Аквариум. Рассказы [Светлана Мятлик] (fb2) читать онлайн

Светлана Мятлик Аквариум. Рассказы

Его время – Зима  

   Он покачивался на ниточке, привязанной к балке на потолке, и с него каплями стекал крахмальный клейстер.

– Похож на свежеприготовленную мумию, – сказал Бо с его обычным ироничным смешком и пригнул голову, чтобы не задеть липкие ножки. – Я отказываюсь ночевать в одной комнате с этим страшилищем!

– Он только что родился! Ты тоже был не в лучшем виде, когда вылез на свет божий… – раздраженно ответила я. – Завтра у него появится платье и крылья, крахмал засохнет, он станет симпатичнее…

   Утром я забралась на стремянку и потрогала тельце из папье-маше, качающееся под потолком: ватные ручки и ножки сморщились, крахмал застыл на вате прозрачными слезками. Марлевое платье, натянутое на бутылку тоже было готово, проволочный каркас для крыльев лежал на столе рядом с градусником и мандариновыми корками. Я потрогала свой лоб и чихнула. Даже если у меня температура, ангела нужно доделать сегодня: он такой голый и беззащитный, он просто взывает о помощи…

   По радио читали "Голема", когда я натягивала на ангела хрупкое белое платье из застывшей марли и обтягивала крылья прозрачным целлофаном. Крылья начали трепыхаться еще прежде, чем я закончила свою работу.

– Еще ни глаз, ни рта, ни носа, а уже улетать собрался! – заворчала я, удерживая ангела за тонкую ногу. – Подожди, лицо нарисую!

   С лицом пришлось повозиться. Сначала оно вышло довольно сносным, но уж больно походило на размалеванную масленичную куклу. Бабушка заметила, что очень "зловеще"… Я переделала, замазав Масленицу белой краской. Второй вариант вышел еще хуже – теперь уж точно, "зловещее" не придумаешь… Голем из радио свирепствовал, сопли не переставая текли из носа, а градусник, пипикая, неумолимо подползал к тридцати семи. Я стёрла третье лицо и обложила голову ангела новым слоем ваты. Вот, наконец-то, что-то милое: приветливые голубые глазки, маленький алый рот, два непонятных круглых уха – то ли кроличьих, то ли кошачьих (и зачем ангелу звериные уши?). Но ангел улыбается, улыбается – видно, понравилось! Я приклеила к лысой голове волосы из серебристой мишуры. Всё, готов, лети!

   Ангел зацокал проволочными ножками по столу, зашуршал блестящими крыльями, протянул ко мне тонкие руки.

– Давай найдём для тебя подходящее место, – предложила я, и, подхватив ангела за талию, принялась расхаживать с ним по квартире.

– Может, возле зеркала? Или вот тут, в уголке? А хочешь под елку? Рядом с плюшевым медведем…

   Ангел освободился от моих осторожных пальцев и стал кружить

   по комнате, выискивая уютное местечко. Следующие несколько дней он перемещался с комода на шкаф, с полки на диван. Когда я уходила на работу, сонная и угрюмая, он провожал меня, зависая в уголке над корзинкой с расческами, и беззвучно обещал вечернее возвращение, теплую лампу и раскрытую книгу на пледе. Приходя домой, я заставала ангела за беседой с бархатным гномом, живущим в книжном шкафу, или, снимая пальто, ненароком замечала в зеркале, как он кружит возле ёлки и стирает пыль со стеклянных шаров.

   По воскресениям ангел устраивался на спинке кресла и смотрел в окно на кормящихся снегирей. Пушистые алые шарики перекатывались по подоконнику, свистели и плевались кожурками от семечек. Потом взлетали, сверкнув белым пятнышком на хвосте, и усаживались на ветки шиповника, которые под их тяжестью наклонялись почти до земли. Ангел смотрел на оживленную возню птиц и вздыхал.

– Он хочет к ним, на волю, – сказал Бо однажды утром, разливая по чашкам кофе и мельком взглянув на загрустившего ангела.

– Нет уж, так не пойдет, мне будет слишком грустно без него, – обиженно ответила я и добавила в кофе еще сахару.

   Но шли дни, и я поняла, что мне всё же придется отпустить ангела… Он начал хандрить. Больше не путешествовал по комнате, навещая гнома и плюшевого мишку, не наблюдал на кухне за бабушкиной стряпнёй, не маячил в коридоре по утрам. Вместе с кошкой он неподвижно сидел на спинке кресла и часами следил за порханием птиц.

   Однажды в марте я открыла окно. Ангел вздрогнул, не веря, что я отпускаю его, а может, испугавшись холодного воздуха ворвавшегося в комнату с улицы. Он нерешительно потоптался на подоконнике, поднял ко мне своё удивленно-радостное ватное лицо и сделал маленький шаг… Ветер подхватил его фигурку и понёс над весенней улицей, полной синего мартовского света. Спустя несколько дней я видела его в компании снегирей, облепивших ветки старой березы: он казался очень довольным, и, кажется, научился так же поскрипывать, как поскрипывают все снегири и несмазанные дверные петли… Он был счастлив.

   С тех пор каждую зиму, когда тёмные дни становятся невыносимыми, а губы забывают летние улыбки, ангел прилетает ко мне снова: он стучит в оконное стекло, окруженный любопытными птицами, белый среди алого, и я снова открываю окно и впускаю его в тёплую комнату, и ангел тянет ко мне тонкие руки и прижимается замерзшей щечкой к моей щеке. И все эти долгие, тёмные – тёмные, унылые дни он остается рядом, провожая меня по утрам на работу, прячась среди ветвей ели, роняя монетки в пироги и летая над нами, пока мы спим…

   Не знаю, в каких странах он проводит весну и лето, и что по его поводу думают снегири, к стайке которых он прибился. Я же ничего не думаю, а только подкрашиваю его выцветшее лицо тонкой кистью и протираю целлофановые крылья, чтобы они по-прежнему блестели, как льдинки.

   Весной он оставляет меня – на поруки Большому Бо, ярким дням, распускающимся листьям и витаминным таблеткам. Он надеется, что на них можно положиться. Но зима… Его время.

    28 января 2008 года

Аквариум  

   В комнате было душно, шумно, а воздух пропитался фруктовым запахом трубочного табака. Все спорили, потом смеялись, потом снова спорили, время от времени подливая в чашки крепкого чая и красного вина, которое оказалось на редкость вкусным и приятно кислило язык.

   Я вышла в кухню за новой порцией кипятка, наполнила водой ещё не успевший остыть чайник. За ночным окном падал густой снег; большие, сросшиеся вместе снежинки медленно опускались на подоконник. Всё было странного зеленоватого цвета – и я поняла, что улицы накрыло волной снежного моря…

   Я тихонько вернулась в прихожую, нашла среди вороха лохматых пальто своё, повязала шарф и вышла из квартиры, осторожно закрыв за собой дверь.

   Меня сразу же облепила тишина. Будто бы я оглохла на оба уха, или их заложило снегом. Но нет: из нашей комнаты с малиновой занавеской доносятся голоса и звон – кто-то задел колокольчики у двери. Там обычный мир – уютный и тёплый, мир домашней пещерки. А здесь, на улице, – аквариум…

   Деревья стали кораллами: каждая, даже самая тонкая веточка покрыта крупными кристаллами снега. Между ветвями носятся стаи серебристых рыбок – кошки, все как одна побелевшие от снежного пуха, уселись кружком и с вожделением смотрят на рыбью игру.

   Я иду, разрывая и подбрасывая носками ботинок тяжёлый нетронутый снег – дно аквариума. Машины – гигантские морские черепахи, мирно дремлют на обочинах, из снега проступают их обтекаемые панцири. Я единственная, кто знает об аквариуме, залившем наши улицы этой ночью. Я одна, кто видит розоватое небо, просвечивающее сквозь его стенки.

   Мимо проплывает огромный марлин, слегка задев меня краешком изящного хвоста. Он плывёт вдоль улицы, заманивая меня за собой, всё дальше и дальше в заснеженные дебри незнакомого мира.

   Провода низко нависают над землёй под грузом мокрого снега. По ним медленно передвигаются вереницы молчаливых моллюсков, иногда обрушивая вниз маленькие лавины.

   Я иду по аллее, над которой с обеих сторон нависают желтоватые фонари. Они иногда движутся, плавно поднимаясь и опускаясь над кустами кораллов. Ведь фонари прикреплены к головам тёмных глубоководных рыб, задумчиво пасущихся у самого дна. Великаны сонно кивают мне, когда я прохожу мимо, и тени вокруг их лампочек дрожат и двоятся.

   Меня обгоняет человек в чёрной куртке с надвинутым на глаза капюшоном. Он направляется в глубину парка, в руках у него удочка и пакет с чем-то блестящим. Приглядевшись, я понимаю, что это перламутровые пуговицы.

– Я к Памятнику иду, – говорит человек, обернувшись в мою сторону. – Там лучше всего клюёт… Сельдь и морской окунь. А пуговицы – по-моему, лучшая наживка в это время года. Я пробовал на ёлочные огоньки ловить – но так пустой и вернулся.

   Человек улыбается, в лице его есть что-то рыбье.

   Я пожимаю плечами и медленно бреду следом. Над куполами собора парят огромные медузы: их мерцающие тела по форме напоминают летающие корабли пришельцев, волны щупальцев облепили заснеженные нефы, некоторые щупальца дотянулись даже до кованых ворот ограды. Видимо, это медузы источают странное розоватое свечение, разлившееся по ночному небу…

   Я не иду за рыбаком в глубину парка, а направляюсь к реке. Снег становится таким густым, что противоположного берега не видно, и заметённое ледяное поле теряется в крапчатой пелене. Группка детей с визгом и смехом катается с берега, используя вместо санок больших крабов и плоские половинки раковин.

– Кто вас отпустил так поздно на улицу? – спрашиваю я, поймав за рукав маленького мальчика, тянущего за клешню упирающегося краба. Мальчик не отвечает и смотрит на меня масляными тюленьими глазами. Девчонка в яркой шапке с помпоном подводит ко мне тройку необычайно крупных, с неё саму ростом, морских коньков, запряженных в деревянные санки.

– Возьми, покатайся! – говорит она и улыбается, показывая белые, чуть неровные молочные зубы.

   Я с опаской гляжу на покачивающихся в воздухе морских коньков. Куда умчат меня эти причудливые создания: в неизведанные глубины снежного моря, где царит влажная темнота, и нет обитателей, и только холодные нити водорослей будут касаться моих щёк? Или они утащат санки далеко за пределы аквариума, на заповедный берег, где у причалов спят заснеженные лодки, а на скамейках каменной набережной карликовые белые медведи едят эскимо?

   Я сажусь в санки, и коньки, хорошенько раскачавшись и помахивая прозрачными крылышками, трогаются с места. У меня нет поводьев, но коньки, кажется, сами знают дорогу – они везут меня обратно к дому. Санки быстро и почти бесшумно мчат меня по пустым улицам, снег взлетает из-под полозьев маленькими фонтанчиками. Я закрываю глаза и с удовольствием ощущаю на лице движение воздуха и робкое щекотание метели.

   Сани останавливаются – мой подъезд. Я с сожалением покидаю насиженное место и слежу, как экипаж медленно и неуверенно трогается и ползёт к повороту.

   Свет в кухонном окне так и горит – я забыла потушить его, когда уходила. Я смотрю по сторонам, стараясь хорошенько запомнить призрачный зеленоватый мир, раскинувшийся вокруг. Эх, взять бы что-нибудь на память…

   На клумбе я замечаю большую раковину с открытыми створками. Я поднимаю раковину, стряхиваю с неё снег и проверяю, пустая ли она. Нежно-розовые створки раковины напоминают полуоткрытые губы, внутри темно и пусто…

   Я ещё раз оглядываюсь, медлю на пороге, а потом захожу в тёплую, пахнущую кошками тьму подъезда.

   В прихожей стоит туман – это переполненный чайник пыхтит и плюётся кипятком на плите, и тоненько, еле слышно пищит.

– Где же чай? – спрашивают меня. – Мы как раз обсуждали особенности фольклора аборигенов Новой Зеландии, и очень проголодались! А к чаю что-нибудь будет?

   Я иду на кухню и достаю из холодильника баночку сардин. Мне, конечно, очень жаль, что никто кроме меня так и не побывал в аквариуме. Но, с другой стороны, громкие голоса и смех наверняка распугали бы всех его обитателей…

   Назавтра аквариум растаял. Кораллы исчезли, стаи рыб смыло дождём, крабы сгинули в полыньях речки. Но у меня осталась раковина. Если приложить ухо к ее пухлому розовому рту, можно кое-что услышать. Нет, не шум моря.

   Где-то там, в потаённой глубине завитка, нежно и вкрадчиво шелестит снег.

Белое на белом

– Ты делаешь успехи, зайка! – сказала мама, с улыбкой рассматривая новую Сашину картину.

   Внутри тонкой деревянной рамы угасала осень: на черных ветках старых лип еще пламенели последние желтые листочки, но большая их часть уже осыпалась и золотыми сугробами укрывала землю; кое-где виднелись островки снега, лужица возле тропинки подернулась сизым льдом; над кронами деревьев хмурилось растрепанное ноябрьское небо.

   Картина получилась очень живой, яркой, и не по-детски серьезной. Совсем неплохо для пятиклассницы! Мама всегда знала, что у Сашки талант, поэтому и отправила дочь учиться в изостудию. И гляди-ка, не прошло и двух месяцев, а она такие замечательные пейзажи начала рисовать!

   Сашка, однако, казалось, чем-то недовольна: она сопела, задумчиво грызла палец, вертела картину в руках.

– Мам, чего-то здесь не хватает! Только вот не пойму, чего именно.

– Будет тебе придираться! Учителю ведь понравилось – значит все в порядке… И мне очень нравится… И, между прочим, тебе скоро на занятия, так что иди, обедай, и собирайся… И не забудь ничего, а то вечно то ластик, то кисточку дома оставишь!

   Сашка все так же задумчиво прошлепала на кухню, подогрела фасолевый суп и села обедать. За окном медленно кружили первые редкие снежинки, и она сонно провожала их взглядом. Вот и снежок пошел, наконец-то! Скоро заметет, скроет от глаз черную землю, сухие листья, ржавые крыши… А там и Новый год, мандаринки, шоколадные Деды морозы всякие, может, краски ей хорошие акриловые подарят…, в кино на каникулах сходят…

– Саша-а, а ну-ка одевайся, а то опоздаешь!

   Сашка вздохнула и пошла в прихожую. Надела теплую куртку, натянула любимую полосатую шапку с рожками, проверила, все ли на месте в сумке: так… бумага, пенал, краски – вроде бы, ничего не забыла. Мама сунула в боковой кармашек сумки апельсин и бутерброд с ветчиной, поцеловала Сашку в щеку и вытолкала неторопливую дочку на лестничную площадку.

– Сразу после занятий приходи домой, нигде не задерживайся! – крикнула мама вдогонку. – Ключи взяла? А то я могу в магазин пойти, будешь под дверью куковать!

   Щелкнул дверной замок, Сашка поспешила вниз по лестнице, напугав двух разноцветных котят, играющих с соседским ковриком. Она остановилась, достала из сумки бутерброд и, вытянув из серединки ломтик ветчины, положила его в картонную плошку, стоящую в углу.

– Эй, киски, нате, кушайте!

   Но котята боялись вылезти из своего надежного укрытия под лестницей, таращили круглые желтые глазенки и мяукали.

– Ну и ладно, не хотите, как хотите! Небось я уйду – сразу слопаете.

   И Сашка решительно затопала вниз. Когда она вышла на улицу, робкий первый снежок уже успел превратиться в настоящий снегопад: мокрыми белыми комьями он летел ей в лицо, слепил глаза, забивался в рот. Сашка надела капюшон, надвинула пониже шапку и оправилась вниз по улице к Дворцу искусств, где располагалась изостудия. Вокруг веселилась снежная буря: редкие прохожие медленно ползли по тротуару; облепленные снегом, они напоминали исследователей крайнего севера – не хватало лишь собачьих упряжек.

   Сашка тоже шла медленно, иногда закрывая глаза и двигаясь как робот, по инерции, не в силах бороться с настырным снегом. Наконец она добралась до стеклянных дверей Дворца искусств и, сделав последнее усилие, вползла внутрь. Ну конечно, она опоздала. На пятнадцать минут. Сашка стряхнула с себя сугробы и, отдав одежду ворчливой гардеробщице, побежала в класс.

   Там уже вовсю кипела работа: сегодня рисовали натюрморт, состоящий из блестящей керамической вазы, двух яблок и подсвечника. Это несколько расстроило Сашку, которая считала создание натюрморта чрезвычайно скучным занятием.

   "Куда интереснее было бы нарисовать снежную бурю, которая безобразничает сейчас за окнами. А то опять: ось, перспектива, объем… Скукатища!" – думала она, устанавливая мольберт и доставая кисточки.

   Но все же, сидеть вот так, в теплой уютной комнате, рядом с похожими на тебя людьми, было очень приятно. Привычно пахло красками; за стеклом кружили снежные вихри; иногда к Сашке подходила их молоденькая учительница, Полина Николаевна, в пушистом малиновом свитере и мягко, словно извиняясь, поправляла ее…

   Полтора часа промелькнули очень быстро: Сашка так и не вспомнила про апельсин и остатки бутерброда, затерявшиеся на дне сумки. После урока они с подружками поиграли в снежки в саду, окружавшем Дворец искусств, соорудили большущего снеговика, украсив его лысую голову потерянной кем-то оранжевой перчаткой. Потом Сашка отправилась домой.

   Метель уже закончилась, и снег пышным мерцающим покрывалом лежал повсюду: на опавших до земли ветках деревьев, на скамейках, на задумчивых статуях, на уснувших автомобилях, приютившихся у тротуаров. Сашка возвращалась домой через парк: ей нравилось после занятий не торопясь прогуливаться по широкой липовой аллее, смотреть на голубей, кормящихся возле скамеек, рассматривать загадочные лица каменных изваяний. Сейчас в парке почему-то не было ни души, лишь воробьи изредка стряхивали с деревьев снежную пыль.

   Вдруг Сашка остановилась: на скамейке слева от нее что-то шевельнулось. Что-то белое,… Может, собака? В сумерках и не разглядеть. Замерзла, наверное, в снегу-то. Сашка подошла поближе и ахнула…

   На скамейке, почти сливаясь с сугробом, лежало, поджав тонкие ножки, снежно-белое чудо. Маленькая лошадка с большими темно-сливовыми глазами, розовым носом и изящным витым рогом на лбу… Единорог! Настоящий, живой, вон, мордочкой мотает!

   Сашка сама замотала головой, стремясь прогнать чудесное видение.

– Ты и вправду единорог, что ли? Откуда ты взялся?

   Сашка подошла к скамейке и, смахнув варежкой снег, присела на самый краешек. Единорог зашевелил губами и уткнулся носом в ее ладошку. Розовый нос был холодный и шелковистый на ощупь.

– Ой, ты, наверное, есть хочешь! Сейчас, подожди-ка!

   Сашка порылась в сумке и достала апельсин. Единорог нетерпеливо мотнул головой.

– Я его только очищу, не кусайся…

   Она сняла душистую оранжевую корку и разделила апельсин на дольки. Единорог осторожно подхватывал сочную мякоть губами и задумчиво жевал. Потом съел и кожуру.

– Что же мне с тобой делать? Здесь оставлять нельзя – замерзнешь… Придется взять тебя домой. Мама, конечно, сначала ругаться будет, но ты ведь чудо, ты ей понравишься. А я с тобой стану гулять – вот девчонки удивятся: ни собака, ни кошка, а самый настоящий, взаправдашний, единорог!

   Сашка осторожно подняла лошадку – та была совсем крошечная, не больше пуделя – и завернула в свой шарф. Лошадка не сопротивлялась и доверчиво смотрела на нее своими блестящими сливовыми глазами. Прижав лошадку к груди, Сашка отправилась домой. Уже темнело…

   Мамы дома не оказалось, и Сашка открыла дверь своим ключом. Быстренько разделась и, не снимая ботинок, прошла в комнату. Расстелив на диване теплый шерстяной плед, она уложила на него единорога.

– Вот так, теперь быстро согреешься. А я пойду тебе тепленького молочка и еще чего-нибудь вкусного принесу. Лежи здесь и по комнате не скачи!

