Бремя одежд. Болотный тигр [Кэтрин Куксон] (fb2) читать онлайн

Кэтрин Куксон Бремя одежд. Болотный тигр

рис

Бремя одежд

ЧАСТЬ 1

Она не отрываясь смотрела на расписанные морозом стекла, и через некоторое время шепот, что звучал в ее мозгу, превратился в повелительный голос. «Погаси свет, – приказал он. – Ну, давай же» Ее взгляд скользнул налево, к выключателю над туалетным столиком, потом к другому, возле окна; ей почудилось, что все ее тело, ноги, голова и даже внутренности устремились к одной-единственной точке – этой маленькой латунной кнопке. На самом деле она лишь медленно дотянулась до выключателя и погасила свет. Очертания спальни растворились в темноте; она закрыла глаза, ожидая, что сейчас ее вновь охватит паника, но нет – это был лишь легкий трепет, потому что сквозь веки она чувствовала мягкое излучение четырех настенных светильников.

Ее волнение усиливалось. «Теперь погаси их,» – скомандовал голос.

Но для этого ей надо было пересечь всю комнату от окна до двери, где находились выключатели. Она не могла сделать это… подойти туда – еще куда ни шло, но вернуться… в кромешной темноте…

Однако еще прежде, чем эта мысль успела раствориться в ее мозгу, женщина уже направилась к двери. Когда ее палец коснулся одного из двух выключателей, она опустила голову и не отрывала глаз от пола. Раздался щелчок, ее взгляд торопливо обежал комнату, и она почувствовала легкое головокружение. Весь интерьер погрузился в мягкий зеленый свет; теперь она видела все как будто сквозь толщу воды. Белый спальный гарнитур отливал изящным голубым оттенком, кровать со стеганым покрывалом напоминала продолговатый ящик, плавно качающийся взад-вперед над морским дном, потому что горчичного цвета ковер приобрел вид движущегося песка; розоватые шторы высокого окна стали почти синими, даже черными там, где они касались ковра. Но те, что закрывали французское окно,^[1] напротив которого она стояла, были единственной узнаваемой в этом необычном освещении деталью интерьера. Ее тело снова начало проделывать удивительные трюки. Теперь оно стало сухим, твердым, как кулак, и агрессивным. Каждая частица его стремилась к окну, настойчиво увлекая ее за собой. Легким прикосновением она погасила два оставшихся светильника, и какой-то миг, в который ее мозг, казалось, был готов взорваться от напряжения, стояла в кромешной темноте неподвижно.

Хотя каждая жилка ее рвалась на свободу, к окну, женщина заставила себя идти медленно. Она положила обе ладони на дрожащее стекло, потом, вздохнув чуть глубже, раскрыла створки и шагнула на балкон.

Она стояла в ночи, в абсолютной, без единого огонька темноте. Когда она смотрела на ночь вот так в последний раз? Она не могла вспомнить, да и не хотела. Ее дыхание стало глубже, медленнее, ровнее, как будто она впервые входила в этот мир из материнского лона, рождаясь заново, а то, что случилось с ней до этого, было лишь жизнью в предыдущем воплощении. Воздух все глубже проникал в ее легкие, и ей хотелось закричать от облегчения, но она удержала крик, прижав пальцы к губам. Хватит, решила она, больше никаких криков – настоящих или воображаемых, пронизывающих мозг – с этим покончено. Она родилась заново. Единственным различием по сравнению с младенцем было то, что ей не нужно было годами привыкать к окружающей обстановке. Она отлично сознавала, где находится – всегда, как бы плохо ей ни было. По крайней мере, днем. Но сейчас стояла ночь, и темнота была везде – вокруг, сверху нее, под ней, но, как ни странно, уже не внутри ее. Она стояла лицом к ночи, она бросала ей вызов.

Звезд не было. Черная ночь, более черную трудно было выбрать для того, чтобы испытать ее трепетную храбрость. Она летела в этой ночи и больше не боялась… ну, разве что чуть-чуть.

Сядь и посмотри вокруг, сказала она себе, потом возразила: слишком холодно. Но опять же, повинуясь собственной смелости, она уже взялась за спинку кресла, занимавшего треть балкона.

Усевшись, она сложила вместе ладони и сжала их коленями, как когда-то в детстве. Она не делала так уже много лет – с тех пор, как переступила порог этого дома невестой…

Когда она села, черное небо, казалось, чуть посветлело, и на фоне его она стала различать контуры деревьев; некоторые из них росли по обе стороны подъездной аллеи, ведущей к дороге. Аллея находилась слева, а правее в ряду деревьев имелась прогалина, появившаяся совсем недавно, когда она распорядилась срубить старый бук. Тогда вышла небольшая заминка – никто не мог понять, зачем ей это нужно. Да она и не надеялась, что они смогут понять. Только сама она знала – зачем. Да и то не наверняка. Эта мысль вновь вызвала в ней легкую волну страха.

В дневное время через эту брешь она видела холмы, возвышенности, скалы – все складки местности, такие знакомые ей, что даже в темноте она узнавала их очертания. На много миль по правую сторону не было ничего, кроме ее дома.

Но слева, за подъездной аллеей, внизу холма и в пяти минутах ходьбы от ворот лежала деревня – лежал весь мир. И вся физическая сущность его была заключена в этой деревне. В ней можно было найти любого представителя рода человеческого, какие только встречаются на земле. Там жил Джеймс Бакмастер, мясник и владелец фруктовой лавки, маленький и худой, даже слишком худой для мясника; но почему люди, занимающиеся этим ремеслом, обязательно должны быть здоровыми, мускулистыми типами? Они, как и все люди, живут двойной жизнью – реальной и воображаемой; возможно, они чувствуют себя здоровыми и мускулистыми в глубине души. Еще был мистер Брукс, занимавшийся торговлей бакалеей и тканями, а часть его магазина была отведена для хранения химических реактивов и фотографии. Мистер Брукс был способным бизнесменом: его бакалея продавалась на десять миль вокруг, к тому же он прислуживал во время церковных церемоний, а его жена демонстративно не разговаривала с женщинами, которые ездили за продуктами в город. Да и чем заниматься жене, как не поддерживать дела своего мужа? Размышляя об этом, она чуть не рассмеялась иронично, но, поспешно подавив это желание, стала вспоминать других жителей деревни.

Хотя уличное освещение там отсутствовало, темно не бывало никогда: мистер Баркер, владелец бара «Олень», всегда зажигал у входа в свое заведение два фонаря. Симпатичным, добрым человеком был этот мистер Баркер. Говорили, что он долго не протянет – утопит себя в собственном пиве. У него был необъятный живот, но и такая же необъятная улыбка, и даже если пиво грозило утопить его, возможно, эта улыбка могла бы спасти… Она опять почувствовала, как наружу просится смех, но на этот раз по-настоящему веселый.

Потом еще мисс Шокросс, Кейт Шокросс, как все звали ее, начальница почты. Почему это в деревнях начальниками почты всегда бывают женщины и очень редко – мужчины? Она не задумывалась об этом прежде, но вспоминать о Кейт Шокросс ей не хотелось, и мысли ее переключились на Пегги Матер, что жила с мисс Шокросс и являлась ее племянницей. А еще она была кухаркой и горничной в Уиллоу-ли^[2] и в данный момент находилась внизу, на кухне, занимаясь приготовлением ужина – рождественского, семейного ужина.

Она заставила себя не думать больше о Пегги Матер, потому что эти мысли опять вызвали в ней легкий трепет.

Она начала успокаивать себя завтра в это же время она уже сможет думать и о Пегги Матер, и о многом другом, о чем не осмеливалась до сих пор размышлять, потому что будет знать, станет свободной или нет. Не стоит смотреть на это таким образом, упрекнула она себя. Но опять, вопреки всем ее усилиям, мысли вернулись к Кейт Шокросс, почте, освещению в деревне. Эта женщина никогда не зажигала свет на крыльце почты, чтобы помочь людям ориентироваться. Даже в самом помещении горела слабая лампа, которую она и зажигала-то перед самым закрытием. И все же, Кейт Шокросс была, наверное, хорошим человеком. Исходя из того, что она учила детей в воскресной школе, готовила к службе алтарь и в течение многих лет немало жертвовала на церковные нужды, она должна была быть хорошим человеком. Однако некоторые интерпретировали такую щедрость Кейт Шокросс по-своему. Мистер Бленкинсоп, жезлоносец,^[3] выразился очень метко, заявив однажды, что ее доброта объясняется не столько любовью к Богу, сколько к Божьему слуге – священнику. Очень, очень точным было это замечание. После смерти супруги мистер Бленкинсоп хотел жениться на Кейт Шокросс; поговаривали – якобы потому, что она унаследовала кругленькую сумму от дяди, проживавшего в Канаде, которого и в глаза-то не видела. Говорили также, что Кейт была возмущена его предложением. Поэтому мистер Бленкинсоп имел основания выражаться так ядовито.

Опять ей захотелось смеяться, но сейчас это был не веселый смех, а как бы приправленный горечью. Потом желание смеяться угасло, а чувство горечи усилилось и, весомое, поднялось к самому горлу и осталось там. «Хватит, хватит, об этом тоже больше не надо,» – резко приказала она себе.

Грейс подняла голову и вновь посмотрела в сторону деревни. Оттуда, издалека, с трудом пробивался через темноту слабый огонек. Она знала, что это у доктора Купера. Он всегда зажигал над своими воротами фонарь, в его приемной постоянно горел свет, и занавески он никогда не задергивал. И когда все огни в деревне, и даже в «Олене», были потушены, свет над воротами дома доктора Купера продолжал гореть. Да и сам этот человек был как луч в темном мире. Так думали не все: для людей консервативных его методы были слишком смелыми. Но для нее он был и отцом и матерью, от которых можно было ничего не скрывать – как на исповеди.

Слово «исповедь» заставило ее торопливо перевести мысли в иное русло; взгляд ее поймал в темноте над деревней огонек, напоминающий падающую звезду – так высоко он находился. Но она знала, что это не звезда, а фары автомобиля, пробивающие толщу тьмы у ворот фермы Тула, расположенной у подножия горы Робек: видно, хозяин направлялся в бар. Говорили, что Тул ездит туда каждый вечер, чтобы скрыться от своей озлобленной супруги, приходившейся ему и двоюродной сестрой Что ж, тому, кто знал, что потеряла Аделаида Тул, ее настроение понять было нетрудно.

Голова Грейс опустилась ниже: совесть не давала ей покоя при мысли о жене Тула, ведь причиной озлобленности этой женщины была она. «Не я это начала, я ничего не могла поделать, – всегда говорила она себе, но на этот раз добавила: – А если все-таки я? Если я?»

Глядя в просвет между деревьями на далекие холмы, она как бы разговаривала с далеким собеседником. «Я не виновата, ведь так?» – громким, умоляющим шепотом произнесла она, потом подняла руки, подалась вперед и положила их на покрытые инеем металлические перила балкона. Как раз в это время на аллее послышался шум: дети возвращались домой. Она быстро выпрямилась и приказала себе не двигаться – пусть они увидят ее здесь. Хотя этим она и не докажет им, что стоит на пороге новой жизни, но даст понять, что наконец изгнала из себя страх и, следовательно, им больше не стоит беспокоиться или шепотом советоваться друг с другом по поводу ее состояния…

Несколько минут спустя комната наполнилась светом, и женщина повернулась к вошедшим. Некоторое время они стояли, разделенные пространством большой спальни. Дети смотрели на мать изумленно, широко раскрытыми глазами, потом бросились к ней, обступили со всех сторон, трогая, похлопывая, восклицая, называя «дорогой» и «милой», ахая и охая.

Беатрис, массивная, пухлая, заматеревшая, как будто ее ребенку было уже лет двенадцать, а не два года, воскликнула:

– О, что случилось? Иди в комнату, на улице такой холод. О! Да ты вся замерзла, посмотри, какие у тебя руки…

Стивен, неуклюжий и долговязый, спросил:

– С тобой все в порядке? Что это на тебя нашло? А потом Джейн, которой через неделю должно было исполниться семнадцать, и которая еще не овладела всеми дипломатическими нюансами, прямо сказала то, о чем все думали, но молчали:

– О, мама, ты нас всех так перепугала. Зачем ты выключила свет?

Качнув головой и улыбаясь всем сразу, Грейс Рауз мягко проговорила:

– Мне так захотелось.

Они не могли не обменяться недоуменными взглядами, а Грейс отвернулась как раз вовремя, сумев сдержать готовые сорваться с ее губ слова: «Не волнуйтесь, я не испорчу вам Рождество своими фокусами. Не волнуйтесь, мои дорогие».

– Я принесу тебе попить чего-нибудь горячего и поговорю с Пегги, – тон Беатрис изменился, теперь она говорила важно, как и подобает почтенной женщине. – Наружный свет тоже был выключен. Весь фасад дома был в темноте. Не помню, чтобы вообще… ну, по крайней мере, много лет такого не случалось. Джейн правильно сказала: ты действительно перепугала нас до смерти. Сядь, дорогая, – она положила руки на плечи матери, пытаясь усадить ее в кресло, и повторила: – Я принесу чего-нибудь горячего.

Грейс печально улыбнулась: Беатрис проявляла такую заботу о ней со вчерашнего дня – момента своего приезда. Видно, собиралась просить о чем-то. Не для себя, конечно – для Джеральда. Ему, наверное, нужны деньги – опять. Грейс чувствовала это уже какое-то время. Что ж, очень жаль, но придется его огорчить. Она только надеялась, что Джеральд не заговорит на эту тему сейчас ей не хотелось, чтобы ее отказ разрушил праздничную атмосферу. Она рассчитывала, что зять отложит разговор до второго дня Рождества^[4] – до отъезда. Она осторожно освободилась от рук старшей дочери, проговорила:

– Не приставай, Беатрис. Я в полном порядке, дорогая, и сама спущусь вниз.

Она направилась к двери, потом повернулась, обвела всех троих внимательным взглядом, как будто они вновь стали маленькими детьми, и ей приходится объяснять им что-то пока недоступное их пониманию.

– Нельзя стоять на месте. Ваш дедушка говорил: «Если человек не стремится вперед, его отпихнут назад». Так что я пошла.

Она засмеялась тем окрашенным искренней радостью смехом, что был когда-то ее отличительной чертой, потом быстро открыла дверь и вышла – она знала, что ее присутствие смущает их.

Она сделала три бесшумных шага, остановилась на лестничной площадке, напоминавшей больше жилую комнату, и прищурившись, посмотрела на портрет покойного мужа, висящий возле лестницы. Массивная, украшенная ажурной золотой эмалью рама контрастировала с белым фоном стены, на которой, казалось, и был написан сам портрет, изображавший священника в церковном облачении, – создавалось впечатление трехмерного изображения. Она давно привыкла к картине, проходя мимо бессчетное количество раз, никогда не смотрела на нее, по крайней мере, не поворачивала головы, и все же почти никогда не могла забыть о ней. Даже сейчас она смотрела только на раму. Верхняя часть ее была обвита цветами, живыми цветами, которые, конечно, должны были завянуть к завтрашнему дню. Внизу к раме были прикреплены две вазы, в которых стояли анемоны.

Подошла Джейн. Она встала рядом и успокаивающе тихим голосом, почти шепотом, проговорила:

– Это я их поставила. Я весь день думала о нем. прошло уже больше года… и… ну…

Грейс оставила младшую дочь и направилась к лестнице. Возле портрета она не остановилась, но все равно мысленно увидела его, и в ее мозгу зазвучал голос, который она была не в состоянии заглушить: «Будь ты проклят!»

Не успела ее нога коснуться второй ступеньки, как страх вновь охватил ее. Она попыталась бороться с ним, одновременно умоляя: «Нет! Нет! Не надо начинать снова, не надо так думать. И прекрати ругать его. Хватит этой злобы. Перестань. Ради Бога, перестань. Я больше не боюсь». Она вела с собой этот воображаемый разговор в состоянии, близком к панике, что часто охватывала ее в прошлом «Хватит. Слышишь? Я больше не боюсь.»

В холле Грейс на секунду остановилась и, содрогнувшись, перевела дыхание. Эхо того голоса затихало в ее мозгу. Она обернулась: дети гуськом спускались по лестнице, каждый по-своему озабоченный поведением матери. Она дождалась Джейн, вытянула руку и порывисто привлекла девушку к себе. Это усилило общее недоумение, но на лице младшей дочери появилось выражение смешанного с удивлением удовольствия. Грейс и Джейн пересекли холл и направились в гостиную.

Беатрис и Стивен не последовали за ними. Обменявшись взглядами, они повернули в узкий коридор и подошли к двери, расположенной в дальнем конце его. Как раз в тот момент, когда Беатрис хотела войти в комнату со стороны кухни послышался голос ее мужа. Он перебрасывался шутливыми репликами с Рози Девидсон, которая иногда помогала Пегги Матер по хозяйству. Беатрис подождала, пока Джеральд появится из кухни, и сделала ему знак подойти. Когда он приблизился, улыбка сползла с его лица.

– Что случилось? – осведомился он вполголоса. Вместо ответа Беатрис прошла в кабинет, Стивен и Джеральд последовали за ней. Беатрис закрыла дверь, села в большое кожаное кресло и лишь тогда заговорила.

– Опять мама, – коротко сказала она.

– О! – с чувством произнес Джеральд и, помолчав, спросил: – А что с ней?

– Ничего такого, вроде бы все в порядке. Ты не поверишь: когда мы пришли, она стояла на балконе, а свет в ее комнате был полностью погашен. Правда, Стивен?

Тот повернулся спиной к камину. Это была его любимая поза. Так всегда делал его отец зимой ли, летом – он всегда стоял спиной к огню… Стивен постоянно чувствовал в этой комнате его незримое присутствие.

Он заметил, что сестра и Джеральд не сводят с него глаз: он не ответил на вопрос Беатрис. Стивен распрямил плечи, вытянул шею, опять совсем как отец, делая вид, что обдумывает, как лучше ответить, потом заговорил:

– Похоже, она больше не боится темноты. И вообще, я бы сказал, что она больше ничего не боится.

– Что ж, давно пора, – Джеральд высоко поддернул твидовые брюки, прежде чем сесть в кресло напротив жены. – Жаль, что она не могла привести себя в порядок раньше – нам не пришлось бы столько волноваться.

– И папе тоже, – Беатрис взглянула туда, где между окнами – точными копиями тех, что были в комнате наверху, – стоял стол, длинный, занимающий довольно много места. Сейчас на нем находился только письменный прибор, поднос, блокнот с промокательной бумагой и фотография в рамке. Беатрис посмотрела на фотографию, и глаза ее подернулись влажной пеленой. – Бедный папа, – пробормотала она, не испытывая, однако, ни малейших угрызений совести.

Джеральд снял ногу с ноги, вытащил из кармана трубку и начал набивать ее табаком, повторив про себя: «Бедный папа». Занятие, несомненно, доставляло ему удовольствие. Эту фразу супруг Беатрис повторял часто, но откровенно говоря, он не чувствовал особой скорби по поводу смерти тестя, хотя тот всегда, за исключением одного памятного случая, относился к нему хорошо. По мнению Джеральда, тесть принадлежал к тем людям, которых невозможно понять до конца. Вроде бы дружелюбный и все такое, веселый, готовый всегда помочь, по крайней мере, советом, и все же было в нем что-то… Джеральд никогда не чувствовал себя в его присутствии непринужденно. Но лучше уж было терпеть его, чем его супругу, потому что в присутствии этой женщины Джеральду было действительно не по себе. Если в компании викария он чувствовал себя неловко, то в компании его жены испытывал желание буквально провалиться сквозь землю. Она смотрела на него так, будто видела перед собой какую-то гадость, которую притащила в зубах кошка, а из себя строила особу королевских кровей. А кем она была на самом деле? Дочерью какого-то торговца углем – и всего-то. Конечно, он, Джеральд, был бы тоже не прочь иметь отцом именно такого торговца углем – и унаследовать все его деньги. Их у нее, наверное, куры не клюют. И, несмотря на это, она жуткая скряга. Подарила Битти на свадьбу жалкую тысячу. Джеральд готов был поспорить, что теща запросто могла дать пять тысяч и даже не заметила бы потери. Правда, когда родилась Ивонн, она оформила на имя девочки еще одну тысячу, но сделала это таким образом, что деньги невозможно было трогать до достижения их дочерью двадцати одного года. В последние годы теща вообще спятила, но на ее деловую хватку это не повлияло – в этом Джеральд не сомневался. Теперь ему предстояло ее обработать.

Кончиком языка он облизал полоску своих коротких светлых усов. А что если по какой-то причине ее не заинтересует его предложение, и Лайвси продаст свою долю на тот гараж кому-нибудь другому?.. Нет, она не может так поступить. Что для нее каких-то семь тысяч? Мелочь. Взять хотя бы ее дом. Отель да и только, с потрясающей обстановкой. Но дело в том, что эта женщина не любила его, Джеральда, и он это знал. А что если она все-таки не примет его предложения? Эта невыносимая мысль заставила его резко встать, почти вскочить, с кресла. Заметив вопросительное выражение на лицах жены и шурина, Джеральд, который не терялся в любой ситуации, быстро спросил:

– Где Ивонн? Ее что-то совсем не слышно. Спит?

– Спит! Не говори глупостей. Она у мисс Шокросс. Попросила меня позволить ей поиграть там полчасика. Мы со Стивеном заглянули в церковь, как раз когда мисс Шокросс заканчивала украшать алтарь. Она буквально заставила нас зайти к ней домой. Все время рассказывала о новом священнике. Говорила, что терпеть его не может, и по-прежнему считает церковь папиной, и всегда будет думать так.

Джеральд никак не отреагировал на слова жены, но подумал о мисс Шокросс: еще одна свихнувшаяся старая сука. И тоже набита деньгами под завязку. И почему это деньги всегда оставляют женщинам? Застегивая пиджак, он взглянул на жену и отрывисто проговорил:

– Надо сходить и забрать ее, а то она чересчур возбудится. Ты знаешь, чем это может кончиться. К тому же надо позаботиться о елке и подарках.

При упоминании о подготовке к Рождеству Беатрис вздохнула и со свистом выпустила из груди воздух, что говорило о том, как ей не хочется заниматься этой скучной работой.

Когда она в сопровождении мужа вышла из комнаты, Стивен, по-прежнему стоя спиной к огню, начал медленно раскачиваться. Он делал это, перенося тяжесть с пальцев ног на пятки; глаза его были полузакрыты, руки, спину, ягодицы и икры охватила приятная, успокаивающая теплота, и это легкое покачивание погрузило его в мечты… Ему нравилась эта комната, он любил ее. Теперь он считал ее своей, да фактически и весь дом принадлежал ему – как-никак, он был единственным сыном. У Беатрис было, где жить, да, судя по всему, и Джейн должна была скоро уехать. Он надеялся, что это решится завтра, когда к ним придет этот ее знакомый. «Интересно, что он за человек? – мимолетно подумал Стивен. – Читает лекции в одном из колледжей Дарема – это уже что-то. По крайней мере, Джейн не прогадает так, как Беатрис, которая вышла замуж за Джеральда Спенсера» Этим сестра обидела его, Стивена, больше, чем ему хотелось бы признать. Джеральд оказался еще тем типом: со свадьбой пришлось поторопиться. Странно, что в то время, как отец из-за этого ужасно расстроился, мать, насколько помнил Стивен, и бровью не повела. Он отлично понимал состояние отца, потому что и сам испытывал то же самое – случившееся с Беатрис вызывало у него отвращение, тошноту, это было просто скотство.

Убаюкивающее покачивание возобновилось. «Я никогда не женюсь,» – почти с вызовом подумал Стивен. Нет, он никогда не женится, для духовного лица это невозможно: нельзя быть слугой двух господ, а жена, насколько он понимал, тоже являлась госпожой. К тому же в супружеской жизни существует и другая сторона – физическая. Стивен буквально содрогнулся при мысли об этом. Католическая церковь имела в этом смысле преимущество над англиканской – она запрещала своим священникам жениться. Иногда Стивен испытывал сожаление – такое смутное, неясное сожаление, – что он не принадлежит к римской церкви. Там все было ясно, там священник действительно был священником, и его поступки говорили сами за себя, но можно ли служить Богу, когда вокруг тебя слоняются жена и дети? Но все же титул «его преподобия» или викария лучше. Стивен неожиданно прекратил покачиваться и упрекнул себя за циничные мысли. Но потом вновь вернулся к ним: зачем обманывать себя? Ему хотелось посвятить себя религии, но пусть его будут знать просто как священника – не викария, не пастора, не «его преподобие». После этого небольшого взрыва откровения перед самим собой в голову Стивена неожиданно пришла мысль, заставившая его часто заморгать своими карими близорукими глазами: а если мать снова выйдет замуж? Он уже не мог переключиться ни на что другое и продолжал размышлять. Что, если она и в самом деле придет в норму? Деньги у нее есть, выглядит она моложаво и вполне подходит под определение «интересная». Говорят, что в молодости она была красива. Сам Стивен этого не находил. Внешность Грейс Рауз не вызывала у него симпатии, хотя это и была его мать. Глаза ее были слишком большими, широкими, а это, как он полагал, не является признаком интеллигентности. Ему нравились умные женщины, те, с которыми можно было поговорить о чем-то кроме хозяйства и кухни. Она, правда, занималась музыкой, но в целом была всего лишь обыкновенной домохозяйкой… Но что если она выйдет замуж? Это будет означать, что на место отца придет другой человек… Нет, жив отец или мертв, дом никогда не будет принадлежать никому другому, кроме него, Стивена Он может сдать его в аренду, но никогда не продаст, и однажды вернется сюда, и останется здесь жить. Возможно, это произойдет даже раньше, чем он предполагает. Иметь епископом двоюродного деда в конце концов не так уж плохо… Но если мать действительно решит выйти замуж и будет продолжать жить здесь?

Как и Джеральд, Стивен не мог спокойно переносить неприятные мысли. Он поспешно вышел в холл и через боковую дверь направился прямо в гараж, где в углу лежали ветки остролиста.^[5] Он начал аккуратно отбирать мелкие веточки, которые должны были украсить фарфоровые настенные светильники, стараясь взять только те, которые не поцарапают нежно-серую краску стен…

Грейс сидела на тахте в гостиной и чувствовала в себе такую легкость, какой ей не доводилось ощущать уже многие месяцы, даже годы. Джейн рассказывала ей во всех подробностях о том, как она встретила самого замечательного человека в мире. «И почему это все семнадцатилетние девчонки всегда говорят одно и то же?» – размышляла Грейс. Как печально, даже ужасно, что иллюзии являются неотъемлемой частью человеческой жизни: через них нельзя перепрыгнуть, их нельзя обойти – их можно только пережить. Единственным утешением было то, что в таком возрасте человек не сознает, как он беззащитен перед окружающим миром, не замечает, как утомительны и скучны для других его повествования или, наоборот, как они до боли близки кому-то. В юном возрасте и думается по-юному – а почему бы и нет? Действительно, почему?

– Да, дорогая, я слушаю.

И Грейс продолжала слушать, как ее дочь встретила человека своей мечты. Его звали Джордж Астер и, несмотря на то, что он был на пятнадцать лет старше, она, Джейн, знала, что это – ее идеал. В глубине души Грейс хотелось верить, что так оно и будет.

– Мне ужасно неприятно, мамочка, что я наврала ему про свой возраст, но на вид мне все равно можно дать восемнадцать, я это точно знаю. Я скажу ему правду после праздников, когда все как-нибудь уладится, он и намерен все уладить, – она возбужденно хихикнула и добавила: – Он тебе понравится, мамочка.

– Ну, – сухо улыбнулась Грейс, – может оказаться и не совсем так. Тещам обычно не нравятся зятья, но я уже чувствую, что он вызывает у меня симпатию, – проговорив это, она сползла с мягких подушек, в которых буквально утопала, и направилась к камину. Да и кто не почувствовал бы симпатию к человеку, который сделает тебя свободной?.. Нехорошо так думать: она как будто хотела избавиться от Джейн. Нет, это неправда, о, нет… нет. Грейс полагала, что младшая дочь не заговорит о браке еще год-два, может, даже больше; она давно уже примирилась с мыслью о том, что лишь тогда, когда будет определена жизнь младшей дочери, она, Грейс, сможет сказать себе: «Теперь я могу жить для себя».

А что если Джейн повторит тот же путь, которым прошла она? Этот Джордж Астер был даже старше, чем Дональд, когда Грейс выходила за него замуж. Она не должна допустить, чтобы Джейн была несчастной, даже ценой собственной свободы. Грейс мысленно увидела, как ее дочь старается не опуститься, и паника начала вновь овладевать ею. Но она переборола страх. Не возраст был тем дамокловым мечом, что висел над ней и Дональдом. Ничего не изменилось бы, даже если бы ему было ровно столько, сколько ей.

– С тех пор, как это произошло, я начала понимать ваши отношения с папой, – говорила Джейн, глядя в спину матери, стройную, как у девушки, но уже не такую гибкую. Плечи Грейс на какое-то время расправились, стали необычайно прямыми, и Джейн, обращаясь как будто к ним, просительным тоном продолжала: – Мамочка, я чувствую, что должна поговорить о папе. И не надо сердиться на меня из-за этого. То, что я не вспоминаю о нем, как-то отдаляет меня от него, а сегодня – особенно сегодня – я почувствовала, что он совсем близко, как будто… ну, я не могу как следует объяснить, но он будто просится, чтобы его пустили сюда. Вот почему я положила под его портретом цветы…

– Прекрати, Джейн!

Крик Грейс как ножом отрезал конец фразы. Какое-то время девушка пристально смотрела на спину матери, потом опустила голову и прикусила губу.

Воцарилась неловкая тишина, затем, как будто для того, чтобы снять напряжение, возникшее в комнате, кто-то запел на улице рождественский гимн. Как раз в этот момент дверь гостиной распахнулась, и в комнату вошел Стивен с охапкой веток остролиста.

Грейс повернулась к нему, как бы с облегчением, и уже спокойно спросила:

– Это дети поют?

Стивен кивнул.

– Да. Человек двенадцать, – его голос звучал как-то натянуто и неестественно.

– Ты займешься ими?

Он ответил не сразу. Положил ветки у камина, потом сказал:

– Там у парадного входа Эндрю.

– Эндрю? – переспросила Грейс, как будто не знала, о ком идет речь. – О, а я думала, что он вернется где-нибудь на второй день Рождества….

– Не знаю – он у парадного входа, – Стивен выпрямился. – Почему он не пользуется задним ходом?

– Не говори глупостей, – проговорила Джейн, вставая с тахты. – Ты же знаешь, что Пегги огреет его сковородкой, если он сунет нос на кухню… «Фурия в аду ничто…»^[6] А почему ему не заходить в дом, как всем?

– Потому что это не его дом.

– Стивен! – во второй раз за последние несколько минут Грейс повысила голос. Слово прозвучало так резко, что Стивен и Джейн застыли на месте, как будто играли в «статуи». – Оставь этот тон. Эндрю не какой-нибудь… э… э… он друг нашей семьи, который всегда тратил свое свободное время, чтобы помочь нам. Он занимался у нас по хозяйству и работал в саду только… только потому, что делал одолжение вашему отцу. Я уже говорила вам об этом. Джейн, иди и впусти Эндрю.

– Да, да, хорошо, мамочка.

Стивен отвернулся от матери, которая сердито смотрела на него, и занялся ветками. Ее поведение выводило его из себя. Если бы он только мог, он сказал бы этому Эндрю Макинтайру: «Уходи! И больше никогда не возвращайся, даже близко не подходи в этому дому!» Ему никогда не нравился этот человек. Его отец тоже не любил Эндрю, хотя ни разу не говорил о нем ничего плохого. Впрочем, уж если на то пошло, Стивен никогда и не слышал, чтобы отец произносил это имя, но все равно он знал, что тот не любил Макинтайра.

Антипатия Стивена к Эндрю имела и конкретную основу. Далеко не последнюю роль играло то, что Эндрю никогда не обращался к нему «мистер Стивен» или «молодой хозяин», как делали другие жители деревни. А еще он никогда не называл мать «мадам» или «мэм». Стивен не мог припомнить, чтобы этот человек вообще как-то называл мать, даже по имени, как будто он считал себя равным с ней или даже со всеми членами семьи. Вот почему он так чурался жителей деревни. Он всегда задирал нос, этот Эндрю Макинтайр, или, как говорят о таких гордецах, ему слишком жали собственные ботинки. Хотя в голову Стивена лезли отнюдь не те мысли, каким подобает быть у христианина, он не упрекал себя за это.

Дети затянули «Там, в хлеву» сразу в нескольких тональностях. Потом пение стало громче: дверь гостиной открылась, и в комнату вошла Джейн.

– Беатрис вернулась Человек шесть детей в холле, а Ивонн тоже хочет петь вместе с ними, – смеясь, сказала она. – Вот Эндрю, мамочка.

Мужчина, который появился на пороге гостиной, подходил под описание Стивена буквально – не только в смысле ботинок: его рост был шесть футов два дюйма. Фигура Эндрю, казалось, еще не обросла достаточным для человека такого сложения количеством плоти; так бывает в юности, когда молодому человеку необходимо несколько поправиться. Но впечатление юности Эндрю сразу же пропадало: в его лице не было и намека на молодость, и не потому, что оно было старым или испещренным морщинами – возраст читался в его глубоко посаженных карих глазах, а клочок седых волос на правом виске усиливал впечатление. Его волосы были не черными – просто темными, но контраст с этой сединой был таким сильным, что они приобретали почти по-испански черный оттенок.

– Привет, Эндрю, пожалуйста, входите, – сказала Грейс, не меняя позы у камина, но подняла руку и жестом пригласила его пройти. Он сделал несколько шагов и остановился у изголовья тахты. – Вы вернулись раньше, чем планировали. Мы ждали вас на второй день Рождества.

– Тете стало намного лучше. Она настояла, чтобы я вернулся на праздники домой, и я не возражал, – голос Эндрю был глубоким и сочным; в нем слышался не местный, нортумберийский, а шотландский акцент. Он говорил неестественно и официально, как будто заучил реплики заранее.

– Она осталась одна?

– Нет, с ней осталась ее подруга, так что я вполне мог уехать.

– Пожалуйста, садитесь, Эндрю, – Грейс указала на кресло, подошла к тахте и опустилась на нее Джейн снова села рядом. Не глядя на дочь, Грейс нащупала ее руку и крепко сжала.

– Почему вы не перевезете вашу тетю куда-нибудь поближе, Эндрю? – подавшись вперед, поинтересовалась Джейн. – Она живет так далеко от вас.

– Ей нравится Девон.

– А знаешь что, мамочка? – теперь девушка сидела, подобрав под себя ноги. На лице ее появилось озорное выражение. – Я готова поспорить, что Эндрю ездит туда не к тете. Я уверена, что это какая-то его подруга… как ты думаешь?

В этот момент – намеренно или нечаянно – Стивен уронил на пол молоток. Он взглянул на Джейн, но та не боялась брата. Проигнорировав его взгляд, она повторила:

– Как ты думаешь, мамочка?

– Я думаю, что это личное дело Эндрю, – Грейс посмотрела на гостя, он – на нее. Потом Эндрю перевел взгляд своих глубоких глаз на Джейн и мягко проговорил:

– Моя подруга живет здесь, поэтому я и вернулся сюда.

Джейн запрокинула голову и засмеялась. Ее смех напоминал журчание воды. Как-то однажды, когда ей было всего восемь лет, она прямо спросила Эндрю: «Когда я вырасту, ты женишься на мне?» Он был в какой-то мере шокирован вопросом. Джейн потом часто подшучивала над ним, называя его своим парнем.

– Завтра к Джейн приедет в гости ее знакомый, – объявила Грейс, улыбаясь дочери.

– Да? – брови Эндрю удивленно приподнялись.

– Не просто знакомый, Эндрю.

– Да? – он вопросительно посмотрел на девушку, и та, низко склонив голову, подтвердила:

– Угу.

Пронзительный крик, раздавшийся в холле, прервал этот обмен репликами. Грейс сморщилась. Крики не утихали. Потом послышались голоса: «До свиданья… до свиданья… спасибо, до свиданья… счастливого Рождества… и вам того же… до свиданья…» Входная дверь громко хлопнула, затем в гостиную вошел Джеральд. В руках его извивалась и пиналась Ивонн.

– Хочу! Хочу! Пусти, папа! Хочу! – набрав полные легкие воздуха, вопила она.

Джеральд прошествовал к камину и довольно бесцеремонно опустил девочку на ковер возле огня. Ивонн немедленно прекратила кричать.

Она оглядела собравшихся – на лице ее не было ни малейшего намека на слезы, – неожиданно засмеялась и, перевернувшись на живот, начала пинать ногами мягкий ворс.

– С этим ребенком надо что-то делать, – заметила Беатрис. – Девочка становится сущим чертенком.

– Если хотите иметь в семье гармонию – заведите ребенка. Как вы думаете? – снисходительно обратился Джеральд к Эндрю. Он говорил с ним доверительным тоном, каким обычно мужчины беседуют о своих проблемах. Эндрю поднялся с кресла и спокойно ответил:

– Ничего не могу сказать по этому вопросу.

– Да, да, конечно. Ну что ж, вы просто не знаете, что теряете.

Грейс тоже встала и, посмотрев на Эндрю, тихо спросила:

– Вы завтра будете один, Эндрю? – потом, не дожидаясь ответа, добавила – Придете поужинать с нами?

Эндрю внимательно посмотрел на женщину, потом обвел взглядом членов ее семьи – Беатрис, Джеральда, Джейн и, наконец, Стивена. Все не сводили с него глаз, ожидая, что он скажет. Он снова перевел взгляд на Грейс и, помедлив мгновение, коротко проговорил:

– Спасибо, с удовольствием Спокойной ночи.

Пожелание спокойной ночи относилось только к Грейс. Затем Эндрю кивнул всем остальным и опять произнес: «Спокойной ночи». Он направился к двери, потом остановился и, повернувшись, сказал, глядя на Грейс, тихим, ровным голосом:

– Счастливого вам Рождества.

– И вам того же, Эндрю, – так же тихо и ровно произнесла она.

Никто не пошел провожать Эндрю до выхода, и, когда дверь гостиной закрылась, все некоторое время молчали, выжидая, пока он пересечет холл.

Первой заговорила Беатрис.

– Но, мамочка, у нас будут гости: знакомый Джейн… – она посмотрела на сестру, – Джордж.

– Тем лучше, Джордж познакомится с Эндрю, Беатрис.

– Но, мамочка, Эндрю будет чувствовать себя неловко: мы никогда не приглашали его раньше.

– Так не случится, Беатрис… Я знала Эндрю еще до того, как познакомилась со всеми вами, – Грейс бросила на них быстрый взгляд, – и никогда не слышала, чтобы Эндрю чувствовал себя неловко в какой бы то ни было компании. Я всегда считала его одним из членов нашей семьи.

Она посмотрела на Стивена. На лице сына ясно читались его мысли.

– Ну, Стивен, что скажешь?

Он облизнул губы и какое-то время молчал. Грейс знала, что он изо всех сил пытается сдержать себя.

– Что ж, раз ты спрашиваешь и поскольку тебе, по-видимому, стало лучше, я буду говорить откровенно. – Стивен помолчал. Грейс склонила к нему голову. – Если бы отец был жив, никто не стал бы и обсуждать этот вопрос, так ведь? То, что завтра он будет один – не оправдание. Два года назад он тоже был на Рождество один, но не было и речи о том, чтобы приглашать его, потому что был жив отец, и я полагаю, что знаю, в чем здесь дело, – он опять сделал паузу. – Он не любил этого человека, никогда не любил. Зачем он держал его, я сказать не могу, но в одном я уверен: отец никогда не стал бы приглашать его на Рождество.

Какое бы впечатление ни произвели на Грейс слова Стивена, прочесть что-либо по ее лицу было невозможно: его выражение не изменилось, и только губы женщины сжались чуть крепче. Зато остальные были поражены такой дерзостью. Как раз в тот момент, когда Грейс собиралась заговорить, Джейн торопливо, запинаясь, начала:

– Ты… о, Стивен, как ты мог такое сказать? Отцу Эндрю нравился, правда, нравился. Что касается Джорджа, – она бросила сердитый взгляд на сестру, – если бы я и захотела, чтобы он познакомился с кем-нибудь, то это был бы только Эндрю, и если бы Джордж посчитал это ниже своего достоинства, тогда такой человек не для меня, вот так. А вы все – глупые… глупые снобы. Даже не снобы, а… ну, я не знаю.

– Успокойся, Джейн. Все в порядке, – Грейс взяла дочь за руку. Потом повернулась и, посмотрев на Стивена, очень тихим, даже нежным голосом произнесла:

– Похоже, вы все забываете, что я все еще хозяйка этого дома, и если я хочу, чтобы Эндрю ужинал с нами, значит, так оно и будет. Эндрю… – голос Грейс задрожал. Переводя взгляд с одного на другого, она часто заморгала. Никто не проронил ни слова, и Грейс, повернувшись, направилась к двери. Выйдя в холл, она несколько секунд стояла, опираясь на дверную ручку. Колени ее так дрожали, что она могла упасть. Болезненное чувство страха и тревоги вновь охватило ее и сжало грудь.

По мере того, как Грейс приближалась к лестнице, ее походка становилась какой-то неуверенной. Выражение боли и тревоги на лице сменилось другим – теперь, после того, как она напомнила всем, кто в доме хозяин, в ее глазах читалось настоятельное желание подтвердить это чем-нибудь, например, спросить на кухне у Пегги: «Ну как, все в порядке, Пегги?» – и таким образом вернуть себе уверенность в собственных силах.

Когда Грейс открыла дверь в столовую, Пегги Матер, склонившись над столом, переставляла графинчик для уксуса. Накрыванием стола Грейс занималась все послеобеденное время и теперь в мозгу ее прозвучал уверенный голос: «Скажи ей, чтобы поставила графин на место», но она не смогла преодолеть собственной нерешительности. Она прошла в столовую, сделав вид, что ничего не заметила, и встала позади кухарки: так было легче разговаривать.

У Пегги были широкие бедра, и, когда она наклонилась, ее ситцевая юбка туго натянулась на ягодицах и задралась, обнажив мясистые икры, – даже зад кухарки выглядел устрашающе. Грейс с самого начала всегда немного робела перед этой женщиной, но эта робость не шла ни в какое сравнение с тем чувством, которое стала внушать ей Пегги Матер в последние несколько недель.

Грейс хотела заговорить с Пегги, как хозяйка со служанкой, как будто, кроме этих отношений, между ними никогда ничего не было, но, когда она произнесла «Ну как, все в порядке, Пегги?», ее голос дрогнул.

– А почему это что-то должно быть не в порядке? Я не первый раз готовлю праздничный ужин к семи, а не к часу… какая разница.

Кухарка выпрямилась и грузно шагнула ко второй двери. Грейс смотрела ей в спину. Только когда дверь за Пегги закрылась, Грейс села. Сложив ладони вместе, она предалась весьма странному занятию – начала молиться.

Менее чем через полчаса к ней в комнату пришли Стивен и Беатрис. Первым – Стивен. Он выглядел несколько удрученным и одновременно более юным, чем Грейс видела его в последнее время. Когда он извинился за свое поведение, проговорив «Прости меня, ничего подобного больше не повторится», Грейс захотелось не просто протянуть ему руку, но и обнять его. Однако она только по-доброму взглянула на Стивена и ответила: «Ничего, я понимаю,» – и она действительнопонимала его в эту минуту раскаяния – разве он не был ее сыном?

Несколько минут спустя в комнату вошла Беатрис.

– О, мамочка, как ты мне нравишься в этом сером платье! – воскликнула она. – Оно выглядит замечательно, я не видела тебя в нем сто лет.

Грейс стало одновременно приятно и грустно: она догадалась, что сын и старшая дочь решили сделать все, чтобы Рождество было не омрачено, по крайней мере, чтобы праздник не был испорчен из-за них. Инцидент в гостиной был досадным происшествием; по-видимому, они решили до поры до времени не думать о предстоящем ужине и об Эндрю. Грейс почти слышала голос Джеральда, одобрившего такое решение: «Доведи дело до конца сегодня – избежишь неприятностей завтра».

Впервые за три года Грейс легла в постель, погасив свет, и когда она проснулась среди ночи и обнаружила, что спала, то совсем не испугалась. В комнате и во всем доме царила неприятная тишина. Грейс решила, что идет снег. Она приказала себе встать и посмотреть, так ли это, но потом вновь забылась во сне и проснулась лишь утром. В доме уже началось неторопливое движение, потом спокойствие было нарушено возбужденными восклицаниями, доносившимися из комнаты, расположенной с противоположной стороны лестничной клетки: наступило Рождественское утро, и Ивонн смотрела, какими подарками наполнился за ночь ее чулок. Грейс не испытывала никакого желания быть свидетельницей этого события. Когда ее собственные дети были маленькими, она, переполняемая радостным волнением, любила наблюдать, как они лезут в свои чулки, но Ивонн, похоже, вообще не принадлежала к ее роду, хотя и была внучкой. Испорченный ребенок.

Грейс осталась в постели, надеясь, что какое-то время никто не зайдет и не потревожит ее: ей хотелось лежать и наслаждаться тем чувством, с которым она проснулась – ощущением новизны, смелости, и даже просто победы над темнотой. Женщина вытянула свои длинные ноги, потом перевернулась на живот и зарылась лицом в подушку. «Сегодня я сделаю их всех счастливыми, – решила она. – Всех до одного. И я схожу в церковь… да, схожу в церковь. Стивен обрадуется…» Да, она сходит в церковь, а вечером будет играть для них…

Только к десяти часам убрали после завтрака со стола и вымели мусор, оставшийся после распаковывания подарков. Грейс не могла сказать, что у нее вызвал восторг хотя бы один из преподнесенных ей подарков. По большей части это были вещи хозяйственного назначения: дети, несомненно, считали, что подарки ей понравятся, и она была уверена, что ей удалось создать нужное впечатление. Грейс подарила им чеки. Суммы были незначительными, но все четверо, даже Джеральд, приняли их с выражением радостного удивления на лицах.

Грейс постоянно чувствовала, что Джеральд пытается загнать ее в угол. Он ни на минуту не отходил от нее в прошлый вечер, и был таким сверх всякой меры обходительным, что Грейс даже стало неловко.

И сейчас, когда она поднялась наверх, чтобы приготовиться к походу в церковь, он последовал за ней под предлогом того, что хочет принести дрова для ее камина. Грейс поняла, что разговора не избежать, и решила покончить с этим побыстрее.

Он остановился возле двери.

– Дрова, мама.

– Входи, Джеральд, – проговорила она. Оживленный, веселый Джеральд вошел, неся охапку поленьев. – Очень мило с твоей стороны. Я всегда чувствую себя такой виноватой, что не смогла привыкнуть к электрическим каминам, сколько не пыталась.

– А зачем вам привыкать? Да и вообще вы обычно следите за ним сами. И что это будет, если вы не сможете иметь в собственном доме то, что захотите, – он сунул полено в самую середину огня и, подвинув его ботинком, добавил: – Но я не понимаю, зачем вам заниматься этим камином лично? У Пегги, как правило, работы немного, только заботиться о вас, к тому же у нее еще есть и помощница.

– Нет, она довольно сильно загружена, а камины отнимают столько времени.

Джеральд выпрямился, вытер руки, потом повернулся спиной к огню и принял позу, напоминающую ту, в которой любил стоять Стивен.

– Знаете, мама, – начал он голосом, к которому подходило только одно определение: «нежный». – У меня не было возможности поговорить с вами наедине. Я хочу сказать: я от всего сердца рад видеть, что ваше здоровье намного улучшилось.

Грейс повернулась от туалетного столика, держа в руке кольцо. Глядя на украшение, она медленно надела его на палец, помолчала, любуясь, потом поблагодарила:

– Спасибо, Джеральд. Ты очень добр.

– Знаете, мама, – он запрокинул голову назад, потом качнулся вперед и продолжал: – Если бы вы не чувствовали себя лучше («лучше» он произнес с нажимом), я бы никогда, ни за что на свете не сказал вам то, что собираюсь сказать сейчас. Поскольку времени у нас мало, и вас вот-вот позовут, я сразу перейду к делу. Знаете… нет, должно быть, вы не знаете, что Лайвси собирается продать свою долю буквально за символическую сумму… Конечно, – тут Джеральд поднял руку, как полицейский, останавливающий поток машин, – я понимаю, что надо быть исключительно осторожным, но уверяю вас в этом вопросе меня никто не обманет. Поверьте на слово – все так и есть, как я говорю. Вы, мама, знаете мое финансовое положение: у меня, к сожалению, нет необходимых семи тысяч фунтов. Вот об этом я и хочу сказать… Учтите, я не прошу взаймы… – он опять поднял руку, – это деловое предложение. Вы выкупаете долю Лайвси, и у вас будет прибыль, частичный контроль, все остальное… Значит, так…

– Сядь, Джеральд, – спокойно сказала Грейс, указывая на кресло. Он замолчал. Она подвинула к себе скамеечку, стоявшую возле туалетного столика, и села напротив.

– Выслушайте меня до конца, мама, – торопливо и менее уверенно произнес Джеральд, – а потом говорите.

– Бесполезно, Джеральд.

Он не ответил, но улыбнулся ей и кивнул. Джеральд привык к подобному началу разговоров, он также умел настоять на своем – этому он научился за время работы в автомобильном бизнесе.

– Хорошо, хорошо. Теперь послушайте, я прошу буквально одну минуту…

Грейс взглянула на свои крепко сжатые вместе руки и прикусила губу, прежде чем заговорить.

– Бесполезно, Джеральд, ты только делаешь себе хуже, – произнесла она голосом, который уже нельзя было назвать спокойным – Я не в состоянии помочь тебе, и это правда, – она подняла глаза и посмотрела в его круглое, вызывающее у нее антипатию лицо, – по той простой причине, что денег у меня нет.

– Что?! – с презрительным недоверием воскликнул он, и этот тон заставил женщину поднять голову и резко проговорить:

– Можешь сколько угодно кричать «что?!», но я сказала правду – денег у меня нет, по крайней мере, таких, которые нужны тебе. Я знаю, для тебя это новость, но вот уже в течение некоторого времени у меня нет того, что ты считаешь деньгами.

– А ваш бизнес?

– Он принадлежит мне только теоретически.

– Вашу долю перекупил кто-то другой?

– Не в том смысле, в котором подразумеваешь ты. Если в двух словах, то дядя Ральф несколько лет назад занялся игрой на бирже. Как ты знаешь, половина всего принадлежала ему. Что-то пошло не так… многое пошло не так, и ему стало грозить банкротство. Фирма перешла к другому человеку, хотя и продолжает функционировать под нашей фамилией. У меня остались средства только для того, чтобы платить за обучение Стивена в колледже, да устроить жизнь Джейн.

– А этот дом? – Джеральд широко развел руками, как бы желая обхватить всю обстановку. – Здесь двухпенсовиком в неделю не обойдешься. – Он хотел добавить: «Да еще кухарки, садовники, и все остальное,» – но воздержался.

Его тон покоробил Грейс. «А твое какое дело?» – хотелось закричать ей, но она понимала, какой сокрушительный удар нанесен всем надеждам зятя, и поэтому спокойно ответила:

– Здесь требуется не так много денег, как ты думаешь, к тому же очень скоро и дом, и все, что в нем есть, будет продано.

– Боже мой! – он вскочил. – И они ничего не знают?

– Да, они ничего не знают. Стивену, когда он станет викарием, такой дом не понадобится. Он будет служить в другом месте. А Беатрис – в твоих руках, – Грейс помолчала и добавила: – Что касается Джейн, с ней все решится в течение праздников – по крайней мере, я на это надеюсь.

– Боже милостивый! – к Джеральду вернулось прежнее самообладание. – И вы считаете, что они будут не против?

– О нет, я считаю, что они будут против, и все будут разочарованы.

– Разочарованы. Ха! Ну… – Джеральд посмотрел сверху вниз на сидящую женщину, – ну-у… – растягивая, повторил он. – Хорошенькое дело! Больше мне нечего сказать.

– Мне очень жаль, что я так огорчила тебя, Джеральд, но я всегда была с тобой очень щедра, пусть даже ты и не согласишься с этим. За последние три года вы получили от меня более двух тысяч фунтов. Мне было трудно решиться выделить Беатрис и ребенку такие деньги, когда в моих делах царил полный хаос. Мне и самой пригодились бы в будущем эти две тысячи. Нет, Джеральд, учитывая все обстоятельства, ты должен признать, что я поступила с тобой вполне справедливо.

Он пристально посмотрел на женщину и почувствовал, как в нем закипает черная ярость: кажущееся безразличие тещи к его бедственному положению взбесило его. Она не только убила его надежды стать владельцем компании – она убила его будущее. Лишь сейчас Джеральд понял, как сильно он зависел от этой женщины – от ее щедрости к внучке, от будущего наследства Беатрис. Грейс была гарантией его безопасности, его страховым полисом. Если что-то шло не так, как надо, ну, что ж, на помощь всегда могла прийти мать Беатрис. Джеральд знал: своим нынешним успехом он в немалой степени обязан связям с компанией «Картнер и Картнер», появившимся после его женитьбы.

Столь горькими были чувства, охватившие Джеральда, что, когда Грейс заговорила снова, он даже не услышал ее. Но в следующую минуту он повернулся к ней:

– Что вы сказали!

– Я хотела бы просить тебя, Джеральд, пока не говорить об этом Беатрис или еще кому-нибудь. Конечно, они все равно должны будут узнать об этом. Ты можешь сказать Беатрис, когда вы вернетесь домой, а Джейн и Стивену я объясню все сама еще до окончания праздников.

Джеральд не ответил, но выпятил губы, а потом сжал их в тугую ниточку и, повернувшись на каблуках, вышел из комнаты.

Несколько минут Грейс продолжала сидеть, потом встала, подошла к гардеробу, вытащила оттуда свою норковую шубу, надела и стала рассматривать себя в зеркале. В какой-то мере она понимала чувства Джеральда. В такой шубе, да в таком доме ее трудно было назвать женщиной, стесненной в средствах.

Кроме Ивонн и Джеральда, в доме не осталось никого: все ушли в церковь. Даже если бы дочь не приболела, он бы все равно не смог в таком состоянии высидеть в церкви целый час, слушая всякую болтовню. Джеральд был готов взорваться. Он посмотрел на спящую девочку, зарывшуюся в мягкие подушки тахты. Жалкая тысяча фунтов для нее – и больше рассчитывать не на что. Эта мысль не давала ему покоя, как и факт, что если ему не повезет каким-то невероятным образом и он не раздобудет денег, то так и останется у Лайвси рабочей лошадкой до конца своих дней. А эта самодовольная корова и слова не проронила о своем финансовом положении. Все-то думали, что она больна, что у нее нервное расстройство. Наверное, ей не так плохо, как она это показывает, иначе она как-нибудь проболталась бы. А кое-что из того, что она говорит, просто стыдно слушать, а уж его, Джеральда, видит Бог, не так-то просто заставить покраснеть. Трудно понять эту женщину, его тещу… Джеральд не мог привыкнуть к мысли, что она разорена. Он оглядел комнату. Содержать всю эту роскошь без гроша за душой? Абсурд какой-то. Потом эти рождественские подарки. Чек на двадцать пять фунтов каждому, включая ребенка. Если сложить все вместе, получится сто двадцать пять фунтов, но когда человек разорен, то сто двадцать пять фунтов – тоже деньги!.. «Разорен», черт побери! Для нее это, по-видимому, значило, что, чтобы прожить, ей надо было тратить «каких-то» три тысячи в год.

Джеральд почувствовал, что ему надо выпить. Он осторожно прошел мимо тахты, вышел из комнаты и направился в столовую. Там он сразу же подошел к шкафу, стоявшему в углу, широко открыл дверцы и, нацелив палец на верхнюю полку, пробежал глазами по ряду бутылок, остановившись на бренди. Такой богатый выбор – для кого она это держит? Якобы для дяди и родственников. Черта с два. Наверное, потихоньку выпивает сама большую часть времени за ней никто не следит. Стал бы человек, близкий к разорению, покупать столько алкоголя? Джеральд щедро налил в стакан, выпил и стоял, наслаждаясь разливающимся по телу теплом. Потом взглянул на пустой стакан и сказал вслух: «Она лжет». Он снова протянул руку к бутылке, и в тот момент, когда он наливал второй стакан, раздался звонок в дверь.

«Черт побери, кто это может быть? – подумал Джеральд. – Не Макинтайр ли? Будем надеяться, что нет.» Ему не хотелось оставаться с этим человеком, пока остальные не вернулись из церкви.

Когда Джеральд открыл входную дверь, то увидел мужчину среднего роста, в пальто, со шляпой в одной руке и небольшой сумкой в другой.

– Да? – сухо проговорил Джеральд.

– Моя фамилия Астер.

– Астер… о, Боже мой… входите, входите, – он закрыл за вошедшим дверь. – Мы ждали вас к часу. Вы, видно, приехали дополнительным поездом или что-нибудь в этом роде?

Гость медленно оглядел холл, потом, смеясь, ответил:

– Не совсем так. Мой друг ехал на машине в эту сторону и предложил подбросить. А из деревни я приехал сюда на такси.

– На такси? Вам повезло. Чудо, что они смогли добраться к нам по такому снегу… Позвольте взять ваши вещи Я здесь один, все ушли в церковь. Моя фамилия Спенсер, я муж Беатрис. Вы могли вообще найти дом пустым, да вот наша дочь немного приболела – знаете, перевозбудилась. Полночи не спала, все ждала, когда в ее чулке появится подарок… Не сомневаюсь, что вы хотели бы выпить.

На какое-то время Джеральд выбросил из головы тревожные мысли и теперь разыгрывал роль хозяина так, как никогда бы не осмелился сделать в присутствии Грейс.

Он провел гостя в столовую.

– Входите… Итак, что будете пить? Давайте посмотрим, – Джеральд стоял перед шкафом, держа створки руками. – У нас есть виски, джин, ром, вишневый ликер, бренди. Предпочитаю…

– Неразбавленное виски, пожалуйста.

– Неразбавленное виски. Отлично.

– Какая чудесная обстановка.

– Что? А, это… дом… да. Но вы еще ничего здесь не видели.

– Джейн ничего мне не рассказывала. Я ожидал, что это будет дом викария… знаете, как обычно.

– Ну, это и есть дом викария, точнее, был, пока был жив его преподобие. По крайней мере, дом использовался в этих целях, но вообще-то дом приходского священника находится на краю деревни, возле гаража… ну, это длинная история. Я полагаю, Джейн когда-нибудь расскажет вам. Давайте выпьем… Ваше здоровье!

– Ваше здоровье.

– Садитесь.

– Спасибо.

Джеральд встал на коврик перед камином и с этой удобной точки оценивающе взглянул на гостя. Ну что ж, смотреть особенно не на что, решил он. Наслушавшись восторженных рассказов сестры, Джеральд ожидал увидеть здоровяка по крайней мере шести футов и все остальное, что полагается иметь при таком росте. Но этот Астер был не более пяти футов пяти дюймов, коротконогий и толстый, и выглядел на все свои годы. Может, котелок у него варил лучше, чем у других – надо же ему иметь хоть какое-то преимущество перед остальными. Так или иначе, до возвращения всех из церкви занимать гостя придется ему, Джеральду.

В течение следующего получаса знакомый Джейн получил массу информации о Джеральде и, несколько устав от одной и той же темы, умело вернул беседу к вопросам дома и сада.

– У вас здесь растут очень хорошие деревья, – он встал и подошел к окну. – Ивы просто великолепны… О! Чудесный отсюда открывается вид, верно? – Он показал на большую иву, стоящую посреди широкой, залитой солнцем лужайки. Нижние ветки дерева согнулись под тяжестью снега.

– Ну, это еще так себе, – Джеральд подошел и встал рядом – Вы пока не видели, что у нас с обратной стороны дома.

– Чудесное место… чудесное.

Джеральд не ответил: последняя реплика гостя вернула его мысли в прежнее русло. Да, место это действительно чудесное, но, как уверяла теща, оно будет продано. Скорее бы все пришли из церкви: он должен рассказать Беатрис о разговоре с Грейс, и к черту обещание молчать до поры до времени. А этот Астер ничего не говорил о себе – все только восторгался домом. Джеральд отвернулся от окна, но восклицание гостя «Боже мой!» заставило его вновь посмотреть во двор. Гость показывал на тропинку, огибающую лужайку.

– Этот человек… да я же знаю его… неужели он живет здесь?

– Макинтайр? Нет… точнее, не в этом доме. Он живет там, за холмами. Занимается всякой случайной работой, в основном по вечерам и на уик-энды. А вообще-то он сельскохозяйственный рабочий.

– Правда? Н-да, странно.

– А что, он ваш друг? – глаза Джеральда сузились.

– Нет, нет, я бы так не сказал. Мы встречались всего дважды, да и то каждый раз на несколько минут. Но он такой человек, которого трудно забыть… у него здесь клочок белых волос, да? – Астер показал на свой висок.

– Да… да, верно.

– Значит, это он.

Они наблюдали, как Эндрю идет по тропинке, ведущей к парадному входу.

– И где же вы его встречали? Он очень редко покидает эти места, только иногда навещает тетю в Девоне.

– Вот там мы и встречались – в Девоне.

– На прошлой неделе?

– Нет, несколько месяцев назад… если уж быть точным – на Пасху. Это во второй раз. А в первый – года два назад. Я путешествовал пешком, направлялся в Бакфастский монастырь и заблудился в лесу. Бывает, знаете, – он улыбнулся. – Я думал, что мне никогда оттуда не выбраться, но тут вышел на расчищенный участок леса, на котором стоял дом. Дальше тянулось поле. Там я и увидел его… Зрелище было необычное: он спускался со своей женой с холма. Спуск был довольно крутой, и она, по-видимому, оступилась. Он легко подхватил женщину на руки и бежал с ней до самых ворот. Я, помню, позавидовал его колоссальной силе… такое привлекательное было зрелище, если вы понимаете, что я хочу сказать: мужчина бегом спускается с холма с женщиной на руках. В наше время такое можно увидеть только в кино, да и то в исполнении дублера-Геркулеса.

– Он был с женой? – низким голосом спросил Джеральд. Его глаза были широко раскрыты.

– Да… Сначала я ничем не обнаружил своего присутствия – мне не хотелось разрушать эту атмосферу и… ну… смущать их, но и потом, когда я, чтобы не застать их врасплох, пошумел немного, они все равно перепугались чуть не до смерти, увидев меня, по крайней мере, женщина – она стремглав бросилась в дом. Я был несколько озадачен таким поведением, но этот человек объяснил, что его жена была очень больна и сейчас все еще оправляется после болезни, и что, поскольку в этой изолированной от внешнего мира местности они редко встречают кого-либо, мое появление напугало ее.

– Да… да, конечно, такое вполне возможно, – Джеральд кивнул головой. Вот так сюрприз! Макинтайр с женой, точнее, с женщиной, прячущийся где-то в укромном месте в лесной чаще. А что мы вообще знаем об этом человеке? Только то, что он подрабатывает в семье тещи. На праздники он будет один, поэтому она пригласила его на ужин, но за рождественским пудингом он, несомненно, будет думать о тех местах, где он проводит время с той маленькой женщиной. Джеральд внутренне засмеялся. Теперь он жаждал увидеть реакцию Эндрю, когда тот увидит гостя. Мир тесен, не так ли? Совпадения бывают очень забавны, и они могут принести кучу хлопот. Да, сегодня он, Джеральд, получит массу удовольствия, в основном, не потому, что Эндрю будет краснеть и бледнеть, а потому, что его теща лишится своих иллюзий, узнав о двойной жизни, которую ведет этот замечательный работник.

– Я обнаружил, что он чрезвычайно интересный человек, – продолжал Астер. – Отлично знает различные виды деревьев. Он проводил меня и показал дорогу, которая вела в монастырь. Помню, я пожалел, что не мог пообщаться с ним дольше. Потом я встретил его на нынешнюю Пасху, когда снова отправился в те места. Он опять был с женой. Она такая застенчивая, верно? Как она, поправилась окончательно?

Раздавшийся в холле смех избавил Джеральда от необходимости отвечать на этот вопрос. Все вернулись из церкви, и Эндрю, вероятно, вошел в дом вместе с ними. Джеральд не мог дождаться этой минуты.

– Пришли, – проговорил он. – Идите-ка и покажитесь им всем.

Он положил руку на плечо гостя и подтолкнул его вперед, так что в холл оба вошли буквально бок о бок.

Все были в сборе. Беатрис осторожно заглядывала в гостиную, где спала Ивонн, Стивен снимал шарф и пальто, а Джейн стояла в прихожей и, повернувшись к остальным спиной, доставала из проволочной корзинки последнюю почту. Грейс и Эндрю стояли рядом и как бы являлись центральной деталью этого группового портрета. И она, и он тихо смеялись, но едва в холле появились Джеральд и Астер, как смех прекратился. Когда гость, вытянув руку, шагнул к ним, рот женщины широко раскрылся от страха, как если бы она увидела дьявола собственной персоной. Женщина прильнула к Эндрю, повернулась к нему лицом, как бы в отчаянной попытке спастись от приближающегося к ней человека.

Эндрю неловко протянул Астеру руку; тот, сбитый с толку странным поведением Эндрю и Грейс, уже неуверенно проговорил:

– Да, бывает же такое. Я никогда не думал, что мы… снова встретимся, по крайней мере, в этих местах.

Каждое слово отзывалось в мозгу Грейс ударом молота. Последовала пауза. Затем гость, обращаясь к Грейс, которая по-прежнему стояла, отвернув в сторону лицо, тихо проговорил:

– Надеюсь, вы чувствуете себя лучше.

И тут она с огромным облегчением поняла, что сейчас наступит избавление от этой невыносимой пытки – что сейчас она упадет в обморок. Она вцепилась в одежду Эндрю, чувствуя, как его руки поддерживают ее.

– Джордж! Джордж! О, мамочка! – услышала она крик Джейн.

ЧАСТЬ 2

1

Когда бы Грейс ни вспоминала о ранних годах своего замужества, ее память всегда выбирала первую супружескую ночь с Дональдом.

Она сидела в кровати прямая, как стрела, и ждала его. Сердце ее колотилось так сильно, что каждый его удар отдавался в голове. Эту ночь они проводили в отеле в Довере, а на следующий день должны были пересечь пролив на автомобильном пароме и потом через Францию добраться до Рима, где планировали провести две недели.

Освещение в спальне было неярким, комната утопала в матовом свете, и Грейс, напрягая зрение, смотрела на дверь туалетной. Туалетная комната оказалась для нее приятным сюрпризом. Когда Дональд сообщил, что снял номер, он упомянул только одну комнату. Как это было на него похоже: в эту первую ночь он щадил ее чувства.

Когда дверь открылась, и он в халате вошел в спальню, Грейс пребывала в нерешительности, не зная, как приветствовать его: опустив голову или нетерпеливо протянув к нему руки. Она выбрала второе. Когда Дональд сел рядом, он взял ее лицо своими большими руками, прижав пальцами виски, и некоторое время пристально смотрел в затуманенные глаза Грейс, потом нежно поцеловал ее. После этого он заговорил мягким, глубоким, временами неуверенным голосом. Он спросил, знает ли она, что любовь задумана для людей Богом… что Бог сам распределяет ее… что. Он дарует это чувство своим творениям с единственной целью создания новых душ? Знает ли она, что это – самая ценная вещь, которую надо лелеять и никогда не расходовать расточительно? Что любовь подобна драгоценному кубку со святым вином, которое нельзя пить большими глотками, а можно лишь потягивать маленькими глоточками? Грейс никогда не задумывалась об этом – в тот момент она только чувствовала, как ее убаюкивает, почти гипнотизирует чудесный голос Дональда. Он был таким замечательным, добрым, понимающим.

Только через несколько месяцев она поняла, что во время того разговора в первую брачную ночь ее супруг изложил ей свои взгляды на супружескую жизнь, и они станут основой их отношений.

Когда, Дональд, наконец, вытянулся рядом с ней во весь рост, в чувствах Грейс наступила какая-то перемена, которой она не могла объяснить; ей оказалось вполне достаточно его нежных слов, и только на следующее утро она поймала себя на мысли, что между ними ничего не было. С чувством вины она поняла, что заснула накануне. Дональд лежал и смотрел на нее, как бы желая впитать ее всю. «Почему из всех людей на свете для такого счастья была выбрана именно я?» – подумала Грейс. Как можно быть настолько слепым, что не заметить доброту и великодушие Дональда? Ее мысли перенеслись к тетушке Аджи. Тете Дональд не нравился, и эта антипатия возникла с того самого дня, когда он приехал выразить соболезнования по поводу гибели родителей Грейс в автомобильной катастрофе. Тетя прямо заявила, что он чересчур гладкий, чересчур симпатичный, чересчур спокойный. А тете Сюзан и дяде Ральфу Дональд понравился – оба сказали, что мать Грейс желала бы именно такого брака. Не для того ли ее покойные родители переехали в лучший район Ньюкасла, чтобы окружающая обстановка была под стать тому образованию, которое Грейс, по их настоянию, получила в пансионате, и чтобы ей легче было найти кого-нибудь вроде Дональда и соединить с ним свою жизнь? Да, бедная Линда, – говорили они, – была бы вне себя от счастья, узнав о выборе дочери – разве Дональд Рауз, помимо того, что он выглядел и говорил, как джентльмен, не был еще и племянником епископа?

Но никакие похвалы тети Сюзан и дяди Ральфа не могли смягчить тех горьких чувств, которые вызвала у Грейс неприязнь к ее избраннику, выказывавшаяся тетушкой Аджи. Грейс нравилась эта женщина, она любила ее и всегда ощущала себя немного виноватой за эту любовь – чувство к тете было сильнее, чем к ее, Грейс, родителям. Но теперь с тетей Аджи было кончено; иначе и быть не могло после того, что она наговорила о Дональде, что она говорила о нем вплоть до последнего предсвадебного дня.

«Этому типу нужны твои деньги и больше ничего,» – даже такие вещи она осмеливалась говорить о Дональде. В тот последний вечер тетя так кричала, что Грейс со всех ног бросилась к двери гостиной, закрыла ее и стала умолять:

– О, тетя, пожалуйста, тише. С минуты на минуту придет Дональд. О, как вы можете говорить такие вещи?

– Могу и буду. Кому-то надо это сказать тебе. Другие не в состоянии – они очарованы этим человеком, так же, как и ты. Послушай, Грейс, – тетя Аджи понизила голос, и в нем послышалась тревожная и просительная нотка. – Послушай меня, Грейс. Согласна: он очень симпатичный, хотя по возрасту годится тебе в отцы. Но исходя из моего опыта, уверяю тебя: такие, как он, не ищут для себя симпатичных женщин, по крайней мере, женщин твоего типа, – она заговорила еще тише. – Разве ты не понимаешь, Грейс, ты не просто привлекательна, ты красива. Ты могла бы найти себе любого, кого захотела бы. Я сама могу назвать с полдюжины мужчин, которых тебе было бы достаточно только поманить пальцем. Единственное, что удерживает их сейчас на расстоянии, – это твоя молодость, да то, что не прошло еще и полугода после смерти твоих родителей. А твоего священника это вроде и не смущает. И второе: если бы он не охотился за деньгами, то давно бы уже женился, а не тянул до тридцати восьми лет. Грейс плакала:

– О, тетя Аджи, как вы можете?

– Могу и буду, – повторила женщина, – и вот что я тебе еще скажу, Грейс. Завтрашний день, день твоей свадьбы, станет самым печальным в твоей жизни. Говорю тебе, я знаю этот тип людей. Они – как огромная головка репы: привлекательные снаружи, но дряблые внутри. С этими красавцами всегда одно и то же, и ты когда-нибудь поймешь, что для счастья супружеской жизни нужно не просто симпатичное лицо на подушке рядом. Да, поймешь. А что будет с твоей музыкой? Ты думаешь, он позволит тебе продолжать заниматься?.. Вот увидишь.

И теперь, когда Грейс вглядывалась в это красивое лицо, она понимала, что тетя Аджи ошибалась, ужасно ошибалась, и ей было жалко эту женщину, потому что в течение многих лет они смотрели на нее, как на семейного оракула. Отец Грейс, бывало, говорил, что никто не может провести тетю Аджи – голова у нее работает, что надо. Сколько найдется женщин, которые, потеряв мужа, захотели бы или смогли продолжать его работу, к тому же такую непростую, как продажа и купля собственности? А Аджи смогла. Да, она была хитра и проницательна.

Когда Дональд встал с кровати, медленно убрав свою руку с ее руки, Грейс позабыла о тете – да и кто мог бы думать об этой деспотичной, пожилой, толстой женщине в тот момент, когда они шептали друг другу «О, дорогой, я так люблю тебя». Но где-то в глубине души Грейс поклялась заставить Аджи взять свои слова обратно. Да, да, я это сделаю, подумала она. Никто, ни один человек в мире не должен питать антипатию к Дональду… да никто и не смог бы.

К концу медового месяца она немного устала осматривать образцы византийской, готической и прочей архитектуры. Грейс тайно желала скорее поселиться в доме викария и – как она признавалась себе – изменить жизнь Дональда. Она точно знала, каких перемен добьется в этом большом, пронизываемом сквозняками доме, но понимала, что действовать надо осторожно, потому что Дональд особо подчеркнул: она должна жить по его средствам. А тетя Аджи-то говорила…

К тому времени Дональд жил в деревне Декфорд всего три месяца и, как он выразился, пока прощупывал почву. Грейс знала, что он все еще очень расстроен в связи со своим переводом сюда из церкви Святого Бернарда. Когда это случилось, он сказал: "Ты хочешь знать, почему я вынужден был уйти оттуда. Ну, если ты уделишь мне должное внимание, то за несколько дней я просвещу тебя по части истории церкви. Я начну от Реформации,^[7] – его голос стал печальным. – Как ты знаешь, я воспитывался на принципах высшей церкви,^[8] а Святой Бернард всегда был известен, как низшая церковь.^[9] Когда меня отправили туда, я должен был потихоньку свести два направления вместе, но я действовал слишком усердно, перестарался и стал вызывать у некоторых людей раздражение. И вот меня перевели в маленькую деревеньку, где, как ни странно, – он засмеялся, – прихожане довольно неравнодушны к внешней атрибутике". Когда он рассказал ей все это, Грейс поняла, что любит его и не может жить без него; в тот день, когда Джеральд окончательно переехал в Декфорд, он попросил ее руки, и она бросилась в его объятия…

Но Грейс не суждено было жить в Декфорде. Судьбе было угодно, чтобы всего за три дня до возвращения молодоженов из Италии в тех местах пронеслась буря, и одна из больших печных труб дома викария, пробив крышу, упала внутрь и вызвала значительные повреждения жилища. Дядя Ральф взялся найти им временное пристанище. Его выбор пал на дом покойной мисс Таппинг, который назывался Уиллоу-ли. Дом с обстановкой был выставлен на продажу, этим вопросом занимался Бертран Фарли, адвокат мисс Таппинг. Он был не против сдать дом на несколько недель – страну охватил кризис, и было маловероятно, что Уиллоу-ли в ближайшее время купят; Бертран Фарли втайне полагал, что продать эту недвижимость вообще невозможно ни за какую цену.

Итак, Грейс поселилась в доме, который до глубины души восхитил ее своими изящными формами, и она немедленно решила сделать все, что будет в ее силах, чтобы остаться здесь навсегда, потому что ее Дональду – она это сразу заметила – дом тоже понравился. Но он признался в этом лишь тогда, когда месяц спустя они собирались покинуть Уиллоу-ли. Именно этого момента ждала Грейс, и сейчас она воплотила в слова то, о чем постоянно думала с тех пор, как впервые переступила порог этого дома. Почему они не могут жить здесь постоянно? Почему они не могут купить Уиллоу-ли?

Дональд встал на дыбы – предложение Грейс было отклонено полностью и окончательно. Нет, говорила Грейс, я не забыла о нашей договоренности: мы должны жить по твоим средствам. Да, дом мне понравился, заявлял Дональд, но это отнюдь не значит, что мы должны и т. д. и т. д. Однако Грейс не смутил такой отпор: она послала за дядей Ральфом и тетей Сюзи, и в гостиной состоялось совещание, на котором им удалось медленно, с большим трудом склонить Дональда на свою сторону. Остальное было чистой формальностью.

Дом со всей обстановкой был куплен чрезвычайно дешево – за четыре тысячи фунтов. Была только одна загвоздка – старый садовник Бенджамин Ферфут.

Он начал работать в семье мисс Таппинг еще молодым человеком. Когда мисс Таппинг купила новый дом, она с Бенджамином Ферфутом лично разработала план садовых участков и вместе с ним сажала деревья: в завещании покойной говорилось о том, что новые владельцы Уиллоу-ли не имеют права увольнять садовника до тех пор, пока он не пожелает уйти сам.

Грейс не увидела в этом ничего особенного и даже не стала обсуждать этот вопрос – конечно, Бен будет продолжать работать, он является как бы частью сада. Садовник ей понравился, он говорил с северным акцентом и напоминал старого Джека Каммингса, только не ругался, как тот. Джек Каммингс был одним из рабочих ее отца, когда они жили рядом с угольным складом. Грейс знала, что именно из-за того, что она любила играть с Джеком, и переняла кое-что из его словарного запаса, мать при первой же возможности отослала ее в школу.

Дядя Ральф отнесся к этому пункту завещания почти так же, как и Грейс. «Ну, это мелочь, – сказал он. – По-моему, вам даже повезло, что в придачу к дому вы получили такого работника. Очень повезло, женщина.»

Только Дональд поставил под сомнение целесообразность использования садовника, мотивировав свою точку зрения тем, что они не могут это себе позволить. Грейс только посмеялась: «Да мы можем позволить себе трех садовников, и к тому же полный штат прислуги. Более того, у нас и будет полный штат». Раскрывать свои карты сразу же было глупо – не стоило форсировать ход событий. В результате Дональд прочитал своей супруге нотацию.

«Нет, Грейс, такого никогда не будет. Садовник… ну, ладно, раз нашему слуге придется… и горничная тоже пусть. Но ты должна помнить, Грейс, что я – простой священник, и только оставаясь простым священником, я смогу удержать своих прихожан от раскола. Любое проявление роскоши в моей жизни приведет к обособлению по крайней мере одной части местной общины.»

Грейс знала, что он подразумевает «простых» и остальное население. Она вздохнула: Дональд был прав. Ее Дональд всегда прав, это был такой мудрый человек. Он уже объяснял ей разницу между «простыми» – так он называл собственно жителей деревни – и другими, среди которых были семейства Фарлеев, увлекающихся охотой Тулов, доктор, школьный учитель – она вспоминала их в порядке значимости. О, да, Дональд был прав.

Когда это началось? Когда Грейс стала повторять себе по нескольку раз в день, что она счастлива? Месяца через три после свадьбы? Да, даже чуть раньше. Первые дни супружеской жизни оставляли ей совсем мало времени для раздумий о собственной персоне: надо было заниматься их большим, состоящим из восьми комнат, домом – Грейс помогала в этом миссис Бленкинсоп, правда, та работала неполный день, – и входить в курс дел жены приходского священника, что включало в себя не только посещение прихожан, но и участие в работе Женской гильдии, кружка швей, в литературных вечерах – последнее было нововведением викария. Так что к ночи Грейс чувствовала некоторую усталость. Иногда она садилась на ковер перед камином, положив голову на колени Дональда; его рука покоилась на ее волосах, и Грейс почти засыпала, слушая его нежные слова.

– Моя энергичная девочка работает на пределе своих стараний и сил.

– Нет, нет… не на пределе, – часто ее голос звучал так, как будто она разговаривала во сне.

– Я уложу тебя в кровать и укрою одеялом.

Когда он говорил таким тоном, Грейс загоралась. Придавая своему голосу интонации капризного ребенка – хотя ей самой это было не по душе, – она спрашивала:

– О, Донни, разве ты не ляжешь со мной?

– Нет, не лягу. Вставай.

Он брал ее на руки и с притворной строгостью говорил:

– Как же ты сможешь помогать мне завтра, если не выспишься как следует?

– Но, Дональд…

– Никаких «Дональд». Тебе время спать.

– И тебе тоже… – ее палец очерчивал линию его губ.

– После того, как я закончу свою проповедь.

– Но ты закончил ее вчера.

– Нет, еще и не приступал. Сначала я должен был написать речь для субботнего выступления в Ньюкасле.

– О, Дональд, – ее голова устало опускалась ему на грудь. Он нес Грейс наверх в комнату и там, игриво шлепнув, опускал на кровать. Он никогда не оставался в спальне, пока она раздевалась. Через какое-то время, когда Грейс уже лежала, он входил в комнату, гладил ее волосы, целовал в губы, в глаза, поправлял одеяло, потом гасил свет. Иногда она, счастливо вздохнув, засыпала, но по мере того, как пролетали дни, она по окончании процедуры со светом и одеялом все чаще начинала раздраженно пинать постель или переворачивалась на живот и зарывалась лицом в подушку… Она еще не плакала – пока…

Примерно в этот период случилось нечто невероятное, что отвлекло Грейс от печальных мыслей: тетя Аджи собралась приехать к ним в гости. И инициатором этого маленького чуда был Дональд. Вскоре после возвращения из свадебной поездки он заявил: ему очень жаль, что в их отношениях с тетей Грейс чувствуется какая-то отчужденность – Грейс должна попытаться исправить это положение. Попутно она выслушала небольшую частную проповедь о том, что недоброжелательность – зло, а прощение обладает целебной силой. О, если бы тетя Аджи только могла понять, какой это на самом деле человек, думала Грейс, слушая Дональда.

Если бы Грейс сама могла понять, какой это на самом деле человек, то и тогда она бы все равно не поверила, что ее чудесный Дональд не терпит и мысли о том, что может кому-то не понравиться.

Итак, Грейс отправилась к тете Аджи, потом съездила к ней еще раз, потом еще – и, наконец, тетя сказала «да». Она пообещала приехать и посмотреть на их новый большой дом, но только потому, что ее интересовала недвижимость – «учти, Грейс, это единственная причина».

Утром того дня, когда должна была приехать Аджи, Грейс в шесть часов очень осторожно, чтобы не разбудить Дональда, вылезла из постели и начала интенсивную подготовку к приему гостьи Миссис Бленкинсоп, которая пришла в восемь, не очень понравилась вся эта суета, а Дональд, спустившийся к завтраку, воскликнул:

– Ой-ой-ой! И все из-за этой драконши. Из-за меня ты никогда так не суетишься.

– Нет, Дональд, суечусь, и ты это знаешь. И вообще никакая она не драконша, а очень милая женщина. Только ее надо узнать по-настоящему.

– Она путает меня до смерти, – Дональд был в игривом настроении.

– Как забавно, – сказала Грейс. – Не могу вообразить, что кто-нибудь может напутать тебя до смерти, – она бросилась к мужу и, обняв за шею, поцеловала. – Это ты их путаешь. Знаешь, до какой степени? Что у них аж поджилки трясутся, – последнюю фразу она произнесла, шутливо подергивая головой, и засмеялась, увидев, как брови Дональда поползли вверх.

– Могу я спросить, где ты слышала сию чрезвычайно интересную новость?

– Бен говорил.

– Бен… ага… и когда?

– Вчера. После того, как ты не сумел убедить его пересадить те гортензии.

– Что же он сказал?

– Я шла к дому по аллее, по самому краю. Слышала часть вашего разговора, а потом Бен стал разговаривать сам с собой, – подражая манере садовника, она начала: – «Запугал их так, что у всех поджилки трясутся…» Это он деревенских имел в виду. «Но со мной-то ему это не удастся. Нет, черт побери!»

– Тсс! Не надо повторять такие слова… Но он действительно так сказал, да? – Дональд высвободился из ее объятий, и когда Грейс удивленно взглянула на него, добавил: – Что ж, посмотрим.

Если бы не эта последняя реплика, она бы просто решила, что его позабавило ее сообщение. Но теперь она видела, что муж слегка раздражен. Грейс задумалась над словами садовника и пришла к выводу, что это нелепость: как могли трястись у жителей деревни поджилки, если отношение Дональда к своим прихожанам было исключительно мягким и терпеливым? И только когда он стоял на кафедре, в его облике не было ничего мягкого и терпеливого. Когда Грейс осмеливалась критиковать ту или иную из его проповедей, она облекала эту критику в идиому, которой когда-то пользовался ее отец. «Сегодня утром в церкви было жарко.» Но ни за что на свете Грейс не стала бы критиковать деятельность Дональда в целом. Его работа заключалась в том, чтобы нести людям Бога, и все его усилия были направлены на это. В этот момент в мозгу Грейс возникла непрошенная картина: она лежит и пинает постель, а потом, перевернувшись на живот, зарывается лицом в подушку.

Такое случалось уже не впервые, и поскольку эта картина подразумевала какой-то упрек в адрес Дональда, Грейс опять стала ругать себя за то, что допускает подобные мысли. Она не должна забывать о том, что является женой викария, а все священники – люди разные; в их жизни бывает и такое, к чему женам надо не только привыкать, но и находить в этом даже некую привлекательность, как, например, в молитве, которой они вместе предавались вечером в спальне.

Примерно в то время, как они готовились встречать тетю Аджи, Грейс стала ожидать наступления ночей с некоторым страхом, смотреть на них, как на источник возникновения неизбежного конфликта. Винить в этом ей надо только себя, считала Грейс. Конечно, не Дональда, Дональд – чудесный человек. Виновата она одна. Просто в основе ее натуры лежит порок, низменная страсть. Жгучая, жаждущая, неудовлетворенная, не дающая покоя страсть. Грейс хорошо знала себя, и она решила, что должна, должна попытаться утихомирить это недостойное чувство.

Сколько раз Грейс жалела о том, что ей не с кем поделиться своими мыслями… с матерью или с кем-то другим. Она не относила тетю Аджи к категории «кого-то другого» – теперь она не могла говорить с ней о себе или, по крайней мере, о своей супружеской жизни. Тетя должна убедиться в том, что она, Грейс, очень счастлива с Дональдом, изменить свое мнение о нем. Да, все же жаль, что ей не с кем поделиться… А если бы и нашелся такой человек – неужели она осмелилась бы заговорить о том, что тревожит ее? Нет, нет. Никогда…

Все было готово к встрече, не хватало только цветов на столе. Грейс знала, что придется уговаривать Бена. Но это будет несложно, она умела ладить с садовниками. Ей нравился этот человек и, как ни странно, общаться с нимей было намного легче, чем с любым другим в деревне, но она была настолько мудра, что не афишировала этого. Грейс бегом пересекла холл, выбежала в сад и обогнула дом, но потом спохватилась и уже шагом направилась к теплице. Дональд часто делал ей замечания за то, что она бегает, – Грейс всегда казалось, что она передвигается недостаточно быстро.

– Привет, Бен.

– Доброе утро, мэм.

– Хочу стащить у тебя что-нибудь для украшения стола.

Подобный лексикон, разумеется, вызвал бы у Дональда протест. Конечно, надо знать, с кем разговариваешь. Шутки хороши для узкого семейного круга, да и жаргонные словечки тоже, если их вообще стоило использовать. Но Бен знал и понимал подобную манеру обращения. Из того немногого, что он рассказал ей о своей предыдущей хозяйке, и из той массы информации, которую она получила от миссис Бленкинсоп, Грейс поняла, что отношения садовника и мисс Таппинг были простыми и дружескими. Глядя на этот чудесный сад, Грейс думала о том, что он никогда бы не смог появиться без взаимной симпатии и сотрудничества. Может быть, мисс Таппинг вела себя с Беном не совсем так, как Грейс, но она видела, что он, пусть и не меняя своей мрачной манеры, по-своему ценил это отношение.

– Итак, что у нас есть? – он на миг задумался. – Парочка роз вас удовлетворит?

– Роз? О, Бен, это будет просто замечательно.

В теплице оставалось не более полудюжины роз, и когда Бен любовно срезал три штуки, подравнял стебли и протянул цветы Грейс, она с искренним чувством проговорила:

– О, как это мило с вашей стороны, Бен.

Как будто это был подарок из его собственного сада.

– Не стоит благодарности, мэм.

– Спасибо, Бен, – Грейс повернулась и по дорожке, огибавшей огород, побежала к задней двери, позабыв о том, что ей не стоит передвигаться подобным образом. Она вбежала в кухню с криком: «Посмотрите, миссис Бленкинсоп, что я выклянчила у…» – и осеклась. Рука с розами медленно опустилась. Возле посудного шкафчика стоял молодой человек. Он был в грубой рабочей одежде, в руке держал кепку. Какой-то миг он молча смотрел на Грейс, потом произнес:

– Доброе утро.

– Это Эндрю Макинтайр, мэм. Он принес викарию сообщение. Я сказала, что вашего супруга нет дома.

Грейс положила розы на стол и спросила:

– Что-нибудь передать?

– Мистер Тул просил сказать, что в четверг состоится верховая поездка. Если викарий захочет, подготовят лошадь и для него.

– О, – несколько удивленно произнесла Грейс. – Мистер Тул обычно звонит.

– Сегодня утром он дважды пытался дозвониться до вас, но линия была занята, а я как раз проходил мимо…

Грейс смотрела на молодого человека, ожидая, когда он закончит фразу, но этого не случилось, и она поблагодарила:

– Спасибо, – потом повторила: – Спасибо. Я передам.

Он кивнул, повернулся к миссис Бленкинсоп и коротко сказал:

– До свидания.

В окно Грейс видела, как высокий, довольно неуклюжий гость пересек внутренний двор, потом поинтересовалась:

– Он из нашего прихода, миссис Бленкинсоп?

– Из нашего, избави Господи от таких прихожан. Но по вашему лицу, мэм, я могу судить, что вы раньше не встречали этого человека. Ничего удивительного: он редко появляется в этих местах, только по необходимости. Он живет в районе горы Пик, там у них дом.

– Так далеко? Наверное, поэтому я никогда не видела его в церкви.

– Ха! А в церкви вообще никого из Макинтайров не увидишь, мэм. Они англиканской церкви не признают. Они же шотландцы, все держатся друг за дружку… Правда, все шотландцы такие суровые, неразговорчивые типы, как вы считаете, мэм?

– Я почти не знаю их.

– Ну, по собственному опыту скажу вам, что они именно такие. Вот эти Макинтайры живут здесь уже лет пятнадцать – срок немалый, верно? – но и сейчас все знают о них не больше, чем в тот день, когда они приехали, за исключением того, что мать Эндрю была какой-то там учительницей, а отец не ходит – он вроде калека с артритом… ленится, наверное, потому что когда захочет, то может передвигаться с помощью палок. Насколько я знаю, он и палец о палец не ударил все эти годы – только сидит и вырезает фигурки животных, да иногда продает их. Они живут лишь за счет Эндрю, и если хотите знать мое мнение… – миссис Бленкинсоп вдруг замолчала. Потом сказала: – Викарий, мэм. Я только что видела, как он вошел в дом.

– Ой, правда? – Грейс едва удержалась, чтобы не броситься к двери. Взяв розы со стола, она проговорила: – Я унесу их в гардеробную, здесь они вам мешают.

Но едва обитая зеленым сукном дверь кухни закрылась за Грейс, она тут же бросилась бежать – через холл, в кабинет Дональда.

– Привет, дорогой, – она обняла мужа за шею, розы в ее руке колыхались над его головой. – Посмотри, что я выпросила у Бена, – закричала она взволнованно. – Три самых лучших. Я его приручила, теперь он будет есть у меня с ладони.

Дональд закрыл глаза, притворяясь, что не хочет смотреть на нее, и с шутливой строгостью сказал: – Жене викария не пристало быть такой самодовольной и тщеславной.

– О, Дональд, – она прижалась лицом к плечу мужа и засмеялась, но тут же подняла голову, когда он уже не шутливым, а довольно осуждающим тоном продолжил:

– Жаль, что садовник срезал их. Я думаю, розы смотрелись бы лучше и жили бы дольше, если бы их оставили в естественных условиях. Сейчас их очень мало, и ими было бы так приятно любоваться в это время года.

Грейс перестала обнимать Дональда, посмотрела на него, потом опустила глаза и тихо сказала:

– Да, да, конечно, ты прав, Дональд. Я поступила глупо – буквально выклянчила у него эти розы. Извини.

Тот факт, что были срезаны цветы, вызвал раздражение Дональда, но он был бы еще более раздражен, если бы узнал, что садовник сделал это добровольно, без какого-либо нажима. С ее стороны, было глупо хвастаться тем, что «Бен будет есть с ее ладони». И Грейс опять повторила:

– Извини.

– Чего уж, все равно розы уже срезаны.

– Не сердись.

– Я не сержусь.

– Поцелуй меня.

Дональд поцеловал ее и отвернулся. Нервно, с неестественным оживлением, Грейс воскликнула:

– А у меня есть подарок для моего хорошего мальчика, – она выдержала паузу. – Мистер Тул приглашает тебя в четверг на верховую поездку.

Дональд повернулся, и его глаза заблестели от удовольствия.

– Он звонил?

– Нет, он пытался дозвониться утром, но не смог, поэтому послал к нам одного из своих работников, Эндрю Макинтайра. Ты знаешь кого-нибудь из Макинтайров? Я и не подозревала об их существовании, хотя мне казалось, что я знаю здесь всех на много миль вокруг.

– А, эти, – шея Дональда вытянулась из воротника, и улыбка пропала с лица. – Да, я знаю Макинтайров. Отъявленные фанатики.

– Ты был у них?

– Да, вскоре после того, как я прибыл в эти края, – он помолчал, и, когда заговорил снова, его голос приобрел какой-то резкий, скрежещущий оттенок. – Невежественные фанатичные шотландцы – к этому определению мало что можно добавить.

– Но этот молодой человек показался мне очень милым, – неуверенно заметила Грейс.

– О да, пожалуй, чисто внешне – что-то отцовское в нем ведь должно быть. Впрочем, я считаю, что он вообще малый ничего: мистер Тул заинтересовался этим Эндрю, когда он был еще подростком, а уж он-то разбирается в людях. Хотел даже послать его в сельскохозяйственный колледж, да отец воспротивился. Понять его, конечно, можно – это же их единственный источник дохода.

– А отец действительно болен?

– Ну, не настолько. Если бы захотел, мог бы и подлечиться. Доктор Купер такого же мнения.

– Жаль… я имею в виду, жаль, что этот парень не смог поехать учиться.

– Да, конечно. Мистер Тул не сумел помочь ему, зато его дочь из кожи лезет вон, – Дональд поджал губы, а Грейс в восторге воскликнула:

– Ты хочешь сказать, что Аделаида… что она…

– Да. По уши влюблена, по-моему, и ее отец этому не препятствует. Поскольку этот парень ему нравится, весьма возможно, что Эндрю Макинтайр скоро будет очень крепко стоять на своих больших ногах.

– О, я надеюсь, что так и будет. Аделаида – хорошая девушка… Она такая жизнерадостная.

– Говорят, она вспыльчивая.

– А что в этом плохого, мистер Дональд Рауз? – Грейс видела, что муж уже оправился от раздражения, вызванного срезанными цветами.

– Все.

– Ты серьезно? – она склонила голову набок.

– Да, серьезно, миссис Рауз. Я считаю, что вспыльчивая женщина – явление ужасное. Только подумай, к чему ведет раздражительность, чрезмерное проявление чувств в любом человеке, но в женщине… женщина с таким характером…

– О, Дональд, – перебила его Грейс, – я должна проследить за тем, как накрывают на стол, да еще цветы. Но ты можешь проводить меня, дорогой, расскажешь по пути все, что ты знаешь о женщинах с плохими характерами, – она схватила его за руку, повернула и попыталась увлечь за собой, но Дональд потянул ее назад.

– Ты не воспринимаешь меня всерьез.

– Нет, Дональд, дорогой, воспринимаю.

– Я подозреваю, что ты смеешься надо мной.

– Я никогда бы не осмелилась, сэр, – ее лицо было серьезным, но глаза блестели, и она едва сдерживалась, чтобы не рассмеяться. Грейс была счастлива. Она любила Дональда во время этих шутливых перепалок. Она забывала о тех ночах, она обожала мужа.

– Не смейся надо мной, я сейчас очень нервничаю. Скоро мне придется есть в присутствии твоей тети.

Грейс запрокинула голову и расхохоталась.

– «Есть в присутствии твоей тети…» О, это так забавно звучит… Это дом моей тети…

И снова зазвенел ее смех. В это время раздался звонок у входной двери. Дональд сделал быстрый жест, чтобы утихомирить жену, потом энергично махнув рукой, зашипел:

– Мисс Шокросс. Видишь, из-за тебя я чуть не забыл про нее. Пойдем сюда, – он торопливо провел ее через комнату, вывел через французское окно на террасу, а оттуда через такое же окно – в гостиную. Поспешно закрыв за собой створки, он помахал ей пальцем.

– Я хотел объяснить тебе все до ее прихода. Она пришла насчет музыки.

– Музыки?

– Да. Видишь ли, я не знал, что она всегда играет для детей – не только на прошлое Рождество, и когда…

– Но мы же договорились, что аккомпанировать буду я. Я подобрала музыку…

– Да, да, я понимаю, дорогая, и играет она ужасно, мы все это видим, но если отобрать у нее эту маленькую обязанность, она будет чрезвычайно огорчена. Я давно заметил, что она чем-то озабочена, и когда она подошла ко мне сегодня утром, я понял… ну, что все это™ из-за музыки. Я сказал ей, что ты, конечно, была не в курсе, и если она зайдет в обед, то ты дашь ей ноты – она готова играть то, что выбрала ты… о, дорогая, ну не расстраивайся же так.

– Но, Дональд, я тоже хотела играть для детей. Я с нетерпением ждала этого Рождества.

Ею сразу овладела какая-то апатия. Именно Дональд и предложил ей аккомпанировать детям в Рождественском концерте и пьесе – это должно было стать первым значительным вкладом жены викария в жизнь местной общины, и Грейс немало думала о предстоящих праздниках. Детей в этой разбросанной деревне было не более полутора десятков, подготовленная ими пьеса не представляла никакой художественной ценности, но это ни в коей мере не обескуражило Грейс – наоборот, она восприняла все как вызов и решила, что и концерт, и пьеса будут лучшим из того, что когда-либо видели и слышали местные жители. Она решила доказать всем: несмотря на то, что она слишком молода для жены священника, она способная, очень способная.

Дональд похлопывал ее по щеке и тихо говорил:

– Я считаю, что твой талант стоит продемонстрировать более широко… например, дать настоящий вечерний концерт – уж там ты покажешь все свои способности. Что скажешь?

В этот момент Грейс была слишком расстроена, чтобы скрывать свои чувства, и единственным ответом на вопрос Дональда были ее поднятые брови. – О, дорогая, пойдем, – с легким раздражением проговорил он. – Подумаешь, играть для детей. Лучше дебют на настоящем концерте. Одна из дочерей адвоката Фарли играет на виолончели, а Бленкинсоп неплохо играет на скрипке, хотя в это трудно поверить.

– Ну хорошо.

– Тогда улыбнись. Если твоя тетя Аджи застанет тебя в таком виде, она подумает, что я уже начал поколачивать тебя, и скажет: «Ну вот, я так и знала. Я была права».

Грейс шутливо толкнула мужа, а он сжал ее руку. Потом они вышли на террасу и направились оттуда в кабинет Дональда, на встречу с мисс Шокросс.

«Черт бы ее побрал, эту мисс Шокросс», – подумала Грейс и не испытала при этом никакого чувства вины. Эта женщина уже начала надоедать ей. Не один раз за тот непродолжительный период, что Грейс находилась в деревне, мисс Шокросс удавалось настоять на своем, совершенно не считаясь с мнением Грейс. Когда был организован литературный кружок и обсуждался вопрос, как лучше построить его работу, решили, что поскольку мисс Шокросс столько помогает церкви, то было бы несправедливо лишить ее возможности поделиться своими взглядами по поводу этого нового начинания – и ее предложения были приняты. Потом произошел конфликт с украшением алтаря. Грейс считала, что медные вазы с цветами, которые ставит мисс Шокросс, выглядят слишком массивными. Грейс заменила их серебряными, но неделю спустя мисс Шокросс убрала их в дальний темный угол, а массивные медные изделия вновь оказались на переднем плане.

