Гений Зла Муссолини [Борис Тененбаум] (fb2) читать онлайн

Борис Тененбаум ГЕНИЙ ЗЛА МУССОЛИНИ

Пролог

Италия — старая страна. Два тысячелетия назад Рим правил миром. Времена эти давно прошли, но страна глубоко встроена в современный мир и памятью о Римской империи, и попорченными прошедшими веками руинами Колизея. Если вы любите музыку, то знаете, что постановки итальянских опер украшают программы лучших театров мира.

Скажем, «Принцессу Турандот» Пуччини могут поставить где-нибудь в Пекине.

Италия настолько переполнена бесценными картинами, что на них не хватит никаких музеев, имена Рафаэля и Микеланджело уж который век звучат как нарицательные обозначения гениальных художников, и вот только в мире политики наблюдается некая странная аномалия. Если проехать Италию с самого севера и до самого юга, вы найдете сколько угодно памятников выдающимся людям страны, но, скорее всего, никто из них политикой не занимался.

Единственным исключением, пожалуй, стал бы Гарибальди.

Наверное, нет в Италии ни одного хоть сколько-нибудь крупного поселения, в котором не было бы улицы Гарибальди. А если не улицы, то площади, или моста, или какой-нибудь галереи…

Что поистине уникально, так это то, что «правило Гарибальди» распространяется на все регионы Италии — а их сейчас ровно двадцать числом, — и друг от друга они отличаются так, что уроженец Калабрии совсем не обязательно понимает, допустим, венецианца.

Объединение страны в единое политическое целое случилось не вдруг, и Королевство Италия возникло сравнительно недавно, в 1861 году. Процесс носил звучное наименование — Рисорджименто (итал. il risorgimento — «возрождение», «обновление»), и как-то так получилось, что главным героем Рисорджименто оказался Джузеппе Гарибальди.

В Италии он затмил всех прочих политических деятелей своего времени, имена Виктора Эммануила II, короля Сардинии и Пьемонта, и его хитроумного министра Кавура для широкой публики мало что значат, хотя их вклад в общее дело был более чем весомым.

И если так обстоит дело в Италии, то уж про иностранцев и говорить нечего — Гарибальди в их глазах не просто стоит на первом месте, а вообще является единственным отцом объединенной Италии. Подвиги его — настоящие и выдуманные — превозносились сверх всякой меры, писать о нем полагалось не иначе как с благоговейным придыханием, и это правило касалось не только описания военной или политической деятельности великого героя, но даже такого вроде бы тривиального дела, как женитьба.

Согласно легенде, Гарибальди углядел свою суженую в подзорную трубу с борта корабля и, едва спустившись на берег, сделал ей предложение.

Вот как это было описано в биографии Гарибальди^[1], вышедшей в Санкт-Петербурге в 1892 году:

«…он подошел к ней и сказал: «Дева, ты будешь моею женой». В тот же вечер Анита оставила родительский дом и навсегда связала судьбу свою с судьбой Гарибальди. После нескольких лет свободной любви они были обвенчаны…».

Если внести в это пламенное повествование долю холодного реализма, то окажется, что покинуть родительский дом Анита никак не могла, потому что с 14 лет была замужем за местным сапожником.

Но все остальное, в общем, соответствует действительности — супруги действительно долго жили вместе, и Анита была своему мужу верной подругой и родила ему четверых детей. Она умерла во время пятой беременности, и он очень по ней горевал.

Но жизнь не стоит на месте, и в период между 1859 и 1860 годами, в самый разгар борьбы за объединение Италии, Гарибальди в течение восьми месяцев успел обзавестись ребенком от связи с простой крестьянкой, сделать предложение некоей баронессе, которая ему отказала, влюбился в другую аристократку, на этот раз графиню, и в итоге женился на барышне, не достигшей еще и 18 лет, дочери маркизы. С которой он, впрочем, моментально развелся, обнаружив, что она уже беременна от какого-то другого своего воздыхателя^[2]. Что и говорить — легенды полны упрощений.

А жизнь, как всегда, оказалась куда красочней и интересней…

Примем это утверждение как тезис, добавив, что Джузеппе Гарибальди его сторонники называли «дуче», что по-итальянски значит «вождь», и сообщим, что 2 июня 1882 года он умер в своем доме на острове Капрера.

А примерно через год, 29 июля 1883 года, на хуторе Варано ди Коста, расположенном рядом с деревенькой Довиа округа Предаппио, в семье кузнеца Алессандро Муссолини родился мальчик.

На следующий день его окрестили и нарекли Бенито…

Юность вождя

I

По обычаю того времени ребенку принято было давать не одно имя, а целую цепочку — считалось, что покровительство сразу нескольких святых даст новорожденному больше шансов к успеху. Традиция не была нарушена, и полное имя мальчика было Бенито Амилькаре Андреа Муссолини, вот только к святым это не имело никакого отношения. Алессандро Муссолини был убежденным безбожником, попов полагал обманщиками простого народа и сына нарек в честь революционеров. Амилькаро Чиприани был как бы соратником Гарибальди, Андреа Коста — известным местным социалистом, а имя Бенито было добавлено в честь Бенито Хуареса, президента революционной Мексики.

Известен он был тем, что в 1867 году не поколебался расстрелять своего предшественника, Максимилиана I Габсбурга, при французской поддержке три года продержавшегося нд призрачном престоле Мексиканской империи.

Расстрел коронованной особы в те времена был делом неслыханным, но Алессандро Муссолини был решительным человеком, ценил твердость и непреклонность и желал, чтобы эти качества перешли к его сыну.

Мальчик, надо сказать, не обманул его ожиданий: на одиннадцатом году жизни его исключили из школы за то, что он перочинным ножом пырнул своего товарища. Ну, удар пришелся в руку, все обошлось небольшой царапиной, но монахи — преподаватели школы решили, что с них довольно.

В новой школе дела пошли получше.

Муссолини любил подчеркивать свои интеллектуальные достижения и в автобиогафии пишет, что был первым учеником в своем классе. Примем это заявление с долей здорового скептицизма. Не то чтобы школьные успехи так уж важны для блестящего будущего — Черчилль, как известно, был заядлым двоечником.

Но короткие полстроки — «был первым учеником» — в автобиографии Муссолини все-таки кое о чем говорят. Во-первых, это неправда, он стоял где-то в середине списка по общей успеваемости, и учителя ничего особенного от него не ожидали. Во-вторых, хромал он не в чем-нибудь, а именно в нехитрой школьной математике.

С риторикой у него выходило гораздо лучше.

Ну, скорее всего, школа вообще не слишком занимала Бенито Муссолини. Где-то лет с пятнадцати он носил в кармане кастет, драки затевал при любом намеке на обиду или и вовсе без причины, с семнадцати лет каждое воскресенье посещал бордель в городе Форли и имел обыкновение время от времени объявлять какую-нибудь девушку своей «невестой». Из этого заявления он выводил право на, так сказать, супружеские вольности, отказа не терпел и к делу переходил немедленно, не теряя времени на ухаживания.

В 1901 году Муссолини окончил среднюю школу. По тем временам в Италии это означало, что после нетрудного экзамена выпускник мог получить право на преподавание в начальных классах. Бенито так и сделал.

Он стал учителем.

II

В Италии как-то принято присваивать пышные титулы, и при этом вроде бы за самые скромные достижения. Скажем, 18-летний Бенито Муссолини в 1901 году стал именоваться «профессором» — словечко «professore» служило обозначением скромного учителя начальной школы, и даже не в связи с его родом занятий, а уже как что-то, присущее его личности. Муссолини и в дальнейшем любил обозначать себя «профессором», но на практике он стал учителем начальной школы в самом глухом захолустье, какое только можно себе представить.

Из местечка Гуалтьери (Gualtieri), где он учительствовал, уездный городишко Форли выглядел блестящей столицей. Но по сравнению с Болоньей, служившей центром «губернии», Форли был едва различим на карте, в то время как сама Болонья, сосредоточение аграрных интересов, выглядела скромной «золушкой» на фоне Милана, финансовой столицы Италии, или Турина, промышленной столицы, — про Рим уж и не говоря.

Если попробовать спроецировать всю картину на карту Российской империи в том виде, в котором она существовала все в том же 1901 году, Бенито Муссолини был учителем начальной школы в селе, административно входившем в какой-нибудь невеликий уезд, расположенный, допустим, в Саратовской губернии.

Учителем, кстати, он оказался плохим.

Причин на то было несколько.

Во-первых, профессор Муссолини слишком много времени проводил в местном трактире под названием «Пивное заведение Братство» — «Osteria della fratellanza». Там не только пили, но и играли в карты, — и родителям учеников профессора это не понравилось.

Во-вторых, Бенито завел роман с местной женщиной, муж которой отбывал службу в армии.

В-третьих, программа, по которой он обучал детишек, даже в коммуне^[3]! управляемой социалистами, показалась народу слишком радикальной. Дело в том, что к восемнадцати годам Муссолини, вдобавок к кастету, обзавелся еще и медальоном с портретом Карла Маркса^[4]! и взгляды свои выражал очень свободно.

Это сильно повредило ему на выборах секретаря коммуны Предаппио: он получил четыре голоса выборщиков из 14 возможных, а тут еще и совет граждан Гуалтьери не возобновил его годовой контракт на место преподавателя.

В общем, юный учитель решил, что ему надо посмотреть мир и поискать себе горизонты пошире.

Как он говорил впоследствии, «итальянцы всегда искали приложение своему гению повсюду», где только могли этот гений приложить. В мае 1901 года Бенито Муссолини выправил себе паспорт, сообщил в письме к приятелю, что «покидает родину Данте для того, чтобы поглядеть на родину Вильгельма Телля», намекнул, что делает это из-за страстной любви к женщине, которая отвечает на его чувство, но не может стать вполне его, ибо она замужем, и купил самый дешевый билет на самый медленный поезд, какой только шел в Швейцарию.

Свой девятнадцатый день рождения он собирался встречать за границей, и причиной тому была не столько роковая страсть — чего не брякнешь по этому поводу в столь юные годы, — а грядущий призыв.

Служить в армии Бенито категорически не хотел.

III

Муссолини в пору своего успеха любил говорить, что поднялся с самых низов. Это, положим, было некоторым преувеличением — его семейство как-никак владело небольшим земельным участком. Так что у детей имелась и крыша над головой, и ежедневный обед, и возможность оставаться в школе вплоть до восемнадцати лет.

Но в Швейцарии он действительно хлебнул лиха.

Начать с того, что денег у Муссолини не было совсем — он уехал на то, что дала ему его мягкосердечная матушка. Ее возможности были - ограничены жалованьем учительницы в начальной школе — и она отдала старшему сыну сумму, равную своему Небогатому месячному содержанию.

Далее — у Бенито Муссолини не было никакой рабочей специальности.

Это в Италии он был «professore», а вот в Швейцарии моментально превратился в то, что сейчас на современном русском определяется как «гастарбайтер», да еще и без языка, связей и профессии.

Ну, и дела его пошли более или менее предсказуемым образом.

Для начала Муссолини пристроился рабочим-подсобником на строительстве шоколадной фабрики — и вылетел оттуда чуть ли не на следующий день.

Начальство нашло, что он мало того, что ничего не умеет, так еще и не старается… И, в общем-то, по-видимому, не слишком ошибалось — Бенито Муссолини попробовал и другие занятия, вроде службы на подхвате в лавке мясника, помощника каменщика на какой-то стройке, грузчика в винном магазине — откуда его выгнали, обвинив в излишнем пристрастии к продаваемому товару^[5]! — и так нигде надолго и не задержался.

Он побирался, отнимал еду у таких же бродяг, как и он сам, ютился в ночлежках и по крайней мере один раз переночевал в упаковочной коробке, которую пристроил под мостом в Лозанне. Это известно из полицейского протокола: через несколько недель после прибытия в Швейцарию Муссолини арестовали за бродяжничество и выслали обратно в Италию.

Ну, европейские границы в те золотые времена были вполне проницаемы. Так что высылка цели не достигла — Муссолини вернулся в Швейцарию чуть ли не на следующий день. Обратно его тянула не нищета, а некоторые неожиданно образовавшиеся возможности.

У Бенито Муссолини обнаружился дар слова.

Он чуть ли не через месяц стал писать статьи в местную социалистическую газету, выходившую на итальянском, — и их охотно печатали. Денег это не приносило, за публикации платили сущие гроши, но кое-какую известность автор статей все-таки приобрел и вскоре стал секретарем местного отделения профсоюза строителей. Что тоже мало помогло его бюджету, но определенно усилило чувство собственной значительности.

К его словам стали прислушиваться.

В какой-то степени это было закономерно. В Италии имелось 74 дипломированных юриста на 10 тысяч населения, в то время как в Германии юристов на те же 10 тысяч населения было всего двенадцать.

При этом в Германии царил идеальный порядок.

Италия же управлялась хуже некуда — и была наполнена образованными молодыми людьми, именовавшими себя пролетариатом умственного труда и не находившими себе применения. Бенито Муссолини, пожалуй, примыкал к этой группе — конечно, к ее самому низшему слою. До молодых адвокатов, поучившихся в университетах городов вроде Болоньи, ему было далеко. Но его преимуществом была способность говорить с неграмотными итальянскими рабочими на понятном им языке.

Говорил же он сильно, зло и всякие там компромиссы отрицал на корню.

Он определял себя как «авторитарного коммуниста», требовал не просто забастовок, а «активной борьбы с угнетением» и в итоге, после пары арестов, в июле 1903 года был снова выслан в Италию, на этот раз не как бродяга, а как злостный агитатор.

Нечего и говорить, что он моментально вернулся в Швейцарию. Но на этот раз дело потребовало некоторых хлопот. Его паспорт истекал в январе 1904-го, а поскольку в Италии он подлежал призыву, которого старался избежать, то выправить новый оказалось невозможно — прошение о выдаче нового паспорта ставило Бенито Муссолини в поле зрения властей.

Проблема была решена путем небольшой подчистки — паспорт был «подправлен», и январь 1904-го стал январем 1905-го.

Муссолини вернулся в Швейцарию.

IV

К этому времени у него уже появились связи в рядах социалистов и при этом — социалистов всех возможных оттенков. Муссолини, например, одно время утверждал, что встречался с российским марксистом, известным как Владимир Ленин, и тот был восхищен боевым духом и энергией молодого итальянского товарища. Впрочем, в другие времена Муссолини отрицал сам факт такой встречи, да и непонятно, как бы они объяснялись друг с другом? Будущий вождь итальянского народа к 1904 году уже немного подправил свой французский, но говорить на нем на отвлеченные темы, безусловно, не мог.

Однако, оставляя в стороне проблематичный факт встречи с видным российским марксистом, нельзя не признать, что с другим российским марксистом — хоть и не таким видным, как Ленин, — Муссолини все-таки познакомился.

Звали этого марксиста Анжелика Исааковна Балабанова.

Она родилась в Чернигове в 1878 году и была самой младшей из детей в богатой еврейской семье. Нечего и говорить, что родители избаловали ее до невозможности и решительно ни в чем не отказывали. В итоге барышня в 1897 году уехала из России в Брюссель, учиться — и получила там докторат по философии и литературе. На этом она не остановилась, а занялась изучением экономики, сначала в Лейпциге, а потом в Риме.

И так заинтересовалась социалистическими идеями, что вступила сначала в Союз русских социал-демократов за рубежом, а потом и в Итальянскую социалистическую партию. По поручению партии Анжелика Балабанова занималась лекторской работой среди итальянских рабочих в Швейцарии, и вот тут-то ее пути и пересеклись с дорожкой, по которой шел Бенито Муссолини.

На этом твердые факты у нас кончаются и начинается серая зона домыслов и сплетен.

Если поискать информацию по русским сайтам в Сети, то непременно наткнешься на заголовок вроде такого: «Анжелика Балабанова — русская подруга Муссолини». Иногда в качестве усиливающего эффект варианта используется не слово «подруга», а уж сразу «жена».

Если глянуть в автобиографию Муссолини, в тот ее раздел, в котором он освещает 1901–1904 годы, то ника--в кой Анжелики Балабановой там нет и в помине. Вообще-то там много чего нет — скажем, нет ни слова о ночевке под мостом. Зато сказано о суровой школе тяжелого физического труда — оказывается, Бенито Муссолини работал в Швейцарии с истинным мастерством, и не кем-нибудь, а каменщиком.

Это дает представление о том, как пишутся автобиографии, не правда ли?

Ну, поскольку в жизнеописании Муссолини, сделанном им самим, имеются зияющие дыры, то мы попробуем зайти с другого конца и посмотрим, что пишет на эту тему сама Анжелика Балабанова. Так вот, она факта знакомства не скрывает, но саму мысль о романтической связи отвергает с негодованием и говорит, что Бенито Муссолини был сишком глуп и неотесан и что по вопросам философии она натаскивала его буквально как спаниэля натаскивают на утиную охоту.

Скажем, она говорила ему: «Фихте».

И он должен был немедленно ответить: «тезис, антитезис, синтез».

На условный сигнал «Маркс» следовал автоматический ответ: «нужда, труд, классовая борьба» — ну, и так далее.

Примем сказанное ею с долей скепсиса. Муссолини в Швейцарии действительно занимался. Известно, например, что он посещал открытые лекции в университете Лозанны. Уж что он там понял — это вопрос совершенно отдельный. То, что выпускник средней школы из итальянского захолустья не мог тягаться в знаниях с Анжеликой Балабановой, доктором философии, получившей свой диплом в Брюссельском университете, — это ясно само собой.

Но отчаянная ярость и ненависть, с которыми она впоследствии говорила о Муссолини, не обязательно объясняются только идеологическими разногласиями. Да, Бенито Муссолини в свои молодые годы носил рванье, брился один-два раза в неделю и не мылся вообще никогда, но напор огромной энергии, шедший от него, ощущали не только горничные, но и образованные дамы, вроде свободно говорившей на всех главных европейских языках мадемуазель Балабановой. В конце концов, в 1904 году ей было 26 лет, она была всего на пять лет старше своего подопечного, и ничто человеческое не было ей чуждо…

Так что есть немалый шанс, что они с Муссолини все-таки были близки.

И не очень понятно, что могло бы случиться в отношениях этой пары в дальнейшем, но тут случилась перемена обстоятельств — в Италии была объявлена амнистия тем, кто уклонился от призыва. Для Бенито Муссолини, заочно осужденного как раз за уклонение от военной службы, представился шанс поставить свою судьбу на какие-то законные рельсы.

Он вернулся на родину.

Радикальный журналист левого направления

I

В обширной литературе, связанной с Муссолини, высказывалось мнение, что его решение о возвращении в Италию было обдуманным политическим ходом. Он как бы взвесил свои возможности жизни в эмиграции, оценил их невысоко и решил, что будущее для него связано с политическим журнализмом. Понятно, что ему было бы много лучше заниматься этим, пользуясь итальянским языком.

Коли так, ему следовало вернуться в родные края.

Эта стройная теория несколько теряет в убедительности, если мы поглядим на хронологию событий в жизни нашего героя. Муссолини вернулся в Италию в самом конце 1904 года, получил прощение, был немедленно призван в армию и прослужил рядовым в полку берсальеров вплоть до 1906 года, с одним коротким перерывом — ему дали отпуск для того, чтобы он успел проститься с умирающей матерью.

После окончания военной службы Бенито Муссолини вовсе не кинулся в омут политической журналистики, а вернулся к своей учительской профессии, и даже сделал кое-какие шаги для того, чтобы усовершенствоваться в ней: он успешно сдал экзамен на право преподавания французского в средней школе. Попытка сделать то же самое и с немецким Муссолини не удалась, но он ее не повторил, а так и остался в своей начальной сельской школе — единственным учителем на сорок детишек.

По поводу качества его преподавания мнения расходятся.

С одной стороны, сообщается, что детям он не уделял особого внимания и они между собой называли его тираном. С другой стороны, они его явно не боялись — учитель был вовсе не жесток. Он только хотел, чтобы ученики оставили его в покое, и порядок в классе покупал тем, что приносил детям дешевые сладости.

По всему видно, что своей занудной жизнью в глуши Бенито Муссолини тяготился. Ему было скучно, и развлекался он, как умел: напивался, играл в карты в местном трактире, заводил интрижки с замужними женщинами, мужья которых по каким-то причинам отсутствовали, и иногда на кладбище играл с приятелями в привидения. Утверждалось, что он даже проповедовал мертвым.

Сплетня это или нет — сказать трудно. Но, собственно говоря, для нас это и неважно, — а важно то, что вплоть до 1908 года Муссолини политической журналистикой не занимался и начал делать это только после того, как ему подвернулся подходящий случай.

Так что не похоже, что решение о возвращении в Италию было результатом дальнего политического расчета. Скорее всего Муссолини просто захотелось как-то упорядочить свою жизнь бродяги, без собственного угла и без обеспеченного куска хлеба.

Но у нас остается другой вопрос: зачем он вообще снялся и уехал в Швейцарию. Конечно, в качестве причин можно назвать и юношескую жажду приключений, и желание повидать мир пошире того, что виден из родного гнезда, и охоту попробовать свои силы, но абсолютно все источники сходятся на том, что одним из важных мотивов для отъезда Бенито Муссолини было уклонение от военной службы.

Армия в Италии была непопулярна.

Для того чтобы понять, почему это получилось, нам придется сделать небольшое отступление и поглядеть на историю объединения Италии более пристально.

И по возможности без очков «легенды о Гарибальди».

II

Поскольку политическая история Италии не слишком известна за пределами ее границ, то для понимания сути дела есть смысл использовать аналогии, более понятные русскоязычному читателю. Как все знают, Германия была объединена после победоносной франко-прусской войны 1870–1871 годов, и главным архитектором нового Германского рейха был Отто фон Бисмарк.

В Италии роль Бисмарка сыграл Кавур, в России куда менее известный, и если мы глянем в энциклопедию, то увидим следующее:

«Граф Камилло Бенсо ди Кавур (итал. Camillo Benso conte di Cavour; 10 августа 1810, Турин — 6 июня 1861, Турин) итальянский государственный деятель, премьер-министр Сардинского королевства, сыгравший исключительную роль в объединении Италии под властью сардинского монарха. Первый премьер-министр Италии (1861)».

Ну, и сразу же возникает вопрос — откуда тут взялось Сардинское королевство? И вообще — что это такое? А поскольку вам вдобавок могут сообщить, что в «Сардинском королевстве» правила так называемая «савойская династия», а столица королевства была расположена в Турине, на самом северо-западе Италии, то немудрено и запутаться.

Поэтому мы начнем объяснения по порядку: Савойя — горный регион, расположенный в Альпах, на французской стороне. А герцоги савойские — в отличие от герцогов бретонских или нормандских — сумели удержать свою независимость и в состав Франции так и не вошли. Им помогало то, что они еще в Средние века обзавелись владением Пьемонт, на итальянской стороне Альп. Пьемонт в силу большего богатства и большего населения и стал центром савойских владений, а столица Пьемонта, Турин, стала столицей Савойской династии.

В начале XVIII века, в ходе урегулирования последствий общеевропейской Войны за испанское наследство^[6], савойские государи получили было Сицилию, да еще вместе с королевским титулом, но удержать добычу не смогли и вынуждены были взять бедный остров Сардиния, как своего рода утешительный приз. Но королевский титул они все-таки удержали, и все их государство — странноватый агрегат из французского герцогства Савойя, итальянского владения Пьемонт и острова Сардиния, известного разве что своей бедностью, — стало называться Сардинским королевством.

Вот на этом непрочном фундаменте граф Кавур, премьер-министр Сардинского королевства, и решил воздвигнуть свое творение, единую Италию. Трудности его были неисчислимы. В отличие от Бисмарка, опиравшегося на Пруссию, называемую еще «Железным королевством», с ее эффективным чиновничеством и лучшей в Европе армией, Кавуру предстояло действовать тем, что было у него под рукой: шатким престолом, вороватой бюрократией и слабым дезорганизованным войском, которое и армией-то можно было назвать только с большой натяжкой.

И тем не менее он преуспел в своем начинании.

По старой пословице — «двигая небо и землю» — Кавур добился повышения престижа Сардинии. Ему пришлось для этого влезть в Крымскую войну и послать 15 тысяч солдат под Севастополь, но зато он получил место на Парижской конференции, определявшей условия мира, и сумел поднять там вопрос об «итальянских владениях Австрии».

Он заключил тайное соглашение с Францией, в обмен за содействие в получении Сардинией австрийских земель в Италии отдал французам Савойю и в конце концов добился своего — спровоцировал войну с Австрией.

В чисто военном смысле это было катастрофой — сардинские войска терпели поражение за поражением, — но война оказалась выиграна. Только победа была достигнута не итальянским, а французским оружием.

Сложный обмен совершился. Франция получила Савойю, Сардиния — австрийскую Ломбардию, а дальше процесс объединения Италии пошел полным ходом.

В 1861 году возникло Королевство Италия, первым премьером которого стал граф Кавур. В том же году он умер, оставив по себе памятник в виде единой Италии.

И воспоминание о том, что сделано это было хитростью, а не силой.

III

Прибавим к вышесказанному, что единая армия Германского рейха, созданного Бисмарком, сражалась вся вместе, но присягу полки приносили своим прежним привычным монархам. Например, присягу непосредственно кайзеру приносили только прусские войска, но баварские клялись в верности королям Баварии, саксонские — королям Саксонии — и так далее.

В-объединенной Италии присяга тоже приносилась королю Савойской династии, почти иностранцу, и что до него было, скажем, гордым флорентинцам? В общем, престиж армейской службы в Италии был невысок, и когда юный Бенито Муссолини сделал попытку улизнуть от призыва, его мотивы были вполне понятны.

Он вообще смотрел на исполнение законов как на нечто, для него лично необязательное.

В марте 1908 года он оказался замешан в так называемые «сельскохозяйственные волнения» в своем родном городке Предаппио — тамошние крестьяне взбунтовались против владельцев поместий, нанимавших для сбора урожая народ со стороны. Дело дошло до того, что местный префект должен был вызвать эскадрон кавалерии, и в числе арестованных оказался учитель Муссолини, призывавший к восстанию. В пылких речах он призывал не смущаться насилием, а крушить всякие там усовершенствованные сельскохозяйственные машины — они «нужны только для того, чтобы отнимать работу у простых людей».

В итоге его повязали, посадили в кутузку в Форли, судили и дали некий недолгий тюремный срок. Муссолини, правда, выиграл дело по апелляции, и его быстро выпустили — но он приобрел некоторую известность. Муссолини утверждал, что одно из двух: или буржуазия, или пролетариат. Они не могут ужиться вместе, одна из этих двух социальных категорий должна исчезнуть.

Он ссылался в этом на Маркса и говорил, что в неизбежной классовой борьбе пролетариат непременно победит. Так он и писал в местной социалистической газете. Она выходила в городке Онелья совершенно крошечным тиражом — социалисты в Романье особой популярностью не пользовались. Муссолини это не беспокоило. Он знал — где Маркс, там и классовая борьба.

Анжелика Балабанова могла гордиться своим учеником.

IV

И, как оказалось, его заметили и другие социалисты. Муссолини получил предложение поработать в газете, предназначенной для рабочих-итальянцев в Тренте. Это был город, расположенный в Австрии, в коронных землях Тироля, но население там было в значительной степени итальянское, и в среде, патриотов-ирредентистов считалось, что Трент — часть Италии, оставшаяся «неискупленной»^[7].

Предложение было принято — и вскоре «товарищ Муссолини» был представлен своим коллегам-журналистам. Его уже авансом хвалили за знание немецкого, наступательный стиль и еще за антиклерикализм» — и коллег он не разочаровал.

Еще в очень и очень католической Романье Бенито Муссолини мог мимоходом заметить в газетной статье, что Иисус был в любовной связи с Марией Магдалиной. Собственно, еще отец Бенито, Алессандро Муссолини, был известен утверждением, что Иисус и его апостолы были всего-навсего невежественными евреями, верить в учение которых передовым рабочим просто постыдно, но Алессандро дальше деревенского трактира речей своих не распространял.

У его сына возможностей было больше.

В Тренте на 30 тысяч населения имелось три газеты, выходившие на итальянском. Одна был социалистической, одна — католической и одна — националистической. Занимались они главным образом взаимной перебранкой, так что огневой темперамент Бенито Муссолини в католической газете оказался очень даже заметен — и ругань в его адрес заметно повысила общий накал полемики. Собственно, такой реакции можно было ожидать, но Муссолини заметили не только клерикалы.

Очень скоро он получил предложение посотрудничать и в националистической газете «II Popolo», или, если перевести название на русский, — «Народ».

С редактором этой газеты, Чезаре Баттисти, он даже как бы подружился.

В общем, жизнь Бенито Муссолини в Тренте складывалась хорошо. Он, по-видимому, был единственным журналистом-итальянцем в городе, статьи которого печатались в двух враждующих между собой газетах. Городская библиотека предоставляла возможность читать добрых сорок ежедневных газет и восемьдесят журналов на немецком, французском и итальянском, и в придачу к этому Муссолини попробовал поучиться и английскому.

Трент просто на голову превосходил знакомую Муссолини столицу его уезда, Форли, о которой он теперь с презрением отзывался как о «пристанище свинопасов». В его глазах истинно итальянским городом был именно Трент — даром что он был расположен в австрийском Тироле.

В конце концов, именно здесь итальянские купцы и предприниматели сложились на возведение скульптурного памятника Данте Алигьери, светочу мировой литературы и великому гению, прославившему Италию.

В посвящении памятнику Данте именовался «вождем», «дуче».

Конец приятной жизни Муссолини в Тренте настал примерно через семь месяцев. Его заметила не только местная католическая газета, но и австрийская полиция. Уже летом 1909 года его решили выслать. А поскольку в Южный Тироль как раз должен был приехать с визитом Франц-Иосиф, император Австро-Венгрии, то полиция начала принимать меры предосторожности и случившуюся неподалеку от места жительства кражу списала на опасного радикала, Бенито Муссолини.

У него произвели обыск, ничего не нашли, но на всякий случай посадили в тюрьму.

Муссолини, который к своим 26 годам успел посидеть и в Италии, и в Швейцарии, и даже во Франции — куда его занесло в юные бродяжнические годы, — австрийскую каталажку впоследствии очень рекомендовал как наиболее удобную и гуманную.

И суд в Австрии оказался честным и непредвзятым — Бенито Муссолини был очищен от подозрений и выпущен на свободу. Но полиция в пограничной области, да еще в преддверии визита государя, конечно, настояла на своем — и Муссолини был снова арестован и выслан как «опасный радикал».

В результате он опять оказался в родных краях, в окрестностях Форли, города для свинопасов. Его отец, Алессандро Муссолини, тем временем оставил свою не слишком систематическую работу кузнеца и открыл что-то вроде кабачка под воинственным названием «Берса-льер». По-видимому, он назвал так свое заведение в честь сына, отслужившего срочную в берсальерах, но Бенито после жизни в «настоящих культурных центрах» искал себе горизонты пошире.

Еще из Трента он завел переписку с редактором влиятельного журнала «La Voce» — «Голос». Бенито Муссолини в самых почтительных выражениях высказывал свое восхищение и самим журналом, и стилем его редактора, и выражал надежду когда-нибудь там напечататься — но и из этого ничего не вышло.

А проблем тем временем прибавлялось — Бенито довольно неожиданно взял да и «женился». Он начал жить вместе с Ракеле Гуиди, которая от него забеременела. Она была родом из крестьянской семьи, не знала, что такое зонтик, и страшно возмущалась бессмысленной расточительностью своего любовника, который то и дело покупал себе книги.

Надо сказать, что связь Ракеле с Бенито вызвала толки — девушка была дочерью женщины, находившейся в открытой связи с Алессандро Муссолини, и очень многие называли Алессандро ее отцом.

Коли так, то получалось, что она доводится Бенито единокровной сестрой?

Предположение, что и говорить, было скандальное. Но влюбленная пара наплевала на общественное мнение, и в 1910 году Ракеле родила Бенито Муссолини дочь, которую, он назвал Эддой. По всему было видно, что он очень привязан к своей малышке, хотя времени на нее ему, конечно, не хватало. В 1910-м Бенито Муссолини уже был признан первым среди социалистов города Форли. Он был редактором местной газеты левого направления, которой он, конечно, придал самый радикальный характер.

Газета называлась «La Lotta di Classe» — «Классовая борьба».

VI

В 1911 году к власти в Италии в четвертый раз пришел Джованни Джолитти. Это был многоопытный политик, начинал свою деятельность еще в 1876 году — его назначили тогда начальником таможенного управления. Через 13 лет он стал министром финансов, а еще через три года, в 1892-м, впервые возглавил правительство.

Правительства в Италии были шатки, кабинеты часто уходили в отставку из-за парламентских разногласий, так что Джолитти между 1892 и 1911 годами премьером становился трижды и в четвертый раз стал им с совершенно определенной целью: он задумал отобрать у Турции две ее североафриканские провинции — Киренаику и Триполитанию.

Вообще-то само по себе это предприятие не требовало больших усилий, не несло особых опасностей и не сулило никаких особых выгод — земли считались пустыми.

Турки правили там чисто номинально.

Считаться следовало скорее с англичанами, сидевшими в Египте, и с французами, правившими в Тунисе и Алжире. Но особых препятствий на пути Италии ни англичане, ни французы воздвигать не стали.

Обе страны состояли в не вполне еще оформленном союзе, направленном против так называемых «центральных держав» Европы — Германии и Австрии. Италия, правда, являлась союзницей центральных держав, но почему же не оказать ей любезность — уступить ей никому не нужную колонию и не попытаться тем самым оторвать ее от ее европейских друзей?

В общем, следовало дерзать…

И 28 сентября 1911 года Турции был направлен ультиматум. Туркам сообщали, что они «держат Триполи и Киренаику в состоянии беспорядка и нищеты». Из чего, разумеется, следовало, что «итальянское правительство, вынужденное позаботиться об охране своего достоинства и своих интересов, решило приступить к военной оккупации Триполи и Киренаики».

Ну, война — это такое предприятие, которое начать легко, но вот окончить бывает очень трудно. У итальянцев вроде бы были все мыслимые и немыслимые преимущества — и перевес в численности, и полное господство на море, и наличие новейшей техники, которой не было у их противников, вплоть до радио и дирижаблей, — но все это моментальной победы не принесло. Война затягивалась, турки под Тобруком оказали вполне эффективное сопротивление — у них там проявил себя очень перспективный офицер, 30-летний капитан Мустафа Кемаль, — расходы на войну превысили все возможные сметы раза так в четыре, и энтузиазма в Италии как-то поубавилось. Джолитти критиковали в парламенте, но еще больше ему доставалось от непарламентской оппозиции.

Съезд Социалистической партии Италии принял антивоенную резолюцию.

И, пожалуй, никто не способствовал ее принятию так яростно и так эффективно, как Бенито Муссолини, депутат съезда от города Форли, главный редактор газеты «Классовая борьба».

Он кричал, что колониальная война — преступление перед рабочим классом Италии, что немыслимые деньги были истрачены на захват территорий, которые никогда не смогут стать домом для итальянских колонистов, и что вместо увеличения национального благосостояния в колониях война стала причиной экономических трудностей в самой Италии.

И еще он сказал, что никакой социалист не может быть так называемым «патриотом», ибо у социальной борьбы нет родины, а есть лишь святое стремление исправить зло угнетения, где бы оно ни происходило. Пролетариату Италии Следует восстать и стряхнуть с себя цепи, в которые он закован буржуазией.

Выступление оказалось ярким и имело последствия.

VII

В Милане, городе большом и нарядном, столице богатой Ломбардии и центре финансовых операций всей Италии, Муссолини появился в качестве главного редактора — главной газеты социалистической партии — «Avanti!» — «Аванти!», что в переводе на русский означало «Вперед!». Социалисты сочли, что у газеты с таким наступательным названием должен быть и редактор соответствующего темперамента.

Для честолюбивого молодого человека — Бенито Муссолини еще не исполнилось и тридцати — получить в руки газету национального значения было огромной удачей, и за дело он взялся очень горячо.

Как-никак теперь силою вещей он становился одним из виднейших социалистов Италии.

Опыт работы в «Классовой борьбе» ему очень пригодился — все четыре страницы этой маленькой газеты он, в сущности, делал один. В Милане это у него, конечно, не получалось, но он беспощадно разогнал тех сотрудников, которые ему не подходили, нашел новых, поинтересней — и тиражи начали подниматься. Теперь «Аванти!» читали не только социалисты, там печатались интересные материалы — что-нибудь из мира моды, обзоры событий культуры и так далее.

В 1913 году с одной дамой, понимавшей в делах изысканного вкуса, он познакомился поближе.

Ее звали Ледой Рафанелли — и право же, вообразить себе более странное создание было бы мудрено. Начать с того, что она в свое время перешла в ислам — съездила в Египет, в Александрию, и как-то вот прониклась…

Но ничего похожего на скромную мусульманскую женщину в Леде Рафанелли не было и в помине — она была убежденной сторонницей анархизма, совместно с мужем выпускала журналы «Блуза — социальное обозрение» и «Освобожденная женщина» (La blouse: rivista sociale (1906–1910), La donna libertaria (1912–1913)).

Ну, а уж заодно вместе с Джузеппе Монанни, своим любовником и отцом своего ребенка, завела журнал для анархистов — «Черный шарф», в придачу к парочке небольших издательств.

Так вот у этой яркой дамы Бенито Муссолини вызвал такие чувства, что она завела с ним бурный роман.

Обе стороны были сильно увлечены.

Они непрестанно обменивались письмами, и если кто в те годы и знал Муссолини близко, то, пожалуй, это была Леда Рафанелли. Она много чего видела в нем — и неуверенность провинциала, вдруг оказавшегося среди людей, которых он сам признает культурнее, чем он сам, и отчаянное желание казаться ученее, чем он есть, и моментальную перемену облика — небритый и намеренно обтрепанный рабочий лидер, произнеся самую горячую революционную речь, к вечеру вдруг появляется в модном ресторане, в пиджаке с шелковой подкладкой и в туфлях, сделанных на заказ.

Роман, возможно, имел бы будущее, если бы не некоторые дополнительные обстоятельства.

Синьора Рафанелли спокойно относилась к вопросам сексуальной верности, на вещи смотрела широко и знала, что у ее любовника Бенито есть в Форли подружка, у которой есть от него ребенок. Но когда на свет божий всплыло, что и в Тренте в 1909 году у него тоже была подруга, некая Ида Ирэна Дальзер, и что вроде бы она стала приезжать к нему в Милан, а в Милане тем временем он завел еще один роман, с замужней дамой по имени Маргарита Царфати, которая, в частности, вела в «Аванти!» отдел художественной критики, Леда Рафанелли решила, что этого многовато даже для нее.

Никакие сожаления и никакие клятвы Бенито Муссолини не помогли — любовники расстались.

Но она долго еще вспоминала один разговор, который у них как-то случился за ужином: Муссолини сказал ей, что думал было стать великим писателем, но не нашел в себе достаточного таланта. Но тем не менее его имя будет на устах у всех.

Ой непременно станет великим человеком.

«Как Наполеон?» — спросила она своего любовника. «Нет, — ответил ей он. — Больше, чем Наполеон»^[8].

Перемена фронта

I

Выстрел Гаврилы Принципа в Сараево сыграл роль пресловутого камешка, вызвавшего сход огромной лавины. 19-летний мальчишка выпалил в австрийскогоэрцгерцога 28 июня 1914 года, а ровно через месяц, 28 июля, Австро-Венгрия объявила войну Сербии, 1 августа Германия объявила войну России, заступившейся за Сербию, 3 августа Франция заявила, что выполнит свои союзнические обязательства по отношению к России, и объявила войну Германии, 4 августа ее примеру последовала Великобритания — и страны Европы посыпались одна за одной, как костяшки домино.

В войну оказалась втянута даже Турция.

И одна только Италия вдруг заявила, что остается нейтральной.

Заявление было сделано 3 августа 1914 года и в принципе было нарушением договора Тройственного союза!^[9]. В тексте договора имелась оговорка, гласящая, что «если одной из держав, напавших на партнеров Италии по договору, будет Великобритания, то Италия военную помощь союзникам не окажет», но итальянцы отказались от своих обязательств даже раньше того, как Англия вступила в войну.

Ссылались они на то, что соглашение имело оборонительный характер, а война началась с того, что ее союзники сами объявили войну своим противникам, не дожидаясь нападения, но истинные причины такого миролюбия, конечно, были поглубже.

Италия не была готова к большой войне.

Войны не хотели ни король, ни либеральная партия, составлявшая большинство в парламенте, ни Церковь, в Италии традиционно влиятельная, ни крупные промышленные корпорации севера страны, зависевшие от английского импорта стали и угля, — короче говоря, решение не воевать на стороне «центральных держав» было почти автоматическим.

И может быть, Италия так и осталась бы нейтральной, если бы не Сидней Соннино. Он был видным дипломатом и государственным деятелем, дважды возглавлял кабинет министров!^[10] и вошел в историю как первый еврей, когда бы то ни было занимавший эту должность. А в придачу ко всему вышеперечисленному он был горячим патриотом-государственником. Влияние его было велико, в среде дипломатов и правительственных чиновников чувствовалось еще летом 1914-го, а в ноябре Соннино занял пост министра иностранных дел в правительстве Антонио Са-ландры.

Он к этому времени уже убедил премьера, что если вступление Италии в войну на стороне «центральных держав» действительно совершенно немыслимо, то ситуация будет выглядеть совершенно по-другому, если она вступит в войну на стороне Антанты. Английский флот в этом случае будет не угрозой побережью, а защитой от всех и всяческих нападений, союзная Франция поможет военными материалами, а в результате неизбежной победы союзников Италия получит все, чего она тщетно добивалась со времен Кавура, все ее «неискупленные территории» — ив Тренте, и в Триесте, и так далее. Может быть, даже удастся прихватить и еще что-нибудь из австрийских владений на Адриатике. Доводы, что и говорить, выглядели убедительно.

Италия начала широкие консультации со странами Антанты.

II

Уже значительно позднее были в итальянской исторической литературе мнения, согласно которым Муссолини первым понял, что из всего этого получится, — и немедленно ухватил быка за рога.

Это очень сомнительно.

Поначалу, еще в ходе июльского кризиса 1914 года, когда Австрия еще не объявила Сербии войны, он много писал о неизбежном столкновения славянского и германского миров, что взрыв на Балканах неотвратим и что австрийская администрация внушает своим национальным меньшинствам только ненависть. При этом он ссылался на личный опыт, накопленный им в Тренте, — но, конечно, никакого предсказания о повороте Италии в сторону союзников тут нет. Про «столкновение миров» в ту пору не писал только ленивый, на Балканах совсем недавно окончилась война христианских стран полуострова против турок, после чего они, одержав победу, немедленно передрались между собой, напав на Болгарию.

Так что на то, чтобы предсказать взрыв на Балканах, ума не требовалось…

А уж в искренность заявлений о ненавистной всем австрийской администрации и вообще трудно поверить. Во-первых, сам Муссолини находил австрийский суд честным и непредвзятым, во-вторых, половина населения Ломбардии и Венето сравнивала чиновников Австрийской империи со сменившими их бюрократами Королевства Италия — и находила, что «Вена правила справедливее, чем Тутрин^[11].

Нет, Бенито Муссолини ничего, конечно, не предвидел — а ссылки на то, что он поносил Германию за нарушение нейтралитета Бельгии и говорил, что «немцы ведут себя, как разбойники на дороге европейской цивилизации», то надо иметь в виду, что все сказанное он относил к числу аргументов в пользу итальянского нейтралитета. Что до возможности приобретения Триеста, то Муссолини писал, что этот итальянский город окружен славянскими поселениями, и Италии, в общем, ни к чему.

Первый видимый сдвиг в его позиции начался где-то в середине сентября 1914-го — Муссолини опубликовал в своей газете статью некоего Сержио Панунцио, в которой доказывались выгоды перемены Италией своей системы союзов. Что интересно — статья публиковалась в порядке обсуждения, с примечанием главного редактора, что смешно было бы закрывать рот оппонентам, напротив, в соответствии с принципами истинной пролетарской демократии им следует предоставить трибуну.

После чего Бенито Муссолини пункт за пунктом опроверг все, что в статье Панунцио было сказано.

Через две недели после публикации, в выпуске от 30 сентября 1914 года, «Аванти!» опубликовала редакционную статью, написанную, конечно же, Бенито Муссолини. В ней говорилось, что рабочие Италии свои чувства, симпатии направляют в сторону Франции и Англии, как, собственно, это делает и главный редактор их главной газеты, но это «отнюдь не означает солидарности с поджигателями войны».

Наконец, в статье от 18 октября 1914 года Муссолини призвал к «изменению итальянского нейтралитета с пассивно-выжидательного на активно-наступательный». Что тут имелось в виду, понять трудновато, но Бенито Муссолини к этому времени уже хорошо подна-таскался в марксистской фразеологии и знал, что войны могут служить локомотивами Истории и что насилие — повивальная бабка революций.

И он обратился ко всей партии социалистов Италии: почему бы не последовать примеру своих соратников-социалистов из других стран Европы, поставивших служение отечеству выше догм?

А в качестве — аргумента сослался на Карла Маркса — да, конечно, у пролетариев нет родины, — но разве не сказано Марксом, что всякий, кто принимает застывшую и неизменную позицию для будущего, уже тем самым становится реакционером? Следовать политике нейтралитета в создавшихся условиях означает «добровольный паралич, в трагический час европейской истории»^[12]…

Вообще говоря, статья вызвала сенсацию.

Муссолини выразил то, что к этому времени думали многие, и даже Джузеппе Преццолини, издатель влиятельного журнала «La Voce» — «Голос», прислал ему душевные поздравления.

Вот только социалисты Италии отнеслись к выступлению главного редактора своей газеты «Аванти!» без всякого снисхождения. На съезде партии в конце октября 1914 года они решили, что он выступил самовольно и без согласования с товарищими и тем нарушил партийную дисциплину.

После яростной дискуссии на съезде Бенито Муссолини был не только лишен своего места главного редактора, но и примерно наказан в назидание всем другим.

Его выкинули из партии.

III

15 ноября 1914 года, меньше чем через три недели после исключения Бенито Муссолини из социалистической партии, вышел в свет первый номер его новой газеты: «II Popolo di Italia» — «Итальянский народ». Шапкой номера послужила цитата из Наполеона:

«Революция — это идея, нашедшая свои штыки».

В громоподобной передовой главный редактор газеты — выступавший также в роли ее владельца и издателя — заявлял: «…судьбы европейского социализма неразрывно связаны с тем, что принесет народам Великая Война…»^[13].

И если оппоненты Муссолини, в силу своей полной интеллектуальной импотенции, этого не понимают, то его понимает молодость Италии, будь это молодость по возрасту или молодость по духу: «…молодость поколения., которому выпала участь двинуть вперед Историю».

Что и говорить — стрела попала в цель.

Те социалисты, что остались в рядах и последовали генеральной линии партии, обзывали отщепенца последними словами, из которых «крыса», «Иуда» и «предатель» были еще относительно мягкими. Самым главным обвинением было даже не предательство, а предательство за деньги, и в той же «Аванти!», вдруг потерявшей своего главного редактора, задавался сакраментальный вопрос: «Che рада?» — «Кто платит?».

Ну и всячески намекалось, что делает это правительство «дуумвирата», Саландры и Соннино.

Подозрение было обоснованным, но несправедливым.

Да, еще с самых первых дней Великой войны в итальянском МИДе появилась мысль об использовании прессы для создания «нужного общественного мнения». Предполагалось даже изыскать для этого какие-то фонды.

Но в Италии по сравнению с другими европейскими державами все делалось медленно. Вплоть до ноября 1914 года так ничего конкретного и не было предпринято. А в ноябре пришел новый министр, Сидней Соннино, и решительно воспротивился тому, что называл подкупом. Он вообще сомневался в пользе пропаганды — считал, что для умных людей правильность его политики самоочевидна, а с мнением дураков считаться и не стоит.

Сам-то торговался и с Антантой, и с «центральными державами» за то, на чьей стороне выступит его страна, изо всех сил добивался самых лучших возможных условий, рассматривал свои действия как своего рода аукцион — кто даст Италии больше — и называл это «политикой священного эгоизма».

В общем, министру иностранных дел Италии в ноябре 1914-го было не до итальянской прессы.

Однако нашлись другие люди, более гибкие и чуткие и не столь занятые высокими материями. К ним относились крупные земельные собственники в Ломбардии, которые рассудили, что раскол в рядах социалистов им не повредит, а привлечь часть левых голосов к патриотическим начинаниям будет полезно. Так что Бенито Муссолини, разрывая со своей партией, не бросался в пропасть так уж безоглядно — некоторое количество соломки он все-таки успел подстелить.

Сделано это было через посредника — известного в Милане адвоката Филиппо Налди.

Тот, кстати, пытался добиться для газеты и правительственных субсидий, а потом съездил вместе с Муссолини в Швейцарию, поговорить с разными чуткими людьми из французской секретной службы!^[14]

Что интересно, Филиппо Налди путешествовал так, как привык: остановился в лучшем отеле и обедал в ресторанах соответствующей категории. Муссолини же снял комнату в недорогой гостинице, да еще и на пару со знакомым журналистом, Марио Жирардоном. Налди, по-видимому, почувствовал, что должен быть как-то подобрее к своему протеже, и взял его с собой на хорошую вечеринку с шампанским.

Но понятно, что адвокат Филиппо Налди главным партнером в содружестве с журналистом Бенито Муссолини считал себя. Связи-то с людьми, располагавшими деньгами, добывал именно он. Ну, и получал за это очень хорошие комиссионные. Что находил более чем справедливым — ведь весь «маркетинг» их совместного предприятия лежал на нем.

А Муссолини всего-навсего озвучивал имеющиеся у него идеи.

IV

Идеи действительно имелись. Уже в начале декабря 1914 года Муссолини объявил о создании так называемых «Fasci d’azione rivoluzionaria», что на русский можно перевести как «группы революционного действия». При этом, правда, ускользает важный оттенок слова «fasci» — «фаши»: по-итальянски это еще и связка, например связка прутьев. А во времена Римской империи такие связки, со вставленным в них топором, носили ликторы — исполнители распоряжений магистратов лиц, являвшихся носителями верховной власти —. «cum imperio»!^[15]

Так вот группы «фаши» вскоре стали расти, а членов этих союзов стали называть «фашистами».

Это была не партия, а скорее «движение, к которому может присоединиться всякий искренний патриот» — так было написано в манифесте фашистов, опубликованном в январе 1915 года в «I! Popolo di Italia».

Написал манифест, конечно, Бенито Муссолини.

Он объяснял своим читателям, что, только пройдя через горнило войны, итальянские рабочие смогут достичь социальной революции. Это неизбежно произойдет — ибо война на стороне Антанты навеки свяжет судьбы Италии с «колыбелью сотни революций, великой Францией», и с Британией, родиной свободы.

Вообще-то поначалу призыв особого эха не вызвал.

В середине марта 1915 года газета поведала своей аудитории, что деньги на издание начинают иссякать и нужны усилия по поддержке подписки. Возможно, это подстегнуло редактора в сторону выбора все более и более сильных выражений. Например, он назвал не расположенный к войне парламент «истинным гнойником, отравляющим кровь нации», а потом и вовсе предложил стрелять в тех депутатов, которые наиболее упорны в желании сохранить нейтралитет.

Со страниц своей газеты Муссолини буквально кричал, что напрасно иностранцы смотрят на Италию как на родину музыкантов, торговцев безделушками и живописных бандитов из Калабрии. О нет, им придется склониться перед волей новой, единой Италии, объединенной духом великого Гарибальди, истинного дуче итальянского народа…

Его труд должен быть закончен, Италии должны принадлежать все земли, где говорят по-итальянски. В ораторском пылу Муссолини прибавил к списку таких земель и Мальту, что, пожалуй, было несколько бестактно по отношению к Великобритании, как-никак будущему союзнику.

24 мая 1915 года Италия объявила Австрии войну.

Сделано это было в нарушение всех и всяческих законных процедур — король Виктор Эммануил не пошел так далеко, как предлагал ему Бенито Муссолини, и никого из депутатов не арестовал, но тем не менее войну объявил самолично, без консультаций с парламентом.

Муссолини в передовице провозгласил, что для него и для других патриотов Италия ожила как некое новое историческое существо, которое наконец обрело тело и бессмертную душу. В армию пошел поток добровольцев, полных энтузиазма. Уже значительно позднее, в конце 20-х годсв, утверждалось, что во главе их шел Муссолини.

Ну, это не так — он дождался призыва своей возрастной группы и в армию ушел только через три месяца. Но тем не менее от призыва не уклонился и никакой должности в тылу искать не стал. Отнюдь нет. Вместо этого Бенито Муссолини — уже не видный журналист, а простой резервист, получивший повестку, — собрал котомку и явился в свой полк берсальеров.

Так для него началась война, которой он так добивался.

Великая война европейцев

I

Про участие Муссолини в Великой войне писалось по-разному — мы еще поговорим на эту тему, — но осенью 1915 года его уход в армию никем особо не воспевался. Патриот выполнил свой долг, вот и все. В 32 года резервист Бенито Муссолини снова стал солдатом и службу нес бодро и исправно — скоро его произвели в капралы. Дальше, однако, наметился служебный тупик — с офицерскими курсами как-то не сложилось. Сам-то он был уверен, что ему чинили препятствия ввиду его известности в народе, но, скорее всего, дело обстояло куда прозаичней.

Армейская бюрократия работала примерно так же, как и все остальное в Италии, — плохо и медленно. Вникать в перемены взглядов тех или иных редакторов времени не было, а в полицейских картотеках Муссолини числился злостным социалистом-агитатором.

Ну, вероятно, и рассудили, что он — неподходящий материал для получения офицерского звания.

Как бы то ни было, но капрал Муссолини честно тянул фронтовую лямку. Подвигов, за которые получал Железные кресты ефрейтор Адольф Гитлер, Муссолини не совершал, но пресловутых «тягот военной службы» наелся досыта.

Итало-австрийский фронт проходил в Альпах.

Горы мешали наступлению и помогали обороне, а в данном случае австрийцы оборонялись, а итальянцы пытались наступать. Сражения шли в районе долины Изон-цо и так и назывались: первая битва при Изонцо, вторая битва при Изонцо и так далее, вплоть до десятой.

Успеха не было и в помине, в плохо устроенных траншеях было и мокро, и холодно, никакого укрытия от подступивших морозов в блиндажах не находилось, солдат жрали вши, а еды не хватало — так для Муссолини все и шло, до тех пор, пока в феврале 1917 года на учебных стрельбах в тылу возле него не взорвалась бомба, заряженная в слишком разогревшийся ствол гранатомета.^[16]

Несколько человек вокруг Муссолини было убито, а сам он получил около сорока осколков и упал на дно траншеи. Уже значительно позднее в Италии обнаружились тысячи людей, каждый из которых утверждал, что это именно он нес его на носилках в госпиталь.

Ну, это было большим преувеличением — не только из-за немыслимого числа санитаров, но еще и потому, что никакого госпиталя вблизи траншей не имелось — раненых доставляли на полковой пункт медицинской помощи, где их осматривали, по мере возможности перевязывали, а уж потом отправляли в тыл, обычно на запряженных мулами повозках санитарной службы.

Ранения оказались не слишком серьезными.

Муссолини, конечно, вспоминал это происшествие, рисуя его в самых героических тонах. Когда из него пинцетом выковыривали кусочки металла, он отказался от обезболивающего, а потом еще и добавлял, что австрийцы в этот момент коварно обстреляли госпиталь из дальнобойных орудий. В июне 1917-го он был уже дома, в Милане, и снова взялся за свою работу. Газета сильно потеряла от отсутсвия своего энергичного редактора, надо было быстро поднять ее тираж зажигательными материалами. И одной из самых подходящих тем оказались подвиги другого человека, куда более известного, чем Бенито Муссолини.

Звали этого человека Габриэле д’Аннунцио.

II

Он был старше Муссолини на, 20 лет — родился в 1863 году. Он происходил из богатой семьи, с ранних лет обнаружил крупное художественное дарование и свою первую поэму опубликовал, когда ему было всего шестнадцать. Дальше дела у него шли ничуть не хуже — уже известным литератором д’Аннунцио «свернул в журналистику», наделал шума и там, а в 1889-м, то есть в 26 лет, опубликовал как бы роман, «II Piacere» — «Наслаждение», который был переведен на английский и принес ему славу уже пошире чисто итальянской.

Пересказывать этот шедевр, честно говоря, не хочется — сейчас его читать почти невозможно, текст выглядит злой пародией на всякие там «причуды высшего света», описанные для горничных.

Вот пара цитат из описания сюжета этого произведения:

«…Андреа покинул имение сестры. Друзья сразу же вовлекли его в омут светской жизни. Встретив на рауте одну из былых любовниц, он одним прыжком погрузился в пучину наслаждения. В канун Нового года он столкнулся на улице с Еленой Мути… Первым, движением его души было воссоединиться с ней — вновь покорить ее. Затем пробудились сомнения, и он проникся уверенностью, что прежнее чудо не воскреснет. Но когда Елена пришла к нему, чтобы бросить жестокое «прощай», он вдруг почувствовал неистовую жажду сокрушить этот идол…»

Андреа, как читатель уже догадался, и есть главный герой. И сердце его разрывается между Марией, ангелом чистоты, и Еленой, изощренно призывной, но как бы томящейся в сексуальном плену своего супруга, лорда Хисфилда:

«…[Андреа] знакомится с мужем Елены. Лорд Хисфилд внушает ему ненависть и отвращение — тем сильнее желает он овладеть прекрасной женщиной, чтобы пресытиться ею и навсегда освободиться от нее, ведь всеми его помыслами владеет теперь Мария… Он пускает в ход самые изощренные уловки с целью завоевать новую возлюбленную и вернуть прежнюю. Ему даровано редчайшее, великое женское чувство — истинная страсть. Сознавая это, он становится палачом самого себя и бедного создания. Они гуляют с Марией по Риму. На террасе виллы Медичи колонны испещрены надписями влюбленных, и Мария узнает руку Андреа — два года назад он посвятил Елене стихотворение Гете…»

Кошмар, правда? Бедный Андреа… Но дальше дело пойдет еще хуже, потому что английский лорд — воистину чудовище разврата и демон коварства:

«Лорд Хисфилд показывает Андреа богатейшее собрание развратных книг и похабных рисунков. Англичанин знает, какое действие они оказывают на мужчин, и с насмешливой улыбкой следит за бывшим возлюбленным жены. Когда Андреа совершенно теряет голову, Елена презрительно отсылает его прочь. Оскорбленный до глубины души, он бросается прочь…»

Ну, и так далее…

К 1915 году Габриэле д’Аннунцио был уже европейски известным поэтом и писателем, в Италии его теперь звали просто «Поэт». Он написал известнейшую пьесу «Мученичество Святого Себастьяна» специально для знаменитой французской актрисы Иды Рубинштейн, слыл законодателем моды, открыто жил с богатой аристократкой, маркизой Казати, известной красавицей и покровительницей искусств, — о его любовных приключениях ходили легенды.

Так вот в 1915 году он бросил все и в свои 52 года отправился в Италию, на фронт. И не в пехоту, как скромный берсальер Бенито Муссолини, а в авиацию^[17]. Это вознесло его славу еще выше.

В частности, в России в честь д’Аннунцио была написана ода.

Оду написал Н.С. Гумилев, душа которого, право же, в какой-то степени была родственной предмету его поэтического вдохновения. Сам он славился и стихами, и приключениями в далеких краях, и романами с известными красавицами, и тоже бросил все и пошел на фронт добровольцем и отважно воевал в кавалерии.

И вот теперь, в 1915-м, Россия получала нового союзника, Италию. В силу географических причин ее главные военные усилия оказались направлены против Австрии — ас Австрией-то русские войска и воевали наиболее успешно.

Ну, можно ли было это не воспеть? Победа, казалось, была уже близка. Но вот как-то она все не наступала и не наступала. А потом, осенью!. 917-го, на итало-австрийском фронте появились германские части.

И случилось то, что потом будут называть сражением при Капоретто.

III

Вообще-то к осени 1917 года война скорее всего уже окончилась бы победой Антанты — и Австрия, и Германия просто изнемогали в кольце блокады, но в феврале 1917-го в России случилась революция, давление на Восточном фронте сильно ослабло, были захвачены значительные территории — короче говоря, в Германии поднялся дух и появились кое-какие возможности помочь союзнику.

Помощь выразилась в том, что на итало-австрийский фронт перебросили семь германских пехотных дивизий, с хорошей артиллерией и запасами химических снарядов. У крошечного городка Капоретто эти силы вместе с несколькими австрийскими дивизиями нанесли концентрированный удар по итальянским позициям и прорвали их.

Стратегические прорывы в ходе Великой войны удавались крайне редко — пулеметы и колючая проволока, как правило, останавливали самые решительные атаки. Но под Капоретто случилось иначе — после прорыва основной позиции итальянский фронт буквально развалился.

Для уяснения масштабов катастрофы достаточно поглядеть на официальную статистику: итальянская армия потеряла 10 тысяч человек убитыми, 40 тысяч человек ранеными и 265 тысяч человек пленными. Разрыв между числом убитых и раненых и числом тех, кто сдался в плен, прямо-таки поражает — но и это не все. Официальная статистика учла число пленных — их списки были составлены и зарегистрированы австрийцами, — но не учла число дезертиров.

Учесть его точно, по-видимому, невозможно, но считалось, что в бегство обратилось порядка 300 тысяч итальянских солдат: они бросили оружие и кинулись в тыл, спасаться кто как может.

Паника была столь беспросветной, что обер-лейтенант Эрвин Роммель с ничтожным по численности отрядом захватил в плен 150 итальянских офицеров и 9000 рядовых, потеряв всего лишь шесть человек убитыми.

Линия фронта за неполные три недели откатилась на сотню километров, даже Венеция рассматривалась, как «город, находящийся под угрозой».

Катастрофу удалось предотвратить только тем, что правительством были приняты чрезвычайные меры: в армию в срочном порядке мобилизовывали всех, кого только могли, включая 18-летних мальчишек. Скорее всего и это не помогло бы, но германские части опередили свои тылы и остались без подвоза, а на помощь итальянцам пришли их союзники — французские и английские дивизии стабилизировали положение. В общем, к Рождеству 1917 года правительству Италии удалось перевести дух.

И конечно, сразу же встал вопрос: как это все могло случиться?

IV

Самый занятный ответ, который мне попадался, был рожден в Италии в период диктатуры и состоял в том, что все дело было в том, что «летом 1917 года дуче, израненный в боях, уже покинул фронт».

Ну, и не прошло и трех-четырех месяцев, как боевой дух итальянской армии пошел вниз.

Это, конечно, в своем роде рекорд, по крайней мере для Италии, но в 1917–1918 годах так не думал даже Муссолини. Он, конечно, нещадно клеймил дух пораженчества и призывал к возвращению «сияющего мая 1915 года», месяца, когда Италия вступила в войну, но все-таки на своем решающем вкладе в дело победы не настаивал.

Вместо этого он сосредоточился на защите тезиса о том, что война — всего лишь первый шаг к социальной революции, и находил подтверждение этому в Октябрьской революции 1917 года в России.

Правда, к началу 1918 года в Ленине он уже успел разочароваться.

Он называл его «человеком из соломы» — в том смысле, что он не ведет массы, а следует за ними, и сообщал своим читателям, что Маркс был прав: русские всего лишь примитивный азиатский народ, который следует оттеснить подальше от пределов Европы, куда-нибудь за Урал^[18].

Газета «Popolo di Italia» в лице своего главного редактора делала все возможное для того, чтобы поднять дух народа. Муссолини требовал введения единого военного командования для всех стран Антанты, включая Италию, говорил, что с помощью Америки — нового союзника, вступающего в войну, — все вскоре поправится. Он настаивал на бомбежках немецких городов и говорил, что «Германия в случае своей победы превратит итальянцев в рабов».

Ну что сказать? Победа Германии не случилась — Франция выдержала мощное германское наступление 1918 года, ей на помощь действительно начали подходить многочисленные американские войска, и даже идея Муссолини о бомбежках германских городов в какой-то степени осуществилась.

9 августа 1918 года 87-я истребительная эскадрилья итальянских ВВС отправила 9 самолетов в далекий полет к Вене^[19]. В Италии этот рейд назывался «il Volo su Vienna» — «Полет над Веной». Самолеты благополучно добрались до цели и сбросили на нее листовки, украшенные итальянским флагом. Текст был самый возвышенный — его написал Габриэле д’Аннунцио, командир эскадрильи, сам участвовавший в этом беспримерном полете.

Беда, правда, была в том, что текст листовок был написан и Напечатан на итальянском — перевести его на немецкий как-то никому не пришло в голову. Но это значения уже не имело. Война догорала, «центральные державы» потерпели поражение, пора военных испытаний подошла к концу, Италия оказалась в числе победителей.

Ей оставалось теперь только получить свою долю добычи.

Примечания

1. Это устройство походило не на современный РПГ, а скорее на миномет, но в итальянской армии того времени именовалось «гранатометом».

2. Д'Аннунцио в жизни придерживался твердого принципа — заниматься самыми рискованными видами спорта — и полеты освоил чуть ли не первым в Европе, если говорить о среде летчиков-любителей.

3. Mussolini, by Denis Mack Smith, Vintage Books, New York, 1983, page 29.

4. Если считать в два конца, то дистанция была 700 миль, то есть побольше, чем тысяча километров. По состоянию авиатехники на 1918 год — поистине выдающееся достижение.

Плоды победы

I

Еще в последние дни октября 1918 года итальянские войска заняли город Витторио Венето, потерянный было после Капоретто. Это событие было объявлено великой победой, и славу героям пропели по всей Италии. Вслед за этим в Альпах была пересечена старая граница с Австрией и занят Трент — тот самый, где Муссолини начинал свою серьезную журналистскую карьеру.

Город, конечно, был немедленно переименован на итальянский лад и стал Тренто.

Поскольку вслед за ним заняли Триест, то цели «последней войны Риссорджименто» были как бы достигнуты.

Но что дальше? Цена войны была высока, Италия потеряла добрых 650 тысяч человек только убитыми. Прибавим к этому почти миллион раненых, огромные материальные потери, разрушения в ходе боев на своей территории после Капоретто — и что же получено взамен?

Тренто и Триест уже казались незначительной наградой за принесенные жертвы.

К тому же война хоть и окончилась, но итальянские войска все еще занимали позиции за пределами итальянских границ. Например, 100-тысячный корпус оказался в Албании — теоретически для охраны ее суверенитета, но как-то было само собой понятно, что суверенитет-то будет скорее номинальным.

Мысли о создании Итальянской империи посещали в то время многие головы.

Скажем, Карло Сфорца — в недалеком будущем министр иностранных дел Италии — полагал, что «завоевания в Малой Азии — единственный шанс сделать Италию великой». В качестве таких «завоеваний» значились, например, бывшие владения Венеции, Светлейшей Республики, повелительницы морей.

Проблема, однако, была в том, что новый послевоенный мир предполагалось строить по «чертежам» президента США, Вудро Вильсона. Как лидер самой большой, самой богатой и самой могущественной из держав-победительниц, он в конце 1918 года пользовался неслыханным престижем.

И Бенито Муссолини в этом отношении полностью разделял энтузиазм народа:

«Империя Вильсона не имеет границ, потому что Он не правит территориями. Скорее Он истолковывает нужды, надежды и веру в человеческий дух, который не знает земных границ»^[20].

Слово «Он» действительно было написано с большой буквы, это не опечатка. Муссолини писал о Вудро Вильсоне так, как можно было бы писать о Спасителе, о Мессии…

Но очень скоро выяснилось, что американский президент стоит за право народов на самоопределение. Это означало, что Австро-Венгрия разделится на составные части по этническому признаку и ее итальянские владения перейдут к Италии, но никакая, пусть даже гипотетическая, Итальянская империя в это уравнение не вписывается. Ну, и тон газеты «Народ Италии» сразу переменился.

Вильсон теперь именовался «спятившим профессором», который не понимает реальностей.

Заодно доставалось и правящим классам, которые вот уже полвека правят страной, не понимая, что она нуждается в величии и что просто невозможно понять, каким образом мученичество народа, вынесшего на своих плечах все тягости войны, оказалось бесплодным.

Победа не принесла ничего.

В Италии так думали многие люди, в том числе и герой войны, Габриэле д’Аннунцио. И, как всегда, он нашел самые лучшие слова для того, чтобы выразить обуревавшие его чувства. Он назвал победу «Vittoria Mutilate». — «Искалеченная Победа».

II

В националистической прессе эта мысль не просто укоренилась, а даже была развита — ведь если победа была испорчена, то есть и кто-то, кто ее испортил? Называлось в этой связи имя Сиднея Соннино, причем разок было даже сказано, что он повел нацию на войну не с мечом Гарибальди, а с ножом Шейлока.

Насчет «меча Гарибальди» все более или менее ясно: имелось в виду, что правительство в мае 1915 года не сумело — или не захотело — развернуть широкую газетную кампанию, увлечь за собой народ или хотя бы обеспечить себе большинство в парламенте.

Упрек, пожалуй, даже и справедлив.

Но вот что касается «ножа Шейлока» — тут полная неясность. Шекспировский Шейлок собирался вырезать сердце у своего неисправного должника и был, по-видимому, неправ.

Но кто же жертва Шейлока в 1918 году? Австрия?

Однако ведь автор критического наскока, по идее, упрекал Соннино не в излишней жестокости, а в недостаточной решимости. И тогда получалось, что Шейлок приплетен просто для того, чтобы уколоть еврея Соннино за то, что он еврей?

В Италии, в отличие от Германии, такие штуки не работали — тема развития не получила.

Вместо этого Муссолини выдвинул другой тезис — лицемерное поведение Англии и Франции в отношении Италии. В то время как «державы-буржуа» делили между собой мандаты на управление территориями в Африке и в Азии, Италия оставалась в положении обездоленного пролетария, ей не доставалось ничего.

И все это на основе принципа самоопределения народов?

Если так, то Италия должна выступать под лозунгом «Свободу Ирландии!» и требовать передачи ей Мальты, раз уж там население говорит на чем-то вроде итальянского…

И вообще — «Египет — для египтян»^[21].

Вот это находило отклик пошире. Когда после подписания Версальского договора итальянская делегация явилась домой ни с чем, правительство пало. А основанное Муссолини движение фашистов получило новый толчок в популярности. Собственно, некие «фашистские» кружки уже были. Но 23 марта 1919 года Муссолини провел в Милане учредительное собрание «Итальянского Союза борьбы» (итал. «Fasci italiani di combattimento»).

Он, конечно же, произнес там яркую речь. Суть ее, по правде говоря, осталась неясной, но звучала она хорошо:

«Мы позволим себе роскошь быть одновременно аристократами и демократами, революционерами и реакционерами, сторонниками легальной борьбы и нелегальной, и всё это в зависимости от места и обстоятельств, в которых нам придется находиться и действовать».

Упор, как мы видим, делался на действие, действие как таковое — и без всяких ненужных уточнений на тему целей и способов. Уже 3 июля 1919 года Бенито Муссолини с удовлетворением сообщал, что всего за три месяца ему удалось добиться того, что фашизм признается наиболее динамичной политической силой Италии. Это признание, в частности, выразилось в том, что к Муссолини стали поступать некоторые суммы от крупных землевладельцев и промышленников Ломбардии.

У них, надо сказать, были на то веские причины.

III

Италия по сравнению с прочими западноевропейскими странами была бедна и неразвита. По данным рекрутского бюро в призыве 1914 года, перед началом ее участия в войне на 1000 призывников было около 300 неграмотных. Для сравнения: во Франции эта цифра составляла 68, в Германии — и вовсе на 1000 рекрутов приходился только один неграмотный^[22]!

Это соотношение грамотных и неграмотных сказывалось решительно на всем. Скажем, еще в славные гарибальдийские времена в собравшейся в Неаполе толпе, выкрикивавшей лозунг «Да здравствует единая Италия!», какой-то крестьянин поинтересовался у путешественника-француза, а что это, собственно, значит? Сам-то он при этом выкрикивал лозунг громче всех, но все-таки о смысле клика хотел бы узнать поточнее…

Крестьяне, как мы видим, — люди основательные.

Так что в числе добровольцев-гарибальдийцев, при всем демократизме вождя, преобладала все-таки грамотная интеллигенция. То, что было справедливо во время Рисорджименто, сохранило свою правоту и в 1915-м — на войну за неискупленные итальянские земли рвались в основном люди грамотные, да и то далеко не все.

А уж для пастухов с Сардинии, где хлеб было принято выпекать на всю семью всего один раз в месяц и дальше уж пробавляться сухарями, «плоды победы 1918 года» были и вовсе не ясны.

Умей эти люди читать, они, пожалуй, согласились бы с д’Аннунцио — победа оказалась искалеченной. Но убогость победы они видели не в отказе Италии в ее притязаниях на колонии — причины они искали поближе к дому. Октябрьская революция 1917 года в России произвела глубокое впечатление не только на грамотных, но и на неграмотных, и в Италии исполнялась вот такая народная песня!^[23]

Тут надо бы прибавить, что это был не просто фольклор. На левом конце политического спектра Италии имелись очень способные и одаренные люди, которые, сетуя на отсталость и темноту населения, считали, что война может привести к освободительной революции.

Так считал, например, Антонио Грамши.

На его фоне фашисты Бенито Муссолини, тоже требовавшие «завершающей войну революции», казались вполне приличными ребятами. Повторения российских событий 1918 года, с развязавшейся беспощадной гражданской войной, можно было ожидать и в Италии.

Вероятность этого события, собственно, можно было оценить по данным статистики министерств: поденные рабочие в Италии работали только 135 дней в году и зарабатывали за это время около 1600 лир, а на жизнь требовалось, по все тем же данным, не менее 3000. Поэтому дети поденщиков лет так в восемь бросали школу и шли помогать взрослым. Ну, а в 1918-м подросшие «детишки» вернулись с войны, где их научили держать в руках оружие и не бояться крови…

Если учесть, что к концу войны в стране оказалось под 5 миллионов мужчин, поносивших военную форму, то понятно, что тематика народных песен в Италии заслуживала серьезного внимания.

И если использовать тематику песенки, приведенной выше, в качестве иллюстрации, то надо признать, что многое варилось в политической кастрюле Италии. Ну, а в сентябре 1919 года кастрюля эта слегка перекипела.

