Любите женщину за грех [Юлия Вадимовна Клименко] (fb2) читать онлайн

Юлия Клименко Любите женщину за грех

Пять историй

Лилит

Лилит сидела на пыльном узорчатом ковре. В одной руке она держала бокал игристого «Вдова Клико», а пальчиками другой перебирала бахрому на краю ковра, ставшую серой от грязи. Подле неё лежала горстка белых круглых таблеток. Это был морфин.

Разум Лилит окутала беспросветная тишина. Она больше ни о чём не думала, ни о чём не мечтала, ни на что не надеялась. Она проводила последние минуты тишины наедине со своей давней подругой – Госпожой Смертью, которая вот уже два года не отпускала мысли Лилит ни на секунду.

Каждое утро Лилит просыпалась, окутанная в трепетные объятия Госпожи С. Её дурманящий и трепетный шёпот требовал одиночества, темноты и антуража, так что Лилит чинно не спешила распахивать в ночи бархатные шторы и впускать во мрак своего будуара ни одну мужскую плоть. Однако нельзя не сказать, иногда Лилит, полная ярости, решительно отказывалась подчиняться Госпоже: она подскакивала с кровати, срывала с петель тяжёлые бордовые шторы и бежала к зеркалу. Резко останавливаясь, она со злостью смотрела в свои полные слёз красивые янтарные глаза и шептала: «Ненавижу тебя».

Выдохнув, она подходила к своему дамскому столику, тянула позолоченную ручку шкафчика и доставала оттуда те свечи, которые сегодня приглянулись её душе. Розовые она использовала, когда хотела напомнить себе, что она Женщина; медовые, когда думала пройтись по рынку и наладить наконец-то хозяйство в своей квартире; свечи с ароматом чёрного мускуса, когда была необходимость настроиться на работу с гостем.

Нет, она не всегда была погружена в сладкую муку экзистенциального мира. Были и солнечные дни, когда неизвестно от чего на неё находила волна благодарности за то, что её жизнь ещё не кончилась.

Были и моменты, когда она, после очередной неудачной попытки самоубийства, ругала себя и плакала от счастья, что сумела выжить. После таких событий порыв к смерти всегда казался ей ошибкой. Она думала о том, сколько ещё чудесных событий ждёт её впереди, сколько приятных сюрпризов, прекрасных чувств и незабываемых вкусов она сможет ощутить.

Порывы её настроения не зависели от событий. В шумной весёлой компании дам и джентльменов она вдруг могла почувствовать себя одинокой, а прогуливаясь в наедине с собой по вечерней набережной понять, что она наполнена цветущей энергией.

Но сейчас всё было иначе. День назад она абсолютно точно поняла, что просто не в состоянии больше идти по жизни с этой могильной плитой на душе. Она уже мертва. А значит осталось убить только оболочку из плоти. Дух же свой она отдала ещё два года назад тому мисье.

И вот она, с непривычной для себя порывистой истерикой, подскочила с кровати и побежала на знаменитую улочку за ядом.

Почему она выбрала морфий? Почему не холодный ствол или упругую верёвку, почему в конце концов не зеркальное лезвие на венах или не романтизированное хождение на дно ласкающей кожу реки? Причины было три. Во-первых, таблетки всё же достаточно щадящий метод, а Лилит не из храбрых. Она хотела вдохнуть последние минуты этой гнилой жизни, а не моментально броситься в объятия Аида. Во-вторых, наркотик – это символично для неё, ведь однажды она уже была там – на самом дне с ума сводящего наслаждения. Она обещала себе больше не открывать эту порочную дверь, но сейчас это было подтверждением её ничтожности, её недостойности этой счастливой жизни. А в-третьих, могилой своей она выбрала крохотный отельчик Montpellier, в котором ровно два года назад переживала своё самое сильное опустошение – потерю ребёнка от того самого мисье.

В тот вечер она гуляла по грязным улицам Парижа, собственная квартира вызывала у неё отвращение, а прийти без приглашение в семейный очаг мисье было бы нонсенсом и означало окончание её карьеры куртизанки. Так, с чёрной дырой в душе и белым сухим в крови она и добрела до этого отеля. И стены его стали для неё убежищем, кровом, разделив с ней боль её утраты. Подушка благотворно принимала все её слёзы, небрежно скомканное одеяло укутывало её в свои объятия, а стены отказались стать рикошетом горя, напротив: они мягко впитывали её отчаяние.

В 01:03 она мягко вложила себе в рот три белых таблетки, медленно запив их красной кровью Иисуса. Она закрыла глаза и стала ждать.

Два года назад стояла необычайно тёплая весна. Воздух искрился радостью, а ветер разносил сладкий аромат яблони и вишни. Лилит обедала в ресторане La Tour d’Argent. Пикантный вкус фирменной утки из этого местечка отлично сочетался со сладостным видом на Нотр-Дам, а дополняли атмосферу лимеренции грубый тембр его голоса и терпкий аромат древесных нот его парфюма. Сквозь открытое окно просачивался лёгкий ветерок, что развивал каштановые локоны каре, в то время как лучи солнца нежно скользили по бархатной коже. Лилит чувствовала себя абсолютно гармоничной: ей было легко общаться, в кое-то веки она улыбалась мужчине искренне и была тотально уверенна в своей привлекательности, которая сочилась изнутри её духа.

Через неделю, одним из вечеров, они быстрым шагом шли под руку, а Лилит звонко смеялась. Рядом с ним даже нарастающий с каждой секундой ливень не мог испортить ей настроение: он накрыл их обоих своим пиджаком, а аромат древесных нот от влажности стал еще более насыщенным и притягательным.

Ворвавшись в номер-люкс Герцог де Крильон отеля Hotel de Crillon, они наконец-то могли выплеснуть своё желание друг в друга. Он уронил Лилит на кровать – в их первой ночи не было нежности, только животный инстинкт и психологическая страсть к владению человеком. Только спустя месяц он будет долгих десять секунд снимать одну бретельку и вдыхать аромат её локонов, и даже разрешит ей овладеть им и занять главенствующую роль. Ну а пока их поцелуи сочны, резки и опасны укусами до крови. Уже через две минуты её руки были «связаны» его ладонью и прижаты к изголовью кровати, а номер наполнился громкими стонами. Корсет, игриво подчёркивающий её декольте своим ажурным кантом, решительно остался на прежнем месте: у них не было даже лишней минуты, чтобы развязывать его шёлковые нити. Лунный свет мягко ложился на их возбуждённые загорелые тела, играюче переливаясь от быстроты движений их силуэтов.

Однажды утром в дверь квартиры Лилит громко постучали. Это была доставка одной тысячи персиковых роз, символизирующих трепетную нежность к дорогой Лилит, и одной красной розы, ставшей знаком их страсти, с которой всё начиналось. Безгранично счастлива и неизмеримо влюблена: она была одержима тем мисье. Все её мысли отныне были заняты мечтами о его тёплых чуть морщинистых ладонях и белёсых голубых глазах. А жизнь её теперь состояла из двух сменяющих себя событий: обед в ресторане рядом с Люксембургским парком и ночь любви в отеле Hotel de Crillon.

Надо сказать, что тот мисье действительно умел красиво ухаживать. Неделя за неделей в квартире Лилит приживались различные вещицы, например:

– шкатулка для ювелирных украшений, которая хранила в себе золотое кольцо от Boucheron с тридцатью тремя бриллиантами, чокер из жёлтого золота, усыпанный трёхсот тридцатью шестью бриллиантами в 14 карат и многочисленные украшения от Van Cleef & Arpels, которые, как считал мисье, соответствовали детскому нраву милой Лилит.

– до покраснения пошлая картина полтора на метр, на которой красовалась девушка с раздвинутыми ногами и вычурно написанными гениталиями, рядом же лежало красивое павлинье перо для плотских утех.

– а ещё много-много денег. Пачками он носил их Лилит со словами «Купишь всё, что пожелаешь, душа моя».

