Подружка №44 [Марк Барроуклифф] (fb2) читать онлайн

Марк Барроклифф Подружка № 44

ДОРОГАЯ ЭМИЛИ!

После того, что ты сейчас прочтешь, я отнюдь не рассчитываю на твое снисхождение.

Это письмо – прощальное. Ты всегда считала, что я недостаточно тебя люблю, и была совершенно права. Я тебя безмерно уважаю и вообще прекрасно к тебе отношусь; поэтому, рискуя причинить тебе некоторую боль, решил объяснить, почему мы должны расстаться. Так вот, Эмили: ты не безупречна.

Не желая показаться черствым и нечутким, сразу оговорюсь: недостатки твои, по большей части, чисто физические.

По моим соображениям, твой рост должен быть не меньше метра шестидесяти пяти и не больше метра шестидесяти семи сантиметров; волосы должны быть такого цвета, как будто естественно перемежаются белокурые и каштановые пряди, и в результате получаются такие локоны, длиной примерно до середины спины, не слишком кудрявые, но и не слишком прямые, и они лежат изумительной красивой волной, которая особенно хорошо заметна, когда ты небрежно откидываешь их за плечи.

Формы у тебя должны быть роскошные, как у Брижит Бардо, но поражать девичьей хрупкостью Одри Хёпберн. Размер груди, разумеется, должен меняться от пышной рубенсовской до едва заметной девичьей, смотря чего требует то или иное платье.

Кожа должна быть без изъяна (очаровательные родинки, разумеется, в счет не идут) и такой гладкости, чтобы алебастр по сравнению с ней казался ноздреватым, как сыр, хоть косметикой ты не увлекаешься – разве что захочешь одеться, как проститутка, а одеваться смело тебе должно нравиться. Главное – чувствовать грань.

Красота твоя должна быть умопомрачительна и неописуема, причем по самым строгим параметрам, без скидок и оговорок.

Прежде всего у тебя должны быть добрые, умные глаза. Говоря «прежде всего», я не имею в виду, что остальное не имеет значения. У собак (в том числе и тех, которые лают) глаза тоже добрые и умные, но ты ведь понимаешь, я не об этом.

Кстати, у тебя глаза как раз вполне умные, только ты делаешь такую гримасу, когда говоришь, что они как бы сходятся к переносице, и мне все время кажется, будто ты при разговоре что-то сосредоточенно подсчитываешь в уме. Это очень обидно, ибо я знаю: несмотря на свои скромные доходы, человек ты щедрый.

Расхожие приемы вроде загадочной улыбки, манеры картинно взмахивать волосами и умения эффектно курить, полагаю, тоже очень бы тебе пригодились, если б мы решили еще раз начать сначала.

В остальном, и это надо признать, ты отвечаешь многим моим требованиям. Я искренне восхищаюсь, например, твоим оригинальным умом, и мне нравится, как ты одеваешься. Правда, стоит мне сказать что-нибудь подобное, ты сразу начинаешь задавать трудные вопросы типа: «А именно?» Мне трудно выразить это словами, а потому просто прими на веру мое искреннее восхищение.

Знаю, печально обрывать наши отношения таким образом, и я вовсе не хотел, чтобы мое стремление к совершенству омрачало их. Долгие годы я полагал, что преодолею себя, смогу любить женщин во всем их многообразии, и вообще, духовная близость – это главное.

Но я ошибался. Нельзя любить искренне, если считаешь, что у предмета твоих чувств большой нос. Будучи мужчиной, можно наделать детишек, завести собаку, построить дом; можно прятаться от нежданных гроз под одним плащом с любимой, пить вино из одного бокала, честно выполнять все, чего требует романтический сценарий, но неотрывно смотреть ей в глаза вы будете только затем, чтобы не видеть ее носа. Не волнуйся, у тебя-то нос как раз небольшой. Это я так, к слову, чтобы ты меня поняла.

Разумеется, есть много других представлений о прекрасном, но именно это ближе всего мне, а значит, к несчастью, касается и тебя. Вероятно, существует еще пять-шесть, если не больше, ибо сколько мужчин – столько и мнений, но я, увы, не вижу в тебе «мисс Очарование», предмет моих эротических мечтаний, прелестную крошку, хранящую верность мини-юбкам даже в пятиградусный мороз. Ну, прав я или нет?

Не подумай, что я жесток. Тебе просто надо знать правду о себе и строить жизнь, исходя из этого. Живут же диабетики, и ничего. Почти все женщины находятся в том же положении, что и ты, но они выбрали мужчин, которым недостает уверенности, или внешних ярких качеств, или денег, чтобы откупиться. Таких полно вокруг. Скрипя зубами, они смотрят на своих расплывшихся, бесформенных подруг и говорят: «Я тоже не Аполлон, она – лучшее, на что я могу рассчитывать, постараюсь любить ее». Добрые, незлобивые люди, они так и сходят в могилу, тоскуя по девушке с носом поменьше, девушке с грудью побольше, девушке, которая их понимала бы.

Раньше я думал, при пятидесятом размере одежды девушка может иметь хорошую фигуру, миловидное лицо и быть приятной в общении. Оказывается, нет. Все, что больше сорок шестого, абсолютно недопустимо, если только ты не Мерилин Монро, и ничего милого и очаровательного в этом нет. Ужасно, но факт.

Уверен, без меня тебе будет хорошо. Ты – чудесная, удивительная, славная, просто ты недостаточно привлекательная для меня. Главное, что я хочу видеть в женщине, – совершенство ума и тела. Об остальном – о своей карьере, работе, детях, деньгах, успехе – она может заботиться, пока я общаюсь с друзьями в пабе.

Прости меня за эту жестокую откровенность. Я всю жизнь искренне пытался верить в то, что любовь слепа, что над отношениями надо работать, а мелкие недоразумения преодолевать. Если тебе интересно, не было ли у меня другой женщины, то и тут я буду честен и отвечу тебе: да, была. Вернее, надеюсь, есть. Я еще не уверен. Во всяком случае, она отвечает всем вышеперечисленным требованиям, поэтому выбора у меня нет. Ты меня поймешь, я знаю.

Наверное, осознать все это мне косвенно помог Фарли. Кстати, должен сообщить тебе печальную новость: он умер, и теперь квартира моя (разумеется, под печальной новостью я подразумеваю его смерть, хоть ты, я знаю, не особенно его жаловала). Но вдаваться в такие подробности в письме, пожалуй, сложновато, так что лучше я тебе все расскажу, когда ты вернешься. Жду тебя с нетерпением. Передай от меня привет пингвинам.

Будь здорова.

Твой бывший парень Гарри (Чешир).

1 НЕИСПРАВИМЫЕ ХОЛОСТЯКИ

В одиннадцать утра по субботам моя жена обычно еще нежилась в постели, но эмоциональная буря той субботы выгнала его из-под одеяла задолго до привычного часа. В десять он уже сидел за письменным столом и поверял свою желчь бумажному листу.

Прошел год с того дня, когда последняя подружка Джерарда оставила его наедине с его злобой, и обжигающая ярость первых месяцев теперь остыла до той температуры, когда он наконец мог написать пару строчек, не порвав при этом бумаги и не испортив стола.

Столь долгое ожидание, перед тем как поделиться с нею (бумагой) своими мыслями по поводу разрыва, Джерард объяснял так: месть – блюдо, которое лучше подавать холодным. Правда, судя по тому, с каким глухим рычанием он корпел над письмом, этим утром он, вероятно, по рассеянности подогрел вышеупомянутое блюдо в микроволновке.

Я называю Джерарда своей женой, потому что называть его по-другому было бы неверно. У нас общее жилье, мы вместе покупали мебель, вместе платим по счетам. Когда-то мы были близкими друзьями, но теперь научились сосуществовать мирно, не ломая бытовую технику, столы и табуретки, если дело доходит до выяснения отношений.

Естественно, мы не спим вместе – мы ведь не гомосексуалисты, – хотя, бывает, при необходимости притворяемся «голубыми». Например, когда брали собаку из приюта для брошенных животных, пришлось ответить на массу вопросов личного свойства, прежде чем нам доверят живое существо. Как любовники мы представляли собой нечто стабильное, похожее на семью, и, таким образом, наш дом лучше подходил для бывшего беспризорного существа, нуждающегося в ласке и заботе.

Некоторые не могут поверить, что мы с Джерардом так долго прожили вместе – в общей сложности десять лет на разных квартирах, – так и не почувствовав никакого влечения друг к другу. Поэтому позвольте мне наконец, хоть и по прошествии значительного срока, раз и навсегда прояснить это. По-моему, ревнителям христианской морали пора перестать пугать детей коварными гомосексуалистами, которые подло совращают невинных мальчиков и ввергают их в темную пучину порока. Вместо этого достаточно большого плаката с унылой физиономией Джерарда и подписью: «Мужчины! Хотите вы по утрам просыпаться рядом с ним?» Трудно представить лучший довод в пользу разнополой семьи.

Должен сказать откровенно, что мужчин я понимаю лучше, чем женщин, но дальше этого я идти не готов.

Джерарду до гомосексуалиста недостижимо далеко: его половую ориентацию можно определить как слабовыраженную, поскольку за последние десять лет у него было не более трех женщин. Мне он твердит, что, по определению Всемирной организации здравоохранения, я веду беспорядочную половую жизнь, на что я отвечаю, что он, по определению той же самой организации, – типичный неудачник.

На самом деле ничего беспорядочного в своем поведении я не вижу, хотя, по мнению ВОЗ, все, кто имеет более двух партнеров в год, считаются таковыми. Как я частенько говорю Джерарду, грешат не действием, а помышлением.

Если я скажу вам, что за всю свою жизнь переспал более чем с сорока женщинами, ваша реакция может быть неоднозначной. Кто-то из мужчин подумает: «Ах ты, котяра мартовский! Молодец, так держать!», кто-то хмыкнет: «Что так скромно?», а те, кому не удалось превысить среднестатистическую норму в одиннадцать партнеров, тихо позавидуют.

Если же вы женщина, то можете счесть меня эмоциональным банкротом с моральными принципами министра без портфеля. Правда, на это мне есть что возразить.

При том, что я примерно вчетверо превышаю национальную норму по половым сношениям, по странной иронии судьбы, с тех самых пор, как в шестнадцать лет я начал встречаться с первой из своих девушек (я был юношей позднего развития), моей единственной целью было найти свою половину, вступить в серьезные отношения – то есть жениться. Самому смешно.

Не подумайте, я не так уж разборчив – довольно, чтобы девушка моей мечты без карнавальной маски выглядела несколько лучше, чем в ней, и не требовала бы слишком многого от меня – при том, что сам я не урод. Вплоть до той субботы, о которой я начал рассказывать, сорок три женщины испытывали ко мне достаточное влечение, чтобы позволять трогать себя за грудь, заниматься со мной оральным сексом, надевать одежду, от описания которой я воздержусь из соображения приличий, самозабвенно отдаваться мне, не всегда вспоминая о противозачаточных средствах (в ванной, саду, общественных туалетах, вагоне метро и других малопригодных для этого местах, слишком невероятных, чтобы все упомнить). По меньшей мере три дамы принудили меня, вопреки моим строгим принципам, к анальному сексу – причем одна в постели своего друга. Что до бережного и постепенного сближения длиною в жизнь, до проникновения во внутренний мир друг друга, до трогательной дружбы и взаимного уважения, которыми будут вознаграждены наши преклонные годы, то увы! Этого им не нужно, во всяком случае, от меня, а я ведь только этого всегда от них и ждал. Сколько у меня было женщин? Явно больше, чем хотелось мне самому.

Так я размышлял, сидя за завтраком, а напротив, царапая ручкой бумагу, с каменным от ярости лицом, мотая головой, как боксер перед нокаутом, сопел над письмом Джерард. Незримое присутствие женщины сопровождает меня повсюду. Чтобы написать письмо, Джерард позаимствовал ручку, подаренную мне одной моей бывшей подругой; ту рубашку, что на мне, купила другая моя бывшая подруга, а сидели мы в квартире, которую последняя из моих бывших девушек считала богемной, а нынешняя терпеть не может. Даже район, где находится квартира, – Фулхэм с его жемчужными ожерельями и собачьим дерьмом на тротуарах, – выбран не случайно, а под влиянием моей предыдущей девушки, которая влюбилась в него вкупе со мною и Джерардом, а потом у нее поменялась система ценностей, и она переехала в Хокстон, где восторженно соседствует с художниками-инсталляторами.

На столе передо мною маячили портреты лучше всего запомнившихся мне подружек, некогда потенциальных миссис Чешир. Коробка с летними фотографиями за последние десять лет, где они хранились, тихо вздрагивала вместе со столом в такт мощным ударам по бумаге шариковой ручки Джерарда.

Коробку я поставил на видное место отнюдь не случайно. Я ждал в гости Лидию, моего единственного настоящего друга женского пола, и пытался придать себе расстроенный вид, поскольку Эмили, моя девушка, в то самое утро отбыла на зимовку в Антарктиду, где ей предстояло жить на полярной станции с пятьюдесятью шестью бородатыми коллегами. Уехала она на год, и, хоть мне и было грустно, я не мог отделаться от ощущения, что с моих плеч сняли тяжкий груз. Лидии это видеть было вовсе необязательно. С женщинами надо играть по правилам: выглядеть печальным, когда следует печалиться, радоваться успехам друзей, помнить о днях рождений, знаменательных датах и прочих важных вещах. Мужчинам такое дается нелегко; по-моему, было бы лучше, если б в отрочестве каждый из нас получал книжку «Как быть человеком», чтобы записывать в ней эти даты.

Итак, как было уже сказано, я достал коробку с фотографиями, чтобы привести себя в ностальгическое настроение. Общение с Лидией я очень ценю, а она ожидала застать меня подавленным и несчастным. Поддерживать дружбу с женщинами крайне важно: для самоуважения они просто необходимы. Если у вас есть друзья-женщины, значит, в вашей жизни присутствует нечто большее, чем футбол, пиво и анекдоты о гомиках. Общение с женщинами предполагает в вас некую эмоциональную глубину, а женщин моего круга это безумно возбуждает. Стоит проронить в разговоре с ними: «Вот и я говорю моей подруге Лидии» или: «Любопытно. Лидия, мой близкий друг, думает точно так же», и они ваши.

Можно также невзначай упомянуть, что Лидии сорок лет, чтобы казаться еще утонченней: те, кто дружит с дамами старше себя, невероятно глубокие натуры, следовательно, успех у женщин им обеспечен.

Если это наводит вас на мысль о моей расчетливости, позвольте уверить вас, что я был искренне опечален отъездом Эмили на Южный полюс, но печалила меня скорее общая форма (любовники расстаются на год), чем конкретное содержание (Эмили и Гарри расстаются на год). Мне было грустно, как бывает грустно, когда смотришь фильм. Я тут же вспомнил, как наблюдал совокупление павианов в Лондонском зоопарке, и у меня случилась эрекция. Значило ли это, что меня возбуждают павианы, или в такое настроение меня привела сама идея секса? Грустил ли я оттого, что Эмили уехала, или сам факт отъезда навел меня на мысли о грусти? Был ли я расстроен? Не больше, чем возбужден картиной павианьей любви.

Нет, я отнюдь не умаляю достоинств, или, точнее, удобств внешней, формальной стороны этих отношений. Очень хорошо иметь подружку и вести себя с нею как положено, но в один прекрасный день мне захотелось чего-то большего. А именно любви.

Не могу сказать, что мы, то есть я и мои женщины, не старались; напротив, прилагали максимум усилий для успеха наших совместных занятий. Задумывалось все просто великолепно, вот только на практике выходило не очень. Судите сами: мне пришлось объясняться с тремя парами родителей, четырьмя братьями, вступать в интимную связь с сестрой одной из своих возлюбленных, терпеть побои от дяди другой. По-моему, дальше уже некуда.

Мы делали все, что полагается делать влюбленным. Взять, например, мою коробку с фотографиями. Вот Кейт с напряженным лицом около Лувра, вот она же, опять с напряженным лицом, у галереи со старинными водостоками. В другой пачке – Софи на Пляс-де-ля-Конкорд в Париже, с женственной улыбкой, хотя в тот день она со мной не разговаривала. Идем дальше; вот Табита с устремленным в никуда взглядом на крыше Эмпайр-стейт-билдинг. А на самом дне коробки, глядите-ка, любопытный снимок: шарманщик с обезьянкой на плече пытается развеселить Карен после того, как я сообщил ей, что больше ее не люблю. За свои услуги он содрал с нее пятнадцать фунтов.

Вот под руку попалась фотография Венди, счастливой и улыбающейся, на площади Святого Марка в Венеции. Потом в гондоле ее начало тошнить, а я не проявил должного сочувствия. Сколько воспоминаний будят эти фотографии, а еще можно показывать их друзьям и пояснять: «Смотри, здесь мы душим друг друга. Фон великолепный, правда?»

Если честно, я всего раз в жизни получил удовольствие от отпуска, когда поехал в Корнуолл с этой ненормальной, Линдой. Мы замечательно жили в палатке, пока она не сбежала от меня с одним длинноволосым малым, нашим инструктором по серфингу. По крайней мере на снимке они выглядят счастливыми.

Почему же все мои романы так бесславно обрывались, при том сколько усилий я прикладывал? Примерно об этом и спросила меня мама, когда я расстался с Венди.

– А с этой что не так?

– Даже не знаю, мамочка, – ответил я, – мы просто не подходим друг другу.

Мама ненадолго задумалась.

– Мы с твоим отцом тоже друг другу не подходим, но живем вместе уже тридцать пять лет! – с нескрываемой гордостью заявила она.

Мог ли я объяснить, что в ее время такая несовместимость просто не принималась в расчет, зато теперь…

Джерард на несовместимости несколько сдвинут. Чью бы карточку из своей коробки я ему ни показал, он обязательно находит что-нибудь, обычно физический недостаток, но иногда и неприятную черту характера, которые его отвращают.

– Что в ней плохого? – спрашивал я, показывая ему фотографию Кэролайн, прелестной во всех отношениях девушки с изумительной точеной фигуркой.

– Груди не той формы, – отвечал он мрачно.

– Груди как груди, какими им еще быть?

– Тупые они какие-то, – фыркал он, всем своим видом показывая: «Впрочем, не мне судить».

Тогда я поинтересовался, откуда он это знает, если ни разу не поднимал на нее глаз.

– Знаю, и все, – буркнул Джерард.

К девушкам Джерард имеет претензии по великому множеству поводов: ношение модной одежды, излишняя смелость в американском смысле слова, слишком густая растительность на лобке, пушок над верхней губой, избыточный вес, чрезмерная худоба, недоброе лицо (я бы сказал, унылое), вздорность, пристрастие к духам «Пуазон» (тут он прав), хождение в спортзал, неряшливый вид, отсутствие инициативы в сексе, чрезмерная активность в постели, разговорчивость, неумение связать двух слов. Худший грех в его представлении – возраст, а точнее – недостаток свежести. Женщин своего возраста, то есть тридцатидвухлетних, он просто не воспринимает. Да и вообще не считает достойным внимания тело девушки старше двадцати пяти. «Есть, – утверждает он, – существенная разница между телом двадцатидвухлетней и двадцатисемилетней». От этих размышлений он впадает в уныние, ибо при таком подходе, даже если ему было суждено встретить девушку своей мечты, со временем она неминуемо утратила бы для него всю привлекательность. Больше всего он боится подойти к сорокалетнему рубежу рука об руку с обрюзгшей, немолодой женой, хотя, по-моему, это значит, что он плохо знает себя. Прожив с женщиной года два, Джерард, пожалуй, сообщил бы ей, что она стареет и дурнеет, и спросил, что она намерена предпринять. Сам он ни на какие уступки не пойдет, а о пластической хирургии я от него доброго слова не слышал.

Да, Джерард панически боится постареть. Вероятно, потому ни с одной из своих подруг он не встречался более трех раз. Когда притуплялось чувство новизны, он замечал, что нос у девушки какой-то странный, или она полновата, или у нее не очень хорошая кожа, или что-нибудь еще. Сам я научился благополучно преодолевать критическую отметку третьего свидания, призывая на помощь всю свою фантазию, но, как правило, через полгода начинаю рассуждать точно так же, как Джерард. И дело не в том, что я вдруг замечаю дефекты кожи, просто мне приедается делать одно и то же день за днем. Любопытно, а у женщин как? Надо будет спросить. Моя неудовлетворенность, пожалуй, объясняется скукой, а вот у Джерарда – не знаю. Он способен тосковать о том, что еще не произошло. Первый поцелуй для него – худший, ибо его свежесть и совершенство обесценивают все последующие.

Помню, как-то он мне сказал:

– Вот, например, ты первый раз снимаешь с нее лифчик. Всегда ведь стремишься повторить этот первый раз, верно? Но уже ничего не вернешь, не вернешь волнения при виде чудесных, упругих грудок – при условии, разумеется, что грудь действительно красивая.

Я тут же вспомнил о скупом, дрожащем над грудой сокровищ, или о наркомане, рассказывающем, как первый раз укололся, и мне почему-то неудержимо захотелось вымыться. Хотя, наверное, у меня, как и у Джерарда, есть свои заскоки, ибо я ни разу не влюблялся без памяти. Вероятно, поэтому до сих пор и не женат.

Мама регулярно нападает на меня за преступное небрежение к браку; отец высказался только раз. «В мое время ты уже был бы женат», – буркнул он. Далее подразумевалось: «Или так и жил бы девственником». Папа совершенно не завистлив, но я на всякий случай счел за благо признаться ему, сколько у меня было женщин, добавив десяток для красного словца. Он обиженно засопел и уткнулся в газету.

Разумеется, для меня, как и для большинства парней, растущих в полной семье, отец всегда был примером. Однако он научил меня не только тому, как надо себя вести, но и как не надо ни в коем случае. Да, он учил меня быть добрым, убирать за собой мусор и чему-то еще, но есть много такого, что мои друзья совершенно естественно переняли от своих отцов, а я не хочу. Например, обычная черта мужского характера – проявлять инициативу. Теперь я никогда этого не делаю. Вы не услышите от меня ни предложений починить что-нибудь, ни советов тому, кто находится за рулем. Видимо, причина кроется в воспоминаниях моего раннего детства.

Мы ехали в отпуск на машине. Нашего пса, громадного метиса датского дога с боксером, в пути всегда укачивало и обильно рвало. К счастью, минут за пятнадцать до первого приступа тошноты он обычно начинал скулить, давая нам возможность вовремя скормить ему нужную таблетку. При первых признаках собачьего беспокойства папа притормозил у обочины. Пес, пошатываясь, вылез из машины и благополучно изверг содержимое желудка в придорожную канаву. Выждав с минуту, чтобы животное оправилось от стресса, мама попыталась дать ему таблетку. Это было непросто. В какие бы соблазнительные лакомства мы ни прятали лекарство, пес безошибочно проглатывал только их, а потом, приподняв губу, лихо сплевывал таблетку, как ковбой табачную жвачку.

После шести или семи попыток отец потерял терпение. «Дай-ка я сам», – сказал он; от этих слов у меня и посейчас кровь стынет в жилах. Он залез в багажник, открыл ящик с инструментами и достал прозрачную пластмассовую трубку длиной сантиметров тридцать, обычно используемую в каких-то темных механических целях. Мама раскрыла псу пасть, а отец с видом курортного фокусника засунул трубку ему в горло, положил в нее таблетку и сильно дунул, чтобы у животного не осталось иного выбора, как проглотить то, что попало в глотку. К несчастью, то ли от папиного дыхания, то ли от трубки, то ли от таблетки пес закашлялся. Понятия не имею, насколько мощный выдох был у нашего пса, но, видимо, значительно сильнее, чем у отца. Так вот, на волне собачьего дыхания таблетка просвистела по трубке в обратном направлении, не задержавшись, скользнула по папиному языку в горло, и отец, как и было задумано (правда, не для него), инстинктивно сглотнул. Собаку пришлось пристраивать в гостиницу для домашних животных, в двух милях от места происшествия, на что ушла порядочная сумма из отложенных на отпуск денег. Вот почему от меня вы никогда не услышите: «Давай-ка я» или «Сейчас разберемся». Сами кушайте.

Вспоминая об этом, я всякий раз радуюсь, что свободен от отцовских обязанностей, а на данный момент и от обязанностей близкого друга. Просматривая фотографии, я с еще большим облегчением осознал: целый год, пока Эмили в Антарктиде, мне не придется утруждать себя новыми знакомствами. Все преимущества близких отношений остаются при мне: я могу говорить об Эмили на вечеринках, держать ее фотографию на своем столе на работе, но, к моему великому удовольствию, не должен предпринимать никаких реальных усилий, разве что изредка писать письма – очень изредка, учитывая, что большую часть зимовки все контакты с Большой землей отрезаны. Я же отнюдь не буду ограничен в общении, и никто не помешает мне смотреть по сторонам и находить тех, с кем мне действительно интересно. Правда, с сексом будет трудновато, но, с другой стороны, когда с этим легко? Надо же иногда и отдыхать.

– Ну, что скажешь?

Джерард – до сих пор не могу понять, почему мы называем его именно Джерард, а не Джерри или Джер, – тем временем уже доцарапал злополучное письмо и оторвал тяжелый взгляд от истерзанного листка бумаги. Он сидел напротив меня с каменным лицом, играя желваками под туго натянутой кожей и скрежеща зубами.

От необходимости выражать свое мнение по поводу письма меня избавил вошедший в кухню Фарли. Хоть я и знал, что он дома, его появление меня потрясло: по субботам, да еще с утра, он обычно так рано не показывался. Если я блудлив по необходимости, как археолог, который в поисках древнеримских монет роется в грязи, то у Фарли это основа бытия. Он вечно в поиске и в охоте. Вообще-то называть его развратником неверно: он просто сексуально непоследователен. Его интимная жизнь беспорядочна, бурна и бесцельна, как у мартовского кота. Да, он переспал с несколькими очень красивыми женщинами, но совершенно неразборчив. Если к концу вечеринки ему не удается подцепить симпатичную девушку, то он кидается на первую попавшуюся дурнушку, которая будет благодарна за проявленное внимание, а следовательно, сговорчива. Фарли высок, хорош собой, у него прекрасно подвешен язык, на работе он не горит, и служебное время у него строго дозировано. «GQ»^[1] он читает так же увлеченно, как рыбак – «Новости рыболовства», и не боится куда-нибудь не успеть. Он может себе это позволить. Когда отец Фарли, букмекер, умер, то оставил сыну достаточно денег, чтобы ему до конца жизни не пришлось беспокоиться о хлебе насущном, если только он согласен жить сравнительно скромно. Поскольку до того Фарли получал жалкие гроши как репортер захудалого торгового обозрения, возможность жить сравнительно скромно, но безбедно его несказанно обрадовала, и последние два года он провел в полном безделье, чему я могу только позавидовать.

Тут я должен сообщить вам, что у Фарли есть имя. Зовут его Майк, но у меня, например, слишком много знакомых по имени Майк, поэтому мы называем его Фарли, чтобы сразу было понятно, о ком идет речь. Подобное уточнение кажется мне важным, поскольку, если мы называем Джерарда Джерардом, а у Фарли фамилия звучит как имя, читатель может счесть нас кучкой жалких снобов. Чтобы развеять эти подозрения, скажу: мы учились не в самом престижном университете, работаем в средствах массовой информации, что кажется нашим наивным родителям блестящей карьерой, а на самом деле невероятно скучно; и в доказательство своего пролетарского происхождения любим футбол и отрицаем равенство полов.

– Доброе утро, – сказал Фарли.

При виде его сигареты Джерард с отвращением поморщился. Курение было нашей главной причиной для споров. Джерарду было мало, чтобы я просто бросил курить; бросив, я должен был официально заявить, что курение – удел кретинов, трагическая ошибка и страшная глупость. При этом еще неплохо было бы письменно подтвердить, что курил я только из желания казаться умнее, и честно признать, что я вообще плохой, а он вообще хороший. При мысли об этом я приободрился.

– Ты случайно не трахался на нашем диване? – спросил Джерард, яростно упирая на слово «трахался».

Фарли подошел к раковине, чтобы налить воды в чайник, внимательно проследил, как красный шарик на шкале уровня поднялся до отметки «1 чашка», и закрыл кран.

Я молча ломал голову, что заставило Фарли остаться дома. Джерард был удивлен не меньше. Джерарду, который был противником любых перемен, пришлось мириться с самым сильным потрясением основ миропорядка с тех пор, как Пола, мишень его эпистолярных выпадов, сменила цвет губной помады. Тогда он, по меткому выражению моей мамы, «играл лицом», а проще говоря, ныл, пока она не вернулась к прежнему цвету. Но все нытье в мире не поправило бы сейчас того, что Фарли дома – и один.

– Ты что, вчера вечером никого не закадрил? – шевельнув бровями, недоверчиво спросил он.

– Нет, – ответил Фарли. – Где у нас чайные пакетики?

– В шкафу.

Фарли достал коробку с чаем, взял оттуда пакетик, поискал на сушилке чистую кружку и, не найдя, пошел мыть.

– Не повезло, – со скрытой издевкой буркнул Джерард.

– Ну и что, – возразил Фарли. – Я выхожу из дома не только на охоту. Иногда можно и отдохнуть ночку.

– Когда это? – фыркнул Джерард, как сеттер, почуявший дичь. – Смертельная болезнь, любимая в коме, похороны родной матери?

– Чаще, чем ты думаешь, – парировал Фарли, лениво заглядывая в лежащее на столе письмо. – Да не хватайся ты за него так, я ведь не отнимаю. Кому это?

– Бывшей подруге.

– Я и не знал, что у тебя есть девушка. Думал, после Полы еще никого не было, – не без удивления заметил Фарли.

– Ты прав, – рассмеялся Джерард. – Боюсь, до тебя с твоей прытью мне все-таки далеко.

– Ну-ка, ну-ка…

– Я хотел сначала показать Гарри, но ты, пожалуй, в женщинах разбираешься лучше. Хочешь, сам прочту вслух?

– Валяй, – разрешил Фарли. Говорил он, как всегда, немного в нос.

Джерард начал читать. Сначала он следил за голосом, как нервный полисмен, оглашающий список обвинений на процессе века, но по мере перечисления размеров морального ущерба – четырнадцать мятых рукописных страниц – я стал опасаться, как бы он в пылу обличения не разнес нам в щепки всю кухню.

Дважды он стукнул кулаком по столу, и даже Фарли, который, я уверен, не мигнул бы, если б у него на глазах убивали всю его семью (будь у него семья), содрогнулся. Один раз пнул стену, отчего со стены посыпалась штукатурка. Он пыхтел и задыхался, завывал и скрежетал зубами. Голос его становился все суше от затаенной обиды, речь сделалась бессвязной и отрывистой, хотя время от времени до меня доносилось: «неверная», «подлая тварь», «авантюристка, которой ни до чего нет дела».

Гроза миновала, письмо закончилось, Джерард осел на стул, шипя, как проколотая шина.

– Ну, – прохрипел он, – что скажете? Наверное, слишком сильно?

– Даже не знаю, – протянул Фарли. – Может, добавить пару слов о международном терроризме? Уверен, там без нее не обошлось.

– Хватит хохмить, – надулся Джерард. – Меня интересует ваше мнение.

Фарли глотнул чаю.

– А тебе обязательно называть ее воровкой и шлюхой? – мягко поинтересовался он.

– Она и есть воровка и шлюха, это мой основной аргумент против нее, главная мысль письма, – ответил Джерард, старательно размешивая остывший чай. – Она забрала наш книжный шкаф – а я имею право на половину этого шкафа. Следовательно, она воровка. И она спала в нашей кровати с этим волосатым хиппи. Следовательно, она шлюха. Я ее не оскорбляю, только констатирую факт. И потом, я ведь не называю ее ни шлюхой, ни воровкой, а только высказываю подозрение, что она шлюха и воровка. По-моему, разница есть. Это трудно не заметить.

– Уверен, она ее почувствует, – кивнул Фарли, машинально разворачивая газету. То была рекламная страница, самая его любимая, хотя на моей памяти он ни разу не ходил в кино и даже не прочел ни одной книги. В Фарли меня всегда удивляла и несколько тревожила его неспособность заниматься каким-то одним делом. Он вечно отвлекался еще на что-нибудь: смотря фильм по видео – болтал по телефону, во время разговора читал газету, при беседе смотрел вокруг, а не на вас. При этом он почти все успевал, но непонятно было, вполне ли он понимает, что происходит вокруг. Видимо, обзор жизни интересовал его больше, чем сама жизнь.

Уже давно я заметил, что его привлекали неуравновешенные натуры; одним из его излюбленных определений для симпатичных ему людей было «сумасшедший». Вероятно, здесь и крылась причина: он предпочитал тех, у кого хватало вежливости представить в ярких цветах особенности своего характера, дурно воспитанным глубоким многозначительным типам, к которым приходится долго приглядываться, прежде чем поймешь, что они собой представляют. Иногда я не понимал, за что он любит меня; с одной стороны, я не отношу себя к унылым занудам, с другой – несколько встревожился, узнав, что за глаза Фарли обычно называет меня «сумасшедшим Гарри». Хотя, пожалуй, все лучше, чем «Толстый» (так окрестил меня Джерард).

Джерард зовет меня толстым, несмотря на то – а точнее, именно потому,– что я болезненно отношусь к своему весу. Нет, на самом деле я совсем не толстый: при росте метр восемьдесят три вешу всего девяносто шесть килограммов, но, чтобы соответствовать своему внутреннему образу, мне нужно выглядеть, как тот русский чемпион мира по спортивной гимнастике. Поэтому вообще-то я признаю, что полноват, если вы следите за ходом моей мысли.

Имея такие недостижимые идеалы, человек послабее уже давно пал бы духом, но я принимаю меры, чтобы всегда выглядеть хорошо. Я научился вставать в очень выигрышную позу перед зеркалом, скрестив руки на груди, дабы подчеркнуть натренированные бицепсы. А если при этом еще втянуть живот, то вид получается просто атлетический. К сожалению, так я выгляжу только под одним углом зрения из бесконечного множества возможных, но зато находить его умею безошибочно. Как опытному гончару без раздумий понятно, где нажать пальцами на ком глины, чтобы вылепить прекрасную вазу, так и мне было бы трудно не найти нужную точку; я сам бы удивился. Вот я и стою перед зеркалом, на потеху своим многочисленным девушкам и маме, которая однажды застукала меня за этим занятием.

Но пелена иллюзий упала с моих глаз лишь недавно, после покупки фотоаппарата с задержкой экспозиции, чтобы фотографировать себя без посторонней помощи. Я решил сделать «шуточный» автопортрет, раздевшись до пояса, чтобы в старости вспоминать, каков был в расцвете сил. Получив фотографии, я долго не мог решить: то ли мне по ошибке напечатали первую половину пленки, где я снимал, как Эмили купала собаку, то ли в пачку случайно попали чужие снимки, то ли я в самом деле чудовищно растолстел. Так или иначе, теперь я купил чудо-комплекс для сжигания жира с витамином В, что вкупе с ежедневным выгуливанием собаки через неделю сделает меня стройным, как йог. К тому же я бесповоротно решил начать ходить в тренажерный зал; точно так же твердо я намерен выучить испанский, разобраться со своей пенсионной карточкой, бросить курить и выяснить, чего я действительно хочу от жизни.

– Ну ладно, а ты как сказал бы? – спросил Джерард. – Есть политически корректный синоним для слова «шлюха»?

– Ночная бабочка? – предположил я. На столе лежал толковый словарь, открытый Джерардом на слове «проститутка».

– Смотря зачем тебе это надо, – игнорируя меня, ответил Фарли. – Я бы сказал, что это уже древняя история. Поезд ушел. Я бы о ней забыл. Следующая – пожалуйста. А если ты хочешь ее вернуть, придется попотеть. Даже не знаю, может, наплести ей что-нибудь типа того, как ты признаешь свою вину в том, что выгнал ее, и попросить о встрече, чтобы извиниться?

– Забыть я не в состоянии, – покачал головой Джерард. – Наверное, не надо бы вам об этом знать, но я все-таки скажу. Она наговорила мне таких мерзостей, о которых я даже в письме не мог упомянуть.

Меня всегда удивляют те, кто копит обиды. Как это им удается все упомнить? Судя по тому, как странно и нелогично вели себя со мной в какие-то моменты некоторые мои друзья, меня, видимо, тоже часто обижали, но кто именно и когда, я так и не запомнил. Как-то я получил от одной моей девушки букетик цветов. К цветам прилагалась открытка с одним словом «прости» и плачущим плюшевым мишкой. Не знаю, за что там было извиняться, кроме бездарной картинки. Наверное, и я лелеял бы обиды, вынашивал планы мести, злился и все такое, если б только вовремя замечал или вспоминал, что меня оскорбили. «Не прощаю, но забываю быстро» – вот, пожалуй, мой девиз. Наверное, мне давно следовало бы прийти в ярость по поводу огромного количества книг и кассет, которые, будучи даны кому-то на время, сгинули навсегда, но я не знаю, кто их у меня брал.

Однако Джерард меня заинтриговал, ибо я даже представить себе не могу, что могла сказать ему Пола хуже, чем говорила при расставании. Помнится, тогда она назвала его авторитарным, упертым, тупым фашистом, чья вера в безупречное прошлое заставляет его презирать всякого, кто радуется настоящему или надеется на будущее. А потом еще подумала и добавила, что духовное богатство у него, как у соковыжималки, и что от удаления грыжи она и то получила больше удовольствия, чем от интимной близости с ним. Удивили меня отнюдь не ее слова – сам я, пожалуй, еще и не то сказал бы, – но страсть, с которой она говорила. Вообще-то Пола настолько вежлива и деликатна, что вряд ли попросит вас подвинуться, если вы стоите у нее на ноге. Фарли тоже оживился.

– Продолжай, – сказал он, отложив газету и разглядывая фотографию, где мы с Венди торчали из гондолы, как две ноги из одного башмака.

– Она говорила, что любит меня, – сказал Джерард.

– И что же? – промычал Фарли, зачем-то перевернув фотографию вниз головами.

– Как это что? Говорила, что любит, а потом бросила.

– Ну, может, сначала любила, а потом разлюбила, – резонно заметил Фарли, убрав нашу с Венди фотографию обратно в коробку, и демонстративно содрогнулся. Венди он не любил, но, если уж на то пошло, ему не нравилась ни одна из моих девушек. Их он расценивал как мое малодушное бегство от серьезной общественной жизни.

Как-то я спросил Фарли, почему у него все девушки на одну ночь, но он возмущенно возразил, что никаких девушек на одну ночь себе не позволяет, ибо нельзя брать на себя такую ответственность. Хоть это и была шутка, я знаю, что ему случалось уходить домой с девушкой в час ночи, а к четырем утра уже возвращаться в клуб. Вероятно, где-нибудь на Средиземном море во время отпуска это в порядке вещей, но я как-то не видел, чтобы подобное случалось ночью во вторник в центре Лондона.

Джерард уже приближался к опасной грани, отделяющей разумную настойчивость от занудства.

– Либо она меня любит, либо нет. Разлюбить человека невозможно – раз смогла разлюбить, значит, просто никогда не любила. Поэтому либо ты лжешь себе, либо своему партнеру. В любом случае это ложь.

– Радость моя, не терзай себя, – посоветовал Фарли. – По-моему, разлюбить очень даже возможно. Может, переменилась она, а может, ты сам.

Джерард замолчал, погрузившись в глубокую скорбь то ли о себе, то ли о мире.

– Я не меняюсь, – мрачно возразил он. – Никогда.

– А может, стоило бы, – проронил Фарли. – Разве ты безупречен?

Этот вопрос мне ужасно понравился, потому что ответить на него почти невозможно. Разумеется, всем нам хочется сказать да, но мы так безупречны, что мешает скромность. Даже наши недостатки свидетельствуют о нашем совершенстве. Я в депрессии? Значит, я тонко чувствую. Я несдержан? Нет, просто раскован и артистичен. Я не дурак выпить? Ну, я ведь жизнелюб, эпикуреец! У Джерарда, однако, вопрос особых затруднений не вызвал.

– Нет, я не безупречен, но я – это я. Я постоянен, и потому я лучше большинства.

Этого я не мог так оставить.

– Отсюда, пожалуйста, поподробнее. В чем именно ты не безупречен? Составь список.

Джерард снисходительно усмехнулся:

– Ну, как-то раз я был не прав.

– Это когда? – спросил я. Ответ был мне хорошо известен, но хотелось, чтобы Фарли услышал его из первых рук.

– В 1992 году. Я думал, что не прав, но вообще-то был прав.

– Такими вещами не шутят, – сказал Фарли.

– Еще как шутят, – возразил Джерард. – Я на протяжении долгих лет сохраняю юношескую ясность ума и искрометный юмор, так что же, по-твоему, я зря стараюсь?

– Ну ладно, а в чем еще ты несовершенен?

Фарли проявлял несвойственную ему серьезность.

– Ерунда какая, откуда же мне знать? Что ты хочешь от меня услышать? Что я хотел бы быть добрее, приятнее в общении, обаятельнее или чтобы у меня член был побольше?

– Странно, что в списке нет этого пункта, – заметил я. – Пола все жаловалась, что он у тебя мал. – Я мило улыбнулся.

Я сказал это вовсе не из жестокости. Вопреки распространенному мнению, не думаю, чтобы мужчин, за очень малым исключением, сильно заботил размер собственного члена, если только он достаточно велик. Разумеется, никого не устроит гороховый стручок, но мало кто предпочтет рекордных габаритов тепличный огурец обычному, с грядки. Я же съязвил потому, что реагировать на подобные заявления надо именно так. Это искупительная жертва божеству беседы; принеся ее, можно с улыбкой перейти к следующему вопросу. Можно, если имеешь дело не с Джерардом.

– Она не говорила, что он мал, – раздельно и с чувством возразил он. – Не мал, а ма-ло-ват. Чувствуешь разницу?

– Да, верно, – подтвердил я, в основном для Фарли: вдруг бы он счел слова Джерарда шуткой. В ту минуту я понял, что из трясины серьезного разговора мы сделали шаг на более твердую почву перебранки.

Фарли с комическим ужасом отпрянул.

– Маловат и мал – одно и то же. Даже великоват – то же самое, что мал. При желании можно доказать, что и большой значит маленький. «Огромный» – единственное слово, означающее «большой», когда речь идет о детородных органах. Все остальные значат «маленький».

– Да какая разница? – спросил я. – Разве тебе когда-нибудь жаловались на размер твоего члена?

– Нет, зато жаловались на размер твоего, – ответил Фарли.

Еще одна жертва беседе, но с неприятным душком истины. За двадцать лет близкого знакомства у нас с Фарли, разумеется, было несколько общих подружек, хоть, в интересах хорошего вкуса, и не одновременно.

– Так о чем мы? – поспешил сменить тему Фарли.

– О том, что Пола мне лгала, – с охотой подсказал Джерард. – Говорила, что любит, а сама не любила.

– По-моему, мы не об этом говорили, – возразил я.

– А сам ты хоть раз сказал ей, что любишь? – спросил Фарли.

– Да, как только понял, что люблю.

– Это когда?

– Стыдно признаться, но я понял, что люблю ее, когда она меня бросила. В тот миг, когда она сказала, что уходит, я осознал: она создана для меня.

– То есть единственное, чем она могла вызвать твою любовь, это бросить тебя, – констатировал Фарли бесстрастным тоном прокурора.

– Нет, я уверен, я уже начинал любить ее, когда она уходила. Она наверняка это заметила.

Хлопнула входная дверь, залаяла собака. Вошла Лидия, которая, как это ни странно, проезжала мимо нашего дома на велосипеде. Я сказал «как ни странно», потому что обычно в свободное времяона курит или сворачивает себе папироски. Когда-то Лидия была красива – этакая загадочно-бледная, сильно накрашенная роковая женщина со жгучими черными глазами, – но, расставшись со своим последним приятелем, Кевином, пристрастилась к наркотикам и мучному. Кстати, странно, зачем ей это понадобилось: ведь с ним она рассталась. Джерард как-то брякнул, что жизнь ее изрядно побила, и вид у нее такой, будто внутри лопнул воздушный мешок, что, по-моему, с его стороны несправедливо. Правда, он просто хотел пошутить, а это, как мы знаем, извиняет любые ляпы.

Лидия симпатичная, что в моих устах значит: хорошо выглядит, но не в моем вкусе. Тут я вынужден согласиться с Джерардом. Она явно пополнела, чего, к моему легкому разочарованию, безуспешно пыталась добиться, когда мы с ней разбежались. Вообще-то Лидия всегда была худощава, но теперь в объявлении о знакомстве о ней написали бы «пышная», а злые языки сказали бы «толстуха». Так что велосипед, по-моему, очень удачная мысль. Терпеть не могу видеть, как друзья распускаются, даже если сам за собой не слежу. Лидия признавала, что весит на два фунта больше, чем положено; значит, по ее собственным словам, она чудовищно расплылась.

К Кевину она, очевидно, испытывала больше чувств, чем ко мне. Не знаю, почему это меня так задевает, ибо, хоть я и любил Лидию, мне всегда хотелось найти себе девушку покрасивее – что, по-моему, ей совершенно ясно. Думать так мне было неприятно, но я все равно думал. Признаю, виноват.

– Входи, – пригласил я, срочно приняв безутешный вид.

– Как дела? Она уехала без проблем?

Лидия перетащила через порог громоздкий велосипед, ловко зажав голову нашего пса между стеной и передним колесом, дабы остановить его самоубийственный рывок на улицу, под колеса машин, и отдала мне ветхий портфель, который неизвестно почему несла в руке, вместо того чтобы пристегнуть ремнем к раме велосипеда.

– Да, спасибо, все отлично. Она улетела без приключений.

– И рейс не задержали?

– Вроде бы нет. – Одной рукой я закрыл дверь, другой поймал пса за ошейник. – Пошли, Рекс!

– Ты ее не проводил?

Лидия почесывала Рекса за ушком. Я не сразу понял, что она обращается ко мне.

– Нет, за ней заехали на такси, а обратно мне пришлось бы трястись в метро. И потом, эти проводы – такая трата времени, верно?

– Нет, если любишь, – сказала псу Лидия.

– Любить – одно, а встать в пять утра – совсем другое. Пойдем в кухню, там Фарли.

Лидия вошла, поздоровалась. Джерард кротко кивнул. Лидия бесила его своим умом и северным выговором. Его раздражало даже не то, что она женщина и при этом умна; хуже другое – при своем уме Лидия шотландка. В аккуратной картотеке его мозга уроженец Шотландии четко ассоциировался с тупостью, что основывалось на старой поговорке: «У шотландцев вместо мозгов мякина». Лидия, однако, абсолютно не вписывалась в это утверждение, поскольку, будучи шотландкой, отличалась поразительно острым и живым умом. Кто угодно другой стыдливо признал бы, что заблуждался насчет скудоумия жителей северо-запада страны, но переубедить Джерарда не так просто. Он сделал другой вывод: никакая Лидия не шотландка, а говорит с акцентом нарочно, из пижонства.

У него был и еще один повод для претензий: безобразная, по его мнению, привычка Лидии курить по тридцать самокруток в день. Нелюбовь к женщинам, курящим самокрутки, – единственное, в чем открыто проявлялся его мужской шовинизм.

Лидия села и тут же принялась сворачивать себе папироску. В ее представлении, должно быть, самокрутка делала ее похожей на таинственную и притягательную диву, которых неизобретательные фотографы снимают в мужских костюмах и с сигарой в руке для мужских календарей, а то и на картинку из модного журнала 30-х годов. По мнению Джерарда, она была похожа на школьную училку, которая никак не может встретить своего человека и живет с «другом». Все мои друзья, за исключением разве что Фарли, перед Лидией чувствовали себя немного прозрачными, как земляне под мудрым взглядом представителя высшей инопланетной расы. Фарли никаких неудобств не испытывал, поскольку, как истинно умный человек, не считал ум высшей ценностью.

Джерард небрежно бросил на стол пышущее жаром послание.

– Что это? – спросила Лидия.

– Так, письмо другу, – неловко поежившись, проронил он.

– Джерард, писать письма на тебя не похоже, – заметила Лидия, садясь и снимая с элегантных костюмных брюк велосипедные зажимы. Наблюдая за ней, я пришел к неприятному выводу, что в субботу утром она, видимо, направлялась на работу. Так начинать выходные в наше время?

– Оно для Полы, – пояснил Фарли, беря сигарету из моей пачки, что лежала на столе.

– У тебя новый велосипед? – спросил я.

– Нет, мне его одолжили. Кстати, это связано с тем, почему я к вам зашла. Я принесла добрые вести.

– Радостно машу оливковой ветвью, – не глядя на нее, буркнул Джерард.

К нашей общей чести, ни Фарли, ни я даже бровью не повели. Фарли только посмотрел на присвоенную сигарету долгим, тяжким взглядом, будто ожидая от нее реакции на слова Джерарда.

Лидия слегка оторопела, но за Джерарда, видимо, была искренне рада.

– Вот и отлично. Как приятно было бы снова видеть вас вместе. Поэтому я всегда так настойчиво мирю своих друзей. Когда они расходятся, потом не знаешь, кого из них приглашать обедать.

– Ты меня целый год не приглашала обедать, – возразил он.

– По-моему, ей вряд ли придется долго мучиться, на какой адрес присылать приглашения, – решил я внести в разговор посильную лепту.

