Такая-сякая [Елена Аркадьевна Шалкова] (fb2) читать онлайн

Такая-сякая

«… Для Вас так важно собрать вместе клочки Вашей жизни, или Ваши смутные воспоминания, или лица людей, которых Вы так и не научились любить…»

Ф. Феллини. Фильм «8 ½»

Разрешите представиться

Про дуб и Андрея Болонского

Накрапывает унылый осенний дождик. Тревожное серое небо, серая вода в пруду, серые утки (как же их много!), – все совпало: погода, природа, одинокая старость с больными ногами и палкой. Настроение – швах. Радоваться такому тусклому дню может разве что отпущенный на волю заключенный.

Неожиданно утки, по неведомым людям законам стаи, в едином порыве попытались оторваться от воды и взлететь.

Проходивший мимо и захваченный необычным зрелищем молодой человек все оглядывался на уток и улыбался. Значит, и вам, молодым, вовсе не чуждо поэтическое восприятие мира? Вот тебе и общество потребления! Брюзжим, что потеряно целое поколение, что забыты корни, что профукали Россию, что мир неотвратимо движется к своему концу. Но вот куда-то полетела душа этого паренька, осветив улыбкой лицо?

Внутри пошло знакомое и почти забытое движение, предвестник удивления. Взгляд невольно проделал путь снизу вверх, от луж к небу. Кончики губ тоже поменяли направление, морщинки над носом расправились. Боже, какое небо! Живое, отзывчивое, дивно серое, в кружевах обливающихся слезами по опавшим листьям черных голых ветвей деревьев. А вода в пруду! Она трепещет под порывами ветра, словно веер в волшебных руках японского актера. Природа, творенье Божие, не дает однообразной жизни убить стремление к дальним берегам. Вот для чего утки разорвали на части октябрьскую дождливую тишину. И пусть взлететь не удалось, – главное – порыв. Устремленность ввысь – самое важное, что в нас есть и что после нас останется. Ее не захоронить.

Благими намерениями…

В дверь непрерывно стучит чеховский молоточек. То это Чулпан Хаматова, то доктор Лиза, то Лиза Боярская, то жена Эдварда Радзинского, то зов о помощи на православных сайтах Интернета и в притворе приходского храма.… А еще есть зеркало, которое знает про тебя все и на которое «неча пенять». Это родной брат. Каждый телефонный разговор с ним – пытка, она преуготовляет к посмертным мытарствам, когда даже забытая порочная мысль будет кричать и позорить. Пока не поздно, надо разобраться, почему ты для брата враг и почему он не может тебя простить – ведь ты же его прощаешь? Легче всего объяснить это торчащими ежиком щепками в глазах брата: его болезнью, эгоизмом, авантюризмом, пессимизмом и прочими дружными ребятами. Но все чаще ты чувствуешь, что в обидах брата есть правда о тебе, то огромное бревно в собственном глазу, которое ты упорно не замечаешь, потому что не желаешь лишиться самодовольного ощущения несения Креста, а попросту – душевного комфорта.

Прячется эта правда среди того, о чем не хочется вспоминать. Вспоминать не хочется о многом, особенно о том весеннем дне, когда на твоих глазах брата насильно увезли в психиатрическую больницу, почти на таком же «воронке», как в тридцать седьмом. Можно было этому помешать, но ты не помешал, потому что решил, что для брата так будет лучше. Знал бы ты тогда, что брат авантюрно разыграл болезнь. Как он потом говорил, – с целью вызвать к себе внимание родственников. Где правда, где ложь, – все темно и сложно в случае с братом. Но и тебе трудно быть честным с психически больным озлобленным человеком, постоянно извиваться и чувствовать себя двуликим Янусом. А где же твоя так часто декларируемая «все покрывающая» любовь? Ее иногда приходится неимоверным усилием вытягивать из глубин своего сердца, словно тяжелое ведро из колодца. Тогда-то и понимаешь, как много тебя связывает с братом: общее детство и молодость, семья, давно ушедшие мама с бабушкой, которые и передали тебе эстафету заботы о нем. Только ты забыл, что в заботе нельзя переходить границы дозволенного и решать за человека, что и как для него будет лучше. Никакое лечение не покроет ужаса пребывания в психиатрической больнице, где личного пространства нет ни в душной двадцатиместной палате, ни в грубом, унижающем человеческое достоинство, круглосуточном пригляде, ни даже в туалете, безжалостно открытом на всеобщее обозрение. Благие намерения привели к страданию и ожесточению, которые присовокупились к постоянному болезненному страху перед враждебным миром, стали обрастать всякой дрянью и, в конце концов, накрыли комом взаимных обид отношения с братом. Надо из-под него выбираться. Помоги, Господи!

О двойном стандарте и милосердном самарянине

Нигде от них проходу нет! И больницы они наши заполонили, и школы, и магазины, и рынки (это из-за них продукты порченные – какую-то гадость они накачивают для веса), и даже фитнес-клубы, где они моются в тех же душевых (бр-р-р-р!). В аптеках противно после них сдачу брать, потому что они покупают лекарства от чесотки. Дачники ставят глухие заборы, чтобы не слышать с утра до вечера назойливое «Ха-а-зя-ин, работа есть?». Плодятся они – не то, что наши. На улицах гуляют, как у себя дома, – уже с детскими колясками. Язык наш и культуру изучать не хотят. И такие всегда наглые! А теперь вот и резать нас начали. Выдворить бы всех до одного на родину, дать русским свободно дышать. Не хотим жить в Душанбе!

***

В советские времена улицы прибалтийских городов наводняли туристы из союзных республик. Они ехали из замусоренных городков, от магазинов с пустыми прилавками, от вечного дифицита в страну Эльдорадо, где можно увидеть райскую жизнь, отовариться, поесть взбитых сливок, подержать с достоинством нож в правой руке, а вилку в левой, и если повезет – прикупить местного бальзама или ликера. Для жителей Прибалтики, где тихо говорят, и уж конечно, не сквернословят, где ни одной бумажки под ногами не увидишь, где каждая бабушка до сих пор долго выговаривает внуку за брошенный на дорогу фантик, шумное присутствие иноплеменников воспринималось как божья кара. Постоянно проживавшие в Прибалтике русские тоже не пришлись ко двору, прежде всего своим высокомерным нежеланием изучать культуру и язык народа, назначенного в Кремле вассальным.

Больше всего досталось Таллину, который временами напоминал испанский город Памплону с опасной июльской фиестой, начинающейся забегом быков, энсьерро. Каждое утро двери центрального универмага «Kaubamaja» впускали разъяренную толпу туристов, которые, давя друг друга, мчались, как испанские быки, к отделам, чтобы первыми смести дефицит с прилавков. Долго будет помнить эстонская девушка-продавец, попытавшаяся навести порядок, кровь на своей руке.

***

Группа русских туристов, сплавлявшихся по горным рекам Таджикистана, готовилась причалить для очередной ночевки. Машина сопровождения, предназначенная для погрузки катамаранов, ждала около моста через реку. Но тут стали происходить события, смысл которых высветился позже. Сначала порвался один из катамаранов, на его починку ушло время. У моста машины не оказалось, поэтому пришлось плыть дальше. Еще два катамарана перевернулись в незапланированном «шестерочном» пороге. Восемь часов пребывания в воде побили все рекорды.

Наконец причалили, по косогору поднялись наверх, встретили в аиле мужчину, спросили, не видел ли он их машину. Мужчина, оказавшийся местным начальником, пригласил изможденных туристов заночевать на привычном для таджиков полу его мини-гостиницы, предоставив все необходимое для ночлега и сытно накормив, а утром его КАМАЗ отыскал пропавшую машину. Два дня гостеприимный хозяин радушно принимал ребят, кормил особо приготовленным мясом, с гордостью рассказывал о красивейшем озере Искандер-Куле и вытекавшей из него Искандер-Дарье. Поведал и о том, что часть дороги Душанбе-Ленинабад (теперь Худжанд), когда-то проходившую по братскому Узбекистану, пришлось вслед за установленной границей между новоиспеченными государствами пробивать через горы. Ремонтируют же новую, теперь международную, трассу китайцы, на льготных кредитах, чтобы обеспечить грузоперевозки из Китая в Россию и Европу. А самый длинный в СНГ Анзобский тоннель, сокративший время пути на три часа, построили иранцы. Про трудоустройство же собственного, таджикского, народа наверху не подумали.

При прощании хозяин категорически отказался взять деньги, даже обиделся. Но гости не могли не отблагодарить его за приют и незаметно оставили всегда нужные в хозяйстве инструменты.

Уже в Москве мать одного из ребят спросила сына, что же больше всего поразило его в этом походе. Он, не задумываясь, ответил: «Люди».

Такая-сякая и такой-сякой

Моя жена – чокнутая. Она периодически роется в пакете с мусором в поисках серебряных ложек, которые лихо попадают туда, когда ею овладевает маниакальный бзик «сгрести все и выкинуть, – лишь бы было чисто и красиво». Я думаю, недаром в прошлой жизни ее первый муж развешивал на дверях умные изречения, в том числе и «квартира – не музей».

Любительница логических построений, по поводу своего бзика она рассуждает так:

– Психологи утверждают, что труднее всего в быту жить людям, воспринимающим мир глазами. Для полного счастья они должны видеть перед собой красивую картинку. Я, понимая, что это – моя проблема, молча за тобой убираю, но при этом так же молча страдаю и поминаю тебя недобрым словом. На весы положены моя жизнь и твоя склонность к беспорядку. Кто дольше живет – человек, не замечающий грязи, или человек, остро реагирующий на беспорядок и грязь? Ты хочешь, чтобы самый близкий тебе человек страдал и меньше жил? Если психологи для тебя не авторитет, то вспомни о правилах человеческого общежития, выработанных на протяжении многих веков? На чьей они стороне?

А как жить с человеком, который задолбал умными речами, а сам режет себе пальцы минимум раз в неделю? Что об этом правила общежития говорят?

– Помой за собой посуду – я опять палец порезала.

Один раз пришлось в травмопункт ее везти. Голову надо лечить, а не пальцы.

***

Муж.… Как много в этом звуке для сердца женского слилось, как много в нем отозвалось!

– И это? – И это. – И это? – И это. – А то? – И то.

– В общем, такой-сякой?

– Именно. И никогда прощения не просит.

– Как же так?

– А вот так.

Раньше ссорились часто. Сестра, бывало, спросит: «Ну что, помирились»? А как узнать? Ты ему готовишь – он молча ест. Теперь все по-другому, – кожа, что ли, у него тоньше стала? Купит чего-нибудь вкусненького и с улыбкой предложит на выбор, а ты умиляешься до слез – как трогательно извинился.

И сразу выстраиваются в ряд воспоминания, связанные с тем, что он положил в твое сердце на длительное хранение.

Фрейд, объясни!

Мне часто снится море. Но я никак не могу в нем искупаться: все время что-то мешает. Уже через день домой, а я еще до моря не дошла. Объяснить такие сны просто. По ряду причин удовольствие поплавать в море мне недоступно. Поэтому вечные антагонисты «желание» и «невозможность его осуществить» запели свою песню в подсознании.

А еще там поселились фантастические города. Раз-другой зашли случайно, произвели впечатление, да и остались навсегда, конкурируя с морем за право попасть в очередное сновидение. Со своими прототипами они не имеют ничего общего.

Совершенно безлюдная малоэтажная в одну площадь Керчь стоит под палящим солнцем на горе, но это не реальная гора Митридат. Очень хочется спуститься к морю и искупаться. Но длинный пологий спуск ведет не к морю, а к мелкой речушке. Почему-то приходится долго идти по правому тенистому травяному берегу или прямо по воде, чтобы найти место для купания. Но в каждом сне речка приводит к высоченным лысым рыжим горам на левом берегу, напоминающим термитные постройки. Они внушают ужас и желание скорее из них выбраться. Один только раз Морфей сжалился надо мной и приоткрыл другой маршрут – не вниз направо, к реке, а налево и вверх, где царила прохлада и мрак густого соснового леса, неожиданно оказавшегося окраиной такого же фантастического, как и Керчь, Кенигсберга. От конечной остановки в туманную глубину сна отъезжал трамвай, но я на него не успела.

В свой нереальный Таллин я мчусь каждый сон разными путями и транспортами, как вылупившиеся черепашки к океану. Позади – безликая неясная захолустная часть города, впереди – невиданной красоты дворцы и соборы всевозможных архитектурных стилей. Это мертвый город, без деревьев и людей. Каждое его здание-исполин как бы застыло в вечности. Хочется показать кому-то весь город, но кому, – рядом никого нет. Именно в этом сне я все время спешу назад, потому что боюсь опоздать на поезд.

Ленинград всегда имеет две части – верхнюю и нижнюю. Они разделены рекой. Ты можешь попасть в нижнюю часть или по движущемуся хрустальному мосту, похожему на колесо обозрения, или по стеклянному тоннелю с льющимися потоками воды и фонтанами брызг. В любом случае надо преодолеть страх. В нижней части тебя ждет великолепный сказочный дворец, но описать его ты не можешь, потому что это не дворец, а его образ. Обратно ты летишь в один мах на гигантских качелях, с тоской по оставленной красоте.

Да, без Фрейда не разобраться…

Смех да и только (мой фитнес)

Внизу стоит мама. Кажется, она зовет меня куда-то, потому что каждая клеточка моего существа ощущает ее настойчивое призывное ожидание. Если я на нее посмотрю, – непременно сорвусь: узкий ржавый карниз гнется под ногами. До поворота осталось сантиметров пятьдесят. Только бы ухватиться за угол дома, а там уже спасительное открытое окно моей комнаты. В неясном низу – смерть, в открытом окне – жизнь, с развевающимися шторками и громким звонком, который из комнаты перемещается в мою голову, настигает врасплох не успевший спуститься в нижнюю фазу сон и сразу обнаруживает его абсурдность.

– Ух.…Слава Богу – приснилось…. Спустить с кровати ноги…. Перекреститься. Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа, аминь.

До выхода осталось полчаса. Измерить давление. Скинуть десять единиц на застой крови. Пульс все равно бешеный. Ну и сон – до сих пор испарина на лбу. Принять энап, каринфар, но самое главное – атенолол, а то как-то не выпила – сердце стало выпрыгивать из груди уже около пруда, пришлось домой возвращаться. Помолюсь по дороге. Взять из ванной купальник и шапочку, снять с сушилки форму. Вчера в колготках народ смешила. Что у нас сегодня? Йога? Значит, обувь не понадобится, – вынуть из сумки тяжелые кроссовки.

– Я дверь не закрываю!

– А ты куда?

Что за дурацкий вопрос! Знает, куда, – и каждый раз спрашивает. Как и по воскресеньям: «Ты где была»? Откуда я могу возвращаться в девять утра? Только с ранней службы. Ой – коленка! Опять забыла повернуться задом. Побыстрей пройти второй этаж – Женя Новиков как раз в это время собаку выгуливает. Объясняй потом, что при спуске задним ходом нагрузка на колени меньше. Горе-спортсменка…

– Огради мя, Господи, силой Честнаго и Животворящего Твоего Креста, и сохрани мя от всякого зла.

Хлоп! Простите, спящие соседи, но иначе замерзшую железную дверь не закрыть. Как холодно! Скоро светать начнет. Успеть занять место подальше от инструктора. Хруп, хруп, хруп…. Снегоуборочная машина еще не прошла.

– Господи, Иисусе Христе, сыне Божий, помилуй мя, грешную…. Царю Небесный, Утешителю, Душе истины…

Что за карниз? Как я на нем оказалась? До сих пор ощущаю ужас, с которым я передвигалась по карнизу, отвоевывая по сантиметру у первой балетной позиции вторую и бесполезно хватаясь руками за стену. Наверное, это подсознание подбросило в калейдоскоп сновидения картинку из какого-то американского детектива. Вечером расскажу мужу. И все-таки – на грани чего я балансировала, и куда может звать умерший человек?

Пять секунд, три…. Можно переходить.

– Отче наш…

Обычно «Отче наш» успеваю до светофора прочитать. Не отвлекаться. Ой, капюшон сорвало! Случая не было, чтобы аэродинамическая труба в этом месте о себе не напомнила.

– От сна восстав, благодарю Тя, Святая Троица, яко многия ради Твоея благости и долготерпения, не прогневался еси на мя ленивую и грешную…

Вот именно – ленивую и грешную. Все не лень, – только с Богом пообщаться лень, всего-то – встать на полчаса раньше. Но я и так сплю не больше шести часов. Ты уж, прости меня, Господи….

Только не это – опять вороны несутся. Все небо закрыли. Сейчас на голову помет полетит. Это черные силы ими управляют, чтобы моя, и без того слабая, молитва затухла. Не поддамся.

– Жизнодателя Бога рождшая, умерщвлена мя страстьми оживи. Иже Свет невечерний рождшая, душу мою ослепшую просвети…

Как красиво! Небо уже розовеет. Снег чистый-чистый.

– Святый ангеле, предстояй окаянной моей души и страстной моей жизни, не остави мене грешной, ниже отступи от мене за невоздержание мое…

Не успела. Попросить ключ от дальнего шкафчика, чтоб молодые девушки не глазели и не думали, неужели и мы такими будем. Как всегда, скопление спортсменок именно возле моего шкафчика. Вот она, теория успеха в действии, только со знаком минус. Комплексую, непроизвольные мыслеформы притягивают соответствующие им ситуации. Пять минут на переодевание. Быстро в туалет – два часа не вытерплю. Набрать бумажных полотенец пот вытирать. Еще четыре лестницы. Какие же высокие ступеньки! Хозяева клуба сэкономили на стройматериалах. Налить в кулере воды. Зал еще пустой – можно выбрать любое место. Полежать на коврике минутку. Опять этот мужчина рядом пристраивается. Вечно смотрит, как у меня ничего не получается и пялится на мою толстую попу. Перебраться подальше от него. Вот здесь хорошо. Инструктор уже включает музыку. Сейчас она меня перемещать будет.

– Елена, идите ко мне поближе. Посмотрите, сколько здесь места. Вы же оттуда ничего не увидите и не услышите.

– Хозяйство большое, долго перетаскивать. К тому же, отсюда зеркало стройнит, а вблизи толще делает.

– Ну, как хотите.

Занятия еще не начались, а я уже вся потная от волнения. Сыграла роль раскрепощенной женщины. Смеются. Знали бы, чего это мне стоило.

– Забудьте обо всем на свете, ваша жизнь – здесь и сейчас, получайте удовольствие от каждого движения…. Начнем с дыхания…

Какие все стройные. Им легко получать удовольствие от каждого движения.

Окно во весь зал – вот мое удовольствие. Ни в одном московском фитнес-клубе нет из окна такого прекрасного вида. Скоро прямо на наших глазах из неясных очертаний домов, садов и вековых сосен он проявится в воздушном растворе занимающейся зари. Солнце зальет часть зала радостью начинающегося дня. Где ты, Клод Моне, со своим Руанским собором!

Поют птицы. Я на вершине горы. Подниму руки к небу и поприветствую солнце. Оно наполнит меня жизнью. Так, уже легче: воображение – чудесная вещь. Хорошо, что инструктор про чакры не говорит. Деликатно. Славная девушка.

– Елена, повнимательней, мы уже натягиваем стрелу.

Бедные мои русские коленки, которые долго на печи лежали, а потом на них пахали. Не приспособлены они, лопухи, ни к какой восточной философии. Где родились, там и пригодились. «Эх, яблочко…».

– Елена, у нас кобра…. Теперь вытяните руки параллельно друг другу. Прямые руки и ноги оторвите от пола как можно выше. Я засекаю время.

Смерть моя пришла. Господи, помоги!

– Елена, не опускайте руки, я все вижу, надо потерпеть.

А как же удовольствие? Если я не продержусь пять минут, фашисты расстреляют моих детей. В случае с клизмой это помогало. Всего пять минут. Через пять минут эта голгофа будет в прошлом. Какие же тяжелые руки! Их, вместе с поднятым туловищем, держит моя несчастная голова. Она сейчас лопнет. Попробую снять с нее напряжение и распределить его по всему телу. Молодец, Леночка. Еще чуть-чуть.… Ну вот – сердце сдавило. Все. Больше не могу – пусть хоть что говорит. Молчит. Понимает, что это мой предел.

После стояний на одной ноге и противоположной руке с поднятием другой ноги, прыжков ног к рукам и других экзекуций «собака мордой вниз» начинает казаться позой отдыха. У моей собачки с носа капает на коврик пот, но зато она через ноги любуется прекрасным видом в окне.

Еще одно, последнее сказанье…

– Великолепно, Елена. Вы просто гуттаперчевая.

Еще бы. Растяжка – мой коронный номер. Вот тут я добираю потерянные очки. Так же хорошо получается еще у одной толстушки. Но ее сегодня нет.

– Оденьтесь потеплее. Ложимся на коврик, закрываем глаза. Направляем мысль в пальчики ног. Они теплые и тяжелые…

Наконец-то. Добраться на четвереньках до вещей, – и плевать, смотрит на меня кто-нибудь или нет. По-моему, уже никто ни на кого не смотрит. Кондиция полная. Надеть носки. Сверху накрыться полотенцем. Брать с собой теплый верх – лишняя тяжесть. Мне жир не даст замерзнуть. Тепло поднимается к моим любимым коленочкам. Один йог уже храпит. Остальные захихикали. Тоже мне нирвана. Сейчас Сережка сдает зачет. Преподобный Сергий, моли Бога о рабе Божием Сергии, яко аз усердно к тебе прибегаю, скором помощнике и молитвеннике о душе его. Помоги ему справиться с заданием, направь его мозги в нужную сторону. Надо бы в Лавру опять съездить. Благодарю тебя, Преподобный Сергий за все, что ты сделал для моего нерадивого сыночка. Как она тихо говорит, ничего, кроме усыпляющей музыки не слышно. По времени – тепло дошло до лица. Расслабить кожу натруженной головы. Кровь течет по сосудам свободно, питая измордованные многолетними страстями органы. Может, еще поживем?

С потных ног никак не стянуть резиновых чулок. Ух, последние силы ушли. Посижу немного – душевые кабинки все равно все заняты. Вот уже в раздевалке никого нет. Быстро стянуть футболку и белье, успеть обернуться полотенцем. Только не глядеть в зеркало. Сначала туалет, потом душ. Даже мыться тяжело.

Не пойду в бассейн, – сразу в джакузи. Как назло – три пустых дорожки. Ну, ладно – туда и обратно сплаваю. Всего разочек. Ни с кем соревноваться не надо. Поплаваю тихонечко в свое удовольствие. Минут десять. Посмотреть на часы, чтоб не перебрать. Сначала на спине. Какие красивые облака! Сказка! Это мое слово-мусор. Бабушка всегда говорила – «сказка венского леса». Теперь кролем, обратно брассом. Два цикла – пять минут. Сколько метров за два цикла? Шесть умножить на двадцать пять. Сто пятьдесят метров. Вроде силы прибавились. Можно чуть быстрее. Опять этот мерзкий старик появился. Сейчас будет класть мне руку на живот. Якобы случайно. Пусть только попробует – лягну его посильнее. Посмотреть на часы. Ого! Тридцать пять минут плаваю. Еще десять минут – и получится целое занятие. Сорок пять разделить на пять. Девять двойных циклов. Умножить на сто пятьдесят. Километр и триста пятьдесят метров. Здорово! И так всегда. Глупая перфекционистка.

Выпить воды – и в джакузи. Вот оно счастье! Вода теплая, хлорочкой так приятно пахнет. Просто блаженство. Не уснуть бы…. Как хочется горячего чаю с булочкой…. На обратном пути куплю две глазированные булочки.

Как в раздевалке душно! Пока буду переодеваться, опять вспотею.

Фен творит чудеса. Помолодела лет на десять, но сумка тяжелее стала. Выпить перед выходом воды. Посидеть на дорожку.

– Всем до свидания!

Как всегда, свежий воздух после трех часов занятий дает ощущение, будто все внутренности ершиком прочистили. Но главное – живая!

– Благодарю Тебя, Господи, за все Тебя благодарю….

Закончить утреннее правило.

– Спаси, Господи, и помилуй Льва, Валерия, Ольгу, Дмитрия…

Особенно мужа моего Митеньку. Глупенького, обидчивого, как ребенка, пытающегося мне все время чего-то доказать. А все равно любимого. Конечно, трудно ему со мной. Открой ему очи духовные, вразуми и помоги.

– Спаси, Господи, и помилуй детей моих: Ивана, Екатерину и Сергия…

Анна Николаевна с подружкой вокруг пруда круги наматывает. У каждого свой фитнес. Еще год назад они в проруби купались. Еле идет. С палочкой, но не сдается. Вот пример для подражания. Сейчас столкнемся.

– Привет спортсменкам!

– Здравствуй, Лена. Как твоя коленка?

– Без мышечного корсета – никуда. Но на танцы уже не хожу – отпрыгалась. Извините, не могу долго разговаривать – я еще не завтракала.

– Ну, беги.

– Скажете тоже – беги. Смешно! Прямо из анекдота про дистрофиков. Что-то это мне напоминает…. Ах, да. В начале перестройки я лежала в Красковской больнице в гинекологии. Как-то мы всей палатой совершали вечерний моцион на задворках больницы и незаметно вышли к шикарному коттеджному поселку муниципальных чиновников. Выбрали же место – подальше от глаз избирателей. От слабости мы еле ползли и поминутно останавливались. Кругом красотища! Сосны высокие, павлины кричат. Дома – один лучше другого. На всех воротах прикреплены непонятные накладки с изображением пионерского горна. Кто-то предположил, что это звонок: тогда все было в диковинку. Я сострила: «Давайте нажмем и убежим». Что тут началось! Все представили, как они побегут, и схватились за животы. После операций больным смеяться противопоказано – швы могут разойтись. Что это был за смех! – еле различимый, приглушенный, скорректированный болью. Из меня сейчас такой же бегун.

– Да, Лена…. Тогда ползи дальше.

Беги. Ухайдаканный правый тазобедренный сустав просит передышки каждые пять метров. Десять лет назад он стал требовать уважительного к себе уважения, хотя с момента вывиха прошло почти двадцать пять лет. Сколько травм принес волейбол! А ведь тогда я считала, что причиной вывиха была обида Анны Николаевны и ее дочери Нади, вместо которой меня включили в состав команды. Не забыть Надиного взгляда в полуоткрытую дверь спортивного зала накануне выездного матча. Буквально через пять минут я упала, а Надя потом ездила ко мне в больницу и приносила вкусные конфеты «Резеда».

Осталось самое главное.