Вопреки предрассудкам, Лилит не была зависима от траты тех денег, что он давал ей. Более того, каждая дорогая покупка давалась ей тяжело. Только если эта вещь не касалась напрямую мисье. Например, она была крайне довольна приобретённым за баснословные деньги платьем, которое родилось на этот свет для единственной роли: быть снятым любимым мужчиной Лилит.

И вот теперь она сидит в стандартном номере на грязном ковре, запивая три таблетки морфина. Слёзы из глаз капают на непризентабельный халат Лилит, она вытирает их рукой, на пальчиках которой красуется кольцо от Boucheron. Её начинает клонить в сон, сердце замедляет ритм, а во рту появляется до боли ужасная сухость. Жалеет ли она о прошлом? Нет. Но не потому что повторила бы это вновь, а потому как её мысли уже начал окутывать галлюциногенный дурман. Конечно, она всегда мечтала о большой семье – двух сыновьях с тёмными кудряшками и янтарными глазами как у неё, и златовласой доченьки с небесными глазами, как у того самого мисье. Она была готова всю жизнь быть под его покровительством и делить его с другой женщиной, ведь она знала бы, что его постель, как и сердце, принадлежит только ей.

«Лилит, прекрати так вести себя. Мне нужно уехать. Работа не поддаётся слабости. Нет, я не знаю, когда вернусь, да и какая тебе к чёрту разница, я что, дал тебе мало денег за секс сегодня?». Лилит была настолько ошеломлена этими словами, что следы её истерики испарились в воздухе и только солёные слёзы остались высыхать на её щеках. И это после того, как она объявила ему, что беременна.

Он уехал. Обещал не вернуться. И оборвал с ней всяческие связи. Он лишь передал ей через своего знакомого стеклянную баночку новомодного лекарства – амфетамина, который в числе своих побочных эффектов имел выкидыш. Ни записки, ни переданных слов. Будто их двоих и не было. Будто не было этих мгновений счастья. Будто не было между ними одного дыхания и сладкого послевкусия.

А дальше: два года бесконечных и бесполезных метаний между докторами и их снотворными по рецептам и гадалкам по руке, между попытками самоубийства и лицемерными улыбками, между гниющей внутри пустотой и исповедью у папы, в попытках заполнить эту дыру. Вещи, встречи, новые клиенты, деньги, оперы и театральные постановки – ничего не могло помочь ей стать нужной. Нужной, в первую очередь, самой себе. Она вновь и вновь проживала те благие закаты и рассветы и всё больше чувствовала свою бесполезность в этой толпе озабоченных только своим эго людей. Она была чужачкой среди человеческого рода. И всё больше она ощущала, как её воспалённый разум перестаёт воспринимать свою телесную оболочку, а место её грешной душе отныне – в аду, думала она.

Она закончила предсмертную записку своим последним стихом. К тому времени она уже билась в горячке. Ей было тяжело дышать, а непрекращающееся слюноотделение бесконтрольно капало ей в декольте, стекало по халату и крупицами падало на пол. И вот на секунду, на одну, но столь значительную толику времени, её глаза расширились, она вдохнула полной грудью и в её голове пронеслось: «Зачем я так?». И не в силах больше сопротивляться склизкому и горькому поцелую Госпожи Смерти, дух её вышел из тела. Больше её страдания, которым она, бывало, придавала долю романтизма, не имели смысла. Бывшая королева постели того мисье лежала на грязном ковре, опрокинув голову на пыльную софу, а изо рта её обильно вытекала белая пена. Грязная, ненужная самой себе Лилит.

А мир тем временем продолжал жить своей обыденной жизнью. Дом свиданий мадам Тьерри всё также посещали богатые клиенты, а получив ответ на вопрос: «Почему нельзя заказать Лилит?», отмахивались со словами: «Жаль. Ну ничего. Кто там у вас ещё свободен на сегодня? Кажется, у вас новенькая появилась, брюнетка такая, с родинкой?».

Тот самый мисье узнал о смерти Лилит случайно. Пять лет спустя от их общей знакомой мисс Виктории – хрупкой блондинки с голубыми глазами – танцовщицы в местном кабаре «Мулен Руж». Мисье сильно выдохнул, цокнул языком, и попросил Викторию подлить ему ещё виски. Только на этот раз добавить один кубик льда вместо двух, чтобы было покрепче.

Тем временем в голове у Виктории пронеслось: «Милая Лилит. Ты забыла, что любовь – это то, что даёт нам жизнь. И только одержимость несёт нам смерть».

* * *

Джульетта

«Не знаю, почему, но я хочу доверить тебе кое-что», – в воздухе прозвучало многозначительное молчание.

«Что, мадам?»

«Я хочу поведать тебе историю своей любви. Своей жизни».

Мы познакомились в одном местечке в Сицилии в 1760 году. Слава о его прибытии из-за границы на Родину быстро разнеслась по «Королевству обеих Сицилий». Его называли иностранным законодателем мод. Народ был настолько очарован им, что в конце концов по всем улицам столицы можно было найти его портреты, подписанные примерно так: «Друг человечества. Каждый его день отмечен новыми благодеяниями». Он был известен своими добрыми делами и поражающе огромными суммами, вложенными в благотворительность. Его сердце было открыто бездомным детям, поэтому он повсеместно открывал учебные учреждения для мальчиков и девочек со дворов. Он был озабочен жизнью кошек и собак, снующих по грязным улочкам Палермо, так что в городе появилось несколько приютов для животных. И, конечно, он просто любил людей, у которых были мечты, поэтому в нескольких городах торжественно открылись школы алхимии и стали преподаваться уроки ораторства.

Граф Инганнаморте обладал безграничной харизмой, поэтому сразу несколько местных аристократов стали покровительствовать ему. В их числе был и мой отец – герцог Филичиати. Инганнаморте никогда не брал с него деньги, польза, которую он приносил, оплачивалась иными благами – прочными связями с аристократическими семействами со всего света. Герцог Филичиати советовался с Инганнаморте по разным вопросам: в их числе международная внешняя торговля, проблемы казначейства и даже особенности технического оснащения особняков для продажи.

Иногда, сидя в соседней комнате за роялем и ненароком подслушивая их разговор, я думала: «Есть ли на свете хоть что-то, в чём он не сведущ?». Казалось, все темы ему были покорны, все знания лились в его светлую голову рекой и стройным рядом укладывались: слой за слоем.

Каждый день его был расписан от и до, притом, что он очень ценил себя и, откровенно сказать, не перерабатывал. Его достоинству можно было только поучиться: если в данную секунду он желал игр и развлечений, то его невозможно было заставить трудиться. Так, просыпался он с рассветом и непременно принимался за новости столичной газеты. Читал он увлечённо, в течение часа или даже двух. Потом он прогуливался в саду нашего особняка в одиночестве: он чувствовал себя уверенно будучи одному, его можно было назвать самодостаточным человеком. А в обед он приступал к работе.

Папа выделил графу подсобное помещение. Что он там творил – одному Богу известно, однако, всего через год работы, заголовки газет кричали: «Граф Инганнаморте – сицилийский иностранец раскрыл секрет философского камня!», «Сенсационное открытие секрета бессмертия Инганнаморте!», «Эликсиры красоты древних египтян во власти Инганнаморте». Некоторые даже поговаривали, будто бы граф родился во времена Юлия Цезаря и молод благодаря применению знаний алхимии на практике. А некоторые пугали детишек разговорами о его вампиризме, которым он заразился после путешествия в гробницу Бастет.

Так или иначе, его мистицизм притягивал к нему огромное количество людей, часть из которых была одержима получением знаний, которыми обладал граф, а часть была очарована идеей просто находиться в его обществе.

На одном из таких вечеров Диониджо Инганнаморте наконец-то обратил на меня свой взор. Это был долгий взгляд, удивлённый самой идеей интереса к даме. Признаться, и я была удивлена. Сначала я даже дала себе зарок не думать об этом взгляде, потому как мне казалось, что увлечение дамами – абсолютная безделушка для него. В его сердце навсегда поселились шестерёнки и химические формулы.