Лидия милостиво улыбнулась:

– Ну, в этом году я нечасто устраивала приемы. Очень надеюсь увидеть тебя в скором времени. И Полу приводи.

Я молча отметил разницу между «нечасто» и «никогда» и решил еще раз оживить беседу:

– На твоем месте я бы пока не торопился ставить на стол лишние приборы.

– То есть я ошиблась? – уточнила Лидия.

– Ничего невозможного на свете нет… Они вполне еще могут помириться. Я бы сказал, шансов у них не меньше, чем у кошки с собакой, – услужливо подсказал Фарли.

И стал развивать тему в духе какого-то телекомика – Гарри Хилла, кажется, – о том, как кошка с собакой жили вместе, потом собака взяла в видеопрокате фильм по кошкиной карточке, а кассету в прокат не вернула. Это напомнило мне нас с Джерардом, и стало как-то тоскливо.

– Но ты ведь не опустился до оскорблений, правда?

Меня всегда поражал особый дар Лидии улавливать чужие мысли.

– Я написал ей правду, – сказал Джерард, зачем-то прижав ладони к ушам, будто в ожидании удара.

– О боже! – ахнула Лидия.

– Да уж, действительно, – подтвердил я. – Кому чаю?

– Пожалуй, я еще выпью, – сказал Фарли, только что допивший первую чашку.

– И я не откажусь, – сказала Лидия.

– Взгляни на письмо, – попросил Фарли. – Мы бы хотели услышать точку зрения женщины.

Джерард осторожно передал ей письмо на вытянутой руке, будто кусок мяса сидящему в клетке хищнику. Другой рукой отшвырнул тлеющую самокрутку. Лидия покосилась на него. Обычно их ссора начиналась со слов Лидии: «Не кривись так, будто от меня дурно пахнет», а Джерард отвечал, что пахнет от нее и в самом деле дурно – табачным дымом. Тогда Лидия говорила, что он грубиян, а он спрашивал, не грубость ли приходить в чужой дом и отравлять воздух. Надо бы записать этот разговор на кассету и ставить ее, как только кто-нибудь закурит в присутствии убежденного противника курения. А после можно беседовать о чем-нибудь еще.

Лидия надела очки и начала читать.

– При чтении, – напутствовал ее я, – помни, что нужно уметь видеть между строк, дабы понять, как он на самом деле тонко чувствует и как нежен к ней. У мужчин трудности с выражением чувств, об этом даже в книжках пишут.

– Не знаю, не знаю. По-моему, с выражением гнева у него никаких трудностей нет, – дочитав первую фразу, возразила Лидия.

– Ну, это мы можем, – заверил я.

– Да-а, – неопределенно протянула она и стала читать дальше.

Лидия хмыкала, ахала и охала на протяжении трех страниц письма, прежде чем наконец высказалась членораздельно:

– А тебе не приходило в голову обратиться в службу знакомств?

Джерард, видимо, обиделся, но, не успел он ответить, вмешался Фарли, который искал по всей кухне ручку, чтобы заполнить кроссворд.

– Нет уж, лучше не надо.

– Почему? – удивилась Лидия. – Там многим помогают, особенно занятым людям, которым искать знакомств некогда.

«Интересно, – подумал я, – а сама-то она пробовала?»

– Ты не замечала, что эти занятые люди, как правило, страшней войны? Вероятно, от слишком напряженной работы прибавляют по двадцать кило в весе и покрываются прыщами.

Ручку Фарли нашел и теперь, грызя колпачок, согнулся над кроссвордом.

– Какой ты циничный.

– Вовсе нет. Идея знакомства по объявлению совершенно неестественна.

– Что ты имеешь в виду? – вскинулся Джерард, которому, по моему мнению, противопоказаны свидания вслепую с кем бы то ни было, кроме настоящих слепых и желательно (для их же собственного блага) глухих. – Конечно, она несколько надуманна, но совершенно неестественна – это уж слишком.

– Нет, – отрезал Фарли. – Она противоречит теории Дарвина. В природе право на продолжение рода имеет только сильнейший, в этом смысл естественного отбора. А брачные агентства работают со слабыми, необаятельными, глупыми, некрасивыми и толстыми. Если так дальше пойдет, то мы станем нацией неудачников, повернем эволюцию вспять, и государством будут управлять дети, которых обижали в школе. Этак мы докатимся до хаоса и разрухи.

Я решил, что пора переводить разговор, и спросил Лидию:

– Ну, как тебе письмо?

В ее голосе сквозило явное облегчение: как видно, тему свиданий ей развивать не хотелось.

– Говорит, что любит ее, – это хорошо; вспоминает, как они вдвоем ходили в кино, – тоже нормально. Но того места, где говорится о распутстве, я не поняла.

– Как-как? – хором спросили мы с Фарли.

– Он называет ее распутницей. Она точно поймет, что это такое?

– По контексту поймет, – мрачно сказал Джерард.

– Нам он этого вслух не читал. А какой контекст? – спросил Фарли.

– Дебоширка, гулящая, блудница, уличная женщина, дешевка, продажная тварь, девочка по вызову, Иезавель, ночная бабочка, похотливая дрянь, Мессалина, Далила, содержанка, сожительница, проститутка, развратница, шлюха, распутница.

– Что так мало? – спросил Фарли с сарказмом.

– Из дешевого толкового словаря больше не наберешь, – пояснил Джерард.

Лидия отложила письмо, сняла очки, сделала самое доброе лицо из разряда «давай побеседуем об этом», от одного вида которого кровь свертывается в жилах.

– Нельзя рассчитывать, что найдешь нужные чувства в словаре, – сказала она, и мне тут же стало любопытно, где еще их искать, если родители нас так ничем и не наделили.

– Письмо порви. Сосредоточься на том, что чувствует сейчас она, а не ты сам, – распорядилась Лидия.

– У нее-то все в ажуре, верно? – огрызнулся Джерард, как будто Пола наслаждалась жизнью исключительно назло ему. – У нее есть горячо любимый человек, уютная квартирка, интересная работа. Все у нее, у дряни, хорошо.

– Как же ты тогда собираешься вернуть ее? Она уже год встречается с человеком, который ей нравится, ты обращался с ней хуже некуда, так зачем ей к тебе возвращаться? – недоуменно спросила Лидия.

– Она должна вернуться, потому что виновата передо мной. Она давала обещания, говорила, что любит. Я никому ничего не обещал и ничьих сердец не разбивал.

Надо же, поразился я, значит, отсутствие обязательств перед женщиной, которую клятвенно признавал своей единственной любовью, Джерард выставляет как достоинство?

Лидия вытряхнула пепельницу в мусорное ведро (точнее, осторожно ссыпала окурки и пепел на вершину торчащего из ведра мусорного Эвереста). Разумеется, выносить мусор я не собирался, очередь была не моя, но и Джерард не собирался, ибо тоже был уверен, что очередь не его. Конечно, он был не прав.

Лидия сняла с подошвы что-то липкое.

– Ты так и не сказал ей, что любишь ее. Как, по-твоему, это на нее подействовало?

– Тогда я этого не понимал.

– Мало ли что не понимал. Надо было сказать, – не отрываясь от газеты, заметил Фарли. – Не подумайте, что я несерьезно отношусь к словам, но по прошествии определенного времени этого требует простая вежливость. Все равно что поблагодарить за внимание.

И перевернул страницу.

– Для тебя – может быть. Дело в том – я много об этом думал, – что сердце отдаешь лишь однажды. Я понял, хоть и слишком поздно: она мой идеал, женщина моей мечты. Я пытался забыть, целый год честно пытался – и не могу. Она создана для меня. Если такое уже с тобой случилось, заводить новые романы бессмысленно. Все они будут отравлены сознанием того, что когда-то ты был совершенно счастлив. Я хотел бы вернуть это, но знаю, нельзя.

Джерард с грустью почесал затылок и обвел взглядом комнату, не встретившись ни с кем глазами.

– Джерард, у тебя больной вид, – сказала Лидия. Действительно, вид у него был неважный: бледное лицо, казавшееся еще бледнее по контрасту с черными волосами, приобрело восковой оттенок, какого я не видел с того дня, когда мы перекатались на аттракционах в луна-парке.

– Эмоциональная дурнота, – пояснил Фарли. – Вызвана возней в закоулках смятенных чувств. Особенно губительна для тех, кто не привык к дальним путешествиям в эти края.

– Я в порядке. Она, гм… ну, она просто понимала меня, – откликнулся Джерард, отвечая на никем не заданный вопрос.

– А потом бросила. – Мне показалось полезным освежить в его памяти факты.

– Хуже супруги, которая тебя не понимает, только одно: супруга понимающая, – изрек Фарли, дошедший тем временем до спортивной страницы.

Лидия, несмотря на грозившие захлестнуть ее с головой волны нашего ребячества, не отставала:

– Она понимала тебя – что именно? Твои страхи? Твои надежды?

Джерард заметно позеленел. Распинаться на столь щекотливую тему так долго было ему явно не по нутру.

– Да, она понимала мои страхи. Пожалуй, что так.

Фарли поднял глаза от футбольного обозрения.

– А какие у тебя страхи?

– Ну, наверное, как у всех.

– Например?

– Страх одиночества.

– Отлично сказано: «Я хочу, чтобы ты вернулась, потому что мне одиноко». Освободить ей полку в кухонном шкафу? – спросил я самым серьезным тоном.

– Если она понимала, что тебе одиноко, то, наверное, должна была понимать, что не может дать тебе то, чего ты от нее ждешь, – забеспокоилась Лидия.

Лицо у Джерарда сделалось как у солдата после кросса с полной выкладкой, получившего приказ еще раз обежать вокруг блокгауза.

– Ну, потом еще она понимала, что работа не доставляет мне удовольствия. Что я надеюсь на нечто более интересное.

– А еще она понимала, что ты собираешься послать все это к черту, – радостно подсказал я.

– Еще она понимала, что я ее люблю. Вот это у меня в голове не укладывается. Не знаю, как можно взять мою любовь и просто наплевать на нее ради того безмозглого патлатого хлыща.

– Кто хочет тост? – с тоскующим видом спросил Фарли.

– Я хочу, – отозвался Джерард.

– Я пошутил, – сказал Фарли. – Впрочем, если ты сам сделаешь…

Джерард поплелся к хлебнице – единственному понятному предмету в море неразрешимых вопросов.

– Дело, – продолжала Лидия, – в письме. Нельзя ждать от девушки, чтобы, прочтя весь этот бред, она подумала: «Да он же любит меня». Ты излил душу, а теперь порви бумагу и выбрось. Напиши что-нибудь попроще и думай о хорошем.

Джерард отошел от хлебницы, взял у Лидии письмо и с трагическим видом сложил его пополам. Затем аккуратно убрал в конверт, а конверт заклеил.

– Эта маленькая ракета, – сказал он, – ударит точно в цель.

– А цель, по-видимому, находится прямо над твоей задницей, – улыбнулась Лидия.

– Если это любовь, то за нее стоит бороться, и надо только выбрать оружие, которое тебе по плечу, – скучным голосом, будто объясняя, как вешать полку на кухне, проговорил Фарли.

– Польские кавалеристы тоже так думали, когда во время Второй мировой войны выходили против гитлеровских танков, – поддакнул я.

Фарли продолжал развивать тему:

– Если он перед ней извинится, есть вероятность, что выйдет фальшиво, а если не станет, ничего не теряет: все равно она его уже бросила.

– Мне извиняться не за что, – возразил Джерард.

– Тогда ничего не пиши, – хлопнув ладошкой по столу, сказала Лидия.

– Прекрасная мысль, – поддакнул Фарли. Чего это он, интересно знать, так беспокоится за других?

– Тогда у меня останется чувство, что все это сошло ей с рук. Я целый год боролся с собой, я год ничего не писал. Тебе-то хорошо, Фарли, ты никого не любишь. И никогда не любил. А вот если бы встретил девушку своей мечты, а потом потерял ее, посмотрел бы я на тебя.

– Я и встретил. И вообще, если уж на то пошло, я влюблен.

Пес, все это время честно игравший в нашей кухне роль барометра настроения, перестал грызть поддельную вегетарианскую кость (подарок Джерарда) и вопросительно посмотрел на Фарли. Я ожидал достойного завершения фразы, например: «Да, я влюблен без памяти – в себя самого» или какой-нибудь еще неоригинальной шутки. Мне и в голову не могло прийти, что он говорит серьезно. Фарли в нашей кухне в субботу утром само по себе потрясение, но влюбленный Фарли?..

Джерард среагировал первым. Очевидно, он принял слова Фарли всерьез.

– Ерунда, ты влюблен до следующей девки, а потом будешь влюблен в нее.

Фарли выпустил в потолок облачко дыма от очередной «Мальборо». Он явно успел взять больше одной сигареты, пока я не сообразил убрать со стола пачку.

– Думай как хочешь.

– Кто же эта счастливица и заставила ли она тебя сдать кровь на СПИД? – с вытянувшимся лицом спросила Лидия.

– Она себя особенно везучей не считает. И вообще ей на меня плевать. Стервоза, правда?

– Она стервоза или жизнь стервоза?

Как и я, Лидия до сих пор не освоилась с некоторыми разговорными оборотами, особенно сленговыми. А я, честно сказать, уже и не знаю, когда уместен сленг. Верный знак неотвратимого приближения среднего возраста. Второй, разумеется, ноздреватая, бугристая кожа, которой к сорока годам обзаводятся все мужчины. Ее замечаешь, только когда при взгляде на свои фотографии двадцатилетней давности начинаешь недоумевать, куда делись те гладкие щеки и откуда взялся этот лицевой целлюлит. У Джерарда процесс захватил обе щеки, но меня пока чаша сия миновала, только линия подбородка чуть обрюзгла. Обычно это черное дело довершает появление детей. Один мой друг, родив ребенка, утратил свежий вид в пугающе краткий срок. Когда я говорю, что мой друг родил ребенка, то имею в виду, что родил он его, конечно, не сам, но по природной лени остался жить с его матерью. У Фарли, поддерживающего молодость усилием воли, ни ноздреватой кожи, ни заминок в использовании сленга не наблюдалось.

– Жизнь. Она-то не стервоза, просто мечтательна. – У всех уроженцев Уотфорда есть один общий недостаток: говорят они монотонной скороговоркой, более подходящей для объявлений на вокзале, чем для пылких изъявлений страсти. «Скорый поезд до Уолверхэмптона отправляется в 5.45. Вагона-ресторана нет. От твоего взгляда все во мне пылает. Спасибо за внимание».

Однако прежде гнусавый голос Фарли никогда не озвучивал слова «мечтательна».

– Кто она?

Я даже представить себе не мог, в какую девушку Фарли способен влюбиться.

– Никто из вас ее не знает, – ответил он.

– Ты грустишь? – спросила Лидия.

– С ума схожу, – без тени иронии подтвердил Фарли.

– Что-то незаметно, – недоверчиво заметил Джерард. Пес устроился рядом с ним, как поступал всегда в знак молчаливого согласия.

– А чего ты ожидал? Неудержимых рыданий? Ты только такое понимаешь, да? Больше ничего? А выбор какой?

– Ты мог бы признаться в этом себе самому, – сказал Джерард.

– Мог бы, и признался, но спектакля устраивать не желаю. Чего можно добиться демонстрацией сердечных ран? Что тебе дадут из жалости или, может, усыновят? Ни черта подобного. Женщинам нужны победители, завоеватели, одерживающие победу на условиях женщин. Только дай им понять, что обижен и не собираешься развеивать их сомнения, они растерзают тебя, как волчицы. Нет, им подавай уверенность, натиск, порыв. Вперед и вверх, дружище. Эта твоя Пола – если бы ты захотел вернуть ее, ох, ты бы побегал.

Другие, высшие организмы, возможно, проявили бы достаточно интереса к личной жизни друга, чтобы задать Фарли еще два-три вопроса о том, как любовь вошла в его жизнь, как покинула его. Джерард, однако, обрадовался возможности вернуться к разговору о себе самом. Я его не осуждаю; я поступил бы так же.

– Как бы я это сделал?

– Надо больше знать о себе. Кто ты такой, чего хочешь, куда идешь.

У меня невольно создалось впечатление, что речь идет о крайне высоких материях. Обычно до такого не доходило.

Джерард был явно сбит с толку.

– Да как же я могу?

«Тонко подмечено», – подумал я.

– Загляни в себя, задай себе вопрос, что ты видишь.

Джерард надул щеки и стал похож на тупого подростка на уроке математики. Интересно, тупой подросток то же самое, что масляное масло? Пожалуй, да. По большей части.

– А не мог бы ты дать мне хоть какую-нибудь подсказку, чтобы я лучше тебя понял? Ведь ответы на эти два вопроса совершенно не очевидны, во всяком случае, мне. Ну, насчет того, откуда я и куда иду. На них трудно ответить, разве нет? Приходится думать еще и о том, как стать лучше. Как – я вообще не представляю. Человек таков, каков он есть. Как ему себя совершенствовать – эмоционально?

– Ну, пол можно поменять, – услужливо подсказала Лидия.

– Пол менять необязательно, главное, знать, откуда ты идешь. Затем поймешь, чего хочешь, а дальше станет ясно, что делать, чтобы это получить.

Здесь Фарли необычно оживился.

– А сам-то что? Почему бы тебе просто не получить ту девушку, если это так легко?

Не примите эти слова за заботу о ближнем. Джерарду было совершенно неинтересно, почему Фарли не использовал приобретенные знания, чтобы очаровать девушку своей мечты. Он был далек от этого. На самом деле вопрос: «Почему бы тебе не получить ту девушку, если это так легко?» можно истолковать как: «Ты порешь чушь», а это, в свою очередь, на мужском языке означает «козел».

– С ней все не так просто.

– Почему?

– Мы, кажется, о тебе говорили?

– Ладно, но откуда ты знаешь, чего хочешь?

– Повторяю: мы говорили о тебе. Слушай, если хочешь, могу научить, как сделать, чтобы твоя девушка вернулась к тебе, не пройдет и месяца.

– А если она счастлива с тем парнем, а меня уже не любит?

– Мелкое неудобство, не более, – хмыкнул Фарли, закуривая еще одну мою сигарету. Откуда, спрашивается, взял? – Если знаешь, чего хочешь, и сделаешь, что я скажу. Люди, как правило, очень легко поддаются внушению.

– Но та девушка, которая тебе нравится, как видно, внушению пока не поддается. Что же получается, Пола – человек второго сорта? – задумчиво проговорила Лидия.

Фарли пожал плечами:

– Моральная сторона вопроса меня не интересует; интересует практическое исполнение. Было бы любопытно посмотреть, можно ли заставить такого тяжеловоза, как Джерард, выиграть забег, вот и все.

– По-моему, лучше так, чем посылать ей Нагорную проповедь. В этом вопросе Фарли явно тебя обскакал, – сказал я.

– Но это же нечестно, – возразила Лидия.

– Минуточку, – вмешался Джерард. – Десять минут назад ты ругала мое письмо за излишнюю честность. За двумя зайцами гнаться нельзя. Либо это обман, либо настоящее чувство, а между ними ничего.

С этим никто из нас не спорил. Фарли – понимая, что выигрывает, Лидия – надеясь, вдруг он еще порвет письмо, а я сознавал, что, хоть один раз почти удалось заставить Джерарда передумать, второй раз нам вряд ли светит.

– Брось, – сказал я, – пусть Фарли тебе поможет.

– Один ведь раз живем, верно? – с воодушевлением поддакнул Фарли.

– Не знаю, – сказал Джерард, ничего другого в виду не имея. – Подобный взгляд на мир меня угнетает. Может, хоть буддисты правы? Мне нравится идея чистого листа.

Он поспешно сунул Лидии письмо, и та порвала его в мелкие клочки.

– Отлично, – похвалил Фарли. – Ты не пожалеешь. Все, что тебе нужно, – вера в себя, и ты можешь ее воспитать. Это легко. Надежд у тебя будет ровно столько, сколько ты себе позволишь. Надо только позволить.

– Ладно, – согласился Джерард. – Смотри, я на тебя рассчитываю. Это могло бы спасти мне жизнь.

2 ВОЗЛЮБЛЕННЫХ ВСЕ УБИВАЮТ^[2]

Больнее всего новость о самоубийстве Фарли ударила по Джерарду.

Как-то вечером, примерно за неделю до того, как мы узнали о его смерти, я пришел с работы в омерзительном настроении и опять застал Джерарда за письмом. Шариковая ручка в его руках нависала над нетронутой белизной блокнотного листка, как кинжал.

– Я думал, мы решили этого не делать, – сказал я, ища телевизионный пульт, чтобы успеть включить «Звездный путь» раньше, чем он выберет какую-нибудь передачу о тщете всего сущего.

– Я пишу не Поле, а Фарли, – возразил Джерард, царапая на бумаге наш адрес.

Джерард всегда оформляет корреспонденцию в классической, деловой манере, как нас учили в школе. Даже в письме к родной матери обязательно присутствует адрес отправителя, адрес получателя и дата. Объясняется это его стремлением делать все, как надо, уважением к внешним приличиям. А чего еще ждать от человека, который всю жизнь покупает обувь того фасона, что носил в школе, и в том же магазине в Брайтоне, куда он ходил в школьном возрасте. Прошу заметить: он вообще покупает все то же самое, что носил в школьные годы, – кожаные пиджаки (несмотря на убежденное вегетарианство), джинсы, шерстяные рубашки и темно-серые (ни в коем случае не черные) носки. В выпускном классе он, как рассказывали мне его старшие товарищи, был одним из образцов элегантности и стиля, но так и не уразумел, что со временем мода меняется. Хотя о внешности он заботится куда более трепетно, чем среднестатистический старый холостяк. Просто такой у него стиль – мешок с дерьмом. Он нашел его, решил, что это ему подходит, и теперь ни на что менять не собирался. По мнению Джерарда, манера одеваться отражает в первую очередь характер, а моду – в последнюю, вслед за требованиями эстетики и финансовыми возможностями.

Я же понял, что намного легче одеваться всего лишь стильно, не принимая во внимание соображения личного вкуса: достаточно пролистать два-три модных журнала для мужчин, раз в год пройтись по магазинам во время распродаж, истратить кучу денег, купив девять-десять вещей, одной из которых надлежит быть немного дерзкой и броской, и целых двенадцать месяцев не беспокоиться о своем гардеробе. Экспериментировать лучше с верхней одеждой: в пальто вы только входите в дом, а потом, если вам в нем неловко, его можно снять. А если оно вам идет, можно не снимать. Мне случалось настолько хорошо чувствовать себя в пальто, что я целыми вечерами непринужденно истекал потом ради собственной неотразимости. Излишне упоминать, что для Джерарда броскость и оригинальность в одежде вряд ли стоят на первом месте в ряду достоинств, поскольку даже некоторые оттенки серого он находит слишком смелыми.

Его забота о своем облике доходит до того, что как-то он вышел из дому в проливной дождь, отвергнув предложенный мною зонтик, который я нашел в метро. По его мнению, этот зонтик означал: «Я люблю гольф и желаю одеваться в стиле гольф. Я искренне признаю его достоинства». Всем остальным, если б они удостоили Джерарда взглядом, его внешний вид сказал бы: «Я люблю быть сухим и желаю оставаться сухим при любых обстоятельствах. Я искренне признаю достоинства сухости». Вероятно, дело тут в каких-то неизжитых подростковых комплексах.

Знаю, я и сам грешен, хоть и в меньшей степени. Например, лучше выйду на улицу голым, чем в майке для регби. Не то чтобы я не любил регби: хорошая, традиционно английская спортивная игра, зародившаяся в частных школах в девятнадцатом веке для поощрения гомосексуальности. Ее вполне можно посмотреть по телевизору, если ничего другого не показывают, но, надевая майку для регби где-либо, кроме игрового поля, вы сообщаете окружающим не о своей любви к регби, а о том, что у вас большая задница. По крайней мере, таково мое мнение.

Я решил не мешать Джерарду потеть над очередным письмом, поскольку счел, что его претензии к Фарли вполне обоснованы. Фарли не появлялся дома несколько недель, и пару вечеров Джерард уже роптал на то, что приходится одному готовиться к подвигу освобождения девицы Полы из когтей двух драконов – Свободы и Самоуважения. Кроме того, пока Джерард писал письмо, я мог безнаказанно включить любую программу на любом канале.

Итак, я взял в руки пульт, быстро прощелкал передачу для молодых мам, двух дюжих поваров, весело и со страстью вещавших о великом искусстве приготовления пищи, какую-то даму, которая показалась мне озабоченной матерью семейства, хотя, возможно, она была как раз неозабоченной матерью семейства, посылавшей ведущего на все четыре стороны.

Я переключился на другой канал, и на экране возникло долгожданное, каменно-решительное и остроухое лицо космического пилота Спока. Я покосился на Джерарда, но тот слишком упивался своим гневом, чтобы заметить, что межгалактический корабль уже кружит вокруг картонной планеты. Главная претензия Джерарда к «Звездному пути» заключалась в том, что «в жизни так не бывает». Разумеется, не бывает, в том и суть, но Джерарду этого не объяснишь.

Скафандры были уже надеты, плазменные двигатели заглушены, и капитан Керк начал грязно домогаться прелестной, как фея, инопланетянки, когда мы наконец вернулись к нашим баранам. Я не отказал себе в удовольствии спросить Джерарда, зачем писать, если можно позвонить по телефону.

– Потому что я хочу отнестись с особым вниманием к каждому своему слову, – ответил он, сжав губы настолько плотно, что вы были бы вправе заподозрить, не готовится ли он исподволь к карьере чревовещателя.

– А что ты хочешь сказать?

– Слова – ерунда, – буркнул Джерард, хотя мог бы сострить и получше.

– Потому-то от них так трудно отказаться.

Я выпустил в потолок кольцо дыма, изяществом форм не уступавшее ядерному грибу.

Джерард сдвинул брови, усилием воли отгоняя кольцо туда, где я предпочел бы его не видеть. Потом заметил, что включен телевизор. Прелестная инопланетянка говорила похожему на борца сумо капитану: «Я всегда буду помнить вас, Джим Керк».

– Выключи этот бред, – велел он. – По другому каналу идет передача о народной медицине.

– Чудесное исцеление настойкой из жабьих ногтей?

– Нет, – отрезал Джерард с жесткостью, способной заставить советского бюрократа устыдиться собственной любезности. – Там о двух иглотерапевтах, которые при помощи непроверенных манипуляций парализовали половину Беверли-Хиллз.

– Молодцы, – одобрил я. – Или это комедия?

– Ты ведь боишься всего нового, – буркнул Джерард. Ну, кому бы говорить…

– Вовсе нет, – заверил я. – Ничего не имею против знахарства – им так давно никто не увлекался.

Джерард распрямился: оставалось только закончить письмо.

– Как лучше – «искренне твой» или просто «твой»?

– По-моему, искреннее некуда, – сказал я. Едва не порвав бумагу, Джерард нацарапал подпись, аккуратно лизнул конверт, запечатал его и промолвил:

– Пора Фарли увидеть себя таким, каким видят его другие.

Зная все это, легко понять, почему Джерард так горевал, когда мы узнали, что Фарли больше нет. Как измерить глубину вашего душевного кризиса, когда друзья готовы скорее убить себя, чем помогать вам? Разумеется, под бременем неопровержимых доказательств Джерард должен был понять, что он тут ни при чем, но трудно не принимать подобные события близко к сердцу. Особенно если собственные усилия по извлечению себя из болота депрессии лишь заводят тебя еще глубже в это самое болото. К чести Джерарда надо заметить, что он честно старался выбраться.

За следующие после речи Фарли о позитивном мышлении недели обновленный, или хотя бы не такой унылый, как обычно, Джерард предпринял две-три вылазки в ночные клубы и на домашние вечеринки. Оказавшись там, он неизменно впадал в ступор, поскольку спину его как магнитом тянуло к стене или холодильнику. Опять же к чести его будь сказано, он критически осмыслил свой неуспех на этих сборищах и даже нашел причину, «главное препятствие» его попыткам знакомиться с девушками: меня. По его словам, стоило ему на вечеринке приблизиться к женщине, и перед ним возникал я, «как Эррол Флинн, наевшийся «Виагры». Сравнение мне польстило.

Дело в том, что я сразу даю женщине понять, если она мне нравится. Сначала я на нее откровенно смотрю – разумеется, не как кобель в охоте, а, скорее, как многоопытный сердцеед, – а потом, после нескольких незначащих фраз, прямо говорю ей об этом.

Так я вел себя не всегда. Большую часть ранней юности, в начале восьмидесятых, я тоже подпирал стенку в дальнем темном углу ночного клуба «Томанго», презрительно глядя на суету вокруг сквозь длинную челку и старательно изображая из себя мятущегося гения. И только после того, как заметил, что мои приятели, которые вели себя вовсе не как мятущиеся гении, знакомились с девушками намного легче, ранние морщины на моем отягченном мыслями челе разгладились сами собой, брови перестали хмуриться, и я усвоил позитивный, бойцовский подход к жизни. Как говаривал один умный человек: «Чего добьешься, стоя в углу? Оторви задницу от стенки!»

Женщины определенного типа, – а в «Томанго» явно ходили женщины определенного типа, – скорее согласятся, чтобы вы оголяли перед ними задницу, чем душу. Учитывая мое тогдашнее возвышенное мнение о себе, это было бы для них куда поучительнее.

Хотя осознание того, что простые комплименты нравятся девушкам больше, чем загадочная надменность в духе Кафки, весьма способствовало моим успехам, пару раз я сталкивался с неприятием и разочарованием, потому что девушки ждали от меня обычной, материальной щедрости, а не рассуждений о французском экзистенциализме. К несчастью, в то время я думал, что бедность означает глубину, а глубина – привлекательность, причем был кругом не прав. Поэтому между коктейлями, под сенью пластиковых пальм я упорно твердил о том, что «человеческая жизнь начинается на дальней стороне отчаяния». К тому моменту, когда девушки со всех ног бежали от меня к автобусной остановке, они получали абсолютно ясное представление о том, что я имел в виду.

Джерард же так и не воспользовался мудрым советом музыканта «Гэп бэнд». Он до сих пор верит, что его мечта живет на свете и узнает его, лишь только увидит, при условии, что он правильно одевается и говорит правильные вещи; то есть при условии, что он останется верен себе. Поэтому он и дальше будет подпирать стенку в ночных клубах, выглядеть как пугало и надеяться, что девушка его мечты сама подойдет к нему.

Фарли, конечно, разительно отличался от нас в отношениях с женщинами. Например, когда женщина тебя бросает, она будто метит тебя особым веществом, может, гормоном; ставит на тебе невидимое клеймо: «Осторожно, неудачник». В результате добрых полгода после разрыва девушки от тебя шарахаются. Этот гормон портит твой характер и провоцирует тебя на попытки, например, затащить в постель женщину, с коей вас уже десять лет связывает чисто платоническая дружба. Фарли, который, насколько мне известно, никогда не заводил длительных романов, был нам полной противоположностью. Он излучал безмятежное спокойствие, его гормоны говорили: «Мне наплевать, дадут мне или нет», отчего женщины пресмыкались во прахе у его ног. Проверено опытом, что при наличии подружки мужчина получает от других женщин больше предложений, чем может принять. Если же ее нет, ваше мужское обаяние явно выражается отрицательной величиной.

А вот Фарли, несмотря на то что он не имел продолжительных романов ни с кем, кроме себя, любимого, всегда вел себя как победитель – чуть лениво, чуть небрежно, абсолютно свободно (до тех пор, разумеется, пока не сообщил мне, что умер, а это случилось в понедельник около полудня, в апреле, когда я решил прослушать сообщения на автоответчике).

День был серый, облачный, потный, одновременно жаркий и сумрачный. Липкий воздух от кондиционера становился еще невыносимее. Не в нашем кабинете, нет – у нас и кондиционера-то нету, как и в большинстве английских контор, – но из моего окна виднелась витрина закусочной, где кондиционер был. Кроме того, вентиляторы там жужжали с таким остервенением, что чуть не сдували со стойки закуски. У меня был выбор: закрыть окно и расплавиться живьем или открыть и оглохнуть от шума, потея чуть меньше. Я выбрал второе.

Автоответчик я всегда стараюсь прослушать ближе к концу рабочего дня, потому что стоит мне его включить, как выясняется, что кому-нибудь что-нибудь от меня нужно, и от желания поработать я начинаю обливаться холодным потом.

Не знаю, кто сказал, что лучший способ убить время – уйти с головой в работу, но он был не так уж не прав. «Время летит» – написано на часах, висящих у меня в кабинете. Однако если оно и летит в представлении Гарри Чешира, то не как сверхзвуковой лайнер в безбрежной синеве, а как жирная, синяя навозная муха, что бьется о стекло, тупо стремясь к видимой, но недостижимой свободе.

Короче, работу свою я не люблю и подозреваю, что любую другую тоже. Интервью вгоняют меня в тоску. Когда мне их поручают, я сижу над заданием, как ребенок над тарелкой каши, которую надо съесть до последней крошки, не то не выпустят из-за стола. Я злюсь на шефа за то, что за мою зарплату он ждет от меня честного труда, и не представляю, чем бы мне было интересно заниматься более двух дней подряд. Разве что визажистом в «Пентхаусе» или «Плейбое»? Хотя и это надоест. Супермодели, они все на одно лицо (и не только лицо). Видел одну – считай, что видел всех.

Наверное, неудобно ненавидеть свою работу, когда столько народу бьется изо всех сил, чтобы найти хоть какую-то, но что поделаешь.

Сейчас я занимаюсь опросами для одной телевизионной компании. Мы, исследователи общественного мнения, – разнорабочие в огромном мире телевидения, мы по крупицам собираем необходимую для разных программ информацию. Я работаю в шоу «Ваши права и их обязанности». Это передача о защите прав потребителей. Мне приходится иметь дело с бедолагами, которых обманули или обхамили, и пытаться превратить их в жертв собственной популярности, в резервуары, куда общество может сбросить излишки своего сочувствия. В результате страдает мое мнение о себе самом, ибо жалеть этих людей я не способен. Хотел бы, искренне хотел бы, но не могу.

Итак, как я уже сказал, я упоенно рылся в куче видеосвидетельств халатности строителей, продавцов, производителей пучеглазых, устрашающего вида плюшевых медведей и получал чуточку удовольствия всякий раз, когда видел, что кто-то делает свою работу еще хуже, чем я. Тут в кабинет вошел мой начальник и указал мне на горящий огонек автоответчика: пора было прослушивать сообщения. Но сначала несколько слов о моем рабочем месте.

Те, кто работает в относительно прибыльных отраслях промышленности, таких, как машиностроение или фармакология, наверняка уже представили себе ярко освещенный, прохладный зал, полный красивых молодых мужчин и женщин, настроенных взять от жизни все. Так думал и я, когда решил делать карьеру на телевидении, – долгие обеденные перерывы, шикарная работа, широкий выбор женщин, большое предприятие. Увы, все не так. Я бодро вошел в мир независимых телекомпаний, от передачи до передачи живущих в страхе, не зная, где взять средства на следующий выпуск.

Говоря «начальник вошел в кабинет», я имею в виду «начальник вошел в собственную приемную», или, точнее, «кинорежиссер-неудачник с трудом пробрался сквозь залежи рухнувших надежд, горы сценариев и отснятых пробных выпусков, которые он до сих пор не в силах выбросить, к двери в свою конуру». Подобно многим, чье формирование личности пришлось на 60-е годы, мой шеф Адриан видел мало толку в уборке и благоустройстве служебного помещения. Фарли как-то заметил, что внутреннее убранство студии «Литтл Лемон Филмз», названной так в честь первой собаки-космонавта, больше напоминало наркопритон, только у нас тоскливее, чем там.

Не могу предположить, что довело моего шефа Адриана до телепередач о правах потребителей. Похоже, он думал, что, помогая людям получать обратно деньги за неисправные стиральные машины и разоблачая мошенников, делает мир немного лучше. Так оно, в общем, и есть, но мне кажется, что те, кто делает мир лучше, просто чего-то в нем не понимают, как Джерард в «Звездном пути». К тому же особого удовольствия это ему не доставляет. Возможно, свою способность бессовестно много работать – временами по шестнадцать часов в день – он воспринимает как доказательство мужской силы или духовной глубины, но кому и зачем это доказывать? При шестнадцатичасовом рабочем дне, кроме сослуживцев, вступать в интимную близость не с кем, а я вступать в интимную близость с Адрианом не собираюсь.

Вот о чем я думал, когда включил автоответчик. Там оказалось два-три сообщения от тех, кто хотел узнать, прочел ли я их письма, одно от парня, который решил, что я бюро жалоб в магазине, где он приобрел неисправный пылесос, и еще одно, которое заставило меня встрепенуться и прислушаться. Сначала я решил, что человек был пьян и набрал мой рабочий номер по ошибке, пытаясь дозвониться домой. Затем его слова поразили меня так, как только может поразить неожиданное озарение, – то есть значительно хуже постепенного осознания, но чуть легче, чем неожиданно возникшая угроза для жизни. Говорил он медленно и тяжко, будто сквозь сон.

– Чешир, Чешир, это Фарли. Я в Корнуолле. Накачался снотворным и к тому же пьян в стельку. Хочу ссствориться (в тот момент я так и не понял, что он хочет – раствориться или притвориться, да, честно говоря, и не мог представить Фарли за подобным занятием). Отправляюсь в дальнее плаванье. Ей меня не заполучить, с меня довольно. Сделаю все сам. Остановлюсь.

Тут у него кончились деньги, и поплыли короткие гудки. Затем он позвонил опять.

– Ключ посылаю по почте. Конверт без марки, так что будь дома. Старик, я тебя люблю. Завещание оформлено на тебя, на вас с Джерардом. Скажи Джерарду, что мне очень жаль. Вы моя семья, старик, семья.

Связь прервалась, а с нею, видимо, и жизнь Фарли.

Трудно быть человеком: далеко не всегда удается реагировать так, как хотелось бы. Удивительно, но даже в тот момент глубокого шока у меня хватило бездушия взбеситься, почему это Фарли говорит, как паршивый хиппи. В последнее время он вообще говорил как-то не так, но обращение «старик» меня просто достало. Интересно, подумал я, кто эта девушка, сумевшая довести его до «мечтательности», «старика» и самоубийства. За какую девушку вы лишили бы себя жизни? Ради какой девушки можносказать «старик»? Меня слабо утешает то, что он умер, не успев опуститься до «братишки». Неужели девушка была способна завести его столь далеко? Отец моего друга покончил с собой из-за жены, но та имела обыкновение зимой разрезать в клочки его свитера и по утрам, когда он уходил на работу, обливала его ледяной водой. Для Фарли было тяжким испытанием убить на одну женщину целый вечер. Убить себя, как нам казалось, до смешного на него не похоже.

Трудно понять, что делать в подобных ситуациях, а еще труднее понять, что чувствовать. Такому нигде не учат, и, хотя я уже умел, понаблюдав за мастерами, играть по их нотам на скрипке эмоций, сочинять собственные пьесы был явно не готов. Делиться новостью с шефом мне не хотелось. Он из тех, кто сдвинут на работе, и, вероятно, ответил бы: «Не обращай внимания, дружище, наше дело – телевидение», и пошел дальше защищать справедливость и интересы несчастного, нашедшего в коробке с печеньем два сломанных.

Единственным человеком, у которого я мог спросить совета, была Лидия, поэтому немедленно набрал ее номер. Мне ответили, что она на совещании.

Не задумываясь, я выдал секретарше одну из моего богатого набора душещипательных историй, настоятельно требуя вызвать Лидию с совещания. Между нами говоря, девять из десяти подобных сборищ ничем не отличаются от обычного трепа с коллегами за жизнь. Секретарша сочувственно ахала, мялась, но тут я зашел с козыря, сообщив ей о смерти близкого друга, и она, шмыгая носом, побежала за Лидией. Вот чего понять не могу. Да, я сказал ей, что умер человек, которого она знать не знает, и этого оказалось достаточно, чтобы она прослезилась. Он был моим соседом по квартире, и то я не плакал, хотя вообще-то плачу легко. А ей, чтобы расстроиться, хватило одной мысли о том, что кому-то больно. Я не говорю, что это неправильно, просто не понимаю; хотя, возможно, именно благодаря таким, как она, процветают кампании по сбору средств на нужды детей. Должен признаться: когда я слышу, что в пользу детей-инвалидов собрано еще сколько-то тысяч фунтов, у меня возникают недостойные мысли. По-моему, правительство не должно допускать подобных акций без уведомления:

«Прежде чем жертвовать деньги, вспомните, что дети растут и становятся взрослыми, теми самыми взрослыми, которые убивают, воруют и работают ведущими дневных телепередач. Спросите себя, кому вы помогаете. А потом ступайте в пивную и пропейте эти деньги на здоровье».

Я опасаюсь сентиментальных людей с тех пор, как, учась в выпускном классе школы, работал садовником в очень богатой семье. Они владели недвижимостью, сдавали внаем несколько домов. Мать семейства одевалась в розовое и собирала мягкие игрушки – у нее была огромная коллекция. Так вот: в конце концов эта чувствительная дама села в тюрьму за неоправданно жестокое обхождение со злостными неплательщиками. Поэтому теперь я живу по пословице: «Покажите мне того, кто любит пушистые игрушки, и я покажу вам человека с каменным сердцем». Главное достоинство этих игрушек, как и домашних животных, в том, что они не могут ответить.

Лидия наконец взяла трубку, сказала «привет».

Лидия еще раз сказала «привет», а я тем временем соображал, как вообще принято сообщать подобные новости. Если попросить человека сесть, это все равно что сказать: «Случилось нечто ужасное, но мне хотелось бы добавить еще драматизма». И после нескольких фраз о погоде такое вдруг не брякнешь. Трудно сообщать драматические новости обыденным тоном: все мы настолько привыкли нагнетать напряженность ради интереса, что, когда новость и без того интересна, не знаем, как ее подать.

Я взвесил возможные варианты. Прямо и без прикрас (камень) или мягко и щадяще (кружевная бумажная салфеточка). Салфетка камень обернет, но камень сквозь нее просвечивает, что ничуть не лучше. Даже хуже.

– Фарли мертв, – сказал я. Потом понял, что на самом деле неизвестно, мертв он или нет, ибо лично я не орошал его хладный труп слезами, чтобы так говорить, и благоразумно добавил: – По крайней мере, я так думаю.

В трубке молчали. Затем голос Лидии протрубил:

– Что значит «думаю»?

Никогда прежде не слышал, чтобы кто-нибудь трубил без трубы, и это меня несколько отрезвило.

– Он так сказал, – ответил я, решив оперировать сухими фактами, чтобы не допустить дальнейших трубных звуков.

– Не хотелось бы в такой момент искать у тебя логические ошибки, но, если он сам сказал, что умер, значит, он не умер, – возразила Лидия, почти совладав со своим голосом. – Может, это просто глупая шутка?

– Хорошо бы, – сказал я, напоминая себе кого-то из самых несгибаемых теледетективов. – Вчера вечером он оставил мне сообщение на автоответчике; сказал, что хочет покончить с собой. Он в Корнуолле. Как думаешь, что мне делать?

Лидия опять замолчала; наверное, пыталась перемолчать меня на другом конце провода. Даже не знаю, зачем я ей звонил. Наверное, просто был не способен рассуждать здраво и думал, она подскажет мне, как поступить. Правда, вряд ли она сама знала, как быть, когда самый психически уравновешенный из ее знакомых вдруг кончает с собой за много километров от дома.

– На Фарли это совсем не похоже. Ты веришь, что он мертв? А связаться с ним ты не пробовал? А позвонить в полицию?

– Нет, не пробовал. Хотел сначала узнать, что думаешь ты.

– Ничего не думаю: у меня нет доказательств. Так ты не пробовал звонить в полицию?

Трубный глас снова набирал силу, но, несмотря на это, я отметил, что не в характере Лидии повторять дважды без веских причин. Видимо, она высказала разумную мысль.

Надо же, поразился я, даже при сильном потрясении ей не изменяет чутье на правильный порядок действий.

– Да, конечно, в полицию, – согласился я. – А в какую?

– В полицию Великобритании, разумеется. Если позвонишь во французскую, уйдет больше времени.

– В лондонскую или в полицию Корнуолла? – вяло уточнил я.

– Ну, не знаю. Начни с лондонской, там тебе хоть скажут, что делать.

– А номер у них какой?

Я был уверен, что 999 не годится. По-моему, поздно вызывать «Скорую помощь», когда тело уже остыло. Однако я сознавал, что проявляю большую нерешительность, чем обычно, и потому быстро решил позвонить в центральную справочную. Лидия сказала еще что-то насчет того, чтобы в этот вечер быть вместе и поддерживать друг друга. Эта идея взаимности мне немного не понравилась. Фарли никогда не был ее другом, и я не видел, зачем ей наша поддержка. Он ей даже не нравился: она говорила, что у него «отвратительное отношение к женщинам», хотя, по мнению Джерарда, Лидия просто была единственной, на кого Фарли не польстился.

В этом отношении и я не без греха. И я думал бы так же, не знай я, что на самом деле Фарли польстился на Лидию, и даже несколько раз, причем, если верить ей, был весьма пылок. Как говорила она, это не улучшило ее мнения о нем, зато положительно повлияло на ее интимную жизнь. Когда я выразил Фарли свое удивление, он сказал, что это было все равно что начинать с «Перно», когда больше ничего приличного в доме нет, так что, возможно, насчет отвратительного отношения Лидия отчасти права. Но я все же не понимал, как мы будем «оказывать друг другу поддержку». Как представлялось мне, поддержка будет скорее односторонней, поскольку Лидия, например, только спала с ним и ничего больше. Она не была ему ни другом, ни партнером, разве только в чисто зоологическом смысле слова.

Лидия не казалась расстроенной, и это меня удивило. Я не назвал бы ее даже потрясенной, наоборот, она упорно твердила об отсутствии доказательств того, что Фарли все-таки умер.

Я позвонил в справочную, спросил телефон полицейского участка. С представителями власти я общаюсь с некоторой опаской, особенно один на один. Подобно большинству людей моего поколения и класса, я привык воспринимать их как играющих мускулами задастых гестаповцев в штанах в обтяжку. Придешь туда заявить о пропаже собаки, а двадцать пять лет спустя тебе пришьют обвинение в терроризме. Говорят, что старость приходит тогда, когда полицейские начинают казаться молодыми, но, по-моему, на самом деле переход к зрелости происходит, когда вид полицейского внушает тебе не беспокойство, а облегчение. Мне вот еще беспокоиться и беспокоиться.

Как и следовало ожидать, общаться с телефонисткой оказалось значительно сложнее, чем с секретаршей Лидии. Она посоветовала мне позвонить в Корнуолл, но сначала пожелала записать мой номер. Затем попросила, чтобы после нашего разговора ей перезвонили из полиции Корнуолла и подтвердили, что я звонил. Я полюбопытствовал, почему бы ей самой не связаться с Корнуоллом. «Дорого», – ответила она.

Полиция Корнуолла целую вечность промариновала меня у телефона, пока нашла нужного человека, но наконец следователь Эрроусмит подтвердила, что у побережья Ньюквей найдено тело и, по их мнению, погибший – мужчина. Я спросил, как это – «по их мнению», если пол человека определить довольно просто.

– Когда погибают в море, иногда бывает сложно, – объяснила она. – Если отсутствуют половые органы, а мягкие ткани объедены рыбами или, например, попали в турбину лодочного мотора, остается мало возможностей отличить мужчину от женщины. Выяснить, нравится ли им звук собственного голоса, и то едва удается.

И от души рассмеялась.

«Какие все-таки разные бывают женщины, – подумал я, вспомнив секретаршу Лидии. – Интересно, как выглядит эта?»

– Тела я не видела, но, возможно, оно в очень плохом состоянии – без лица, распухшее от воды. Их вылавливают рыболовной сетью. Одного такого мы смогли вычислить только по серийному номеру на калоприемнике. В голове не укладывается, что можно потерять собственные яйца, но сохранить мешок для кала. Оказывается, можно. Забавная штука жизнь.

Я напомнил себе, что работа этой дамы – сообщать печальные новости, не травмируя собеседника. Потом задумался о непредсказуемости человеческой натуры. Любопытно: может быть, зверские избиения, через которые проходили мои друзья, оказываясь в руках закона в восьмидесятые годы, объяснялись всего лишь попытками полицейских войти в контакт? Боюсь, что так.

– Но вряд ли рыбы много успеют, если прошло не больше двенадцати часов?

Я рассчитал, что Фарли мог провести в воде самое большее полдня. Как выяснилось позже, предположение было ошибочным. Звонил он в пятницу, я прослушал сообщение только в понедельник, но столь характерный для всех Чеширов острый, как бритва, ум в подобных обстоятельствах иногда оказывается недостаточно отточенным. Женщина-полицейский довольно зловещим тоном повторила: «не больше двенадцати часов» и задала мне несколько стандартных вопросов, по которым я выходил чуть ли не близким родственником Фарли.

– Он еще сказал, что включил меня в завещание, – услужливо добавил я.

Детектив Эрроусмит замолчала, будто задумавшись над моими ответами. Затем сухо спросила мой адрес, адрес Фарли и есть ли у меня ключ. Я объяснил, что ключ, как сказал Фарли по телефону, выслан мне почтой. Дама строго наказала не дотрагиваться до ключа и хранить его как зеницу ока до встречи со следователями из Корнуолла.