«Оставь ее в покое, – сказал тогда Дональд. – Не стоит ссориться из-за этого. Она украшает алтарь уже много лет, фактически с тех пор, как была еще девчонкой, так что до твоего приезда она считала его почти своим собственным» Потом он добавил: «Дорогая моя, помни: церковь значит для этой женщины очень много».

И вот теперь мисс Шокросс вновь одержала верх.

Эта последняя мысль потрясла Грейс. Она поняла, что вовлечена в некое состязание, требующее хитрости и обмана, и что для того, чтобы даже просто отстоять свои позиции, ей тоже пришлось бы прибегнуть к этим методам. Картина показалась ей настолько отвратительной, что она отвернулась от окна и тряхнула головой, как бы пытаясь выбросить все эти неприятные мысли. Мисс Шокросс была старой девой – сварливой, чопорной старой девой. Грейс решила потихоньку рассказать об этой женщине тете Аджи, чтобы вместе посмеяться. Лучший способ бороться с такими, как мисс Шокросс, – это смеяться над ними.

Грейс переполняло чувство гордости и счастья. Тете Аджи понравился их дом, понравился обед и, что было всего важней, да, куда важней всего остального – похоже, что ей начинал нравиться и Дональд. Он изо всех сил старался очаровать гостью, и, по мнению, Грейс, был просто неотразим. Если тетя Аджи не «растает», решила она, значит, эта женщина сделана из камня.

Однако затем произошел инцидент, который, как опасалась Грейс, мог воспрепятствовать капитуляции старой женщины. Это случилось, когда Дональд, достав из кармана жилета ключ, подошел к буфету, отомкнул его и выдвинул ящик для вина, отделанный по краям свинцовыми полосками. В нем стояли четыре бутылки и несколько стаканов. Дональд повернулся к гостье.

– Что будете пить? Сладкий херес? Или сухой? – спрашивал он, по очереди показывая пальцем на бутылки. – «Сотерн»?.. Виски… ирландское?

Он засмеялся, а тетя Аджи ответила:

– Пожалуй, я выпью «сотерн». Спасибо.

Грейс видела, что тетя несколько озадачена. На столе стояли только стаканы для воды, и когда Дональд поставил перед Аджи наполненную рюмку, а другую – возле ее, Грейс, тарелки, она почувствовала, что требуются объяснения; она уже хотела заговорить, как Дональд знакомым жестом призвал ее к молчанию, потом весело произнес:

– Я объясню все сам, дорогая. Преступник сам должен отвечать за содеянное, – перед тем, как продолжить, он подошел к буфету, задвинул ящик с вином внутрь, закрыл дверцу на ключ, потом сел и, наклонившись через стол к гостье, заявил: – Дело в том, тетя Аджи, что я пьяница, хотя об этом никто и не знает.

В маленьких ярких глазах Аджи появился какой-то необычный блеск, и она ровным голосом сказала:

– Ну что ж, это меня нисколько не удивляет.

– О, тетя Аджи!.. и ты, Дональд, – Грейс повернулась к мужу. – Она ведь может поверить… тетя Аджи, это все из-за миссис Бленкинсоп. – Грейс подалась к тете и перешла на шепот: – Священники и их жены не должны пить вина, об этом тут же узнает вся деревня…

– Давай по-честному, Грейс, – спокойно перебил Дональд. – Здесь есть одна тонкость. Дело не в том, что священники не должны пить вина – а в том, что все считают: они должны жить так, чтобы вино было для них непозволительной роскошью. Но я человек хитрый, тетя Аджи. Я женился на женщине с деньгами, на женщине, которая может потворствовать моим тайным порокам, – сейчас он не смотрел на Аджи, а, подняв на уровень глаз рюмку, крутил пальцами ее ножку. – Но ничто не доставляет мне большего удовольствия, чем стакан вина.

Аджи медленно кивнула.

– Ну, по крайней мере, в этом я с вами согласна. Я и сама считаю: если и есть что лучше стакана вина, так это два стакана вина.

Дональд заставил себя рассмеяться над этой избитой шуткой, а Грейс подумала: как странно, что ее муж и тетя сумели прийти к согласию как раз в том вопросе, который, как она опасалась, еще больше расширит пропасть между ними. При желании тайную страсть Дональда к вину можно было посчитать проявлением двуличия, и Грейс никак не ожидала, что Аджи посмотрит на это сквозь пальцы. Нет, Грейс ожидала, что тетя опять начнет нападки на ее Дональда («ну, что я тебе говорила?»), и почувствовала теперь огромное облегчение.

Обед окончился, воцарилась атмосфера, о которой Грейс могла только мечтать; оставшись с тетей наедине, она немедля стала продолжать «обработку» Аджи, расписывая достоинства супруга. Больше всего, считала Грейс, на тетю должен произвести впечатление тот факт, что Дональд не разрешал ей пользоваться для посещения прихожан машиной, да и сам никогда не пользовался для этой цели автомобилем. Более того, он настоял на том, чтобы миссис Бленкинсоп работала у них только по полдня – большего, говорил он, они не могут себе позволить. И, наконец, Дональд имел всего три пары туфель и не хотел покупать новые до тех пор, пока не износится, по крайней мере, одна пара.

– Ну, более одной пары он все равно за раз не наденет, верно? – сухо, без улыбки заметила Аджи, и Грейс покраснела.

– Да, тетя Аджи, но вы понимаете, что я…

– Да, да, прекрасно понимаю, – женщина похлопала Грейс по колену. – Не переживай, дитя. Я надеюсь, мы с твоим мужем прекрасно поладим, когда узнаем друг друга чуть получше, но не старайся слишком торопить ход событий – только выбьешься из сил… Ладно, я готова признать, что ты вышла замуж за святого.

– О, тетя Аджи, – Грейс склонила голову, как будто была уличена в каком-то проступке, но когда Аджи рассмеялась, она присоединилась к этому смеху и, крепко сжав женщину в своих объятиях, закричала: – О, больше мне ничего не надо!

– Сядь, ты сомнешь мне платье, – Аджи толкнула ее в кресло, потом поинтересовалась: – А как здесь люди – хорошие?

– Да. Я проведу тебя по деревне, и ты сама увидишь кое-кого из них. Люди и правда хорошие, все, кроме одной женщины – мисс Шокросс.

– Мисс Шокросс? Кто она?

– Начальница почтового отделения.

– А, начальница почты. Ясно: средних лет, помогает в церкви и… ухлестывает за священником.

Глаза Грейс расширились.

– Ты – ведьма, тетя Аджи, – воскликнула она. – Все точно так и есть.

– Бог ты мой, неужели? – с притворным гневом спросила Аджи. – Тогда пойдем, взглянем на нее.

Грейс засмеялась – легко, весело. О, как хорошо снова быть с тетей Аджи. Ей, Грейс, ничего больше не надо… ничего?

Во второй половине дня, после того, как Аджи посетила церковь, познакомилась с миссис Бленкинсоп, была представлена доктору Куперу, которого они встретили, когда он выходил из бакалейной лавки, поговорила с Сепом Стенли, пекарем, и – так же, как и Грейс во время первого посещения булочной, – получила горячую булочку, они направились на почту, взглянуть на мисс Шокросс; когда они вошли в помещение, то постарались не обмениваться многозначительными взглядами.

Проницательная Аджи Тернер немедленно обнаружила, что мисс Шокросс довольно сильно отличается от ее, Аджи, шутливого описания: она была моложе, крупнее и даже вызвала у Аджи симпатию, чего она также не ожидала. «Жаль, – думала она, глядя на большое, некрасивое лицо женщины. – Вот оно, значит, в чем дело. Если бы Дональд приехал сюда до того, как он встретил Грейс, то миссис Рауз, женой священника, могла бы стать эта Шокросс. По крайней мере, попыталась бы, и я бы пожелала ей удачи.» Она подходила на эту роль куда больше, чем ее племянница, как бы Грейс ни старалась. А сейчас она просто из кожи лезла вон, и смотреть на нее было больно. Все из-за того, что она буквально с ума сходила по своему Дональду. «Однако, – продолжала размышлять Аджи, – я и сама, по-видимому, ошибалась насчет Дональда: судя по его нынешнему образу жизни, он вовсе не транжирит деньги Грейс.» Но Аджи с ее деловым складом ума, конечно, не могла не заметить, что он уже и так немало получил, причем таким образом, что нацелить на него обвиняющий палец было невозможно: теперь у Дональда был отличный дом и намного более комфортная жизнь, чем он когда-нибудь смог бы себе позволить на свой собственный доход. И все же ей, Аджи, надо быть справедливой: принципы у этого человека, вероятно, есть. И живет он, руководствуясь ими. А кроме того, ей было приятно узнать, что у него имелись и обычные человеческие слабости. Разговор насчет вина за столом пришелся ей по душе.

– Ну, что ты скажешь? – поинтересовалась Грейс, когда они покинули почту и прогуливались по деревне.

– Мне немного жаль ее. Ну, ну, – Аджи предупреждающе подняла палец. – Дай мне кончить. На твоем месте я бы действовала очень осмотрительно. Не разноси ее в пух и прах в его присутствии – в присутствии Дональда, я хотела сказать. Знаешь, а лучше всего постарайся найти в этой женщине что-то хорошее.

– О, тетя Аджи.

– Ладно, ладно. Мое дело предложить, но помни: тебе с ней жить долго.

На этом Грейс и решила остановиться: ее очень озадачила – и отнюдь не обрадовала – реакция тети.

День выдался солнечный, даже теплый, поэтому они направились к холмам – Грейс решила показать тете деревню с вершины горы Робек. Час спустя, после оживленной, веселой беседы они оказались на вершине горы Пик, оттуда на многие мили не было видно ничего, кроме холмов.

– А что, давай спустимся немного и через долину доберемся до Робека, – предложила Грейс.

– Только не сегодня, – сказала тетя. – Я чувствую, что мои ноги стерлись уже до самых коленей. Давай-ка вернемся домой самым коротким маршрутом – и побыстрее.

– О, посиди еще немного, тетя Аджи. Разве это не прелесть! – Грейс вытянула руки, как бы желая охватить пейзаж. – А знаешь что: я впервые на этой горе. Здесь намного красивее, чем на других возвышенностях.

– Да, очень красиво, – кивнула женщина, оглядывая местность. – Для того, кому по душе дикая природа. Нигде ни малейших признаков жилья. Не могу сказать, что наши вкусы совпадают. Я чувствую себя намного комфортнее на Нортумберленд-стрит в Ньюкасле.

– В тебе нет никакой поэзии. Именно она сообщает человеку нужное настроение.

– Да, возможно, – Аджи понизила голос, как всегда, когда хотела подурачиться, и, имитируя северный акцент, начала: – Но все, что я чувствую в данный момент – это, что замерзла… Посмотри: у меня уже из носа потекло, – она принялась искать платок.

– О, тетя Аджи! – смех Грейс зазвенел среди холмов, и она потянула женщину к себе. – Тогда пошли. Здесь наверняка можно найти более короткий путь, чем тот, которым мы поднимались.

Замечание Аджи о том, что вокруг нет никаких признаков жилья, не соответствовало действительности. Не прошло и десяти минут, как они увидели двухэтажный дом, сделанный из неотесанного камня. Он выглядел безжизненным и уродливым и не обладал той приятной мягкостью линий, которая наблюдалась в домах в деревне и вокруг нее, хотя многие были сделаны из того же материала. В этом месте небольшой участок круто спускавшейся вниз дороги подходил к самому порогу дома.

Грейс и Аджи находились в нескольких ярдах от дома, когда услышали голоса, громкость которых свидетельствовала о том, что их обладатели выясняют отношения. Грейс взглянула на тетю – та кивнула и, поджав губы, прокомментировала:

– В воздухе летают пух и перья.

Потом все стихло. Как раз когда они поравнялись с дверью, она открылась, и на пороге показались молодой человек и женщина. Увидев Грейс и Аджи, они застыли, как вкопанные.

В молодом человеке Грейс узнала Эндрю Макинтайра, женщина, вероятно, была его матерью. Странно, подумала Грейс, за все время, что я нахожусь в деревне, я не встретила его ни разу, а сегодня – дважды.

– Добрый день, – поздоровалась она.

– Добрый день, – пробормотала женщина.

– Это моя мать. Это жена священника, – представил Эндрю, глядя на Грейс.

Женщина медленно наклонила голову, и Грейс проговорила:

– Как поживаете, миссис Макинтайр?

– Очень хорошо… мэм, – обращение «мэм», похоже, далось ей с трудом.

– У вас здесь такой чудесный пейзаж, – заметила Грейс.

– Да, замечательный пейзаж, мэм, – согласилась женщина.

– Но и идти сюда пришлось немало, – устало сказала Аджи. – Как я буду рада, когда смогу наконец присесть.

Если это был намек на то, чтобы их пригласили в дом, женщина не отреагировала на него. Вместо этого она рассказала Грейс и ее спутнице, как им быстрее вернуться домой.

– Этот путь будет в два раза короче, и вы выйдете как раз позади дома мисс Таппинг… я имела в виду, вашего дома, мэм, – добавила она извиняющимся тоном. Потом, повернувшись к сыну, спросила: – Ты покажешь леди дорогу, Эндрю?

Выражение лица молодого человека не изменилось, поэтому сказать, обрадовало ли его предложение матери или, наоборот, раздосадовало, – было невозможно. Не глядя ни на Грейс, ни на Аджи, он проговорил:

– Тогда нам сюда.

Попрощавшись с миссис Макинтайр, женщины обогнули дом и последовали за Эндрю; Грейс – первая, глядя ему в спину. Молодой человек был очень строен, особенно в талии, он шел неторопливо, как будто абсолютно никуда не торопился… и все же Грейс заметила, что он чрезвычайно поспешно вышел из дома после этой ссоры. Наверное, он ругался с отцом – мать смотрела на сына таким добрым взглядом. Эндрю очень походил на миссис Макинтайр, у него были такие же круглые, карие, почти черные глаза, правда, волосы были не такими темными, как у нее.

– С тобой все в порядке, тетя Аджи? – Грейс обернулась.

Тетя осторожно шагала по крутой, усеянной камнями тропе.

– В порядке. Если хуже не будет, можно потерпеть.

– Ваша мать сказала, что эта дорога подходит к нашему дому с обратной стороны. Она проходит через лес? – спросила Грейс, глядя в затылок молодого человека.

– Угу… да.

Балансируя на скользкой почве, Грейс заметила:

– Не хотела бы я пользоваться этим коротким маршрутом слишком часто, – и засмеялась, чтобы Эндрю не считал, что его критикуют.

– Обычно эта тропа не так уж плоха. Просто сейчас ее размыл дождь. Мать не подумала об этом. Извините, – он остановился и посмотрел на Аджи.

– О, я ничего не имею против, – заверила тетя. – Раз это кратчайший путь, я потерплю.

– Ну, тогда ладно.

Они снова двинулись в путь. У него такое угрюмое лицо и грубоватые манеры, а голос – приятный, подумала Грейс. Живет в Нортумберленде уже, наверное, немало лет, но не потерял густого, сочного шотландского акцента. Ей было приятно слушать его, но молодой человек расходовал слова чересчур экономно.

В одном месте тропа пересекала дорогу с каменным покрытием.

– Это, похоже, хорошая дорога. Куда она ведет? – поинтересовалась Грейс.

– К каменоломне.

– О, я не знала, что здесь есть каменоломня, – проговорила Грейс.

– Там больше не работают, – тон собеседника Грейс не располагал к дальнейшим расспросам, и она прекратила попытки.

Спустя несколько минут они вошли в лес и через некоторое время оказались на небольшой поляне, от которой отходили три тропинки. Не оборачиваясь, молодой человек объявил:

– Идем по левой.

Через десять минут узкая, ведущая через заросли ежевики дорожка неожиданно вывела их к неширокому, не более двадцати футов, полю. Противоположный край его граничил с живой изгородью Уиллоу-ли.

– Вот это да! – воскликнула Грейс и с этим принятым в светских кругах выражением огляделась.

– Значит, прибыли, – сухо резюмировала Аджи и кивнула проводнику. – Большое вам спасибо. – Потом, внимательно посмотрев на высокие заросли, снова взглянула на него и спросила: – Но скажите, как нам попасть в дом? – она указала на поле.

– О, там есть калитка, тетя Аджи, в дальнем конце изгороди, – вмешалась Грейс. – Она запирается на ключ, но я крикну, и Бен услышит – справа как раз теплицы, – она повернулась, посмотрела на серьезное лицо молодого человека и улыбнулась. – Большое спасибо за то, что проводили нас. Я часто хожу в лес, но всегда пользуюсь только главной дорогой.

Он кивнул, но не ответил. Потом, прикоснувшись к кепке, коротко сказал:

– До свидания.

Это было адресовано обеим женщинам, и Аджи сказала:

– Прощайте, и спасибо вам.

Но Грейс почему-то повторила слова молодого человека:

– До свидания.

Когда они, держась за руки, пересекали поле, Аджи, хихикнув, заметила:

– Н-да, приятным человеком оказался этот наш проводник, верно? Я чуть не умерла от смеха.

А Грейс, цитируя миссис Бленкинсоп, со знанием дела заявила:

– О, да, они такие. Все шотландцы – суровые, неразговорчивые люди.

То, что визит тети Аджи увенчался полным успехом, подтвердилось, когда она, стоя в спальне перед зеркалом, надевала симпатичную шляпку без полей и, взглянув на стоящую рядом Грейс, проговорила:

– Я рада видеть тебя счастливой, дитя… Наверное, мне все-таки придется признать, что я была неправа.

– О, тетя Аджи! – Грейс схватила женщину и потащила ее прочь от зеркала.

– Что ты делаешь, моя шляпка… – запротестовала та. – Эта ерундовина обошлась мне в кругленькую сумму, уж поверь.

– О, тетя Аджи!

– Да перестань ты повторять «тетя Аджи, тетя Аджи!» И не думай, что я начну сюсюкать с твоим Дональдом, как Сюзи и Ральф – никогда этому не бывать.

– Посмотрим – времени у нас достаточно.

Аджи сильно толкнула племянницу, и она со смехом выбежала на площадку.

– Дональд! Дональд! Она меня бьет!

И Дональд, стоя внизу в холле, прокричал в ответ:

– Ну, давно пора, а то у меня все рука не поднималась. Тетя Аджи уехала, оставив их в уютной, счастливой атмосфере. Они проводили ее до машины и помахали на прощание, потом Дональд взял Грейс под руку, и так они вернулись в дом.

Она чувствовала, что это – самый счастливый день в ее жизни, даже более счастливый, чем день свадьбы. Даже если она и вспоминала инцидент с мисс Шокросс, то рассматривала его, как один из мелких уколов, которые и предназначено терпеть женам священников: в любом приходе найдется по крайней мере одна такая Шокросс.

Даже когда в десять вечера Дональд заявил, что пока не может лечь спать, так как ему надо еще кое-что написать, и это отнимет не меньше часа, – ее ощущение счастья нисколько не уменьшилось. Она готовилась ко сну несколько дольше обычного, а потом легла в кровать и начала читать.

Грейс прекратила чтение незадолго до одиннадцати. Когда наступила половина двенадцатого, снизу по-прежнему не донеслось ни единого звука. Она нервным, судорожным движением вытянула ноги, потом повернулась на живот.

К двенадцати она начала беспокойно поворачиваться с боку на бок, с трудом удерживаясь от того, чтобы спуститься в кабинет Дональда. Она знала, что ему это не понравилось бы.

Когда спустя двадцать минут, показавшихся ей вечностью, Грейс услышала, как он поднялся по лестнице и прокрался в спальню, она лежала на боку, зарывшись лицом в подушку и наполовину прикрытая простыней. Она почувствовала, что Дональд стоит и смотрит на нее, и поэтому не сделала ни малейшего движения. Он надеялся, что она спит – что ж, она будет «спать».

Она напрягла мышцы живота, крепко сжала веки, прикусила кончик языка… Она все еще не плакала.

2

В конце января состоялся музыкальный вечер. Его начала мисс Шокросс, исполнив один номер. Хорошо, что она аккомпанирует себе сама, подумала Грейс, потому что никто другой был бы просто не в состоянии распознать ее интерпретацию «Баркаролы». Однако мисс Шокросс наградили нужными аплодисментами. Затем мисс Фарли со скучающим видом сыграла пьесу на виолончели. Потом мистер Бленкинсоп исполнил соло на скрипке, заслужив бурные аплодисменты. После этого мистер Томпсон, учитель местной школы, показал несколько пародий, которые вызвали буквально безудержный хохот, хотя Грейс не нашла его выступление смешным: он слишком утрировал диалект «джорди»^[10] и сделал его совершенно неразборчивым. Сама Грейс хотела представить несколько пародий на жителей Тайнсайда,^[11] но Дональд быстро умерил ее пыл, дав понять, что подобное уместно в узком кругу, а не на публике – особенно для жены священника. Он выбрал для нее «Мазурку ля-минор» Шопена и «Серенаду» Шуберта.

Выступление Грейс приняли хорошо, но не более. Однако позднее, когда концерт окончился, причем завершила его мисс Шокросс, исполнив еще одну пьесу, доктор Купер и его супруга поздравили Грейс с успехом.

– Заходите к нам как-нибудь, – сказал доктор, – попотчуете нас своей игрой.

– Да, приходите, – поддержала его жена. – Я уже давно хотела вас пригласить, но вы всегда так заняты, и я не решалась побеспокоить вас.

Грейс поняла, что это завуалированный намек на их, или, по крайней мере, Дональда, связь с семействами Фарли и Тулов, но доктор и его жена ей нравились, поэтому она пообещала найти время и нанести им визит.

Что касается других, то только Бертран Фарли сказал Грейс, что ее игра доставила ему истинное наслаждение. Они стояли у двери классной комнаты; он задержал ее руку на секунду дольше, чем этого требовали правила приличия, а его выпуклые глаза даже как будто еще больше вылезли из орбит.

– Знаете, по-моему, вам стоило сделать музыку своей профессией… но вместо этого вы вышли замуж, да?

Он смотрел на Грейс с каким-то особенным выражением, и пробормотав «извините», она отвернулась под предлогом, что с ней хочет поговорить еще кто-то. Ей не нравился этот парень, да уж если на то пошло, то и все семейство Фарли. Она полагала – и не без основания – что они вообразили себя Бог знает какими важными персонами, по крайней мере, в этих местах, и вели себя соответственно. Впечатление усиливалось тем, что они были адвокатами и представляли интересы большинства жителей деревни и окрестностей.

Грейс нашла Дональда в ризнице беседующим с мисс Шокросс. Он стоял к Грейс спиной, а мисс Шокросс – лицом, и не заметить его выражения было невозможно; она буквально горела от воодушевления – более точного описания Грейс не смогла бы подобрать. Рот собеседницы Дональда был приоткрыт, глаза светились, и в этот момент она вовсе не походила на ту некрасивую, с крупными чертами лица женщину, которую Грейс привыкла видеть. Сейчас она выглядела даже красивой.

Когда Грейс вошла, Дональд прекратил разговаривать с мисс Шокросс и повернулся к жене:

– Ну вот, все кончилось. Какой успех! Я как раз поздравлял мисс Шокросс с ее замечательным выступлением.

Кейт Шокросс не двинулась с места и не оторвала от Дональда взгляда, а, словно скромничающая девица, слегка опустила голову; картинка вернулась в фокус – это движение заставило женщину выглядеть глупой, по крайней мере, в глазах Грейс. По-прежнему не глядя на Грейс, она возбужденно проговорила:

– Я должна проследить за уборкой комнаты.

Как будто она и не заметила ее появления в ризнице.

С языка Грейс едва не сорвалась резкая, язвительная, уничижительная реплика по поводу умственных способностей мисс Шокросс, но она вспомнила предупреждение тети Аджи и сдержалась.

Дональд был в приподнятом настроении; когда они поднимались по холму в направлении дома – ее рука лежала в его руке, – он неожиданно сказал:

– И без волынки концерт удался.

Она посмотрела на него в темноте. Эндрю Макинтайр не принял предложение Дональда прийти на концерт и сыграть на волынке. Она не знала, что произошло между ними, но видела, что отказ раздосадовал Дональда. Это случилось несколько недель назад, но сейчас он вел себя так, будто их разговор состоялся только сегодня. Она знала, что у него не выходит из головы мысль о том, что кто-то посмел отказать ему, и что он не может сосредоточиться ни на чем другом. Об Эндрю Макинтайре Дональд говорил таким же тоном, как и о Бене.

Оставшуюся часть пути Грейс молчала – ей было грустно. Это чувство не покидало ее с тех пор, как закончился концерт. Дональд ни единым словом не упомянул о том, как играла она сама. А теперь ее печаль усилила тревожная мысль: Дональд мстит ей. Да, мелкие людишки могли быть мстительными, но он не относился к категории мелких, более того, он был священником; даже рядовые служители церкви должны быть выше подобных чувств.

Как ни странно, в эту ночь она заплакала впервые – не потому, что Дональд опять уклонился от своих супружеских обязанностей и спал, тихо похрапывая, а потому, что у нее появилось какое-то чувство, которое она не могла определить. Как будто она что-то потеряла.

Весной тысяча девятьсот тридцать седьмого года, когда супружеская жизнь Грейс продолжалась уже десять месяцев, дядя Ральф поговорил с тетей Сюзи, а та решила, что по этой проблеме им стоит проконсультироваться с тетей Аджи. Поэтому все трое встретились, чтобы обсудить вопрос, представлявшийся им чрезвычайно важным, настолько важным, что они даже отложили ужин. Дядя Ральф сразу перешел к делу: сунув большой палец в широкий чубук своей трубки, он обратился к Аджи:

– Ну, Аджи, что ты скажешь о ней?

– Что именно вы хотите услышать?

И Ральф и Сюзи посмотрели на нее, а потом дядя сказал:

– Мы хотим знать твое мнение…

А тетя Сюзи вставила:

– Она беременна?

– Мне, по крайней мере, об этом ничего не известно, – глядя на них, ответила тетя Аджи.

– Она же делится с тобой, Аджи, – продолжала Сюзи, чуть поджав губы. – Линда всегда жаловалась, что она рассказывает тебе больше, чем мне или даже ей.

– Она говорит со мной, – согласилась Аджи, – но рассказывает ничуть не больше, чем любому случайному собеседнику, – только то, что у нее, мол, самый замечательный муж в мире.

– Ну, тогда я не знаю, как ее понимать, – Ральф закурил трубку в третий раз. – Она стала такой нервной, Аджи, и худой, как щепка Она уже совсем не та девочка, что была прежде.

– А ты не думала о том, чтобы поговорить с ним? – спросила Сюзи.

– Что? – набросилась на нее Аджи. – Ты хочешь, чтобы я поинтересовалась у него, что с его женой?

Сюзи встала. Вскинув голову, подняв подбородок и выпятив грудь, она надменно – иного слова не подберешь – проговорила:

– Не надо кричать на меня, Аджи. Я ведь только предложила. Ну и ну, – она взглянула на мужа. – Можно подумать, что я хотела толкнуть ее на преступление.

Она повернулась к Аджи спиной, а та сказала:

– О, Сюзи, ты меня не так поняла, я не хотела тебя обидеть. Но ты предложила мне поговорить с ним. С таким же успехом я могла бы попытаться перелететь через Тайн. Да будет тебе известно, что и сейчас он нравится мне не больше, чем до свадьбы. Я надеялась, что начну питать к нему симпатию, но – не получилось. Ради нее я сделала вид, что изменила мнение о нем, так что внешне все выглядит нормально, но мне этот тип никогда не нравился и никогда не понравится – и это факт. Но я хочу относиться к нему без предубеждения. Похоже, он очень дорожит ею, а она – им. И тем не менее, раз уж мы затронули эту тему, скажу вам вот как: уже несколько месяцев меня не покидает чувство… там у них что-то не то.

И Сюзи, и Ральф во все глаза уставились на нее. Признание Аджи в том, что в семейной жизни Грейс происходит «что-то не то», было для них так же важно, как если бы она, Аджи, обнаружила фактическую причину этого, например, какую-то ужасную болезнь племянницы – судя по выражению их лиц, Сюзи и Ральф были готовы и к этому.

В конце концов было решено, что с Дональдом должен поговорить Ральф. Но Ральфу это предложение пришлось не по душе. Дональд был отличный малый, таких еще поискать надо. А на слова Аджи дядя почти не обратил внимания: ее мнение ничего не значило – известно, что женщины относятся к мужчинам с предубеждением. Ральф мимолетно подумал, что, может быть, неприязнь Аджи к Дональду отчасти объясняется тем, что он – красивый, цветущий мужчина, в то время как ее собственный муж был маленьким и неказистым. Хотя он и был энергичным, живым человеком, но отнюдь не относился к тем, кто может вскружить голову женщине. И все же он чем-то привлек Аджи – или, может, с годами у нее просто уменьшились шансы найти кого-то другого? Это был нелегкий вопрос: чем больше задумываешься, тем больше запутываешься. И Ральф вернулся к исходной точке – Аджи настроена предубежденно.

На следующей неделе он заехал в Уиллоу-ли и тайком поговорил с Дональдом. Сначала тот вел себя холодно, отвечал уклончиво и намекал гостю, что все происходящее в его, Дональда, доме не должно касаться никого другого.

Однако очень скоро он вынужден был признать, что несколько обеспокоен состоянием здоровья жены. За последние несколько месяцев она похудела и стала какой-то вялой. Причины этого он не знал. Он добавил, что его единственной заботой является счастье жены, и что его личная жизнь направлена только на это.

Вернувшись домой, Ральф сообщил, что Дональд – отличный парень, и если у них там что-то не в порядке, то это не по его вине. Дональд, как рассказал Ральф, неоднократно просил жену провериться у доктора, но она отнеслась к его предложению пренебрежительно. Теперь, однако, Дональд намерен настоять на своем.

Позже, когда Сюзи и Аджи остались вдвоем, Сюзи со знанием дела заявила:

– Это же первый год. Знаешь, поначалу всегда трудно, – тон был такой, будто Аджи никогда не была замужем, но та решила не обращать внимания…

Как и обещал Дональд, он заставил Грейс встретиться с доктором. Предупреждая ее возможное сопротивление, он сказал, что доктор сам зайдет к ним после обеда, чтобы осмотреть ее. Дональдсообщил ей об этом с нарочитой небрежностью за столом и никак не отреагировал, когда она вызывающе ответила:

– Ну что ж, как придет, так и уйдет. Я не выйду к нему.

– Не надо этого ребячества, Грейс, пожалуйста… Это же несерьезно.

Грейс склонилась над тарелкой. Ею овладело неудержимое желание вскочить, стукнуть кулаком по столу и закричать: «Мне не нужен доктор, ты прекрасно знаешь, что мне не нужен доктор, ты знаешь, в чем дело!» Мысленно нарисованная картинка была настолько шокирующей, что Грейс заставила себя успокоиться. «О, Боже, Боже милостивый, – торопливо проговорила она про себя, – не позволяй мне и думать об этом.» Она подняла глаза и посмотрела на макушку его опущенной головы; волосы струились блестящими волнами, нигде не было ни одной седой пряди. Дональд выглядел сильным и мужественным, и все же… Жар охватил шею Грейс, поднялся к голове, опустился до талии, и ею вновь овладело чувство стыда. В раскаянии она хотела броситься к мужу на шею, сказать: «Целуй меня. О, целуй меня, дорогой». Она знала, что он поцелует ее, поцелуев было предостаточно, но они были без огня, без крови, без страсти… Да, она нашла точное определение – поцелуи без страсти.

Более трехсот ночей провела она с Дональдом в постели, и каждый его поцелуй убивал в ней что-то чудесное, красивое и как будто лишал ее части самой плоти – за несколько последних месяцев Грейс потеряла восемнадцать футов веса. Ее состояние имело все признаки болезни, и Грейс – без истерики, без мрачных предчувствий – констатировала, что может умереть. Но исцеление зависело не от нее – от него.

Дональд извинился, встал из-за стола и, повернувшись к ней спиной, сказал:

– Не забудь, что я еду в Дарем на встречу. Когда вернусь – не знаю, может, около семи. Сегодня замечательная погода Может, ты захочешь прогуляться после того, как доктор тебя осмотрит?

Она услышала свой собственный голос как бы со стороны.

– Да, пожалуй, я пройдусь возле холмов.

Она начала заводить свои часы.

– Но дождись его, Грейс. Ладно? – это был приказ, замаскированный просительной интонацией, и она безразлично ответила:

– Хорошо, я дождусь его.

Осмотрит ее доктор Купер или нет – все равно он ничем не сможет помочь ей…

Дэвид Купер явился около трех часов. За последние несколько месяцев он неоднократно бывал в Уиллоу-ли и играл в бридж, а Дональд с Грейс наносили Куперам ответные визиты вежливости, ходили к ним на вечеринки; такие оказии, когда манеры гостей никак не назовешь естественными, практически не дают возможности доктору, даже психиатру, разглядеть что-то под внешней оболочкой, и все же Купер чувствовал, что с женой священника не все в порядке. По его мнению, Грейс была веселой, живой девушкой, энергия которой не находила выхода после замужества. В этом, как считал доктор, и заключалась проблема Дети, семейные заботы, пожалуй, могли стать выходом из положения. Когда Дональд попросил осмотреть его жену, Купер сам хотел затронуть эту тему, но не смог ему было трудно говорить с Раузом. Была в священнике какая-то сдержанность, которая сочеталась с желанием всегда быть хозяином положения, и это очень… отталкивало. У этого человека, думал с кривой усмешкой доктор Купер, интервью взять бы не удалось – вопросы всегда будет задавать он сам.

– Эй, хэлло! – позвал Купер, остановившись посередине холла и окидывая взглядом пространство от элегантной гостиной до лестницы. Когда Грейс появилась на лестничной площадке, он повторил: – Эй, хэлло!

– Хэлло, – ответила она и, спускаясь, шутливо погрозила гостю пальцем:

– Рени всегда жалуется, что вы постоянно заняты, а сегодня вы пришли сюда терять время.

– Я и сам так думаю.

– Тогда зачем ходить попусту?

– Просто мне за это платят. Мне надо есть, содержать жену, а через два месяца у нас в семье будет пополнение. Поэтому я не могу отказаться от шанса заработать легкие деньги… Спуститесь сюда или пойдем наверх?

– Пополнение, – Грейс не смогла сдержать смех. Потом, повернувшись к доктору спиной, добавила – Спальня, я думаю, подойдет.

Не более чем десять минут спустя доктор уже укладывал стетоскоп в свою сумку.

– Ну как, я, наверное, скоро умру, а вы боитесь сказать мне об этом? – донесся из туалетной комнаты голос Грейс.

Купер несколько минут молчал, потом ответил:

– Я считаю, что физически вы в полном порядке… Какие проблемы вас тревожат?

Ответа не последовало. Через несколько минут Грейс вернулась в спальню. Застегивая пояс платья, она спросила:

– Что вы имеете в виду?

Доктор Купер наморщил лоб и, нетерпеливо тряхнув головой, проговорил:

– Давайте не будем терять время, Грейс. Вас что-то беспокоит. Давайте, выкладывайте.

– Беспокоит? – удивленно подняв брови, она посмотрела ему прямо в лицо. – Что меня может беспокоить?

– Это вы мне скажете, – он посмотрел на Грейс так же пристально. – Вы хотите иметь детей?

Она моргнула и опустила глаза.

– Конечно, хочу. Каждая женщина… ну, по крайней мере, большинство, хочет иметь детей. Что в этом плохого?

– Нет, разумеется, это правильная точка зрения… А Дональд?

– Ну… – она отвернулась. – Да… да, наверное. Она подошла к окну. Купер проводил ее взглядом и тихо спросил:

– Вы хотите сказать, что никогда не обсуждали с ним этого вопроса?

– В этом не было необходимости, все и так ясно. Воцарилось молчание. Грейс подумала «Конечно, все и так ясно. „Любовь и брак существуют с единственной целью создания новых душ“ – разве не говорил мне это сам Дональд?.. О,» – она закрыла глаза и упрекнула себя: не надо думать так о Дональде.

Доктор Купер не стал больше расспрашивать. Он подошел к Грейс и встал рядом. Она смотрела в сад, и, помолчав немного, доктор заметил:

– А старина Бен все еще здесь. Он сильно постарел с тех пор, как умерла мисс Таппинг.

– Правда? – Грейс повернулась к собеседнику. – Конечно, я этого не заметила бы: для меня он нисколько не изменился с тех пор, как я увидела его впервые. Мне он нравится.

– Я рад слышать это. Забавный он старик, правда, чересчур прямой и откровенный. У него был единственный интерес в жизни – его хозяйка Они больше напоминали отца и дочь.

– Отца и дочь? Я всегда думала, что мисс Таппинг была старой женщиной.

– Ну, могла еще жить: ей было около сорока пяти.

– Неужели только сорок пять?

– Да. К тому времени, как был построен этот дом, она уже была обречена. Оставшееся ей время мисс Таппинг решила посвятить саду. Земля отблагодарила ее и дала еще девять лет жизни. Она была моей первой пациенткой, это я вынужден был вынести ей приговор… В тот день, когда она умерла, я видел, как Бен лежал на земле позади теплицы и плакал.

Грейс молчала. Картина, которую нарисовал доктор, была слишком яркой и печальной. Она посмотрела на сутулую спину старика-садовника и задала вопрос, вроде бы не относящийся к предыдущей теме:

– Почему вы решили жить здесь?

– В этих местах здоровый климат.

– Здоровый климат? – она снова повернулась к Куперу, и ее глаза сузились. Грейс произнесла эти два слова с такой интонацией, как если бы хотела спросить: «А почему это доктора должны жить в местах со здоровым климатом? Они ведь нужны там, где климат как раз нездоровый?»

Он оторвал взгляд от бука, который рос на краю газона, и ответил:

– У Рени был туберкулез. Она заболела в первый год нашей супружеской жизни.

И опять Грейс не нашла, что сказать. Она никогда и не догадывалась о том, что Рени болела – жена Купера выглядела крепкой и бодрой, а в последнее время, когда после десяти лет замужества она ожидала первого ребенка, ее просто переполняло счастье.

Рени заразила ее своим волнением, хотя последние несколько недель Грейс размышляла о своей новой подруге с чувством, которое нельзя было классифицировать иначе, как зависть. Однако теперь Грейс охватило раскаяние и стыд. Рени болела туберкулезом. Бен плакал на земле после кончины своей хозяйки. Зачем Дэвид рассказал ей все это – чтоб отвлечь ее от собственных проблем? Что ж, каковы бы ни были его намерения, кое-чего доктор добился. Грейс почувствовала себя не такой опустошенной. Неожиданно ей захотелось побыть одной, переосмыслить свое отношение к личной жизни, вспомнить о терпении и понимании. Надо меньше думать о себе и больше о… Дональде, о его нуждах… Но каковы они, его нужды? Этот вопрос выплыл из того уголка ее мозга, который за последний месяц стал на удивление аналитичным. Он раскладывал любые проблемы на составные части и преподносил ей с комментарием: «Перестань обманывать себя», а однажды посоветовал: «Расскажи тете Аджи», но она возмутилась: «Что? По-твоему, я сошла с ума?!» И этот непокорный островок уже начинал путать ее, потому что напоминал о себе с таким постоянством, как будто принадлежал другой личности. Иногда Грейс даже говорила себе: «Не обращай на него внимания». А однажды этот второй переполошил ее заявлением: «Знаешь, тетя Аджи была права Ему нужны не деньги, а вещи, которые на них можно купить. Посмотри, что он приобрел в последнее время: одежду для мальчиков-хористов, подушечки для моления, стулья для церковного холла, а сейчас он из кожи лезет вон, чтобы закончить сбор пятисот фунтов пожертвований на новую ширму. Я посмотрю…» – «Тссс! – мысленно предостерегала она, этот внутренний голос звучал как бы эхом слов ее покойного отца. – Тссс!»

– Чем займетесь во второй половине дня? – поинтересовался доктор.

– Я хотела прогуляться в районе холмов.

– Хорошая мысль. Чем выше поднимаешься, тем чище воздух. Походите подольше – до усталости. Как вы спите?

– Не очень хорошо.

– Я пришлю вам таблетки, примете их раза два-три. Знаете, сон – это привычка.

– Все привычка.

Купер был уже возле двери. В ответ на последние слова Грейс он обернулся, какое-то мгновение молча смотрел на нее, потом улыбнулся и кивнул:

– Вы правы. Даже наша жизнь – это совокупность различных привычек.

Когда доктор ушел, Грейс снова поднялась наверх, надела другие туфли и взяла пальто. Потом направилась в кладовую, находившуюся на противоположной стороне лестничной площадки. В этой комнате имелась дверь, выходившая на наружную лестницу. Лестница выполняла две функции: являлась запасным выходом на случай пожара и служила для доставки в дом фруктов. Отсюда, из задней части дома, можно было попасть во фруктовый сад. Накануне прошлой зимы Грейс под руководством Бена укутывала фруктовые деревья.

Проходя мимо теплицы, Грейс окликнула садовника. Тот подошел к двери, посмотрел на ее легкое пальто, затем перевел взгляд на небо и спросил:

– Вы идете на холмы, мэм?

– Да, Бен.

– Э… ну, тогда я на вашем месте не уходил бы далеко.

– Нет? – она удивленно посмотрела на Бена. – Но ведь такая хорошая погода!

– Да, да – сейчас. Через час или около того все изменится, – Бен указал на маленькую безобидную тучку, видневшуюся над вершинами деревьев, и добавил: – Это верный признак. Могу поспорить, что дождь начнется еще до того, как подойдет время вечернего чая.

– О, что ты такое говоришь, Бен.

– Да уж говорю. Так что будьте осторожны, мэм.

– Буду, Бен, но до чая я вернусь.

– Постарайтесь, мэм, постарайтесь, – старик кивнул и одарил Грейс улыбкой – по крайней мере, это считалось у него улыбкой.

Грейс вышла за калитку и через несколько минут оказалась в лесу. Она направилась по тропе, о которой узнала от Эндрю Макинтайра во время прогулки с тетей Аджи.

Странно, думала она иногда, что в тот день я встретила его дважды и всего дважды – за много дней, прошедших с тех пор.

Первый раз – на дороге за деревней. Он был не один. Аделаида Тул ехала на лошади, а Эндрю шел рядом, чуть выше по склону холма, так что их головы находились на одинаковом уровне. Оба выглядели молодыми, счастливыми и смеялись. Эта картина заставила ее почувствовать собственное одиночество, и не потому, что Аделаида и Эндрю выглядели счастливыми, а, как ни странно, из-за их молодости. Аделаида была одного с ней возраста, но в тот день Грейс казалась себе настолько старой, что могла бы сойти за ее мать: как раз накануне она плакала ночью до тех пор, пока не заснула. Аделаида весело поздоровалась с ней, но Эндрю Макинтайр не проронил ни слова, а только поклонился и придал лицу серьезное выражение – но только до тех пор, пока Грейс не отошла на некоторое расстояние, – их смех вскоре вновь донесся до нее.

Вторично она встретила его не более двух недель назад. С осени Грейс проходила мимо дома Макинтайров, по крайней мере, дюжину раз, но ни разу не увидела его обитателей, однако в тот день они все стояли снаружи и вглядывались во что-то на дороге – миссис Макинтайр, ее супруг и Эндрю. Когда Грейс приблизилась, она увидела, что это – собака со щенками. Картина совершенно отличалась от той, свидетелем которой она стала, проходя мимо дома в первый раз – сейчас мать и сын смеялись, глядя на проделки щенков, да и отец Эндрю тоже наблюдал за ними. Это был высокий человек, но он стоял, сильно согнувшись и опираясь на палку. Тело его как будто принадлежало старику, хотя, судя по лицу, ему было только за пятьдесят.

Ни мать Эндрю, ни он сам не представили Грейс главе семьи, и она, поздоровавшись и похвалив щенков, продолжала свой путь, чувствуя себя так, будто нарушила границы их собственности. Дорогой, которая проходила мимо их дома, они пользовались так, как будто это был их собственный сад; Грейс ощутила себя в положении человека, оказавшегося там без разрешения.

Тропа пошла вверх.

Пробираясь через лес, Грейс достигла дороги, покрытой кремниевой галькой. Здесь она в нерешительности остановилась, как и пару раз до этого, охваченная желанием осмотреть каменоломню, исследовать ее по-настоящему.

Ранее Грейс уже доходила до самого конца дороги – там находился отгороженный колючей проволокой большой кратер, оставшийся после разработок. Дождевая вода, собравшаяся в нем за многие годы, была черной и страшной, и это всегда останавливало Грейс, которая с безрассудной смелостью хотела обойти яму по периметру или даже просто выяснить, можно ли там пройти – с дороги не было видно ни малейших признаков тропинки. Однако уже во время первого своего посещения она заметила, что к каменоломне кто-то подходил: проволока в одном месте была пригнута к земле.

И вот она снова стояла перед проволокой. «Где прошел один человек, сможет пройти и другой.» Эта мысль даже не успела окончательно сформулироваться в ее мозгу, как Грейс, пригнувшись, уже пролезла через ограждение.

Преодолев его, она остановилась.

Ею овладело странное чувство – по эту сторону проволоки все казалось совершенно другим, как будто каменоломня была обособлена от леса. Лес действовал успокаивающе, а здесь, всего лишь через несколько шагов, Грейс почувствовала прилив беспокойства, даже страха.

Она уже наполовину обернулась к заграждению, намереваясь возвратиться, но затем пробормотала: «Не будь такой глупой» – и удивленная звуком собственного голоса, закрыла глаза и улыбнулась.

Подойти к краю кратера оттуда, где она стояла, было невозможно: переплетенные заросли папоротника, ежевики и других кустарников образовывали неприступный барьер по крайней мере тридцати футов шириной, и только благодаря склону холма можно было увидеть поверхность черной воды в яме. Грейс полагала, что с этого места ей открывалась почти половина кратера каменоломни.

Идти можно было лишь вдоль проволочного ограждения, но этот путь вел не к каменоломне, а от нее.

Через несколько ярдов Грейс заметила слева в стене папоротника узкий проход. Она стояла, смотрела на кусты и чувствовала, как ее вновь охватывает страх, на этот раз такой сильный, что она хотела повернуться и, как испуганный ребенок, броситься оттуда со всех ног.

Может, этот страх служил предупреждением о том, что здесь болото? Грейс попробовала почву ногой – земля оказалась твердой, как камень. Больше не раздумывая, Грейс встала на тропинку.

Хотя участок был открытый, здесь все равно было темно. Она шла медленно и осторожно, не зная, что ждет ее впереди – тропа все время делала крутые повороты. Сердце ее билось учащенно.

Неожиданно дорожка кончилась.

Грейс увидела водоем, походивший на небольшое озеро. Вода была неподвижной. Ни на поверхности, ни под водной гладью не было заметно никаких признаков жизни. Грейс отделяла от берега полоска в десять футов засохшей грязи. Она тянулась на некоторое расстояние и напоминала пустынный пляж. В дальнем конце «пляжа» почти вертикально возвышалась каменная стена, подступавшая к воде. Она была чистая и гладкая, будто отрезанная ножом. Справа Грейс увидела нагромождение валунов. Пройти можно было, пожалуй, только по этой прибрежной полоске.

Зачарованная, Грейс направилась к скале. Край ее находился не более чем в двух футах от воды. Огибая скалу, Грейс смотрела на воду, а потом, когда подняла глаза, то едва сдержала возглас изумления, приложив ладонь к губам: в каких-то двух, не больше, ярдах от нее лежал на земле Эндрю Макинтайр: руки – под головой, глаза закрыты, как будто он спал.

Но Грейс не успела ни удивиться, ни отступить – в следующий миг он уже вскочил и ошеломленно уставился на нее.

Так они изумленно смотрели друг на друга, пока Грейс не пролепетала:

– Я… извините. Я… не знала… – как и в тот раз, когда она, проходя по дороге мимо его дома, ощутила себя человеком, забравшимся в чужой сад, так и теперь она почувствовала, будто оказалась в спальне Макинтайра. Было похоже, что и он, и его родители способны создать вокруг себя атмосферу, в которой любой посторонний чувствовал себя неуютно.

– Я прогуливалась, – она все еще пыталась объяснить, как попала сюда.

Его молчание действовало на нервы, и Грейс уже хотела повернуться и уйти, собрав все достоинство, на которое она только была способна, как вдруг Эндрю заговорил. Просительные интонации его голоса принесли Грейс немедленное облегчение.

– Не уходите, пожалуйста, не уходите. Знаете, я молчал потому, что принял вас за… видение, – он говорил очень спокойно, выражение его лица было таким добрым, а поведение – таким непринужденным, что какое-то мгновение Грейс не узнавала в этом человеке прежнего сурового Эндрю Макинтайра. – Видите ли, почти никто не знает дороги сюда.

– Да, да, – она засмеялась нервным, высоким смехом. – Оно и понятно: это место кажется таким загадочным, – она взглянула на возвышавшуюся над ними скалу, – потом перевела взгляд на воду. – Странно, что люди не приходят сюда купаться.

– Если замутить воду, она начинает издавать неприятный запах.

– Правда? – Грейс снова смотрела на него. – Жаль. Ну что ж, – она улыбнулась, – мне надо идти. Не буду мешать вашему чтению, – она заметила лежавшую на земле книгу. – Извините, что побеспокоила вас.

– Вы не побеспокоили меня, – в нем как будто взыграл дух противоречия. – Я все равно собирался домой, – добавил он.

Они пошли по прибрежной полосе.

Возле прохода в кустарнике Эндрю обогнал ее и пошел впереди – как и в тот день, когда он показывал ей и тете Аджи кратчайший путь, он снова молчал, а Грейс опять видела только его спину. Лишь когда они очутились возле проволочного заграждения, и он поднял для нее проволоку, она заставила себя заговорить.

– Вы сейчас на ферму? Он покачал головой.

– Нет, сегодня у меня выходной, иначе меня бы здесь не было. Я бываю здесь по праздникам и в выходные дни… или когда хочу побыть один.

– О, извините.

– Да нет, я не так выразился, – он был абсолютно серьезен.

– Хорошо, хорошо. Я понимаю.

– Послушайте. Послушайте, – он слегка наклонился к ней. – Вы не понимаете.

– Нет, нет, понимаю.

– Нет, не понимаете, – его брови сошлись на переносице, голос стал резким, а лицо – не только суровым, но даже мрачным. – Бывает, хочется уйти подальше от людей… но не ото всех, а… от некоторых… и вот если бы, например…

Он заколебался, и Грейс быстро вставила:

– Да, я это и хотела сказать: я понимаю это желание убежать от… – она чуть было не сказала «от какого-то человека», – от каких-то людей. – Она действительно понимала своего собеседника, и когда осознала это, ей стало страшно.

Она пристально всматривалась в его лицо. Оно снова изменилось и приобрело мягкое, доброе выражение. Грейс думала о том, что у ее спутника красивый рот, что он как-то заставляет чувствовать себя моложе, чем он сам, что он ни разу не обратился к ней, как к «миссис Рауз» или «мэм», и, наконец, о том, что он никогда ни перед кем не заискивает, не раболепствует, – поэтому Дональд и не любил его. И именно эта, последняя, мысль внезапно упорядочила сумятицу всех остальных мыслей и нахлынувших на нее чувств.

Грейс охватило сильное желание поскорее уйти, даже убежать от Эндрю Макинтайра. Она преодолела это ощущение, притворившись спокойной и уравновешенной. Она отвела взгляд от молодого человека и зашагала вперед заметив:

– Бен сказал, что еще до вечернего чая будет дождь. Теперь он шел сзади и, судя по звуку его голоса, соблюдал некоторую дистанцию.

– Бен прав, – ответил Макинтайр после паузы.

Когда дорога с покрытием из кремниевой гальки кончилась, Грейс повернулась к нему и с сухой вежливостью проговорила:

– До свидания.

Эндрю стоял на расстоянии нескольких ярдов, его темно-карие глаза казались почти черными.

– До свидания, – сказал он.

Они отвернулись друг от друга почти одновременно, он зашагал по крутому склону, который вел к его дому, а она, срезая путь – по холму, в направлении главной дороги.

Когда Грейс достигла ее, то не стала спускаться к деревне, а взяла в сторону и вскоре подошла к небольшому кладбищу, находившемуся позади церкви.

Здесь никого не было, дверь в ризницу оказалась закрытой, но Грейс воспользовалась главным входом. Она миновала шесть каменных опор основного алтаря и повернула к алькову, где стоял второй алтарь, детский. Здесь она встала на колени на единственную деревянную подставку для моления и, крепко сложив ладони, начала молиться – сосредоточенно, серьезно. И как раз в это время, как и предсказывал Бен, по крыше забарабанил дождь.

Эндрю Макинтайр сделал не более дюжины больших шагов, потом остановился и резко обернулся. С этой удобной позиции он стал наблюдать, как жена священника торопливо удалялась по тропинке между деревьями в направлении дороги.

Никогда в жизни он не удивлялся так сильно – никогда. Думать об этой женщине, потом открыть глаза – и увидеть ее прямо перед собой! Он был потрясен. Зачем она пришла на территорию каменоломни? Наверное, она оказалась здесь впервые, и он вполне мог рассматривать это как знак свыше.

Эндрю пришел туда, чтобы твердо решить, что ему делать дальше. Он как раз остановился на том, что безумие, все больше охватывавшее его, следует остановить – это была дорога в никуда.

Эндрю ждал «дареный конь»: он уже два года знал, чего хочет Аделаида, но не делал никаких шагов в этом направлении, и не только из-за ее отца и из-за шума, который тот мог поднять, но и потому, что девушка не вызывала у него ничего, кроме обыкновенной симпатии. Потом Эндрю понял, что старый Тул поговорил с дочерью начистоту, и она переубедила его. Но даже то, что теперь старик был не против увидеть Эндрю в роли своего зятя, не могло заставить Эндрю думать об Аделаиде, как о будущей жене.

Работая у Тула много лет, Эндрю тем не менее никогда не чувствовал, что в чем-то уступает ему, и это тоже делало его жизнь трудной, а будущее – неопределенным, потому что он считал собственную мать лучшей во всех отношениях, чем жену своего хозяина. Мать Эндрю была образованной женщиной, а миссис Тул лишь какое-то время посещала деревенскую школу. Все, конечно, старались не вспоминать об этом, но, если он захотел бы связать свою жизнь с Аделаидой Тул, разве они смогли бы позабыть о том, что он – лишь подсобный рабочий на ферме?

Что касалось его отца – при этой мысли кривая усмешка тронула губы Эндрю – если бы не он, они с матерью не находились бы в таком бедственном положении. Для Эндрю это не имело особого значения – он всегда мог позаботиться о себе, – но мать оказалась связанной по рукам и ногам на всю жизнь. И зачем женщины выходят замуж за таких мужчин? Зачем? Наверное, некоторые просто страдают слепотой разума. Его мать тоже.

Грейс перепрыгнула канаву, тянувшуюся вдоль дороги. Теперь Эндрю мог различить только цвет ее платья, но ее лицо стояло у него перед глазами. Эта женщина очень отличалась от тех, кого он когда-либо знал, – милая, добрая, интеллигентная. Чтобы понять это, достаточно было только послушать ее.

И все же она выбрала такого типа, как Рауз… Приходский священник! Тьфу! Надменное ничтожество! А ведет себя так, будто он и есть Господь Бог собственной персоной. Эндрю почувствовал к нему отвращение во время первой же встречи. Он даже хотел поспорить с ним, связать его по рукам изъянами его же собственного учения – Эндрю мог это сделать. Разве он не был и сам воспитан на Библии? Причем до такой степени, что ребенком даже считал, что эту книгу написал его отец. Но все это было бесполезно, он давно понял, что подобные стычки оканчиваются безрезультатно.

Главное, что эта женщина несчастна с Раузом.

Что ему следует делать? Что мог он предпринять? Неужели, как и его мать, Грейс обречена страдать всю свою жизнь, повинуясь только чувству долга?..

Боже мой, нет!

3

Мисс Шокросс пришла на чай. Она сидела в гостиной рядом с Грейс и напротив Дональда. Дональд шутливо поддразнивал гостью, он всегда вел себя с ней игриво. Можно было сказать, что он обращается с мисс Шокросс, как с любимой сестрой. Конечно, как с сестрой, ни о каких других отношениях не могло быть и речи. При этой мысли чашка в руке Грейс задрожала, но она сумела сдержать смех.

– Представляете: мы все бегаем с ружьями за немецкими парашютистами и палим наугад?

Мисс Шокросс издала нечто среднее между смехом и хихиканьем – этот звук всегда раздражал Грейс.

– Ну, ладно, – Дональд заговорил серьезно. – Не стоит шутить на эту тему, война – вовсе не шутка, и если случится самое худшее, мы все, несомненно, выполним свой долг… Теперь с расписанием дежурств, Кейт, – он подался вперед. И тут игривое настроение вернулось к нему. – Только подкрепитесь этим кексом перед битвой.

Комнату наполнил смех Кейт Шокросс. Она смеялась, закрыв глаза и опустив голову. Затем так же внезапно она прекратила веселиться, достала из сумки лист бумаги и начала объяснять график дежурств.

Грейс наблюдала, как они очень серьезно распределяли обязанности на случай войны, дух которой действительно витал в воздухе.

Было начало сентября тысяча девятьсот тридцать восьмого года. Казалось, что Англия может в любую минуту оказаться в боевой готовности: людям уже выдали противогазы, шли разговоры о сооружении земляных убежищ, о ночевках в них. Мысли о войне не пугали Грейс, за исключением тех случаев, когда она начинала думать о детях. Взрослые могли постоять за себя, но дети, особенно младшего возраста, как те, что ходили в начальную группу деревенской школы…

Тревожные мысли не давали ей покоя, потому что она в последнее время вообще не могла думать ни о чем другом. Дети, дети… ребенок. А что если у нее будет ребенок, и его убьет бомбой? Дрожь пробежала по всему телу Грейс, с головы до ног, потом она как-то странно застыла – внутренний голос произнес: «Все равно я бы рискнула».

Она вновь взглянула на Дональда. Его лицо было серьезным, красивым и серьезным. Не удивительно, что Кейт Шокросс не могла оторвать от него глаз. В деревне говорили, что она бегает за священником, но ее это, похоже, не трогало; казалось, она не замечает ничего, кроме этого человека.

То раздражение, презрение и даже ревность, которые Грейс временами испытывала в течение двух лет по отношению к Кейт, улетучились, как будто этих чувств никогда не было. Теперь Грейс ощущала нечто совсем другое – жалость. Да, жалость к мисс Шокросс, которая влюбилась в раковину – пустую внутри раковину, занятую только Богом. Внутри этой раковины не было места для женщины, разве что для куклы… Дональд был мужчиной с куклой. Она, Грейс, являлась этой куклой, которую время от времени надо было целовать, ласкать… и всегда оставлять разочарованной.

Год назад она начала ревновать Дональда к Богу. Это чувство владело ею несколько месяцев, и она ужасно переживала: нельзя смотреть на Господа, как на соперника. К счастью, все кончилось в тот самый день, когда Дональд повез ее к своему другу в Херроугейт. Тот тоже был священником. Добряк, это сразу было видно по его лицу, он имел семерых детей… Значит, люди, которые служили Богу, все равно оставались людьми.

Грейс была замужем за Дональдом семьсот восемьдесят четыре ночи. Ее беспокоило то, что она измеряла время такими категориями – не два с лишним года, а именно семьсот восемьдесят четыре ночи. И каждая ночь приносила ей чувство страха, потому что она не могла заснуть, открывая все новые черты в человеке, который лежал рядом.

Много месяцев назад она сделала для себя еще одно открытие: Дональд вообще не имел права ни на ком жениться. В одну из таких наполненных страхом ночей Грейс чуть не набросилась на него и не начала трясти с криком: «Ты согрешил, хотя предостерегаешь от этого других в своих проповедях. Ты совершил самый тяжкий грех против человеческой природы. Ты слышишь?!»

В ту ночь она встала, потихоньку вышла из спальни и направилась… в кладовку. Из всех комнат дома она выбрала именно это помещение, потому что оттуда она могла, распахнув дверь, смотреть в ночную тьму, не опасаясь, что кто-то увидит ее.

Хотя каждую ночь она разбирала Дональда по косточкам, мысленно критиковала его недостатки, его слабость, она все еще любила его. Грейс видела, что ему присуща некоторая мстительность, хотя он и старался скрыть эту черту характера. Она знала, что он обладает способностью добиваться своего хитростью, что иногда он использует кафедру для того, чтобы наносить удары – и не только в защиту Бога. Никто не осмелится возражать священнику, который проповедует с кафедры. И все же Грейс чувствовала, что в Дональде есть и немало хорошего; он всегда старался помочь людям, правда, точнее было бы сказать, что он организовывал эту помощь чужими руками, но эта организация, как полагала Грейс, тоже входила в его обязанности.

– А куда мы определим вот этого силача-великана? – Дональд вытянул большую белую руку и коснулся лица Грейс.

Мисс Шокросс оторвала от него взгляд и, посмотрев на Грейс, проговорила:

– О, я вас никуда не записала, потому что вы чувствуете себя не совсем хорошо.

– Нет, так не пойдет, она тоже должна участвовать, – Дональд нежно смотрел на жену, похлопывая ее по руке – Определим ее на дипломатическую работу, а?

Мисс Шокросс засмеялась над шуткой, а Грейс спросила обоих:

– Вам налить еще чаю?

Четверть часа спустя Дональд покинул дом вместе с мисс Шокросс: он собирался зайти к Тулам, так как миссис Тул заболела.

Грейс еще долго сидела одна в гостиной и смотрела на сад. Она понимала, что ситуация достигла той точки, когда надо что-то предпринимать. Она не могла больше жить так, она знала, что должна поговорить с Дональдом начистоту. Только на прошлой неделе тетя Аджи заметила: «Не пора ли уже обзаводиться и детьми?» Грейс ничего не ответила на это. Несколькими месяцами ранее она могла бы еще сказать что-нибудь вроде «О, для этого еще будет столько времени». Потом состоялся разговор с доктором Купером. «Знаете, нельзя же все время поднимать тонус с помощью лекарств, – сказал он. – Лучшее лекарство – природа, вы должны использовать ее, – он помолчал и добавил: – Вы понимаете, о чем я?» Грейс кивнула. Да, она прекрасно понимала, что имел в виду доктор Купер. «Сегодня же вечером, – решила она, – я выскажу Дональду все, и ничто не сможет мне помешать.» Не то чтобы она не пыталась неоднократно затронуть этот вопрос, но едва Дональд чувствовал, что разговор вот-вот коснется неприятной для него темы, как он тут же начинал целовать ее, похлопывать, поддразнивать и доводил ситуацию до того, что Грейс уже не могла заставить себя сказать: «Я хочу ребенка». «Но сегодня я не собираюсь слушать его лепет,» – подумала она и слегка склонила голову набок при этой мысли. Стало грустно оттого, что она начала воспринимать мужа вот так – называя его красивые слова лепетом…

К семи вечера Дональд еще не вернулся, и Грейс вышла в сад в поисках Бена: садовник не имел определенных часов работы. В компании старика она забывала о своих бедах, возможно, потому, что своим характером он был ближе всех к тем людям, среди которых Грейс росла на берегу Тайна. В его манерах она находила что-то от отца, от дяди Ральфа, от старого Джека Каммингса.

Бен подстригал верхушку живой изгороди из жимолости. Не поздоровавшись, старик сразу пожаловался:

– Он сказал, чтобы я срезал сверху целых два фута, – Бен всегда называл Дональда не иначе, как «он». – Но если сразу срезать столько, то станет видна крыша мастерской на дороге. Я сказал ему, что не сделаю этого, – Бен посмотрел на Грейс своими маленькими яркими глазами. – Понимаете, мэм?

– Да, Бен. Понимаю. Значит, викарий хотел, чтобы вы срезали сразу два фута?

– Да. Пришел после обеда и сказал, что эта изгородь, мол, слишком зеленая… вы хоть раз слышали что-нибудь подобное – слишком зеленая? Я – никогда. А я показал ему, что изгородь как раз является хорошим фоном для лаванды и всего остального, – старик махнул рукой в сторону кустов.

– Да, да, вижу, – проговорила Грейс.

– Эту изгородь высаживала еще мисс Таппинг. «Давай сделаем так, чтобы не видеть того черного сарая, а, Бен?» – сказала она, и я ответил: «Да, мэм, давайте» – «Жимолость подойдет для этого лучше всего, – сказала она, – потому что растет быстро.» И посадила.

В последнее время старик говорил о своей умершей хозяйке более спокойно, и Грейс понимала это потому, что сейчас ему есть с кем поделиться своими воспоминаниями. Она также видела, что Бен разрешает себе говорить об этом лишь с ней, и предоставляла ему такую возможность, когда только могла.

– Мэм.

– Да, Бен?

– Я вчера случайно нашел рецепт моей матери для улучшения аппетита. Это настой из разных трав. Я принес его вам, – Бен не смотрел на Грейс и продолжал медленно, умело подрезать кусты. – Помню, мать говорила мне, что после этого на человека нападает просто волчий аппетит.

Старик прекратил свое занятие, положил ножницы и достал из кармана лист пожелтевшей бумаги. Он развернул его и подал Грейс.

Она пробежала рецепт глазами, заметив слова «одуванчик» и «розмарин», потом взглянула на садовника и мягко сказала:

– Спасибо, Бен, вы очень добры.

– Вот что я вам скажу, – он снова взялся за ножницы. – Эта новомодная медицина… с таким же успехом можно пить воду из луж. А старые рецепты позабыли или потеряли, вот люди и умирают, – на последних словах его голос осекся, и Грейс поняла, что он думает о своей любимой хозяйке.

«И все же благодаря тебе она прожила еще девять лет, Бен,» – хотелось сказать ей, но она лишь поблагодарила старика:

– Спасибо, Бен, – потом добавила: – Я распоряжусь, чтобы мне это приготовили – обещаю.

Садовник не повернулся, даже не кивнул, и Грейс медленно пошла прочь, читая рецепт, который должен был нагнать на нее волчий аппетит. О, Бен, добрый Бен, не травы мне нужны, чтобы поправиться.

Она остановилась, обежала взглядом сад, потом посмотрела на задний фасад дома. Она должна была быть такой счастливой, как принцесса в сказке, жить в этой атмосфере легко и спокойно. Телу ее полагалось как бы парить в воздухе, быть гармоничным, а сейчас оно представляло из себя комок напряженных нервов, и одного резкого слова было бы достаточно, чтобы наполнить слезами ее глаза.

Грейс бросилась к дому, бегом пересекла холл, взбежала по лестнице и, очутившись в своей комнате, упала на кровать лицом вниз. Закрывшись руками, она заплакала. Почему это случилось именно с ней? Она же не плохая, не злая, она только хотела… только хотела… хотела… хотела… В ее висках стучало: «хотела… хотела… хотела…». Пальцы Грейс сжались, захватив в кулаки материю пухового одеяла."…Быть любимой… быть любимой…" – раздался в ее мозгу беззвучный крик.

Дональд вернулся только с наступлением сумерек. Из окна спальни она видела, как он приближается по аллее. Когда он, миновав парадный вход, обогнул дом, она поняла, что он пошел посмотреть, выполнил ли Бен его указания.

Она поняла, что завтра Дональд начнет выяснять с садовником отношения, завтра произойдет столкновение двух характеров. Это случалось и раньше, и Бен, как правило, выходил победителем. Без сомнения, он одержит верх и на этот раз. Симпатии Грейс были на стороне старика – и не потому, что в данном случае, как и во многих других ситуациях, он был прав, а потому, что ее как-то задевало, когда она видела, что Дональд помыкает стариком в саду, почти принадлежащем – по крайней мере, с моральной точки зрения – ему, Бену, и, более того, совсем не принимает во внимание его преклонный возраст. Странно, размышляла Грейс, Дональд никогда не следует своим христианским заповедям в отношениях с Беном, что следовало бы делать хотя бы просто для того, чтобы попытаться заставить его ходить на церковную службу.

Грейс вошла в холл одновременно с Дональдом. Она уже не бросалась, как раньше, ему на шею. Она сразу же заметила, что он раздражен – по всей вероятности, из-за Бена. Однако, когда они прошли в гостиную, он заговорил не о садовнике, а о семействе Тулов.

Миссис Тул действительно чувствовала себя плохо, к тому же ей не давали покоя мысли о дочери: дела Аделаиды шли далеко не лучшим образом – и все из-за этого Макинтайра. Они, Тулы, были для него почти что вторыми родителями. Мистер Тул даже намекнул ему, что не прочь видеть в нем своего зятя, но этот дурак как будто и не понял намека. Такое отношение сильно обижало и мистера Тула, и его жену, не говоря уж об Аделаиде.

Грейс встала перед мужем и, взяв его за руки, привлекла к себе внимание.

– Дональд… Дональд, я… – она замолчала, и сердце ее сделало несколько мощных глухих ударов, прежде чем она закончила – Я хотела бы поговорить с тобой.

На лицо его набежала какая-то тень – или это все еще было из-за Бена? Грейс знала, что когда Дональд чем-то раздражен, он всегда говорит совершенно на другие темы – ей неохотно пришлось принять и эту черту характера мужа.

Он высвободил одну руку и приложив ее ко лбу, произнес:

– Да, да, конечно, – потом добавил: – Не надо просить меня так, будто ты одна из моих прихожанок. Если не со мной, тогда с кем же ты можешь поделиться? – И на одном дыхании продолжал: – Кофе у нас найдется? Моя голова – как наковальня, – наверное, от жары.

Она медленно отпустила его руку, молча отвернулась и пошла на кухню. Там Грейс сняла с плиты кофейник, поставила его на поднос и отнесла в гостиную. Налила чашку для Дональда и села.

Закончив пить, он откинулся в кресле, вытянул ноги и вздохнул. Потом, закрыв глаза, проговорил:

– Итак, моя дорогая, что ты хотела мне сказать? Тело Грейс показалось ей холодным и негнущимся. Ну кто смог бы, глядя на мужчину, сидящего в кресле, вытянув ноги и закрыв глаза, сказать ему. «Я хочу ребенка… пойдем в спальню, ты будешь любить меня, я хочу ребенка» – или что-нибудь в этом роде?

Ее молчание заставило Дональда открыть глаза, хотя он по-прежнему сидел неподвижно.

– Это важно?

– Да.

Он вновь закрыл глаза; Грейс продолжала смотреть на мужа. Его тело как будто свисало с кресла: мягкое, дряблое, с просматривающимся местами жиром, оно уже не казалось ей красивым телом. Только когда Дональд стоял, полностью распрямившись, или быстро шагал с развевающейся одеждой, он производил впечатление атлета. Но она знала, что его тело отнюдь не принадлежит атлету. Она взглянула на его ноги в черных брюках и поймала себя на мысли, что ни разу не видела их обнаженными, да и чувствовала их кожу своими ладонями только дважды… Неужели все браки – такие? Нет, нет, с чувством ответила она сама себе, этого не может быть, иначе в сумасшедших домах было бы куда больше обитателей, чем сейчас. Эта мысль заставила Грейс быстро встать.

Дональд вновь открыл глаза, потянулся и сказал:

– Жаль, что мне еще придется сегодня работать. Ну, моя дорогая, какой важный вопрос ты хотела обсудить?

– Поговорим наверху. Ты скоро?

– Примерно через полчаса, – он встал, подошел к ней и положил руку ей на плечо.

– Ты иди. Я скоро.

Догадался ли он обо всем по лицу Грейс? И обещало ли ей что-нибудь выражение его собственного лица? Она пристально вглядывалась в него какой-то миг, потом опустила глаза. Медленно освободившись от его руки, она взяла поднос и вышла.

Несмотря на то, что окно балкона было открыто, воздух в спальне был жаркий и тяжелый. Грейс начала раздеваться – медленно, потому что мысли ее были совсем о другом. Но когда она взяла с кровати ночную рубашку и уже собиралась надеть ее, рука Грейс стала тверда. Она долго смотрела на струящуюся меж пальцев прозрачную ткань, потом положила рубашку и начала ходить по комнате взад-вперед, от правой стены – к левой. Грейс испытывала странное чувство – она еще никогда не ходила вот так, совершенно без одежды. И она все время прислушивалась. Прошло чуть более получаса, и из комнаты, расположенной под спальней, раздались шаги, потом послышался звук закрываемой на ключ двери парадного входа.

Когда Дональд начал подниматься по лестнице, волнение Грейс прошло. Она решила, что как раз в тот момент, когда он откроет дверь спальни, она будет пересекать комнату. Но когда Дональд открыл дверь, Грейс сидела за туалетным столиком. Ему сразу бросилась в глаза ее спина, отраженное в зеркале обнаженное тело.

В жизни бывают такие моменты, когда все пять чувств человека обостряются до предела, за которым – агония. Хорошо, если подобные мучительные опыты происходят как можно реже. Это пытка, которая разрушает не тело – ум. В такие моменты можно физически ощутить собственное унижение и безысходность положения. Можно почувствовать отвращение, которое ты вызываешь в партнере, когда презрение кривит его губы и обнажает зубы. В такие минуты мозг кричит о собственном ничтожестве.

Грейс испытала эту агонию, когда в зеркале встретилась взглядом с глазами мужа: не только выражение лица – сама его поза выдавала, какие чувства владеют им. Под взглядом Дональда ей захотелось съежиться, стать незаметной. Он как будто увидел перед собой распутное существо. Сейчас он напоминалпопавшего в ловушку жреца. Она с силой прижала ладонь к губам.

– Не смотри на меня так! – прорвался через пальцы ее крик.

– На твоем месте я бы оделся; не стоит вести себя подобным образом, Грейс.

И не успела эта беспощадная, холодная фраза прозвучать до конца, как Дональд уже повернулся и вышел, с силой захлопнув дверь, чего никогда не делал раньше. Пальцы Грейс все еще были крепко прижаты к губам, когда она с безумным видом посмотрела в зеркало, но увидела там не собственное изображение, а строфу из Книги Бытия: «И ОНА ПОЙМАЛА ЕГО ЗА ОДЕЖДЫ СО СЛОВАМИ „ЛЯГ СО МНОЙ“, И ОН, ОСТАВИВ СВОИ ОДЕЖДЫ В РУКАХ ЕЕ, В ПАНИКЕ БЕЖАЛ ОТТУДА».

Дональд посмотрел на нее так же, как, наверное, Иосиф смотрел на жену своего хозяина-египтянина… но Грейс не была чьей-то чужой женой, она была женой Дональда… однако ему не нужна была женщина, по крайней мере, для любви. Она, Грейс, схватила его за одежды, она показала ему свое обнаженное тело – и что же? Он в панике бежал.

О, Боже! О, Боже! Грейс с усилием отвернулась от зеркала, и хотя она пристально всматривалась в обстановку спальни, она ничего не видела, зрение ее затуманилось. Но она не плакала. Наклонившись и закрыв лицо руками, она повторяла «О, Боже! О, Боже!»

Бормоча эти слова, она неожиданно бросилась к своей одежде и стала лихорадочно, путаясь в материи, одеваться.

Когда молния на боку платья была застегнута, Грейс застыла неподвижно, с поднятыми под мышки руками Взгляд ее был устремлен на ковер. «Куда я пойду? – спросила она себя. – К тете Аджи?.. Нет, нет.» Но тетя поняла бы, Грейс знала, что тетя поняла бы ее. Какими словами описать свой поступок, который привел к этой ситуации? И сможет ли кто-нибудь понять это невыносимое чувство, охватившее ее, когда она осознала, что была отвергнута?.. Она больше не могла так, не могла. Она – грязная, аморальная особа. И этот приговор вынес ей – навечно – ее собственный муж.

Не включая свет, она прошла через кладовку и по металлическим ступенькам лестницы быстро спустилась в сад. Ночь казалась не такой уж темной. Почти не замедляя бег, Грейс схватила ключ от калитки, висевший на гвозде у двери теплицы. Отомкнув калитку, она даже не остановилась, чтобы закрыть ее за собой или вынуть ключ, а, миновав узкую полоску травы, побежала к лесу.

Прежде она никогда не бывала в лесу ночью или даже в сумерки, и если бы теперь полностью отдавала себе отчет в своих поступках, темнота ужаснула бы ее. Но сейчас в ее душе не было места для страха, не было места ни для чего, кроме чувства стыда – и желания как можно быстрее избавиться от него. Она бежала, раскинув руки, отводя ветки, и, споткнувшись в третий раз, не удержалась и плашмя упала на землю. Ошеломленная, она лежала, с трудом переводя дыхание, в ночной тиши ей неожиданно почудился звук шагов. Но опять же Грейс не испытала чувства страха, а только решила: кто бы это ни был, он не догонит ее.

Она вскочила и снова побежала, и вскоре ноги подсказали ей, что она достигла дороги, покрытой кремниевой галькой. Теперь она побежала увереннее, как будто могла разглядеть направление, и не успела даже глазом моргнуть, как оказалась у проволочного заграждения. Она ударилась о него так сильно, что чуть не упала навзничь.

Когда Грейс наклонилась, чтобы пролезть под проволокой, то заметила позади среди деревьев свет факела. Но она знала, что Дональд никогда не найдет ее в этом отгороженном от внешнего мира месте – по крайней мере, до тех пор, пока она не сделает то, что задумала.

Она никогда не рассказывала Дональду о своих прогулках в этот район и полагала, что он даже не догадывается о существовании каменоломни. Пробравшись через узкий проход в кустах, Грейс направилась не к грязному «пляжу», а начала карабкаться по уступам к вершине скалы. В дальнем конце ее был крутой обрыв глубиной около шестидесяти футов. У подножия скалы в этом месте грязи не было, там лежали огромные глыбы разрабатывавшегося когда-то камня, заросшие папоротником.

Первые капли дождя укололи лицо Грейс. Он как будто проник внутрь ее разгоряченного мозга и внезапно вернул его в норму. Она остановилась, переводя дыхание и уже спокойнее, с обычным в таких случаях удивлением, подумала: «Идет дождь». Но в следующий момент она опять начала отчаянно карабкаться вверх, потому что совершенно отчетливо услышала шаги бегущего Дональда, и поняла, что он бежит, ориентируясь на звук ее собственных движений. «Если он прикоснется ко мне, я убью его, убью, убью!» – мысленно закричала она.

Когда Грейс достигла относительно ровного участка на вершине, темнота, усиливаемая дождем, лишила ее всех ориентиров, и она бежала уже наугад, даже не зная, в каком направлении находится край скалы. Когда над головой ее сверкнул огонь факела, она несколько мгновений растерянно моргала, потом повернулась и, ослепленная, рванулась прочь, но уже секунду спустя яростно, как дикая кошка, вырывалась из чьих-то рук. И только когда Грейс поняла, что эти руки были уверенными и сильными, а не безвольными и мягкими, она затихла.

– Ну, ну, успокойтесь же. Расслабьтесь, не бойтесь меня, – знакомый добрый голос как-то обволакивал ее. Какое-то время она стояла неподвижно, ее голова покоилась на плече человека, но потом ее начало трясти, как в лихорадке. Слезы, готовые вот-вот вырваться наружу, превратились в упругий комок и застряли в горле, затрудняя дыхание. Грудь Грейс судорожно вздымалась, как будто ей не хватало воздуха.

– Не бойтесь, никто не причинит вам зла, – очень мягко продолжал он.

Это было слишком. С губ Грейс сорвался крик, который могло бы издать раненое животное, затем потоки слез ручьем устремились из ее глаз; текло и изо рта, и из носа…

– Ну, ну, успокойтесь, не надо так плакать, не надо. Посмотрите, дождь вымочил вас насквозь. Наденьте это, – она почувствовала, как он набросил ей на плечи пальто, потом повел через валуны. Она рассеянно отметила, что они миновали то место, где она увидела его лежащим.

– Присядьте, здесь сухо, – он усадил ее на землю, и когда руки отпустили Грейс, она отвернулась, легла и закрыла лицо.

Прошло немало времени, прежде чем она вновь стала понимать, о чем он говорит.

– Не надо плакать, хватит. А то будете плохо себя чувствовать. Ну-ка, сядьте.

Но она не могла сесть. Ее тело содрогалось от рыданий, и он ничего не стал больше говорить, только легонько похлопывал ее до тех пор, пока медленно, постепенно буря не утихла, и Грейс осталась лежать тихая и обессилевшая.

Пока она смотрела в иссиня-черную землю, ее чувства вновь начали приходить в нормальное состояние, и она осознала, что лежит на территории каменоломни возле Эндрю Макинтайра и что он наверняка принял ее за сумасшедшую. Она медленно села.

– Я… я не знаю, что… что сказать, – прерывистое, неровное дыхание мешало ей говорить. – Я не знаю, что вы подумаете обо мне.

– То, что вы очень несчастны.

Грейс вздрогнула, как будто ее укололи. Хотя она не видела Эндрю, но знала, что он смотрит на нее.

– Вы ведь очень давно чувствуете себя несчастной, верно?

Она почувствовала, как ее лицо буквально вытягивается от изумления. Никто не знал о ее переживаниях, никто не догадывался, что она несчастна. Она не забывала держать себя, как всегда, и смеяться, как обычно, а Дональд на людях обращался с ней исключительно мило, даже ласково.

Будто со стороны она услышала свой голос – тихий, едва различимый, все еще неуверенный после недавних рыданий:

– Как… как вы узнали?

– Я наблюдал за вами.

– Наблюдали за мной? – она полностью повернулась к нему и теперь могла разглядеть его темный силуэт. С тех пор, как она наткнулась на него на «пляже», Грейс встречала Эндрю более дюжины раз. Но она знала: та встреча у воды навсегда останется в ее памяти, потому что она привела Грейс в церковь. В тот день она молилась о том, чтобы Дональд любил ее, и чтобы она никогда не перестала любить его.

С тех пор она ни разу не встретила Эндрю Макинтайра на территории каменоломни. Как и он, Грейс приходила туда, когда ей было одиноко. Они сталкивались только на дороге или у Тулов, когда Грейс видела его за работой на ферме.

– Так вы несчастны с ним, правда?

Точно так же, как она совсем недавно убежала из дома, Грейс хотела теперь убежать от этого человека.

– Почему вы вышли за него замуж?

– Я любила его, – вновь услышала она со стороны свой тихий голос.

– Это вам казалось.

– Вы не должны так говорить.

– Почему? Потому, что вы – жена священника, или потому, что вы не хотите признать правду?

Он в темноте нащупал ее руку и накрыл ее своей. Она не сопротивлялась.

– Я не знаю, как вас зовут, все всегда обращаются к вам «миссис Рауз». В мыслях я называл вас самыми разными именами – какое же настоящее?

Она почувствовала, что в ее голове вновь начинается круговорот, но не такой, как прежде. Тихо, почти шепотом, она ответила:

– Грейс.

– Грейс.

Она содрогнулась и часто заморгала, ужаснувшись при мысли, которую даже не решилась выразить словами. Чтобы избавиться от нее, Грейс проговорила: «Я… я должна идти,» – не сделав, однако, ни малейшей попытки подняться с земли. Потом спросила:

– Как вы оказались в лесу?

– Я возвращался с работы, – он помолчал, затем тихо, торопливо продолжил: – Нет, это неправда. Я стоял на опушке леса – я часто туда хожу – и услышал, как вы бежите через сад. Я подумал, что вы с кем-то играете. Вы пробежали мимо меня на расстоянии вытянутой руки, и я решил дождаться и посмотреть, кто бежит за вами. Когда следом никто не пробежал, я понял, что вы попали в беду. Наверное, я понял это сразу же, когда услышал, что вы бежите.

Грейс низко опустила голову.

– Почему вы стояли там? – спросила она. Последовала длинная пауза, и когда Эндрю заговорил, это не был ответ на ее вопрос.

– В тот день, когда вы появились из-за скалы, в ту самую минуту, я думал о вас. Я открыл глаза – и увидел вас. Тогда я не мог сказать вам, что я чувствую, но сейчас – могу. В тот первый раз, когда я увидел вас на кухне, я понял: вы – та единственная женщина, которая создана для меня, не важно, жена вы священника или нет.

Грейс охватил ужас, она торопливо попыталась вскочить на ноги, но его рука, даже не шевельнувшись, удержала ее на месте.

– Не бойтесь, вам нечего меня опасаться. Рано или поздно вы бы сами поняли то, о чем я только что сказал. Что бы там ни говорили, но такое в жизни случается. И когда я увидел вас впервые, со мной тоже случилось.

Грейс была крайне удивлена. Вот он, Эндрю Макинтайр, суровый шотландец. И тем не менее, он говорил так непринужденно и легко, как, по ее мнению, могли говорить только люди типа Дональда. И он говорил ей… О чем? О том, что он любит ее? Она снова вспомнила тот день, когда после встречи с ним прибежала в церковь молиться. Теперь она поняла, о чем молилась на самом деле. Она тоже знала правду уже тогда, но боялась признаться себе в этом – она была женой священника, и ей полагалось любить мужа. И сейчас, когда Эндрю открыл ей свое сердце, какая-то часть ее разума все еще громко протестовала: «Так не должно быть. Это неправильно, это надо остановить. Между мной и Эндрю Макинтайром ничего быть не может, иначе жизнь станет просто невыносимой. Эндрю Макинтайр, простой сельскохозяйственный рабочий… Эндрю Макинтайр, человек с фермы мистера Тула… Эндрю Макинтайр, живущий в маленьком каменном доме среди холмов… Эндрю Макинтайр, суровый, необщительный, молчаливый, отказавшийся играть на волынке на музыкальном вечере». При этой, последней, мысли что-то отдаленно напоминающее улыбку тронуло ее губы. Она повернулась к нему телом и выдохнула: «О, Эндрю». В следующую минуту слезы вновь обильным потоком полились из ее глаз. Когда он обнял ее и привлек к себе, Грейс не сопротивлялась. Почувствовав, что губы его коснулись ее виска, она повторила: «О, Эндрю». Ее губы нашли его рот, и когда Эндрю вдруг вздрогнул, крепко прижался к ней и стал опускать ее на землю, она не отпрянула.

Страстно, забыв обо всем на свете, она отдалась ему – чувство, охватившее ее, испугало и одновременно окрылило. Грейс осознала, что она – любима, и это было наградой за то, что собственный муж отверг ее, щитом, которым теперь можно было защититься при воспоминании о том брезгливом взгляде, который Дональд бросил на ее обнаженное тело. Болезненный нарыв был, наконец, вскрыт – и пришло неописуемое облегчение.

Когда головокружительный экстаз достиг кульминации, Грейс, вспомнив те строчки из Книги Бытия, подумала, что все вышло наоборот: не египтянин хотел любить ее, а Иосиф, и он накрыл ее своей мантией и никогда не уберет ее.

4

– О, девочка, что ты наделала? Я сейчас не об этом Макинтайре, хотя он, по-моему, все же порядочная свинья.

– Нет, тетя Аджи, – Грейс подняла голову. – Никакая он не свинья.

– Ну, у меня есть собственное мнение, так что не надо. Лучше поговорим о твоей жизни. Во что ты ее превратила? Но – что сделано, то сделано. Только я не вижу теперь никакого выхода, потому что, насколько я знаю мистера Дональда, он и слушать не захочет о разводе. Во-первых, он никогда не должен был жениться. Я знала об этом, чувствовала, но теперь уже поздно: он призовет в союзники Господа Бога и на всю жизнь привяжет тебя к себе.

– Мне все равно. Я решила Я уйду от него.

– К этому Макинтайру?

– Да, – Грейс смотрела прямо перед собой.

– Все уже приготовлено?

– Нет, – Грейс повернулась и взглянула на Аджи. Ее голос задрожал: – Не осуждайте меня, тетя Аджи, – вы не знаете, какая это была жизнь.

– Осуждать тебя? – женщина быстро шагнула к Грейс и обняла ее. – О, девочка, я не осуждаю тебя, просто мне до глубины души жаль, что так получилось. Единственное, чего мне хотелось бы, – это чтобы ты познакомилась с кем-нибудь, кто был бы ближе тебе по положению в обществе. Связаться с этим… с этим малым – при твоем-то образовании!

Грейс вздохнула.

– Не забывай, тетя Аджи, что мой отец был всего лишь торговцем углем.

– Ничего подобного, – возмутилась Аджи, – ни в коем случае. Он руководил этим бизнесом и был на равных с Артуром Уэнтуортом, членами совета и другими подобными людьми. А теперь Чарли Уэнтуорт… Не было ни разу, чтобы при встрече со мной он не спросил о тебе.

– Тетя Аджи, вы не знаете Эндрю Макинтайра. Он… он… – она не могла найти слов, чтобы описать этого человека и то впечатление, которое он произвел на нее. Она только знала, что чувство к нему, которое зародилось и жило в ней уже некоторое время, не имеет ничего общего с тем, что она чувствовала к Дональду. Теперь она могла рассматривать свою любовь к нему только как девическую влюбленность, он оказался для нее лишь «предметом воздыханий». Грейс прижалась к высокой груди Аджи, выпустила из легких воздух и проговорила: – Вы не представляете, тетя Аджи, как мне стало легко теперь, после того, как я с вами поговорила.

– Это следовало сделать раньше. Я видела, что в твоей семейной жизни что-то не ладно. Вообще надо предпринимать какие-то меры, чтобы такие, как он, не могли жениться.

Грейс потерлась лицом о грудь Аджи и, закрыв глаза, сказала:

– Как он смотрел на меня – наверное, я не забуду его взгляда до самой смерти.

– Чепуха, – тетя Аджи нетерпеливо пошевелилась. – Выбрось это из головы, и побыстрее. Он – не мужчина, и никогда им не был. Я почувствовала это в первый же раз, как увидела его. Да, с того самого дня, как мы поженились, на моем Артуре в постели не было и лоскутка одежды, а если честно, то и на мне тоже.

Глаза Грейс были закрыты, но она все равно не могла представить себе тетю Аджи, бегающую обнаженной перед своим мужем, зато по-прежнему видела выражение лица Дональда.

– Чего ему не занимать – так это чванливости и тщеславия, но кроме этого в нем ничего нет. Я с самого начала говорила тебе: он пуст, как полая репа… Что ты ему сказала, когда уезжала?

– Я просто сказала, что еду к вам. Но я не вернусь к нему, тетя Аджи, не вернусь. Не могу – и все тут.

– Хорошо, хорошо, никто тебя не заставляет. Я позвоню ему и скажу, что ты плохо себя чувствуешь и осталась ночевать у меня, так что сможешь пока перевести дух, – она погладила Грейс по волосам, убрала их с висков, потом мягко добавила: – Не волнуйся, дитя, все образуется. Отдыхай, пока я поставлю машину, – она похлопала Грейс по голове. – Одно хорошо: Сюзи и Ральф сейчас отсутствуют. Так что заседания комитета по твоему вопросу не будет, а это уже что-то.

Она улыбнулась, но Грейс осталась серьезной. Она знала, что «заседание комитета» все равно состоится, оно просто переносится на более поздний срок. Она поудобнее уселась в кресле, почти утонув в нем.

Как странно: с того самого дня, как она стала Грейс Рауз, она никогда еще не чувствовала себя так спокойно. Она больше не ощущала себя Грейс Рауз, женой приходского священника, но понимала, что никогда уже не сможет быть и Грейс Картнер, доверчивой, с романтическим складом ума, девушкой. Может, она чувствовала себя Грейс Макинтайр? Не исключено. Прошлой ночью Эндрю сказал то, что произошло с ними, случается. Большинство людей, и людей неплохих, говорили, что так не бывает, по крайней мере, чтобы щелкнул пальцами – и готово. Но ее чувство появилось отнюдь не по щелчку пальцев, оно тихо зрело в течение двух лет, повинуясь какому-то внутреннему зову. Наверное, и она звала Эндрю громко и отчетливо, потому что он сразу услышал и распознал ее призыв. Он был намного мудрее ее. Мудрость этого человека являлась его неотъемлемой частью и не имела ничего общего с образованием. Перед тем, как отпустить ее той ночью, он сказал «Завтра вы возненавидите себя, но когда это случится, вспомните: я люблю вас, и что бы ни произошло, всегда буду любить, – и добавил с почти неразличимой ноткой юмора: – Недаром же я так суров и непреклонен».

Он оказался абсолютно прав. Она действительно возненавидела себя, но, к счастью, это чувство было недолгим.

Когда Грейс вернулась ночью домой через сад, к ее немалому удивлению, церковные часы пробили только двенадцать. За каких-то два часа ее мир буквально перевернулся. Свет горел и в спальне, и в гостиной, и в холле; с лестничной площадки она заметила, что дверь парадного входа открыта. Может, Дональд ушел в деревню поднимать тревогу? Грейс сомневалась. Если бы открылось, что от него сбежала жена, он бы потерял свой авторитет. Грейс считала: он не стал бы так рисковать, если бы не был абсолютно уверен, что она вернется после того, как окончится ее истерика. Истерика – именно так он охарактеризовал бы произошедшее.

Она пересекла лестничную площадку и направилась в свободную комнату, держа в руках кое-что из постельного белья, когда заметила, что он поднимается наверх. На какой-то миг ей стало жалко Дональда – у него был такой испуганный вид, – но это чувство быстро прошло. Когда он увидел ее, его лицо потемнело, и он, сдерживая гнев, спросил:

– Где ты была?

Ничего не ответив, Грейс повернулась и толкнула дверь комнаты. Дональд быстро последовал за ней и с порога начал выговаривать ей тем же напряженным, приглушенным голосом:

– Пора тебе повзрослеть, Грейс. Женщина не должна вести себя подобным образом. Неужели ты не понимаешь, что ты больше не девочка, которую балуют и обхаживают твои… родственники? – Интонация, с которой он произнес последнее слово, заставила ее обернуться и сердито сверкнуть глазами: она знала о его отношении к ее родным.

Грейс посмотрела на его массивную фигуру, закрывающую дверной проем, и вдруг с удивлением поняла, что больше не испытывает перед ним благоговейного трепета. Час назад она отдала себя другому мужчине, она согрешила, тяжко согрешила – но именно поэтому теперь у нее хватало духа смотреть на этого человека, который раньше был для нее Богом. Если бы ее ночная прогулка не принесла ничего, кроме безумной беготни по лесу и по территории каменоломни, после которой она в раскаянии вернулась бы в дом, ее унижение было бы окончательным, но она остановилась и согрешила, и совершив это, Грейс впитала в себя смелость вместе с новым, необычайным ощущением успокоения. Она изменила мужу и сейчас упивалась своей победой.

– Неужели ты не понимаешь, что напутала меня до смерти?

Грейс чуть было не сказала: «Да, причем до такой степени, что ты даже послал за мной поисковую группу,» – но вместо этого безразлично проговорила:

– Я очень устала и хочу лечь.

Дональд выпрямился еще больше.

– Ты не будешь спать в этой комнате.

– Ну, если так, то я вообще нигде спать не буду, – с этими словами она нарочито небрежно повернулась к комоду и добавила: – Оставь меня одну.

– Грейс… Грейс, ты понимаешь, что говоришь?

– Да. Я сказала, оставь меня одну, я буду спать одна, – бросив на Дональда взгляд через плечо, она добавила: – Тебе будет нетрудно обойтись без меня.

Она увидела, как краска медленно отхлынула от его лица, которое превратилось в бледное пятно такого же цвета, что и его глаза. Даже его губы посерели.

– Поговорим завтра, – в голосе Дональда, в самой его позе чувствовалась скрытая угроза.

Когда за ним закрылась дверь, Грейс почувствовала мимолетное чувство триумфа, сменившееся презрением. Наконец-то ее замечание достигло цели, пробив фасад, за которым он прятался, ссылаясь на работу допоздна, подготовку проповедей, репетиции бесед с прихожанами. Он больше не сможет скрываться за этой ложью. Впрочем, Дональд никогда не лгал, он просто уклонялся… умело уклонялся.

Грейс не легла в постель, а села у окна и стала смотреть на сад у обратной стороны дома, с удивлением спрашивая себя, почему она все это время мирилась с таким положением.

Нашлось два ответа: ее незнание физической стороны супружеской жизни и естественная робость, мешавшая говорить на эти темы с кем бы то ни было. Когда она выходила замуж, ей казалось, что она вооружена всеми необходимыми знаниями. Ты любишь мужчину, ты спишь с ним, и в результате этого появляется ребенок. Беременность определяется по прекращению месячных, по чувству тошноты. Дитя рождается через девять месяцев, и все это время муж буквально носит тебя на руках. Разве миллионы женщин не обходились в семейной жизни только этими знаниями?

Ну, а другие? Те, которые, как она, были обмануты в своих ожиданиях, – как поступали они? Шли жаловаться матери, отправлялись к доктору или священнику, чтобы излить душу? Возможно. Но она не могла предпринять ничего подобного. Значит, оставалось или сойти с ума, кончить нервным срывом, или с радостью отдаться другому мужчине.

Грейс знала, что находилась на грани нервного срыва, но была спасена. Она отдалась другому мужчине.

Она сидела у окна до тех пор, пока темнота не начала редеть – приближался рассвет. Она сбросила накинутое на плечи пуховое одеяло, тихо вышла из комнаты и спустилась в кухню. Здесь она заварила себе чашку крепкого чая. Она не опасалась, что сюда придет Дональд. Храп, доносившийся из спальни, который она услышала, проходя по лестничной площадке, говорил сколь бы сильно ее супруг ни был встревожен случившимся, на его сон это никак не повлияло.

Вернувшись в комнату, Грейс снова накинула на плечи одеяло и, глядя на быстро занимающийся рассвет нового дня, попыталась решить, что ей делать дальше.

Сон сморил ее как-то незаметно, но спустя некоторое время она, вздрогнув, внезапно проснулась: из сада донесся громкий крик Бена.

Она выпрямилась, часто моргая глазами и не сознавая в первый момент, где находится, потом с усилием поднялась – тело болело от неудобной позы, в которой она спала. Снова раздался крик старика. Грейс посмотрела в окно и увидела его возле теплицы. Бен размахивал руками и продолжал кричать. Что там приключилось? В чем дело? Кроме него, в саду никого не было видно.

Потом Бен направился к окну, и Грейс поняла, что он пойдет к кухонной двери. Она торопливо пригладила волосы, привела в порядок платье. Она все еще не проснулась окончательно, и ее глаза слипались. Дональд уже поднялся – дверь спальни была распахнута, в комнате никого не было.

Грейс вышла в кухню. Она увидела Бена возле дальней открытой двери: старик потрясал кулаком перед лицом Дональда и кричал что есть сил:

– Спилил живую изгородь, да? Спилил начисто, ты, педик паршивый! Ты не мужчина, ты – педик и больше никто. Ну, с меня хватит. Больше я не останусь у тебя и минуты, даже если буду помирать с голоду, слышишь?

– Я ясно сказал вам вчера, что верхнюю часть кустарника надо срезать, а вы отрезали только дюйм или около этого.

– Гореть тебе в аду! Я говорил тебе, с какой целью была посажена эта изгородь, – Бен резким движением вытянул руку, указывая на аллею. – А теперь там – никакой зелени, верно? Теперь можно любоваться просмоленной крышей. Отличное зрелище, правда? Но если и не это, ты бы нашел что-нибудь другое. Ты только ждал удобного случая, так ведь? Распоряжаешься направо и налево тем, о чем понятия не имеешь. В церкви, не в церкви – всюду корчишь из себя всемогущего Бога. Так позвольте сказать вам, мистер, что со мной этот номер не пройдет. Я раскусил и тебя и твои штучки. Я с самого начала видел тебя насквозь. Это такие, как ты, виноваты в том, что люди убивают друг друга, именно так. Ну, с меня довольно. Подготовь мои бумаги и деньги, я больше здесь не работаю. И вот что я тебе скажу напоследок, – лицо старика исказила злая гримаса. – Ты – двуличное, лживое ничтожество и в придачу паршивый педик – вот и все.

Бен отвернулся; секунду спустя Грейс медленно вышла из кухни. Во дворе она подошла к Дональду, который с трудом сдерживал себя, и холодно сказала:

– Ты срезал жимолость? – это был не столько вопрос, сколько утверждение. – Наверное, встал пораньше и специально срезал ее – изгородь Бена.