Для меня же он был более, чем мужчиной. Он был недосягаемой холодной звездой, блеском которой оставалось только восхищаться за стеной соседней комнаты фамильного особняка.

Однако, на следующее утро мы столкнулись в саду. Не стану лгать, я пошла туда намеренно. Всю бессонную ночь я провела в уговорах себя не отравлять свои мысли воображением этих янтарных глаз. Наконец, разозлившись на саму себя, я решила пройтись по саду и, если уж я снова не поймаю взор расширенных чёрных, завораживающих своей глубиной зрачков, то навсегда запрещу себе сладкие фантазии о нашем счастье.

Он стоял у пруда. Аромат восточных гиацинтов обволакивал всё пространство вокруг.

«Как Вам вчерашний приём, мадам?», – неожиданно прозвучал голос графа за спиной. Честно сказать, за год его проживания в нашей семье, он ни разу не заговорил со мной. Я столько раз слышала его голос где-то в доме, но ни разу он не обращался ко мне. Я растерялась, щёки вспыхнули огнём. Я молчала, не имея возможности произнести ни слова от волнения.

Он подошёл ещё ближе, мягко взял меня за плечи и развернул к себе: «У Вас очаровательная шляпка. Каждое утро я замечаю её около этого сада, но Вы так ни разу ко мне и не подошли, почему?».

Я готова была провалиться от стыда. Мужчина…тет-а-тет…говорит мне, что вот уже год как заметил…что каждое утро я слежу за ним.

Да, моё любопытство полностью утопало в нём. За год я не пропустила ни одного рассвета и ни одной полночи. Я знала про него всё: начиная с утреннего туалета и заканчивая тем, на какие подушки он предпочитал ложиться спать. Я была одержима им. Одержима, как кумиром. Мне нравилось тайно наблюдать за его частной жизнью. Сколько раз мне была сладка мука страсти, которая накрывала меня с головой, когда я заглядывала в замочную скважину его ванной, где он любил находиться подолгу. И к моему счастью, сама ванна была повёрнута прямо ко входу…

Однажды мне даже удалось украсть его белые шёлковые чулки, которые каждую ночь становились пристанищем моего главного греха – прелюбодеяния. А по утрам я просила у Господа прощения за свои ночные провинности, однако, с наступлением темноты я вновь бежала к алтарю моих желаний – к его комнате, сквозь дверь которой можно было слышать его шаги и дыхание.

«Джульетта, каждый день, знаю, ты наблюдаешь за мной. И страдаешь. От желания обрести желаемое». Диониджо прижал всю меня к себя и страстно приник своими губами к моим.

В такое время суток слуги не имели привычку заходить в наше место наслаждения, поэтому отныне каждое утро мы встречали тут, смакуя вкусы и ароматы друг друга, наполняясь заветной нежностью проникновения в чертоги наших душ.

Одним августовским утром отец вызвал нас обоих в свой кабинет. Герцог Феличиати со всей возможной строгостью на лице, не моргая, смотрел на нас, а в руке своей, сплошь покрытой перстнями с драгоценными камнями, сжимал мои подвязки от чулков.

Не проронив ни слова, мы поняли – без свадьбы наши отношения продолжаться не смогут.

Так 1 сентября 1761 года мы повенчались в церкви «Базилики Санта Марии-дель-Кармине-Маджоре».

Я помню, как счастливые мы выбежали на улицу. Моё кольцо сверкало ярче солнца, оно будто вобрало в себя весь свет. Свет души моего графа Инганнаморте. Все наши утра мы проводили в постели в объятиях друг друга, причём ровно также, как и ночи.

Я была обезоружена перед его очарованием, а он был рад иметь рядом своего личного поклонника. Мы прекрасно играли отведённые нами же роли.

Я была счастлива стать покорной тенью в лучах его славы, а его восхищало то, что даже обзаведясь семьёй, ничего не могло помешать ему иметь в заголовках только своё имя – граф Инганнаморте. Без приписанных ему жены и детей. Все были довольны. Кажется, это и есть идеальная любовь – быть в гармонии со своими ролями. Быть довольными своей ролью и ролью, которую отыгрывает ваш партнёр. Для меня он на годы вперёд остался сияющей звездой, а я для него – девочкой, что подглядывала, как он переодевается в ванной комнате и вдыхала его чулки, удовлетворяя себя.

К слову говоря, подглядывание стало нашей любимой хорошей игрой. Только в постели он позволял себе расслабиться, просто наблюдая в скважине за тем, как я медленно раздеваюсь для него.

«Доктор Берлускони готов к операции, заводите пациентку».

Мою коляску докатили до кушетки. Я была нага и меня трясло от холода.

«Кто её сиделка? О, Нани, ответь на пару вопросов анкеты. Имя, рост, вес, возраст, откуда родом и какой диагноз?».

«Так, это Джульетта Филичиати. Ей 83 года, вес 50 килограммов, а рост 170 сантиметров. Она из Палермо. Ей диагностировали диссоциативное расстройство идентичности. Вот только что она снова его демонстрировала: представлялась Джульеттой Инганнаморте и рассказывала о своём якобы счастливом браке с Диониджо Инганнаморте – местным шарлатаном с мегаломанией».

Берлускони рассмеялся: «Ну что ж, сейчас выведем из неё этого беса Диониджо, готовьте инструменты».

«Бедняжка, она была так одержима идеей выйти замуж, что попросту сошла с ума. При том, что мужа за всю жизнь так и не имела!»

«Нани, ей так проще жить. Она реализовала эту идею хотя бы в своём личном мире. За всю свою молодость герцогиня сводила всех с ума маниакальным желанием замужества, но по итогу осталась одна. Ещё и свихнулась. Сейчас, однако, решили всё же делать трепанацию…Мне это не кажется выходом, но приказ есть приказ».

Меня начали приковывать к кушетке. Моё тело тряслось от холода и нервного напряжение.

«А что вы собираетесь делать?», – проговорила я, теребя на пальце золотое кольцо со сверкающим бриллиантом, свет от которого играл на стенах солнечным зайчиком.

Мне никто не ответил. Лишь запястье с силой пережал кожаный ремень с гравировкой «Психиатрическая больница Святой Анны. Париж».

* * *

* * *

Маргарита

Стебли увядшего букета камелий обхватили женские, давно увядшие руки. Поток воды хлынул на деревянный пол кельи. Маргарита поморщилась – в нос ударил запах стухшей воды из-под цветов.

Она безжалостно бросила букет в чугунный бак и стряхнула с рук слизь, оставшуюся от стеблей, не скрывая своего отвращения. Подойдя к соседнему баку с мутной водой, она глянула на свое отражение. Поправила скуфью – шапочку, выпрямила края черного апостольника – платка, и отряхнула рясу – облачение монахинь. Надрывно вздохнула и направилась со двора в зал капитула – место, где совершались службы. Она вошла в зал самая первая, как обычно.

«Какая я ответственная», – пронеслось в голове у Маргариты.

Когда утренняя служба закончилась, настоятельница произнесла уже набившие оскомину слова: «Итак, сестры, если кому-то есть, что сказать, пусть говорит». Монахини честно и открыто говорили о тех грехах, которые заметили за собой в течение дня. Маргарита не вслушивалась. Мимо нее проносились лишь обрывки фраз:

«Я согрешила, сестра…».

«Мы прощаем тебе этот грех, сегодня дольше обычного поработаешь в саду». Казалось, фантазии настоятельницы храма не было конца: она могла бесконечно выдумывать наказания монашкам, так ни разу и не повторяясь – неделя за неделей.

«Сестра Маргарита, тебе есть что сказать?», – спросила настоятельница. Монахиня подняла одну бровь и с издевкой сказала: «Считаю, что я ничего плохого за день не совершила, ни в чем не провинилась».

