5 историй из жизни Маргариты Морозовой [Дарья Дмитриева] (fb2) читать онлайн

Дарья Дмитриева 5 историй из жизни Маргариты Морозовой

Моя бабушка, Маргарита Фёдоровна Морозова, была одним из самых близких и важных людей в моей жизни. Именно ей я обязана самыми счастливыми воспоминаниями из детства. Она умерла в 2016 году. Ей было84 года.

С тех пор прошло 6 лет.И недавно я начала осознавать, что некоторые детали, связанные с бабушкой, начали забываться. Решение написать рассказы о её жизни родилось из желания сохранить память о ней как для меня самой, так и для моих детей. «Чем позже начну, тем меньше вспомню,» – решила я и села за ноутбук.

5 историй охватывают временной промежуток с 1938 года до 1992-го. Прежде всего эти рассказы основаны на воспоминаниях моей бабушки, которыми она делилась со мной в течение жизни, но не только. Я использовала множество найденных мною архивных документов о ней и её родителях, блокадный дневник ученицы 221-й школы Куйбышевского района Майи Александровны Бубновой, воспоминания артистов Театра музыкальной комедии и даже архив погоды. Я старалась в деталях воссоздать жизнь бабушки Риты такой, какой она была. Все имена и фамилии, названия и факты, использованные в рассказах, подлинные. Последняя история «Малыш» написана уже по моим собственным воспоминаниям. По ним же нарисован план дома в деревне Крестовая на одной из иллюстраций.

Также я хочу выразить огромную благодарность тем, кто помогал в создании этой книги и делился со мной своими воспоминаниями о бабушке:

Лидии Ивановне Дубининой – лучшей бабушкиной подруге, с которой они дружили с пятого класса и до конца жизни;

Елене Викторовне Морозовой (Варфоломеевой)– дочке Маргариты Фёдоровны, моей тёте;

Алексею Викторовичу Морозову – сыну Маргариты Фёдоровны, моему папе, который помогал мне, сам не ведая того, так как книга предназначалась ему в подарок, и расспросы мои носили очень аккуратный и отвлеченный характер.

Бабуля, я всегда буду любить тебя.

Даша

01.05.2023

Кукла

Ленинград, 1938 год

Кира торопливо сбегала по широкой, длинной, в три пролёта, лестнице. Каблучки предательски громко цокали по старому мрамору, посвящая всех окружающих в её тайные желания, но замедлить шаг, переходящий в лёгкие прыжки, Кира была не в состоянии. Звук шагов эхом отражался от высоких сводов школы № 7¹, нырял между колоннами, летел вдоль балюстрады прямо в директорский кабинет. Ну и пусть. Кира рывком, лишь с третьего раза, открыла тяжелую дубовую дверь, и улица сразу запустила ей в лицо комок колючего воздуха с примесью липучих снежинок. Молодая женщина задержала дыхание и шагнула в темноту.

Февраль выдался морозный, скрипучий. И хотя день уже начал заметно прибавляться, увидеть дневной свет ей всё ещё не удавалось: утренний путь в школу проходил в темноте, и вечером из школы приходилось возвращаться уже после того, как невидимое солнце сядет за невидимый горизонт. Суровый Ленинград не для кисейных барышень.

Кира достала из карманов пальто варежки, поправила пуховый платок, плотно обхватывающий голову, шею и плечи, прижала к груди кулёк с чем-то квадратным и, борясь с метелью, двинулась по улице Плеханова к Невскому проспекту. Школа укоризненно светила несколькими огромным окнами второго этажа. Её коллеги всё ещё оставались в плену помпезного, совершенно не подходящего для школы бывшего здания Опекунского совета.

На самом деле, свою работу Кира любила. Ей нравилось видеть интерес,

зажигающийся в детских глазах. Нравилось быть проводником девочек в волшебный мир литературы. Нравилось открывать тайны, спрятанные за одинаковыми буквами старых, потрепанных книг. Нравилось, что школа была женская. Мальчишки в этом возрасте бывают несносны, работать с ними намного сложнее. Правда и то, что не все ученицы радовали прилежанием, но ради тех нескольких (которые

были в каждом классе) стоило проделывать путь туда и обратно каждый божий день.

Кира мысленно ударила себя по губам. Дурацкое, буржуйское выражение, прилипшее к ней от воспитывавшей её бабки. Сколько лет уже живёт в Ленинграде, а всё ещё никак не изживёт некоторые детские словечки. Никакого бога, конечно же, нет, и всякий уважающий себя советский гражданин должен вытравливать из лексики эти старорежимные анахронизмы.

Решительно прошагав мимо тёмного силуэта Музея истории религии и атеизма, который несознательные граждане продолжали по старинке называть Казанским собором, Кира повернула направо и устремилась в сторону Гостиного двора.

Проспект 25-го Октября² кишел людьми, словно дворовая собака блохами, несмотря на непогоду. Никогда эта главная городская магистраль не бывала безлюдной, по крайней мере за десять лет Кира ни разу не видела её такой. И тёмными февральскими вечерами, и промозглыми ноябрьскими утрами, и тёплыми майскими ночами – всегда горожанам что-то надо от старого проспекта с новым названием. Казалось, это самое шумное место города. Ровно до тех пор, пока не придёшь в Гостиный двор.

Тщательно постучав сапогами при входе, чтобы стряхнуть налипший снег, Кира через лужи, оставленные менее сознательными гражданами, пошлёпала от магазина к магазину: хаотично, но очень быстро. Если бы вы спросили её в тот момент, что она ищет, она бы не нашлась, что ответить. Был уже вечер восемнадцатого февраля, а подарка для Фёдора у неё не было. В сумке лежало 20 рублей. Как порадовать мужа на 20 рублей? Можно купить кофе. 10 рублей, 65 копеек. Или вино. Но лучше не надо. Кира с тоской посмотрела на красивые, коричневой кожи, ботинки за 163 рубля и пошла дальше сквозь оживлённую толпу, особенно обращая внимание на очереди. Зря люди стоять не станут, если стоят, значит, «выкинули» что-то интересное.

Вдруг толпа начала сгущаться, крики стали громче, какая-то голосистая бабёнка громко вещала: «Брусницына В., записала. Дальше! Петрова С. Дальше! Голь-ден-штерн… Конечно, евреи тут как тут… Записала вас, записала, уймитесь…» Кира подошла ближе, привстала на цыпочки, пытаясь разглядеть на прилавке причину такого ажиотажа. Над головами причина была не видна. Придётся толкаться. С грузными, поразительно устойчивыми тётеньками худенькой Кире было тягаться непросто, но она надеялась взять гибкостью и, как вода, просочиться между сомкнутых стеной пальто.

Да, в этот раз трюк вышел особенно непростым и опасным. За два метра её два раза обозвали дурой, три раза гавкнули «Куда прёшь?» и один раз выругались такими словами, о значении которых Кира только догадывалась. Но когда наконец путь был преодолен, у неё перехватило дыхание. На прилавке стояла большая, нет, просто огромная кукла! В красивом платье с оборочками, с длинными каштановыми локонами и в чудесной шляпке. Рядом на табличке было написано: «Кукла фарфоровая с закрывающимися глазами. 75 р.».

Кира раздумывала буквально пару секунд. Затем резко повернулась и начала прокладывать себе путь обратно. Дама, заведовавшая списком, была крупной и чрезвычайно важной. Меховой воротник («Небось лисий!» – сердито подумала Кира) обрамлял третий подбородок, на голове возвышалась шапка того же меха. Тон у дамы был повелительный, держала она себя словно замначальника колбасного цеха, не меньше. «Тьфу, явно из бывших,» – подумала Кира, а вслух лишь произнесла:

– Запишите и меня, пожалуйста!

Дама посмотрела на неё сверху вниз, подняла бровь и бросила:

–Ну?

–Лейно Кира Евгеньевна! – выпалила Кира. Несмотря на то, что она стояла почти вплотную к даме, говорить приходилось громко, чтобы перекрыть общий гомон толпы.

– Записала, – резюмировала Дама свой труд. – Будете 125-й.

– Какой? – в ужасе спросила Кира.

– А вы думаете, дамочка, что тут все эти вот делают? – и Дама с презрением окинула огромную толпу, не помещавшуюся в один маленький игрушечный отдел и выползавшую в проход и соседние отделы.

– А хватит на меня? – с сомнением спросила она не столько у Дамы, сколько у толпы, но та всё-таки ответила:

– А кто ж его знает-то? Стойте, ждите. Отмечаемся раз в час. Не отметитесь – вычеркнем, – и Дама отвернулась к худенькой старушке в поношенном, но когда-то явно дорогом каракулевом пальто.

75 рублей у Киры с собой не было. Ехать домой – 40 минут. И обратно 40 минут. Итого: 1 час 20 минут. Не успеет.

– А который сейчас час? – крикнула она Даме.

– 18:15. Следующее отмечание в 19:00.

– Спасибо, – буркнула Кира из дурацкой вежливости (хотя Дама явно не заслуживала вежливого ответа) и кинулась к выходу из Гостиного двора, по проспекту 25-го Октября, мимо Музея истории религии, налево, на улицу Плеханова, к дому номер 7… Ноги проваливались в только что выпавший снег, пару раз Кира поскользнулась и чуть не упала, но темп не сбавляла. Лишь бы Роза ещё не ушла!

Взлетев по каменным ступеням школы, Кира как можно тише прошмыгнула мимо директорского кабинета, дальше по коридору – к классу своей лучшей подруги, учительницы Розы Ивановны. Ещё издалека заметив открытую дверь и льющийся из неё свет, выдохнула: она здесь!

– Розочка, милая моя, выручай! – с порога прокричала Кира, тяжело дыша после пятнадцатиминутного забега с препятствиями. Роза, уже надевавшая пальто, удивленно взглянула на подругу.

– Кирочка, что случилось?

Сбиваясь из-за тяжелого дыхания, Кира выпалила:

– Мне надо, чтобы ты сейчас же, немедленно пошла, нет, побежала в Гостиный двор, там на первом этаже повернёшь направо и через пять – шесть отделов рядом с отделом игрушек увидишь огромную толпу – не ошибёшься. Ровно в 19:00 будет перекличка, тебе надо будет откликнуться, когда назовут меня, то есть Киру Евгеньевну Лейно.

– Что же там такое продают?

– Куклу! Я Марочке куплю. Мне непременно купить надо! Ты сама увидишь, какая она красивая! А у меня с собой столько денег нет! Я до дома доеду и сразу к тебе вернусь. Мне полтора часа надо на всё про всё.

Роза с лёгкой грустью посмотрела вслед своим планам на вечер и бодро изрекла:

– Конечно, Кирочка, уже бегу.

И побежала, действительно побежала! Всё-таки женская дружба – лучшая вещь на свете.

Кира тоже побежала, но уже медленнее, так как сил оставалось немного. По улице Плеханова, мимо Музея истории религии, перебежала на другую сторону проспекта 25-го Октября, остановилась около Дома Книги и стала ждать. Зато теперь Кире было не холодно. Даже немного жарко: она чуть-чуть сдвинула назад пуховый платок, чтобы смахнуть испарину. А что приплясывала она, так это от нетерпения, вглядываясь вдаль, в сторону Гостиного двора, которого из-за сильной метели было совсем не видно, как и трамвая, который ждала уже приличного размера толпа затянутых в шали людей.

Наконец светящаяся гусеница появилась из молочной стены сначала маленьким размытым пятнышком, а потом вполне отчетливым железным насекомым. Она медленно подползла к остановке, изрыгнула маленьких человечков, опустошив брюхо примерно наполовину, но тут же заполнила лакуну свежим мясом. Сытое, отяжелевшее чудище неторопливо потянулось в сторону Музея Революции³.

Кира, зажатая со всех сторон другими советскими гражданами, одной рукой держалась за поручень, другой прижимала к груди кулёк с тетрадями 8-го класса. Нетерпеливо переминалась с ноги на ногу, мысленно подгоняя трамвай, но тот и не думал торопиться, лениво плетясь сквозь снежную завесу. Остановка перед площадью Урицкого⁴ снова чудище опустошило брюхо и снова набило его до отказа. Но хотя бы можно было сделать глоток свежего воздуха при этом обновлении содержимого.

Кира вглядывалась в окно. Огромный, красный от стыда за позорное прошлое Музей Революции⁵, бывший Зимний дворец кровавого царя, проплывал мимо. Она любила дорогу домой. Путь от школы до дома на 6-й линии проходил по самым красивым местам Ленинграда, и Кира не уставала любоваться строгим величием бывшей столицы все десять лет, что жила здесь (за исключением, конечно, тех ужасных двух лет, когда она была вынуждена уехать за мужем в посёлок Зеркальное… Кошмарная страница жизни, которую Кира перевернула и старалась стереть из памяти как можно скорее). Трамвай прополз по Университетской набережной мимо длинного здания Университета. Кира непроизвольно улыбнулась. Три года её жизни прошли здесь. Лекции, семинары, подруги… Фёдор. Именно здесь они познакомились. Он —коренастый, немного неуклюжий аспирант, деревенщина, который едва мог два слова связать. И она – студентка филологического факультета, литератор, влюблённая в поэзию Константина Толстого. Как так получилось, что буквально через несколько недель они пришли в ЗАГС Петроградского района? Сумасшествие, не иначе. Но сейчас тёплый, мягкий, сдобный результат сумасшествия ждет её дома – значит, всё было так, как должно было быть.

Трамвай из последних сил прополз мимо Академии художеств, завернул на 8-ю линию и, наконец, начал приближаться к 6-й линии Васильевского острова, где в доме 39, на пятом этаже в окно, шмыгая сопливым носом, смотрела маленькая девочка Мара.

Она сидела на широком подоконнике и, подперев ещё по-младенчески пухлой ручкой ярко-розовую, горячую щёку, всматривалась в тёмную пургу.

Картинка в окне больше всего походила на шумную рябь испорченного телевизора, но Мара, конечно, об этом ещё не догадывалась. До старта регулярного телевещания в СССР оставалось несколько месяцев, а до появления чудо-коробки, принимающей невидимые сигналы у Маргариты Фёдоровны Морозовой, инженера-архитектора – 30 лет. Поэтому функцию мультиков для болеющих, вечно путающихся под ногами детей исполняло окно. Правда, в тот день канал телевещания барахлил, и на тёмном стеклянном экране мелькала лишь густая снежная рябь.

