Усть-уртское диво [Андрей Дмитриевич Балабуха] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]

Андрей Балабуха Усть-уртское диво

Чем больше времени проходит со дня, когда явилось нам «усть-уртское диво», тем чаще я вспоминаю я думаю о нем. Интересно, происходит ли то же с остальными? Как-нибудь, когда все мы соберемся вместе, я спрошу об этом. Впрочем, все мы не соберемся никогда. Потому что… Мне кажется, что это я должен был пойти туда, но тогда у меня просто не хватило смелости. Да и сейчас — хватило бы? Не знаю. К тому же это неразумно, нерационально, наконец, просто глупо — в чем я был уверен еще тогда, остаюсь убежден и сейчас. И все же…

«Усть-уртское диво…» О нем говорили и писали не много. Была статья в «Технике — молодежи», в разделе «Антология таинственных случаев», с более чем скептическим послесловием; небольшую заметку поместил «Вокруг света»; «Вечерний Усть-Урт» опубликовал взятое у нас интервью, которое с разнообразными комментариями перепечатали несколько молодежных газет… Вот и я хочу об этом написать.

Зачем? Может быть, в надежде, что, описанное, оно отстранится от меня, отделится, уйдет, и не будет больше смутного и тоскливого предутреннего беспокойства. Может быть, чтобы еще раз вспомнить — обо всем, во всех деталях и подробностях, потому что, вспомнив, я, наверное, что-то пойму, найду не замеченный раньше ключ. Может быть, ради оправдания, ибо порой мне кажется, что все мы так и остались на подозрении. Впрочем, не это важно. Я хочу, а должен написать…

Как всегда, разбудил нас в то утро Володька. Хотя «всегда» — это слишком громко сказано. Просто за пять дней похода мы привыкли уже, что он первым вылезает из палатки — этакий полуобнаженный юный бог — и, звучно шлепая по тугим крышам наших надувных микродомов, орет во всю мочь:

— Вставайте, дьяволы! День пламенеет!

И мы, ворча, что вот не спится ему — и без того, мол, вечно не высыпаешься, так нет же, и в отпуске не дают, находятся тут всякие джеклондоновсхие сверхчеловеки! — выбирались в колючую прохладу рассвета.

Но на этот раз нашему возмущению не было предела. Потому что день еще в не собирался пламенеть, и деревья черными тенями падали в звездную глубину неба.

— Ты что, совсем ополоумел? — не слишком вежливо осведомился Лешка и согнулся, чтобы залезть обратно в палатку.

Я промолчал: не то чтобы мне нечего было сказать — просто я еще не проснулся до конца, что вполне понятно после вчерашней болтовни у костра, затянувшейся часов до трех. Промолчали и Толя с Наташей — думаю, по той же причине. Все-таки будить через два часа — это садизм.

— Сам сейчас ополоумеешь, — нагло пообещал Вододька. — А ну-ка пошли, ребята!

Хотя Володька был самым младшим из нас, двадцатилетний студент, мальчишка супротив солидных двадцатисемилетиих дядей и тетей, но командовать он умел здорово. Было в его голосе что-то, заставившее нас пойти за ним без особого сопротивления. К счастью, идти пришлось недалеко — каких-нибудь метров сто.

— Это что за фокусы? — холодно поинтересовался Лешка и пообещал: — Ох и заработаешь ты у меня когда-нибудь, супермен, сердцем чую…

— А хороший проектор! — причмокнул Толя. — Где ты его раздобыл?

Действительно, первое, что пришло нам в голову, — это мысль о проекторе. И естественно. Между двумя соснами был натянут экран, а на нем замер фантастический пейзаж в стиле Андрея Соколова. Четкость и глубина изображения вызывали восхищение. Казалось, между соснами-косяками открылась волшебная дверь, ведущая в чужой мир. Багровое солнце заливало густым, словно сжиженным светом темный песок, волнами уходивший вдаль — туда, где вычертились в изумрудно-зеленом небе горы, внизу неопределенно темные, не то исчерна-синие, не то иссиня-зеленые, увенчанные алыми снежными шапками. Оправа высилась густо-фиолетовая скала, отбрасывавшая ломаную, какую-то даже изорванную тень. Формой она походила на морского конька, стилизованного под новомодные детские игрушки, изображающие зверей, и в этой тени едва ощутимо чувствовалось что-то — не то куст, не то щупальца какого-то животного.