– Упокой, Господи, души умерших раб Твоих…

Салон Красоты, где я хлопнулась в обморок тем жарким летом, уже открыт. А вот и «Пятерочка». Опять умудряюсь закончить утреннее правило на ее ступеньках. Только две булочки. Помнить, что еще предстоит забраться на третий этаж.

Последние метры – самые тяжелые. Первый этаж взят. Второй этаж взят. Передохнуть перед решительным штурмом. Третий этаж взят.

Ставить чайник. Все остальное потом. Потную форму – в машинку. Бассейные принадлежности – сушить. Заварить чай. Снова принять душ. Снова фен.

И вот он, момент истины. Залитая солнцем кухня, нескромная стареющая «ню», очередная серия «Перри Мэйсона», вкусный чай и заглатывание булочек. Как тут похудеешь?

Намазаться кремом. Целый час впереди. Если на электричке. Подумать страшно – ведь до станции еще надо дойти, вернее, промесить больными ногами снежную кашу, а потом в Люберцах перейти по высоченному мосту к автобусу. Нет уж. Лучше добираться по пробкам на маршрутках. Тогда в запасе лишь полчаса. Просто полежать.

– Сейчас! Иду! Не понять, откуда звук. Вечно я его оставляю, где ни попадя… Алле!

– Бабушка! Я уже дома. Нас раньше отпустили.

– Постараюсь приехать через сорок минут. Делай пока математику на черновике.

Вариант с маршрутками отменяется. Фитнес продолжается. Надо же булки отрабатывать.

Дина и фразеологизмы

По приезде в Анапу измученная длинной дорогой компания москвичей, наспех обустроившись в снятых загодя домиках, рванула на море. Дину с собой не взяли: у нее еще в поезде поднялась температура. Через неделю, преждевременно сказавшись здоровой, Дина покрылась от жаркого солнца сыпью и снова была отлучена от моря. В тоске по нему она долгие часы просиживала в увитой виноградом беседке. Скрашивала вынужденное одиночество десятилетней девочки бездетная Александра Васильевна, которая часто навещала Дину и баловала ее чем-нибудь вкусненьким. К месту будет сказать, что много лет спустя сердобольная Александра Васильевна после смерти мужа прописала у себя дальнюю родственницу из провинциального украинского городка, дала ей образование, выдала замуж и стала воспитывать ее детей, наполняя дом любовью.

Первого сентября в класс вошла новая учительница русского языка. Это была та самая, добрая и чуткая, Александра Васильевна. Ударить перед ней в грязь лицом Дина не могла. Пришлось тщательно готовиться к урокам и не отвлекаться за партой на посторонние разговоры. Постепенно вроде бы сухой предмет начал вызывать интерес, а потом и радость. Правила стали запоминаться сами собой: в них фиксировалась логика развития языка, а Дина ее уже улавливала. Теперь она, затаив дыхание, ловила каждое слово учительницы. «Я – лишь земля, раздвинутая плугом», – Зинаида Миркина еще не написала этих строк. Александра Васильевна чувствовала благодатную для посева почву и платила любимой ученице той же монетой, тщательно и вдохновенно готовясь к урокам и осознавая, что, может быть, и ради этой девочки она, преподаватель начальных классов, корпела поздними вечерами над учебниками, получая в заочном институте второе, высшее, образование.

Да, именно благодаря встрече с Александрой Васильевной, жизнь Дины со школьной скамьи осмысливали и разнообразили непоседы приставки, деятельные дипломатичные ласковые или, наоборот, режущие правду-матку суффиксы, требующие постоянного поиска и верности, закопанные во множество гипотез корни, пронзающие откровениями метафоры, оксюмороны и прочие трудно именуемые хранители словесного очага. Все видимое, слышимое, происходящее, вспоминаемое, воображаемое, становилось понятным и ценным для Дины, если она могла облечь весь этот хаос отраженной действительности в слова: сказать, написать.

Язык хранит какое-то тайное знание о мире, которое передается людям, но до конца не раскрывается. Появление переносного смысла и закрепление его в языке поражало Дину больше всего. Когда-то она подарила своим маленьким сыновьям книжечку «Русские фразеологизмы в картинках (для говорящих на немецком языке)». Помнят ли остроумные дяденьки замусоленную их детскими ручонками книжечку со смешными рисунками?

«Крыша над головой» и др.

Ольга Тимофеевна была главным бухгалтером Центрального Комитета профсоюзов работников Энергетической промышленности СССР. Она распределяла профсоюзные блага по организациям ведомства и взамен каждый праздник получала ценные подарки, предмет вожделения подчиненных и родственников, показатель состоявшейся жизни. Но кто может судить, насколько состоялась у человека жизнь…

Аэродром в Виннице, который строил отец Ольги Тимофеевны, фашисты начали бомбить в четыре утра. Стариков, жен и детей едва успели посадить на поезд и отправить в тыл. Только тыл становился зоной вторжения быстрее хода поезда. Во время воздушных налетов мать Ольги Тимофеевны накрывала дочерей подушками. Когда поезд останавливался, все в панике бежали к лесу. Каково было девчонкам после мирной счастливой жизни сразу угодить в кровавую мясорубку! До Казахстана добирались три месяца. Из еды были только помидоры и селедка. Очень долго сестры не могли даже смотреть на эту вкуснятину-закуску русского застолья.

Каждый раз, когда Ольга Тимофеевна отправлялась в очередной санаторий, мерный стук колес извлекал из памяти то бегство от смерти.

Старшая сестра Ольги Тимофеевны, сыгравшая большую роль в ее карьерном росте, первая встала на ноги. После войны Анна Тимофеевна поселилась в деревянном двухэтажном общежитии подмосковного городка, теперь огромного спального района столицы, вышла замуж за фронтовика и родила сына. Никаких декретных отпусков кормящим мамам не полагалось. Малыш между кормлениями спал или с пониманием тихо лежал в коляске под окном учреждения. При первой возможности его определили в ясли. Вскоре у сына обнаружилась бронхиальная астма, он подолгу лежал в больнице, и Анна Тимофеевна научилась делать уколы, чтобы быстро снимать часто повторяющиеся приступы удушья. Несмотря на болезнь ребенка, несмотря на бытовые трудности, несмотря на то, что бабушки и дедушки жили далеко и не могли помочь, – Анна Тимофеевна находила силы и время для продолжения учебы. На бухгалтерских курсах сынишка сидел в последнем ряду и тихонечко лепил из пластилина различные фигурки.

Благодаря своему упорству и трудолюбию Анна Тимофеевна быстро освоила премудрости бухгалтерии. За сметливость, порядочность и ответственное отношение к делу начальство ее очень ценило. На каком-то этапе продвижения по службе – к этому времени уже подрастала дочь – потребовалось получить среднее специальное образование. Пришлось долго восстанавливать аттестат зрелости: забытый в суматохе оригинал так и остался лежать в томике Пушкина и, скорей всего, не уцелел в бомбежке. Дипломированного бухгалтера дожидалось кресло главного экономиста крупного московского строительного треста.

Младшая сестра шла по ее стопам. Как-то Ольге Тимофеевне поручили провести за короткое время сложный бухгалтерский анализ. Вот тогда-то и помогла ей старшая сестра. Оценив неординарную работу, руководство сразу предложило Ольге Тимофеевне возглавить профсоюзную бухгалтерию.

Жила Ольга Тимофеевна со старенькой мамой и мужем. Детей у нее не было. Всю свою невостребованную материнскую нежность она отдавала кошкам. Мать Анны и Ольги являла собой образец народной мудрости, которой не приобрести никакими высшими образованиями, обладала духовным зрением, – хотя к концу жизни почти ослепла. Она всегда тряслась над младшей дочерью, прощала ей постоянные капризные выходки и с жалостью смотрела, как та часами тискает несчастного жирного кота. До последних своих дней она была центром притяжения ближнего и дальнего круга семьи и оставила по себе добрую память.

Мужья у обеих сестер часто выпивали. Что-то, связанное с этим неистребимым пороком, произошло между маленьким сыном и отцом, после чего сын плюс к своей астме стал сильно заикаться, а отец – уделять родительское внимание только дочери. Наверное, поэтому сердобольная Ольга Тимофеевна очень любила своего племянника. Когда он вырос и женился, теткина любовь автоматически распространилась и на выбравшую ее любимца девушку. Ольга Тимофеевна доставала молодым путевки в лучшие дома отдыха, дарила экспонаты своего домашнего музея презентов, хлопотала об устройстве их жизни.

***

Настал долгожданный день распределения выпускников Института связи. В советские времена первое место работы часто определяло всю дальнейшую жизнь человека. Сколько счастливчиков оказались на своем месте, но сколько талантливых студентов так и не оправдали надежд и всего за три года обязательной отработки потеряли интерес к профессии. Из них многие так и тянули лямку до пенсии, сильные нашли в себе мужество что-то поменять, слабые пропали.

Роман, закончивший институт с красным дипломом, выбрал одно из самых престижных мест работы в Москве. Для него этот выбор не являлся судьбоносным, потому что такие пахари, как он и его мать, нужны везде и состоятся на любой работе. Оставалось только пройти по ковровой дорожке, поставить свою подпись в нужной бумаге и получить поздравительное рукопожатие, но… неожиданно в ход распределения вмешалась Фортуна. Она крутанула свое колесико в сторону корабельного носа, который иногда появляется в ее свите рядом с неизменным рогом изобилия, и повелительно шепнула в ухо одному из присутствующих работодателей:

– Чего расселся? Давай, заполучай нужного специалиста. Любой ценой.

Рома почувствовал несвойственное ему смятение и услышал:

– А в «почтовый ящик» пойдете работать? Вы, я вижу, женаты. Молодым нужна романтика и независимость от родителей. Длительные командировки в красивейшие города страны, море, военные корабли, – сплошная романтика. Плюс достойная зарплата.

– Надо с женой посоветоваться.

И Рома с Диной приняли подсказанное Фортуной решение. Знали бы они тогда, на какую жизнь себя обрекают…

Почти три месяца молодые специалисты изучали секретную документацию на изделие, которым оснащались военные корабли. Голова пухла, а конца-края не было видно. Пришлось всемогущей и неугомонной Фортуне опять крутить свое колесо. Во время очередного визита молодоженов к «тете Оле» случайно обнаружилось ее знакомство с их работодателем. Через день они уже сидели в кабинете начальника Отдела кадров.

– Что-то вы задержались в Москве. На месте быстрее разберетесь. Хотите начать с Таллина? Красивый город. Я сейчас распоряжусь. Ольге Тимофеевне передавайте привет. Хорошая женщина.

Вот так на радость всем Дина и Рома оказались в Таллине.

Старший представитель «почтового ящика» в Таллине дал два дня на поиски жилья. Дина с Ромой, полные надежд, шли от вокзала по вымощенной булыжником улице в Старый город. Привычный для эстонцев мокрый снег еще не залез в печенку, а лишь хмуро приветствовал вступающих во взрослую жизнь новобранцев.

Поселиться в центральной части Таллина им не удалось. Пришлось ночевать на вокзале. В последующие дни результат был таким же, несмотря на расширение ареала поисков. Таллин раскрывал двери своих гостиниц только организованным туристам. Остальных граждан он, как хирург, моментально освобождал от ненужных иллюзий комфортного проживания в чужом городе.

Рома, способный в одиночку преодолеть любые трудности, с жалостью смотрел на неприспособленную к жизненным невзгодам тепличную Дину, у которой совсем опустились руки, и которая ждала от мужа мощного крыла. С крылом пока ничего не получалось: советская действительность не давала возможности самостоятельно и быстро обрести опыт возмужания, которого ждут все молодые жены.

Беззаботная жизнь осталась в прошлом. Работа у черта на куличках, поиски жилья, слякоть и промокшие ноги, сидячие бессонные ночи на вокзале, – так начинались Динины университеты.

Когда надежда «не нюхавших пороху сосунков» самостоятельно найти хоть какое-нибудь жилье рухнула, заматеревшие в командировках спасители-сослуживцы приняли эту заботу на себя и повезли «отчаявшуюся парочку» на плавучую баржу под названием «Черная Ляля», своеобразное общежитие, где дружно сосуществовали представители разных профессий многочисленных организаций, обслуживающих военно-морской флот.

Дорога к последнему пристанищу напоминала скорбный путь к месту исполнения приговора и была длинной-длинной. Сначала долго трясущийся мимо двухэтажных деревянных типично эстонских домиков трамвай, увозящий на полуостров Копли, рабочую окраину города, затем проход между мрачными, смахивающими на тюрьму зданиями, снежная грязь пустырей закрытой территории судоремонтного завода, бесконечные мостки и уходящая из-под ног палуба. Нижней точкой и образом падения стал морской чугунный туалет «Черной Ляли».

Намерзшимся, мечтавшим выспаться и помыться Дине с Ромой маленькая каюта в метр шириной поначалу показалась уютной и защищенной от внешнего мира: две кровати – одна над другой, чистое белье, прикрученный к полу столик, матросский табурет, шкафчик и иллюминатор. Это была их первая совместная жилплощадь.

Ночью Дину разбудили голоса. За стенкой портовый слесарь принимал монтажницу-проститутку.

– У тебя девушка есть?

– Да, есть. Мы хотим пожениться. Она меня ждет.

– Это ты так думаешь. Знаешь, чем она сейчас занимается? Е…ся с кем-нибудь.

– Но-но, поосторожней. Она не такая, как ты.

– Все одинаковые. Этого вы, дураки, не понимаете. Ты уже с рогами. Я помогу тебе ее забыть.

Дина волей-неволей слушала дальнейшие похабные речи, бордельную возню и пыхтенье. «На дне», – ощутила она. Вот тебе и уютное гнездышко. Неужели каждую ночь придется это слушать?

По утрам в темноте сонные Дина с Ромой проделывали обратный путь к трамвайным путям и заходили в забегаловку, где можно было перекусить перед работой. Когда Дина посмотрела фильм Тарковского «Сталкер», то кафе, где встречаются герои фильма перед путешествием в Зону, напомнило ей ту таллинскую забегаловку. Тусклый свет, скрежет трамваев, тоска, сосиска с горчицей и черным хлебом, мутный разбавленный кофе в граненом стакане, алюминиевые ложка и вилка, а впереди своя зона.

Когда жизнь в новых реалиях вошла в колею, началось знакомство с бытом и культурой эстонцев. По сантиметру был обследован Старый город с его средневековой архитектурой, чудесными магазинчиками и кафе. Парк Кадриорг со знаменитым дворцом, Театр оперы и балета, Дом офицеров радушно принимали молодых скитальцев и вносили теплые цвета в серую таллиннскую палитру. Чтобы не так грустно было возвращаться на свое дно, Дина с Ромой покупали свежайшую вкуснейшую салаку горячего копчения, соленые орешки и темное пиво «Saku».

Молодость не позволяла унывать. На «Черной Ляле» Дина научилась играть в бильярд. Это новое увлечение так захватило ее, что она стала обыгрывать местных корифеев. У Дины появилась подружка, очень добрая простая девушка из Рыбинска. С ней она ездила в город, ходила по магазинам, стояла на холоде в очередях за красивыми яблоками сорта джонатан, шушукалась о том, о чем не могла поговорить с мужем, пекла блины, которыми угощала того самого вечно голодного соседа, в общем-то хорошего парня. Девушка была хозяйственная и многому Дину научила.

Каждые два месяца Дина с Ромой ездили в Москву на переоформление командировок, всевозможно оттягивая возвращение к романтике «Черной Ляли».

***

Примерно через год Фортуна в качестве поощрения и для прохождения дальнейших университетов занесла Дину с Ромой в Ленинград. Местом работы было определено Военно-морское училище им. Фрунзе.

Динина мама сделала дочери и зятю липовые командировочные удостоверения от Академии наук, чтобы они могли остановиться в «Доме для приезжающих ученых» на улице Халтурина, бывшей Миллионной.

Улица, названная в честь народовольца террориста Степана Халтурина, соединяла Дворцовую площадь с Марсовым полем. Поезд из Москвы прибыл в Ленинград очень рано, так что до Дворцовой площади можно было добраться только пешком. Дина с Ромой оставили вещи в камере хранения и пошли по безлюдному Невскому проспекту, любуясь на приклееные друг к другу дома, на «живые» скульптурные и архитектурные шедевры, узнаваемые благодаря открыткам с видами Ленинграда, альбомам по искусству, художественным и документальным фильмам.

Выйдя из почти пятикилометрового тоннеля Невского проспекта, они – ах! – сразу оказались на просторной розово-сиреневой от утренней зари неправдоподобно красивой Дворцовой площади. Впечатление у эмоциональной Дины было настолько сильным, что дух ее воспарил, и с этого момента все прошлые и настоящие бытовые каверзы Фортуны казались уже ничтожными, а будущие заранее прощались. Это была любовь с первого взгляда, которая надела на Динины глаза свои радужные очки.

Огромное морозное пространство площади сначала дало себя измерить, потом сжалось до шириныулицы Халтурина, заполнило двор-колодец и через дверь втиснулось вместе с Диной и Ромой в помещение «Дома для приезжающих ученых».

Молодых «ученых» поселили в разных номерах.

Здоровье у Дины было слабым. С детства она каждый год болела гриппом. Балтийский климат явно ей не подходил. В свою первую ленинградскую командировку она так промерзла, что заработала на всю жизнь хронический бронхит и хронический гайморит. Она мерзла на набережных Невы, она мерзла перед Театром оперы и балета им. Кирова в ожидании лишнего билетика, она мерзла вечерами на своей любимой Дворцовой площади, которую никак не давал одолеть буйствующий, сбивающий с ног, ледяной ветер. Дина физически ощущала, как он добирается до самых костей и грезила о верхней полке банной парной, где она однажды потеряла сознание и больше заходить туда уже не отваживалась. Апокалипсическим летом 2010 года Дина подбадривала изнывающих от жары родственников:

– «Пар костей не ломит». Вы просто не знаете, что такое «промерзнуть до костей».

В холодном женском номере ее ждала стоящая у плохо заклеенного окна кровать с тоненьким одеялом, поверх которого она сразу накидывала пальто. Согреться было негде. Положение немного улучшилось, когда родители передали с проводницей поезда зимние теплые вещи.

Завтракали в булочной на улице Халтурина, где можно было сидя выпить кофе и съесть вкусное пирожное. Обедали чаще всего в ресторане Дома Ученых, куда Дина с Ромой попадали через задний вход со стороны двора-колодца. Настоящие ученые пользовались главным входом Дома Ученых, бывшего дворца Великого князя Владимира Александровича, построенного на Дворцовой набережной по наущению небезызвестной балерины Матильды Кшесинской. Кухня ресторана была под стать его внутреннему убранству. Спрятавшись в небольшом купе, обитом резными деревянными панелями, можно было заказать недорогое диковинное блюдо и неторопливо рассматривать роскошно оформленный эклектическими изысками зал с длинным массивным столом.

У истоков славной истории училища им. Фрунзе, старейшего учебного заведения страны, стоит знаменитая «Школа математических и навигацких наук», созданная Петром в 1701 году. Первоначально она обосновалась в Сухаревой башне Земляного города Москвы. Возглавил Школу «таинственный чернокнижник», математик, астроном и физик, потомок шотландских королей, сподвижник царя-реформатора Яков Брюс. В 1715 году по указанию Петра мореходные классы Школы перебрались на берега суровой Невы. Вновь испеченная «Академия морской гвардии» стала выпускать созвучных ей гардемаринов. Это воинское звание было специально учреждено как промежуточное между учеником-кадетом и чином мичмана. В дальнейшем, когда Академия стала называться «Морским шляхетским кадетским корпусом», звание гардемарин перекинулось на кадетов старших классов. В 1752 году при Елизавете Петровне с целью повышения упавшего престижа «многотрудной» морской службы был создан «Морской кадетский корпус». Гардемарины и кадеты обновленного учебного заведения стали дополнительно обучаться трем иностранным языкам – английскому, французскому и немецкому, рисованию, танцам и фехтованию, а впоследствии и игре на различных музыкальных инструментах.

В летопись Морского корпуса золотыми буквами вписаны имена десятков выдающихся флотоводцев и мореплавателей, таких как адмирал И.Ф. Крузенштерн, памятник которому является символом учебного заведения, Ф.Ф. Ушаков, Д.Н. Сенявин, Ф.Ф. Беллинсгаузен, П.В. Нахимов, М.П. Лазарев, А.В. Колчак, А.Г. Головко. Поэтому учащиеся и выпускники советских времен, называвшие себя «фрунзаками», были недовольны тем, что их учебное заведение названо в честь сухопутного Фрунзе.

Как и в Пажеском, – в Морском корпусе презирались доносительство, трусость и малодушие, неуважение к прекрасному полу. Считалось, что в его стенах получали не образование, а воспитание. «Получившие воспитание» выпускники дальнейшую свою жизнь сверяли с духом чести и достоинства, царившим в их альма-матер. Так, офицерам со сдавшихся кораблей не подавали руки.

Этот дух ощущали и Дина с Ромой. Благоговейное чувство возникало уже на набережной Лейтенанта Шмидта. Приютивший кадетов дворец фельдмаршала Б. Миниха в свое время прирос ближайшими владениями и превратился стараниями архитекторов в достойную оправу кузницы элиты морского флота. Царящая во внутренних помещениях тишина была сродни тишине Мамаева кургана Сталинграда. Картины со стен длинных коридоров рассказывали о выигранных сражениях и мужестве русских моряков и не позволяли пройти мимо. Последние метры до учебного класса с требующей ремонта аппаратурой надо было аккуратно прошагать по внешнему кругу знаменитой компасной картушки, выложенной из ценных пород дерева. Ходить по самой картушке могли только адмиралы. На ней в былые времена «стояли на компасе» провинившиеся кадеты: Компасный зал был вроде Лобного места Красной площади с его гражданскими казнями.

Одетые с иголочки воспитанные офицеры и курсанты задавали тон идеальной деловой манере общения.

Постепенно молодые «ученые» стали осваивать вторую столицу, и оказалось, что дух стойкости, чести и достоинства обитал всюду, за исключением разве что гостиниц. Ленинград взял на хранение эти ценности. Пронзительное ощущение вертикали ухода Пушкина из земной жизни возникло в музее на Мойке. Эхом оно повторилось на концерте великого мастера художественного слова Дмитрия Журавлева, читавшего «Моцарта и Сальери» из Маленьких трагедий. После произнесенной ремарки «играет» наступала пауза, и зал слушал рожденные воображением первые аккорды Реквиема. Каждый прохожий принадлежал новой общности советского человека под названием «ленинградец». В его сердце до сих пор звучали голос Ольги Берггольц и Седьмая симфония Шостаковича. Он не мог плюнуть на мостовую не потому, что хорошо воспитан, а потому что никак не забыть цены Победы. Так чувствовала Дина. Особенно поражали ухоженные вежливые старушки-блокадницы, которых ни с кем нельзя было спутать. По определению Юрия Лотмана вежливость – уважение достоинства другого человека.

Наверное, дочь одной из таких старушек работала администратором в «Доме для приезжающих ученых». Вечерами Дина с Ромой пили чай на общей кухне и не спешили расходиться по своим номерам. В последний их вечер, накануне отъезда, Дина готовила ужин. Появилась со своим чайником администратор. Она спросила о чем-то, и слово за слово завязался разговор. Дина рассказала, почему они с мужем выбрали работу, связанную с командировками, о том, что дома им приходится жить в одной комнате с бабушкой, о Таллине и несбывшихся надеждах. Администратор молча вышла из кухни и через минуту принесла ключи от большого двухместного номера на мансарде. В Дининой душе поднялась волна благодарности и чего-то еще, чего она еще не научилась точно в себе опознавать, самого главного и ценного, так несвойственного ее эгоистичной натуре.

К сожалению, липовые командировочные удостоверения Динина мама могла сделать лишь один раз. Поэтому гостиничные мытарства продолжились, но вместе с ними продолжилось и вынужденное знакомство с Ленинградом.

Ненадолго приютила Рому и совсем расхворавшуюся Дину гостиница «Ленинградская» (бывшая «Англетер»), расположившаяся в обнимку с «Асторией» на Исаакиевской площади. Многоместный номер, в котором оказалась Дина, до революции, скорее всего, был залом. После снятия Блокады в нем разместили нуждающихся в уходе ленинградцев. Заботливый Рома, желая побаловать больную жену, купил в буфете гостиницы черную икру, но разбухший нос, потерявший обоняние, предательски лишил Дину единственного в ее положении удовольствия.

Какое-то время Дина с Ромой прожили в маленькой гостинице «Северная» рядом с площадью Восстания. Туда им помогла устроиться сослуживица, умеющая расположить к себе нужных людей. Все это время больная Дина в мрачном казематном номере без удобств конспектировала двухтомный учебник по истории СССР издания Академии наук.

Однажды, добираясь на трамвае до очередной гостиницы, Дина долго смотрела на далекий лазурный Николо-Богоявленский морской собор. Еще не верующая в Бога Дина чисто эстетически любовалась барочными излишествами, а ликующие над куполами птицы возвещали наступление весны, а, значит, и конец простудам.

Вместе с весной появилась надежда устроиться в приличной гостинице с удобствами в номере. Но гостиничный ГУЛАГ своих традиций не менял. Он давно установил два вида дохода: доход государству – в основном за счет интуристов, и личное кормление всей бюрократической цепочки, в нижнем своем звене – за счет вложенной в паспорт поселяющегося денежной купюры. Простой советский человек мог рассчитывать только на снятый с брони номер или на разовый ночлег с двенадцати ночи до восьми утра. Гостиница «Советская», первое в Ленинграде высотное здание, несмотря на свои размеры, не была исключением. Дина и Рома – вместе с верящими в справедливость страждущими – часами сидели в холле гостиницы, сверля глазами администратора, которая без зазрения совести то и дело поселяла торгашей в огромных кепках. Она ценила двадцатипятирублевое достоинство бумажки и не признавала достоинства молодой женщины с пороком сердца из Белоруссии, матери троих детей, приехавшей на консультацию к профессору по поводу операции.

В какой-то из своих приездов Дине с Ромой все-таки удалось поселиться в «Советской»: администратор оказалась подругой детства одного из сослуживцев. Местом работы уже давно стал судостроительный завод им. А.А. Жданова. Завтракали в буфете холла. Ужинали в буфете на этаже.

В Ленинграде у Дины созрело решение получить гуманитарное образование. Это надо было сделать еще после первого курса института. Тогда не хватило духу. Пять лет она не получала от учебы никакой радости, кроме радости от общения с людьми.