   Единорог, казалось, и не думал скакать по комнате, он сладко зевнул, закрыл глаза и, положив мордочку на вышитую подушку, приготовился заснуть.

   Пока Сашка на кухне подогревала молоко, в ее голове вертелись десятки вопросов. Что же все-таки скажет мама, увидев лошадку, пусть даже и рогатую, на Сашкином диване? Как единорог появился в парке, откуда? Девочка это или мальчик? Что единороги едят? Где его держать, когда он вырастет?

   Сашка налила молока в блюдечко с голубым цветком, потом, подумав, положила в плошку несколько кусочков сахара, баранок с маком, вытащила из холодильника морковку. Где-то в буфете она прятала остатки рахат-лукума… А-а-а, вот он где, за макаронами спрятался.

   Войдя в свою комнату, она чуть не уронила поднос… Единорога на диване не было: на пледе белела лишь горстка быстро тающего снега… Может быть, он заплутал где-нибудь в квартире?

   Сашка обежала все комнаты, заглянула в ванную и туалет, даже на лестничной площадке посмотрела. Нет, его нигде не было. Он… он растаял… надо было его в холодильнике прятать, а не в плед кутать! Эх, растяпа!

   Сашка плюхнулась на диван и заплакала. Снег на зеленом пледе превратился в холодную лужицу. Сашка потянулась к подносу и взяла сушку. Она грызла сушку и слезы струйками текли из ее глаз. Ведь она … погубила его… Жил бы себе в парке, бегал бы в снегу… Как она сразу не догадалась?

   Кто-то пришел. Мама, наверное. В коридоре стряхивали снег с одежды. Опять, значит, метель.

– Ой, там такой снегопад – скоро из дома не выйдешь! – послышался мамин голос. – Как наш папа только домой возвращаться будет! Ведь увязнет!

   Мама, пахнущая холодом и розовым маслом, вошла в комнату.

– Ты давно пришла? – она присела на диван и обняла Сашку. – Опять сладкое до ужина ешь. Скоро будем кушать, потерпи, – мама сама взяла кусочек рахат-лукума и откусила. – М-м-м, вкусно! Как твои дела, что сегодня рисовали?

– Нормально, – пробормотала Сашка. – Рисовали натюрморт. Вазу, фрукты, подсвечник. Ничего особенного.

– Грустная ты какая-то. Что случилось?… Ну ладно, раз не хочешь, можешь не говорить. Я вот твою картину повесила. А ты и не заметила!

   Сашка только сейчас обратила внимание, что ее осенний лес висит над письменным столом. Она встала и подошла к картине. Мама стояла рядом и удивленно улыбалась.

– Ой, как странно… Я почему-то раньше этого не замечала… Белое на белом – вот и неприметно! А ты славно придумала! Такая прелесть!

   Сашка, не понимая, о чем это говорит мама, всмотрелась в знакомую картину. И вдруг увидела… В корнях старой липы, почти сливаясь со снегом, лежал крохотный единорог с темно-сливовыми глазами и изящным витым рогом. Раньше его на картине не было!

   " Вот ты куда забрался! – с радостью и облегчением подумала она. – Но ты правильно поступил – теперь уж точно не растаешь!"

   Довольная Сашка улыбнулась, поцеловала маму в щеку, и они вдвоем отправились на кухню, готовить ужин. Сашка терла морковку и размышляла, не нарисовать ли ей в осеннем лесу еще и родителей для маленького единорога – вдруг ему там скучно станет.

   Единорог на картине сладко зевнул, закрыл глаза, и, вытянув мордочку, уснул.

Чудеса на санках

   Жжжжжжжжжжж… Ползет по зимнему небу самолет, мигая разноцветными огоньками. Темно и звездно. Я тоже ползу, только по снегу: серые полозья тихо шелестят и взметают вверх облачка снежной пыли. Эта пыль прилипает к рыжему одеялу с чебурашкой, в которое я укутана, и к валенкам, и к пуховым рукавицам, если свесить руку с санок и проделывать в сугробах длинную канавку.

   Меня везет бабушка. Только никакая она сейчас ни бабушка, а самая настоящая царевна: величаво шагает в высокой меховой шапке, на шее вязаный шарф под цвет снега – белый, с серебряными искрами, светлые локоны выбиваются из-под пушистой каймы. На мне такой же шарф, только с золотыми искрами, значит я тоже царевна, но поменьше. Нам очень удобно так передвигаться – она головой неба касается, а я внизу, на санках, полеживаю – мне оттуда небо еще лучше видно. Только вот собак боюсь: уж больно они огромные кажутся с санок…

   Мы едем, едем, едем… едем… Уух! Сугроб! Я заваливаюсь на бок, а бабушка с санками задумчиво идет дальше, не заметив такой важной потери. А что… Очень приятно лежать в снегу, перевернувшись на спину, и смотреть, как светлячки-самолеты моргают в темноте… Да и нашушкали так, что не встанешь – настоящая капуста! Я с трудом поднимаюсь, вытряхиваю льдинки из шарфа и бегу за ускользающими санками.

   Вообще-то мы едем в магазин. Какое приятное слово – "магазин", а еще лучше – "У-ни-вер-маг"! Потому что в магазине все вкусное, а в универмаге – красивое! Вот сейчас, например, в его витрине поселилась Снегурочка с огромными удивленными глазами и жемчужной сеткой на голове. Щеки у Снегурочки очень румяные, разрисованные розовым карандашом – мне они, почему-то, больше всего нравятся. Я такие же себе нарисую, когда домой придем.

   А внутри универмага – все золото и серебро, и зверушки стеклянные, и мерцающий "дождик", и разноцветные огни!

– Ба-а! Купи игрушку!

– Зачем? У нас их дома полно! И разобьешь, пока возвращаться будем!

– Не разобью, я аккуратно!

– Ну ладно, выбирай.

   Я жадно смотрю на россыпи сокровищ: шишки, медведи, деды морозы, бельчата… Такое у меня уже есть.

   И вдруг вижу: море. Неспокойное, северное, спряталось в маленьком синем шаре, и над его волнами кружит желтая чайка… Такой незаметный малюсенький шарик – если забыть, что у него внутри! Озираюсь по сторонам: никто, кроме меня, моря не видел? Нет, никто! Ну и хорошо, значит моё будет.

   Бабушка покупает мне море, я осторожно прячу его в варежку и так и несу до дома, будто в маленьком мешочке. Не хватало еще, чтобы оно вытекло куда-нибудь в снег!

   *******

Мы подходим к трехэтажному зданию с темными окнами. Вокруг дрожат от мороза тонкие клены.

– Это что? – спрашиваю я бабушку и сползаю с санок.

– Школа. Там детки учатся. Ты тоже там будешь учиться, только попозже.

– Не хочу. Темно очень. Пойдем пещеру искать!

   Школа скрывается в тумане, и вместо нее вырастают из снега мрачные разбойничьи скалы. Дверь в пещеру с сокровищами почему-то железная, к ней ведут скользкие заснеженные ступеньки. Я спускаюсь вниз и стучу три раза по зеленой, с ржавчиной, створке.

– Сим-сим, откройся! – заговорщицки ухаю я в замочную скважину.. Эхо отзывается где-то в недрах школы-пещеры, возвращается и снова стучится о дверь. Потом что-то внутри скрежещет и клацает, и ужасная дверь отворяется. Я стрелой взлетаю по ступенькам и прячусь за колонной.

   Из темноты подвала (или подземелья?) выходят строевым шагом люди в серых шинелях и шапках с завязочками на макушке. Один, два, три, четыре… Я счет пока плохо знаю… А их вон сколько, целая банда…

   Они выстраиваются перед школой и начинают считаться. Первый, второй, первый, второй… Они тоже считать, что ли, не умеют? Они все тонкие, замерзшие, уши розовые торчат… А тот, который ими командует, с звездочками на плечах, тот потолще, – на нас с бабушкой недовольно косится.

   Пересчитались они и зашагали прочь, громыхая сапогами. А мы с бабушкой все у двери стоим, молчим – как воды в рот набрали. А потом гляжу: бабушка хохочет, глаза варежкой вытирает.

– Вот тебе и сим-сим! – говорит она и снова начинает смеяться.

   *******

– Зря мы ждем – не придет он! – ворчит Аленка и зачем-то пририсовывает снеговику фломастером третий глаз.

– Придет, я точно знаю. Когда же ему еще прийти – сегодня ведь тридцать первое! ВсЁ, завтра уже поздно.

   Аленка недовольно хмыкает.

– Дедов Морозов вообще не бывает! Это родители подарки под елку кладут! – важно говорит она. – Ты как-нибудь подсмотри, сама увидишь!

   Я отворачиваюсь и начинаю рисовать на снегу птичьи следы. Может, конечно, среди Дедов Морозов много переодетых обманщиков, но один, настоящий, где-то должен быть! И сегодня он придет ко мне. Я точно знаю.

– Ты уходи, если замерзла, – говорю я Аленке, – а я буду у подъезда ждать. Только когда он придет, я тебя звать не собираюсь!

– Ну и не надо! – обижается Аленка, забирает у меня красный фломастер и уходит. На ступеньках подъезда она оборачивается и показывает мне язык. Прищуривает черные глаза.

– Жди, жди! – кричит она уже возле своей квартиры. – Он тебе фигу в кармане принесет!

   Вредная Аленка. И как только мы с ней подружились! Все время ссоримся и ссоримся. А потом миримся. Надо будет завтра опять помириться – посмотреть, какие ей игрушки на Новый год подарили…

   Я стою, приплясываю. На улице тихо. Все уже по домам сидят, салат готовят… Бабушка с мамой тоже, наверное, горошек открыли, курицу жарят… Вон огоньки на нашей елке в окно светятся…

   Подмораживает. Снег затвердел, покрылся корочкой. Птичьи следы застыли. Если метель не начнется, завтра утром вся площадка будет в птичьих следах – огромных, страусиных, наверное. Я много их веткой нарисовала.

   Холодно-то как. Сейчас мама прибежит, домой потащит! Неужели не придет мой Дед?…

   На углу дома мелькнуло что-то красное. Кто-то, в красное одетый! ОН, конечно, кто же еще! Вон, сюда идет, белая борода клубится как пар, мешок атласный подарками набит!

   Я стою, не шевелюсь. Дед Мороз приближается, растирает замерзший нос рукавицей, осматривается. Потом подходит ко мне. Из-под шапки выглядывают темные волоски.

– Девочка, скажи, это дом N17? – спрашивает он устало.

   Я киваю и еле слышно шепчу: да.

   Он улыбается, задумчиво смотрит на мой подъезд, потом на оставшиеся три, что-то считает про себя. Потом поворачивается ко мне спиной. Поворачивается. Спиной. Спиной. Ко мне!!!? И…

– Слушай, – Дед снова обернулся, – слушай, у меня для тебя есть особенный подарок… Не такой, как другие. Волшебный.

   Он долго копается в атласном мешке и, наконец, вытаскивает огромное красное яблоко – настоящего яблочного великана!

– Держи. Перед тем, как съесть, загадай желание. Обязательно загадай, а потом уже ешь, слышишь?

   Я снова киваю и прижимаю яблоко к шубе. Я так и не заплакала. Не успела. Спасибо Дед Мороз! Даже если ты чей-то чужой Дед Мороз… Спасибо…

   *******

Я на цыпочках вхожу в комнату: колокольчики на елке едва слышно тинькают, отзываясь на мои шаги. Елка сейчас совсем не такая, как вчера. Она залита серым утренним светом и почему-то хмурится. Похожа на северный замок у моря, как в моей любимой книжке.

   Яблоко почти не помещается в руке. Всю ночь оно мне спать мешало: с таким яблоком под подушкой нелегко заснуть! Вчера, как и положено, загадала желание, но решила подождать, не есть. Уж больно много салата было внутри. И еще торт… Утром, подумала, успею.

   Осторожно отвожу рукой колючие ветки, заглядываю под елку. Ничего нет. Только вата, блестки и игрушечный Дед Мороз с облупленным носом. Как это так? Я же загадала… И много всего: и калейдоскоп, и плиту с кастрюльками, и сказку про Али-Бабу, и конфеты "Мишка в лесу"… Может, это из-за того, что яблоко не съела?

   Кто-то скребется в дверь. Аленка, наверное: до звонка не достает, вот и скребется… Мириться прибежала. Или подарками хвастаться.

   Я так же тихо, чтобы никого не разбудить, иду в прихожую. На пороге стоит Аленка в ночной рубашке и тапочках, глаза у нее красные.

– Н-не пришел, – всхлипывает она, – ничего не подарил… А тебе?

   Я беру Аленку за руку и веду в кухню. Надо действовать, и как можно быстрее. Достаю из буфета ножик, блюдце и стараюсь разрезать яблоко на две равные части. Аленка недоверчиво смотрит на меня из угла. Я протягиваю ей половинку яблока (кажется, все-таки меньшую).

– На, загадай желание и ешь! Мне вчера Дед Мороз подарил, сказал – волшебное.

   Мы садимся на табуретки, загадываем желания и начинаем грызть яблоко: оно сочное и твердое, и без нескольких молочных зубов справиться с ним непросто. Пока едим яблоко, в большой комнате кто-то шуршит, шепчется, звенит елочными игрушками.

   Потом дверь в спальню едва слышно закрывается, и опять наступает утренняя новогодняя тишина – сонная и серебристая. Я, на всякий случай, жду еще немного, а потом говорю:

– Ну вот, теперь можно снова идти и посмотреть. Все должно быть на месте.

– И у меня? – спрашивает Аленка и тревожно морщит личико. Я вспоминаю ее роскошные прошлогодние подарки и уверенно киваю:

– И у тебя. А если нет – подожди еще немного на кухне!

   Аленка радостно убегает, шлепая тапочками по ступенькам, а я все сижу и сижу на табуретке, и смотрю в окно.

   На улице потеплело, и метель засыпала все птичьи следы. Во дворе гуляет одинокий заснеженный дяденька с собакой и приделывает к нашему снеговику рожки. У кого-то в ванной тоненько и противно визжит кран: кто-то уже умывается, чистит зубы и готовится доесть вчерашнее угощение. Мои тоже скоро проснутся.

   Я встаю с табуретки и потягиваюсь. Сейчас пойду в комнату, загляну под елку и найду там все, что я загадала. А может и не все: ведь мне досталась только половина яблока…

   *******

   Шшшшшшшшш… Все спят. Уставший Дед Мороз мирно посапывает под зеленым пледом, на стуле рядом с кроватью висит его красная шуба и белая борода. Ему снятся детские лица, кто-то поет тонко и фальшиво, кто-то читает стихи и танцует. Из темноты сна выплывает огромное красное яблоко, которое он зачем-то подарил девчонке в рыжей шубе, которой не было в списке. Чтобы не плакала… Дед Мороз улыбается и поворачивается на другой бок…

   Солдаты из волшебной пещеры тоже спят. Их руки до сих пор пахнут стружкой, а перед глазами кружатся кухонные доски, которые они выпиливали в школьной мастерской. Во сне мама просит солдат открыть баночку шпрот, ее новый фартук надет поверх нарядной шелковой блузки, а на голове еще не снятые пухлые бигуди…

   Спит море в синем шарике. Оно угомонилось, посветлело, в нем отражается кривоватая рама и снежная сетка веток за окном. Желтая птица над волнами сонно машет крыльями…

   И я сплю. На одеяле, под ладошкой, лежит калейдоскоп, ноги упираются в игрушечную плиту: кастрюльки и ковшички позвякивают, когда я ворочаюсь. Проигрыватель рассказывает какую-то сказку про двух братьев и сокровища, и сладкую далекую Персию… Шшшшшшшшшш… Еще немножко, еще чуть-чуть поспать…

Три сна

Сон первый

Каменные псы охотились за мной. Я видела, как они оживали: как вздрогнули их мускулистые тела, приросшие к колоннам, как куски желтоватой штукатурки отвалились от их морщинистых щёк. Псы пыхтели где-то совсем рядом, бежали, цокая лапами по полу, касаясь носами моих следов.

   Нужно было спрятаться. Я кружилась в анфиладах комнат, расползавшихся в разные стороны, открывала двери на улицы и в новые, смешанные пространства, в дали которых угасало голубоватое небо.

   В длинном мраморном саркофаге, похожем на ванну, кто-то есть. Бледный лысый человек живёт в его нефритовых водах, ворочается на дне, выпуская из большого рта стайки пузырей. Лысый хватает меня за руку, затягивает к себе, гладит по голове мокрой ладонью. Не бойся, не бойся, ныряй со мной, собаки тебя не найдут, почуют только меня… Он опускает мою голову в воду, я захлёбываюсь, а потом снова дышу, и мне так хорошо и спокойно в тёплой плещущей ванне. Лысый укрывает нас верблюжьим одеялом, а собаки тяжело дышат и ходят кругом, кругом, нюхая водяные лужицы. Лысый выпрыгивает из ванны и прогоняет собак, длинные руки его цепляются за скользкие края, костлявые лопатки выпячиваются, словно маленькие крылья.

   Саркофаг уплывает от меня, уменьшается, деревенеет на глазах, и катится на колёсах в угол, чрезвычайно напоминая ящик с игрушками, а я плачу, потому что нет больше рядом лысого человека, бросаюсь на старенький скрипучий диван, пытаясь спрятаться в скомканных простынях. Это мой знакомый диван, на нём я проспала всё своё детство, и тусклый свет из окна напротив, как всегда, меня тревожит. Собаки уже здесь, поблизости, может в соседней комнате, или на ближайшей улице, – рыщут, выискивают мой след. Большой чёрный кот вдруг прыгает мне на грудь, ухмыляется, вертит хитрой мордой, месит лапами одеяло возле самой шеи. Белоснежная грудка, круглые уши, кот просто огромен и очень тяжел… Не бойся, лежи тихо, собаки тебя не найдут, почуют только меня… Я слушаюсь, и вижу обеспокоенные глаза собак, обследующих растрёпанный краешек ковра.

   На улице снежная буря, рыхлые холодные облака снега гонят собак прочь, накатываются на город, наваливаются на крыши гигантскими белыми кроликами, исправляя пространство, которое теперь становится округлым и мягким. Нутро дома застыло, превратившись в прозрачный зеленовато-медовый лёд, и если посмотреть в глубину, то дна не увидишь. На этом льду, в изящном резном кресле сидит Королева Бурь и смотрит на меня через янтарное стеклышко в форме звезды с разновеликими лучами. Я осторожно проскальзываю к ее креслу, ломая кое-где ледяную корочку и погружаясь в воду. Вот, держи, это мой подарок… Королева протягивает мне стеклышко, и я смотрю сквозь него на снег. Снег золотится и веселеет, плавится, освобождая улицы, выпуская дома – пухлые перила балконов сверкают новенькой позолотой. Королева довольно трясёт головой в зелёной шляпке, похожей на пружинку с листьями, и тонет вместе с креслом в растаявшем льду…

Сон второй  

   В городе, по правде сказать, совсем нет женихов. Если, конечно, не считать Лысого, живущего в ванне с водой, – но он, хоть симпатичен и храбр, слишком застенчив с дамами. Баюка – тот и вовсе кот, правда огромный и говорящий – я подозреваю, что он заколдованный принц, или, на худой конец, козопас – однако в его нынешнем состоянии вряд ли можно считать его подходящим женихом для Аделины. Оттого она ходит по улицам, печально склонив точеную головку, и её рыжие волосы струятся за ней шелестящим шлейфом.

   Вот Аделина подходит к высокой башне и смотрит вверх. На коньке крыши скрипят на ветру два деревянных ангела – две ярко раскрашенные фигуры, прислонённые друг к другу спинами. Аделина вздыхает и начинает карабкаться на башню, цепляясь за многочисленные балкончики, торчащие из каменной кладки. Она упорно лезет по стене, иногда наступая на своё длинное оранжевое платье и отрывая от его подола клочки материи. Я лечу рядом с нею и слышу, как трещит платье, – а ведь меня нет… Сквозь перила очередного балкончика просовывает острую мордочку мышонок – я поспешно хватаю его рукой, боюсь, что он ускользнёт, – но он спокойно сидит в ладони, упираясь в мои пальцы острыми коготками.