– Марка!!! Негодница! Слезай немедленно с подоконника, тут же холодно!!! – раздалось так громко и неожиданно, что девочка невольно вздрогнула, но уже через секунду оказалась в воздухе, а ещё через одну секунду – на полу. И пока Мара раздумывала, обидеться и пустить слезу или рассмеяться и из вредности попробовать залезть обратно, она опять осталась в комнате одна – Сонечка упорхнула обратно на кухню готовить ужин.

Софья Ивановна Зуева была здоровой деревенской девкой с толстой косой и добрыми, ласковыми глазами. Приехала она откуда-то из Калининской области⁶, из маленькой деревушки Подберезье, и уже пару лет, ещё с прошлой квартиры на Чайковского, числилась у товарища Морозова домработницей. Должность её, несмотря на свой буржуазный душок, была совершенно официально записана в домовую книгу по 6-й линии, 39. Возможно, нелегко представить, что двое обыкновенных учителей с обыкновенной учительской зарплатой могли себе позволить домработницу, причём не столько материально, сколько коммунистически-морально. Однако по тем временам ничего экстраординарного в этом не было. И правда: все только выигрывали от этой ситуации. Никого из четверых бабушек и дедушек Мары, положенных по правде жизни любому маленькому ребенку, в Ленинграде не было. Вернее, их уже вообще не было, всех четвертых. Но в Ленинграде их не было совсем. Кто-то остался в ныне вражеской Нарве, кто-то нашел покой в далёкой Вологде, кто-то лежал на маленьком сельском кладбище в Костромской области. Впрочем, Мара ничего про них не знала и знать, если честно, не очень-то хотела. Так и получалось, что сидеть с часто болеющим ребенком было совершенно некому, а деревенской девушке, приехавшей после школы в Ленинград, кров, стол и немного денег были совсем не лишними. Но условия проживания молодой советской семьи с домработницей вряд ли можно было назвать барскими. Вчетвером они ютились в одной небольшой комнате в двенадцать квадратных метров, в коммунальной квартире № 11. Это потом, уже после войны, Морозовы получат ещё одну – достаточно просторную —комнату, когда съедет соседка, Лариса Львовна Додон, будущий автор нескольких трудов воспитательного толка, а ныне аспирант института Герцена.

Для пятилетней Марочки, единственного ребенка в семье, Соня стала практически старшей сестрой: даже разница в возрасте у них была такая, какая вполне бывает между родными сестрами – всего пятнадцать лет. Маленькая девочка и простоватая деревенская девушка потом станут так близки, что именно Соне, а не маме, будет доверять повзрослевшая Мара свои сердечные тайны. Но, сохраняя иерархический порядок вещей, на закате жизни, рассказывая о своём детстве уплетающей горячие блины с варёной сгущёнкой внучке, она будет называть Сонечку «моя няня». И непременно улыбаться при этом.

Мара всё ещё раздумывала, лезть ли обратно на подоконник или пойти всё-таки полистать книжки, которых в маленькой комнате, служащей спальней, а также гостиной, кабинетом и детской, было непропорционально много. Но тут она услышала самый сладкий для детских ушей звук. Звук, который способен мгновенно высушить любые слёзы, оторвать от самой интересной игры, вырвать из мира самой захватывающей книжки. Скрип ключа в замочной скважине.

– Мамочка! – закричала Мара и вприпрыжку кинулась к входной двери.

Кира скинула сапожки, торопливо обняла дочку, чмокнула её в пульсирующий лобик, недовольно покачала головой и метнулась в комнату. Подставив скрипучий, чуть шатающийся стул, она потянулась к верхней полке шкафа, вслепую нащупала коробку, взяла её в руки и, не слезая со стула, отсчитала несколько бумажных купюр. Аккуратно поставив коробку на место, так, чтобы её было не видно из комнаты, Кира неаккуратно спустилась со стула и побежала обратно к входной двери. Мара наблюдала за всеми этими манипуляциями с немалым удивлением, успев повторить вопрос «Мамочка, а что ты делаешь?» раз десять, прежде чем Кира, стоя в дверях, потрепала дочку по стриженой под горшок головке и ласково сказала:

– Марочка, мне надо убежать по делам, я сегодня буду поздно. Скоро придёт с работы папа, скажи ему, что я в очереди в магазине, хорошо?

Мара кивнула и тут всё-таки решила, что самое время разреветься. Но Кира, громко крикнула, так, чтобы долетело до кухни:

– Соня, я сегодня буду поздно, пусть Фёдор Мефодьевич ужинает без меня! – выбежала из квартиры, не заметив уже навернувшиеся было слёзы в маленьких голубых глазах.

Найти Розу в дурдоме под названием Гостиный двор оказалось задачей непростой. За два часа Кириного отсутствия количество граждан, считавших, что один детский восторг стоит месячной зарплаты среднестатистичес-кого советского трудящегося, утроилось. Гвалт стоял такой, как будто «Большевик» играл с «Электриком», причем «Электрик» каким-то чудом выигрывал. Роза нашлась в конце первой трети длинного хвоста, тянущегося от детского отдела через центральный проход и теряющегося за углом. Кира обняла подругу, встала на её место и вздохнула: ночь предстояла долгая.

Спящая красавица в своём картонном саркофаге, укутанном в несколько слоёв «Красной звезды», пролежала на пыльном платяном шкафу 6 долгих месяцев. Она пропустила весеннюю капель, организованную бьющим в окна оранжевым закатным солнцем, лёгкий пух первой зелени Благовещенского сада, композиционно поддерживающей зелёные купола Благовещенского собора, и окончание учебного года – важной вехи в семье двух учителей. Запертая на ключ, провела в одиночестве июль и почти весь август, пока семья Морозовых отдыхала где-то далеко-далеко, на даче в Толмачёво, а Соня уехала погостить к родным в свою деревню. И вот наконец день пробуждения настал – 22 августа. День рождения Марочки.

В тот день маленький жаворонок, как обычно, встал раньше всех. Посмотрев на спящую рядом на раскладушке Соню, Марочка вскочила с постели, обогнула шкаф, отделяющий «спальню» от «детской», и с размаху запрыгнула на кровать к родителям. Те, приоткрыв полтора глаза на двоих, попытались было отвоевать положенные до звонка будильника полчаса, но сражение было быстро проиграно. Первым сдался самый слабый фланг в виде папы, который подхватил маленького главнокомандующего и несколько раз отправил его прямо под потолок. Фланг мамы держался чуть дольше, но капитулировал после того, как в уши полился оглушительный, визгливый детский хохот и низкий, сдержанный мужской.

Кира встала, накинула халат и обняла дочку, сидящую на руках папы.

– С днем рождения, доченька!

– Совсем большая уже! Сколько же лет тебе уже?

– Мне шесть! Шесть!

– Целых шесть лет? Не может быть! Такая большая?

– Ну, раз ты такая большая, у нас для тебя большой подарок…

Кира выразительно посмотрела на Фёдора. Тот подставил стул к шкафу, взгромоздился на него и, встав на цыпочки, рукой дотянулся до запылившегося свёртка.

– Это тебе, Марочка, открывай! – сказал он.

Нетерпеливыми, неловкими ручками именинница начала срывать один за другим газетные листы. Буквально за несколько секунд они покрыли пол вокруг, и спящая красавица проснулась и открыла глаза.

Кукла была очень большая, больше всех кукол, которые когда-либо видела и в которые играла Марочка. Каштановые локоны обрамляли фарфоровое румяное личико, красивое платье прикрывало ножки и открывало ручки, а большие голубые глаза смотрели на свою новую хозяйку, как живые.

– Смотри, Марочка, эта кукла умеет открывать и закрывать глаза!

Кира положила куклу на пол – и та действительно закрыла глаза и как будто решила немного вздремнуть. Кира подняла её – и кукла взмахнула длинными ресницами и снова немного удивлённо смотрела на окружающий мир. Марочка была в восторге.

– Мамочка, смотри, смотри! – Марочка со свойственной детям неутомимостью без конца укладывала и поднимала кухню, каждый раз поражаясь маленькому чуду. – Мамочка, как она это делает?

Кира улыбнулась и погладила дочку по голове:

– Волшебство!

Марочка не унималась, вновь и вновь открывая и закрывая глаза фарфоровой красавицы. Она пробовала уложить быстро и медленно. Она пробовала зафиксировать куклу полулёжа. Она укладывала её на бок, на спину и на живот. Кукла терпеливо сносила все беспардонные манипуляции маленького экспериментатора.

– Папочка, папочка, а как кукла закрываети открывает глаза? – не унималась Марочка. Кира уже убежала на работу, а Фёдор всё ещё на автомате заканчивал свои ежедневные рутинные действия. Глядя в зеркало, он завязывал галстук и думал о том, что сегодня надо будет закончить план лекций по политической экономии капитализма для Военмеха, что надо не забыть зайти к Печалину за справкой и дописать доклад по основам марксизма-ленинизма для членов профсоюза.

– У куклы внутри специальный механизм, дочка. Благодаря этому механизму глаза открываются и закрываются. Станешь постарше, я объясню тебе получше, как он устроен.

Марочка с удивлением посмотрела на куклу.

– Механизм? А что такоемеханизм?

– Система разных деталей, которые взаимодействуют между собой.

– Система? А что такое система?..

Фёдор закончил с галстуком, наклонился и поцеловал дочку в мохнатую макушку.

– Это сложно, дочка, я потом тебе объясню. До вечера.

И торопливо вышел из квартиры. Энерготехникум, где он преподавал политическую экономию, располагался буквально в пятнадцати минутах ходьбы от дома, на 10-й линии Васильевского острова, около набережной Лейтенанта Шмидта. По ленинградским меркам – совсем рядом, хотя Фёдор, родившийся в Костромской области в маленькой деревушке Павшино на восемнадцать дворов, к большому городу до конца так и не привык. В Энерготехникум он устроился два года назад, сразу же после возвращения в Ленинград. Сразу же после снятия этой чёртовой судимости, что б её… Из-за неё он два года проработал на Колыванской МТС. Эта судимость теперь несмываемым пятном смотрела на него из каждой анкеты. Два года за невыполнение плана хлебопоставок! Как будто это от него зависело… Впрочем, ему, деревенскому парню, с десяти лет живущему самостоятельно, закалённому службой в Красной армии, жизнь в небольшом посёлке на севере Сибири не казалась такой уж тяжелой. К суровому климату и бесконечной зиме даже летом можно привыкнуть. А тяжелой работой и отсутствием бытовых удобств сына батрака не испугаешь. Но вот Кира… Кира совсем другое дело. Сложно ей было там, непривыкшая она к такому, городская, что с неё возьмёшь. Нельзя ей было там оставаться. Вот и похлопотал он о погашении судимости и о досрочном возвращении в этот огромный, серый город. Всё для неё, всё. Для неё и Марочки. Фёдор представил, как Кира сейчас сидит в своём классе за учительским столом и сосредоточенно что-то пишет в журнале, нахмурив бровки и покусывая кончик карандаша. И улыбнулся. А Кира в это время, взобравшись на высокую стремянку, с ведром наперевес намывала запылившиеся огромные окна. И думала не о Фёдоре, а о том, что не так она себе представляла работу учительницы литературы.

Конец августа, как вечер воскресенья, всегда немного грустный. И несмотря на то, что до сентября ещё целая неделя, на то, что вечера всё ещё достаточно светлые, а воздух пока что не такой уж и прохладный, на то, что зелень ещё не подернулась желтизной, а лужи высыхают достаточно быстро, атмосфера в городе предательски отдает осенним унынием. Притихшие ленинградские улицы покорно ждут приезда осени.

Но Кира шла домой, хоть и немного позже обычного, но определённо в приподнятом настроении. Стройная, в летнем платье и кофточке она шагала той лёгкой походкой, которая того и гляди перейдет в вальс: раз-два-три, раз-два-три… Головка в обрамлении уложенных волнами коротко стриженных волос чуть заметно покачивалась в такт неслышимой музыке. Одну руку оттягивала авоська с добытыми сокровищами: палкой колбасы, апельсинами и дыней, в другой она аккуратно несла перевязанную веревкой коробочку, в которой лежало пять пирожных: Марочке, ей, Феде, Соне и Ларисе Львовне. Сегодня будет самый настоящий праздник!

Поднявшись на пятый этаж и немного запыхавшись, Кира зажала в зубах веревку от коробки с пирожными, стараясь сохранить их равновесие, залезла рукой в сумку, вытащила ключ и открыла дверь. Прихожая оказалась подозрительно пустой: Марочка не встретила её на пороге.

«Уж не заболела ли?» – мелькнуло в голове у Киры. Она скинула туфли и забежала на кухню, чтобы оставить там с трудом добытые трофеи. Потная Соня, похожая на прекрасную ведьму, колдующую над дымящимся старым очагом, уставленным кастрюлями и сковородками, весело оглянулась.

– Батюшки, Кира Евгеньевна, где ж Вы всё это достали-то, а? – глаза её загорелись как у энтомолога, увидевшего прямо перед собой редкий экземпляр бабочки.

– А?.. В Гостином дворе… А где Марочка?

– Да в комнате заигралася, наверное. С красавицей-то той, что вы подарили с утреча.

Кира повернулась и вышла из кухни, преодолела длинный коридор и подошла к своей комнате. Дверь была приоткрыта, и на мгновение Кира прислушалась: в комнате не было слышно ни единого звука. Сердце её замерло. Она толкнула дверь, не в силах двинуться дальше.

На полу сидела Марочка. Из красных, опухших глаз беззвучно текли слёзы. Перед ней в фарфоровых осколках лежал безжизненный трупик куклы без головы. В маленькой ручке, измазанной засохшими соплями, была зажата странная конструкция с двумя маленькими белыми шариками.

Театр

Ленинград, 1941 год

Декабрь

Марочка открыла глаза, но не увидела ничего, совсем ничего. Вокруг была лишь тьма. Впрочем, Марочка ничуть не испугалась. Она привыкла. На дворе стоял декабрь, а значит светлеть должно было начать ещё часа через три, а то и через четыре. Определить, который час, прямо сейчас она не могла, но обычно Марочка просыпалась около 6 утра, так что, скорее всего, так оно было и теперь. Необычным было разве то, что рядом не оказалось мамы. Они спали на одной раскладушке, и девочка совершенно точно помнила, что засыпали они вместе, но как и когда мама ушла, Марочка никак не могла сообразить. Куда же она подевалась?

Мара нащупала лежащую на полу книжку, тихонько встала и привычным маршрутом, по памяти двигаясь между раскладушек в полной темноте, точно слепая, направилась к двери, стараясь сделать это тихо-тихо, чтобы никого не разбудить. Одеваться не потребовалось – все давно спали в нескольких слоях одежды, даже несмотря на печку в углу, которой всё равно не хватало, чтобы хорошенько прогреть большую залу в декабрьские морозы.

