Коктейль "ёрш" от фантастики. Первые две трети - космофантастика о девственнике 34-х лет отроду, что нашёл артефакт Древних и звездолёт, на котором и отправился в одиночное путешествие по галактикам. Последняя треть - фэнтези/литРПГ, где главный герой на магической планете вместе с кошкодевочкой снимает уровни защиты у драконов. Получается неудобоваримое блюдо: те, кому надо фэнтези, не проберутся через первые две трети, те же, кому надо
подробнее ...
космофантастику, останутся в недоумении от последней.
Выше оценки неплохо 3 том не тянет. Читать далее эту книгу стало скучно. Автор ударился в псевдо экономику и т.д. И выглядит она наивно. Бумага на основе магической костной муки? Где взять такое количество и кто позволит? Эта бумага от магии меняет цвет. То есть кто нибудь стал магичеть около такой ксерокопии и весь документ стал черным. Вспомните чеки кассовых аппаратов на термобумаге. Раз есть враги подобного бизнеса, то они довольно
подробнее ...
быстро найдут уязвимую точку этой бумаге. Игра на бирже - это вообще рассказ для лохов. Маклеры играют, что бы грабить своих клиентов, а не зарабатывать им деньги. Свободный рынок был, когда деньгами считалось золото или серебро. После второй мировой войны для спекуляций за фантики создали МВФ. Экономические законы свободного рынка больше не работают. Удачно на таком рынке могут работать только те, кто работает на хозяев МВФ и может сам создавать "инсайдерскую информацию". Фантики МВФ для них вообще не имеют никакого значения. Могут создать любую цифровую сумму, могут стереть. Для них товар - это ресурсы и производства, а не фантики. Ну вод сами подумайте для чего классному специалисту биржи нужны клиенты? Получить от них самые доходные спекуляции, а все менее удачное и особенно провальное оставить им. Основной массе клиентов дают чуть заработать на средних ставках, а несколько в минус. Все риски клиентам, себе только сливки. Вот и весь секрет их успеха. Ну и разумеется данный специалист - лох и основная добыча маклеров хозяев МВФ. Им тоже не дают особо жиреть. Поднакопил жира и вот против вас играет вся система биржи. Вроде всегда "Надежные" инсайдеры сливаю замануху и пипец жирному брокеру. Не надо путать свободный рынок со спекулятивным. И этому сейчас вас нигде не научат, особенно в нашей стране. А у писателя биржа вообще выдаёт кредиты для начала спекуляции на бирже. Смешно. Ну да ведь такому гениальному писателю надо придумать миллионы из нуля. Вот спрашивается зачем ГГ играть на бирже, если ему нужны деньги для расширения производства и он сам должен выкинуть на рынок свои акции для привлечения капитала.
Начал читать. Очень хорошо. Слог, юмор, сюжет вменяемый.
Четыре с плюсом.
Заканчиваю читать. Очень хорошо. И чем-то на Славу Сэ похоже.
Из недочётов - редкие!!! очепятки, и кое-где тся-ться, но некритично абсолютно.
Зачёт.