Габриэле д’Аннунцио решил поиграть в Гарибальди.

IV

Стоял на Адриатике, прямо напротив Венеции, входивший в состав Австро-Венгрии портовый город Фиу-ме. Он мог бы служить неплохой моделью империи Габсбургов — население Фиуме говорило на венецианском диалекте, окружающие город деревни населяли хорваты, а сам город административно принадлежал той половине Австро-Венгрии, которая считалась Королевством Венгерским.

Соответственно, бумаги городского управления велись на немецком и на венгерском, деловая переписка — главным образом на итальянском — ну, а на улице поговорить с возчиками можно было и по-сербохорватски.

Как ни странно, все это прекрасно работало…

Ну, вплоть до поздней осени 1918 года, когда империя развалилась — а на Фиуме стали одновременно претендовать и Италия, и образовавшееся в декабре 1918 года Королевство Сербов, Хорватов и Словенцев. Оно потом станет Югославией, но поначалу рассматривалось, как какая-то «географическая новость», и сам факт спора в Италии вызывал величайшее раздражение.

Президент Вильсон, призванный в качестве арбитра, предложил сделать из Фиуме отдельное независимое государство под управлением Лиги Наций — в 1919 году она как раз находилась в процессе формирования.

Предложение это никого не устроило.

Город как бы завис в «ничейном пространстве», начались беспорядки, для их прекращения ввели союзные воинские части, составленные из английских и французских подразделений, городской совет начал выпускать собственную валюту, делая надпечатку «Фиуме» на старых австрийских бумажных кронах — и тут в этот бедлам добавился новый элемент.

Габриэле д’Аннунцио высадился в Фиуме и немедленно провозгласил город аннексированным Италией. Когда итальянское правительство этот щедрый дар отвергло, д’Аннунцио не расстроился — он решил, что Фиуме будет республикой^[24]! во главе с так называемым «комман-данте», которым он назначил себя.

Впрочем, он не возражал и против того, чтобы его называли просто дуче.

Ну, а дальше началась уже чистая оперетта. Новый глава государства был одержим идеей прекрасного. Он, например, видел сходство между совершенной формой собственного черепа — и ножками Иды Рубинштейн, прославленной танцовщицы. И то и другое было проявлением одного и того же феномена — чистой красоты.

Ну, и конституцию своего государства д’Аннунцио начал творить по тем же лекалам.

Граждане делились на девять корпораций, образованных по профессиям. Имелась и десятая корпорация, включавшая в себя людей выдающихся, деятельность которых не должны были сковывать узкие рамки профессии. Имелся двухпалатный парламент, состоявший из Совета корпораций (Consiglio dei Provvisori) и Совета лучших (Consiglio degli Ottimi) — но, конечно, никакими делами парламент не заморачивался.

Все так или иначе решал дуче.

А дел у него было полно. Например, он сочинил клич «Эйя, эйя, эйя, алала!» (Eia, eia, eia, alala!). Смысла в кличе не было, но автор решил, что звучит он бодро и дает кричащим внутренний подъем. А еще полагалось кричать «А Noi!», что буквально значит «Нам!», но в данном контексте означало: «Нам принадлежит мир!» ^[25].

Практиковались регулярные встречи дуче с народом. Народ обычно организовывался в виде хоров — то местных женщин, то солдат-фронтовиков, то еще кого-нибудь. Это, собственно, было неважно.

Главное — диалог вождя с организованным народом.

Привлекались и посторонние, как правило, из числа восторженных поклонников дуче. В их число входили, например, хорваты, недовольные, что ими правят из сербского Белграда, какие-то не очень понятные люди из Египта, «стонущего под игомангличан», и даже один самурай — он оказался в Италии в 1915-м и пошел добровольцем в итальянскую армию^[26].

Все вместе это называлось «лирической диктатурой».

Д’Аннунцио, конечно, не занимался делами правления в их традиционном смысле — он признавался, что при одном только упоминании об экономике у него начиналась мигрень, но он завел в своем микрогосударстве всевозможные ритуалы, связанные с Римской империей. Например, приветствие в виде вытянутой правой руки. Или, скажем, применение латинского термина «Маге Nostrum» — «Наше море» по отношению к морю Средиземному. А своих верных сторонников д’Аннунцио на римский лад называл легионерами.

У него была широкая натура.

Поэтому в число прекрасного, помимо ножек Иды Рубинштейн, он внес и так называемых «Ардити» — «Arditi» — отважных бойцов штурмовых отрядов итальянской армии. Их название пошло от глагола «Ardire» — «Осмелиться, дерзнуть» — и на русский с некоторой долей приблизительности могло бы быть переведено как «Дерзновенные». Успехи их в глазах бесстрастной военной статистики были невелики — однако подвиги штурмовиков всячески воспевались. Так вот, в Фиуме черные рубашки бойцов «Ардити» стали чем-то вроде предписанной формы одежды для «легионеров» д’Аннунцио. А гимном стала «Giovinezza» — «Джовинецца» — победный марш сияющей юности, истинно патриотической молодежи чернорубашечников.

Текст начинался так^[27]:

В Фиуме все это встречало полный восторг, в Италии — некоторый интерес, в широком мире — веселое недоумение. Над балаганом, устроенным в Фиуме Габриэле д’Аннунцио, в кругах серьезной журналистики было принято добродушно посмеиваться: ну что с него и взять?

Так, причуды одаренного человека…

Этого «одаренного человека» потом, где-то в середине 20-х, в Италии будут называть Предтечей, «Иоанном Крестителем», предвестившим появление другого человека, которого нарекут Спасителем. В 1919 году до этого, конечно, было еще очень далеко, но уже и тогда в глазах Бенито Муссолини политический театр в Фиуме смешным не казался.

Опыт этой постановки его многому научил.

Стратегия прямого действия

I

В 1918 году Бенито Муссолини исполнилось 35 лет. К середине четвертого десятка жизнь человека приобретает какие-то определенные черты — и он исключением из правил не оказался. Газета «Народ Италии», пришедшая было в упадок, с возвращением ее владельца стала подниматься в тиражах. В поправлении дел Муссолини помогали самые разные люди — кто по идейным соображениям, а кто и по чисто деловым. В эту последнюю категорию входил один британский джентльмен по имени Сэмюэл Хоар.

Человек он был неординарный.

Всего на три года старше Муссолини, он в жизни преуспел куда больше. Муссолини, «трибун итальянского национализма», в политике был всего лишь частным лицом.

А Сэмюэл Хоар попал в парламент Великобритании еще в 1910-м, когда ему было всего 30 лет.

Но у Хоара был и другой, поистине уникальный опыт — он был разведчиком, сотрудником организации, известной в Англии как «М1-6» — «Military Intelligence, section б», или в переводе на русский — «Военная разведка, секция 6».

В Англии она известна еще и как «Secret Intelligence Service (SIS)» — «Секретная разведывательная служба»^[28]. Это была новая структура, ее в глубокой тайне создали только в 1909 году, в рамках преобразования всей военной и разведывательной системы Великобритании.

Тайна была настолько глубокой, что официально организация вообще не существовала^[29].

Сэмюэл Хоар привлек внимание SIS в 1916 году — он с самого начала Первой мировой войны служил в английской армии, прошел офицерские курсы, но на фронт по состоянию здоровья не попал и остался в Англии на штабной должности. Штабистов вообще-то немало, но Хоар был выпускником Оксфорда, обладал блестящим интеллектом, как член парламента прекрасно разбирался в политике и вдобавок еще и говорил по-русски.

Это последнее обстоятельство решило дело — Сэмюэл Хоар в 1916 году был отправлен в Петербург^[30] в качестве представителя Британии по связям с российской разведкой. Это была очень непростая работа, особенно потому, что в ней имелась и неофициальная часть. Под бременем военных неудач престиж династии Романовых пошатнулся, думская оппозиция становилась все смелее и смелее — ив интересах Великобритании были установлены конфиденциальные связи и в этих кругах. Сэмюэл Хоар преуспел в своей миссии в обеих ее частях — и официальной, и неофициальной.

Он знал очень многое, что не попадало на страницы газет, и смог, например, сообщить на родину такие детали убийства Распутина, что даже извинился перед своим начальством за их сенсационность, прибавив в конце донесения:

«Я, право же, не имел в виду писать в стиле «Дейли Мэйл»».

Ну, что касается «Дейли Мэйл» — «Ежедневной почты», то так называлась в ту пору довольно скандальная газета бульварного толка, а что касается стиля, то руководство не поставило своему сотруднику в вину сенсационные подробности, а уж скорее оценило точность и оперативность доставленной им информации.

Во всяком случае, Сэмюэл Хоар был с повышением переведен из Петербурга в Италию, с задачей — сделать все возможное для того, чтобы «удержать разваливающийся после Капоретто итальянский фронт».

Италия в 1917-м и в самом деле разваливалась на части.

В такой отчаянной ситуации надо было принимать меры самые что ни на есть экстраординарные, и Сэмюэл Хоар усмотрел некие возможности в финансировании итальянской прессы. В частности, он обнаружил Бенито Муссолини — пламенного публициста, горячие слова которого были обращены к народу Италии с призывом: «Перенести все, но выполнить свой долг».

Как показало в высшей степени объективное исследование, этот голос находил путь к сердцам итальянцев, и Сэмюэл Хоар взял на себя финансирование газеты «II Popolo di Italia», в размере девяти с половиной тысяч фунтов в неделю. Немалая сумма, на теперешние деньги примерно 600 тысяч долларов.

И это действительно помогло.

II

Получив такой солидный толчок, дела газеты пошли на лад. К концу 1918 года Муссолини стал прилично зарабатывать. Разрыв с социализмом пошел на пользу его внешнему облику — теперь он регулярно брился, хорошо одевался и даже носил рубашки с крахмальным воротником. Как правило, ему их покупала Маргарита Царфати^[31] — в свои сорок лет ей нравилось баловать любовника, даже если он в этом и не нуждался. В каком-то смысле это создавало еще одно звено в сложной цепочке отношений, которые их связывали.

Цепочка и вправду была сложной.

Если Маргарита Царфати состояла в совершенно законном браке, то семейное положение Бенито Муссолини выглядело довольно запутанным. Ида Дальзер в ноябре 1915 года родила ему ребенка, названного Бенито Альберто Муссолини. Считалось, что родители ребенка поженились в 1914-м, хотя документы, связанные с браком, так и не были найдены.

Однако в декабре 1915 года Бенито Муссолини, счастливый отец новорожденного, посредством гражданской церемонии вступил в другой брак, на этот раз с Ракеле Гуиди, от связи с которой у него уже была дочь Эдда, а к 1918-му она родила ему еще двух сыновей, Витторио и Бруно. Все это очень походило на двоеженство, и понять, какая из этих двух женщин была законной женой Бенито Муссолини, очень нелегко.

Может быть, этого не знал точно и он сам?

Во всяком случае, итальянская военная администрация рассудила дело в пользу Иды Дальзер и, пока он был в армии, регулярно выплачивала ей положенную военную пенсию.

А когда Муссолини был ранен, извещение об этом тоже послали именно ей.

В 1918–1919 годах личная жизнь Бенито Муссолини вертелась в некоей неопределенности — его два почти одновременных брака сочетались с деловым, идейным и любовным союзом с Маргаритой Царфати, да еще и с неким количеством случайно подвертывающихся связей.

Может быть, эта неопределенность вообще отражала нечто в его личности? Что-нибудь, связанное с отвержением всех и всяческих формальностей во имя прямого действия?

Будь это действие актом любви или актом политики — все равно?

Такая мысль приходит в голову, когда почитаешь текст выступлений Муссолини в марте 1919 года на учредительном съезде в Милане новой организации под названием «Итальянский союз борьбы» (итал. «Fasci italiani di combattimento»):

«Мы позволим себе роскошь быть одновременно аристократами и демократами, революционерами и реакционерами, сторонниками легальной борьбы и нелегальной, и всё это в зависимости от места и обстоятельств, в которых нам придется находиться и действовать».

Кстати, он отказывался признать свой союз фашистов партией и считал его «движением фронтовиков». Вообще фронтовиков — любых, правых или левых, католиков или антиклерикалов, вроде него самого. Муссолини, по-видимому, считал, что такая неопределенность даст «фашистам» дополнительные шансы. Целевой аудиторией для него были солдаты штурмовых отрядов, «ардитти» — они сами были склонны к стратегии прямого действия.

А действие это проявилось почти немедленно после съезда — 15 апреля 1919 года редакция и типография газеты «Аванти!» были разгромлены фашистами.

К выборам, намеченным на ноябрь 1919 года, Муссолини надеялся обеспечить им множество голосов.

III

Кто знает, может быть, у него это и получилось бы. Но в сентябре 1919-го Габриэле д'Аннунцио провел свой рейд на Фиуме и тем надолго приковал к себе внимание «пламенных патриотов, готовых сражаться за величие Италии» — тех самых людей, на которых рассчитывал Муссолини.

Он оказался в сложном положении.

С одной стороны, конкурировать с д'Аннунцио напрямую он не мог — они были людьми разного политического веса. С другой — отдавать без спора первое место в движении, которое он сам собирался возглавить, Муссолини тоже не хотел. И ему пришлось вести тонкую редакторскую линию: «II Popolo di Italia» всячески воспевал отважных борцов Фиуме. А в частном письме Муссолини и вовсе провозглашал д'Аннунцио почетным президентом будущей Республики Италия^[32].

С другой стороны, тот факт, что д'Аннунцио назвал Муссолини трусом за его отказ принять участие в эск-педиции на Фиуме, был проигнорирован — обижаться в данный момент было не с руки. Уж больно неудачно сложились для него ноябрьские выборы 1919 года.

Фашисты собрали в сорок раз меньше голосов, чем социалисты, в родном Предаппио не нашлось даже одного человека, который подал бы голос за фашистов, а вдобавок ко всему сразу после выборов полиция предъявила им обвинения в создании тайных запасов оружия. Муссолини был арестован вместе с еще целым рядом людей, собравшихся под знамя его движения, — и все они были выпущены на свободу уже на следующий день.

Правительство решило «не ссориться с фронтовиками».

Бенито Муссолини из всего происшедшего сделал определенные выводы. Во-первых, он решил, что выборы — штука ненадежная. Во-вторых — что насильственные действия не будут встречены применением серьезной полицейской силы. В-третьих, ему стало понятно, что надо использовать козырь, который есть у него в руках, — газету «Народ Италии».

Муссолини был прекрасным журналистом — это отметил еще Самюел Хоар.

Он мог написать статью за двадцать минут — и она выходила у него уже в форме, готовой для печати. За логикой аргументов автор не гнался, главный упор делался на полемический напор и воздействие на чувства читателя, а вовсе не на его разум.

Что до чувств, то их хватало по обе стороны раздела на «левые» и «правые», и аргументы имелись у обеих сторон. Стоимость жизни в Италии по сравнению с 1913 годом взлетела вчетверо. В июне 1920-го пало правительство, премьер-министром в пятый раз стал Джолитти, — и первым делом он начал тушить социальный пожар.

В индустриальных центрах Италии, в Турине и Милане, левые профсоюзы начали захваты фабрик. Делалось это с участием полумиллиона рабочих, и даже владелец ФИАТа^[33], Джованни Аньелли, был вынужден принять некую форму рабочего контроля на своих предприятиях.

Правительство в целом встало на сторону рабочих.

Префект Милана получил инструкции, в которых ему предписывалось» объяснить владельцам предприятий, что государство не прибегнет к силе только для того, чтобы спасти их деньги, — с профсоюзами надо договариваться». Уроки того, что случилось в России в 1917–1918 годах, заключались в том, что революции начинаются с конфронтации бастующих с полицией, следовательно, такого рода вещи надо предотвращать. Такая тактика увенчалась успехом — к концу сентября 1920 года захваты заводов прекратились. Премьер имел все основания быть довольным — революцию слева он остановил. Но «люди собственности», оставленные им без защиты, решили, что, если государство их не защищает, они должны сделать это сами.

Революция пришла справа.

Взлет, 1920–1921 годы

I

Классическая ленинская формула о революциях, которые случаются, когда «верхи не могут, а низы не хотят». все-таки слишком проста. Жизнь совершенно необязательно укладывается в такую простую бинарную форму, ибо и «верхи», и «низы» вовсе не монолитны.

«Революция справа» началась в Италии как реакция на «революцию слева», и ход ее можно рассмотреть на конкретном примере — жизни и карьере одного человека по имени Итало Балбо.

Он родился в 1896 году, вырос очень патриотичным юношей, буквально бредил подвигами Гарибальди^[34] и на войну в 1915-м ушел добровольцем — ему было тогда всего девятнадцать. Итало Балбо служил в части альпийских стрелков в качестве кандидата в офицеры. Он был быстро произведен в лейтенанты, а в 1917-м — опять добровольцем — переведен на курсы летчиков.

Балбо отправился к новому месту назначения 16 октября.

А через несколько дней после этого германско-австрийское наступление прорвало итальянский фронт под Капоретто. Тогда без всякого приказа Итало Балбо кинулся назад, в гущу сражения. Своего батальона он не нашел — тот был буквально уничтожен, но Балбо примкнул к другой части, в качестве лейтенанта возглавил ударный взвод и сражался так, что к концу кампании получил три медали^[35] за доблесть и чин капитана.

В 1918 году Балбо демобилизовался, вернулся в университет и окончил его с двумя степенями сразу — в юриспруденции и в так называемых «социальных науках». Предметом его изучения было взаимодействие индивидуального человека с обществом на примере борьбы за объединение Италии.

И это изучение очень скоро ему пришлось продолжить на практике.

Еще в университете Итало Балбо очень удачно женился. Он оказался избранником девушки из богатой аристократической семьи, у которой были земельные владения вокруг Феррары. И когда в этом регионе начались «аграрные беспорядки», они не приняли форму поджога поместий в основном благодаря ему. У такого человека, как Итало Балбо, размышление переходит в действие просто моментально, а уж начав действовать, он действует до конца.

Сообразив, что на полицию полагаться нечего, Балбо организовал собственные «команды поддержания порядка». Команда на итальянском называется «Squadra»^[36] — «сквадра», и «сквадристы» Балбо оказались чем-то вроде местной полицейской службы, да еще и не стесненной законом.

Что интересно, кадрами ему служили вовсе не обязательно люди вроде него самого, выходца из более или менее богатой семьи. К «сквадристам» часто присоединялись владельцы небольших участков земли типа Алессандро Муссолини, отца Бенито. Подъем сельских профсоюзов поденщиков им очень не понравился, а на руку они были скоры и, так сказать, инстинктивно склонялись к «стратегии прямого действия». Таких умных слов они, конечно, не знали, но все, что было нужно, — это вождь и организация. 25-летний Итало Балбо предоставил им и то, и другое.

Оставалось понять, на кого будет ориентироваться он сам.

II

Политическая ситуация в Италии того времени была запутана так, что дальше некуда. Правительство Джолитти пыталось не только погасить пожары, возникающие внутри страны, но и как-то уладить международные кризисы вокруг нее — и первым из них оказался скандальный случай с Фиуме.

В конце концов в городке Рапалло под Генуей, была достигнута договоренность между Италией и новым «славянским королевством»!^[37] — стороны определились с границей, условились, что Триест останется итальянским, основная часть восточного побережья Адриатики будет славянской, а Фиуме признается вольным городом, как бы государством, соединенным с собственно Италией узкой полоской суши.

Габриэле д’Аннунцио это соглашение не признал.

Он заявил, что будет отстаивать Фиуме до конца, с лозунгом «Фиуме или смерть», а когда правительство Джо-литти попыталось его урезонить, он объявил Италии войну.

Трудно сказать, на что он рассчитывал, скорее всего, на отказ армии и полиции выполнить приказ об очищении Фиуме, но приказ был выполнен. В ходе так называемого «Кровавого Рождества» 1920 года в городе было убито три-четыре дюжины людей, в основном из числа сторонников д’Аннунцио, почему-то решивших, что их вождь и вправду готов сражаться, и затянувшееся представление оперетты «Фиуме» закончилось.

Д’Аннунцио остался жив, правда, заявил, что никогда не утешится.

Его не бросили в темницу, как он предрекал, и вообще особо не преследовали — но бесславный конец его предприятия вычеркнул имя д’Аннунцио из числа серьезных кандидатов на роль объединителя фашистского движения.

Почти немедленно оказалось очевидным, что есть другой кандидат, посерьезнее, и зовут его Бенито Муссолини. На предстоящих в мае 1921 года выборах Джолитти предполагал сколотить так называемый национальный блок — предстояло соперничать с социалистами, расколовшимися на коммунистов под водительством Антонио Грамши и социалистов умеренных, но все равно опасных. У Национального блока не хватало голосов для образования парламентского большинства.

Джолитти, самый многоопытный из итальянских политиков, уже в пятый раз исполнявший обязанности премьер-министра, решил добавить в этот блок новую фракцию.

С этой целью он обратился к Муссолини.

III

В итальянский язык где-то в самом конце XIX века попало слово «рас»^[38]. Дело в том, что с 1890 года Италия сформировала свою первую колонию в Африке, Эритрею, а в 1895-м попыталась ее расширить за счет соседней Абиссинии.

И получилось нехорошо…

В 1896-м, как раз в том году, когда родился Ита-ло Балбо, итальянская армия была разбита в сражении при Адуа. Это был своего рода рекорд — никогда еще европейская армия не терпела поражение в регулярном сражении с африканцами. И пришлось Италии признать независимость Абиссинии и уплатить выкуп за возвращение нескольких тысяч пленных — в общем, унижения тогда итальянцы наелись досыта.

Но экзотическое словечко «рас» в итальянский язык все-таки попало.

Нечто похожее, собственно, было и в русском — после Кавказских походов Ермолова слова вроде «кунак» или «джигит» оседали в русском в несколько ироничном значении «закадычный друг» и «лихой удалец». Так вот и ««рас» осел в итальянском, и на русский с долей приближения его можно было перевести как «бугор» или «самая главная шишка».

Это определение хорошо подходило к Итало Балбо — в Ферраре он был «рас».

Но были и другие, например в Кремоне. Его звали Роберто Фариначчи, и признавать главенство Балбо он совершенно не собирался. Имелись, наконец, и способные, энергичные люди, которые думали в том же направлении, что и «расы», но собственными «частными армиями» пока не обзавелись, и все они смотрели теперь на Милан, и на миланскую газету «Народ Италии», и на издателя этой газеты. Бенито Муссолини, и видели в нем лидера.

Он очень изменился за последнюю пару лет. Усилиями Маргариты Царфати он стал одеваться как джентльмен, а еще стал брать уроки фехтования и верховой езды. И даже сфотографировался разок на коне.

И объявил, что «учится летать».

Это, по-видимому, была сознательная калька с Габриэле д'Аннунцио — летом 1920-го, еще до ликвидации «лирической диктатуры» в Фиуме, Муссолини написал ему, что полеты захватили его целиком, что необходимо уничтожить тиранию пространства и что с этой целью он собирается принять участие в авиаперелете Рим — Токио.

Это интересное заявление.

Тут как в малой капле воды видна смесь того, что потом станет фирменным рецептом Муссолини: и самореклама, и «облик героя», и подражение кому-то или чему-то, чем он искренне восхищается: скажем, полетом над Веной в 1918-м, проделанным Габриэле д’Аннунцио, ну, и объяснение того, почему он не может приехать к великому герою лично и появиться у него в Фиуме.

Занят — готовится лететь в Японию…

Русскоязычному читателю тут может послышаться и еще одна нота, совсем уж комическая: чем, собственно, авиаперелет Рим — Токио так уж отличается от автопробега Москва — Васюки?

Но роман Ильфа и Петрова еще не был написан, и по-русски Бенито Муссолини в любом случае не читал, и вообще, в 1921 году ему было не до литературы.

У него появились совсем другие перспективы…

IV

В мае 1921 года Муссолини стал членом парламента Италии, и не просто членом парламента, а главой целой фракции из 35 депутатов. Одним из депутатов, пришедших в парламент вместе с Муссолини, был его земляк, юрист из Имолы, городка примерно того же размера и значения, что и Форли. Звали его Дино Гранди, он был еще очень молод, всего 26 лет, и про текущую в Италии «вооруженную классовую борьбу» знал не понаслышке. В 1920-м в Болонье были волнения по поводу избрания мэра — на выборах победил социалист, но патриоты итоговых результатов не признали, провели шествие по городу.

Дело дошло до стрельбы.

Дино Гранди-попал в засаду, чудом остался жив — и теперь в парламенте стоял по правую руку от Муссолини, уверенный в том, что парламентскими спорами проблемы не решить.

Бенито Муссолини думал точно так же.

После волнений в Болонье, когда фашисты хоронили погибших там мучеников, он в ноябре 1920 года высказался в том смысле, что «партия социалистов — это русская армия, стоящая лагерем посередине Италии», и призвал всех благомыслящих итальянцев сплотиться вокруг фашистов — патриотических союзов фронтовиков.

В общем-то нечто в этом духе и делалось без всяких призывов.

Фашистские «сквадры» в Тоскане снабжались оружием посредством местной полиции. А в Милане явившийся туда из провинции за инструкциями поклонник был в редакции «Народа Италии» встречен следующим образом: Бенито Муссолини времени на беседу с ним не нашел, но после двухминутного излияния преданности вручил посетителю записку с адресом, по которому и велел обратиться. Там тот получил два узелка с револьверами и отбыл домой — под огромным впечатлением от «чуда решимости и прямого действия».

В соответствии с предвыборными расчетами партий, входивших в Национальный блок, фашисты стали действовать как «вспомогательная полиция, не связанная законом». Но сплошь и рядом они взяли на себя полномочия и пошире и встали не столько «вместе с полицией», сколько вместо полиции.

Национальный блок, придуманный Джолитти, оказался столь хрупким, что развалился буквально накануне выборов. Партии, входившие в него, передрались между собой. Джолитти усидел в кресле премьера только до июля 1921-го, а премьером оказался И. Бономи^[39] бывший социалист, позднее — министр в правительстве Джолитти. Он рассматривался как «промежуточный лидер», человек без особого личного авторитета. Одним из факторов падения Джолитти было то, что Муссолини здраво поглядел на положение — он отказался голосовать вместе с правительством.

Его «фракция фашистов» перешла в оппозицию.

Марш на Рим, 1922 год

I

По результатам выборов от 15 мая 1921 года в парламенте Италии оказалось 275 депутатов от Национального блока. Поскольку социалисты получили 122 мандата, а коммунисты и вовсе всего лишь 16, то получалось, что «националисты» получали твердое большинство — если б только они не передрались между собой. В этом смысле фракция фашистов не была исключением из правил — разве что шла впереди прочих по интенсивности. Когда новый парламент собрался на свое первое заседание, фашисты выкинули из зала депутата-социалиста, обвинив его в дезертирстве во время войны.

Но что действительно ставило ее в особое положение, так это полная неопределенность самого термина — «фашизм». Понятие было очень уж расплывчатым.

Фашизм — что это, собственно, такое?

Ну, в самых общих выражениях — фашизмом в то время именовалось всякое проявление бурного национального патриотизма, но в каждой провинции имелась своя собственная версия того, к чему же этот патриотизм следует приложить.

Скажем, в Тренто или в Триесте фашизмом называлось активное искоренение всего, что напоминало о недавнем правлении Австрии. Что, как ни странно, включало в себя подавление не только немецких, но и славянских союзов, и даже библиотек. Австрийские власти как-никак отличались терпимостью и ко всем этническим «лоскутам» своей «лоскутной империи»^[40] относились одинаково.

Однако Австро-Венгрии больше не существовало, а итальянские фашисты настаивали на введении полной итальянской идентичности.

Являлась ли требование такой идентичности фашизмом?

В какой-то степени ответить следовало бы положительно, но в долине реки По — скажем, в Ферраре, где действовал Итало Балбо, — под фашизмом понималось вовсе не «подавление славян», которым в Ферраре неоткуда было и взяться, а разгром левых профсоюзных организаций. То же самое происходило и в Ареццо, и в Умбрии, и в Тоскане. Тут дела напоминали скорее вялотекущую гражданскую войну — если с января по апрель 1921-го в «беспорядках» было убито больше сотни человек, то с апреля по май, всего лишь за один месяц, к ним добавилось еще столько же, а счет раненых и покалеченных превышал эти цифры вчетверо.

В индустриальный городок Эмполи, неподалеку от Флоренции, 1 марта 1921 было устроено вторжение фашистов. Ядром их отрядов стали суперпатриотически настроенные студенты, пополнившиеся множеством фронтовиков, — и они разгромили в Эмполи все учреждения Социалистической партии Италии, под лозунгом «Убирайтесь, или вас похоронят!».

И вот на фоне всего этого Бенито Муссолини выступал в своей газете как человек, который может быть «всем для всех», и говорил — с огромной энергией и решительностью — на дюжину ладов сразу.

Больше всего он упирал на то, что «следует восстановить порядок на основе общенационального согласия». И говорил, что государственное регулирование экономики перешло все границы. Рычаги государства должны быть усилены в политике, но безусловно ослаблены в экономике — это не его компетенция.

То, что Муссолини говорил по поводу экономики, было буквально списано с программы Либеральной партии, но он не заботился о целостности мировоззрения — только о практике: «Италия — бедная страна, ей незачем втягиваться в войну классов. Она должна производить».

Социальные проблемы следует решать расширением производства. Земля действительно должна принадлежать тем, кто ее обрабатывает, но движение в эту сторону должно быть достигнуто увеличением доступной крестьянам земли, и «непременно в рамках закона». Это требование звучало несколько странно в устах лидера столь боевого движения, как фашизм, но, как уже и было сказано, Муссолини не смущали противоречия.

Антонио Грамши, глава итальянских коммунистов, говорил, что «фашисты — обезьяны, и производят они не Историю, а поток новостей». Интересно, что примерно такой же точки зрения придерживался и мудрый старый Джолитти. Он говорил, что фашисты, как фейерверк. Они делают много шудоа, но позади себя не оставляют ничего, кроме легкого дыма.

Ну, он ошибался.

II

И Грамши, и Джолитти недооценили лидера нового движения. Муссолини не смущало то, что его фракция составляет всего лишь около 7 % от депутатов парламента.

Он считал, что это неважно. Главное — массовая поддержка фашизма. Его депутаты — «аристократия действия», и это они понесут знамя итальянского национализма и станут организующим началом нового, истинно народного итальянского государства.

Ловкость движений при этом он проявлял такую, что ему позавидовал бы любой танцор.

21 июля в своей газете он вдруг заговорил о желательности национального примирения на базе перемирия с социалистами, а 24-го сообщил своим читателям, что присоединение к движению слишком многими используется как легкий путь к насилию и сведению личных счетов.

Такое заявление, конечно, совершенно поразило людей вроде Итало Балбо, но Муссолини принял во внимание факт вооруженного столкновения фашистов с полицией в городке Сарзано и решил, что градус насилия надо бы поуменьшить.

Последователи Муссолини за ним не всегда поспевали, и именно потому, что пыл их был велик, а намерения — искренними и идущими от сердца. В газете «Итальянская жизнь» некто Маффео Пантелеоне выразил мысль, что Бенито Муссолини предал идеалы движения, отказался от священного крестового похода против большевизма и, скорее всего, «пал жертвой тлетворного еврейского влияния»^[41].

В свое время считалось, что это была персональная шпилька в адрес Муссолини — роль в его жизни Маргариты Царфати, богатой и образованной дамы из еврейской семьи, была более или менее известна. Но на выступление «искреннего фашиста Пантелеоне» можно посмотреть и по-другому — это превосходная иллюстрация к тезису о том, что само по себе это движение не было оформлено как что-то определенное.

В его рядах видное место занимала Элиза Майер Риццоли, еще в 1911 году, во время войны в Ливии, награжденная как руководитель итальянских медсестер, получившая еще одну правительственную награду после Великой войны за организацию полевых госпиталей и вступившая в ряды фашистов в январе 1920 года — это было отмечено в газете «Народ Италии» как успех движения.

Еще бы — лучшие люди страны вливались в его ряды.

А Элиза Майер Риццоли, дочь еврейского финансиста и венецианки из знатной патрицианской семьи, самим д’Аннунцио признававшаяся настоящим патриотом, истинным «легионером новой Италии», куда поважнее какого-то там Пантелеоне.

Но Бенито Муссолини, право же, было не до мелких споров.

Он гремел на страницах «Народа Италии», требуя единства. Всякое деление на буржуазию и пролетариат есть ложный путь, уводящий страну в нескончаемые дебри классовой войны. Выбор между монархией и республикой следует оставить на будущее, сейчас он несвоев-ремен. Преуменьшение роли Церкви — часть программы так называемых «левых фашистов» — следует ограничить, ибо «тело Церкви», католики, составляет 400 миллионов человек, живущих во всем мире, и этот факт следует принимать во внимание.

Да, Фиуме следует аннексировать, не обращая внимания на бывших союзников — их полезность для дела Италии уже истекла. Разгром старых империй — Германской, Австрийской, Российской — открывает перед итальянской дипломатией хорошие перспективы, на их обломках можно поискать новых друзей.

Муссолини говорил, что фашизм в настоящий момент имеет короткую историю — он начинал ее отсчет с 1915 года, момента вступления Италии в войну, — но еще не имеет твердой доктрины.

Ему подходит незашоренная широта взгляда на вещи.

Слово с делом в данном случае у Муссолини не разошлось — 2 августа 1921 года было подписано соглашение с «Confederazione Generale del Lavoro» — «Генеральной конфедерацией труда», главным социалистическим профсоюзом Италии. На следующий день в «Народе Италии» появилась статья Муссолини, в которой он назвал это соглашение историческим:

«Нация должна быть поставлена выше фракций».

III

Соглашение с социалистами вызвало бунт, На Муссолини напали люди повлиятельнее, чем Пантелеоне, — в их числе оказался даже Дино Гранди. Собственно, уязвленным чувствовал себя всякий «рас» — важное решение оказалось принято их лидером единолично, без всяких консультаций с вождями фашистских групп на местах.

Гранди в итоге организовал их встречу в Болонье, и дело явно шло к осуждению Муссолини, когда тот «хлопнул дверью» — сложил с себя полномочия члена исполнительного комитета «Fascio Combattimento» — «Союза борьбы» — как официально называлось его движение.

Муссолини заявил, что не хочет больше терпеть возмутительное нарушение дисциплины и непослушание на местах и отныне считает себя рядовым бойцом фашистского движения. Ход этот, хоть и был вынужденным, оказался очень удачным.

Есть такое понятие — «харизма».

Согласно энциклопедии, определяется это так:

«Харизма (от др. — греч. — «милость, дар») — приписывание или признание за личностью набора таких свойств, черт и качеств, которые обеспечивают преклонение перед ней ее последователей, их безоговорочное доверие и безусловную веру в ее неограниченные возможности».

Так вот, в отношении харизмы в фашистской среде Муссолини в 1921 году не имел себе равных.

«Расы», объединившиеся было против него, выделить из своей среды другого лидера не сумели, немедленно начали ссориться друг с другом, и уже в ноябре 1921-го он с триумфом вернулся назад.

В результате примирения с «расами» был достигнут широкий компромисс — движение фашистов становилось партией с введением партийной диспциплины и определенного организационного аппарата. Муссолини признавался главой партии — но в обмен отменял свое решение о сближении с социалистами. На подиуме Бенито Муссолини и Итало Балбо публично обнялись — и единство было восстановлено.

Считалось, что это устранило разницу между «сельским» фашизмом — Балбо с его сквадристами, вливающими по литру касторки в глотки своим оппонентам, — и «городским» фашизмом, практикуемым «миланской фракцией». Муссолини, ее бесспорный лидер, больше упирал на «государственные вопросы высокого национального значения».

В январе 1922 года был запущен новый журнал «Gerarchia» — «Иерархия», как раз с целью создать «дискуссионную платформу для мыслящих фашистов». Его основателем и главным редактором числился Бенито Муссолини, но на самом деле все дела журнала вела Маргарита Царфати^[42].

Как-никак фашизм все-таки нуждался хоть в какой-то платформе, и Муссолини решил, что платформой станет «жизненная сила нации». Это тоже было не очень-то ясно, но зато можно было порассуждать о том, что народное сознание единой Италии, пробудившееся в бедах и крови Великой войны, должно обрести себе материальное воплощение, и воплощением станет патриотическое движение — фашизм.

И это настолько важно, что сейчас можно отвлечься от вопросов вроде того, чем будет Италия — монархией или республикой, а вот зато надо бы учредить «Consiglio Tecnico Nazionale» — «Национальный технический совет», который будет заседать наравне с парламентом и решать все практические вопросы.

А еще надо дать право голоса всем итальянцам, которые уехали было из страны искать лучшей доли. Ибо родина должна быть домом для всех ее сыновей, где бы они ни жили.

Весь этот возвышающий душу вздор шел параллельно с работой по укреплению организационного начала партии. Муссолини создал ее национальный директорат и ввел в него Джованни Маринелли, своего верного сторонника, которому он доверял даже свои личные финансовые дела.

Секретарем же был сделан Микеле Бьянки, на которого тоже можно было положиться. А в придачу к этому Муссолини назначил трех заместителей секретаря, что в сумме давало некий противовес и «расам» вроде Балбо, и самому Бьянки.

Так, на всякий случай.

В конце концов, человеку, который одновременно готовит себе и крупную роль в существующей системе, и государственный переворот, следует быть осторожным. Возможности, что называется, возникали сами по себе. Правительство Бономи пало в начале 1922 года.

26 февраля его заменил новый кабинет, сформированный Луиджи Факта.

IV

Уже в марте 1922-го Муссолини уехал за границу, в свой первый в жизни «политический вояж» — ему надо было срочно ковать себе репутацию государственного деятеля с международным опытом. Он встретился с Вальтером Ратенау, новым министром иностранных дел Веймарской республики^[43]. Это должно было продемонстрировать наличие у Муссолини некоей внешнеполитической программы:

«Италии следует продемонстрировать миру, что она способна на многое».

На самом деле шла демонстрация способностей самого Муссолини к тому, чтобы оказаться приемлемой компромиссной фигурой для как можно большего числа политических групп Италии, и для этой цели годилось решительно все. Скажем, Бенито Муссолини без всяких колебаний мог обратиться к Оливетти, влиятельнейшему промышленнику в области итальянских «высоких технологий», поблагодарить за поддержку фашистского движения и за искренний патриотизм, и назвать его при этом «дуче».

Как говорит русская пословица, «от слова не станется», да и слово-то еще не приобрело своего сакрального значения, это дело будущего.

С другой стороны, в июле 1922-го был сделан намек в сторону социалистов — косвенно признавалось, что и они при случае могут оказаться хорошими патриотами, и даже предполагалось, что акции сельского фашизма в духе неконтролируемых погромов редакций и библиотек хорошо бы поумерить^[44].

Но, конечно, главные усилия сосредоточились на консервативной части политического спектра Италии. Муссолини говорил, что либерализм как система устарел и отступает везде, даже в Англии.

А когда в начале августа 1922-го социалисты начали подготовку к всеобщей национальной забастовке, Муссолини сразу позабыл об их возможном патриотизме и провозгласил фашистов истинными защитниками закона и порядка. Ибо они «не связывают себе руки формальностями и процедурами», и уже одним этим эффективнее, чем полиция.

Такого рода заявления должны были насторожить власти, что, собственно, и случилось. Правительство Луиджи Факта знало о подготовке переворота, но его министры так и не смогли решить, что же следует делать. Уже потом, когда все случилось, говорили, что состояние власти в Италии напоминало то, которое было в военном командовании Италии накануне Капоретто — какой-то полный паралич.

Все вроде бы было известно заранее, но ничего не предпринималось.

Как ни странно, на настроения сильно влияло то, что произошло в России в конце 1917 года — забастовки вышедших из-под контроля профсоюзов. Как считалось в Италии, это и привело к падению всей системы и дикой резне гражданской войны. Ну, в Италии, в отличие от России образца 1917 года, армия не рассыпалась и сохранила дисциплину, но как-то она выглядела слабой гарантией установления порядка.

В общем, фашистов можно было рассматривать как необходимое меньшее зло.

24-го октября 1922 года партия собралась на национальный съезд, созванный в Неаполе. План переворота был сформулирован неделю назад, 16 октября. Балбо изо всех сил двигал его вперед и говорил впоследствии, что именно он подтолкнул Муссолини к решающему шагу. Трудно сказать, так ли это — дела решались в разговорах наедине, и протоколы, конечно же, не велись.

Но как бы то ни было, с речью перед собравшимися выступил именно Муссолини.

И сказал он следующее:

«…или нам передадут правление, или мы пойдем на Рим и сами возьмем власть. Мы возьмем за горло жалкий правящий класс…».

Речь была опубликована во всех газетах, но Луиджи Факта чрезвычайного положения все-таки не объявил.

В известной степени этим он как бы расписался в правильности диагноза.

V

Настоящая суматоха началась только 28 октября, когда сквадристы начали занимать телефонные станции и правительственные учреждения в Милане, Кремоне и Ферраре. Было объявлено, что они идут на Рим. Короля известили о мятеже, попросили объявить чрезвычайное положение…

Он немедленно согласился.

Итальянская политическая система еще при Кавуре была создана с оглядкой на самый лучший образец успешного правления — на Англию. Как и в Великобритании, в Италии имелась конституционная монархия, со всемогущим парламентом и королем, который не правил, а только царствовал.

Имелось, правда, и важное отличие — войска присягали королю, и не в формальном смысле.

Королем Италии в 1922 году был Виктор Эммануил III. Человек он был маленький, причем во всех смыслах — маленький и ростом, и характером, и силой суждения. Так что на роль конституционного монарха подходил как нельзя лучше.

Путч в тот момент, 28 октября 1922 года, висел на волоске — войска в Милане получили приказ действовать, Муссолини со своими сторонниками заперся в редакции «Народа Италии», но осада не состоялась.

Король отменил свой приказ.

Вообще говоря, он пошел против мнения своего премьер-министра и всего его кабинета и тем самым нарушил конституцию. Но не было у Виктора Эммануила уверенности в том, что Луиджи Факта совладает с ситуацией.

Королю шепнули, что сотни тысяч бойцов фашистских отрядов готовы к вооруженному восстанию. Это былонеправдой — у лидеров мятежа было от силы 30 тысяч человек, слабо вооруженных и разбросанных по провинциям севера страны, но Виктор Эммануил не хотел никакого кровопролития, ни большого, ни малого.

Он предложил пост премьера Антонио Саландре^[45] но тот не смог сформировать кабинет — не нашел достаточной поддержки. Тогда Саландра посоветовал королю назначить премьер-министром Муссолини. Утверждалось, что это был хитрый трюк с целью не допустить возвращения Джолитти. Дальше события пошли уже необратимо.

Король принял совет.

29 октября 1922 года Бенито Муссолини стал 37-м по счету премьер-министром Италии.

Ему было тогда всего 39 лет.

Консолидация

I

Клэр Шеридан овдовела в 1915 году, в том самом, в котором Италия вступила в Великую войну. Оставшись одна, миссис Шеридан не сложила руки, а еще энергичней погрузилась в свою литературную и художественную деятельность — она была и писательницей, и журналисткой, и скульптором, и эти ее занятия не мешали друг другу, а иной раз даже и помогали.

В 1920 году она оказалась в Москве. Прямо скажем, это была рискованная поездка, но зато Клэр Шеридан набрала там великолепный материал, взяла интервью чуть ли не у всех видных советских лидеров и даже сделала их скульптурные портреты. В ее модели попали и Троцкий, и Зиновьев, и Каменев, и Дзержинский, и сам глава нового режима — В.И. Ленин.

Он, кстати, произвел на нее большое впечатление.

Миссис Шеридан нашла его человеком исключительно умным и в суждениях своих совершенно независимым — он руководствовался только собственными убеждениями.

Клэр Шеридан покинула Москву, в 1921 году перебралась на какое-то время в Америку, где и стала корреспондентом газеты «New York World» — «Нью-Йоркский мир».

И уже в этом качестве поздней осенью 1922-го оказалась в Риме.

Клэр Шеридан, помимо кипучей энергии, испытывала еще и самый искренний интерес к политике. Родственники шутили, что государственным умом она сильно напоминает своего старшего двоюродного брата, Уинстона Черчилля^[46].

Соль шутки состояла в том, что Уинстон Черчилль действительно был деятелем, побывавшим уже на многих министерских постах, в то время как Клэр Шеридан была всего лишь частным лицом, да еще с ярко выраженными коммунистическими симпатиями.

Но симпатии симпатиями, а дело — делом.

Читатели газеты «Нью-Йоркский мир» очень интересовались новым премьер-министром Италии, и Клэр Шеридан добилась того, что он дал ей интервью.

Проговорили они довольно долго.

Муссолини, в частности, сказал своей собеседнице, что для него очень важно подчинять других людей своей воле, «сгибать их», и даже повторил это несколько раз, да еще подчеркнул и жестом. Но, впрочем, добавил, что вообще-то хочет улучшить жизнь бедняков. А для буржуазии у него припасены крайне неприятные сюрпризы. И тут же перешел к некоей форме лирики — задушевно поделился с Клэр Шеридан мыслью, что «…могущество делает человека одиноким» и что в сердце у него — пустыня.

В общем, складывается впечатление, что он хотел ей понравиться.

И это, конечно, неудивительно — если судить по фотографии Клэр Шеридан, сделанной в 1921 году, она была хорошенькой женщиной, с задорным и живым лицом, и к осени 1922-го вряд ли успела так уж сильно подурнеть.

Но она в придачу к этому была умна и наблюдательна — и Бенито Муссолини в намерениях своих не преуспел. Миссис Шеридан заметила, например, что единственной фотографией в комнате был его собственный фотопортрет.

И что он слишком любит красиво выражаться: «Я научился у отца, как ковать железо, теперь мне предстоит более трудная задача — ковать людские души».

И Клэр Шеридан решила, что Бенито Муссолини зависит от мнения окружающих и старается внушить им мысль о своем превосходстве, но сам он на поверку — человек слабый, и нет в нем, в отличие от В. Ленина, действительно железной основы.

Нет, Муссолини ей не понравился.

II

Не понравился он и еще одному американскому репортеру, по имени Эрнест Хемингуэй^[47]. Муссолини буквально через неделю после вступления в должность уехал в Лозанну, на конференцию по урегулированию последствий греко-турецкой войны 1920–1922 годов.

Для получения личного интервью 24-летнему Хемингуэю не хватило веса, но на пресс-конференцию Муссолини он все-таки попал. И обратил внимание, что тот сидит, глубоко погруженный в чтение какой-то книги, совершенно не обращая внимания на то, что его уже ждут окружающие.

Хемингуэй подкрался поближе, слегка приподнялся — и обнаружил в руках у Муссолини англо-французский словарь, да еще и положенный вверх ногами^[48]. Ну, и уважение к новому итальянскому лидеру сразу упало до нуля — фальшь и показуху юный Хемингуэй презирал со всем пылом бескомпромиссной молодости.

Что тут сказать?

И Клэр Шеридан, и Эрнест Хемингуэй были умными и проницательными людьми — но нам все-таки есть смысл поглядеть на Бенито Муссолини более объективно. Положение его в то время было и в самом деле зыбким и непрочным. И он действительно стремился «произвести впечатление» и действительно «зависел от мнения других».

Этими «другими» в первую очередь были свои.

«Марш на Рим» был организован четверкой людей, в которую он не входил.

Эти четверо называли себя «квадриумвирами»^[49] — фашисты все старались переиначить на римский лад, — и с одним из них, Итало Балбо, мы уже несколько знакомы.

Вторым был Эмилио Де Боно — отставной генерал, герой всех войн, что вела Италия, но фигура сравнительно второстепенная. Он был уже стар, и от него можно было отделаться какой-нибудь синекурой. Но вот от Чезаре де Бекки, сверхактивного главы сквадристов в Турине, отделаться так просто не удалось — он считал себя «творцом великой победы» и требовал соответствующих наград.

И Микеле Бьянки, влительнейший человек в среде фашистских профсоюзов, тоже собирался получить свой кусок пирога, уж не говоря о самом опасном из квадриумиров, Итало Балбо. Со всеми ними надо было что-то делать — и Муссолини сделал совершенно неожиданный ход.

Он сформировал «правительство не только из фашистов».

III

Муссолини пришел к власти в результате странной процедуры. В сущности, это был путч, который окончился тем, что главарю путчистов предложили занять должность премьера. И в результате он — как бы по наследству — получил парламент, где у его сторонников было три дюжины мест из 535, армию, которую он не контролировал, и полицию, которая фашистам в принципе симпатизировала, но фашистской все-таки не была.

Как известно, всякое трудное положение таит в себе не только опасности, но и определенные возможности, и Бенито Муссолини воспользовался этими возможностями в полной мере?

Первым делом он запугал парламент.

16 ноября 1922 года там была произнесена громовая речь, в которой слушателей уверили, что времена лени, нерешительности и некомпетентности окончены — теперь все пойдет по-другому. И было добавлено, что в случае необходимости он может легко превратить этот зал в бивуак для его отважных легионеров. После чего Муссолини потребовал чрезвычайных полномочий на исправление законов — и получил их огромным большинством голосов.

Например, за эту меру проголосовали и Саландра, и Джолитти.

Следующим шагом было формирование нового кабинета министров. Туда были приглашены люди, пользовавшиеся всеобщим уважением и вне зависимости от партийной принадлежности. Единственное исключение было сделано для социалистов — но и тут были колебания вплоть до последней минуты. В конце концов Муссолини решил обойтись без них, но зато без всяких колебаний министром внутренних дел назначил самого себя.

Теперь Бенито Муссолини лично командовал всей полицией Италии.

Это был сильный ход на случай конфронтации с людьми вроде Итало Балбо, которой, однако, хотелось бы избежать. С этой целью на свет божий была извлечена старая идея о Национальном техническом совете, призванном вести всю практическую, каждодневную политическую деятельность в стране. Совет был создан в декабре 1922-го, наречен Большим фашистским советом Италии и вобрал в себя всех видных людей фашистской партии — они получили, таким образом, собственную среду, но довольно неопределенные полномочия.

Функции арбитра между партией и государством Муссолини брал на себя.

В первые месяцы своего правления он открывал в себе все новые и новые неожиданные черты. Например, оказалось, что в глубине души Муссолини не безбожник, как предполагалось, а самый искренний католик. Этим открытием он поделился с кардиналом Гаспарри, госсекретарем при Святом Престоле, — и встретил полное понимание.

Разумеется, роман, написанный Муссолини в его молодые годы^[50], был крайне непочтителен к Святой Церкви, но это можно было отнести к юношеским заблуждениям. И вообще, это все в прошлом, а сейчас, в 1922-м, надо было иметь дело с настоящим. Бенито Муссолини заявлял, что фашизм пришел в Италию надолго, по крайней мере на поколение.

Кардинал Гаспарри, человек очень умный, подозревал, что такая возможность существует.

IV

В первые же дни существования нового режима выяснилось, что Муссолини очень заботит внешняя политика. Чуть ли не сразу после поездки в Лозанну он отправился в Лондон. Там проходила конференция по вопросу о выплате Германией репараций, и Муссолини сразу внес свой вклад в дискуссию, потребовав переноса конференции в какое-нибудь другое место, поближе к Италии. Результат демарша оказался обидней некуда — Муссолини даже не отказали.

Его запрос был просто проигнорирован.

Тогда он устроил скандал по поводу комнат итальянской делегации в отеле «Кларидж» — кто-то сказал ему, что французов разместили удобнее, и он накричал на админстрацию гостиницы, требуя обмена апартаментами. На что последовал вежливый отказ.

Единственной победой итальянской дипломатии оказалось разрешение лондонской полиции на проведение парада чернорубашечников в честь приезда Муссолини — и то были серьезные трения в связи с исполнением фашистского гимна «Джовинецца».

За три дня, проведенных в Лондоне, Бенито Муссолини умудрился обидеть решительно всех, с кем имел дело. Он, правда, внял голосу разума и на церемониальный прием к королю в Бекингемский дворец явился во фраке, а не в форме сквадристов, как собирался.

Но зато сорвал пресс-конференцию с британскими журналистами — собравшимся было заявлено, что премьер-министр Италии в настоящий момент принимает у себя в номере даму, слишком занят, и поэтому встреча с прессой не состоится.

Муссолини говорил потом, что Англия не произвела на него впечатления: «все как в романах Голсуорси, ничего тут не меняется».

Фраза заслуживает внимания: вроде бы всего несколько слов, а в то же время Англия, в которой «ничего не меняется», сравнивается с фашистской Италией, полной динамизма. Ну, и вскользь сообщается, что профессор Муссолини знает, кто такой Голсуорси…

Но если говорить о вещах более существенных, чем вопросы стиля, то оказалось, что дипломат из Муссолини получился неудачливый. В споре между англичанами, которые хотели смягчения условий для Германии, и французами, которые хотели их ужесточения, он встал было на сторону Франции, потом увидел, что задел этим Англию, и отрекся от своих слов — ив итоге умудрился обидеть обе стороны.

В итоге французские газеты написали, что новый лидер Италии — «карнавальная маска, разукрашенная под Цезаря», а английские — что итальянский премьер не государственный деятель, а бессовестный оппортунист.

С англосаксами Бенито Муссолини решительно не везло.

V

С тем большим жаром он взялся за преобразования внутри Италии. В июле 1923-го в парламент было внесено предложение — с целью пресечь бесконечные коалиционные игры, лишающие страну необходимой стабильности, следует на будушее изменить правила избирательной кампании. Согласно предложению, выборы оставались свободными, но партия, набравшая «наибольшее количество» голосов (при минимуме в 25 %), получала две трети мест в парламенте. А оставшаяся треть мест распределялась между остальными партиями — совершенно честно и правильно, согласно пропорции.

Предложение было внесено Джакомо Ачербо, заместителем Муссолини в его должности премьер-министра, принято огромным большинством и в ноябре 1923 года стало законом, названным по имени его автора^[51].

Во избежание каких-нибудь недоразумений во время слушаний галереи парламента были заполнены вооруженными сквадристами, которые заодно охраняли и входы в здание. Одновременно с подчинением парламента Муссолини самым активным образом пытался ввести дисциплину в ряды чернорубашечников. От Чезаре де Векки ему удалось избавиться — в мае 1923 года тот получил назначение на пост губернатора далекой итальянской колонии в Сомали.

Но вот повторить этот же трюк с почетной ссылкой с Итало Балбо или с Роберто Фариначчи ему не удалось — оба «раса» сидели в своих владениях крепче прежнего, и про Фариначчи, например, говорили, что его власть в Кремоне прочнее, чем власть Муссолини в Риме^[52].

И его, и Балбо пришлось оставить в покое.

Но с другими политическими деятелями, конечно, дело обстояло попроще. На депутатов парламента или на редакторов газет, выпадающих из ряда послушных, устраивались нападения.

Делалось это, как правило, фашистами в полной партийной форме — так сказать, для дополнительной наглядности.

А расследование нападений проводилось только в случае подачи жалобы, и проводилось полицией, находившейся под контролем своего прямого начальника — министра внутренних дел Италии Бенито Муссолини.

Случались и вовсе удивительные казусы.

Скажем, депутат Джованни Амендола обнаружил, что стал объектом уголовного преследования. На него пожаловались пять членов группы сквадристов за то, что во время «бытовой ссоры на улице» он избил их всех своим зонтиком. Всех пятерых.

И теперь они полагали, что этим затронута их честь…

Бывшему премьер-министру Нитти, замеченному в том, что в парламенте он систематически голосовал против предложений, подаваемых фашистской партией Италии, намекнули, что ему лучше бы уехать из Рима. Мало ли какие бытовые ссоры могут случиться — а для дополнительной ясности дом Нитти был разгромлен какими-то неустановленными «хулиганствующими элементами».

Что и говорить, все это способствовало установлению покоя и устойчивости существующей власти. Но куда более важное воздействие на умы оказало другое происшествие.

Утром 27 августа 1923 года на албано-греческой границе был убит генерал Теллини.

VI

Албания откололась от Османской империи еще в 1912 году, а в 1920-м после окончания Великой войны находилась как бы под управлением Лиги Наций. Положение в стране было неясным, на ее территорию в разное время претендовали и Италия, и Югославия, и Греция, и в итоге к 1923 году в Албании присутствовали всевозможные военные миссии этих стран.

И оказалось, что итальянская инспекционная группа во главе с генералом Теллини угодила в засаду и была перебита.

Муссолини немедленно обвинил в организации нападения Грецию. Никакого расследования он делать не стал^[53] а просто предъявил Греции ультиматум.

Требования формулировались так, чтобы их гарантированно отвергли.

Например, публичные извинения за преступление должен был принести главнокомандующий греческой армией, все греческие министры должны были участвовать в похоронах погибших, убийцы — ну, или лица, назначенные убийцами, — должны были быть схвачены и казнены.

А еще Греция должна была выплатить Италии 50 миллионов лир в качестве компенсации.

Тут, правда, у Муссолини случилась небольшая осечка — греки его ультиматум приняли. Но его это не смутило — он прицепился к оговорке, что в Греции по закону судьбу осужденных решает суд, а не правительство. И итальянский флот захватил остров Корфу, да еще и с предварительным артиллерийским обстрелом крепости, в которой было полторы сотни солдат, которым нечем было отстреливаться.

Шум в Италии вокруг этих событий был поднят просто невероятный.

Муссолини отдал приказ флоту готовиться к войне против Великобритании. Вряд ли он действительно собирался делать что-то в этом направлении — соотношение сил между Англией и Королевством Италия ему было более или менее известно, но он твердо знал, что на слове его не поймают. Англичане к этому времени уже вели с ним переговоры, и условия разрешения кризиса были уже согласованы — Италия получает свой выкуп, но уходит с острова.

Так и случилось.

В сущности, это было поражение. Вся истерия, собственно, была устроена с целью аннексии Корфу, но это не удалось, и Муссолини пришлось отступить. Но в Италии, в условиях постепенной ликвидации независимой прессы, инцидент был подан как величайшая победа итальянской дипломатии со времени 1860 года. Ведь было известно, что за греков заступилась Англия, и тем не менее Италия «достигла своих целей». Страна, так сказать, вставала с колен — теперь великие державы будут говорить с ней, как с равной.

Вот этот довод вызвал совершенно искренний восторг.

Не зря д’Аннунцио сделал лорда Хисфилда главным злодеем в своем романе — все в Италии знали, что англичане горды, богаты и заносчивы, и вот теперь новый премьер показал им, как твердо могут защищать свою честь итальянцы.

«Закон Ачербо», конечно, многое сделал для консолидации власти нового режима. Но по-настоящему его все-таки укрепила «маленькая победоносная война».

Бенито Муссолини мог смотреть в будущее с хорошо обоснованным оптимизмом.

Примечания

1. Клэр Шеридан, урожденнная Фревен, родилась в семье писателя и политика Моретона Фревена и его жены Клары Джером. Сестра Клары Джером, Дженни, была матерью Уинстона Черчилля.

2. Э. Хемингуэй сумел попасть на фронт Первой мировой войны в Италии, записавшись шофером-добровольцем Красного Креста. В июле 1918 года он, в ту пору 19-летний шофер, спасая раненого итальянского снайпера, попал под огонь австрийских минометов. В госпитале из него вынули 26 осколков, при этом на теле было более двухсот ран. Король Италии наградил его серебряной медалью «За доблесть» и «Военным крестом».

3. Mussolini, by Denis Mack Smith, page 60.

4. Квадриумвиры (итал. Quadrumvirs) — группа из четырех лидеров, организаторов важнейшего события в истории итальянского фашизма — похода на Рим.

5. Роман «Любовница кардинала», написанный Муссолини, недавно вышел в свет в издательстве «Алгоритм»-ЭКСМО в переводе на русский.

6. Закон Ачербо — итальянский избирательный закон 18 ноября 1923 года.

7. Mussolini, by Denis Mack Smith, page 70.

8. Позднее утверждалось, что нападение было организовано итальянскими секретными службами, но это осталось недоказанным и выглядит сомнительно — особой эффективностью, в отличие от своих немецких коллег, они не отличались.

О несовершенствах Италии как организованного государства

I

Был такой писатель, журналист и даже несколько политик — Луиджи Барзини. Он написал книгу о своих соотечественниках. Она так и называется — «Итальянцы». Книга вышла в 1964 году, была переведена на многие языки, оказалась популярной и вс Франции, и в Англии, и в Америке, но вот до России пока еще не дошла.

По крайней мере, мне ее русский перевод не попадался.

Веселый и остроумный человек, Барзини к своим соотечественникам тоже относится с долей юмора. И вот он, в частности, однажды написал следующее:

«Итальянец верит в то, что суд справедлив, полиция — неподкупна, а продвижение по службе происходит только в соответствии с достоинствами кандидата на повышение. Но он знает, что это — не в Италии».

Он, собственно, и дальше не унимается, а добавляет, что в Италии обилие нелепых бюрократических правил умеряется необязательностью их исполнения и что способ парализовать производственный процесс работой строго по правилам недаром называется «итальянской забастовкой» — но, я думаю, основную идею вы уже уловили.

Автор не склонен преувеличивать гражданские добродетели своих соотечественников.

Книга Луиджи Барзини вышла в свет в 1964 году, но и за пару поколений до этого ситуация выглядела довольно похожей. Джованни Джолитти, старейший из итальянских политиков 20-х годов XX века, человек, пять раз становившийся премьер-министром своей страны и сделавший для нее много добра^[54], на обвинения в жульничестве и в манипулировании парламентом говорил, что он — всего лишь портной, который шьет одежду для горбуна.

Волей или неволей, а ее приходится подправлять под его фигуру…

Так что в свете вышесказанного становится понятно, что никто особо не удивился, когда на выборах, проведенных весной 1924 года, фашисты получили 374 места в парламенте из 535 возможных — и при этом без всякого «закона Ачербо».

Закон оказался, что называется излишней предосторожностью.

Причем оказалось, что лично за Муссолини, Бьянки, Балбо и прочих вождей фашизма было подано относительно немного голосов^[55], а вот фашисты как партия получили широкую поддержку. За них и в самом деле голосовали и консерваторы, и представители католической «народной» партии, и вообще все, кто примыкал к правой части политического спектра в Италии, — и использование фашистами известных штучек, вроде раздачи заполненных бюллетеней неграмотным или регистрации мертвых в качестве избирателей, были излишними.

Общей картины они не меняли.

Тем неожиданнее оказался кризис, случившийся в июне 1924-го. Случилось громкое политическое убийство, к тому же еще и раскрытое, и получившее крайне нежелательную огласку. И все это — из-за нестыковки работы различных ведомств.

Ну, и традиционного итальянского разгильдяйства.

II

Началось все с того, что 30 мая 1924 года депутат парламента от социалистов, Маттеотти, произнес резкую речь. Он сказал, в частности, что выборы прошли под нажимом, результаты их фальсифицированы, и призвал социалистов в знак протеста «покинуть парламент».

Практика бойкота заседаний в итальянском парламенте практиковалась еще со времен Кавура.

Ее несколько высокопарно сравнивали с уходом в древности из Рима недовольных плебеев, что в итоге повело к реформам и предоставлению плебеям права голоса.

Из зала ему, конечно, кричали самые разные вещи — как-никак фашистских депутатов теперь было побольше трехсот, и каждый хотел отличиться. Кричали, например, что Маттеотти — большевик, разбойник и вообще бандит.

Муссолини тоже внес свой вклад — уже на следующий день, 1 июня 1924 года, в «Народе Италии» появилась его статья, в которой говорилось, что человек, оспоривший выборы, заслуживает чего-то похуже, чем просто быть названным бандитом.

Он, правда, потом передумал, и через неделю, 7 июня, заявил, что не следует наконец-то единой Италии тратить время и энергию на политические споры.

А 10 июня Маттеотти исчез.

Ну, исчез и исчез — мало ли что бывает. Может, он решил уехать на время, проведать родственников. Однако нашлись свидетели. И они показали, что в 4.30 дня, когда Маттеотти вышел из своего дома, на него напало несколько человек. Он отбивался, но они его осилили, кинули в машину и куда-то увезли. И одна из свидетельниц даже записала номера этой машины.

Полиция — как-то сама по себе и без должного согласования — взялась за расследование.

И на свет начали вылезать очень и очень нехорошие факты. Оказалось, что машина принадлежит некоему Филиппо Филиппелли. А он — редактор фашистской газеты «Корриере италиано». И он сказал, что понятия не имеет, где его машина, но ее нашли на одной из дальних улиц Рима. И оказалось, что и внутри, и снаружи на ней полно пятен крови.

Адвокат семьи Маттеотти сообщил об этих открытиях иностранной прессе.

12 июня в парламенте премьер-министру, Бенито Муссолини, был сделан запрос о судьбе пропавшего депутата Маттеотти.

Тут, собственно, сказалась определенная гибридность существующего режима.

Скажем, в английском парламенте пропажа депутата была бы крайне маловероятна. А в советском никому бы и в голову не пришло делать какие бы то ни было запросы.

Но вот тут, в Италии 1924 года, и депутат пропал, и запрос был сделан, и надо было что-то отвечать — и Муссолини сказал, что дело взято под особый контроль и за ним проследит лично глава итальянской полиции — генерал де Боно. Ответ показался неубедительным — в похищении Маттеотти обвинили самого Муссолини. В итоге социалисты оставили парламент, а 16 августа в 20 километрах от Рима было обнаружено тело депутата Маттеотти.

Как оказалось, его насмерть забили дубинками.

III

Муссолини сильно испугался. То, что на жульничество в Италии могут посмотреть сквозь пальцы, он знал очень хорошо, но заказное политическое убийство известного человека, депутата парламента, — это все-таки в обычаи не входило. И если бы следы преступления повели прямо к премьер-министру, он мог и не усидеть в своем кресле, «молчаливое большинство» повернулось бы против него.

Конечно, Муссолини немедленно начал принимать меры. Де Боно было велено найти «козла отпущения», на которого можно было бы свалить все грехи, — и требовался такой козел, который дал бы нужные показания, не дал бы повода копать глубже и как «единственный убийца Маттеотти» выглядел бы правдоподобно.

Муссолини говорил потом, что в течение нескольких дней, сразу после обнаружения тела Маттеотти, фашистский режим в Италии мог быть сломан.

Но этого не произошло.

Де Боно «нашел» убийцу, некоего Америго Думини — итальянский сенат промолчал, Церковь призвала к гражданскому миру и к «неумножению разногласий», а старый мудрый Джолитти решил голосовать вместе с правительством. Возможно, он посчитал: одно политическое убийство в пресловутый «горб Италии» еще впишется, а вот «проказа большевизма» — уже нет, не пройдет и окажется для страны смертельной.

Обстоятельства «дела Маттеотти» выяснились уже сильно позднее.

Думини, как оказалось, действительно был замешан тут по уши. Он был сыном итальянских эмигрантов и родился в США, вернулся в Италию в самом конце Великой войны и немедленно примкнул к фашистскому движению. Карьера его пошла вверх, когда выяснилось, что он хорошо управляется с ножом и пускает его в ход без малейших колебаний. В результате его продвинули из рядовых костоломов и взяли в состав тайной партийной полиции — фашисты называли ее «ceka»^[56], что по-итальянски звучит как «ЧК».

Он-то и командовал отрядом, который похитил Маттеотти. Убивать его вроде бы не собирались, но как-то вот увлеклись, а скоординировать свои действия с государственной полицией ни им, ни их начальству в голову не пришло. Все это дело — с узнаваемым автомобилем, брошенным где попало телом, кучей оставленных следов — было обставлено настолько по-любительски, что просто диву даешься.

И продолжение тоже было «чисто итальянским».

Думини никого из начальства не выдал, получил срок в пять лет и через не слишком долгое время был выпущен. В тюрьме его почему-то не убили — скорее всего по непростительной небрежности.

Это обнаружилось, когда он вышел на волю и явился в канцелярию Муссолини — требовать денег.

Его опять арестовали, подержали немного в тюрьме, а потом назначили государственную пенсию в 5000 лир в год и отправили в итальянскую колонию в Сомали, от греха подальше. Там его арестовали опять — и тут он выложил на стол козырную карту. Думини представил убедительные доказательства того, что все известное ему о «деле Маттеотти», во-первых, записано на бумагу, во-вторых, эти бумаги хранятся у его нотариуса в США.

В итоге его не только отпустили, но и увеличили пенсию до 50 тысяч лир в год. А еще сделали разовый подарок, вручив 125 тысяч лир — «на обзаведение». На эти деньги он купил себе виллу в Итальянской Ливии и пообещал больше не беспокоить.

Видимо, решил, что от добра добра не ищут.

IV

Кризис улегся далеко не сразу. Муссолини снова пришлось маневрировать. Раскол наметился даже внутри фашистской партии — идеалисты никак не хотели понимать, почему грехи руководства должны ложиться на репутацию всего движения. Они хотели «чистки рядов» — и она действительно началась, вот только работала в обратную сторону.

Композитор Артуро Тосканини, который в 1919 году вступил было в ряды новой партии, к 1922-му так в ней разочаровался, что отказывался дирижировать при исполнении «Джовинеццы».

Идеалисты уходили — их сменяли другие люди.

Влияние «расов», с их частными армиями, в результате кризиса только выросло — Роберто Фариначчи совершенно открыто защищал Думини. И вообще держался того мнения, что расстрел нескольких тысяч человек очень оздоровил бы обстановку.

Ну, так далеко Муссолини не пошел, но все больше и больше склонялся на сторону боевого крыла своей партии. В августе 1924-го он призвал делегатов съезда фашистов не стесняться жестокости — она необходима, без нее ничего не достигнешь.

«Фашизм, — сказал Муссолини, — нуждается в людях, на которых можно положиться».

Эти люди его и в самом деле поддержали — но не бесплатно. В ноябре 1942 года генерал Де Боно был смещен со своего поста шефа итальянской полиции^[57] — и заменен на Итало Балбо.

Шаг был опасным — Муссолини отдавал полицию в руки очень способного и очень честолюбивого человека, но делать было нечего. По-видимому, он надеялся отыграться позднее.

Дело в том, что Бенито Муссолини пришел к выводу, что само по себе наличие парламента становится ему нежелательным. Действия сквадристов по устрашению всякой возможной оппозиции шли вплоть до декабря 1924-го — и приостановили их только в Риме. Туда ожидался наплыв иностранных корреспондентов в связи с заседанием совета Лиги Наций. Муссолини, которого уже стали называть вождем — «дуче», добился того, чтобы заседание проходило в Риме.

Его сжигала жажда признания и престижа.

Анатомия диктатуры

I

30 декабря 1924 года все префекты Италии получили циркуляр из Рима, обязывающий проследить, чтобы депутаты парламента, разъехавшиеся на рождественские праздники по домам и пребывающие ныне в подотчетных префектам городах и весях, непременно вернулись в столицу. Ибо 3 января 1925 года премьер-министр намерен произнести важную речь, и необходимо присутствие всего парламента.

Вряд ли циркуляр был так уж необходим — слухи о «важной речи» уже широко разлетелись. 2 января — совершенно неофициально — было сообщено, что Муссолини ровно в 9.00 утра встретился со специалистом по Данте.

Оказывается, глава правительства каждое утро непременно читает какое-нибудь «Canto»^[58] великого поэта Италии — а вот 2 января он изменил своему обыкновению, потому что ему припала охота поговорить о прозе Данте — о ее глубине и элегантности. Для особо непонятливых пояснялось, что в исторической речи, намеченной на 3 января, дуче народа Италии взял стиль Данте за образец.

Речь началась с сурового осуждения депутатов-социалистов, бойкотирующих заседания парламента. Далее оратор, охарактеризовав себя как «человека достаточно разумного, уже неоднократно доказавшего и свою храбрость, и полное презрение к материальным благам», сказал, что если бы он захотел учредить всякие там «сека», то он давно бы это сделал — честно и открыто.

Конечно, делать ничего подобного он и не помышлял, но сейчас, в присутствии всей ассамблеи и всего итальянского народа, он заявляет, что берет на себя всю моральную, политическую и историческую ответственность за все, что произошло в Италии, и за все, что происходит сейчас.

Потому что все происходящее есть результат сложившегося в стране нового политического климата, а климат этот создан фашистским движением. Следовательно, будет только логично, если Бенито Муссолини, вождь и основатель этого движения, примет тяжкий груз ответственности на свои плечи.

И добавил:

«Когда две непримиримые силы сталкиваются в борьбе, единственным решением тоже является сила».

Слова не разошлись с делом.

Уже 12 января король Виктор Эммануил одобрил новый состав кабинета. Собственно, согласно конституции у него и не было другого выхода — но конституция теперь трактовалась вполне произвольно, и на свет появлялись совершенно удивительные комбинации.

В принципе, случалось, что премьер-министр, формируя кабинет, брал себе и еще какой-нибудь портфель — скажем, министра иностранных дел.

Но в январе 1925 года Муссолини побил все мыслимые рекорды.

Он стал премьер-министром Италии, министром иностранных дел Италии, военным министром Италии, министром Военно-морского флота Италии, а уж заодно — и министром авиации Италии.

Потом окажется, что и это не конец: в 1926 году Муссолини возьмет себе Министерство корпораций, в 1928-м — Министерство колоний, а в 1929 году — Министерство общественных работ. К этому надо прибавить и пост министра внутренних дел, который после короткого перерыва он вернет себе в 1926 году. Но это все — дело будущего. А сейчас, в январе 1925-го, имелись куда более насущные дела, чем коллекционирование должностей.

Надо было задавить прессу.

II

Официально цензура введена не была и никакие газеты не запрещались — даже коммунистическая «l’Unita»— «Единство». Но полиция конфисковывала выпуски газет — например, та же «l’Unita» в течение 13 дней — с 3 по 16 января 1925-го — изымалась из обращения 11 раз. По непонятной причине — видимо, с целью соблюсти видимость беспристрастия — забирались выпуски и мелких фашистских газет, таких, как «Impero», но главным результатом было то, что из обращения исчезло 4 миллиона экземпляров ежедневных газет.

Остались только те 300 тысяч, которые издавались фашистами.

Короля потом упрекали в том, что он ничего не сделал, но упреки, право же, были напрасны. Обвинять следовало не короля, а уж скорее всю Италию. 16 января в парламенте было выдвинуто предложение осудить происходящее, но «за» проголосовало только дюжины три отважных депутатов, решившихся на столь безнадежное дело.

