При подаче съедать полностью! [Виталий Левченко] (fb2) читать онлайн

Виталий Левченко При подаче съедать полностью!

В холодном течении

Валентин

Мне уже теперь сейчас совсем с трудом пишеться. Мне включили исправление ошибок в программе. Мне так, хоть будет: лучше? По крайней степени я смогу боле менее внятно сам написать пару строчек сам – пока мозг не совсем разрушился а пока пальцы помнят пальцы клавиатуры. Если ест ошибки? я не хочу что бы эти исправляли. Так будет честно.

Да вот что я хотел!? По этому все чаще сомневаюсь: виновата Инга? – что случилось – со мной? А я просто перестал быть писателем, а это были известность и деньги. Я вижу все факты говорят о ее непричастности ее к моим не удачам. Точней один факт, – самый главный: один факт – с гибели Инги я не писал не одну строчку, а хотя прошло пять лет уже. И раньше тоже. И все хуже! – и хуже. Жизненный путь он как координационная прямая – я на отметке минус пять я сейчас, а ноль это смерть Инге, а плюс пять эта точка нашего знакомства с Ингой с ней. Полная симметрия!

Все; Я не могу самом писать. Устал. Внимание совсем рассеялось. Мы задумали Автобиографию. Дальше буду просто говорить, а моя помощник которая из литературного клуба будет писать на диктофон, и будет литературно обрабатывать мои слова! Она хорошо делает это отлично. Молодая писательница! Считайте это я. Вот мы начинаем: – первая запись!»!.

Мне повезло с публикацией первого романа. Внушительный тираж, твердый переплет, очень продуманная обложка. Сейчас я расцениваю это как фантастическую удачу. А тогда особо и не задумывался. Мне исполнилось лишь двадцать пять, и я был под завязку набит идеями и сюжетами.

Дебют принес славу и довольно внушительную сумму денег. Однако, несмотря на успех, мне хватало здравого смысла понимать, что брать планку ниже теперь нельзя. Это равносильно самоубийству. От меня ждали большего, иначе я дал бы шанс менее удачливым собратьям по перу разодрать меня на клочки. Мнение о моей личности было основано частично на зависти, частично на легенде, возникшей еще до публикации первой книги.

Поговаривали, что я инсценировал ограбление Марты – моего издателя, чтобы потом якобы спасенная мной благодарная жертва подарила мне в качестве награды ключ от ворот писательского Олимпа. На самом деле все было не так.

Напротив книжного магазина «Литера», куда я периодически захаживал, располагалась автостоянка. Марта в тот день оставила там машину.

Я уносил от букиниста историю творчества Дали, весившую килограммов пять. Глупо мерить искусство физической массой, но я испытывал органическое удовольствие от ощущения веса фолианта. Видимо, я на время отключился от действительности, уйдя с головой в картины грезившего наяву Сальвадора. В реальность вогнал меня женский крик.

Стоянку от тротуара отделял длинный сетчатый забор, заканчивающийся воротами. От них прямо на меня бежал какой-то тип с ножом в руке. Другой рукой он сжимал яркую сумочку. И еж сразу понял бы: происходило классическое ограбление.

Бандит не счел меня угрозой, так как противоположный путь был совершенно пуст, а он бежал в мою сторону. То, что я сделал в следующий момент, стало неожиданностью для нас обоих. Я поймал взгляд, приказывающий убраться с дороги, и шагнул к сетке. В голове на мгновение возник образ теннисной ракетки, по касательной стремящейся к мячу. Меня словно дернули. Взмахнув фолиантом, я пригвоздил грабителя к асфальту. Не потеряй он сознание – вопил бы от боли, потому что я размазал ему нос по всей роже. Но меня в ту минуту заботила книга. К счастью, толстая обложка и переплет удар выдержали, на фолианте не осталось даже вмятины.

– Господи! Спасибо вам огромное!

Я обернулся. Ко мне подходила очень красивая женщина, натуральная Софи Лорен. Наклонившись, она попыталась вытянуть ремешок сумочки из руки грабителя.

– Поможете еще раз? – улыбнулась она, бросив на меня очаровательный, но не лишенный приказной настойчивости взгляд.

– Конечно. Подержите. – Я отдал ей книгу, присел на корточки и стал по одному разгибать пальцы бандита.

– Как вы думаете, он не… того? – я протянул ей сумочку.

– Бросьте, от этого не умирают, хотя приложили вы эту дрянь крепко. – Она выудила из кармашка пиджака легкий красный платочек и принялась тщательно вытирать ремешок.

– Я у вас в большом долгу, этот мерзавец, – она повела туфелькой в сторону лежащего, – мог лишить меня очень ценных вещей. Но на его пути встал настоящий мужчина.

Признаюсь, расхожая пошлость про «настоящего мужчину» мне тогда понравилась.

– Идемте, – она потянула меня за рукав.

– Куда?

– К машине. Я вас подвезу, вы же куда-то шли. Или уже забыли? Не деньги же вам совать за спасение моего имущества, – улыбалась моя новая знакомая.

Мы зашагали к стоянке.

– Вы искусствовед? – она посмотрела на книгу.

Я не знал, что сказать. Но, в сущности, чем я рисковал?

– Я писатель.

– Писатель? – Она остановилась. Взгляд ее серо-синих глаз был прохладным и проникновенным. – Вы не шутите?

– Я не шучу. А почему это вас так заинтересовало?

Женщина рассмеялась.

– А я – издатель. Забавная ситуация: писатель спасает издателя. – Она рассматривала мое растерянное лицо. – Бывает же такое. Но я вас не помню. С кем вы работаете?

«Это судьба» – подумалось мне.

– Я только начинаю, еще не было публикаций. Вы же понимаете, как это сложно…

– Стоп, – она подняла руку. – Пожалуй, подвозить я вас не буду, а вот завтра утром… – она задумалась на мгновенье, – в одиннадцать жду вас у себя. Принесете, что написали, и синопсисы, конечно. Посмотрим. Ничего не обещаю. Просто шанс.

Отработанным жестом она выудила из сумочки визитку.

– Меня зовут Марта. Держите. Итак, завтра в одиннадцать.

(Запись и литературная обработка Марии Кольцовой, студентки четвертого курса Литературного института им. А. М. Горького).

Марта

Мне нравится моя работа. Способность улавливать конъюнктуру литературного рынка сродни таланту биржевых маклеров. Всегда чувствовать, в какую сторону бежать.

В основном приходится иметь дело с книгами-однодневками – это основной источник нашего дохода. На одной серьезной литературе сегодня много не заработаешь, но раскрученные авторы прибыль приносят, конечно. А новички… Ну бывают исключения. Например, Валентин. Человек талантливый, быть может, даже слишком, и, конечно, со странностями. Вернее, с одной. Я думаю, это и было причиной того, что произошло.

Познакомились мы в весьма нестандартной ситуации: кто-то кого-то спасает. В общем, меня чуть не ограбила какая-то сволочь. Благодаря Валентину все закончилось хорошо.

Я рассказала эту историю знакомым. Очень скоро она разошлась в наших кругах большим тиражом и превратилась в мистификацию о хитроумном писателе, обманом сумевшем завоевать мое доверие. Мне было все равно. Валентину это тоже не вредило. За кулисами любого успеха есть маленькая темная каморка, где собран различный хлам, неудачники приписывают его выступающему на сцене. Только он-то не имеет к этому никакого отношения.

В тот памятный день нашего знакомства всю дорогу домой меня донимали сомнения: правильно ли я поступила, обнадежив человека, не имея на это никаких оснований? Такие жесты не в моем стиле. Как быть, когда на поверку его писанина окажется очередным барахлом? Литмусор издательство вынуждено разгребать каждый день. Но что поделаешь, такова наша политика: читаем все подряд, если синопсис, то есть кратенькое изложение, интересен.

Видимо, на мои нервы все-таки подействовало это чертово ограбление, потому что в добавок ко всему я не спросила его имя. «В конце концов, – решила я, – если он принесет ерунду – обижаться ему придется только на себя. А я дала своему спасителю серьезный шанс».

На следующий день ровно в одиннадцать я сидела в кабинете на своем любимом маленьком диванчике. Напротив в кресле ерзал мой вчерашний знакомый. Увесистая пачка листов лежала передо мной на столике. Верхний лист покрывала надпись крупным шрифтом: «Приходящий в полночь».

«Для начала неплохо. Удачное название. Не оригинально, однако внимание привлекает» – мелькнула мысль.

У писателя было очень литературное имя – Валентин. Я тогда подумала: «Интересно, как зовут его друзья? Валя? Глупо. Вэл? Это по-американски. В нем нет ничего американского».

Судя по выражению лица, Валентин ждал немедленного вердикта. Мне стало смешно: неужели он всерьез считает, что я тут же брошусь читать?

Я опустила на пачку бумаги ладонь и сказала:

– Мы поступим так, Валентин.

Он выпрямился, словно подсудимый при вынесении приговора.

Я продолжила объяснять:

– Надеюсь, вы понимаете: сначала нужно посмотреть синопсис. Затем – все прочитать. Это единственное, что я могу вам сказать, пока. Не хочу вас обнадеживать или разочаровывать, как говорится: полистаем – увидим.

Он кивнул. И все. Я испытала облегчение: автор не бросился уверять меня в своей необходимости миру.

Я пересела за рабочий стол. Попросила оставить координаты. Валентин продиктовал номер телефона и с усмешкой спросил:

– Догадываюсь: вы либо позвоните, либо нет?

Я внимательно посмотрела на него: отсутствием здравомыслия Валентин не страдал. Ответила:

– Вы очень проницательны. В нашем деле, по выражению древних римлян, или Цезарь, или ничего.

Он улыбнулся:

– На латыни это звучит красивее.

Я прочитала роман. Эта вещь заставила меня натурально заскулить от осознания того, что совершенно случайно я открыла великолепного писателя с большой заявкой на будущее. Читатель гарантировался, и доход нашему издательству – тоже.

Название удачно соответствовало содержанию, однако то был не роман ужасов, а скорее иронический детектив. Писателей этого жанра в русскоязычном сегменте практически нет. Макулатурщики не в счет. Но книгу делало шедевром совсем другое. Главное – Валентину удалось сбалансировать на гранях серьезной литературы и коммерческого чтива. Роман воспринимался в нескольких ракурсах: массовый читатель узрел бы только захватывающую историю с погонями, сексом и криминалом; а расхожий сюжет служил лишь метафорой, за которой пряталось истинное слово маэстро.

Взрыв получился мощным. Мы постарались с рекламой. Хотя восторженные отзывы были немного охлаждены из-за молодости автора и его неизвестности до настоящего момента. Тираж разошелся тут же, и мы выпустили дополнительный. Валентин при нашей помощи подписал контракт с киностудией «АртХаус», которая вовремя сориентировалась в ситуации.

Мне пришлось подстраховаться: издательство приобрело исключительное право на публикацию его следующих десяти произведений. Планировалось запустить серию. Риск? Безусловно! Но в этом и заключена значительная доля успеха.

На презентации, по случаю открытия нового театра, уже не помню, какого именно, собрался весь пишущий бомонд. Валентин с бокалом вина стоял возле рояля. Был, как всегда, немного нервным, погруженным в себя. А я пыталась отделаться от не в меру навязчивой поэтессы, убеждавшей меня выпустить сборник ее стихов.

Слышу:

– Только в толпе можно быть по-настоящему одиноким!

Смотрю: а возле Валентина – Инга.

Леонид Громов сотрудничал с нашим издательством. Когда-то мне пришлось предложить ему заманчивые перспективы. Он легко согласился, хотя мог и покапризничать: Громова все читали, его книги переводились на семь языков, по трем романам датчане, поляки и немцы поставили прекрасные фильмы. У нас же его экранизировали постоянно. Больше двадцати лет «Леонид Громов» звучало как символ качества и значительности в литературе. Ходили слухи, будто его прочат в кандидаты на нобелевку.