Примчалась из далëких краёв осень. Вилась над землёй грива её вороного коня, рассыпалась на волосы – хладные ветры: терзали они друг друга – грызлись за лучшее место на небе, сплетались по-неосторожности в косы и падали вниз. А упав, голодными псами рыскали они повсюду, разнося на куцей шерсти своей запах осени: в каждую щель, в каждый одинокий уголок заглядывали – что-то своё искали, вынюхивали – пустое и неведомое для нас, но до боли нужное им…
Тяжёлым свинцом, ядовитым смертной тоскою, набухали и полнели облака, кудрились от горьких слёз-дождинок и бежали: неслись по пыльному небу, тусклому и взъерошенному, как дым от пожарища, мчались неизвестными дорогами в никуда, чтобы разбиться об землю той мутью печали, которая в них сокрывалась и их тяготела…
Тянулся по пятам всадницы серый плащ – волочился по земле бескрайней и рвался: мерцали трещины сетками молний, вслед за ними, чуть-чуть погодя, подавала голос пострадавшая ткань – завывала от боли надрывисто и протяжно – громовыми раскатами звучал над землёй её сорваный голос…
Цеплялся плащ за ощетиненные пальцы деревьев и колючие макушки травинок, за востроносые наконечники оград и заборов – оставлял там маленькие лоскутки – чёрные метки осени… По-разному влияли они на мир: одних усыпляли крепко-крепко до весеннего потепления, других – убивали нещадно – земле ненасытной в пищу, а третьих не могли достать – бросали, оставляли тосковать и ржаветь под ударами непогоды, как оставили год назад, и два, а то и все три…
Но не только в природу приходит осень – заглядывает она ещё в душу: нередко попадают обрывки плаща и в людей. И тяжестью, непонятной, бывало, для человека, терзают они его изнутри, открывая двери в самые тёмные и самые потаённые глубины сознания, склоняют к самым печальным, а, иногда, к фатальным поступкам…
Природе нет нужды бояться – для неё осень не вечна – быстро из неё уходит – напрочь выдувается тёплыми ветрами, задыхается в благоухании цветущих полей и деревьев, а вот в душе остаётся навсегда. Никто и ничто не в силах вытравить из глубин, толком не изученных досель никем, этого могучего сталеглазого демона, тень осени – тень, издали напоминающую смерть, а вблизи отличий с ней не имеющую…
Ненароком, проходя под обнажённым деревом или уединяясь на балконе с сигаретой, поймал я один злосчастный кусочек. То ли ветер занёс его ко мне в ворохе дорожной пыли, то ли сам я, нерасторопный, подобрал его вместе с одним из выгоревших листьев, которыми любил подолгу любоваться – глядеть на их плавающий неравномерный окрас и дивиться чудесам природы. Прицепилась ко мне осенняя хворь, пустила гниющие корни и в душу, и в жизнь. Но осознал это я, увы, слишком поздно, хоть и повлиять на судьбинные уловки я всё равно никак бы не смог…
Началась моя история здесь, в приречной глубинке, вялой и нудной, но по-своему красивой: привлекательной своим упадком и духом старины, блуждающим по узким улочкам и переулкам. Изо дня в день будили меня петушиные крики: рождались они за дряхлыми спинами домов-старичков и рокотом прокатывались по окраинам города, больше напоминающим деревенские просторы, нежели всплеск цивилизации. Штор не было: невольно мог лицезреть я рассвет, алый и буйный, обжигающий красотой своей душу, а яркими отблесками пламени глаза: рассвет, сколь огненный, столь и прекрасный. Когда встречались наши с ним взоры, когда мои глаза упирались в огромное алое око, в полыхающий взгляд, самый тяжёлый на свете, который никто из живых не мог долго выдержать, что-то в моей груди обрывалось и падало вниз. Лавиной находила на меня страшная тоска: то ли вместе с солнцем являлась она из неведомых краёв, то ли вырывалась из петушиных глоток вместе с птичьими страданиями, мелкими для человека, но по-своему цепкими, собиралась в огромное, более заметное страдалище, и разлеталась по городу. На раскидистых крыльях, невиданных ни одному петуху…