– Это не его изгородь.

– Тогда моя.

Дональд густо покраснел, и его челюстные кости, казалось, поднялись из своих углублений.

– Очень хорошо, Грейс. Раз уж ты так подчеркиваешь свое право собственности, я подготовлю все к тому, чтобы мы вернулись в дом викария – он все еще свободен.

Грейс пошла прочь.

– Ты куда? – резко проговорил Дональд. – Я запрещаю тебе подходить к этому человеку.

Она остановилась, повернулась и посмотрела на него. С ее языка были готовы сорваться слова Бена: «Ты, педик паршивый,» – но она переборола себя. Ругательство в ее устах, несомненно, застало бы его врасплох, но то, что она сказала, поразило его никак не меньше:

– Я буду делать, что хочу, и ты мне этого не запретишь. Он так и остался стоять, разинув рот и широко раскрыв глаза, а она торопливо обошла дом и направилась к Бену, повторяя: «Это невыносимо, это невыносимо».

В этот момент Грейс поняла, что не только больше не любит своего мужа, но уже почти ненавидит его. Он встал утром пораньше не для того, чтобы прийти к ней и попытаться разобраться в случившемся прошлой ночью, а для того, чтобы срезать кусты живой изгороди, хотя, наверное, понимал, что это будет лишь проявлением его своенравия – и больше ничем. Бен не подчинился его приказу – Бен должен быть наказан. Хотя старик и не знал об этом, но страдал он еще и потому, что не подчинилась приказу своего мужа и она, Грейс.

Старик стоял возле того, что еще накануне было густой аккуратной изгородью. Дональд перепилил кусты у самого основания, оттащил и свалил в кучу сбоку от тропинки. От изгороди осталась лишь беспорядочная уродливая поросль высотой около двух футов.

– Мне очень жаль, Бен, о, как мне жаль, – проговорила она, стоя рядом.

Старик не ответил, только голова его опустилась еще ниже. Он медленно покачал головой, повернулся и направился к теплице.

Грейс последовала за ним, и когда садовник по-прежнему не проронил ни слова, поняла, что он плачет. Слезы текли по его лицу от морщины к морщине, и, глядя на старика, Грейс пришла к выводу, что должна уехать, должна покинуть этот дом Она проговорила в его ссутулившуюся спину:

– Я навещу тебя, Бен. У тебя будет твой собственный сад – обещаю.

Дом Бена стоял на противоположной стороне деревни, а его «сад» своими размерами напоминал носовой платок. Грейс знала, что старик будет очень скучать без работы, и ее слова были не простым утешением. Но он так и не ответил. Грейс повернулась и быстро зашагала к дому…

Когда полчаса спустя Грейс сошла в холл в легком дорожном костюме, шляпе и с сумкой в руке, она увидела там не только Дональда, но и миссис Бленкинсоп, что отнюдь не упрощало ситуацию. Проигнорировав Дональда и глядя прямо на пожилую женщину, она сказала:

– Я еду к тете, миссис Бленкинсоп, она что-то приболела.

– О, мне очень жаль, мэм.

Грейс знала, что в данный момент миссис Бленкинсоп ей поверила. Дональд ничем не выдал себя: он последовал за женой из дома и проводил до гаража. Но когда они вошли внутрь, он уже не мог сдерживаться.

– Что за игру ты затеяла, Грейс? – зло начал он, не повышая, однако, голоса, чтобы не быть услышанным посторонними – Не глупи. Ты не можешь сбежать к тете только из-за того, что между нами произошла небольшая размолвка. Покатайся немного и возвращайся, но не езди к этой своей тете. Я…

– Запрещаешь, да?

– Нет, прошу.

– Я поеду к ней, и я буду говорить с ней. Мне давно следовало это сделать. Если бы я сделала это сразу, то не жила бы сейчас вот так, изо дня в день расшатывая свои нервы, – она открыла дверцу, села в машину и, взглянув на мужа, продолжала: – Очень скоро у меня произошел бы срыв, и всем было бы жаль – не меня, о, нет – тебя. Надо же, у бедного приходского священника жена оказалась истеричкой.

Они напряженно смотрели друг на друга; Грейс увидела, что глаза Дональда меняют цвет. Она замечала это и прежде – они как будто затягивались какой-то плотной защитной пленкой. Он сглотнул, потом заговорил:

– Конечно, у тебя расшатались нервы, но только потому, что ты уже много месяцев действительно ведешь себя, как истеричка, – он еще больше понизил голос. – Супружеская жизнь – это не только глупая романтика, это еще и долг. Похоже, ты забыла о своем долге передо мной.

– Попроси мисс Шокросс заменить меня.

– Грейс, как ты можешь! Это грубо, вульгарно.

– Да, да, наверное, так оно и есть. Такое уж у меня происхождение. Я знаю, ты всегда был невысокого мнения о моих родственниках. Ты вообще невысокого мнения о тех, кто ниже стандарта Тулов и Фарли, так ведь? «Простые» и все остальные – помнишь? Те, кто с чековыми книжками, и те, кто с замусоленными банкнотами.

Грейс нажала на стартер; когда ее нога отпустила педаль газа, и шум мотора стих, она услышала:

– Невероятно, просто невероятно. Что могло так изменить тебя?

– Ах, Дональд! – сквозь зубы проговорила Грейс, – ради Бога, не будь таким лицемером, – она подалась к нему и, когда ее лицо оказалось буквально в нескольких дюймах от лица Дональда, прошипела: – Ты, черт тебя подери, изо всех сил стараешься, чтобы люди в твоей церкви не боялись исповеди, верно? Так вот: я советую тебе показать пример и первым покаяться перед самим собой. Тогда узнаешь… что могло изменить меня… Ха!

– Грейс, подожди. Умоляю тебя, подожди. Машина выехала из гаража; возле кухонной двери стояла миссис Бленкинсоп. Она улыбнулась Грейс, та улыбнулась в ответ и даже помахала рукой. Потом проехала по аллее, вывела машину за ворота, на главную дорогу. Прочь, прочь – она больше никогда не вернется сюда.

Аджи занялась машиной Грейс не сразу. Сначала она пошла в свою рабочую комнату и торопливо написала письмо. Потом отвела автомобиль в глухой переулок, где находился гараж, переоборудованный из конюшни, поставила машину рядом со своей и поспешила по главной улице к почтовому ящику. Возвращаясь домой, она размышляла: «Завтра он получит письмо с первой почтой. Сегодня среда. К пятнице должен прийти его ответ, а на уик-энд надо уже что-то решать. Если, конечно, он не струсит… свинья этакая…»

На следующее утро в половине двенадцатого в дверь дома тети Аджи позвонили. Удивление женщины было неописуемым: открыв дверь, она увидела на пороге «свинью этакую» собственной персоной.

Эндрю Макинтайр был в коричневом костюме, тщательно вычищенных ботинках на толстой подошве, в руках он держал шляпу.

– Я получил ваше письмо, – как всегда, он был лаконичен и сразу перешел к делу.

– Прилетели самолетом? – так же лаконично поинтересовалась тетя Аджи.

– Нет, приехал на велосипеде. У меня сегодня выходной Аджи осмотрелась. Грейс нигде не было видно, и тетя быстро проговорила:

– Заходите. Вот сюда, – она указала на комнату слева. Потом, закрыв дверь парадного входа, она поглядела на лестницу, после чего последовала за гостем.

Она села за рабочий стол и коротко сказала:

– Садитесь.

Когда Эндрю сел, Аджи посмотрела ему прямо в глаза и произнесла:

– Н-да! – Потом добавила: – Хорошенькое дело. Вы знаете, как вас можно назвать после всего этого, верно?

Аджи дернула головой в сторону гостя и, когда тот не ответил, продолжила:

– И что вы можете сказать в свое оправдание? Думаю, ничего.

– Мне много есть чего сказать, но я подожду, пока вы закончите.

«Н-да!» – повторила женщина, на этот раз про себя, выпрямилась и стала внимательно рассматривать молодого человека. Он вовсе не производил впечатления слабого в коленках юнца, но Аджи решила не уступать. Сейчас я скажу тебе пару ласковых слов, подумала она.

– Хорошо, тогда начну я. Как это понимать? Вы… – тут она замолчала, подыскивая нужное определение. Сказать «изнасиловали мою племянницу» она не могла, «обманули замужнюю женщину» тоже отпадало: Грейс сама призналась, что она не просто хотела этого – очень хотела. Но Аджи должна была как-то закончить фразу, поэтому она сказала: —…ломаете жизнь моей племяннице.

– Я не ломаю ей жизнь – это произошло в тот день, когда она вышла замуж за этого человека.

Аджи не сказала: «Я не хотела, чтобы она выходила за него; если бы я могла, я бы ее остановила». Вместо этого она резко проговорила:

– Никто не мог ничего сделать, она была влюблена. Втрескалась в него по уши.

– Что она понимала в любви? Она ничего, кроме школы-то, и не видела.

– Сколько вам лет?

– Двадцать четыре.

Аджи удивилась: ее собеседник выглядел моложе.

– Ну, я полагаю, вы знаете о любви все, и на его месте проявили бы себя куда лучшим мужем.

– Да, так оно и было бы Я бы сейчас это доказал, но не всегда делаешь то, что тебе хочется, – в первый раз за все время Эндрю отвел глаза, и в его голосе зазвучали теплые нотки. – Мне жаль, что все так получилось.

– Да? – Аджи подняла брови. – Вы хотите сказать, что теперь идете на попятную?

Он быстро перевел взгляд на женщину.

– Нет, я не иду на попятную, как вы выразились, но есть обстоятельства… – он облизнул губы. – У меня нет денег. В конце недели я останусь без работы, я уже предупредил Тула, что ухожу от него. А мне надо содержать родителей.

Аджи кивнула своей маленькой головкой.

– Угу. Перспективы блестящие, верно? И как вы полагаете, что нам теперь делать с…

Эндрю поспешно поднялся.

– Я не хочу, чтобы… мы… что-то делали, – перебил он – Это дело только ее и мое.

– Ну, по крайней мере, я могу сказать одно: денег у нее хватит на вас обоих, – сузившимися глазами она пристально смотрела на него.

– Нет, ей не придется тратить их на меня.

Его тон заставил Аджи чуть понурить голову, но в следующий момент она резко вскинула ее и спросила:

– Значит, вы не забираете ее к себе?

– Я не забираю ее к себе.

Аджи встала из-за стола и, подняв голову, снизу вверх посмотрела на Эндрю.

– Тогда позвольте спросить: что вы собираетесь делать? – сердито поинтересовалась она.

– Я собираюсь остаться там, где живу.

– Вы хотите сказать, что собираетесь остаться?.. – женщина не закончила. – Но она не вернется к мужу. Что вы на это скажете?

Аджи заметила, что кожа вокруг рта Эндрю побелела.

– Это ее дело, – проговорил он.

Затем, резко втянув воздух, спросил:

– Можно мне сейчас ее увидеть?

Аджи смотрела не него еще какое-то время. Она не смогла понять этого человека. Все произошло вовсе не так, как она предполагала. Она считала, что после предварительной беседы, после того, как накал эмоций поостынет, они сойдутся на том, что Эндрю и Грейс обзаведутся где-нибудь фермой – ее деньги легко позволили бы ему вести собственное хозяйство. Но он заявил, что не собирается уезжать из Декфорда.

Не сказав ни слова, Аджи покинула гостя. Однако когда она поднялась на второй этаж и вошла в комнату Грейс, слова, обгоняя друг друга, потоком полились из нее.

– Он внизу – нет, нет, не Дональд – Эндрю Макинтайр, – она взяла племянницу за руку и не слишком нежно встряхнула ее. – Я знаю, о чем ты думаешь, но приготовься к разочарованию: из Декфорда он не уедет. Между прочим, он оставил свою работу у Тула – почему, мне неизвестно, – но все равно из деревни уезжать не собирается. Почему – я опять-таки не знаю, это уже ты будешь выяснять.

– Как он узнал, что я здесь? – едва слышно спросила Грейс.

– Вчера я написала ему письмо. Думала, что где-то к завтрашнему дню получу ответ, а он взял и заявился собственной персоной. Сидит внизу, в кабинете. Иди к нему. Но учти: все идет не так, как ты ожидала.

Грейс спустилась вниз. Она нервничала, немного боялась, немного робела – и очень стыдилась того, что ей придется смотреть этому человеку в глаза. В темноте он казался ей почти мальчишкой, ровесником, но она знала, что в ярком свете дня он будет Эндрю Макинтайром, совершенно другим существом. Однако все опасения Грейс тут же улетучились, едва она вошла в комнату и, закрыв за собой дверь, посмотрела на него.

Он не двинулся с места, а только смотрел на Грейс яркими и одновременно темными глазами, отвечая на ее глубоко встревоженный взгляд.

В следующее мгновение она уже была в его объятиях: непреодолимое желание быть вместе, чувство одиночества, владевшее Грейс, толкнуло их друг к другу. Она положила голову на его плечо, прижалась губами к его пиджаку, снова и снова, как в ту ночь, повторяя: «О, Эндрю, о, Эндрю».

Он не попытался поцеловать ее, а секунду спустя оторвал от себя и усадил в кресло возле стола, потом, придвинув второе, сел сам.

– Тетя передала тебе, что я сказал?

– Сообщила, что ты уходишь от Тулов, – Грейс не стала интересоваться, что побудило его к этому, – она и так знала. Потом, наморщив лоб, как будто решая какую-то запутанную задачу, Грейс проговорила: – Но она сказала, что ты не собираешься уезжать из деревни. Это правда, Эндрю?

– Да, я не могу уехать.

– Но почему?

– Из-за родителей.

– Но, Эндрю, послушай меня, – она подалась к нему и схватила его за руки. – Я туда не вернусь. Я больше не хочу видеть ни деревню, ни тех, кто там живет. Ты сказал мне ночью: то, что случилось с нами, иногда и в самом деле бывает. Теперь я тоже знаю это. Я хочу уехать с тобой, Эндрю. Денег у меня достаточно для того, чтобы мы начали какое-то свое дело, купили ферму или еще что. А если Дональд не даст мне развод, это все равно не будет иметь никакого значения. Раз уж на то пошло… – она отвернулась и посмотрела на завешенные кружевными занавесками окна. – Раз уж на то пошло, я могу аннулировать наш брак.

– О, Грейс, что я натворил? – он смотрел на ее руки. – Я не должен был допустить того, что случилось прошлой ночью, я понимаю. Я сознавал это, но последние несколько месяцев я жил только ради того, чтобы хотя бы обнять тебя.

– Ты жалеешь о том, что случилось?

– Нет, нет, черт возьми, никогда. Ты знаешь, мне жаль не себя. Тебя. Все равно тебе придется жить с ним. Как моей матери с моим отцом.

– Я не хочу и не буду, Эндрю. Я уже больше не могла, меня ожидало нервное расстройство. Много месяцев я не спала как следует. Я знаю, я была больна, и я никогда не пожалею о том, что было между нами ночью, Эндрю… – она посмотрела ему в глаза. – Может быть, ты и не догадываешься, но ты спас меня от помешательства. Если бы я не встретила тебя в лесу, во мне бы что-то сломалось.

– О, Грейс, – он нежно коснулся ее лица. Потом опустил глаза и медленно покачал головой. – Я бы так хотел убежать с тобой куда-нибудь, где нас никто никогда бы не нашел. Но я не могу оставить ее, Грейс.

– Ее?

– Мою мать.

– Твою мать?

Удивление и разочарование в ее голосе заставило Эндрю встать.

Он отвернулся и начал рассказывать:

– Двадцать лет она буквально батрачит на отца. Ее жизнь давно уже превратилась в сущий ад. Как ты знаешь, отец искалечен артритом. А кроме того, у него не в порядке психика. Он ненавидит всех, даже меня. Меня, кажется, больше всех. Но мать не бросит его, а я не могу оставить ее. Если бы она узнала о наших отношениях, она бы сказала, чтобы я уезжал с тобой. Именно из-за того, что я чувствую по отношению к ней, я способен так любить тебя. Я не перестану любить тебя, даже если ты будешь не со мной. Я буду любить тебя, даже если больше ни разу не прикоснусь к твоей руке. Любил – и буду любить, – он повернулся к Грейс. – Тебе, может и трудно поверить, но это – правда.

– Но… но, Эндрю, что же делать? Я не могу вернуться туда. По крайней мере, – она опустила голову и пробормотала: – я не думала, что должна буду возвращаться.

– Не делай этого из-за меня. Только не это. Мы сможем иногда видеться… если ты еще захочешь. Я найду новую работу. Это будет нетрудно – сейчас любого сельскохозяйственного рабочего с руками оторвут.

– Эндрю, – она протянула к нему руки. – Давай я куплю тебе ферму.

Он сделал шаг назад – и маленькое расстояние между ними увеличилось. Махнув рукой, как будто он отбрасывал что-то, Эндрю сказал:

– Нет, никогда. Не предлагай мне такого. Я отношусь к тем, кто всего в жизни добивается сам, хотя чувствую, что добьюсь немногого. Тем не менее, я все должен делать сам и платить за все буду сам. Не проси, чтобы я стал еще одним мягкотелым священником.

– О, Эндрю, – боль в голосе Грейс заставила его шагнуть к ней и заключить ее в свои объятия. Прижимая Грейс к себе, он проговорил:

– Я не хотел тебя обидеть. Я просто хочу, чтобы ты знала мне ничего не надо от тебя – кроме тебя самой.

Он замолчал и лишь крепко держал ее в объятиях. Ощущая дрожь его тела, Грейс вдруг ясно и спокойно осознала: что бы ни сказал Эндрю Макинтайр, любое его слово будет для нее законом. По образу мыслей они могли быть на разных полюсах – его склад ума был ей пока неизвестен – но физически они были как одно целое, и Грейс знала, что уже только это даст ей силы вынести любые испытания. Так закончилась эта встреча.

– Ты хочешь сказать, что возвращаешься к нему из-за того, что этот упрямый шотландец не желает уезжать из деревни?

– Я уже говорила вам, тетя Аджи, почему он не может.

– Чепуха! Уж если на то пошло, егородители тоже могли бы переехать и жить где-нибудь неподалеку от вас… можно было бы что-нибудь придумать.

– У его отца тяжелый характер, он не захочет оставить свой дом. Он ненавидит людей, а там, где стоит их дом, они редко появляются.

Аджи обошла гостиную по периметру, прежде чем заговорила снова:

– Ладно, сдаюсь. А если Дональд изменит тактику и начнет домогаться тебя – пусть хотя бы даже для виду или еще как?

– Не волнуйся, не будет.

– Ты так уверена?

– В этом я уверена, иначе я, пожалуй, не смогла бы вернуться.

– И как долго ты собираешься жить в таком напряжении? Ты сможешь видеться с Эндрю Макинтайром, только когда тебе удастся улизнуть к каменоломне. Не глупи, девочка, ты же скоро сломаешься.

– Да, да, согласна, такое тоже может случиться, но я попробую. Даже если я и не смогу говорить с ним, я буду знать, что он где-то рядом и всегда придет на помощь. Так что это совсем не то напряжение. И я не сломаюсь, – Грейс медленно покачала головой.

– Ах, подумать только, чем ты кончила. А все, помню, смеялись над Чарли Уэнтуортом – он, мол, только второй клерк в конторе Рейнора, а поэтому недостаточно хорош для тебя, – Аджи уныло посмотрела на племянницу. – И когда же ты хочешь ехать?

– Сегодня же после обеда.

– Боже мой!

В доме никого не было. Миссис Бленкинсоп, оставив, как обычно, тележку с посудой для чая, уже ушла. Дом выглядел точно так же, как и вчера утром, когда Грейс уезжала к тете. Но теперь она чувствовала, что он никогда не будет для нее тем же, что прежде.

Она стояла у окна гостиной, когда Дональд, приближаясь к дому по аллее, заметил ее. От неожиданности он остановился, однако направился не к французскому окну, а к парадному входу и зашел в комнату из холла.

Грейс почувствовала, что он стоит за спиной, и по телу ее пробежала легкая дрожь, но когда Дональд положил руки ей на плечи и повернул лицом к себе, она не сопротивлялась.

– Грейс, – тихо и нежно, голосом, полным прощения, произнес он. – Тебе лучше?

– Да, я чувствую себя хорошо.

– Я рад снова видеть тебя Я скучал, а дом без тебя казался таким пустым.

Она посмотрела ему в лицо. Его выражение было мягким и ласковым, но Грейс уже не видела в нем красоты. Неужели она когда-то любила этого человека? Была от него без ума? Да, да, отрицать этого не стоило. И он мог превратить ее девическое увлечение в страсть, которая сжигала бы их многие годы. Многие годы… – эти два слова вызвали в ее теле неприятную дрожь. Неужели ей придется жить с ним до самой старости, до того, как один из них умрет? Нет, она не сможет. Что-то надо предпринимать, что-то должно произойти. Но пока она останется. При мысли о том, что она изменила ему, Грейс не почувствовала никакой вины Он обманул ее так, как ни один мужчина не имеет права обманывать женщину. И этот обман был равносилен пытке, и Дональд был тем более виновен, что выставлял другим мужчинам себя примером для подражания – он, который никогда не был и не мог быть мужчиной.

– Давай попьем чаю, – Дональд хотел взять ее под руку, но она, упреждая его движение, шагнула к тележке. Пока Грейс разливала чай, Дональд стоял спиной к пустому камину, сцепив руки сзади, и говорил, говорил, как будто между ними не случилось ничего такого, что могло поколебать гармонию его жизни. Он упомянул о тучах войны, нависших над страной, о приготовлениях к ней в деревне, и, слушая его, Грейс понимала, что он никогда больше не коснется инцидента со срезанной живой изгородью. А то, что произошло тогда вечером в спальне, было уже похоронено в нем настолько глубоко, что раскопать это происшествие было просто невозможно.

– Мистер Баркер, владелец «Оленя», сделал разумное предложение. У него есть маленький погреб, примыкающий к основному подвалу. Он сказал, что этот погреб можно использовать, как бомбоубежище, пока мы не оборудуем что-нибудь посолидней, если в этом возникнет необходимость – а это скоро станет известно. Брукс говорит, что будут проблемы с питанием. Он считает, что надо сделать некоторые запасы, точнее, – тут Дональд коротко засмеялся, – это предложила миссис Брукс. Я говорил с доктором. Он полагает, что его могут призвать, и поэтому волнуется, наверное, из-за жены. По-моему, в его возрасте следует идти – ему только-только исполнилось тридцать.

Грейс хотела спросить: «А ты пойдешь?» Дональду было тридцать девять. Этот возраст вполне еще мог служить. О, как бы ей хотелось… Она качнула головой, отгоняя эту мысль. Она не должна желать ничего подобного – это безнравственно, низко, это хуже, чем измена с другим мужчиной, подумала она.

Когда Дональд сел рядом на тахту и взял Грейс за руку, она спокойно высвободила ее, сложила пальцы вместе и зажала ладони между коленями. Потом сказала:

– Если я останусь здесь, Дональд, я буду жить в отдельной комнате.

Она смотрела прямо перед собой и не видела его реакцию на это заявление.

Дональд ответил довольно быстро – ни тон его голоса, ни слова не удивили Грейс.

– Очень хорошо. Будет так, как ты пожелаешь, – ровно проговорил он.

Он явно почувствовал облегчение. Грейс знала это – и на какой-то миг ощутила, как в ней закипает злость. Обманщик, лицемер, ее муж оказался к тому же и трусом. Если бы он хоть в какой-то мере выразил протест против ее решения, ей бы не было так горько – как ни нелепо было теперь думать об этом, отдавая себе отчет в своих чувствах по отношению к нему. Потом Дональд все-таки попытался отговорить ее – но так, что ее презрение еще больше усилилось.

– Я только хочу попросить тебя об одном одолжении, буквально на пару дней, – он не сказал «ночей». – Мой дядя – знаешь, дядя Стивен – сообщил, что хочет увидеть меня и остановится у нас на уик-энд. В следующий понедельник ему надо быть в Эдинбурге, и он намеревается приехать сюда в субботу, – Дональд поднялся с дивана, подошел к камину и встал в свою любимую позу, но на этот раз спиной к Грейс. – Он найдет это странным… ты понимаешь, о чем я?

Гнев, буквально кипевший в Грейс, вот-вот готов был вырваться наружу. Она сдерживала себя с большими усилиями. Ну, разумеется в присутствии епископа Дональд обязан сохранить свое лицо. Правила приличия должны быть соблюдены.

«Ты – лицемер!» – хотелось ей закричать – и добавить к «лицемеру» одно красочное определение, всплывшее в ее памяти из тех далеких детских лет, когда их семья жила возле угольного склада. И, несмотря на переполнявшее Грейс гневное чувство, появление в мозгу этой мысли слегка шокировало ее.

5

Стояла середина октября, и Грейс знала наверняка, что она беременна. Она испытывала смешанное чувство: с одной стороны, ей было радостно сознавать, что она станет матерью, с другой – была несколько огорчена. Она понимала, что это будет ребенок Эндрю, хотя… Когда она вспоминала об инциденте, произошедшем во время пребывания епископа в их доме, это «хотя» начинало беспокоить ее. Да, инцидент – единичный, отталкивающий, даже грязный, и по-другому думать о случившемся Грейс не могла. В ту ночь Дональд овладел ею. Тетя Аджи опять оказалась права. Грейс не знала, сделал ли он это для того, чтобы доказать свою потенцию, или чтобы доставить ей «удовольствие» – так или иначе, его «любовь» была отвратительной, противной до тошноты. Грейс удивлялась потом, почему почти два года она так страстно желала близости с ним. Она со страхом осознавала, что ее чувства к мужу полностью изменились. Она никогда бы не подумала, что в человеке может произойти такая огромная перемена. Если бы два года назад кто-нибудь из женщин пожаловался ей: «Мой муж не способен любить меня,» – она бы ответила: «Бедняжка» и думала бы отнюдь не о женщине, а о мужчине. Ей было бы до глубины души жалко его, потому что в конце концов секс является лишь частью семейной жизни. Об этом и в книгах пишут… И более того, разве сам Дональд не говорил об этом? Но теперь, услышав подобное заявление, Грейс скривила бы презрительно губы. Секс и является синонимом семейной жизни, во всяком случае, в начале ее. Для того, чтобы отношения между мужчиной и женщиной развивались нормально, нормальной должна быть их физическая сторона. Все начинается именно с этого – гармония, мир, душевное и физическое равновесие и – самое важное – любовь к мужу. Трудно любить мужчину днем, если он не понравился тебе ночью. Бывают, конечно, и смягчающие обстоятельства: если, например, муж – калека, а жена возвышенно любит его бескорыстной любовью. Но Дональд не был калекой… впрочем, в каком-то смысле был – он и родился таким. Осознав это, Грейс спросила себя, почему она не сочувствует ему, почему в ее сердце нет места жалости. Потому что он – лгун, ответила она. Он ведь знал о своем недостатке до того, как женился на ней. Ему была нужна жена – желательно с деньгами, – которая бы ласкала и баловала его как мать, жена-кукла, с которой можно было бы играть, хозяйка, которая вела бы хозяйство и помогала ему в церковных делах, – но он никогда не испытывал нужды в жене как в женщине.

И все же ночная близость с Дональдом, по крайней мере, давала ей алиби. Пока Грейс не задумывалась об этом, но когда-то ее секрет должен был открыться.

Она зашла в кухню распорядиться насчет обеда. Миссис Бленкинсоп, внимательно посмотрев на нее, воскликнула:

– Боже, мэм, вы нехорошо выглядите, – потом с материнской заботой добавила: – В последние дни вы совершенно на себя не похожи, мэм. Почему бы вам не прилечь и не отдохнуть как следует? Это все из-за войны, все так возбуждены. В деревне все видно, как на ладони. Как ни странно это звучит, мэм, но я готова поставить свой последний грош, что половина из них огорчится, если войны не будет.

– О, я бы этого не сказала, миссис Бленкинсоп.

– Огорчится, мэм. Если бы началась война, это бы дало им возможность с озабоченным видом бегать повсюду и распоряжаться.

Хотя миссис Бленкинсоп не упомянула ни одного имени, Грейс знала, что она намекает на Кейт Шокросс.

– Как насчет обеда?

– Да, мэм… да. Есть кролик – заходил мистер Тул, – или я могу приготовить цыпленка. Как вы пожелаете.

– Тогда пусть будет цыпленок.

– Как скажете, мэм. Кстати, о Тулах, – миссис Бленкинсоп подошла к раковине и достала оттуда стопку грязных тарелок. – Боюсь, что скоро в деревне все будут склонять имя этой девушки.

– Да? – Грейс всегда прислушивалась к болтовне кухарки, потому что узнавала деревенские новости только от нее. Люди не откровенничали с женой священника, к тому же такой молодой.

– С тех пор, как Эндрю Макинтайр начал работать на ферме Тарранта, Аделаида из кожи лезет вон, чтобы попасться ему на дороге по вечерам, когда он возвращается домой. Наверное, она должна была сообразить, что он не хочет ее видеть, как вы считаете? Мистер Бленкинсоп сказал, что у него аж уши покраснели, когда он ее услышал.

– Мистер Бленкинсоп услышал ее? – Грейс взглянула на профиль пожилой женщины, а та продолжала мыть посуду и, кивнув тарелкам, пояснила:

– Да Он шел по полю как раз над дорогой, знаете, там, за кладбищем, мэм Он хотел спуститься и выйти на дорогу, когда услышал, что они разговаривают. Она обвиняла Эндрю в том, что он понапрасну обнадеживал ее, а тот все отрицал. И знаете, что он сказал, мэм? – кухарка посмотрела на Грейс. – Он спросил: «А я хоть раз поцеловал тебя?» Мистер Бленкинсоп сказал, что именно так он и спросил… подумать только. А потом она так резко бросила: «Нет, но ты хотел». Представляете, мэм? Вообще разговаривать с этим Макинтайром… в конце концов, хотя Тулы и обращались с ним намного лучше, чем с остальными, но ведь он всего-навсего сельскохозяйственный рабочий. Потом он сказал: «Это ты все вообразила» – и ушел. Но я сказала мистеру Бленкинсопу, что этот молодой человек – дурак Аделаида – единственный ребенок в семье, и у них отличная ферма, одна из лучших в округе. Ему и пальцем о палец не пришлось бы ударить – и ферма была бы его. «Да, – сказала я мистеру Бленкинсопу, – этот парень, наверное, не в своем уме.»

– Может быть, он не любит ее, – заметила Грейс. Отворачиваясь от кухарки, она услышала ее громкий смех.

– Ах, при чем здесь любовь? Если он не любит ее сейчас, полюбит потом. Хорошая ферма и много денег помогли бы ему наладить жизнь с ней. Да, точно помогли бы… Любовь? Ха! К тому же это был шанс попасть в общество. Конечно, поначалу Фарли не признавали бы его, да и другие тоже, но все меняется, время делает людей более покладистыми, а если начнется война – ну, вы знаете, мэм, что в этом случае все будет по-другому.

Грейс вышла из кухни. А если из-за нее Эндрю действительно упустил шанс обзавестись хорошей фермой, деньгами, шанс попасть в местное общество? Нет, она не считала себя виновной в этом. У него и так может быть много денег, ее денег – если они действительно нужны ему. А что касается положения в обществе – Грейс просто не могла представить себе Эндрю в новом окружении. В отличие от миссис Бленкинсоп, она не считала, что семейство Тулов принадлежит к высшему свету. Тем не менее ей было жалко Аделаиду. На основе редких встреч с дочерью Тулов Грейс сделала вывод, что это неплохая девушка.

Что сказал бы Эндрю, если бы узнал, что у нее, Грейс, будет ребенок? Прошла неделя с тех пор, как они виделись в последний раз, неделя с тех пор, как он держал ее в своих объятиях. Почему она не сообщила ему тогда? «А какова будет реакция Дональда?» – подумала Грейс и почувствовала при этом тошноту. Мысли ее путались, вызывали головокружение, но одно она сознавала ясно: сказать о ребенке придется и тому, и другому.

Когда она пересекла холл, послышался звонок в дверь. На пороге стоял доктор Купер. При виде его Грейс испытала облегчение: вот тот, с кем можно поделиться.

– Ну, как вы себя чувствуете сегодня?

Грейс улыбнулась и, закрывая за вошедшим дверь, загадочно ответила:

– Не так, как всегда.

– Не так, как всегда? – его густые брови удивленно поползли вверх. – Что вы хотите этим сказать?

– Пройдите сюда – я растопила здесь камин. Сегодня холодновато, правда?

– Да, будет похолодание. Ну, хватит о каминах и погоде, скажите, почему вы чувствуете себя не так, как всегда, – что за загадки.

Она повернулась к Куперу и с печальным выражением лица проговорила:

– У меня будет ребенок.

– Да? – спокойно спросил он. – Очень хорошая новость, очень. Вы уверены?

– Абсолютно.

– Да, это для меня полная неожиданность. И что же сказал по поводу этой изумительной новости Дональд? Он потрясен?

– Я ему ничего не говорила… пока.

Брови доктора вновь приподнялись, и он кивнул.

– И когда можно ожидать появления ребенка?

– У меня уже около пяти недель, – Грейс не сказала «шесть». Одна неделя – не такая уж большая разница. Но про себя она подумала: неужели я подготавливаю себе алиби?

Дэвид Купер внимательно смотрел на нее. Перед ним стояла молодая девушка, у которой скоро будет первый ребенок, – и тем не менее она сообщила об этом скучным равнодушным голосом, как будто речь шла о пятом или седьмом. «Молодая девушка?» – переспросил себя доктор. Нет, больше не девушка; что-то случилось с ней в последнее время – Купер отнюдь не считал, что причиной этому была беременность, – что превратило Грейс в женщину, не очень счастливую женщину. Что-то здесь было не то, но он не мог докопаться до сути. Несколько недель назад вся деревня судачила о том, как рано утром жена священника вскочила в автомобиль и поспешно уехала, бросив его одного. Ссора произошла из-за Бена, садовника. Если бы не это напряженное ожидание войны, тот инцидент получил бы куда большую огласку. И теперь она ожидает ребенка? На первом году супружеской жизни это несомненно поправило бы положение, но сейчас – Купер не был уверен. Ему хотелось узнать от Грейс побольше.

– Я могу поделиться этой новостью с Рени?

– Пока, наверное, не стоит.

– Как скажете… Я думаю, мне надо осмотреть вас. Давайте сегодня после обеда? Посидите у нас, выпьете чашку чая. Рени всегда рада видеть вас… Я ничего не буду говорить ей, пусть думает, что это обычный профилактический осмотр.

– Спасибо, я приду.

– Ну, мне пора.

– Может, выпьете кофе?

– Нет, спасибо. Мне надо зайти к Фарли. У папаши Фарли ревматизм, раньше мы называли это заболевание падагрой. Вы знаете, что Бертран Фарли пошел в армию? Вчера я видел его в форме; она ему где-то даже идет. Думаю, послужить ему будет полезно, – Купер ткнул Грейс в бок большим пальцем, и она засмеялась. Так, смеясь, они пересекли холл, причем смех Грейс звучал куда громче, чем того заслуживала шутка.

Когда Грейс вернулась в комнату, она все еще смеялась. Она стояла возле камина, поставив ногу на решетку и оперевшись на каминную полку. Внезапно ее смех прекратился. Грейс прикусила губу – и слезы, мучительные слезы медленно потекли по ее лицу.

В конце концов она сначала рассказала обо всем Эндрю. Не в его объятиях под прикрытием скалы возле каменоломни, а на дороге у пустого дома в Калбертскат. Грейс пришла посмотреть на дом, размышляя о том, не приобрести ли его, и не будет ли ей легче с помощью совершившегося факта убедить Бена принять этот подарок? Цена его составляла триста фунтов – сумма для такой постройки немалая – но что значили триста фунтов по сравнению с состоянием старика, который мучался, не зная, куда девать себя? Дом стоял обособленно, примерно в четверти мили от деревни, земля вокруг была ровная и открытая.

Когда Грейс вышла за ворота сада и пошла по дороге, она заметила ехавший навстречу грузовик, но не обратила на него внимание. Лишь когда машина затормозила, поравнявшись с ней, Грейс взглянула еще раз. Из кабины вылез Эндрю и встал возле дверцы. Грейс остановилась у капота, так что их разделяло четыре фута или около этого – вполне достаточное расстояние для того, чтобы не дать пищу для сплетни случайному свидетелю их встречи или какому-нибудь любителю прогулок вроде мистера Бленкинсопа, потихоньку проживающего невдалеке.

– Здравствуй, дорогая, – его мягкий, низкий голос прозвучал с какой-то особой нежностью. На сердце у Грейс сразу потеплело, стало легче. – Ты сегодня немного бледная. Не болеешь?

Она долго не отвечала, не зная, сказать ему или нет. Грейс представляла, что расскажет ему о ребенке, прижавшись лицом к его лицу, – но в следующий раз они могли встретиться только через неделю, или даже через две, поэтому она, наконец, решилась:

– У меня будет ребенок, Эндрю.

Ни один мускул не дрогнул на лице Эндрю, но глаза его потемнели. Потом он мягко спросил:

– Ты рада?

– Да, Эндрю, рада… а ты?

– Да, да. Главное – ты, если ты счастлива, все остальное не имеет значения.

– О, Эндрю…

Их тела были напряжены и неподвижны, взгляды скрестились, и разъединить их было так же невозможно, как невозможно разорвать звенья крепкой цепи.

– Я беспокоюсь только о том, – дрожащим голосом начала Грейс, – что потом я не смогу приходить на… на каменоломню.

– Об этом не беспокойся – мы что-нибудь придумаем… Они по-прежнему смотрели друг на друга. Наступил опасный момент: Грейс почувствовала, что в следующий миг она бросится в объятия Эндрю. Она быстро проговорила:

– Я должна идти.

– Да… Грейс, – непроизвольно он уже начал протягивать к ней руку, потом опомнился, и рука изменила направление – Эндрю легко вскочил в кабину. Дверца с лязгом закрылась. Грейс отступила в сторону. Эндрю положил руку на руль, но двигатель не завел. Он опустил глаза на стоящую внизу Грейс и сказал:

– Я люблю тебя, девочка. Ты… ты самое красивое существо в мире… И… и я поклоняюсь тебе, как богине.

Он включил передачу и поехал, оставляя Грейс свой взгляд, значивший для нее так много.

Иногда он говорил подобные вещи, заставляя пылать огнем ее сердце. Его «словесная любовь», может, не совсем связная, но проникновенная, делала Грейс счастливой. Если бы только… если бы только… Она повернулась и пошла по направлению к деревне, к дому Бена. Если бы только они с Эндрю могли быть вместе, жить вместе, стареть вместе. Как ни странно, в этот момент Грейс не думала о таком Эндрю, каким он был сейчас, – молодом, – ее сердце переполняло желание состариться вместе с ним.

Эндрю смотрел на дорогу и не видел ее. Он объезжал выбоины и рытвины чисто инстинктивно – голова его была занята совсем другими мыслями. Они были как будто написаны большими буквами на лобовом стекле грузовика, но среди них не было ни одной, выражавшей радость по поводу услышанного от Грейс. «Уезжай из этой чертовой деревни. Забери Грейс с собой. Она не будет все время мириться с таким положением,» – стучало в его мозгу. Но как это сделать, Эндрю не знал, на лобовом стекле не было ответа – другая женщина, живущая в обдуваемом всеми ветрами каменном доме на холмах, не отпускала его. И Эндрю чувствовал эту невидимую связь, ее зависимость от него еще с тех пор, когда ему было от роду всего три года. Они с матерью были так близки, что временами казалось, будто пуповина после его рождения так и не была перерезана. На днях она сказала: «Я не спрашиваю, почему ты ушел от Тула, придет время – сам расскажешь, но я должна была что-то придумать для отца, поэтому я сказала, что вы с Тулом не поладили из-за денег – это отец поймет». Эндрю посмотрел на изможденное лицо матери и проговорил: «Не волнуйся, когда-нибудь я тебе все расскажу». Но даже несмотря на их близость, мог ли он признаться матери, что скоро станет отцом ребенка жены священника? Если бы смог, ему было бы легче, но он понимал, что это невозможно – даже ради спокойствия Грейс… Ради спокойствия Грейс.

Прошло почти две недели, пока Грейс, наконец, заставила себя сообщить новость Дональду. В последнее время она много думала – в основном, о том, уезжать ей или остаться. Два обстоятельства удерживали ее от отъезда: во-первых, их встречи с Эндрю стали бы более редкими, во-вторых – и по мере того, как срок ее беременности увеличивался, это соображение играло все большую роль – ребенок оказался бы незаконнорожденным, а если бы она осталась, он находился бы под защитой фамилии Дональда. Грейс знала мужа достаточно хорошо, чтобы быть уверенной в том, что он смирится с чем угодно, только бы избежать унижения в глазах окружающих, связанного с ее «грехом». Эти два обстоятельства удерживали Грейс на месте не хуже стальных канатов. И все же, чем больше она видела Дональда, тем сильнее хотела сбежать от него.

В последние несколько недель он стал мрачным и замкнутым. Ему, вероятно, было теперь приятно спать одному, но тот факт, что не он был инициатором этого, очевидно, подействовал на него, хоть и с опозданием. Он больше не притворялся любовником Грейс, не целовал и не ласкал ее, не называл своей «дорогой маленькой девочкой». Часто они даже не желали друг другу спокойной ночи.

К тому же была еще одна причина, вызывавшая раздражение Дональда, – сад. Наступило время для подрезания растений, расчистки дорожек, появились большие темные участки разросшихся астр, флоксов и других многолетних, явно свидетельствующие о том, что садом уже давно никто не занимается. Питер Голдинг, человек, заменивший Бена, вскоре попросил расчет, заявив, что работы для одного слишком много. К тому же, добавил Голдинг, он не хотел вкалывать, как каторжанин, а потом стать еще одним Беном Ферфутом.

Грейс знала, что эти слова привели Дональда в ярость, она слышала, как он сказал миссис Бленкинсоп: «Ленивый нытик. Да я сам займусь этим в свободное время. Пару часов в день – и я приведу все в порядок». Очевидно, свободного времени у него так и не нашлось, потому что сад остался в прежнем виде. Как сказал Бен, Дональд не имел ни малейшего понятия об этом ремесле. Более того, Грейс знала, что он не любит трудиться – по крайней мере вот так.

Потом они наняли приходящего садовника – и в тот же день открылась новая глава в жизни Грейс.

Началось с того, что ее стошнило. До этого она чувствовала легкую тошноту по утрам, но на этот раз на завтрак была рыба – треска, – приправленная растительным маслом; это блюдо, видимо, и расстроило желудок Грейс: после обеда ей стало плохо. Облегчение наступило только, когда ее стошнило. Полежав немного, она решила выпить чашку чая. Когда Грейс спустилась вниз, в холл вошел с улицы Дональд. Увидев ее, он подошел и тихо спросил:

– Что с тобой? Ты больна?

Грейс покачала головой и направилась в кухню. Дональд последовал за ней и повторил вопрос. Опершись ладонями на стол и не поднимая голову, Грейс негромко произнесла:

– Я беременна.

Дональд молчал так долго, что она вынуждена была повернуться и посмотреть на него. Когда Грейс увидела его лицо, она в какой-то мере поняла его плачевное положение, и ей стало жалко мужа. Лицо Дональда выражало смесь недоверия, откровенного удивления, изумления.

– Ты хочешь сказать?.. – он облизнул губы, потом, медленно покачав головой, проговорил: – О, Грейс! – потом чуть выше: – О, Грейс!

Она подумала, что, пожалуй, ей придется слушать, как он будет распевать ее имя, словно гамму. Зрелище было жалкое. Потом он великодушно раскрыл свои объятия. Он прощал свою глупенькую истеричную девочку. Он прощал свою излишне требовательную жену. Он прощал ее непонятное поведение в ту памятную ночь, когда она сопротивлялась, как дикая кошка, а он закрыл ей рот ладонью, чтобы в случае чего дядя не услышал ее протесты. Но теперь он прощал ей все ради того, чего он, по его мнению, достиг.

– Нет, нет, не прикасайся, оставь меня в покое, – она отпрянула от Дональда, и какое-то мгновение он стоял в замешательстве. Потом, нежно улыбаясь, сказал:

– Ну, хорошо, хорошо, – и сделал глубокий вдох. – Но скажи мне – ты счастлива?

Она взглянула на мужа и вполне искренне ответила:

– Да, да, я очень счастлива.

– Теперь ты будешь чувствовать себя по-другому, Грейс. И все вокруг будет по-другому, – Дональд стоял рядом и смотрел на ее склоненную голову. – Я говорил тебе, что не надо торопить события, так ведь? Приходит время…

– Замолчи! Прекрати эти разговоры, – она отошла в сторону, но смотрела ему прямо в глаза. – Я уже сыта ими по горло, и не хочу больше слушать.

Его лицо слегка порозовело. Какое-то время он молчал, потом умиротворенно проговорил:

– Очень хорошо, не будем об этом. – Его голос был как теплое масло – Дональд успокаивал будущую мать. – Иди в гостиную, я принесу тебе чашку чая.

Медленно, почти машинально переставляя ноги, она прошла в комнату, повторяя снова и снова: «Я не смогу этого вынести, не смогу. Это выше моих сил. Я должна сказать ему сейчас, сегодня, сию же минуту – сейчас».

Когда Дональд, чуть не спотыкаясь, вошел с подносом в гостиную, вид у него был такой комичный, что если бы в ней где-то еще оставалась способность смеяться, Грейс не удержалась бы от смеха. Она почувствовала мимолетное облегчение, когда он не сел рядом, а медленно отошел к окну, держа в руке свою чашку, и остался там, глядя на сад. Легче будет сказать ему, когда он стоит вот так, на расстоянии, подумала она. При этом ее сердце вновь сжалось от жалости – она почти представила ход его мыслей.

Она почти чувствовала переполнявшую его гордость за свой «подвиг». Дональд воображал, будто ему удалось достичь того, на что он никогда не надеялся он сумел доказать, что он – мужчина. Осознание собственного триумфа распрямило его спину, расправило плечи. Потом он повернулся к Грейс и, как всегда, когда был чем-то сильно озабочен, заговорил совершенно о другом.

Грейс так и не сказала ему, что он страдает от самообмана – его слова определили характер ее дальнейшей жизни.

– Я нанял человека для работы в саду на неполную неделю – этого Эндрю Макинтайра. У Тарранта он занят только четыре дня, так что, по крайней мере, два дня сможет работать у меня и, пожалуй, сделает за это время столько же, сколько другие за неделю. Не скажу, что я взял бы его, если бы у меня был выбор… Что ты, Грейс!..

Чашка выпала у нее из рук и со звоном ударилась о пол. Грейс повалилась вперед и набок, а голос Дональда – как будто эхо в огромном пустом зале – все еще звучал у нее в ушах:

– Что ты, Грейс!

– Что ты, Грейс!..

– Что ты, Грейс!

6

В июне тысяча девятьсот тридцать девятого года Грейс родила сына. У него были голубые глаза; чертами мальчик не походил ни на Эндрю, ни на Дональда, ни на нее. Если он и напоминал кого-то в этом раннем возрасте, так это отца Грейс. Рождение ребенка в какой-то мере ослабило напряжение Грейс и изменило ее еще больше. Ее чувства к Эндрю окрепли, она страстно любила сына и, как ни странно, стала более терпимой к Дональду. Она назвала первенца Стивеном.

По каким-то своим соображениям Грейс рожала дома; в постели она оставалась недолго – уже на девятый день прогуливалась по саду. Это был четверг. Няня положила ребенка в коляску, которую поставила возле крыльца. Эндрю Макинтайр, косивший лужайку перед фасадом дома, подошел взглянуть на малыша. Он долго смотрел на ребенка, потом улыбнулся его матери…

Третьего сентября Англия объявила войну Германии. Грейс почти не обратила внимания на это событие, разве что теперь у нее появился страх за безопасность сына. Если бы не это, да еще не тот факт, что Эндрю начал работать у Тарранта полную неделю, – что было подарком судьбы, поскольку означало отсрочку его призыва в армию, – Грейс, наверное, вообще проигнорировала бы произошедшее. Ее жизнь вращалась вокруг ребенка, все остальное было буквально исключено из круга ее забот. То, что жена приходского священника не принимает активного участия в приготовлениях деревни к войне, осталось не замеченным: все знали, что она не отличается особым здоровьем и рождение ребенка отняло у нее больше сил, чем что-либо другое.

Зато с обязанностями Грейс по отношению к прихожанам прекрасно справлялась Кейт Шокросс. Но и это не вызывало в деревне никаких комментариев. По общему мнению, она была отличным организатором, и сейчас, во время кризиса, все были рады этому. Кейт даже лично контролировала переоборудование подвального помещения в Уиллоу-ли, для которого Эндрю Макинтайр сделал несколько деревянных коек, а также буфет для хранения запасов продовольствия. Мисс Шокросс проследила за тем, чтобы на полу убежища постелили ковер, принесли постельные принадлежности, аптечку с медикаментами для первой помощи, свечи и спички, даже две коробки, потому что священник был так рассеян, что всегда клал спички в карман. Она даже пропитала несколько дюжин газет какой-то гадостью, чтобы затыкать ими щели в досках, набитых над окном подвала, находившимся на уровне земли. («Знаете, это если они начнут травить нас газами.»)

Когда сигнал воздушной тревоги прозвучал впервые, Грейс не пришлось вспоминать свои тренировки. Она не знала, учебная это тревога или боевая, и, схватив ребенка, стремглав бросилась в подвал. С тех пор она проделывала это почти каждую ночь в течение двух первых недель войны – но ничего не случалось. После этого Грейс перестала бегать в убежище сломя голову: услышав сигнал, она не спеша собирала свои вещи, брала сына и спускалась в убежище.

Дональд был теперь главой деревенской администрации, и в эти первые дни лихорадочного напряжения действовал больше как генерал, а не как священник. Каждый вечер он находился на посту противовоздушной обороны в школе, являясь заместителем полковника Фарли. Если тот дежурил с шести до десяти, то Дональд заступал на дежурство до четырех утра. Время от времени раздавался сигнал тревоги, и нервы у всех были напряжены до предела.

Однако дни проходили за днями, и в деревне, как, пожалуй, и во всей стране, все как-то успокоилось и превратилось в монотонную рутину. Происходящее на посту ПВО в школе стало вызывать у жителей деревни некоторую скуку – у всех, кроме Кейт Шокросс.

На первое военное Рождество в гости приехала тетя Аджи. Она редко навещала их, и Грейс была более чем удивлена, когда тетя приняла приглашение приехать на праздники. Кроме того, что ей, Грейс, хотелось увидеть Аджи и поговорить с ней, была и еще одна причина, которая делала этот визит вдвойне желанным. Она знала, что Аджи присмотрит за ребенком и, таким образом, даст ей возможность какое-то время встречаться с Эндрю. В деревне не было никого, кто мог бы подменить Грейс в доме, – как она смогла бы объяснить свои прогулки по деревне, где все дома стояли с затемненными окнами? С тех пор, как они с Эндрю. Даже просто касались друг друга руками, прошло уже много недель – нет, месяцев. Время от времени Грейс видела его, иногда они разговаривали, но – деревня наблюдала. Если бы не ребенок, жизнь стала бы для Грейс невыносимой.

В тот вечер, когда она услышала, что Эндрю будет работать у них в саду, и упала в обморок, доктор Купер уложил ее и продержал в постели два дня. Все это время Грейс терзали разные чувства, и не последнее место в ее переживаниях занимала мысль о том, что теперь ситуация становится просто неприличной. «Зачем Эндрю сделал это?» – постоянно спрашивала она себя. Почему решился поставить их обоих в такое положение? Она так и не получила ответа до тех пор, пока не оказалась возле теплицы. В том, что жена священника подошла поговорить с садовником, не было ничего необычного, а вообще-то никто и не мог подслушать их там. К тому же, стоя возле теплицы, они сразу же заметили бы любого приближающегося к ним человека. Единственное, о чем надо было позаботиться Грейс, так это о выражении лица, выдававшего слишком явное желание видеть Эндрю. Она научилась делать это, когда разговаривала с ним, но в тот день в ее глазах ясно читалось все, что была у нее на сердце. «Зачем ты сделал это, Эндрю? Наша жизнь станет просто невыносимой» – «Не более невыносимой, чем тогда, когда я не могу видеть тебя по нескольку дней подряд… а в будущем, наверное, это будут недели.» – «Но, Эндрю, мы же выдадим себя.» – «Я себя не выдам.»

Эндрю, не отрываясь, продолжал смотреть на ящик с землей, медленно разравнивая ее руками:

– Я говорил, что могу любить, и не видя тебя, и не касаясь руками, и это правда, но когда он попросил меня заняться вашим садом, я понял, что это – подарок судьбы, который не стоит упускать.

– Но я боюсь…

– Не бойся, – Эндрю поставил на ящик еще пару таких же и поднял их – Я останусь здесь столько же, сколько и ты. Когда будешь готова уехать, просто скажи мне.

Эндрю понимал соображения Грейс по поводу ребенка, который будет носить фамилию Дональда. Как и она, он знал, что тот никогда не согласится на развод. Эндрю многое бы отдал, чтобы увезти Грейс из этого дома; не то, чтобы он ревновал ее к Дональду – для него этот человек был похож на большой барабан, в котором с шумом перекатывается горошина, – он презирал мужа Грейс. Эндрю думал о Грейс, и совесть часто тревожила его вопросом: разве не он являлся причиной того, что Грейс вынуждена была остаться?

Для встреч у каменоломни они разработали простую систему сигнализации: если с нескольких жердей, прислоненных к дубу, растущему возле калитки, Эндрю снимал проволочную петлю, она знала, что он будет ждать ее. Очень часто в первые недели беременности Грейс петля была снята, но она не приходила – или Дональд был дома, или кто-нибудь заходил к ним, так что жена священника просто не могла ускользнуть через заднюю калитку и отправиться через поле в направлении леса.

Однажды светлой лунной ночью Грейс наткнулась на кого-то в тени дерева и едва не умерла от страха – но в это время раздался так хорошо знакомый ей голос Бена Ферфута: «О, мэм, простите, простите меня. Меньше всего на свете мне хотелось бы напугать вас. Простите, мэм, простите». Ее так потрясла эта встреча, что дальше идти она уже не могла. «Я просто прогуливалась, Бен.» Бедный Бен. Ей так и не удалось убедить его принять в подарок дом в Калбертскат. Для старика имел значение только один сад, и Бен часто обходил его, но… по ту сторону забора. Он не спросил Грейс, куда она идет, хотя никто бы не удержался от такого вопроса.

В другой раз она отправилась на встречу с Эндрю, чувствуя себя в полной безопасности, поскольку Дональд был в деревне на встрече с прихожанами, но когда Грейс вернулась, она застала дома доктора Купера. «Ну, вы меня напугали, – сказал он. – Куда это вы ходили в такую темень?» Потом он взглянул на ее перепачканные грязью туфли и был явно озадачен: дождей не было уже несколько дней.

Грейс понимала, что играть в такие игры надо осторожно – мало ли что могло случиться Жена священника или нет – глаза у людей были Словосочетание священника" звучало как бы синонимом высоконравственного поведения Грейс ни за что бы не поверила, если бы неоднократно не испытала это сама. Она могла остановиться, заговорить с любым из местных мужчин – и никто не подумал бы ничего такого. Но стоило бы сделать то же самое любой из женщин, как по деревне тут же поползли бы сплетни. Что же касалось жены священника, все понимали: она просто помогает мужу привести людей к Богу. Как бы все это ни было смешно, Грейс никогда не позволяла себе смеяться по этому поводу.

Теперь же, когда Эндрю был постоянно занят у Тарранта и больше не приходил в сад и не занимался всякой случайной работой в Уиллоу-ли, каменоломня стала единственным местом их общения. Что же касалось случайных встреч в деревне или в окрестностях, то они могли обмениваться только небрежными, загадочными репликами. Одна из встреч была назначена на вечер второго дня Рождества. Грейс молилась, чтобы только не пошел снег помимо того, что ей было бы почти невозможно пробраться через заносы, остались бы еще и следы.

Но в тот вечер Дональд неожиданно остался дома. Он слегка простудился и, использовав этот предлог, не пошел на собрание мужской половины деревенского населения, которое должно было состояться в школе. К тому же в тот день было не его дежурство, так что, очевидно, угрызения совести его не мучили. Грейс чрезвычайно огорчилась по этому поводу: она знала, что простуда – только предлог для того, чтобы, оставшись дома, еще раз похвастаться перед Аджи своим отцовством.

Все время, пока тетя находилась в Уиллоу-ли, Дональд постоянно носил ребенка на руках, играл и непрерывно разговаривал с ним. Он даже настоял на том, чтобы малыша выкупали, но Аджи отказала себе в удовольствии созерцать эту церемонию. Дональд как будто безмолвно кричал ей: «Ну, разве это не доказательство? Что бы она вам там ни сказала, вот от этого вам никуда не деться.» Он играл свою роль отца так преувеличенно, что постоянно раздражал пожилую женщину. Как раз в этот момент его голос звучал на лестнице, и когда Грейс, направляясь на кухню, чтобы взять бутылочку с молоком для ребенка, встретила Аджи в холле, та, закатив глаза, проговорила:

– Не знаю, как ты это выносишь. Он все время ведет себя так?

Грейс улыбнулась.

– Не совсем, и не так громко. Это он ради вас.

– Я так и поняла.

Раздался звонок в кухонную дверь, и Грейс повернулась от плиты, чтобы открыть. В следующий момент рука ее с бутылочкой непроизвольно поднялась к губам – на пороге, на фоне черных красок вечера, стоял Эндрю. Метнув по сторонам тревожный взгляд, Грейс проговорила:

– Входи.

– У меня сообщение… для него.

Она на миг закрыла глаза.

– Да. Да, понимаю.

Грейс отошла к противоположному краю стола – на таком расстоянии она чувствовала себя в большей безопасности. Не сводя с нее глаз, Эндрю сказал:

– Миссис Ролланд, жена пастуха, умирает. Я проходил мимо их дома, а Ролланд ждал меня. Спросил, не смогу ли я сообщить священнику и доктору, что его жене стало хуже.

– Бедняжка. Она ведь болела, правда? Они там живут совершенно одни. Да, да, я скажу ему, – Грейс говорила о больной женщине, но мысли ее были совершенно о другом. Обходя стол, она посмотрела на Эндрю и пробормотала:

– Подожди.

Эндрю остался. Он стоял, неестественно распрямившись, держа в руках шапку. Когда несколько минут спустя Дональд вошел в кухню, в ответ на его «А, привет, Эндрю», тот ответил коротким «Добрый вечер». Эндрю никогда не называл мужа Грейс «сэр».

– Значит, ты принес сообщение от мистера Ролланда. Она что, действительно умирает?

– Он, кажется, так считает.

– О, Боже. Что ж, я должен идти… да, и немедленно, – он повернулся, как бы разыскивая свои вещи. В кухню вошла Грейс.

– То же самое я передал и доктору Куперу, – продолжал Эндрю. – Сказал, что пойду сюда. Он будет ждать вас.

– Хорошо. Хорошо. Сегодня не очень-то приятно кататься по холмам на велосипеде. Хорошо… хорошо. Позвони ему, Грейс, и скажи, что я буду у него через несколько минут. Да, кстати, – он повернулся к Эндрю, – чай-то ты, наверное, не пил?

– Не пил, но ничего страшного.

– О, тебе надо выпить чашку чая или еще чего-нибудь, ты сделал такой крюк. Никаких проблем – только подожди минутку.

С этими словами он исчез за обитой зеленым сукном дверью, и Эндрю сделал то, о чем его просили уже второй раз, – остался ждать.

Через несколько минут Дональд появился вновь. Заправляя шарф в пальто, он сказал:

– Она будет через минуту – дает мальчугану бутылку с молоком… или передает дежурство тете, – он дернул головой и засмеялся. Он разговаривал с садовником шутливо и как с равным. Подобное обращение, как обнаружил Дональд, приносило двоякий результат: снимало с простых людей напряжение, но в то же время не давало им забывать, что их собеседник – человек более высокого происхождения. Этого он достигал интонацией – слова были простыми, однако тон, которым они произносились…

Эндрю не ответил, даже когда Дональд дружески попрощался с ним, а только слегка поклонился. Но услышав голос Дональда в холле, он закрыл на миг глаза и про себя повторил за ним: «До свидания, дорогая».

Хлопнула дверь парадного входа, несколько минут спустя открылась дверь в кухню. Но вошла не Грейс – Аджи.

– Ага. Ну, привет, – проговорила она.

– Привет.

Как ни странно, тетя ни разу не видела Эндрю с тех пор, как они беседовали в то утро в ее комнате пятнадцать месяцев назад. Она была удивлена переменой, произошедшей в нем. Хотя Эндрю казался таким же худощавым, как и прежде, он выглядел крупнее, как-то выше ростом и определенно немного старше, как будто со времени той встречи прошло пять или шесть лет.

– Поднимись и взгляни на ребенка.

– Но… – Эндрю заколебался, глаза его расширились от удивления.

– Она этого хочет… и ждет вас. Знаете, как пройти?

– Нет.

– По лестнице наверх, а там – вторая дверь справа. Проходя мимо пожилой женщины, он остановился и улыбнулся ей. Глядя на лицо Эндрю, преображенное улыбкой почти до неузнаваемости, Аджи в какой-то мере смогла понять, как этому суровому шотландцу удалось покорить сердце ее племянницы.

Как раз утром того дня Грейс сказала ей, что Эндрю еще ни разу недержал ребенка на руках, и Аджи решила поправить это противоестественное положение, пригласив Эндрю и Грейс с малышом в свой дом. Но теперь необходимость быть соучастницей подобного обмана отпала. Однако тетя все же сказала Эндрю:

– Если будете когда-нибудь в Ньюкасле, можете заходить. После пяти часов я почти всегда дома. Телефон – Темпл 3567. Легко запомнить – 3567.

Его лицо посерьезнело – Эндрю понял, что означает это произнесенное отрывистым голосом импровизированное приглашение.

– Спасибо.

Он продолжал стоять, и тогда Аджи приказала:

– Идите. Поднимайтесь наверх – и давайте по-быстрому.

Он никогда не был в этом доме за пределами кухни, а находясь снаружи, особо не разглядывал интерьер Уиллоу-ли; работая в саду, он никогда не смотрел в окна… Теперь же роскошь и комфорт холла, убранство гостиной, которое он увидел в открытую дверь, временно притупило чувство собственного достоинства и природную надменность. Она привыкла ко всему этому богатству, и все же выбрала его и полюбила… сильно полюбила. Помедлив секунду, Эндрю взбежал по ступенькам. А вообще – что значили все эти кресла и ковры? Они не принесли Грейс счастья – только он, Эндрю, оказался в состоянии сделать это. И только он сможет приносить ей радость и в дальнейшем.

Вторая дверь справа была открыта. Грейс стояла посередине с ребенком в руках. Эндрю медленно вошел. Когда он приблизился к Грейс, она протянула ему сына. Эндрю посмотрел на белоснежные пеленки и, заколебавшись, показал на свою рабочую одежду.

– Возьми его.

Он взял ребенка… Это был его сын… его сын. Эндрю искал какое-то сходство между собой и этими смеющимися глазами, этим пускающим пузыри и издающим булькающие звуки ротиком и чувствовал, как начинают дрожать бедра, потом колени и, наконец, руки. Грейс, наблюдавшая за ним, тихо засмеялась.

– Правда, красивый? – негромко спросила она.

– Как и его мама… возьми его… Я… я…

Она снова засмеялась и положила малыша в кроватку.

Они стояли бок о бок и смотрели на ребенка до тех пор, пока Грейс не вложила в его ручки шерстяную утку и, коснувшись его щеки, не проговорила:

– Спокойной ночи, дорогой, спокойной ночи.

Эндрю ничего не сказал: вид малыша в кроватке приковал его внимание, и когда Грейс погасила верхний свет и позвала его, он повернулся к ней с некоторым усилием.

Они стояли лицом к лицу в тусклом свете комнаты. Дверь была закрыта: прекрасная возможность броситься в объятия друг друга, но ни Эндрю, ни Грейс не сделали ничего подобного. Хотя желание было почти непреодолимым, Грейс не могла заставить себя любить Эндрю в этих стенах, и каким-то странным образом ощущала подобное нежелание и в нем. Она нежно улыбнулась ему; все, что было у нее на сердце, отражалось в ее глазах.

Грейс коснулась его щеки так же, как несколькими минутами ранее коснулась щеки ребенка. Эндрю взял ее руку и прижал к губам. У Грейс перехватило дыхание, будто он поцеловал ее в губы. Уже не полагаясь более на свое благоразумие, она отвернулась и направилась к двери. Он медленно последовал за ней.

Когда они спустились вниз, тети Аджи нигде не было видно. В кухне Грейс снова предложила:

– Я сделаю тебе чай.

– Нет, нет, не беспокойся. Когда я приду домой, у матери будет все приготовлено.

– Как она?

– У нее все в порядке. Сейчас перешивает мою юбку,^[12] – он криво усмехнулся и провел рукой по своей щеке. – Ты знаешь, что я буду играть на волынке на Новый Год?

– Нет. О, Эндрю, и где же?

– Здесь на вечеринке в школе.

– Не может быть!.. Когда это было решено?

– Об этом говорили уже много недель, но я согласился только на днях. Подумал, что это нужно для людей, которые работают на пункте гражданской обороны, и что на новогоднем празднике… ты… ты можешь быть там.

– Я очень хотела бы прийти. Да, Эндрю, я приду… Посмотреть на тебя в этой твоей юбке, – она засмеялась. – Значит, на Новый Год?

– Похоже, что от меня хотят именно этого.

– Тогда я обязательно приду. Тетя Аджи останется еще на несколько дней, если я попрошу. И, Эндрю… – Грейс сделала паузу и, понизив голос до шепота, продолжала – Я постараюсь изо всех сил прийти к тебе завтра, сегодня я просто не смогла.

Эндрю взял ее за руку.

– Я буду ждать, – он на миг опустил глаза, повернул ее руку и сжал своими ладонями. – Если тебе не удастся прийти завтра, и если на новогоднем вечере мы не сможем поговорить, я должен сказать тебе… я должен встать на воинский учет.

– Эндрю! – воскликнула она, пораженная новостью. – Но я думала, что поскольку ты полную неделю занят сельскохозяйственными работами, то тебе положена отсрочка.

– Я так тоже думал. Но раз уж начали призывать и женщин, то я считаю, это мой долг.

– О, Эндрю… Эндрю, – Грейс была так встревожена, что не могла больше ничего сказать. Ей стало страшно за его жизнь и не по себе при мысли об одиночестве, которое она начнет ощущать, зная, что Эндрю уже нет там, на холмах.

– Твоя мать знает?

– Нет, я пока не сказал ей.

– А ты сам хочешь?

– Хочу… идти на войну? – он поморщился. – Нет, конечно, не хочу. Втыкать в других парней штыки и вышибать им мозги? Идти на войну? – с жаром проговорил Эндрю и покачал головой. – Нет, звуки волынки не вызывают у меня чувства близости к родовому клану. Я не отношусь к воинствующим шотландцам, хотя и горжусь тем, что принадлежу к этой нации. Но война… – он вновь покачал головой.

– О, Эндрю.

Из его эмоционального ответа Грейс поняла, что он относится к войне глубоко отрицательно. До сих пор они не обсуждали ничего, кроме личных отношений, – их встречи были слишком короткими и драгоценными – но сейчас Грейс видела, что Эндрю наверняка задумывался и о другом: как и всем молодым людям, ему предстояло воевать по-настоящему, а не только играть в солдатики, подобно Дональду и полковнику Фарли. О, нет – она покачала головой – по-видимому, она несправедлива к этим двоим, потому что, если немцы все же вторгнутся в Англию, то и Дональд, и Фарли, несомненно, тоже 338 пойдут сражаться. Но вероятность вторжения представлялась пока далекой и маловероятной, и ее муж, и Фарли, как и большинство других мужчин, просто играли в войну, как будто это была невероятных размеров игрушка, которой можно забавляться без риска быть высмеянным.

– Я как-нибудь должен поговорить с тобой, – с чувством произнес Эндрю.

– А когда это будет? Я имею в виду: когда ты должен встать на учет?

– Третьего января. Но после этого меня могут не призывать еще много недель.

– О, Эндрю, – снова проговорила Грейс и в следующий момент оказалась в его объятиях. Их губы встретились. Это был короткий, сильный, страстный поцелуй. Но все кончилось, так и не успев начаться, – Эндрю вышел, быстро прикрыв за собой дверь, чтобы не нарушить светомаскировку. Грейс прислонилась к двери и закрыла лицо рукой. А что, если его убьют, и она останется одна? Без Эндрю даже ребенок не избавит ее от одиночества.

Аджи осталась еще на несколько дней, и Грейс отправилась на новогодний вечер. Перегородки, разделявшие три классных комнаты, отодвинули. Все стулья, стоявшие по периметру, были заняты пришедшими на праздник. В центре помещения развлекались те, кому нравилось танцевать лансье, «амбарный» танец^[13] или шотландский рил. В самый разгар веселья, смеха и танцев Грейс подумала об Аджи и почувствовала угрызения совести: тетя тоже могла наслаждаться праздником, и просить ее задержаться, чтобы присмотреть за ребенком, особенно в канун Нового Года, было неудобно. Но та заверила, что даже в новогодний вечер не нужно ничего, кроме постели и книги, да, пожалуй, стакана горячего виски с сахаром.

Хотя Грейс видела, как Дональд смеется, подшучивает над тем или иным участником праздника, она чувствовала, что все это не доставляет ему удовольствия – мероприятие было для него слишком шумным. К тому же ни одна церковная служба, ни какая другая вечеринка или танцы не привлекали до сих пор такого количества участников – возбуждение, вызванное войной, армейская форма, неуверенность в том, удастся ли встретить следующее Рождество, привели в школу всю деревню.

Грейс пока нигде не видела Эндрю. Без пяти двенадцать все взялись за руки, и стены школы, казалось, раздвинулись от звуков «Доброго старого времени».^[14] Когда часы пробили двенадцать, мистер Бленкинсоп высоко поднял свою скрипку и закричал:

– Тихо! Тихо, вам говорят!… Слушайте! Идет!

И вдруг откуда-то, как бы приближаясь со стороны холмов, послышались звуки волынки: Эндрю направлялся по главной улице к школе. Сердце Грейс затрепетало в каком-то непонятном волнении. Все ближе и ближе раздавались протяжные звуки его инструмента. На лицах людей, окружавших Грейс, было написано ожидание того момента, когда волынщик появится из-за занавеса светомаскировки, чтобы наградить его приветственными возгласами и аплодисментами. Все взгляды были устремлены в конец холла. В этой атмосфере смешалось все – и сентиментальность, и чувство патриотизма, и привычка, и дань традиции, пусть даже и традиции другого народа. Сердце Грейс забилось сильнее: помимо всего прочего, она знала, что этот волынщик принадлежит ей. Он играл для нее одной, и ей одной нес он Новый Год. Чья-то рука отодвинула в сторону занавес, и люди взорвались приветствиями: в зал, высоко подняв голову, размеренным шагом вошел Эндрю Макинтайр. Юбка его колыхалась от движения.

Грейс охватило чувство собственнической гордости: Эндрю – ее Эндрю – смотрелся просто замечательно. В юбке он казался как-то выше ростом, он был красивым, сильным и выглядел даже воинственным. Но только выглядел – он не хотел идти на войну, он ненавидел войну.

Волынщик обошел помещение кругом и остановился в центре его, прямо напротив Грейс. Но это не бросилось в глаза, поскольку рядом с ней стояли десятки людей.

Эндрю закончил мелодию, и в этот момент кто-то заслонил его от Грейс. Люди толпились и кричали:

– С Новым Годом! С Новым Годом! Пусть он придет еще много раз! Будь проклят Гитлер! Мы вывесим свое белье сушиться на линии Зигфрида!^[15]

Она снова увидела Эндрю минут через десять. Он небрежно направился к ней. Он смеялся, и Грейс заметила, что у него блестят глаза. Возможно, он опрокинул стаканчик-другой, подумала она и поймала себя на мысли, что, как это ни смешно, она до сих пор не знала, пьет ли он вообще.

– А ты правда принадлежишь к какой-нибудь родовой общине, Эндрю? – поинтересовался юный Баркер, сын трактирщика.

– Родовой общине? Пожалуй, – Эндрю горделиво выпятил грудь. – Клан Макинтайров.

Те, кто стоял ближе, рассмеялись. Эндрю Макинтайр был отличным волынщиком, и в этот вечер он находился в прекрасной форме. Никто не помнил, чтобы он прежде был в таком хорошем настроении.

– А боевой клич у вас есть? – спросил мальчишка.

– Есть. Круачан! Круачан!

– И что это значит?

– Ну, он произошел от названия одной горы.

– И ты когда-нибудь кричал его?

– О, разумеется. Как только увижу кого-нибудь из клана Кэмпбеллов.

– Кэмпбеллов? А почему?

– О! Потому что они надули нас с землей, мошенники, – теперь Эндрю говорил с преувеличенным шотландским акцентом, и все вокруг смеялись. – Мы сделали ошибку: стали давать им деньги вместо одного снежного кома да одного белого теленка.

– Скажешь тоже! Не слушай его, парень, он тебя надувает, – наперебой советовали юному Баркеру.

– Нет, нет. Это сущая правда. Раз в год Макинтайры платили за свою землю белым теленком и снежным комом, и это было еще не так давно. Но как только они стали платить деньгами, аренда сразу возросла.

– О, сказки он рассказывает, что надо. Ей-богу, молодец! А как играет на волынке, а? Никогда бы не поверил…

Грейс слышала эти разговоры, и сердце ее переполняла гордость. Эндрю был не просто рабочим на ферме, он был Эндрю Макинтайром, членом клана. Он обладал тем, чего не имели другие, – родовыми традициями. Но что такое клан? Каждый шотландец принадлежал клану, фактически эти люди и являлись одним большим кланом. Она посмеялась над собой. С престижными традициями или нет – она все равно любила бы Эндрю Макинтайра…

В половине первого ночи, когда жена священника начала разносить закуски, Эндрю Макинтайр подошел к ней и пригласил на танец. В этом не было ничего особенного: в новогоднюю ночь все равны – священник и крестьянка, трактирщик и юрист. И Грейс впервые танцевала со своим возлюбленным. Оба держались легко, их ноги переступали в такт, и по мере того, как танец все больше увлекал их, они рисковали забыться окончательно. Они поменялись партнерами, затем снова оказались вместе и уже не отрываясь смотрели друг на друга. Лица Грейс и Эндрю были полны молодости и любви, они перестали замечать окружающих. Никто не обращал на них внимания – Новый Год есть Новый Год – пожалуй, за исключением одного человека, доктора Купера. Он заглянул на несколько минут посмотреть, как веселятся жители деревни, и его внимание было немедленно приковано к Грейс Рауз и молодому Эндрю Макинтайру, облаченному в юбку. Каким-то образом эти двое прекрасно подходили друг другу.

Очевидно, Эндрю почувствовал опасность, потому что после танца он покинул зал, не преминув перед этим сообщить некоторым из присутствующих, в том числе и Грейс:

– Мне надо возвращаться домой – мать будет ждать первого новогоднего гостя.^[16]

Почти в то же самое время, как Эндрю покинул школу, туда пришел Бертран Фарли. Его сопровождали еще два офицера, и если у Грейс были сомнения насчет того, выпил ли Эндрю, то при взгляде на Бертрана Фарли такого вопроса не возникало: тот был явно навеселе.

Грейс отнюдь не показалось, что приход трех офицеров слегка охладил пыл веселящихся и поубавил непринужденности в общении: мужчины несколько утихомирились, а женщины вспомнили, как следует вести себя согласно правилам этикета. Но продолжалось это недолго – все-таки Новый Год! – и вскоре двое из трех офицеров уже танцевали.

Когда Бертран Фарли пригласил Грейс танцевать, ей очень хотелось отказать ему. Эндрю ушел – праздник для нее окончился. Она хотела вернуться домой, но Дональда нигде не было видно, а идти без него она не могла. Несколько пар глаз были устремлены на Грейс и Бертрана – людям было любопытно увидеть, как жена священника поступит с подвыпившим сыном полковника-адвоката. Грейс решила, что лучше будет уступить: если она откажет, то он, пожалуй, с пьяной настойчивостью начнет убеждать ее принять приглашение.

Они беспорядочно кружились в вальсе совсем недолго, затем Фарли притворно громко вздохнул и, наклонившись к лицу Грейс, зашептал:

– Знаете, что? Когда я первый раз увидел вас, я сказал себе: «Она, наверное, потрясающе танцует». Я сказал: «Когда-нибудь я буду с ней танцевать». Знаете, что?.. Я думаю, вы самая красивая женщина в Нортумберленде… честно.

Он остановился и потянул за собой Грейс. Она ничего не ответила, тогда он сказал:

– Вы мне не верите? – Его и без того выпуклые глаза сейчас, казалось, были готовы вылезти из орбит.

– Мы будем танцевать дальше?

Танцующих было так много, что инцидент остался незамеченным.

– Послушайте… – Фарли настойчиво привлек Грейс к себе. – Я знаю девушек… я знаю женщин, всех сортов, всех классов. О, да, малыш Бертран немало повидал.

Его движения снова стали замедляться, и Грейс сказала:

– Нам лучше сесть.

– Нет, нет, – он начал вальсировать быстрее – Я не пьян, не думайте, что я пьян. Я выпил немного. Канун нового года… нет… уже первый день нового года. Идет война – вам это известно? В любой момент малыш Бертран может уйти на фронт и погибнуть, и тогда вы пожалеете о том, что не были ласковы с ним.

– Вы перестанете говорить глупости, или я сяду сама? Вместо ответа Фарли начал танцевать еще быстрее.

Но когда он споткнулся, и Грейс чуть не упала вместе с ним, она силой остановила его и холодно сказала:

– Я думаю, нам все-таки лучше сесть.

– Хорошо, хорошо, все, что пожелаете. Вы приказываете – я повинуюсь. Да еще как! Давайте посидим на балконе, а? В лунном свете на балконе. Так поступают злодеи. Когда злодей охотится за женой священника, он ведет ее в лунную ночь на балкон.

Слушая всю эту нелепицу, Грейс рассмеялась. Ей следовало или рассердиться, или рассмеяться – она выбрала последнее.

– Вам нужно выпить крепкого кофе.

– Как скажете. Ведите меня за собой. Кофе так кофе. Пусть будет кофе. В этом кабаке, пожалуй, ничего покрепче не найдется. Старик Баркер распродал все свои запасы. Мы заходили к нему – он сухой, как вяленая рыба. Ни капли. Вот что делает война. Хотят, чтобы мы проявляли чудеса храбрости, и не дают огненной воды… Идиотизм, – слегка покачиваясь, Фарли шел за Грейс по коридору в направлении школьной кухни.

В кухне оказались только миссис Туэйт и Кейт Шокросс. Грейс, посмотрев на миссис Туэйт, спросила:

– Кофе остался, миссис Туэйт?

– Да, много, – женщина подняла кувшин, стоявший на плите.

– С Новым Годом, мисс Шокросс, – Бертран Фарли низко поклонился начальнице почты, но та, одарив его взглядом, в котором не было ни христианского милосердия, ни праздничной терпимости, прошла мимо, не сказав ни слова, и покинула кухню.

– Ну, вот, она думает, что я пьян. Я… я не пьян, верно? – теперь он обратился к миссис Туэйт. Маленькое плотное тело женщины заколыхалось от смеха, и она сказала:

– Ну, я бы не сказала, что вы пьяны, мистер Фарли, но я бы и не сказала, что вы капли в рот не брали, – и, смеясь высоким голосом, она тоже вышла.

– Вот, выпейте – Грейс подала ему чашку черного кофе. Ей никогда не нравился Бертран Фарли, но, как ни странно, в данный момент она не находила в нем ничего, что могло бы вызвать ее антипатию. Он был глуп, невежествен, а сейчас к тому же и пьян, но он знал, что следующий Новый Год встречать ему, может, и не придется.

– Спасибо. Спасибо, моя прекрасная леди, моя чудесная богиня из первоклассного пастората, – он отпил глоток и скорчил ужасную гримасу. – О!.. Боже мой! Ну и напиток! И все же благодарю вас… Грейс. Красивое имя – Грейс. Однажды я посвятил вам стихотворение. Ага… вас удивляет, верно, что я могу сочинять стихи? О, я человек серьезный. Вам следует узнать меня получше. Как насчет того, чтобы узнать меня получше, Грейс?

– Не говорите глупостей.

– Клянусь Богом, это не глупости. Честно, я много думал об этом. Что скажете, а? Как? Я посвящу вам еще одно стихотворение… стихотворение о Грейс… о милой Грейс. Ха-ха! Как забавно: милая Грейс – Грейс Дарлинг.^[17]

Она отвернулась, чтобы поставить кувшин на плиту, и в этот момент Фарли обнял ее за плечи.

– Грейс Дарлинг – милая Грейс, – повторил он. Ситуация больше не забавляла ее, и она уже хотела стряхнуть его руку, как вдруг от двери раздался голос:

– Грейс.

Они оба повернулись – на пороге стоял Дональд.

– Ты готова идти домой?

– Да. О, да, – она торопливо шагнула ему навстречу.

– Я… я как раз говорил вашей… вашей жене… – нетвердыми шагами Фарли направился к Дональду, потом покачал головой. – Так что я ей говорил? Ах, да, – и, нацелив палец в грудь Дональда, он продолжал: – Вы знаете, что у вас очень красивая жена, мистер священник? Вы знаете, что вы – счастливый малый, а? И я хочу вам сказать еще кое-что. Мне всегда хотелось сказать вам об этом. Эта девушка, эта кра… красивая девушка не должна бросать пиа… пиани-нино. И еще…

– Боюсь, у меня нет времени слушать вас, – холодно произнес Дональд. Он с нескрываемой ненавистью посмотрел в часто моргающие, затуманенные глаза молодого Фарли и быстро зашагал по коридору вслед за Грейс…

Десять минут спустя они поднимались по холму в направлении дома, и Дональд – в третий раз с тех пор, как они покинули школу, – проговорил:

– Не считай меня за дурака. Я же слышал, что он сказал. Он назвал тебя «милой Грейс», а мужчина, пьяный он или трезвый, никогда не скажет такое экспромтом – и не уверяй меня.

Грейс уже рассказала ему, что произошло на самом деле. Это объяснение должно было снять с нее его обвинения, и теперь она молчала. Когда они достигли аллеи, ведущей к дому, Дональд, который все еще выговаривал ей, заметил:

– Ты забываешь о своем положении. Ты – жена священника, но ты об этом часто забываешь, а…

– А Грейс Дарлинг была дочерью смотрителя маяка, – дерзко воскликнула она. – Говорю тебе, Дональд, он намекал на героиню, он не имел в виду меня…

Они находились в гостиной. В камине весело горел огонь, а первая в жизни Стивена новогодняя елка сверкала украшениями в дальнем углу комнаты. Ветки остролиста были укреплены под разноцветными тарелками, высоко укрепленными на стойках по всем стенам. Обстановка напоминала рисунки на рождественских открытках: она была очаровательной, теплой, манящей, но в тот момент Грейс ненавидела весь этот дом – и его хозяина. Больше всего хозяина: он стоял с твердым намерением продолжать свой перекрестный допрос до тех пор, пока она не признается. Признается? Но в чем? Она сказала ему правду.

– Ладно, может, я чего-то недослышал, но когда я увидел, как он обнимает тебя… меня что, и глаза подвели?

Грейс повернулась к нему спиной. Все, хватит, она больше не может слышать его голос. Надо бороться с ним тем же методом, решила она. Круто повернувшись к Дональду, она сказала:

– Нет, твои глаза не подвели тебя – так же, как и мои – меня, когда я увидела, как ты держишь за руки Кейт Шокросс в церковной ризнице.

Если бы она направила ему в грудь дуло пулемета, эффект не был бы таким потрясающим. Грейс закричала:

– Да, да, теперь обвинять буду я, а ты объясняйся, как можешь. «Дорогая, дорогая Кейт, – передразнила она, – что бы я делал без вас? Дорогая… дорогая Кейт!»

– Замолчи! Замолчи! – Дональд побагровел, как индюк. – Это было не так, ты все неправильно поняла.

– О, да, я… я неправильно поняла, – она запрокинула голову и неприятно засмеялась. – Ладно, пусть я все неправильно поняла, но тем не менее вы стояли в ризнице и крепко держались за руки, и она смотрела на тебя с обожанием.

– Прекрати, слышишь! Я помню тот случай, но все было совсем не так. Я просто благодарил ее за ту работу, которую она выполняет для церкви.

– Да, да, я понимаю. А еще ты успокаивал ее, потому что она огорчалась из-за того, что войны не будет, и ей не придется командовать в деревне таким же образом, как она командует в церкви.

– Грейс, если ты скажешь еще хоть слово!.. – Дональд угрожающе надвинулся на нее.

– Ну, и что же ты тогда сделаешь? – некоторое время они в ярости смотрели друг на друга, потом Грейс добавила: – Пьяный парень распустил язык, и это дало тебе повод обвинять меня в том, что я поощряю его. Что сотни людей, мол, были этому свидетелями, когда я танцевала с ним. Зато я видела, как ты занимался любовью с Кейт Шокросс…

– Ты лжешь! Лжешь! – загремел он. – Этого не было!

– Не было, Дональд, это уж точно. Ты не способен заниматься любовью ни с одной женщиной, – на мгновение ей показалось, что он ударит ее. На лице его застыло страшное выражение. Однако Грейс уже понесло.

– Но Кейт Шокросс не знает об этом, – торопливо продолжала она. – Она думает, что ты любишь ее, и если бы не я, она была бы хозяйкой этого дома, и церкви… разумеется, не стоит забывать о церкви.

– Ты сошла с ума, женщина, ты совершенно потеряла рассудок.

– Я не сошла с ума, и ты это знаешь. Мне безразлично, любит тебя Кейт Шокросс или нет. Только мне жаль ее: она ведь не понимает, что ее обманули, – уже почти не контролируя себя, Грейс хотела добавить: «как и тебя» – и бросить ему в лицо имя Эндрю Макинтайра, но в этот момент дверь гостиной распахнулась. На пороге стояла Аджи. Она была в халате. Некоторое время женщина стояла молча, переводя взгляд с Дональда на Грейс, потом заговорила:

– На вашем месте я вела бы себя чуточку потише. Мало того, что вы разбудите ребенка, так вас еще услышат и люди, проходящие по дороге, и утром в деревне будет много разговоров.

– Между прочим, это… – хотя к Дональду вернулось самообладание, при виде Аджи он побагровел.

Та подняла руку.

– Знаю, знаю, не продолжайте… Это ваш дом, вы в нем хозяин и имеете право кричать, сколько хотите. Но мне кажется, что приходскому священнику и его жене не пристало выяснять отношения в новогоднюю ночь. Разве что этот священник – пьян… а такого тоже нельзя исключать, верно? – Как и Грейс, тетя тоже не могла уже сдерживать себя, хотя и понимала, что последнее замечание навсегда закрывает для нее двери в дом племянницы… Но это не беспокоило Аджи: за праздники она уже по горло была сыта его ханжескими оправданиями типа «немного выпил». И как только с этим мирилась Грейс? Дональд в ярости уставился на пожилую женщину, она ответила ему презрительным взглядом и вышла из гостиной. Грейс, взглянув на мужа последний раз, последовала за тетей.

Только когда они оказались в комнате Аджи и Грейс присела на край кровати, они заговорили.

– Он что, узнал?

– Нет, нет, – Грейс покачала головой. – Ты не поверишь, но он думает, что у меня роман с Бертраном Фарли.

– С Бертраном Фарли? С этим пучеглазым олухом?

– С этим пучеглазым олухом.

– Силы небесные!

– Вот уж действительно силы небесные, тетя Аджи. Уже во второй раз я чуть не сказала правду, но что-то удержало меня.

– И ты жалеешь?

– Не знаю, тетя Аджи, честное слово, не знаю.

7

В октябре тысяча девятьсот сорокового года Декфорд впервые подвергся авианалету. Он начался во вторник в половине восьмого вечера.

Жители жаловались, что война изменила деревню до неузнаваемости, подразумевая под этим аэродром Королевских ВВС, оборудованный в долине всего в одной миле к западу от Декфорда. На нем базировались истребители; самолеты летали над холмами день и ночь, и по прошествии некоторого времени иные остряки начали утверждать, что уже не могут заснуть, если не слышат шум моторов. Ну и, конечно, появились летчики – каждый день улицы деревни напоминали Морпет в базарный день, а в субботу после обеда шансов сесть на рейсовый автобус было столько же, сколько и зафрахтовать частный самолет.

Стали прибывать эвакуированные. Пока их было не так много, но достаточно для того, чтобы составить конкуренцию расквартированным авиаторам, которые жили в деревне вместе с женами, – такие пары платили больше и приносили меньше хлопот, поскольку за их детьми не требовался глаз да глаз.

Однако не было никакого сомнения в том, что пейзаж вокруг Декфорда действительно изменился. Поросшая вереском местность была утыкана бетонными пирамидами, на каждом повороте лежали мотки колючей проволоки, а на дальней стороне каменоломни, там, где много лет назад прекратились разработки, опять начали вырубать огромные глыбы.

Это обстоятельство было большим ударом для Грейс, поскольку Эндрю, призванный в подразделение горных стрелков, находился в Шотландии, что в конечном счете было не так далеко, и после двух месяцев строевых занятий он стал потихоньку приезжать домой через каждые две недели.

Однажды случилось так, что Грейс не удавалось увидеться с ним на протяжении почти полутора месяцев, и после этого она стала каждую субботу навещать тетю Аджи. Ребенка Грейс чаще всего брала с собой, но когда малыш оставался дома, за ним присматривала миссис Бленкинсоп. Если во время этих поездок Грейс и не встречалась с Эндрю, то все равно ее ожидали письма от него, и в спокойной уютной обстановке маленького уединенного дома Аджи Грейс внимательно прочитывала их, а потом писала длинные послания о том, что у нее на сердце.

Так протекала ее жизнь в первые месяцы тысяча девятьсот сорокового года.

Потом пришел роковой день – суббота, первое июня, – принесший падение Дюнкерка.^[18] В одном из отступавших подразделений английских войск находились трое из Декфорда, в том числе и Бертран Фарли. О них не была ничего слышно до трех часов пополудни, когда на пост ПВО влетел полковник Фарли. Его опухшее, морщинистое лицо пылало от возбуждения. Из Дувра ему только что сообщили: все трое – Бертран, Тед Бэмфорд и Стив Бригналл – остались целы и невредимы. Затем полковник поспешил в дом кузнеца, чтобы сообщить добрую весть миссис Бэмфорд.

На следующей неделе Бертран Фарли вернулся домой, и Грейс случайно встретила его на улице. Его как бы окружал ореол героя – он пережил Дюнкерк. Но Грейс заметила лишь одну перемену: он несколько похудел. Вел он себя по-прежнему развязно, даже еще больше, чем прежде. Несмотря на те неприятности, которые он доставил Грейс в новогоднюю ночь, увидев его, она не смогла сдержать смех. Как ни странно, теперь он ей даже немного нравился Он был глуп, он был безвреден, он был – как тетя Аджи назвала его тогда – просто олухом…

Мисс Шокросс выглянула на улицу через край занавески светомаскировки, которую она постоянно держала закрытой, и увидела, что жена викария стоит рядом с капитаном Фарли и смеется. Слишком громко смеется, решила Кейт Шокросс, совсем не заботится о своей репутации. Она покачала головой. Бедный, бедный викарий. (Даже в самых сокровенных своих мыслях она не называла его Дональдом.)

В тот же день мисс Шокросс поинтересовалась у викария, знает ли он о том, что вернулся капитан Фарли. Она упомянула, что видела его с Грейс на улице.

Несколько дней спустя полковник Фарли устроил небольшую вечеринку по случаю благополучного возвращения сына. Среди приглашенных были и викарий с женой. Грейс знала, что Дональд с удовольствием отказался бы, но не знал, как это сделать. С того момента, как они переступили порог дома Фарли, она чувствовала, что Дональд не спускает с нее глаз. Грейс криво усмехнулась, когда хозяин, приготовив два стола, предложил гостям сыграть в бридж, а она и Бертран остались предоставленными самим себе. Бертран попросил ее сыграть на пианино, но Грейс отказалась, сославшись на то, что давно не практиковалась. Но когда он пригласил ее на прогулку в сад, она согласилась. В тот вечер он не был пьян, поэтому, решила она, никаких глупостей выкидывать не будет.

Грейс не испытывала никакого раскаяния из-за того, что бридж для Дональда будет испорчен. Хотя она не думала, что он снова устроит ей сцену, подобную той, что имела место в новогоднюю ночь, но была вполне готова опять столкнуться с тем же молчаливым осуждением, с каким Дональд вел себя большую часть января – она предпочитала это его показным забавам с ребенком.

Но все же, если говорить честно, его отношения с ребенком не были такими уж неискренними – далеко нет. Дональд был глубоко привязан к малышу, точнее даже было бы сказать, – любил его собственнической любовью. Один раз она увидела, как он крепко прижал ребенка к груди, а тот положил ему голову на плечо. Глаза Дональда были закрыты, на лице его застыло такое трогательное выражение, что Грейс почувствовала угрызения совести и на какое-то мгновение захотела, чтобы отцом ребенка действительно был он.

Следствием ее прогулки в саду было то, что Грейс с беспокойством поняла: Бертран Фарли и правда влюбился в нее, хотя никоим образом не показал этого. После того, как они вышли в сад, он почти все время молчал. Когда они сели на скамейку, Бертран долго смотрел на Грейс, и в этом взгляде читались все его мысли. Потом он порывисто встал и ушел.

Когда Грейс и Дональд пришли домой – не сказав на обратном пути ни слова друг другу – муж сразу направился в свой кабинет и, по-видимому, превысил свою дневную норму на следующий день она обнаружила еще одну откупоренную бутылку виски, из которой было отпито изрядное количество.

Иногда, слушая воскресные проповеди Дональда, она задумывалась: как ее супруг может увязывать свои моральные постулаты с тем фактом, что его винные запасы пополняются за счет черного рынка? Он не прибегал к помощи мистера Баркера, владельца «Оленя» – о, нет, Дональд никогда не пошел бы на это! – он действовал через дядю Ральфа. Тот имел друзей, которые могли достать почти все, что можно купить за деньги. И то, что у него каждое утро хлеб был намазан маслом, тоже не вызывало удивления Дональда. Нет, нет, мужчины не должны обращать внимания на такие мелочи, их умы заняты более высокими материями – а едят они то, что ставят перед ними на стол. Грейс часто печально улыбалась этим мыслям.

Медленно прошли два оставшихся месяца лета, наступила осень, потом октябрь. «Битва за Англию»^[19] окончилась поражением немцев, но бомбардировки стали еще более ожесточенными.

Вечером в понедельник, накануне того памятного налета на аэродром, в дом викария пришли полковник Фарли, фермер Тул, доктор Купер, мистер Томпсон и… мисс Шокросс, чтобы обсудить вопрос, касавшийся предстоящего прибытия большой группы эвакуированных, в основном, детей из судоходных районов реки Тайн.

Еще до окончания совещания в Уиллоу-ли приехал Бертран Фарли. У него была служебная машина, и он хотел потом отвезти отца домой.

Когда обсуждение было закончено, Дональд, шедший впереди других, открыв дверь гостиной, увидел молодого Фарли – тот стоял перед Грейс – и поймал конец его фразы.

Попрощавшись, присутствующие покинули дом, после чего Дональд, не сказав Грейс ни слова и даже не взглянув на нее, возвратился в свой кабинет.

На следующий вечер в семь часов завыла сирена воздушной тревоги. Грейс и Дональд сидели в гостиной. Звук явно напугал Дональда: выражение его лица было таким, как будто он никогда прежде не слышал этого сигнала. После того, как они попили чай, он не покидал Грейс ни на минуту, и она уже начала недоумевать по этому поводу. Обычно после чая Дональд или отправлялся в деревню, или шел в свой кабинет, но в этот вечер он остался с Грейс и даже сходил вместе с ней на кухню. Теперь, при звуках сирены, он громко воскликнул:

– Нет! О, нет!

Вой сирены еще не успел затихнуть, как Грейс бросилась наверх и подхватила Стивена. Когда она спустилась в кухню, Дональд уже ждал ее. На нем было пальто и противогаз. Выключив свет, он открыл дверь, помог Грейс выйти наружу и повел ее вокруг дома.

Ночь была темной, но он не включал фонарь до тех пор, пока они не достигли убежища. Здесь он осветил для нее ступеньки и проговорил:

– У тебя есть все необходимое. А я должен идти. Посидишь без меня?

– Да, да, ничего со мной не случится.

Ей показалось, что Дональд хочет сказать еще что-то, но вместо этого он дернул головой как-то раздраженно и в то же время беспомощно и, отвернувшись, начал подниматься по ступенькам.

Грейс вытянула руку, чтобы взять с буфета книгу и почитать на койке, когда послышался странный щелчок. Она резко повернула голову в сторону двери. Звук был похож на щелканье закрывающегося замка. Нет, наверное, это мне показалось, решила она. Ее рука уже нащупала книгу… Резко повернувшись, Грейс быстро взбежала по ступенькам и попробовала дверную ручку. Она чувствовала, что сейчас ее лицо выражает искреннее недоумение. Зачем он закрыл на ключ дверь? Он запер ее, Грейс, в убежище. Она почувствовала, как ее охватывает паника. Что, если рядом упадет бомба, а она не сможет выбраться?

Задрав голову к потолку, который являлся полом их холла, она начала кричать:

– Дональд!.. Дональд!.. – он не мог уйти, не мог. – Дональд!.. Дональд!..

Она опять попыталась выйти, отчаянно дергая ручку двери, – напрасно. Грейс медленно спустилась вниз.

– Мм…мм…ма-ма, – ребенок начал хныкать.

– Спи, мой дорогой, все хорошо, это мама кричала.

– Ма-ма.

– Тише, тише, не плачь. Все хорошо, это твоя мамочка. Спи. Тсс! – она легонько похлопывала ребенка, а взгляд ее был устремлен вверх.

Зачем Дональд закрыл дверь на ключ? Весь вечер он вел себя как-то странно, по крайней мере, не так, как обычно. Почему он никуда не пошел, а остался с ней? Даже когда они только поженились, Дональд никогда не оставался с ней после чая – у него всегда находились в это время какие-то дела…

Постепенно Грейс нашла ответ на свой вопрос. Перед ее мысленным взором возникло его лицо, когда он прошлой ночью увидел, как она разговаривала с Бертраном Фарли в гостиной. Отпуск молодого Фарли подходил к концу. Не испытывая особого интереса, а скорее для того, чтобы сказать что-нибудь, она спросила его: «Когда вы уезжаете?» – «Завтра. Обязан явиться в часть в семь ноль-ноль в среду. – К нему вернулась его прежняя шутливая манера. – Но раньше этого времени они меня не увидят. Поскольку я решил ехать и ночью, то завтра до восьми вечера я и с места не сдвинусь…»

Завтра до восьми вечера, то есть уже сегодня, сейчас… Нет, нет. Слишком нелепо. Но она вспомнила, как Дональд, увидев их вместе, даже не взглянул на нее, а отправился в свой кабинет…

Значит, он посчитал, что она собирается проводить Бертрана Фарли, и поэтому закрыл дверь убежища на ключ, закрыл ее здесь, и теперь с ней могло случиться все что угодно. Неужели он не понимал, что даже если бы она и хотела попрощаться с Бертраном, то все равно не смогла б оставить ребенка?

Она села в плетеное кресло возле маленького столика и, положив на него локоть, подперла подбородок.

Чем больше Грейс думала о своем положении, тем больше чувствовала, как ее охватывает злость и… страх. Она с малых лет не любила, когда ее запирали в четырех стенах. Еще девочкой, не застав матери дома, она не закрывалась на ключ ради собственной безопасности, а наоборот, распахивала обе двери – парадную и заднюю, – чтобы можно было в случае чего сбежать. Даже от Дональда она никогда не закрывалась, да и необходимости в этом не было.

