Лиходей [Лариса Галушина] (fb2) читать онлайн
- Лиходей 326 Кб, 12с. скачать: (fb2) - (исправленную) читать: (полностью) - (постранично) - Лариса Галушина
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
Лариса Галушина Лиходей
…Сани-волокуши болтало и швыряло. Вдруг лошадь круто повернула, сани накренились, глаза Миньке осыпало ледяным дождём, залепило… Минька не удержался и упал на дно, ударившись носом. «Вывалюсь! – испугался Минька. – Ой, матушка моя! А-а-а!» Он слепо замахал руками, ища, за что бы уцепиться… Наконец что-то нащупал и вцепился со всей мочи. Тем временем тятя хлестал и подгонял Каурку, словно гнались за ним все демоны мира. Лошадь фыркала. Копыта стучали. Комья снега летели со всех сторон и колотили Миньку по спине. Ему ничего не оставалось делать, кроме как цепляться за дно саней, лежать неподвижно и ждать, когда всё закончится. «Тук-тук-тук!» – стучали копыта в Минькиных ушах. «Скрип-скрип-пип-ип» – вторили им сани. «Бум!» – Ком снега, тяжёлый ком, ударил Миньку по спине. Сани стали подпрыгивать на кочках, будто качели. У Миньки закружилась голова. – Матушка моя! Ой, миленькая..! – беззвучно причитал он. – Спаси! Но к его удаче, удары кнута стали реже. Каурка перешла на шаг, а потом и вовсе остановилась. Стало совсем тихо. Минька подождал немного и поднялся. Он с трудом отцепил руки и протёр залеплённые снежной пылью глаза. Тятя вытянул шею и напряженно вглядывался назад, откуда они приехали. Его рука была поднята в готовности обрушить кнут на лошадиный круп. Минька тоже развернулся…Эта история началась неделю назад. В избе за занавеской кричала матушка. Давно наступила ночь. Младшие – Далька и Лёнушка – уже заснули, а Минька не спал, слушал и смотрел. Их, детей, Миньку и двух его сестёр, с приходом морозов не выпускали из избы на волю: не было на их малый рост тёплой одежды. Вот и жили они тихонечко на печи вместе с баушкой. Но в ту ночь Минька не мог уснуть. Матушка всё кричала и плакала за тряпкой. Над ней хлопотали баушка и соседка Лександровна. Лександровна считалась в их деревне доктором и однажды вылечила Миньку от лихорадки после купания в речке. Баушка то и дело выскакивала из избы за разной надобностью: приносила то воду в ведре, то тряпки, то ещё что-нибудь. Холодный воздух из открытой двери обдувал Миньку. От притока воздуха свечи мерцали, а тени прыгали, как живые: от печи, от головы Миньки, от посуды на полках… Пахло супом и травами. Через время у матушки народился новый ребенок, и крики прекратились. Минька наконец заснул. Баушка тоже прилегла на лавку. А утром она не поднялась, с этой лавки. Напрасно баушку тормошили. Лицо её перекосило, глаза пусто и блёкло смотрели в потолок, а руки, сухие и почерневшие, свисали вниз, как верёвки. Матушка обмазывала баушку маслом с жиром, поила снадобьём, что принесла Лександровна. Снадобье стекало по безжизненным губам бабки. Минька подтирал тёмно-жёлтые лужицы под лавкой и беззвучно плакал. Лександровна забегала каждый день: слушала баушку в груди, заглядывала ей в рот. Она качала головой, показывала на нее пальцем и что-то горячо говорила матушке. – Рано, – отмахивалась та. Лександровна не отступала: – Я ничего не могу поделать! Поздно будет! – Нет, – сердилась мать. – Пожалуйста, не надо. Поднимется она! – и плакала. Но баушка не поднялась. Она не отвечала и не ела. Смотрела пустыми глазами в потолок и хрипела по ночам. Теперь Миньке вняли в обязанность менять сено в мешках. Каждый день Минька вытряхивал вонючее сырое сено из специально сшитых холщовых мешков и наполнял их свежим сеном. Мешок поменьше он клал в люльку под новорожденную девочку, а мешок побольше – под спину и ноги