Набравшись смелости, она приехала на Университетскую набережную Невы в Институт живописи, скульптуры и архитектуры им. И. Е. Репина. Узнав о высшем техническом образовании и еще не отработанных положенных трех годах, председатель приемной комиссии растолковал Дине, что государство перед ней ни в чем не виновато. На ее обучение оно затратило много денег – в отличие от абитуриентов, только что закончивших среднее учебное заведение, отслуживших в армии или поступающих по направлению. Даже если через год Дина успешно сдаст экзамены, ее кандидатура на зачисление будет рассматриваться в последнюю очередь, – несмотря на ее золотую медаль.

Нежданная гостиничная устроенность высвободила время для культурного досуга. Неугомонная оптимистичная Дина стала театралкой. В букинистических магазинах она покупала редкие и полезные для ее самообразования книги о театре. В свободные вечера, лежа в теплой кровати, она прочитывала от корки до корки очередной номер толстого серьезного журнала «Театр». Рома не мог нарадоваться на спасительный возродивший Дину из пепла «театральный роман» и волей-неволей втягивался в эту сферу жизни супруги.

Лучший тогда театр города, БДТ им. М. Горького, привечал – в отличие от лучших гостиниц – гостей Ленинграда. Ежедневно администратор выделял для них минимум десять билетов – обычно в партер. Чтобы получить по командировочному удостоверению билет, необходимо было войти в заветную десятку, а значит, подежурить несколько часов около кассы. Пользуясь такой редкой возможностью, Дина с Ромой посмотрели почти все репертуарные спектакли. В теплые вечера они, счастливые, возвращались в гостиницу пешком по набережной Фонтанки. Рома выслушивал первые свежие впечатления, зная, что за ними по размышлении последуют новые, более глубокие, и не переставал удивляться тому влиянию, которое оказывал театр на внутренний мир жены. Сфинксы Египетского моста издалека приветствовали молодых театралов, добавляя напоследок впечатлений, и пристально, по многовековой привычке, всматривались в их исчезающие силуэты. Когда-то слаженный шаг военных привел к обрушению Египетского моста, после чего последовал указ о введении новой на всех мостах команды «идти не в ногу». Два других полюбившихся моста – Банковский и Львиный – перекинулись через канал Грибоедова. Но дальнейшее преумножение любви к Ленинграду и его окрестностям было связано уже с долгожданным стабильным проживанием в частном секторе.

Два дня зимой Дина с Ромой провели в Очакове. Захолустное кафе с безе из асбеста, столь же захолустная в несколько номеров неотапливаемая за ненадобностью гостиница, рядом с ней кинотеатр, куда пришлось сходить, чтобы убить время, а главное – ощущение, что город пуст, его как бы и нет. Только в таком унылом пространстве могли родиться – по мнению драматурга Аллы Соколовой – фантазии Фарятьева, гениально сыгранного Андреем Мироновым в фильме Ильи Авербаха. Если бы не прощальная прогулка по красивейшей главной улице города Николаева, которая в снегопад казалась просто сказочной, настроение так и осталось бы поганым.

Севастополь тоже не оправдал ожиданий, несмотря на то, что и в гостинице сразу устроились, и в Херсонес съездили, и на Малаховом кургане побывали, и повидали все городские красоты. В южные морские города надо приезжать летом, по крайней мере, в первый раз. Что запомнилось Дине в Севастополе? Зал библиотеки, где она читала недавно напечатанный в журнале «Москва» роман Булгакова «Мастер и Маргарита». Главпочтамт, где на нее долго странно смотрели, а потом спросили, не она ли играла радистку в «Семнадцати мгновениях весны», и Дина ответила: «Я». Запомнилось предновогоднее желание скорее попасть домой. Запомнились – стыдоба! – вкусная сырокопченая колбаса и истекающая жиром скумбрия холодного копчения. Запомнилось, как Рома громким басом звал ее через всю площадь: «Ласточка!», и прохожие с любопытством поворачивали головы в ее сторону.

Были еще Лиепая и Балтийск, где Рома с Диной прижились и не чувствовали себя изгоями. В последнюю командировку, во Владивосток, Рома полетел один: молодая семья ждала прибавления.

***

Через какое-то время после развода Дина собралась с духом и позвонила бывшей свекрови, потому что скучала по ней. Когда она во втором браке родила третьего, позднего, ребенка, благородная Анна Тимофеевна передала со старшими сыновьями подарок – постельное детское приданое. Прошло еще какое-то время, и Дина после долгой разлуки решила повидать свекровь, которая серьезно болела. Уже не приходившая в сознание Анна Тимофеевна умерла фактически у Дины на руках. Неужели она не услышала: «Мама, прости!». Вот и закончилась жизнь, полная забот и любви. Счастливая женская доля незаслуженно обошла Анну Тимофеевну стороной. Почему в отношениях мужчины и женщины большую роль играют внешняя манкость, порок? Почему страдают правильные, чистые, справедливые?

Приехавшая на похороны сестры «тетя Оля» накинулась на Дину:

– Куда ты пропала? Хоть бы позвонила. Как ты могла? Ведь ты нам родная. Ты наша. Мы тебя любим.

Дина была сражена в самое сердце. Оказывается, по ней скучали так же, как и она скучала по всей многочисленной бывшей родне.

Страдающая бессонницей Дина часто подходит ночью к окну и смотрит на многоэтажный дом напротив. В двух-трех окнах горит свет: кто-то начинает свою жизнь, а кто-то заканчивает.

– «Весь табор спит…», – каждый раз мысленно произносит Дина. Отчего она мается? Что томит ее сердце? У нее есть крыша над головой и все, о чем она мечтала в неустроенной молодости. Дело в том, что до поры до времени смысл бьющей ключом жизни не связывался с конечностью земного бытия. А теперь связался…

Уж дни мои теченье донесло

В худой ладье, сквозь непогоды моря

В ту гавань, где свой груз добра и горя

Сдает к подсчету каждое весло.*

*Микеланджело Буонарроти.

«Вычеркнуть из памяти» и др.

Этот кусок ее жизни назывался Балтийск. В геополитическом смысле Балтийск – закрытый до 1998 года город, западная оконечность России, бывший Пиллау Восточной Пруссии, ставшей по аннексии Калининградской областью. Окруженный балтийскими водами полуостров, на котором расположился город, издревле привлекал к себе внимание европейских правителей, начиная со Швеции и кончая Россией. Готические очертания и красная черепица архитектурных сооружений, руины крепостей и бастионов вкрапляются в облик российского города как память о чужеродных предках.

После негостеприимного Таллина, где необстрелянным молодым специалистам пришлось жить вместе с портовыми работягами на плавучей барже «Черная Ляля», Балтийск показался просто раем. Поселились Дина с мужем в единственной тогда гостинице «Золотой якорь», расположенной недалеко от места их работы – святой святых Балтийска – базы военно-морского флота. Построили гостиницу в 1909 году. Ходили слухи, что при немцах в ее стенах находился бордель. В конце Второй мировой войны здесь был пункт эвакуации гражданского населения и раненых солдат Вермахта. Тысячи людей мечтали получить посадочный талон на корабли, уходившие на запад, хотя уж куда западнее…

Первое, что видела Дина, когда выходила из гостиницы, это маленький лоцманский катерок, готовый вывести через канал в Балтийское море или в Калининградский залив военное судно любого размера. Окна гостиницы как раз смотрели на канал. Остановившийся в «Золотом якоре» десятью годами раньше Иосиф Бродский написал:

В ганзейской гостинице «Якорь»,

Где мухи садятся на сахар,

Где боком в канале глубоком

Эсминцы плывут мимо окон,

Я сиживал в обществе кружки,

Глазея на мачты и пушки.

И совесть свою от укора

Спасал я бутылкой Кагора.

В последнее воскресение июля Балтийский канал становился Красной площадью, на которой демонстрировалась вся мощь Балтийского флота. На грандиозный праздник съезжалось много гостей, и пробиться к парапету набережной канала не было никакой возможности. Поэтому Дина с мужем и сослуживцами приходили на генеральную репетицию парада: они имели прямое отношение к боеготовности проходивших мимо кораблей. У Дины эти парады не вызывали никакого верноподданнического патриотизма: Балтийск сыграл огромную роль в ее жизни совсем по другим причинам.

Поначалу любопытная Дина все время останавливалась около необычных чугунных люков вымощенных камнем улиц старых кварталов. Каждый люк с узорами и вензелями готического шрифта казался произведением искусства и свидетельствовал об устоях и порядке кайзеровской Германии. Диссонансом им была полная запущенность оставшихся от немцев построек, в частности, двухэтажных домиков с облупленной штукатуркой, покосившимися лестницами и лысыми пыльными двориками. Вид этих домиков вызывал тоску и жалость. В них жили русские люди, перебравшиеся сюда из сожженных фашистами деревень и разрушенных городов. Прошло тридцать лет после окончания войны, а они все надеялись вернуться в родные места. Очевидно, налаживать хозяйство им не было резону. Бросающееся в глаза плачевное состояние всех городов Калининградской области и отсутствие массового строительства наводили на тревожную мысль о возможности возврата на круги своя, когда Калининград снова станет Кенигсбергом, Балтийск – Пиллау, каждый дом дождется возвращения своего заботливого хозяина, а «русским свиньям» скажут: «Nach Hause!». Подтверждением обоюдности выжидания были письма, которые приходили из Германии на старые адреса. В них содержались указания, как ухаживать за садом, когда что обрезать, чем удобрять и т.п., – простые немецкие люди тоже надеялись вернуться к себе на родину. Вот такое еще одно печальное последствие войны.

Самым притягательным для Дины местом в закрытом Балтийске был пляж: безлюдный, беспрепятственно уходивший вдаль на несколько километров. С зарослями облепихи, пытавшейся сковать своими длинными корнями движение волнистых дюн в сторону города. Недавно Дина прочитала в Интернете, что пляжи Балтийска тянутся почти на сорок два километра.

В акватории Балтийска периодически проходили совместные с поляками и немцами военно-морские учения. Как-то летом Дина с сослуживицей лежали одиноко на песке и ждали, когда вода в море немного прогреется. В это утро им пришлось ощутить, как наяву, то, что пережили в конце июня сорок первого года многие мирные жители нашей страны.

Сквозь сон задремавшая Дина услышала гул и приоткрыла глаза. Конец света! – из жерл огромных десантных кораблей, захвативших все видимое пространство, выползали на воду бронетранспортеры, из которых на берегу выпрыгивали и рассыпались по сторонам, как тараканы, морские пехотинцы. Они тут же раздевались догола, не стесняясь, смотрели на девушек, аккуратно складывали одежду и, гогоча, бежали купаться. Сослуживица приподнялась и обомлела:

– Ты смотри – в чем мать родила. Да они на нас плевать хотели. Ни стыда, ни совести!

От непристойности зрелища Дина зажмурилась. Скрежет гусениц, гул моторов, лающая немецкая речь, крики и хохот разносились по всему побережью. Стало жутко. Как хорошо, что время нельзя повернуть вспять.

Осенью пляж становился местом янтарного промысла. Во время шторма море выбрасывало на берег огромное количество водорослей с запутавшимся в них мелким янтарем. Его «выклевывали», как чайки рыбный мусор из сетей, детишки. Бывалые же добытчики – в плащах и рыбацких сапогах – захватывали большими сочками взвесь водорослей прямо из набегающих волн. Их трофеем был крупный янтарь.

Каждый раз на глазах Дины происходило чудо – холодное мрачное море, которое никак не могло отразить в своих водах лазурное небо, одаривало людей янтарем. Микалоюс Чурленис видел запрятанную от людей красоту этого волшебного моря, издающего на его картинах причудливую мелодию, заманивающую в сказочный мир литовского фольклора. Литовцы очень близки к природе, они ее слышат, она для них живая, как живая и каждая вещь в хуторском хозяйстве. Они в хорошем смысле язычники. Об этом говорит и Музей чертей, об этом говорит (на одном с ними языке) и талантливый Денис Осокин. А то, что его огородные пугала поселились не в Литве, а в соседней Латгалии, не столь важно.

Отработанные водоросли лежали по всему пляжу до тех пор, пока чистюля-ветер их не высушивал и не разносил по своим владениям. Дина тоже нашла несколько камушков, а привезла домой целый килограмм, так как янтарь можно было купить на каждом углу и дешево.

Однажды, обследуя живописные окрестности Балтийска, Дина с мужем попали в заросли странной ягоды ожины. Впоследствии Дина узнала, что ожина – другое название ежевики, употребляемое в основном на Украине и в Белоруссии, и сделала вывод, что украинцев и белорусов в Балтийске не меньше, чем русских, не знавших, как и она, что необычный для ежевики желтый цвет ягод говорит всего лишь о редком сорте. Возможно, немцы специально культивировали этот сорт. Ожины было так много, что пришлось купить керосинку и колдовать над ягодой с сахаром в гостиничном номере, подложив под дверь одеяло во избежание штрафа. Но разве можно сдержать в замкнутом пространстве свободолюбивый запах варенья!

Культурная жизнь Балтийска была сосредоточена в Музее Балтийского флота, Доме офицеров флота и флотской библиотеке.

Один из моноспектаклей Евгения Гришковца, недаром проживающего в Калининграде, – «Дредноуты» – обращен к женской части публики. Благодаря этому спектаклю женщины, наконец, стали интересоваться пассионарными играми и чаяниями мужчин. В семидесятые же годы Гришковец был мальчиком Женей и жил в Кемерово, а еще не просвещенная им Дина, родившаяся, кстати, тоже в Кемеровской области, посетила Музей Балтийского флота только один раз, заинтересовавшись больше не его экспонатами, а архитектурой бывшего здания суда. Но именно этот музей стал первым местом, куда отвела в Балтийске Дина своих сыновей (и тут Гришковец проницателен).

При немцах Дом офицеров назывался «Домом стрелка». Красивой вывеской прикрывалось обыкновенное офицерское казино.

На сцене Дома офицеров выступали многие известные артисты страны. Они с удовольствием приезжали в маленький закрытый город, зная, что их ждет образованная взыскательная публика: офицеры военно-морского флота принадлежали высшей касте командного состава армии.

Знал об этом и Борис Штоколов, народный артист СССР, когда-то сам служивший на флоте и каким-то боком принадлежавший этой же касте, а именно, – ответственностью за свое призвание и взыскательностью к себе, невзирая на состав аудитории. Сколько раз Дина наблюдала гастрольные выступления знаменитостей, позволявших себе панибратски заигрывать с публикой, опускаться до пошлого налета цыганщины. И публика визжала от восторга. В Балтийске Дина не только услышала выворачивающий душу наизнанку бас, но и поняла, что такое Певец с большой буквы. После какой-то арии Штоколов шепотом отчитал девушку-аккомпаниатора за допущенную ею и не замеченную публикой ошибку, опустившую планку исполнения. Популярный романс «Гори, гори, моя звезда» Дина может слушать только в исполнении Штоколова. Богом данный тембр, чувство меры, присущее большим мастерам, и несвойственнаяная для «городского романса» глубина. Когда Дина в первый раз увидела по телевизору статного мужчину, поющего с закрытыми глазами этот романс, у нее ком подступил к горлу. «Бабушка, это кто поет?». «Штоколов».

Отдельный разговор – офицерские жены, где теперь такие жены? Как трудно им найти работу по специальности в закрытом городке! Одно дело – нужные везде врачи, учителя и парикмахеры, другое дело – невостребованные инженеры, юристы, экономисты, филологи и т.п.

Дина с мужем часто обедали в офицерских кают-компаниях. Но для стеснительной Дины предпочтительнее было есть в столовой Дома офицеров, тем более, что на раздаче стояла редкая красавица, вылитая Софи Лорен. Она никогда не улыбалась, не вступала в разговор с посетителями, держалась с достоинством, – дескать, я вам не прислуга. Как-то Дина похвалила еду, – в ответ получила гробовое молчание и еле заметный наклон головы. В этой женщине была какая-то загадка. Каждый раз Дина садилась лицом к кухне и начинала думать примерно так. Может, в жизни этой женщины произошло что-то трагическое, и на ее плечи легла непосильная ноша? Может, ей никак не удается вырваться из замкнутого круга, в который ее загнала судьба? Может, она тоскует по родителям и русским березкам? Может, она страдает оттого, что смолоду мечтала стать актрисой – при ее-то внешности, а оказалась заживо погребенной в чаду и пару подвальной столовой? И именно таких женщин воспел на своих картинах Модильяни?

А может, ей просто оказалась не под силу подвижническая жизнь жены офицера, а остальное – суета Дининого воображения?

Центром духовного притяжения для Дины, конечно, стала библиотека. Ее первичный книжный фонд – около пяти тысяч книг – был доставлен из знаменитой Морской библиотеки Кронштадта. А какие женщины там работали! Одна из них, заведующая и коренная ленинградка, впоследствии стала директором библиотеки Калининградского Технологического института, другая сначала возглавляла Областную Научную библиотеку, а затем работала заместителем начальника Управления культуры Калининграда, третья стала заведующей Отделом искусств Ленинской библиотеки. Вот такой уровень культуры и профессионализма. Дина это поняла в первое же посещение читального зала, когда с ней немного поговорили шепотом, а потом деликатно посоветовали прочитать последний роман В. Каверина «Перед зеркалом». Мое, подумала Дина на первых же строках, и … провалилась…

– Через пять минут библиотека закрывается.

Эта фраза часто прерывала Динино чтение. Она с сожалением сдавала очередной номер журнала «Звезда», где был напечатан роман, и возвращалась к реальной жизни.

Много книг прочитала Дина в этой замечательной библиотеке, но роман Каверина странным образом вплелся в ее жизнь. Однажды, пробегая глазами книжный развал, она неосознанно остановила свой взгляд на заголовке «Перед зеркалом». Ее как молнией прошило. Заветную книжку Дина несла домой с чувством, что теперь очень дорогое и близкое будет всегда с ней. Но книжку пришлось подарить хорошему человеку. Через несколько лет она случайно в каком-то толстом журнале прочитала материал, посвященный прототипам героев, их любви и непростой жизни в эмиграции. Недавно муж купил Дине точно такую же книжку.

Что бы Дина делала без Интернета? Она перекопала все его кладовые и поняла, что с этим романом-матрешкой не все так просто. Книга, которая производит на Дину сильное впечатление, обычно вызывает у нее чисто литературоведческое любопытство. В случае с Кавериным оказалось, что Дина общалась не с автором, не с выдуманной им героиней, а с прототипом, женщиной одной с ней крови, рефлексирующей в письмах по поводу своей жизни и творчества. В Балтийске Дина читала: «Слов нет, когда я возвращаюсь домой в бессолнечные, чуть туманные вечера, начинает казаться, что Париж построен импрессионистами» и думала, до чего же талантлив Каверин, как образно написал. А это были строки подлинного письма талантливой во всем художницы Лидии Никаноровой далекому другу, той тонкой ниточке, которая связывала ее с родиной. Автор своими надуманными литературными интерлюдиямии только мешал. Его заслуга в том, что он свел размеренно живущего советского читателя с судьбой девочки-девушки-женщины, попавшей в водоворот пред– и послереволюционных событий, державшейся на плаву благодаря искусству и оставшейся верной своему призванию. Женщины, как оказалось, очень непростой, которая фактически вела двойную жизнь – реальную и в письмах. И сложная личная жизнь в письмах представлена не совсем правдиво, вернее, необъемно.

Роман стал зеркалом и для Дины. В нем она видела, насколько сама изменилась. Перечитывая роман, она наткнулась на строки, которые когда-то в Балтийске вызвали в ней сильное переживание, и уже размытый в памяти кусочек жизни воскрес во всех деталях. Вот молоденькая Дина перевернула очередную страницу журнала и вдруг остановилась. Она не могла читать дальше: слезы душили ее. В письме из Турции героиня спокойно, как бы между прочим, сообщала, что вышла замуж, муж моложе нее, мало развит, и у него нет ноги. На Дину, которая ждала, что герои, которых жизнь все время разбрасывала в разные стороны, вот-вот соединятся, слова эти обрушились как гром среди ясного неба, убив надежду на хэппи-энд. Встретивший Дину у библиотеки муж шел за рыдающей женой через весь город и молчал. Как трудно было молоденькой девушке понять, что тогда ее обожгло дыхание времени и его дорог, не пройденных благополучными читателями. То, что творил двадцатый век с судьбами людей, не способен придумать ни один писатель.

Как-то Дина сидела на лавочке около библиотеки и ждала автобуса. К ней подсел паренек.

– А я Вас знаю. Вы живете в «Золотом Якоре». Я каждый день Вас вижу.

Разговорились. Оказывается, паренек работал на том самом маленьком лоцманском суденышке. Узнав, что Дина ездит в читальный зал, сказал:

– У нас на катере есть интересная книженция, что-то о Древней Греции, с картинками. Ее никто не читает, мы уже первые страницы на растопку пустили. Я Вам сегодня ее отдам.

Дина уже поняла, о какой книге шла речь. Она знала, что Пушкин изучал древнегреческую мифологию аж в пятилетнем возрасте. Дина же прочитала «Легенды и мифы Древней Греции» в пересказе Н. Куна в свои двадцать пять. В городе Балтийске. Стоит теперь этот матросский раритет в книжном шкафу на даче.

В выходные дни Дина с мужем путешествовали. Сначала это были города-курорты Калининградской области с сохранившимися шикарными загородными виллами высшего командования Вермахта. Потом Литва. Маршруты разрабатывались в том же читальном зале. Исторической для семьи стала поездка в город Таураге, столицу Южной Жимайтии. Дину привлекло, прежде всего, такое красивое название. Посетят ли когда-нибудь ее старшие сыновья-близнецы этот маленький уютный городок, имеющий прямое отношение к их долгожданному появлению на свет? С речкой в три метра шириной, где вода по колено? С деревянными замысловатыми столбиками-колоколенками, хранящими память о недавних языческих верованиях? Может быть, под кроватью в гостинице города Таураге лежала безвредная змейка жалтис (уж), отвечающая в литовском пантеоне за прибавление семейства?

Возвращались в Балтийск из этих поездок поздно вечером на дизельном поезде (рассмешило «Артурик, не бегай по дизелю!») или на автобусе – по оставшейся от немцев дороге, обсаженной с обеих сторон деревьями. Из окна автобуса Дина любовалась мелькающими верхушками деревьев, постепенно теряющими на фоне заходящего солнца зеленый цвет листвы. И вот однажды, когда деревья стали черными и приобрели сказочные очертания, в Дину вошло какое-то знание. Позже в ее лексиконе появилось слово «откровение», точно передающее такое таинственное озарение-посещение. Она вдруг ощутила разлитый в природе абсолютный разум, гармоничное сосуществование всего на свете, подумалось о Гегеле и, почему-то, о симметричности листьев. Это было маленькое семечко, которое дало всходы через много лет.

Дину всегда тянуло в Балтийск. Последний раз она побывала здесь уже с детьми по вызову подруги, с которой она съела не один пуд соли, а познакомилась в родильном отделении местной больницы, где обе лежали на сохранении.

Популяризатор аюрведы Дипак Чопра советует не тянуть воспоминания из прошлого, жить только настоящим. Но как вычеркнуть из памяти Балтийск!

«Зла не помнить» и др.

Их комната на верхнем этаже главного корпуса дома отдыха была крайней и выходила вместе с туалетами и умывальниками на огромную каменную террасу. Когда дети давали возможность побыть одной, Дина ложилась на кровать и смотрела через открытую дверь на море, которое начиналось как бы сразу за террасой, скрывавшей берег с прилегающими территориями, и за еле различимым лайнером смыкалось с небом. Удивительная иллюзия – только море и небо. Больше ничего видно не было. Но было слышно. Справа Челентано из рубки отъезжающего катера зазывал на морскую прогулку. Слева из репродуктора, прикрученного к высокому столбу, какой-то ученый муж вещал о пользе кисломолочных продуктов.

Как бы ни были полезны кисломолочные продукты, от смерти они людей не спасут, и в скором времени от причала будет отъезжать катер новой модели с другой музыкой и другими пассажирами. Только море и небо не поменяются. Пронзительное ощущение сосуществования вечного с преходящим – об этом, казалось, и пел Челентано – каждый раз сворачивало мозги и обрывало ленивое благодушное усыпляющее созерцание прекрасного вида.

Чтобы съездить в Крым, Дина с мужем копили деньги четыре года. Дорогие фрукты из местных садов были уже не по карману. Детский врач Евгения Юльевна советовала периодически хорошенько прогревать на южном солнце вечно болеющих сыновей и промывать морской водой их носоглотки. Несмотря на кошмарно длинную дорогу сначала в душном купе, где плюс ко всем прелестям железнодорожного пассажирского транспорта дети сваливались во сне на пол, потом в убалтывающем до рвоты автобусе, несмотря на номер без удобств, – отдых на море с проживанием и трехразовым питанием стоил таких затрат. Слово «отдых» для вечно стоящей у плиты и в очередях Дины относилось в основном к трехразовому питанию.

Конечно, Дина хорошая мать, и семья для нее всегда была на первом месте. Но на втором – ох, на каком втором! – был Коктебель: его отвесные скалы с подмытыми водой нишами и опасными переходами-перелазами-переплывами из бухточки в бухточку; его пляжи, где галька вперемежку с сердоликом; его утреннее теплое прозрачное море, в которое погружаешься, как в материнские утробные воды; его дневное море с убаюкивающими волнами и радостным криком парящих над ними альбатросов, с огромными разноцветными хвостатыми медузами, позволяющими рассматривать их и даже вступать с ними в подводные игры; его ночное море, которое сладострастно ласкает освобожденное от купальника тело и в благодарность награждает каждое ответное движение рук волшебными фосфоресцирующими следами. А запах моря! Его носишь на себе весь день, и не сравнить его ни с каким другим на свете. У Вероники Долиной есть песня со словами «книга пропахла твоим табаком». Так и для Дины, – запах рапана связан с морем, которого теперь нет, и с местом, куда больше дороги нет.

Здесь, на коктебельских берегах, Дина проживала каждый день, как Золушка – каждую минуту перед неминуемым боем часов. На задворках сознания она уже прощалась с морем, уже видела его в последний раз из окна поезда и грустила до самой Москвы. Когда же он, последний день, действительно настал, Дина отправила мужа с детьми и подругой на море, а сама собрала чемоданы, сдала казенное белье и вышла на террасу.

Море казалось на редкость спокойным. Но это спокойствие было обманчивым, оно вызывало уважение и трепет перед своенравной стихией. Поэт Лариса Адлина, видно, почувствовала однажды нечто подобное.

Спит океан. Спокойное дыхание

Чуть поднимает голубую гладь.

В нем незаметно время засыпания,

И пробужденья не предугадать.