Правда, среди них были такие авторитетные люди, как бывшие премьер-министры Саландра, Нитти и даже Джолитти, но их уже никто не слушал. Причем «не слушал» — в совершенно буквальном смысле слова: свист и шум в палате стоял такой, что речей освистываемых было уже и не слышно.

Муссолини проигнорировал оппозицию. Он сказал, что она бессильна, и в качестве наглядного доказательства этого факта предложил парламенту утвердить единым блоком 2364 декрета правительства. Что и было проделано — и не то что без обсуждения, а даже и без формального представления текстов.

Читать их было все равно некогда.

Парадоксальная вроде бы мысль — «парламент — не место для дискуссий» — как-то незаметно показалась самоочевидной.

В феврале 1925 года последовало назначение Фариначчи на пост секретаря фашистской партии. Человек он был бессовестный и жестокий, и потому-то Муссолини его и назначил. Требовалась «чистка рядов» — из партии изгонялись все, кто сомневался, и оставались те, кто признавал «железную дисциплину военных траншей» и не обсуждал приказы вождя.

В порядке компенсации влиятельные фашисты получали государственные посты.

Делалось это обычно так — человек вроде Итало Балбо получал назначение на пост заместителя министра в то министерство, где министром значился сам Муссолини. Таким образом, на назначенного ложилась вся повседневная деятельность по управлению целой отраслью бюрократической машины страны, с немалой властью, прекрасным жалованьем, изрядной свободой в увеличении этого жалованья, в придачу к прямому доступу к дуче — но без официального министерского титула. И всякому было понятно, что заменить зам. министра куда легче, чем сместить министра.

Оставался, конечно, вопрос: почему они на это соглашались?

III

Ну, как это часто бывает — потому, что у них не было выхода. Фариначчи был поставлен над партией для того, чтобы «внести в нее дисциплинирующее начало», и всех недовольных выгонял сразу, невзирая на титулы и былые заслуги. Он свою миссию принимал как огромное доверие, оказанное ему лично, и клялся дуче в «братской любви».

Насчет братской любви — это некоторое преувеличение. Муссолини своему брату, Арналдо, которому действительно доверял, передал, редактирование «Народа Италии», а вот на Фариначчи держал внушительное досье. Там значились даже такие мелкие шалости, как диссертация Фариначчи по юриспруденции, содранная от слова до слова с работы совсем другого человека — поменялось только название. Влиятельный «диссертант» был уверен, что проверять его не будут — но в «необходимый запас грязи» легла и эта история.

Если бы вдруг Бенито Муссолини вздумалось поиграть в строгого блюстителя законности, то история со списанной диссертацией тянула на шесть месяцев тюрьмы — уж не считая разрушенной репутации. Фариначчи это очень хорошо знал и из назначенной ему роли не выходил.

Таким образом, фашистская партия оставалась под контролем.

Но диктатура не может держаться на одной опоре. Партии было нужно найти противовес — ив этом качестве очень пригодилась армия. Ее престиж после Капоретто очень пострадал, и в послевоенной Италии шли бурные дебаты — как сделать новую армию более современной и эффективной.

Мнения разошлись.

Еще до Великой войны отстаивалась идея обязательной военной службы для всех, с целью создать массовую армию, «вооруженную нацию». Этим путем пошли только уже в ходе военных действий, начиная с 1915 года — ив результате в военные части хлынула волна плохо подготовленных призывников, которым тем не менее были нужны офицеры.

В период с 1914 по 1919 год количество итальянских генералов увеличилось со 176 до 556^[59], и если рядовых в конце концов демобилизовали, то с генералами это было не так просто сделать.

Муссолини увидел в этом не затруднение, а преимущество — генералов можно купить.

Денег, положим, в казне не было — Де Стефано, министр финансов, изрядно подсократил общий военный бюджет. Но если денег, в общем, нет, то распределение оставшихся следует пустить на приоритетные цели — и таковой целью стало «улучшение денежного содержания офицеров», причем чем выше был их чин, тем лучше было «улучшение».

Более того — с целью уравнять Италию с Францией в смысле ранга ее лучших воинов, в итальянской армии был введен новый чин — маршал. И армия прониклась сознанием, что Бенито Муссолини, во-первых, понимает военные нужды, во-вторых, служит щитом против претензий некоторых слишком радикальных фашистов, которые только и думают о том, чтобы переделать офицерский корпус на свой лад, да еще и отменить монархию.

А армия как-никак присягала королю, и, что было еще более важно, на высших постах в ней преобладали, так сказать, исконные подданные Савойской династии — пьемонтцы. Одним из них был Пьетро Бадольо, назначенный на пост начальника Генштаба.

И в итоге сложилась конструкция, при которой итальянские консерваторы, аристократия и монархисты сплотились вокруг трона и армии, фашистские революционеры — вокруг партии, а примирял и тех и других и, если надо, защищал друг от друга один-единственный человек — поистине незаменимый Бенито Муссолини, национальный лидер Италии.

Которого отныне следовало называть просто дуче.

IV

Стройная система фашизма, с упором на единство нации и стоящие на дуализме партии и армии со всеведущим вождем во главе, сложилась не сразу — процесс формирования занял несколько лет.

Более того — он мог оборваться примерно через полтора месяца после начала, если за начало мы посчитаем речь Муссолини от 3 января 1925 года.

15 февраля 1925 года он свалился с кровавой рвотой. Врачи диагностировали язву желудка и предписали покой и смену диеты, но сам дуче подозревал нечто похуже. У него была в молодости венерическая болезнь, и Муссолини внушил себе, что случившаяся рвота — симптом ее обострения.

Были сделаны все необходимые анализы — и даже перепроверены в Англии.

Когда «реакция Вассермана» дала отрицательный результат, дуче испытал такое облегчение, что думал даже обнародовать свой «успешно пройденный анализ на отсутствие сифилиса» — его насилу отговорили.

Но, как бы то ни было, кризис прошел.

Облик дуче тиражировался повсюду как образец здоровья и цветущей мужественности. В газетах публиковались его фото с теннисной ракеткой, или верхом на коне, или на берегу моря, непременно — с голым торсом.

Считалось хорошим тоном укорять вождя за то, что он в своих мужественных забавах не бережет себя — ибо его здоровье есть здоровье всего народа и он должен быть осторожней.

По крайней мере, Фариначчи — «фашист, любящий правду» — со всей прямотой говорил вождю прямо в лицо, что «Ваша жизнь, Ваше Превосходительство, принадлежит не Вам, а народу Италии».

И советовал ему не летать и уж по меньшей мере не пилотировать самолет самому.

Распорядок дня дуче, как сообщали газеты своим читателям, был истинно спартанским. Он вставал очень рано, принимал холодную ванну, выпивал стакан молока, а дальше сразу же садился на коня — в его привычки входила часовая прогулка верхом, в ходе которой он играючи брал любые препятствия.

Почтительно добавлялось — «как настоящий ковбой».

Конечно, вождь много работал, но спорт занимал вего жизни видное место. Например, он фехтовал, и всегда в своем собственном стиле, полном совершенно неожиданных острых контратак.

Все это, конечно, нарастало постепенно, но прививалось очень успешно.

Первый номер журнала «Lo Sport Faschista» — «Фашистский спорт» — за 1928 год открывался заголовком «Дуче — авиатор, фехтовальщик, знаток конного спорта, первый спортсмен Италии»^[60].

Странно, что позабыт теннис.

Бенито Муссолини полюбил эту аристократическую игру, часто практиковался, и в партнеры ему подбирали чемпионов Италии, которые изо всех сил старались играть медленно и отбивать мячи так, чтобы они попадали прямо на ракетку их столь важного соперника. Было известно, что ему нравится лихо отбивать удары, но бегать он все-таки не любит.

Игра непременно сопровождалась фотографами.

Считалось, что по свету циркулирует 30 миллионов фотографий Бенито Муссолини, снятого примерно в 2500 различных позах и в самых разных костюмах — от строгого редингота до спортивной рубашки теннисиста.

Фотографии вырезались, коллекционировались, служили предметом обмена, ими наполняли нарядные альбомы. У Муссолини появились миллионы фанатов — если в порядке анахронизма тут можно употребить такое современное слово. В 1926-м одним из таких фанатов стала 14-летняя девочка, дочка хорошего врача.

Ее звали Клара Петаччи.

Немного престижа по сходной цене

I

Установление в 1925 году нового режима в Италии означало радикальные изменения политической жизни внутри страны, но, конечно, и внешняя политика при этом не могла оставаться такой, какой она была раньше.

Требовался, так сказать, «новый динамизм».

Одной из форм такого динамизма оказалось желание способствовать установлению репутации фашизма как — мирового явления. Вообще говоря, тут было некое противоречие с начальными установками — в период начального подъема движения в 1919 году утверждалось, что фашизм — нечто столь глубоко итальянское, что на другой почве не прививается и никогда не привьется.

Собственно, и сам дуче говорил тогда, что «фашизм — не для экпорта».

Ну, к 1925 году он поменял свое мнение. Теперь считалось, что итальянские дипломатические представительства должны «помогать распространению идей фашизма в мире», чем занималось, например, даже консульство в Хайдарабаде.

Злые языки говорили, что Муссолини просто копирует успешный опыт В.И. Ленина, создавшего Коминтерн^[61] Трудно сказать тут что-то определенное. Если у Муссолини такие мысли и были, то признавать их ему было бы не с руки. В любом случае международная пропаганда фашизма могла быть только одним из аспектов внешней политики Италии, а не ее основным направлением. Как-никак имелись и государственные интересы страны.

А что такое «государственные интересы Италии», в середине 20-х годов определял только один человек — Бенито Муссолини. И если глянуть на его действия в начале диктатуры со стороны и из будущего, с дистанции чуть ли не в 90 лет, то возникает странное чувство — полное впечатление, что видишь двух разных людей.

Вот Муссолини внутри страны: в 39 лет — самый молодой премьер-министр Италии, в 42 года — полновластный диктатор, первый и единственный за всю ее историю.

Действует он напором и хитростью, возможных соперников или убирает куда-нибудь в Сомали, или сталкивает лбами, или ставит себе на службу — так, как было проделано с Фариначчи, но в любом случае к каждому у него находится ключик.

В качестве очень иллюстративного примера можно привести случай с Габриэле д’Аннунцио.

Поэт поносил Муссолини на всех углах, обзывал его бездарным подражателем, укравшим идеи самого д'Аннунцио, — и тронуть его при этом было нельзя. Во-первых — из-за всемирной известности, во-вторых, из-за широкой популярности в рядах идеалистов фашистского движения.

Но Габриэле д'Аннунцио не только поэт — но и суетный человек. Человек, жаждущий роскоши, но разоренный.

И вот ему даруется поместье и дворец «Виттореале»^[62] на берегу озера Гарда. Там установлен торпедный катер — как «дань его славе» ^[63], — и артиллерийский расчет дает орудийный салют всякий раз, когда д'Аннунцио припадет охота его послушать. Великолепное издание полного собрания его сочинений выходит в свет — и поэту при этом издатели выплачивают неслыханно щедрый гонорар в 30 % от оптовой цены издания.

Его кредиторам в Италии настойчиво советуют «проявить щедрость и забыть о долгах великого поэта», самому д’Аннунцио стали платить до миллиона лир в год, а ко всем прочему, дали еще и княжеский титул^[64].

В итоге д’Аннунцио оказался так занят своими игрушками, что в реальную политическую борьбу встревать уже не мог. А Муссолини, как мы видим, показал себя настоящим мастером политики, достойным учеником Макиавелли^[65].

Но вот во внешнеполитических делах мы видим совсем другого человека.

II

И общее впечатление такое, что зрелый муж на пятом десятке, хитрый и изворотливый мастер политики куда-то исчез, а вместо на него на сцену вышел шпанистый подросток из захолустного городка Форли, с кастетом в кармане, снедаемый комплексом неполноценности.

Его единственная цель — быть замеченным.

А единственный метод: создавать какие-то мелкие проблемы, постоянно покусывать великие державы — то Францию, то Англию, оставаясь, однако, на безопасной дистанции от настоящего конфликта. Многие люди из дипломатического корпуса Италии были уверены, что дуче действует таким образом из внутриполитических соображений.

Смысл тут, конечно, был самый прямой.

Если раз за разом создавать «победы за рубежом», пусть даже они будут сколь угодно иллюзорны, то это, во-первых, отвлечет внимание публики от происходящего внутри Италии, а во-вторых, польстит чувству национальной гордости.

Поэтому главной заботой итальянских представителей при Лиге Наций в Женеве было раздувание любых мелких споров — с тем, чтобы Италия могла вмешаться в их обсуждение и сказать свое веское слово великой державы.

Географически ближайшей к Италии конфликтной зоной были Балканы, и Муссолини бурно поддержал стремление Болгарии получить порт в Эгейском море. А сразу после эксперимента с захватом Корфу в 1923 году была затеяна сложная игра с целью получения Италией колонии в Малой Азии, на территории современной Турции.

Формальная аннексия Фиуме прошла без особых проблем — югославы были настроены примирительно, но зато усилия итальянского МИДа сразу же сосредоточились на Албании. На тамошнего вождя, Ахмета Зогу, пришедшего к власти с помощью югославов, пролился целый дождь благодеяний из Италии. В ход шли и деньги, и оружие в подарок, и все под обещание не брать все это ни у кого другого.

Установление протектората над Албанией считалось очень важной задачей.

И тут, конечно, встает законный вопрос: ну зачем все это было надо? У Италии уже имелся опыт с вновь приобретенными портами Фиуме и Триестом. Под австрийским правлением это были процветающие торговые города, морские ворота Австро-Венгрии, порты, через которые на эскпорт уходила сельскохозяйственная продукция из обширного региона, прилегающего к ним территориально.

Оказавшись в составе Италии, они мигом превратились в «тупики».

Всякая производственная и торговая деятельность в них резко упала, и они вместо источника доходов для итальянской казны превратились в тяжелое бремя. С колониями происходило то же самое — пользы от них было мало, но в них вкачивалось втрое больше средств, чем они приносили. И все это — только из соображений престижа.

Так сказать, во имя создания «иллюзии великодержавия».

Примерно из этих же соображений Италия затеяла сближение с Россией. СССР в то время пребывал в своего рода дипломатической изоляции — и для Муссолини было важно подчеркнуть, что Италия сделала шаг в сторону Советского правительства «первой из великих держав».

Когда оказалось, что формальное признание СССР было сделано Англией на несколько дней раньше итальянского. Муссолини специальной нотой, направленной и в Москву, и в Лондон, протестовал против этого нападения на престиж Италии^[66].

Похоже, что, кроме соображений престижа, его вообще ничего не занимало.

Скажем, в 1924 году, еще до установления своей диктатуры, он проводил довольно рискованные переговоры в Германии — вплоть до предложения тайных продаж туда химического оружия. А проекты объединения Германии и Австрии всячески одобрялись.

Потом в голову дуче пришла мысль, что это как бы нехорошо.

И он сделал громкое заявление, что слабая Австрия — величайшее завоевание Италии в Великой войне и что соседство с такой Австрией — залог безопасности страны. И добавил, что Италия, если что, «готова сражаться за сохранение Австрии независимой».

Во всем этом не было никакой системы и никакого долговременного планирования. Когда в октябре 1925 года европейские державы собирались в Локарно договариваться о гарантиях франко-германской границы — такой, какая сложилась после окончания Великой войны 1914–1918 годов, — Муссолини сначала захотел дополнительного протокола с гарантией новой итало-австрийской границы, а потом, буквально на ровном месте, от этой идеи отказался. Он решил, что для Италии требовать гарантий — признак слабости. Получается, что прав был Хемингуэй: «Муссолини думал как редактор — в терминах заголовков».

III

Это, собственно, можно наглядно продемонстрировать как раз на примере Локарно. Сначала Муссолини потребовал переноса конференции в Италию. Казалось бы, он уже пробовал совершенно такой же трюк в отношении Лондонской конференции, и тогда его не удостоили даже отказом.

Ну можно же было сделать из этого какие-то выводы?

Но нет — требование было повторено, и из этого опять ничего не получилось. Тогда через дипломатические представительства Италии пошли намеки устроителям конференции в Локарно, что Муссолини будет ее всячески саботировать, если только ему не обеспечат там какую-то видную роль. И даже какую роль-то он хочет сыграть — и то не уточнялось.

Все равно какую — лишь бы видную.

Ну, и с этим ничего не вышло — как-то вот не нашли устроители конференции ничего специального для главы правительства Королевства Италия. И тогда Муссолини, презрев гордость, все-таки приехал в Локарно. Как хо-рошо-знали в МИДе, шеф был способен подписать любое соглашение и без особого учета итальянских интересов — лишь бы появиться на Европейский сцене во всем блеске своей славы и в окружении подходящего антуража.

И он прибыл из Италии в Локарно, и не как-нибудь, а на скоростной моторной лодке — благо город стоит на границе со Швейцарией, в кантоне Тичино, и расположен на северном берегу озера Лаго-Маджоре.

Дуче приехал с эскортом из вооруженных чернорубашечников.

Итальянской прессе было велено написать, что только присутствие Муссолини и спасло конференцию от неудачи. Ну, на самом деле все обстояло несколько иначе. Он присутствовал только на одной сессии заседаний и появился там только на несколько минут. Одну из его пресс-конференций почти сорвали — Муссолини собирался устроить ее на сцене, в окружении своего эскорта, но журналисты в зал попросту не пошли, а вместо этого подождали вождя итальянского народа в лобби отеля.

Для Муссолини, надо сказать, это послужило уроком.

Для «больших выступлений» он стал предпочитать итальянскую почву, но на сути того, что он называл своей внешней политикой, это никак не отразилось. Когда в Танжере, в Марокко, начались какие-то беспорядки, Италия сделала все возможное для того, чтобы раздуть эту мелкую проблему между Испанией и Францией в международный конфликт. Предполагалось, что потом можно будет выступить с инициативой примирения и этой «миротворческой деятельностью» увеличить итальянский престиж.

Причем заодно зондировалась и идея о захвате Марокко, с учреждением там базы итальянских подводных лодок.

Всю степень фантастичности такого рода политики видно на одном примере: однажды Муссолини решил послать ультиматум Афганистану на том основании, что там был убит итальянец. Как его туда занесло, никто толком не знал, но, ввиду афронта национальной чести Италии, дуче требовал сатисфакции. Поскольку власти Афганистана никак не отреагировали, а сделать хоть что-нибудь было решительно невозможно, прессе велели спустить все на тормозах.

Инцидент следовало забыть, и как можно скорее.

Что, конечно, не помешало все той же прессе сообщить публике основные темы внешней политики вождя. Прежде всего Италия должна была построить империю и тем завоевать себе мощь и славу. Надо было вырастить новое поколение героев, готовых в любую минуту принести свою жизнь в жертву во имя Италии. Ибо суть фашизма — вооруженный патриотизм, и итальянцы даже в мирное время должны считать себя солдатами, мобилизованными на службу родине.

Звону тут было, как мы видим, хоть отбавляй.

Но в Италии любят преувеличения.

В романе Дюма «Граф Монте-Кристо» один из героев заказывает пролетку для прогулки по городу. И вдруг видит в Риме какую-то телегу у входа в его гостиницу и слышит от слуги: «Прикажет ваше сиятельство подать карету к дворцу?»

Ну и к фашизму в 20-е годы относились примерно таким же образом. Да, много шума, да, речи идут — пышнее некуда. Но это всего лишь средство сделать карьеру, или улучшить положение своей семьи, или просто что-то заработать. Разницу между мишурой и настоящим могуществом итальянцы видели хорошо. И иногда кажется, что столь же хорошо ее видел и дуче.

В конце концов — в известной мере Бенито Муссолини сам был типичным итальянцем.

Парадный портрет с небольшой подмалевкой

I

Лицо Бенито Муссолини к 1925 году узнавали не только в Италии — его фотографии мелькали в газетах всех европейских государств и время от времени появлялись даже в Америке, где европейскими делами интересовались не слишком сильно. На снимках он выглядел сумрачно и энергично, и создается впечатление, что свой массивный подбородок Муссолини всегда старался еще и выставить вперед.

Ехидные парижские писаки добавляли, что Муссолини «имитирует портреты Наполеона»: то голову склонит вперед, глядя исподлобья, то руку за борт сюртука заложит.

Став премьер-министром, Муссолини начал учиться застольным манерам хорошего общества — к нему приставили молодого чиновника итальянского МИДа из аристократической семьи, и тот служил ему в качестве гувернера. Так что скоро Муссолини уже знал, какой вилкой в каких случаях пользоваться, и что такое салфетка — тоже усвоил очень быстро, но есть на публике не любил и делал это крайне редко.

С другой стороны, какое-то время ему нравилась одежда, принятая в хорошем кругу.

В 1922-м, когда Муссолини явился к королю за получением из его рук полномочий премьер-министра, у него не нашлось подходящего случаю костюма, и его одели во что-то плохо сидящее, да еще добавили и цилиндр, но очень скоро Бенито Муссолини стал появляться на людях в хорошо пошитом смокинге, и фрак тоже носил вполне непринужденно.

Подошел и костюм для верховой езды — то, что англичане так и называют «riding coat», а во всех прочих странах именуют «рединготом».

Муссолини даже одно время носил буржуазный котелок, но потом перестал. Утверждалось, что на него повлияли американские кинокомедии — там дурацкие персонажи непременно надевали на себя шляпы-котелки в знак претензии на респектабельность.

Ну, а дураком дуче выглядеть не любил.

Так что он перешел на ношение чего-то вроде военных или как бы военных мундиров — вроде черных рубашек фашистов. Со временем мундиры стали обрастать всякими цацками, уже совершенно опереточных пропорций, но это пришло позднее.

В период с 1925 по 1928 год все было еще в относительно разумных рамках.

Вместе с одеждой менялся и стиль жизни. Поначалу Бенито Муссолини, премьер-министр Италии, жил в Риме в отеле. Потом завел себе что-то вроде холостяцкой квартирки на верхнем этаже в здании, расположенном в хорошем районе столицы. Квартирка была именно холостяцкой — семья Бенито Муссолини долгое время так и оставалась в Форли.

Но в конце концов «глава правительства» — как стали называть Муссолини к моменту захвата им диктаторской власти — решил, что должен показывать пример преданности семейным ценностям, и поселился с женой и детьми на вилле «Торлония» — так называлось поместье, владелец которого предоставил его Муссолини как «съемное жилье» и за чисто символическую плату.

Деньги, собственно, не имели особого значения. Бенито Муссолини был совершенно не жаден и денежным вопросам никакого специального внимания не уделял. Ему полагалось, конечно, его министерское жалованье, но начиная с 1928 года он даже перестал его и брать.

У Муссолини к этому времени отпала надобность в денежных средствах.

II

Это не значит, что Бенито Муссолини отрешился от собственности — его семья обзавелась фермой в Романье с 70 акрами хорошей земли, и он сохранил владение газетой «II Popolo Italiano» и рядом других изданий, да и чистый журнализм приносил ему немалый доход: статьи за подписью «Муссолини» регулярно появлялись в американских газетах и журналах и в какие-то периоды времени приносили ему полторы тысячи долларов в неделю от одного только Херста^[67] — очень немалая сумма по тем временам.

Но за фермой следила Ракеле Муссолини, жена диктатора, издательскими делами занимался его брат, Арналдо, а статьи для Херста писала по большей части Маргарита Царфати — Муссолини их только подписывал.

Его занимали совсем другие вещи.

Жил он уединенно, общение с партийными или государственными деятелями стремился свести к минимуму, еду выбирал очень осторожно и вообще относился к ней сугубо функционально — тратил на трапезу буквально три-четыре минуты. Почти не пил, много читал…

Полюбил Макиавелли — считал его «величайшим из итальянских философов».

Публике всячески внушалась мысль о необыкновенной трудоспособности вождя итальянского народа. Это делалось очень целенаправленно — скажем, редакторам газет было сообщено, что дуче спит не больше четырех-пяти часов в сутки, работает по восемнадцать часов в день, с единственным исключением для воскресенья, когда рабочий день продолжается только четырнадцать часов, — и рекомендовано не скрывать этот факт от народа.

Ну, истина была менее героической…

Бенито Муссолини гордился тем, что способен за двадцать минут написать передовицу в «Народ Италии», причем передовица была любого нужного ему направления. Если надо, он мог, потратив еще двадцать минут, написать нечто противоположное.

Но на середине пятого десятка он полюбил поспать подольше или просто взять себе денек-другой на отдых и не заниматься вообще никакими делами, даже срочными.

Народ, однако, должен был считать, что дуче неизменно на боевом посту и трудится, не зная отдыха. В стремлении создать такое впечатление доходили до абсурда.

Например, утверждалось, что глава правительства проводит 25 совещаний в день и делает это ежедневно и из года в год. В сумме получалась какая-то неимоверная цифра в 1 887 112 дел, решенных лично дуче в течение каких-то семи лет — получалось, что он решал по 100 проблем в час в ходе 60-часовой рабочей недели^[68].

Сама тщательность подсчета решенных дел в размере около двух миллионов и при этом подсчитанных с точностью до единицы создавала комический эффект просто убойной силы, но Муссолини этого не замечал.

Способность к самоиронии не входила в число его достоинств.

Иначе, наверное, он не снимался бы у себя на вилле со всякого рода экзотическими животными, которые ему то и дело присылали из Африки в подарок тамошние мелкие царьки. В коллекцию входили и леопарды, и гепарды, разве что жирафов только и не было, и всех их Муссолини собственноручно гладил, фотографировался в их обществе, а после они сдавались в зоопарк в Риме, и он их время от времени навещал.

Что опять-таки фотографировалось — «для создания образа».

III

Образ формировался такой: решительность и беспощадность в сочетании с добротой. Зверюшки как раз на «доброту» и работали. А еще тут приходились к месту «акты милосердия и незлопамятности» — например, семье убитого депутата Маттеотти было выделено вспомоществование.

Что до «решительности и беспощадности», то тут в доказательство приводили слова самого дуче, что бокс является истинно фашистским способом самовыражения. Решительность действий являлась ценностью сама по себе, вне зависимости от направления ее приложения.

Такая независимость была важна — Муссолини настаивал на том, что только дураки никогда не меняют своего мнения и то, что сейчас «белое», завтра может стать «черным» — и наоборот. Но вот решительное действие — это нечто неизменно ценное.

Такого рода заявления в Италии полагалось восхвалять, и в результате поистине дарвинистского отбора на наилучшую приспособленность в ход вошли определения дуче как «несравненного гения действия» или даже как олицетворения этого понятия:

«…Как Христос есть воплощение Человечности, как Гомер есть воплощение Искусства — так и Муссолини есть воплощение Действия».

Можно, конечно, подивиться тому, как далеко заводит людей стремление угодить и как легко принимают восхваляемые даже сравнение с Христом, но Муссолини и в самом деле гордился своей способностью к спонтанным решениям и использовал ее даже в решении вопросов из областей, в которых он понимал очень мало.

Сюда относилась, например, экономика.

Сперва он дал возможность предпринимателям севера Италии делать то, что они считали нужным, и в итоге уже в 1923 году в Италии была проложена хорошая автодорога от Милана к альпийским озерам, старые железные дороги были улучшены, и — о чудо из чудес! — поезда стали ходить по расписанию.

Но «свобода рук в экономике» повела к требованиям уменьшить государственный бюрократический аппарат, а вот этого, по его мнению, делать было никак нельзя. Наоборот — госконтроль следовало усилить.

И поэтому в Италии была введена система назначения так называемых «подеста»^[69], которые управляли назначенными им округами чуть ли не самодержавно. Тут важно было то, что должность была не выборной, а заполнялась по назначению центральной власти, и ее обладатель отвечал только перед Римом.

Дополнительным плюсом, кстати, было и то, что силою вещей всякий подеста должен был сталкиваться с местным главой фашистской партии, и они жаловались друг на друга — опять-таки в Рим.

Муссолини находил это полезным, что в его глазах перевешивало любые экономические неудобства.

В 1926 году он и вовсе завел специальное Министерство корпораций, которое должно было регулировать отношения труда и капитала, назначая и ставки заработной платы, и условия работы, и даже нормы прибыли. Интересно, что поначалу это даже приветствовалось предпринимателями — для них плюс состоял в том, что прекратились забастовки. Ну, понятно — эта мера создала новый слой бюрократии, что оказалось только лишним бременем. Но Муссолини, в общем, было не до кропотливых забот с экономикой.

Его занимал новый проект — написание своей автобиографии.

IV

Считается, что идею написать автобиографию Муссолини подбросил Ричард Уошборн Чайлд — он был американским послом в Италии в 1922 году, во время «Марша на Рим». В 1924 году его сменил другой дипломат, но Чайлд часто приезжал в Рим и, конечно, виделся с Муссолини.

Вот он-то и предложил главе правительства Италии изложить, так сказать, свою жизненную философию на примере своей жизни.

И Муссолини согласился. Посол Чайлд описывает в предисловии к книге, как это произошло: сидели они с дуче у него в кабинете, и тут Чайлд говорит ему, что есть уже несколько биографий Муссолини, написанных разными людьми^[70], но ничто не сравнилось бы с текстом, который написал бы он сам. Муссолини очень удивился и сказал, что это невозможно: «Вы говорите с самым занятым человеком в мире».

Но посол настаивал и положил перед дуче несколько листов бумаги, на которых были набросаны основные тезисы в виде газетных заголовков.

И тогда Муссолини кивнул и сказал по-английски:

«All right. I will». — «Все в порядке. Сделаю».

И посол Чайлд умиленно сообщает: ну, это было так типично для дуче. Взял и решил, прямо на месте. А справился он с трудной задачей написания книги тоже только благодаря послу — тот посоветовал Муссолини не писать текст, а диктовать его стенографистке.

И дело сладилось.

И уже вскоре после их знаменательного разговора посол Чайлд получил рукопись в виде машинописного текста, с поправками, сделанными рукой Муссолини. Чайлд опасался, правда, что перевод с итальянского убьет мужественный дух подлинника, и спросил автора, какую редакторскую правку он разрешит внести.

«Да какую угодно, — ответил ему Муссолини. — Вы знаете Италию, вы понимаете фашизм, вы видитесь со мной». Чего же больше? И Чайлд решил, что и в самом деле — чего же больше?

И рукопись пошла в печать в первозданном виде.

Текст представлял собой как бы автопортрет Муссолини — сурового, мужественного, искреннего человека, сплотившего за собой всю Италию. Сделано талантливо, с прекрасным пониманием того, как понравиться американской публике. Текст был частично надиктован Бенито Муссолини, скомпонован его братом, Арналдо. Ну, а основную часть работы сделали два человека — Маргарита Царфати и уже знакомый нам Луиджи Барзини, очень одаренный журналист.

Книга была опубликована на английском в Нью-Йорке и Лондоне в 1928 году. На титуле стояло: «Бенито Муссолини. «Моя автобиография».

Она не была переведена на итальянский язык вплоть до 1971 года.

Культ личности на итальянский манер

I

Генерал Мигель Примо де Ривера был важным человеком. Его предки служили испанским королям на самых важных постах — среди них были и военные министры, и фельдмаршал, и губернатор Филиппин, и даже вицекороль колонии Ла-Плата^[71].

Да и дон Мигель не посрамил родовой славы — профессиональный военный, к 1923 году он успел повоевать за Испанию и в Марокко, и на Кубе, и на Филиппинах, и генералом стал очень быстро. Потом служил в Испании и боролся теперь с внутренними врагами — например, с анархистами в Каталонии. И вот тут-то, находясь в должности начальника военного округа Барселоны, он в сентябре 1923 года и устроил военный переворот.

Переворот, и не какой-нибудь, а самый основательный — было приостановлено действие конституции, правительство смещено, парламент распущен, пресса заглушена введенной цензурой.

А Испанией стала управлять — «с согласия короля» — так называемая «военная директория», во главе которой генерал Мигель Примо де Ривера как раз и стоял.

Ну и казалось бы, что общего между доном Мигелем Примо де Ривера, испанским грандом, 2-м маркизом де Эстелья и 8-м маркизом Собремонте, и Бенито Муссолини, радикальным журналистом, сыном кузнеца, не поднявшимся на военной службе выше чина капрала?

Однако же нет — всего через два месяца после захвата власти дон Мигель нашел время посетить Рим, встретился там с новым премьер-министром Италии, Бенито Муссолини, и сказал ему буквально следующее: «Вы, Ваше Превосходительство, принадлежите не только Италии. Вы — апостол мировой борьбы против распада и анархии. Фашизм — универсальный феномен, он должен охватить все нации мира. Фашизм — это Евангелие, живущее ныне».

Примо де Ривера, право же, опередил свое время.

Это к 1928 году про Муссолини в Италии стало возможным говорить, что он гений — в 1923-м это было еще не в ходу. И насчет «фашизма как всемирного феномена» поначалу не думал и сам дуче. Когда в Мюнхене случился «пивной путч»^[72], он презрительно сказал про его организаторов — прославленного генерала Людендорфа и какого-то Гитлера, мало кому известного: «Да ну, они просто клоуны!»

Муссолини в те ранние годы своего правления говорил, что фашизм не для эскпорта и что это — явление чисто итальянское. Фашист — в первую очередь боец, Бенито Муссолини — всего лишь первый боец Италии, и логика его та же, что и у командира штурмовых частей «ардитти»:

«Если я иду вперед — следуйте за мной. Если я двигаюсь назад — убейте меня. Если я паду в бою — отомстите за меня».

Но где-то к 1929 году фашизм стали понимать как нечто более широкое.

II

Из спонтанного движения фронтовиков, направленного на сокрушение «левых», фашизм стал чем-то вроде рецепта к «единению на базе патриотизма». Своего рода «третий путь» — вместо классовой борьбы предлагалось национальное примирение на базе общего патриотизма.

А регулирование отношений между «трудом» и «капиталом» брало на себя государство.

Как, собственно, и очень многое другое. Скажем, организацию крупных общественных работ, оплачиваемых все тем же государством. Что до общества в целом, то оно делилось не на социальные слои по принципу «богатый/бедный», а на отдельные «корпорации по профессиям», где у каждого было свое место.

Примерно как в «государстве» Фиуме, только делалось это не в интерпретации д’Аннунцио, а вполне серьезно. Такое построение непременно предполагало наличие какого-то национального лидера — сверхавторитетной фигуры, способной единым словом разрешить все противоречия.

Это можно было назвать «вождизмом».

Идею пытались имитировать, но если говорить не о Румынии или Литве, а о значительных странах, то получилось это только у Муссолини. Приблизительно с 1926 года в Италии начал развиваться подлинный «культ дуче», с размахом только что не сакральным.

Собственно, для самого дуче это стало одним из инструментов могущества.

Он оказался в положении непогрешимого оракула истины. В конце концов, все фракции фашистской партии признавали в нем родоначальника движения, и все министры служили ему — тому, кто их назначил и кто мановением руки мог их сместить.

Соответственно, утверждалось, что нет в истории такой фигуры, которую можно было бы сравнить с Муссолини. И что долг всякого итальянца — «верить, сражаться и повиноваться».

Учителям было предписано объяснять школьникам, как бескорыстен дуче и как он неправдоподобно храбр, мудр и решителен. Ему не нужны советы — он просто отдает приказы, и повиноваться им — высокая честь.

Его сравнивали с Аристотелем и Кантом, говорили, что он — величайший гений в истории Италии, выше, чем Данте или Микеланджело, что как политический деятель он выше Вашингтона и Линкольна, с их дутой славой, и что Бенито Муссолини, в сущности, выше даже Наполеона Бонапарта, «другого великого итальянца».

В общем, понятно, что внутри Италии с точки зрения славы уже нельзя было хватить еще выше, разве что присвоить Муссолини статус полубога, но оставалась еще и заграница.

И вот тут в отношении улучшения своей репутации дуче не щадил никаких усилий.

Про создание его «автобиографии» уже было сказано, но это был всего лишь один штрих в никогда не прекращающейся «битве за престиж».

Иностранные журналисты в Италии рассматривались как персоны высокого ранга. Дуче принимал их чаще, чем иностранных дипломатов, охотно давал им интервью и беседовал с ними «как журналист с журналистом». Положим, это касалось не всех, а только тех, кто представлял газеты важных и могущественных стран вроде Англии, но зато уж к ним отношение было самое уважительное. Например, им разрешалось сидеть в присутствии дуче, в то время как министрам правительства Италии это не разрешалось.

Министры Бенито Муссолини вообще должны были помнить свое место.

Свой рабочий кабинет в Риме он устроил в Палаццо Венеция^[73], в зале под названием «Карта мира» ^[74], который его строителями был задуман так, чтобы подавлять посетителя размерами помещения.

От входа и до письменного стола дуче надо было пройти добрых двадцать метров.

Так вот, журналистов дуче иной раз встречал у входа в свой кабинет, в то время как министры в 20-е годы должны были проходить весь путь от двери и до его стола, а впоследствии даже и пробегать всю дистанцию на манер парадной пробежки берсальеров^[75]!

К вопросам поддержания своего авторитета дуче относился серьезно.

III

В 1926 году шесть итальянских министерств из тринадцати министров не имели, а находились в прямом управлении дуче. Кроме того, Бенито Муссолини возглавлял национальную партию фашистов Италии, Большой фашистский совет^[76]! Совет по национальной обороне, Государственный совет, Совет по вопросам Вооруженных сил, Верховный совет по статистике. Постоянный Комитет по производству зерна и Комитет по мобилизации граждан. Когда в 1934 году были созданы 34 государственные профессиональные корпорации, Муссолини назначил себя главой каждой из них.

Впрочем, это было и естественно, потому что министром корпораций Италии тоже был он.

Еще более естественно то, что всю каждодневную работу делали заместители и что ни один из них не смел и пальцем шевельнуть ни в каком действительно серьезном вопросе, не получив руководящих указаний вождя.

Муссолини к тому же находил некое удовольствие в том, что вообще обходил нормальную бюрократическую процедуру и давал «прямые директивы аппарату», через голову номинальных начальников этого самого аппарата.

Административные посты заполнялись иной раз не очевидными кандидатами на свободную должность, а совершенно произвольным образом — так, как будто целью было не заполнить вакансию, а ошеломить публику.

Официальных лиц ниже министерского уровня крайне редко смещали за коррупцию.

Муссолини объяснял такую практику тем, что менять одного вора на другого и бессмысленно, и вредно. Ну, хотя бы потому, что первый уже наворовался, а второй — еще нет.

При этом министров он менял часто, и по прихоти.

Хотя теоретически главной задачей вождя была координация действий различных министерств, ссорить их между собой, пожалуй, доставляло ему больше удовольствия. Он вполне мог одновременно отдать двум ведомствам приказы, противоречащие друг другу — и потом с интересом смотреть, как же они будут со всем этим разбираться.

И вместе с тем концентрация власти в одних руках давала и положительные результаты.

Муссолини, например, в 1929 году разрешил наконец запутанные отношения между Королевством Италия и Ватиканом — вопрос, который возник еще в 1870-м и который до Муссолини не сумело разрешить ни одно из правительств Италии^[77].

Совершенно в духе неофициальной «битвы за престиж» были затеяны вполне официальные кампании — «битва за хлеб» и «битва за землю». Они были взаимосвязаны: идея состояла в том, чтобы осушить болота, создать новые участки пахотной земли — и одновременно дать людям работу и увеличить производство зерна. С чисто экономической точки зрения производство именно зерна было не самым выгодным способом использования новой земли, были культуры более ценные — но дуче был непреклонен.

Он желал обеспечить Италии как можно большую независимость с хлебом на случай войны.

Было резко улучшено медицинское обслуживание бедных — с 1922 по 1930 год число больниц было увеличено вчетверо. В общем, понятно, что при всех этих условиях выборы 1929 года принесли национальной фашистской партии небывалые успехи. В конце концов, она была единственной партией, допущенной до участия в гонке. Выборы проводились в форме референдума — избиратели должны были или одобрить предложенный им список депутатов, или отвергнуть его.

Ну, одобрили 98,43 % голосовавших…

А чего иного, собственно, тут можно было и ожидать?

IV

Развитию «культа дуче» поспособствовало и новое назначение — некто Акиле Стараче (Achille Starace) в конце 1931 года был поставлен на пост секретаря фашистской партии Италии. Его имя по-русски звучало бы как Ахилл — он был и правда храбрый воин, получивший в ходе Великой войны серебряную медаль за воинскую доблесть, но в секретари партии попал не по этой причине. Возможно, самую лучшую характеристику ему дал Муссолини:

«Акиле Стараче, конечно, кретин — но зато беспредельно мне предан».

И Стараче немедленно начал доказывать, что дуче не ошибся и дело обстоит именно так, как он и сказал. Его назначили на должность в ноябре 1931-го, а уже в декабре он ввел приветствие «Салют, дуче!» как часть обязательного ритуала при открытии любого собрания. И завел правило, по которым все письма должны были заканчиваться все тем же салютом.

Распространению этой странной литургии поспособствовало и то, что вскоре умер младший брат Бенито Муссолини, Арналдо. Ему было всего 46 лет. Арналдо Муссолини был не только верным помощником своему брату, но еще и, что называется, хорошим человеком, легким в общении и доступным.

Он многим помог, о его кончине действительно сожалели, а у культа появилась фигура безгрешного святого, о безвременной кончине которого полагалось скорбеть, и не просто так, а «вместе с дуче».

В прессе между тем доказывалось, что фашизм стал мировым явлением и что И. Сталин постепенно отходит от дикого большевизма и сдвигается в сторону настоящего фашизма.

Имелась в виду, конечно же, искренняя похвала.

В июле 1932 года в свет вышла книга «Доктрина фашизма», подписанная Муссолини. На самом деле ее написал Джованни Джентиле^[78]. Он был человек известный — еще в 1925 году опубликовал «Манифест фашистских интеллектуалов к интеллектуалам всех наций», а в 1929 году издал свою книгу «Основы фашизма», в которой красноречиво доказывалось, что фашизм — новая вера, задача которой — создание нового государства, построенного на этике.

Так вот, в «Доктрине фашизма» автор утверждает, что индивидуальная свобода — чистая иллюзия, потому что все, что ни происходит, случается только посредством государства. Следовательно, долг гражданина — всеми силами в борьбе способствовать величию своей страны.

Примерно то же самое летом 1932 года Муссолини сказал своему гостю, Эмилю Людвигу, известному немецкому писателю и журналисту. Собственно, как раз в Германии-то положение Людвига пошатнулось — там кипели страсти, связанные с «чистотой германской крови», ну а Эмиль Людвиг был евреем.

Но дуче такие вещи не тревожили. Приближался 10-летний юбилей захвата фашизмом власти в Италии, это событие должно было быть освещено как можно шире, а Эмиля Людвига, знаменитого автора биографий Наполеона, Бисмарка, Гете (и даже Христа), в английских переводах читали и в Англии, и в США.

Кроме того, Люлвиг в 1931 году брал интервью у И. Сталина — факт, которым не следовало пренебрегать.

Поэтому Муссолини не только согласился встретиться с Э. Людвигом, но и был с ним очень любезен и сумел просто очаровать своей, так сказать, человеческой стороной. И в самом деле — дуче приближался к 50-летию, его любимая дочь, Эдда, вышла замуж:. Зять, Галеаццо Чиано, выглядел довольно обещающим молодым человеком, а в октябре 1931 года Эдда и Галеаццо подарили дуче и внука.

Р. Босворт, биограф Муссолини, говорит, что его герой и не ведал, что в 1933-м в его жизнь войдут два человека, которые останутся в ней до самой его смерти^[79].

Это были Клара Петаччи и Адольф Гитлер.

Время резких перемен

I

Словечко «спичрайтер» попало в русский язык относительно недавно, но стало уже вполне знакомым. Означает оно, в точности в соответствии со своим английским написанием (англ. speechwriter), некое занятие, состоящее в том, чтобы составлять тексты речей, выступлений и прочего для каких-нибудь важных лиц — политиков, общественных деятелей или бизнесменов.

Но вот другое английское слово — «ghostwriter» — буквально «писатель-призрак», а по смыслу «писатель-невидимка». — в русский покуда не попало. В английском же это понятие тоже означает занятие, похожее на «спичрайтера», только что «невидимка» пишет для своего патрона не речи, а статьи или даже целые книги, которые патрон только подписывает.

Тут, как и везде, все зависит от квалификации. Попасть в «авторы-невидимки» главы государства — дело очень трудное, а уж суметь сделать это в 20 лет — неслыханный профессиональный успех.

Тем не менее Луиджи Барзини это удалось.

Он родился в 1908 году, а в 1928-м вошел в команду, написавшую «автобиографию» Бенито Муссолини, нацеленную на американскую аудиторию. Его партнерами в этом предприятии были известная нам Маргарита Царфати, брат диктатора, Арналдо Муссолини, и — в какой-то степени — Ричард Чайлд, бывший посол США в Италии.

Для того чтобы попасть в такую компанию, требовались и связи, и способности, и Луиджи Барзини всем этим располагал в огромных количествах. Его отец, Луиджи Барзини-старший, был одним из самых известных журналистов Италии. Истинный искатель приключений, он прославился своими сенсационными репортажами, например, с фронтов Русско-японской войны 1904–1905 годов, а потом, в 1907-м, сопровождал принца Боргезе в его умопомрачительном автопробеге от Пекина до Парижа. Все это предприятие заняло два месяца, дорога шла через Маньчжурию и Сибирь, в пределы Центральной России, и далее в Европу — и путешествие стало мировой сенсацией.

Барзини примкнул к фашистскому движению и очень там продвинулся — с 1923 по 1931 год был главным редактором газеты «Corriere d’America», издававшейся в США как рупор режимаМуссолини.

А его сын, Луиджи Барзини-младший, учился в США в Колумбийском университете, поработал как репортер в паре нью-йоркских газет, включая «New York World», и потому-то и был привлечен Маргаритой Царфати и Арналдо Муссолини к сотрудничеству. Ну кто же лучше Барзини-младшего мог знать, как правильно подойти к американской публике?

Работа в таком проекте оказалась мощным карьерным толчком.

Так что когда в 1931 году Луиджи Барзини-младший первый раз в жизни приехал в Германию, то прибыл туда в качестве корреспондента сразу нескольких газет. Он был молод, весел, талантлив, с карманами, полными денег, и сердцем, полным надежд.

Берлин его поразил.

Курфюрстендамм, берлинский бульвар, задуманный как эквивалент Елисейских Полей в Париже, был полон ожившими персонажами книг де Сада^[80] и Захер-Мазоха^[81].

Там дефилировали мужчины, переодетые женщинами, женщины, переодетые мужчинами, женщины, одетые маленькими девочками, и женщины, одетые в обтягивающие кожаные костюмы, в высоких сапогах и с хлыстами всевозможных фасонов.

Барзини увидел безногих ветеранов на каталках, отталкивавшихся от тротуара кулаками, и слепых ветеранов, грудь которых украшали Железные кресты, полученные за подвиги в Великой войне, и грязных и заросших бородами ветеранов, кутавшихся в лохмотья своих военных мундиров, — и все они просили милостыню.

Вперемешку с ними в толпе толкались сутенеры, предлагающие все, что угодно: маленьких мальчиков, маленьких девочек, крепких молодых людей любой сексуальной ориентации, нежных барышень, готовых на что угодно и, как подозревал Барзини, даже на животных, лишь бы только это маленькое увлечение кого-нибудь из «потребителей» подкреплялось бы еще и кредитоспособностью.

Ему даже рассказали о рекорде — экстатическую часть акта любви следовало свершить в шею гусака, которому за мгновение до этого снесли голову^[82]. Предположительно этот тонкий изыск соединял сразу и садизм, и некрофилию, и скотоложство, и содомию в одно целое — и нигде до такого не додумались.

Ну, кроме Берлина…

Луиджи Барзини почти не знал немецкого, в Германии был в первый раз в жизни и гадал — откуда это все взялось и какая Германия все это породила?

Понятно, что под безупречной правильностью военных парадов в Берлине при Бисмарке — как и под небрежной элегантностью аристократических балов в Лондоне при королеве Виктории — таилось немало грязи, и время от времени и там, и там случались скандалы, и какой-нибудь более или менее известный человек оказывался изгнан из общества и уезжал в добровольное изгнание, чтобы поселиться где-нибудь.

Это «где-нибудь» могло оказаться виллой в Ницце или на Капри — во Франции и в Италии на такие вещи все-таки смотрели снисходительнее. Однако и Англия, и Германия, и Франция, и Италия оставались обычными европейскими странами, с определенной нормой в отношении и к нравственности, и даже к внешним приличиям.

Сейчас, в Берлине, это было не так….

И стоило отъехать от центра города куда-нибудь ближе к окраинам, как впечатление ненормальности еще и усиливалось. Барзини видел людей, одетых во что-то вроде военной формы, с повязками на рукавах. Они нередко шли маршем, построившись в колонны, и над ними реяли разные флаги. Иногда — флаги кайзеровской Германии, иногда — национал-социалистической партии, а иногда — красные знамена, украшенные серпом и молотом.

У подножия бронзовых монументов, воздвигнутых в честь германских героев, неизвестных итальянскому журналисту, собирались митинги, и ораторы произносили там речи, которые он не понимал.

Однажды Барзини увидел на улице грузовик, остановившийся возле приемной частного врача. Он даже помог одному из бойцов дохромать до входа. Похоже, что ничего страшного не случилось — подопечный Барзини жестами объяснил ему, что просто подвернул ногу. Другим повезло меньше — с грузовика снимали носилки с наспех перевязанными ранеными. А на расстоянии, где-то вдалеке, слышались крики и выстрелы.

Луиджи Барзини даже показалось, что он различил пулеметную очередь.

III

В следующий раз он попал в Берлин в 1934 году. Кур-фюрстендамм было не узнать — садовники его преобразили. Тротуары были только что не вылизаны, повсюду царила безупречная чистота, полицейские, важные и снисходительные к человеческим несовершенствам, следили за порядком. Изменилась и толпа — теперь она состояла из военных в превосходно отглаженной форме, деловых людёй и государственных чиновников — их было трудно отличить друг от друга, так как и те и другие одевались хорошо и консервативно и не расставались с портфелями, явно полными важных документов.

А еще в толпе попадались немолодые важные господа, часто с бритыми головами, украшенные мощными загривками, насаженными на широкие плечи. Были тут и нарядные женщины, спешившие за покупками, и элегантно одетые молодые дамы, глядя на которых Луиджи Бар-зини никак не мог решить, кто же они. Актрисы, аристократки, куртизанки высокого полета?

Во всяком случае, все они выглядели одинаково неприступно, но у Луиджи Барзини не было времени исследовать этот вопрос поближе.

Он торопился — у него была важная встреча, на которую нельзя было опаздывать.

В этот день новый рейхсканцлер Германии, Адольф Гитлер, принимал избранную группу иностранных журналистов в здании Кроль Оперы — здесь после пожара здания Рейхстага проходили парламентские сессии.

Встречу устроили в фойе, журналистов было всего четыре или пять человек — пригласили только избранных, так что главу правительства можно было рассмотреть с близкого расстояния.

Впечатление он производил странное.

Больше всего Барзини поразили его усы. В отличие от портретов, у них обнаружилось как бы третье измерение — они торчали над губой фюрера и выдавались вперед так, что достигали уровня кончика его носа.

Луиджи Барзини решил, что больше всего новый лидер Германии похож на клоуна из какого-нибудь дешевого бурлеска. Особенно помогала этому впечатлению косая челка, зачесанная явно под Наполеона, — контраст между такой челкой и совершенно ординарным лицом под ней производил комическое впечатление.

К 1934 году Барзини уже многое повидал и очень многое видел очень близко, образ мыслей его стал очень далеким от «должной восторженности хорошего фашиста» — и он решил, что Гитлер выглядит даже смешнее, чем Муссолини.

Положительно человек, стоящий перед ним, Бисмарка не напоминал.

Он был одет в форму СА с повязкой на рукаве и в плохо сидящие на нем бриджи, а сапоги — как показалось Барзини — были Гитлеру явно велики. Наверное, он скоро исчезнет — его идеи были слишком примитивны, его подход к решению проблем Германии был патентованно абсурден, а его шансы на успех в преобразовании Германии были примерно такие же, какие были у Муссолини в его борьбе за построение Новой Римской империи.

И тут Гитлер повернулся к Барзини, тряхнул его руку — и разразился речью, обращенной прямо к нему. Очень может быть, что он выражал уважение к дуче, или благодарил его за помощь, оказанную партии национал-социалистов до ее прихода к власти, или выражал восхищение моделью государства, построенного Муссолини в Италии, — в общем, все может быть.

Барзини говорит, что не раз задумывался над тем, что же все-таки сказал ему фюрер и как сказанное могло бы повлиять на общий ход событий, если бы только он, Луиджи Барзини-младший, передал бы слова фюрера нужным людям в Италии.

Но передать их он не смог, потому что ничего не понял. Хотя, вообще-то, к 1934 году Барзини свой немецкий несколько улучшил. Но все-таки не настолько, чтобы понять бурную речь, произнесенную на нижнебаварском.

IV

«Раздумья» Барзини о том, что он, так и не передав дуче слов Гитлера, «может быть, изменил ход истории», не следует принимать так уж всерьез. Он был ироничным человеком и свою иронию охотно направлял и на себя, а своими размышлениями на эту тему поделился только лет через двадцать после того, как окончилась Вторая мировая война.

Нет, Луиджи Барзини не пресек линий коммуникации между Италией и Германией. Несмотря на языковой барьер, в этих странах было кому поговорить друг с другом. Проблема была скорее в содержании таких бесед — и надо сказать, тут была серьезная разноголосица.

Приход Гитлера к власти в конце января 1933 года оказал влияние на многое, и в числе прочего повлиял и на итальянскую внешнюю политику.

Можно даже сказать, что это событие повлияло лично на Муссолини.

Уже потом, через несколько лет, на закате жизни и совсем в других обстоятельствах он говорил, что в будущем срок правления его наследников должен быть ограничен десятью годами. Или, может быть, четырнадцатью — но тем не менее как-то ограничен.

Биограф Муссолини, Р. Босворт, полагает, что наилучшим вариантом для Бенито Муссолини было бы два срока по пять лет^[83] В этом случае он ушел бы в отставку в октябре 1932-го, в памяти потомства остался бы как человек, сделавший наряду со злом и немало хорошего и — самое главное — НЕ вступивший в союз с Германией.

Этот союз вовсе не был предопределен.

Да, Гитлер еще с 1922 года был полон восхищения перед «гением дуче» и действительно в своей программе копировал многие элементы программы фашистской партии Италии — и сокращение бюрократии, и усиление роли государства, и «сокрушение левых», и так далее — но все это бы ло вполне обычно для любой европейской партии крайне правого толка.

Что до правых партий Германии, у них имелась и некая дополнительная черта, которая затрудняла сотрудничество с Италией.

Об этом явлении, пожалуй, стоит поговорить подробнее — у него были глубокие корни.

Великий немецкий поэт Генрих Гейне умер в 1856 году, не дожив до создания Бисмарком его Второго рейха. Но в наследии Гейне есть, в числе прочего, интересное стихотворение под названием «Ослы-избиратели», в котором описывается некий парламент, доминирующее положение в котором занимает партия старо-ослов.

Она совершенно подавляет своих конкурентов, партию лошадей, а все потому, что необыкновенно гордится чистотой своей ослиной крови. И когда какой-то осел все-таки решил поддержать кандидатуру коня, партия старо-ослов обвинила его в предательстве и измене, добавив, что он, скорее всего, вовсе и не осел:

Ну, а если нельзя доказать, что провинившийся осел все же рожден не французской кобылицей, а как-то более обычно, то он виновен в том, что его ослиность всего лишь рассудочна:

Гейне, в общем-то, весьма ядовито описывал современный ему парламент Пруссии и идущие там дебаты — если в словосочетание «глубь ослиной души» вместо «ослиной» подставить «германской», то получится очень похоже, вплоть до крайне подозрительного отношения к «французским кобылицам».

Однако поэт Гейне умер в феврале 1856 года.

А вот Антон Дрекслер был на год моложе Муссолини. Основатель Немецкой рабочей партии («Deutsche Arbeiterpartei»; DAP), которую позднее, под названием НСДАП, возглавил Гитлер, утверждал, что итальянцы принадлежат к «средиземноморской расе»^[84], уступающей арийцам по всем статьям, что фашизм — это еврейское изобретение и что сам основатель движения фашистов, Бенито Муссолини, как-то очень уж подозрительно похож на еврея^[85].

Что и говорить — атмосфере дружбы это не способствовало.

Положение несколько изменилось в 1927 году — итальянский консул в Мюнхене сообщил по начальству, что Адольф Гитлер чуть ли не единственный, кто в среде правых партий ставит Италию высоко и считает ее возможным союзником в борьбе с Францией.

А в интервью с итальянским журналистом на вилле семьи Бехштейн^[86] Гитлер предсказал неизбежное сближение между фашистской Италией и новой Германией, которая непременно возникнет в ближайшем будущем.

И эта новая Германия уже в 1930 году стала обретать вполне видимые очертания — президент итальянской торговой палаты в Берлине, Джузеппе Ренцетти, докладывал в Рим, что 107 мест, полученных НСДАП на выборах в Рейхстаг, — это только начало.

В этой связи возникли уже серьезные вопросы.

Победа национал-социалистов в Германии, предсказывал в 1931 году Дино Гранди, создаст большие затруднения, потому что Германия будет стремиться к аншлюсу (нем. Anschliisse — «присоединение», «союз») с Австрией. И в итоге на альпийской границе окажется не слабая страна под итальянским влиянием, а мощная держава с населением вдвое больше, чем в Италии.

Тут уж просто пришлось подумать о будущем — и Муссолини завел определенные связи и с Гитлером, и с Герингом, — но делалось это все на сугубо личной основе, вне официальных каналов. Однако все попытки Гитлера устроить встречу с Муссолини неизменно отклонялись.

И тем не менее Гитлер в 1932 году сказал, что после прихода национал-социалистической партии к власти Германия и Италия Непременно установят союз, который будет длиться десятки лет или, по крайней мере, «до тех пор, пока я жив». Ну, а в январе 1933 года Гитлер стал рейхсканцлером.

Слова можно было ставить на почву реальности.

Клара Петаччи и проблемы безопасности государства

I

В сентябре 1933 года Бенито Муссолини написал своей дочери, Эдде, что любит ее всегда и неизменно — и тогда, когда она была еще малышкой, а его дела шли трудно, так и теперь, когда все изменилось. К этому времени у него в жизни появилась и еще одна женщина, на пару лет помоложе Эдды — ее звали Кларой Петаччи, и дуче встретил ее 8 сентября 1933 года на автомобильной прогулке?.

Она была барышней из хорошей семьи, которая располагала средствами. Во всяком случае, ее родители не поколебались подарить своей любимой дочке спортивный автомобиль по случаю 18-летия. Это, собственно, не так важно.

Но вот то, что Бенито Муссолини разъезжал в автомобиле просто с шофером и даже без всякой видимой охраны, поистине удивительно.

На него к этому времени уже было сделано несколько покушений.

7 апреля 1926 года Виолетта Гибсон стреляла в Муссолини из револьвера. Обошлось — пуля только слегка задела его нос, а мисс Гибсон признали ненормальной и быстренько выслали обратно в Великобританию. Как-никак она была дочерью лорда, по-видимому, действительно страдала помешательством, а серьезно ссориться с Англией Муссолини в то время было решительно не с руки.

В сентябре 1926 года какой-то анархист по имени Джино Лучетти кинул в его машину бомбу. Не получилось — бомба попала в капот, отскочила и взорвалась на мостовой. Дуче не пострадал, а покушавшегося схватили, сочли нормальным — и приговорили к пожизненному заключению.

Еще одно покушение случилось в самый последний день все того же 1926 года — 31 декабря 15-летний мальчишка, Антео Дзамбони, выстрелил по машине Муссолини и был на месте растерзан толпой.

Но с тех пор в Италии ничего подобного больше не происходи ло.

Еще в сентябре 1926 года, на волне покушения Лучетти, которое оказалось не выходкой сумасшедшего, а результатом заговора анархистов, была создана секретная полиция под названием, которое по-русски звучало как ОВРА.

Это была аббревиатура — OVRA, — «Огдапо di Vigilanza dei Reati Antistatali» — «Орган обеспечения безопасности от антигосударственных проявлений», но быстро стало восприниматься как вполне самостоятельное слово — примерно так, как НКВД Или ЧК.

ОВРА, собственно, была создана еще в 1921-м как организация обеспечения безопасности внутри фашистской партии, но в 1926-м ее расширили, придали статус государственного учреждения и включили как особое отдельное подразделение в состав итальянской полиции.

А во главе был поставлен весьма компетентный полицейский — Артуро Боккини (Arturo Bocchini).

Надо сказать, OVRA под его управлением оказалась организацией на редкость деликатной^[87]. И людей не хватали почем зря, и наказания, как правило, сводились к высылке на острова — ну, скажем, где-нибудь в Адриатике, с единственным ограничением: в виде запрета въезжать в континентальную часть Италии. И даже семьи не разлучали — ссыльный мог отправиться к месту своего пребывания в «конфино» — «confino» — вместе с женой и детьми.

В общем, с методами гестапо или НКВД не сравнишь. Штат у организации был невелик, в ней всего три-четыре сотни штатных сотрудников. Зато они знали дело, следили лишь за теми, кто и правда мог представлять интерес для органов безопасности, и широко пользовались техническими средствами, в частности телефонной прослушкой.

И вскоре начали слушать и разговоры Клары Петаччи с ее возлюбленным.

II

В общем-то, нельзя сказать, что они услышали что-нибудь необычное. Ну что может сказать мужчина, находящийся на высоком посту, сильно занятый и уже переваливший за пятьдесят, своей подруге, которая моложе его почти на полных 30 лет?

Вот Бенито Муссолини именно это и говорил: «…дорогая, я люблю тебя так сильно, так сильно… Когда гляжу в твои глаза, для меня исчезает весь мир и я забываю все на свете…».

Ну, и так далее…

Отношения этой пары развивались не совсем по прямой. Как-никак разница в возрасте и в общественном положении была очень велика. Дуче повел себя как истинный джентльмен — через три дня после знакомства позвонил Кларе Петаччи домой и формально испросил разрешения поговорить с ней у ее матушки.

Разрешение было даровано.

Тогда уже у самой барышни было спрошено, не желает ли она повидаться еще раз. И оказалось, что барышня желает, и даже очень. Тогда Муссолини пригласил ее навестить его в Палаццо Венеция и там показал «квартирку для отдыха», которая была устроена позади его устрашающе огромного рабочего кабинета.

Любовниками они, скорее всего, стали в тот же день — очень уж обстановка располагала, но встречались только время от времени, и когда Клара Петаччи в 1934 — м вышла замуж за молодого лейтенанта ВВС Рикардо Феде-ричи, дуче ей никак не препятствовал.

Но к 1936-му лейтенант был уже направлен в итальянское посольство в Токио в качестве военно-воздушного атташе, а Кларетта Петаччи считалась чем-то вроде «…maotresse-en-titee…» — французский термин для официальной любовницы короля.

Тем не менее все по-прежнему было обставлено очень прилично, и хотя у юной подруги дуче теперь была собственная квартирка в Палаццо Венеция, она там обычно не ночевала. Как правило, ровно в восемь вечера Клара Петаччи самым добропорядочным образом появлялась дома у своей матушки и ночь проводила под родительским кровом.

Но сплетни, конечно, ползли тучами.

Говорили, что Кларетта Петаччи действительно хорошенькая девушка и ножки у нее — просто загляденье, но дуче она явно не пара, потому что в ее милой головке — полная пустота.

Но, наверное, в то время Бенито Муссолини было не до философских дискуссий, и дам вроде своих подруг молодых лет — Анжелики Балабановой, Леды Рафанелли или Маргариты Царфати — он уже не искал.

Его жизнь состояла из официальной части, семейной идиллии — ну, или имитации оной. Хотя Бенито Муссолини как почтенный семьянин ночи свои проводил дома, но жену он уже давно уважал, но не любил, его дочь Эдда жила своим домом, а сыновья особо не радовали — они увлекались только спортом, дорогими машинами и не слишком строгими женщинами.

Так что Кларетта Петаччи представляла ему очень нужную отдушину, и «содержанием ее милой головки» он совершенно не интересовался.

Право же, у него имелись другие проблемы, более серьезные.

III

Уж какие конкретные расчеты делались Муссолини летом 1934-го, сказать трудно. Но, по-видимому, он предвидел европейский кризис и рассчитывал, что это можно будет использовать. Опыт у него был — в 1922-м на волне кризиса в Италии Бенито Муссолини, лидер движения, имевшего всего лишь 7 % голосов в парламенте, стал премьер-министром.

Ограниченность сил Италии, по-видимому, осознавалась, но в сумятице кризиса многие ранее невозможные вещи становятся возможными. Надо только принять меры к безопасности государства. Изнутри положению Бенито Муссолини могли угрожать только свои, и поэтому в январе 1934-го он отправил Итало Балбо в Ливию в качестве губернатора, а полномочия по чистке партии передал верному Акиле Стараче.

Главной жертвой тут оказался Леандро Арпинати, заместитель секретаря партии.

Он, в частности, занимался делами организации футбола в Италии, в сезон 1926/27 года раскрыл дело о коррупции в матчах «луба «Турин» и вообще имел репутацию «честного фашиста». Это стоило ему дорого — Стараче обвинил Арпинати в подрыва авторитета дуче — и его уволили со всех постов, а в июле 1934-го и вовсе отправили в ссылку по системе «confino». Так что потенциальные внутренние проблемы Муссолини — благодаря и хорошей работе OVRA, и верному Стараче — были под контролем.

Оставалось позаботиться о внешних делах.

В феврале 1933 года Бенито Муссолини получил похвалу от Уинстона Черчилля. Положим, старик был уже не в правительстве, а в некоей «оппозиции справа», состоящей едва ли не из него одного, но его голос в Англии все еще был слышен.

И похвала была весома — Черчилль назвал Бенито Муссолини воплощенным гением Рима, крупнейшим из современных законодателей, человеком, который показал не только Италии, но и другим нациям, что «натиску социализма можно успешно противостоять».

Все это было сказано не в вакууме — после прихода Гитлера к власти Муссолини развил бурную деятельность. Новая ситуация в Германии давала ему возможность поставить себя в положение «посредника между национал-социалистической революцией и державами Антанты», и уже в марте 1933-го он предложил широкое соглашение между Италией, Германией, Францией и Великобританией, так называемый Пакт Четырех.

И 7 июня 1933 года в Риме, в Палаццо Венеция, договор был действительно подписан.

Считалось, что он обеспечит безопасность всех заинтересованных государств и мир в Европе. Считалось, что главным архитектором этого плана был Бенито Муссолини, оказавшийся в самом центре событий в качестве партнера, приемлемого для всех спорящих сторон, «человека, которому одинаково доверяют и Даладъе, и Гитлер».

А «Пакт Четырех» на самом деле следовало бы именовать «Пактом Муссолини».

Если отложить в сторону газетную шелуху, забыть на время о лирике статей, повествующих о «наконец-то прочно установленном мире в Европе», а вместо этого холодно поглядеть на факты, то можно было увидеть следующее:

1. В 1933 году Бенито Муссолини, диктатор Италии, вернул себе прямой контроль над-всеми тремя министерствами вооруженных сил страны — и над Министерством армии, и над Министерством Военно-морского флота, и над Министерством авиации.

2. Военные расходы были увеличены, несмотря на проблемы с балансированием бюджета.

3. На встрече с офицерами всех видов вооруженных сил Муссолини сказал, что Италия должна стать милитаризованной нацией, нацией воинов.

Ну, а в конце мая 1934 года, в полном противоречии с подписанным пактом, Муссолини сказал, что процесс примирения ничего не дал, что вооружения продолжаются и что в конце концов дело придет к тому, что высказываться будут уже не дипломаты, а «артиллерия Его Величества».

Понятно, что это была фигура речи — от безответного Виктора Эммануила III никто никаких высказываний не ожидал, он был всего лишь печатью, которую прикладывали к важным бумагам.

Политику Италии делал только один человек, и звали его Бенито Муссолини.

Так что новость о том, что в середине июня 1934 года он встретится в Венеции с Адольфом Гитлером, оказалась истинной сенсацией — хотя бы потому, что на этот раз главы правительств Англии и Франции приглашены не были. Диктаторы встречались вдвоем, в своем кругу.

Предполагалось, что они договорятся по вопросу об аншлюсе Германии с Австрией. Для Гитлера это имело такое же значение, какое когда-то имело для Италии присоединение Тренто и Триеста. Для Муссолини вопрос упирался в безопасность государства — Австрия была слаба и служила Италии чем-то вроде буфера.

Дуче считал, что Энгельберт Дольфус, австрийский канцлер, находится под его защитой.

IV

Гитлера в Венеции принимали по-королевски. Встречу устроили на вилле Стра, которая когда-то повидала в своих стенах Наполеона. Потом его свозили на Биеннале^[88], полагая, что бывший художник такой жест оценит по достоинству.

Но получилось все неудачно.

Жить на вилле оказалось просто невозможно, потому что комары летали там тучами и, по мнению одного из членов германской делегации, были величиной с голубя.

С Биеннале вышло еще хуже, потому что комары — это все-таки явление природы и от правительства не зависят.

А вот то, что на выставке оказались картины модернистов, которые Гитлер находил творением выродившихся декадентов, относилось уже к «культурной политике фашизма».

И не сказать, чтобы личные контакты хоть как-то помогли делу.

Муссолини и Гитлер провели пару часов в личной беседе. Говорил главным образом Гитлер, а Муссолини усиленно делал вид, что он его прекрасно понимает. Что, как бы это сказать помягче, не соответствовало действительности. Дуче знал немецкий получше Луиджи Барзини, но сквозь нижнебаварский диалект фюрера пробивался с большим трудом. Кроме того, ему не нравилось содержание речи — складывалось впечатление, что Гитлер наизусть пересказывает своему собеседнику содержание книги «Майн кампф».

Муссолини нашел, что это скучно.

И он показал своему гостю, что значит класс: на площади Святого Марка в Венеции Муссолини показался на балконе Дворца дожей рука об руку с Гитлером. И сразу разразились громкие клики: «Дуче! Дуче!» Гитлера толпа как-то не заметила, и никаких здравиц в честь италогерманской дружбы тоже не раздавалось. Что оказалось неплохим индикатором — соглашение между Италией и Германией так достигнуто и не было.

15 июня 1933 года Гитлер улетел из Венеции с пустыми руками.

А через сорок дней после этого, 25 июля 1933 года, в Вене случился нацистский мятеж.

В это время фрау Дольфус, супруга австрийского канцлера, вместе с детьми гостила, в Италии — ее принимали на правительственном уровне, \на вилле у моря, неподалеку от Римини. Когда телефонный звонок из Вены известил, что ее муж убит, она упала в обморок.

Муссолини рвал и метал и сыпал проклятиями в адрес Гитлера. Он обзывал его последними словами и говорил, что фюрер — дегенерат, извращенец и опасный сумасшедший, а нацисты — не борцы за национальное дело Германии, а «кретины и педерасты».

Насчет «педерастов» — это была буквально цитата из германской прессы.

В самом конце июня 1934 года в Германии прошла так называемая «Ночь длинных ножей», в ходе которой было уничтожено руководство SA^[89]. Так вот убитого тогда Эрнста Рёма как раз в гомосексуализме и обвиняли…

Но, как бы то ни было, насчет предполагаемой сексуальной ориентации нацистов — это был вопрос второстепенный. А первостепенным было то, что дуче, не ограничившись руганью, велел немедленно выдвинуть на границу с Австрией две альпийские дивизии.

Сведения об этом получили максимально возможную огласку — об этом писали все газеты Италии. В выражениях они не стеснялись — сообщали, например, что «германцы носили шкуры в те времена, когда в Риме правили Цезаръ и Август».

Германское посольство оправдывалось тем, что все случившееся в Австрии вовсе не направлялось из Берлина, а было, так сказать, местной инициативой австрийских нацистов. Дуче до объяснений не снизошел. Военная демонстрация на итало-австрийской границе, собственно, оказалась достаточной.

Но решил ее еще и усилить.

V

4 января 1935 года Бенито Муссолини, одетый по самой что ни на есть консервативной моде — имелся даже цилиндр на голове, — прибыл на вокзал Термини. Его сопровождал посол Франции в Риме месье де Шамброн. Поезд из Парижа подошел к перрону — и тут из вагона, не дожидаясь полной остановки, соскочил очень живой человек. Он, улыбаясь, направился прямо к Муссолини, приветствуя его еще издали^[90].

Это был Пьер Лаваль, министр иностранных дел Франции.

Д’Аннунцио когда-то говорил, что для итальянца настоящая слава приходит только тогда, когда он признан в Париже. Если принять это утверждение за основу, то можно говорить, что настоящая слава пришла к Бенито Муссолини в 1935 году — все парижские газеты писали только о нем, Превозносилась его государственная мудрость, его называли великим человеком, который определяет судьбы Италии.

Лаваль в Риме и вовсе сказал, что Муссолини вписал в историю ее самые лучшие страницы.

Понятно, что все эти восторги имели под собой некое основание. И действительно, 7 января 1935 года в Палаццо Венеция было подписано соглашение между Францией и Италией, призванное «начать новую эру в их отношениях».

Франция уступала Италии некоторые спорные участки на границе ее колониальных владений в Ливии и в Сомали и гарантировала привилегии итальянских компаний в Тунисе на 30 лет, вплоть до 1965 года.

А Италия обещала самые полные «консультации с Францией по всем вопросам, связанным с европейской политикой». На случай, если природа этих консультаций оставалась кому-то не вполне ясной, в Италию были приглашены с визитом ветераны Великой войны — и они действительно приехали в количестве пары тысяч человек и прошли по Риму парадом под клики одобрения.

А французская эскадра посетила Неаполь — тоже с «дружественным визитом».

Начальники Генштабов обеих стран тоже начали дружеские консультации — Италию представлял генерал Бадольо, а Францию — генерал Мишель Гамелен. Газеты превозносили истинно родственные отношения двух «латинских сестер», Франции и Италии, и даже более того — Великобритания тоже желала присоединиться к этому нерушимому союзу.

11 апреля 1935 года в небольшом курортном городке Стреза в Италии, на озере Лаго-Маджоре, был образован так называемый «Фронт Стрезы». Поскольку в марте 1935-го Германия восстановила у себя воинскую повинность, то конференция в Стрезе рассматривалась как реакция на этот шаг.