Их с Ингой следовало назвать идеальной парой, хоть был он старше.

Привлекательная умная женщина, Инга любила шумные компании, светские рауты; наверное, это и не позволяло приклеить к ней ярлык «Жена такого-то».

Валентин ранее через меня на какой-то вечеринке познакомился с Леонидом, а также с Ириной, тоже писательницей и сестрой Инги. Но вот саму Ингу встретил тогда, на презентации театра, впервые. Если бы они знали заранее, чем все закончится, все равно ничего бы не изменилось. Это походило на рок. В тот день Валентин словно приклеился к роялю. И некая сила удерживала там Ингу.

Если не ошибаюсь, Инга вышла замуж за Леонида, когда ей исполнилось двадцать, и десять лет их брак оставался на редкость стабильным. Насколько можно судить со стороны. Никаких публичных скандалов, темных историй, провокаций. А ведь возле Инги постоянно кто-то крутился.

Часто в холодное время года Леонид улетал на Корсику, где у них имелся дом. Он не любил снег. Инга – наоборот: постоянно боялась растаять. Любимым ее курортом были Альпы. Она походила на шведку: натуральная яркая блондинка, очень ровный цвет чуть скуластого лица, прикрытого наполовину длинными волосами. В общем, интеллектуальная красавица. По-моему, разница в температурном режиме существования была единственным, в чем не могли совпасть Инга и Леонид.

Да, еще о той презентации театра. Громов появился к финалу, когда гости уже изрядно накачались шампанским. Прибыл прямиком с Корсики. Ажиотажа он не вызвал: все привыкли к его внезапным перемещениям. Кто-то пошутил о Фигаро, и Леонид первым поддержал шутку.

Когда Громов вошел, я заметила на лице Валентина досаду. Он в эту минуту живо обрисовывал жене Леонида сюжет будущей повести. Такая женщина, как Инга, могла запросто заниматься шпионажем: была способна вызвать на откровение даже монаха.

Леонид протянул руку и пошутил:

– Будьте осторожны, Валентин! Вы не знаете, но мы с Ингой обладаем телепатической способностью. Я могу прочитать ее мысли, а она – ваши.

Шутка оказалась катастрофической, но это выяснилось только впоследствии. А тогда… в общем, через несколько месяцев после той презентации Инга ушла к Валентину.

Несмотря на обстоятельства знакомства, с Валентином мы не стали друзьями. При встречах говорили только о работе. Я заметила в нем одну странность.

Валентин очень боялся потерять талант. Он расспрашивал меня о случаях, когда писатель перестает владеть словом. Я честно призналась: о таком не слышала! И все же Валентина продолжало угнетать какое-то предчувствие.

Однажды он позвонил мне среди ночи. Сказал, что Инга передала Леониду сюжет его новой книги. Грозился обвинить того в плагиате. В доказательство приводил только что выпущенный роман Леонида. Я уговаривала Валентина не делать этого. Он сильно навредил бы себе, ляпнув такую чушь публично.

Но, как ни парадоксально, Валентин смог перенести крах своей карьеры, а также смерть Инги. Что с ним сейчас – не знаю. Лишь для Леонида жизнь без любимой женщины стала ненужной. Он полетел в швейцарские Альпы, в гостиницу, где останавливалась Инга, снял тот же номер и ночью застрелился.

Ирина

Инга никогда не была легкомысленной. Да, шумные сборища. Да, куча знакомых. Ее постоянно кто-то явно или тайно добивался. Эти перелеты с места на место… В общем, настоящий Голливуд. Но у них с Леней не это было главным. За мишурой и суетой скрывалась подлинная любовь, они ее не афишировали.

Когда нам исполнилось тринадцать, я поклялась заботиться о сестре всю жизнь.

Случилось эта история сразу после нашего дня рождения.

Примерно в квартале от дома протекала большая речка. Она делила город на две части. Там иногда тонули, и чаще всего – дети. Нам категорически запрещалось купаться без взрослых. Наше воспитание проходило в строгости, и мы опасались доводить какие-либо сомнительные делишки до наказания. Не всегда получалось, конечно. Родители не были церберами, но влетало мне и сестренке порой крепко. Вот и тогда мы нарушили запрет.

От школы к дому ходил трамвай. В тот день, как обычно, мы стояли на задней площадке. Проверяли свои билетики. У меня правые и левые цифры почти сошлись. Билетик Инги оказался счастливым. Она достала из сумки ручку, расписалась на нем и сунула в пенал. Состроила мне рожицу. Я показала ей язык.

А потом в салоне запахло гарью. Появился едкий дым. Трамвай затормозил. Кондукторша объявила, что транспорт дальше не пойдет, и все вышли. Мы сначала тоже потянулись за пассажирами к ближайшей остановке, но Инга вдруг остановилась, дернула меня за рукав. Я проследила ее взгляд и поняла, о чем сестра подумала. Мы стояли на мосту, а под нами шумела река.

Я твердо заявила:

– Нет! Только не это. Ты же знаешь: нам потом влетит.

А Инга сложила умоляюще руки и говорит жалобно:

– Пожалуйста, ну, Ирочка, ну, давай!

Я и сама чувствовала сильное желание поплескаться. В наших сумках лежали купальники. Сегодня в расписании был бассейн, но Русалка заболела, и вместо плавания поставили геометрию. Жара давила ужасная, и весь класс дружно стонал от такой несправедливости.

Пока я раздумывала, Инга шагнула на дорожку, вниз, к пляжу. Обернулась. В тот момент она сильно напоминала Герасима, когда он шел топить Муму. Такой у нее был взгляд… словно ей вовсе не хотелось купаться, но что-то влекло ее. Я засмеялась и сказала об этом. Но потом почувствовала настроение сестренки. Мы всегда отлично понимали друг друга. И тогда я ощутила беспокойство. Мне уже расхотелось лезть в воду. Но я послушно, будто сомнамбула, шагала за сестрой, стараясь не поскользнутся на траве склона. Инга быстро спускалась по тропинке.

Из-за жары на реке было, наверное, полгорода. Мы могли провести в очереди у раздевалок целый час, однако повезло. Вижу: Инга уже машет рукой из кабинки. Та почему-то пустовала.

Мы закрылись в узкой клетушке, разделись и вытащили из сумок купальники. Я натягивала плавки и размышляла о том, что все считают нас очень красивыми. Инга уже в то время была сногсшибательной: длинные вьющиеся волосы – она постоянно пыталась их распрямить плойкой; высокая, из-за чего ей давали на пару лет больше. Ее грудь всегда опережала в росте мою, и мы частенько подтрунивали друг над дружкой по этому поводу, но так – по-доброму. Когда она надевала джинсы, узкие бедра выглядели одуряюще. Однако я не завидовала: мы были похожи, только я ниже, и волосы каштановые.

Пляж разбили в самом широком месте реки; говорят, течение здесь чувствовалось только к середине. Нам ни разу не удалось вырваться из под надзора взрослых, чтобы загрести подальше, хоть плавали мы хорошо. Всегда повторялось одно и то же: отплываем от берега чуточку – и тут же мама или папа кричат вернуться. А рядом люди плещутся и снисходительно посматривают на нас. Стыд и позор.

В этот раз мы, не сговариваясь, решили сплавать на противоположный берег. В школьном бассейне нам доводилось преодолевать похожее расстояние. Разве только течение; но, судя по ленивому движению мелкого сора на водной глади, мы должны были справиться.

Вода показалась ледяной, особенно мне. Мы осторожно окунулись, схватились за руки, и я глядела выпученными глазами на сестренку. А она хохотала. Рядом бесились дети, столько мути со дна подняли! В общем, когда меня перестало трясти, мы осторожно двинулись вперед.

Потом берег ушел вниз, мы расцепили руки и медленно поплыли. Держались рядом. Вокруг купалось много людей, и волноваться повода не было.

Вскоре мы почувствовали, как нас начинает сносить в сторону, и пришлось взять гораздо левее, чтобы не проплыть пляж на том берегу. Я взглянула на Ингу и ахнула: великолепные волосы сестры распустились и плыли за ней, как водоросли. А ведь перед водой мы тщательно скрутили кудри на макушках. Настроение начало портиться.

Инга отфыркалась и сказала:

– Черт с ними. Плыви, давай.

Мы уже двигались вдоль реки. Казалось: пляж застыл на месте. Я начала бояться: вдруг не хватит сил? Хороши мы будем, если заорем о помощи. А тут еще вспомнилось, с каким ощущением я стояла на мосту, и настроение упало окончательно.

Проклятый берег наконец пополз к нам, и течение постепенно слабело. Отдыхающих здесь собралось поменьше: земля – сплошная галька, не в пример той стороне, что мы оставили – с желтым крупным песком. Я старалась держать голову повыше, чтобы хоть мои волосы не намокли, и периодически нащупывала ногой дно, а оно словно провалилось. Вдруг по бедру что-то шаркнуло, я опустила ноги – и оказалась стоящей в воде чуть ли не по колено. Украдкой оглянулась: не видел ли кто, как я тут ползаю на животе.

Инга вылезла и рухнула на большой плоский камень. Я легла рядом. Отдышались.

Сестра повеселела. Сказала:

– Кажется, мы живы.

Потом принялась рассматривать мокрые пряди.

Я ответила:

– Назад пойдем по мостику. Хватит такого плавания.

Мои волосы чуточку намокли тоже. Я вытащила заколку и распустила их. Самые кончики мокрые – не беда. А вот с Ингой нужно было что-то срочно делать, мы не могли сидеть и ждать, пока она высохнет. Дома наверняка спросили бы: где мы пропадали так долго?

Сестренка услышала про мостик и скривилась.

– Ой, по деревянному? Но до него полкилометра, я не пойду босиком.

– А я не поплыву. Устала, – отрезала я.

Инга принялась уговаривать:

– Мы можем немного отдохнуть. Ну, давай, Ирочка, мы же сюда доплыли – и еще раз справимся.

Мне очень не хотелось снова лезть в реку, и дело не в усталости и мокрых волосах: с передышкой я могла решиться на обратное плавание. Просто такое ощущение было… словно там, в воде, пряталась большая акула, а мы играли в «Съешь – не съешь».

Следовало проявить твердость. Я толкнула булыжник, и он скатился в воду.

– Все, Инга, хватит! Ничего не случится, если походишь босиком. Пошли к мосту.

Я вскочила и потянула ее за руку. Она засмеялась, вырвалась и бросилась в воду.

Восторженно закричала:

– О-о! Хорошо-то как!

А потом начала дразнить:

– Эй, трусиха, можешь топать пешком, я все равно доберусь до берега раньше тебя!

Я очень разозлилась. Мало того, что ее опять понесло в воду, так она даже волосы не собрала!

Мне было всего тринадцать, а в таком возрасте не очень-то прислушиваешься к внутреннему голосу, тобой руководят эмоции.

Мне следовало удержать Ингу, по крайней мере, плыть с ней. Но вместо этого я топнула ногой, мысленно пожелала сестренке всех чертей и демонстративно направилась по каменистой дорожке к мостику, стараясь не наступать на острую гальку.

Примерно в пятистах метрах от пляжа по обе стороны речки – а она там сужалась и дугой заворачивала – начинался частный сектор. И прорва берез. Я доковыляла до деревянного мостика и очутилась в тишине. Вернее, звуки были, но только природные, а голоса пляжа – этот возбужденный радостный гомон словно и не существовал. Деревья полностью загораживали отдыхающих. Слышался лишь березовый шелест, и клокотала внизу вода. От этого шелеста и бульканья пошли мурашки по телу. А вокруг – ни души.

Я осторожно перешла узкий мостик. По песку идти было гораздо легче, и я прибавила шагу, старалась не обращать внимания на все эти дурацкие ощущения.