Около половины восьмого послышался гул моторов, и Грейс интуитивно поняла, что машины – вражеские: гудение было тяжелым и чем-то отличалось от звука моторов английских самолетов. Потом взорвалась первая бомба – раздался ужасный треск и грохот, как будто чьи-то гигантские зубы с хрустом разгрызли огромную конгрету. Грейс бросилась из кресла на койку, прикрыв телом ребенка; лампочка под низким потолком мигнула два раза и погасла.

– Ма-ма…ма-ма…ма-ма…

– Все… все хорошо, мой дорогой. Все хорошо, твоя мама здесь, – голос Грейс дрожал, дрожало все ее тело. Боже мой! Боже мой! Что, если одна из бомб упадет на дом, а она с ребенком не сможет выбраться из подвала?

Вдалеке раздались отрывистые хлопки выстрелов зенитных орудий, затем послышалось низкое, сочное жужжание моторов – самолет, казалось, летел над самым домом. В кромешной темноте, оцепенев от ужаса, Грейс подняла голову. Земля вновь содрогнулась.

– Ма-ма…ма-ма…Па-па…па-па. Сти-ви…

– Все… хорошо… мой дорогой. Мама с тобой, – с трудом проговорила Грейс – зубы ее стучали.

Опять послышалось гудение – еще более низкое, монотонное, и Грейс ощутила сильный толчок, отозвавшийся во всем ее теле, потом еще и еще… Они бомбили деревню, маленькую безобидную деревню. Но почему? В ней же ничего не было… Аэродром. Немцы считали, что бомбят аэродром.

Господи… Господи… надо молиться, но Грейс не могла молиться. Не могла. Если бы кто-то был сейчас рядом, кто-то, с кем можно было бы поговорить. О, Эндрю! Она не хотела умереть, не увидев Эндрю… А ребенок? О, Боже! Убереги от беды моего сына. Если бы здесь был свет… Свечи – конечно, свечи!

– Тише, милый, лежи спокойно. Мама только зажжет свечи, мама сделает светло. Тише.

Она слезла с койки и на ощупь добралась до сундука, где находились книги. Рядом с книжным стеллажом стоял наготове подсвечник со свечой. Грейс подняла его дрожащей рукой и ощупала широкий ободок блюдца в поисках спичек.

Их не было.

Как слепая, она трогала пальцами книги, крышку сундука – напрасно. Грейс почувствовала, как ее охватывает паника и, подобно штопору, ввинчивается в мозг. Она с трудом сдержалась, чтобы не закричать от ужаса. Он не мог унести спички.

Он не мог унести спички…

Грейс встала на четвереньки, обшарила пространство вокруг ножек сундука, пол Он всегда по рассеянности клал спичечные коробки к себе в карман, но он не мог унести эти спички, не мог…

И фонарь он тоже забрал. Грейс помнила, как он поднимался по ступенькам, держа фонарь в руке.

Он специально закрыл ее и ребенка, специально сделал это в то время, как началась бомбежка.

«Эндрю… Эндрю, он унес спички, и мне нечем зажечь свечу…»

Теперь Грейс ползала на четвереньках вокруг стола, потом, схватившись за его тонкую ножку обеими руками, всхлипнула. Спокойно, спокойно. Держи себя в руках.

Ляг на койку, спрячь голову в подушку, представь себе, что сейчас ночь. Постарайся уснуть.

В этот момент последовал глухой удар, и фундамент дома содрогнулся. Грейс бросилась к койке, больно ударившись лбом о деревянный край.

– Ма-ма!

Грейс крепко прижала к груди ребенка. Неожиданно она услышала новый звук – хриплый вой падающего самолета. Он казался таким близким, что Грейс втянула голову в плечи. Через несколько секунд, показавшихся ей долгими, долгими минутами, раздался удар машины о землю. В лесу? Нет, он упал где-то ближе. Скоро туда побегут люди – она начнет кричать, и они откроют дверь убежища.

Потом наступила тишина. Не было слышно ни воя бомб, ни шума моторов, ни звука шагов. Ничего. Грейс оторвала голову от подушки и посмотрела в потолок. Черная, густая тьма. Грейс слышала о темноте, еще более черной, чем тьма кромешная. С ней знакомы шахтеры: такая бывает в забоях, когда там отключается освещение. О, Боже! Хоть бы кто-нибудь пришел. Все должны быть в деревне. Убили ли кого-нибудь во время налета? Убит ли Дональд? Грейс надеялась, что убит. Да, именно так. Он запер ее в подвале и унес спички. Успокойся, сказала она себе, не надо желать такого, подобные мысли злы и безнравственны. Да? А он разве не злой и безнравственный тип? Ходячий лицемер. Она надеялась… Спокойно! Спокойно!

– Ма-ма! Ма-ма!

– Не плачь, моя любовь.

Но ребенок начал громко плакать. Неожиданно Грейс показалось, что она слышит шум мотора легкового автомобиля. Она поднялась с койки и на ощупь поднялась по ступенькам к двери. Она подождала несколько мгновений, но все было тихо.

– Эй! Эй! Есть там кто-нибудь? – позвала она. Воцарившаяся тишина была такой же густой, как и темнота, окружавшая Грейс. Она начала бить кулаками в дверь и громко кричать:

– Откройте! Откройте! Помогите! На помощь!

Она барабанила в дверь до тех пор, пока ее руки не заболели, потом, обессиленная, опустилась на колени.

Ребенок затих и лежал, будто тоже прислушиваясь. Но страх Грейс, наверное, каким-то образом передался и ему, потому что, когдаона, спотыкаясь, спустилась по ступенькам, до предела охваченная паникой, малыш вдруг издал пронзительный крик.

Грейс лихорадочно подхватила его на руки. Кто-то должен скоро прийти. Дональд поймет, как страшно ей сидеть запертой в подвале, и поспешит назад. Он должен скоро прийти, должен. Эта неестественная тишина, эта кромешная тьма доведет ее до… Она не закончила мысль, а только крепче прижала ребенка и начала укачивать его.

Немного погодя Стивен снова уснул.

По-прежнему стояла тишина.

Некоторое время Грейс вглядывалась в темноту, потом ощупью добралась до кресла и осторожно перенесла его туда, где сбоку от лестницы находилось окно. Встав на кресло, она начала царапать ногтями и дергать уплотнение между щелями досок, стараясь вытащить его. Но мисс Шокросс поработала на совесть: Грейс решила, что та, наверное, пропитала газеты в цементном растворе. Она понимала, что выбраться наружу этим способом будет невозможно, она просто хотела, чтобы в эту кромешную преисподнюю проникло через щели хоть немного света.

Когда Грейс осознала, что все ее усилия бесполезны, она медленно слезла с кресла и отнесла его назад к столу. Постепенно спокойствие, что теперь окружало Грейс, воцарилось и внутри ее. Оно было наполнено каким-то благоговейным трепетом, и Грейс почувствовала, как в этой атмосфере ее ум сбрасывает свои оковы и извлекает из глубин сдерживаемые ею в течение трех с половиной лет отрицательные эмоции. Грейс формулировала из них негромкие, отрывистые фразы. «Я ненавижу его! Он вызывает у меня отвращение! Он жесток. Бен назвал его паршивым педиком – так оно и есть. Христианин, Божий человек. Ха! Божий человек. Лицемер чертов! Проклятый… проклятый… проклятый…»

Ее ругань была неожиданно прервана знакомым звуком часов, доносившимся из холла. Они пробили восемь. Грейс подняла голову – только восемь? Ей казалось, что она пробыла в этой кромешной тьме уже много часов. Но почему на поверхности не слышно ни звука? Что случилось в деревне? Пострадали ли какие-то дома? О, хоть бы кто-нибудь пришел сюда поскорее. Грейс надеялась, что это будет не ее супруг. Она молилась, чтобы это был не он, потому что она может что-нибудь сделать. Она может даже убить его. «Молодая жена убивает священника ножом. Она свихнулась в темноте… без спичек… без спичек…»

Она сидела за столом, когда часы пробили половину девятого, и в тот же самый миг прозвучал сигнал отбоя воздушной тревоги.

Опять воцарилась тишина.

Следующим звуком, долетевшим до нее, снова был бой часов – девять вечера. Грейс по-прежнему сидела неподвижно.

Ругательства звучали теперь лишь в ее мозгу – как музыка грампластинки, проигрываемой в дальней комнате, хоть и еле различима, но не исчезает совсем. Она провела в полной темноте полтора часа. Наверное, все в деревне погибли. Наверное, и Дональд погиб. Когда-нибудь, возможно, завтра утром, кто-то все равно придет. Только завтра утром? Грейс повернула голову, как будто хотела избавиться от этой мысли Она знала, что после случившегося уже никогда не будет прежней Грейс – доброй и приятной женщиной (несмотря на то, что она вынуждена была вести двойную жизнь, она все равно ощущала себя добрым и приятным человеком). Но когда мысли твои переполнены страшными проклятиями, ты не можешь быть милым и добрым, а если она проведет здесь ночь, то ее ненависть только усилится. Если ей придется остаться в подвале до утра, пока не придут военные и не начнут восстановительные работы… при этой мысли Грейс содрогнулась с головы до ног.

Когда она услышала звук шагов, то медленно подняла голову и посмотрела в направлении двери; после того, как в замочной скважине повернулся ключ, она не встала и не бросилась по ступенькам к выходу, а закрыла от боли глаза – свет фонаря ударил прямо в лицо.

Она не знала, что говорить, и когда раздался голос Дональда, продолжала сидеть молча. Медленнее, чем обычно, и каким-то странным тоном он спросил:

– Почему ты сидишь в темноте?

В следующий момент Грейс вскочила. Вцепившись в край стола, она пригнулась и подалась вперед, напоминая дикое животное, готовое к прыжку. С губ ее сорвались хриплые, гортанные слова:

– Ты… ты жестокая с-скотина… свинья. Ты… ты запер меня… запер меня на ключ!

– Грейс! – негромко, но повелительно сказал Дональд – Грейс, успокойся. Не говори со мной таким тоном. Почему ты не зажгла свечи?

– Ты… ты забрал спички.

– О, Боже мой! – он приложил руку ко лбу.

– Ты, проклятый…

– Грейс! Послушай меня, Грейс! – он схватил ее за плечи. – Успокойся! Не смей говорить таких слов, слышишь – не смей! Послушай. Случилось что-то ужасное…

– Да… да… – она сбросила его руки и шагнула назад, споткнувшись обо что-то. – Я знаю. Ты хотел, чтобы я сошла с ума, так ведь?

– С ней все в порядке? – послышался голос сверху, и Грейс различила неясный силуэт Кейт Шокросс. Ее голос тоже был каким-то непривычным. Почему они оба говорили таким странным тоном?

Кейт Шокросс… Кейт Шокросс. Вот ее бы он не закрыл на замок, конечно, нет.

– Меня заперли в подвале, – заплакала она.

– Грейс!

Резким, безумным движением она подхватила ребенка, как пьяная, поднялась по ступенькам и окунулась в великолепную звездную ночь – ночь по сравнению с чернотой, в которой она провела целую вечность, показалась ей яркой, как солнечный свет.

Когда Грейс поравнялась с Кейт Шокросс, та спросила все тем же непонятным тоном:

– Почему вы сидели в темноте?

Голосом, полным раскаяния, Дональд ответил:

– Это из-за меня. Я унес спички.

– Нет, викарий, это невозможно!

Кейт Шокросс обогнала Грейс и вошла в кухню первой. Через несколько секунд там горели три свечи. Грейс обратила свой безумный и одновременно яростный взгляд на них обоих и уже открыла рот, чтобы заговорить, но передумала.

Они стояли перед ней в перепачканной и изорванной одежде, а лица их под слоем грязи были побелевшими, как полотно. Мисс Шокросс неожиданно вытянула руку и, повернув к себе кресло, села. Дональд быстро шагнул к ней и проговорил:

– Я принесу вам что-нибудь.

– Нет, нет, со мной все в порядке, – почтмейстерша подняла голову и посмотрела на Грейс. – Какой ужас! Я этого никогда не забуду.

Грейс медленно перевела взгляд на Дональда, и тот тихо сказал:

– Они бомбили деревню. Старались уничтожить аэродром… Миссис Бленкинсоп…

– Миссис… – губы Грейс сложились, чтобы произнести фамилию женщины, но она не смогла сделать этого. – Мертва?

Дональд кивнул.

Грейс еще крепче прижала к себе ребенка и села.

– И миссис Купер. Бедная миссис Купер.

Грейс повернулась и широко открытыми глазами посмотрела на мисс Шокросс. Та сидела с низко опущенной головой и качала ею из стороны в сторону. По лицу ее текли слезы.

– Рени мертвая? – тупо переспросила Грейс. Потом вновь перевела взгляд на Дональда. – А ребенок?

– Он жив.

– Дэвид?

– Ранен в ногу, и его отвезли в больницу. Рени, по-видимому, оставила ребенка в убежище и вернулась на секунду в дом.

– И старый Бен Ферфут, – мисс Шокросс безудержно плакала.

– Бен? Бен? Погиб?

Почтмейстерша кивнула головой.

– И трое детей Каммингсов… те, что ходили ко мне в воскресную школу, и миссис Уотсон… – слезы ее катились по подбородку и падали на стол.

– Бен? О, Бен! – только и смогла выдавить из себя Грейс. Как ни странно, больше всего ей было жалко садовника. Но он был старый и все равно скоро бы умер, а вот Рени погибла такой молодой. Она сражалась с туберкулезом, победила его – и жизнь ее оборвалась под бомбежкой. И миссис Бленкинсоп уже никогда больше не поделится деревенскими сплетнями. Бедная! Но Бен… Бен. Перед этим страшным горем ее собственная боль отступила на второй план, утихла на какое-то время.

– Не плачьте, пожалуйста, не плачьте, – говорил Дональд, стоя рядом с мисс Шокросс. Он не дотронулся до нее, даже не положил руку на ее плечо, но Грейс ничего не имела бы против, если бы он прямо в ее присутствии обнял мисс Шокросс, успокоил, поцеловал.

– Вы должны что-нибудь выпить, чтобы успокоиться, мы все должны выпить, – с этими словами Дональд вышел, ступая медленно и тяжело. Скоро он вернулся, держа в руках три стакана и полбутылки виски.

– Выпейте, – он подал мисс Шокросс стакан, наполнив его на три четверти. Не поднимая глаз, почтмейстерша покачала головой, но Дональд повторил: – Пейте.

– Я… я обычно не пью, викарий.

– Сегодняшний вечер нельзя назвать обычным; вы должны выпить.

Мисс Шокросс подчинилась, после чего начала кашлять и брызгать слюной. Дональд одним глотком осушил полный стакан и почти сразу же налил себе опять. Но Грейс не стала обращать внимания на это – вечер действительно не был обыкновенным… Взяв стакан и переложив ребенка в одну руку, она поднялась из-за стола и, не сказав ни слова, покинула кухню.

Пятнадцать минут спустя Грейс сидела в кровати, опершись спиной о подушку, и смотрела прямо перед собой. Рядом с кроватью горела свеча.

Рени Купер, миссис Бленкинсоп и Бен. Были еще и другие, но этих троих она знала лично… и теперь они мертвы. Встретился ли Бен со своей хозяйкой, мисс Таппинг? Грейс надеялась, что да – о, как она надеялась на это. Возможно, там мисс Таппинг уже начала выращивать сад… Глупая мысль, все эти размышления о встречах и совместных прогулках на том свете – глупость. Чепуха. Смерть – она и есть смерть… Нет, нет, она не должна так думать. Гораздо приятней размышлять о том, что Бен встретился с мисс Таппинг, что в этот самый момент она ведет его поросшей травой тропинкой красивого сада, точно такого же, как и тот, что она оставила здесь, в котором тоже есть высокая живая изгородь из жимолости. Грейс мысленно видела, как Бен и мисс Таппинг стоят перед этой изгородью. «Ну, эту-то ему ни за что не срезать,» – говорит Бен…

Глупые, злорадные мысли. Нет, так нельзя, решила Грейс. Этот вечер принес ужасные испытания и для него, Дональда, – и для всех.

Она слышала, как он, проводив в деревню мисс Шокросс, вернулся домой. Грейс полагала, что он сразу же поднимется на второй этаж и пойдет в свою комнату, но он задержался внизу довольно долго. Наконец, его шаги послышались на лестнице.

Через несколько минут после того, как Грейс услышала звук закрывающейся двери, Дональд опять вышел в коридор. Он постучал в дверь ее комнаты и вошел.

Он медленно подошел к кровати Грейс и хриплым низким голосом пробормотал:

– Мне жаль, Грейс, очень-очень жаль, что так получилось. Прос… прости меня.

Она подняла голову. Дональд плакал. Грейс вдруг поняла, что он пьян, причем довольно сильно. Сейчас Дональд представлял из себя нелепое и жалкое зрелище.

– Все в порядке, не имеет значения, – произнесла она голосом, лишенным каких бы то ни было эмоций.

– Но… Грейс, мне жаль, что так получилось.

Она беспокойно пошевелилась.

– Говорю тебе, все в порядке. По крайней мере, можно считать это пустяками, если сравнивать с тем, что случилось в деревне, – сказала Грейс, в то же время сознавая, что ужасный мрак подвала будет забыт ею не так быстро (хотя и не подозревала, что для того, чтобы победить его, ей потребуется целых двадцать лет).

– Грейс, Грейс, – Дональд склонился над ней, положив руки на кровать.

– Я уже сказала: все в порядке. Иди спать, завтра тебе будет лучше.

– Я – я не могу идти спать, не могу спать один. Я их все время вижу. Я хочу, чтобы ты утешила меня, Грейс. Позволь мне лечь… в твою постель и обними меня.

– Нет, Дональд, нет. Так ты не заснешь, – она отодвинулась от него и вытянула руку, поскольку он наклонился еще ниже. – Иди спать. Пожалуйста… пожалуйста, Дональд.

– О, Грейс, Грейс. Я такой несчастный.

Он опустился на колени. Грейс закрыла глаза, с трудом сдерживая нахлынувшую на нее волну отвращения. Но когда Дональд на ощупь нашел ее руки, она посмотрела на него и твердо сказала:

– Нет! Нет, Дональд!

– Грейс… Грейс, – он не отпускал ее.

– Нет, Дональд, нет! Я сказала – нет! – Грейс уже кричала.

– Тсс! Тсс! Ты… ты разбудишь ребенка. Но хотя бы позволь мне… полежать… вот так, на твоей груди.

– Нет. Нет, Дональд, я уже сказала. Дональд… Дональд, ты слышишь, что тебе говорят? Уходи!

О, Боже! Боже милостивый. Необычный вечер, сказал он. Какой необычный конец необычного вечера!

Она закрыла глаза, и в этот момент часы в холле пробили десять.

8

У Грейс появилась новая кухарка. В общем-то не только кухарка – она занималась и другими вопросами и работала полный день. Звали ее Пегги Матер. Это была крупная, угрюмая женщина двадцати восьми лет, приходившаяся мисс Шокросс племянницей. Почему она решила эвакуироваться в эту далекую деревню, Грейс не имела понятия. По словам Пегги, она по горло была сыта авианалетами на Тайн. Однако, когда звучала сирена, новая кухарка не проявляла никакого страха и продолжала бесстрастно заниматься своей работой. Грейс не знала, какова была истинная причина ее переезда из Ньюкасла к тете, которую до сих пор она посещала довольно редко, – да это и не интересовало ее: теперь, когда в Уиллоу-ли проживал еще и Дэвид Купер с трехлетней Вероникой, Грейс была только рада лишней паре рабочих рук.

Молодой доктор Купер уже больше не был молодым доктором Купером. Благодаря своей маленькой, худощавой фигуре он всегда казался на несколько лет моложе своего возраста, но та роковая ночь как-то сразу состарила его – теперь он выглядел не на тридцать восемь, а на все пятьдесят. Пробыв в больнице всего три недели, он вернулся в деревню и, несмотря на протесты, сразу же погрузился в свою работу. Поскольку на месте его дома теперь осталась лишь груда обломков, он без возражений принял предложение Дональда жить в Уиллоу-ли.

Кабинет для приема пациентов доктор Купер устроил в комнате, в которой Грейс и Дональд обычно завтракали. Сюда принесли снизу дорогой персидский ковер, у стен поставили кресла, а на стол положили кипу старых журналов.

Пересекая холл с подносом в руках, Грейс недовольно взглянула на разбросанные журналы. Этот беспорядок всегда вызывал у нее раздражение: когда подходила очередь пациента, он, не задумываясь, бросал на стол раскрытую книгу или журнал и шел на прием.

Грейс постучала в дверь кабинета.

– Войдите, – послышался голос Купера. – А, это вы, Грейс. Там больше никого?

– Никого.

– Уже и снег выпал, а грипп все бушует. Как будто с неба не снежинки падают, а микробы. Вся семья Баркеров слегла – мать и пятеро детей.

Грейс поставила поднос на край стола. Дэвид постоянно говорил о медицине, фактически, ни о чем, кроме медицины. Со времени того авианалета на деревню прошло более пяти месяцев, но он все еще пытался работой и разговорами о ней изгнать из памяти ужасные воспоминания.

– Выпейте, пока кофе горячий, Дэвид.

– Спасибо, Грейс… Грейс… – он быстро писал что-то на бланке рецепта. – Вам не кажется, что нам стоит поговорить? – тихо пробормотал он.

Она уже собиралась покинуть комнату, но, услышав вопрос, повернулась и посмотрела на склоненную, с редеющими на макушке волосами голову Купера, потом медленно села в кресло справа от него.

– Вы беременны, верно? – он по-прежнему продолжал писать.

– Да.

– А Дональд знает? Помнится, подобный вопрос я вам уже задавал.

– Не знает.

– Почему вы не сказали ему?

Последовала длинная пауза. Наконец Грейс ответила:

– Потому что это не его ребенок.

Купер быстро взглянул на нее. Ее признание поколебало владевшее им внутреннее безразличие.

– Что вы сказали?

Грейс опустила глаза и, сцепив руки, положила их на колено.

– То и сказала. Дональд не способен быть отцом. Купер подался вперед, взял ее руки в свои и спросил:

– А Стивен?

– Нет… вообще-то, – Грейс отчаянно затрясла головой. – Ах, я не знаю. Нет, нет, он тоже не Дональда.

Купер тупо уставился на нее. Вот оно, значит, как. Он всегда чувствовал, что в семейной жизни Грейс что-то не так… Купер помнил, какими истрепанными были ее нервы – а такое не бывает без причины. Но потом, когда у Грейс родился ребенок, доктор подумал, что заблуждался. Бедная девочка. Бедная Грейс.

– И кто же это, вы можете сказать?.. Фарли?

Она вскинула голову.

– Бертран Фарли? – и, печально улыбнувшись, проговорила: – О, Дэвид, и вы туда же?

Доктор уныло покачал головой.

– Ну, мне никто больше на ум не приходит, а он был влюблен в вас. Да вам стоило только пальцем его поманить.

– Как это ни смешно, но мне не до смеха… Бертран Фарли, – она на миг закрыла глаза, потом, снова взглянув на Купера, торопливо продолжила: – Дональд тоже думал, что между нами что-то есть, поэтому в тот вечер, когда бомбили деревню, он запер меня в подвале. Считал, что я собираюсь встретиться с Бертраном. Когда погас свет, я осталась в темноте, в кромешной темноте, – теперь она говорила медленно. – Он забрал с собой спички… Знаете, у него такая привычка. О, Дэвид, это было ужасно… О, я понимаю, Дэвид, что это пустяки по сравнению с тем, что случилось в тот вечер в деревне, знаю: то, что я испытала, – ничто в сравнении с гибелью людей, знаю, знаю, – она продолжала качать головой, – но все это оказало на меня такое странное воздействие… Дэвид, я чувствую, что внутри меня умерло что-то хорошее. Я больше не нравлюсь самой себе, если вы понимаете, что я имею в виду, – ее руки пошевелились в руках Купера. – Теперь я постоянно ругаюсь – в мыслях. Я начала ругаться на Дональда там, в подвале, в темноте, а теперь это продолжается иногда по нескольку часов кряду – я боюсь, Дэвид.

– Ну, ну, – он похлопал ее по руке, – не стоит так беспокоиться. Честное слово, здесь не о чем волноваться, особенно теперь, когда вы поделились вашими тревогами со мной. Это главное – поговорить с кем-нибудь, а не упрятывать свои беды поглубже. Послушайте, я дам вам один совет. Когда есть возможность – ругайтесь вслух. Таким образом вы избежите внутреннего напряжения, – он сжал руку Грейс и слегка улыбнулся. – Я тоже часто мысленно ругаюсь. Надо собраться как-нибудь вечерком и провести матч по этому виду спорта, а?

Грейс было с ним так спокойно! Теперь Купер смотрел на нее молча, ожидая, что она назовет отца ребенка.

– Наверное, вы сочтете меня ужасной особой… – начала Грейс.

– Моя дорогая Грейс, не говорите глупостей. Мне только жаль, до глубины души жаль вас. И, как ни странно, его тоже… я имею в виду Дональда… Да, да, жаль, – он кивнул. – Знаете, я могу признаться вам теперь: я никогда не испытывал к нему особой симпатии – есть в нем что-то такое… Наверное, подсознательно я постоянно чувствовал, в чем заключается его беда, это ведь беда, болезнь. И он не один, вы будете удивлены, узнав, что таких людей тысячи. Ему следовало пойти к врачу и посоветоваться.

Грейс не смогла удержаться от смеха.

– Посоветоваться!.. Вы не знаете Дональда. Да он такой гордый, что скорее умрет, чем признает, что в чем-то ошибается. Вот он и старается ни в чем не ошибаться, – с губ Грейс сорвалось горькое восклицание. – Он ведь викарий и живет строго по правилам… и… о, Боже… – она покачала головой, потом внезапно добавила: – Отец моих детей – Эндрю Макинтайр.

Они пристально смотрели друг другу в глаза, и Грейс не смогла сдержать чувство некоторой обиды, когда она увидела на его лице выражение искреннего недоумения.

– Эндрю Макинтайр? Грейс!

– О, Дэвид, не делайте такой изумленный вид. Эндрю хороший человек.

– Да, да, я и сам высокого мнения об Эндрю, но…

– Да, я понимаю, вы думаете, что он всего лишь рабочий на ферме. Но он не просто сельскохозяйственный рабочий, он очень интеллигентный человек, приятный человек.

Купер сощурил глаза. Он был совершенно сбит с толку.

– А Дональд знает?

– Нет, но скоро узнает. Со Стивеном как-то пронесло, но на этот раз номер не пройдет.

– И сколько у вас месяцев?

– Четыре.

– Как он, по-вашему, отреагирует?

– Простит меня и заставит пообещать, что я больше не буду… грешить. Начнет подозревать, что Стивен тоже не его.

– Знаете, Грейс, это жестоко.

– Да, пожалуй, – она помолчала. – Да, наверное, это действительно жестоко. Весь мир его личных интересов заключается теперь в Стивене.

– Когда вы собираетесь сказать ему?

– Буду молчать, пока смогу, – быстрым движением она прикрыла рукой глаза и пробормотала: – Я хочу уехать отсюда. О, Дэвид, я хочу уехать. Забрать Стивена и немедленно сбежать из этой деревни.

– Вы не можете этого сделать. Не должны.

– Думаете о нем, верно?

– И да, и нет. Мне жаль его, Грейс. Крупный, цветущий мужчина – и калека… даже и не думайте о том, чтобы отнять у него ребенка, не надо. Не лишайте его иллюзий.

Грейс медленно встала.

– Ваш кофе остыл, Дэвид.

Доктор потянулся к чашке, но Грейс проговорила:

– Оставьте, я налью свежего.

Больше он ничего не сказал, и она вышла…

Вечером того же дня, когда дети легли спать, а Купер ушел по вызову, Грейс и Дональд остались одни. Он стоял спиной к горящему камину, а она сидела в кресле. Дональд качнулся взад-вперед, перенося тяжесть с пятки на носок, потом неожиданно тихо спросил:

– Ты ничего не хочешь сказать мне, Грейс?

Она вздрогнула и выпрямилась. Повернувшись, посмотрела на Дональда и испытала настоящее потрясение: он улыбался. Мысли лихорадочно завертелись в ее мозгу, отталкивая одна одну, как будто каждая пыталась завладеть ее вниманием в первую очередь. Нет! Нет! Боже! Это невозможно. Он же не такой дурак. Чертов тупица! Не ругайся. Только тупица стал бы… Дурак… Не ругайся, говорю тебе… Успокойся и подумай… Он считает… он считает, что в ту ночь… в ночь авианалета…

У Грейс была отнюдь не одна причина ненавидеть ту памятную ночь. С тех пор прошло более пяти месяцев, а она была беременной только четыре. Если бы это было наоборот, разоблачения удалось бы избежать, но как можно объяснить тот факт, что роды задержались на четыре, пять или более недель? Она решила поговорить с Дэвидом.

Она опустила голову. Дональд, глупо улыбаясь, продолжал смотреть на нее, и Грейс с трудом сдержала ругательства, готовые сорваться с ее губ.

9

Светлым апрельским днем тысяча девятьсот сорок третьего года тетя Аджи, продрогшая и усталая, вошла в свой дом. Ей хотелось выпить чего-нибудь горячего, дать отдых ногам, положив их повыше, но едва лишь она закрыла парадную дверь, как в ее кабинете раздался телефонный звонок.

Это, конечно, Сюзи, если она еще жива, решила старая женщина. Та считала, что если бомба попадет в Уоллсенд, то осколок будет долго летать над Ньюкаслом, чтобы выбрать своей жертвой именно ее, Сюзи. Звоня по телефону, она никогда не представлялась и не говорила «Привет», а всегда начинала с вопроса: «У тебя все в порядке, Аджи?» и, казалось, бывала очень удивлена, когда у Аджи все действительно оказывалось в порядке.

Аджи сняла трубку.

– Да… да, это Темпл 3567.

– Не вешайте трубку.

Когда женщина услышала голос на том конце провода, ее глаза расширились от удивления.

– О, привет, Эндрю.

– Послушайте, тетя Аджи, у меня буквально одна свободная минута, – теперь он называл ее тетей Аджи, и ей это нравилось. – Передайте Грейс, что я в любой момент могу проезжать через деревню – возможно, сегодня вечером или, самое позднее, завтра. Если повезет, мы сделаем там остановку. Сделайте это, пожалуйста.

– Да, Эндрю… Алло!.. Ты слышишь? Эндрю… Эндрю! Но он уже повесил трубку. Ну что ж, коротко и мило.

Возможно, это означало, что он вообще не должен был пользоваться тем телефоном. Они ехали из Шотландии, направляясь, вероятно, на юг. В воздухе что-то витало, в воздухе всей страны; люди как будто чего-то ждали. Черчилль припас какой-то козырь.

Надо сейчас же связаться с Грейс, решила Аджи. Она и не предполагала, что ей придется передавать подобное послание – прошло много недель с тех пор, как Грейс и Эндрю виделись в последний раз, ему даже не удавалось получить сорокавосьмичасовую увольнительную. Аджи сняла трубку, назвала телефонистке номер Грейс, и когда на том конце провода Пегги Матер низким голосом осведомилась: «Кто это?», отрывисто проговорила:

– Передайте миссис Рауз, что звонит ее тетя.

– Она занята, купает ребенка.

– Ну, так будьте любезны передать ей, что я хочу с ней поговорить.

Тяжелое, угрюмое молчание. Аджи не любила Пегги Матер, и знала, что эта антипатия взаимна.

Тетя ждала, переступая замерзшими ногами. Бедная Грейс, ей целыми днями приходится общаться с этим грубым созданием! С одной стороны – кухарка, с другой – муженек, этот ее Веселый Рыцарь… О, как он раздражал Аджи своими льстивыми манерами, этой сладенькой улыбочкой, постоянной игрой в папочку… Н-да! Невероятно, если задуматься: двое детей, которых он считает своим «достижением» – разве что не повесил на них таблички, но оба – не его. Да, просто невероятно… Аджи не знала, как ее племяннице удавалось обманывать мужа, поддерживать эту атмосферу. Что-то надо делать. Когда Эндрю вернется из армии, он наверняка раскроет свои карты. Аджи взяла карандаш и начала машинально чертить в блокноте. Будет ли Эндрю жить вместе с Грейс? Может, он станет агентом по продаже недвижимости? Так или иначе, ему придется найти какую-то работу, но не такую, которой он занимался до сих пор, – более денежную и перспективную, потому что он, конечно, не захочет сидеть на шее Грейс, и такое отношение весьма похвально. Аджи нравился Эндрю. Жаль, что у них с Грейс все так получилось. В нем была сила, сила более зрелая, чем его годы. Он напоминал тете…

– О, привет, Грейс.

– Здравствуйте, тетя Аджи. У вас все в порядке?

– Да, у меня все в порядке. С такого вопроса всегда начинает тетя Сюзи, – Аджи услышала смех Грейс и тихо поинтересовалась: – Ты одна?

– Да.

– Мне сообщили по телефону, что кое-кто в любую минуту может проехать через вашу деревню. Если повезет, они сделают там остановку. Сегодня вечером или завтра, он не знает.

Воцарилось молчание.

– Алло, ты слушаешь?

– Да, да, слушаю, тетя Аджи. Когда вы узнали?

– Несколько минут назад.

– Спасибо, тетя Аджи, спасибо.

– Ну, тогда я буду кончать. Я только что пришла и буквально разбита и внутри, и снаружи. Ветер такой, что может сломать пополам. А как там у вас?

– О, прекрасный день, солнечный, даже теплый.

– Счастливые. До свидания, дорогая.

– До свидания, тетя Аджи, и спасибо… спасибо… Грейс положила трубку и медленно направилась в гостиную. Она выглянула в сад: Дональд разрыхлял мотыгой землю между кривоватых грядок овощей. Ничто не напоминало о том прекрасном саде, который рос когда-то в Уиллоу-ли. Все грядки были заняты теперь овощами, и Дональд, ценой собственной спины, которая немало наболелась за это время, овладел искусством их выращивания. Даже при этом его усилия не принесли бы ощутимого результата, если бы не организаторский талант супруга Грейс, с помощью которого он привлекал в огород на уик-энды деревенских жителей всех возрастов.

Грейс подошла ближе к окну. Неожиданно она почувствовала, как все внутри у нее начинает ускорять свой бег. Надо позвать детей и выкупать их. Эндрю может быть в деревне уже сегодня вечером, подумала она. Но как узнать об этом? Может, он придет прямо сюда, не скрываясь? А почему бы и нет, почему бы и нет? Если он не найдет ее на их новом месте встречи, он придет сюда Он обязательно захочет увидеть ее. Что бы ни случилось, он захочет увидеть ее. О, Эндрю… Эндрю… Глаза Грейс устали от того, что она постоянно рисовала себе его образ. Она часто задумывалась о том, что если что-то случится, то у нее не останется даже его фотографии – только память. И все-таки нет. Чтобы увидеть Эндрю, ей только стоило посмотреть на Беатрис. У дочери Грейс были его глаза, его прямой, выразительный нос. Может, позднее он и не придаст ей особой красоты, зато будет подчеркивать характер. Беатрис, когда вырастет, станет такой, как Эндрю, чего нельзя было сказать про Стивена.

Грейс опять посмотрела в сад. Стивен и Вероника Купер работали рядом с Дональдом.

В сыне Грейс было что-то от чрезмерно худощавой фигуры Эндрю; когда он поднимал голову, Грейс казалось, что она видит профиль Эндрю, но на этом сходство и заканчивалось.

Ей всегда было больно смотреть на то, как Стивен буквально поклоняется Дональду. Что бы тот ни делал, мальчик всегда копировал его. Ему даже удавалось передавать интонации голоса Дональда.

Более четырех лет Грейс наблюдала – и часто кипела при этом от гнева, – как Дональд делает все, чтобы занять в сердце мальчика основное место. То же самое он делал теперь и по отношению к Беатрис. Иногда Грейс казалось, что ей следовало бы только радоваться этому, но никакой радости она почему-то не испытывала.

Дочь родилась примерно на десять дней раньше срока, или – по подсчетам Дональда – более чем на три недели позже. Однажды субботним днем Дональд заметил, как Грейс выходила с Бертраном Фарли из ньюкаслского автобуса. Они оба смеялись, и когда Бертран хотел помочь ей выйти, она споткнулась и чуть не упала. В этот момент Дональд как раз выходил из церковных ворот. Потом Грейс мысленно видела, как ее супруг прикидывает в уме, не может ли, исходя из этой даты, молодой Фарли оказаться отцом ребенка.

Но он, вероятно, успокоил себя, потому что с того дня, как родилась Беатрис, он немедленно заявил на девочку свои права.

– Стивен! Вероника! – позвала Грейс из окна. – Идите домой, время купаться. Давайте поскорее.

– О, мамочка! – сын повернулся к ней – Еще пять минуточек. – Не ожидая ее ответа, он посмотрел на отца: – Всего пять минут, можно, папа?

Дональд выпрямился и подперев бедро рукой, проговорил:

– Ладно, пять минут.

– Хорошо. Хорошо, хорошо, – дети начали неистово копать своими маленькими лопатками, а Грейс заскрипела зубами.

Вот так всегда. Добрый папочка, замечательный дядя Дональд. Обронил всего лишь одну фразу – и осчастливил детей. И он один приносит им шоколадные конфеты, он один читает им сказки, когда ни у кого из взрослых нет времени заниматься этим. И он один помогает детям прогнать страх перед этими противными самолетами, сказав просто: "Встаньте на колени и повторяйте: «Я в руках Бога. Ни одна гадкая бомба не упадет и близко от меня. Добрый Пастырь оберегает меня, и никто не может причинить мне вреда». Замечательный психологический расчет, превративший человека в некое божество, исполняющее любое детское желание и заставляющее других делать то же самое…

Но сегодня вечером или завтра приедет Эндрю. Она увидит его. Пусть даже всего на пять минут, но эта встреча поможет ей сохранить самообладание еще на какое-то время.

Только после встреч с Эндрю Грейс начинала смотреть на мир более оптимистично. Здесь, в Уиллоу-ли, когда ей была нужна поддержка, она даже не могла перечитать его письма – все они находились в доме Аджи. В последнем он писал: «Во время моей следующей поездки домой я расскажу все матери, хотя подозреваю, что она уже и так знает о наших отношениях. До войны я думал, будто ничто не заставит меня оставить ее на милость отца, но, как видишь, пришлось, и она первой поняла, что есть и другой долг… Война не может продолжаться вечно, поэтому нам обоим следует задуматься о будущем. Как всегда, жертвовать придется тебе. Я люблю тебя, я не забываю о тебе ни на миг, я боготворю тебя и, пока я жив, по-другому не будет, Грейс».

С тех пор, как Грейс получила это письмо, она бесчисленное количество раз спрашивала себя, что он подразумевал под жертвой с ее стороны. То, что она должна будет оставить детей Дональду? Нет, он никогда бы не захотел от нее этого. Он имел в виду, что ей придется пожертвовать своим добрым именем, потому что развода не будет. А если будет? Даже Церковь меняет свои взгляды Священники, принадлежащие к высшей церкви, тоже разводятся. Однако в этом случае Дональд мог потребовать, чтобы дети остались с ним… он был бы в положении пострадавшей стороны. Но она могла бы пойти в суд и рассказать правду… В суд? Значит, пойти и сказать им, что Дональд… Нет! Нет! Она не сможет представить его в таком свете. Голова Грейс закружилась от вихря мыслей, что часто случалось с ней в последнее время, слова и образы мчались, обгоняя друг друга. Нет, она должна сохранять спокойствие, трезвость рассудка. Главное, что с минуты на минуту здесь может появиться Эндрю. А все остальное – подождет.

Автоколонна прибыла в деревню на следующий день в двенадцать часов. В ней было двадцать пять грузовиков, в кузовах которых скрывался какой-то груз неправильной формы, покрытый туго натянутым брезентом. Кроме двадцати пяти водителей, колонну сопровождали еще девятнадцать солдат, два капрала, два сержанта, одним из которых был Эндрю Макинтайр, младший лейтенант и капитан. Автоколонна находилась в пути с шести утра, и было решено сделать часовую остановку.

Эндрю что было сил бросился бежать по холму в направлении дома священника и перешел на шаг только вблизи аллеи. Когда он постучал в дверь кухни, на пороге появилась Пегги Матер. Эндрю вздрогнул от неожиданности и какой-то миг изумленно смотрел на незнакомую женщину. Где-то он уже видел это лицо, и он вспомнил, где, но в данный момент это не имело значения.

– Викарий дома? – быстро спросил Эндрю.

Кухарка смерила его взглядом; по-видимому, незнакомец произвел на нее благоприятное впечатление, потому что она улыбнулась и ответила:

– Нет. Чем я могу быть вам полезна?

– А миссис Рауз дома?

– Да, где-то здесь. Минуту назад она была в саду, – Пегги вышла наружу, чтобы взглянуть, где хозяйка, и в этот момент из-за угла дома появилась Грейс. Замедлив шаг лишь на долю секунды, она подошла к Эндрю и протянула руку. Он пожал ее.

– Как дела, Эндрю?

– Очень хорошо, – он повернулся и мотнул головой в сторону кухарки, потом они направились по аллее к главным воротам.

Они шли на некотором расстоянии друг от друга и говорили на общие темы. Эндрю сказал Грейс, где стоит сейчас их автоколонна и сколько времени они пробудут здесь. Но возле самых ворот он повернулся и, посмотрев ей прямо в лицо, хрипло и тихо пробормотал:

– О, как я хочу держать тебя в своих объятиях. О, Грейс!

Она смотрела на него широко раскрытыми глазами и уже не скрывала своих чувств.

– У тебя действительно только час времени?

– Да, и я еще должен сбегать домой. Больше пятнадцати минут это не займет. Сможешь прийти на наше место?

– Да, смогу.

– О, Боже! Грейс! – он не двигался. – Кажется, прошло много лет с тех пор, как я видел тебя… прикасался к тебе.

– Иди. Быстро. Пятнадцать минут. Я приду. Эндрю бегом пустился по дороге. Грейс проводила его взглядом, потом вернулась на аллею. Голова ее оставалась вполне ясной. Она заставила себя пройти через кухню в холл и выйти в сад через французское окно гостиной. Она заглянула к детям, которые строили из песка замок. Грейс не стала отвлекать их, а торопливо миновала теплицу и покинула сад через заднюю калитку. Она шла размеренным шагом до тех пор, пока не достигла леса. Здесь она побежала Она пересекла дорогу и поспешила в направлении дома Макинтайров. Их новое место встреч находилось в кустарнике неподалеку от тропы. Этот укромный уголок могла использовать любая парочка, и Эндрю с Грейс до сих пор пользовались им лишь в темное время суток, однако сейчас приходилось забыть о благоразумии. Чуть более чем через полчаса Эндрю должен был уехать.

Грейс сомневалась, что даже присутствие Дональда могло бы на этот раз удержать их от свидания. Ей показалось, что в марш-броске автоколонны был какой-то особый смысл, означавший длительную разлуку с Эндрю – не на недели, а на месяцы, может, даже на годы. А может, и на вечность. Если он уедет и больше не вернется… Она услышала торопливый топот его ног на тропе. В следующую минуту Эндрю стоял перед ней, и они сжимали друг друга в объятиях с такой силой, как будто хотели обменяться своими телами.

– О, моя дорогая! О, Грейс, Грейс! Дай мне посмотреть на тебя, – он держал лицо Грейс в своих ладонях, а глаза впитывали каждую его черточку, как бы стараясь навсегда запечатлеть в памяти образ любимой. Потом Эндрю медленно покачал головой. – Все рассказывают о своих любовных похождениях. Боже, как это противно. Они бегают к женщинам, а у меня есть… ты.

– О, Эндрю!

– Не плачь, дорогая. Не плачь. Это ненадолго. Это не может быть надолго, а потом мы будем вместе, понимаешь – вместе.

Не успела Грейс ответить, как его губы прижались к ее губам; они стояли, покачиваясь, как пьяные, а потом, не ослабляя объятий, опустились на землю…

Блаженство все еще не покидало их, когда они встали и, прижимаясь друг к другу, слились в последнем поцелуе, мягком и нежном… Как раз в этот момент раздался грубый, раздраженный голос, разорвавший их объятия.

– Боже милостивый! – с глубочайшим осуждением воскликнул кто-то совсем рядом.

Грейс, открывшая от страха и потрясения рот, во все глаза уставилась на отца Эндрю, который, опираясь на две палки, стоял не более чем в трех ярдах от них.

– Ты, грязный поганец! Подумать только, мой сын и… жена священника… Боже милостивый! – он поднял палку. – Убирайтесь! К чертовой матери… отсюда!

Эндрю отодвинул Грейс в сторону и закрыл ее собой. Зловеще тихим, похожим на рычание голосом, он произнес:

– Выбирай выражения или я могу позабыть, что ты мой отец.

– Забежал на минуту проведать мать, да? – глаза старика, казалось, горели красным светом. – Она знает о твоей потрясающей жене?

– Учти: я тебя предупредил.

– Предупредил? – старик уже кричал. – Хорошо, я тоже предупреждаю тебя, чертов выскочка… Еще хоть раз покажись на пороге – и я вышибу тебе мозги. И помоги мне Бог! А что касается ее, жены священника… Ха!

Эндрю замахнулся на отца, но Грейс схватила его за руку.

– Нет! Нет! Эндрю! Нет!.. О, не надо!

– Убирайся с глаз моих, – проговорил Эндрю.

– С глаз твоих? – подхватил старик. – Хорошо, уберусь. Я уберусь с твоих глаз, ты, петух из навозной кучи, – он махал палкой, подчеркивая каждое слово. – Я уберусь с твоих глаз, и пяти минут не пройдет. Я пойду прямо к этому английскому проповеднику и скажу ему, что все началось не сегодня и не вчера, я давно подозревал, что здесь что-то не то. Недаром она слонялась по нашей дороге, да боялась, как бы ее никто не увидел. Да, я ухожу.

Все еще крепко держа Эндрю за руку, Грейс видела, как старик повернулся и, пьяно покачиваясь, проворно заковылял между деревьями, как будто и не был разбит артритом.

– О, Эндрю, Эндрю, он ему все расскажет.

– Да, расскажет, – спокойно согласился Эндрю. – Он много лет выискивал в моей жизни что-нибудь такое, чем можно было бы уколоть мать, и, наконец, нашел. Будь он проклят! Но теперь бесполезно препятствовать ему, разве что пристрелить. Он расскажет.

Он перевел взгляд с удаляющейся фигуры отца на Грейс и, помолчав немного, продолжал:

– Может, это и к лучшему, потому что ни ты, ни я не осмелились бы сами признаться ему. Я всегда это сознавал, даже когда писал то письмо. Во-первых, из-за детей, во-вторых, из-за того, чтобы не причинить ему боль. Так что, возможно, это самый лучший выход – все сразу прояснится. Так или иначе, теперь ты будешь свободна. Но Боже мой! – лицо его исказила гримаса, и он резко дернул головой. – Если бы у меня был в запасе еще день или два, чтобы тебе не одной расхлебывать эту кашу. – Эндрю быстрым движением вытер лицо и спросил – Что ты будешь делать? Поедешь к тете Аджи?

Грейс покачала головой. Она была совершенно ошарашена случившимся.

– Да, да. Наверное. О, Эндрю, я не знаю, где я. Все произошло так неожиданно. Я все еще не могу поверить… и в самый последний момент.

– Послушай, Грейс. О, дорогая моя, ну, не смотри же так. Боже мой, если бы у меня был хоть час. А сейчас мне надо бежать к матери и все рассказать ей, – он прижал Грейс, быстро и крепко поцеловал ее, потом взял ее за руку, и они побежали через лес в направлении дома Макинтайров.

Мать Эндрю стояла на дороге и вглядывалась в линию холмов, как будто хотела увидеть, в каком направлении скоро уедет ее сын. Лицо ее было мокрым от слез – очевидно, она сильно плакала. Осекшимся голосом миссис Макинтайр спросила Эндрю:

– О, мальчик мой, что случилось?

– Отец… он застал нас вместе. Теперь пошел к викарию.

– Господи Боже мой, нет!.. Ох, Энди, почему ты не остановил его?

– Остановить его? Как? Если и не сегодня, то завтра он все равно рассказал бы ему. Ты же сама знаешь, он много лет ждал подходящего случая.

Женщина смотрела теперь на Грейс и бессвязно выкрикнула:

– Он не должен, он не должен сказать ему. Дети, вы подумали о детях, о том, что Эндрю не сможет защитить вас? Одной вам не выстоять.

Грейс не знала, что ответить.

– Но как остановить его, мама? – закричал Эндрю. – А в общем… посмотри на часы. Мне надо идти. Все без толку.

– Я его остановлю, я могу это сделать.

– Ты? Не говори глупости, мама.

– Могу, – она стояла перед ними высокая, прямая, готовая броситься в погоню за мужем. – Я знаю, чем подействовать на него. Он страшно боится, что я брошу его, – и с этими словами миссис Макинтайр обогнула угол дома и бросилась по тропинке к лесу…

Как-то неожиданно Грейс успокоилась. До сих пор страх наполнял ее при мысли о том, что Дональд может узнать. Теперь же она подумала: Эндрю прав – все сразу прояснится. Они бы никогда не смогли признаться Дональду. Если отец Эндрю достигнет Уиллоу-ли раньше, чем его перехватит миссис Макинтайр, что ж, тогда – все. Ей, Грейс, конечно, придется пережить немало неприятных минут, зато, слава Богу, с этим будет кончено раз и навсегда. Да, слава Богу.

Как раз в тот момент, когда она размышляла об этом, раздался сигнал воздушной тревоги. Грейс испуганно охнула.

– Дети! – вырвалось у нее.

И снова они бежали с Эндрю через лес. Когда они достигли дороги, ведущей на территорию каменоломни, то свернули в сторону; несколько минут спустя Эндрю перенес Грейс через канаву. Они выбежали из леса и пустились бежать по главной дороге к тому повороту, с которого открывался вид на дом Грейс. Но не успели они достигнуть поворота, как над головами показался самолет. Грейс и Эндрю даже видели, как от него отделилась и устремилась к земле бомба. В следующую долю секунды Эндрю схватил Грейс, бросил ее в кювет и накрыл своим телом. Они ощутили толчок страшной силы – ничего подобного не было со времени того памятного налета.

– О, Эндрю! Эндрю! Дети! Наш дом! – закричала Грейс. Рот ее был забит грязью.

– Подожди… подожди, он возвращается.

Самолет пролетел над ними еще раз, затем исчез. Наступила тишина; как будтолетчику лишь поручили передать послание – что он и сделал. Эндрю встал, поднял с земли Грейс, и они снова побежали, буквально полетели к повороту. Достигнув его, они остановились как вкопанные – плечом к плечу, подавшись вперед, будто так и застыв в полете: из огромной воронки на дороге прямо напротив того места, где были ворота дома Грейс, поднимался столб пыли. На обочине дороги, неподалеку от воронки темнела распластанная фигура, в которой Грейс узнала миссис Макинтайр.

Эндрю оказался возле матери раньше, чем Грейс преодолела половину расстояния. Он перевернул женщину на спину.

– Мама! Мама! – кричал он.

На лбу миссис Макинтайр виднелся глубокий порез, кровь залила все ее лицо.

Грейс, закрыв рот рукой, пробормотала:

– Она что?..

– Нет. Жива, – Эндрю быстро и осторожно стер с лица матери кровь.

– Дети, Эндрю, дети, – выдохнула Грейс.

Он бросил на нее проникнутый болью взгляд. Она медленно отошла. По холму к ним бежали военные. Спотыкаясь, как в тумане, Грейс обошла воронку. На другой стороне ее, там, где начиналась аллея, ведущая к дому, двое людей склонились над скрюченным изуродованным телом мистера Макинтайра. Примерно на дюжину ярдов дальше, под деревом, лежал навзничь Дональд. Грейс рванулась к нему, потом остановилась, и опять рукой закрыла рот, но на этот раз потому, что почувствовала сейчас ее стошнит. Чувство вины выворачивало ее желудок наизнанку, но это была вина не за то, что она любила Эндрю, а из-за той мысли, что промелькнула в ее мозгу в течение доли секунды – быстрее, чем потребовалось бомбе, чтобы взорваться… Она надеялась, что Дональд мертв… О, нет! Нет, нет, нет.

Грейс стояла неподвижно не более секунды – в следующий момент она уже склонилась над бледным, без кровинки, лицом мужа.

– Он дышит, – раздался рядом чей-то голос. – Похоже, осколки не задели его. Вероятно, ударило взрывной волной о дерево, – человек в полевой форме приподнял голову Дональда – Да, я так и думал. Рана есть, кровоточит, но кажется, ничего серьезного.

– О, мэм, с вами все в порядке?

Грейс выпрямилась и затуманенным взором посмотрела на жилистую фигуру мистера Бленкинсопа. Только теперь она заметила, что территория Уиллоу-ли кишмя кишит людьми. Двое мужчин бежали к раненому с носилками. Узнав Дональда, один из них воскликнул:

– Ух ты! Да это викарий. Бедный… – дальнейшие слова он оставил при себе.

Дональда положили на носилки. Грейс не заговорила с мужчинами и не подошла к ним. Потом мистер Бленкинсоп, взяв ее за руку, сказал:

– Пойдемте отсюда, мэм, пойдемте в дом.

В дом? Нет, она должна найти Эндрю и его мать. Бедная миссис Макинтайр! Ее окровавленное лицо… Но дети! Она вырвалась из рук изумленного мистера Бленкинсопа и бросилась по тропинке к дому. Но пробежав совсем немного, Грейс остановилась. Чего это она запаниковала? Бомба упала возле ворот, и если бы дети находились вместе с Дональдом, они бы и сейчас были бы где-то рядом.

К ней подошел запыхавшийся мистер Бленкинсоп, и как раз в этот момент в начале аллеи появилась Пегги Матер.

– Ну, кому досталось на этот раз? – спокойно поинтересовалась кухарка – Бомба взорвалась совсем близко. Дом аж подпрыгнул.

Пегги Матер никогда не употребляла обращения «мэм», и хотя это часто было очень заметно, Грейс так никогда и не собралась с духом, чтобы заставить ее. Когда Дональд заметил, что она, Грейс, обязана сделать замечание служанке, она ответила, что из-за таких мелочей не стоит затевать с Пегги Матер разговор: кухарка работает у них временно – окончится война, она уедет. И сейчас, в этот момент шока, страха, взрыва эмоций, Грейс еще больше перепутала себя, когда высоким голосом неожиданно воскликнула:

– Впредь, Пегги, когда будете обращаться ко мне, будьте любезны, говорите «мэм» или «миссис Рауз». А теперь скажите – где дети?

Лицо служанки начало вытягиваться и вытягивалось до тех пор, пока не стало напоминать кусок высохшей кожи. Замечание Грейс застало ее врасплох; какое-то мгновение она сердито смотрела на хозяйку, потом деланно спокойным тоном ответила:

– За домом, где вы оставили их… мэм. Жезлоносец, вновь взяв Грейс за руку, успокаивающим тоном проговорил:

– Пойдемте взглянем, мэм.

Он повел ее за дом, размышляя о том, что, наверное, бедная женщина все еще пребывает в состоянии шока, иначе у нее не хватило бы смелости поставить на место эту хамку. Правильно сделала, подумал мистер Бленкинсоп, – и своевременно. Вот его Мери, упокой, Господи, ее душу, работая у молодой хозяйки, никогда не забывала обращение «мэм», не то что эта Пегги Матер! И почему только мисс Шокросс держала ее у себя в доме? Если бы она знала хотя бы половину того, что позволяла себе эта Пегги, то вряд ли оставила бы ее.

Почти чудом показалось Грейс то, что она вновь видит всех троих детей. Те, вероятно, даже и не вылезали из ямы с песком. Стивен посмотрел на мать и сообщил:

– Был такой большой «бах!», мамочка, и Вероника сказала, что это бомба, но я сказал, что нет, потому, что папа говорил, Бог не позволит никаким бомбам падать сегодня, потому, что день такой хороший и солнечный. И вообще, я сказал ей, что если бы это была бомба, то ты была бы рядом, правда, мамочка?

Грейс не ответила, а продолжала во все глаза смотреть на детей. «Бог не позволит никаким бомбам падать сегодня.»

– Что это вы строите? – скрипя своими старыми суставами, мистер Бленкинсоп склонился над ямой с песком и посмотрел на Беатрис, но, как обычно, за всех троих ответил Стивен.

– А, она только ковыряется, все хочет построить замок. Но я делаю землянку, а Вероника – дом для Бога.

– Ха-ха! – мистер Бленкинсоп рассмеялся глубоким, низким смехом. – Дом для Бога, да?

– Да, так она его называет. А папа говорит, что у Бога нет никаких домов, только церкви. Вероника глупая… Да, ты глупая! Глупая! – Стивен толкнул девочку, но она не обиделась, а засмеялась, продолжая усердно делать дырочки в квадратном сооружении.

Грейс посмотрела на Веронику. Дом для Бога… Дом для Бога… Дом для Бога… Она повторяла эти слова до тех пор, пока они не превратились в «Дом для умалишенных»… Сумасшедший дом… Сумасшедший дом.^[20] – А, вот вы где.

К ним спешила мисс Шокросс. Грейс отвернулась от ямы и посмотрела на женщину, отметив про себя, несмотря на путаницу мыслей в голове, что Кейт Шокросс выглядит очень расстроенной. И еще Грейс с раздражением подумала, что эта женщина обладает даром впитывать в себя суть любого события – сейчас у нее был такой вид, будто бомбы сыпались во двор ее дома.

– Его увезли в больницу… викария?

– Да, – кивнула Грейс.

– Он… он ранен? И… и вы не поехали с ним? Что-то как будто щелкнуло в мозгу Грейс – пелена рассеялась.

– Он не ранен, а только ударился головой о ствол дерева, – холодно отрезала она.

– Но… но вы… – осекшимся голосом продолжала мисс Шокросс, – вы оставили его одного? – и на этой осуждающей ноте она затихла.

Совершенно неожиданно для себя Грейс высоко подняла голову, выпрямилась, и ее маленькие груди воинственно выпятились. Эта женщина… кто она такая, чтобы критиковать ее, да еще в присутствии мистера Бленкинсопа? Она долго терпела… все эти годы она уступала то в одном, то в другом. С самого начала Кейт Шокросс присвоила себе ее статус – да, буквально с первых дней. Как она смеет! Я покажу этой особе, что всему есть предел, решила Грейс.

– Когда вы разговариваете со мной, мисс Шокросс, будьте любезны, не забывайте, что я жена викария.

Менее чем за пять минут она дважды сделала то, о чем и не помышляла в течение семи лет супружеской жизни, – напомнила о том, что она жена викария. Грейс осознавала всю нелепость ситуации. Именно тогда, когда она перестала быть супругой священника, когда мистер Макинтайр избавил ее от необходимости притворяться и лгать – она сделала заявку на свое мнимое привилегированное положение.

Грейс прошла мимо Кейт Шокросс, которая стояла с подергивающимся лицом. Тихим, умиротворенным голосом мистер Бленкинсоп проговорил.

– Ну, ну, спокойнее. Мы все расстроены, очень расстроены. Успокойтесь, Кейт, не расстраивайтесь… ну, ну.

Он утешал мисс Шокросс, и Грейс даже показалось, что мистер Бленкинсоп легонько похлопывает ее по руке. Похлопывает по руке… Она, Грейс, с удовольствием закатила бы этой особе пощечину. Да, с удовольствием… Почему я действительно не поехала с Дональдом в больницу? Она не просто повторяла вопрос Кейт Шокросс, она спрашивала себя. Почему? Ей бы разрешили. Но она должна смотреть за детьми, не так ли? А если бы там лежал Эндрю, как бы она поступила? Ответ был абсолютно ясен.

Она решила не входить в дом через кухню – там была Пегги Матер, – а направилась к парадной двери. Надо присесть, пусть хотя бы на одну минуту, сказала она себе, прежде чем я вернусь к воротам. Грейс чувствовала себя разбитой, близкой к обмороку… о, она в любую минуту действительно могла лишиться чувств…

В последний момент она услышала крик мистера Бленкинсопа: «Что с вами?.. что с вами?..»

Когда она пришла в себя, то обнаружила, что лежит на тахте в гостиной, и голос повторяет: «Что с вами?.. что с вами?» – но на этот раз он принадлежал Дэвиду.

– Выпейте это, – проговорил доктор.

Грейс выпила из стакана какую-то горькую жидкость, потом он осторожно опустил ее голову.

Моргая и щурясь, она устало посмотрела на Купера.

– Дэвид.

– Не разговаривайте.

– Я должна знать. Мистер Макинтайр… он… он мертв?

– Да.

Ошеломленная Грейс видела, как доктор отвел взгляд в сторону, потом потер подбородок и, опять посмотрев ей в глаза, проговорил:

– Он много лет не отходил так далеко от своего дома. Я вообще никогда не видел его в деревне. Наверное, он пошел с женой проводить Эндрю, – Купер помолчал. – Вы конечно, знаете, что Эндрю с автоколонной проезжал через Декфорд.

Грейс молча смотрела на него. Купер знал о ней все – то есть все, кроме последних событий. Она не могла сказать ему ужасную правду о том, что именно она несет ответственность за смерть мистера Макинтайра. Не бомба убила его, а она, Грейс. Он никогда не ходил в деревню, и если бы не она, не пошел бы и сегодня. Она опять мысленно увидела его изуродованное тело. Увидела Дональда, лежащего возле дерева. Успел ли отец Эндрю рассказать ее мужу все до того, как бомба разметала их в стороны? Мистер Макинтайр не стал бы терять время, а сразу приступил бы к делу. Но если бы они стояли рядом, то Дональд, наверное, тоже испытал бы на себе всю силу взрыва. Значит, они, возможно, не успели встретиться… возможно, Дональд только шел навстречу старику со стороны аллеи… возможно. Ей захотелось спать. Эта жидкость в стакане… Грейс попыталась подняться.

– Я должна увидеть… увидеть…

– Спите.

– Нет, Дэвид, я должна увидеть…

– Тише, спите. Вот так.

Глядя на женщину, Дэвид Купер хладнокровно размышлял о происшедшем. Жаль, что на месте старого Макинтайра не оказался викарий. Смерть избавила бы Дональда от душевной агонии, которой ему, конечно, не избежать после того, как окончится война и Эндрю вернется домой. Доктор не находил абсолютно никаких фактов, которые, как бы умело их ни удалось подтасовать – а как убедился Купер, священник обладал немалым опытом в этой области, – могли бы быть поставлены в вину этим двум молодым людям и их нуждам. Что касается Грейс, смерть викария дала бы ей передышку – для сохранения разума Ребенок от Эндрю Макинтайра спас ее от нервного расстройства, однако теперь Грейс вновь приближалась к этому кризису. Лекарство оказалось в некотором роде еще хуже, чем сама болезнь.

Интересно, почему старый Макинтайр оказался возле деревни вместе с женой? – размышлял доктор. Сам он, Купер, ни капли не верил в ту причину, которую высказал перед Грейс. Если доктор и заметил что-то во время своих визитов в дом Макинтайра, так это то, что Дуглас Макинтайр ненавидит Эндрю, а мать слишком любит сына. Это последнее обстоятельство, несомненно, объясняло хандру и злость старика, к тому же он был спесив и фанатичен – самообразование порождает подобные качества у некоторых шотландцев. Нет, чета Макинтайров направлялась в деревню вовсе не для того, чтобы проводить сына. В этом Купер был абсолютно уверен.

Он не знал, чем это все окончится, но надеялся, что ему не придется жить в доме в то время, когда пузырь лопнет. Положение его в доме будет очень неловким: хотя симпатии Купера были на стороне Грейс, не следовало забывать и о другой стороне дела.

10

– Он ненормальный, в этом нет никакого сомнения. Ты хочешь сказать, что он вообще ни разу не затронул эту тему?

Грейс покачала головой.

– Не сказал ни слова.

– Ни слова?

– Нет, тетя Аджи, ни слова.

Грейс взглянула на окно за широкой фигурой Аджи, где в цветочном ящике горели веселыми красками цветы, на сад – и заметила про себя, что во время прошлого визита к тете абсолютно ничего в ящике не было. Как у Дональда, у нее появилась способность говорить об одном, думая при этом совершенно о другом. Грейс следовало сосредоточиться на том, что она рассказала Аджи, но вместо этого она размышляла о цветочном ящике.

Последний раз она видела тетю за три дня до того, как возле Уиллоу-ли разорвалась бомба. С тех пор прошло намного больше месяца. В тот роковой день Аджи уехала в Девон, чтобы погостить неделю у сестры покойного мужа, но эта неделя растянулась в четыре, поскольку Аджи по уши погрязла в делах, связанных с недвижимостью, – только на этот раз она не продавала, а покупала. Во время пребывания в Девоне тетя приобрела три дома. Одним из них она была чрезвычайно довольна. Это был ветхий домишко в лесу неподалеку от Бакфастлея. Очевидно, Аджи приобрела его за чисто символическую цену и отнюдь не для того, чтобы сдавать после войны жильцам – что она планировала в отношении двух других домов, – а с намерением сделать этот домик местом летнего отдыха для Грейс и детей. Теперь Грейс часто задумывалась об этом домике – похоже, это было как раз то, что требовалось ей в нынешнем положении. После ремонта она могла бы забрать детей и поселиться там, подальше от Кейт Шокросс и Пегги Матер, от всех остальных обитателей деревни, от тети Сюзи и дяди Ральфа и их «совещаний»… Она мысленно перечислила всех, кроме Дональда.

Но как быть с миссис Макинтайр? Последнее, что сказал ей по телефону Эндрю, было: «Пожалуйста присмотри за моей матерью, Грейс, хорошо?» – и она ответила, вкладывая в слова всю свою любовь: «Да, о, да, я присмотрю за ней, дорогой. Не беспокойся, я присмотрю за ней». Может быть, миссис Макинтайр согласится уехать с ней после того, как выйдет из больницы… может быть. Но что если врачам не удастся восстановить ее зрение? Нет, нет, она не может оставаться слепой, не может. Вместе они могли бы делать такие замечательные вещи, нет, она не может остаться слепой. В сердце Грейс поднималась волна протеста. Только не это! Она не хотела быть виноватой еще и в слепоте матери Эндрю.

– Но так или иначе он как-то мог упомянуть об этом в разговоре?

– Да, тетя Аджи, как-то мог, – Грейс отметила, что просто повторяет слова старой женщины.

– Он что, выжидает, пока ты свихнешься?

– Выжидает или нет, не знаю, но только я скоро действительно сойду с ума.

– Черт побери, девочка, все зависит от тебя. Если старый Макинтайр действительно сказал ему, почему он не выложит все начистоту? А если он так ничего и не знает, почему тогда он вообще молчит об этой бомбежке?! Между прочим, он довольно легко отделался.

– По-видимому, он страдает от контузии.

– Черт бы побрал эту контузию!

– Да, я тоже часто говорю это самой себе. А в этом доме, тетя Аджи, сколько, вы сказали, комнат?

– Шесть, но учти, все они маленькие, как клетки.

– С мебелью?

– Если это можно назвать мебелью. Ее так и оставили там с начала войны, да и тогда она была не очень.

– Ну, а жить-то там можно будет?

– О, да. Боже, разумеется, можно. Я просто хочу сказать, что это не Уиллоу-ли, но это будет отличный дом, если сделать в нем кое-какой ремонт, да убрать как следует. В общем, нужно, чтобы там в течение нескольких недель поработал мастер. Летом я поеду туда, найду кого-нибудь – и домик будет что надо.

– Он и до лета станет что надо.

– Что ты хочешь этим сказать, девочка?

– Мне нужно где-то жить, мне и детям, причем в таком месте, где он и не подумает нас искать. Просто возьму их и уеду. Бесполезно просить его позволить мне уехать, хотя бы на несколько месяцев, – он и слышать об этом не захочет. Он просто заткнет мне рот. Тем или иным образом он заткнет мне рот… и я ничего не смогу сказать. Нет, лучше уж просто взять их и уехать.

Аджи пристально посмотрела на племянницу.

– Значит, ты все решила окончательно? – тихо спросила она – Что ж, я рада слышать это. Я иногда думала, что ты уж совсем спятила, потому, что любая на твоем месте ушла бы от него уже после рождения Стивена, если не раньше. И знаешь, время от времени мне казалось, что он воздействует на тебя какими-то зловещими чарами и не отпускает от себя. Как будто держал тебя на резиновой привязи, которую стоит только потянуть – и ты летишь к нему назад.

– Ну, тетя Аджи, на этот раз я не полечу. Я все решила… я… я опять беременна.

Глаза старой женщины, казалось, чуть вылезли из орбит, губы ее, даже все лицо, вытянулось вперед.

– Боже милостивый! – воскликнула она – Ты что, совершенно рехнулась? О! Силы небесные! – Аджи взмахнула обеими руками умоляюще, потом сердито сказала – Почему ты не была осторожной? Ведь я предупреждала тебя, девочка.

– Как могла я быть осторожной, тетя Аджи, когда считала, что я в полной безопасности? Учти, у него был всего лишь час, и полчаса он провел со своей матерью. Я не думала, что придется принимать какие-то меры предосторожности. Когда такое случается, нельзя же говорить: «Нет… нет, я не готова…» Нечего теперь рассуждать, тетя Аджи, – что сделано, то сделано. И не расстраивайся так сильно. Я нисколько не жалею. Так и должно было случиться, чтобы все прояснилось раз и навсегда. В тот день Эндрю сказал мне: «Пусть отец расскажет ему, это давно назрело,» – но ничего не произошло. Или если погибший старый мистер Макинтайр успел-таки все рассказать Дональду, тогда тот специально не подаст виду, чтобы использовать этот козырь против меня в удобный момент. Но теперь такой номер не пройдет. Он не сможет делать вид, будто не замечает, как у меня растет живот, и объявить себя отцом ребенка тоже не сможет, – грубовато, что совсем не походило на нее, Грейс похлопала себя по животу и встала. Тетя Аджи, наоборот, села. Из них двоих старая женщина была взволнована больше.

Посмотрев на Аджи, Грейс поинтересовалась:

– Вы уже говорили тете Сюзи и дяде Ральфу об этом доме?

– Нет, я приехала только вчера вечером и еще не заходила к ним, хотя сегодня утром она звонила, спросила, все ли у меня в порядке. Я зайду к ним на чай.

– Тогда не рассказывайте, потому что, если Дональд начнет обрабатывать дядю Ральфа, тот скоро все выложит. Дядя Ральф свято верит в права мужей.

– Но я должна хоть что-то сделать в том доме до того, как вы переедете туда. Там в одном месте течет крыша.

– А мы не могли бы поехать и посмотреть его?

– Да, могли бы прокатиться. Скажем, на следующий уик-энд. На этой неделе я не смогу.

– Пойдет. Я попрошу тетю Сюзи присмотреть за Беатрис. А Стивен останется дома. Мне хотелось бы переехать туда в течение трех следующих месяцев, – Грейс не добавила «Перед тем, как станет заметен мой живот».

Она подошла к окну и посмотрела на цветочный ящик.

– Знаете, тетя Аджи, я чувствую, что этого ребенка я буду носить с большим удовольствием. Если Дональд захочет признать и этого своим, ему придется дать волю своей фантазии. Теперь-то он ничего не сможет сделать. Вы не представляете, какое будет для меня облегчение сознавать, что я больше не увижу его игру в папочку – это тоже было своего рода пыткой. О, тетя Аджи, какая это была странная жизнь, – она повернулась и посмотрела на старую женщину с улыбкой.

Но та не улыбалась в ответ – Аджи тихо плакала.

Четыре месяца спустя Грейс все еще находилась в Уиллоу-ли. Она была готова к отъезду. Однако различные обстоятельства препятствовали ее бегству. Наиболее существенным являлось отсутствие рабочих и материалов, необходимых для ремонта дома. Лишь за три недели до описываемых событий все работы были окончены. Потом заболел корью Стивен. За ним слегли Беатрис и Вероника.

Грейс не рассматривала Дональда как возможное препятствие – до самого последнего дня он ничего не должен был знать. В последние несколько недель Грейс бездельничала. Все было упаковано, и, что еще сильнее облегчало ее положение, она больше не находилась под бдительным взором Дэвида: доктор переехал в квартиру, расположенную на втором этаже магазина Стенли. Он нанял экономку, некую миссис Мейтленд, муж которой погиб на войне, оставив ее с трехлетним ребенком, и Грейс искренне надеялась, что эта женщина скоро поменяет свою фамилию на Купер.

Грейс уже размышляла о том, как накануне отъезда напишет Дональду письмо, в котором сообщит, что покинула его, потому что у нее будет ребенок, и отец этого ребенка является также отцом Беатрис и Стивена. Она собиралась предупредить мужа, чтобы он не пытался разыскивать ее, потому что если он захочет предъявить права на детей, ей придется рассказать в суде такое, от чего станет неприятно и больно им обоим. Так что лучше… и т. д. и т. п.

В течение нескольких последних недель она перевезла к тете Аджи кое-что из своей одежды и вещей.

Грейс только что сняла свой длинный рабочий халат, который обычно носила для того, чтобы не испачкать платье, занимаясь с детьми, и отправилась в детскую. Она хотела достать там со шкафа ящик, куда планировала положить кое-какие игрушки. Ритуал чаепития в гостиной в четыре часа дня уже не соблюдался – отчасти из-за небогатого выбора съестного, отчасти потому, что со времени переезда в дом Дэвида Купера прием пищи в их семье стал не совсем регулярным, – так что ее симпатичный халат не вызвал замечаний со стороны Дональда.

Грейс дотянулась до ящика и уже ухватилась за его край когда ее внимание привлек звук шагов возле двери. На пороге стоял… Дональд.

Он пристально смотрел на нее. В словаре Грейс не нашлось бы таких слов, чтобы описать выражение лица своего супруга Он смотрел не на ее лицо, а на заметно округлившийся живот, подчеркиваемый юбкой и исключительно худой фигурой.

Он медленно шагнул в комнату и прикрыл за собой дверь. Комната была в их распоряжении: дети с громкими криками носились по аллее.

Грейс не пыталась прикрыть живот, да ей и нечем было это сделать, разве что руками. Но ее руки безвольно повисли; она смотрела на Дональда и думала о том, что отдала бы все на свете, лишь бы избежать этого момента Она и так сдерживалась изо всех сил – уже много месяцев он обращался с ней исключительно холодно, иногда буквально не замечая по нескольку дней подряд. Только в присутствии Дэвида или других посетителей он держал себя так умело, что никто не замечал ничего особенного.

– Ты… значит, ты…

– Да, именно… – ее голос был спокоен и не дрожал. Сейчас Грейс не чувствовала страха перед ним и не испытывала стыда за свое признание. Наконец, наконец, все прояснится. Ужасный период, прожитый ею во лжи, окончен. Теперь ей не придется скрываться, с этого дня свежий ветер развеет душную атмосферу дома. Если ее вынудили жить в грехе – что ж, пусть так и будет.

Такие чувства овладели Грейс при виде Дональда, но в следующий момент она уже кричала, прикрывая лицо руками:

– Нет! Нет!

Молниеносным движением Дональд схватил со стола массивный тяжелый кувшин граненого стекла. Казалось, уже ничто не может спасти Грейс, и кувшин обрушится на ее голову. Она согнулась почти вдвое в предчувствии удара, но под изгибом своей руки увидела, как он, так и не выпустив массивный стеклянный предмет, стукнул им по шкафу. Затем с громким звуком кувшин упал на пол, но не разбился.

Шатаясь, Грейс отступила к стене.

Лицо Дональда посинело, как будто его вот-вот должен хватить сердечный приступ. Он показался ей огромным; глаза его горели ненавистью к ней. Потом его тело начало судорожно подергиваться, как у старика. Казалось, у него трясется все: ноги, руки, лицо. Качаясь, он повернулся к дверце шкафа, положил на нее руку и уткнул в локоть лицо.

Грейс все еще стояла у стены и смотрела на него. Ее била нервная дрожь. Она чувствовала, что однажды случится нечто подобное, вот почему она хотела уехать, не объясняясь с ним с глазу на глаз. Он чуть не ударил ее кувшином – этот вежливый, элегантный, всегда сдержанный священник. Он мог убить ее – и ее ребенка.

Но сначала удар нанесла она, удар по его самолюбию.

Он повернулся, но так и остался стоять возле шкафа, как будто боялся, что упадет, если отпустит дверцу. Он посмотрел на Грейс и, дважды сглотнув, с трудом проговорил:

– Ты, ты довела меня до этого, ты заставила меня… – Дональд посмотрел на кувшин, потом голова его опустилась, и он покачал ею из стороны в сторону. – Ты опозорила меня, унизила…

В этот момент как раз под окнами раздался голос Беатрис. Девочка чуть не плакала.

– Нет! Стиви! Нет, не надо, Стиви.

Стивен что-то ответил, но его слова были неразборчивы. Потом Беатрис громко закричала.

Грейс, зная, что Стивен наверняка начнет сейчас обижать девочку, хотела подойти к окну, но не смогла отвести глаз от Дональда. В этот момент она чувствовала к нему жалость.

Шатаясь, как пьяный, он подошел к низкому детскому стулу и, чтобы не упасть, уперся в него коленями. Его тело все еще подергивалось, когда он, подавшись вперед, еле слышно простонал:

– Ты безнравственна… ты не лучше, чем уличная женщина… шлюха.

Ее жалость исчезла.

– А кто в этом виноват? – прежде чем он успел что-то ответить, Грейс торопливо, с горечью, продолжила: – Ну, что ж, завтра я избавлю тебя от необходимости жить с безнравственной особой: я уезжаю… навсегда.

Дональд выпрямился, и как раз в тот момент, когда пронзительный крик Беатрис достиг высочайшей точки, вытянув дрожащую руку в сторону окна, с благоговейным ужасом спросил:

– Но дети… ты бросишь детей?

– Нет, – Грейс покачала головой: – Я не собираюсь… Дональд широко раскинул руки, как будто собрался закрыть своим телом какую-то пробоину, предотвращая ужасную катастрофу, и начал ходить в узком проходе между столом и стеной, напоминая своими быстрыми движениями заводную игрушку.

– Ты не можешь бросить моих детей… моих детей. Ты хочешь оставить их без матери, они будут жить в позоре. Слышишь? В позоре!

Подергивания его на секунду прекратились, потом он продолжал говорить – быстро, неясно и теперь почти бессвязно, о детях, о его детях. Грейс молча смотрела на него. Дональд напоминал ей ребенка, прибегнувшего к последнему средству самозащиты. Он не желал слушать ее, он знал, что она скажет: «Я забираю детей с собой». Он не допускал такого варианта и, по-видимому, считал, что если будет говорить без передышки, то она не сможет сообщить ему, что забирает детей. Как недалекий человек, Дональд видел теперь лишь один способ доказать собственную правоту – силой своего голоса.

– Прекрати! Немедленно! Прекрати, говорю тебе! – закричала неожиданно Грейс, как иногда прикрикивала на детей. Дональд замолчал и остановился, изумленно глядя на нее. Пот стекал по его лицу. Медленно и отчетливо Грейс продолжала: – Я уезжаю завтра и забираю с собой детей. Ты слышишь? И… и я скажу тебе сейчас кое-что… они не твои дети.

Ну, вот и все.

Дональд ссутулился и положил руки на стол. В этой позе он напоминал орангутанга. И даже в гортанных звуках его голоса послышалось что-то животное.

– Это мои дети, и тебе не удастся лишить меня их никогда… никогда. Понимаешь? Никогда эти дети не покинут меня, клянусь тебе.

– Стиви! Стиви! – все еще доносились с аллеи крики Беатрис. Грейс ощутила дрожь: ее спокойствие постепенно сменялось чувством страха.

Сейчас, когда Дональд склонился над столом и поднял голову, их глаза находились на одном уровне; они пристально смотрели друг на друга, пока Беатрис кричала в саду. Потом Дональд медленно выпрямился, вытащил платок и вытер пот с лица. Несколько минут он стоял, опустив голову и делая глубокие вдохи, потом уже более естественным тоном, не глядя на Грейс, проговорил:

– Я ничего больше не хочу слышать, и я прощу тебя, если ты перед Богом пообещаешь мне, что это никогда не повторится.

– Мне не нужно твое так называемое прощение, и я ничего не собираюсь обещать тебе.

Он медленно поднял голову и уставился на нее.

– Грейс… я сказал, что прощу тебя. Разве ты не понимаешь, чего мне стоило выговорить эти слова? Я – слуга Бога, но я и мужчина, которому ты нанесла ужасную обиду, ужасную обиду…

– Ужасную обиду? Ха! – хотя подобное «ха!» подразумевает смех, ни один мускул лица Грейс не шевельнулся. Она пыталась сдержать поток бранных слов, готовых сорваться с ее языка, – но безуспешно. Быстро кивнув Дональду, она продолжала: – Говорю тебе еще раз – не будь таким чертовым лицемером… «ужасную обиду»… Бог ты мой!

– Перестань ругаться. Я этого не потерплю, слышишь? Называй меня лицемером или еще кем-нибудь, как тебе подсказывает твой мелкий умишко, но я не позволю тебе ругаться в моем присутствии…

– Мама! Мама! Мамочка! – послышалось снаружи. Беатрис просто заходилась в крике. Грейс бросилась к окну, с горечью бросив через плечо в последний раз: – «Ужасную обиду…»

Даже когда она выглянула из окна, внимание ее лишь частично было занято дочерью, которая, стоя на коленях, била своими маленькими кулачками по земле, – голова Грейс все еще была переполнена словами, ужасными словами, которые она хотела бросить в лицо Дональда. Но в следующую секунду она позабыла обо всем: проследив, куда смотрит перепутанная девочка, она, к своему ужасу, поняла, чем вызваны громкие крики Беатрис. Стивен карабкался вверх по решетке, поднимавшейся под самое окно детской комнаты. Эта решетка использовалась в качестве опоры для тонких усиков ломоноса; мальчик преодолел уже половину высоты. Рука Грейс инстинктивно потянулась к горлу. Она знала, что не должна сейчас кричать на сына, но страх и напряжение последних минут превозмогли.

– Стивен! – возбужденно воскликнула она. Мальчик испуганно поднял голову. Потом, увидев, что мать является свидетелем его отважного поступка, он закричал:

– Послушай, мамочка, я могу долезть… – глядя на мать в эту минуту триумфа, он слишком отклонился назад. Отпустив руку, чтобы схватиться за следующую опору, он потерял равновесие и с криком, который заглушил вопли Беатрис, рухнул на землю.

Грейс выскочила из комнаты, бросилась по лестнице вниз и через несколько секунд оказалась на аллее. Девочка уже была близка к истерике, но Стивен не издал больше ни звука. Грейс обняла сына и хотела поднять его, когда Дональд грубо оттолкнул ее в сторону.

– Не трогай его!

Это было сказано таким тоном, будто прикосновение к Стивену могло осквернить мальчика. Его реплика привела Грейс в состояние, близкое к ярости. Но она вынуждена была посторониться: Дональд, взяв на руки безвольно обвисшее тело ребенка, прошел и скрылся в гостиной. Грейс заставила себя подойти к телефону и позвонить Дэвиду. Когда она называла телефонистке номер доктора, то с удивлением обнаружила, что все еще бормочет: «ужасную обиду… ужасную обиду…»

В девять часов вечера того же дня она позвонила Аджи. Услышав отрывистое «привет», Грейс безо всякого вступления сообщила:

– Стивен упал с высоты, тетя Аджи. Врачи считают, что он, возможно, сломал тазовую кость. Он в больнице.

– Этого не может быть!

– Это так, тетя Аджи.

– И вы собирались приехать завтра.

– Да, тетя Аджи.

– Невероятно.

– Это еще не все. Теперь он знает о моем возлюбленном… и вам, конечно, будет приятно услышать, что Дональд готов простить меня.

– О! Девочка…

– Он не разрешит мне взять детей… Та резиновая привязь, о которой вы говорили, снова натянулась, тетя Аджи.

– Боже мой!

11

Третий ребенок Грейс родился первого января тысяча девятьсот сорок четвертого года. Она назвала дочь Джейн. Дональд в это время лежал в постели с гриппом, так что если он и собирался проигнорировать рождение ребенка, об этом все равно никто не узнал.

Стивену рождение сестры не понравилось: это отвлекло всеобщее внимание от его «одетой» в металлическую шину ноги. Беатрис тоже не проявила особого интереса, так что Грейс родила ребенка вроде как только для себя. Такое продолжалось до тех пор, пока девочке не исполнилось шесть месяцев.

Дональд, насколько знала Грейс, никогда даже не смотрел на Джейн – и Грейс радовалась этому. По крайней мере, хоть этот ребенок будет принадлежать ей: Беатрис уже давно пошла по стопам Стивена и стала «папочкиной дочкой». Но Джейн будет моей, решила Грейс, и навсегда останется моей.

После рождения Джейн Грейс разработала собственную теорию, может быть, негативную, но тем не менее оказывающую успокоительный эффект. Бороться дальше бесполезно, решила она. Буду принимать все, как есть. Чему быть – тому и быть. Ей надо заботиться о дочери (она размышляла теперь так, будто у нее был один-единственный ребенок) и о миссис Макинтайр.

Как ни странно, но мать Эндрю приносила ей в эти последние месяцы огромное облегчение. Это она, Грейс, должна была помогать старой женщине, но нет, вышло наоборот: миссис Макинтайр, уже почти слепая – лишь левый глаз видел еле-еле, – утешала Грейс, в то же время убивая любую надежду на то, что эта мучительная для Грейс жизнь в Уиллоу-ли когда-нибудь окончится.

Мать Эндрю говорила, что теперь ее зрение заключается в кончиках пальцев – она научилась передвигаться по своему дому, нащупывая каждый предмет мебели, знакомый ей много лет. Более того, когда миссис Макинтайр стояла на пороге дома, она и так «видела» все, что находилось перед ней: она чувствовала, каким был в тот или иной день воздух – насыщенным туманом, влажным, теплым или колючим от снежинок – а потому могла без посторонней помощи сказать, как выглядит в данный момент расстилающийся перед ней холмистый пейзаж…

Была ли при таком положении вещей надежда на то, что Эндрю оставит мать и «поедет и заживет где-нибудь своей собственной жизнью», как говорила миссис Макинтайр Грейс? «Но только не очень далеко, чтобы он мог в случае чего быстро приехать.» Нет, теперь в жизни Грейс изменений не предвиделось.

Однако новая философия Грейс призывала: «Не расстраивайся. Считай, что все идет естественным образом. Выжидай…» Следование этим фаталистическим лозунгам помогало сохранить разум и спокойствие.

Однако так продолжалось лишь до дня ее рождения. Ей исполнилось двадцать шесть. Дональд проигнорировал это событие. И тогда Грейс перестала считать, что все идет естественным образом, – она сказала себе, что будет бороться.

Как-то раз, когда Дональд пересекал холл, раздался телефонный звонок. Дональд снял трубку.

– О, привет, Дэвид, – услышала Грейс. Последовала длинная пауза, потом он сказал: – Мне очень жаль.

Несколько секунд спустя Дональд вошел в гостиную. Грейс, стоявшая спиной к нему, собирая на столе какие-то бумаги, не сразу осознала, что он смотрит на нее. Такого не было уже длительное время – с того памятного разговора в детской комнате. Она повернулась.

– Только что звонил Дэвид. Он сказал… – Дональд помедлил. – Они слышали… – потом тихо добавил: – Бертран Фарли погиб в бою.

Грейс выдержала его взгляд. О, бедный Бертран… бедный парень.

Потом она поняла, почему Дональд сообщил ей эту новость подобным образом. Он и в самом деле верил, что отцом ее детей был молодой Фарли. Это открытие не вызвало у Грейс ничего похожего на смех – она лишь мимоходом подумала: это может означать, что он не знает об Эндрю. И то, что ее супруг ни разу не обмолвился о событиях, связанных со взрывом бомбы возле их дома, говорило в пользу этого предположения. Дональд также никогда не упоминал о тех последствиях, которые взрыв имел для миссис Макинтайр.

Она отвернулась и села на тахту. Ей потребовалось немалое самообладание, чтобы сдержать себя и не бросить ему в лицо: «Не будь же таким глупым, чертов дурак!» – когда он подошел и, глядя на нее, произнес: – Мне жаль его. Ты знаешь об этом, правда? Впервые за много недель в ее голове вновь появились бранные слова, и ею опять овладело чувство отвращения к самой себе. «Нет, не надо, не надо начинать этого снова!» – мысленно прокричала Грейс. Дональд долго молча смотрел на нее, потом вышел из комнаты Ужасные слова, переполнявшие Грейс, исчезли.

Но в тот же день после обеда они вернулись вновь. Это случилось, когда Дональд посмотрел на третьего ребенка Грейс. Не только посмотрел – он взял Джейн в руки.

Грейс стояла возле окна в спальне и смотрела на яму с песком, возле которой стояла коляска. В это время она увидела Дональда. Тот направлялся к детям, чтобы сообщить им о том, что он пришел: никогда, даже отсутствуя в Уиллоу-ли всего час, он не забывал напоминать им о своем возвращении.

Стивен не играл в песке: он пускал кораблики на маленьком пруду, расположенном неподалеку и служившем для разведения рыбы. При виде Дональда мальчик вскочил настолько проворно, насколько позволяла шина на ноге, потом бросился к нему. Дональд высоко поднял его – наверное, четвертый или пятый раз за день.

Потом наступила очередь Беатрис: все те знаки внимания, что Дональд оказывал Стивену, требовала и она. Даже если девочка и не напоминала об этом, Дональд всегда следил за тем, чтобы дети получали поровну.

Держа на руках Стивена и Беатрис, он подошел к коляске. Дональд опустил детей на землю и долго всматривался в пухлое личико Джейн, которое вовсе нельзя было назвать красивым. Девочка пускала пузыри, а Стивен и Беатрис наперебой тараторили и не слишком нежно мяли свою сестричку. Через открытое окно Грейс услышала, как Дональд мягко упрекает их:

– Ну, ну, Стивен, будь поаккуратней. Нет, Беатрис, нет, не так.

Когда он медленно наклонился над коляской и взял Джейн на руки, желудок Грейс, казалось, начал выворачиваться наизнанку. Это было такое же тошнотворное, заставляющее человека покрываться потом чувство, как если бы ей ввели клизму.

То, что произошло дальше, отнюдь не ослабило это ощущение. Она видела, как ее супруг направился к скамейке, сел, положил Джейн на правое колено и обнял девочку одной рукой Он взял ее ручку и положил пухлый кулачок в левую руку Стивена, а правую руку мальчика соединил с левой рукой Беатрис. Получился круг, причем этот крут был почти заключен в его объятия. Весь ритуал проходил без единого слова. Папочка показывал детям новую игру – слова были не нужны.

Неприятное чувство в желудке вызвало слабость в ногах Грейс. Она прислонилась к низкому подоконнику и в тишине комнаты высказала все, что было у нее на душе:

– Ты не сделаешь этого! Нет, клянусь Богом, с ней это у тебя не пройдет! Ее-то ты у меня не отнимешь. Нет, Дональд теперь я буду действовать твоими же методами… Ты… Ты… Ты!… В тебе нет ничего человеческого, ты не человек, это точно. О, какая жестокость Ты… Ты… Ты!..

Вслед за этой практической демонстрацией своих прав на Джейн Дональд решил закрепить победу и теоретически. В следующее воскресенье он читал проповедь на тему «Прости нам прегрешения наши». По одну сторону от Грейс сидел Стивен, по другую – Беатрис. Дональд, возвышаясь над их скамьей, вопрошал прихожан, как они могут, если сами не прощают чужие грехи, ожидать прощения за свои ошибки – причем отнюдь не маленькие, а очень серьезные. Супружеская неверность распространилась во время войны, подобно болезнетворному микробу, а с микробами необходимо бороться, их надо уничтожать. Никто не станет убивать человека, который носит в своем теле микробы, скажем, гриппа. Нет, надо уничтожать микробы и тем самым спасти человека. Так и с грехами. Но люди не смогут прощать друг друга, сказал Дональд, если они не научатся смирению…

Все внутри Грейс переворачивалось от возмущения. Учиться смирению. Бог ты мой! Смирению! Смиренный Дональд! Эти бедняги летчики, что тоже пришли в церковь, и их подруги – они все, наверное, думают, что он имеет в виду их. Ей хотелось повернуться к этим людям и сказать: «Не волнуйтесь, он обличает не вас». Прощение… прощайте… только маленькие дети помнят обиды… покорность…

Грейс посмотрела прямо на него, но Дональд ни разу не позволил своему взгляду остановиться на ней. Покорность. А как насчет воровства? Умелого, расчетливого воровства. Не того, что происходит в охваченный любовной страстью миг, когда мужчина похищает чужую жену. Там все честно, такой поступок можно считать почти достойным по сравнению с этим ежедневным, ежечасным впитыванием в себя всей жизни, преданности, чувств ее двоих детей – теперь он собирался сделать то же самое и с третьим ребенком… Покорность!

Ей просто необходимо было увидеть тетю Аджи.

В тот же день Грейс нанесла мимолетный визит в Ньюкасл. Беспомощно раскинув руки, она спросила старую женщину:

– Что мне делать? Я не знаю, как бороться с таким… таким коварством. О, я могла бы уехать, но… но теперь Стивен.

Когда Аджи заговорила, это было утверждение – не ответ.

– Бессердечная свинья, – сказала она. – Чтоб он сгорел в адском пламени.

12

День за днем, выматывая нервы, Грейс вела с Дональдом борьбу, прилагая все усилия к тому, чтобы не лишиться и младшей дочери. Эта борьба была тем более ожесточенной, что ни Грейс, ни ее супруг ни разу не заговорили насчет своего соперничества в открытую.

И ее состояние отнюдь не улучшилось, когда она вынуждена была признать, что ей не удается забрать у Дональда Стивена – с таким же успехом она могла бы выкачать у мальчика всю кровь и ожидать, что он останется после этого в живых.

Жизнь Грейс становилась все более невыносимой; только Эндрю в состоянии принести ей облегчение – его вид, его прикосновения.

Но он был в Италии, на Сицилии, а до этого в Северной Африке. Каждую субботу утром его письма ждали Грейс у тети Аджи, но они почти всегда заканчивались одними и теми же фразами: «Теперь уже скоро, война почти окончена, дело движется к концу».

И когда война, наконец, завершилась, надежда, овладевшая Грейс, если и не помогла ей прибавить в весе, то, по крайней мере, заставила порозоветь ее щеки. «Может, завтра, – непрерывно думала она. – Может, завтра. Может, завтра.»

Нопрошло еще много месяцев, и люди уже успели привыкнуть к мирной жизни, прежде чем Грейс вновь увидела Эндрю.

Однажды в пятницу, в шесть часов вечера, Пегги Матер, надевая пальто и повязывая голову шарфом, готовилась выйти в снежную пургу, что бушевала на улице. Неожиданно она услышала телефонный звонок. Кухарка уже хотела открыть заднюю дверь, когда телефон прозвонил вторично. Пегги остановилась. Викарий так шумел в детской комнате со своими сорванцами, что ничего не слышал. «А где эта?» – подумала Пегги Она вышла из кухни, пересекла холл и после третьего звонка подняла трубку.

– Алло? – услышав знакомый голос, кухарка положила трубку, подошла к лестнице и пророкотала: – Это вас, мэм!

Со времени того разговора Пегги Матер ни разу не употребила обращение «мэм», не придав ему голосом какую-то особую окраску.

Грейс, искупав детей, убиралась в ванной комнате. Она только что услышала звонок. Когда она вышла на лестницу, Пегги, уже закутав рот шарфом, пробормотала:

– Вас.

– Спасибо, Пегги, – Грейс поморщилась и посмотрела в направлении детской комнаты, откуда неслись высокие радостные крики.

Когда она взяла трубку, немедленно раздался голос Аджи:

– Ты что, спала?

– Нет, но наверху так шумели, что я не слышала звонка.

– Как ты?

– О… знаете… как обычно.

– Не хотела бы выбраться ко мне на уик-энд, поесть говядинки?

– Говядинки, тетя Аджи? Ну… – Грейс покачала головой и повторила: – Говядинки? Неплохо бы, а то мы четыре последние недели ели одну баранину. Меня уже от одного ее вида тошнит. Значит, вы можете угостить меня куском говядины?

– Да. Отличный сорт, настоящее шотландское мясо, – женщина засмеялась и добавила: – К тому же не из-под прилавка.

Грейс улыбнулась. Голос Аджи звучал так счастливо, даже взволнованно. Ей всегда удавалось во время своих поездок достать что-то особенное. У нее было столько знакомых. Но так радоваться из-за куска говядины!

– Грейс.

– Да, тетя Аджи?

– Схватись за что-нибудь, а то упадешь. У меня для тебя сюрприз. Этот кусок шотландской говядины, если можно так выразиться, ростом с человека.

Грейс отвела трубку от уха, посмотрела на нее, потом крепко прижала. Чей-то низкий, глубокий голос произнес:

– Грейс… Грейс.

Она закрыла глаза и ухватилась за край телефонного столика. Даже под страхом смерти Грейс не смогла бы выдавить из себя сейчас ни слова.

– Грейс… – голос зазвучал еще ниже, глубже. – Грейс… дорогая, ты слышишь?.. Грейс.

Ее рот был открыт, и слова готовы были политься потоком, но в это время Грейс услышала резкий голос Аджи:

– Грейс!.. Грейс, ты слышишь меня? Алло!

– Да. О, тетя Аджи!

– Там с тобой рядом кто-то есть?

Грейс покачала головой и уже собиралась сказать «нет», когда услышала, как дверь детской комнаты открылась. Потом раздались шаги Дональда.

– Да, тетя Аджи, – торопливо проговорила она.

– Значит, приедешь завтра утром?

– Да, тетя Аджи, – Дональд уже спустился в холл, и Грейс была вынуждена через силу продолжать: – У меня хватит купонов, чтобы купить Беатрис тот костюм, который мы видели. Да, завтра утром я приеду… и… мы поговорим. До свиданья, тетя Аджи, спокойной ночи.

Она положила трубку. Дональд направился в свой кабинет, а Грейс побежала наверх, к себе в комнату. На площадке она остановилась и посмотрела в сторону детской. Ей следовало броситься туда и закричать: «Дети! Дети! Вернулся ваш отец. Вы не видели его три года. Но теперь он приехал – навсегда, навсегда, навсегда. Все произошло, как бывает в сказках. Да, как в сказках: навсегда-навсегда».

13

Прежде чем вставить ключ в замок парадной двери дома Аджи, Грейс помедлила. Несмотря на то, что земля была покрыта снегом, а холодный воздух резал, словно нож, Грейс покрылась потом и дрожала от внутреннего жара. В ожидании этого момента она не спала всю ночь, и вот теперь, когда он наступил, она испытывала смешанное чувство: и робость, и радость, и страх – страх от того, что не знала, какой будет реакция Эндрю на ее изменившуюся внешность, потому что Грейс чувствовала – она больше не красива. Невозможно было сохранить привлекательную внешность, ощущая и испытывая все эти годы то, что испытывала и ощущала она. Ее отражение в зеркале подтверждало это.

Грейс так похудела, что ее кожа приобрела тускло-серый оттенок и туго обтягивала скулы, глаза больше не блестели, волосы стали напоминать цветом паклю и безжизненно свисали вниз. Заметит ли все это и Эндрю?

Ключ, казалось, повернулся сам собой, дверь распахнулась – и Грейс увидела Эндрю. Огромный, загорелый, он неловко стоял на середине лестницы.

– Грейс.

Он не бросился к ней, а подходил медленно, шаг за шагом, не отрывая от нее взгляда.

Когда он спустился с лестницы, Грейс все еще неподвижно стояла в открытой двери. Лишь когда Эндрю протянул к ней руки и вновь проговорил ее имя голосом настолько глубоким, что он был похож скорее на стон, она бросилась в его объятия.

– Дорогой, дорогой! О, Эндрю!