— Замечательно красиво! — Наташа передернула плечами. — Молодец, Володька, днем не рассмотреть было бы!

— Да при чем здесь я! — обиделся Володька. — Я из палатки вылез, отошел сюда, увидел — и побежал вас, чертей, будить!

— А проектор сюда господь бог принес? — невинно полюбопытствовал Лешка.

— В самом деле, Володька, хватит, — поддержал я. — Поиграли — и будет. Мы не в обиде, картинка великолепная…

— Дался вам проектор! Да где он? Где? И где его луч?

Луча и впрямь не было — сразу это как-то не дошло.

Мы переглянулись.

— Может, голограмма? — неуверенно спросила Наташа.

Никто ей не ответил: представления о голографии у вас были одинаково смутные. Кто его знает!..

— Или мираж?.. — предположил я.

— Мираж? — переспросил Толя с убийственным презрением. — Где ты видел мираж ночью? Да еще с таким неземным пейзажем?

— Неземным? — настороженно повторил Володька. — Ты сказал — неземным? Верно ведь! А если это…

— …мир иной? — съязвил Лешка. — Вогнуто-выпуклые пространства? Тоже мне Гектор Сервадак! Робинзон космоса!

— А я верю, — тихо проговорила Наташа. Наверное, женщины больше нас подготовлены к восприятию чуда. — Это действительно — мир иной. Только какой?

— Бред, — бросил Лешка, помолчал, потом развернул свою мысль более пространно: — Поймите вы, я сам фантастику читаю и почитаю. Но всерьез новая гипотеза может привлекаться лишь тогда, когда ранее известное не объясняет факта. Это — азы корректности. Зачем звать пришельцев из космоса, когда загадки земной истории можно объяснить земными же причинами? Зачем говорить об иных мирах, когда мы еще не выяснили — не галлюцинация ли это? Не мираж ли? Не какое-нибудь наведенное искусственное изображение? Мы не видим луча проектора? Но ведь есть и иные способы создания изображения. Мираж ночью? А вы точно знаете, что ночных миражей не бывает? Можете за это поручиться? Ты? Ты? Ты? Он поочередно тыкал пальцем в каждого из нас. — Так зачем же зря фантазировать? Это всегда успеется.

Возразить было трудно. Мы стояли, молча вглядываясь в картину.

— Стоп! — сказал вдруг Володька. — Сейчас мы все проверим. Я мигом, ребята! — И он убежал к палаткам.

— А ведь это… диво появилось недавно, — сказал Толя. Так родилось это слово — «диво»: усть-уртское диво. — Часа три назад. От силы — четыре. Когда сушняк для костра собирали, я как раз между этими соснами прошел — тут еще куст есть, я об него ободрался, о можжевельник чертов…

— Любопытно. — Лешка закурил, огонек отразился в стеклах очков. — Знаете, чего мы не сообразили? Проектор, проектор… А экран? Мы ведь его только вообразили: есть проектор — должен быть в экран. Ведь эта штуковина болтается в воздухе. Правда, сейчас умеют создавать изображения и в воздухе, насколько я знаю.

— Возможно. — Толя похлопал себя по карманам. — Дай-ка сигарету, я свои в палатке оставил. Спасибо. Как вы думаете, почему оно не светит? Ведь там день, а сюда свет не попадает… Слушайте, а что Володька задумал, а?

— Увидим, — коротко сказала Наташа. Лешка тем временем обошел сосну, ограничивающую «диво» справа, и сразу же исчез.

— А отсюда ничего не видно. Только сгущение какое-то в воздухе. Сейчас я его ощупаю.

