? – опять влез Сирт. – А что вы делаете по ночам в своей башне?

– Что можно делать в башне? Мы изучаем звёзды, – ответил Руднэй.

– А что они вам обещают в ближайшем будущем?

– Много чего. И в ближайшем, и в отдалённом будущем они обещают нам вечную любовь, – сказала Ландыш.

– Да и тебе тоже, – сказал Руднэй. – Но не сразу, а через полосу тяжёлых препятствий.

– То есть? Без шуток? – Сирт упёрся в Руднэя пристальным и слегка фосфоресцирующим взглядом совы.

– Какие шутки! – Руднэй не отвёл своих глаз, а совиные глаза Сирта заметно угасли. Он заелозил, засмеялся.

– Давай и дальний прогноз, звездочёт!

– Ты уверен, что он прибавит тебе веселья?

– Молчи, – обратилась к Руднэю Ландыш. – Я сама его развеселю. У тебя, Сирт, и у Инары родятся ваши общие дети. Вы с нею будете жить долго и счастливо, но, как оно и бывает расписано для сказочных прогнозов, вам придётся выстрадать своё счастье. Цена будет высока, но вы ни разу о ней не пожалеете потом. Как тебе такой прогноз?

– Невесёлый, поскольку невозможный.

– И невозможное становится возможным! – вдруг пропела Ландыш звонким голоском, с грехом пополам переведя слова древней земной песенки.

Сирт, в отличие от Руднэя, никогда не слышал, как поёт Ландыш. Он сильно изумился и произнёс, – Какой милый щебет ты издала. Но я тебя не понял.

– Куда уж тебе, коли ты тугой не только на ухо, но и на интуитивное восприятие вообще. Как тебе мой прогноз? – Ландыш поняла, что спасение от Сирта только в немедленной атаке на его чувствительное место. – Не пора ли тебе приступить к более активным действиям в отношении своей колючки, наделённой весьма экзотическим цветением? Просто возьми и по-мужски отдери от неё все её колючки. Уверяю тебя, она не окажет тебе сопротивления. Есть такие женщины, которым хочется мужской грубости, а не бархатной деликатности. Инара именно такая. Как ты за столько лет её не понял? Для чего ей колючки? Именно для того, чтобы возбудить агрессивную и превосходящую силу, способную её пригнуть. Она не полюбит ни поэта, ни слюнтяя с букетиком цветов.

– Ого! И это говорит женщина, присвоившая себе самого утончённого из мечтателей, слюнтяя, по её же определению.

– Так я же не Инара. У меня был совсем другой идеал мужчины. И я его нашла.

Сирт улавливал её раздражение, он не был тупым и бесчувственным, но зачем-то пёр напролом туда, откуда его деликатно изгоняли.

– Так вы ещё не отведали секса на природе? – спросил Сирт, будто подслушал их разговор перед тем, как к ним подсел.

– Нет. Секс под кустом будет у нас на десерт, – ответила Ландыш. – А ты что же, желаешь присоединиться и в этом случае?

– Не любитель подобного удовольствия, – ответил он совсем уж мрачно. За соседний пустой столик сел мужчина весьма странного облика. Что было в нём странным, Ландыш сообразила не сразу. Ведь тут был чужой мир, и чудных существ вокруг хватало. Но этот тип выглядел особенно экзотично. Длинные волосы напоминали лошадиную гриву, глаза огромные и тоже какие-то лошадиные, как и зубы, которыми он кусал огромный красный фрукт, разбрызгивая сок вокруг и мало волнуясь по поводу поведенческих приличий. Костюм на нём был невзрачный, и рубашка и штаны облинявшие и фиолетовые. Если бы не его лицо, он бы почти сливался с окружающей средой. Типичный работяга, слегка подвыпивший и одиноко-тихий. Он взглянул на них бегло, ничего не выражающим взглядом, а Сирт отчего-то напрягся. – Может, прогуляемся по мосту? – спросил он. Провожу вас до того берега, до места уединения, а сам пойду искать себе развлечение.

– Давно пора, – сказала Ландыш, не очень-то радуясь тому, что он потащится за ними на мост.

– Ну, как хотите. Не буду мешать вашей прогулке. – Сирт встал и первым ушёл в сторону моста.

– Вот липкий же какой! – вознегодовала Ландыш, удивляясь тому приступу неприязни, что вызвал Сирт, прежде казавшийся ей очень милым человеком. Какое-то время, оставшись без Сирта, они помиловались ещё, а потом встали и пошли на мост. Мужик с лошадиной гривой внимательно смотрел им вслед.

Нападение
Река, отражая в себе густо-фиолетовое небо, осветляла его отражение и казалась серебристо-сиреневой. Дух захватывало от окружающей красоты, а шум, доносившийся с обоих берегов, был частично приглушён и уже не доставал. Ландыш обхватила его за шею, дыша его родных духом, впитывая его молодую силу и поднимая её на более высокий градус. Он был необходим ей всегда, всюду, в любое время суток. Она была его первой женщиной, она была его владычицей, но владычицей милостивой и щадящей, никогда не злоупотребляющей своей бабьей колдовской магией. Она была нежной и чувствительной к любому его вздоху по-матерински, как будто напитавшись в своё время отеческой любовью Радослава, претворила её в собственное и уже материнское опекунство над своим прекрасным и неопытным возлюбленным.

Они склонились над ажурной оградой моста. Течение реки, вобравшей в себя свет от небесного спутника, а также от рассыпанных по берегам огней города, бежало зыбким и прерывистым эскалатором от линии горизонта, убегая под мост и выныривая сзади, с журчанием спотыкаясь о его мощные сваи. Сильное течение и большая глубина здешней реки не препятствовали тому, что люди заплывали очень далеко от берега. И никто до самого утра так и не узнает, сколько человеческих жертв соберёт река за разгульную ночь. Направление мыслей в эту печальную сторону удивило Ландыш, но причиной тому был сам настрой её души, – тревожный и чего-то ожидающий.

Она хотела обратиться с каким-то вопросом к Руднэю и вдруг увидела позади него, несколько сбоку, ту самую лошадиную физиономию с отрешённым взглядом. Она увидела, как этот странный субъект заносит руку, зажав в своей клешне что-то чёрное, но отчётливо заметное даже в таком полумраке. Причём, Ландыш плотно охватило ощущение вдруг возникшей вязкости и самого времени и самого пространства вокруг. Поскольку движение руки чужака было заторможенным, она наблюдала нечто жуткое и подобное кошмарному сну, как при замедленной съёмке. Насколько это было в реальности, а насколько так ей показалось, только Руднэй даже не повернул головы, полностью уйдя в созерцание реки. И в этот самый, растянутый до бесконечности миг возник ещё кто-то, с невероятной стремительностью ухвативший руку со страшным жалом, нацеленным в лопатку Руднэя.

На втором появившемся незнакомце было надето тоже что-то тёмное. Голова его была полностью без волос, поэтому-то Ландыш не сразу узнала Костю. Похудевшего и наголо обритого Костю! От чего он и показался ей чрезмерно вытянутым, узким и вёртким. Костя прижал громоздкого, как шкаф, нападавшего к невысоким металлическим перилам моста, опрокинул его на них спиной, схватил его за ноги и молниеносно сбросил вниз, в пучину реки. Раздался хриплый и протяжный вскрик, затем звучный удар о речную поверхность, вызвавший водяной взрыв – всплеск. Ландыш нагнулась, следя зачем-то за дальнейшей участью того, кто и хотел напасть, убить! Злодей вынырнул, захлёбываясь с каким-то зычным рёвом, но размашисто поплыл к берегу. Руднэй даже не успел ничего понять. Он стоял прямо, ища глазами того, кто успел опередить душегубца тем, что сбросил того в реку. Он понял, что нечто произошло, но не понял, кто был целью, – он или Ландыш. Сзади никого уже не было.

– Костя! Костя! – кричала Ландыш, а редкие проходящие люди смотрели на неё с вопросительным страхом и удивлением, повисали на перилах, заметив, что кто-то упал в реку. – Кто свалился?! Кто утонул?!

– Ай! Ай! – визжала какая-то женщина.

– Никто не утонул, – спокойно ответил Руднэй. – Какой-то сумасшедший решил искупаться и прыгнул только что.

– Конечно, сумасшедший! – радостно поддержали его другие люди, – Вон, вон плывёт! Только с сумасшедшими, да с пьяными ничего не может случиться при падении с такой высоты!

– Кого ты звала? – спросил Руднэй. – Твои коллеги-земляне покинули планету. Тебе померещилось. Это был не Костя. Кто-то ещё.

– Нет! Это был Костя! Я его узнала! – Ландыш вдруг ощутила, что у неё нет ног, поскольку она съехала вниз, держась за перила. Руднэй успел её подхватить. Появился Сирт. Он был белым как сметана. Глаза пучились как у слепой совы, попавшей в пучок света.

– Что тут происходит?!

– Кому и знать, как не тебе! – послышался голос Тон-Ата. Тот стоял чуть поодаль, прямой и неподвижный. Величественный как памятник. К нему подбежал какой-то военный. Скороговоркой произнёс, – Мы поймали его. Он только что выплыл. Чудом успели. Если бы не наша расторопность…

Тон-Ат наклонил голову, но не в знак благодарности, как можно было бы подумать, – Благодаря вашей расторопности, вы пропустили сам момент нападения. Хорошо хоть, что поймали и не дали уйти.

Солдат стал разгонять людей с моста. Они нехотя направились каждый в свою сторону. Прочих сюда пока не пускали. С обеих сторон входа на мост стояло по солдату. Тон-Ат поелозил ногой вокруг перил, нагнулся и поднял тот самый тёмный предмет, похожий на длинную отвёртку с утолщённой ручкой. – Ага! Теперь не отвертится! Вот оно – страшное орудие наёмных убийц. – На руках Тон-Ата Ландыш увидела серые и тонкие перчатки. – Отравленный нож, – добавил он брезгливо и убрал предмет в кожаный футляр, вынутый из кармана френча.

– Чего ты так испугалась, дочка? – спросил он ласково у Ландыш. Она успела прийти в себя. – Никто не смог бы убить нашего Руднэя. Ты забыла, каков его Защитник? Кристалл отбросил бы орудие, едва оно коснулось бы ткани его рубашки.

– Да нет на нём Кристалла! – закричала она. – Нет! Он оставил его дома! Он не всегда хочет его таскать на себе.

– Как?! – вскричал Тон-Ат. – Ты в своём уме, сын? Пошёл в гущу толпы и не подумал о безопасности? Да как ты посмел забыть о Кристалле? Ты же мог прямо сейчас, в данную минуту умереть!

– А кто его тут знает? – спросила Ландыш. Сирт топтался рядом. Тон-Ат оттянул Ландыш за руку в сторону от Сирта. – Кто был тот, кто отразил удар наёмника? Ведь кто-то был?

– Костя, – ответила Ландыш. Тон-Ат опять стал неподвижным памятником. – Не может быть, – сказал он тихо. – Как же я не знал о том, что кто-то из землян остался? Где он может быть? В горах уже никого нет. Твой названный отец Кук сказал перед отбытием, что никто тут не останется. Зачем и кому надо было оставаться? Объект полностью открыт всем ветрам… и затаённым преступникам навстречу.

– Это был Костя, – упрямо повторила Ландыш.

– Конечно, Костя, – согласился Тон-Ат. – Конечно, Икри. Она сманила его за собой.

– Какая Икри? – спросила Ландыш, наблюдая, как отрешённо смотрит на них Руднэй, что-то обдумывая в данную минуту.

– Дочь Инэлии, – ответил Тон-Ат. – Приёмная дочь. И родная дочь Венда.

– Выходит, она сестра Руднэя.

– Да.

Ландыш увидела, как Сирта уводит тот самый офицер, что первым подбежал к Тон-Ату. – Куда его повели? – спросила она. – Зачем?

– Он знает, куда и зачем. Твой друг Костя откуда-то заметил, что тебе угрожает опасность. Он видел тебя в толпе и следил за вами. Он первым увидел, как убийца хотел напасть сзади.

– Почему он сбежал? – спросил Руднэй, выходя из задумчивости.

– Он не хочет, чтобы Ландыш знала о том, что он тут остался. Пусть так и будет. К чему нам его искать? Захочет, так сам объявится, – Тон-Ат обхватил вдруг голову руками, – Как я мог! Как я мог так опоздать? Так затянуть с поимкой лиходея? Надо было сразу его хватать ещё там, где вы ели свою рыбу. Но я был уверен, что у Руднэя есть его защита – его Кристалл. Кристалл поразил бы любого, у кого возникло бы намерение напасть на своего носителя. Я всего лишь хотел схватить преступника за руку. Ведь иначе, ему нечего было бы предъявить. Умысел? Он бы сказал, что его оговорили, а отравленный нож подбросили, или же он его случайно нашёл. Я вынужден, к сожалению, считаться с установками закона. Не схвачен за руку – не преступник! Не пойман – не вор! Что толку, что потом я бы уничтожил убийц? Разве это вернуло бы нам Руднэя, случись что?

– Не причитай, отец! – проговорил Руднэй. – Тебя не красит уподобление плачущей женщине. Всё обошлось. И я знал твёрдо, что ничего и не случится. Звёзды не указывали прямой опасности ни мне, ни тебе, ни Ландыш. Только Инаре и Сирту. Но я надеялся на то, что Сирт передумает.

– А я знал, что они уже не передумают, – сказал Тон-Ат. В его голосе была только тоска. – Я давал явные подсказки Инаре. Если бы я сказал ей всё начистоту, она испугалась бы, но не отказалась бы и от повторной попытки. Она ничего не знает о существовании Кристалла. Никто не знает, кроме нас четверых. И незачем кому-то знать. Она вбила себе в голову, что я скоро умру. Что она, если останется без Руднэя, всё вернёт в прежнее русло. Ты, Ландыш, к сожалению, для неё – пустое место. Ты пришелица, ты чужая.

– Ты сказал, четверых? Кто же четвёртый? – спросила Ландыш.

– Инэлия. Приёмная мать той самой Икри, увлекшей, сорвавшей твоего Костю с его прежней жизненной орбиты. Прежде Кристалл принадлежал Хагору – прошлому Избраннику Инэлии. Я думаю, что Инэлия и дала Косте понимание, что тебя и твоего мужа надо охранять в эту ночь. Никогда не думал, что буду так благодарен Инэлии. Костя был на подстраховке, и именно это и спасло Руднэя.

– Значит, Сирт? – еле выговорила Ландыш. – Сирт нашёл исполнителя?

Они подошли к месту, где лестница вела с моста на берег. Там толпился встревоженный народ. Тон-Ат дал офицерам знак, и они пропустили скопившихся людей. Мост вновь наполнился гуляющими людьми. Никто уже не думал об утонувшем, поскольку утонувшего и не было. А был какой-то убегающий от службы безопасности преступник. Но ловко задержанный и схваченный.

– Будь осторожен, Руднэй. У того существа, – даже не хочу называть его человеком, – есть брат – близнец. Если его увидишь, не удивляйся. Он не вооружён столь опасным орудием, но будь всё равно начеку. Его по любому рано или поздно схватят за незаконную торговлю ворованной «Мать Водой». Его давно уже ищут. Не советую вам долго тут задерживаться, хотя обстановка разрядилась. Угрозы уже нет. – Тон-Ат обнял Ландыш, прижал к себе и замер. – Твой друг Костя – твой ангел-хранитель! – воскликнул он, подавляя судорогу плача. Развернулся и ушёл. Офицеры ушли вместе с Тон-Атом. Праздник продолжался.

Невесёлый праздник Рамины
Рамина сидела за столиком в импровизированном доме яств под открытым небом. Она была одна. Кэрш не дал ей своего позволения отправиться на всенародное гуляние, и она, выждав, когда он уйдёт, отправилась на свою одинокую вылазку, где и нырнула в бушующую праздничную лаву. А поскольку был велик риск того, что её пихнут, не глядя, или увлекут в какой-нибудь иной весёлый и плотный водоворот, она благоразумно отошла в сторону от говорливо-орущих живых течений.

Лакомство, созданное для охлаждения, давно растеклось по её тарелочке неаппетитной мутной лужицей, а Рамина и не притронулась к нему, почти сожалея о своём непослушании. На ней было довольно бесформенное платье-мешок бледного салатного цвета, но с искристыми цветами по подолу, а вот шляпка на убранных волосах была шедевром. Конечно, с точки зрения самой Рамины. Она напоминала изящно свёрнутый крупный лист, из которого столь же изящно небрежно высовывался изумительный цветок с каплями многоцветной каменной росы. Веки и пушистые ресницы она вымазала зелёной косметической краской, губы искусно напомадила, так что они казались дольками аппетитного тугого плода, а нежные щёки розовели и сами по себе. Если не видеть её специфического положения, выраженного вздутым животом, можно было принять её за юницу первого цветения, вышедшую на поиски своего воплощённого идеала будущего возлюбленного. А поскольку Рамина всегда знала себе цену, своей яркости в сочетании с тончайшей лепниной всего фасада в целом, то она гордо держала свою высокую, немного хрупкую шею, поддерживая ею тот самый лицевой фасад для лучшего его обозрения проходящими мимо. Она, как уходящая после буйного лета в сирую осень природа, чувствовала себя так, словно бы отживала свои последние мгновения радости перед впадением в долгую, а то и безвозвратную спячку. Появление ребёнка воспринималось как подведение фатальной черты под прошедшими летами, фазой ухода не только беспечной юности, а самой молодости как таковой. Рамина отчаянно не хотела быть матерью. Рамина жаждала только возврата прежней жизни. При особенно пристальном или заинтересованном взгляде мимо проходящего чужака, она опускала свои зелёные веки – листочки, отягчённые бахромой ресниц и… Что и? Никакого «и» не могло и быть! Рамина тщательно взбивала и без того пышное облако воздушного маскировочного платья, превращаясь в какое-то странное пухлое облако, из которого выныривал длинный стебель шеи с розовеющим цветком на нём – её инфантильным и великолепным лицом. Фиолетово-синие глаза мерцали влекущей к себе имитацией глубины и интриговали непонятной печалью.

К ней подсел вдруг громила с грубой, но весьма мужественной физиономией. Блестящие и чёрные волосы мотались по плечам, выдающиеся вперёд зубы скалились плотоядно и оптимистично. На нём был костюм с блестящим, вшитым в ткань узором. Тёмный взор ответно замерцал навстречу Рамине звериной откровенностью и готовностью идти туда, куда она и позовёт. Он точно уже вообразил, что нашёл то, чем и поживится развесёлой этой ночкой. Манящая женщина – цветок была одна. Рамине пришлось отодвинуться, хотя в прежние времена она бы точно с ним поозорничала. Она вздохнула. Привязаться к такому даже на короткое время – фи! А вот воспользоваться столь редким шансом, дающим любому всепрощение за любую вольность на открытом воздухе, в любом природном заповеднике или чужом саду, было бы захватывающе интересно. Да куда теперь!

– Скучаем? Мёрзнем за блюдечком холодного десерта в одиночестве? – сказал он вполне ожидаемую пошлость и, взяв её тарелочку, вылизал шершавым горячим языком на глазах изумлённой Рамины растаявшее лакомство. И всё же, не смотря на очевидную грубоватость своей фактуры, он не был безнадёжно туп или слеп настолько, чтобы не рассмотреть то, что выпирало из складок платья Рамины. Её шестимесячный живот.

– Сладко! – похвалил он, – но надеюсь, что ты ещё слаще. Ищешь себе пару? Я тоже… Да ты не стесняйся! У тебя очень аккуратное брюшко. Я буду предельно с тобою нежен. Меня мордашка твоя соблазняет, и запах твой мне нравится. – Чужак придвинул своё квадратное лицо впритык к её шее. – Вроде как, родной запах. Вроде как, я его уже где-то чуял и даже сознаюсь тебе, торчал от него…. Я на запахи очень чуток. А чего твой мужик тебя бросил?

– Почему это? – вскричала Рамина почти визгливо.

– Взгляд у тебя голодный. Живот там не живот, а тебе ведь пока что охота? А коли охота, то и можно. Я буду нежен… – повторил он сиплым шёпотом, намекая на свою невиданную утончённость в сексуальных забавах. – У меня была девчонка, так я с нею до самых родов её из постели не вылезал, а как она родила, так и тут же мы с нею занялись тем же.

– Как же? – возмутилась Рамина, преисполняясь брезгливости. – Так нельзя! Где же она теперь?

– Не знаю. Где-то лазает в гуще народного гулянья. Я же ей не муж, чтобы её пасти.

– Куда же она ребёнка дела?

– Куда? Я не интересуюсь чужими детьми. Где они там и с кем. Мы с братом такой домик себе прикупили, что увидишь его, так уйти оттуда не захочешь. Бывший павильон для развлечения аристократов. Рядом пруд, парк, цветники. Башенки там и прочая красота. Если что, я могу с тобою и туда поехать. Там тебе удобнее будет. Тут недалеко. А у меня есть машина…

– С братом? – насторожилась Рамина. – Не с близнецом ли случайно?

– Знакома с моим братом Инзором?

– Так ты Торин-Ян? – поняла Рамина, и неприятное чувство от собственной подлости, неблагодарности, связанное с брошенной Финэлей, пожалуй, что и впервые охватило её столь болезненно.

– Выходит, и познакомились! А тебя-то как зовут?

– Тебе на что? С чего ты решил, что я, замужняя женщина, пойду с тобою куда-то ради животной случки в первые попавшиеся кусты? Да ещё, будучи беременной? – Рамина махала перед его носом своими маленькими кулачками, и Торин невольно схватил её за руки, опасаясь заслуженного удара. Тут он оставлял за нею право оскорбляться, как и подобает для достойной и красивой женщины. То, что его наскок не принёс пользы, мало его расстроило. Девиц и вольных женщин было вокруг множество.

Появление брата незабытого возлюбленного
– Парень! Ты лапами своими женщину не покалечь! – сказала молодая женщина, появившаяся сзади. Охваченная узким розовато-красным платьем, она казалась необыкновенно стройной, высокой, устремлённой вверх подобно языку фантастического пламени. Распущенные волосы были светлыми и длинными. Лицо смеющимся и мягко-загорелым. Глаза, на которые и падал поток уличного освещения, светлыми, как у Ва-Лери, небесно-зелёными. Торин застыл от её вида, не веря в реальность подобной женщины рядом с собою, да ещё обращавшейся к нему. Слов он не расслышал, о Рамине забыл. Он заёрзал, отодвигаясь и давая подошедшей незнакомке место рядом.

– Садись! – вскричал он, – пока места никто не занял. А я и сладостей для охлаждения закажу на всех!

– Давай, если такой щедрый, – согласилась улыбающаяся женщина и села рядом с Раминой. Видимо, она решила не оставлять юную беременную женщину одну рядом со здоровенным и лохматым мужиком с квадратной челюстью. Кто бы он ни был, а выглядел довольно угрожающе.

– Икри, – она протянула обнажённую до самого предплечья руку навстречу Рамине. Торин успел перехватить её за запястье, церемонно нагнув крупную голову, – Торин-Ян. Как ты находишь нынешнее веселье, Икри? По-моему, прежде было намного веселее. Народ заметно выдохся и поскучнел за годы давления слишком уж требовательной диктатуры неведомо кого, кто маскируется под народ.

– Я не замечаю ни малейшего намёка на то, что хоть кто-то выдохся, – ответила Икри. – А вот прежде в моём детстве, когда я прибрела из пустынь, где умерла моя мать, так да. Жизнь была для большинства кромешная. Если только ты жил где-то в аристократических поместьях или около них, то тогда да. Картина всенародной радости не может тебя воодушевлять. – Голос Икри был глубокий и властный. Взгляд насмешливый, если не презрительный. Ей не нравился Торин-Ян, и она того не скрывала.

– Ты его жена? – спросила она у Рамины.

– Нет! Конечно, нет! – возмутилась Рамина. – Пристал вот. Не знаю, как и прогнать его отсюда. Это мой столик! – она осмелела и прикрикнула на громилу. Тот скалился и не уходил. Его уже не интересовала беременная и чужая жена, он весь погрузился в наглое и откровенное созерцание вновь подошедшей Икри. Рамина ощутила себя задетой таким быстрым перескоком его восхищения на другую. А ведь не так ли и давно ей, Рамине, не было равных и в самой «Ночной Лиане», где собирались лучшие девушки и ярчайшие женщины столицы. Сам Кэрш-Тол влюбился в неё с первого взгляда. А Кэрш-Тол не чета такой вот простонародной скотине с лошадиными зубами. – Я Рамина. Мой муж куда-то отошёл и где-то пропал. Наверное, встретил друзей.

– Твой муж давно где-то наслаждается на сочной луговине с вольной подружкой. Праздник всё спишет. А ты тем более – нагло засмеялся Торин.

– Он не животное, чтобы валяться на какой-то луговине, пропахшей мочой, с какой-то непотребной и случайной девкой! Где до него валялись и мочились там всей гурьбой такие кони как ты! Он – бывший аристократ!

– Да ну? – наигранно восхитился и насмешливо удивился Торин-Ян. – А что, у аристократов, особые какие-то члены? Отточенные и украшенные драгоценными вензелями?

– Мне не нравится уклон вашей беседы! – спокойно, но властно одёрнула их Икри. Несмотря на ослепительную внешность, она была заметно старше и Рамины и Торина. – Торин, если ты хочешь с нами остаться и провести несколько приятных минут за общей трапезой, не наглей в присутствии женщин.

– Как прикажешь, моя красавица, – ощерился Торин.

– Уж и твоя! Когда это успел присвоить? – опять завышая тон, полезла в атаку Рамина.

– Не ревнуй. Ревнуй лучше своего мужа, – ответил он миролюбиво, поглощая пирожное, похожее по своей затейливой форме на тот самый, но только игрушечно крохотный, павильон, что он взял у Кэрш-Тола за его долги. Бывший павильон самой Рамины…

– Как там поживает моя Финэля? – спросила Рамина через усилие. Торин застыл с полным набитым ртом.

– Она ушла, – ответил он, проглотив праздничный десерт.

– Куда?! – Рамина вытаращила глаза на поглотителя огромного куска многослойного пирожного, бывшего размером с половину головы самой Рамины.

– Она нам ничего не сказала. Ушла.

– Ты её обижал?

– Это вопрос к тебе, а не ко мне. Она же была твоя родственница. Ты же её бросила одну в своём бывшем доме. Мы бы не стали её обижать. Мы и кормить её обязались. Но она ушла.

– О ком речь? – поинтересовалась Икри. Рамина молчала. Ответил Торин, затаивший злость на Рамину.

– Её муж продал мне и брату бывший дом своей жены, то есть её. А она бросила там свою старую няню, не захотев взять её к себе, то есть к мужу.

– Ты действительно так поступила? – удивилась Икри, переставшая улыбаться. Она улыбалась даже во время перебранки с Ториным, а тут её глаза стали как пасмурное небо. Рамина молчала. Торин тоже молчал.

– Мне пора! – сказала Икри и встала. Она не хотела делить столик с Раминой. Едва возникшая завязь возможной дружбы мигом увяла. А Торин и не мог заинтересовать её ничем. Едва Икри встала, махнув своим шлёйфом как всплеском пламени, Торин встал за нею следом. Рядом с Икри возник ещё один человек. Полностью бритоголовый, высокий и плечистый, он обнял Икри за плечи. Рамина не видела его лица, но в этот самый миг ребёнок внутри забил её своими незримыми ножками больно и сильно, что она ойкнула.

– Ва-Лери! – закричала Рамина, и неизвестный обернулся на её крик вместе с Икри. – Ва-Лери… – Это был неизвестный ей человек. Не Ва-Лери. Он был совсем другой, чем тот самый брат Ва-Лери, бывший тогда в «Ночной Лиане» вместе с Ланой и с Инарой, но он точно так же был похож на Ва-Лери чем-то не определимым словесно, но очевидным до рези в глазах, до вскрика в душе. Рамина закрыла лицо ладонями. От вырвавшегося горя по навечно утраченному Ва-Лери, о чём она точно знала, и по Финэле тоже, у неё полились слёзы из подкрашенных глаз. Две бледно-зелёные дорожки потекли по нежно-розоватым щекам.

– Почему ты меня так назвала? – услышала она приятнейший молодой и мужской голос над собою. Рядом стояли Икри и тот самый человек, которого она видела впервые. Подошёл и Торин, так и не успевший уйти далеко. Рамина подняла веки – тонкие зелёные листики с пушистой бахромой размытых ресниц, глядя страдальчески и виновато.

– Я ошиблась, – ответила она.

– Ты знала Ва-Лери? – спросил он.

– Да, – ответила она.

– Ты ждёшь его ребёнка? – спросил он.

– Да, – ответила она.

– И он смог покинуть тебя навсегда, зная о том? – спросил он.

– Да, – ответила она.

– А как же твой муж? – встрял Торин-Ян. – Ты же корчила тут из себя замужнюю недотрогу. А я-то, парень поживший, сразу учуял, девочка не прочь поиграться и в таком положении…

– Иди отсюда! – закричала ему Икри. – Иди! Пока я не заткнула непотребный твой рот недоеденным десертом! Чтобы ты замолчал, наконец!

Торин оценил её спутника и благоразумно ушёл, но долго оборачивался и что-то угрожающе бормотал.

Спутник Икри и сама она сели рядом с Раминой. Икри вынула тонкую салфетку из своей алой сумочки на поясе и стала аккуратно вытирать щёки Рамины. – Ты обиделась на меня? На грубияна Торина? Или тут что-то другое? Но мне, правда, надо уходить. Ты где живёшь? Может, тебя надо проводить домой? Кон-Стан тебя проводит. А я очень спешу. Мы обязательно с тобой ещё увидимся, Рамина. И ты расскажешь мне о том, что произошло с твоей няней. Хорошо? Кон-Стан – мой муж. Он тебя проводит и потом скажет мне твой адрес. Я тебя найду. Я помогу тебе, если тебе необходима помощь. Я помогу тебе разобраться в сложностях твоей жизни. Хорошо? Ведь тебе нелегко?

Рамина неожиданно успокоилась. – Иди, Икри. Если ты спешишь, я не хочу тебе мешать.

Тот, кто был Кон-Станом взял Рамину за руку. Икри быстро скрылась в редеющей, но всё ещё значительной уличной толпе.

Разоблачение мужа Рамины, мало её опечалившее
– Тут рядом есть фармацевтический торговый павильон моего мужа, – сказала Рамина, вставая и отчего-то заплетаясь ногами. – Проводите меня туда. У меня есть ключи. Я там отдохну. Там есть комната для отдыха.