Дина до сих пор помнит тогдашние свои мысли. Почему цветы, поле, озеро, лес вызывают чувство «прекрасного», а море и небо – чувство «возвышенного»? Философы-общественники объясняют это так. Эстетическое освоение действительности начинается на определенном этапе общественной практики человека и связано с тем, насколько человек освоил и подчинил себе природу. В процессе познания и освоения природа им одухотворяется и начинает вызывать чувство эстетического наслаждения. «Прекрасное» – общечеловеческая ценность явлений, которыми общество уже полно и свободно владеет. Прекрасен лес. «Возвышенное» – эстетическое свойство явлений, таящих в себе огромные неосвоенные силы. Возвышенны море, небо, горы. В «возвышенном» к эстетическому наслаждению примешивается, а иногда и полностью его вытесняет, чувство страха. Возвышенное колоссально, могуче и превосходит силы человечества, но одухотворенное человеком, призывает его дерзать, творить, – и в этом роднит человека с вечностью.

Теперь Дина имеет свой взгляд на происхождение эстетической категории «воз-выш-енн-ое». Ощущение непостижимости тайн мироздания «воз-выш-а-ет» человека к Все-выш-н-ему. А русский язык это прекрасно иллюстрирует.

А потом случилось вот что.

Оставалось еще одно дело, отложенное на последний день, – набрать плодов шиповника, растущего тут в большом количестве. Пыльная дорога подвела к холму, покрытому частными застройками. По краям дороги рос шиповник. Когда целлофановый пакет был почти полон, Дина услышала мужской голос:

– А Вы не думаете, что этот шиповник имеет хозяина?

Дина повернулась на голос, увидела на верху холма высокого мужчину интеллигентного вида и вежливо ответила:

– Он же на дороге растет, а не за забором.

Через минуту из калитки вышла пожилая женщина с перекошенным злобой лицом и решительно стала спускаться к подножию холма. В руках у нее была трехметровая жердь. Надвигалась она на Дину, как на фашиста мать убитых им детей. Дина не успела еще ничего понять, как получила первый удар. За ним тут же последовал другой. Дина закрывалась от ударов, как могла, и беспомощно лепетала:

– Что Вы делаете? За что? Что Вы делаете?

Женщина увидела кровь и остановилась. Дина с трудом доковыляла до пляжа, показала свои изуродованные ноги и руки мужу, рассказала все, как было. Обожавший Дину муж не мог сдержать гнева.

– Что ты ревешь? Надо было схватить другой конец жерди и отдубасить ее в ответ. Пошли. Я это так не оставлю.

Интеллигентный мужчина всячески препятствовал решительно настроенному мужу войти в дом. Боясь, что муж займется рукоприкладством, Дина, преодолевая боль, поднялась по ступенькам на веранду и… увидела разложенный повсюду для просушки шиповник.

В голове быстро прокрутилось все, что произошло на этом холме. Интеллигентный мужчина, якобы ратующий за сохранение чужого добра, оказался волком в овечьей шкуре. Теперь он выдал себя с головой. Он науськал хозяйку, потому что не хотел делиться с «какой-то наглой девчонкой» своим урожаем шиповника, входившим в пакет дополнительных услуг к оплате жилья. Истинная причина всплыла на поверхность. Что собственность делает с человеком! И что имеет в виду не переносный, а прямой смысл фразеологизма «всплыть на поверхность», уравнивающий себя с «истинной причиной»? Не подводную же лодку!

Дина подняла юбку и показала результат бойни.

– И вы из-за какого-то шиповника так жестоко со мной расправились?

И высыпала из пакета на стол собранные ею кровавые плоды.

– Пойдем, Рома, отсюда!

Мужчина стал оправдываться, мол, не ожидал такой реакции хозяйки. Узнав, что у этой молоденькой девочки уже двое детей, которым зимой нужны витамины, долго извинялся. Хозяйка же, чуя, что перегнула палку, носу не показывала.

Врач дома отдыха, обрабатывающий раны, не удивился рассказу Дины.

– Да ее тут все знают. В прошлом году она чуть не застрелила мальчишку, залезшего к ней в сад. Цены за жилье заламывает неимоверные. А ведь когда-то была директором школы. Очень хочется ее проучить. Протокол о зафиксированных побоях мы составим. Но чтобы завести уголовное дело, надо ехать в Планерское. Решайте.

До отхода поезда оставалось три часа. Как раз на то, чтобы пообедать и доехать до Феодосии на автобусе. Ни о каком Планерском не могло быть и речи.

Всю дорогу Дина не переставала плакать. Ни подруге, ни мужу не удавалось ее успокоить. В поезде она не спала, а грезила об отмщении: «Меня, такую образованную, романтичную, с возвышенными мыслями, не ставящую материальные ценности во главу угла, избила какая-то крахоборка! Вот приеду тайно в следующем году, подожгу ее «доходный дом» и сразу вернусь обратно».

Синиежгутообразные затвердения на бедрах болели и не проходили полгода. Горячая по натуре, Дина была отходчива, обид не вынашивала, зла не помнила. Обычно ссоры уже через день казались ей нелепым недоразумением. Воспоминания же о происшедшем в Крыму очень долго поднимали черную волну в ее душе, до тех пор, пока она не покрестилась и не поменяла в корне свои взгляды на жизнь.

«Спаси, Господи, и помилуй ненавидящия и обидящия мя, и творящия ми напасти, и не остави их погибнути (не допусти им погибнуть) мене ради (из-за меня) грешной», – молится теперь Дина.

«А был ли мальчик» и др.

Вот если бы я сейчас учился на филолога, а преподаватель дал бы студентам странное, но интересное задание разбить какой-нибудь текст или спектакль, или фильм на части и озаглавить каждую часть фразеологизмом, то я выбрал бы этот спектакль.

Даже если бы я был театральным критиком и писал рецензию на него, то никак не обошелся бы без фразеологизмов. Гришковец как будто специально создал наглядное пособие по извлечению смыслов в виде фразеологизмов. Во время неосознанных реакций публики Гришковец мог бы брать с пола и молча поднимать дощечку с надписью подходящего фразеологизма. При этом каждый зритель, особенно иностранец или иностранный шпион, рос бы в своих глазах, дескать, как я правильно понял. Шпионы как раз и попадаются на незнании фразеологизмов. Последующие за этим аплодисменты – артисту и себе – дали бы возможность Гришковцу немного передохнуть.

Такие витиеватые мысли бродили по уставшим мозгам Артемия после просмотра в Интернете длинного моноспектакля Евгения Гришковца «Как я съел собаку».

На следующий день Артем взял сигареты, чистый лист бумаги, фразеологический словарь, вышел на балкон и стал писать.

Как я съел собаку («Съесть на чем-либо собаку»)

1. «Лыка не вязать», «На воре и шапка горит», «На лбу написано», «Нести околесицу», «Чирей мне на язык».

2. «Хочешь не хочешь», «Тянуть кота за хвост», «Как ни поворачивай», «Как овца на заклание», «Да минует меня чаша сия».

3. «Глядеть сверху вниз», «Холера вас возьми», «Лопни мои глаза».

4. «Дальше ехать некуда», «Куда ворон костей не заносил», «Куда Макар телят не гонял».

5. «Как в воду опущенный», «Камень на сердце», «Песенка спета», «Сжечь корабли».

6. «Попасть как кур во щи», «Зарубить себе на носу», «Как мышь на крупу», «Выбивать дурь из головы», «Стричь всех под одну гребенку».

7. «Съесть (на чем-либо) собаку», «Конца-края не видать», «Честь мундира», «Переливать из пустого в порожнее», «Вариться в общем котле».

8. «А был ли мальчик?».

Потеряв интерес к завершенному делу, Артем пошел варить кофе – до прихода ученика оставался целый час.

А исписанный листок бумаги, освободившись от тяжести Теминых рук, слетел с балкона и плавно опустился на газонную траву.

Друзей у заумного Артема не было, девушки тоже. С детства он никогда не общался со сверстниками. Когда родители выпихивали его из дому погулять, он пристраивался к соседке сверху, кажется, Дине, которая каждый вечер отправлялась с детьми на стадион, и по дороге вел с ней умные беседы, рассказывал о любимом Бреме, о повадках животных, о своих наблюдениях. Эта женщина и еще отец были единственными на свете людьми, с которыми Теме было интересно. Когда Дина переехала, связь с миром наполовину оскудела.

После неудачной сессии Артему пришлось отслужить два года в армии и потом переучиваться. Теперь он связал свою жизнь с языками. Надомные переводы и частные уроки освободили его от тяжкой повинности отсиживать на работе «от и до», проводить треть дня в транспорте, дали возможность высыпаться, заниматься спортом, много читать, размышлять, то есть быть хозяином своей жизни. Если денег не хватало, он писал курсовые и дипломные работы, подтягивал неуспевающих школьников, – в общем, не гнушался никакой работой.

Замкнутость на самом себе, погружение в лабиринты запутавшегося сознания сделали Артемия мрачным и сложным в общении даже с близкими людьми. То же самое случилось бы и с его отцом, если бы он вовремя не повстречал будущую мать Артема, добрую женщину, которая просто умела любить, заботилась об отце и родила ему двоих детей.

Недавно в подъезде Артем столкнулся с Диной – она снова стала его соседкой. Оба от неожиданности буркнули что-то на ходу, а потом подумали примерно одно и то же: как время меняет людей!

Тридцать первого декабря часа в три дня Дина поднималась с сумками по лестнице и повстречала спускавшегося с лыжами в спортивном костюме Артема.

– С наступающим Новым годом! Вот молодец! Завидую.

И про себя подумала: такой же необычный и одинокий. Почему же я не могу просто, словно в старые времена, спросить: как дела? Произношу какие-то искусственные фразы. Возможно, нас, теперешних, уже больше ничего не связывает, кроме подъезда?

Как-то летом Дина, еле живая, возвращалась из фитнес-клуба и по обычаю остановилась у дома перевести дух перед последним рубежом – подъемом на третий этаж. Ее взгляд упал на лист бумаги, брошенный кем-то на симпатичный усаженный цветами газончик. «Ну и люди – не могут до мусорного ведра донести», – осудила нарушителя порядка раздраженная от усталости Дина, подняла бумажку и поплелась домой.

Но не для того лист бумаги попал в Динины руки, чтобы очутиться в мусорном ведре. Написанные слова всегда находят своего адресата. Адресат – не обязательно тот, кому конкретно пишут, а тот, кому надо что-то узнать или понять. Новгородские берестяные грамоты, например, обрели своего адресата лишь в ХХ веке.

Так началась Динина головоломка.

Что за странное название? Раз название, значит, дальше идет краткое содержание или план. Почему фразеологизмы? И что объединяет фразеологизмы в каждом пункте?

Пункт первый. Речь явно идет о выпившем человеке. Он в чем-то оправдывается. Но при этом осуждает себя за сказанное.

Пункт второй. Человек вынужден делать то, чего ему очень не хочется.

Пункт третий. Общение с кем-то грубым, ставящим себя выше других.

Пункт четвертый. Говорится о месте, очень далеко расположенном.

Пункт пятый. Случилось что-то, чего не изменить.

Пункт шестой. Место, где муштруют.

Пункт седьмой. Должное связано с исполнением бесцельных привычных вещей.

Пункт восьмой. О каком-то сомнении.

Та-а-к. А можно ли провести сквозную линию от первого пункта к последнему? Ну-ка, ну-ка…Возможно, человек выпил, сделал или наговорил лишнего и попал в тюрьму. А мальчик был свидетелем или жертвой. Бедные ученые или следователи, как же они по клочку бумажки докапываются до истины?

Очень кстати зазвонил телефон. Дина рассказала младшему сыну о загадочном послании, и только успела прочитать заголовок, как услышала в трубке смех.

– Мам, да это спектакль Гришковца так называется. Залезь в Ютюб и посмотри. Тебе понравится.

И Дина залезла в Интернет. И посмотрела. И посмеялась над своими потугами сложить картинку из случайно найденных пазлов, тем более что и картинки как таковой не оказалось. И с улыбкой заканчивая воображаемую игру, добавила в седьмой пункт фразеологизм «накось выкуси». Он относился к тому месту спектакля, где герой с палубы боевого корабля показывал японскому летчику характерное движение двумя руками.

Лист бумаги с фразеологизмами был отложен в сторону: он сделал свое дело. Несколько дней Дина плавала по морям-океанам Евгения Гришковца.

А потом стала разбираться. Бесконечно талантливый искренний грустный не претендующий на истину в последней инстанции человек вынул из небытия целые куски моей жизни, уловил, зафиксировал и облек в слова мои ощущения. Для чего?

А для чего я помню снежное темно-сизое пространство, растянувшееся на все мое сибирское детство, санки, на которых лежу лицом вниз, и скрип папиных валенок? «Куда мы едем»? «На Кудыкину гору». «Где эта гора»? Для чего вкус кедровых орешков почему-то связан с огромными деревьями, издающими страшные каркающие звуки при каждом моем взлете на качелях? «Бабушка, что это»? «Это змея в дупле разговаривает». Для чего запах мороза прилепился к первому захватывающему дух ощущению полного счастья, когда я, плюхнувшись спиной в глубокий снег, вдруг оказалась один на один с бесконечным звездным небом? «А вдруг они сейчас все упадут на меня»?

Нам же сказали: «Не ищите в реке вчерашнего дня – течение очень быстрое». Оно унесло во взрослую жизнь школьника Женю. Унесло и героиню романа В. Каверина «Перед зеркалом». А мальчика Клима к концу последнего произведения Горького унесло так далеко, что появился фразеологизм «А был ли мальчик?». И меня каждый миг уносит куда-то. Там уже множество меня разных, множество каждого моего современника, множество множеств. Где же это место? Где все мы? Везде. В наших друзьях, детях, в наших мыслях, воспоминаниях, в музыке, в книгах, фильмах, картинах, в бардовских песнях, театральных залах,…, в тазу с бумажными корабликами, которые скоро все сгорят не по своей воле. Нам только намекни, и мы сразу почувствуем одно и то же, мы освободимся в едином порыве от пут земного бытия, где приходится есть собак, где долбает школа, армия, жена, начальник, политики. Мы перейдем в пространство духовного преображения. Мы погибнем за Родину. И не надо никакого пафоса.

Лидер помета

Началась украденная у бывших семей совместная жизнь. Романтическая эйфория не могла заглушить чувство вины за боль, причиненную близким людям. Он оставил больную жену и двух сыновей, младшего из которых, отстающего в развитии и любимого, уговорил жену родить в скрепление семьи после его очередной измены. Ее дети остались с ней. Оправдание себя в том, что прежние отношения были разрушительны для всех, а брак трещал по швам из-за серьезных проблем интимного характера, не могло успокоить ее совести, которая долгие годы вытаскивала со дна души одни и те же воспоминания. В них Она была палачом, а муж, доведенный до отчаяния, потерявший все и вынужденный с нуля начинать жизнь, – благородной жертвой.

В новую жизнь надо было перейти по «Чертову мосту»: Ему привязаться к чужим детям, Ее детям – к заменителю папы, Ей – все это обеспечить и не умереть от рефлексий.

Неожиданно появилась спасительная мысль завести собаку.

С собаками у Нее связаны были только негативные переживания. В детстве она, вместе с испуганной ребятней, строившей в неположенном месте шалаш, убегала от собаки, выпущенной сторожем НИИ. Как всегда в минуты опасности, ее ноги остановились от страха. Собака, уже достигшая пяток, сама от испуга отскочила назад. Но боязнь собак остался надолго.

В прошлой жизни Она бегала по утрам с сыновьями на стадион по живописной местности частной застройки. На людей и собак наводил ужас огромный бездомный пес, который из-за своих размеров не мог найти себе подходящую сучку. Приходилось добираться до стадиона окольными путями. Но все-таки встречи с ним избежать не удалось. Однажды пес оказался хитрее, разгадал маневр, неожиданно выбежал со стороны пруда, поставил передние лапы сыну на плечи и справил свои кобелиные потребности. Сын повел себя правильно, стоял неподвижно. Она позвала рыбаков, которые отогнали пса. Ее всю трясло от отвращения. С работы она позвонила в службу по отлову агрессивных собак.

Позже в этой живописной местности Он, уйдя из семьи, снимал часть дома. Каждое утро Она в спортивном костюме, когда Он еще спал, а дети еще не вставали, бежала домой, чтобы успеть приготовить им завтрак. Собаки, казалось, ждали этого момента и со всех окрестностей сбегались, чтобы напомнить Ей, как она их боится. Ложь, в которой она жила, эти собаки и обида на Него за то, что он спал, а не провожал ее, дегтем заполняли ту самую бочку еще не собранного меда.

Клин клином вышибают. Боязнь собак стала еще одним весомым доводом завести собаку.

Общая знакомая в нужный момент сообщила нужную информацию. Живет де старик с прострелянными на войне легкими, вдовец, а у его собаки Найды, породы сеттер, как раз появились щенки, которых старик отдает в «хорошие руки» за символическую плату.

Жилище старика представляло собой жалкое зрелище: шкаф, стол, стул и кровать со свернутым матрацем, голо, грязно и неубрано. В миске – налитый жалостливыми соседями суп для Найды. Под кроватью копошатся оставшиеся щенки: два – с отвисшими ушами, явно породы сеттер, а один – гораздо крупнее, другой масти и с маленькими ушами. Старик покашлял своими прострелянными легкими и сказал:

– Берите этого, не пожалеете.

– А почему он совсем другой?

– Это лидер помета, самый крепкий, самый здоровый.

Несколько лет спустя, покупая мебельную стенку, Она услышала от дилера:

– Берите, не задумывайтесь. Это элитная продукция.

Когда стенка, сделанная из дешевого ДСП, стала скрипеть и разваливаться, Она со смехом вспомнила ее элитное происхождение и сопоставила с аналогичным происхождением «лидера помета».

В дороге Они придумали для пса кличку Дик. В дальнейшем эта кличка себя полностью оправдала.

Через несколько дней ночью из коридора раздался собачий бас: «Гав»! Будто это не щенок залаял, а осипший цепной пес. Дик стал всеобщим любимцем, стянув на себя разрозненные, гулявшие в опасных дебрях чувства еще не состоявшегося семейства.

Рос он быстро, и все с нетерпением ждали, когда же начнет проявляться сеттер, выискивали почему-то породистые пятна, потом стали по компьютеру сличать с другими породами собак. Уши, хоть и были отвисшими, но на длину сеттериных не тянули. Прохожие со знанием дела говорили своим детям: «Это щенок овчарки, подрастет – у него ушки встанут». Но ушки не встали, а вот хвост всегда стоял, словно перо в прическе великосветской дамы пушкинских времен. Как могли у собаки появиться щенки разных пород, наверное, знают специалисты. Их же щенок оказался «дворянской» породы.

Свой свободолюбивый недружелюбный нрав Дик стал проявлять, как только подрос. Чужих людей он не признавал. Да и собакам мало симпатизировал, не желая общаться на равных. Выгуливать его было в тягость, по крайней мере, Ей. Дик так тянул поводок, что справиться с этим, несмотря на строгий ошейник, могли только мужчины. Ее сыновья зимой использовали эту тягу, привязывая к поводку санки.

Поначалу безумная любовь к хозяевам перекрывала все издержки натуры беспородного «лидера помета». Когда Она с детьми приехала с моря, радости Дика не было предела. Он полчаса прыгал на нее, кружил в восторге вокруг ее ног и своей оси. Все купались во всеобщей любви. Новый брак складывался удачно. Но потом…

Потом начались перестроечные трудности. Он сделал ящик для муки, напоминавший продольную половину гроба. Впоследствии, когда там уже хранилась обувь, так и говорили: «Ищи в гробу». Она пекла пироги. Лишних денег совсем не было. И мяса у Дика тоже не было. На оставшемся от людской пищи жире ему заваривали овсянку. Поиски удовлетворения насущных плотских потребностей занимали все время. А душа требовала своей пищи.

В это время Ее подруга рассказала о своем брате, который после окончания Физтеха оказался в экспедиции, где встретился с глубоко верующими людьми. Подруга подарила привезенное брату из заграницы Евангелие. Открыла Она его во время турпоездки по Литве, в гостиничном номере, утром, когда группа уехала на экскурсию в Паневежис. Что-то необъяснимое происходило с ней, как будто приоткрылась дверь в доселе неведомый мир, откуда веяло покоем и тихой радостью. Закрыла она его вечером, твердо решив креститься.

Крестились в ноябре-декабре всей семьей. Она шила мужу и детям крестильные рубашки. Глядя на мужа в сшитой распашонке, долго не к месту смеялась: всю жизнь была очень смешлива. В январе повенчались. А потом совершилось чудо. В первую же брачную ночь после венчания был зачат третий сын, поздний ребенок, которого она родила в сорок один год. Бог, после совершенных Ею убийств-абортов и последовавшего долгого периода бесплодия, дал ей шанс искупить смертный грех.

Весь период беременности Она провела на даче с Диком: взяла отпуска, накопившиеся за период обучения в заочной аспирантуре. Каждый день ходила с ним в лес за ягодой: сначала за земляникой, потом за малиной и черникой. Возвращалась из леса бегом: Дик тянул, почуяв дом с едой, – а у нее большой уже живот, да на шее висит пять килограммов ягод. При всех ее духовных исканиях она была твердо стоящей на ногах женщиной-хозяйкой, делала запасы на зиму и рассчитывала на плохие времена, экономила, иногда делала мужскую работу.

После рождения сына началась вторая волна трудностей. Целых девять месяцев она спала три-четыре часа в сутки из-за застоя молока. Приходилось постоянно держать на груди компресс с мазью Вишневского, смывая ее только на время кормления, а затем несколько часов сцеживать молоко через одно, проколотое иголкой в соске, отверстие. Руки были в корках и очень чесались, поэтому и потому, что мазь от экземы содержала деготь, их приходилось перевязывать. Чисто «английский пациент».

Когда старшие дети присматривали за братом, Она бежала в магазин отоваривать талоны. С тяжелыми сумками ползла на третий этаж и думала, скорее бы их скинуть и полежать минутку. В дверях – встречающий ее Дик, прыгает, радуется. А у нее, кроме злости, никаких чувств. Сколько грубостей тогда обрушивалось на ни в чем не повинную собаку! Понимание пришло потом, когда настало время задуматься, но Дик уже не бежал ее встречать, а равнодушно смотрел, даже не виляя хвостом.

А тогда Ей казалось, что она семижильная, что Он ничего не предпринимает, ведет себя безответственно. Она не понимала, что все люди разные, что с такой, как она, любому захочется спрятаться в норку. Сколько было высказано лишнего, потому что внутри все кипело, потому что бывший муж со своей заботой и гиперответственностью выгодно отличался от Него, потому что Она хотела соединить несоединимое, чтобы у медали была только одна сторона. Любить Его и не уважать было невыносимо. Ей бы по-женски с кем-нибудь поделиться, чисто психологически «выпустить пар», но боялась услышать: «Сама виновата, тебя предупреждали». Родные и знакомые слышали от нее в адрес мужа только лестные высказывания, и до сих пор Он не сходит с воздвигнутого Ею пьедестала. Она и сама теперь считает его самым лучшим, а во всех конфликтах винит себя.

Постепенно пришло понимание, что без веры ей не прожить. Батюшка на исповеди сказал:

– Но к Богу-то ты пришла благодаря Ему. Возрастайте духовно вместе, прощайте, не осуждайте. Семья – малая церковь.

Но еще было рано, еще не запало глубоко, многолетние привычки тянули назад.

А Он, со своими достоинствами и недостатками, вечный мечтатель, привыкший решать проблемы во взаимоотношениях путем смены партнерши, и тут направил свой нос по тому же ветру в сторону «дурной бесконечности».

Сначала это была Его сотрудница. Но дело далеко не зашло, потому что Она правильно себя повела. На занятиях по теме «Счастье и смысл жизни» Она говорила своим ученикам:

– Все в семье зависит от женщины. Запойте нужную вам мелодию, и муж ее продолжит, взаимообогощайтесь и дополняйте друг друга.

Если бы она тогда знала о формуле Бахтина «созидательное удвоение бытия» из его труда «Поэтика Достоевского», она бы добавила:

– Прежде, чем что-то сказать или сделать, подумайте, созидательно это или разрушительно.

Она поработала над собой, и даже это малое усилие дало всходы. Он стал встречать Ее с Диком с работы, они сидели на лавочке по пути домой и рассказывали друг другу новости. А Она думала про себя: как просто сдирижировать отношения.

Но неукрепившиеся в вере люди отличаются непостоянством. Вот и Ее жизнь состояла из порывов. Как будто о Ней сказал отец Сергий Мечев: «Иногда с Вас можно писать икону, а иногда бульварный роман», хотя направление своего развития Она уже не теряла и не меняла. Поэтому, когда Она задним числом из давно написанного и забытого мужем письма узнала, что Он когда-то искал новую подругу для понимания и назвал бывший брак раем в сравнении с теперешним, почва ушла у нее из-под ног, она впала в депрессию и оказалась в «психушке». До сих пор заноза сидит в ее сердце и периодически напоминает о себе, когда Он за столом цитирует своих разведенных знакомых, считающих, что первый брак всегда выигрывает в сравнении с последующими.

Доказывать человеку, что любой брак надо возделывать и за вложенные труды и самопожертвования пожинать плод под названием «не-разлей-вода», не имеет смысла, если даже в зрелом возрасте он этого не понимает. Так воспринимала происходившие в семье метаморфозы Она.

Он же, по природе молчун, не мог Ей ничем помочь, объяснить, что она выхватывает в разговоре ничего не значащие фразы и складывает их по своему разумению, что он не умеет оправдываться и не хочет все время чувствовать себя виноватым. И все из-за какого-то дурацкого письма…

Не сложилось ли у читателя впечатления, что дело идет к благостному концу? А самое-то страшное впереди.

Первый раз Дик укусил соседскую по даче девочку. Сыновья шли с ним в лес, а девочка неожиданно игриво перебежала им дорогу, хотя знала, что Дик – собака, опасная для общения. Кроме девочки, пострадала Ее мама, которую две бабушки девочки, придя на сатисфакцию, буквально поколотили, как будто это она покусала их внучку.

Ближайшие соседи сразу возвели забор между участками. Дик иногда срывался с привязи. Тогда все бросали свои дела и ловили свободолюбивую собаку. По диагонали находился незастроенный участок, принадлежавший татарской семье. Хозяева приезжали редко. Однажды Ее мама закричала:

– Дик к татарам побежал!

Дика отловили, а потом Она долго смеялась, представив как у татар разведены костры, стоят кибитки, а Дик рванул на запах варившегося в котлах мяса.