Мимо прошел парень, высокий, красивый. Я скосила глаза и успела заметить, как он повернул голову в мою сторону. С некоторых пор мы с Ингой стали ловить на себе такие взгляды. Нам это нравилось, хоть мы и фыркали друг перед дружкой. Настроение улучшилось, я даже начала напевать про себя что-то из школьного репертуара, вроде «Вместе весело шагать по просторам».

А потом услышала:

– Эй!

Я обернулась. Парень шел ко мне. Спросил:

– Это не ты пришла купаться с сестренкой, беленькой такой?

До меня, наверное, очень долго доходил смысл вопроса, потому что взгляд парня стал тревожным. Он махнул рукой к пляжу.

– Если это ты – то беги скорее. Кажется, твоя сестра утонула.

То, что я пережила, пока Инга лежала в реанимации, было для меня самым страшным наказанием. Я поклялась себе: если сестренка выживет, я стану для нее ангелом-хранителем. Ни одна беда не коснется ее, потому что я всегда буду рядом. Только бы она не умерла!

Каждый день я благодарила судьбу, что рядом с тем местом, где Инга пошла на дно, не рассчитав силы, нырнул профессиональный спортсмен, и что на пляже были машины, и что сестру быстро доставили в больницу, а там врачи сотворили настоящее чудо. Теперь я понимаю: это не было случайностью, просто Инге предстояло погибнуть по-другому.

Мне всю жизнь регулярно снится один кошмар: я бегаю по пляжу, вокруг люди, но никто не обращает на меня внимания. Инги нигде нет. Возле воды я вижу ее одежду: это не школьная форма, а джинсы и рубашка. Хватаю их. Внезапно слышу смех сестры и понимаю: Инга купается. Пятно ее светлых волос колышется в темно-серой воде. В реке лишь она; плавает недалеко, но у меня сильная тревога. Мне кажется: случится что-то страшное. Я машу ей рукой и умоляю выйти, но Инга стремится к середине реки, туда, где течение. Смеркается. Небо становится темным, и маленькое бледное солнце уходит за горизонт. Мелькает мокрый снег. Берег уже пуст. Оказывается: сейчас зима, а я в одном купальнике.

Кричу:

– Инга!

Но она не отвечает. Я все еще вижу ее, бросаюсь вперед и по колени погружаюсь в булькающую ледяную воду. Нет, я не могу заставить себя сделать это, я не вынесу адского холода! Внезапно снег лепит так густо, что исчезает противоположный край реки, а потом Инга. Есть надежда: может, сестре удалось достичь того берега? Я вспоминаю о мостике. Скорее туда! И в этот момент начинаю просыпаться. Ничего не могу поделать. Осознание сна становится все отчетливей, и вот я уже просто лежу с закрытыми глазами.

Случившееся не поселило в Инге боязнь воды, как это часто происходит в подобных ситуациях. И она стала какой-то… практичной, что ли. Реально оценивала силы и возможности, если бралась за что-то.

К примеру, ее увлечение языками. Сначала ей захотелось овладеть французским – она это сделала; потом освоила английский, затем поразмышляла о немецком: прикинула то да сё и учить не стала. Мы окончили один вуз: я – литературный факультет, а Инга выбрала информатику. Любой материал давался ей легко.

Еще до университета мою идею стать писательницей она поддержала так бурно, что путь к отступлению был отрезан. Инга являлась источником, из которого я каждый день черпала уверенность в начале, решив профессионально сочинять истории. Первую публикацию мы отметили шампанским и тортом. Напечатали короткий рассказ, но в известном журнале, и в будущем фундаменте писательской карьеры появился маленький кирпичик.

Инга шутила, что я заплатила сестрой за свой успех.

Так случилось: тот первый рассказ в журнале прочитал Леонид Громов, а потом в одном из интервью на вопрос о молодом поколении перспективных авторов назвал в качестве примера мою фамилию. Да, поверьте: вот просто так взял – и назвал. А мы даже не были знакомы.

После слов мэтра литературы моя популярность взвинчивалась по нарастающей. Меня пригласили на телевидение в очень интеллектуальную программу, где мы впервые встретились с Леней лично. Потом я познакомила его с Ингой, и, честно говоря, не представляла, что можно так влюбиться: Громов натурально сошел с ума. Он оставил дела, недописанную книгу, с которой его поджимало издательство, и они с Ингой на три недели улетели в Ялту. А ведь она еще училась! Ее потом хотели отчислить из универа за такие прогулы. Но вмешался всесильный Громов – и сестру помиловали. В течение этих недель счастливая сестра звонила из вояжа по сто раз на день. Затем они вернулись и объявили всем, что собираются расписаться. Правда, Инга по секрету уже рассказала мне об этом по телефону, из Ялты.

Леня не был, что называется, типичным образчиком писателя. Он вел очень подвижный образ жизни. Я никогда не видела его подавленным или раздраженным. Читаешь книги Громова – и представляешь цирк: на арене ходит веселый такой клоун, а публика смеется. Но чем дольше хохочешь, тем отчетливей понимаешь: не клоун смешит тебя, а ты его. А потом становится страшно. Очень глубоко Леонид копал: куда-то туда, о чем и думать порой не хочется.

Их брак был на редкость устойчив. Мелочи жизни зачастую разрушают семьи. Но для них, казалось, бытовых нюансов вообще не существовало. А в главном они очень хорошо сходились: отсутствие чувства собственничества, желания предъявлять права на свободу друг друга, до разумных пределов, конечно. Давалось это им порой непросто. Особенно Леониду. Откровенно говоря, сестра иногда инициировала поводы для ревности: время от времени по вечерам звонил Громов и спрашивал, не у меня ли Инга. Потом извинялся, говорил, что это пустяки, и разговор переходил на литературные темы. Я знаю: она никогда не обманывала мужа и не делала ничего такого, за что пришлось бы просить прощения, или что могло бы повредить их браку.

Однажды я заехала в офис к моему издателю Марте. Увидела, как по лестнице спускается угрюмый парень. Он напомнил мне персонажа из девятнадцатого века. Я еще подумала: сейчас заденет локтем и будет извиняться в духе героев Достоевского. Настоящий типаж.

Спустя некоторое время Марта сообщила: она открыла новое литературное имя. На одну из вечеринок пообещала притащить свое открытие – и слово сдержала. Сейчас, по законам бульварного чтива, я должна сказать, что им оказался тот мрачный парень с лестницы. Именно так и получилось. Жизнь тоже умеет преподносить штампы и клише.

Валентин… Его книги… Скажу так: их мажорная тональность резко контрастировала с характером автора. Казалось: эта комедия порождается кем-то другим. Я как-то разумничалась перед Мартой, доказывала: мол, иногда таким образом между творцом и творением устанавливается состояние равновесия, и Валентин потому депрессивный, что пишет очень веселые произведения, или наоборот.

Однажды вечером позвонил Леня. Я сначала подумала: сестренка снова где-то закуролесила. Но то, что сказал Громов… это было страшно! В общем, Инга попросила о разводе, она уходила к Валентину.

К сожалению, Леня или не видел, или не хотел видеть фактов: после десяти лет их совместной жизни начало происходить что-то невероятное и ужасное. Уже несколько месяцев со дня той проклятой презентации театра Инга и Валентин все чаще появлялись вместе. Она тащила этого молчуна буквально всюду. Задалась целью привить отшельнику вкус к светской жизни. Сколько раз я наблюдала, как в разгар мероприятия сестра ищет его: только минуту назад ходил рядом, а потом вдруг исчез. В конце концов Инга звонила Валентину домой, и он брал трубку. Ему, видите ли, стало скучно, но он не хотел ее беспокоить, поэтому ушел по-английски! Но я всегда подозревала: этому зануде никто не нужен.

Я сильно переживала за Ингу и Леонида. Внешне он совершенно не изменился после ухода жены. Все такой же веселый и работоспособный, как и в лучшие дни их супружеской жизни.

Слишком уж патологичным это выглядело. Так ведет себя тот, кто не хочет или не может осознать утрату любимого. Лишь потом я поняла: да он просто уверен, что она вернется. Леня мог ждать сколько угодно, и его поведение – результат не бегства от реальности, но силы духа.

Не в добрый час я тогда подумала об утрате. Так и случилось.

С сестрой было по-другому. Не она изменила Валентина, а он ее. Это происходило постепенно, у меня на глазах.

Инга все реже появлялась на людях. Сердилась, когда что-то шло не так, как она хотела. Стала задумчивой, лицо потеряло свежесть, а в осанке проступила сутулость.

Я позвала ее в кафе на серьезный разговор. Надеялась убедить, что повернуть жизнь еще не поздно, и хватит губить себя. Инга сидела печальной, пальцем вычерчивала на тарелке дорожку из сахара. Но я знала: сестренка внимательно слушает.

Потом она раздраженно посмотрела на меня:

– Что ты предлагаешь?

Я сказала: нужно уйти от Валентина. Всего лишь несколько лет совместной жизни с этим человеком превратили ее в жалкое подобие той сестры, которая у меня была. Валентин, кроме своего страха потерять писательский талант, не видит ничего вокруг. И нужно полностью ослепнуть, чтобы верить в его любовь.

Мы сидели возле окна. Шел снег. Я пыталась понять, почему мы перестали понимать и чувствовать друг друга. Инга почти не говорила, и это был дурной признак. Лучше бы она кинулась горячо уверять, что ничего не случилось, что я все придумала, а все так же хорошо, как и прежде. Но она продолжала чертить сахарные лабиринты, похожие на ее жизнь, и молчала. Затем посмотрела в окно и тихо спросила:

– А если я его люблю?

Мне стало так больно за сестру! Я еле сдержала слезы. Но все же не удержалась и уколола:

– А Леонид? Ты его тоже любила?

Я ничего не могла сделать. Иногда, в минуты полнейшего отчаяния, думала: а может, все так, как должно быть? Может, она действительно счастлива? Не всегда же счастье выражается в радости. Но потом снова вглядывалась в ее измученное лицо, наблюдала, как звонок телефона заставляет ее нервно вздрагивать, как она торопливо придумывает причину, чтобы отказаться от приглашения на вечеринку, как быстро теряет нить разговора, погрузившись в себя – в общем, я ощущала дикую ненависть к человеку, сумевшему каким-то образом приковать к себе мою Ингу.

К тому времени Валентин уже ничего не публиковал. Его таланта хватило на три книги, включая самую первую, которая была к тому же лучшей. «Приходящий в полночь» – так, по-моему, она называлась.

Я не понимала, как можно разучиться писать. Ведь в случае с Валентином речь шла не о более-менее удачных вещах, а о способности, грубо говоря, грамотно и складно составлять слова и предложения.

Инга как-то принесла мне тайком от мужа диск с его последними работами. Я прочитала страницу и поразилась: такое мог накалякать человек… ну совсем далекий от литературы! Это был не автор с претензией на большой след в книгах, а кто-то другой. Смахивало на мистику.

Инга смотрела на меня так, как смотрит на врача человек, у которого умирает близкий родственник. Все средства испробованы, но он продолжает надеяться: вот доктор вздохнет и вытащит из кармана заветное лекарство.

Мне, откровенно говоря, было наплевать на Валентина, но он был мужем моей сестры. А ее я не хотела обманывать и не стала уверять, что у всех бывают творческие кризисы, например, у меня тоже. Вместо этого сказала прямо: написанное ужасно. Подмывало добавить: на все воля божья. Но я сдержалась. Не знаю, почему тянуло в тот момент быть такой злорадной. Потом я очнулась: господи, ведь это моя сестра, и я делаю ей больно!

Инга рыдала у меня на коленях. Я с горечью понимала: она плачет не потому, что плохо ей: эти слезы из-за мужа, будь он неладен!

Расстанься Инга с Валентином – она не погибла бы. Так или иначе, но это он виноват в смерти сестры и Лени.