Затем попросила номер и код автоответчика, чтобы самой прослушать сообщение Фарли. Я сообщил, когда меня можно застать на неделе, и она сказала, что мне позвонят из полиции и назначат встречу. И тут, впервые в жизни, мне стало неуютно оттого, что делать нечего. Абсолютно нечего. Кроме того, по моему природному недоверию к полиции, меня охватил легкий озноб, несколько усилившийся при воспоминании о многозначительной паузе следователя Эрроусмит после моих слов о завещании Фарли. Мелькнула даже мысль: не поработать ли еще, но мне было все-таки не до такой степени плохо.

3 ПРИЛИЧНЫЙ СРОК ТРАУРА

Позвонить Джерарду я не мог, потому что он фельдшер на «Скорой помощи» – выбор необъяснимый для человека с университетским образованием, – и, пока он на работе, связаться с ним невозможно из-за его моральной и физической неприязни к мобильным телефонам. Джерард питает отвращение ко всему, что делает жизнь проще, от фенов (пустая трата электроэнергии) до автомобилей (вечно они не заводятся). Его отношение к мобильным телефонам меня поражает: он смотрит на них как на дорогие игрушки для пижонов. До него не доходит, как удобна возможность связаться с кем угодно в любой момент времени, а равно и то, что теперь мобильный телефон есть у каждого подростка. В представлении Джерарда такой телефон – дань моде, следовательно, не нужен. Вероятно, он обзаведется им, когда мобильная связь станет не менее привычной, чем почтовые марки. Хотя, если уж на то пошло, «слишком броских» почтовых марок он тоже не одобряет. Автоответчики, с помощью которых можно не снимать трубку, узнав, кто звонит, тоже приводят его в бешенство, вкупе с автомобильной сигнализацией, любыми известными торговыми марками, галстуками шире ботиночного шнурка и тысячей других вещей, но об этом как-нибудь потом.

Тем не менее на всякий случай я оставил ему сообщение с просьбой позвонить мне при первой возможности.

Единственное достоинство моей работы в том, что я ни перед кем не должен отчитываться, где нахожусь в данный момент. Стоит сказать, что я «иду разбираться с жалобщиками», и Адриан отпустит меня без лишних вопросов. Вот если бы я отпрашивался, потому что у меня умер друг, это было бы совсем другое дело. Во время личных неурядиц неудачники от телевидения особенно любят показывать, как преданы своему делу, так что Адриан непременно вынудил бы меня сидеть на работе, причем дольше, чем в обычные дни. Поэтому я пробормотал что-то насчет ковра, который «рассыпался в клочья через неделю после покупки», и спокойно отправился домой.

– Сделай их, тигр, – напутствовал меня Адриан.

Пока я бежал к эскалатору на станции метро «Ковент-Гарден», мне в голову, безусловно, приходила мысль: а зачем так спешить? Я ведь ничего сделать не могу.

Я тоже считаю метро отличным видом транспорта, непревзойденным в своей способности мгновенно переносить вас из конца в конец города – при условии, что вы не очень спешите. А если очень спешите, идите лучше пешком.

Большинство лондонцев к подземке привычны. Утрамбовываться в вагоны, как сельди в бочку, изматывать себе нервы тысячами минутных задержек для них составляет часть жизни. Кто действительно страдает, так это приезжие. Туристы истерически смеются над тем, как ужасно набиты вагоны, хотя еще день и до часа пик далеко. Не понимают они, что поезд метро не заполнен под завязку, если можно шевелить пальцами. Самое забавное, когда вдруг голос с американским акцентом начинает вопить: «Дальше нам не пройти», в то время как несколько тучных молодцов локтями пробивают себе дорогу в середину вагона. Такие у нас, окаянных, развлечения.

Итак, поскольку я никуда не спешил, до «Фулхэм-бродвей» метро домчало меня в мгновение ока, хотя в данном случае я предпочел бы, чтобы оно расстроило мои планы на вторую половину дня.

Когда я пришел домой, ключи в ярком пакете с рекламой проката парусных досок («Смешные цены, море удовольствия!») ждали меня у входа в общий коридор. Удивляться долго мне не пришлось: взяв пакет, я увидел на его обратной стороне только наш адрес, без марки. Рядом с ключами лежала записка на фирменном бланке Королевской почты: «Вас не было. Пожалуйста, оставьте здесь завтра 1 фунт 20 пенсов для почтальона Дэйва».

«Почтальон Дэйв, – подумал я. – Прямо как в деревне». Не могу сказать, что мне это понравилось.

Я машинально покормил собаку, как делаю всегда, когда возвращаюсь домой первым – сегодня на добрых четыре часа раньше обычного, так что пусть хоть собака порадуется, – и решил полчасика посмотреть телевизор, прежде чем приступать к мытью посуды. В шесть пришел Джерард и разбудил меня. Он, несмотря на свое хрупкое телосложение, единственный из моих знакомых хлопает дверью так, что она снова открывается от удара. К тому же он ворчал про «свинство и бардак».

Печально, но факт: я втайне злорадствовал, что он сетует на беспорядок в квартире, когда у меня для него такая убойная новость. Признаю, мысль нехорошая, но я все равно думал так.

Джерард вошел в гостиную и, не поздоровавшись, потребовал:

– Будь добр, вымой за собой кружки!

После ряда дискуссий мы договорились именно о такой форме выражения требований, потому что его любимое: «Ты вообще собираешься убирать за собой эту гнусную грязь в этом гребаном веке?» – меня уже достало.

Мне опять пришлось решать, как именно сообщить Джерарду печальную новость. Я еще размышлял над этим вопросом, когда вдруг услышал голос, отдаленно напоминавший мой:

– Мне сегодня Фарли звонил.

– Да? – отозвался Джерард. – И что сказал?

– Да так, – ответил голос, который действительно принадлежал мне.

– Ясно, – кивнул Джерард и пошел в кухню. В школе, когда мне случалось провиниться, со мной тоже такое бывало. Хотелось просто извиниться, но вместо того непонятно почему с языка срывалось что-нибудь умное. У моей няни на этот счет была особая фраза: прежде чем открыть рот, проверь, включены ли мозги, но ее совет я помнил далеко не всегда, и часто слова вылетали у меня изо рта безо всякой определенной цели.

Я прокрался на кухню вслед за Джерардом. Теперь я был во всеоружии. Джерард шинковал морковь. Что меня восхищает в Джерарде, так это его способность, придя с работы, сразу же включаться в хозяйственные дела. Мне, чтобы привести себя в чувство, требуется не менее двух часов пить чай перед телевизором.

– Джерард, – начал я, – мне надо с тобой поговорить.

Это значило, что разыгрывается версия «сядь, не то упадешь», но особого выбора у меня не было.

– Говори, – разрешил Джерард.

– Фарли умер, – брякнул я, переходя к стилю быка, атакующего ворота.

– И что с того? – хмыкнул Джерард.

– Нет, я серьезно. Он мертв. Покончил с собой.

– Я похож на дурака?

Наверное, по-настоящему его встревожило то, что я промолчал. Вопрос «Я похож на дурака?» близок к риторическому. В обычных обстоятельствах даже самый утонченно воспитанный человек не удержится от ответов: «да», «не напрашивайся» или просто пожмет плечами. Я же старался сохранять серьезность, хотя Джерард на самом деле выглядел очень глупо.

– Ты не шутишь?

– Нет.

Выражение лица у меня было невеселое, голос – подавленный. В конце концов, мне действительно было не до шуток.

– Боже, – сказал Джерард, – тогда понятно, почему он мне не позвонил!

– Это случилось только вчера, – заметил я.

– А-а, – с легким разочарованием протянул Джерард. – Но все равно, ему, должно быть, уже несколько недель было очень паршиво. О господи!

Он тяжко вздохнул, сел. Минуту-другую мы оба молчали. Я слышал, как за окном шумит дорога, как, грохоча, несутся неизвестно куда жестянки на колесах.

– Как он убил себя? Надеюсь, без особых выдумок? – с чисто медицинским интересом продолжал Джерард. Фельдшер всегда фельдшер. – Он сделал это намеренно?

Наверное, подчас люди интересуются подробностями особенно жутких самоубийств, чтобы оценить глубину чужого отчаяния. Передозировка наркотика? Вопль о помощи по неверному адресу. Бросок под поезд? Это ближе к настоящему самоубийству. Не могу сказать, что разделяю подобный образ мыслей. Если человек дошел до того, чтобы вопить о помощи, нетрудно предположить, что помощь действительно была ему нужна. Однако в защиту Джерарда замечу: на своей работе он повидал столько всего, что обычное «прощай, жестокий мир» его не очень впечатляет.

Я рассказал ему о телефонном звонке, полиции, Лидии и ключах.

Их я неосмотрительно оставил на кухонном столе. Джерард тут же схватил конверт и принялся вертеть так и эдак, будто археолог редкую и ценную находку.

Я показал ему записку почтальона. Он положил ключи обратно на стол, взял листок и чему-то гордо улыбнулся.

– Все-таки молодцы они там, на Королевской почте, – сказал он, читая. – Замечательно.

– Еще как замечательно, – сухо ответил я. – Намного замечательней, чем смерть нашего с тобой друга.

– Да, но доставить письмо без марки, с одним адресом… невероятно, правда?

Он шагнул к мусорной скульптуре в углу, отправил ее верхнюю часть в черный полиэтиленовый мешок. Аккуратно завязал тесемки, вышел из кухни в прихожую, открыл дверь, выставил мешок на улицу. Я видел, что он потрясен, иначе он ни под каким видом не стал бы выносить мусор, будучи уверен, что очередь моя.

Затем сел за стол.

– Так что же его подтолкнуло?

– Та девушка, наверное.

– Боже, – в который раз повторил Джерард, убежденный атеист, питающий, несмотря на свое условно еврейское воспитание, временное уважение к буддизму. – Просто не могу представить, чтобы Фарли из-за женщины наложил на себя руки. Он ведь всегда говорит – жизнь продолжается. Стал бы он об этом плакать! А ты веришь, что из-за такой малости он покончил с собой? Боже!

– Мы не знаем, умер ли он. Может, просто пьян был. А может, сам уже забыл напрочь и катается на серфе.

– Тогда зачем он послал тебе ключи? – возразил Джерард. – И еще ты сказал, полиция нашла какое-то тело.

На первый вопрос я отвечать не стал.

– Верно, но ведь полицейские именно этим и занимаются, так? Они всегда ищут трупы – работа у них такая.

Я знал, что рискую сильно. По совокупности фактов Фарли, скорее всего, был мертв.

– Наверное, рано еще сживаться с этим, – сказал Джерард, и я поморщился от неудачного слова, как от боли, – но я уже сжился. Я зверею. Я в бешенстве. Ведь я думал, что Фарли поможет мне выбраться. Ну, раскроет секрет волшебного круга. Если он себя порешил, что же нам-то остается?

Я должен был признать, что мысль хорошая, хоть и несколько эгоистичная.

– Как думаешь, что это за девушка?

Мысль, не дававшая покоя нам обоим.

– Должно быть, очень необычная. Понимаешь, к закоренелым романтикам Фарли отнести трудно. То есть, например, подвозить знакомых на мотоцикле он не стал бы.

Джерарда ужасно бесило мое обыкновение привозить Эмили на мотоцикле из ее дома в северном Лондоне за восемь миль к нам, в Фулхэм. Он не мог взять в толк, почему бы ей не приезжать ко мне на метро, и отношение свое обосновывал тем, что я трачу бензин только ради выпендрежа перед девушкой. Как всегда, от него ускользало самое главное: ездить на мотоцикле я люблю и делать приятное Эмили тоже. Метро она терпеть не могла, говорила, что оно ее угнетает. Джерард на нее обозлился, когда после его подкрепленных статистическими выкладками доказательств того, что пользоваться метро безопаснее, чем идти по улице пешком и тем более мчаться на мотоцикле, она ответила, что метро все равно ей не нравится. Он рассчитывал, что ее страхи исчезнут, не выдержав столкновения с цифрами. И потом, он не понимал: поведение мое не совсем цинично, и я не просто хочу, чтобы Эмили от меня зависела. Ну, конечно, легкий цинизм отрицать не буду. Во всем, что делает мужчина для нравящейся ему женщины, есть скрытый расчет – либо понравиться ей, либо полюбоваться собой. И вообще, любой хороший поступок в исполнении мужчины вряд ли свободен от стремления сделаться более сексуально привлекательным. Правда, иногда приятно просто быть хорошим. Честное слово.

– Он ведь не робот, наверное, ему тоже хотелось любви.

– Не сказал бы, – заметил Джерард. – Вспомни, как он себя вел.

– По поведению можно судить о чем угодно, кроме мыслей, – весьма довольный собой, изрек я.

– А это что значит? – насторожился Джерард. – Ничего, правильно?

– Не знаю.

Я попытался найти пример, показывающий, как верно отражает реальность мой афоризм, но ничего яркого в голову не приходило.

– По поступкам Фарли можно довольно точно угадать, что он думал. Много лет он не знал от баб ни одного отказа, потом встретил такую, которой оказался не нужен, его самолюбию был нанесен чудовищный удар – и вот пожалуйста. Суицид. – Джерард стукнул кулаком по столу, чуть не опрокинув вазу с цветами, срезанными Лидией в нашем саду. – Мне это представляется совершенно очевидным.

– Не думаю, что дело только в самолюбии. Он, должно быть, любил ее.

– Любил? Да Фарли вообще не знал, что это значит!

– А мы знаем? – возразил я, внутренне жалея, что задал вопрос, который торговцы автомобилями определили бы как «бывший в употреблении».

– Ты случайно не задумывался о карьере дерьмового сценариста? – спросил Джерард. С его стороны то была ненужная жестокость, ибо он знал, что я задумывался. Причем хотел бы писать не просто киносценарии, а всякую ерунду. Уж не знаю, почему мне приятно думать о себе в таком качестве, но факт остается фактом. Еще я в очередной раз восхитился, как непреодолимо в нас детство. Умер наш друг. Самое время поговорить о серьезных вещах, а мы лепечем какие-то затверженные фразы, пикируемся по мелочи, петушимся, как подростки. Я ощутил необходимость хотя бы попытаться вести себя прилично случаю и сказать что-нибудь возвышенное. Должны же мы из уважения поразмышлять о возникшей пустоте, о вечности, о бренности всего сущего, дабы душевно сблизиться и почтить память безвременно ушедшего.

– Поневоле задумаешься, верно? – начал я, понимая, сколь далеки избранные мною слова от великих философских открытий нашего века. Джерард посмотрел на меня с ужасом человека, обнаружившего, что его отпуск не совпадает со сроками купленной путевки.

– Задумаешься, – желчно ответил он, – из какого дерьма состоит жизнь. Задумаешься, что никому нельзя верить.

Реакцию Джерарда тоже вряд ли можно было поставить вровень с самыми проникновенными эпизодами скорби из мировой литературы и кинематографа, но двигался он в верном направлении. На сцену из душещипательного телесериала его слова тянули вполне.

– Что ты подразумеваешь под доверием?

– Все совсем не такие, какими кажутся. Никто не выставляет в окне то, что купил в магазине. Помнишь, позавчера к нам приходил газовщик; знаешь, что он мне сказал? Что подписал контракт и вот-вот станет поп-звездой! Так что даже газовщика у нас больше нет, зато есть еще один доморощенный певец. Все ложь, все обман, никто не верен себе.

– А ты? – спросил я. Вряд ли это лучше, чем «а мы знаем?», но что делать.

– Я стараюсь, – ответил Джерард, подразумевая «да, разумеется».

– А Фарли почему не был верен себе?

– Потому, что хвастался, какой он крутой, хотя на самом деле мучился и терзался не меньше нашего, хотя, может быть, и не совсем так, как мы. Притворщик он был.

Я не мог точно припомнить, когда Фарли хвастался; скорее, мне случалось хвастаться его похождениями, греясь в лучах чужой славы.

– Ты сказал, его подтолкнуло к самоубийству ущемленное самолюбие. Возможно, там было нечто большее – как будто человек, который всю жизнь плескался на мелководье, вдруг очутился в открытом море. Видимо, так у него получилось с этой девушкой.

М-да, со сравнениями у меня у самого клеилось плохо. Наверное, смерть близких пагубно влияет на умственные способности.

– Вот и я о том же: он был вовсе не таким взрослым и храбрым, как говорил. Притворщик, и все тут.

Я испугался, что Джерард вот-вот заплачет, и мне придется выйти из комнаты, но, к счастью для нас обоих, его глаза остались сухими.

Не могу поверить, чтобы Джерард настолько расстроился из-за того, как ошибся в Фарли. Совершенно очевидно, Фарли – человек очень сложный; его истовая приверженность пустым удовольствиям свидетельствовала о натуре выдающейся, хоть и не в лучшую сторону. Но вид у Джерарда был почти такой же подавленный, как после разрыва с Полой.

Это заставило меня задуматься: а что мы делаем, когда о ком-нибудь скорбим? Мы грустим о том, что никогда больше не увидим человека, что он никогда больше не будет радоваться жизни, но когда сильные ломаются, а яркие блекнут, мы грустим о чем-то еще: о гибели идеи, об исчезновении неповторимого образа жизни. Может, умерший даже не был нам симпатичен, но все равно грустно. Есть и другая причина.

– Боже, – сказал Джерард, – у меня умирает уже второй друг. С этого момента все ускоряется, правда? Люди падают и падают, как кегли, а потом – раз, и твоя очередь. Моя бабушка говорила, после двадцати одного года время начинает лететь. Боже… о боже, боже, боже, боже, боже.

Джерард наделен редкостным даром доводить и без того гнетущее настроение до полного и беспросветного отчаяния. Я открыл банку пива, спросив, не хочет ли он тоже. Он не ответил, молча добрел до холодильника и достал оттуда бутылку своего особенного чешского, ящик которого, тяжелый, как семейное проклятье, тащил на себе из самой Праги. Неудивительно, что он злился, когда я пил его. Причем бесил его не только самый факт питья, но и то, что я пил его драгоценное пиво теплым, поскольку доставал прямо из заначки в шкафу в спальне, когда приходил домой пьяный. Уж если я все равно краду чужое пиво, твердил он, то мог бы насладиться им как полагается, охладив до нужной температуры. Кто-нибудь другой пожелал бы мне подавиться этим пивом, но Джерард оставался перфекционистом, даже когда его грабили, и в воре тоже стремился воспитать стремление к совершенству.

Странно, что я обо всем об этом думал, но некому было научить меня, о чем надо думать в такие моменты. Переполняющая душу скорбь, уверенность в том, что солнце больше никогда не взойдет, – все-таки немного слишком. Не могу определить, как я себя ощущал. Разумеется, скорее несчастным, но рассмеяться мне ничего не стоило – не над смертью Фарли, естественно, просто мне вообще ничего не стоит рассмеяться когда угодно и где угодно.

Но вы меня все равно не судите строго. Мне в отличие от Джерарда до сих пор доводилось узнавать только о смерти старых людей, и, при всем моем к ним добром отношении, их смерть во мне никаких чувств не будила. Точнее, я чувствовал, что положено, но не настолько остро, чтобы забыть об остальных, обычных, повседневных чувствах. Я вспоминаю свою двоюродную бабушку Дейзи, очень близкого мне человека, которая имела несчастье умереть субботним вечером, когда мне было двадцать восемь. Она была замечательная женщина, боевая и энергичная, ростом чуть более полутора метров, и с соседями общалась исключительно в письменной форме, через адвоката. Однажды на нее подали в суд за то, что сломала ногу мормону, поставившему означенную конечность на ее порог. Выразив удивление, как дама ее комплекции могла захлопнуть дверь с такой силой, чтобы сломать кому-либо ногу, суд постановил: во-первых, нечего было двухметровому здоровяку ставить ноги на чужой порог. Также было отмечено, что сначала мормона внятно предупредили: «Уберите вашу грязную ножищу с моего чудесного порога». Тетушку признали невиновной и предостерегли от общения с мормонами по дороге домой из зала суда. Что до страха, она лучше умела нагонять его на других, чем дрожать от него. Во время войны, под бомбежками, она работала наравне с мужчинами. И не двухметровому богохульнику было ее пугать.

Бабушка Дейзи жила на холме в крохотном двухэтажном домике – две комнаты наверху, две внизу, – а копии планов своих владений держала в ящике комода. Как только она сочла меня достаточно взрослым для выпивки – лет в семь, кажется, – то стала щедро угощать добрым шотландским виски, причем наливала, как я скоро понял, всегда одинаково, независимо от того, предполагалось ли его разбавлять. Я пил неразбавленное. Затем она вынимала из ящика планы и демонстрировала мне свои владения, приговаривая: «Если эти паршивые соседи подпустят свою кошку хоть на шаг к моему милому домику, я их – раз!» С этими словами она с размаху грохала стаканом об стол и простирала руку над планами, как злой колдун в детском мультике, а я, даже в том возрасте и в той степени опьянения, молча недоумевал, как можно пустить или не пустить куда-либо кошку. Потом мы переходили в спальню и подглядывали в окно, что делают у себя во дворе соседи. Они разводили собак на продажу, и бабушка их не одобряла.

– Я слежу за тобой, милочка, – вопила она. – Гляди, Гарри, она купает этих псов в том же тазу, где шинкует капусту!

По ее наущению у соседей несколько раз побывал санитарный инспектор, который, к всеобщему изумлению, признал бабушкины жалобы на нарушение гигиенических норм вполне обоснованными. «Он сказал, что у них грязно – а он ведь черный!» – торжествующе заявила бабушка (ее мнение о чистоте выходцев из Индии было весьма невысоким). Теперь санитарный инспектор стал в ее глазах союзником – участь незавидная. К счастью для него, до ближайшей от дома телефонной будки надо было брести в гору километра два, и, поскольку здоровье бабушки пошатнулось и ходить пешком ей стало тяжко, она доползала до телефона только раз в две недели, правда, всегда с длинным списком жалоб, чтобы ненароком не забыть чего-нибудь.

Последний раз я видел ее в тот вечер, когда она умерла. Я зашел; она смотрела в открытое окно на яркие холодные звезды, и впервые за всю жизнь я заметил в ее блестящих птичьих глазках страх. От рака бабушка совсем истаяла. Она лежала на спине, протянув руки мне навстречу, похожая на маленькую испуганную обезьянку, которая тянется к маме. Я не стал дожидаться конца – не потому, что не мог вынести этого тягостного зрелища, просто в пабе меня ждали друзья, и с пятнадцати лет я всегда куда-нибудь хожу вечером в субботу. Кроме того, бабушка была не одна: при ней сидели мои няня и мама. Помню, по дороге я еще думал, что же должно случиться, чтобы в субботу вечером я остался дома, какого горя довольно, чтобы удержать меня от ставшей ритуалом выпивки и шуток. Возможно, тоска и боль приходят, но позже и очень ненадолго. Мне грустно и сейчас, но я знаю: к вечеру, когда собака уже выгуляна, друзья позвонили и я куда-то еду, эти чувства будут далеки от меня, как те звезды, глядя на которые испустила последний вздох моя двоюродная бабушка.

Если верить психиатрам, иногда горе выражается в других формах: в проблемах с кожей, например, или в выпадении волос. На это я со всей ответственностью заявляю: волос у меня столько же, сколько было в девять лет, и кожа чистая. Похоже, против этих чувств мой мозг выработал какие-то защитные приемы.

К тому же, по-моему, ситуации имеют разный вес. Есть друзья, с которыми вам интересно разговаривать; с другими вы общаетесь просто под настроение или потому, что давно знакомы. С первыми перебрасываетесь парой слов, болтаете о спорте или о чем-то еще и всегда легко находите тему для беседы. Мы с Джерардом, оказавшись вместе на кухне, поддеваем друг друга по пустякам, соревнуемся в остроумии – а может, просто спорим, кому мыть посуду. Это форма, внешняя сторона ситуации. Но стоит появиться новым эмоциям – горю, грусти, – как в целях самосохранения мы начнем трепаться с удвоенной силой. Не то чтобы мы не расстроились из-за Фарли, да и из-за себя самих тоже, мы ведь потеряли друга, но трудно помнить о горе постоянно. Мы как будто вернулись к тому, что знаем, закутались в собственное остроумие, как в одеяло, чтобы защитить себя от пронизывающего холода снаружи. Наверное, именно это делал Джерард, когда восхищался четкой работой Королевской почты: пытался пошутить. А может, Фарли был для нас только знаком, символом образа жизни, и мы лишь светились отраженным светом его обаяния. Может, всего и надо, что выйти из дому и найти себе другого Фарли, как покупаешь новый видеомагнитофон, когда ломается старый. Не потому ли мы не включали своего горя?

– Пошли напьемся? – предложил я.

– Конечно, – кивнул Джерард.

Если нехватка – двигатель прогресса, то пьянство – брат правонарушения. Уверен: стоит убрать пиво, и половина нелепых, вялых, выморочных попыток нарушить закон развеется, подобно туману. Знаю, это не откровение; я просто ищу оправданий нашему последующему поведению. Итак, тема вечера была следующей: «Что это за девушка, из-за которой Фарли покончил с собой?»

Сомневаться не приходится: наверняка очень красивая. На страхотку Фарли тратить время не стал бы. Также можно предположить определенный блеск – примерно как у кинозвезды. Фарли не нравились невзрачные и неяркие девушки. Он западал на запах роскоши, на «Шанель № 5», на женщин, от которых за сто шагов разило, как от парфюмерного прилавка. Умна она или нет, мы понятия не имели. Единственный раз, когда Фарли встречался с кем-то дольше трех дней, девушка была невеликого ума. Не знаю, может, ему нравилось чувствовать себя главным, но это вряд ли. Фарли достаточно умен, чтобы прочно стоять на своих двоих, и тупые девушки для повышения самооценки ему не нужны.

Командовать он не рвался, не заставлял других поступать так, как надо ему; просто делал что хотел и плевал на остальных. Девушки в него либо влюблялись, либо уходили сразу же.

Не то чтобы он совсем не проявлял к своим женщинам внимания, не задавал вопросов, не переживал. Фарли представлял собою любопытную смесь интереса к другим и полной погруженности в себя. Вероятно, информацию о людях он просто собирал, чтобы проще было жить самому. Может, это помогало ему чувствовать себя более человечным, внимательным, думающим о ближних, поскольку на деле ему человечности не хватало. Почему я любил его? Он был остроумен, а по мужским меркам это искупает очень серьезные грехи – вплоть до преступлений против человечества.

Так умна ли эта самая девушка? Джерард предположил, что нет, и я с ним почти согласился. Меня всегда восхищало умение Фарли общаться с недалекими девушками. Мне-то подавай умных или хотя бы смышленых. О чем говорить с тупыми, искренне не представляю. Это не снобизм; я был бы от души благодарен любому, кто меня вразумит. Чего им надо, этим девицам? Больше, меньше или совсем другого, чем умницам с университетским образованием? Быть может, общаться с ними вы не способны именно потому, что не готовы признать собственную тупость? Лично мне это трудно; я могу быть глупым, недалеким, даже безмозглым, но тупым – никогда! Одаренность со школьных лет была отличительной чертой моей натуры; поэтому, если, убалтывая девушку, я говорю, например, о мыльных операх, то не могу удержаться от какого-нибудь умного замечания, пусть напыщенного и всем очевидного. «Вы заметили, – глубокомысленно изрекаю я, – в новом сериале нет ни одного темнокожего?» И девушка смотрит на меня с таким ужасом, будто я предложил заняться сексом в извращенной форме прямо в танцевальном зале.

Фарли всегда советовал нам в разговорах с тупыми девицами в мельчайших подробностях обсуждать сюжетные линии мыльных опер. По его словам, мыльные оперы – тема беспроигрышная и надежная, но и тут надо иметь некоторый запас знаний. Проблемы возникают, когда вы забываете, что Дейдре, а не Кейт переспала с хозяином фабрики. Кейт в него влюбилась, но отвергла, когда он отказался помочь деньгами ее отцу. Полезно бывает порассуждать о моральном облике персонажей, например: «Он просто негодяй, настоящий мерзавец!» Я никогда не мог до конца поверить в эти приемы, но Фарли уверял, что они работают. Совсем по-другому надо действовать, когда вы обхаживаете девушку столь тупую, что она не в состоянии проследить за сюжетом сериала, но, увы, Фарли так и не научил меня как. Но чтобы Фарли покончил с собой, будучи не в силах всю жизнь обсуждать содержание «Домика в прерии»?

Должна быть и другая, более серьезная, причина.

Было уже девять часов. Я выпил шестую кружку пива, Джерард третью – наша обычная норма, – и тут почти одновременно нас посетила плохая мысль. Вывод, к которому мы пришли, был неизбежен, как математическое равенство. Поскольку Фарли регулярно знакомился с девушками не нашего социального круга, а эта даже по его меркам была какой-то особенной, видимо, она нечто из ряда вон выходящее. Ни у Джерарда, ни у меня при обычных обстоятельствах не хватило бы смелости подойти к подобной женщине, но сейчас нам представлялся великолепный случай познакомиться и утешить ее. Убитая горем девушка, плечо, на котором можно поплакать, повод для физического сближения… Мы с Джерардом выказали поразительное единство мыслей, причем гордился я ими не больше, чем мог им противиться. Если б вы задали мне вопрос, хочу ли я соблазнить подружку только что умершего Фарли, я бы точно сказал «нет», но после шести кружек пива… Знаю, я думал дурно, но… впрочем, ладно. Я даже не удосужился поделиться этими мыслями с Джерардом, ибо видел, что он думает о том же самом.

– Интересно, она знает, что он умер? – сказал Джерард.

– Если только он позвонил ей, как мне. Из полиции ей точно не сообщали.

– Наверное, и не станут, но она ведь должна знать.

– Определенно.

– Как нам ей сказать?

В этот момент в паб, гонимая праведным гневом, ворвалась Лидия. Я вспомнил, что она собиралась утешать меня, организовывать моральную поддержку, и, разумеется, отправилась прямиком ко мне домой. Убитый горем Чешир, плечо, на котором можно поплакать, повод для физического сближения… Не то чтобы я питал к Лидии особенное физическое неприятие, просто я питаю физическое неприятие к любой, кроме той, с кем в настоящее время встречаюсь. Дотрагиваться до себя я позволяю не всем подряд, а лишь своей нынешней подруге. Даже при встрече обмениваться рукопожатиями с мужчинами не очень люблю.

Я пробормотал что-то о том, как виноват, что в суматохе запамятовал. Мгновенно сменив гнев на милость, Лидия отправилась к стойке.

– Как, по-твоему, она не похудела? – спросил я Джерарда.

– Нет, но вообще-то я никогда на нее не смотрю.

– Что значит – никогда не смотришь?

– Тошнит меня от нее, потому и не смотрю.

– Она же тебе вроде нравилась?

– Нравилась, но ведь не смотреть же.

Я мог бы осудить Джерарда за его отвратительный мужской шовинизм, но потом понял: осуждать человека за то, как он чувствует, неправильно.

Лидия подсела к нам, и я отодвинулся – теоретически для того, чтобы ей было свободнее, а на самом деле – чтобы никто не подумал, будто между нами что-то есть. По-вашему, наверное, это странно, ведь когда-то я видел в ней возможную спутницу жизни, но я во всех вижу спутниц жизни – кроме Джерарда, естественно. Однажды я и от него избавлюсь.

– Какие новости? – спросила Лидия.

– Вроде никаких, хотя тело нашли. Или часть тела.

– Какую часть? – деловито спросил Джерард.

– Не пришло в голову спросить.

Вид у Лидии был слегка нездоровый.

– Он сказал, что сделал это из-за девушки?

– Очевидно.

– Той самой девушки, о которой упоминал, когда я в последний раз к вам заходила?

Лидия постучала по столу. «Интересно, – подумал я, – может ли кто-нибудь покончить с собой из-за Лидии? Ну, чтобы польстить ей».

– Если только с тех пор он не влюбился снова.

– И очень может быть, – вставил Джерард.

– Как думаешь, она знает, что случилось? – Лидия опять сделала озабоченное лицо, от которого мне становилось неловко, даже если было о чем заботиться.

– По-моему, нет, – сказал я.

– Кто-то должен ей сообщить.

– Не возражаю, – хором вызвались мы с Джерардом, по-мужски беря инициативу на себя.

Лидия посмотрела на нас взглядом учительницы, застукавшей своих учеников за писанием непечатных слов на доске.

– Вы ведь не собираетесьее закадрить, а?

– Хоть посмотрю, что она такое, – буркнул Джерард. – Сейчас я свободен, и, по крайней мере, рядом не будет Гарри, чтобы все испортить.

Этот дух соперничества всегда становится между нами камнем преткновения. Когда мы идем куда-то вместе, проблема в том, что, по мнению Джерарда, я нарочно, из чистой вредности, пытаюсь помешать ему знакомиться с женщинами.

– Стоит мне на вечеринке заговорить с девушкой, как встреваешь ты и либо уводишь ее, либо все портишь своими слоновьими ухватками. Не можешь просто порадоваться за друга, если он кого-то нашел, – возмущался он.

По его утверждению, остальные друзья всегда помогают ему понравиться девушке, вступая в разговор и рассказывая ей, какой он душа-человек.

Ну, во-первых, никакой не душа-человек. Интересный, остроумный – да. Но неприятный. Будь он приятным, я бы к нему так хорошо не относился; самые большие неудобства я испытывал при общении с приятными людьми – не дай бог обидеть их неосторожным словом, слишком легко заговорить о серьезных вещах! Во-вторых, попытки Джерарда обаять нравящуюся ему женщину обычно столь робки, что невооруженным глазом незаметны.

Разумеется, Джерард возразил бы, что сам факт его разговора с девушкой уже много значит; на вечеринках холостые мужчины не беседуют подолгу с незамужними женщинами, если не испытывают к ним определенного интереса. Если б ему девушка не нравилась, он бы лучше еще с кем-нибудь поговорил. И вообще, завязывать новые знакомства подобным образом он не собирается; он уже это пробовал четырнадцать лет назад, на вечеринке для первокурсников, и больше не хочет. Здесь, пожалуй, он прав, но… впрочем, такие вещи каждый решает для себя сам.

Я нисколько не стремлюсь мешать Джерарду, просто наши методы, увы, неизбежно вступают в конфликт. Существует много стилей общения с женщинами; я предпочитаю самый простой – тактику спроса и предложения. Ее я перенял у работников торговли (в свободное время они тоже часто ею пользуются): показать товар, выслушать претензии клиента, преодолеть разногласия, совершить сделку. Таким образом, вас либо быстро принимают, либо быстро отвергают, и жизнь продолжается.

Безусловно, это не единственный подход к женщинам. Есть еще «ползучая оккупация» – ею в совершенстве владеют чувственные натуры с недостаточным знанием закона о сексуальных домогательствах: сначала они вкрадчиво кладут руку на спинку стула сидящей рядом дамы, затем рука невзначай обвивается вокруг талии, далее захват постепенно распространяется на всю сопредельную территорию, если не встречает решительного отпора. Подобная тактика типична для подростков, но, как ни странно, иногда дает неплохие результаты и в среднем возрасте.

Следующий метод – «блицкриг»: приглашение к сексу чуть ли не в первой фразе. Годится только для сногсшибательно красивых, знаменитых или умственно неполноценных.

Несмотря на то что было сказано ранее о моих неудачах в клубе «Томанго», «интересная бледность» тоже может иметь успех, но надо решить, чем именно вы будете интересны, и на вечеринках вместо танцев последовательно проводить свою рекламную кампанию среди девушек, имеющих намерение ходить по выставкам живописи и художественным галереям, когда выспятся после очередной дискотеки.

Несколько лет назад тактику «интересной бледности» взяли на вооружение политики. Сейчас, конечно, это уже пройденный этап. В сексуальном отношении это не более привлекательно, чем тракторы, поздние партсобрания в накуренных комнатах и потные бородатые мужчины с горящими революционным огнем глазами. Так проводят вечера серьезные люди, никогда не бывавшие в ночном клубе. Пока все мы беззастенчиво наслаждаемся жизнью, они говорят о нуждах «простых людей» – нуждах, совершенно неинтересных любой нормальной компании, поскольку зачастую речь идет об ассортименте встроенных кухонь и недостатке автостоянок в центре города. Кроме того, женщины политиками больше не увлекаются, ибо их слишком занимают собственные попытки изменить мир.

В качестве атрибута «интересной бледности» могут пригодиться стихи – хотя опять-таки обычно тоненький поэтический сборник мужчины прячут тщательнее, чем порнографический журнал, который не прячут вовсе.

Нет, в нашу эпоху поп-культуры, чтобы вас заметили, разумнее делать ставку на поп-музыку, футбол и телевидение. Также можно попробовать оперу, балет и классическую музыку, поскольку больше никто – во всяком случае, на тех вечеринках, где бываю я, – в этом ничего не смыслит. Однако многим девушкам приятно чувствовать себя знатоками в вопросах культуры, поэтому, если вы пророните пару слов о Марго Фонтейн^[3] или Анне Павловой, вам уступят из благодарности, что теперь им самим не придется слушать, как они поют. Поскольку юные леди искренне считают, что Фонтейн и Павлова – оперные певицы.

Кстати, об умении слушать: всегда выигрышна позиция «внимательного друга», стиль «расскажи мне о себе». Несмотря на крайнюю эффективность подобной методы, большинству моих знакомых, успешно воспользовавшихся ею, потом требовалось до сорока лет, чтобы завоевать право высказывать собственное мнение. Другой крупный недостаток состоит в том, что данный прием фигурирует почти в каждой статье на тему «Как понравиться девушке вашей мечты» и потому сразу будит в девушках подозрения. Кроме того, это вообще нелегко, ибо, выйдя из подросткового возраста, среднестатистический мужчина быстро забывает, как это делается, даже если умел. Моя бабушка Дейзи, бывало, сетовала, что у мужчин закладывает уши, как только они вырастают из коротких штанишек. На что мой дядя Джим всегда переспрашивал: «Ась?»

Следующий способ завоевать женское внимание – «рассмешить до упаду». Те, кто им пользуются, либо пробовали себя в амплуа артиста разговорного жанра и провалились, либо только собираются пойти в комики. Каждый из них хоть недолго играл в какой-нибудь группе. И все они проявляют недюжинную смелость в общении с девушками. Впрочем, наверно, даже в ответе: «Да как у тебя нахальства хватило» – тоже есть нечто обнадеживающее.

Завершает наш обзор решительное: «Скажи ей, сколько у тебя денег и какая машина», что с интеллектуалками моего круга почти обречено на провал. При желании козырять перед ними богатством это надо делать ненавязчиво, причем как именно, я посоветовать не могу, ибо небогат. Начните, например, коллекционировать произведения искусства, как поступают многие известные особи мужского пола. Польза будет двойная: во-первых, вы продемонстрируете уровень своего благосостояния, во-вторых – намекнете на наличие в вас душевной глубины, что, как уже было сказано выше, облагораживает и повышает ценность любого мужчины, даже если другими достоинствами он не наделен.

И, наконец, есть еще одна методика – «найти и разрушить». Ее приверженцы подходят по очереди ко всем дамам в комнате, пока не найдется сумасшедшая, согласная его воспринять, либо пока все не отшатнутся в ужасе одна за другой. Обычно используется вконец отчаявшимися субъектами, по каковой причине все мы время от времени к ней обращаемся, хоть и знаем, что заранее обречены на провал. В особо серьезных случаях парень с первых же секунд знакомства заговаривает с девушкой о том, какие имена хотел бы дать своим детям, но из соображений хорошего вкуса от дальнейших подробностей я предпочту воздержаться.

Разумеется, вышеперечисленные приемы действуют не на всех женщин и не дают стопроцентной гарантии успеха: девушке может оказаться чуждо ваше чувство юмора, или ей нечего будет рассказать о себе, или, в конце концов, вы ей глубоко неприятны.

Потому-то Джерард и не вступает ни в одно из этих течений. Риск неуспеха слишком велик. Его собственную тактику можно определить как «окольную». Прямо дать девушке понять, что она ему нравится, он считает невозможным; она сама должна прочесть это в его глазах, хотя, конечно, он тут же отвернется, если ей вздумается взглянуть на него в упор.

Еще при разговоре он еле заметно покачивается на пятках и подпрыгивает, не сходя с места. По-моему, это у него чисто нервное. Невозможно предположить, что он считает подобные телодвижения привлекательными. В его черно-белом миропонимании он либо нравится девушке, либо нет. Поэтому, если он удостаивает ее долгой беседой или просто долго стоит рядом, она должна дать его намерениям зеленый свет, причем не слабенький огонек вроде тех, что переливчато мигают на рождественской елке, отнюдь нет! Ему нужен мощный лазерный луч, ослепительным пучком света разрезающий ночное небо, нужна горящая изумрудным огнем надпись на облаке: «Джерард, приди и возьми меня». На меньшее он не согласен, и, если дама не обращает на него внимания, нет смысла позориться, обхаживая ее и тратя свое обаяние впустую. Такова его философия. Однажды он сказал: «Вряд ли она ко мне переменится, верно?» Я резонно заметил, что при таком подходе сразу теряют смысл сюжеты сотен голливудских фильмов. «Об этом я не подумал», – согласился он. Джерард питает искреннее уважение ко всему западному.

Так вот, я и говорю: не опередить Джерарда очень трудно. Я успеваю представиться, предпринять несколько неудачных попыток сострить и с позором ретироваться, пока он только собирается с силами. Разговор обычно начинается с жалоб Джерарда на бессонницу – тема, которую в течение первого часа беседы он способен развивать вполне успешно и не без юмора, покуда не подваливаю я. Я болтаюсь вокруг, ловя слова: «Чашка теплого молока с медом» или «Потом автомобильная сигнализация отключается». Иногда мне делается любопытно, почему бы ему не записать этот монолог на пленку и включать, когда не спится. На меня, например, действует безотказно. Итак, наконец наступает момент моего вступления в беседу.

Джерард говорит что-то вроде: «Боже мой, поверить не могу, значит, и вы знакомы с Эллен? Давно вы с ней виделись?» – слегка подпрыгивает и бросает на девушку взгляд более быстрый, чем смена кабинета министров в Италии.

Та отвечает: «Да, я видела ее на прошлой неделе». Джерард замечает меня на горизонте, мгновенно уходит в глухую оборону, то есть начинает качаться на пятках взад-вперед, подобно маятнику, все увеличивая амплитуду колебаний, как футбольный защитник перед мячом.

– Как (прыжок) у нее дела (взгляд)?

– Нормально, – говорит девушка.

Я встречаюсь с нею глазами, улыбаюсь и говорю через плечо Джерарда:

– Ты меня не представил.

– Нет (взгляд на девушку), не представил, – соглашается Джерард, тоже через плечо.

– Меня зовут Кейт, – вступает та и сама протягивает мне руку. В этот момент Джерард просто вынужден подвинуться, что он и делает с врожденным изяществом старого английского аристократа, продающего семейное достояние нефтяному магнату.

– Меня зовут Гарри, – продолжаю я, – очень рад с вами познакомиться. Кого вы тут знаете?

– Мы (прыг) как раз (прыг, прыг) говорили об (прыг, прыг, прыг) Эллен, – любезно оскалившись, сообщает Джерард.

– Когда-то мы с ней очень дружили, – радуюсь я. – Она все так же потрясающе одевается?

– Да, – оживляется девушка. – Когда я видела ее в последний раз, на ней было нечто невероятное от Версаче.

Далее следует подробное описание складок, вышивок, ткани и прочего. Я киваю, выражаю искренний интерес, говорю: «Вот здорово», «Мне это нравится», а Джерард тупо смотрит вдаль, поверх голов, как героиня военного фильма, получившая известие о том, что самолет ее мужа бесследно пропал.

Немного спустя, когда я успею упомянуть по меньшей мере двух своих бывших подруг, чтобы показать, что я парень не промах, и Лидию, дабы намекнуть на свою эмоциональную глубину, Джерард очнется от забытья и продолжит разговор, прерванный десять минут назад.

– Люблю (прыг) Версаче (взгляд), – скажет он, не будучи твердо уверен, кто такой Версаче – модельер или теннисист (при этом не будем забывать, что покупку любой модной вещи Джерард расценивает как пустую трату средств в угоду тем, кто замышляет Третью мировую войну).

– А я нет, – говорю я. – Того, кто придумывает такие платья, убить мало.

Тут Джерард начинает беспрерывно подпрыгивать и судорожно ворочать глазами, тем самым давая присутствующим понять, что он хоть и опоздал на вечеринку, но ирландские пляски знает и любит. Девушка, однако, читает в его телодвижениях следующее: «Хоть сначала я и произвел на тебя впечатление, вообще-то я опасный сумасшедший. Беги, пока не поздно». А если еще и мне повезет, девушка окажется внучатой племянницей Версаче, расплачется и убежит. Впрочем, это я размечтался: племянницу Версаче мне никогда не встретить, а вот девушку, пишущую по истории костюма послевоенного периода диссертацию или компьютерную программу, – запросто. И все равно она бы расстроилась.

– Если кто и должен сообщить бедняжке печальную новость, то я, – решительно заявила Лидия. – Ей вовсе не нужно, чтобы кто-нибудь из вас ее лапал. Ей и так придется несладко: ведь она почувствует себя виноватой, если из-за нее человек покончил с собой.

Не знаю, были ли у Лидии тайные мотивы искать встречи с девушкой Фарли, но проверить на всякий случай не мешало.

– Полагаю, уж тебе-то ничуть не любопытно, какая она из себя, верно?

– Поверить не могу, – вздохнула Лидия. – Фарли умер, а мы тут препираемся.

– Но на вопрос ты так и не ответила, – заметил Джерард.

– Просто хочу спасти ее от вас.

– Значит, ты можешь тешить свое любопытство, а мы – нет?

Где-то в первом приближении я понимал, что Джерард говорит разумные вещи. Однако мы не учитывали вопрос влечения. Можно ли испытывать влечение к той, кого ни разу не видел? Лучше не спрашивайте; думаю, мы с Джерардом испытывали влечение к самой мысли об этой девушке. Некоторые, оказавшись на необитаемом острове или застряв в горах, способны получать удовольствие от мыслей о сытном обеде или бутылке хорошего вина. Вот и мы с Джерардом, застряв в виртуальных горах, наслаждались мыслью о красивой девушке. Знаю, не вполне корректно сравнивать женщину с едой, но…

– Вы упускаете один важный практический момент, – сказала Лидия.

– Какой?

– Мы не знаем ни ее имени, ни ее адреса.

Это верно. Фарли не удосужился сообщить нам, как зовут его девушку. Видимо, отнеся ее к прошлому (или к несбыточному будущему, как называл неосуществимые мечты кто-то из хиппующих приятелей Джерарда), он просто стер из памяти все, что с ней связано. Правда, я никогда не подумал бы, что себя он тоже сотрет.

– У нас есть ключи от его квартиры, – сказал Джерард.

– В полиции мне велели держаться от ключей подальше и даже не прикасаться к ним, – напомнил я.

– Так где они? – осведомился Джерард тоном главаря банды, объясняющего нервному новичку, как здорово быть преступником. – Ты, конечно, можешь придуриваться, малыш Гарри, но можешь быть и вполне смышленым парнем. Что выберешь?

Разумеется, вслух он ничего такого не сказал.

– У меня в кармане.

– Просто заскочим к нему, найдем ее телефон в его записной книжке или где там еще и позвоним, – заявил настоящий Джерард.

– Дорогой мой, ты сколько выпил – три кружки, четыре? – всплеснула руками Лидия. – Как ты найдешь ее номер? Даже если записная книжка Фарли там, ты все равно не определишь, какой из нескольких тысяч телефонов его знакомых девушек тебе нужен. И потом, вряд ли полиции понравится, если вы сунетесь в квартиру к Фарли. Может, они сами захотят сначала ее осмотреть.

– Полиции не нравятся очень многие наши поступки, но мы ведь все равно их совершаем, – с ледяным спокойствием отозвался Джерард, – и, если придется, я все их перечислю вслух.

И опять я был вынужден отдать должное его дальновидности. Сам я так далеко не загадывал и думал только об одной девушке, между тем как Фарли располагал целым банком великолепных данных, и нам представлялась золотая возможность им воспользоваться.

– Наверняка вы не знаете даже, где он живет.

Лидия угадала. Мы ни разу не были у Фарли дома. Он и сам там почти не бывал, а нам зачем? Ни бара, ни женщин в его квартире не наблюдалось. Ну, во всяком случае, пока он их туда не приводил. Одного Лидия не учла: получив наследство, он послал мне открытку со своим новым адресом. С тех пор я ношу ее в кармане пальто вместе с пачкой счетов, пригоршней сохранившейся с двух последних отпусков иностранной мелочи и мотком бечевки. Я порылся и достал открытку.

– Боже, – ахнул Джерард, – неужели открытка с адресом?

– Не совсем то, чего ты ожидал, но, в общем, да.

На открытке почему-то был изображен Кот в сапогах, с узелком в горошину на длинной палке, бодро шагавший к замку на холме. От долгого лежания в кармане карточка слегка обтрепалась по краям.

– Почему он выбрал Кота в сапогах? Пошутить хотел? – спросила Лидия.