бабушки. Далька пыталась помочь. Да не было от неё никакой пользы. Она только мешала. Чаще всего Далька сидела на полу подле лавки и держала баушкину руку. Но рука была совсем сухая и не двигалась. Далька тихо напевала колыбельную, бормотала что-то на своём языке – ещё говорить толком не выучилась, дурёха В какой-то день соседка Лександровна привела старосту деревни. Минька запомнил старосту, как остроносого мужчину в богатой пушистой шубе. С приходом гостя матушка сорвала пелёнки с верёвки, что тянулась из угла в угол через всю избу, и закинула тряпки в угол. Она бросилась к печке и достала горшок с травяным настоем, смахнула со стола крошки, но староста остановил её: – Лорисса Бориссовна, гм… ну что ты! Не надо… Они разговаривали недолго. Матушка опять плакала, а тятя согласно. Тут староста углядел на печке Миньку и посмотрел на него. Минька – на старосту. Далька испуганно ойкнула, и забилась от чужого подальше, за печь, а Миньке любопытно, что он такое скажет. А староста смотрел-смотрел и спрашивает тятю: – Это твой старший сын? Сколько лет? Шестой год? Гм… Николав, бери молодца в лес… гм, на дело. – Мал ещё, – заступилась матушка. – И шубы на него нет. Замёрзнет в лесу. Да и на чём же они поедут? У нас нет лошади. – Ничего, будет лошадь… Пусть едет, пусть… нужно, Лорисса. Пригодится. – отвечает староста. – Одежу ему найдём, скажешь, что нужно… Дело такое… – он поднялся из-за стола. Обратился к тяте, – Николав, лошадь мою возьмёшь, сани-волокуши, как положено… Пора, Николав… Завтра же утром возьми. Гм… – Ну, прощай, Матвевна, – сказал староста, обращаясь к лавке. На лавке баушку почти не видно – небольшой бугор, накрытый овчиной, – ты это… не поминай, как говорится. Гм, зла тебе не желали. – староста потоптался и попросил отца, – Ты, Николав, сделай, как положено. Надеюсь на тебя! Гм… Наконец, староста ушёл вместе с Лександровной. Утром Миньку подняли затемно. Нацепили на него, сонного и вялого, всю его одежонку, сверху в придачу длинный чужой тулуп, и рваные чьи-то валенки. Затем его завернули во что-то мягкое и тяжёлое, вынесли во двор и уложили на сани. Дорогу Минька помнит смутно. Монотонный бег убаюкивал, как матушкина колыбельная. Неожиданно сани сильно тряхнуло. Минька поднял голову и разлепил сонные глаза. – Заяц! – объяснил тятя. – Выскочил из-под копыт! Сидел на дороге, чтоб его! – А? – спросонья Минька плохо соображал. – Прибыли! – ответил тятя, – Тпру! – крикнул он лошади. Каурка остановилась. Только сейчас Минька заметил возле себя длинную груду овечьих шкур, саночки, привязанные к задку больших саней, – вроде тех, с которыми матушка ходит с ведрами на колодец, Тятя, натужно крякнул, старательно обмотал свёртыш верёвкой, пропустил под грудью и затянул узлом на высокой спинке санок. Пальцы его замёрзшие, а оттого непослушные, не сразу справились с верёвкой. Потом тятя потащил санки к оврагу, придавливая чистый снег. Овраг, часто поросшего молодыми деревьями, резко обрывался и дно его Минька не видел. Тятя нагнулся к самому свертку и стал что-то говорить. – Матвевна, ты попроси… Попроси там, – услышал Миньке, – прости, попроси… Скажешь: детки у нас. Пусть это… Ну, сама знаешь… Тятя выпрямился и стянул шапку для молитвы: … И не будет больше ни смерти, ни плача, ни рыданий, исчезнет бывшее, искупятся преступления, и дом примет тебя… – …дом примет тебя, – заученно повторял Минька. Из свёртыша гулко хрипело. Тятя оглянулся и жестом подозвал Миньку. Когда Минька подошёл, путаясь в шубе и утопая валенками в снегу, тятя ткнул его в бок: – Проси баушку! Скажи: попроси! – Попроси, баушка, – послушно повторил Минька. – Отчего так тихо? Громче! – Попроси, баушка! – сказал