За год до того, как все случилось, Валентин заявил Инге: он обнаружил причину своих неудач. Дело, оказывается, в ней, то есть в самой Инге. Якобы она передает его дар и литературные замыслы бывшему супругу. Швырнул в нее книжкой Громова. Инга плакала и клялась, что не виновата. В ответ он припомнил вечер их знакомства: шутку о телепатии. Стал кричать: ему, видите ли, известно, как она мысленно общается с Леонидом и посылает тому информацию и энергию!

Когда Инга рассказала об этом, мне захотелось выбить из башки ее муженька остатки спятивших мозгов. Я оставила уснувшую сестру в своей квартире и поехала к ним, но Валентина не застала. А на следующий день он улетел по делам в Питер. Там по его последней повести ставили фильм. Никто не догадывался, что этого писателя больше нет. Даже Марта не знала всех подробностей, но то был вопрос времени; а пока что инерция прошлого успеха поддерживала его на плаву.

В последний день события развивались с фатальной быстротой: сначала презентация новой книги Лени; потом скандал в закрытом ночном клубе «Богема», где Валентин со сцены кричал: Громов –черный маг и с помощью телепатии крадет замыслы и души других авторов.

Леонид верил в возвращение Инги. Его последний роман о писателе, потерявшем литературный дар – это просто совпадение. Он не знал, что происходило с ее двинувшимся мужем.

В клубе Валентин появился незаметно. Бах – и он уже выкрикивает в микрофон этот бред. Его чуть ли не на руках вытащили из зала. Инга бросилась за ним. Вечер продолжился. Но настроение у всех испортилось. Я сидела за барной стойкой и пыталась напиться. Было тоскливо и мерзко. Я отправилась домой.

Закрыла входную дверь – и тут звонок от сестры. А я предчувствовала: позвонит! Сестричка сообщила, что едет ко мне; ей стало абсолютно ясно, какую страшную ошибку ее угораздило совершить пять лет назад, и она готова на колени встать перед Леней. Я давно не слышала Ингу такой спокойной и уверенной.

Ответила:

– Приезжай скорей. Я люблю тебя, моя сестренка.

Она всхлипнула:

– И я тебя люблю, Ириша.

Я быстро приняла душ, накинула халат и включила чайник. Потом постояла у окна, но уже стемнело, и ничего не было видно. Меня внезапно затошнило, и сердце застучало так сильно-сильно. Я прилегла на диван. Думала: этот сумасшедший день кого угодно больным сделает.

В дверь позвонили. Это не могла быть Инга, она звонила иначе.

На лестничной площадке стоял сосед с нижнего этажа. Он… сказал:

– Ира, вам нужно спуститься… Там ограбили вашу сестру, она ранена. Скорую вызвали…

Шубка на груди сестренки пропиталась кровью. Я боялась расстегнуть ее, только повторяла: все будет хорошо, все будет хорошо, потерпи, девочка моя!

А у самой слезы лились. Инга закусила губу и смотрела на меня… словно понимала необходимость этих пустых слов.

Она закашлялась, протянула мне руку и прошептала:

– Возьми… Нужно было послушать тебя тогда и не плыть… я такая упрямая… Я люблю тебя…

Вот и все. Я берегу ту вещь, что отдала мне сестра. Как она сохранилась – для меня загадка. Но все годы Инга держала ее при себе. Это счастливый билетик с полустертой росписью сестренки – из того далекого дня, когда трамвай остановился на мосту, и мы, взволнованные отступлением от обычного распорядка, шагали к реке.

Прозрачное зеркало

Однажды из моего бытия ушло нечто живое…

Время – искусный монтажер, оно сделало еще иллюзорней и без того шаткую реальность прошлого. И теперь я пытаюсь восстановить в памяти прилежно переклеенную им ленту воспоминаний.

Я поступаю так, быть может, из эгоистических побуждений. Оправдываю выбор, сделанный мной когда-то. Но если я еще чувствую потребность в оправдании, значит, у меня остается надежда, что прошлое существует не только в моих мыслях.

Ирочка перестала быть в ту минуту, когда из гаража послышался гул ее спортивной машины. Я заканчивал очередную повесть. Отбивал в кабинете на машинке дневную норму – семь листов.

Обстоятельства ее смерти были до фальши литературны: рычащий «Ягуар», красный цвет которого всегда наводил меня на мысль о жертвах его живого тезки; Ирочка, идущая к дверям гаража; шнурок ботинка, змейкой охвативший ногу; дурацкая металлическая стойка, роль которой свелась к простому действию: будучи на траектории падения тела, послужить причиной смерти.

Спустя неделю Ирочка вернулась.

Шок, который я при этом испытал, полностью лишил меня в последствии надежды когда-нибудь вспомнить события того дня.

Короткое отсутствие жены не успело разрушить инерцию нашей жизни, и черно-белый отрезок длиной в семь дней был по молчаливому согласию признан нами несуществующим. Однако из осторожности мы покинули Москву и перебрались на юг. Мое книжное существование протекало под псевдонимом Апатин, поэтому чудесное воскрешение супруги гражданина Фальцетова прошло незамеченным общественностью.

Город, в который мы переехали на том же «Ягуаре», был небольшим: зеленое влажное пятно с высоты птичьего полета.

Я начал замечать в Ирочке перемены. В ее облике проскальзывало что-то американское: жесты, движения, мимика, улыбка, мысли – все наполнялось иным смыслом.

Вскоре изменились и ее привычки в еде: мясо и жирные продукты превратились исключительно в овощи и фрукты. В гардеробе запестрели спортивные костюмы. Вечерами она совершала пробежки и занималась шейпингом.

Однажды Ирочка вернулась с пробежки пьяной. Сидя на краю ванны, я слушал заплетающиеся в струйки пара объяснения: уже поднимаясь в лифте, она вдруг почувствовала сильное желание выпить. В кармане спортивной куртки лежали деньги, а двери маленького кафе напротив дома были еще открыты…

Через три дня она покончила с вегетарианской диетой и начала курить. Спорт забылся. Так прошел месяц.

Приступ американизации вернулся неожиданно. В этот раз он обладал фантастическими свойствами: она заговорила по-английски, хотя до смерти язык этот Ирочке не давался. На улицах ее принимали за иностранку. Она прочла в оригинале «Истинную жизнь Себастьяна Найта» Набокова и перешла к Мэри Шелли.

Это выглядело жутко. Но коньяк в качестве визави был еще хуже. И я надеялся, что антиприступ не наступит.

Но я ошибся.

Ее психика совершала мгновенную трансформацию. Однако после всего случившегося я и в мыслях не допускал показать жену специалистам.

Теперь она редко приходила домой трезвой. Я помню, как сидел возле приоткрытой двери на лестничную площадку, вслушиваясь в ночные шорохи. Наконец внизу раздавались знакомые звуки шагов. Бледная до альбинизма Ирочка, не взглянув на меня, опускалась в коридоре на пол. Я разувал ее, относил на диван, подкладывал под голову маленькую подушку и шел варить кофе.

Интуитивно я избегал любой попытки объясниться. Словно разговор на эту тему был для нас табу.

Ирочка снова проходила, как я его называл, западный период. Вернувшись однажды домой с пачкой бумаги для печатной машинки, я нашел в кухне записку по-английски, в которой она сообщала, что после спортзала заедет к парикмахеру.

Я вооружился бутылкой ледяного пива и открыл свежий номер журнала, где была статья обо мне. Начал читать – и вдруг ощутил себя мальчишкой, которому хихикающие девчонки указали на расстегнутые штаны. Я храню этот журнал до сих пор. Вот, что там написано:

«Все последние, послеперестроечные, произведения Апатина отличает крайняя степень фальши. Герои ведут себя так, словно их попросили поиграть в американцев. Характеры искусственны. Они аутентичны, быть может, литературе Нового Света, но никак не русской. Художественное пространство (Россия) находится в диссонансе с системой образов. Можно было бы допустить, что автор сознательно идет на это и фальшь на самом деле – только литературный прием для представления скрытых эстетических категорий, соответствующих традициям русской литературы; прием, обнажающий одно путем утверждения противоположного. Однако пишущий эти строки не нашел тому подтверждения, анализируя произведения Апатина, в частности, последний роман: токарь Клавдия Петровна, которая съедает на завтрак апельсин и тертую морковь, занимается шейпингом, и, улыбаясь направо и налево, втирается в переполненный автобус, чтобы не опоздать к началу смены, – это не только не серьезно, но даже не смешно. Это грубая эклектика, и автор использует ее бездарно».

В висках пульсировал ужас прозрения. Неважно, что писал критик. Но все сказанное им каким-то образом относилось к моейжене. Я подумал: неужели между странным поведением Ирочки и моими литературными фантазиями есть взаимосвязь? Но если бы я писал по-другому, как раньше, что тогда?

Поддавшись этой идее, я решил набросать короткую повесть в прежнем стиле, с традиционными персонажами, на материале разрушенной недавно эпохи.

В течение следующей недели я пытался сделать это. Но ничего не выходило. Вернее, получалось на редкость отвратительно и бездарно. Я физически ощущал сопротивление слов. Они рассыпались, не успев попасть на бумагу. Под скулами запрыгали шарики лимфоузлов. Пальцы дрожали. На шестой день я покинул рабочее место с сильнейшей ангиной. Возможно, виной тому было ледяное пиво. К счастью, Ирочкин приступ американизации продолжался, и она заботливо провозилась со мной весь период болезни.

Наступало лето. В субботу Ирочка убедила меня сходить в парк. Позавтракав каждый на свой манер, мы покинули квартиру.

Парком называлась оставшаяся в первозданном виде густая чаща в центре города, где я еще ни разу не был. По дороге я порывался взять Ирочку под руку, но она смеялась и убегала вперед. До парка она успела съесть мороженое и выпить стакан газировки. Она одобряла американскую привычку вечно что-нибудь жевать на ходу. Говорила: это здорово экономит время.

Дойдя до места, мы сосредоточились на поиске свободной скамейки. Густая листва вокруг создавала музейную прохладу и тишину.

Мы увидели пустую лавочку и поспешили занять ее. Ирочка достала из сумки бутерброды и бутылку лимонада. Он оказался отвратительно теплым, но жена не позволяла мне после ангины пить холодное. Я сделал несколько глотков и принялся рассматривать чащу. Сплетающиеся прутья незнакомых мне кустарников поднимались к ветвям приземистых кленов и вязов, прочно ограждая внутреннюю terra incognita от праздных гуляк, оставив им в виде уступки только узкие дорожки.

Я посмотрел на Ирочку: вот она, живая и настоящая, гладит подбежавшего к скамейке пуделя.

Возле нас материализовался малыш, в очках с толстыми линзами. Он направил на меня мигающий цветными огнями космический пистолет.

– Я знаю, кто ты. Руки вверх!

Я поднял руки. Ирочка засмеялась и тоже сдалась в плен, но ребенок, как это свойственно детям, быстро потерял интерес к игре и побежал за пуделем.

Откуда-то донеслась шумная возня. Послышался женский плач. Мы обежали кустарники и оказались на соседней аллее. У скамейки лежал пожилой мужчина. Его супруга умоляла зевак вызвать «Скорую». Кто-то бросился к телефонной будке.

В одной из моих повестей был точно такой же случай.

Быть может, повлияло увиденное, или пришло время, но у Ирочки на следующий день начался кризис. Вечер она провела с бутылкой коньяка в кресле перед окном. Потом отключилась, и я отнес ее в спальню. Поставил вариться кофе и вышел на балкон.

Висела низкая и яркая луна. Блестела металлическая крыша соседнего дома. Вдоль решетчатого бортика по ее краю двигалась девушка, одетая в короткие шортики и майку. Дойдя до раскидистой антенны, она взялась за прут, перелезла через бортик и прыгнула. Я закрыл глаза. Внизу глухо стукнуло.