– Вроде того, – кивнул я, не сочтя нужным объяснять, что само по себе решение Фарли сообщить о перемене адреса достаточно диковинно. Даже просто зайти в магазин и купить первую открытку, которая попадется под руку, – и то чудо. Разумеется, так Фарли и сделал. За всю мою жизнь то была третья открытка от друга мужского пола (девушки не в счет). Одна, помню, пришла от моего приятеля Брендана – даже не открытка, а обертка от освежителя воздуха с надписью «С днем рождения, придурок». Исполнялся мне тогда, прошу заметить, двадцать один год. Получив открытку от Фарли, я переменил мнение о его характере. Как видно, купив свой первый дом, он был порядком взбудоражен, а мне до тех пор трудно было представить, чтобы что-то могло его взволновать по-настоящему.

– Лучше мне это взять, – выхватила у меня открытку Лидия.

– Поздно, – ухмыльнулся Джерард, – я запомнил адрес. 22а, Принс-Гарденз, Брикстон.

– Не надо вам туда, – буркнула Лидия, возвращая открытку на стол.

– На самом деле 26а, – уточнил я, перечитывая адрес.

– Да ладно, – отмахнулся Джерард. Раньше я пользовался словом «пофигист» только в отношении Фарли. Теперь пофигистом оказался Джерард. Это происходило с ним всегда после третьей кружки пива: он волшебным образом превращался в Джеймса Бонда.

– Брось, старик, один раз живем, – протянул он, слегка расслабив воротник и задрав подбородок.

– Ты вроде говорил, что не уверен? – вспомнил я наш разговор на кухне.

– Да, – согласился Джерард, – но так или иначе пробовать надо. Либо жизнь у тебя одна, и надо брать быка за рога, либо у тебя их несколько, и тогда можно наплевать, если профукаешь эту.

– То есть вопросы нравственного толка вас вообще не занимают, – подытожила Лидия. – Не прошло и недели, как умер Фарли, а у вас у обоих на уме одно: умыкнуть его девушку. Как мелко! Хуже того, просто омерзительно!

– Минуточку, – перебил я, стараясь говорить тоном «шутки в сторону», серьезно и внушительно. – Красть мы никого не собираемся. Хотим только связаться с нею и дать знать, что произошло. Скрывать не буду, мне любопытно, какая она, но не более того. Думаю, его памяти мы этим не оскорбим.

– Не оскорбим, – поддакнул Джерард.

– Да уж, – протянула Лидия, имея в виду «нет». – Все равно вы не должны ничего предпринимать, пока с вами не свяжутся из полиции. Это может вызвать подозрения.

– Хорошая мысль, – одобрил я, стремясь поскорее закончить разговор и перейти к действиям по плану.

– Почему это вызовет подозрения?

– Почему?! – переспросила Лидия. – Умирает твой друг, а ты начинаешь околачиваться у его дома. О чем это говорит?

– Ты права, – сказал я.

– Это говорит о том, что мы хотим связаться с его девушкой, а мы этого и хотим.

– На твоем месте, Джерард, я бы туда не совалась. Ты что, не можешь подождать несколько дней? Скорее всего, завтра вам уже позвонят из полиции.

– Значит, ты у нас знаток уголовного кодекса?

– Слушай, – вмешался я, – ключи у меня, и мы никуда не поедем, ясно?

– Рада слышать, – улыбнулась Лидия. – Чья очередь платить?

– Твоя, – хором ответили мы.

Она послушно выслушала, чего мы хотим, включая два пакета чипсов, и направилась к стойке.

– Как быстрее добраться отсюда до Брикстона? – спросил я у Джерарда.

4 ПРИНЦЕССА

С чем связано для вас название Брикстон? Для большинства англичан, живущих вне Лондона, оно остается грозным символом чужого и дикого вест-индского гетто, запретной зоны, синонимом уличных беспорядков и разгула преступности. Должен заметить, у меня от этого места впечатление совершенно иное. Есть, разумеется, пабы, где людей с моим цветом кожи не очень ждут, но, как и в большей части Лондона, здесь относительно спокойно. Мнение белых англосаксов протестантского вероисповедания о Брикстоне не учитывает одного весьма существенного обстоятельства: выходцы из Вест-Индии никогда не составляли тут большинства населения, и по сравнению с американскими «внутренними городами» Брикстон – просто образец мирного сосуществования рас. Кроме того, уровень жизни и образования тут стремительно растет, поэтому на гетто он похож настолько мало, что один мой друг и земляк, приехавший в Брикстон на концерт, боязливо выглянув с эскалатора подземки на станции «Академи», завопил: «Мать твою, да тут одни белые!»

Все это я рассказываю, чтобы подтвердить: при выборе места жительства Фарли руководствовался вовсе не извращенным желанием жить чужаком во враждебном и злобном мире, а просто, как многие, оценил множество приличных и недорогих бистро, фантастическую ночную жизнь и великолепную связь с центром города. Времена бутылок с зажигательной смесью и уличных беспорядков, конечно, могут вернуться, но постоянные жители Брикстона боятся их не больше, чем домовладелец оседания фундамента дома: когда случится, тогда и думать надо.

Если ночной Брикстон на что и похож, то не на Вест-Индию, а на Америку. Я бывал и там, и там, точнее, видел по телевизору, и, по-моему, обилие неоновых вывесок, «Макдоналдсов», сумасшедших в метро, исламских проповедников на улицах напоминает скорее Нью-Йорк, чем туземный город.

Квартира Фарли находилась на верхнем этаже большого старинного викторианского дома в двух минутах ходьбы от метро. Сначала я испугался, туда ли мы пришли, прочтя на листке бумаги рядом со звонком имя «Шариф», но, судя по адресу на открытке, ошибки не было.

Я приложил к двери магнитный ключ, и мы вошли в подъезд. У Джерарда достало духа перебрать стопку писем, лежавших на багажнике велосипеда у лестницы, но для Фарли ничего не оказалось.

– Который час? – спросил я.

Джерард вытащил из кармана останки электронных часов, выигранных в беспроигрышную лотерею в 1984 году.

– Кажется, двадцать минут первого.

Как и сам Джерард, его часы давно уже воспротивились любым уточнениям, к тому же он никогда не помнит, по какому времени они идут – летнему или зимнему.

Я оглядел парадное. В общем, можно было этого и не делать, поскольку все они на одно лицо: чуть потрескавшиеся светлые стены, пыльная скамейка, никому не нужная искусственная лиана или пальма в углу. В доме Фарли подъезд был точно такой же. В довершение всего на стене висела поблекшая вышивка с надписью «Благослови, боже, этот дом».

По лестнице я начал подниматься первым. Джерард что-то пробормотал насчет того, как тут чистенько.

Я отпер оба замка на двери в квартиру и, чувствуя себя археологом в гробнице фараона, вступил в прихожую. Прямо передо мной оказалась вешалка, ломившаяся от пальто и курток, качество которых вполне устроило бы какую-нибудь модную рок-звезду. Фарли всегда покупал вещи лучших марок – тех, о которых никто еще не слыхал. Между прочим, размер у нас с ним один, но эту мысль я тут же отмел как недостойную. Направо была кухня, налево – большая гостиная, залитая теплым янтарным светом уличных фонарей, проникавшим через окно.

В темноте горели огоньки на громоздком музыкальном центре с проигрывателем, магнитофоном и радио, стоявшем в большом шкафу. Никто из моих знакомых с конца 70-х годов не видел подобного раритета. Его присутствие в квартире Фарли явно свидетельствовало о том, что скоро такие вещи опять войдут в моду. Может, он оставил от старой аппаратуры только корпус, а начинка в нем какая-нибудь суперсовременная? Фарли так и не удосужился купить себе проигрыватель для компакт-дисков, тем более что его любимые записи с «белым ярлыком» – то есть предназначенные для прослушивания в узком кругу избранных диск-жокеев и членов закрытых клубов, – никогда не выходят на компакт-дисках, только на виниле. Вот эта его элитарность бесила меня по-настоящему, вкупе с еще несколькими вещами. Впрочем, он отвечал мне искренней симпатией, и, возможно, то была одна из причин считать его другом: общаясь с Фарли, я тоже как бы становился частью элиты.

– Включим свет? – громко прошептал Джерард прямо мне в ухо.

– Шептать необязательно, – ответил я, заметив, что почему-то сам понизил голос.

Затем щелкнул выключателем и осветил жилище Фарли. Внутреннее убранство подчиняется тому же принципу, что и абсолютная монархия. Один предмет или одна идея задает тон всей комнате. Фарли, однако, исповедовал иные взгляды и пространство организовал демократически: каждый предмет, пусть безвкусный и броский, имел тут право на голос. Вещи не сочетались друг с другом, хотя несколько элементов интерьера явно пытались сгруппироваться против остальных. Например, диван, обитый темно-коричневой тканью, солидаризировался с музыкальным центром и фальшивой барной стойкой. Абажур в экологическом стиле начала девяностых – четыре лоскутка коленкора – боязливо объединился с циновкой из кокосового волокна и необрамленным творением «современного художника, прежде чем он ударился в порнографию» на стене. Старый шезлонг пребывал в молчаливом союзе с викторианским секретером в углу. Оба они дружелюбно кивали настоящему камину, который неприязненно смотрел на зеркальную дверь. По общему впечатлению, в этой комнате жила скорее старая дама, нежели молодой мужчина. Не верится, чтобы этот ералаш мог показаться кому-либо модным, но у меня на моду чутья нет, и я уже много раз ошибался. Да, если уж на то пошло, не вспомню, бывал ли хоть раз прав. Поэтому, при всем уважении к покойному, его куртки и пальто невольно влекли меня.

– Гм, – сказал Джерард. – Теперь, когда мы здесь, наша мысль уже не кажется мне удачной. Может, он увез записную книжку с собой.

– Пойду возьму пива, – ответил я. По счастью, пиво у Фарли действительно нашлось, несколько банок дешевого «Хайнекена», хотя, по-моему, по стилю больше подошло бы «Саппоро» в бутылках. Хотя по обстановке гостиной я не удивился бы, обнаружив «Красную бочку» или другую марку пива, столь же популярную в 70-е годы. Холодильник тоже абсолютно не соответствовал обстановке и духу дома. Я был готов спорить, что Фарли почти всегда питается в ресторанах, в крайнем случае заказывает что-нибудь навынос, но биокамера оказалась набита овощами для салатов и продуктами, которых лично я не видел в глаза с тех пор, как несколько лет назад зашел в большой супермаркет. Они даже не были приготовлены; все это, видимо, требовалось резать, мыть и еще невесть что, прежде чем употребить в пищу.

Там лежали парниковые помидоры, таинственные вилки кочанного салата, оранжевые перцы, что-то зеленое и несколько редисок. Редиску я люблю, и очень давно не пробовал, поэтому одну съел. Она была совершенно свежая; не забыть сообщить об этом следователю, когда признаюсь, что был здесь. Прихватив пиво, я вернулся в гостиную. Джерард, как видно, стал настоящим пофигистом, потому что бестрепетно взял у меня банку, даже не вспомнив о своем выработанном годами предубеждении против дешевого пива.

– С чего начнем? – спросил я.

Джерард предложил начать с секретера. Крышка была откинута, а на ней стоял компьютер и валялась куча бумаг: счета, карточки иностранных ресторанов, банковские квитанции. Также компакт-диски, бутылка вина (к счастью, неоткупоренная), подсвечник, чехол от зонтика, цветной сканер – судя по внешнему виду, дорогой, – тюбик какого-то крема, зубная щетка, штопор, несколько грязных чашек из-под кофе, томик «Мужчин с Марса, женщин с Венеры» или как их там, кассета с фотопленкой, два шариковых дезодоранта, толковый словарь, два путеводителя по Мексике, пара пластинок, часы и карта дорог Великобритании. Самого стола видно практически не было. Я заглянул в оба ящика, но они тоже оказались набиты всякой дрянью.

– Видимо, здесь-то он и расслабляется, – сказал Джерард и был прав: во всей остальной квартире царил идеальный порядок.

Роясь в горе хлама на столе, я занозил палец и смахнул всю кучу на пол. Записной книжки не было.

– Ведешь себя как грабитель, – попенял мне Джерард.

– Нет, грабитель взял бы только компьютер.

Это навело меня на мысль.

– Вообще-то стоит его включить, посмотреть, нет ли там чего интересного.

– Но как же пароль? – возразил Джерард.

– Тогда лучше не пытаться, – ответил я, включая компьютер.

Экран мигнул и, разумеется, запросил пароль.

– Вот видишь, – сказал Джерард.

Я нажал «повтор», и машина начала загружаться. Фарли, как мне давно известно, никогда не стал бы мучиться с паролем. Овчинка выделки не стоит. Что толку защищать информацию, если защищать особенно нечего? Тем не менее я честно попытался скрыть от Джерарда самодовольную ухмылку, ограничившись невнятным «я же говорил».

Я прощелкал мышкой файлы Фарли (или прокурсировал, поскольку это делается курсором) и после некоторой заминки выделил два: таблицу с удобным названием «Девушки» и фотофайл с не менее удобным названием «Девушки – фото». Когда я открыл таблицу, Джерард слегка подпрыгнул. То был длинный список женских имен с телефонами в алфавитном порядке. Рядом с каждым телефоном стояло две сноски: примерный возраст и полезные данные. Еще там была сноска «занятия» – дань главному вопросу современности «Где ты работаешь?». Строки списка в основном гласили: Кармен Маринер, примерный возраст – 26, полезные данные – «думает, что любит футбол. Встреча в баре «Италия» после ночи в клубе «Лидо». Следующий раз приведет подругу?», занятия – «об этом не говорили».

– Боже, – ахнул Джерард, – да у него, гада, здесь имя Полы!

Я холодно рассмеялся, но потом заметил в списке Эмили. Полезных данных ни у той, ни у другой не значилось, но запомнить наизусть «полезные данные» подруг своих лучших друзей способен даже Фарли.

– Возможно, тут не только те, с кем он спал, – предположил я.

– А на мужчин у него отдельный файл? – спросил Джерард.

Пришлось признать, что такого файла я не нашел.

– Обе фамилии начинаются с Б. Может, это было много лет назад.

Я почти не хотел делать того, что сделал дальше, – нервно передвинул стрелку к верхней панели экрана и нажал «Фильтр – разобрать по датам». Экран мигнул, имена расположились в хронологическом порядке, с нумерацией от настоящего к прошлому. Имя Полы стояло в списке под номером три. Эмили – под шестьдесят первым. Даты рядом с именами свидетельствовали о том, что Полу Фарли трахнул через два дня после того, как предложил Джерарду помощь по ее возвращению. Не помню точно, что я делал полгода тому назад, в день, стоявший рядом с именем Эмили, но мы еще были тогда вместе. Игнорировать подобные улики было трудно. Хотя с Эмили я встречался за неимением лучшего, чтобы не быть одному, она нашла себе другого раньше, чем это успел сделать я, тем самым отбросив меня в стан неудачников.

Джерард был огорошен, но почему-то совсем не расстроился.

– Боже, – сказал он, – она и его предала. Значит, не такой уж он охренительно безупречный, верно?

Если возможно криво улыбнуться открытым ртом, ему это удалось.

– Как думаешь, из-за какой из них он наложил на себя руки? – спросил я. Мои отношения с Эмили давно исчерпали себя, и, поскольку время, отпущенное на тоску и исцеление, тоже истекло, совершенно необходимо завязать знакомство с кем-то еще, – предпочтительно, из соображений мести, с девушкой Фарли – убив, таким образом, двух зайцев сразу. Причем желательно в ближайшие пять минут. Мужчины вообще не отличаются терпением в подобных вопросах. Идеально начать новый роман, как только ваша бывшая подруга хлопнет дверью, заявив, что не желает вас больше видеть, и уже трахаться, когда через пять секунд она вернется за забытым пальто. Если разобраться, найти новую девушку, как только ушла прежняя, вообще идеально, при условии что прежняя ушла не из-за этого.

Люди недальновидные скажут, что девушка, сменившая бросившую вас злодейку, непременно должна быть ослепительно красивой, но мои фантазии намного скромнее. Пусть просто будет красивее прежней, но резко и раздражающе. Например, если моя бывшая всегда беспокоилась, не слишком ли у нее большой зад, я найду себе подругу с идеальной попкой. Если ей казалась недостаточно большой ее грудь, я познакомлюсь с такой девушкой, которой тяжело бегать, и никакие лифчики не спасают. Вот все, чего я хочу. Это не месть, а всего лишь забег наперегонки с бросившей вас девушкой – забег на приз максимальной самооценки. И его я уже проиграл.

– Не знаю, – сказал Джерард, – но лучше давай выясним. Интересно, каково будет Поле, когда до нее дойдет, что ее последний любовник хотел жениться на другой?

У Полы хватило бы ума, ложась с Фарли в постель, не ждать, что через десять минут после того он поведет ее к алтарю, но мне пришлось бы слишком долго объяснять это Джерарду. Услышав о его смерти, она расстроится не потому, что осталась одна, а потому, что его не стало.

Мы тщательно просмотрели список. Насколько я помнил, Фарли встречался со смертоносной девушкой месяца полтора. В среднем на неделю у него приходилось три дамы, и меня искренне тронуло то, что он потрудился сохранить их телефоны. Кто-то, возможно, объяснит идею составления каталога женских имен мужским шовинизмом, но я усматривал в этом истинное, несколько старомодное рыцарство. Таким образом, у любой звонившей ему девушки создавалось впечатление, будто он ее помнит, и она не просто случайная знакомая – даже если так оно и было. Но за последние восемь недель новых номеров почти не прибавилось. Там была Пола, о которой мы уже все знали, была некая Эстара де Бофор (я угадал бы, что она актриса, еще до того, как прочел это рядом с ее именем). В полезных данных значилось: «Работает в ресторане Брауна». Фарли нравилось спать с актрисками, но кончать с собой из-за одной из них? Вряд ли; одинаково трепетная любовь к себе оттолкнула бы их друг от друга, как одноименные полюса магнита. Помню, как-то, пару лет назад, я встретил его с какой-то актрисой в баре «Сохо». Помню, тогда он вдруг набросился на нее с истинно подростковым пылом, целовался, точно в пятнадцать лет – долго, взасос, – и так целый час. Даже бармен не выдержал и предложил им «продолжить это дома». На мой вопрос, что побудило его к подобным выходкам, он ответил, что старался для меня. Хотел уложить девушку в постель, но знал, что по своей воле я из бара не уйду и придется болтать втроем. Чтобы заставить свою спутницу замолчать, он не придумал ничего лучшего, чем закрыть ей рот страстным поцелуем. Таких вещей я не прощаю, но помню долго.

После Полы в последние два месяца в списке фигурировала только Элис МакНейс – и никаких подробностей рядом с именем. Ни телефона, ни рода занятий, никакой полезной информации, ни слова вообще. И больше имен не было.

Что еще любопытнее, та же Элис проходила под номером 4, как раз два месяца назад. На сей раз в графе «занятия» значилось «телевидение – финансы». Был и номер телефона, но кроме – опять-таки ничего.

– По-моему, это она, – постукивая по строчке на экране, сказал я.

– Необязательно, – вяло откликнулся Джерард.

От возбуждения я забыл, что единственный способ добиться его согласия с чужими выводами – заставить поверить, что он пришел к ним сам. Повезет же кому-то с мужем!

– Ладно, тогда которая из них?

Минуту-две Джерард всматривался в список.

– Любая, – изрек он наконец.

– В таком случае можно начать с той, что показалась мне.

После недолгих пререканий Джерард согласился, что начать с Элис очень даже можно.

Я уже собрался звонить, когда он напомнил мне о файле с фотографиями. Мы закрыли таблицу и вошли в директорию фото. На жестком диске их оказалось порядка семидесяти, причем все с пометкой «Элис»: «Элис в Дартмуре», «Элис с лошадью», «Элис перед Национальным театром». В общем, Элис и целая куча совершенно несвойственных Фарли занятий. Во второй раз за этот вечер я исполнился самодовольства и небрежно проронил:

– Знаешь, Джерард, вряд ли это она. Может, посмотрим другую?

Он наморщил лоб.

– Ну, открой.

Я щелкнул мышкой на строчке «Элис под дождем». Экран наполнился цветом, и я влюбился.

– Черт меня побери, ух ты! – услышал я собственный голос. – Вот это цветочек!

С фотографии смотрела смеющаяся девушка лет двадцати четырех, под зонтиком, на фоне какого-то леса или парка. Ее длинные, прямые пепельные волосы были растрепаны, куртка (возможно, позаимствованная у Фарли) была ей явно велика. В руке она держала номер журнала «Тайм». Она была красива – даже более чем. Не как девушка с журнальной обложки, фотомодель или актриса, а как те сильные, умные, чудесные женщины, которых актрисы играют. В ее красоте не было внешнего лоска – зато был мощный внутренний свет. Он шел из души, искрясь и сияя, и было видно, что ей нет дела до того, как она выглядит, до растрепанных ветром волос и отсутствия косметики.

Лицо у нее было доброе, во взгляде огромных зеленых глаз – что-то неуловимо русское или восточное; в общем, странное и экзотическое. Можно предположить, что она водит старый итальянский спортивный автомобиль и сбрасывает пепел с сигареты бережнее, чем обошлась бы с влюбленным мужчиной. Виноват, но уж как есть.

Во время моей учебы в колледже были в моде плакаты с кадрами из фильмов. Помню один, из какой-то чешской картины, что я видел в комнате у девушки: мужчина на коленях на железнодорожной платформе, и прелестная девушка садится в поезд. Пожалуй, именно на эту девушку Элис была похожа больше всего. Режиссеры полагали совершенно очевидным, что коленопреклоненный мужчина предлагает девушке руку и сердце, тогда как она радостно начинает новую жизнь, или едет по магазинам, или что угодно еще, – и они были правы. От актера требовалось изобразить чистую романтическую любовь. Теперь я знаю, что он думал по роли в ту минуту: трахни меня, возьми меня, выйди за меня. Последовательность любая. По-моему, это и есть романтическая любовь. Правда, скорее всего, тот актер был «голубой» и ничего подобного к женщине испытывать не мог.

По-хорошему, в этом описании вообще никакого смысла нет. Истинная красота – сама по себе вид искусства; слова – лишь ее отражение, как фотография гениального полотна живописи, снятый по книге фильм или, того хуже, книга, написанная по мотивам фильма. Ну, вы, наверное, меня понимаете.

В давно ушедшие времена поэты сравнили бы ее губы с кораллами, кожу с алебастром – и доля правды в том есть, ибо лицо у нее действительно ослепительно белое, – но можно представить себе, как легко она загорает летом. Однако мне Элис – образ Элис – представлялся воплощением мечты, фантазией, облеченной в плоть. Вид у нее был одновременно уверенный и беззащитный. Казалось, она отвечает всем противоречивым требованиям, которые могут прийти в голову мужчине. Выглядела она крайне предосудительно – «шлюховато», по меткому определению одного из моих друзей по электронной переписке, – но ее целомудрие в тысячу раз превосходило это.

Другой из моих знакомых как-то сказал девушке, что голос ее глаз глубже, чем любая роза. Девушка спросила, сам ли он такое придумал, и он, разумеется, ответил: да. «Забавно, – заметила она, – вот и Каммингс так говорил». Но, представьте, у Элис было то же самое! Я заглянул в ее глаза и увидел конец гонки, конец бессмысленному шатанию по вечеринкам, клубам и барам. Я увидел там тихие дни у моря, ночи у камина, машину, тормозящую рядом с прелестным домиком под черепичной крышей, – все романтические штампы сразу. С этой девушкой можно было вместе стареть. Не могу сказать наверняка, готов ли я завести детей, но для нее постарался бы.

Наше общее будущее было абсолютно ясным. Я сделаю предложение на вокзале, как на том плакате; каким-нибудь безумным подвигом докажу свою состоятельность ее тирану-отцу, затем нас на долгие годы разлучит война, а вернувшись, я застану ее с моей фотографией в руках, и выглядеть она будет лет на пять-семь моложе, чем перед разлукой. Она заболеет ужасной болезнью, и доктора велят мне (то есть нам) готовиться к худшему, но я отправлюсь в Америку и там найду чудо-лекарство, единственную нашу надежду, по словам талантливого молодого врача: «в лучшем случае тридцать процентов гарантии». Она излечится, и на радостях мы напьемся до беспамятства в солнечный денек, сидя у реки. По дороге домой меня собьет автомобиль, и следующие полгода она проведет у моей постели, самоотверженно выхаживая меня, отчего наша любовь станет еще сильнее. Затем трогательная сцена: она помогает мне делать первые шаги. Далее, не успею я проработать и трех недель, меня ложно обвинят в растрате – нет, минуточку, если уж фантазировать, то работать я не буду, но неважно, – и она будет бороться за мое доброе имя и найдет неоспоримое доказательство вины моего нечистого на руку шефа. Мне выплатят огромную компенсацию за моральный ущерб, и остаток дней мы проживем в роскоши.

Мы поедем в Париж и начнем грубить французам раньше, чем они успеют нагрубить нам, так что придется поторопиться. Мы напьемся в Праге, налижемся в Калифорнии, наберемся в Берлине. Мы будем вместе ходить по супермаркету, чтобы только посмеяться над парниковыми овощами, немного повздорим насчет вкусовых качеств борща, а вообще еда на нашем столе будет появляться сама собой, как по мановению волшебной палочки. Наша жизнь будет изумительна и непорочна – как тот эпизод из «Бутч Кэссиди и Санденс Кида», где они гоняют на велосипедах, – и в ней не будет места скучным служебным заботам: в счастливой Аркадии никто не работает.

Знаю, для одной фотографии этого многовато, и, возможно, я слишком увлекся, но девушка действительно была просто загляденье. И, что самое замечательное, снимок делал Фарли, который, как мне известно, считал большим личным достижением, если ему удавалось полностью уместить фигуру в кадр, не обрезав голову или ноги.

Я уже собирался сказать что-нибудь подходящее случаю, но Джерард меня опередил. Есть у нас с ним точки пересечения, пять-шесть общих баек, которые всегда приходят на ум при встрече со старыми друзьями. Как-то, очень давно, будучи в Уэльсе, мы с ним зашли в паб в компании прехорошенькой девушки, и хозяин сделал ей комплимент в выражениях, уже сто лет как вышедших из употребления.

– Боже, – воскликнул он, – да она взглядом сальную свечку выпрямит!

Мы оба сочли фразу очень занятной по подбору слов и по накалу, с каким она была произнесена, и именно из-за того, что она слегка нас шокировала, мыневольно повторили ее вслух. Наша спутница вряд ли поняла, что привело нас в такой восторг, более того, могла подумать, что мы считаем возможным так говорить о женщине – а мы действительно считаем это возможным, но не столь прямолинейно. Поэтому я был рад, что на сей раз фразу повторил Джерард, передразнивая резкий уэльский выговор бармена.

Здесь следует отметить два обстоятельства. Первое: у нас с Джерардом сошлись мнения о женщине. Для Джерарда, надо вам заметить, идеал женщины – четырнадцатилетний подросток, с едва заметными грудками, «в меру заостренными на концах» (цитирую дословно). Волосы у нее должны быть темные и непременно стриженные под мальчика; помада – рубиново-красная, но вообще косметики не должно быть много. Она не должна командовать, но и размазней быть тоже не годится.

Второе: запах сигаретного дыма в комнате, хотя ни я, ни Джерард не курили.

Когда я увидел Элис, мне сразу бросилась в глаза ее улыбка – или ее чувство стиля? Или манера говорить? Все эти вещи я заметил уже потом, тогда они как-то прошли мимо меня.

По фотографии на экране я не понял, какого размера у нее грудь. В любом случае, скорее всего, мы, по крайней мере я, смотрели именно на грудь с целью оценить ее общую площадь. Джерард заявил, что на такое можно смотреть не больше доли секунды, чтобы не ослепнуть. Поскольку мы оба сидели перед экраном, я – на вертящемся стуле, Джерард – на обычном мягком, наши взгляды падали прямо на вышеупомянутую точку, причем находилась она слишком близко, не более чем в полуметре от глаз. У меня просто не было выбора, смотреть или не смотреть; только так я мог убедиться, что там, чтобы тут же отвернуться. Так иногда девушки настаивают, чтобы их кавалеры не смотрели на других женщин. Откуда узнаешь, что смотреть нельзя, если не посмотришь? Нельзя же догадаться вслепую, что прямо мимо вас идет симпатичная девушка. Так или иначе пялиться на ее грудь мне стало немного стыдно, и я действительно отвернулся, хотя это проще сказать, чем сделать. В результате я вперил взгляд в левый верхний угол экрана, задрав голову, как ребенок от ложки с горьким лекарством.

…Боковым зрением я уловил, что реальная Элис одета в черное облегающее трико с застежкой-»молнией» на груди и небольшим овальным вырезом, обнажавшим ключицы. Грудь у нее казалась огромной; это потом я понял, что на самом деле у нее просто очень тонкая талия. У Элис было тело танцовщицы из Королевского балета, которой пришлось уйти, потому что ей не могли найти лифчика по размеру.

В общем, она была вылитая девушка-шпионка из фильма шестидесятых годов. Для полноты ощущения в руке не хватало только пистолета с глушителем вместо сигареты на изготовку: правая кисть на левом локте, левая подносит сигарету ко рту. До сих пор не понимаю, почему она тогда оделась именно так. Возможно, она и правда была шпионкой из шестидесятых годов, и то был ее костюм для занятий карате, подчеркивавший каждый изгиб, хотя от тела оставалось впечатление одного сплошного изгиба, одного идеального искажения пространства; уверен, хороший художник мог бы нарисовать ее фигуру единой линией, и вы узнали бы ее безошибочно. При одном взгляде на нее я понял, что крутить с другими женщинами теперь будет трудновато. Единственный, пусть мужчина, с кем я мог бы сравнить ее, был Фарли, такой красивый и хорошо одетый, что затыкал за пояс всех остальных парней, не успев даже открыть рот. Вообще-то я терпеть не могу смазливых мужиков, потому что они… ну, потому что завидую. Ничто так не раздражает, как чужое совершенство, как бы они ни старались его скрыть. Нет, я и сам не урод, просто не высший класс, а хотелось бы.

– Зачем выпрямлять взглядом свечи? – спросила девушка с каким-то непонятным мне акцентом, хотя, боюсь, после выразительной пантомимы Джерарда с вилянием бедрами и закатыванием глаз акцент вполне мог оказаться валлийским. Затем она подошла ближе, близоруко вглядываясь в экран.

Есть вопросы, которые всегда задают при неожиданной встрече: кто вы, как вошли сюда, что вы здесь делаете? По крайней мере, копаясь в квартире умершего друга и вдруг оказавшись лицом к лицу с прекраснейшей из когда-либо виденных вами женщин, в полуметре от ее божественных грудей, остается только изумленно отшатнуться (что мы дружно и сделали). Какие уж тут вопросы! С другой стороны, можно еще разинуть рот – и, разумеется, мы с Джерардом так и поступили. Вспоминая об этом сейчас, я думаю, что в тот момент мы были похожи на двух голодных псов, уставившихся на одну кость.

– Ну что, будем сидеть тут с открытыми ртами, как две золотые рыбки, или все-таки скажем, кто мы такие? – спросила она. Определить ее выговор я по-прежнему не мог. Была в ней какая-то особенная уверенность – в том, как спокойно стояла под нашими взглядами, как держала сигарету, в осанке, в повороте головы, – но и что-то театральное тоже было.

– Мы друзья Фарли, – промямлил Джерард.

– Я так и поняла по вашему разговору. Ваше счастье, что я с порога не бросилась на вас с хлебным ножом. Думала, вы грабители.

– Я Гарри, а это Джер.

Когда я не хочу казаться пижоном, то всегда называю Джерарда кратким именем. Орать через весь паб «Джерард!» неумно, если хочешь провести вечер спокойно, и, по-моему, это только отпугивает девушек.

– Мы не грабители, – продолжал я, пытаясь побороть нарастающую нервозность. При симпатичных девушках – по-настоящему симпатичных – я всегда нервничаю. Разговор поддержать могу, если меня им представят, но чувствую себя как подросток или как Джерард. Робею, наверное. По-моему, желание мое совершенно очевидно, девушка отлично знает, как она хороша, и любые словесные изъявления восхищения являются дурным тоном. Пытаться вскружить ей голову да и просто заговорить – то же самое, что подойти к Фрэнку Синатре и сказать: «Ну, Фрэнк, ты классно поешь». А то он сам не знает!

– Вижу. Среди грабителей, бывает, попадаются умные и хорошо воспитанные, и они не сидят в чужой квартире, сквернословя и пререкаясь. У них хватает ума вести себя тихо и никого не будить.

– Мы не пререкались, – сказал Джерард, который уже встал и, как обычно, подпрыгивал на месте.

– Да нет, пререкались, – для смеху возразил я, прекрасно сознавая необходимость не проявлять враждебности, обычной для меня при общении с красивыми девушками. Причина этого не в глубоком женоненавистничестве (во всяком случае, надеюсь, что не в нем); просто я нахожу красивых женщин столь манящими и желанными, что приходится изо всех сил доказывать им, будто для меня они ничуть не привлекательны, то есть я нахожусь на одном уровне с ними. Что-то типа «меня голыми руками не возьмешь» – ребячество, глупость. Так я веду себя при встречах с поп-звездами – что в наших профессиональных кругах случается чаще, чем можно подумать, – и в результате обязательно нагрублю, хотя сказать хотел что-нибудь приятное.

Но реакция Элис превзошла все мои ожидания. Она просто улыбнулась, и душа моя затрепетала.

Затем взглянула мимо меня на монитор компьютера, где до сих пор светилась ее фотография.

– А, разглядываете, что там Фарли наснимал своей странной камерой? – спросила она.

Почему-то у нее не возникло вопроса, зачем мы залезли в ее фотографии. И что мы делаем в квартире Фарли, тоже не поинтересовалась.

– Ладно, хватит мне стоять тут в одной пижаме. Пойду оденусь.

– Вы в этом спите? – просипел я переходящим в ультразвук шепотом. Именно, не сказал, а пропищал.

– Да, а что?

Ни я, ни Джерард не сказали «боже», хотя оба подумали. Никакие обращения к богу не помогли бы нам получить то, чего мы в данный момент хотели. Впрочем, при всем моем невежестве в вопросах веры, я думаю, на наши слова бог неодобрительно нахмурился, передавая нам свое недовольство через сонм апостолов и пророков.

– Нет, ничего. А вам не жарко?

– Всегда мерзну по ночам, независимо от температуры воздуха, – вздохнула она с интонацией французской актрисы, говорящей, что никогда больше не сможет полюбить. – Принесите мне пива, ладно?

И исчезла, танцующей походкой выйдя в дверь в зеркальной стене, изящно опрокинув по дороге одну из высоких стальных пепельниц в стиле 60-х годов. Разумеется, даже не остановившись, чтобы поставить ее на место. О, беззаботность (а точнее, пофигизм)…

Мужчина предыдущего поколения (или иного социального круга) бегом ринулся бы к холодильнику, мельтеша руками и ногами, как персонаж мультфильма, чтобы первым успеть за пивом. Мы же с Джерардом сидели как пришитые. Никто не жаждал проявлять излишнюю прыть; зная Джерарда, предположу, что он даже не хотел проявлять интерес к девушке, чтобы не спугнуть ее. Я напомнил себе, кто я есть, встал и пошел за пивом.

– Вот, опять ты высовываешься, – прошипел Джерард, когда я вернулся.

Я поставил пиво на какой-то столик.

– Джерард, она никогда не узнает, что пиво принес я.

– Послушай, – голосом строгого отца, в четвертый раз говорящего: «Сынок, я последний раз тебя предупреждаю», отчеканил он, – это я придумал сюда поехать, верно? Значит, она моя. Я первый. Понятно?

Последние три слога он буквально проскрежетал. Я не стал даже дразнить его за это «я первый». В конце концов, мы имеем дело с живой женщиной, а не с призом в луна-парке. И вообще, если тут кто и первый, то я.

– Между прочим, после такого агрессивного «понятно» вряд ли я с тобой соглашусь, – так же агрессивно прошипел я.

– Отвали, – тихо прорычал Джерард.

– Почему?

– Потому что ты можешь встречаться с кем угодно. А я нахожу привлекательными очень немногих, и она к ним как раз относится. Ее волосы… это что-то. Как будто случайно смешались русые и каштановые пряди, и вышло лучше, чем было. Она – единственная из миллиона, кто может мне понравиться. А ты забирай всех остальных.

– Чувствительно вам благодарен, – осклабился я, снимая воображаемую шляпу. Как я уже объяснял, Джерард боится не столько того, что девушка достанется мне, сколько того, что я разрушу его шансы на успех.

– Прошу тебя, Гарри, один только раз!

Его смуглое лицо искажалось и кривилось от невыносимой тяжести желания, брови ползли вниз, почти встречаясь с темной тенью щетины на щеках.

– «Прошу тебя, Гарри…» Черта с два! – взорвался я. – Она прекрасна, и при этом выглядит как первостатейная шлюшка. Сынок, ты просишь о том, чего я дать не в состоянии. – И я сложил руки, как для молитвы.

– Ау-уу-у, – взвыл Джерард, как малыш, которому велели поделиться с братом шоколадкой. Вся его физиономия сжалась в одно черное пятно. Не знаю, почему он, как все нормальные люди, просто не приударил за девушкой без лишних слов. Мое присутствие его как будто подавляло.

– Нет, правда, – рассмеялся он, всем своим видом говоря: «Мы, мужчины, друг друга всегда поймем», – дай мне шанс.

– «Нет, правда», – передразнил я, – не дам!

– Черт, поверить не могу! – вдруг вскипел он. – Фарли был тебе настоящим другом. Он сейчас болтается в ледяной воде, а ты собираешься завалить его подружку!

Он тыкал в воздух указательным пальцем, как инкубаторная курица клювом в автоматическую кормушку, пусть даже корма там нет.

– Заваливать я ее не собирался. Во всяком случае, не собирался этим ограничиваться. И потом, тебе он тоже был другом или ты забыл?

Мы уже оба вскочили со стульев.

– Я был с ним знаком, и все, – уверенно возразил Джерард. – Ты хочешь ее трахнуть. А точнее, ты хочешь плевать мне в лицо, встречаясь с ней и регулярно, шумно трахаясь с ней в соседней со мной комнате. Боже!

Хотя представил я себе это исключительно благодаря Джерарду и хотя он явно полагал мое соединение с Элис чистой формальностью – «Подпишите здесь, сэр, и можете немедленно тащить ее в спальню», – мне все же показалось, что ответить надо.

– Тебя потрясла его смерть. Наверное, ты еще не оправился от шока.

– Жизнь продолжается, – промолвил Джерард, вступив в отправную точку своих обычных философских построений. – Поверить не могу, какой эгоист…

– От неожиданности и с перепугу я забыла спросить, почему вы здесь, – раздался голос Элис, и она появилась из-за зеркальной двери, как луна над водной гладью.

Джерард замолчал. Молчал и я. В каком-то странном помутнении сознания, то ли от горя, то ли обезумев от любви к ней, мы забыли сообщить Элис, что ее парень покончил с собой. Я видел, что Джерард смотрит на меня, хотя я сам смотрел на Элис, теперь одетую в мешковатые коричневые мужские брюки и майку с надписью «Нью-Йорк таймс» шрифтом газетного заголовка. Она выглядела просто роскошно – очень усталая, но свежая; небрежная и растрепанная, но так мило, что никакими стараниями не достигнешь. Надо бы добавить какой-нибудь изъян, чтобы разбудить в вас сочувствие к Элис, но, увы, я не припомню ни одного. Может, в данный момент она вам не очень симпатична, но, поверьте, она божественно хороша.

В третий раз за эти сутки я столкнулся с проблемой, как сообщить новость о смерти. И труднее, чем сейчас, мне еще не бывало. Поскольку с самого начала мы ничего не сказали, теперь надо было как-то изворачиваться.

– Фарли мертв, – брякнул Джерард, наконец решившись.

– Что? – переспросила Элис. – Вы не шутите?

– Он покончил с собой, – вступил я, не желая, чтобы все ее внимание было обращено на одного Джерарда.

Элис опустилась на диван.

– Минуточку, минуточку… Фарли, хозяин этой квартиры, покончил с собой? Не верю. Почему?

Мужчина, наверное, спросил бы, как; ответить на этот вопрос значительно проще.

– Точно не знаем, – сказал я, опять входя в образ телевизионного детектива.

В душе я был готов к тому, что Джерард с его непрошибаемой честностью немедленно завопит: «Да нет, знаем, из-за вас», но он довольствовался загадочным взглядом в мою сторону.

– Почему вы так смотрите? – спросила его Элис.

– Как – так?

– Как будто знаете, почему он покончил с собой.

– Просто, – пожал плечами Джерард. Ух ты, подумал я, да он ее охмурит, он ведь соврал! На такое он способен отнюдь не со всеми.

– Кажется, он был расстроен из-за отношений с вами, – сказал я, осторожно заменив словом «отношений» другое, более краткое – «вас».

– Почему вы так говорите?

– Он оставил сообщение на автоответчике.

– И что там было?

Ее нижняя губа начала мелко подрагивать.

– Сказал, что собирается покончить с собой из-за неудачи в личной жизни.

Элис закрыла лицо руками и заплакала, и впервые за сегодняшний день мне тоже захотелось плакать. Я почувствовал, как слезы подступают к глазам, горло распирает комок, и понял, что вот-вот разревусь. Я вообще плачу легко и по любому поводу: от счастья или, стыдно признаться, вспоминая о спортивных победах. Странно, я могу прослезиться и от страха, и от радости, и если меня бросит девушка, и от телесериала «Больница для животных», и от истории жизни пораженного болезнью Паркинсона Мохаммеда Али, – но смертью друга из меня слезу не вышибешь. В школе эта непонятная плаксивость привлекала ко мне совершенно ненужное внимание недругов. Если ваши глаза увлажняются всякий раз, когда вас начинают дразнить, хулиганов это только раззадоривает. А вас зачисляют в слабаки. Да, в общем, оно и справедливо.

Сколько невзгод я претерпел из-за этого, сколько боролся с собой! В пятнадцать лет на приеме у врача даже спросил, нельзя ли мне прижечь слезные протоки. Врач, сухой, жилистый шотландец, раньше служил в армии и обошелся со мной вполне в духе полкового лекаря: посоветовал взять себя в руки. Иными словами, прижечь свои слезные протоки можно только огнем собственного мужского характера, и никто это за тебя не сделает. Но хотя с тех пор я много работал над собой, слезы у меня по-прежнему близко. Я не расцениваю их как признак исключительной эмоциональной глубины; скорее как что-то среднее между сентиментальностью и трусостью. Я почувствовал, как слеза ползет по щеке, и мне захотелось подойти к Элис и обнять ее, но я не мог. Получилось бы, как будто я пользуюсь ситуацией, играю на ее горе. Да и по отношению к Джерарду вышло бы некрасиво, хоть это меня волновало гораздо меньше.

– Я могу вам чем-нибудь помочь? – спросил тем временем Джерард, неловко присаживаясь рядом с Элис на диван.

– Между нами ничего не было, – немного успокоившись, сказала Элис. – Просто он был ко мне добр. Я рассталась со своим парнем, и Фарли пригласил меня съездить в отпуск вместе, чтобы немного развеяться. Потом сказал, что я могу пожить у него несколько недель, пока он будет заниматься виндсерфингом в Корнуолле. Понимаете, у нас могло бы что-то получиться, но я была не готова. Он мне нравился – ну, немножко, – и я понимала, что он чувствует. Это было видно даже по тому, как он двигался, но я не была готова. Не была, и все. Потом, я его почти не знала. А теперь он умер. Мне казалось неправильным прыгать в постель с другим парнем, когда после разрыва очень серьезных отношений не прошло и недели. Так не делают, верно ведь?

– Нет, конечно, – согласился я, надеясь, что Джерард прикусит язык. – Вы ни в чем не виноваты. Видимо, он был не в себе. Нормальные люди не убивают себя из-за девушки, с которой даже не спали.

– Который час? – спросила Элис.

Джерард опять полез в потаенные глубины своего кармана за ископаемыми электронными часами.

– Полвторого, – сказал он. – По-моему.

Элис улыбнулась сквозь слезы. «Как будто солнце после дождя», – подумал я в совершенно несвойственном для себя духе.

– Какие здоровские часы, дай посмотреть.

Ее рука метнулась к Джерарду неуловимым, как вспышка света, движением, и он воспользовался этим, чтобы, отдавая ей часы, развернуться к ней всем корпусом. Дождь после солнца, подумал я, что было похоже на меня гораздо больше.

– Ух ты, – сказала Элис, – классно! Терпеть не могу тех, кто таскает на себе все эти дизайнерские прибамбасы – главное ведь, чтобы время показывали, верно? И ты молодец – так долго хранишь вещи.

– Мне других не надо. – Джерард расплылся в улыбке, которая, видимо, казалась ему победоносной, но в действительности делала его похожим на какого-то ветхозаветного комика. Видимо, слова Элис ему очень польстили. – Хотя, возможно, неплохо бы, как порядочному человеку, заиметь «Ролекс» или эти новомодные часы с точностью хода до миллионной доли секунды.

– Да, было бы очень стильно, – иронически заметила Элис, но голос ее ничуть не изменился, и это мне понравилось.

– Тогда я знал бы точно, на сколько опаздывает автобус. Так бесит, что приходится все округлять до секунд

Элис рассмеялась. Вероятно, подумала, что он шутит, чтобы подчеркнуть бессмысленность дорогих часов, но шутил Джерард лишь отчасти. Вообще-то он частенько входит в пришедший не по расписанию автобус со словами: «Опоздание на десять минут двадцать восемь секунд. Надеюсь, в карты вы сыграли с удовольствием».

– Нет, нехорошо, нельзя так смеяться. До сих пор не могу поверить, что он мертв, – посерьезнела Элис. Улыбка опять пропала с ее лица.

– Тяжело, да? – сочувственно поддакнул я. Не очень умею сочувствовать. Когда слышу о бедах, постигших близких друзей, первое мое побуждение – превратить все в шутку. Это я понял еще в дошкольном возрасте. Сочувствие мне не идет, в результате я начинаю ахать, как толстая тетушка, говорить с интонациями профессиональной сиделки или ведущих ночных программ на телевидении с их вечным: «Как вы чувствуете себя после этого?»

– Знаете, чего мне сейчас хочется? – сказал Джерард. – Напиться в дым. Что толку горевать, а? Вряд ли Фарли это было бы нужно.

Тут я бы с ним не согласился. По моим ощущениям, Фарли как раз хотел бы всенародной скорби, траура не меньшего, чем по принцессе Диане. Но мысль о том, чтобы напиться, меня устраивала сразу по двум причинам: во-первых, подольше побыть с Элис, и, во-вторых, с территории Джерарда мы переместимся на мою. Вообще странно, зачем он это предложил. Джерард пьет баснословно мало, причем после четвертой кружки пива уже валится под стол. Не знаю, был ли он пьянее меня, но ему нравилось держать себя под контролем, и, видимо, он хотел показать, на что способен. Я в этом смысла не вижу. Смысл потребления веществ, изменяющих настроение, в том, чтобы настроение изменить. Остановиться после двух кружек – все равно что выйти из зала на середине фильма ужасов, когда становится слишком страшно. Для меня потеря контроля над собой проблемой никогда не была, хотя лучше бы я пьянел быстрее: сэкономил бы кучу денег.

Однако в ту ночь в глубине моей души гнездилось подозрение: что, если Джерард ограничится чашкой кофе и будет разливаться перед Элис соловьем, когда я напьюсь до поросячьего визга?

Элис явно сомневалась:

– А правильно ли это?

Взгляд у нее стал немного бессмысленный – то ли от потрясения, вызванного смертью Фарли, то ли от раздумий, стоит ли напиваться в компании двух совершенно незнакомых мужчин.

– Конечно, – уверенно сказал я. – В холодильнике что-нибудь есть?

Она пожала плечами:

– Неделю назад купила в аэропорту бутылку текилы. Даже открыть не успела.

– Любишь текилу?

– Да, люблю.

– Ур-ра! – завопил я, совершенно забыв о том, что Фарли умер.

Джерард посмотрел на меня осуждающе. Элис, однако, моя выходка развеселила. Она засмеялась и пошла в спальню, без слов напевая себе под нос какой-то джазовый мотив, насколько можно напевать такое, не разжимая губ. Джерард проводил ее недоуменным взглядом, как будто она сделала что-то в высшей степени непристойное. Когда она скрылась в комнате Фарли, он отчаянно затряс головой, показывая мне глазами «отвали», но я с подчеркнутым вниманием читал журнал. Элис вернулась с бутылкой желтоватой жидкости.

– Настоящая мексиканская, сразу мозги отшибает, – сказала она. – Джерард, будь лапочкой, принеси с кухни лимон и соль, ладно?

«Будь лапочкой» мне понравилось – очень утонченно, очень в духе 50-х годов, этакая Марго – нет, Маргарет, – никак не могу запомнить точно – Резерфорд.

– Интересно, о чем он думал, когда умер? – с задумчивым видом промолвил Джерард, как обычно, решив противопоставить себя как человека думающего мне – дамскому угоднику. Не то чтобы он действительно отличался глубокомыслием, да и сопереживать способен разве что себе самому, но делать вид ему удается куда лучше, чем мне. Он научился изображать, будто внимательно слушает. Кроме того, он очень худой, а это всегда ассоциируется с эмоциональной глубиной. Итак, оборвав наше неуместное веселье и заставив нас устыдиться собственного легкомыслия, он опять оказался на своей территории. Теперь, даже в случае неудачи, он все равно будет участвовать в разговоре, будет торчать с нами, как теннисист, который тянет время, только чтобы удержаться на корте до конца сета.