Школы в 1941 году открылись только в ноябре. Правда, учиться толком всё равно не получилось. Писать-то было никак: и чернила замерзали, и пальцы не слушались. Но даже несмотря на это Мара не пропустила ни одного учебного дня своего третьего учебного года. Каждое утро они с мамой затемно вставали, собирались и приезжали в школу на трамвае. Правда, последнее время трамваи стали ходить всё хуже, приходилось порой идти пешком, а это ох как не близко – час в одну сторону, по снегу-то да на ветру. В общем, с Марочкиной мамой не забалуешь. Во-первых, она у неё очень строгая. А во-вторых – учительница русского языка и литературы в этой же самой школе. Так что школу пропускать было никак нельзя! Да и не хотелось, если честно. Здесь ведь кормили, в основном сытно, а иногда даже вкусно! На днях вон рассольник дали! Объедение! А иногда детям и конфетки доставались! Самые настоящие, шоколадные, в красивой обёртке с картинками. Ну и потом – здесь жизнь! Дома сидишь в тишине, холоде и одиночестве, и кажется, что всё уже, не можешь больше, никак. А приходишь в школу, видишь одноклассниц, учителей, начинаешь отвлекаться: слушать урок, общаться с подругами. Сбегаешь туда-сюда. И вроде и нет этой войны проклятой, вроде всё как прежде. Конечно, пока воздушную тревогу не объявят, и не придётся всей школой бежать в бомбоубежище. Так вот как трамваи встали, тут мамочка и сказала, что они вдвоём с Марой переезжают сюда жить. Не только они, конечно, почти все учителя переехали с детьми. Те, что остались. Так и спали все вместе в одной зале.

Марочка вышла в тёмный коридор. Глаза уже немного привыкли к темноте, так что она без особых сложностей направилась своим привычным маршрутом в направлении единственного островка с признаками жизни в столь ранний час: в столовую. Там уже потихоньку закипала работа, повариха баба Люда начинала разводить огонь и в больших кастрюлях готовить завтрак на двести человек.

– О, Морозова, доброе утро! – хрипловато, но задорно приветствовала повариха вошедшую девочку.

– Доброе утро, баба Люда! Что у нас сегодня на завтрак?

– Сегодня порадовать не могу, Марка, сегодня у нас дрожжевой суп. Больше ничего не подвезли. Может, завтра повезет.

– Это ничего, дрожжевой так дрожжевой, – нарочито бодро сказала Мара, силясь скрыть нахлынувшее разочарование. Она уселась на стул поближе к плите, привычным движением подтянув к подбородку одну коленку, открыла книжку и погрузилась в волшебный мир Марка Твена. Книжки тоже помогали уходить от действительности. Чем больше читаешь, тем больше времени живёшь в других странах и других временах, а значит, тем меньше времени проводишь тут, в блокадном Ленинграде.

Вскоре к столовой начали подтягиваться и другие жители школы № 7, а затем и приходящие ученики. За окнами всё ещё стояла непроглядная темень, а школа уже гудела, перекрикивалась и перешёптывалась, кашляла и чихала, топала и хлопала дверьми, жужжала и даже иногда негромко посмеивалась. Наконец все уселись завтракать, и в столовой воцарилась гулкая тишина, нарушаемая лишь звоном ложек о тарелки. Но мама так и не появлялась.

– Вы не видели маму? – спрашивала Марочка у знакомых учительниц. Те качали головой: нет, не видели. Не переживай, наверное, за хлебом пошла, скоро будет.

Марочка пошла в учительскую и внимательно изучила расписание уроков, висящее около двери. Первого урока у мамы не было, а вот второй стоял с 9:45 у 6-го класса. Мама ни за что не пропустит свой урок. Ни за что. Надо просто подождать.

Но ждать оказалось вовсе не просто. Весь первый урок Марочка просидела как на иголках, была крайне рассеяна и прислушивалась к тому, что происходило в коридоре: не послышатся ли знакомые шаги? Время тянулось до безобразия медленно, даже медленнее, чем обычно на уроках математики. Едва дождавшись перемены, Марочка побежала к маминому кабинету и стала караулить у двери. Класс наполнялся взрослыми ученицами, что-то увлечённо обсуждающими между собой и не обращающими никакого внимания на маленькую девочку, прислонившуюся к дверному косяку. Прозвенел звонок, а мамы всё не было. Мара побежала в свой класс, едва сдерживая слёзы.

Второй урок тянулся ещё дольше, чем первый, хоть и совершенно не понятно, как такое возможно. Звонок прозвенел настоящим освобождением от пыток, Марочка вскочила и побежала к кабинету русского языка и литературы. Из-за выходивших девочек ей не сразу удалось попасть внутрь кабинета, но когда наконец она протиснулась против потока, то увидела свою маму, непривычно чуть-чуть растрёпанную и светящуюся какой-то подзабытой радостью.

– Мамочка! – крикнула Мара и кинулась обнимать стройную фигуру в длинной чёрной юбке и сером шерстяном свитере. Кира Евгеньевна отпустила девочек, с которыми до этого что-то увлеченно обсуждала, и обняла дочку.

– Привет, Марочка! Ты что такая взволнованная?

– Я проснулась, а тебя нет рядом, и потом за завтраком не было, и даже перед уроком не было, когда звонок уже прозвенел! Я очень испугалась!

– Ну, прости, малышка, что не сказала тебе. Боялась: а вдруг не получится, и ты расстроишься только напрасно.

Кира Евгеньевна взяла дочку за плечи и заглянула в глаза, чтобы не пропустить тот момент, когда в них загорится огонёк детского восторга.

– Я достала билеты в Музкомедию! На оперетту «Летучая мышь»! В это воскресенье, 21 декабря, на утренний спектакль!

– Урррррааааа! – запрыгала и закричала Марочка так, что проходящие по коридору ученицы остановились и заглянули в кабинет в надежде выяснить причину бурного восторга – редкого явления в последние месяцы жизни ленинградцев.

Театр был самой большой, чуть ли не единственной радостью и отдушиной Киры Евгеньевны и Марочки в эти страшные времена. И не только их. Несмотря на то, что театр Музкомедии давал спектакли каждый день, а по воскресеньям даже два раза в день – утром и вечером, достать билеты на представления было всё сложнее и сложнее. Приходилось занимать очередь в кассу самое позднее в 5 утра, а с рук уже билеты продавали за дневную порцию хлеба.

От улицы Плеханова, где находилась школа № 7, до улицы Ракова⁷, где стоял театр Музыкальной комедии, было всего десять минут пешком. Повезло! Это был единственный театр, который работал во время блокады, все остальные к концу 1941 года уже эвакуировались в тыл.

Марочка с Кирой Евгеньевной шли по проспекту 25-го Октября в сторону улицы Лассаля⁸, жмурясь от непривычно яркого солнца. Оно светило так ярко, что глазам было больно смотреть и в небо, и под ноги, где покрывалом лежал белый снег и искрился, отражая солнечные лучи. День казался таким радостным, почти что обычным воскресеньем, прямо как до войны. О реальности напомнил только труп неизвестного мужчины, который уже много дней лежал на углу Гостиного двора. Проходя мимо, Марочка отвернулась: когда же его уберут наконец…

У дверей театра Музкомедии было людно. Кто-то уверенно шел ко входу, кто-то стоял неподалёку и, притоптывая, кого-то ждал, кто-то нервно ходил туда-сюда вдоль фасада в надежде урвать лишний билетик. Кира с Марочкой вошли внутрь, хорошенько потопали ногами в холле, чтобы стряхнуть снег, и, минуя гардероб, стали подниматься по широкой, красивой лестнице. Валенки неслышно ступали по мраморным ступеням. В потоке таких же искателейпрекрасного мама с дочкой вошли в зрительный зал и стали пробираться к своим местам в партере.

Мара закрутила головой.

– Сколько здесь людей, мамочка! Даже больше, чем в нашей школьной столовой! Наверное, тут тыща человек!

Марочка уже успела отвыкнуть от такого скопления народа. В зале не было ни одного свободного места, а кое-где люди даже стояли. Странно было видеть в этих стенах людей в пальто, ватниках, шапках, валенках, пуховых платках и даже варежках. Температура в зале была почти такая же, как на улице – ниже нуля. Серые, изможденные лица, удивительно похожие друг на друга в тусклом электрическом свете, тихо и терпеливо смотрели на занавес в ожидании чуда, очередь

за которым занимали накануне с 4 утра.

Наконец над оркестровой ямой показалось седая голова дирижера Григория Вениаминовича Фурмана. Он коротко поклонился зрителям, развернулся к оркестру и, словно волшебник, взмахнул палочкой. И началась самая настоящая магия. В зал полилась воздушная, игривая музыка Штрауса, а спустя несколько минут занавес взмыл вверх и на сцене появилась Лидия Колесникова в лёгком платьице горничной Адель, а вслед за ней из-за кулис вышла и красотка Екатерина Брилль в образе Розалинды. Они играли и пели так беззаботно, как будто перед этим позавтракали горячей овсяной кашей с маслом, запив кофе с сахаром и закусив булочкой с джемом, как будто на улице стояла поздняя весна, как будто изо рта вместе со звуками арий не вырывался пар.

И Марочка, и весь зал вместе с ней забыли о пустом, поднывающем желудке и о бесконечном сковывающем холоде. Восемьсот человек разом переместились в особняк Генриха Айзенштайна и, не отрываясь, следили за лихими виражами его приключений. В зале было удивительно тихо. Зрители не смеялись над остроумными шутками, не хлопали после арий, чтобы поблагодарить артистов. Они благодарили молча – глазами.

Во втором акте Розалинда появилась в шикарном платье с глубоким декольте, и Марочка не могла оторвать взгляд от голых рук и вздымающейся груди Екатерины Брилль. Всё-таки как же несправедливо, что женщины вынуждены играть в таких лёгких, открытых платьях, а мужчины, вон, в пиджаках, из-под которых выглядывают ватники.

– Как же ей не холодно, мамочка? – не выдержала Мара.

– Тсс! Холодно, конечно!

– Но…

– Тсс!

Вдруг посреди диалога Розалинды и Генриха противно и страшно завизжала воздушная тревога, вернув одурманенных людей в реальность.

– Товарищи! Товарищи! – закричал дирижер. – Прошу вас без паники проследовать в бомбоубежище. Оно в соседнем здании Филармонии!

Впрочем, огромная толпа даже и не думала паниковать. За последние месяцы все так привыкли к воздушным тревогам, что прятаться в бомбоубежище стало совершенно рутинной обязанностью. Толпа нехотя встала и медленно потекла к выходу. Марочка ужасно расстроилась. Ну как же так, на самом интересном месте! Кира крепко держала дочку за руку, чтобы та не потерялась.

Удивительно, как быстро и легко огромная толпа из зрительного зала передислоцировалась (и даже поместилась!) в два небольших бомбоубежища. Внутри было тесно, темно, но даже чуточку теплее, чем в театре. И очень тихо. Никто не разговаривал, не шумел, даже, казалось, не двигался: все ждали.

Марочка обвела взглядом терявшееся в полумраке помещение. Прямо напротив сидели Екатерина Брилль и Лидия Колесникова. Грим на их лице, казавшийся таким красивым из зала, вблизи выглядел просто ужасно: грубо и вульгарно. Из-под длинных шуб странно выглядывал подол костюма в кружевах и оборках. Красивые причёски скрывали пуховые платки. Екатерина с Лидией, прислонившись друг к другу, устало смотрели в одну точку. Измождённые лица не выделялись бы ничем среди других, если б не почти клоунский грим. Марочка во все глаза рассматривала этих усталых, измученных богинь и испытывала смешанные чувства оттого, что они вот здесь, совсем рядом, на расстоянии вытянутой руки, и с ними можно было бы заговорить (конечно, если бы Марочка осмелилась!), но вблизи они оказались совсем не такими небожительницами. Неожиданно девочка открыла, что они обычные женщины, которые, как и все, голодают, как и все, замерзают, как и все, очень устали от этой бесконечной войны и очень ждут возвращения мирной жизни. Открытие было пугающим и успокаивающим одновременно.

Наконец воздушная тревога закончилась. Из бомбоубежища ручеёк потёк вспять, к большим стеклянным дверям театрального фойе. Буквально десять–пятнадцать минут – и зрители в зале сидели так же, как и до этого, как будто и не думали никуда отсюда уходить. Занавес взмыл вверх, и там уже стояла Розалинда в своём шикарном, декольтированном платье, кокетливо поводя обнажёнными плечами.

– Не сегодня, вы увидите меня без маски завтра, – обратилась она к Генриху Айзенштайну, возобновив диалог ровно в том месте, где его оборвал вой сирены. Грубо развеянное волшебство потихоньку снова начало обволакивать зал. Никто из зрителей так и не захлопал. Лишь в самом конце, на поклонах артистов, как будто по команде зрители встали и молча стояли несколько минут. И эти молчаливые минуты для артистов были дороже самых громких рукоплесканий.

Через два дня, 23 декабря, здание театра Музыкальной комедии было повреждено обстрелом. 24 декабря здесь сыграли последний спектакль – оперетту «Холопку», а 25 декабря труппа Музкомедии переехала в пустовавшее здание Александринского театра. Театр давал спектакли почти ежедневно на протяжении последующих двух лет. 27 января 1943 года спектакль «Продавец птиц» временно прервали. На сцену вышел распорядитель, чтобы сообщить зрителям и артистам о полном снятии блокады Ленинграда.

Ленинградка

Ленинград, 1955 год

Июнь

Ах, это ни с чем не сравнимое чувство свободы, которое испытываешь только после закрытия сессии. Ну, или выхода из тюрьмы, наверное. Но из тюрьмы Мара ни разу не выходила, а вот сессию сдала целых 9 раз! Сдавала, правда, не блестяще, редко какая сессия закрывалась без отметки «удовлетворительно», но подумаешь! Кому какое дело! Главное, что не оставалось «хвостов», а впереди ждали целые, не тронутые временем каникулы! А значит, прогулки с подружками, кино, театр и танцы… Учиться в институте, правда, Маре тоже нравилось. Лесотехническая академия, для своих – «Лесопилка», была не столько местом получения знаний, сколько местом встреч с подругами, обсуждения новостей и стрельбы глазами в симпатичных мальчиков. Местом коротких, но таких весёлых перемен, а после – длинных прогулок в огромном парке, надёжно прятавшем старое здание от шумных ленинградских улиц со всех сторон.