С этим татарским участком связан еще один смешной случай, когда новые владельцы построили хозблок. Хозяин с другом решили отметить это событие, но не заметили, как поднялся ветер и крышу хозблока унесло. Поняли они это только тогда, когда пошел дождь. На следующий день Она работала на грядках, приходят двое мужчин и говорят:

– Разрешите познакомиться: мы – ваши новые соседи. К вам наша крыша не залетала?

И рассказали, как «снесло у них крышу». Ее части нашли через один участок. Смеялись долго и столько, сколько раз пересказывали эту историю.

Второй раз Дик укусил Ромку, друга сыновей. Пришел разъяренный дедушка Ромки, председатель дачного кооператива и потребовал усыпить Дика, иначе решением правления все равно его усыпят.

Но Она поступила по-другому. Посоветовавшись со своим отцом – другие члены семьи отсутствовали – она позвонила в кинологическую службу при милиции. Приехал кинолог, попросил показать собаку. Она приоткрыла дверь, и Дик стал рваться и лаять, продемонстрировав все свои бойцовские качества. Кинолог сказал: «Подходит, помогите завести его в машину».

Она и ее отец молча выпили коньяку и заплакали. С мокрым лицом она пришла после обеда на работу. Начальник, узнав причину ее состояния, сказал: «Иди домой». Но в это время раздался звонок. Кинолог на другом конце провода мрачно предупредил:

– Ваша собака перепрыгнула двухметровый каменный забор и убежала. Может людей покусать.

Она настригла волос, села на велосипед и поехала к кинологической службе, посыпая на дорогу волосы. Услышала нескончаемый лай собак. Увидела каменный забор и не поверила, что можно его перепрыгнуть.

Вернувшись домой, приоткрыла входную дверь и, не дождавшись Дика, легла спать. Но сна не было. Глубокой ночью раздался одиночный осиплый лай. Она выбежала в коридор. Пред ней предстало разрывающее сердце зрелище. Стоит Дик, с перебитыми лапами, весь в крови. Не глядя на предавшую его хозяйку, он проковылял к миске с едой. Несколько дней Она сносила его на руках по лестнице на улицу. Какое-то время сам он к ней не подходил.

Когда в кооперативе узнали историю избавления от Дика, вопрос об усыплении был снят. Дику дали еще один шанс. Держался он долго, пока с ним не стал гулять Ее младший сын. Однажды в дождь сын пошел выгуливать Дика на заброшенную территорию бывшего детского сада, никак не ожидая, что там же «выгуливает» своего деда его подружка. Она стала очередной жертвой «лидера помета».

Мало того, что каждый раз приходилось ездить с Диком в ветеринарную лечебницу для исключения бешенства, еще и отношения с родителями покушанных детей были окончательно испорчены.

Очень сильно покусал Дик Ее сестру, которая приезжала на семейные праздники раз в сто лет и не считалась Диком своей. Не предупредив семейство о своем приезде, сестра горько за это поплатилась и много лет жаловалась на последствия укуса.

Последней каплей стал случай с пассией Ее отца.

После смерти жены в отце обнаружились скрытые многолетним пребыванием в партии романтические склонности к ухаживаниям. Через полгода после похорон к нему стала захаживать врач-пенсионерка из соседнего дачного кооператива, у которой муж и дочь погибли в автомобильной катастрофе. Подвыпив, он брал ее руку в свою и говорил:

– И эти руки работают лопатой? Дочка, посмотри, какие у нее голубые глаза, прямо как у нашей мамы!

Дочери, т.е. Ей, смотреть на это было неприятно. Она нутром чувствовала, что с этой дамой вползает зло.

Как-то дама решила в очередной раз навестить отца. Сын, увидев ее у калитки, стал заводить Дика в дом. Но дама не стала пережидать и решительно пошла по дорожке, думая, как потом объясняла, что ее все собаки любят, и она их не боится. Дик вырвался и сильно ее покусал в нескольких местах. Долго не могли остановить кровь. Раны не заживали. Отец купил ей лекарства и новые брюки взамен испорченных.

Когда ей стало немного лучше, она сказала дочери:

– Я могла бы подать в суд на возмещение морального и материального ущерба. Но из-за уважения к Вашему отцу, предлагаю Дика усыпить. Я дам Вам пачку атенолола, и у него просто во время сна остановится сердце.

Вечером Он дал собаке начиненный таблетками творог. Дик залез в конуру и уснул. В два часа ночи Он сказал Ей:

– Иди спи: я посижу.

Под утро они услышали лай проснувшегося Дика. Смерть не наступила, а наступили мучения собаки и смотревших на эти мучения хозяев. Дика шатало, он не мог спускаться и подниматься по лестнице крыльца: задние ноги вообще не двигались. И тогда Он совершил самый мужской в своей жизни поступок. Она только видела, как Он взял лопату и пошел с Диком в лес. Вернулся мрачный и сказал:

– Ни о чем не спрашивай. Собак у нас больше не будет.

Над могилкой Дика Он зачем-то поставил крест. Даме и родственникам сказали, что Дик умер во сне. Вскоре дама вышла замуж за другого вдовца-дачника.

Она все думала, а можно было бы поступить иначе. Вспоминала жизнь Дика. Кормили его плохо, не ухаживали, как это делают добросовестные хозяева. Не занимались с кинологом, как того требовала дикая натура Дика. К ветеринарам водили только, чтобы получать справки об отсутствии бешенства. В ушах у него завелся клещ, а Они думали, что это грязь, и Дик перестал слышать. Из-за Их нерадивости собака стала обузой. И то, что Дик долго прожил, не Их заслуга, а его «пометного лидерства». Вместо ответной любви и заботы – безалаберное, равнодушное, а порой и жестокое, отношение к тому, кого Они приручили, полная безответственность за собачью жизнь, – надо называть вещи своими именами.

На исповеди батюшка сказал:

– Это, матушка, все Ваши эмоции. Думайте лучше о том, как Вы к людям относитесь.

Да в том-то и дело, что к людям – очевидно, так же.

Все это было давно. Она хотела взять в питомнике больную никому не нужную собаку, но боялась причинить Ему боль: одному Богу известно, что он тогда пережил.

Он увез с дачи домой приблудившегося котенка, и долгое время Она звала кота собакой: «Собаку кормили?», «Не видели собаку?», «Купи собаке корм»…

Случай в больнице

– Погаси свет, все еще спят!

– А вы не в санатории! Больница есть больница!

– Как можно быть такой беспардонной!

– А как я в темноте накручиваться буду?

– Все! Больше не заснуть, – под общее бурчание и скрип кроватей подумала Елена Леопольдовна. Как появились в палате Таня и Эмма, день стал начинаться в шесть утра.

Толстая 55-летняя с тазобедренным протезом Таня и 85-летняя маленькая лечившаяся от старости Эмма ложились в НИИ Ортопедии и протезирования раз в год, предварительно договорившись по телефону о дате поступления, и просились в одну палату. Во все кабинеты Таня занимала Эмме очередь. Живописную пару сразу узнавали: где Таня, там и Эмма. Им симпатизировали и прописывали полный комплект процедур. Распаковав вещи, Таня уходила из палаты, предоставляя возможность Эмме во всех подробностях в очередной раз рассказать историю своей жизни. Может быть, лечение Эммы в этом и состояло. Елена Леопольдовна слышала трижды из открытых дверей других палат Эммин голос, самозабвенно озвучивающий все тот же сюжет. Она и сама бы присоединилась еще раз послушать, так как слушать было что.

Маленькая местечковая евреечка с немецким именем Эмма и отчеством Шмулевна при фашистах поменяла в паспорте национальность, со студенческой скамьи ушла на фронт зенитчицей, жизнерадостно, как Василий Теркин, преодолевала жизненные невзгоды, воспитала дочь-инвалида, которую инвалидом сделали врачи, выдала ее замуж, тоже за инвалида. Дочь закончила ИНЯЗ им. Мориса Тереза, стала надомным преподавателям, родила сына-умницу, который побеждал в олимпиадах и поступил в МГУ на Мехмат. Сама Эмма, привязанная к дочери-инвалиду, всю жизнь шила и продавала косметички и другие необходимые женщинам мелочи. В больницу она привезла целую сумку таких косметичек для врачей, медсестер и благодарных слушателей.

Танина кровать стояла рядом со шкафом. Под толстой Таней она скрипела всю ночь, а утром к какофонии звуков подключался шкаф, сначала своими несмазанными петлями, а потом шуршанием целлофановых сумок с Таниными вещами. Даже медсестры умудрялись делать утренние уколы спящим женщинам в темноте и бесшумно. Но что поделать – биологические часы у всех разные. Танины биологические часы совпадали с установленным всероссийским больничным режимом, который был на ее стороне.

За Таней лежала Зина. Она по утрам с Таней конфликтовала. По вечерам – тоже, из-за телевизора. Ну, Зина – и Зина. Постящаяся перед Пасхой Елена Леопольдовна незаметно от других отдавала ей в столовой мясные блюда: бедную Зину никто не навещал. Вторая Зина, Зиночка Калиновская, лежала между Эммой и Женей-лифтершей. Елена Леопольдовна располагалась у самой двери в углу. Последней в палатном комплекте была пустая кровать, которая разделяла враждующих Зину и Таню. Почему-то Эмма на нее не легла.

Все дамы в палате, за исключением Эммы, были примерно одинакового возраста: от 55 до 60 лет. Вечерами, с шести до одиннадцати, они дружно, если Таня не возражала, смотрели одни и те же сериалы. После ужина Елена Леопольдовна выходила в холл, брала из больничного книжного шкафчика Фолкнера, читала, звонила домой, смотрела на беседующих в креслах больных – кто без руки, кто без ноги, – и часто принимала участие в разговоре, по поводу и без повода смеялась. Приняв душ, помолившись, она ложилась в неудобную кровать и через наушники слушала радиостанцию «Радонеж».

Елена Леопольдовна лежала в больницах минимум раз в год. Как ни странно, от больниц у нее оставались самые светлые воспоминания. Вдали от домашней суеты хорошо думалось, прочитывалась уйма книг, находилось время на вечерние прогулки и задушевные разговоры. Каждый раз Елена Леопольдовна поражалась одной и той же мысли – в больницах плохие люди не лежат. Всегда в огромной душной палате находился близкий по духу ей человечек, который навсегда поселялся у нее в сердце. Она удивлялась, какими чистыми, добрыми, интеллигентными, интересными могут быть простые люди. Муж смеялся:

– Тебе опять из котельной звонили. Ну, и знакомые у тебя! То крановщица, то сварщица!

В какой-то день зарядка кончилась, и приемничек заглох. Вместо «Радонежа» Елена Леопольдовна услышала омерзительный рассказ рядом лежащей Жени о ее постельных встречах с мужчинами, вдвойне омерзительный смакованием подробностей. Это было откровение со знаком минус, дно, на которое Елена Леопольдовна никогда не опускалась, зло, больше которого она не знала, антикрасота. Рассказ шел под поощряющее похихикивание. Елена Леопольдовна громко неестественно покашляла, Эмма ее поддержала:

– Хватит разговоров – спать пора.

Сна не было. Елена Леопольдовна ретроспективно вспомнила некоторые эпизоды своей интимной жизни, отталкивающие ее от мужа на долгие месяцы. То же дно? Или в искаженном виде проявляющаяся верность уже не интересной, привычной, стареющей жене? И надо снова работать над собой и быть желанной? И это в зрелом возрасте, когда более ценна уже другая близость!

Напротив женского туалета находилась мужская палата «протезников». Когда Елена Леопольдовна первый раз случайно взглянула в открытую дверь, – а она почему-то всегда была открыта – и увидела висящие руки и ноги в огромном количестве, на нее напал смех. Она сама ходила с палкой, другие дамы перекошенными болью походками ковыляли по стенке, но все ухаживали за собой, делали прически, хотели нравиться. И кавалеры были им под стать. Вечные «инь» и «ян»!

Самое деятельное участие в преображении больных женщин принимала Таня. Она учила всяким косметическим премудростям, к ней приходили на консультацию из других палат. Однажды она намазала стареющим дамам гармональные усики осветляющим шампунем:

– Потерпите немного, усы обесцветятся и будут незаметны – я всегда так делаю.

Двадцать минут в палате стоял хохот, пока пышные белые пенистые усы не были смыты водой. Эмма, довольная признанием Таниных заслуг, подытожила:

– Она любит опекать.

Большой проблемой в больнице для Елены Леопольдовны оставались психологические запоры. Каждые два дня она слышала сочувственное:

– Ну, как – сходила?

Все давали советы, делились черносливом, чудо-таблетками. Но запор был в голове. Зиночка Калиновская говорила:

– Ленусик! Ты, главное, не спеши! Сядь, подумай, а лучше – возьми книжку, почитай.

– Ага, – а мужчины из палаты напротив скажут, чавой-то она зашла и пропала. Сразу догадаются, чем я там занимаюсь.

– Ну, хочешь – я с тобой пойду?

Зиночка была песней. Она недавно похоронила мужа, который незадолго до смерти перевез из украинской глубинки свою двоюродную парализованную тетку. И Зиночка, у которой отвалилась коленка и зашкаливало давление, страшно волновалась, как там без нее справляется с помощью соседей прикованная к постели старушка, фактически чужой ей человек. По этому поводу Женя гаденьким голосом сказала Елене Леопольдовне:

– Неужели ты думаешь, что она за так добро делает? Им в наследство дом от тетки достался. Понятно? А то все: Зиночка, Зиночка…

Как-то ночью Женя, которой никак не удавалось заснуть от изнывающей боли в суставе, спросила шепотом:

– Леопольдовна! Не спишь?

– Я засыпаю последней, как все утихомирятся.

– Что-то уже и таблетки не действуют. Не знаю, как ногу положить. Поговори со мной, пока боль не стихнет. Ты, что ли, немка?

– Да нет. Бабушка назвала отца в честь зверски убитого белогвардейцами революционера. Его вдова жила в доме родителей бабушки, когда ей было лет пятнадцать. И бабушка дала обет – если у нее когда-нибудь родится сын, то назовет его Леопольдом.

«Что-то в моем отчестве есть музыкальное», – подумала Елена Леопольдовна и стала фантазировать. Тогда уж лучше – Иоганн-Леопольдовна, или Иоганн-Себастьяновна, или Вольфганг-Амадеевна. Вспомнила, как ее семилетний сын сочинил пьесу, записал эту абракадабру на нотном листочке и поставил автограф: «Вольфганг-Амадей Флятченко».

***

Шестого марта в Институте намечался грандиозный концерт с участием самой Эдиты Пьехи. В палате делались последние приготовления: снимались бигуди, подкрашивались ресницы, мазались губы. Больные становились женщинами.

Концерт вела Илона Броневицкая. Оставленная на закуску Эдита Пьеха сообщила, что с удовольствием выступает на этой сцене, так как несколько лет назад врачи Института поставили ее на ноги. В сложившейся ситуации «гамбургский счет» отошел на второй план, и Елена Леопольдовна доброжелательно воспринимала исполняемые артистами номера. Заполненный калеками с костылями зал вызвал у нее ассоциации с фильмом «Три женщины». Там вышедшая в тираж стареющая певичка в исполнении Анны Маньяни, для которой и нашлась-то работа только на фронте, расфуфыренная, вынесла себя на сцену и… увидела в зале не бравых ухажеристых офицеров, а раненных в кровавых бинтах солдат. Дальше не пересказать – надо видеть лицо великой Анны Маньяни, – как сходит спесь с известной в прошлом певички, как начинает петь-плакать сердце матери, сестры, жены этих солдат, – ее сердце.

Эдита Пьеха безукоризненно спела свои хиты, в промежутках научая публику правильно аплодировать. После нее, слегка прихрамывая, вышел на сцену последний участник концерта, Станислав Громов. Елена Леопольдовна давно его заприметила. Он встречал артистов, подавал руку спускающимся со сцены женщинам, скорее был похож на распорядителя, чем на артиста.

Итак – вышел. Первое ощущение – «не наша дичь», словами Пастернака. Темно-серый ниже колен шелковый фрак с белым цветком на груди, длинные волосы стянуты резинкой. Свет в зале погас. Последнее, что видела Елена Леопольдовна, – выхваченное прожектором из темноты лицо артиста с закрытыми глазами. Грудным баритоном он запел знаменитую «My way» из репертуара Фрэнка Синатры и Элвиса Пресли.

И поплыло, и полетело… «Гамбургский счетчик» мгновенно отключился. Помните летящих над Витебском Шагала с Беллой? Вот так же утянул в выси душу Елены Леопольдовны неизвестный ей Станислав Громов. Это был «катарсис». Потрясение с последующим очищением.

Елена Леопольдовна не могла сдерживать такую бурю чувств. С кем поделиться? Цветаева признавалась, что она «начинена лирикой, как граната, – до разорватия». Подходящее сравнение. Слева с постным лицом сидела лифтерша Женя, справа – бухгалтер Зина. Им явно предыдущие номера понравились больше.

Однажды Елена Леопольдовна поделилась с сослуживцами впечатлениями от «Подростка» Достоевского. Через несколько дней она в общем разговоре услышала:

– Любой, кто говорит, что любит Достоевского, – или врет, или сумасшедший.

Этот печальный опыт необдуманного сближения многому научил Елену Леопольдовну. Поэтому она приняла неожиданное решение: ехать домой на праздники не завтра, а сегодня.

В переполненном вагоне метро ей уступили место. «Начиненная лирикой до разорватия», она, как всегда, стала притягивать к себе удивительные ситуации. Перед ней буквально на одной ноге стояла красивая девушка с сумками и огромными букетами цветов. Елена Леопольдовна взяла у нее цветы и положила себе на колени. Перед выходом благодарная девушка один из букетов протянула Елене Леопольдовне, и как та ни отказывалась, решительно сказала:

– Нет, нет, – это Вам! Будьте здоровы и счастливы!

Елена Леопольдовна не смогла сдержать слез, а свидетели этой сцены понесли привет от Станислава Громова родным и знакомым.

Далее по маршруту был автобус, заполненный уставшими раздраженными людьми. Кто-то начал скандалить. Елена Леопольдовна засмеялась и рассказала громко о том, что с ней произошло в метро. Показала букет. И раздраженные люди стали поворачиваться друг к другу другой стороной.

Не наткнулся ли Ваш взыскательный читательский взгляд на чрезмерность «друга», между прочим, намеренную? Только вдумайтесь в эти машинально произносимые устойчивые словосочетания: «друг другу», «друг к другу», «друг с другом», и в слово «другой». Каков русский язык! Он учит относиться к объекту общения и вообще к любому человеку, «другому», как к другу! И тогда выражение «мы не слышим друг друга» – нонсенс: как может друг не слышать друга? Логичнее – «мы не слышим враг врага».

Но вернемся к автобусу. Одна старушка вспомнила похожую историю, мужчина-крикун начал поздравлять всех женщин в автобусе с 8-м марта. Незнакомые люди казались близкими, появилась какая-то общность. Все мы живем в одно историческое время, подумала Елена Леопольдовна. Это же мои «братья и сестры», – исполнилось вдруг смысла обращение к народу церковных иерархов. Почему же мы не можем жить по законам красоты? Спутница былых времен, марксистско-ленинская эстетика, подсказала нужные и, как теперь оказалось, верные слова.

Вечером граната разорвалась. Весь удар пришелся на бедного мужа. Из интернета узнали многое о Станиславе Громове, о его уникальных вокальных возможностях, об аварии, в которой погибла любимая жена, а он стал инвалидом, о его достоинстве певца, не позволяющем принимать участие в поп-тусовках. Прослушали его записи.

Поздно ночью Елена Леопольдовна в горячечном состоянии откинулась на спинку стула и сказала мужу то, что чувствовала:

– Да… Я открыла новую планету!

Муж не возражал.

***

После праздников Елену Леопольдовну никто не узнал. Во-первых, она вся светилась. Во-вторых, она поменяла гардероб. В-третьих, она развила бурную деятельность по поиску рабочего места Станислава Громова: по словам лечащего врача, он был организатором концертов и еще чем-то занимался в Институте. Его видели на первом этаже, видели на третьем. Наконец, увидела и сидящая перед кабинетом физкультуры Елена Леопольдовна. Она нагнала Его у служебного лифта. Волнуясь и заикаясь, стесняясь своего дешевого халатика, сказала, какое на нее впечатление произвело его пение. И про планету сказала. Несмотря на волнение, она сразу подметила, насколько он элегантен в своем серо-фиолетовых тонов пупырчатом джемпере, как ухожено его лицо. Он спросил номер ее палаты и обещал после обеда зайти.

Как героиня Жанны Болотовой в фильме «Из жизни отдыхающих», Елена Леопольдовна судорожно начала готовиться к встрече. Зиночка ей помогала. Не хватало только соответствующей моменту музыки Вивальди. Последний штрих – положить на кровать книгу православного философа Константина Леонтьева «Византизм и славянство», которую Елена Леопольдовна вымучивала уже месяц и никак не могла дочитать до конца. В молодости она наблюдала аналогичную картину, когда ее соседка по палате перед обходом врача, доктора медицинских наук и профессора, разложила на кровати свои публикации. Тогда она мысленно посмеялась и осудила тщеславную женщину. Потому и осудила, что сама такая была.

Он пришел с другом. Рассказал, что возглавляет в НИИ Детский музыкальный реабилитационный центр, проще – лечит и восстанавливает музыкой больных детей. Студиязвукозаписи помогает ему осуществлять и свои личные проекты. Живет он, то в Москве, то в Париже. Подарил кассеты с записями, рекламный проспект и ушел, оставив после себя шлейф французских запахов.

Елена Леопольдовна надела очки и стала рассматривать проспект. Огромный фотопортрет красавца в шляпе доминировал над текстом. С трудом разбираемые мелкие буквы сообщали, что певец Станислав Громов выступает только перед VIP-персонами, на дипломатических приемах, перед элитной аудиторией.

Демократичную Елену Леопольдовну, пользующуюся метро и наземным городским транспортом, эти слова шокировали. Крылья мгновенно отвалились и вернули влюбившуюся в талант пенсионерку на грешную землю.

Что произошло? Огромный вопрос вытеснил все чувства, лишил привычного гармоничного существования и ждал ответа…

***

Елена Леопольдовна всю жизнь пыталась постичь тайну воздействия искусства.

Когда-то девочка Лена, услышав Лунную сонату Бетховена, почувствовала «касание миров иных», по точному выражению Александра Шмемана. Эти иные миры касались чего-то самого в ней глубокого. Она жаждала этих встреч, «сулящих иное знание, иное постижение».

Такое воздействие искусства испытала на себе героиня фильма Веры Сторожевой «Компенсация».

Брошенные отцом сестры приехали после смерти матери в Москву восстанавливать справедливость и похитили дочь отца от второго брака с целью получения компенсации. Неподвластные детской психике взаимоотношения взрослых и обманчивая толстокожесть отца ожесточили девочек. Старшая, уже совершеннолетняя, сестра прекрасно знала – то, что они делают, уголовно наказуемо. И это не остановило ее. Она понимала, что при любом исходе им предстоит жить среди людей, а общественное мнение тоже осуждает похищение детей. И это не остановило ее.

Что же остановило ее? Почему она на крыльях любви полетела в телефон-автомат и, счастливая, сообщила отцу, что никаких денег не надо, чтоб он не волновался, она скоро привезет ему похищенную дочь?

Кульминация фильма поразила Елену Леопольдовну.      Убегая от себя самой, старшая дочь случайно оказалась в студенческом общежитии и, очнувшись после потери сознания, услышала голоса студентов, поющих «Реквием» Моцарта: в актовом зале шла репетиция. Музыка потрясла все ее существо, и она зарыдала.

Это был тот самый «катарсис» – потрясение с последующим очищением. Свободное «эстетическое», не связанное никакими долженствующими рамками – закона или общественного мнения, – всегда высоко морально, а также педагогично, патриотично и т.п. В произведение искусства ничего из перечисленного не надо специально закладывать, чтобы не убить силу целостного эстетического воздействия. «Прекрасное» – это полнота всех качеств.

Режиссер Владимир Соловьев в своей программе «САС» сказал удивительную вещь. Он не понимает, что такое снимать патриотические фильмы. Самый патриотический фильм, который он когда-либо видел – «Дама с собачкой» И. Хейфеца. Глядя, как достойно проживает свою жизнь герой А. Баталова Гуров, у него, Соловьева, возникало чувство гордости от того, что он русский.

В фильме Марка Орлова «Однажды в декабре» музыка Вивальди из цикла «Гармоническое вдохновение» заставляет совершенно разных героев, оказавшихся декабрьским вечером в филармонии, вспомнить и понять прошлое.

Сколько раз то же самое происходило с Еленой Леопольдовной. Совершенно необъяснимое. Музыка, фильм, спектакль, картина сначала потрясали до глубины души, потом возникало или чувство «как неправильно я живу», или стремление бежать и признаться в любви бабушке, маме, мужу, сыновьям, попросить прощение у отца, или желание что-то сотворить на работе и т.п.

Как сказал И. Бергман, искусство поражает сердце, минуя остановку в интеллекте. Интеллект, осмысление, подключается потом. И тогда с «трудным ребенком» надо повозиться, подыскать ключи, попытаться проделать обратный путь к замыслу и, не попав в исходную точку, все же понять что-то только для себя важное, и важное именно сегодня. Столкнувшись с другим пониманием, – удивиться, обогатиться или поспорить, вернуться к произведению и открыть новые смыслы. И припадай к источнику, и припадай.… И всех он напоит.

Театроведы Григорий Бояджиев и Натэла Урушадзе, обратившие одну из граней своего таланта к просвещению молодежи, обозначили наиболее точно, по мнению Елены Леопольдовны, предмет искусства и особенности воздействия искусства:

«Искусство берет свое начало в бесчисленных перипетиях жизни, разыгрывающихся между полюсами рождения и смерти, необходимости и свободы, воли и долга, духа и плоти. Искусству подвластен мир и в его космических катаклизмах и в микронах тончайших душевных переживаний; оно способно к вольным полетам воображения и к выверенной в каждой своей детали достоверности. Искусство бесконечно, многолико, оно вбирает в себя прекрасное и безобразное, великое и малое, личное и всеобщее; оно сохраняет на века жизнь в ее правде и идеалах, жизнь сложную, требующую постоянного решения проблем»;

«Неожиданность образного хода впечатляет, будит воображение, наталкивает на размышления и тем самым обогащает нас духовно. Художественный образ показывает нам нечто такое, что мы сами не заметили в жизни, убеждает, что через него можно выразить то, что, возможно, хотелось сказать самому. Искусство вообще развивает образное мышление, воображение, расширяет круг ассоциаций, побуждает к творчеству в любой сфере деятельности, через искусство общественные проблемы могут стать глубоко личными, искусство тревожит, вызывает боль, вторгается в самую основу личности».