Всегда было так, сколько тянул я тяжкий воз моей жизни, но с наступлением новой осени это ноюще-режущее чувство под сердцем стало всё сильнее тяготить меня. Настолько остро зудело оно во мне, что, бывало, не мог я и минуты глядеть на рассвет – отводил взгляд, прятал голову под одеяло… Шли дни: сначала отодвинул я подальше от окон своё скромное ложе, а потом и вовсе закрылся от мира – позаимствовал из недр кладовой старые тёмно-синие шторы. И погрузилась моя комната в вечный мрак, по вечерам рассеиваемый лишь блёкло-жёлтым дрожанием лампочки… Так недавно было это, а кажется, что жизнь уже пронеслась галопом перед глазами. Впрочем, в моём случае так и случилось…
Мрачен и уныл был мир моей души, окутанный клубами сигаретного дыма, и с каждым днём погружался я всё ниже и ниже во тьму, глубокую и вязкую, как в самое таинственное болото… Не уставая, сыпались мне под ноги охапки битого стекла, подбрасываемые судьбой – в кровь рассекали – шёл я на ощупь, хромой, раненый, с глазами в землю, одной ногой увязывая в могиле… Труден был путь, но ярок – подсвечен кровавым следом моим… Однако был и другой свет, рассеивающий мрак, высвобождающий из оков душу – моя возлюбленная, единственная, кто дарил мне тепло в минуты ледяного отчаяния…
Чуть стоит мне на мгновение сомкнуть глаза – запеленить мой узкий мир, ограниченный скучным больничным потолком, миром иным, сокрытым под гнётом закрытых век, вижу я её снова. Предстаёт предо мной её образ, прекрасный до восторга и неотличимый до боли: так же играют и пляшут теплые блики румянца на её щёках, так же отливается в лучах красоты и благородства лицо, помеченное небольшой родинкой… Так же полыхают в бездонной вселенной глаз чувства, настолько сильные, что едва сдерживаются внутри… Не забыть мне этого взгляда, током разящего от макушки до стоп, острого, как дамасский кинжал – взгляда любви и обожания, смешанного с горечью скорой разлуки. Никак не забыть…
А губы… Невероятные губы, обрамлённые изящным изгибом, благоухают счастьем и долгими вечерами, проведенными вместе – неустанно тянут в глубокий поцелуй… Невольно вызывают они сладостный вкус на языке – отголосок наших незабываемых встреч… Как я страшно любил тебя, моя дорогая, страшно люблю и сейчас, моя милая… До слёз, до боли в груди…
Мы виделись с ней по вечерам, когда солнце начинало скрывать свою жаркую голову вуалью ночи. За домом белого кирпича, у реки, мы держали друг друга за руки, оба бронзовые в свете заката, словно две статуи, но живые, трепещущие чувствами друг перед другом и по-настоящему счастливые. Серый мир с его нудной рутиной, бесчувственными людьми, мир, лишённый всякого смысла, на время отступал – терял свою злую силу в долгих переплётах губ и нежных объятьях. Оживало и цвело сердце во взгляде её зелёных глаз, разящих необъятной любовью. В золотистых прядях, свисающих до плеч, прятал я свои руки и жадно вдыхал её запах, непередаваемый словами, одной ей присущий: всё дышал и дышал, но никак не мог надышаться… И чувствовал я в момент наших встреч, что есть на свете что-то действительно важное, что не отдал бы я никогда, ни за какие земные блага, что это – величайший дар, открытый для очень немногих… Так любить, и так быть любимым…
Как страшно ненавидели мы моменты разлуки! Ядом стекали они нам на душу, отравляли счастливое время – ещё в более унылые, ещё в более мрачные краски облачался потемневший город с его скупыми огнями, частыми, как копейки на ладони попрашайки. Прекрасный лик моей возлюбленной угасал: исчезала улыбка с её губ, напрочь выцветала с лица радость в налете печали. Тухло пламя в её глазах – пеленала его солёная влага. С тоскою впивалась любимая в меня взглядом, далёким и отстраненным, крепче жалась к руке моей – вились мысли её назад по извилистым корням времен, стекались туда, где обретали мы наше мимолётное счастье… Да что говорить! Туда же стремились и мои мысли…
Но и в моментах расставания находили мы утешение, кратковременное, но искреннее, как последнее желание. Возвращаясь, останавливались мы в укромном месте, под деревом, потухшим фонарём или подворотне, где не засекли бы нас посторонние взоры, под шепот листвы и отдалённый посвист города мы снова заключали друг друга в тесных объятьях – точно век предстояло нам не видеться.