Кофе еще не успел завариться, а за окном уже появились синие вспышки. Я сидел в кухне и представлял, как следователь выясняет личность самоубийцы: он обнаружит, что Наташа приехала из Новосибирска и покончила с собой из-за несостоявшегося романа с местным жиголо. Когда-то я придумал эту историю и описал ее в одном из старых рассказов.

Я отчетливо помню еще с десяток смертей, которые случились вокруг меня в тот год. Смерти из моих книг.

Однажды я не выдержал. Толстую пачку денег – материальное свидетельство моего литературного существования – я оставил на синем бархате дивана. Ирочке хватило бы их надолго.

Мне восемьдесят пять, и за моим окном лежит спокойное Северное море. Местный климат обладает свойством с цинизмом хирурга выуживать из памяти маленькие осколки былого: скамейка и симпатичный пудель, пустое кресло на фоне темного окна, половинка стола с нетронутой тарелкой овощей, распахнутая дверь, за которой чернота лестничного провала…

Кукла

Каждое утро, едва за крохотным окошком начинало светать, Борис подставлял к стене пластмассовый стул, залезал на него и, просунув пальцы сквозь тонкие крепкие прутья решетки, подолгу смотрел, как заполняется небо желтовато-красной зарей.

Наружная стена была толстой, а решетка – лишней: сквозь отверстие протиснулся бы только младенец.

В период обследования он был парализован видениями своей плоти в тюрьме, но прозвучало слово «шизофрения», и навалилось тяжелое бездумное оцепенение, из которого он потом долго выкарабкивался, словно аквалангист, поднимающийся сквозь бесконечную толщу воды. После вынесения приговора страх иногда возвращался: вдруг они передумают, признают его нормальным и отправят на зону, в ад? Он успокаивал себя: тот, кто убил собственную жену, потому что посчитал ее детской игрушкой – куклой, обречен носить звание психа. Он сам десятки раз описывал в своих книгах ложное сочувствие, с которым доктора относятся к душевнобольным, а теперь испытал его на себе.

До того, как им занялись врачи, его мучили единственным вопросом: где тело? И когда он говорил, что Элина убежала, следователь, еще молодой и по-настоящему любопытный, становился грустным, отводил взгляд, словно смущался сидящего напротив знаменитого писателя, Бориса Краснова, и убеждал говорить правду. Напоминал, что спальня была похожа на бойню.

Борис вскакивал с упругой, тоже пластиковой, как стул, кровати, ломал тонкий очищенный столбик грифеля, срывал со стола и рвал узкие мышиного цвета листки бумаги – единственное разрушение, которое он мог сотворить. Черт возьми, это была не кровь! Когда он в первый раз ударил Элину, лезвие прошлось по руке. Она ничего не почувствовала: спокойно вытащила из разреза тугой клочок белой набивки, и в воздухе запахло синтетикой.

За пятнадцать лет – со времени первой публикации – он привык думать о себе как о писателе с гибкой и устойчивой психикой. Работал он в жанре ужасов и считался лучшим автором. Его как-то полушутя спросили, верит ли он в то, о чем пишет. «Конечно» – ответил он, но подумал, что те, кто в это по-настоящему верит, находятся под наблюдением психиатров.

Никто не спорит: существование Элины опровергало законы природы. Но если само мироздание решило бросить ему вызов – он его примет.

Борис улегся на кровать и закрыл глаза. Проклятие! Разве можно было предположить в тот день, какой дрянью все обернется…

В прошлом году он закончил очень большую и трудную повесть. Несколько месяцев ушло только на сбор и подготовку материала. Зато книга получилась что надо. Борису всегда удавалось хорошо передать атмосферу кошмара. В тайне он посмеивался над авторами, которые в угоду дурному вкусу пренебрегали в своих выдумках законами реальности. Таких он считал неудачниками, прячущими бездарность в рамки коммерческой вседозволенности. Очень легко описывать, как за героями гоняется чучело с бензопилой, исчезая и появляясь непонятным образом. Подобные авторы даже не пытались узаконить существование монстра, вставить его в контекст действительности, дать мало-мальски понятное этому объяснение. Получалась страшная сказка. Страшная, но все же сказка, и прочитанное быстро забывалось.

Иное дело его книги. В них не было и намека на художественную условность: все убедительно, даже слишком. Оставалось только удивляться: почему же этого нет в реальности. Так космонавт окидывает растерянным взглядом планету, где в наличии воздух, вода, солнечное тепло, растительность, и при этом отсутствует животная жизнь.

В одном из телевизионных интервью Краснов пошутил, что в его лице у всевышнего появился конкурент: создаваемые им существа при ближайшем рассмотрении оказываются не менее жизнеспособными.

На обложках его книг было написано – «Лицам до 18 лет категорически запрещено!». Конечно же, это привлекало подростков. Изредка, раздобыв где-то номер, по телефону к нему прорывались возмущенные родители: их чада, начитавшись историй Краснова, начинали бояться темноты, прохожих, учителей, автобусов и ванных комнат. У него на такой случай был заготовлен ответ. Борис говорил: «Я вышлю вам денег, чтобы вы могли купить очки, может быть, тогда вы увидите предупреждение на книгах». И клал трубку.

Однажды это поспособствовало идее добавить на обложку еще одну постоянную фразу– «Все написанное автором выдумано, а совпадения случайны». Шрифт – цветной и витиеватый: словно ребенок вывел каракули. Идея должна работать на противоположные ощущения: нет, детка, все очень даже реально! Дополнительная деталь в механизм кошмара.

На той презентации, как, впрочем, и на всех, было оживленно. Борис приучил публику не стесняться. Он придумал теорию на этот счет. Пусть читатели убеждаются: легендарный писатель – обыкновенный человек, лишенный ареола таинственности и даже немного приземленный в мировоззрении. Мол, извините, ничего не сочиняю, пишу, как есть. А надпись на обложке? Надпись – это воля издателя, подчиненного общественной морали и закону.

Борис старался не создавать дистанцию с аудиторией, поэтому столик, где расположился он и его агент, был плотно окружен. Краснов чувствовал время от времени прикосновения, один раз его даже ощутимо хлопнули по плечу; потом эти радостные и довольные собой люди разъедутся по домам и будут жмуриться от счастья, что потрогали руками литературного льва.

Он закончил с автографами. Настало время разговоров. Краснов, улыбаясь, опустил голову, словно говоря: вот он я, спрашивайте. А думал он о том, что народ всегда задает очень наивные и банальные вопросы, от которых тошнит: где он черпает вдохновение, как появляются сюжеты, не думал ли он попробовать себя в ином жанре – и кучу подобных. Тем не менее он обстоятельно и серьезно рассказывал о себе, рассуждал о литературе и о своей, как он любил подчеркивать, скромной роли в ней.

Он мог, глядя на публику, безошибочно определить, кто и о чем будет спрашивать, и точно вычислить в толпе, как правило, на заднем плане, двух-трех стервозного вида дамочек, выжидающих время, чтобы протиснуться вперед и громко заявить о слугах Сатаны на земле. Он был рад их присутствию: это придавало презентациям дополнительный колорит.

Поклонники отошли от столика и образовали полукруг, Борис достал записную книжку, где заранее набрасывал ответы на предполагаемые вопросы, повернулся к Леониду и тихо сказал:

– Первый вопрос – считаю ли я эту книгу лучше или хуже предыдущей.

Это была их игра.

Агент поправил очки, наклонился к нему и также шепотом ответил:

– В прошлый раз выиграл ты. Но сейчас они спросят: не надоело ли тебе писать?

– Брось, Леня, – усмехнулся Борис. – Ты их переоцениваешь.

Он придвинул к себе последний неподписанный экземпляр, положив на него ладонь, ощутил приятную выпуклость обложки. Раздвинул пальцы. «Все написанное автором выдумано, а совпадения случайны» – улыбались цветные строчки. Поднял голову – и едва сдержал гримасу удивления.

Уже лет пять он проводил презентации в этом зале, полюбив его за спокойное и необычное освещение. Лампы, казалось, отсутствовали, но мягкий свет проникал в самые отдаленные уголки. Никаких резких и контрастных бликов на предметах, все цвета приглушены, даже кричащие краски восточной рубашки Леонида потускнели и смолкли, и лишь колкие вспышки фотокамер время от времени нарушали гармонию.

А сейчас, глядя на сероватый полукруг людей, он почувствовал, что в окружающем мире испортились те штучки, что ответственны за цветовой баланс: сквозь толпу протискивалась невероятно яркая девушка, очень похожая на куклу. Впечатление создавалось такое, будто глядишь на неоновую рекламу в пасмурный день. Борису вспомнились выражения «яркая красавица», «куколка», и внутри него кто-то истерически хихикнул. Он даже не мог сказать, что девушка выглядит словно кукла, она, черт возьми, ею и была! Неизвестно как выросшая игрушка с магазинной полки, вообразившая себя человеком. Он ощутил мягкий толчок в висках, и закружилась голова. Самое удивительное: никто не обращал на куклу никакого внимания.

– Леня, видишь вон ту девушку? – Краснов потер виски, стараясь сохранять спокойное лицо и безмятежность в голосе.

– Кого ты имеешь в виду? – отозвался Леонид. – Здесь много девушек.

Борису показалось: агент его разыгрывает. Но в таком случае он за одно со всеми. Большая шутка для любимого автора, называется «Этого не может быть».

– Которая лезет вперед. Длинные волосы, желтые туфельки. Очень яркая. – Он надеялся, что слово «яркая» не прозвучало как-то особенно. Сказать «кукла» он не решился.

Агент улыбнулся.

– Да, конечно, вижу. Судя по всему, эта красотка страстно желает задать тебе пару умных вопросов. Неужели такие девочки читают твои книжки?

– А больше ничего не замечаешь? – осторожно спросил Борис.

– В чем дело? У нее в кармане гнилые помидоры?

– Нет, я не об этом. Опиши, как она выглядит? – Он вдруг почувствовал себя маленьким мальчиком, которого оставили одного перед проемом в темную комнату. Краснов ждал, что Леонид рассмеется и, подмигнув собравшимся, громко скажет: «Ну как, друг? Здорово мы придумали? Не один ты умеешь морочить людям головы».

Агент пожал плечами.

– Ну, она, как я уже сказал, красива, даже очень. Голливудский тип. Но, думаю, в голове у нее так же пусто, как в пустыне, где бродил Моисей.

– С каких пор тебя стал заботить женский интеллект? – прошептал Борис, чувствуя, что от волнения его начинает подташнивать.

Леонид бросил на него настороженный взгляд и поднялся из-за стола.

– Прошу прощения за небольшую заминку, – обратился он к публике. Краснов понял: его замешательство заметили. Не хватало еще спятить у всех на глазах.

– Пусть каждый задаст по одному вопросу, – продолжил агент. – Учитывая количество собравшихся и способность мэтра, – тут он повернулся к писателю, – отвечать пространно и обстоятельно, обещаю, что мы уйдем отсюда только в полночь, – закончил Леонид под дружный смех.

Борис пытался сосредоточиться, но в поле зрения вклинивалась аномалия на высоких каблуках. Как только агент замолчал, она опередила остальных: подняла руку и шагнула вперед. Краснов нервно сглотнул. «Если она скажет «Мама!» – я не выдержу!» – подумал он.

– Разрешите мне первой. – У куклы оказался писклявый искусственный голос. Так говорят взрослые женщины, когда изображают маленьких девочек. – Если предположить, только предположить, – она предупредительно взмахнула изящной кистью, созданной, как и вся она, должно быть, на какой-нибудь фабрике игрушек в Лос-Анджелесе, – что действительно существует нечто такое на этой планете, что просто не может существовать по убеждению большинства – как бы вы тогда оценили свое отношение к работе? Заранее благодарна за любой ответ, – она улыбнулась и часто-часто захлопала длиннющими ресницами.

«Да ведь она о себе намекает!» – решил Борис. Неожиданно паника и страх уступили место раздражению. «Я им не подопытный кролик! Они меня еще не знают!» – пронеслось в голове. Кто эти «они» – Краснов сказать не мог, и почему он подумал именно так – для него самого осталось загадкой.