Три державы — Англия, Франция и Италия, — как говорилось в ту пору, «подтвердили предусмотренные Лигой Наций санкции на случай агрессии с чьей бы то ни было стороны», и было понятно, что санкции эти, в случае чего, будут направлены против Германии.

По мнению газет, уж теперь-то мир в Европе будет надежно обеспечен.

Новая Римская империя

I

В документ, подписанный в Стрезе и гарантировавший «сохранение мира», по настоянию Муссолини было внесено уточнение — «в Европе». 6 февраля 1935 года из Италии в Африку был отправлен целый армейский корпус. Уже 11 февраля за ним последовали еще две дивизии. Цель была более или менее определена — итальянские колонии в Эритрее и Сомали граничили с Эфиопией.

В августе в Африку отправился Галеаццо Чиано, зять Муссолини.

Он по своей военной специальности был летчиком, командиром эскадрильи бомбардировщиков, и сейчас, в преддверии надвигающихся событий, добровольно пошел в армию. Собственно, Чиано был не одинок — иерархи фашистской партии «шли на фронт» просто потоком. Это стало хорошим тоном — пример подавал не только зять дуче, но и секретарь партии Акиле Стараче.

Решение о войне было уже принято.

Даже когда 10 сентября 1935 года итальянская Военная разведывательная служба, SIM (Servizio Informazioni Militari) известила дуче о том, что Англия планирует направить из Атлантики несколько кораблей в Восточное Средиземноморье и что «ВМС Италии не находятся в состоянии должной боеготовности», он не дрогнул.

Поправить дело с итальянским флотом в короткое время, конечно, было невозможно, но зато итальянские газеты были в полном распоряжении правительства и разразились целой бурей статей, в которых утверждалось, что «Британская империя отрицает право Италии, поистине пролетарской нации, на ее законное место под солнцем».

2 октября 1935 года в 3.30 дня по всей Италии зазвучали сирены и зазвонили колокола. В 6.00 все чиновники всех римских министерств прошли маршем прямо к Палаццо Венеция.

Дуче с балкона провозгласил, что терпению Италии пришел конец — Эфиопия должна быть сокрушена, былые поражения Италии должны быть отомщены.

Бомбежки начались на следующий день, 3 октября.

Разумеется, первой была эскадрилья, которую вел в бой капитан Галеаццо Чиано. В числе самолетов, атакующих Эфиопию, был и бомбардировщик, экипаж которого составляли Витторио Муссолини, лейтенант итальянских Королевских ВВС, и его младший брат, Бруно.

Ему было всего 17 лет, но он уже сражался за родину…

6 октября 1935 года пала Адуа — место, где когда-то, в далеком 1896-м, итальянская армия была разгромлена.

10 октября 50 членов Лиги Наций осудили Италию за преднамеренную агрессию и призвали к введению против нее экономических санкций.

Муссолини заверял, что он готов даже на войну с Англией и уверен, что пожар быстро перекинется и в другие места и выиграет от этого только Германия — она «будет встречать Рождество в Вене».

Перспектива была, прямо скажем, нежелательной.

II

Лига Наций была создана после окончания Великой войны, с целью предотвращения повторения ее ужасов. Предполагалось, что система коллективной безопасности будет создана тем, что «содружество наций накажет агрессора». Как именно накажет, было не ясно — это всецело зависело от стран-участниц, держав вполне суверенных.

Сама идея выглядела бесконечно наивной.

Европейские страны-победительницы приняли ее только по настоянию президента США Вильсона. Они были действительно заинтересованы в нерушимости сложившегося после окончания Великой войны порядка. Но Сенат не ратифицировал решения своего президента, Соединенные Штаты в Лигу Наций так и не вступили.

И бремя поддержания авторитета этой организации целиком легло на плечи Англии и Франции.

В итоге в 1935 году они оказались перед нелегкой дилеммой. Эфиопия как-никак была членом Лиги Наций. Нападение на нее со стороны Италии было бесспорным фактом, но наказывать Италию очень не хотелось, память о «Фронте Стрезы» была еще очень свежа, и Италия считалась как бы союзником в возможной новой борьбе с Германией. Очень хотелось спустить дело на тормозах и найти какой-то компромисс.

Инициативу взял на себя Пьер Лаваль.

Он посчитал, что «нельзя бросать народы Европы против Рима во имя защиты кучки нецивилизованных племен»^[91].

Лаваля поддержал английский министр иностранных дел. В 1935 году эту должность занимал человек, который был знаком с Бенито Муссолини еще с 1917-го, — сэр Сэмюэл Хоар, тот самый, который снабжал деньгами газету «11 Popolo di Italia» для поддержания боевого духа итальянцев после разгрома у Капоретто.

Сэр Сэмюэл не только удачно поработал в разведке, но и политическая карьера ему очень удалась. В разные годы он занимал самые разные министерские посты: и министра авиации, и государственного секретаря по делам Индии — и вот добрался до должности главы Foreign Office^[92].

Так вот сэр Сэмюэл Хоар вместе с Пьером Лавалем выступил с предложением закончить дело компромиссом — Италия получала большие территории Эфиопии и полный контроль над тем, что еще оставалось от этой страны, но зато приличия оказывались соблюденными, и Эфиопия все-таки оставалась на карте как «независимое государство».

Предложение было сделано втайне, Муссолини на него в принципе согласился, но, увы, тайну сохранить не удалось. Произошла прискорбная утечка информации, сведения о так называемом «Соглашении Хоара — Лаваля»^[93] попали в газеты, публика в Великобритании возмутилась — ив итоге предложение было дезавуировано. На Италию были наложены санкции — довольно мягкие, — а сэру Сэмюэлу пришлось подать в отставку.

Война пошла своим чередом.

III

Муссолини вел себя как настоящий полководец — на людях он теперь всегда показывался только в военной форме, командующим на фронт посылал телеграммы, а на стене в огромном кабинете дуче в Палаццо Венеция всегда висела карта, на которой флажками и стрелами отмечались достигнутые итальянскими войсками рубежи.

Когда однажды Квинто Наварра, слуга Муссолини, полез в отсутствие хозяина рассматривать карту, нечаянно ее уронил и потом в спешке воткнул флажки как попало, Муссолини этого не заметил^[94].

Он вел свою войну, в которой действительно знал толк, — войну пропаганды.

Даже факт введения эмбарго был использован им в свою пользу — это было названо позором так называемых цивилизованных наций. Полные бесстыдства, эти богатые владельцы огромных колониальных империй не дают Италии возможности получить свою долю и стремятся удушить ее в кольце блокады. Но Италия не сдается, под руководством дуче она преодолеет все препятствия, измышленные ее врагами…

В декабре 1935 года была объявлена программа под лозунгом «Пожертвуй золотое кольцо для родины!» — и 250 тысяч золотых колец оказались внесены в фонд в одном только Риме. Ракеле Муссолини, жена дуче, показала пример такого самоотречения — она отдала на общее дело свое обручальное кольцо.

Подъем патриотических чувств был настолько сильным и искренним, что даже философ Бенедетто Кроче и тот пожертвовал своим золотым знаком сенатора Королевства Италия. Тут надо учесть, что Кроче был видным человеком, в 1920^_1921 годах — министром образования, но потом так сильно разочаровался в фашизме, что совершенно ушел из общественной жизни, а режим Муссолини, не особо таясь, называл «властью ослов».

Однако в 1935-м порыв патриотизма увлек и его…

А новости с фронта шли одна за другой, и все они славили доблесть итальянских войск. Сыновья дуче были награждены за отвагу, пресса воспевала героев — и среди них отважного Галеаццо Чиано, зятя Муссолини, и Акиле Стараче, его верного соратника.

Именно он в числе первых во главе своей механизированной колонны вошел 5 мая 1936 года в Аддис-Абебу.

Его совершенно искренне приветствовали жители тамошнего европейского квартала — война кончалась, порядок исчез, и в городе уже начались поджоги и грабежи.

7 мая Бенито Муссолини был награжден Орденом Большого креста Савойи.

Площадь перед Палаццо Венеция была запружена народом. Муссолини провозгласил, что отныне титул императора Эфиопии принадлежит королю Италии, Виктору Эммануилу III, и является столь же наследственным, как и его королевский титул — они соединены столь же неразрывно, как и Королевство Италия со своей новой колонией.

Итальянские владения в Сомали, Эритрее и Эфиопии все вместе стали называться Итальянской Восточной Африкой. У Италии теперь была своя империя.

Король Виктор Эммануил III, третий по счету король Италии, ставший заодно в качестве наследника Хайле Селассие 84-м императором Эфиопии, не остался в долгу.

После 1936 года официальным титулом Бенито Муссолини стало сложное словосочетание:

«Его Превосходительство, глава правительства, Дуче фашизма и Основатель Империи».

IV

Люди не знают будущего. Сама по себе эта фраза, конечно, вполне банальна, но если из нашего времени поглядеть в далекий 1935 год, то безумный энтузиазм итальянцев, право же, поражает. Лаваль гарантировал их привилегии во Французском Тунисе на 30 лет вперед, вплоть до 1965-го, но Тунис стал независимым уже 20 марта 1956 года, а к 1965 году дни европейских колоний в Африке вообще были уже сочтены.

Однако будущее сокрыто от современников, они видят только то, что видят.

И они видели Итальянскую Восточную Африку, и строили огромные планы на будущее. Предполагалось, что колонии станут домом для трех миллионов итальянцев. Этот тезис оспаривался: нет, не для трех, а для пяти.

Действительность никого особо не интересовала.

В конце концов, колонии у Италии уже были, и начало им было положено давно — в 1881 году в Эритрее имелся «город» под названием Ассад, в котором жило 160 человек — 11 итальянцев, 55 арабов, 93 туземца и один торговец-индус^[95] — и нельзя сказать, что к 1935 году это место так уж выросло и превратилось из захолустной дыры в сияющую электрическими огнями метрополию.

Но это все были пустяки — уж теперь-то жизнь пойдет по-другому. Фашизм сплотил Италию в единый дробящий кулак, и, как говорит дуче: «5 миллионов штыков будут творить волю нации, не спрашивая разрешения ни у кого».

Такого рода мысли кружили головы. Великий DUX (латинский вариант титула «дуче») неуклонно вел страну в светлое будущее, и кто знает, какие еще триумфы приготовила ему Судьба.

В Риме только и было разговоров, что дуче, по-видимому, наметил себе «дофина»^[96].

Галеаццо Чиано, зять Бенито Муссолини, внезапно был назначен на пост министра иностранных дел Италии. Ему было всего 33 года, и он был одаренным человеком — в 1921 году оказался на втором месте в списке лучших выпускников школ всей Италии.

С Эддой Муссолини он познакомился в Рио-де-Жанейро, где служил на должности атташе в посольстве Италии. Они поженились в 1930-м и жили душа в душу, в любви и согласии, не обременяя при этом друг друга излишней Верностью. Эддаговорила: да, конечно, у нее есть любовники, но детей она рожает только от мужа.

Галеаццо Чиано хорошо разбирался в финансах, хорошо показал себя в колониальной войне, служил истинной моделью для «золотой молодежи» Италии и, наконец, был отцом Фабрицио Чиано, любимого внука Бенито Муссолини, так что на роль преемника вполне подходил. Не сейчас, конечно, а когда-нибудь, в отдаленном будущем.

А сейчас, в 1936-м, дуче следовало смотреть на то, что происходило здесь и сейчас, и искать возможности для увеличения престижа его Новой Римской империи.

Возможности подворачивались — в 1936 году в Испании началась гражданская война.

Испания и ее гражданская война

I

Республика в Испании возникла в 1931 году, а 17–18 июля 1936 года в Испании началась гражданская война. Ее никто не планировал — устроившие мятеж военные полагали, что речь идет о путче, а вовсе не о войне, но правительство устояло. Казалось бы, тут мятежу и конец, однако к восставшим военным присоединялись все новые и новые военные части, поначалу в восстании не замешанные.

К ним стали примыкать спешно формируемые милиции, составленные из гражданских лиц — у республики хватало врагов, и по мере того, как республика шаг за шагом «левела», их становилось все больше. Последней каплей стало формирование правительства Народного фронта, коалиции «левых» партий Испании.

В результате к мятежным военным примкнули и монархисты всех сортов и оттенков, и сторонники Испанской фаланги, основанной в 1933 году по образцу движения Муссолини в Италии, и вообще все, кто полагал, что «страну надо спасать».

Правительство Народного фронта ответило тем, что вооружило своих сторонников — и началась затяжная, беспорядочная война, идущая везде и нигде, без сложившихся фронтов и без определенного тыла.

Этому способствовало и то обстоятельство, что обе стороны конфликта — и «левые», условно называемые республиканцами, и «правые», так называемые националисты — не имели единой структуры командования. Справа сражались и монархисты, и фалангисты, и военные, «защищающие Испанию» без уточнения, что же это, собственно, означает, а с ними бились и социалисты, и коммунисты, и троцкисты, и анархисты, и «вожаки крестьянского движения», и каталонские и баскские сепаратисты, которые опасались националистов.

Прибавим к этому вмешательство иностранных держав — Италии, Германии и СССР, посылающих в Испанию оружие и «добровольцев», — и у нас получится довольно полная картина того дикого хаоса, в котором пребывала Испания в 1936-м…

Понемногу стало выясняться, что войну выигрывают националисты…

В немалой степени этому способствовало то, что им удалось установить некое единое командование и некоего единого командующего.

Им оказался Франциско Франко — человек ледяного хладнокровия. Он выдвинулся в ходе колониальной войны в Марокко, был одним из главных создателей Испанского Иностранного легиона и его вторым по счету командующим. В легион набирали всякий сброд, в его составе было много уголовников, а в дальнейшем к нему добавились и части так называемых регуларес, набранные из «мавров» — берберов и арабов, сражавшихся под командованием испанских офицеров на стороне Испании.

Держать в руках такой личный состав было очень нелегко, но у Франциско Франко, в ту пору всего лишь подполковника, это получалось. Он никогда не повышал голоса, однажды сместил с поста офицера, ударившего солдата, но точно так же, не повышая голоса, приказал расстрелять солдата, кинувшего в офицера миску с едой. В атаку подполковник шел впереди своих легионеров, а в целях поддержания в них боевого духа нередко делал это верхом и на белом коне.

В обычаи, установившиеся в легионе, он не вмешивался и спокойно принимал рапорт перед строем солдат, на штыках которых красовались отрезанные головы врагов, — для Франциско Франко значение имела только боеготовность и полное безоговорочное следование установленной им дисциплине.

В результате в возрасте тридцати с небольшим он стал самым молодым в Европе генералом, а к началу гражданской войны в Испании — главнокомандующим в Марокко. С республикой он, в общем, ладил. И ее министры к нему тоже относились вполне лояльно.

Генерал Франко не входил в число генералов, инициировавших мятеж.

Одно время вообще казалось, что он может «встать на защиту законного порядка», но в ситуации начинающейся гражданской войны вопрос, что же такое «законный порядок», становится открытым. Франциско Франко посчитал, что его долг служить не правительству, по самой сути своей явлению преходящему, а «Испании, великой и вечной».

Он встал на сторону восставших и очень скоро оказался в числе самых авторитетных людей в их среде. В политике генерал, имевший репутацию «…хладнокровного бесстрашия», проявлял столь же хладнокровную осмотрительность. Он выжидал, тянул время, политически не присоединялся ни к одной партии, даже к коллегам-военным — удобной отговоркой ему служил эластичный лозунг о «вечной Испании», — ив итоге оказался приемлемой фигурой и для монархистов, и для фалангистов, и для профессиональных военных.

Его считали «недалеким, но честным», и в итоге Франциско Франко оказался арбитром всех политических конфликтов, возникающих между различными фракциями националистов. Очень скоро он стал признанным главой всего лагеря «правых». Это был вовсе не очевидный результат — в движение входили многие люди поярче, чем генерал.

Как это у него получилось — неразрешимая загадка.

Пожалуй, столь же неразрешимая, сколь и другая: каким образом низенького роста офицер совершенно не геройского вида, никогда не повышавший голос на подчиненных, добился безоговорочного повиновения головорезов, составлявших части Испанского Иностранного легиона.

Однако он решил обе задачи: и легион подчинил, и новый, националистический режим возглавил — и не в последнюю очередь потому, что сумел привлечь серьезную помощь из-за рубежа, в первую очередь из Италии. Для генерала Франко это было очень полезно, но почему, собственно, в испанские дела решил ввязаться Бенито Муссолини?

Вот об этом есть смысл поговорить поподробнее.

II

Фраза Мольера «Какой черт понес его на эту галеру?»^[97] во Франции стала чем-то вроде пословицы. И она невольно всплывает в памяти, когда пытаешься разобраться в мотивах решения Муссолини помочь испанским мятежникам.

Ну ни с какой стороны Испания в сферу итальянских интересов не входила.

Имелся, правда, некий слабый огонек сочувствия к испанской версии фашизма — итальянское посольство в Мадриде даже располагало кое-какими фондами для ее материальной поддержки, — но они укладывались в предельно скромную сумму в 1000 песет^[98] ежемесячно.

Имелось общее критическое отношение дуче к установлению в Испании либеральной парламентской республики. Дуче еще в 1931 году посчитал, что это «плагиат, да еще и с образца 150-летней давности».

Не совсем ясно — почему именно 150-летней?

Если имелась в виду первая попытка установления республики в Испании, то это было сделано в 1873 году, так что он ошибся лет так на девяносто. Но Муссолини мысль свою не пояснил, а просто сказал, что «парламентская республика сейчас означает использование масляной лампы в эру электричества».

Что такое «электричество», он тоже не пояснил, но из контекста понятно, что это фашизм.

Но вроде бы одной пренебрежительной ремарки недостаточно для того, чтобы полезть в чужое болото? Однако факт остается фактом — когда 19 июля 1936 года генерал Франко попросил через итальянского атташе в Танжере помощи в переброске его солдат из испанской части Марокко в собственно Испанию, дуче его просьбу удовлетворил.

В Марокко были посланы итальянские транспортные самолеты.

Они взлетели с Сардинии, полет прошел не больно-то удачно — один самолет упал в море, два приземлились во французской части Марокко, а не в испанской, — но начало было положено.

Летом 1936 года во Франции пришло к власти правительство Народного фронта — во главе с социалистом Леоном Блюмом. Блюм пытался как-то помочь Испанской Республике — он встретил сопротивление со стороны правых партий Франции и так ничего в этом направлении не сделал, — но Блюм считал Муссолини «надутым негодяем», в Риме это было известно, и усилия по помощи Франко были удвоены.

Для дуче это стало вопросом самолюбия.

Его собственные генералы предупреждали, что Испания — болото. Туда легко влезть, но вылезти будет трудно:

«…Если дела пойдут плохо, испанцы обвинят нас. Если дела пойдут хорошо, после победы они о нас забудут…»^[99]

Но нет, это не помогло. В Испанию стали направлять «добровольцев», их общее число в конце концов достигло внушительной цифры в 50 тысяч человек, и, забегая несколько вперед, можно сказать, что почти четыре тысячи из них были убиты, а общая сумма, вложенная Италией в испанскую гражданскую войну, превысила восемь с половиной миллиардов лир.

И все это, как считалось, пошло на «увеличение престижа Италии».

III

Бенито Муссолини в ходе своего тримуфального посещения Ливии проделал вещь, удивительную даже для него: 18 марта 1937 года в Триполи, верхом на коне принимая арабских вождей местных племен, он поглядел на их подарок — очень декоративную игрушку, так называемый Меч Ислама, — и вдруг выхватил этот меч из ножен и пообещал, что «фашизм защитит мусульманских подданных Итальянской империи и поведет их к величию».

Ну что сказать? Апофеоз величия, да и только…

Но уже через несколько часов дуче срочно улетел в Рим — к победному звону фанфар добавилась нота холодной реальности. Итальянские войска в Испании потерпели неудачу-под Гвадалахарой. Это было очень неприятно. Итальянские фашисты, организованные в дивизии с названиями вроде «Черное пламя» общим числом 35 тысяч, при пушках, танках, самолетах и прочем, атаковали фронт республиканцев — и потерпели поражение. Да еще на стороне победителей сражались итальянцы-антифашисты…

Набрался целый батальон, названный именем Гарибальди и^.

Хуже всего было то, что вместо волны патриотического подъема испанская война вызвала в Италии не больно-то восторженную реакцию. Из Мадрида, удерживаемого республиканцами, велись передачи на итальянском — ив Италии стали слушать «испанское радио».

Возможно, это подействовало даже на дуче.

В апреле 1937-го он принимал в Риме Германа Геринга. Если и был в руководстве рейха человек, которому Муссолини симпатизировал, то это скорее всего был Геринг. У них было много общего: оба были люди умные, очень циничные и невероятно, запредельно тщеславные — просто до анекдота.

Так что визит прошел очень хорошо. Но когда Геринг отбыл домой, Муссолини — в разговоре с Лагарделем^[100], труды которого он ценил, — сделал удивительное замечание:

«После 1940 года вся Европа взорвется, и вы взорветесь, да и я тоже…»^[101]

Что и говорить, бывают у людей странные видения — если б они их еще и понимали…

Но в будущее не заглянешь — а пока, в 1937-м, Италия все больше и больше сближалась с Германией. В Испании обе державы содействовали Франко, с Лигой Наций у той и у другой имелись проблемы одного и того же характера — такие вещи, что и говорить, как-то сближают.

В мае в Рим приехал германский министр иностранных дел фон Нейрат, в июне — военный министр фон Бломберг. К его немалому ужасу, Муссолини вызвался показать ему «Италию с высоты птичьего полета» и самолет пилотировал сам.

Ну, помимо пейзажей, фон Бломергу в Неаполе показали и военный флот, а к сентябрю 1937-го ситуация созрела и для еще более важного визита.

Дуче принял приглашение Гитлера посетить Германию.

Муссолини, собственно, уже встречался с фюрером в 1934 году в Венеции. Сейчас в качестве гостя выступал он сам, и визит произвел на него огромное впечатление. Начать с того, что все, кого он только ни видел, носили военную или полувоенную форму. Пропагандистское клише Муссолини о «вооруженном народе» в Германии не выглядело метафорой. Ему показали сталелитейные предприятия, оружейные заводы, работающие с полной загрузкой, показали вермахт на маневрах, которые шли с использованием боевых патронов, — везде и повсюду Муссолини видел огромную мощь, она ощущалась просто физически.

А 28 сентября 1937 года он вместе с фюрером должен был выступить перед народом Германии — предположительно их речи будут слушать миллионы.

Муссолини решил, что будет говорить по-немецки.

Речь он написал заранее, но отрепетировать как следует не успел — и все из-за Геринга. Тот был в таком восторге от своей игрушечной железной дороги, что никак не мог угомониться и все продолжал и продолжал демонстрировать гостю рейха ее огромные возможности, но в конце концов устал даже Геринг.

И вот дуче, стоя на платформе рука об руку с Адольфом Гитлером, слушает, как тот представляет его как «редкого человека, одного из тех, кто не создан Историей, а создает Историю сам».

И Муссолини на своем школьно-правильном немецком говорит следующее:

«Когда у фашиста есть друг, он идет с ним рука об руку, до конца».

Меры по укреплению армии и государства

I

Едва ли не первым делом, которым Муссолини занялся после возвращения из Германии, было распоряжение о смене парадного шага итальянской армии на так называемый «passo тотапо». Собственно, это была копия церемониального марша германского образца, что в других странах почтительно именовали «печатным шагом», а непочтительно — «гусиным».

В армии нововведение энтузиазма не вызвало — но приказ есть приказ.

Первый парад с шагом нового образца военные провели уже в феврале 1 938 года. Чернорубашечники тоже получили нечто новое — им изменили форму. Традиционно они носили фески с кисточкой. Ну так феску заменили на нечто вроде шлема, а шлем украсили орлом, размеры которого зависели от ранга.

На этом Муссолини счел, что укрепил армию уже достаточно.

Теперь он занялся вопросами укрепления государства — на подчиненных нельзя было положиться.

Скажем, Акиле Стараче завел правило, по которому все официальные письма заканчивались словами: «Viva Duce!» — «Да здравствует Дуче!» — итальянским эквивалентом «Хайлъ Гитлер!».

Ну, и к чему такое рабское заимствование из германского опыта?

Муссолини вызвал Стараче к себе и отчитал его по полной программе. Он привел ему пару примеров из официальной деловой переписки. Например, родителям солдата сообщается, что их сын, капрал такой-то, сломал ногу. И что, возглас «Да здравствует Дуче!» должен тут быть заключительным словом?

Или, скажем, уведомление об увольнении — ну к чему тут здравица в конце?

Но, покричав немного и посоветовав Стараче «не быть идиотом», Муссолини его простил. Во-первых, такое усердие как-никак говорило о полной лояльности, во-вторых, были дела поважнее. В начале 1938 года в Германии произошли изменения — Гитлер взял лично на себя функции Верховного командующего Вооруженными силами рейха. Это случилось 4 февраля, а уже 12-го числа канцлер Австрии фон Шушниг был вызван в резиденцию Гитлера для крайне неприятного разговора.

Стало понятно, что дело идет к аншлюсу.

Чиано послал срочную телеграмму в Лондон — послом Италии там в то время был Дино Гранди. И Чиано, глава МИДа Италии, в самом дружеском тоне извещал «дорогого Дино», что объединение Австрии с Рейхом может случиться в любую минуту, и подробно проинструктировал посла на предмет такого развития событий.

18 февраля 1938 года Дино Гранди встретился с английским премьер-министром Невиллем Чемберленом и сообщил ему, что «Италия готова поддержать Великобританию в обмен на признание итальянских завоеваний в Эфиопии».

И как это надо было понимать?

Посол сообщал, что Италия готова надуть своего германского союзника и поддержать позицию Англии, даже еще и не зная, в чем эта позиция состоит? Или он предлагал «поддержку Англии» на случай, если она затеет переговоры с Германией?

Трудно сказать. Может быть, точного ответа не было даже и у «тандема» Чиано — Муссолини, но дипломатический кульбит получился на уровне цирковой акробатики.

Дино Гранди с удовлетворением докладывал в Рим, что «заявление произвело фурор» и Невилл Чемберлен столкнулся во мнениях со своим министром иностранных дел, Энтони Иденом, невзирая на то, что Гранди все еще присутствовал в комнате. Чемберлен полагал, что «посредничество Италии даст шанс на сохранение мира», Иден с ним не соглашался, и дело кончилось тем, что Иден подал в отставку.

Он, правда, сделал это не в присутствии Гранди, а через день, 20 февраля 1938 года.

А 11 марта 1938 года в Рим в качестве специального посланника прилетел обергруппенфюрер^[102] СА принц Филипп фон Хассе. Его выбрали не случайно — принц был женат на одной из дочерей Виктора Эммануила III.

Филипп фон Хассе привез Муссолини личное письмо от Гитлера:

«Ваше Превосходительство.

Я твердо решил восстановить закон и порядок в моей родной стране… Я желал бы уверить Ваше Превосходительство, Дуче фашистской Италии, в следующем:

1. Мое решение носит характер исключительно законный и оборонительный.

2. В критическое время для Италии [имелся в виду период войны с Эфиопией] я дал вам доказательства моей незыблемой лояльности. Будьте уверены, что моя позиция не изменится никогда.

3. Я очертил твердую границу между Германией и Францией, и сейчас новая граница между Италией и Германией будет очерчена на перевале Бреннер».

Сенсация получалась посильней той, что была устроена в Лондоне.

Гитлер ставил весь мир перед свершившимся фактом — захватом Австрии — и только вот обещал, что дальше существующей итало-австрийской границы не пойдет и отнятого Трента обратно требовать не будет.

Но Италия теряла буферное государство на своей границе и обретала прямое соседство с германским Рейхом.

Это сводило к нулю усилия дипломатии Муссолини за все 15 лет его правления.

II

Вопрос аншлюса, конечно же, в Италии обсуждался загодя. Еще 27 февраля 1938 года в разговоре с Чиано Муссолини заметил, что объединение Австрии и Германии, по-видимому, неизбежно.

Да, это идет против итальянских интересов, но не настолько, чтобы менять ориентацию на союз с Германией. Однако тот факт, что Гитлер начал действовать без всяких консультаций, был неприятным сюрпризом. Ну, делать было нечего — Муссолини сообщил в Берлин, что Италия не заинтересована в судьбах Австрии, и получил от фюрера в ответ краткое послание: «Муссолини, я этого никогда не забуду!»

В разговоре с Чиано дуче сказал, что на Австрии дело не кончится — Германия будет действовать в том же духе и дальше. Можно ожидать проблем и с Чехословакией, и со Швейцарией, и с Бельгией — именно в таком порядке^[103].

И при таком раскладе понятно, что нужно «готовиться к неожиданностям».

Так что прессе были даны указания славить аншлюс, как «торжество фашистской идеи на германской почве», но армейским инженерам велели ускорить работы по укреплению бывшей границы с Австрией, а сам дуче заперся у себя, и беспокоить его не рекомендовалось.

И ему, и Чиано стали поступать тысячи писем, выражавшие недоумение «молчанием Италии» в 1937 году как раз в том вопросе, по поводу которого она так бурно выступала в 1934-м.

Бенито Муссолини плохо понимал военное дело, мало что смыслил в технологиях — но уж в колебаниях общественного мнения в Италии разбирался как никто другой.

16 марта 1938 года он выступил в парламенте с речью.

И сказал, что если чему-то суждено сбыться, то лучше получить от этого пользу, чем пытаться напрасно препятствовать. И что к голосам, раздающимся в Италии, при-слущиваются’мцллионы немцев. И что аншлюс есть испытание практикой тех уз, что связывают союзные державы, Италию и Германию, и что союз их крепок, как никогда.

Парламент был упакован депутатами от одной-единственной разрешенной в Италии партии и служил не для обсуждения, а для ликования. Ну, и ликование было устроено по полной программе. Муссолини был награжден бурной овацией, выступавшие ораторы говорили, что позиция Италии в деле аншлюса — это шедевр государственной мудрости, а через пару недель, 30 марта 1938 года, случился и апофеоз.

Бенито Муссолини сообщил сенату, что вопросы войны и мира в Италии будет решать только один человек, и онто как раз перед сенатом и выступает. Сенаторы, конечно, разразились аплодисментами, а потом один из них встал и предложил новый декрет, состоявший из двух статей:

1. Начиная с данного момента, в Италии вводится новый ранг: Первый Маршал Империи.

2. Этот ранг присваивается двум лицам — Его Величеству Виктору Эммануилу, Королю Италии и Императору Эфиопии, и Бенито Муссолини, Дуче Фашизма.

Сенатора, предложившего столь глубокий законопроект, звали Констанцо Чиано.

И, конечно же, законодатели опять взорвались шквалом аплодисментов — его тщательно подготовил верный Акиле Стараче, который устроил так, что публика с верхних галерей в порыве восторга смешалась с депутатами и возникла «спонтанная демонстрация нерушимой верности дуче и побеждающим идеям фашизма».

Потом оказалось, что табачный киоск сената ограблен дочиста^[104], и Стараче очень по этому поводу огорчался и говорил о безответственных элементах.

Но чего только не перенесешь во имя идеи?

III

Германская делегация, сопровождавшая фюрера, прибыла в Рим на четырех поездах. В нее входили очень многие видные лидеры Рейха — и Риббентроп, и Геббельс, и Гиммлер, и Гесс, да еще и множество всевозможных экспертов и журналистов.

Гитлера, как главу государства, по протоколу должен был встречать тоже глава государства.

Поэтому по Риму в роскошной позолоченной карете он ехал не с дуче, который был всего-навсего главой правительства, а с королем Виктором Эммануилом.

Короля его гость раздражал.

Монарх уж вроде бы ко многому привык со времени «славной фашистской революции 1922-го», но манеры Адольфа Гитлера показались ему еще хуже манер Бенито Муссолини.

Народ в Риме тоже энтузиазма не выказывал, и германским офицерам, случалось, из толпы кричали что-нибудь обидное, но это все было на местном диалекте, так что обошлось без дипломатических осложнений.

В Неаполе, главной военно-морской базе Италии, дуче постарался отыграться — было устроено целое представление: итальянские подводные лодки вдруг всплыли все вместе, держась на одной линии и на равных интервалах друг от друга.

Фюрер посетил все музеи, до которых только смог добраться. 9 мая 1938 года, в самый последний день своего визита, он вдруг открыл для себя Флоренцию, город, о котором грезил во времена своей голодной юности.

Посмотреть Ватикан ему не удалось — папа Пий XI закрыл его на все время визита Адольфа Гитлера и сам тоже уехал из Рима. Но Галеаццо Чиано постарался загладить неприятное впечатление — он организовал отправку в Мюнхен бронзовой копии «Дискобола», понравившейся фюреру во время его предыдущего визита в Италию.

От подписания формального военного договора о союзе Муссолини удалось отвертеться, но сближение Италии с Рейхом продолжалось. 14 июля 1938 года в печати появился «Манифест о Расе», подписанный десятком видных профессоров.

В самом кратком изложении документ состоял из ряда утверждений: человечество делится на расы, они неравноценны по отношению друг к другу, итальянцы принадлежат к арийской расе, и цивилизация, построенная ими, тоже арийская, и так далее.

Манифест, кроме этого, провозглашал существование «чистой итальянской расы», откуда следовал важный вывод: итальянские евреи к ней не относятся.

Это вызвало целую волну всевозможных последствий.

Ну, например, 30 июля 1938 года Муссолини сообщил народу, что «Манифест» вовсе не подражание тому, что происходит в Германии, а вполне собственное, сугубо итальянское явление и что «итальянская раса», оказывается, действительно существует.

Это находилось в некотором противоречии с утверждением дуче, что сам-то он, оказывается, человек нордический и чувствует себя в родстве с англичанами и немцами — что же касается его зятя, Галеаццо Чиано, то он оказался «этруском»^[105].

Впрочем, ясности тут не было. Муссолини, например, говорил иной раз, что генуэзцы — отдельная раса или что «расу ломбардцев следует поощрять».

На таком фоне уроженцев Тосканы и впрямь можно было счесть этрусками.

Все это можно было бы счесть за анекдот, но в период между сентябрем и ноябрем 1938-го положение о расовой чистоте стало частью законодательства, как в Германии по Нюрнбергским законам^[106].

В полном соответствии с германской практикой евреи изгонялись из всех государственных структур, включая армию, были запрещены браки евреев с итальянскими католиками, их имущество подлежало конфискации. Кроме того, им запрещалось печататься где бы то ни было, их книги изымались из библиотек и от их тлетворного присутствия очищались итальянские университеты.

Тут, однако, возникли определенные проблемы.

Население Италии в 1938 году оценочно составляло 44 миллиона человек, и из них что-то около 45~50 тысяч можно было причислить к евреям, причем они ничем не отличались от своих соседей, кроме веры. Таким образом, на тысячу условных католиков — в Италии хватало и атеистов, начиная с самого дуче в молодости, — приходился один иудей, столь же условный. Меньшинство, демографический вес которого составляет одну десятую процента, практически невидимое.

Но это же меньшинство составляло 8 % профессоров университетов, так что «очистка» заняла некоторое время. Многие уезжали сами. Например, уехал профессор Энрико Ферми, человек невероятной одаренности^[107]. С ним-то в расовом отношении все было в порядке, но он так неосмотрительно женился, что выхода у него не оставалось. Италию покинули и его лучшие ученики, Бруно Понтекорво^[108] и Эмилио Сегр^[109] — по новым законам для них на родине больше места не было.

Из армии выгнали пять генералов, флот избавился от пяти «неправильных» адмиралов, а один выброшенный из офицерских списков полковник застрелился перед строем своих солдат.

И Маргарите Царфати тоже пришлось срочно уехать из Италии.

Дуче сделал так, что ни синьора Царфати, ни ее семья не встретили в этом никаких препятствий — но исключения не сделал даже для нее. Фашистскую партию Италии пришлось чистить даже сильней, чем армию, — в рядах горячих патриотов Италии начала 20-х годов никакого расового учета не вели.

Но это все были проблемы мелкие, домашние и особых затруднений не составляли. Куда важнее было то, что оказался верным прогноз дуче о «движении в сторону Чехословакии».

Именно там в сентябре 1938 года и разразился кризис.

Мюнхен с точки зрения Муссолини, 1938 год

I

Вечером 28 сентября 1938 года Муссолини получил срочное сообщение из Лондона — с ним связался Невилл Чемберлен, премьер-министр Великобритании. Он просил о посредничестве в конфликте с Германией и предлагал Италии участие в конференции, призванной решить судьбы Европы:

«Надеюсь, что Ваше Превосходительство проинформирует рейхсканцлера о вашем желании участвовать в переговорах».

Меньше чем через час после получения телеграммы Муссолини позвонил в итальянское посольство в Берлине. Говорил он, естественно, не с дежурным, а лично с Бернардо Аттолико, послом Италии, аккредитованным в столице германского Рейха.

Послу было передано содержание послания Чемберлена, велено просить о немедленной аудиенции у Гитлера и дана инструкция — сказать рейхсканцлеру о непоколебимой поддержке Германии со стороны фашистской Италии. Но добавить, что хотя решение целиком и полностью определяется самим фюрером, однако дуче настоятельно советует ему принять предложение Чемберлена о срочной конференции.

Когда Аттолико попал в рейхсканцелярию, была уже почти полночь.

Там, однако, все окна были освещены и об отдыхе никто и не помышлял — в кабинете рейхсканцлера шел очень напряженный разговор Адольфа Гитлера с Андрэ Франсуа-Поссе, послом Франции.

Тем не менее Аттолико был принят прямо сразу, без всякого промедления.

И ответ он получил тоже сразу же — фюрер принимал предложение. Германская мобилизация, как было официально сообщено, откладывалась, угроза войны отодвигалась вплоть до достижения результатов в ходе срочной конференции. Ее собирали в Мюнхене с участием «четырех ведущих держав Европы: Англии, Франции, Германии и Италии».

29 сентября Гитлер встретил Муссолини на станции, расположенной на бывшей границе между Рейхом и Австрией, — он пожелал сопровождать своего гостя, и особым поездом до Мюнхена они поехали вместе.

По дороге фюрер поделился с дуче своим мнением, что «война с прогнившими демократиями так или иначе неизбежна» и в этой войне Италия и Германия будут драться вместе, плечом к плечу.

Дуче выразил с этим полное согласие.

Его посол тем-временем успел передать ему германские требования на конференции — их уже успели перевести на итальянский. Предполагалось, что это и будет текст, представляющий «позицию Италии», а уж Риббентроп изложит германские требования, которые пойдут куда дальше, но дуче не нужно беспокоиться — немцы на них настаивать не будут.

Они примут то, что — как бы — предложит Италия.

II

В материалах конференции есть интересная фотография: на снимке, повернувшись к фотографу, стоят ее главные участники. Их почему-то не четверо, а пятеро: Чемберлен, Даладье, Гитлер, Муссолини и Чиано, которому вроде бы по чину не полагалось стоять вместе с главами государств и правительств.

Тем не менее на снимке он присутствует и стоит не за спиной дуче, а рядом с ним.

Но в первую очередь в глаза бросается даже не эта аномалия, а то, что Даладье и Чемберлен одеты в обычные штатские визитки, а вот и Гитлер, и Муссолини, и Чиано — в военную форму.

Трудно было бы найти еще более красноречивый символ Мюнхенской конференции — двое штатских, которым отчетливо угрожают трое других, и слово «угрожают» тут надо понимать отнюдь не в терминах деловой беседы.

Как и было договорено, Муссолини прочел вслух свои «компромиссные предложения».

Дальше он из беседы выключился — сел на свое место и ни в каких дискуссиях не участвовал. Конференция началась в 12.45 и продолжалась до 3.00. Потом был объявлен перерыв, и вот тут дуче совершенно переменился. Он повел себя так, как будто центром происходящего был именно он, Бенито Муссолини, национальный лидер итальянского народа, кладезь государственной мудрости и спаситель мира от ужасов новой Великой войны.

Он говорил на французском, которым действительно неплохо владел, и на немецком, который он знал не так хорошо, и на английском, который он якобы знал, но который англичане понимали плохо^[110].

Решительно всем, с кем дуче разговаривал, он старался сказать что-нибудь приятное. Скажем, уверил Даладье, что «на родине его встретят ликованием».

Конференция окончилась подписанием официальных документов на основе «итальянских предложений» — Чехословакия отдавала рейху Судеты, свои населенные немцами территории, а взамен получала гарантии ее новых границ со стороны Англии и Франции. Гитлер пообещал Чемберлену, что больше никаких претензий теперь у Германии не имеется, что все возможные разногласия будут решаться мирным путем, при консультации с Англией, — и Чемберлен улетел домой, в Лондон, где его действительно встретили ликованием.

Даладье в Париже встречали более сдержанно — там ситуацию понимали лучше.

Но вот Муссолини на родине встретили как подлинного триумфатора. Италия оказывалась в числе великих держав, с ней не просто говорили на равных, а даже больше — на нее смотрели как на незаменимого посредника, единым словом своим останавливающего войну.

Дуче встречали несметные толпы, иерархи фашистской партии воспевали «Salvatore della расе» — «спасителя мира», а верный Стараче расстарался и на скорую руку воздвиг триумфальную арку, украшенную лавровыми венками.

Но хозяину он опять не угодил.

Муссолини счел арку «безвкусным карнавалом», ядовито спросил, кто же тот болван, который все это выдумал, и велел торжества по поводу спасения мира быстренько свернуть.

У него были другие идеи, и общественное мнение следовало подготавливать вовсе не в направлении сохранения мира в Европе.

21 октября 1938 года в Риме состоялся «парад легионеров» — итальянских добровольцев, сражавшихся в Испании. Парад принимал король Италии, Виктор Эммануил III, газеты перечисляли подвиги, совершенные легионерами в ходе Испанской гражданской войны, и славили их храбрость и решимость.

А через неделю после парада, 28 октября 1938 года, в Рим прибыл министр иностранных дел германского Третьего рейха Иоахим фон Риббентроп.

Как всегда в таких случаях говорится, «для проведения необходимых консультаций».

III

О подробностях разговора между Риббентропом и Муссолини мы знаем от Чиано — он при беседе присутствовал и содержание ее изложил в своих дневниках.

Риббентроп начал с короткой преамбулы:

«По мнению фюрера, война с западными демократиями неизбежно случится в течение нескольких следующих лет, возможно, даже всего трех-четырех…»

Дуче с ним согласился и добавил, что это часть исторического динамизма и что так называемые демократии и государства нового, современного типа разделены пропастью, через которую невозможно перекинуть мост.

На этой почве Муссолини чувствовал себя прочно — говорить про «исторический динамизм» он хорошо умел еще со времен знакомства с Анжеликой Балабановой.

Тогда Риббентроп перешел к вещам более конкретным.

Между Италией и Германией существовало соглашение, подписанное 25 октября 1936 года в Берлине. Его еще нарекли «Осью», потому что Муссолини, со свойственным хорошему газетчику даром найти хлесткий заголовок, говорил, что «вокруг Оси Рим — Берлин будет вращаться вся европейская политика.».^[111].

Так вот сейчас, в предвидении большой войны, Риббентроп предлагал превратить это соглашение в формальный союз, с четко обозначенными обязательствами обеих сторон по отношению друг к другу.

И тут Муссолини заколебался.

Он сказал Риббентропу, что итальянский народ еще не созрел для заключения военного союза с Германией. Правда, дуче добавил, что это «созревание» может наступить очень быстро. И добавил, что двум тоталитарным державам нет смысла заключать обычный оборонительный союз — ведь на них никто напасть не посмеет:

«Нет, нам следует заключить такой союз, который изменит карту мира. Мы просто должны наметить наши цели и выбрать объекты завоеваний. Что касается Италии, то мы это уже сделали…»

Но уехал Риббентроп из Рима с пустыми руками.

А 9 ноября в Риме снова появился французский посол. В 1936 году Франция отозвала своего посла из Италии — как водится, «для консультаций», — и так и продолжалось целых два года, потому что в Париже не хотели формально признавать захват Эфиопии. Ну, после Мюнхена было сочтено, что это все мелочи, что посла в Рим следует вернуть и что для этого поста надо выбрать понимающего человека.

Таким человеком был сочтен Андрэ Франсуа-Поссе, которого немедленно перевели в Рим из Берлина, — и вот он явился представляться итальянскому министру иностранных дел, графу Галеаццо Чиано.

В верительных грамотах значилось, что французское правительство просит аккредитовать своего посла при дворе «Его Величества Виктора Эммануила Третьего, Короля Италии и Императора Эфиопии». Последние два слова весили очень много.

Франция признавала Итальянскую империю.

IV

Через пять дней после такого знаменательного события Чиано, адресуясь к Дино Гранди, написал в Лондон:

«Понятно само собой, что дуче не собирается останавливаться на достигнутом… Новые проблемы возникают и должны быть обсуждены в свете наших успехов. У нас есть соображения, связанные с Францией, и требования, которые мы выложим на стол в подходящее время».

Соображения, ст которых Чиано говорит в своем письме несколько неявно, были озвучены им 30 ноября 1938 года в публичной речи, обращенной к депутатам парламента на заседании в Палаццо Монтечиторио^[112].Андрэ Франсуа-Поссе получил от Чиано персональное приглашение посетить это заседание — ему было сказано, что глава МИДа Италии намерен произнести там важную речь и хотелось бы, чтобы посол мог послушать ее самолично.

Министр начал свою речь с довольно обычного заявления — Италия намерена охранять свои законные интересы с непоколебимой твердостью.

Сюрприз, однако, проявился почти немедленно, только вот он оказался не в речи министра, а в реакции депутатов. Многие из них вскочили на ноги и под крики: «Корсика!», «Ницца!», «Тунис!» начали бурную овацию. Овация шла и шла — и члены правительства Италии ее все не прерывали и не прерывали.

Они, так сказать, внимали голосу нации.

Ну, звучание «голоса нации» было хорошо организовано усилиями Акиле Стараче. Он получил самые подробные инструкции и на этот раз не подкачал — все было сделано так, как надо.

Чиано получил от дуче поручение общего характера — поднять общественное мнение страны против Франции. На зятя Муссолини мог положиться — тот был в курсе всех дел и лишнего не сказал бы. А вот Стараче пришлось инструктировать по поводу каждой детали. Поскольку он на собственное соображение, по мнению дуче, был неспособен, зато отличался по части исполнительности, то список спонтанных претензий депутатов им было велено выучить наизусть: «Корсика!», «Ницца!», «Тунис!».

На Стараче была возложена ответственность за то, чтобы в эти возгласы ни в коем случае не прокралась Мальта. Остров был неподалеку от итальянской колонии Ливия и близок к Сицилии и к континентальной части Италии, и население там и впрямь говорило по-итальянски, но куда важнее был тот факт, что на Мальте стоял английский гарнизон.

Ссориться с Англией все-таки не хотелось.

Имитация невменяемости как политический прием

I

В январе 1939 года Невилл Чемберлен приехал в Рим с визитом. Визит был довольно странный — официально запрос на свидание с дуче пришел из Лондона, о чем и было объявлено в газетах, но на самом деле именно Муссолини попросил Чемберлена приехать — только попросил тишком и без всяких газет, а через посольство.

Чемберлен приехал.

Встречали его самым дружелюбным образом, народ собирался толпами, и при этом без всякой организационной работы Стараче. Тот как раз получил инструкции сделать прием «умеренно радушным» — с ударением на слове «умеренно» — и у него это не получилось.

Кортежу премьер-министра Англии на улицах Рима аплодировали…

Официальный же прием прошел в духе, принятом дуче в последнее время и сделанном по германскому образцу — военный парад с солдатами, печатающими шаг, множество детишек, машущих плакатами самого патриотического содержания, и сам дуче — в очень воинственном наряде и окруженный телохранителями.

Чемберлен вернулся в Лондон с идеей, что Италия и впрямь может выкинуть что-то неожиданное, и распорядился начать секретные консультации штабов с французами^[113].

Ну, на случай, если провокации Муссолини станут чем-то материальным.

И дуче результатами визита тоже остался недоволен — он-то надеялся через Чемберлена надавить на Францию с тем, чтобы она уступила ему хоть немного, хоть в чем-нибудь, но ничего из этого не вышло.

И Бенито Муссолини очень рассердился на Чемберлена и сообщил своему окружению, что тот совершенно не понимает «морального значения войны как главной движущей силы мировой Истории» и что пресловутый зонтик, с которым не расстается английский премьер, есть знак упадка, разложения и полного декаданса.

Ну, декаданс декадансом, но положение и правда сложилось неприятное.

Буйные требования депутатов итальянского парламента, организованные в конце ноября, не принесли дуче ни прибыли, ни уважения. Получилось даже наоборот — его репутация во Франции оказалась испорчена чуть ли не в один день, про «мудрого политика Муссолини» в Париже уже никто и не поминал, а французские газеты, еще недавно ссылавшиеся на Италию как на образец социальной гармонии, теперь бранили его последними словами.

А ведь казалось бы, он все сделал правильно, в точности по образцу действий своего берлинского коллеги. И пошумел, и погрозил, и показал, что «хочет мира, но не остановится ни перед чем», а вот никаких делегаций к нему не присылают и компромиссных предложений не делают, и даже визит Чемберлена, который просто рвался приехать в Мюнхен, и то пришлось организовывать потихоньку и самому. И получается, что и дуче, и фюрер делают вроде бы одно и то же, но Берлин раз за разом получает крупнейшие выигрыши, а на долю Рима не остается ничего.

Это следовало как-то осмыслить.

II

В 1939 году Муссолини исполнялось 56 лет, и к этому времени он успел примерить на себя многие роли. Он был и национальным лидером, и «человеком, который всегда прав», и «вождем фашистской революции», и «основателем Итальянской империи».

Но тем не менее складывается впечатление, что и на середине шестого десятка дуче все еще оставался шпа-нистым подростком— из низов, всегда с кастетом в кармане и со смутным ощущением собственной социальной и культурной ущербности.

Он все время кому-то подражал.

В ранней молодости — своим образованным возлюбленным, потом — сыновьям богатых миланских семейств, потом — поэту д’Аннунцио. И в результате стал сыпать цитатами из философов, играть в теннис и устраивать пышные представления, насыщенные пафосной символикой героизма.

Все это было довольно фальшиво — и философов он на самом деле не читал, и в теннис с чемпионами играл, как бы не замечая, что ему подыгрывают, и пафос списывался у того же д’Аннунцио, — но зато удачно ложилось на общий тон поведения Муссолини.

Он видел в себе отчаянного, неудержимого трибуна, готового драться до конца, и это очень понравилось публике после стыда разгрома при Капоретто.

В образе «сурового солдата» Бенито Муссолини действительно шагнул далеко.

Он правил Италией с 1922 года и с 1926-го — уже в качестве всесильного диктатора. Всякая организованная оппозиция была задавлена, а возможных соперников из числа популярных деятелей фашистской партии дуче аккуратно убирал — и все это без убийств.

Он не был кровожадным человеком — всего лишь безгранично честолюбивым.

Соответственно, в 1938–1939 годах Муссолини в поисках новой славы взялся делать то, что делал всю свою политическую жизнь, — нашел образец для подражания и начал «следовать образцу». Делу несколько мешало то, что Бенито Муссолини в личном плане Адольфа Гитлера не любил, над идеями расового превосходства очень иронизировал и вообще поначалу считал его своим «германским подражателем».

Где-то к 1937 году, однако, они поменялись ролями — силою вещей получалось, что теперь Муссолини играл вторую скрипку. Теперь он следовал за лидером — а то, что в частном порядке дуче считал фюрера маньяком, делу не мешало.

Если безумное поведение приносит успех — его следует копировать.

И вот через итальянский парламент^[114] был проведен закон, по которому в случае войны в армию призывались все депутаты, без единого исключения: и старые, и больные, и подслеповатые.

А дуче в речах начал поминать уже не пять миллионов штыков, «готовых в едином порыве ударить туда, куда он укажет», а все восемь. Проблема, правда, была в том, что вся эта воинственная накачка как-то ничем победоносным не оканчивалась.

А 15 марта 1939 года в Рим опять прибыл Филипп фон Хассе и снова привез личное послание фюрера, адресованное Муссолини. В нем говорилось: «Сегодня, в 6.00 утра, германские войска пересекли чешскую границу…» — и сделано это без всяких консультаций с Италией.

Дуче был просто поставлен перед фактом.

III

Это был, конечно, сильный удар по его гордости. Даже Чиано сказал, что «Ось Берлин — Рим, похоже, работает только для одного из партнеров», а Итало Балбо пошел и дальше — 21 марта 1939 года он выступил в Большом фашистском совете и сказал коллегам: «Мы лижем немцам сапоги».

Муссолини заперся у себя в Палаццо Венеция и народу не показывался. Визит Филиппа фон Хассе было велено держать в секрете от широкой публики. Даже за шагистикой фашистской милиции на площади перед дворцом дуче наблюдал из-за занавеси^[115]. Он серьезно опасался германского броска на Балканы — хорватские фашистские организации в Югославии начали поглядывать не только на Рим, но и на Берлин.

В общем, когда 28 марта 1939 года пришли вести из Испании о том, что Мадрид наконец-то пал, они пришлись очень кстати. Теперь генерал Франко, протеже Муссолини, говорил за всю Испанию — и дуче показался наконец на балконе Палаццо Венеция.

Он размахивал географическим атласом, открытым на карте Испании, и кричал, что держал атлас открытым целых три года, «но теперь он может перевернуть эту страницу и открыть другую».

Толпа, конечно, ликовала.

Про то, на какой странице будет открыт атлас, в общем-то, уже знали — предстоящий захват Албании для видных людей в фашистской иерархии Италии не был секретом. На этом проекте настаивал Галеаццо Чиа-но. Считалось, что дело не потребует ни больших усилий, ни больших затрат — Албания и так была фактическим протекторатом Италии, но в качестве новой колонии могла быть полезна для заселения.

Оптимисты рассчитывали на расселение там миллионов колонистов в течение жизни уже этого поколения итальянцев. Ну, Чиано так далеко, скорее всего, не заглядывал, но у его семьи имелись серьезные планы в отношении албанских железных рудников.

Вторжение состоялось 7 апреля 1939 года.

Галеаццо Чиано наблюдал за ним с воздуха, из кабины своего боевого самолета. В конце концов, он был образцовый фашист, должен был подавать пример, так что Чиано, как офицер итальянских Королевских Военно-воздушных £ил, немедленно надел военную форму и отправился на фронт военных действий сражаться за Италию.

Трудиться ему особенно не пришлось. Итальянские войска вступили в Тирану в первый день вторжения, а к 16 апреля все было кончено. Король Албании бежал, и 16 апреля албанские вожди в Риме, во дворце Квиринал^[116], под громовые клики одобрения поднесли королю Виктору Эммануилу корону. Теперь он был королем Италии, императором Эфиопии и королем Албании. Муссолини стоял рядом со своим монархом.

Чиано отметил в своих записках, что его тесть выглядел как «гигант, отлитый из бронзы».

IV

22 мая 1939 года в Берлине был подписан Германоитальянский договор о союзе и дружбе. Как и полагается, договор был подписан министрами иностранных дел обеих сторон, то есть Риббентропом и Чиано, но необычайная сторона документа заключалась в том, что написан он был немцами и в буквально одностороннем порядке.

Чиано подписал текст, целиком разработанный в ведомстве его коллеги. Планы в документе были обозначены очень не ясно: например, говорилось, что обе высокие договаривающиеся стороны собираются хранить основы европейской цивилизации.

Имелась в тексте и так называемая 3-я статья:

Статья III

Если это вопреки желаниям и надеждам обеих высоких договаривающихся сторон дойдет до того, что одна из них попадает в военные осложнения с другой властью или с другими властями, другая сразу встанет на сторону как союзник и поддержит ее всеми военными силами на суше, в море и в воздухе.

Говорилось, правда, и о необходимости взаимных консультаций, но это уже было так, минимальной отговоркой. По заведенной с незапамятных времен дипломатической практике подобные договоры подписываются с целью «взаимной обороны», а тут об обороне не сказано ни единого слова, стороны обязывались поддержать друг друга в случае любых военных осложнений с любой внешней стороной.

Договор был немедленно окрещен «Стальным пактом».

Надо сказать, для этого были хорошие основания. Стороны связывались вроде бы нерушимым соглашением, и Муссолини, в частности, получал защиту от английского гнева. Когда посол Великобритании, сэр Перси Лорейн, явился к нему за объяснениями по поводу захвата Албании, дуче не стал его и слушать.

В союзе с Германией он чувствовал себя в полной безопасности. Английские министры уже дважды отступили перед Германией: первый раз в Мюнхене, при посредничестве Муссолини, второй раз — в марте 1939 года, уже без всякого посредничества.

Чемберлен сказал в парламенте, что гарантии, данные Великобританией Чехословакии, больше не существуют — в силу того, что сама страна распалась на части. Конечно, меньше всех в это объяснение верил сам Чемберлен. Он был обманут Гитлером, который попросту наплевал на данное им обещание оставить чехов в покое.

И Муссолини думал, что он ничем не рискует — если уж англичане пальцем не двинули в защиту Чехословакии, чьи новые границы они как бы гарантировали в 1938 году, то уж, конечно, они ничего не сделают в защиту Албании, которой они ничего не обещали.

Дуче, по-видимому, искренне полагал, что если Англия и не боится Италии, то уж Италии в нерушимой связке с Германией она испугается наверняка.

Психологически он все-таки так и остался пареньком с кастетом в кармане и многих вещей не понимал. Уинстон Черчилль, который в политику умиротворения не верил, выступал против Мюнхенского соглашения и вообще был политическим противником премьер-министра, в английских делах разбирался получше Муссолини.

Так вот, после захвата немцами Праги он сказал следующее:

«Чемберлен не любил, когда его обманывали».

Протори и убытки

I

Феличе Гварнери был специалистом по финансам и человеком в этой сфере в высшей степени компетентным — настолько компетентным, что стал членом кабинета министров Италии. И в этом качестве занимался внешней торговлей. Так вот еще в 1937 году он говорил, что погоня за престижем стоит неоправданно дорого и что абсолютно ненужная война в Испании стоила стране половины запасов иностранной валюты, а они и так невелики.

В отношении запасов валюты Италии Гварнери был совершенно прав.

Если взять национальный доход на душу населения в 1913 году, последнем перед Великой войной 19141918 годов, и проиндексировать его, приняв США за 100, то показатель Италии был бы всего 43. Она отставала и от Франции, и от Германии, а от Англии с ее 83 единицами отставала почти что вдвое^[117].

Причин на то было много. Италия вошла в XX век как страна преимущественно сельскохозяйственная. Развитию тяжелой индустрии мешали затруднения с промышленным сырьем — добыча угля в Италии составляла меньше миллиона тонн в год.

Для сравнения: даже бедная углем Франция добывала 40 миллионов тонн^[118].

Фашистская революция 1922 года изменила в Италии многие вещи, но реальности географии остались такими, как и были. Италии не хватало сырья, и рывок к созданию империи ничего в этом смысле не поправил.

Из-за возросших военных расходов уже в 1936 году курс лиры упал на 40 %, а испанская война за три года высосала из итальянской экономики еще восемь с лишним миллиардов лир — и без малейшей отдачи.

У Феличе Гварнери были все основания для огорчения.

Простые граждане, конечно, в тонкости сравнительных курсов валют не входили, но повышение цен и дефицит ощущали очень явно. Хлеба пока хватало, но ссора с Англией из-за Эфиопии повела к эмбарго, и в Италии начались перебои с поставками кофе. Пришлось начать использовать заменители вроде цикория.

Это не понравилось.

Как известно, при отсутствии свободной прессы наилучшим индикатором общественных настроений служат анекдоты, и в Италии стала популярной песенка про то, что, когда король наш, Виктор Эммануил, был простым королем Италии, кофе имелся в каждой кухне, а как стал императором Эфиопии, то кофе стало трудно найти, а как стал еще и королем Албании, так кофе исчез совсем. И, в общем-то, надо беречься…

«…а то он найдет еще одну корону — и не станет и цикория…».

II

Вообще-то нельзя сказать, что в экономическом смысле внешние захваты были сплошным убытком. Захват Эфиопии полностью переориентировал ее торговые потоки на Италию, и буквально за пару лет общая торговля с этой новой колонией выросла в 10 раз и превысила два миллиарда лир в год.

Общий импорт страны — как и ее экспорт — разворачивался в сторону Германии.

Тут были свои проблемы. Обе страны испытывали нехватку твердой валюты, так что обмен шел в основном по бартеру.

Вообще-то, если глянуть в энциклопедию, то понятие это определяется так:

«Бартер — вид гражданско-правового договора, при котором одна сторона берет на себя обязательство передать другой стороне некоторое имущество против обязательства другой стороны передать первой имущество равной стоимости (с точки зрения сторон договора»..

Вот эта оговорка — «с точки зрения сторон договора», — говоря иносказательно, весит тонну.

До тех пор, пока Муссолини не начал свой прогерманский крен во внешней политике, торговля Италии с главными державами Европы была более или менее уравновешена.

В 1932 году на долю Германии приходилось 11 %, на долю Англии — тоже 11 %, и еще 8 %> приходилось на Францию. А в 1936-м, из-за ссор по поводу войны в Эфиопии, доля Англии и Франции, взятых вместе, упала до 6 %, а доля Германии возросла до 20 %.

Эта тенденция еще виднее, если взять цифры только по импорту^[119].

Даже после признания Итальянской империи в конце 1938 года Англия и Франция смогли довести свой импорт в Италию только до 8 % ее рынка, а Германия тем временем заполняла его на 27 %.

И получалось, что нет у Италии альтернативы германским поставкам, и в переговорах по бартерным расчетам ей приходилось уступать — хотя бы потому, что ее партнер был много сильнее.

Это тоже очень ощущалось.

Италия, скажем, несмотря на то что вроде бы начала программу довооружений, спланированную очень плохо, все никак не могла справиться с проблемой безработицы. А в Германии, наоборот, ощущалась нехватка рабочей силы — ив итоге партнеры по «Стальному пакту» начали импорт итальянских рабочих в Германию.

Престижу дуче это не помогло.

Уехавшие устраивались на новом месте по-разному. В Германии, рехнувшейся на идее расовой исключительности, им часто было нелегко, и тогда они писали домой письма, содержание которых их родню не радовало. А те, кто был доволен, сравнивали свои условия жизни и работы с тем, что они знали дома, и сравнение, как правило, было для Италии невыгодным.

Ну, и письма домой они тоже писали…

Еще хуже было то, что вообще вся политика «экспорта труда» шла вразрез с основным положением фашизма: «собирание всех живых сил народа Италии под сенъю знамени великой родины».

Из Италии еще с XIX века шел непрерывный поток эмиграции — то в Аргентину, то в США, то даже в Австралию. И вся идея строительства Итальянской империи сводилась к тому, чтобы перенаправить этот поток в колонии. Когда стало очевидным, что как-то вот не получается уговорить итальянцев поселиться где-нибудь в Эритрее или в Ливии, и на заработки они по-прежнему едут в Америку, линия пропаганды сменилась, и газеты стали утверждать, что эмиграция — это не потеря населения страны, а, наоборот, прибыль.

Потому что эмигранты несут с собой на новые места идеи фашизма и тем их покоряют. Построение было патентованно абсурдным. Но в случае с Аргентиной или США его еще можно было как-то, с грехом пополам, обосновать тем, что итальянские землячества действительно существовали. Просто надо было объявить их ячейками фашистского общества, постепенно завоевывающего мир.

В случае Германии это объяснение, конечно, не работало.

III

11 августа 1939 года Чиано прилетел в Зальцбург. Он собирался поговорить с Риббентропом. Дело было в так называемом данцигском вопросе — еще в начале июля Германия стала требовать, помимо присоединения вольного города Данцига к рейху, еще и коридора к нему, проходящего по территории Польши.

Особой тревоги это не вызвало, вопрос казался незначительным — и Чиано улетел тогда в Испанию в надежде выколотить из генерала Франко хоть какой-то уплаты его долгов. Из восьми миллиардов лир, вколоченных Муссолини в его испанский проект, примерно половину составляли денежные займы — даже не оружие и не двойная фронтовая зарплата итальянским «добровольцам», а вот именно займы, в живых деньгах.

Ну, и Феличе Гварнери, хоть и без особой надежды на успех, хотел добиться хоть какой-то уплаты, и Чиано обещал «серьезно поговорить с генералом Франко».

Генерал, однако, оказался увертлив, как угорь.

В ходе гражданской войны в Испании у него сложились хорошие отношения с Муссолини.

Конечно, они не были равны рангом. Франциско Франко стал главой государства только весной 1939-го, а дуче к этому времени правил Италией уже семнадцатый год.

Так что Франко писал Муссолини письма, выдержанные в самых почтительных тонах, и часто обращался с просьбами — когда о совете, а когда о более материальных делах, вроде отсрочки платежей по долгам.

И вот в этом избранном жанре — письмах от бедного, но крайне почтительного родственника своему богатому дядюшке — Франко оказался очень талантливым литератором. Он льстил Муссолини, взывал к его рыцарским чувствам, много говорил о неоплатном долге благодарности, которым весь испанский народ — и он лично, генерал Франко, — обязан щедрости дуче, и добавлял, что он лично целиком и полностью готов к услугам Его Превосходительству, только вот денег в Испании сосем нет и не предвидится, потому что хозяйство ее расстроено войной и «Испании надо перевязать свои раны».

Зная дуче, генерал Франко сыграл на его слабостях, как на скрипке.

В итоге Чиано возвратился в Рим с пустыми руками, — а тут как раз подоспели депеши из Берлина. Аттолико, посол Италии в Германии, был очень встревожен и настаивал на том, что проблема с. Данцигом затягивается и дело идет к войне.

Чиано считал это большим преувеличением.

Во-первых, «Стальной пакт» в самой первой своей статье утверждал следующее:

<(Обе высокие договаривающиеся стороны постоянно остаются в контакте друг с другом, чтобы договариваться обо всех их общих интересах или вопросах, касающихся европейского общего положения».

Во-вторых, частным образом, в разговорах между дуче и фюрером было решено, что никакой большой войны в ближайшие три-четыре года не будет. Муссолини, собственно, сам говорил зятю, что начинать войну сейчас было бы невероятной глупостью — по его оценке, шансы на успех в 1939 году были бы в лучшем случае 50 %, а вот в 1942-м или 1943-м они возросли бы до 80 %.

Ну, а поскольку изменений в этих планах не было и дуче обо всем договорился лично с фюрером, и после этого никаких дополнительных консультаций с Италией не было и в помине, то Чиано прилетел в Зальцбург с легкой душой.

И при встрече только и спросил у Риббентропа: чего же Германия хочет на самом деле — только Данцига или все-таки будет настаивать и на «коридоре» к нему?

«Нет, — сказал Риббентроп, — мы хотим войны».

IV

Вечером 13 августа 1939 года итальянская делегация устроила своего рода совещание в ванной комнате гостиничного номера Чиано — говорили все шепотом, а краны наливали воду в ванну и включены были до отказа. Идея была простой: создать как можно больше шума. Чиано надеялся, что это поможет — он не сомневался, что его номер прослушивается гестапо, но шепотом и при сильно шумящей воде, может быть, все-таки можно будет поговорить^[120].

Вопрос был важнейшим — война приближалась семимильными шагами.

Дело в том, что к 13 августа 1939 года Чиано, помимо Риббентропа, успел поговорить еще и с фюрером. И тот сказал ему, что да, именно сейчас и есть лучшее время для военных действий против Польши, и они начнутся не позднее 15 октября. Но это будет локальная война.

Италии не о чем беспокоиться. И показал телеграммы, полученные из Москвы. Они и правда звучали обнадеживающе — получалось, что некая договоренность с СССР будет достигнута, и коли так, западные демократии не решатся ни на что, и их гарантии Польше останутся пустым звуком.

Так что, хотя «Стальной пакт» обязывал Италию к действиям, фюрер на них не настаивал.

Однако Чиано был донельзя встревожен. Он не был уверен в том, что война останется локальной, но был абсолютно уверен в том, что Италия к войне не готова.

Галеаццо Чиано в Италии имел хорошо заслуженную репутацию плейбоя, щеголя и гуляки.

Тем не менее он был умным человеком, знал очень многих людей помимо партийных и государственных структур, и они были с ним более откровенны, чем с другими фашистскими иерархами. Например, в круг его окружения входил Луиджи Барзини-младший — тот самый, которого мы тут уже не раз цитировали. А тот не скрывал своих мнений о том, что фашистская Италия как система довольно гнила и коррумпирована.

В Италии, конечно, с природнымы ресурсами дело обстоит не так, как в России, и нефти в ней нет, но идея «правильного освоения государственных кредитов» была вполне осознана, и на военные расходы она распространялась тоже.

Так что в военной эффективности итальянской армии Чиано сомневался — он называл ее «molto buff» — «большим блефом», — а вот от Феличе Гварнери знал совершенно точно, что с наличием стратегического сырья дело обстоит очень неблагополучно.

Италия импортировала 80 % своего сырья. На военные нужды ей требовалось, например, 150 тысяч тонн меди, а сама она производила не больше одной тысячи тонн. Запасов стали для военной промышленности у Италии было на две недели, железной руды — на полгода, никеля — на три недели. Треть необходимых поставок нефти вплоть до 1937 года обеспечивала торговля с СССР, но в рамках договора о борьбе с Коминтерном Италия эту торговлю свернула и теперь зависела от Англии. Если Англия станет врагом и поставки прекратит, а порты окажутся блокированы английским флотом, Италия окажется беспомощной.

В общем, 13 августа 1939 года Чиано улетел из Германии домой в самом плохом настроении.

А еще через неделю, 20 августа, дал тестю такую рекомендацию^[121].

«Разорвать «Стальной пакт», швырнуть его Гитлеру в лицо и тем стать лидером антигерманского блока».

Италия в 1939-м

I

Облик Бенито Муссолини годами строился на том, что он человек гранитной силы воли, со способностью спонтанно принимать судьбоносные решения, а приняв их однажды, непоколебимо идти до конца. Итальянская пресса твердила: «как Христос был уникален в своей человечности, так и дуче уникален в своей решимости».

Все-таки семнадцать лет непрерывной лести влияют и на самые трезвые головы, а самоирония не входит в список черт, необходимых для диктатора, — наверное, он и сам стал понемногу верить в свою уникальность.

Муссолини был крайне самовлюбленным человеком, но маньяком он все-таки не был.

И в последние дни лета 1939 года он колебался, дергался и никак не мог остановиться на каком-то определенном курсе действий. Все было зыбко и неверно, и ни на что нельзя было положиться. С дуче, конечно, мало кто осмеливался говорить откровенно, но Гварнери в этом смысле был исключением, и у самого Муссолини, человека очень циничного, особых сомнений в качествах его окружения не было. Он если и не знал точно, то смутно чувствовал, что доклады о высокой боеготовности его армии несколько преувеличены.

Скажем, было известно, что армии не хватает артиллерии. Франко за три года получил примерно 1900 артиллерийских орудий, и ни одно из них в Италию не вернулось. Лучшие пушки итальянской армии были получены от Австрии как военные трофеи — но это случилось в 1919-м, и артиллерийский парк с тех пор особо не обновлялся.

Танки L-35 весили три с половиной тонны, были вооружены парой пулеметов и защищали только от пуль и осколков. Муссолини настаивал, что эти танкетки быстро двигаются и наилучшим образом соответствуют «наступательному порыву настоящего итальянского солдата», но то, что их двигатели непрерывно ломались, оставалось за кадром, Муссолини об этом как бы не знал.

И что же теперь, в августе 1939-го, ему оставалось делать?

Даже вечно на все заранее согласный король Виктор Эммануил и то решился поговорить с Чиано довольно откровенно. Он сказал ему, что итальянская армия к войне не готова — и офицеры не обучены как следует, и снаряжение устарело, да и с тем, что есть, тоже большие перебои.

Король знал, о чем говорит: запасов патронов в армии было на месяц боев, а из 73 дивизий, существующих на бумаге, на самом деле можно было рассчитывать только на 37, да и то только потому, что в них уменьшили количество полков.

Не хватало даже военной формы.

Чиано был просто в отчаянии. В своем дневнике он задавал себе вопрос: «И что же делает дуче в такой ситуации?» — и приходил к выводу, что дуче не интересует ничего, кроме формальных вопросов. Он распекает офицеров за нечеткость «passo гошапо» — и не делает ничего, чтобы как-то поправить дело с нехваткой оружия и военного снаряжения, о которой он хорошо знает. И Га-леаццо Чиано приходит к невеселому выводу: «дуче так боится правды, что не хочет видеть ее».

II

24 августа 1939 года у Муссолини состоялось совещание с высшим генералитетом страны. Распоряжения носили предмобилизационный характер. Собственно, некоторые категории резервистов были призваны прямо сразу.

На следующий день, 25 августа, было получено послание от Гитлера. Там содержались объяснения по поводу пакта с СССР о ненападении и говорилось о том, что война с Польшей неизбежна. Телеграмма из Берлина пришла в Рим в 3.20 дня, а в 6.00 вечера стало известно, что Великобритания подписала с Польшей соглашение о взаимной помощи.

По-видимому, теперь «конфликт с Польшей», что бы там Гитлер ни говорил, никак не мог остаться местным.

Чиано ухватился за фразу, содержавшуюся в послании Гитлера — фюрер там сказал, что просит понимания со стороны Италии, — ив результате в Берлин за подписью дуче пошла депеша со следующим содержанием:

«…принимая во внимание существующее положение готовности Италии, я не могу взять на себя инициативу в военных операциях. Война планировалась на дату не ранее 1942-го, и к этому времени я был бы готов, но сейчас я, как верный друг, должен заранее известить о реальном положении вещей»».

Как уже говорилось, подписано это было «Бенито Муссолини», но содержание целиком принадлежало Галеаццо Чиано.

Тот успел переговорить с Боккаи, начальником секретной службы безопасности OVRA, насчет настроений в народе. И получил заверения, что в случае крупных спонтанных демонстраций против войны и полиция, и карабинеры^[122] встанут на сторону демонстрантов.

Чиано, по-видимому, поговорил с тестем — результатом чего депеша в Берлин и была.

В 9.30 вечера германский посол явился к Муссолини с письмом от фюрера. В нем Гитлер просил дуче перечислить «военные материалы, в которых нуждалась Италия». Список был составлен уже на следующий день, 26 августа 1939 года.