В Маргарите гармонично уживались две, казалось бы, противоположные вещи: она была воцерковленной, искренне верующей в силы Господа, и, вместе с тем, она не видела в себе греха и считала себя чистой, словно ангел, все время повторяя про себя: «Ну, в сравнении с остальными…».

В чем необходимость переставать сравнивать себя с другими, не так ли? Ведь окружающие – наше зеркало, в которое мы можем посмотреть и всегда осознать: ты не так уж и завистлив, не так уж и честолюбив, не так уж и плох собой. Беда только в том, что Высшие силы порой посылают нам кривое зеркало.

«Маргарита, мне вчера передали, что ты сплетничала и осуждала полноту сестры Агнессы с сестрами Женевьевой и Анной, это так?». Агнесса сконфуженно сжалась и уставилась в пол. Маргарита посмотрела на настоятельницу исподлобья: «Раз уж «вам передали», то не вижу смысла этого скрывать».

Воцарились секунды молчания.

«Еще, кажется, ты вчера была недовольна, что тебе сделали замечание относительно твоей помощи на кухне. За чем последовали твои нелицеприятные высказывания в сторону сестры Мариам, верно?» – поджав губы проговорила настоятельница.

Вновь наступила тишина. Маргарита не ответила.

«Сегодня и завтра от тебя потребуется помощь в больничном корпусе. Вечером останешься без ужина, а также ожидаю увидеть тебя сегодня на ночном бдении и сразу же на рассветном чтении Псалма», – с грустным вздохом сказала настоятельница. Маргарита залилась лающим кашлем. Это происходило непроизвольно, каждый раз, когда она нервничала. Послушницы же считали, что это бес сидит у женщины в горле. Поэтому не особо жаждали видеть ее в своей компании, боясь, что чертовщина перейдет на них.

Прохладный ветер заставил женщину поежиться. Постепенно на синем небе стали появляться яркие звезды. Маргарита прошла уже половину клуатра и решила подойти к колодцу. На ее глазах налились слезы. Она повернулась к водной глади колодца. Луна освещала ее круглое лицо. Маргарита заправила в платок черный локон. Соленая слеза упала в воду и пошла рябью к краям колодца, от чего Маргарита почему-то ударила по воде и горько заплакала. «Ненавижу, ненавижу, ненавижу», – тихо, но сквозь зубы, шептала она.

Она вновь посмотрела на ныне гладкое отражение: «Почему такая красавица как я должна питаться скоромной пищей, менять повязки больным чехоточным пилигримам и носить одно и то же одеяние изо дня в день?! Почему я?», – голос монахини становился все настойчивее и громче. «Я хотела выйти замуж за герцога и одеваться в шелка, я хотела посещать светские салоны и иметь фаворитов, за что мне дана эта нищенская, несчастная, полная болезней жизнь?!». Голос Маргариты сорвался на хриплый крик. От рыданий она переставала полноценно дышать. Руками она убирала слезы и вытирала их об рясу, комкая ткань. «Господи, нет у меня больше сил жить так, лучше бы я давно умерла! Не хочу я чистить полы в кельях, не хочу терпеть боль в коленях от долгих молитв, лучше убей меня, если не можешь дать мне жизнь, которой я достойна!», – Маргарита сотрясала пространство. «Убей меня!», – крикнула она вдаль, где расстилался чарующий вид с возвышения, на котором стояла обитель. Господь отвечал ей тишиной, в которой можно было расслышать лишь далекий звук легких волн, бьющихся о камни, и стрекот сверчков. Нарушила гармонию тишины громкая чайка. Она остановилась кричать лишь тогда, когда долетала до арки перед садом.

Маргарита подняла заплаканные серые глаза на птицу. Она сидела на фигурном изображении демоницы Лилит.

«Сестра!», – Маргарита вздрогнула и поспешно обернулась: это настоятельница – сестра Диана быстрым шагом, чуть ковыляя шла к ней.

«Вы меня напугали», – смахивая слезы с ресниц дрожащими губами ответила Маргарита.

«Сестра, почему вы плачете? Что огорчает вас, поговорите со мной». После этих слов от горделивости и резкости Маргариты не осталось и следа. Она бросилась в объятия настоятельницы и расплакалась.

Наконец, Маргарита подала голос: «Я чувствую, что проживаю не свою жизнь. Господь не милует меня, он не дает мне жить счастливо», – она закашлялась.

«Наше призвание, дорогая, не получать, а отдавать. Нам с вами некогда наслаждаться радостью и покоем, мы сами должны вымолить его у Господа ДЛЯ ЛЮДЕЙ», – подчеркнула сестра Диана.

«Ежели я каждый день страдаю, то я молю Бога подарить мне смерть. Я устала нести эту могильную плиту на своей груди. Мне надоел мой кашель, из-за которого многие считают меня убогой. Мне надоела моя несчастная жалкая судьба».

«Желают себе смерти или от глупости, или от гордыни. Но в тебе, Маргарита, удивительно сочетается и то и другое».

Молчание затянулось. В таинство их беседы вновь ворвались звуки: совсем рядом послышалось уханье совы, недалеко зашелестела трава – это пробежала ящерица, а через мгновенье от ветерка заскрипели ветки деревьев.

«Я презираю себя. Я живу недостойно. И мыслю недостойно. Думаете, не понимаю я, что Бог покарает меня за мое отчаяние, с которым я не в состоянии справиться?», – музыку природы нарушил хриплый голос Маргариты.

«Ты, в первую очередь, оскорбляешь Бога внутри себя. Посмотри вокруг, утром мягкие лучи солнца будят тебя на молитву, вечером луна озаряет тебе дорогу на ночное бдение. Девушки нашего дома любят тебя, хотя иногда и побаиваются твоего недуга. Все знают, насколько ты ответственная, насколько работящая. Маргарита, Бог Любит тебя. У тебя все хорошо. Посмотри же и внутрь себя: ты – женщина, ты – монахиня. Ты – мать. Господь послал тебе дочь. Господь послал тебе семью – нас. У тебя есть кров, еда, общение, каждодневное заделье. Ты неспроста два года назад пришла к моему порогу. Так помолись же за всех недоброжелателей твоих, прости всех, кто причинил тебе боль. Прости себя. И поблагодари Бога за все», – настоятельница мягко провела ладонью по щеке Маргариты. «Сестра, простись с иллюзиями, что портят тебе жизнь. Не дал тебе Создатель богатую, полную искушений жизнь, значит это и есть спасение для твоей души».

Маргарита разочарованно, сама не понимая, чего иного она могла услышать от настоятельницы, чьи помыслы были целиком и полностью отданы служению Вездесущему, слегка закатив глаза, раздраженно вздохнула. Ее слезы уже высохли. Она снова откашлялась.

Сестра Диана взяла бедняжку под руку и повела до кельи.

Когда они вошли, настоятельница на прощанье осенила женщину крестом: «Попроси прощения у Бога и постарайся уснуть». Настоятельница благословила ее на утреннюю молитву, отменяя для нее ночное бдение, выбранное ранее в качестве наказания.

Ночью Маргарита непрестанно ворочалась в своей постели. Ее лоб покрыла испарина, сорочка прилипла к телу. Ей снился сон.

Абсолютно черное пространство, у которого нет ни конца, ни края. Сестра Маргарита в облачении, которое дал ей Бог при рождении – нагая – идет со свечей сквозь непроглядную тьму.

«Хочешь умереть? Думаешь, Бог послушается тебя и сделает, как того желаешь ты?», – демоница Лилит звонко рассмеялась.

«Но у меня больше нет сил», – проговорила Маргарита.

Лилит кокетливо вздохнула: «Он и проверяет твою слабость, а не силу. Ты отрекаешься от Руки Божьей как раз в ту минуту, когда она необходима тебе больше всего».

Маргарита пролепетала сквозь слезы: «Я уже и не верю, что он мне поможет. ЕСЛИ БЫ Бог был, он бы не дал своим детям так страдать. Все жили бы в радость. Дети не болели бы, а войны не состоялись бы».