Она чувствовала его губы в своих волосах, на лбу, по всему лицу, и непрерывно повторяла: «Эндрю, Эндрю». Когда их губы слились в поцелуе, возбуждение ее достигло предела и, казалось, начало просачиваться внутрь его крепкой, жилистой фигуры, достигая самого центра.

Тесно прижавшись, они прошли в гостиную и, все так же не размыкая объятий, сели на тахту, потом легли и, уже не разговаривая, начали целоваться и не прекратили своего занятия, пока не нацеловались досыта.

– А тетя Аджи… где она? – поинтересовалась шепотом Грейс через некоторое время.

– Ей срочно понадобилось сделать какие-то покупки, – хитро усмехнулся Эндрю. – Очень тактичная женщина – тетя Аджи.

Они тихо засмеялись…

Полчаса спустя Грейс лежала, всматриваясь в лицо Эндрю. Оно выглядело здоровым и симпатичным, а необычный клочок белых волос с одной стороны делал его еще более привлекательным. Грейс с любовью провела по нему пальцами.

– Это ведь могло убить тебя.

– Могло, но не убило… даже и недели в госпитале не повалялся. Мне никогда не везло.

– О, Эндрю!

– Только один раз – когда я встретил тебя… во всем мире нет такой женщины, как ты, – он взял ее лицо в свои сильные загорелые руки.

– Ты по-прежнему так думаешь? – в ее голосе звучали просительные нотки. Эндрю крепко прижал ее к себе и ответил:

– До самой смерти я не изменю своего мнения, – некоторое время они молчали, потом он мягко спросил:

– Скажи, как там дети?

Опять воцарилась тишина, затем осекшимся голосом Грейс проговорила:

– Все хорошо, у них все хорошо.

Грейс вспомнила, как, узнав накануне о возвращении Эндрю, она стояла на лестничной площадке, сдерживая желание побежать к ним в комнату и сказать: «Дети, вернулся ваш отец».

Странная печаль овладела Грейс. Она просачивалась в ее душу, где после встречи с Эндрю царила радость, она лишала ее гармонии, кульминационной точки наслаждения – и все потому, что Грейс не могла сказать детям: «Вот ваш отец», не могла увидеть, как после долгой разлуки расцветет его лицо – лицо мужчины, с гордостью осознающего, что он является отцом.

Она жила, страстно, до боли в сердце, желая дождаться этого момента, – и она сказала себе, что это и будет раем, что ей не нужно ничего другого. Теперь Грейс пыталась прогнать грусть, стараясь не замечать, что ее счастье не является полным, что немалая часть ее души осталась там, в Уиллоу-ли – в детской комнате.

Когда Эндрю с мягкой грустью в голосе поинтересовался, как сейчас выглядит Стивен, Грейс не ответила «Как ты», а Эндрю не стал спрашивать, похож ли мальчик на него.

Она пошла на компромисс и сказала:

– Он высокий, худой, – потом добавила: – Иногда он бывает таким суровым.

Они засмеялись. Шутливо ущипнув Грейс за щеку, Эндрю спросил:

– А Беатрис?

Она провела пальцем по его переносице и заметила:

– Вот доказательство того, что она похожа на отца. Не думаю, что это слишком ее украшает.

Эндрю потрогал свой нос. Огонек в его глазах стал ярче, когда он проговорил:

– А что, неплохой клюв… по крайней мере, мать так всегда повторяла…

– У матерей предвзятое мнение.

– А у тебя? – он прижал лицо Грейс к своей шее. Она кивнула и пробормотала:

– Да, очень предвзятое, – потом мягко добавила: – Ты еще не видел Джейн. Точно соответствует своему имени^[21] – некрасивая и толстая, но такая забавная.

– Да? – Эндрю продолжал гладить Грейс по волосам и прижимать ее лицо к шее; она знала, что он не хочет смотреть ей в глаза. Воцарилось молчание. Они оба оттягивали тот момент, когда придется упомянуть имя Дональда.

Потом послышался звук поворачиваемого в замочной скважине ключа. Когда дверь гостиной открылась, они сидели, опершись на спинку дивана, и улыбались, протягивая руки навстречу Аджи.

– Может, капельку содовой?

– Нет, спасибо, тетя Аджи, я выпью неразбавленное. Женщина протянула ему стакан. Эндрю сидел возле камина, она – напротив шотландца. Наклонившись к нему, Аджи тихо спросила:

– Что случилось, Эндрю?

Тот покрутил стакан, разглядывая жидкость в нем, потом запрокинул голову и, глядя в потолок, проговорил:

– На войне было легче – по крайней мере, со своими обязанностями я справлялся.

– Не поладили с Грейс? – с тревожной ноткой в голосе спросила тетя. Эндрю выпрямился на стуле и быстро покачал головой.

– Нет, нет, дело не в нас, – с чувством произнес он.

– А в чем же тогда?

– В детях.

– О, – Аджи медленно кивнула.

Эндрю выпил виски и, поставив стакан на столик, наклонился вперед, опершись локтями о колени. Потом он посмотрел на женщину и начал говорить:

– Знаете, я часто думал о том, что когда вернусь, то сразу же заберу ее, детей, свою мать и уеду куда-нибудь. Я даже был готов жить на ее деньги, пока не устроюсь работать. Мне не потребовалось бы много времени, чтобы найти себе что-нибудь подходящее. Я даже был готов в случае необходимости принять ваше предложение, – тут он слегка улыбнулся, – хотя и знал, что худшего работника вы вряд ли сыскали бы. Я не создан для того, чтобы заниматься продажей. Так или иначе, я знал, что без работы не останусь. Там, где есть земля и скот, я всегда найду себе занятие. Все казалось таким простым и ясным, когда я был за много миль отсюда. Даже неделю назад, когда мы с Грейс встретились в этой комнате, положение не казалось таким уж сложным, но теперь я понял, что это не так.

– Ты был в их доме?

– Да, был, – Эндрю перевел взгляд на огонь камина. – Мне не хотелось встречаться с ним. Я чувствовал… ну, что совершаю подлость по отношению к нему. Но потом, когда я увидел его, такое ощущение прошло. Я не могу этого объяснить, но когда я посмотрел на него, то все угрызения совести за мои тайные отношения с Грейс пропали. Он вообще не показался мне мужчиной. Я не чувствовал, что наставил ему рога. Он держал на руках Джейн. «Вы ведь не видели Джейн, верно?» – спросил он меня. Я мог отнестись к этому по-разному – например, предположить, что он насмехается надо мной, что потом выложит, что ему, мол, все известно. Однако я подумал: если бы это было действительно так, то он не смог бы вести себя подобным образом – смеяться, быть веселым… и лицо его было таким открытым. Я полагал, что никто не способен на такое изощренное поведение, на подобный спектакль.

– А как реагировала на это Грейс? – вставила Аджи.

– Она ушла в дом. Думаю, что она не смогла все это выдержать.

– Я тоже так думаю.

– Знаете, тетя Аджи, первые несколько дней меня очень удивляло, что Грейс не упоминает о детях, но когда я стоял на аллее и наблюдал за всеми тремя, то понял, в чем тут дело: если хочется представить себе картину детской любви к своему отцу, то я как раз и был свидетелем такой картины… только это были мои дети.

Эндрю отвернулся, Аджи видела теперь только его профиль; ухо и челюсть Эндрю подергивались.

– Я боялась этого, – проговорила женщина через какое-то время, – но надо примириться с таким положением. Я сама вынуждена была смириться с этим, Эндрю… Грейс не может забрать у него детей. Джейн, может быть, но не двух других, особенно Стивена, а без детей она не может уехать с вами.

– Я бы этого тоже не хотел, – отрывисто, глотая слова, сказал он.

– Что ж, тогда надо принимать все так, как оно есть. Или вы бросаете ее и уезжаете, или все остается по-прежнему.

Эндрю вновь повернулся к женщине.

– О, тетя Аджи, не говорите глупостей, – потом, покачав головой, торопливо добавил: – Извините, но вы знаете, что я имею в виду. Что бы ни случилось, я никогда не покину Грейс – такое дается человеку на всю жизнь.

– Тогда примиритесь со своим положением и не забывайте, что у вас есть мать и она не захочет оставить дом. Вы связаны по рукам и ногам так же, как и Грейс.

– Я отлично понимаю это, но самое ужасное, тетя Аджи, – что теперь эти дети нужны мне, как никогда прежде. И все из-за вчерашнего дня.

– Из-за вчерашнего дня? Что вы имеете в виду? Эндрю поднялся, подошел к окну, вернулся назад, потом проговорил:

– Стивен сказал, что я ему не нравлюсь.

– Что? Стивен такое сказал?

– Да.

– Как это случилось?

– Я уже собрался уходить. Грейс снова вышла из дома. Она стояла возле мальчика, наверное, специально. «Скажи Эндрю „до свидания“ и пожми ему руку,» – попросила она Стивена… я сел на корточки, протянул руку, а он… он отодвинулся назад, заложил руки за спину и ответил: «Я не хочу и не буду делать этого».

Грейс заговорила с ним резко, я видел, что ее рассердило такое поведение мальчика. Я попрощался и только отвернулся, чтобы уйти, как Стивен отчетливо проговорил: «Мне он не нравится, мне не нравится этот человек…» Эти слова поразили меня, как пуля.

Он смотрел тете в глаза, и в его взгляде читалась такая боль, что Аджи сжала его руку.

– Не обращайте внимания. Уж если на то пошло, то я сама помню, как говорила отцу, что хочу его смерти и хочу похоронить его, а мне было только восемь лет, – женщина засмеялась.

Эндрю, не обратив внимания на шутливую реплику, продолжал:

– Да, да. Я подумал, что все дети дурачатся, говорят совершенно непредсказуемые вещи, но что меня поразило – он… викарий… совсем не попытался остановить мальчика. Грейс очень расстроилась, а он – ничего, даже не отреагировал так, как это сделал бы в подобном случае обычный мужчина – не пригрозил мальчишке, что нашлепает его по заду. Просто стоял и улыбался. Я чувствовал себя ужасно, тетя Аджи, наверное, уже ничто не обидит меня больше, чем эти слова ребенка – «Мне не нравится этот человек». Я понял, что если не хочу испытать еще что-нибудь в этом роде, то должен немедленно уйти. Это чувство не покидало меня до тех пор, пока я не достиг своего дома и не увидел мать, сидящую у камина. С тех пор, как я вернулся, мы с ней беседовали не так уж много, но в тот день она, видно, поняла, что что-то произошло, и начала говорить. Сказала, что у нее все в порядке, что она справится и без меня и что пока я отсутствовал, она все делала сама, а я, мол, должен устраивать свою собственную жизнь… устраивать свою жизнь. Она сидела и смотрела в пустоту, смотрела сквозь меня и говорила, что я должен устраивать свою жизнь. И тут я понял, что не имею права голоса ни в одном из этих вопросов – не могу давать советы Грейс или своей матери, не могу высказывать свое мнение о детях. И если я уеду, то один – ни моя Грейс, ни мои дети, ни моя мать не поедут со мной. Наверное, ничего не изменилось: я будто и не отсутствовал вовсе… ну, вот такие дела, тетя Аджи.

Она не ответила: подыскивала слова, которыми можно было бы утешить Эндрю. Она поняла, что он уже оценил ситуацию и находит ее отнюдь не из приятных. Женщина встала, взяла со столика его стакан, подошла к шкафчику и налила Эндрю еще одну порцию виски. Потом она задала своему собеседнику очень странный вопрос:

– Ты думаешь, что Стивен – твой сын. Эндрю?

Он не взял у нее стакан, а, пристально посмотрев на женщину сузившимися глазами, спросил:

– Почему вы спрашиваете об этом, тетя Аджи?

– Возьмите, – она сунула ему в руку стакан, снова села и медленно продолжала: – Ну, здесь много всяких факторов. Например, характер мальчика – во многом он ничем не напоминает ни вас, ни Грейс. Потом внешность. Стивен не похож на вас абсолютно ни одной чертой, Эндрю. Но главное, что заставило меня задуматься, – это одна книга, которую я недавно читала. Ее написал доктор, он рассматривал… знаете… э… вопросы импотенции. Так вот, он пишет… этот автор – ну… – женщина замялась, раздумывая, как приступить к изложению столь деликатной темы. – Ну, он пишет, что мужчина может почти являться импотентом и все же сделаться отцом ребенка. Импотенция не означает… э… бесплодия… В последнее время я немало думала об этом, но не решалась сказать Грейс. А если ребенок действительно от него, вы бы не стали так переживать по поводу грубости мальчика, правда ведь?

Эндрю так и не притронулся к своему стакану, будто позабыв о виски. На какое-то время он, казалось, позабыл и о тете Аджи. Затем резким жестом он поднял стакан и залпом выпил его содержимое.

– Нет, уж лучше я буду продолжать считать его своим сыном, пусть даже он ненавидит меня до мозга костей, тетя Аджи.

– Да, я так и думала… это вполне естественно. Просто… просто я хотела утешить вас.

Он коснулся ее руки.

– Я знаю, я знаю.

14

Жизнь Грейс и Эндрю продолжала протекать в русле, определяемом их любовью. Он вернулся на ферму Тарранта с перспективой повышения… («Может, до управляющего, кто знает?» – это были слова самого мистера Тарранта).

После того, как недостающая часть картинки-загадки встала на место, Грейс снова старалась принимать все так, как оно и было. У меня есть Эндрю, остальное не имеет значения, говорила она себе. В течение многих дней она вела себя спокойно, мирясь с существующим положением, – до тех пор, пока какой-нибудь поступок Дональда не выводил ее из себя, вызывая в ней новый приступ агрессивности и ненависти.

Например, однажды она увидела, как ее супруг, высоко подняв над головой толстушку Джейн, поворачивал ее в своих больших белых руках и распевал: «Папина девочка, папина девочка», прерываясь только для того, чтобы спросить у смеющегося ребенка: «Ты чья девочка?» – и потом самому ответить: «Ты – папина девочка». Он буквально вбивал ей в голову эту мысль.

Грейс нашла эту сцену отвратительной, даже зловещей. В настойчивости, с которой Дональд желал утвердить свое отцовство, было что-то почти неприличное, особенно по отношению к последнему ребенку. Грейс неоднократно спрашивала себя: как он, зная наверняка, что младшая дочь – не его, пытался настойчиво внушить девочке, что он ее отец? Слова «лицемер» и «лгун» уже давно были для Дональда пустым звуком – его поведение, все его отношение к жизни заслуживали более крепких слов и выражений, которые сама Грейс не могла бросить ему в лицо. Она только видела, что жизнь с этим человеком вызывает у нее все большее отвращение. Она внутренне отшатывалась от него, как от кого-то исключительно грязного. Бесполое существование ее супруга было еще более отталкивающим, чем приставания похотливого старика, а его имитация отцовства пугала Грейс сильнее, чем сумасшедшие фантазии, переполнявшие по ночам ее сны, в которых она была окружена рептилиями, летающими, безрукими, безногими, со скользкими белыми туловищами, безглазыми, безротыми рептилиями, которые превращались потом в руки – большие, мягкие, белые руки, не принадлежащие ни мужчине, ни женщине, ни ребенку.

Потом началось еще кое-что такое, что отнюдь не облегчило жизнь Грейс, вызывая ее раздражение и даже в какой-то мере заставляя чувствовать себя униженной: Пегги Матер принялась заигрывать с Эндрю. Она охотилась за ним откровенно и вульгарно – и получала столь же откровенный отпор. Как когда-то Аделаида Тул – которая была теперь замужем за своим двоюродным братом – поджидала Эндрю на дороге, когда он возвращался с фермы Тарранта, так теперь Пегги Матер караулила его по вечерам. Поскольку время шло, а прогресса в этом вопросе не наблюдалось, дела на кухне в Уиллоу-ли шли все хуже.

Когда Эндрю и Грейс приезжали к Аджи, он начинал смеяться над Пегги Матер. Тетя поддерживала его в стремлении заставить Грейс увидеть смешную сторону усилий незадачливой кухарки. Но Грейс не могла смотреть на ситуацию их глазами: хотя Эндрю по-прежнему был сельскохозяйственным рабочим и она не стыдилась любить его, тот факт, что теперь она в какой-то мере соперничает с кухаркой, задевал самолюбие Грейс.

Потом еще этот дом возле Бакфастлея. Грейс никогда не обманывала себя насчет истинной причины, побудившей ее перекупить его у тети. Когда стало ясно, что он не сможет служить убежищем для Грейс и детей, она могла бы позабыть о нем, но нет, напротив, она решила купить его и сделать своим, причем отнюдь не для того, чтобы приезжать туда с детьми на летний отдых, – дом должен был стать местом, где она могла бы жить с Эндрю по много дней. Как ни странно, такое случалось пока лишь два раза. Впервые Эндрю увидел дом на вторую неделю после своего возвращения из армии, когда он в сопровождении Аджи отвез туда свою мать для короткого отдыха. С того времени в деревне стало известно, что миссис Макинтайр понравилось время от времени посещать сестру в Девоне. И если в это же время жена священника уезжала на уик-энд или на день-другой в Херроугейт или Уитлибей со своей тетей, то кто в самых смутных догадках мог связать эти две поездки? Дональд? Только один раз он звонил в Херроугейт, и ответившая ему Аджи сообщила, что Грейс уехала на автобусную экскурсию, а она, Аджи, не совсем хорошо себя чувствует. Поздно вечером в тот же день Грейс позвонила в Уиллоу-ли из отеля в Херроугейте.

Время шло, месяцы складывались в годы, и напряжение, связанное с подобным образом жизни, начало сказываться на Грейс. Похоже, часы украденного счастья все больше и больше теряли свои целебные свойства. По мере того, как подрастали дети, борьба за их любовь между ней и Дональдом становилась все ожесточеннее. Бывали дни, когда она и супруг не обменивались ни единым словом, даже за обеденным столом, используя в случае необходимости детей. «Иди скажи маме…» – «Пойди передай папе…» – такие уловки могли обмануть любого – кроме Дэвида Купера.

Все в деревне знали, что жена священника – особа нервная, и по общему мнению, это было странным, поскольку сам викарий являлся жизнерадостным и приятным человеком и очень любил детей… да, очень любил детей.

Однажды Дэвид Купер почувствовал, что ему стоит предупредить Грейс.

– Мозг можно сравнить с нарывом, Грейс, – сказал доктор. – Стоит его перегреть излишними припарками из тревог и беспокойства – и он лопнет.

Потребовалось десять лет, чтобы мозг Грейс достиг такой стадии, но когда это в конце концов произошло, то причиной были не «припарки», о которых говорил Купер, а легкая «примочка» в виде заявления Дональда о том, что он собирается нанять приходящего садовника. Он упоминал об этом много лет назад и сейчас лишь повторил свое решение.

Шел август тысяча девятьсот пятьдесят седьмого года.

Только что произошел инцидент со Стивеном.

Когда Грейс попыталась войти в комнату сына, оказалось, что он запер дверь на замок. Грейс потребовала объяснений Стивен, высокий, худой подросток, по-прежнему не похожий ни на Дональда, ни на Эндрю, ни на мать, сказал, что отец предложил ему закрываться на ключ, чтобы сестры не мешали во время занятий.

– Очень хорошо, – проговорила Грейс. – Тогда оставляй ключ, чтобы я могла им пользоваться. Пегги должна убирать в твоей комнате, а я хочу видеть, в порядке ли твои школьные принадлежности.

С холодностью, которую можно было определить только как высокомерие, Стивен произнес:

– Я не буду оставлять свой ключ где попало. Пегги может прийти и попросить его.

– Стивен! – неожиданно громко закричала Грейс. Бледное лицо подростка побелело еще больше, и он испуганно уставился на мать. Дональд торопливо взбежал по лестнице.

– В чем дело? – он быстро посмотрел на обоих, потом его взгляд остановился на Грейс. Низким осуждающим тоном он заметил: – Кричать подобным образом! В чем дело?

– Это насчет ключа, отец. Я закрыл дверь.

– О! Правда?

Викарий на секунду закрыл глаза, потом, посмотрев на Стивена, произнес тихо:

– Оставь это мне, – он сделал знак, чтобы парень спустился вниз. Потом, выждав немного, вновь поднял глаза на Грейс. Все так же тихо спросил: – Ты что, совсем не владеешь собой? Разве ты не знаешь, что к Беатрис пришли две подруги, и они сейчас в саду? Что они подумают?

Грейс ответила ему так же тихо, но это был свистящий приглушенный голос:

– А мне все равно, что они подумают. Слышишь? Мне абсолютно все равно, что они подумают.

– Ну, тебе не должно быть все равно. Особенно стоит задуматься о том, что подумают… дети. Они растут, набираются впечатлений, они…

– О, Боже мой! Замолчи, пока я… я… – она задохнулась от возмущения. – Набираются впечатлений! И чем же ты наполнял их головы все эти годы? – Грейс приблизила свое лицо к лицу Дональда. – Я видела плоды твоей работы. Мой сын испытывает ко мне неприязнь… Впечатления… Мой сын не любит меня. Ты слышишь? Он был дерзок со мной, холоден и дерзок. Такое отношение ко мне сложилось у него с твоей помощью.

Дональд посмотрел на нее – лицо его было бледным и неподвижным – и все так же не повышая голоса ответил:

– Я не собираюсь вступать с тобой в дискуссию ни сейчас, ни в будущем. Ты как раз этого и хочешь – скандалить и ссориться. Выплескивать свои эмоции, да так, чтобы было слышно по всему дому. Я никогда не спорил с тобой и не собираюсь начинать сейчас. Единственное, что я скажу, – что бы твой сын ни думал о тебе, я уверен: ты этого заслуживаешь.

Когда он отвернулся и пошел прочь, Грейс испытала животное желание прыгнуть ему на спину и повалить на землю. Она бросилась в свою комнату, схватилась за спинку кровати и стояла так, глядя на постель. Он достиг, чего хотел ее собственный сын не любит ее, причем все было проделано без единого плохого слова о ней – Дональд был слишком умен, чтобы добиваться своего такими методами. Сын против матери. Грейс хотела убежать к Эндрю, просто убежать к нему и, посмотрев на него, успокоиться. Эндрю мог заставить ее обрести душевный покой. Но он повез скот на рынок в Морпет.

Прошло почти два часа, прежде чем Грейс спустилась вниз, прошла в столовую и оттуда через окно увидела, что Пегги накрыла стол для чая возле ивы. Издалека, из-за сосен, Грейс услышала голоса, доносившиеся с теннисного корта, недавно оборудованного на территории сада. Она уже хотела выйти на террасу, когда заметила Дональда, идущего со стороны корта с каким-то молодым человеком. Грейс узнала его: это был Джеральд Спенсер, брат школьной подруги Беатрис из Морпета. Он занимался бизнесом, связанным с автомобилями. Грейс не нравился этот парень – он был слишком нахальным – зато его сестра казалась симпатичной девушкой. Игроки показались из-за деревьев: Беатрис с подругой, Стивен и Джейн; младшая дочь, как всегда, не шла, а скакала поочередно то на одной, то на другой ноге и танцевала, размахивая над головой ракеткой. Потом она подбросила ее в воздух и громко закричала:

– Мамочка! Мамочка! Мы выиграли, Джойс и я, мы разбили их.

Она бегом пересекла газон и, стоя перед матерью, исполнила боевую пляску.

– Джейн, остановись на минутку, – вытянув руку, попросила Грейс. Ей хотелось услышать, что говорит Дональд молодому человеку.

– …Ни за какие деньги. Знаете, они намного больше зарабатывают на фабриках. Почти три недели мне здесь никто не помогает – вот все так и выглядит, – он издал свое «ха-ха», заменявшее ему смех. – Из меня-то садовник никудышный. Во время войны я старался изо всех сил, но, если честно, в земле у меня корней нет, – опять послышалось «ха-ха». Дональд подвинул для гостя кресло, взглянул на Грейс, но когда она пересекла террасу, продолжал, как бы и не замечая ее присутствия: – Я найму приходящего садовника, как я делал до войны, на несколько часов в неделю, и все поправлю.

– Если у вас здесь то же самое, что у нас в Морпете, – найти приходящего садовника будет так же трудно, как и постоянного, – молодой человек расстегнул пиджак, потом снова застегнул его. Это придавало вес его словам.

Подав гостю сандвич, Дональд заметил:

– О, знаете, в сельской местности люди совсем другие. Ах, да, – проговорил он, встав между своим собеседником и Грейс. – Совсем забыл. Вы ведь знакомы с моей женой, верно? Да, конечно, знакомы. То есть я хотел спросить: вы уже виделись сегодня?

Молодой человек покачал головой и улыбнулся, но Грейс осталась серьезной. Вообще-то она и ожидала, что ее супруг будет вести себя именно так. Когда она разливала чай, Дональд сел слева от нее и, вытянув ноги, продолжал беседовать с гостем, через Джеральда Спенсера доводя до нее свои намерения.

– Я решил снова нанять Эндрю Макинтайра, – объявил он.

Все.

Чашка Грейс со звоном упала на поднос, и все взоры обратились на нее. Дональд потянулся, чтобы помочь, но Грейс резко отбросила его руку и, вскочив со своего места, бросилась в столовую. Но она не успела добежать еще до холла, как Дональд уже нагнал ее.

– Грейс! – это было произнесено уже повелительным тоном. Не обращая внимания, она взбежала по лестнице, и когда Дональд закричал: «Подожди! Ты слышишь? Иди сюда немедленно!» – она повернулась. Дональд стоял, задрав голову кверху, лицо его было искажено гневом.

– Ты!.. Ты!.. – закричала она, брызгая слюной. – Ты опять нанимаешь садовником Эндрю Макинтайра. Стоило тебе лишь пошевелить мизинцем, чтобы Эндрю Макинтайр…

– Грейс!

– Убирайся к чертовой матери! Попробуй заткнуть мне рот, ну! – голос ее звучал все выше – Ты свинья! Свинский приходский священник! Ты жестокая, садистская свинья, а не человек!

Дональд рванулся наверх, перескакивая через две ступеньки сразу. Он схватил Грейс за плечи, и она стала яростно сопротивляться, оглашая дом пронзительными криками и ругательствами. Нарыв лопнул…

Дональд повалил Грейс на кровать и одной рукой закрыл ей рот, а другой прижал плечо к матрасу. Обратив напряженный взор в сторону двери, она увидела изумленные лица детей.

– Уйдите отсюда и закройте дверь! – закричал Дональд.

Беатрис и Джейн исчезли, но Стивен, наблюдая за происходящим широко раскрытыми глазами, неуверенно двинулся к кровати.

– Уходи отсюда немедленно! – сердито повторил Дональд.

Он не смотрел на мальчика, и когда, наконец, понял, что тот не подчинился его приказу, то закричал еще громче:

– Уйди! Слышишь? Давай, быстрее… Позвони дяде Дэвиду… прямо сейчас.

Грейс, задыхаясь, отчаянно пыталась вдохнуть через нос. Она сознавала: что-то взорвалось в ее голове – но в какой-то мере это являлось облегчением. Слова все еще переполняли ее мозг, но она не могла выдавить их из себя. Грейс решила применить хитрость и перестала сопротивляться. Дональд медленно оторвал ладонь от ее рта, отпустил плечо. Грейс затаилась, выжидая удобного момента, и когда тот наступил, неожиданно вскочила и в следующий миг оказалась по другую сторону кровати. Яд, что скопился на ее языке, вновь вырвался наружу. Но сейчас ее слова были еще более ужасными: она смеялась и над своим состоянием, и над ним.

– Добрый священник! Дорогой, дорогой викарий! Ваша мама хочит кока-колу? А Кейт хочит? О, мне не стоит выражаться на языке простолюдинов. Да, да, говорить надо изысканно. Ты столько лет затыкал мне рот, верно? Но теперь все, хватит. Дети не должны меня слышать Дети… наши дети… О, как это забавно. Наши… наши… наши дети! Не двигайся с места! Если ты подойдешь ко мне, я разорву тебя зубами – обещаю! Я сделаю это!.. – Грейс пронзительно кричала, руки ее были согнуты в локтях, пальцы скрючены, как когти…

Когда она почувствовала, как ее ногти впиваются в его кожу, смех покинул ее, оставив лишь бешенство.

Дональд опять повалил ее на кровать, и Грейс с яростью уставилась в его забрызганное кровью лицо. На этот раз он захватил ее более надежно: коленом прижал ноги, одной рукой удерживал оба ее запястья, а другой закрывал ей рот. Он заметно устал, но когда дверь распахнулась и вошел Дэвид, Дональд все же не отпустил ее, а только молча повернул голову к доктору.

Грейс затихла и через руку Дональда умоляюще смотрела на Купера; глаза ее, казалось, громко взывали к нему.

– Отпустите ее.

– Сначала вы должны дать ей что-нибудь, – хрипло произнес Дональд.

– Дам. Отпустите ее.

– Но…

– Оставьте ее! – почти рявкнул Купер, и Дональд, поколебавшись секунду, осторожно и постепенно освободил захват. Он встал и начал вытирать лицо платком.

Грейс рывком приняла сидячее положение и, схватив Дэвида за руку, снова начала ругаться:

– Это… это дьявол, Дэвид… свинья… чертова свинья… Я уезжаю – сейчас, сегодня же вечером. Я должна уехать отсюда. Я заберу Джейн. Стивен все равно останется с ним… Сын уже никогда не будет моим… Дэвид, Стивен не любит меня, не любит. О, я должна уехать отсюда. Я уезжаю… Ты… ты, чертов!..

– Тише, тише, оставайтесь в кровати, – Купер быстро вытащил руку из своего саквояжа и, удержав пытавшуюся встать Грейс, бросил Дональду через плечо: – Лучше будет, если вы уйдете.

Когда тот не пошевелился, Грейс внезапным резким усилием вновь попыталась подняться на ноги, и Дэвид уже жестче придержал ее.

– Ну, Грейс, успокойтесь, – мягко попросил он. – Полежите тихо, и мы с вами все обсудим… а? Всего лишь минутку. Сделайте это для меня, пожалуйста.

Секунду спустя Купер убрал руки. Не спуская с Грейс глаз, он вновь начал рыться в саквояже Она смотрела мимо него на Дональда. Хотя она не шевелилась, она снова обрушила на мужа поток ругательств, сначала – тихо, но постепенно ее голос начал срываться на крик.

– Тише, тише, – попросил Купер; в руке его был шприц. – Вас услышат даже в деревне, Грейс, – он мягко улыбнулся ей.

– Пусть, пусть, Дэвид… Вы знаете, что над женой викария все равно смеются в деревне? Я – шутка, которую не могут забыть со времен войны… жена приходского священника нечаянно закрылась в погребе во время авианалета. Все пошли помогать, а она – нет. Она уронила ключ и не смогла найти его. Забавно, верно? Уронила ключ и не смогла найти его. А когда отключился свет, этих чертовых спичек тоже не оказалось на месте… С чего бы это? А с того, что их стибрил сам викарий, вот как вышло – взял да и стибрил. Так ей и надо. О! – она резко вытянула руку. – Больно, Дэвид Что это? Что вы делаете? Я уезжаю… Этот анекдот понесла по деревне Кейт Шокросс, но это он ей сказал. Ты ей сказал, так ведь? – она подалась вперед, сверкая глазами в сторону Дональда. – Дорогая Кейт. Дорогая, дорогая Кейт. Когда я уеду, ты приведешь ее сюда, не правда ли? Ей нравится этот дом, стоит мне на минуту куда-нибудь уйти, как она уже здесь… О, я знаю, знаю. У меня тоже есть свой шпион. Ты бы хотел знать, кто это, а? – она заговорила уже спокойнее – О, да, уж тогда бы ты ему показал, да? – Грейс не упомянула мистера Бленкинсопа, и теперь она обращалась к доктору, но ее остекленевший взгляд по-прежнему был обращен на Дональда. – Знаете, что он выкинул на этот раз, Дэвид? Ни за что не догадаетесь, хоть месяц думайте. Эта чертова садистская свинья. Он собирается пригласить Эндрю работать в нашем саду. Вот так. – Грейс щелкнула пальцами. – Как будто это его раб. А он будет терзать меня и заставлять платить меня за мои…

Но в этот момент рот Грейс снова закрылся против ее воли; однако на сей раз он был зажат не ладонью Дональда – Купер осторожно сжал пальцами ее щеки и проговорил:

– Ну, ну, успокойтесь, не надо больше ничего говорить… И почему Эндрю Макинтайру не заняться вашим садом, а? Хотя я не знаю, где он найдет для этого время, – Дэвид покачал головой и внимательно посмотрел на Грейс, принуждая ее к молчанию. – Эндрю хороший садовник, лучшего не найти. Мне всегда казалось это несколько странным для человека, занимающегося сельским хозяйством. Ну, ну, – он крепко прижал руку Грейс к ее груди, – лежите спокойно, через минуту вы почувствуете себя лучше. Сейчас вы заснете Тише, тише, будьте умницей, вот так…

Несколькими минутами позже доктор отпустил Грейс; она лежала, глядя на него, безвольная и расслабленная. Медленно, с усилием она проговорила:

– Дэвид… Джейн… я хочу Джейн.

– С Джейн все будет в порядке. Лежите спокойно, закройте глаза. Я позабочусь о Джейн. С ней все будет в порядке.

Когда глаза Грейс закрылись, Купер некоторое время продолжал наблюдать за ней. Ее рука соскользнула с груди. Он наклонился, приподнял ей веко и отпустил, потом повернулся к Дональду. Отрывисто, не глядя на него, он сказал:

– Я позвоню, чтобы прислали «скорую помощь», – он быстро собрал свои инструменты в саквояж и закрыл его.

– «Скорую помощь»? – переспросил Дональд, все еще промокая платком кровоточащую царапину на лице.

– Да, карету «скорой помощи», – Дэвид посмотрел прямо в глаза своему собеседнику и многозначительно заметил – Вы же не думаете, что в таком состоянии она может оставаться здесь, верно?

– Нет, нет, – ровным голосом проговорил Дональд – Куда вы ее хотите направить?

– В Рокфортс, если смогу устроить.

– В Рокфортс? – брови Дональда приподнялись.

– Да, в Рокфортс, куда же еще? Я полагаю, вы понимаете, что в психическом состоянии вашей супруги произошел какой-то срыв.

Дональд не ответил, а только продолжал пристально смотреть на доктора. Купер увидел, как глаза мужа Грейс словно закрылись некой защитной пленкой. Доктор уже замечал это у викария и прежде. «Ради Бога, облегчи душу! Расскажи все, как есть. Неужели этого урока тебе недостаточно?» – хотелось закричать Дэвиду, но он понимал, что это бесполезно. Если лежащая на кровати женщина не смогла пробить эту стену, то у него шансов еще меньше Тщеславие и эгоизм викария защищали его надежнее брони.

– И что они там будут с ней делать?

– Наверное, сначала заставят ее спать как можно больше, – ответил Купер, направляясь к двери.

– А потом?

Дэвид повернулся и спокойно, не испытывая ни малейшей симпатии к викарию, сказал:

– Я полагаю, потом они попытаются устранить последствия двадцати лет жизни, проведенных в условиях постоянного напряжения… – Дональд выпрямился, но Купер решил довести свою мысль до конца. – И на вашем месте я бы не рассчитывал на то, что она вернется в этот дом. Наоборот, я возьму на себя смелость сказать, что осознание того, что ей не придется возвращаться сюда, будет способствовать ее выздоровлению…

Но доктор ошибся: год спустя Грейс вернулась в Уиллоу-ли.

15

Однако, как и предсказывал Купер, именно осознание того, что она не должна будет возвращаться домой, помогло выздоровлению Грейс.

Первые три месяца пребывания в Рокфортсе оказались для нее сущим адом. Всю первую неделю она спала, делая перерывы только для того, чтобы принять пищу. Ей казалось, что ее сон растянулся на много лет. Но когда ей наконец разрешили вставать, и она поняла, где находится, то шок начисто уничтожил все накопленное за эту неделю отдыха. Грейс вновь превратилась в комок трепещущих нервов. Она находилась в психиатрической лечебнице, значит, она сходит с ума… если уже не сошла. Ничто не смогло убедить ее в обратном; даже электрошоковая терапия притупляла ее страх лишь на короткие промежутки времени.

Это продолжалось до тех пор, пока она не попала к самому молодому из трех постоянно находившихся в клинике докторов. Он вызвал у Грейс симпатию, потому что чем-то напоминал Купера или, точнее, Купера в молодости – с каштановыми волосами, худощавый и полный энергии. Именно этот человек избавил ее от страха перед приступами недержания брани. И вообще, что такое сквернословие? Он сказал, что Грейс может ругаться, когда захочет, – это было ее единственное оружие, поэтому она и обзывала Дональда бранными словами, пояснил он. Молодой доктор поощрял Грейс, когда она начинала вспоминать о своем детстве, он узнал о Джеке Каммингсе, об угольном складе. Но лишь когда он услышал об Эндрю, то отчетливо представил всю ситуацию. Это произошло, когда Грейс нерешительно рассказала ему о своей первой встрече с Эндрю в тот вечер, когда она пыталась соблазнить Дональда своим обнаженным телом.

В последнее время все чувства покинули Грейс. Когда она вспоминала Эндрю, ее охватывал страх: она видела, что больше не может любить его. Она вообще больше никого не любила, даже Джейн. Она не могла даже плакать. Доктору удалось убедить ее в том, что ее способность к любви вернется.

Лишь после шести месяцев своего пребывания в Рокфортсе Грейс стала испытывать неясное желание выздороветь, вернуться к нормальному состоянию.

Но даже при этом возвращаться к людям ей вовсе не хотелось. В клинике у нее была замечательная комната, где ее никто не тревожил, Грейс часто совершала длительные прогулки по территории Рокфортса, и мысль о том, что ей придется уехать отсюда, начинала страшить ее точно так же, как когда-то пугал сам факт нахождения в лечебнице для психических больных.

Эндрю был первым из людей внешнего мира, кого увидела Грейс: вся предыдущая жизнь действительно казалась ей прожитой в совершенно ином мире. Собственная реакция на эту встречу изумила ее.

Они сидели на скамейке возле ручья, что протекал на территории клиники, Эндрю держал ее за руку, но она не испытывала ни малейшего любовного волнения – все в ее душе было мертво. Как будто ей сделали операцию, удалив те органы, которые отвечают за наличие или возникновение эмоций. В какой-то мере ей было приятно присутствие Эндрю, но, как ни странно, ни близость к нему, ни его печаль не трогали ее.

Через какое-то время Грейс попросила, чтобы ее навестили дети.

Пришла только Беатрис. Стивен находился в колледже, Джейн – в пансионате.

Встреча со старшей дочерью впервые разбудила в Грейс нечто напоминающее материнские чувства, причем к ним добавилось и удивление: никогда не склонная к особому проявлению эмоций, Беатрис на этот раз бросилась на шею к матери и не только принялась покрывать ее лицо поцелуями, но крепко прижалась к ней и заплакала. Подобное поведение не могло не тронуть Грейс, но сама она плакать не стала.

Приехав в третий раз, Беатрис опять обняла мать и, рыдая, начала умолять ее вернуться домой. Потому что, потому что… потом она торопливо и не совсем связно выложила, что хочет выйти замуж, что должна выйти замуж… должна… должна…

Грейс струдом оторвала дочь от себя, посмотрела на нее – и поняла, зачем она понадобилась Беатрис.

Она послала не за Эндрю – за Дэвидом: Дэвид скажет наверняка.

Да, подтвердил Купер, Беатрис беременна, и случившееся вызвало у Дональда сердечный приступ. Он находился в больнице.

Впервые более чем за год кто-то заговорил с Грейс о ее муже; Дэвид заверил, что она может смело возвращаться в Уиллоу-ли – состояние здоровья Дональда было настолько угрожающим, что он мог вообще не выйти из больницы.

Лишь через некоторое время – даже зная о том, что ее супруга нет в доме, – Грейс удалось преодолеть страх перед возвращением. Дни проходили за днями, и мысли о счастье Беатрис все больше занимали Грейс. «Она – дочь Эндрю, а не его,» – сказала она себе однажды и в тот же самый день сообщила молодому доктору о своем решении, потом позвонила Дэвиду и написала письмо Эндрю…

Эндрю прочитал его, вернувшись с работы. Едва он появился на пороге, миссис Макинтайр взяла конверт с каминной полки и подала ему. Это было первое письмо, написанное ему Грейс за все время ее болезни. Не раздеваясь, он сел и начал читать.

– Это от Грейс, – тихо сообщил он матери. Миссис Макинтайр стояла возле стола, обратив на сына почти невидящий взгляд.

– Я так и чувствовала.

– Она возвращается.

– Домой?

– Да.

– О, Эндрю… почему?

Когда он объяснил ей, женщина медленно села. Она ничего не говорила. Эндрю протянул к матери руку.

– Не надо. Не плачь.

– Но… но она уже и так столько пережила. Почему все так выходит? Будто этот дом… как-то влияет на нее… держит, не отпускает от себя. Я-то думала, что теперь… что теперь вы начнете новую жизнь.

– Я думаю, что грехи родителей не обязательно передаются третьему или четвертому поколению детей – мы с Грейс будем платить за них прямо сейчас тем, что до самой смерти не сможем жить вместе.

– Не говори так.

– Не могу себе представить, что она опять возвращается в Уиллоу-ли. Я полагал, что она поживет в том домике возле Бакфастлея, по крайней мере, несколько месяцев. Тетя Аджи привела там все в порядок и ждет ее… странно, – он медленно покачал головой – Меня абсолютно не занимают проблемы Беатрис. Наверное, это противоестественно.

– Нет, вовсе нет, – мать вытерла глаза. – Просто сейчас ты намного больше волнуешься о Грейс… это, видимо, тот Спенсер, о котором ты мне говорил.

– Да, это он, и я ничего плохого в его адрес сказать не могу. И вообще, кто я такой, чтобы выискивать недостатки у других – по крайней мере, у людей того класса?

– Но по отношению к… – миссис Макинтайр не закончила. Ее голос как-то странно потерял свою силу. Эндрю поднял голову.

– Что? – он поднялся и подошел к матери. – Что с тобой?

Старая женщина сидела, склонив голову и крепко прижав руки к животу. На ее лбу выступили капельки пота. Эндрю крепко обнял мать, и когда она снова смогла говорить, то, показав пальцем куда-то в потолок, сказала:

– Таблетки в верхнем ящике – во флаконе.

Пять минут спустя Эндрю, опустившись перед матерью на корточки, нетвердым голосом спросил:

– И давно это у тебя?

Некоторое время она смотрела на сына молча, потом ответила:

– Года два.

– Боже милостивый.

Вся сжигавшая Эндрю жалость, сострадание к матери выразились в этих двух словах.

Джеральд Спенсер не понравился Грейс, но, по крайней мере, он имел один плюс – не был импотентом. Теперь Грейс думала о том, как уберечь Беатрис от позора. Это отвлекало ее от мыслей о себе самой и помогло, как ничто другое, ее возвращению к нормальной жизни.

Иногда на нее нападали приступы ужасного страха перед темнотой, перед тем, что она вновь начнет ругаться, и ей казалось, что она вновь возвращается к первоначальному болезненному состоянию. Но временами она совершенно правильно оценивала свое положение, понимая, что никогда не будет свободна для Эндрю, пока не устроит жизнь детей. Ее любовь к Эндрю возвращалась, но это чувство зависело – как, впрочем, и всегда – от благополучия детей.

Грейс совершенно хладнокровно решила, что если возникнет хотя бы малейший шанс возвращения Дональда домой, она на длительное время уедет отдыхать куда-нибудь, захватив с собой Джейн.

Это можно было бы сделать без скандала – для деревни она по-прежнему была «не в себе». Известно, тот, кто побывал в психушке, так и оставался как бы… немного «того». Про них обычно и говорили: "Знаете, они маленько «того». На большинстве людей клеймо «психически больной» так и оставалось навсегда – до самой смерти. Грейс страдала от того, что в глазах деревни она так и останется женщиной «не в себе», однако был в этом и положительный момент: никто не станет осуждать ее, если она устранится от забот о больном муже.

Как ни странно, со времени того нервного срыва Грейс стала бояться скандалов намного больше, чем прежде. Если бы разоблачение наступило много лет назад, пострадавшей была бы, в основном, она сама. Но сейчас – ее дети уже не были детьми. Стивен стал молодым человеком, дочери – девушками, причем в таком возрасте, когда люди бывают особенно впечатлительными. Ничто не должно было омрачать их жизнь.

И если было в ее прошлом такое, о чем Грейс вспоминала теперь с благодарностью, – так это то, что в тот ужасный вечер она не бросила в лицо Дональду всю правду.

Однако все опять пошло не так, как она планировала.

Через два месяца после того, как Беатрис вышла замуж, Дэвид сообщил Грейс, что Дональд выходит из больницы и отправляется в частную клинику, расположенную возле Хоува, – состояние его все еще оставалось тревожащим. Но на следующий день супруг Грейс собственной персоной появился в гостиной Уиллоу-ли.

Это произошло вечером, в начале весны тысяча девятьсот пятьдесят девятого года. Эндрю Макинтайр работал в саду, Джейн уютно устроилась на придвинутой к окну тахте, а Грейс сидела рядом, сложив руки на коленях, и смотрела на Эндрю.

В такие моменты ею овладевал душевный покой: казалось, его спокойствие постепенно переливается в нее. Грейс было приятно наблюдать за его движениями – ритмичными, как будто неторопливыми, однако подобное впечатление было обманчивым: с любой работой Эндрю справлялся очень быстро… Хороший человек был Эндрю. Она по многу раз в день повторяла себе: «Эндрю – хороший человек». Это короткое определение суммировало все черты характера Эндрю: его верность, ум и рассудительность, терпимость – да, особенно терпимость.

Его мать умерла три месяца назад; теперь ничто не связывало Эндрю с этими краями, и не было бы ничего удивительного, если бы он, зная, что Грейс не сможет снова жить в одном доме с Дональдом, принялся бы уговаривать ее уехать с ним.

Временами, причем это началось уже давно, она чувствовала, что Эндрю, несмотря на все свое терпение, уже с трудом переносит эту ненормальную жизнь, которую им приходилось вести. Это особенно часто проявлялось в те моменты, когда он крепко прижимал Грейс к себе, и тогда она ощущала всю силу его страсти. Когда она однажды вновь повторила то, что говорила уже много лет: «О, Эндрю, дальше так жить просто невозможно,» – он ответил: «Терпение. Все образуется».

Встречаться стало нисколько не легче, наоборот, даже труднее, поскольку теперь надо было постоянно опасаться четырех пар глаз. Только накануне вечером Грейс заговорила об этом, но Эндрю сказал: «Помнишь, много лет назад я говорил, что могу любить, даже не прикасаясь к тебе? Так вот, я и сейчас не отказываюсь от тех своих слов». После этого он овладел ею с особой страстью.

Грейс давно знала, что он представляет собой странное сочетание пылкой страсти и сдержанности, и не могла до конца понять его. Но, учитывая, что если бы пришлось сложить все те моменты интимной близости, которые у них были, то долгие годы превратились бы лишь в недели, она в глубине души была рада, что Эндрю был именно таким… Он был хорошим мужчиной.

Эта мысль вновь пришла в голову Грейс, когда она услышала шаги – кто-то вошел в комнату.

Она медленно повернула голову – и инстинктивно ее рука рванулась к ее горлу и сжала его. Грейс не смогла встать и так и осталась сидеть, неестественно изогнувшись и глядя на вошедшего широко раскрытыми глазами. Дональд сел на ближайший стул. Он выглядел чрезвычайно больным, изможденным, нескладным и совершенно не походил на того учтивого и обходительного викария, каким его все знали много лет.

Он безразлично посмотрел на Грейс, и в этот миг она поняла, что ему не нужно от нее ничего, даже жалости. У него тоже не было жалости к ней. Грейс знала, что окончательно умерла для своего супруга в тот день в спальне, когда ему стало ясно, что она не может спасти его репутацию.

Все еще сидя в неудобном положении, слишком ошеломленная, чтобы пошевелиться, Грейс увидела, как Джейн, издав крик, в котором звучала почти боль, бросилась к Дональду и обхватила его за шею.

Это проявление любви, по-видимому, оказалось для него слишком эмоциональным, потому что, похлопав девушку по голове, он оторвал ее от себя и попросил принести воды.

Глубоко, судорожно вздохнув, он снова посмотрел на Грейс, потом коротко и сухо сообщил, почему вернулся. Он чувствует, что скоро умрет, и хочет, чтобы это произошло в его собственном доме.

Как и в прошлые годы, Грейс ощутила, что ее охватывает жалость, но по мере того, как она продолжала смотреть на Дональда, это чувство проходило. Человек, сидящий перед ней, вежливый и неуловимый палач, столько лет пытавший ее разум, сам убил в ней всякое сострадание к нему.

Как ни странно, на этот раз Грейс не усомнилась в его словах. Она не сказала себе: «Он вернулся, ибо знает, что я осталась с Джейн одна, и боится, что потеряет свою власть над ней». Нет, она поверила Дональду.

То, что за время своего отсутствия он нисколько не утратил своей притягательности для Джейн, проявилось уже в следующую минуту. Вернувшись бегом со стаканом воды в руке, младшая дочь захлопотала над Дональдом, как заботливая мать над больным ребенком.

И глядя на них, Грейс понимала, что если она пойдет наверх и начнет собирать вещи, то ей придется уехать из Уиллоу-ли одной. Сейчас ей отстоять права на свою дочь удастся не лучше, чем много лет назад – свои права на Стивена. Она знала, что потеряет дочь навсегда, едва лишь предложит уехать и оставить больного отца.

Нет, если она, Грейс, собирается покинуть дом, ей придется сделать это одной. Но она не могла потерять и Джейн, не могла. Она лишилась двух других детей, но не могла потерять Джейн.

Она должна поговорить с Эндрю.„Эндрю… Эндрю… Она бросила взгляд туда, где он стоял, напряженно застыв, и смотрел на окно гостиной.

Грейс заставила себя встать и направилась к двери. Когда она вышла из комнаты, пожалуй, ни Дональд, ни Джейн не заметили этого…

Три недели спустя Дональд, как будто не желая, чтобы его слова расходились с делом, скончался. Таким образом, для Грейс отпала необходимость искать убежище у тети Аджи.

Дональд умер весьма драматично – это случилось в один из вечеров в церкви, на ступеньках алтаря. И кто же оказался рядом с ним в эту последнюю минуту? Разумеется, Кейт Шокросс.

Грейс не испытала чувства досады из-за того, что все произошло именно так: эта женщина действительно любила его. Но вот что вызвало у Грейс отвращение – то, как расписывала это событие сама почтмейстерша.

Позабыв обо всех правилах приличия, рыдающая мисс Шокросс открыто заявила Грейс, что Богу было угодно, чтобы Дональд умер у нее на руках, и что в последний миг на устах его было ее, Кейт, имя. Она была так убита случившимся, что вскоре рассказала об этой воле Бога всем.

Как обычно случается в подобных ситуациях, деревня зашумела.

Кейт Шокросс – самая настоящая дура, говорили многие, и к тому же бессовестная. Додуматься сказать такое!

Но потом люди стали вспоминать отношения викария и почтмейстерши, делать выводы. Да, не удивительно, что жена священника, бедняжка, в конце концов свихнулась. Все видели, как часто бегала почтмейстерша в Уиллоу-ли, когда хозяйка отсутствовала. Ах, поверите ли? И все действительно поверили.

Но потом, в Рождество тысяча девятьсот шестидесятого года, Пегги Матер заговорила.

ЧАСТЬ 3

Грейс сидела – единственная из собравшихся.

Она сидела на краю тахты, с опущенной головой, а взгляд ее был устремлен на крепко сцепленные руки, покоившиеся на коленях.

Рядом стоял Эндрю, его левая рука сжимала обивку дивана.

Справа от него, спинами к роялю находились Беатрис и Джейн, а на коврике перед камином – Стивен. Грейс заметила, что его колени время от времени судорожно подергиваются. Она не могла смотреть в глаза сыну и видеть, как из этого бледного бескровного лица струится ненависть. Кожа Стивена напоминала рисовую бумагу и была такой же гладкой. Он говорил, как будто выплевывал слова, наполненные ядом, слова, которые плохо сочетались с обликом подающего надежды слуги Бога. Но в данный момент Стивен был лишь молодым человеком, отчаянно защищавшим свое происхождение и каждой частицей тела отрицавшим родство с этим грубым шотландцем, который якобы был его отцом.

– …Даже если ты… если ты встанешь на колени и поклянешься на кресте, я все равно не поверю, ты слышишь? Я знаю, кто я есть, знаю, чья во мне кровь… чувствую это вот здесь, – он ударил себя в грудь, но жест оказался каким-то вялым и не впечатляющим – Я знаю, что унаследовал все черты моего отца. Моего отца, ты слышишь? Его мысли – это мои мысли, его манеры – это мои манеры, его принципы – это мои принципы, все… все…

Грейс подняла голову, и Эндрю, полагая, что она начнет протестовать, положил руку на ее плечо.

Но Грейс не собиралась ничего говорить. Она просто взглянула на сына, чтобы убедиться, что ошибается: сейчас ей казалось, что это ее покойный супруг стоит на коврике перед камином спиной к огню. Но не только поза Стивена вызывала в памяти образ Дональда. Даже не имея ни малейшего внешнего сходства с ним, сын Грейс в этот момент все равно был почти что его двойником. Сомнения, которые охватывали Грейс время от времени в предыдущие годы, вернулись вновь. Если б это могло хоть чуть-чуть помочь в данной ситуации, она бы сказала «Ну ладно, действительно есть сомнения насчет того, кто на самом деле твой отец. Пусть тебе будет легче». Но Грейс понимала, что даже если она и сделает над собой усилие и заставит себя проговорить это, обстановка нисколько не разрядится. Ей казалось, что она чуть ли не несколько часов подряд излагала детям факты, стараясь не чернить Дональда, а представить его так, как это всегда делал доктор Купер, – как больного человека, хотя и понимала она делает его лучше, чем он был на самом деле. И несмотря на это, какого же она достигла результата? Только вызвала еще большую ненависть Стивена. Грейс знала, что сын никогда не любил ее, но теперь его неприязнь переросла в отвращение. Какова будет реакция девочек, еще предстояло увидеть, но одно было ясно – Стивена она потеряла. Но разве не потеряла она его, когда он был еще ребенком? Да, но тогда ей не было больно так, как сейчас.

Грейс расцепила пальцы и прижала руки к горлу. Впервые за все время заговорил Эндрю.

– Что бы ты ни сказал, – обратился он к Стивену, – от этого ничего не изменится, – его голос был низким, ровным, без ноток горечи – Нравится тебе или нет, но твой отец – я.

В то время, как он говорил это, Грейс вспомнила о своей беседе с Аджи, состоявшейся после возвращения Эндрю из армии «Импотенция не означает бесплодия.»

Когда Эндрю и Стивен встречались лицом к лицу, шотландец начисто отрицал то утверждение тети, но сейчас, глядя на молодого человека, на которого он претендовал как на своего сына, Эндрю впервые испытал серьезные сомнения: в этом сердитом лице он не видел ни одной черточки своей или своих предков.

Никто не сказал ни слова, и Эндрю продолжал:

– Если бы твоя мать сделала так, как хотела, она увезла бы тебя отсюда, когда ты был еще ребенком, но она осталась ради меня. Она уже говорила вам, что я был связан по рукам и ногам. В последние же годы она оставалась здесь не для меня, а ради тебя, ради всех вас, – он перевел взгляд на Беатрис и Джейн. – Она хотела устроить вашу жизнь… прежде, чем начать жить своей.

Голова Грейс снова низко опустилась на грудь. Да, это было ее главным желанием – устроить их всех, избежать того, чтобы какие-либо неприятности собственной жизни касались детей. Как ни странно, только теперь она поняла, что избежать скандалов и было ее основной целью. Она осознала, что ее попытки бросить Дональда были лишь вялыми и нерешительными жестами. Она смирилась с многолетней пыткой собственного разума не столько ради того, чтобы быть рядом с Эндрю, сколько желая остаться незапятнанной в глазах детей.

Даже ее нервный срыв и страшные проклятья, которые она изрыгала в тот памятный день, насколько она видела, не произвели на них особого впечатления. Скорее их сострадание вызвала ее болезнь. Но сейчас, в эту последнюю минуту, она предстала перед ними в таком свете, что ей казалось, будто судьба или сам Бог были решительно настроены заставить ее платить за свои грехи… Или, может быть, это все еще трудился дух Дональда, оправдывая себя и свои принципы? Мол, что посеяла, то и жнешь?.. Что бы это ни было, это было страшно… То, что в качестве орудия разоблачения был избран возлюбленный Джейн Джордж, казалось ей просто сверхъестественным. Этот человек, которого она встречала только дважды и оба раза видела всего лишь несколько минут, стал и главным ее обвинителем, и избавителем, и Грейс чувствовала: происходящее выходит за пределы обычных совпадений.

Она подняла голову и опять была поражена яростным выражением лица Стивена.

Он заговорил, обращаясь к Грейс. Он отвечал Эндрю, но обращался к матери.

– Неважно, что он говорил… я не верю ни одному его слову, слышишь? – Стивен уже кричал, и Эндрю резко осадил его:

– Не смей разговаривать таким тоном с матерью. Все, что ты хочешь сказать, говори мне.

– Вы!.. – Стивен сошел с коврика. Какой-то миг казалось, что он ударит стоящего перед ним человека. Но когда Эндрю не сказал в ответ ни слова и не пошевелился, Стивен взял себя в руки и, в последний раз бросив на мать полный отвращения взгляд, быстро вышел из комнаты, громко хлопнув дверью.

Грейс еще крепче, до боли сжала горло. Он уедет из дома, он вернется в колледж. «Я видела Стивена в последний раз,» – мелькнула в ее голове мысль. Она быстро повернула голову и посмотрела на дверь Стивен. О, Стивен.

Потом Грейс медленно перевела взгляд на дочерей.

Беатрис смотрела на нее широко раскрытыми глазами, а Джейн, опустив голову на грудь, стояла так тихо, что можно было подумать, будто она спит стоя.

Глядя на лицо Беатрис, Грейс почти с полной уверенностью могла сказать, о чем думает старшая дочь.

Мысли Беатрис торопливо сменяли одна другую, и она, как зачарованная, смотрела на мать.

Значит, все эти годы у нее был любовник, да и то всего лишь управляющий на ферме… а одно время вообще только сельскохозяйственный рабочий. А теперь она хочет сказать, что этот человек – ее отец… и что папа не мог быть отцом вообще… это был шок. Все, что она говорила, ужасало, по-настоящему ужасало.

И все же Беатрис смутно понимала причину, побудившую мать «сойти с рельсов», – жизнь без… этого была бы невозможной. И вот как раз этого, как она утверждала, у ее мужа не было…

Но Беатрис не могла думать об Эндрю Макинтайре как о своем отце, и знала, что никогда не сможет.

Ужасно, все это было так ужасно, и хуже всего то, что Джеральд, узнавший первым, не предотвратил скандала. 'Это он виноват, – с горечью подумала Беатрис о супруге. – Он мог предупредить Эндрю, так нет же." Она не верила, что Джеральд не догадывался, о какой женщине упоминал Джордж. Просто Джеральд хотел отыграться за то, что теща лишила его радужных надежд. Беатрис была замужем за ним менее трех лет, но уже знала его мстительный характер…

Конечно, и сама Беатрис была поражена тем, что у матери не осталось денег. Она вновь взглянула на мать, на ее элегантное, неброское платье, на массивное кольцо, украшенное алмазами и рубинами, сверкавшее на пальце. Эта женщина выглядела вполне состоятельной. Тяжело ли ей будет оказаться в бедности? Нет… нет, Беатрис знала, что это не особенно огорчит мать: она будет вполне довольна своей жизнью в небольшом домике… том самом… с ним…

Беатрис не смогла заставить себя взглянуть на Эндрю, хотя знала, что он смотрит на нее. Эндрю, этот замечательный приходящий садовник, которого мать любила называть другом семьи – это одно; тогда он казался симпатичным малым. Но когда этот человек оказывается твоим отцом – такой факт превращает его в совершенно другую, мерзкую личность. Теперь Беатрис ненавидела его почти так же сильно, как и Стивен.

А мать… мать предстала сейчас в совершенно ином свете – дешевой, ужасающе дешевой женщиной…

Понятное дело, влюбиться может каждый, подумала Беатрис снисходительно, и ее щеки тронул румянец. Но поддерживать подобные отношения столько лет – и с каким-то сельскохозяйственным рабочим… В этом было что-то непристойное.

Беатрис чувствовала, что не может дольше оставаться в этом доме, что она должна сейчас же уехать, пусть даже это будет означать ссору с Джеральдом. Она почти слышала, как он говорит: «Вот почему она так спокойно восприняла то, Что мы вынуждены были заключить наш брак поскорее. Такая добрая женщина… ха!» Надо сказать, чтобы он вывел машину и увез их еще до наступления сумерек. Хорошенькое получилось Рождество! Ужасно, потрясающе. К тому же они все так и не ужинали…

Не в силах встречаться с матерью взглядом, Беатрис опустила глаза.

– Я… я… мы едем домой. Я… я больше ничего не могу сказать.

Потом, как и Стивен, она торопливо вышла из комнаты, не хлопнув, однако, дверью…

В гостиной осталась только Джейн.

Грейс посмотрела на младшую дочь и почувствовала, что начинает дрожать. Если и Джейн отвернется от нее, если поведет себя так же, как Стивен и Беатрис, она этого не перенесет. Грейс через силу проговорила:

– Поди сюда, Джейн.

Когда та не двинулась с места, Грейс поднялась с тахты и, бросив быстрый взгляд на Эндрю, сама подошла к девушке.

– Джейн, – произнесла она и хотела взять дочь за руку, но Джейн резким движением отдернула ее.

– О, Джейн, пожалуйста, пожалуйста, посмотри на меня… прошу тебя.

Джейн, наконец, уступила отчаянным просьбам и посмотрела на мать, но больше Грейс не удалось добиться ничего: дочь не проронила ни слова. Стивен смотрел на нее с ненавистью, Беатрис – потрясенно и с недоверием, но в глазах младшей дочери не было ни ненависти, ни недоверия. Грейс чувствовала, что Джейн поверила всему, что она рассказала, и что девушка обижена, растеряна, но самое главное – испытывает стыд.

– Джейн… – с усилием продолжала Грейс. – Тебе ведь всегда нравился Эндрю, ведь верно? Ты сама знаешь, что это правда. Чего уж там, ты только вчера защищала его перед Стивеном.

Джейн опустила глаза, ее лицо приобрело жесткое выражение.

– Я… я бы не защищала, если бы знала, – пробормотала она.

– Не говори так.

– Ладно, ничего, – Эндрю медленно приблизился к ним и необычайно мягким голосом проговорил: – Я понимаю. И ты, Джейн, тоже поймешь потом, когда станешь постарше… и выйдешь замуж.

– Выйду замуж! – Теперь Джейн смотрела на Эндрю. – Выйду замуж! Да никогда я не выйду замуж, вы все испортили. Теперь Джордж… – она поспешно отвернулась и оперлась на рояль.

– Джордж – хороший человек, я уверен в этом. Все будет хорошо, – Эндрю взглянул на Грейс и кивнул в направлении холла.

Грейс истолковала это так, что он хочет поговорить с избранником Джейн. Когда Эндрю вышел из комнаты, Грейс оставила на время размышления о младшей дочери.

Бедный Эндрю, что он должен чувствовать теперь, когда все начали смотреть на него с таким презрением?

Как смог ни разу не сорваться за эти последние часы? Эндрю был большим человеком, большим и великодушным во всех отношениях.^[22]

– Как ты смогла? Как ты смогла, мамочка?

Грейс вздрогнула. Джейн, услышав звук закрывающейся двери, резко повернулась к ней. Несколько секунд мать молчала; внезапно ею овладело чувство огромной усталости. Она вяло проговорила:

– Я же сказала тебе все, что могла… Эндрю правильно заметил: ты поймешь все, когда станешь старше.

– Никогда я этого не пойму… папа был таким…

– Прекрати, Джейн, – в голосе Грейс послышалась холодная нотка. – Не заставляй меня говорить то, о чем я потом пожалею.

– О, – девушка беспомощно покачала головой. Слезы потекли по ее щекам, и она воскликнула срывающимся голосом: – Я не могу оставаться здесь – не могу. Я… уеду с Беатрис.

– Нет, ты не уедешь с Беатрис. Ты останешься здесь.

– Не останусь… я не могу… Разве ты не понимаешь, что жизнь будет здесь для меня невыносимой?

– Ты собиралась поехать во вторник к родителям Джорджа, подожди до того времени.

– Нет, нет, все кончено.

– Ничего не кончено, дорогая.

– Не прикасайся ко мне.

Дочь так резко отпрянула от нее, что Грейс и сама чуть не подпрыгнула от неожиданности. Смутившись, Джейн посмотрела на мать и, закрыв лицо руками, бросилась из комнаты.

– Джейн! О, Джейн! Не надо, Джейн, – пробормотала Грейс, уставившись на дверь гостиной.

Затем она медленно, как будто на ее плечи давил груз лет, пошла к тахте. Она чувствовала себя такой одинокой, как никогда прежде; даже мысли об Эндрю не могли заполнить этой зияющей пропасти… Джейн, Джейн. Грейс надеялась, что младшая дочь поймет ее… Ей, Грейс, было не столь важно, как ко всему этому отнесутся Стивен и Беатрис… но Джейн…

Грейс села и крепко сжала ладони коленями. Если бы она могла заплакать и снять эту невыносимую тяжесть. Она вспомнила, о чем говорил ей доктор в Рокфортсе: «Плачьте, никогда не бойтесь плакать, и вы увидите, что после этого вам станет легче». Парадокс. Как могло ей стать легче сейчас, в тот момент, когда она поняла, что то главное, ради чего она жила, не состоялось?

Джеральд находился в столовой. Он стоял спиной к винному шкафчику, и подбородок его был агрессивно вздернут. Супруг Беатрис воинственно возвышался над своим собеседником и смотрел на него сверху вниз.

– На кого это вы, черт побери, намекаете? – прорычал он. – Я же сказал вам, я не знал, что это она. И вообще, какое вам до этого дело, черт возьми?

– Даже такой тупица, как вы, и то мог бы догадаться.

– Послушайте…

– О, кончайте нести чепуху, вам все равно не оправдаться. Вы ведь хотели выдать его. Когда я заговорил о его жене, вы знали, что он не женат. Вы просто дождаться не могли, когда сведете нас лицом к лицу. Знаете, что я думаю о вас? Что вы – грязная свинья. Если бы вы намекнули мне хотя бы одним словом, я бы сразу насторожился, и он подыграл бы мне – они оба подыграли бы мне. Но нет, вы впутали меня в эту историю и разбили семью… Знаете, в данный момент я бы с радостью прикончил вас…

– Вы здесь не очень-то, – Джеральд выбрался из пространства между Джорджем Астером и шкафчиком и, еще более вытянувшись вверх, закричал: – Слышите, что я говорю? Не очень-то.

– А кого мне бояться? – холодно поинтересовался собеседник, и эта фраза не хуже удара остудила пыл Джеральда. К его счастью, в этот момент дверь столовой открылась.

Беатрис немедленно почувствовала напряженную атмосферу и сразу поняла причину этого. Она также видела, что ее супругу приходится несладко.

– Выводи машину, мы едем домой, – быстро проговорила она.

– Да, черт побери, я тоже так считаю, – Джеральд начал застегивать пиджак – уловка, к которой он всегда прибегал в неприятных ситуациях, – потом, повернувшись к собеседнику, сказал:

– Учтите: мы с вами еще не закончили. Я это дело доведу до конца.

– Всегда к вашим услугам, – прозвучал сдержанный ответ, и когда Джеральд вылетел из столовой, гость подошел к двери и придержал ее для Беатрис, которая вышла, не поднимая на него глаз.

Потом он увидел Эндрю.

Шотландец подождал, пока Беатрис и Джеральд окажутся на лестничной площадке, затем медленно вошел в столовую. Джордж Астер закрыл за ним дверь, и мужчины посмотрели друг на друга.

– Не знаю, что здесь говорить… только мне хотелось бы, чтобы вы знали: я до глубины души сожалею о том, что произошло, – начал Астер.

– Ничего, все в порядке.

– Я ведь и не догадывался – вы верите?

– Верю.

– Что еще сказать? Я в полной растерянности. Я… я…

– Не расстраивайтесь, это просто… ну, как говорится, одно из печальных совпадений. Я всегда чувствовал, что когда-нибудь это откроется, но Грейс… когда умер муж, она думала, что все кончилось, и теперь мы в безопасности, – она ждала, пока не устроится жизнь Джейн… ну, да теперь какая разница?

– Не мели чепухи, парень.

Впервые за последние три часа мышцы серого и угрюмого лица Эндрю расслабились. Эта реплика Астера, облеченная в такую привычную форму, произнесенная с такими знакомыми интонациями, заключала в себе все, что ему хотелось услышать.

– Спасибо.

– Я люблю Джейн и хочу жениться на ней. Я полюбил ее с первого взгляда. Я приехал бы сюда раньше, но… она была такой юной. Знаете, она прибавила себе год, – он улыбнулся. – Но теперь мы покончим со всеми формальностями как можно быстрее. Чем скорее, тем лучше, – Астер помолчал. – Я, конечно, не был знаком с викарием, но я рад, что отец Джейн – вы.

И он протянул Эндрю руку.

Сидя возле кровати, Грейс услышала, как к дому подъехало такси. Она удержала себя от того, чтобы встать и подойти к окну.

Джейн обещала писать. Несколько минут назад, стоя перед матерью с низко опущенной головой, как будто стыдиться за случившееся нужно было ей, Джейн, дочь пробормотала: «Я буду писать, мамочка». И все. «Я буду писать, мамочка.» Джейн, ее дочь, бросила ее…

Грейс сунула указательный палец в рот и до боли прикусила его.

Будет ли хорошо относиться к ней этот человек? Да, да, будет. Эндрю сказал, что он, похоже, неплохой человек Астер так отчаянно просил прощения за то, что явился инициатором всех неприятностей, что Грейс заверила: его вины здесь нет. Потом он попросил: «Разрешите мне увезти Джейн в мой дом. Я придумаю какой-нибудь предлог, чтобы объяснить ее появление в наших краях… например, что она приехала туда по состоянию здоровья… подозрение на полиомиелит, или что-нибудь в этом роде. И уверяю вас, она оправится после всего, что случилось… Я приложу к этому все силы. Доверьте ее мне, прошу вас, – он взял Грейс за руку. – Ваш Эндрю понравился мне, едва я только увидел его. А теперь он нравится мне еще больше». Да, этот Астер оказался приятным человеком.

С улицы донесся звук отъезжающего такси.

Грейс встала и начала ходить по комнате.

Ведь этого она и хотела так долго, не правда ли? Чтобы Джейн была устроена, чтобы все оставили ее, Грейс, в покое. Да, но не таким образом – стремительно убегая, как будто она была больна проказой.

Вот кем она была теперь для них… прокаженной.

Воцарилась тишина. Кроме Грейс и Пегги Матер, в доме никого не осталось.

Вспомнив о кухарке, Грейс подняла голову. Вчера, даже еще сегодня утром она боялась Пегги: та слишком много знала. Но сейчас она уже не чувствовала страха перед служанкой. Пегги, наверное, сидела на кухне и перебирала в уме события дня, с радостью сознавая, что теперь-то она сможет сплетничать сколько угодно. Последние три недели, несомненно, были для нее сущим мучением.

Неужели со времени той встречи в доме Эндрю прошло всего три недели? Они только что поцеловались и пожелали друг другу спокойной ночи, и, открыв дверь, Эндрю все еще обнимал Грейс. Неожиданно в глаза им ударил свет фонаря, но Эндрю не отдернул руку, а наоборот, еще крепче прижал к себе Грейс. Через какую-то долю секунды он включил свой собственный фонарь и осветил непрошеного гостя. Грейс охнула, увидев пунцовое лицо Пегги Матер.

Эндрю действовал так быстро, как будто встреча нисколько не ошеломила его: глядя на возмущенную кухарку, он заговорил. Грейс и сейчас слышала его голос. «Если проронишь хотя бы одно слово насчет того, что ты здесь видела, я немедленно пойду к мисс Шокросс. Ты ведь зависишь от нее, верно? Так вот, я и гроша ломаного не дам за твое будущее, если она узнает, что ты отбывала срок. И не пытайся отрицать это: как-то раз я от нечего делать зашел в суд в Дареме и увидел тебя. За кражу у своего хозяина тебе дали шесть месяцев тюрьмы, причем, если меня не подводит память, это было твое третье правонарушение.»

Пегги Матер и не пыталась ничего отрицать. Как ни странно, она вообще не открыла рта… по-видимому, потрясение было для кухарки слишком большим. Она уже давно относилась к Эндрю с неприязнью: шотландец с самого начала дал ей понять, что ничего между ними быть не может.

Но зачем она пришла в тот вечер к его дому? Ни Грейс, ни Эндрю не могли найти этому объяснения, разве что здесь была какая-то причина деликатного свойства, но они никогда так и не узнают об этом. В одном Грейс и Эндрю были абсолютно уверены: Пегги Матер не шпионила за ними – из них троих кухарка была напугана больше всего.

А теперь она сидела на кухне и потихоньку смеялась над ними…

Что ж, пусть смеется. Наверное, хорошего настроения у Пегги Матер поубавится, когда она услышит, что скажет ей Грейс. «С послезавтрашнего дня я не нуждаюсь в ваших услугах, Пегги. Вместо предварительного уведомления я выплачу вам недельное жалованье.» Она, Грейс, выдержит паузу, потом добавит: «Последнее – в том случае, если вы вернете мне все то, что утащили из моего дома за все эти годы… во время моей болезни исчезли два кольца и золотые часы… помнится, их пропажу вы списали на уличного торговца, который в то время побывал в деревне. Еще набор миниатюрных солонок георгианского стиля… но вам виднее, что вы взяли».

Она будет говорить спокойно и язвительно. Она так долго мирилась с пребыванием Пегги Матер в своем доме потому, что ее увольнение обидело бы мисс Шокросс. Ну что ж, теперь она, Грейс, может рассчитаться за все.

Но когда спустя какое-то время Грейс вошла в кухню и увидела, что Пегги уже оделась и собирается уходить, она не сказала ничего из того, что планировала, а, взглянув на кухарку, сообщила:

– Я больше не нуждаюсь в ваших услугах, Пегги. Деньги и бумаги пришлю завтра. Заберите свои фартуки, – она указала на ящик комода.

Пегги Матер посмотрела на Грейс мрачным, яростным и полным ненависти взглядом, после чего рванула выдвижной ящик и выхватила оттуда фартуки. Потом, посмотрев в глаза Грейс, она процедила:

– Прослужить столько лет, чтобы тебя потом вот так выбросили… Клянусь Богом, я вам это припомню!

– Не сомневаюсь, Пегги. Но советую не начинать до конца недели, когда я уеду из деревни. Будет жаль, если после стольких лет вам придется расстаться с тетей.

Взгляд Пегги Матер напомнил Грейс о Стивене.

Когда дверь кухни с грохотом закрылась, Грейс подошла к ней, закрыла на ключ и, прислонившись к косяку, некоторое время постояла, закрыв глаза и судорожно глотая воздух.

Ну, вот и все. Слава Богу, что все кончилось – вся секретность, ложь, страх. Она одна… совсем одна…

Грейс открыла глаза Пустота внутри нее начала увеличиваться, грозя захлестнуть ее всю.

В следующий момент Грейс бегом пересекла холл и бросилась по лестнице вверх, в спальню. Она раздвинула шторы, подержала их секунду, затем сдвинула и опять раздвинула. В прогалине, оставшейся после того, как срубили бук, она надеялась разглядеть далеко на холмах крошечную точку света. Эндрю сказал, что будет ждать ее сигнала. Но света не было.

О, Эндрю, Эндрю, где же ты? Приходи скорей, скорей.

Грейс отвернулась от окна. Дом был таким тихим, пустым, необитаемым. Она направилась к лестничной площадке. «Что посеешь, то и пожнешь» «Просящему да воздастся.» Она попросила у судьбы Эндрю, и получила его… за некоторую цену. Но где он? Он обещал прийти, едва только увидит ее сигнал. О, Эндрю…

Возле портрета Дональда она остановилась – как будто его рука протянулась из этой украшенной орнаментом рамы и остановила ее. Грейс медленно повернула голову и посмотрела на изображение покойного мужа. На какое-то мгновение ей показалось, что его глаза ожили, черты лица сложились в самодовольную, надменную ухмылку… уголки губ презрительно приподнялись. «Что посеешь, то и пожнешь» Грейс протянула руку и смяла цветы, обвивавшие раму… потом ее пальцы медленно разжались. С ее губ не сорвалось ни одного бранного слова. Она посмотрела прямо в глаза Дональда и громко прошептала:

– Ничего ты мне больше не сделаешь, и я буду счастлива вопреки твоему стремлению. Я даже могу родить еще одного ребенка… ты слышишь… еще одного ребенка.

Нет… она отвернулась и начала медленно спускаться по лестнице… не надо больше детей, пусть будет только Эндрю.

Эндрю! Она стояла в центре холла. Дом был таким пустынным. Может, с Эндрю что-нибудь случилось? Что если он упал с одного из холмов и теперь будет лежать там всю ночь?.. Не говори глупостей, не говори глупостей. Эндрю знает все тропинки, как свои пять пальцев…

Позвонить тете Аджи и сообщить ей о том, что случилось? «Да о чем это я?» – упрекнула себя Грейс. Ведь тетя сейчас в Девоне – она решила для разнообразия провести нынешнее Рождество там. Разве Эндрю лично не сопровождал туда Аджи и ее подругу, чтобы устроить их как положено и остаться с ними до второго дня праздника? Да, первоначально планировалось, что он останется. Но он вернулся. Если бы он не сделал этого… Спокойнее, спокойнее.

Грейс зашла в гостиную и огляделась.

Обстановка комнаты казалась такой веселой – елка, фонари, ветки остролиста. Рождественская ночь… но дом был мертв.

Грейс приложила руки к голове, и как раз в этот момент у входной двери раздался звонок. Она, как ребенок, подбежала к двери и открыла ее. На пороге стоял Эндрю. Грейс с плачем упала ему на грудь.

– О, Эндрю! Эндрю!

– Ну, ну, успокойся.

– Я подавала тебе сигнал, но ты не ответил… я испугалась.

– Я стоял возле дома. Уже не мог больше выдержать. Подождал, пока уйдет кухарка.

– О, мой дорогой, давай я повешу твое пальто.

– Нет, Грейс, я здесь не останусь.

– Что? – она в изумлении раскрыла рот.

– И ты тоже не останешься. Мы не можем начать новую жизнь здесь, в этом доме. Иди бери пальто, да одевайся потеплее. Я пока выключу везде свет.

– Да, да, Эндрю, – она быстро повернулась и взбежала по лестнице.

Буквально через несколько минут Грейс снова присоединилась к Эндрю. Некоторое время он смотрел на нее, потом, подняв воротник ее пальто и плотнее прикрыв ей шею, он повел Грейс к двери. Здесь он выключил последнюю лампочку…

Им потребовалось около получаса, чтобы добраться до дома Эндрю. Когда Грейс начала снимать пальто, Эндрю зажег лампу, и в трепетном свете пламени она увидела, что он приготовился к ее визиту: возле камина, между двумя потертыми креслами, красовался чайный стол, сервированный закусками.

– О, Эндрю!

– Садись и предоставь все остальное мне… это мой вечер, – он улыбался. – Ничего не надо больше говорить, садись.

Он силой усадил Грейс в кресло и коснулся ее щеки, потом отвернулся, чтобы приготовить чай. Затем он сел напротив и начал подавать ей блюда, заставляя есть, и все это время не отрывал от нее глаз.

Под его любящим взглядом настроение Грейс стало улучшаться. В свете лампы лицо Эндрю казалось почти мальчишеским. Через какое-то время, когда он так и не отвел от нее своего странно мягкого взгляда, Грейс спросила:

– В чем дело, Эндрю?

Он отвел на миг глаза и, наклонившись к ней, взял Грейс за руки. Потом снова посмотрел на нее и тихо сказал:

– Я столько лет мечтал об этом моменте – с тех самых пор, когда впервые увидел тебя на кухне и мне показалось, что те розы предназначались мне. Много вечеров я представлял, что ты сидишь здесь, а я разливаю чай – это правда… и еще я мечтал о многом другом…

– Да?

– Да.

– Расскажи.

– Потом, когда уберу со стола.

Когда Эндрю убрал посуду, он вернулся к Грейс, нежно привлек ее к себе и усадил на колено.

Они начали разговор, но не о том, что случилось за день, а о маленьком домике возле Бакфастлея, о том, как Эндрю найдет себе там работу на одной из близлежащих ферм.

Грейс знала, что это тоже было его мечтой.

Некоторое время спустя огонь в камине угас.

Эндрю погасил лампу и, взяв Грейс на руки, стал боком подниматься по узкой лестнице. Грейс смеялась, прижимаясь лицом к его шее. На маленьком квадрате лестничной площадки он остановился и поставил ее на ноги.

– А в мечтах нести тебя было намного легче, – засмеялся он.

Грейс почувствовала, что ее охватывает буквально приступ смеха. Ее начало трясти, как в лихорадке, и трясло до тех пор, пока это безудержное веселье не взорвалось потоком слез, которые, казалось, текли не только из глаз – отовсюду.

– О, Эндрю! Эндрю!

– Ну, ну, успокойся, любовь моя.

– Ничего больше не имеет значения, Эндрю…

Ничего.

Ничего, ничего…

Вот только потеря Стивена и Беатрис.

И Джейн…

О, Джейн.

Джейн…

Болотный Тигр

ГЛАВА 1

Розамунде Морли снился сон: будто она скрепляет своей подписью документ, по которому становится владелицей Герон-Милл – мельницы и дома с небольшим подворьем, где она и жила сейчас с отцом и старшей сестрой Дженнифер. Причем документ этот – не купчая, а дарственная она получает мельницу в дар от дяди Эдварда. В других случаях в роли щедрого дарителя выступал ее кузен Клиффорд – он преподносил ей мельницу и себя впридачу в качестве мужа. Этого эпизода девушка ждала с огромным нетерпением.

Сон стал привычным, обжитым, как ее спаленка. Как правило, знакомый сюжет начинал раскручиваться на ранней стадии сна. И если бы однажды утром Розамунда проснулась и осознала, что этой ночью он не снился, она была бы удивлена и встревожена.

Нынче все шло своим чередом – до определенного момента Она поставила свою подпись, поцеловала дядю (сегодня была его очередь дарить ей мельницу), а затем, повернувшись к нему спиной, выбежала из гостиной, пересекла коридор и добежала до лестницы, ведущей вниз, к входной двери. За дверью до самой реки простирался сад. Река в этом месте была довольно узкой – в сущности, даже не река, а неширокий рукав, отходящий от Брендона, – но все равно приходилось переправляться через нее на пароме. Паромом служила выкрашенная в красный цвет плоскодонка. С крыльца ее не было видно – только поблескивала на солнце цепь, соединившая берега.

Сон все еще развивался по знакомому сценарию: Розамунда на минуткузадержалась на крыльце, а затем сбежала вниз и вскарабкалась на башню старой ветряной мельницы. Там она выскочила на шаткий балкон и, стоя на расстоянии вытянутой руки от подгнивших крыльев деревянного ветряка, запрокинула голову и звонко рассмеялась. Отсюда во все стороны – если не считать небольшого леска близ Торнби – насколько хватало глаз, простиралась равнина с чередованием желтых, красных, коричневых и черных пятен такого насыщенного цвета, что ни один художник не передал бы на холсте это сочное буйство красок Они, эти пятна, перемежались серебряными ленточками рек. Слева от Розамунды в отдалении виднелись заросли камыша – то было устье Брендона. Правее – гораздо, гораздо правее – серебро тускнело, пропадая в зарослях камыша, а то и подлеска на высоких берегах реки Уисси. Если же смотреть прямо перед собой, взгляд упирался в блестевшую на солнце полоску Большого Уза. Если идти вдоль извилистого берега Брендона, путь туда занимал целых два часа, зато напрямик, мимо Торнби-Хауза, до него было каких-то шесть миль. Уз величаво катил свои воды в море, встречая на пути одну-единственную преграду в виде Денверского шлюза.

Обычно в этом месте сна Розамунда отрывала взор от пейзажа и, независимо от того, видела она его или нет, выкликала: "Эндрю! Эй, Эндрю! Привет!" И он появлялся, сидя на тракторе, посреди одного из своих полей, и кричал в ответ: "Привет, Рози!"

Хотя близлежащие угодья Эндрю Гордона располагались всего в миле от мельницы, в той же стороне, что и Торнби, Эндрю с трактором почему-то оказывался ниже, и она улыбалась ему, облокотившись на подгнившие перила. В этот момент подле Эндрю, как правило, появлялась сестра Розамунды, Дженнифер – она восседала рядом с ним на тракторе. Розамунда махала им обоим, а затем сбегала вниз по расшатанной лестнице, невероятно счастливая от того, что у Дженнифер есть Эндрю, а у нее – Герон-Милл.

Сойдя вниз, Розамунда знала: здесь ее поджидает отец с добродушной улыбкой на лице. Она радостно помашет ему дарственной. Так случилось и на этот раз, однако дальше привычный ход сновидения был нарушен. Дарственная каким-то образом оказалась в руках у отца; он поднес к уголку зажженную спичку. Плотный, сухой лист бумаги начал потрескивать; дым заслонил от Розамунды лицо отца. Она закричала: "Нет! Нет, папа, не надо! Ты сам не понимаешь, что делаешь!" – и вцепилась в него, пытаясь отобрать документ, спасти хотя бы остатки.

– Рози! Проснись! Ты меня слышишь?

Она резким движением села на кровати.

– Что? Что случилось?

– Проснись! – взывала Дженнифер. – Скорее вставай, Рози! Дом вот-вот вспыхнет!

Розамунда подхватилась.

– Где? Где горит?

– Папа… от его кровати идет дым. Я пыталась растолкать его, но едва не задохнулась.

В два прыжка оставив сестру позади, Розамунда выбежала в коридор. Навстречу хлынули едкие клубы дыма, вырывавшиеся из-под двери спальни в другом конце коридора.

Всего лишь несколько секунд назад, во сне, Розамунда ощупью искала отца в клубах дыма, и вдруг это стало явью. Девушка ворвалась в спальню.

– Папа! Про… – она закашлялась, поперхнувшись дымом, и повернулась к Дженнифер.

– Потащили!

Вдвоем они стянули безвольное, отяжелевшее тело отца на пол и, пятясь, поволокли к двери и дальше, на лестничную площадку.

Там Розамунда опустилась на колени и, держа в ладонях взъерошенную седую голову, взмолилась:

– Папа, очнись! Просыпайся, дорогой! Внезапно ее лицо озарилось радостью.

– Дженнифер, он почти нормально дышит. Закрой ту дверь… Нет, погоди… – она бережно опустила на пол голову отца. – Нужно срочно выбросить матрас!

Вдвоем они сняли с кровати дымящийся матрас и понесли к окну. Розамунда подивилась: огонь повредил только наволочку. Они с трудом протолкнули матрас через узкое окно. Когда от первого же порыва ветра он целиком воспламенился, у сестер одновременно вырвался возглас ужаса.

– Боже! Ведь он мог… – Розамунда на мгновение прикрыла глаза и вдруг устремилась обратно, на лестничную площадку.

Генри Морли лежал все в том же положении. Девушки беспомощно смотрели на него.

– Не дай Бог, умрет, – молвила Дженнифер.

– Замолчи!

– Но что же делать? У нас не хватит сил поднять его.

– Попробуем. Берись за ноги.

Дженнифер послушно взяла отца за ноги, а Розамунда ухватила под мышки. В следующее мгновение стало ясно, что им остается только одно: тащить его по полу.

– Так не пойдет, – вздохнула Розамунда. – Нам одним не справиться. Сбегаю-ка я за Эндрю. Кстати, оттуда позвоню доктору. Только бы Эндрю уже вернулся с выставки! Только б вернулся!

– Гори оно синим пламенем!

Это была обычная формула, к которой Дженнифер прибегала в минуты сильного душевного волнения, однако в данной ситуации она приобрела зловещий смысл. Розамунда прикрикнула на сестру:

– Прекрати сейчас же! – словно не она была на два года моложе Дженнифер, а наоборот. Но так было всегда: именно она, Розамунда, вот уже много лет являлась главой семьи. Даже если бы Дженнифер не хромала… По правде говоря, эта хромота была почти незаметна… Но все равно сестра ни за что на свете не отважилась бы пробираться ночью по болотам – даже в полнолуние. Поэтому Розамунда скомандовала:

– Достань из комода несколько одеял. Сейчас тепло, но вдруг к утру похолодает? Я возьму фонарь.

Они давно ввели в обычай оставлять зажженным ночник – на всякий случай. Временами Розамунда испытывала сильное искушение сэкономить масло, но теперь радовалась, что не поддалась ему, не совершила опрометчивого поступка. Она поднялась в свою комнату и прямо на пижаму натянула широкие брюки; сунула ноги в сапоги. Потом вернулась за фонарем, но спохватилась: ведь тогда Дженнифер останется в кромешной тьме, а для нее это так же страшно, как идти ночью по болоту. Зажигать же керосиновую лампу было некогда, поэтому Розамунда заключила:

– Обойдусь без фонаря. На улице светло, как днем.

Дженнифер явно испытала облегчение.

– К твоему приходу зажгу все лампы. Только, пожалуйста, Рози, не задерживайся!

Не говоря больше ни слова, Розамунда спустилась по лестнице в темную прихожую, ощупью миновала стол с латунными украшениями, открыла шкаф и вынула короткое пальто. Просунув одну руку в рукав, отперла входную дверь.

Столь любимый ею ландшафт был залит лунным светом, но на этот раз он не тронул ее сердца, переполненного горечью и раздражением. На память пришло вечное хныканье Дженнифер. Ну в самом деле – кому нужны сельские красоты, если приходится жить без телефона, электричества и водопровода? Даже ни одной полноводной реки поблизости. Поэтому они вынуждены пить воду с подозрительным привкусом из колодца, а для купания таскать ее ведрами из реки в старенькую, с поросшими осокой стенами, баню позади дома… Права Дженнифер, ох, как права!

Розамунда ступила на паром и энергично потянула за цепь. Вода оказалась холодной, но у нее все равно мелькнула мысль: вот бы искупаться!

К тому времени, как Розамунда переправилась на другой берег и вышла на тропинку, возбуждение улеглось. Она упрекнула себя: хватит сетовать, возблагодари Господа за то, что имеешь! О да, она бесконечно благодарна Творцу за каждый день, прожитый на мельнице. Только одно и страшно: что когда-нибудь Герон-Милл придется покинуть. Охваченная боязнью, Розамунда замедлила бег.

А ведь он неизбежно придет, этот день. Случись что с отцом – и конец. Если он умрет, они потеряют и Герон-Милл, лишатся крова – неважно, с электричеством или без. Впрочем, к Дженнифер это не относится. Возможно, несчастье в конце концов заставит ее принять предложение Эндрю. Самой же Розамунде придется претворить в жизнь давний план, разработанный на крайний случай: пойти в услужение. Что-что, а ведение домашнего хозяйства – ее стихия.

Розамунда прибавила шагу, молясь на ходу:

– Добрый Боженька, не дай ему умереть! – Как ребенок, она вкладывала в молитву и свой корыстный интерес: слишком тесно благополучие отца было связано с ее собственным. Сколь горячо Розамунда ни любила отца – а она действительно любила его, но не дочерней, а скорее материнской любовью, снисходительной к причудам обожаемого дитяти, – ничуть не меньше она была привязана к мельнице. Герон-Милл был ее единственным домом, здесь она обрела ранее не изведанное чувство защищенности. За последние шесть лет не было дня, чтобы она не повторила себе, что от жизни ей нужны только две вещи: крыша над головой и уверенность в завтрашнем дне.

Розамунда шагала полем к небольшому леску и думала: вот сейчас добегу до опушки и перепрыгну через трясину. Эта мысль, как всегда, заставила ее содрогнуться. Пожалуй, не стоит рисковать. Лучше пойти в обход, через Гусиный пруд: это займет ненамного больше времени.

Как бы нежно Розамунда ни любила болотистый край с многочисленными мелководными реками, она так и не научилась спокойно относиться к дайкам – глубоким, затянутым илом трещинам в черной, топкой земле, таким же неотъемлемым от здешних мест, как вены – от человеческого тела. Всякий раз они внушали ей почти животный ужас. Даже днем, когда ей удавалось принудить себя заглянуть вглубь, она содрогалась, невольно представляя себе, как было бы страшно провалиться туда и как мало надежды выкарабкаться. У обычной рытвины либо канавы пологие склоны, а у этих трещин – вертикальные, отвесные. От сознания невозможности зацепиться за хлипкие, илистые края волосы вставали дыбом.

Розамунда очутилась в лесу; мысли бежали параллельно маршруту. Она свернула налево, на тропу, ведущую к Гусиному пруду – так прозвали расширяющийся участок канала, как бы озеро в миниатюре. Противоположный берег пруда служил естественной границей между Ивовой Пустошью, владениями Эндрю Гордона, и поместьем Торнби. То же можно было сказать о полусгнившем деревянном мостике через канал.

С давних пор они пользовались кратчайшим путем к ферме Эндрю через лес Торнби, потому что идти берегом реки, с многочисленными изгибами и извивами, выходило втрое дольше.

Этот участок леса был неплохо освещен луной – деревья находились на приличном расстоянии друг от друга. Однако на подступах к реке, где переплелись ветви плакучих ив, лес был гуще и темнее. Но Розамунда знала здесь каждый квадратный дюйм – все равно что у себя на мельнице – так что темнота ее не пугала. Можно пройти много миль и не встретить ни души. А если и попадется кто, так обязательно знакомый. Даже летом, в период каникул и отпусков, редкие туристы на моторных лодках отваживались забираться в сердце болот.

Вот почему внезапное столкновение повергло Розамунду в панику.

Она как раз достигла опушки леса и немного задохнулась; в боку кололо. И вдруг перед ней выросла чья-то тень. На какую-то долю секунды она решила, что это животное, отбившееся от стада Эндрю Гордона; несмотря на принимаемые им меры предосторожности, такое изредка случалось. Но тут ее сграбастали чьи-то руки. Испустив леденящий душу вопль, она лягнула своего противника и, очевидно, угодила в голень; он с громким проклятием отдернул ногу.

– Какого черта? Что это вам вздумалось?

Розамунда дрожала, как мышка.

– Отвечайте!

– Уберите, – пролепетала она. – Уберите руки!

На миг воцарилась тишина; Розамунда прекратила сопротивление, а напавший на нее мужчина ослабил стальную хватку, хотя и не отпустил ее совсем. Тесно прижатая к нему, она не видела его лица, только чувствовала грубую ткань твидовой куртки и знакомый запах табака – тот же сорт курил ее отец, и это странным образом ее успокоило. Она открыла рот, чтобы спросить: "Кто вы такой?" (Это явно не был кто-либо из местных.) В этот самый момент мужчина сильно схватил девушку за плечи и вытолкнул из леса, на открытое место. Там они впились друг в друга глазами.

Перед ней стоял человек крепкого сложения, плотно сбитый, но не толстый, благодаря не маленькому росту (в нем было чуть поменьше шести футов, но Розамунде он показался значительно выше). На нем не было шляпы; черты лица отчетливо обозначились в лунном света. Выдающиеся скулы, довольно изящный нос, тонкие губы, квадратный, резко очерченный подбородок. Светлые и не слишком густые брови составляли контраст с черной, всклокоченной шевелюрой и небольшой щетиной на щеках и подбородке. Эти тонкие, красиво изогнутые брови придавали его лицу некоторую утонченность, вступавшую в противоречие с остальным обликом. Глубоко посаженные глаза были прищурены – человек сверлил ее взглядом.

Не успев разобрать выражение его лица, Розамунда увидела себя глазами незнакомца. Миниатюрное существо с правильным овалом лица, хорошеньким носиком, рыжеватыми волосами цвета меди – слишком длинными, чтобы уложить их в аккуратную прическу, и слишком короткими, чтобы пленить мужчину. Что касается глаз, то они, так же, как и у незнакомца, прятались в глубине Они постоянно – в зависимости от настроения – меняли цвет: то карие, то серые, а то вдруг цвета морской волны – такое обычно случалось в минуты гнева. Скорее всего, в это мгновение они приобрели именно этот оттенок.

Должно быть, этот человек был изумлен встречей с женщиной – эту догадку подтвердили его следующие слова:

– Куда это вы несетесь, сломя голову? Я подумал… Кто вы такая?

А сам-то он кто?

– Не ваше дело! – ее высокий голос дрожал от страха и возмущения.

– Вы вторглись в мои владения, а посему я имею право спрашивать.

– Ваши владения? – глаза Розамунды широко распахнулись; рот последовал их примеру. Она судорожно глотнула.

– Вы…

– Вот именно.

– Мистер Брэдшоу?

– Совершенно верно.

– Я не знала о вашем возвращении. Вы много лет собирались – да так и не собрались.

– Прибыл, как видите, – три дня назад.

Это «прибыл» прозвучало казенно, даже чванливо. В другое время Розамунда посмеялась бы, но сейчас ею владела одна-единственная мысль: "Три дня назад – а мы и не подозревали!"

Положим, сама она редко хаживала этой дорогой мимо его усадьбы. Но Эндрю… Ах да, он же пробыл эти три дня на животноводческой выставке.

Она стала неуклюже оправдываться:

– Извините. Если бы я знала, непременно навестила бы вас.

– Не нуждаюсь.

– Вот как? – девушка смешалась. Удивление было столь велико, что перевесило обиду. – Что ж, хорошо, – она кивнула и вознамерилась продолжать свой путь.

– Стойте. А вы-то кто?

– Розамунда Морли с Герон-Милл.

Она невольно замедлила шаг и поняла, что он следует за ней.

– Куда это вы – в столь поздний час?

– На ферму мистера Эндрю Гордона. Нужно срочно вызвать врача.

– У вас кто-нибудь болен? – он поравнялся с ней. Глядя прямо перед собой, она ответила:

– Мой отец. Он курил в постели и нечаянно подпалил матрас.

– Серьезные ожоги?

– Насколько я могу судить, он вовсе не обжегся. Матрас еле тлел и загорелся лишь после того, как мы с сестрой выбросили его в окно. Должно быть, папа наглотался дыма. Мы не смогли привести его в чувство.

– Погодите, – он схватил ее за руку и заставил остановиться. – Если за двенадцать лет дорога не стала лучше, врач вряд ли сможет добраться до вас раньше, чем через один-два часа. Вашему отцу необходима срочная помощь – очистить легкие от дыма… если еще не поздно.

Ее покоробило, но он как ни в чем не бывало продолжал:

– Где он сейчас? На свежем воздухе?

– Нет. Понимаете… он слишком тяжел, мы не смогли сдвинуть его с места и оставили на лестничной площадке. Я тотчас побежала за помощью к Эндрю Гордону.

– Идемте, – властно молвил Брэдшоу.

Она посмотрела вслед его удаляющейся фигуре и крикнула: – Вы врач?

– Нет.

Девушка колебалась, поднеся к губам дрожащие пальцы. Эндрю тоже не разбирается в медицине. Все, что в его силах, это уложить отца на кровать. Однако от него можно было по телефону вызвать врача. И потом, этот субъект не вызывал доверил. И все-таки… вдруг он может помочь? Мистер Брэдшоу был уже далеко впереди. До Розамунды донеслось бесстрастное, брошенное через плечо:

– Так или иначе, пойду взгляну на вашего отца. Она попыталась стряхнуть наваждение и, пробормотав:

"Все равно без врача не обойтись", – сделала несколько шагов в противоположном направлении. И вдруг резко остановилась и, как безумная, бросилась догонять Брэдшоу. Если он вломится без нее – это вполне в его характере, – Дженнифер будет в шоке. Розамунда живо представила, как она забьется в истерике. В отличие от младшей сестры, Дженнифер не питает доверия к болотам и живущим здесь людям – поэтому на ночь дом запирается на все запоры, даже если перед тем они неделями не видят никого, кроме Эндрю да сезонных рабочих, спешащих на дальние поля. Раньше, когда канал еще не был труднопроходимым, в эту глушь изредка заплывали на моторках любознательные туристы. Но сейчас, когда берег сплошь зарос тростником, особенно та его часть, что недалеко от мельницы, с этим покончено.