Торговый дом «Кэрш-Тола» располагался на одной из тихих столичных улочек, причём фасадная часть здания с главным входом была одноэтажной, а задняя часть, выходящая на параллельную улицу, была двухэтажной. Другая улица располагалась значительно ниже той, по которой и направились Рамина со своим спутником. Тут было значительно меньше гуляющего народа, и Рамина увидела издали яркое платье Икри. Та стояла и разговаривала с… Кэршом. Никогда в жизни Рамина не видела у своего мужа такого вот лица. Грубоватое и не наделённое даже близко тем, что принято считать красотой, на данный момент его без преувеличения можно было бы назвать лучезарным. Сама Икри была серьёзна. Она заметно держала дистанцию, в то время как Кэрш всем своим кряжистым корпусом изображал стремление вспорхнуть вверх, а уже сверху обхватить женщину своими крылами. Они, увлечённые беседой, не заметили Рамину и Кон-Стана. Вернее, Кэрш не заметил, поскольку Икри сделала Кон-Стану едва заметный знак рукой. Подойдя к ним со спины Кэрша, а тот даже и не повернул головы, Рамина услышала следующую фразу мужа, – Я рад новому изданию твоего личного счастью, Икри, – таковы были слова Кэрша. – Сам я похвастаться тем же не могу. После тебя только «Мать Вода» и дала мне иллюзорную замену того утраченного…

– Я рада, Кэрш, что ты осознал, что погружение в иллюзии не заменит подлинную жизнь. И я рада, что у тебя такая милая юная жена. А в скором времени она и вовсе осчастливит тебя без всяческих иллюзий счастьем отцовства, – сказала ему Икри, повторно делая знак рукой Кон-Стану позади спины Кэрша. Кон-Стан же застрял там из-за Рамины, упёршейся, как упрямая коза в сочный кустик, в тёмную витрину какой-то лавки, где продавалась одежда. Она из всех сил делала вид, что нечто там высматривает, поэтому обернувшийся Кэрш, увидев Кон-Стана, не обратил внимания на его спутницу, повёрнутую лицом к витрине, а спиной к нему. Похоже, он и Кон-Стана не знал, поскольку несколько отодвинулся, давая им проход. Кон-Стан увлёк Рамину дальше, и она на ходу успела ухватить следующую фразу мужа, – Я знал, что встречу тебя, моя ночная фиалка. С тех самых пор, как я узнал тебя, у меня развились особые способности…

Рамина опять застряла у следующей витрины. Она услышала, как Икри засмеялась и ответила, – Считай это моим подарком тебе, а также тем внутренним стражем, что всегда будет держать тебя у той грани, за которую нельзя переходить. Я рада, что ты бросил пристрастие к «Мать Воде» и нашёл в себе силы для ответственной работы.

– Нет у меня теперь той ответственной работы. Я вернулся к старой практике врачевания, заодно и лекарствами торгую по низким народным ценам…

Рамина тащилась за Кон-Станом упираясь всеми своими копытцами, желая только одного, – подойти и сказать Кэршу в лицо, что хочет навсегда уйти от нелюбимого мужа, вдобавок ко всему её и не любящего. Но Кон-Стан столь же упрямо тащил её всё дальше. И его упрямство было наделено куда большей физической силой.

Подойдя к небольшому зданию торговой фармацевтической лавки, Рамина извлекла ключ и открыла дверь. Войдя, она также тщательно закрыла её изнутри, оставив ключ в замке. Прохлада, тишина и лекарственно-травяные запахи дали ей облегчение. Она открыла дверцу в боковую комнатку для отдыха, где и плюхнулась на маленький диванчик. Кон-Стан остался расхаживать в торговом зале. Там был полумрак, и чего он там рассматривал, Рамине было не интересно. Как и не было жалко того, если бы вдруг Кон-Стан стащил какое-нибудь дорогущее снадобье. Её уже не интересовал ни ущерб, ни прибыток мужа. Она жалела только об одном. Она утратила свой павильон, свою родную Финэлю ради пустой мечты стать счастливой и преуспевающей женой влиятельного человека. Ничего особенного она не услышала в том уличном разговоре. Ясно же было, что у Кэрша-Тола была за плечами длинная насыщенная и сложная жизнь, в том числе и сугубо интимная. Ясно же было, что он был не то чтобы развратен, но близко к этому, когда она с ним познакомилась в «Ночной Лиане». Ведь и с нею он всего лишь хотел провести сладостную ночку с употреблением «Мать Воды» и с купанием в бассейне вместе с такими же обалдевшими друзьями и их подружками. На другой же день он вполне мог и не узнать её лица.

А то, что он повёл её вдруг в Храм Надмирного Света, и для самой Рамины являлось большой загадкой. Обольстившись вначале его вдруг вспыхнувшей страстью, она очень скоро поняла, что причиной его судьбоносного поступка было нечто другое. Но что? Рамина не понимала до сих пор, хотя Финэля и давала ей намёки на то, что на Кэрша было оказано давление со стороны всемогущего Сэта-Мона. Что условием его освобождения от ответственности, следовательно, возможностью остаться в столице, была его сговорчивость в отношении непутёвой Рамины. Бедная Ола! Она всеми способами и всегда защищала свою сестру, как умела. Можно было лишь вообразить, какие тяжёлые, не буквальные конечно, камни упрёков и укоров она получала взамен от своего старого и невыносимого мужа. Её нежная душа не отходила от душевных синяков и ссадин. Мало того, что Ола делила постель с таким вот, угнетающим всякого страшилищем, так она и добровольно подставлялась под его удары, когда выступала просительницей за всякого, кому могла помочь. Не только Рамине. Сэт не отказывал ей ни в чём, хотя перед каждой уступкой трепал её нервы до состояния истончённых нитей, и без того обрывающихся всякий раз в огромном количестве под прессом её нелегкой личной судьбы. Хорошо было то, что в старости Сэт уже крайне редко доставал всё ещё нестарую жену своими сексуальными домогательствами. А то, что Ола его не любила, не было для Финэли, соответственно и для Рамины тайной. Не полюбила сразу, не полюбила и потом. Но Ола была женщиной – лицедейкой в этом смысле. И на миру, что называется, и в личном общении.

Может быть, Финэля ушла к Оле? Нет. Не могла Финэля уйти к Оле. Финэля панически боялась Сэта-Мона. Да его все боялись. Уйти в дом Сэта для Финэли было равнозначно тому, что уйти на поля погребений. Она так и называла его в разговорах с Раминой – «мясником» и «сектантом». Подробностей на сей счёт она не давала Рамине никогда. «Тема опасная слишком. А ты болтливая как птица-трещотка. Не знаешь ничего, так и трещи себе попусту. Кому вред»? – вот так говорила Финэля.

Рамина вышла в торговый зал. Кон-Стан стоял в непонятном отрешении у центрального окна, выходившего на ту улицу, с которой они и зашли сюда. – Значит, ты знала Валерия? – спросил он у Рамины.

– Значит, он точно твой брат? – спросила Рамина у Кон-Стана.

– Да, – ответил он.

– И Влад-Мир был твоим братом? – спросила Рамина.

– Да, – ответил он.

– И сколько же ещё у тебя и у Ланы было братьев? – спросила Рамина.

– Пятеро. Нас было пятеро. А Лана не наша сестра, – ответил он.

– Я так и знала, – возмущённо воскликнула Рамина. – Лана обманывала меня. А от кого у неё была дочь? От Ва-Лери?

– Почему от Валерия? У Ланы был свой муж. Но он бесследно исчез в одном весьма странном путешествии.

– А! – с облегчением отозвалась Рамина. Хотя какое теперь это имело значение? Но отчего-то имело значение. – Ты знаешь, что она вышла замуж за одного парня. Забыла я его имя. У меня память плохая на имена тех, кто мне не интересен.

– За Руднэя. Я знаю. Поэтому я и остался тут. Я не только муж Икри, но и тайный страж Ланы.

– Страж? – удивилась Рамина. – То есть, ты её любишь?

– Прежде так думал. Пока не увидел Икри. А теперь Лана мне действительно сестра. Даже ближе, чем сестра. Мы с нею тут вдвоём в отрыве от нашей Отчизны. Но Лана не знает о том, что я остался.

– Куда же исчезли твои братья? Ва-Лери…

– Они не исчезли. Надеюсь на это. Они отбыли туда, где все мы и родились.

– За небесный купол? В Надмирные селения? – еле слышно спросила Рамина, не надеясь дождаться ответа. Она его и не дождалась. В замке раздался скрежет ключа. Кто-то с улицы пытался отпереть дверь. Ясно кто. Кэрш-Тол. Рамина вдруг заметалась, не смотря на то, о чём думала только что. Кэрш решит, что она предается тут непозволительным утехам с чужаком!

– Есть другой выход? – спросил Кон-Стан, поняв её смятение.

– В нижнем этаже, в хранилище для товара. Та дверь выходит на другую улицу. Но у меня нет от неё ключей! – У Рамины похолодели руки и ноги. – Всё равно беги туда. Он, надеюсь, туда не сунется. А я потом тебя оттуда освобожу. Как мужа отсюда выпровожу. Скажу ему, что переночую тут, в комнате для отдыха. Что у меня слабость.

Замок яростно скрежетал, и человек с улицы вовсе не собирался уходить, решив выяснить причину такого поведения ключа. Наверное, он так и сломал бы или ключ или замок, но Рамина, боясь, что мнительный муж решит, что тут воры, и побежит в охранные структуры за помощью, открыла дверь.

– Ты чего тут!? – вскричал он в злом удивлении. – Ты зачем ушла из дома в такую круговерть пьяных и беспутных тел!? В мерзкий разврат, именуемый народным гулянием?

– А ты? – спросила Рамина, улыбаясь самой милейшей из улыбок. – Решил от меня гульнуть? Я ещё и сама могу тебя утешить… – она повисла на его обширных мясистых плечах. – Мне стало нестерпимо скучно, – Рамина надула губы и полезла к нему за поцелуем. – Я соскучилась по собственному мужу! Скажи мне кто такое прежде, я бы засмеялась. Но ты, Кэрш, так редко стал меня ласкать.

– Тебя нельзя тревожить в таком положении, – ответил он по-прежнему хладнокровно. – Достаточно уже намиловались! Итак в первые месяцы не вылезали из спальни даже днём.

– Ты такой отличный любовник, милый… Я никогда прежде не встречала таких искусных и страстных мужчин… – Рамина искренне забыла уже о своём животе. – А на улице, ты только представь, ко мне приставали! Ты оценил, какое платьице я себе изобрела? Ничего же не заметно.

– И много было тех, кого ты встречала? – зацепился он за её признание. – Или со счёта сбилась? Готова была и с пузом окунуться во все старые игры?

Не зря Рамина опасалась его ревнивости. Что было бы, застань он тут Кон-Стана? У Рамины опять похолодели руки и ноги. – Ты не спрашивал об этом, когда повёл меня в Храм Надмирного Света. Зачем же тебе нужен мой правдивый ответ теперь?

– Да не нужен мне твой ответ. Я и без твоего ответа знаю о тебе всё. У тебя на примитивном твоём лице всё написано. Вся повесть твоей короткой, но распутной жизни.

– А как же… – Рамина глубоко оскорбилась. – Ты отрекаешься от своего ребёнка?

– Не смеши меня, дурочка! Я зналвсё с самого начала. Но тогда мне было нужно остаться в столице.

– Это из-за встречи со своей прежней любовницей ты столь сдвинулся и разоткровенничался вдруг? – Рамина поняла, что нужно идти в ответную атаку. – А я думала, что ты никогда не вкушал поражений ни от одной женщины.

– Ещё как вкушал! Одна ты чего стоишь! Ты – моё главное поражение. Позорный провал! Лучше бы я попал в отдалённую провинцию, чем остался тут прикрывать твой позор!

– Ой! – Рамина притворно схватилась за живот. Она почуяла ту грань, которую лучше не переходить. Завтра он придёт в норму и будет жалеть о своих словах. – Я полежу в комнате отдыха. Ты иди, а я тут переночую. С торговым домом же всё в порядке. Ты зашёл, потому что боялся грабежей?

– Да, – ответил он машинально, но ответа он и сам не знал. Зачем зашёл? Не знал, куда себя деть, вот и зашёл. Народное веселье внушало ему отвращение. Вот что поняла Рамина, успев неплохо прощупать его за полгода совместной жизни.

– Ты не переживай за меня, – продолжала она. – Утром я приду домой. А то у меня слабость…

– Может, не стоит тогда тут оставаться? – спросил он, пребывая мыслями вовсе не с женой.

– Да чего со мною случится? – но Рамина ясно понимала, что случись с нею что, ему будет это безразлично. Удовлетворив своё сексуальное и сильное вначале влечение в отношении неё, – а первые их месяцы были действительно насыщенно-бурными, – он устал притворяться любящим мужем. Он её не любил, не хотел быть её мужем, не был отцом будущему младенцу.

Спаси меня, Кэрш!
– Пожалуй, я пойду домой, – произнёс он задумчиво, и в тот же самый миг кто-то вошёл в помещение. Кэрш забыл запереть за собою дверь. В торговом зале возник тот самый парень с лошадиной длинной гривой и в поблескивающем костюме, что и подсел к Рамине за столик.

– Кэрш! – закричал он. – Я видел, как ты сюда вошёл! – в первые мгновения он не сразу освоился в темноте и не сразу увидел людей в лавке. – Ты где?

– Да тут я, – спокойно отозвался Кэрш, – чего ты орешь?

– Меня отследили, Кэрш! Мне сели на хвост! За мною погоня! Спрячь меня, Кэрш! – орал Торин-Ян.

– Давно пора, – вяло отозвался Кэрш. – Давно я говорил тебе, завязывай ты, Торин, со своей торговлей. Открой законный торговый павильончик разрешёнными товарами, раз уж такой способный коммерсант. А ты? Жадность тебя погубила! Бросил бы свой опасный тайник до времени, а там видно было бы. Или денег не хватало на открытие собственного торгового заведения? Ведь полно у тебя денег!

– Не воспитывай! Ты уже давно не аристократ, а я тебе не простонародная подстилка, о которую вы привыкли прежде вытирать ноги! Я даже домик у твоей жены-аристократки выкупил. Прежний павильончик для ваших прежних забав…

– Где твой брат? – перебил его Кэрш.

Торин напрягся, вытянул вперёд шею, мотая своей гривой. – Его тот здоровый парень, что в зелёной свадебной рубашке, увёл куда-то. Ох, не нравится мне твой учёный и мутный друг, Кэрш! Куда он его повёл с таким зловещим видом, что даже я вздрогнул? А я не из пугливеньких людишек буду. Чую я своим трепетным нутром, что влип мой Инзор куда-то, что похуже будет того, чему обречён я, поймай меня…

– Я не знакомил твоего брата ни с кем. Так вышло случайно, что твой Инзор сам прилип к Сирту. Отчего-то решил, что Сирт его потенциальный клиент. Но Сирт не из тех, кто ищет забвения в миражах. Ему другое надобно…

– Да не в ответе я за Инзора! Хотя такая падаль как он, всё будет валить на меня одного, пользуясь нашим абсолютным сходством. Только успели зажить по человечески! Домик какой заимели! Я им наслаждался как девочкой самой лучшей и девственной! Спал на душистой постельке, где мне снились одни красотки, просыпался под пение птиц в такой красоте, о какой прежде и представления не имел в себе. Перламутр там, цветочки-бабочки, а на стенах картины изумительно-живые! Раз ночью, веришь, пришла ко мне баба. Такая красотка, что я свой корень еле от живота отодрал, так её возжелал!

При этом его похабном откровении Кэрш зачем-то взглянул в сторону притихшей Рамины.

– Да не настоящая она была! – развеял его подозрения Торин. – Я её схватил, а она из воздуха! «Я», говорит она мне, «бывшая хозяйка всего имения, а уж эту халупу я хуже сарая паршивого считала». Во как! «И ты отсюда скоро вылетишь прочь! Тут моя дочь будет жить, как и прежде жила». Во как! Как, спрашиваю, она будет тут жить, если она воздушная? «Она настоящая, а не воздушная. Это я осталась только в информационном пространстве, отжив свою невесёлую жизнь в материальном теле, какое таскаешь на себе и ты». Во как! Всё запомнил дословно.

– Ты бы поменьше глотал «Мать Воду». Она и не такие тебе видения пошлёт! – возразил ему Кэрш, заметно проникаясь верой в рассказ Торина.

– Да не пил я в тот день! Во как! Я как раз перерыв сделал. Хочу вообще стать таким же полновесным членом, как и ты. Но только не в том самом месте, о каком ты подумал, а места себе хочу в гражданском обществе найти. Только удумал так, как эти ищейки напали на мой след! Что тут будешь делать? Ты меня лучше спрячь!

– Иди вниз по лестнице через коридор. Там другой этаж, где ты можешь отсидеться. Там хранилище товара. А я потом выпущу тебя оттуда, как всё утихнет. А то видение не назвало тебе своего имени? – поинтересовался он, провожая Торина в хранилище.

– Сказала, что она Айра! Во как!

– Она была с головой? – глупо спросила Рамина, напомнив о себе.

– В каком смысле? – удивился Торин, только теперь заметив Рамину. – Никак это ты, мой печальный цветок? – спросил он у Рамины. – Где же твоя милая шляпка с цветком? Обронила? Жалко. Тебе было красиво.

Кэрш опять насторожился, уловив то, что они знакомы. – Развлекался с нею? – спросил он небрежно у Торина. – Прежде?

– Нет! Только что за одним столиком на улице ели сладости. Только и всего. Потом твоя бывшая к нам подсела.

– Икри?

– Ну да. Я же видел тебя с нею раньше. У неё, кстати, новый избранник появился. Не знаю, кто он ей. Но всем даёт понять права владения на твою бывшую возлюбленную. А ты, – обратился Торин к Рамине, – мне отказала, и думаешь, что он лучше будет, если затащил тебя в свою лавочку? Тебе-то уж точно ничего от его добра не достанется. Он всех обманывает! Ему всегда и всего мало. Бывший аристократ, чего же ты и хочешь, детка…

– Иди! – Кэрш сильно толкнул его в спину, и Торин едва не загрохотал вниз по лестнице. Он хрипло вскрикнул, уцепившись за лестничные перила. Что-то гневно бурча, он вынужден был смириться с участью того, кому дают убежище. Когда он скрылся в нижнем уровне дома, Кэрш, злой и беспощадный, приступил к допросу Рамины. – Так вот для чего ты отправилась на прогулку? Решила тряхнуть своим задом и передом, даже невзирая на выпятившееся пузо?

– Дурак! – обиженно закричала Рамина, не веря своим ушам, не веря той внезапной перемене, что произошла с ним. – Напился, что ли, «Мать Воды», что тебе мерещатся всякие видения того, чего нет! Успокойся!

Он и впрямь успокоился, видимо, сообразив, что она не в том положении, чтобы её допрашивать и расстраивать. Врач взял в нём верх над подозрительным мужем. Даже не любя Рамину, Кэрш считал её своей личной собственностью. А с личной собственностью он расставаться не любил даже тогда, когда не знал, куда её сбагрить. – Иди, отдохни, – разрешил он милостиво. Рамина в ужасе представила, как Торин найдёт в хранилище Кон-Стана. Как он испугается и завопит: «Кэрш! Кто тут у тебя ещё»? У неё в который уже раз похолодели руки и ноги. Её буквально затрясло от напрасной потери стольких нервных сил. Она прислушалась, но было очень тихо. Наверное, у Торина хватило ума понять, что это Рамина спрятала тут своего любовника, тая его от Кэрша. О том, что она жена Кэрша, Торин точно не подозревал. Рамина думала только об одном, чтобы Кэрш свалил с глаз долой. А он всё медлил.

О том, как Торину не удалось спастись от правосудия
Пришествия гостей на этом не прекратились. Уже в следующее мгновение в дверь, которую так и не заперли, вломились два военных офицера, с ними старик, позади которого был и третий военный.

– Кэрш, – произнёс старик властно и тихо, – ты не встречал случайно одного из близнецов Ян? Его видели где-то рядом с твоим торговым заведением.

Кэрш без слов указал глазами на коридор и лестницу, ведущую в первый уровень здания.

– Ты его впустил сам? – учинил допрос один из офицеров. – Ты с ним знаком?

Старик сделал повелительный жест рукой, и офицер замолчал.

– Я забыл закрыть дверь, и он вломился следом. Я указал ему вход в хранилище товара. Но дверь на выход там крепко закрыта. Он не выйдет наружу, – спокойно дал свои пояснения Кэрш, обращаясь к старику.

– А тебя никто ни в чём и не подозревает, Кэрш, – ответил ему старик. – Я знаю о том, что ты и понятия не имел о замыслах Сирта. Сирт не такой уж наивный, и он не стал бы трубить о том, кому попало. – Таким вот определением старик явно давал свою оценку Кэршу. Кэрш был для старика «кто попало». – К тому же за Ториным слежка велась совсем по другому поводу. А Инзора уже схватили на мосту на месте злодеяния, неосуществлённого к счастью. К великому и всеобщему счастью.

– Злодеяние? Какое? – Кэрш даже утратил голос от страха, задавленный и жалкий он был еле слышен.

– Да ты не причём, – успокоил старик. – Не умри тут от ужаса. Торин скрывается от закона, потому что давно уже торгует запрещённым зельем, а Инзор решил подработать как наёмник-убийца. У них разная ответственность перед законом. А ты вот что, Кэрш… – старик отвёл Кэрша к витринному окну. Рамина сразу узнала старика, едва он вошёл. У него даже костюм был тот же самый. Серый френч и свободные, несколько небрежные штаны, из-под которых блестели образцово начищенные военные ботинки. Кэрш успел включить слабое боковое освещение, и Рамина всё отлично видела. Старик обернулся на Рамину и улыбнулся ей мягко и добро. Мол, нечего тебе опасаться.

– Ты зря отдал за долги братьям дом своей жены. Хорошо, что Ола – сестра твоей жены успела приостановить сделку, и та не прошла своё оформление через Департамент недвижимости. А то бы дом отошёл в народный Фонд для конфискации преступного или бесхозного имущества. Ола заплатила деньги, и теперь дом принадлежит ей. Она же отдаёт его своей сестре Рамине. А тебе просила передать при случае, что считает тебя свободным от заключённой сделки, суть которой тебе известна. Мне сведения о том ни к чему. Если ваша сделка не затрагивает интересов государства, а касается только ваших взаимоотношений, никто не вправе совать туда свой нос. Вот такой случай и представился. Не ожидал, что так скоро тебя встречу. Ты был моим способным учеником. Ты был и, надеюсь, остался хорошим врачом. Но человеком хорошим ты так и не стал. С кем ты общаешься, Кэрш? С подпольными спекулянтами, один из которых проявил готовность, но не способность как оказалось, и на убийство по найму? И это ты, Кэрш-Тол? Твой отец был не только аристократом, но и высокообразованным талантливым исследователем в своей области, вполне пристойным человеком. А ты, его сын, такой любознательный в юности, решил стать пропойцей и кутилой? Не смей больше, Кэрш, прикасаться к напитку «Мать Вода»! Каким бы образом она к тебе ни попала, не употребляй её никогда! Ты утратишь все свои профессиональные навыки и пропадёшь, если не прислушаешься к совету своего старого учителя. Я понимаю, что тебе нелегко вписаться в нынешнее новое общество. Но ведь ты занимал отнюдь не последнее место в социальном устроении жизни, и что же так глупо всё утратил? Из-за неспособности управлять своими низшими импульсами и негодными страстишками? Это плохо, Кэрш. Я скорбел, как узнал о твоём личном падении. А потому и не удивлён, что следующим было твоё падение уже социальное. По счастью, не уголовное и не преступное, как случилось у Сирта. Живи, торгуй, работай, Кэрш. Ожидай своего первенца. У тебя очаровательная жена – бывшая аристократка, как тебе всегда было важно, а ум её ты разовьёшь и сам.

Кэрш успел прийти в себя, развернул плечи и выставил грудь вперёд. – Благодарю за высочайшее позволение мне жить и работать, – произнёс он не без тонкой издёвки. – Любить жену, которая меня не любит и давно уже разменяла аристократическое достоинство своих предков, поскольку своего у неё и не было никогда, на ласки простолюдинов, а также ждать первенца, который не имеет к моему роду никакого отношения. Приношу благодарность за саму возможность дышать воздухом, только вот не знаю, кому именно я эту благодарность должен адресовать. Бывшему врачу-психиатру, у которого обучался некогда навыкам лечения психозов? Народной Коллегии управления? Или кому-то ещё, кто стоит передо мною и свой статус ничем не обозначает, а себя никак не называет?

– Меня как звали, так и зовут по-прежнему, – ответил Тон-Ат, ничуть не задетый обличительным пафосом Кэрша. – Если забыл, то напомню. Тон-Ат моё имя. И это в твоём торговом заведении, а не у меня в доме, прячется подлый воришка и мелкий преступник. И если Департаменту защиты и поддержания порядка нечего тебе предъявить, то для меня лично ты из-за этого вовсе не станешь хорошим и чистым человеком. Я по душам с тобою говорю, по- человечески тебя жалею, а ты актёрствуешь бездарно! Не любишь свою жену, обличаешь её, так и она не сочтёт твой уход за утрату. Уходи от него, дочка. Тебе есть куда уйти. Прекрасный павильон, носивший некогда название «Жемчужная лилия», опять твой. Твоя сестра всегда о тебе позаботится и впредь. Жалко, конечно, что у неё такой вот двуликий сын. Сирт обманул нас всех. В том числе и меня. Но тут уж сказалась вторая инопланетная половина его сложной и гибридной природы. Его отец был тут чужак, и Сирт наполовину таким и остался. Поэтому я не смог его просчитать до конца.

– Что с Сиртом? – закричала вдруг Рамина, забыв о том, что внизу вместе с Ториным прячется Кон-Стан. Для неё это уже мало что значило.

– Ничего, – спокойно ответил Тон-Ат. – Он всегда был таким, и не его вина, что мы считали его не совсем тем, кем он и являлся. Я надеюсь, что за годы изгнания он сумеет понять в себе всё, чтобы измениться к лучшему. Тогда и окружающий мир вокруг него изменится к лучшему.

Два офицера выволокли Торина наверх. Его запястья были закованы в железные зловещие браслеты, а они мелодично звякали, как некое забавное украшение на моднике. Он нагнул голову, и длинные волосы скрывали его лицо. Он вёл себя покорно.

– Пока, Кэрш! – крикнул он на выходе наружу и обернул своё оскаленное в ухмылке лицо человекообразной лошади. – Некому теперь будет доставлять тебе «Мать Воду» и девочек на закуску к ней! Рамина, пока! Ищи себе другого мужчину, не такого гада двуличного! Ты хорошая девочка! Счастливо тебе родить ребёночка! Прости за бабушку! Мы её ни разу не обидели!

Офицер толкнул его в спину, и Торин споткнулся о высокий порог. Повис на цепи браслета, падая, но ловко удерживаемый от окончательного падения двумя дюжими военными.

– Где моя Финэля? – спросила Рамина, не понимая, почему не вывели Кон-Стана, хотя бы для установления его личности. – Как я буду жить одна в своём павильоне без неё?

– Как все живут, так и ты будешь, – ответил Кэрш, воспроизводя на своём лице ту же самую фальшиво-развесёлую ухмылку, что и Торин.

Рамина отправилась вниз, не желая отвечать Кэршу ничего. Спустившись по лестнице и войдя в хранилище, она обнаружила, что там нет никого. Она обошла большое помещение несколько раз по периметру, заглядывая даже под стеллажи с товаром, что было нелегко в её положении. Не было никого. Нигде. Массивная, металлическая изнутри и деревянная с улицы, двойная дверь была закрыта, как ей и полагалось, а Кон-Стана не было. Странное успокоение охватило и душу и тело Рамины, ей захотелось спать, и она легла на мягкие мешки с какой-то лекарственной, не расфасованной служащими торгового дома, травой. В виду праздничных дней им был дан отгул. Стало хорошо, как в лесу, как в родном лесопарке, когда её окутывал дух живой и волшебной природы, едва она открывала окна навстречу утру, просыпаясь в своей мансарде. И также блаженно, как в свой сон, Рамина погружалась в своё счастье при мысли, что павильон «Жемчужная лилия», куда по сию пору заглядывает дух её беспокойной матери Айры, опять принадлежит ей. Это означало, что она свободна от Кэрша, от его красного широкого лица с выраженными носогубными складками, от его, прежде вечно похотливых, а теперь отчуждённых полностью, проницательных глаз хорошего, что бы ни говорил Тон-Ат, врача, да ещё и психиатра по совместительству. «А вот машину я ему не отдам»! – решила она, хватаясь этой мыслью за реальность. – «Я заслужила оплату за свои многомесячные сексуальные услуги этому хряку с его аристократическими чреслами, не знающими устали, если он принимал в себя даже малую дозу, но сильно коварной «Мать Воды».

Она не понимала, как могла сама ответно его желать без всякой уже дозы, а абсолютно трезвой, забыв о прекрасном и нежном Ва-Лери? Не понимала Рамина и того, как могла необычная Икри любить Кэрша? Или прошлый Кэрш был каким-то иным? Ведь Икри вовсе не была юной девушкой, несмотря на свою необычную внешность. А Кон-Стан выглядел моложе даже Ва-Лери. Но так бывает. Зрелая женщина способна охмурить юношу весьма сильно и проникнуть очень глубоко в его душу. Ведь охмурил же её саму зрелый Кэрш – Тол, по счастью не сумевший глубоко проникнуть в её душу. Поскольку и не имел такой задачи.

Ола хотела скрыть от окружающих позор сестры, даже не подозревая о том, как мало значило для Рамины это самое мнение окружающих. Рамина не ради того пошла в Храм Надмирного Света с Кэршом. Она была им увлечена по-настоящему. Она была счастлива, что нашла себе, пусть и бывшего, аристократа по вкусу. Но Кэрш не был бывшим, как не была бывшей и сама Рамина. Бывшей была её мать-призрак, её полузабытый отец, её погибший брат и многие прочие. Она тешила себя надеждой, что и Финэля вовсе не бывшая няня, а продолжает где-то жить. Значит, есть шанс её найти и вместе продолжать жить в будущем вместе с будущим ребёнком.

Гость из прошлого
Хор-Арх вошёл в сад. Он щурился на ярком свету, но Инэлия ясно поняла, что он как-то слишком уж внимательно вглядывается в неё. Сама она по обыкновению колдовала над своими цветами и растениями, ради чего изгнала из сада всех приёмных детей, которые жили у Икри и Кон-Стана. Чтобы не мешали её сосредоточению. Она любила тишину. Икри и Кон-Стан жили в том самом доме, где когда-то жил сосед-лесник. Однажды бедняга сильно застудился, лечился кое-как подручными средствами, не вылезая из своей лесной сторожки. А когда прибрёл в городок, было уже поздно, профессиональная медицина помочь ему не смогла, и вообще-то скудная, когда дело касалось простых людей, а тут случай был запущенный. Хор-Арх, узнав о безалаберном соседе, проник в простонародную больницу беспрепятственно, но тот уже умер от ураганного отёка лёгких. Вторая жена лесника продала дом и ушла жить туда, где и обитала прежде до своего сближения с лесником, отменным красавцем, хотя и брошенным своей первой разгульной женой. Две дочери самого лесника от первой жены выросли и разъехались каждая в свою сторону. Икри с Кон-Станом починили дом, сделав его игрушкой по своей красоте и затейливости. Сад лесника объединили с садом Инэлии, так что у них образовалась неплохая усадебка, занималась которой только Инэлия да старый Хор-Арх, если тому была охота. Инэлия понятия не имела, что с объединением её сада с садом умершего лесника реализовалась когда-то такая смешная детская мечта её внучки Икринки, давно уже исчезнувшей не только из наличной реальности, но и из памяти самой странной бабушки. Мечты сбываются гораздо чаще, чем думают люди, а часто и тогда, когда тех, кто их и сформировал в информационном поле, уже нет в живых.