Он был огромен.

Италии требовались вещи, которых не хватало в самой Германии — например, зенитные орудия и авиационный бензин, — а также сталь, древесина и уголь. И все это в таких количествах, что на перевозку потребовалось бы 17 тысяч грузовых поездов.

К списку прилагалось письмо дуче, в котором тот уверял, что никогда не попросил бы ни о чем подобном, будь только у него время накопить все эти запасы.

На вопрос, заданный Аттолико итальянскому послу в Берлине, — когда же все эти материалы должны быть доставлены в Италию, — тот моментально ответил: «Немедленно».

Посол был в полном ужасе от того, в каком направлении развивались события, и главной своей задачей полагал сделать так, чтобы Германия ни в коем случае не смогла удовлетворить итальянский «запросный лист».

Собственно, с этой целью он и составлялся — ив германском МИДе это так и поняли. 27 августа 1939 года в Рим пришло послание от Гитлера. В нем говорилось, что фюрер понимает мотивы дуче и полностью их уважает. Тем не менее решение относительно Польши уже принято.

Оно не может быть изменено.

III

31 августа 1939 года случилось нечто незапланированное: Англия блокировала все телефонные линии связи с Италией. Чиано начал «срочные консультации» с послом Великобритании, которого совсем недавно дуче и видеть не хотел. Ну, теперь ветер подул в другую сторону, и граф Галеаццо Чиано, глава итальянского МИДа, зять дуче и его предполагаемый «кронпринц», самым примирительным тоном говорил английскому послу, что не надо бы делать шагов, которые трудно будет поправить.

И задавал риторический вопрос:

«Ну неужели вы не понимаете, что мы никогда не возьмем на себя инициативу в нападении ни на вас, ни на Францию?»

Это заявление получило немедленное подтверждение — 1 сентября 1939 года, в 2.30 дня, итальянское радио прервало обычные передачи для срочного сообщения — кабинет министров только что выпустил заявление:

«Италия не возьмет на себя инициативы в открытии военных действий».

Германские войска к этому времени уже были в Польше.

3 сентября Англия и Франция объявили Германии войну. Дуче сообщил послу рейха в Риме, что он «всем сердцем с Германией». В Риме объявили затемнение, вышло распоряжение: с 11.00 вечера все театры, клубы и рестораны должны быть закрыты, ночной жизни городов Италии — по крайней мере, официально — пришел конец.

Вообще говоря, объявленное «неучастие в военных действиях» — дуче всячески избегал употребления слова «нейтралитет» — вызвало облегчение. Но престиж фашизма, конечно, пошатнулся — после всех громких разговоров про «восемь миллионов штыков, разящих по воле дуче», дуче сейчас выглядел смешно.

В Европе происходили грандиозные события. Великая война 1914–1918 годов буквально в пару дней перестала считаться «великой» и превратилась в Первую мировую. Сейчас же, в сентябре 1939-го, шла Вторая мировая война, а Италия, «возрожденнная фашизмом», новая и юная, вела себя в точности так, как старая, как Италия тех времен, когда ею управляли парламентские либеральные правительства.

Она нарушила свои обязательства и осталась в стороне от конфликта.

Муссолини, по-видимому, остро чувствовал это несоответствие — в течение целых трех недель он не появлялся на публике и по радио не выступал. Чиано же был просто счастлив — в последнюю минуту, но Италии удалось выкрутиться из крайне неприятной ситуации, и он с радостью отмечал, что курс акций пошел вверх и торговля растет: «нейтралитет начинает приносить свои плоды — корабли отходят от причалов, загруженные до предела. Мы стали даже получать заказы из Франции…».

Польская кампания вермахта подошла к победоносному концу.

Еще один вопрос, который очень беспокоил Муссолини, тоже разрешился благополучно: Пакт Молотова — Риббентропа устоял, германские и советские войска не столкнулись на территории Польши, и дуче стал чувствовать себя поувереннее.

Он выступил в Болонье и, как всегда, выступил с очень боевой речью, в которой клеймил врагов и грозил им всяческими карами. Врагов, однако, в этот раз Муссолини выбирал осторожно — теперь и слова плохого не говорилось о «прогнивших демократических плутократиях Запада».

Зато всячески поносились объекты абстрактные: «мировое еврейство», «всяческая грязь и отбросы» и еще почему-то «масоны».

Вот это было немного странно.

Как-никак Джузеппе Гарибальди был национальным героем Италии. Но он к тому же был и масоном очень высокого ранга.

А если глянуть в энциклопедию, то там можно увидеть вот что: «В 1881 году Джузеппе Гарибальди, Великий Иерофант Восточного Устава Мемфиса и одновременно с этим Великий Иерофант Египетского Устава Мицраима, решил слить воедино оба эти устава для усиления контроля над ними.

Он инициировал процедуру соединения двух Египетских уставов, однако их окончательное объединение произошло только в 1889 году, etc».

Но осенью 1939 года Бенито Муссолини не интересовался энциклопедиями.

IV

Интересно, что одновременно с войной Рейх продолжал свою политику собирания немцев под единым кровом. Со странами с «дружественными Рейху режимами», такими, как Италия и СССР, вопрос решался путем обмена населением.

Тут, конечно, тоже была масса проблем и оговорок.

Скажем, немцы из только что присоединенной к СССР Прибалтики могли уехать в Германию вполне беспрепятственно, но на немцев Поволжья эта привилегия не распространялась.

С Италией картина тоже была не вполне однозначной. В мае 1939 года некий гражданин Италии немецкого происхождения, родом из округи города Тренто, получил 5 лет высылки за то, что спел «Хорст Вессель»^[123] на публике, а друга поприветствовал словами «Хайль Гитлер!».

Срок ему влепили за то, что текст «Хорста Весселя» содержал слова:

«Сегодня нам принадлежит Германия, а завтра — весь мир…»

Ну, и OVRA пришла к заключению, что гражданину Италии петь такие песни негоже^[124].

Немецкое население Тренто и округи разделилось — 185 тысяч человек избрали себе гражданство рейха и покинули Италию, а 85 тысяч остались на месте, в качестве граждан Италии.

Были и курьезы — некий парикмахер по имени Бруно Грилло избрал Рейх и вместе с супругой уехал в Германию. Ему там не понравилось, и он заявил, что, в сущности, он «является итальянцем».

Власти рейха спорить не стали и разрешили ему вернуться на родину.

Там ему задали вопрос: если он итальянец, то почему же уехал? Ну, несчастный Бруно Грилло начал объяснять, что у него вышел конфликт с родней жены и отъезд был удобным случаем решить семейные проблемы, но таким отговоркам не вняли, и супруги Грилло получили высылку на пять лет в провинцию Козенца, в глушь, где жили сплошные албанцы.

В ссылку попал и пенсионер, сообщивший людям из очереди за билетами на лотерею, что, по его мнению, дуче совершенно напрасно затеял ссору с англичанами:

«У англичан есть золото. А у нас — одна бумага.».

Не повезло и некоему католику, который нехорошо отозвался о Пакте Молотова — Риббентропа как о союзе двух безбожников. Он бы, может, и помолчал, но дело-то подходило к Рождеству 1939-го, и бедняга не сдержался. С похвальной беспристрастностью полиция сослала и его.

В канун 1940 года гражданам Италии нелегко было найти правильную линию.

Испания в 1939-м

Авторское примечание:

Материалы, связанные с генералом Франко и представленные в этой книге, впервые были мной опубликованы в журнале Е.М. Берковича «7 Искусств», в трех номерах, начиная с ноябрьского выпуска 2012 года, под названием «Испанская партия».

Бумажная версия журнала выходит в Ганновере, в Германии, но, конечно, он доступен и в Сети.

Далее, «Испанская Партия» в переработанном и сильно сокращенном виде стала главой в моей книге о Гитлере, которая вышла в Москве в издательстве Яуза-ЖС-МО в октябре 2013 года. История тесно сплела жизни Франциско Франко и Бенито Муссолини — оба они сделали выбор об участии их стран во Второй мировой войне, и, как оказалось, Муссолини в своем выборе ошибся.

Интересно погадать, что было бы, если б он не связал свою судьбу и судьбу своей страны с Германским рейхом, но история, как известно, не имеет сослагательного наклонения..

Но в 1940 году случилось нечто крайне редкое: Муссолини и Франко в одной и той же ситуации сыграли по-разному. Поэтому интересно посмотреть на то, что случилось с Франко — и вариант «Испанской Партии» включен в книгу, которую вы сейчас читаете. Он разделен на три главы: «Испания в 1939-м», «Испанская Партия» и «Встреча в Андае».

I

С точки зрения генерала Франко, огромные события в Европе шли сами по себе. В начавшейся битве великих держав голос Испании мало что значил, а попытка остаться по возможности в стороне была осложнена тем, что у режима националистов имелись долги.

Гражданская война была выиграна с помощью иностранцев.

Италия щедро помогала националистам и советом, и оружием, и «добровольцами». Германия действовала осторожнее, но более эффективно. В так называемый легион «Кондор» — летную часть, сражавшуюся на стороне испанских националистов, — входило не больше 5000 человек, но сделали они куда больше итальянцев, которых было в 10 раз больше.

Вся эта «иностранная помощь» шла в Испанию через генерала Франко — он-то и был тем человеком, который сумел ее добиться, — и теперь, осенью 1939-го, на него смотрели как на сторонника «держав оси».

Это обстоятельство приходилось принимать во внимание.

Летом 1939-го в Испании была проведена широкая демобилизация, но тем не менее под командой генерала Франко оставалось полмиллиона солдат, с офицерским корпусом численностью 22 100 человек.

И с этим в предвоенной Европе следовало считаться, особенно во Франции.

В случае возникновения войны — скажем, где-нибудь в Бельгии или на Рейне — иметь на Пиренеях полумиллионную испанскую армию, в принципе союзную немецкой, было очень тревожно. Поэтому из Парижа к Франко был направлен специальный посланник, кандидатура которого должна была польстить испанскому самолюбию.

Это был маршал Франции, 84-летний Филипп Пэтен, герой Вердена, личность совершенно легендарная. Французские дипломаты сообщали, что, когда генерал Франко узнал об оказанной ему и его стране чести, у него «увлажнились глаза».

Вообще говоря, это последнее обстоятельство несколько сомнительно.

Даже если Франко действительно всплакнул на радостях от широкого жеста французского правительства, это обстоятельство повлияло на его поведение очень мало. Маршал Пэтен был принят с подобающими почестями, но с представлением верительных грамот его заставили ждать и дальше обращались с ним довольно холодно.

Маршал был в ярости…

Можно отметить, кстати, что к адмиралу Канарису, своему гостю из Германии, Франко отнесся гораздо теплее.

Он доверительно сообщил ему, что вынужден сохранять выжидательную позицию, что в случае возникновения военных действий опасается вторжения французских колониальных войск в испанскую часть Марокко, что сам он атаковать Гибралтар ни при каких обстоятельствах не сможет — но вот зато все его личные симпатии целиком на стороне Германии и ее великого вождя, Адольфа Гитлера.

Канарис, конечно же, выразил свою признательность за столь искренние порывы дружбы, но просил все же сосредоточиться на чем-нибудь, имеющем практическое значение — например, на создании в Испании секретных баз снабжения для немецких подводных лодок.

Некое предварительное согласие на этот счет было достигнуто довольно быстро.

А тем временем Франциско Франко 8 августа 1939 года провел важное постановление, согласно которому он мог издавать декреты, имеющие силу закона. Это делалось его личной, собственной властью, даже без формального одобрения декретов членами кабинета. Постановление давало Франко полномочия, которыми до него пользовались разве что короли средневековой Кастилии. В августе 1939-го генерал как бы заранее убирал все препятствия, которые могли помешать ему в управлении кораблем государства.

Он предвидел бурю.

II

Выводы из этого были сделаны немедленно — 9 августа 1939-го генерал Франко перетряхнул свой кабинет. Министр иностранных дел Испании, полковник Хуан Хордана, считавшийся консерватором и сторонником хороших отношений с Францией и Англией, был сменен полковником. Хуаном Бейгбедером, настроенным прогермански и большим другом итальянского посла.

Италию запросили о срочной помощи, особенно в отношении военной авиации, а с целью укрепить этот новый для Испании вид вооруженных сил новым министром авиации был назначен генерал Хуан Ягуэ, герой гражданской войны.

Он славился решительностью и беспощадностью: его солдаты в свое время, при взятии Бадахоса, расстреливали на месте всех, у кого на плече находили синяк — след от отдачи винтовки. Он даже и не отрицал этого факта и говорил американским журналистам, что не воображают же они, что он оставит в своем тылу живых врагов, которые завтра смогут снова взяться за оружие?

В армии его обожали.

Так что, когда Ягуэ был повышен в чине, произведен в дивизионные генералы и назначен на пост министра авиации, это никого не удивило. Кроме разве что самого генерала Ягуэ — он ровно ничего не понимал в авиации, вся его деятельность была связана с сухопутными силами. Что до ВВС, то тут имелся другой очевидный кандидат — Альфредо Кинделан. Он был толковым и знающим человеком, к тому же командовавшим авиацией националистов в течение всей гражданской войны.

Однако кадровые перестановки не всегда делаются на основе высокой компетенции назначаемых на новые посты лиц — иногда это как раз фактор отрицательный.

Есть отличие между шахматами и политикой — шахматист имеет дело не с людьми, а с деревянными фигурками. В их верности не приходится сомневаться. С людьми дело обстоит совсем не так, и Франко знал это и учитывал.

Он был, так сказать, человек осмотрительный.

Про Франко вообще говорили, что «когда он находится на лестнице, невозможно понять — он спускается по ней или, наоборот, поднимается».

Так что и в новом министре авиации для главы режима было важно именно то, что в авиации министр не разбирался… А вот зато из сухопутной армии, где генерал Ягуэ был очень и очень в курсе дел, он уходил — и это было очень кстати.

Заодно решалась и еще одна задача.

Не попавший на авиационный пост генерал Кинделан слыл убежденным монархистом, считал, что с окончанием гражданской войны власть должна перейти к законному монарху — значит, ему самое место в сухопутных войсках, где у него нет ни связей, ни поддержки.

Ну и наконец в череде кадровых перемещений был сделан важный ход — на министра внутренних дел Испании были возложены новые обязанности, теперь уже дипломатического характера.

Об этом человеке стоит поговорить подробнее.

III

Его звали Серрано Суньер, и для министерской должности он был почти неприлично молод, поскольку родился в 1901 году. В 1939-м, таким образом, ему было еще довольно далеко до сорока. Легко предположить, что своим возвышением Серрано Суньер был обязан высокому родству.

Он был женат на младшей сестре Кармен Поло, супруги генерала Франко, и, таким образом, доводился испанскому диктатору довольно близким родственником. Испанский, в отличие от русского, не делает разницы между терминами «шурин», «свояк» и «деверь» — все эти категории родства называются одним словом — «Cucado», «куньядо». Это как бы «брат-по-связи-с-семьей-супруги». Так что было вполне логично предположить, что Суньер двинулся вверх именнокак «куньядо» генерала Франко.

В конце концов, разве граф Чиано не стал в 33 года министром в основном потому, что был зятем Муссолини?

Однако в случае с Серрано Суньером дело обстояло куда сложнее.

Он родился в хорошей семье, рано обнаружил блестящие дарования и в 1923-м с отличием окончил юридический факультет университета в Мадриде. Он, как и полагается честолюбивому молодому человеку, самым активным образом участвовал в студенческих ассоциациях и в ходе этой деятельности познакомился с другим честолюбивым молодым человеком по имени Хосе Антонио Примо де Ривера.

Тот был сыном весьма примечательного человека, генерала Мигеля Примо де Риверы, а примечательность его состояла в том, что 13 сентября 1923 года он совершил государственный переворот и взял в Испании власть в качестве руководителя военной директории.

Сделано это было как бы с согласия короля Альфонсо, и Испания оставалась монархией, но действие конституции было «приостановлено», правительство и парламент распущены, а генерал Примо де Ривера все государственные вопросы решал сам.

Собственно, переворот не был его личным предприятием. Он опирался и на армию, и на консервативные элементы Испании, и установление диктатуры было попыткой повторить опыт Италии 1922 года в деле создания «национального единения».

Но генерал Примо де Ривера оказался не столь талантливым правителем, как им показал себя литератор Бенито Муссолини.

В 1930-м генералу пришлось оставить Испанию, он вскоре умер в изгнании — но упавшее знамя подхватил его сын, Хосе Антонио Примо де Ривера. В 1933-м он создал так называемую Испанскую фалангу. Предположительно эта организация должна была стать партией национального единства, хотя фалангисты в теории вообще отрицали роль всяких партий — и «левых», и «правых». Серрано Суньер был близким другом основателя Фаланги — настолько близким, что тот даже включил его в число своих душеприказчиков.

Когда в 1936 году в Испании началась гражданская война, Хосе Антонио Примо де Ривера был захвачен и расстрелян, а Серрано Суньер тоже чуть не погиб. Два его брата были расстреляны республиканцами, ему же удалось бежать из тюрьмы и добраться до Марселя. В Испании он появился вновь только в 1937-м — к этому времени его свояк, генерал Франко, уже утвердился в качестве лидера националистов.

Серрано Суньер стал для Франко необыкновенно полезным сотрудником, ключевым человеком в создании правительства Испании. Он сбалансировал в нем и фалангистов, и монархистов всех сортов, и военных, и просто компетентных специалистов-технократов, взяв себе важнейший в ту пору пост министра внутренних дел.

Таким образом, в его ведении оказалась вся полиция.

К тому же Серрано Суньер возглавил так называемую политическую хунту Фаланги, оставаясь при этом министром, а уж заодно занялся вопросами управления прессой — основал Государственное агентство печати Испании, что-то вроде аналога ТАСС. Франко родственнику доверял, и тот достиг такого могущества, что мог считаться вторым человеком в стране.

Суньеру даже присвоили специальное прозвище.

Франко в Испании полагалось называть «вождем» — «каудильо» — и «генералиссимусом». Следовательно, Серрано Суньер, как «куньядо» генералиссимуса, становился «куньядиссимусом».

В конце лета 1939 года «куньядиссимус» Серрано Суньер получил поручение курировать еще и дипломатию.

IV

Необходимость в координации действий испанской печати, испанской полиции и испанского МИДа выяснилась очень быстро — так называемое «межправительственное соглашение, подписанное 23 августа 1939 года главами ведомств по иностранным делам Германии и Советского Союза» и ставшее известным как Пакт Молотова — Риббентропа, вызвало шок.

Как, собственно, и в Италии — но в Испании шок был побольше.

Гражданская война, стоившая неисчислимых жертв, закончилась в апреле 1939-го. Выигравшие ее националисты опирались на поддержку Германии и Италии, а их побежденные враги, республиканцы, получали всевозможную помощь от СССР. Дикая разруха, оставшаяся после окончания военных действий, требовала огромных усилий по поддержанию экономики — и это усугублялось тем фактом, что правительство Испанской Республики переправило золотой запас страны в Россию. По совершенно понятным причинам русских в националистической Испании ненавидели. И вдруг, как по мановению волшебной палочки, они оказались как бы союзниками Германии, которую испанцы рассматривали как дружественную державу.

Тут было от чего закружиться недостаточно стойким головам — и перед германским посольством в Мадриде прошли довольно шумные демонстрации фалангистов. Пресекать их чисто полицейскими мерами было очень не с руки — в конце концов, на демонстрации выходили «верные из верных, истинные патриоты Испании», опора ее нового режима.

Тут нужен был деликатный подход — и Серрано Суньер его обеспечил.

Из материалов, связанных с германо-советским пактом, в прессу шло только то, что проходило апробацию в германском посольстве. Получила широкое хождение высказанная в Италии идея о том, что национальное единство и сплочение, сливающее вместе социализм и капитализм в некоем высшем синтезе, так называемый «третий путь», изобретенный Бенито Муссолини, есть нечто универсальное.

В Италии даже утверждалось, что «Сталин становится хорошим фашистом», каковой термин употреблялся в самом одобрительном смысле, как к лидеру, сумевшему «сплотить страну и направить ее на путь прогресса».

В Испании так далеко не шли, но все же намекали, что социализм в СССР уже на пути к гибели.

Всячески подчеркивались стратегические плюсы новой «Оси Берлин — Москва», что стало очевидным буквально через неделю. Германские войска вторглись в Польшу, Англия и Франция, против всех ожиданий, объявили Германии войну, через пару недель остатки Польши оказались оккупированы Красной Армией — и перед Испанией во весь рост встала перспектива оказаться втянутой в общеевропейскую войну.

Франциско Франко предвидел долгую и затяжную борьбу, очень опасался, что она будет способствовать росту ненавистных ему левых партий Европы, в симпатиях своих склонялся на сторону Германии, но всей душой стремился к тому, чтобы оставаться нейтральным так долго, как это только возможно.

Причины у него на это были самые веские: в Испании начались крупные проблемы с продовольствием, ей угрожал голод.

V

Если брать книги, написанные о Франко, то самой авторитетной, вероятно, следует считать его биографию, написанную британским исследователем Полом Престоном: «Franco», by Paul Preston, 1994. Книга представляет собой огромный том объемом больше 800 страниц, со множеством ссылок и с отдельным справочным аппаратом, уложенным в дополнительные 213 страниц мелкого шрифта.

Она, кстати, в 1999 году даже вышла на русском языке.

Так вот, автор книги в нехватках обвиняет лично Франциско Франко, главу нового режима, установившегося в Испании с апреля 1939 года. Он считает, что дело тут было в объявленной Франко политике так называемой автаркии.

Если глянуть в энциклопедию, то мы увидим там вот что:

«Автаркия (от др. — греч. αβταρκια — самообеспеченность (самодостаточность) — система замкнутого воспроизводства сообщества, с минимальной зависимостью от обмена с внешней средой; экономический режим самообеспечения страны, в котором минимизируется внешний товарный оборот».

П. Престон прав — программа автаркии была действительно введена, импорт был ограничен настолько, насколько это вообще возможно было сделать. Но вот то обстоятельство, что нечто подобное происходило во всех странах Европы, он как-то из виду упускает.

Дело все-таки было не в генералиссимусе, а в войне.

Подвоз из-за границы становился делом зыбким и ненадежным, полагаться на него следовало как можно меньше, а для Испании дело осложнялось еще и тем, что страна была разорена, никаких свободных фондов для внешних закупок не имела, а от своих возможных союзников, Германии и Италии, она была отдалена по чисто географическим причинам.

Тогда получается, что Франко, вводя меры по ограничению импорта, действовал вполне рационально?

Однако его английский биограф ему в справедливости отказывает. Он вообще старается представить Франциско Франко в негативном свете и не упускает ни единого случая, в котором может показать его смешным. Вот хороший пример: П. Престон описывает случай на дипломатическом приеме, когда английский посол, который почему-то решил, что каудильо знает французский, обратился к нему на этом языке.

Когда же выяснилось, что Франко его не понял, посол обнаружил, что и переводчика у него нет, и обратился за помошью к своему военному атташе, знавшему испанский. Проблема, однако, состояла в том, что атташе был двухметрового роста и одет был по всей парадной форме своего полка, включая высоченную шапку медвежьего меха. В результате и говорить с низеньким каудильо лицом к лицу ему оказалось нелегко, и пузатый коротышка Франциско Франко сильно проигрывал при сравнении с бравым британским офицером.

По-видимому, сцена действительно была забавной, но все-таки качества главы правительства не сводятся к внешней представительности?

Или, скажем, в книге видное место занимает описание роскошного образа жизни, который Франко завел для себя и своей семьи — в качестве своей резиденции он избрал бывший королевский дворец, Эль Прадо, расположенный недалеко от Мадрида, и положил себе жалованье в размере 700 тысяч песет в год. Это действительно значительная сумма, в пересчете на теперешние доллары составляла бы около семи миллионов.

Но как-никак это была зарплата.

Никакого отчуждения в свою пользу поместий и рудников, никаких коррупционных сделок, никаких «распилов» и «откатов», никаких тайных фондов, выводимых за рубеж, — короче говоря, никаких знакомых нам атрибутов бесконтрольной неограниченной власти над целой страной.

Их не отыскал даже Пол Престон, человек очень осведомленный и очень придирчивый.

Впрочем, в своей книге он с удовольствием приводит такой отзыв современника о генерале Франко:

«Он всего лишь простой офицер колониальных войск — ему приказали удерживать форт, он его и удерживает. От него ожидать нечего, воображения у него нет».

Возможно, в первой части этого отзыва больше правды, чем кажется на первый взгляд. Генерал Франко действительно полагал, что его долгом является удержание порученного ему форта. Вот только поручение он принял от Бога, а фортом для него была вся Испания.

Что до нехватки воображения — ну, этот вопрос надо рассмотреть подробнее.

VI

Осенью 1939 года в Испании прошла целая цепочка церемоний, связанных с окончанием гражданской войны. Тела «павших героев за дело национальной Испании» заново хоронились с большими почестями — конечно, только тогда, когда это было возможно. Война велась с большой жестокостью обеими сторонами, пленных расстреливали без числа, и трупы жертв этих массовых казней зачастую сваливали в неотмеченные братские могилы.

Эта участь, однако, не постигла останки Хосе Антонио Примо де Риверы, основателя Фаланги и друга Серре-но Суньера. Молодой и отважный сын бывшего диктатора был расстрелян в самом начале гражданской войны, и его позволили похоронить достойно там, где он был казнен, — в городке Аликанте.

Теперь, в ноябре 1939-го, бренные останки героя были извлечены из могилы и отправились в долгий путь длиной в 500 километров, от Аликанте к Мадриду. Процессия двигалась в течение 10 дней, в ней были представлены члены Фаланги из всех провинций Испании — они несли гроб на своих плечах, сменяя друг друга. Занятия в школах прерывались для того, чтобы дать возможность учителям и учащимся принять участие в похоронной процессии, которая двигалась под звон колоколов и грохот артиллерийских залпов. По прибытии в Мадрид останки героя были встречены высшими чинами армии и дипломатами Италии и Германии — держав, чье содействие поспособствовало победе националистов.

Хосе Антонио Примо де Ривера был погребен в Эску-риале, месте вечного упокоения испанских королей, и к его могиле были возложены огромные венки, присланные Адольфом Гитлером и Бенито Муссолини.

Вся эта церемония была проделана не только как знак памяти и не только как знак победы. Каудильо считал необходимым демонстрацию национального единства, а заодно и собственной единоличной власти.

Основатель Фаланги был почтен так, как никогда еще не чествовали павших героев, но попытка фалангистов Аликанте линчевать заключенных-республиканцев в тамошней тюрьме была подавлена оружием. В свое время подполковник Франко, командир Испанского иностранного легиона, без всякого гнева и малейшего пристрастия расстреливал своих солдат за нарушение дисциплины, и сейчас, в 1939-м, став главой государства, он своим привычкам не изменил. Так что его не зря называли «хорошим офицером колониальных войск».

Но Франциско Франко был и чем-то большим.

31 декабря 1939 года он произнес поистине удивительную речь.

Вообще-то Франко, в отличие от Муссолини или Гитлера, отнюдь не блистал как оратор и говорил на публике редко и довольно неохотно. Однако в канун нового, 1940 года он изменил своим привычкам и в речи, обращенной к испанскому народу и транслируемой по радио, счел нужным покритиковать Англию и Соединенные Штаты за «…преследование и уничтожение их коммунистических партий».

Он поговорил еще о попрании англосаксами идей истинной демократии и о том, как справедливы изоляция и преследование евреев во многих странах Европы — понятное дело, за их жадность и эгоизм, но главный пункт, конечно, заключался в защите английских и американских коммунистов от несправедливых нападок.

В то время это вызвало сенсацию, и даже сейчас, право же, хочется протереть глаза и перечитать написанное. В конце концов, в той же «франкистской» Испании коммунистов — в лучшем для них случае — отправляли на каторжные работы.

Тем не менее все правильно — речь была действительно произнесена. И конечно же, напрашивается вопрос — для чего Франко все это говорил? Ну, у него были свои соображения.

Во-первых, он хотел сказать нечто приятное немцам.

В конце 1939 года Пакт Молотова — Риббентропа служил краеугольным камнем германской стратегии в войне. Британская блокада была бессильна остановить германскую экономику, с Востока в Рейх безотказно поступало и продовольствие, и нефть, и стратегическое сырье, включая даже дефицитный каучук, закупаемый в Азии и транзитом через СССР доставлявшийся в Германию. Так что нелицеприятная критика англичан за их недружественное отношение к английским коммунистам в ведомстве Геббельса была встречена благосклонно — министр пропаганды даже отметил, что наконец-то Германия получила что-то за свое содействие Испании в 1936–1939 годах.

А во-вторых, Франко ни словом не задел действительные английские интересы. В частности, в своей публичной речи он даже — и не коснулся «английского анклава на испанской земле» — Гибралтара, который служил заботой всех испанских правительств, начиная с 1713 года.

Генерал Франко, конечно, не владел иностранными языками, но то, что «англичане — люди практичные», понимал очень хорошо. И, по-видимому, понадеялся, что его «защиту английских коммунистов» они воспримут как упражнение в риторике.

А вот его сдержанность в отношении Гибралтара отметят и каких-нибудь поспешных действий против испанской морской торговли не предпримут. В дипломатии, в конце концов, важно не только то, что сказано.

Иногда еще важнее то, о чем было решено умолчать.

Испанская Партия

«Испанская Партия» вошла в обиход шахматистов в XVI веке и, согласно справочнику, «характеризуется сложностью и разнообразием схем». Тогда в ходу была острая комбинационная игра, и этот старинный дебют — не исключение. Он требует тонкого анализа — настолько тонкого, что и через четыре с лишним века «Испанской Партией» все еще занимались лучшие гроссмейстеры XX века, вплоть до чемпиона мира Г. Каспарова.

I

Что и говорить — у генерала Франциско Франко не было ни опыта, ни изощренного интеллекта Г. Каспарова, но свою партию ему пришлось играть, и при этом — в весьма острой ситуации.

Обидная неудача в Норвегии вызвала в Англии взрыв негодования, за которым последовала смена правительства. Новым премьер-министром Великобритании стал Уинстон Черчилль.

Он вступил в свои полномочия 10 мая 1940 года, но в тот же день германские войска неожиданно перешли в наступление в Бельгии и Голландии. В ходе сражения фронт оказался прорван, ситуация полностью вышла из-под контроля англо-французского командования, и катастрофа на Западном фронте начала развиваться со скоростью камня, летящего вниз.

Уже 16 мая чрезвычайный посол Франции в Мадриде маршал Пэтен явился к Франко для прощальной аудиенции — его отзывали на родину. И у него состоялся тогда с генералиссимусом интересный разговор. Пэтен сказал, что «он нужен своей стране для того, чтобы подписать перемирие и спасти то, что еще возможно».

Франко ответил ему следующим образом:

«Вы — победитель в сражении под Верденом, символ могучей и победоносной Франции [времен Первой мировой войны]. Не возвращайтесь. Не отдавайте ваше славное имя во имя других, которые все проигрслии…»

Об этом разговоре нам известно из книги Пола Престона «Franco», автор которой каудильо сильно не любит и не упускает случая лягнуть его:

«Франциско Франко демонстрирует тут свой глубокий эгоизм, расценивая интересы одного человека выше интересов его отечества».

Ну что сказать? Глава испанского государства, как правило, с иностранными дипломатами говорил мало. О его искренности в этих случаях мы можем судить хотя бы из речи, посвященной прискорбному «преследованию английских коммунистов».

Но в данном случае, в своем разговоре с Пэтеном, Франко, похоже, говорит от души.

Он солдат до мозга костей и знает, что такое смерть, и что такое доблесть, и что такое честь. И ему жаль старика, который на середине девятого десятка идет отдать единственное, что у него есть, — свое славное имя. И не для того, чтобы спасти Францию, а для того, чтобы покрыть грех и слабость людей, ее погубивших.

Маршал Пэтен, очевидно, смотрел на вещи по-другому. Он не внял совету Франко. Собеседники расстались, и каждый из них пошел своим путем. Пэтен вскоре возглавил французское правительство, а Франко занялся неотложными проблемами своей страны. В числе прочего ему надб было найти правильную линию поведения в отношений Англии.

Англичане теперь очень беспокоились по поводу возможных действий Испании, и в Мадриде появился их новый посол. Им стал сэр Сэмюэл Хоар.

Мы с ним, собственно, знакомы — это он в свое время, после Капоретто, финансировал газету Бенито Муссолини.

II

После того как в мае 1940-го правительство Чемберлена пало и было сформировано новое, возглавляемое Черчиллем, Сэмюэл Хоар оказался было не у дел — как политик он Черчиллю не пригодился.

Но вот сейчас, когда летом 1940-го Италия колебалась на самой грани объявления войны, Испания могла последовать ее примеру в любую минуту, на пост посла Англии в Мадриде был назначен сэр Сэмюэл Хоар.

Тут требовался человек, способный самостоятельно решать трудные проблемы.

Хоар добирался до места своего назначения воздухом — он торопился. Тем не менее он сделал остановку в Лиссабоне. 29 мая 1940 года немецкие войска в Бельгии вышли к морю у Остенде, и в результате Британский экспедиционный корпус оказался в окружении.

Так что провести консультации с правительством Португалии, страны, которая была союзницей Англии еще со времен Наполеоновских войн, было очень желательно. В итоге в Мадрид сэр Сэмюэл попал только 1 июня и обнаружил, что здание посольства буквально находится в осаде.

Толпы народа бесновались у его ворот с криками: «Gibraltar espacol!» — «Гибралтар — испанский!»

Полиция особо не вмешивалась.

Что было еще более неприятно, так это то, что с вручением верительных грамот послу пришлось обождать. Испанские власти известили его, что немедленный прием у генерала Франко пока невозможен «из-за перегруженного расписания», и самым доброжелательным образом посоветовали сэру Сэмюэлу сначала устроиться хорошенько в его новой резиденции.

Расписание генерала и впрямь было перегружено. Он в это время составлял письмо Адольфу Гитлеру, в котором ему следовало обдумать не то что каждое слово, а каждую запятую. Письмо должно было быть доставлено не через дипломатическую почту, а лично, для передачи из рук в руки, а в качестве посланца был избран генерал Хуан Вигон, бывший начальник штаба Северной армии фалангистов в гражданскую войну.

Письмо было датировано 3 июня, и начиналось оно так: «Дорогой фюрер:

В тот момент, когда германские армии под вашим руководством близки к победоносному завершению величайшей в истории битвы, мне хочется выразить глубокое восхищение вашими успехами, разделяемое всем испанским народом, который следит за вашей славной борьбой, считая ее своей собственной…»

Будь у сэра Сэмюэла доступ к этому тексту, такое начало его бы сильно расстроило.

Но, возможно, он приободрился бы, выяснив, что в письме, сразу после теплейших уверений в дружбе, шел пассаж о том, что последствия гражданской войны и угроза британской блокады вынуждают генералиссимуса с болью в сердце воздержаться от активных действий в пользу Германии.

Кончалось письмо опять-таки очень любезно:

«Мне нет нужды, фюрер, уверять Вас в огромности моего желания не оставаться в стороне от происходящего и в готовности предоставить Вам все услуги, которые Вы сочли бы наиболее важными».

Таким образом, получалось, что в письме Гитлеру содержалось и «восхищение», и обещание «помочь всем, чем только можно», но вот границы этой помощи оставались совершенно неясны. Это было сделано совершенно намеренно, как и то, что письмо оставалось в Мадриде — генерал Вигон выехал в Ставку фюрера не 3 июня, а через неделю. Его миссия, возможно, задержалась бы и на более долгий срок, но оказалось, что медлить и дальше уже нельзя.

10 июня Италия вступила в войну.

III

Поражение Франции стало явным, следовало действовать, чтобы не упустить добычу, и 9 июня Муссолини сообщил Франко, что решение принято:

«Когда вы откроете это письмо, Италия уже вступит в войну на стороне Германии. Я прошу вашей солидарности и поддержки во всех возможных сферах морального, политического и экономического содействия.

В новом реорганизованном Средиземноморье Гибралтар будет испанским».

Ответ из Мадрида пришел самый положительный. Франко сообщал, что Испания изменит свой статус и вместо «строго нейтральной» страны станет страной просто «невоюющей».

В середине июня он нашел наконец время принять британского посла. В кабинете Франко, рядом с его письменным столом, оказались подписанные фотографии Гитлера и Муссолини.

Так, в качестве небольшой демонстрации симпатий.

Вся обстановка приема была спланирована так, чтобы показать, что поражение союзников — уже свершившийся факт и что теперь надо самым деловым образом обсудить вопросы, связанные с этим событием.

Сэр Сэмюэл в своем донесении в Лондон сообщал, что для диктатора каудильо выглядит необычно. Не так, как Муссолини, например, — никаких криков и никакого театра.

Вместо этого из кресла на британского посла смотрел человек небольшого роста, с явно обозначившимся брюшком: «с манерами доктора, у которого есть стабильная семейная практика и вполне разумный гарантированный доход».

Но накануне, 14 июня, испанские войска внезапно захватили Танжер — портовый город во французской части Марокко.

IV

Обставлено это было с большой осторожностью. Испанские войска вошли в Танжер в середине дня, ничуть не прячась, а Франция была проинформирована, что единственной целью Испании является: «установление гарантий безопасности города по настоянию султана Марокко».

Французскому правительству, право же, в тот момент было не до неожиданной «инициативы султана».

Как раз в эти дни был оставлен Париж, кабинет министров бежал в Бордо. В полночь 15 июня 1940 года новым премьер-министром Франции был провозглашен маршал Пэтен. 17 июня новое французское правительство обратилось к Испании как к посреднику — Франко просили помочь в деле достижения перемирия с Германией.

Обращение именно к Франко было не импульсивным желанием маршала Пэтена «уладить дело через знакомых», а обдуманным политическим ходом.

Маршалу на середине девятого десятка бразды правления были вручены на основании его незапятнанной репутации и того, что он был, как говорил Франко, «lа espada mas hmpia de Europa» — «чистейшей шпагой Европы», — но понятно, что практическое каждодневное руководство он сам осуществлять не мог.

Эта роль была доверена Пьеру Лавалю^[125], а тот давно носился с идеей «присоединения Франции к борьбе с прогнившими демократиями, коммунизмом, происками масонов и вообще с мировым еврейством». Борьба эта, по его мнению, возглавлялась Германией, ее союзницей в этом была Италия, и Франции тоже был смысл занять место в строю. Лаваль, вне всяких сомнений, обратился бы за посредничеством к Муссолини — если бы не вступление Италии в войну неделю назад.

Ну, коли так, то оставалась Испания, а испанский посол во Франции Лекерика был другом Лаваля.

Посол получил полную поддержку Франко. Ему поручили даже похлопотать об установлении особых доверительных отношений с Францией в обмен на определенные уступки в Марокко, но дальнейшего развития эта тема не получила.

Франко приходилось играть сразу на нескольких «досках», и как раз 17 июня 1940 года у него возникли проблемы не в африканских колониях, а поближе к дому. Ему пришлось срочно поговорить с генералом Ягуэ, совсем недавно назначенным на пост министра авиации.

Как оказалось, решение убрать его из сухопутных сил было на редкость своевременным — генерал затеял заговор.

Он, собственно, уже давно не скрывал своего критического отношения к главе государства, обвиняя его сразу и в излишней мстительности, и в недостатке решимости. С «нехваткой решимости» у Франциско Франко соглашались многие фалангисты — ну что мешало ему немедленно напасть на Гибралтар?

Вот с «излишней мстительностью» они не соглашались — генерал Ягуэ требовал широкой амнистии для республиканцев, он полагал, что они свое уже отсидели, а вот в Испанской фаланге даже заключение в тюрьму считали недопустимой слабостью. Расстрел на месте, совершенно в духе самого Ягуэ во время гражданской войны, по мнению фалангистов, был бы в самый раз.

Однако они, что называется, считали без хозяина…

Фалангу известили, что «узкопартийные соображения должны уступить место соображениям государственным», а генерал Ягуэ 27 июня 1940 года был приглашен в резиденцию Франко для «доверительной беседы». Она вышла довольно эмоциональной, и в результате Ягуэ был смещен со своего министерского поста и получил, распоряжение отправиться в свою родную деревню, Сан-Леонардо, и не покидать ее без особого разрешения.

Франко тем временем провел в своей резиденции еще один важный разговор. Правда, этого гостя отправить в родную деревню было бы потруднее — это был сэр Сэмюэл Хоар, — но поговорить и гостю, и его любезному хозяину было о чем.

В испанских газетах в то время прошло сообщение, написанное по совершенно пустой формуле, освященной временем:

«Глава государства принял посла Великобритании по его просьбе и провел с ним продолжительную беседу».

Содержание беседы, разумеется, не разглашалось.

V

Сэр Сэмюэл в Мадриде вел себя подчеркнуто беззаботно. Демонстраций вокруг посольства он как бы «не замечал», находил время для светских мероприятий, вроде конкурса исполнителей танго, и даже поучаствовал в неофициальной части конкурса и сам, заслужив высокую оценку у компетентного человека — посла Аргентины.

Но, конечно, одной только техникой танго его заботы не ограничивались.

Служба MI-6, в которой он состоял когда-то, имела в Испании хорошие связи. Майор Хью Поллард, ведавший там делами, был искренним католиком, в годы гражданской войны всей душой сочувствовал испанским националистам, соответственно знал очень многих людей среди испанских военных. Он даже был знаком с Франко лично и оказал ему в свое время большую услугу, доставив в июле 1936-го английским самолетом в Марокко^[126].

Все это сейчас, летом 1940-го, очень пригодилось. Скажем, когда генерал Хосе Лопес Пинто, командующий 4-м военным округом, устроил в Сан-Себастьяне военный парад в честь своего гостя, командира немецкой части во Франции, достигшей испанской границы, сэр Сэмюэл узнал об этом в тот же день. И немедленно подал официальный протест — на том основании, что парад шел под возгласы «Да здравствует Гитлер!».

Одновременно с протестом сэр Сэмюэл сообщил Франко, что британский флот пропускает в испанские порты торговые корабли с зерном из Аргентины и Канады. Он вообще рекомендовал своему правительству придерживаться в отношении Испании политики кнута и пряника. Скажем, разрешение на проход судам с зерном рассматривалось как «пряник», а тот факт, что пропускались они только после досмотра и только с таким количеством груза, который не позволял создавать запасы, — ну, это был /«кнут», которым, собственно, даже и не били.

В Лондоне считали, что намека будет вполне достаточно.

После серьезной дискуссии попробовали добавить и еще один намек, теперь уже на дополнительный пряник. Министр иностранных дел Англии лорд Галифакс настоял на том, чтобы испанцам сообщили, что «после окончания войны Великобритания, будет готова к переговорам о будущем Гибралтара». Интересно тут то обстоятельство, что премьер-министр Англии Уинстон Черчилль был против этой идеи.

Он сказал Галифаксу, что не следует считать Франко дураком.

Ну что толку в обещании поговорить о Гибралтаре после войны? В конце концов, если война окончится для Англии хорошо, то переговоры будут бесплодны, а если плохо — то не нужны. Тогда ведь и говорить будет не о чем?

Но лорд Галифакс стоял на своем, и Черчилль не стал с ним спорить. Дел ему хватало и помимо Испании — падение Франции означало не только полный крах всей английской стратегии на континенте Европы, но и огромные проблемы в делах чисто военно-морских. Война начиналась в 1939-м с полным преобладанием английского флота в европейских водах. Теперь, летом 1940-го, падение Франции не только выводило из строя важного союзника, но и ставило под вопрос судьбу французских военных кораблей. Мысли Пьера Лаваля о «вступлении Франции в новый европейский союз под руководством Германии» могли иметь для Англии самые серьезные практические последствия.

С этим надо было что-то делать.

VI

3 июля 1940 года английские корабли обстреляли французскую эскадру, стоявшую в порту Мерс-Эль-Кабир в Алжире, неподалеку от Орана. Если сказать, что грохот их пушек отозвался во всем мире, это не будет преувеличением. Обстрел был частью сложной операции под названием «Катапульта» — так Британское адмиралтейство нарекло целый комплекс мероприятий по предотвращению попадания французского флота в руки Германии.

В ночь на 3 июля французские военные корабли, стоявшие в Портсмуте и Плимуте, были захвачены внезапной высадкой солдат английской морской пехоты. Сопротивление было минимальным, и только в одном случае его подавили оружием. Командующие военными судами Франции, стоявшими в Александрии, под угрозой пушек решили, что «благоразумие — лучшая часть храбрости», и согласились на некую неунизительную форму интернирования своих кораблей.

Все это было сделано без выстрела и обошлось без жертв, но вот в Оране и в Мерс-Эль-Кабире дела пошли в нежелательном направлении. Командовавший там адмирал Женсоль получил сразу два ультиматума — сначала английский, требовавший разоружения на английских условиях, а потом немецкий, грозивший пересмотром условий перемирия между Францией и Германией.

В итоге французский адмирал ответил англичанам, что «на силу ответит силой».

Женсоль, что называется, «спасал честь Франции» — мысль о том, что ему действительно придется сражаться, почему-то в голову ему не пришла. У английского командующего, однако, был на руках категорический приказ Уинстона Черчилля:

«Французские корабли должны либо принять наши условия, либо потопить себя или быть потопленными вами до наступления темноты».

Адмирал подумал — ив 16.54 по местному времени открыл огонь. В итоге французская эскадра оказалась под тяжелым огнем: один линкор потоплен, еще один сильно поврежден. Двум новым линейным крейсерам, «Дюнкерку» и «Страсбургу», удалось выйти из порта и прорваться в море. Англичане их не догнали, корабли добрались до Тулона, хотя потерпели большой ущерб — «Дюнкерк» практически полностью вышел из строя.

Негодование во Франции было огромным: «Вероломные англичане напали на французский флот, стоявший во французском порту, было убито больше тысячи французских моряков…» Это нельзя было оставить без ответа — маршал Пэтен немедленно разорвал дипломатические отношения с Великобританией.

В Германии газеты Геббельса всласть поговорили о «кровожадном Черчилле, отрицающем само понятие международного права», в Италии Муссолини пришел к заключению, что англичане так и не осознали, что война уже проиграна, в Англии понимающие дело люди говорили, что операцию можно было бы провести и получше — самые ценные французские корабли все-таки сумели уйти. Ну, и так далее. Но, наверное, самые глубокие размышления по поводу операции «Катапульта» возникли в Испании.

Во-первых, Франко получил нагляднейшую демонстрацию того, что Англия, несмотря ни на что, не считает себя побитой.

Во-вторых, ему было известно, что удар по алжирским портам нанесли корабли, базировавшйеся на Гибралтар. Английская эскадра, собранная там из кораблей, взятых в Атлантике, называлась «Соединение Н» (англ, «Force Н», читается «Эйч»).

VII

Окончательное решение о создании «Force Н» было принято Черчиллем после подписания правительством Пэтена перемирия с Германией.

В соглашении имелась так называемая «VIII статья»:

«Французский военный флот должен был быть демобилизован и помещен в порты под наблюдение оккупационных сил. Со своей стороны Германия обязалась не использовать его в военных целях».

Черчилль решил, что пушки английских линкоров будут более надежной гарантией, — и генерал Франко сделал из этого свои выводы.

Французский флот был потоплен 3 июля 1940 года, а 6 июля генералу предстояло принимать гостя из Германии. Гость носил чин адмирала и действительно в свое время служил на флоте. Но сейчас, летом 1940 года, адмирал Канарис возглавлял абвер — германскую службу военной разведки — ив Испанию прибыл с «дружеским визитом», сопровождаемым «небольшим деловым предложением».

Предложение сводилось к тому, что Испания пропустит через свою территорию германские войска — ну, конечно, только в том случае, если понадобится «защитить Португалию от высадки англичан».

Франко выслушал своего гостя со всем вниманием, но предложение отклонил. Он сказал, что участие германских войск было бы совершенно излишне, Испания вполне в состоянии сама помочь Португалии.

Франко был человеком осторожным и тщательно балансировал свои ходы на обеих «шахматных досках» — и германской, и английской. С немцами поддерживались самые теплые отношения, настолько теплые, что 17 июля Гитлер наградил Франко почти самым высшим орденом Третьего рейха, который только мог быть дан иностранцу, — Большим Золотым крестом Ордена Германского Орла^[127].

С другой стороны, буквально через неделю после награждения без особых фанфар Франко подписал трехсторонний торговый договор между Испанией, Португалией и Англией. Обмен товарами при этом происходил в так называемой стерлинговой зоне^[128].

В Германии тем временем все взвешивали плюсы и минусы возможного участия Испании в войне.

Посольство Германии подготовило подробный отчет, который 8 августа 1940 года ушел в Берлин. В плюс ставилось следующее: захват собственности английских компаний в Испании (например, рудников) и установление контроля над Гибралтаром. В минус — несомненный захват англичанами испанских владений на Канарских островах в Атлантике и на Болеарских островах — в Средиземном море.

Про испанскую армию в отчете говорилось мало.

На эту тему имелся отдельный доклад, подготовленный германским Генштабом. В нем отмечалось, что у испанцев практически нет авиации, им очень не хватает артиллерии и трудности имеются даже с патронами. Укрепленные позиции», как бы возведенные Испанией вокруг Гибралтара, по мнению германского военного атташе, были сделаны неквалифицированно и представляли собой просто напрасную трату труда и материалов.

Тем не менее имелась и почва для оптимизма — под управлением германских экспертов из испанцев можно сделать хороших солдат.

Оставалось только сторговаться с Франко о цене.

VIII

Герцог Альба, посол Испании в Великобритании, был не только отпрыском славнейшего рода, но и бывшим министром иностранных дел. Он занимал этот пост в 19301931 годах, еще до гражданской войны. В 1936-м его младший брат был расстрелян республиканцами. А сам герцог чудом уцелел, примкнул к националистам и с тех пор представлял режим Франко в Лондоне, сначала на неофициальной основе, а потом уже вполне официально, в качестве чрезвычайного и полномочного посла.

Хакобо Фитц-Джеймс Стюарт и Фалко, 17-й герцог Альба, был в родстве с королевским родом Стюартов, владел английским, в Испании был известен как англофил, играл когда-то в популярное в Англии поло и даже получил в этом виде спорта серебряную олимпийскую медаль — в общем, на пост испанского посла в Великобритании подходил идеально.

Но назначение дона Хакобо в Лондон состоялось не так просто, как могло бы показаться на первый взгляд. Он был известен как монархист, слыл в свое время сторонником короля Альфонсо, и поэтому дальновидному каудильо было желательно держать такого влиятельного человека на важном и почетном посту — но подальше от Мадрида.

Генерал Франко ничего не делал просто так.

Так вот 14 сентября 1940 года герцог получил приглашение посетить лорда Ллойда, министра колоний в кабинете Черчилля, и состоялась у них довольно занимательная беседа.

Лорд Ллойд сообщил герцогу, что он не имел бы ничего против перехода французской части Марокко в испанское владение и что он даже поговорил на эту тему с премьер-министром Англии, Уинстоном Черчиллем. И что лорду кажется, что и премьер-министр тоже был бы не против. Конечно, все разговоры на эту тему следует считать неофициальными…

Но почему бы послу все-таки не сообщить о них в Мадрид?

В шахматах есть такое понятие — «тихий ход». Он и угрозы не несет, и позицию не меняет — но, конечно, тут все зависит от того, кто и на каком уровне играет.

Англию в Европе называли «коварным Альбионом», и ее дипломаты имели высокую репутацию. На этом фоне заявление, что у Англии не будет возражений, если Испания решит отнять у Франции ее владения в Марокко, выглядело как-то простовато — оно ничего Англии не стоило, ни к чему ее не обязывало, да и само заявление было сделано в сугубо неофициальной форме, как бы под сурдинку.

Так почему же оно было сделано вообще? Ну, потому, что желание Испании отнять у французов их половину Марокко было общеизвестным, и Англия как бы давала понять, что возражать не будет. А почему щедрое предложение «попользоваться чужим добром» было сделано именно 14 сентября? А потому, что в Лондоне давали понять: движение испанских войск во французскую часть Марокко Франко может осуществить и без того, чтобы объявить войну Англии, — Англия против этого захвата возражать не будет.

И сообщить об этом «отсутствии возражений» надо было прямо сейчас, без откладывания — Испания как раз посылала в Берлин важного эмиссара, человека с большими полномочиями. Звали его Серрано Суньер, и он был в Испании вторым человеком после Франко.

Предполагалось, что в Берлине он подпишет союзное соглашение с Германией.

IX

Серрано Суньер ехал в Германию поездом, и на франко-испанской границе его встречали с большим почетом. Встреча была организована в крошечном городке под названием — «Hendaye», что на французском произносится «Андай»^[129] По соглашению с правительством Пэтена городок входил в германскую зону оккупации.

Гак что хозяевами тут были немцы, и уж они постарались не ударить лицом в грязь. Все было организовано на высшем уровне — и оркестры, и речи, и инспекция образцово вышколенного почетного караула. Испанцами был отмечен и факт отсутствия представителей Франции — с ними считались так мало, что даже не сочли нужным пригласить на встречу.

Германским командованием гостю был предоставлен специальный поезд, в котором и он, и его немалая свита разместились со всеми удобствами.

16 сентября 1940 года Серрано Суньер прибыл в Берлин.

Принимал его Риббентроп, и вот эта встреча прошла не так бравурно, как первый прием на границе, в Андае. Министр иностранных дел рейха выразил удивление размерами испанских запросов. Он сказал, что «понимает необходимость военных поставок», но не в таких же количествах?

Запрошенное количество, надо сказать, было действительно огромным — Франко желал получить от Германии 400 тысяч тонн бензина и 700 тысяч тонн зерна. И это не считая требований на поставкуугля, дизельного топлива, хлопка, а уж заодно и каучука. Что было чрезвычайно дефицитно в Германии и ввозилось только транзитом, через СССР.

В ответ Серрано Суньер обратил внимание своего собеседника на то, что на сегодняшний день в Испанию поступило только несколько тонн предметов, связанных с католическим богослужением. Их взяли в Польше, которая, в конце концов, была католической страной.

Но для ведения военных действий нужны все-таки более материальные вещи!

Риббентроп с этим заявлением согласился и сказал, что необходимый минимум будет испанским властям предоставлен — но не в таких же немыслимых количествах? Полномочный посол, конечно же, понимает, что требования войны накладывают известные ограничения даже и на огромные ресурсы Германии и что Англия все еще не хочет понять всю безвыходность своего положения и не желает принимать разумные предложения о мире.

Этот тезис получил почти немедленное подтверждение — в Берлине была объявлена воздушная тревога. В результате испанской делегации ночью пришлось спускаться в бомбоубежище — совещание пришлось перенести.

Но переговоры и дальше шли отнюдь не гладко.

Выяснилось, что испанские территориальные претензии на французские колонии в Африке так же велики, как и запросы на стратегические материалы, вроде каучука или бензина. Франко хотел получить не только все Марокко, но и Тунис. И Суньер упомянул о том, что Португалия, несомненно, должна относиться к испанской зоне влияния, ибо ее право на отдельное существование относится только к сфере морали, а не практической политики.

Риббентроп, в свою очередь, выдвигал германские требования о передаче Германии испанских рудников, принадлежащих британским компаниям, о «долгосрочной аренде» военных баз на территории Испании и ее колоний, о платежах за поставки, сделанные Германией националистам во время гражданской войны, — в общем, пунктов для разногласий хватало с избытком. Но больше всего министр иностранных дел Германии удивлялся размерам испанских материальных запросов — он думал, что они непомерно велики.

Он не знал, что буквально в день отъезда Серрано Су-ньера из Мадрида генерал Франко поговорил по душам с послом США о кредитах на поставки в Испанию зерна, бензина и угля.

Речь шла о сумме в 100 миллионов долларов.

Эту цифру надо оценить по достоинству: когда в 1938 году Германия поглотила Австрию в результате аншлюса, ей достались австрийское золото и государственные валютные запасы этой страны общей суммой около 200 миллионов долларов. Сейчас, осенью 1940-го, Испания просила у США кредитов на сумму в половину золотого запаса Австрии. Не предлагая при этом никакого обеспечения.

X

25 сентября 1940 года чрезвычайный посол Испании Серрано Суньер вручил Адольфу Гитлеру письмо, направленное ему Франциско Франко. Датировано оно было 22 сентября. Таким образом, вручение послания прошло с запозданием в три дня.

И это было отнюдь не случайно.

Дело в том, что между Франко и Серрано Суньером с самого начала «германского визита» шла интенсивная переписка, и при этом обе стороны не доверяли ни радио, ни телеграфу. Они не доверяли даже своим секретарям и стенографистам — письма часто писались от руки, в единственном экземпляре, и доставлялись специальным самолетом, с посыльным.

Понятно и без объяснений — письмо к фюреру не могло быть написано от руки.

Отнюдь нет, оно было должным образом отпечатано, подписано генералиссимусом Франко, переведено на немецкий, и перевод был тщательно проверен.

Но доставили письмо все-таки по установившейся схеме — самолетом..

Написано оно было в необыкновенно приятных тонах, пересыпано самыми лестными комплиментами, содержало уверения в дружбе и преданности — «в прошлом, в настоящем и всегда».

Дальше, однако, в тексте шли дружеские укоризны. Ну неужели фюрер сомневается в том, что при вступлении в войну все порты и все аэродромы Испании окажутся в распоряжении ее великого союзника? Конечно, Риббентроп беспокоится о предоставлении Германии военных баз на испанских островах и в испанских колониях.

Но разве не ясно как день, что требования тут совершенно излишни?

Испания сама позаботится об укреплении и обороне всех пунктов на своей территории, а вопросы аренды Рейхом военных баз в отношении сроков и стоимости всегда можно обсудить позднее.

Кроме того, хотелось бы оставить наконец позади старые проблемы, связанные с долгами Испании за военные поставки 1936–1939 годов. Разве поля сражений испанской гражданской войны не послужили пробным полигоном нового оружия рейха, показавшего такие блестящие результаты в его титанической борьбе?

И если уж Италия готова снисходительно отнестись к оплате своих военных поставок, то, конечно же, Германия, с ее гораздо большими средствами, может посмотреть на этот вопрос в свете широкого сотрудничества с Испанией без ненужной мелочности?

Что касается германских требований о поставках минерального сырья из будущих испанских колоний, которые должны перейти к ней от Франции, то тут не о чем и говорить. Ну конечно же, вся добыча этих рудников будет немедленно продана рейху, и по честной цене — сразу после того, как «Испания удовлетворит свои нужды».

Все остальное содержание послания Франко было выдержано в том же духе. Провозглашались «дружба и верность союзу», но все конкретные вопросы, связанные с этой дружбой, тщательно обходились стороной, а вместо них поднимались другие, связанные с платой за союз.

Плату, выражавшуюся в поставках всевозможных материалов в огромных количествах, требовали вперед. Вообще, Испания выражала готовность вступить в войну, но при этом немедленно оговаривалось, что дата этого вступления «будет зависеть от развития событий».

В ведомстве Риббентропа говорили, что Испания хочет получить имперские владения в Африке, расплатившись с Германией «выражениями дружбы общего характера».

Серрано Суньер уехал из Берлина, задержавшись по пути домой в Риме. Он поговорил о делах и с Чиано, и с Муссолини, и поделился с ними своими впечатлениями. В частности, он назвал Риббентропа «бестактным». Чиано, собственно, и сам так думал, но он вряд ли поделился со своим гостем сведениями о впечатлении, которое сам Серрано. Суньер и его родственник, генерал Франко, произвели в Берлине.

Оно было нелестным.

Гитлер в доверительной беседе с Чиано сказал ему, что он, как немец, «испытывает по отношению к испанцам почти такие же чувства, какие испытывает по отношению к евреям, ибо [Франко] норовит извлечь прибыль из всего самого святого, что только есть у человечества».

XI

Интересно, что содержательную часть мнения фюрера о Франко — торгаш, ломящий за свой товар несусветную цену» — полностью разделяет английский биограф генералиссимуса.

Пол Престон, автор фундаментальной книги «Франко» общим объемом в 1113 страниц убористо напечатанного текста, тоже уверен, что сделка о вхождении Испании в войну была остановлена только непомерными требованиями главы испанского режима.

Почему-то ему не приходит в голову, что «непомерность требований» имела совсем не ту цель, что была заявлена. Потому что, скорее всего, целью было не достижение соглашения, а затягивание переговоров.

Франциско Франко был очень осторожным человеком.

Это положение можно проиллюстрировать хотя бы на примере хронологии событий. Война между Германией и союзниками по Антанте — Англией и Францией — началась еще в сентябре 1939 года, но Германия ведет ее поначалу одна, без своих средиземноморских союзников. После краха Франции летом 1940 года ход событий внезапно ускоряется: 10 июня Италия объявила Англии и Франции войну, а 14 июня Испания без всяких особых деклараций захватила французский Танжер.

Но, оказывается, война не закончена — 3 июля 1940 года англичане по приказу Черчилля атаковали французский флот.

И сразу же Франко делает паузу.

Никаких действий против Гибралтара, и даже никаких официальных заявлений. Так, демонстрации с лозунгами «Гибралтар — испанский». — но с уличных демонстрантов что же и взять?

В середине июля Гитлер издает секретную директиву о подготовке операция «Морской лев», цель которой — высадка германских войск в Англии. Первым необходимым условием для ее осуществления является господство в воздухе — ив середине августа начинается грандиозное воздушное сражение.

Потом оно войдет в историю как «Битва за Британию» — но это будет только потом.

А сейчас, в конце лета 1940 года, Муссолини предлагает Гитлеру участие своей авиации в налетах на Лондон — он претендует на часть английской добычи и для подтверждения заявки хочет «принять участие в великих событиях».

Франко готов последовать примеру старшего коллеги. Правда, авиации у него нет, но заявки имеются — хотя бы на тот же Гибралтар. Визит Серрано Суньера в Берлин планировался как раз в это время — в конце августа. Дело, казалось бы, неостановимо шло к вступлению Испании в войну.

Но тут наступила операционная пауза.

У Испании не было серьезных средств агентурной разведки, служба радиоперехвата практически отсутствовала, никаких учреждений, сводивших воедино всю сумму имеющейся информации, не было и в заводе. То, что 14 сентября Гитлером было принято решение приостановить операцию «Морской лев», Франко не знал.

Но к середине сентября 1940-го он был совсем не уверен в том, что «война уже окончена». Из испанского посольства в Лондоне шли самые разнообразные сообщения, в том числе и об американской помощи Англии. Битва в воздухе продолжалась, бомбежки следовали за бомбежками, но англичане белый флаг не выкидывали. Ночной визит английских бомбардировщиков в Берлин, приуроченный к визиту Серрано Суньера, не прошел без внимания. Италия в ее войне с Англией тоже никакими успехами похвастаться не могла.

В холодной трезвой голове генералиссимуса возникли сомнения.

В такой ситуации следовало держать все двери открытыми, поэтому сэра Сэмюэла Хоара следовало принимать более любезно. Да и отказ американцев в предоставлении не то что запрошенной с них огромной суммы, а вообще во всяких кредитах — «до тех пор, пока позиция Испании не прояснится» — тоже следовало принимать хладнокровно.

Больше всего на свете каудильо не хотел «прояснять позицию Испании» — позиция эта была неопределенной, и именно такой он хотел ее и держать. С поставками зерна были возможны варианты — скажем, финансирование закупок могло быть сделано по линии Американского Красного Креста, на гуманитарной основе и «в целях предотвращения голода в Испании». Сэр Сэмюэл был готов поручиться, что британские суда будут пропускать зерновозы в испанские порты.

Ну, конечно, по одному и после должной проверки.

Вариант выглядел приемлемо для Испании, но в Берлине, конечно же, ожидали совершенно другого.

Там-то осталось впечатление, что Франко, конечно, и жаден и упрям, но полностью на стороне держав оси — просто вот его посланец оказался несговорчив и на уступки не шел.

В ведомстве Риббентропа считали, что все легко поправить.

Было, правда, известно, что Франко остался доволен своим родственником и его поведением во время переговоров в Берлине, но одним из итогов «испанского визита» было твердо назначенное свидание Франко и Гитлера на франко-испанской границе, в городке Андай.

А фюрер, как знали все в Европе — от Норвегии и до Сицилии, от Вислы и до Пиренеев, — «обладал редким даром убеждения».

За ним, в конце концов, стояла вся мощь Рейха.

Итальянская Партия

Итальянская Партия — название целого семейства шахматных дебютов. Известна еще с XVI столетия. Большинство гроссмейстеров оставили эту практику, так как без дополнительных улучшений — например, гамбита Эванса — она безнадежна. В настоящее время в чистом виде используется разве только на любительских турнирах.

I

Если в Испании колебания по поводу участия или неучастия во Второй мировой войне начались только в мае 1940 года, то в Италии они к этому времени как раз окончились.

Настроения, что называется, следовали за военной удачей.

Еще в январе 1940-го высшие иерархи фашистской партии — и Итало Балбо, и Дино Гранди, и Боккини, шеф OVRA, и, даже Чиано — смотрели на Муссолини очень критически.

Его очевидная неспособность принять решение была для них настолько очевидна, что Боккини даже сказал Чиано: «Дуче должен наконец позаботиться о лечении своего застарелого сифилиса»^[130].

Но в апреле 1940 года, после германских успехов в Дании и Норвегии, по поводу застарелого сифилиса дуче уже не говорили. Скорее наоборот — те самые люди, которые очень опасались того, что Италия втянется в войну, теперь оживленно обсуждали необходимость скорейшего присоединения к победителю.

Муссолини же не соглашался, он считал, что еще слишком рано:

«Фашизм вступит в действие только тогда, когда будет математическая, 100 %-ная уверенность в победе».

Но в мае 1940-го и Муссолини решил, что время уже подходит.

10 мая немецкие войска перешли в решительное наступление в Бельгии, Голландии и Люксембурге, и к голосам, требующим немедленных действий, присоединилась Эдда Чиано, дочь диктатора.

Право же, обычно у нее не было охоты к занятиям политикой — хватало дел в ее очень насыщенной светской жизни, но тут, по-видимому, и она не могла молчать! Отец сказал ей, что да, пожалуй, Италия уж и так достаточно долго терпела бесчестие и пребывала праздной перед лицом столь великих событий. И 13 мая 1940 года он то же самое сказал графу Галеаццо Чиано — мужу Эдды и главе своего МИДа: да, мы терпели долго, но наш час скоро придет.

Как раз в этот день, 13 мая 1940 года, Черчилль произнес перед парламентом свою знаменитую речь, в которой сказал соотечественникам: «Мне нечего вам обещать, кроме крови, тяжкого труда, слез и пота».

А к середине мая 1940 года, то есть буквально через пару дней после «бесед дуче в семейном кругу», Черчилль написал дуче личное письмо.

Письмо было вежливым по стилю — как и полагается, когда глава одной великой державы пишет главе другой великой державы, — и спокойным по тону. Можно было подумать, что Черчилль как раз в эти дни и не летал в Париж, и не видел собственными глазами, как во дворе французского МИДа жгут на кострах документы.

Что до содержания, то в письме говорилось, что Англия и Италия никогда не были врагами и что им незачем становиться ими, особенно сейчас, когда в Европе и без того льются реки крови.

И еще там говорилось, что Соединенные Штаты не останутся в стороне, и вообще, вне зависимости от того, что сейчас происходит на континенте, «Англия пойдет до конца».

II

В апреле 1940 года наш старый знакомый, Луиджи Барзини, угодил в ссылку. Обвиняли его в двух вещах: во-первых, в том, что «передал врагу конфиденциальную информацию», во-вторых, в том, что непочтительно отзывался о дуче.

В отношении «врага» не все ясно — скорее всего имели место слишком вольные разговоры с американскими журналистами, аккредитованными в Риме, но вот что касается непочтения к дуче, то это — истинная правда.

Луиджи Барзини был человек вольный и насмешливый, непрерывное славословие в адрес национального лидера его разве что веселило, как хороший анекдот, а к тому же он еще был хорошо осведомлен. Из своей журналистской практики он знал, что проблемы не решаются, а заметаются под ковер.

Скажем, совсем молодым, еще в 1930 году, Барзини стал работать в лондонском бюро «Corriere della Sera», самой читаемой итальянской газеты, и получил строгую инструкцию — про мировой экономический кризис Великой депрессии писать нельзя^[131].

Кризис был где угодно — но не в Италии.

А во время командировки на остров Сардиния ему было сказано, что писать можно о чем угодно, но вот о бандйтах и малярии упоминать не следует, а это и были две самые важные вещи, влиявшие на жизнь в тамошних краях.

Понемногу Барзини пришел к выводу, что вся деятельность режима сводится к созданию показухи и поддержанию иллюзий могущества Италии. Никакие реальные проблемы не решались, но вместо этого выдумывались проблемы искусственные, и вот с ними фашизм и боролся, каждый раз достигая полного успеха.

Например, итальянцам было запрещено пожимать друг другу руки — это был устаревший обычай, теперь следовало использовать римский салют, с выброшенной вперед и вверх правой рукой.

Или, скажем, в итальянском со старых времен привилась форма вежливого обращения к собеседнику, при которой тот именовался в третьем лице. Нечто похожее существует в польском — приглашение к обеду может звучать примерно так:

«Не угодно ли пану с нами отобедать?»

Ну, по-итальянски слово «пан» заменяет слово «синьор», но дело это не меняет.

Так вот, эта форма обращения была воспрещена и даже изгнана из учебников грамматики, и Акиле Стараче следил, чтобы все говорили друг с другом так, как и полагается в революционном фашистском обществе.

Луиджи Барзини не скрывал от себя, что многим в Италии нравился новый строгий порядок.

Он вообще смотрел на своих соотечественников с любовью и симпатией — но их слабости тоже видел очень ясно. Скажем, отмечал у итальянцев стремление подражать тем, кого они считали могущественными, — и не всегда впопад.

В частности, он приводил случай с собственным дедом.

Тот был портным и, по всей видимости, хорошим — у него шили костюмы даже титулованные клиенты. Они, как правило, заказывали английские костюмы — Англия была синонимом всего самого лучшего.

И вот один из таких клиентов съездил в Лондон и убедился, что поперечные складки — заглаженные на брюках в придачу к обычным, идущим вдоль штанины, — там совсем не в моде.

Барзини-дед был прекрасным портным и эту деталь — поперечные складки на брюках — подметил у туристов-англичан, которых видел в Италии, но он не сообразил, что туристы брюки носят такими, какими достают их из чемоданов. Барзини-внука это очень веселило… Немудрено, что OVRA выслала его на острова.

Человек, способный посмеяться над родным дедом, способен на все.

Но все-таки надо признать, что охоту современных ему итальянцев подражать англичанам он подметил точно, а Бенито Муссолини, как-никак, был итальянцем.

И Черчиллю на его письмо он решил ответить «на английский манер».

III

Луиджи Барзини говорил, что Муссолини непрерывно играл какую-то роль, как на сцене, и даже не играл ее, а как бы пел, и сравнивать его надо не с Бисмарком или Талейраном, а уж скорее с Карузо.

Так вот в переписке с Уинстоном Черчиллем дуче решил выступить в роли милорда, — полного, ясное дело, высокого чувства чести и собственного достоинства. Письмо из Лондона он получил 16 мая 1940 года — и ответил на него уже 18 мая.

И сказал он, в частности, следующее:

«Не уходя слишком далеко в историю, я напомню вам об инициативе, предпринятой в 1935 году вашим правительством, чтобы организовать в Женеве санкции против Италии, когда она пыталась найти для себя небольшое место под африканским солнцем.

Именно честь, заставляющая следовать данному слову, привела ваше правительство к решению объявить войну Германии.

То же чувство уважения к итало-германскому договору руководит итальянской политикой».

Дуче, собственно, этим не ограничился, а попенял своему собеседнику за то, что тот не хочет видеть естественных стремлений Италии владеть ключами от своего собственного дома, и про доступ к океану — ну и так далее. И из контекста было совершенно ясно, что под «собственным домом Италии» имеется в виду все Средиземное море, а под «ключами к дому» — Суэц и Гибралтар.

В общем, иллюзий Черчиллю он не оставил — Италия вскоре вступит в войну.

К этому, конечно, следовало подготовиться, и уже 26 мая 1940 года Муссолини вызвал к себе начальника Генштаба Италии маршала Бадольо и сообщил ему, что война начнется примерно дней через десять — дуче наметил дату 5 июня и не хотел бы от нее отступать.

Маршал был ошеломлен.

Армия была не готова, состояние с припасами ничуть не улучшилось, авиация располагала горючим на шесть недель боевых действий, и начальник Генштаба не скрыл от дуче своих мыслей, которые сводились к тому, что начинать сейчас войну — самоубийство.

«Маршал — сказал ему Муссолини, — все, что нам надо, — это несколько тысяч убитых».

Он имел в виду, что настоящей войны не будет и нужна только ее имитация — те самые несколько тысяч убитых, — которые дадут Италии право участвовать в разделе добычи.

Через три дня дуче собрал начальников штабов всех видов Вооруженных сил Италии и сообщил им, что он принимает на себя полномочия главнокомандующего, а они будут его адъютантами.

В общем, нечего больше откладывать, надо начинать.

IV

Ну, к 5 июня не управились. В итоге по настоянию короля решили остановиться на 11 июня: во-первых, у него на это число приходился день рождения, во-вторых, 11-е он считал счастливым номером, в-третьих, когда король в ранней юности, как истинный принц Савойского дома, проходил учебу в кадетском училище, его личный номер был 1111.

На 11 июня 1940 года и порешили, а пока суд да дело, 10 июня Чиано вызвал к себе французского посла Андрэ Франсуа Поссэ. Принимал он его в своей летной военной форме, так что долгих объяснений не понадобилось. Посол сказал Чиано, что «Италия вонзает нож в спину упавшему», что на Чиано впечатления не произвело. Война Франции была формально объявлена.

Уходя, посол оглянулся на затянутого в портупею Чиано и сказал: «Будьте осторожны, граф. Не убейтесь…»

С британском послом все вышло проще — тот никаких колкостей не говорил, просто кивнул и сказал положенные в таких случаях слова «о сожалении, что так обернулось».

Тем временем дуче с балкона Палаццо Венеция произносил пламенную речь перед толпой.

Ну, в общих чертах речь повторяла уже известные темы — там было и о плутократических буржуазных державах, не дающих Италии должного жизненного пространства, и о необходимости быть хозяевами в собственном доме, и о том, что Италии нужны выходы в океаны — потому что как иначе нация числом 45 миллионов может быть свободной?