— Давай вместе, — сказал я и пошел к нему. Уже начинало светать, и мы ориентировались свободнее. Сразу же за деревом начиналось, как сказал Лешка, «сгущение». Воздух быстро, на протяжении каких-нибудь двадцати сантиметров, уплотнялся, превратившись в конце концов в твердую, идеально гладкую, прохладную на ощупь стенку, полукругом идущую от дерева к дереву. Дотянуться до ее верха мы не сумели, даже когда Лешка взобрался ко мне на плечи.

Вернулся Володька в сопровождении Чошки. Чошка — полугодовалый кобелек, если верить Володьке — карельская лайка. Их два брата — одного помета: Чок и Получок. Это охотничьи термины, значения коих я никогда не понимал. Чок — интеллектуал. При любой возможности он садится и предается размышлениям, уставясь в одну точку, сосредоточенно морща лоб и нос. Наташка утверждает, что это у него «наружные извилины».

Володька притащил свою гордость я предмет всеобщей зависти усть-уртских охотников: скорострельный охотничий «манюфранс» — изящный, легкий, с полупрозрачным прикладом из какого-то пластика. В день восемнадцатилетия его подарил Володьке Трумин, сам заядлый охотник, купивший ружье во время не то конгресса, не то симпозиума в Лионе и потом два года сберегавший для этого случая.

— Смотрите! — Володька показал пальцем на какую-то точку в зеленом небе «дива». — Видите, птица не птица — летает что-то такое, птеродактиль тамошний?

Приглядевшись, мы убедились, что это не просто точка, а крохотный черный треугольник, по-орлиному пишущий в небе круги. Володька вскинул ружье, прицелился. Грохнуло. Полет треугольничка словно сломался, на мгновенье он замер, а потом наискось скользнул вниз. Володька опустил ружье.

— Ну что, Лешенька? Мираж? Галлюцинация? Диапозитив?

Лешка смолчал.

— Н-да, диво!.. — раздраженно проворчал Толя. И вдруг мы вздрогнули от Наташиного истошного:

— Чок! Чок!

То ли, пошевелив наружными извилинами, Чок решил принести добычу хозяину, то ли ему просто захотелось рассмотреть поближе, что там такое, — трудно сказать. По словам Наташи, он легко, одним прыжком проскочил между соснами туда, в экран, в картину, в «диво», на миг остановился обалдело и помчался вперед, оставляя на песке ямки следов.

— Чок! — заорал Володька. — Чок! — Он пронзительно засвистел, но Чок игнорировал все наши призывы. Характерец у него всегда был более чем самостоятельный…

В какой момент Володька ринулся вслед за ним, я не заметил — только услышал сдавленное Лешкино: «Стой, кретин!», а потом меня сшибло, и мы оказались на земле — все трое: Лешка, Володька и я.

— Держи его! — скомандовал Лешка, и я рефлекторно вцепился во что-то — не то в руку, не то в ногу, успев предварительно получить хороший удар по скуле.

— Вот теперь вы и в самом деле ополоумели! — Над нами стояла Наташа. Она сказала это так отчужденно, что мы сразу остыли.

— Где мои очки? — спросил Лешка, поднимаясь на ноги, вид у него был сконфуженный, — никто их не видел?

— На. — И Наташа отвернулась, глядя в «диво». Мы тоже посмотрели туда. Багровое солнце поднялось выше. А из песка фантастически быстро, как в замедленной киносъемке, прорастали какие-то черные стебельки. Вблизи они еще только высовывались на поверхность, по мере удаления становились крупнее и на глазах раскрывались навстречу солнцу, напоминая выгнутые стрекозиные крылья. Чок потерялся в этих проросших зарослях.

Володька вскочил, протянул мне руку. Я тоже поднялся и отряхнул брюки и рубашку от хвои.

— В герои-первопроходцы захотел? — спросил Лешка зло. — А как вернуться, ты подумал? А если там воздух ядовитый?

— Чошка-то там дышал! — возразил Володька.

— Допустим. Но про всякие местные вирусы и прочую мелочь мы понятия не имеем… И вообще, пора кончать эту самодеятельность. Хватит. Так знаете до чего доиграться можно?

— До чего? — наивно спросил Володька.

Лешка промолчал.