Как Инэлия относилась к Кон-Стану? А никак. Она вообще не вникала в семейные дела своей приёмной дочери, была равнодушна и к её, также приёмным, детям. По сути, они жили рядом как приветливые, но и весьма отстранённые друг от друга соседи. Инэлия ничуть не была благодарна им за то, что их сад был полностью отдан ей. Был бы нужен самим – не отдали бы, так она считала.

– Там остановилась машина, – Хор-Арх указал за ограду. – Человек просит встречи с тобою.

– Недужный? – спросила Инэлия. – Может, сам его примешь? Я как раз занята. И вообще, – она села на садовую скамью, отряхивая руки от земли. – Сегодня не тот день, когда мы открыты для посетителей. Кому надо, тот мог бы и ознакомиться с нашими установлениями заранее. И вообще, – повторила она, – я устала от людей, будь они в болезни или здравии. Я никого не хочу видеть. Я иссякла, Хор-Арх.

– Да ведь я сам принимаю страждущих, а не ты. Ты только делаешь растительные настойки и эликсиры. Он не наш пациент. Он твой друг из твоего прошлого. Так сказал.

– Кто бы это мог быть? – спросила она также безразлично.

– Назвал имя. Колаф-Ян.

Инэлия посмотрела в небо, будто оттуда и спустится ответ по поводу того, принять его или нет. – Пусть, – сказала она, – раз пришёл, значит, ему надо.

Колаф-Ян уже стоял на садовой дорожке, поскольку вошёл следом за Хор-Архом. Хор-Арх деликатно удалился, оставив их вдвоём. Инэлия вгляделась в лицо стоящего старого Колафа и не узнала его. Он был обильно морщинист, грязно-сед, сутул и худ, не здоров глазами. Неприятный для зрения старец, хотя и наряжен в дорогую одежду. Да и прибыл на роскошной машине, оставшейся от его прежней роскоши. Машина поблескивала золотыми стёклами в прорезь ограды.

– Тебе чего? – не грубо, но и не вежливо спросила Инэлия.

– Умру скоро. Хотел повидать тебя напоследок, – хрипло ответил он, заметно борясь с собственным волнением. Колаф и прежде был человеком застенчивым, хотя и влиятельным.

– Смотри, коли охота возникла, – сказала она с таким эмоциональным безразличием, будто он был привычный и давно надоевший сосед. – Что-то стали меня одолевать призраки из прошлого в последнее время.

– Я не призрак, – сказал Колаф и сел на скамью. Оглянулся вокруг, – Хорошо живёте. Почти роскошно.

– А сам ты? – спросила она. – Всё отняли после войны и перестановки мест слагаемых?

– Каких мест? – не понял он.

– Ты же был аристократом, – пояснила Инэлия, – а теперь как?

– Живу там же, где и жил. Я как был, так и остался другом и соратником Тон-Ата.

– А-а! – насмешливо протянула Инэлия, – Так он своих друзей-соратников не лишил прежнего статуса высоко рожденных?

– Все свои богатства и прежние владения я отдал в фонд процветания и развития объединённой страны, – ответил Колаф-Ян гордо. – Я имею в виду, что мой любимый дом на острове так и остался в моём личном владении. Я всего лишь прибыл на время в пределы континента.

– Дела в столице? – с безразличием спросила Инэлия, включаясь в диалог лишь внешне, а внутренне пребывая наедине с собою. Колаф не был тому помехой.

– Какие у меня теперь дела! Я теперь отдыхаю, хотя и без радости. К одному из сыновей вот заехал. К своему самому неудачному. Он избрал для совместной жизни не самую лучшую из женщин, если для меня, но желанную для него.

– Если он неудачлив, и жена его плоха, чего и прибыл?

– Он не причина, по которой я тут. Ну, а раз прибыл, чего ж и его не навестить? Женщина Элиан оказалась ласковой, приглядной. Живут вроде ладно, только дети той Элиан – порченое отродье. А совместных детей у них нет, вот в чём горечь. Одно утешение, что сынки Элиан давно выросли и семью покинули. Потому и говорю, что сын неудачный. Не нашёл ту, кто и родила бы ему детей. Хорошо то, что у меня другие дети есть. Они оказались плодоносными побегами от нашего родового ствола.

– Один живёшь? – спросила Инэлия.

– Да. Жена умерла. Вот и подумал я, вдруг ты захочешь на склоне лет ко мне вернуться? Я человек решительный и честный. Что задумал, о том и говорю, чтобы впустую время не жевать.

Инэлия засмеялась. Колаф заворожено следил за нею. Было очевидно, как потрясён он её внешней молодостью, как живы в нём все прежние чувства. Инэлия хотела уже встать и уйти по своим делам, мало заботясь об этикете вежливости с тем, кто был для неё всё равно что призрак, забредший из забытых снов. Но передумала и осталась. Он нежно тронул её белоснежные пряди, – Только волосы у тебя и изменились. Белые какие стали, как свежевыпавший снег в высокогорьях. А так ты всё та же – лучезарная, единственная такая.

– У меня Хор-Арх в пожизненных уже избранниках, – Инэлия вздохнула. – Дочь тут рядом живёт с детьми и мужем. К чему бы мне возвращаться к тебе? Ты старый, я тоже старуха.

– Какая же ты старуха! – неподдельно вскрикнул Колаф. – Ты рядом со мною смотрелась бы как моя дочь, а то и внучка. Опять ты загадываешь мне загадки, Инэлия.

– Какие ещё загадки, Колян?

– Ну вот! Опять этот Колян… Не забыла ещё? А слышал я, что ты памяти о прошлом начисто лишилась. Значит, помнишь его, своего Рич-Арда…

– Когда-то помнить о нём было непереносимой скорбью для меня. А теперь нет. Всё стало, вроде как, посторонним, ничейным или придуманным, как некий вымысел, воплощённый в буквах сочинителем для развлечения или утешения любителей чтения. Кто взял в руки книгу, тот и переживает все мои прошлые горести, а уже не я. Ты был хороший человек, Колаф, в отличие от твоего брата Корца по прозвищу Коряга. Его действительно умертвили?

– Да. Тон-Ат лично совершил над ним акт мести за все его злодеяния. Давно же было…

– А ты знаешь, что это Ричард и придумал ему прозвище Коряга? За его кривые ноги, непомерно длинные руки и несуразную гребнистую голову, сидящую на толстой шее. Ты вот был ничего себе, а он в кого и уродился таким?

– То был давний грех моих родителей. Подробностей не знаю. Виной всему было неудачное расовое смешение. Отец был первым браком женат на женщине, принадлежащей к практически исчезающей расе гребнеголовых. У них же не только волосы были красные, но и души, воспламеняющиеся от любого желания так, что они целиком превращались в бушующее пламя безумия. Я и сам настрадался от Корца. Он считал меня тем, кто урвёт большую часть отцовского наследства. В результате отец лишил его всего и изгнал прочь от себя. Да что это, Инэлия! Зачем говорить о нём? Нет ли более приятных тем?

– У меня нет приятных воспоминаний о той жизни, о которой ты пришёл мне напомнить.

– А как же Ричард?

– Замолчи! – закричала Инэлия, ярко розовея щеками от гнева. – Я всё уже тебе сказала. Не напоминай о том, о чём тебе ясно уже сказали. То прошлое уже не принадлежит женщине, которую ты видишь.

– Хорошо, – кротко согласился он. – Пусть это будет чья-то выдумка. Тогда объясни мне те тайны в её сюжете, которые до сего дня не дают мне покоя.

Так и не раскрытая тайна Инэлии
– Какие тайны? – спросила Инэлия, – какие именно тайны не дают тебе, старому и больному человеку, покоя? Ты должен думать не о тайнах, погребённых в прошлом, а о настоящем своём дне, каждый из которых может быть твоим последним.

– Вот именно, погребённых, – пробормотал Колаф. – Когда мою невесту Инэлию, умершую от внезапной и загадочной болезни, принесли на поля погребений, я поднял голову вверх, чтобы не дать слезам залить моё лицо. И тогда я увидел огромную птицу. Она возникла внезапно и стала стремительно снижаться, словно бы пикировала на нас, собравшихся для скорбного прощания. Птица была огромна, размером с человека. Она и оказалась наделённой человеческим телом и лицом. У того человека были огненно-синие глаза, орлиный нос и презрительно сжатые губы. Все были буквально парализованы его появлением. А он встал возле гробового контейнера, поскольку все отшатнулись, когда он очутился совсем рядом. Он шевелил своими гигантскими крыльями и пристально вглядывался в лицо моей умершей невесты. Инэлия была как спящая. И тогда он закричал, – «Все прочь отсюда»! – Поднял свою руку, и нечто ослепительное, ужасное поразило наше зрение и ум. Все кинулись врассыпную, а некоторые женщины просто упали без чувств. Когда все очнулись, то тело моей невесты отсутствовало, как и то чудовище исчезло. Гробовой контейнер был пуст! Я приказал всем молчать о случившемся. А тут как раз принесли на поля погребений останки какой-то женщины, умершей от возраста. Бедняга была настолько бедна и незнатна при жизни, что её сопровождал лишь один старик, да пара работяг, нанятых ради погребения. Я и приказал им опустить контейнер в ту яму, что была приготовлена для Инэлии. А плитой с её именем закопанный контейнер со старухой и придавили. Старику и служителям ритуала погребения я дал денег за молчание. Они по счастью не видели ни человека-птицу, ни само похищение тела девушки. А близким родственникам к чему было разносить страшную и необъяснимую историю по округе? Ведь её надо было как-то объяснить, а как? Никто же не знал.

Однако Тон-Ат как-то узнал о происшествии на полях погребений. Он приказал выкопать контейнер с телом, чтобы убедиться самому, что там погребена не Инэлия. Убедился. И явился к отцу Инэлии, приказав тому, что если дочь вернётся домой, то немедленно доставить её ему лично. Дочь и явилась к отцу в одну из ночей. Бедный отец едва сам не умер от потрясения. Я тоже примчался в его дом, как прознал о том, что ты вернулась. Но я сразу понял, едва увидел тебя, что совершена подмена. Прежняя Инэлия была лишь чахлым подобием тому лучезарному видению, что возникло перед моим, целиком потрясённым, существом. Глаза, сердце, мои нервы и даже все остальные внутренние органы пронзила судорога ужаса и счастья одновременно. Это нелегко было пережить, такое потрясение самих основ привычного мироустройства. С этим надо было как-то жить дальше. Да я-то сразу как провалился, так и остался жить в другой уже реальности. И любовь моя лишь усилилась соответственно самому объекту влечения. Да вот горе, – прежняя маленькая и хрупкая Инэлия любила меня, а восставшее из праха чудо– нет!

Тон-Ат после того, как ему донесли о твоём возврате из Надмирных селений, – только было ли оно, это возвращение? Прибыл в дом твоего отца. Никто не знает, о чём они говорили, но вероятно твой отец умолил верховного господина оставить всё так, как оно и свершилось. Сохранить тайну в пределах наших двух семейств, хотя всё равно поползли разные слухи. Слуги дома ведь не лишены зрения, слуха и языка. Люди сочиняли такие небылицы, что можно было лишь удивляться тому, что каждый второй человек рождается фантастом. Если бы все они имели к тому же подлинный дар оформлять свои вымыслы в литературные произведения, жить было бы некогда. Все бы читали книги. А мне Тон-Ат сказал вот что. «Откажись от этой девушки. Она вряд ли полюбит тебя. А если полюбит, тебе это причинит лишь горе». Ты не полюбила, а горе причинила всё равно. Тем, что отвергла мои ухаживания и не хотела признавать меня за своего избранника. – Колаф настолько устал от затяжного повествования, что попросил воды. Инэлия послала его к садовому бассейну. Когда он вернулся, она уже более милостиво взглянула на него. – Спасибо, что напомнил то, что сама я так и не вспомнила. Слушала тебя с удовольствием. Но не знаю, не являешься ли ты и сам тем самым фантастом, о которых ты и рассуждал. Я почти не помню лица своего отца, смутно помню его дом. Но хорошо помню его упрёки и требования от меня какого-то отчёта о моей сделке с каким-то духом преисподней, так называемым Чёрным владыкой. Ведь не могла же я самовольно выйти из мира мёртвых! – восклицал он. Он доводил меня до такого состояния, что я однажды убежала из его огромного и пустого дома очень далеко…

Наверное, будь у него жена и другие дети, ему было бы проще, как и мне тоже. Так что Хагор нашёл не самый лучший вариант из всех возможных… – она замолчала.

– Так это Хагор похитил твоего ребёнка из дома Тон-Ата, чтобы заманить и тебя с собою?

– Я не помню, – сказала Инэлия.

– Твой ребёнок родился больным, Инэлия. Не знаю, что было тому причиной. Возможно, не самые безопасные условия твоей жизни с Рич-Ардом…

– Я не жила вместе с Ричардом, – сказала Инэлия.

– Да ведь ты родила его ребёнка, – напомнил Колаф.

– Я была с Ричардом близка всего лишь раз, – сказала Инэлия.

– Пусть так. Но все те трагические события, которые породил Коряга, преследуя тебя и до, и после гибели Рич-Арда, не могли не травмировать тебя. Прячась от Коряги, ты жила не в самой благополучной среде. Нравы простонародья…

– Не забывай, что теперь ты тоже ничем не отличаешься от простонародья, как ты выражаешься, будто речь идёт о породе скота, – сказала Инэлия.

– Привычки живут долго. Они продолжают проявлять себя даже тогда, когда перестают соответствовать наличным реалиям. Взяв себе твою дочь, Тон-Ат хотел лично исцелить твою малышку, чтобы подарить ей долгую жизнь впоследствии. Он, невероятно великодушный правитель, является и великолепным врачом. А Хагор взял и похитил ребёнка! И тебя уволок за собою!

– Хотел исцелить мою дочь? Тон-Ат? Нет! – крикнула Инэлия. – Он хотел лишь изучить её необычную природу, что передалась ей от отца-пришельца. Провести свои исследования, нужные ему, чтобы найти наиболее уязвимые места в природе пришельцев, с которыми он вёл тогда войну.

– Что ты такое говоришь? – возмутился Колаф. – Девочка, как сказал Тон-Ат, являлась подлинным биологическим шедевром – бесценным сокровищем, порождением трёх звёздных рас. Да. Именно так он и сказал. Я ещё спросил, почему трёх? Если Рич-Ард был чужаком, а Инэлия наша местная, то откуда взялся некто третий? Тон-Ат ответил, что эта тайна не для моего ума. Представляю, что Хагор тебе наплёл потом. Не иначе, что ребёнка захватили с целью его умерщвления?

– Как-то так, – согласилась вдруг с лёгкостью Инэлия. – Я и сама мало верила Хагору. Но я была покалечена тогда всем случившимся, разбита вдребезги, и это не оборот речи. Я не могла иметь осмысленное понимание окружающих реалий. Я действительно верила, что он спас мою девочку…

– Разве смог Хагор – жалкий прислужник Тон-Ата дать тебе такую жизнь, какую мог устроить для тебя я?

– Хагор никогда не был прислужником Тон-Ата. Он всего лишь притворялся тем, кем никогда не являлся. Он оберегал меня. Он спас меня после моего безумного прыжка в пропасть. По счастью, та пропасть была лишь неглубоким оврагом, заросшим богатой и густой травой, что и смягчило удар. А я была так слаба, что мне только пригрезилось, что я стою на краю бездонной пропасти. В том состоянии, что я находилась, я не могла бы дойти до гор. Я всего лишь разбила себе лицо о выступающие камни, да и ушиблась несколько. – Она невольно потрогала еле заметные давние следы от шрамов на своём лице. Колаф не без содрогания проследил за её движениями. – Значит, ты многое помнишь, – сказал он. – Тогда скажи, кто ты на самом деле?

– Я помню себя с того самого момента, как мы с Ричардом гуляли в заповедном лесу, принадлежащем Тон-Ату. Никто не имел права бывать там из тех, кого ты назвал простонародьем. Хагор имел туда доступ, ведь он работал в Храме Жизни. Он делал вид своей полной подчинённости Тон-Ату. Хагор и разрешал нам там гулять.

– Как же он мог поощрять твои отношения с другим?! Если любил тебя? Если ты сама предпочла Хагора мне – твоему избраннику с детства? Что же потом пренебрегла Хагором?

– Я никогда не пренебрегала Хагором. Он был для меня самым родным и близким существом. Но любить его, как любят мужчину, я не могла. Я полюбила Ричарда. И Хагор был счастлив, что я нашла себе достойного избранника.

– Счастлив? Инэлия, он точно был безумен! И ты тоже заразилась от него безумием. Поэтому ты меня и отвергла…

– Безумным он стал чуточку позже. А тогда он был ясен своим умом, точно так же, как ясен своим чудесным лицом. Даже Ричард не смог затмить его красотой своего лица. Но Ричард был мужчиной, а Хагор лишь подобием мужа. Да и я до встречи с Ричардом тоже была лишь подобием девушки. Так что мне так и кажется, что я воплотилась в девушку из того самого цветка, который Ричард нашёл на поляне и поцеловал, не веря в явленное чудо. Цветок был абсолютно земной. И абсолютно нереальный одновременно. Ричард сам и рассказал мне ту сказку. Он был поэт. Он был назван своей матерью в честь вымышленного героя из легенд его мира. Он говорил, что я дух, фея, голограмма- фантазия какого-то запредельного мира, сброшенная сюда. Но наша любовь не могла быть вымыслом, поскольку потом у меня родилась дочь. Хотя теперь, когда и дочери у меня нет, всё перестало иметь для меня хоть какой-то смысл. К чему мне хранить в своей памяти то, что лишено смысла? У меня нет памяти о тех событиях. Значит, их и не было.

– Всё ясно. Не хочешь рассказать. Или не можешь… – Колаф-Ян чмокнул старческими губами. Он был обижен. Он был разочарован встречей, где его признания в столь долгой любви не оценили и не ответили на его вопросы о давних тайнах. Зачем Инэлия таила то, что уже не интересовало никого из живущих людей, кроме него, Колафа?

– Ты старик, зачем тебе знать о том, о чём ты даже не сможешь написать собственную книгу сказок? Поскольку ты бездарен. От того я тебя и не полюбила. Я всегда любила только талантливых людей, – ответила хладнокровная и чёрствая фея цветов.

– А ну тебя! – Колаф махнул рукой в жесте досады и встал со скамьи. – Ты бесчувственная кукла – фальшивка женщины, от того ты и не стареешь, – сказал он напоследок.

– Прощай, Колян, – сказала Инэлия, обращаясь к его сутулой тощей спине, задрапированной в роскошный плащ. – Ты всегда был модником, – добавила она. – Коля, Коля – голубок/ Сизое ты пёрышко, / Замотал судьбу в клубок/Иссушил до донышка/.

– Дура ты! – ответил он. И даже не обернулся, гордо унося свою обиду.

– Я могла бы тебя вылечить! – крикнула она ему вслед. – Не от старости, понятно, но дать облегчение. У тебя камни в почках.

Он услышал. И ответил, – А у тебя душа больная. Окаменелая.

Вернулась Икри, села рядом с матерью. Весело спросила, – Мама, кто вышел из нашего сада и сел в такую древнюю, но аристократическую машину?

– Мой бывший жених, – ответила мать. – Что, нехорош? А был ничего себе, богат, добр, неглуп, да мне не нужен.

– Какое богатое и таинственное у тебя прошлое, мама. Даже бывшие аристократы были твоими женихами, – Икри продолжала шутить. Инэлии не понравилось, что её прошлое является для кого-то объектом насмешки. – Тебе вот такого богатства не досталось. Достался тебе скверный пустой и распутный аристократ, который принудил тебя избавиться от твоей, некстати возникшей и ему ненужной, беременности, чем обрёк тебя на бесплодие и репутацию падшей женщины в глазах окружающих. К тому же и на «Мать Воду» тебя подсадил. Если бы не Хор-Арх, так и сгинула бы ты в пустынях, куда тебя точно отправили бы за твоё распутство. Ведь твой аристократ так и не пожелал повести тебя в Храм Надмирного Света, хотя и продолжал пользоваться тобою без стыда и всякой ответственности за твою жизнь. Но на твоё счастье вскоре произошёл значительный слом всей нашей прежней жизни и установление новых социальных порядков. Чванливый аристократ стал равным среди равных ему простолюдинов, коих вряд ли считает таковыми, хотя и притворяется активным сторонником настоящего и более справедливо устроенного социума. Ты, наконец-то, обрела хороший дом, семью вопреки всему. Не с ним, по счастью. Но чую я, Икри, не забыл он тебя. Да и ты его не забыла. И лишь протянет он к тебе руку, как ты жадно схватишься за неё. А что будет с твоими детьми, с Кон-Станом?

– Кон-Стан не ребёнок, чтобы я болела за него по-матерински. Он сильнее любого тут живущего. И намного больше умеет, чем ты можешь и вообразить себе. А дети всегда будут моими, пока не вырастут и не найдут своего счастья. Да и как ты, женщина, не любившая ни разу в жизни, ни одного из мужчин, кои избирали тебя, можешь судить о том, кого я любила. Я одна знаю, за что любила. Почему прощала. А Кон-Стана я люблю. Только он человек – загадка. И я не уверена, что эта загадка будет мною разгадана.

– Для меня он ничуть не загадка. А вот ты не разгадаешь его никогда, это точно. А всё потому, что не любишь его. Тебе всего лишь удобно жить рядом с ним. Чтобы не быть одинокой. К тому же ты высокомерна и ни одного не сочла достойным, чтобы приблизить к себе после своего аристократа. Правда, давно утратившего все свои преимущества, какие имел прежде над прочими простолюдинами. Кон-Стан же слишком необычен, потому ты и не смогла пройти мимо, закрыв глаза, как делала прежде, – сказала Инэлия.

– Разве ты сама всегда была привязана лишь к единственному мужчине? Разве Хор-Арх является твоим первым мужем? А твоя утраченная дочь от кого была рождена?

– Хор-Арх не мужчина, – ответила Инэлия и неожиданно чмокнула губами, насмешливо повторяя жест Колаф-Яна.

– Как же? – растерялась Икри, – а кто же он? Ты намекаешь на то, что он немолод уже?

– Он не имеет возраста, – ответила Инэлия. – Его жалкая внешность есть следствие ущерба, понесённого им некогда из-за меня. Да и мало ли ещё из-за кого, кому он отдал колоссальную часть своего жизненного ресурса. Он ангел.

– Милая сказка, – дочка поёжилась, – хотя и с привкусом какой-то жутковатой нелепицы. Но ведь сама ты далеко не ангел, хотя и живёшь с ангелом.

– Я тоже ангел, – сказала Инэлия.

– А как же твоя дочь, что была у тебя в прошлой жизни? – спросила Икри, тараща глаза и не зная, шутит мать или совсем тронулась умом.

– У меня две дочери было, а ещё был сын, – сказала Инэлия.

– Выходит, ангелы умеют размножаться тем же способом, что и люди? – спросила Икри с неподдельным интересом.

– Ангелы не могут, только женщины могут рожать детей, – сказала Инэлия.

– Я женщина, а детей рожать не могу. Значит, и я стала ангелом? – спросила Икри, утягиваемая в непонятную игру матери.

– Нет. Ты ущербная шлюха. К тому же ты гибрид двух звёздных рас, поэтому у тебя разбалансированная психика, – сказала Инэлия.

– А ты сама кто? Ведь твои дети были рождены от разных мужчин, – игра матери злила Икри, но встать и уйти она не могла. Если бы мать обиделась, то перестала бы с нею разговаривать на долгие месяцы. Икри же была миролюбива и добра. Она не любила ссор, она любила свою чёрствую мать, пусть и приёмную. Она не забыла, как мать ласкала и баловала её в годы детства и юности. Мать возненавидела Кэрша-Тола, а через него отвратилась и от дочери.

– Я всю жизнь прожила женщиной, которая не ведает ласки мужчины. И те редкие разы, что я и подчинялась всегда только взаимному влечению, всегда завершались рождением детей. Вот и считай, сколько у меня было в жизни моего женского счастья. Три ребёнка – три случая, когда я и отдавала себя тому, к кому меня влекло.

– Как? – удивилась Икри. – Всего три раза за всю твою жизнь?

– Да, – сказала Инэлия.

– Как же может такое быть? – она не могла поверить, но верила.

– Может, если именно так и было, – сказала Инэлия.

– Но где же твоя вторая дочь? – всё более изумлялась Икри.

– Она была твоей матерью, – сказала Инэлия.

– Так я твоя родная внучка?! – Икри задохнулась, приоткрыла рот, задышала не сразу.

– Да, – сказала Инэлия.

– А твой сын? Где он? – такой был момент откровения, что неспроси сейчас, потом уж не узнаешь.

– Ты у своего Кон-Стана спроси, он его знал, – сказала Инэлия.

– Почему Кон-Стан? Где он его видел?

– Вот пусть он тебе и откроет хотя бы часть своих тайн, – сказала Инэлия. Помолчав, она добавила, – Дом, в котором вы живёте с Кон-Станом и с детьми, – ты помнишь того, кому он принадлежал прежде?

– Да, – ответила Икри, – леснику.

– Он и был отцом моего мальчика. Тогда мы с Хагором жили далеко отсюда. Я полюбила эти места задолго до того, как мы сюда попали. Не знаю, что меня влекло сюда. А может, и знала, да признаться себе боялась. Чувствовала, что где-то тут живёт моя вторая дочь, которую Хагор и отнёс сразу же после её рождения одной местной бесплодной женщине. Я не возражала, потому что у меня Гелия была совсем малышкой. Так однажды в поисках нужных трав я и набрела на лесную сторожку. Сам лесник жил в посёлке, а там лишь отдыхал временами. Вот тогда я и увидела его. Он был настолько хорош и статен. Румян, свеж, глаза излучали ту самую силу и зов, что мне и было необходимо. Если честно, я быстро забыла о нём. С Ричардом сравнить было невозможно уже никого. К чему было помнить случайную встречу у лесного ручья с тем, у кого я даже имени не спросила?

– Как же твой муж Хагор? Он так и не узнал, что ребёнок не его?

– Как же он мог не узнать, если был неспособен к зачатию детей? Хагор очень злился на меня. Но не потому, что ревновал. Нет. К тому времени он меня не любил. Я думаю, что он перестал любить меня давно, как только появился Ричард…

– А это-то кто? – Икри нахмурила брови, поражаясь тому, какой блудной была её мать в молодости, а ещё смела упрекать её, Икри, за единственного мужчину её жизни. Кон-Стан был её вторым мужчиной.

– Ричард был отцом моей первой дочери, а для меня так и остался единственным избранником моего сердца.

– А вторая дочь… – Икри запнулась, – Кто был отцом моей мамы? Надеюсь, не тот старик с тёмными мешками под глазами, кто сидел с тобою только что?

– Колаф-Ян? Нет, конечно! Но сказать, кто был отцом твоей мамы я пока не готова. Как-нибудь в другой раз. При условии, что я захочу о нём вспомнить. Не перебивай меня своими вопросами. Если спросила о мальчике, то дослушай до конца. Я родила своего мальчика на базе пришельцев в подземном городе. Они и забрали его к себе, поскольку мне он был постыдной обузой. Почти год ребёнок рос без имени, но не скажу, что без любви. Все любили его в подземном городе. Особенно к нему был привязан один из пришельцев, он же его и забрал вместо сына, когда вернулся на свою Родину. И я даже не знаю, каким именем одарил его тот, кто и заменил ему отца. Хагор умышленно поселился в этой местности. Он же знал, что тут жила моя вторая дочь. Только я этого не знала. А чутьё, которое шептало мне о том, что она где-то рядом, так и не подсказало мне, в каком конкретно месте дочь обитала. Какая она из себя. А может быть, я и сама запретила себе искать её. Это было бы жестоко по отношению к её новой матери. И к ней тоже. Такая вот, дочка, путаная, перепутанная у меня жизнь. И не могла она быть другой, поскольку не была я никогда ни настоящей женщиной, ни настоящей матерью… Ты, родившись на этой планете, лишь через год научилась по ней ходить, а я через год уже стала матерью. Мой прежний опыт и мой нездешний ум не оказались тут пригодны… Любя мужчин, рожая детей, я оставалась дитём незрелым! Как и несчастный Хагор, с которым мы бродили по здешним ландшафтам, как по миру абсурдных сновидений… И не за что мне упрекать тебя, росинку мою чистую и единственную…. – Инэлия заплакала. Икри сидела и вздыхала, не смея притронуться к страдающей матери-бабушке, поскольку не знала, будет ли тою принята её ласка-поддержка.

Молчание небес

Благосклонность судьбы, явленная Оле – Мон
Непонятно, как это произошло, но взору Олы открылись вдруг неоглядные просторы, бьющие жизнеутверждающим светом в проём узкой неровной расщелины. Назвать её полноценным выходом было бы сложно. Чтобы в неё протиснуться, надо было быть прежней и тоненькой Олой – Физ, а не теперешней огрузневшей женщиной Олой – Мон. На её изумлённых глазах расщелина медленно раздвигалась там, где только что была гладкая и каменная стена. При этом ни звука, ни скрежета она не услышала, как и страха почувствовать не успела, настолько удивление охватило её всю целиком.

И вот уже полноценная полностью открытая арка словно бы приглашала выйти наружу, и нечто толкало в спину: выходи скорее! И уже не хотелось снова нырять в полутьму, полную непонятных опасностей и невнятных шорохов, хотя шорохи были вызваны её же шагами, а опасности находились в её же воображении. Будь, что будет! Ведь недавно же мечтала о смерти, а тут нате вам, – выход в неизвестность, где вполне могут быть скрыты и смертельные ловушки, уже не казавшиеся страшными из-за насыщенного светом и теплом воздуха, трепета близкой листвы и птичьего гомона.

Слегка выщербленная дорожка, подобная рукотворному и умеренно пологому пандусу, совсем не страшно приглашала её сойти вниз, в насыщенную цветением долину. Ола увидела чуть вдалеке высокое строение, похожее на башню с различимой смотровой площадкой по её верху. Рядом с башней располагались и другие строения необычной конфигурации.

Скорее чутьём, чем глазами, она не увидела, а учуяла, – там жизнь! Там кто-то обитает. Она и услышала! Там гомонили дети! Только дети и певчие птицы способны создавать такие мирные и далеко распространяющиеся звуковые волны. Где есть веселящиеся дети, там нет опасности. Воздух был свеж, даль неоглядна, небо чистое и предвечернее.