Ничего нет хуже ощущения, когда общаешься с симпатичной тебе девушкой, а друг твой ни в чем тебе не уступает. Ты изо всех сил внушаешь ей: «Это я тебе должен понравиться, я, не он! Я больше тебе подхожу!» – а она заливается смехом от его искрометного юмора и благосклонно берет из протянутой им чаши оливку, а тебе говорит: «Нет, спасибо», когда ты предлагаешь ей блюдо с жалкими остатками бутербродов. Но пока ты рядом с ней, отчаиваться рано. Если продержишься до конца схватки, еще можешь послать соперника в нокаут, пусть даже он двенадцать раундов колошматил тебя как хотел.

Мы с Элис проигнорировали вопрос Джерарда о том, что думал Фарли, когда умер (я расцениваю это как тщетную попытку остаться на диване).

– Вы давно знакомы? – спросил я.

Джерард поплелся за лимоном и солью.

– Месяца два. Ездили вместе в Дартмур, замечательно провели время, но, честное слово, я его тогда почти не знала. Наверное, я должна переживать сильнее. То есть я действительно переживаю, плачу и вообще, но… не знаю. Сначала одно, потом другое… Я как-то отупела. Интересно, когда…

– Там только лаймы! – сообщил громогласно Джерард.

– Сойдет! – крикнула в ответ Элис и опять рассмеялась. – Интересный человек твой друг.

Этот вопрос мне почему-то обсуждать не хотелось.

– Если тебе такие нравятся. Так что интересно, когда?..

– Интересно, когда это все…

– Где соль? – завопил Джерард так, что, наверное, его было слышно на середине Ла-Манша.

– В шкафу справа от плиты! – столь же оглушительно ответила Элис.

– Когда это все кончится?

Ненавижу договаривать за других, но надо же кому-то.

– Не могу найти!

Я физически ощущал, как Джерард пытается перехватить инициативу. Он явно хотел биться до конца, и если сам не мог участвовать в разговоре, то и мне решил не давать.

– Тебе трудно приходилось в последнее время?

– Вот это, в оранжевой банке?

От вопля Джерарда бумаги на письменном столе Фарли слегка зашуршали.

– С надписью «Соль»? – во всю мощь легких заорала Элис. Соседи, должно быть, думали, что у нас тут происходит какая-то ссора.

– Да! – взвыл Джерард, как десять полицейских сирен или ученый, совершивший открытие мирового уровня.

– Это она! – попыталась перекричать его Элис, но сорвалась.

– Вы были очень…

– Все готово, – с легкой хрипотцой заявил Джерард, входя в комнату с тремя стаканами, блюдцем с ломтиками лайма и солонкой.

– Гарри спрашивал меня, были ли мы с моим бывшим другом очень близкими людьми, – сказала Элис. Странно, я вообще не спрашивал ее об этом, хоть и собирался. Если хотите попытать счастья с девушкой, нужно достичь определенного уровня доверия, не переходящего в бесцеремонность. В других обстоятельствах я приберег бы вопрос о бывшем друге на потом, но смерть Фарли давала мне особые полномочия.

– Да, так что? – ставя блюдце на пол, спросил Джерард.

– Иногда я чувствовала близость к нему, но… Он как будто не хотел взрослеть, – вздохнула она, перекидывая волосы через плечо. Я внутренне содрогнулся и немедленно решил казаться более зрелым и взрослым. Трубку, что ли, начать курить? – Мне было с ним весело, интересно, и все такое, но эмоционально он остановился в развитии. В двадцать восемь лет от жизни надо бы хотеть большего, чем каждые выходные напиваться с приятелями.

– О ком это? – встрепенулся Джерард. – «От жизни надо бы хотеть большего, чем каждые выходные напиваться с приятелями». Гарри, да это прямо твоя эпитафия. Только ты выходных не ждешь, верно?

Минуту назад я выставил бы его вон с поля, пока не появился арбитр, но теперь он уверенно пер к воротам. Еще несколько таких сокрушительно остроумных замечаний, и я начну сдавать позиции. Надо было возвращать удар.

– А у тебя, Джерард, какая будет эпитафия? Всего лишь «от жизни надо хотеть большего»?

Джерард ухмыльнулся, как мастиф, сожравший кило сосисок, насыпал на руку Элис соль и поднес ей блюдце с ломтиками лайма.

– Это всегда сложный вопрос, правда? Что вызывает в нас отклик, что заставляет быть вместе? Вы знаете, чего хотите от женщины?

Казалось, Элис ведет свой собственный разговор, без нашего участия.

Джерард налил ей текилы. Она втянула в себя лимонный сок, выпила и слизнула с руки соль. Я видел, как скривилось от раздражения его лицо, как он борется с собой, чтобы не сказать ей, что она все делает не в том порядке.

– Давай, Джерард, говори, что хотел.

Я знал: он не удержится от комментариев насчет последовательности лайма, соли и текилы и выкажет себя педантом и занудой.

Элис посмотрела между мною и Джерардом.

– Ой, кажется, я не вовремя взяла лимон. Вечно путаю. Правое полушарие, левое полушарие… О господи! – Она налила себе еще текилы и теперь проделала все как надо.

– Вот, – улыбнулась она. – Так-то лучше.

И я не понял, развеселил я ее или рассердил.

– Порядок не важен. Важно получать удовольствие, – заметил Джерард, решив развлечься за мой счет. Я определенно проигрывал. Надо было срочно выбивать почву у него из-под ног.

– А ты, Джерард, чего хочешь от женщины? – спросил я, страстно желая вытащить из темных глубин его мозга какую-нибудь гадость, как грязные носки со дна бельевой корзины.

– Теперь, когда мы все сосем и лижем в нужной последовательности, я могу продолжать, да?

– Это очень важно, – снова рассмеялась Элис. Вечер превращался в полностью оплаченный, хотя и не спланированный кошмар.

– Любви, разумеется, – изрек Джерард. – Мне нужен человек, способный полностью и целиком отдать свою любовь мне. Полумер я не приемлю. Остальное – внешность и все такое – несущественно. Хотя, конечно, интеллект важен. Университетское образование, даже если она не училась в университете.

«Интересно, – подумал я, – когда он научился так врать?»

– А новый университет сойдет? – спросил я, надеясь на шумный всплеск возмущения переименованиями в университеты и академии всех политехнических институтов. Но, увы, расчеты мои не оправдались.

– Для тебя не важна внешность? – вступила Элис.

Джерард методически слизнул с руки щепотку соли, выпил текилу, пососал лимон и слегка закашлялся, когда жидкость попала не в то горло.

– Внешность важна, но, понимаешь, женщины такие разные. Я мог бы влюбиться почти в кого угодно. Главное – личность, характер. Что касается внешности, тут легче сказать, какой она не должна быть, чем определить, чего вы хотите.

Например, груди – прошу прощения, бюст, который не подходит под формулу, памятную мне из университетского курса дифференциального исчисления. На самом деле внешность для Джерарда имеет исключительное значение. Джордж Бернард Шоу, согласно словарю цитат, сказал: «Красота ослепительна на первый взгляд, но кто станет обращать на нее внимание после трехдневного пребывания в доме?» Так вот, Джерард относится скорее к тем, кто не оторвет округленных ужасом глаз от уродства, если оно пробыло в доме больше трех секунд.

– А что тебя отталкивает? – спросила Элис.

Вопрос мне понравился, хотя, если Джерард возьмется отвечать подробно, листья на деревьях успеют пожелтеть, лужи на тротуаре покроются первым ледком и, выйдя на улицу, мы немедленно замерзнем, ибо к тому времени настанет зима.

– Да, в общем, мелочи. Косметика там, и все такое. Глаза, губы, нос, уши – большие уши никому не понравятся.

Он честно старался втиснуть перечень своих требований в рамки нормы, но большие уши – это святое.

Помню, как-то раз мы пошли гулять в луна-парк – я отнюдь не преувеличиваю, мы, двое тридцатилетних мужиков, без детей и жен, пошли в луна-парк, – и там Джерард расстался со своей девушкой. Целуя ее, он положил ладонь ей на затылок, отвел волосы с лица – и обнаружил, что у нее большие уши; вздрогнул, как ужаленный, и отшатнулся. Оно и к лучшему: на вид девушке было не более пятнадцати, и, кажется, я слышал, как она говорила, что еще не решила, какие экзамены будет сдавать за курс средней школы.

– Уши? – переспросила Элис. – По-моему, внешность вообще никакой роли не играет. В семьдесят все будем одинаковые. Важно, как вы ладите друг с другом, правда ведь? Необязательно соглашаться абсолютно во всем, но по большей части – просто необходимо.

– По большей части да, – согласился Джерард, понизив голос к концу фразы. – Бессмысленно встречаться с тем, кто балдеет от мобильных телефонов, дорогих ресторанов или убийства животных ради забавы, если вы таких вещей не принимаете.

«Интересно, – подумал я, – позволит ли ему это «если вы таких вещей не принимаете» воспылать неожиданной любовью к охоте на зайцев, если она нравится Элис?»

– Боже, и ты ненавидишь мобильные телефоны? – сказала она. – По-моему, они отравляют жизнь. С ними ни у кого больше нет личного времени.

Джерард, видимо, мысленно потирал ручки от радости и уже завяз по уши.

– А дорогие рестораны? – спросил я с тайной надеждой, что она окажется завсегдатаем «Мишлен» или другого, равно шикарного заведения.

– Ну, иногда можно, – ответила Элис, – но я предпочитаю поджарить дома замороженную овощную смесь.

Джерард удовлетворенно кивал, как требовательный старый учитель музыки талантливому ученику, играющему трудное упражнение.

При том что Элис жила в столице и, кажется, была вегетарианкой, у меня оставалась весьма слабая надежда на ее возможную любовь к красным пальто и жарким спорам о защите природы при виде собачьей драки (зато цыплят никто не трогает!). Чтобы не сойти с ума, я решил отставить философию и срочно менять тактику. Поспорить с ней, посмотреть, нравится ли ей ссориться. И заодно подпустить пару комплиментов.

– Легко тебе говорить, что внешность не имеет значения. Ведь ты очень красивая. Внешность имеет огромное значение, причем собственная – в первую очередь.

После слов «ты очень красивая» Джерард заметно свял, как лист салата, чьи лучшие дни уже прошли. Да здравствует тактика «спроса и предложения»!

Элис взглянула на меня в упор:

– Ну, вы-то оба не уроды.

Вот так, и вся моя система аргументации полетела к чертям.

Джерард пригубил текилу, залпом, как мы с Элис, он пить не стал. Что дальше, я знал очень хорошо. По мнению Джерарда, лучший способ понравиться девушке – задавать ей невероятно личные вопросы. По первому разу это ставило в тупик многих его знакомых, ибо до того они считали Джерарда человеком робким и застенчивым. Сам я не понимаю, откуда это в нем берется. Моя единственная аналогия – люди (как правило, мужчины), которые много лет подряд носят очень длинные волосы, а потом, когда вдруг решают сменить прическу, не ограничиваются нормальной стрижкой, а бреются налысо. Они как будто с разбегу берут некий личный барьер, обычными способами не преодолимый. Заметьте, Джерардом я за это восхищаюсь, дело-то хорошее, пусть даже в результате для девушки он будет не более сексуально привлекателен, чем телефонный хулиган. По крайней мере, он ее удивит, и запомнит она его как человека необычного.

– А кто из нас двоих красивее? – кокетливо спросил Джерард, от души плеснув Элис текилы.

Он что, хочет ее напоить? Вот уж в чем не вижу смысла. Если один из партнеров пьян до бесчувствия, секс теряет некоторую взаимность, а без этого неинтересно. При шансах на скорое сближение джентльмену надираться не пристало. Стошнить один раз за вечер – еще куда ни шло, это все поймут, но второй раз свидетельствует о ненужном рвении и простителен разве что вчерашнему школьнику.

– Он, – указывая на меня, сказала Элис.

– А вот здесь, – заявил Джерард, – ты ошибаешься.

Я не мог не оценить быстроту его реакции. Я знал, что он смутился.

– Задавая такие вопросы, никогда не получишь желаемого ответа, верно, дорогой?

Мне понравилось, как она сказала «дорогой» – этак небрежно, снисходительно, как аристократка из девятнадцатого века. С несколько наигранной благосклонностью – прямо светская львица, а не девушка. А вот что мне не понравилось – она почти флиртовала с Джерардом.

– Так, значит, он не красивее меня? – не отставал тот.

«Ах ты, – подумал я, – теперь он с ней флиртует, используя как средство флирта мою красоту или ее отсутствие! Ай да молодец!» Мне ничего не оставалось, как сыграть на собственной скромности, а ее, как отлично известно Джерарду, у меня совсем немного.

– Вообще-то я не очень в настроении обсуждать мужскую внешность, – вдруг сникнув, сказала Элис.

«Не было бы счастья, да несчастье помогло», – благодарно подумал я. Она закурила новую сигарету, чиркнув спичкой о книгу и старательно, как ребенок на одуванчик, подула на огонь. Мне пришло в голову, что она красива какой-то неожиданно вспыхнувшей древней красотой, из-за которой сходили с ума поэты эпохи Возрождения и велись кровавые войны в античном мире.

– Прости, – спохватился Джерард. – Я только хотел тебя развеселить.

– Знаю, и это очень мило с твоей стороны. Мы не должны унывать – ради Фарли, правильно?

Она положила ладонь на колено Джерарду. Да, события развивались не так, как хотелось бы мне. Может, стоит немедленно дать подробное описание состояния трупа Фарли, чтобы она убрала руку с чужого колена и поднесла ее, например, к глазам – смахнуть подступившие слезы – или ко рту, борясь с тошнотой? Нет, лучше не надо, не то решит, что я способен приносить только дурные вести. Умнее будет предстать благоговейным хранителем памяти о погибшем друге, особенно после слов Элис о том, что с ним у нее могло что-то получиться.

– Да, – вздохнул я. – Как думаете, о чем бы он хотел, чтобы мы сейчас говорили?

Даже после дождичка в четверг у меня язык не повернулся бы произнести такое, но надо было срочно отбирать у Джерарда ведущую роль.

– О нем, – сказала Элис.

– А что именно мы можем о нем сказать? – начал Джерард.

– Что было в нем лучше всего? – подхватил я, боясь забуксовать в самом начале сеанса воспоминаний.

– Он был добрый, – ответила Элис.

Мы с Джерардом не поперхнулись текилой, что, по-моему, свидетельствует о нашей выдержке и воспитании.

– Верно, – согласился я. – Что еще?

Элис залпом опрокинула почти полный стакан текилы, предусмотрительно налитый Джерардом.

– Он был орнаментален.

– Прости?.. – высказался Джерард за нас обоих.

– Он был орнаментален. В наше время это единственный долг мужчины. Он был декоративен.

Она уже успела немного опьянеть. Интересно, нарочно затевает спор или нет? Если да – отлично, легкая пикировка в любом виде хороша.

– Разве у нас нет долга делать что-то еще? – снова подливая ей текилы, спросил Джерард.

– Нет, больше нет. Непокоренных высот уже не осталось. Мужчины их взяли все до одной – или по крайней мере те, которые считали нужным взять. Мир стал таким, как надо вам, и менять больше нечего. Теперь ради самоутверждения вам приходится выдумывать себе новые цели, ставить рекорды скорости, в одиночку ходить под парусом вокруг земли, заниматься всякой ерундой. Открытия завтрашнего дня принадлежат нам, женщинам. Наш мир еще нужно вылепить. Быть членом совета директоров для женщины достижение, а для мужчины – кошмар. Мы побеждаем наперекор всему, а вы умираете от скуки и недостатка воображения.

Язык у нее немного заплетался, и я решил считать ее пьяной, хотя подозревал, что нечто подобное она уже говорила раньше. Добрый знак. Если женщина выдает заранее подготовленную речь, значит, старается произвести впечатление. Лет пятьдесят тому назад просто выставила бы на стол свой лучший фарфоровый сервиз.

– А медицина? Там и мужчины, и женщины совершают одинаково ценные открытия.

Медицина, по мнению Джерарда, единственное в мире средоточие безусловной добродетели.

– Медицинские открытия вредят окружающей среде, – отчеканила Элис.

– Ну да, они там пользуются всякими химикатами и жестоко обходятся с крысами, – согласился Джерард.

– Правильно, – кивнула Элис. – И спасают людей. Чем дальше уходит вперед медицина, тем хуже делается цивилизованная жизнь. Докторам бы отдохнуть от дел лет этак пятьдесят. Каждый раз, когда я слышу о новом лекарстве и спасенной тысяче жизней, я задумываюсь: сколько еще ублюдков выживет, чтобы своими машинами пытаться сбить меня с велосипеда? Сколько еще придурков будет давиться в пробках, дышать мне в лицо бензином, швырять в море использованные презервативы? Эта гребаная медицина тоже на вас, мужиков, работает.

Джерард склонил голову набок, как дегустатор, осторожно пробующий новое, неизвестное вино. «Интересно, – подумал я, – как бы она себя чувствовала, если б тяжело заболел кто-то из очень близких ей людей?» Но Элис пристально смотрела на меня своими темно-зелеными глазами, и потому я решил вопроса не задавать. Насколько мне известно, обижаться и негодовать я умею не очень, а насчет мужчин она, пожалуй, права. Что такое моя работа, как не декорация, не право сказать: «Я работаю на телевидении, спать со мной не зазорно». Как часто я мечтаю, чтобы кто-нибудь взял и освободил меня от обязанности трудиться, но это вряд ли, разве что выиграю в лотерею, а это, в свою очередь, тоже маловероятно. Безрассудство мне симпатично, но чисто внешне, поэтому в лотерею я не играю.

Джерард, как я заметил, затих. Элис впала в задумчивость. Текилу я больше пить не мог, а потому принес себе пива, вскрыл банку, и некоторое время мы все сидели и ждали утра.

Конец разговора подействовал на Элис отрезвляюще. Она сидела на диване, слегка покачиваясь из стороны в сторону, и целых полчаса молчала, а потом вдруг заговорила – спокойно и немного невнятно:

– Фарли был в своем роде гением. В нем был некий блеск, причем блеск этот давался ему без малейших усилий – а любые усилия сводят все хорошее на нет. Легкий блеск, блестяще. Нет ничего более привлекательного, особенно в мужчине. – Она тихо рассмеялась, глядя в свой почти пустой стакан. – Он был как замечательно удачно поставленный светильник, а ничего другого от мужчины и не требуется. Довольно я мучилась с пилами и молотками, пытающимися придать миру форму, которая у него и так уже есть.

Она улыбнулась, выдохнула облачко дыма. Слова, как мне показалось, были позаимствованы из какой-то пьесы.

Впрочем, неважно, были то ее слова или чужие; они несколько расходились с тем, что Элис говорила сначала – «я почти его не знала». Мне в голову пришла гадкая мысль: «удачно поставленный светильник», возможно, ставил Элис в такие откровенные позы, представлять которые у меня сейчас не было никакой охоты. Впрочем, нет худа без добра: при таком отношении к мужчинам я должен ей понравиться. Воображение немедленно нарисовало мне чудную картину: я лежу в гамаке, лениво созерцаю нашу роскошную виллу на Средиземном море, рядом Элис с портативным компьютером.

– Дорогая, – говорю я, – так ли нужно было в отпуск брать с собой работу? Я почти дочитал книжку, и мне нужно с кем-нибудь поговорить. Поди сюда, расскажи, какие подарки ты мне купишь.

Некоторые, выпив, превращаются в животных, другие – в зануд или неразумных детей, но Элис только стала ближе, душевно теплее. От усталости и опьянения мне захотелось уснуть в ее объятиях, если только удастся спихнуть с дивана Джерарда. Забрезжил рассвет. Я чувствовал себя победителем. Джерард, к моей великой радости, уже спал. Отныне усталость становилась моей союзницей против него. Как и у всех страдающих бессонницей, большую часть времени, когда ему хотелось бодрствовать, у него слипались глаза, зато в постели всякий сон отшибало напрочь. Сейчас, как обычно во сне, Джерард имел вид душевнобольного, которого накормили какой-то химией, дабы он не причинил вреда себе и окружающим. Глаза у него были закрыты не полностью, одну руку он по-обезьяньи запустил в волосы, а нижнюю губу подпер изнутри языком, отчего лицо его напоминало гримасу, что делают дети, дразня умственно отсталых.

– Смотри, – мягко шепнула Элис, – правда, он милый?

– Нет, – ответил я.

Я старался настроиться на ее волну, вообразить себя предметом интерьера, но не мог.

При этом я предельно ясно сознавал, как сильно хочу ее. В конце нашей пьянки мозг мой затуманили воспоминания о женщинах, говорящих последнее «прощай», моих слезах, их слезах, моем и их гневе. В сереньких утренних сумерках, на полупьяную голову и с пепельницей вместо души, я понял идею хандры – состояния, когда все, что случилось плохого со мной лично, кажется связанным со всем, что случилось плохого в мире вообще.

– Нампора, – сказал я.

Она кивнула. Острая боль как ножом отозвалась у меня под ложечкой, но, несмотря на пары текилы и страшную усталость, я чувствовал, что должен высказаться, пока не проснулся Джерард. Мне хотелось поцеловать ее, остаться с ней, чтобы она прогнала рассветную тоску, но опережать события было неумно, и я это знал.

Слова не шли у меня с языка, но я заставил себя, потому что так было надо.

– Я хотел бы еще увидеться с тобой.

Над крышами висело пустое, холодное небо, от стылого влажного света делалось неприютно и грустно.

– Конечно, – сказала она. – Позвони мне. Я тут побуду еще несколько дней. Может, на похоронах встретимся.

Я подошел к дивану, поцеловал ее в щеку и сразу же предусмотрительно отпрянул, чтобы не рухнуть обратно в ее тепло. Она улыбнулась, заглянула мне в глаза. Ее лицо говорило: «Мы справимся с этим вместе», что не так уж мало, учитывая, как недавно мы были знакомы. Тихонько, неохотно (уходить мне совсем не хотелось) я растолкал Джерарда. Он вскинулся, сел, бессмысленно глядя перед собой, будто наполовину во власти кошмарных снов, и сказал:

– Элис, я хочу, чтобы ты со мной спала.

– Не сейчас, – ответила она, тряхнув его за колено, чтобы разбудить окончательно. – Но веди себя как положено, и кто знает…

– Сейчас вызову такси, – буркнул я.

5 НЕПОКОРНЫЕ СТЕРЕОТИПЫ

Встреча с представителями власти прошла тяжело.

Как я упоминал выше, к парням в форме я питаю врожденное недоверие. Оно основывается на двух моментах, или, по выражению Джерарда, догмах. Первый: среди молодых людей всегда было модно не доверять полицейским, а я себя считаю молодым. Второй: личный опыт научил меня не доверять представителям власти.

Вот, например, в семнадцать лет у меня был друг, Рег, который работал на бойне. У него, в свою очередь, был безумно серьезный товарищ Пол, активист эколого-террористической организации «Фронт освобождения животных». Когда бойню, где работал Рег, разгромили эти юные вандалы, полиция, уже установившая слежку за Полом, пришла к выводу, что Рег – их тайный агент. Их подозрения только укрепил тот факт, что Рег носил длинные волосы, – по мнению некоторых, это само по себе преступление.

Итак, в пять утра они вломились к нему и поволокли в участок. В данном случае меня беспокоит даже не ошибочность их предположений, а вопиющее нарушение правил первичного задержания. Потратив некоторое количество денег налогоплательщиков и два часа своего времени, в течение которого Рег подвергся всего лишь легкому физическому устрашению, самый умный из полицейских додумался спросить, не было ли у него взысканий раньше.

– Были, – ответил Рег.

– За что? – встрепенулся страж порядка, представляя себе акты вандализма, облитые краской дорогие шубы и бомбежки исследовательских центров по экспериментам над животными.

– За браконьерство, – признался мой друг.

Разумеется, его тут же отпустили восвояси. Вот вам один из великого множества случаев, вследствие которых при общении с полицейскими я всегда выказываю неведение, полное тайного злорадства. Каменные задницы, что приперлись к нам по поводу смерти Фарли, ни на йоту не изменили моего мнения; то были два здоровяка в просторных кожаных куртках с резинкой на талии, позволявших им, насколько я понял, вдоволь угощаться дешевыми пирогами и жареной картошкой в служебной столовой. К их чести, однако, надо заметить, что столь высокого уровня дисциплины я еще у работников полиции не наблюдал. Представьте: прежде чем прийти, они позвонили и предупредили!

Заявились они к нам в нетипично жаркий для конца апреля день; то есть, если сидеть в нашей прохладной кухне, было совсем не жарко, даже приятно, но если весь день таскаться в костюме из вискозы и дешевых ботинках… В общем, дамы могут разгорячиться, джентльмены – перегреться, лошади потеют, а эти ребята, появившись у нас на пороге, были взопревшими, как участники конкурса «Кто выпьет больше пива».

Несмотря на предвзятое отношение, я всегда предпочитаю при общении с представителями закона вести себя цивилизованно. Это – мера предосторожности, такая же, как необходимость взять в пеший поход теплые вещи, учитывая нашу переменчивую погоду; или незапланированное возвращение домой с остановки автобуса, чтобы проверить, выключен ли утюг. Можно и не возвращаться, но по закону подлости именно в тот раз, когда вы решите не дергаться попусту, вы об этом пожалеете.

Кроме того, давая показания, чувствуешь себя как-то по-особому, как в те немногие моменты жизни, когда оказываешься в некой драматической роли, и твое мнение действительно может что-то значить.

Так что, хоть меня и опечалило отсутствие среди полицейских соблазнительной мисс Эрроусмит, я пригласил их войти, предложил присесть, и они сели неожиданно изящно, как цирковые слоны на тумбы. Я спросил, не хотят ли они чаю или тостов (они хотели, и побольше), и с помощью Джерарда ответил на вопросы касательно нашего и Фарли местонахождения в выходные.

В субботу Джерард работал допоздна, и днем в воскресенье тоже, что практически лишало его потенциальной возможности сгонять в Корнуолл и кого-либо убить. Я в субботу ходил с моим приятелем Джоном пить пиво, выпил очень много, и до пяти часов вечера в воскресенье спал, после чего отправился в гости к другу Питу, нуждавшемуся в утешении и поддержке по поводу беременности своей подружки. Полицейским понадобилось точное время и подробности разговоров, но ничего определенного насчет субботы я вспомнить не мог. Вообще никогда не запоминаю, кто что говорит вокруг меня. По счастью, в памяти всплыли названия клубов, куда мы заходили: «Кросс», где происходил какой-то дрянной танцевальный вечер, «Старт» на Уондсворт-стрит, открытый до восьми утра с не знаю какого часа вечером. В обоих клубах были установлены камеры наблюдения, так что следователь мог запросить видеозапись, подтверждающую мое пребывание там.

Беседу с Питом я запомнил лучше, потому что был горд тем, как сострил, узнав о его скором отцовстве. Я посоветовал ему смотреть на вещи со светлой стороны: по крайней мере, можно за нянькой приударить. Полицейский № 2 неприятно усмехнулся, но № 1 только сказал: «А не рановато ему заглядываться на нянек?» Бывают же такие буквоеды.

Еще я вспомнил, что позавидовал Питу – не столько из-за ребенка, сколько из-за того, что он вот-вот поднимется на новую ступень, и готов к этому, – так что мы еще немного поболтали о новом мотоцикле, который я планирую купить на деньги, что у него отныне будут уходить на кроватки, коляски и прочую дребедень. Он ответил что-то вроде: «На твоем месте я бы не был так уверен», из чего я заключил, что его не так уж радует перспектива тихого семейного счастья и он подумывает, не пойти ли на попятный. От Пита я вышел около часа ночи.

– И ровно в 10.35 был на работе, – поспешно добавил я, заметив недобрую ухмылку стража № 2. № 1 что-то черкнул в своем блокноте.

Я заглянул туда и прочел: ЖЕНАТ НЕ БЫЛ (в 32 года!!!). РАЗВЕДЕН НЕ БЫЛ. СНИМАЕТ КВАРТИРУ ВДВОЕМ С ДРУГОМ!!!!!! Еще он написал слово БИТА и под ним – Джерард Росс, а чуть правее – ЛУНКА и мое имя, затем схематическое изображение двух игроков в крикет, хотя, по-моему, биты и лунки здесь значили то, что значат обычно – тип сексуальной деятельности.

Как я с сожалением успел понять, наши гости всерьез задались вопросом: «Гомик он или нет?», который возникает у многих в отношении Джерарда. Сомнения подогревает его худоба, привычка размахивать руками и абсолютный пофигизм. У тех, кто знает его ближе, подобные мысли никогда не возникают, поскольку ни один нормальный гомосексуалист не может настолько не понимать женщин и не уметь одеваться со вкусом. Кроме того, я с легкой тревогой отметил, что по аналогии (так работает мысль у всех полицейских, если они честно выполняют свой служебный долг) меня тоже сочли «голубым».

Что хорошо – кажется, им понравилась наша собака. С утра в тот день я вымыл ее шампунем от блох, придавшим шерсти животного интригующий запах лимона. Детектив № 1 почесал псину за ушком и сказал, что от его жены пахнет точно так же. Все засмеялись, кроме цокнувшего языком Джерарда и Рекса, который фыркнул, в буквальном смысле слова вырвавшись из рук закона. Он – зверь чуткий, и, судя по недовольному выражению морды, несомненно, заметил, что детектив № 1 незнаком с дезодорантами.

Иногда, мне кажется, трудно поверить, что у меня есть собака – ведь о ней надо заботиться, выгуливать, кормить. Но такой уж я есть – каждый день две прогулки с Рексом в парке, без выходных и праздников, и вожу знакомство с продавщицей из зоомагазина. С одной стороны, я горжусь собой, с другой – остро ощущаю несвободу. Вопрос о кругосветном путешествии или о работе, куда нельзя прийти с собакой, для меня просто закрыт. Иногда, если Джерард не заходит домой после работы, я не могу даже позволить себе завалиться куда-нибудь выпить, потому что должен сперва зайти домой, чтобы вывести и покормить Рекса. Фарли, бывало, говорил, что преимущество детей перед домашними животными в том, что всю скучную работу можно взвалить на жену, а на свою долю оставить одни развлечения – например, сводить ребенка на футбольный матч или блеснуть перед ним остатками былой спортивной формы. Разумеется, он шутил.

Итак, наши алиби были безупречны, руки чисты, страницы в тетрадях не запятнаны кляксами, и, наблюдая, как собака чешет себе лапой за ухом, мы на минуту поверили, что в мире все спокойно. Я отдал полицейским ключи от квартиры Фарли, умолчав о нашем визите к Элис, и счел свои обязанности исчерпанными. Тут-то, в порядке легкой, непринужденной болтовни, меня угораздило небрежно заметить, что у детектива № 1 нет корнуэльского акцента. Это было ошибкой.

– Нет, сэр, – кивнул он, засовывая большие пальцы под врезавшийся в пузо ремень, – я вообще-то с Юго-Запада. Здесь у вас слишком много машин, люди все куда-то бегут.

В голосе его сквозило тайное осуждение, будто я лично каждое утро выходил на улицу с единственной целью – подгонять прохожих. Страж порядка посмотрел прямо на меня, затем на магнитную доску для заметок, рядом с которой сидел; на уровне его глаз висела фотография времен нашего последнего отпуска: Джерард в клетчатой рубашке, плетущийся по какой-то дороге в Греции. Я пририсовал ему усы и подписал под фотографией: «Я таков, каков я есть». Правда, почему-то мне показалось, что детективу № 1 подобные изыски остроумия недоступны.

– Я часто думал: как было бы здорово жить в какой-нибудь тихой глубинке, – попытался я навести мосты.

– Пензанс не глубинка, а оживленный современный город, – возразил № 1 с усилившимся к концу фразы корнуэльским акцентом. – Правда, мы не в самом центре Пензанса, а немного в стороне.

– Да, конечно, – поддакнул я. – Нет, серьезно, я уверен, там намного лучше, чем здесь. У нас на улицу выйти невозможно, чтобы на тебя не напали и не залезли бы к тебе в квартиру. Иногда одновременно.

– Да будет вам известно, в Корнуолле, что бы вы тут ни думали, преступность тоже на уровне, – вступил в разговор детектив № 2.

– Наверное, это обычное дело, – вставил Джерард несколько небрежнее и спокойнее, чем могло бы понравиться полицейским.

Последовала краткая пауза, в течение которой полицейские собрались с мыслями, а пес перебазировался ближе к двери в коридор. Он, как я уже замечал, животное исключительно чуткое, и я могу лишь предположить, что он ощутил растущее напряжение и решил на всякий случай подготовиться к бегству.

– Сэр, вы фигурируете в завещании мистера Фарли, – сообщил № 1 уже с явным и неоспоримым корнуэльским акцентом.

– Неужели?

– Да, сэр, он упомянул об этом в прослушанном нами сообщении на автоответчике.

– Да, верно.

Голос мой приобрел необъяснимую надменность, даже, пожалуй, спесь. «Прекрати, – велел себе я, – ты ходил в обычную среднюю школу в Шотландии, а не в какой-нибудь Итон».

– И все же вы, сэр, забыли об этом, – вклинился в разговор детектив № 2, явно видевший во мне потенциального злодея. Судя по всему, он почуял во мне гонор и решил, что пора меня обламывать, причем желательно путем помещения в каталажку. Смотрел он как-то странно; пожалуй, по-своему он понимал меня глубже и полнее, чем любой из тех, с кем сталкивала меня жизнь. Он видел меня насквозь с моей взбалмошностью, завиральными идеями, игрой на публику, и, хотя, разумеется, ему тоже случалось играть на публику, играл он иначе, да и публика была другая. По его меркам, я был человеком пустым и несерьезным и нисколько ему не нравился.

Наверное, и на мою гомосексуальность он понадеялся именно потому, что так ему проще. Мысль о том, что я могу встречаться с женщиной, тем более красивой, была бы для него как нож острый. Мне даже захотелось, чтобы в нашу кухню сию минуту вошла Элис, и тогда я бы сказал: «Смотри, самец жирный, что у меня есть (сознательно заменив «кто» на «что» для пущего эффекта). А у тебя, с твоей игрой в дартс по выходным, с твоим пивом и синим клеенчатым ремнем, была хоть одна женщина, отдаленно похожая на эту? Наверняка не было». Размечтавшись, я упустил, что и у меня самого никогда в жизни не было женщины, хоть сколько-нибудь похожей на Элис, но я ведь попросил ее о свидании и вроде получил согласие, а ему и такое не снилось.

Полицейские явно ждали ответа на вопрос, почему я ни словом не упомянул о том, что Фарли включил меня в завещание. Они смотрели на меня, всем своим видом говоря: «У нас времени много», который обычно значит, что через пять минут человек предпочел бы оказаться в пабе.

– Ах да, это было немного неожиданно, – лениво проронил я, намеренно растягивая слова.

– В самом деле, сэр. Вам было известно, что мистер Фарли переписал завещание всего две недели назад? В вашу пользу?

Я ответил, что не знал. Он подался ближе ко мне. Должен сказать, к частному пространству я отношусь достаточно трепетно, и уж если пожелал бы общаться с кем-либо на близком расстоянии, то с пылкой нимфеткой, а не с распаренным полицейским. В обычных условиях я отшатнулся бы, но сейчас почувствовал, что для моего проницательного собеседника подобная реакция послужит неопровержимым доказательством виновности, и потому отпрянул медленно, насколько это вообще возможно.

– Вот такие вещи дают профессиональным детективам повод для беспокойства, сэр. Что, по вашему мнению, скажет на это суд, сэр? – промолвил № 1 таким голосом, что одноногий пират Джон Сильвер по сравнению с ним выглядел бы благовоспитанным, интеллигентным тихоней. «Сэр» он произносил как «сарррр», и звучало это у него как «ублюдок» или «подонок». Видимо, слово «сэр» лишь до известного предела означает вежливое обращение к собеседнику.

– Что он был щедрым и внимательным другом? – предположил я, искренне желая помочь. Из меня явно делали главного подозреваемого, потенциального убийцу, но, вместо того чтобы пугаться, я чувствовал себя до странности польщенным. В наши дни так редко кто-нибудь проявляет неподдельный интерес к твоей персоне. Кроме того, о тех убийцах, которых показывают в кино и по телевизору, говорят все, а я теперь практически поднялся до уровня их известности, пробился в заголовки воскресных выпусков желтой прессы: «На чистую воду: злобный интриган утопил друга» или «Обаятельный прожигатель жизни сказал: «Я сделал это, потому что он мне надоел». Я на миг почувствовал, что такое совершить некий поступок, найти в себе силы выбиться из толпы. Хотя, пожалуй, ничего подобного я не ощущал бы, если б убил Фарли на самом деле.

– Не люблю, когда мне лгут, сэр, – процедил № 1, пытаясь оказать на меня моральное давление. По-моему, тихая угроза всегда самая действенная, но № 1 явно сделал выбор в пользу громких эффектов.

– Мы не любим, когда нам лгут, – вступил № 2, решив, что заявление коллеги нуждается в поддержке.

– Тогда вы, наверное, ошиблись с выбором работы, – брякнул Джерард. Его любовь к правде, как я уже упоминал, иногда существенно отягощает нашу дружбу. Сам он, разумеется, полагал, что удачно сострил, ибо после рассказывал об этом Лидии раз пять, не меньше.

Я позволил себе еле заметно ухмыльнуться (когда меня тянет ухмыльнуться, я пытаюсь сдержаться и в результате выгляжу довольно глупо). Клянусь, я видел, как при этом оба полицейских взялись за дубинки, хотя никаких дубинок при них в помине не было.

Детектив № 1 отстранился.

– В беседе со следователем Эрроусмит вы сказали, что мистер Фарли пробыл в воде не более двенадцати часов. Откуда вы это знали?

– Не знал, а только предположил, что он покончил с собой накануне вечером.

– Почему?

– Ну, он вряд ли решился бы на самоубийство до выходных, верно? – подал голос Джерард.

– Но почему?

Полицейские были явно озадачены.

– Потому что пропустил бы субботний вечер.

При других обстоятельствах я бы непременно заметил, что субботний вечер в парке развлечений «Золотые пески» в Пэдстоу или где там он был скорее способен подтолкнуть человека к встрече с вечностью, но сейчас решил придержать язык.

Сыщики переглянулись.

– Почему вы думаете, будто в ту субботу он планировал идти развлекаться? – спросил № 2.

– Планировал? Что вы имеете в виду? – удивился Джерард.

«Резонно», – подумал я.

– Планировал. Готовился, настраивался.

– Да не стал бы он планировать, правда, Гарри?

Наши гости перестали что-либо понимать.

– А почему он не стал бы планировать?

Здесь я счел полезным вмешаться:

– Мы… он… в этом смысле ничего не планировал. Просто ждал, кто позвонит.

О таком легкомысленном отношении к договоренностям полицейские имели весьма смутное представление.

№ 1, с вымученным терпением школьного учителя старой закалки, вынужденного преподавать на демократических началах, предпринял еще одну попытку:

– Тем не менее вы знали, что он куда-то собирается. Откуда?

– Потому что дело было в субботу вечером, – сказал Джерард, а я из мужской солидарности кивнул.

– Вы хотите сказать, что этот парень в возрасте тридцати двух лет каждую субботу ходил развлекаться?

– Да, – ответил Джерард.

– Куда? – спросил № 1.

– Куда угодно, – пожал плечами Джерард. – В основном на вечеринки и в клубы. Где дискотеки.

Последнее слово он произнес с нажимом; так, наверное, белые поселенцы объясняли появление «железного коня» угнетенным массам, ранее известным как краснокожие индейцы. Я задумался о враждебном отношении Джерарда к полиции; не столько о причинах – у него они почти такие же, как у меня, плюс вечное ворчание о пустых разговорах, не имеющих к нему никакого отношения, – но о его мудрости и, более того, об откровенной смелости. Пойти на риск в представлении Джерарда значит купить две пинты молока вместо одной и молиться, чтобы мы успели выпить его прежде, чем оно скиснет. Тем не менее, похоже, как фельдшер он больше, чем я, привык иметь дело с полицией, которую по старинке величал «аппаратом государственных репрессий».

№ 1 сжал челюсти. № 2 скорбно глядел на чайник.

– Старейший гуляка в городе, а? – сказал № 1, имея в виду: «Самый умный, что ли?» Его определенно пугал образ жизни покойного Фарли, ныне трупа.

Только тут я впервые поднял глаза на наших гостей. В своем описании постараюсь быть добрым. Как я уже упоминал, оба они были толстыми, но не рыхлыми, а мощными и крепко сбитыми. Перейти дорогу кому-либо из них лично мне не хотелось бы. Их толщина была результатом еды на бегу, килограммов готовых котлет и литров пива бессонными ночами на работе. То была толщина функциональная, необходимая, чтобы припереть преступника к стене или загородить собой дверной проем. Мне они были настолько несимпатичны, что я не мог взять в толк, как им удается играть в «хорошего следователя и плохого следователя». А может, они играли в плохого и очень плохого следователя, хотя лично я не взялся бы угадать, кто из них есть кто.

№ 1 был плешив. Голова его напоминала типичную болотную кочку: волосы буйно топорщились по краям абсолютно гладкой выпуклости. Точно в качестве реванша за позорно голую макушку, растительность над верхней губой была на диво пышна и обильна. Есть люди, от роду обреченные быть лысыми; другие лысеют из-за стрессов и недостатка ухода за волосами, а на некоторых эта напасть наваливается вдруг, в особенности после скучных одиноких ночей и ежегодных обедов в регби-клубе. № 1, похоже, облысел сознательно, ибо это соответствовало его внутреннему настрою, дождливым дням в переполненных народом городах и длинным очередям в супермаркетах после работы.

Главное, что людям типа детектива № 1 не нравится в таких, как я, – впечатление, будто мы смотрим на них свысока. Смотрел ли я сверху вниз на него? Думал ли, что я лучше его? О да, и был бы согласен пройти любые испытания, чтобы это доказать.

Он сбежал в захолустье – бог весть почему: потому что там тихо и спокойно или меньше машин и легче водить свою? В его планы не входило прятаться от людей вроде меня, хотя, разумеется, он этого захотел бы, если б общался с такими, как я, регулярно.

Я же сбежал из провинции именно для того, чтобы быть подальше от таких, как он. От их поступков, от мест, куда они ходят. Я не желал существовать рядом с обычными тружениками, на которых держится наша страна. Среди них я вырос, в поте лица зарабатывал на пропитание, и вот он я – какой есть. Хочу жить в Лондоне, якшаться с кучкой самовлюбленных оболтусов с телевидения, которые ни малейшего понятия не имеют о том, что такое вкалывать с утра до вечера. Не хочу испытывать гордость за честный труд, хочу легкой жизни. Каждому свое, понимаете ли.

Смотря в лицо полисмену, я пытался найти в нем доброту, ум или искренность, но вместо того понял ужасную вещь. № 1 был примерно моих лет, может, даже моложе. Я невольно поднес руку к волосам – к моему облегчению, они были на месте, разве только чересчур густы и даже роскошны.

В наше время возраст больше, чем когда-либо, – дело добровольное, и детектив № 1 явно выбрал себе средний возраст. А что выбрал я, даже не знаю… Тут он заметил, что я на него смотрю.

– Сэр, могу я задать вам вопрос?

Я удержался от искушения ответить: «Вы уже задали» – это было бы неуместно и вовсе не смешно.

– Да.

– Состоял ли кто-либо из вас в гомосексуальной связи с мистером Фарли?

Я моментально отвел взгляд от лица № 1.

– Нет, мы не «голубые». И он тоже не был.

Оба сыщика синхронно утопили подбородки в шейных складках и удивленно подняли брови.

– В самом деле, сэр?

– В самом деле, – отрезал Джерард, небрежно размахивая руками, как крыльями ветряной мельницы. Он обожал вертеть руками, ему это шло и девушкам нравилось, но сейчас это было абсолютно некстати.

– Вы уверены? – вкрадчиво осведомился № 1.

– Зачем нам лгать?

– Может, вам стыдно признаться, – пожал плечами № 1, будто речь шла о вещах совершенно очевидных.

– Стыдно нам не было бы. Мы не «голубые», но ничего против них не имеем. Чего не скажешь о вас, верно? Вероятно, считаете? – презрительно, как Элвис Пресли в фильме «Тюремный рок», осклабился Джерард.

– Нет, сэр, – с убийственной серьезностью ответствовал № 2. – У нас с детективом Аткинсом ориентация весьма смутная, и мы оба решили не скрывать этого от наших товарищей по службе.

– Хорошо, – промямлил я, не понимая, шутит он или нет. Теперь он нравился мне намного больше.

– Ладно, Джон, кончай эту бодягу, переходи к делу, – сказал № 1, детектив Аткинс.

– Сейчас перейду, – с металлом в голосе посулил № 2. Металла, по моему разумению, было как раз достаточно, чтобы закончить эту бодягу. Он открыл серый пластиковый портфельчик и достал оттуда аккуратно вскрытый конверт, обернутый в целлофан.

– Это письмо, сэр, мы извлекли из почтового ящика мистера Фарли. Пожалуйста, взгляните на него, не открывая пакета.

Он передал письмо Джерарду. Тот внимательно осмотрел конверт, от старания подперев языком нижнюю губу, затем запустил руку в джинсы, задумчиво почесал промежность; покачался взад-вперед, как раввин на молитве у Стены плача.

– Письмо мое, – изрек он и потупился с глубоко виноватым видом.

№ 2 достал из портфеля еще какой-то листок бумаги.

– Потрудитесь прочесть фотокопию вашего письма и сказать нам, как мог бы истолковать его разумный человек.

«Пожалуй, для Джерарда это будет трудновато, – подумал я, – неблагоразумие для него было образом жизни».

– «Сукин ты сын, я хочу тебя прикончить. Ты меня в последний раз так опускаешь. Впредь берегись. «Из дружеской постели ненависть всего жарче». P. S. Верни альбом «Верв», – прочел Джерард, безуспешно стараясь, чтобы читаемое звучало приятно, если не хвалебно.

– Позвольте узнать ваше мнение: как мы должны это трактовать? – продолжал № 1 тему, начатую № 2.

– Я был на него очень зол. Он обещал помочь мне вернуть мою девушку и не помог. По-моему, мало похоже на почерк опытного преступника, а? Ну, написать человеку письмо с угрозами, а потом убить его.

– А вы что, опытный преступник?

– Нет, – обиделся Джерард, надменно глядя на № 2.

– В таком случае очень возможно, сэр, чтобы вы написали это письмо, а потом убили адресата, верно? Поскольку вы обычный лондонский педик, а не криминальный гений, вы вполне могли допустить ошибку, правда же? Вот что думаю я. Вам светит пожизненное заключение.

Последние два слова № 2 сбили с Джерарда всю спесь. Он погрустнел и сник – совсем как наш пес, когда мы накормили его несвежим цыпленком.

– Я не убивал его, я был на работе, – внезапно осипшим голосом сказал он. – И я не «голубой».

– При том что вы медбрат, – веско заметил № 1, будто представляя неопровержимую улику.

– Фельдшер, – не сдавался Джерард.

– Вот как, – слегка расстроился № 1, вычеркнув что-то у себя в блокноте, и вернулся к письму.

– «Из дружеской постели ненависть всего жарче»? Что вы хотели этим сказать? Почему постель, сэр? Зачем вы упоминаете о постели?

– Это цитата.

– Откуда? Нам нужна полная информация, – заявил № 1.

– Приятно слышать, – вставил я.

– Сильно умных, сэр, не любит никто, – сквозь зубы процедил № 2.

Вот и неправда. Я люблю. Вообще из всех человеческих качеств считаю ум наиболее достойным восхищения, но в данный момент решил воздержаться от спора.

– Это цитата из стихотворения, – сказал Джерард.

– Кто написал? – спросил № 2.

– Я, – тихо ответил Джерард. Пес, который опять зашел в кухню, бросил на него тревожный вопрошающий взгляд.

– И давно? – поинтересовался № 2.

– Еще в школе, – покаянно признался Джерард.

– Так какая же это тогда цитата, мать вашу? – встрял я.

– Сэр, вопросы задаем мы, – оборвал меня № 2.

– Извините.

Детективу № 1, как видно, очень не хотелось далеко уходить от темы гомосексуализма. По-моему, он куда более настойчиво добивался от нас признания нашей нетрадиционной ориентации, чем выяснял обстоятельства смерти Фарли.

– Вы отдаете себе отчет, джентльмены, что образ жизни, о котором вы рассказываете, полностью подходит для гомосексуалиста? По нашим сведениям, «голубые» регулярно посещают ДИСКОТЕКИ и слушают именно такую музыку, о которой у вас говорится здесь, – он постучал пальцем по прикрепленному к магнитной доске билету на вечер – что-то насчет «забойного музона», – который я повесил на видном месте, чтобы достать Джерарда, неспособного понять, как играть музыку без гитар, – часто бывают хорошо обеспечены материально, поскольку не имеют детей (вот это сомнительно – я имею в виду наше материальное благополучие), и, несмотря на беспорядочную половую жизнь, заводят длительные романы, зачастую сожительствуя с фактическими супругами.