— Что ты предлагаешь, Лекс? — поинтересовался я.

— Для начала — пойти позавтракать. И посоветоваться. А там видно будет.

Поминутно оглядываясь, мы молча пошли к палаткам.

За завтраком было решено, что Толя с Наташей отправятся в город. Напрямик отсюда до Греминки километров тридцать, так что, идя налегке, к последней электричке на Усть-Урт успеть можно. Вот только как притащить сюда «научную общественность»? Лешке пришла мысль обратиться к Трумину: он знает нас и должен поверить, а там уже поверят ему — как-никак доктор исторических наук, профессор…

И мы остались втроем.

Володька весь день просидел перед «дивом», хотя кидаться в него очертя голову уже не порывался. Чок не появлялся, даже не вернулся по собственному следу. Что с ним?

Настроение у нас было смутное: и подавленное, и одновременно приподнятое, ибо мы соприкоснулись с чудом, и тревожное, потому что неизвестность всегда порождает тревогу…

Солнце «дива» закатилось около шести часов вечера. Теперь между деревьями повис провал почти абсолютной тьмы, кое-где пронзенной тончайшими жалами мелких и редких звезд. Но чернота этого провала казалась… Как бы это сказать? Живой, пожалуй. Да, другого слова, кажется, не подобрать.

— Ноктовизор бы сюда, — вздохнул Лешка. — В инфракрасном бы посмотреть…

Ноктовизора у нас, увы, не было, и мы пошли ужинать. Темнело. Напряжение наше чуть-чуть спало, и мы понемногу разговорились, потому что надо же было в конце концов — не обменяться мнениями, как утром, а просто поговорить. Лешка выудил из недр своей «абалаковки» плоскую четвертинку коньяка.

— Черт с вами, поглощайте НЗ. Как раз к случаю… Настоящий. Армянский ереванского розлива.

Мы развели растворимый кофе, причем не в обычных кофейных дозах, а в поллитровых эмалированных кружках. Володька обвел это хозяйство глазами и вдруг задумчиво спросил:

— Между прочим, мне только кажется, что мы сегодня не обедали, или это в самом деле так?

Вот что значит остаться без женской заботы! Мы сразу же почувствовали зверский голод, который едва утолили тремя банками тушенки с хлебом.

— Вот теперь и выпить не грех, — изрек Володька, бросив опустошенную банку в костер. Бумажная обертка вспыхнула, искристо затрещали остатки жира.

Мы по очереди приложились к бутылке. Коньяк и впрямь был хорош.

Володька, слава богу, совсем отошел. Он растянулся на спине, заложив руки за голову и попыхивая зажатой в губах сигаретой.

— А знаете, братцы, что меня больше всего беспокоит? Появилось диво нежданно-негаданно, вдруг, уже при нас. Значит, и исчезнуть может аналогично. Найди мы его уже существующим, было бы спокойнее…

— Логично, — согласился Лешка. — Хотя и не обязательно.

— А я ничего, между прочим, не утверждаю. Я только высказываю свое мнение. Вотум сепаратум, так сказать. Есть у нас свобода слова или нет?

— Есть, — подтвердил я, — есть, Володечка, только ты на всякий случай сплюнь через левое плечо. Троекратно. А то накаркаешь еще…

Володька поплевал.

— И все же что оно такое — наше диво? — вздохнул я. — Неужели действительно выход в какой-то мир, пресловутая нуль-транспортировка?

— Похоже. Во всяком случае мне ничто другое в голову не приходит, — сказал Володька. — Меня другое интересует: где те, кто этот самый переход создал?

— А ты уверен, что его кто-то создавал? — спросил Лешка. — Представь: прилетел на Землю какой-нибудь шестиногий и жукоглазый марсианин, увидел шаровую молнию и спросил: «А где те, что создали эту великолепную магнитную бутылку с плазмой?..»

— Спонтанное образование? — удивился я.

— А почему бы и нет? Сам посуди: если бы проход кто-то создал, то воспользовался бы им. Логично?

Я кивнул.

— А может, он им уже воспользовался, только мы не заметили? Или — до того, как мы нашли диво. Или мы его и не можем увидеть? — возразил Володька.