Борису не понравился не сам витиеватый вопрос, а то, как пластиковая ходуля к нему обратилась. Словно смотрела сквозь него, видя эту невинную, в сущности, игру на психологии читателя. Но Краснов умел парировать удары. Тоже улыбнувшись и стараясь смотреть в ее застывшие глаза спокойно, Борис развел руками.

– Если бы я предположил существование, как вы сказали, нечто такого, что просто не может существовать по убеждению большинства, я вторгся бы в область нереального, а нереальное, – он вставил эффектную паузу, – не мой жанр; я думаю: интерес к моим книгам вызван именно потому, что я максимально приближаюсь к реализму. Спасибо за интересный вопрос.

«Отлично! – одобрил он себя. – Продолжай так держаться, и никто ничего не заметит».

После этого было много вопросов, в большинстве своем скучных и банальных, но он терпеливо отвечал, приводил примеры, делал отступления в историю литературы и даже увлекся. А когда вспомнил о кукле, то с облегчением заметил, что она исчезла. Краснов почувствовал, как давшие сбой шестеренки жизни закрутились в прежнем порядке. Он даже начал сомневаться: было ли в действительность то, что он видел?

Презентация подходила к концу. Борис сердечно улыбался подошедшим пожать на прощание руку, а в мыслях у него уже был плотный ужин, любимое кресло и, самое главное, новый роман, идея которого давно обросла готовым материалом.

Леонид ловко выудил его из толпы поклонников, и они быстро прошли к выходу.

Вечерело. На площади перед зданиями уже разлеглись основательные тени, но верхушки домов напротив еще сохраняли бледно-розовый оттенок. Борис любил это время суток, когда свет обретал плотность и его можно было почти потрогать.

Простившись с Леонидом, он направился к машине, оценивая результаты презентации. Пожалуй, он перестарался в контакте с публикой, не стоит доводить до панибратства, это может охладить к нему интерес и повлиять на уважение.

Борис оглянулся по сторонам, открыл дверцу, взялся за ручку и услышал приятный невысокий голос:

– Простите, я вас задерживаю?

Он обернулся. Рядом стояла невесть как соткавшаяся из воздуха девушка. Симпатичная, эффектная, а фигура такая, что просто не верилось в реальность ее обладательницы. Улыбаясь, она протянула ему книгу.

– Вы не подпишите? Там не получилось подойти, столько людей, а толкаться я не привыкла, меня зовут Элина.

Борис мог поклясться, что на презентации ее не было, уж он точно бы такую заметил. И только возвратив книгу с размашистой, но аккуратной подписью «Элине от автора», он внезапно понял, что это и есть та самая кукла. Но сейчас она выглядела вполне нормально, если не считать потрясающей красоты.

Неожиданно для себя он пригласил ее на ужин. Элина согласилась. Они сели в машину…

Хлесткий металлический звук заставил Краснова очнуться. Ему казалось: он только вспоминает, а на самом деле уснул. Вернее, балансировал на грани сна и реальности, отчего воспоминания и были такими четкими.

– Принесите еще грифеля и бумаги, – попросил Борис вошедшего охранника. – Впрочем, постойте, – он вскочил, – сегодня не надо, лучше завтра.

Толстый маленький человечек не удивился, поставил на стол поднос, молча кивнул и, снова звякнув связкой длинных ключей, вышел.

Борис подождал, пока закроется дверь, и сел за стол. Тронул пластмассовой, гнувшейся даже от несильного нажатия вилкой вялые, непонятного цвета сосиски, но отвращение было сильнее голода. Он лишь выпил теплый чай в пластиковом стаканчике.

Возможно, уже завтра его переведут в клинику. Знаменитый адвокат, скрывающий сутулостью свой подлинный рост, черный и похожий на грача, вчера обстоятельно объяснял ему, что это ненадолго, максимум на полгода, потому что тело его жены бесследно пропало – а раз нет главного доказательства, то косвенные улики решающей роли не сыграют; правда, клиники не избежать, если Борис будет и дальше настаивать на своей версии случившегося; но это даже не клиника, а настоящий санаторий, где содержатся люди с достатком, и такой известный писатель, как Борис Краснов, будет чувствовать себя там просто превосходно. «Почти как дома» – добавлял взгляд его маленьких непрозрачных глаз.

Когда будущее более-менее определилось и он избежал тюремного ада, начала появляться тревожная мысль, даже не мысль, а так – теоретическое допущение: вдруг он действительно сошел с ума? Борис убеждал себя, что думать об этом не надо, но не мог остановить ход размышлений, которые были убедительными и логичными. Он – писатель, человек профессионально заостренного воображения, уже только это при определенных обстоятельствах увеличивало его шансы спятить. К тому же и темы соответствующие – великолепный повод дать зеленый свет обитателям темных миров населить реальность. А если Элина – только начало? Краснов пытался припомнить подобные случаи с писателями, но в голову, кроме истории с поэтом Батюшковым, ничего не приходило.

Однако после таких мыслей, как ни странно, становилось легче, и он приходил к выводу, что безумие здесь ни при чем. Он в полном порядке. Но тогда возникали проблемы с существованием Элины. Логика требовала найти причину, по которой девушка может стать куклой, не нарушив физические законы этой планеты.

В тот вечер, после презентации, они вышли из японского ресторанчика, когда ярко светила луна. Оживленные саке, они спустились к реке, долго шли по набережной вдоль ее выгнутого бока. Борис вспомнил первую повесть, где тоже была река. Элина ее не читала, и он предложил поехать к нему за книгой. И она снова согласилась.

Со дня их знакомства прошло несколько недель. Элина все больше времени проводила в его доме, пока они не поняли: их роман плавно перетек в нечто большее.

Поначалу Борис сильно беспокоился, что привычке к творческому уединению пришел конец. Однако Элина на удивление аккуратно разместилась в его жизни, словно готовилась к этому задолго до их встречи. Во время его работы она исчезала, и ее присутствие в доме выдавал лишь шелест перелистываемых в соседней комнате страниц, или изредка скользящая в дверном проеме тень. Краснов с облегчением обнаружил, что пресловутые острые углы семейной жизни ни что иное, как миф, придуманный теми, кто не способен быть достаточно гибким, чтобы не набивать синяки.

Элина вынесла на террасу высокий красно-желтый чайник, поставила на бамбуковый столик и присела в плетеное креслице. Сложила на уровне лица ладони и улыбнулась. Борис рассмеялся, ненароком задел ногой легкий столик, и чайник, внезапно потерявший опору, опасно качнулся, звякнул крышкой и выпустил из фарфорового хобота длинную струйку пара.

– Ты смотри, – покачал головой Борис, – еще немного – и мог разбиться. Падал ведь, Элли?

Элина разлила по чашкам чай, сдвинула столик чуть в сторону.

– Мог и разбиться. Когда за столом его величество бегемот – жди несчастья. – Она высунула язык и скосила глаза.

– Эй, такой и останешься! – Краснов выбрал из корзинки на подносе маленькую вишенку и бросил в жену. Снаряд попал в плечо, оставил на белом кружеве кофты бледный отпечаток и юркнул в чашку с чаем. Элина с видом подстреленного ковбоя посмотрела на пятно, прижала к нему ладонь, веки ее сомкнулись, и она медленно съехала с кресла на пол. Просидев так несколько секунд, она приоткрыла глаза.

– Ну, как?

– Браво, браво, – Борис захлопал в ладоши, – бис, просим бис!

– О нет! – Элина села в кресло. – Это был смертельный номер, и он не повторяется. К тому же ты испортил кофту.

Так они сидели до заката, пока не подул холодный ветер.

Закончив последнюю на сегодня страницу, Борис поставил точку и выключил компьютер. Прошел в кухню, достал из холодильника бутылку пива и с удовольствием выпил. Прилег в гостиной на диване. В последнее время работалось легко, словно кто-то нашептывал готовый текст, и оставалось лишь записывать. Если это продлится – он отдаст рукопись в издательство раньше, чем рассчитывал. Можно будет отвлечься, слетать куда-нибудь. Например, на Соломоновы острова. Элли недавно читала о них.

Из спальни доносился чуть слышный голос жены.

– Элли, с кем ты разговариваешь?! – крикнул Борис.

Элина показалась на лестнице, перегнулась через перила, держа в руке телефонную трубку.

– Яна и Павел приглашают нас на субботу. – Она откинула волосы и сделала умоляющее лицо. – Только не говори, что снова не сможешь! Отказывать друзьям третий раз – я бы точно обиделась. –

Борис поднял руки.

– Нет, я не отказываюсь. Наоборот! Мы давно никуда не выходили.

В свете люстры тускло блестели массивные деревянные перила. Элина, словно школьница-первоклашка, легла на них животом, раскинула руки ласточкой и заскользила, сопровождая путь восторженным «о-о-о!».

Борис живо вскочил, подбежал к лестнице, подхватил жену, и они бухнулись в кресло.

– А если бы упала?

– Я верила: ты меня спасешь, – она поцеловала мужа, нежно провела кончиками пальцев по его щеке. Он закрыл глаза.

Открыв глаза, Борис обнаружил, что свечерело.

Забранный в мелкую сетку плафон под потолком ожидал положенной концентрации темноты, чтобы вспыхнуть. По тусклому небу за оконцем беззвучно плыл самолет.

Краснов подумал: неволя не то место, где можно тронуться рассудком, если ты способен чем-то занять себя. Однако если он в порядке, то непременно обязан отыскать для Элины естественные причины ее существования.

Какая нелепость! Он зарабатывал на жизнь, правдоподобно сочиняя то, чего нет, а теперь, когда возникла необходимость проделать это еще раз, пусть даже с собственной женой, он бессилен. «Придумай хоть что-нибудь, сперва сгодится даже что-то не вполне убедительное, главное – начать думать…» – уговаривал он себя.

Кровать под ним, когда он рывком сел, прогнулась, словно спина усталой лошади. Лампочка явно объявила забастовку, но сумрак только подстегивал воображение. Редкие предметы, казалось, потеряли оболочку, обнажив естество: у стула оно было бледным и зыбким; у стола – основательным, ромбовидным, косным, тяжело висящим в воздухе; на месте двери образовался темный провал.

Он наблюдал за сгустками черноты, пульсирующими в пространстве. Они были разными: те в углах – уже непроницаемы, возле плафона они только набирали силу, а рядом со столом и стулом – совсем бледные. Над стулом появилось слабое свечение. Его заинтересовал этот феномен, и он не отрывал от световых пятен взгляда, пока они становились все отчетливей, плотнее, обретая оттенки цветов и очертания, превращаясь в человеческую фигуру.

Перед Борисом оказался некто. На вид – лет шестидесяти, с тяжелыми изломанными линиями лица; с редеющими волосами над взрезанным тонкими параллельными морщинами лбом. Черный костюм посетителя местами выныривал из мрака.

Повернувшись, человек выудил из-за спины нетронутый обед Бориса, провел над сосисками носом и снова сунул тарелку в темноту.

– Отвратительный суд, вы так не считаете? – брезгливость в его взгляде смешивалась с усталостью.

Борис лихорадочно перебирал в памяти все знакомые образы и лица. А потом все стало понятным, и не осталось сомнений, кто перед ним.

– Я не сумасшедший. Но порой не уверен в этом, – тихо ответил он. – Есть расхожее утверждение: если думаешь, что весь мир обезумел, а ты – нет, то спятил на самом деле ты, и наоборот.

Визави наклонился к нему.

– Во всех расхожих утверждениях и высказываниях есть изрядная доля глупости, что не делает их менее или более правдоподобными. Тонкие грани, знаете ли. Настолько тонкие, что их ребро способно рассечь, подобно лезвию, ступившего туда. И вместо одной личности начинают самостоятельно существовать половины, но каждая продолжает мнить себя целостно. А потом появляется ощущение, будто за спиной кто-то кривляется и пародирует твои поступки. Обладая острым взглядом, можно, обернувшись, заметить скользнувшую тень. Это и есть та самая половина, у которой не меньше основания считать тенью обернувшегося.