И он повел рукой в нашу с Джерардом сторону.

– Идите вы на хрен! – заорал я. – Педик так педик, я не возражаю, но, если бы и так, я бы нашел себе кого получше!

– На хрен, на хрен, – поддержал меня Джерард. Я заметил, что мы оба начали сквернословить. Во время беседы с представителями власти мы сознательно или невольно сдерживались, но предположение, что мы любовники, заставило нас играть роль крутых парней – роль, абсолютно нам чуждую.

– Значит, мы расцениваем это как несогласие, – подытожил явно потрясенный № 2.

– Расценивайте, – бросил Джерард. – Слушайте, у нас у обоих железное алиби на время смерти Фарли, мы оба любили его, хотя иногда я на него и злился, и нам обоим очень жаль, что он умер.

– Алиби, – протянул № 1. – Интересные вы слова подбираете.

Тут я решил применить тактику, которую матери, мало знающие о скачках и изломах психики подростков, рекомендуют при встрече с задирами: не обращать на них внимания, тогда сами отстанут.

– Так проверьте, – предложил Джерард.

– Вот это будьте спокойны, – заверил № 1. – Проверим. А вы, ребята, с этой минуты далеко не сбегайте. Будьте там, где мы точно сможем вас найти.

– Мы свяжемся с вами, когда понадобится опознать тело, – сказал № 2 и повернулся к товарищу: – Пошли, Джордж. Только время с этими педрилами теряем. Из них ни один не способен обеими руками нащупать собственную задницу, не то что убить человека.

Он сунул копию письма и конверт обратно в портфель. Странно, его презрение меня задело. Почему мнение этого копа для меня что-то значит?

– Легко купить билеты на «Звездный экспресс»? – спросил детектив № 1.

– Понятия не имею, – честно ответил я. Джерард пожал плечами, гадая, не сменилась ли тактика «хороший полицейский – плохой полицейский» другой: «плохой полицейский – ненормальный полицейский».

– Я и не думал, что вы, подружки, знаете, – улыбаясь, заметил № 1, когда мы с псом провожали его до дверей. Я так и не понял, почему мой недостаток музыкального вкуса выдает во мне гомосексуалиста, но я все-таки в полиции не работаю.

– Мы позвоним еще раз, когда проведем обыск его квартиры, – сказал на прощание № 2.

– Да, конечно, – кивнул я, думая, встретят ли они Элис и что она расскажет им о нашем визите.

6 ТЕ ПЕРЛЫ, ЧТО ЕГО ГЛАЗАМИ БЫЛИ

С той самой минуты, как мы с Элис расстались, мысль о следующей встрече сильно беспокоила меня, но по мере приближения назначенного дня, точнее, утра похорон Фарли во мне начало нарастать ощущение, близкое к ожиданию результатов экзамена на водительские права. И это было совсем не плохо.

Работа стала на удивление интересной, поскольку отвлекала от мыслей об Элис, и я даже обнаружил в себе странную способность заниматься делом в течение целого часа. За неделю я умудрился отснять четыре сюжета о гениях жалобы, королях неудачных покупок и великолепных жертвах системы обслуживания. Взрывающиеся фритюрницы и зловеще тикающие электрокофеварки если и не будили во мне любопытство, то хотя бы отвлекали внимание, не вызывая немедленного желания сбежать куда глаза глядят. Я даже выбил у Федерации профессиональных строителей согласие обнародовать имена недобросовестных работников – в частности, того работника, что обобрал до последнего винтика нас с Джерардом. Как-то вечером – разумеется, за компанию с шефом, – я трудился сверхурочно. Все, что угодно, лишь бы не думать об Элис.

Я знал: похороны – мой главный шанс, тут либо пан, либо пропал. Там можно, по меньшей мере, назначить Элис свидание, хотя, конечно, трудно придумать для этого худшее время и место. Я старался учесть все возможные мелочи.

Придя домой, я брался за модные журналы для мужчин, проглядывая страницу за страницей в поисках идеального прикида для похорон. Специально на эту тему ничего найти не удалось, но через неделю я получил примерное представление о том, что из черного принято носить. Позвонил даже в журнал «GQ», где мне сказали, что для траурных костюмов «в моде приколы» и что они могли бы подобрать мне что-нибудь достойное по предварительному заказу месяца через три-четыре. Мне это не подходило, но по крайней мере я туда позвонил, хотя, как мне кажется, во время разговора в трубке слышалось сдавленное хихиканье. Уж не знаю, что они там имели в виду под «приколами»; мелькнувшие в моем воображении картины вряд ли соответствовали требованиям хорошего вкуса. Например, духовой оркестр, играющий мелодию из «Этого странного чувства».

Посещала меня и мысль позвонить Элис, узнать, как она там, или, точнее, показать, что вот я звоню узнать, как она там; но, договорившись о встрече, пусть даже на похоронах, я не хотел давать ей шансов к отступлению. Джерард ей звонить не стал бы – в основном потому, что узнавать телефон Фарли ему пришлось бы у меня, да и потом, он не придумал бы, что сказать ей. Меня подмывало выяснить, приходили ли к ней из полиции, но мое общение с ней эти мрачные, подозрительные люди могли расценить как тайный сговор.

Трудно было найти человека, располагавшего временем для перевозки тела Фарли из Корнуолла, поэтому мучиться выбором одежды я мог почти месяц – или, скорее, не мучиться, а волевым движением оставить солидную сумму в магазине, где вкусу продавца можно доверять.

От того, о чем пойдет речь ниже, вам, возможно, будет противно. Пожалуй, теперь противно и мне самому, но, поверьте, в данный момент это последний писк моды. Я знаю, что говорю: не ограничившись информацией мужских журналов, я позвонил еще в пару модельных агентств, представившись корреспондентом «GQ», и спросил, какие советы они могут дать насчет мужских костюмов, ни в коем случае не забыв поинтересоваться, что лучше смотрится на представительных (толстых) мужчинах, чтобы и мне подошло.

Я выбрал угольно-черную однобортную тройку от Спенсера – элегантный жилет с высокой застежкой, который можно купить, по-моему, исключительно на Кингз-роуд, черную шелковую рубашку и черный шелковый галстук – оттуда же – и черные ботинки от Челси. Весь комплект обошелся менее чем в 800 фунтов, но чувствовал я себя в нем превосходно. На палец нацепил серебряную печатку со звездой – дань китчевому стилю семидесятых, недавно опять вошедшему в моду. Еще хотел приобрести маленькую французскую сумочку-визитку, чтобы дополнить наряд (именно это советовали журналы), но пребывал под впечатлением уверенности тех двух полицейских, этих одетых в синее жирных амбалов, в моей гомосексуальности и смеха в трубке во время разговора с «GQ» и не стал. Странно, что это меня занимало, но, наверное, с детства внушенное мнение о «голубых» как о низших существах приводит к некой остаточной гомофобии, пусть даже я рад был бы избавиться от нее. До сих пор не выношу прилюдно целующихся и держащихся за руки мужчин, хотя, с другой стороны, наблюдать, как занимаются этим смешанные пары, мне нравится ничуть не больше. В общем, гомосексуалистом я бы стал… Нет, если уж выбирать, то бисексуалом. Это бесконечно повысило бы мои шансы на успех, но смелости или воли, чтобы попробовать, у меня никогда не хватит. Как говорил один мой школьный учитель, кишка тонка.

Уходя от темы – правильно, я ведь не «голубой», и хватит об этом, – и возвращаясь к одежде, в глубине души я подумывал взять кредит в банке и купить себе что-нибудь от Армани или другого столь же пафосного модельера, но побоялся, что Элис сочтет меня пижоном, а пижонство и китч – две большие разницы. Новое платье короля – образец хорошего вкуса, когда все им восхищаются; пижонство – когда люди понимают, что никакого платья нет. А китч – когда все мы решаем, будто ходить голыми весело, и ничего кроме.

Золотое правило, которому надо безоговорочно следовать, чтобы не попасть впросак, таково: некоторое время мода должна служить верхом безвкусицы, по крайней мере, у нас в Британии. Одежда от Армани для меня пока что пижонство только из-за того, какие люди у него одеваются. Не то чтобы я зарекался носить вещи от Армани, но подожду, пока они из пижонских станут китчевыми.

Что меня изумляет в настоящих богачах, которых я периодически наблюдаю во время прогулок по Челси, так это их одинаковость. Разумеется, даже среди них попадаются люди творческие и интересные, но почему-то все они предпочитают тратить деньги на один и тот же набор: Армани, «Лендровер», «Харлей-Дэвидсон», Шанель, причем, как правило, выглядят ужасно. Синие пиджаки для мужчин, свитера со спущенными плечами для женщин, яхт-клубные мокасины на каждый день, туфли от Черч или Джимми Чу на выход. Просто удивительно, что люди, которым деньги дают неслыханную во всей истории свободу, мирятся со столькими ограничениями.

У богатых есть деньги, а остальным приходится довольствоваться стилем. Со времен юношеского увлечения панк-роком во мне осталась крупица элитарного высокомерия – и некоторая убежденность в том, что, если вы уже о чем-либо слышали, значит, оно уже вышло из моды. Как я уже сказал, то же самое в клубах: горячая новость нынешней недели к неделе следующей уже безнадежно остывает. Цель одежды – как можно полнее выражать индивидуальность, но в еще большей степени – доказывать, что вы принадлежите к некоему кругу избранных и носите не то, в чем проводит субботний вечер каждый биржевой маклер. При всем при том по большей части я выгляжу как мешок с дерьмом и в свет выхожу в тех же заношенных, затрапезных и немодных шмотках, что и на работу.

Где хоронить Фарли, мы не знали. Для человека, настолько лишенного корней, казалось подходящим любое место, кроме разве что женского туалета в ночном клубе «Сплетни», где его пепел использовали бы вместо понюшки кокаина. Не было в нашем отечестве поля, над которым этот пепел хотелось бы развеять, не было знакомого с детства уголка, где нашему другу приятно было бы упокоиться. Мы понятия не имели, где похоронены его родители, и, хоть знали, что родом он приблизительно из Хетфордшира, выяснять это казалось нам совершенно излишним. О родителях он в жизни словом не обмолвился, так с чего вдруг после смерти ему будет приятно их общество? Люди, которых хоронят рядом с родственниками, для меня вообще неразрешимая загадка: их вечность, должно быть, похожа на нескончаемый семейный рождественский праздник – постараться не огорчить бабушку спорами, какую программу райского телевидения включить, и все время думать, какую часть жизни, если это слово здесь уместно, можно открыть родственникам, не вызвав их беспокойства и неудовольствия.

Корнуолл казался вполне приличным местом, поскольку там Фарли утонул, и нам не пришлось бы перевозить тело в Лондон, но я не собирался обрекать Фарли на вечное поселение в каком-нибудь «дивном уголке», в окружении пластмассовых эльфов и четырех поколений идиотов-отдыхающих, включая годовалых младенцев с серьгами в ушах.

Поэтому мы остановили выбор на Брикстоне, предположив, что там, где Фарли нравилось жить, он не был бы против и упокоиться.

Повертевшись дня три-четыре вокруг нас и день походив за нами хвостом, полиция с сожалением закрыла дело Фарли. Детектив № 2 звонил через два дня после первой беседы и спрашивал, почему Джерард утром уклонился от встречи с ним, прыгнув в автобус. Джерард объяснил, что ни от чего не уклонялся, а просто спешил на работу и хотел успеть на автобус до метро, поскольку для велосипеда на улице было слишком мокро. № 2 что-то пробурчал, задал еще пару вопросов, а потом спросил, где идет «Мышеловка». Я слышал, как Джерард говорит: «Посмотрите в «Тайм», там есть афиша», «взаимно» – и, перед тем как положить трубку, – «полисмен понял».

По словам Джерарда, детектив № 2 просил одного из нас поехать в Корнуолл на опознание тела, чего мне делать не очень хотелось. По моему глубокому убеждению, Джерард, давно привыкший к жутким и безобразным смертям, психологически подходил для этого тяжкого дела куда лучше, чем я. Джерард буркнул, что мне, дескать, пора познакомиться с настоящей жизнью, но я искренне не понимал, что полезного и поучительного могу почерпнуть от вида смерти и разложения. Точно так же не понимаю книг и фильмов о серийных убийцах или типах, делающих гадости другим. Как социальное явление убийцы не более интересны, чем малолетние поп-звезды, разве только чуть менее неприятны и наделены большей силой духа. Тем не менее их деяния не вызывают у меня ни малейшего любопытства.

«Истина, – говаривал один мой знакомый, который любил одеваться в черное и, не дрогнув, читал в любом количестве стихи Джимми Моррисона, – в крайних проявлениях общества». В общем, да, хотя и в умеренных тоже, и везде, куда ни бросишь взгляд, – было бы желание эту самую истину понять. И заглядывать на тайную сторону жизни для этого вовсе не обязательно. Когда я мечтаю о красивых женщинах, например, то не нуждаюсь в напоминаниях, что они ходят в туалет точно так же, как некрасивые; более того, поймай я себя на подобной мысли, я бы встревожился.

Вот о чем я думал, когда сказал Джерарду:

– Я не хочу видеть тело.

– Боишься, что ли?

– А ты как думал?!

Физиономия Джерарда расплылась в улыбке, подобной которой я не видел у него с тех пор, как единственный раз сыграл с ним в шахматы. Он едва не выиграл, но от повторной партии отказался и больше никогда со мной не играл, ибо, как очень любил повторять, по существу, оказался сильнее меня. Поскольку играли мы без свидетелей, в ответ я просто заявил, что побил бы его при любом раскладе. Теперь, по прошествии времени, я уже наврал об этом столько, что при желании мог бы убедить себя в собственной правоте.

– В жизни всем рано или поздно приходится иметь дело с такими вещами. Знаешь, кто ты после своих слов? – спросил он, хотя, по моим ощущениям, сам с радостью ответил бы.

– Трус? – предположил я.

– Трус, – вкусно протянул он, едва не причмокнув от удовольствия.

– Если хочешь, я с тобой поеду, – сказал я.

– А поездов ты не боишься?

– Нет, если сижу днем в середине вагона спиной по ходу движения.

Образ мыслей Джерарда меня не на шутку удивил. Мне казалось, мы оба принимаем как данность то, что мы трусы; что на любом уровне существования инстинкт самосохранения и здоровая осторожность преобладают у нас над бескорыстием и страстью к приключениям. Я думал, мы оба гордимся этим, и трусость наша – признак ума. Так что апеллировать к моей смелости – дело пустое. Эту тему мы обсуждали под передачу о некоем американском политике, который решил, что война во Вьетнаме – самое время для долгого отпуска в Канаде. А мы бы пошли на такую войну или тоже сбежали бы в какую-нибудь нейтральную страну? Поразмыслив, мы заключили, что пошли бы воевать, ибо уклоняться от призыва боязно, а для бегства не хватило бы решимости. Игнорировать приказ ни у меня, ни у Джерарда мужества недостало бы.

В конце концов в Корнуолл мы отправились не поездом, а на взятом в аренду автомобиле. Джерарду сия идея не нравилась по причине вреда выхлопных газов для окружающей среды, но мы уговорили Лидию поехать с нами, и собаку тоже решено было взять, так что на круг выходило дешевле, чем поездом. Это Джерарда окончательно убедило, тем более что, как выяснилось впоследствии, машина досталась нам бесплатно.

Мы отправились в путь на следующее утро после того, как получили вызов на опознание тела. Я тут же обратился в фирму по аренде автомобилей, затем, отдав всего себя работе, провел краткое расследованиеслучая продажи партии некачественного эластичного каната для прыжков с «тарзанки». Сказать Адриану, что вопрос мне удалось решить по телефону, я не удосужился. Десятиминутного визита на чай – или что у них там в Девоне подают – было, по-моему, вполне достаточно, чтобы убедить его в моей добросовестности. Видимо, канат после первых десяти прыжков потерял эластичность, перестал пружинить, отчего прыгуны получали вывихи и растяжения лодыжек и рисковали сломать шею, врезавшись головой в страховочные маты. По счастью, погибнуть никто не успел, только чуть не зашибли насмерть члена парламента на торжественном открытии какого-то луна-парка. От комментариев воздержусь; скажу лишь, что умышленно подставил под удар невинных людей, давая операторам «тарзанки» еще раз проявить себя в сезон поп-фестивалей. Зато автомобиль мы получили бесплатно.

Нам очень повезло, что Лидия согласилась составить нам компанию. Перед отъездом в Корнуолл она всю ночь носилась как заведенная по нашей квартире, чтобы подготовить все к выходу. С собой она захватила видеокассету с «Касабланкой», которую я согласился посмотреть, потому что «Касабланка» – один из фильмов, не знать которые неприлично и смотреть надо, даже если ужасно не хочется. Кроме того, его видели почти все девушки, что открывает новые горизонты для глубоких и интересных бесед. Против черно-белых фильмов у меня есть некое предубеждение, поскольку мои родители не смотрят их с 1976 года, когда купили цветной телевизор. По словам папы, крайне неразумно вложить деньги в цвет и продолжать смотреть черно-белое кино. Пожалуй, он прав.

Разумеется, периодически мы останавливали пленку: сначала в рекордные сроки кончилось пиво, и я пошел купить еще; дважды Джерард отходил к телефону, первый раз на двадцать минут, второй – на час.

Как будто этого мало, мы с Джерардом продолжали испытывать терпение Лидии, в кульминационный момент громко обмениваясь впечатлениями о полицейских из Корнуолла. «Из всех решеток мира вам придется выбрать эту, голубки мои!» – орали мы, немилосердно передразнивая их выговор. Тогда я подумал, что Лидии будет приятно, если завести разговор непосредственно о фильме.

– Немногие знают, что у Хэмфри Богарта был роман с Авой Гарднер, – заявил я, будто провоцируя их возразить.

– Которая потом вышла за Фрэнка Синатру, – к моему изумлению, подхватил Джерард. Я-то думал, он терпеть не может Фрэнка Синатру, потому что тот носил костюм и не пел о «насущных проблемах» и «правах рабочих».

– Тише, – попросила Лидия. – Телевизор не средство общения.

– Так напиши им об этом, – посоветовал Джерард.

Я хохотнул.

– Заткнись, пожалуйста, заткнись! – воскликнула Лидия, не отрывая глаз от экрана.

– Во многих странах мира телевидение полностью интерактивно, – не отставал Джерард. – У них там новые антенны, дающие неограниченный доступ к Интернету и еще кучу всего.

– Не забывай о факсах, они уже сколько лет существуют, – услужливо поддакнул я.

– Ты пожалеешь об этом, может, не завтра, но когда-нибудь, – сказали мы в унисон с Хэмфри Богартом.

– Тише! – завопила Лидия.

Я вдруг понял логику поведения психопата. Ее просьбы меня только раззадорили.

– Интересно, появится ли еще звезда масштабов Богарта? – спросил я.

Лидия схватила пульт управления и выключила телевизор.

– Вообще-то мы смотрели, – заметил Джерард.

– Нет, не смотрели, вы весь фильм протрепались.

– Подумаешь, священнодействие, – хмыкнул Джерард. – Молчать, молчать, Его Величество Телевизор работает!

– Либо смотрите по-людски, либо совсем не смотрите, – переводя свою мысль на понятный ему язык, сказала Лидия.

– Мы просто шутили, – вступился я.

– Весь фильм, не замолкая ни на минуту. – Лидия в негодовании отвернулась от нас лицом к стене.

– Помни, Лидия, – напутствовал ее Джерард, – чем чаще шутка повторяется, тем она становится смешнее.

Я припомнил ему эти слова назавтра, когда мы со скоростью 120 миль в час гнали на запад по шоссе М4.

– Как, по-твоему, – спросил я, – часто я так делаю?

– Прошу тебя, сбавь, – взмолился Джерард, сжавшись в позе зародыша на заднем сиденье. Я знал это, потому что, как того требовала шутка, смотрел на него. Лидия хохотала и пыталась привстать с переднего сиденья.

– Так сколько раз я так делал? – убрав руки с руля, переспросил я.

– Слишком много, слишком! – взвизгнул Джерард, корчась на заднем сиденье.

– А что происходит с шуткой, когда ее часто повторяют? – продолжал я.

Лидия истерически хихикнула. Пес, насколько я мог слышать, унюхал в пакете у Джерарда что-то съедобное и сосредоточенно чавкал. Утром мы прокопались отчасти из-за того, что Джерарду приспичило пойти в магазин за едой на дорогу, потому что он считал, что на шоссе ничего путного никогда не найдешь. В обычных условиях он накупил бы провизии на два дня вперед, но понял, что в Корнуолле продукты дешевле и лучше будет отовариться там. И правильно решил, ибо сейчас был слишком скован ужасом, чтобы сменить позу и помешать псу уничтожать свой обед.

– Брось, – велел он, хотя кому – непонятно. Пес неодобрительно заворчал, но шуршание не прекратилось.

– Смотри, я опять держусь за руль, и скорость нормальная, – сказал я, до отказа вдавив в пол педаль газа, и перестроился в средний ряд, позволяя какому-то краснорожему типу в «Ягуаре», потрясавшему кулаком, обогнать нас.

Потом пришлось сбавить скорость на повороте с шоссе к Стоунхенджу. Я указал Лидии на курганы, рассказал о погребальных обрядах древних обитателей здешних мест, кстати ввернул названия каких-то племен и историю о каменных глыбах, неизвестно как доставленных издалека для сооружения знаменитых столбов. Вышло сумбурно, но, по-моему, впечатляюще. Всегда удивляюсь, как легко люди верят тому, кто болтает без остановки, но еще больше – собственной потребности в болтовне. Что меня тянет с умным видом говорить о вещах, в которых я ничего не смыслю? Наверное, это вообще беда многих мужчин.

Я продолжал трещать на ухо Лидии о золотых временах, когда каждое лето в Стоунхендже происходил великолепный фестиваль – свободное от запретов празднество, где бесенята лет семи-восьми за умеренную плату обеспечивали желающих ЛСД и прочей дрянью и разъезжали по округе на угнанных у честных граждан машинах.

Стоило мне сбавить скорость, как Джерард воспрял и принялся тормошить пса, твердя ему: «Плохой, плохой мальчик» – таким тоном, чтобы тот безошибочно понял, что на самом деле он очень хороший мальчик.

Таким образом мы проскочили через Девон и Дартмур, где остановились, чтобы дать собаке погоняться за овцами (а точнее, фермерами) и растрясти то, что Джеффри Арчер назвал бы пиршеством за счет Джерарда: порцию яичницы с колбасой, одно печенье, половину французского батона и коробку соевого паштета. В придорожном кафе, к моей радости, меню было неправдоподобно разнообразным и чрезвычайно неполезным, поэтому Джерард не истратил там ни гроша и был вынужден продолжать путешествие на голодный желудок.

Наконец около шести часов вечера мы добрались до кемпинга близ города Пензанс и поставили палатки. Неудобство путешествия с собакой заключается в том, что есть очень мало пансионов, куда пускают с животными, а в тех немногих, куда пускают, заправляют толстые тетки, которые называют собак «собачечками», а детей – «крохотулечками», чего не в состоянии вынести ни одно нормальное живое существо. Поэтому мы решили ночевать в палатках. Самое неприятное, что может грозить вам на площадке для кемпинга, – соседство с компанией малоимущих подростков с орущим магнитофоном или, хуже того, состоятельных подростков с гитарой.

В тот вечер вместо похода в паб мы просто купили пива и просидели до ночи у костра на пляже, в обществе малоприятных хиппи из Израиля. Один из них, высокий парень в майке с надписью «Плохой мальчик», исчез вдвоем с Лидией, не дожидаясь конца посиделок, и не вернулся. Сначала я подумал, не подъехать ли к его сестре, но потом решил не давать Джерарду лишнего повода очернить меня перед Элис. Хоть он и лег спать относительно рано, на такие вещи у него нюх.

Тут, однако, всплывает один любопытный факт. Похоже, у Лидии в то время был новый парень по имени Эрик. По словам сестры израильского хиппи, это первое, что сказала ей Лидия, когда они вместе покупали пиво. Она искренне удивлялась, как при этом Лидия отправилась спать с ее братом, но я объяснил ей, что по английским обычаям во время отпуска любые текущие романы считаются недействительными. Такая свобода нравов моей собеседнице очень приглянулась. Правда, я не в шутку обиделся на Лидию. Почему мне, своему лучшему другу-мужчине, она не сочла нужным доверить то, что выболтала незнакомому человеку за банкой пива?

Только мы выбрались из палаток, я сообщил Джерарду, что Плохой Мальчик обесчестил нашу Лидию. Про Эрика говорить не хотелось: я решил, что это ее личное дело. До выезда со стоянки Джерард молчал, жевал и собирался с духом, а потом наконец спросил:

– Так это было твое первое дорожное приключение?

– Прости, как? – переспросила Лидия.

– Тебе в первый раз снесло башню? – уточнил Джерард.

– Не понимаю, о чем ты говоришь.

– Как оно с обрезанным, а?

Что дало Джерарду право на такие вопросы? Ничто – и все. В кругу моих друзей замыкаться в себе считается дурным тоном. Запретных тем нет; позволительно говорить о чем угодно, если над этим можно посмеяться.

– Мне следовало сообразить, что до кого, до кого, а до тебя дойдет в первую очередь, – вспылила Лидия.

– Причем от того, кто сделал, а не от того, с кем сделали, – отчеканил он, особенно упирая на слово «сделали».

– Да о чем ты, Джерард?

– Ты трахалась с тем типом, вот о чем. Не часто тебе так везет, – противно захихикал он.

– Если я и зашла к нему в палатку, это вовсе не значит, что я с ним трахалась. – Возмущение Лидии было столь искренним, что я усомнился в правоте своих предположений. – И потом, почему обязательно лезть с вопросами ко мне? Неужели трудно спросить кого-нибудь из твоих девушек?

– Так я всегда и поступаю, – ответил Джерард. – Но это – дело долгое и непростое. Я пытаюсь вычислить среднестатистическую девушку.

– Если ты лично принимаешь участие во всех экспериментах, то ждать результата придется еще долго, – заметила Лидия.

– Точно, – согласился Джерард.

– У меня с ним ничего не было. И почему ты думаешь, что раньше я никогда не делала этого с теми, кто прошел обряд обрезания?

Джерард помрачнел. Поскольку сам он считал Лидию уродиной и поскольку сам никогда не стал бы иметь дела с женщиной, которая ему не нравится, даже если сильно пьян и рядом больше никого, то не понимал, как она может возбудить желание в ком-либо еще. В Британии обрезанных мало. Джерард часто рассказывал, как был единственным в классе иудеем, как страдал от насмешек, когда после физкультуры принимал душ, так что, по его мнению, вряд ли Лидии раньше случалось иметь дело с представителями его веры. Сама мысль о том, что она спала с обрезанным, значила: либо он заблуждался насчет ее непривлекательности (а это, по его мнению, невозможно!), либо иудеев в Англии больше, чем он думает. Это последнее было особенно ужасно, поскольку лишало его ощущения собственной уникальности: оказывается, таких, как он, лишенных кожи, полно, просто ему не повезло с ними встретиться, учась в школе! Говоря об утраченной в младенчестве крайней плоти, Джерард часто пользовался выражениями вроде «лишенный кожи», даже «обделенный», хотя я так никогда и не мог понять, чего ему не хватает. Если у тебя никогда этого не было, как можно чувствовать себя обделенным? Но Джерарду удавалось. Впрочем, по-моему, его мировая скорбь по этому поводу была способом сообщить себе душевную глубину на время общения с девушками и потому несколько надуманной.

Это самое общение – сага об удалении крайней плоти, по меткому выражению Лидии, – было делом опасным, но, насколько я понимаю, Джерард играл на собственной открытости, искренности, простодушии и способности смеяться над собой. Он рисковал быть воспринятым как жертва странного и жестокого безумия, но, с другой стороны, из женщин его мало кто забывал. Разумеется, такими методами он пользовался не каждый раз. Козырной картой все же оставалась бессонница.

– Ты спала с ним, я же слышал, – сказал Джерард. В скобках замечу: это вряд ли, поскольку палатка Плохого Мальчика находилась в доброй сотне метров от наших.

– Ты ослышался, – возразила Лидия. – Я спала в его палатке, и все.

– Тогда кто такой Эрик? – спросил я, готовясь сменить тему.

– А ты откуда знаешь? – зазвеневшим от гнева голосом осведомилась она.

– Просто слышал, что у тебя новый парень и зовут его Эрик.

– Если уж ты спросил, Эрик мой… – начала Лидия.

– Не переводи разговор. Если ты с ним не спала, откуда доносились те звуки? – не отставал Джерард.

– Это я спал с его сестрой, – сказал я, что было наглой ложью, но хорошо пришлось к слову, было неожиданно и украшало беседу, а главное – Джерард мне позавидовал. Не тому, что я спал с ней, – уверен, она ему не понравилась, – а тому, что я вообще спал не один. Что судьба послала мне женщину, переспать с которой я был не прочь, а ему не послала никого. Так бы оно все и закончилось, ко всеобщему удовольствию, но я позабыл об Элис.

Я не столько видел, что Джерард улыбается, – соблюдая правила хорошего тона, он устроился на заднем сиденье машины, пустив вперед Лидию, – сколько чувствовал его улыбку затылком.

– Очень интересно, – заметил он.

– Я пошутил! – не сдавался я, сбавив скорость, чтобы без эксцессов объехать стадо тонкорунных домашних животных, из которых, если не ошибаюсь, делают свитера.

– Эрик – мой… – повторила Лидия.

– Ну да, ну да, – усмехнулся Джерард. – Хорошо тебе было, а?

– Эрик – мой… – снова завела Лидия. Хотя видеть ее глаз я не мог, по ее тону я понял, возникло впечатление, что слезы хлынут вот-вот.

– Я с ней не спал.

– Вчера ночью тебя не было в палатке.

– Эрик – мой…

– Я спал в машине, с собакой.

Честно, именно там я и спал. Джерард все время портит воздух.

На слове «собака» Джерард скорчил политически некорректную гримасу и спросил:

– Ну, и как оно? Видишь ли, я провожу опрос…

– А как же тогда новый друг? Давай-ка об этом поподробнее, – обратился я к Лидии.

– Не увиливай. Ты ее трахнул, – уверенно заявил Джерард.

Я притормозил, давая каким-то бродягам перейти дорогу. Они почему-то сказали мне «доброе утро», хотя, уверен, раньше я никогда в жизни их не видел. Джерард машинально ответил «доброе утро», Лидия одними губами говорила что-то про Эрика, я согласно мычал. Пес важно гавкнул.

– Ты ее трахнул, – твердил Джерард, скрестив, насколько я видел в зеркало заднего обзора, руки на груди.

– Эрик мой жених, на прошлой неделе он сделал мне предложение, – добавила наконец Лидия.

– Подумать только, Лидия, и ты ничего нам не говорила, – пробормотал я, сгорая от нетерпения разделаться с Джерардом.

– Поздравляю, – буркнул Джерард, ткнув меня в спину, и одними губами произнес в зеркало: «Ты ее трахнул».

– Какой он из себя? Нет, Джерард, я ее не трахал.

– Абсолютно не такой, как вы, – ответила Лидия.

– В Пензанс сюда, – сказал Джерард.

– Спасибо, Джерард. Туда, где большой дорожный знак с надписью «Пензанс»? – уточнил я. – Слушай, Лидия, а можно я приду на свадьбу не один?

Джерард заерзал на заднем сиденье, засопел и наконец не выдержал:

– Ты никогда не приходишь на свадьбы не один, вечно бросаешь своих девушек дома, чтобы случайно не упустить лишний кадр. Ты и собственную невесту уговорил бы в день свадьбы остаться дома, чтобы развлечься в свое удовольствие. Кого ты приведешь, придурок?

– Элис, – ответил я.

– Это мы еще посмотрим.

– А можно мы все-таки поговорим о поворотном моменте в моей судьбе? – вмешалась Лидия.

– Извини, – согласился я. – Так о чем мы должны тебя спросить?

– У меня все плохо, – вздохнула Лидия. – Просто ужасно.

– С Элис ты не пойдешь, – отрезал Джерард, когда я въезжал на большую автостоянку у моря. В конце концов я добился, чего хотел: по крайней мере, заставил его забыть, какую глупость сболтнул насчет сестры израильского хиппи.

Процедура опознания тела Фарли оказалась короткой. Я даже не взглянул на него, и Лидия тоже, несмотря на то что в восьмидесятых годах был у нее странный период, когда она часами слушала эзотерическую музыку и говорила об очаровании смерти. К слову, я удивлен, как наша дружба пережила это скучнейшее время, и порой думаю, что теперь Лидия во всем мирится с нами из благодарности.

Мы подошли к проходной морга. Навстречу вышел прыщавый и лохматый санитар с блокнотом в руках.

– Мы по поводу мистера Фарли, – сказал Джерард.

– Ах да, – кивнул лохматый. – Фарли, утопленник. «На дне морском покойся с миром, Фарли», – если я еще помню Шекспира.

– Что-что? – не понял Джерард.

– Извините, – сказал лохматый, – нечасто представляется случай так пошутить.

– Цитата из?.. – поинтересовался я.

– Простите? – переспросил лохматый.

– На труп можно взглянуть? – потерял терпение Джерард.

Я не удержался от искушения уязвить лохматого книголюба.

– А вот, например, «Песнь любви Альфреда Дж. Префрока» Т. С. Элиота, – начал я, отнюдь не будучи уверен, есть ли у него такое стихотворение и в том ли порядке я поставил «Дж.» и «Альфреда». Элиот никогда мне особенно не нравился; он столь туманен, что по его основным произведениям должен, по-моему, существовать кроссворд. По вертикали, четыре буквы, «весна среди зимы – особая пора» (8,3). Пять букв по вертикали, «вечное, хоть и влажное, на закате» (4,6). Первому приславшему верные ответы два бесплатных билета на мюзикл «Кошки»!

– Я выучил это в драмкружке, а телевизор смотрю нечасто, – признался лохматый.

– Это там? – спросил Джерард, указывая на дверь с табличкой «Только для персонала».

– Да, – сказал посрамленный на культурной почве санитар. – Идите за мной.

Джерард произвел опознание тела с видом язвительного папаши, уверяющего ребенка, что у него под кроватью никакого чудовища нет. Хотя голова Фарли распухла и была сильно разбита – тело обнаружили, когда на него наткнулся гидроцикл, – по словам Джерарда, опознать его оказалось довольно просто по модной одежде и русым волосам.

Анализ крови выявил высокое содержание наркотика – «Прозака», а не валиума, о котором Фарли говорил в своем сообщении, – и алкоголя. Санитар сказал, что Фарли подписал себе смертный приговор, стоило ему отплыть двадцать метров от берега; даже если бы он передумал, вернуться обратно ему уже не удалось бы. В месте, которое он выбрал для последнего заплыва, мощное течение уносит человека на милю в открытое море, не успеет он и глазом моргнуть. А выплыть среди ночи против течения, выпив и продрогнув, вообще невозможно.

– Плыть надо наперерез течению, а не против него, – заметил я, демонстрируя приобретенные на уроке серфинга знания.

– Знаю, – кивнул лохматый.

– Странно, если б вы не знали, – проронил я.

Как выяснилось, Фарли зарегистрировался в местном кемпинге, и его палатку нашли брошенной. Видимо, на это в обычных условиях никто не обратил бы особого внимания: палатки забывают все, потому что проще купить за пятьдесят фунтов новую, чем возвращаться. У Фарли, однако, палатка была недешевая – по словам санитара морга, она стоила фунтов четыреста, – и он резонно предположил, что Фарли обязательно вернулся бы за нею. Кроме того, в палатке нашли собрание сочинений Сартра, что для человека старше двадцати одного года отнюдь не свидетельствует о крепком душевном здоровье. Полиция искала его машину, но я мог бы сказать им, что у Фарли машины не было. Почти все время, начиная с восемнадцатилетнего возраста, он безвыездно жил в Лондоне, и учиться водить машину ему было совершенно незачем. Опознания, вкупе с дачей подробных свидетельских показаний, оказалось, как сказал нам санитар в морге, вполне достаточно для официального заключения о смерти Фарли. Он еще предупредил, что судмедэксперт может вызвать нас для дополнительных показаний, хотя вряд ли. Тело, по его расчетам, можно будет забрать через неделю, и тогда нам придется оформлять транспортировку через погребальную контору – на что уйдет основная часть оставленного им наследства, как бы велико оно ни было.

По-моему, я выразил наш с Джерардом общий интерес, спросив вслух, сколько же это будет стоить.

7 ИНЫЕ МИРЫ

День похорон Фарли для нас с Джерардом начался с ожидания Лидии у пиццерии в полусотне метров от выхода со станции метро «Брикстон».

Ни один человек в здравом уме и твердой памяти не назначит встречу прямо у выхода из подземки. Ну, во всяком случае, назначив однажды, больше не станет. Несмотря на сказанное мною выше про удивительное единение культур и растущий уровень благосостояния Брикстона, вход на станцию метро выглядит как грозное предупреждение властям: район станет похож на мрачные джунгли Бронкса, если хоть чуть-чуть отпустить вожжи. На станцию «Брикстон» спускаются те, кого выгнали из дому, и те, у кого и дома-то отродясь не бывало; ожидать там встречи – все равно что стоять у дверей палаты психиатрической больницы с усиленной охраной, только без охраны. Когда вам так плохо, что дальше некуда, когда вы подобны агнцу с безнадежно застрявшими в кустарнике рогами, когда чувствуете, что больше не можете, спросите себя: «Я что, живу на станции метро «Брикстон»?» При отрицательном ответе у вас есть некоторые шансы на выход из тупика.

Не то чтобы обитатели станции подземки были совсем безнадежны, о нет! У них нет слезливого, пришибленного, умоляющего, отчаянного вида, столь характерного для большинства обездоленных. Брикстонский нищий не сидит, повесив голову, с табличкой: «Очень хочу есть, идти некуда, помогите, кто сколько может». Его стиль попрошайничества на языке деловых людей можно определить как «атакующий», нежно любимый парнями с черными повязками на одном глазу, несколько веков назад наводивших ужас на путников на больших дорогах.

Брикстонский нищий требует денег с изяществом призрака Черной Бороды, в полночный час вытрясающего дублоны из карманов бледного, как смерть, купца. Часто в крови, с дыханием, как свист клинка, запаршивевший, с какой-то отравой в пакете – пивом или клеем, кто знает? – и воплем «Деньги!», этот нищий обладает уникальным умением одновременно обшарить ваши карманы и стошнить прямо на вас.

Но не надо думать, что он одинок, этот тип. Нет и еще раз нет. Если б Майкл Джексон задумал крупно сэкономить на массовке клипа «Триллер», на станции «Брикстон» он нашел бы тьму весьма убедительных персонажей, готовых эффектно корчиться на заднем плане всего-то за банку пива «Кестрел». Более того, если б во время танца у Джексона из кармана торчал уголок пятифунтовой купюры, думаю, он сэкономил бы и на хореографе, ибо новоявленные зомби при каждом па провожали бы глазами его карман с абсолютно точной, профессиональной пластикой восставших мертвецов.

В отсутствие короля поп-музыки завсегдатаи «Брикстона» в количестве пяти-шести человек имеют обыкновение плавно, как золотые рыбки, перемещаться по перрону и по многу раз задавать одни и те же вопросы одним и тем же людям. Если вам придется ждать долго, нет ничего необычного в том, чтобы подвергнуться трем-четырем нападениям со стороны одного и того же человека.

Главное правило для тех, кто здесь оказывается, – не курить. Во-первых, это запрещено правилами пользования подземкой, но, что намного важнее, нищих это влечет, как капитанов Киддов к подбитому галеону. Только покажите им карман, где держите курево, – и карману конец. Его не просто опустошат, а вырвут с мясом.

Фарли, бывало, зло шутил над этими несчастными. Спрашивал, что чумазый проситель хочет больше – фунтовую бумажку или сигарету. Когда, после нескольких попыток получить и то и другое они принимали решение, Фарли торжествующе поворачивался ко всем присутствующим на станции и кричал: «Вот видите, и нищие могут быть разборчивы!» Я думал, не включить ли это в свою речь на похоронах, но решил воздержаться.

К стае подземных оборотней примыкают человек двадцать отребья разрядом помельче, прихвостней пиратских главарей, еще не окончательно спустившихся вниз, но быстро катящихся в ряды постоянных обитателей станции на парах клея, дешевой «дури» и алкоголя. Они не страшные, но могут вызывать некоторое беспокойство и раздражение, в частности, те, кто для привлечения вашего внимания пользуется приемами типа: «Не одолжите мне четыре миллиона фунтов? Нет? Ну, тогда хоть один», или просто стоит рядом, время от времени трогая за плечо со словом «сынок», независимо от вашего пола.

Особенно удручает то, что подобные приемы очень напоминают мужскую тактику заговаривания зубов девушкам. Может, именно этим я сам не раз занимался в клубах и на вечеринках – попрошайничеством. Только просил не денег, а любви и дружеского участия. Будь я бродягой, мой стиль добывания денег был бы примерно таким: «Привет, меня зовут Гарри, я бродяга, пошли в мою картонную коробку пить кофе!» В общем, вяло и разорительно для себя самого. Не нищенство, а сплошной убыток.

На ступеньках у самого выхода на улицу кучкуются религиозные и политические фанатики. В любой день вы можете встретить здесь смешанную компанию из ленивых студентов, продающих газеты в защиту рабочего класса, проповедников с остекленелым взором, предлагающих вам помощь в поиске пути к себе, пахнущих старыми тряпками старух, которые взывают к вашей человечности и славят господа – или наоборот, – всевозможных бесноватых, пытающихся докричаться через грохот транспорта до равнодушных лиц, двумя потоками плывущих к поездам и обратно, наверх. Лично я счел наименее надоедливыми из всех двух громил при галстуках из «Нации ислама», которые по очереди изрекали: «Белый человек вытравил в себе сострадание, как пятна отбеливателем» и «совершенно необходимо». Вероятно, они воспользовались бы случаем поквитаться с угнетателями, присоединившись, если бы меня начали грабить, но, по крайней мере, от них ничем не пахло, и они не рвались обращать меня в свою веру.

Итак, как я уже сказал, мы ждали Лидию у пиццерии – я, Джерард и наш пес в черном шарфике, закрепленном на шее черной же бумажной гвоздикой, изделием Лидии. Я почти не разговаривал, поскольку готовился к встрече с Элис, которой Лидия после нашей с Джерардом очередной перебранки позвонила сама. Элис послала ей электронной почтой список друзей Фарли, и мы немного развлеклись, отделяя настоящих друзей и подруг от случайных партнерш на одну ночь. Отмечали только тех, о ком хоть раз слышали от него самого, и таких набралось человек десять.

Я курил, прислонясь к витрине пиццерии, а Джерарда увлек за собой некий покинувший силовое поле станции метро субъект с плакатом, срочно имевший сказать что-то о правах животных. «Жаль, нет Элис», – подумал я. Можно было бы блеснуть фразой типа: «О правах животных мы слышали предостаточно, а вот об их обязанностях – ни слова», казавшейся мне верхом остроумия. Я спросил у пса, что конкретно он сделал для меня сегодня, но ответа не получил.

Затем я взглянул на Джерарда. По тому, как он был одет, его тоже можно было причислить к свихнувшимся на политике или религии чудакам. Однако, чтобы понять его чувство стиля, сначала нужно разобраться с его философской платформой.

Начинает он обычно с утверждения, что вообще думать об одежде, пытаться произвести какое-либо впечатление в корне ошибочно, неискренне, а потому неприемлемо. Покупать следует лишь те вещи, которые вам нравятся, даже если при появлении в них на улице вас облаивают собаки, а маленькие дети швыряются камнями.

Что до костюмов, Джерард до сих пор не может преодолеть убеждение, что их положено покупать навырост. Принимая во внимание тот факт, что выглядеть нормально одетым он в принципе не привык – в его понимании хороший костюм ассоциируется с чрезвычайными обстоятельствами, как-то: собеседование при устройстве на работу или поход в поликлинику, – в результате он прочно усвоил себе манеру носить костюм, как тринадцатилетний мальчик во время обряда бар мицва. Он никогда не покупает костюмов по доброй воле, но согласен, что в некоторых случаях без них не обойтись. Короче, выглядит он так, будто одевался под страхом расстрела, и потому все время почесывается, жмется, то снимает, то надевает пиджак, ослабляет и затягивает галстук, дабы все отдавали себе отчет в важности происходящего.

В заключение замечу: костюм на Джерарде был тот самый, в котором он десять лет назад заканчивал университет, то есть самый дешевый, какой он мог себе позволить на родительские деньги (а сэкономленный остаток употребить на поездку по Европе). Теперь вы понимаете, почему я ощущал значительное превосходство.

В сумме одежда и манера держаться делали Джерарда похожим на великовозрастного школьника у табачного киоска, пристающего к взрослым с просьбой купить ему десяток сигарет. Только Джерард в школе никогда не курил: ему не позволял дух противоречия.

Ознакомившись с описанием нашего с Джерардом внешнего вида, вы могли подумать, что он меньше, чем я, стремился произвести впечатление на Элис. Уверяю вас, это безмерно далеко от истины. Произвести впечатление на Элис Джерард стремился отчаянно, причем настолько, что не решился ни на йоту отступить от своего обычного стиля. По его мнению, любое поползновение одеться модно было бы за километр определено девушкой его мечты как проявление фальши (смертный, непростительный грех). Он и так уже переступил все возможные запреты, облачившись в костюм; потратить деньги на новый было выше его понимания.

В довершение всего, природная нелюбовь Джерарда к переменам абсолютно исключала появление у него новых вещей. Он уже нашел то, что хотел, так зачем ему другое, пока старое не выносится до полного неприличия – что, по меркам Джерарда, произойдет еще очень и очень не скоро? Иногда мне казалось, что он был бы счастливее, будь у него шерсть, как у зверей: всегда одинаковая, растет сама и является его неотъемлемой частью. В шерсти нет ничего фальшивого, во всяком случае, в собственной.

В то утро, путаясь в слишком просторном пиджаке, буквально погруженный в фасон середины восьмидесятых, он вышел из дому со слегка испуганным видом, как будто мама на прощанье потрепала его за ушко и велела не трусить. В руке, как всегда, он нес свой любимый аксессуар – потрепанный пластиковый мешок из супермаркета.

– Что там? – спросил я, наперед зная, что ответ будет самый неожиданный.

– Плащи, – ответил он, почесав нос, как рыбак, нехотя выдающий рецепт своей фирменной приманки. Я заметил ему, что утро чудесное, в меру жаркое, на небе ни облачка, на дворе месяц май, но Джерард неразборчиво пробурчал что-то о необходимости быть готовыми к перемене погоды и кинулся обратно в дом за яблоком на случай, если вдруг проголодается.

Я задумался, что бы такого сказать Элис. Странно, я даже не помнил как следует ее лица и не был уверен, узнаю ли при встрече. Впрочем, я и хорошо знакомых людей часто помню весьма смутно; на лица у меня память неважная.

Я прислонился спиной к прохладному стеклу. Пыльный ветер дул мне в грудь, рубашка прилипла к коже, но пока еще я выглядел ничего себе. Что говорил Джерард, я не слышал из-за шума машин, но позже выяснилось, что парень с плакатом обвинил его в экстремизме.

Я все проигрывал в голове предстоящую встречу, хоть и знал: самое верное – не репетировать диалоги, а расслабиться. Тогда я велел себе расслабиться, что почти так же полезно, как спрашивать того, кто что-нибудь потерял, где он видел это в последний раз. Совет расслабиться сам по себе вызывает стресс. Помню, как папа, уча маму водить машину, с набухшими от напряжения венами на висках орал ей в самое ухо: «Расслабься, расслабься, пока ты всех нас не угробила!» – между тем как мы не успели еще выехать со стоянки. Задним числом замечу: вряд ли учебному процессу способствовало присутствие в автомобиле семьи, которая вопила на разные голоса при каждом резком повороте, но, разумеется, я не специалист.

– Привет, как дела?

– Нормально, а у тебя?

Вот так и надо начать – легко и спокойно. Главное, не умничать с первой же фразы. Позволить ей самой задать разговору тон. Я даже стал напевать про себя нечто в духе Киплинга:

Это меня несколько отвлекло. Я сочинил еще строф девять-десять – в том числе о необходимости не напиваться до бесчувствия и быть добрым к Джерарду хотя бы внешне, поскольку совершенно очевидно, что любые мои придирки, любое продолжение игры в семейную ссору могут сыграть с нами обоими дурную шутку. Хотя мы сами редко можем удержаться от этого, окружающие находят подобные выяснения отношений весьма скучными; Лидия, например, после поездки в Корнуолл поклялась больше никогда не проводить столько времени в нашем обществе. Поодиночке она согласна выносить нас, но вместе – спасибо, хватит.

Я закончил следующую строфу о проявлении доброты к животным и нагнулся погладить Рекса со словами:

– Мальчик мой, я взял тебя из собачьего приюта и запросто могу сдать обратно. А теперь за работу, и живо.

В ответ пес нежно потерся о мой рукав.

– Вид у вас вполне счастливый, – сказал женский голос у меня над ухом. – Ух ты, какая чудная псина. Доброе утро, рада видеть вас.