Минька. Его била дрожь. Свёртыш молчал. Из окаймленной белой снежной бахромой виднелись открытый рот и пустые невыразительные глаза. Тут тятя поднялся, засуетился. Развернул сани, крякнул и подтолкнул к обрыву. Те не поддавались. Тогда он неловко сгорбился, уперся широко ногами в валенках и с силой двинул сани. Те покатились нехотя, но, попавши на склон, прибавили ходу. Покатились резво и даже весело, да недолго: попали под обрыв, черканули сугроб и пропали из виду. Остались в снегу две узкие дорожки. Тятя вытянул шею и прислушался. Минька тоже замер. Сзади них фыркала Каурка, а вдалеке хрипела какая-то птица «До-ом-мой! До-ом-мой!». В овраге было тихо. – …ни смерти не будет, ни плача… – начал было молитву тятя. «Трах! тах! тах!» – ответил ему лес. Скрип, громкий и неожиданный, выскочил, прокатился по сугробам, споткнулся и свалился обратно в овраг со злобным и звонким «кри-и-ип!» Минька задрал голову: «Гром? Зимой?» Потом произошло странное. Минька и вздохнуть не успел, как оказался у тяти на руках, а сам тятя несся широкими прыжками прочь от оврага. Голова у Миньки болталась, но он переживал за свои валенки: вот-вот свалятся! Через короткое время тятя, стоя в санях, хлестнул по лошади, и та вздрогнула и рванула по своим же следам обратно. Сани подпрыгнули и понеслись. Тут лошадь круто свернула на дорогу, сани накренились, и Миньку всего осыпало ледяным дождём. Минька не удержался, рухнул и больно ударился носом. Сани швыряло на неровной дороге. «Выпаду! – испугался Минька. – Ой, матушка моя миленькая! Ой..!» Он вслепую пошарил руками, ища за что уцепиться. Наконец, что-то нащупал и вцепился со всей мочи. Тятя хлестал и хлестал Каурку, будто гнались за ними все черти мира. Каурка всхрапывала. Гулко стучали копыта. Сани скрипели. С обеих сторон летели снежные комья и били Миньку по спине. Он решил ничего не делать, а лежать неподвижно и ждать, когда всё кончится. «Тук-тук-тук!» – стучали Кауркины копыта в Минькиных ушах. «Скрип-скрип-пип-ип» – вторили им сани. «Шмяк!» – прилетел к нему на спину особо тяжёлый ком снега. Сани болтало, будто на качелях. Миньку стало мутить. – Матушка моя! Ой! Но к его удаче, удары кнута стали реже. Каурка перешла на шаг, а потом и вовсе остановилась. Сделалось тихо-тихо. Минька подождал немного и поднялся. С трудом отцепил руки и протёр от снежной пыли глаза. …Тятя стоял, вытянув шею и напряженно вглядываясь назад, откуда приехали. Рука поднята в напряженной готовности обрушить кнут на лошадиный круп. Минька тоже обернулся: увидел заснеженную дорогу, два длинных следа от саней, пляшущие снежинки… Ничего страшного. Тятя, по-видимому, тоже успокоился. Даже подмигнул Миньке. Неторопливо махнул вожжами. «Вот так – верно, – подумал Минька. – Каурка – чужая кобыла, разве можно её кнутом..? Не можно!» Дальше ехали смирно. И от тулупа тятьки шёл пар. От крупа и спины Каурки тоже. Минька открыл рот и дунул. Пар поднялся и из его рта. Зимний лес был так необычен. Светлый, чистый и торжественный, как на праздник. Минька бы наслаждался, но на душе было гадко. Блеклое солнце, голое и белёсое, будто утонувшее в кадке с молоком, лениво цеплялось за стволы и ветви голых деревьев. И вроде бы солнце слепило, но вдоль дороги пошла полоса ёлок и сосен. Те росли так темно и густо, в них яркий свет тонул, лишь зло высвёркивая в промежутках. Стая крупных птиц, испуганная санями, вспорхнула прямо из сугроба и с ворчливым «фррр» полетела в лес. Сани мерно скрипели и покачивались, тятя иногда хлопал вожжами, холодный воздух цапал за щёки. Сани остановились у старой берёзы. Должно быть, дерево сломалось ещё летом, и толстая замшелая ветвь рухнула