Юрий Лотман в «Беседах о русской культуре» подметил:

«Если жизнь все время отнимает возможности, дороги, то искусство открывает возможности, дороги. А проходить непройденными дорогами нужно, потому что иначе опыт человеческий, сознание теряют огромные резервы».

Но в чем сокровенный – метафизический – смысл воздействия искусства?

– Искусство побуждает душу тосковать по целостности, гармонии и красоте утраченного Рая, хотя сам человек этого и не подозревает до поры до времени.

Елена Леопольдовна уже давно заметила, что если совершать восхождение к замыслу произведения, постепенно снимая, как капустные листы, один за другим, привычное многословие и антураж, воспроизводящий приметы реальной жизни человека, то на каком-то этапе начинаешь понимать, что в основе лежит или библейский сюжет или библейская, точнее – Евангельская, истина. Художник-автор либо намеренно ее глубоко прячет, предлагая самостоятельно отыскать клад, либо образно или явно подсказывает, либо сам не ведает об этом, – что всего поразительнее!

В письмах двоюродной сестре, О. Фрейденберг, Б. Пастернак писал о том, что атмосфера романа «Доктор Живаго» – его христианство, писал о служении Художника, о том, что несовершенный человек создает совершенное произведение, потому что Художник – тот же пророк, избранный Богом.

В гениальном стихотворении Пастернака есть такие строки:

Море тронул ветерок с Марокко.

Шел самум. Храпел в снегах Архангельск.

Плыли свечи. Черновик «Пророка»

Просыхал, и брезжил день на Ганге.

Пушкинского «Пророка» Пастернак выводит на вселенские орбиты, показывая значимость Художника в самом существовании планеты.

Чтобы «глаголом жечь сердца людей», Художник сначала должен быть призван, одарен талантом. Талант это не случайное образование нейро-психических и других физиологических связей в организме. Это дар. Дар творчества. Пусковой механизм таланта – вдохновение. Но кто запускает этот механизм? Таблица умножения может дать на это ответ? Честный физиолог И.П. Павлов расписался в своей беспомощности ученого объяснить причины появления мысли в мозгу человека.

Откуда взялось понятие «идеал»? Из возникшей на определенном этапе развития человечества и отдельного человека неосознанной потребности к нему стремиться. Но чтобы стремиться к нему осознанно, надо видеть, в какую грязь заводит людей выбранный ими после изгнания из Рая путь материального прогресса и материального благосостояния как цели.

Как-то летом на даче Елена Леопольдовна лежала на диване и слушала в темноте Баха по старому приемнику «Рекорд». Много лет этот приемник «жил» в углу комнаты городской квартиры. Как сладостно вспоминать те давние романтические ощущения наступающей ночи, предвкушение будущей таинственной жизни! В открытое окно с прохладными дуновениями ветра залетали запахи сначала черемухи, потом сирени, жасмина. Периодически, будя воображение, простукивали женские каблучки. В темноте уютно светилась шкала приемника. Тихо-тихо, чтоб никто больше не слышал, он извлекал из ночного эфира для мечтательной школьницы музыку. Где-то далеко слушал эту же музыку воображаемый Ленин избранник.

Нет времени, и нет пространства, -

Одна лишь точка на шкале,

Где Перселл на волне британской

Перенесет тебя ко мне.

Но теперь мысли Елены Леопольдовны были не о воображаемом избраннике:

– Сколько прошло времени, композитор давно умер, а его музыку все слушают и слушают. Она наполняется многими смыслами разных эпох. Не так давно музыканты пришли к выводу, что Бах зашифровал в музыке все Евангелие. А что останется после меня?

Стало страшно, пугала не близость смерти, а то, что за ней. Как же так – душа стремится, а ум боится: где мне уготовано место, чего я заслужила, воплотила ли я замысел о себе, что я еще могу успеть сделать? В чем лично мой путь? «My way»?

Впервые любимая музыка вызвала такое направление мыслей.

Тайна рождения несовершенным человеком совершенного художественного образа, который потом самостоятельно живет в веках и будоражит души «жаждущих правды», может быть подвластна одному лишь Творцу.

Подтверждение своим мыслям Елена Леопольдовна нашла на каком-то странном сайте в статье Олеси Николаевой «Православие и творчество» с цитатой архимандрита Киприана (Керна):

«…образ Божий принял значение порыва человека куда-то ввысь, из рамок детерминированных законов природы, стремления к Творцу, давшего и ему быть творцом. В человеке, в его духовной сущности, открываются те черты, которые его наиболее роднят с Творцом, то есть творческие способности и дарования».

Ну, что ж! Вот и ответ. Несовершенный Станислав Громов! Простим тебе человеческие слабости и будем слушать твое совершенное пение, будоражащее душу!

***

Каждый раз, когда уходили из жизни близкие люди, Елене Леопольдовне казалось, что из нее вынули огромную часть, без которой невозможно существовать. Но проходило время, и пустоты заполнялись тем значительным, непременно светлым, что оставили после себя эти люди в душе и мыслях Елены Леопольдовны и что теперь целостно составляет ее личность.

Настало время выписки. У Елены Леопольдовны заныло сердце. И этот кусок жизни остается в прошлом…. Потом он в снятом виде перейдет в воспоминания.

Накануне вечером обменялись телефонами, договорились через год лечь в больницу в том же составе: сумбурным утром было уже не до прощаний.

Последний взгляд на палату, залитую весенним солнцем, не дающим грустить…. У двери Зиночка обняла Елену Леопольдовну и на ухо шепнула:

– Я люблю тебя!

Крыльцо

Наработавшись в земле до изнеможения, я вымылась в душе, поужинала и плюхнулась в шезлонг, предвкушая любимое дачное занятие – чтение на пленэре. В этот раз пленэр скукожился до крыльца: во-первых, не было сил тащить шезлонг на привычную смотровую площадку, а во-вторых, внизу гулял опасный для разгоряченного тела весенний ветер. Чтобы заходящее солнце успело обсушить волосы, пришлось поставить шезлонг поперек крыльца, так что лишившийся простора взгляд уперся в облезлую дверь. Зато откидной столик удобно оказался справа, и на нем уютно расположились мобильный телефон, крем, расческа, очки и пожелтевший от времени, потрепанный от чтения в разных положениях «Новый мир» с недочитанным «Дневником К.Чуковского».

Облезлая дверь, бессовестно пользуясь пятиминутным вбиванием крема в лицо и шею, навела на мысль, что она, дверь, – как впрочем, и любой другой непрезентабельный уголок дачных шести соток, – подразумевает образ гармоничного целого, частью которого она является.

Про гармоничное целое в одном предложении не скажешь. Пространство и время создали необходимую для жизни субстанцию, попадая в которую, оказываешься как бы на далекой планете, со своими законами и измерениями, где всем существом ощущаешь связь с природой, так необходимую каждому репатриированному в городскую квартиру человеку.

Когда-то, готовясь к поступлению в аспирантуру МГУ, я собирала материалы для реферата по теме «Роль труда в эстетическом воспитании». В Ленинской библиотеке я прочитала уйму работ, но вот одна из них, докторская диссертация не-помню-кого-с-украинской-фамилией, совершила в моих мозгах переворот.

Таинственная и концентрирующая внимание тишина вечернего читального зала со вспыхивающими и гаснущими светлячками-лампами и с бюстами философов, наблюдающих за рождением нового знания, шепот библиотекарей, обслуживающих «посвященных» и стерегущих несметные книжные богатства, манящий свет рубиновых звезд сказочно-фиолетового кремлевского неба, – создавали атмосферу предвкушения и вхождения в мою жизнь чего-то значительного. Сим-Сим, откройся…

Неопытная самонадеянная молодость вселила в меня чувство первооткрывателя, хотя человечество уже давно все обдумало и закрепило в научной теории часть философской мысли при помощи понятий «онтогенез» (индивидуальное развитие организма) и «филогенез» (историческое развитие организмов). А мне оставалось всю дальнейшую жизнь лишь фиксировать параллели, подтверждающие загадочную связь этих понятий.

В диссертации приводился пример связи «онтогенеза» и «филогенеза», имеющий прямое отношение к моему гармоничному целому. Человек, работающий на земле, в частности дачник, проживает циклы, подобные огромному историческому периоду освоения человечеством изначально враждебной ему природы. От выбора места оседания, выкорчевывания корней, возделывания земли, – до совместного с природой созидания чуда появления долгожданного и заслуженного плода.

Если между человеком и природой нет отчуждения, труд на земле приносит удовлетворение. А уж как рождается при этом чувство «прекрасного», знает каждая дачница, как знают об эстетическом освоении мира философ-«природник» и философ-«общественник», по-разному объясняющие природу «прекрасного».

Начинается мое целое с панорамного вида романтически запущенных неогороженных соседних участков, как бы раздвигающего границы собственных владений. И с людей, живущих на этих участках. Близких мне по духу. Непростых. С клубками проблем. Но были бы другие люди, и вид был бы другой. И не было бы чаев-посиделок с разговорами об искусстве, добре и зле, земном и небесном, с чтением стихов, с песнями под гитару, не было бы айсидородунканских танцев на траве, и не было бы вроде ниоткуда берущегося смеха.

Огромное место в моем дачном пространственно-временном гармоничном целом занимает узкая длинная дорожка, с которой связано полжизни. Кривая, ухабистая, она уже за воротами кооператива начинает проверять меня, на что я еще способна. Знакомы все изгибы и все повороты, протопанные ногами и накатанные колесами велосипедов. Младший сын в свое время посоветовал мне проезжать опасные места коварной дорожки не напрягаясь, глядеть немного вперед и ни в коем случае не думать о падении. Тем не менее, я регулярно падала, поэтому сын каждый раз ехал впереди и заботливо предупреждал: «Поворот», «Ямка», «Подъезжаем ко рву».

Самым большим моим велодостижением стал виртуозный проезд через противопожарный ров. Конечно, лучше не искушать судьбу, слезать с велосипеда и спокойно перебираться на высокий берег рва. Но до сих пор я бесшабашно проделываю цирковой кульбит – разгоняюсь, на скорости взмываю вверх и поворачиваю руль вслед за дорожкой налево, при этом усиленно нажимая больной, лишенной коленной связки ногой на педаль вздыбившегося велосипеда. Еще страшнее переезд рва в обратном направлении. Попробуй-ка на резком правом повороте ухнуться в разгончик вниз – непременно с захватыванием духа – и тут же вписаться в узкий гребень встречающей дорожки, сразу уходящей влево. Однажды-таки, забыв о наставлениях сына не думать о падении, на всей скорости свалилась и ходила месяц с черной ногой.

После рва разумная дорожка дает передохнуть, – по еловому лесу еду и пою, если не в голос, то в душе. Но слабый звук еще не появившейся «высоковольтки» предвещает два сложных – внаклон, как на велотреке, – объезда широких впадин песочной дороги, хотя после только что осуществленного «перехода через Альпы» для асса моего уровня такие виражи – сущая ерунда. Далее дорожка тянется по солнцепеку между трещащей безумолку «высоковольткой» и лесом. Здесь она позволяет на нее не смотреть, и каждый год именно в этом месте я ощущаю ход времени.

Вот впереди едет мальчик в панамке, а я с любовью гляжу на гуттаперчевую фигурку, помогающую ногам достать до педалей не по возрасту большого велосипеда, и приноравливаюсь к его скорости. Въедем в лес и передохнем…

Вот дорожка напоминает, что прошел год, и я с любовью смотрю на уже крепенькие плечики сына…

А вот я уже не успеваю за переполненным мышечной радостью подростком…

Через какое-то время я с максимально ощущаемой любовью смотрю на спину ладно скроенного молодого человека и думаю, сколько девушек будет на него заглядываться, и когда-нибудь одна из них отнимет его у меня…

Теперь, когда так и случилось, дорожка участливо навевает дорогие сердцу воспоминания. Это моя и ее тайна. А о чем думает смотрящий мне в спину муж?

Въезд в лес по вылезшим из земли сосновым корням знаменуется резким поворотом, мобилизующим внимание для предстоящей переправы через вечно заполненную скользкой грязью яму. Еще несколько упражнений по балансу тела в седле, – и все трудные места позади, т.е. в прошлом, – воссоединяю я по привычке пространство со временем. А дальше – участок леса, в котором непременно хочется задержаться. Запах распаренной жарой земляники прямо стаскивает с велосипеда. Но мужчины, с кем бы из них я ни ехала, напоминают о цели поездки и прибавляют скорость.

Минут десять залихватских «гонок с преследованием», – и впереди меж сосновых кулис наконец-то показывается «шишкинское» поле. Дорожка переходит в колею. На самом выезде из леса, на последней высоченной сосне, несколько лет подряд нас приветствовали два больших красно-черно-белых удода. С тех пор, как Сережа перестал со мной ездить, птицы пропали. Щемящие воспоминания и тихая радость от созерцания типично русского уголка природы волной наполняют меня ощущением «восторга бытия».

Оставшуюся часть пути до озера – ехать одно удовольствие. Правда, на последних метрах дорожка, верная себе, как старуха Шапокляк, устраивает «заподлянку», подсовывая под колеса большой камень и вросшую в землю железяку, – но что думать о мозолях, если ты уже дома.

Три больших озера, сельские поселения Куровское и Давыдово, деревня Костино, их провинциальный дух, прилегающие к ним леса и проселочные дороги, рынки, магазинчики, изнывание под солнцем и заслуженное мороженое, Гуслицкий Спасо-Преображенский монастырь, куда меня по воскресеньям возит на машине муж, родник с чистейшей водой, любимая длинная-предлинная дорожка и даже местная больница-поликлиника, возвышающаяся над окрестностями и гостеприимно обслуживающая немощных дачников, – все это, вместе с соседями, их участками, и много еще чем, – то гармоничное целое, родное-родное, в котором мне хорошо живется и думается.

***

Так возобновились несуетные размышления на даче после зимнего перерыва. В этот вечер на крыльце удивительным образом заново всплыло все то, что волновало меня с осени, а может быть, и всю жизнь.

Облезлая дверь не торопила взять в руки журнал. Она была рада, что на нее обратили внимание. Проступающие слои красок, словно культурные слои в археологических раскопах, помогли восстановить непростую историю служения ее людям.

Сначала, новенькая и свежевыкрашенная, она впускала и выпускала веселую ребятню пионерского лагеря. Затем вместе с разобранным домиком старшего отряда она перекочевала на дачный участок. Лежа на мансарде, я сразу определяла, кто через нее вошел: бережливые родители, а так же сыновья, в последнюю секунду успевавшие вспомнить, что самозакрывающуюся дверь надо придержать, – или рассеянный муж. В случае мужа дом ощущал подземный толчок, кровать подпрыгивала, стекла дребезжали, а я про себя отмечала, чем соломенный (читай – щитовой) домик Ниф-Ниф отличается от каменного Наф-Наф. Может быть, из-за таких хлопаний, усугубляющих последствия ошибки в конструкции, дом стал утряхиваться на противоположную двери сторону и съезжать с фундамента, а я стала прикидывать, когда же он завалится окончательно.

По этой самой причине – если не считать строительного бума, обычного при смене поколений дачников, – в моей голове появилась идея-фикс построить новый дом с современным дизайном, желательно поближе к основному местожительству и на сухой почве, а не на нашем болоте, определяющем время жизни построек. И вот я, абсолютно не пригодная к махинациям «купи-продай», не провернувшая за всю жизнь ни одного стоящего выгодного дела, занялась виртуальной деятельностью по продаже резервного большого участка в промзоне, который государство мне дало как многодетной матери, и поиску нового идеального. Интернет-искуситель предложил различные варианты симпатичных домиков, возводимых «под ключ» за два месяца. Ну, я и размечталась…

В скором времени на меня полезли разные болезни, отодвинув мещанские мысли на задний план. Окончательно осадил моих резвых коней желаний, несущихся в пропасть, священник Дмитрий Смирнов, который в эфире радиостанции «Радонеж» в ответ на просьбу пожилого радиослушателя благословить его на перестройку дачи, сказал:

– В Вашем возрасте мысли должны быть заняты душой, подготовкой к переходу в вечность. Есть крыша, где можно укрыться от дождя, – и достаточно. Довольствуйтесь малым. Удивляете вы меня, старики…

Облезлая дверь укоряла. В очередной раз вспомнился самый близкий мне фильм «Зеркало» Андрея Тарковского. С облупленными цветными, как осенние листья или болотная ряска, живыми, помнящими, стенами. С зазеркальными стихами Арсения Тарковского. Фильм, пронизанный ощущением мучительной любви к родителям. Фильм-размышление, помогающий не на бытовом уровне разобраться в прошлом, – как самому автору, так и зрителю. Фильм, уводящий всей атмосферой культурных реминисценций и тонко сотканными ассоциациями в такие дебри смыслов…

А я решила променять свое «зеркало» на комфорт.

Как сейчас слышу голос что-то уже предчувствующей мамы, как бы прощающейся перед смертью с дачной жизнью навсегда:

– А хорошо, доченька, мы провели лето, правда?

В моем гармоничном целом мама занимает самое сокровенное место.

«На материке» мы жили с ней в разных квартирах. Похожие во многом, вплоть до болезней, дурили, жаловались друг другу на своих мужей и сестру, выясняли отношения, – правда, быстро мирились. Обе были эмоционально неуравновешенными по разным объективным причинам, – но оптимистично воспринимали любые жизненные ситуации. Обе были эгоистками, – но всегда прощали и не помнили зла. Обе опускались до бабских разговоров ни о чем и семейных ссор, – но были творческими личностями.

Осложняющие жизнь бытовые мелочи, в которых можно было пошло завязнуть, неожиданно оказывались ничего не значащими, потому что в отношениях мамы к людям проявлялись и поражали вещи высшего порядка. Помимо уже упомянутых, – никакого тщеславия – при ее-то талантах и уме, никакой зависти – ни «черной», ни «белой», умение радоваться чужим успехам, безоговорочное признание права ближнего жить своей жизнью, безграничная любовь к бабушке. Яркая женщина, достойная такой же яркой оправы, мама всю жизнь одевалась по остаточному принципу расходования семейного бюджета, поэтому найденные мною в глубине шкафа после ее смерти новые замшевые на высоком каблуке туфельки пронзили сердце.

Хотя, что говорить – и без этой начинки моей дочерней любви бы не убавилось. Вот и сестра постоянно повторяет: «Никто ее не заменит». Банально, но верно. Америку открывать не будем. Старший сын Саша в тронувшем меня до слез радиопоздравлении с днем рождения на вопрос ведущего, «что значит для тебя мама», емко ответил: «Все, что мать может значить для сына». Детдомовские дети мечтают вернуться к любым матерям и ищут их всю жизнь. Что-то необъяснимое творит «надпамять» о девятимесячном сосуществовании в одном теле.

К сожалению, нет такой волшебной палочки, чтобы переиграть прошлое. Сейчас я бы выстроила совсем другие отношения с самым дорогим человеком в жизни. А тогда идиллия была только на даче и по праздникам, которые неизменно заканчивались маминым пением.

Весь мамин песенный репертуар («Летят перелетные птицы», «Мишка-одессит», «Виноградная косточка», «Когда простым и нежным взором» и т.п.), даже песни с налетом «ямщикнегонилошадейности», по выражению Набокова, я до сих пор воспринимаю как свой, хотя мои музыкальные предпочтения иные. Слушая дрожащий от волнения грудной голос и глядя на преобразившееся лицо, сразу можно было понять, что душа этих песен была ее душою, чистою, берущей начало в ценностях и укладе жизни благородного семейства. Вот почему папа все ей прощал. Запечатленное в фильмах, старых журналах, на пластинках и фотографиях военное и послевоенное время страны, я воспринимаю как время маминой молодости. Более того, я чувствую, что это я тогда была молодая, что это было и мое время, а сейчас я живу в чужом. Когда я смотрю «Карнавальную ночь» или в очередной раз любимый «Дом, в котором я живу», я ностальгирую о чем-то, навсегда мною потерянном, и всегда думаю о маме.

После маминой смерти я поменяла обстановку в ее дачной комнате. Раньше в ней стояли две кровати: с мамой спал один мой старший сын-близнец, с папой – другой. После обеда мама говорила:

– Пойдем, дочура, полежим минут пять…

Папа по-джентльменски поддерживал маму:

– Идите, идите, – я помою посуду.

Но я, брезгливая от рождения, мытье посуды никому не доверяла. Поэтому входила в комнату, когда мама уже храпела, хотя храпом эти звуки, напоминавшие лопание пузырей в густом варящемся повидле, назвать было трудно. Я ложилась напротив и с улыбкой смотрела на дорогое лицо. Так же с улыбкой я наблюдала, как родители на грядках по-тихому и долго зудят, зудят. Это у них любовь так проявлялась при несостоявшейся идеальной семейной жизни. Когда мамина смерть отняла у папы это каждодневное зудение, он лишился воздуха. Вот о такой бы любви фильм снять!

Весь день мама была у меня перед глазами. Часа в четыре мы ходили купаться на пожарный лягушатник в соседнем кооперативе. Если находились силы идти на лесное озеро, то брали с собой Дика, нашу кусачую собаку, для которого долгая гулянка была праздником. Дик никогда не плавал. Зайдет в воду, попьет и – назад. Как-то мама, которую Дик справедливо любил больше всех, заплыла далеко и исчезла из его поля зрения. Сначала Дик стал надрывно, срываясь на фальцет, лаять и бегать по берегу туда-сюда. А затем, услышав мамин голос и, очевидно, подумав, что она тонет и зовет его на помощь, он решительно прыгнул в воду и поплыл. Вернулись вместе – преданный пес, совершивший свой личный подвиг, и мама, вдохновившая его на это.

Я очень люблю лес. А муж со мной в лес больше не ходит. Однажды мы с ним заблудились в трех соснах по моей вине, кружили-кружили, спорили, с какой стороны солнце должно светить, с какой – электричка слышаться, проплутали полдня и уперлись в глубокий, прямо-таки противотанковый, ров. Муж стал ругаться, а на меня от этого и от усталости смех напал. Прекрасная осенняя погода, легкие пустые корзины, незнакомая местность, любимый человек рядом, – настоящее романтическое приключение, а он ругается, да еще и убегает от меня. Теперь грибы приносят к столу добрые люди, а ягоды покупаем на рынке.

С мамой же мы пол-лета проводили в лесу. Ягоды собирали на коленках или на попе в специальных ягодных штанах. Посмотрим друг на друга, красных, потных, перемазанных, со съехавшими у кого куда кепками – хоть на палки надевай птиц отпугивать – и хохочем.

Один раз, когда я была беременна на седьмом месяце, мы с ней напали на ягодное место и не заметили, как началась гроза. Дорвавшаяся до ягоды мама сказала:

– Переждем под деревом: гроза сейчас закончится.

Но гроза только усиливалась. Резко потемнело. Лес сразу стал дремучим. С дерева закапало за шиворот, а затем полило, как из ведра. Насквозь промокшие, мы бежали по скользкой дорожке, которую хлестал косой ливень и полосовали молнии, падали, рассыпая малину и чернику, вставали, снова бежали. Я не останавливалась, не смотрела на маму, думала только о будущем ребенке, который мог и не выдержать такого бега. Добравшись до дома, мама выпила водки, а я горячего чаю, – и все вроде бы обошлось.

Немного раньше был еще один экстремальный случай, тоже связанный с мамой и моей беременностью. Я обрывала усы у клубники и слушала радио. Когда засосало под ложечкой, встала со скамеечки – пора обедать. Позвала маму – не отвечает, стала искать – нигде нет. Заволновалась: «Лежит где-нибудь с инсультом или инфарктом: у нее же давление». Обошла все опоясывающие кооператив канавы. Спросила соседку справа, когда она в последний раз видела маму. Соседка сказала, что час назад к маме приходила Вера Ивановна. Бегом к Вере Ивановне. Дверь в домик открыта. Я отдернула развевающуюся шторку и обомлела: лежит на диване со спущенной до пола головой неподвижная мама, а на соседнем диване – почти в таком же положении Вера Ивановна. Я решила, что они мертвы, а убийца прячется в другой комнате, и, трясясь от страха, выскочила наружу и закричала на весь кооператив:

– Маму убили!

Через минуту все, кто в этот день был на даче, оказались на «месте происшествия». Сосед слева отвел меня в сторону и тихо сказал:

– Не волнуйся – они пьяные.

Оказывается, у Веры Ивановны был день рождения, она позвала маму на часок отметить это событие, а мама решила, что я не замечу ее отсутствия, и не стала мне говорить, ушла по-английски, чтобы я не осуждала ее за слабость к застолью. Выпили они самодельного вина из черноплодной рябины и отравились. Пришлось вызывать скорую помощь и делать обеим промывание.

Давно-давно в Анапе был еще один случай, хранящийся с этим в одном отсеке памяти. Мама очень любила виноград. Каждое утро ходила на рынок и приносила целую корзину винограда, сама не ела, а нас с сестрой заставляла. Сон у меня до сих пор прозрачный. Вот и тогда в Анапе я просыпалась ночью от какого-то звука, открывала глаза и видела маму, с жадностью поедающую в темноте виноград. Примерно о том же мне говорила баба Маня, папина мама, несколько лет перед смертью живущая с моими родителями и страдающая бессонницей:

– Наташа ночью открывает холодильник и ест.

Я не психолог. Разве мама не заслужила есть, что ей хочется, и жить, как ей хочется?

Мои переживания каким-то образом повлияли на внутриутробное развитие плода, и Сережа родился с трепетной нервно-психической организацией.

При маме дачная жизнь включала в себя ежевечерние променады: приятно было пообщаться со знакомыми, посмотреть на красоту усаженных цветами участков, – в отличие от нашего сплошного огорода, устроенного прагматичной мамой. Однажды прохладным уже вечером она достала из шкафа два пальто, сто лет назад вышедших из моды, но когда-то лучших в ее гардеробе. Теперь другие времена. Свезенная на дачу рухлядь давно выброшена – одеваемся во все лучшее. А тогда я надела белое с начесом, а мама – голубое кримпленовое. Накрасились и пошли гулять по кооперативу. Два клоуна. От Феллини. Мамин знакомый, кандидат наук и обладатель модной жены, с удивлением посмотрел на нас и улыбнулся:

– Куда это вы вырядились?