— Цивилизация человеков-невидимок? — В Лешкином голосе опять зазвучало ехидство. — Романы бы тебе писать, дружок!

— Но ведь и обратного утверждать нельзя, — вступился я. — Зря ты язвишь, Лекс.

— Что гадать! Теоретически тут все равно ни до чего не додумаешься. Володька сел, бросил окурок в костер. — Да и не важно это. Не по нашим зубам орешек. Паче того: самая сверхкомпетентная комиссия сразу не разберется, если вообще разберется. А главное — и так ясно. Нам открылся выход в чужой мир. Не земной. И мы — на пороге. Шагнул — и там. Этакое окно в Европу…

— Только где она, Европа твоя? Астрономы радиоисточник с оптическим объектом и то не всегда идентифицировать могут. А тут как?

— Спроси что-нибудь попроще, а? — Володька потянулся, зевнул. — Все-таки недоспали мы сегодня крепко, ребята… Лишь бы окошко раньше времени не захлопнулось! Кстати, я там поснимал кое-что. Жаль, что кинокамеры нет, так что в динамике не получится. Но на худой конец сгодится. Две пленки нащелкал, а больше нету — не взял с собой…

— Ты гений! — возгласил Лешка. — Преклоняюсь перед твоим величием!

— А вам не кажется, что мы не о том говорим? — Я встал, прислонился спиной к дереву. Рельефная кора вдавилась в кожу. Говорить было трудно, каждое слово приходилось напряженно подбирать. — Мы идем по пути наименьшего сопротивления. Конечно, рассуждать о физической природе явления проще — это область категорий рациональных. Но ведь мы с вами в этом некомпетентны, и вряд ли наши суждения будут иметь значение для кого-то, кроме нас самих.

— А кто компетентен? — спросил Лешка. — Ты знаешь такого?

— Не знаю. И ты не знаешь. Но когда соберут здесь роту ученых — надеюсь, в сумме одна компетентная единица получится. И вообще — не перебивай, Лешка, сбиться я и сам могу. По-моему, сейчас главное — область категорий эмоциональных. Мы соприкоснулись с чудом. Перед нами открылась волшебная дверь в…

— Куда? — Лешка порой бывает попросту невыносим.

— Почем я знаю, куда?! А мы сидим тут и спокойненько рассуждаем, как будто решаем, сколько десятков тысяч ангелов может разместиться на острие швейной иглы. Разве это не парадоксально?

— Что, и тебя заело, Дим? Это похоже на… Черт, забыл, как оно называется! Ну да ладно! Знаете, в музеях есть такие ящики со стеклом, а внутри — фигурки… Какое-нибудь там Ледовое побоище или охота питекантропов на мамонта… В детстве я их ужасно любил. И мне всегда хотелось самому стать таким маленьким-маленьким… Как мальчик с пальчик… Чтобы войти в жизнь этого закрытого мира. Смотреть на нее через стекло — не интересно. Вернее, нет — интересно, но извне видишь всегда не то, что изнутри. Конечно, это я теперь так формулирую. А тогда просто чувствовал — смутно, нутром, как говорится.

Я кивнул. Мне было знакомо подобное ощущение.

— Сантиментщики несчастные, — буркнул Лешка. — Знаю я, к чему ты, Володька, подбиваешься. Не выйдет! Если нужно, я тебя свяжу и сторожить буду, дурня, понял? Я сказал: никакой самодеятельности! Чок вот не вернулся, а с его чутьем это легче, заметь. Может, диво только с вашей стороны видно, какое-нибудь оно одностороннее. Туда можно только хорошо оснащенной, продуманно организованной экспедицией идти. Гусары-одиночки нынче ни к чему. Сам посуди, чего ты добьешься? Ведь если это чужой мир — его же исследовать надо, изучать! А что ты можешь один? С твоими возможностями, знаниями? Колумб-третьекурсник… Даже если сумеешь благополучно вернуться, ты не принесешь никакой ценной информации, а лезть туда ради самовыражения — не слишком ли эгоистично! Предположим даже, что ты что-то узнаешь, поймешь. Кому и что это даст, даже если ты вернешься? А это не только не гарантировано, но просто-напросто почти невероятно.