Ола удивилась тому, что так долго она бродила по тоннелям, войдя в них рано утром, а выйдя уже к вечеру. И ведь время не ощущалось, и ведь голода и жажды не было. Но едва она о том подумала, как ощутила сильную жажду. Она выпрямила спину с заплечным походным баулом, где был нехитрый сухой паёк и ёмкость с напитком, решив перекусить на первом же удобном месте. О приближающейся ночи она и не беспокоилась. Ещё стоя на высоком уступе, она видела внизу гладь насыщенно-синего озера и часть песчаного пляжа, свободного от растительности, довольно густой и местами непролазной.

Вокруг гудела настырная мошкара, давая ей понять, что наступает час её разгула, и о блаженном отдыхе она зря размечталась. Чем ближе она спускалась к берегу, тем меньше зудела настырная мелюзга, отчего-то застревая среди зарослей, и не желающая лететь к воде. Подойдя совсем близко к водной глади, на которой мягко и даже ласково, уже не раздражая глаз своим накалом, играли лучи светила, неспешно и наклонно скатывающегося к месту своего каждодневного ухода, Ола увидела большой удобный камень, будто умышленно кем-то отшлифованный под сидение. Даже подобие наклонной спинки сзади было, чтобы удобнее устроиться и отдохнуть.

Было это игрой природы или кто-то и когда-то умышленно приспособил камень под сидение, ей было неважно. Она плюхнулась на каменное сидение, улавливая приятную теплынь поверхности и застывая в долгожданном отдыхе. Стало настолько хорошо, что никаких мыслей в голове у неё не было. Она достала холодную выпечку и вонзила в неё зубы. До чего же вкусно! Пожалуй, много уже лет она не ощущала такого острого удовольствия от еды. Вот уж правду говорят, что голод – лучшая приправа к любому блюду. Ола задумалась о странных вещах. О том, что, прожив столь немалую жизнь, она никогда, ни единого дня не голодала! Она всегда соблюдала режим, всегда и всюду еда не была для неё проблемой, хотя жизнь её и делала весьма замысловатые виражи, безжалостно швыряя её о камни судьбы и вдребезги разбивая сердце. По счастью, не голову. Голова была всегда ясной и всегда способной осмысливать планы выхода из житейских катастроф. А у кого их не бывает? Есть ли такие счастливчики? Вот бы взглянуть на такого человека хотя бы однажды. Собирая крошки с подола своего длинного и походного платья, она решала чисто отвлечённую задачу о том, для чего и кем человеческую чувствительную и непрочную структуру дырявят, а то и рушат испытания всякого большого и малого калибра? Ола не была религиозной, хотя и атеистом-рационалистом она не была. Образование было не полное для того, чтобы быть научным скептиком в отношении наличия Создателя где-то в более сложно устроенных измерениях, и в то же время она была весьма начитанной и критической, чтобы слепо верить жрецам культа Надмирного Света.

Ола огляделась более внимательно. Странные деревья окружали её. Их корни напоминали огромные птичьи лапы, пытающиеся вылезть из почвы как можно больше, а не запрятаться в её надёжную глубину, как следовало бы. На их стволах росли многоэтажные выпуклости, – одна над другой, – наподобие лесенки, и было неизвестно, болезнь ли это самих деревьев или такова обычная их форма. Обладай Ола карликовым ростом, так и влезла бы на самую верхушку, где зрели розовато-бежевые плоды, а те из них, что свалились вниз и разбились, издавали сильный аромат, – вкусный. Но попробовать плоды на вкус, женщина не решилась.

– Сирт! Ах Сирт, мой мальчик, – произнесла она печально и тяжело вздохнула. – Где ты, мой заблудившийся и прежний трепетный птенец, давно ставший матёрым мужичищем? Едва не ставший убийцей своего ближнего? Что за помрачение на тебя нашло? И оставило ли оно теперь твою голову? Твою обычно задумчивую голову, полную сострадания ко всем живущим, полную отнюдь не скверных и злобных мыслей, а поисков адекватных ответов на сносящие порой и крепкий ум загадки явленной жизни.

Ола обернулась несколько в сторону и увидела на далёком берегу полупрозрачные вершины ещё более далёких гор. Их очертания перетекали в зелёное гаснущее небо, а облака розоватой растительности, повисшей где-то у подножия тех гор, но выше уровня самого озера, вдруг показались ей небесными садами, полными волшебных плодов, вкусив которые сразу узнаешь все тайны мира. И кто-то давно забытый и некогда родной звал её туда, – явно мужской силуэт, так похожий на того, чьё имя навсегда было табуировано. Загадочный и вдруг возникший зеркальный блик ослепил её. Она закрыла глаза не от нестерпимой боли, а чтобы не ослепнуть от красоты нездешнего пейзажа, чтобы не увидеть воочию того, кого вдалеке не было, да и быть не могло.

Длинная тень упала на камень, на Олу. Она увидела тень даже с закрытыми глазами. И открыв их, увидела длинные стройные ноги, обутые в странные ботинки. Штаны незнакомца были, впрочем, вполне обычные. Дешёвые довольно штаны. Простонародные. Ола так и не изжила своего сословного снобизма, хотя и сидел он в ней где-то очень глубоко и скрытно от других. Поднять глаза выше ей было страшно. Светловолосый молодой незнакомец стоял к ней лицом, освещаемый сзади низкой предвечерней Ихэ-Олой, и поэтому она не сразу его разглядела. – Ар-Сен! – вдруг произнесла она, и её губы заплясали сами по себе от вдруг возникшей всеохватной дрожи. Она даже не сообразила, что настоящий Арсений давно уже не молод, как и она сама. – Ты пришёл меня забрать в Надмирные селения? – Она перевела взгляд на тот далёкий берег, где и померещился ей Ар-Сен – возлюбленный её юного некогда сердца, обладатель её глупого и прекрасного тогда тела. Там не было никого, ни единой души. А розоватые облака растительности – миражных садов гасли на глазах, погружаясь в сумрачную тень. И не смог бы никто живой и настоящий так вот быстро перелететь через водную преграду и очутиться здесь у камня.

Нет! Это был чужой парень. Она никогда его не видела.

– Я не Ар-Сен, – сказал он приятным и дружелюбным голосом, – Я – Кон-Стан. А как вы сюда попали? – он был заметно удивлён.

– А как сюда попал ты? – не растерялась она.

– Я совсем другое дело. У меня тут своё средство передвижения. Вы-то точно им воспользоваться не смогли бы.

– Но ведь я тут, – ответила Ола.

Он пожал плечами. – Значит, как-то вы сюда прошли. Икри говорила, что в горы нет никаких выходов. Больше нет. А прежде были. Все запечатаны до времени.

– Запечатаны? Кем? Как же запечатаны? Или у тоннелей есть охранитель и владелец их тайн?

Он молчал. Или не знал или не хотел говорить. Ола продолжила свой допрос твёрдым голосом женщины, привыкшей к власти над людьми. – Кто такая Икри? Её мать зовут Инэлией?

– Да, – ответил он просто. – Мать Икри носит такое имя.

– А сама Икри тебе кто? – мягко, но с наработанной и профессиональной привычкой брать всякого в свой оборот Ола напирала на парня.

– Жена, – ответил он охотно, но, ничуть не поддаваясь магии её многолетнего профессионализма ставить всякого ниже себя. – Икри – моя жена.

– У тебя с нею есть дети? – поинтересовалась Ола совсем по-бабьи.

– Нет, – ответил он. – У нас не может быть общих детей. Но у нас в семье много детей. Приёмных.

– А-а, – разочарованно протянула Ола, жалея и его, и бесплодную Икри. – Выходит, Икри так и не нашла того, кто смог бы разбудить её спящую утробу. Это плохо.

– Плохо, – согласился он просто и так же охотно. – Медицина тут бессильна. И даже волшебство Инэлии.

– Так ты веришь в волшебников? – изумилась Ола. – Такой большой мальчик и веришь в чудеса?

Он ничего не ответил, и Ола решила, что она и без того залезла слишком глубоко на чужую территорию, и фигурально и конкретно тоже. – Прости, – сказала она, – случайно вышел этот нелепый и неделикатный допрос. Но я хорошо знала Инэлию и её дочь. Только давно было. Икри была тогда совсем юной. А потом я как-то отдалилась от них. Жизнь стала слишком уж быстрой и насыщенной событиями и прочей работой. – Ола была ужасно рада тому, что теперь она не пропадёт в незнакомом месте, имея рядом такого могучего и доброго по виду человека – мужа красотки Икри, обладающего собственной тайной прохода по тоннелям. Она начисто забыла, что пришла сюда умирать. Ведь она того и хотела, затеряться тут и сгинуть навсегда. А уж от какой причины, неважно. Может, в пропасть свалилась бы, может, утонула бы, сделав заплыв на огромное расстояние, чтобы не иметь сил для возврата.

– Ты не знаешь, кто живёт в той башне и странных сооружениях? Там кричали дети…

– Знаю, – вздохнул он и сел на песок. – Там живёт сестра Руднэя со своим мужем Сиртом. У них трое детей. С ними живёт также дряхлая старушка Финэля и очень маленькая женщина Инэя со своим таким же маленьким мужем из племени низкорослых людей. Его привёл сюда Сирт для Инэи. Живут дружно, хотя нелегко, конечно. Я их оберегаю и помогаю, чем могу. Но выпустить отсюда их было нельзя. До времени, пока не… – он замолчал.

– Пока что? – Ола прижала руку к сердцу, боясь, что оно вдруг остановиться, и она так и не увидит своего сына и своих внезапных внуков.

– Пока не будет распечатан тот самый тоннель, по которому вы, похоже, и пришли сюда. Так было озвучено десять лет назад Тон-Атом. А Тон-Ат не тот, кто бросает слова на ветер.

– Бросает слова на ветер, – повторила Ола странную фразу.

– Выходит, их срок заточения подошёл к концу. Да и то, сколько же можно? Руднэй простил Сирта и сестру давно, но с отцом он спорить не способен.

– Каким стал Сирт? – спросила Ола, несчастная и счастливая одновременно мать.

– Каким? Большим и бородатым тружеником – семьянином. Суров, печален, но насколько я понимаю, он добрый и умный человек, никогда не бывший ни жестоким, ни властолюбивым. Что-то на него тогда нашло…

– Инара навела морок на его голову! – вскричала Ола, – разве не ясно? Как мой бедный сын живёт с этой ведьмой? Она наверняка изгрызла его до самых костей!

– Инара – ведьма? – Кон-Стан покачал головой, отрицая умозаключение Олы. – Она нежнейшая мать и кроткая трудолюбивая жена. Она любит Сирта. Они счастливы, и я даже думаю, не жаждут покинуть здешние места.

Только тут до Олы дошло, что древняя Финэля жива!

– Как выглядит и чувствует себя старая бабушка, что живёт с ними?

– Да ничего себя чувствует, хотя и похожа на ожившие мощи. Сама бегает на своих костлявых ножках. Странная бабуля, но не в том смысле, что головой ослабела, нет! Здравая голова вполне, но склонна к чрезмерной мистике. Меня, к примеру, обзывает небесным оборотнем и весьма не любит. А я, можно сказать, их добрый охранный дух – покровитель. Мне, между прочим, никто не давал задания их поддерживать тут, а я все годы их не оставлял своими заботами. Ведь они могли бы и не выжить тут без помощи. Говорю без гордости и хвастовства, но сами посудите. Женщина – изнеженная белоручка, да и ваш сын, выброшенный в полное безлюдье из цивилизации, мог и не выдержать. Хорошо, конечно, что он обучен на врача, и трудяга к тому же оказался. Наверное, один бы и мог выжить. Охотой, рыбалкой, собирательством и всё такое прочее. Тут же до него не пустое место было. Много чего тут есть для жизни нормального мужика с головой и с руками. Но с женщиной и с детьми каково в первобытной глуши? Тут даже не тюрьма, где кормят и вокруг люди. Тут никого!

– Финэля откуда возникла?

– Понятия не имею. Она мне не сказала об этом.

– Как же Инара смогла родить от Сирта? Да ещё и троих? Если ей был вынесен тот же самый приговор, что и твоей Икри? – выпалила свой вопрос Ола.

– Понятия не имею, – он задумчиво, сильно щурясь, смотрел на озёрную воду. Он пытался скрыть весьма сильную эмоцию, – Значит, была ошибка. Ведь ваши врачи не боги.

– Она терпеть Сирта не могла! Как же ты говоришь о какой-то их взаимной любви? – Ола кипела от вражды к Инаре. Несмотря на то, что та родила Сирту детей. Не может эта паршивая душа иметь талант любви!

– Пожили бы десять лет в отрыве от всех, да в таком молодом возрасте, так кого угодно полюбили бы. Я знаю. Сам это проходил. Когда вокруг почти нет женщин, кто рядом, тот и лучше всех. Сравнивать не с кем. А любой человек создан для того, чтобы найти себе пару. Алгоритм существования таков, информационная загрузка. Мне это понятнее, чем какие-то инстинкты и прочие рефлексы.

– Тебе приходилось жить в неволе? Ты был в тюрьме? Бывший преступник? Икри всегда тянули порочные мужчины… – Ола сразу стала подозрительной и хмурой.

– Не был я в тюрьме, не был и преступником. А Икри всегда была умной и чистой женщиной. Прекрасной и неповторимой для любого, кому повезло её встретить на своём пути. Не её вина, что воля одухотворённой Вселенной соединила нас несколько запоздало. И нет её вины в том, что её родители не знали или не подумали о том, к чему приводит кровосмешение столь чуждых рас. Мне достаточно того, что я её люблю, а она меня. И нашим детям достаточно того, что мы любим их как родных своих детей. – Парень даже не рассердился на резкий тон и грубо-бестактные вопросы Олы, а мог бы. Но он был ровен, добр и прекрасен, как и положено быть небесному ангелу, хотя у него и был облик мужчины. Не совсем местного, если пристально и со знанием дела присмотреться, но для большинства-то, – что совершенство внешнего облика, что его уродство – вещи обыденные, хотя и не часто встречающиеся. К сожалению, если это касается красоты, и к счастью, если касаемо уродства.

– Не обижайся на меня, – попросила Ола, – я так растревожена, что никак не могу собрать себя в равновесное состояние…

– Я же понимаю всё, – ответил Кон-Стан. – Я на вас и не обижен. За что? Я вам сочувствую. Я буду сопровождать вас на объект. Меня там знают. А то вдруг вы не выдержите подобной счастливой встречи? К тому же вы явленная зримо милость того, кто их и заточил тут. Он так и сказал, что первый же пришедший путник к ним – известие о снятии наказания. Я не в счёт. Они знают, что я не здешний. Вы ведь тоже сразу это поняли?

– Да, – прошептала Ола. – Ты похож на Арсения. На землянина.

– Так вы знали о землянах?! Встречались с ними прежде? – Кон-Стан был поражён. Он встал, отряхивая песок со своих простонародных штанов.

– Сирт – сын землянина.

Кон-Стан опять сел на песок. Долго смотрел на воду. Озеро было уже тёмным, вода тяжко колыхалась, вдруг придя в движение, казалась бескрайней и одушевлённой. Или это водная живность в предвкушении ночной тьмы начинала проявлять себя? Или же ветер прибыл из-за горных хребтов? Заметно похолодало.

– Пора идти на объект, – сказал Кон-Стан, – к вашему сыну.

– Я не могу прямо сейчас. Лучше будет, если встреча произойдёт утром. Я всегда видела нашу встречу при ясном и утреннем свете. Иначе я не выдержу… Посплю где-нибудь в укромной горной щели, приду в себя, укреплюсь, чтобы снести такое небывалое счастье… Теперь куда спешить? И они пусть отдохнут, поспят спокойно, как привыкли…

– Я вас понимаю, – отозвался Кон-Стан. – Только зачем в щели вам спать как зверю? Тут есть вполне себе комфортный город. Вернее, его остатки. Я вас там устрою. И сам там посплю немного. У меня там и еда есть. Накормлю вас как свою гостью. Не откажетесь?

– Нет, не откажусь, – обрадовалась Ола, вовсе не радующаяся перспективе лежать в некой плохо представимой горной щели целую ночь. Да и в тех же бесконечных запутанных тоннелях спать было бы и негде, и страшно. А если бы тот выход вдруг захлопнулся? Тогда бреди опять наугад, незнамо куда. На самом-то деле она сильно страшилась провести ночь в горной и незнакомой местности под открытым небом. Она никогда в жизни этого не делала. Она вспомнила о своей решимости покончить с постылой жизнью совсем недавно и любым путём, и засмеялась вслух. – Какая же я дурёха! Какая же я счастливая теперь…

У входа в подземный город
– Для чего ты охраняешь заброшенный город? Или там есть что-то очень ценное? Или же опасное для всех прочих? Кто-то же дал тебе такое поручение? Выходит, твои сородичи намереваются сюда вернуться? – она напирала с вопросами властно и как хозяйка не только данной местности, но и всей планеты. Что было и смешно.

Кон-Стан щурил добрые и лучистые глаза в светлых и весьма пушистых ресницах под светлыми и также пушистыми бровями. «До чего же милый парень»! – не удержалась от таимого женского удовольствия видеть его и общаться с таким вот небесным странником Ола. – «Какое отличное содержание было залито в него с самого его детства. Такая уникальная доброта, буквально имеющая зримое излучение, не бывает врождённой никогда. Вот словно бы он был её родным сыном, причём в том возрасте, когда дети ещё способны положить матери голову на колени и общаться не словами, а душой. И она сочеталась с явственным и возвышенным разумом, также имеющим своё очевидное излучение. Именно таким был тогда Ар-Сен, когда она столкнулась с ним в глухом лесу, где заблудилась, и сразу же поверила ему, не испугалась, не шарахнулась, а бросилась к нему навстречу как к родному. Нет, Кон-Стан ничем не напоминал Арсения. Арсений был на диво хорош собой, даже пребывая тогда в состоянии хронической угнетённости, вызванной одиночеством и усталостью от проживания в чужой земле. А Кон-Стан был и бледнее и проще, и даже несколько заурядным он бы был, если бы не его дивные глаза.

После той встречи в лесу Арсений буквально преобразился. Он стал точно таким же излучателем неведомых энергий, что напитали Олу невероятным счастьем. Он, оказывается, умел и смеяться. Настолько заразительно и громко, что в такие моменты его подчинённые и прочие служащие его рабочего блока на том самом этаже, где они и обретались, сбегались на него поглазеть, если это происходило в рабочей обстановке. А у себя дома он никогда не уставал скалить свои бесподобные зубы, если только не целовал её…

Ола встряхнула головой. Нельзя дать выйти наружу покойнику с того света. Настоящий мир не предназначен для призраков. Почему она так подумала об Арсении? Как о покойнике? Это остро обожгло её изнутри. Проверить того было нельзя. Или можно? Чтобы дать себе успокоение, чтобы обрести себе прощение, что ядовитое семечко страшного дара не произросло на чужой земле в чью-то погибель, она вдруг спросила у Кон-Стана, – Скажи мне, а ты случайно не слышал никогда о таком человеке как Арсений Рахманов? Он когда-то служил тут, а работал наверху в ЦЭССЭИ, маскируясь под обитателя Паралеи. Он был биологом, исследователем и … – тут Ола не договорила, у неё закончились силы для очередного вдоха.

– Знать не знал, а слышал о таком человеке, – просто отозвался Константин, не подав и вида, что удивлён её вопросом. Впрочем, он сразу же понял, почему она спрашивает о человеке Арсении Рахманове. Ведь женщина сама же ему и сказала, что её сын рождён от землянина.

– И что?! – вскричала она, – что слышал? Что он и как?

Константин долго не отвечал. Он сидел прямо на сухой траве, прижавшись спиной к отполированной поверхности скалы, отчего-то не спеша отворить заветный вход в загадочный город. Видимо, ему просто хотелось подольше насладиться красотами тёплого вечера, сладким ветром, прилетающим из прибрежных фруктовых рощ. Он щурил свои небесные глаза в закатное небо, ловя в себя его фантастические образы, слагаемые из подсвеченных облаков.

– До чего же красиво! – сказал он, – сколько живу, столько же и не устаю изумляться творческим причудам живого планетарного духа. Живя тут, я стал поистине мистиком. Впрочем, как говорил некогда Венд: «Мистика это всего лишь неизвестная физика окружающего и многомерного мира. Большинству просто не дано увидеть всех его мерностей, а иным дано».

– Ты сказал Венд? Так ты знал и Венда? Руда Ольфа?

– Ну, я знал его под другим именем. Но именно Рудольфом его и звали.

– И что же случилось с тем, с Ар-Сеном? Или не случилось ничего…

Константин опять замолчал. Красноватая скала позади него, казалось, упирается в самое небо. Она имела в себе горизонтальные слои разных цветов, слагаемых разными породами, и одновременно выглядела почти зеркальной от неизвестной обработки. Ола провела по ней рукой. Скала была шершавой. Она села на траву рядом с Кон-Станом, устав стоять перед ним столбом. Камень был холоден, мало успев прогреться от дневного жара, или же и не обладал необходимой теплопроводностью. Подумав о своей пояснице и не юных уже годах, она предусмотрительно отодвинулась от скалы. Сидела, сгорбившись, чтобы дать спине отдых. Красоваться-то было не перед кем.

– С Арсением случилась трагедия… Впрочем, с ним часто случалось всякое, как и со многими людьми его жизненного жанра, но никто так и не понял, почему он выбрал себе такой конец…

– Какой конец? Какой? Расскажи, если начал… – Ола делала глубокие вдохи и затяжные выдохи, силясь овладеть своим состоянием и унять нервическую дрожь.

– Он банально утонул. В ледниковом озере в горах.

– В горах? Разве это случилось здесь?

– Да нет, конечно. У себя в родных горах. Арсений же был горцем по месту своего рождения. И что взбрело ему в голову, когда он кинулся в ледяную пучину, уже не узнаешь… Одна женщина, правда, говорила мне, что причиной тому была потеря любимой жены. Арсений всегда был склонен к депрессивным психозам. Его по этой причине в самой юности забраковали для работы в галактической ойкумене, оставив навсегда в ойкумене земной. Но его отец был очень продвинутым человеком в смысле космических своих достижений и обладал значимой иерархией в ГРОЗ. Отец и пробил для сына назначение сюда, а там всё поехало по налаженной колее, как оно и водится. И не было особо-то срывов никогда. А вот на Земле случилось. Женщины знают больше о таких вещах, в смысле дел душевных и скрытых от профессиональных коллег-мужчин. Арсений сблизился с матерью своего бывшего младшего коллеги Антона Соболева, с ним он работал на Паралее. Мать Антона была женщиной не просто уникальной красоты, но и талантливой исследовательницей по тому же профилю, что и Арсений. Она была микробиологом, ботаником, как и сам Арсений. И судя по всему…

– Мы все уникальные, – перебила его, неожиданно сильно задетая, Ола.

– Я бы так не сказал. Многие люди не более чем статисты в Галактическом Театре. Так выражался всё тот же Венд…

– Этот ужасный Венд! С ним-то что? Жив, надеюсь.

– Вопрос не прояснённый. Может, жив, а может, и нет. Приходилось сталкиваться с ним на, скажем так, узкой житейской тропинке?

– Никогда я не ходила по одним с ним тропинкам! Нужно мне было! Была одна особа, которая эту тропу с ним разделила надвое. Он уволок её с собою в свою непонятную Вселенную, и что с нею теперь, я не знаю. Да что мы об этом Венде? История его похождений и поисков никогда не была моею.

– А вот я в неё плотно вписался, – Кон-Стан вздохнул. – Мы же были в одной команде… – и он опять впал в глубокую задумчивость. Его глаза посветлели ещё больше, когда он поднял их к резко темнеющим облакам, словно бы ожидал от них чего-то настолько необычного, что и Ола невольно подняла свои глаза туда же. Но никакого судьбоносного гласа оттуда не прозвучало, чётких картин она также там не увидела. Облака напоминали нагромождения плотных зловещих и подвижных скал, казалось, вот-вот готовых обрушиться на головы сидящих внизу людей. Вечерняя темень резко усилилась, неожиданный холод поражал Олу, не привыкшую к столь резким контрастам дневных и вечерних температур.

– Продолжай про жену Арсения, – она обхватила себя руками за плечи, решив дослушать до конца повесть о давнем предателе своих девических и грандиозных чувств. Девичество давно было ею осмеяно, как и бывает со всякой женщиной, входящей в зрелый житейский разум. А вот чувства так и остались тем же грандиозным горным массивом на плоской и сухой равнине всей её последующей жизни. Они стали миражными, как загадочное Хрустальное плато, что наблюдалось ею с берега озера. Они сияли недостижимой высотой и нездешней красотой, снизошедшей некогда в её юную жизнь, сделавшей её ослепительно яркой, остро-счастливой. А оставили после себя полностью выжженную пустыню в пространстве её чувствований, слепоту до степени неразличимости любого уже мужского лица.

– Арсений утонул. Было это его умыслом вот так свести счёты с жизнью или несчастным случаем по его же дурости, уже не узнал никто. Незадолго до того он был не совсем удачно прооперирован, когда попал в страшную аварию, что тоже могло усугубить всю ту ситуацию. Потеря любимой женщины, утрата работы по инвалидности, а также его собственная уязвимая психика, доставшаяся ему по линии матери, всё вместе могло привести к тому скорбному и несвоевременному финалу…

– Я видела, как он утонул. Но это случилось настолько давно, когда он был молод и жил на Паралее. Мне было видение. Не знаю, как иначе обозначить то, что я видела. Не знаю, почему и кто дал мне тот пророческий сон. Я помню его всегда, как реальное событие. Я наблюдала какую-то ужасную и огненную гору, охваченную закатным пламенем, озеро, похожее на расплавленное железо, и Арсения, уходящего в пучину…

– Так бывает. Я знаю, – согласился Кон-Стан. – Это и есть наблюдение иных мерностей Вселенной, что открывают себя кому-то из нас, если верить словам Венда. А он в последние годы стал самым настоящим мистиком. Он всё знал о гибели Арсения, потому и воспользовался этим в своих уже целях. Но я думаю, что Венд не предотвратил ту катастрофу жизни Арсения просто потому, что не успел. Он догадался несколько поздно о замысле Арсения уйти из жизни, а когда прибыл на место, Арсений уже покоился на дне ледникового озера. Конечно, тогда и над самим Вендом нависла угроза разоблачения уже его мрачных тайн, он и воспользовался гибелью давнего коллеги, чтобы выдать его тело за своё собственное. Я его не осуждаю. Он действовал по наитию больше, желая своего уже спасения, поскольку Арсения спасти было невозможно.

Ола мало что поняла из сумбурной речи Константина, но слушала с жадным интересом. – Ты настолько мне доверяешь, что рассказываешь те жуткие тайны, коими также наполнена ваша совсем иная реальность? – спросила она.

– А в чём тайна? Это же было настолько давно. Кому оно тут надо? Если только Ландыш…

– Кто это Ландыш?

– Да так. Неважно уже всё.

– Имя странное, но звучание его мне будто знакомо. А! В новой системе образования решили так обозначить наш мир. Сочли, что Паралея – имя устарелое. Пока происходит раздвоение терминологии. Прежние люди свыклись с «Паралеей», новые поколения называют наш мир словом «Ландыш». Не все довольны. Говорят, что эта блажь исходит от нового и молодого правителя Руднэя – Ат. Но поскольку его любит народ, то особо-то никто и не протестует, кроме выпавших из настоящего времени стариков.

Кон-Стан развернулся к Оле всем своим корпусом. – Вам не кажется, что подобное название, данное целому миру, несколько странное?

– Любое название странное. Любое название является калькой от имени какого-нибудь бога, творящего наш мир, изменяющего его и дающего ему дальнейший импульс к развитию.

– А если это импульс к деградации, а не к развитию? – спросил Кон-Стан, – Такого не может быть?

– Всё может быть. Но ведь многие процессы ввиду их грандиозности и временной протяжённости не всегда возможно оценить правильно тем поколениям, что в эти процессы включены. Истина, как и всегда, открыта только самому продвинутому меньшинству.

– Как вы думаете, сейчас стало лучше жить, чем прежде? – спросил Кон-Стан с любопытством подростка, обращающегося к тому, кто почти старик. Ола не ощущала и не считала себя старухой, потому вопрос задел её женское самомнение.

– Я не настолько стара, чтобы делать обобщающие выводы о состоявшихся изменениях. Я считаю их объективно лучшими, хотя субъективно для многих это не так.

– Ну да. Вот и Хор-Арх также считает. А он старик мудрый реально. Он никогда прежде не верил в благие замысли Тон-Ата, а теперь вот вынужден признать своё уже заблуждение. С Инэлией всё сложнее. Она, как и всякая женщина, упряма и пристрастна всегда. У женщин свои наслоения чувств и предвзятых мнений, сквозь которые как сквозь запылённые окна не увидишь чёткой перспективы.

– Ты веришь в призраков? – Ола перебила Константина. – А то я боюсь входить в ваш город. Вдруг он населён призраками тех, кто прежде там жил?

– Нет там никаких призраков, – ответил он, свысока усмехаясь над женщиной. – К чему бы им выходить вам навстречу, если они не имели к вашей жизни никакого отношения? Да вы шутите так или серьёзно боитесь?

– Зачем вы сохранили этот город? Ваши хотят сюда вернуться?

– Сюда уже никто не вернётся. Сам город – глубокая уже архаика, если соотнести его уровень с тем, что уже достигнут новыми поколениями землян. Даже я поражаюсь его антикварной начинке, а я-то не настолько пока далеко ушёл от тех поколений, что его создавали. Он остался как…. – тут Константин задумался, не зная, как объяснить наличие подземного комплекса, брошенного теми, кто никогда сюда не вернётся. – Может, они не могли ликвидировать его полностью из-за недостатка времени, а вышло так, что оно нам очень поспособствовало. Моему отцу и его команде, например. Мы жили тут целый год как на курорте. К тому же использование тех вещей, что тут остались, менее продвинутыми местными жителями, может причинить им только вред. Я вот думаю о том, что к тому времени, как трольцы его обнаружат, сами они в своём развитии даже превзойдут достижения землян, спрятанные тут. А нет, так и не поймут тут ничего. Будут делать вылазки как в зону экстремального туризма с его неизбежными рисками и опасностью для жизни. А кого конкретно вы боитесь тут встретить? Чей призрак мог бы вас потревожить? Если вы имеете в виду Арсения, то он тут и не работал никогда. Не жил. Он же был всегда поверхностным исследователем. Не в том смысле, что мало что понимал, а жил и работал конкретно наверху. Он же изучал флору и микро жизнь окружающего мира, вирусы-бактерии были его собеседниками, их жизнеустройство его интересовало больше всего, а внизу жили люди военные и сугубые технари. Арсений не оставил там ни своей печали, ни своего информационного, так сказать инверсионного, следа.