Все это, конечно, сопровождалось боем барабанов.

15 июня 1940 года Галеаццо Чиано во главе своей эскадрильи бомбардировщиков пролетел над Ниццей. Парой дней позже он бомбил французский порт Бастию на Корсике.

Это было не слишком опасно — еще 14 июня 1940 года немцы вошли в Париж, 17 июня власть перешла в руки престарелого маршала Филиппа Пэтена — всякое сопротивление в воздушном пространстве Франции к этому времени уже совершенно развалилось.

Муссолини встретился с Гитлером в Мюнхене. Его страхи прошли, и единственным опасением сейчас было только то, что мир будет заключен слишком скоро и итальянская армия не успеет стяжать себе боевой славы.

20 июня 1940 года, когда немцы были уже в Безансоне, дуче вдруг отдал — приказ — атаковать французские позиции вдоль всей альпийский границы между Италией и Францией.

Ничего из этого не вышло, все атаки были отбиты, но 23 июня в Рим прибыли французские уполномоченные с просьбой о перемирии.

Они прилетели на немецком самолете — и соглашение было подписано очень быстро. Достижения, правда, были минимальные: Италия в качестве зоны оккупации получила только ту территорию, которую действительно заняла, а она сводилась к узкой полоске предполья вдоль франко-итальянской границы. Но дуче не унывал.

Он был уверен, что все это пустяки. Он сказал Чиано, что уже отдал приказ о выдвижении войск из Ливии по направлению к Александрии. Англичан уже давно пора оттуда выкинуть, и Суэц должен обрести новых хозяев.

Там, в Египте, ждут итальянскую армию настоящие триумфы.

V

В каждой стране, имеющей вооруженные силы, имеется и организация, называемая Генеральным штабом. Функции Генштаба велики и разнообразны — это мозг армии: «центральный орган военного управления и основной орган оперативного управления вооруженными силами».

Его задача, в частности, состоит в планировании военных действий, в первую очередь против наиболее вероятного противника и на наиболее вероятном театре военных действий.

Так вот для Генштаба Италии в течение многих лет наиболее вероятным противником была Австрия, а наиболее вероятным театром военных действий — Альпы.

И было признано, что в этом случае наилучшим средством транспорта для войск будут вьючные мулы — уж они-то пройдут по таким тропам, по которым не проберется никакой автомобиль.

Маршал Родольфо Грациани был опытным военным.

Он повоевал во всех колониальных войнах фашистской Италии, был одно время вице-королем Эфиопии, получил за боевые подвиги множество наград, включая титул маркиза, занимал в 1939^1^9)40 гоцах должность начальника Генштаба сухопутных войск Италии, а в июне 1940 года был назначен командующим итальянскими войсками в Северной Африке.

И теперь по велению Бенито Муссолини ему предстояло вести победоносные итальянские легионы на Египет.

Но в разработках Генштаба Италии не предусматривалось ведение военных действий в пустыне, да еще и крупными силами и против по-европейски вооруженного противника.

У маршала на руках было больше 200 тысяч солдат — но не было автотранспорта. А идти ему предстояло, если считать от его базы снабжения в Тобруке и до Александрии, 570 километров, и все по безводной пустыне и без всяких железных дорог.

Солдат в полной боевой выкладке, при винтовке, запасе патронов и сухом пайке, может пройти за сутки, скажем, 25 километров, и двигаться так, допустим, три-четыре дня.

Но необходимого запаса воды на такой марш ему ну никак не унести на себе.

Следовательно, в первую очередь нужно обеспечить подачу воды для наступающей армии, что, в свою очередь, требовало подготовки дорог, строительства водоводов и насосных станций, устройства промежуточных лагерей, и прочего, и прочего, и прочего.

Что, в свою очередь, требовало времени на подготовку.

И маршал Грациани пытался объяснить дуче, что он не сможет выступить раньше чем через пару месяцев и что в любом случае ему нужны грузовики, танки и горючее — и как можно скорее.

Но из Рима поступали только приказы и декларации.

Газеты в Италии выходили с аршинными заголовками:

«В три дня боев мы уничтожили 50 % британского военного потенциала на Средиземном море».

Поскольку заголовки сочинил лично дуче, их волей или неволей надо было оправдывать.

12 сентября Грациани сумел наконец сдвинуть с места часть своих войск и занял пыльный городок Сиди-Баррани, в 95 километрах от границы между Ливией и Египтом. Это было прославлено как огромный и решающий успех, но двинуться дальше маршал не мог, несмотря на все понукания.

Причина была все та же — нехватка транспорта и воды.

Он, может быть, двинулся бы и дальше, но в октябре Муссолини внезапно начал войну против Греции. Наступление было отбито, в портах царил хаос, потому что вступление Италии в войну оказалось внезапным не столько для врага, сколько для итальянского торгового флота — множество судов под флагом Италии оказалось захвачено англичанами.

В итоге военные припасы, предназначенные для Гра-циани, так к нему и не попали.

А 12 ноября 1940 года итальянский линейный флот, стоявший на якоре в своей главной базе в Таранто, попал под удар самолетов, «прилетевших из ниоткуда». Паника была полной — в одну ночь Италия потеряла половину своих линкоров.

И стало понятно, что «победоносная война Муссолини» поворачивает куда-то не туда.

Встреча в Андае

I

Встреча Франциско Франко с Адольфом Гитлером состоялась 23 октября 1940 года на вокзале в городке Андай, стоящем прямо на испано-французской границе. Поезд каудильо должен был прибыть ровно в три часа дня, но запоздал на целых восемь минут.

Поскольку фюрер лично ожидал Франко на перроне, вышло очень неловко.

О причинах опоздания впоследствии много говорили, и даже озвучивалась версия, согласно которой Франко опоздал нарочно, для того чтобы «вывести Гитлера из равновесия». Это более чем сомнительно — скорее уж это происшествие отразило состояние испанских железных дорог, оно было очень далеким от идеала.

Но, как бы то ни было, инцидент замели под ковер — Франко пожал руку Гитлеру и выразил свой восторг по поводу того, что «наконец-то ему выпало великое счастье лицезреть великого человека».

Гитлер так далеко не пошел, но тоже сообщил своему гостю, что «давно мечтал его увидеть», и на этом предварительная часть встречи была окончена и началась деловая.

Для этого даже не понадобилось покидать вокзал — Гитлер прибыл в Андай на собственном поезде, и ровно в 3.30 дня в салон-вагоне поезда фюрера началось совещание. На нем присутствовало всего семь человек: Гитлер, Франко, Риббентроп, Серрано Суньер, переводчик испанской делегации, переводчик немецкой делегации и пресс-секретарь германского МИДа Пауль Шмидт.

Надо сказать, что присутствие пресс-секретаря впоследствии оказалось очень полезным для историков. Есть четыре записи «встречи в Андае»: Серрано Суньера, Риббентропа, барона де лас Торреса, переводчика с испанской стороны и Шмидта.

Так вот «протокол Шмидта» является записью наиболее подробной.

Ей, конечно, не всегда и не во всем можно верить — например, Шмидт утверждал, что поезд каудильо опоздал не на восемь минут, а на целый час. Это, конечно, неправда — Гитлер не стал бы дожидаться каудильо столько времени, стоя на перроне. Но все же записки Шмидта проливают свет на многие детали этого, право же, исторического совещания.

Оно прошло не так, как было запланировано в Берлине, и этому способствовал целый ряд различных обстоятельств.

Ну, для начала — Серрано Суньер прибыл в Андай уже не в качестве чрезвычайного посла, а в качестве министра иностранных дел Испании. Буквально за неделю до встречи с Гитлером Франко внезапно сместил со своего поста главу МИДа генерала Хуана Бейгбедера-и-Атенса и назначил на его место Рамона Серрано Суньера.

По поводу отставки Бейгбедера ходило немало слухов — в частности, считалось, что его скомпрометировала связь с англичанкой Розалиндой Фокс, которая, в свою очередь, снабжала сведениями сэра Сэмюэла Хоара, посла Великобритании.

Это сомнительно — Бейгбедер познакомился с прекрасной Розалиндой еще в 1936-м, на Берлинской олимпиаде, а то, что она была его любовницей, было известно не то что Франко, а любому зеваке в Мадриде. Но, как бы то ни было, каудильо решил сменить своего министра иностранных дел буквально накануне встречи с Гитлером.

В Англии считали, что это «шаг, приближающий Испанию к союзу с державами оси» — Серрано Суньер в Лондоне считался деятелем прогерманской ориентации.

В Берлине этого мнения не разделяли — он казался Риббентропу «человеком, полным пустой гордости», да и Гитлер был о нем невысокого мнения. Об испанцах вообще в Германии в то время было принято говорить с легким пренебрежением.

Генрих Гиммлер, навестивший Испанию 20 октября 1940 года, за три дня до встречи фюрера с каудильо в Ан-дае, даже укорил Франко в «излишней жестокости».

Рейхсфюрер СС полагал, что держать в тюрьмах сотни тысяч побежденных республиканцев — дело совершенно излишнее. Конечно, зачинщиков, агитаторов и интеллигентов следовало извести под корень, но почему же не амнистировать рядовых защитников Республики, «тех, кто принадлежит к рабочему классу Испании»?

Наверное, к наиболее радикальному суждению об Испании пришел рейхсмаршал Герман Геринг — он думал, что Германии следует пройти через испанскую территорию и захватить Гибралтар, а уж что подумают на эту тему испанцы — вопрос совершенно второстепенный. У него даже хватило ума поделиться этим мнением с Серрано Суньером, когда тот гостил в Берлине.

В общем, скрытых ловушек на испано-германской шахматной доске было предостаточно, но самое серьезное влияние на ход этой игры оказали не они, а иное событие. Как ни странно, оно случилось в совершенно другой игре — между Англией и Францией.

23 сентября 1940 года английские корабли напали на Дакар).

II

Уинстон Черчилль был человек настойчивый. В июне 1940 года, когда оборона Франции рушилась на глазах и дело явно шло к катастрофе, он всячески уговаривал французское правительство увести военный флот в английские порты. А когда уговоры действия не возымели, не поколебался использовать силу.

3 июля 1940 года английские корабли обстреляли своих бывших союзников.

Операция наделала много шума, имела огромные политические последствия, но исполнение ее оставило много «незаштопанных дыр». Одной из них было пребывание крупных военных кораблей в атлантических портах французских колоний.

В частности, в порту Дакара (в теперешнем Сенегале) стояла целая эскадра, во главе с новейшим линкором «Ришелье»^[132].

Поэтому 23 сентября было организовано новое нападение — на этот раз с использованием каких-то сил «Свободной Франции» генерала де Голля. Ну, де Голль предоставлял главным образом свое имя — основные военные силы были английскими.

Успех предприятия был сомнительным — «Ришелье», правда, получил новые повреждения, но захватить Дакар не удалось. Французские колониальные войска не только остались верны правительству Пэтена в Виши, не только яростно защищались и подбили английский линкор, но еще и организовали контратаку.

Французские самолеты, вылетевшие из Дакара, дважды бомбили Гибралтар^[133].

Этот факт произвел на Гитлера большое впечатление. Мы знаем об этом совершенно точно — 28 сентября Гитлер встретился с главой МИДа Италии графом Чиано и сказал ему, что намерения Франко захватить французскую часть Марокко попросту вредны для общего дела. Ну разве непонятно, что при попытке провести это пожелание в жизнь лояльность французских гарнизонов по отношению к Пэтену поколеблется.

Кто знает, может быть, они даже поднимут знамя «Свободной Франции»?

И свою беседу с Франко Гитлер начал как раз с пункта об испанских колониальных приобретениях:

«Если сотрудничество с Францией окажется возможным, территориальные результаты [для Испании] могут оказаться не столь значительны. Не лучше ли достичь успеха с меньшим риском и в более короткое время, чем пытаться получить максимальный результат?»

Франко ответил длинной речью, в которой всячески упирал на значение приобретения Марокко для Испании, на тяжелое положение с продовольствием, на необходимость поставок военных материалов из Германии и закончил утверждением:

«Испании не нужна помощь германских войск».

Все это сильно не понравилось его собеседнику.

Шмидт отмечал потом, что каудильо раздражал фюрера даже манерой речи: «бесконечный монолог, произносимый писклявым голосом, монотонной песней, похожей на крик муэдзина, созывающего правоверных к молитве».

Худшее, однако, было впереди.

Франко, ссылаясь на мнение своего военно-морского атташе в Лондоне капитана Эспиноса де лос Монтенос, сообщил Гитлеру, что в случае успешной высадки германских войск в Англии правительство Черчилля продолжит войну — просто английский флот уйдет в Канаду^[134].

В яростной вспышке раздражения Гитлер вскочил на ноги.

Он заявил, что «не видит смысла в продолжении совещания».

III

Переговоры, в общем, на этом могли и закончиться — но они не закончились. Был объявлен перерыв, в ходе которого Гитлер поделился с окружающими своими чувствами по поводу мелочности и тупости Франко, его узкого ума, не способного понять величие момента, и того, что он посмел подвергнуть сомнению близость полной победы над Англией.

По мнению фюрера, это была даже не глупость, а хуже — дурной вкус^[135].

Впечатление, произведенное на Гитлера разговором с Франко, уловили и испанцы. Их переводчик, барон де лас Торрес, уловил слова фюрера, которые тот пробормотал при выходе из салона: «mit diesem Kerl ist nicht zu machen» — «с этим малым ничего нельзя делать [вместе]».

Так что Франко принял это во внимание и в ходе дальнейшей беседы был сама любезность. Он рассыпался в похвалах германской армии и гению фюрера, уверял в преданности общему делу, а при расставании даже сказал следующее: «Если когда-нибудь настанет день, когда Германии действительно понадобится моя помощь, я встану на ее сторону, ничего не требуя взамен».

Биограф Франко Пол Престон почему-то уверен, что слова эти были искренними. Он при этом ссылается на то, что, согласно мемуарам Серрано Суньера, тот был в ужасе от неосторожных слов каудильо и опасался самого худшего, но, к счастью, «немцы ничего не поняли и решили, что это обычная, ничего не значащая любезность».

Тут нужно принять во внимание, что мемуары Серрано Суньера писались много позже встречи в Андае, что в ходе этого совещания сам он в беседах с Риббентропом делал все возможное, чтобы спустить переговоры на тормозах, что он не мог бы делать этого без полного одобрения со стороны каудильо, несомненно полученного заранее, и приходится признать, что немцы, скорее всего, были правы.

Немецкая делегация, отбывая домой, была не в лучшем настроении.

В частности, Гитлер честил Серрано Суньера «проклятым иезуитом» — он был уверен, что Франко целиком находится в кармане у своего слишком лощеного родственника и делает все по его указке.

Что до общего хода совещания, то фюрер позднее сказал Муссолини, что предпочел бы скорее удалить еще три-четыре зуба, чем согласиться еще на одну встречу с Франко. Фраза эта, скорее всего, действительно была произнесена — она не раз тиражировалась в различных мемуарах, и в самых разных вариантах. Согласно одному из них, Гитлер называл Франко «жидом» — что не невозможно.

Фюрер видел евреев в самых неожиданных местах.

Например, он колебался при вручении Железного креста летчику Адольфу Галланду^[136] — отважный пилот показался фюреру «похожим на еврея», и даже то, что награда была дана по личному представлению Геринга, не показалось Гитлеру полной гарантией…

Но, как бы то ни было, негативное впечатление о Франко, сложившееся у фюрера, в Германии разделялось многими.

И базировалось оно не только на чувствах.

IV

В октябре 1940 года, еще до встречи в Андае, Гитлер повидался с Пэтеном и с Пьером Лавалем, фактическим руководителем правительства Виши. В свете случившегося «акта британской агрессии в Дакаре» возникли мысли о «практическом сотрудничестве в вопросах обороны». Франко говорил много хороших слов о своей готовности «сразиться за правое дело», но в практическом смысле придерживался сугубо холодного реализма. Французы же предлагали именно практическое взаимодействие, и начать его можно было в Сирии — там стояли французские войска под командой генерала Денца.

Тут было о чем подумать.

На перроне в Андае, прогуливаясь в ожидании поезда Франко, Гитлер сказал Риббентропу, что идею грандиозного надувательства — дать обещание Испании отдать ей французские колонии, подождать, когда она вступит в войну, и потом обещания не исполнить — придется оставить как непрактичную.

Потому что испанцы, в силу своей проклятой «латинской болтливости», не смогут удержать в секрете то, что будет им конфиденциально сказано. И коли так, то лучше не обещать им ничего, что может оттолкнуть французов от сотрудничества.

Что же касается просьбы Франко о поставке ему военных материалов, то материалы эти в испанских руках будут бесполезны — следует настаивать на участии германских войск в операциях против Гибралтара.

Но именно это условие Франко и отвергал — конечно, самым дружеским образом.

Он говорил вновь и вновь, что Испания готова предоставить Германии два миллиона бойцов — вот только надо снабдить их артиллерией, самолетами, танками, едой и горючим.

Все это вело в никуда.

Гитлер винил во всем «жадность каудилъо», Риббентроп считал Франко трусом, не способным решиться на отважный шаг вперед, германское посольство в Мадриде посылало в Берлин сообщение за сообщением о мерах по подготовке к войне, срочно принимаемых Испанией, но время шло, никаких шагов Франко не предпринимал, а военные приготовления как-то понемногу начали носить характер «укрепления испанских границ».

Поскольку укреплялись они в основном на Пиренеях, то толковать это следовало скорее в негативную сторону.

Как раз в то время, когда посольство отсылало шифрованные телеграммы начальству, Серрано Суньер беседовал с послом США Уиделлом и уверял его, что Испания ничего в Андае не обещала, что она хотела бы и дальше сохранять свой нейтралитет и что вообще хорошо бы поторопиться с обещанными поставками зерна.

Что интересно, так это то, что предложение о поставках было всецело поддержано сэром Сэмюэлом Хоаром. Он тоже считал, что Испании следует дать некую премию за хорошее поведение, и что объявлять войну Англии она на самом деле не собирается, и что у него на этот счет есть вполне надежные сведения.

Сведения действительно имелись, и вполне надежные: испанский Генштаб составил доклад, согласно которому положение с военной техникой, продовольствием и всяческими военными припасами настолько скверно, что Испании следует воздержаться от каких бы то ни было резких движений.

Сэр Сэмюэл с документом был прекрасно знаком — он его в известной мере и составил.

Не следует думать, что дело было в прямом подкупе — вовсе нет, среди испанских военных и в самом деле имелась влиятельная группа, стоявшая за сохранение нейтралитета, но значительные «займы», которые предоставлял сэр Сэмюэл, тоже влияли на мнения испанского генералитета.

В свое время, в 1918 году, еще в Италии, Сэмюэл Хоар не «создал Муссолини» — это очевидная неправда, но он нашел его деятельность «полезной для дела Англии» и поддержал его газету субсидиями, Сейчас, в 1940-м, воздействовать на общественное мнение в Испании через прессу было затруднительно — она контролировалась ведомством Серрано Суньера.

Но повлиять на процесс принятия решений через отчеты Генштаба оказалось возможным.

V

2 декабря 1940 года к уже действующему англо-испанскому соглашению о взаимной торговле было сделано специальное добавление: Британия брала на себя обязательства по доставке в испанские порты 150 тысяч тонн кукурузы из Южной Америки (главным образом из Аргентины) и 100 тысяч тонн пшеницы из Канады.

В обмен Испания обязывалась не реэкспортировать полученное зерно и не продавать определенные виды сырья в Германию и в Италию. Более того, испанская сторона даже обязывалась способствовать, пресечению перевозок через свою территорию руды, добытой в Португалии.

Англичане брали на себя транспортировку, а оплату должны были обеспечить американские кредиты.

Серрано Суньер получил уведомление от американцев, что «многое будет зависеть от поведения Испании».

5 декабря 1940 года Гитлер на совещании с Верховным командованием вермахта принял решение просить Испанию пропустить через ее территорию германские войска.

Целью являлось взятие Гибралтара, намеченный срок — 10 января 1941 года.

В порядке дополнительного дипломатического воздействия Муссолини из Берлина было отправлено послание с просьбой: «использовать все свое влияние в Мадриде для достижения скорейшего положительного решения».

7 декабря 1940 года в Мадрид прибыл адмирал Канарис. Он встретился с Франко в этот же день, в 7.30 вечера. При беседе присутствовал начальник испанского Генштаба генерал Вигон^[137].

Канарис официально предложил Испании «присоединиться к военным усилиям Рейха», позволив частям вермахта пересечь испанскую территорию на пути к Гибралтару.

Франко ответил, что Испания попросту неспособна сделать такой решительный шаг в рамках сроков, указываемых германской стороной, — слишком велики ее проблемы с продовольствием.

Он этим не ограничился и сообщил своему гостю, что дефицит зерна в стране составляет около миллиона тонн и что «английский флот, сохранивший свободу действий», в случае вступления Испании в войну, несомненно, захватит Канарские острова и все прочие владения Испании, отделенные от нее морем.

Так что речь свою Франко закончил уверением, что он всей душой на стороне Германии и Италии, но «не хочет быть бременем», для своих доблестных союзников.

В общем, это был отказ — только обставленный очень вежливо и лояльно.

В Берлине, что называется, не поверили своим глазам — там считалось, что на встрече в Андае было достигнуто принципиальное согласие. Вопрос был только в цене и в сроках. Поскольку захват Гибралтара предполагалось осуществить немецкими войсками, без всякой активной помощи Испании, то в чем же тогда дело?

Если дата начала операции — январь 1941-го — не устраивает Франко, то какая же его устроит?

Канарис получил инструкцию — срочно запросить Испанию о сроках, приемлемых для нее, — и сообщил в ответ, что этот вопрос Франко он уже задавал и ответ получил крайне неопределенный.

Уже потом, много позднее, ходило много разговоров на тему о том, что Канарис вовсе не давил на Франко, а, наоборот, всячески поощрял его сопротивление требованиям Гитлера. Происхождение таких спекуляций понятно — в 1944 году Канарис окажется вовлеченным в «заговор Штауффенбер-га», будет арестован и казнен, но во время описываемых событий, в декабре 1940-го, все еще было очень неясно.

Уж помимо всяких коварных наущений шефа абвера у Франко на руках имелись свежие факты, создававшие неопределенность: в середине ноября английская авианосная группа нанесла удар по Таранто, в ходе которого половина итальянского линейного флота оказалась выведенной из строя.

А за две недели до приезда Канариса в Мадрид состоялся еще один примечательный дипломатический визит — 25 ноября 1940 года туда прибыл В.М. Молотов с огромной делегацией советских специалистов.

Детали переговоров, скорее всего, остались для Франко неизвестны.

Но тот факт, что Уинстон Черчилль с похвальной беспристрастностью поприветствовал Молотова точно так же, как Серрано Суньера^[138] — английской бомбежкой Берлина, он, несомненно, отметил.

В общем, Франко решил, что риск вступления в войну много выше даже риска германского вторжения в Испанию, и поступил соответственно.

Испания осталась нейтральной.

«Маге Nostrum» — и другая бутафория

I

в ночь с 11 на 12 ноября 1940 года два десятка стареньких английских бипланов, взлетевших с авианосца «Ил-ластриес», атаковали Таранто — главную базу итальянских ВМС. Целились они по шести линкорам, стоявшим там на якоре, и в три попали торпедами так хорошо, что те затонули прямо на своих якорных стоянках.

Два корабля — «Литторио» и «Дуилио» — потом сумели поднять и отремонтировать, на что ушло добрых полгода. Третий, «Кавур», был сочтен поврежденным до безнадежного состояния; во всяком случае, в море он больше никогда не выходил.

В один день итальянский флот лишился половины своих линкоров.

9 декабря английские войска в Египте перешли в наступление, и к февралю 1941 года армия Грациани оказалась полностью разбита. Против него действовало 36 тысяч человек, у него на территории Египта было 150 тысяч, то есть примерно вчетверо больше, но англичане были полностью моторизованы, и у них были танки, превосходящие итальянские на порядок.

Дело кончилось полным разгромом.

В плен попало больше 100 тысяч человек, со всеми знаменами и артиллерией, были потеряны все захваченные было куски египетской территории, да в придачу еще и изрядная часть Итальянской Ливии. Если бы не решение Черчилля о переносе военных действий в Грецию, Ливия вообще была бы потеряна.

Наконец, в самом конце марта 1941 года, уже в ходе войны за Грецию, итальянский флот потерпел еще одно тяжелое поражение. У мыса Матапан эскадра, составленная из самых быстроходных кораблей итальянских ВМС, попала под атаку группы самолетов с авианосца «Форми-дэбл».

Флагман, линкор «Витторио Венето», удалось спасти, а вот тяжелый крейсер «Пола», подбитый авиационной торпедой, потерял ход и погиб вместе с еще двумя крейсерами, пытавшимися его выручить. Это случилось только потому, что английские корабли подошли к цели в темноте и открыли огонь, пользуясь радаром.

Итальянские моряки не только не имели такого устройства, но даже и не знали, что оно существует, — так велико было их техническое отставание.

Все это в сумме складывалось в определенную систему.

В строительство флота до войны вкладывались значительные средства. Мечта о контроле над Средиземным морем жила в Италии чуть ли не с того момента, когда страна наконец объединилась. Д’Аннунцио со своим «Нашим морем» — «Маге Nostrum» — повторял то, что было сказано задолго до него.

Тем не менее итальянские линкоры, вроде бы вполне боеспособные корабли, оказались неспособны сражаться с англичанами на равных.

Очень похожая картина складывалась и с подводным флотом.

Италия вступила в войну, имея 113 подводных лодок. Это была огромная цифра — в 1939 году по числу подлодок Италия уступала только СССР и превосходила Англию чуть ли не вдвое. Однако на ходу из них было не больше половины, и к тому же оказалось, что они опасны в первую очередь для своих экипажей.

Конструкция лодок оставляла желать много лучшего, их двигатели то и дело выходили из строя, а когда работали, то в лодке было нечем дышать от дыма от подгорающего масла. Вообще, утечки самых разнообразных газов носили эпидемический характер — подводники старались вообще избегать погружения.

Плохо было и с торпедами — они были старой конструкции и в плохом техническом состоянии. Скажем, могли не взорваться. Или взорваться сами по себе, прямо в торпедном аппарате…

В общем, попытка использовать итальянские подлодки в Атлантике не удалась, и немцы махнули на них рукой — командующий подводным флотом рейха адмирал Дениц доложил * фюреру, что будет отныне полагаться только на себя.

II

Есть такое понятие, попавшее из русского во все европейские словари, — «потемкинские деревни». Светлейший князь Потемкин-Таврический, в числе прочего, повелел построить вдоль маршрута Екатерины II бутафорские деревни. Императрица направлялась в инспекционную поездку по новозавоеванным губерниям Тавриды и Новороссии, ну, князю и захотелось порадовать матушку-царицу радостной картиной благолепия.

Было это в далекой России аж в 1787 году, но в 30-е годы XX века итальянцы доказали, что и они ничем князю Потемкину не уступят.

В новой, фашистской Италии огромное внимание уделялось авиации.

В период между 1927 и 1939 годами итальянцы установили 110 мировых авиационных рекордов и удерживали 36 из 84 титулов, учрежденных в этой области федерациями авиационного спорта.

В конце концов, сам дуче был летчиком.

Но когда летом 1940-го началась война, оказалось, что из восьми с половиной тысяч самолетов, значащихся в реестрах итальянских ВВС, летать могут только 840, то есть примерно 10 %. А оставшиеся 90 %, увы, летать не могут.

Это, конечно, ошеломляющий результат — но он был довольно закономерен. Производство было ориентировано на создание как можно большего количества самолетов, а не на поддержание их в должном порядке. Результаты полетных тестов подделывались. Иногда подделывались даже дважды: сначала на фирме, производившей самолеты, а второй раз — в военной части, эти самолеты принимающей.

Запасных частей не хватало — все производственные мощности использовались только для постройки самолетов, изготовление запчастей не имело смысла, за них мало платили. Важно было включить в отчет значительную цифру произведенных самолетов.

А уж будут они летать или нет — это второстепенно.

Ну, и понятно, что в таких условиях, целиком ориентированных на победные сводки и показуху, ремонтными службами пренебрегали — с предсказуемыми последствиями.

Авиация с 90 %-й непригодностью была, конечно, рекордом, но под бременем войны и все остальное в Италии начало рваться, как гнилая ткань. Это касалось и подготовки войск, и организации службы, и координации между отдельными ведомствами.

Итало Балбо, губернатор Ливии, погиб в июне 1940-го — его самолет был сбит в Тобруке его собственными зенитчиками.

Их никто не предупредил о прилете важного лица, и они «проявили бдительность».

Военная система, в сущности, как зеркало отражает состояние дел в обществе, которому она служит. В ноябре 1940 года неожиданно скончался глава OVRA Артуро Боккини. Тут уж никакие бдительные зенитчики не были повинны ни в чем — Боккини хватил инсульт, когда он был в постели со своей любовницей, дамой из хорошей семьи и больше чем на 30 лет его моложе, что, в принципе, говорило в пользу молодцеватости покойного.

Но вот в его сейфе обнаружили 21 миллион лир наличными, что не лезло ни в какие ворота — это превышало даже негласные фонды, которыми он располагал как начальник секретной службы. И получалось, что эти деньги — явно не последние — поступили к нему не из государственных фондов, а имели какое-то другое происхождение.

Шантаж, вымогательство, плата за молчание, шпионаж — список был широкий.

Дело, конечно, замяли, но избежать огласки не удалось. И это ложилось лишним грузом на общий безрадостный фон провалов из-за многолетней систематической пропагандистской лжи.

Список некомпетентного руководства воглавлял дуче.

III

Родольфо Грациани вспоминал, что Муссолини всегда принимал его с улыбкой «начальника, понимающего суть затруднений подчиненного» — и всегда «ободрял», но никогда и ничего не говорил по существу.

Похожим образом осуществлялось и руководство авиационной промышленностью — собиралось сонептянир_> дуче говорил, что производство самолетов необходимо довести до 500 в месяц, — и совещание на этом заканчивалось. Никаких указаний на то, как же достичь этой вожделенной цифры, не давалось, и даже никакое лицо, отныне ответственное за производство, тоже не назначалось.

«Руководство, — как полагал Муссолини, — должно оставаться в одних руках».

Такой стиль управления, по идее, предполагал высочайшую компетентность — чего не было и в помине. Более того, чем хуже шли дела, тем меньше внимания им уделялось. Дуче проводил целые дни, занимаясь переводом с итальянского на немецкий старого романа времен Риссорджименто^[139].

Возможно, таким образом Муссолини надеялся добиться лучшего взаимопонимания с фюрером, но в Италии это ему популярности не добавляло. Начиная с января 1941-го в стране начались проблемы с обеспечением населения продовольствием.

Немецкие эксперты считали, что военная экономика Италии настолько неэффективна, что работает в лучшем случае на 25 % своего потенциала, — и это похоже на правду. Все двигалось какими-то боковыми путями, не имеющими ничего общего с официальным ходом дел.

Человек, лично назначенный Муссолини ведать рационированием продовольствия, долго не мог найти помещение для своего учреждения — его без конца отфутболивали из одного министерства в другое^[140].

По-видимому, вплоть до конца октября 1940 года дуче цеплялся за надежду, что война вот-вот закончится и все само собой придет в норму, но в ноябре он уже знал о том, что Германия не преуспела в воздушной битве за Англию.

А половина линейного флота Италии перестала существовать, и будущее, право же, не ясно.

Ну, и в такой ситуации он сделал то, что прекрасно умел — устроил «событие для газет».

Двадцать три иностранных корреспондента были приглашены к дуче домой, на Виллу Торлония, и там им показали, как Муссолини блестяще берет препятствия, сидя на лихом коне, а потом упражняется в фехтовании в компании со своим инструктором в этом мужественном виде спорта.

Национальный лидер итальянского народа рассказал журналистам, что любит макароны, приправленные маслом, сыром и чесноком, а потом позвал всех собравшихся на теннисный корт. Он немного поиграл там, в частности, с Марио Делардинелли, лучшим профессиональным теннисистом Рима, — и тот очень старался проиграть, но не смог.

И вскоре все разошлись.

Журналистам было объявлено, что сет со счетом 7:5 выиграл дуче.

IV

К началу 1941 года, всего через семь месяцев после вступления в войну, Италия не провалилась полностью только потому, что смогла опереться на плечо своего могучего союзника. В феврале 1941-го в Ливии появились германские танковые части.

Командовал ими генерал Эрвин Роммель, получивший в годы Первой мировой войны высший военный орден рейха, Pour le Merite^[141] — и как раз за Капоретто.

Англичане очень скоро поняли, что нарвались на нечто куда более серьезное, что итальянские войска под командой Грациани, — Роммель живо вышиб их из Ливии и двинулся дальше, в Египет.

Весной 1941 года войска рейха вмешались и в события на Балканах. Они оккупировали и Югославию, и Грецию, и — к большому горю англичан — сумели воздушным десантом захватить даже остров Крит. У них не было на Средиземном-море никакого серьезного флота, но пикирующие бомбардировщики люфтваффе задали английскому флоту такую трепку, что его пришлось уводить подальше от их баз, в Александрию и Хайфу.

Муссолини, можно сказать, оказался в отраженном свете славы этих германских побед.

Итальянские войска в качестве «якобы, победителей» занимали оккупационные зоны в Греции, отведенные им немцами, и в Ливии следовали приказам генерала Роммеля, который даже вежливости ради не считал нужным советоваться со своими итальянскими коллегами.

Обе стороны — и немцы, и итальянцы — не были довольны друг другом. Геббельс в Берлине и вовсе говорил, что Италия не союзник Германии, а жернов на ее шее, а итальянцы — даже и на высоких постах — сетовали на германскую бесцеремонность и Муссолини именовали «гауляйтером фюрера».

Так все и шло — вплоть до лета 1941-го.

Письмо фюрера от 21 июня 1941 года

I

Письмо, полученное Муссолини от Гитлера, было доставлено в Рим специальным посланником князем Отто фон Бисмарком, датировано 21 июня 1941 года и вручено им Чиано 22 июня, в три часа ночи. Тот, ознакомившись с содержанием, немедленно известил дуче, буквально выдернув его из постели.

Начиналось письмо так:

«Дуче!

Я пишу Вам это письмо в тот момент, когда длившиеся месяцами тяжелые раздумья, а также вечное нервное выжидание закончились принятием самого трудного в моей жизни решения. Я полагаю, что не вправе больше терпеть положение после доклада мне последней карты с обстановкой в России, а также после ознакомления с многочисленными другими донесениями. Я прежде всего считаю, что уже нет иного пути для устранения этой опасности. Дальнейшее выжидание приведет самое позднее в этом или в следующем году к гибельным последствиям».

После столь впечатляющей преамбулы следовал анализ сложившейся ситуации.

Фюрер, в частности, говорил о том, что Англия проиграла войну, но цепляется за соломинки своих последних надежд, и тут же добавил, что надежды ее не так уж и беспочвенны. В конце концов, традиционная политика Англии состояла — и состоит сейчас — в поисках континентальных союзников, которые и будут вести войну в английских интересах. И если раньше эту роль играла в основном Франция, то сейчас «британские поджигатели войны» все больше и больше обращают свои взоры на Восток, в сторону СССР.

Дальше в письме идет рассуждение о том, что интересы Англии и СССР в настоящий момент объективно совпадают — обе державы кровно заинтересованы в том, чтобы «Европа оставалась разделенной и ослабленной».

Конечно, сказанное фюрером можно было сформулировать и по-другому — обе державы боятся, что Германский рейх сумеет консолидировать свои неслыханные завоевания — но это, так сказать, замечание в сторону.

А по существу Адольф Гитлер совершенно прав — ни англичане, ни русские в объединяемую им Европу категорически не хотели.

Прав он и в том, что «позади этих государств стоит в позе подстрекателя и выжидающего Североамериканский Союз» — США в 1941 году действительно вооружались самым интенсивным образом и действительно помогали Англии всем, чем только могли, и даже в отношении СССР действовали очень деликатно. Сталин, понятное дело, особого восторга у американских сенаторов не вызывал, но были надежды на то, что Пакт Молотова — Риббентропа все-таки треснет.

Но Гитлер в этом своем послании к Муссолини оставляет американцев за кадром, а сразу переходит к проблемам с СССР и говорит, что «после ликвидации Польши русские умно ведут свою традиционную политику расширения Советского государства».

И для этого им надо всячески способствовать затягиванию войны.

Они норовят сковать как можно большее число германских войск на Востоке, с тем чтобы не позволить Германии осуществить решающее наступление на Англию:

«Затягивания войны, необходимого для осуществления этих целей, предполагается достичь путем сковывания немецких сил на Востоке, чтобы немецкое командование не могло решиться на крупное наступление, на Западе, особенно в воздухе.

Я Вам, дуче, уже говорил недавно, что хорошо удавшийся эксперимент с Критом доказал, как необходимо в случае проведения гораздо более крупной операции против Англии использовать действительно все до последнего самолета».

И, в общем, получается так, что закончить войну против Англии можно только путем сосредоточения против нее всех наличных сил рейха, особенно авиации, а сделать этого никак нельзя:

«Русские имеют громадные силы — я велел генералу Йодлю передать Вашему атташе у нас, генералу Мара-су, последнюю карту с обстановкой. Собственно, на наших границах находятся все наличные русские войска».

И что же остается делать?

Получается, что надежды Англии на затягивание войны имеют под собой реальную почву — ведь время уходит, а ситуация ничуть не улучшается:

«Если и дальше терпеть эту опасность, придется, вероятно, потерять весь 1941 год, и при этом общая ситуация ничуть не изменится. 'Наоборот, Англия еще больше воспротивится заключению мира, так как она все еще будет надеяться на русского партнера. К тому же эта надежда, естественно, станет возрастать по мере усиления боеготовности русских вооруженных сил. А за всем этим еще стоят американские массовые поставки военных материалов, которые ожидаются с 1942 г»..

Впрочем, фюрер сильно сомневается, что у него будет столько времени, ведь, говорит он, пушки вдоль огромной по протяженности границе могут начать стрелять сами по себе.

Ну, и дальше следует логическое заключение:

«…После долгих размышлений я пришел к выводу, что лучше разорвать эту петлю до того, как она будет затянута… я решился, как уже упомянул, положить конец лицемерной игре Кремля. Я полагаю, т. е. я убежден, что в этой борьбе, которая в конце концов освободит Европу на будущее от большой опасности, примет участие Финляндия, а также Румыния. Генерал Марас сообщил, что Вы, дуче, также выставите по меньшей мере корпус. Если у Вас есть такое намерение, дуче, — я воспринимаю его, само собой разумеется, с благодарным сердцем, то для его реализации будет достаточно времени, ибо на этом громадном театре военных действий наступление нельзя будет начать повсеместно в одно и то же время…»

Оговорка насчет «достаточного времени» тут не случайна.

Муссолини получил предупреждение об огромной, только еще начинающейся войне с СССР чуть ли не буквально за 15 минут до того, как она началась.

II

Понятно, что при таком подходе к делу у него не было возможности выставить на русский фронт не то что корпус, даже и одного солдата.

Но, конечно, ни отговориться, ни отказаться от участия в новой войне он никак не мог, и за германские танки в Ливии ему предстояло расплатиться итальянской пехотой в России.

Это, собственно, и было главнейшим моментом в послании фюрера — по долгу вассала Италия должна была помочь германскому рейху всем, чем только могла.

Конечно, в письме были изложены и другие соображения.

Там говорилось, например, о том, что Франция остается ненадежной, и нельзя полагаться на то, что ее колонии в Северной Африке будут надолго оставлены в покое проклятыми англосаксами.

Не был позабыт и вечно колеблющийся генерал Франко, только и норовяший, чтобы перейти на сторону рейха, когда все будет уже решено и никакой опасности уже не будет.

Но, что существеннее, следует учесть позиции и США, и Англии:

«Вступит ли Америка в войну или нет — это безразлично, так как она уже поддерживает наших врагов всеми силами, которые способна мобилизовать… Положение в самой Англии плохое, снабжение продовольствием и сырьем постоянно ухудшается. Воля к борьбе питается, в сущности говоря, только надеждами. Эти надежды основываются исключительно на двух факторах: России и Америке. Устранить Америку у нас нет возможностей.

Но исключить Россию — это в нашей власти»..

Письмо пало на определенную почву — отношения между союзниками, внешне вполне сердечные, портились все больше и больше. Роммель в Африке вел себя вполне самовластно, что сказывалось, например, на распределении скудного снабжения, даже воды.

Итальянцам выделяли одну флягу в день на человека, а немцам — до четырех литров, чего при желании хватало даже на бритье.

Похожая картина вырисовывалась и в Греции — с водой там, положим, проблем не было, но оккупационные обязанности были распределены так, что вся караульная служба в деревнях доставалась итальянцам. А дороги и мосты контролировали немцы, и своих союзников допускали к передвижению по ним только после долгих согласований.

И получалось, что победоносные (в теории) итальянские военные могут передвигаться по вроде бы оккупированной ими стране только с разрешения вермахта.

Новости из колоний, приходившие в Рим, были одна другой хуже. Англичане в своей обычной манере — то есть холодно, спокойно и методично — ликвидировали один за одним итальянские форты, гарнизоны которых сдавались в плен без особого сопротивления. Скажем, отряд в четыре тысячи человек, потеряв за восемь недель войны двоих убитыми и четырех ранеными, мог взять да и капитулировать полностью, со всеми своими знаменами и всей своей артиллерией.

Дело было не в трусости, а в полном нежелании сражаться непонятно за что.

3 апреля 1941 года пала столица Эфиопии, Аддис Абеба, завоеванная в 1936 году. Итальянский фашизм в какие-то пять лет потерял то, чем он так гордился. Король Виктор Эммануил теперь уж никак не выглядел императором Эфиопии, и проблемы с кофе, о которых пели в смешной песенке, полностью исчезли вместе с кофе. Теперь и хлеба не хватало — снабжение продовольствием в Италии начало опускаться до уровня оккупированной немцами Польши.

Правда, Гитлер в своем послании пообещал, что с едой станет получше:

«Что касается борьбы на Востоке, дуче, то она определенно будет тяжелой. Но я ни на секунду не сомневаюсь в крупном успехе. Прежде всего я надеюсь, что нам в результате удастся обеспечить на длительное время на Украине общую продовольственную базу. Она послужит для нас поставщиком тех ресурсов, которые, возможно, потребуются нам в будущем. Смею добавить, что, как сейчас можно судить, нынешний немецкий урожай обещает быть очень хорошими…».

Но пока что из Берлина требовали принять суровые меры для предотвращения браков итальянских рабочих с немецкими женщинами. На территории рейха власти справлялись с этой проблемой и сами, но, как оказалось, некоторые такие «пары смешанного происхождения» норовили уехать из рейха в Италию. Ну и нельзя же было оставить такое нарушение расовой чистоты без внимания?

И Бенито Муссолини приходилось все это глотать и при встречах с фюрером — от которых он не мог отказаться — выслушивать его трехчасовые монологи и со своей стороны вставлять в них разве что бесконечные «да, конечно» и «без сомнения, вы правы».

Муссолини чувствовал, что с ним обходятся, как с прислугой, а тут еще и Эдда, его дочь, врывалась к нему в кабинет и рассказывала, что немецкий распорядитель работ в качестве воспитательной меры отрезал пальцы итальянскому рабочему.

В общем, немудрено, что как-то дуче сказал Чиано, чтобы тот занес в свой дневник его предсказание — недалек тот день, когда Италия поссорится с Германией, а пока он велел не прекращать работу на строительстве укреплений вдоль альпийской границы с Рейхом.

Муссолини полагал, что они могут пригодиться.

Ну, что тут можно сказать?

Только то, что письмо Гитлера содержало еще и такой пассаж:

«В заключение я хотел бы Вам сказать еще одно. Я чувствую себя внутренне снова свободным, после того как пришел к этому решению. Сотрудничество с Советским Союзом, при всем искреннем стремлении добиться окончательной разрядки, часто сильно тяготило меня. Ибо это казалось мне разрывом со всем моим прошлым, моим мировоззрением и моими прежними обязательствами. Я счастлив, что освободился от этого морального бремени. С сердечным и товарищеским приветом.

Его Высочеству, главе королевского итальянского правительства, Бенито Муссолини».

Уж что творилось на душе у адресата послания, сказать трудно. Вряд ли Муссолини ощущал освобождение от морального бремени. Скорее можно предположить, что он горько сожалел о том, что поторопился и не сделал так, как сделал Франко: не выждал еще несколько недель или даже несколько месяцев. Куда лучше было бы последовать совету Черчилля и, не горячась, взвесить все еще разок.

Но сейчас, в июне 1941-го, поздно было сожалеть о поспешности своих действий в июне 1940-го.

Уже 26 июня первые итальянские полки двинулись на Восточный фронт, в Россию. На перроне вокзала в Вероне их провожал сам дуче.

Он изо всех сил старался демонстрировать энтузиазм.

О тонкой связи между кино и реальностью

I

В феврале 1942 года тайная полиция арестовала в Милане некоего парикмахера по имени Леонардо Патане. Он был обвинен в злонамеренном сочинении анекдотов, а доказательством преступления послужил найденный у него список фильмов, имевшихся в итальянском прокате. Парикмахер напротив каждого названия — вроде такого, как «Потерянный рай» или «Утраченные иллюзии», — поставил крамольное пояснение. Например, «Утраченные иллюзии» связывались с лозунгом дуче «Мы победим!», а напротив комедии под названием «Какая дурацкая шутка…» значилась короткая пометка: «фашизм».

Несчастный парикмахер вряд ли придумывал все это — очень похожий список был найден и у Сержио Родомонте, члена фашистской партии, но дело попало на контроль к самому дуче, и отговорки вроде «народного творчества» его бы не устроили — надо было найти автора.

Вот парикмахера автором и назначили, и по указанию Муссолини отправили не в ссылку, как обычно, а в тюрьму, но шутку, соединявшую в одно участие Италии в войне с фильмом под названием «Безнадежная затея», придумал все-таки не он.

Во-первых, в его списке ее не было, а во-вторых, жил наш парикмахер на севере, в Милане, а шуточка имела хождение на юге, и потешалась над ней вся Сицилия.

Юмор в какой-то мере служил заменой хлеба.

По официальным данным, до 40 % населения Италии жило в состоянии постоянного недоедания. Карточную систему ввести-то ввели, но выдавалось по карточкам все меньше, и престиж дуче от этого очень пострадал. Он, собственно, и сам понимал, что теряет популярность, и пытался вернуть ее старыми, хорошо отработанными трюками. Поскольку в свои «золотые годы» Бенито Муссолини славился способностью принимать мгновенные важные решения, он в самом конце 1941 года повторил эту практику — вдруг назначил некоего Альдо Видуско-ни секретарем фашистской партии Италии.

Тот был, конечно, образцовым фашистом — сражался в Эфиопии, а потом добровольцем пошел в Испанию на войну и был там тяжело ранен, но в 1941-м ему было всего лишь 27 лет, и репутация у него была как человека «невежественного, злобного, абсолютно ничтожного» — по крайней мере, так думал Витторио Муссолини, сын диктатора.

Что до Чиано, так тот просто дар речи потерял, узнав о назначении.

Он думал, что дуче тут все-таки хватил через край, но многие иерархи партии начинали думать, что «хватил через край» — это как-то слишком по-родственному мягко.

Они начинали сомневаться в том, что их вождь вообще адекватен.

Он, скажем, собирал своих министров и держал перед ними трехчасовые речи, не позволяя ни садиться, ни даже записывать хоть что-то.

Муссолини объяснял это тем, что опасается несанкци-онируемых утечек информации.

А в Риме тем временем придумывались новые шутки. Итальянское слово «foro» имеет несколько значений. Одно из них — «форум», в смысле площади для массового общения, и в Риме уже существовал форум Муссолини.

Но это же слово может означать «дырку». И поскольку с едой становилось все хуже, то последнюю дырку на затянутом ремне стали называть «дырочкой Муссолини».

После атаки японцев на Перл-Харбор фюрер решил, что такую полезную инициативу следует поддержать — и в декабре 1941-го, за пару месяцев до того, как тайная полиция в Милане нашла злонамеренного парикмахера, объявил Америке войну. Дуче без долгих раздумий последовал его примеру.

И как-то так незаметно оказалось, что Италия теперь, помимо СССР, воюет еще и с США.

II

Война войной, а светская жизнь в Риме все-таки не совсем замерла. 22 июня 1942 года, как раз в годовщину начавшейся в 1941-м войны с СССР, праздновалась свадьба одной милой девушки, начинающей актрисы кино. Замуж она выходила за маркиза, свадьба была очень пышной, среди гостей было полно генералов, адмиралов и высоких лиц из государственного аппарата, а все потому, что девушка — ей было всего девятнадцать — звалась Мария Петаччи, и она доводилась родной сестрой Кларе Петаччи.

К 1942-му она под псевдонимом Мириам ди Сан-Серволо уже успела сняться в фильме «Путями сердца» и имела успех, что было и немудрено, ибо на роль ее устраивал сам дуче, который уж заодно заказал в газетах самые лучшие рецензии.

К этому времени связь Муссолини с его подругой, Клареттой Петаччи, была «секретом, открытым для всех», так что младшей сестре своей подруги на свадьбу он подарил роскошный серебряный сервиз, а присутствие важных лиц на премьере фильма с ее участием стало делом как бы обязательным, примерно как на государственном приеме.

Собственно, у важных лиц имелись основания для приезда и помимо желания показаться в столь избранном обществе: через семейство Петаччи в то время делались самые различные дела от назначения на хорошее место и до разного рода хитрых комбинаций с деньгами.

Скажем, можно было протолкнуть обмен итальянских лир на золото, которое в дальнейшем можно было переправить за рубеж посредством дипломатической почты, как правило, в Испанию. Тут мог помочь Марчелло Пе-таччи, старший брат Кларетты, и было известно, что даже и важным людям не следовало становиться на его пути.

Глава крупного банка — «Banka del Lavoro» — вылетел со своего поста за то, что посмел сунуть нос в его денежные обороты. Единственной управой на «клику Петаччи» могла бы служить клика Ракеле Муссолини, жены дуче, но у жены вождя не всегда хватало времени и охоты входить в «интриги высшего общества».

Она считала себя выразительницей интересов простого народа, ходила по рынкам, переодевшись поденщицей, и постоянно норовила «открыть дуче глаза».

Ее дочь, Эдда, объясняла такое поведение менопаузой…

В марте 1942 года в Венеции случились первые беспорядки, связанные с нехваткой хлеба. Алессандро Паволи-ни — видный политик, журналист и эссеист — получил поручение от дуче: доказать, что нехватки продовольствия в Первую мировую войну были еще хуже.

Паволини был человеком блестящих дарований.

Он родился во Флоренции, в семье крупного лингвиста, специалиста в области санскрита и других индоевропейских языков, и отца он не посрамил, получив две ученых степени сразу — ив Риме, и во Флоренции.

В фашистской партии на Паволини было возложено «пропагандировать фашизм в культурной и аристократической среде», и он действительно прекрасно в этом преуспел.

Скажем, стал устраивать костюмированные инсценировки времен Возрождения, завел оперный фестиваль во Флоренции, организовал ярмарки ремесленников на мосту Понте Веккьо — в общем, в партии на него не могли нахвалиться.

Но с поручением дуче насчет «нехваток в Первую мировую войну» он все-таки не справился — самому врать не хотелось, а среди людей с именем охотников подписаться под явной ложью он тоже не нашел. К концу лета стало известно, что на острове Сицилия для закупок зерна пришлось прибегнуть к реквизициям — крестьяне продавать хлеб за лиры уже не хотели.

На русский фронт отправлялись все новые солдаты — итальянские дивизии на Дону требовали пополнений. Бойцов альпийских полков оснащали горным снаряжением — крюками и веревками.

Предположительно это могло понадобиться им для покорения Кавказа.

Беда была только в том, что они покидали теплую Италию в том, в чем были, а горные ботинки им не выдавали в связи с их полным отсутствием на складах. Оставалось только надеяться на лучшее — 23 июня 1942 года фюрер прислал Муссолини очередное личное послание. Там говорилось, что английская 8-я армия, защищающая Египет, находится на последнем издыхании: «германо-итальянские войска вскоре увидят берег Нила».

III

Мысль фюрера вызвала немедленный отклик у дуче — командирам итальянских войск в Египте было велено при достижении Суэцкого канала немедленно послать в центр радиограмму с одним-единственным кодовым словом — «Тибр» — по названию реки, протекающей в Риме.

А 29 июня 1942 года Муссолини с большой свитой вылетел в Триполи.

Для его триумфального входа в Александрию надо было сделать обширные приготовления — например, следовало решить, будет ли он там выступать с башни танка, или все-таки въезд в город на белом коне окажется более зрелищным мероприятием.

Во всяком случае, победный гимн был уже сложен, и итальянский губернатор Египта уже подобран, а пока дуче развлекался в Ливии охотой.

Считалось, что вскоре состоится прорыв германских войск за гряду Кавказа, и они, возможно, пойдут на соединение с японскими войсками, взявшими Сингапур. Кто знает, может быть, и для итальянцев окажется, что путь от Нила куда-нибудь в глубины Азии не так уж и далек?

И Муссолини в ожидании больших событий пробыл в Ливии до 20 июля — но так их и не дождался. Он вернулся в Италию, где от сладости мечты пришлось перейти к суровой прозе. Положение в стране его не радовало, и здоровье начало подводить — язва очень обострилась.

А Чиано говорил всем и каждому: «Прежде всего дуче следует поправить свое здоровье».

В принципе, это можно было понимать не столько как родственную заботу о здоровье тестя, сколько как пожелание, чтобы он поменьше нагружал себя государственными делами.

Что до Джузеппе Боттаи, бывшего губернатора Аддис-Абебы, а ныне министра образования Италии, то он неожиданно открыл, что объявление войны Америке не было законным, потому что не было одобрено Большим фашистским советом.

Строго говоря, война против СССР тоже не была одобрена Большим фашистским советом, но Боттаи этот вопрос педалировать на стал, а просто сказал Чиано, что не следует забывать, что дуче, в конце концов, всего лишь самоучка.

Слухи о таких изысканиях министра образования, несомненно, дошли до Муссолини, но он ничего предпринимать не стал. Он свое окружение от всей души презирал — все они, по его мнению, были всего лишь отражением его славы.

А в октябре 1942-го в Рим с визитом приехал Генрих Гиммлер.

Интересно, что даже такой умный человек, как Чиано, и то решил, что высокий гость, непрестанно мотавшийся по фронтам и концентрационным лагерям с инспекциями, в Италию приехал просто отдохнуть немного от своей трудной жизни.

Как-никак приехал в штатском, в сопровождении одного только полковника Доллмана, и держался как-то все больше сам по себе. Ну, и Чиано велел организовать ему радушный прием и показать все, что того только заинтересует. И Гиммлер действительно немного оттаял и встретился со многими людьми — вот только целью его была, как обычно, инспекционная проверка. Он выяснял, на кого в Италии можно будет положиться в случае, если страну придется оккупировать. Фюрер считал, что в Италии есть только один надежный друг рейха — дуче.

Ну а вдруг его не станет — и что тогда?

IV

24 октября 1942 года в Италии стало известно, что английские войска в Египте под командованием генерала Монтгомери перешли в наступление под Эль-Аламейном — и оно удалось.

Муссолини, который еще в июле распланировал триумфальный въезд в Александрию, как-то сразу проникся глубоким пессимизмом и сказал Чиано: «Ливия теперь потеряна — это только вопрос времени».

Впрочем, дуче видел тут и светлую сторону — потеря Ливии избавляла Италию от необходимости снабжать находившиеся там германо-итальянские войска.

Дело тут было в том, что итальянские торговые суда, нагруженные продовольствием, горючим и всем прочим, что нужно для армии, к осени 1942-го топились англичанами чуть ли не с математической регулярностью. Ну, и хотелось эти потери как-то уменьшить — припасы могли пригодиться для обороны континентальной Италии.

В начале ноября 1942 года стало известно, что в Марокко и Алжире высадились англо-американские войска — колонии, на которые в свое время, летом 1940-го, целились и испанцы, и итальянцы, теперь стали полем боя.

Немцы двинули в Северную Африку дополнительные дивизии, правительство Виши лишилось их доверия, и теперь уже вся Франция стала оккупированной зоной. Итальянцы в этбм смысле очень пригодились — они немедленно заняли большие территории на юге Франции и вошли в Ниццу.

Проблема, однако, тут была в том, что драться предстояло уже не только с англичанами, но и с американцами.

Их войска в Северной Африке оказались теперь в соприкосновении с войсками держав оси.

В Италии понимающими людьми из этого были сделаны выводы — поездки в Швейцарию участились. В Женеве и в Лозанне они встречались с другими понимающими людьми, в основном из Англии, но попадались среди них и американцы.

Пирелли, видный индустриальный магнат, тоже съездил в Швейцарию, пообщался там со своими многочисленными знакомыми и, вернувшись в Италию, сразу поговорил с Чиано. Он сказал ему, что война, по всей вероятности, проиграна и что надо принимать какие-то меры для спасения.

Чиано ответил, что можно попробовать организовать «лигу союзников Германии» в составе Италии, Венгрии и Румынии — и надавить на фюрера с целью заключения широкого соглашения с Западом, что-нибудь в духе Мюнхена.

Почему не попробовать, так сказать, создать «Мюнхен-2»?

Странно, но осенью 1942 года Галеаццо Чиано считался в Италии реалистом…

О разрыве между пропагандой и действительностью

I

В феврале 1943 года Бенито Муссолини получил от своей подруги, Кларетты Петаччи, совершеннонадежный рецепт выигрыша войны: надо было убедить Китай и Турцию совместно напасть на СССР, а для того, чтобы освободить Китай от войны с Японией, следовало убедить Японию уйти из Китая и начать осваивать Индию. Ключевым пунктом плана, впрочем, были не преобразования политики в Азии, а дела, касающиеся Европы, — генерал Франко должен был внезапным ударом разгромить англичан и американцев у Гибралтара, и тогда все немедленно пойдет на лад.

А убедить его сделать это должен был Ватикан — ведь ясно, что у него есть большое влияние.

Ну, а если это окажется не совсем практичным, то всегда можно обратиться к Сталину через кого-нибудь из друзей или к Черчиллю — и уж в этом случае понятно через кого.

Сэр Сэмюэл Хоар, в конце концов, старый знакомый Бенито Муссолини и в дружеской услуге ему не откажет, не правда ли?

В любом случае надо что-то делать, и срочно. Потому что, по высококомпетентному мнению Кларетты Петаччи: «англо-американские войска в Северной Африке сильнее итальянцев в 10 раз».

Муссолини не раз говорил, что его подруга своей детской непосредственностью помогает ему нести тяжкое бремя власти. Ну, иногда он бывал не так щедр и говорил, что Кларетта полезна ему как рвотное — облегчает давление и снимает боль в желудке.

Трудно сказать, что он почувствовал, прочитав ее предложения о путях достижения победы, — легкое умиление или рвотную судорогу, но в данном случае следовало признать, что дитя просто повторяло слова, услышанные от взрослых.

В конце января 1943 года пала столица Итальянской Ливии — город Триполи.

Так что про «соотношение сил как 10 к 1» в Риме говорили решительно все. А за ужином у Чиано, то есть в тесном кругу лиц, хорошо осведомленных об истинном положении дел, Боттаи с большим сарказмом сказал: «В 1911 году Муссолини выступал в парламенте с критикой захвата Ливии, и вот теперь, 32 года спустя, он все-таки своего добился, Ливия больше Италии не принадлежит».

Широкие массы, конечно, получали в качестве информаций нечто другое — газеты выходили с аршинными заголовками: «Ёще четыре крупных корабля под флагом Великобритании пошли ко дну».

Редактор одной из газет вылетел с работы за перепечатку фотографии пленных итальянцев — на картинке они широко улыбались.

Ну, фотографии пленных из газет можно убрать, но скрыть факт поражений было невозможно. Муссолини нашел выход из неудобного положения в том, чтобы сместить маршала Уго Кавальеро, начальника Генштаба, и назначить на его место генерала Амброзио.

Произошли и другие перемены.

Глава Министерства общественных работ Джузеппе Горла, который был в Неаполе с инспекционной поездкой, вдруг обнаружил, что его личный вагон отцепляют от поезда, — вот так он и узнал о своем увольнении. А вот служащие Министерства корпораций все никак не могли доискаться своего нового министра — Карло Тьенго. Ну и оказалось, что он был в психиатрической клинике — куда через несколько дней и вернулся.

Но подлинной сенсацией стали вести из МИДа — Га-леаццо Чиано был смещен со своего поста министра иностранных дел Италии.

Его назначили послом в Ватикане.

II

Капитуляция Паулюса под Сталинградом стала подлинной катастрофой для рейха — но рикошетом досталось и Италии. По состоянию на сентябрь 1942 года в списках ARMIR (Armata Italiana in Russia — Итальянская армия в России) значилось 230 тысяч человек.

За год военных действий — с июля 1941-го и по июль 1942-го — итальянцы потеряли 15 тысяч человек убитыми, ранеными и пропавшими без вести, и это было терпимо. Но в конце 1942 года они попали под удар на рубеже реки Дон — и вот тут уж им крупно не повезло.

В окружение попало около 130 тысяч человек — а выбралось из него меньше трети.

В результате Муссолини в феврале 1943 года расформировал свою «русскую» армию, остатки ее были отведены в Италию. Солдаты прибывали домой в таком состоянии, что их держали взаперти, е «карантинных зонах» казарм — обмороженные и израненные, с точки зрения пропаганды они выглядели плохо.

В мае 1943-го закончились военные действия в Тунисе — как было сказано в газетах, «по приказу дуче сопротивление прекращено». Оно, несомненно, прекратилось бы и без распоряжения — бежать танковой армии «Африка»^[142] было некуда, за спиной было только море.

В плен попало 250 тысяч человек, и больше 60 % из них были итальянцы.

В результате таких катастроф в Италии возникали вопросы, на которые у Муссолини не было ответов. Регулярные встречи с фюрером не приносили ничего, кроме бесконечных тирад с призывами к «фанатичному сопротивлению».

Была сделана попытка как-то позондировать почву на предмет примирения с англосаксами — и с этой целью обратились в Испанию, к Серрано Суньеру.

В Италии он был известен как «честный фашист».

Но в мае 1943 года он делал все возможное, чтобы убедить Англию и США в том, что испанская «фаланга» ничего общего не имеет ни с фашизмом в Италии, ни с нацизмом в Германии, а является выражением «подлинного духа испанского народа, преданного ценностям свободы». Можно было предположить, что с течением времени Серрано Суньер найдет, что подлинный дух испанского народа предан и ценностям демократии.

Ну, пока он не шел так далеко — но пользы Муссолини от него не было и сейчас.

Оставалось попробовать найти контакты через посредничество Церкви, и в этом свете назначение Чиано на пост посла в Ватикане начинало выглядеть в новом свете.

«Пути Господни, — записал Чиано в своем дневнике, — поистине неисповедимы».

III

В марте 1943-года на севере Италии прошли забастовки — цены на продовольствие взлетели так, что бутылка растительного масла на черном рынке стала стоить столько же, сколько рабочий на оборонном заводе зарабатывал за месяц.

Вопрос забастовок обсуждался — и Гиммлер посоветовал не прибегать к устройству концлагерей. Он думал, что для Италии они не подходят. Вместо этого рекомендовалось учредить специальные военные части, обучить их под руководством германских инструкторов, снабдить хорошим оружием и положиться на их несокрушимую верность.

Иными словами, рейхсфюрер СС предлагал Муссолини создать аналог его организации.

Во время поездки дуче в Германию для встречи его сопровождал новый начальник Генштаба генерал Амбро-зио, и немедленно после возвращения в Рим он поговорил с генералом Кастеллано, которому доверял.

Темой их беседы была разработка плана операции по аресту Муссолини — у генерала Амброзио осталось ощущение, что разговор фюрера с дуче очень походил на встречу двух старых и больных людей^[143].

Весной 1943 года Муссолини и правда был очень болен. Его язва обострилась так, что одно время медики вообще подозревали, что это не язва, а рак. Дуче питался в основном жидкой пищей, лицо его пожелтело, и энергии, которая когда-то била ключом, теперь не хватало ни на что.

Но встреча с Гитлером его подбодрила.

17 апреля он сместил Видуссони с поста секретаря фашистской партии Италии и назначил на его место нового человека — Карло Скорца. Он сообщил собравшимся, что тот будет управлять партией так, как ему поручено лично дуче — то есть в духе неустрашимых берсальеров.

1 мая 1943 года дуче закрыл доступ в Палаццо Венеция для Клары Пегаччи.

Она была обижена до глубины души и осыпала своего возлюбленного письмами и телеграммами, на которые он не отвечал — ему было не до нее: он планировал новое возрождение фашистского движения.

Через несколько дней после расставания с подругой дуче выступил с балкона Палаццо Венеция.

Слушали его, конечно, вернейшие - из верных, и он сказал им, что знает, что происходит в стране. Она поражена болезнью, ею заразились миллионы итальянцев, и имя этой болезни — «африканская лень и безразличие». И единственным лекарством может быть только возрождение старого духа победоносного фашизма: «Мы вернемся!» 19 июня 1943 года дуче принял для доклада графа Витторио Чини — министра коммуникаций, представлявшего в его кабинете интересы индустриалистов. Граф выразил национальному лидеру Италии свое мнение, что дела не могут продолжаться так, как они идут сейчас, и что тонуть вместе с Германией совершенно не обязательно.

Дуче своего собеседника оборвал.

Он сказал ему, что единстванная альтернатива — это Германия, и Италию ждет победа или гибель, но непременно на стороне Германии.

Министр откланялся и чуть ли не на другой день подал в отставку.

24 июня 1943 года Муссолини собрал у себя директорат фашистской партии Италии. Карло Скорца доложил ему, что в рядах состоят 4 770 770 членов партии и к ним следует добавить 1 217 036 женщин, которые, как верные делу фашисты, несут свою службу в женских организациях, ассоциированных с партией. И еще есть 4 500 000 человек, верных делу народа, которые помогают партии на местах, после работы.

И все они скованы железной дисциплиной и верностью дуче.

Звучало это отрадно — все собравшиеся в едином порыве встали и наградили своего вождя шквалом долгих и нескончаемых аплодисментов. В этом шквале потонул один важный момент — примерно через месяц после того, как «по приказу дуче» окончилось сопротивление в Тунисе, американцы захватили островок Пантеллерия. Сам по себе Зтот клочок земли имел минимальное значение — его площадь не превышала 83 квадратных километров, и он одно время служил базой итальянских торпедных катеров.

Но к середине мая 1943 года никаких катеров, конечно, уже и в помине не было, и мысль германского командования устроить на Пантеллерии передовую авиабазу была оставлена — ее было бы невозможно защищать.

Так что островок, вооруженный только пушками береговой обороны, никакой угрозы союзному флоту уже не представлял — его можно было просто обойти. Но американцы люди практичные, и они рассудили, что аэродром Пантеллерии, если его хорошенько расширить, может пригодиться им самим.

Остров был удобно расположен — как раз на полпути между Тунисом и Сицилией.

Протокол одного заседания

I

Утро 10 июля 1943 года Муссолини встретил в городке Сетте Вене (Sette Vene), примерно в 40 километрах на север от Рима. Разумеется, он принимал там парад — последнее время его руководяшая роль стала сводиться к деятельности главным образом церемониальной, но в данном случае в параде был значительный политический смысл.

Дуче как бы принимал присягу новой, только что сформированной дивизии под названием «М».

Итальянцы следовали традиции присваивать своим дивизиям не только номера, но и названия. Имелась, скажем, так называемая 131 Divisione Corazzata «Centauro» — 131-я бронетанковая дивизия «Кентавр».

Дивизии делились на пехотные, бронетанковые, альпийские и специальные дивизии чернорубашечников, сформированные из членов фашистской милиции — они именовались «фашистскими» и дальше шли по номерам — 1, 2, 3 и 4.

Дивизия «М» была названа «фашистской бронетанковой», а вместо номера обозначена первой буквой фамилии «Муссолини», великого лидера фашистского движения. В нее входило четыре полка, на римский лад именуемых «когортами», и она должна была получить танковое вооружение из Германии — Гиммлер сдержал свое слово: дивизии «М» предстояло получить новые «Пантеры» германского производства.

Говорили даже, что дадут и батальон «Тигров» в качестве поддержки — но это отложили…

Важно было как можно скорее ввести дивизию в строй — дела в Италии шли так, что у дуче действительно возникла нужда в надежной гвардии.

Так что парад прошел замечательно — и дуче, окруженный германскими дипломатами и военными, инструкторами дивизии «М», заметно приободрился. Он чувствовал себя лучше — нервный стресс, которым он мучился последнее время, его немного отпустил.

И вот тут-то Муссолини и настигли плохие новости.

В ночь на 10 июля 1943 года началось англо-американское вторжение на Сицилию. Ситуация резко менялась к худшему — война, которая шла в Северной Африке и закончилась потерей всех итальянских колоний, теперь перекинулась на национальную территорию Италии.

Это, 3 общем-то, ожидалось, но тем не менее вызвало в стране полный шок.

Буквально сразу, на ходу, на совещании в Сетте Вене было решено, что дивизию «М» следует перебросить на юг, на усиление сицилийских гарнизонов. Там уже имелось два армейских корпуса итальянских войск под командой генерала Гуццони и пара немецких дивизий хорошего качества — одна из них была танковой дивизией «Герман Геринг», укомплектованной за счет личного состава люфтваффе. Предполагалось, что такая элитная часть, как «М», будет очень полезной добавкой — и уже через пару дней дивизию вывели из-под контроля фашистской милиции и передали в распоряжение армейского командования.

На этом очень настаивал начальник Генштаба генерал Амброзио.

II

Генерал хотел получить контроль над дивизией «М» вовсе не из военных соображений — у него была твердая уверенность, что, вне всякой зависимости от посылки или непосылки туда подкреплений, Сицилия будет потеряна. Германия вообще, по мнению генерала Амброзио, «шла на дно», и отвязать Италию от союза с ней он считал своим патриотическим долгом.

Сделать это, не устранив дуче, было невозможно.

Амброзио очень опасался, что за дуче могут заступиться чернорубашечники, и хотел убрать дивизию «М» как можно подальше от Рима. И он поговорил с комадую-щим военным округом столицы Италии генералом Роат-та и сказал ему, что «изменения в правительстве вполне возможны», и надо бы держать военные части округа в состоянии готовности. На них, в случае чего, можно было положиться.

В конце концов, армия присягала не дуче, а королю.

С королем, впрочем, тоже было неясно. Он уклонялся от любого вмешательства в политическую жизнь Италии — так предписывала ему конституция, списанная с английской практики: «Монарх царствует, но не правит». Он, так сказать, незыблемый символ государственности и стоит выше партийных дрязг.

Но времена наступали такие, что именно символу государственности следовало делать что-то, и 1 января король Виктор Эммануил III счел возможным письменно известить герцога де Аквароне, министра двора, то есть ведомства, подотчетного ему лично, что он принял решение положить конец фашистскому режиму и сместить главу фашистского правительства Бенито Муссолини.

В это, право же, трудно поверить, но тем не менее существует документ — меморандум короля, адресованный герцогу^[144]. И там черным по белому написано, что король «намерен сменить режим». При этом он ничего для этой цели не делал, а в ходе аудиенции с деятелями старого, еще дофашистского режима только и сыпал сарказмами в адрес Рузвельта — «президента плутократической республики, оказавшегося в союзе с большевиками»^[145].

Король, право же, летом 1943 года сильно колебался. Про настроения среди своих генералов он знал, но предпочел бы «не создавать конфликта между армией и партией», так что визиту Дино Гранди монарх очень обрадовался, особенно когда узнал, зачем тот к нему пришел.

Дино Гранди, бывший посол Италии в Лондоне, не стал ходить вокруг да около, а сообщил своему королю, что с Германией надо разойтись и что следует искать контактов с английским правительством, а уж если нужда припрет, то и с американским.

Разговор Гранди с Виктором Эммануилом состоялся 3 июня 1943 года, и король заверил своего собеседника, что если в отношении дуче он сможет найти «решение в рядах партии», то можно будет отыскать конституционные пути и для дальнейших действий.

На том они и расстались, а вот дальше события пошли очень быстро.

III

В ночь на. 3 июля англо-американская авиация впервые нанесла удар по окрестностям Рима — бомбили Остию и Фьюмичино. Вторжение в Сицилию, о котором мы уже говорили, началось в ночь на 10 июля, а 12 июля 1943 года военно-морская база Аугуста, расположенная на Сицилии, сдалась армиям вторжения, причем командовавший базой итальянский адмирал, к огромному изумлению своего германского коллеги, приказал взорвать все береговые укрепления еще до того, как увидел первого неприятельского солдата.

При этом итальянский флот даже не сделал попытки выйти в море, а союзная авиация его не бомбила.

Ну, это могло быть признанием итальянцев в безнадежности сопротивления, а еще это могло быть следствием желания союзников захватить итальянские корабли неповрежденными, но могло быть и результатом предварительного сговора.

По крайней мере, к такому заключению пришло германское командование.

14 июля было подано предложение о срочном созыве Большого фашистского совета — это был высший орган партии, но он уже давно не собирался, Муссолини предпочитал обходиться без него. 16 июля к нему на прием в Палаццо Венеция явилось 15 иерархов партии с предложением собрать Совет — и немедленно. Муссолини был полон подозрений, но тем не менее согласился. 18 июля через посла рейха в Риме фон Макензена пришло приглашение Гитлера срочно встретиться с ним. Дуче приглашение принял, и стороны договорились встретиться на вилле в Фельтре, на севере Италии. Муссолини вылетел в Тревизио — там был ближайший к месту встречи аэродром, — где и дождался самолета фюрера.

В Фельтре они поехали вместе.

Официально совещание открылось на следующий день, в 11.00 утра. В присутствии двух делегаций, германской и итальянской, фюрер заявил, что «итальянской армии доверять нельзя, потому что организована она исключительно плохо».

Муссолини сидел на краешке стула и чувствовал себя хуже некуда.