Кажется, прошла целая вечность, пока Лилит ответила. Она долго-долго, прищурившись, задумчиво смотрела на Маргариту, и, наконец, произнесла: «Для тебя, Маргарита, грядут тяжелые времена».

Глаза Маргариты наполнились ужасом, а демоница продолжила: «Я не собираюсь перетягивать тебя на сторону радушного смирения перед Богом, в моих желаниях, чтобы ты ополчилась против ангельских законов и попала в чертов ад, но не верить в Создателя…Для тебя все потеряно».

Маргарита, как подобает сновидению, хотела закричать, но из ее уст вырвалась лишь тишина. Она напрягала горловые связки до предела, но отчаянного крика так и не вышло.

Маргарита подорвалась с постели, глубоко глотая воздух. С минуту она пыталась отдышаться, а затем посмотрела в окно: рассветные лучи светили ей прямо в лицо, от чего она поморщилась и нервно встала с кровати. После утреннего туалета она пошла прямиком в лазарет, выполнять свою обязанность, переданную от настоятельницы Дианы: помочь раненому пилигриму.

Маргарита вошла в палату. Там не было никого, кроме мужчины – еврея по имени Исраэль. Он одарил вошедшую монахиню задорным, живым взглядом: «Здравствуй, сестра». Маргарита подошла к его кровати: «Как сегодня чувствуешь себя?», – спросила она, попутно разбинтовывая окровавленную повязку на ноге мужчины. «Увидел тебя, и стало лучше», – Исраэль улыбнулся зубами во всю ширь. Маргарита ответила ему легкой улыбкой: «Шутить можешь, значит дела не так уж и плохи, Бог поможет тебе». «Евреи – богоизбранный, но предавший Бога народ». Монахиня выронила глиняную плашку с отваром хины, из-за чего вся жидкость разлилась по полу. Наступила пауза. Маргарита молча пошла наводить новый отвар. Вернувшись, она проговорила:

«Я тоже еврейка».

«Правда? Земляки, получается. А как во Франции оказались?», – поинтересовался пилигрим.

«Я родилась здесь. Но родители с тех краев. Здесь матушка и папенька были уважаемыми дворянами. Жила с ними, как у Христа за пазухой. А потом они умерли, и я осталась совсем одна. Жизнь перевернулась и уже никогда не встала для меня в прежнее русло».

«Должно быть, вам оставили хорошее наследство?», – мужчина с интересом слушал монахиню.

«Нет, его присвоила себе моя сестра, не оставив мне ничего. «Неблагодарная!», – в сердцах воскликнула Маргарита, старательно обрабатывая отваром раненую ногу Исраэля.

«Оставшись без всего, ты, сестра, и попала в теплые руки женского монастыря и настоятельницы – сестры Дианы?», – Исраэль решил добавить долю оптимизма в эту эмоциональную беседу.

«О нет. Много воды утекло, прежде, чем я попала сюда. Моя молодость была прекрасна. Моей красотой восхищались. Мужчины дарили мне драгоценности, но никто так и не звал в жены. Когда подошел срок, я решила, что мне пора заиметь детей. Черт бы меня тогда побрал!». Исраэль растерянно, приоткрыв рот, смотрел на грешную монахиню.

«Сейчас у нее своя семья. Но ничего, ничего, она еще приползет ко мне на коленях, будет прощения просить. А когда я умру, станет на моей могиле плакать и просить: «Мамочка, вернись», но не будет ей прощенья». Маргарита, закончив бинтовать лодыжку мужчины, принялась яростно собирать все инструменты, мимолетно поглядывая на Исраэль, очевидно, ожидая его реакции.

«Сестра, зачем же ты тогда в доме мира, если ты ни себе покоя не даешь, ни другим его не желаешь? Знаешь, порой говорят, что роскошные одежды, иной раз прекращают убогость тела. Сестра Маргарита, не пытаешься ли ты прикрыть служением Богу убогость своей души?».

Маргарита ошарашено посмотрела на еврея. Ее губы скривились: «Ты смеешь осуждать меня? Да моей судьбы врагу не пожелаешь». После чего она резко вскочила с постели больного и, отряхнув рясу, и пошла прочь из лазарета.

Громко топоча, она направлялась прямиком к своему любимому месту во дворе – к колодцу. Сквозь зубы она прошептала: «Я буду наказана за свои грехи, а их всех пусть покарает Дьявол».

В этот день была необычайно приятная погода. Прохладный ветерок нежно гладил нагретую солнечными лучами кожу, воздух возле женского монастыря пах морем и еловым лесом. Шум прибоя был как никогда медитативен, а дополняла картину уже начавшаяся служба. Тонкие мелодичные женские голоса переливались в молитве. Они пели:

Гармонию нарушал лишь хриплый женский кашель. Кто-то до исступления кашлял и не мог остановиться, а потом резко вздохнул… и все утихло. Оставив всю ту же мирскую картину: прекрасный монастырь, из которого лились молитвы, вихрем доходившие до самых небес, стоявший на горе, откуда открывался поразительно красивый вид на морскую гладь, над которой мягко пролетали белоснежные чайки.

* * *

* * *

Анастасия

«Милая Анастасия,

Сегодня я принял окончательное решение: оставить мою любовь к Вам. Не спрашивайте, от чего. Я хочу оставить свои мысли при себе и без обсуждения. Нас разделяет многое: океан, года и взгляды на жизнь, в конце концов. Я знаю, моя дорогая Анастасия, Вы направились бы за моей ничтожной жизнью куда угодно, Вы были бы мне преданы навеки, но именно это меня и отпугивает. Я более не в силах давать Вам надежду на общее гнездо и совместный бюджет. Ваш любимый – приверженец более простых прелестей: любовных переписок с одними незнакомками и томных ночей с другими, но тоже незнакомками. За последние месяцы нашего общения не было ни дня, чтобы я не казнил себя, что обрекаю Вас, мелодия души моей, на разбитое сердце. Но, мой голубоглазый ангел, я не в силах более обманывать и Вас, и себя – я создан Господом для проживания своей жалкой жизни, полной искушений, но никак не любви одной единственной.

Прошу, не обрекайте себя на одиночество ни на день, после прочтения этого письма.

Это был чудесный год, наполненный томлениями по Вашему телу, подробности о котором я узнавал из ваших писем. Надеюсь, и Вам было приятно вести со мной светскую беседу.

Прошу простить. На этом всё.

Навсегда твой,

Готье».

Тонкие женские пальчики стали аккуратно заклеивать конверт с письмом. Полный сожаления взгляд оливковых глаз смотрел сквозь письменный стол. Наконец, девушка заправила за ухо рыжий волнистый локон, поправила неизменный элемент своего каждодневного наряда – шляпку с веточкой лаванды, спрятанной за ленту, и вышла на улицу.

Погода была гармонична чувствам нашей героини: Темза выливалась из берегов, ветер свистал так сильно, что бедные лошади, запряженные в кареты, еле прорывались сквозь порывы. Было досадно, ведь пройти предстояло не меньше трех километров. Это письмо должно было быть доставленным до Анастасии во чтобы то ни стало. Так что было решено сократить путь: пройтись сквозь череду парков – Сейнт-Джеймс и парк Грин. При таком шторме мысли изрядно путаются: нужно думать о чувствах к мисс Анастасии Бафорт, единственной дочери из четырех детей лорда Сеймура Бафорта и леди Лилиас Бафорт.

Сокращение пути к особняку не помогло уберечь прическу от ветра. Однако, работать надо было быстро. Женская тень отразилась на ступеньках фамильного особняка – через считанные секунды письмо было заброшено в отверстие в двери. Эту милую соломенную шляпку с лавандой еще очень долго здесь не видели.