— Можешь не сторожить! — великодушно разрешил Володька. — Не сбегу. Чошку вот жалко…

— Жалко, — согласился Лешка. — Хороший был щен. Почему собаки вечно должны за людей страдать?..

Мы помолчали. Еще по разу приложились к бутылке, потом Лешка размахнулся и бросил ее в темноту — она с треском упала.

— Зря, — сказал я. — Зачем лес загаживать, Лекс?

Лешка не прореагировал.

— Ну, я спать пошел, — сказал он после паузы. — Вы еще долго?

— Нет, — отозвался Володька. — Поболтаем еще чуть-чуть — и тоже на боковую.

Проходя мимо меня, Лешка шепнул:

— Ложись сегодня с ним, Димыч. На всякий случай…

Я кивнул. Володька вытащил из костра ветку, прикурил.

— Знаешь, Дим, меня это порой пугает…

— Что?

— Рассудочность наша. Это — неразумно, то — нерационально. И верно, неразумно и нерационально. Только вот попалось мне, помнится, такое определение… Не то у Веркора, не то еще где-то: человек — существо, способное на алогичные поступка. Скажи, ты никогда Армстронгу не завидовал?

— Терпеть не могу джаз.

— Дурак, я про Нейла! Я вот часто думаю: каково ему было, впервые ступившему на Луну? Впервые в чужом мире — и он вокруг тебя, под ногами… Как я ему завидовал, Дим! Я тогда еще совсем мальчишкой был. Да и сейчас завидую, что греха таить. И Крымову со Скоттом — на Марсе.

— Никогда им не завидовал. Понимаешь, они к этому готовились — долго, тщательно. Без малого всю жизнь. Это мы отсюда им завидуем: ах, сверкающая почва Луны!.. А для них это работа. Тяжелая. И, конечно, интересная. Вот чему можно позавидовать: они место свое нашли, дело свое. А это все — романтика, которая, как известно, уволена за выслугой лет.

— Шиш тебе! — Избытком вежливости Володька, увы, не страдал.

Мы опять помолчали. Кофе совсем остыл, и я допил его одним глотком.

— Ну, пошли спать, что ли?

— Иди. Я сейчас, только взгляну еще раз на диво. Эх. Дим, до чего Чошку жалко!.. Может, вместе сходим?

— Сейчас там все равно ничего не видно — темь одна. Попозже надо, когда там рассветет.

— Ладно, иди спи, медведь. Спокойной ночи! И не бойся, не сбегу.

Володька ушел. Я забрался в их палатку — она была просторная, четырехместная, не то что наша с Лешкой «ночлежка». Через открытый вход был виден костер — тлеющие угли, по которым изредка пробегали робкие язычки умирающего огня. От вида гаснущего костра всегда становится неуютно и грустно… Уже засыпая, я услышал, как вернулся Володька. Он проворчал что-то насчет бдительности и опеки и улегся. Через пару минут он уже спал, посапывая и изредка всхрапывая. Тогда и я уснул окончательно.

Когда я проснулся, было еще совсем темно. Я взглянул на часы — четыре. Но спать почему-то уже не хотелось. Я встал и тихонько, чтобы не разбудить Володьку, выбрался из палатки.

«Диво», слава богу, никуда не делось. Рассвет там еще не наступил, и оно сгустком тьмы висело на фоне темного леса. Я долго всматривался в эту черную бездну — так долго, что под конец мне стало мерещиться, будто там, в глубине, движется робкая светящаяся точка, словно кто-то идет с фонарем… Я протер глаза. Точка исчезла.

Вернувшись к палаткам, я постоял в раздумье, покурил. Будить их или нет? Я представил себе сердитую Лешкину физиономию и рассмеялся. Набрав в грудь побольше воздуху, я заорал во всю мочь:

— Вставайте, дьяволы! День пламенеет!

Володька вылетел из палатки, как чертик из табакерки.

— Что случилось?