Ему уже сообщили, что предыдущей ночью английские самолеты сбросили над Римом листовки с предупреждением о бомбежке. В 12.00, в самый разгар заседания, к дуче подошел секретарь, вручил ему записку и тихо прошептал что-то на ухо.

Муссолини поднялся, по-итальянски прочел записку вслух и тут же перевел ее на немецкий: «В данный момент неприятельская авиация бомбит Рим».

Как оказалось, бомбежка началась в 11:00, одновременно с началом речи Гитлера. Налет начался среди белого дня и шел несколькими волнами. Бомбардировщики целились в основном в железнодорожные узлы, но попало и прилегающим к ним жилым кварталам.

Члены итальянской делегации были потрясены.

Еще больше их потрясло то, что Гитлер, после паузы буквально в полминуты, возобновил свою речь. В перерыве, когда делегации разошлись по своим комнатам, все собрались вокруг дуче, и бледный от ярости генерал Ам-брозио сказал ему: «немцы собираются использовать Италию как поле битвы, и если она при этом сгорит, они не будут о том печалиться».

Он убеждал Муссолини поговорить с Гитлером как с другом и объяснить ему, что настало время для Италии подумать о себе: «Мы должны выйти из войны в течение двух недель».

Все это очень походило на ультиматум, но дуче начальнику Генштаба ничего не ответил.

22 июля 1943 года король Виктор Эммануил тоже поговорил с Муссолини. Он сказал ему, что «только его личность и стоит на пути к изменению курса страны», но ответа не добился.

Король потом говорил, что у него было впечатление, что он говорит со стенкой.

Герцог де Аквароне, министр двора, сообщил всем, кому надо, что король готов отправить дуче в отставку и заменить его маршалом Бадольо — желательно было создать новое правительство, состоящее из экспертов, технических специалистов вне политики.

Считалось, что отстранение дуче случится 26 июля — это был понедельник, обычный «день доклада главы правительства главе государства».

Генерал Анжело Черика, начальник карабинеров, был предупрежден — его люди должны были сразу взять под контроль телефонный коммутатор Палаццо Венеция и арестовать целый ряд иерархов партии, даже в случае сопротивления фашистской милиции.

В субботу, 24 июля 1943 года, генералы Амброзио и Кастеллано навестили маршала Бадольо и известили его, что король решил назначить его на смену Муссолини. День был выбран не случайно — именно в субботу, в 5.00 часов, должен был собраться Большой фашистский совет, и король знал от Дино Гранди, что Муссолини будет предъявлен «список предложений», подписанный виднейшими членами Совета: Боттаи, Альбини, Федерцо-ни и самим Гранди.

Дуче был почему-то спокоен…

IV

Бенито Муссолини любил щегольнуть знанием авторов, которых он якобы читал, но уж труды Никколо Макиавелли ему и в самом деле были знакомы. Великий флорентинец положил начало исследованиям искусства политики и рассматривал эту область человеческого опыта с холодной беспристрастностью геометра.

В его словаре не было слова «верность», но было слово «целесообразность».

И в бессмертном трактате «Государь» много говорилось о том, что государь должен быть хорошим — если можно, — но обязан быть плохим, если это необходимо:

«Каждый государь желал бы прослыть милосердным, а не жестоким, однако следует остерегаться злоупотребить милосердием. Чезаре Борджа многие называли жестоким, но жестокостью этой он навел порядок в Романье, объединил ее, умиротворил и привел к повиновению. И, если вдуматься, проявил тем самым больше милосердия, чем флорентийский народ, который, боясь обвинений в жестокости, позволил разрушить Пистойю. Поэтому государь, если он желает удержать в повиновении подданных, не должен считаться с обвинениями в жестокости. Учинив несколько расправ, он проявит больше милосердия, чем те, кто по избытку его потворствует беспорядку»-.

Положение Муссолини в конце июля 1943 года было трудным, но какие-то возможности все-таки имелись. Он мог сместить генерала Амброзио или арестовать несколько человек из числа иерархов фашистской партии — того же Дино Гранди например. Или он мог выехать в расположение дивизии «М» и оставаться там под защитой ее штыков.

Ничего из вышеперечисленного он не сделал, а вместо этого отправился на заседание Большого фашистского совета. Хотя за несколько дней до заседания случился у него разговор с журналистом по имени Оттавио Динале. Тот вдруг взял дуче за руку, обнял и сказал ему: «Благослови вас Господь, Муссолини…»

Обычно высокомерный с окружающими, Муссолини был явно удивлен и тронут, и даже, в свою очередь, призвал благословение Господне на голову Динале.

И тогда журналист рассказал ему, что ходят слухи о заговоре, направленном против дуче. На что Муссолини ответил, что не такова система фашизма, чтобы быть низвергнутой несколькими дюжинами заговорщиков:

«Государство, организованное с полным совершенством, 400 тысяч человек верной долгу и испытанной в сражениях фашистской милиции, 3 миллиона членов партии, массы, которые уважают это могущество, наконец — лидер, непоколебимо стоящий на своем посту, еще более решительный, чем всегда, — нет, не стоит шутить со всем этим».

И Муссолини даже добавил, что факт заговора даже ему на руку, потому что позволит избавиться от тех, кто только и делает, что ставит ему палки в колеса, и никто не сможет упрекнуть дуче в излишней жесткости, ибо он сделает это строго по закону и только в силу необходимости.

Трудно, право же, оценить такую степень самоосле-пления, но Муссолини, по-видимому, действительно верил в то, что он сказал тогда журналисту Динале^[146].

Заседание Большого фашистского совета началось по расписанию, 24 июля, в 17 часов дня.

V

Наверное, лучше всех к заседанию подготовился Дино Гранди: перед тем как отправиться в Палаццо Венеция, он исповедался, составил завещание — и прихватил с собой две гранаты.

Двор старого дворца был забит вооруженной фашистской милицией, в здании к тому же было размещено почти две сотни полицейских, но они, понятное дело, в совещании не участвовали. Тех, кто имел голос, было куда меньше — всего 28 человек высших иерархов партии, как один, одетых в черную партийную форму.

При входе Муссолини в зал — он опоздал на пять минут и сделал это, скорее всего, намеренно — все они вскочили на ноги с ритуальным приветствием: «Да здравствует дуче!»

Совещание началось. У нас есть довольно точный протокол того, как оно проходило. Собственно, стенографической записи не велось, но есть подробные изложения происходившего, сделанные несколькими участниками совещания^[147].

Как и полагалось, первым говорить начал дуче — и он не замолкал в течение почти двух часов.

Читать сказанное им неловко даже сейчас, по истечении стольких лет. Муссолини сообщил собравшимся, что не хотел брать на себя руководство войной — ему эту роль навязали, и сделал это в первую очередь маршал Бадольо. Но Муссолини все равно не хотел этого делать и взялся разве что из чувства долга и с намерением оставить это тяжкое бремя так рано, как только возможно, — но не мог, потому что штурвал в бурю не бросают.

Что до неудач, то в них виноваты Бадольо, Роммель, Генштаб, войска и еще почему-то сицилийцы, в общем, кто угодно, только не он.

Потому что сам дуче был решителен и проницателен, как никто. И в качестве примера он, в частности, сказал иерархам партии, что остров Пантеллерия велел укрепить он сам и именно там «Британия почувствовала зубы римской волчицы».

На этом поразительном пассаже речи, произнесенной Бенито Муссолини 24 июля 1943 года на заседании Большого фашистского совета, посторонний читатель и через 70 лет испытывает оторопь.

А уж что должны были думать партийные иерархи, знакомые с делом до последних деталей, трудно даже и представить.

Потому что в действительности дело обстояло так: островок Пантеллерия, расположенный примерно посередине между Тунисом и Сицилией, 11 июня 1943 года был захвачен англо-американскими войсками.

12-тысячный итальянский гарнизон капитулировал, потеряв 45 человек убитыми и ранеными. Собственно, штурм прошел вообще бескровно — он случился по ошибке. Осажденным хватило обстрелов с воздуха и с моря, и, когда десанты высадились на берег, капитуляция была уже в силе.

Черчилль, склонный к юмору, сказал, что потери британских сил при взятии Пантеллерии выразились в одном раненом — когда он зазевался, его укусил осел.

Положим, это не совсем так — раненых было двое, и пострадали они от огня зазевавшихся часовых, которых не успели предупредить о капитуляции, но Черчилль, что называется, «не позволил фактам испортить хорошую историю».

Конечно, в июле 1943 года иерархам фашистской партии в Италии вряд ли были известны шуточки Черчилля про «кусающихся ослов Пантеллерии», но про зубы римской волчицы они услышали от самого Муссолини.

Трудно было бы подобрать более яркий пример невыносимой фальши того, к чему пришла Италия за годы его правления.

VI

Дебаты начались с оправдания себя и спихивания ответственности на других. Маршал де Боно, например, сказал, что армию не в чем упрекнуть, она сделала все, что могла. Фариначчи встал и проклял итальянский Генштаб, и особенно его теперешнего начальника генерала А'мброзио.

Джузеппе Боттаи, который вроде бы довольно открыто говорил о своем недовольстве Муссолини, не посмел сказать ему это в лицо и ограничился общим рассуждением: «Сейчас надо решить вопрос о войне или мире».

И так все и продолжалось, пока с места не встал Дино Гранди.

Он взял «быка за рога» и объявил, что в теперешнем ужасном положении страны виноват не фашизм как таковой, а диктатура. Слишком долго суждение одного человека служило основой всех государственных решений, и этому необходимо положить конец.

Поэтому Гранди предлагает Большому фашистскому совету принять следующую резолюцию.

Во-первых, Совет приветствует бойцов всех родов Вооруженных сил Италии — солдат, моряков и летчиков, — героически обороняющих Сицилию, на стороне которых выступает и все сицилийское население, вспомнившее свои благородные традиции несравненной храбрости и свой непобедимый дух самопожертвования.

Во-вторых, Совет призывает главу правительства молить Его Величество, Короля и Императора, о принятии на себя руководства Вооруженными силами Италии, как ему и подобает на основе статьи 5 Основного закона Королевства Италии.

Понятно и без объяснений, что пункт первый — это все те же «зубы римской волчицы», только что по-другому упакованные. Солдаты итальянской армии, размещенные на Сицилии, бросали оружие без особого сопротивления, а население вовсе и не думало проявлять «несокрушимую храбрость». Все, чего люди хотели, — это окончания войны.

Но вот пункт второй, даже не называя Муссолини по имени, был нагружен смыслом.

Главе правительства — то есть Муссолини — предлагалось «молить Его Величество» о сложении полномочий Муссолини на Верховное командование войсками, да еще и со ссылкой на конституцию, которую за 21 год фашизма и не вспоминали.

В сущности, это означало конец режима.

Гранди кричал, что Муссолини считает себя солдатом, но все беды Италии начались тогда, когда он пришпилил себе чин маршала. Боттаи поддержал Гранди, а потом с места встал Галеаццо Чиано и шаг за шагом перечислил все проблемы, связанные с союзом с Рейхом.

Раз за разом Германия делала роковые шаги без всякой консультации с Италией — и раз за разом это проглатывалось, и Италия следовала за Рейхом без протестов и без возражений. Чиано не обвинял в этом своего тестя — по крайней мере, не обвинял прямо, — но о том, кто принимал все важные решения в стране, присутствующие знали и без него.

После Чиано слово взял Фариначчи.

Он защищал союз с Германией, но настаивал на том, что «дуче не должен править один». Так все и шло, и бесконечной дискуссии конца не предвиделось, пока наконец Муссолини не предложил перенести продолжение заседания на следующий день.

Время как-никак подходило к полуночи…

Но предложение, конечно, не прошло — ему воспротивились почти все, и Дино Гранди в первую очередь. На кону стояла его голова, и это следовало понимать совершенно буквально. В итоге договорились сделать 15-минутный перерыв — и Муссолини вышел из зала.

Из 28 иерархов фашистской партии за ним последовало только четверо.

VII

Когда сейчас, через столько лет, читаешь описание происходивших тогда событий, то больше всего в этих описаниях поражает апатия Муссолини. Вот один из иерархов партии, Буффарини, оставшийся верным дуче, говорит ему, что это заговор, и предлагает «немедленный арест заговорщиков, начиная с Дино Гранди», а Муссолини в ответ пожимает плечами.

Большой фашистский совет — не репрезентативный орган партии, все его члены никогда никем не избирались, а - был назначены туда самим Муссолини. Ну и что, что куклы взбунтовались против директора кукольного театра — он будет править точно так же, как делал это и раньше.

И заседание возобновляется.

У Гранди, видимо, уже нет сил, но на дуче нападают теперь другие. Он презрительно отвечает, что все иерархи, сидящие сейчас за столом, за годы его правления сколотили себе состояния и никогда не отказывались ни от высоких должностей, ни от почестей, ни от орденов.

И продолжает дальше:

«Мне 60 лет, и последние 20 лет можно назвать удивительным приключением в моей жизни — и, конечно, я могу положить этому приключению конец. Но я не уйду в отставку — король и народ на моей стороне».

Скорца, секретарь фашистской партии Италии, предлагает резолюцию, подтверждающую полномочия дуче. Вдруг кто-то из иерархов вскакивает, тычет пальцем в сторону министра народной культуры Гаэтано Полве-релли и кричит Муссолини:

«Всякий раз, когда нужно выбрать кого-то из полудюжины кандидатов на должность, из них выбирается самый большой идиот — и вот наглядный пример этого»^[148].

И посреди всего этого бедлама с места встал Дино Гранди — видимо, он уже поднабрался сил — и сказал нечто поистине удивительное:

«Дуче, мы будем следовать за тобой всегда, ибо ты лучший из нас. Сними же свою [маршальскую] форму, сорви свои эполеты — и вернись к нам в простой [черной] рубашке нашей революции».

После этого последовало голосование.

Секретарь партии Скорца огласил результаты — за «резолюцию Гранди» проголосовало 19 человек из 28. Семеро было против, и один воздержался.

На часах было уже 2.40 ночи. Муссолини в абсолютной тишине встал и жестом руки остановил Скорцу, совсем уж собравшегося выкликнуть традиционное: «Да здравствует дуче!»

VIII

В воскресенье 25 июля 1943 года, сразу после полудня, секретарь Муссолини Никколо де Чезаре позвонил в резиденцию короля на вилле Савойя и сообщил, что дуче хотел бы встретиться с монархом не в понедельник, как обычно, а в воскресенье, в 17.00.

Последовало немедленное согласие.

Примерно в 3.00 Муссолини вдруг выразил желание осмотреть те места в Риме, что пострадали от бомбежки. Он отправился туда в сопровождении генерала Галбья-ти и нескольких человек охраны из числа фашистской милиции. Народ на улицах, конечно, узнал своего национального лидера, но приветственных возгласов не последовало — люди молчали.

Бенито Муссолини вернулся домой, на виллу Торло-ния, переоделся, и за пять минут до назначенного времени его автомобиль стоял перед королевской резиденцией. Король Виктор Эммануил принял главу своего правительства в маршальской форме. Контраст был сильный — Муссолини, вопреки заведенному обычаю, приехал к своему монарху в штатском.

Говорили они минут двадцать.

Паоло Пунтони, генерал-адъютант короля, который, в частности, ведал дворцовой охраной и которому король велел «оставаться у дверей и быть начеку», пытался что-то подслушать, но ничего толком не разобрал.

Он услышал только, что король сказал: «Сожалею, но другого решения я принять не могу».

«Значит, все кончено, — пробормотал Муссолини, — все кончено. Но что станется со мной и моей семьей?»

Король сказал, что жизнью отвечает за личную безопасность дуче. На этом он пожал ему руку и проводил до дверей. В саду Муссолини встретил капитан карабинеров в сопровождении двух человек с автоматами на изготовку и попросил сесть в стоящую рядом машину «Скорой помощи»: «Это для вашей собственной безопасности, ваше превосходительство».

Вечером 26 мая 1504 года Чезаре Борджиа зашел в замок - Кастель-Нуово в Неаполе, чтобы нанести прощальный визит командующему. Первым, кого он встретил, был адъютант командующего дон Педро, обратившийся к нему по-испански с изысканно учтивыми словами: «Я здесь, монсеньор, для того, чтобы составить вам компанию, и мне велено оставаться при вас и бодрствовать всю ночь».

Это была вежливая формула ареста.

Через 439 лет и — без одного дня — два месяца, в 6.00 вечера 25 июля 1943 года, совершенно по той же формуле на выходе из королевской резиденции капитаном карабинеров был арестован кавалер Бенито Муссолини-

О том, как рассыпался карточный домик

I

Про Ю.Б. Левитана в энциклопедии написано: «обладатель редкого по тембру и выразительности голоса» — но он был чем-то гораздо большим. Его следовало бы называть «государственным глашатаем», или, скажем, «голосом Советского Союза». В годы войны он читал по радио все военные сводки и все приказы И. Сталина, и голос Левитана был известен каждому человеку в стране.

Так вот в Италии имелся свой главный государственный диктор, Джамбаттиста Ариста (Giambattista Arista) — его называли «Голосом Ликтора»^[149]. И вот в 10.45 вечера 25 июля 1943 года передачи легкой музыки по радио Рима вдруг прекратились.

Потом последовал долгий интервал, а потом «Голос Ликтора» в своей обычной, подчеркнуто спокойной и лишенной эмоций манере произнес следующее: «Его Величество Король и Император принял отставку Его Превосходительства кавалера Бенито Муссолини с его поста главы правительства, а также с постов премьер-министра и государственного секретаря и назначил главой правительства кавалера и маршала Италии Пьетро Бадольо, с возложением на него также обязанностей премьер-министра и государственного секретаря».

Потом опять последовала пауза, а потом Ариста зачитал две прокламации. Первая из них была издана от имени короля, взявшего на себя Верховное командование Вооруженными силами Италии.

Ну, она была не слишком содержательной — в тексте просто говорилось, что военная дисциплина нерушима и никакое отклонение от нее не будет терпимо.

Вторая прокламация была от имени маршала Бадольо.

Там тоже было много общих слов и еще одна фраза, в которую поначалу никто не поверил: «Война продолжается. Италия, ревниво охраняющая свои вековые традиции, остается верной данному ею слову».

Народ в Италии понял только одно — фашизму пришел конец.

На улицы высыпали огромные толпы. Понедельник 26 июля стал днем общенационального ликования. Фашистские значки, которые часом назад носили на лацканах пиджаков как символы принадлежности к правящей партии, срывались их обладателями немедленно, прямо на ходу — надо было торопиться сделать это до того, как значок сорвут окружающие.

Портреты Муссолини, развешанные повсюду, рвали и жгли, его бюсты разбивали.

Локальные отделения фашистской партии начали громить, и дома иерархов тоже оказались под угрозой — они кинулись спасаться туда, где могли надеяться на защиту, и ни одному из них не пришло в голову обратиться за защитой к властям.

Самым надежным местом в Риме им показалось германское посольство.

Там укрылись и Дино Гранди, и Джузеппе Боттаи, и даже Чиано, хотя уж ему-то, казалось бы, был прямой смысл спрятаться в Ватикане — его статус посла Королевства Италии при Святом Престоле еще не был отменен.

На защиту Муссолини не поднялась ни одна рука. 28 июля королевским декретом был распущен Большой фашистский совет. Фашистская милиция как организованная сила просто рассыпалась, а что до дивизий чернорубашечников, то они все, как одна, влились в регулярную армию и присягнули королю.

Даже дивизия «М» сделала то же самое — она стала 136-й бронетанковой дивизией «М», а через недолгое время и вовсе 136-й легионерской бронетанковой под названием «Кентавр-2»— «Centauro II». Номер 2 был выбран не случайно — дивизия «Кентавр» в составе Вооруженных сил Королевства Италия уже была. Но в мае 1943 года она капитулировала в Тунисе, так что замена пришлась кстати. А пока на улицах продолжался фестиваль. Люди в восторге кричали: «Да здравствует король!» А еще один лозунг выкрикивался еще громче: «Да здравствует армия!»

II

Правительство Бадольо и правда опиралось на вооруженные силы — в него входило семь человек в генеральских чинах, и они явно перевешивали и дипломатов, и финансистов. Проблема, однако, заключалась в том, что Италия оказалась между своими номинальными врагами и своими номинальными союзниками — и не могла ни помочь американцам, ни сопротивляться немцам.

Ее вооруженные силы были недееспособны.

Маршалу Бадольо оставалось только тянуть время и надеяться на дипломатию. Заявление о «нерушимой верности союзу» было, разумеется, проигнорировано, и поиски контакта с английским и американским руководством начались с первых же дней августа, в нескольких местах сразу — и через Ватикан, и через Мадрид, и даже через Танжер.

В конце концов о встрече удалось договориться благодаря посредничеству португальцев.

Миссию в Лиссабон отрядили немедленно — генералу Кастеллано надлежало там договориться о скорейшей высадке английских и американских войск на континентальной части Италии. Но тем временем немецкие войска эшелон за эшелоном проходили в Италию через альпийскую границу с Рейхом, — и помешать этому старый маршал был не в силах.

Уже к концу первой недели августа германское командование располагало семью новыми дивизиями, и их солдаты не сидели без дела в казармах, а занимали железнодорожные узлы, электростанции, туннели и прочие объекты, которые находили важными для себя — и все это при полном бездействии итальянцев.

Муссолини тем временем держали под замком.

Сначала его увезли в Гаэту. Потом, подумав, отправили на остров Понца. Этот островок, кстати, в его время использовался как место ссылки — там, в частности, держали некоего социалиста^[150], участвовавшего в покушении на жизнь дуче.

Там, на островке Понца, 29 июля 1943 года Бенито Муссолини и встретил свое 60-летие.

Его заключение не было строгим — расписание дня зависело только от его желаний, он мог сколько угодно читать и писать, и Муссолини занялся переводом «Варварских Од» поэта Кардуччи^[151] с итальянского на немецкий. Вне зависимости от понимания поэзии Кардуччи или знания немецкого, такого рода деятельность всегда успокаивала ему нервы.

По-видимому, страшное нервное напряжение, в котором он жил последнюю пару лет, сейчас его отпустило. Когда Пьетро Бадольо прислал Муссолини письмо, в котором уверял, что все принятые меры служат только одной цели — обеспечению безопасности Его Превосходительства, — дуче ответил ему без вражды, пожелал успеха и к своей подписи под ответным письмом прибавил: «Да здравствует Италия».

Может быть, Муссолини даже испытывал известное облегчение от того, что неразрешимая ситуация все-таки как-то разрешилась?

7 августа 1943 года его на военном корабле перевезли на другой островок, Ла Маддалена, расположенный неподалеку от Сардинии. По пути туда он сказал сопровождавшему его адмиралу Франческо Мауджери (Maugeri): «Если меня освободят немцы, это будет означать мое возвращение к правлению на острие гитлеровских штыков. Это было бы самым большим унижением, какому только можно меня подвергнуть».

На Ла Маддалене, однако, дуче убедился, что в Германии его не забыли. Поскольку за Муссолини сохранили право получать почтовую корреспонденцию, до него дошел подарок фюрера — роскошное издание полного собрания сочинений Ницше.

А 18 августа в небе над островком показался немецкий самолет.Помимо экипажа, на его борту был и пассажир.

Его звали Отто Скорцени.

III

Во время Тегеранской конференции, проходившей в самом конце ноября 1943 года, Черчилль сказал своим сотрудникам, что в первый раз ощутил, насколько невелико влияние Англии по сравнению с влиянием ее союзников — США и СССР.

Он даже образно сравнил русских с огромным медведем, американцев — с могучим бизоном, а англичан, с собой во главе, — с маленьким осликом. Черчилль, правда, добавил, что вот как раз маленький ослик и знает правильную дорогу и выведет на нее своих коллег, медведя и бизона, но, надо сказать, тут он ошибся.

То, что «ослик» ну никак не мог повлиять на «медведя», было очевидно с самого начала, но и американского «бизона» он никак не мог направить по пути, желательному для Великобритании, Черчилль полагал, что это происходит от недостатка воображения у американских военных.

Так вот этот «недостаток воображения» проявился гораздо раньше Тегеранской конференции, не в ноябре 1943 года, а в июле.

Черчилль узнал о падении Муссолини одновременно с итальянскими обывателями, то есть чуть ли не из газет, — британская служба перехвата просто поймала сообщение радио Рима и известила премьер-министра.

И он немедленно развил бурную деятельность.

Хотя военные действия на Сицилии не были завершены, Черчилль сразу же предложил высадку в Италии, желательно где-нибудь поближе к Риму. Главная цель — вывести Италию из войны, и сделать это надо немедленно, без всяких промедлений. Главнокомандующий союзными англо-американскими войсками генерал Эйзенхауэр был человеком вежливым, но Черчиллю ответил довольно уклончиво.

Как всегда в таких случаях, он укрылся за маской «простого солдата, выполняющего то, что ему укажут» и посоветовал пылкому британскому премьеру обратиться к кому-нибудь повыше, чем генерал Эйзенхауэр, который всего лишь скромно и безоговорочно выполняет то, что ему приказывает генерал Маршалл^[152] и, через его посредство, президент Рузвельт.

Эйзенхауэр при этом знал совершенно точно, что Черчиллю откажут.

У американцев имелись свои соображения о том, как следует вести войну. Они считали, что все планы Черчилля по наступлению на Германию через Балканы или через Италию только отвлекают союзные войска от главной цели — прямого удара по Франции через Ла-Манш.

И они не хотели тратить ни времени, ни драгоценного тоннажа торговых судов на то, чтобы затевать какие-то непонятные «высадки поближе к Риму», которые не могли быть поддержаны истребительной авиацией. Это бомбардировщики могли лететь далеко — бомбежку Рима проводили американские самолеты, взлетевшие с Сицилии и с новой базы на Пантеллерии, — а у истребителей радиус действия составлял не больше 300 километров.

Самое дальнее мероприятие, на которое еще можно было пойти в Италии, состояло в высадке на юге «итальянского сапога», возле Салерно, — в этом случае истребители могли добраться до места высадки десантов, провести над ней 10 минут патрулирования — и вернуться обратно на свои аэродромы. А все остальное было «черчиллевскими фантазиями».

И переговоры с посланцем Бадольо пошли в «американском духе».

IV

Генерал Кастеллано начал с вопроса: «Каким образом Италия может скорейшим, образом перейти на сторону союзников?» А в качестве доказательства искренности и доброй воли преподнес своим собеседникам подарок: чуть ли не чемодан секретных документов, в которых были отражены все подробности расположения германских войск на территории Италии.

Ну, если у Кастеллано и была надежда, что его партнеры по переговорам растают и пойдут ему навстречу, то она была развеяна прямо сразу. Генералу было сухо сказано, что ни о каком переходе или перемирии и речи быть не может — разговор коснется только одной темы: безоговорочной капитуляции.

Кастеллано не обиделся.

Он сказал, что его страна не в том положении, чтобы спорить, и согласился и на капитуляцию, с одним-един-ственным условием — союзные войска должны как можно скорее высадиться в Италии. Лучше всего в Генуе, но если это неудобно, то пусть высадка пройдет где угодно, лишь бы только место было выбрано севернее Рима.

Надо уберечь столицу от мести германского рейха.

И пусть высадится не менее 15 дивизий, а то немцы все-таки очень сильны… Тут уже удивились американские генералы. Высадка на Сицилии, первоначальными силами в 160 тысяч человек, потребовала флотилии в добрых 3000 судов, и сделано это было с подготовленных баз в Тунисе, на относительно коротком маршруте.

Каким же образом можно передвинуть вдвое большую массу войск на вдвое более далекое расстояние с баз, наскоро устроенных в Сицилии, да еще за пределами зоны действия своих истребителей?

Объяснять все это Кастеллано сочли излишним, просто сказали, что его условие невозможно выполнить, В итоге он улетел обратно в Рим, снабженный американским радиопередатчиком и набором шифров, — предполагалось, что генерал Кастеллано обсудит все с маршалом Пьетро Бадольо и уж тогда свяжется с англо-американским командованием для более конкретных переговоров.

Времени ему дали немного — до конца августа.

1 сентября 1943 года штаб союзных войск получил кодированное сообщение из Рима, подписанное Бадольо: «Ваши условия приняты», а 2 сентября генерал Кастеллано прилетел уже не в Лиссабон, а прямо на Сицилию.

3 сентября в 4 часа дня он подписал документ о безоговорочной капитуляции Италии.

Было решено, что объявлено об этом событии будет только в день высадки англо-американских войск на континентальной части Италии, причем ни время, ни место высадки итальянцам не сообщили.

Впрочем, в порядке компенсации было сказано, что союзное командование готово высадить десант в составе американской 82-й воздушно-десантной дивизии на аэродромы где-нибудь возле Рима, чтобы помочь правительству Бадольо удержать столицу.

Дело было опасным — грузоподъемности транспортных самолетов хватало только на переброску двух батальонов за один рейс, но Кастеллано обещал всяческую помощь. Американцам было обещано, что все зенитные батареи будут молчать, что взлетные полосы аэродромов будут подсвечены и что на месте высадки десанты будут ожидать 355 заправленных грузовиков, 12 машин «Скорой помощи», снабженных перевязочным материалом и медикаментами, и организованы запасы горючего, всевозможного шанцевого инвентаря, и еще 500 рабочих и 50 переводчиков.

Он даже обещал раздобыть колючую проволоку для устройства полевых заграждений.

И вроде бы все шло к полному согласию, когда неожиданно взбунтовался командир 82-й дивизии бригадный генерал Мэтью Риджуэй. Он сказал, что не верит Кастел— лано ни на грош и что приказ он, конечно, выполнит, но следовать соглашению, заключенному без всякой разведки на месте, означает только одно — его дивизия будет напрасно принесена в жертву.

Тут уже призадумались в штабе Эйзенхауэра, и в итоге было решено послать двух офицеров связи в Рим — поглядеть своими глазами на то, что там происходит. Ну, 7 сентября 1943 года на борту итальянского корвета их туда и отправили.

До начала вторжения в заливе Салерно оставались считаные часы.

V

Одним из офицеров связи был бригадный генерал Максвел Тейлор, командовавший артиллерией 82-й дивизии. Он свободно говорил по-французски и по-испански, даже преподавал эти языки кадетам в академии Уэст-Пойнт. Имея такой багаж, он просто прочел учебник под названием «Итальянский язык в 20 уроках» и в результате действительно мог сносно изъясняться на итальянском.

Его помощником был полковник Гардинер.

Он тоже неплохо говорил по-французски, но его главным достоинством был то, что он хорошо разбирался в политике. Гардинер в течение четырех лет был губернатором штата Мэйн, и Эйзенхауэр посчитал, что если полковник Гардинер управлялся дома со строптивыми янки, то уж с итальянцами он как-нибудь разберется.

Перед прибытием в порт обоих американских офицеров хорошенько вымазали грязью, а заодно полили морской водой — они должны были выглядеть пленными, подобранными с обломков упавшего в море самолета.

В таком виде их погрузили в штабной автомобиль командующего базой, а потом, на глухой дороге в окрестностях порта, пересадили в машину «Скорой помощи».

Наконец в 8.30 вечера они оказались в Палаццо Капра-ра в центре Рима.

Это здание служило штаб-квартирой Военного министерства Италии, и уж там-то американцев встретили как дорогих гостей. Официанты, одетые в ливреи с серебряными пуговицами, живо сервировали для них стол — с посудой из серебра и угощением в виде котлет из телятины, консоме и французских блинчиков а-ля-Сюзетт.^[153]

Что сказать — это был приятный сюрприз.

В штабе Эйзенхауэра кормили сытно, но куда менее изысканно — все военнослужащие американской армии вне зависимости от ранга столовались по одному и тому же пищевому довольствию, и обычной едой был, скажем, морковный суп и кусок консервированного мяса поверх слоя хорошо отваренного маиса.

Но вот беседа с генералом Джакомо Карбони, командующим римским гарнизоном, оказалась куда менее отрадной. Он сказал, что неподалеку от Рима на побережье Тирренского моря стоят лагерем 12 тысяч немецких парашютистов, а с севера столице угрожает 3-я танковая дивизия вермахта, в которой, вместе с зенитными частями и прочими вспомогательными подразделениями, имеется 200 танков и 24 тысячи солдат.

А четыре дивизии генерала Карбони не имеют ни транспорта, ни боеприпасов — на некоторых батареях всего по 20 снарядов на орудие.

Так что против немецкого удара гарнизон Рима продержится разве что несколько часов.

Сказанное Карбони подтвердил и маршал Бадольо. Более того, он добавил, что похожее положение не только в Риме, но и повсюду: «Предположим, вы высадитесь где-нибудь на юге. Ну, скажем, в Салерно. Так вот и там у вас будет много затруднений».

В общем, получалось нехорошо. Мало того, что воздушный десант 82-й дивизии следовало срочно отменять, так в придачу к этому получалось, что итальянцы знают о месте высадки с моря.

А если так, то о нем известно и германскому командованию.

«Кого вы боитесь больше? — спросил Тейлор. — Нас или немцев?»

Маршал не ответил ему ничего определенного, но сказал, что объявить о капитуляции он не сможет — Рим в этом случае будет немедленно атакован. Он просил Тейлора передать генералу Эйзенхауэру, что очень сожалеет, но сделать ничего не может. Тейлор отказался передавать такое сообщение, — и тут пригодился политический опыт Гардинера. Он предложил маршалу Бадольо написать Эйзенхауэру — письменный документ все-таки не устное заявление.

Бадольо подумал и согласился. Он написал одну-единственную фразу: «Немедленное перемирие более невозможно».

Его гости визировали документ датой — 8 сентября 1943 года, в 1.30 после полуночи — и удалились. В отведенных им апартаментх в Палаццо Капрара они посовещались, отослали срочную радиограмму в штаб Эйзенхауэра, и после этого их все в той же машине «Скорой помощи» отвезли на аэродром.

Итальянский транспортник с ними на борту взлетел и повернул в сторону Сицилии.

VI

Впоследствии было много разговоров о том, что случилось с Италией в сентябре 1943 года. Когда случается беда, то потом непременно ищут виноватого — ив числе виноватых называли, например, Черчилля. Он действительно думал, что наилучшим способом атаковать Германию был бы удар с юга, в частности, через Италию, но у него были для этого веские основания.

Скажем, он полагал, что крах режима Муссолини позволит союзникам уже к осени 1943-го прорваться к австрийской границе.

Было много обвинений и против образа действий американского командования.

Говорилось, что можно было не полагаться на грубую силу, а каким-то сложным образом «вызвать к жизни здоровые силы итальянского народа».

Обвинение это, пожалуй, несправедливо.

Эйзенхауэр получил «письмо Бадольо» в тот момент, когда огромный маховик вторжения был уже раскручен — гигантская армада в 600 с лишним кораблей была уже в море, на подходе к местам, намеченным для высадки, и останавливать ее было поздно.

Ему еще повезло, что высадку воздушных десантов 82-й дивизии успели все-таки остановить — как оказалось, сигнал об отмене операции в ее штабе не был получен вовремя, и первые самолеты уже шли было на взлет.

Но остановка десанта на Рим была единственным отклонением от плана. А все остальное пошло так, как и было запланировано: 8 сентября 1943 года, ровно в 6.30 вечера, Эйзенхауэр лично зачитал по радио сообщение о безоговорочной капитуляции Италии.

В Риме в это же время должны были сделать такое же заявление, но тем не менее сперва его не сделали. Ба-дольо сам обращения Эйзенхауэра не слышал — он узнал о нем из телеграфного сообщения агентства «Рейтер». После мучительных колебаний король Виктор Эммануил и его премьер все-таки решили, что менять стороны еще раз и переходить обратно на сторону рейха уже поздно.

В 7.45 вечера радио Рима подтвердило — Италия капитулирует.

Немецкие войска отреагировали на это сообщение без всякого промедления — они вошли в Рим и с севера, и с запада и начали аресты по заранее подготовленным спискам. Ну, короля они не поймали — и он, и Пьетро Ба-дольо успели убраться из города. Конвой, составленный из их автомашин, помчался в совершенно неожиданную сторону — на восток, к порту Пескара на Адриатическом побережье. Там они погрузились на корабль итальянского военного флота и отправились дальше — на юг, в Бриндизи.

Итальянские вооруженные силы общим числом в 1700 военнослужащих оказались полностью лишенными и руководства, и управления. Король и глава правительства Италии попросту исчезли, в Риме немецкие солдаты ловили итальянских генералов. Палаццо Капрара, где меньше суток назад так любезно принимали американских гостей, было покинуто — ив такой суматохе, конечно, никому и в голову не пришло связаться с отелем «Кампо Императоре», расположенным в Гран-Сассо, в горах.

Отель стоял в очень уединенном месте — добраться к нему можно было только на фуникулере.

Потому-то его и выбрали — полет немецкого самолета над островком у Сардинии, где держали в заключении Муссолини, внушил мысль, что островок все-таки недостаточно надежен.

Ну, а до «Кампо Императоре», как заверили Бадольо, смог бы добраться разве только дьявол.

Жестяная корона Италии

I

Считается, что роль дьявола, добравшегося до «Кампо Императоре», сыграл гауптштурмфюрер СС Отто Скорцени. Ну, он действительно был храбрым и предприимчивым человеком и к тому же дьявольски удачливым — самолет, на котором он летал инспектировать с воздуха островок Понца, на обратном пути упал в море, и если бы Скорцени не выудил тогда из воды итальянский катер, на этом его приключения и закончились бы.

Но они не закончились.

12 сентября 1943 года немецкие планеры, несущие роту десантников под командой Отто Скорцени, приземлились на крошечном пятачке у горного отеля, где держали Муссолини.

И дуче вместе со своим освободителем улетел в Германию, на встречу с фюрером.

Такова легенда, но, как всякая легенда, она коротка, одномерна и лишена подробностей. В конце концов, и при самом поверхностном взгляде становится понятно, что планирование такой операции делалось не на уровне ротного командира.

Нет, это было частью крупной общевойсковой операции. Конкретно за нее отвечал генерал-полковник люфтваффе Карл Штудент, командующий парашютными частями рейха, — именно к нему стекалась вся разведывательная информация, связанная с поисками Муссолини.

И все было организовано лучше некуда — и местонахождение Муссолини было выяснено, и за полчаса до рейда командиру карабинеров, охранявших дуче, позвонил Сенезе, глава всего полицейского аппарата Италии, и посоветовал ему быть очень осторожным и ничего необдуманного не предпринимать, и Скорцени выпрыгнул из планера вместе с генералом карабинеров, известным охране в лицо.

Генерал был в полной парадной форме — его захватили накануне, посоветовали вести себя смирно и взяли с собой в рейд — на случай, если звонка из Министерства полиции окажется недостаточно…

Так что когдд дуче погрузили в маленький «Шторх»— единственный тип самолета, который только и мог взлетать с крошечйого пятачка у отеля «Кампо Императоре», — то и этот экспромт был хорошо продуман и отрепетирован, вплоть до такой детали, что Муссолини посадили на пол самолета, поместив его между ног Отто Скорцени, сидевшего на пассажирском сиденье.

Тщательность подготовки и безупречность исполнения вообще были характерны для итальянской операции вермахта. Германское Верховное командование, конечно же, знало о том, насколько шатко положение в Италии, и меры по удержанию контроля над страной принимало загодя. Считалось, что главной задачей будет разоружить вовремя итальянскую армию и не дать ей возможности оказать организованное сопротивление.

Успех оказался полным, выше всех ожиданий.

Итальянская 4-я армия, задача которой заключалась в оккупации части юга Франции, при известии о капитуляции Италии просто рассыпалась. С транспортом у нее было плохо, но организовать отступление в Италию — в воинском порядке и с оружием в руках — никто даже и не попробовал. Солдаты и офицеры 4-й армии больше всего боялись попасть в плен к немцам, так что все они врассыпную кинулись к итальянской границе, заботясь только об одном — как можно скорее избавиться от мундира. Был случай, когда немецкий патруль в потоке беженцев перехватил генерала, переодетого монахиней.

В самой Италии картина была ничуть не лучше.

Солдаты бросали оружие и разбегались, оставляя военные склады на разграбление. Толпы народа кинулись туда в первую очередь за продовольствием Это в Военном министерстве Италии Тейлора и Гардинера кормили телятиной и блинчиками а-ля-Сюзетт, а вообще-то в стране норма хлеба, выдаваемого по карточкам, составляла 250 граммов в день. А вскоре дошла и до 150 граммов — ниже уровня выживания.

Поэтому мешки с мукой и рисом с армейских складов стали растаскивать немедленно, и прекратить этот процесс могли только немецкие патрули — они начинали стрелять без всяких лишних церемоний, вроде предупреждений или призывов разойтись.

В задачи немецких войск в Италии входило не только обеспечение защиты военного имущества — все итальянские солдаты теперь считались военнопленными, их следовало собирать вместе и брать под контроль. Захват живой добычи не был особенно трудным — один из итальянских полков, не успевших разбежаться, был захвачен в казармах немецким мотоциклетным патрулем в составе четырех человек. Разоруженный полк был отконвоирован к железной дороге, погружен в вагоны для скота, и через пару часов поезд ушел в Германию.

Рейху требовалась рабочая сила.

II

«Шторх» был таким маленьким и легким, что мог взлетать с полосы всего в 60 метров длиной, но его дальность полета была ограничена, да еще к тому же он был сильно перегружен. Так что пилот не стал рисковать, а приземлился на аэродроме возле места под названием Пратика ди Маре, где Скорцени перегрузил дуче в ожидавший их «Хейнкель», который ближе к полуночи и доставил их в Вену. В Мюнхен Муссолини попал только 13 сентября, где ему дали возможность встретиться с семьей и немного отдохнуть.

Фюрер принял своего друга 14 сентября — и они обнялись.

Потом они два часа проговорили наедине, и никакой записи беседы не сохранилось. Выдвигались предположения, что дуче пытался настоять на том, что его активная политическая жизнь окончена и что его единственное желание — воссоединение с семьей.

Говорили также, что Муссолини согласился взять на себя некую политическую роль только под угрозой того, что иначе Рейх захватит долину реки По, а в действиях против итальянских мятежников применит ядовитые газы. Угроза, кстати, была отнюдь не пустой — вермахт уже попробовал нечто в этом духе на Восточном фронте.

Но после угрозы Черчилля, что газовые атаки на русском фронте, будут рассматриваться так же, как если бы они’ были направлены против англичан, делать это прекратили.

У Черчилля были веские аргументы — в самом конце июля 1943 года в ходе операции «Гоморра» союзная авиация буквально смела с лица земли огромный город Гамбург. Больше 40 тысяч человек оказались убитыми, втрое больше — ранеными, без крова осталось больше миллиона немцев, и если ко всему этому присоединились бы и газы, ситуация для Германии стала бы невыносимой.

Так что использование газов против союзников англичан оказалось исключено — но итальянцы союзниками Великобритании не являлись…

По сей день существует версия, согласно которой Бенито Муссолини пожертвовал собой в надежде «спасти от ярости тевтонов». Скорее всего это слишком щедро — дуче был привезен в Мюнхен буквально как мешок, и, согласно всем очевидцам, выглядел он ходячим трупом, сломленным и безвольным.

Сидя в «Кампо Императоре», Муссолини, может быть, больше всего боялся того, что его выдадут союзникам для публичного суда. От этого страха Скорцени его избавил — до поры, — но теперь он боялся Гитлера, эсэсовцев и немцев вообще.

Да уж, сопротивляться настойчивым призывам фюрера «возобновить свой славный путь» дуче бы не решился.

Но, как бы то ни было, на следующий день по радио был объявлен декрет:

«Всем верным товарищам по всей Италии: с сегодняшнего дня, 15 сентября 1943 года, на 21-м году фашистской эры, я возобновляю свое Верховное руководство фашизмом в Италии..

Подписано — Бенито Муссолини».

Дальше было зачитано и продолжение, тоже в виде декретов.

Алессандро Паволини провозглашался секретарем обновленной фашистской партии — теперь она именовалась еще и «республиканской». Поправка была отнюдь не мелочью — Королевство Италия как государственный организм окончивало свое существование и заменялось так называемой Итальянской Социальной Республикой.

18 сентября Муссолини выступил по радио — уже не через диктора, а сам.

Говорил он из Мюнхена, что было-красноречиво само по себе. Ну, и дальше последовало то, чего и следовало ожидать: призывы к верности германскому союзнику, обещания беспощадной мести предателям, запятнавшим само имя итальянского фашизма, и обещания вечного счастья народу, избавленному наконец от плутократов и коррумпированных стяжателей.

Передачу слышали по всей Италии, кроме разве что 30-километрового отрезка морского побережья у Салерно. Там шли ожесточенные бои между союзными десантами и немецкими войсками, и солдатам с обеих сторон, право же, было не до радиопередач на итальянском.

Но на аэродроме около Брешии передачу услыхала Кларетта Петаччи — ее как раз в это время германские власти сажали в самолет, направлявшийся в Мюнхен.

Она узнала голос Муссолини — и упала в обморок от счастья.

III

В речи Муссолини от 23 сентября 1943 года было объявлено, что «переворот Бадолъо» потерпел полную неудачу, что король Виктор Эммануил — предатель и изменник и что новый фашизм, очищенный от скверны, теперь возродился вновь.

Столицей Итальянской Социальной Республики — как бы — был Рим. Но немцы этого не позволили, и Муссолини поселился неподалеку от Сало, маленького городка на севере Италии.

Это было поближе к границе с Рейхом — в Берлине посчитали, что так будет спокойней.

Более того, были приняты меры, затрудняющие консолидацию нового режима в Италии в одних руках. Министерства были намеренно раздроблены и даже разбросаны территориально по всей Северной Италии. Скажем, Палату корпораций разместили в Венеции, и там же оказалась Государственная радиовещательная корпорация, а вот Министерство коммуникаций оказалось в Вероне. Что до Министерства юстиции, то его почему-то отправили в Кремону — ну, и так далее.

В Сало, помимо резиденции Муссолини, находился еще и МИД, и Министерство народной культуры, и Центральное телеграфное пресс-агентство, и штаб-квартира Национальной республиканской гвардии, и штаб Республиканской полиции, и командование так называемого «автономного мобильного легиона».

Республиканской гвардией командовал Паволини, полицией — Буффарини, партийной милицией — Риччи, и все эти формирования носили характер «частных армий» и не имели отношения к Министерству национальной обороны, которым ведал маршал Рудольфо Грациани.

Базой армии должны были послужить четыре дивизии, собранные из добровольцев — 700 тысяч итальянских солдат «армии Бадольо». Они считались военнопленными, использовались на тяжелых работах, и считалось, что многие из них захотят послужить новой Социальной Республике Италии.

Получилось, однако, не очень-то хорошо — на призыв вновь встать в ряды откликнулось не больше 1 %, да и тех подозревали в том, что они просто хотят добраться до Италии и там дезертировать.

В общем, решено было пополнять эти дивизии по рекрутскому набору. Но набор давал меньше половины намеченного числа призывников — из 180 тысяч по рекрутским спискам удалось набрать не более 87 тысяч, остальные прятались, где только могли.

А из тех, кого все-таки удавалось собрать, больше половины «конфисковывалось» немцами для отправки в Рейх — рабочих рук в Германии не хватало, к «восточным рабочим» еще летом 1943 года присоединили и угнанных в плен «солдат Бадольо». Ну так почему бы не добавить к их числу и новобранцев армии Республики Сало?

Не все ли равно, раз они так или иначе всего лишь итальянцы?

Геббельс вообще говорил:

«В Италии есть один великий человек, настоящий римлянин — это Бенито Муссолини. А все остальные — ничуть не лучше цыган».

Примем во внимание, что цыган в Третьем Рейхе отправляли в лагеря уничтожения и что даже и о «римлянине Бенито Муссолини» Йозеф Геббельс говорил столь любезно, скорее всего, только потому, что не хотел противоречить фюреру — и картина получится вполне наглядной: Итальянская Социальная Республика была чем-то вроде кукольного театра.

И Муссолини был в нем такой же марионеткой, как и все прочие.

IV

1 октября 1943 года, в 9.30 утра англо-американские войска вошли в Неаполь. Немцы сдали город без боя — фельдмаршал Альберт Кессельринг посчитал, что его цель — выиграть время для организованного отступления на новые позиции — полностью достигнута.

И фронт действительно стабилизировался, движение союзных войск к Риму остановилось.

Италия оказалась разрезана на две части — Сицилия, Сардиния и южная треть континентальной части страны попали под англо-американскую оккупацию, а северные две трети «итальянского сапога» были оккупированы войсками рейха, теперь уже официально, вплоть до введения так называемых «оккупационных марок».

2 октября 1943 года газета «La Stampa» вышла с фотографиями новых банкнот. Их курс был назначен «согласно распоряжениям германского командования», одна марка стоила 10 лир. Торговаться по поводу сравнительного курса лиры и оккупационной марки было трудно — «покупатели» были обвешаны оружием и при случае вообще забирали все, что им было надо, со словами: «Счет пришлешь Бадольо».

Понятно, что-даже тот скудный товар, что еще имелся в наличии на севере Италии, живо исчез с прилавков.

Но плохо было и на юге. На интендантов союзных войск пали заботы о прокормлении гражданских лиц, а война шла и шла, и порт Неаполя теперь бомбили опять — только уже не английские, а немецкие бомбардировщики. Железные дороги были разрушены так, что однажды в Лукании сильно перегруженный поезд встал в туннеле — и счет задохнувшихся пассажиров шел на сотни.

Воровство приняло совершенно немыслимый размах — со складов крали все, что только можно было сдвинуть с места, угоняли даже нагруженные грузовики, если они следовали без вооруженной охраны, и ходили даже непроверенные слухи, что из порта увели целый пароход.

Барышня в хорошо оборудованном борделе стоила 25 лир, что по официальному курсу составляло 25 центов, а по неофициальному — вряд ли больше 10–15. Девушку на улице можно было «снять» за пару сигарет или за еду — и солдаты американских и английских частей, стоявших в Неаполе, этим широко пользовались. Количество венерических заболеваний в армии стало весомым фактором снижения боеготовности.

Военная администрация билась с коррупцией изо всех сил — и не сказать, чтобы побеждала.

В Неаполе, который стал на какое-то время столицей завоеванной союзниками Италии, американское командование устроило банкеты.

Эти мероприятия обслуживались местными официантами, одетыми в черный бархат с серебряными пуговицами, служившими в самых аристократических семьях юга Италии, и они с ужасом смотрели, как невероятно богатые и могущественные в их глазах люди, генералы американской армии, на пиру в своем кругу довольствовались морковным супом, сваренным на хлорированной воде, и шматом тушенки, положенной сверху на слой кукурузной каши…

Пуританские ценности армии завоевателей так и остались не поняты местным населением…

Генерал Эйзенхауэр дал пресс-конференцию, в ходе которой проницательные репортеры задавали ему вопрос: не хочет ли он баллотироваться в президенты, а какой-то предприимчивай импресарио из Южной Африки предложил несметную сумму за трехнедельный тур в Кейптауне вместе с Муссолини, посаженным в железную клетку.

А 13 октября 1943 года на железнодорожной станции Трами, недалеко от Салерно, состоялась особая церемония — король Виктор Эммануил и маршал Бадольо, стоя перед строем из трех-четырех сотен итальянских солдат, салютовали флагу Королевства Италия.

Они только что объявили войну Германии. Немногочисленная аудитория, мокнувшая под дождем, состояла в основном из местных детишек — англо-американское командование к идее получения таких «союзников» отнеслось холодно. Свары на юге Италии достигли такого градуса, что ни король, ни Бадольо не годились даже на роль политической «ширмы».

В Сицилии вообще выдвинули идею о присоединении острова к США, в качестве 49-го штата.

V

Отгороженный от всех этих проблем линией фронта, Бенито Муссолини стал понемногу приходить в себя. Германские врачи обследовали его и несколько подлатали. Следов сифилиса они не нашли, рак желудка как диагноз исключили, добавили в рацион больше витаминов и стали колоть что-то стимулирующее — и дуче значительно приободрился.

Вел он себя осторожно — германскому послу мог написать записку с просьбой «уделить 10 минут его драгоценного времени» рассмотрению вопроса, по которому дуче хотелось бы получить благоприятный ответ, и вообще понимал, кто на самом деле правит в Республике Сало.

Мудрено было бы не понять — дуче находился под охраной караула, состоявшего из солдат СС, а их командир лейтенант Ганс Генрих Дикерхофф просто жил на вилле Фель-тринелли, где было размещено все семейство Муссолини.

Переписка дуче проходила германскую военную цензуру, ^и он, по-видимому, знал об этом.

Рабочий день Бенито Муссолини теперь пунктуально начинался в 8.45 утра и продолжался до 2.30 дня. Потом следовал часовой перерыв, и работа продолжалась до 9.00 вечера. Она состояла в чтении газет, разметке их синим карандашом, а также в написании статей для «Согггеге della Sera» — «Вечерний курьер», в которых разоблачались «происки монархистов».

Особое внимание уделялось разговорам с посетителями.

В число посетителей Муссолини включал и людей из своего окружения, в частности своих немецких врачей. Чисто теоретически он мог выезжать с виллы, но охрана этого очень не рекомендовала, ссылаясь на возможность покушения. Вместо поездок дуче был рекомендован телефон, в чем у охраны имелся и дополнительный плюс в виде полного контроля над всеми разговорами Муссолини с его сотрудниками — он в принципе не мог поговорить ни с кем из них наедине.

Ко всему этому прибавлялись еше и семейные проблемы.

Ракеле Муссолини очень скоро выяснила, что неподалеку от ее виллы поселили и Клару Петаччи. Она жила на вилле, третий этаж которой занимало японское посольство, аккредитованное при Муссолини, и он довольно часто навещал свою подругу. Ее тоже охраняли люди из СС — Гитлер был в курсе дела и полагал, что поскольку Кларетта при Бадольо попала в тюрьму за связь со своим возлюбленным, то дуче, как благородный человек, не может теперь оставить ее совсем одну.

Ну, у Ракеле Муссолини на этот счет имелись свои воззрения, и она закатила мужу такой скандал, что дуче пришлось пригрозить ей, что он попросит охрану вывести синьору прочь…

Высадка союзников в январе 1944 года в Анцио, позади линии германских укреплений, Бенито Муссолини не обеспокоила — в конце концов, отражение атаки входило в компетенцию Альберта Кессельринга, главнокомандующего войсками рейха и истинного «короля» Италии.

Фельдмаршал Кессельринг оправдал свою высокую репутацию.

Американцы промедлили — и он этим немедленно воспользовался. Они оказались заблокированы на своем плацдарме, прорыв не удался, а потом пошли дожди, со снегом и сильным ветром, и атаки прекратились.

Кризис прошел — союзники решили подождать весны.

Но в марте 1944 года случилась у Муссолини другая беда — он принял наедине некую синьорину по имени Елена Курти. Девушка была хорошенькой блондинкой, одно время работала в Палаццо Венеция машинисткой, и там-то дуче с ней и познакомился.

Ей было тогда 19 лет.

Почему-то этот факт показался Кларе Петаччи особенно оскорбительным, и она решила, что дело еще хуже, чем просто измена, — синьорина Курти наверняка дочь какой-то бывшей возлюбленной Муссолини. Поскольку факт свидания с Еленой Курти стал известен не только гражданской жене дуче, но еще и его законной супруге, то в марте 1944 года он получил двойной скандал с двойной порцией буйных истерик.

Тут уж его не смог выручить даже фельдмаршал Кессельринг.

Республика Сало

I

В сентябре 1944 года министр Союзов и Корпораций Итальянской Социальной Республики Анджело Тарки обратился к дуче с отчаянной мольбой — упросить германское командование отказаться от планов по демонтажу крупных итальянских предприятий для перевода их в Рейх.

В конце концов, разве они и так не работают на военные нужды Германии?

Министр не знал, что 21 сентября 1944-го Бенито Муссолини сам обратился с нижайшей просьбой в посольство рейха: поскольку ФИАТ ежедневно производит в Турине 50 грузовиков для нужд германской армии, то нельзя ли выделять из «этого числа автомашин хотя бы три штуки и для Социальной Республики? Это помогло бы с проблемой распределения среди населения Италии скудных запасов продовольствия и «пошло бы па помощь общему делу».

Ну, и ему отказали.

В штабе Кессельринга были свои взгляды на то, что может пойти на помощь общему делу — союзники в начале июня 1944-го прорвали наконец германскую линию обороны и заняли Рим. Где именно пройдут новые рубежи обороны и удастся ли их удержать, в июне было еще неизвестно, и поэтому следовало заранее принять определенные меры предосторожности. Они включали в себя, в частности, вывоз в Рейх 95 тонн золота (то есть всего золотого запаса Италии), демонтаж и вывоз наиболее ценных предприятий по производству военной продукции, ну, и усиление борьбы с саботажем в тылу.

Вот тут итальянцы действительно могли помочь.

Разумеется, ведение настоящих военных действий доверить им было нельзя, но вот для борьбы со всякого рода смутьянами они вполне могли пригодиться. Властям Итальянской Социальной Республики было позволено начать формирование так называемых «черных бригад». На самом деле на бригады они походили очень мало — скорее, это были отряды численностью в 200~300 человек, которые должны были поддерживать порядок в отведенных им территориальных зонах.

Пополнялись «черные бригады» как добровольцами, так и призывниками, и поскольку среди добровольцев было полно криминала, а среди призывников, ввиду нехватки рекрутов, попадались мальчишки лет четырнадцати-пятнадцати, то результат оказался поистине чудовищным.

Никакого организованного снабжения у «черных бригад» не было, лиры становились цветными бумажками вроде фантиков, а поскольку еда, транспорт и бензин им требовались так или иначе, то они обеспечивали себя сами. Заодно выколачивали и вино, и женщин, и какие-нибудь ценности — в формах попрочнее эфемерной итальянской валюты, и при этом творили дела, удивлявшие даже эсэсовцев.

Штабы «черных бригад» становились пыточными центрами еще на стадии формирования.

Муссолини в этом отношении. — как и во всех прочих — сделать ничего не мог. У него не было никаких средств контроля на местах, его «власть» там признавалась только на словах.

Ну вот на словах он и сосредоточился.

II

В этом деле у Муссолини даже отыскался хороший помощник — Никола Бомбаччи (Nicola Bombacci). Он начинал свою политическую деятельность как коммунист, но в начале 30-х Бомбаччи оказался в числе близких сотрудников Дино Гранди и с 1936 года под его покровительством издавал журнал с удивительным названием «Verita» — «Правда».

Название было не случайным выбором — идея именно и состояла в том, чтобы иметь фашистскую «Правду», направленную на рабочую среду и провозглашающую войну за социальную справедливость среди народов, за право Италии отстоять свое место в борьбе с державами-плутократами.

Во время бурного лета 1943 года стало как-то не до «Правды», да и Дино Гранди в Республике Сало считался предателем, но вот Бомбаччи определенно мог пригодиться, на него дуче зла не держал. И он привлек Бомбаччи и составлению новой программы возрожденной фашистской партии Италии — надо было вернуться к истокам, надо было возродить идею социальной справедливости в новой Социальной Республике, «избавленной от цепей преступной монархии».

Съезд партии был устроен в Вероне еще в ноябре 1943 года.

Там собрались ветераны движения, боровшиеся за дело фашизма еще в начале 20-х. Депутаты почтили память мученика Этторе Мути — он был видным деятелем фашистской партии, убитым карабинерами во время недолгого правления Бадольо, и даже спели хором старый гимн «Giovinecca» — «Юность».

Ну, пение гимна, в тексте которого много говорилось про весну и про порыв к победе, и все это глубокой осенью, после двадцати с лишком лет правления, окончившегося полным крахом… получалось это как-то неубедительно.

Тем не менее программу приняли.

Вклад Бомбаччи в ее создание был неоспорим — он вспомнил свое коммунистическое прошлое, и упор в программе был сделан на отмену капиталистического общества. Что это, собственно, означает, было не ясно. Конечно, осенью 1943-го золотой запас Италии все еще оставался на месте, и продукция ФИАТа не шла на 100 % на нужды германской армии, но в принципе было уже понятно, что в Италии будет и не капитализм, и не социализм, а только то, что позволят немцы.

И было, в общем, понятно, чего они захотят.

Съезд в Вероне еще не закончился, когда в Милане, Турине и Генуе прошли стихийные забастовки — жизнь для рабочих, живущих за зарплату в виде бумажек, становилась невыносимой. А в сельской местности и вообще начали постреливать по патрулям.

Стало известно, что в Италии уже образованы «gruppi di Azione painotica» — «группы патриотических действий» — и руководство в них составляли бывшие коммунисты и социалисты.

Получалось что-то вроде «фашизма с обратным знаком».

Италия явно шла к гражданской войне, в которой немцы участвовать не хотели — у них хватало и других хлопот. Германия хотела от Социальной Республики только одного: чтобы ее отряды поддерживали полицейский порядок в тылу — все равно какими методами.

Тут нужна была твердость и «очищение собственных рядов».

III

8 января 1944 года все в той же Вероне открылся судебный процесс. В качестве обвиняемых выступали те иерархи фашистской партии, которые на заседании в ночь на 25 июля проголосовали за резолюцию Дино Гранди. Положим, на скамье подсудимых их оказалось только шестеро, и только двое были людьми известными — граф Галеаццо Чиано, зять Муссолини, и маршал Эмилио де Боно, один из организаторов «марша на Рим» в 1922 году.

А оставшиеся четверо представляли собой фигуры помельче: Маринелли, Парески, Готтарди и Туллио Джанетти, которого судили, собственно, непонятно за что — он после заседания поменял свой голос с «за» на «против».

Остальных иерархов-мятежников поймать не удалось, их судили заочно, в том числе и Дино Гранди.

Что до Чиано, то в Германии ему обещали, что он сможет уехать в Швейцарию, но потом, подумав, сказали, что обстоятельства изменились и что поскольку правительство Социальной Республики Италии требует его выдачи, то власти рейха считают, что в создавшейся ситуации они не могут отказать союзнику и вынуждены поставить государственные интересы выше интересов отдельной личности.

Сидя в нетопленой камере № 27 в тюрьме, устроенной в бывшем монастыре в Вероне, Галеаццо Чиано никаких иллюзий насчет своей судьбы не питал:

«Через несколько дней кукольный трибунал объявит мне приговор, составленный Муссолини под влиянием той банды проституток, которая годами отравляла политическую жизнь Италии и довела страну до полного краха»^[154].

Он занес эту запись в дневник и поделился своими невеселыми мыслями с Хильдегард Бергер, прелестной женщиной, с которой он познакомился в Германии и которую немецкая охрана допускала к нему даже в веронской тюрьме.

Чиано знал ее как фрау Битц (Frau Beetz), жену офицера люфтваффе, приставленную к нему в качестве переводчика. Он никогда не мог устоять перед красивой женщиной, и очень скоро фрау Битц стала его любовницей.

Сейчас, вюрьме, он говорил с ней очень откровенно.

Конечно, Галеаццо Чиано знал германские порядки и ни секунды не сомневался в том, что его переводчица — агент гестапо^[155]. Но у него была определенная цель: он рассчитывал обменять свои дневники на свою жизнь.

Их существование не было секретом.

То, что Чиано ведет ежедневные записи, знали все, включая дуче, и Муссолини даже как-то попросил зятя занести в дневник, что в 1939 году он, Бенито Муссолини, изо всех сил удерживал Гитлера от войны — но тот его не послушал.

В дневниках было много чего, что могло послужить компрометирующим материалом, немцы очень хотели заполучить их, однако Чиано, конечно, не носил с собой все свои записи. И о том, где они спрятаны, он фрау Битц тоже не сказал.

Вместо этого он попросил ее связаться с Эддой, его женой.

IV

В январе 1944-го Муссолини получил от дочери такое письмо:

«Дуче!

Я ждала вплоть до сегодняшнего дня, надеясь на проявление хоть какого-то чувства человечности и дружбы. Но теперь дело зашло слишком далеко. Если Галеаццо в течение трех дней не будет в Швейцарии в соответствии с условиями, о которых я договорилась с немцами, то все, что я знаю, будет использовано [против тебя] вместе с подкрепляющими доказательствами, и без всякой пощады.

В противном случае, если ты оставишь нас в покое и безопасности (в том числе и от туберкулеза и автомобильных аварий), обещаю, что ты никогда больше обо мне не услышишь.

Эдда Чиано».

Текст письма, конечно, заслуживает комментариев. Эдда был любимой дочерью Муссолини, он был к ней привязан, по-видимому, больше, чем к кому-то из других своих детей, и любые ее фантазии казались ему милыми и трогательными.

Упоминание туберкулеза в письме не случайно — Эдда страдала от слабых легких, панически боялась чахотки и объясняла свою склонность к этой болезни тем, что в ней есть «русская кровь».

Она вбила себе в голову, что ее настоящей матерью была Анжелика Балабанова — женщина умная, решительная и образованная, а вовсе не простая крестьянка Ракеле Муссолини.

А Ракеле просто приняла к себе Эдду, дочь своего мужа, в качестве приемыша.

В свое время эта фантазия дочери Бенито Муссолини очень веселила, но сейчас было не до шуток. То, что Эдда способна на все, было ему очень хорошо известно, и он посреди ночи позвонил генералу СС Карлу Вольфу.

Генерал был, возможно, самым могущественным человеком в Италии, поглавней даже Альберта Кессельринга, — он считался правой рукой рейхсфюрера СС Генриха Гиммлера и его наместником в Италии.

Карл Вольф был постоянно занят какими-то таинственными делами, и сама цель его пребывания в Италии была непонятной и покрытой глубокой тайной.

Так вот ему-то Муссолини и позвонил, объяснил ситуацию и попросил совета: что же делать?

Генерал Вольф в совете отказал, но распорядился на два часа снять с камеры № 27 эсэсовский караул. Бенито Муссолини — может быть, в первый раз после его падения в июле 1943-го — получил возможность принять самостоятельное решение.

И он эту возможность отклонил и предоставил событиям идти своим чередом.

11 января 1944 года, в 5.00 утра, заключенных разбудили. Они ждали еще четыре часа, до 9.00, пока им не объявили, что вынесенный им смертный приговор будет приведен в исполнение.

Милость была оказана только Туллио Джанетти, поскольку он все-таки поменял свою позицию по голосованию, казнь ему заменили на 30-летнее заключение. Смертный приговор Маринелли, ссылавшемуся на то, что в резолюции Гранди он по глухоте вообще ничего не понял и просто проголосовал с большинством, был оставлен в силе.

Пятерых осужденных связали и посадили на стулья, спиной к расстрельной команде.

Команда состояла из 25 человек, все они были добровольцами. Их построили в две шеренги, передняя стреляла с колена, задняя — из положения стоя. Залп был дан в 9.20 утра, то есть через двадцать минут после оглашения окончательного приговора. Стреляли с пятнадцати шагов, и тем не менее один из приговоренных остался сидеть на своем стуле — в него не попали.

Пришлось давать еще один залп, а потом, на всякий случай, офицеры-распорядители выпустили в казненных еще по несколько пуль из револьверов.

12 января 1944 года газета «La Stampa» сообщила о приведении в исполнение приговора в отношении изменников и предателей.

В лучших традициях «журналистики, достойной Муссолини», к сообщению было прибавлено ученое рассуждение на классической латыни:

«Salus Rei Republicae suprema lex esto» — «Безопасность Республики — высший закон».

При попытке к бегству…

I

15 июля 1944 года дуче специальным поездом отправился в Германию. Он взял с собой старшего сына, Витторио, и маршала Грациани. Путешествие шло негладко — один раз поезду пришлось остановиться прямо в поле. Пассажиры оставили вагоны и попрятались по канавам.

Высоко в небе над ними, двигаясь на север, к Альпам, плыла армада американских «Летающих крепостей», поэтому, согласно инструкциям по гражданской обороне, весь двигающийся транспорт должен был останавливаться.

Тяжелые бомбардировщики, конечно, поезда не бомбили — они целились в объекты покрупнее, но вот истребители их эскорта могли атаковать даже отдельные грузовики, так что лучше было не искушать судьбу.

Муссолини ехал в Германию не просто так.

После вторжения союзников в Нормандию итальянский фронт сильно понизился в значении и для Рейха, и для его противников, и дуче надеялся использовать его для обретения большей самостоятельности. В Германии как раз заканчивалось формирование новых итальянских дивизий — возможно, их появление на фронте придаст ему больше веса в глазах фюрера?

Ну, и Муссолини «проинспектировал» свои войска.

Он, конечно, произнес речь. В ней говорилось, что «для нас, фашистов, открыта только одна дорога — дорога чести, — и она ведет нас вперед». Все четыре дивизии — «Литторио», «Италия», «Монте Роза» и «Сан-Марко» — встретили вождя аплодисментами и приветственными кликами.

Его это очень подбодрило.

Все было, как прежде, и можно было забыть на какое-то время и унижения, и остановку поезда, и необходимость прятаться в придорожной канаве.

И поезд дуче не задержался в Баварии, а двинулся дальше, на восток. Его ждали в Ставке фюрера в Восточной Пруссии, куда поезд и шел. Пунктом его назначения была существовавшая только в воображении железнодорожная станция «Гёрлитц» — («Goerlizte»)^[156] — маленький полустанок неподалеку от Вольфшанце, где Муссолини должны были ожидать встречающие его лица.

Но, тут поезд опять встал, на этот раз без всякой видимой причины..

И стоял он довольно долго. А когда наконец двинулся вперед, то пошел очень медленно. А потом был отдан приказ — все окна всех купе, вне зависимости от ранга пассажиров, должны были быть закрыты специальными шторами, не пропускающими света.

Эсэсовский персонал выглядел очень встревоженным.

Наконец поезд остановился. На часах было 4.00 дня, дата прибытия — 20 июля 1944 года, а на перроне стояли не только Риббентроп, Борман и Гиммлер, но и сам фюрер.

«Дуче, — сказал он, — я оказался жертвой покушения».

II

Бомба, заложенная в Вольфшанце Клаусом фон Шта-уффенбергом, взорвалась в 12.40 дня, и Гитлер в живых остался только чудом. Если бы совещание проходило в бункере, как обычно, то никто из присутствующих не уцелел бы, всех убило бы взрывной волной.

Но в силу случайности в этот раз все было устроено в легоньком сооружении, и не под землей, а на поверхности, и в результате дощатые стены и крыша разлетелись во все стороны, и энергия взрыва в основном ушла в окружающее пространство.

Да еще и портфель Штауффенберга, в котором лежала бомба, в последнюю минуту передвинули, и фюрер оказался защищен дубовой перегородкой — частью массивного стола, предназначенного для конференций. В результате Гитлер остался жив, отделавшись порванной ушной перепонкой и незначительными ранениями.

Но, конечно, он был потрясен.

Потрясен был и Муссолини. Ему показали то, что осталось от взорванного сооружения — а осталось от него немного. Спасение Гитлера выглядело невозможным — но оно случилось. Казалось, что какая-то тайная сила сберегла фюрера, его мистическая вера в свое таинственное предназначение оправдалась еще раз.

«То, что случилось сегодня, — сказал Гитлер — «пророчит будущее. Наше великое дело восторжествует».

И Муссолини ответил ему, что, после того, что он увидел своими глазами, он уверен в победе, великое дело фашизма НЕ потерпит поражения — это невозможно.

И может быть, он даже когда-то верил в это — по крайней мере, верил какое-то время. Но вера его очень скоро сильно поколебалась. Вплоть до 20 июля 1944 года руководство рейха в его глазах представляло собой гранитную стену, и вот сейчас стена пошла трещинами.

Риббентроп и Геринг кричали друг на друга, совершенно не стесняясь присутствия итальянской делегации. Гросс-адмирал Карл Дёниц, не обращаясь ни к кому лично, обвинил люфтваффе в некомпетентности. Гитлер вдруг сорвался в истерику и закричал, что сгноит жен и детей заговорщиков в концлагерях.

А потом вдруг обернулся к дуче и сказал ему, что его вера в их дружбу нерушима.

И без всяких споров согласился передать в распоряжение Муссолини две из четырех новых итальянских дивизий — если его друг думает, что они принесут ему пользу в Италии, пусть он их забирает.

Поезд Муссолини отбыл в 7.00 вечера все того же знаменательного дня, 20 июля 1944-го. Фюрер провожал его лично и на прощание шепотом предупредил посла рейха в Италии о «необходимости соблюдать осторожность».

Об осторожности думал и Муссолини.

Раз уж изменники завелись даже в Германии, чего же он должен ожидать дома, среди своих бывших соратников? По пути следования поезда к нему поступали сведения о новом продвижении союзников, теперь уже в Тоскане.

Следовало беспокоиться за Флоренцию.

III

То, что Флоренция пала уже 11 августа 1944-го, никого особо, не удивило. Но вот то, что немедленно после вхождения во Флоренцию союзных войск мэром города стал социалист, в окружении Муссолини рассматривали как знак еще более тревожный, чем даже потеря территории.

Готская линия^[157] — пока еще держалась, но надо было думать о будущем.

И, судя по всему, получалось, что подполье очень активизировалось и что забастовки или даже восстания могут последовать очень быстро. Особенно ненадежно в этом смысле выглядели Турин и Милан.

На совещании Муссолини с Алессандро Паволини, секретарем новой фашистской партии, было решено устроить «Альпийский редут» — как последнее убежище. Была надежда продержаться там какое-то время, по крайней мере до весны 1945-го, а пока следовало сокрушить партизан, расплодившихся повсюду. У Паволини были для этого определенные возможности. Ему — по крайней мере теоретически — подчинялись «черные бригады».

Противопартизанское наступление имело некоторый успех.

Из-за переноса центра сражения на Западном фронте во Францию союзное командование утратило интерес к поддержке партизанского движения, да и столкновения английских войск с партизанами в совершенно другом месте — в Греции — тоже добавили английскому командованию скептицизма в отношении поддержки кишащего коммунистами подполья. Парашютные сбросы оружия партизанам резко сократились.

Все это в сумме принесло определенные плоды, и в декабре 1944-го Муссолини смог выступить в Милане с речью, в которой были ноты оптимизма:

«Товарищи, идея фашизма не может быть разрушена! Наша вера в победу абсолютна. Миллионы итальянцев с 1922 по 1939 год жили во время, которое можно назвать Эпосом Отечества! Эти итальянцы все еще существуют, и их вера крепка, как никогда, и они готовы сплотить свои ряды, и возобновить свой марш, и отвоевать то, что было потеряно!».