Конечно, не об этом мечтала Мара, заканчивая 10-й класс. Какая девочка в восемнадцать лет может мечтать о профессии «инженера лесного хозяйства»? От одного слова «инженер» уже хочется зевать, а Маре с её музыкальностью, яркостью и любовью к театру хотелось, естественно, в актрисы. Зря что ли они с Лидкой ходили аж в два драмкружка: в своей, 221-й⁹ школе и в соседней, 232-й. Правда, в 232-й им ролей не давали совсем. Завидовали, понятно дело. Им с Лидой всегда завидовали, они яркие, интересные, весёлые. Куда ни придут – мальчишкивокруг них так и вьются. Вот и невзлюбили их другие девчонки. Что с них взять. Но Мара на сцене была хороша! Эсфирь Григорьевна это тоже отмечала и ролями её не обделяла. А сколько раз в мечтах Мара выходила на сцену Музкомедии в партии Розалинды и, обмахиваясь веером и пританцовывая, пела:

Мойженатый друг,

Что ж ты смутился вдруг!

Эй, забудь жену,

Ну-ка спляшем, ну!

А окружающие актёры восхищенно смотрят на неё, и зал рукоплещет… И сам Михайлов не может оторвать от неё глаз! Немеет, забывает слова, а она шёпотом подсказывает ему реплику… Она же знает все партии наизусть! От Розалинды до Франка. И станцевать за всех может, и спеть, если потребуется! Да, она рождена быть актрисой!..

Так думала она и все её подруги и друзья. А вот мама совсем так не думала. Мама считала, что актриса – это не профессия, а так, баловство сплошное. Более того: опасное баловство! В конце 10-го класса Кира Евгеньевна усадила Мару на кухне, поставила перед ней кружку крепкого чая, привычным жестом шлепнула по подпирающей подбородок Маркиной коленке, и, дождавшись, когда нога сползет вниз, вздохнула и всё объяснила. Что надо перестать витать в облаках, а получить образование, которое всегда даст кусок хлеба. Что надо выбрать что-то надёжное, основательное, серьёзное. Что актёры – несчастные люди, которые полностью зависят от близорукой фортуны и взбалмошного режиссера. Что в «тех кругах» кошмарные нравы и что она никогда не позволит своей дочери пойти по этой скользкой дорожке. Слова, слёзы, стенания, ссоры маму убедить не смогли. Маму переубедить в принципе было невозможно. А уж в делах, касающихся образования, тем более. Своей твёрдой, авторитетной рукой она всех подчиняла своим правилам, куда уж восемнадцатилетней Маре было сопротивляться. Требовательная к другим, но ещё более требовательная к себе Кира Евгеньевна уверенно поднималась по карьерной лестнице: учитель, завуч, директор. Чем выше, тем сложнее становилось ей перечить. Наверное, поэтому они с папой и расстались после окончания войны. Хотя что уж там… Папа тоже был хорош. Они с мамой и так всегда были разные, а его пристрастие к водке воздвигло между ними непробиваемую стену. Кира Евгеньевна вычеркнула его из своей жизни. И жизнь дочери тоже пускать на самотёк не планировала.

Несколько дней Мара рыдала в подушку, стараясь делать это как можно громче и исключительно по вечерам. Но Кира Евгеньевна не обращала на девичьи капризы никакого внимания.

Когда пришло время подавать документы, Маре было уже всё равно, куда поступать. Будь что будет. Одноклассница предложила пойти за компанию с ней сдавать экзамены в Лесотехническую академию, и Мара согласилась. Какая разница, в самом деле? Профессия архитектора-озеленителя звучала не так уж и страшно, можно сказать, даже романтично. Мара написала сочинение на тему «Люди подвига в романе А. М. Горького Мать» (подумаешь, легкотня, дочери учительницы литературы это было раз плюнуть, а у Мары к тому же была врожденная грамотность: никогда никаких правил по русскому не учила и писала без ошибок!), уверенно решила математические задачки, нарисовала композицию из геометрических тел (ну, рисовала-то она всегда прилично!) и поступила. Так Мара оказалась в этих стенах. Она представляла, как будет изучать растения и цветовые композиции, рисовать клумбы и кашпо. Кто ж знал, что в комплекте к этим дисциплинам идут высшая математика, физика, химия, геодезия и даже техническая механика. Вот тут-то она и выяснила, что такое «инженер».

Нет, Мара не жаловалась. Учёба проходила хоть и не слишком интересно, порой даже трудно, зато очень весело. По крайней мере, пока на голову совершенно неожиданно не обрушивалась сессия. И вот буквально на днях она прошла последнюю веху – защитила диплом по теме «Проект озеленения туберкулёзной больницы в г. Сталинграде». Но привычного облегчения в этот раз не наступило. Ей предстояла главная битва в жизни – найти способ остаться в Ленинграде.

Беда пришла откуда не ждали. В начале июня Мару вызвали в деканат и объявили как о каком-то совершенно обыденном, ничего не значащем факте: её, Маргариту Фёдоровну Морозову, распределяют в Семипалатинск. «Вот, товарищ Морозова, пришел запрос на молодого специалиста. Мы им уже отправили Ваш личный листок, характеристику и автобиографию. Месячная стипендия 390 рублей, железнодорожный проезд к месту работы оплатят переводом на текущий счет Сталинского отделения Госбанка. Распишитесь вот здесь!»

В животе образовался тугой, ноющий комок. Её, коренную ленинградку! В какой-то глухой аул где-то на востоке Казахстана! Она с трудом нашла эту крошечную, равноудалённую от всех центров жизни точку на карте Советского Союза. Семипалатинск!

3 500 км от родного дома! Да они с ума сошли! Она никогда, слышите, никогда не поедет в эту дыру! Это уму не постижимо! Уехать из Ленинграда, из её любимого города, где друзья, где мама, где Ванечка… Это будет решительно конец жизни! Лучше в петлю, чем в Семипалатинск.

Кира Евгеньевна просидела с Марой весь вечер. Мара рыдала, Кира Евгеньевна молчала. Ради такого случая пришлось даже открыть припрятанную бутылку коньяка.

– Всё, Марка, давай ложиться спать. Разберёмся.

И Мара успокоилась. Раз мама обещала, что разберётся, значит, всё будет хорошо. Мама слов на ветер не бросала. Да и рыдать, если честно, было некогда. Через две недели у неё стояла защита диплома, а конь, естественно, ещё грустно смотрел в направлении места валяния и не двигался с места. Мара сосредоточилась на своём проекте озеленения туберкулёзной больницы и старалась не думать о том, что совсем скоро, буквально через несколько недель её жизнь может измениться навсегда. До 25 июня, дня защиты, у неё даже это почти получалось. Но как только комиссия перестала мучить её вопросами и, вздохнув и покачав головой, отпустила с отметкой «удовлетворительно», тревожные мысли о будущем вернулись с удвоенной силой.

Мара вышла из дверей института и остановилась перед огромной лужайкой, служившей буферной зоной между старым, строгим, каменным трёхэтажным зданием и живым, непокорным, хаотичным парком. Раньше, ещё до войны, на этой лужайке устраивали красивую клумбу с красной звездой и огромным серпом и молотом в середине. Сейчас же окружение академии носило совсем не регулярный характер, словно старый институт решил вспомнить, что он воспитывает специалистов лесотехнического хозяйства, а не каких-то там садовников, подстригающих цветочки на грядках.

Мара вдохнула свежий, сырой запах леса. Этот запах, контрастирующий с запахом пыли и ветоши в аудиториях, навсегда стал ассоциироваться с запахом свободы. Погода словно тоже поздравляла её с защитой диплома: наконец-то после недели июньского холода потеплело до очень комфортных 22 градусов. Домой надо было ехать на двух трамваях, но Маре захотелось пройти пешком. Всего-то полтора часа прогулки по любимому городу. По Торжковской улице к Крестовскому острову, по Кировскому¹⁰ проспекту до Большого, перейти Тучков мост и завернуть на Средний проспект Васильевского острова. Полтора часа на то, чтобы наконец остаться наедине с собой, всё спокойно обдумать и выработать стратегию по выходу из сложившейся ситуации. «Во время прогулки всегда легче думается,» – решила Мара и зашагала сквозь заросший, но очень оживлённый парк к шумным ленинградским улицам.

Конечно, она никуда не уедет. Надо просто найти выход из ситуации – и всё. Выход есть всегда, это всем известно. Нужно просто придумать, как его найти. Например, можно заболеть. Хотя нет, проблему это не решит, просто отложит на пару недель отъезд. А вот если бы выйти бы замуж за Ваню… Тогда её оставили бы в Ленинграде при муже. Да, это самый оптимальный выход из ситуации. Проблема в том, что Ваня в ЗАГС не спешил. Нет, пару раз он очень красноречиво намекал и даже мечтал вслух о том, как они поженятся, как будут жить вместе, как у них родятся дети… Но конкретных действий не предпринимал. Как Мара мечтала о том, чтобы однажды он появился у неё на пороге, одетый в свой летний белый костюм, с букетом её любимых лилий. Открывшей ему дверь Маре он бы игриво сказал:

– А я не к тебе, я к Кире Евгеньевне!

Довольный вызванным недоумением на лице любимой, он решительно бы направился на кухню, где хлопотала мама, вручил бы ей букет и с присущей ему галантностью произнёс бы:

– Кира Евгеньевна, прошу руки Вашей дочери!

Нет, лучше, чтобы он встал на одно колено и спросил об этом лично Мару. Ах, нет, он же в белых брюках, он их запачкает! На колено нельзя. Пускай лучше стоя. И всё-таки пусть сначала спросит маму. Хотя какая в конце концов разница! Пусть хоть как-то сделает предложение! Можно даже без предложения и без цветов, просто задать вопрос: «Пошли завтра в ЗАГС?» Хотя нет, с цветами и белым костюмом всё-таки лучше… Надо же потом подружкам рассказывать, как оно было.

Мара уже даже придумала фасон платья! Да-да, обязательно тугое в талии, с красивым ремешком, рукавами-фонариками, пышное, чуть ниже колена… А фата? Мара никак не могла решить, хочет она фату или нет. Но туфельки обязательно должны быть на высоком каблучке! С её лилипутским ростом в 155 сантиметров ей всегда хотелось быть выше. А потом они бы с Ваней поехали на море в свадебное путешествие! В Крым! Ах, как она любила море! А была на нем всего два раза в жизни: несколько лет назад с подружками, да с родителями в детстве, когда ей было лет шесть, ещё до войны. Мара уже плохо помнила те дни, но сохранились чёрно-белые фотографии, где мама с папой ещё такие молодые и такие счастливые, смеются, улыбаются и дурачатся в воде. Это всё война виновата, что папа с мамой развелись. Если бы не война, папа бы не начал пить. Если бы он не начал пить, мама бы его не выгнала. Если бы мама его не выгнала, он не стал бы пить ещё сильнее. И не умер бы в пятьдесят пять лет. Война продолжала отнимать жизни даже после того, как закончилась победой.

Мысль опять ускользнула. Надо сосредоточиться. Семипалатинск. Сейчас это самая главная проблема, и надо обязательно её решить. Ни за что она туда не поедет. Ни туда, ни куда-нибудь ещё из своего любимого города. Как же это несправедливо! Она родилась здесь, этот город её по праву!

Мара перешла на правую, солнечную сторону Большого проспекта Петроградской стороны. Какое же праздничное настроение царит на улицах Ленинграда, когда там поселяется лето, тепло и небо очищается от туч. Неважно, какой при этом день: будний или выходной. Солнце в Ленинграде уже достаточный повод для праздника. На тротуарах было тесно от людей, их разговоры и смех, гудки велосипедов и редкое, но очень громкое, ворчливое тарахтение проезжающих мимо машин создавало то же настроение, которое создаёт в театре настраивающийся оркестр: настроение ожидания чего-то большого и прекрасного впереди.

Что ж, раз её любимый такой нерешительный, придётся ей самой брать всё в свои руки. С чисто женской хитростью. Она напишет ему слёзное прощальное письмо. Расскажет, что её отправляют за тридевять земель и им не суждено быть вместе. Тут-то он испугается и, наконец, решится сделать предложение. В белом костюме, с лилиями. А хоть бы и без них…

Ну, на крайний случай Мара сломает ногу. Авось не станут её ждать несколько месяцев, а пошлют в эту дыру кого-нибудь другого. Мало ли на свете инженеров зелёного хозяйства?

Август

Мара просто не могла поверить, что всё наконец разрешилось. Обеими руками она так сильно сжимала этот драгоценный листок, как будто он должен был вот-вот исчезнуть. Она остается в Ленинграде! Какое счастье! Теперь всё будет хорошо. Теперь любые проблемы разрешимы. Выскользнув из кабинета директора в коридор, она прислонилась к стене и прочитала ещё раз. И ещё. Чтобы уж точно поверить. Всё-таки про груз, свалившийся с плеч, – это вовсе не фигуральное выражение. В ногах появилась такая лёгкость, что Мара летела через коридор, казалось, почти не касаясь каменных плит.

«Начальнику отдела планирования подготовки и распределения молодых специалистов МВО тов. Ножко К. Г.

Ходатайство молодого специалиста, окончившего П. кв. 1955 года Ленинградскую лесотехническую академию имени С.М. Кирова – инженера зелёного строительства тов. Морозовой Маргариты Фёдоровны по вопросу изменения направления на работу по месту жительства больной матери удовлетворить.

Директор Лесотехнической академии им. С. М. Кирова /В. М. Никитин/».

Утвердить! Как же повезло, что ректором академии буквально пару лет назад назначили молодого, энергичного Виктора Михайловича, и как прекрасно, что он мужчина. С мужчинами-то Мара всегда могла поладить, особенно с молодыми и обаятельными. Придёшь, поплачешь, заламывая руки, расскажешь о больной матери и умершем отце, герое Великой Отечественной войны, посетуешь, что никого у матери нет кроме тебя – и вот, заветный документ за подписью директора в руках.

Ну, с больной матерью, конечно, она немножко преувеличила. Кира Евгеньевна, тьфу-тьфу-тьфу, чувствовала себя вполне неплохо для своих преклонных 46 лет. Но не зря же Мара ходила в драмкружок. В конце концов у каждой женщины «за 40» можно найти какую-нибудь болячку, так что не так уж сильно Мара и врала. И потом, почему врала? Она даже справку предоставила! Так что всё по-честному. А вот про то, что никого у мамы больше нет, не покривила душой ни капельки. У мамы действительно совсем никого не осталось. Папа её, Марин дедушка то есть, умер ещё до революции, в 1916 году, Кире в то время было семь лет всего. Мама её, Марина бабушка, значит, умерла лет двадцать пять назад в Вологде. Вроде как в Ленинграде жила тётя Мария, сестра бабушки Лёли, но тоже умерла. В общем, никого у Киры Евгеньевны не было кроме неё, Мары. А так, глядишь, и взаправду заболеет от тоски, если единственную дочку-кровиночку ушлют на край земли. Так что всё Мара сделала правильно, она не сомневалась в этом ни чуточки.