   Мы поднимаемся всё выше и выше, наконец, достигаем крыши – теперь грубоватые лица ангелов можно хорошенько рассмотреть. Один из них стар, его лицо обвивает деревянная борода, и он хмурится, другой – молод и приветлив, на его резных чертах видны широкие мазки краски, румяна полыхают на щеках алыми яблоками. Аделина стоит на крыше, переминаясь по черепице босыми ногами, задумчиво смотрит на крутящихся вокруг своей оси ангелов – старый и угрюмый ей совсем не нравится. Наконец она подходит к фигурам и удерживает приветливого ангела за крылья. На его животе, покрытом синей краской, вырезаны слова:

   Если поделишься со мной масляным блином – стану как живой!

   Я оглядываюсь. Здесь и печка имеется – закопченная и маленькая, видна сквозь открытое окно мансарды. Аделина проникает в пустую кухню, в которой пахнет сырой картошкой и дрожжами, колыхает половником тесто в желтой кастрюльке. Блин пузырится на разогретой сковороде, покрывается маленькими кратерами, Аделина переворачивает его на бок – трогает лопаткой румяную поверхность. Прямо с огня – горячее масло капает на пол – Аделина поедает блин, дуя на обожённые пальцы и закрывая от удовольствия глаза. Я тоже хочу попробовать блина – но ведь меня нет…

   Аделина подходит к ангелам, ловит весёлого за крылья и целует его своими блестящими сливочными губами. Ангел скрипит и глупо улыбается. Потом расправляет покорно сложенные руки, шевелит красно-коричневыми крылами, отрывая их от крыльев своего хмурого соседа. Щепки стреляют в разные стороны, а на местах разрыва виднеется некрашеное дерево в заусенцах. Ангел подхватывает хлопающую в ладоши Аделину и уносится в небо, оставляя старого бородача раскачиваться на ветру и обиженно кривиться.

   Я бы испекла ещё один блин – для этой одинокой деревяшки – но ведь нет меня… Только мышонок с серым пятнышком на боку подрагивает на карнизе.

Третий сон

   На город упала зима. А может, это и не город – а так, городишка, с рядом унылых облупившихся пятиэтажек и прилепившейся на отшибе котельной, из которой торчит нарядная, бело-малиновая труба.

   Зима совершенно настоящая – без подделок. Морозная, снежная, будто холодную густую сметану вылили на улицы. Небо над головой голубое и пронзительное, пожалуй, февральское или мартовское, слегка размытое мелкими облачками и дымом из трубы. Даже глазам больно от этого неба.

   Иду по узкой тропинке над рекой – здесь не развернуться в тяжелой шубе, и широкие сапоги едва умещаются между сугробами. Иду – пыхчу, иду – пыхчу… Гадкая заводская стена из бетонных плит почти не видна, снег вокруг глубок и сияет крупными кристаллами, отражающими небо.

   Впереди кто-то неопределенный. Тёмная коренастая фигура странно и неприятно смотрится на фоне снежного великолепия. И мне становится страшно. Тёмный Кто-то приближается, лица его не рассмотреть, а очертания немного расплываются, как акварель на мокрой бумаге.

   А куда мне деться? По обеим сторонам сугробы, можно утонуть. Я всё же пытаюсь уйти с тропинки, вязну в рассыпчатом снеге, холодные хлопья шпионски проникают внутрь сапог. Шаг, ещё шаг – я проваливаюсь по пояс и растерянно шарю вокруг ладонями в варежках, пытаясь за что-нибудь уцепиться. Глупо, за что здесь цепляться? Даже травинки прошлогодней не видать…

   А тёмная размытая фигура неумолимо приближается и таит в себе опасность.

   Вдруг мне сделалось смешно. И что это я испугалась? И зачем это мне убегать-то? В сугробы проваливаться, ножки мочить? Я ведь улететь могу! И ничего, что в шубе тяжело, и в шубе взлетим…

   Я растопыриваю руки и поднимаюсь над сугробом – с блестящих сапожков сыпется вниз снежная труха. И делается мне легко-легко, и сразу забываю я про акварельного злодея и несусь вверх, ворочая торчащей из шарфа головой и щурясь от слепящего солнца. Под ногами остаются знакомая тропинка-ниточка, и замерзшая река перетянутая мостком, и заснеженный косогор, на котором спят под белыми шапками таинственно-молчаливые сосны…

   А я поднимаюсь всё выше и выше, стараясь дотянуться до синего небесного воздуха. Где и когда начинается эта синева? Нужно узнать. Откуда она берётся? Что это такое – небо?

   Я лечу и лечу, пока не стукаюсь головой о небесный свод. Вот тебе и на! Фанера, покрытая масляной краской – видны даже разводы от кисточки! Кое-где краска облупилась и отстала, а местами прохудилась и сама фанера… Я снимаю варежку, оттягиваю вниз кусочек фанерного неба и заглядываю в щель. Там, за скрипучим куполом – небо настоящее, тёмное и глубокое, усеянное крапинками звёзд… Бесконечное. И ветер оттуда дует странный, будто живой, – невидимыми лапками тебя ощупывает… А эта масляная голубизна – так, для настроения, чтобы людям жилось веселее.

   Ну, вот я всё и узнала. И туда, в бесконечность, совсем не хочется. Может быть, потом когда-нибудь, весной, когда без шубы… Оно и легче будет подниматься – без страхов и шубы.

Песня для Августа

     Огромная водяная бабочка отделилась от поверхности моря и, медленно взмахнув крыльями, обрызгала нас тысячами прохладных капель. Я улыбалась и пела, и любовалась ее тонкими прожилками и розовым боком солнца, горевшего сквозь водяной хрусталь. Переливаясь и дрожа, бабочка покружила надмраморными ступенями, уходящими в зеленоватые волны, над хором одетых в белое девушек и над нарядной толпой, а потом вернулась к морю и обрушилась вниз сверкающим водопадом.

   Так происходило каждый третий день: море отвечало на песню и изумляло нас своей новой выдумкой. Иногда это были гигантские водяные фигуры людей, животных или предметов; порой из моря вырастали целые города: удерживаемые неведомой силой, они застывали на мгновение, подобно стеклянной пене, и, подобно стеклу же, разбивались на мелкие осколки…

   Так было угодно Создателю. Так он разговаривал с нами и проявлял свою любовь.

     Я живу на самом верху белой башни в комнате с круглым окном, откуда видна набережная и Птичий Сад, и в ясную погоду я без труда могу сосчитать кратеры на всех трех спутниках, разноцветными шарами повисших над горизонтом.

   Я – Говорящая с морем, вернее, Поющая для моря. Нас всегда тридцать семь – девушек в белых платьях, выбранных жителями города за живой и трепещущий голос, способный вызывать из темных глубин божественные видения. Я пою, играю на арфе, а иногда мне удается солировать. Недавно я пела "In Paradisium", и восторг захлестнул меня огненно-ледяной волной, когда из моря поднялись огромные прозрачные цветы и сделали гладкую поверхность похожей на фантастический сад. О, как я люблю петь вместе с ветром, чувствовать под босой ногой прохладу мраморных ступенек и смотреть на разгорающийся уголек солнца на горизонте!

   К сожалению, чудо происходит лишь каждые три дня, а в перерывах между Рассветами я отдыхаю, выступаю на праздниках и в парке, беру уроки рисования. Моя "Изумрудная кошка" даже побывала в галерее "Все творения мира" и получила приз зрительских симпатий.

   В общем, жизнь моя прекрасна: я молода, недурна собой, делаю все, что мне нравится, и у меня странное цветочное имя – Лён. Впрочем, почти о всех жителях Города можно сказать то же самое: счастье мерцает в их глазах, имена отличаются изысканностью, а тело – здоровьем и красотой. Разве так бывает?

   В парке на набережной был Праздник воздушных змеев. В этот день заканчиваются уроки в школах, и нарядные дети запускают в небо разноцветных змеев, над которыми они корпели последние несколько дней.

   Я стояла на полукруглой сцене и пела "Раковину" и "Львенка", и другие славные песенки под аккомпанемент маленького паркового оркестра. Дети лизали розовые шарики мороженого и бегали по лужайкам, стараясь угнаться за трепещущими в бледно-голубом небе созданиями – яркими птицами с рисунчатыми крыльями, драконами с радужными хвостами, губастыми рыбами. Взрослые танцевали или потягивали морс, сидя на длинных скамьях с ножками в виде львиных лап.

   Я пела и рассматривала праздничную толпу. Среди сотен смеющихся лиц я заметила неожиданно-задумчивые глаза – когда все веселятся, одиночество и сдержанность невольно привлекают внимание: мужчина лет тридцати, устало прислонившийся к корявому стволу лиственницы, росшей недалеко от сцены, неотрывно смотрел на меня. Я ничуть не смутилась, так как привыкла к любопытным взглядам публики, но что-то в этом широком бледном лице с едва заметной ниточкой улыбки показалось мне ужасно знакомым и почему-то приятным. Я допела "Летающего слона" и решила сделать небольшой перерыв. Стараясь не наступить на подол длинного платья, я спустилась со сцены и направилась к ближайшему кафе, чтобы выпить немного лимонного чая. Все столики под тентом были заняты, и я устроилась на деревянной скамеечке в глубине рощи.

– Лён цветет красивыми сине-голубыми цветами – такими же, как твои глаза и платье! Лён, Лён…

   Я повернула голову и увидела рядом с собой на скамейке задумчивого незнакомца. Как он незаметно подкрался – ума не приложу!

– Допустим, мое имя вы узнали из афиш, но местоимения "ты" в афишах точно не было! Разве мы встречались? – я старалась говорить не слишком резко: незнакомец мне определенно нравился.

– Встречались? Может быть… Нет. А впрочем, ты могла видеть меня на Мраморной набережной, на рассвете. Мне очень понравилась твоя бабочка…

– Ты знаешь мое имя, а я так и не услышала, как зовут тебя, – я решила сыграть по его правилам: вдруг, он по каким-то причинам не переносит местоимения "вы".

– Август. Я … садовник.

– Август? Имя как у римского императора…

– Как у летнего месяца, когда пахнет полынью и дымом. Если думаешь об этом, оно звучит не так напыщенно.

   С набережной послышались звуки гармоники. Меня звали.

– Извини, мне пора. Праздник ведь не окончен – еще осталось несколько песен. Если хочешь что-нибудь сказать – скажи прямо сейчас.

   Август фыркнул, обнял меня за плечи – так властно и мягко, что я и не подумала возмутиться – и предложил:

– Давай потанцуем! Играют "Ночи как хрусталь", а я всегда мечтал потанцевать с тобой под эту мелодию. Ну же, всего одну минутку!

   Что-то в его улыбающихся глазах, и в неуклюжей фигуре, и в запахе цитрусового одеколона было таким знакомым и надежным, что я обняла его за плечи и осталась с ним до конца танца. Уткнувшись носом в мягкий воротник его вельветовой рубашки, я танцевала, оставляла каблуками туфель дырочки на влажной земле и к своему стыду понимала, что сегодня уже не вернусь на сцену, и ребятам придется доигрывать без меня.

   Хорошо лежать на зеленой траве и рисовать важных фазанов, гуляющих по лужайке! Август сидит рядом на покрывале, скрестив ноги, и ест ежевику из картонного стаканчика. Он, как всегда задумчив и немногословен: думает о чем-то своем, иногда целует мою ладошку и обвиняет фазанов в ненужной суетливости.

– Как ты можешь их нарисовать, если они ни на секунды не могут постоять на одном месте!

   Хотя прошло уже много времени, Август все еще человек-загадка для меня. Возится со своими тюльпанами и розами, кормит белок, подстригает кусты, но ничего о себе не рассказывает. Я даже не знаю точно, сколько ему лет: он все время отшучивается и повторяет, что живет целую вечность. Но мне так хорошо с ним, так ясно и спокойно, когда он рядом, что все его возможные тайны и секреты кажутся мне абсолютной чепухой. Когда-нибудь он сам все расскажет. Непременно.

   Фазан с нарядными бирюзовыми щечками подошел очень близко к нам и начал искать что-то в траве у самой кромки покрывала.

– Хочешь, фокус покажу? – сказал Август, прищурив серые глаза.– Абра-кадабра-замри!

   Любопытный фазан застыл на одной ноге, растопырив длинные коготки и устремив круглый глаз на жука-носорога, ползущего вдоль кисеи. Август хлопнул в ладоши – и фазан ожил, встрепенулся, сковырнул клювом чешуйку с лапки и засеменил к остальным. Даже про жука забыл.

– Как ты это сделал? – я от изумления даже карандаш сломала.

– Сказал же: это фокус – если раскрою секрет, будет неинтересно!

   Он улегся на спину, заложил руки за голову и закрыл глаза. Крошечный зеленый паучок спустился с ветки лиственницы и повис над его лицом. Я сдула паука в траву.

– Скажи, тебе нравится петь для моря? – спросил Август, не открывая глаз.

– Нравится? Это огромное счастье! Видеть, как море отвечает на твою песню, как лепит из воды прекрасные фигуры – с этим ничто не может сравниться! Мне повезло, что я могу петь для него!

– А кто, по-твоему, управляет всем этим?

– Бог, конечно. Тот, кто создал Город из белого камня, и море с дельфинами, и сады, и счастье, и равновесие! Будто ты сам не знаешь…

– Никто не видел Бога, никто не знает, как он выглядит…

– Мы можем фантазировать, представлять его таким, каким пожелаем. Мне кажется, он очень большой, светящийся и добрый. Иначе все в мире полетело бы кувырком…

   Август лежал в траве и улыбался. Он ничего мне не ответил.

   Шло время. Мы часто встречались, бродили по лужайкам, кормили дельфинов у пристани, катались на воздушных деревьях, дрейфующих над заливом, и даже побывали в перламутровой пещере на одном из Спутников.

   Август по-прежнему ничего не рассказывал о себе. Иногда он надолго исчезал, и я не видела его неделями: тем временем растения в его саду дичали, опутывали колючими лозами веранду и встречали меня странными, пугающе-красивыми соцветиями. Кусты самшита и туи теряли свои правильные очертания и превращались в растрепанные неясные фигуры неведомых существ. Потом возвращался Август – и все становилось как прежде: сад успокаивался, затихал и послушным зеленым котенком ластился к его рукам.

   Разумеется, исчезновения Августа мне совсем не нравились. Я ужасно без него скучала и хотела получить объяснения. Но каждый раз, когда я собиралась спросить его напрямик, я боялась, что услышу в ответ ложь. Что-нибудь о геологической разведке в созвездии Андромеды или экспериментах по мгновенной телепартации. Интуиция подсказывала мне, что дело обстоит гораздо серьезнее. Август менялся после своих отлучек, становился рассеянным и одновременно восторженным, как ребенок: он смотрел на небо, деревья, людей и будто видел все это впервые.

   Однажды днем мы лежали на кровати в его домике и слушали бой старинных часов. Солнце играло на металлических шарах, украшавших кровать, и слепило глаза. В раскрытое окно заглядывал куст роз с мелкими бледными цветами.

– Это удивительно… – вдруг сказал Август и приподнялся с подушек. – Это удивительно! Так не бывает! Все слишком по-настоящему!

   Он начал смеяться, закрыв лицо руками, и это сильно напоминало плач. Я обняла его за плечи и, пытаясь успокоить, принялась гладить по голове.

– Расскажи, расскажи мне все… – шептала я, перебирая русые пряди. – Я давно жду… Расскажи все…

   Август мягко отстранился и сел возле окна. Глаза его покраснели, но на губах играла все та же улыбка-ниточка.

– Рассказать что? Кто я и куда ухожу?

   Он погладил мою ладонь и привычным жестом взъерошил мои короткие волосы.

– Открыть тебе этот секрет?

   Наверное, я так глупо выглядела, что Август рассмеялся.

– Ах, Лён, Лён… Милая, славная, прекрасная Лён, ведь вопрос совсем в другом – кто ты и что ты делаешь в этом идеальном городе! Откуда взялись твои синие глаза и изумительный голос, откуда появились высокие белые башни, разноцветные Спутники, водяные фигуры и свободные счастливые люди?

   Я совсем не понимала, о чем он говорит. Я молчала, сжав губы, предоставив ему возможность высказаться. Возможно, он заболел…

– Ты думаешь, что все это создал Бог – "большой, светящийся и добрый", как ты однажды призналась? Но это был всего лишь я! Я!

   Он вскочил и принялся ходить по комнате.

– На самом деле и ты, и этот великолепный город существуете только в моем воображении! Я придумал вас, понимаешь? Изо дня в день плел ниточку собственных фантазий, создавая вас по крупицам, по каплям, по осколкам, вкладывая в ваш образ все лучшее, что может быть на свете!

– Ты болен Август. Тебе нужно успокоиться! Я заварю тебе мяты…

– Болен? – он остановился и обхватил голову руками. – Здесь нет больных, бедных, одиноких, ты забыла? Здесь нет зависти, злобы, страданий и убийств! Потому что я так придумал! Это место потрясает воображение, это – рай, и его не может быть на самом деле!

   Я еле сдерживала нервный смех. Все это ужасно грустно. Бедный Август! Он считает меня привидением! Я ущипнула себя за локоть.

– Но послушай, мне больно, я дышу, говорю, думаю, я – живая! Понюхай этот цветок! – я сорвала с ветки колкий бутон. – Чувствуешь аромат? Он настоящий! Все – настоящее!

   Август смотрел на меня и грустно улыбался.

– Лён, милая Лён, фантазии и не могут говорить иначе, это их свойство – утешать. А знаешь, как ты получилась? Я увидел тебя случайно на одной картине в художественном альбоме: ты сидела на ступеньках, уходящих в зеленоватую воду, подставив солнцу лицо. Такая тоненькая, золотистая, с короткими выгоревшими волосами… "Девушка и море" – так называлась картина, не помню, кто художник. С этого момента я и начал фантазировать. Придумал тебя, и этот город, и людей, и животных, и себя в их окружении… Годами я живу в придуманном мире. Сначала было непросто: реальность не отпускала, тянула меня обратно, позволяла фантазировать лишь кусками, урывками. Потом стало легче, я научился существовать в двух измерениях одновременно, выхватывая из своей настоящей жизни только красоту… Я стал виртуозом в своем деле. Мог растягивать один удивительный день здесь на целый год! Помнишь фазанов? В тот раз я зашел в зоопарк – так, случайно, потому что не был там много лет. Увидел этих важных птиц в вольере – и сразу представил наше свидание под лиственницей, и покрывало на зеленой траве, и тебя в короткой синей юбке…А Праздник воздушных змеев? Мальчишкой я обожал запускать змея, правда, у меня был простенький – белый, из бумаги. Но здесь я развернулся – придумал целую дюжину разновидностей…

– Я не знаю, что мне с тобой делать. Похоже, ты единственный в этом городе все же заболел…

– Знаешь, что происходит в реальности? Сегодня воскресение. Я – в своей двухкомнатной квартирке в убогом спальном районе, сижу на диване рядом с женой. Мы только что поссорились, она повернулась ко мне спиной и не отвечает на мои извинения. Она хорошая, но жизнь испортила ее, сделала раздражительной и грубой. А когда-то она была похожа на тебя… В соседней комнате дочь смотрит дурацкий сериал, сына нет дома – шляется где-то, когда придет – нагрубит. В банке – непогашенный кредит за квартиру, стиральная машинка сломалась, работа – тупая и бессмысленная, а в Индонезии очередное землетрясение погубило десятки тысяч человек…

   Я сидела на краешке кровати, меня знобило. Все, что он говорил, конечно, было ерундой, бредом воспаленного мозга, но все-таки мне стало страшно. Что-то в его словах задело меня.

– Я, пожалуй, пойду. Приходи завтра на рассвете к морю – послушаешь нашу новую песню.

   Я встала, сняла со спинки стула кофточку и медленно, как допотопный робот, направилась к двери.

– Постой…

   Август написал что-то на альбомном листе, свернул бумажку в несколько раз и протянул мне.

– Здесь песня, которую вы споете завтра. Развернешь после выступления. И еще… Утром море покажет лицо Бога.

   Скомкав листок в кармане, я выбежала из дома.