– Да, ты прав. Он был именно что с микро душой. Он ничего не мог в себя вместить человеческого. Ни любви, ни последующей памяти о тех, кто любил его по-настоящему – по высшей шкале человечности. Он потому и был подлецом с лицом невинного дитяти. Я могла бы сказать тебе, что я злорадствую такому вот краху его жизни, поскольку мою жизнь он превратил в затяжной и вечно уже длящийся крах, но я страдаю такому вот финалу всего того, что является и моей жизнью. А Венд это уже из другой повести также ушедших лет, к моей не имеющей отношения. Плох он там был, хорош, мне он не интересен, как персонаж не мною прочитанной книги. Ты меня понимаешь? Хотя с его женой я дружила. Она была именно что уникальной женщиной, и он, похоже, очень её ценил, хотя и страданий ей причинил предостаточно. Он был тем, кто смог вместить в себя всю глубину и силу чувства Нэи, дав ей соответствующий отклик. А что было у меня? После Арсения ничего у меня не было. Ни-че-го! Я скукожилась внутри себя, как обгорелая ветошь, в бесформенный комок. И весь мой женский потенциал, данный на долгую жизнь, был сожжён именно что злодеем Арсением! А внешне-то да! Видный и преуспевающий муж был и есть у меня. Дом всегда полон благ, работа ради общества и уважение многих, очень многих. Я никого и никогда не оскорбила, не обделила тем, что им и положено по закону, не пренебрегла ничьим обращением и просьбой о помощи, я не третировала своих подчинённых и не презирала тех, кому я обязана служить по своей должности. Конечно, я всегда холодна и не всегда доступна до их человеческого любопытства, но и только. Меня и любят, хотя без взаимности с моей стороны, и уважают, что я очень ценю и чем дорожу. И вот мой сын, самое дорогое мне существо, попал в такую передрягу из-за той гадины, кто стала матерью моих внуков. Как-то надо всё это принять, сложить их жизни со своею, чтобы она стала более усложнённой и большей уже суммой данных, чем была до того. Это непросто для моей души, стянутой в обруч внутренних и замкнутых всегда переживаний. Надо как-то выходить из своего уже заточения, в коем я прожила почти всю свою жизнь. И ты, Кон-Стан, как тебе и ни странно, стал таким вот резаком по живому, дающим тем ни менее мне освобождение от себя самой, от прежнего, что необходимо отпустить туда, где и хранятся, или не хранятся, все те информационные образы, кои ты назвал странным выражением «инверсионный след». Может, они и рассеиваются бесследно, а может, и остаются где-то, куда нам вход пока что запечатан. – Ола устала и прислонилась к холодной стене. Константин встал первым и протянул ей руку, чтобы помочь встать. Это оказалось делом нелёгким. Ола впервые ощутила всю свою грузность, хотя была весьма стройной и худощавой женщиной. Но то ли ноги затекли, то ли впечатления её перегрузили, она никак не могла подняться. Константин легко поднял её, ловко подхватив за подмышки, и поставил на ноги. Вот словно она была ребёнком, а он, как делал некогда её отец, с лёгкостью её поднял над землёй. А ещё так делал Арсений…

Ола вдруг заплакала. Константин сделал вид, что не придал тому значения, хотя как человек тонкой организации отлично видел всё взбаламученное состояние бедной женщины, на чью голову обрушилось столько всего нового.

– Сейчас поужинаем, а потом отлично выспимся, – только и сказал он. Поставил Олу на песок дорожки, приложил к поверхности скалы что-то, чего не расшифровал взгляд Олы как явственный предмет или реальный ключ, и несколько отошёл в сторону. Без всякого звука часть скалы куда-то исчезла на глазах потрясённой Олы, и открылся обширный проход внутрь. А внутри скалы сразу же разлился свет, приятный и похожий на предвечерний.

– Где же твоя Икри? – зачем-то спросила Ола, уже понимая глупость своего вопроса. Чего тут Икри делать?

– Она здесь. Готовит ужин, – ещё более удивил её Кон-Стан. И Ола сразу ощутила внезапную радость, что там находится женщина, давно ей знакомая.

– Она бродит за мною по пятам, как тот самый человек за нею самой…

– Какой человек? – поразилась Ола. – Кто бродит за Икри?

– Как и положено алгоритму древнего мифа, за похищенной царевной-лягушкой всегда бредёт её несчастный царевич.

Ола опять его не поняла, – О каких лягушках и царевичах речь?

– Я рассуждаю вообще, метафорически, – пояснил он и добавил, – Икри тоже путешественница и тоже лягушка-царевна.

– Лягушка? – переспросила Ола, не поняв такой странной метафоры. – Разве Икри настолько в твоих глазах неприглядна? Или все ваши женщины небесные красотки, до которых нам и не подняться, как ни тянись на своих цыпочках?

– Она краше любого из моих образов, что я намечтал себе когда-то в юности, – ответил он, – Исключая разве что Ландыш. Икри знает о Ландыш, но поскольку та главный персонаж не моей сказки, то и ничего. Хотя да. Икри ревнива, как и все женщины.

– Ландыш? Так это женщина? Уж не та ли, что стала женой правителя Руднэя-Ат? Но её имя какое-то иное…

– Имя изменено в силу местных традиций. Только муж знает её настоящее имя. А ещё я.

– Так почему же твоя Икри не стала твоей царевной? Или та другая, настоящая царица нашей земли, так и не допустила до твоего сердца никого, кто не она? Она, по-видимому, коллекционирует пленённые души? Ради забавы?

– Ландыш – царица моей души? Да ведь она не ради меня скинула свою обыденную маскировку. Я же говорю, она живёт в чьей-то чужой уже сказке. Я отпустил все свои прошлые воспоминания в далёкое плавание по реке забвения.

– Ничего ты не отпустил. И всё же твоя Икри счастливейшая из женщин, если рядом с нею такой человек, как ты, Кон-Стан. Она, поверь мне, того заслуживает. Не верь ничьим наветам, если они когда касались или коснутся твоих ушей. Не могу ничего сказать о твоей Ландыш, но как я наслышана, Руднэй не тот человек, что способен дать женщине подлинное счастье. Он чрезмерно рассудочен, высокомерен, а навалившаяся глыба власти и ответственности за страну окончательно поглотила все его мысли и чувства, не исключая и глубоко личных. Боюсь, что на долю твоей прежней возлюбленной остался только самый куцый хвостик, как говорит моя мама Ифиса. Она видела Руднэя лишь раз, но и того ей хватило, чтобы составить мнение о его психотипе. Человек он очень непростой и многосложный, но из тех, кто не выделяет на женщин никогда и ничего ценного из богатства своей души. Он мыслит глобально, и все свои наличные ресурсы тратит на дела управления. Жена лишь для производства потомства, а не для душевного общения. Он в нём и не нуждается. Его воспитатель, заменивший ему отца, сделал из него мыслящую машину, каковым является и сам. Он поднял его на такой уровень сознания, на такую вершину, где простые, но тёплые человеческие чувства превращаются в ледники. Там разреженный воздух, потому он и обречён там на одиночество. Твоя возлюбленная, увы, также обречена на вечное заточение в своей домашней башне, пусть она и хрустальная.

– Да не была она никогда моей возлюбленной! – Кон-Стан заметно вздрогнул. Он как-то сразу поверил речам Олы, и участь неизвестной бывшей его соотечественницы вызвала в нём жалость на грани страдания. Он был непосредственный как юный мальчик, хотя являлся вполне себе зрелым мужем по виду и возрасту. – Я был всего лишь по-мальчишески и безответно в неё влюблён. Она была последней возлюбленной Венда, а не моей. Мы с ней всего лишь дружили.

– А как же Нэя? – оказывается, Ола имела в себе неисчерпаемыйпотенциал удивления, поскольку она встала на месте и не двигалась сама по себе вглубь открывшегося пространства горы, увлекаемая туда Константином.

– Нэя? Я о ней ничего не знаю. Кажется, одна из жён Венда погибла на каком-то далёком космическом объекте. Возможно, ею и была та Нэя.

– У вас там мужчины имеют много жён?

– По-всякому бывает у нас, как и у вас. Жёны-то следовали в порядке очерёдности, сменяемости, так сказать. По мере того, как или уходили сами, что у нас не возбраняется, или ещё что случалось. Разлюбили, рассорились, не сошлись характерами, удалились слишком далеко друг от друга. У нас свобода взаимоотношений, а не так, чтобы одновременно всем жёнам сидеть в гаремах.

– В каких гаремах?

– Ну, я не знаю слова-аналога в вашей речи для обозначения того места, где живут жёны многожёнцев.

– Законом запрещено иметь много наложниц, как было у прежних аристократов. А общественным мнением такое вот поведение как распыление мужчины себя в разные стороны приравнено к порицаемому разврату. Человек должен вести упорядоченную и трудовую жизнь во благо себя, своих детей и всего общества в целом.

– Всё правильно излагаете, знаток всевозможных законов, засмеялся Константин. – Вы разговариваете со мною так, будто я ваш сын. И настолько убедительна ваша материнская власть надо мною, что я, видите, всего себя вам и выдал. Вы уж при Икри только не затрагивайте подобных тем.

– Не учи меня, сынок. Я не окончательно выжила из ума.

Так вот как! Оказывается, и Нэи давно нет, как и Арсения. Такие сведения удваивали груз переживаемых Олой мгновений. Однозначно назвать их тяжёлыми она бы не смогла. Ведь сведения были всякие, в том числе и радостные. Её сын свободен, а она в одночасье стала бабушкой трёх внучат. У неё закружилась голова, и возник ощутимый спазм в области желудка. Она поняла, что не сможет есть в гостях, куда её любезно приглашают. В ней наличествовал несомненный нервный перегруз. Константин сразу это понял по её побледневшему лицу. Он как-то ловко и быстро сунул ей в рот маленькую прозрачную и безвкусную горошинку, после чего женщина ощутила мгновенное успокоение и приятную тишину всего, что её окружало.

Им навстречу вышла высокая красавица Икри, чьи светлые волосы венчали её лоб подобием царской короны, а одежда была невзрачной и зеленоватой, как и положено лягушачьей коже. Икри была в мужских штанах и в мужской же рубахе. На ногах высокие ботинки.

– Здравствуй, Ола, – произнесла она без всякого удивления или же умело его скрыла. – Прошу к нашему столу. – И она сделала лёгкий наклон головы навстречу неожиданной гостье.

Странная вечеринка
Они проследовали сквозь странную и пустынную геометрию бесконечных помещений, прежде чем оказались в маленькой и уютной комнате, в которой было самое обычное окно! Открывающее вид на дивный утренний лес, а вовсе не на вечерние тёмные массивы гор, как должно было бы быть. Опережая её удивление, Икри засмеялась и сказала, – Ола! Это не настоящее окно. Это вроде миража. Картинка.

– Да ведь она шевелится и звучит по-настоящему! – Ола подошла совсем близко и тронула окно, ощутив, как и положено, скользкую поверхность стекла. – Я слышу приглушённое пение птиц за стеклом.

– Нет тут ни стекла, ни птиц, – сказал Кон-Стан и нажал на какую-то малюсенькую пластиночку. Тотчас же перед Олой возникла серовато-белая стена. Начисто пустая. И помещение стало скучным и совсем уж тесным.

– Верни, – потребовала Ола, и когда он вернул мираж, она ощутила облегчение. Долго рассматривала она чудесный пейзаж, где господствующим цветом был зелёный, а небо над пробуждающимся и нереальным миром было розовато-перламутровым. – Кто придумал такую живую картину? Ты? – обратилась она к Кон-Стану.

– Нет. Тут много завалялось всякого…

Ола не стала уточнять. – Пока мы шли через все эти рукотворные, не знаю, как их и назвать, пещеры, меня не покидало ощущение, что там, в их запутанной бесконечности, кто-то должен обитать. Явно обитает! А ты говоришь, что нет призраков.

– Нет тут никаких призраков, – повторил он упрямо, а Икри добавила, – Тут вполне могут быть обитатели и гости. Чтобы ты понимала, Ола, в нашем мире полно пришельцев из числа тех, кто тут когда-то жили или просто гостили. Не все они покинули нашу Паралею. Да и потомков своих оставили здесь достаточно. – Икри отвечала без всякой шутливости, серьёзно. При этом она расставляла по поверхности кубического столика прозрачные тарелочки розоватого и золотистого цветов.

– Хочешь сказать, что вам подобное соседство не угрожает ничем?

– А чем угрожает-то? – спросил Кон-Стан. – Разве мы тут хозяева всему? Мы такие же пользователи время от времени. Кто не в курсе, сюда не попадёт по любому. А случайному человеку сюда не добраться никак.

– Непонятно. Но пусть так и будет, – согласилась Ола. – А что за вспышка была на том берегу озера? Ты заметил, Кон-Стан?

– Вспышка? – встревожилась Икри. – Какая вспышка? Откуда?

Кон-Стан молчал. Он намеренно щурил свои синие глаза, словно бы боясь того, что Икри прочтёт какую-то угрожающую именно ей, Икри, тайну.

– Ола, вам померещилось. Не было там ничего. Может быть, какой-то особый блик, возникший на ледяных вершинах Хрустального Плато.

– Нет, – не согласилась всегда честная и прямодушная Ола. – Это было на берегу. Яркий объект не то, чтобы упал, а плавно соскользнул с неба и замерцал так, как если бы у него были зеркальные грани. Хотя, конечно, берег-то далёкий. Мало ли что могло там находиться.

– Откуда же он мог соскользнуть? – не отставала уже Икри от Кон-Стана. – Опять пришельцы? Вернулись? А ты говорил, что уже никто и никогда сюда не прибудет, если в протяжённости наших лет жизни тут. А что касаемо будущего, откуда мы может знать. Ты же там совсем недавно совершал облёт и ничего не заметил? А зачем, кстати, ты туда летал? Ты же сам говорил, что твои машины давно законсервированы и запрятаны так, что их никто не найдёт. И всё же одну ты распечатал и ничего мне не сказал? Чтобы не брать меня с собой?

– Я не видела, чтобы он летал, как ты говоришь, – встряла Ола в загадочный эпицентр возникшего напряжения между Икри и Кон-Станом. Она просто его почувствовала, не понимая ничего. – Он бродил на своих двоих, а не летал на каких-то там крыльях. А без них он и не сумел бы так быстро переместиться с того берега туда, где я и была.

Икри рассматривала содержимое тарелочки, куда она положила вполне себе обычные тушёные овощи и белую рыбу выпотрошенным брюшком кверху. Изнутри рыбки торчали веточки съедобных пряных трав. – Кон-Стан обожает озёрную рыбу. Её ловит Сирт и продаёт нам. То есть обменивает на необходимые себе вещи. У Сирта есть лодка, а Кон-Стан не умеет ловить рыбу. Кон-Стан у меня странный. Он умеет то, что не умеет никто, и не умеет того, чему обучен всякий ребёнок на Паралее. Правда, он многому тут научился. В определённом смысле он самый старший из моих приёмных сыновей, – она улыбалась, но в глазах её таилась сильная тревога.

– Чего ты волнуешься, Икри? Ясно же, что он никуда от тебя не денется, – пошутила Ола, стараясь разрядить обстановку. – Если небесный пришелец ради тебя тут остался, то…

– С чего ты взяла, что он остался ради меня? – перебила её Икри, став неприязненной. К кому относилась её вдруг возникшая пасмурность, к Оле или к Кон-Стану, было неясно. – Он остался тут, чтобы охранять ту, другую. Таков был приказ его командира. – Не попалась бы ему я, могла быть кто угодно. Или вообще никого бы не было. Для него это всё второстепенное, Ола. А та, что тут осталась, для него его главный тут смысл.

– Зачем она тут осталась? – спросила Ола, искоса поглядывая на задумчивого, но спокойного по виду Кон-Стана. Он не встревал в разговор, словно бы он его не касался. Болтают себе женщины, и пусть.

– У неё и надо спросить, зачем? Любовь, я думаю. А, Костя? Что скажешь в дополнение к нашим предположениям. Ужас, как любопытна для меня вся та история, связанная с твоим подвигом. Ты должна понимать, Ола, что для Кон-Стана остаться тут без своих сородичей, было делом весьма нелёгким.

– Ты же сама говоришь, что тут его сородичей полно, – напомнила Ола.

– Мир Паралеи огромен. И он не может, да и не должен знать, кто и зачем тут остался и где живёт. У него своя тут задача. Или если хочешь, жертвенный поступок. А их так уж воспитывают с детства, что общее выше частного. Справедливость выше закона. Стремление к познанию, даже страшному по той или иной причине, выше душевного комфорта. Исполнение долга превыше всего, страха, эгоизма, личного интереса. Лучше умереть, чем уронить звание человека и хоть на минуту стать животным, чьи инстинкты не отменяемы только на животном уровне, и не оправдывают никак человека, увлекаемого ими. Что там ещё?

– Икри, из-за чего твоя паника? – спросил он.

– Из-за того самого, о чём ты знаешь лучше, чем я, – ответила она. – Знаешь что, Ола, он скоро меня покинет.

Кон-Стан молчал, ковыряя рыбу двузубой вилкой, и не ел, хотя и пытался произвести впечатление жутко голодного человека.

– Ты хотя бы кусочек овоща положи в рот, не так трудно будет тебе, – заметила Икри. – Или ты не голоден?

– Кстати, о голоде, – ответил он. – Там, снаружи, толчётся один человек. Он пришёл след в след за кем-то из вас. А уж за кем, не знаю, не отследил. Он сильно измучен и голоден. Похоже, в отличие от нашей лягушки-путешественницы он покинул родной дом порядком уж дней назад. Как бы не упал от истощения. Может, пригласим его сюда?

– Кто лягушка, я? – возмутилась Ола.

– Да не ты, а я, – успокоила её Икри. – Это у нас с ним игра такая. Кто бы мог там быть, а Кон-Стан? – Икри взяла маленькую штучку из нижнего уровня стола и направила её на пустую стену, противоположную миражному окну. На стене возникло изображение того, что было по ту сторону входа в подземный город. У той самой скалы, где и сидели недавно Ола и Кон-Стан, стоял запылённый и несчастный Кэрш-Тол. Не узнать его Ола не могла. – Кэрш? – Ола в удивлении смотрела на его фигуру, совершающую вполне себе бессмысленные телодвижения, как это бывает свойственно человеку, раздумывающему, идти ему восвояси или ожидать чуда.

– За тобой и пришёл, раз выследил, куда ты вошла, – продолжил Кон-Стан, обращаясь к Икри. – Представь состояние человека, думаю, мало склонного к мистике, когда женщина, которую он отслеживал, исчезла в скале. Он, по-видимому, кружит тут с самого утра, да так и не может взять в толк, куда ты пропала? Ещё один поисковик запутанных троп лягушки-царевны.

– Я давно и наглухо о нём забыла, – ответила Икри, погружённая в смакование рыбы, – Какой же изумительный вкус у здешней рыбы. Нигде такой больше нет, – добавила она.

– А овощи кто выращивает? – спросила Ола.

– Инара вместе с маленькой Инэей и её мужем-помощником, – ответила Икри. – Да и дети давно ей помощники. У них тут на диво слаженная дружная компания и трудовая колония вместе. Живут и трудятся, не покладая рук, не омрачая ни себя, ни других тоской и сварами.

– Инара – труженица? Да ты шутишь? – изумилась Ола. – Она сроду ничего не умела, кроме как высокомерничать и играть всегда бездарную роль своего непомерного величия.

– Захочешь выжить, так и другой ролью овладеешь, – ответила Икри.

– Хочешь сказать, что она ничуть не изменилась и не любит моего Сирта?

– Я не знаю, кто там кого любит, кто только притерпелся. Но живут по видимости слаженно, – ответила Икри.

– Как же рождённые дети? Их, вроде, трое. Тут тоже новая роль любящей матери?

– У неё и спросишь, – ответила Икри.

– А Сирт? Хочешь сказать, что такого мужчину эта ничтожная и никем не востребованная в течение многих лет девица не любит?

– У него и спросишь, – ответила Икри.

– Заладила! – крикнула Ола. – Будто ты вхожа в их семейные тайны! Что там и как. Пожила бы сама десять лет в уединении, да ещё с таким роскошным мужчиной рядом, так я бы посмотрела, как бы ты не полюбила его. Ты вон и Кэрша-Тола любила, как был он богат и знатен, как жил среди роскошных мест и обладал домами и землями. А теперь вот не любишь, как стал он одним из всех прочих и равных друг другу. – Ола даже покраснела, как при новом муже Икри выдала той такой вот плотный пакет компрометирующих данных. Икри застыла с непрожёванным куском рыбы во рту. Она тщательно вынула незримую косточку, а после ответила. – С чего взяла, что я его любила тогда за его богатство и мнимое возвышение среди прочих? И что разлюбила за бедность и опускание в среду тех, кого он прежде не считал себе ровней?

– Не так разве?

– Нет. Успокойся. Коли уж у нас такое доверительное общение вдруг возникло, то я и скажу. Я люблю Кэрша, как и любила. Точно так же, как мой Кон-Стан любит свою прежнюю подружку-путешественницу. И в любую минуту он, не скажу, что с лёгкостью, а покинет меня навсегда. У него все упования связаны с его Родиной, там остался смысл его жизни. Там его родные дали, его семья, его светоносное небо. У нас и нет с ним тайн. Но неодолимые обстоятельства, у каждого из нас свои, развели нас по разные стороны в нашем жизненном пространстве с теми, кого мы любили и любим.

– А! – воскликнула Ола, – вот оно как! Так не зря Кэрш скитается столько лет в одиночестве? Ждёт твоего возврата к себе?

– У него и спроси, чего он там ждёт. Я не собираюсь этого делать, – ответила Икри.

– Так что будем делать? – обратился к ней Кон-Стан. – Пустим и накормим твоего бывшего друга? Или он не сможет дойти обратным путём от утраты сил.

Икри молчала. Это был тот самый случай, когда молчание – знак согласия. И как не хотелось Оле общаться в данную минуту с Кэршом-Толом, а выбор гостей был не за ней. На то была воля хозяев. Кон-Стан встал и вышел за пределы импровизированной гостевой комнаты.

– Выходит, не забыла ты его, – проворчала Ола, сама не понимая, отчего это Икри вызывала в ней такое вдруг возникшее неприязненное чувство. А причина была в том, что Ола не понимала женщин, которые всегда и всюду находят себе объект для любви, какие бы сокрушительные потрясения ни постигали их. При этом умудряются и сами стать объектом обожания для других, не обладая особенно-то ничем выдающимся в себе. Ола никогда не считала длинноногую и прямую как палку Икри красавицей с её белёсыми бровками, волосами цвета соломы, глазами, подобными подкрашенному искристому кварцу. Как и прочими достоинствами тех, кого принято было считать мутантами. Хотя мутантами они и не являлись. Ни с медицинской, ни с антропологической точек зрения. Это были просто другие существа, с другой глубинной структурой, хотя и весьма похожие внешне на окружающее большинство исконных жителей Паралеи. Но что значит исконные? Кто был прежде, кто будет потом? Никто о том не знал и не объяснял ничего внятного.

– Я и не бактерия, чтобы не иметь в себе памяти, – ответила Икри.

– А чего же тогда говоришь, «забыла наглухо»…

– Ола, чего ты лезешь ко мне в душу? Я, конечно, понимаю, тебе предстоит весьма душевно затратная встреча с сыном и его семьёй, но такое негодное поведение никак тебя не оправдывает.

– С чего бы «душевно затратное»? Это будет самый счастливый миг, когда для меня начнётся совсем новая жизнь. Я же заново родилась из непроглядной мглы прошлого. И вот скажи ты мне, неужели любовь Кэрша в те годы была так невыразительна сама по себе, что ему приходилось хлестать «Мать Воду»?

– Он пристрастился к ней лишь в годы смуты. Он всё потерял. За это, за его постыдную слабость и безволие по жизни, я и ушла от него.

– И прогадала! Он опять сумел вскарабкаться на весьма престижную высоту в управленческих структурах, а ты осталась в своей деревне, никому не нужная. Если бы не скиталец, ты так и жила бы со старой четой Инэлией и Хор-Архом, собирая с ними травы и прочие минералы для того, чтобы варганить лекарства для простого люда. Да и то, как говорил мне Кэрш-Тол, они воздействовали скорее информационно на своих пациентов, даже мистически, чем руководствуясь наукой…

– Твоей науки они не знают, да и знать не хотят. Любая наука разновидность сектантства. А они стоят на другом уровне понимания Вселенной.

– То-то ты так преисполнена была всю жизнь своим особым высокомерием ума, немного иначе его выражая, чем Инара, а всё же всякому давая понять, что лучше тебя нет никого вокруг. Моя мама Айра всегда меня учила: «Давай всякому понять, что ты его лучше, умнее и значимее. Пусть не любят, а будут невольно преклоняться. А как будешь всем сестра родная, да любящая, – так затопчут, исклюют всю до самой мездры». Мою маму, правда, мало кто любил, но боялись её.

– Твоя сестра Рамина, кажется, имеет дочь от Кэрш-Тола? – спросила Икри, делая вид своей полной невозмутимости. Что было не так. Не так! – злорадствовала Ола, ясно видя не зрением, а чувством пульсирующую больную точку Икри. Икри сама некогда жаждала детей от Кэрша, но не случилось…

– Кажется, моя сестра не от него родила свою дочь, – ответила Ола, не будучи жестокой. – Да и когда бы они успели хоть кого породить, разбежавшись через полгода? А в Храм Надмирного Света Кэрш повёл мою Рамину, когда та была в тягости. Таково было условие его освобождения от кары закона со стороны Сэта. А Сэту такую вот мысль внушила я. Я не хотела, чтобы Рамина стала падшей и кинула хоть малейшую тень на наш славный род.

– Ваш славный род? Чем же был он славен? Своим распутством и влиянием в прошлом неправедном устроении жизни?

– Считай, как хочешь. Я по любому смогла всунуть в тебя намного больше жгучих мелких жал, чем ты в меня.

– Ты насмешница, Ола, – Икри рассмеялась. – Но я даже не почувствовала твоих укусов. – Она наигранно почесала свои руки, одну другой.

Внезапное появление в настоящем прошлого времени Икри, у которого лицо Кэрш-Тола
Неизвестно, во что вылилась бы такая вот неприязнь гостьи к той, кто накрыла для неё стол, как в комнату вошли Кон-Стан и потрясённый Кэрш-Тол. Кэрш пучил глаза, не понимая, куда он попал. Он даже не узнал Олу, поскольку меньше всего ожидал увидеть её здесь, а вот Икри он узнал сразу же.

– Здравствуй, Икри, – сказал он сипло. – Не ожидала такой вот встречи? А я давно тебя выследил…

– Садись. Поешь хоть, – ответила Икри, – а то свалишься на пол от усталости. – Она заботливо подвинула ему нетронутую порцию Кон-Стана, поскольку лишней тарелки, как и лишней порции рыбы у неё не было. С тою же изящной заботливостью она налила ему полный прозрачный бокал алого сока. Он выпил его залпом, заметно двигая своим кадыком.

– Уф! – отдулся он, – как же здорово и вкусно! – и жадно накинулся на еду, отрывая крепкими зубами крупные куски от ноздреватого хлеба. – Горячий? – удивился он на хлеб. – Разве ты печёшь тут хлеба?

Икри незаметно подбросила ему овощей со своей тарелки. – Я только его разогрела. А пекла хлеб Инара.

– Кто? – спросил Кэрш с набитым ртом. – Инара? Не помню такую.

– Да всё ты помнишь, – отозвалась Икри.

– Зачем мне её помнить? Наши жизни никогда не пересекались.

– Ну-ну. Хоть в этом тебе повезло, честный ты мой. А обратись она к тебе непосредственно, чтобы ты свёл её с братьями Ян, так тебе тоже пришлось бы отвечать за участие в преступном сговоре. Ты всегда обладал уникальным даром в отрицательном смысле, что весьма часто влезал в конфигурации преступных людей, где тебя использовали втёмную. Если бы не способность Тон-Ата прозревать не только незатейливые и юркие мыслишки обычных людей, но и тёмные днища преступников, то с тобой и разбираться бы никто не стал. Взяли бы как пособника. Тебя же братишки Ян весьма активно оговаривали. Каждый по своей причине, видимо. Не касайся всё то дело сына Тон-Ата, с тобою никто не стал бы разбираться отдельно, – повторила Икри. Говоря о взаимно саднящих вещах, Икри была сама любезность и лучезарное спокойствие.

– Хочешь сказать, что ваш закон несправедлив? Тупо слеп и пристрастен?

– Это уже давно не наш, а всеобщий тут закон для всех. В том числе и твой. Икри хотела сказать, что как бы ни был справедлив закон, его пока что приводят в исполнение люди старой формации, не склонные к долгому размышлению и излишнему состраданию. И загрузку подобных людей совершало ваше правящее тогда сословие. Ваши отцы-аристократы не думали, что их дети вкусят плоды своих посевов. – Кон-Стан стоял у фальшивого окна, спиной к прочим, глядя в фальшивую же глубину иноземного пейзажа. Но иноземным он был для Олы, Икри и Кэрша, а для Кон-Стана родным. Кэрш дёрнулся от звука его голоса, его шея и заметно похудевшее за все эти годы лицо заметно налились тёмной кровью. Он казался Оле почти старым, хотя он был намного моложе неё. Вдоль его загорелых щёк были заметны лощины, как бывает у тех мордатых людей, что резко худеют по той или иной причине. Ола рассматривала его и не понимала, как Икри могла его любить хоть когда? Чем, собственно, он влюбил в себя и Рамину? А Рамина точно была влюблена в первое время, забыв о том, кто и сделал ей ребёнка. Своего загадочного Ва-Лери, никогда так и не найденного Олой. А она того хотела, чтобы призвать его к совместному взращиванию плода от их с Раминой взаимного посева. Ола вдруг впервые задумалась о словах полубезумной Финэли. Та говорила когда-то о пришествии в павильон Рамины заоблачного бродяги. Но Ола только отмахивалась. «В каком смысле он заоблачный? Дурак что ли, ничего не соображающий в жизни? Пустой и легковесный»? «Ты сама подумай хорошенько, о чём я тебе толкую. Оберни лицо внутрь себя», – гнула своё старуха, любившая напустить тумана там, где можно говорить чётко и ясно. А на самом деле она намекала Оле на то, что Рамина столкнулась грудь с грудью где-то на запутанных тропах бытия с таким же пришельцем, как в своё время и она, Ола. Но для Финэли всё, что касалось взаимоотношений полов, было табуировано. Тем более, что Сирта воспитывал не родной отец, который по представлениям Финэли ни о чём не догадывался. Она не могла произнести вслух столь страшную в её мнении тайну.

– Кажется, следуя алгоритму древнего мифа, соперники за царевну должны сразиться? – Кон-Стан развернулся ко всем лицом, ширя его ясной улыбкой. Ола вдруг рассмотрела, что у него есть золотистые и бледные крапинки на коже – веснушки в обозначении самих землян.