Смеялись мы с мамочкой до конца прогулки: она была такая же хохотушка, что и я. Бабушка бы сказала: «Смех без причины – признак дурачины» или «Ну вот, опять к ним смешинки в рот попали». Когда я ребенком услышала эту фразу в первый раз, то долго допытывалась, что такое «смешинки» и как они попадают в рот.

Всю жизнь я поражалась маминому таланту ввернуть в разговоре меткое словечко. Она скажет его серьезно, я – с задержкой на осмысление – начинаю смеяться, она, глядя на меня, – тоже, – и не можем остановиться.

Мамин дачный интеллектуальный досуг помимо чтения включал в себя преферанс со Славкой Туловским и шахматы с любимым зятем. Когда Славка запил, остались только шахматы.

– Ну, что, сыночек, сыграем?

Если «сыночек», т.е. мой муж, выигрывал, она очень расстраивалась:

– Да. Память и мозги уже не те.

На мой вопрос, какой счет по партиям, тактичный муж, уважавший былые спортивные заслуги тещи, неизменно говорил:

– Фифти-фифти.

За несколько лет до смерти мама похудела и стала очень уставать. Если ходили за грибами, то недалеко. Через полчаса мама садилась на мягкую моховую кочку, преданный Дик пристраивался у нее в ногах, и она извиняющимся голосом говорила нам с Сережей:

– Мы с Дикочкой вас здесь подождем.

Очень переживала утрату прежней красоты. У зеркала жаловалась:

– Лучше на себя не смотреть: старая, страшная.

Но я-то любила ее от этого еще больше.

– Какая же ты страшная и старая? Глаза такие же голубые, а твои ровесницы по сравнению с тобой – древние старухи. Ты просто перестала следить за собой. Подкрась реснички, намажь губы и вперед!

Как мама раньше следила за собой! Постоянно делала маски, учила меня правильно кончиками пальцев наносить крем на лицо. Когда начинался грибной дождь, мы кубарем слетали с лестницы на косметический массаж и, как две дурочки, подставляли счастливые лица под колкую дождевую шрапнель.

А теперь в летнем душе я терла ей спину, а она, стесняясь, просила:

– Не смотри на меня, старуху с обвисшей кожей!

На что я ей отвечала:

– Ты у меня такая стройная, мне бы твою фигурку!

И она, приободренная, начинала улыбаться.

От нее я слышала то же самое, всегда:

– Какая ты у меня красавица, умница!

А уж как она нахваливала мои кулинарные способности:

– Только на даче и поесть! Как в ресторане! Ну, дочка, ты нас закормила – год вспоминать будем!

И я, правда, старалась всегда любимую мамочку чем-то порадовать, не за похвалы, конечно, а от всего сердца! Теперь меня нахваливает папа.

Как можно забыть долгие сидения большой семьи у вечернего костра, когда смотришь на мерцающее, с кусающими друг друга языками, завораживающее пламя и невольно думаешь о чем-то сокровенном? Разве не огонь на заре человечества собрал людей вокруг себя, и делает это по сей день, отрешая от суетного и обращая к вечному?

В мамины времена у костра сидели в телогрейках, в старых пальто умерших родственников, нахлобучив на голову каждый свое гнездо. Чучела, да и только. Как-то, посмотрев на горящие сложенные неумехами-женщинами в навал бревна и живописное окружение, я сказала:

– Кладка называется «бомжи греются».

Часто, глядя на устланные большими квадратами покрашенного оргалита потолки, на стенные панно из косо уложенного горбыля и фигурные вырезы каждой соединяющей дощечки, я удивляюсь, – как можно было из говенного строительного материала сотворить такую красоту? И думаю о Васе, плотнике-краснодеревце, самородке, выброшенном на обочину жизни сразу после рождения и до самой смерти пытавшемуся пробиться к человеческому существованию.

Помню строительное общежитие на первом этаже, где жила наша школьная подружка Катя и ее младший брат Вася со своей безмужней матерью-маляром. Вечерами женщины-маляры пили водку с мужчинами, и мы частенько подглядывали за этим в незашторенные окна. Кате каким-то образом удалось пройти через ад и не упасть на самое дно, не ожесточиться, стать женой, матерью, бабушкой. У Васи бы тоже получилось, – если бы не вредные привычки, болезненное самолюбие и бестолковая горячность. К концу своей жизни он оказался не нужным никому. С его-то золотыми руками.

Васи нет, а память о нем хранят многие дачные дома. Васина работа в свое время и папу вдохновила на внешнюю отделку дома, ничуть не уступающую внутренней. Мой муж, тоже хороший плотник, ревниво обижается, когда я с восхищением говорю о Васе, и все время предлагает кардинально что-нибудь переделать. Зачем латать старый заваливающийся дом, уничтожая воспоминания о Васе?

Игорь Маслов, корреспондент «Новой газеты», непременно написал бы с моей подачи о Васе очерк – если бы Вася был жив. Это его тема: чудаки-философы, перекати-поле. Где он их откапывает? Как только муж кидает мне газету, я сразу ее просматриваю, выискивая маленькую фотографию улыбающегося молодого человека с высоким лбом. Если нахожу, – настроение мгновенно подпрыгивает в предвкушении получения порции любви, потому что любит Игорь Маслов людей, удивляется их красоте, мудрости, непривязанности к комфорту. Его талантливо написанные очерки изливают доброту и юмор. У меня так не получится. А Вася заслужил.

Сестра мне рассказала об очень симпатичной черте Васиной непутевой натуры. Работа у Васи была только в летний сезон. Как появлялись деньги, он по-барски начинал сорить ими и ездить на такси.

Хотелось бы, чтобы Васю помнил и мой младший сын. Сережа очень уважал Васю и ходил к нему в гости, т.е. в дачный дом, где он временно жил и работал. И Вася всегда угощал Сережу, то чаем с печеньем, то макаронами по-флотски, а, главное, на равных, без сюсюканий, общался с ним.

Пустующий дом быстро приходит в негодность. Стоит недалеко от нашей дачи такой дом, с запущенным участком и развалившимся забором. Редко наезжающие наследники еще не переделали его на современный лад, не насадили газон и не закрылись от прохожих профлистом.

Жил в этом доме «Федор» – так звал его папа и все мы за глаза. «Федор», фронтовик и горный инженер, был в хорошем смысле «кулаком». Земля определяла смысл и содержание его жизни. Я очень его уважала, особенно после того, как узнала поближе. Жена «Федора», хирург, много лет проработавшая в больнице, а затем в поликлинике заведующей хирургическим отделением, была мужу подстать. Благодаря природной хватке, связям и трудолюбию им удалось построить лучшую в кооперативе дачу с завезенным унавоженным черноземом в метр толщиной и ирригационной системой.

Когда жена умерла, «Федор» работал на земле со старшим братом, который приезжал с Украины на лето помогать инвалиду войны. Трудились два старика от рассвета до заката: на законных шести сотках и на дополнительных трех сотках земли за пределами кооператива, где они нелегально выращивали картошку. Расстаться с картофельным полем «Федору» пришлось после смерти брата.

Вдоль дорожки на кухню и около крылечка «Федор» высаживал радующие все лето глаз цветы. Но главным приложением его сил был знаменитый огород. Он страшно возмущался цветочными излишествами дачниц:

– Что это такое! Насадили одни цветочки и возятся с ними целый день! Тьфу! Надо меру знать. Земля должна родить (в его понимании это значило – кормить).

Все высказывания «Федора» были категоричными.

– Что меня больше всего поражало, когда пришлось жить в русской деревне, – так это щи. Каждый день щи с кислой капустой! Пустые – одна вода. Тьфу! То ли дело наш украинский борщ! Ложка стоит!

Кроме борща из супов «Федор» ничего больше не признавал. А вторые блюда были разнообразными и всегда вкусными.

У одинокого и гостеприимного «Федора» периодически собиралась стариковская компания. Два кандидата наук, заведующий отделом, сотрудник министерства, рабочий и сам «Федор». Что, кроме соседства, объединяло таких разных людей? Причастность к Горному делу, возраст, вдовство и пристрастие к спиртному. Из-за глуховатости «Федора» стариков было слышно на всю округу. Каждый раз хозяин, уже клюющий носом, не церемонясь с припозднившимися гостями, прерывал веселое застолье:

– Все. Уходите – мне спать пора.

Внешняя резкость неотесанной натуры «Федора» скрывала безграничную нежность, которая обнаруживалась во время его общения с животными. Своих собак он любил, как Герасим Му-Му. Сначала умного Бима, которого он заботливо стриг неровными гребешками, потом глупую преданную Ветку, разделившую с ним одиночество последних лет. Возьмет Ветку за уши, уткнет свой нос в собачий и начинает переменившимся ласковым голосом журить:

– Ну, как тебе не стыдно! Куда опять убежала? У дедушки ноги больные. Зову-зову, а она по чужим компостам шастает. Помойная собака! Я разве не кормлю тебя? Ух, ты, моя дурында! Что с тобой будет, когда дедушка умрет? Только это меня и волнует…

В гостях, как и дома, лучшие куски «Федор» отдавал собаке:

– Лен, я вот себе кусок мяса положил, считай, что я его съел. На, Ветулечка, кушай дедушкино мясо.

И толстая раскормленная Ветка мгновенно заглатывала мясо.

Папа часто ходил к «Федору» перекуривать. Как-то он объявил всем, что бросил курить, а это оказалось делом сложным. Пока он не бросил окончательно, приходилось прятать сигареты и покуривать тайно: дома во время выноса мусора, на даче – у «Федора». Мама всегда его уличала и, довольная своими разоблачениями, сообщала:

– Бегает три раза в день мусор выносить с пустым ведром.

– Мам, не выводи папу на чистую воду, пусть прячется, – так меньше курить будет.

Но и на даче я случайно его застукивала, придя за чем-то к «Федору». Дымок с крылечка был виден издалека. Услышав скрип калитки и мои шаги, папа тренированным движением фокусника-иллюзиониста заворачивал сигарету внутрь ладони, и мне, чтобы он не прижег себя, приходилось быстро ретироваться. «Бог шельму метит», – на все случаи жизни есть русская поговорка или пословица, и папа до сих пор не позволяет им кануть в Лету.

«Федор» приходил к нам вечером в одно и то же время. Увидев в открытую дверь двигающуюся вдоль крыльца постриженную ежиком голову «Федора», Сережа быстро убирал миску с лечебным кормом нашего Мурзика и шептал:

– «Федор» идет!

У меня портилось настроение. Сейчас он опять пойдет в грязных сапогах в дом, а Ветка сначала выпьет кошачью воду, а потом начнет долго трястись, обдавая нас вонючими канавными брызгами. И фильм накрылся. Если папа был на даче, он спасал положение. Старики садились на лавочку у дома и со знанием дела беседовали на разные темы. «Федор», осматривая жиденькие достижения нашего приусадебного хозяйства, тем не менее, уважительно прислушивался к сельскохозяйственным речам друга, не зная, что у самолюбивого папы была особенность высказывать свое авторитетное мнение полюбому вопросу, даже если он в нем не разбирался.

Как мне сейчас не хватает этих визитов, всегда заканчивавшихся одной и той же философской фразой:

– Ну, что ж – пойдем, Ветка, жить дальше.

Особенно я сблизилась с «Федором», когда папа стал реже ездить на дачу. У «Федора» от работы в земле все руки были покрыты страшной экземой, и он ходил ко мне на перевязки. Меня он тоже снабжал лекарствами. Как-то в начале сентября я сильно заболела. «Федор» забеспокоился, пришел узнать, куда я пропала. Я ему очень обрадовалась, но по его виду поняла, что случилось что-то ужасное. В тот день начались «Бесланские события». «Федор» включил телевизор и в сердцах закричал:

– Что творится! Ведь это же дети! Дети! Убивать детей! Куда мир катится!

Однажды «Федор» рассказал мне всю свою жизнь, неторопливо, тщательно подбирая слова. Это было откровение. Мальчишкой он пережил печально знаменитый «голодомор», в котором вымерла вся его деревня, ел траву, побирался. Потом война. Снарядом ему оторвало часть ступни, что и спасло от смерти. Учеба в институте. Встреча стеснительного молодого специалиста с бойкой выпускницей медицинского института. Бездомная, но счастливая жизнь, продвижение по службе, вплоть до директора шахты, переезд в Подмосковье. О жене говорил с восхищением.

– Федор Александрович! А почему Вы больше не женились?

– А зачем? Детей подняли, что еще надо? А потом – я очень брезгливый на женщин (тут «Федор» передернул плечами). Фу!

Федор Александрович был главным моим дачным консультантом и многому меня научил: когда что сажать, как поливать, когда обрезать стрелки чеснока и подкапывать головки, следить за прогнозами погоды, чтобы не опоздать до первой ночной росы снять помидоры, научил готовить настоящую солянку, варить яблочное повидло, солить огурцы, делать вино из красной смородины. С этим вином столько смеху было. Все сделали, как «Федор» сказал, натянули медицинские перчатки на две пятилитровые бутыли с будущим вином, поставили их напротив кровати. Переспросили, как должны вести себя перчатки.

– Этих дур разопрет в две огромные хари.

Лежим с Сережей в нашей знаменитой трехместной кровати, ждем, когда луна покинет оконный проем. А она возьми и освети бутыли! Две раздувшиеся перчатки медленно покачивались в приветствиях друг другу. Сережа, давясь от смеха, сказал:

– Ну и хари!

Как же мы долго смеялись, и до сих пор смеемся.

На стенах дачного дома висят и согревают душу вышивки моих бабушек. Над папиной кроватью – вышитый портрет Горького. Вылитый «Федор», только с усами.

– Пап, я тебе друга твоего над кроватью повесила.

Каждый раз, невольно взглянув на вышивку, я вижу и вспоминаю «Федора».

***

Ну вот, наконец-то рука потянулась к «Новому миру». Несколько месяцев журнал ждал меня. Или я его?

Дочитываю Дневник Чуковского, и в самом конце вспоминаю, что я его уже читала и, скорее всего, не один раз, потому что давно рассказываю близким и знакомым, как Ахматова в голодные двадцатые годы отдала бутыль с молоком Чуковскому для детей. Чтобы стать Ахматовой, одного таланта мало. Обернутый в обдумывание эпизод с молоком задержался в памяти. Дневник перечитала с удовольствием, потому что в нем передан дух времени, взгляд умного человека на литературу, отечественную и зарубежную, но уже сейчас, по прошествии недели, хоть снова начинай, – пораженная старческим маразмом память не держит информацию, не наталкивающую на размышления. Дневник – не воспоминания.

Мысли переместились с крыльца в городскую квартиру, где я с осени до весны писала воспоминания – размышления, которые много во мне изменили, помогли собрать воедино, в одну картину все, что варилось в моей голове и душе целые годы и имело прямое отношение к смыслу жизни. И каково было мое удивление, когда через месяц по телеканалу «Культура» я услышала филолога Б. Аверина, излагающего свой взгляд на литературные воспоминания как на собирание личности в процессе активного взаимодействия «сегодня», «вчера» и «допамяти». Венцом моих размышлений стала тоже «допамять», но как тоска каждой души по потерянному Раю. Книга Аверина, в основу которой легла его докторская диссертация, так и называется «Дар Мнемозины. Романы Набокова в контексте русской автобиографической традиции». Пока достать ее я не смогла, но читаю в электронном виде. В толстовском гениальном «восторге бытия», услышанном тогда от Аверина и пропущенном в молодости, я сразу узнала много раз вроде бы беспричинно посещавшее меня чувство. Как можно словами передать внезапно нахлынувшую на тебя цунами радости? У Толстого всего два слова – «восторг бытия», а точнее не подберешь. Прибавлю еще одну деталь, подтверждающую тот факт, что сходные мысли друг друга находят. Лекция Аверина состоялась ровно в день рождения моей соседки по даче Люды, архитектора, которую я, из-за передачи, задерживалась поздравить. Сижу, пораженная совпадениями, перед телевизором и повторяю:

– Не может быть…

Раздается звонок, Люда взволнованным голосом спрашивает:

– Ты смотришь канал «Культура»?

– Да. Да. Позже позвоню.

Быстро забегаю в комнату мужа:

– Смотришь «Культуру»? Там про меня.

В ответ слышу голос Аверина.

Что бы еще прочитать? Смотрю оглавление журнала. Л. Петрушевская «Песни восточных славян (московские случаи)». Их я тоже читала раньше. Но – снова, как в первый раз! Какие-то странные в духе пионерских лагерей «страшилки». И стилистика соответствующая. Но одна из «страшилок» заставила прервать чтение. В ней я нашла подтверждение своим весенним мыслям по одному неприятному для меня поводу на тему: «Можно ли по немногословному высказыванию составить мнение о человеке?». «Страшилка» Петрушевской – наглядный пример, к чему может привести неверное из-за недостатка информации и додумывания умозаключение. Героя оно приводит к жизненному фиаско и сумасшествию.

Додумывание – опасная вещь. Во-первых, сам субъект додумывания может подвести. «Не суди по себе», гласит мудрый императив. Часто человек слышит то, что способен, готов или хочет услышать, каждый раз при додумывании искусственно подтверждая созданные им самим стереотипы, не сомневаясь в их ошибочности, упуская из виду или упрощая посыл сказанного. Ему так удобно и комфортно.

Что касается объекта, – невозможно полноценно облечь мысль в слова. Об этом столько передумано и написано умнейшими людьми, что и не хочется повторяться. Для меня важнее психологическая подоплека. Известно, что в разных ситуациях человек играет определенную роль. Вынужденная смена или сшибка ролей, новые люди, затронутая в разговоре необычная тема, желание показать себя с лучшей стороны и т.п., – могут вызвать внутреннюю сумятицу и породить сырую мысль, облеченную в неудачно подобранные от волнения или отсутствия богатой лексики слова. Исказить смысл сказанного может даже интонация, вызванная головной болью или плохим настроением.

Как хочется обо всем этом поговорить с одним моим знакомым! Сказать ему, что общение с установкой на превосходство, в котором оценивают, сравнивают, подгоняют под стереотипы, – для меня в тягость. Привести пример с любящим или доброжелательно настроенным человеком, который вообще не нуждается в премудростях психологии общения, потому что он сердцем настроен на волну собеседника; он не сделает по одной фразе категоричных выводов, а попытается уловить проявление сущности.

Весной я посмотрела по каналу «Культура» телеспектакль «Раньше» Владимира Мирзоева с кружевной игрой Максима Суханова и Ольги Яковлевой. Вот прямо на эту тему. Встретились два айсберга. Верхушечки общаются. С уходом в зазеркалье, которое талантливо сконструировал режиссер минимальными телевизионными средствами. «Плывем параллельно», – поясняет зрителю герой Суханова. Очень тонкий спектакль.

За Петрушевской – стихи Ларисы Миллер. Ну что это такое! Уже устала поражаться. Дней десять назад муж принес «Новую газету» с восторженным откликом Зинаиды Миркиной на новый сборник стихов Ларисы Миллер. Я залезла в Интернет и стала читать стихи. Через неделю по той же «Культуре» в передаче Игоря Волгина – та же Лариса Миллер. Внешность соответствует содержанию, сразу отметила я. Вскоре на даче еще одна соседка, очень хороший глубокий поэт Лариса Адлина, рассказала, как к ней в руки попал сборник эссе Ларисы Миллер, в частности, с разбором стихов В. Набокова и Г. Иванова. Мы с мужем переглянулись. Я тут же прочитала эссе в Интернете.

Для чего-то появилась Лариса Миллер на моем горизонте. Пока не поняла.

Куда меня дальше заведет вырвавшийся на свободу поток запечатанного дневными шлюзами сознания? Упомянутая Люда-архитектор последние годы занималась вопросами развития города Зарайска. Она восторженно рассказывала о зарайских красотах, о том, что там даже небо другого цвета, – вот я в период моего умопомрачения и подумала построить дачу именно в тех краях. Муж, увлеченный хокку, по этому поводу сочинил:

Живи в Зарайске

На берегу пруда,

В зеркальном карпе

Отражаясь.

Часто на даче с образовательной целью мы с внучкой играем в буриме. Как-то я задала уж очень изощренные рифмы, и у мужа получились такие стихи:

Поздняя осень

Ласточка направила свой клювик

На зимовку в славный город Любек.

А в полях соломенный тюфяк

Приготовил маленький хомяк.

Бессонная ночь

В наступившей ночи снова ноет мозоль.

Наметает сугробы противная вьюга.

На замерзшем окне намокает фасоль.

И часы на стене гонят стрелку по кругу.

Вот такой у меня муж. Сходу выдает шедевры. «И часы на стене гонят стрелку по кругу». Прямо тютчевская глубина («О чем ты воешь, ветр ночной»?). Что это за часы? И по какому неотвратимому кругу они гонят стрелку? Раз гонят, значит, она сопротивляется. Чему?

Один старик-поэт из пьесы Тенесси Уильямса «Ночь игуаны» тоже искал ответа на подобные вопросы и никак не мог закончить своего последнего стихотворения: не хватало заключительной строфы, которая позволила бы ему удовлетворенно завершить земной путь. Как нашел, так и умер с улыбкой на лице. Улыбка была не в пьесе, а в знаменитом фильме с Ричардом Бартоном и Эвой Гарднер, который я посмотрела два раза, но и за два раза не успела записать стихотворение. Стихотворение так поразило меня, что я в Интернете прочитала всю пьесу, распечатала стихотворение и выучила его наизусть. Потом муж нашел два варианта этого стихотворения на английском языке. И я поняла, что русский перевод стихотворения безупречен. Но кто поэт – неужели сам Тенесси Уильямс? И кто переводчик?

Когда я смотрю на старую яблоню, которую муж обкорнал так, что она из развесистой красавицы с изысканными изгибами ветвей превратилась в однобокую «шапку набекрень», то думаю – я ее переживу или она меня. И всегда, глядя на нее с грустью, вспоминаю то поразившее меня стихотворение, которое начинается словами «Ветвь апельсина…», в другом варианте – «Ветвь оливы…». Но ведь можно и «Ветвь яблони…».

How calmly does the orange branch

Observe the sky begin to blanch

Without a cry, without a prayer,

With no betrayal of despair.

Sometimes while night obscures the tree

The zenith of its life will be

Gone past forever, and from thence

A second history will commence.

A chronicle no longer gold,

A bargaining with mist and mould,

And finally the broken stem

The plummeting to earth; and then

An intercourse not well designed

For Beings of a golden kind

Whose native green must arch above

The Earth’s obscene, corrupting love.

And still the ripe fruit and the branch

Observe the sky begin to blanch

Without a cry, without a prayer,

With no betrayal of despair.

O Courage, could you not as well

Select a second place to dwell,

No only in that golden tree

But in the frightened heart of me?

Ветвь апельсина смотрит в небо

Без грусти, горечи и гнева.

Она, безмолвие храня,

Следит за угасаньем дня.

В какой-то вечер, с этим схожий,

Она пройдет зенит свой тоже

И канет в ночь, и вновь начнет

История круговорот.

И будет ствол еще годами

Вступать с жарой и холодами

Все в ту же сделку, а затем

На землю ляжет, тих и нем.

А после дерево другое,

Зеленое и золотое,

Шатром листвы укроет вновь

Земную, грязную, любовь.

И смотрит ветвь с плодами в небо

Без грусти, горечи и гнева.

Она, безмолвие храня,

Следит за угасаньем дня.

О, сердце робкое, ужели

Не выучилось ты доселе

Отваге тихой и простой

У этой ветви золотой?

Приезжая на дачу, я первым делом привожу в порядок крыльцо. Здесь я буду заниматься с внучкой математикой, русским и английским, играть в «Эрудит», пить чай в дождливую погоду. Здесь я буду каждый день смотреть сквозь листья дикого винограда на заходящее солнце. «Она, безмолвие храня, следит за угасаньем дня». И всегда дальше: «В какой-то вечер, с этим схожий, она пройдет зенит свой тоже…». Как перевалило за шестьдесят, все мои мысли вышивают по канве этого стихотворения.

«И будет ствол еще годами вступать с жарой и холодами все в ту же сделку, а затем…». А что «затем»? Куда денутся мои чувства, мои мысли? Кто-нибудь, живущий на земле после меня, уловит их? И почему это меня так волнует? Может быть, Пастернак именно об этом писал:

Были темны спальни. Мчались мысли.

И прислушивался сфинкс к Сахаре.

Или Мандельштам:

На стекла вечности уже легло

Мое дыхание, мое тепло.

Запечатлеется на нем узор,

Неузнаваемый с недавних пор.

И как пройти страшную бездну примирения со смертью не в будущем, когда-то, а сейчас, у последней черты, не аскету-святому, а простому, частному, слабому человеку, пусть и искренне верующему в Бога, в Рай и Ад, много читавшему Святых Отцов и даже религиозных философов?

Ну вот, наконец-то и я добралась до «общего места», где задают «последние вопросы», на которые пока ни наука, ни мировые религии не дали успокаивающего ответа.

Похоже, дамочка вся в сомнениях и о «личном бессмертии» решила порассуждать, скажете вы…

Нет – не порассуждать. Осенью была репетиция. Старший сын Женя, пока атеист, пытаясь успокоить и поддержать меня, изложил свой цельный бескомпромиссный отважный взгляд на смерть, в котором я опознала мудрость незнакомого ему стихотворения.

Как много надо изменить в своей жизни, чтоб я за нее так не цеплялась…

***

Мимо крыльца, чеканя шаг, протопал на ночную вахту Мурзик и уселся около кухни в конце бетонной дорожки. Вытянулся в струнку – высматривает своих. Жалко его, потому что в ночные игры местные коты кастрированного Мурзика не приглашают. Суровые законы животного мира посильнее человеческого увещевания «насильно мил не будешь» и предупреждения «не лезь на рожон». Часто под утро Мурзик приходит порванным, а потом почти весь день спит. Но не он выбрал себе такую судьбу, поэтому к жалости всегда примешивается чувство вины. Вся его жизнь вызывает уважение – несмотря на потерю котовского достоинства, он отличный друг, сторож, боец и охотник.

Любят Мурзика только люди, за его добродушный нрав, за то, что он спасает кооператив от нашествия медведок, мышей, кротов и змей. Ловит он их в основном на чужих участках и сразу, еще живых, приносит на веранду и кладет мне в ноги, – чтоб я его похвалила. В эти моменты я ощущаю себя самым несчастным человеком на свете. Недавно от Петровых притащил шипящую гадюку. В голове промелькнуло: все, это конец. Забыв о больных ногах, я мгновенно запрыгнула на диван, как в кадрах запущенной в обратном направлении кинопленки, и стала дико кричать:

– Брысь! Брысь!

Ошарашенный непривычным криком Мурзик схватил свою жертву за голову и в испуге выбежал на улицу, а у меня на время пропал голос.