Лето было для нас благодатью – с утра до позднего вечера гуляли мы вместе. Днём мы купались на речке: вдалеке виделся тот самый дом белого кирпича, чья крыша укрывала нас от гнета летних дождей, где в холодные грозы грелись мы, прижимаясь друг к другу. Бывало, странное чувство внезапно настигало меня: плыла она по реке, красивая, как ничто на белом свете, и тянулись за ней, играя в сине-зелёной глади, прекрасные светлые волосы. Следовал я за любимой, разводя перед собой копны мягкой водяной гривы, но как ни старался, как ни греб сильнее, не получалось догнать её у меня – сердце тогда на миг замирало – страшная тоска овладевала мной: казалось, будто бы уходила она от меня, уходила медленно и безвозвратно, всё дальше и дальше, туда, где не смогу отыскать я её… К счастью, чувство это длилось недолго: очень скоро она разворачивалась и плыла ко мне, с улыбкой, с распростёртыми для объятий руками.
Вечером мы лежали рядом, на холодной взлохмаченной траве – любовались звёздами под оглушительное стрекотание сверчков: здесь, на окраинах, небо отличалось кристальной чистотой, а сверчки – звонкими голосами. Крупные огни играли перед нами синим далёким огнем, выстраивались в причудливые рисунки – созвездия. Мы держались за руки и улыбались – нет большего в мире наслаждения, чем смотреть на небо с человеком, любящим тебя больше всего на свете. С таким трепетом нежности и обожания произносится каждое слово, так мягки, так нежны слова, так чувственны прикосновения! Удивительно хорошо было… До невозможности хорошо… Я любил её, а она – меня. Большее было не важно…
Но вторглась однажды осень в нашу жизнь. Неожиданно, как обрушивается на голову осуждённого гильотина, как падает дерево, сраженное молнией… Помню, за день до этого мы крепко держались за руки и по неизвестной причине долго не могли разжать их, точно разомкнув пальцы, лишимся мы друг друга на век. А для нас ничего страшнее быть не могло…
Полночь разбудила меня нестерпимым жжением в груди: дыхание сбивалось, лёгкие горели, будто в них запалили костёр. Слабость колючей проволокой цеплялась за ноги, тянула вниз, к полу. Кашель вырывался из глотки, точно хотел выпрыгнуть из меня совсем, вместе с дыхательными путями. Еле-еле доковылял я до ванной и откашлялся в белоснежную раковину с ощущением, будто не воздух выходит из лёгких, а самое настоящее пламя. Несколько капель громко ударились о керамическую поверхность – кровь. Только не жидкая, какой привык я её видеть, а какая-то вязкая и скомканная, вперемешку с чем-то полупрозрачным, напоминающим останки медузы. После нескольких глотков ледяной воды жжение прекратилось, но вскоре вновь напомнило о себе – снова кашель, снова кровавые сгустки в раковине…
Тут же вспомнил я свою возлюбленную, подумал о том, как примет она жуткую новость. Как тяжело будет мне смотреть в красивые зелёные глаза, тронутые слезами, и рассказывать, пока будут они пожирать меня скорбным и любящим взглядом… Как божественны и как горьки будут поцелуи, заключённые в момент отчаяния, как крепки будут объятия и как искренни слова! Но изранят они нас похлеще булата – ведь не от радости, а от большого горя, от бессилия, как в последний раз, пройдёт наше свидание. Ведь прекрасно понимал я, что не
жалкое воспаление лёгких, не какую-то временную хворь подцепил: я почти был уверен: рак зажал меня своей зубастой клешней…
Всю жизнь не мог терпеть я белоснежный цвет больниц и их химический смрад. Ненавидел ту вялость болезни, гнили подобную, которая пропитывает вдоль и поперёк больничные коридоры, палаты, самих людей – вообще всё в стенах снежного дворца, местом, где учатся терпеть, а иногда – и умирать. Но выбора у меня не оставалось – не смерти боялся я, а разлуки с любимой: не хотелось оставлять мне её на растерзание жестокому миру, ещё надеялся я прикрыть её, сберечь, не желал, чтобы убивалась она над моим бездыханным телом в страшной истерике – боялся за неё и очень любил. Живут люди с раком, порою даже долго… Завтра, сразу после встречи, решил я твёрдо обращаться в больницу…
Тот день был хмур: дождь, как будто живой, без устали барабанил в окно, ветер гонял по улицам охапки листьев, смешанных с мелким разноцветным мусором. После монотонной учёбы, формального общения с людьми, ничем мне не интересными, отправился я на речку, предвкушая встречу, пожалуй, самую тяжёлую для нас обоих…