Он поговорил еще и об Англии, которая уже побита, потому что русские войска стоят на Висле, и про героических греческих партизан, отважно сражающихся с англичанами, и про новое чудо-оружие рейха, которое вот-вот вступит в строй и сразу поменяет все, и о великих победах Японии на Тихом океане^[158].

Толпа, как положено, рукоплескала.

Муссолини мог надеяться, что ему удастся пережить эту зиму. К тому же был проведен удачный пропагандистский ход, направленный против подполья: распространили памфлет с описанием августовского восстания в Варшаве. Устроенная там немцами бойня была показана во всех деталях и с фотографиями руин, заваленных телами убитых.

Смысл публикации сводился к тому, что вот что бывает с людьми, возлагавшими свои надежды на Лондон, Москву и Вашингтон… Надо сказать, выглядело это убедительно. Ну, а на следующий день после блестящей речи дуче от 16 декабря 1944 года пришло сообщение из Берлина.

Германские войска начали наступление на Западном фронте, в Арденнах.

IV

В первый день нового, 1945 года в Милане случилось экстраординарное происшествие — во все крупные кинотеатры города одновременно, в 7.00 вечера, как раз к началу первого вечернего сеанса, ворвались люди в масках, наставили на публику дула автоматов и призвали присоединиться к Сопротивлению.

Через несколько дней то же самое случилось в Театре Гольдони в Венеции.

В зале сидели чины и итальянской, и германской полиции, и никто из них не осмелился и шевельнуться. Потому что, если исходить из общих соображений, они знали, что обстановка на фронтах очень не радовала, немецкое наступление провалилось, да и русские уже вели бои на собственной территории Германии.

А если смотреть на то, что происходит «здесь и сейчас», то было понятно, что пристрелить их могут в любую минуту, и даже непонятно, почему этого, собственно, не делают?

Вот как раз этот момент — почему не стреляют — дуче понимал очень хорошо.

Подполью совершенно не нужна была бойня в театрах — вся акция была прекрасно продуманным пропагандистским шагом, яркой демонстрацией бессилия режима. Муссолини попытался придумать что-нибудь в ответ — и додумался только до того, чтобы торжественно отметить седьмую годовщину смерти Габриэле д’Аннунцио.

Но эффекта не получилось.

Конечно, можно было собрать местную чернорубашечную милицию, произнести перед ней нечто пламенное о «Великом Команданте, имя которого не умрет до тех пор, пока в сердце Средиземноморья существует полуостров, называемый Италия» — но риторика слушателей как-то уже не захватывала.

Жажда спасения была единственным предметом, соединявшим публику и оратора.

Бенито Муссолини считал Гитлера «мистиком, вставшим во главе великого народа». Слово «мистик» предполагало сопряженную с фанатизмом веру в нечто сверхъестественное и готовность сражаться до конца, и пожертвовать в этой борьбе жизнью, но Муссолини-то был не мистиком, а очень земным человеком, никаким фанатизмом не опьяненным. И он был вполне в состоянии трезво поглядеть на вещи и знал, конечно, что конец подходит неотвратимо.

Но все-таки дуче хотел жить — и надеялся выкрутиться.

Тут даже наметился некий конкретный канал — генерал СС Карл Вольф.

О таинственных делах генерала Муссолини мог только догадываться: тот изо всех сил пытался договориться с союзниками о приемлемых условиях сдачи. Но кое-что дуче знал, потому что, хотя переговоры велись через Швейцарию, в качестве «поручителя в доброй воле генерала Вольфа» выступал кардинал Ильдефонсо Шустер, архиепископ Миланский, и это через него Вольф по просьбе союзников освободил из тюрьмы нужного им человека.

В общем, Муссолини поговорил с архиепископом, тот посоветовал ему поговорить с генералом Вольфом, и в итоге они действительно встретились и поговорили.

Ничего конкретного Карл Вольф своему собеседнику не сказал и никакими связями не поделился, но заметил, что для торга надо иметь что-то, что можно продать.

У дуче нет ни вооруженных сил, ни собственной территории — но если нажать на «социализацию режима», то союзники, может быть, и примут отказ от такой политики как плату^[159].

Уж Социальная Республика в Северной Италии им будет решительно ни к чему.

V

Воистину утопающий хватается и за соломинку. Вроде бы совершенно очевидно дикую идею построения социализма в Республике Сало действительно попытались осуществить — в конце января 1945 года создали специальное Министерство труда, посредством которого начали «передачу предприятий под рабочий контроль».

Отклик получился хуже некуда — из 29 229 рабочих и служащих заводов FIAT в Турине на выборах в совет проголосовало 274 человека — меньше 1 % от общего числа «избирателей»^[160].

7 марта 1945 года Муссолини произнес яркую речь. Слушали его офицеры «черных бригад» и, согласно газетным отчетам, нашли ее совершенно прекрасной. Дуче и сам был доволен — все 400 человек, что были в аудитории, выразили полную готовность «защищать долину реки По до последней капли крови, шаг за шагом и дом за домом».

Как раз в этот день, 7 марта 1945 года, англо-американские войска под командованием Эйзенхауэра перешли Рейн, а русские продвинули свои позиции так, что их теперь отделяло от Берлина не больше 100 километров.

Партизанская война в Северной Италии усилилась. По оценкам ведомства Карла Вольфа, в отрядах, формируемых самыми разными партиями — от коммунистической и до народно-католической, — числилось уже около 200 тысяч человек.

И их было бы вдвое больше, если бы не нехватка оружия.

В общем, меньше чем через неделю после своей «блестящей речи» о героическом сопротивлении Муссолини приехал в Милан, и его сын вручил там кардиналу Шустеру документ под названием «Предложения Главы Государства о начале переговоров».

Содержание этого документа, надо сказать, было поистине поразительным. Сначала едва ли не буква в букву повторялся тот бред, который наличествовал в речи от 7 марта — всякие там лозунги насчет обороны долины реки По до последней капли крови и готовности сражаться за каждый дом и за каждый камень, — а потом шло предложение о немедленной сдаче с одним-единственным условием: капитуляция будет сделана только перед войсками союзников.

Англо-американские войска не встретят со стороны фашистов ни малейшего сопротивления, но они должны пообещать не пустить в Северную Италию ни королевские войска, ни карабинеров, ни — пуще всего — никаких партизан, будь они хоть коммунисты, хоть католики.

И еще дуче хотел знать, что же уготовано членам его правительства и людям, занимавшим важные посты в Социальной Республике, и даже перечислял возможные альтернативы: «Арест? Ссылка? Концентрационный лагерь?».

В списке было одно упущение, которое прямо-таки бросалось в глаза своим отсутствием: «Смертная казнь».

VI

Никакого ответа от союзников Муссолини не дождался, но примерно через три недели после его «предложения», 9 апреля 1945 года, в Италии началось их новое наступление, а сопровождалось оно общей забастовкой на железных дорогах по всей долине реки По, которую фашисты как бы собирались защищать. Забастовка была поддержана всеми партиями, и было заявлено: «Места работы становятся центрами национального восстания».

11 апреля 1945-го американские войска вышли на Эльбу, еще через два дня стало известно, что пала Вена, 16 апреля за ней последовал Нюрнберг, нацистская столица рейха, — в общем, надеяться было уже не на что.

Муссолини оставил свою резиденцию и срочно уехал в Милан.

21 апреля союзные войска вошли в Болонью, 25-го — перешли реку По. В этот же день объединенный комитет всех партий итальянского Сопротивления принял декрет, в который входила так называемая 5-я статья: фашистского правительства и иерархи фашистской партии, виновные в разрушении свободы, создании тиранического режима, приведшего страну к катастрофе, должны быть наказаны смертью или, в не столь серьезных случаях, каторжными работами».

Что интересно, так это то, что в этот же день комитет согласился на встречу с Муссолини в резиденции архиепископа Миланского.

И встреча действительно состоялась.

Дуче было предложено безоговорочно сдаться, без всяких гарантий даже в отношении его личной безопасности, и он тем не менее не отверг предложения сразу же, а сказал, что ему нужно подумать.

Он подумал — и решил, что нужно бежать.

25 апреля 1945 года колонна, состоявшая из десятка автомобилей, двинулась из Милана на север, по направлению к Альпам. Примерно через час они добрались до префектуры Комо — там был устроен лагерь фашистской милиции.

Предположительно к префектуре должен был подойти и Паволини во главе 5000 вооруженных людей — но он так и не появился. Муссолини ждал его до 3.00 утра следующего дня и отправился дальше, успев только черкнуть жене короткое письмецо:

«Моя дорогая Ракеле!

Наступает последняя полоса моей жизни, последняя страница моей книги. Может быть, мы больше уже не свидимся. Я прошу у тебя прощения за все огорчения, которые причинил тебе, сам того не желая.

Как ты знаешь, мы намереваемся двигаться к Вальтеллину».

Письмо подписано красным карандашом и датировано — 25 апреля 1945, XXIII год фашистской эры.

Тут нужны некоторые комментарии.

Вальтеллина (ит. Valtellina, нем. Veltlin) — долина в Италии, на самом севере страны. По ней можно было попасть из габсбургских владений в Италии в габсбургские владения в Германии, и во время Тридцатилетней войны, при кардинале Ришелье, за этот путь жестоко сражались. Сражения того века уже давно отшумели, но и сейчас Вальтеллина могла послужить путем в пределы рейха.

По-видимому, туда Муссолини и направлялся, в сторону швейцарской границы.

VII

Автомашины, однако, не доехали до нее, а остановились в деревеньке Грандола. Почему — неизвестно. Может быть, Муссолини все-таки надеялся на встречу с Па-волини и его отрядом — отсутствие вооруженного охранения дуче очень тревожило.

Как бы то ни было, кортеж остановился.

А пока суд да дело, две машины все-таки отправились к границе, до нее уже было рукой подать. Где-то через час один из уехавших вернулся — и не на машине, а бегом. Как оказалось, итальянская пограничная стража на пропускном пункте поменяла стороны и арестовала пытавшихся переехать границу фашистов — они не смогли добраться даже до патрульной линии швейцарских пограничников.

Что оставалось делать?

Вплоть до Грандолы за Муссолини его ближние держались, как за спасательный круг. К его каравану, например, прибилась роскошная машина марки «Альфа-Ромео», в которой ехали Кларетта Петаччи, ее брат, Марчелло Петаччи, да еще и его подруга с двумя детьми.

И чуть ли не вместе с ними прибыл наконец и Алессандро Паволини. Вот только приехал он один, не только без своего пятитысячного отряда, но даже и без охраны. Вооруженные силы Социальной Республики Италии свелись к одному броневику и паре дюжин членов фашистской милиции.

Остальные «солдаты дуче» разбежались, с ним оставались только иерархи.

Луч надежды блеснул рано утром 27 апреля — на дороге показался целый конвой из 28 немецких грузовиков, нагруженных солдатами вермахта. Они тоже двигались к границе, безразлично к какой — германской или швейцарской, лишь бы уйти подальше. Но эти беглецы не были толпой мародеров, а оставались военной частью.

Их грузовики ощетинились пулеметами, в случае необходимости солдаты были готовы драться.

Конвоем командовал капитан люфтваффе, и итальянцы кинулись к нему, как к спасителю. Он оказался добродушным человеком и позволил было кортежу Муссолини следовать за собой, но ехать им пришлось недолго. Около местечка под названием Донго колонну остановил блокпост, дорога была перекрыта партизанами.

Капитан начал переговоры.

Ну, ему было сказано, что «у бойцов 52-й Гарибальдий-ской бригады» нет претензий ни к нему, ни к солдатам, находящимся под его командой, — они могут следовать в своих грузовиках и дальше. Вреда им не причинят. Но итальянские машины конвоя останутся в Италии, и все итальянцы должны сдаться.

И что партизаны на всякий случай проверят документы и у немцев, а то мало ли что?

Капитан сказал, что ему нужно «подумать и посоветоваться со своими офицерами», и вернулся к конвою. С блокпоста было видно, что говорит капитан вовсе не с офицерами, а с группой мужчин, одетых в штатское.

Тем временем к партизанам подошел крестьянин из другой придорожной деревеньки и сообщил, что с конвоем следуют какие-то важные министры Республики Сало. И добавил, что сведения у него самые точные — двое, пару часов назад отбившиеся от конвоя, уже сдались, и одного из них зовут Бомбаччи.

А между тем завершил свое совещание и капитан — он повернулся в сторону блокпоста и сказал, что условия принимаются. Немецкие грузовики медленно тронулись с места.

Итальянские машины остались на дороге.

VIII

Из трудной ситуации можно попробовать выбраться или силой, или дипломатией, и первой попробовали дипломатию. Броневик сдвинулся с места, и, когда он подошел к блокпосту, из люка высунулся человек и закричал, что просит не мешать ему выполнить его долг патриота. Он и его товарищи собираются «защищать Триест от югославов», так к чему же перекрывать им дорогу?

Красноречивого оратора звали Франческо Мариа Бар-раку, и Муссолини после установления нового режима в Республике Сало назначил его секретарем Президентского совета как раз за красноречие.

Трудно сказать, какой заряд риторики смог бы помочь ему в данном случае, но начало он выбрал неудачное. Как-никак Триест был расположен на Адриатике, более или менее на пути из Венеции на северо-восток, а блокпост стоял в прегорьях Альп, чуть ли не на самой границе с Швейцарией, и дорога шла не на северо-восток, а на северо-запад.

Дипломатия не помогла, и тогда попробовали силу.

Броневик пошел на прорыв, почти немедленно получил под колеса противотанковую гранату и завалился набок. Оттуда посыпались оглушенные люди, которых немедленно перехватали. Одному, правда, удалось уйти — он сумел откатиться в канаву, незамеченным отползти в сторону и уж дальше пуститься бежать. Это был Алессандро Паволини. За ним отрядили погоню…

Остальные сдались без сопротивления.

Их обыскали, переписали имена — но Муссолини не нашли. Тем временем в деревне обыскивали немецкие грузовики. У каждого солдата проверяли документы, но еще до конца полной проверки одному из партизан почудилось, что он видел в крытом кузове одной из машин дуче, одетого в немецкую шинель.

Партизан проявил себя дисциплинированным бойцом-гарибальдистом — сам он в грузовик не полез, а пошел и доложил о своих подозрениях комиссару бригады. Тот пошел поглядеть — и действительно обнаружил, что в самом темном углу, у самой кабины, в кузове свернулся какой-то человек в шинели с поднятым воротником и в надвинутой на брови каске.

Его вытащили на свет, сняли каску — и действительно, это оказался Бенито Муссолини. Он пребывал в полном ступоре, не мог ни ходить, ни даже стоять, так что в мэрию деревеньки Донго его буквально приволокли.

Мэр сказал, что бояться нечего, вреда ему не причинят.

Тут в первый раз после поимки дуче обнаружил признаки жизни. Он ответил, что уверен в этом, потому что знает, что жители Донго отличаются щедростью.

Тем временем в мэрию загнали и иерархов партии, взятых из оставленных на дороге автомашин. Муссолини обменялся с ними несколькими словами — его, по-видимому, к этому времени страх немного отпустил. Дуче было объявлено, что он находится под арестом, и то же самое сказали и иерархам. Ближе к вечеру привели и Па-волини. Он был ранен, еле держался на ногах, но, увидев Муссолини, вскинул руку в римском салюте.

Арестованных так и держали в здании мэрии — у партизан шло совещание.

IX

Ни к какому определенному решению они так и не пришли. Муссолини все твердил, что во всем виноваты немцы и что у него есть при себе документальные доказательства на этот счет, но документы партизанам показались неинтересными. Куда больше их заинтересовали английские фунты, найденные в том же мешке, что и бумаги, и сертификаты швейцарских банков на очень приличную сумму.

В общем, после наступления темноты арестованных начали увозить из Донго, чтобы где-нибудь перепрятать. Считалось, что держать их в том же месте, где они были пойманы, недостаточно надежно с точки зрения безопасности.

К арестованным присоединили и Марчелло Петач-чи — он уверял, что его нельзя задерживать, потому что он консул Испании в Милане, — и его сестру, Кларет-ту. Муссолини сказали об этом, он попросил передать его подруге привет, и ей по ее настойчивой просьбе позволили присоединиться к дуче.

Теперь их содержали вместе.

Тем временем вести о захвате дуче достигли Милана. Партизаны, захватившие его, принадлежали к крайне левому крылу подполья, их командование было сплошь коммунистическим. И ему было известно, что в Милан уже прибыл штабной офицер американской армии для розысков как Муссолини, так и членов верховного руководства фашистской партии Италии.

Капитан Даддарио — как звали офицера — свободно говорил по-итальянски, имел при себе и конвой, и неограниченные полномочия и уже успел связаться с маршалом Родольфо Грациани, который был просто счастлив сдаться ему в плен.

Поэтому было решено, что «судьбу Муссолини должны решить сами итальянцы», — ив Донго из Милана был срочно направлен некий «полковник Валерио».

Кто это такой, в точности неизвестно и по сей день.

Вообще-то считается, что это был Вальтер Аудизио. Родители в силу каких-то причин нарекли своего сына Вальтером, на немецкий манер. В школе он хорошо учился, а свою взрослую жизнь начинал шляпником на фабрике Борсалино. В силу прекрасных способностей Аудизио очень быстро выбился в бухгалтеры, но в 1934 году его деятельности на этом поприще пришел конец.

OVRA обнаружила, что Вальтер Аудизио — член антифашистской подпольной группы. По заведенному обычаю его не посадили в тюрьму, а сослали на пять лет, и из ссылки он вышел вроде бы исправившимся. Во всяком случае, работал в местных органах гражданской администрации и под подозрением больше не состоял.

Однако вскоре после свержения Муссолини в июле 1943 года он начал организацию подпольных групп, вступил в компартию Италии и к январю 1945 года считался в Милане довольно значительной фигурой, где был известен как «полковник Валерио». Все это известно довольно достоверно, но именно на псевдониме достоверность и кончается. Потому что «полковником Валерио» одно время назывался и Луиджи Лонго, один из виднейших коммунистов Италии и, как командир «гарибальдийских бригад», прямой начальник Вальтера Аудизио.

И он отдал ему приказ: немедленно выехать в Донго и «решить вопрос».

И есть версия, согласно которой Луиджи Лонго не ограничился тем, что дал приказ на решение вопроса, а поехал в Донго сам, чтобы уж быть уверенным до конца, что все сделано как надо.

Ну, а дальше «полковник Валерио» — кем бы он ни был — действовал быстро.

Он выехал из Милана рано утром 28 апреля 1945 года, еще затемно. С ним был надежный конвой из пятнадцати хорошо вооруженных и не раз проверенных людей.

Он приехал в Донго, выяснил в штабе бригады гарибальдийцев место, где держали Муссолини, и, не слушая никаких возражений, поехал прямо туда. Дуче и Кларет-та Петаччи жили в обычном крестьянском доме — под охраной, конечно, но содержали их хорошо, дали поесть и отдохнуть и не разлучали, ночь на 28 апреля 1945-го они провели вместе.

«Полковник Валерио» подъехал к их дому, сказал Муссолини, что «приехал его освободить», посадил в машину и его, и Кларетту, отвез на некоторое расстояние, остановился и сказал, что «комедия окончена». Муссолини прислонили к стене, и под истерические крики Клары Петаччи «полковник» убил его автоматной очередью. Второй очередью он убил и ее. После этого у трупов оставили двух часовых, а «машина повернула в Донго.

Надо было торопиться — по плану следовало прикончить и всех остальных.

Конец эпохи Муссолини

I

В деревне Донго, несмотря на всю ее малость, был и собственный парк, разбитый у берега озера, и даже с каменным парапетом у линии воды. Там-то, у парапета, конвой выстроил пятнадцать иерархов фашистской партии, пойманных вместе с Муссолини. Когда «полковник Валерио» втолкнул к ним еще одного человека, в иерархию не входившего, — Марчелло Петаччи, брата Кларетты, — они бурно запротестовали:

«Выкинуть его! Он предатель, он недостоин умереть вместе с нами!»

И они его действительно вытолкнули, и кто-то из них воскликнул: «Да здравствует Италия!» — но времени на такие церемонии было мало.

Всех казнимых повернули лицом к озеру и скосили одним залпом.

Но их было пятнадцать, и стрелков в расстрельной команде было столько же, и получилось так, что наповал убили не всех, и пришлось заниматься хлопотливым делом добивания раненых — из пистолета и в упор, — а тем временем Марчелло Петаччи вырвался из рук конвойных и побежал.

И бежать ему было некуда, и был доктор Марчелло Петаччи упитанным человеком, а вовсе не спортсменом, — но ужас неминуемой смерти придал ему силы, и догнать его никак не могли.

В конце концов он бросился в озеро и поплыл куда-то, но теперь, когда он перестал метаться, преследователи сумели наконец хорошенько в него прицелиться. Так в озере Марчелло Петаччи и пристрелили, но труп в воде не оставили, а вытащили на берег.

В числе прочих его кинули в кузов грузовика, потом подобрали и тела Бенито Муссолини и Кларетты. Они таким образом оказались последними при загрузке, и их бросили поверх остальных.

В Милан грузовик пришел 29 апреля 1945 года.

Трупы выставили на потеху толпе на маленькой площади Пьяцца Лорето, возле гаража с бензоколонкой. На тела казненных плевали, мочились, в них кидали камни и всякий мусор. В руки Муссолини всунули какую-то палку и сказали, что это его скипетр, какой-то человек держал труп Кларетты, чтобы все могли видеть ее лицо.

На Пьяцца Лорето притащили пойманного живым Аки-ле Стараче и показали ему труп Муссолини.

Он поглядел на тело своего вождя, выкинул правую руку вперед и вверх, как и полагалось в образцовом римском салюте, и закричал: «Да здравствует дуче!»

Муссолини говорил в свое время, что Стараче глуп, но верен, и верным он оказался до последнего часа. Или даже до последней минуты, потому что примерно столько времени после своего последнего приветствия дуче он и прожил.

Акиле Стараче застрелили тут же, на месте, и тут кому-то из партизан и пришла в голову блестящая мысль — подвесить трупы за ноги на перекладине стоек бензоколонки.

Так и сделали.

Они висели все вместе, одним рядом, слева направо — и Никола Бомбаччи, и Бенито Муссолини, и Клара Петаччи, и Акиле Стараче, и все остальные. Какая-то добрая душа завернула обратно задравшуюся юбку Кларетты и подвязала ее к коленям — наверное, для того, чтобы покойная выглядела все-таки как-то поприличней.

Муссолини не пожалел никто. Еще когда его труп лежал на земле, сильно брошенный камень расколол ему череп. И теперь с головы дуче тонкой желтовато-серой жидкой струйкой наземь стекали мозги…Они собирались в лужицу у подножия его виселицы.

II

Гитлер покончил с собой в Берлине 30 апреля, на следующий день после публичного поругания над телом его соратника. В Италии на это особого внимания не обратили — война так или иначе догорала, но в разбомбленной стране не хватало хлеба, и людям было не до символических сближений.

Трупы с виселицы на Пьяцца Лорето сняли по настоянию архиепископа Миланского — он был страшно возмущен, призывал «похоронить покойных по христианскому обычаю», — и его послушались.

Ярость понемногу спадала. Маршала Родольфо Гра-циани подержали в тюрьме, в 1950 году приговорили к 19 годам тюрьмы, но очень скоро амнистировали, и он дожил до 1955-го.

Дино Гранди и вовсе повезло — его вместе с Чиано приговорили к смертной казни, но заочно, потому что в августе 1943 года он бежал в Испанию. Потом его немало поносило по свету — он жил в Португалии, потом в Бразилии. Но к концу жизни все-таки вернулся в Италию и умер в родном городе, Болонье, на 93-м году жизни.

Маршала Бадольо сразу после войны собирались было судить примерно таким же образом, как судили руководителей рейха — по обвинению в разжигании войны, судом Международного трибунала. Черчилль спас его от тюрьмы, а к 1947 году с маршала сняли и все обвинения.

В своем родовом поместье он дожил до 1956 года.

Вальтер Аудизио, убивший Муссолини — ну, или считавшийся его убийцей, — сделал политическую карьеру. В 1946-м Италия после проведенного в стране референдума стала республикой, и уже в 1948 году Аудизио стал депутатом парламента от коммунистической партии, а в 1963-м вошел в сенат.

В 1968-м он оставил политическую стезю и вошел в директорат крупнейшей итальянской нефтегазовой компании Eni (Eni S.p.A.). Он умер в 1973 году, оставив значительное состояние.

Странная карьера в какой-нибудь другой стране — но не в Италии.

В политической жизни послевоенной Италии участвовала и Анжелика Балабанова. Вторая мировая война застала ее в Нью-Йорке, но сразу после окончания военных действий она вернулась в Европу, примкнула в 1947 году к Социалистической партии итальянских трудящихся, очень способствовала ее преобразованию в Итальянскую социал-демократическую партию и бескомпромиссно сражалась против партнерства ее с коммунистами. Анжелика Балабанова вообще в большевизме после смерти Ленина сильно разочаровалась. Умерла она в ноябре 1965-го, пережив Муссолини больше чем на 20 лет.

Похоронена в Риме.

За четыре года до нее скончалась и Маргарита Царфати. В 1938-м ей пришлось бежать, и почти 10 лет она провела в Латинской Америке — сначала в Аргентине, а потом в Уругвае. Способный человек, Маргарита Царфати испанский язык освоила так, что в Монтевидео работала журналистом — но в 1947 году вернулась на родину.

Несмотря на тесно связанное с Муссолини прошлое, претензий к ней не имели, и в 50-е годы она опять стала видной фигурой в итальянской культуре.

У нее был огромный личный архив, содержавший более тысячи писем Муссолини, но она их никогда не публиковала, и куда они делись после ее смерти, неизвестно и по сей день.

Леде Рафанелли не понадобилось возвращаться в Италию — все годы фашистской диктатуры она так там и жила в полном уединении, но в 1946-м опубликовала письма к ней, написанные ее возлюбленным еще до того, как он стал дуче. Она собрала их в книгу, которую назвала: «Una donna е Mussolini» — «Женщина и Муссолини».

Книга вышла еще раз в 1975 году, в издательстве «Риццоли», с прибавкой к названию «Любовная переписка» (Una donna е Mussolini: la corrispondenza amorosa, 1975 Rizzoli).

Эдда Чиано, любимая дочь Бенито Муссолини, проклявшая своего отца, дожила до 1995 года. Она сохранила значительную часть дневников Галеаццо Чиано и опубликовала их так скоро, как только смогла. При всей своей субъективности дневники оказались очень ценным документом для историков, занимавшихся Второй мировой войной.

Наверное, самым выдающимся из потомков Бенито Муссолини оказался его младший сын, Романо.

Он еще в ранней юности увлекался джазом, чем, говорят, сильно раздражал Генриха Гиммлера.

Так вот Романо Муссолини сначала выступал под псевдонимом, а в 1960-х годах перестал прятаться и создал свой джазовый оркестр, да еще с английским названием — «Romano Mussolini All Stars» — «Романо Муссолини, Все Звезды».

Он вообще был широким человеком. Смеялся над отцом, когда тот якобы понимал Ницше, но когда его дочь, Алессандра Муссолини, основала довольно-таки радикальную партию «Социальная инициатива», с сильным креном в сторону идей фашизма раннего периода, Романо написал для этой партии гимн.

Кстати, Романо Муссолини был женат на Анне Вилла-ни Шиколоне, сестре Софи Лорен, и Алессандра от этого брака и родилась, так что эта примечательная дама оказалась одновременно и внучкой диктатора, и племянницей кинозвезды.

Жизнь — странная вешь, но почему-то кажется, что такое могло случиться только в Италии.

III

Одним из лучших специалистов по части того, что может или не может случиться в Италии, был Луиджи Барзини. Ссылка в глушь за политическую неблагонадежность, как ни странно, избавила его от многих неприятностей — на своем маленьком островке в Адриатике он пережил и американские бомбежки, и германское вторжение летом 1943 года, и битву за Италию, которая длилась вплоть до весны 1945-го.

После краха Республики Сало Луиджи Барзини вышел на свободу и снова занялся своим ремеслом — журналистикой. В 1958-м он занялся и политикой — стал депутатом парламента от Итальянской либеральной партии, но широкую известность ему все-таки принесло не это, а книги. Одна из них, названная «Итальянцы», в Америке стала бестселлером.

Автор рассказывает о «мире глазами итальянца» и о том, какое огромное место в этом мире занимает семья, и что такое локальный патриотизм, и что такое Церковь — если речь идет об Италии, и как по-разному смотрят на жизнь на севере Италии — где-нибудь в Турине или в Милане — и на юге страны, и что линия этого культурного раздела север/юг проходит как раз через Рим, столицу Италии. Барзини объясняет, что чем дальше на север, тем больше итальянцы схожи с европейцами вообще — хотя бы в смысле отношения к деньгам и времени, — а чем дальше на юг, тем меньше этому придают значения.

Там и деньги сами по себе не так важны, и время течет себе и течет, вне зависимости от графиков и расписаний, но зато резко возрастает роль престижа, и человек прежде всего стремится слыть тем, кого уважают и боятся.

Ну,и Луиджи Барзини не обошел и такой важной темы в истории Италии, как эра Муссолини.

В его глазах она началась как столкновение вдоль еще одного разлома в политической жизни Италии — резкого расхождения между «левыми» и «правыми».

Крайне «левые» видели будущее Италии социалистическим. Типичный бунтарь-социалист полагал, что убийство короля, или бомба в набитом публикой театре, или захват фабрики — все это немедленно вызовет желанную революцию.

Бенито Муссолини в пору своей юности был именно таким.

Но помимо крайне «левых», в Италии были и крайне «правые». Их программа начиналась с того, что «левых», как политический фактор, следует уничтожить. А уж дальше, освободив себе руки, можно приступать к действительно серьезным делам — к широкой экспансии и к захвату колоний.

Противостояние «левых» и «правых» в 1919–1922 годах вылилось буквально в форме гражданской войны — только что закончилась она относительно бескровно, и итогом ее стало установление нового режима во главе с Муссолини — бывшим социалистом, ставшим пламенным националистом.

С этого в Италии и началась диктатура, и больше всего Барзини поражало то, что за границей режим принимали всерьез. В ходе своей профессиональной деятельности он много поездил по миру и читал в иностранных газетах о таких-то и таких-то намерениях коварного диктатора Бенито Муссолини. А когда возвращался домой, то видел совершенно некомпетентную администрацию, вороватые и коррумпированные элиты и власть, озабоченную только одним — созданием фасада могущества. И в итоге в 1940 году Бенито Муссолини совершил непрощаемый грех:…

Он поверил собственной пропаганде.

IV

У Марка Алданова есть новелла о последнем дне, прожитом Бенито Муссолини. Алданов обычно смещает фокус повествования — главный герой появляется у него, как правило, не сразу, по имени до поры не называется и показан со стороны глазами какого-нибудь незначительного персонажа.

Но в данном случае писатель изменил своему обычаю.

Новелла сразу начинается с размышлений дуче о сохранности заветного сундучка, где он хранит некие деньги, и уже в четвертом абзаце он уже назван — да, это Муссолини.

Ну, а дальше подробно рассказано, как диктатор оказался в ловушке и был извлечен из кузова грузовика одетым в немецкую шинель, и как и его, и Кларетту помещают в крестьянском доме — хоть и под охраной, но вместе, и в хорошей комнате.

А хозяину дома партизаны говорят, что у него тут временно побудет немецкая супружеская пара, и тот соглашается, потому что деваться ему все равно некуда, но ворчливо заявляет, что ладно, он не против, но кормить гостей он не будет, потому что нечем.

А потом оказывается, что дама, попавшая крестьянину в постоялицы, для немки просто на диво хорошо говорит по-итальянски, и долго и многословно его благодарит, и говорит, что «они всем довольны», а ее муж, человек пожилой и явно больной, все больше отмалчивается.

Наутро следующего дня, смягчившись, крестьянин все-таки приносит своим постояльцам немного какой-то нехитрой еды, но вдруг, приглядевшись к старому немцу, у которого трясется челюсть, догадывается, кто он такой, и пятится назад. Дальше М. Алданов о прозревшем хозяине дома забывает, роняя только одну короткую фразу: «За дверью он ахнул, хлопнул себя по лбу и побежал».

Внимание автора теперь занимает совершенно другой человек — тот, который только что приехал и сказал Кларетте, что «вреда им не причинят», а потом увез и ее, и Муссолини из дома, довез до какого-то угла, сказал уже им обоим, что «комедия окончена», и застрелил обоих.

М. Алданов — великий мастер, и ему нет нужды говорить о том, что Кларетта Петаччи страшно испугана, потому-то она и трещит без умолку, и непрерывно всех благодарит, и изо всех сил старается понравиться всем и каждому — в-полном отчаянии цепляясь за соломинку’..

И из текста видно, как глубоко отвратителен автору убийца — «полковник Валерио».

Да, что и говорить — Марк Александрович Алданов бежал от российской революции 1917–1918 годов и про расстрелы знал не понаслышке. В России в случае особо высокопоставленных людей казнь и обставлялась примерно так же — под видом фотосъемки, например.

Но, понятно, новеллу свою М. Алданов писал все-таки о Муссолини — и поток мыслей павшего диктатора тоже появляется в тексте. Он думает, в частности, о том, как ошибся — следовало сохранять нейтралитет. Не надо было лезть в большую игру великих держав, надо было оста ваться в стороне, вести торговлю, дожидаться верного исхода — ну, и так далее.

Тут, конечно, на ум сразу приходит пример генерала Франко.

Контраст действительно разительный. И Франко, и Муссолини были в своих странах диктаторами с неограниченными полномочиями, и их сходство доходило до того, что и тот и другой в качестве своих министров иностранных дел полагались на близких родственников.

Серрано Суньер в Испании вполне соответствовал графу Галеаццо Чиано в Италии.

Но Франко в 1942 году сместил Серрано Суньера с поста министра иностранных дел, заменив его генералом Хордана, слывшим англофилом. Тот уже был однажды главой испанского МИДа, был за свое англофильство уволен — но сохранен. В 1942-м это оказалось очень на руку — у Франко оказался в наличии «правильный кандидат» на роль министра.

А на Серрано Суньера была свалена ответственность за сближение с Германией, хотя в этом он был совершенно неповинен, но, как бы то ни было, его отодвинули от политической деятельности, и он занялся юридической карьерой.

И в итоге казнить его не пришлось — Серрано Суньера умер в 2003 году, на 102-м году жизни.

Что касается Франциско Франко, то он правил Испанией вплоть до 1975 года и скончался в возрасте 83 лет, так и оставаясь неоспоримым главой государства. Память по себе он оставил смешанную — в среде интеллигенции многие его ненавидели.

Тем не менее Франко оказался очень способным правителем — достаточно сказать, что после Второй мировой войны, в течение долгих 10 лет, с 1945 по 1955-й, он умудрился нейтрализовать все попытки отстранить его от власти.

Раз за разом он доказывал и англичанам, и американцам, что только он может гарантировать Испании покой и порядок. «Испанская Партия», которую мы так подробно разобрали в этой книге, была не единственной его победой.

Что до Муссолини, то обстоятельства его смерти — фарс, перешедший в трагедию, — оказали серьезное влияние на расклад политических сил в Италии в послевоенный период.

В 1948 году, в первые свободные выборы в Италии с 1922 года, большую победу одержали христианские демократы, партия, считавшаяся «светской ветвью Церкви».

Луиджи Барзини объясняет это тем, что народ испугался того, что у коммунистов может оказаться шанс на установление диктатуры, еще более жестокой, чем та, что существовала при Республике Сало.

Трудно сказать, но виселица на Пьяцца Лорето и впрямь стала казаться чем-то постыдным даже многим коммунистам. Этот поворот наметился еще в начале 60-х, при генеральном секретаре компартии Пальмиро Тольятти, хотя Луиджи Лонго был одним из его заместителей.

Что до Италии, то она после Второй мировой войны совершенно исцелилась от всяких имперских амбиций — как оказалось, куда удобнее быть просто частью Европейского союза.

К 2013 году Италия твердо стоит на вполне достойном месте среди стран Европы. Памятников Бенито Муссолини, конечно, нигде нет — но и память его особо не проклинают.

Он по своим долгам расплатился сполна.

В заключение — несколько сугубо личных замечаний.

В свое время я немало поездил по Италии. Конечно, нет никакой нужды рассказывать современному российскому читателю ни о музеях, ни о городах, ни о пейзажах этой страны — границы открыты, и при наличии желания все это можно посмотреть самолично.

Но о двух эпизодах в ходе моих итальянских путешествий все-таки хочется рассказать.

Один случился в 1991 году, когда я поездом отправился с юга на север — из Рима в Милан.

И оказалось, что на главном вокзале в Риме перронные часы НЕ идут.

Во Флоренции они шли — но показывали неправильное время.

В Милане — шли, отставая на три минуты.

В Лугано — столице Тичино, единственного кантона в Швейцарской Конфедерации, население которого составляют итальянцы, — часы шли секунда в секунду.

Если прибавить к этому, что у моего приятеля, поехавшего из Рима на юг, в Неаполе чемодан украли прямо на перроне, то трудно придумать более красноречивую иллюстрацию к тезису Луиджи Барзини о глубокой разнице между регионами Италии — чем дальше на север, тем ближе к Европе.

Второй эпизод случился много раньше, весной 1981-го.

Я попал тогда в Рим сразу из Москвы, и по сравнению с чинной и несколько пуританской столицей СССР Рим в моих глазах выглядел городом шумным, замусоренным и безалаберным. Это был первый западный город, который я увидел не в кино, и, конечно же, многое в нем поражало.

Но ничто не поразило больше, чем витрина одного из маленьких римских магазинчиков, торгующих сувенирами. В ней были выставлены изображения знаменитых итальянцев — и я вдруг увидел там бюсты Пальмиро Тольятти и Бенито Муссолини.

Это не укладывалось в голове.

Тольятти был коммунистом, в честь которого в СССР был назван целый город, а Муссолини — исчадием ада, родоначальником фашизма, как бы «младшим братом Адольфа Гитлера». И тем не менее в глазах владельца магазинчика оба они были частью прошлого — стертого временем, ушедшего в пыль и ставшего сейчас всего лишь частью мелкой, чисто сувенирной коммерции.

Все это ушло и забылось — и на полке в витрине оба бюста стояли рядом.

Краткий список источников

1. Mussolini’s Italy, by Max Gallo, 1964, by Librarie Academique Perrin. English Translation 1973, by Macmillan Publishing Co., Inc. New York.

2. The Day of Battle, 1943–1944, by Rick Atkinson, Henry Holt and Company, New York, 2007.

3. Mussolini’s Italy, by R.J.B.Bosworth, The Penguin Press, New York, 2006.

4. Mussolini, by R.J.B.Bosworth, Arnold, London, co-published in USA by Oxford University Press, 2002.

5. Mussolini, by Denis Mack Smith, Vintage Books, A Division of Random House, New York, 1983.

6. My Rise And Fall, by Benito Mussolini, in two volumes. Foreword to Volume I by Richard W. Child, Former Ambassador to Italy. Volume II with Preface by Max Ascoli. The Introduction — by Richard Lamb. DA CAPO PRESS, New York, 1998.

7. M. Алданов. «Прямое Действие», изд. «Новости», Москва, 1994.

8. The Europeans, by Luigi Barzini, Simon And Shuster, New York, 1983.

9. The Italians, by Luigi Barzini, A TOUCHSTONE BOOK, published by Simon And Shuster, New York, 1996.

10. Б. Тененбаум. «Великий Макиавелли». Яуза, ЭКСМО, Москва, 2012.

11. The Rise and Fall of Great Powers, by Paul Kennedy, Random House, New York, 1987.

12. Franco, by Paul Preston, Basic Books, A Division of Harpers Collins Publishers, New York, 1994.

Примечания

1

А.И. Цомакион. Дж. Гарибальди, его жизнь и роль в объединении Италии. Биографический очерк. С.-Петербург, 1892.

(обратно)

2

The Pursuit of Italy, by David G limour, Farrar, Straus and Giroux, New York, 2011, page 221.

(обратно)

3

Цомакион А.И. Дж. Гарибальди, его жизнь и роль в объединении Италии, биографический очерк, С.-Петербург, 1892.

(обратно)

4

The Pursuit of Italy, by David Gilmour, Farrar, Straus and Giroux, New York, 2011, page 221.

(обратно)

5

Mussolini, by R.J.B. Bosworth, Arnold Publishers, London, 2002, page 53.

(обратно)

6

Война за испанское наследство (1701–1714) — крупный европейский конфликт, начавшийся в 1701 году после смерти последнего испанского короля из династии Габсбургов, Карла II.

Франция и Испания совместно сражались против коалиции, состоявшей из Англии, Австрии и Нидерландов. Савойя сначала воевала на стороне французов, но потом перешла на сторону англичан — и оказалась в стане победителей.

(обратно)

7

Ирредентизм (от итал. irredento — «неискуплённый», «неосвобождённый») первоначально — политическое движение в Италии в конце XIX — начале XX века, направленное на присоединение к Италии пограничных территорий Австро-Венгрии с итальянским населением — Триеста, Трентино и других.

(обратно)

8

Эпизод описан в книге «Mussolini», by Denis Mack Smith, page 21.

(обратно)

9

Тройственный союз — военно-политический блок Германии, Австро-Венгрии и Италии, сложившийся в 1879–1882 годах.

(обратно)

10

Председатель Совета министров Италии (итал. Presidente del Consiglio dei Ministri) — глава правительства Итальянской Республики. Формально назначается на должность президентом страны, но реально является представителем парламентского большинства.

(обратно)

11

Столица Италии, конечно, была не в Турине, а в Риме, но в данном случае ссылка на Турин делалась в качестве шпильки в адрес нелюбимой Савойской династии.

(обратно)

12

Более подробное содержание статьи Муссолини можно найти на английском, в книге Mussolini, by R.J.B. Bosworth, Arnold, London, 2006, page 104.

(обратно)

13

Войну 1914–1918 годов стали называть Первой мировой только после того, как началась Вторая мировая война. До этого период 1914~1918 годов в Японии был известен как «гражданская война европейцев», а в Европе — как Великая война.

(обратно)

14

Mussolini, by Bosworth, page 106.

(обратно)

15

Число ликторов зависело от должности сопровождаемого ими лица: весталка — 1 ликтор; эдил — 2 ликтора; претор — 6 ликторов; проконсул — 11; консул — 12; диктатор — 24; император в I–II веках — 24.

(обратно)

16

Это устройство походило не на современный РПГ, а скорее на миномет, но в итальянской армии того времени именовалось «гранатометом».

(обратно)

17

Д'Аннунцио в жизни придерживался твердого принципа — заниматься самыми рискованными видами спорта — и полеты освоил чуть ли не первым в Европе, если говорить о среде летчиков-любителей.

(обратно)

18

Mussolini, by Denis Mack Smith, Vintage Books, New York, 1983, page 29.

(обратно)

19

Если считать в два конца, то дистанция была 700 миль, то есть побольше, чем тысяча километров. По состоянию авиатехники на 1918 год — поистине выдающееся достижение.

(обратно)

20

Mussolini, by R.J.B.Bosworth, page 97.

(обратно)

21

После Первой мировой войны в Египте резко возросло влияние партии ВАФД. Ее лозунг: «Египет для египтян». Выражение настолько вошло в обиход, что Б. Шоу обыграл его в своей пьесе «Цезарь и Клеопатра» — его выкрикивают греки, недовольные Римом.

(обратно)

22

Цифры взяты отсюда: Mussolini’s Italy, by R.J.B. Bosworth, The Penquin Press, New York, 2006, page 40.

(обратно)

23

Текст на итальянском и на английском приведен в книге: Mussolini’s Italy, by R.J.B. Bosworth, page 103.

(обратно)

24

Примерно через год, в сентябре 1920-го, режим поменяет название и станет именоваться «Итальянское Регентство Карна-ры» (итал. Reggenza Italiana del Carnaro) — Карнара тут прицеплена по названию всей округи города Фиуме.

(обратно)

25

Mussolini’S Italy, by Bosworth, page 113.

(обратно)

26

Mussolini’s Italy, by Bosworth, page 113, note 60, for the case of Comm. Prof.Harukichi Shimoi, etc.

(обратно)

27

Итальянский оригинал:

(обратно)

28

Вместе с «Внутренней секретной службой» — «М15», «Military Intelligence, section 5», «Правительственным центром коммуникаций» — «Government Communications Headquarters (GCHQ)» и «Оборонной разведкой» — Defence Intelligence (DI) — «Секретная Разведывательная Служба» находится в ведомстве «Объединенного комитета разведки Великобритании» — «Joint Intelligence Committee» (JIC).

(обратно)

29

Официально существование службы было признано только в 1994 году.

(обратно)

30

Петербург, собственно, тогда уже назывался Петроградом, но мы здесь используем традиционное название столицы Российской империи.

(обратно)

31

Есть несколько вариантов написания ее имени по-русски: например, Царфатти, Серфатти, Сарфатти и так далее. Здесь приведен вариант «Царфати», потому что именно он использован в статье о ней, приведенной в русской версии Википедии.

(обратно)

32

Mussolini, by Dennes Mack Smith, Vintage Book Edition, New York, 1.983, page 37.

(обратно)

33

Fabbrica Italiana Automobili Torino — абрревиатура Итальянской автомобильной фабрики в Турине, одно из крупнейших индустриальных предприятий Италии того времени.

(обратно)

34

Итало Балбо был знаком с Риччотти Гарибальди, четвер-гым сыном великого героя, и в 1910 году, в 14 лет, сделал попытку примкнуть к его экспедиции в Албанию.

(обратно)

35

Отважный лейтенант Балбо был сперва награжден бронзовой медалью, а потом подряд получил еще и две серебряных.

(обратно)

36

Squadra Azzurra — название национальной футбольной команды Италии, «Голубая Команда» — по цвету фона ее эмблемы.

(обратно)

37

Королевство Сербов, Хорватов и Словенцев, сокращенно КСХС (серб. Кральевина Срба, Хрвата и Словенаца, сокр. КСХС). В 1929 году станет называться Югославией.

(обратно)

38

Рас (амт. голова; главная, основная часть) — начиная с XVI века высший военно-феодальный титул в Эфиопии. Первоначально присваивался только правителям крупнейших провинций страны и верховным военачальникам. Также некоторые, особо почитаемые руководители Коптской церкви имели право носить этот титул. Присваивался самим императором. По значимости примерно соответствовал западноевропейскому титулу «герцог». С XIX века стал встречаться чаще. Некоторые правители провинций и командующие войсками сохраняли титул «рас» вплоть до свержения императора Хайле Селассие I в Эфиопии в 1974 году.

(обратно)

39

Иваноэ Бономи (итал. Ivanoe Bonomi) — с 1909 года член палаты депутатов от Мантуи. В 1912 году исключен из Итальянской социалистической партии и расколол ее, основав Реформистскую социалистическую партию, которая поддержала участие Италии в Первой мировой войне на стороне Антанты. В 1916^_1917 годах Бономи — министр общественных работ, в 1920 году — военный министр (был одним из подписавших Ра-палльский договор с Югославией), позднее — министр финансов. С 4 июля 1921 года — премьер-министр Италии.

(обратно)

40

Лоскутная империя — Австро-Венгрия. Так ее называл, например, царь Николай Второй. Сам он, конечно, ничего не придумал, просто в его время это было ходовым выражением и намекало на пестроту ее национального состава. По данным переписи 1910 года, в Австро-Венгрии жили следующие национальные группы: немцы — 23,5 %, венгры — 19,1 %, чехи и словаки — 16,5 %, сербы и хорваты — 10,5 %, поляки — 10 %, русины (украинцы) — 8 %, румыны — 6,5 %, словенцы — 2,5 %, прочие — 3,4 %.

(обратно)

41

Mussolini, by Bosworth, page 159.

(обратно)

42

Ее имя даже не упоминалось вплоть до февраля 1925 года, когда она была все-таки названа в составе сотрудников как «direttore responsabile», то есть ответственный директор, лицо, юридически ответственное за издание.

(обратно)

43

Веймарская республика (нем. Weimarer Republik, Deutsches Reich Weimarer Republik — принятое в историографии наименование Германии с 1919 по 1933 год, называемое по созданной в Веймаре Национальным учредительным собранием федеральной республиканской системе государственного управления.

(обратно)

44

Mussolini, by Denis Mack Smith, page 48.

(обратно)

45

Антонио Саландра — итальянский политик того времени. Занимал пост премьер-министра Италии с 1914 по 1916 год.

(обратно)

46

Клэр Шеридан, урожденнная Фревен, родилась в семье писателя и политика Моретона Фревена и его жены Клары Джером. Сестра Клары Джером, Дженни, была матерью Уинстона Черчилля.

(обратно)

47

Э. Хемингуэй сумел попасть на фронт Первой мировой войны в Италии, записавшись шофером-добровольцем Красного Креста. В июле 1918 года он, в ту пору 19-летний шофер, спасая раненого итальянского снайпера, попал под огонь австрийских минометов. В госпитале из него вынули 26 осколков, при этом на теле было более двухсот ран. Король Италии наградил его серебряной медалью «За доблесть» и «Военным крестом».

(обратно)

48

Mussolini, by Denis Mack Smith, page 60.

(обратно)

49

Квадриумвиры (итал. Quadrumvirs) — группа из четырех лидеров, организаторов важнейшего события в истории итальянского фашизма — похода на Рим.

(обратно)

50

Роман «Любовница кардинала», написанный Муссолини, недавно вышел в свет в издательстве «Алгоритм»-ЭКСМО в переводе на русский.

(обратно)

51

Закон Ачербо — итальянский избирательный закон 18 ноября 1923 года.

(обратно)

52

Mussolini, by Denis Mack Smith, page 70

(обратно)

53

Позднее утверждалось, что нападение было организовано итальянскими секретными службами, но это осталось недоказанным и выглядит сомнительно — особой эффективностью, в отличие от своих немецких коллег, они не отличались.

(обратно)

54

Джолитти провел целую серию социальных реформ, которые улучшили жизнь бедных слоев населения. В частности, ввел идею социального страхования. Внешняя торговля Италии за годы его активного участия в управлении страной — 19001910 — более чем удвоилась.

(обратно)

55

Муссолини даже в Ломбардии, в столице которой, Милане, издавалась его газета «Народ Италии», получил только 49,14 % голосов. Итало Балбо в провинции Эмилия-Романья получил всего 16 %.

(обратно)

56

Mussolini, by Denis Mack Smith, page 75.

(обратно)

57

В 1925 году Эмилио де Боно даже судили по совершенно ошеломляющему обвинению — за соучастие в убийстве Маттеотти. У него хватило ума никого не выдать, и в результате он был оправдан и отправлен в почетную ссылку — губернатором провинции Триполитания в Итальянской Ливии.

(обратно)

58

По-итальянски «песня» — Canto. «Божественная комедия» Данте делится на большие части: «Ад», «Чистилище», «Рай», которые в свою очередь делятся на пронумерованные главы — «песни».

(обратно)

59

Цифры взяты из книги Mussolini, by Bosworth, page 205.

(обратно)

60

Mussolini, by Bosworth, page 211.

(обратно)

61

Коммунистический интернационал (Коминтерн, 3-й интернационал) — международная организация, объединявшая коммунистические партии различных стран в 1919–1943 годах. Основана 4 марта 1919 года В.И. Лениным для развития и распространения идей революционного интернационального социализма.

(обратно)

62

«Vittoriale degli Italiani» — «Храм победы итальянцев».

(обратно)

63

В самом конце 1917 года д’Аннунцио провел атаку торпедных катеров на австрийскую военно-морскую базу. Смысла она не имела, но пропагандистский эффект получился шумный.

(обратно)

64

Титул был дан по имени места в Далмации, Монтеневозо (Montenevoso), в ознаменование подвигов поэта во время Великой войны. Князь по-итальянски — принц. Так что д’Аннунцио официально именовался принцем Монтеневозо.

(обратно)

65

Никколо Макиавелли (итал. Niccold di Bernardo dei Machiavelli; 1469–1527) — великий итальянский мыслитель, философ, писатель, политический деятель. Автор книги «Государь». Рассматривал политику как искусство захвата и удержания власти, отрицая при этом фактор морали.

(обратно)

66

Mussolini, by Denis Mack Smith, page 96.

(обратно)

67

Уильям Рэндольф Херст (англ. William Randolph Hearst) — американский медиамагнат, основатель холдинга «Hearst Corporation», ведущий газетный издатель. Буквально создал индустрию новостей!

(обратно)

68

Mussolini, by Denis Mack Smith, page 111.

(обратно)

69

Подеста (итал. podesta, от лат. potestas — «власть») — с 1926 года в городах фашистской Италии высшая административная должность, которую занимали по назначению правительства. Слово произносится с ударением на последнем слоге.

(обратно)

70

Маргарита Царфати писала Муссолини политические речи и даже принимала участие в подготовке похода на Рим. Так вот в 1925 году она опубликовала в Англии и США книгу «Жизнь Бенито Муссолини». Итальянское издание вышло под названием «Дуче». Книга имела огромный успех, была переведена на 18 языков и очень способствовала тому, что Муссолини стал всемирно известен.

(обратно)

71

Ла-Плата — обширная территория при слиянии рек Уругвай и Парана в широкий эстуарий, названный Ла-Плата. Сейчас образует часть границы между Аргентиной и Уругваем, основные порты и крупнейшие города — Монтевидео и Буэнос-Айрес.

(обратно)

72

«Пивной путч» (известен также как путч Гитлера и Людендорфа, нем. Hitler-Ludendorff-Putsch) — неудачная попытка захвата государственной власти, предпринятая ветеранской организацией «Kampfbund» во главе с национал-социалистом Гитлером и генералом Людендорфом 9 ноября 1923 года в Мюнхене.

(обратно)

73

Палаццо Венеция — построено в 1467 году для кардинала Пьетро Барбо, ставшего впоследствии папой Павлом II. Это первый грандиозный дворец эпохи Ренессанса, появившийся в Риме. Барбо был венецианцем, отсюда и название.

(обратно)

74

Название дано по потолочной росписи зала, действительно изображающей карту мира.

(обратно)

75

Mussolini, by Denis Mack Smith, page 125–126.

(обратно)

76

Большой фашистский совет (итал. Gran Consiglio del Fascismo) — образован в декабре 1922 года после фашистского переворота и назначения Муссолини премьер-министром. Члены совета назначались лично Муссолини. Совет обладал широкими полномочиями, после 1928 года получил статус государственного органа. В его юрисдикцию входило составление списков депутатов от фашистской партии, выработка партийной политики, контроль над деятельностью правительства и рассмотрение законопроектов перед их поступлением в парламент.

(обратно)

77

Договор признал католицизм как единственную государственную религию Италии, суверенитет Святого Престола в «городе Ватикане», специальное гражданство для подданных Святого Престола и так далее. Финансовая часть договора предусматривала выплату Италией Святому Престолу 750 миллионов лир в обмен на отказ от финансовых претензий к Италии за захват папских владений.

(обратно)

78

Джованни Джентиле (итал. Giovanni Gentile, 30 мая 1875 года, Кастельветрано — 15 апреля 1944, Флоренция) — итальянский философ, основатель «актуального идеализма» (итал. Attualismo), «теории духа как чистого акта», теоретик итальянского фашизма.

(обратно)

79

Mussolini, by R.J.B. Bosworth, page 263.

(обратно)

80

Маркиз де Сад (фр. marquis de Sade) — французский аристократ, писатель и философ. Он был проповедником абсолютной свободы, которая не была бы ограничена ни нравственностью, ни религией, ни правом.

(обратно)

81

Леопольд Риттер фон Захер-Мазох (нем. Leopold Ritter von Sacher-Masoch) — австрийский писатель, на основе творчества которого возник термин «мазохизм».

(обратно)

82

Europeans, by Liugi Barzini-Jr., Simon and Schuster, New York, 1983, page 75.

(обратно)

83

Mussolini, by R.Bosworth, page 264.

(обратно)

84

Средиземноморская раса (англ. Mediterranean race) — подраса (антропологический тип) в составе европеоидной расы. Выделена под названием homo mediterranaeus французским социологом Ж. Лапужем в конце XIX века. В первой половине XX века термин широко употреблялся антропологами.

(обратно)

85

Mussolini, by R.Bosworth, page 266.

(обратно)

86

Хелена Бехштейн, совладелица знаменитого предприятия, изготавливавшего рояли. Она была поклонницей Адольфа Гитлера, очень ему помогала и деньгами, и знакомствами в избранном обществе Германии.

(обратно)

87

За весь период существования ОВР А в Королевстве Италия (формально с 1927 по 1943 год) арестовано около 4000 человек. Все дела по линии ОВРА подлежали рассмотрению Особым трибуналом по защите государства (Tribunale Speciale per la sicurezza dello Stato). C 1927 no 1940 год (основной период деятельности ОВРА) к смертной казни было приговорено всего 10 человек (смертные приговоры были вынесены только террористам, за серийные убийства). Из 10 смертных приговоров исполнено 9.

(обратно)

88

Венецианская биеннале — один из самых известных форумов мирового искусства, международная художественная выставка, проводящаяся раз в два года с участием международного жюри.

(обратно)

89

«Ночь длинных ножей» (нем. Nacht der langen Messer; Путч Рёма — нем. Rohm-Putsch) — расправа Гитлера над штурмовиками СА, изначальной задачей которой было устранение «левых», неугодных НСДАП партийных деятелей, произошедшая 30 июня 1934 года.

(обратно)

90

Эпизод с таким необыкновенным прибытием Лаваля в Рим описан в книге Mussolini’s Italy, by Max Gallo, английский перевод которой был опубликован в Лондоне, Coller Macmillan Publishers, 1973. Page 251.

(обратно)

91

Это мнение высказывалось в «Манифесте интеллектуалов Франции в защиту Запада и мира в Европе». Лаваль воспользовался формулировкой, буквально взятой из этого «Манифеста». Mussolini’s Italy, by Max Gallo, page 256.

(обратно)

92

Foreign Office (англ,) — внешнеполитическое ведомство Великобритании, соответствует МИДу в других странах.

(обратно)

93

Этот документ в русской версии известен как «Соглашение Хора — Лаваля», хотя имя и фамилия английского министра в русской дипломатической литературе передаются как Самюэл Хоар. Соглашение было достигнуто 8 декабря 1935 года в Париже и предусматривало уступку Эфиопией Италии части областей Тигре, Данакиль и Огаден, выделение для Италии обширной зоны «экономической экспансии и колонизации» в Южной Эфиопии. В обмен Италия должна была уступить лишь узкую полосу территории Южной Эритреи, с выходом к морю.

(обратно)

94

Mussolini’s Italy, by Max Gallo, page 256.

(обратно)

95

Mussolini's Italy, by H.Bosworth, page 370.

(обратно)

96

Дофин (фр. Dauphin) — с XIV века титул наследника французского престола. В переносном смысле обозначает человека, намеченного для передачи ему власти в неопределенном будущем.

(обратно)

97

«Кой черт понес его на эту галеру?» — Фраза из пьесы Мольера «Проделки Скапена». Считается, что она заимствована из комедии Сирано де Бержерака «Одураченный педант» (1654).

(обратно)

98

В официальном «золотом стандарте» песета равнялась 0,290322 грамма золота.

(обратно)

99

Цитата взята из меморандума генерала Марио Роатта от 21 июля 1936. Mussolini, by R.Bosworth, page 317.

(обратно)

100

Юбер Лагардель — француз-синдикалист, теоретик профсоюзного движения, издавал журнал «Mouvement Socialiste». После прихода Муссолини к власти одно время работал его советником.

(обратно)

101

Mussolini’s Italy, by Max Gallo, page 276.

(обратно)

102

Обергруппенфюрер (нем. Obergruppenfiihrer) — должность, а затем звание в СС, СА. Фактически соответствовало званию генерала войск (General der) в вермахте.

(обратно)

103

Mussolini, by R.Bosworth, page 331.

(обратно)

104

Эпизод с ограбленным в суматохе табачным киоском описан здесь: Mussolini’s Italy, by Max Gallo, page 284.

(обратно)

105

На волне расовых законов в Италии проверялись родословные многих людей, включая даже семейство Чиано. Их, в силу каких-то таинственных причин, сочли «этрусками»: Mussolini, by Max Gallo, page 287.

(обратно)

106

Нюрнбергские расовые законы (нем. Niirnberger Rassenge-setze) — два законодательных акта: «Закон о гражданине Рейха» (нем. Reichsbiirgergesetz) и «Закон об охране германской крови и германской чести» (нем. Gesetz zum Schutze des deutschen Blutes und der deutschen Ehre), провозглашенные по инициативе Адольфа Гитлера 15 сентября 1935 года на съезде Национал-социалистической партии в Нюрнберге.

(обратно)

107

Энрико Ферми создал теории бета-распада, замедления нейтронов. В его честь названы распределение Ферми — Дирака, модель Томаса — Ферми, химический элемент фермий и др. Лауреат Нобелевской премии по физике (1938). Ввел понятие цепной реакции, принимал активное участие в проекте «Манхэттен» в США, создавшем атомную бомбу.

(обратно)

108

Бруно Понтекорво — в 1948-м принял участие в ядерном проекте Великобритании. В 1950 году бежал в СССР, плодотворно работал в Дубне.

(обратно)

109

Эмилио Сегр — в 1938-м остался в США. Там в дальнейшем и работал. В 1959-м стал лауреатом Нобелевской премии по физике.

(обратно)

110

В свое время в беседе с сэром Освальдом Мосли, главой Союза британских фашистов, Муссолини говорил по-французски. Но когда он в знак особой любезности решил перейти на английский, собеседники перестали понимать друг друга.

(обратно)

111

К договору в 1937 году присоединилась даже Япония — участники соглашения провозгласили, что будут совместно бороться с Коминтерном.

(обратно)

112

Палаццо Монтечиторио (Palazzo Montecitorio) — барочный дворец в Риме, в котором и по сей день заседает Палата депутатов Италии.

(обратно)

113

Mussolini, by Denis Mack Smith, page 226.

(обратно)

114

14 января 1939 года парламент Италии был упразднен и заменен Палатой союзов и корпораций. Ее депутаты уже не избирались — даже формально, а назначались правительством.

(обратно)

115

Эту интересную деталь можно найти в книге: Mussolini’s Italy, by Max Gallo, page 296.

(обратно)

116

Квиринальский дворец (итал. Palazzo Quirinale) — официальная резиденция главы государства в Италии. В переносном смысле слово «Квиринал» также используется для обозначения государственного аппарата страны.

(обратно)

117

Источник: Mussolini’s Italy, by R.Bos worth, page 39. Полная таблица, приведенная там, выглядит так: США — 100, Англия — 83, Франция — 56, Германия — 54, Италия — 43, сведений по России не приводится.

(обратно)

118

Ведущие промышленные державы Европы в этом смысле составляли вообще особую лигу: Англия — 292 миллиона тонн угля, Германия — 277 миллионов тонн. Mussolini’s Italy, by R.Bosworth, page 38.

(обратно)

119

Mussolini’s Italy, by R.Bos worth, page 406.

(обратно)

120

Эпизод с «совещанием в ванной» подробно описан здесь: Mussolini’s Italy, by Max Gallo, page 301–302.

(обратно)

121

Mussolini’s Italy, by Max Gallo, page 303.

(обратно)

122

Карабинеры — военная полиция Италии, организационно подчиненные Министерству обороны, а не Министерству внутренних дел.

(обратно)

123

Песня Хорста Весселя — с 1929 года марш С А, позже, в 1930–1945 годах, официальный гимн Национал-социалистической немецкой рабочей партии (НСДАП). Официальное название — нем… «Horst-Wessel-Lied», также широко известна как «Хорст Вессель», или по первой строчке — нем. «Die Fahne hoch» («Знамена ввысь»). Активно использовалась в Третьем Рейхе, в том числе на официальных мероприятиях.

(обратно)

124

Гражданина звали Francesco Antraher, а случай с ним описан здесь: Mussolini’s Italy, by R.Bosworth, page 448.

(обратно)

125

Пьер Лаваль (фр. Pierre Laval) — французский политик-социалист. Мы с ним, собственно, уже несколько знакомы — он не раз имел дело с Бенито Муссолини. В период Третьей республики занимал высокие государственные посты, был премьер-министром (1931–1932, 1935–1936). Активный деятель правительства маршала Пэтена в Виши.

(обратно)

126

Правительство Испанской Республики в то время генералу Франко уже не доверяло и услало его на Канарские острова. Испанским самолетом он бы оттуда не выбрался — но британский самолет досматривать не стали. В 1938 году Франко наградил своего британского пилота Сесила Бебба военным орденом.

(обратно)

127

German: Goldenes Grosskreuz des Deutschen Adlerordens. Был еще вариант с добавлением бриллиантов, но им награжден был только Муссолини.

(обратно)

128

Стерлинговая зона сложилась в начале Второй мировой войны с введением Великобританией валютного контроля. Все расчеты шли через Лондон, и обменные курсы всех стран-участниц были привязаны не к золоту, а к английскому фунту стерлингов.

(обратно)

129

По-испански этот же городок именуется «Endaya» — «Эндайя».

(обратно) name="n_130">

130

Mussolini’s Italy, by Max Gallo, page 311.

(обратно)

131

Italians, by Luigi Barzini. A Touchstone Book, published by Simon & Schuster, New York/London/Toronto/Sydney, 1996, page 144.

(обратно)

132

В Дакар линкор увели из Бреста сами французы, для того чтобы он не достался немцам. Но в сентябре 1940 года все могло обернуться по-другому, и рисковать этим англичанам не хотелось На Дакар был устроен воздушный налет с авианосца «Арк Ройял», «Ришелье» получил в борт торпеду, утратил ход. Тем не менее корабль оставался на плаву и сохранил всю свою мощную артиллерию. Если бы его сумели подремонтировать, Англия столкнулась бы с серьезнейшими проблемами, ее атлантические конвои оказались бы в опасности.

(обратно)

133

24 сентября 1940 года около 50 французских самолетов сбросили 150 бомб на Гибралтар. 25-го налет был повторен с удвоенной силой: было использовано около 100 самолетов и сброшено 300 бомб, в основном на порт и портовые сооружения. Особого вреда бомбежки не причинили.

(обратно)

134

Капитан был хорошо осведомлен — именно это было обещано американцам Черчиллем в ходе его переписки с президентом Рузвельтом. Можно только гадать, как до этой сверхсекретной информации добрался испанский военно-морской атташе — если только ему не предоставили ее специально.

(обратно)

135

«Franco», by Paul Preston, Basic Books, A Dvision of Harper Collins Publishers, New York, 1994, page 396.

(обратно)

136

Галланд Адольф (нем. Adolf Josef Ferdinand Galland) — немецкий летчик-ас. В составе легиона «Кондор» воевал в Испании. Отличился в ходе «Битвы за Британию», впоследствии — один из руководителей люфтваффе, генерал-лейтенант авиации.

(обратно)

137

Генерал Вигон входил в число «друзей» сэра Сэмюэла Хоара.

(обратно)

138

Министры иностранных дел в период диктатуры генералиссимуса Франко с 1938 по 1945 год: Франсиско Гомес Хордана (31 января 1938 — 3 августа 1939); Хуан Бейгбедер-и-Атенса (3 августа 1939 — 16 октября 1940); Рамон Серрано Суньер (16 октября 1940 — 3 сентября 1942); Франсиско Гомес Хордана (3 сентября 1942 — 3 августа 1944); Хосе Феликс де Лекерика (3 августа 1944 — 20 июля 1945).

(обратно)

139

Рисорджименто (итал. il risorgimento — «возрождение», «обновление») — термин, обозначающий национально-освободительное движение за объединение Италии.

(обратно)

140

Случай с неприкаянным столоначальником описан здесь: Mussolini, by R.Boswioth, page 372.

(обратно)

141

Pour le Merite (фр. «За заслуги») — орден, бывший высшей военной наградой Пруссии до конца Первой мировой войны. Учрежден в 1740 году Фридрихом Великим, который и дал ему французское название. Неофициально орден назывался «Голубой Макс» (нем Blauer Мах).

(обратно)

142

Итальянско-германские части в Африке неоднократно меняли свое название: танковая армия «Африка» (нел1. Panzerarmee Afrika) создана 1 сентября 1941 года как танковая группа «Африка» (нем. Panzergruppe Afrika), 30 января 1942 года переименована в танковую армию «Африка» (нем. Panzerarmee Afrika), 1 октября 1942 года переименована в немецко-итальянскую танковую армию (нем. Deutsch-Italienische Panzerarmee), 22 февраля 1943 года переименована в 1-ю итальянскую армию (нем. 1. italienische Armee) и вошла в состав группы армий «Африка». Капитулировала в мае 1943 года.

(обратно)

143

Один из итальянских дипломатов, тоже присутствовавший при встрече, пошел еще дальше и прошептал на ухо соседу, что это не двое больных, а два трупа. Source: Mussolini’s Italy, by Max Gallo, page 342–343.

(обратно)

144

Mussolini’s Italy, by Max Gallo, page 347.

(обратно)

145

В неприязни к американцам король находился в полном согласии с дуче — Муссолини вообще не мог понять, каким образом паралитик может править государством, и то, что американцы мирились с таким положением дел, считал верным признаком их вырождения как нации.

(обратно)

146

Mussolini’s Italy, by Max Gallo, page 356.

(обратно)

147

В том числе имеется и версия самого Муссолини: он изложил ее уже позднее, в своей так называемой второй автобиографии.

(обратно)

148

Mussolini’s Italy, by Max Gallo, page 359.

(обратно)

149

Ликтор (лат. lictor) — особый вид госслужащих; упоминаются в истории со времени правления в Риме этрусских царей (VII век до н. э.), ликторы были исполнителями распоряжений магистратов cum imperio.

(обратно)

150

Социалиста звали Тито Занибони — Tito Zaniboni, — и он был депутатом парламента. Характерно, что за покушение его не казнили, а сослали.

(обратно)

151

Джозуэ Кардуччи (Carducci), (1835–1907) — итальянский поэт, лауреат Нобелевской премии 1906 года. «Варварские оды» считаются одной из вершин его творчества.

(обратно)

152

Джордж Кэтлетт Маршалл-мл., George Catlett Marshall, Jr., с 1938 года — начальник штаба армии США, с 1942 по 1944 год руководил практически всеми операциями американской армии. Ближайший военный советник президента Рузвельта.

(обратно)

153

Прием, оказанный Тейлору и Гардинеру, во всех деталях описан в книге: The Day of Battle, by Rick Atkinson, Henry Holt and Company, New York, 2007, page 190~191.

(обратно)

154

Запись сделана в дневнике Чиано и датирована 23 декабря 1943 года. См.; Mussolini’s Italy, by Max Gallo, page 393.

(обратно)

155

Сведения о фрау Битц можно почерпнуть в рассекреченных в 1993 году документах ЦРУ, см.: The Ciano Papers: Rose Garden, CIA HISTORICAL REVIEW PROGRAM, RELEASE IN FULL, 22 SEPT 93.

(обратно)

156

Кодовые названия мест или объектов не имели ничего общего с географией. Скажем, «Челябинск-40» был вовсе не Челябинском, а поезд фюрера под названием «Америка» вовсе не относился к США.

(обратно)

157

Готская линия — оборонительный рубеж немецких войск в Северной Италии во Второй мировой войне (условное наименование, данное союзниками, немецкое — «Зеленая линия»). Проходила по юго-западным скатам Апеннин до побережья Адриатического моря. 15-я группа армий союзников, пытавшаяся прорвать этот рубеж, была там задержана с августа 1944-го и до весны 1945 года.

(обратно)

158

Речь была произнесена 16 декабря 1944 года. Источник: Mussolini’s Italy, by Max Gallo, page 410–411.

(обратно)

159

Mussolini’s Italy, by Max Gallo, page 414.

(обратно)

160

Цифры взяты отсюда: Mussolini’s Italy, by Max Gallo, page 415.

(обратно)

Оглавление

Борис Тененбаум ГЕНИЙ ЗЛА МУССОЛИНИ

Пролог

Юность вождя

  I

  II

  III

  IV

Радикальный журналист левого направления

  I

  II

  III

  IV

  VI

  VII

Перемена фронта

  I

  II

  III

  IV

Великая война европейцев

  I

  II

  III

  IV

Плоды победы

  I

  II

  III

  IV

Стратегия прямого действия

  I

  II

  III

Взлет, 1920–1921 годы

  I

  II

  III

  IV

Марш на Рим, 1922 год

  I

  II

  III

  IV

  V

Консолидация

  I

  II

  III

  IV

  V

  VI

О несовершенствах Италии как организованного государства

  I

  II

  III

  IV

Анатомия диктатуры

  I

  II

  III

  IV

Немного престижа по сходной цене

  I

  II

  III

Парадный портрет с небольшой подмалевкой

  I

  II

  III

  IV

Культ личности на итальянский манер

  I

  II

  III

  IV

Время резких перемен

  I

  III

  IV

Клара Петаччи и проблемы безопасности государства

  I

  II

  III

  IV

  V

Новая Римская империя

  I

  II

  III

  IV

Испания и ее гражданская война

  I

  II

  III

Меры по укреплению армии и государства

  I

  II

  III

Мюнхен с точки зрения Муссолини, 1938 год

  I

  II

  III

  IV

Имитация невменяемости как политический прием

  I

  II

  III

  IV

Протори и убытки

  I

  II

  III

  IV

Италия в 1939-м

  I

  II

  III

  IV

Испания в 1939-м

  I

  II

  III

  IV

  V

  VI

Испанская Партия

  I

  II

  III

  IV

  V

  VI

  VII

  VIII

  IX

  X

  XI

Итальянская Партия

  I

  II

  III

  IV

  V

Встреча в Андае

  I

  II

  III

  IV

  V

«Маге Nostrum» — и другая бутафория

  I

  II

  III

  IV

Письмо фюрера от 21 июня 1941 года

  I

  II

О тонкой связи между кино и реальностью

  I

  II

  III

  IV

О разрыве между пропагандой и действительностью

  I

  II

  III

Протокол одного заседания

  I

  II

  III

  IV

  V

  VI

  VII

  VIII

О том, как рассыпался карточный домик

  I

  II

  III

  IV

  V

  VI

Жестяная корона Италии

  I

  II

  III

  IV

  V

Республика Сало

  I

  II

  III

  IV

При попытке к бегству…

  I

  II

  III

  IV

  V

  VI

  VII

  VIII

  IX

Конец эпохи Муссолини

  I

  II

  III

  IV

Краткий список источников

*** Примечания ***