   Рассвет долго не наступал. Небо было затянуто тучами, а ветер неприятно холодил уши. Мое легкое платье совсем промокло от морских брызг, но самым мерзким было то, что происходило в моей голове. В ней до сих пор звучали слова Августа: " Я придумал тебя!" Он, конечно, заболел. Наговорил вчера всякой чепухи – сегодня все встанет на свои места… Он придет, обнимет меня и скажет, чтобы я не вспоминала этот глупый разговор. И мы снова будем счастливы.

   Ко мне подошла концертмейстер и шепотом сообщила, что у нас непредвиденные изменения в программе: вместо "Радужной дымки" мы будем петь "Там, где исполняются мечты". Кроме того, Лиан заболела, и солировать придется мне.

– Заболела, заболела… – шептала я чуть слышно. – Разве кто-нибудь когда-нибудь болел в нашем Городе?

   Я сжала в кармане проклятый листок. Не хочу разворачивать. В конце концов, он мог это подстроить. Разыграть меня.

   Далеко на горизонте солнце пробивалось сквозь тучи. Пора начинать. Мягко и вкрадчиво вступила арфа, зазвенели колокольчики. Я запела…

  Есть где-то город с белыми башнями

   Море лижет его причалы

   Таких городов на свете много

   Но в этом ты никогда не бывала…

  Море успокоилось, отразило тусклое розовое солнце, притаилось…

   В этом городе люди прекрасны

   Не знают они страданий и боли

   Весь день веселятся они и празднуют

   Танцуют, поют и рисуют море…

     Хор подхватил, и многоголосный припев поплыл над волнами:

     Там, где исполняются мечты

   Там с детьми играют мраморные львы

   По лужайкам с желтыми цветами

   Бегают, проказники, за птицами и снами.

     Гладкая поверхность затрепетала, вспенилась, и море начало лепить новую фигуру. Я пела, и на этот раз голос мой дрожал от волнения и страха. Гигантское лицо поднялось из глубин, ветер играл его водяными волосами. Знакомые глаза, длинный нос с горбинкой, улыбка-ниточка… Август, добрый и чуть насмешливый, смотрел на меня из морского зеркала! Август, Август, безумец или … Бог!

   Ноги мои подкосились, и я опустилась на холодную ступеньку. Водяное лицо рассыпалось, и солнце осветило набережную и город розовым. Выдуманную набережную и выдуманный город…

– Не знаю, зачем ты мне это рассказал. Я совсем не чувствую себя бестелесной фантазией…

   Мы шли вдоль берега, Август держал меня за руку, крепко сжав пальцы. На мелководье паслись белые лобастые дельфины, громко фыркали и плюхались в воду.

– Я и сам иногда забываю, что ты – вымысел. Все настолько реально, что у меня мурашки по коже. Тем не менее, сейчас утро, и я еду на работу в переполненной электричке. А ты – мой нежный и любимый друг – мне только кажешься.

   Я молчала; мысли в моей голове метались как испуганные птицы, сердце то колотилось, то повисало в пустоте.

– Расскажи мне о своей настоящей жизни! – попросила я. – Ты говорил, что у тебя есть семья.

– Да, и семья, и друзья, и с голоду не умираю. Но скука смертная. Скука и серость вокруг – дышать тяжело! Люди стали циниками, обмельчали, даже дети заявляют, что хотят быть стоматологами или юристами! Подумать только – мы в их возрасте мечтали стать космонавтами!

– Неужели у вас там все так плохо? Нет красоты, любви, приключений?

– Есть, конечно. Но приходится искать. Очищать от всякой мерзости. Вот сейчас, например, два пьяных ублюдка дерутся в тамбуре. Не очень-то приятное начало дня…

– И все-таки ты рассказал мне об этом… Почему? Разве твоя выдуманная жизнь тебе не нравится?

   Август остановился, убрал волосы с мокрого лба, коснулся пальцами моей щеки.

– Видишь ли, я, кажется, начал сходить с ума. Теряю связь с реальностью, не хочу возвращаться назад… не могу и не желаю общаться с людьми, даже с самыми близкими. Мне придется выбирать. И я… я уже выбрал. Не имею права их бросить – они, все-таки, от меня зависят.

   Я начала понимать, к чему весь этот разговор. Он хочет оставить меня, покинуть свой город, свою мечту. Но мы тоже от него зависим. В конце концов – мы живем внутри его головы!

– Что же будет с нами, когда ты уйдешь? Все развалится, исчезнет?

– Нет…нет. Я верю, вы будете жить где-то на задворках моего сознания, так же приветствовать море по утрам, запускать змеев, путешествовать, смеяться и любить. Так и будет. Возможно, что-то изменится, что-то усложнится. Но уже без меня…

   Август крепко обнял меня и поцеловал в ухо. Потом в губы, долго-долго.

– Прости меня, Лён, олененок! Не скучай! Не грусти, пожалуйста! В конце концов, это неплохой мир.

   Он сжал мою руку на прощанье, отвернулся и побежал по мокрому песку прочь, не оглядываясь – дельфины провожали его громкими всплесками.

   Я стояла, увязая босыми ногами в песке, и хлюпала носом. Потом крикнула ему вдогонку:

– Послушай! Попробуй жить наоборот! Сделай реальный мир похожим на свою фантазию!

   Вот и все… Он ушел. Исчез. Оставил меня без Бога. Смотрю на свою руку – она розовая с голубыми прожилками сосудов. Живая. Смотрю на небо – солнце по-прежнему улыбается, освещая половинки Спутников и гуляющих под белыми зонтиками людей. Дельфины плещутся и зовут меня в море, плавать.

   Хватит плакать, хватит… Хватит…

   Он ушел, а я осталась. Буду привыкать к самостоятельности. Буду считать, что Бог в нашем мире удалился на заслуженный отдых и оставил своим детям удивительные возможности.

   Я облизнула соленые от слез губы, раскинула руки, глубоко вздохнула, – и взлетела над прибоем, и дельфинами, и изумленными людьми, и прогулочными лодками. Прощай Любимый Божественный Август, да здравствует Прекрасная Свободная Лён!

   Где-то в тесной комнате в одном из спальных районов города он проснулся и сел на кровати. Рядом, тихонько посапывая, спала жена. Одеяло сползло и открыло ее широкую спину в пестрой ночной рубашке и длинную белую ногу. Он снова хорошенько накрыл жену одеялом.

   Он попытался нашарить под кроватью тапочки, не нашел, плюнул и пошлепал босиком по холодному линолеуму. Зеркало в ванной было все усеяно пятнышками зубной пасты: видно, дочь снова отчаянно старалась довести свои зубы до ослепительного блеска. Фу-ты… Горечь во рту… Он прополоскал рот, умыл ледяной водой шершавое лицо, усмехнулся своему чуть оплывшему отражению. Потом закрыл глаза.

   Море. Белая набережная. Розовый куст в окно.

   Он открыл глаза, покачал головой и вернулся в комнату.

– Надя… Надь! – он тихонько тронул жену за плечо. – Давай с утра махнем куда-нибудь на весь день … в лес или на озеро… Вдвоем только.

   Жена мяукнула что-то сквозь сон, уронила сухую горячую ладонь ему на шею.

– К морю… – прошептала она потом, – к морю…

Необычайное происшествие с одним стареньким учителем биологии

– Не толкайся ты, я ничего не вижу!

– А там ничего и нет! Дом как дом, не знаю, зачем ты меня сюда притащил!

– Ты просто не понимаешь – это же настоящий таинственный дом, наверняка с привидениями! Он старый-престарый, и в нем давно никто не живет…

   Так спорили между собой двое ребят, стоя возле покосившегося забора и заглядывая внутрь сквозь щербатые доски. Мальчика звали Пашей, он был непоседливый, очень любопытный, и вечно находил множество приключений на свою вихрастую голову. Девочка, Соня – тихая, осторожная как мышка – в глубине души была не менее любопытной, чем ее одноклассник. Тяга к приключениям и сделала их друзьями-не-разлей-вода: храбрый и нахальный Пашка всегда лез вперед, Соня же держалась позади, и иногда вытаскивала своего товарища из серьезных передряг.

   Вот и сейчас, как будто, намечалась новая экспедиция в неизведанное. На этот раз Пашку заинтересовал старый дом, мимо которого они каждый день ходили в школу. Потемневший от времени и дождей, он затаился в низине возле дороги, среди древних, осыпающихся елей и туй. Даже в хорошую погоду солнце редко проникало в его тенистое убежище: только случайные лучики расцвечивали зеленью еще сохранившиеся стекла веранды, делая ее похожей на мутный аквариум. Вокруг дома росли корявые яблони, на черных ступеньках было полно рыжих иголок, а покореженные доски забора, как и стволы деревьев, покрылись мхом. Все эти, казалось бы, несущественные подробности делали старый дом таинственным и притягательным для авантюриста Пашки, и сегодня днем, возвращаясь с уроков, он, наконец, решился проникнуть внутрь.

– А может, не надо, Паш? – жалобно ныла Соня, дергая его за рукав. – Вдруг, там кто-нибудь живет…

– Никого там нет: ни разу не видел, чтобы кто-то туда входил. А потом, посмотри, какое все ветхое и неухоженное. Вон, и стекла побиты. Нет, пустой это дом, и мы его сейчас навестим…

   Пашка подергал дверь, но она оказалась заперта. Тогда он нашел самую шаткую доску в заборе, державшуюся на одном ржавом гвозде, поднатужился и отодвинул ее в сторону. Сняв ранец, он протиснулся в узкую щель и велел Соне лезть за ним. Девочка поколебалась с минуту, опасливо посмотрела по сторонам и нырнула следом за Пашкой, подобрав юбку и стараясь не занозить пальцы о шершавый забор.

   Возле дома было тихо: только изредка каркали вороны, и ветерок шелестел курчавыми туевыми ветками. Дети потоптались немного около крыльца, заглянули в окна, но рассмотреть ничего в комнатах не смогли. Сонька очень нервничала и все порывалась уйти, но, заметив, что на тающем снегу вокруг дома не было следов, успокоилась и даже взяла Пашку за руку.

– Ну, вперед! Если что, мы попить зашли! – выдохнул Пашка и поднялся по скрипучим, усыпанным сухими иглами ступенькам. Он дернул круглую металлическую ручку, и дверь, подрагивая и задевая за дощатый пол, открылась. Ребята вошли в темную, пахнущую пылью и кошками прихожую.

– Ау! Есть кто-нибудь дома? – крикнул Пашка на всякий случай. Дом молчал, лишь половицы поскрипывали под их ботинками. Впереди тускло белело окно. Они пошли на свет и оказались в небольшой комнате, оклеенной пожелтевшими обоями в мелких завитушках. Сонька опять заволновалась, увидев, что комната вполне обитаема, и в ней есть все необходимые для жизни вещи. Она сердито зашипела и потянула Пашку к выходу.

– Да что ты все время боишься – никого здесь нет! Все пылью заросло! – успокоил ее Пашка и стиснул мокрую и холодную Сонькину ладошку.

   Все вещи в комнате и вправду были покрыты толстым слоем пыли: и письменный стол, и лампа под старинным абажуром, и темный книжный шкаф с треснувшей дверцей, и фарфоровый гусь, важно надувшийся на маленьком допотопном телевизоре. На полках под пыльным покрывалом дремали камни и раковины – каждый экземпляр на специальной подставке с табличкой. Там же застыли несколько желтоватых скелетиков птиц и грызунов, а на столе, под лампой, вытянулся на полированной поверхности белесый череп с острыми зубами, наверное, собачий. Соня, преодолевая страх, шагнула за порог и начала осматриваться. Пока Пашка вертел в руках череп, она разглядывала календарь и фотографии, висевшие на стене возле кресла с пестрой обивкой. Календарь был старый, двухлетней давности, с видом африканской саванны: в желтой траве с задумчивым видом бродили жирафы, слоны и антилопы.

   На всех фотографиях присутствовал один и тот же человек: маленький, с пухлым лицом и оттопыренными ушами мужчина, лысоватый, с глазами, спрятавшимися за толстыми стеклами очков. То он стоял среди группы школьников – мальчишек с такими же оттопыренными ушами и девчонок с тонкими хвостиками косичек, то указкой показывал что-то на схеме, изображающей эволюцию человека. Фотографии были старые, черно-белые, все ученики тогда носили темную форму, пионерские галстуки и выглядели очень серьезными.

   Учитель, вот, кто здесь жил, подумала Соня, учитель биологии. И работал он в школе, где учились они с Пашкой: на одном из снимков она увидела родное крыльцо с двумя колоннами, и потом, лица нескольких учителей были ей хорошо знакомы. Только вот, когда, интересно, это было… Когда он там работал? Наверное, очень давно, потому что она его совсем не помнила, а она-то уже заканчивала седьмой класс и уж точно узнала бы такого забавного человечка.

   Соня показала фотографии Пашке. Он мельком взглянул на них и сказал:

– А я его видел однажды в школе. Он в учительскую поднимался – старый такой, с палочкой. И, точно, смешной: уши-лопухи и нос грушей. Но, кажется, добрый. Давай поглядим, что у него за книжки в шкафу.

   Они открыли дверцу с изогнутой трещинкой и начали рассматривать пыльные корешки. В основном шкаф был забит учебниками по зоологии, ботанике и анатомии, гербариями и конспектами уроков; на верхней полке тусклым золотом мерцали "Собрание сочинений А. С. Пушкина", "Десять тысяч лье под водой" Жюля Верна, "Необыкновенные путешествия Лемюэля Гулливера" Дэниэла Дефо. Все эти книги ребята уже читали, так что, пролистав картинки, быстро потеряли интерес к шкафу и стали бродить по дому.

   Собственно, бродить было особенно негде: в их распоряжении осталась только кухня – маленькая, уютная, но давно не ремонтированная. На клеенке с ромашками одиноко чернело засохшее яблоко, под столом оказалась целая корзина этих фруктов – коричневых, сморщенных, пахнущих плесенью.

   Пашка заглянул в пустой аквариум: камешки и ниточки водорослей.

– Угу! Рыбки, вы где?

– Посмотри, Паш, тут кто-то спал! – сказала Соня, кивнув на одеяло, аккуратно разложенное около плиты.

– Собака, наверное. Подумаешь!

– Ага, собака! А это что? – и она протянула ему большое нежно-розовое перо с перламутровым кончиком. – В одеяле нашла.

– Лебединое, что ли… – задумчиво сказал Пашка, вертя перо в руке. – Или гусиное. Точно, он гусей держал!

   Они вернулись в комнату, и Соня тот час же плюхнулась в кресло возле окна. Девочка, кажется, вполне освоилась в чужом доме и уже ничего не боялась.

– Как думаешь, куда он делся? – спросила она Пашку, задумчиво грызя косичку. Пашка тем временем изучал темно-синюю карту звездного неба, пришпиленную над столом: одна крупная звезда в созвездии Девы была обведена розовым мелком.

– Кто? Старикан? Да умер, наверное. Или уехал к родственникам.

   Соня замотала головой.

– Да, уехал! И все любимые вещи оставил: вон, даже ордена на полке забыл. А если бы умер, здесь бы все растащили и дом бы разрушили! Странно все это…

   Она бездумно водила рукой по столу и наткнулась на стопку книжек и тетрадей. Сверху лежал потрепанный учебник астрономии 73 года, под ним – толстый черный еженедельник. Соня раскрыла его. На первой странице стояла дата – 199… г, и значилось: "Дневник Савелия Игнатьевича Кокошкина, пенсионера и одинокого человека".

– Паш, Паш, он дневник вел! Давай почитаем – может, что-то интересное найдем!

   Пашка недовольно фыркнул. Привидений в доме нет, это факт. Читать чужие дневники нехорошо и, наверняка, скучно. Но домой идти ему не хотелось: опять уроки, нравоучения и познавательная литература. Так что он придвинул стул к окну и начал вместе с Сонькой перелистывать жесткие страницы, исписанные аккуратным круглым почерком.

   Вот, что они прочитали:

   2 сентября

Начинаю вести дневник. Никогда прежде не увлекался этой ерундой, и сейчас вот – то ли от скуки, то ли от одиночества – решился.

   Вчера пригласили на праздничную линейку в школу. Жалею, что пошел. Знакомых ребят и учителей там почти не осталось, все как-то бестолково, напыщенно, глаза у всех пустые. Сегодня целый день болят ноги.

   8 сентября

   Приходил Василий Сергеевич, покурили на веранде, поговорили, он грибов принес – опят. Все на судьбу жалуется: жена, мол, замучила нытьем, внуки безобразничают, а только мне еще хуже – даже пса у меня больше нет. Буран, Буран, где же ты, друг… Совсем плохо без тебя.

   10 сентября

   Соседка подарила мне котенка. Рыженький такой, с белыми ободками вокруг глаз, симпатичный. С собакой моей не сравнится, ну, да тоже хорошо: все не одному в доме. Персиком назвал. В первый же день залез в аквариум и попытался поймать единственную жемчужную гурами, которая там осталась. Если бы я вовремя не заметил – точно, съел бы! Маленький бандит!

   11 сентября

   Утро было замечательное: теплое, солнечное, ни ветерка. Настоящий праздник после дождей. Мы с персиком грелись на ступеньках, он шуршал листьями, а я читал "Вокруг света" – Василий отдал мне все старые номера. Хорошо!

    15 сентября

   Сегодня произошел странный случай. Вытащил я из кладовки большую корзину, Шурину любимую, и отправился в сад, яблоки собирать. Подхожу я к старой яблоньке у самого забора, смотрю, в ветвях что-то застряло: тяжелое, непонятное, и трепыхается. Я ветки раздвинул – и к моим ногам упала большая, бело-розовая птица. Наклонился я к ней, думал гусь или лебедь, и ахнул – пеликан! Раненый, но еще живой пеликан, глазом на меня косит!

   Ну, думаю, откуда здесь пеликану взяться, не его это края! В Европе пеликаны только на Дунае гнездятся, да и то редко. Не иначе, как из зоопарка удрал!

   Я погладил птицу, осмотрел крылья. Она, видимо, ударилась обо что-то во время полета: грудка и правое крыло были повреждены.

   Пеликан, нахохлившись, сидел под деревом, но меня не клевал. Я пошел в дом: в холодильнике оставалось несколько рыбешек для Персика, заодно бинтов и йоду хотел захватить, чтобы рану обработать. Оборачиваюсь, а пеликан за мной ковыляет, прямо по тропинке! Я дверь приоткрыл – он по ступенькам вскарабкался – и в дом! На кухню прошлепал и у печки уселся – греться.

   Вот умная птица! Никогда прежде такого не видел! Может, ручная?

   Я постелил для пеликана одеяло, перевязал крыло, водички поставил в тазике. Не знаю, что дальше будет…

     21 сентября

   Пеликан мой идет на поправку. Кормлю его мойвой и путасу, рану лекарством смазываю. Персик поначалу его сторонился, а потом привык и даже играть с ним решил: взъерепенится весь, спинку игольчатой дугой выгнет, а потом как прыгнет, за перья куснет и убежит. Пеликан не возражает, не клюется. Я вообще подозреваю, что он ручной и раньше у людей жил: дикая птица в доме ни за что бы не поселилась. А этот, будто привязанный, ходит за мной по комнатам, в глаза заглядывает! Чудной пеликан!

   24 сентября

   Сегодня, когда я смотрел телевизор, пеликан пришлепал в комнату, положил свой огромный ковшеобразный клюв мне на колени и стал смотреть на меня, вертя головой: то одним, то другим смородиновым глазом посмотрит, хитро так, лукаво, будто играть хочет. Я его по взъерошенному лбу погладил – он даже глаза закрыл от удовольствия. А потом на кресло забрался и стал перышки чистить. Когда показывали африканскую саванну, пеликан оторвался от своего занятия и уставился на экран!

   Не знаю, как его поведение объяснить: все книжки свои по зоологии перечитал – о пеликанах мало информации – так, общее описание видов, ничего конкретного. Упоминается, правда, что в древнем Египте пеликанов часто приручали и держали во дворе вместе с утками и гусями.

     28 сентября

Странно, но когда пеликан на меня смотрит, в моей голове что-то происходит, будто, кто-то в мыслях роется. Звенит все, плывет, путается… То ли я заболел, то ли старость, то ли …

     4 октября

Загадка пеликана, кажется, начинает разрешаться, причем самым непостижимым для меня образом. Пока не могу об этом написать, потому что случившееся противоречит всем моим знаниям о мире, всем моим убеждениям и, наконец, здравому смыслу. Подожду немного, посмотрю, не схожу ли я с ума.