Сердце бешено колотилось, напоминая мне умирающего животного. В первые на моём веку мне приходилось так волноваться…
В заведомое время прибыл я на место, неся в груди необузданный вихрь чувств: так хотелось увидеть её, обнять покрепче, полюбоваться ей, прежде чем неизбежно рассказать то, что должен… Но любимой на месте не оказалось… Почти час я ждал её, с надеждой глядя на пыльную дорогу, исхлестываемый вдоль и поперёк плетью ветра. Трясущимися от холода и от неудержимого волнения руками, размешанного ноющей болью в сердце, я тридцать раз набирал заветный номер. Гудки томно и нудно жужжали в трубке, останавливались, а потом шли снова – полчаса не прекращал я попыток. Ничего больше поделать не мог…
Я долго стоял один возле дома, смотрел, как солнце прячется за реку. Уныло и тоскливо подмигивали бронзовыми отблесками заката окна, белый кирпич слегка розовел в тёплых лучах. Трава и невысокий камыш, ещё не утратившие красок жизни, выглаживались вдоль берега синхронно с водой, будто кто-то невидимый проводил по ней рукой – как кота гладил против шерсти. Тёмные глазки домиков, низеньких, почти в человеческий рост, глядели на меня из-за далёкого берега то ли сочувственно, то ли просто так, из интереса: много лет заброшенные и одинокие, они точно искали контакт с им подобными – окунувшимися в ту же беду. И, вот, отыскали, в моём лице… За ними простирались степи: широкие и неисхоженные, где золотые урожаем, а где и пёстрые диким полем – желтыми, сиреневыми, синими цветами – на все вкусы островками. Только ветер мерил их своим конем, вдоль и поперёк изъезжал их… Он и доносил сюда, из-за речки, их родное до глубины души благоухание – запах степей, бескрайних, как и то, что у нас за душой… То, что не сможем мы извлечь оттуда никогда. То, что останется навсегда невыявленным и сокрытым от всего и от всех… То, что и есть мы на самом деле…
Так красивы и так тоскливы были эти пейзажи! Замечал я ещё давно, что невозможно без грусти любоваться природой – обязательно закрадывается во внутрь что-то печальное, разрастается и заполняет всю душу – тяготит и восхищает… Но нет счастья в этом восхищении, есть только ноющая грусть… Красивая и восторженная… А она всё не приходила… И так скверно на душе было…
Где же ты, моя дорогая, любимая? Та, рядом с кем всё обретает прелесть и смысл, та, без которой нельзя уйти от тоски? Почему не пришла ты ко мне в такой значимый день? Непредсказуема жизнь, бесчувственна и бурляща – может быть, последний раз могли увидеться мы, а завтра – с потрохами съест меня рак…
И тут раздался звонок… Я с воодушевлением выхватил телефон из кармана, настолько быстро, насколько это было возможно и… Разочарование кольнуло сердце – тревожил меня незнакомец. Почему-то в самые лирические моменты объявляются какие-то люди, совсем ненужные и неинтересные, отвлекают от главного. Может, не со злости делают они это, но от этого ничего не меняется – по-прежнему остаются они для нас мешающими и неловкими…
Сначала я не хотел отвечать, но телефон настойчиво просил об обратном – и я снял трубку. На удивление, это не был злосчастный консультант какой-то известной сети или новая стоматологическая клиника, звонила её мать – той, кого я так любил. Осушило горло злое причувствие, которое оправдалось впоследствии, но намного сильнее, чем я ожидал…
С ужасом я выслушивал её выплаканный сухой голос, временами прерываемый сухим кашлем. Говорила она много, даже слишком, но пулей засели в голове моей только несколько фраз, шокирующих меня до глубины души, остальные пронеслись сквозь меня – на фоне тех злосчастных слов их не было вовсе…
Несколько секунд я стоял в недоумении, окаменевший от головы до ног: никак не мог поверить… С ужасом повторял я у себя в голове эту жуткую новость, страшнее которой выдумать не мог: "Умерла, задохнулась в дыму пожара, умерла"…
На минуту мне даже почудилось, что всё происходящее – сон, гадкий и мерзкий, медленно переходящий в кошмар. Насмешка откуда-то сверху над моей любовью… Но такой сон действительно шёл, и назывался он жизнью – и осознание скоро обрушилось на меня громоздкой скалой – грудой ясных и отчётливых мыслей, чтоб разбить меня вдребезги: такого отчаяния я не испытывал ещё никогда. Это была моя первая истерика – вопль боли, ужаса, и страха – всё слилось воедино и рухнуло на меня одной огромной глыбой.