на землю. Тятя слез и достал из-под сиденья топор. Он начал рубить обломившуюся ветвь на плашки, чтобы затем погрузить на волокушу. Дрова – они всегда пригодятся, – так, видимо, подумал тятя. Не пропадать же добру! Минька спрыгнул с саней – размять ноги, к тому же сильно хотелось «по маленькому». Минька отошёл с дороги. Он стянул большие рукавицы, но как справиться с пуговицами на шубе? Да с перевязанным крест-накрест большим платком..? Минька возился с непослушными костяными пуговицами, как тут… Тут он почуял, будто глядит кто-то пристально, поднял глаза – и замер. На Миньку смотрел сверху вниз громадного размера великан. Великан закутался в снежные хлопья, раздутый, как хлебная закваска в кадке, и сугробы вокруг обступили Миньку. – Лиходей! – охнул Минька и не узнал своего голоса. Лиходей ростом был до неба, из его заснеженного туловища торчали руки – корявые ветки да сучья с острыми пальцами… Минька застыл. Сразу вспомнилось ему, как грозила баушка: – В своём огороде репы мало? В чужой полез? Заберёт тебя лиходей за такие дела! Это жалобщица соседка Лександровна прибегала, да разносила всем, что застукала Миньку в чужих грядках. – Куда заберёт? – уворачивался Минька от хворостины в баушкиной руке. – Зачем? –Утащит – узнаешь, неслух! И поделом! Вот тот самый лиходей уставился на Миньку закрытым снегом лицом. Тут же вспомнилось Миньке все его проделки: нынешним летом взрослые отправились в поле до вечерней зорьки, а Миньке велели присматривать за сёстрами в избе. Жарко было, солнце пекло, как в печке от углей. Миньку и разморило. Он даже не заметил, как заснул. Проснулся он от крика. Далька ревела. Она, глупая девчонка, полезла на лавку, а с лавки возьми и упади! Да стукнись большой головой. Не доглядел стало быть, за сестрой. Далька тогда плакала горько, и шишка на лбу вспучилась. Припомнился еще случай: сбежал Минька из избы на минуточку, да заигрался в «чёт-нечет», потом пинал с мальчишками полый пузырь из бычьих шкур. Очнулся, когда солнце садилось, а в избе сёстры неразумные одни! Тогда крепко струхнул, думал достанется на орехи, но обошлось – прибежал ранее родителей: Лёнушку с Далькой умыл-переодел, сунул обеим по куску хлеба. Успел. Тем же летом он наткнулся на лесную поляну, всю красную от земляники. Собрал ягоды в холщовую суму, сделал свёрток из большого лопуха и его наполнил. Но пока шёл домой, ягоду за ягодой всю и съел… Как швырял в соседского барана камнями: тот баран был бодучий и рогами грозил. Далька того барана боялась, плакала… А однажды Минька соседке язык показал… Да мало ли чего! Всего не упомнишь! Мысли в голове путались, а во рту стало сухо и противно. «Не успели! Догнал! Не вывезла Каурка, – пронеслось в его голове. – Тятя!.. Тут..» – хотел предупредить он, но лишь без звука открыл рот. Потекла по ногам в штанах тёплая струйка, а Минька и не заметил. Он был уверен, что пришёл ему конец: сию же минуту зацепит его лиходей длинной лапой-веткой за воротник чужой шубы и потащит к себе – в лиходейскую избу. А в той-то избе, ясно, не мёд! Сожрёт не варёного, косточки обгладает. Пропадёт Минька, как битый горшок, поминай как звали! Ой, матушка! Минька зажмурился и приготовился умереть. Тут сзади всхрапнула Каурка, прикрикнул на неё папка: – Чтоб тебя! – в ответ заверещали между деревьев глупые птахи. Минька очнулся. Он судорожно вздохнул и осторожно шагнул в сторону, одна нога, вторая… Легко, чтобы не хрустнул снег под валенками. Неожиданно лиходей оказался просто мохнатым кустом в снежном сугробе. Минька выдохнул. Осторожно шагнул туда, где стоял раньше – куст снова выглядел великаном с выступающими руками-ветвями; взглянул Минька с другого