   5 октября

Нет, это сумасшествие, сумасшествие! В это невозможно поверить! Мне нужно принимать какие-то лекарства…

     6 октября

Все законы нашего мира не стоят выеденного яйца! Как же мы ничтожны! Не знал, что после стольких лет учебы и преподавания буду ощущать себя полным идиотом!

   8 октября

Теперь, когда я немного успокоился, я могу написать о том, что случилось.

   Недавно я слушал по радио передачу про Утесова, по обыкновению, лежа на диване. Персик нападал на мои ноги, и это тоже было его вполне обычным занятием. Шлепая розовыми лапами по полу, в комнату вошел пеликан. Он взгромоздился на кресло возле окна, и радио тот час же смолкло. Я не связал эти два события между собой, встал, повертел ручку приемника и снова нашел волну. Только я прилег, как радио, щелкнув, выключилось. Я в недоумении поднялся и второй раз включил его. Через мгновение приемник снова заглох: на этот раз, сколько бы я ни крутил злополучную ручку, из него не донеслось ни звука. Я присел на кровать, расстроенный поломкой приемника.

   И в это самое мгновение пеликан сказал: "Ну, хватит. Нам просто необходимо поговорить". То есть, он не сказал это своим нелепым пеликаньим ртом, а произнес фразу прямо в моей голове, как в фантастических книжках! Я с ужасом уставился на него, явно ощущая в мозгу чужое присутствие.

– Во-первых, нам следует познакомиться, – продолжал он, накрывая мое сознание пеленой своих мыслей. – У меня длинное и труднопроизносимое имя, но ты можешь называть меня Гектор.

   Так, я впервые вступил в осознанный контакт с инопланетным существом из созвездия Девы. Даже если это сумасшествие, оно кажется необычайно увлекательным!

     10 октября

Мы с Гектором теперь много беседуем. Вернее, говорит, в основном, он, я же молчу и удивляюсь. Вчера он рассказал мне об истории своего народа, о планете, с которой он прилетел. Слог Гектора очень красив и воздушен. Его мысли текут в моей голове стремительной рекой. Я так писать не умею, но постараюсь привести его рассказ как можно подробнее: вдруг, кто-нибудь прочитает мой дневник и еще раз удивится бесконечной фантазии вселенной.

– В начале наш мир был покрыт неглубокой водой, в которой полулежали – полуплавали мы, существа без определенной формы и цвета, похожие на утренний туман. Мы разглядывали ил и камешки на дне, смотрели сквозь осоку на жемчужное небо и были довольны своим положением. У нас не было имен, мы не создавали семей и ничем не занимались. Мы просто были.

   Потом мы обнаружили, что можем парить над водой, и увидели наш мир с высоты – огромное, покрытое мелкой рябью озеро. Некоторые поднимались все выше и выше, пока не достигли пределов атмосферы и не узнали, что путешествовать меж звезд для нас так же легко, как плавать и парить.

   Теперь мы преодолеваем огромные расстояния в долю секунды, но самое главное – способность к мимикрии, которую мы развили, путешествуя по другим мирам. Мы в состоянии принять облик любого живого существа или предмета, независимо от его свойств и размеров. Это позволяет нам оставаться незамеченными и тешить свое любопытство на чужбине, сколько вздумается. Поверьте, играть в метаморфозы ужасно интересно, это единственно стоящий способ времяпрепровождения!

   Некоторые из нас нашли приют на других планетах, остальные вернулись домой и не захотели расставаться с приглянувшимся обликом. Сейчас наш мир неузнаваем. В нем можно найти животных и растения со всех уголков вселенной: одни вполне реальны и по зову сердца или воле случая проживают у нас, другие же, псевдоморфы – мои собратья, принявшие чужой облик. Мы все сосуществуем в мире и гармонии, потому что умеем изменять окружающий мир усилием мысли. Каждый может выглядеть так, как он хочет, и сотворить все, что он желает, поэтому делить, в сущности, нечего.

   Гектор еще долго рассказывал о своей планете: о белых жирафах с блестящими глазами, бродивших в молочно-зеленой траве, о ежегодных гонках на летающих моллюсках, о городах, похожих на причудливые сталагмиты, о круглых воздушных деревьях, покрытых дрожащими корешками… Он рассказывал, а я не переставал удивляться, что все это красочное многообразие жизни лишь притворство, игра, маска, под которой скрываются призрачные, почти бесплотные существа, похожие на утренний туман. Но все же, какая в них любознательность и тяга к прекрасному!

     12 октября

Мне теперь неловко держать Гектора в кухне на одеяле. Он отлично устроился в кресле в моей комнате, правда иногда во сне он начинает ворочаться и сползает с него.

   Вчера я полюбопытствовал, почему Гектор выбрал облик пеликана и удобно ли ему в теле этой большой птицы. Мой гость ответил, что летать всегда удобней, чем ходить или ползать. А пеликан, по его мнению, очень красивая и умная птица, ничуть не хуже любой другой. Беда лишь в том, что вместе с перьями и сильными крыльями, Гектор позаимствовал у земной птицы некоторые анатомические особенности и стал уязвим. Так, удирая из зоопарка, куда его продали ловкие звероловы, он ночью сбился с пути и в темноте сильно ударился о телеграфный столб. Правда, его раны заживают гораздо быстрее, чем у земного существа, и сейчас он вполне здоров и полон сил.

    15 октября

Сегодня Гектор сообщил мне, что собирается лететь домой, на свою прекрасную планету Соолхиоэурумию (или что-то похожее на это, я точно не уловил). Он предложил мне отправиться вместе с ним! Я был поражен: путешествовать в безвоздушном пространстве, на спине пеликана в несколько раз меньше тебя самого! Гектор сказал, что размер не имеет никакого значения: он может увеличиваться или уменьшаться по своему усмотрению. Что же касается отсутствия воздуха, я должен быть совершенно спокоен на этот счет: с ним я буду в безопасности, надо только как следует утеплиться.

   Признаюсь, предложение меня обескуражило. Оно фантастично, но заманчиво! Я обещал Гектору решить все до завтрашнего утра.

   16 октября

Ну, что ж, я полечу вместе с Гектором. Всю ночь я не спал, ворочался, представлял свою жизнь на другой планете, и, в конце концов, решил рискнуть. Что я теряю? Старость? Одиночество? Ветхий разваливающийся дом? Очередь в поликлинике?

   На планете Гектора я увижу то, что мне и не снилось, проведу остаток жизни в чудесном живописном месте! И потом, он уверяет, что многие его собратья принимают облик людей, так как находят его весьма привлекательным. Да и с десяток настоящих землян, сбежавших из этого мира, инкогнито проживают на Соолхиоэурумии, участвуя в таинственной игре в метаморфозы. Они составят мне приятную компанию.

   Теперь нужно подготовить все к побегу. Интересно, а Персика можно взять с собой?

   18 октября

Кажется, всё. Завтра ночью вылетаем. Персика и жемчужную гурами я беру с собой. Персика посажу за пазуху, гурами – в термос. Гектор разрешил, сказав, что они легкие и много места не займут.

   Все свои цветы отнес в школу, в кабинет биологии, надеюсь, они там приживутся. Василию соврал, что надолго уезжаю к родственникам, в Волгоград, он обещал присматривать за домом. Мне теперь, правда, все равно. Племяннице звонить не буду – она не скоро спохватится, что я исчез, даже с днем рождения никогда не поздравит. Из вещей возьму только Шурин портрет и любимую зажигалку, так, на память. И оденусь потеплее.

   19 октября, вечер.

   Ну, всё. Пальто на мне, шарф намотан как следует, шапка надежно прикрывает уши. Персик волнуется, выпускает коготки, предчувствует перемены. Термос с рыбкой – в кармане. Кажется, ничего не забыл. Портрет и зажигалка… Не буду брать. Пусть прошлое остается в прошлом, а Шуру я и без картинки хорошо помню.

   Последние строки. Не знаю, для чего я их пишу. Когда-то давно я слышал, что каждый человек, ведущий дневник, в тайне надеется, что кто-нибудь когда-нибудь его прочитает. Вот и я, наверное, надеюсь. Ну, что ж, незнакомец, прощай! Через несколько мгновений передо мной откроется новый мир! Гектор ждет…

   Соня закрыла тетрадь. За маленьким окном смеркалось. Пашка молчал.

– Ну, и что ты об этом думаешь? – тихо спросила она. – Думаешь, он сошел с ума?

– Не знаю, – пожал плечами озадаченный Пашка, – вполне возможно: такая фантастическая история могла ему померещиться.

– А мне приятно думать, что он действительно улетел. Только представь: прекрасный пеликан в черном звездном небе, а на его спине маленький укутанный человечек с котенком за пазухой и рыбкой в кармане! Это же так удивительно!

– Удивительно то, что старикан нашел на этой планете! Но нам этого, к сожалению, не узнать.

   Они возвращались домой в весенних сумерках, вдыхая сладковатый запах вербы и влажной земли. Скоро частные домики, окруженные садами, кончились, и вдыхать стало нечего.

   Соня осторожно несла в руке розовое перо. Она думала о том, что когда поедет в зоопарк, нужно будет внимательнее присмотреться к пеликанам – уж очень они подозрительные птицы. Да и к любому предмету, букашке и человеку теперь стоит присмотреться – вдруг это всего лишь утренний туман, любопытный призрак с планеты Соолхиоэурумии!

Осенники  

  Я всегда недолюбливал осень. Ещё в детстве с приближением сентября меня начинала точить какая-то мутная тоска – гадкое ощущение сродни зубной боли. Раньше я считал, что это из-за школы, но вот, ученичество давно в прошлом, а тоска по-прежнему со мной.

  Куда бы я ни шёл, что бы я ни делал, всюду меня преследует сладкий, мертвенный аромат осени, который старается усыпить мою бдительность хмельными нотками мёда и яблок. Но я постояннонастороже. А в последнее время из-за этих слухов об осенниках, я стараюсь обходить стороной большие парки и скверы.

  По правде сказать, осенники существовали всегда. Но прежде их никогда не приходило так много. Первые осенники появлялись ещё в августе; те, ранние, были юркие и незаметные, шуршали себе в опавших листьях, словно какие-нибудь ёжики или мыши. Только самый внимательный мог разглядеть в листве их блестящие круглые глазки и вытянутые носы.

  В сентябре они менялись, их становилось больше. Они кружились в маленьких смерчах вместе с берёзовыми листьями и бумажками от конфет и были прозрачными, почти невидимыми. Иногда, краем глаза, я всё же улавливал вкрадчивые серые тени, мелькавшие среди стволов и стелившиеся по тротуарам, будто слабый дымок. Я предчувствовал недоброе. Я даже пытался об этом сказать. Но кто разберёт моё невнятное мычание, кто поверит языку жестов? Остальные не думали об опасности, которую могли представлять эти странные, невесть откуда взявшиеся существа, – остальные даже находили их забавными.

  В этом году, когда стали пропадать люди, всё изменилось. Поначалу никто не обвинял в этом осенников. Подумаешь: исчезла пара бездомных, постоянно обитавших на скамейках парка, да несколько старых алкоголиков не вернулись из булочной. Но когда в списках пропавших без вести оказались десятки весьма приличных и добропорядочных горожан, власти и пресса забили тревогу. Расследование не принесло особенных результатов, но дало повод для пересудов. Были найдены некоторые личные вещи пропавших – перчатки, зонты, бусы, даже пластыри – всё было смешано с пожухлой листвой, а вокруг кишели неугомонные шелестящие осенники.

  Кого же, спрашивается, винить в исчезновении мирных граждан? Конечно, их, чужаков…

   ***

  Я стоял на углу, возле кафе "Тирамису", и раздавал листовки. Было солнечно и студёно, из моего рта то и дело вылетали облачка пара, когда я пытался привлечь внимание прохожих и что-то мямлил им вслед.

  Здесь, возле площади, было мало деревьев, и листву ежедневно убирали, поэтому осенники почти не появлялись. Но иногда какой-нибудь хилый осенник всё же залетал сюда из боковых улочек и начинал опасливо вертеться неподалёку.

  Девушка в серо-голубом пальто поднялась по ступенькам перехода и направилась в мою сторону. За её спиной, словно панцирь черепахи, высился тёмный футляр виолончели.

  Я разглядел лицо девушки – широкое, задорное, с ямочками на свежих щеках – и понял, что ни за что на свете не стану предлагать ей рекламку. Но девушка подошла сама и вытащила из моих озябших пальцев глянцевый листок.

– Новый магазин обуви? – сказала она, обращаясь то ли ко мне, то ли к своему мысленному двойнику. – Мне как раз нужны новые ботинки. Видишь, старые потрескались все! – и она потопала ногами в коротких поношенных ботах. – Ты мне покажешь, куда идти, ладно? А то у меня пространственный кретинизм с детства.

  И она засмеялась довольно и радостно, будто сделала себе комплимент.

  Её звали Настя. Даже не знаю, что она во мне нашла – в немом неказистом парне – но, тем не менее, мы стали почти неразлучны. Сейчас я думаю, что моё молчание и было тем заветным крючком, который её поймал: она могла часами рассказывать о своих мечтах, планах и, вообще, о разной ерунде, а я внимательно слушал.

  Это немое участие мне ровным счётом ничего не стоило – наоборот, оно мне ужасно нравилось. Когда Настя говорила, она была похожа на птичку, торопившуюся удивить мир новой песней. Взъерошенная такая птичка, чирикающая без умолку. Она сидела за столиком в кафе, бросив полосатый шарф прямо возле тарелки с оладьями, и думала вслух:

– Здесь вкусно кормят, но дороговато. В "Кулебяке" за эти деньги можно съесть целую гору блинчиков. Ты там был, да? Пойдём туда в следующий раз. А неподалёку есть маленькая лавка с разными феньками. Я вот этого слоника там купила, вот, видишь? Из сандалового дерева, между прочим, и па-ахнет! Понюхай, нет, ты понюхай! Чувствуешь? Лучше всяких духов…

  Она прервалась на мгновение, чтобы снова надеть медальон и продолжила:

– Ох, поскорее бы закончить училище! Я бы сколотила собственную группу. Нет, правда. Чего ты улыбаешься? Чего ты улыбаешься, лохматая твоя голова? А вот и сколочу. Будем играть джаз, я даже пианиста знаю классного – импровизирует парень, как бог! А из тебя барабанщика сделаем. Ты хорошо ритм чувствуешь. Ну-ка, постучи по столу!

  Подошла официантка и принесла чай. Настя потеряла мысль и уставилась в окно – там огненно-рыжий, почти алый клён бился о запотевшее стекло.

  Я смотрел на неё и любовался. Такая живая, счастливая, хорошенькая – и моя… Возможно, не навсегда, и даже ненадолго, но сейчас – моя.

  Она сжала мне ладонь и сказала:

– Я тебя люблю. Завтра приходи после обеда, бабушка на дачу уедет, а на занятия я не пойду. Ты видел моих рыбок? Я для них новый аквариум купила, с подсветкой, – в темноте вместо ночника включаю. И ночнушку с грибочками, как в детстве почти. Я осень обожаю! Фрукты, овощи, грибы, красные листья… Прямо всё хочется понюхать и попробовать! А ты любишь осень?

  Я послушно кивнул.

– Ну вот. Мы с тобой устроим осенний пир. Сделаем глинтвейн, каштанов пожарим. Будем спать прямо на полу, на матрасе, чтобы места было больше. Ты придёшь? Ты не брейся, щетина тебе идёт – ты дикий такой, и милый. Как большой ретривер. Видел ретриверов? Золотистые и вислоухие псинки…

  Мы вышли из душного кафе в прохладную осень и сбежали вниз по ступенькам, занесённым листьями. На стоянке среди машин танцевали два осенника. Увидев их, Настя улыбнулась.

– Волчки… Такие милые! И откуда они берутся?

     ***

  В октябре я бросил раздавать рекламки на улицах и перебивался случайными заработками. Иногда разгружал машины с овощами, а несколько раз в месяц оформлял афиши для кинотеатра – в нашем городе афиши до сих пор оформляют по старинке – при помощи кисточки и гуаши. В конце концов, мне крупно повезло: я устроился продавцом в крошечный букинистический магазин недалеко от центра. Магазин находился в подвале, и от царящей там сырости листы книг быстро покрывались зелёными кляксами плесени, но всё же эта работа нравилась мне куда больше, чем роль уличного дурачка, который всучивает прохожим бесполезные бумажки.

  Магазин едва держался на плаву – книжки-то стоили гроши – но благодаря постоянным покупателям хозяин кое-как умудрялся сводить концы с концами. Я хорошо ладил с теми стареющими чудаками, которые спускались в наши катакомбы в поисках очередной завалявшейся на полках редкости. Большинство этих типов носили сильно поношенные пальто или куртки неопределённого цвета, а их волосы лоснились и неаккуратно топорщились на висках. Я не мешал им, когда они часами копались в пыльных стопах, почти упираясь в заглавия своими очками в толстых оправах; когда же они, наконец, находили то, что нужно, я писал цену на листке бумаги. Бывало, в магазин заглядывали студенты – этих я недолюбливал за выпирающую из них дурость. А возможно, просто завидовал: ведь я был немногим старше их, а корочки о высшем образовании так и не получил…

  Одно в моей работе было плохо: идти домой приходилось через Городской парк, полный осенников. Настя часто заходила за мной в эти тёмные октябрьские вечера, и мы вдвоём неторопливо шагали по тротуарам, пугая асфальт огромной и неожиданной тенью виолончели.

  В парке я всегда крепко держал Настю за руку, и ни за что не соглашался отпустить от себя. Однажды я закрыл магазин пораньше – солнце ещё пробивалось из-за углов зданий, нехотя угасая. Был конец октября, почти все деревья потеряли листву и одиноко тянули к небу скучные голые ветки. Зато внизу, возле корней, царило буйство красок. Жёлтые, оранжевые, багровые сугробы из листьев покрывали землю и давали убежище беспокойным осенникам. То здесь, то там что-то постоянно шелестело, взметались вверх разноцветные крылья и крылышки, рождались всё новые вихри, в середине которых крутились невидимые плясуны.

  Штук десять осенников танцевали на деревянном помосте, где летом проходили концерты.

– Ой, как красиво! – воскликнула Настя и, воспользовавшись тем, что я невольно загляделся на волшебное зрелище, выдернула свою руку из моей и побежала на сцену.

  Осенники тут же окружили её, весело забросав листьями. Теперь они заметно подросли: каждый вытянулся в полупрозрачный смерч высотой с половину фонарного столба. Настя танцевала в центре этого хоровода. Глаза её были закрыты, губы смеялись. Она растопырила в стороны руки и сама кружилась вместе со своими новыми знакомыми, ветер разметал её длинные русые волосы, словно осенние травы.

  Я стоял у помоста и смотрел. Я не мог пошевелиться. Страх и восхищение не дали мне ничего предпринять. Я просто надеялся, что всё обойдётся. Я просто ждал.

  Смерчи набирали силу. Они стали плотнее, казалось даже, что материальнее. Внезапно я с ужасом понял, что Настя стоит в кольце из сутулых пепельно-серых существ, которые печально и многозначительно обратили к ней свои острые, почти волчьи, морды. Вот оно! Наконец-то я смог разглядеть их как следует! Эти мерзкие твари в серых балахонах хорошо маскируются…

  Я попытался вскарабкаться на помост, но шквал мозглого ветра сбил меня с ног. Стоя на четвереньках и жалко мыча, я увидел, как волчки в одно мгновение выросли до небес, закрыв от меня Настю. Она коротко и растерянно вскрикнула – и всё пропало… Ветер мгновенно стих, а листья тяжело упали на сцену.

  Настя стояла там одна. Я поднялся, подобрал валявшуюся на земле виолончель.

– Пора домой, а то совсем темно становится, – сказала Настя, медленно и как бы задумчиво спускаясь по ступенькам. В её волосах запутались листья, щёки были бледны. Я обнял её за плечи, знаками поинтересовался, всё ли в порядке.

– Да, а почему ты спрашиваешь? – удивилась она и засмеялась. Смех получился натянутым. Настя вытащила из карманов перчатки и торопливо надела. На правой руке, чуть выше запястья, я заметил круглую, словно пуговка, капельку крови.

  Я проводил Настю до подъезда и попрощался. Вернее, попрощалась она.