Долго, со слезами на глазах, с рвущим душу отчаянием, я катался по земле, где когда-то лежали мы рядом, где любовались мы звёздным небом. С силой бил я руками землю, вырывал траву и волосы, до невозможности хотелось кричать, но крик почему-то застревал в горле, в каком-то горьком комке, и не в силах был вырваться наружу. Ничего не видел я перед собой, будто смерть уже забрала меня, а тело билось в агонии, чтоб скоро последовать за душой в тёмное царство… Не думал, что человеку может быть так плохо…
Только через несколько минут я, грязный и изможденный, с руками в крови и земле, немного опомнился. Я лежал на спине и смотрел в серое плачущее небо: дождь всё падал и падал, точно со мной оплакивая потерю. Не описать перемен, случившихся со мной за это краткое время. Что-то сломалось во мне, или, вернее сказать, умерло – какая-то неполноценность, раздробленность объявилась внутри, как будто меня, стеклянного, бросили силой об камень: и разлетелся я на множество кусочков… Настойчиво стояла перед глазами наша последняя встреча: как смотрели мы друг другу в глаза, как разговаривали мы, с нежностью держась за руки, как мечтали о счастливом будущем, где будем мы неразлучны…
Я неторопливо поднялся и сбросил с себя куртку, следом – рубашку: в груди болело невыносимо, точно меня насквозь пробили ржавым прутом, и только ветер, единственный мой союзник-санитар, холодной лаской немного приглаживал рану… Забрал бы ты меня прямо сейчас, ветер, чтоб не чувствовать, не видеть всего этого! Развеял бы ты меня по полям и по рекам, пронёс бы над теми милыми домиками и городом, чтоб потерял я способность чувствовать, чтоб уснул я навек…
Гонимый своим отчаянием и болью, которая хоть и притихла, но не ушла, я подобрёл к берегу. Серая, под цвет неба, вода тянула к себе, будто звала. И я упал – бросился добровольно в её объятия, вероятно, последние, которые мне придётся испытать на себе. Ледяная вода приласкала – я почти перестал чувствовать боль, и я поплыл – неторопливо двинулся к заходящему солнцу, навстречу своей прячущейся за горизонт жизни… И, вдруг, померещилась мне она, красивая, как ничто на белом свете, с волосами, вьющимися по воде, уплыващая всё дальше и дальше… Только теперь не обернётся она обратно, не поплывёт ко мне в объятия. А то страшное чувство тоски больше не уйдёт никогда…
Я выбрался из реки: мокрый, почти синий, стоял на берегу, раскачиваемый в стороны ветром. Но выплыл на берег уже другой я – прежний я пошёл ко дну, не смог вернуться… Точнее, не захотел…
Домой я вернулся глубокой ночью, весь прокуренный, дрожащий, с сожженными в прах чувствами – про лечение своей болезни я больше не думал…
Из морга мы ехали вместе: я и любимая. Я сидел рядом с гробом, и поглаживая глянцевую крышку, и неустанно говорил… Я изливал свои чувства, признавался в любви, изо всех сил сдерживая порывы отчаяния… Вспоминал, как первый раз встретились мы, как познакомились, как заключили наш первый поцелуй, открывший двери в земли небывалого, и, казалось, невозможного счастья. Вспоминал звездное небо, дом у реки с узенькой скамеечкой, вспомнил, как согревал я её, прижимая к себе во время грозы. Напоминал ей, как танцевали нити молний над рекой, как свеж был день, пахучий озоном и степью… А главное – ей…
И не мог отделаться я от чувства, что не в пустоту летят мои слова: как будто внимательно слушает любимая меня из гроба: казалось, что не закрыты её зелёные глаза, а на губах зияет улыбка – что тоже со мной вспоминает она ушедшие дни. И, если бы не проклятая крышка, бросилась бы она ко мне и обняла меня… Крепко-крепко…