— Ничего, Володечка, просто я хотел пожелать тебе доброго утра.

Володька аж задохнулся:

— Ну, Димка!..

— Что-то Лешка не просыпается, — сказал я. — Пошли, вытащим его из берлоги!

Лешки в палатке не было. Мы удивленно посмотрели друг на друга:

— Куда его унесло?

— Может, прогуляться решил? С ним бывает. Ничего, скоро вернется.

Через час Лешка еще не вернулся. Мы наскоро позавтракали, потом я обнаружил, что у меня кончились сигареты, и полез за ними в палатку. Тогда-то я и обнаружил записку, прижатую «Спидолой».

«Ребята! Я ухожу. Это неразумно, знаю. Но не могу иначе. Чудо происходит лишь один раз, а не то — какое ж оно чудо? И нельзя пропустить его, чтобы потом не каяться всю жизнь Это эгоистично — я иду для себя, а не для других. Но идти должен.

Я взял твое ружье, Володя, кое-что из продуктов и почти все ваши сигареты — не серчайте.

И не думайте, что я собираюсь жертвовать собой, — уходя, всегда думаешь о возвращении. Я вернусь.

Постарайтесь понять и не осудить.

Ваш Лешка».

Впрочем, записку мы дочитали уже потом. А тогда, переглянувшись, мы ринулись напролом, обдираясь о ветви елей и колючие кусты можжевельника. И — с разгона проскочили между соснами, ограничивавшими «диво». «Диво», которого уже не было.

— Леша! — заорал я, понимая, что это бессмысленно, что он не услышит, что его уже нет нигде в нашем мире. — Лешка! — Я ругался, что-то кричал — не помню уже что, но что-то бессмысленное и громкое, а в мыслях билось одно: «Что ты наделал, дурак, что ты наделал?!»

Володька тряс меня за плечо. Лицо у него было совершенно мертвое, глаза сразу ввалились, губы вытянулись в ниточку.

— Это я, — сказал он механическим, странно спокойным и ровным голосом. Это я должен был пойти, а не он. Он мое место занял. Я болтал, а он пошел. Понимаешь, это я должен был пойти…

Вот, собственно, и все.

К вечеру приехали на мотоцикле Толя с Наташей в привезли в коляске Трумина. Он нам поверил, но…

Началось следствие. Боюсь, следователь до сих пор пребывает в уверенности, что мы злодейски расправились с Лешкой, а потом для отвода глаз придумали всю историю с «дивом». И не судили нас только за полным отсутствием улик.

Еще была академическая комиссия. Работала она долго: снимки, сделанные Володькой, изучались и так и этак; нам устраивали перекрестные допросы почище, чем во время следствия… К единому мнению, как я понимаю, комиссия так и не пришла. Некоторые считали нас мистификаторами или, наоборот, жертвами мистификации; другие утверждали, что «диво» — галлюцинация, непонятным образом за фиксированная на пленке, третьи… Пожалуй, один лишь Бармин принял нас в вашу версию всерьез. Но тогда он был одинок в этом мнении. Почти одинок.

С тех пор прошло более двадцати лет.

Иногда, когда я попадаю в Усть-Урт, я заезжаю на это место. Четыре года назад, по предложению Бармина, уже академика, ученого мирового масштаба, нобелевского лауреата, там была поставлена автоматическая станция слежения и огорожена охранная зона. Я смотрю на сосны — теперь из них осталась лишь одна, вторую повалило ветром лет семь назад…

И уезжаю.

Я знаю, ты неправ, Лекс. Знал тогда, уверен в этом в теперь. И все же…

И все же где-то в глубине души, там, на самом дне, шевелится странное чувство, похожее на зависть.

Иногда я вижу его во сне. Обросший, истощенный, бредет он, по щиколотку увязая в темном, рыхлом песке, раздвигая руками похожие на выгнутые стрекозиные крылья растения. И тогда мне кажется, что он должен, непременно должен вернуться. Я чувствую это. Может, он уже — вот сейчас, только что вернулся? Или — сегодня? Завтра?

Ты должен вернуться, Лекс!