– Минуточку! Подождите! – запыхавшаяся Розамунда догнала Брэдшоу. – Вы можете испугать мою сестру. Идемте вместе. Но… как же врач?

– Вы давно живете на мельнице?

Она еле поспевала за ним.

– Шесть лет.

– А куда делись Талфорды?

– Не знаю. Дядя купил мельницу у старой супружеской четы – вот все, что мне известно.

– Чем вы занимаетесь? Земледелием?

– Нет. У нас очень мало земли – какой-нибудь акр. Ближние земли в основном принадлежат мистеру Брауну. Мы делаем ювелирные украшения.

– Что? – он замедлил шаг и обернулся.

Розамунда с достоинством уточнила:

– Папа был серебряных дел мастером… и сейчас еще…

– Странное занятие для здешних мест.

– Это почему же?

– Я всегда считал, что этим лучше заниматься в большом городе.

– Прежде, чем что-то продать, нужно произвести. Мы делаем украшения. ("Делали", – уныло поправилась она про себя.)

Они вышли из леса и увидели, как серебрится в лунном свете водная гладь. Дойдя до переправы, спутник Розамунды окинул скептическим взглядом красную плоскодонку.

– Еще одно новшество! А где прежний ялик?

– Откуда я знаю? – огрызнулась девушка, проклиная себя за то, что позволила этому человеку задеть ее за живое.

– Должно быть, валяется вверх дном где-нибудь вверх по течению.

– Да.

– А говорили, что не знаете.

– Я и не знала, что раньше его использовали как паром. На излучине действительно лежит старая шаланда.

– Она прослужила бы еще лет тридцать – при надлежащем уходе. Это была добрая лодка! Я заботился о ней, когда был мальчишкой.

Розамунде не потребовалось уточнять, жил ли он здесь в детские годы. До них доходили слухи о хозяине Торнби-Хауза; он родился и вырос в этих местах и покинул их двенадцать лет назад.

Когда они переправились, он не помог ей выйти из лодки, а вскарабкался по склону и подождал, разглядывая мельницу.

– Скоро понадобятся подборки. С тех пор, как я был здесь в последний раз, уровень воды повысился на добрый фут. Вы пристроили еще одну ступеньку?

– Нет, – Розамунда прошмыгнула мимо него. – Когда мы приехали, она уже была. Я лучше пойду вперед, предупрежу сестру.

Она легко преодолела пять крутых ступеней и вбежала в дом.

– Дженнифер! Дженнифер!

– Да? – Дженнифер выскочила из своей спальни с лампой в руке. – Ты так быстро обернулась! Что…

– Некогда объяснять. Я случайно встретила мистера Брэдшоу из Торнби-Хауза. Он только что вернулся и захотел взглянуть на отца.

– Мистер… Но где же…

– Тихо! Потом расскажу.

В этот самый момент в прихожую шагнул мистер Брэдшоу. Именно шагнул: сделал шаг и замер, глядя куда-то поверх головы Розамунды. Она усмехнулась про себя. Ясно: на него, как бывало всегда, произвела впечатление Дженнифер – с рассыпанными по плечам льняными волосами, в халате и выглядывающей из-под него ночной рубашке, воплощение красоты и женственности. Огромные голубые глаза, губки бантиком, слегка вздернутый носик, матовая кожа – свет от лампы создавал вокруг нее оранжевый ореол. "Мадонна с лампой," – без тени зависти подумала Розамунда. Полная противоположность сестре, она, тем не менее, нежно любила Дженнифер и гордилась ею. Вот и сейчас ее красота сразила даже этого чурбана.

– Мистер Брэдшоу… Моя сестра… – представление сопровождалось нетерпеливым мановением руки – Ну что, он пришел в себя?

– Нет.

Странный посетитель последовал за Розамундой по лестнице. Дженнифер проводила его взглядом.

Розамунда с минуту вглядывалась в отца, а затем подняла глаза на гостя.

– Кажется, ему лучше. Дыхание стало более глубоким и ровным.

Брэдшоу приподнял веки лежавшего на полу мужчины. Приложил ухо к груди. И наконец, впился загадочным взглядом в его лицо.

– С ним все в порядке? – пролепетала Розамунда.

– Да. Я бы сказал, да. Дайте ему отоспаться. Позвольте, я подниму его.

Розамунда отпрянула. Брэдшоу нагнулся и без видимого усилия отделил от пола отяжелевшее тело ее отца.

– Где его комната?

– Несите сюда.

Розамунда схватила со стола фонарь и поспешила в свою спальню. Там она поставила фонарь на комод, отвернула мятое покрывало и отошла в сторонку, давая дорогу Брэдшоу с его ношей.

– Ничего с ним не случится. Укройте его.

Розамунду покоробил этот пренебрежительный тон.

Можно подумать, не произошло ничего особенного.

– Я все же сбегаю за врачом.

– Напрасная трата времени. Вряд ли врач скажет вам спасибо.

– Что это значит? – послышался от двери голос Дженнифер.

Мистер Брэдшоу обернулся и, прежде чем ответить, с минуту молча разглядывал девушку, чья красота хоть и поразила его, но не настолько, чтобы смягчить его манеры.

– Он в стельку пьян.

Ошеломленная, Дженнифер не нашла, что сказать. Зато Розамунда не растерялась.

– Но это невозможно!

Он метнул на нее взгляд через плечо.

– К сожалению, это факт.

– Да нет же, он наглотался дыма!

На этот раз Брэдшоу целиком повернулся к ней и смерил скептическим взглядом ее маленькую фигурку.

– Оставайтесь при своем мнении, но смерть от удушья ему не грозит, – он приподнял изогнутую бровь. – Вас это удивляет? Неужто не знакомы с запахом виски?

Знаком ли ей запах виски? Да она ненавидит его всю свою сознательную жизнь! Ведь это из-за него они оказались погребенными – по выражению Дженнифер – в этой болотистой глуши. Однако, когда они стаскивали отца с кровати, от него ничуть не пахло! Три месяца он не брал в рот ни капли спиртного и до вчерашнего дня не отлучался из дому. А вчера они все трое поехали в Или. Они с Дженнифер по очереди неотлучно находились при отце. И все-таки не уследили! Как бы ни был груб этот человек, Розамунда почувствовала: он говорит правду. Должно быть, его обоняние тоньше… но не только это. Он взял в расчет и другие признаки. Розамунда не в первый раз видела отца в таком состоянии и должна была бы сразу определить причину… не возникни паника из-за начинавшегося пожара. Ей и в голову не пришло, что отец напился. Стыд – как будто это случилось по ее вине – заставил девушку понуриться. Однако уже в следующий момент Розамунда резко вскинула голову и чопорно заявила:

– Большое спасибо за помощь.

Он по-прежнему молча смотрел на нее. "Наверное, считает меня круглой идиоткой, которая по ночам носится по болотам в поисках врача для горького пьяницы. Убить меня мало!"

Так и не проронив ни слова, Брэдшоу вышел из комнаты. Розамунда чувствовала себя раздавленной.

А что Дженнифер? Сестра тоже смотрела на нее, прижав ладони к пылающим щекам. Только после того, как хлопнула входная дверь, она осмелилась открыть рот: – Ужас! Какое унижение! Дернула же тебя нелегкая притащить сюда этого типа! Окажись на его месте Эндрю, было бы не так стыдно. Но я не верю. Откуда у отца виски? Ты вчера не оставляла его одного?

Розамунда покачала головой.

– Я – нет. С тем же успехом я могу адресовать этот вопрос тебе. Ты никуда не отлучалась?

– Нет, разумеется. Вот только…

– Что?

– Когда мы сидели в кафе – ты ходила в лавку за припоем и всем прочим, – он ненадолго отлучился в туалет; помнишь, там, возле двери, за перегородкой? Ох! – Дженнифер поднесла ладонь ко рту. – Вот когда он и улизнул – в соседний магазинчик. Да! Там как раз торгуют бакалеей и алкогольными напитками. Ему хватило нескольких минут! Ох, Рози!

– Ладно, сделанного не поправишь. Но как же мы не почувствовали запаха? А он, – девушка кивнула в ту сторону, где недавно стоял их гость, – почувствовал!

Она перевела взгляд на побагровевшее лицо отца. Тот прерывисто сопел. Как же она не догадалась?.. Розамунда вышла из комнаты и направилась в его спальню. Там она, встав на четвереньки, заглянула под кровать. Где же бутылка? Она поискала в шкафу – с тем же результатом. Дженнифер тем временем обследовала комод.

– Пусто, – сказала Розамунда. – Просто ума не приложу…

– Слушай, Рози, он ведь мог и не заходить в магазин – это всего лишь предположение. Наверное, тот тип ткнул пальцем в небо.

– Нет, он знал наверняка – так же, как мы с тобой. Я бы и сама сообразила, если бы не паника из-за пожара. Ладно. Здесь мы ничего не нашли – значит, он припрятал ее в другом месте. Стоп! – Розамунда приставила к шкафу стул и, забравшись на него, открыла верхний ящик, где хранилось постельное белье. Она пошарила внутри и тотчас нашла то, что искала, – и даже не одну, а четыре плоских бутылки.

– Целых четыре! – Дженнифер брезгливо рассматривала находку. – А ведь обещал! А, что толку!..

– Ты права – что толку?

– Но как клялся!

– Раньше тоже клялся. Ладно. Идем, выпьем чаю.

– Не понимаю, как ты можешь оставаться такой спокойной, – упрекнула Дженнифер, следуя за сестрой вниз по лестнице. – А завтра нас ждет отвратительный спектакль – так называемое раскаяние.

– И мы, как обычно, простим.

– Я – ни за что. Сказала в прошлый раз – больше не прощу!

– Тогда выходи замуж за Эндрю – единственное спасение.

– Не издевайся, Рози.

Розамунда резко остановилась на пороге кухни.

– По-твоему, я издеваюсь?

– Извини, но так получается. Ведешь себя так, словно ничего не случилось.

– А как надо? Рвать на себе волосы? С этим покончено – много лет назад.

Можно было подумать, что Розамунде не двадцать два, а шестьдесят два года. Она и впрямь никогда не чувствовала себя молоденькой девушкой. Какая молодость, если она с юных лет тащила на себе бремя ответственности за отца – слабохарактерного, и все же родного выпивоху.

Она подсела к камину и подбросила дров. Зажгла масляную лампу. Поставила чайник.

Дженнифер сидела за столом, подперев рукой подбородок. Розамунда устроилась в кресле возле камина. Обе молчали.

В разговорах об отце рано или поздно наступал момент, когда атмосфера накалялась до такой степени, что любое слово грозило взрывом.

Розамунда живо вспомнила первый такой случай – тогда еще была жива мама. Розамунде исполнилось девять, и Дженнифер – одиннадцать лет. "Не ходи к папе, – сказала мама. – Ему нездоровится, у него болит голова." Как раз в это время Дженнифер вернулась с урока танцев – не вошла, а ворвалась, громко хлопая дверьми, с балетными туфлями в руке. Розамунда стала упрекать ее за то, что она шумит, когда папе плохо. В ответ Дженнифер накричала на нее:

– Хватит нести чепуху, не то получишь затрещину! Меня тошнит от такого лицемерия! Болен? Как бы не так! Надрался, вот и вся болезнь!

– Как ты можешь, Дженнифер? Папа вовсе не пьян!

– Не будь дурой, – теперь голос сестры звучал тихо и отрешенно.

Девочки сели рядом на кровать, и в доме воцарилась неестественная, страшная тишина. Розамунда поняла: Дженнифер говорит правду. Она вспомнила прежние «недомогания» отца, и у нее прояснилось в голове. Многое стало понятным: например, почему мамины родные не желали с ними знаться. Мать была урожденная Монктон; даже отец время от времени приговаривал: "Ваша мамочка – из Монктонов, фу-ты, ну-ты!" Его «недомогания» были странным образом связаны с этим обстоятельством. Потребовалось некоторое время, чтобы Розамунда поняла истинный смысл того, что прежде считала беззлобным подтруниванием. Оказалось, что Генри Морли не столько гордится, сколько попрекает жену ее происхождением. В то же время они искренне любили друг друга – до самой смерти матери. Случались, конечно, размолвки и даже рвущие сердце скандалы, за которыми, как правило, следовал переезд в другой город, где отец надеялся начать новую жизнь и работать за двоих – на кого-то, кто оценит это по достоинству. Для этого у него были все основания, потому что Генри Морли был ювелиром милостью Божьей. Еще подростком он поступил к Монктонам, обучался у одного из их лучших мастеров.

Монктоны были старинным родом, из которого вышло немало непревзойденных ювелиров. Они охотно передавали опыт тем, кого считали достойными – в их числе оказался и Генри Морли, у него были золотые руки и верный глаз. Уже в тридцать лет ему доверили руководить мастерской. Сообщая ему эту новость, Арнольд Монктон позволил себе минимальную долю снисходительности. Спустя три дня, все еще чувствуя крылья за спиной, Генри Морли познакомился с его дочерью Дженнифер. Видеть-то он ее и раньше видел, а разговорился впервые. Их взгляды встретились, соприкоснулись руки, и будто молния пронзила обоих. Исход оказался плачевным. Арнольд Монктон не стал разыгрывать благородного отца, а поставил дочь перед выбором: либо он, либо "этот выскочка Морли".

"Выскочка Морли" решил доказать, что обойдется и без его поддержки, – не тут-то было. Орешек оказался крепче, нежели он ожидал, опьяненный любовью и первыми успехами. Работы хватало, но только рядовой. Те, кто достиг в этом деле высокого положения, не собирались уступать его либо держать подчиненных, возомнивших, будто они мастерством превосходят хозяев. После пяти лет работы в трех разных фирмах и отчаянных попыток самоутвердиться, Генри Морли ощутил потребность в допинге. Постепенно у него вошло в привычку перехватывать рюмочку-другую – главным образом виски.

На шестом году их брака Дженнифер подарила ему дочь, которую назвали в честь матери. Еще через два года родилась вторая девочка – Розамунда.

Тем давним вечером мертвая тишина в конце концов взорвалась бурной сценой: Дженнифер изорвала в клочья балетные туфли, крича, что они ей больше не понадобятся. Из ее выкриков Розамунда с изумлением узнала, что после ее рождения они сменили шесть городов. Выяснилось, что как раз в тот день отец в очередной раз лишился работы и, значит, в течение какого-то времени Дженнифер не сможет брать уроки танцев. Пошвыряв то, что осталось от туфелек, в дальний угол, она бросилась на кровать и разрыдалась.

Кажется, это и был переломный момент, когда Розамунда взвалила на себя бремя ответственности за семью, вообразила себя взрослой. Пожалуй, так оно и было, потому что она даже не позволила матери догадаться о том, что не осталась в неведении относительно истинной природы отцовского "недомогания".

Когда мама умерла, Розамунде было четырнадцать. Эта смерть окончательно добила Генри Морли. Шестнадцатилетняя Дженнифер успела окончить школу и решила учиться декламации, чтобы стать артисткой. Однажды, опьяненная великой новостью – она прошла прослушивание, ее приняли на курсы! – она возвращалась домой и угодила под автобус – по собственной вине. Ногу удалось сохранить, но ей пришлось много месяцев пролежать в больнице.

К тому времени Генри Морли являл собой тяжелое зрелище и заслуживал в равной мере жалости и презрения. Розамунда отдала предпочтение первому из этих чувств, зато Дженнифер – второму, и не без оснований. Когда ее выписали из больницы, и она на костылях отправилась домой, оказалось, что они снова переехали – в две убогих подвальных комнатушки.

Кризис разразился, когда и Розамунда окончила школу и успела три месяца проработать в детских яслях. Генри Морли схватил простуду, которая незамедлительно перешла в двустороннее воспаление легких. Вдобавок Дженнифер тяжело переносила свою хромоту и постоянно находилась во взвинченном состоянии, что лишало ее способности позаботиться о себе, не говоря уже о других.

Такое положение семьи, вынуждавшее их метаться с места на место, не позволяло девушкам обзавестись друзьями. Врач, лечивший отца, предложил своему пациенту лечь в больницу, – но самоуверенность Генри Морли, не покидавшая его даже при высокой температуре, убедила доктора в том, что дочери и так прекрасно справляются – и с обязанностями сиделок, и с домашним хозяйством. Откуда врачу было знать, что все упиралось в несчастные несколько фунтов – больше денег не осталось и ждать помощи было неоткуда.

Однажды в два часа ночи, дежуря у постели отца, Розамунда написала письмо брату своей матери, которого видела один раз в жизни, будучи совсем крошкой. Мама нарядила их с Дженнифер во все лучшее, и они поехали на поезде в Лондон. Там, в роскошном отеле, они встретились с человеком, поразительно похожим на маму. Он представился их дядей Эдвардом и взял с мамы обещание поддерживать связь. Мама пообещала, но потом не сдержала слова. И уж во всяком случае, Розамунда ни разу не слышала, чтобы о дяде Эдварде упоминал ее отец – даже во время какого-либо из своих «недомоганий». Зато он на чем свет стоит поносил их дедушку, Арнольда Монктона. Розамунда ни разу не видела этого человека, зато много слышала. Отец ненавидел тестя; хорошо, хоть эта ненависть не распространялась – насколько она могла понять – на дядю Эдварда. Розамунда написала ему на адрес лондонской фирмы и крупным девичьим почерком вывела в верхнем левом углу конверта – "ЛИЧНО".

На пятый день, после того, как почтальон вновь прошел мимо, не задержавшись возле их двери, и это в очередной раз повергло Розамунду в отчаяние, ответ принес сам дядя Эдвард. Брат их матери собственной персоной возник в их унылой, холодной комнате, и с тех пор Розамунда отождествляла этого человека с самим Господом Богом.

Едва отец оправился настолько, чтобы суметь самостоятельно передвигаться, дядя помог им переехать в приличную квартиру. Потом в один прекрасный день он обратился к Розамунде – не к отцу, не к старшей сестре – с вопросом: как бы она отнеслась к тому, чтобы поселиться на мельнице среди болот, близ Кембриджа? Как оказалось, он купил старый дом с намерением превратить его в загородную резиденцию, куда семья могла бы приезжать на выходные. Так вот – как она на это смотрит? Мельница, даже ни разу не виденная, мгновенно приобрела в глазах Розамунды сходство с Раем.

Однако возникли затруднения – все-таки дядя Эдвард был женат. Розамунда даже в мыслях не называла эту женщину тетей Анной, а только "женой дяди Эдварда". Навещая их в отсутствие мужа, Анна Монктон неизменно давала понять, что это была не слишком удачная мысль – поселить их на мельнице. Она вылезла вон из кожи, обставляя это жилище, перевезла туда – практически по бездорожью – множество личных вещей, ухлопала уйму времени и денег, чтобы придать комнатам уютный вид. Она также делала упор на то, что среди болот невозможно существовать без лодки.

Розамунда с Дженнифер не питали симпатии к жене дяди Эдварда, так же, как и она к ним. Розамунда опасалась ее влияния на дядю – и, как выяснилось, не напрасно. Однажды дядя Эдвард смущенно уточнил: он составил документ, по которому Морли разрешалось пользоваться домом, мельницей и небольшим участком лишь при жизни главы семьи. Он добавил, деланно смеясь, что эта оговорка вряд ли осложнит их жизнь, потому что такие красивые девушки, несомненно, вскорости выйдут замуж. Розамунда явственно представила себе – так, словно слышала собственными ушами, – как жена дяди Эдварда возмущается: "Нечего делать им такие роскошные подарки!"

Зато Розамунда была уверена: тетя не подозревает, что ее муж назначил племянницам денежное пособие в размере двадцати фунтов в месяц. Деньги, как правило, поступали заказным письмом, а это значило, что они не умрут с голоду, и мельница, несмотря ни на что, станет их настоящим домом.

К этому времени Генри Морли окончательно потерял почву под ногами, а потому безропотно согласился с таким проектом. Правда, Розамунда подозревала, что в его душе идет жестокая внутренняя борьба, в которой главную роль играет унижение. Ведь он неделями не зарабатывал ни пенни.

Как раз в то время, когда они обосновались на мельнице, Генри Морли снова остался без работы и горел желанием "показать им". В их новом жилище оказалось достаточно места для того, чтобы оборудовать мастерскую. Он откроет прибыльное дело – начнет изготовлять бижутерию. Для этого только и потребуется, что станок, печь, кое-какие инструменты и, разумеется, исходный материал. Вскоре он все это получил, и хотя к тому времени его энтузиазм поостыл, Генри Морли все-таки принялся за дело и немного погодя изготовил вполне приличные изделия.

Розамунде, однако, пришлось убедиться, что одно дело – произвести товар и совсем другое – продать. После обширной деловой переписки у них осталась только одна реальная надежда – на магазин в Кембридже. Местоположение удачное, зато спрос невелик. Как бесстрастно констатировал владелец магазина, браслеты и броши машинной выделки выглядят ничуть не хуже тех, на которые ушло много кропотливой ручной работы, а обходятся вдвое дешевле. К сожалению, ни Розамунда, ни Дженнифер не обладали соответствующими навыками, не говоря уже о врожденных способностях отца. Впрочем, у Дженнифер получалось лучше, хотя это и не мешало ей ненавидеть эту работу, так же, как и их вынужденную изоляцию. Зато, думала Розамунда, у Дженнифер есть выход, даже два: если у нее окончательно лопнет терпение, она может либо выйти замуж за Эндрю, либо завтра же покинуть мельницу и в буквальном смысле слова встать на обе ноги – перестать носиться со своей хромотой и устроиться на работу. Другое дело – отец: ему поздно осваивать новые ремесла.

Между этими двумя – отцом и старшей дочерью – существовала некая солидарность, своего рода заговор слабых. Пока Розамунда позволяет им сидеть на своей шее, они палец о палец не ударят, а поскольку она питала к ним искреннюю привязанность, то и крайне редко бунтовала.

– Почему все-таки мы не почувствовали запаха?

– Что? – Розамунда очнулась и взглянула на сестру. – Что ты сказала?

– Почему мы не почувствовали запах?

– И в самом деле…

– Чай готов, Рози. У тебя отрешенный вид – о чем ты думала? Ох, дорогая! – Дженнифер подвинулась поближе и во внезапном порыве схватила сестру за руку. – Придумай что-нибудь, вызволи нас отсюда! Я сойду с ума.

– Не начинай все сначала. Ты прекрасно знаешь, что хоть завтра можешь уехать. Эндрю все еще ждет.

– Это не выход. Если я стану его женой, то просто сменю одну клетку на другую – в пределах одного и того же болота.

– Он влюблен и постарается, чтобы для тебя наступила новая жизнь.

– Зато я его не люблю – во всяком случае, не так. Он мне нравится, даже очень. Возможно, я бы смирилась и пошла за него, получи он работу в городе.

Розамунда резко, так, что едва не опрокинула стул, на котором сидела ее сестра, вскочила на ноги.

– Ну, хватит, Дженнифер! Эндрю – фермер, это огромная часть его жизни. Ты должна быть благодарна ему за то, что он предлагает тебе крышу над головой. И позволь дать тебе совет; не заставляй его слишком долго ждать Он, конечно, тихоня, но ты знаешь – в тихом омуте…

– Рози! – Дженнифер наклонилась вперед и взмолилась, повиснув у Розамунды на руке: – Если бы мы могли поехать за границу – хоть ненадолго, на какой-нибудь месяц! Напиши дяде Эдварду, для тебя он все сделает!

Розамунда вырвала руку.

– И не подумаю. Как можно?..

– Ладно, на следующей неделе приедет Клиффорд, я сама с ним поговорю.

– Не нужно, Дженнифер. Ты все испортишь.

– Хорошо, хорошо, не буду. Но повторяю, Рози, я чокнусь от всего этого, – она развела руками, охватив не только комнату, но и все прилегающие к мельнице болота.

– Потерпи, все устроится.

– Вечно ты говоришь одно и то же, Рози, – Дженнифер встала перед сестрой и склонила голову. – Если ты выйдешь замуж за Клиффорда, ты ведь не оставишь меня одну с отцом, правда?

Розамунда проглотила комок.

– Слушай, Дженнифер. Обо мне и Клиффорде не может быть и речи. Не забивай себе голову глупыми фантазиями Клиффорд приезжает сюда, во-первых, потому, что отсюда удобно начинать водное путешествие, а во-вторых, стремится скрасить наше одиночество. У него золотое сердце, как у дяди Эдварда. Но между нами ничего нет. Он ни разу…

– Не спорь. Может, он ничего не говорит, зато смотрит на тебя точь-в-точь, как на меня Эндрю. Он влюблен, Рози. Ты ведь не сделаешь такую глупость – не откажешь ему? У тебя нет предубеждения против браков между двоюродными?

– Ох, Дженнифер, не загадывай так далеко. Прошу тебя. Иди ложись. Я устала. Мы обе переутомились. Поговорим в другой раз.

Она направилась к двери, но Дженнифер снова схватила ее за руку.

– Если он все-таки… Обещай, что если он все-таки… ты поможешь и мне вырваться отсюда!

Розамунда тяжело вздохнула.

– Да-да, конечно. Если это случится, я тебя не покину. Но этому не бывать. Иди спать, дорогая.

На площадке Дженнифер спросила:

– А ты где ляжешь?

– На чердаке, на старом диване.

– Идем ко мне, места хватит.

Розамунда бросила на сестру полный признательности взгляд и погладила ее по руке.

– Ты же терпеть не можешь спать вместе! А мне и на чердаке неплохо. Спокойной ночи. Я возьму фонарь. Приятных сновидений.

– Доброй ночи, Рози.

Перед тем, как подняться на чердак, Розамунда заглянула в комнату отца и, тщательно обследовав карманы пиджака, нашла то, что искала: банкноту достоинством в два фунта и немного серебра. По ее расчетам, виски обошлось в два с чем-то, значит, он позаимствовал пять фунтов из конверта, который она неделю назад приготовила к отправке в фирму "Барретт энд К°" – в уплату за материалы.

Обычно письма опускали в ящик на мосту, в полумиле от мельницы. Почтальон выгребал содержимое ящика и оставлял почту. В то утро отец как бы невзначай обмолвился: "Пойду прогуляюсь. У тебя есть что опустить в ящик?" Он превосходно знал, что есть, так же, как и то, что через несколько дней им предстоит поездка в Или. Потребность в выпивке сделала его изворотливым, как лиса, только менее умным, иначе он смекнул бы, что рано или поздно правда выйдет наружу. Однако тяга к спиртному была так велика, что он рискнул. Зло и поныне правит бал на земле!

Розамунда сунула деньги обратно в карман и повесила пиджак на стул. При этом раздался глухой стук. Она поискала – и обнаружила коробочку с мятными лепешками. Так вот почему они с Дженнифер не уловили запах алкоголя! Надпись на жестянке гласила: "Гарантия против скверного запаха из рта, в томчисле после употребления спиртных напитков". Она убрала коробочку на место и пошла на чердак.

В лунном свете куча всякого старья казалась частью неземного пейзажа. Судя по аккуратной стопке постельного белья в изголовье старой кушетки, ею часто пользовались. Розамунда не спешила раздеться или хотя бы присесть, а подошла к огромному, во всю стену, окну. Там она села на широкий подоконник и поджала под себя ноги, а головой прислонилась к косяку. Отсюда был прекрасный вид на дорогие ее сердцу земли, реку и подлесок, вплоть до самого Торнби-Хауза. Она и думать забыла о нечаянной встрече с его владельцем, каких-нибудь пару часов назад оказавшимся в центре внимания – ее и Дженнифер. Нет, сейчас она думала о более важном для себя и посылала в ночь страстный призыв к молодому человеку, в последние годы заполнившему собой ее мир: – О, Клифф! – шептала Розамунда. – Сделай мне предложение, милый! Ну пожалуйста!

ГЛАВА 2

Когда на следующее утро Розамунда сошла с чердака, старинные часы на лестничной площадке пробили семь. Она осторожно, на цыпочках, спускалась по покрытым лаком ступенькам, чтобы не разбудить отца или Дженнифер. Сейчас она разожжет огонь, приготовит завтрак и пойдет искупается. Утреннее купание всегда придавало ей свежие силы, а сегодня они ой как понадобятся. Но открыв дверь кухни, она застыла, как вкопанная: возле раковины хлопотала Дженнифер.

– Удивлена?

– Ошеломлена. Огорошена, – Розамунда обвела взглядом накрытый для завтрака стол, пылающий камин, закипающий чайник и наконец остановила его на сестре.

– С тобой все в порядке?

– Просто не спалось.

– Так бывало и раньше, однако ты не поднималась в такую рань.

– Вот, выпей, – Дженнифер протянула Розамунде чашку чаю, и они обе широко улыбнулись. Розамунда села за стол, а Дженнифер вернулась на свое место у раковины и, отвернувшись, произнесла:

– Когда я вчера легла, то долго размышляла и в конце концов пришла к выводу: пора отправляться на охоту.

Розамунда осторожно поставила чашку на стол и нахмурилась.

– Что ты имеешь в виду?

– То, что сказала. Помнишь, кто нам вчера нанес визит?

– Кто?

– Не притворяйся, Рози! – Дженнифер резко повернулась к сестре и уставилась на нее в упор.

– Мистер Брэдшоу?

– Вот именно. Мистер Майкл Брэдшоу.

– Откуда ты знаешь его имя?

– Не задавай глупых вопросов. Лучше спроси, зачем я собралась на охоту.

– Ну, и зачем же?.. Нет! Нет, Дженнифер, только не это!

– Почему?

– Как это «почему»? Он груб, неотесан, прет, как бык, свиреп, как настоящий болотный тигр. Я бы даже сказала – вожак всех болотных тигров!

– Однако согласись – он довольно красив.

– Не сходи с ума. Может, он женат. Ты ничего о нем не знаешь.

– А вот и знаю! – Дженнифер придвинулась поближе. – Знаешь, что меня, главным образом, раздражает в Эндрю? Разговоры на сельские темы. Долдонит без умолку. Но этой ночью мне припомнилось кое-что из его рассказов. Ему давно не дает покоя, что угодья Торнби остаются невозделанными. Мол, ветер заносит семена сорной травы на его посевы сельдерея. Мистер Браун и Арнольд Партридж с Фермы-у-Ручья тоже недовольны. Плодороднейшая земля пропадает, сказал Эндрю. Если она не нужна хозяину, пусть продаст. Арнольд Партридж – тот вообще навел справки и выяснил, что наш… Болотный Тигр – что-то вроде перекати-поля. С тех пор, как он уехал отсюда – после смерти отца, – так и мечется по свету. Эндрю знал его отца – тот был редкий скупердяй, они с сыном вечно были на ножах. А еще, помнится, Эндрю сказал, будто бы мистер Майкл занимался медициной.

– Вряд ли. Я спросила: не врач ли он, он ответил отрицательно. В любом случае, это еще не говорит о том, что он женат.

– Нутром чую – холост!

– Не валяй дурака. И не принимай желаемое за действительное.

– А как он на меня смотрел?!

– Ох, Дженнифер, – Розамунда погладила ее по голове. – Ну не будь таким ребенком. Можно подумать, что не ты, а я – старшая сестра. Уж тебе-то должно быть известно, что именно женатые-то и пялятся, точно голодные волки, – Розамунда вдруг рассмеялась – Мы уже окрестили его Болотным Тигром, быком и волком. И на такого-то зверя ты собираешься охотиться? Брось, Дженнифер, не смеши!

– Я вполне серьезно. Сегодня же нанесу ему ответный визит. Так, между прочим.

– Ты совсем обнаглела! Кстати, что он может предложить такого, чего бы не было у Эндрю? Что бы он ни сотворил со своей землей, он такой же фермер. И опять тебе торчать на болотах.

– Только не с ним, – Дженнифер выглянула в кухонное окно. – Этот здесь не задержится. Его потянет путешествовать – в дальние, дальние края… Честно, Рози, – Бог услышал мои молитвы!

– Все, что я могу сказать, это что ты мелешь всякий вздор, словно перегрелась на солнышке. И потом, – Розамунда с отвращением отшатнулась от рванувшейся навстречу сестры и, тыча в Дженнифер пальцем, выкрикнула: – Таких найдется миллион! Как насчет несравненной мисс Дженис Хупер? От них до Торнби-Хауза – столько же, сколько от нас. Вдобавок у нее есть преимущество: она знает работу на ферме. А Дорис?..

– Заткнись! Я уже жалею, что разоткровенничалась: надо было просто пойти и сделать. По крайней мере, я ожидала, что ты хоть оценишь комизм ситуации, а не станешь читать мораль.

– Я не читаю мораль, – ласково возразила Розамунда. – Просто я за тебя боюсь.

– Боишься? Интересно, чего… – Дженнифер резко оборвала фразу и прислушалась – Господи, отец! Сейчас начнет каяться. Я лучше пойду.

– Нет-нет, пожалуйста, останься. Не усугубляй его страдания. Можешь не разговаривать – только не уходи.

Дверь отворилась, и вошел Генри Морли – рослый, крупный мужчина с густой сединой и некогда красивым, а теперь морщинистым, пожелтевшим лицом. От былой привлекательности остались лишь темно-голубые глаза со смешинками в глубине. Даже сейчас они никуда не делись, а лишь приобрели оттенок иронии. Он не взглянул на Дженнифер, отвернувшуюся к окну, а вперил взгляд в Розамунду.

– Рози! Как я очутился в твоей спальне?

– Сперва выпей чаю.

– Все настолько ужасно?

Розамунда с минуту молча наблюдала, как отец стоит и виновато потирает щеку.

– Ты чуть не устроил пожар.

– Я чуть не… Как это?

– Должно быть, задремал с сигаретой. Хорошо, что Дженнифер вовремя почувствовала запах дыма.

– О Господи! – пробормотал Генри Морли – Но как вам удалось перенести меня на кровать? Я ничего не помню.

Розамунда поставила чайник на уголья.

– Мы вытащили тебя на лестничную площадку, а дальше не смогли. Я побежала звать Эндрю, – она замялась, но, не успел отец открыть рот, продолжила: – В лесу я столкнулась с мистером Брэдшоу. И привела его сюда.

Она говорила очень тихо, но голос отца прозвучал еще тише:

– Мистер Брэдшоу? Кто это такой?

– Владелец Торнби-Хауза. Он только что вернулся.

– Он был здесь… и перенес меня в твою спальню?

– Да, – Розамунда прошла мимо него с чайником в руке. – Ты наглотался дыма и мог умереть от удушья. Поэтому мы и позвали на помощь.

– На самом деле ты вовсе не наглотался дыма, а был мертвецки пьян! – Дженнифер резко повернулась к отцу и бросила ему в лицо эти жестокие слова. – Сами-то мы на этот раз не догадались – пришлось мистеру Брэдшоу открыть нам глаза. Упился до чертиков!

Розамунда еле удержалась, чтобы не крикнуть сестре: "Замолчи!" Что толку? Она все равно выскажет все, что у нее на душе: не теперь, так позже. Розамунда сочувственно наблюдала за отцом. Генри Морли закрыл глаза, спрятал лицо в ладонях и пробормотал:

– Нет, нет, нет…

– Да, да, да!

На этот раз Розамунда не выдержала.

– Ну, хватит, Дженнифер. Высказалась – и довольно, – она взяла отца за руку и усадила в кресло. – Ладно уж. Что толку ссориться. Что было, то было.

– Я никогда не смогу смотреть этому человеку в глаза.

– А нам тебе не стыдно смотреть в глаза – после того, как ты украл деньги, предназначенные для Барретта!

– Дженнифер! Замолчи! Иначе я сейчас же уйду – на весь день!

Эта, на первый взгляд, невинная угроза возымела действие. Дженнифер поджала губы и выскочила из кухни.

Генри Морли сидел, подперев голову одной рукой. Другой он искал руку младшей дочери.

– Ты все знаешь?

– Да. Знаю. Рано или поздно все равно открылось бы – если бы не поступил товар. Я просто ускорила события, пошарив у тебя в карманах.

– Какая же я свинья!

– Да, – мягко подтвердила Розамунда, кладя отцу руку на голову; тот прижал ее к своей щеке.

– Господи! Что бы я без тебя делал, Рози! Никаких упреков… Эти последние две недели были кромешным адом. Ах, Рози, я заранее все спланировал, когда ты дала мне опустить письмо.

– Я догадалась Ладно, это уже позади. Не будем больше говорить об этом, – обыденным тоном предложила она. – Но теперь я смогу послать деньги не раньше следующей недели. Нужно питаться, а пособие придет только после двенадцатого.

– Что я могу сказать?

– Ничего – и не нужно ничего говорить, – Розамунда высвободила руку и подошла к столу. – Раз мы пока не можем трудиться в мастерской, займись садом.

– Да, Рози. Я так и сделаю.

Она на мгновение закрыла глаза. Его трогательная покорность и униженное смирение вонзались ножом в сердце. Лучше бы он бушевал, ругался, грозил геенной огненной за непочтительность! Но нет… Такие ситуации были ей ненавистны еще и потому, что навязывали ей роль строгой, но справедливой матери, старили ее – даже изнутри. Раньше она иногда возмущалась: "Это несправедливо! Почему я должна корчить из себя старшую? Почему Дженнифер не желает взвалить на себя хотя бы долю ответственности?" Но так было до тех пор, пока Клиффорд не ввел в обычай время от времени приплывать к ним на лодке. В его глазах Розамунда прочла, что она молода – всего-то двадцать два года! – и способна увлекать и увлекаться.

– Какой он из себя? – спросил отец.

– Кто?

– Этот Брэдшоу.

– А… Нахальный. Мнит о себе бог знает что. "Весь мир у моих ног." Что-то в этом роде.

– Ну, это еще не самое страшное.

– На твоем месте я не волновалась бы. Вряд ли вы с ним вообще встретитесь. Когда я сказала, что, если бы знала о его приезде, непременно навестила бы, он недвусмысленно дал понять, что не нуждается.

– Правда?

– Да, папа.

– Значит, он будет держать дистанцию?

– Думаю, да.

Тут Розамунда сообразила, что, если Дженнифер претворит в жизнь свой дикий план, дистанция между их владениями может и сократиться. Дженнифер очень красива, и даже ее хромота, вместо того, чтобы испортить впечатление, вызывала у мужчин желание ей покровительствовать. Так было с Эндрю. Но Майкл Брэдшоу – не Эндрю, отличается от него, как тигр от оленя. Ну вот – опять он вторгся в ее мысли, и она снова уподобляет его болотному тигру!..

Впервые услышав выражение "болотный тигр", Розамунда подумала, что и впрямь существует такой зверь, но Эндрю объяснил, что так называют определенный тип местных жителей – ныне представители этого типа почти что вымерли, эти люди всю жизнь провели в болотной стране – без дорог, с предательскими трясинами и топями. Когда-то они яростно противостояли осушению болот – пускаясь на всевозможные хитрости и не останавливаясь даже перед убийствами. Они отличались крутым, независимым, а то и свирепым нравом. В свое время их дикие, невежественные, необузданные предки сражались с голландцами под предводительством Корнелиуса Вермайдена, явившимися, чтобы отнять эту землю у воды. Долгое время эти места были настолько дикими, что их обитатели практически не появлялись в городах – только по большим праздникам, иногда не чаще одного раза в год. Довольно часто такие набеги совпадали с какими-либо неприятностями, поэтому в случае чего горожане качали головами: "Здесь не обошлось без болотного тигра". И сразу перед мысленным взором вставал нецивилизованный субъект, почти зверь, едва прикрывавший шкурой причинные места, весь во власти своих необузданных страстей. Веками городское население смотрело на жителей болот как на дикарей – и не без основания.

Но до сегодняшнего вечера эти предания о болотных тиграх лишь усиливали в глазах Розамунды притягательность здешних мест. Теперь же она подумала, что, если Майкл Брэдшоу и есть "болотный тигр", никакое расстояние между их усадьбами не покажется ей слишком большим.

А ее хрупкой, утонченной сестре вздумалось поохотиться…

ГЛАВА 3

В половине третьего, одетая в кремовое льняное платье, идеально гармонировавшее с выбивающимися из-под широкополой соломенной шляпы золотистыми прядями, Дженнифер ступила на паром и потянула за цепь. Розамунда наблюдала за тем, как, переправившись на тот берег, она тщательно вытерла руки о прихваченное с собой старенькое полотенце, а затем повесила его на столбик у причала. Как она, грациозно склонив голову в прощальном поклоне, повернулась и пошла по стежке через поля; каких-нибудь двадцать минут – и она достигнет Торнби-Хауза. Когда ее хрупкая фигурка скрылась за деревьями, Розамунда побрела к дому.

Внутри было чисто, сумрачно и прохладно. В гостиной задернуты шторы. Розамунда следила за тем, чтобы яркие солнечные лучи не попортили полировку. Она любила и заботилась о каждом предмете мебели, как о своей собственности и с ужасом думала: придет день расставания с этими великолепными вещами. Все здесь – письменный стол с позолоченной, обитой сафьяном крышкой, комод с резными, гнутыми ящиками и шифоньер – относилось к эпохе короля Георга, за исключением пары чиппендейлских кресел. Розамунда нередко задавалась вопросом: чего ради тетя перевезла всю эту роскошь в такое гиблое место?

Потом папа просветил ее. До замужества Анна Монктон была дочерью аукциониста, и теперь, имея в своем распоряжении почти неограниченные средства, потакала своей мании, скупая старинную мебель, фарфор и прочий антиквариат. Отец не без горечи уточнил: все это – жалкие отбросы по сравнению с тем, чем она заполнила собственный дом.

Розамунда никак не могла смотреть на окружающие ее предметы как на «отбросы» и подозревала, что Анна Монктон – тоже. Просто, обставляя этот дом, та рассчитывала использовать его как летний коттедж, где она сможет наслаждаться элегантной, изысканной обстановкой.

Розамунда подошла к стоявшему у окна письменному столу и, достав из ящика потрепанную записную книжку, села и начала механически перелистывать страницы. Первые корявые записи относились к той поре, когда ей исполнилось десять лет. В минуты душевной невзгоды или, наоборот, радости, она испытывала неодолимую потребность облечь свои чувства и впечатления в поэтическую форму. Ранние литературные опыты носили несовершенный, даже примитивный характер, и сейчас, двенадцать лет спустя, Розамунда смотрела на них как на баловство.

Она перечитала более позднее стихотворение:

Эти строчки родились, когда Розамунда отдыхала на берегу Гусиного пруда, среди камышей. В лунном свете окрестности стали похожими на волшебное царство. Заросли осоки на том берегу казались лесом, а поросшие таволгой участки светились, точно Млечный Путь. Пушистые метелки приятно щекотали лицо; Розамунда чувствовала себя такой счастливой! В тот день приезжал Клиффорд; она проводила его до устья канала, где он оставил свою моторку, и долго смотрела вслед – как он уносился вниз по Брендону.

В тот дивный вечер стихотворение казалось удачным, но теперь Розамунда поняла: оно сыровато, нуждается в шлифовке. Она резко захлопнула дневник и сунула обратно в ящик письменного стола. Весь день ее грызла смутная тревога: словно вот-вот произойдет что-то плохое. Хоть бы Дженнифер скорей возвращалась! Зря она отправилась. Что только на нее нашло?

Розамунда вышла в прихожую и через открытую дверь посмотрела на реку. За какие-то несколько минут пейзаж преобразился. Солнце скрылось за обложившими все небо тучами. Низину окутала серая пелена; вдалеке чернел лес. Наверное, будет гроза. Скорее бы вернулась Дженнифер! Она наверняка успела дойти до Торнби-Хауза, а гроза предоставит ей возможность задержаться и лучше познакомиться с Болотным Тигром. Именно так Розамунда называла теперь про себя этого человека.

Происшедшее выбило девушку из колеи; она не знала, за что взяться. Розамунда повела взглядом по узкому проходу правее лестницы – в дальнем конце его была дверь в мастерскую. Отец сейчас там – старается искупить вину, ломает голову над новыми образцами украшений. Как только поступят деньги, нужно срочно купить материалы.

Но чем же все-таки заняться? Работы-то полно: например, убраться в спальнях. Закончить начатые на прошлой неделе гардины. Сварить варенье из смородины. Что-нибудь испечь. Точно! Розамунда отправилась на кухню и принялась за стряпню.

Отец любит пирог с черной смородиной, а Дженнифер – с кишмишем. Можно испечь и тот, и другой.

Начался дождь. Сначала по крыше застучали редкие крупные капли, а затем хлынул настоящий ливень. На мгновение кухню озарила вспышка молнии. На пороге возник Генри Морли.

– Рози, ты в порядке?

– Да-да, конечно.

– Где Дженнифер?

– Она… пошла навестить Эндрю.

– Ну, тогда незачем беспокоиться, – отец с Розамундой обменялись понимающими улыбками.

– Я пеку пирог с черной смородиной. Как только будет готово, принесу кусочек.

– Отлично! – он радостно покивал головой, как мальчишка в предвкушении сладкого.

После того, как Генри Морли вышел и закрыл за собой дверь, Розамунда несколько минут неподвижно стояла, устремив невидящий взгляд на стол. Сердце разрывалось от любви и жалости к отцу. Бедняга! Ему до смерти хочется выпить, но, чтобы доставить дочери удовольствие, он притворился, будто жаждет пирога с черной смородиной. Даже будь Розамунда злопамятной, его раскаяние растопило бы лед в ее душе.

Вынимая пирог из печи, Розамунда услышала возню в прихожей. Она поставила тарелку на стол и ринулась к двери. Там ее чуть не сбила с ног Дженнифер.

– Боже милосердный! Да ты промокла до нитки! Как же так?

– Помоги мне раздеться, руки не слушаются.

Розамунда заметила: сестра вся дрожит, но не столько от холода, сколько от ярости.

– Сейчас принесу твой халат, – она выскочила из кухни и через минуту вернулась. – Как тебя угораздило попасть под проливной дождь? Неужели нельзя было укрыться?

– Где?

Глаза Дженнифер метали молнии.

– Ты не видела мистера Брэдшоу?

– Видела. О да, мы встретились.

– Садись, Дженнифер, я поставлю чай.

Только после того, как Дженнифер выпила вторую чашку чаю, она лаконичными, отрывистыми фразами поведала о случившемся.

– Это самый наглый, самый высокомерный, самый отвратительный тип на свете! Что он из себя корчит? Тоже мне Всемогущий Господь! Без году неделя на болотах, а ведет себя как единоличный хозяин здешних мест.

Эта гневная тирада позабавила Розамунду, но она сдержала смех.

– Что он натворил?

– Ничего, – Дженнифер с вызовом подняла на нее глаза. – Ровным счетом ничего.

– Тогда в чем же дело?

Старшая сестра судорожно перевела дыхание. К этому времени она чуточку успокоилась.

– Если тебе рассказать, ты не увидишь ничего такого… Надо было присутствовать… видеть его лицо… чувствовать отношение…

– Какое отношение? – Впрочем, Розамунда и сама могла представить себе хамство их вчерашнего гостя.

– В общем, так. Когда я подошла к его дому, вокруг не было ни души. Я обошла кругом – окно гостиной оказалось незашторенным, и я… не удержалась и заглянула внутрь. Там царило такое же запустение, как и до его приезда. Я промочила ноги и, уже поднявшись на крыльцо, решила повернуть назад, но вдруг услышала за дверью шум и дернула за шнурок. Дернула – и сама же испугалась: звон в полупустых комнатах оказался просто оглушительным. – Дженнифер сделала небольшую паузу и продолжила: – Потом отворилась дверь, и появился мистер Брэдшоу собственной персоной. Без пиджака. В рубашке, бриджах и заляпанных грязью сапогах – а ведь он находился дома! Признаюсь, я не находила слов. Глупейшая ситуация! Я что-то там пролепетала: мол, пришла поблагодарить за его доброту… Доброта – ха! Он стоял и только сверлил меня взглядом. Наконец он как будто собрался что-то сказать, как вдруг его что-то отвлекло. То ли собака, то ли что-то в этом роде, потому что он прикрыл дверь, так что осталась только узенькая щель, и рявкнул: "Ступай к Мэгги! Отправляйся к Мэгги!" Собака заскулила – вовсе даже не по-собачьи, – как будто ей было больно. А он как заорет: "Мэгги! Мэгги!" Кто-то выбежал в прихожую – мне удалось мельком разглядеть пожилую женщину. Он снова распахнул дверь…

– И, конечно же, извинился? Объяснил как-нибудь?..

– Как бы не так! От такого дождешься! Он вышел на крыльцо, затворил за собой дверь и продолжал презрительно смотреть на меня, как на какого-то слизняка, – Дженнифер изменила голос, передразнивая своего врага: – "Не стоит благодарности, мисс Морли, я всего лишь перенес вашего отца на кровать, да еще расстроил вас с сестрой".

– Ну что ж, он прав.

– Возможно. Все дело в интонации. Он как будто видел меня насквозь. Я чувствовала себя голой. Ты не можешь себе представить, каково мне было.

– Сама виновата. Ты же не станешь отрицать, что это была твоя идея – отправиться на охоту.

– Сама знаю, не береди рану. Я, должно быть, спятила – вздумала связаться с подобным типом. Эндрю, по крайней мере, человек!

– Поздравляю. Хоть какой-то толк.

– Хватит, Рози. Перестань издеваться. На моем месте и тебе было бы не до смеха. Только он вышел на крыльцо, как начался дождь – крупными такими каплями. Естественно, я ожидала, что он пригласит меня в дом. Ничего подобного! Наоборот – сошел с крыльца и потопал по дорожке. Мне ничего не оставалось, как последовать за ним. А когда мы дошли до ворот – одна створка вот-вот соскочит с петель, – он распахнул их и посоветовал: "Поспешите, не то промокнете".

– А дальше?

– Все. Никаких «дальше». Я поплелась прочь, как побитая собака. А тут еще, как назло, нога почти перестала сгибаться. Я успела совсем немного пройти, как разразился ливень. Хуже всего то, что я чувствовала: этот негодяй стоит и наблюдает за мной. Говорю тебе, Рози, это просто изверг. Дикий зверь. Вот уж точно Болотный Тигр!

– Да, он не склонен принимать гостей. Вчера так прямо и заявил.

– Но почему? По крайней мере, мог предложить мне укрыться от дождя.

– Несомненно.

– Ну ладно. Пусть сгниет в своей башне из слоновой кости! А знаешь, так и случится. Здесь не станут мириться с его заскоками. Кем он себя воображает, в самом-то деле?

– Очевидно, хозяином Торнби-Хауза. Помещиком-феодалом. Ладно, допивай свой чай, и забудем эту историю. Если к вечеру распогодится, прогуляемся к Эндрю?

Дженнифер вздохнула.

– Странно, что он все еще в отъезде. Должен был вернуться вчера вечером.

– Не забывай: у него на руках ферма.

– Понимаю…

– Намажь лепешку маслом, пока горячая, – Розамунда передала сестре тарелку. Та поднялась и проследовала к буфету за маслом. И вдруг, словно увидев что-то за окном, подбежала к нему, приблизила лицо к стеклу и вгляделась в завесу дождя. Ей почудилось, будто на дальнем берегу стоит маленькая фигурка. Дженнифер поморгала, протерла запотевшее стекло и вгляделась пристальнее.

– Рози! Посмотри, там кто-то есть!

Розамунда расплющила нос о стекло и прищурилась.

– Ребенок!

– Но откуда? Здесь ни у кого нет детей – во всяком случае, таких маленьких. У Браунов все старше четырнадцати.

– И все-таки это ребенок, – Розамунда бросилась к двери.

Выбежав на крыльцо, она отчетливее разглядела детскую фигурку.

– Дай-ка мне пальто! – бросила она через плечо, не спуская глаз с ребенка, девочки, которая уже собралась ступить в лодку.

– Что ты задумала? Помочь ей переправиться? А вдруг с ней кто-то есть? Какой-нибудь рыбак…

– Что-то непохоже. Да и кто здесь рыбачит? Дженнифер помогла сестре надеть пальто.

– Но все-таки – как ты собираешься поступить?

– Спрошу, откуда она и куда направляется. Наверное, бедняжка заблудилась. И потом…

Розамунда не договорила. Вместо этого она ринулась вниз с крыльца, пересекла весь сад и, едва не поскользнувшись, сбежала к пристани.

На дне лодки проступила вода. Розамунда не стала ее вычерпывать, а быстро переправилась на тот берег.

Первый же взгляд на девочку заставил ее содрогнуться. А когда она внимательнее вгляделась в этот бесформенный, насквозь промокший комочек и лицо с явными признаками слабоумия, ее затопила жалость. Прищуренные веки девочки, из-за которых почти не было видно глаз, часто-часто моргали. Постоянно открытый рот походил на выведенную неверной рукой букву «О». Толстый, похожий на обрубок язык покоился на нижних зубах. Редкие, бесцветные волосы прилипли к черепу, отчего девочка казалась лысой. Плечи сгорбились. Из-под короткого пальтишка торчали похожие на два толстеньких полешка ноги. На вид девочке можно было дать лет десять, но, конечно, точно определить ее возраст было невозможно.

Наклонившись к ней, Розамунда ласково спросила:

– Ты заблудилась?

Ответа не последовало. Ребенок таращил на Розамунду щелки глаз.

– Где твоя мама? Папа? Пошли ловить рыбу?

Снова молчание. Наконец девочка занесла ногу в лодку.

– Минуточку! – попросила Розамунда и оглянулась по сторонам – ни одной живой души. Нельзя же бросить маленькую на произвол судьбы. Лучше взять ее с собой. Девушка протянула руку. – Спускайся. Только осторожно.

Девочка шагнула в лодку и опустилась на скользкое сиденье. Потом подняла мокрое лицо и улыбнулась, отчего черты ее лица исказились и стали еще уродливее. Из груди Розамунды рвался крик, знакомый тысячам родителей: "Господи, как ты допускаешь этих несчастных родиться?"

Доплыв до противоположного берега, она помогла девочке выйти из лодки и за руку повела к дому. Девочка не противилась, однако возле самого дома остановилась, вырвала руку и впилась взглядом в Дженнифер – та стояла в дверном проеме. На лице несчастной девочки отразилась гамма противоречивых чувств.

– Господи! – воскликнула Дженнифер! – Откуда она взялась? Зачем ты ее привела? Где ее родители?

– Я знаю столько же, сколько ты. И оставь, пожалуйста, этот тон, – вполголоса проговорила Розамунда и повернулась к малышке. – Входи, не бойся. Здесь сухо. Обогреешься и подождешь маму, – она протянула к девочке руку, но та отпрянула и продолжала сверлить взглядом Дженнифер.

– Она что, не умеет говорить?

– Не знаю, – Розамунда выпрямилась и пошла в дом, мимо Дженнифер. – Не обращай внимания, она сама войдет. Принеси пирог с чаем. Может, мне удастся…

Дикий вопль помешал ей закончить фразу. Розамунда обернулась и застыла, как вкопанная. Девочка налетела на Дженнифер, вцепилась ей в халат и замолотила ногами. Застигнутая врасплох, Дженнифер в ужасе отбивалась. Розамунда схватила девочку и попыталась оттащить ее от сестры. Та вопила:

– Убери этого звереныша! Дрянь! Уродина! Ужас! Смотри, что она сделала!

Из мастерской прибежал на шум Генри Морли.

– В чем дело? Что здесь происходит? – он остолбенел при виде того, как Розамунда, опустившись на колени, пыталась утихомирить отчаянно барахтающееся дитя. – Ради бога… кто это?

– Смотри, что она натворила! – истерично кричала Дженнифер, показывая прокушенную руку.

Розамунда подняла голову.

– Папа, уведи Дженнифер в гостиную. Куда угодно. Оставьте меня с ней наедине.

– С тобой будет то же самое! – вопила Дженнифер. – Какого черта ты притащила сюда это… это… дьявольское отродье?

– Это дьявольское отродье – моя дочь!

Все вздрогнули, как от электрического тока, и повернулись к двери. Там стоял Майкл Брэдшоу. Девочка издала сдавленный звук – что-то среднее между мычанием и хрюканием – и неуклюже заковыляла к нему. Брэдшоу легко подхватил ее на руки и посадил себе на закорки. Она привычно обхватила ручонками его шею. Все члены семьи Морли молчали. Розамунде показалось, будто этот человек свалился с неба – ангелом мщения. Поскольку всеобщее внимание было приковано к ребенку, никто не расслышал приближения парома.

Так вот, значит, о какой «собаке» говорила Дженнифер!

Бедное дитя! Розамунда по-прежнему испытывала к девочке сострадание – несмотря на то, что та набросилась на Дженнифер. Но еще больше она жалела отца девочки, этого надменного «типа». Неудивительно, что он сторонился людей! Гордыня служила ему защитой.

Как ни странно, первой пришла в себя Дженнифер. Она протянула укушенную руку и дрожащим голосом произнесла:

– Смотрите, что она наделала!

– Сами виноваты. Дочь случайно увидела вас через дверную щель, и, скорее всего, вы ей не понравились. Вот она и отправилась сюда – сказать вам об этом.

– Ну-ка, ну-ка, полегче, сэр, – Генри Морли сердито двинулся навстречу, но Розамунда схватила его за руку. Майкл Брэдшоу смерил его взглядом, повернулся к нему спиной и уверенной походкой направился вниз, к причалу. Ребенок покачивался у него на закорках.

– Ничего не понимаю, – пробормотал Генри Морли. – Что это с ним?

– Ничего, папа, – Розамунда ласково улыбнулась и повела отца на кухню, где рыдала оскорбленная Дженнифер. – Успокой ее, я мигом.

Отец нехотя подчинился. А Розамунда ринулась к переправе.

Майкл Брэдшоу усадил девочку на скамью и взялся за цепь, собираясь отчалить. В это время их догнала Розамунда. Не говоря ни слова, она опустилась на колени на дощатый настил, так, что их лица оказались вровень, и быстро заговорила:

– Простите, пожалуйста. Не думайте о нас плохо. Дженнифер – моя сестра – очень испугалась. Ей в последнее время нездоровится. Но мы понимаем и… мы не хотели причинить вам зло.

– Не оправдывайтесь, все и так ясно. Просто я прошу вас запомнить: как уже было сказано, я не принимаю визитеров. Передайте это вашей сестре.

Было трудно поверить, что под жесткой, стальной оболочкой скрывается что-либо, кроме желчи и оскорбленного самолюбия. Но Розамунда рассудила, что, будь это так, ребенок не льнул бы столь доверчиво к этому человеку и не искал убежища в его объятиях. Вчера Майкл Брэдшоу произвел на Розамунду неблагоприятное впечатление; сегодня у нее тоже не было оснований менять мнение о нем к лучшему, но в глубине ее души поселилась острая жалость к хозяину Торнби-Хауза.

Она поднялась, повернулась и пошла сквозь пелену дождя. Когда она достигла крыльца, звон цепи возвестил, что отец и дочь благополучно переправились на другой берег. Розамунда не позволила себе оглянуться.

Дома на нее тотчас набросилась Дженнифер:

– Так вот в чем дело! Я думала, там собака, а оказалось, это… существо!

– Дженнифер! – Розамунда точно кнутом хлестнула. – Не смей называть ее «существом»! Она – ребенок, маленькая девочка, и не виновата, что родилась такой. Если бы у тебя было больное дитя – никогда нельзя зарекаться, – и кто-нибудь назвал его "дьявольским отродьем", как бы это тебе понравилось?

Отец и Дженнифер смотрели на Розамунду в упор, и она почувствовала, что вот-вот расплачется. Она резко повернулась и выбежала из кухни, а очутившись в своей спальне, села к окну и закусила губы, еле удерживая рвущиеся наружу слезы.

Дождь почти перестал; из-за облаков выглянуло солнце. Скоро вся низина будет залита солнечным светом; от земли повалит пар; заискрится радуга. Это были ее любимые мгновения – солнце после дождя. Обычно Розамунда чувствовала себя умиротворенной и полной радости жизни. Однако на этот раз покой не снизошел в ее душу. Он покинул ее вчера, после встречи с владельцем Торнби-Хауза, и неизвестно, вернется ли.

ГЛАВА 4

Следующий день выдался беспокойным и для Розамунды, и для Дженнифер – главным образом из-за наступившего отчуждения. Размолвки между ними случались и прежде, но проходила ночь – и они начинали с чистого листа.

Однако на этот раз все было иначе. Розамунда чувствовала: Дженнифер считает, что сестра должна была принять ее сторону, а она не могла. Другое дело, если бы речь шла об одном мистере Брэдшоу, – но как можно одобрить поведение Дженнифер по отношению к несчастной крошке?

Вчера вечером они так и не осуществили свое намерение отправиться к Эндрю: не столько из-за ссоры, сколько потому, что перестал существовать кратчайший путь туда через Торнби. Отныне придется долго топать берегом извилистой реки, по мосту вблизи Гусиного пруда и дальше через поля – по проложенной телегой колее.

Обычно Эндрю привозил вечернюю почту. Он доезжал на своем джипе до моста, а дальше шел берегом реки. В отличие от девушек, он крайне редко пользовался коротким путем через владения Брэдшоу. Однако вчера Эндрю не появился, и сегодня тоже. Как правило, он навещал их около шести и быстро уезжал, чтобы успеть обойти поля перед сном. Розамунда видела: Дженнифер злит его отсутствие. Может быть, «злит» и не совсем точное слово, просто она выбита из колеи. Вот уже пятый день Эндрю не кажет глаз. Правда, он ездил на выставку, но позавчера должен был вернуться. Раньше не проходило двух дней подряд без его визита; по крайней мере, в последние пару лет, а до этого он стеснялся и только изредка наведывался на мельницу.

– Схожу на мостик, – решила Розамунда. – Посмотрю, нет ли почты. Не хочешь составить компанию?

Дженнифер заколебалась.

– Н-нет. Слишком жарко. И бедро ноет с самого утра.

Обычно такие сетования находили в душе Розамунды отклик, но не теперь. Она уронила: "Хорошо," – и отправилась.

Девушка шла берегом реки, почему-то не испытывая на себе благотворного влияния мерно катящихся волн. Низко над водой носились, со свистом рассекая воздух, болотные куропатки; испуганно квохтали птенцы. Время от времени при ее приближении с берега вспархивала пара серых, с переливающимся на солнце оперением, цапель. Они взмывали в небо с поразительной для таких больших птиц грацией. Розамунду нисколько не удивляло изящество лебедей, но она ни за что не ожидала подобной легкости от цапель. Следя за их полетом, она ненадолго отрешилась от своих переживаний и привычно подумала: "Нет, я не смогла бы жить ни в каком другом месте земного шара!"

Стоял конец июня; у студентов скоро начнутся каникулы. В этом году Клиффорд оканчивает университет, но должна пройти пара недель, прежде чем он узнает результаты выпускных экзаменов. Судя по всему, он получит диплом с отличием и, значит, сможет поехать на один-два года в Америку – для углубленных занятий физикой. Не для него – заочное обучение. Клиффорд поучится в Штатах, сколько нужно, и вернется в Кембридж преподавателем.

Розамунду пронзили одновременно восторг и тревога оттого, что она до сих пор не знала, какая роль во всем этом уготована ей самой. Очевидно, Клиффорд, как всегда, проведет здесь, на реке, свободное время перед отъездом в Америку. Он уже подал заявку на небольшой катер.

Сделает ли он ей предложение в начале или в конце каникул? Пожалуй, это будет зависеть от того, когда представится удобный случай… и от множества других вещей. Но это обязательно сбудется. Если Клиффорд не сделал этого до сих пор, то лишь по причине крайней занятости учебой.

Над головой Розамунды пронесся клин диких уток; она невольно запрокинула голову. Частые взмахи крыльев только подчеркивали уверенность и целенаправленность их полета. Местом назначения служил участок в устье Брендона, где образовались мелкие озерца. Добраться в это труднодоступное место можно было только весной: во все остальное время ноги увязали в иле, а вода стояла недостаточно высоко, чтобы проехать на лодке. Именно здесь, на самом высоком участке полузатопленного берега, Розамунда впервые увидела пару канадских гусей. Шла ее первая весна на болотах; та радость не забылась до сих пор.

Когда Розамунда достигла Гусиного пруда, пара "молодоженов"-лебедей обучала юное поколение чистить перышки. Их восемь отпрысков важно переваливались с боку на бок. Самка сердито зашипела на проходившую Розамунду. Та, смеясь, успокоила ее:

– Ну-ну, не суетись, ты же меня знаешь.

На противоположном берегу пруда семейство диких гусей при виде девушки вытянуло шеи и протестующе загоготало.

Розамунда перешла по мосту на другую сторону и остановилась возле столбика, к которому был прибит ящик для почты. Пусто. Ни одного письма – ни от Клиффорда, ни от кого-либо другого. Разочарование Розамунды было велико, но она сказала себе: такой уж нынче невезучий день… И вчера было то же самое.

Перед тем, как пуститься в обратный путь, она бросила взгляд на дорогу, ведущую к дому Эндрю, и различила вдалеке крохотное темное пятнышко, время от времени утопавшее в клубах пыли. То был хорошо ей знакомый джип Эндрю; Розамунда очень обрадовалась. В свое время она жалела, что Эндрю выбрал не ее, а Дженнифер; правда, нельзя сказать, что сожаление было слишком глубоким.

Джип приближался. Розамунда усмехнулась про себя: бьюсь об заклад, сегодня вечером Дженнифер будет в более спокойном расположении духа. Вот уж поистине, нет худа без добра: после вчерашнего происшествия есть надежда, что теперь Дженнифер не станет воротить нос от преданного поклонника.

И вдруг Розамунда разглядела в джипе еще кое-кого, кроме Эндрю. Когда молодой человек затормозил рядом с ней возле мостика и улыбнулся: "Привет, Рози!" – она едва кивнула головой. Все ее внимание сосредоточилось на спутнице Эндрю.

Почему вид Дженис Хупер до того ее расстроил, что она даже не смогла как следует ответить на приветствие?

Розамунда перевела взгляд с Дженис на Эндрю. Тот раскраснелся и не своим голосом произнес:

– Мы как раз собрались в Или. Как на мельнице – все в порядке?

– Да… Да, Эндрю, конечно.

– Вот и хорошо.

– Вчера вечером… мы думали, ты заглянешь.

– Я… э… в общем, были кое-какие дела. Ты же знаешь, как это бывает, когда хозяина несколько дней нет дома.

– Напрасно вы не поехали на выставку, – ввернула Дженис, выглядывая из-за плеча Эндрю. – Было очень интересно.

В голосе Розамунды появились такие же высокомерные нотки.

– Мы же не фермеры, нас это не интересует.

Как можно было ляпнуть такое при Эндрю?! Розамунда охотно откусила бы себе язык.

Молодой фермер расправил плечи и нажал на акселератор. Загудел мотор.

Эндрю снова повернулся к Розамунде.

– Как-нибудь загляну. Пока, Рози.

– До встречи.

Она в расстроенных чувствах смотрела вслед удаляющемуся автомобилю. Он не сказал ни слова о Дженнифер… Дженис Хупер ездила с ним на животноводческую выставку… У нее был вид собственника… как у кошки, тайком наевшейся сметаны… Неужели Эндрю в нее влюбился! Бедная Дженнифер!

Розамунда по-прежнему не сводила глаз с джипа, и вдруг он остановился. Эндрю выскочил из машины и бросился обратно.

Только поравнявшись с Розамундой, он позволил себе заговорить, да и то сначала несколько секунд отчаянно жестикулировал: вытер тыльной стороной ладони рот, провел ладонью по лицу и почесал затылок. Наконец он, застенчиво улыбнувшись, выдавил из себя:

– Рози, сделаешь мне одолжение?

– Конечно, Эндрю. Какое?

– Скажи Дженнифер, что видела меня вместе с Дженис, – он едва заметно кивнул в сторону джипа.

– О-о-ох, Эндрю! – это протянутое «ох» столь явственно показало ее облегчение, что Розамунде самой стало смешно. – Как же ты меня напугал! Но все-таки… Что с Дженис? Я давно замечала, что ты ей нравишься, – и она улыбнулась, как умудренная жизнью особа.

– Мало ли кто ей нравится, – неловко усмехнулся Эндрю. – Дженис не даст себя в обиду, это уж точно. Я за нее нисколько не беспокоюсь.

– Все-таки на твоем месте я была бы поосторожнее… непременно передам Дженнифер.

– Ну, я побежал, – однако он не тронулся с места, а натянуто улыбнулся и скороговоркой произнес: – Рози, так больше не может продолжаться. Вот уже два года, как я сделал Дженнифер предложение и с тех пор неоднократно повторял, а в общей сложности увиваюсь за ней добрых четыре года. Я готов сделать еще одну попытку, но только последнюю. На этот раз я жду, что она ответит «да», поэтому хочу дать ей время на размышления. Пусть проверит свои чувства. Я был слишком терпелив и внимателен – себе во вред.

– Извини, если она тебя обидела.

– Ладно, Рози. Мне пора. А то Дженис укатит без меня – от нее всего можно ожидать. – Он улыбнулся и тотчас снова посерьезнел. – Ты очень хорошая, Рози. Тот, кто вручит тебе свою судьбу, будет уверен: на тебя можно положиться.

– Вряд ли это можно считать комплиментом, – Розамунда поморщилась и покачала головой. – Это означает, что я – посредственность.

– Ни в коем случае! Сколько раз я жалел, что не ты оказалась моей избранницей! но так уж вышло. Мужчины – круглые идиоты.

– Ладно, Эндрю, не мели чепухи, – Розамунда слегка подтолкнула его, и как раз в этот момент Дженис дала три громких, протяжных сигнала.

Эндрю комично усмехнулся и бросился бежать.

– Ах, Эндрю, – прошептала Розамунда.

Какой он все-таки отличный парень! Да, обрати он на нее внимание, Розамунда не стала бы ломаться. Не то чтобы она любила Эндрю – но, возможно, искренне привязалась бы к нему. Он – сама доброта и чуткость, а Розамунда больше всего на свете ценила эти качества. Они-то и привлекли ее в Клиффорде. Клиффорд… деликатный и отзывчивый…

Но Дженнифер пора перестать играть чувствами Эндрю. Он не дурак. Сказал, что сделает ей предложение в последний раз, – значит, так и будет. Может, он уже начал подумывать, что Дженис Хупер – более подходящая жена для фермера. Он абсолютно прав.

Розамунда быстрым шагом направилась домой и вдруг замерла на месте, залюбовавшись летящей над рекой сорокой. Она прикрыла глаза и пожелала: пусть их станет две! Открыв глаза, Розамунда увидела пару. Вот и слава Богу! По примете, одна сорока – к беде, а две – к счастью. С Дженнифер все будет в порядке. Розамунда продолжила путь, посмеиваясь над своими детскими суевериями.

* * *

– Дженис Хупер? Эндрю и Дженис Хупер? И куда они направлялись?

– Кажется, он сказал – в Или.

– Но зачем? В кино?

– Понятия не имею. Поздновато, вроде бы, даже для последнего сеанса Право же, я не знаю.

– Ты чего-то не договариваешь.

– Откуда мне знать? Они ехали в джипе. Эндрю остановился поздороваться:"Привет, Рози!", Дженис тоже сказала: "Привет!" Потом он поинтересовался, как дела на мельнице. Вот и все.

– Он не сказал, когда заедет?

– Нет. – По крайней мере, хоть это правда! – Но, знаешь… Судя по всему, Дженис была с ним на выставке.

– На выставке?

– Вот именно.

– Ну… Кажется, она постоянно посещает подобные мероприятия: ведь она дочь фермера.

– Правильно, но раньше я ни разу не слышала от Эндрю, чтобы они ездили вместе. Она это постоянно подчеркивала. Странно…

Подметив на лице Дженнифер испуг, Розамунда едва удержалась, чтобы не заключить сестру в объятия и поведать всю правду о хитроумной уловке Эндрю. Когда, заметно прихрамывая, Дженнифер направилась к выходу, Розамунда ее остановила.

– Все образуется, родная. Не переживай.

– С какой стати? Ты давно меня предупреждала. Можешь гордиться своим пророческим даром.

– Дженнифер! Не принимай так близко к сердцу!

– И не думаю! Он волен встречаться с кем угодно. Я не держу его на привязи. И потом, я ему сказала…

Казалось, Дженнифер гордилась тем, что отказалась стать женой Эндрю. Она вырвала у сестры руку и, высоко – слишком высоко! – вскинув голову, удалилась.

Боже милостивый, что еще принесет этот день? Розамунда, тяжело ступая, прошла через прихожую и устроилась на своем излюбленном месте: на верхней ступеньке крыльца. Ну и денек! Ну и сутки! Вся семья на пределе. Сначала – происшествие с отцом, потом этот тип (Розамунда бросила взгляд на реку)… истерика Дженнифер… и наконец, Эндрю.

Надвигались сумерки, окрашивая болота в ровный серый цвет. Только на дальнем берегу, перепархивая с ветки на ветку, сверкал всеми цветами радуги зимородок. В конце концов Розамунда устала следить за ним и обратила взгляд внутрь себя. И вдруг – словно злой колдун решил: день еще не окончен, – увидела на том берегу детскую фигурку.

Собственно, Розамунда давно заприметила подскакивавшее над травой пятнышко, похожее на человеческую голову, но не связывала ни с чем конкретным. Над болотом постоянно мелькали стрижи и ласточки – глаз привык к постоянно меняющемуся пейзажу. Но когда голова приблизилась к переправе, Розамунда так и подскочила.

– Господи, опять?!

Прежде чем сбежать по ступенькам, она бросила тревожный взгляд на открытую дверь дома: нет ли поблизости Дженнифер? Сейчас ей только и не хватает, что снова увидеть девочку. Общение с такими детьми требует навыка. В какой-то мере Розамунда понимала чувства сестры. Самой-то ей легче она не такая тонкая, чувствительная натура, как Дженнифер.

Стоя на причале, Розамунда наблюдала, как ребенок барахтается в зарослях тростника, у самой кромки воды. Что делать? Переправиться на тот берег, рискуя в любой момент столкнуться нос к носу с отцом девочки, чтобы снова посыпались искры? Нет уж, лучше оставаться на месте.

Розамунда оставалась верна принятому решению до тех пор, пока девочка не полезла в реку – очевидно, чтобы переплыть ее. На ней было что-то похожее на ночную рубашку.

– Стой! Подожди! – Розамунда спрыгнула в лодку и изо всех сил потянула за цепь. Скорее всего, девочка не умеет плавать. Еще несколько шагов – и ее затянет трясина: ведь здесь исключительно топкое, илистое дно.

Она подхватила девочку как раз вовремя. Перевесилась через борт лодки и схватила за шиворот, как котенка.

Пристав к берегу, Розамунда вытащила девочку на дощатый настил – и была вознаграждена улыбкой, еще более исказившей ее уродливые черты. Из слюнявого рта вдруг вырвалось:

– Во-ка.

– Вока? – ласково переспросила Розамунда Девочка, все так же улыбаясь, показала толстым пальцем на воду и повторила:

– Во-ка.

Похоже, ребенок объединил два слова: «вода» и «река». Розамунда произнесла их вслух, и девочка радостно загугукала. У нее широко раскрылся рот, язык высунулся наружу, и, вдобавок ко всему, текло из носа.

Громкий, ритмично хлопающий звук заставил девочку запрокинуть голову, и она увидела пару прекрасных лебедей, летевших от Гусиного пруда к устью Брендона.

– Ка… ка…

– Лебеди, – несколько раз внятно произнесла Розамунда.

Тем временем начало смеркаться. Что же все-таки делать с ребенком? Взять с собой на мельницу и подождать мистера Брэдшоу? Дженнифер этого не перенесет. Отвести девочку домой? И нарваться на грубость: мол, она и сама нашла бы дорогу?..

Розамунда вывела девочку на тропу и четко выговорила.

– Иди… Иди… к папе.

Малышка несколько раз моргнула, затем вдруг взяла Розамунду за руку и вместе с ней двинулась по тропе.

Розамунда нехотя плелась рядом. Хорошо, хоть выяснилось: эта кроха кое-что понимает… Спустя некоторое время Розамунда остановилась и снова показала рукой в направлении Торнби-Хауза – его еще не было видно за деревьями.

– Иди… домой… иди… к папе… темно… скоро будет темно…

Но история повторилась: девочка еще крепче вцепилась в руку Розамунды и потянула ее за собой.

О, Господи! Придется еще раз пережить "теплый прием" в Торнби-Хаузе. Одно радует: вечер довольно теплый, девочка не должна схватить простуду. И все-таки, чем скорее она снимет мокрую рубашонку, тем лучше.

Розамунда окинула малышку внимательным взглядом.

– Бежим?

Она ускорила шаг. Девочка поняла и пустилась галопом, рискуя запутаться в длинной рубашке. Пришлось Розамунде время от времени ее останавливать, а один раз она даже подняла девочку в воздух. Та радостно загугукала, решив, что это такая игра.

Когда в поле их зрения очутилось массивное серое здание, Розамунда предприняла новую попытку отправить девочку одну.

– Туда… домой… иди к папе.

Реакция оказалась прежней. Девочка упрямо тащила Розамунду за собой. Пришлось смириться.

Они обошли наполовину сорванную с петель створку ворот и двинулись по аллее к дому. Поднявшись вместе с Розамундой на крыльцо, девочка замерла, словно была здесь такой же гостьей. И вдруг показала на дальний угол дома, из-за которого только что вышел Майкл Брэдшоу.

Увидев их, он остановился и с минуту стоял, будто пригвожденный к месту, с мотыгой в руках: очевидно, он рыхлил землю. Девочка не двигалась с места – повиснув на руке у Розамунды, она издавала звуки, похожие на, мычание.

Майкл Брэдшоу не спеша приблизился. Он был явно сбит с толку и не знал, как на это реагировать. Розамунда пришла ему на помощь:

– Я сочла своим долгом отвести ее домой. Она опять бродила у реки, даже пыталась пуститься вплавь.

Майкл Брэдшоу вгляделся в дочь, а затем толкнул входную дверь и сердито позвал:

– Мэгги!

Через несколько секунд открылась дверь в глубине дома, в прихожую неуклюже ввалилась пожилая женщина – очевидно, та, о которой упоминала Дженнифер.

Она обвела взглядом поочередно хозяина, девчушку и Розамунду, и у нее вырвалось:

– Матерь Божья!

– Вот именно. Так-то ты за ней смотришь. Еще немного – и она точно очутилась бы в компании Божьей Матери – на том свете. Что это значит, Мэгги? Я же велел тебе ни на минуту не оставлять ее одну.

– Я так и делала, мастер Майкл, честное слово. Она спала мертвецким сном, вот я и позволила себе… Пожалуйста, мастер Майкл, не ругайте меня, я говорю правду.

Он с видимым усилием воли взял себя в руки и чуть ли не будничным голосом произнес:

– Уведи ее в детскую.

– Идем, детка. Идем, – старуха протянула девочке руку, но та лишь посмотрела снизу вверх на Розамунду и потянула ее в дом.

Отец присел перед ней на корточки.

– Нет, Сюзи. Завтра. Сейчас ты ляжешь спать. Слышишь, Сюзи, отправляйся спать. Получишь шоколадку. Идем.

Даже это не возымело действия. Чувствуя себя очень неловко, Розамунда склонилась к девочке и высвободила руку. Тотчас две толстеньких ручонки ухватили ее ниже пояса.

– Ну и ну! – удивилась Мэгги. – Что это на нее нашло?

– Успокойся, Мэгги, – уронил Майкл Брэдшоу и снова обратился к дочери: – Сюзи… отпусти.

Его лицо оказалось на одном уровне с лицом Розамунды. Та прошептала:

– Позвольте, я попробую ее уложить.

Отец девочки выпрямился и немного подумал. Потом повернулся к Мэгги.

– Принеси лампу, – и пояснил для гостьи: – У меня здесь есть генератор, но это долгая песня – Он вошел в прихожую.

– Да, конечно, – пробормотала Розамунда и двинулась за ним, держа за руку Сюзи.

– И мебель еще не привезли.

Она не отозвалась – и так видно. Голые стены и затхлый воздух: в доме слишком долго никто не жил.

Майкл Брэдшоу начал подниматься по лестнице. Розамунда не торопясь следовала за ним: каждая ступенька давалась девочке с немалым трудом.

– Сюда, пожалуйста.

Они очутились в крохотной комнатке. Здесь только и было мебели, что раскладушка и стул. Брэдшоу открыл сундук и, порывшись в белье, извлек ночную рубашку. Положил ее на кровать и вполголоса посоветовал:

– Будьте с ней построже. Как только ляжет, скажите, что вы побудете с нами внизу, тогда она уснет.

– Хорошо.

Оставшись наедине с девочкой, Розамунда ощутила сильное желание зареветь – в силу множества причин, не до конца понятных ей самой. Но она занялась девочкой: сняла мокрую рубашечку, вытерла маленькое тельце и напялила через голову чистую рубашку. Стащила мокрые тапочки, насухо вытерла ножки и уложила свою подопечную в постель.

– Ну вот, – она погладила девочку по голове – Сюзи бай-бай?

Розамунда произнесла имя девочки совершенно естественным тоном, словно изо дня в день называла ее так.

Она поправила подушку и уже с утвердительной интонацией повторила:

– Сюзи бай-бай.

Девочка с минуту вглядывалась в нее, а потом уткнулась в подушку и затихла. Розамунда вспомнила наказ Майкла Брэдшоу.

– Я побуду внизу.

С кровати не донеслось ни звука. Розамунда вышла из комнаты, на всякий случай оставив дверь приоткрытой.

С лестничной площадки ей была видна внушительная фигура Брэдшоу. Он стоял спиной к ней и смотрел в окно. Когда девушка спустилась, он обернулся и с бесстрастным лицом устремился навстречу.

– К сожалению, мне нечего предложить вам выпить, кроме чая.

У Розамунды на кончике языка вертелось: "Спасибо, не беспокойтесь, я спешу домой, становится темно". Это дало бы ей контроль над ситуацией и избавило от возможных насмешек, а может быть, даже и от грубости со стороны хозяина дома. Вместо этого она с удивлением услышала собственные слова:

– Большое спасибо, с удовольствием выпью чашку.

Похоже, ее согласие повергло Майкла Брэдшоу в замешательство. Он смерил нечаянную гостью взглядом и со словами: "Сюда, пожалуйста," – отдернул зеленую суконную занавеску в дальнем конце холла, очевидно, служившую дверью кухни, и пропустил ее вперед.

Судя по всему, кухню использовали еще и как гостиную. Каменный пол был наполовину закрыт потертым ковром. Посередине одиноко высился стол. Возле одной из стен расположились старомодный буфет и три неказистых деревянных стула. По обеим сторонам старинного, с инкрустацией, камина Розамунда увидела два мягких кресла. Майкл Брэдшоу указал на одно из них.

– Садитесь, пожалуйста.

Девушка подчинилась. Как раз в это мгновение Мэгги отошла от очага, перед которым стояла на коленях.

– Бедная моя спина. С этой печкой кто угодно сломает позвоночник. Хотите чаю? Вон там, на полке, заварка.

– Кому нужно вчерашнее пойло? – буркнул хозяин. – Завари-ка свежий.

– На вас не угодишь, – шутливо проворчала старуха и добавила: – Англичане совсем не умеют заваривать чай.

Розамунда уже обратила внимание на ее ирландский выговор и сейчас получила подтверждение.

– Так вам удалось уложить ее в постель? – продолжала Мэгги.

– Да.

– Странно, что она так сразу к вам привязалась, правда? – последнее слово относилось к Брэдшоу, но он не откликнулся, а продолжал стоять, прислонившись к буфету. Он явно чувствовал себя не в своей тарелке, хотя и прятал смущение за напускным безразличием.

– Она, значит, к вам привязалась, – повторила Мэгги, ставя на стол простые белые чашки и блюдца. – Не припомню другого такого случая – разве что с О'Муром, – старуха по-птичьи склонила голову набок и бросила вопросительный взгляд на Майкла Брэдшоу. Тот кисло усмехнулся и сказал Розамунде.

– Могу вас заверить, это не очень-то лестный комплимент. О'Мур всего лишь овчарка.

– Зато очень красивая, – возразила Мэгги, – и на редкость смышленая.

– Да уж!

Розамунда улыбнулась: он выговорил это с хрипотцой, передразнивая ирландский выговор Мэгги.

– Вы никогда не забываете, если вас кто обмишулит, да, мастер Майкл?

– Конечно, Мэгги.

Он повернулся к Розамунде.

– Когда-нибудь были в Ирландии?

– Нет, ни разу.

– И не стоит ездить – разве что вам захочется, чтобы вас надули, одурачили и обобрали до нитки.

– Подите вы, мастер Майкл! Куда бы вы делись без ирландцев? Надули, говорите вы? Да я отдала вам всю свою жизнь…

– Успокойся, Мэгги.

На этот раз его голос звучал сурово, но снова смягчился, когда он обратился к Розамунде:

– Дочка влюбилась в этого пса и потопала за ним до самой конуры. А пес принадлежал Шену Брэдли, величайшему мошеннику юга Ирландии.

Ему удалось отвлечь Мэгги от персоналий, но при этих словах она снова взвилась:

– Вот уж нет! Надо же человеку зарабатывать на жизнь!

– Зарабатывать на жизнь – как же! Он продал мне О'Мура за пять фунтов!

– Еще бы – такая роскошная собака!

– И очень смышленая, – повторил Майкл, и в глазах у него запрыгали смешинки. – Даже чересчур. Ее можно было посадить на цепь, усыпить хлороформом, закопать в землю – а наутро вы обнаруживали, что она сбежала к хозяину. Тем летом Шен Брэдли зарабатывал себе на жизнь – Мэгги правильно сказала! – тем, что время от времени продавал чертову псину доверчивым туристам. Говорят, одному удалось перевезти О'Мура через государственную границу, но он все равно вернулся к Шену Брэдли.

Розамунда расхохоталась. Кто бы мог подумать, что она будет так непринужденно чувствовать себя в обществе… Болотного Тигра. Она видела: ему доставляет удовольствие пересказывать эту историю; называя Шена Брэдли мошенником, он в то же время дал понять, что симпатизирует этому человеку. Интересно, подумала Розамунда, сколько лет он прожил в Ирландии? Мэгги словно прочитала ее мысли:

– Вечно вы придираетесь к Ирландии и ирландцам, а сами прожили там два года, и если бы не угроза, что у вас отберут землю, раз вы ее не обрабатываете, сроду бы не вернулись в эти места.

– Мэгги, ты что-то разболталась. Где наш чай?

– Вот он! – старая экономка передала одну чашку с дымящейся черной жидкостью Розамунде, а другую – своему хозяину.

– Сахар? – предложил Брэдшоу.

– Нет, спасибо, – Розамунда улыбнулась и отпила глоток. Чай оказался таким жгучим, что она не представляла, как справится с целой чашкой.

– Слишком крепкий? – осведомился Брэдшоу.

– Да, пожалуй.

Он забрал у нее чашку, выплеснул половину в раковину и долил горячей водой.

– Так лучше?

– Да. Большое спасибо.

– Здешняя вода никуда не годится, – проворчала Мэгги, раскачиваясь, точно в кресле-качалке.

С минуту все молчали. Розамунда почувствовала, что у нее в мозгу словно тикает секундомер. Майкл Брэдшоу стоял с отрешенным видом, прислонившись к буфету. Наконец Розамунда решилась нарушить тягостную тишину.

– Темнеет. Пойду, пожалуй.

Брэдшоу поставил на стол чашку и молча направился к двери.

Мэгги перестала раскачиваться и, подняв голову, сказала Розамунде:

– Раз вы понравились Сюзи, надеюсь, мы еще увидимся. Вне всяких сомнений.

Девушка не знала, что ответить.

– Доброй ночи.

– Доброй ночи, мисс… кстати, как вас зовут? Я не расслышала.

Она ответила – не как обычно: "Розамунда Морли", – а по-домашнему:

– Рози. Рози Морли.

– А… Очень красивое имя. Такое уютное. Что ж, спокойной вам ночи, мисс Рози… мэм… – она вдруг засмеялась каким-то своим мыслям.

Майкл Брэдшоу снова пропустил Розамунду вперед. Казалось, он от рождения наделен прекрасными манерами. А ведь какой-то час назад Розамунда никак не могла заподозрить в нем подобных качеств. Он проводил ее до ворот и вдруг спросил:

– Вам нравится жить на болотах?

– Да, я люблю эту землю.

– Вы правы. Ее можно любить или ненавидеть – третьего не дано.

Все правильно… Розамунда вспомнила отвращение, которое питала к болотам Дженнифер.

Они с Майклом Брэдшоу пошли по тропинке. Он снова заговорил:

– Не знаю, что вам сказать… о дочери. Не можем же мы держать ее на привязи. А теперь, когда она знает дорогу к реке… – он удержался, чтобы не добавить: "и к вам", – с ней и вовсе хлопот не оберешься.

– Не беспокойтесь. Если вы не против, я охотно буду ее навещать.

Он застыл на месте, как вкопанный. Розамунда сделала еще один шаг и тоже остановилась. Они, как вчера вечером, впились друг в друга взглядами.

– Кроме Мэгги и нескольких человек, наших соседей в Ирландии, в Агнестауне, вы единственная, кто не выказал отвращения.

К горлу Розамунды подступил комок. Она проглотила его и, запинаясь, ответила:

– Не обижайтесь. Многие просто не привыкли… Это такая неожиданность… они вовсе не…

– Вы сами когда-нибудь видели подобное?

– Ну… я какое-то время работала в детских яслях, – она умолчала, что это длилось всего три дня. – В группе был один ребенок… девочка… почти как Сюзанна.

В сгущающихся сумерках Розамунде было видно, как у него ходят желваки. Наконец он процедил сквозь зубы:

– Меня просто бесят их взгляды.

– Она не посещала специальную школу? – тихо спросила Розамунда.

– Посещала, даже две, самых лучших. Некоторым детям это идет на пользу, только не Сюзанне. Они так и не смогли пробиться к ее сознанию. – Взгляд Майкла блуждал где-то далеко отсюда: должно быть, перед его мысленным взором стояла дочь – В последней школе она сидела, точно изваяние… как зверек в клетке Другие играли, смеялись, болтали на каком-то своем языке, а она просто сидела и ждала, когда я за ней приду. – Он резко повернулся к Розамунде. – Иногда я как будто замечаю в ней проблески ума… крохотные искорки… они там есть, нужно только добраться до них и раздуть пламя… Она многое понимает.

– Я в этом уверена.

Он глубоко вздохнул и после непродолжительного молчания отрывисто выговорил:

– Вы очень добрая… Не ожидал… после вчерашнего. Мои манеры… оставляют желать лучшего. Прошу прощения, но не за то, что произошло вчера. Нет! Я бы без зазрения совести убил всякого, кто назвал бы ее отродьем. Понимаете?

– Да. Я понимаю.

Они снова в молчании уставились друг на друга. Издалека донеслось:

– Рози! Ро-о-ози!

– Мне пора. Они не заметили, как я ушла. Теперь вот ищут. Спокойной ночи.

– Спокойной ночи.

Розамунда поспешила прочь. Она бежала не только затем, чтобы успокоить Дженнифер, но как будто спасаясь от неясной опасности – она сама не знала, какой именно. Ее гнали панический ужас и стремление уберечься… может быть, от человека, который так и остался неподвижно смотреть ей вслед… или от болот… дорогих ее сердцу болот… таинственных и жутких…

Когда Розамунда добежала до переправы, отец и Дженнифер уже ждали на противоположном берегу. Сестра крикнула:

– Черт возьми, где тебя носило?

Розамунда не ответила, только в молчании скользнула в лодку и потянула за цепь.

– Я очень беспокоился, – признался отец. – Ты не сказала, что куда-то идешь.

Она ответила, только когда импровизированный паром пристал к берегу:

– Пришлось отвести девочку домой. Она чуть не утонула.

– Опять?! – взвилась Дженнифер. – Почему бы тебе не оставить ее в покое? Незачем приваживать!

Розамунда рассвирепела.

– Конечно – и пусть себе тонет, вязнет в трясине – так, что ли? Спокойно сидеть на бережку и наблюдать, как она гибнет?

– Не ори на меня!

– А ты не неси чепуху!

Розамунду всю трясло; ее душила ярость. Господи, да что же это такое? Как будто заразилась от Болотного Тигра…

– Рози, подожди минуточку, – прошелестел сзади тихий голос отца.

Не обращая внимания, она метнулась в дом. Пусть сами готовят ужин – взрослые люди! Стоило ей отлучиться на каких-нибудь полчаса и не предупредить, как они уже оглашают всю округу воплями.

Однако в душе Розамунда сознавала: эта вспышка – только защита от чего-то глубинного, бегство от владельца Торнби-Хауза, отца слабоумного ребенка.

ГЛАВА 5

На следующее утро, когда Дженнифер принесла ей чай в постель, Розамунда сконфузилась, застыдилась, но и была немало удивлена таким жестом доброй воли. Чтобы скрыть замешательство, она изобразила бурный восторг.

– Вот спасибо, а то голова разламывается! – и уставилась в чашку.

Дженнифер еле слышно произнесла:

– Прости за вчерашнее, Рози.

Розамунда бросила на сестру испытующий взгляд и сжала ее руку.

– Это я должна просить прощения. Вчера был несчастливый день, все мы распсиховались. Надеюсь, сегодня все пойдет по-другому.

– Во всяком случае, папа взял добрый старт: с шести часов в мастерской.

– Что ты говоришь!

– Да, а теперь пошел за почтой.

– Господи, который же час? – Розамунда перевела взгляд на стоявшие на ночном столике часы и ахнула: – Девять! Так поздно!

Дженнифер улыбнулась от души.

– Ты так сладко спала, жалко было будить.

– Боже милосердный! – Розамунда отдала сестре пустую чашку. – Чтобы я столько дрыхла без задних ног! Сроду не была соней!

– Пойду, приготовлю тебе завтрак. Принести его сюда?

– Господи, конечно же, нет! Я уже встаю. Но все равно спасибо.

После ухода Дженнифер Розамунда заложила руки за голову и уставилась в потолок. Вот что значит реветь по ночам в подушку!

Ее вдруг словно током ударило: сегодня не приснился тот самый сон – ни малюсенького кусочка! За несколько лет Розамунда не могла припомнить другого такого случая. Пожалуй, если бы она узнала, что во сне перестала дышать, и то удивилась бы меньше.

Розамунда свесила ноги с кровати. Два последних дня оказались из рук вон плохими – ну так что? День на день не приходится.

Как раз когда она входила в кухню, из двери черного хода показался отец.

– Доброе утро! Хорошо спала?

Сияя, он отдал Розамунде три письма. Она беззаботно ответила:

– Сроду так не высыпалась!

Один конверт был из белой бумаги, а два других – из грубой, коричневой.

Белый согрел Розамунде душу, поднял настроение. Она не стала его распечатывать, а до поры сунула в карман.

Дженнифер в это утро являла чудеса доброжелательности и такта. Она никак не прокомментировала поведение младшей сестры и не стала задавать вопросов, в том числе главного: "От кого это?"

Розамунде потребовалась вся ее выдержка, чтобы спокойно съесть свой завтрак, помочь вымыть посуду и убраться на кухне. Только после этого она разрешила себе отправиться на мельницу. Конечно, это чистое ребячество – читать письма Клиффорда, только взобравшись на верхотуру, откуда весь болотный край виден, как на ладони.

Она в мгновение ока взбежала по шаткой лестнице и села, поджав под себя ноги, на деревянный пол. Разорвала конверт.

"Дорогая Розамунда…" Она начала читать с улыбкой, но когда перевернула страницу, радость сменилась недоумением, а прочтя последнюю фразу: "До встречи после моего возвращения из Америки!" – Розамунда в тоске уронила голову на руки.

С минуту она оставалась неподвижной, прижимая пальцы к зрачкам под опущенными веками – словно затем, чтобы скрыть от самой себя страшный смысл письма.

Итак, они увидятся после его возвращения из Америки. Он вынужден изменить свои планы. Мама считает, что, раз уж ему предстоит учиться в Штатах, то и каникулы целесообразно провести там – всей семьей. Мама с нетерпением ждет встречи с вашингтонской кузиной – они сто лет не видались. "Мне бесконечно жаль, но мы обязательно увидимся – как только я вернусь в Англию."

И когда же это будет? Перед самым началом учебы? Через несколько лет? Сейчас июнь, каникулы длятся до сентября. Да, тетя позаботилась о том, чтобы их разлучить! Как крыса, чуяла опасность! Ей не откажешь в дальновидности. И коварстве. Розамунда живо представила себе, как она убеждает Клиффорда: "Какой смысл перед началом учебного года на каких-то пару дней ехать в Англию? Делать такие концы!"

Розамунда скомкала письмо. Она преисполнилась презрения к Клиффорду.

Слабак! Глина в руках матери!.. Нет. Она не питает к нему ни презрения, ни, тем паче, ненависти. Клиффорд хороший – деликатный, добрый… Дело даже не в слабохарактерности, а в стремлении всем угодить: чтобы и волки были сыты, и овцы целы Главное – чтобы мамочка была довольна. Розамунда вспомнила: сегодня ей впервые не снился знакомый сон, – и затрепетала. Ей словно вонзили кинжал в сердце. Пытаясь унять тревогу, она заговорила вслух:

– А что, собственно, произошло? Ничего ведь не изменилось. Герон-Милл остается нашим – пока жив отец. Хотя, конечно, дело не только в мельнице.

Да. Ей нужна не только крыша над головой, но и кое-что еще… Любовь и нежность Клиффорда.

В эти минуты ей совсем не было дела до освещенной ярким солнцем земли. Она глубоко вздохнула и понуро сошла по лестнице вниз.

В прихожей она столкнулась с Дженнифер. Та направлялась в мастерскую и оживилась при виде сестры.

– Ну, что?

Розамунда откашлялась.

– Клиффорд не приедет. Он улетает в Штаты. Они всей семьей проведут там каникулы.

– Что?! Ох, Рози, это козни тети Анны! Но почему он не заехал повидаться с тобой перед отъездом – здесь же недалеко?

– Он слишком занят. Нужно подготовиться…

– Должно быть, это было решено в последнюю минуту. Экспромт тети Анны. Ох, Рози! – Дженнифер протянула к сестре обе руки. – Не принимай близко к сердцу!

Жалость сейчас была для Розамунды – острый нож.

– Я и не принимаю. Вспомни: я говорила, ничего не выйдет. Это ты строила замки на песке.

– Хорошо, будь по-твоему, – Дженнифер заторопилась в мастерскую, но перед тем, как исчезнуть за дверью, повернулась к сестре.

– Для Морли это просто проклятая неделя. Сначала Эндрю, а теперь Клиффорд…

У Розамунды не было ответа. Она прошла в гостиную и принялась полировать мебель. В какой-то момент, яростно натирая маленький диванный столик, доводя его поверхность до зеркального блеска, она снова заговорила сама с собой:

– Нужно заботиться о тебе, образец старинного искусства, – чтобы потом вернуть тете Анне в лучшем виде!

Господи, до чего противно быть такой! И все-таки Дженнифер права: Клиффорд мог приехать и сказать ей об этом лично. Возможно, тогда она поняла бы его мотивы и не стала обижаться Письмо такое сухое, казенное – как от чужого. Если нет чувств – зачем же он поцеловал ее в прошлый раз? Она стояла на берегу, наблюдая за тем, как Клиффорд заводит мотор, – и вдруг, перед тем, как двигатель затарахтел, он соскочил обратно на берег и, не успела Розамунда опомниться, заключил ее в объятия и стал целовать – один, два, три раза… И снова прыгнул на палубу. Она замахала ему – обеими, поднятыми над головой, руками, и махала до тех пор, пока катер совсем не исчез из виду. А теперь он уезжает в Америку…

На глаза навернулись слезы. Розамунда разозлилась на себя.

– Ну, хватит киснуть. Слезами горю не поможешь. Нужно встречать превратности судьбы с гордо поднятой головой!