То была Элис. Похоже, она обладала даром появляться неожиданно: что в квартире Фарли, что сейчас – посреди улицы. Я не подумал, что по пути на кладбище ей надо будет пройти мимо станции метро, иначе смотрел бы в оба. Выглядела она шикарно: в черном бархатном платье, похожая на Фенеллу Филдинг из сериала «Продолжайте визжать», предмет моих первых эротических грез. Она нагнулась погладить собаку, и, к моему замешательству, в вырез платья мне было видно абсолютно все, хотя, дабы не свести меня с ума окончательно, лифчик она все-таки надела. В руке Элис держала внушительный букет гладиолусов, и я тут же вспомнил, что сам не купил цветы. Знаю, на похороны принято посылать цветы заранее, но знакомые Фарли вряд ли дисциплинированны настолько, чтобы этим озаботиться, поэтому я попросил Элис сказать всем, чтобы приносили цветы с собой. Она спросила, не предпочел бы Фарли венкам пожертвования на благотворительность. Я не удержался и рассмеялся.

Любая другая в таком платье была бы похожа на чокнутую хиппи, но Элис сияла, как невеста Дракулы в ожидании графа в исполнении Кристофера Ли. Цвет лица у нее был потрясающий – легкий золотистый загар, который в сочетании с платьем почему-то делал ее чуть бледнее и воздушнее. Ее изящество, ее хрупкость заставили меня чувствовать себя неотесанным мужланом; я боялся сломать ее, если по ошибке сделаю неловкое движение. На левой щеке у нее была маленькая родинка, которую я в первый раз не заметил. Я встал, а она все еще сидела на корточках и гладила собаку.

– Я пел гимн, – сказал я, выставляя одну ногу вперед, как бегун на длинные дистанции перед стартом, дабы спрятать то, что в женском романе назвали бы «доказательством моей страсти». – Тренируюсь понемногу.

– А что, и гимны будут? – спросила она (причем голова ее, как на грех, приходилась мне как раз чуть ниже пояса).

– Не знаю. Мы заказывали стандартный набор.

– Кажется, особенным благочестием он не отличался.

Элис встала, оправила платье. Глаза ее были почти неподвижны, но, как хорошая театральная актриса, она изобразила сильное беспокойство еле заметной гримаской, чуть прикусив зубами кончик языка.

– Ну, теперь, когда он умер, это вряд ли важно, так?

Уголки ее рта опустились вниз.

– Если это вообще важно, значит, важно и теперь, когда он умер.

Рот у нее был невероятно выразительный, и я едва удержался, чтобы не сказать ей об этом.

Говорить о таких вещах невозможно без почерпнутых из фильмов, спектаклей или книг романтических штампов, и при одной мысли об этом у меня по коже прошел мороз. Может, потом, когда мы поженимся, в каком-нибудь обыденном разговоре, пусть даже во время ссоры, я и пророню: «Если ты хотела, чтобы я купил еще спагетти, почему не написала в общий список? Чего в списке нет, того я не покупаю, это неоспоримый факт – как, например, то, что у тебя очень выразительный рот». Вот так еще можно.

– Да, пожалуй, – произнес я вслух, раздумывая, не рвануть ли нам на кладбище вдвоем, оставив Джерарда дожидаться Лидию, но в конце концов решил, что лучше не надо.

– Кого вы еще ждете? – спросил выразительный яркий рот.

Я обнаружил, что с Элис у меня та же беда, что и с другими красивыми женщинами. Смотреть на нее было нельзя, не смотреть – тоже. Хотелось спокойно взглянуть ей в глаза, как нормальный мужчина нормальной женщине, но я был настолько раздавлен, потрясен, сокрушен ее красотой, что не помнил даже, как это делается.

Я встречался с ней взглядом, понимал, что беззастенчиво пялюсь, резко обрывал себя и переводил взор на дорогу. Затем до меня доходило, что нельзя столько времени глазеть на машины, не то ей покажется, что мыслями я неизвестно где, как молодой карьерист на вечеринке, весьма полезной для дальнейшего продвижения по службе. Далее я напоминал себе: чтобы произвести впечатление нормального человека, надо смотреть на девушку как следует, поэтому снова ловил ее взгляд и быстренько отводил глаза. К несчастью, лучший способ зарекомендовать себя психопатом – стараться выглядеть нормальным человеком. В результате вид у меня был, как у типа, взявшего с газетного прилавка полистать автомобильный журнал, но постоянно косящегося на «Плейбой», или как у собаки, знающей, что смотреть на лежащий на столе кусок пирога не положено.

– Лидию и Джерарда, – ответил я. – Вот дождемся, и можно всем вместе пройтись пешком.

– Конечно, – протянула Элис, будто смакуя леденец. – Очень хочу познакомиться с Лидией. А будет кто-нибудь говорить речь на похоронах?

– Я набросал несколько слов. Точнее, подыскал цитату из Уайльда.

На самом деле я просто нашел статью Уайльда на смерть художника Обри Бердслея и приспособил ее для Фарли. Это давало мне шанс намекнуть на свое глубокое знание Уайльда перед Элис и приятелями Фарли, но, по правде, цитату я прочел в какой-то из газет, что мы держали в туалете. Да, искушение выдать чужие слова за собственные тоже посетило меня, но банду завсегдатаев модных клубов, с которыми водил знакомство Фарли, больше впечатлило бы имя Уайльд, нежели сами слова, если только они вообще считали литературу чем-то заслуживающим внимания.

Элис еле слышно ахнула от удивления и восторга, как, наверное, ахала во время своей первой близости с мужчиной:

– Цитату? Какую же?

Я достал из внутреннего кармана пиджака листок бумаги и прочел:

– «Каким бы невероятно ранним ни был расцвет его гения, он продолжал бурно развиваться и далеко еще не дошел до предела. В таинственном гроте его души скрывались великие силы, и есть нечто зловещее и трагическое в том, что человеку, привнесшему в жизнь новые оттенки ужаса, было суждено умереть в возрасте цветка».

– Чудесно, – улыбнулась Элис, и я сразу же представил себе, как она говорит это после того. – Просто замечательно. Но только как быть с «привнесшим в жизнь новые оттенки ужаса»?

– По контексту сойдет, – успокоил я.

– Приве-е-ет, – подпрыгнув на месте и зыркнув на меня, протянул Джерард, – как дела?

Защитник прав животных уже ушел, забыв свой плакат.

– Хорошо, – ответила Элис. Вот и мне бы так начать разговор, а не ломаться, как клоуну, беспокоясь о том, что от страсти на мне плохо сидят брюки.

– Классно выглядишь, – заметил Джерард, растопырив руки, будто нес перед собой картину, и я знал, что он не лукавит, ибо Джерард никогда не говорит девушкам таких вещей из простой вежливости. Нельзя же говорить о том, чего не чувствуешь.

– Спасибо, – сказала Элис, – ты тоже ничего себе. Все еще хочешь со мной спать?

Брюки вдруг стали мне совершенно свободны. Идти больше ничто не мешало.

– У нас есть десять минут до встречи с Лидией, – радостно заржал Джерард, мысленно потирая руки. Я заставил себя подхихикнуть. Он по-прежнему подпрыгивал, но, на мой взгляд, не очень высоко, то есть был относительно спокоен.

– А может, лучше со мной? – проронил я.

– Ага. С вами обоими, если обещаете управиться за десять минут.

Элис улыбнулась одними глазами. Глаза у нее были невероятно добрые и умные. Джерард подпрыгнул еще раз, и мы оба истерически расхохотались, хотя, думаю, ничего веселого в ее предложении не находили.

– Рада видеть вас всех в глубокой скорби, – заметила только что прибывшая Лидия. Она тоже привела себя в порядок соответственно случаю, надела что-то черное и держала в руке букет белых роз.

– Черт, – воскликнул Джерард, – а про цветы-то я и не подумал!

Лидия смерила Элис взглядом – по-моему, более пристальным, чем допускают правила хорошего тона.

– Цветы наверняка будут продавать у кладбища, – сказала Элис. – Я Элис, а вы, должно быть, Лидия?

Она протянула Лидии руку, позой снова напомнив мне египетскую принцессу – только волосы у Элис были красивее. Лидия крепко сжала ее ладонь, сказав, что слышала об Элис очень много. «Надеюсь, ничего плохого», – заметила Элис. «О, что вы, напротив», – возразила Лидия. Мы с Джерардом хором извинились, что не представили дам друг другу.

Лидия с каким-то странным ожесточением теребила Элис за рукав.

– Чудный материал, – изрекла она тоном цыганки, сулящей благоденствие и процветание за грош медью. Джерард протянул лапу, тщательно пощупал тот же рукав и заключил:

– Да, правда здорово.

Не желая оставаться в стороне, я уцепился за второй рукав, пробормотав:

– Фантастика.

И тут же вспомнил какую-то старинную картину, на которой Пресвятая Дева беседует с убогими или королева наложением рук исцеляет увечных. Случайному прохожему, однако, могло показаться, что мы пытаемся разорвать девушку пополам или стащить с нее платье – сцена для южного Лондона не самая типичная.

– Мамино старое, – пояснила Элис.

Ух ты, подумал я, она еще и комплименты принимать умеет.

– Хм-м, – сказала Лидия, явно подразумевая: «Да уж, конечно! Просто купить в магазине платье, заплатив за него кучу денег, как обычная смертная, ты не могла. Оно должно было достаться тебе бесплатно, верно ведь, ты, стерва везучая».

– Напялила, что было, – продолжала Элис, ослепительная в черном бархате, как бриллиант в короне.

– Хм-мм, – повторила Лидия, что значило: «Умри, дрянь самодовольная».

– Если приглядеться, оно совсем вытертое.

– Хм-мм, – промычала Лидия, сжимая свободную руку в кулак,будто опасалась вцепиться Элис в горло.

– Ну, пошли? – спросил Джерард, который, как и я, видимо, боялся, что еще одно «Хм-мм» – и Элис окажется под колесами машин.

– Хм-мм, – сказала Лидия.

– Может, вы отпустите мои рукава? – попросила Элис.

– Извини, – сказали хором все мы.

И пошли по Эффра-роуд к кладбищу. Говоря о нашем решении похоронить Фарли в Брикстоне, я не учел одного: кладбища как такового в Брикстоне нет, то есть предавать нашего друга земле пришлось в ближайшем к Брикстону месте – западном Норвуде. Для тех, кто не живет в Лондоне, объясню: Норвуд не отличается особым шиком, но что поделаешь, надо же Фарли упокоиться где-нибудь.

Идти от станции метро до кладбища довольно долго, но, поскольку в здешних автобусах мы разбирались не очень, то решили не связываться с городским транспортом. Элис шагала впереди – «шагала» здесь ключевое понятие, ибо, как выразился бы спортивный комментатор, девушка взяла хороший темп прямо со старта. Причем настолько хороший, что всем нам стоило большого труда не отставать от нее.

Это усугубило и без того непростую ситуацию. Каждый из нас желал, чтобы внимание Элис по пути было обращено исключительно на него одного, но оказаться рядом с нею надлежало совершенно случайно. Отпихивать противника локтями или тянуть его за рубашку было неспортивно; подобные приемы только выявили бы склочника, который отчаянно хочет занять не предназначенное ему место. Как я уже отмечал, недопустимо демонстрировать желанной женщине свое желание; никто не желает иметь дело с тем, кто желает слишком многого. К несчастью, нам обоим – Джерарду и мне – приходилось чуть ли не бежать, чтобы держаться с нею вровень, взывая к ее вниманию на полном скаку, как газетчики с не склонным к интервью политическим деятелем. Лидия, которой не позволял угнаться за всеми нами малый рост, пыхтела далеко позади, как оруженосец трех мушкетеров.

Когда мы промчались мимо кинотеатра «Ритци», стало совершенно очевидно, что Лидия отстала безнадежно, а желтую майку лидера, безусловно, получила Элис.

– Так тебе звонили из полиции? – обливаясь потом, спросил я, пробегая мимо той большой церкви, где теперь открыли бар.

– Да, – ответила Элис. – Странные они какие-то.

– Да уж, – выдохнул Джерард.

– Приглашали меня на «Звездный экспресс», – продолжала Элис, без малейшей заминки, без взгляда по сторонам переходя дорогу.

– И ты пошла? – на секунду вырвавшись вперед, полюбопытствовал Джерард. Мы с Рексом притормозили, чтобы не врезаться в почтовый ящик.

– Эй, вы там, помедленнее можно? – послышался издалека голос Лидии, но тут же потонул в дорожном шуме.

– Да ну, – хмыкнула Элис, легко вырываясь вперед.

Я отчаянно рванул наперехват и поинтересовался:

– А про нас спрашивали?

– Нет, – ответила Элис, не сбавляя темпа, и я испугался, не перейдет ли она сейчас на следующую скорость, – зато задали кучу вопросов о моей личной жизни.

– Могу себе представить, – заплетающимся то ли от страсти, то ли от изнеможения языком произнес Джерард.

– И о «Звездном экспрессе», – договорила Элис, без усилий разогнавшись до скорости звука.

– Ты случайно не на роликовых коньках? – пробормотал я, насколько возможно бормотать, находясь за пределом своих двигательных возможностей.

– Я всегда хожу быстро, – отреагировала Элис, продолжая набирать ход.

Джерард топотал рядом с ней. Пакет с плащами вертелся в его руке, как пропеллер, будто подгоняя вперед; слишком просторный костюм болтался на тощем торсе, а на лице застыло самозабвение ребенка, выигрывающего соревнование по бегу в мешке.

– Люблю этот район, – пропыхтел он, пытаясь занять даму беседой при пульсе 180 ударов в минуту.

– Да, здесь мило, – согласилась Элис, на бегу разглядывая свои ногти.

Я заметил, что у меня развязался шнурок, но это не могло меня остановить. В войну парни вдвое младше меня дотягивали до родного аэродрома на одном крыле… Представил себе, как мы с Элис гуляем по бульвару: я держу ее за руку и мчусь за нею следом, как заарканивший мустанга ковбой. Затем оглянулся назад и не увидел Лидии.

– Погоди минутку, Лидию потеряли! – взмолился я.

Элис остановилась, развернувшись с точностью, сделавшей бы честь Диего Марадоне, и наконец дала нам с Джерардом возможность перевести дыхание.

– Почему ты так быстро ходишь? – спросил я.

– Привычка. Если идти медленно, мужики думают, что я с ними со всеми хочу переспать.

– Что-что?

– Тогда у них есть время подойти и заговорить. А если идти с такой скоростью, как сейчас, разве что какой-нибудь придурок вслед загудит.

Слово «придурок» она произнесла так сочно, что у меня опять заныло внизу живота.

– Гадость какая, – возмутился Джерард. Он плохо понимал тех, кто способен выразить всю полноту своих желаний посредством автомобильного звукового сигнала. Один гудок – «Ух ты!», два – «Ну и ну!», три – «Сравню ль тебя с погожим летним днем? Нет, давай раздевайся».

В поле видимости появилась Лидия.

– Чтоб вас всех! – задыхаясь, прохрипела она. – Будьте так любезны, помедленнее, не то вам придется хоронить еще и меня.

– Простите, – сказала Элис, – это я виновата.

– Хм-мм, – изрекла Лидия, попыталась улыбнуться, от чего помрачнела еще больше. Положение мое было ужасно: мне приходилось производить впечатление на Элис под бдительным оком бывшей подруги. Мы с Джерардом дружно уставились на собственные ботинки. Лидия, разумеется, предполагала, что я сравниваю ее с Элис и сравнение по всем статьям выходит не в ее пользу. Что хуже всего – она была совершенно права. На тот момент Лидии уже стукнуло сорок – лет на десять больше, чем хотелось бы ей самой, и минимум на пятнадцать – чем вообще приемлемо для женщины. Элис же было около двадцати пяти – с точки зрения мужчины моих лет, просто идеально, – хотя выглядела она моложе, что тоже идеально. Ее красота была легка и безыскусна, тогда как Лидия, подобно художнику, щедро кладущему на палитру мазок за мазком, не трудясь как следует смешивать краски, каждые десять минут поправляла макияж перед карманным зеркальцем. Знаю, это звучит некрасиво, но что прикажете сказать? Что я этого не подумал? Боюсь, все-таки подумал и думал каждый раз, каждую секунду, все время, пока с нею встречался. К несчастью, моя низкая самооценка и ее скромные запросы (вкупе с неотразимым обаянием) общими усилиями продержали нас вместе довольно долго. Тогда я думал, дружба важнее физического влечения. Да, да, знаю, был не прав, теперь сам вижу, но в то время это казалось мне верным. Кстати, и на том спасибо: некоторые вот так мучаются друг с дружкой лет по сорок.

Лидия – чудесная, умная женщина, а Элис я даже не знаю как следует. Может, она окажется безмозглой идиоткой, взбалмошной стервой, но я решил рискнуть. Причем легко и охотно.

При этом у меня появилась новая проблема: поговорить с Лидией, из дружбы и элементарного человеческого уважения к ее чувствам. Увиваться за Элис весь день нехорошо. Если я не поговорю с Лидией, она сама увидит, куда я смотрю, причем возразить не сможет, поскольку помолвлена. Да она и так уже видела, что я делаю, и все мы понимали: хотя теоретически я могу ухаживать за кем хочу, практически никто мне такого права не давал, и от бывшей подруги я не получил абсолютной свободы, а лишь временное разрешение встречаться с другими девушками, пока ее нет рядом. Одно дело – рассказать ей об Элис, и совсем другое – колоть глаза жестокой правдой, ибо в присутствии Элис за пять секунд я проявил больше энтузиазма, чем за полных два года общения с нею самой. Также я понимал: время, потраченное мною на объяснения с Лидией, Джерард использует против меня. В общем, вы понимаете, что я в результате решил.

– Сюда, – сказала Элис, беря Лидию под руку.

– Извини, Лидия, – сказал я, пристраиваясь к Элис с другой стороны.

– Хм-мм, – произнесла Лидия. Этих «хм-мм» за сегодняшнее утро накопилось, пожалуй, слишком много.

Джерард, разумеется, в нашу цепочку не поместился. Он попрыгал еще немного позади, пометался туда-сюда, как человек, пытающийся перейти дорогу, по которой сплошным потоком мчатся машины. Вклиниться между нами ему, конечно, не удалось, так что он вынужден был идти, наступая нам на пятки и надоедливо (по-моему) жужжа что-то Элис в самое ухо. Так мы подвигались вперед уже вполне похоронным шагом. Элис и Лидия беседовали об Эрике, кажется, дизайнере по профессии, причем теперь Лидия хмыкала несколько реже. Я изо всех сил старался показать, как хорошо умею слушать других, а Джерард подскакивал и метался позади, время от времени встревая с замечательно неуместными замечаниями типа: «Дизайн? О, я люблю дизайн».

Наконец мы дошли до кладбища и остановились у большой часовни – массивного сооружения из металла и бетона, внушительного, но довольно заурядного вида. Она напомнила мне мою старую школу и фабричный квартал, рядом с которым я жил в детстве.

У ворот я приобрел дорогой венок, а Джерард – какие-то большие оранжевые цветы, посетовав, что в продаже нет нарциссов. Я усомнился, не слишком ли скромны нарциссы для похорон, но он ответил, что они ему нравятся. Джерард – человек непритязательных вкусов. Я говорю это с полным правом, хотя сам подал идею отказаться от автокатафалка, чтобы уменьшить расходы. Фарли возражать не станет, принимая во внимание, что он мертв.

Остальные друзья Фарли еще не приехали, и мы остались одни ждать выноса тела. Мы с Джерардом вызвались помочь нести гроб вместе с могильщиками.

Какой-то тип из похоронного бюро, в форменном комбинезоне, велел водителю цветочного фургона отвезти букеты к мемориальной стене за часовней. Мы спросили его, куда положить цветы Джерарда, и он направил нас к седьмому участку. По хрустящей гравием дорожке мы добрели до стены, нашли указанное место. Там уже стояли два венка для Фарли, причем один только что сгрузили с фургона. На ленте первого было написано: «Фарли, старик, прости, быть не могу. Очень много дел на работе. До скорого. Джулз», а на другом, от некоего Тони, уместилось целое стихотворение о падающих листьях и роняющем слезы небе, столь омерзительное, что я даже не дочитал его до конца. Несмотря на свой лирический настрой, Тони тоже не нашел времени появиться лично. Тогда я решил прочесть, что написала на своем венке Лидия.

Я начал с ее цветов, хоть и сгорал от любопытства взглянуть, что там у Элис, потому что изо всех сил старался проявлять сдержанность. Надпись на ленте гласила: «Фарли, придурок несчастный, нам будет тебя не хватать». Такого я мог бы ожидать от полковника войск специального назначения, но никак не от журналистки. На букете Элис я прочел: «Когда боги хотят наказать нас, то внимают нашим молитвам. Прости, что я вняла твоим». Текст показался мне несколько извращенным и очень эгоистичным, но цитату я узнал.

– Уайльд, да? – сказал я. – Как и у меня.

– Да, – ответила Элис. – Надеюсь, не я подтолкнула его к этому, но на всякий случай решила попросить прощения.

– Любишь Уайльда? – поинтересовался я, лихорадочно вспоминая, что еще я писал о нем в своей дипломной работе.

– Как можно его не любить?

– О да, – изрек я так, как мог бы сказать сам старина Оскар.

– Уайльд мне нравится, – вступил Джерард. – По-моему, он очень занятный. Да, очень.

«Любопытно, – подумал я, – а удастся ли ему повернуться внутри костюма кругом, чтобы сам костюм остался на месте?»

– А что тебе у него больше всего нравится? – спросил я.

Джерард слегка напрягся. В колледже он специализировался на психологии, а следовательно, с историей культуры был не в ладах.

– Да как тут выбрать? – выкрутился он. – У него все такое сложное, многоплановое…

– Как это верно, – согласилась Элис.

Я уже собирался попросить Джерарда назвать какое-нибудь любое произведение Уайльда, но вспомнил, что обещал себе не выпендриваться перед Элис, и потому лишь процедил сквозь зубы:

– Прекрасный ответ, Джерард.

После чего мы двинулись ко входу в часовню.

Джерард бросил прощальный взгляд на цветы.

– И всего-то удовольствия на целую десятку, – сказал он. – Неужели они ни для чего больше не пригодятся?

– Чем короче и дороже удовольствие, тем оно восхитительнее, – заметил я, стараясь изъясняться в духе Уайльда, впрочем, без особого успеха.

– Хм-м, – промычал Джерард, более склонный к удовольствиям продолжительным и дешевым.

– Хм-м, – вторила Лидия, полностью разделявшая его взгляды.

Похороны были назначены на одиннадцать, ждать оставалось еще двадцать минут, и я попытался привести себя в соответствующее случаю грустное настроение, подумать о чем-нибудь пронзительном и мистическом, например, об одиноком вороне, летящем над покрытой снегом пустошью. Но стоял теплый, светлый майский день, на кладбище пахло свежескошенной травой, Элис выглядела чудесно, и, как ни кинь, я держался с нею молодцом. В дополнение к этому, с Лидией и Джерардом тоже все наладилось. Жизнь была хороша. Из часовни вышла очередная толпа скорбящих, правда, с таким видом, будто они вот-вот рассмеются. Через плечо Элис я заметил среди них вполне симпатичную девушку.

Последним в дверях показался Энди, приятель Фарли, в защитных штанах и майке, в темных очках и с плейером на шее. Он кивал головой в такт чему-то типа «Спид гараж» или другой супермодной группе и отщелкивал ритм пальцами.

– Гарри, – поприветствовал он меня, не снимая наушников.

– Энди, тебя тут трудно заметить, – ответил я, сам не понимая, что пошутил насчет его камуфляжного прикида.

– Вот забрел на последнюю службу. Старый греховодник. Умер в больнице.

Он обвел взглядом Джерарда, Лидию, Элис, затем снова посмотрел на меня. Для того чтобы заговорить с ними, не будучи представленным, он был слишком крут; для того чтобы общаться после представления, возможно, тоже. Рисковать и знакомить его с Элис мне не хотелось, поэтому я только кивнул – надеюсь, с нужным выражением.

Не все приняли смерть ближнего столь легко. Я слышал рыдающий голос какой-то старой женщины: «Ох, Джим, Джим!»

Подняв голову, я увидел, как женщину ведут к ждущему поодаль автомобилю. От горя ее не держали ноги. Я задумался о себе самом. Узнаю ли я когда-нибудь, что такое быть всеми любимым, посвятить себя какому-то важному делу – и вдруг все потерять в теплый день раннего лета? Полезная мысль, надо будет потом поделиться ею с Элис, только убрать акцент с себя, а то она примет меня за эгоцентрика.

– Это хуже всего, – сказала Элис, наблюдавшая за происходящим рядом со мной и, видимо, угадавшая, о чем я думал. – Представь, каково потерять человека, совершенно тебе безразличного в течение последних сорока лет, хоть и близкого. Был и нет. И ты чувствуешь, что своей смертью он освободил тебя, и гадаешь, почему не освободилась уже много лет назад. А на похоронах просто играешь нужную роль, потому что только этого от себя и ждешь.

– На похоронах, где поймешь, что потеряла себя? – спросил я.

Элис кивнула и крепче сжала губы.

– Должно быть, в таких случаях помогает вера, – продолжала она. – Ну, если веришь в святость брачных уз или в семейный очаг и думаешь, что детям необходима твоя поддержка, тогда легче.

– Искренняя вера утратила свое обаяние, никого она больше не прельщает, – сказал я. Эту фразу я говорил всего третий раз в жизни, но мне было приятно, что сумел ввернуть ее настолько к месту в самом начале знакомства с Элис. Теперь только бы не забыться и не сказать снова… К счастью, Элис рассмеялась и ответила:

– Особенно Салмана Рушди.^[4]

Как я обрадовался, что она сразу поняла меня! Ничего нет хуже, чем блеснуть перед девушкой остроумием и быть неверно понятым. Тогда не знаешь, то ли повторить, то ли не повторять… Боже, какая морока.

Заметьте, я знал, что повторю это: я повторяю все свои удачные остроты. Чем дольше я смотрел на Элис, тем больше она напоминала мне героиню старого фильма в исполнении Кэтрин или Одри Хёпберн (никогда не могу запомнить, какая между ними разница), только красота Элис чувственнее и грудь у нее больше.

Как-то раз я испытал горе – не более заметное невооруженным глазом, чем полураспад атома, – когда умерла моя бывшая подружка, несколько лет спустя после того, как мы перестали встречаться. Джерард встретил кого-то из ее знакомых, и тот сказал, что она умерла. Как именно это случилось, Джерард его не спросил, а жаль, мне бы хотелось знать. Мы были не особенно близки, но все равно, я бы хоть открытку с соболезнованиями послал. А если я доживу до ста лет, неужели придется сорок три раза выслушивать, что те, с кем я встречался, умерли? Или сорок четыре, хотя с Элис я еще не встречаюсь и не хочу, чтобы она умирала. Если у меня было сорок три подружки и, скажем, к трем или четырем из них я питал серьезные чувства, значит ли это, что на четырех похоронах я буду в таком же состоянии, как эта обезумевшая от горя женщина? Ну, и до чего я так дойду?

«Оригинальная у Элис позиция», – подумал я. До партнерства Фарли отношений с женщинами никогда не доводил, ограничиваясь краткими встречами. Ну, может, влюбленностями, но мимолетными, а скорее – просто увлечениями. Все-таки как мило с ее стороны прийти сюда, пусть даже это она подтолкнула его к пропасти, на краю которой он стоял.

– По-моему, горе не обязано быть абсолютно чистым, – заговорила Элис. – Даже плохие отношения зачем-то нужны. Они упорядочивают жизнь. А смерть вдруг все это отнимает, и ты не знаешь, куда теперь идти. Приходится как-то считаться с тем, что теперь не надо готовить обед или гладить рубашки человеку, которого ненавидела.

– Но ты-то рубашек не гладишь? – спросил помятый Джерард с некоторым испугом, но не без любопытства. Я и не заметил, что он подслушивает.

– Только свои собственные, – печально улыбнулась Элис автомобилю, увозящему плачущую женщину и еще нескольких человек.

– Эй, – завопил краснорожий здоровяк, – кто в паб?

Ему ответил разноголосый хор: «Идем, идем», и остатки процессии двинулись к своим машинам.

Надо было продолжить серьезный разговор с Элис в надежде на новые объединяющие нас грустные воспоминания.

– Мой прежний сосед… – завел я, собираясь на примере из жизни развить мысль о неверном выборе и тех, кто умирает молодыми.

– Это что за цыпочка? – спросил Джерарда Энди, и, клянусь, я услышал, как тот ответил: «Да так, трансвестит». На Энди, похоже, это произвело некоторое впечатление.

– Вот и катафалк, – сказала Лидия.

Катафалк, который я определил как наш, прошуршал по гравию и остановился перед нами. Я достал визитную карточку «Ко-оп» и поднял ее над головой. Первая погребальная контора, куда мы обратились, столь пылко расхваливала преимущества своего семейного предприятия, что я тут же выяснил, насколько они дороже остальных. Оказалось, почти в два раза по сравнению с «Ко-оп», которой, помимо погребальных контор, принадлежала еще сеть супермаркетов. У «Ко-оп» оказалось еще одно преимущество – отделения в Корнуолле и Лондоне, так что нам не пришлось платить за ночной прогон катафалка из самого Пензанса.

Рабочий увидел, как я размахиваю визиткой, и подошел.

– Мистер Чешир? – спросил он так негромко и сдержанно, что я задался вопросом: не дешевле ли нам стал бы гробовщик, который громко портит воздух и грубо шутит? Трудно, наверное, весь день профессионально соответствовать. Даже в машине на обратном пути не рассмеяться, хотя они, наверное, все-таки смеются.

В тот же миг я увидел, как из часовни выходит викарий. Он заранее попросил меня набросать несколько слов о Фарли, и я отпечатал их, сидя на работе. Элис болтала с Джерардом, что меня совсем не устраивало. Понравившаяся мне девушка проехала мимо нас в мини-фургоне с длинным патлатым парнем за рулем. Я переговорил с гробовщиком, отдал текст о Фарли викарию, и он попросил нас обождать минутку у входа, прежде чем вносить гроб. Элис старалась не рассмеяться над тем, что сказал ей Джерард, и все остальные тоже. Даже я чуть не прыснул, хотя глаза мои почему-то налились слезами.

Через пару минут викарий появился в дверях и пригласил нас внутрь. Мы с Джерардом вместе с могильщиками подставили плечи под гроб, Лидия взяла Рекса, и мы вошли. Я поразился, как легко нести Фарли, будто после смерти он стал бесплотным, но Джерард объяснил, что это из-за перераспределения веса.

– Снаряжен, обряжен и готов к похоронным процедурам, – сострил Энди.

Мы поставили гроб на ленту конвейера, уходящую в печь, и сели. Элис, увы, сразу оказалась между Энди и Лидией, поэтому торопиться занимать место было бессмысленно.

В зале не было никого, кроме меня, Джерарда, Лидии, Элис и Энди, и, полагаю, никто из нас не жаждал выслушивать всю службу целиком, но из уважения к викарию, к Фарли или к себе самим все остались. Подобными событиями принято заканчивать главу, они служат как бы виньеткой, рамкой, но мы не привыкли к завершенности, к важным датам и не любим их. Даже свадьбы, при всем изобилии на них взволнованных и доступных женщин, слегка угнетают меня своей торжественностью. В любом крупном событии присутствуют отголоски других, столь же крупных: первый день в колледже, последний день в колледже, двадцать первый день рождения, день первого разрыва с другом или подругой. Оглядываешься и удивляешься: «Неужели это было так давно? Неужели мне уже столько лет?» А похороны Фарли были в чем-то даже значительнее всего этого, и я, как ни стыдно признаваться, не хотел бы, каждый май вспоминая их, чувствовать, что старею. Дело, конечно, не только в этом, мне было искренне жаль Фарли, но разделенные с кем-либо переживания почему-то приводят меня в ужас. Страшно оглянуться назад и подумать: «Что нас до сих пор связывает – наши чувства или мы сами? Неужели мы так изменились?»

Викарий заставил нас пропеть гимн, что Энди исполнил очень неплохо, не снимая наушников. Мне вдруг захотелось, чтобы он оказался подальше в прошлом, где за подобное поведение сжигали на костре или хотя бы строго предупреждали. Джерард, убежденный атеист, разумеется, не пел. Лидия толкала его в бок, вращая глазами в сторону викария, но он так и не внял. Я его не виню. Чтобы подпевать нам, ему следовало сначала уверовать, а потом обратиться из иудаизма в христианство, что уже довольно много для одного теплого вечера. Не то чтобы все мы были набожнее Джерарда, просто для нас вера сводилась к правилам хорошего тона.

Викарий прочел что-то про Фарли по моему листку, причем прозвучало это вполне убедительно для того, кто его не знал при жизни. Натуры более чувствительные, чем мы, ужаснулись бы лицемерию, с которым неверующего Фарли предают земле по христианскому погребальному обряду, хотя лично я думаю, ему было бы все равно. Викарий запнулся на словах: «Он переспал со столькими женщинами, что по сравнению с ним Эррол Флинн – просто Франциск Ассизский», но это я написал специально для Элис, чтобы и думать забыла о Фарли. Естественно, лучше услышать такое от служителя церкви, чем от меня: его нельзя будет упрекнуть в пристрастности.

Викарий справился молодцом, ввернул даже пару слов о возможности прощения для каждого, о неизреченной милости божией, о том, что при жизни можно вообще не утруждать себя примерным поведением, если я правильно его понял. Подозреваю, правда, что, упирая на «таинственные» глубины божьей любви, любви, которая «выражается в понимании», и «совершенно неожиданные» (уверен, так он и сказал) решения, принимаемые в последний день, он кинул камешек в огород Фарли, ну да ладно.

Затем пришел мой черед говорить. Я поднялся с места, минут пять порассуждал на тему, каким интереснейшим человеком был Фарли (правда), как он был невероятно благороден (вранье; сам не знаю, почему такое сказал, должно быть, проникся духом события или просто хотел сделать приятное викарию); как мы все его любили (правдоподобно). Потом зачитал цитату из Уайльда, отметив, что Элис прослезилась. Это, как сказал бы викарий, порадовало мой взор.

Я сел, а викарий вернулся на кафедру. Однако Джерард, давно проявлявший признаки неудовольствия, с искаженным лицом человека, которому под вставную челюсть попал осколок рыбьей кости, как выяснилось, уже наслушался и насмотрелся досыта. Не успел викарий занять свое место, он одним прыжком преградил ему путь и завладел кафедрой с легкостью влезшего без очереди к стойке бара, жестом остановил опешившего служителя культа, повернулся к аудитории и вцепился в конторку обеими руками.

– Слушайте, – заявил он таким тоном, что я заволновался, не услышим ли мы слишком разговорных выражений, – насколько я понимаю, – извините, святой отец, – это все чушь собачья. Фарли был самовлюбленным типом, занятным лишь в малых дозах, и моральным уродом. Никакого прощения ему не светит, во-первых, потому, что он его не заслужил, и, во-вторых, что намного важнее…

Он подался вперед, перегнувшись через кафедру, и четко, раздельно произнес:

– Потому, что бога нет.

Викарий пожал плечами и развел ручками с видом: «Может, нет, а может, и есть».

– Лучшее, на что мы можем надеяться, и это неоспоримый научный факт, – гремел Джерард, и с каждым его словом у меня все больше холодела спина, – реинкарнация.

Аудитория слушала Джерарда с вежливым, хоть и несколько напряженным вниманием.

– Задумайтесь: во времени, которое, как все мы понимаем, не имеет границ, конца и начала, через миллиарды и миллиарды лет любая комбинация атомов может случайно повториться. Следовательно, комбинация атомов по имени Фарли возникнет опять. Он снова будет жить. Те атомы тоже через необозримый промежуток времени видоизменятся в какую-нибудь мышь с ухом на спине, трансгенных фруктовых мушек и другие адские мутации, возможно, замечательные, но не мне и не сейчас об этом говорить. Поэтому подведу итог: мы живем в аморальной, безбожной вселенной, приспособленной для всевозможных уродств и мучений гораздо больше, чем для счастья и красоты. Пусть Фарли пребывает в покое настолько, насколько позволит ему эта вселенная. При жизни покоя ему выпало не много. Спасибо.

И Джерард решительным шагом вернулся на место.

Я взглянул на оцепеневшую от ужаса Элис. Лидия изумленно качала головой. Энди невозмутимо менял кассету в плейере.

Похоже, выступление впечатлило одного викария.

– Благодарю вас за вашу искреннюю речь, – промолвил он. – Как необычно и, осмелюсь сказать, приятно слышать молодого человека, столь глубоко вникающего в вопросы теологии, даже если я сам не могу вполне разделить его мнение.

Надо же, поразился я, как далеко ушла церковь от жесткой непримиримости к еретикам, столь характерной для первых тысячи семисот лет своей истории.

Все мы, кроме Джерарда, преклонили колени для молитвы, затем викарий затянул последний гимн. Гроб Фарли скрылся за занавесом крематория. По-моему, невозможно, видя, как закрывается за гробом этот занавес, не подумать о выходе на бис, и странно, кому пришло в голову оснастить место скорби столь комической деталью. Но, как бы ни было, таков был конец Фарли.

На прощанье викарий пожал руку каждому из нас, как команде противника после особенно жесткого футбольного матча, и сунул Джерарду какую-то брошюрку о подготовке к конфирмации.

Мы вышли из полумрака часовни к солнцу и цветам. Наше место уже готовилась занять следующая скорбная группа. Эти, одетые как типичные жалобщики из нашей телепередачи, горевали куда сильнее, чем их предшественники. Молодая, болезненно толстая женщина в трикотажных рейтузах бурно рыдала. Ее утешал некто с каменным лицом, в очень дешевом костюме. За ними, окруженный толпой угрюмых подростков в спортивной одежде, ехал катафалк с маленьким белым детским гробиком. На боковой стенке белыми цветами было выложено «Пэрис» – видимо, так звали ребенка. Я закурил сигарету, первую после многочасовой, как мне показалось, церемонии.

– Есть иные миры, – ни к кому не обращаясь, промолвила Элис.

– Ну что, пошли отсюда? – решительно предложила Лидия.

– Да, довольно с нас горя, Эд, – сказал я.

– Боже, – глядя на плачущих родственников, пробормотал Джерард, – для полноты впечатления не хватает только маленького калеки с аккордеоном.

Когда мы выходили с кладбища, викарий пытался вмешаться в разразившуюся между скорбящими перебранку. Кто-то орал, что некоторые пришли просто себя показать. Мне трудно было вообразить, что бы это значило, но, как сказала Элис, есть иные миры.

8 КАК РАСПИЛИВАТЬ ЖЕНЩИН ПОПОЛАМ

Мы пешком вернулись в стильный, модный Брикстон, прочь из невзрачных пригородов западного Норвуда. Элис и Джерард оживленно разговаривали. Я услышал, как она сказала «очень честно», а он ответил «несомненный факт». Решено было зайти в бар «Обман», который находился в бывшей церкви. Почему-то вид детского гробика произвел на всех впечатление более глубокое, нежели похороны нашего собственного друга, и на обратном пути мы больше молчали. О лежавшем в гробу ребенке мы не знали ничего, а оплакивавшая его семья определенно не вызвала у нас симпатии. Вероятно, нам и ребенок при жизни не понравился бы, но так уж устроен род людской. Можно объяснять нашу подавленность общей системой человеческих ценностей, можно – идиотской сентиментальностью и слюнявой чушью. Что правильно, у меня не было сил решить.

Энди поспешно откланялся – дела звали его «в сотню мест» – и направился к метро. Я проводил взглядом увенчанную наушниками голову, исчезнувшую в пестрой уличной толпе, и подумал: «Больше никогда тебя не увижу». В обычных обстоятельствах это меня порадовало бы, но сейчас, пожалуй, потерь с меня было достаточно, пусть даже незначительных. В конце концов, он хотя бы нашел время прийти.

Оказавшись в сводчатом зале бара, я решил напиться, как бы неразумно это ни было в присутствии Элис, тем более при том, что я отвечал за нашу собаку. Я заказал всем по пинте пива, но, как выяснилось, здесь уже не подавали в розлив. Пришлось удовольствоваться бутылочным. Фарли нас одобрил бы: пиво в розлив во многих местах уже вышло из моды. В столь ранний час в баре никого, кроме нас, не было, ресторан еще не работал, а народ предпочитал проводить обеденный перерыв в кафе на открытом воздухе.

– Мертвенно тут как-то, правда? – спросил Джерард, опускаясь на стул

Не ответив, я сел на диванчик напротив. К моему изумлению, Элис села рядом со мной. Лидия пододвинула себе стул от соседнего столика.

Гнетущее воздействие похорон заставило нас с Джерардом забыть о войне за Элис, и фишка легла в мою пользу.

– Ты видел тот маленький гробик? – спросила Элис. Лицо у нее распухло от слез, и я представил, как обнимаю ее – чисто по-дружески, просто чтобы успокоить.

В мозгу полыхнула внезапная вспышка фантазии: Элис атакуют два молодых негодяя, подозрительно похожие на тех сопливых придурков с похорон, и тут врываюсь я, применяю к ним сокрушительные приемы кунг-фу, порхаю, как бабочка, жалю, как оса, следуя заветам незабвенного Мохаммеда Али, заканчиваю свой грозный танец серией нокаутов и веду девушку к алтарю под жалкие всхлипы, несущиеся от лежащих на полу двух куч модных тряпок, в которые превратились ее обидчики.

«Мне тридцать два, – думал я, – уже тридцать два, а я думаю бог знает о чем, даже сейчас, в такой день. Помню, как сам подшучивал над отцом, вздрагивавшим, когда в ковбойских фильмах проигравший наносит неожиданный удар, особенно там, где Клинт Иствуд спрашивает: «Вы смеетесь над моим мулом?», и вот, оказывается, сам ничуть не лучше».

– Ужасно, – сказала Лидия.

– Ты в порядке? – спросила меня Элис. – Выглядишь плохо.

Я тряс головой и кривил углы рта, как нерадивый студент над неизвестным билетом на экзамене, а в мыслях в это время вышибал ружье из лап беснующегося психопата. «Посмотрим, как ты умеешь драться на равных», – цедил я, загораживая от него испуганную Элис. Ну почему, почему я? Люди совершают научные открытия, получают Нобелевские премии, а я ношусь с дурацкими выдумками о супергероях.

– День такой, наверное, – ответил я. – Мало Фарли, так еще этот малыш. Кошмар.

– Ты очень трогательно говорил, по-моему, – сказала она, легко, почти невесомо кладя руку мне на плечо, так что я почувствовал тепло ее груди. – Фарли гордился бы, что его друзья испытывают к нему такие чувства. И твоя речь, Джерард, тоже была очень проникновенной.

Лишенный возможности подпрыгнуть, поскольку сидел, Джерард был вынужден довольствоваться тем, что выпрямился и положил ногу на ногу, а затем – еще раз, поменяв их местами.

– Это, э-э-э… – заерзал он внутри костюма, помахивая ладонью в воздухе, будто чтобы стряхнуть руку Элис с моего плеча, – …правда. Да, правда.

– Верно, – подала голос Лидия. – Меня тоже очень растрогало твое выступление – особенно когда ты назвал Фарли моральным уродом.

– Он ничего плохого в виду не имел, – заметил я. Но лучше мне было ничего не говорить, потому что после этих слов легкая рука Элис легла на колено Джерарду.

– По-моему, в его словах слышалось искреннее чувство, и, во всяком случае, он говорил честно и от сердца, – убежденно сказала она.

Элис хвалила Джерарда, что показалось мне не вполне справедливым.

Джерард, уже вытянувшийся столбиком, точно суслик в поле, сел еще прямее.

– Я просто не выдержал притворства этого викария, который вел себя, будто он знал Фарли, хотя в жизни его не видел, – покачал Джерард головой. Элис все не убирала руку с его колена.

– За это ему и платят, – невозмутимо продолжал я. – По-моему, очень мило с его стороны было вложить в чужие слова столько чувства. Мог ведь просто прочесть по бумажке, как список покупок.

– Это неискренне, – возразил Джерард. Рука Элис по-прежнему лежала на его коленке.

– Тогда это мы поступили неискренне, пригласив его. Сказали бы сразу, что заупокойную службу совершим сами.

– Я его не приглашал, – сказал Джерард. Элис наконец-то убрала руку с его ноги. Вернулась от стойки Лидия с семью бутылками дорогущего пива на подносе. Бутылки были маловаты, хватало их ненадолго, поэтому все уже пили по второй, кроме Джерарда, до сих пор мусолившего первую.

– Ты заказывал стандартный набор, вот тебе его и выдали, – сказал я.

– Мальчики, хватит, – сказала Лидия, – это уже скучно.

– Извини, – хором ответили мы.

– Христиане не составляют в нашей стране большинства населения, и стандартный набор не должен иметь отношения к христианству, – упорствовал Джерард.

– Слава богу, не все такие нигилисты, как ты, – отрезала Лидия.

– В нигилизм, по крайней мере, хоть как-то можно верить, – вмешалась Элис, не успел я раскрыть рот. Наверное, она просто пыталась разрядить обстановку, но мне показалось, что она украла у меня любимую шутку, которую я ей даже не успел рассказать.

– Я тоже всегда так говорю, – сказал я.

– При этом тебе должно быть очень трудно предложить мне выпить, – ответила Элис.

– О, хочешь что-нибудь выпить?

– Притворщик, – сказала она.

– Прости?..

Как сказал бы мой любимый комический персонаж Вустер, будучи далек от неодобрения, я также не был и поощрен.

– Сказал, будто всегда говоришь, что в нигилизме хоть есть во что верить, а потом кое-что добавил, и выходит, ты притворщик.

– А вот и не подеретесь, – вмешалась Лидия, поманив меня к себе, будто мать – ребенка, желая скорее посадить задиру в коляску и увезти.

– Шучу, – сказал я. – Как всегда, не очень удачно.

– Не занимай этим свою большую уродливую голову, дорогой, – проворковала Элис тоном, которым с конца девятнадцатого века в быту никто не пользуется, – мальчики вообще не умеют шутить, хотя сами часто бывают забавны.

Я не мог понять, что это – обычное злословие или камушек в мой огород, поэтому на всякий случай ответил стандартно-небрежным голосом:

– Эй, блюдечко молока вон той девушке в углу.

Надеюсь, насчет моей большой уродливой головы она действительно пошутила. Джерард выслушал наши пожелания по третьему заходу и отправился к стойке. Мне хотелось назначить Элис новое свидание, но я не мог: рядом сидела Лидия. Не забыть спросить у нее еще что-нибудь про ее жениха. И вообще, что я, совсем нахал – приглашать Элис на свидание на глазах у Лидии? Нет, конечно.

К моему облегчению, над репликой про блюдечко молока Элис посмеялась. Этот момент внушал мне некоторое беспокойство; естественная реакция на слова красивой девушки о том, что почти все мужчины не умеют смешить, – попытаться доказать обратное личным примером. Но, если свою лепту захочет внести Джерард, мы оба окажемся в незавидном положении: нет ничего скучнее двух острящих наперебой парней. Однако, поскольку мой юмор громок и демонстративен, а шутки Джерарда довольно робки, заткнуть его для меня не составит труда. Я рассчитал, что, скорее всего, смогу заставить его замолчать, вот только мне это, возможно, никаких выгод не принесет.

Был и другой, тоже общий для нас фактор риска: безжалостно смеясь над собой, мы оба всерьез рассчитывали, что окружающие правильно поймут нашу самокритику. Помню, я сказал одной девушке, что член у меня невероятно мал. Разумеется, делалось это с целью продемонстрировать собственную незакомплексованность и уверенность в обратном, но она поверила буквально и в результате чуть не отказалась ложиться со мной в постель…

Джерард вернулся и сел на свое место.

– Мноие вклдвают всдшу в штки, – изрек он, подпрыгивая то на одной, то на другой ягодице.

– Что? – наклоняясь к нему, переспросила Элис. – Я не расслышала…

Я много раз слышал, как Джерард использует этот прием, – или, точнее, не слышал. При разговоре с девушкой он считает эффектным понижать голос почти до шепота, как онколог, сообщающий пациенту роковой диагноз. По его мнению, польза выходит двойная: во-первых, речь звучит мягче и доверительнее, во-вторых – девушка вынуждена податься ближе, чтобы расслышать хоть слово. Пожалуй, нет ничего более надуманного, чем подобная техника; сознательно техниками общения пользуются только круглые идиоты. Есть, конечно, и такие, кто подходит к женщине с громким: «Слушай, я, кажется, в тебя влюбился» или «Где там твое пальто, я тебя забираю» (раньше это казалось смешным, теперь уже нет). Полушепот Джерарда происходит от его оголтелого мужского шовинизма: будучи уверен в собственном превосходстве, он полагает, что в мужчине женщина ищет мягкости. Мой здоровый мужской шовинизм, однако, подсказывает мне, что мягкость – черта чисто женская, и потому женщина нормальной ориентации вряд ли будет искать ее в мужчине; хотя, разумеется, грубость тоже никому не нужна. На вещи надо смотреть шире. Когда женщины говорят о мужском шовинизме, то понимают его довольно однобоко. На деле же шовинизм многолик, причем разные его проявления могут вступать друг с другом в противоречие, а некоторые неприятны и неинтересны даже убежденным шовинистам.