Теперь, во-первых, предстояло найти место работы. В академии сразу же сказали, что вряд ли смогут с этим помочь, и молодому специалисту придётся трудоустраиваться самостоятельно. А во-вторых, разобраться с Ваней.

Предложения от него Мара так и не дождалась. Сначала подводила к нему хитростями и женскими уловками, потом намекала, потом уже даже прямо сказала. Но тот объяснил, что вот именно сейчас не может, потому как что-то там по работе очень важное и куда-то его отсылают в какую-то серьёзную командировку до конца лета, и придётся всё это отложить, но Мара должна знать, что ничего он так сильно не хочет, как этого, что будь его воля – они б уже завтра стояли в ЗАГСе, что обязательно их мечты сбудутся, что надо быть сильными и уметь ждать, что любовь всё победит… А дальше губы уже оказались заняты, так что поток красноречия был прерван.

Наверняка это его мама с толку сбивает. Ищет ему партию получше. Ну ничего, ещё посмотрим, кто кого. Вот приедет Ваня из своей командировки, и поставит Мара вопрос ребром. А там будь что будет. Хотя какие могут быть сомнения? Он любит её больше жизни, это же очевидно. И она его любит, пожалуй, ещё сильнее. Он вернётся, и они обязательно поженятся. По-другому и быть не может.

1956 год

Август

Мара открыла дверь столовой на Среднем проспекте Васильевского острова. Вообще-то, до дома было идти буквально две минуты: завернуть за угол и пройти по 6-й линии пару шагов. Но мама, как всегда, была на работе, а готовить самой Маре было ну очень лень.

Столовая оказалась на удивление пустая. Только один посетитель, смешно маленький в масштабе большого помещения, сиротливо притулился за столиком около окна. Мара не удостоила его даже взглядом и прошла ровно в противоположный конец зала, уселась в углу и стала изучать меню. Хорошо, что вокруг нет народа. Ей хотелось побыть одной. Первый заслуженный отпуск молодого советского служащего подходил к концу. Скоро обратно на работу – в Гипронеметруд, где она уже вот скоро как год трудилась в строительном отделе.

Работу ей удалось найти сравнительно легко, буквально за один месяц. Конечно, это не работа мечты, что понятно уже из одного названия – Институт по проектированию предприятий нерудной промышленности. Но всё-таки настоящая работа с настоящей зарплатой, хорошим коллективом и расположением рядом с Невском проспектом, театрами и музеями, в общем, в центре кипучей жизни любимого города. Маре грех было жаловаться.

А вот со второй задачей, стоявшей перед ней год назад, Мара не справилась. Предложение Ваня так и не сделал. Он долго юлил, изворачивался, топил её в красивых словах так, что она и вздоха не могла сделать. И вот недавно всё выяснилось. Оказалось, что он не мог жениться на Маре, потому что уже был женат. Вообще-то, по законам Советского Союза можно и развестись – многие разводятся. Но Ваня делать этого не собирался. Его, видимо, всё устраивало. Красивая, молодая любовница и надёжная, терпеливая жена. Зачем что-то менять? Сволочь! Наверное, он думал, что Мара так сильно в него влюблена, что не сможет от него отказаться. Вот ещё. Как бы сильно она его ни любила, больше всего она любила и ценила себя. И тратить жизнь на «женатика» не собиралась. Пусть ищет другую дуру.

– Здравствуйте, – Мара даже немного вздрогнула от резковатого тона, неизменно вырабатываемого представителями советской сферы услуг. – Не могли бы Вы пересесть за столик вон к тому молодому человеку? – девушка-официантка всё-таки попробовала изобразить на лице подобие приветливого выражения.

От неожиданности Мара даже забыла поздороваться в ответ и только недоуменно выпалила:

– Зачем?

– Мне будет легче обслуживать один столик, а не два. Вас всего двое посетителей на всю столовую, занимать при этом два столика – это уже слишком, – отрезала официантка, стерев приветливое выражение с лица, и, не дожидаясь дальнейших возражений, удалилась.

Мара вздохнула и раздраженно посмотрела в сторону неизвестного. Тот, казалось, не обращал на неё никакого внимания. Наверняка он тоже не обрадуется нарушению своего уединения. Но советский сервис не оставлял выбора. Мара встала и направилась к месту ссылки.

Ссылка, впрочем, оказалась не такой уж унылой. Перед ней сидел красивый, широкоплечий, высокий брюнет лет двадцати пяти в белом морском кителе. Ну, рост, конечно, у сидящего человека определить сложно, но точно не низкий. Как и любая женщина маленького роста, Мара особенно любила высоких, даже, скорее, очень высоких мужчин.

Впрочем, она решительно не собиралась очаровываться симпатичным молодым человеком, новые знакомства ей были совершенно ни к чему. Мара едва сдерживала раздражение. Официантка поставила её в неудобное положение, заставив напрашиваться в компанию к незнакомому мужчине. Ещё подумает чего. Знает она этих военных, вечно нос задирают и считают себя неотразимыми.

– Здравствуйте, – особенным, вежливо-прохладным тоном сказала она, оторвав брюнета от газеты. – Официантка попросила меня пересесть за ваш столик, чтобы ей было легче обслуживать нас. Вы не против?

Молодой человек растерялся буквально на одну секунду, затем поспешно ответил:

– Нет-нет, пожалуйста, присаживайтесь!

Мара уселась и подчеркнуто безразлично начала изучать меню.

– Меня Виктор зовут, а Вас? – голубые глаза смотрели на Мару с лёгкой многообещающей искринкой.

– Меня Маргарита, – ответила та и с максимально формальным видом протянула руку.

– Приятно познакомиться, – улыбнулся Виктор.

– Вы военный? Офицер? – спросила Мара, зацепившись взглядом за лежавшие на столе белую фуражку и кортик.

Виктор немного смутился и машинальным движением переложил претенциозные атрибуты на соседний стул.

– Я военно-морской врач. Сейчас нахожусь в звании капитана.

– Врач?! – голос Мары немного потеплел. – А где вы учились?

– Я закончил Военно-морскую медицинскую академию в 1951 году. А Вы? Работаете или учитесь?

– Я закончила Лесотехническую академию год назад, сейчас работаю инженером-архитектором.

В глазах мужчины мелькнуло уважение. Всё-таки правильно Мара выбрала профессию. «Архитектор» звучит очень солидно, одно удовольствие говорить новым и старым знакомым, где и кем она работает. Вот это самое выражение, мелькнувшее в глазах её нового знакомого, она неоднократно уже ловила в подобных разговорах.

– В Вашем прекрасном городе, наверное, желание стать архитектором очень естественно даже для женщин, – улыбнулся Виктор.

– В «Вашем»? Вы не ленинградец? – ловко маскируя весёлым тоном лёгкое разочарование спросила Мара.

– Нет, я приехал сюда поступать из Воронежской области. А родился в посёлке Грибановка, это под Борисоглебском.

Увидев, что данное уточнение не внесло ясности, Виктор добавил:

– В двухстах километрах к востоку от Воронежа.

– Почему же именно Военно-морская академия?

Виктор опять смутился на мгновение, но затем ответил очень прямо и открыто:

– Я из бедной семьи. Отец умер ещё до войны, мать осталась одна с тремя сыновьями.

Она не смогла бы высылать мне деньги на жизнь в Ленинграде. В Военно-морской академии меня привлекло казарменное положение и полное обеспечение курсантов всем необходимым.

Мара не нашлась, что ответить. Наступила неловкая пауза, когда оба собеседника отчаянно перебирали в голове возможные темы для разговора и не могли остановиться ни на чём конкретном. Виктор нарушил затянувшееся молчание первым:

– После окончания академии меня распределили в башенную батарею островного сектора береговой обороны ВМФ под № 981, её ещё называют башенной батареей Ворошилова. Батарея эта состоит из огневой позиции, двух командных пунктов – главного и вспомогательного – и четырёх целеуказательных постов. Гарнизон сейчас составляет 399 человек.Недавно, правда, номер батареи сменили на 1561. Расположение части находится на острове Русский в бухте Новик. Это в Японском море…

«Боже мой, какой же он зануда!» – подумала Мара, с трудом подавляя зевок. – «Неужели он и правда думает, что все это может быть интересно молодой, красивой женщине?» Виктор тем временем продолжал свой рапорт, но Мара слушала уже вполуха, мысль стремилась улететь куда-то далеко, в следующий отпуск, желательно на море, а не как в этот раз…

– После этого буквально через три месяца меня перевели с должности врача на должность начальника медико-санитарной службы. А с 1953 года меня назначили уже начальником лазарета под № 1030 в недавно сформированной части 120 отдельной бригады морской пехоты БО ТОФ, там же, на острове Русский. Работа, хоть и непростая, но очень интересная и ответственная.

«… Надо будет позвать Лиду с собой в санаторий. Интересно, какая там температура воды будет? Хорошо бы градусов 25…»

– …А буквально пару месяцев назад меня вызывает меня полковник Гусев и говорит: «Товарищ Морозов…»

– Морозов? – вдруг встрепенулась Мара, – Не может быть!

– Морозов, да, это моя фамилия. Почему Вас это удивляет?

– Да ведь я тоже Морозова!

Обстановка моментально разрядилась.

– Что ж, товарищ Морозова, тогда позвольте мне Вас угостить обедом? – улыбнулся капитан.

Через три месяца Мара и Виктор расписались, и она улетела за мужем в крошечный посёлок Екатериновка, расположенный неподалёку от Находки, что на самом берегу Японского моря, почти за 7 000 км от Ленинграда.

Письмо

Екатериновка, 1962 год

«Здравствуй, дорогая моя Лидочка!

Давно я не писала тебе. Ты, наверное, обиделась на меня, но за последний месяц в жизни у меня была такая нервотрёпка, что просто невозможно было писать. И вот вчера я получила последний итоговый удар, который свалил меня наповал, сломал всю мою волю. Долго тянулась волынка с решением послать или нет нас в Ленинград на учёбу. И вот вчера наконец мы получили категорический отказ. Для меня это равносильно прощанию с жизнью, ведь на учебу посылают до 35 лет, а Вите в этом году 35, значит, больше он уже не может рассчитывать на учебу, а следовательно, для нас Ленинград потерян навсегда! Переводов в Ленинград не делают, вся надежда была только на учебу. Утешать себя какими-нибудь «если», «а вдруг» теперь бесполезно, разве только для очистки совести. Не знаю, Лидочка, как только я переживу это, я уже два дня не могу кусочек проглотить и заснуть. Ещё и ещё раз продумываю свою жизнь и не могу понять, как я могла оторваться от дома, от мамы, от тебя и уехать, как можно было добровольно бросить Ленинград. Боже мой, что за туман затмил мне тогда глаза. И ведь не любовь же! Я просто не думала, как это серьезно, не верила в то, что есть вероятность уехать навсегда. Всё это за мое легкомыслие. И был бы хоть муж покладистым и добрым! Так было б мне легче жить. А то ведь ничего общего, никакого сочувствия, даже после того, как нам отказали в учебе, и я бросила в отчаянии фразу «Ну теперь всё!» – он так зло ответил: «Беги вешайся!» – и я в одиночестве переживаю свое горе. Если б не дети, давно бы бросила всё и приехала домой, а теперь нести мне этот крест всю жизнь, видимо, для

пользы. Маме я, конечно, всего этого не пишу, зачем её расстраивать, ей и так в одиночестве тяжело. Я ей, наоборот, бодрые письма, словно мне хоть бы что, так что ты, Лидочка, ни слова о моем настроении.

Вот, моя хорошая, и всё. Больше ни о чём сейчас писать не могу, да особенно и не о чем. Я сама всегда тебя подбадривала в тяжелые минуты, а теперь сама совсем сдалась.

Крепко-крепко тебя целую, твоя навсегда Марка.

13 марта 1962 года».

Ну вот. Вроде и успокоилась уже, и припухлости под глазами даже почти прошли, а села писать письмо подруге – и слёзы снова потекли ручьями по щекам, и совсем независимо от её, Мары, желания. И чего Витя сердится при виде слёз? Как будто ей самой нравится плакать, как будто Мара может остановить их по одному щелчку пальцами. Ему не понять, отчего у неё вся жизнь разрушена. Витя родился в своей Грибановке, и жизнь в крошечной Екатериновке на 2 000 жителей у черта на куличках казалась ему вполне приличным сценарием. Ему не нужны были ни театры, ни концерты, ни музеи, ни даже просто красота вокруг, эстетика окружающего пространства, жизненно необходимая любому коренному ленинградцу. Мара выглянула в окно. Какая уж тут эстетика? Унылый ландшафт, на котором у Природы при сотворении мира явно закончилась фантазия: лысые сопки, покосившиеся сарайчики и хилые домики, впрочем, не сильно отличающиеся по своей, с позволения сказать, архитектуре, от сараев. Из всех достопримечательностей в округе было только две горы: Брат и Сестра, возвышающиеся молодой, не тронутой детским ротиком женской грудью над однообразной долиной. Из развлечений – съездить на море с соседями, такими же бедолагами – военными семьями, наловить омаров. Море было совсем рядом, буквально в паре километров, но, несмотря на то, что было оно Японским, а значит, и омары были японскими, к шестому году ссылки они уже лезли из ушей. Однако других вариантов досуга здесь всё равно было не сыскать. Ближайший город – Находка – казался топонимической издёвкой: найти там что-то интересное было решительно невозможно. А в единственный центр местной самодеятельности, высокопарно именуемый Домом культуры строителей, ходить завсегдатаю Мариинского театра было даже как-то оскорбительно. Приличной работы здесь тоже было не найти. В результате долгих мытарств Мара устроилась в контору «Дальпромкадры» старшим экономистом. Ну где она, и где экономика? Это было ещё дальше от её сущности, чем работа инженером. Дальше на 7 000 километров.