Мимо нас, в окне, мелькали подворотни, одинокие фонари и деревья – места нашего недолгого счастья – недолгих остановок, частички счастья огромного, которое вдребезги разбилось – и никто уже не в силах собрать его…
Так я хотел еще хоть раз взглянуть на неё… И я увидел… Увидел её в последний раз в белых перинах, бледную, но такую же красивую, почти как живую. Однако не ответила она мне на последний поцелуй, в миг, когда коснулся я губами её холодного лба, не открыла своих прекрасных зелёных глаз, как это бывает в сказках… Но я успел почувствовать её запах… Такой любимый, такой родной… Который я больше никогда не почую…
И закрыли её от меня навек – засыпали тяжелой землёй… Предательская тьма, как кладбищенский чернозём, стала собираться вокруг глаз… От горя, неописуемого словами, я лишился чувств…
Очнулся я на кровати, в окровавленной рубашке и пиджаке. Как раз тогда моя тайна стала явной: испуганные гости глядели на меня, пока я выплевывал возле одинокой могилы какие-то вязкие прозрачные крылья откуда-то изнутри себя: как медузы в море, плавали они в кровавой жиже, под кустом. Провинциальный врач развёл руками: нужно ложиться в больницу немедленно. И меня положили с двумя стариками. Одного, перекошенного, вынесли на следующий день: сквозь сбитый сон, последний в моей жизни, слышал я жуткий хрип и, проснувшись, встретился я с рассеяным взглядом покойника. Вскоре – увезли второго мужчину, тоже навсегда. Не трудно было догадаться, чего ждали от меня – третья коляска у стены была предназначена мне… За полумутным стеклом, наполовину прикрытым жалюзи, посыпались крупные белые хопья – первый снег выпал. Для меня – последний, поэтому – самый красивый… Броситься бы к подоконнику, как в детстве, и прилепиться к стеклу – смотреть, как одевается в белую шубу город. Предвкушать, как весела будет прогулка, думать о санках, о друзьях, о предстоящих новогодних праздниках… И просто по-детски радоваться зиме, как я уже давным-давно разучился… Закурить бы… В последний раз…
Нет ничего сильнее любви и смерть не может стать ей преградой: если сильна любовь, то объявится в углу комнаты тень, тень до жуткой боли в груди знакомая. Двинется она к тебе и протянет руки. С горестью, со слезами коснешься ты их, мраморных и холодных, прижмешь к себе как при жизни трепещущее тело. И будешь стоять, вдыхая запах знакомых волос, смотреть прямо-прямо туда, в эти глаза, скрытые уж пеленою смерти… И миг счастья, чудом проскользнувший сквозь рвущую боль и страдания, на долю секунды коснётся тебя. И почувствуешь ты на мгновенье себя невыносимо счастливым, таким счастливым, что нельзя и описать… И будешь говорить ты, вне себя прижимая к себе бледный силуэт: "Боже, как я тебя люблю! Как я тебя люблю, моя дорогая, милая, любимая!"
И сейчас, доживая свои последние часы, иногда ощущаю я это незабываемое чувство и радуюсь. Ведь скоро мы встретимся, дорогая. Всё тише вздымается моя грудь, всё меньше воздуха остаётся во мне… Очень, очень скоро встретимся мы снова… За домом белого кирпича, у реки…
Primary menu
2023 - Библиотека "КЛиб" - тут можно читать книги онлайн а также скачать их бесплатно и без регистрации
Последние комментарии
4 часов 5 минут назад
20 часов 9 минут назад
1 день 5 часов назад
1 день 5 часов назад
3 дней 11 часов назад
3 дней 15 часов назад