Так прошла промозглая осень, закончилась ветреная зима, подошла к концу и прохладная весна. Наступило долгожданное и, к слову, довольно душное лето. Анастасия расселась в кресле таким образом, что от ее титула «леди» остался лишь один видимый признак: шелковая ночнушка цвета ванили. Несмотря на время суток, на часах был уже полдень, капризная особа отказывалась переодеваться в парадную одежду и выходить из комнаты. В особняке было чрезмерно душно, а окна ее спальни, какая удача, выходили на теневую сторону. Да, это не прибавляло воздуха в комнате, но по крайней мере и не отнимало его. Так вот, Анастасия заперлась и, не церемонясь, ругала свою нянечку всякий раз, как та повторяла попытки вызволить леди хотя бы на завтрак. Но милой мисс было не до завтрака. На ее сердце нахлынула грусть, причем, по нелепой случайности. Она нашла письма, которые в порыве гнева и слез спрятала под свой дамский туалетный столик. По несчастливой случайности она выронила свою, испещреную рубинами, заколку, а та укатилась под столик. Когда Анастасия заглянула туда, то про заколку больше не вспомнила, ведь весь ее разум отныне утоп в воспоминаниях о нелепо закончившейся прошлой любви. Теперь она уже битый час сидела в своем бархатном розовом кресле. Ее волосы растрепанно ложились на плечи и грудь. Она обмахивала свое красивое личико, покрытое испариной, то ли от жары, то ли от нервов, одним из этих конвертов. Анастасия никак не могла решиться, что же ей сделать: прочитать эти письма или просто сжечь и забыть? Она думала: чтение старых писем – это слабый или сильный поступок, а их сжигание – это признак малодушия или все же он про решимость характера? Второй же рукой она гладила своего верного пса породы Сенбернар, по кличке… по ровно такой же кличке – Сенбернар. Пес энергично дышал, вальяжно высунув язык, он больше был не в силах терпеть эту жару. А тем временем у Анастасии в груди уже разрастался целый пожар: она углубилась в черную дыру воспоминаний.

Одним теплым осенним вечером слуга передал Анастасии письмо. Оно было щепетильно аккуратно упаковано в конверт с чудными узорами. От кого – не было указано. Дворецкий нашел его на пороге их дома. Заинтригованная девушка ринулась в гостиную залу, которую уже прогрел камин своим легким пламенем. Не было сомнений, что это был очереднойвлюбленный в нее граф или лорд. Так оно и оказалось, только вот чин этого «Казановы» разгадать было невозможно:

«Милая Анастасия,

Позволите ли Вы быть мне строками на том клочке бумаги, который Вы держите у себя в руках? Я недостоин и малейшей секунды Вашего внимания, но позвольте мне хотя бы чернилами излить свои чувства к Вам.

Наша мимолетная встреча произошла на закате во дворике церкви Тампл. Вы были не одна, а в окружении своих нянечек и большого лохматого верного пса. В ручках Ваших была книга. Название я не разглядел, но, несомненно, она была данью сантиментам, ведь что еще может читать столь нежное создание. Тому доказательством стал Ваш мило открытый от интереса ротик. Ваши каштановые локоны сияли в закатных лучах и отливали янтарем. Я не мог оторвать взгляда от этой будоражащей мое тело картины, как вдруг Вы подняли взгляд.

Взгляд своих ангельских небесно-голубых глаз. Хотел бы я в тот момент отрастить крылья, чтобы взлететь и навсегда остаться в том чистом, без единого облачка, небосклоне. Кажется, Вы мне даже улыбнулись, или же это было помутнение моего рассудка, так что я позволил моим фантазиям претвориться в реальность.

Так или иначе, я безоговорочно влюбился в Вас с первого взгляда. Не в силах этого скрывать, я прибежал домой и вот сижу, ослепленный красотой Вашего лица, не помня себя, вывожу эти буквы для Вас.

Нисколько не рассчитываю, что Вы это прочтете, прекрасная Анастасия, однако, надеюсь.

Навсегда Ваш,

Готье».

В придачу к письму этот смелый незнакомец положил букет сухоцветов лаванды, обвернутый лиловой лентой в цвет. С этого небольшого, но столь цепкого письма и началась эта история, полная бессонных ночей, наполненных фантазиями о внешнем виде некого Готье, и мучительных дней, в ожидании нового письма на пороге дома. Удивительно, Анастасия могла часами сидеть у порога, чтобы лицом к лицу встретиться с Готье, но этого так ни разу и не произошло. Каждый раз она не угадывала нужное время, а стоило ей зайти в дом, как тут же письмо появлялось! Анастасия досадно дулась, ежедневно ругая себя за такую оплошность интуиции, ведь ей казалось, что сердце непременно должно почувствовать присутствие Готье, но она постоянно ошибалась.

Так закружился калейдоскоп писем, признаний, пылких строк, чрезмерных откровений. Анастасия решила, что во что бы то ни стало, она выйдет за Готье. Как бы он не выглядел, какой бы чин не имел. И тогда она ответила ему:

«Дорогой Готье,

Я не внемлю своей скромности и поступлю так, как моя маменька учила меня никогда не поступать: я сыграю главенствующую роль в нашем общении. Пожалейте своего ангела и просто поймите – я больше не могу молчать. Я умоляю тебя, Готье, нам необходимо повенчаться. За эти долгие-долгие строки я узнала о тебе больше, чем о ком-либо еще, и уверена, ты тот самый мужчина, за которого я готова умереть.

Мое тело больше не в силах терпеть мучения разлуки с тобой. Я встаю на колени и прошу тебя, нам необходимо увидеться. Я хочу жадно целовать твои мягкие губы и до утра говорить с тобой обо всем.

Прошу простить мне мою напористость. Каждую секунду я стану ждать ответного письма, мой милый друг.

Навсегда твоя,

Анастасия».

Буквально на следующий день Анастасии передали конверт. Он, как и всегда, обильно пах лавандой. Уже знакомые узоры на конверте заставляли ее сердце полыхать от волнения и предвкушения ответа своего любимого. Она, как обычно, заперлась в своей комнате, чтобы от таинства момента никто не мог отвлечь её. Усевшись прямо на пол и обвив рукой старика Сенбернара, она принялась читать.

«Милая Анастасия,

Я не спал всю ночь и долго думал, как же нам поступить. Есть много того, чего Вы обо мне не знали и не можете знать. И это, однозначно, испортит нашу встречу. Больше всего в жизни я боюсь потерять тебя, мой ангел с голубыми глазами. Поэтому представь, что еще в десяти письмах наперед я умоляю тебя оставить между нами все так, как есть. Однако, предвижу в порыве твоего предыдущего письма, что для тебя это уже невозможно.

Анастасия, ты даже не представляешь, какую честь ты оказала бы для меня, подарив мне свою руку и сердце на век. Мне не нужно венчание: каждый день я клянусь перед Богом в своей любви к тебе! И я никогда не откажусь от этого чувства. Как бы я мечтал проводить с тобой дни и ночи напролет, растить детей, которых ты бы подарила мне и встретить вместе достойную старость. Я готов каждый день собирать тебе в поле лаванду и целовать твои колени.

Дай мне немного времени, и я обязательно придумаю, как нам с тобой осуществить задуманное. А пока что прими от меня в знак моих серьезных намерений этот скромный подарок, который я вложил в конверт.

Навсегда твой,

Готье».

Оставив слезы счастья стекать по лицу, Анастасия принялась вытряхивать конверт. Из него выпало серебряное кольцо с изысканной буквой, первой буквой ее имени – «А». Она надела его на безымянный палец левой руки в знак их помолвки. У нее не было сомнений, что это украшение является безукоризненным символом их с Готье любви и скоро они непременно поженятся. На секунду Анастасия вздрогнула: «Как же сказать об этом папеньке?», – а потом выдохнула: «Ничего. Я сбегу из дома, если потребуется, только, чтобы быть с ним».