– Завтра отчётный концерт, мне надо выспаться, – сказала она как-то обречённо и обхватила меня за шею. Глаза её, обычно серые, в свете фонарей показались мне подёрнутыми рыжей паутинкой. Я долго стоял и смотрел на её окна, но она так и не зажгла лампу.

  Сейчас, когда я вспоминаю тот вечер, меня охватывает дрожь. Но тогда я ещё не понимал, что случилось, я легкомысленно надеялся, что беда миновала. Чего только не померещится в сумерках – и те высокие согбенные фигуры могли быть плодом моей болезненной фантазии…

  Осень незаметно, крадучись, подбиралась к зиме. По утрам я долго не выключал свет в своём сыром подвале, всё сидел за столом, обхватив ладонями кружку с горячим чаем, и, словно сомнамбула, следил за проходящими в окне ногами.

  Настя стала реже заходить за мной после занятий. Сначала я боялся, что она встретила кого-то другого и просто стесняется мне об этом сказать, но потом понял, что дело куда серьёзнее.

  Она больше ни с кем не встречалась, она гуляла одна. Часами ходила по аллеям парка, задумчиво глядя на осиротевшие деревья и чему-то улыбаясь. Однажды я нашёл её на скамейке: она сидела бок о бок с виолончелью и любовалась танцами осенников. Руки её совсем окоченели, но она, казалось, этого не чувствовала. Когда я дотронулся до её плеча, она подняла голову и посмотрела на меня так, словно и я был одним из них…

– Осень скоро кончится, – сказала она тихо. – И волчки уйдут. Как жалко…

  Я хотел ей ответить, что это хорошо. Пусть кончается осень, и пусть заберёт с собой осенников и эту опустошающую хандру, и белый-белый снег наконец укроет озябшую землю и успокоит душу. Но я не умею говорить. Я просто крепко обнял свою Настю, а она была холодная, хрупкая и уже не моя…

  Теперь она чаще молчала. Больше не хвалилась мне о том, что собирается перевернуть мир после окончания училища и создать новую, необыкновенную группу. Угас её интерес к разным талисманам и камешкам, системам гаданий и восточным танцам. Лежали непрочитанными модные романы, а две контрамарки на современную пьесу "Крылья", выпрошенные у подруги с таким трудом, провели вечер премьеры в ящике письменного стола.

  Собственно, Настя потеряла интерес ко всему. Ко всему, кроме осени. Рыжая сладкая тоска поселилась в Настиных глазах, сделав её тихой и послушной служанкой увядания.

  На меня эта тишина, опустившаяся на нас обоих, действовала угнетающе. Да, я сам немой, но я не глух. Я люблю слушать жизнь, ощущать её напряжённый ритм, улавливать мерный голос. Пусть он подчас звучит самонадеянно и глупо – но по крайней мере я знаю, что пока чуть-чуть отличаюсь от мертвеца.

– Почему ты больше не играешь джаз? – написал я на листке.

  Настя пожала плечами и, завернувшись в плед, ушла на балкон.

  Вечером мне не давали уснуть странные дрожащие звуки, которые она извлекала из виолончели. Будто какая-то большая птица прощально тенькала в лесных зарослях…

  Она часто пропускала занятия. Вместо этого качалась на качелях во дворе или на весь день отправлялась в какой-нибудь парк. Если я находил её, то вёл обедать и отогреваться в ближайшее кафе – она совершенно забывала о таких простых и необходимых вещах, как еда и тепло.

  Однажды я написал Насте письмо, где просил рассказать мне, что случилось, почему она грустит.

– Почему ты больше не радуешься жизни?

– Я радуюсь. Но не тому, чему радовалась прежде. Это было глупо.

– Ты не любишь меня?

– Люблю. Но это сильнее. Я не могу объяснить.

– Это апатия.

– Нет, это созерцание…

  Её ставшие рыжими глаза выцветали по мере приближения зимы. Она не хотела расставаться с осенним миром и день ото дня становилась всё бледнее и печальнее. Одним воскресным утром, в середине ноября, она пропала.

  Я проснулся один и обнаружил, что виолончели нет в её привычном углу возле окна. Исчезли из шкафчика Настино пальто и новые ботинки, но все личные мелочи и безделушки были на своих местах. Я быстро оделся и побежал в парк. Я почему-то чувствовал, что это не просто утренняя прогулка.

  Я исходил все парки, скверы и городские улочки, но Насти не было. Напрасно я искал маленькую девушку с виолончелью за спиной – её не было. Не было в городе. Не было совсем.

  В куче поблекших кленовых листьев я нашёл её шарф. Длинный, полосатый, словно змейка. Я намотал его на шею и уселся на холодную скамейку рядом с молодой женщиной, которая держала на руках трёхлетнего малыша. Мальчик и мама с одинаковым восхищением смотрели на крошечный вихрь, танцующий у их ног.

  Я хотел им сказать: Бегите! Бегите из этого парка, от этих проклятых плясунов! Спрячьтесь в своих тёплых безопасных квартирах за грудой привычных вещей и забот! Не то вас отравят, впрыснут в вашу кровь сладкий дурманящий яд осени – и жизнь кончится…

  Вместо этого я только замычал и замахал руками. Мальчик испугался и заплакал, и женщина возмущённо мне что-то ответив, увела ребёнка на соседнюю лавочку.

  Я зло усмехнулся и пошёл домой.

   ***

 Теперь, в конце ноября, осенников осталось совсем мало. Так, жалкие выцветшие волчки, которые никого не могут увлечь и удивить. Но людей с бледно-рыжими глазами на улицах стало гораздо больше.

  Я часто встречаю их – потерянных, белокожих людей, бесцельно бродящих по улицам. Они ищут следы умирающей осени и, когда находят, слабо и не по-здешнему улыбаются. Они вдыхают запах сырой листвы и закрывают глаза от наслаждения. Бедные, отравленные люди…

  Иногда я думаю, что сам отравлен с детства. Конечно, отравлен, – ведь я всегда ненавидел осень, и одновременно, искал её. Возможно, какой-нибудь маленький осенник укусил меня за палец много лет назад, когда мы с ребятами пекли картошку в лесу. С тех пор я болен. Я прятался от своей болезни за повседневными делами и даже любовью, но и любовь оказалась заражена смертельным вирусом забвенья…

  Что мне терять? Она ушла с виолончелью, но забыла тёплый шарф. Ей будет неуютно без него. Один старичок-покупатель шепнул мне, что осенники уводят людей в свою страну. Там деревья утопают в алой листве, и яблоки с тихим стуком падают в мокрую траву. Там возле каждого дома дощатый причал, и лодка, спрятанная в камышах. Суетливо переговариваются галки, и шелестит ночной ветер. И так – всегда…

  Я тоже отправлюсь в эту страну. Я готов смириться с вечной и неизменной осенью, если только найду там Настю.

  Осенников сейчас мало. Но я знаю место, где они до сих пор водятся в изобилии. Я пойду туда завтра утром, когда в воздухе будет висеть туман. Возможно, я даже не увижу их из-за тумана – сутулых серых существ с печальными глазами – моих проводников…

   Осень 2009 года

Там и здесь, или Где гуляют кошки

Кошка шла медленно, осторожно ступая мягкими лапами по взрытой кротами земле. Иногда она останавливалась, поводила пушистым ухом – слушала ночь. Где-то далеко, в лесу, задумчиво гукала сова, у гаражей затеяли возню собаки, медленно, с гудками и тарахтеньем полз по железной дороге товарный состав. Здесь, в поле, было спокойно – лишь отчаянно стрекотали последние сентябрьские кузнечики, и шелестели под лапой сухие стебли травы. Большая полная луна, похожая на желтую оладью, освещала золотистым светом все травяное царство, только лес возвышался впереди темной непроницаемой стеной. К нему-то и направлялась кошка.

   В то время как она приближалась к лесу, ее облик странно менялся: то вытягивался смешной загогулиной нос, то пропадал и исчезал хвост, то, откуда не возьмись, появлялась у нее длинная, клоками, борода.

   Вот и знакомая тропинка, вот и мостик через болото… Топ-топ – стучат по доскам лапки с коготками – втягивать так до сих пор и не научилась. Около железной дороги кошка остановилась и прислушалась: нет ли поблизости страшного черного змея с горящими глазами? Нет, все тихо, далеко змей – она успеет перелезть через пути… Ну вот, теперь и до дома рукой подать. Лапой, то есть.

   Пыхтя и отдуваясь, Алексей Макарыч ввалился в свою избушку, приютившуюся в корнях старой мшистой сосны. Первым делом зажег огарок свечи, аккуратно сложил кошачью шкурку и спрятал ее среди сплетенных корешков. Потом сел на табуретку, перевел дух. Борода ужасно чесалась – видно, принес с собой блох из подвала, будь они неладны! Нелегка она, кошкина доля: животина хоть и неприметная, да всякий обидеть может, даже малявки эти приставучие.

   Алексей Макарыч порылся в берестяном сундучке, нашел свою заветную трубку, задымил, задумался. Как же это получилось, что он, потомственный лесовик, ведет теперь двойную жизнь, принимает пищу из рук людей, которых он всегда презирал и сторонился? Уже два года он в облике кошки обитает в двухкомнатной квартире N 25 в старом блочном доме на улице Туризма, обитает, в целом, очень недурно: его кормят, поят, тискают (чего, он, впрочем, терпеть не может) и даже временами пытаются вывести блох. Днем он блаженно спит на шерстяном пледе, свернувшись калачиком и закатив желтые косящие глаза, ночью спешит в лес, к старому, пахнущему сухими травами, жилищу, к знакомым лягушкам, болтливым белкам, любопытным ежикам. Сидит с ними у костерка, жарит грибы на прутике, рассказывает о человеческом житье-бытье. Оправдывается: мол, жизнь в лесу пошла тревожная, то грибники, то туристы нагрянут, мусорят, ягоды, грибы и орехи подчистую собирают – прошлой зимой чуть с голоду не умер. Пришлось к людям податься: колдовство старое вспомнил, кошкино обличье принял. Да только не в простую кошку превратился: прознал он, что Дуська, мохнатая коротколапая кошка из 25 квартиры в бега подалась – в степи, мышковать, – вот он ее место и занял. Уже два года, как Дуська мышкует, а Алексей Макарыч за нее рыбку ест. Сначала, правда, совсем тошно было сырую рыбу есть, а потом привык и даже пристрастился. А если молочка или сметанки дадут, или колбаски с жирком, то просто мяу-у… Эх, если Дуська вернется, кончится его покойная жизнь – придется снова в лес перебираться.

   Алексей Макарыч пыхнул трубкой, оглядел свою уютную норку. Пламя свечи, стоящей на сухом трухлявом пеньке-столике, отбрасывало таинственные отсветы на древесные стенки, выхватывало из темноты пышные букеты трав под потолком, играло на разноцветных бусах сушеных грибов и ягод, тревожило заснувших на зиму бабочек и божьих коровок, приютившихся между корней. Были здесь и трофеи, добытые Алексеем Макарычем у людей: синяя треснутая чашка с кукушкой, перламутровая пуговица от старого пальто, свечные огарки, поломанный будильник, жестяная банка из-под чая, рваный плед, – все вещи старые, выброшенные хозяевами в помойное ведро. Алексей Макарыч был честной кошкой и никогда не позволял себе красть; исключение составлял лишь маленький томик Есенина – очень уж понравились ему стихи о природе, не раз он душевно читал их вслух двум своим ручным лягушкам – те, не моргая, слушали, задумчиво оттопыривая блестящее горлышко.

   Трубка погасла, и Алексей Макарыч начал собираться: надо было подобрать мусор, которого всегда хватало на Круглой поляне. Место это было живописное, облюбованное отдыхающими, к сожалению, не всегда симпатичными и аккуратными. Лесовик покопался в кладовой и нашел пустой пакет. Задул свечу и, тихонько открыв дверь, выскользнул наружу, в прохладный осенний сумрак.

   На Круглой поляне, против обыкновения, мусора оказалось немного, видимо туристы попались совестливые: Алексей Макарыч обнаружил лишь забытую банку с рассолом, в которой еще плавали два соленых огурца, смятую консервную жестянку и маленький брелок – плюшевого мишку в розовом комбинезоне.

   Старичок уселся на поросший трутовиками пень, захрустел огурцом. Глаза его прекрасно видели в темноте, различали пушистые лапы елок, желтевшие на черных ветках березовые листочки, похожие на золотые монетки.

   Ему вспомнилось, как когда-то, очень давно, среди сумрачных деревьев, кольцом окружавших поляну, праздновал лесной народец Свадьбу Лета и Осени. Болотные огоньки и гнилушки мерцали в руках танцующих лисунок и зеленух, отражались в их изумрудных глазах; ангелуши сидели на ветках и, болтая ножками, играли на деревянных дудочках; болотные пузыри помешивали осиновой ложкой сонный отвар в котелке, чтобы сладко спалось Лету в его подземном жилище много долгих месяцев. Осень расчесывала гребнем его длинные травяные кудри, готовила жениху постель из душистого сена, тихо напевала…

   Алексей Макарыч вздохнул. Все прошло, все растаяло как утренний туман. Лесные духи потеряли свою силу, забыли эти места. Неверие оказалось самым страшным врагом: холодными серыми щупальцами обвило оно стволы деревьев и усыпило древесных духов; ядовитым облаком прогнало в неизвестные края всех леших, кикимор и русалок, лишило ветра его голоса… Один он, Алексей Макарыч, почему-то остался, да и то вынужден теперь вести постыдную двойную жизнь, а ведь оборотнем никогда прежде не был.

   Уходить, видно, пора. Одна старая белка ему рассказывала, будто далеко на востоке еще остались его родственники: вот весной туда и отправится, как снег растает. Может, и Дуська к тому времени домой придет, – хозяевам не скучно будет.

   Лесовик вернулся в свою избушку, попил горячего мятного чаю. Начало светать, лес вокруг стал серо-голубым, проснулись первые птицы. Настало время снова превращаться в кошку. Дело это пустяковое: нужна лишь наколдованная шкурка, мышиный хвост и пара заклинаний. Обратное же превращение с каждым днем давалось все труднее и труднее, иногда вместо слов заклинания получалось лишь жалобное мяуканье. Глядишь, так навсегда кошкой и останешься! Да и к жизни кошачьей он привык: к сборищам в подвалах, к весенним концертам, к людям, злым и добрым…

   Ну что ж, вот и шкурка. Пора… Эхэ-хе-хе-хе…

   …Дуся-дуся-дуся! Кыс-кыс-кыс-кыс… Где же ты бродишь? Десять часов уже… А, вот ты где, под лестницей пряталась! Ждала! Ну иди, маленькая, иди! У-у-у, пушистик, тушка бегемотья! Пойдем, я тебе рыбки дам! Любишь рыбку?

Старик и кукла

Странные штуки иногда вытворяет с нами воображение. Порой приснится какой-нибудь сон – а кажется, будто и в самом деле было такое. Пройдет время, и граница между сном и явью совсем сотрется, износится, растворится, и все – настоящее и выдуманное – прикинется одной долгой пестрой лентой событий жизни.

   Много-много лет назад теплым июньским вечером я возвращался домой после последнего выпускного экзамена. Я шел легко, весело, что-то насвистывал, передразнивая щебетавших в листве птиц. После дождя новенький асфальт под ногами блестел, как зеркало, и отражал светлые облака, и деревья, и мой кожаный портфель, таивший в себе уже ненужные исписанные синими каракулями листки конспектов. Вперед, вперед, мимо старого парка и скошенных лужаек, и кустов шиповника, усеянного побитыми дождем розовыми цветами.

   Я был так счастлив, беззаботен, что даже уродливые, проеденные ржавчиной баки с мусором, стоявшие на углу дома, не вызвали у меня обычного раздражения. Пусть себе стоят, старые кастрюли, а все равно жизнь прекрасна, и впереди еще так много интересного, и еще так много сил в запасе, и планов, и надежд!

   Я как раз подбросил портфель в воздух, не сдержав своей неистовой радости, когда увидел старика, ковыляющего мне навстречу. Он еле передвигался по тропинке, ведущей на помойку – худой, сгорбленный, в смешном черном пиджаке и мешковатых брюках, и держал за руку девочку в сиреневом платье. Приблизившись, я понял, что это не девочка, а большая кукла. Ее блестящие волосы были заплетены в аккуратные косички, глаза с щеточками ресниц моргали при каждом шаге старика, а губы улыбались нежно, искренне, совсем как у настоящего ребенка. Очень красивая кукла, совсем новая… Зачем ему понадобилось ее выбрасывать? Странный старик!

   Я поравнялся с ним и уступил дорогу, так и не решившись спросить его об этом. Его взгляд, устремленный в землю, не выражал ничего, кроме ужасной усталости, а белые сросшиеся брови, казалось, навеки застыли, нарисовав на лбу горькие складки. Он медленно прошаркал мимо, а я несколько раз обернулся – все не верил, что старик действительно собирается выбросить игрушку.

   Мое радужное настроение после этого как-то смялось. Вечером я пошел выносить мусор и не мог удержаться от того, чтобы не поискать глазами красивую куклу. Она должна была быть где-то на виду, ведь прошло всего несколько часов. Однако ни в контейнерах, ни рядом ее не оказалось. Может, кто-то забрал ее домой… Или старик в последнюю минуту передумал?

   ******

  Это было много-много лет назад. Так много, что кажется сном. С тех пор жизнь изменилась, и я изменился. Незаметно как-то… Что-то сделал, еще больше не успел. Учился, любил, воспитывал, терял. Вот, сижу в старом кресле и смотрю на старые вещи, которые меня окружают. Каждая вещица – осколок прожитых дней…

   Вот альбом с белесыми от времени фотографиями. Люди на них смеются, потому что не верят, что исчезли… Книги с засушенными цветами вместо закладок – цветы еще хранят аромат лета, которое никогда не повторится… Подушка, вышитая руками, которые больше не смогут вышивать, грамота с гербом страны, которой нет… Их много, этих вещей, и они все давят, давят на меня, заставляя вновь и вновь вызывать в памяти фантомы прошлого, и мучиться от невозможности укрыться от собственных воспоминаний.

   Глаза мои останавливаются на огромной кукле в сиреневом платье, сидящей на шкафу. Она улыбается, нежно, наивно, растянув в улыбке пухлые губки, но я-то знаю, что она – моя главная мучительница, потому что хранит тайны, от которых больше нет никакого проку. Та, кто с ней играла, кто нежно баюкала ее и целовала в синие круглые глаза, сейчас далеко отсюда. Она оставила свою игрушку здесь вместе с сотней других мелочей из детства – бесхвостыми лошадками, пластмассовыми чайниками, "Детьми капитана Гранта", лентами для волос с обожженными краями, раскрашенными ластиками… И я тоже остался здесь, в прошлом, рядом с этим хламом – непонятный и никчемный, покрытый пылью времени…

   Но нет, я больше не буду поддаваться натиску призраков, разрывающих мою голову, я сделаю что-нибудь…

   Я встаю на цыпочки и снимаю со шкафа сиреневую куклу. Она моргает и испуганно блеет, когда я хватаю ее за ногу и тяну к себе. Ничего, не обижайся, так будет лучше.

   Я беру куклу и спускаюсь вниз, не снимая домашних шлепанцев. Мои движения медленны, но неуклонны, я направляюсь к помойке по тонкой асфальтированной дорожке, мимо играющих в футбол мальчишек и хозяек, снимающих белье с дрожащих веревок. Вот они, знакомые ржавые контейнеры, совсем близко, – скоро, скоро я доберусь!

   Потому что тот старик в черном пиджаке с усталыми выцветшими глазами, старик с нарядной куклой в руках, – это я…

В бледно-голубое…

   Они бежали по темным коридорам и шатающимся лестничным пролетам, а позади тяжело дышали чудовища и сверкали большими круглыми глазами. Направо, направо, здесь должен быть лаз – вот он, зияет в искромсанной стене – теперь налево и вверх, в темноту, пробираясь среди обломков, наступая на хвосты крысам. Пахнет ржавчиной, плесенью, мокрой бумагой – знакомые запахи, значит убежище рядом, нужно только сбить со следа чудовищ. Давай руку, не бойся! Вот так! Будто никогда раньше не прыгала через ступеньки! Тшшш! Слышишь? Нет? Кажется, оторвались… Мерзкие твари, вечно являются неожиданно!