Когда есть зрители, наш с Мурзиком театр двух актеров вызывает бурный смех.

Трупики грызунов или то, что от них остается, муж с обреченным видом закапывает на образовавшемся благодаря коту-охотнику кладбище.

Да, Мурзик, пора спать. Но ты ведь прекрасно знаешь, что уснуть сразу ваше животное сообщество мне не даст. Сначала отлаются все до одной собаки, потом начнется активная фаза жизни жабьего семейства, поселившегося под домом. Чуть позже прямо под окном завоют мерзкими голосами коты. Тут уж ни снотворное, ни беруши не помогут. И кинуть в них нечем. Не так давно уже в полной тишине начинала «петь» самодельная кровать, – это невидимые жучки изнутри поедали с музыкальным писком свежую древесину.

В разгар лета, когда дача наполняется домочадцами, каждую ночь я слушаю то хрюканье мужа, закатившегося в устойчивое положение «лежа на спине», то пыточное скрежетание зубов внучки. Если внучка лежит со мной, она во сне кладет на меня свои длинные ноги, несмотря на то, что кровать рассчитана на троих. То вдруг под чьей-нибудь рукой завопит ее мягкая игрушка, лежащая между подушками: «Я люблю тебя, ты хороший». Смотрю под эти ночные звуки на освещенные луной раскинутые в неестественных положениях от жары тела, задрапированные простынями и напоминающие павших античных воинов с картин Давида, и счастливым голосом произношу: «Куда я попала»?

Одно время приноровилась засыпать под тихий звук приемничка, настроенного на волну «Ночного радиочтения». Но это не устроило мужа:

– Давай выключай! Бу-бу-бу, бу-бу-бу…

Мы с внучкой тут же засмеялись, а потом она при каждом новом человеке просила:

– Бабушка, расскажи, как дедушка ночью говорил: бу-бу-бу.

Завтра чуть свет соловьи разбудят, а потом к ним присоединится дятел, который повадился из прикрепленной к крыльцу антенны пищу себе извлекать. Долбит, как будто по твоей голове. Иногда, по глупости надеясь еще поспать, выпрыгиваю в ночной рубашке на крыльцо и стучу шваброй по антенне с устрашающим «кыш». Когда был жив «Федор», в шесть часов утра весь кооператив слушал гимн страны и лай выпущенной на свободу глупой Ветки. Проснешься – и лежишь неподвижно, как Ленин в Мавзолее, чтоб внучку скрип кровати не разбудил. Только Ленин не слышит, как птицы надрываются.

Грачи улетели

Отец уже давно жил один. Аллергия дочери на изнурительные с ним споры, старые неразрешенные обиды, обоюдная уверенность в своей правоте, нехристианское чувство морального превосходства у дочери и противостоящее ему желание отца постоянно доказывать состоятельность своей жизни, – все это на расстоянии не проявлялось и хоронилось до поры до времени в спасительном подсознании. Дочерние обязанности сводились к еженедельным телефонным разговорам, необременительной помощи и встречам по праздникам.

Но вот отец сломал руку и после больницы поселился у дочери. Чувство долга и естественная жалость побуждали дочь ухаживать за отцом, как за маленьким ребенком. Она стоически переносила ежедневные клизмы, связанные с ними запахи и отмывание квартиры. Под струей душа и во время переодевания отец стеснялся, и дочь искренне говорила что-то про любовь и заботу. «Неправильную» пищу с общего стола отец не ел, и дочь готовила привычную для него однообразную холостяцкую еду.

Через месяц начались сложности другого порядка.

***

– Локоть на месте – только ладошка разворачивается.

Инструктор лечебной физкультуры прижала локоть отца к столу и стала выворачивать наружу сопротивлявшуюся ладонь. Не допускающий возражения голос инструктора заглушил все попытки бывшего «главного конструктора проекта» проявить осведомленность в «скручивающих моментах». Дочь видела, что для отца находиться в состоянии обучаемого, безропотно подчиняться чужой воле – сущая пытка.

– Пап, делай правильно: я тебя снимаю на камеру.

Недавно освободившаяся от гипса синюшная, тоненькая от долгого бездействия, в больших черных кровоподтеках, на вид совершенно беспомощная рука вызвала в дочери жгучую жалость к старику-отцу. А ведь когда-то, во время ссор отца с женой и дочерьми, эта рука не раз наносила железный удар, чаще всего в голову. Почему это вспомнилось?

Дочь ежедневно водила отца в поликлинику на процедуры и лечебную гимнастику, вечерами повторяла с ним упражнения по видеозаписи. Если в общении с инструктором отцу приходилось соблюдать статус-кво пациента, то в домашней обстановке терпеть замечания толстой всезнающей дочери адепт системы Ниши не собирался. Задавленная обстоятельствами гордыня при первой возможности выскочила, как «товарищ» из табакерки, и столкнулась со столь же неукротимой гордыней дочери. Занятия превратились в пытку для обоих.

Проблемы, порожденные вынужденным малоподвижным образом жизни отца, так же становились поводом для стычек. И здесь советы дочери принимались в штыки.

– Скорее всего, она не кладет в салат нужного компонента или кладет его не в том количестве, – надо проверить, – думал отец.

– Представляешь, пришлось сегодня делать салат под его контролем. Придрался к морковке: нельзя, мол, покупать мытую, – жаловалась мужу дочь.

В интернете на медицинских сайтах она отыскала возможные причины запоров и частого мочеиспускания. Оказывается, запор могут вызвать редиска и чеснок, а любимый отцом клюквенный морс обладает мочегонным эффектом. Во избежание утомительных диспутов дочь молча клала отцу на стол распечатанные статьи специалистов. Неожиданно одна рекомендация сработала, и дочери пришлось ежедневно вечером взбивать в блендере кефир с черносливом и киви, а по утрам запаривать овсянку с отрубями и курагой.

Перед сном дочь целовала попавшего в беду вредного старика. Наконец-то трудный день закончился. Недовольная собой, она долго не засыпала. И молитва не шла.

В кабинете лечебной физкультуры ей пришла на ум поразившая много лет назад теория о микросмыслах жизни всемирно известного психолога Виктора Франкла, в основу которой легли его наблюдения за людьми в фашистском концлагере.

Даже на грани физического выживания человека спасает достойное поведение. Именно в осмысленном проживании каждого конкретного этапа своей жизни он и обретает смысл жизни как фундаментальное условие бытия человека.

Где взять силы, за что зацепиться, чтобы достойно прожить заключительную стадию сложных взаимоотношений с отцом?

Каждый вечер она анализировала прошедший день и настраивала себя на завтрашний. Мысли крутились, как в калейдоскопе. Какая же я веруюшая… Поддаюсь на провокации… Надо всего лишь потерпеть еще немного… Вера без дел мертва… Творить дела любви, тогда любовь и начнет появляться… Вот. Нащупала. Для любви к отцу место в сердце не расчищено. Там сплошное «Я» и люди, любить которых не составляет труда. Толку от того, что смотрю пронзительную передачу «Разыскиваются добрые люди»! Интеллигентные девочки после работы отправляются не на свидания, а ко всеми заброшенным озлобленным дурно пахнущим старикам и не ждут от них благодарности. Сколько же в них сострадания! А я?

***

На очередное семейное сборище отец приходил со старым рваным грязным портфелем, который когда-то принадлежал дочери в ее студенческие времена. Без портфеля отец не выходил из дома, независимо от того, куда направлялся: в магазин, поликлинику, к дочерям, на сходку кузбасского землячества, на почту или в парикмахерскую. Как-то дочь купила ему современную легкую сумку со множеством отделений и карманов, но портфель победил, а сумка была благополучно запохерена. В портфеле лежали один-два фотоальбома, пожелтевшие письма и очки для чтения. Они терпеливо ждали своего часа, когда хозяин после того, как дочери, внуки и правнуки наговорятся за едой, с волнением высвободит их из заточенья.

После смерти жены бурный круговорот жизни иссяк. Общение с соседями и продавцами, переписка с двоюродным братом, телефонные поздравления по списку, газеты и бесконечный телевизор не могли заменить полноты насыщенного событиями прошлого. Самое дорогое осталось в воспоминаниях, они со временем превратились в красивые сюжеты с главным героем на белом коне и разбухли так, что ими необходимо было делиться с любым, кто будет слушать. Для этого отец стал приглашать сначала паренька-таджика, который делал уборку за небольшую плату и помывку в ванной, а потом, когда его выслали из страны, – таджика-парикмахера с женой. Те же, у кого эти воспоминания должны были вызывать фамильный интерес, знали их наизусть и не могли слушать эканий-бэканий живущего и говорящего в неудобоваримом для клипового сознания ритме старика.

Как только портфель открывался, гости под любым предлогом начинали выходить из комнаты, и отец оставался наедине с младшей дочерью. Дочь слушала приукрашенные, с заново сочиненными подробностями, истории, в правдоподобность которых отец уже сам верил, вспоминала бабушку, мать отца, такую же придумщицу. В детстве дочь тоже рассказывала подругам всякие небылицы, а ее сестра до сих пор плетет кружева, в которых не отличить правду от вымысла. Ничего не попишешь – наследственность.

Дочь снисходительно воспринимала безобидные фантазии домашнего Мюнхгаузена и даже оправдывала их тем, что так уж хитро устроена память: она не желает хранить того, что теребит совесть. Но вот однажды отец в очередной раз рассказал историю его побега на фронт, в которой двух друзей-парнишек сняли с поезда и вернули домой. Для убедительности он вынул из портфеля алюминиевую кружку, якобы оставшуюся с тех времен, на самом деле принадлежавшую зятю-туристу. Впервые дочь подсчитала в уме возраст отца в годы войны. Восемнадцать лет ему исполнилось в сентябре сорок четвертого: вполне мог еще воевать. Отцу пришлось объяснять, что студенты горного техникума освобождались от армии: стране нужны были специалисты по добыче угля, необходимого фронту. А вот в фильме «Летят журавли» главный герой отказался от брони. В голове опять прокрутилось – зачем надо было комсоргу бросать школу, директором которой работал выдающийся педагог, будущий Президент Академии педагогических наук, и ехать в другой город, чтобы поступить в техникум? Наверное, дед, большой начальник в угольной промышленности, таким образом «отмазал» единственного сына от армии. Безжалостное сердце дочери подкинуло в топку необоснованных умозаключений еще одно полено: вот почему умерла невинная талантливая способная младшая сестра отца в сорок восьмом году, – за все надо платить. Скоро дочь в запале ссоры бросит эти страшные слова-разоблачения отцу во время вынужденного их совместного проживания. И он замахнется на нее больной рукой, но сдержится, устыдится зятя.

***

Гнойник все-таки прорвался. В сложившейся ситуации дочь почувствовала себя убийцей, а не праведным обличителем: она не имела права поддаваться на провакации больного зависящего от нее старика – ведь знала, к чему все сведется. Ударила по больному месту. Она добралась со своим поганым языком до самого дна. А там ее приняли в объятия ожившие грустные воспоминания детства. О том праздничном вечере, с которого все началось.

Играли дуэтом: внучка на пианино, а дедушка на мандолине. Гости захотели послушать в исполнении внучки недавно разученный вальс Хачатуряна, но пьяненький дед тут же начал рассказывать неприличный анекдот. Просьбы замолчать раззадоривали его еще больше. Заплетающийся язык перекрикивал игру. Внучка прикрыла деду рот рукой.

– Дедушка, ну, дай сыграть.

В это время в комнату вошел отец. Не разобравшись, он схватил дочь и вышвырнул ее из комнаты. Свидетели сцены наперебой стали ему рассказывать, что произошло, но он не слушал.

На следующий день, в конце переменки, дочь увидела выходящего из класса отца. На вопрос, что он тут делает, отец улыбнулся и сказал: «Иди на урок». Она потом всю жизнь вспоминала эту иезуитскую улыбку.

После последнего урока учительница попросила всех задержаться на десять минут. В полной тишине она сообщила детям, что отличница, которая казалась положительной со всех сторон девочкой, ударила по лицу своего деда, заслуженного человека, горного генерала, награжденного орденом Ленина. Ее отец просил обсудить этот вопиющий поступок и принять необходимые меры. Что происходило в классе дальше, дочь не слышала и не помнит до сих пор, иначе бы она попыталась оправдаться и рассказать, как все было на самом деле.

Дома ни мама, ни бабушка не могли ее успокоить. Ей хотелось умереть, чтобы не видеть больше никогда свидетелей своего позора. Особенно Сашки Рудинкина, который недавно написал ей в открытке к 8 Марта «Ты – шоколадная бабочка».

В школу она вернулась не скоро: жила у того самого, любимого своего деда.

Летом в пионерском лагере во время обсуждения кандидатуры дочери в Совет дружины от младшего отряда встала ее одноклассница и ошарашила всех рассказом об избиении дедушки. Смена только начиналась, и спрятаться от позора было некуда. Красавчик Славка Завадский ловил затравленную девочку, прижимал к стене и злорадствовал: «Ага, деда избила!». Попытки сбежать из лагеря были безуспешными. Пришлось родителям забрать дочерей, не дожидаясь конца смены.

Тем же летом в Анапе дочь наблюдала похоронную процессию. В гробу лежала молодая женщина в подвенечном платье. Мысли о возможной смерти поселились в детской головке и стали управлять психикой, и без того травмированной полгода назад. Каждый вечер в кровати дочь чувствовала укол в ноге или руке.

– Мама, я повернулась, и в меня вошла иголка. Она движется по мне. Вот сейчас она здесь и скоро подойдет к сердцу. Сделай что-нибудь. Я же умру.

Мама ругалась, просила не выдумывать глупостей и не мешать спать. Дочь шла к хозяйке дома, и мудрая женщина успокаивала возбужденную до предела девочку.

История с иголкой появилась не на пустом месте. В классе втором на уроке труда та же учительница, которая позже совершила по просьбе отца аутодафе, просила детей осторожно обращаться с иголкой. Для острастки она рассказала случай, когда иголка, проткнув руку, подошла к сердцу девочки и стала причиной ее гибели.

С Анапы у дочери начались сильные сердцебиения, которые всегда были связаны со страхами и переживаниями. Она стала бояться темноты и ложилась спать при включенном в коридоре свете. От входных дверей дома до квартиры она всегда бежала сломя голову, потому что ее мог догнать притаившийся в темноте подъезда преступник.

В зрелом возрасте при комплексном обследовании в Институте клинической кардиологии им. А.Л. Мясникова вышедшего из строя сердца психотерапевт, раскрутив откровения дочери аж до самого детства, назвал ее состояние пограничным и поставил диагноз – посттравматический синдром.

Несмотря на способность дочери быстро забывать обиды (иногда ей хотелось подуться подольше на мужа в воспитательных целях, но это насилие над собой вызывало только смех), ей не удавалось избавиться от страшных воспоминаний, изъедающих ее изнутри. Разрушительные последствия того случая из детства никак не вязались со словом «обида» и требовали серьезной работы. Однажды на даче дочь попыталась объяснить отцу, как поменял ее жизнь давний его поступок, надеясь просто вызвать в нем сочувствие, но услышала в ответ:

– Надо же! Столько лет помнит всякую ерунду!

– Чтобы ты понял, какая это ерунда, представь, что подобное произошло с тобой: мама пришла в партком Института и сказала, что их лучший политагитатор периодически поднимает руку на жену и дочерей. Для тебя вынесенная на обсуждение правда стала бы приговором хуже смертного. Как после этого ты бы смотрел в глаза людям, перед которыми всю жизнь хотел выглядеть образцом поведения? В спину ты бы долго слышал: «Никогда бы не подумали, что он драчун». Только в твоем случае взрослый мужчина с устойчивой психикой отвечал бы за правду, а в моем случае впечатлительной девочке с несформировавшейся психикой сломали жизнь на самом ее пороге по ошибке.

Дочери непременно хотелось, чтобы отец осознал причины их болезненных взаимоотношений и помог ей бесповоротно «отпустить прошлое», как советуют в таких случаях психологи. Она понимала, что когда отец умрет, будет уже поздно. Со временем никаких иллюзий на ответное движение с его стороны у дочери не осталось.

После крещения появилось новое осмысление жизни. Дочь становилась другим человеком. Вера учила ее не осуждать, не обсуждать с кумушками людей, трудиться над семейным счастьем и многому другому. И это у нее потихонечку получалось. Теперь она понимала, что отец был хорошим тренером по стяжанию всех евангельских добродетелей. Но по-прежнему при любом с ним контакте дочь вела себя, как сапер, боящийся наступить на неразорвавшийся снаряд. И вот он разорвался! Ну что ж! Снова за работу!

***

Дочь перечитала по диагонали книжечку доктора Курпатова из серии «Карманный психолог». Ранее выделенные места оживили в памяти и строение мозга, и принцип доминанты, и работу с динамическим стереотипом. Последний, сложившийся в отношении отца, надо было вновь попытаться разрушить.

Помогли кое в чем разобраться и сайты православных психологов. Чтобы в дырявой от возрасных деменций голове удержались рекомендации к действию, дочь составила памятку для ежедневного чтения.

Шесть пунктов этой памятки относились к блоку «Мои оправдания отца».

Пункт 1. Папа не изменится (цемент!)

Рекомендация психолога: «Признайте свое бессилие. Если вы столкнулись с человеком, который начал с вами «силовые игры», то дайте ему понять, что он вполне может стать их победителем. Если такой человек уперся, то он ни за что не захочет взглянуть на проблему с ваших позиций, будет настаивать на своей правоте, продемонстрирует свою непоколебимость.

Так дайте ему выиграть. В одном он, безусловно, прав: вы не в состоянии заставить его понять вашу позицию. Вы не в состоянии его контролировать. Поэтому не пробивайте стену головой. Такова реальность. Вы вольны выбирать, как вам поступить, но сделать выбор за другого человека вам не дано».

Пункт 2. Гены и воспитание

Отца воспитывали в строгости: чуть что – водили в милицию, били ремнем. Дочь уже давно поняла, что его в детстве недолюбили, – и это многое объясняет и оправдывает.

Среди родительских мотивов психологи выделяют следующие:

– бессознательная потребность перенести на другого унижение, которому подвергались когда-то сами;

– самозащита, в том числе потребность идеализировать собственное детство и собственных родителей посредством догматического приложения (переноса) родительских педагогических принципов на своего ребенка;

– страх проявлений, которые у них самих когда-то были подавлены, проявлений, которые они видят в собственных детях, тех, что должны быть уничтожены в самом зародыше;

– реванш за боль, которую родитель когда-то пережил.

Комплекс воспитательных воздействий, которые ведут к развитию травмированной личности, сводятся к правилам:

Родители – хозяева зависимого от них ребенка.

Они определяют, что хорошо и что плохо.

Ребенок несет ответственность за их гнев. Если они сердятся – виноват он.

Родители всегда должны быть защищены.

Детское самоутверждение в жизни создает угрозу автократичному родителю.

Ребенок должен быть сломлен, и чем раньше, тем лучше.

Все это должно произойти, пока ребенок еще совсем маленький, не замечает этого и не может разоблачить родителей.

Обдумав прочитанное, дочь поняла, почему она все детство стояла в углу. Вспомнила, как при очередной разборке отец прокричал:

– Как родилась, сразу стала проявлять свою самостоятельность, все делала по-своему!

– Так надо было сразу отстрелить меня, чтоб не мучиться!

Отец очень почитал А.С. Макаренко и считал, что в идеале все дети должны воспитываться без сюсюканий в колониях.

Пункт 3. Гордыня безбожника

Отец всегда был ярым богоборцем. Сетовал, что не всех попов уничтожили. Родители его не крестили. Дочь часто думала, что все богоборцы, оправдывающие сталинские репрессии, жестоки и обладают низким уровнем эмпатии. Дорвавшись до власти, они вершат судьбы людей, компенсируя свою ушербность и серость. Не вина отца, а беда, что он оказался без Бога, а демоническая система взрастила в нем гордыню безбожника и нетерпимость к инакомыслию.

Надо отдать должное отцу – он все-таки по-своему делал шаги навстречу и поздравлял дочь с церковными праздниками, за столом старался не говорить лишнего. Очевидно, встречи с родственниками были для него важнее идеологических разногласий.

Пункт 4. Неизвестен Божий промысел обо отце

Принять эту величайшую тайну и не пытаться ее разгадать.

Пункт 5. Нет права брать на себя роль Судии

Много лет осуждая отца, часто разоблачая его перед другими и тем самым повторяя грех Хама, видев с высоты своего скудоумия только верхушку айсберга, дочь дерзала судить, не имея на то никакого права, а главное, здорового объективного суждения.

Пункт 6. Положительные качества

После каждой ссоры дочь по совету психологов писала в одном столбце свои недостатки, в другом – достоинства отца. Их у отца много. Он бессребреник, оптимист, готов всегда прийти на помощь, не напрягает близких своими проблемами, гостеприимный, трудолюбивый, всегда с почтением относился к своим родителям, занимался как умел воспитанием дочерей и внуков, и т.д. На следующий день дочь звонила отцу и просила прощение. По совету дочери ее мать после ссор с отцом тоже писала такие столбики – и это помогало жить дальше.

Следующий блок дочь обозначила «Для чего мне дана эта ситуация».

Для чего-то Бог оставил ее не с мамочкой, о которой она с любовью вспоминала каждый день, а с несгибаемым отцом, «железным Феликсом»!

Пункт 1. Принимать отца таким, каков он есть.

Рекомендации психологов: «Возможно, ваши мать и отец так никогда и не окажутся среди людей, которые вас понимают и поддерживают. Но к своему удовлетворению и удовольствию вы можете найти другие способы общения с ними, и таким образом воздадите должное родителям.

Может быть, вам придется просто «оплакать» те отношения с родителями, которых вы всегда хотели, но они не сложились. Ну что же, погорюйте и общайтесь с родителями на том уровне, на котором возможно. Постарайтесь понять предел того, на что ваши родители способны. Остальное сделает ваша любовь.

Если вы не чувствуете в себе сил любить и почитать родителей, то займитесь собственным исцелением. Пусть священник поможет вам справиться с ранами, которые нанесли вам мать и/или отец. Лишь тогда вы обретете возможность любить и чтить. И не только родителей».

Пункт 2. Милоседствовать и любить.

Рекомендации психологов: «Проявляйте милосердие и любовь. Когда вы готовитесь к конфронтации с человеком, оказывающим сопротивление, помните, что он тоже дорожит отношениями с людьми и нуждается в ощущении безопасности и вашем милосердии. Возможно, он противится из-за того, что когда-то в прошлом был глубоко ранен истиной. Милосердие и любовь – это не единственное, что нужно человеку, но они безмерно важны. Кроме того, без милосердия и любви ваш разговор не принесет обоюдной пользы.

Выказывая уважение к родителям, мы отдаем должное той роли, которую они сыграли в нашей жизни. Мы не делаем вид, что наши родители идеальны. Мы не благодарим их за недостатки и ошибки, которые они совершили. Мы просто любим их такими, какие они есть».

Пункт 3. Прощать, терпеть.

Рекомендации психологов: «Трудно порой любить и почитать мать и отца, если сами они не были любящими людьми. Если, наоборот, они были властными до самодурства, стремились контролировать каждый ваш шаг, проявляли жестокость. Плохо, если в вашем сердце остались нанесенные ими раны. В жизни каждого взрослого человека должно наступить время, когда он отказывается от попыток восстановить справедливость и начинает жить по благодати, принимая свершившееся и прощая виноватых. Только при таком подходе связь между людьми может быть восстановлена. Особенно если другие – его родители».

Когда-то внучка дочери занималась физикой с дедушкой и обиделсь на него. Дочь подошла к плачущей на кровати внучке и сказала:

– Любая ситуация нам дается для того, чтобы мы что-то поняли. Как же ты научишься прощать, если тебя никто не обидит?

Внучка тогда встала и обняла бабушку.

Прочитав пункты второго блока, дочь слева от них снизу вверх написала крупными буквами «смирение».

Да, оно самое! Может, Господь видит, как трудно мне его стяжать?

Дочь закрыла глаза и задумалась. Умные профессиональные рекомендации психологов помогают понять и простить, их можно использовать как костыли, но для верующего человека они уже не так важны. Главное для путника не костыли, а Путь. Не костыли тебя направляют, а жажда Истины. Поэтому – просто «простить» другую клеточку единого с тобой организма: без «понять». Помочь, поддержать, пожалеть, – да, если получится – полюбить, но можно и не понимать. Так ли?

Руки потянулись к Евангелию – оно всегда открывается на нужном месте! Послание ап. Павла к Колоссянам гл. III – 12 ,13. «Итак облекитесь, как избранные Божии, святые и возлюбленные, в милосердие, благость, смиренномудрие, кротость, долготерпение, снисходя друг другу и прощая взаимно, если кто на кого имеет жалобу: как Христос простил вас, так и вы».

Давно надо было полностью довериться Богу. Что без Него может измениться? Да ничего! Многолетние потуги так и не увенчались успехом.

Взгляд дочери упал на рисунок отца, выполненный после смерти жены, и который недавно был вынут из шкафа. На нем изображен балкон, в стеклах которого фантастически соседствуют переплетенные черными ветвями деревьев две реальности: вечерний двор с высвеченной фонарем стеной дома напротив и отраженный письменный стол с книгой и настольной лампой. Внизу корявым подчерком левши написано «Грачи улетели». И произошло то, что позже дочь объяснила откровением Божиим. Волна жалости и любви нахлынула и перевернула все ее внутренности. Перед открывшейся бездной одиночества почти закончившейся жизни померкли все эти столбики с достоинствами и недостатками, умные заигрывания с психологами, бесконечные рассуждения, шелуха женской суетливой жизни, саможаление и другие проявления своего «самоцена». Грачи улетели! Остальное все – ерунда. Дочери открылась такая глубина и непостижимость внутренней жизни отца, о которой она понятия не имела. Стыд и чувство вины душили ее.

***

Последнее занятие проходило в канун 8-го марта. Несменяемая и постоянно ощущающая нужность своей работы, стройная, а теперь еще и довольная подарками инструктор, казалась помолодевшей и пышущей здоровьем, особенно на фоне двигающихся со скрипом больных. «И здоровенькой помрет», – подумала дочь. Она посмотрела в окно и неожиданно, в совершенно неподходящий момент, ощутила прилив радости. В то время, как все вокруг кричало, сколь немощна плоть и всесильно карающее время, легкие медицинской набивки шторки весело колыхались под напором весеннего ветра.

Оглавление

Разрешите представиться

Дина и фразеологизмы

Лидер помета

Случай в больнице

Крыльцо

Грачи улетели