– Но я что-то не хочу никаких битв, – продолжал Кон-Стан. – А ты как? Будешь за неё биться со мною? – обращался он к Кэршу. – Для чего-то же ты выслеживал её по столь опасным дорогам? Влез в тоннели даже. Скакал по скалам, где каждый твой очередной шаг мог быть последним.

– Как равнинный козёл, возомнивший себя горным, – добавила Ола, нисколько не щадя самолюбия Кэрша.

Кэрш как впервые уставился на Олу. – Кажется, я вижу тут Олу-Мон? Или наши высшие управляющие структуры давно вошли в альянс с пришлыми и незваными гостями из Иномирья?

– Вошли-то вошли, а вот как выходить вам всем из такой вот ситуации, непонятно, – ответила Ола, сама не поняв, что она такое сказала.

– Нам? – спросил Кэрш, – Это кому?

– Тебе, – пояснила Ола. – Ты же, когда бежал за Икри, какую-то же цель и преследовал?

– Чисто любознательную, – сознался он. – Я вот, кстати, наблюдал за тем самым любопытным посёлком, где поселился ваш сын с женой. Там и дети у них. Бабушка старая, а также забавная девушка, похожая на карлицу с таким же маленьким мужичком.

– Сирт и Инара с сегодняшнего дня свободны от своего заключения, – сказала Икри.

– Ничего себе заключение! Полная свобода. В любую сторону беги, – ответил Кэрш.

– А ты бы попробовал сам отсюда сбежать. Отсюда до страны сотни километров, а горы почти на всём протяжении непроходимы для человека, к тому же их отделяет помимо расстояния и глубинный разлом коры огромной протяжённости и глубины. – Это были слова Кон-Стана.

– А тоннели? Я же прошёл…

– Прошёл, потому что вход был именно сегодня открыт, – сказала ему Икри, – А прежде отсюда выходов не было…

– А ты-то как сюда попала? – он пялился на неё как слепой или безумный, ослепнув от её красоты и обезумев от такой вот её близости рядом с собою. Икри отодвинулась, но заметно было, что с нею не всё так однозначно просто. Её глаза выражали такую же полную незрячесть от поднятой со дна души взвеси чего-то искрошенного, но некогда грандиозного.

– Может, дать вам возможность для разговора наедине, как старым друзьям? – спросил Кон-Стан. – А я пойду и устрою нашу уставшую гостью в спальном отсеке, где найду для этого возможность. Ей отдохнуть необходимо. Завтра у неё очень напряжённый будет день.

– Какой у нас может быть разговор наедине? О чём? – ответила Икри Кон-Стану. – Если только ты сам уже намереваешься меня покинуть навсегда. Я же знаю, и ты о том знаешь, что за тобою прибыл тот самый ковчег – посредник между мирами. Его Ола и видела. И я видела. Только думала, ты сам мне о том скажешь. – Икри уже не думала о том, кто сидит сбоку от неё. Человек тут посторонний и ни во что не посвящённый. Но она считала, что время настолько сдвинулось со своей привычной оси, что мир настолько и необратимо уже изменился, внезапно, но ожидаемо всегда, что она не брала Кэрш-Тола в расчёт. – Я скажу тебе даже больше. Я ходила туда, очень далеко отсюда, и я видела издали золотокожую женщину и её странную живую машину – охранника, что семенила вокруг неё. А ты, оказывается, способен мне лгать. Но зачем, Кон-Стан, если прежде никакой лжи и никогда между нами не было? Ты уже рад вручить меня старому другу Кэршу? А без тебя, ты полагаешь, я не смогла бы того сделать? Как же наши дети?

– У нас нет детей, Икри. А эти дети принадлежат миру Паралеи, а не мне.

– Значит, твоя Ландыш тебе дороже всего того, что было у нас в течение наших неизмеримо долгих счастливых лет?

– Десять лет разве долгий срок? – встрял Кэрш. – Мы с тобою, Икри, знаем друг друга целую вечность. Опусти ты этого мальчика, куда ему и надо…

– Тебя-то кто звал сюда, да ещё и давал приглашение на вмешательство в чужой разговор?! – закричала на него Икри, изменив своему лучезарному спокойствию.

– Я его позвал. И он как мой гость не козёл, чтобы не иметь членораздельной речи и своего права говорить о том, о чём он и желает. Если уж ты первая в его присутствии затеяла подобные выяснения, – довольно жёстко осадил Икри Кон-Стан.

Ола сидела, что называется, ни жива, ни мертва. Кажется, они с Кэршом попали в тот самый непостижимо запутанный узел всех прошлых и наличных событий, развязать который невозможно, и вот Икри с Кон-Станом дружно рубили его сообща. Для освобождения, для будущего, а оно у них будет отныне отдельным друг от друга. Именно это и поняла Ола, а что понял Кэрш, то было доступно только Икри.

– Она мать детей от другого человека, – выбросила Икри свой последний довод, как мятый и неубедительный козырь из совсем другой колоды.

– И что? Дети принадлежат Паралее, а Ландыш не может тут больше оставаться. В противном случае она погибнет. Её муж Руднэй – твой брат, Икри. Вы с ним дети одного отца. И вы, хотя и произошли от смешения двух звёздных рас, отлично тут адаптированы к местным условиям. А я нет. Я очень скоро сгорю в здешней атмосфере и приду в полную негодность намного раньше своего биологического срока. Высший управляющий сигнал, под чьим воздействием я был сформирован и находился, как и всякое живое существо, далеко отсюда. Его воздействие стремится к нулю, и это запускает самые зловредные мутации в моём организме. И если данная мне при рождении программа, мой живой алгоритм, даст сбой, я просто исчезну, как будто меня тут и не было никогда. У нас нет стабилизирующих Кристаллов, как они есть у Тон-Ата и ему подобных пришельцев. У твоей приёмной матери Инэлии и у Хор-Арха. Мы с Ландыш из другого мира, чем они. И я знаю, о чём я говорю, Икри. Я остался тут не ради тебя, а ради Ландыш. Ты можешь обвинять меня в чём угодно и будешь права, но на последующие события это уже не может иметь никакого влияния. Я всегда говорил тебе, что я тут временно. Просто ты не слушала, не хотела слышать. Мне нечем тут жить, да и незачем.

– Да проваливай ты в свою галактическую трещину, откуда вы и вылезли! – закричала она, с силой сшибая тарелки на пол. Но они даже не разбились к изумлению Олы и Кэрша.

В хрустальной башне царицы Паралеи
Надвигался сезон затяжных дождей. В его предчувствии и неумолимом приближении деревья начинали сбрасывать свои листья, темнеть розовато-нежными макушками, становясь ржавыми по виду. Унылая панорама, расстилающаяся внизу, не способствовала тому, чтобы петь по утрам. Бескрайние и звенящие от ветра пустоши увлекали зрение в те дали, где Ландыш никогда не была, а вслед за этим и душа начинала свой головокружительный полёт в сторону далёких туманов и синих дымов от тех костров, что жгли селяне на своих плантациях после сбора урожая. Геометрия их густонаселённых посёлков была плохо различима, обрезанная линией горизонта.

Ландыш прислушалась. Дети пока спали. Её три сына были погодками, один за одним. А после вот уже пять лет она так и не забеременела, хотя и страстно хотела дочку. Но видимо, некто припас ей такое вот наказание за первую дочь Виталину, отданную ею своей старшей сестре Вике. Где ты теперь, дочка? «И я, и я буду принцессой в хрустальной башне»!…

Ты стала почти девушкой, глазастым подростком, но какой? Худенькой и озорной, или тихой и, как это бывает иногда в подростковом периоде, несколько избыточной в своих полудетских пропорциях пышкой? Поди, угадай. Никогда уже не увидеть ей, матери-кукушке, своей первой дочери ни вживую, ни через посланный образ. Некому его сюда переслать. Невозможно. Так что выходит, нет у неё никакой доченьки. Ландыш обернулась на спящего мужа. Был такой редкий день, когда он мог позволить себе встать несколько позже, чем обычно. А чаще он и вообще не приходил к ней ночевать, живя на основном континенте.

Всю эту ночь она не спала. Большая круглая комната была завалена обрезками ткани и наполовину сшитыми платьями. Ландыш пристрастились к шитью и рукоделию. Она и сама не ожидала от себя выхода подобного творческого начала. Она начинала шить и бросала, понимая отчего-то, что это не то, замысел ускользал от воплощения. И вот вдруг он попался на кончик её иглы. Она поддела его так ловко и потянула к себе за шёлковую нить. День за днём она создавала свой первый, можно сказать, подлинный наряд всепланетной царицы из хрустальной башни. А прежде она ничем не отличалась от всех, по сути-то. Платье было почти готово. Оно было небесно-зеленоватое, словно бы она собиралась опять пойти в Храм Надмирного Света, и напоминало собою, когда Ландыш его примерила, странное одеяние, подобное ангельскому больше, чем обычному платью. Рукава –крылья взметнулись к потолку, будто намеревались поднять её вверх, и подол пошёл волнами, а окно было закрыто, и ветра в комнате быть не могло. «Для кого, для чего это»? – спросила она у самой себя, вглядываясь туда, где за панорамным окном за линией горизонта скрывался безразмерный океан. Ей хотелось туда… Чтобы полететь. Чтобы навсегда улететь. Чтобы ревущее дыхание огромной воды снизу охватило её ужасом, пытаясь втянуть её в свою пасть, а бирюзовые крылья упасть не дадут. И такая вот игра манила настолько, что сердце вместе с воображением пыталось выскочить из узкой грудной клетки, а та не пускала, причиняя боль. Ей казалось, что именно здесь она уже ничего нового не увидит, не узнает, не почувствует.

Он уже не спал. Наблюдал за нею. Ландыш подошла и встала на колени, положив голову на постель. – Зашилась совсем. Устала. Вижу сны наяву. Вчера вечером уснула. Не видела, как ты пришёл. Ты всегда такой бесшумный. А проснулась, сна нет. Стала дошивать платье. Я закрыла тебя ширмой, чтобы свет не мешал тебе спать. Боялась, что ты вспугнёшь моё вдохновение, заставишь спать как маленькую. А мне тут пришла такая идея с платьем… – она замолчала, вслушиваясь в нечто в себе самой. – Мне вдруг показалось, что всё это уже было. Даже те же самые слова я уже говорила. «Зашилась совсем. Устала». А ведь тогда я не умела и иголки в руках держать. К чему оно было, архаичное искусство шитья?

– Когда же было это «тогда»? Я не помню, – отозвался он.

– Да так. Это было в другой совсем жизни. Но вот странно, откуда во мне пробудилась такая тяга к шитью? И все удивляются моему искусству. Ведь меня никто никогда ничему такому не учил. А тебе нравятся мои наряды?

– Не знаю. Я привык к тому, что ты всегда лучше всех.

– Как жалко, что прежде я ничего подобного не умела. Я бы украшала свою дочку нарядами принцессы, как она о том мечтала, когда делала себе украшения из всякой рвани и никчемного синтетического тряпья. Мы над нею потешались, там на объекте. Кроме Вики. Но Вика не умела шить. И никто не умел. Однажды Кук сделал Виталине шлейф из того материала, из которого ребята делали себе крылья для дельтапланов, чтобы парить над горами. Кук их ругал за такие игры. Они были опасны для жизни. Но там было так скучно, а всё время летать в герметичных сферах воздушных машин им надоело. Не чувствуешь полёта, упругой и совсем не шуточной игры ветра, воздушных потоков. А Виталина была настолько счастлива, когда таскала за собою шлейф по камням и песку, прицепив его на свою милую головёнку. Смеялись все, и я тоже… А теперь? Мне так её жалко! Так жалко. Ведь мальчишкам не нужны наряды, они плевать на них хотели. Я дочку хочу, Руднэй!

– Прежде ты никогда мне ни о чём таком не рассказывала, – его голос был обычным, без всякого заметно выраженного отношения к услышанному, и он зевнул. – Летать над горами? Это здорово. Мой отец и не такое умел когда-то. Но, к сожалению, он не смог передать мне таких качеств. Он же мне не родной, а у меня совсем другая природа. Но когда-нибудь мы тоже научимся летать на воздушных машинах, как твои сородичи. Мои сыновья точно будут летать в небесах и сверху любоваться ликом планеты. Скажи, а она какая, если сверху? Ты же видела?

– Планета – архаичное определение. Скорее, всякая условная планета особое существо, наделённое собственным своеобразием и впечатляющей красотой. И эта красота такая огромная, иногда ужасная, что человеческой души не хватает для её вмещения. Возникает впечатление, что скорлупа души вот-вот треснет, и ты расплывёшься, став облаком в нижних слоях атмосферы. Потом ты прольёшься дождём в почву, утонешь в ней, окончательно задохнёшься, а вынырнешь уже цветком…

– Ужасная красота? Как всегда общие и невнятные слова. Не хочешь говорить и не надо.

– Я всё забыла. Не знаю, отчего так. Иногда моя память хочет проснуться, но не получается.

– Хочешь сказать, что жизнь со мною похожа на дурной и надоевший сон?

– Почему ты так вспотел? – спросила она, ложась рядом, – ты плохо себя чувствуешь?

– Вчера было немного. А теперь уже всё нормально, – он обнял её, но так, как мог бы обнять и подушку. Его мысли были заняты не ею, а чем-то, очень отсюда далёким.

– Ты похудел, – сказала она, – ты и так никогда не был особенно-то избыточно-массивным. Тебе надо отдохнуть и как следует отъесться. Давай сегодня ты останешься со мною и с детьми? Мы отправимся в те селения, оттуда виден дым от костров. Там будет праздник урожая. Будет весело.

– Нет, Лана, мне не до праздников. После того, как отец перестал выходить из своей башни, я страшно устаю. Я кругом один. Он, конечно, всегда помогает советом и прочим, но я реально один. У всякого, кто меня окружает, в голове даже не двойной и не тройной, а многослойный пирог из множества и множества мысленных уровней и противоречивых чувств. Они и себе не каждый день верят, что уж говорить обо мне. Я не могу никому доверять полностью. Лучше бы я не обладал способностью видеть их насквозь. Мне было бы так легче жить. И самозабвенно работать.

– А меня ты тоже видишь насквозь? – Ландыш гладила его гладкую грудь, хорошо развитую, мужественную, но вдруг явственно и остро она вспомнила красиво мохнатую грудь Радослава и осознала, что и половины той страсти, что была у неё к первому мужу, ко второму мужу нет. Он как был, так и остался бледным подобием своего отца. Не совпадающим с ним ни в физических деталях облика, ни характером. – Я хочу тебя… – прошептала она и легла ему на грудь.

– Я не выспался, – лениво отозвался он, – у меня не тот настрой.

Ландыш вздохнула и легла рядом. Она стала гладить его светлые вспотевшие волосы, жаля саму себя за проявленный низкий эгоизм, за то, что домогается к не совсем здоровому мужу. Может, межсезонье было тому причиной. Он всегда плохо себя чувствовал в преддверии наступающего погодного перелома. Он родился таким, – слабым, уязвимым к любому резкому порыву ветра, к обилию резко-пахучих растений, к цветочной пыльце и прочей пыли. Их башня всегда была безукоризненно вычищена, она блестела полами и стенами, стёклами и прочей обстановкой так, что самой Ландыш временами казалось, что она обитает на небе, а не на обычной поверхности планеты, как прочие. Да и вид сверху, с вершины горы, с верхнего уровня самого дома-башни поддерживал такую вот иллюзию.

– Спи, усни мой медвежонок/ Мой большой лесной ребёнок, – вдруг запела она на русском языке старую колыбельную песню, гладя мужа как собственного сына. – Батька твой ушёл за мёдом, /Мать ушла лущить горох/Скоро батька будет с мёдом/ Мать с душистым кисельком…– Ландыш и сама не понимала, откуда она знала такую вот песенку. Она не помнила о том, чтобы хоть кто пел ей самой такую вот колыбельную в детстве. Словно бы ветер со стороны океана принёс ей вдруг и эту мелодию, и сами слова.

– Как смешно ты поёшь, – сказал Руднэй и улыбнулся, закрыв глаза. – Мне сразу захотелось спать. Можно я ещё вздремну? А ты пой. Я почти понимаю, о чём ты поёшь. Но у меня никогда не было ни родного отца, ни родной мамы. Чтобы рядом. Чтобы вот так петь и кормить меня тем, о чём ты поёшь.

– Кто постельку, колыбельку из ветвей сплетёт ивовых/ Кто же песенку споёт/ Кто подвесит медвежонку зыбку лёгкую на ветку/ Кто же песенку споёт/ Будет нянькой вольный ветер/. Ветер песенку споёт/– Ландыш вдруг вспомнила, что эту колыбельную сам же Радослав и напевал однажды, когда крошечная Виталина в первые месяцы своей жизни обитала с ними в том доме на Ирис. Тогда Вика ещё не забрала девочку к себе окончательно. Пел Радослав невнятно, тихо, потому Ландыш и не запомнила всех слов. А вот мелодию уловила хорошо. – Я хочу дочку, Руднэй.

Он не ответил. Он почти спал. Не совсем, но уже пребывал в том самом состоянии, когда сознание по зыбкому мосту через непонятный провал перебирается в страну сновидений, в тот мир, что есть наше зазеркалье. Для нас это сны, для другой нашей сущности, что обитает в том зазеркалье, настоящая жизнь. Для неё наша обыденная реальность – сон. А тот сумбур, что человек выносит из собственных снов – всего лишь шлейф расползающихся образов, не предназначенных для мира, лежащего по ту сторону. Иногда их удаётся ухватить за хвост, рассмотреть и оставить себе навсегда в своей наличной памяти как реальные события.

Внизу раздались голоса проснувшихся детей, и Ландыш решила отправиться к ним, чтобы они не вздумали устраивать всегдашний ор и беготню по винтовой лестнице, поскольку отец сегодня отдыхает. После завтрака он, конечно, опять уедет по своей секретной подземной дороге на континент, но пока – тишина!

Сон Ландыш, оказавшийся слаще жизни
– Лана, – сказал вдруг Руднэй, – какой сон тебе снился сегодня? Я люблю слушать о твоих снах. Они у тебя такие необычные.

– Сегодня ко мне прилетал летающий дракон. Он лёг ко мне в постель, и поскольку это было во сне, я не знаю, где на тот момент находился ты. Тебя точно рядом не было. У него были настоящие мужские руки. Правда, они были несколько более мохнатые, чем у тебя. Он обнял меня и спросил, «Моя принцесса, тебе не надоело сидеть в твоей башне почти безвылазно? Может, полетаем вместе»? А потом… – она умолкла.

– Продолжай, – потребовал он. Ландыш молчала. Ведь в дальнейшем развитии сна был секс между нею и прилетевшей химерой, обладающей не только родным и вовсе не забытым мужским лицом, но и тем самым, о чём приличные женщины никогда не упоминают вслух.

– Тебе было с ним как? – спросил он. – Я же знаю, чем ты с ним занималась. Тебе не привыкать летать по Вселенной вместе с разными летающими драконами. А кстати, сколько у тебя было мужчин до меня?

– Прежде ты никогда у меня о том не спрашивал. На здешней планете ты у меня первый. Все другие миры не в счёт. Их мерности для меня теперь навсегда закрыты.

– Тебе было с ними как? Лучше, чем со мной? Я же знаю, что не всегда даю тебе то, что тебе порой остро необходимо.

– Прекрати! Не могла я с ними ничем заниматься по той самой причине, что никаких «ними» не существовало. Неужели, ты будешь ревновать меня к снам?

– Существовало или не существовало, я отлично чую, что до нашей встречи у тебя был опыт не с одним лишь мужчиной по имени Венд. Были и прочие. Но о какой ревности может идти речь? Ты для меня открытая душа. Я могу посещать тебя в любой момент, как своё продолжение. Как то самое пространство, которое однажды вдруг стало продолжением пространства моего ума и пространства сердца. Я могу даже входить в твои сны, но мне некогда этим заниматься. Если бы я был бездельник как многие, то я всегда смотрел бы твои сны вместе с тобою.

– А меня научи гулять по пространству твоих сновидений, – пошутила Ландыш. – Тогда бы я узнала, как ты на самом деле относишься к тем женщинам, что неизбежно тебя окружают в твоей многосложной деятельности. Не могут же не окружать?

– Я не делаю различия по половому признаку, когда я не отдыхаю, а работаю. А отдыхаю я только с тобою. Просто пойми, если у тебя родится дочь, это будет другая дочь. Она будет моей.

– Нашей. Она будет нашей. Мне уже давно за тридцать, Радослав. А ты едва-едва вошёл в свой мужской апогей. Ты нарасхват, ты объект вожделений многих и многих юных и прочих соблазнительных особ, а я…

– Я не Радослав! Ты никогда прежде не путала меня с тем, кого оставила в прежней Вселенной. Что с тобою? – Руднэй встал, повернулся к ней спиной, натягивая свой костюм, и Ландыш опять сравнила его худощавое бледное тело с тем, о ком вдруг затосковала. Сравнение было не в его пользу. Папаша-то, перемахнув через полвека, войдя во вторую половину своего столетия, был намного качественнее инопланетного сынка.

– У меня ностальгия о прошлом. Чего уж. Я чувствую себя отжившей. К чему бы оно?

– Это твоя дурь, а не моя, чтобы я ею забивал себе голову. Разбирайся со своей хандрой, если тебе делать нечего. А я спешу.

– Ты просто обязан дать мне дочь! Без дочери я всегда буду одинока. Вот у Олы был сын. И где он? А у Рамины есть дочка, и они уже живут как две подружки.

– Кстати о сыне Олы –Мон. Сирт на днях должен быть отпущен из своего заточения. Так мне сказал отец. Я думаю о том, чтобы вновь приблизить его к себе. Мне необходим друг. Отец сказал, что Сирт был тогда в затмении ума. Виноватой была Инара. И вот для того, чтобы Сирт стал опять моим, если и не другом, так приближённым и необходимым помощником, а он им и остался, поскольку много перестрадал и передумал с той ужасной далёкой ночи, Инару необходимо отдалить отнего. Дети Сирта и Инары не пострадают. Для них мы сделаем всё. Они останутся жить с отцом, а она пусть живёт там, где от неё не будет ни малейшей опасности. А вот будет ли польза, она сама решит. Отец сказал, что её место среди тех, кто отдалён от механизмов управления и тайн власти.

– Как жестоко! А если дети будут страдать? Не говоря уж о самой Инаре…

– Она и обязана страдать! Её вина вовсе не гасится теми годами, что она провела в комфортабельной глуши. – Он подошёл к жене и упёрся в неё глазами, которых она не знала. Они были тверды и железно – бесчеловечны. – Она получит ещё больший комфорт, к чему и приучена с детства. Но никакой власти у неё ни в чём уже не будет. Она будет тем, кем и родилась. Ничтожеством. Я вовсе не простил её. Если бы не отец, его жалость к ней как к приёмной доченьке, я бы самолично убил её. И рука бы не дрогнула. И дело не в моей персоне. Она была готова предать все жертвы, которые были понесены ради создания справедливого общества, похоронить все нечеловеческие усилия как отца, так и многих и многих. Все их упования и труды ради того, чтобы ей стать главной самкой среди социальных паразитов. Я её не то, что презираю, а за человека не считаю. Уверен, что Сирт меня поймёт. А может, он и так всё давно понял.

– Да ведь он её любит! У них трое детей, как у нас! Представь, через что они прошли, что пережили…

– А через что? Пережили десять лет бездеятельной и спокойной жизни, наполненной чисто-животными потребностями и их удовлетворением. Сирт здоровый мужик, а она всегда была распущенной самкой. Только и всего. О какой любви ты говоришь применительно к этой низкосортной дряни? К этой неудаче своего талантливого отца, погибшего из-за такой же бракованной дряни – некой актрисы Гелии, в которую он влюбился по молодости. А настоящую мать Инары, некую толстую Миру, я видел. Мне её показывали. Полная бездарность, живущая на хребте своего довольно успешного в прошлом художника. Что же, так бывает. Неординарный мужчина, каким был брат моей матери, всегда выбирал себе ничтожных и порочных женщин ради удовлетворения своего сексуального голода, всегда простительного, если человек молод. Однако, это не отменяет печальных последствий, что приходят неизбежно от таких вот связей.

– Зануда! Замолчи! Слушать тебя не могу! – закричала Ландыш, в данный момент не видя в нём своего возлюбленного мужа, поскольку такой вот «обратной стороной Луны» он к ней прежде не разворачивался.

– Не смей повышать на меня голос! – процедил он, – глупая пришлая скиталица по чужим мирам! Я пригрел тебя не ради тебя самой, а ради того, что только ты смогла родить мне детей и продолжателей моего дела. Так сказал мне отец. И он не ошибся. Он никогда не ошибается в главном, хотя может и упустить мелочи. От других женщин детей у меня не будет никогда. Можно сказать, что твоя миссия тут выполнена. И если бы твои земляне были тут, я отпустил бы тебя с ними. Но, к сожалению, тебе так и придётся жить со мною в нашей башне. Что же касается твоих летающих любовников из мира сновидений, я тебя к ним не ревную. Они по любому не смогут оплодотворить твоё чрево. – Он с любовью к себе самому оглядел себя в огромном зеркале. Рама была создана из драгоценных розоватых сплавов, и нежный отблеск металла давал блики на того, кто смотрелся в пространство зеркала. Руднэй в данный миг показался бы любому воплощённым ангелом. Откинутые с высокого лба волнистые и светлые волосы закрывали его уши, безупречной лепки скулы казались нежно-румяными как у девушки, а губы были сжаты как у каменного истукана. Глаза же излучали любовь к себе самому, одновременную с лёгким презрительным снисхождением к тем, кто не он.

– Нарцисс пластиковый! – сказала вдруг она на русском языке. Вообще же, ругаться на него на земном языке было очень удобно. Он плохо понимал другую речь. – О какой дочери я мечтаю? От кого? Где он взял прежние-то семена, из которых и родились мои сыновья?

– Не сердись, мой душистый Ландыш, – ответил он. – Я отлично чую твою похоть, и при первом же свободном времени я дам тебе все те изыски, которым ты же меня и обучила. Другого опыта у меня, к сожалению, нет. А может, это и к счастью. Что такого ценного есть в подобном опыте, кроме того, что он притупляет все ощущения мужчины? Ты как была, так и останешься моей единственной женщиной. Мне вообще не нужны никакие женщины. Они жуткие дуры, когда вдруг вспоминают о своей непохожести на мужчин. А когда забывают об этом, то вполне себе нормальные сотрудники, на которых иногда можно и положиться. Не всегда. Всё же системное мышление у них слабоватое, да и иррациональных чувствований, разрыхляющих интеллект, слишком много. Так что дела власти, моя милая Лана, не для хрупких женских плеч.

– Не все женщины и хрупкие. Есть такие, что любого мужчину сомнут… – пробурчала она.

– А те, кто обладают плечами мужика, уже и не женщины. Подлинных женщин в моём понимании вообще мало. Как и настоящих мужчин всегда не хватает. Многие просто средний род, одушевлённые рабочие функции, да и то часто разлаженные и некачественные. Ни ума, ни старания, ни способности к творчеству. Зато гипертрофия животных инстинктов и избыток грубых вожделений таковы, что собирать из такого вот барахла слаженную государственную симфонию неимоверно тяжело. Если не невозможно.

– Механическую машину, хочешь сказать, а не симфонию. Так машину надо из железяк собирать, а не из человеческих душ.

Он проигнорировал её замечание, – Инара воображала, что её чёрствость и злоба это и есть подлинная воля и острый интеллект. Да ведь я умышленно дал довести ей её заговор до его реализации, чтобы схватить её за липкую ручонку. Отец же не хотел того. Он хотел всего лишь устыдить её и удалить подальше от нас в гущу народной жизни. Чтобы работала на производстве, как прочие женщины, жила бы ради пропитания и прочего нехитрого отдыха. Имела бы желание самосовершенствоваться, так и развитию никто бы не препятствовал. Училась бы. Но ведь она хотела быть главной среди затаившихся паразитов, вернув им власть. Она даже не подозревала, что они первые же её убили бы.

– Замолчи о ней! Что на тебя нашло? – Ландыш ощущала себя так, словно бы у самых её ушей били железом о железо. – И голос какой неприятный у тебя!

– Всё потому, Ландыш, что ты вдруг поняла, что ты меня разлюбила. Поэтому и детей у нас не получается уже сотворить. А может, ты меня и не любила никогда, а всего лишь создала себе иллюзорный мир, где продолжала любить своего Венда. Ты Венда любила. И любишь. Вот он и прилетал к тебе на своих посмертных крыльях. Информационно, так сказать. – Его голос стал мягче, поскольку он по-настоящему погрустнел, побледнел. Свет уже не падал на зеркало, и иллюзия румянца покинула его лицо. Ландыш вдруг увидела, что он по-прежнему всего лишь возомнивший о себе мальчишка, что у него после того, как он вспотел ночью, грязные волосы, усталые глаза и обиженные губы. Он ревновал её к снам! Вся его эскапада и была проявлением ревности, её неконтролируемым выплеском. Ему проще было сорвать обиду на Инаре, живущей где-то в безумном отдалении и глуши.

– Если бы не Костя, никакой твой хитроумный план тебе бы не помог. Так и говорил тогда Тон-Ат. Инара вполне могла бы стать царицей Паралеи, как она и мечтала. А верный Сирт никому не дал бы её убить.

– Если хочешь, я принимаю твою версию событий. – Он подошёл к ней и обнял её, стал тереться о её ухо своим носом. – Сегодня к ночи я обязательно вернусь. Потому что я хочу тебя ничуть не меньше, чем твой летающий дракон…

– Ладно уж. Побрехали друг на друга и достаточно. Не всякий же день пряники на завтрак. Иногда и соли не мешает, – она обняла его за шею, давая прощение. Но за что было его прощать?

– Только не забудь, когда вернёшься, вымыть свою голову. У тебя волосы висят сосульками. Это тебе не идёт, несколько снижает высоту твоей безупречности. Твоим коллегам, а также женоликим сотрудникам без разницы, как ты выглядишь. У них любовь к твоему уму и статусу всегда превалирует над всем прочим, а я хочу присвоить тебя чистым и милым.

– Ты невыносимая придира, – ответил он, – то тебе я любой гожусь, то подавай тебе какую-то запредельную безупречность. Ты сама-то по утрам себя видишь со стороны?

– А что не так со мною?

Он промолчал, но она уже всё поняла. Она стала потихонечку увядать, и по утрам он отлично это видит при беспощадном утреннем свете. Не столько годы, сколько трое сыновей высосали её всю как старую картофелину детишки-плоды. Не до такой, конечно, степени, чтобы сморщиться и потемнеть. Морщин-то нет, как и седых волос, что при наличии красителей и вообще ерунда, а всё же. Талия оплыла, грудь слегка обвисла, кожа стала не так атласна. Он же не Кук, для которого и Вика до конца дней будет юницей. А Руднэй во всех смыслах, увы, не Радослав. А Радослав любил бы её также горячо по прошествии десяти лет? Для него Ландыш ещё долго и долго оставалась бы капризной девочкой и пригожей русалкой.