Прошел день. Потом неделя. Подошел к концу месяц, а потом и второй. В каждом своем письме Готье клялся, что скоро они увидятся, ему лишь нужно решить свои дела. И в каждом втором конверте Анастасия ожидала увидеть очередной закрученный рассказ Готье о том, в какую передрягу он попал на этот раз, отчего он снова откладывает свой визит.

Анастасия скоропостижно вышла из гармоничного ожидания. Ею овладел страх, и на этот раз ее интуиция подсказывала, что случится плохое: они не увидятся. Однако, она успокаивала себя тем, что своей интуиции доверять не нужно, ведь она ни разу не подсказала ей правильного времени для встречи с Готье, когда он приносит ей очередное письмо. Они могли уже столько раз увидеться, если бы не она! В конце концов, бедная Анастасия совсем затихла, одичала и стала апатична. Все дни напролет она лежала на кровати в своей спальне в ожидании стука в дверь и слуги с письмом, в котором она снова находила очередную причину или же отговорку своего милого возлюбленного.

В один промозглый осенний день это случилось:

«Мисс Бафорт, Вам письмо».

Словно реактивная, Анастасия подорвалась с кровати и принялась жадно разрывать конверт, вытаскивая из него долгожданный лист бумаги. Уже через две минуты из комнаты милой мисс послышался надрывный крик, полный боли сердца, которую, в конце концов, испытывал каждый из нас. Нянечки сорвались с места и побежали всячески успокаивать бедную Анастасию: кто словом, кто свежим носовым платком.

Прошло ровно полгода, и вот, наша героиня, развалившись в кресле, обмахивалась конвертом, пытаясь отмахнуться от назойливых, словно мухи, воспоминаний.

«Мисс Бафорт, к Вам пожаловала подруга в милой шляпке».

Анастасия откинула письмо, перепрыгнула через гору других конвертов, что лежали у нее под ногами и открыла замок двери, ведущей в ее комнату, отчего нянечка, которая налегла на дверь, чуть не вывалилась к ногами Анастасии. Леди Бафорт лишь цокнула и нервно оттолкнула бедную няню.

На пороге уже стояла рыжеволосая молоденькая девушка. Она поправляла свою шляпку с цветочком лаванды за лиловой ленточкой, которая так старательно защищала ее от буйства солнечных лучей, которые сегодня буквально обезумели для столь непривыкшего к такой погоде Лондона.

«Милый ангел, что стряслось? Я понимаю, на улице душно, но ты выглядишь такой… Слишком загруженной. Если эта жара так влияет на тебя, то предлагаю снять наши платья и броситься нагишом в прохладный фонтан у вашего двора», – обе девушки рассмеялись, а лицо дворецкого залилось краской.

«Ох, я нашла то, что навсегда хотела бы забыть – письма от Готье. Пойдем ко мне в комнату, решим что с ними делать», – Анастасия сделала приглашающий жест.

На секунду черные зрачки оливковых глаз рыжеволосой красавицы сузились, но она тут же улыбнулась и проговорила: «Нет нерешаемых проблем, милая Анастасия. Я уже однажды сделала так, что ты забыла его, и я снова не позволю этому мальчугану помешать твоей внутренней гармонии», – девушки снова засмеялись и удалились в покои.

По пути Анастасия с улыбкой думала о том, как ей посчастливилось обрести в столь сложный период жизни такую замечательную подругу. Ее точно Господь послал, ведь их встреча была такой случайной. Однако, она сразу магическим образом догадалась, что было на душе у Анастасии. Им было так легко общаться, словно они знали друг друга всю жизнь. «Моя знакомая незнакомка», – в шутку представляла Анастасия в обществе свою новоиспеченную подругу.

А та самая подруга тоже улыбалась и думала о том, как же хорошо, что некоторым тайнам суждено навсегда остаться нераскрытыми. Она томным взглядом посмотрела на Анастасию и захлопнула дверь в комнату.

* * *

* * *

Мадлен

Моё голое тело движется в танце, словно маятник. Бёдра плавно выводят восьмёрки: вправо и влево. Я скольжу руками по талии, потом по груди, по шее и зарываюсь в копну своих рыжих волос. Я удовлетворенно прикрываю веки, блаженно улыбаюсь. Сквозь шум и писк в моих ушах прорываются звуки музыки, но не чистые, а словно я под водой. Я подношу к губам опиумную трубку. Затягиваюсь. Задерживаю дыхание. Запрокидываю голову. И выдыхаю дым. Не снимая с лица улыбки, я приоткрываю глаза. Вокруг меня закружилась мастерская моего друга-художника – Луи Дюбуа. Кто-то приобнимает меня за талию, через секунду вижу – это моя подруга Вита. Она сладко и нежно целует меня. Наши языки переплетаются. Луи подносит нам два бокала со спиртным, приговаривая: «Хорошие девочки». Прямо передо мной на полу два друга Луи, их имен я не знаю. Они похотливо смотрят на нас и улыбаются. Мы с Витой, проглотив одним залпом содержимое стаканов, подзываем мужчин подойти ближе. Они встают со своих мест. Один из них приближается ко мне и целует в шею. Я глубоко вдыхаю и закрываю глаза.

Открываю их от шума воды, которая уже начала выливаться за границы ванной. Спешно выключаю кран. С плеском выхожу из ванной, прохожу в «комнату порока». Некоторое время смотрю на распластавшиеся тела, которые не в силах прийти в себя от ночи сладострастия, на лежанке в мастерской Луи. Окидываю взором помещение. Кругом валяется грязная посуда, впопыхах снятая одежда, а в воздухе стоит дурной запах.

«Поднимайте свои задницы, придурки! Или я должна опохмеляться в одиночестве?!» – прокричала телам я, своим неожиданно охрипшим голосом.

Впятером мы сидим на том же полу, завтракаем. Свет утра пробирается сквозь дешевые белые занавески и ложится на мои ноги. Я жую круассан, глажу себя по бедру, и задумчиво наблюдаю за тем, как в лучах солнца летает пыль. Голос Луи выводит меня из прострации:

«Мадлен, детка, ты не забыла, что сегодня тебя будет ожидать мой друг, почтенный господин?».

«Слишком большие деньги для того, чтобы я могла забыть про него», – ответила я.

«Обязательное условие, Мадлен!», – продолжил наставлять меня Луи, подняв указательный палец вверх и закусив огурцом – «Он хочет, чтобы ты надела ВСЕ свои лучшие украшения, а также самое восхитительное платье, что у тебя есть».

«Без проблем», – не желая тратить силы на пустую болтовню, ответила я.

Уже вечером я сижу перед зеркалом в своей дешевенькой квартирке. Однако, я мечтаю о доме, поэтому страстно коплю на него, отказывая себе в мелких радостях жизни. Сейчас мне хватает того, что у меня есть. Карьера натурщицы приносит немало денег. Мое имя стало достаточно известным в Париже, так что, еще десяток таких заказов, как сегодня, и я смогу завязать с этим. В конце концов, это немалое достижение – быть на стольких картинах французских художников. Я – муза, без меня они бы не написали свои портреты. Многим даже удалось сделать на выставках с моим участием хорошее состояние. Так что, даже такое исчадие ада, как моя вульгарная энергетика и чрезмерная развращенность, и то приносили пользу людям. Так я себя успокаивала. В конце концов, это лучше, чем жить за счет мужа и потакать его капризам, оставаясь в его тени. Нет, ни за что! Смерти подобно! Мне нравится принадлежать лишь самой себе. А этих глупых созданий – мужчин, что млеют перед каждой мало-мальски красивой грудью, разводить на деньги. Их простота помогает копить на мою большую мечту и оплачивать курительную смесь для опиумной трубки, за это им и спасибо.

Пока мой разум следовал за моим внутренним диалогом, руки уже накрасили губы яркой алой помадой, обильно покрасили ресницы тушью и надели перстни. Осталось лишь платье.

Напевая себе под нос песню, иду во мраке по дороге, а сама оборачиваюсь на каждый шорох: «Да что это со мной такое, я же не из трусих!». Подхожу к нужной двери, стучусь.