* * *

Около половины двенадцатого в кухню из сада ворвался запыхавшийся отец и выпалил:

– Наконец-то он ее забрал!

– Кого? Папа, о чем ты?

– О девочке.

– Она что… снова была здесь?

– Не совсем. Сначала я заметил, как он во весь опор мчался по полю. Потом нагнулся и что-то поднял с земли. Ребенка!

Розамунда покачала головой.

– Когда же ему работать?

– Я думаю, Рози, таких детей нужно держать в специальных заведениях.

– Она уже была в двух. И безумно тосковала. Ей нужна любовь. Внимание. Ласка… – про себя она добавила: "Как и всем нам".

– Но, Рози, она же ненормальная! Она не может переживать это так же остро, как мы.

– Не говори глупостей! – огрызнулась Розамунда и тотчас прикусила язычок – Извини, пожалуйста. Видишь ли, все как раз наоборот: такие дети нуждаются в этом гораздо больше "нормальных".

– Возможно, ты права. Ты почти никогда не ошибаешься. Мудрая мама-птичка.

Приблизившись к Розамунде, отец обнял ее за плечи, и она чуть не выкрикнула:

– Не смей! Сегодня мне меньше всего нужно ваше сочувствие, а тем более похвалы за мудрость и материнскую заботу! Осточертело корчить из себя "маленькую маму", опекая тебя, Дженнифер и… Господи, как же я от вас устала!

До чаепития Майкл Брэдшоу трижды показывался на горизонте – во всяком случае, столько раз его видела Розамунда. Увидев, как он снова уносит домой ребенка, девушка решилась. Надо что-то делать. Так он никогда не заработает на жизнь.

Поэтому, когда они сели пить чай на лужайке, в тени мельницы, она без подготовки выпалила:

– Завтра приведу ее сюда.

– Ох, нет, Рози! – Дженнифер не донесла до губ чашку. – Я этого не вынесу!

– Неужели не ясно, что мужчина не может целыми днями караулить дочь либо гоняться за ней по болотам?

– Это его проблема. Почему он не пригласит няню? Розамунда открыла было рот – и снова закрыла.

Действительно, почему? Дженнифер абсолютно права. От старой Мэгги никакого проку – ей не уследить за маленьким ребенком.

Тут Розамунда вспомнила голые стены Торнби-Хауза, убогую обстановку детской и кухни. Такую мебель она видела в самых дешевых меблирашках. Почему он поселился в доме, не позаботившись сначала привезти мебель? Зачем натащил всякой рухляди? И если он вправду собирается заняться земледелием, почему не обзаведется техникой, не наймет рабочих? Вместо того, чтобы размахивать мотыгой…

Вслух у нее вырвалось:

– Если тебе невмоготу терпеть ее в нашем доме, я сама завтра пойду туда. Все равно в мастерской нечего делать.

Отец заерзал, и Розамунда мысленно ругнула себя за бестактность.

Дженнифер прищурилась.

– Я бы на твоем месте не стала навязываться.

– Ну, знаешь… – Розамунда не договорила, но Дженнифер прекрасно поняла, что она хотела сказать "Кто бы говорил!"

– Ладно. Иди. Продолжай в том же духе. Но вот посмотришь – он укажет тебе на дверь.

– Неправда.

– Вот увидишь. – Уже.

Дженнифер опешила. За нее спросил Генри Морли:

– Что «уже»? Он приглашал тебя в дом?

– Конечно. Я уложила девочку спать, а потом он угостил меня чаем.

Ей бросилось в глаза потемневшее лицо Дженнифер. Ясно: ее мучит уязвленное самолюбие. Возможно, на месте сестры Розамунда чувствовала бы то же самое. Но вот от следующей реплики она наверняка воздержалась бы:

– "Любишь меня – люби и мою собаку."

– Дженнифер! – Розамунда подскочила, точно ужаленная – Ребенок – не собака, не какое-то животное!

– Ну-ну-ну, успокойтесь обе, – Генри Морли обнял дочерей. – Что это на вас нашло? Вы никогда так себя не вели.

– Прости, папа. Прости… – Розамунда без сил опустилась в кресло и, переведя дух, продолжила: – Наверное, это зной так действует. Пойду-ка я на пруд, поплаваю. Остыну…

Она бросила через стол виноватый взгляд на отца и Дженнифер. В ответ улыбнулся один отец.

– Правильно, дочка. Я бы и сам пошел искупаться, да уж больно далеко тащиться. – Он перевел взгляд на реку и задумчиво добавил: – Надо бы расчистить местечко для этого поближе к дому. Для плаванья мелковато, но хотя бы окунуться. Вон там, у излучины. Как считаешь?

Он явно ждал одобрения, и Розамунда собиралась ответить, но вдруг снова увидела девочку и замерла. Отец с сестрой проследили за направлением ее взгляда.

Детская головка мелькала средь высокой травы. Наконец и она, и вся маленькая фигурка Сюзи вынырнула на расчищенном участке ближе к пристани. Девочка смотрела на них из-за реки; на лице застыла блаженная улыбка. Она забормотала:

– Во-ка… во-ка…

Розамунда метнулась через всю лужайку к реке. Сзади донесся сдавленный шепот Дженнифер:

– Пожалуйста, Рози… Не сюда!..

Она не откликнулась, сосредоточив все свое внимание на ребенке. Только бы Сюзи снова не полезла в воду!

Когда паром стукнулся о противоположный берег и Розамунда ступила на причал, терпеливо дожидавшаяся Сюзи взяла ее за руку и решительно повела к Торнби-Хаузу. Она неуклюже волочила ноги, но все так же целеустремленно шла вперед. На губах Розамунды заиграла грустная улыбка: кажется, девочка считает ее заместителем О'Мура.

Они достигли покосившихся ворот, но девочка свернула с аллеи к каменной ограде, наполовину заросшей кустарником и сухостоем – дальше простиралось то, что некогда было садом Они пошли по траве, однако временами Розамунда чувствовала под ногой твердые каменные плиты: очевидно, раньше здесь была дорожка. Кое-где сквозь заросли сорняков пробивались розовые кусты. Они обошли вокруг дома, миновали конюшню и несколько сараев, которые, за исключением высокого амбара, почти утонули в буйной поросли.

Девочка потащила Розамунду к амбару. Они услышали голоса. Один несомненно принадлежал Майклу Брэдшоу.

– Конечно, на это уйдет много времени. Что ж. Буду потом зарабатывать на жизнь. Первое время поживем на воде и хлебе. Ничего, я еще наведу здесь порядок – хотя бы назло соседям. Представляешь, нашлись такие, что пытались заполучить ордер на владение моими землями.

– До меня кое-что доходило.

– Какова наглость? Скорее я увижу их в гробу, чем позволю завладеть моей землей!

– Как же ты справишься без наемных рабочих?

– Как-нибудь справлюсь.

– Надо ведь еще обставить дом.

– Обставить – ха! На какие шиши? Да нет, это меня не волнует. У нас есть все необходимое: стол, кровати… Продержимся до лучших времен. Мы – люди неприхотливые. В коттедже Мэгги было не намного уютнее.

– Как же ты выкручивался все это время? Работал?

– Да, я сменил уйму мест. Нынче мускулы ценятся выше мозгов. Мне удалось даже немного скопить.

Второй мужской голос произнес:

– Ты знаешь, Майк, по выходным я свободен. Если понадобится помощь, только позови.

Розамунда остановилась. Как раз в это время мужчины вышли из амбара и впились в нее взглядами. Она страшно смутилась.

– Сюзи… снова ходила к реке. Вот я и… – она осеклась, увидев, что Майкл Брэдшоу поник головой и уронил, не глядя на Розамунду:

– Сегодня я уже шесть раз оттаскивал ее от переправы.

– Я знаю.

– Но ведь она всего минуту назад была здесь, – удивился его собеседник. Брэдшоу был вынужден представить:

– Мой друг, Джеральд Гибсон. Мисс Морли.

– Очень приятно.

Розамунда перевела взгляд на рослого белокурого мужчину – наверное, ровесника Майкла Брэдшоу, но благодаря юношескому блеску в глазах ему нельзя было дать больше тридцати. Первой мыслью Розамунды было:

"Какой элегантный!" – а второй: "Какой приятный молодой человек!"

Он слегка наклонил голову.

– Как поживаете, мисс Морли? Это какие же Морли? С Герон-Милл?

– Да.

– Наслышан. Вы приобрели мельницу у Талфордов? Сто лет там не был. В детстве мне не раз доводилось плавать в тех местах на шлюпке. Вам здесь нравится?

– Очень.

– Странно. Чтобы полюбить этот край, здесь нужно родиться. Сам-то я из Литлпорта, но сейчас моя семья живет в Хокуолде… знаете, за Уилтонским мостом?

– Да, конечно.

– Идемте, – уронил Майкл Брэдшоу и вырвал у Розамунды руку дочери. По дороге через заросший сад Розамунда предложила:

– Может, я присмотрю за ней?

Он немного постоял, раздумывая, и снова двинулся.

– Спасибо, не стоит.

Розамунда не уловила в его голосе благодарности и растерялась. Эпизод и сам по себе был не особенно приятным, а тем более – в присутствии постороннего. Она открыла рот, чтобы попрощаться, и вдруг девочка издала душераздирающий вопль. Она выгибалась дугой, чуть не садилась на траву – только бы помешать отцу двигаться дальше.

– Сюзи! – он слегка тряхнул ее за плечи – Прекрати сейчас же!

Девочка повернулась к Розамунде. Она не плакала, глаза были сухими, но в их темной глубине таился ужас, предвещая новую истерику. Майкл Брэдшоу немедленно отреагировал: не обращая внимания на возобновившиеся вопли, сгреб Сюзи в охапку и ринулся в дом.

– Не расстраивайтесь.

Розамунда оглянулась. У Джеральда Гибсона были добрые глаза и приятный голос.

– Ужасно, – вымолвила она. – Просто кошмар.

– Да, с непривычки тяжело. Майкл уже притерпелся.

– Пойду, пожалуй. До свидания.

– До встречи. И не обращайте внимания. Розамунда заторопилась прочь и немного замедлила шаги, только выйдя из леса, когда ее уже не могли увидеть из Торнби-Хауза. Здесь она остановилась передохнуть. За рекой, на лужайке, Генри Морли и Дженнифер по-прежнему пили чай. Розамунда поймала себя на том, что грызет ноготь большого пальца. Когда она в последний раз была настолько взвинчена, чтобы прибегнуть к этому средству?.. Ах, бедняжка, подумала она – но не о ребенке, а о мужчине.

* * *

Дженнифер не захотела идти купаться. Она переоделась в нарядное, собственноручно сшитое платье и стала дожидаться Эндрю.

Розамунда долго не могла решить, хочется ей купаться или нет. Этим вечером лучше оставаться одной. Пусть бы кто-то отвлек ее от черных мыслей. И так хватит времени – ночью, в постели, когда ни домашние заботы, ни Торнби-Хауз и его обитатели не помогут ей забыть о письме Клиффорда. Розамунде было ясно: как только она останется одна, горечь перестанет рядиться в тогу разочарования, а выльется в бунт против Клиффорда. На протяжении всего дня Розамунда то и дело в мыслях возвращалась к его поступку, чувствуя, как в ней нарастает гнев. Трус! Маменькин сынок! Он нарочно играл ее чувствами! Одурманил поцелуями… Подумаешь, поцелуй! То был импульс, результат приподнятого настроения, благодарность за удачно проведенный день… что угодно, только не намерение жениться.

Итак, она не рискнула остаться наедине со своими мыслями и решила побыть с Дженнифер – хотя бы до прихода Эндрю. Однако когда он не пришел и в восемь часов – свое обычное время, – Розамунда поняла: если она проведет с сестрой еще несколько минут, то не утерпит и откроет ей тайную тактику влюбленного. Пришлось идти купаться.

На пруду никого не было. Даже легчайшее дуновение ветерка не касалось прибрежного камыша. Если какая-нибудь коричневая бархатная головка и начинала вздрагивать, значит, мышь-полевка, стоя на задних лапках, оглядывалась по сторонам, высматривая в зарослях камыша свой будущий ужин. Не было видно лебедей с их выводком – должно быть, уплыли к большой реке, Уисси. И слава Богу: Розамунда не любила их беспокоить и, скорее всего, при них так и не вошла бы в воду.

Она расстегнула платье и сбросила на траву, рядом с широким махровым полотенцем. Потом ступила на твердую, прокаленную солнцем глину, плавно оттолкнулась и поплыла. Вода оказалась исключительно приятной. Доплыв до середины пруда, Розамунда перевернулась на спину и, слегка перебирая руками, отдыхала, глядя в безоблачную ширь. Высоко над ней пролетела стая уток, а затем – маленькая амбарная сова. Потом долго никого не было. В лазурном небе загорелись письмена, воспроизводящие строки из послания Клиффорда. Поймав себя на этой галлюцинации, Розамунда перевернулась на живот и, широко выбрасывая руки, кролем поплыла к дальнему берегу.

– Наслаждаетесь?

Она вскинула голову при звуке голоса Джеральда Гибсона, а почувствовав под ногами дно, побрела к нему.

– Хорошо?

– Восхитительно!

– Я совершенно забыл о том, что здесь можно купаться.

– Вода такая ласковая, прохладная…

– Выходите, погрейтесь на солнышке. Он присел на корточки и похлопал дерн. Розамунда хотела возразить: мол, я оставила платье на том берегу, но спохватилась: что за глупости! Можно подумать, он не видел девушек в купальнике – к тому же таком старомодном, что не вызвал бы нареканий даже в эпоху королевы Виктории.

Гибсон подал ей руку и рывком вытащил на траву. Розамунда со смехом опустилась рядом.

– Помню, мальчишкой я через выходные плавал здесь на шлюпке. Тогда уровень воды был выше. В другие выходные я отправлялся на Железнодорожный мост – знаете, мост через Брендон, прямо за Хокуолдом. Бывали в тех местах?

– Нет.

– Там отличная рыбалка. Достаточно просто сунуть руку в воду, немного пошуровать – и пожалуйста! Вы любите ловить рыбу?

– Нет. Пробовала – не лежит душа. – Розамунда робко улыбнулась. – Не выношу вытаскивать крючок из рта.

– Рыбы не чувствуют боли.

– Это вы так думаете. Вы же не рыба.

Они одновременно расхохотались. Розамунда подумала: какие все-таки люди разные! Она только сегодня познакомилась с этим человеком, обменялась с ним какой-нибудь парой фраз – и вот они уже веселятся, как старинные друзья. Он из тех людей, с которыми сразу чувствуешь себя легко и непринужденно. Легкий характер, не то что у его друга. Розамунда совершенно не стеснялась.

– Хорошо провели день?

– Да. В какой-то мере. Рад был повидаться со стариной Майклом. – Он повернулся к ней лицом. – Каково ему приходится!

Видимо, Джеральд Гибсон считал само собой разумеющимся, что она посвящена в обстоятельства жизни владельца Торнби-Хауза.

– Я почти ничего не знаю. Только о ребенке.

– То-то и оно, что ребенок. Ему следовало бы устроить ее в соответствующее заведение.

Она ответила – не сразу и с известной долей осторожности:

– Вряд ли он на это пойдет. Возможно, это только осложнило бы дело. Кажется, он к ней очень привязан.

– Привязан? Да это просто мания! Она загубила всю его жизнь!

У Розамунды широко распахнулись глаза.

– Это непреложный факт, – продолжал Гибсон.

– Вы давно знакомы?

– О да – с детства. Вместе учились в школе и служили в армии. После чего Майкл поступил в медицинский колледж, а я – в политехнический. Одно время мы снимали комнату на двоих. А потом…

– Что? – тихо спросила Розамунда.

– На втором курсе он познакомился с Камиллой, своей будущей женой. Просто ошалел от страсти. – Джеральд сделал небольшую паузу. Отвернувшись от Розамунды, он смотрел куда-то вдаль – С некоторыми бывает. К счастью, я не из их числа.

Да, подумала Розамунда, Гибсон приятен в обращении, но вряд ли способен на глубокие чувства.

– И что же, он не закончил учебу?

Ей хотелось как можно больше знать об их новом соседе, и Гибсон охотно удовлетворил ее желание.

– Вы угадали, не закончил. Однако не прошло и месяца после свадьбы, как он понял свою ошибку. Камилла была слишком неуравновешенна… непредсказуема… Но, глядя на нее, можно было забыть обо всем на свете.

– Она была очень красива?

– Да, чрезвычайно эффектна, сразу же бросалась в глаза.Золотисто-каштановые волосы… наполовину испанка. Внешностью она пошла в мать, а темпераментом – в отца. Весьма обманчивое сочетание – я бы сказал, чреватое взрывом.

Гибсон покачал головой, словно стряхивая наваждение. Розамунда ждала. Он по-прежнему казался ей словоохотливым субъектом, которому достаточно незначительной подсказки, какого-нибудь наводящего вопроса, чтобы выложить всю подноготную владельца Торнби-Хауза. Трудно было удержаться и не воспользоваться удобным случаем.

– Она умерла? Гибсон печально кивнул.

– Утонула. Но, как ни страшно говорить подобные вещи, оно и к лучшему. Они все равно довели бы друг друга до ручки.

– Когда это случилось?

Он помолчал, прикидывая.

– Около трех лет назад. Я гостил у них в Испании, они поселились в небольшой деревеньке на морском берегу и были довольно бедны… все тогда бедствовали. Сначала их обрадовало рождение ребенка. Это уж потом она стала яблоком раздора. Но, видите ли, в то время Сюзи была не так уж плоха – во всяком случае, не хуже других деревенских карапузов, которые вечно носились по берегу моря. Я путешествовал автостопом и случайно наткнулся на них – чистая удача. Майкл отчаянно нуждался в товарище – ком-то, кто бы его понимал. Я пробыл у них пять недель и тогда только понял, в какой ад превратилась их совместная жизнь. Камилла ненавидела собственную дочь. Готова была убить ее, если бы представился случай. – Он скорбно опустил голову. – Это вынудило Майка пойти на другую крайность. Он испытывал к этому зверенышу огромную жалость.

– Ради Бога! – Розамунда поморщилась и закрыла лицо руками. – Простите, но я не выношу, когда ее так называют.

Гибсон опешил, но тотчас взял себя в руки и улыбнулся.

– Я не хотел никого обидеть. Просто… пообщавшись с ней какое-то время, забываешь, что она – гомо сапиенс.

– Нет!

– Прошу прощения. Очевидно, вы смотрите на нее глазами Майка. Но в его случае главную роль сыграла ненависть к ребенку со стороны Камиллы. Чем яростнее та ополчалась против девочки, тем решительнее Майк защищал ее. И вдруг Камилла утонула. Пошла купаться и не вернулась Ирония судьбы – я должен был сопровождать ее, но поленился и не пошел. Она была прекрасной пловчихой. Должно быть, не смогла справиться с течением и ее затянуло в водоворот… Вскоре после этого я уехал. Мне показалось, что Майку лучше побыть одному. Он вел себя… немного странно. Еще бы – после такой трагедии!

– Ее нашли?

– Да. Сам я при этом не присутствовал, но знаю, что труп прибило к берегу. Ее похоронили на местном кладбище – единственную англичанку.

– Тяжелая история.

– Еще бы… Вы здесь часто купаетесь?

– Да. Если позволяет погода.

– Как-нибудь составлю вам компанию. Вы не против? Розамунда улыбнулась, чуточку приподняв брови.

– Далековато добираться. Возле Уилтонского моста река тоже достаточно широкая.

Но Джеральда было не так-то просто сбить с толку.

– Я пообещал приходить по выходным, чтобы помочь Майку. Представляете, сколько на мне будет грязи?

Розамунда посерьезнела.

– Что он собирается выращивать? Свеклу, овощи?..

– Ну что вы. Это ниже его достоинства. Цветы. Кажется, хризантемы. Майк – большой оригинал. Просто помешан на цветах. Замыслил построить оранжерею.

Да уж, оригинал… Кто бы подумал, что человек его склада… с его манерой себя вести… обожает цветы? Забавно – особенно если вспомнить его изумление, когда она сказала, что отец делает украшения. Пожалуй, его будущее занятие еще более экзотично.

– А вообще-то, – Гибсон покачал головой, – одному Богу известно, что у Майка на уме.

– У него не хватает средств? – спросила Розамунда – впрочем, заранее зная ответ.

– Вот именно, не хватает. Есть кое-какие сбережения, но их недостаточно, чтобы начать дело. Нанять работников, обзавестись техникой… Старик был порядочная свинья. Майк всегда питал отвращение – и к отцу, и к этим местам. А теперь он не может ни продать усадьбу, ни даже сдать в аренду. Все, что он может, это жить здесь. Наверное, ему было тошно возвращаться. Он часто повторял: пусть делают, что хотят. А здесь какие-то молодцы из местных обратились к властям за разрешением забрать землю: мол, пропадает. А он тут как тут. Но хороши же у него соседи! – Это поспешное и, на взгляд Розамунды, несправедливое суждение отрезвило девушку, и она поднялась на ноги, готовая отпустить на прощанье какую-нибудь шутку… и вдруг в поле ее зрения оказался объект их беседы, только что вышедший из леса. Он явно колебался, не зная, подойти к ним или нет. Розамунда была готова провалиться сквозь землю. Или – в буквальном смысле слова – уйти под воду. Однако она быстро взяла себя в руки.

– А вот и мистер Брэдшоу.

– Что-что? – Джеральд обернулся и крикнул: – Майк, привет! Я тут наткнулся на речную фею.

Лицо Брэдшоу было совершенно непроницаемо, однако за бесстрастной оболочкой явно скрывались эмоции – но какие? Розамунде было здорово не по себе. Одно дело – сидеть в купальнике рядом с Джеральдом Гибсоном, а перед Майклом Брэдшоу она почувствовала себя совсем раздетой. И почему она не прихватила с собой платье?

Чтобы сгладить неловкость, она пошутила:

– Я опять незаконно вторглась в чужие владения.

– Вижу.

Господи, у него совсем нет чувства юмора! Неужели ему жалко, что она купается на его территории? Не возражал же он, когда она, нарушив границу, приводила девочку. Это нечестно.

Она храбро посмотрела ему в глаза.

– Ну, я поплыла на свою сторону.

Он не откликнулся. Она перевела взгляд на Джеральда Гибсона и выдавила из себя улыбку.

– До свидания.

– До встречи.

В его приветливый тенорок вкрались нотки смущения, правда, не сравнимого с ее собственным. Она повернулась к ним спиной и вошла в воду. Вода обожгла разгоряченное тело. Розамунду душил гнев, это можно было заметить по энергичным, размашистым гребкам. Добравшись до противоположного берега, она почувствовала себя страшно утомленной. Ее так и подмывало оглянуться – там ли они еще? Вместо этого Розамунда взяла полотенце и хорошенько вытерла волосы. Надела прямо на мокрый купальник платье и сунула ноги в сандалии. И вдруг услышала свое имя – кто-то звал ее с моста. Эндрю!

– Искупалась?

– Да. Я не слышала, как ты подъехал.

– Нет, я на своих двоих.

Дожидаясь, пока он подойдет поближе, Розамунда украдкой бросила взгляд на другой берег. Чувство юмора перевесило обиду – за какие-то несколько минут она успела пообщаться с тремя мужчинами, в том числе двумя чужаками. Такого прежде не случалось. Болота нынче прямо кишат народом.

– Бьюсь об заклад, вон тот здоровяк – Брэдшоу?

– Точно.

– А кто второй?

– Его друг, Гибсон из Хокуолда. Ты с ним знаком?

– С ним – нет, а с папашей доводилось встречаться. Кстати, вы как – обмениваетесь с его светлостью визитами?

– Я бы не сказала. Просто на днях я наткнулась на него в лесу, поздно вечером. Я бежала звать тебя на помощь: папа подпалил свою кровать.

Эндрю резко остановился.

– Что такое?

Розамунда вкратце поведала об оплошности отца и о последствиях своей случайной встречи с Майклом Брэдшоу. Узнав о слабоумном ребенке, Эндрю, добрая душа, произнес:

– Бедняга! Значит, у него связаны руки. Надо будет заглянуть к нему – может, одолжу деньжат. Когда начинаешь на пустом месте, небольшой кредит не помеха.

Розамунда не стала отговаривать Эндрю от посещения Майкла Брэдшоу. Может, мужчины скорее между собой договорятся. И потом, это охотно сделает Дженнифер. Выложит все причины, по которым не следует иметь дело с новым соседом.

– Как там Дженнифер? – задавая этот вопрос, Эндрю смотрел прямо перед собой. Розамунда – тоже.

– Не знаю, как сейчас, а когда я уходила, час назад, она была просто картинка. Надела новое платье – сама шила. Должно быть, кого-то ждет. – Она скосила глаз на Эндрю, и они оба засмеялись.

– Думаешь, разлука смягчила ее сердце?

– Думаю. Но не стоит переоценивать. В последнее время, – на этот раз девушка посмотрела на Эндрю в упор, – Дженнифер часто бывает не в духе.

Он понимающе кивнул.

Взбежав на крыльцо, Розамунда позвала: "Дженнифер! Дженнифер!" Ответа не последовало. Она заглянула в гостиную – никого. Бросив Эндрю: "Посиди, я за ней схожу," – Розамунда побежала на кухню и застала там отца – он пил чай.

– Где Дженнифер?

– Кажется, легла. Она что-то не в настроении.

– Легла?! Но ведь еще только девять часов, и здесь Эндрю. Папа, иди, займи его.

– Конечно, конечно.

Розамунда ринулась в спальню сестры. Та и в самом деле лежала в постели, притворяясь спящей. Розамунда бесцеремонно потрясла ее за плечи.

– Не прикидывайся, ты не спишь. Слушай, Дженнифер, Эндрю пришел.

– Ничего. Найдет обратную дорогу.

– Не будь дурой! – прошипела Розамунда.

Дженнифер резко села на кровати.

– Ах вот как, я дура? Конечно: весь вечер его ждала. И вчера, и позавчера. Должно быть, мисс Хупер сегодня занята, иначе он бы так и не явился.

– Подожди, – увещевала Розамунда, – вставай, Дженнифер, одевайся. Не дай ему уйти, не повидавшись с тобой. Иначе ты пожалеешь.

– Я – пожалею? С чего бы это? Сижу тут, как барышня викторианской эпохи, жду, чтобы он снизошел… Сама подумай: разве он когда-нибудь являлся так поздно?

– У него много работы.

– Раньше тоже была работа, однако же он находил время заскочить к нам. Не выйду – так и передай!

– Ты раскаешься, Дженнифер. Ох, как ты раскаешься! В голосе старшей сестры зазвучал металл.

– Неужели? Ты хочешь сказать, у него есть другая и она его вот-вот заарканит? Совет да любовь! Я не стану бегать за Эндрю Гордоном – ни сейчас, ни после!

У Розамунды лопнуло терпение.

– Да? Однако ты не постеснялась бегать за мистером Брэдшоу! Давай-ка спрячь гордость в карман и сойди вниз – хоть на минутку!

– Свинья! Немедленно убирайся и оставь меня в покое! Розамунда двинулась к двери. Дженнифер пустила вслед еще одну стрелу.

– Иди, успокой своего бесценного Эндрю! Ты давно по нему сохнешь, я знаю!

Вне себя от возмущения Розамунда повернулась и метнула в сестру испепеляющий взгляд, но ничего не сказала.

Когда она вошла в гостиную, Эндрю понял все без слов. Он как раз беседовал с их отцом. На секунду-другую смолк – и снова продолжил разговор. По-видимому, сюда долетали отголоски скандала. Розамунда безмолвно покинула гостиную.

Спустя пять минут Эндрю просунул голову в дверь кухни.

– Я пошел, Рози.

– Подожди, приготовлю чай.

– Спасибо, не хочется.

Она проводила его до входной двери. Говорить было не о чем.

Генри Морли тоже вышел проводить Эндрю. Он сгорал от стыда.

– До свидания, Эндрю. Может, завтра зайдешь?

Вопрос остался без ответа.

– До свидания, Генри. – И – грустно – Розамунде: – Спокойной ночи, Рози.

– Спокойной ночи, Эндрю.

Она не добавила, подобно отцу: "Заходи завтра". Эндрю сам решит, как поступить. Он парень добрый, но самолюбивый.

Дженнифер точно сошла с ума.

ГЛАВА 6

В течение семи долгих, душных дней обитатели Герон-Милл были несчастны – каждый по-своему.

Генри Морли изнывал без дела. Материалы еще не поступили, хотя деньги за них уже отправили. Генри лишний раз убедился единственное, что более или менее удерживало его от запоя, это работа, пусть даже конечный результат – всего лишь имитация настоящего ювелирного изделия.

Если бы Дженнифер раньше сказали, что она будет страдать из-за Эндрю Гордона, она подняла бы такого человека на смех. Вот еще! Кто такой Эндрю Гордон, если не примитивный, копошащийся в земле фермер? Вот уже целую неделю он не кажет глаз, и она не может спать но ночам, постоянно представляя его с Дженис Хупер. Собственная реакция явилась для Дженнифер полной неожиданностью. Как и предсказывала сестра, Дженнифер горько корила себя за то, как обошлась с Эндрю неделю назад – и как третировала его все эти годы.

И, наконец, Розамунда. Отступничество Клиффорда глубоко ее задело; она терзалась смутными опасениями, которых не могла определить, но все они были связаны с нестабильностью их существования. Как будто ничего не изменилось к худшему, но она сердцем чуяла нависшую над ними угрозу. Жизнь казалась пустой и лишенной смысла. Вдобавок ко всему она уже пять дней не видела Сюзи. Перед этим ей дважды пришлось отводить девочку домой и сдавать с рук на руки Мэгги; самого Майкла Брэдшоу не было видно. Ей было трудно представить себе, как ему удается пять дней подряд удерживать девочку дома, но каковы бы ни были принятые им меры, они возымели действие.

Стоя на четвереньках, Розамунда натирала паркет в своей комнате, когда вошла Дженнифер и издевательским тоном возвестила:

– К тебе гость.

– Ко мне?

– Да. Приведи себя в порядок, а то настоящая лахудра. Розамунда провела ладонью по волосам.

– Кто это?

– Наш сосед, мистер Майкл Брэдшоу, – Дженнифер сделала ударение на имени.

– Мистер… Что ему нужно? Он точно сказал, что хочет видеть меня?

– Ну, не меня же.

– Ах… – Розамунда сняла фартук и, снова пригладив волосы, прошмыгнула мимо Дженнифер. Та бросила вдогонку:

– Он в гостиной.

Розамунда едва удержалась, чтобы не спросить: "Как ты думаешь, что ему нужно?" – но передумала и заторопилась вниз.

Майкл Брэдшоу стоял лицом к двери, словно с нетерпением дожидался ее прихода. Розамунда затворила дверь и прислонилась к ней спиной. Она забыла поздороваться, а только издала нервный смешок.

– Я вся измазалась – натирала пол.

Он поглядел на ее руки, и ей отчаянно захотелось спрятать их за спину.

Наконец Розамунда вспомнила о приличиях.

– Садитесь, пожалуйста.

– Нет-нет, мне нельзя задерживаться. Спасибо. Я пришел просить вас об одолжении.

– Что-нибудь с дочкой?

– Да. Она уже несколько дней не встает с постели – заболела корью. Мэгги выбилась из сил – она слишком стара, чтобы бегать взад-вперед по лестнице… а мне нужно прополоть сорняки. Вот я и подумал: может, вы нашли бы несколько часов после обеда… или в любое другое время, чтобы сменить меня? Это временная мера. Скоро я подыщу кого-нибудь присматривать за ней.

Розамунда ни минуты не колебалась.

– Конечно, с удовольствием. После обеда я свободна.

– Это всего на несколько дней – пока не поправится.

– Это меня нисколько не затруднит.

– Нет, я серьезно. Очень не хочется злоупотреблять вашей добротой… Я обязательно найду сиделку. Беда только в том… – он спохватился и, вскинув руку, посмотрел на часы, – что мне не по карману пригласить профессиональную няню… или медсестру… во всяком случае, сейчас я не могу себе этого позволить. Не знаете ли вы поблизости кого-нибудь, кто бы за это взялся? Какую-нибудь женщину – не слишком старую и не слишком молодую – а то испугается.

Розамунда задумалась.

– Сейчас ничего не приходит в голову. Из молоденьких здесь только девочки Браунов – они еще учатся в школе. А в окрестных деревнях я никого не знаю… до них слишком далеко.

– В том-то и дело, что мы здесь изолированы…

– Поговорю с Эндрю Гордоном. Он со многими общается, может, подскажет кого-нибудь.

– Спасибо. Мне хотелось бы сразу договориться об условиях. Я могу предложить три фунта в неделю, за неполный рабочий день… сколько эта женщина согласится работать за такую плату. Не знаю, как долго я смогу выплачивать эту сумму, но в ближайшие несколько недель без няньки не обойтись. Конечно, вряд ли кто польстится на такие деньги. Но все-таки…

Розамунда знала: каждое слово этого монолога далось Брэдшоу с величайшим трудом, но на взгляд постороннего он выглядел абсолютно спокойным, даже высокомерным – как будто собирался сделать одолжение, предлагая столь выгодные условия.

Как ни странно, на этот раз Розамунду не покоробили его манеры. Ей вдруг захотелось пробить его защитную броню словами: "Ну так чего же мы ждем? Бежим скорее!" Вместо этого она сказала:

– Может, вы чуточку задержитесь – в это время мы обычно пьем чай?

– Спасибо, мне пора.

Он дошел до двери и обернулся.

– Я уже говорил вам, что вы очень добры. И сейчас хочу повторить.

Брэдшоу произнес это таким сухим, официальным тоном, что Розамунда подумала: лучше бы он рычал, как в первую встречу. Подобная ледяная вежливость была ему совершенно несвойственна. По-видимому, он из тех людей, которые если смеются, так от души, если ругаются – не думая о приличиях, а если любят, то… страстно. Она несколько раз моргнула.

– Это вы мне делаете одолжение. Мы в настоящее время сидим без работы… просто умираем от скуки.

Он пристально посмотрел на нее и уже своим голосом произнес:

– Если вам хочется, чтобы я этому поверил, будь по-вашему.

– Я приду сразу после ленча, примерно в полвторого. Годится?

– Конечно. – Брэдшоу взялся за ручку двери, но прежде чем открыть ее, окинул взглядом комнату. – У вас здесь немало по-настоящему хороших вещей. Поздравляю. Не сравнить с тем, что было у Талфордов.

– Хорошие-то они хорошие – благодаря им у меня развился вкус… я бы сказала, даже страсть к антиквариату, но… все это не наше.

Как ни странно, Розамунде было приятно признаться – словно это их чуточку сближало.

– Все, что здесь есть, принадлежит моей тете, а дом, подворье, мельница – собственность дяди. Они разрешили нам пользоваться, пока папа жив, – Розамунда кисло улыбнулась. – Не дай Бог, с ним что-нибудь случится – тетя в два счета с нами разделается.

С минуту Майкл Брэдшоу не находил слов. И вдруг его черты начали смягчаться. Нет, он еще не улыбался, но как будто стал менее скованным.

– Выходит, мы с вами, что называется, в одной лодке. Лицо Розамунды озарилось улыбкой.

– Значит, увидимся после ленча?

Они вместе вышли на крыльцо. Брэдшоу поклонился и с неожиданной для его крупного тела легкостью сбежал по ступенькам.

Дженнифер тоже вышла на крыльцо и, наблюдая, как он садится в лодку, спросила:

– Хочет, чтобы ты присмотрела за его дочерью?

– Ты подслушивала?

– Нет. Просто – зачем бы он еще пришел? Когда ему что-то нужно, он умеет пускать пыль в глаза. До чего же мне хотелось хлопнуть дверью у него перед носом! Сама не знаю, как удержалась.

Розамунда не удостоила ее ответом и молча проследовала через прихожую и холл к лестнице. Дженнифер не отставала:

– Что ты собираешься делать?

– Закончу с полами.

– Не притворяйся, ты прекрасно поняла, что я имею в виду.

– Если ты такая догадливая, догадайся и обо всем остальном. Ладно, коли тебе так уж нужно знать – я обещала помочь ему ухаживать за девочкой, по нескольку часов в день, пока она не выздоровеет. У нее корь.

– Не сходи с ума. Ты не болела корью – еще подцепишь.

– Значит, подцеплю.

– Это очень заразная болезнь. Занесешь инфекцию.

– Ну, так я не стану возвращаться домой, пока не минует опасность. Ты сама со всем справишься.

– Рози!

– Хватит, Дженнифер, замолчи – Розамунда остановилась посреди лестницы и сверху вниз посмотрела на сестру:

– У меня уже в печенках твои выверты. Знаешь, чего тебе не хватает? Проглоти свою гордыню и отправляйся повидаться с Эндрю. А меня оставь в покое. Если я решила помогать Брэдшоу, так и поступлю. Здесь в мои обязанности входит уборка да стряпня – это я и утром успею. А теперь, если тебе больше нечего сказать, давай закругляться.

У Дженнифер задрожали губы, и Розамунда тотчас пожалела, что была с ней сурова. Еще секунда – и она попросила бы прощения. Но Дженнифер опрометью бросилась в мастерскую.

Возобновив натирку полов, Розамунда уговаривала себя:

– Что ни делается, все к лучшему. Хоть будет предлог уходить из дома – мы все больше действуем друг другу на нервы.

* * *

Вот уже, наверное, в шестой раз Розамунда пыталась уйти из детской, но Сюзи немедленно оглашала дом душераздирающими воплями.

Розамунда снова уложила горячую голову ребенка на подушку, приговаривая:

– Я скоро приду – только приготовлю тебе попить. – Она сделала жест, будто подносит чашку к губам. – Пить… для Сюзи… – Но опять раздался леденящий душу крик, такой оглушительный, что Розамунда поморщилась и закрыла глаза.

От двери послышался голос Майкла Брэдшоу.

– Извините… Тяжело вам приходится! Даже в поле слышно.

Он быстрыми шагами подошел к кровати и, склонившись над больной, погрозил пальцем и сурово отчеканил.

– Слушай, Сюзи. Она-не-уходит-совсем. Просто-сойдет-на-минутку-вниз.

Он снова повернулся к Розамунде.

– Можете идти. Я с ней побуду.

Девушка захватила пустой кувшин, стоявший на заменяющем стол перевернутом ящике, и заторопилась вниз. На кухне Мэгги встретила ее сочувственным:

– Что, не отпускает? Владыка Небесный, и достается же вам! Уж я-то знаю – натерпелась. Она самого дьявола обратит в бегство, да еще и с бесенятами. Да смилостивится над нею Господь! Хотите лимонной водички? Давайте сюда кувшин. Если хозяину не дать передышки, его ненадолго хватит. Вымрет, как малочисленные народы. Где взять терпение?

Розамунда не реагировала, а лишь наблюдала за тем, как старуха погружает в кипящую воду кусочек лимона. Прежде чем отдать ей кувшин, Мэгги добавила:

– Раньше-то она не была и вполовину так плоха – там, за морем. Я два года ее нянчила. У меня было всего три клетушки, так что дитё постоянно на виду, а коли и выйдет во двор, так все равно знаешь, что рядом. А в этом проклятом доме второй этаж для нее – как другой мир. Помню, когда я сама впервые сюда попала, – тринадцать годков мне было, сопливая девчонка, больше ничего, – так и то рот разинула: сколько же здесь всего: и домина, и земли, и все прочее.

Она передала Розамунде питье в кувшине, и та со словами: "Спасибо, Мэгги," – выскочила из кухни.

Значит, Мэгги уже служила здесь – тринадцатилетней девочкой. Вот почему она на днях обмолвилась, что вынянчила мистера Майкла. Должно быть, в трудную минуту он повез ребенка к ней на родину, в Ирландию. Поднимаясь на второй этаж, Розамунда живо представила себе, как он мечется по свету, из одной страны в другую, в поисках… чего? Покоя? Решения своей проблемы? Утешения? Кто знает…

Он поджидал ее в дверях.

– Как только уснет, сразу уходите. Не задерживайтесь ни одной лишней минуты. Вы и так валитесь с ног.

На губах Розамунды проступила слабая улыбка.

– Не беспокойтесь, мне ни капельки не трудно. Устану – скажу.

Брэдшоу окинул взглядом голую лестничную площадку.

– Если бы я верил в Бога, сказал бы сейчас: Господь ниспосылает человеку тяжкие испытания, но и дарует утешение.

Потупившись, Розамунда прошла мимо него в детскую и наткнулась на бдительный взгляд сидевшей на кровати Сюзи.

К горлу Розамунды подступили слезы. Как всегда в минуты волнения, ей захотелось бежать – как можно дальше от хозяина этого дома.

Она поставила на ящик кувшин и присела на край кровати. Сюзи, моментально успокоившись, опустилась на подушку и, повернувшись на бочок, принялась жадно сосать большой палец.

Примерно через полчаса Розамунда осторожно встала.

Девочка хрипло дышала во сне. Розамунда подошла к окну и поглядела вниз, на некогда бывшие садом джунгли. Справа, довольно далеко от дома, ритмично мелькали серебряные вспышки: это солнце отражалось от стального лезвия – мистер Брэдшоу орудовал мотыгой. Розамунда обвела взглядом его обширные владения. Разве тут справишься вручную? От пруда до границы с Эндрю – добрая сотня акров. А наступит зима – что он будет делать? Что будут делать трое обитателей Торнби-Хауза в неуютных, сырых комнатах с голыми стенами и высокими потолками? И почему она так переживает, словно это касается ее самое?

Внезапно внимание Розамунды привлек быстро бегущий вдоль опушки леса человек. Глаза девушки расширились. Отец! Что он здесь делает? Неужели с Дженнифер…

Розамунда на цыпочках вышла из детской, сбежала вниз по лестнице и открыла дверь как раз в тот момент, когда Генри Морли достиг каменной ограды. Розамунда бросилась бежать по аллее к сломанным воротам, крича:

– Папа, что случилось?

– Ничего, ничего, не волнуйся, – он, прерывисто дыша, приблизился к дочери. – Вот, пришло авиапочтой. Мистер Браун был в деревне, зашел на почту, и его попросили передать: вдруг что-то срочное? Письмо – из Америки.

Да, из Америки: Розамунда узнала почерк Клиффорда. Он уже в Штатах…

Обычно она уходила читать его письма на мельницу, но сегодня ей не хотелось следовать ритуалу. Да и папа ждет, волнуется. Словно подтверждая ее мысли, Генри Морли заискивающе улыбнулся.

– Может, он приглашает тебя приехать?

– Ох, папа…

Откровенно говоря, у нее самой мелькнула подобная мысль, но почему-то не обрадовала. Розамунда надорвала конверт, вытащила письмо и начала читать, но одолела всего три строки и вскинула голову.

– Ох, папа! Нет! Дядя Эдвард!..

– Что? Что такое?

Розамунда снова опустила глаза.

– Скончался от сердечного приступа… Прямо в аэропорту…

Она, всхлипывая, дочитала короткое послание до конца и, передав листок отцу, схоронила лицо в ладонях. Генри Морли положил руку ей на плечо.

– Боже милостивый! Он был еще совсем молод. Прекрасной души человек. Не плачь, дочка, не терзайся так. Ну-ну, успокойся. Я знаю, ты любила дядю Эдварда. Он был единственным, кто протянул мне руку помощи. Рози, попытайся взять себя в руки.

Он обнял дочь и погладил по голове.

– Не нужно так убиваться. Интересно, привезут ли его в Англию – похоронить на родине? Конечно, нас не пригласят – всем распоряжается его жена… Теперь все изменится, Рози. Идем домой.

Ей потребовалось несколько минут, чтобы обрести дар речи.

– Нужно предупредить мистера Брэдшоу.

– Иди, конечно, я подожду здесь.

Майкл Брэдшоу издалека заметил Розамунду и, выпрямившись, какое-то время стоял и ждал. Потом не вытерпел – бросил мотыгу и поспешил навстречу.

– Что она натворила?

Розамунда закрыла глаза и мотнула головой.

– Ничего. С ней все в порядке. Папа только что принес письмо… – у нее брызнули слезы из глаз. – Мой дядя умер… едва только они прилетели в Америку.

С минуту Майкл Брздшоу молчал, а когда заговорил, не стал тратить время на соболезнования.

– Тот, что купил мельницу?

Она кивнула.

– По закону она принадлежит вашему отцу?

Розамунда подняла заплаканное лицо.

– Что?.. Что вы сказали?

– В прошлый раз вы упомянули, что, пока ваш отец жив, вы можете распоряжаться мельницей. Есть соответствующий документ?

– Наверное. Думаю, дядя позаботился об этом… но… неважно. Он был еще совсем молодой… и такой добрый…

– Вам нужно… – Брэдшоу резко оборвал фразу. – Идете домой?

– Да, папа ждет.

– Вам придется ехать на похороны? Они привезут тело в Англию?

– Нет, не думаю.

– Завтра сможете прийти?

– Да, непременно.

Она не осуждала Брздшоу за вопрос, придет ли она, чтобы ухаживать за его дочерью. Он не знал ее дядю… Однако в тот момент Розамунда не могла думать ни о Майкле Брэдшоу, ни о Сюзи, ни о ком-то еще. Сердце щемило от утраты человека, который долгие годы был ее земным богом.

– До свидания.

– До свидания.

Брэдшоу не пошел провожать ее, но и не сразу приступил к работе. Просто стоял и смотрел вслед.

* * *

Вечером они все трое сидели в гостиной. Общая беда сблизила, сплотила членов семьи Морли, тем более что они предчувствовали: это первый, но далеко не последний удар судьбы. Искренне горюя о дяде, Розамунда подспудно ощущала, что от былой защищенности не осталось и следа. Даже если дядя успел юридически оформить передачу им Герон-Милл, есть еще один животрепещущий вопрос. Пособие…

Вот что было у всех на уме, и Дженнифер первая облекла свою тревогу в слова:

– Как ты думаешь, Рози, теперь деньги перестанут приходить?

Розамунда коротко вздохнула.

– Почти наверняка.

Генри Морли патетически покачал головой.

– Да, как ты выразилась, почти наверняка. Не сомневаюсь, он делал это втайне от жены – вот почему деньги шли не через банк, а заказным письмом. Эдварду тоже приходилось нелегко – бедняга, он не привык обманывать. А теперь… – он беспомощно развел руки в стороны и бросил вопросительный взгляд на Розамунду.

Дженнифер тоже с надеждой смотрела на младшую сестру. Розамунде хотелось бросить им обоим в лицо: "Что уставились?" Господи, как ей осточертело отвечать за всю семью! Не будь Дженнифер дурой, давно бы уже вышла за Эндрю, а отец, если бы хоть чуточку постарался держать себя в руках, мог бы найти приличную работу. Она устала думать за троих. Ощущение своей молодости снова испарилось, и Розамунда превратилась в старуху. Дядя Эдвард был ее единственной поддержкой финансовой и моральной. А теперь его нет. Она в еще большей степени станет опорой для близких – тогда как ей страстно хочется самой на кого-нибудь опереться. Господи, как все надоело!

Розамунда поднялась и нарочито будничным голосом произнесла:

– Я пошла спать.

– Да-да. Мы тоже.

И они потянулись за ней, точно овцы за пастухом, стараясь держаться поближе. Розамунда – сильная, справится с любыми трудностями! Ей же хотелось только одного – бежать. Однако на этот раз – через реку и лес, в направлении Торнби, к… Она резко оборвала эту мысль и стремительно взбежала по лестнице. А очутившись в своей спальне, бросилась на кровать и зарылась лицом в подушку.

ГЛАВА 7

С момента получения известия о смерти дяди Розамунде ни разу не удалось избавиться от тягостной близости отца и Дженнифер. Их зависимость от нее была столь велика, что даже за рекой, выхаживая больную девочку, она, вопреки своему желанию, ежеминутно ощущала их незримое присутствие.

С недавних пор они развили бурную деятельность в мастерской и настаивали на том, чтобы она разделила их хлопоты, хотя ее успехи в этой сфере были более чем скромными и они вполне могли обойтись без нее. Розамунда постоянно видела их склоненными над самодельным станком, который папа соорудил по образцу того, на котором работал в фирме, – с двумя отверстиями в форме полукруга и специальными прокладками для сбора золотых и серебряных опилок. В сущности, эти прокладки выполняли чисто декоративную функцию, так как отцу не приходилось иметь дела с настоящим серебром.

Все пространство между рабочими местами его и Дженнифер было завалено проволочками разной толщины и так называемыми камешками – от рубинов до изумрудов. Разумеется, все это были обыкновенные стекляшки. Здесь также расположились ножовка, ножницы – простые и для резки металлических пластинок, кусачки, клещи и плоскогубцы – словом, все необходимые инструменты и металлические пластинки любых конфигураций, изготовленные методом ковки и штамповки. Однако не было ни металлического чана, ни газового паяльника, ни современной электродрели. Для обжига приходилось пользоваться допотопной печкой.

Но даже в этих условиях, не имея современного оборудования, Генри Морли ухитрился бы производить восхитительные вещицы, имей он в своем распоряжении благородные металлы и достаточно времени для изготовления серебряных изделий. По своему характеру он не мог халтурить и торопиться, даже когда трудился над «мусором», как он называл бижутерию. Розамунда знала это и сочувствовала ему.

Ее участие в трудовом процессе сводилось к отбору и закреплению камешков, а также окончательной доводке изделия перед тем, как уложить его на ватную подушечку внутри маленькой позолоченной коробочки.

И теперь, обозревая целый ряд таких коробочек перед собой на столе, она испытывала сильнейшее желание смахнуть их на пол. Сегодня, как и во все предыдущие утра, мысли ее пребывали в расстройстве. Ей предстояло принять решение. Кто-то из них должен устроиться на работу – скорее всего, она. Их настоящее занятие не приносило дохода.

Розамунда защелкнула очередную коробочку. Такие вещи окупаются лишь в условиях серийного производства. Или нужно найти хорошие рынки сбыта, а это им не под силу. Вчера она еле удержалась, чтобы не крикнуть отцу и Дженнифер: "Хватит заниматься ерундой! Это все равно, что погонять дохлую кобылу! На полях требуются рабочие руки!…" В том-то и загвоздка. Фермеры действительно нуждались в сезонных рабочих, но разве Дженнифер, с ее хромотой, сможет целыми днями гнуть спину над грядками свеклы, картошки или сельдерея? А папа, с его сверхчувствительными пальцами художника? Нет, остается только она сама, и работа ждет ее. С этой мыслью Розамунда резко встала со стула – отец и Дженнифер изумленно подняли головы.

Облизнув сухие губы, она сказала:

– С меня довольно. Все без толку. Я устраиваюсь на работу.

– На работу? – отец болезненно скривил рот.

– Да, на работу.

– Но как же ты будешь каждый день топать по три мили до автобуса? – возразила Дженнифер. – Разве что этот… позволит тебе ходить через его владения.

– Мне не нужен никакой автобус. Мистер Брэдшоу ищет няню для своей дочки. Он предлагает три фунта в неделю. Как раз вчера он должен был встретиться с одной женщиной из Хокуолда. Если их переговоры закончились безрезультатно, я приму его предложение.

– Розамунда! За три фунта в неделю?!

– Да. Я сама знаю, что это – почти что ноль, но вы можете предложить что-либо другое? Толку от этого!.. – она-таки осуществила свое желание, отшвырнув коробки в сторону. – В последнее время нам не хватает даже на хлеб с молоком, не говоря уже об остальном. Ты можешь придумать что-либо получше? А ты, папа?

Она обвиняюще посмотрела на отца. Тот понурился, и Розамунда сказала себе: хватит. Пора кончать разговор.

– Чем вам не нравится такая работа? Что в ней зазорного? По крайней мере, принесу пользу. И потом, это неполный рабочий день.

– Ты и так приносишь пользу, – чуть ли не шепотом возразил отец, и у нее защемило сердце.

Отец и Дженнифер снова приступили к работе.

– Вот увидите, все будет хорошо, – с этими словами Розамунда оставила их одних.

Поднявшись к себе, она переоделась, причесалась, слегка подкрасилась и устремила критический взор на свое отражение в зеркале.

– Кошмар. Ты стала внешне такой же старухой, как в душе. Дальше некуда.

Она выдвинула ящик комода, чтобы достать носовой платок, однако, наткнувшись на аккуратную стопку писем, немедленно задвинула. В эти минуты она ненавидела Клиффорда. После того авиаписьма – ни единой весточки. Даже не сообщил, где похоронили дядю Эдварда.

Розамунда написала тете на ее адрес в Букингемском графстве, и отец тоже – но ни ответа, ни привета. Это молчание действовало на нервы. Страхи росли с каждым днем. Тетя наверняка каким-нибудь образом расторгнет соглашение насчет мельницы.

Утро выдалось пасмурное, хотя и теплое. Погода соответствовала настроению. Только Розамунда ступила на паром, как увидела выходящего из леса Майкла Брэдшоу.

– Что случилось? – прокричала она издали. – Что-нибудь с Сюзи?

Он энергично замотал головой.

Розамунда достигла противоположного берега и выпрыгнула из лодки.

– О! – вырвалось у нее.

У Майкла Брэдшоу был совсем другой вид. Розамунда окинула его взглядом и поняла, откуда такое впечатление. Он надел пиджачную пару и белую рубашку с темным галстуком. Это его совершенно преобразило: перед ней стоял элегантный городской щеголь.

– Вы к нам? – спросил Майкл Брэдшоу.

– Да. – Розамунда потупилась. – Хотела вас спросить… насчет работы, – у нее пересохло в горле, но она пересилила себя и вскинула голову. – Вам подошла та женщина?

– Какая женщина? Ах, да, – Брэдшоу покачал головой – Ничего не вышло: она испугалась. То ли меня, то ли ребенка, то ли еще чего-то.

Розамунда собралась с духом.

– Если место еще не занято, могу я на него претендовать? – Ей почудилась насмешка в глазах Брэдшоу, и она запальчиво добавила: – В этом нет ничего смешного!

– Абсолютно.

– Мы в безысходном положении, иначе я не стала бы просить. Мне самой неприятно брать плату за уход за девочкой, но…

– Рози, – мягко, но настойчиво, словно преодолевая невидимую преграду, произнес он. – Рози… Разумеется, работа за вами. Вы меня понимаете?

Это был первый раз, когда он назвал ее по имени. Ею овладело дикое желание убежать, и в то же время… Розамунда устремила на Брэдшоу внимательный взгляд.

Сегодня он какой-то другой. Дело не только в городском костюме, но и во всей его повадке.

– Мне побыть с Сюзи до вашего возвращения?

Брэдшоу кивнул.

– Да. Отчасти я шел за этим, но не только. Рози, у меня кое-какие новости, я хотел вам сказать… Я получил письмо. Боги наконец-то сжалились надо мной.

Он расправил плечи и снова стал походить на себя прежнего.

– Похоже, человек может выиграть только за счет другого. Чьи-то желания исполняются, а кто-то несет потери… И тем не менее… – он едва заметно улыбнулся. – Не хочу кривить душой, Рози. Я его почти не знал… видел только раз в жизни.

Он вдруг спохватился и рассмеялся.

– Не понимаете, в чем дело? Идемте!

Он бесцеремонно схватил ее за руку и потащил за собой.

– Совсем забыл. Я должен за час добраться до Или и сесть на поезд. Успею?

Розамунда на время лишилась дара речи. Поведение Брэдшоу сбило ее с толку.

– В общем, слушайте. Буду краток, если понадобится, Мэгги дообъяснит – еще и прибавит от себя… У моего отца был старший брат, с которым они жили как кошка с собакой, что неудивительно: отец ни с кем не мог ужиться. Иногда мне кажется, что я унаследовал некоторые его черты.

Он вперил взгляд в Розамунду, словно ожидая подтверждения. Она кивнула, в глазах вспыхнули озорные искры. Он понял и рассмеялся. Они быстро шли в сторону Торнби-Хауза; Брэдшоу не выпускал ее руку.

– Я лишь однажды видел дядю и не вызвал в нем особой симпатии. Откровенно говоря, я и сам-то вспоминал о нем крайне редко, даже не знал, что он женился и обзавелся троими ребятишками, в том числе двумя мальчиками. Поэтому понятно, что ему и в голову не пришло включить меня в свое завещание. Кто мог подумать – он в последнюю очередь, – что вся семья погибнет в одночасье?

Розамунда застыла, как вкопанная.

– Их всех убили?

– Не то чтобы убили. Кажется, у него была своя яхта… Я еще не знаю всех подробностей. Вроде бы, жену и старшего сына нашли в спасательной шлюпке совершенно истощенными… вскоре они скончались.

– Боже, какой ужас!

– Да, разумеется, – они снова тронулись в путь. – Подумаешь, так и впрямь – ужас! Наверное, я должен облачиться в траур и посыпать главу пеплом. Но лицемерие – не в моем характере. Мне очень жаль – но и только.

– Когда это произошло?

– Пять-шесть недель тому назад. Все это время велись поиски тетушкиной родни, но таковой не оказалось. Похоже, она была сиротой и дядиной воспитанницей – я не до конца разобрался.

Возле сломанных ворот Брэдшоу остановился.

– Я должен бежать. Идите, поговорите с Мэгги, она лучше меня знает историю семьи. Ах, Рози…

Он сгреб ее могучими ручищами и прошептал:

– Вы прелестнее всех в этом благословенном уголке. Напомните, чтобы я развил эту мысль по возвращении.

Он озорным, даже игривым движением приподнял пальцами ее подбородок – и убежал.

Розамунда долго смотрела вслед – ошеломленная, слыша отдающийся в ушах стук собственного сердца. Повернувшись лицом к дому, она заметила, что прижимает пальцы обеих рук к губам.

Неужели он имел в виду… но ведь между ними ничего не было! Разве что он благодарен ей за уход за ребенком.

Не сходи с ума, уговаривала она себя. Ему ударило в голову нежданное богатство. На месте Брэдшоу ты и сама ошалела бы от радости. Не смей придавать этому значения. "Вы прелестнее всех в этом благословенном уголке"… Должно быть, это просто словесная формула, смысл которой сводится к тому, что она часто слышала от окружающих: "Рози, та самая добрая девушка в мире!"; "Рози, ты все понимаешь!"; "Ты очень славная, Рози"… Но разве кто-нибудь хоть раз сказал: "Рози, ты красавица!"; "Я люблю тебя, Рози!"; "Рози, ты станешь моей женой?" Нет – предпочитали сбежать в Америку и оттуда слали жалкие оправдания. Но ведь Майкл Брэдшоу – не Клиффорд Монктон. Он не трус и отвечает за свои слова.

Однако… Столько всяких "однако"!.. Майкл Брэдшоу – тоже человек и не чужд слабостей. Ему вскружило голову неожиданно свалившееся наследство.

Она все медлила войти в дом. Стояла на крыльце, обводя глазами знакомый пейзаж. Справа, на участке примерно в акр, чернела свежевспаханная полоса. Он трудился над ней больше месяца. Внезапно Розамунде захотелось, чтобы ничего не менялось, чтобы он продолжал расчистку земли своими руками, и не нужно манны небесной… На память пришли слова Дженнифер: "Этот здесь не задержится. Его потянет путешествовать – в дальние, дальние края…"

Да. Так и будет. Как только у него окажется много денег, он сразу уедет. Сам сказал, что не может терпеть болота. Сердце Розамунды наполнилось великой скорбью. Никогда, никогда ей не прилепиться душой к другому уголку земли. Здесь ее родные места. Она привязалась к ним с тем же страстным постоянством, с каким бесплодная женщина привязывается к приемышу. Он ненавидит болота, а она не представляет себе жизни без них. Значит, он уедет, а она останется.

* * *

Девочка играла себе спокойно – все время на глазах у Розамунды – до двух часов, а потом уснула. Розамунда решила воспользоваться передышкой, чтобы сбегать домой и предупредить родных, что задержится до возвращения Майкла Брэдшоу из города. Она и словом не обмолвилась о том новом, что он ей сообщил, – из-за Дженнифер. Узнай она, что Болотный Тигр вот-вот станет человеком со средствами, ее неприязнь к нему только усилится, благодаря ощущению, что судьба лишила ее еще одного шанса. Поэтому Розамунда сказала лишь, что он нашел работу. Реакции не последовало.

Вечером, когда Розамунда собралась укладывать Сюзи, та вдруг раскричалась во дворе, где до этого играла. Розамунда выбежала на крыльцо и увидела девочку за воротами – она напряженно вглядывалась в темнеющий невдалеке лесок и не переставала оглашать округу дикими воплями.

– Сюзи! Сюзи! Перестань! Слышишь? Прекрати сейчас же! – Розамунда схватила девочку за плечи и увидела у нее на лбу бисеринки пота. – В чем дело, дорогая?

Розамунда тоже вгляделась в лес и снова перевела взгляд на несчастного ребенка.

– Там никого нет.

Со стороны дома к ним спешила Мэгги.

– Ну, прямо кровь стынет в жилах. Третий раз на этой неделе. В чем дело, маленькая? Что ты такого увидела? Никого же нет! Благодарение Богу, здесь на много миль вокруг – ни одной живой души. Одни деревья.

Обхватив бедра Розамунды, девочка уткнулась головенкой ей в живот.

– Что-то ее испугало, – сказалаРозамунда. – Может, скотина отбилась от стада? Как она, боится животных?

– Ни Боже мой! Сколько раз отдыхала в окружении коров. Но, говорю вам, это уже третий раз на неделе. И кричит-то она по-другому, не так, как раньше.

– В прошлый раз она тоже смотрела в сторону леса?

– Да нет. Однажды это случилось на кухне, во время ужина, примерно в это самое время. Такой был рев – я думала, у меня сердце остановится.

– Ну-ну, все прошло. – Розамунда высвободилась из цепких объятий ребенка и повела его домой. На этот раз потребовалось гораздо больше времени, чтобы Сюзи успокоилась и уснула. Со стороны леса доносился крик козодоя; низко над полем с тихим свистом носились ласточки. Розамунда спустилась в полутемный холл и зашла на кухню.

– И достается же вам! – посочувствовала Мэгги. – Хотя вы справляетесь с ней лучше всех – даже лучше мастера Майкла. Что ж он не взял с собой фонарик – когда будет возвращаться, станет совсем темно. Не приведи Господь, еще свалится в какую-нибудь яму – сроду не видала таких страшных, как здесь, а ведь я всю жизнь прожила на болотах. Однажды – я еще была молоденькой – буквально на моих глазах засосало парня.

– Я тоже боюсь даек, Мэгги. Хотя вообще-то мне нравится жить на болотах. Если бы не эти трещины в земле… но без них не было бы и самих болот. Но мне кажется, мистеру Брэдшоу ничего не угрожает.

– Конечно, конечно. Однако же он припозднился! Может, решил завернуть к мистеру Джеральду, похвастаться? Вам нравится мистер Джеральд? – она скосила на Розамунду глаза.

– Он очень приятный молодой человек.

– Так вот – уж не знаю, это для вас новость или нет, но он думает о вас то же самое, а может, и не только – судя по разговору… Вы купались вместе?

Розамунда резко повернулась к старухе.

– Нет. Просто я плавала, а он проходил мимо. Я вышла на берег, и мы немного поболтали.

– А… значит, я неправильно поняла. Он несколько раз ходил в ту сторону; я думала – может, к вам?

– Нет, Мэгги, не ко мне.

За несколько недель Розамунда неоднократно встречалась с Джеральдом Гибсоном, и они весело болтали о разных пустяках, но по какой-то неясной причине она старалась ходить купаться, когда была точно уверена, что его не окажется поблизости. После второй встречи у нее создалось впечатление, что мистер Джеральд, как его именовала старая ирландка, не прочь пофлиртовать на досуге. Так что она по-прежнему симпатизировала ему – и, только.

Мэгги зажгла лампу. Розамунда сказала:

– Наверное, теперь мистер Брэдшоу уже скоро придет. Сюзи, вроде бы, крепко спит – пойду домой.

– Подождите маленько – он вас проводит. Я бы в жизни не стала в такую темень разгуливать по болотам.

– Ну, какая же темень? Еще довольно светло.

– Сходите-ка на крыльцо, гляньте – может, он уже идет? А то я не успокоюсь до самого его возвращения.

– Хорошо.

Розамунда задернула за собой зеленую суконную занавеску и вдруг обеими руками схватилась за горло, сдерживая крик. В тусклом свете сумерек она разглядела за большим незанавешенным окном холла женскую фигуру. Она моргнула – фигура исчезла.

Продолжая одной рукой держаться за горло, а другой подобрав подол платья, Розамунда двинулась к входной двери. Страх сменился в ее душе праведным гневом. Почему Дженнифер не позвонила у двери, а стала подглядывать в окно? Розамунда распахнула дверь и ступила на крыльцо. Никого.

– Дженнифер! – позвала она.

Никто не откликнулся.

Она обошла особняк и остановилась у двери черного хода. Мэгги крикнула из кухни:

– Это вы, мисс Рози?

– Я, Мэгги. Захотелось размяться…

– Его не видать?

– Нет, посмотрю еще разок.

Розамунда обежала ряды сараев и несколько раз негромко позвала: "Дженнифер!" Никто не ответил.

Поднявшись на крыльцо, она еще раз обернулась и увидела смутные очертания женской фигуры, быстро направлявшейся к лесу.

– Что она здесь вынюхивает? – пробормотала Розамунда себе под нос. Ее бесило поведение сестры.

И вдруг она вспомнила: Дженнифер отчаянно боится темноты! Сроду не выходила на болота в такую пору.

Но Розамунда видела ее собственными глазами! Лицо, прильнувшее к оконному стеклу, явно принадлежало Дженнифер – уж Розамунда-то ее знала! Выходит, разговоры о страхе темноты были сплошным притворством? Ну, дайте только до нее добраться!

Девушка вернулась на кухню и, сняв с крючка пальто, заявила:

– Все, Мэгги, мне пора. Завтра увидимся.

– Остались бы до прихода мистера Майкла – узнать новости.

– Я узнаю их завтра утром.

– Конечно, конечно. Вы очень добры, что согласились присматривать за бедняжкой.

– Спасибо, Мэгги. Спокойной ночи.

– Доброй ночи, дорогая. Да хранит вас Господь, когда пойдете через болота.

* * *

– Ты просто спятила! Говорю тебе, я и не думала шляться возле его дома!

– Не лги, Дженнифер. Посмотри на свои туфли: они все в грязи. Значит, ты ходила на реку.

– Ну, так и что? Прогулялась, посмотрела на воду. Розамунда зло прищурилась.

– Лодка должна была находиться на другой стороне – я сама ее там оставила. А когда я возвращалась, она оказалась на этой. Пришлось подтягивать ее к тому берегу.

– Ладно. Я действительно переправлялась через реку, если тебе так хочется знать. Но я не подходила к Торнби-Хаузу. Просто… – Дженнифер отвернулась, – пошла кратчайшим путем к Эндрю.

– Ты его видела?

– Нет. Я не решилась. Дошла до пруда и повернула обратно.

– И подкралась к дому мистера Брэдшоу, чтобы подсмотреть, что там творится?

– Нет! Я не подкрадывалась! Говорю тебе, меня там не было!

– Не верю. Я видела, как ты пялилась в окно.

– Ты просто ненормальная! Что я там забыла?

– Вот это-то мне и хотелось бы знать. Впрочем, и так ясно. В последнее время я ничего не рассказывала о мистере Брэдшоу, и тебя заело любопытство. Не так ли?

В это время в гостиную заглянул отец.

– Ну, что еще случилось?

– Папа, Розамунда спятила. Обвиняет меня в том, что я шпионю за ней… и мистером Брэдшоу.

– Я видела, как она заглянула в окно.

– Ты не могла этого видеть. Я не подходила к дому.

– Но ты была за рекой, Дженнифер? – спросил Генри. Девушка опустила голову.

– Да, да, да! Я ей только что все объяснила. Дошла до пруда и вернулась. Я хотела навестить Эндрю… но передумала.

– А! – с облегчением выдохнул Генри. Он сразу поверил Дженнифер и теперь бросил испытующий взгляд на младшую дочь. – Ты обозналась. Наверное, это была старуха.

– Ладно, – решительно произнесла Розамунда. – Не имеет значения.

Но она была слишком возбуждена, чтобы лечь спать. Какой уж тут сон? Только будешь метаться по подушке. Лучше посидеть у окна, успокоиться…

Напряжение немного отпустило, когда она услышала, как папа с Дженнифер расходятся по своим комнатам.

Часы на лестнице пробили одиннадцать. Розамунда поежилась и, сдернув с кровати служивший покрывалом плед, укутала плечи.

Из-за облака выплыла луна, осветив противоположный берег реки и стоявшего там мужчину.

Розамунда вскочила и замерла. Дом находился в тени; он не мог ее заметить. Что же он предпримет? Переберется на этот берег, постучится в дверь и всех перебудит? На мгновение девушке страстно захотелось, чтобы он так и поступил. Но минуты шли, а человек не шевелился.

Розамунда оглянулась на дверь. Если ступать на цыпочках, они наверняка услышат. Зато, если спуститься как ни в чем не бывало, никто не обратит внимания. Может, ей захотелось пить.

Не снимая пледа, Розамунда обычным шагом спустилась вниз, вошла в кухню и, отперев дверь черного хода, выскользнула на улицу. Прошла садом. Спустилась к переправе.

Брэдшоу махнул ей рукой. Розамунда не ответила, а ступила в лодку и, медленно перебирая руками, так что цепь ни разу даже не звякнула, переплыла реку.

Он протянул к ней обе руки и, когда паром ударился о дощатый настил причала, помог выбраться из лодки. Она вся дрожала – даже не смогла пролепетать положенное приветствие.

– Я молил Бога, чтобы вы вышли.

– Только на минуточку. Хотелось узнать, как ваши дела.

– Ничего подобного. Мы идем ко мне. Я должен столько рассказать вам! Но главное – я накупил еды, много-много вкусных вещей: цыплят, ветчины, вина… думал, вы меня дождетесь. Так спешил!

– Но ведь уже очень поздно.

– Разве это поздно? Несколько минут двенадцатого. Да и какое это имеет значение?

Действительно!.. Так же, как утром, Брэдшоу взял Розамунду за руку и повел с собой – чуть ли не понес на руках. Ей передалось его возбуждение.

– Хорошие новости?

– Ах, Рози! Хорошие, даже очень! Я еще не оправился от потрясения, но, должно быть, скоро привыкну. Я – фабрикант, Рози, как вам это нравится? И не какой-нибудь… мне принадлежат кожевенный завод, фабрика по производству сумок, обувная фабрика, доля в химическом производстве и Бог знает что еще. В настоящее время на моем счету в Кембриджском банке двадцать тысяч фунтов. Только подумайте, Рози, – двадцать тысяч!

Он резко остановился. Они только что вошли в лес, и Розамунда не видела выражения его лица, но интонации его голоса заставили ее сердце учащенно биться. Брэдшоу наклонился к ней и спросил:

– Кого, вы думаете, мне не хватало в Лондоне? Она не ответила.

– Когда я вышел от юриста и, точно вкопанный, застыл на тротуаре, моей первой мыслью было: наконец-то я смогу уехать! Найму управляющего, чтобы проследил за ремонтом дома и полевыми работами, а сам буду прожигать жизнь за границей. Мне всегда хотелось иметь достаточно денег, чтобы разъезжать по всему свету, – во всяком случае, хотелось до того, как я вновь поселился в этом гиблом, леденящем душу, сосущем кровь, окаянном краю… И вдруг у меня мелькнуло в голове: жалко, что рядом нет Рози!.. Не пугайтесь!

– Я… вовсе не напугана.

– Тогда не отворачивайтесь.

– Я…

– Идемте, отметим это событие. Давайте руку!

И они снова, как на крыльях, понеслись над залитыми лунным светом полями, мимо сломанных ворот и по аллее, ведущей к его дому. Розамунду начал разбирать смех; она еще никогда в жизни не была так счастлива, просто задыхалась от избытка не испытанных прежде чувств. Однако она покривила душой, сказав Майклу, будто ничего не боится. Она, конечно же, боялась этого человека! Его несокрушимой мощи, его напора, его уверенности. Смеясь и трепеща, она позволила ему втащить себя в открытую настежь дверь, через освещенный лунным светом холл увлечь на кухню. Там горела лампа. Стол был накрыт. Майкл оглянулся по сторонам.

– Должно быть, Мэгги уже легла. Совсем умаялась. Но все-таки приготовила нам ужин. – Он торжественно обвел рукой тарелки с жареным цыпленком и ветчиной. Потом силой усадил Розамунду в кресло и стащил с нее плед.

– Сначала поедим, а уж потом потолкуем.

Он прошел к раковине, чтобы вымыть руки. Нарезал ветчину. Разделал цыпленка. Взял со стола одну из двух бутылок вина и полюбовался на свет.

– Ей-Богу, Рози, достоинства шампанского сильно преувеличивают. Что может быть лучше доброго, выдержанного вина? – Брэдшоу чуточку иронично улыбнулся и перевел взгляд на полку с фаянсовой посудой. – Пить вино из чашек… Я-то воображал, будто позаботился обо всем на свете – в смысле еды! – он разлил вино. – Понимаете, Рози, я мог купить все, что угодно: детскую одежду, экипировку для Мэгги, настоящий мех™ – он не без лукавства бросил на нее взгляд, – бриллианты… и о чем же я подумал в первую очередь? О еде. Вкусной и питательной. Я так давно не едал от души! Зато теперь мы сможем лопать цыплят и бифштексы, пока нас не станет тошнить от одного их вида!

Он подвинул ей одну чашку и торжественно провозгласил:

– Ужин на столе… Позвольте, мадам…

С Розамундой творилось что-то необыкновенное. То клокотавший внутри смех грозил вырваться наружу, то с трудом удавалось сдержать рыдания. К горлу подступил комок; казалось, она вот-вот захлебнется. Из глаз брызнули слезы. Она низко наклонилась, пряча лицо.

– Рози! Рози! Да не ревите вы! Что я такого сделал или сказал? Рози! – он подошел и опустился перед ней на колени. – Ну, что случилось! Посмотрите мне в глаза. Расскажите…

Он бережно взял в ладони ее лицо; сквозь пелену слез она смутно различала его черты. Как же ей объяснить причину своих слез, если она сама не знает? Возможно, на нее подействовало то, с каким пафосом он говорил о еде – с непосредственностью первобытного человека отдавая приоритет насущнейшей из потребностей? Или его неожиданное мальчишество? Непривычная нежность? Ирония, которая пронизывала все, что он говорил? Много было причин трепетать и плакать…

– Рози! – он отер ее слезы и понизил голос. – Посмотрите мне в глаза!

Розамунда выполнила его просьбу.

– Вы согласны стать моей женой?

Майкл Брэдшоу не отрывал от нее темных, бездонных глаз. От них не спрячешься. Розамунду так и тянуло погрузиться в их глубину, но она по-прежнему не находила слов.

– Я не прошу вас любить меня. Не будем говорить о любви – оставим мечты о ней юным, а воспоминания – пожилым. Мы с вами где-то посередке. В моей жизни уже была романтическая страсть… Но я теперь богат и могу позволить себе содержать жену – ведь жену нужно содержать, не правда ли? – в его словах ей вновь почудилась насмешка. Розамунда открыла рот, но он не дал ей возразить. – Я знаю, деньги для вас не на первом месте, но это относительная компенсация… Больное дитя…

– Н-не… – Розамунда начала заикаться. – Не говорите так. Я бы заботилась о Сюзанне, даже будь вы нищим.

– Да-да, я знаю, – на этот раз без тени издевки ответил он. – Я понял это сразу же, с первого взгляда: у вас на лице написано сострадание. Я сказал себе: вот, наконец-то, женщина с сердцем. С тех пор я не знал ни минуты покоя. Меня неудержимо влекло к вам – прямо как Сюзи. Хотелось, чтобы вы и меня взяли за руку и повели. Может, я почувствовал в вас что-то материнское…

– Майкл, не надо, – но он все-таки обнял ее, так что Розамунда уткнулась лицом в углубление между его плечом и шеей. – Майкл, Майкл, – ей хотелось бесконечно повторять это имя.

– Ты выйдешь за меня?

– О да. Да!

– Без любви?

– О нет! Я люблю тебя!

И это была чистая правда! Теперь Розамунде стало ясно, что ею и впрямь владела любовь к этому человеку. Гнездившиеся в ее душе глубокая боль, тоска, томление – все это имело источником любовь! Вот чего она ждала много дней и недель. Даже когда не было другой перспективы, как только прозябать в пустом, неуютном доме, она подспудно знала, что легко смирилась бы с чем угодно – лишь бы он был рядом.

А Клиффорд? Розамунда едва не рассмеялась, вспомнив о своих чувствах к кузену. Как ни стыдно признаваться, но в основе этих чувств лежала потребность надежно обезопасить свое будущее. Всякий, от кого зависело владение мельницей, показался бы ей единственной звездой на горизонте. То-то ей столько лет подряд снился один и тот же сон! Но это… волнующее, пьянящее чувство!..

Майкл по-прежнему держал в ладонях ее лицо. Затем приблизил свое и нежно коснулся ее губ трепетным поцелуем. Розамунда что было сил обняла его за шею.

Когда он ее отпустил, Розамундой овладела внезапная застенчивость. Она хотела отвернуться, но он вынудил ее смотреть на него.

– Не будем тянуть со свадьбой. Попытаюсь достать специальное разрешение.

Она была не в силах вымолвить ни слова.

– На это уйдет самое большее неделя.

– Неделя?! – от удивления у Розамунды приподнялись брови. – Но как же… папа и Дженнифер? Им необходимо свыкнуться с этой мыслью. Я вообще не уверена, что это придется им по душе. Привыкли, что я всю жизнь о них забочусь.

– Рози… – Майкл снова усадил ее в кресло, а сам присел на корточки и, завладев ее рукой, настойчиво попросил: – Не говори им, пока не поженимся. Обвенчаемся тайно!

– Но… что они подумают?

– Так ли важно, кто что подумает? Рози… – он погладил ее по щеке. – Сделай это ради меня! Понимаешь… у меня предчувствие… Возможно, я боюсь химеры, но все-таки… Всю жизнь у меня отнимали или обесценивали, безнадежно портили все, что мне было дорого.

– Майкл, но я никуда не денусь. Я тебя не подведу!

– Знаю, Рози, – он ласково, как ребенка, потрепал ее по щеке. – Я тебе верю, но своей судьбе – нет. Этот страх преследует меня с детства, прошедшего в этом самом доме. – Он поднял глаза к потолку. – Навсегда запечатлелось в памяти… Сначала – лодка. Я всегда мечтал иметь моторку. У отца хватило бы денег на десять таких лодок, но он не хотел и слышать. Тогда я с маминой помощью скопил денег и купил ее сам. Всего на один день – вернее, на одну ночь – оставил в бухте, а когда пришел утром, от нее остался один обгоревший остов. И так всегда. Я мечтал стать врачом, и не каким-нибудь, а хирургом, но отец признавал только один род деятельности – земледелие, причем в самой дешевой и, стало быть, самой примитивной форме Меня призвали в армию – я захватил самый конец войны. После демобилизации вернулся домой и понял: долго не выдержу. Тут как раз умерла мама и оставила мне небольшой капитал – его хватило на то, чтобы поступить в Лондонский медицинский колледж. На втором курсе я познакомился с будущей матерью Сюзи, – он отвел взгляд в сторону, голос стал глуше. – Оглядываясь на прошлое, я недоуменно спрашиваю себя как я мог попасться на удочку? Почему не распознал за красивой оболочкой мелкую душонку? И тем не менее, я поддался на обман – и рухнул, как подкошенный. – Он вновь обратил взор на Розамунду. – Мне нет оправдания. Я просто обезумел, забыл обо всем на свете. У моей жены были кое-какие средства, вместе с моими этого казалось достаточно, чтобы на время отправиться за границу. Деньги скоро кончились, и примерно в это же время я прозрел. Все-таки до рождения Сюзи жизнь казалась вполне терпимой. Но… Мать возненавидела Сюзи с момента ее появления на свет. Эта ненависть приняла угрожающие формы. У жены помутился разум. А потом она утонула.

Он остановился, чтобы перевести дыхание. Пауза показалась Розамунде бесконечной. Что крылось за его молчанием, какие мысли? Наконец он продолжил:

– Чем яростнее Камилла ненавидела дочь, тем сильнее я любил ее – девочку, а не ее мать. Как ни странно, меня всегда тянуло к детям, и, даже раскусив Камиллу, я думал, что смогу терпеть ее, если она подарит мне ребенка, создаст семью. Особенно если родится дочь… – он грустно усмехнулся. – Я всегда мечтал иметь дочерей – возможно, потому, что любил мать и ненавидел отца. И вот у меня родилась дочь. Рози! Теперь ты понимаешь, что я имел в виду, говоря о своей несчастливой судьбе? Я к чему-то страстно стремлюсь – и получаю это, но в виде жалкой пародии, – он схватил ее за руки. – Это не должно повториться! Ни за что на свете! Твой отец выдвинет тысячу и один довод против нашего брака. Упомянет о Сюзи…

– Нет-нет, он все понимает!

Но Майкл только яростно мотнул головой.

– Не он, так твоя сестра, она меня терпеть не может. Я грубо обошелся с ней в первую встречу. Теперь она будет ставить палки в колеса.

Наступила очередь Розамунды энергично покачать головой.

– Послушай, Майкл. Никто не помешает мне сделать так, как я хочу. А мне больше всего на свете хочется стать твоей женой. Но… Нет-нет, успокойся! – вырвалось у нее под его отчаянным взглядом. Теперь уже она погладила его по щеке – Будет так, как ты хочешь. Я никому не скажу.

Майкл поднес ее руку к губам и поцеловал в ладонь. И вдруг оживился.

– Идем, выпьем за нас.

Но когда они чокнулись чашками, он с большой нежностью произнес:

– Нет, не за нас, а за Рози… За миссис Майкл Брэдшоу!

* * *

Дома, в своей спальне, она раздевалась, словно в каком-то тумане – как будто все еще длился волшебный, двухчасовой сон…

Неожиданно дверь распахнулась, и в комнату ворвалась Дженнифер со свечой, с напряженным и злым лицом. Розамунда молча смотрела на сестру и выжидала. Наконец изо рта Дженнифер вылетели слова – точно брызги едкой кислоты:

– Неудивительно, что у тебя мания преследования: в тебе говорит нечистая совесть!

Розамунда вздернула голову и выпятила подбородок.

– Что ж, хорошо. Ты знаешь, где я была. Что дальше?

– Убегаешь ночью из дома, стараешься бесшумно переправиться на ту сторону, к нему! Только попробуй отрицать!

– А кто отрицает?

– Ты сошла с ума! Ему даже не на что обставить дом, не говоря уже о том, чтобы кого-то нанять. Три фунта в неделю! Ха! Интересно, каких услуг он потребует за эти три фунта?

И вдруг Розамунда тоже закричала, да так, что Дженнифер испуганно смолкла и отвернулась. Обида была так велика и незаслуженна, что Розамунда потеряла контроль над собой.

– Ага! Боишься, что я брошу тебя одну присматривать за отцом, да? Так ты дождешься!

Она не заметила выросшей в дверях фигуры Генри Морли.

– Что это? Что с вами такое, черт побери?

Розамунда опомнилась.

– Ничего, папа. Я выходила поужинать с мистером Брэдшоу. Дженнифер видела, как я уходила и когда вернулась.

– Да, я видела! Целуетесь на берегу – а сами знакомы без году неделя! Говорила, терпеть его не можешь!

– Никогда я этого не говорила – ни разу! И… да, мы целовались – что в этом дурного? – Розамунда смотрела на отца, словно требуя ответа.

Возможно, Генри Морли и не находил это дурным, но во всяком случае странным.

– Ты – с ним?.. Брэдшоу? Ох, Рози! И этот ребенок!

– Знаю, что ребенок! Постоянно об этом помню!

– Ну, ладно, ладно, не кричи на меня. Я ничего не имею против девочки, мне ее жалко. Но он… этот Брэдшоу… А как же Клиффорд?

– Да, папа, как же Клиффорд? Сейчас я только одно могу сказать: должно быть, я подсознательно надеялась, что благодаря Клиффорду мы сохраним этот дом. С Майклом все по-другому – с самого начала! Я знала, что он беден и не может защитить нас от превратностей судьбы. Самой-то мне ничего не нужно, но я беспокоилась за вас. А вы… сами-то вы только о себе и думаете, постоянно жалеете себя. Вечно я должна решать за троих. Меня состарила ответственность! Я была посредником между вами и дядей Эдвардом. Он мог помогать нам, потому что был богат. Я любила дядю Эдварда самого по себе, мне было тошно зависеть от него, – она удержалась и не добавила: "Сама-то я запросто заработала бы себе на кусок хлеба!"

– Твои прошлые проблемы – сущие пустяки по сравнению с будущими! – выпалила Дженнифер и собралась уходить, но ее остановила язвительная реплика Розамунды:

– Вот тут ты ошибаешься. Знаешь, зачем он хотел меня видеть сегодня вечером? Почему ждал на берегу? Спешил сообщить мне результаты своей поездки в Лондон.

Майкл Брэдшоу больше не нищий – у него уйма денег! Ясно? Он стал очень богатым человеком и может позволить себе все, что угодно – например, путешествовать. – Розамунда выпалила эти жестокие слова и тотчас раскаялась.

Дженнифер вся сжалась и хотела выстрелить в ответ, но отец опередил ее:

– Рози, у тебя с ним что-нибудь серьезное?

Ах, как ей хотелось бросить им в лицо: "Да, очень! Мы собираемся пожениться!" Но она вспомнила данное Майклу обещание и сказала лишь:

– Он предложил мне хорошо оплачиваемую работу.

– Ха! – вырвалось у Дженнифер.

Она и отец уже стояли на лестничной площадке. Это "ха!" так оскорбило Розамунду, что она не сдержалась:

– Завтра утром вы встанете – а меня уже не будет!

– Как это?!

Оба резко, с тревожными лицами, повернулись к ней. Розамунде безумно хотелось успокоить их: "Слушайте, слушайте, какая у меня замечательная новость! Теперь у нас все будет очень хорошо!" Однако время не пришло, и, поникнув головой, она пробормотала:

– Завтра я еду с ним в Кембридж, помогу выбрать мебель.

Отец и Дженнифер хранили упорное молчание, и она с горечью добавила:

– Не волнуйтесь, приличия будут соблюдены: мы берем с собой ребенка.

Она смотрела, как в мерцающем свете свечи они расходятся по своим комнатам. Затем вернулась к себе, закрыла дверь и без сил прислонилась к ней, сцепив руки.

– Ну почему, – горько шептала она, – почему все получается не так, как надо? Они отравили мою радость.

Майкл оказался прав. Знай ее близкие о предстоящей свадьбе, каких только препятствий они не нагромоздили бы у нее на пути. Или их удержало бы то, что он теперь богат? Господи, за что ей эта мука – задавать себе такие вопросы?

Она быстро разделась, юркнула под одеяло и вскоре перестала думать о своих родных. Мысли сами перенеслись через болота, в особняк с голыми стенами.

Он сказал "Я молил Бога, чтобы вы вышли". И потом: "Вы согласны стать моей женой?" Именно так, а не: "Я люблю вас, Рози!" Не стал кривить душой, честно признался: "В моей жизни уже была романтическая страсть". И все-таки он полюбит, она заставит его себя полюбить! Должно быть, он и сейчас к ней неравнодушен, просто не в его характере – признаваться в таких вещах. Как еще он мог просить ее руки?

Она снова услышала голос Майкла: "Может, я почувствовал в вас нечто материнское…"

Да. Он женится, потому что видит в ней будущую мать для Сюзанны – а также для маленького мальчика, живущего в нем самом. Капризного, эгоистичного, требовательного ребенка.

ГЛАВА 8

У Розамунды было такое чувство, словно она качается на волнах зыбкого, непрочного счастья. Временами со дна души поднимался страх, и она уговаривала себя: "Только не надо суетиться – все будет хорошо".

Она твердо верила: после свадьбы все встанет на свои места. Скорей бы прошли эти несколько дней ожидания! Предстоящее замужество вызывало в ней благоговейный трепет; тревога мешалась с нетерпением.

А вообще-то ей некогда было особенно думать: словно заболев лихорадкой расточительства, Майкл развил бурную деятельность по приведению Торнби-Хауза в порядок.

Среди этой суматохи Розамунда время от времени спохватывалась и пыталась вспомнить, каким был дом всего неделю назад – заброшенным, пустым и холодным. Теперь здесь кипела жизнь. Отовсюду раздавались стук молотка и грохот; сновали маляры и обойщики. Четверо наемных рабочих трудились в поле; вчера пригнали трактор. Более того – в старом амбаре, временно приспособленном под гараж, гордо задрав блестящий нос, стоял новенький автомобиль.

В доме царила атмосфера радостного возбуждения, даже счастья. Весело насвистывали рабочие. Мэгги обменивалась грубоватыми шуточками с каждым, кто попадался под руку. Все держались весело и непринужденно – кроме Майкла и иногда – Розамунды: ей начинало казаться, будто она играет роль в каком-то спектакле, обманывая отца и Дженнифер.

Майкл не прикасался к ней, даже не смел при посторонних взять за руку. Только вчера вечером, провожая ее до реки, он отважился подойти ближе, чем на расстояние вытянутой руки. Розамунде казалось странным, что после помолвки, пусть даже тайной, он вел себя более скованно, чем прежде. Она намекнула; пусть бы зашел к ним, потолковал о том, о сем с отцом, отдал визит вежливости – но он отказался. После венчания – пожалуйста, но не раньше.

Лишь вчера совместными усилиями отделали одну комнату, а сегодня в полдень привезли мебель, и Майкл попросил Розамунду руководить ее расстановкой.

В присутствии рабочих он именовал ее исключительно "мисс Морли": "Мисс Морли покажет, куда это поставить"; "Мисс Морли знает то, знает это"…

Единственное, чем он взялся лично руководить, это сборкой и установкой небольшого пианино. Когда все было кончено, он пробежался опытной рукой по клавишам, и у Розамунды мелькнула мысль: сколь многого она еще не знает об этом человеке! Он явно умел и любил играть на пианино.

Перевалило за пять часов, а в доме по-прежнему кипела работа. Прислушиваясь к стуку молотков и оживленным голосам, Розамунда не без грусти думала: деньги творят чудеса! В это время на прошлой неделе здесь было недостаточно еды, а теперь сверхурочно трудятся рабочие. Через несколько минут специальный грузовик доставит их на шоссе, к автобусу. Благодаря деньгам удалось проложить дорогу через поля. Более того, перекрыли досками самую опасную трещину в земле – это должно было послужить временной мерой вплоть до возведения моста. Деньги действовали наподобие смазки, заставляя безотказно крутиться многочисленные колеса. Не стоит презирать деньги, сказала себе Розамунда. Отдадим им дань уважения за то, что они облегчают жизнь, – не более.

К ней, неуклюже переваливаясь, подбежала Сюзи и воскликнула: "Бов!" Как ни странно, так она звала Розамунду, и та охотно отзывалась.

– Ну-ка, посмотрим, что тут у тебя. Какая прелесть! – Розамунда наклонилась и взяла протянутый девочкой букет из амброзии, одуванчиков, красных водорослей и дикой наперстянки.

– Бов!

– Огромное спасибо, дорогая. Пойдем, поставим цветы в воду.

В этот день Сюзи казалась умиротворенной и счастливой. Однако вчера у нее была истерика – такая тяжелая и затяжная, что совершенно изнурила ее организм. И опять она смотрела в сторону леса – словно там прятался кто-то страшный.

Правда, припадки случались и в другое время например, когда они возвращались из Кембриджа и она шла посередке, держа Майкла и Розамунду за руки. Внезапно Сюзи остановилась, напряглась, принюхалась к чему-то в воздухе и издала жуткий вопль. Они как раз пересекли границу Торнби, но ни дома, ни леса не было видно.

В прошлый раз, разглядев за окном Дженнифер, Розамунда сочла ее виновницей припадков Сюзи. Девочка с первого взгляда прониклась к ней сильнейшей антипатией. Однако теперь Розамунде пришлось пересмотреть свои выводы. Ребенок бился в истерике и тогда, когда в поле зрения не было ни одного постороннего, хотя… трудно сказать. Если они с Майклом не видели, это еще ничего не значило. Возможно, Сюзи что-то чуяла издалека, как чуют собаки…

Розамунда вздрогнула. Ее пугала не девочка с искаженными от ужаса чертами – она воспринимала Сюзи как частичку жизни Майкла, – а то, что наводило на нее такой ужас.

Не успели они дойти до кухни, как послышался голос Джеральда Гибсона:

– Ну и ну! Что здесь только творится? Розамунда обернулась и, поздоровавшись с Джеральдом, ребячливо воскликнула:

– Сюрприз!

Он склонил голову набок и, сощурив глаза, окинул ее оценивающим взглядом.

– Вот уж действительно сюрприз! Никак не приду в себя. Майкл не очень-то делился со мной своими планами. А тут вдруг иду мимо: шум, суета – в столь поздний час! А вы – на вас тоже свалилось наследство? Вы просто ослепительны!

– Что, прямо в этом? – Розамунда приподняла за кончик свой рабочий халат. – Нет, мистер Гибсон, чтобы сделать меня ослепительной, потребуется более значительное богатство.

– И все-таки в вас появилось что-то новое.

Розамунда поспешила отвернуться.

– Должно быть, это от возбуждения. Трудно спокойно смотреть… Прямо как в сказке… Хотите чаю?

– Нет, спасибо, только что пил, перед уходом.

– Ах, это вы, мистер Джеральд, – приветствовала его Мэгги. – Как вам нравятся наши новости? Кто бы мог подумать! Но Господь милостив к чадам своим. Да.

Правда, иногда он слишком медлит, – она засмеялась и хлопнула Джеральда по плечу, отчего он чуть не потерял равновесие.

– Ну, Мэгги, – начал он дразнить старуху, – хуже этого ничего не могло случиться. Теперь будете объедаться – скоро не сдвинете…

– Ах, подите вы! Не беспокойтесь, как-нибудь сдвину. Пойду, поищу хозяина – чай, проголодался.

После ухода экономки Джеральд ехидно уставился на Розамунду.

– Ах ты, Господи! Какие мы жизнерадостные! Ни облачка на ясном небе!

Метнув на него проницательный взгляд, Розамунда поняла: он не в восторге от перемены в жизни друга.

Должно быть, Гибсон угадал ее мысли, потому что сразу же перевел разговор на другое.

– Ваш кузен приехал?

– Кузен? Нет. Почему вы спрашиваете?

– Вы как-то упомянули, что он частенько ставил катер на прикол в устье канала. Сейчас там как раз красуется нечто подобное Ближе к насыпи. А так как я увидел там вашу сестру – она сходила с катера, – то и решил, что приехал ваш кузен. Я попробовал догнать ее, но расстояние было слишком велико. Вообще-то я только один раз видел ее за рекой. Она, кажется, очень красива? Вы нас так и не познакомили.

И не собираюсь, мысленно возразила Розамунда. У Дженнифер с Эндрю и без того дела идут не блестяще, не хватало им еще ссориться из-за Джеральда Гибсона. Так что она уклонилась от прямого ответа.

– Да, Дженнифер очень хорошенькая.

Новость насчет катера встревожила Розамунду. Значит, Клиффорд все-таки приехал? Что она ему скажет? "Ты на три недели опоздал"? Нет, нельзя – во всяком случае, до понедельника. В понедельник, по возвращении из Кембриджа, она сможет с полным правом заявить: "Я замужем". Кровь прихлынула к лицу, и, разумеется, Джеральд истолковал это по-своему.

– Ага! Вот в чем причина вашего оживления! Не богатство, свалившееся на моего друга, а кузен, бросивший якорь в устье канала.

Розамунда оборвала его заливистый смех.

– Какова бы ни была причина моего хорошего настроения, могу вас заверить, что она не имеет ни малейшего отношения к кузену.

– В самом деле? – Джеральд вздернул брови и немного помолчал. – Но гадать-то разрешается?

Розамунда отвернулась.

Гибсон определенно перестал вызывать у нее симпатию. До сих пор она считала его интересным и очень приятным молодым человеком, но теперь она усомнилась в искренности его дружеских чувств к Майклу. Особенно когда он сказал:

– К чему только весь этот сыр-бор? Он все равно здесь не останется. Майкл – та еще птица! С деньгами он и вовсе воспарит – не поймаешь!

– Не представляю, как ему удастся высоко парить с… – Розамунда мельком взглянула на Сюзи, которая, с ногами забравшись в кресло, спокойно играла с куклой. – И потом… Разве вы не рады, что ему улыбнулась удача?

– Конечно, рад. С чего вы взяли, будто нет? Что с вами? Почему вдруг заняли круговую оборону?

Не успела Розамунда ответить, как вошла Мэгги.

– Говорит, он голоден, как десять быков. Дайте-ка, я достану сервиз. Требует бифштекс с луком и грибным соусом. У вас, должно быть, тоже слюнки текут?

Вечер прошел не особенно удачно. Майкл переусердствовал по части "мисс Морли". Розамунда чувствовала, что такое обращение озадачило Джеральда Гибсона: ведь раньше, живя в бедности, Майкл держался более непринужденно. Похоже, деньги слегка ударили ему в голову. Однако Розамунде было ясно, что Джеральд Гибсон, знавший Майкла с детства, не удовлетворится таким поверхностным объяснением.

Пытаясь предупредить ситуацию, когда Джеральд Гибсон вызвался бы проводить ее – с Майклом или без, – Розамунда задолго до наступления темноты заговорила о своем намерении пойти домой. Сослалась на приезд кузена и заторопилась в обратную дорогу.

Она взбежала на второй этаж, чтобы напоследок взглянуть на спящую девочку, и тихими шагами вернулась на лестничную площадку. И вдруг внизу заиграли на пианино. Розамунда замерла на верхней ступеньке Дивная, волшебная музыка! Она не знала, что это, но ласковые звуки утешали, обволакивали душу. Девушка бесшумно спустилась вниз и двинулась в гостиную. Через открытую дверь она увидела сидевшего к ней в профиль Майкла; под его крупными пальцами рождалась изумительная мелодия. Джеральд Гибсон свободно откинулся на спинку кресла, с сигаретой во рту; на столе перед ним стоял стакан виски. Когда Розамунда вошла, Гибсон впился в нее испытующим взглядом. А она видела только Майкла. Сам же Майкл полностью отдался музыке.

Розамунда забыла, что они не одни, и, приблизившись, спросила, что он играет. Он ответил, не отрываясь от клавиш:

– "Колыбельную" Чайковского, – и мечтательно добавил: – Это моя любимая вещь. В детстве я впервые услышал ее на одном концерте – и уснул. С тех пор я называл ее "музыкой сна".

– "Музыка сна"… Да, очень похоже. И необыкновенно прекрасно!

Еще некоторое время для Розамунды не существовало ничего, кроме чарующей мелодии и больших, на удивление легко порхающих по клавишам рук Майкла. Потом она спохватилась: Гибсон по-прежнему сверлил ее взглядом.

– Мне пора. До свидания.

Майкл смолчал, и у Розамунды защемило сердце. Все ее существо пронзила боль. Она подошла к двери – потерянная, одинокая, всем сердцем ненавидя Джеральда Гибсона.

– Рози.

Музыка резко оборвалась. Розамунда обернулась, стоя на пороге, и посмотрела на Майкла. Он по-прежнему сидел за пианино, но к ней лицом. Его глаза блестели.

– До свидания, Рози.

Боль отпустила, и она улыбнулась.

– Спокойной ночи.

Затем кивнула Гибсону: "Спокойной ночи," – и вышла.

Дойдя до переправы, она увидела на лужайке перед их домом Эндрю – он беседовал с ее отцом. Розамунда испытала огромное облегчение. Когда паром достиг берега, Эндрю помог ей выбраться из лодки.

– Рада тебя видеть, Эндрю.

– Я тоже, Рози.

– Сегодня замечательный день!

– Да. Не может быть, чтобы такая погода держалась долго.

Розамунда развеселилась.

– В тебе говорит фермер… Добрый вечер, папа.