Как, зачем она решила 6 лет назад круто изменить свою жизнь и выйти замуж за малознакомого мужчину, который через пару недель должен был отбыть к месту службы на Дальний Восток? От чего она бежала? Вернее, от кого? Если правильно поставить вопрос, ответ придет сам собой. Тогда ей казалось, что если уехать на край света, то сердце замолчит. Кто ж знал, что тоска по дому хуже любовной тоски. Виктор Андреевич казался прекрасной кандидатурой в мужья. Впрочем, почему казался? Он и был самой что ни на есть лучшей кандидатурой в мужья из всех, какие попадались ей до тех пор. Высокий, широкоплечий, красивый мужчина с военной выправкой в белоснежном кителе с подвешенным к поясу кортиком. Врач. Не просто врач – хирург! Серьёзный, ответственный, мужественный, с самыми честными и чистыми намерениями. Ей завидовали все подружки, да и мама, её разумная, мудрая мама, советовала не ломать дурочку и хвататься за такую прекрасную возможность. Ведь Марка уже не девочка, 24 года как-никак. Так можно и до старости просидеть в ожидании неизвестно чего или кого. Кира Евгеньевна в этом возрасте уже матерью была. А эта всё скачет по свиданиям. Жизнь, Марка, это тебе не оперетта с Михайловым. Упустишь свой шанс – второго может и не представиться. А Виктор Андреевич, сразу видно, человек надёжный. За ним как за каменной стеной будешь. Всегда обеспечена, всегда сыта. Уж хирург, да ещё военный, всегда будет прилично жить. Даже не раздумывай!

Мара всмотрелась в мелкий, противный мартовский дождик. На дворе стояло самое унылое время года, когда подтаявший снег уже не придавал природе нарядности, а своим потускневшим, грязным видом напоминал неубранную после веселого праздника квартиру. Впрочем, в их квартире было не намного лучше. Маленькая двушка в одном из двух спрятавшихся от остального поселка за высоким забором двухэтажных домов для военных представляла собой самое жалкое зрелище. Немногочисленная мебель была кое-как сколочена самостоятельно или сделана из подручных материалов. А главный предмет мебели для любой женщины – трюмо – вообще представлял собой просто поставленные друг на друга ящики.

– Неужели я и умру здесь? – мелькнула в голове страшная мысль, и Мара уронила голову на руки. Уж когда нет Вити, можно позволить себе порыдать всласть, не сдерживаясь, с громкими всхлипываниями.

Но тут вдруг кто-то решил посоревноваться с ней в громкости рыданий и явно одержал победу. Проснулся Алёшка. Мара встрепенулась, бросилась к сыну, взяла его на руки и начала утешать. Дети – это, пожалуй, единственное хорошее, что осталось в её жизни.

Детей было двое: Алёнка и Алёшка. Алёнке уже исполнилось 4, Алёше – всего 9 месяцев. И, как бы невероятно это ни звучало, оба они были ленинградцами. Да-да, самыми настоящими ленинградцами! В свидетельстве о рождении у каждого в графе «Место рождения» прямо так и было написано: город Ленинград. Это было ее твердое, бескомпромиссное условие. Это было ее достижение. Почти подвиг. Для этого она, Мара, уже глубоко беременная, дважды специально летала в свой город, чтобы родить там детей. Вы вообще пробовали провести на восьмом месяце беременности 9 часов в самолете? То-то же. Китайская пытка. Но это был принципиальный вопрос. Она не могла допустить, чтобы у детей вся жизнь была испорчена «чёрной меткой» в свидетельстве о рождении. Ну и потом, лишний повод слетать в Ленинград на несколько месяцев – ради этого можно вытерпеть многие пытки, китайские в том числе. Правда, самое сложное было не это. Самое сложное оба раза было заставить себя сесть в обратный самолёт.

Алёшка быстро успокоился и заулыбался во все свои 2 зуба. Мара тоже невольно улыбнулась в ответ. Говорят, что с девочками легче, чем с мальчиками. Мол, характеры у тех спокойнее да покладистее. Всё придумывают! С Алёнкой не было никакого слада! Она росла таким сорванцом, что дала бы фору десяти мальчишкам. А вот Алёшка, наоборот, мальчик был тихий и спокойный, никаких проблем с ним не было. Он, конечно, был маловат ещё для разных шалостей, но характер был виден даже сейчас.

Алёнка всегда была шебутной, а теперь, к 4 годам, так вообще ни недели без хулиганств не обходилось. Недавно, например, она утащила целую кастрюлю варёной картошки и «посадила» её в огороде. Да это ещё что! Как-то раз прибежали соседки и начали кричать, что Алёнка их детям стеклами порезала мягкие части тела, предназначенные для сидения. Ну, соседки, конечно, выразились совсем не так, а использовали другое, более хлесткое слово, но в лексиконе Мары таких не водилось. Она даже не сразу поверила в этакую дичь, решила, что напутали что-то бабки. Оказалось, всё так: дети решили поиграть в больницу, и Алёнка, как дочь хирурга, взяла на себя роль врача – ставила уколы и песочком присыпала. Ужасно неудобно перед людьми получилось.

А на днях Мара с Витей пошли вечером в гости к соседям, которые живут за стенкой, но в другом подъезде. Алёшку спать уложили, а Алёнку оставили за старшую и дали четкие инструкции: если брат проснется, пусть колотит деревянной обувной щеткой в стену – родители услышат и тут же придут. Вечер прошел прекрасно, посидели с приятелями, поболтали, потанцевали под патефон. Возвращаются: Алёшка в огромной луже стоит в кроватке и ревет, весь перемазанный чем-то красным, а рядом стоит Алёнка с трёхлитровой банкой смородинового варенья. Додумалась! Кормить грудного малыша вареньем! Она, правда, утверждала, что в стенку стучала, а родители из-за музыки не услышали. Ерунда! Всё бы они услышали, если бы хорошенько стучала.

Дети даны, чтобы пережить любые невзгоды. Дети совершенно не дают сосредоточиться на твоём горе. Они занимают собой всё твоё время, каждый уголок твоего быта, выглядывают из каждого закоулка твоих мыслей. С детьми некогда думать о том, что ты несчастна. Они заставляют тебя выполнять миллион материнских обязанностей в день, и мечты о лучшей жизни вязнут и тонут в этой бесконечной череде повседневных дел.

Переодеть Алёшку. Покормить. Замо-чить пеленки. Помыть посуду. Постирать пеленки. Одеть Алёшку, посадить в коляску. Одеться самой. Положить мокрое белье в коляску. Положить туда же корм для кур. Снести коляску вниз. (Тяжелая. Ни одного мужика вокруг, как назло). Пойти за дом, развесить белье. Пойти к сараям, покормить кур. Услышать плач Алёшки. Проверить, чертыхнуться. Подвезти коляску к подъезду, оставить её внизу, взять Алёшку, подняться. Переодеть. Замочить ползунки, пеленки и одеяло. Найти другое одеяло, снова завернуть Алёшку. Спуститься вниз. Закрытая территория всё-таки хорошо, можно не боясь оставлять вещи на улице. Посадить Алёшку в коляску. Пойти на почту. Затащить коляску на крыльцо. Придерживая тяжелую дверь ногой, завезти коляску внутрь. Отправить 2 письма в Ленинград: маме и Лиде. Придерживая тяжелую дверь ногой, вывезти коляску на крыльцо. Аккуратно спустить коляску с крыльца. (Мужики вокруг есть, но помогать не собираются.) Пойти за Алёнкой в садик. Идти долго, через весь поселок по длинной-длинной, прямой как струна дороге. Проклинать дождь, ветер и температуру около нуля. Дойти до садика. Затащить коляску внутрь (здесь ведь уже огороженной территории нет, на улице оставлять опасно). Взять Алёшку, пойти в группу. Сказать Алёнке одеваться. Ещё раз сказать одеваться. Снова сказать одеваться. Пообещать ей, что если быстро оденется, мама даст что-то вкусное дома. Прикрикнуть на Алёнку, что если не оденется срочно, то ничего вкусного не получит. Вздохнуть, посадить Алёшку на скамейку и начать одевать Алёнку самой. Спуститься втроем вниз, посадить Алёшку в коляску, аккуратно спустить коляску с Алёшкой по лестнице, пойти домой. С трудом подстраиваться под медленный детский шаг. Дойти до дома. Поднять коляску в квартиру. (Ни одного мужика вокруг, как назло). Почувствовать запах. Чертыхнуться про себя, помыть Алёшку, переодеть. К прежним замоченным пеленкам добавить новые. Накормить Алёнку. Отправить Алёнку следить за Алёшкой в комнату. Начать стирать белье. Услышать крик из комнаты. Прибежать, обнаружить, что Алёнка тащит Алёшку за ногу. Отругать Алёнку, успокоить Алёшку. Закончить стирать белье. Спуститься вниз с огромной охапкой, развесить. Подняться в квартиру. Обнаружить, что в комнате бардак. Отругать Алёнку, помочь навести порядок. Уйти на кухню готовить ужин. (Скоро уже должен прийти Витя из своего военного госпиталя.) Услышать Алёшкин крик из комнаты. Прибежать, не понять, отчего он ревет. Выслушать сбивчивый рассказ Алёнки, что он встал и упал лбом вперед. Отругать Алёнку, что плохо за ним следила. Утешить Алёшку. Услышать, что на плите подгорает картошка. Побежать на кухню, снять сковородку с плиты. Проветрить кухню. Начать мыть посуду. Услышать плач Алёшки. Прибежать в комнату. Чертыхнуться про себя. Переодеть Алёшку. Отругать Алёнку за снова разбросанные игрушки. Пойти в ванну замочить ползунки. Решить стирать их уже завтра. Покормить детей. Высадить обоих на горшок, по очереди. Алёнку успешно, Алёшку нет. (Когда же он научится!) Пойти укладывать их спать. Выключить свет, читать по памяти Чуковского. Увидеть, что оба, наконец, спят. Хотеть поцеловать их, но бояться разбудить. Тихо-тихо, медленно-медленно, боясь скрипнуть половицей, выйти. Пойти на кухню. Посмотреть на часы. Вздохнуть. Ждать Витю. Опять взглянуть на часы. Вспомнить, что сегодня же вторник. Витя предупреждал, что задержится. Положить себе подгоревшей картошки с куриной ножкой и квашеной капусты. Поесть в одиночестве. Ждать Витю. Не дождаться. Заснуть с вопросом: «Неужели это и есть моя жизнь навсегда?»

До возвращения в Ленинград оставалось 2 года и 5 месяцев.

Малыш

Деревня Крестовая, Новгородская область, 1992 год

Даша

– Дашка!!! Срочно вставай и беги в сарай! Машка родила! – Рита показалась в комнате ровно на столько, чтобы успеть выкрикнуть эту фразу, и тут же исчезла.

Даша спросонья не сразу сообразила, сон это или взаправду. Судя по рассеянному свету за окном, утро было до неприличного ранним. Обычно бабушка давала поспать до 9 часов, правда, ворча при этом, что дети пропускают самое лучшее время суток.

Сама Рита вставала около 6 часов утра. «Просто я жаворонок,» – объясняла она. Ничего подобного! Жаворонки помимо того, что рано встают, ещё и рано ложатся. А бабушка Рита ложилась позже всех, часто уже за полночь, как самая настоящая сова. Когда при этом она успевала выспаться, было совершенно неясно, и названия такой птицы Даша тоже не знала.

Она потянулась, зевнула и подумала, что может сделать вид, что не услышала и, повернувшись носом к стенке, ещё подремать полчасика, как вдруг пришедшее осознание сказанного бабушкой моментально вытеснило сон. Машка родила! Именно сегодня, во даёт! Даша выскочила из кровати и побежала через сени в сарай прямо в чём была: босиком, в трусиках и майке. На секунду затормозив на верхней ступеньке старой деревянной лестницы, ведущей от сеней вниз в сарай, она с чисто детским восторгом, возникающим от отсутствия жизненного опыта, осмотрела открывшуюся ей картину. Внизу, у средней из трёх больших деревянных клеток для кроликов, стояла бабушка и тщетно пыталась дотянуться до чего-то, что ускользало из вида.

– Давай быстрей сюда, нужна твоя помощь! – кинула через плечо Рита. По тону было слышно, что бабушка ужасно недовольна и даже раздражена.

Даша спустилась, подошла к клетке и, привстав на цыпочки, заглянула внутрь сверху. Клетки были большие, сколоченные из брусьев дедушкой, и представляли собой огромные ящики без верха, чуть приподнятые над землёй. Даша едва возвышалась над клеткой, но всё-таки смогла рассмотреть то, что так взволновало бабушку. В узком зазоре между деревянных брусьев в полу клетки торчали крошечные розовые головки с миниатюрными розовыми ушками. Тельца, принадлежавшие головками, висели в воздухе и отчаянно перебирали всеми четырьмя лапками.

– Не, это ж надо! Ты посмотри только! Умудрилась Машка родить именно тогда, когда дедушка уехал! А я, главное, ему говорила: а вдруг родит? А он уверял, что не должна до его возвращения. Тоже мне врач!

Даша бабушкины ворчания не слушала. Она в восторге наблюдала за маленькими существами, которые появились на свет, пока она крепко спала. С ума сойти просто! Вот не было – и вдруг есть!

– Надо достать их оттуда! Дашка, принеси табуретку и залезай в клетку.

Здорово! Вот это задание! Как повезло, что дедушки нет! Даша в восторге побежала за табуреткой и мигом вернулась назад. Поставила табуретку на то место, где только что стояла сама, взобралась на неё и начала аккуратно перелезать через барьер.

– Осторожно только, смотри, куда ступаешь, чтобы кроликов не раздавить! – давала «с берега» наставления бабушка.

Вот ещё! Она Дашу за дурочку что ли держит? Не маленькая уже, как-никак 7 лет человеку, через месяц в школу, вполне способна и сама догадаться, что тут надо быть внимательнее и любое неосторожное движение может убить этих малышей. Даша этого не допустит, неужели не понятно! Она встала в клетке в полный рост, Гулливером возвышаясь над беспомощными созданиями. Забившаяся в угол молодая мама Машка недоверчиво смотрела на неё одним чёрным глазом. Даша осторожно наклонилась и попробовала вытащить первого попавшегося новорожден-

ного. Тот оказался тёплым и скользким, его и трогать-то было боязно, не то что тянуть за голову застрявшее тельце. А что если она оторвётся, голова эта?

– Аккуратно бери за головку и потихоньку, Дашунька, потихоньку, главное, не резко, хорошо?