– Я понимаю, – пробормотал Краснов. – Раздвоение сознания?

– Оставим эту терминологию врачам. Мое описание подобного состояния – простая метафора, когда речь идет о творческом процессе, – усмехнулся собеседник.

– Мне трудно уловить, как это относится ко мне. – признался Борис. – Но, ради бога, скажите, я действительно в порядке?

Посетитель терпеливо вздохнул.

– Так называемое схождение с ума, если рассматривать его в русле колористики, имеет разные краски и оттенки. Белый – это цвет традиционного здравомыслия. Подобно призме, мозг демиурга разлагает спектр на отдельные цвета, реагируя в большей степени на какой-то один, настраиваясь на его волну. Степень резонанса определяется способностью его усиливать. Здесь мы вступаем в область таких понятий, как талант, творчество, одаренность. Истинное безумие, как вы догадываетесь, черное. Нет ни красного, ни синего, ни желтого. Физика – настоящая драматургия. Но вся эта, казалось бы, стройная система сразу рушится, если мы скользнем по карте вправо и вниз. В Китае белый цвет – цвет траура. На африканском континенте злых духов традиционно изображают белыми. А зебра там – черная.

– Все относительно, я понимаю, – кивнул Борис.

Собеседник покачал головой.

– Не в относительности дело, а в неспособности жить среди вещей и явлений нам не свойственных. Что непонятно – вызывает страх и желание бежать по тропинке в знакомые с детства места, где все ясно и привычно. Я закурю, с вашего позволения.

Он откинулся вбок, после короткой возни в кармане достал сигарету и, видимо, не желая разрушать мрак, сложил ладони с утопленной в них зажигалкой.

Нить рассуждений уходила куда-то в сторону, и Краснову никак не удавалось привязать ее к своей беде. Гость, вероятно, чувствовал растерянность узника, потому как прекратил говорить и курил, отведя в сторону проницательный взгляд.

– Вы должны осознать, почему здесь находитесь, если хотите вернуться домой, – вдруг произнес он.

– Это тоже метафора? – с отчаянием спросил Борис.

Вспыхнул свет. Краснов закрыл глаза, а когда открыл – сумрачного гостя уже не было.

Лампочка наверстывала упущенное, изливаясь в бешенном накале, и Краснов с испугом ощутил: еще секунда – и она взорвется. Но свет резко потускнел, стал желтоватым и тихим, как всегда.

Зашумела дверь, и тот же охранник, что заходил днем, принес ужин. Заменил на столе тарелки, смял и бросил на грязный поднос пластиковый стаканчик, поставив на его место такой же в точности и вышел, не сказав ни слова.

Борис напряженно размышлял: видение о госте выглядело слишком реалистичным для обычного сна. Ему подмешивают в чай наркотики? Бред!

Он сел на кровати – от частого лежания спина быстро затекала – и стал раскачиваться из стороны в сторону, вращать шеей и напрягать мышцы. Начал проделывать упражнения для глаз. Возле стула, на полу, расположилась большая распахнутая тень бабочки. Краснов застыл. Он не мог определить, откуда она появилась. Никаких бабочек нигде не было, лишь мелкая мошкара налипла на плафон. Нелепость происходящего обескураживала. Борис встал в центр камеры и принялся внимательно обследовать ее взглядом.

Он уже готов был поверить, когда внимание сместилось к столу, и разочарование, как глоток горячей жидкости, обожгло нутро. Один из листов, которые он рвал утром, смятым лежал на краешке стола. Краснов протянул к нему руку, и гигантский краб помчался по полу к бабочке, с шелестом впился в нее.

На ужин ему принесли вареный картофель в лиловых разводах и зелень. Вымученные стебельки петрушки не ощущались на вкус. Борис почувствовал дикую тоску. Он лег на кровать и накрыл голову одеялом.

По щеке что-то ползло, так осторожно, что становилось ясным: это шутка – насекомые двигаются по-другому. Он открыл глаза.

Элина держала белое перышко.

– Который час? – улыбнулся он.

– Суббота, скоро вечер, ты спишь вечность, а нас ждут Павлик и Яна. – Она положила перышко ему на нос и поднялась. – Я уже собираюсь. А ты иди под душ. Поторопись, иначе останешься дома.

– Утю-тю-тю! Какие мы важные! – рассмеялся Борис.

Павел занимался галерейным бизнесом, Яна была искусствоведом – они сами не могли сказать, где заканчивается их семейная жизнь и начинается работа. Их следовало принимать полностью или не воспринимать совсем. Поклонники Сальвадора Дали, они превратили свое жилье в подобие бесконечного сновидения с расписанными в духе никогда не просыпающегося испанца тремя измерениями. Их считали странными, даже для творческой среды. Внешнее сходство породило легенду о непреодолимой любви брата и сестры. Им нравились провокации, но Борис знал, что они играют на публику: были они такими же родственниками, как он и Элли.

Борис опустил чашку на пузатый белый столик, посмотрел на жену. Она забралась с ногами на софу в виде больших женских губ – великолепной копии одного из знаменитых творений Дали. Казалось, эти ярко-красные створки только и выжидают удобного момента, чтобы раскрыться и выпустить из глубины алый, чуть подрагивающий влажный язык, который слизнет Элину, как случайную соринку. Хотя для соринки она великовата, можно и поперхнуться.

Эта нелепая мысль рассмешила Бориса, и очень некстати, потому что Яна, перейдя на трагически шепот, рассказывала, как в студенческие годы играла в любительском театре. По сценарию ее героиню должны были застрелить, но когда настал момент падать, не рассчитав, она грохнулась в зал и сломала руку.

Он оказался под негодующим взглядом Элины. Яна сделала обиженное лицо, но не удержалась и тоже начала смеяться.

– Вот видишь, Янка, ты и Бориса развеселила своей трагедией, – ухал баском Павел.

– Знаешь, – продолжал он, махая жене рукой, чтобы не перебивала, – когда я об этом услышал в первый раз, тоже было смешно. Однако потом она рассказывала это при каждом удобном случае, а у женщин любой случай удобен, и я уже плакал, – закончил он под общий хохот.

Разговор перешел на живопись.

Павел любил поговорить о белых носорогах и фаллическом начале в творчестве мастера, о влиянии Фрейда. Забывая, что расстался с длинными волосами лет пятнадцать назад, пытался запустить руку в черный ежик, прикрывал глаза, покачивая на носке сердито топорщившийся серый тапок, и очень возмущался, когда Яна позволяла себе усомниться в его рассуждениях. За его спиной со стены стекал раскаленный Кадакес.

– Фрейд… Выходит, Дали постоянно размышлял о прикладной стороне любви? – спросила Элина.

– Вовсе нет, – опередила Яна мужа. – Скорее следует говорить о физиологических процессах на его полотнах. Сюрреализм… Фаллосы и все, что их символизирует, а также другие вещи существуют в дикой гармонии, сводящей с ума. Гармонизировать несовместимое – вот один из принципов Дали. Его иногда упрекают в эклектичности, но видят ее лишь в совокупности, казалось бы, несопоставимых вещей и явлений.

– Сон и явь, творчество и жизнь. Одно перетекает в другое, и нет никаких границ, – подытожил Павел.

Элина внимательно слушала, держа в руках игрушку: черно-красный Арлекин был из другого мира, и больше подходил ей, чем хозяевам этого дома.

Вернулись за полночь. Элина отправилась в ванную.

Несмотря на дневную дрему, Борису очень хотелось спать. Он принял душ и лег. Перед глазами прочно стоял навязчивый испанец и его картины. «Как можно жить в таком доме…» – промелькнула мысль.

Краснов открыл глаза. Спальню заливал лунный свет. Вероятно, спал он недолго, так как в мыслях тут же появился прошедший у друзей вечер. За спиной чуть слышно дышала Элина. Он повернулся к ней.

С лицом жены было что-то не так. Сперва ему показалось, будто Элина перед сном зачем-то нелепо накрасилась: густо-черные ресницы, броские тени на веках, яркая помада на губах; но Борис тут же вспомнил: Элина никогда не пользуется броской косметикой, а вчера перед сном полностью сняла легкий макияж.

«Лицо меняется у меня на глазах. Это каламбур» – пронеслось в мыслях. Он заметил, что воспринимает происходящее с циничной иронией. «Они снова решили напугать меня, – подумал Борис. – Черта с два! Это я заставляю других бояться. Это мое право. И со мной этот фокус не пройдет».

Однако он понимал: второй раз отмахнуться от увиденного и забыть – уже не получится. Тот далекий случай на презентации книги попытался спрятаться в уголке памяти, но Борис, после знакомства с Элиной, вышвырнул его вон. И теперь это возвращалось.

Аккуратно, словно в замедленной съемке, Краснов подвинулся на край кровати. Он никогда не замечал, как предательски громко может шуршать в тишине покрывало! Борис опустил ноги, поднялся и, стараясь не потерять равновесие, на цыпочках пошел к двери.

«Со стороны я выгляжу очень жутко!» – подумал он, двигаясь по толстому ковру. Приоткрытая дверь избавила от необходимости поворачивать ручку замка. На пороге Краснов обернулся: утонченная пластиковая рука куклы виднелась из-под покрывала, и лунный свет выбивал из кольца на ее пальце бриллиантовое сияние. Выглядело красиво, но на редкость фальшиво, словно неумелый режиссер собрал в одном эпизоде все штампы гламурной мелодрамы, и Борис почувствовал сильное раздражение. Он вышел в коридор и стал спускаться по лестнице, мысленно благодаря строителей этого дома: деревянные ступеньки за все годы так ни разу и не скрипнули.

В кабинете было темно, однако зажигать свет он не стал и на ощупь нашел в шкафу маленькую видеокамеру – подарок Яны и Павла на день рождения. Включил. Красный глазок бодро уставился на него, словно одобрял необходимость задуманного.

Борис стоял посреди кабинета и размышлял: он поступает с женой скверно и логичнее всего просто поговорить. Воображение тут же нарисовало картину, как он подходит к Элине, целует ее и произносит: «Все в порядке, милая. Просто я замечаю, что временами ты превращаешься в куклу – большую пластиковую игрушку. Круто! Как ты это делаешь?».

Он усмехнулся, сжал в ладони камеру и направился к лестнице.

Перед дверью Краснов остановился. От бредовости происходящего он почувствовал приступ истерического хохота. Прижал руку ко рту и так стоял, пока не прекратились нервные смешки.

«Просто сними это, чтобы поймать их с поличным» – сказал внутренний голос, и он кивнул, соглашаясь с ним. Поднял камеру и тихонько толкнул дверь.

В лунном свете лицо спящей Элины было бледным и невыразительным. На руке темнело колечко. Борис почувствовал себя проигравшим. Немного постояв, он выключил камеру и побрел в кабинет.

На утро пошел дождь. Краснов пытался работать, однако на ум ничего не шло. Вместо сюжета, взявшего в последнее время такой славный разгон, в голове крутились тревожные мысли. Он подошел к окну.

Борис со злорадством отметил, что происходящее с женой вызывает в нем вполне уловимое чувство эстетического характера, некое тревожное сладострастие. Тихое и осторожное подергивание струны, на которой держится здравый смысл.

«Всё, всё, что гибелью грозит, для сердца смертного таит неизъяснимы наслажденья» – вспомнилось ему. Прав поэт, сам похожий на большую экзотическую куклу, с лицом, стиснутым вскипающими бакенбардами!