боку: как есть торчит зимний куст или дерево, тянет заснеженные ветки. С каждым шагом Минька медленно отступал, не сводя глаз с обманчивого куста. Ну, как, отвернись – а лиходей снова объявится? Так Минька пятился, пока не уперся спиной в сани. – Ты что? – тятя складывал в сани берёзовые обрубки. – Что у тебя с носом? Ударился?.. Попадет нам от матери! – Тять, а бабушка вернётся? – Минька не сводил глаз с коварного куста. Тот, казалось, просто спал под своим сугробом. – Отчего не вернётся? – отозвался тятя. – Вернётся..! Духом или призраком, чтоб его! Тогда Минька притащил к саням сосновую ветку. Выбрал крепкую, с себя высотой. Зацепил сучком к волокушам таким образом, чтоб ехала ветка вслед за санями и царапала дорогу. Аккурат поверх следа от полозьев. Ветка царапала снег иголками тонко-тонко, будто осенняя паутинка на ветвях. «Надо бы ветку погуще – но ничё! – Минька вспомнил блёклые невыразительные глаза в свёртыше, – Сослепу попутает след». Тятя углядел, что Минька дрожит, удивился и, не слушая возражений, укутал сына в баранью шкуру. Плотно, почти с головой. И они поехали дальше. Под шкурой было душно; Миньке хотелось пить. Тогда Минька проделал в бараньей шкуре дырочку и стал глядеть на деревья и снежные кучи под ними. Как уныло! Сани скрипят, покачиваются, а Минька в дырочку видит всё одно и тоже – деревья, солнце, снег, снег, снег… сугробы по самое горло … хоть бы белочка проскакала… И в штанах мокро. Каждое движение царапало ноги замершими изнутри штанами. Минька старался не шевелиться. Он немного поплакал. Потом ещё поплакал. Но плакать на морозе было неудобно: слёзы – сначала горячие, – быстро замерзали, от чего щипало щёки. Тогда Минька, как смог, вытер лицо изнанкой шкуры и стал думать о баушке, которая спит теперь под горой, в овраге. Он вспомнил, как лежала она на санках, и ноги в обмотках торчали из свёртка и были грязны; как верёвка стягивала ей грудь; припомнился ему и глухой звук санок, катящихся под гору. Представил он баушку, как поднимается она из сугроба, отряхивается и глядит по сторонам. А глаза её освещены изнутри жёлтым. Баушка кричит его, Миньку, тятю, матушку, соседку и, почему-то, остроносого старосту. Не дождавшись ответа, бредёт она прочь по лесу, а снег под её ногами не проваливается и следов не оставляет… Полуживое солнце повисло на ветвях и поглядывает на баушку из-за деревьев больно и неприятно. – До-ом-мой! До-ом-мой! – захлёбывается плачем невидимая птица. «Чтоб тебя, глупая, – обругал её Минька. Потом вспомнил, – А скрип-то, скрип из оврага? Похоже, кто-то колотил топором по железяке… Если это не лиходей, то кто балуется?» Минька выбрался из шкуры, приподнялся и посмотрел вокруг: ёлки, ёлки, сосны, сугробы, снег… Над тятиной спиной в тулупе клубился малый парок. Между деревьями носились птички, недовольно свистели они вслед саням, на своём языке ругали Миньку. Молчать и думать не было сил, и Минька попросил: – Тять! Тять, расскажи! – Рассказать? – охотно откликнулся тот. – Отчего не рассказать? – О катаниях! Тяте, видно, и самому хотелось нарушить лесное безмолвие. Он стал рассказывать охотно. Какие-то слова утаскивал ветер и до Миньки они не долетали. Но ему и не надо было слышать, Минька знал эту историю по памяти – сколько раз вечерами, когда избу освещала лишь самодельная свеча в баночке, пугали детей этой страшной сказкой! – Мы верим, – начал тятя, – если человек долго страдает от болезни в старости, то в него вселяются злые духи. После смерти духи вредят живым, могут забрать дитё или ещё кого-го… Отчего не забрать? Утащат! Поэтому важно «помочь» старику умереть до момента, пока его не одолеет болезнь и не сожрет