   Нужно найти знак… метку… где же, где же… Вот она! Вот дверь. Давай скорее ключ!

   Они повернули ключ и облегченно вздохнули. Она сняла тяжелые пыльные ботинки, потянулась и босиком пошла по сочной зеленой траве – одуванчики щекотали ей пятки. Он стоял у самого входа, подставив лицо теплому ветру, и слушал музыку. Потом он улыбнулся, подпрыгнул и побежал за ней, напевая что-то в такт.

   Впереди бесконечный океан лизал желтый песок и траву с одуванчиками, покачивал на маслянистых волнах лодку с белым парусом. Морской слон, прищурив глаза и распушив усы, лениво беседовал о чем-то с задумчивым кенгуру, иногда дружески похлопывая его ластами по спине. На роскошном фрегате капитана Блада сегодня слушали Генделя. Русалки, высунув из воды мокрые зеленые головы с круглыми глазами, тоненько подпевали.

   Они прошли мимо холма, где затеяли пикник мумми-тролли, помахали им рукой и направились на восток, обогнув сиреневые складчатые горы и темную рощу. Птица-феникс запылала, взвилась золотыми искрами и снова родилась – ветка едва качнулась под ее чешуйчатыми лапками.

   Паспарту – большой и добрый увалень, недавно вернувшийся из кругосветного путешествия, – весело кричал им что-то с воздушного шара, белым облаком плывущего над лесом. Ветер уносил его слова прочь.

   Они неторопливо шли к своему дому с затейливым флюгером на крыше: там на веранде свернулась калачиком пестрая кошка, в духовке подходил яблочный пирог, а сквозняк играл страницами книги, оставленной на старом рояле.

   У самой калитки она остановилась, приблизила лицо к прохладному цветку шиповника и втянула ноздрями сочный, сладкий аромат…

   Далеко за сиреневыми горами и темным лесом послышались осторожные вражеские шаги. Чудовища приближались к двери: цепкие руки карябали обивку, дергали ручку, яркий глаз светил в замочную скважину.

   Как загнанные звери они начали метаться по лужайке, но всюду мерещились им вой и хрюканье, и презрительный свист, и злое рычанье. Ну где, где же им спрятаться в этом прекрасном и беззащитном мире?

   Над лужайкой завис воздушный шар. Паспарту сбросил вниз веревочную лестницу, задорно свистнул. Нужно лишь подпрыгнуть, чтобы спастись, всего лишь высоко подпрыгнуть! Вот оно, небо, близко! Нежное, голубое… Давай, сначала ты, потом я…Раз, два....

   Двое подергали ручку, потом принялись выбивать дверь. Оказавшись в комнате, толстый, в блестящей форме сотрудника Внутренней службы, выключил фонарик и утерся мятым платком. Молодой – в штатском – осматривался, щурил глаза, заглядывал в шкафы и кладовки.

– Неплохо они здесь устроились – даром что в трущобах живут! – сказал толстый, тяжело отдуваясь. – Смотри, сколько барахла!

   Он обвел взглядом маленькую комнатушку, заставленную странными вещами. Все стены были разрисованы какими-то фантастическими пейзажами и фигурками животных, полки прогибались под тяжестью книг, которые эти двое видели и листали лишь в далеком детстве, а на тумбочке под круглым зеркалом допотопный агрегат крутил черный бороздчатый диск с унылой музыкой.

– Заткни его! – раздраженно сказал молодой в штатском. Склонившись над большим подносом, он рассматривал миниатюрный домик с рыбкой-флюгером, приютившийся среди камней, карликовых деревьев и мха. В тазике с водой покачивалась крошечная лодка с белым бумажным парусом и плавало несколько одуванчиков.

– Эти психи меня когда-нибудь до инфаркта доведут! – жаловался толстый, потирая потное красное лицо. – Сказано было: всем покинуть старые дома – будут сносить! Нет, приходится выуживать их отсюда как бродячих собак! И что они находят в этих гнилых развалинах? Жили бы как все: в высотках с подземными гаражами, скоростными лифтами, вертолетными площадками, асфальтированными зонами для игр! Смотрели бы вечером "Недоумков" и "Тело напрокат". Зачем им эта рухлядь и еще эти, как их там … эти … огороды! Мало, что ли, в магазинах замороженных смесей?

– Это морской слон? – перебил его молодой, царапая ногтем темный силуэт на стене. – Они, кажется, перемерли все до единого десять лет назад, во время Большого нефтяного пожара – даже в зоопарке не осталось. А тут – пожалуйста – по обоям разгуливают!

   Он хмыкнул и подошел к раскрытому окну. Далеко, за пустырями и мертвыми кварталами слышался привычный гул автострады. К обломанной ручке окна был привязан белый воздушный шарик, ветер трепал его и бил о стену.

– Погляди, вон наши психи! Доигрались…

   Внизу, на пыльной траве, среди мусора и вялых одуванчиков, нескладно распластались две фигурки. Двое сумасшедших обитателей трущоб, которых они не могли поймать уже несколько недель. Нарочно прыгнули. Или упали…

   Многие километры старого города подлежали сносу: здесь собирались построить современный торговый комплекс и парк развлечений. По правде говоря, это тревожное место давно пора было сровнять с землей: слишком много сумасшедших развелось – бродят среди желтых развалин, слушают непонятную музыку, читают книги, рисуют на стенах! А они их ловить должны – будто поважнее дел нет!

– Может, они живы? – тоскливо спросил толстый, нюхая колючий белый цветок на подоконнике. – Чего сиганули? В психушку бы их определили – все лучше, чем здесь!

– Они хотели до пожарной лестницы добраться, да кишка тонка… Слушай, позвони, куда нужно, а я спущусь вниз, проверю. Да нет, вряд ли они живы – пятый этаж, все-таки…

   Молодой посмотрел на часы и недовольно поморщился.

– И давай поторапливаться, а то опоздаем на шоу Влада Костецкого: он сегодня про новые нападения крыс на пригороды рассказывает!

   Толстый вздохнул, позвонил, куда следует, а потом перерезал веревку воздушного шарика: он почему-то действовал ему на нервы. Шарик взвился вверх и исчез в бледно-голубом небе…

   Они благополучно залезли в корзину, и воздушный шар начал плавно подниматься к облакам. Ветер разгладил морщинки в уголках глаз, освежил щеки, взъерошил волосы. На сердце было удивительно спокойно и хорошо: страх и тревога остались далеко, на земле, – в небе озорник-ветер выдул все ненужное из темных закоулков души, вымел все дочиста, и улыбнулся.

   Они смотрели на зеленые луга в одуванчиках, на сиреневые спины гор и на свой крошечный домик в саду, и у них кружилась голова от уплывающей от них красоты.

   Они вернутся туда, вот все успокоится, и они вернутся! И снова будут слушать шум моря и стрекот кузнечиков, и высаживать нарциссы, и собирать алые кленовые листья. Нужно только немного полетать…

Зелёное сердце

Я верю, что деревьям, а не нам

   Дано величье совершенной жизни

   На ласковой земле, сестре звездам,

   Мы – на чужбине, а они – в отчизне.

Николай Гумилев.

   Ночью ей мерещилось, что ее пушистая колючая крона касается звезд. Но это, разумеется, было не так.

   Хотя она стройной колонной возвышалась над всеми окружающими деревьями, ей не удавалось ни дотронуться до ночных светил, ни поймать в свои ветвистые сети зазевавшееся сизое облачко. Небо оставалось прекрасной мечтой, к которой она стремилась, но корни, глубокие, сильные, налитые влагой, крепко удерживали ее на земле.

   Когда дул ветер, ее янтарно-желтый ствол раскачивался и скрипел, и клесты с удивленным "гипп-гипп" спархивали с него, роняя в траву недоеденные шишки.

   В ее нежно-розовом волокнистом теле переливались соки, по крупице превращая воздух, землю и воду в новое годовое кольцо. Благодаря этим неприметным строителям затягивались ароматной смолой ранки и трещинки в коре, а на концах игольчатых ветвей созревали мягкие молодые плоды. Те же самые таинственные соки бурлили и баловались во всех больших и малых существах, обитавших рядом, во всех ее бесчисленных соседях и родственниках: они звенели в резных кленовых листьях, закручивали кисточки папоротника в тугие завитки, наливали спину лягушки изумрудной зеленью, хитринкой сверкали в беличьих глазах.

   Зимой ее укрывали белые сны: она замирала под холодным снежным куполом, думая о звездах и сверчках, а неторопливые грезы других деревьев, смешиваясь с ее собственными, туманом окутывали крону. Весной теплое солнце ее будило, она расправляла темно-зеленые иголки и нежно касалась ими соседних веток – дрожащих березовых, хмурых еловых, нарядных рябиновых. Они тихо шептались, рассказывали друг другу новости и пели. Вей-вея-вею-вей…

     Люди приходили к ней дважды в год – осенью и весной. Девушки в красных и зеленых платьях обвивали ее разноцветными лентами, украшали яркими бусами и цветами, водили вокруг нее хороводы.

     Сосна-зелена, что не вянет, не сохнет,

   Дай нам силы неукротимой, как в стволе твоем,

   Дай нам жизни длинной, как твои иглы, и сладкой,

   как твоя смола,

   Дай нам деток столько, сколько шишек на твоих

   ветвях!

   Девушка с пушистыми светлыми волосами обняла ее, прижалась щекой к шершавой коре, и сосна услышала, как бьется ее взволнованное сердце, и как струится по жилам молодая кровь. Зеленое, разлитое по всему стволу сердце сосны, билось и пульсировало в такт с человеческим – часто и мерно.

– Я слышу тебя, – шепнула девушка.

– Я чувствую тебя, – ответила сосна.

– Я знаю, ты внутри, – сказала девушка.

– Я не могу вырваться, – пропело зелёное сердце, – И не хочу.

   Вечером большой костер полыхал на поляне, его оранжевый жар достигал кроны и согревал прятавшиеся в глубине корни. Девушки танцевали, подняв к небу руки, покачивались, как деревья на ветру, и сосне начало казаться, что она тоже кружится вместе с ними, превратившись в гибкую босоногую танцовщицу. Вей-вея-вею-вей…– тихонько подпевала она, и ее зеленое сердце смотрело и слушало, и восторженно трепетало.

    Человек был стар и неприятен. Темный балахон, подпоясанный веревкой, болтался неровными складками на его тощем теле, глубоко утопленные в черепе голубые глаза смотрели холодно и бесстрастно. Он что-то хрипло говорил, указывая пальцем на ее ствол, мужчины слушали его молча, опустив головы и тяжело дыша. Женщины иногда всхлипывали, резко отвечали ему голосом, похожим на крик птицы, плевались и шипели. Потом женщины ушли. Девушка с пушистой косой на прощанье дотронулась до нее теплой ладонью – в ее серых глазах блеснули слезы.

   Она осталась одна на поляне в кольце из высоких молчаливых фигур. Она замерла, затихла, предчувствуя недоброе, зеленые соки приостановили свой бег, сердце едва билось. Она знала, что никто не станет с ней танцевать. Ни сегодня, ни когда-либо еще.

   Человек в балахоне поднял топор – большой, тяжелый, хорошо заточенный. Первый удар потревожил лишь муравьев, живущих в трещинках коры. Второй – повредил старые отмершие покровы, третий – перерезал нежные волокна и выпустил на волю зеленые соки. Она сжалась, задрожала от боли и страха, а удары все сыпались и сыпались, подбираясь к влажному сердцу.

   Человек в балахоне устал, вытер вспотевший лоб и передал топор другому – мужчине с волосами рыжими, как осенняя трава. Тот поворчал немного, вздохнул – мол, ничего не поделаешь – и принялся рубить дальше, проникая гладким лезвием в самую глубину. Клац, клац, клац… В лязгающей песне железа было много куплетов…

   Вот топор вонзился в сердце, и могучий ствол, столько лет обращенный к небу, задрожал и пошатнулся. Она заметалась внутри, ища выход, но толстая вековая кора удержала ее от бегства, грозя навсегда оставить пленницей в собственном доме. Тогда она устремилась вниз, к ровной, душистой ране у основания дерева. Вместе с теплым соком и янтарной смолой она стекла в траву, затаилась там и с бессильным отчаянием наблюдала, как падает на землю ее великолепное стройное тело, на котором еще осталось несколько нарядных лент…

   Так началась ее бездомная, бесприютная жизнь. Первое время она не смела оставить длинный, утонувший в траве ствол; потом, когда его распилили на большие колоды и увезли в деревню, она долго сидела на широком пне, чувствуя, как от печали и одиночества ее охватывает дрожь.

   Теперь она стала дымкой, Зеленой древесной дымкой, свободной странницей, не связанной темницей коры и путами корней. Она ночевала под куполами мухоморов, в теплых дуплах, устланных мхом, вместе с совами и белками. Деревья жалостливо укрывали Дымку своими ветвями, защищая от ветра, готового унести ее прочь как сорванный листок.

   Никто не обижал ее в родном лесу, но она была несчастна. Любимые звезды по-прежнему сияли в ночном небе, приглашая поиграть, но как она могла играть с ними, если у нее не было больше пушистой кроны? И зачем путешествовать, если некуда вернуться?

   Она скучала по влажному, теплому древесному сердцу, по извилистым дорожкам, проложенным в стволе зелеными соками, по той таинственной жизни, которая день и ночь бурлила, звенела и шепталась в скрытых лабиринтах ее тела.

– Тебе не следовало убегать, – хмуро говорил старый дуб, качая ее на скрипучих сучьях. – Если бы ты осталась внутри, тебя сожгли бы вместе с телом: дым отнес бы тебя прямо к небесам, к Звездному Дереву, ветками которого все мы когда-то были. Если бы люди решили сделать из твоего ствола что-нибудь полезное, ты бы жила в стульях, столах и кадушках, и жизнь твоя, пусть и не похожая на прежнюю, была бы удивительной и интересной. А теперь…

– Что теперь? – со страхом спросила Дымка.

– Теперь… Ты обречена скитаться по свету и тосковать, пока не отыщешь новое тело, согласное тебя принять…

     На следующее утро она попрощалась с обитателями знакомойполяны и, подхваченная прохладным северо-западным ветром, отправилась в путь. Рядом с ней кружились в осеннем танце стайки листьев, медленно плыли в синеве бело-розовые облака, сонно жужжали последние шмели. Все вокруг чувствовали себя легко и привычно в просыпающемся утреннем мире, все кроме Дымки. Она не была ни облаком, ни листком, ни деловитым насекомым, – просто комочек тумана, плывущий над землей, одинокий и странный.

   Дымка вглядывалась в деревья и кусты, и в каждом, даже самом молодом стволе видела горящий маячок души.

– Здесь живу я, я, я… – говорили оранжевые клены и седые тополя, и сумрачные ели, и можжевеловые кусты, усеянные темными ягодами. И Дымка летела прочь, и ее надежда найти новый дом тихонько угасала.

   В полдень она опустилась отдохнуть на старую яблоню, росшую в саду на окраине деревни. Яблоня покачивала черными от копоти ветками и жаловалась на случившийся ночью пожар. Огонь повредил не только многие плодовые деревья, но и дома: они тихо и жутко таращили свои обгорелые глаза-окна, ветер сдувал с соломенных крыш тучки пепла.

   Людей она обнаружила на большой поляне возле недостроенной церкви. Они все были там, в бурой осенней траве: лежали в застывших изломанных позах, испачканные кровью и золой.

   Дымка узнала сердитого человека в балахоне – солнце играло на маленьком металлическом крестике, выбившемся из-под одежды. Теперь его лицо приняло удивленное выражение, а в стальных глазах заголубело небо. Девушка с пушистыми волосами скрючилась возле телеги: светлые пряди рассыпались по рубашке, из вышитого на груди цветка торчал наконечник стрелы. Прекрасная и бледная танцовщица… А вот и рыжий дровосек. Он тоже неподвижен, до сих пор сжимает в руке меч… Все, все мертвы… Мужчины, женщины, дети, – все будто заснули в траве под стрекот последних сентябрьских кузнечиков.

   Медленно, робко души покидают свои дома, зыбкими облачками плывут над землей. Вот белоснежной птицей исчезает в облаках душа танцовщицы, – целая стайка таких птиц выбелила небо и, покружив над застывшими телами, растаяла за горизонтом. Некоторые души черными змеями сползают в траву, скрываются в земляных норах – из глубины доносится их тихое злое шипенье.

   Душа человека в балахоне – сгусток серого тумана. Она висит над его худым телом, заглядывая в мертвые глаза, будто не верит в то, что случилось с ее хозяином. Потом расплывчатое облачко несмело плывет в сторону церкви и скрывается в маленьком квадратном окошке – сквозь дыру в куполе слышен горестный вздох.

   "Теперь он тоже стал странником, таким же, как и я, – подумала Дымка. – У него нет больше ни дома, ни смысла жить…"

   Она почему-то не чувствовала ненависти к своему обидчику – скорее, она видела в нем жертву, перышко, влекомое неугомонным ветром тайных причин и сложившихся обстоятельств.

– Вей-вею-вея-вей… – пропела Дымка на прощанье, поднялась над лужайкой и полетела дальше, оставляя позади печальную деревню и тусклую башенку церкви возле кромки леса.

     Старый трухлявый тис она заметила, когда уже совсем отчаялась отыскать себе новое пристанище. Он одиноко рос на холме, поросшем не по-осеннему зеленой и сочной травой; рядом наклонился к земле большой пестрый камень, усеянный странными знаками.

   Она боязливо присела на сухую ветвь и кликнула: "Ау! Есть кто-нибудь дома?" Но тис молчал, в его сгнившем стволе больше никто не жил, зеленое сердце потухло, или растворилось, или улетело странствовать. Кто знает, что с ним приключилось…

   Дымка осторожно проникла внутрь дерева, вдыхая незнакомый запах засохшей коры и перегноя. Фу, как здесь неубрано, неуютно…Муравьи, букашки какие-то, прожорливые личинки… Ну да ничего, если постараться, с грязью и беспорядком можно справиться очень быстро, главное – обновить трухлявый ствол.

   Как себя чувствуют ветки? Есть среди них живые и крепкие? Одна, две… И другие годятся… Из этой, еще зеленой ветки выйдет неплохой ствол: она впитает в себя все, что осталось от прежнего ствола и отрастит нежные молодые корешки взамен старых и сморщенных. Вот так… И изумрудные соки опять заплещутся внутри, прокладывая новые тропинки в лабиринте дерева. Как прежде… В ее сосне… Хорошо, все же, что у тиса тоже есть иголки!

– Смотри, старый тис ожил! – сказала светловолосая девочка своей подруге.

   Они стояли на вершине холма, и ветер развевал их легкие белые платьица, открывая загорелые коленки.

   В самом деле, тис, который еще прошлой осенью казался безнадежно больным, почти мертвым, теперь оделся в новенькие темно-зеленые иголки и украсил себя красными ягодами, похожими на крохотные чаши. Его ствол, гибкий, покрытый молодой корой, тихонько покачивался на ветру, а ветки что-то напевали…

   Девочки подошли к валуну, лежащему к востоку от тиса, и стряхнули с шершавой поверхности прошлогоднюю хвою. Потемневшие от времени знаки, открывшиеся перед ними, рассказывали какую-то длинную полузабытую историю…

– Если тис ожил, это значит, что наша пра-пра-пра-прабабушка, которая спит под этим холмом, вспоминает о нас, – серьезно сказала вторая девчушка, кусая обветренную губу. – Папа говорил, что это дерево посадили в то день, когда бабушка заснула… Болтают, что она умела летать…

   Девочка вытянула из пушистой косы красную ленту и украсила ею ствол. Ветер тут же принялся играть с тонкой бахромой, пытаясь развязать неумелый бантик.

– Это значит, что мы о ней тоже помним! – сказала девочка и прижалась щекой к серой коре дерева.

   Там, под молодыми морщинками и едва заметными складочками, заглушая шорох муравьиного бега и высокой травы, быстро и ровно билось зеленое сердце. Оно не знало удивительную бабушку, которая, как говорили, умела летать, никогда прежде не видело этих смешных маленьких девочек в белых платьях, но почему-то улыбалось…

Хризантемы для жирафа

   Ночью в нашем городе происходят невообразимые вещи. Взять хотя бы белого жирафа, свободно разгуливающего по пустынным улицам где-то в промежутке с двух до пяти.