– Ты неисправимая в том смысле, что мыслишь всегда очень просто, приземлённо, – сказал он, смеясь, чем сразу же и зачёркивал того неприязненного зануду, кем был только что. – Для тебя недостижим иной уровень восприятия явлений окружающего мира. Я же не только кожи твоей касаюсь, я вхожу в твою сущность. Ты уже по своему происхождению из звёздной расы моё единственное дополнение здесь. Ты мне родная, а дети сшили нас с тобою в одно целое.

– Если бы так оно и было. Как же тогда ты собираешься безжалостно распороть те самые живые швы, коими сшиты Инара и Сирт? Разве им не будет больно?

– Я не настолько великодушен, чтобы ощущать боль Инары и Сирта как свою. Вернее, моё великодушие имеет разумные ограничения. Ведь они не думали о тебе, об отце, обо мне, наконец, когда хотели меня убить.

– А говоришь, что простил Сирта.

– Простил. Поскольку он, действительно, любил меня как брата и впал в безумие, поддавшись суггестивному воздействию Инары. Он раскаялся сразу же и сам напрашивался на смертный приговор, чтобы его избавили от мук души. Но Тон-Ат сказал ему, что такое наказание – бессмыслица. Оно же не в состоянии исправить человека, если человек есть в наличии, понятно. Конечно, лично я считаю, что не всякого можно прощать. Инара не способна к раскаянию и к прощению сама. К тому же выбор дальнейшего пути останется за Сиртом. Остаться ему рядом с нами или же уйти в гущу жизни народа, где он будет рядовым лекарем и отцом обычного семейства. Лана, отчего тебя так волнует эта парочка? Десять лет мы с тобою ни словом о них не обмолвились.

– Они уже не парочка, а целое гнёздышко с тремя питомцами. Я, как и ты, озабочена их дальнейшей участью. Даже больше, я страдаю, думая о них. И в то же время я считаю, что Сирту не место рядом с тобою. Прежней вашей родной доверительности уже не будет никогда. Давай не будем самонадеянно распарывать те швы, что сшили их вместе за десять лет жизни. Давай забудем о том, что они вообще есть где-то. Пусть живут, как хотят, где хотят, но от нас подальше. У Сирта есть мать и отец, а у Инары есть Сирт и дети. Если мы о них забудем, это и будет означать настоящее прощение.

– Да, ты права, – Руднэй отпустил её и направился к выходу, ведущему на винтовую лестницу, но задержался и добавил, – Ты очень умна, Ландыш. Ты мой единственный друг. Именно так и надо поступить. Мне незачем встречаться ни с Сиртом, ни с Инарой. Наше сближение невозможно. Если только в том самом зазеркалье, где царят иные законы. Вот там мы и будем общаться иногда. В наших снах.

Ландыш послала ему воздушный поцелуй и внезапно увидела себя в зеркале во весь рост. Она словно бы спала десять лет, и вот проснулась. Она увидела совсем другую особу, чем ту, что смотрела на неё из зеркальной глубины в той самой «башне узника», когда она собиралась на свой странный бал. Не была она ни постаревшей, ни потускневшей, а была очень взрослой женщиной, совсем молодой, но лишённой и намёка на юношескую придурь в зеленовато-синих глазах, и расплывчатости в окончательно устоявшихся чертах лица. Она была даже красивее, чем та девочка-вдова и мать-кукушка в одном лице, она была матерью уже настоящей и женой по-настоящему счастливой. О чём бы она с ним ни препирались хмурой порой предосеннего утра. Она вновь нарядилась в своё новое платье. Её окутало бирюзовое шелковистое счастье. Недоделки были очевидны только для неё, а внешне их не было заметно.

Явление дракона
Ландыш обернулась и увидела своего любимого дракона, лежащего на постели и ждущего её.

– Иди же ко мне! – сказал он требовательно, распахивая свои ручищи в ожидании. – Разве тебе не надоело играть в игру, которая давно истончилась и начисто лишена аромата подлинности?

Она легла к нему без всякого испуга, не ощущая никакого перехода от яви к бреду, если это был бред. Он облапил её достаточно грубовато, сильно, но это был его неповторимый стиль ласк.

– Ты прилетел ко мне с Ирис? – спросила она.

– Какая разница, с Ирис, с Ландыш, с Земли. Разве ты сама не поняла того, что твой аватар устал от навязанной игры? Он жаждет обрести свою уже подлинность, а надоевшие картонные декорации пусть охраняет и украшает тот, кто не наигрался.

Ландыш провалилась в его разгорячённые объятия, сжимаемая им, вовсе не с бредовой очевидностью осязая его родное и желанное существо. – Это же измена… – пробормотала она.

– Какая ж измена может быть, если ты обнимаешь родного мужа?

– Да ведь у меня трое сыновей от другого!

– Так и оставь их миру, давшему им часть своего химического вещества для воплощения. Значит, они здесь были необходимы, если появились. А тебе чего тут делать?

– Я лично из себя самой начертала химическими формулами их будущие тела, строила их в течение девяти месяцев из клеточных кирпичиков. Меня мутило, меня распирало изнутри, и я становилась как тыква в своём объёме. Через родовые муки я дала им жизнь. Разве я знала тогда, когда родилась Виталина, что рожать так больно? Мне в первый раз и не было больно. Я даже не помню, как всё тогда произошло. А тут нет ни нашего медицинского отсека в звездолёте, ни универсального робота, ни Вики.

– Ну что, моя последняя жена-дочка, летим отсюда? Или остаёшься тут до старости? А она, увы, не отменяема. Алгоритмы такой вот жизни уже не перепрограммируешь по своему хотению. На Земле пытались, а выводили чудовищных лабораторных гомункулов, обряжая их в пластиковые тела вечно юных дев и мужей. Отчего-то душа во время такой вот процедуры испарялась куда-то, да и ум часто отлетал вслед за нею.

– А ты, собственно, кто?

– Вопрос неправильный. Ты отлично видишь, кто я. Всё дело в том, что за иными масками прячутся заурядности, проще те, кто и сами есть лишь разовые поделки. Потому они всего лишь статисты в спектакле жизни. А за иными скрыты божественные сущности. Им тоже бывает охота развлечься, опустившись до трёхмерного уровня с высоты своей многомерности. Ты же любила плавать в своём мелком и родном океане на «Бусинке», где уподоблялась рыбке, не будучи ею. Или Кук-Ворон всю жизнь летал, как оно и положено птице, но птицей он не был. Мы тоже любим даже в своей краткосрочной жизни-игре уподобляться тем, кем не являемся. Виталина играла в принцессу, Костя летал птицей над горами, рискую сломать себе шею, а Руднэй играет в повелителя планеты, не понимая, что человек является им лишь очень частично, в незримом содружестве с теми, кто скрыт за декорациями. Конечно, никто не лишает человека воли и самовольства, иначе это был бы не человек, а болванка. В том-то и интерес, азарт. В преодолении чужих замыслов в отношении него лично, в разрушении того, что ему противно, в сотворении своего уже мира, в созидании чего-то такого, что не пришло в голову самому его творцу. Смысл жизни в обогащении совокупной матрицы самой Вселенной. Ей тоже необходим рост, развитие, самосовершенствование.

Ландыш прижалась к нему ещё сильнее, охваченная желанием получить то, в чём отказывал ей Руднэй. – Подари мне дочь!

– Разве я уже не подарил тебе дочь? – спросил он насмешливо, играя ею, но отнюдь не давая желаемого. – Разве ты была тогда благодарна?

– А что если ты – моё безумие?

Он встал, и она увидела его в том самом костюме космического десантника, каким он и явился ей в звездолёте матери Пелагеи. – Так летим? Или останешься со своим безумием наедине? – Он подвёл её к окну и раскрыл его. Ветер, как долго ждущий, чтобы ворваться в чужое обиталище хитник, ворвался внутрь, и Ландыш задохнулась от его внезапного холода и его мощи. Бирюзовые рукава-крылья взметнулись вверх. Длинные волосы, отросшие за десять лет до уровня талии, не убранные в причёску, также зашевелились, уподобившись экзотическим перьям. Она глянула вниз и повторно задохнулась. От взошедшего и набравшего яркость светила макушки деревьев казались объятыми холодным и шелестящим пламенем. Синий горизонт набухал как океаническая волна, пытающаяся выйти из своего ограничения. Она даже услышала далёкий и зовущий шелест океана, лежащего за той чертой. Она ощутила восторг при мысли, что полетит над его вздымающейся гигантской водяной грудью, дразня сверху своей недоступностью для его зева-пучины.

Дракон обнял её, прижав к себе, и она увидела большие радужные крылья, развернувшиеся за его спиной. Он поднял её с лёгкостью как картонную безделушку, сжал, и она поняла, что ей уже не вырваться, а бояться того, что он уронит, не стоит. Не произойдёт такого.

– Ну что, моя птица-странница? – спросил он, – тебе страшно?

– Значит, я умерла для Паралеи навсегда?

– Можешь и передумать. Время пока есть.

Ландыш ощутила избавление от его сжатия, но одновременно ей стало очень холодно и одиноко. Её сотряс озноб, – Нет! Я хочу с тобою… Чтобы навсегда…

Припозднившиеся подруги
Ифиса и Рамина стояли у входа в башню. Ифиса никак не могла отдышаться после поднятия сюда своего грузного душевместилища по нескончаемому количеству ступеней. Она не хотела даже мысленно именовать себя телом. Она никогда себя физическим объектом, отдельным от души, не ощущала. Душа была не отделима от тела во всякую минуту и стойко сносила все испытания, насылаемые на неё физикой своего носителя.

– Уф! Уф! Ну и высота! – пропыхтела она, обращая свой взор на ближайшие пологие вершины, поросшие диковатыми зарослями, а также фруктовыми рощами чуть ниже. – Как можно тут жить?

Едва они подошли к площадке, на которую и выходили узорчатые двери, ведущие в здание, как одна створка раскрылась, и выскочил целый вихрь, состоящий из вопящих мальчишек. Они едва не сшибли Ифису с ног. Это были дети Ланы. Их звали Кон-Стан, Влад-Мир и Капа. Двое были одинакового роста, почти не отличимые один от другого, а третий поменьше и очень светленький.

– Тише вы! Одурели! – закричала Рамина, пытаясь схватить хоть кого за шкирку. Но они ускользнули и едва ли не кубарем покатились вниз, где у них была не только своя площадка для игр, но и полная воля для более далёких вылазок. – Как это Лана отпускает их совсем одних? Тут кругом крутизна и заросли, – удивилась Рамина.

– Лана, как я заметила уже давно, очень безалаберная мать, – поддержала её Ифиса. – Такое чувство, что она нисколько не дорожит собственными детьми. Воспитательница у неё такая, что не просыхает после ночных гулянок по домам яств, а муж вечно работает, или не работает, кто же знает? Но он вечно в отсутствии. Только старый затворник Тон-Ат из самой удалённой башни способен обуздать их. Кажется, он лично обучает их, поскольку обычную школу они не посещают.

– Всё-то ты знаешь, обо всех и всегда, – вставила Рамина.

– А то. Душа у меня такая всеохватная. Вот и о тебе знаю, что ты, когда отдаёшь свою дочку мне и Оле для забавы при нашем-то одиночестве, принимаешь у себя бывшего преступника.

– Кто? – вскрикнула Рамина. Её хорошенькое личико заалело, а рот приоткрылся от возмущения и желания одарить Ифису ругательством.

– Кто? Конь с яйцами, но с мужской личиной. Торин-Ян его имя. Как же это ты с ним сошлась? Где?

– Где? Он же выкупил в своё время мой павильон у моего бывшего мужа. Потом уж павильон забрали обратно и вернули мне. Вот Торин обо мне и не забыл. Говорит, что только надежда вернуться ко мне, грела его все годы во время исправления трудом. Он полюбил меня с первого взгляда. Дочку мою хочет удочерить. И своих детей от меня хочет.

– Рамина! Ну почему тебя всегда тянут к себе преступные рожи?

– Торин хороший. Он дурил по молодости, злоупотребляя «Мать Водой», это было. А теперь он совсем другой стал. Работает в торговле, учиться пойдёт. У него большая тяга к знаниям пробудилась после труда с теми, с кем он и был вместе. Там много образованных людей было, и Торин решил стать как они. Он уже там начал учиться. Там же и школы были для желающих поднять свой образовательный уровень выше, чем он есть. Торин…

– Заладила! Нашла о ком мне вещать! Да он мне вовек не интересен. Как и мать его была – сплошная притвора и любительница дешёвых эффектов. Не знаю, поумнела ли она теперь. А что, если, Рамина… он рождён от того же самого человека, что и ты?! – Ифиса в ужасе расширила свои глаза, похожие на перезревшие ягоды по цвету, забытые и наполовину засохшие на своём кусте.

– Да ты что! У него отец Сэт, муж твоей дочери. Это все знают. И Ола знает, и сам старый хрен Сэт знает. Поэтому он так о нём и заботился. Торина и не высылали поэтому особо-то далеко от столицы. А вот его брата – да, услали далеко. Тут уж другие и более серьёзные люди постарались. Ведь его брат поднял руку на человека! Счастье, что ему помешали осуществить злодейский замысел. А то бы его казнили. Но Торин говорит, что брат всегда был дурак.

– А сам он будто умник, – вставила Ифиса. – Хотя тебе не верхний ум в мужике важен, а тот, что в нижней голове у них упрятан.

– Ты пошлая, Ифиса! А ещё пожилая и культурная дама.

Женщины не спешили входить, ожидая чего-то, чего и сами не знали. Хотя встреча с Ланой была обговорена заранее, и их доставили к ней по секретной дороге служащие секретного и охраняемого объекта в горах.

– Неужели, у них тут дома не запираются? – Рамина задрала голову, озирая снизу вверх высоченную башню, пятясь назад для лучшего обзора. Она едва не свалилась вниз. Но её задержала обширная и сильная не по возрасту Ифиса. – До чего же красиво! Живи в такой красоте и радуйся всю жизнь! Как в небесных селениях.

– От кого бы им запираться? Тут охрана повсюду. – Ифиса присела на одну из ступеней. В её руках была сумка.

Лик смерти
– Ты чего в суме-то припёрла? – полюбопытствовала Рамина.

– Подарок для Ланушки, для моей печальной лапушки, – напевно отозвалась Ифиса.

– Любишь ты, Ифиса, лизаться с теми, кто выше тебя устроен в жизни. Такая вся ласковая будто, такая мать родная.

– Я такая и есть. Я всему миру мать.

– Вот уж не верю. Покажи хоть, что притащила. – Рамина ощутила неловкость от того, что явилась в гости без подарка. Да ведь у Ланы дом – полная чаша, то есть башня. А что у Рамины есть? Кроме старого павильона, да милой доченьки по имени Лана ничего и нет. Рамина вовсе не из лести и подхалимажа к Лане назвала дочь таким же именем. Ей просто понравилось имя Лана.

Ифиса вдруг достала из сумки лицо! Не живое, понятно, а маску. Очень красивую, тончайше сработанную маску с сине-зелёными глазами из прозрачного стекла, с чудесным носиком и с румяными губками. На голове маски был затейливый головной убор, похожий на шапочку из лепестков фантастических цветов и листьев. Рамина выхватила маску из рук Ифисы и прикрыла ею своё лицо. – Красивая я?

– Ты и без маски хороша. В окно не ставь – украдут.

– Ты сказала, как моя Финэля всегда говорила, – Рамина вернула маску.

– Так и не нашли её нигде, – вздохнула Ифиса.

– Да кто ж её искал? Кому надо было…

– Не тебе разве? – Ифиса посуровела. – Выгнала няню! Теперь вот страдай всю жизнь больной совестью.

– Я не выгоняла, Ифиса! Торин говорил, что они ей были рады. Она бы им за бабушку стала. Она сама куда-то убрела. Из ума-то выжила…

– Дрянь ты всё же. И не оправдывайся. Нет тебе оправдания.

Рамина не стала ей перечить. О себе она думала ещё хуже, если вспоминала про Финэлю. Живя с дочкой, она и сама давно чувствовала себя такой же Финэлей, угождая её капризам, балуя и ухаживая точно также, как Финэля прежде ухаживала за нею. Она, даже ворча на девочку временами, вдруг улавливала в себе нотки голоса Финэли, использовала те же самые речевые обороты, когда ласкала или уговаривала что-нибудь поесть. И только тогда, когда являлся Торин, она становилась прежней кокетливой и игривой Раминой со звонким и совсем юным голоском.

– Лана научилась уникально красиво шить, – сказала Рамина.

– Какая Лана? Твоя? – переспросила Ифиса.

– Наша Лана – царица из небесной башни. Моя-то дитя совсем.

– Да какая она у тебя дитя! Вымахала так, что тебя скоро обгонит по росту. Да и по уму тоже. Девочка умная, смышлёная. Всем интересуется, до всего ей дело, а уж добрая какая. Ола говорит, что она ей Сирта в детстве напоминает, глазами своими небесными и умом живым. – Ифиса горестно поникла.

Неожиданно обе половинки двери распахнулись, и вышел Руднэй. Хмурый и высокий, он смотрел куда-то выше голов прибывших гостей, но поздоровался с ними первый. При виде его впечатляющей стати и красоты Ифиса сжалась ещё больше, а Рамина напротив. Она выпятила вперёд свою пышную грудь и расправила свои женственные плечи, красиво и в меру покатые, слегка оголённые нарядным платьицем. Её лицо нежно заалело, а глаза блеснули неисправимой женской порочностью.

Руднэй упёрся в Рамину взглядом, будто увидел нечто, чего тут быть не должно. Расшифровать его взгляд ни как негативный, ни как довольный было невозможно. Он был весьма загадочен. Не изменяя своей надменности, он осмотрел Рамину с кончиков её ажурных туфелек до обнаженных плеч включительно. Долго изучал её причёску, убранную атласными цветочками и бусинками. Каков был его вывод от затяжного осмотра, также понять было трудно. После всего он снова уставился вдаль, поверх головы Рамины, будто давал глазам отдых. – Я тебя помню, – сказал он. – Ты ничуть не изменилась.

– Где ж ты её видел? – не выдержала Ифиса, забыв все приличия, подобающие при общении со столь значимым лицом.

– В «Ночной Лиане». И весьма часто я её там видел, – ответил он Ифисе.

– Любил и сам там бывать прежде? – не отставала осмелевшая вдруг Ифиса, как будто встретила старого коллегу – любителя злачных мест.

– Нет. Не любил. Но приходилось иногда там бывать. И она всегда там обреталась.

– И как?

– Что как? – они общались по поводу Рамины, а та стояла, окаменев от странного потрясения, вызванного непонятно чем. Или кем?

– Как она тогда выглядела?

– Как и теперь. Она была всех красивее и мало походила на тех ужасных кривляк, что там ели и визжали. Я был удивлён, что такая девушка вместо того, чтобы посещать заведение для развития ума, приходит туда как на работу.

– Хочешь сказать, что она была красивее твоей Ланы? – тут уж Ифиса совсем утратила всякую меру. Но он нисколько не рассердился. Он загадочно улыбался, приняв игру Ифисы. Возможно, что и не было никакой загадочности, но так хотелось думать Рамине, чьё воображение вдруг лихорадочно завертелось от непрерывно меняющихся картинок-образов, одна другой краше и заманчивее… И как ни фантастичны они были, Рамину охватил озноб, – они не были её глупыми и неадекватными мечтами, а чем-то иным, что вошло в неё извне будто…

«У этого мужчины глаза голодные, будто у пса, сорвавшегося с цепи», – вот что подумала Ифиса, – «Но тренированная воля, дисциплинированные инстинкты и привычка держать на лице маску идеально сбалансированного человека не дают его внутреннему кобелю накинуться на эту пахучую сучку тут же… да и я тут рядом, к его досаде. Но почему же… Старый Тон-Ат угасает в силу естественных причин, а Лана… дневное сияние покидает эту женщину, и сумеречная тень скрадывает её нездешнюю красоту. Она неизлечимо больна! И похоже, вместе со старцем она отправиться вскоре по таинственной дороге, ведущей в Надмирные селения. А этот уже готов к своему освобождению, как от воли отца, так и от верности жене…

Сказать, что Ифисе стало нехорошо, было бы неправильным. Ей не была дорога милая, но предельно отчуждённая ото всех пришелица, не был близок и загадочный пугающий Тон-Ат. Но отчего-то не хотелось ей допустить и мысли, что Рамина может приблизиться к такому человеку настолько уж и близко. Вот Торин для Рамины самое то! Тогда и дочку Лану можно будет с лёгкостью забрать Оле себе на воспитание. Рамина новых себе нарожает от необузданного коня Торина, чья скорая и несомненная участь сломать себе хребет в ближайшем уже очередном и криминальном ущелье, куда он точно сиганёт. Ифису так и подмывало сказать что-то такое целительное для прояснения его соблазнённых очей, если он не видит в упор, кто такая Рамина.

– Как ты можешь, Ифиса, сравнивать меня с Ланой? – ласково зашепелявила Рамина, подразумевая, что она такая скромница и в уме не держит таких-то дерзостей, – Мы не на конкурсе невест. К тому же я давно уж не невеста…

Он слегка опустил свои веки, как бы занявшись камешком на ступени, отбросив его в сторону, чем и скрыл глубинное фосфорическое мерцание своих зрачков, – Лана не все. Она особенная во всех смыслах. А я говорю именно что обо всех прочих девушках, которые тут живут. Рамина, ты очень красивая, но я не сказал, что ты особенная.

Рамина сделала ему изысканный полупоклон, благодаря за высокую оценку её внешности.

– Надеюсь, что с тех пор ты поумнела и уже не лазишь среди декоративных зарослей и пьяных гуляк в поисках счастья, – утвердил он тоном властного судьи, с оттенком насмешливого лёгкого презрения, обращающегося к оступившейся по случаю, а потому и прощённой нарушительнице.

– Нет… – пролепетала Рамина.

– Если бы не Лана тогда, я выбрал бы тебя, – вдруг огрел её своим откровением странный и властный красавчик. Рамина едва удержалась на ногах. Поджилки у неё затряслись, как бывает от страха, но тут её охватило совсем иное чувство. Оно было сродни какой-то жгучей вспышке и ослепившей, и осветившей одновременно то, чего она не углядела тогда, в своём прошлом. Этот гордец её заметил? Отметил среди прочих ярчайших и разодетых девиц? А она-то сидела на коленях у Кэрш-Тола! Взасос целовалась с ним на глазах того, кто за нею давно следил, оказывается? И кому Кэрш в подмётки ботинок не годился… А Лана? Он тогда и не очень ею заинтересовался как девушкой. Уж это-то Рамина понять сумела. Уж на это-то у Рамины имелось встроенное чутьё. А вот в отношении себя оно и не сработало в самый нужный момент! Потому что Кэрш своим массивным туловищем застил ей весь обзор. Рамина уже плохо помнила о том, какие мысли и мечты поглощали её в то время. На юных парней она никогда не смотрела. Они не могли ей дать того, чего она жаждала. Преуспеяния, взлёта наверх, принципиально иной, чем у большинства, жизни. И вот всё это есть у Ланы, ничуть к тому не стремившейся. И нет ничего у самой Рамины, вылезающей из кожи вон ради достижения желаемого.

– Лана спит или уже проснулась? – спросила она нежнейшим голосом, самым изысканным из её житейского репертуара. Самым редко используемым, поскольку особым наитием она знала цену такой вот редкости, хранимой в сокровищнице природных и благоприобретённых даров. Кому попало, она уши такими атласно-воздушными волнами не овевала. Это был таинственный и незримый веер для обольщения того, кого она встречала нечасто. Его воздействие на себе опробовал вначале милый Ва-Лери, потом Кэрш-Тол, а теперь вот она махнула им в сторону Руднэя – очевидно, что влиятельной персоны, молодого красавца, но увы! Мужа её подруги! – Мы решили пораньше…

Руднэй смотрел на неё неотрывно, но уже не улыбался. – Что у тебя в руках? – спросил он, обращаясь к Ифисе, с заметным усилием отрывая взгляд от Рамины.

– Маска, – Ифиса послушно протянула ему чудесное, но неживое лицо. – Игрушка для лицедейства. Хотела Лане подарить. На неё похожа. Она долгое время украшала дом одной женщины, а потом та решила продать ценителям диковинок. Моя Ола любит всякое барахло собирать. Она повесила её на стену у себя на рабочем месте. Так вот Ола и подарила мне, сказав, что иначе её кто-нибудь украдёт, поскольку на неё многие зарятся. Домой к себе она её не взяла, поскольку Сэт очень уж не любит театр и всякую такую атрибутику, что о театре ему напоминает. Считает театр отрыжкой прошлого и рассадником пороков, подаваемых людям в утончённой упаковке. Сэт считает, что культурные образы из прошлой жизни запускают в оборот среди людей старые и негодные архетипы, способные в новом устроении общества злокачественно переродить саму жизнь на старый лад, то есть не лад. А вещь уникальная. Работа дорогого художника. И глаза сделаны из природных уникальных самоцветов.

– Сэт умён, – сказал Руднэй и вновь воззрился на Рамину.

– Да он дурак, каких мало! – возмутилась Ифиса. – Дай ему волю, так он из целого мира создал бы сплошную и рациональную геометрию полностью очищенных от всего лишнего форм, где невозможно было бы ни дышать, ни смотреть вокруг ни одному нормальному человеку. Не на что было бы смотреть, кругом были бы идеальные шары и квадраты с треугольниками. А люди как цифры маршировали бы вокруг ровными линиями или сидели бы в безупречно выверенных углах. – Ифиса закашлялась от эмоционального накала. – Он по сию пору мыслит одними формулами, хотя и заметно выжил из ума.

Руднэй поднял маску кверху, рассматривая сквозь прорези её глаз небо. – Как странно, – сказал он, – когда я смотрю через прозрачные вставки, то вижу в небе какую-то большую птицу на очень большой высоте. А так, – и он сощурился, вглядываясь в небо, – нет там никого.

Ифиса мягко взяла из его рук маску и, приложив её к своему лицу, взглянула вверх. – Нет там никакой птицы, – согласилась она. – Тебе не стоит чрезмерно утомлять своё зрение. Больше отдыхай.

– Мне кажется, что Лане не понадобится такой вот дар, – сказал он. – Она не ценитель тонкостей лицедейского искусства. Она живёт сама и не нуждается в том, чтобы кто-то извне наполнял её жизнь посторонними иллюзиями.

– Значит, она не развита эстетически, – упрямо гнула своё Ифиса. Она была в таком уже возрасте, когда можно говорить всё, что думаешь и любому, невзирая ни на какие лица. – Не понадобится, так Рамине подарю. Я в своё время опустошила её павильон, так хоть компенсирую чем…

– Да ладно, Ифиса, – успокоила её Рамина, – я была даже рада избавиться от избыточного барахла.

– Как умру, всё своё добро тебе завещаю, Рамина. И дом, и вещи, и книги. – Ифиса, сидя на ступеньке, положила маску в свой подол. Она покачивала им, держа юбку за края, словно бы желала усыпить некую пригрезившуюся ей беду.

– Выбрось ты её, Ифиса! Вон туда, вниз, – попросила Рамина. – Страшная она какая-то. Пялится как живая, а сама мёртвая! Ну как голова отрубленная! Не надо такого подарочка никому.

Руднэй опять улыбался, не сводя с Рамины глаз, забавляясь её словами. – Я бы точно её выбросил в пропасть. С глаз долой, – согласился он с Раминой. – Мне она тоже не нравится.

– А я вам её и не дарю, – обиделась Ифиса. – Пусть Лана сама всё решит.

– Мне пора, – вздохнул Руднэй. Внизу возник его личный телохранитель вместе с водителем его личной машины. Он с лёгкостью побежал вниз по ступеням, выдавая свою давнюю привычку к такому вот спуску.

– Какие люди! – мечтательно произнесла Рамина. – Какая жизнь у Ланы! Вокруг красота, простор, муж – красавчик во цвете лет, и сразу видно, какой он страстный мужчина, а Ифиса? Только строит из себя какого-то стерильного учёного. Нет. Он такой же, как и все. Разве что чуть построже, да получше личиком. Уже охрана персональная у такого молодого. А кто он, собственно?

– Понятия не имею, кто он, – Ифиса долго провожала его глазами, пока он не оказался на самой нижней ступеньке, а потом скрылся в густых зарослях рощи вместе с двумя другими мужчинами. – Уж не воображай себе, что все мужчины как твой лоснящийся Кэрш или Торин с конским черепом. Кэрш хоть дочь-то навещает? Помогает тебе?

– Помогает, – не стала таиться Рамина. – Кэрш никогда не был жадным. Он до сих пор хранит все свои аристократические привычки и устои. Аристократы всегда воспитывали своих детей, даже зная, что они им не родные по крови. Вот мой отец тоже знал, что я не его дочь. Но не отринул и ни разу ничем не обидел. Моя маленькая Лана очень Кэршу нравится. Они, можно сказать, друзья. Кэрш так и не женился после меня. Дочь ведь не его, Ифиса. И он знает об этом. Просто у Кэрша нет своих детей, вот он и привязался к Лане. Да и ко мне копыта время от времени норовит завернуть. Я же такая женщина, что меня никто не может забыть, – похвалилась она Ифисе.

– Как же не его дочь? А чья же?

– Тебе-то что до того? Лана знает, чья у меня дочь. От её брата! – она выпалила своё признание и закрыла глаза, как будто боялась того, что сверху упадёт на её макушку неведомая кара за раскрытие страшного секрета. Но что было страшного в её секрете? Да ничего.

– Какого брата? Того, что к тебе бродил в твоей юности?

– Да. И я рада, что у меня такая необычная дочь.

– Как же ты можешь после того светлоликого юноши – своей первой любви, после своего аристократа Кэрша, взявшего тебя в жёны, любить урода Торина? Преступника?

– Он отбыл своё наказание по чести. Он уже не преступник. И я, и я… – она не знала, что сказать строгой и старой Ифисе, бывшей когда-то юной любовницей её аристократического законного отца, а потом нравственно распущенной, но талантливой актрисой.

– Похотливая самка, не умеющая держать собственные нижние штаны на завязке с тугим узлом, вот ты кто! А зря! Видела, какие мужчины ещё способны тебя оценить? Видела, как он тебя пожирал глазами? Так что вытолкай своего Торина вон, как придёт опять. Да и Кэрша не приваживай. Может и такое быть, что к тебе придёт человек совсем уж с другого социального этажа. Или ты думаешь, что все вокруг живут в бараках? Нет. Пока есть общество несовершенных людей, всегда будет и иерархия.

– Как же… – растерялась Рамина, – что ты говоришь, Ифиса? Он муж Ланы!