злой дух. Надо старика отвести зимой в лес и скатить с горы в обрыв на санках, и тогда дух его с того света окажет родным: нам с тобой, матушке, сёстрам твоим, всяческую помощь и поддержку. Поэтому и баушку возвращаем в мир, где ей место… – В мир мёртвых? – Минька знал ответ, но в груди сжалось в предчувствии. Но тятя ответил иначе: – Мёртвых?.. Скорее, в мир живых. – А бабушка – она какой дух? Злой? – спросил Минька. – Отчего же злой? Не злой. Мы успели? Успели. Она жива… была. Ты видел, Минька? Минька кивнул: свёртыш хрипел. Блёклые баушкины глаза – хоть пустые и бесцветные, – двигались и моргали. – Тять, а лиходей?.. – вспомнил Минька снежный лесной куст-великан. – Отчего лиходей? – Лиходей – это тоже чья баушка? Или дедушка? Его не свезли в лес, и он умер в избе? Тятя что-то пробормотал, но слова унёс ветер. Минька для себя решил: «Это важно! Позже распрошу». Он вытянулся под шкурой и подтянулся к краю саней. Стянул зубами рукавицы и сунул их под живот, чтоб не выпали. Еловая ветка сначала не поддавалась, но он подергал так и сяк пальцами, она и отвалилась. Ветка осталась лежать на земле, и чёткий след от обоих полозьев снова тянулся за санями. Минька на всякий случай позвал: – Баушка! Ба-уш-ка! Ты добренькая! Его шёпот и белый пар подхватили снежные завихрения, закрутили, утянули в снежный ворох под полозья саней, и Миньке стало легче. – Тять, а тять! – закричал Минька. (И как он пропустил столь важное дело!) – Мы санки не забрали! – Какие санки? – На которых баушка! Отличные же санки! – Санки? Чего санки, чтоб их?! зачем? – А чтоб отвезти вас с матушкой в лес, когда состаритесь! – довольный собой, ответил Минька. Ничего не ответил тятя, только захлопал вожжами, поторапливая Каурку. Да та и сама пошла быстрее, почуяв запах дыма и тепла. Скоро, за холмом и небольшим полем, покажутся крайние деревенские дома. *** Николав ехал и думал: «Вот и всё, старуха Матвевна… Отмучилась. Сейчас уже, небось, в тепле, в больничной капсуле… Вылечат, отчего не вылечить? Срок её вышел, отправят домой. А там жизнь, электричество, интернет… много всякого…Летающие машины, например!» Николав задумался о том, как на земле продвинулся научный прогресс за те десять лет, как его приговорили к изгнанию. Да что думать?! Он поддал вожжами, будто укоряя лошадь, что она летать не выучилась. «Как санки скатились, так заскрипело. Слышал я скрип-то. Как не слышать? То распахнули люк, чтоб его, старуху Матвевну забрать». Он живо представил себе, как открылся потайной люк. Вылезли оттуда двое… Отчего людей? Роботы выехали, специальные сторожевые. Конечно, перво-наперво, ДНК проверили: та ли старуха? Вдруг поддельная? Никому не сбежать… Да и куда бежать? До Земли добраться – космолёт нужен… А вне купола не прожить и десяти минут». Мысли Николава подпрыгивали вслед за телегой на ухабах: «Вот и живу… в дикости этой! Всего двух порешил… Ну убил и убил… Так случилось… А присудили пятьдесят лет… Отчего так? Жизнь потому что! Возьмём, случаем, Лександровну… Ей, медсестре в больнице, шутить нравилось. На два десятка людей нашутила… До конца жизни тут… А Матвевна? Что Матвевна? Отчего она здесь? Не говорила, а и не спрашивал. Пришла в избу и осталась… Мы и рады: вместе легче. Вот… тяну лямку, с такой же каторжанкой… детки рождаются. А зачем рождаются? Здесь что за жизнь… в «свободной» тюрьме, чтоб её… – Николав покосился на Миньку и потупился на мгновенье, как будто хотел доверить сыну некую тайну, потом отвернулся, – Мал еще… После, после…»
Последние комментарии
36 минут 31 секунд назад
7 часов 59 минут назад
13 часов 44 минут назад
14 часов 51 минут назад
15 часов 48 минут назад
16 часов 3 минут назад