Даша кивнула. Чувствуя всю ответственность возложенной на неё миссии, собралась с духом и начала спасать крошечные жизни. Прямо как Чип и Дейл. Скорее Чип, чем Дейл. Дейл – дурачок. И уж точно не Гайка. Она ещё та зануда. Ух, она потом маме с папой похвастается! Вот они удивятся! Бабушка стояла рядом с полотенцем и складывала туда розовые шевелящиеся комочки. Комочков оказалось 3 штуки. Оглядев внимательно клетку, с чувством выполненного долга Даша выбралась обратно на табуретку, а затем на землю.

– Ну какая же ты молодец, Дашунька! Что б я без тебя делала! Совсем бы пропала! – почти не преувеличивая, восхищенно качала головой бабушка Рита. Даша довольно кивнула. Когда хвалят – это всегда приятно, а если за дело – так ещё лучше. Теперь можно было рассмотреть спасённых получше. В составленных блюдцем ладонях бабушки Риты на белой ткани копошились абсолютно голые, слепые, крошечные существа, совсем не похожие на кроликов. Скорее на кротов или мышей. Удивительно! Такая красивая, мягкая, пушистая Машка и такие страшненькие детки. Машке, конечно, Даша этого не скажет, но про себя-то думать можно. Интересно, когда они превратятся в хорошеньких маленьких кроликов, с которыми можно будет играть?

– Ну всё, теперь надо отселить молодую маму с детками в отдельную коробку, – сказала бабушка и уже собиралась повернуться и пойти на поиски подходящей жилплощади, как вдруг Даша её остановила. Остановила не словами, нет, а своим видом. Вид был такой, как будто что-то было не так. Как будто супергерой выполнил суперзадание не до конца. Даша внимательно осматривала импровизированное родильное отделение. Затем присела на корточки и стала ворошить кучу сена под клеткой. Спустя несколько секунд в руках у неё появился ещё один кролик.

– Батюшки! Один всё-таки провалился в дырку! Надо же! Как тыдогадалась?!

Даша скромно, но деловито пожала плечами, передала бабушке ещё одного новорождённого и с видом опытной акушерки снова полезла под клетку. Вообще-то, приятного было мало, сено там было всё в кроличьих какашках, остатках еды и других подозрительных субстанциях. Но роль супергероя оттого становилась только ещё супергероичнее. Есть такое слово? Надо будет у мамы спросить. Одного за другим начинающий супергерой выудил ещё двух счастливчиков из колюче-вонючей кучи. С удовлетворением увидев, что восхищение в глазах бабушки достигло наивысшей точки, Даша с чувством выполненного долга поскакала обратно в дом. Герою главное выполнить геройскую работу. А разбираться с обустройством отдельного домика для молодой семьи – это уже забота бабушки, вот пускай она и занимается этим. Бабушка не возражала. Она всегда делала всю работу по дому и саду и ни у кого не просила помощи. Готовила, убирала, стирала и обрабатывала в общей сложности 30 соток земли на двух дачах.

Рита

Дом в деревне Крестовая Витя купил сравнительно недавно, лет 10 назад. Зачем ему сдалась эта старая изба так далеко от Ленинграда, совершенно не понятно. К тому же у них уже много лет была прекрасная дача в посёлке Васкелово, всего в 40 километрах от города. С Васильевского острова туда можно было доехать на машине за полтора часа или на общественном транспорте – за два. Вот там замечательный, совершенно новый дом, ухоженный участок, магазин со всем необходимым! А главное – рядом большое Троицкое озеро, буквально в десяти минутах ходьбы от дома. Они с Дашунькой обязательно раз в день туда ходят купаться, обычно перед сном. А в жаркие дни – и по два раза в день бывает. А какие там сосновые леса вокруг! Красота! Можно прогуляться вдоль речки, сходить на плотину, за грибами, за ягодами… Все условия для прекрасного отдыха, вот чего ему там не сиделось?

Нет, купил эту Крестовую! 350 километров от дома! Ехать – целый день на стареньком Витином «Москвиче». Самостоятельно практически не добраться. От ближайшей станции со смешным названием Дворец (ударение на «о», запомните, на «о», а не на «е», все приезжие сначала путают, но какой там «ДворЕц», вы б видели эту рухлядь!) было десять километров пешком. И никакого транспорта сюда не ходит! Как-то они шли эти десять километров с сумками да тюками – с ума сойти можно!

Из соседей – пара столетних серых деревенских бабок и непросыхающих дедов. Даже поговорить толком не с кем. Старожилы, правда, утверждают, что раньше тут была большая деревня, и дворов было штук сорок, не меньше, и жителей более двухсот, но поверить в это, глядя на дюжину покосившихся домов, было сложно.

Ни приехать сюда, ни уехать отсюда. До ближайшего озера идти два километра по густому лесу, кишащему слепнями размером с летучую мышь. Они туда почти и не ходили. Так, раз за лето выберутся и ладно. Комаров, кстати, здесь было тоже немерено, прямо напасть какая-то! По ночам закрываешь все щели, включаешь фумигатор, сидишь за столом, играешь в лото, и слышишь, как мелким дождиком с потолка осыпаются мертвые тушки, барабаня по столешнице и полу – кап-кап-кап.

С грибами и ягодами, правда, здесь был полный порядок. Тут все собирают исключительно белые и красные, другие грибы за грибы-то не считают и презрительно обходят стороной. И всё равно собранного количества крепеньких, аккуратных боровичков не съесть. Срывают их уж больше потому, что пройти мимо таких красавцев жалко. Ну и сушат потом их, конечно. Дашка, правда, грибы есть отказывается, собирать любит, а вот есть – ни в какую. Маленькая просто ещё, вырастет – распробует. Но Рите дополнительные проблемы с готовкой получались. Как будто тут выбор большой!

Магазина в этой глуши нет: грузовик с самым необходимым вроде хлеба, макарон и сгущенки приезжает раз в неделю, по четвергам. Молоко берут у бабы Маши, у неё две коровы есть. Парное, тёплое, Дашка за ним по утрам бегает. Остальное пропитание только со своего огорода. Участок, конечно хороший, большой. Двадцать своих соток и семьдесят ещё Витя прирезал. Но каково ей одной всё это обрабатывать, Витя подумал? Нет, конечно. Упашешься за день, а вечером перед сном даже не помыться толком. В соседскую баню по-чёрному они могут ходить раз в неделю. А в Васкелово у них в сарае, между прочим, даже душ есть! Здесь Витя всё грозится свою баню построить, да где уж там. Десять лет прошло, а воз и ныне там.

Витя вечно что-то придумывал, не мог спокойно сидеть на месте. Менял квартиры одну на другую, переезжал, покупал участок, строил дом, покупал другой… То картины из дерева начинает делать, то посудины из капов выдалбливать, то пчёл разводить. Вот уж пчеловод нашёлся! Поставил тут в Крестовой, прямо на участке несколько ульев. Эти пчёлы Дашульке как-то в голову так вцепились, в волосах запутались и жужжали там – вот все перепугались! А недавно перед Алёшкой и его женой Леной решил устроить показательное выступление. Надел специальную шапку с сеткой на себя и Алёшку, одежду с длинными рукавами, перчатки, взял дымарь для подкуривания пчёл. Вроде всё предусмотрел, даже на запястьях стянул рукава, чтобы пчёлы в дырки не пролезли. И повел ребёнка отбирать мёд у несчастных насекомых. Открыл крышку ульев, начал вынимать рамки с сотами, а они не вынимаются! Оказалось, что рамки по размеру не подходили: были меньше, чем нужно, и в пустующем пространстве пчёлы всё заполнили сотами. Витя с Алёшкой с усилием выдернули рамы, и тут такое началось… Пчёлы просто взбесились! Они тучей набросились на горе-пчеловодов! Рита с Леной и Дашунькой смотрели на это из окна дома как на фильм ужасов. Мужчины побросали всё, побежали в дом, пчёлы за ними… И, главное, каким-то образом находят дырки, пролезают туда и жалят! Мстят! Вот какие пчёлы умные оказались, не то что пчеловоды. Алёша потом насчитал на себе порядка тридцати укусов, Витя и того больше.

И вот год назад взбрело Вите в голову завести кроликов. Кроликов! Ну надо же было додуматься! Притащил домой, прямо в их квартиру в Ленинграде коробку с тремя малышами. Потом ещё парочку докупил. А потом малыши выросли в огромных лошадей размером с небольшую собаку! А затем они начали размножаться точно в соответствии с известной присказкой. Так и получилось, что теперь у них в хозяйстве три клетки, заполненные кроликами до отказу, и количество их продолжало расти в геометрической прогрессии. Прошлой зимой Витя даже остался тут жить. Совершенно один! А зимой здесь что за жизнь? Просто ужас какой-то. Хоть волком вой, подпевай в унисон тем, что бродят вокруг дома. Вот разве что местные бабки счастливы были, что врач с ними теперь всю зиму куковать будет. Естественно, Рита и не подумала оставаться вместе с ним. Во-первых, это он, Витя, деревенский, это ему всё вот это по душе. Рита же горожанка до кончиков пальцев. Она уже пожила несколько лет в глухом поселке у чёрта на куличках, спасибо, больше не надо. Без Ленинграда она своей жизни не представляет. Во-вторых, у неё есть любимая работа. Вообще, эта работа, пожалуй, самое лучшее, что есть в её жизни. Нет, конечно, есть ещё внуки, Дашунька, например. И Денис ещё, он постарше уже, ему двенадцать. Но внуки приезжают на каникулы и уезжают, а работа, она заполняет будни. А будни – это же самое главное в ощущении счастья в жизни. Денег, правда, работа почти не приносит, но, главное, она приносит огромное удовольствие. Она почти исполняет давнюю детскую мечту. Кто бы мог подумать, что Рита приблизится к ней уже на пенсии! Вот уж непредсказуемая штука – жизнь.

Когда Вите удалось перевестись из посёлка Екатериновка в госпиталь в город Кронштадт, они вернулись в Ленинград, после 8 лет жизни на Дальнем Востоке. Рита устроилась архитектором в «Ленграждан-проект», в котором честно и добросовестно отработала двадцать два года, от звонка до звонка. Четыре года назад она вышла на пенсию и, вместо того чтобы сидеть на лавочке да по поликлиникам бегать, устроилась снова работать. Да не куда-нибудь, а в Мариинский театр! Правда, всего лишь гардеробщиком. Но это неважно. Важно, что каждый день она проходила через служебный вход, показывая на проходной пропуск со своей фотографией. Что она работала в балетном отделе и знала всех артистов: с кем-то болтала, за кем-то наблюдала, а с кем-то даже дружбу вела! Конечно, настолько, насколько может быть дружба между двадцатилетними девчонками и шестидесятилетней бабушкой. Но главное даже не это.

Главное, что вечерами она уходила со своего поста на третьем этаже репетиционных залов и шла за кулисы смотреть спектакль. При желании она могла бы смотреть спектакли и из зрительного зала, у неё там была знакомая билетёрша, которая всегда легко сажала Риту на свободные места. Но Рита быстро поняла, что за кулисами смотреть спектакли интереснее! Видеть вблизи всех артистов, их костюмы, декорации. Слышать, о чём они переговариваются перед выходом на сцену и о чём – после. Не понимать, за что педагоги ругают студентов Вагановского училища после выходов, вслушиваться в этот волшебный язык хореографии – смесь русского с французским – и пытаться запомнить сложные термины. Сопричастность миру театра, который Рита так любила, о котором так мечтала с самого детства, завораживала.

Три раза в неделю она вставала утром, ехала на двух трамваях с одной пересадкой из переулка Каховского на Театральную площадь. Приезжала самой первой, чтобы открыть репетиционные залы и гардероб для артистов. Затем сидела на третьем этаже балетного отдела в коридоре за своим собственным столом и читала газету или книгу. Иногда ходила в буфет со знакомой. Иногда болтала с артистами, слушая жалобы на преподавателей, или с преподавателями, слушая жалобы на артистов. А вечером слушала оперу или смотрела балет. Она и раньше многие спектакли знала наизусть, но к пятому году работы выучила все остальные. Казалось, партию Китри она сможет станцевать с закрытыми глазами. Правда, ни разу не пробовала. А вот арии пела с удовольствием. Особенно часто – Ленского и Гремина, когда укладывала Дашуньку спать, читая ей наизусть «Евгения Онегина».

Работа в театре была прекрасна ещё и тем, что целое лето, все три месяца Рита могла проводить на даче: июнь и июль в Васкелово, а август – в Крестовой. Это было важно, потому что летом она отдавалась второй и третьей радостям в жизни: внукам и саду с огородом. Да и жизнь в Крестовой, в общем-то, в чём-то была даже приятна. Если б только не эти дурацкие кролики! Дети, конечно, к ним очень привязаны. Имена напридумывали каждому. То у них Малыш, то Дюймовочка, то Машка. Играют с ними, кормят, таскают по всему

участку, тискают. А к кроликам-то привязываться нельзя! Это ведь не коты и не собаки. Их же не для того заводят.

Рита закончила обустраивать гнездышко для молодой семьи и принялась готовить завтрак. В доме стояла настоящая русская печь, но для готовки этим раритетом, конечно же, почти не пользовались. Буквально несколько раз, в самые холодные ночи печь топили, и как-то даже дети на ней спали – прямо как в стародавние времена. Но в остальном печь служила аутентичным предметом интерьера и своеобразной перегородкой – отделяла кухню от большой комнаты.

Даша

– Дашунька, кушать иди! – крикнула Рита. Внучка тут же прибежала и уселась за стол в ожидании своей порции.

– Бабуля, а когда дедушка приедет? – спросила она, дуя со всех сил на ложку с горкой каши.

– Завтра.

– А мы ему расскажем, как мы кроликов спасали, да?

– Расскажем, конечно! Уж я ему всё скажу.

– А ты расскажешь, как я догадалась, что под клеткой в куче сена ещё малыши?

– Обязательно. Ешь давай.

– А как мы их назовём?

– Не знаю, это ты у нас выдумщица, вот и придумывай.

– Надо сначала подождать, чтобы подросли, когда будет видна мордочка и выражение лица, тогда придумаю – решила Даша и наконец отправила в рот ложку, на которой уже осталась только половина от горки каши – вторая половина была разбрызгана вокруг почти ураганным ветром.

– Выражение лица! – усмехнулась Рита. – Придумываешь, Дашка.

– А вот и нет! У них у всех разные выражения! А можно я после завтрака пойду с Малышом погуляю? А то давно его не выгуливала!

– Да твой Малыш уже размером с небольшую лошадку.

Даша хихикнула. Малышом она назвала кролика, пока тот был ещё крольчонком. А вырос он действительно в крупного ушастого, и кличка «Малыш» звучала уже саркастически.