Для чего он стал писателем? Деньги? Известность? Наверное… Однако стремление творить собственные миры было гораздо сильнее. Окружающую реальность, как аксиому, не нужно доказывать, а его амбиции требовали проделать с этой реальностью некоторые манипуляции, оставив, казалось бы, прежней; но на самом деле в результате невинного зеркального кульбита действительность приобретала иные свойства. И сейчас, глядя на свое отражение в окне, он вдруг ощутил, что грань между настоящим и придуманным начала стираться.

Когда ему было семь лет, в школе произошел случай. За ученическим двором к нему подскочила громадная псина, приближение которой он не заметил, увлекшись построением самолета из вырванного тетрадного листа. Вряд ли псина намеревалась его укусить, но когда, обернувшись, он увидел перед лицом строгую морду, то мгновенно застыл. В первые секунды он не почувствовал страха, было лишь слепое подчинение инстинкту.

Повинуясь исключительно ей понятным законам, псина внезапно отступила и рванула за угол, но он долго еще стоял, не шевелясь, и только когда в глазах появились едкие слезы и задрожало тело, нашлись силы поднять портфель. Как и напугавшая его бестия, действуя по указке каких-то непостижимых сил, он пошел к школьным воротам, и, хотя предстояли еще уроки, отправился бродить по улицам, нигде не останавливаясь, словно был важен сам процесс движения.

Теперь, вспоминая случай с собакой, Борис понял, что за школьным двором он впервые столкнулся с изнанкой реальности. В тот день что-то незримо сдвинулось в окружающем мире; обыденные вещи и явления стали отдаленными и чужими. Трамвай, в который он сел, казался не только трамваем, а чем-то еще; толстая тетка-кондуктор наверняка имела отношение к хвостатому чудовищу и, строго поглядывая на него, конечно, все знала.

Прошлое только и ждало удобного момента, чтобы вылупиться вновь. Но теперь он не маленький напуганный ребенок, и вместо того, чтобы спрятаться под одеяло, он накинет его на монстра.

Он удивился, как легко вышло не выдать себя Элине. Вечером он сообщил, что поедет к Леониду.

– Леня договаривается с французами насчет дополнительного тиража. Нужно обсудить. – Борис заглянул на кухню.

Жена готовила бисквит. У нее всегда получалась потрясающая выпечка. Краснов потянул носом аромат и почувствовал искушение остаться дома, однако пересилил себя.

Элина повернулась к нему и скривила губы:

– Если задержишься – выйду замуж за миллиардера.

– Значит, простой миллионер тебя уже не устраивает? – рассмеялся он.

Она показала язык и повернулась к столу.

Борис действительно планировал встретиться со агентом, но по другому поводу. Из машины он позвонил ему, сказал, что нужно срочно поговорить. Леонид уже пару часов торчал в своем любимом клубе. Краснов поехал туда.

Спустя полчаса Борис сидел в «Тринити» – подобии виртуальной реальности, где главным блюдом был свет, а также восточная музыка, судя по интерпретации, пропущенная сквозь кальян с каннабисом.

– Обрати внимание на стиль, – Леонид обвел вокруг рукой с бокалом, – весь персонал в светящихся костюмах. Каждый столик, словно ширмой, прикрыт тенью. Жаль, ты сюда не заглядываешь. Мне казалось, тебе нравиться что-то такое.

Несмотря на зачарованную атмосферу, «Тринити» был порождением техно-попа, подавляя световой надуманностью, и по сравнению с ним в доме Яны и Павла взгляд отдыхал.

– Кстати, – продолжал Леонид, не замечая, что его собеседник все время молчит, – почему бы тебе не привести сюда Элину? Ей должно понравиться.

«Много ты знаешь про ее интересы!» – подумал Борис. Но Леонид, сам того не ведая, привязал нить разговора к нужной теме. Краснов отодвинул свой бокал и, придав голосу непринужденность, спросил:

– Леня, а ты помнишь ту презентацию, где Элина появилась? Ты еще сделал вывод, что она глупая красотка.

– Но-но! – замахал руками Леонид. – Это ты, брат, оставь! Во-первых, она еще не была твоей женой, а во-вторых, ты сам спросил тогда мое мнение. И, к счастью, я ошибся, насчет глупости, конечно.

Борис пожалел о своем приезде в клуб. Мог ли сказать ему Леонид нечто такое, что прояснило бы ситуацию? Вряд ли. Этот вызов – именно ему: персонально брошенная перчатка. Нельзя превращать все в излюбленный мистикой низкого пошиба штамп: пытаться убедить других в своих видениях. Это блюдо индивидуального употребления.

– Ты хотел о чем-то поговорить? – услышал он голос Леонида.

Краснов махнул рукой.

– В общем, ничего особенного. Просто решил развеяться.

Агент,прищурившись, посмотрел на него.

– И гениям нужен отдых?

– Вот, вот, – рассмеялся Борис, – в точку попал. Захотелось где-нибудь посидеть, а я помню: по субботам ты здесь.

Леонид снял очки и откинулся в кресле.

– А ведь вы, господин сочинитель, врете-с. Ей богу, врете-с. – И уже серьезно спросил:

– Поссорился с женой?

«Поссорился! Дорого бы он отдал, чтобы вместо этого бреда была ссора, пусть даже классическая: с битьем посуды и вываливанием на кровать вороха одежды».

Борис улыбнулся.

– Мы когда-нибудь ругались?

Леонид покачал головой.

– Ну, не знаю, я за вами не слежу круглые сутки. Но поверю на слово.

«Однако с Леней нужно быть осторожнее» – подумал Краснов и сказал:

– Тебе же известно, как это бывает: легкий кризис; хороший сюжет оборачивается черт знает чем и заходит в такие дебри, что тот же черт не вытащит.

– У-у, – протянул Леонид, – так то – черт, а это – сам Краснов. Вспомни классиков, даже они ждали музу! Ждали – понимаешь? Ее не уломаешь денежкой, словно девочку; она приходит и уходит, когда ей вздумается, там у них тоже полнейшая эмансипация, понимаешь?

Борис поднялся.

– Ладно, мне пора. Еще куча дел. Оставляю тебя читать лекции по психологии искусства твоим девочкам.

«Какого дьявола я сюда притащился!» – досадовал Краснов, спускаясь по ступенькам из клуба.

Он увяз в святящейся патоке автомобилей, которая через некоторое время вынесла его к реке. Отлепившись от потока, Борис спустился к набережной. Остановился. Вышел из машины.

Дождь кончился. По речной ряби густо размазалась желтая луна. Краснов, не отрываясь, смотрел на колыханье бликов, и чем дольше он вглядывался в них, тем явственнее замечал намек на некую организованную периодичность мерцания. Когда она стала явной, Борис тряхнул головой и отвернулся, освобождаясь от видения.

Рассеченный решеткой бледный свет цеплялся за стену, сползал к двери. Борис неподвижно лежал, пока пятно света не коснулось дверного косяка, затем встал, подтащил к стене стул, взгромоздился на него и заглянул в окошко. Из того мира смотрела на него полная луна, спокойная и таинственная, как Джоконда.

Он лег на кровать. Воспоминания, словно книга, закончились. Напоследок осталось лишь несколько плохо склеенных между собой эпизодов последнего дня.

Вот он едет в издательство, но по дороге спохватывается: кейс с бумагами остался дома. Приходится тащиться назад, и пальцы выбивают на руле барабанное крещендо, когда он глядит в тревожные глаза светофоров.

Борис открывает входную дверь, и Вагнер, любимый композитор Элины, наваливается на него всей мощью. Он решает не предупреждать жену о своем возвращении. Забрав кейс, выходит из кабинета, но на пороге замирает. В дальнем углу гостиной блестит зеркало, в котором живет отражение лестницы, ведущей на второй этаж; он ясно видит, как в зеркале на лестнице появляются длинные пластиковые ноги, затем туловище, яркое лицо – и вот уже вся кукла спускается по ступенькам. Кейс подает, но всесильный Вагнер поглощает собой все звуки.

Он отступает вглубь кабинета, и мгновенно приходит решение, очень простое и естественное, способное положить конец безумию.

На полке, вздернув курносый нос, притих небольшой изогнутый кинжал на лакированной подставке – подарок королю литературных ужасов от клубных фанатов. Краснов берет кинжал, и, прижимая лезвие к запястью, чтобы не было заметно, выходит из кабинета.

Кукла успела спуститься с лестницы, и, видимо, зашла в одну из комнат. Борис решает ждать, но потом чувствует, что психика не выдержит промедления, и он движется в кухню.

Он входит туда и сразу натыкается на куклу. Скорее от неожиданности, чем от испуга, Краснов дергается, пытаясь ее оттолкнуть, забыв о притаившемся в руке лезвии. Она даже не вскрикнула, посмотрела на Бориса, потом на узкую ровную прорезь у себя на локте, втиснула туда пальцы и вытащила снежного цвета кусочек набивки. В ее стеклянно-синих глазах, которые он впервые видел так близко, не было ничего живого и настоящего. Набивка испускала синтетический запах. И этот запах разъярил Бориса. Он ткнул лезвием ей в плечо, и оттуда выскочил новый клочок. Ткнул еще и еще. Кукла кинулась к дверям, и он побежал за ней, рукой разгоняя в воздухе искрящуюся дорожку синтетики.

Краснов не ожидал, что она может двигаться так быстро, и догнал ее уже в спальне, на втором этаже. По глупости, присущей всем куклам, она оставила дверь открытой, бросившись в угол между столиком и напольным кондиционером. Уже сообразив, что она гораздо проворнее него, Борис с размаху протянул кинжалом. Сквозь Вагнера прорвался звук, словно вспороли тугую подушку. Кукла пропищала «Мама!» и дернулась. Из косой прорези на животе вывалилась набивка. Прижав руки к телу, пластиковая игрушка крутнулась в сторону и оказалась у него за спиной.

«Не упусти ее!» – крикнул кто-то в мозгу, когда на лестнице раздалась дробь ее шагов. В следующую секунду он был в коридоре, а через мгновение нырнул в воздух, наступив на скользкую набивку, комьями рассыпанную по ступенькам. «Вот как это происходит!» – успел удивиться он, врезаясь боками в жесткие ребра лестницы, чудовищной раскорякой скатился, ударился головой и потерял сознание.

Уже на допросе он узнал о существовании не в меру любопытной соседки, любящей засматриваться на дом знаменитости и для такого дела купившей морской бинокль.

В тот день, по обыкновению занавесившись шторой в качестве маскировки, соседка заглянула в спальню писателя, ничего интересного не обнаружила и уже намеревалась повернуть тяжелую оптику в иные плоскости, но внезапно прошептала «Господи!», не отрываясь от бинокля, нащупала на тумбочке телефон и нажала пальцем в две цифры.

Борис закончил рыться в остатках воспоминаний и неподвижно лежал, вслушиваясь в тишину. Рывком поднялся. Ему послышались голоса. Краснов подошел к двери; говорили сразу за ней, однако слова были неразборчивы, словно их произносили сквозь толстый слой ваты. Он уловил знакомые интонации. «Это Паша и Янка! – понял он. – Им разрешили свидание. Начнутся расспросы, сочувственные взгляды. Нет, только не это!». А затем он услышал Элину. Сначала не поверил, но ошибка исключалась. Ее невысокий голос звучал тоже невнятно и тревожно. Краснов с выпученными от напряжения глазами прижимался ухом к железной дверной обивке, чувствуя, как в мозгу перекатывается что-то горячее.

– Этого не может быть! – прошептал он и заколотил кулаками.

– Откройте! За что вы меня здесь держите?! Элина, Элли!

Он снова прильнул к двери. Элина, Паша и Яна все так же продолжали беседовать. Раздался новый голос, незнакомый, ровный и спокойный. Затем все заговорили разом, и звуки стали отдаляться.

– Нет! – закричал Борис. – Не уходите! Я здесь! Я здесь! Элина!

Но за дверью уже была тишина.

Оглавление

В холодном течении

  Валентин

  Марта

  Ирина

Прозрачное зеркало

Кукла