– И что? Ты думаешь, у мужей никогда не бывает любовниц? Или ты думаешь, что Лана хоть что сможет узнать, возжелай он себе разнообразия? У неё-то не убудет, а тебе только прибудет. Такой вот покровитель появится. Мужик вошёл в свою силу. Юные чувства, похоже, у него повзрослели. А у Ланы очень уж слабое здоровье. В последний раз я заметила, что у неё были посинелые губы. И вообще она какая-то вялая вся. Это неважный знак. А ты вон, вся сияешь на свету, да и во мраке будешь сиять. Я не цинична, Рамина, а жизнь вокруг такая. – Ифиса задумчиво покачивала свою маску, а та блестела глазами на ярком свету, и мерцание казалось живым, глубокомысленным и подвижным.

– Какая же она жуткая! Брось её, Ифиса!

– Да пошли уж в дом, – Ифиса тронулась первой. – Где у неё там слуги? Или их нет?

– Нет никого. Лана так воспитана была с детства, что не желала использовать труд других на себя. И брат такой же был. Справедливый. Добрый. Прекрасный. Ясноглазый. Златоволосый.

– Не устала ещё эпитеты подбирать? А как кинул тебя с дитём в утробе, где ж его доброта была?

– Он же не знал ничего, Ифиса. И не узнает, – Рамина опять пригорюнилась. – А какая дочка-то получилась!

Необитаемая тишина хрустальной башни
Они вошли в одну из многочисленных комнат, что была, похоже, обитаемой. Поскольку многие комнаты были абсолютно пустые, нежилые. Ифиса принюхалась к чему-то и открыла вдруг угловой шкаф. Там она бесцеремонно стала швырять какие-то ткани прямо на пол, пока не вскрикнула. – Так вот оно что! Ишь, замаскировала! А я-то учуяла!

– Что? – испугалась Рамина, наблюдая её странное поведение в чужом и таком непростом дому. – Куда ты лезешь не в свои шкафы!

Ифиса извлекла что-то из глубины шкафа. Когда она затрясла этим предметом перед носом Рамины, та увидела синий пустой сосуд. Он имел форму сидящей Матери Воды. Внутри условного этого шкафа, поскольку был он огромен, как и подобает мебели в огромном здании, в отсеке размером с маленькую комнатку валялось много таких вот опустошённых сосудов. Они были все завалены сверху горой текстиля, потому их никогда бы не нашёл тот, кто и не подозревал об их нахождении здесь. – Что она делает! Что нам делать? Кому сказать или не сказать, пока не выясним всё до конца? Мне надо к Тон-Ату. Он почти не вылезает из своей башни, но я сама туда проберусь. Я знаю о том, что из башни Ланы есть подземный туннель в башню Тон-Ата. Он сразу её вылечит! А ты говоришь, что твой Торин стал другим? Нет! Как он появился, так и опять пошла волна сумасшествий от принятия зелья под названием «Мать Вода»! Он где-то так тщательно упрятал свой тайник, что его и не нашли. А теперь вот вышел, и давай торговать! Торговец он! Как ещё тебя не опоил! Боится гад, знает, что у тебя Кэрш пасётся, а уж Кэршу не надо дополнительных разъяснений, поскольку сам в молодости баловался этим. Да и Икри бедняжку на то же самое подсадил. Все думали, что она пустоцвет, родилась такой. Она, конечно, и сама не совсем тут здешняя, не совсем и здоровая, поскольку от матери больной родилась. Она из той же расы, что и Лана. Но Инэлия мне говорила, что это Кэрш её сгубил, с юности травил её Мать Водой. Денег-то да роскоши имел много, а вот ума всегда ему не доставало. Вот почему и у Ланы нет больше детей. И не будет уже. Она пристрастилась к «Мать Воде». Но какая нужда к тому её привела? Разве в её доме не было счастья и достатка? Разве ей не хватало любви?

– Вроде, ты и умная, Ифиса, а не соображаешь, что Лана не любит своего мужа. Увлеклась от одиночества, а любви так и не возникло.

– Почему бы и не возникнуть любви к тому, кто к ней всем сердцем? Всей своей юной и прекрасной натурой отдался во власть?

– По поводу натуры, не знаю, а вот сердца-то, похоже, он ей и не открыл.

– Почему? – Ифиса гневно сверкала глазами на Рамину, словно Рамина и была виновата в том, что Лане не было открыто сердце мужа. – Взял её к себе зачем? Ритуал в Храме Надмирного Света зачем был?

Рамина пятилась, не ведая своей вины, – Я-то откуда знаю. Отец зачем-то заставил его взять её себе. Лана хотела с теми другими небесными странниками улететь, а старик её и опутал своей колдовской силой. Я же сама всё наблюдала. Просто я тогда была собою слишком занята, да и Кэршом…

– А ты вовсе и не глупа, – Ифиса раздумчиво крутила сосуд в руках, то и дело поднося его к своим губам. – До чего же пахнет волшебно! До чего же умеет обольщать несбыточным…

– Как же, Ифиса, ты говоришь, что от «Мать Воды» бывает бесплодие, если мой отец хлестал её столько, что тем объёмом мой пруд можно было бы заполнить? А у него детей столько было! Он не обо всех и знал. Финэля говорила мне.

– Так это для нас, для местных жителей она своя! Она для нас не опасна в той мере, как для пришельцев. Может наказать, если будет злоупотребление, но уничтожать своих детей Мать Вода не будет. А вот пришельцам она не богиня,она им враждебна и умышленно их разрушает!

– Как же узнаешь, что Торин продавал… – блеяла несчастная Рамина, – если Лана сама не признается, никак ты не узнаешь.

– Да он сам, что ли, сюда бы сунулся? Кто бы его сюда пустил? Ты в своём уме? Лана, я думаю, дорожку в «Ночную Лиану» и сама не забыла. А там, откуда мне знать? Торговцев незаконных всякий разыщет, если душа болит.

Они долго ползали по винтовой лестнице, тщательно обходя все уровни башни, поражаясь то красоте убранных залов, то их полной необитаемой пустоте. А в целом, странный этот дом вызывал неверие в его подлинность, в его реальное существование. Они бродили в нём как в пространстве чьего-то запутанного сна, одновременно жалея Лану за её проживание в такой вот не совсем человеческой геометрии.

– Зачем и кто понастроил этих башен? – спросила Рамина. – Я заметила, Ифиса, что вокруг их много. По вершинам холмов стоят. Тут разве люди живут? Их и не видно было нигде. Дети только и встретились. Как это Лана за них не боится? Одни тут носятся по горам, по лесам. Может, тут и есть промежуточная зона между нашим миром и надмирными селениями?

– Да не болтай ты чушь! – Они вошли в самый верхний уровень. Он был полностью прозрачен. То есть так показалось из-за того, что панорамные окна в круглой комнате были почти до самого пола. А сама Лана спала, но почему-то поперёк постели. На ней было очень нарядное и голубовато-зелёное платье, раскинувшееся вокруг её худенькой фигуры, как облако. И тонкая рука, высунувшаяся из рукава-крыла, была вывернута так, что ладонь своей внутренней стороной была раскрыта, и в ней как в ковшике блестел перстень Ланы. Он неожиданно вдруг скатился и звякнул об пол, хотя никакого движения не было заметно. Он сиял как яркая звёздочка, испуская лучи, и таял на глазах потрясённых женщин. Ни Ифиса, ни тем более Рамина, не смели приблизиться к постели, понимая уже то очевидное и необратимое, что произошло. Стояла такая звенящая тишина, что воздух вокруг казался наполненным какими-то мизерными иглами, и они втыкались в уши, кололись изнутри и усиливали оцепенение. Наконец Ифиса не выдержала, кинулась к окну и увидела, что оно распахнуто в самое небо, а снаружи зависла такая же потрясающая тишина и неподвижность. А вроде бы, внизу было ветрено, как они поднимались в гору. Сзади Рамина тыкалась в её плечо и шумно сопливилась, глотая слёзы ужаса и беспомощности, – Мама, мамочка! Что же мы будет теперь делать?

Ифиса сохраняла хладнокровие. Или пыталась. Лана не была для неё близким человеком, и сегодняшнее приглашение было послано Рамине, а уж Рамина умолила Ифису отправиться им вместе. Ифиса в последний раз видела Лану в павильоне Рамины, и необычная загадочная женщина показалась вдруг бледной, скучной, даже некрасивой в сравнении с тем, как она выглядела в первый раз у пруда, гуляя там с таким же загадочным братцем. В тот день, когда и поразила Ифису своей очевидной тайной. Никаких общих тем для бесед у Ифисы с Ланой не было, поскольку та без слов умела обозначать дистанцию, преодолевать которую Ифиса и не стремилась. Рамина же сразу давала понять всякому гостю, чтобы убирался восвояси, если в её расписной павильон входила столь значимая особа. В то же время Рамина не была хранителем ничьих секретов, с готовностью выкладывая любопытной Ифисе всё, о чём та выспрашивала. Да и Ола изредка сообщала скупые сведения о жене Руднэя. Самого Руднэя Ифиса больше не видела с той встречи у Сэта до сегодняшнего утра. А вот почему Ифису столь сильно охватило любопытство к горной стране Архипелага, это понятно. Ифиса никогда тут не была, а жизнь-то клонилась к закату. Чего же было и не прокатиться за чужой счёт да на чужом транспорте, да в богатый и очень уж любопытный дом? Богатства особого и не оказалось, любопытство было удовлетворено, а расплата за всё оказалась поистине ужасной. В её-то возрасте и такая встряска.

Ифиса обернулась не без страха в сторону ложа умершей женщины-пришелицы, и ноги её ощутимо стали ватными. Рядом ахнула Рамина, потом взвизгнула. У постели стояла загадочная незнакомка и смотрела на лежащую неподвижную Лану. Как она сюда вошла, ни одна из женщин не заметила. Женщина была явно не молода. Золотокожая, она поразила Ифису своим обликом, так как Ифиса чисто женским наитием поняла, что особа гораздо старше неё самой, а выглядит едва ли не девицей. В мужском костюме, поскольку была она в облегающих штанах и в такого же цвета облегающей рубахе поверху, она всё равно выглядела весьма женственно, имея довольно хрупкое телосложение. В волосах её сияли столь же загадочные камни. Она повернула к ним лицо, и они увидели большую родинку в центре её лба. Лицо выглядело как мраморное ввиду его неподвижности, гладкое, без единой морщинки, но глаза, огромные и тёмно-синие, казалось, вот-вот прольются, переполненные абсолютно человеческим отчаянием и мукой.

Пелагея – фея-неудачница, вынужденная поставить точку на космических странствиях всех действующих лиц
– Да кто вы!? – закричала ей Рамина. – Вы служанка?

Ифиса дёрнула Рамину за рукав, сразу поняв всю необычность третьей гостьи. Её непостижимое появление, её облик ясно говорили о том, что она из той самой когорты небесных странников, которых, вроде бы, тут давно и нет. А вот оказывается…

– Я её мать, – ответила она глухо.

– Мать?! – хором повторили за нею женщины. – Так вы тоже были приглашены сегодня? – это уже пропищала одна Рамина. – У Ланы должен был быть какой-то праздник? Если она собрала всех дорогих себе людей? – со стороны Рамины было большим самомнением думать о себе как о дорогом существе для Ланы.

– Сама видишь, какой у нас сегодня праздник, – тихо ответила женщина на чистейшем языке Паралеи. И тут же следом за нею вошёл брат милого Ва-Лери. Тот самый, которого когда-то Рамина прятала в лавке своего мужа. Он тоже подошёл к постели и встал на колени, уронил светловолосую голову в чудесное платье Ланы и заплакал как маленький мальчик. Вслух и очень жалобно.

– Мы опоздали, Костя, – сказала ему женщина, так и не уронив ни единой слезы. – Ей уже невозможно помочь ничем.

Ифиса стала тыкать в лицо незнакомке, оказавшейся матерью, ту самую пустую флягу, которую так и держала в руках, даже забыв о том, – Это что? Что я у вас спрашиваю? Кто наполнил этой дрянью весь её шкаф? Там все фляги были опустошены! А вы где были, матушка, когда ваша дочь жила в полном одиночестве в жуткой и колдовской башне?

– Что такое? – женщина с изумлением отпрянула от фляги, ничего не понимая. Кто-то взял Ифису за руку сзади. Она обернулась и увидела Тон-Ата. Она узнала его мгновенно, хотя и не помнила о том, когда, где и сколько лет назад видела его столь близко.

– Я ей давал, – сказал старик тихо, но твёрдо. Его глаза на изжелта-бледном лице были как расплавленное золото. Они горели безумным жаром и светились так, что Ифиса опять усомнилась в реальности происходящего. Её ноги опять стали непослушными.

– Где же тут присесть можно? – спросила она беспомощно, и Рамина подвела её к угловому и большому дивану, обтянутому блестящей и плотной тканью, на которой были вытканы фантастические птицы с лицами дев. Ифиса тяжело плюхнулась на удобное сидение, и ей стало как-то легче.

– Лана была давно и безнадёжно больна. Я мог помочь ей только так. Она, если и догадывалась о своей болезни, то не ощущала никаких страданий. Кук знал о её обречённости. Но он также знал и о том, что Лана не пережила бы той нагрузки, что была неизбежна при проходе той самой галактической щели, откуда они и могли впоследствии достичь Земли, где ей смогли бы помочь. Это была одна из множества причин, по которой он затягивал с отбытием на Родину. Из-за чего он согласился оставить её здесь. Я, именно я дал моей девочке десять лет прекрасной жизни, в течение которых она познала любовь и родила трех чудесных сыновей. Здоровых телесно и ясных умом.

Ифиса слушала его, ясно понимая, что не ради неё и не ради Рамины он ведёт своё повествование, а ради загадочной пришелицы, непонятно, когда и откуда сюда свалившейся. Рамина прижалась к Ифисе, дрожа мелкой дрожью и вспотев от ужаса как маленькая девочка. Ифиса, даже при наличии всепоглощающего интереса к происходящему, забеспокоилась о её состоянии.

– Как мог Кук, зная о её состоянии, потащить её сюда? – спросила мать Ланы. – Если даже Костя сумел связаться со мною, почему Кук не стал того делать?

– Потому что было бесполезно. Ирис сумела укусить твою дочь в самый жизненно важный центр её существа. В отместку за проделку мужа Ланы, лишившего Ирис своевольного и мнимого могущества. Он сумел сломать её гнусную программу игры, где Ирис прокручивала бессчётное число раз и мучила столько захваченных обманом существ из других планов бытия. Венд дал им всем освобождение, в том числе и Куку, а вот Лана, поскольку была с ним тесно связана, можно сказать, прошита им глубинно не только телесно, а информационно, стала её добычей. Ирис вошла в её сны и там стала жить одной с Ланой жизнью, высасывая её, как и положено вампиру из ваших древних мифов.

– Знаешь откуда? – бесцветно спросила та, кто обозначила себя матерью. Голос звучал, а вот губами она даже и не пошевелила, что выглядело жутковато. Или уж Ифисе померещилось от собственного не совсем адекватного состояния. Старый Тон-Ат протянул золотой даме свою руку, показывая перстень. – У моего сына похожий Кристалл, принадлежавший прежде первому мужу Ландыш. Он и поведал мне всю ту историю.

– Кристалл? – уточнила пришелица, и губы её вздрогнули не то в усмешке, не то в попытке искривиться от возмущения. – Он у тебя разговорчивый?

– Я всего лишь считал необходимую информацию, женщина, запустившая всю эту историю отнюдь не туда, куда было намечено теми, кто понимал больше тебя. Ты едва-едва вышла за пределы трёх измерений, а уже высокомерничаешь и мнишь себя проектировщицей чужих жизней. Ты всего лишь влезла не ко времени туда, куда тебя никто не приглашал. Но, к сожалению, как и всякое разумное существо, ты обладаешь способностью влиять на события. Ведь это же ты заставила Вайса отослать Венда туда, где и был искривлён его жизненный путь. Ты вовлекла множество людей в путаницу, из которой далеко не все нашли выход. Ты! Ты навязала усталому человеку ненужную ему девушку – свою дочь. Опять ты! Ты знала, как опасен Кук, хотя бы тем, что вынырнул оттуда, откуда до него не возвращался никто. И опять ты! На тот момент Кук и не обладал возможностью избирать собственные пути, поскольку был намертво привязан к инопланетному существу, обладающему нечеловеческим могуществом. Только Венд и сумел отвязать его от той крепи, на которой Кук болтался, безмерно устав от щедрот влюблённого в него монстра, хотя и весьма своеобразного монстра. Даже великодушного, если по человеческим понятиям, или жаждущего проникнуться тем, что вы понимаете под словом вселенская любовь. Ты не пожалела и погубила своего последнего возлюбленного по второму имени Андрей, предварительно сорвав его с собственной жизненной орбиты, утянув в свою заводь, где и опустошила его без всякой пользы, а потом запихнула в команду Куку якобы затем, чтобы он следил за твоей дочерью. Или то была не ты? Ты ведь и первую дочь Викторию, никогда тебе не дорогую, не пощадила, и только любовь самого Кука и спасла её. Он сам уже не захотел отдавать её в театр абсурда для утех Ирис. Или опять не ты? Ты не хотела отказаться от своей маниакальной затеи влить свою родовую линию в линию бывшего возлюбленного, некогда отвергнувшего тебя. Или не ты? Когда я увидел милую и измученную Ландыш, я сразу понял, что она не проживёт и года! Но я сумел дать ей целых десять лет. Даже если бы ты прибыла сюда раньше, ты не сумела бы ей помочь. Никто бы не сумел.

– Театр абсурда, говоришь? А твой мир чем лучше? – она стала настолько бледной, что позолота почти сошла с её лица.

– У меня нет собственных миров. Я не маньяк, чтобы мнить себя вселенским повелителем. У меня всего лишь своя задача, своя сюжетная линия во Вселенской Игре. И у меня, по счастью, не бабий короткий ум, каким наделена ты! Я не погубил ни одного человека, не считая преступников, каковые выпали из этого звания до уровня ниже зверей.

– Если Кук был невольником, не знаю уж кого или чего, то почему он ничем не дал мне понять, обманул…

– Ты меня услышала? Он был вроде наркомана, полностью зависимого от источника своего кайфа! Только гораздо страшнее была его тяга к той, кому он и доставлял время от времени пищу для её творчества в кавычках. Он вам всем лгал до последнего, путал ваше сознание своим бредом! Если бы не Венд, а точнее его Кристалл, никто из земной команды оттуда бы не вышел никогда!

– Что же случилось с Вендом? – она подошла к Тон-Ату настолько близко, явно забыв о том, что рядом находится её умершая только что дочь! Её глазищи переполняло настолько сильное изумление, что она забыла и о собственной скорби матери. Антипатия Ифисы к ней была такова, что она бы и порадовалась, если бы Тон-Ат отшлёпал её по золотым щекам, приводя в надлежащее моменту чувство. Её губы открылись, наконец, и Ифиса увидела её юные зубы, что было уже и не странно. Она вся была похожа на куклу, оживлённую не иначе каким-то всесильным монстром.

– Ты любила его, Рудольфа? – выпалила Ифиса, на свой лад кое-что поняв из изложенного. Золотая пришелица обернулась в её сторону и пристально уставилась ей в глаза, пытаясь нечто осмыслить.

– Так ты знала того, кто был Вендом? Не я, а ты любила его когда-то. Но безответно. Или же ответ и был, но такой, о каком вспоминать тебе больно. Ты же была когда-то молодой местной красавицей, как и я не всегда была старой.

– Разве ты старая? – невольно включилась в диалог Ифиса.

– Я очень старая. Когда я увидела Венда впервые, я уже была по возрасту его матерью. Я любила вовсе не его, а его отца. И люблю по сию пору, хотя, возможно, он и забыл обо мне уже навсегда. Зачем Кук потащил мою Лану сюда? – она закрыла лицо своими красивыми ладонями. – Почему не вернул её сразу же мне, как только она овдовела?

– Он не мог. Он был связан Кристаллом.

– Вполне может быть и такое, – забормотала женщина, имени которой пока не услышали Ифиса с Раминой, а вот Тон-Ату её имя было без надобности, раз он столько о ней знал. – Я сама расскажу тебе всё дальнейшее! – крикнула она Тон-Ату, – Венд при помощи того, что ты называешь Кристаллом, захватил планету этой Ирис и присвоил её себе. Он всегда мечтал быть всепланетным… Нет! Не каким-то тупо- архаичным повелителем, а всепланетным программистом, устроителем собственного мира. Уж я-то знаю. Поэтому он и утащил к себе душу моей Ланы. Не Ирис приходила к ней в снах, а он сам. Уверена, что та Ирис сдохла, а он занял её место. Не того Ирис к себе затянула при помощи Кука, вот и подавилась! Ведь она не знала, что у него была защита вашего Созвездия. Твои сородичи при помощи Венда и присвоили себе мир той игривой бестолочи. Ведь сами они по неизвестной мне причине не могли того сделать, а очевидно, что Ирис им мешала, примерно так, как мешает нормальному человеку вырвавшийся на волю сумасшедший. Они были обязаны её обуздать, и если Фиолета с его отцом она нейтрализовала, то Венда не смогла.

– Ты думаешь, что Разумов исчез на Ирис вместе со своим сыном? Я не думал в этом направлении, – отозвался Тон-Ат, пристально её изучая и щурясь одновременно, будто она его слегка ослепляла. – Представляю, какую незавидную роль она отвела Разумову в своём театре. Даже знаю наверняка. Она сделала его своим телохранителем и бесконечно над ним издевалась. Ведь место главного фаворита было занято Куком.

– Тебе виднее, как были там распределены роли, – закивала женщина с испорченным лицом. Во мнении Ифисы родинка на лбу была жутким уродством. – Ведь твой Кристалл много о чём тебе поведал. А Венду твои кураторы дали заслуженную награду за выправление неправедных путей. Пусть это пути и не совсем человеческие. К чему теперь бывшему Венду наши текучие и непрочные оболочки?

– Если ты так думаешь, то у тебя есть свои на то основания, – ответил Тон-Ат. – Ты всё же земная женщина, и земных мужчин понимаешь лучше, чем я.

– А где же Кристалл Ланы? – закричала вдруг Рамина. – Я видела, он растаял!

– Он вернулся туда, где и есть его настоящее место обитания, – ответил Тон-Ат. – Именно благодаря Кристаллу Лана жила столь долго при такой травме, несовместимой с жизнью.

– То благодаря тебе, то благодаря Кристаллу, – перебила его мать Ланы. – Кому же мне передать благодарность за то, что моя дочь промучилась лишних десять лет в этой глуши?

– Она не мучилась ни единого дня, – возразил он. – Она была счастлива все эти долгие дни и ночи. Страдать теперь будет мой сын и её муж.

– А! – махнула рукой вдруг Рамина, прерывая свой неутешный плач. – Когда это мужья страдают от потери своих жён хоть сколько-нибудь долго? – Она встала и подошла к Косте. Тот по-прежнему стоял на коленях, спрятав лицо в складках платья Ланы, но уже не плакал. Рамина с неописуемой тоской смотрела на его светлые вихры и на подбритый затылок, переходящий в сильную шею и дальше в широкие плечи. Всё это так напоминало милого Ва-Лери, ничуть не забытого ею. Наоборот, с каждым днём воспоминания становились ярче и подробнее. То, что не особо-то ценилось сразу, приобрело невозможную ценность спустя годы. Только волосы были другого цвета. Она задела суму Ифисы, брошенную на пол, и из неё высунулась маска красавицы. Мать Ланы ловко выхватила игрушку и стала её жадно рассматривать. Она даже забыла о том, что рядом покоится её собственная бездыханная дочь. Она ни разу так и не подошла к её телу. Почему? Это не переставало изумлять Ифису. Ифиса не знала о том, насколько эти странники приучены к потерям своих близких, к их бесчисленным смертям там, где не место человеку. Поэтому Ифиса решила, что мать свою дочь не любила.

– Можно хотя бы узнать ваше имя? – поинтересовалась Ифиса.

Та взглянула на неё с любопытством и так, словно бы только что и увидела. – Пелагея, – ответила она любезно. После этого Пелагея подошла к дочери и закрыла маской её лицо. – Мы с Костей заберём её тело. Я возьму её с собою туда, где она и родилась. Здесь ей делать уже нечего.

Казалось, плотный, как застывшее желе, воздух вокруг препятствовал всякому желанию сказать хоть что-то ещё, мешал полноценно дышать. Поэтому все долго молчали.

– Это я погубила свою дочь, – сказала Пелагея глухим голосом, ни к кому отдельно не обращаясь.

– Кто бы и сомневался, – пробурчала Ифиса, продолжая испытывать к Пелагее – страннице антипатию. – Какая нормальная мать отпустит свою дочь скитаться в потустороннем мире, каков он ни будь. Ведь наш мир по отношению к вашему и есть потусторонний. Чего вам дома-то не живётся? Чего вы тут ищете? Или уж настолько у вас там плохо? Или у вас там нет мужей для ваших дочерей?

Пелагея воззрилась на неё своими странными и именно что потусторонними глазами, – Ты ещё не доросла до понимания тех игр, в которых мы и задействованы, – ответила она без всякой неприязни и очень серьёзно.

– Куда уж мне теперь расти? Если только внутрь земляных пластов, когда меня похоронят, а мой остаточный и разложившийся прах войдёт в состав растений.

– Именно что прах, а не информационная и управляющая всеми твоими процессами матрица, – твоя душа в твоём обозначении. Она же находится вовне тебя самой. Или ты того не ощущаешь?

– Странные разговоры у неостывшего пока тела твоей же умершей дочери, вот что я тебе скажу, – грубо ответила ей Ифиса, не желая соблюдать этикет вежливости с такой неприятной пришелицей. – Ты бы хоть поплакала, если уж ты мать.

– Я поплачу, когда вы отсюда уйдёте. Причём, желательно обе. – Она обернулась к старику Тон-Ату, ожидая его воздействия на пожилую и молодую дикарку, кем они с Раминой несомненно были в её мнении.

– Ифиса, – обратился к Ифисе Тон-Ат, бледный до ужаса, но всё такой же твёрдый и спокойный по виду. – Я попрошу тебя забрать с собою сыновей Ланы. Пусть они пока побудут у тебя. Мальчики только обрадуются внезапному путешествию. Им незачем видеть свою мать в таком виде. А потом Руднэй заберёт их. Я уже дал распоряжение своим людям. Они вместе с детьми ждут тебя и Рамину внизу. Вас довезут до места очень быстро. Если же тебе не здоровится, то оставь их в доме своей дочери Олы.

– Я заберу их в свой павильон! Пусть у меня там бегают, – встряла заплаканная Рамина. – У меня и вкусностей там полно, и парк, и прочая красота. А Ифиса пусть уж отдохнёт.

Ифиса не могла ни оценить её прыти. Рамина сразу же усекла, чьё место она с успехом может занять в самом ближайшем будущем. Пелагея никак не отреагировала на сведения о том, что у её дочери осталось трое сыновей. Она стояла к Ифисе и всем остальным спиной, лицом к лежавшей Лане, а лицо самой Ланы закрывала та самая маска нездешней красавицы. Да ведь и сама Лана была нездешней. Пелагея гладила по голове того, кого назвала Костей. Он так и не встал с коленей, так и замер лицом вниз, так и не изменил своей позы. Она считала, что утешение необходимо живым, а мёртвым не нужны никакие уже слова. Как и слёзы им ни к чему.

– Вот почему Руднэй не любил Лану! Вот почему! Он её только жалел, только послушался своего отца. Он всегда знал, что она безнадёжно больная, а, Ифиса? – тараторила Рамина, спеша за Ифисой вниз по невероятно длинной лестнице с холма. Та была пологой, но казалась нескончаемой. – Нет, это как же они тут бродят каждый день по такой крутизне? – возмущалась Рамина.

– Да не бродят они тут, – ответила Ифиса, удивляя Рамину своей вне возрастной ловкостью, с какой спускалась вниз. – У них развита система подземных дорог и тоннелей. Из домов есть выходы в подземные уровни тутошнего города. А тут они выходят только ради прогулки по чудесным окрестностям. Ты заметила, какая жуткая и как будто каменная та особа, что выдала себя за мать Ланы? – Ифиса вдруг остановилась. – И ведь ни слезинки не пролила. А страдала так, что я на расстоянии ощущала раскалённые от горя вибрации, идущие от неё. Они даже меня жгли, так было ей больно. Так больно! А она терпела. К чему?

– Какая ты необычная, Ифиса. Я ничего такого не чувствовала. А тётка, и правда, не пойми с кем и сравнить её. Чучело какое-то, выкрашенное золотой краской. Может, она из той же расы, что и дед? Как думаешь? Она и ростом намного ниже Ланы. Лана же высокая была, а эта как я ростом. – Тараторя, Рамина явно пыталась заговорить свой собственный внутренний ужас, так и не покинувший её. Она никак не могла сосредоточиться на спуске, то и дело спотыкаясь. И упала бы, не будь рядом Ифисы. Та была подобна глыбе, удерживающей зыбкую и полупьяную от потрясения спутницу. Внизу они увидели двух мужчин и трёх детей, ожидающих их. Дети стояли смирно и уже не кричали и не сновали туда-сюда.

– Слёзы утри! – приказала Ифиса. – А то дети увидят. К чему им? Не вздумай там у себя разрыдаться и проболтаться! Поняла?

Рамина тёрла лицо ладонями, натирая и без того свою покрасневшую кожу, – Я уже в норме, Ифиса.

– Когда Руднэй прибудет к тебе за детьми, пользуйся моментом, но будь благоразумна и предельно сдержана. Не мне тебя учить, дурочка. Кажется, он серьёзно тобою заинтересовался. Конечно, какое-то время он будет скорбеть, а там… Где ещё ты найдёшь себе такого мужчину? Можно сказать и так, что Лана сделала тебе посмертный подарок. – Ифиса по-матерински поцеловала в щёку дочь своей давней соперницы, навеки исчезнувшей из запутанной сетки координат прекрасного мира, щедрого на скорби. – В чём-то та инопланетная ведьма и права. К чему они, крики и вопли тем, кто ушёл отсюда навсегда? Но какой странный и нелепый финал всему. Можно сказать, внезапный обрыв или напротив, безмерная усталость, заставившая её уйти туда, куда её кто-то же и позвал?

– Она не ушла, а улетела, – отозвалась Рамина. – Ты забыла, ведь Руднэй видел большую птицу в небе… – Вслед за Раминой и Ифиса задрала голову к небесам. Они излучали свет. Они и были светом. Они были бесконечностью, были вечны. И они всякому живущему обещали её – вечность. И они всегда обманывали. Или же нет?



Оглавление

  • Юная Ландыш и космические старцы
  • Ива – живущая на границе двух миров
  • Новая судьба и её небесные щедроты
  • Ненастные дни
  • Человеческого счастья на небесах нет
  • Вторая жизнь Ландыш под тихими и чужими небесами
  • Сворачивание свитка чужих небес
  • Театр закрыт. Директор в отпуске
  • Третья жизнь Ландыш
  • Пришелец с лицом утраченного мужа
  • Обретение новой Родины и новой любви
  • Любовь как прекраснейшая из иллюзий жизни
  • Будни и праздники Паралеи
  • Молчание небес