– Привет, Рози. Хорошо прошел день?

– Да, очень хорошо, – как можно беззаботнее проговорила она. – А где Дженнифер?

– Это и нам хотелось бы знать.

– Как это? – Розамунда обвела мужчин непонимающим взглядом. – Значит, Клиффорд не приехал?

– Клиффорд? – удивился отец. – При чем тут Клиффорд?

– К мистеру Брэдшоу заходил гость, мистер Гибсон, он утверждает, будто видел у дамбы небольшой катер, а на нем, вроде бы, Дженнифер. Это обычное место Клиффорда, вот я и подумала…

– Я проходил мимо дамбы, – задумчиво промолвил Эндрю, – и не заметил никакого катера.

– В котором часу он видел Дженнифер? – полюбопытствовал отец.

– Мистер Гибсон пришел около пяти. Значит, немного раньше.

– Это была не Дженнифер, – авторитетно заявил Генри Морли. – Она весь день трудилась в мастерской и только за четверть часа до прихода Эндрю вышла прогуляться. Должно быть, они разминулись. Кого бы ни видел тот человек, это была не Дженнифер.

Странно… Кто-то поставил катер в устье канала, но, слава Богу, это оказался не Клиффорд. Однако Розамунду тревожило то, что вот уже второй человек видел Дженнифер там, где ее не могло быть.

Прошел час. Дженнифер не возвращалась.

– Как ты думаешь, Рози, она нарочно меня избегает?

– Нет, Эндрю, выбрось это из головы. Дженнифер точно ждала тебя – и очень волновалась. Ах, Эндрю, она измучилась! Наверное, пошла кружным путем, а ты, храбрясь перед Болотным Тигром, – через его владения.

– Думал, так я скорее ее встречу.

– А как поживает наша общая знакомая Дженис? – съязвила Розамунда.

– Дженис? Дженис цветет и пахнет.

– По-прежнему за тобой охотится?

– Ну, я бы так прямо не сказал, но… не забывает. Проявляет повышенный интерес к проблемам животноводства, – он подмигнул.

– Еще бы! – Рози подмигнула в ответ.

– Ладно, бросай эти бабьи штучки, – Эндрю шутя дал ей тычка и вновь посерьезнел. – Тебе нравится твоя работа?

– Да. Очень.

– Я так и думал. Ты изменилась к лучшему. Вот я и сейчас смотрел, как ты шла со стороны Торнби, и подумал: с Рози что-то случилось. Она… не то чтобы стала совсем другой… ты всегда сохранишь свою индивидуальность, но… на какой-то миг ты показалась мне почти такой же красивой, как Дженнифер.

Розамунда запрокинула голову и громко расхохоталась.

– Вот именно, Эндрю, "на какой-то миг". Ты попал в точку!

– Брось, ты поняла, что я хотел сказать. Правда, Рози! И потом… будь ты даже уродлива, как мешок с гнилой свеклой, ты всегда останешься личностью – этим все сказано.

Розамунда захлебывалась смехом.

– Мешок гнилой свеклы! Ну, Эндрю, ты меня уморил!

– Ладно, – спокойно возразил он. – Я не умею говорить комплименты. Может, поэтому и Дженнифер недовольна. Я только взглядом могу сказать ей, как она прекрасна, а чтобы на словах…

– Придется научиться. Постараешься, да, Эндрю?

– Да, Рози. Сделаю еще одну попытку. Но, помни, последнюю.

– Попробуй теперь пойти берегом. Дженнифер наверняка будет возвращаться той же дорогой. До свидания, Эндрю.

– До свидания, Рози… Генри…

Генри Морли разогнул спину и помахал мотыгой.

– Всего хорошего, Эндрю. Надеюсь, скоро увидимся.

– Да, конечно.

Эндрю ушел. Розамунда мысленно молила Бога, чтобы они с Дженнифер не разминулись. Тогда у нее гора свалится с плеч. Останется только отец. Вообще-то она кое-что придумала, и Майкл ее, конечно, поддержит.

Дженнифер пришла, когда уже стемнело. Розамунда сразу определила: она в скверном расположении духа.

– Ты встретилась с Эндрю?

– Нет, я не встретилась с Эндрю.

– Он полтора часа прождал тебя.

– Надеюсь, он отлично провел время.

– Дженнифер, ну не будь ребенком! Он приходил к тебе. Вы опять пошли разными дорогами.

Дженнифер постояла с опущенной головой, а потом опустилась в кресло и, спрятав лицо в ладонях, начала судорожно всхлипывать.

Розамунда обняла старшую сестру за плечи.

– Не плачь, родная. Вот увидишь, все будет хорошо. Знаешь, что я тебе скажу? Посмотри-ка на меня, – она сама приподняла голову Дженнифер и, прекрасно сознавая, что выдает Эндрю, все же решила открыть сестре тайну. Сейчас Дженнифер, как никогда, нуждалась в чем-то таком, что вернуло бы ей уверенность в себе. – Помнишь, однажды я рассказала тебе о встрече с Эндрю и Дженис Хупер на мосту? – Дженнифер опустила мокрые веки. Розамунда продолжила: – Так вот, он сам просил меня сказать тебе насчет Дженис. Ему надоело, что ты ходишь вокруг да около, вот и решил ускорить события, подтолкнуть тебя немного.

– Но он все-таки был с ней?

– Да, но это вышло случайно, и, мне кажется, старина Эндрю правильно поступил. Понимаешь, он вовсе не такой простак, каким ты его считала, и очень сильно тебя любит, но ты не должна играть его чувствами. А теперь слушай. Завтра ты снова отправишься туда – прямо на ферму.

Дженнифер не спорила. Не встала в позу мол, не намерена унижаться! Просто отерла слезы и уронила.

– Пойду, лягу.

Ну вот. Наконец-то до нее дошло. Теперь все будет хорошо… очень хочется надеяться.

Розамунда пошла в гостиную – пожелать спокойной ночи отцу. Внезапный порыв бросил ее ему на шею.

– Ты счастлива, Рози?

Она отвела глаза и быстро-быстро закивала.

– Очень счастлива, папа.

– Ну и слава Богу. Если кто-то и заслуживает счастья, так это ты.

Он не стал задавать вопросов, и она тоже ничего не сказала. Папа совсем не глуп.

Розамунда побежала к себе наверх. Сердце ее пело.

ГЛАВА 9

Предчувствие Эндрю сбылось: из намерения Дженнифер на другой день пойти к нему ничего не вышло.

С точки зрения фермера, дождь вечно приходит не тогда, когда нужно. Особенно на болотах, где чрезмерно обильные осадки являют собой немалую угрозу для пахарей.

Дождь лил почтибеспрерывно трое суток. Сильно пострадала пойма реки выше Ирита: здесь оказались затопленными многие поля. Река Уз, несущая воды к денверскому шлюзу, не вышла из берегов, зато Литл-Уз – продолжение Брендона – разлился почти втрое против своей обычной ширины. Вода размыла часть насыпи на Олд-Вест-Ривер в районе Дейлз-Инн; пришлось заново запруживать течение. Положение донельзя обострилось, когда в и без того разлившуюся реку хлынули воды из каналов и даек.

Вода в канале поднялась и затопила оба причала и сад. Дизельным машинам по всему болотному краю становилось все труднее откачивать воду. За шлюзами велось постоянное наблюдение. Вчера рабочие говорили: это будет повторение сорок седьмого года. Хорошо хоть, на дворе стояло лето, а не весна, как в тот год потопа и разорения.

И надо же – как раз сегодня Розамунда венчается в церкви!

Она поглядела в окно на мокрые окрестности и вздохнула:

– Сегодня – мой день, а весь мир плачет. Розамунда спустилась в гостиную – в своей будничной одежде. Нарядный костюм ждал ее в Торнби-Хаузе. Отец и Дженнифер как раз кончили завтракать. Генри Морли обратился к дочери со словами:

– Не опасно ли сейчас переправляться на ту сторону?

– Сегодня не хуже, чем вчера.

– Пока доберешься до лодки, вода перельется через голенища.

– Вряд ли.

А хоть бы и так – нынче утром она все равно переправится на тот берег – вплавь, если понадобится.

У двери Розамунда обернулась. Ее подмывало все рассказать отцу с сестрой – пусть пожелают ей счастья. Сегодня она венчается в церкви; в такой день близким положено быть рядом. Розамунду обожгло раскаяние. Совесть взывала: ты поступаешь некрасиво, держа их в неведении. Но что делать? Она обещала Майклу никому ничего не говорить – вплоть до их возвращения. Поэтому она только вымолвила:

– Я еду в город. Вам что-нибудь привезти?

Оба подумали и поочередно заверили ее, что ничего не нужно.

– Что ж, ладно. До свидания.

– Счастливо тебе, Рози.

– Счастливо.

Им самим ничего не пришло в голову, но Розамунда и так знала их нужды. Она привезет папе немного виски и месячный запас табака. Вчера, когда она поведала Майклу о папиной пагубной привычке, он сказал "Вредно бросать сразу. Думаю, постепенное отвыкание будет более эффективно – и не так мучительно".

А что привезти Дженнифер? Сейчас ей не хватает только Эндрю, и, значит, всеми правдами и неправдами, нытьем или катаньем, Розамунда заставит его прошлепать по воде долгий путь вверх по каналу – потому что она не сможет наслаждаться счастьем, пока отец и Дженнифер также не дождутся исполнения своих желаний.

Лодка теперь держалась не на цепи, а на прочном канате. Когда она уткнулась в илистый берег, Розамунда с трудом перешагнула через борт и, отмотав приличный кусок, стала привязывать лодку к столбику. Это нехитрое действие вызвало в ее памяти вчерашний эпизод, когда она, наоборот, отвязала лодку и увидала выходящего из леса Джеральда Гибсона – но не со стороны Торнби, а с другого конца леса, ближе к пруду. Когда он приблизился, Розамунду поразили его неестественная бледность и обычно не свойственная ему суровость. Она спросила:

– Что-нибудь случилось?

Он задумчиво провел рукой по нижней части лица.

– Я только что пережил настоящее потрясение – И вдруг, безо всякого перехода: – Ваша сестра дома?

Розамунда ответила, что не знает, но если принять во внимание наводнение, Дженнифер вряд ли отважилась выйти.

– Вы не могли бы проверить?

Розамунду охватил безотчетный страх, она воздержалась от дальнейших расспросов. Переправившись через реку и найдя Дженнифер благополучно сидящей на кухне, она вышла на крыльцо и знаками оповестила: все в порядке! Сестре она ничего не сказала, но сильно встревожилась, однако потом предвкушение великого события вытеснило это происшествие у нее из головы. И вот теперь воспоминание резко вспыхнуло в ее мозгу.

Розамунда сама не знала, когда начала испытывать неприязнь к Джеральду. Он больше не казался ей приятной компанией. В чем дело? В его критическом отношении к Майклу? Возможно. Розамунде было ясно: поворот к лучшему в судьбе друга не привел Гибсона в восторг. Похоже, он завидует. Но почему он спросил, дома ли Дженнифер?

Тревожные мысли улетучились при виде спешащего навстречу Майкла. Розамунде страстно захотелось броситься ему на шею, но он по-прежнему держался скованно, и она степенно побрела к нему.

– Ты вся промокла.

– Сам хорош, – с улыбкой произнесла Розамунда, отметив заляпанные грязью пальто и брюки. – Работал?

– С пяти часов.

– Где? Что случилось?

– Мне пришла в голову одна мысль. Если расчистить дайку на дальнем поле, берег поднимется, и в то же время часть воды уйдет из Гусиного пруда. Так что я всех привлек к этой работе.

– Даже из дома, маляров?

– Всех. К счастью, они явились в резиновых сапогах. Положение остается критическим. Многие покинули фермы и потянулись в деревню.

Розамунда с минуту изучала его лицо.

– А как же… Это может что-нибудь…

Он со смехом закончил за нее.

– Может ли это изменить наши планы? Тебе этого хочется? Отвечай!

– Нет. Конечно же, нет!

– Прекрасно. Рози, в одиннадцать часов мы будем в церкви, даже если придется проделать весь путь по воде.

Розамунде стало стыдно за свое откровенное желание, но Майкл не подал виду, будто что-то заметил, а лишь улыбнулся своими темными глазами.

– Похоже, так и будет. На машине отправляться в путь рискованно. Дорога-то в неплохом состоянии, но мост внушает мне опасения. Противоположный берег изрядно подмыло; боюсь, он не выдержит такой нагрузки. Рабочие тоже не рискнули – оставили грузовик на той стороне. И правильно сделали. В общем, неважно, каким способом, но к одиннадцати мы будем на месте.

Он вдруг резким движением привлек Розамунду к себе и, глядя сверху вниз, с комичной серьезностью произнес.

– Кому я действительно благодарен, так это священнику. Ему пришлось повозиться, чтобы ускорить наше венчание. На получение специального разрешения требуется определенное время. Епископу не понравилось мое нетерпение. Но я пригрозил, что в таком случае мы вообще можем обойтись гражданским браком. Это решило дело.

Розамунда спрятала лицо у него на груди. Это она настаивала на венчании, и ему стоило немалых трудов это устроить.

– Тебе страшно, Рози? Она вскинула голову.

– Страшно? Нет, с какой стати? – она говорила неправду, но упрямо повторила: – Нет, ни капельки.

Майкл заботливо смахнул с ее лица капли дождя.

– Ты не отступишь? Еще есть время. Ребенок.

– Ах, Майкл, перестань напоминать о ребенке. Я люблю Сюзи. Всем сердцем. Можешь не верить, но это так.

– Верю, Рози. Просто это… слишком хорошо, чтобы быть правдой. Ты любишь мою девочку, любишь меня… Все это кажется сном. Но я тебе верю.

Он резко повернулся и схватил ее за руку.

У Майкла была одна характерная особенность: завладев ее рукой, он вцеплялся в нее мертвой хваткой и потом уже не выпускал, словно боялся, что она сбежит. Временами эти пальцы-клещи причиняли Розамунде боль. Заметив это, Майкл испуганно отдергивал руку.

– Вот что, Рози. Я хочу еще раз посмотреть, как дела на дайке, а ты беги, переоденься. Не возражаешь?

Она ободряюще улыбнулась.

– Нет, конечно.

И правда – какое это имеет значение? Главное – они поженятся!

* * *

Розамунда воспринимала все смутно, как в тумане. До нее, словно издалека, донеслись слова священника: "Объявляю вас мужем и женой". Она не осознавала происходящее до тех пор, пока они не очутились в ризнице, где она должна была расписаться в регистрационной книге. Ее вернул к действительности смех: громкий, от души, смех Майкла, стеснительный смешок низенького священника, хихиканье уборщицы, отчетливое «ха-ха-ха» служки. Потешались над какими-то словами священника, но она не уловила смысла шутки:

– До свидания, миссис Брэдшоу, надеюсь, мы скоро увидимся.

– Да, – осипшим голосом ответила Розамунда. – Конечно, я еще приеду. Мы оба приедем.

Майкл энергично встряхнул руку священника.

– А я надеюсь увидеть вас в Торнби-Хаузе. Не забудьте о своем обещании.

– Ни в коем случае.

Они вышли из церкви, и вдруг служка радостно завопил:

– Смотрите, дождь-то кончился! Вот-вот выглянет солнышко! Это ли не доброе предзнаменование?

Розамунда была готова привстать на цыпочки и расцеловать этого долговязого церковного служителя. Она поблагодарила свидетельницу, и по ее теплому обращению поняла, что Майкл не поскупился – и не только по отношению к этой женщине.

Молча, не проронив ни слова, они прошли мимо собора к гостинице, где их ждал обед. И только после того, как они заняли свои места за столиком, Майкл спросил:

– Ну и как оно?

– Чудесно.

– Не рассказывай сказки, ты не чувствуешь разницы.

– А вот и чувствую, – так же шутливо ответила Розамунда: нужно было снять напряжение, заглушить неровное биение сердца. – Сама себе удивляюсь: как это меня угораздило выйти замуж за Болотного Тигра? – она прикусила язычок и поднесла к губам кулак, чтобы не прыснуть.

– Что ты сказала?

– Сам слышал.

– Так по-твоему, я – болотный тигр?

– И не просто, а с большой буквы. Всем тиграм тигр. Майкл завладел ее рукой.

– Много ты знаешь о болотных тиграх!

– Да уж знаю. То один обмолвится, то другой… И книги…

– Значит, ты считаешь меня болотным тигром – даже с большой буквы? Вожаком, что ли? А ты знаешь, что по преданию болотный тигр – не очень-то симпатичная личность? Так как же, Рози? Ты продолжаешь считать меня таким?

Появление официанта помешало ей ответить. Это было тем более досадно, что Розамунде показалось – Майкл обиделся. Но после ухода официанта было неловко возвращаться к этой теме. Какое-то время они оба молчали. Наконец, Розамунда не выдержала:

– Я тебя обидела?

– Нет, нет. Просто… как ни смешно, но мне хочется выглядеть в твоих глазах как можно лучше.

Розамунда положила вилку на тарелку с салатом из омаров.

– Так и есть. Мне все равно, как ты поступал и чем был в прошлом – я знаю тебя сегодняшнего.

– Правда, Рози?

– Да. О да!

– И ты не переменишь своего мнения?

– Никогда.

– Ты – уникум.

Завороженная его любящим взглядом, Розамунда забыла, что они сидят в ресторане гостиницы в Или. Знала лишь, что полчаса назад стала его женой.

Но пройдет всего несколько часов – и безжалостный ход событий подвергнет ее уверенность серьезному испытанию.

* * *

Они вернулись в Торнби около трех. Ярко светило солнце. Кое-где вода спала, обнажив доселе затопленные участки. Рука об руку, Майкл и Розамунда приближались к дому. Майкл ребячился:

– Надо же, какая досада – нам не встретилось ни души, а мне так хотелось похвастаться своей маленькой женой!

Это был первый настоящий комплимент, и Розамунда лишилась дара речи, тем более что он резко остановился и вперил в нее взгляд. Чтобы скрыть смущение, она сказала:

– Мне не терпится рассказать папе и Дженнифер. Сходим туда сейчас?

– Нет, подождем до вечера. Пригласим их к себе на праздничный ужин.

– Чудесно.

Розамунде не хотелось его огорчать – но вообще-то она предпочла бы как можно скорее открыться близким. Они продолжили свой путь.

– Знаете что, миссис Брэдшоу, – весело молвил Майкл, – пожалуй, я переоденусь и пойду взгляну, что там с дайкой.

– Конечно, мистер Брэдшоу! – до чего это было восхитительно – затеять с ним шутливую пикировку! – Вы, значит, предпочитаете мне дайку?

– Естественно, – он так крепко сжал ее руку, что она ахнула. Майкл остановился – Я сделал тебе больно?

– Самую малость.

– Ох, прости, – он сменил шутливый тон на очень серьезный, даже торжественный: – Надеюсь, я никогда не причиню тебе настоящих страданий, Рози. Клянусь, я приложу все усилия!

На нее вдруг нахлынула глубокая печаль. Они в молчании проделали оставшийся путь до дома. У Розамунды ни с того, ни с сего явилось предчувствие, что он еще причинит ей страдания, даже муки, которых ей ни за что не перенести…

Дома их поздравила Мэгги – благословила, покудахтала, расцеловала Розамунду и заявила со своим ирландским выговором:

– Знаете, мисс Рози, мэм, в мире нет другой женщины, от которой мне так хотелось бы получать указания: "Сделай то", или "Сделай это"…

Когда все отсмеялись, Майкл спросил:

– Где Сюзанна? Мэгги вздохнула.

– Спит. Измучилась, бедняжка. Как только вы ушли, у нее начался припадок. Встала в дверях черного хода – на улицу-то из-за дождя не выйти – и как завопит! Все время показывала пальцем на сараи. Но там ничего не было, только новая машина. Она так выла, словно ей привиделся дьявол. Так плохо еще не было, мастер Майкл, никогда! Я думала, с ума сойду… Ну ладно. Не хотелось вас расстраивать в такой счастливый день, но на вашем месте я бы приняла меры. Говорю вам, такого еще не бывало.

– Конечно, – Майкл кивнул, покосился на Розамунду и сказал: – Завтра же отвезу ее в Кембридж. Мне очень хвалили одного специалиста как раз по таким случаям.

– Будете пить чай или вы оба уже выхлебали море вина?

– Я бы не отказалась от чашечки чаю, – Розамунда тепло улыбнулась ирландке и вдруг почувствовала на себя тяжелый взгляд Майкла. – Что ты?

– Да вот, подумалось: не так ты представляла себе день своей свадьбы!

– Майкл, все прекрасно, – тихо заверила она.

– Ты правда отпускаешь меня на дайку?

– Конечно. Мне приятно, что ты нашел себе дело здесь, на болотах. Я боялась, что ты захочешь уехать в дальние края, теплые страны…

– Полтора месяца назад меня ничто не удержало бы, но теперь я чувствую себя окованным железными обручами… довольно ржавыми, – усмехнулся он, намекая на цвет ее волос.

– Это не цвет ржавчины, а цвет меди.

– Неважно – все равно красиво.

Розамунда, словно сквозь легкую дымку, посмотрела на мужа.

– Тебе здесь хорошо, Рози?

– Да. Я люблю болотную страну. Майкл тихо, очень тихо продекламировал:

– Это песня невесты болотной страны. Но подходит и жениху, правда?

У Розамунды сжалось горло. Она проводила Майкла взглядом, от волнения задев рукою рот. А когда обернулась, увидела Мэгги с чайником.

Старуха по-птичьи склонила голову набок.

– Как мило с его стороны. Очень, очень трогательно. Да уж, он умеет порадовать женщину, мастер Майкл!

* * *

В половине седьмого, переодевшись в серый костюм из добротной шерсти, Розамунда сидела на вертящейся табуретке за пианино и время от времени рассеянно касалась клавиш. Майкл только что вернулся и, облачившись в городской костюм, вышел попрощаться с рабочими, которых, после трудного дня, отпустил пораньше.

Дверь гостиной оставалась открытой; со своего места Розамунда видела холл и зеленую суконную занавеску на дверях кухни. Вдруг показался Джеральд Гибсон; она перестала бренчать на пианино и поймала себя на том, что нервничает. Зачем он пришел? Обычно он навещал приятеля в выходные. И вот, нарушил заведенный порядок – именно сегодня!

Розамунда нервничала еще и оттого, что визит Джеральда был чреват новой отсрочкой – а ей так хотелось скорее открыться отцу и Дженнифер! Однако она взяла себя в руки и, вглядевшись в Джеральда, спросила:

– Что с вами? Плохо себя чувствуете?

– Я? Превосходно! Где Майк?

– Во дворе, разговаривает с рабочими. Сейчас придет.

Джеральд вел себя как-то странно; вдобавок Розамунде вспомнились его вчерашние расспросы о Дженнифер. – Что-нибудь с моими родными? С сестрой?

– Нет. К вам это не имеет отношения. Это касается Майка.

У Розамунды чуть не вырвалось: "Все, что касается Майка, касается и меня!" – но она прибегла к другой формуле для выражения той же мысли:

– Можете мне рассказать. Какие-нибудь неприятности?

– Н-нет… – Джеральд запнулся и вперил в Розамунду испытующий взгляд. – Вы уж не начинаете ли в него влюбляться?

Прошедшее время было бы уместнее, подумала Розамунда. Вопрос показался ей бестактным, и она не ответила. Джеральд не унимался:

– Я бы на вашем месте поостерегся. Бежал бы отсюда, куда глаза глядят. Не нужно, чтобы вы были в этом замешаны.

– Замешана – в чем? – ледяным тоном спросила Розамунда.

– Нет, нет, – заторопился Джеральд. – Я вас ни в чем не обвиняю. Просто хотел предупредить… Понимаете…

– Не продолжайте. – Розамунда почувствовала: сейчас он скажет нечто такое, отчего им потом обоим будет стыдно. – Пожалуй, вам следует знать. Майкл все равно собирался вам сказать. Сегодня утром мы обвенчались.

– Боже мой! – Гибсон широко открыл рот; брови взлетели до корней волос. Он судорожно глотнул. – Но это невозможно… он не должен был… не имел права… ведь она жива!

Розамунда с ничего не выражающим лицом смотрела на Гибсона, не чувствуя ни страха, ни удивления – только похолодела шея.

– Это двоеженство, – продолжал Гибсон. – Он не имел права вступать в новый брак… сознательно вводить вас в заблуждение.

– Что ты сказал?

Розамунда с Джеральдом обернулись и увидели на пороге Майкла. Тот повторил обманчиво спокойным тоном:

– Что ты сказал?

– Я… хотел предупредить тебя, Майк… сразу пошел к тебе, но она, – он грубо ткнул пальцем в сторону Розамунды. – …она… Я должен сообщить.

– Что ты сказал?

Майкл медленно наступал на Гибсона; в каждом его движении сквозила угроза. Джеральд пятился, пока не наткнулся на пианино.

– Послушай, Майк… Да подожди ты. Я все объясню. Майкл остановился в ярде от него.

– Я жду.

Джеральд облизнул губы.

– Она… Рози сказала, что вы поженились… попытался открыть ей глаза. Ты не имел права…

– Вот как?

– Камилла… не умерла. Не ее труп прибило к берегу… Говорю тебе, она не утонула!

Розамунда вскрикнула. Майкл вцепился Джеральду в глотку. Она бросилась к ним и повисла на Майкле, крича:

– Нет! Не надо! Послушай, Майкл! Прошу тебя! Майкл! Он отшвырнул ее; она отлетела к противоположной стене и не упала только потому, что ухватилась за кресло.

– Грязная свинья!

Майкл изо всех сил двинул Джеральда в челюсть. Розамунда закрыла лицо руками. Раздался ужасный грохот: противники опрокинули стол.

В дверях появилась Мэгги и запричитала:

– Ради Бога, что это на вас нашло?

Затем, с неожиданным проворством для старой женщины, которая вечно жаловалась на ноги, и с поразительной силой она налетела на Майкла и, всей своей тушей навалившись на него, заставила его отпустить Джеральда.

– С ума вы сошли? – отчитывала она хозяина, словно маленького. – Что это вы затеяли? Деретесь, как отпетые хулиганы! – Она повернулась к поверженному гостю и потребовала: – Какие такие новости вы принесли, что он так взбеленился? Я сразу поняла: вы неспроста притащились сюда на ночь глядя!

Гибсон медленно поднялся на ноги. Из разбитых носа и губы сочилась кровь. Он настороженно покосился на Майкла, готовый в любой момент отскочить.

– Я пришел сообщить Майку, что его жена жива, вот зачем я пришел.

– Рехнулись вы? Она утонула! – Мэгги перевела сердитый взгляд на хозяина. – Утонула! Вы сами ее похоронили.

– Да, – низким, глухим голосом ответил Майкл. В нем по-прежнему клокотала ярость.

– Похоронил, да? – Джеральд стер кровь с лица. – Так вот, говорю тебе, я ее только что видел – полчаса назад! Мы разговаривали. Не забывай – я был с нею знаком. Я и вчера ее видел, и три раза на прошлой неделе, только не верил своим глазам. Принял ее за… – он повернулся к Розамунде – Я принял ее за вашу сестру, они похожи.

– Ты лжешь! – взревел Майкл. – Гнусный интриган!

– Я говорю правду, и ты меня не запугаешь! Тебе известно, что она жива! По крайней мере, ты знал, что на берег тогда вынесло труп другой женщины.

– Убирайся, пока цел!

– Да-да, убирайтесь! – поддержала Мэгги. – И ни слова больше, ни единого слова! – она стала угрожающе надвигаться на Джеральда Гибсона.

Тот, не спуская глаз с Майкла, попятился к двери. Розамунда без сил опустилась в кресло. У нее было такое чувство, словно ее вот-вот стошнит. Из-под опущенных век она увидела, что Майкл направился к ней, и съежилась в кресле, спрятала лицо.

– Посмотри мне в глаза, Рози!

Казалось, его голос исходит из недр болот. Но Розамунда не подчинилась приказу, потому что вспомнила, как неделю назад тот же голос умолял: "Не говори пока никому о нашей свадьбе. У меня скверное предчувствие. Всю жизнь у меня отнимали или безнадежно портили все, что мне было дорого!" Он лишь забыл добавить, что на этот раз возжаждал запретного плода, чего-то недоступного, запрещенного законом…

– Рози! – он схватил ее за плечи и встряхнул, словно желая вывести из оцепенения, разорвать оковы страшного сна. – Почему ты веришь ему, а не мне? Моя жена умерла. Неужели ты сомневаешься?

Он немного ослабил хватку – так легко, что Розамунда не заметила и осталась в том же положении. Майкл смотрел на нее сверху вниз, с посеревшим, мучительно жестким лицом.

– Моя жена утонула, я сам ее похоронил. Сам выловил труп из моря.

– Нет-нет, – Розамунда медленно покачала головой, будто прислушиваясь к странным, почти незнакомым звукам собственного голоса. – Я ее видела. Она заглядывала в окно.

Майкл беспомощно оглянулся на Мэгги. Та в ужасе затрясла головой.

– Ради Бога, – вновь заговорила Розамунда, – ответь мне: она похожа на мою сестру?

Майкл наклонил голову и неохотно выговорил:

– Кое-какое сходство есть, но Камилла старше.

– Значит, это ее я видела.

– Не говори так! – он рухнул перед ней на колени и схватил за руки. – Это была не она. Поверь мне, Рози! Поверь мне!

– Почему ты не хотел, чтобы знали о нашей свадьбе?

– Потому что… потому… – Майкл сморщился, как от боли, и оскалил зубы. – У меня было предчувствие… и оно оправдалось. Но ты ошибаешься насчет всего остального.

– Мистер Гибсон был с ней знаком?

– Да. Он хотел отнять ее у меня – так же, как тебя. – Заметив на лице Розамунды отвращение, он добавил: – О, я не питаю иллюзий относительно моего друга, мистера Джеральда Гибсона. Он давно показал свое истинное лицо – как сегодня. Да, он никогда меня не любил и охотно сманил бы Камиллу, если бы она согласилась. Но ей не нужен был обожатель без средств. Уверяю тебя, он все выдумал. Догадался о наших отношениях и лезет из кожи вон, чтобы нам помешать.

– Я этому не верю.

– Потому что не хочешь верить. – Майкл поднялся на ноги.

Розамунда тоже встала и бросила ему в лицо:

– Ты сам знаешь, что это правда.

В разговор вмешалась Мэгги:

– Мастер Майкл, как ваша дочь реагировала на… вашу жену?

– Как реагировала? Почему ты спрашиваешь? Какое это имеет значение?

– Возможно, очень большое. На прошлой неделе бедное дитя несколько раз ни с того, ни с сего ударялось в истерику.

– О Господи!

Розамунде показалось, будто Майкл съежился у нее на глазах – как будто столкнувшись с чем-то непостижимым. Он пытался стряхнуть наваждение. Подошел к французскому окну и устремил взгляд на болота. Мэгги молча глядела на него.

Наконец он повернулся к обеим женщинам и произнес устало:

– Камиллы нет в живых. Я знаю. Я уверен. Но девочка действительно кричала при ее приближении – чувствовала, что ее будут бить. Я долго не знал об этом. Она истязала ребенка в мое отсутствие, когда я уходил с рыбаками в море. Однажды жена рыбака застала ее за этим занятием и рассказала мне.

Майкл немного помолчал, а когда снова открыл рот, то, казалось, обращался к самому себе:

– Я подстроил ей ловушку сделал вид, будто уезжаю, а сам через несколько минут вернулся – и убедился собственными глазами. Я отдубасил ее той же палкой. А на другой день Камилла исчезла. Какое-то время подозревали, что это я ее убил, но через три дня между скалами нашли одежду – в полумиле от деревни. Один молодой парень, Энтони, признался священнику, а тот заставил его рассказать мне, что он частенько подглядывал, как она там купалась голой.

Розамунда не смела поднять глаз – сидела, свесив голову на грудь. Его боль, его многолетние страдания глубоко отзывались во всем ее существе.

Вмешалась Мэгги:

– Когда тело прибило к берегу… как вы ее опознали?

– Мэгги, я же знал ее тело! Мне ли было не знать обольстительное тело Камиллы? Это была она. И если она последовала за мной на болота, то не телом, а душой Ее злой дух принял телесную оболочку. Болота как раз подходящее место для злого духа.

– Пресвятая Троица! Ну-ка, мастер Майкл, кончайте говорить такие вещи! По мне, так уж лучше знать, что она жива, чем воображать, будто за нами гонится привидение!

Розамунда плотно сжала веки. Он знал тело Камиллы… Эти слова – острый нож в сердце!.. Брэдшоу подошел, приподнял за подбородок ее голову и проникновенно произнес:

– Рози, моя жена утонула.

– Майкл, отпусти меня домой.

Он взорвался.

– Нет! Ради Бога! Говорю тебе – это игра воображения! Гибсон увидел твою сестру и был введен в заблуждение сходством. Я и сам в первый раз опешил.

– Но девочка, ее истерики?..

– Ну да, она была напутана, она что-то видела. Зло, отравившее первые годы ее жизни!.. Но моя жена мертва.

– Майкл, – взмолилась Розамунда. – Пожалуйста, сделай для меня одну вещь. Посмотри, что там за катер на канале. И кто там?

Его глаза сузились, но ничего не выразили. Он молчал. Тогда Розамунда продолжила:

– Мистеру Гибсону показалось, будто позавчера он видел на катере Дженнифер. Пожалуйста… проверь, что там такое.

– Да-да, конечно. Сейчас же иду, если тебе от этого будет легче. Только жди меня здесь.

Розамунда не ответила. Майкл прошел мимо Мэгги и, остановившись у двери, сказал тем же тоном, каким разговаривал с ней при первой встрече:

– Надеюсь, ты не уйдешь до моего возвращения. Розамунда из окна наблюдала, как он шел по аллее и по полю в направлении леса. Когда он исчез из виду, она обратилась к Мэгги – та сидела, раскачиваясь, на краешке кресла:

– Мэгги, мне нужно идти домой.

– Нет! Ради всего святого, дождитесь его! Розамунда судорожно вздохнула.

– Мэгги… Я верю: его жена жива. Мне нельзя оставаться. Он меня не отпустит.

– Мисс Рози, мэм! Матерь Пресвятая Богородица! Надо же такому случиться! Ну, за что, за что ему всю жизнь – одни мучения? Если вы оставите его в этот час тяжких испытаний, ему конец. Я знаю, что говорю.

– Мэгги, я понимаю, это ужасно. Вы же видите: я сама хочу остаться – всем сердцем! Но это невозможно. Я убеждена: на том катере в устье канала – его жена. Я это чувствую – вот здесь. – Розамунда приложила руку к груди. – Вы тоже это знаете. Сюзи кричала не из-за привидения. Она чует мать. Пусть у бедняжки больной ум, зато у таких, как она, бывает особое чутье.

Они чуют то, что внушает им страх. Девочка чувствует близость матери. Боже, как это ужасно! – Розамунда заслонила глаза руками и, подобно старухе, стала раскачиваться взад и вперед. – Мэгги, я ухожу домой. Скажите ему… я приду утром.

– Ни за что на свете! Как сказать ему такую вещь? Да когда он увидит, что вас нет, сам дьявол рядом с ним покажется агнцем. Вы не знаете человека, за которого вышли замуж. В его душе уживаются Господь Бог и сатана. Сами узнаете, коли любите. Я-то его люблю, еще с тех пор, как он был мальчонкой в длинной рубашечке. Я его прекрасно изучила – а вам еще предстоит. Так начните прямо сейчас. Дождитесь его!

Розамунда ничего не ответила, а отвернулась, избегая пронзительных голубых глаз старой ирландки, и опрометью выбежала из комнаты Она добралась до разлившейся реки и, так как забыла переобуться в сапоги, пошлепала по воде к лодке. Яростно потянула за канат, а едва лодка коснулась берега, так же стремительно, словно преследуемая врагом рода человеческого, полетела к дому; быстрее ветра взбежала по лестнице…

Там ее настигли голоса Дженнифер и отца. Розамунда остановилась, опершись на балюстраду и не глядя на них.

– Что с тобой, Рози? Что стряслось? – рядом в мгновение ока очутилась Дженнифер – добрая, прежняя Дженнифер.

– Что случилось, родная? – с другой стороны подошел Генри Морли и обнял дочь. – На тебе лица нет. Идем, посидишь с нами.

Она резко мотнула головой, пытаясь от них отделаться, но отец решительно повернул ее к себе лицом и повел в гостиную. Там, стоя возле камина, ждал обеспокоенный Эндрю. Он тоже склонился к ней.

– В чем дело, Рози? Тебя кто-нибудь обидел? Розамунда была не в силах вымолвить ни слова – только трясла головой, стараясь проглотить душивший ее комок в горле.

– Ты промочила ноги! – ахнула Дженнифер. – Только посмотри на себя! Ну-ка, живо снимай туфли. Я принесу тапочки.

Однако Дженнифер не сразу пошла за тапочками. Присев перед Розамундой на корточки, она полным сочувствия голосом спросила:

– Что с тобой, Рози? Скажи мне! – и добавила, словно они были одни в комнате: – Это он, да?

Слово «он» вызвало у отца негодование.

– Если этот тип посмел… Ну, я ему покажу!

Розамунда через силу произнесла:

– Нет-нет, пожалуйста… Потом расскажу… Дайте чего-нибудь выпить… чаю… чего угодно.

– Конечно, дорогая. – Генри Морли поспешил на кухню, а за ним вылетела Дженнифер, пробормотав:

– Сбрось скорее туфли.

Розамунда невидящими глазами уставилась на Эндрю.

– Плохо, Рози?

– Очень плохо, Эндрю.

– Я могу помочь?

– Если бы!

– Ты же знаешь, стоит тебе попросить…

– Да, знаю. И если придется, обращусь к тебе первому.

– Не можешь сказать?

– Нет. Не теперь.

Вернулся отец; вместо чашки он держал в руках телеграмму. Пытаясь скрыть волнение, оповестил:

– Это тебя подбодрит. Эндрю принес. Адресовано тебе, но мы вскрыли по такому случаю. Завтра приезжает Клиффорд.

Отец насильно вложил телеграмму ей в руку. Розамунда бросила мимолетный взгляд. Только этого не хватало! Она отшвырнула бланк.

– Мог не беспокоиться. Надо было раньше… на несколько недель. Как бы то ни было, он меня не застанет.

Мужчины тупо уставились на нее. Но Розамунда и сама спросила себя: куда же она денется? Как глупо…

Дженнифер принесла шлепанцы и с уверенностью, которая немало удивила бы Розамунду, если бы та была в состоянии что-то воспринимать, взяла ситуацию в свои руки.

– Идем на кухню, там теплее. Ты вся продрогла. Переоденешься. Ну-ка, вставай.

Подставив Розамунде плечо, она помогла ей подняться на ноги. На кухне она усадила сестру в кресло и стащила с ног влажные чулки. Слава Богу, подумала Розамунда – кажется, с ней все в порядке.

– Это он тебя расстроил? – не глядя на сестру, спросила Дженнифер и, не дождавшись ответа, продолжила: – Не ходи туда больше. Брось его ко всем чертям. Пусть сам заботится о своей дочери. Он просто дикарь. Я так и сказала Эндрю: стоило ему появиться в этих местах, все пошло кувырком.

Да, это правда: с появлением Майкла Брэдшоу их жизнь изменилась, но ничего уже не поделаешь. Интересно, что бы сказала Дженнифер, если бы Розамунда призналась: "Сегодня утром мы обвенчались в церкви, а час назад я узнала, что его жена не умерла"? Наверное, отпустила бы что-нибудь наподобие "А чего ты ожидала? Это вполне в его духе!"

Да. Именно это она и сказала бы.

* * *

Смеркалось. Они сидели в гостиной. Шел вялый, сбивчивый разговор между отцом и Эндрю; Дженнифер изредка вставляла реплику-другую.

Розамунда не размыкала губ. Ей хотелось остаться одной, но она понимала, что, очутившись в уединении своей спальни, ни за что не уснет, а просидит всю ночь у окна, во власти черных мыслей, вглядываясь в темноту, туда, где за лесом скрывается его дом. Так что она осталась. Все в ней кричало, протестуя против несправедливости судьбы. И когда оглушительно забарабанили в дверь, Розамунда не удивилась, а тотчас оказалась на ногах.

Отец тоже вскочил.

– Не двигайся с места. Я сам посмотрю!

Он не закрыл дверь гостиной, и все трое напряженно уставились туда.

Щелкнула щеколда. Послышался голос Генри Морли:

– Да, мистер Брэдшоу, чем могу служить?

– Я пришел за моей женой.

Он произнес это тихо, но отчетливо, даже с высокомерной интонацией.

Розамунда отвернулась, чтобы не встретиться взглядом с Дженнифер и Эндрю, и, зажав рукой рот, отошла к окну. До нее донесся возмущенный возглас отца:

– Что?! Слушайте, на что это вы намекаете? В чем дело?

– Рози, бедная Рози! – запричитала Дженнифер, как будто сестра совершила преступление. А ведь, в сущности, так оно и было…

В это время вмешался Эндрю:

– Идем, Дженнифер, оставим ее одну. Пошли на кухню.

– Но, Эндрю…

– Говорю тебе, Дженнифер, оставим ее в покое.

– Я вам не верю! – рычал в прихожей Генри Морли. Потом он заглянул в гостиную. – Розамунда, это правда?

Она молча наклонила голову.

После тягостного молчания отец упрекнул:

– Ты не должна была делать это… исподтишка.

– На то была причина, – возразил Майкл. – Это я ее попросил.

– Ну, сэр, скажу я вам… Розамунда не выдержала:

– Папа, прошу тебя, не говори ничего! Потом я тебе все объясню. Оставь меня одну. – Она сказала «меня», но подразумевала «нас». Отец какое-то время переводил удивленный взгляд с одного на другую и обратно. Затем он исчез за дверью.

Розамунда отошла от окна и встала у камина, трепеща и пряча глаза. Но следующий вопрос заставил ее встрепенуться:

– Она здесь?

– Кто? Сюзи?

– Кто же еще?

– Нет. Нет!

Майкл недоверчиво воззрился на нее и вдруг быстро заговорил:

– Я был уверен, что она бросилась за тобой, а ты… в подобной ситуации не решилась вести ее обратно. Так ее здесь нет? Господи! Где же она?

Он приблизился к Розамунде, но слова долетали до нее, словно издалека:

– Рози! Я должен срочно отправиться на поиски, но прошу тебя: идем со мной. Потом все обсудим. Разве ты не видишь, я схожу с ума? Одно за другим… Есть же предел… Умоляю тебя, Рози! – он завладел обеими ее руками и прижал их к груди.

– Что там… на катере?

– Ничего. Кабина оказалась на запоре. Я прождал битый час, никто так и не появился. И потом… Камилла любила комфорт, она ни за что не стала бы жить в таких условиях. Это всего лишь небольшая моторка – на две койки. Чистое безумие!

– Майкл, мне нужно время. И доказательства.

– Доказательства?! Неужели ты думаешь, я бы женился на тебе, если бы у меня была хоть доля сомнения? – Он чуточку отодвинулся. – Ну, хватит. Я тебя уговаривал, умолял вернуться. Остается применить силу. Хочешь ты этого или не хочешь…

– Ты меня не заставишь.

– Нет? Посмотрим. Ну ладно, сделаю последнюю попытку. Рози, ты идешь со мной? Я не могу терять время: нужно найти ребенка. Скоро стемнеет. Так как же?

Розамунда поняла: он способен осуществить свою угрозу и насильно увести ее с собой, а если понадобится, и постоять за свои права перед ее отцом и Эндрю. Хватит сцен. Она тихо произнесла:

– Я пойду с тобой и помогу искать Сюзи. А дальше… ты можешь принудить меня остаться в твоем доме, но знай: я не считаю себя замужней женщиной.

– Не говори так!

– И тем не менее. Мне нужно твердо убедиться в том, что женщина, скрывающаяся на болотах, – не твоя жена. Майкл, там точно скрывается какая-то женщина! Говорю тебе, я видела ее собственными глазами!

Он молча, страдальчески посмотрел на нее Розамунда пробормотала:

– Сейчас, только надену пальто.

В прихожей ждали отец и Эндрю. Розамунда как можно спокойнее объяснила:

– Пропала Сюзи. Он… он решил, что она пошла сюда. Я помогу искать, – и добавила, прямо взглянув на отца: – Позже вернусь.

Майкл слышал, но не стал спорить.

Тут заговорил Эндрю, обращаясь к Майклу:

– Я могу помочь?

Розамунда ждала возмущенной отповеди, но вместо этого с удивлением услышала:

– Буду вам очень благодарен. Скоро стемнеет. Всюду вода…

Они втроем вышли на крыльцо. Розамунда попросила отца:

– Пройдись вдоль берега, ладно?

– Конечно, дочка. Только я не думаю… Ей пришлось бы перебираться через реку.

Розамунда не стала убеждать его: мол, в этом нет ничего невозможного. Сегодня самые невероятные явления казались в порядке вещей. Например – злой дух бродит по болотам, путая маленьких детей…

Ее окликнула Дженнифер:

– Будь осторожна, Рози. Ты вернешься?

Она не ответила. Вскоре они очутились на пароме.

Когда лодка достигла противоположного берега, Розамунда предложила:

– Нет смысла держаться всем вместе. Я пойду… к Гусиному пруду.

Майкл тяжело вздохнул.

– Хорошо. А я двинусь к шоссе. – Он повернулся к Эндрю. – Вы не могли бы пройти берегом канала до Уисси?

– Само собой. Но что мы будем делать, если один из нас найдет девочку? Давайте условимся.

– Пожалуй. Пусть тот, кто первым ее найдет, просто крикнет. Сейчас нет ветра, слышимость отличная.

– Договорились.

Майкл первым двинулся в путь. Розамунда не успела сделать нескольких шагов, как услышала топот: Майкл бросился бегом. Она последовала его примеру. Ей не нужно было спрашивать себя, почему она выбрала это направление. И так ясно. От пруда можно полем пройти до оврага и очутиться прямо перед дамбой – катер где-то там.

При ее приближении привычно загоготали гуси – вытягивая шеи, делая вид, будто готовы погнаться за нею, однако держась на безопасном расстоянии.

Возле дамбы Розамунда не ускорила, а, наоборот, замедлила шаги, прислушиваясь. Но все-таки – кого же она ищет? Девочку или женщину? Ответ явился сам собой: обеих. Узнав об исчезновении ребенка, Розамунда сразу вспомнила о той женщине, ее матери. Потому что, пусть даже веря в искренность Майкла, сама она ни на минуту не усомнилась в том, что Камилла жива. В тот вечер в окно заглядывал не призрак, а живая женщина.

Взобравшись на насыпь, Розамунда не увидела никакого катера. Она повела взглядом левее и заметила его немного ближе к устью канала, причем даже не в воде, а в овраге. Видно, его вынесло туда разливом.

Девушка бросилась вниз, в овраг, и наконец очутилась в нескольких ярдах от небольшого катера, приютившегося среди высоких камышей. Скорее всего, маленькое суденышко не было поставлено на якорь: оно слегка покачивалось в воде. На одном месте его удерживал застрявший в камышах нос. В катере было всего-то двадцать футов длины. Обыкновенное прогулочное судно с одной каютой.

Розамунду охватил страх. В эту минуту ей хотелось только одного: повернуть назад и бежать, бежать как можно дальше от канала.

Однако она заставила себя подкрасться к носовой части катера; там виднелся иллюминатор. Не успела она нагнуться, чтобы заглянуть в окно, как услышала чей-то голос. Розамунду парализовал ужас, она не могла пошевелить ни единым мускулом, даже глаза смотрели в ту же точку, что и прежде.

– Не трудитесь заглядывать в окно, входите в каюту. Я ждала вас.

Розамунде удалось наконец выпрямиться. Она взглянула в ту сторону и увидела женщину. Та улыбнулась и дружелюбно повторила:

– Входите же.

Мелодичный, превосходно поставленный, голос завораживал; только еле заметное проглатывание окончаний выдавало в его обладательнице иностранку. Словно подчиняясь гипнозу, Розамунда перенесла ноги в тяжелых сапогах через борт и очутилась перед незнакомкой. Та была высокого роста, так что Розамунде пришлось смотреть на нее снизу вверх. Она впилась взглядом в лицо женщины – отнюдь не безумное и не злое.

– Идемте в каюту.

Розамунда послушалась. Внутри оказалось довольно темно. Она разглядела две узких койки – днем они служили сиденьями. В изголовье каждой висело по шкафчику. В противоположном конце каюты виднелась дверь – очевидно, в крохотную туалетную комнату. Стандартный прогулочный катер – точно такой же обычно брал напрокат Клиффорд.

Розамунда обернулась, не зная, что сказать. В душе царили гнев и смута. Перед ней стояла жена Майкла, нисколько не похожая на злодейку или сумасшедшую – наоборот, она производила приятное впечатление.

– Садитесь, – предложила женщина, указывая на одну из коек. – Какая вы миниатюрная, не то что сестра. Я видела вашу сестру.

Розамунда безмолвно взирала на хозяйку катера. Теперь ей стало ясно, почему и она, и Гибсон приняли ее за Дженнифер: прежде всего из-за белокурых волос. Правда, темные корни выдавали их первоначальный, золотисто-каштановый цвет. Овал лица – такой же, как у Дженнифер. Однако на этом сходство кончалось Разрез глаз и форма рта у женщины были совсем другими. Розамунда затруднялась определить, в чем именно состояло различие – для этого она была слишком взволнована, задета до глубины души. Майкл изображал свою бывшую жену чуть ли не демоном, а сейчас на Розамунду смотрело нежное, утонченное создание.

Женщина тоже села и тихо спросила:

– Итак, вам известно, что привело меня в эти места?

– Нет. Я знаю лишь, что вас считают утопленницей, – надтреснутым голосом ответила Розамунда. – Зачем вы позволили считать себя мертвой?

– Зачем? – женщина метнула быстрый взгляд в окно и засмеялась – Я вижу, вы совсем не знаете Майкла, иначе не задали бы такой вопрос. Да я бы сошла с ума, если бы не спаслась бегством – несколько оригинальным способом. Видите ли, просто уйти не имело смысла: он все равно разыскал бы меня и заставил вернуться, чтобы присматривать за… – женщина сделала небольшую паузу и продолжила: – Должно быть, вы еще не поняли, что Майкл не совсем нормален – по крайней мере в одном отношении. Он одержим, она стала его манией… Разумеется, я имею в виду Сюзанну.

– Вы ее когда-нибудь… били?

– Я – била свое дитя?! – глаза женщины расширились. – Неужели я похожа на такую мерзавку?

Розамунда заглянула в бездонные карие глаза и решила: нет, не похожа. В голове билась мысль: о, Майкл, Майкл! Оказывается, можно любить и ненавидеть в одно и то же время – с непередаваемой силой! Как все это вынести?

– Почему вы открыто не явились в дом и не сказали все как есть?

– Предстать перед Майклом? – женщина горько, разочарованно усмехнулась – Теперь я вижу: вы и впрямь не знаете моего мужа. Он способен буквально на все. Если Майкл что-нибудь решил, его не остановят никакие преграды. Он все сметает на своем пути, лишь бы добиться своего… в данном случае – вас. Слава Богу, я быстро его раскусила. Это спасло мне жизнь.

В памяти Розамунды всплыли слова Майкла: "Остаетсяприменить силу," – и она содрогнулась. Ее жег стыд перед женщиной, за чьего мужа она сегодня утром вышла замуж Розамунда с трудом превозмогла волнение и спросила:

– Зачем же вы вернулись?

– Н-ну… – с видимым усилием протянула женщина, опуская глаза и складывая руки на коленях. – Буду откровенна. Да, я не вправе вас обманывать… Майкл получил огромное наследство. Я узнала об этом раньше, чем он: прочитала в газете о гибели всей семьи на яхте и сразу поняла, кто унаследует состояние. У меня нет денег, а я… ненавижу бедность…

Она стыдливо покосилась на Розамунду, и та подумала: по крайней мере, он не лгал хотя бы в этом. Женщина продолжила:

– Муж много рассказывал мне о своем имении, болотах и реках… я умирала от скуки! Однако потом это сослужило мне хорошую службу: явившись сюда, я знала эти места, как свои пять пальцев. Правда, их изолированность оказалась сильно преувеличенной. Я стремилась избежать встреч с кем бы то ни было, однако меня все-таки заметили. – Женщина опустила глаза. – Ну, кто бы мог подумать, что я столкнусь нос к носу с Джеральдом Гибсоном? Вы, конечно, знакомы с Джеральдом?

– Да.

– Я видела, как вы беседовали. Даже подумала, что между вами… – она тряхнула головой и подождала реакции Розамунды, но ее не последовало. – А вообще-то я рада, что Джеральд оказался здесь. Буду предельно откровенна. Я явилась сюда без определенного плана, твердо зная только одно: что никакая сила не заставит меня вернуться к Майклу. Да и он вряд ли этого жаждет. Все, что меня интересовало, это: сколько ему досталось денег и каковы его намерения. Грубо говоря, мне предстояло определить сумму, которую он согласится уплатить, чтобы я продолжала числиться мертвой. Для этого я должна была встретиться с ним и таким образом доказать факт своего пребывания на этом свете… письму он не поверил бы… Но я боялась… вдруг он попытается убить меня? О да, от него всего можно ждать. Сколько раз я слышала от него подобные угрозы! Поэтому, раз уж Джеральд оказался здесь, я решила поделиться с ним своей тайной и просить его присутствовать во время моих встреч с Майклом, в ходе которых мы должны будем прийти к соглашению: каким образом муж обеспечит мне сносное существование за границей – это куда приятнее, нежели числиться покойницей. Вот каков был мой план. Но я не приняла в расчет вас. Вы все значительно усложнили. Нет-нет, я не виню вас: откуда вам было знать, что вы ступаете на… минное поле? Да, Майкл – самая настоящая мина, готовая в любой миг взорваться, потому что детонатором служит… Сюзанна. Наверное, вы осуждаете меня за то, что я… бросила свое дитя? Считаете меня плохой?

– Нет-нет! – вырвалось у Розамунды. Эта женщина не казалась ей плохой – разве что малодушной… тщеславной… корыстной… но не злой. Однако… Сюзанна… В отуманенной голове Розамунды мелькнуло воспоминание.

– Сюзанна исчезла! Наверное, заблудилась. Вы ее не встретили?

– Заблудилась?! – женщина вскочила на ноги. – Исчезла?! Когда это произошло?

– Сегодня вечером. С час назад.

– Ах, час назад, – женщина понимающе улыбнулась – Значит, она вернется. За ней такое водится. Однажды ее не было целый день; Майкл совершенно обезумел. Всю деревню поднял на ноги. И вдруг она как ни в чем не бывало выходит из рыбачьей хижины. Спала там на куче сетей.

На красивое лицо собеседницы Розамунды набежала тень. Она смотрела куда-то вдаль… в прошлое… Розамунда с трудом сдерживала крик: о, Майкл, Майкл, как ты мог?..

Розамунда поднялась на ноги.

– Когда вы думаете с ним встретиться?

– Завтра. Утро вечера мудренее. Думаю, все уладится. Розамунда решительно не представляла себе, как что-то может "уладиться".

– Мне пора. Может, она уже нашлась.

– Наверняка. – Женщина открыла перед Розамундой дверь каюты и подарила ей чуть ли не ласковый взгляд, – Мне очень жаль, что это случилось именно с вами: вы мне симпатичны. Вы хорошая девушка – это не о многих можно сказать после столь краткого знакомства. У Майкла всегда был хороший вкус. – Розамунда отвела глаза в сторону. – А о девочке не волнуйтесь. Она найдется. Она всегда находится… в том или ином месте.

Розамунда спрыгнула в заросли камыша.

– Дойдете? – участливо спросила хозяйка катера.

– Да, конечно, – Розамунде хотелось еще что-то сказать, но у нее не хватило духу.

– До свидания.

– До свидания.

– Смотрите, не провалитесь в яму. Она где-то здесь, поблизости.

"Боже милостивый!" – звучало в голове у Розамунды, когда она неслась обратно сквозь камыши. Что делать? Разыскать Майкла и все ему рассказать? Или подождать до утра, когда эта женщина – Розамунде было невыносимо даже в мыслях называть ее женой Майкла – сама к нему явится?

К тому времени, как Розамунда добралась до Гусиного пруда, у нее созрело решение. Если Сюзанна нашлась, она обо всем расскажет Майклу. В противном случае – предоставит сделать это той женщине. Уж настолько-то она, Розамунда, знает Майкла! Он не станет заявлять о своих правах, даже вряд ли потребует, чтобы она осталась в Торнби-Хаузе, пока не найдена Сюзи…

Когда Розамунда вышла из леса, было уже темно. В Торнби-Хаузе светились огоньки. В спешке она не сообразила прихватить фонарик, так что это было вдвойне кстати. Вдвойне – потому что ей необходимо согреться. И еще. Сегодня, впервые за все годы, Розамунда испытывала страх перед болотами.

Спотыкаясь, она добежала до ворот и помчалась по аллее к дому. Только бы нашлась Сюзи! Правда, тогда ей придется открыть Майклу положение вещей. Зато, если девочку не нашли, это избавит ее от тягостного объяснения.

Она влетела через открытую дверь в холл и едва не сбила с ног Мэгги.

– Вы нашли ее? – встрепенулась старуха.

– Нет. – Розамунда ухватилась за спинку кресла, чтобы не упасть. – Они не приходили?

– Приходили – и снова ушли искать. Хозяин и тот молодой фермер.

Розамунда обошла кресло и присела на самый край. Ей было невмоготу смотреть Мэгги в глаза. Та пребывала в страшном волнении.

– Он сам не свой. Столько сразу всего свалилось! Видит Бог, я надеялась, что теперь-то он сможет отдохнуть душой наследство и все такое прочее… Но, видимо, его с рождения отметила чья-то злая воля. Никогда ему не было счастья ни в чем! Что может быть хуже для мужчины – в день свадьбы услышать россказни о том, что жена, которую он похоронил три года назад, жива и находится возле его порога!.. Ну, что – вы видели тот катер?

– Да, – не поднимая головы, откликнулась Розамунда.

– Я так и думала. И, так же, как он, ничего не нашли?

– Мэгги! – Розамунда вскочила и схватила старуху за руку. – Я должна с кем-то поделиться! Иначе я сойду с ума! Идемте на кухню, – скользнув невидящим взором по комнате, Розамунда повела Мэгги за зеленую суконную занавеску. Там она посмотрела на нее в упор и с надрывом заговорила:

– Мэгги, она там! Та самая женщина – его жена!

– Пресвятая Троица! Значит, злой дух существует?

– Мэгги, она не злая… она хорошая… очень красивая.

– Дьявол во плоти!

– Нет, Мэгги, нет!

– Это его слова. Богом клянусь, он мне многое порассказал… страшные вещи! Как она издевалась над ребенком… Он никогда не лжет. В чем-чем, а в этом вы его не упрекнете.

– И все-таки он солгал, – устало выговорила Розамунда. – Его жена объяснила мне, почему ей пришлось инсценировать свою смерть. Она боялась. Если бы она просто бросила его, он приволок бы ее обратно – нянчить Сюзи. Во всем, что касается Сюзи, он настоящий безумец.

– Тогда зачем она явилась? Попробуйте это объяснить!

– Ради денег. Прочла о смерти дяди и всего семейства…

– Этот номер не пройдет! Если это и впрямь его жена, почему же теперь она его не боится?

– Боится – но еще больше боится бедности Мэгги, она честно во всем призналась. Стоило только ее послушать, чтобы убедиться она говорит правду.

Мэгги смерила девушку долгим, испытующим взглядом. Потом воздела руки к потолку.

– Матерь Пресвятая Богородица, ты можешь хоть что-нибудь понять? Просто не укладывается в голове! – А как же дитя, бедное дитя? Она видела нашу крошку?

– Нет. Она почти высмеяла меня, когда я сказала, что девочка пропала лишь час назад. Выразила уверенность, что она сама отыщется.

– Когда кругом вода! Естественно, отыщется… всплывет!..

– Умоляю вас, Мэгги! – Розамунда отвернулась и спрятала лицо в ладонях.

В холле послышались шаги. Розамунда метнулась туда, но старуха успела схватить ее за руку.

– Не обрушивайте на него все сразу!

– Хорошо, Мэгги, – если Сюзи не нашлась. Но если ее обнаружили, придется сказать. Слышите? Кто-то стучится!

В дверях стоял Эндрю. Розамунда открыла рот, но он опередил ее:

– Ничего нового?

– Нет, Эндрю.

– Он… дома?

– Нет. Я думала, вы пошли вместе.

– Дело серьезное, Рози. Если только она не отправилась к шоссе…

Он не закончил фразы. Оба беспомощно взирали друг на друга.

– Что это? Какой-то свет.

К дому подходил Генри Морли. Розамунда и Эндрю метнулись к нему, но он убил их надежду, крикнув издали:

– Ее нашли?

Эндрю тяжело выговорил в темноту:

– Нигде нет… – Он вдруг заметил, что Генри не один. – Дженнифер! Тебе не следовало выходить!

– Я не могла усидеть дома. И… смотрите, что я нашла. – Она протянула грязный башмачок. – Может, это ничего и не значит… он был весь в грязи…

– Дай-ка! – Розамунда выхватила башмачок и поднесла к свету. Пощупала помпон и разглядела под слоем грязи ярко-голубую подметку. – Это один из тех, что были на ней вечером. Новенькие – куплены на прошлой неделе. Где ты его нашла?

– За лесом, чуть поодаль от тропинки к нашему дому.

– У… у воды?

– Нет, довольно далеко от реки, хотя и валялся в луже.

– Выходит, она шла на мельницу… ко мне… – Розамунда горестно поглядела на отца, Эндрю и Дженнифер. – Идемте в дом. Подождем немного.

Эндрю взял у Генри фонарь и посветил всем. В холле он обратился к Розамунде:

– Нужно поставить его в известность. Но если крикнуть, он примет это за условный сигнал.

– Давайте все-таки подождем. Идемте на кухню, там теплее.

Дженнифер застыла в изумлении. Несомненно, ее поразила новая роскошная мебель.

На кухне Розамунда представила Мэгги членов своей семьи – включая Эндрю. При этом ей пришло в голову: насколько же больше она знает о нем, чем о человеке, за которого вышла замуж! Во всяком случае, гораздо больше хорошего.

А что хорошего можно было припомнить о Майкле Брэдшоу? Только слепую, беззаветную любовь к убогой дочери. Но разве в основе этой любви не лежала ненависть к жене, стремление свести с ней счеты? Однако… если правда, что жена всем сердцем любила девочку, для Майкла было бы логичнее ее ненавидеть.

Но это противоречие тотчас изгладилось из памяти, потому что, вернувшись с лампой в гостиную, Розамунда обнаружила там без сил развалившегося в кресле Майкла. Она непроизвольно вскрикнула; он повернул голову.

– Ты… ты меня испугал. Не знала, что ты дома.

– Я только что вошел.

Интонация, с которой он это произнес, заставила Розамунду забыть обо всем на свете. Куда только делось его прежнее высокомерие? То был глухой голос убитого горем человека. Розамунда рванулась к Майклу. Он тем же тоном вымолвил:

– Я услышал на кухне голоса, но не смог заставить себя войти. – Он поднял глаза на Розамунду, стоявшую прямо перед ним с лампой в руке, и заключил: – Никому не пришлось подавать условленный сигнал…

– Моя сестра нашла башмачок Сюзи.

– Где? – словно подброшенный невидимой пружиной, Майкл взвился из кресла и сгреб Розамунду в охапку – вместе с лампой.

– За лесом… но не у самой реки.

– И все-таки она направлялась к реке… Ты была у Гусиного пруда?

– Да – и побывала на канале…

Розамунда смотрела в сторону. Майкл отпустил ее и отвернулся.

– А ваш друг Эндрю?

– Прошел берегом Уисси до самого дальнего загона для скота… Принести тебе что-нибудь выпить?

Вместо ответа он сказал, уставившись в одну точку на ковре.

– Поиски прекращены до рассвета. Пойду-ка я тоже на пруд. Там густые заросли камыша. Потом срежу угол к дайке, поднимусь на мост, дойду до шоссе… и снова пойду на реку. Попроси Эндрю позвонить в полицию.

– Конечно. Может, ему пойти с тобой?

– Мне не нужны провожатые! – он на мгновение стал собой прежним: надменным и самоуверенным. – Помнишь, я рассказывал о своей судьбе? Стоит к чему-либо прилепиться душой, как у меня это отнимают. Люди скажут: оно и к лучшему… теперь у него развязаны руки… счастливый исход… Да – счастливый исход! Потерять смысл жизни. Единственное существо, которое пробуждало в моей душе все самое светлое…

Розамунда так сильно дрожала, что пришлось обеими руками вцепиться в лампу, чтобы не уронить ее. Наконец она поставила лампу на стол. Майкл прорычал:

– Это что, обычные женские штучки – изображать сострадание – или тебе ее действительно жаль?

– Майкл! – с горечью вскричала Розамунда. – Ты несправедлив!

– А ты справедлива? Лезла вон из кожи, чтобы навязать мне жену, которая давным-давно умерла! Я в этом точно так же уверен, как в том, что мне не хочется жить.

Розамунда зажмурилась и сцепила перед собой руки.

– Посмотри мне в глаза, Рози.

Она посмотрела.

– Ты ходила к тому катеру, да? С этой целью и рванула к Гусиному пруду? Ну, и что ты там нашла?

У Розамунды запершило в горле. Сквозь слезы она смотрела на исстрадавшееся лицо Майкла. В этот миг ей стало ясно; даже стой рядом с ней Сюзи, она и тогда не нашла бы в себе сил сказать ему: "Я видела твою жену. Завтра она придет поговорить с тобой о наследстве".

Он с гневом и презрением смотрел на нее. Внезапно из его горла исторгся нечленораздельный звук. Он схватил фонарик и выбежал наружу. Розамунда не шелохнулась.

Потом она снова взяла лампу и попыталась вспомнить, зачем пришла в гостиную. Мысли упрямо возвращались к Майклу. Этой ночью его нельзя оставлять одного. И она закричала, не в силах сдвинуться с места:

– Эндрю! Эндрю! Эндрю!

* * *

Четыре часа утра. На кухне было душно, даже жарко. Мэгги уснула, скрючившись в кресле. Напротив нее дремала Розамунда, и хотя ей удавалось сохранять вертикальное положение – казалось, она постоянно начеку и прислушивается к каждому звуку, – голова безвольно покоилась на спинке кресла.

В час ушли отец с Дженнифер. Розамунда хотела отправиться с ними, но Мэгги пришла в неописуемый ужас.

– Мисс Рози, мэм, не оставляйте меня одну! У меня такое чувство, словно… кто-то ходит по могиле.

Розамунда успокоила старуху, пообещав остаться до утра.

Около двух заглянул Эндрю, спросил, нет ли в доме виски.

– Ему обязательно нужно подкрепиться, а то нервы натянуты, как струна, – вот-вот лопнут.

Он рассказал Розамунде, что на вызов немедленно явилась полиция, но до рассвета они ничего не смогут предпринять.

– Если бы он дал себе хоть маленькую передышку! Эндрю также сообщил, что им взялся помогать Арнольд Партридж.

Как все странно обернулось, думала Розамунда. Арнольд Партридж был одним из подстрекателей, поставивших своей целью получить ордер на владение землями Майкла. Если бы не это давление со стороны Арнольда Партриджа и мистера Брауна, Майкл и поныне обретался бы в Ирландии. Ах, если бы это было так! Насколько проще было бы жить, если бы на ее пути не встретился Майкл Брздшоу!

Голова Розамунды качнулась в сторону; по телу пробежала судорога. Ей снилось, будто она стоит в зарослях камыша и закрывает спиной носовую часть катера, чтобы никто не подсмотрел; возле ног плещется лысуха. Розамунда обрадовалась вообще-то лысуха – большая редкость в этих местах. Птица казалась такой ручной, почти домашней, что Розамунда наклонилась взять ее на руки, и вдруг сзади из иллюминатора высунулась чья-то рука; она слабо вскрикнула – этот крик отозвался громким, протяжным воплем из недр катера – и провалилась в трясину…

Кричала Мэгги – не во сне, а наяву. Розамунда вскочила на ноги, моргая заспанными глазами, и, схватив старую женщину в охапку, начала трясти.

– Что с тобой, Мэгги? Проснись, пожалуйста, проснись! Мэгги открыла глаза и прижалась к Розамунде.

– Силы небесные! Мисс Рози, вы нашли ее – там, внутри? – Бедняжка начала хватать ртом воздух. – Матерь Божья, так оно и есть! Катер… Я его видела воочию. Могу описать во всех подробностях. Размерами примерно с эту кухню… две койки… а на другом конце дверь… и там, под доской… вроде сиденья… укромное местечко. Мне пришлось согнуться в три погибели… думала, не разогну спины… и там Сюзи – спит. Я только собралась разбудить ее, и вдруг дьявол как вцепится в горло! Я защищала свою жизнь. И кричала, кричала, кричала!.. А дитё так и не шелохнулось – все равно что мертвое.

– Ну-ну, Мэгги, успокойся. Не надо расстраиваться. Садись, я приготовлю чай.

– Не надо мне никакого чаю, – старая ирландка вскочила на ноги и уставилась на зеленую занавеску. Видно, сон и впрямь сильно подействовал, если она отказалась от чая.

– Когда рассветет?

– Наверное, после пяти.

– Ах, мисс Рози, ждать никак нельзя, будет поздно. Это не просто сон – это знамение. Со мной так уже было – дважды. В ночь перед смертью мамы и перед тем, как мой Джеймс утонул. Мне снилось, будто я вместе с ним погружаюсь в морскую пучину, и я закричала. А когда судно вернулось, оказалось – в ту самую минуту его и смыло. Я знаю, твердо знаю, как сам Господь Бог, что ребенок – на том катере, вместе с матерью. Но ему недолго оставаться в живых, ох, недолго!

– Перестань, Мэгги. Я видела этот катер, там негде спрятать ребенка. На носу хватает места только для крохотной уборной.

Взгляд Мэгги пронзал ее насквозь и устремлялся куда-то дальше, словно она и впрямь видела катер. В голосе Мэгги слышалось что-то потустороннее.

– И еще одно знамение – черная птица с белой головкой. Выпорхнула из круглого окошка и унесла с собой душу несчастного ребенка.

Лысуха! Розамунда ахнула, и это вернуло Мэгги к действительности. Она уже нормальным голосом произнесла:

– Нужно спешить туда. Разыщите хозяина… хоть кого-нибудь! Ради Бога, скорее одевайтесь и бегите со всех ног!

Розамунда в мгновение ока влезла в сапоги Лысуха и круглое отверстие в носовой части катера… Она лихорадочно восстанавливала в памяти подробность за подробностью. Странно, что им обеим приснились нос катера, иллюминатор и редкая в этих краях птица. Это могло быть совпадением – но нет: люди, подобно Мэгги, близкие к матери-земле, обладают провидческим даром. Нужно немедленно найти Майкла или кого-нибудь еще – и бежать к катеру!

Напялив пальто, Розамунда спросила:

– Тебе не будет страшно одной?

– Нет, мэм, уже нет. Страх покинул старую Мэгги и этот дом, он переместился туда… не сомневайтесь. Идите скорей – и да поможет вам Бог! Если сможете, будьте с ним рядом при их встрече.

Розамунда уже сломя голову мчалась по аллее.

Было довольно темно и прохладно – можно подумать; на дворе зима, а не конец июля Розамунда помедлила возле сломанных ворот – оглянулась по сторонам. Ни единого огонька. Куда же идти? К мельнице? Скорее всего, они там. И она полетела знакомой тропой к лесу, но, выбежав из него, не заметила ни вспышек фонариков, ни масляных ламп – не видно было, чтобы в той стороне велись поиски. С минуту она пребывала в растерянности.

Куда же все делись? Если пошли на пруд, очень хорошо: оттуда рукой подать до катера. Как ей следует поступить: сначала сказать Майклу о той женщине или о вещем сне Мэгги? Ладно. Решит, когда его увидит. Ясно одно: он не станет смеяться над суеверной старухой. Почему-то он безгранично верил в Мэгги.

Розамунда достигла Гусиного пруда и остановилась. Никого. Куда же они все-таки делись? Как быть? Нельзя же ей одной идти к катеру. А почему, собственно? Она уже побывала там одна… Но сейчас – другое дело. Если ребенка спрятали на катере, это может значить… что? Розамунда вздрогнула и двинулась дальше, к оврагу. Она только глянет с верхней точки – горит ли на катере свет?..

В камышовых зарослях было абсолютно темно. Ни единого промелька, который указывал бы на местоположение катера. И фонарик не возьмет с такого расстояния.

Все в ней кричало, предупреждая об опасности, но Розамунда, тем не менее, скатилась по скользкому склону в полузатопленный овраг и двинулась к реке, светя у себя под ногами. Время от времени нога соскальзывала в какую-нибудь выбоину, и тогда вода едва не переливалась через край сапога. А то вдруг выдавалась почти сухая кочка. Ступив в очередной раз на маленькое возвышение, Розамунда догадалась катер где-то неподалеку. Она повела по камышам фонариком и увидела возвышающийся над ними силуэт небольшого суденышка. От страха у нее волосы на затылке встали дыбом. Она медленно, осторожно перебирала ногами, держа курс на носовую часть катера, где был иллюминатор. Примерно в четырех футах от катера Розамунда поняла: то ли он переместился ближе к реке, то ли прибыла вода, потому что там, где она стояла, боясь увязнуть в иле, вода уже почти переливалась через края сапог. Положение становилось опасным. Она сделала осторожный шаг в сторону, и прямо из-под ног вспорхнула птица. Розамунда вскинула руки, чтобы заслонить лицо и удержать равновесие. При этом фонарик осветил птицу целиком. Лысуха! Им с Мэгги обеим привиделась лысуха! Розамунда зажала рукой рот, чтобы не закричать. Включила фонарик. Прислушалась. Со стороны катера не доносилось ни единого звука, только перепуганная лысуха хлопала крыльями, перелетая на другой берег. Должно быть, проведя несколько суток на катере, его хозяйка успела привыкнуть к ночным звукам, и они не тревожили ее сон.

Розамунда вся дрожала – от холода и страха. Стоя в воде, она изо всех сил вглядывалась в темные очертания катера. Она зашла слишком далеко, чтобы повернуть обратно. Хорошо бы снять сапоги Розамунда выпростала одну ногу, затем другую, и уже собралась двинуться дальше, как вдруг к ней донесся до боли знакомый звук, к которому она привыкла за последние несколько недель. Полустон, полуплач, который Сюзи часто издавала во сне.

На какие-то несколько секунд звук смолк – и возник снова. Сюзи здесь, в носовой части катера! Невероятно! Фантасмагория какая-то! Мэгги оказалась права. Но эта женщина… мать… не может быть, чтобы она желала зла своему ребенку! Может, она нашла девочку уже после ухода Розамунды? Но в таком случае почему она не привела ее сразу домой? У Розамунды не было ответа.

– Что вам угодно?

Голос из мрака испугал ее даже больше, чем лысуха и постанывание ребенка. Розамунда чуть не свалилась в воду.

– Это я… Розамунда Морли.

– Я знаю. Что вам угодно?

Произнесенный жестким, бесстрастным тоном, этот вопрос поверг Розамунду в растерянность Она машинально подхватила сапоги и стала пробираться сквозь заросли камыша на голос. Женщина стояла на корме. Розамунда направила туда луч фонарика – не на лицо женщины, а словно обыскивая палубу.

– Я пришла за Сюзи.

С минуту женщина молчала. Потом сказала так же, как вчера:

– Входите.

Розамунда заколебалась. Лучше всего было бы возразить "Нет, я не собираюсь заходить. Давайте сюда ребенка". Но, сама не зная, почему, она повиновалась этому холодному, ровному голосу. И ступила на палубу. На этот раз она направила луч фонарика на лицо женщины – и пришла в ужас. Это было совсем другое лицо. В карих глазах появился мертвенный блеск. Тонкие губы кривились в жестокой усмешке. Щеки ввалились, словно у старухи.

– Уберите свет.

Немного поколебавшись, Розамунда выключила фонарик. Женщина открыла дверь каюты, где горел ночник.

– Не стоите на пороге. Заходите.

Розамунда нерешительно шагнула в каюту. Женщина закрыла за собой дверь и неожиданно ласково проговорила:

– Садитесь, дорогая Рози. Ну и дура же вы, что вернулись!

Что Розамунда могла ответить? После долгой, мучительной паузы женщина продолжила:

– Итак, мне придется иметь дело с вами. Вы все усложнили. Увидев вас впервые, я подумала: с этой безобидной дурочкой не будет проблем – и не стала обращать на вас внимание, хотя это было нелегко: вы постоянно крутились возле Майкла. И все-таки я была уверена: не стоит принимать вас в расчет. Я недооценила вас, бесценная Рози – так, кажется, он вас называет? Милая Рози! Он хочет жениться на вас, не правда ли? Сядьте! Вы никуда не пойдете! – стальная рука пригвоздила Розамунду к скамье. – Мне приходится в считанные секунды принимать решения. Видите ли, я ожидала, что Майкл сам придет за девчонкой. Вся эта болтовня насчет "подождать до завтра" была простым сотрясением воздуха. Я ни минуты не сомневалась, что вы тотчас передадите ему наш разговор, и он примчится сюда. Я заговорила бы ему зубы и предложила выпить… О да, мне было бы легко усыпить его бдительность. Майкл никогда не мог устоять перед женскими мольбами. В такие минуты он кажется себе большим и сильным! Он выпьет, думала я, а дальнейшее будет еще легче. Если же он откажется, у меня наготове был еще один вариант. В любом случае, результат был бы один и тот же: нас троих подбирают на катере пострадавшими от высокой дозы фенобарбитона – только в случае Майкла и Сюзи доза оказалась бы фатальной. Все решат, что он предпочел отравить всех троих, лишь бы не дать мне вернуться в его жизнь. Что такое клеймо плохой жены по сравнению со статусом вдовы богатого человека и свободой от этой… ошибки природы? – она покосилась на дверь, ведущую в носовую часть катера. Затем скользнула взглядом по испуганному лицу Розамунды и добавила: – Разумеется, она все время находилась здесь. Я перехватила ее, когда она топала на мельницу… то есть к вам. Стоило ей увидеть меня так близко, и она так испугалась, что даже не пискнула. Теперь-то она замолчала надолго… на все то время, которое мне понадобится, чтобы провернуть операцию. Я здорово наловчилась затыкать ей рот – еще в те давние времена. Она чрезвычайно облегчает эту задачу вечно ходит, разинув рот…

– Пустите меня!

– Сядьте!

– Не сяду! Уберите руку!

– Ну вот, убрала. Что дальше?

– Дальше я ухожу и забираю с собой девочку. Такие простые – и такие бессмысленные слова! Все равно что заявить лавине "А ну, марш с дороги!" А эта женщина – и есть лавина, настоящее стихийное бедствие Воплощение мирового зла. Поздно Розамунда поняла, что имеет дело не просто с дурной женщиной, а женским вариантом Джекила и Хайда. Этот дьявол в человеческом обличье поставил капкан на Майкла, а угодила в него Розамунда. Страх был тем сильнее, что у Розамунды не было ни малейшего опыта общения с преступниками. Теперь она казалась себе безмерно наивной, глупой и неумелой. Шесть лет она прожила на мельнице – все равно что за монастырскими стенами. Кто она такая, чтобы вступить в сражение с демоном в юбке? И правда, демон – стоило только взглянуть на искаженное злобой лицо! Где Розамунде с ней тягаться? Все, что в ее силах, – это позвать на помощь. Крикнуть во всю мощь своих легких!..

В каюте вместо иллюминаторов были современные раздвигающиеся окошки. Одно из них было приоткрыто. Это давало Розамунде шанс быть услышанной, тем более что Майкл с Эндрю постоянно начеку, чутко прислушиваются к любому необычному звуку. Она открыла рот, но крик не успел сорваться с губ. Противница Розамунды словно только этого и ждала: она бросилась, как тигрица, и нанесла девушке такой сильный удар, что та отлетела в дальний угол и ударилась головой о шкафчик.

Розамунде показалось, что у нее разломилась надвое голова. В глазах потемнело. Минуту-другую она ничего не чувствовала, кроме жесточайшей боли. Когда боль немного отпустила, Розамунда обнаружила, что лежит на койке, а по лицу что-то течет. Она машинально вытерла рукой и увидела рядом с собой ту женщину.

– У вас кровь. Но это скоро пройдет. Не волнуйтесь. Выпейте, – она нагнулась над Розамундой и протянула чашку.

Девушка подтянулась на руках, а приняв сидячее положение, прислонилась к шкафчику. С трудом разлепила губы.

– Что это?

– То, от чего вам станет легче. Пейте, – она ткнула чашку Розамунде в лицо.

Та замедленным движением отвела чашку.

– Не буду.

Женщина поставила питье на полочку, и в следующий момент Розамунда обнаружила себя распростертой на койке; противница надавила ей на ноги коленями; костлявые пальцы вцепились в руки. Розамунду снова заставили сесть. При этом она стукнулась головой о шкафчик и едва не потеряла сознание. Потом Розамунда почувствовала у своих губ ненавистную чашку. Она сделала вдох – и в то же мгновение ей в горло пролилось несколько капель горькой, противной жидкости. Розамунда стала плеваться и откашливаться, но во время кашля ей влили в рот еще немного отравы. Девушка поняла: нельзя кашлять. Когда злодейка в третий раз поднесла чашку к ее губам, она позволила влить себе в рот немного жидкости. Потом крепко сжала губы и постаралась лежать как можно тише.

Женщина ослабила хватку, и Розамунда повалилась на подушку. Повернув голову набок, она украдкой позволила жидкости вытечь из уголка рта, хотя и не полностью. Ее тотчас снова заставили сесть. Она поперхнулась и закашлялась. Женщина залилась демоническим смехом.

– Кашляй, кашляй, так мне легче поить тебя!

Она приблизила лицо и прошипела:

– Скоро ты уснешь. Станешь такой же, как она. Перестанешь соображать, что с тобой творится Правда ведь, тебе уже сейчас лучше, спокойнее? Ну, милочка, разве я плохо с тобой обращаюсь?

Розамунда смежила веки. Что бы ее ни заставили проглотить, это пока не подействовало. Женщина отпустила ее, и Розамунда думала, что снова ударится головой, но, как ни странно, ничего не почувствовала. Ее начало мутить; закружилась голова. По венам струилось тепло. Хотелось встать, выйти на свежий воздух… Но инстинкт самосохранения велел ей оставаться на месте.

Сколько она пробыла в неподвижном состоянии? Неизвестно. В каюте было темно, но Розамунда догадалась женщина стоит на коленях и что-то ищет на полу. Потом она встала и направила на Розамунду фонарик – та успела закрыть глаза, а когда снова открыла их, в каюте, кроме нее, никого не было. Катер качнулся; Розамунда поняла: женщина его покинула.

Она немного подождала и вдруг удивилась: почему ей не страшно? Та женщина не зря обещала, что ей станет легче. Действительно, всем существом Розамунды владел странный покой. Ей хотелось только одного – лежать и ни о чем не беспокоиться. Тело приятно занемело.

"Очнись! Очнись! Очнись!" – услышала она голос Майкла, но самого Майкла рядом не было. "Встань, встань, встань!" Слова пробивались, словно сквозь вату. "Вставай!" Розамунда села на койке; ноги оказались в воде. Катер тонул! Ее кольнула страшная догадка: женщина вынула затычку! Но где же она? Где преступница? Пошла искать Майкла. "Немедленно вставай!"

Розамунда ощупью поискала дверь, ведущую в носовую часть судна, и наконец нащупала ручку. Протиснувшись в крохотную каморку, она зашарила руками, но первыми коснулись Сюзанны ее ноги. Бесчувственное, отяжелевшее тело девочки было уже наполовину в воде. Розамунда схватила ее за шиворот и, протащив через всю каюту, выволокла на палубу. Дверь каюты оказалась не на запоре, но туго открывалась из-за напора прибывающей воды. Злодейка была так уверена в успехе, что даже не потрудилась запереть ее. Вода доставала Розамунде до колен, а девочке – до шеи. Передняя часть катера полностью ушла под воду. Розамунда пыталась взять девочку под мышки, но у нее не было сил. Кружилась голова. Она опять ухватила Сюзи за шиворот и, прислонив ее к борту, стала вглядываться в темноту. Камыши отдалились – теперь до них было несколько ярдов.

Впоследствии, сколько бы Розамунда ни пыталась, она так и не смогла вспомнить, как ей удалось перетащить девочку через борт и, положив на спину, дотащить до берега. Единственным, что она запомнила, было благодарное чувство, когда она – всего после нескольких гребков – достала ногами, а затем и животом, дно. Она поволокла Сюзи через камышовые заросли, но вдруг заметила, что голова девочки находится под водой. Розамунда перевернула ее на живот – так оказалось еще хуже, и пришлось снова переворачивать ее на спину.

В голове стучало. И это странное чувство покоя, полной умиротворенности… Хотелось лечь и забыться сном, но Розамунда продолжала ползти дальше, дальше от воды – и тащить ребенка. В горле Сюзи забулькало – вот-вот захлебнется. Тогда Розамунда снова положила ее на живот – уже на землю. Бедняжка, сейчас ее вырвет.

Розамунда отдыхала, уткнувшись лицом в сгиб локтя. Ах, как хочется спать! "Очнись! Очнись! Очнись!" – это Майкл зовет ее. "Поднимайся сейчас же, слышишь?" Розамунда подтянула колени и пошарила рядом в поисках Сюзи. Какая вязкая почва… И все-таки это уже земля!

Необходимо предупредить Майкла! Майкл… Майкл… Но она смертельно устала. Розамунда оставила девочку на берегу, а сама стала карабкаться вверх. Она поднималась, шаталась, точно пьяная, скользила и скатывалась обратно. Снова отдыхала, подложив руку под голову. В мозгу стучало: "тук-тук-тук… Вставай! Вставай! Вставай!" Она добралась до пруда, и гуси вновь загоготали, выражая протест, а несколько уток испуганно выглянули из своих гнезд среди камышовых стеблей.

Майкл! Майкл! Розамунда несколько раз прошептала это имя и обрадовалась: она снова могла говорить, хотя бы и шепотом. Ах, если бы ей удалось крикнуть! Майкл! Майкл! Господи, она и сама-то еле слышит…

Розамунда обнаружила, что стоит – с высоко поднятой головой и раздувающимися ноздрями. Чем это пахнет? Совсем незнакомый запах… Одновременно исчезло чувство неестественного покоя. К Розамунде вернулся темный, первобытный страх; ей вдруг показалось, что она перестала быть собой. Весь ее прежний мир в одночасье рухнул, разлетелся вдребезги, но осталось что-то главное, глубинное, может быть, даже запретное, уходящее корнями в далекие времена. В какую-то долю секунды Розамунда поняла, почему ребенок бился в истерике. На эту долю секунды она сама стала ребенком и обладала сверхъестественным чутьем, таким острым, что это казалось совершенно невыносимым. Каждой клеткой, каждой порой своего существа она впитывала в себя запахи и звуки – в то время как на самом деле в мире царила полная тишина и рядом никого не было… кроме той женщины – она трясла ее за плечи и тащила в сторону от тропы… куда? И вдруг Розамунда поняла: ее тащат к дайке, к расчищенному от камышей краю – ноги цеплялись за обрезки стеблей. Глубокая трещина в земле затянута топким илом – там будет мягко, она не почувствует боли, просто провалится и уснет. Страха больше не было: Розамунда достигла той грани бытия, за которой кончаются страх и страдание.

В это мгновение женщина с силой толкнула ее, и она стремительно полетела вниз, хватаясь руками за воздух. У нее по-прежнему не было сил кричать. Теперь она отдохнет.

Тихо… Невероятно тихо…

И внутри, и снаружи…

* * *

Тишина… И еще – тошнота. Господи, до чего ж ей худо!

– Выпейте это, дорогая.

Розамунда мотнула головой и крепко сжала губы.

– Ну же, откройте рот!.. Вот и умница.

– Меня тошнит.

– Скоро полегчает. Поспите немножко. Тишина… Розамунда открыла глаза и, увидев ту женщину, вскрикнула.

– Розамунда! Рози! Это я, Дженнифер! Дженнифер… Иной разрез глаз, иная линия рта… натуральная блондинка… ее сестра Дженнифер.

Тишина…

Когда она снова открыла глаза, над ней склонился Генри Морли, а за окном ярко светило солнца Отец ласково отвел прядь волос у нее со лба.

– Бедняжка Рози! Тишина…

– Попробуйте выпить чаю. Теперь откройте глаза. Вот и замечательно.

Розамунда вгляделась в лицо сиделки и задала вопрос:

– Где я?

– В больнице.

– Почему в больнице?

– Не волнуйтесь. Примите лекарство. Ну что, вам легче?

– Да… да… – собственный голос доходил как будто издалека. Розамунда потрогала забинтованную голову.

– Что с моей головой?

– Все будет хорошо. Вы сильно поранились. Пришлось накладывать швы.

Медсестра отставила чашку и поправила подушку.

– Отец… Здесь действительно был мой отец? И Дженнифер?

– Вы помните? Что еще вы помните?

Розамунда попыталась думать, но у нее заныло в затылка. Какой-то глухой стук. И тишина… Внезапно она села на кровати. Резь в глазах.

– Майкл! Где Майкл? Где он?

– Ну, ну, успокойтесь. Лягте.

– Где Майкл?

– Скоро придет. Всю ночь здесь просидел – и большую часть дня. Путался у всех под ногами, – добрая улыбка медсестры смягчила ворчливый тон. – Сейчас он в детской палате.

– Сюзанна! Где… Неужели…

– Не надо задавать столько вопросов. Вам вредно волноваться. Успокойтесь.

– Только скажите – она…

– Вне опасности Я же сказала, он в детской палате.

Розамунда утонула в мягкой постели. Ребенок вне опасности. Майкл – здесь, неподалеку. Майкл здесь! И – тишина…

Когда пришел Майкл, Розамунда крепко спала.

* * *

Прошла неделя, прежде чем Розамунда смогла вернуться на болота – в Торнби-Хауз.

Ласково грело солнце. Вода спала. Майкл затормозил у крыльца.

Их встретили Дженнифер, отец, Эндрю, Сюзанна, Мэгги – все выражали свою радость. На Розамунду обрушилось столько счастья сразу, что она расплакалась. Все виновато стихли. Однако за чаем Мэгги удалось рассмешить их своими прибаутками.

Розамунда была безмерно благодарна ей – не только за это. Если бы не Мэгги и нечто, находящееся за пределами человеческого понимания, они бы не сидели теперь дружной компанией.

И еще огромное спасибо Дженнифер! Она то и дело обращалась к Майклу, и он отвечал ей с таким же дружелюбием. Сегодня в нем не было ничего от болотного тигра, он вел себя, как настоящий джентльмен.

И еще один повод для радости: Майкл подружился с Эндрю.

После чая Розамунду усадили в кресло-качалку напротив открытой двери, и она долго смотрела вслед удаляющимся фигуркам Дженнифер и Эндрю – они шли через поля к Ивовой Пустоши.

А отец взял за ручку Сюзи и повел на мельницу. Кажется, он стал для нее чем-то вроде О'Мура.

Розамунда перевела взгляд на сидевшего рядом Майкла. Ее ладошки утонули в его лапищах.

– Привет, Рози.

– Привет, Майкл.

До сих пор они еще ни разу не оставались одни – только в автомобиле.

– Рада, что вернулась домой?

– Да, Майкл, просто счастлива!

– Больше тебе не страшно?

– Ни капельки.

Он виновато отвел глаза в сторону и понизил голос.

– Прежде чем навсегда закрыть эту тему, Рози, я хочу, чтобы ты верила: я действительно считал ее умершей.

– Я знаю.

Он освободил ее руки и, наклонившись вперед, уперся локтями в колени.

– Не могу взять в толк – как это я дал маху? Тело, которое тогда прибило к берегу, было точь-в-точь как у нее. По лицу же ничего нельзя было определить: оно… А, какой смысл теперь вспоминать? Я ошибся – может быть, потому, что хотел ошибиться. Но кто была та утопленница? Вот вопрос, который будет преследовать меня до конца моих дней.

Розамунда положила ему руку на плечо. Он тотчас накрыл ее своей.

– Не будем ворошить прошлое, Майкл. Оно уже не вернется.

Однако, говоря это, Розамунда знала: пройдет немало времени, прежде чем ей самой удастся вытравить из памяти ту страшную ночь, когда ее тащили к роковой трещине.

Если бы не чудо, не сидеть бы ей сейчас в этом доме, а лежать, захлебнувшись илом, на дне дайки.

Как случилось, что преступница сама туда свалилась, – навсегда останется тайной. Вцепилась ли в нее Розамунда мертвой хваткой в последний отчаянный момент? Или у дайки обвалился край? Как бы там ни было, злодейка упала первой – и это ее жуткий вопль призвал на помощь Майкла с Эндрю – слава Богу, не слишком поздно.

Не кто иной, как Генри Морли, кратко поведал младшей дочери о событиях той роковой ночи.

Когда женщину вытащили, она была уже мертва, а Розамунда наглоталась ила. Но сама она ничего не помнила – с той самой минуты, когда поняла, что катер тонет… Вспоминался еще привкус отравы во рту – и как она дала жидкости стечь изо рта на подушку. Если бы не это, ее, как Сюзи, усыпил бы фенобарбитон, и они затонули бы вместе с катером.

Розамунда легонько потянула мужа за ухо. Нужно отвлечь его от тяжких воспоминаний.

– Посмотри мне в глаза. Признавайся: что ты сказал Клиффорду? Папа говорит, вы с ним виделись.

Лицо Майкла озарила озорная улыбка.

– Да уж, мне было что сказать! Я назвал его ослом. Одним из тех идиотов, у которых трава растет под ногами.

– Не верю. Ты не мог сказать ничего подобного.

– Разве? Во всяком случае, уезжал он не в самом радужном настроении. Глупец!

– Нет, Майкл, он хороший.

– Говорю тебе, он глупец – упустить такую девушку! В общем, мы заключили сделку.

– Сделку с Клиффордом? Какую же?

– Я покупаю мельницу.

– Не может быть! О, Майкл, как ты великодушен!

– Великодушие ни при чем. Я преследую собственную выгоду. Мы возведем здесь первоклассную фабрику. Твой отец согласен с моими планами – в сущности, мы разработали их вместе.

– О, Майкл!

– Что ты заладила: "О, Майкл"? Это обыкновенный бизнес.

– Поцелуй меня.

Майкл наклонился и нежно коснулся ее губ своими.

– Твой отец будет при деле. И по-прежнему рядом с тобой. Ты нужна ему. – Он взял в ладони ее лицо. – Не думай, что для тебя все будет легко и просто. Возможно, это и несправедливо, но… Дело не только в твоем отце – тебе придется повозиться и с ребенком, и… со мной. Вот что будет самым трудным. Я-то уж себя знаю! Ни на минуту не оставлю тебя в покое! Буду постоянно требовать к себе внимания, как больная корова… вернее, бык. И при этом буду грубым, надменным, нетерпеливым. Ты не смотри, что я сейчас притих после шока, это ненадолго. Есть во мне что-то такое… Я бываю желчным… невыносимым…

Розамунда ласково улыбнулась, склонив голову набок, и серьезно произнесла:

– Я знаю и согласна со всем, что ты говоришь. Мэгги добавила бы: и это еще малая часть!

Она накрыла своими ладонями его руки, сжимавшие ее лицо.

– Но ты забыл упомянуть, что Болотный Тигр добр и великодушен. Он умеет сострадать, и хранить верность, и преданно любить. Милый, милый Болотный Тигр!

Майкл не дал ей договорить – прижал ее лицо к своей груди и без конца повторял; "Ах, Рози! Ах, Рози!" Потом он сказал:

– В то утро, выйдя от поверенного богатым человеком, я вдруг понял одну вещь – словно молния сверкнула в голове… Деньги и все, что они олицетворяли: комфорт, уверенность в завтрашнем дне, возможность путешествовать, даже лучший уход за Сюзи… все это имело не больше значения, чем пыль под ногами, – без тебя и твоей любви. На меня напал страх потерять тебя.

– Ты не потерял меня, любимый.

– И ты не разлюбишь меня, правда, Рози? Даже в худшие мои минуты?

– Ни вхудшие, ни в лучшие, дорогой.

– Ах, Рози. Не видать тебе безоблачного счастья! Прикрыв глаза, Розамунда увидела перед собой картину их будущей жизни.

Майкл прав: ее ждут трудности. Никакие деньги не спасут их от внутренних противоречий. На нее станут предъявлять права: отец, ребенок… Майкл. Ее Майкл. Все они нуждаются в ее заботе, материнской опеке. Особенно Майкл.

Если бы это зависело от нее – стала бы она пытаться подправить картину? Нет, ни на йоту. Такое уж ее призвание – давать. В этом – ее счастье. Пусть другие обопрутся на нее: своя ноша не тянет.

Впереди – много света, потому что наградой за все труды станет неколебимая, страстная, требовательная любовь этого человека… ее Болотного Тигра.

1

Двустворчатое окно, доходящее до пола (здесь и далее прим. перев.).

(обратно)

2

«Ивовое поле» (англ.). В Англии большинство частных домов имеют названия.

(обратно)

3

Церковный служитель в процессиях.

(обратно)

4

В этот день принято делать подарки, в том числе денежные.

(обратно)

5

Вечнозеленое растение с красными ягодами, ветками которого украшают дома на Рождество.

(обратно)

6

«Фурия в аду ничто по» сравнению с брошенной женщиной." Выражение принадлежит английскому драматургу У. Конгриву (1670–1729).

(обратно)

7

Широкое общественно-политическое и религиозное движение в странах Западной и Центральной Европы XVI в., носившее антифеодальный характер и принявшее форму борьбы против католической церкви.

(обратно)

8

Церковь, тяготеющая к хатолицизму; придает большое значение таинствам, обрядности, ритуалам, авторитету духовенства и т. п.

(обратно)

9

Направление в англиканской церкви, противопоставляемое высшей церкви, отрицательно относящееся к пышным ритуалам.

(обратно)

10

Североанглийское произношение.

(обратно)

11

Район, прилегающий к устью реки Тайн.

(обратно)

12

Национальная одежда шотландских горцев.

(обратно)

13

Деревенский танец типа польки.

(обратно)

14

Шотландская песня на слова Р. Бернса, которую обычно поют в конце какого-нибудь праздничного мероприятия.

(обратно)

15

Линия Зигфрида – немецкие укрепления на западе Германии. Здесь игра слов – «линия» в английском языке имеет также значение «бельевая веревка».

(обратно)

16

Переступивший порог после 12 часов; считается, что если первым гостем будет брюнет, он принесет счастье.

(обратно)

17

Дарлинг – милая, дорогая (англ.). Грейс Дарлинг (1815–1842) – дочь смотрителя маяка на Фарерских островах. 7 сентября 1838 года там потерпел крушение пароход. Грейс и ее отец самоотверженно спасали пассажиров. Девушка стала национальной героиней.

(обратно)

18

Массовая эвакуация английских, французских и бельгийских войск из французского порта Дюнкерк в мае-июне 1940 г.

(обратно)

19

Воздушные бои над территорией Великобритании в 1940–1941 гг.

(обратно)

20

Обыгрывается созвучие слов «Бог» (god) и «сумасшедший» (mad).

(обратно)

21

Джейн (англ.) – простая, некрасивая женщина, «бабенка».

(обратно)

22

В английском языке слово «big» (большой) имеет также значение «великодушный».

(обратно)

Оглавление

Бремя одежд

  ЧАСТЬ 1

  ЧАСТЬ 2

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

    11

    12

    13

    14

    15

  ЧАСТЬ 3

Болотный Тигр

  ГЛАВА 1

  ГЛАВА 2

  ГЛАВА 3

  ГЛАВА 4

  ГЛАВА 5

  ГЛАВА 6

  ГЛАВА 7

  ГЛАВА 8

  ГЛАВА 9

*** Примечания ***