   Многие видели его большую ушастую голову с округлыми тенями рожек, мелькавшую в квадратах форточек и прямоугольниках окон, видели и ужасно пугались, принимая жирафа за грабителя или пьяного хулигана (жираф громко чмокал и фыркал, поедая растения на подоконниках).

   Однажды длинношеий бродяга проник и в мою комнату. В ту ночь я долго не могла уснуть и, от нечего делать, пыталась подсчитать угол восхода луны над горизонтом: ее диск, просвечивающий сквозь тюлевую занавеску, не давал мне покоя, вызывая в воспаленном сознании обрывочный курс школьной астрономии.

   Вдруг из открытого окна повеяло зоопарком, что-то зачавкало, зашевелило ушами, и вытянутая жирафья морда начала рыться в горшках с фиалками.

   Забыв про луну, я громко возмутилась. Я не сказала бы ни слова, если бы голодное животное полакомилось оставшимися на сковородке оладьями, или схрумкало бы свежую газету с телепрограммой на всю неделю – чего только не съешь, когда в животе гулкая пустота! Но фиалки… Это уже слишком!

   Дело в том, что мне категорически не везет с цветами: все саженцы, которые попадают мне в руки, либо гибнут от усиленного полива, либо от засухи, либо от банальной простуды, подхваченной беднягами на сквозняке. Страдают растения и от кота: из чистого любопытства усатый нахал откусывает молодые листочки и бутоны, а иногда просто использует цветы в качестве подушки, оставляя на бархатных лепестках клочья длинной рыжей шерсти.

   И вот, когда мне только-только начинает везти, и на подоконнике красуются в ряд пять глиняных горшков с фиалками, цветущими и вполне здоровыми на вид, является это африканское чудовище и собирается погубить весь выводок!

   В темноте я нащупала диванную подушку и запустила ею в незваного гостя. Жираф изумленно тявкнул, перестал поедать фиалки и ретировался: я услышала, как цокают его копыта, унося большое грузное тело подальше от моего подъезда. Иди, иди! Нечего лазить в чужие окна и уничтожать домашние цветы, когда на улице полным-полно растительности!

   Я повернулась на другой бок, но сон упорно не желал приходить. Мысли вертелись вокруг бедного жирафа: наверняка, я не первая так грубо обошлась с одиноким верзилой, и в некоторых квартирах его встречали не мягкими подушками, а чем-нибудь потяжелее. Нет, нужно отыскать его и утешить! Может, он неспроста маячит возле домов, может, ему нужна помощь?

   Я кое-как оделась и вышла из дома. Стояла на редкость тихая и теплая майская ночь: не было слышно ни соловьев, ни собак, ни горланящих пьяниц, ни автомобильных сирен, – только фонари гудели, и ветерок шептался с ветками сирени. Жираф стоял около фонаря и общипывал березовые листики – его бледное тело в сиреневых пятнах напоминало глыбу льда. Когда я подошла к нему, жираф оторвался от своего занятия, повернул ко мне длинную морду на гибкой шее и моргнул огромными темными глазами.

– Кхе-кхе… – начала я смущенно, – позвольте спросить, зачем вы слоняетесь возле окон и пугаете граждан, страдающих бессонницей? И зачем поедаете комнатные растения? Ведь вокруг все цветет, и корма хватило бы на десяток жирафов!

   Жирафья морда еще больше вытянулась, а нос сморщился в печальной гримасе.

– Я ищу хризантемы, – просто сказал он.

– Хризантемы? – переспросила я удивленно.

– Именно. Но на подоконниках растут одни фиалки или герани, или фикусы, а иногда даже кактусы… Бр-р-р! Очень неприятно на них натыкаться! – жираф замотал головой и сердито зафыркал, очевидно, вспоминая опыт общения с кактусами.

– Но зачем вам хризантемы?

– А разве непонятно? Это должны быть удивительно красивые и вкусные цветы – только вслушайтесь в название – хри-зан-те-мы! Чудо! Я верю, что, едва я их отведаю, все мои заветные желания осуществятся!

– А какие у вас заветные желания, если не секрет? – поинтересовалась я.

– Ну, во-первых, я хочу попасть домой – мне надоело жить в водонапорной башне, не смотря на заботу и понимание слесаря Потапова. А во-вторых… Нет, это слишком личное.

   Я попыталась представить, какие тайные желания могут быть у жирафа, но так ничего и не придумала… Разве что, познакомиться с симпатичной жирафихой…

– Вы, наверное, в Африке раньше жили… – осторожно предположила я.

– Не знаю, как называется это место, но там очень красиво: сочная трава, до которой, правда, я никогда не дотягивался, высокие вкусные деревья-зонтики, бурлящие водопады – из них чрезвычайно удобно пить… М-м-м…

   Жираф замолчал, задумался, улыбнулся своими подвижными губами и снова принялся щипать березовые листочки. Больше он не обращал внимания на мои расспросы и не сказал ни слова.

   Я вернулась домой с твердым решением помочь жирафу. На следующий день я ехала с работы с огромным душистым букетом белых хризантем. Люди вокруг, наверное, думали, что у меня какой-то праздник – день рожденья, там, или юбилей, или что-нибудь еще в этом роде – а я хихикала про себя: вот бы они изумились, узнав, для кого я купила эти цветы!

   Дома я устроила букет в вазу на подоконнике, открыла форточку и уселась на диван. Я собиралась не спать всю ночь и дождаться появления жирафа: даже если он не заглянет в окно, я наверняка услышу его шаги, догоню, и отдам ему хризантемы.

   До трех я поддерживала себя в бодром расположении духа, попеременно читая Джерома, попивая кофе с лимоном и с трудом вникая в сюжет запутанного фантастического сериала. В половине четвертого мое сознание не выдержало и мягко отключилось: я заснула с томиком Джерома под щекой и не слышала, как приходил жираф. А он действительно приходил, потому что наутро в вазе плавали лишь пара зеленых листочков, а роскошный букет исчез.

   После этого случая жирафа в нашем городе больше не видели. Не знаю, попал ли бедняга на родину, ушел ли куда-нибудь еще, плененный красотой астр, тюльпанов или георгин, но никогда больше местные жители не просыпались в холодном поту, приняв его рогатую голову за чудовище из своих кошмаров.

   Не встречала жирафа и я. Правда, однажды я спросила у слесаря Потапова, который пришел чинить нам кран в кухне, что стало с его клетчатым любимцем. И без того красное лицо слесаря сделалось пунцовым, он сорвал кран, смутился и пробормотал, что ничего такого не припомнит, а жирафов никогда особенно не жаловал. Но он, конечно, врал.

Зимой, после полудня

   Сад, как Венеция. В канавках вдоль тропинок – вода, я сажусь в маленькую лодочку из белой бумаги и плыву мимо берегов, укрытых потемневшими листьями. Кое-где, сквозь мокрую павшую листву пробивается ярко-зелёная трава, снег прикрывает её случайными холмиками. Декабрь.

   Холодные капли тумана набухают на ветках, падают в канавку и на моё лицо; всюду слышен их задумчивый водяной перезвон.

   Я проплываю мимо корявых липовых стволов, припушённых мхом – в морщинах коры прячутся летние тени и заснувшие гусеницы, мне не разбудить их своим любопытным взглядом.

   Возле Памятника моя лодка садится на мель. На чёрной голове Памятника – снежная шапка с отпечатками птичьих когтей. Ночью на нём сидела сова и, покачиваясь из стороны в сторону, пела грустную песню о пятнистых мышах, которые слишком заметны в траве.

   Я отталкиваюсь от глинистого берега и плыву дальше, к каменному мостику над водосточной трубой. На треугольном островке возле мостика я высаживаюсь и долго смотрю на талую воду, убегающую в темноту. Там, в темноте, в холодных пещерах между кирпичами, живёт племя пёстрых лягушек, молящихся щедрому южному богу. Лягушки приносят ему в жертву поблёкших стрекоз и комариные лапки и просят взамен тепла и спокойствия. Это странно, но южный бог внимает их жалким просьбам и посылает тепло. А спокойствие?

   Спокойствие дрожит на воде канавок и хрустит гравием, когда нога размеренно делает шаг. Здесь, в саду. В саду. Я, пожалуй, не уйду отсюда.

Ракушки

Я брожу по дну высохшего моря и собираю ракушки. Вокруг песчаные дюны, поросшие ржавой травой и маленькими чахлыми ивами. Возле пыльной дороги, уставившись вдаль пустыми глазницами фар, лежат остовы машин; у мелкого ручья, пахнущего бензином и водорослями, малышня играет с мячом, жаркий ветер доносит до меня веселые крики и плеск воды. Старые вагончики, где живут любители диких пляжей, похожи на песчаные корабли: вместо парусов у них сохнущие на веревках полотенца, простыни и майки, вместо руля – покореженные, черные от копоти шашлычницы.

   Солнце немилосердно печет мой затылок, но я упрямо ковыряюсь в песке, выискивая все новые и новые трофеи, бережно складывая их в полиэтиленовый пакет. Ракушек вокруг – тьма. Они торчат из песка, показывая свои золотистые, отполированные водой тела, заманивая меня все дальше и дальше в шуршащие травяные заросли. Особенно мне нравится, что ракушки такие разные: вот, пожалуйста, большая нежно-розовая ракушка, удивительно напоминающая человеческое ухо, ухо Венеры – так я ее назову. А вот таинственные спиралевидные завитки, маленькие и побольше, они крошатся в руках – наверное, потому что очень древние. Есть еще странные вытянутые винтики: так и ждешь, что из них появятся желеобразные щупальца и обхватят пальцы. Иногда в мою коллекцию попадают засохшие морские звезды, иногда – красивые камешки.

   Я вижу припорошенный песком бок большой рисунчатой ракушки. Начинаю ее откапывать. Песок, сверху легкий и сухой, в глубине оказывается влажным и тяжелым. Я копаю и копаю, но ракушка, кажется, крепко увязла. Тогда я нахожу толстую палку и осторожно, чтобы не повредить хрупкий панцирь, поддеваю ракушку снизу. После нескольких минут упорных раскопок мне удается извлечь сокровище на свет.

   Ого, да это настоящий великан! Такой чудесной ракушки я еще не находила! Великолепная, сужающаяся к центру плоская спираль лежит передо мной на рыхлом песке. Она около метра в диаметре и совсем целая: нигде нет ни сколов, ни трещинок. Когда я вычищаю песок из ее мелких естественных морщинок, то обнаруживаю, что ракушка глубокого, серо-зеленого цвета, и вся покрыта тонким сетчатым рисунком. Интересно, сколько же ей лет? Сотни, тысячи? Может, она качалась в темных волнах первобытного океана, и в ней жил пугливый дрожащий моллюск; он плавал между зубастыми рыбами, закованными в толстые костяные панцири, а потом опустился на дно и умер там от старости среди водорослей, губок и морских червей. Его окаменевший скелет я теперь и наблюдаю.

   Я осторожно беру тяжелую ракушку под мышку и вдоль ручья иду на пляж. Пока я бродила среди дюн, мое полотенце и сумку занесло песком – виднеется лишь розовый загнутый язычок, да блестит на солнце молния кармана. Я стряхиваю вездесущий песок, ложусь на полотенце и, прищурившись, смотрю на курчавые буруны. Раковина лежит рядом, ветер снова приносит песчинки и оставляет их в желобках спирали. На пляже нет никого, кроме меня и чаек, важно разгуливающих среди гниющих водорослей и пустых жестянок.

   Вдалеке зеленые волны разбиваются о выступающую из моря скалу, ее странная форма привлекает мое внимание. Плоский скалистый бок разделен на равные бороздки, их поверхность покрыта тиной и желтоватым сетчатым узором. Такие же полукруглые сглаженные скалы выходят из моря справа и слева, окаймляя бухту. В их правильных углублениях вьют гнезда птицы, дети играют в прятки и в пиратов, собирается в кучи мусор.

   Смутное подозрение закрадывается мне в душу, и я даже приподнимаюсь на покрывале от восторга и ужаса. А что, если эти странные полукруглые скалы вовсе не скалы, а окаменевший остов исполинского моллюска, гигантская раковина, в сердцевине которой я как раз и нахожусь? Море здесь когда-то было гораздо глубже, а потом обмелело; раковина ушла в ил и песок, так что одна половина ее оказалась в воде – вон торчит из нее рисунчатым гребнем – а другая зарылась в землю… Вот это да! И никто на свете не знает об этом кроме меня! Это же открытие века, нет веков!

   Хотя… зачем кому-то рассказывать… Еще засмеют или, чего доброго, начнут выкапывать, сверлить, сколы делать. Пусть лучше ракушка останется моей тайной, секретом всей моей жизни, грандиозным секретом.

   Я снова ложусь на теплое полотенце, закрываю глаза и представляю раковину, огромным завитком дремлющую под моим телом. Думаю о животных, поселившихся в ее древнем полуразрушенном лабиринте, о полипах и тине, облепивших ее окаменевшее тело на морском дне. Я лежу, подставив горячее лицо солнцу, и ветер, как раковину, постепенно заносит меня песком.

Синий Марлин  

   Однажды мартовским вечером, когда зима еще отчаянно пыталась оттянуть время и намести побольше снега, я отправилась на прогулку в парк. Вернее, отправилась на прогулку не совсем я, и даже не вся я. Мое тело спокойненько посапывало на диване, укутавшись в зеленый плед; иногда оно ворочалось во сне и втягивало носом аромат мандариновых корок, лежавших на блюдечке. Тем временем, моя душа пустилась в странствия: натянула на себя пушистую шубку из меха гималайских туч и вылетела в форточку.

   В парке, где я люблю бродить и в телесном, и в эфирном виде, всегда происходит что-то интересное и таинственное. Вот и сейчас среди темных вершин лип в воздухе парил огромный синий марлин, отбрасывая на гладкие сугробы косую тень. Его длинное серебристое тело с изящным спинным плавником и вытянутым носом плавно покачивалось на одном месте, красивый хвост царапался о ветки, а большие круглые глаза смотрели в бесконечность. Я подлетела поближе и уселась на мокрую от тающего снега ветку. Мне хотелось развеселить марлина, и я стала искать в своих карманах что-нибудь вкусненькое. Хорошенько порывшись в мягкой глубине, я извлекла на свет "коровку" в белой обертке с коричневыми пятнышками. Я с трудом сняла с липкой подушечки бумажку и протянула конфету рыбине. Марлин пренебрег моим угощением и только выпустил из длинного рта несколько дрожащих пузырей. Он оставался печальным и задумчивым.

   Я съела "коровку" сама, и, уподобившись безмолвной рыбе, уставилась на глубокий снег, окружавший деревья. Большой выпуклый сугроб у самых корней вдруг взвился снежными брызгами и сам собою слепился в нескладного ушастого тигренка.

   Как огромный кот он принялся ходить вокруг липы, с любопытством поглядывая на марлина. Потом изловчился и прыгнул, царапнув по коре льдинками коготков. Ни мне, ни марлину это не понравилось. Марлин заволновался, спрятал нос в дупло, забил хвостом по веткам, но прочь не уплыл. Тигренок снова прыгнул: так и не добравшись до рыбины, он жалобно тявкнул.

– Плыви, плыви отсюда! Заройся в сиреневое облако, стань неприметным! – крикнула я марлину и толкнула его в блестящий холодный бок. И только тогда заметила, что марлин привязан к дереву синей шелковой лентой. Кто бы его мог привязать? Я развязала бантик, потом узелок: лента змейкой упала вниз, прямо в лапы разыгравшемуся зверю, а марлин медленно, словно не веря в свою свободу, поплыл в темноту парка. Его длинное гибкое тело мерцало среди веток; следом, проваливаясь в сугробы, запрыгал игривый тигренок, он тявкал и разбрасывал вокруг снежные хлопья.

   Утром, когда я вновь гуляла по парку (уже вместе с телом), никакого марлина и тигренка я там, конечно, не обнаружила. Но снег возле старой липы был смят, а под деревом валялась конфетная обертка с коричневыми пятнышками. Я сунула бумажку в карман – не привыкла мусорить – и отправилась домой. А синий марлин, наверное, до сих пор плавает в старых темных парках, общипывая зеленые почки и роняя на аллеи серебристые чешуйки. Большие они любители путешествовать – воздушные рыбы!

У оврага    

– Вон, смотри, лежит, не шевельнется, притворяется старым корявым деревом!

   Я раздвинула колючие ветки малины и показала Аленке дракона.

   Он лежал на краю оврага, открыв пасть и тараща на нас круглые золотистые глаза. Внизу, у ручья, лениво бродили коровы и не обращали ни на нас, ни на дракона никакого внимания.

   Аленка недоверчиво хмыкнула и сказала:

– Ага, дракон! Бревно это просто! А сучки на лапы похожи!

   При этих словах дракон закрыл пасть и икнул. Аленка вздрогнула и спряталась за мою спину.

– Не бойся, – я уверенно похлопала ее по плечу, – он только малину и чернику ест, людей не трогает.

   Я отобрала у Аленки корзинку с черникой и поставила ее в траву перед драконом. Тот по-прежнему грустно на нас смотрел и не шевелился, кожа его сморщилась и еще больше стала похожа на древесную кору.

– Чего он не ест? – обиженно спросила Аленка из-за моего плеча. – Я тогда чернику домой заберу. Целый час собирала. И корзинку жалко.

   Дракон закрыл глаза и совсем одеревенел. Бревно бревном. А на носу лягушка пятнистая сидит.

– Он стесняется, и устал, наверное… – нерешительно протянула я. – Он, вообще, болеет. Крылья лечит. Вот залечит крылья, и улетит.

   Крылья у дракона были резные, темно-зеленые, очень похожие на заросли папоротника. Длинную спину укрывала плотная коричневая чешуя, а брюшко – нежная кожа, похожая на мох. Нарядный был дракон, я такого первый раз видела.

   Откуда-то из-за оврага донесся тревожный голос бабушки. Мелькнуло светлым пятном ее ситцевое платье.

– Пойдем, пойдем скорее! – сказала Аленка и потянула меня к малиннику. – Она сейчас сюда придет и увидит…

   Мы полезли обратно в заросли, колючки противно цеплялись за одежду и царапали голые коленки. Бабушка уже ждала нас на тропинке с большим бидоном ягод.

– А ваши где? – спросила она, одергивая мне платье.

– Потеряли… – вздохнула Аленка и жалостливо наморщила лоб. Очень ей не хотелось оставлять в лесу новую корзинку.

Мы вернулись к оврагу через неделю. Только что прошел дождь, и ноги скользили по мокрой траве, капли проникали через круглые дырочки в сандалиях и холодили подошвы.

   На поляне дракона не было. У самого края оврага, заросшего подорожником, чернело большое круглое пятно от костра. В центре кострища лежала одинокая зеленая бутылка и промокший коробок спичек.

– Спалили твоего дракона вместо дров – едко заметила Аленка, – или зажарили на шашлыки…

– Дура ты… – обиделась я. – Ничего не зажарили… Это он кого-то зажарил: видишь, только бутылка осталась от бедняги! А сам улетел. Крылья зажили, – и улетел!

   Мы порылись в папоротнике и нашли Аленкину корзинку. Черники в ней, разумеется, уже не осталось, и крышка из цветной соломки болталась на одной петле.

– Жалко корзинку… – вздохнула Аленка. – Надо было ему чернику прямо в траву высыпать, а корзинку забрать. И чего мы не догадались…

   Я молчала.

   Мы потом нашли скелет еще одного дракона: он нависал над оврагом, как гигантский мост, его длинные округлые ребра касались темной воды на самом дне. Но это был всего лишь скелет, и его глаза были черными и мертвыми.

   До сих пор я брожу по лесам и ищу своего дракона. Под ноги лезут какие-то дряхлые коряги, трухлявые пни, а порой очень даже живые мшистые крокодилы, но дракона нет… Надеюсь, что тогда он наелся черники, расправил свои зеленые крылья-папоротники и полетел домой, – в темную, непроходимую, дремучую чащу, туда, где полным-полно ягод, и где не водятся назойливые туристы.

Оглавление

Белое на белом

Чудеса на санках

В бледно-голубое…

Зелёное сердце

Хризантемы для жирафа

Зимой, после полудня