Мужчина показался мне приятным. В каждом из художников, что рисовали меня, я старалась найти то, что нравится мне. В каждом есть что-то, это точно.

«Это будет необычная картина. Возможно раньше ты не делала ничего подобного». После этой интригующей фразы он пригласил меня спуститься в подсобное помещение. Увиденное там, повергло меня в шок: цепи, веревки, металлические грузы, и посреди этого «набора мучителя» – мольберт и краски.

Я сажусь на высокий стул. Одну мою руку он приковывает к цепи, подвешенной к потолку, и отходит к мольберту, не сводя с меня восхищенных глаз.

Спустя пятнадцать минут он выдает: «Мадлен, ты самая великолепная женщина, которую я когда-либо встречал. Я сделал всего лишь набросок, а уже вижу, что эта картина станет самой продаваемой в Париже. Вот только, думаю, вторую руку тоже нужно заковать в цепи, так силуэт будет выглядеть тоньше и изысканней». Так, моя вторая рука тоже оказалась поднятой кверху.

«Мадлен, крошка, я бы рисовал тебя всю жизнь, честно слово!». Я кокетливо засмеялась: «Да что Вы, мисье! Однако, благодарю, что потакаете моей самовлюбленности. Только вот… Может сделаем перерыв?», – я скорчила страдальческую мордочку.

«О, безусловно, Мадлен», – после этой фразы он широкими шагами направился к лестнице, ведущей на выход.

«Стойте! Вы, кажется, забыли открепить меня!», – в конце фразы мой голос притих.

Вдруг я поняла, во что я вляпалась. С полминуты мы молча смотрели друг на друга. После чего он сказал то, от чего у меня хлынули слезы: «Я ведь сразу сказал тебе: это будет нелегкая работа для тебя. Зато она принесет нам обоим славу! Тебе, возможно, посмертную. Но, тем не менее!», – глаза художника загорелись безумным огоньком.

«Мадлен, ты знала, почему во всех разговорах про мужчин можно услышать только одно: тиран, обижает, поднимает руку и тому подобное? А все потому, моя дорогая Мадлен, что заплаканное, полное страдания личико женщины является для нас – для мужчин, самым привлекательным выражением эмоций на лице!».

«Ты больной!», – крикнула ему я.

«Нет, я просто мечтатель. Вот у тебя есть мечта? Скажи мне?», – я не ответила, поэтому он продолжил, – «Вот у меня есть – стать самым известным художником Франции. И поможешь мне в этом ты. Я так мечтал поработать с тобой, ходил на все выставки, где писали с тебя. Только вот я хочу не просто показать людям твою тонкую талию или копну рыжих волос. Я хочу вложить в свою картину душу, ну и щепотку безумия. Я хочу показать красоту такой, какой ее вижу я. Поделиться со всем миром изысканностью палитры кожи, что только отходит от удара. Только представь: фиолетовый, синий, бордовый, зеленый, желтый – божественная палитра! Хочу превосходно передать шрамы на запястьях от тугой веревки. Хочу, чтобы ты отдала мне всю себя. Чтобы твой взгляд стал, наконец-то, живым. А страдания и боль – это самое острое ощущение жизни!».

Я потеряла счет времени. Понятия не имею, сколько я здесь уже сижу и сколько еще придется отсидеть. Выйду ли я вообще когда-нибудь на солнце? Мои руки были словно полностью лишенные крови, ледяные. Тушь размазалась по всему лицу от слез. Я искусала от волнения все губы, так что помада стерлась. Прокричав уже несколько часов от душевной и физической боли я, наконец, затихла. Уставилась в точку и думала лишь о том, что было бы, если бы я однажды не отреклась от себя. Ведь в какой-то момент я могла остановиться. Но страсть к деньгам и разврату захватила меня. Так бежала от этой бедности, что по итогу окажусь в свои 18 лет в яме, куда меня бросит этот безумец.

Послышался скрип деревянной лестницы. Я спешно подняла глаза. Он пришел: «Ну как ты, Мадлен?».

Я лишь пронзительно посмотрела не него. А потом плюнула прямо в лицо этому ничтожеству.

Он моментально подскочил ко мне, дал пощечину, схватил за подбородок и прошептал прямо в ухо: «Мадлен, ты натурщица. Ты добровольно пришла ко мне. Разделась до гола. И сидела на стуле, позируя мне. И так было уже с десятками мужчин. Ты – шлюха, Мадлен. Это твоя участь и твое призвание. Так что не дергайся больше, а не то я картину буду твоей кровью писать».

У меня сперло дыхание от душевной боли, закружилась голова. Я зажмурила глаза и до звона в ушах закричала…

Я словно провалилась в бездну. Чернота перед глазами и назойливый писк в ушах. Открываю глаза: я стою посреди мастерской Луи. Голая. Вся комната в дыму, а в моей руке опиумная трубка. На полу в наркотическом беспамятстве лежат друзья – Луи и Вита. На мгновенье я ощутила такой прилив сил и счастья, что весь этот ужас был лишь от опиума, я встрепенулась. Побежала одеваться. Еще минута, и я уже на улице, вдыхаю влажный от дождя воздух. Делаю первый шаг в направлении моего дома. Не желаю никому ничего объяснять. Постепенно мои размеренные шаги переходят в бег. Внутри я молюсь и благодарю Бога. Отныне я начну все с чистой страницы. А эта история пускай останется лишь воспоминанием. Воспоминанием о моей умершей жизни.

* * *

* * *

* * *

* * *

Эпилог

Любите женщину за грех

Я, что рождена под собственные крики и взгляд матери, абсолютно безликий от фразы «у вас, родилась девочка»,

Я, которая росла в глазах без огонёчка, потому как с детства понимала, я маленький кулёчек из косточек да мяса с душой, живой, но никому не нужной,

Я, которая натружена училась в школе на одни пятёрочки, но мамочку судила все по корочке, а она у меня синяя

Я, которая так рано повзрослела, без папочки, шедшая через все тернии в одиночку, да не к звёздам

Я, которая в ответе за красоту свою стала ещё в далекие тринадцать лет, ведь взрослые дядечки не в силах бороться со своей природою

Я, что никого к себе не подпускала, а по итогу все равно обозвали шлюхою

Я, что стала для первого своего и матерью, и женой, и учителем по жизни

Намерения мои были бескорыстны, хоть и капризны,

А картины совместной жизни представлялись столь живописны, да не вышло

Я, которая со сломаной душой, на коленях ползла, по частям себя собирала,

Ту птицу, что мою душу терзала, я уже выпустила давно

Мы, что зовёмся мадоннами, искусительницами, безвинными,

Источником всего,

От чего-то все время мним себя нелюбимыми, от того и не ценят нас

Ожидают, что будет белыми кошками, а мы чёрные ведьмы,

Пытаются заманить нас грязными плошками, неглаженными одежками, а мы от этого, как на бомбежке, а нас бы бриллиантами

Но нет же! Дилетантами громко сказано: обязанности женщины: терпеть, рождать и ждать, когда муж твой те ми же бриллиантами осыпает в то время другую, а потом переписки все от нас – подчистую

Иди дури свою запасную, А я, пожалуй, дальше пойду

А что дальше то? Кто что подаст, нам, девочки?

Все же, Евочка, ты не дожала тогда где-то Адама,

Так что сижу я сейчас на коленочках и о хорошей жизни мечтаю

Мечтаю, в забытье впадаю от всей этой грязи, что с нас, девочки, не слазит,

С нас, которые ради бриллиантов, готовы терпеть этих диверсантов, что пожирают красоту нашу в угоду свою

Услышьте отныне мой шопот беззвучный, блудницы, монашки, богини, разлучницы,

Найдите в себе тот самый свет во имя звания Женщины, и

прокричите, женщины, для всех

Любите женщину за грех.

Оглавление

Пять историй

  Лилит

  Джульетта

  Маргарита

  Анастасия

  Мадлен

Эпилог

  Любите женщину за грех