– А ещё твой Малыш хулиганит слишком много. То брыкается, то сбегает из клетки!

И это тоже была правда. Характер у Малыша был бойкий, беспокойный, совсем не малышковый. Не раз бабушка поднимала Дашу утром криками «Малыш убежал», Даша вскакивала и бежала его искать. Один раз даже упрыгал за пределы участка, но от Даши не скроешься, она всё равно его нашла и вернула домой! Даша суперспасатель.

– Ну и что, он всё равно мой любимчик!

– Господи, да как кролик может быть любимчиком? Они ж все одинаковые, все двадцать штук.

– Неправда! Вот сама же говоришь, что у Малыша свой характер! Вот за это и люблю.

– За хулиганства? – улыбнулась Рита.

– Нет. За то, что он особенный!

– Ладно-ладно, особенный. Кашу ешь, остынет.

Даша принялась с аппетитом очищать тарелку.

– Пойдешь мне в огороде помогать? – подмигнула Рита, когда Даша доела.

– Конечно! – с энтузиазмом отозвалась та.

Помогать бабушке в огороде – это одно из любимых её занятий! Она же суперпомощник! Бабушке без неё никак не справиться, понятное дело.

– Ну, пойдем, помощник! – бабушка домыла тарелку, поставила на полку и направилась к сеням.

Они вышли с Дашей в сад. В ноздри ударил терпкий запах русской деревни: смесь каких-то трав, сена, скота, цветений и сырой земли. Даша очень любила этот запах – совершенно особенный запах Крестовой. Она была уверена, что если бы её привезли сюда даже с закрытыми глазами, она непременно бы узнала деревню по этому запаху. Каждый год в первый день в Крестовой она гуляла по дороге между лугами и глубоко дышала, наслаждаясь каждым вздохом. Много лет спустя Даша во время автомобильных путешествий по родным просторам с удивлением и восторгом обнаружит тот же самый запах и в других русских деревнях. Каждый раз она будет на несколько секунд закрывать глаза, и переноситься обратно в лето 1992-го.

Даша наморщила лоб, жмурясь от яркого света. Солнце, хоть и августовское, всё ещё хорошо пригревало тут, на юге. У них-то в Васкелово, расположенного к северу от северного Ленинграда, августовское солнце было уже не таким ласковым. И в огороде там всё хуже росло. Здесь и парников никаких не надо, знай пропалывай да жди урожая.

Слаженная команда пошла за дом, где были длинные-предлинные грядки с картошкой.

– Ну, давай, Дашка. Начинай! – дала команду бабушка, наклоняясь к земле с тяпкой и выискивая сорняки.

Дашу не надо было долго уговаривать. Она быстро нашла специально заготовленный для таких случаев пенёк, встала на него, приняла торжественную позу и громко и чуть визгливо начала:

«Беги, Тристан! Скорей, сюда!

Плачевней не было скандала!

Она, пожалуй, нас узнала?

Не знаю, думаю, что да…»

Кассету с «Собакой на сене» Даша весь год смотрела по кругу на домашнем видеомагнитофоне и с удовольствием читала по ролям пьесу, стараясь копировать интонации актёров. Наизусть она, правда, знала только до сцены, где маркиз Рикардо приезжает к графине де Бельфлор с визитом. После песни «Венец творенья дивная Диана» Даша замолкала в ожидании заслуженных аплодисментов, слезала с пенька и с чувством выполненного долга убегала играть. В конце концов не может же она бабушке весь день помогать! У неё же и свои дела есть, например, вынести погулять Малыша. Бабушка не возражала.

– Иди погуляй, только недалеко, через час обедать будем! – запыхавшись, говорила ей бабушка Рита, склонившись с абсолютно ровной спиной над абсолютно ровными грядками.

У бабушки всегда была идеальная осанка. И в театре, и в огороде. Да и не только осанка. Бабушка Рита выходила в огород с аккуратной прической, серьгами и легким макияжем. Она оставалась ленинградкой даже копая грядки в глухой деревне Новгородской области.

Даша побежала в сарай. Взобравшись на табуретку, отыскала в пушистой мешанине серенькую шкурку. С трудом вытащила из клетки огромного Малыша.

– Привет, Малыш! Ты соскучился, да? А я просто бабушке в огороде помогала. Ну, ничего, сейчас погуляем с тобой, не обижайся, – приговаривала Даша, гладя Малыша по длинным мягким ушам. Малыш смотрел на Дашу с тревогой. Гулять, будучи зажатым неловкими детскими руками, явно не входило в его планы. Но выбора ему не предоставили.

Дедушка приехал, как и обещала бабушка, на следующий день ближе к обеду. Даша узнала о его приближении первая, сначала по отдалённому, едва уловимому, чуждому этим местам рычащему звуку, затем – по большому облаку пыли вдалеке на дороге, у самого леса.

– Бабушка, бабушкаааа!!! Дедушка едет! – завизжала Даша на всю деревню и помчалась за калитку встречать старенький голубенький «Москвич», медленно переваливающийся по кочкам проселочной дороги. Столб пыли огромным полупрозрачным шлейфом неотступно тянулся сзади.

Любой человек, приезжающий из города, – это небольшой праздник. Во-первых, как событие редкое, он нарушает мерный ритм совершенно одинаковых будней маленькой деревушки. Во-вторых, человек этот обязательно привозит что-то «из того мира»: конфеты, фрукты, книжки, игрушки.

В-третьих, он совершенно по-особому пахнет: не деревней, а городом. Совсем недолго, буквально часик. Затем приезжий пропитывается окружающими запахами и мимикрирует под местную среду.

Даша изо всех сил махала рукой подъезжающей машине. Рита выглядывала в окно кухни. Поравнявшись с девочкой, «Москвич» на несколько секунд притормозил, и водитель, улыбаясь, помахал ей в ответ. Затем машина двинулась дальше по дороге, завернула направо, чтобы обогнуть соседний дом и подъехала к воротам с другой стороны участка. Даша уже была там, прыгающая от нетерпения.

Обняв едва вышедшего из машины дедушку, Даша залезла в салон на водительское сидение:

– Дедуль, можно я тут поиграю чуть-чуть?

Дедушка погладил маленького водителя по голове:

– Только недолго, хорошо?

Даша кивнула, и сосредоточенно взялась за руль, пытаясь повернуть его в сторону. Руль не поворачивался ни на чуть-чуть. Но Дашу это нисколечко не смущало. Она с восторгом рассматривала разные рычажки и кнопочки, как будто видела их в первый раз. Ну и что, что она девочка. Она очень любила машины. Только не игрушечные, те для мальчишек, а большие, настоящие. И особенно – их запах: смесь кожи, бензина и ещё каких-то непонятных масел, которые дедушка иногда заливал внутрь, подняв капот. Машина пахла путешествиями и переменами.

Дедушка ушел в дом, а Даша посидела на водительском сидении, перелезла на заднее, изучила, что там лежит из вещей, перелезла обратно не переднее, посмотрела во все зеркала, вылезла из машины и наконец решила пойти в дом.

Ещё в сенях она услышала хрипловатый голос дедушки:

– Ну, Рита, надо ж рано или поздно это сделать. Почему бы не сегодня?

– Витя, ты только приехал. Куда торопиться?

– Давно пора было. Сейчас пообедаю, отдохну немного и пойду.

Даша услышала в дедушкином голосе знакомые нотки упрямства.

– Может лучше, когда Даша уедет?

– Когда я уеду – что? – спросила Даша, вбегая на кухню.

Дедушка сидел за столом, бабушка стояла у плиты. После вопроса внучки, она недовольно отвернулась к плите и стала активно изображать, что что-то готовит. Дедушка встал, потрепал внучку по голове:

– Ничего, Дашунька, просто так. Пойду полежу немного перед обедом.

– Бабуль, что вы хотите делать, когда я уеду?

– Ничего особенного, иди мой руки, скоро обедать будем.

– Ну бабуль! Ну что вы будете делать?

– Будем очень сильно плакать и скучать без тебя.

– Правда?

– Конечно! Иди руки мой.

Время после обеда – самое скучное за весь день. Бабушка с дедушкой ложатся «отдохнуть». Сначала они лежат с газетой или книгой, затем газета или книга падает на живот, и сопение и храп начинают литься из двух концов большой комнаты. Даша попыталась улечься спать вместе с ними, но это совершенно невыполнимая задача – заснуть посредине дня. Время тянулось ужасно медленно. Даша полежала на кровати, порассматривала рисунок на занавесках. Затем изучила своё стёганное одеяло, сшитое бабушкой и разных кусочков тканей, на предмет одинаковых узоров. Затем села и посмотрела в окно. В окне не было ничего нового. Казалось, спала вся деревня. Наконец Даше повезло: она заметила паучка и стала внимательно наблюдать за его передвижениями. А потом… Даша внезапно проснулась. Как так получилось, что она заснула? Совершенно непонятно.

Даша услышала на кухне звон посуды и побежала туда. Бабушка, как обычно, что-то стряпала.

– Бабуля, а где дедушка? – спросила Даша.

– По делам пошел, – непривычно сухо отрезала бабушка.

– Ну, хорошо, я тогда к кроликам схожу.

– Стой! – голос бабушки прозвучал очень резко. – Сядь. Помоги вот мне лучше… На, порежь зелень.

Бабушка была расстроена, это было видно. Но что случилось, Даша понять не могла. Может, поссорились с дедушкой? И когда успели? Он же только приехал. Но, чтобы не расстраивать бабушку ещё больше, Даша послушно села за стол и стала резать зелень. Потом заболталась с бабушкой. Потом пошла порисовала. Потом убежала играть в сад. И совсем забыла о том, что бабушка с дедушкой так странно себя вели.

Одной играть на улице было, конечно, не очень весело. Детей в деревне почти не было. Иногда к соседке приезжал внук Валя, и жизнь в Крестовой становилась совсем прекрасной. С Валей всё было интереснее: и лазить на чердак, где грудами валялись старые запылённые вещи от прежних хозяев, и валяться не сеновале, и гонять на велосипедах по округе, доезжая даже до заброшенного коровника. Но сейчас Вали не было, и Даша слонялась одна по деревне, пытаясь поймать красивых бабочек или больших кузнечиков, наблюдая за дождевыми червями и переливчатыми жуками.

Время идти домой Даша узнавала не по часам, и даже не по исчезающему за верхушками леса солнцу. О том, что день подходит к концу и бабушка ждет её ужинать, начинала петь стрекочущая в траве саранча. Даша спохватывалась и бежала домой. Ужинать Даша любила. Особенно, если на ужин бабушка пекла блины. А ещё особеннее, если была пятница, и по телевизору можно было посмотреть передачу «Что? Где? Когда?». Телевизор у них тут, конечно, был старенький, маленький и чёрно-белый, да и показывал он плохо, но у соседей и того не было. Так что если в программе передач вдруг вычитывали, что по одной из двух программ будут давать какой-нибудь интересный фильм, об этом заранее оповещалась вся округа. Соседи собирались к ним к определенному времени и рассаживались на стулья вокруг маленького экрана, прямо как в кино. Такие дни Даша тоже любила. Ей нравилось, когда дома много гостей. И смотреть фильмы большой компанией было намного интереснее, и слушать рассуждения и споры взрослых о просмотренном фильме после этого. Сегодня, правда, не пятница, да и фильма никакого программа передач не обещала. Но это ничего. Может, в лото поиграют с бабушкой и дедушкой или в эрудита. Даша бежала по дороге к дому. Было ещё не темно, но в окнах уже уютно и приветливо зажгли свет. Бежать на этот свет было одним из любимых моментов её деревенского дня.

Но перед ужином надо проведать Малыша! Даша зашла в сарай, наклонилась над клеткой и удивилась: Малыша там не было. Опять убежал! Вот паршивец!

Даша со всех ног кинулась к бабушке:

– Бабушка, бабушка, там Малыш опять убежал.

Рита со стуком поставила тарелку на стол и выразительно посмотрела на дедушку. На кухне было чуть жарко от плиты и вкусно пахло жареной картошкой с мясом.

– Ну? Сам скажешь или мне сказать? – обратилась бабушка почему-то к дедушке, а не к Даше.

Дедушка насупился:

– Даша, понимаешь, тут такое дело…

– Ой, вот не надо, уж лучше я. Даша, дедушка сегодня забил несколько кроликов.

– Как забил? – Даша переводила взгляд с бабушки на дедушку и обратно и не понимала, что ей пытаются сказать.

– Ну, кроликов же не просто так разводят, – начал объяснять дедушка. – Их разводят, чтобы есть.

– Кого есть?

– Кроликов.

– Их нельзя есть, они же друзья!

– Дашунька, кролики не могут быть друзьями. Домашний скот в деревне держат не затем, чтобы с ним играть. Кто-то держит свиней, кто-то баранов… Их тоже в результате забивают и едят, – дедушка прятал глаза.

– Неправда! Вон у бабы Маши две коровы, она их не забивает!

– Коровы дают молоко, а кролики ничего не дают. В общем, нескольких кроликов я сегодня забил.

– И Малыша?

– Я не знаю, кто у тебя там Малыш, а кто нет.

Даша поджала нижнюю губу и посмотрела на сковородку, где в масле шипели куски чьего-то тельца.

– Спасибо, я не хочу есть, – буркнула она и ушла к себе в комнату. Этим вечером она легла спать голодной. И больше не давала кроликам клички.

Прошел год, и дедушка Витя продал дом в Крестовой. Зачем и почему он это сделал, семье понять так и не удалось. После этого он покупал и продавал ещё несколько домов в разных деревнях, но семья уже никогда не ездила с ним в новые имения. До конца жизни бабушка Рита ворчала на дедушку: как он мог продать Крестовую? И с ностальгией вспоминала дни, проведённые там. А Дашины воспоминания из летних каникул в Крестовой и по сей день остаются самыми драгоценными из всего её детства.

Примечания

1

Школа №7 Кубышевского р-на Ленинграда по адресу ул. Плеханова, д. 7, носила этот номер до Великой Отечественной войны, после школе присвоили номер 221.

(обратно)

2

Невский проспект.

(обратно)

3

Зимний дворец.

(обратно)

4

Дворцовая площадь.

(обратно)

5

До Великой Отечественной войны Зимний дворец был кирпично-красного цвета.

(обратно)

6

Тверская область.

(обратно)

7

Итальянская улица.

(обратно)

8

Михайловская улица.

(обратно)

9

Бывшей 7-й школе Куйбышевского р-на.

(обратно)

10

Каменноостровский проспект.

(обратно)

Оглавление

*** Примечания ***