– Многие люди вкладывают всю душу в шутки, – повторил Джерард чуть громче, с таким видом, будто его вынудили прилюдно повторить нечто стыдное, и явно имея в виду меня.

– Типичный случай занудства, – подхватила Лидия. – Когда человек считает своим долгом развлекать других и не дает никому слова вставить.

– Ужин, что ли, отрабатываешь? – съязвил я, задетый за живое.

– В некотором роде, – заявил Джерард, серьезный, как судья в фильме пятидесятых годов.

– Я читала, что женщины ценят в мужчинах чувство юмора, – сказала Элис, явно, точнее, довольно туманно иронизируя над собой.

– А в «Космополитен» написано, что еще они ценят умение слушать, – проронила Лидия.

– Ну, не все же сразу, – не подумав, ответил я.

Лидия и Элис оглушительно расхохотались, а затем к ним присоединился я, поняв, что ляпнул. Впрочем, именно это я и имел в виду.

Джерард фыркнул – тихонько, как будто нечаянно услышал крепкое словцо.

– Был у меня один знакомый, который пытался охмурять девушек, рассказывая анекдоты. Ну, знаете – входит человек в паб…

– И что же он делает, этот человек? – спросила Элис.

– Что? – умиленно-снисходительно откликнулся Джерард.

– У него попугай на плече или еще что?

Слава богу, она начинала пьянеть. Я после четырех микроскопических порций пива еще балансировал на грани трезвости.

– Нет, он рассказывал анекдоты и думал, что девушки будут смеяться, – теряя запал, промямлил Джерард.

– А смешные среди них были? Расскажи нам, – попросила Элис.

– Я один знаю, – вставил я.

– Девушки над анекдотами не смеются, – упирался Джерард.

– Как-то пришел я в клуб и спросил у бармена необычный коктейль. Бармен говорит: «Попробуйте «Курт Кобейн». – «Что это?» – спрашиваю я.

Джерард решил воспользоваться обстоятельствами.

– Мозги вышибает? – спросил он, надеясь перехватить инициативу.

– Нет, – ответил я, хотя сказать об этом собирался. – Я спросил бармена, что входит в «Курт Кобейн», и он сказал – все, что пожелаете. Как, говорю я, и двадцать три пинты «Гиннесса»? Да, говорит он, если хотите. Спрашиваю, сколько это стоит. Бесплатно, говорит бармен. То есть как, говорю я, можно заказать двадцать три пинты «Гиннесса», назвать это «Курт Кобейн» и не заплатить ни гроша? Где подвох? Придется переспать с Кортни Лав, отвечает он. Ну, говорю я, тогда мне полпинты шенди и счет немедленно.

Особо бурной реакции не последовало.

– Видишь, – заметил Джерард, – девушкам анекдоты не нравятся.

– Этот не нравится, – смеясь, возразила Элис. – Но это не значит, что не нравятся анекдоты вообще.

– Тогда расскажи сама, – в явном замешательстве предложил Джерард.

– Ладно, – согласилась Элис. – Сколько супружеских пар нужно, чтобы поменять лампочку?

– А вот еще один, – встрепенулся я.

– Дай Элис закончить, – оборвала меня Лидия.

– Извините, – спохватился я, торопясь оправдаться после первой неудачи.

– Не знаю, – протянула Лидия. – Так сколько пар нужно, чтобы ввернуть лампочку?

– Одна. Мужчина – чтобы поменять лампочку, и женщина – чтобы воспитывать детей, ходить на работу, готовить еду, стирать и гладить белье, выбрасывать коробки от лампочек, говорить мужу, как замечательно он меняет лампочки, и быть искренне благодарной ему за то, что он так помогает по хозяйству.

Вторую часть фразы она произнесла с наигранным воодушевлением.

– Феминистские бредни, – отрезал я тоном старого служаки, и все рассмеялись. По-моему, скорее над моей остротой, чем над самим анекдотом.

– Откуда это? – спросила Лидия.

– Сам придумал, – сказал я.

– Нет, не ты, Элис.

– Сама придумала, – сказала она.

Джерард хохотнул. Я встал, чтобы заказать еще пива.

– Знаешь, какой партнер мне нужен? – спросила Элис, и я остановился как вкопанный.

– Нет, – ответил Джерард.

– Хочу встречаться с конем.

Джерард чуть не закашлялся вслух, а я – про себя.

– Почему? – нашлась Лидия.

– Ищу верности и постоянства в отношениях.

– Правда? – обрадовался я, а Джерард с Лидией так и покатились со смеху.

– Не боишься, что саму взнуздают? – выдавила Лидия.

– Ничего, я вожжи в рукахдержать умею, – истерически смеясь, ответила Элис, уже совершенно пьяная. Было совсем не смешно, я решил спасать положение и тихо окликнул:

– Э-ге-гей!

– Что? – не поняла Элис.

– Тпру, – сказал я.

– Не смешно, Гарри. Скачи-ка к стойке, – распорядился Джерард. Это мне не понравилось. Люблю остроумных девушек, но еще больше люблю смешить их сам. Теперь же у меня явно возникли проблемы с дальнейшим участием в разговоре.

– Вернусь с овсом, – парировал я, и наши дамы покатились со смеху. Я подмигнул с видом «не вам тягаться с магом острословия», хотя, только оказавшись у стойки, понял, что смеются над моим нечаянным каламбуром.

Стоя там, я пытался придумать еще какие-нибудь приколы, чтобы снова привлечь к себе всеобщее внимание, но в голову ничего не приходило.

Мы просидели в баре часов до девяти. У Джерарда случились с собой какие-то смешные таблетки, и мы их съели. В семь часов, когда я уже порядочно набрался, удача наконец улыбнулась мне. Джерард ушел в уборную, Лидия – к стойке, где теперь толпилась тьма народу, и я остался с Элис наедине. Способов пригласить девушку на свидание не так уж много, но в тридцать два года следовало бы самому придумать что-нибудь новенькое.

– Элис, – заговорил я, уставясь на нее остекленевшим взором, – я провел замечательный день.

Вероятно, начало было не самое удачное, поскольку сегодня мы хоронили нашего друга и наблюдали самые разные проявления человеческого горя.

– Мне очень хотелось бы увидеться с тобой еще раз.

Сказав это, я перестал понимать, что дальше. Обычно люблю начинать подобные разговоры как бы между прочим, чтобы девушке было легче отказать, не слишком сильно унижая при этом меня. Как правило, я вскользь замечаю: «Вот хотел посмотреть новый фильм такого-то», давая ей возможность ответить, если она не хочет продолжать знакомство, что фильмы этого режиссера ей не нравятся.

К счастью, Элис была так же пьяна, как я сам, то есть очень сильно; это делало бессмысленными любые умствования. На определенной стадии опьянения нужно только сообщить о своем желании, больше ничего. И от того, как вы его сформулируете, согласие или несогласие абсолютно не зависит.

– Ага, и мне тоже, – сказала она, остановив на мне влажный, бессмысленный взгляд. У меня мелькнула мысль, не перейти ли к решительным действиям, но уверенности не было. В обычных обстоятельствах, памятуя о том, что «не попросишь – не получишь», я бы рискнул, но под орлиными взглядами Лидии у стойки бара и Джерарда у дверей уборной все же не решился. А потом Элис сама поцеловала меня. В губы.

Автор слов «поцелуй – всего лишь поцелуй»^[5] слишком упрощенно подходил к делу. Сколько существует разновидностей поцелуя? Например, «вези меня домой, животное, и бери немедленно». Поцелуй Элис был не таков. Или вот еще: «отстань и засыпай спокойно». Тоже не похоже.

Еще есть оборонительный поцелуй «не лезь, если наелся луку» и «поцелуй тетушку», затем упреждающий поцелуй «погоди, подлец, вот доберемся домой», столь любимый теми, кто на вечеринках по часу дожидается пропавшего невесть куда спутника жизни. И, разумеется, «осторожно, я только что накрасила губы». Но поцелуй Элис все равно не напоминал ни один из вышеперечисленных.

Он был обольстителен и говорил: «Может, будет и что-нибудь еще, но не знаю, правильно ли мы поступаем, и я очень пьяна». Сомнения в нем было больше, чем в «обещании чего-то еще, я очень пьяна, но хочу тебя безумно», но меньше, чем в «не знаю, правильно ли мы поступаем, но ты мне нравишься, хоть тебе и придется подождать». По крайней мере, так я это понял. Надеюсь, надежда не настолько ослепила меня, чтобы истолковать в свою пользу следующее: «Я так напилась, что не понимаю, что делаю, и серьезно пересмотрю свою позицию, когда протрезвею». Поцелуй длился чуть дольше обычного дружеского прикосновения к губам, но не столько, чтобы считать его откровенным.

Через полсекунды все закончилось, но я с прискорбием вынужден отметить, что ощущение было… ну, огненное. Знаю, подобные сравнения уместны лишь в женских романах или в лирических рок-балладах, но что было, то было. Он обжег меня. По горлу прошел восхитительный ток, точно я проглотил что-то странное, очень острое. Элис улыбнулась, затягивая меня в океанские глубины своей прелести. Я чувствовал, как во мне и вокруг меня происходят некие перемены вселенского масштаба, словно весной на рассвете или осенью в сумерки.

Разное проплывало у меня перед глазами. Я увидел нас двоих с нашими детьми, сильными и умными, хоть и не такими сильными и умными, как я сам. Один из них будет очень одарен музыкально, потому что у меня к музыке способностей нет и я не чувствую угрозы в той области, где точно не смогу составить достойную конкуренцию. Другой получит какую-нибудь медаль за достижения в футболе и скажет: «Это целиком заслуга моего папы. Он столько помогал мне». Затем я увидел Элис в шестьдесят лет, по-прежнему красивую, с той же улыбкой океанской глубины. Она уговаривает меня заводить молодых подружек, говоря: «Разнообразие – соль жизни». У нас будет идеальный брак.

Лет в шестнадцать, приводя в дом своих девушек, я сразу же вел их к себе в комнату. Мама вечно спрашивала, что я там с ними делаю, а я отвечал – читаю стихи, во что ни она, ни я не верили. На самом деле я по четыре часа пытался снять с очередной девушки лифчик, что мне обычно не удавалось. Мама, однако, относилась к своим родительским обязанностям с предельной серьезностью, особенно к необходимости бдеть и надзирать. Поэтому каждые полчаса она врывалась ко мне с подносом наперевес, крича: «Кому чаю?» – как нью-йоркские полицейские кричат: «Стоять, умник!» Помню, она буквально вкатывалась в комнату кубарем, будто в кинокомедии, но на самом деле это вряд ли.

Так или иначе моя техника скоростного высвобождения из объятий была филигранно отточена именно тогда, в самом нежном возрасте. Поэтому, уголком глаза увидев Лидию, свою бывшую подружку, я отшатнулся от Элис, как от чумы.

Элис немного удивилась, но, кажется, все поняла правильно, когда заметила Лидию. И мне было приятно, что прилюдные нежности для нее такое же табу, как и для меня.

– Значит, в следующий четверг? – спросил я с надеждой.

– Да. Позвони, договоримся.

– Ладно, – кивнул я с бесстрастным лицом лас-вегасского шулера, заглядывающего в чужие карты.

Вернулся Джерард, и в уборную пошел я. Оказавшись один, несколько раз подпрыгнул перед зеркалом и пару раз крикнул: «Есть!» Затем совершил круг почета по комнате, раскинув руки, как воин-победитель над поверженным ниц противником, и издал громкий боевой клич.

– Вид у тебя довольный, – сказал чей-то голос. За моей спиной стоял незнакомый парень.

– А, это из-за футбола, – отозвался я. – Наши выиграли, вот и все.

Джерард тем временем занял мое место на диванчике. Это меня порадовало, ибо автоматически сняло проблему, на каком уровне близости быть с Элис до конца вечера. Сиди я по-прежнему с нею рядом, ломал бы голову, положить или не положить ладонь ей на колено, нормально ли закинуть руку на спинку дивана, прилично ли допустить, чтобы эта рука коснулась ее. А поскольку я теперь сидел напротив, вопросов вообще не возникало. Оставалась, правда, проблема прощального поцелуя – в щеку или в губы, вежливо или страстно, но это потом. От пива и губ Элис у меня кружилась голова. С пивом одна беда – от него пьянеешь, что не является единственной целью пития. Опьянение – путешествие, в котором время в пути важнее прибытия в пункт назначения. Поэтому я всегда отдаю предпочтение некрепким сортам.

Джерард, как я понял, опять рассуждал о реинкарнации.

– В ней все дело, если только на секунду задуматься, – вещал он.

– А если подумать чуть дольше, поймешь, что дело в другом, – вставил я.

– О чем тогда мы говорим? – спросил он. Его колено касалось колена Элис. Когда, было дело, я выиграл у Джерарда в шахматы, у него оставались слон и королева и он заранее торжествовал победу. Возможность мата я увидел всего за ход до того, как объявил его. Это же чувство я испытывал сейчас: супершпион, захваченный в плен злым гением, но знающий, что вот-вот сработают заложенные им бомбы. Давай, думал я, трогай ее за коленку. Сегодня вечером, друг мой, ты проиграл.

– Не знаю, просто, по-моему, интересно.

– Вот так у тебя всегда, Гарри, – сказал Джерард. Несчастный, он улыбался, явно очень довольный собой. Я поднимал чашу победителя, уже ощущал на губах сладость нектара, а он спрашивал, не надо ли мне еще сахару.

Лидия что-то пробормотала. Меня всегда поражала ее способность переходить от абсолютной трезвости к фазе сильного опьянения после каких-нибудь двух бокалов. В баре было уже битком, народ с трудом протискивался между столиками – обычная для Брикстона смесь спесивых модников и темных личностей, «голубых», притворяющихся натуралами, и натуралов, косящих под «голубых»; стайки гордых своей утонченностью девушек и гордых своей грубостью мальчиков с телевидения, и еще куча людей, которые ничего не заказывали, хотя, кажется, среди них затесался минимум один актер-неудачник, одетый артистически небрежно и с сигарой. Там всегда таких много.

На вид Элис была совершенно пьяна, но ее поцелуй и вредные таблетки Джерарда обострили мои чувства, и я был бодр и свеж.

– Наверное, мне пора домой, – сказала она.

– Да что ты, – откликнулся я, остановив на ней, надеюсь, сияющий взгляд, – я мог бы гудеть еще целую ночь.

– Так ты обычно и делаешь, – заметил Джерард с улыбкой младенца, глядящего на погремушку. На секунду я заподозрил, что он тоже пригласил Элис на свидание, но нет, у него недостало бы духу, а даже если б и достало, она уже сказала, что встречается со мной.

Лидия снова промямлила что-то нечленораздельное. Элис заявила, что они поймают такси вдвоем, и отклонила наше предложение проводить их до машины, поскольку бар находился на островке между двух оживленных улиц и ждать ей пришлось бы не более минуты.

Я собирался встать, чтобы поцеловать ее на прощанье, но не хотел проявлять особого рвения. В результате Элис сама подошла по очереди ко мне и к Джерарду и дружески чмокнула в щеку. Я хотел пожать ей локоток, шепнуть: «До четверга», но побоялся, что это прозвучит жалко. Еще порадовался, что Лидия не сделала попытки поцеловать меня: вид у нее был такой, будто ее вот-вот стошнит. Вообще-то ей шел остекленевший, полуобморочный взгляд: он придавал ей некий странный шик. Должен заметить, мне многие кажутся шикарными после основательной выпивки.

Элис ушла. Черное платье мелькнуло в сводчатых дверях, и я снова вспомнил о своем утреннем видении киношной невесты графа Дракулы. Затем в поле моего зрения шагнула Лидия – и тоже пропала. Я подумал, сколько еще раз в будущем мы окажемся вместе и сколько раз я смогу уйти с Элис.

Я надеялся уступить мою долю квартиры Джерарду: жить там мне надоело. Иначе придется выставлять ее на продажу, когда вступит в силу завещание Фарли. К тому времени, возможно, мы разбогатеем – по крайней мере, по собственным меркам, что, как я уже объяснял, не предполагает личных яхт и персональных самолетов, но превратит нашу жизнь в один долгий отпуск в курортной местности (для меня) или на горнолыжной трассе (для Джерарда).

– Ну, вот я и определился с субботой.

Я не сразу понял, что он обращается ко мне, причем потирает ладони так энергично, что рискует добыть огонь.

– Что?

– В субботу вечером я встречаюсь с Элис.

Слова «в субботу вечером» он подчеркнул многозначительным движением бровей. Только тут до меня дошло, что с той партией в шахматы я все перепутал. Выиграл Джерард, и он же потом задирал нос. Я позеленел от ревности. Мне казалось, меня сейчас стошнит. Если приглашаешь девушку на свидание и она предлагает встретиться среди недели, значит, почти наверняка не собирается с тобой спать. Ну, в результате, вероятно, этим дело и кончится, но сначала такого намерения у нее нет. А вот в субботу вечером, когда назавтра не надо идти на работу, может произойти все, что угодно. Это, конечно, не прямое подтверждение физического желания, но близко к тому. Я сам согласился ни на что особенное не рассчитывать, поскольку думал, что по ходу дела все образуется. Джерард мог торжествовать.

– Ты встречаешься с Элис? – спросил я.

– В восемь захожу за ней, и мы идем в индийский ресторан.

– Как романтично!

Тут меня пронзила ужасная мысль.

– А она все еще живет в квартире Фарли?

– Нет, – сказал Джерард. – Перебралась на новую. Вот, адрес дала. – И похлопал себя сначала по карману джинсов, а затем по носу. – По-моему, игра окончена, – с легкой ехидцей заявил он.

– Ладно, – отозвался я, мысленно представляя его мертвым, – всех благ.

9 ПЕРВАЯ КРОВЬ

Вообще-то я не из тех, кто по делу и без дела подсыпает друзьям в пищу снотворные таблетки. Однако сейчас успеть к Элис прежде Джерарда стало для меня вопросом чести. Я должен был опередить его.

Если он переспит с нею раньше, чем я, это не сделает ситуацию совершенно безнадежной, но мои шансы на успех существенно уменьшатся и конкурентная борьба между нами обострится до предела.

Бумажка с адресом лежала в джинсах Джерарда, в кармашке для презервативов: конечно, он из суеверия не осмелился бы перенести его в записную книжку. Стоит господу заметить, что он записал адрес, не успев даже встретиться с девушкой, как сразу же найдется веская причина его вычеркнуть.

Джинсы Джерард не менял по многу недель, ибо стиральный порошок вреден для окружающей среды, воду нечего тратить попусту, ну и так далее. В своем убеждении он не видит причин менять штаны, пока от них, как говаривала моя мама, «грязь не станет отваливаться кусками». Переодеваться перед свиданием для него было бы слишком.

Поэтому я не видел другого пути добыть адрес, кроме как проникнуть к нему в комнату, пока он спит. Вот только беда в том, что Джерард страдает бессонницей…

Любые уловки для того, чтобы завладеть адресом, были бы совершенно прозрачны и только дали бы Джерарду лишнюю возможность насладиться зрелищем моего ничтожества. Не стану я раскрывать все карты разом, требовать адрес, сообщать, что я первый с нею встречаюсь. Не хочу, чтобы у него было время подготовиться. Так что мой единственный выбор – вырубить его хоть ненадолго.

Беспокоила ли меня моральная сторона дела? Нет. И вообще, по-моему, я оказывал ему услугу. Хоть одну ночь выспится по-человечески.

Не в последнюю очередь Джерард мается бессонницей потому, что вместо растительных снотворных накачивает себя всякой химией. Я подумывал подсыпать ему в еду несколько пилюль, но все мы понимаем, что в медицине «растительный» часто значит «бесполезный». Поэтому в понедельник я пришел к своему врачу и пожаловался, что уже месяц не сплю. Доктор Стэмп – лекарь старой закалки, из тех, кто начал работать, когда в терапевты шли неудачники и недоучки от медицины, – в отличие от нынешних, молодых и ретивых, которые действительно пытаются лечить. Как-то я зашел на прием к его напарнику, парню лет двадцати восьми. Разумеется, лечиться у того, кто младше меня, я не хотел – это напоминало мне о собственном возрасте, – но к тому же он в отличие от доктора Стэмпа еще не желал делать, что ему говорят. Терпение мое лопнуло после пространного объяснения, что моя кожная сыпь может усилиться от обычного мыла. «Некоторые парфюмерные добавки в мыле могут усугу…» – он остановился на полуслове, окинул взглядом мою четырехдневную щетину, пальто в клочьях собачьей шерсти и всклокоченные волосы. Слово «усугубить», по его мнению, было явно не для меня. «Сделать ее сильнее», – закончил он внушительным голосом радиодиктора сороковых годов. На том мы и расстались.

К счастью, доктор Стэмп не знал таких длинных слов, чтобы избегать их в беседе с пациентом, хотя подозреваю, что несколько все-таки держал про запас, чтобы казаться умнее. «У вас острое нервно-паразитическое состояние, – говорил он, – вам нужны антибиотики». Или: «О, у вас, я вижу, приступы перемежающейся лихорадки. Вам нужны антибиотики».

Он с добродушной старомодной учтивостью пригласил меня войти, развлек рассказом о своей предыдущей пациентке, даме из Азии, что работает в магазине на моей улице. Очевидно, у нее было некое женское недомогание, которое медики находят забавным. Разумеется, снотворное он мне выписал – честное, химическое, убойной силы снотворное, – и не задал ни единого неприятного вопроса о моем психическом состоянии. Уходя, я сострил насчет того, что четырех таблеток достаточно, чтобы убить слона.

– Нет, – покачал головой доктор, – даже для грудного младенца понадобилось бы штук шестнадцать. В качестве смертельной дозы рекомендую сорок. Рецепт всего на тридцать. Вам еще выписать?

Вот, подумал я, доктор, чуткий к нуждам пациента.

Вечером в среду я вызвался приготовить еду в благодарность за ужин, приготовленный Джерардом для меня несколько месяцев назад. Точнее сказать, я предложил купить что-нибудь в индийском ресторанчике, поскольку умение готовить не относится к числу моих достоинств. И вообще, достоинств у меня нет – во всяком случае, в этом смысле. Умение готовить для мужчины явный плюс. Мы делаем это так же, как в девятнадцатом веке барышни в обязательном порядке учились вышивать: не потому, что хочется, но поскольку верим, что подобный навык сделает нас привлекательнее в глазах противоположного пола. Вы можете подумать, что сюда же относится автомеханика, но ошибетесь. Когда вы чините современной женщине автомобиль, это ставит ее в зависимость от вас, что ей, как правило, неприятно.

А вот мужское умение готовить, будучи делом традиционно женским, свидетельствует о наличии в вас чего-то особенного – чувствительности, любви к вкусам и впечатлениям, точнее, даже некой искушенности; намекает на опыт по любовной части и, главное, делает женщину хозяйкой положения. Современную даму подобная смена ролей явно привлекает, и к тому же вы сразу оказываетесь в несомненной зависимости: понравится ли мадемуазель ваша стряпня, достаточно ли поднялось суфле, свидетельствует ли выбор вина о вашем хорошем вкусе, не слишком ли много сливок в беарнском соусе, не долго ли вы томили его в микроволновке? Разумеется, вряд ли она выплюнет кушанье с воплем: «Что это за дрянь?», поскольку вроде бы обязана быть вам благодарной, пусть даже себя таковой не ощущает. Упрекнуть вас практически не в чем. Ну, может, разве чуть-чуть, ибо, если раньше мужчины, убежденные в наличии у себя творческого начала, писали стихи, теперь они стряпают. Та же самая попытка возвеличить себя, только без риска показаться смешным. Достигнув достаточно высокого уровня мастерства, вы можете даже использовать ваш талант, чтобы унизить и подавить окружающих, самовыразиться за их счет, как поступают все по-настоящему творческие натуры. Это как дешевый билет в модный и дорогой клуб.

Что касается механики, то женщине приходится быть вам благодарной, если вы хотя бы завели ее машину, а чувствовать себя обязанной ей не по душе. Никто никогда не говорит: «Вон из моего гаража, грубиян, ты не оценил, как я хорошо поменяла свечи», но думает непременно.

Кроме того, у плиты мужчине вообще уютно: он не нарушает никаких социальных норм, ощущает себя изысканным, но мужественным. Поскольку все великие повара мужчины, хотя мир кулинарии – мир женский, вы можете смело входить в него, и ни у кого не возникнет вопросов по поводу вашей сексуальной ориентации. Вот если вы будете шить себе одежду, дело другое. Если вы шьете себе одежду, будучи мужчиной, первым, кто усомнится в вашей сексуальной принадлежности, будете вы сами.

Итак, я подобными достоинствами не обладаю, главным образом потому, что слишком ленив, чтобы учиться, но также достаточно уверен в себе, чтобы полагаться на изначально присущие мне добродетели, каковы бы они ни были. Тут все зависит от того, насколько ты требователен к себе. В обычных обстоятельствах я был бы уверен, что с такой девушкой, как Элис, мне ничего не светит, как ни крути, поэтому срочно учиться играть на музыкальном инструменте, танцевать сальсу или овладевать основами фэн-шуй – пустая трата времени и сил.

Об этом я размышлял по дороге домой из ресторанчика «Свет Тандура». Джерард всегда заказывает настолько острое карри, что, по моему глубокому убеждению, это просто нельзя взять в рот, но он утверждает, что можно. Впрочем, вкус острого блюда лучше сочетается с сильнодействующими лекарствами. Я заранее растолок в порошок пятнадцать таблеток, так что подмешать их в карри по пути домой, зайдя с этой целью в уличный автоматический туалет, было совсем несложно.

Джерард проглотил ужин в один присест, ни на секунду не отвлекаясь от документального фильма о том, как злые люди обижают добрых. Правда, после заметил, что для ресторанчика, где я покупал карри, оно какое-то необычно сладкое, но ничего, ему понравилось. Затем заснул перед телевизором в самом начале ночного полицейского сериала, так и не сняв джинсов. Я-то надеялся, что, прежде чем отрубиться, он переоденется в пижаму, но все сразу хорошо не бывает. Я пару раз потряс его за плечо со словами: «Проснись, кретин несчастный», потом хлопнул по щеке. Джерард блаженно похрапывал. Я сунул палец в кармашек для презервативов, вытащил, к своему удивлению, презерватив и искомую бумажку. С присущей ему аккуратностью Джерард записал на ней домашний адрес Элис, а также рабочий и домашний телефоны. Из соображений хорошего вкуса и стремления удержать в желудке собственный ужин я понадеялся, что он не нарисовал на обороте сердечко. Увы, он сделал это.

Я списал телефоны и уже хотел вернуть листок на место, когда меня осенило стереть пару цифр, но я подумал, что сие было бы недостойно, безнравственно, а главное, определимо. Я вернул в карман листок и презерватив, окинул взглядом комнату. На письменном столе лежала страница из «Ивнинг стандард» с рекламой выходных в Венеции. Я забрал ее и спустился вниз досматривать сериал.

Примерно через час Джерард, к моему изумлению, проснулся, заплетающимся языком объявил, что идет спать, и, пошатываясь, вышел из комнаты. Это значительно поколебало мою веру в медицинскую науку. Пятнадцать таблеток, достаточные, чтобы убить младенца, Джерарда не смогли усыпить более чем на шестьдесят минут. Не забыть дополнительно подстраховаться в следующий раз, когда задумаю опоить и ограбить кого-нибудь из друзей.

Теперь оставалось одно: переспать с Элис вечером в четверг, пока Джерард не встретился с нею в субботу. В том, что Элис не из тех, кто будет встречаться с двумя сразу, я был вполне уверен. О таком кошмаре девушкам вообще лучше не думать. А если затащить ее в постель не удастся, тогда единственное, что я могу, – расстроить ее свидание с Джерардом в субботу. Я решил попробовать и то и другое, причем безотлагательно.

Я позвонил Элис в четверг, чтобы договориться о встрече. Сначала мне сказали, что она отвечает на звонки только в обеденный перерыв и надо связаться с ее пресс-секретарем, назначить время звонка. Поверить не могу, чтобы у человека в двадцать четыре года уже был пресс-секретарь. Я в двадцать четыре даже не работал, до того – тоже и впредь работать не собирался. В двадцать четыре я вообще не знал, что такое пресс-секретарь, – разве только догадывался, насколько это серьезно. Заметьте, о том, что Элис двадцать четыре года, я тоже не знал: ей вполне могло оказаться лет на пять больше или меньше… Как бы ни было, я наконец пробился, сострил пару раз насчет того, какие мы были пьяные, и все время, пока говорил, то вертел в руках вырезку из «Ивнинг стандард», то бездумно похлопывал себя по ширинке, раздумывая, не пора ли рискнуть по-крупному.

С тех пор как работаю, я никогда не брал кредита в банке, так что минутным порывам обычно воли не даю. Сейчас, однако, был особый случай. Ни одна из моих знакомых женщин за одну неделю столько раз не являлась мне в эротических фантазиях, и, принимая во внимание перспективу скорого получения наследства от Фарли, я решил, что риск оправдан.

Естественно, я не мог позвать ее с собой по телефону, пока мы еще не были вместе, не обменялись слюной или другими, более важными телесными соками, поэтому пришлось заказывать путешествие на авось. При этом я просто не представлял себе, как заговорить на такую тему. «Слушай, я тут взял два билета в Венецию на выходные, как я всегда делаю при моей высокооплачиваемой работе на ниве тележурналистики».

– Ты что больше любишь? – спросил я.

– Что? – не поняла Элис.

– Ничего, – спохватился я. – Так куда ты хочешь пойти?

Устраивать чрезмерную показуху мне не хотелось, поэтому я решил удовольствоваться недорогой трехзвездочной гостиницей – смотря по тому, какой кредит предоставит мне банк. Однако Джерард собирался повести Элис в индийский ресторан, так что мне будет разумно тоже пригласить ее в индийский ресторан, только очень дорогой. Два вечера подряд одно и то же будет ей скучно, Джерард будет вынужден потратить деньги на то, чего не любит, и у него испортится настроение. А если Элис все же согласится пойти есть карри, он поведет ее в какой-нибудь ужасное, сугубо вегетарианское заведение в бандитском районе Лондона, где можно за пять фунтов подходить к буфету неограниченно. Может, это ее и растрогает, но не более чем возможность лишний раз нарядиться в вечернее платье и запить удобоваримую еду хорошим вином или бренди за двадцать фунтов порция.

Джерард, как я уже говорил, не то чтобы скуп, просто у него преувеличенные представления о ценности денег. Много платить за еду в ресторане бессмысленно: все то же самое можно приготовить у себя на кухне. А платить за обстановку и оформление блюда – расточительство. В конце концов, в Африке люди голодают.

– Ты любишь карри? – спросил я.

– Не очень, – с легким разочарованием ответила она. Отлично, обрадовался я, а вслух сказал:

– Слава богу. Терпеть не могу женщин с необременительными вкусами. А как насчет «Плюща»? Может, туда сходим?

Она рассмеялась, сказала, что никогда там не была, но я знал: именно такое заведение, модное и раскрученное, способно произвести на нее впечатление. Меня оно впечатлило в тот единственный раз, когда Адриан привел меня туда и уговорил подписать контракт на работу в его передаче. В то время я не понимал, что он может позволить себе столько тратить на рестораны лишь потому, что так мало платит своим работникам.

– Только в такие места надо наряжаться, ты не против? – вкрадчиво спросил я, точно зная: 99 процентов женщин, услышав такое, завизжат от восторга, а с теми, кто к ним не относится, встречаться не захотят даже те мужчины, которые полагают, что это все суета.

– Нет, классно, – откликнулась Элис с неподдельным энтузиазмом. Можно считать, завизжала от восторга.

Мы условились встретиться в «Артемис». Я не был уверен, что не переборщил. Назначать первое свидание в суперсовременном, баснословно дорогом баре – примерно то же самое, что спрашивать девушку, какие презервативы она предпочитает, но я хотел увидеться с нею там, где она не будет чувствовать себя неловко в вечернем платье. Кроме того, сверкающий хромированным металлом и ярким пластиком интерьер – архитектурный эквивалент дорогой одежды – позволит мне пару раз удачно съязвить на его счет, а затем мы пойдем туда, где нам действительно будет уютно.

Также мне хотелось ясно дать понять через свою щедрость, что намерения у меня отнюдь не платонические. Я не из тех, кто думает, что имеет право на девушку, если в один вечер потратил на нее месячную зарплату. Нет, я понимаю, что это только начало, а продолжение зависит от того, насколько верно вы себя поведете, от вашего остроумия, обаяния и так далее. Но чего я определенно хотел – это чтобы она заметила, как я стараюсь произвести хорошее впечатление.

Не все мужчины придерживаются столь широких взглядов. Одна из моих бывших подружек рассказывала, как пошла на свидание с сослуживцем, который ей нравился, и позволила ему заплатить по счету в ресторане. «Ладно, – сказал он, подписывая чек, – сегодня ты обошлась мне в кругленькую сумму, так что после, будь любезна, не строй из себя недотрогу». В определенное время и в определенном месте джентльмен может решить, что между деньгами и интимом существует прямая связь; правда, обычно это случается, когда об интиме договариваются за деньги, не выходя из автомобиля. В остальных случаях некоторых вещей лучше не говорить вслух. И не думать.

Выбрав дорогой бар и дорогой ресторан, я также почувствовал, что делаю над собой определенное усилие. Мне не хотелось портить первую встречу, мелочиться, вести Элис в дешевый паб, пусть даже я надеялся, что ей нравятся дешевые пабы. От «Артемис» с его самодовольными светскими штучками и средней руки служащими, для которых такой выход – вопрос престижа и тема долгих разговоров, у меня мороз шел по коже, но по личному опыту я знал: на первом свидании с девушкой, которая вам нравится, экономить нельзя. Раньше я думал, что лучше всего привести новую подругу в какое-нибудь из моих любимых питейных заведений, чтобы сразу поняла, каков я есть, но потом сообразил, что в этом-то и беда. Прежде чем девушка поймет, каков ты на самом деле, надо продемонстрировать ей, на что еще ты способен (по крайней мере, в вашем случае). Она не станет мириться с твоим пьянством, жуткой неопрятностью и самозабвенным эгоизмом, если огорошить ее всем этим с самого начала. Понравится ли Элис в «Артемис»? Надеюсь, нет; для меня было бы настоящим кошмаром встречаться с женщиной, которую надо водить в такие места каждую неделю, но я рассчитывал, что ей понравится… ну, как сказал бы мой папа, что с нею обращаются, точно с истинной леди.

В этом настроении я набрал номер турагентства, предлагавшего поездки на выходные в Венецию, и остановился на не самом дорогом варианте, поскольку большего моя кредитная карта могла уже не выдержать. Если Элис откажется, всегда можно позвать с собой Лидию или одну из ее сослуживиц, особу весьма мне симпатичную. Хотя, конечно, приглашать в город влюбленных девушку, которую еще ни разу даже коктейлем не угостил, довольно безрассудно.

Пришлось поломать голову над тем, как объяснить наличие уже оплаченной поездки, но в конце концов я нашелся. Скажу, что выиграл ее и могу использовать в любое время.

Я слегка беспокоился за отравленного мною Джерарда. Я не видел его три дня, хотя как раз это неудивительно: в четверг вечером меня самого не было дома, и его, вероятно, тоже, и, вернувшись, я не рискнул будить его, чтобы проверить, все ли в порядке. Меня немного тревожило, не слишком ли плохо ему от снотворного. Более того, не давал покоя субботний вечер. Во-первых, я не мог поверить, что оказался таким идиотом – дался мне этот четверг, – а во-вторых, интересно, кто предложил увидеться в субботу, Джерард или Элис.

Она явно не из тех, кто получает удовольствие, стравливая друзей, поэтому я вообще не понимал, что происходит. Вряд ли мы оба интересуем ее чисто по-человечески. Зачем тогда встречаться с нами по отдельности?

Ночью в среду, перед свиданием, мне приснился кошмар. Мои кошмары – не зашифрованные пророчества, столь любимые библейскими фараонами и воскресными таблоидами; я вижу просто кошмары в буквальном смысле слова. Так вот, во сне я увидел свадьбу. У алтаря, улыбаясь, стояли Элис и Джерард, а рядом со мною, спиной ко мне, – моя девушка. Ее лица я не видел, потому что она повязала голову шарфом. Наблюдая, как целуются Элис и Джерард, я почувствовал, что меня лизнули в ухо, и обернулся. Вместо девушки около меня стоял наш пес, одетый в человеческое платье. Потом кто-то хлопнул меня по плечу. То была моя мама. «Выбирай по себе», – сказала она, многозначительно глядя на пса.

Этот совет я слышу постоянно, начиная с самой ранней юности. Весь ужас в том, что я и так всегда выбираю по себе. Мое единственное требование к девушке, с которой встречаюсь, – чтобы она хотела встречаться со мной и без макияжа не напоминала бы ведьму из «Макбета». Я никогда не искал идеала, не ждал принцессу, довольствовался Эмили и ей подобными. Теперь, впервые в жизни, до принцессы было рукой подать. Ладно, Эмили я напишу и все объясню. Тогда останется устранить только соседа по квартире.

10 УСЛОВИЯ И УСЛОВНОСТИ

Четверг прошел в поту ожидания. Адриана, моего шефа, было заметно еще меньше, чем обычно, поскольку нас выдвинули на какой-то приз как лучшую передачу о нуждах потребителей, и он уехал, как он туманно выразился, «присмотреться к другим проектам». Теперь я мог хоть весь день прочесывать магазины в поисках подходящей для свидания одежды. Для крупных покупок я взял ссуду в банке – и потому первым делом направился на Хай-стрит—Кенсингтон. В течение дня меня несколько раз охватывали приступы ужаса: вдруг Элис не придет, вдруг подумает, что я слишком выделываюсь, вдруг она встречается с кем-то, кроме Джерарда или меня, и, что хуже всего, вдруг Джерард меня опередил.

В «Артемис» я гордо входил в кремовом пиджаке-сафари из полиэфира, коричневой рубашке, опять же сафари, кремовых брюках и коричневых ботинках. Все это было куплено в солидном, дорогом магазине. Поверьте мне, вид у меня был что надо, хоть наша уборщица и сказала, что я похож на торт тирамису.^[6] Это меня несколько огорошило: до двадцати трех лет я понятия не имел, что такое капуччино, а тут обычная труженица этак между прочим рассуждает о тирамису.

Я планировал быть на месте встречи за добрых четверть часа до назначенного времени, чтобы спокойно устроиться за столиком с газетой и как бы углубиться в чтение. По-моему, очень хорошо, если на первом свидании девушка застает вас за чтением. Она входит, и вы, пусть даже вы проглядели все глаза, выискивая ее в толпе за окном, делаете вид, будто не замечаете ее появления, а когда она подошла почти вплотную, нечаянно поднимаете взгляд и говорите: «А, привет». Польза двойная: во-первых, спокойно читать существенно лучше, чем ерзать на краешке стула, одновременно грызя ногти и прикуривая одну сигарету от другой, хотя именно того вам и хочется; во-вторых, вы можете показать девушке, что именно вы читаете. Это важно, поскольку создает иллюзию, что вы тот, кем хотите казаться (в отличие от реального облика). При известных навыках свой настоящий облик можно скрывать, по крайней мере, до десятого года совместной жизни, когда избыточный вес и растяжки на коже прочно оградят вашу избранницу от поисков другого избранника. Я, к несчастью, не достиг подобных высот обмана.

Возвращаясь к моему читательскому выбору, скажу: очень хорошо действуют на женщин моего поколения романы Джейн Остин или автобиографии – например, Ноэля Кауарда или какого-нибудь художника. Только не футболиста, хотя, кажется, все женщины теперь болеют за «Манчестер юнайтед» или, во всяком случае, за идею переспать с самыми симпатичными игроками.

Я отдаю неизменное предпочтение сатирическому журналу «Частный взгляд». Это свидетельствует о вашей осведомленности и презрении к миру политики и бизнеса, а также о наличии у вас чувства юмора, столь, как нам известно, важного для женщин. Будь я женщиной, остерегался бы мужчин, читающих Джеймса Керуака, или юношей со слишком глубокими чувствами, поскольку подобный выбор говорит о том, что их литературные вкусы с семнадцати лет не развиваются. Есть также безусловные табу: автожурналы, любая порнография (трудно сказать, какая между ними разница), все о спорте.

К сожалению, «Частный взгляд» в моем любимом киоске уже разобрали. Я собрался было купить «Экономист», но побоялся произвести впечатление человека, который знает по имени главу местного совета и беспокоится о судьбах Объединенной Европы, и потому остановился на литературном приложении к «Таймс», которое прежде никогда не читал, но всегда намеревался.

Хоть это и напоминает уход от проблемы, в действительности все не так. То, о чем я рассказываю, – мужской вариант макияжа, дабы улучшить свои природные данные. Если вы, будучи дамой, обнаружили, что ваш новый друг не так эмоционально утончен, как хотел казаться, причин для недовольства у вас не больше, чем у друга, заметившего, что тональный крем его девушки скрывает несколько больше, чем следовало бы. Предвижу ваши возражения: девушка все равно будет пользоваться косметикой, тогда как мужчины редко снова надевают маску, если она уже раз сорвана, – но тут уж ничего не поделаешь.

Я ожидал, что Элис опоздает, но читать газету все равно не мог. К моей легкой тревоге, знакомый мне по прежним посещениям интерьер «Артемис» изменился до неузнаваемости. Мне помнился современный бар с пианино, а перед собой я видел холл гостиницы, стремившейся вырваться из бюджетного сектора. Вместо привычного оливково-зеленого линолеума на полу лежал бежевый ковер с темными отметинами от окурков высококачественных сигарет, брошенных высокопоставленными посетителями мимо пепельницы. На стенах висели бездарные произведения современного искусства, а помещение освещалось лампами с абажурами, вполне уместными в спальне какого-нибудь банкира. Я мог смириться с тем, что Элис обвинит меня в отсутствии вкуса, но пусть оно выражается в пристрастии к откровенно безликим, как зал аэропорта, современным интерьерам, а не к этим потугам на уют.

Клиентура, однако, осталась та же – журналистское отребье, громким голосом обсуждающее свои проблемы, «проекты», «гениальные» находки; хвалящее собственную работу и охаивающее чужую. Светскую публику не люблю даже больше, чем городских бродяг, хотя, впрочем, это почти одно и то же.

Чтобы отвлечься, я одну за другой таскал с забытой на стойке тарелки оливки и глазел на двух девочек-секретарш, явно решивших зайти сюда для шику. В голову пришла неприятная мысль: если и для меня посещение «Артемис» – признак шика, вероятно, моя самооценка несколько занижена.

Бармен мрачно покосился в мою сторону – дескать, не жадничай, оставь оливок другим, – но, может, это мне просто показалось. К своему изумлению, я чувствовал себя вполне уверенно. Когда-то, впервые оказавшись в Лондоне, я подходил к тарелкам с бесплатными закусками в модных барах и невинно спрашивал: «Это для тех, кто играет в дартс, или остальным тоже можно?» Тогда мне приходилось подчеркивать, что я здесь чужой. Теперь я более или менее вписывался и ничего против не имел.

В восемь часов, время встречи, мне впервые закралось в голову подозрение, что в Лондоне может быть два бара с названием «Артемис». Один – сверкающий хромированными поверхностями и прямыми линиями, а другой – этот, похожий на холл второсортной гостиницы. В пять минут девятого, заказывая шампанское в третий раз, я спросил бармена, нет ли другого бара «Артемис». Нет, ответил бармен. И здесь всегда было так? Да, насколько он помнит. В десять минут девятого я позволил себе выглянуть на улицу – и мое место у стойки тут же заняли. Тогда я решил, что, облокотившись на стойку, буду выглядеть даже лучше. Сидя на высоком, как насест, табурете, трудно произвести впечатление крутого парня. В четверть девятого я в отчаянии пошел в туалет. В семнадцать минут девятого, возвращаясь обратно, увидел ее у стойки с каким-то хлыщом. Она была похожа на дриаду рядом с карликом.

Когда-то быть красивыми было проще простого. При плохом питании и неразвитой стоматологии люди с нормальным цветом лица и полным набором зубов встречались крайне редко. Теперь же красота – обычное дело: по телевизору, в газетах, рекламе, кино. В нашем большом мире, чтобы избежать ее, надо прыгнуть выше головы. Поэтому так трудно по-настоящему выделяться, поэтому трудно быть такой, как Элис. Она была самой красивой из когда-либо виденных мною женщин. Я срочно дал себе слово никогда больше не участвовать в лотереях (впрочем, я и так не участвую), не бояться самолетов, не убегать с открытого места в грозу, если только наше свидание состоится. Единственный раз в жизни мне выпал шанс, пусть ничтожный, и рассчитывать на повторное везение глупо.

Я стоял, как лунатик, остолбенелый, околдованный, онемевший. Она была красива до умопомрачения. Возможно, это шампанское так на меня подействовало, но мне казалось, от Элис исходит пульсирующее сияние, точно обычные источники света борются с редким видом излучения.

На ней было короткое, очень ладное платье в цветочек и сандалии на босу ногу. В руке она держала высокий бокал с шампанским. Тысяча женщин могла бы одеться так же, но ни одна не была бы столь хороша. Любому модельеру при одном взгляде на ее фигуру захотелось бы рухнуть на колени, умоляя носить только его вещи, украсить их своим телом.

Я почувствовал, как наливаются странной тяжестью ноги, и ощутил неодолимое желание бежать. Но бежать было нельзя. Время замедлило ход и почти остановилось. «Милая, – подумал я, – как же я хочу тебя». И немедленно услышал мамин голос: «Выбирай по себе».

За пять шагов Элис заметила меня, подошла, поцеловала в щеку. Воздух гудел от напряжения, и мне показалось, я вот-вот упаду в обморок, но выдавил, почему-то с сильным бирмингемским акцентом:

– Элис, извини, что проглядел тебя, я только на минуточку отошел.

Ощущение было такое, будто я двигался под водой, на огромной глубине, и голова моя была готова лопнуть от давления.

Спутник Элис, в дорогом, но очень обычного вида синем пиджаке, светлых брюках, клетчатой синей сорочке и с багровой физиономией, неуверенно топтался поодаль. Я заметил его раньше, когда он подъезжал к двум секретаршам, но обломался. Не понимаю, как ему хватило наглости заговорить с Элис. Она войти не успела, а он уже тут как тут. Но вот страшное давление исчезло, будто кто-то открыл клапан, и мы опять начали двигаться, как нормальные люди.

– В туалет, что ли? – невозмутимо спросила Элис.

– Ну, да, там рядом, – промямлил я.

Ожидание, соперничество, ощущение угрозы, окружение несимпатичных мне людей, выпивка – все это разом навалилось на меня, выпустило душу из тела, чтобы та металась по залу, свободная от норм и запретов.

– Ты откуда родом? – услышал я свой собственный голос.

– Что-что? – не поняла Элис.

Я повторил вопрос.

– Из Энглси, с островов.

– На валлийку ты не похожа.

– А почему ты спрашиваешь?

– Я сам с запада, хотя по выговору, как я слышал, могу сойти за северянина.

Да что у меня с дикцией?

Я взглянул на франта в синем пиджаке. Лицо у него было плоское, глаза слегка косили, как будто ему от души врезали по морде сковородкой. Мои глаза сузились, как у полицейского при виде эксгибициониста или у летчика-камикадзе при встрече с противником. «Как ты смел приблизиться к этой девушке?» – подумал я, хотя позже, вспоминая тот эпизод, признаю, что должен был восхищаться его храбростью. С такой по-детски сосредоточенной физиономией, с душой банкира (я это предположил, но предположил верно), в удручающе стандартном, хоть дорогом прикиде, подкатываться к самой красивой женщине Лондона, а может, и всегомира. А еще говорят, в частных школах деньги берут зря. Ничего подобного: там ему внушили уверенность в себе, до смешного несоразмерную его обаянию. Я его ненавидел за то, какой он, потому что нервничал и потому что в его присутствии вел себя крайне глупо.

– Ах ты, надо же, – все еще с бирмингемским акцентом сказал я, – Чарльз!

– Да, – надменно кивнул он, явно подразумевая: «Да как вы смеете».

– Служил в армии, а теперь перебрался в Сити?

– Мы знакомы?

– Нет, – пожал плечами я, – просто угадал.

Затем улыбнулся и посмотрел на Элис, ожидая похвалы за остроумие и смелость. Как ни странно, я получил желаемое. Она хихикнула и сказала:

– Чарльз только угостил меня шампанским.

– Отлично, значит, мне меньше расходов, – по-прежнему с бирмингемским акцентом, но чуть агрессивнее ответил я.

У банкира от возмущения окаменела челюсть, но он промолчал, зная, что лучше потерпеть мой треп и я заткнусь сам. Чем больше я нервничал, тем глупее себя вел; чем глупее выглядел, тем больше нервничал. Мне хотелось заткнуть Чарльза за пояс, утереть ему нос, задавить его интеллектом, но я понимал, что, если события будут развиваться в прежнем направлении, посетителям придется нас разнимать. Пусть только попробует смотреть на меня сверху вниз, и головы ему не сносить.

– Вообще-то, – вступила Элис, – мне здесь не очень нравится. Может, пойдем куда-нибудь еще?

– Да, конечно, – согласился я. – Всего доброго, Чарльз.

Это я произнес особенно учтиво.

– Вообще-то, – холодно заметил он, – мое имя Алджернон.

Он поднял руку, помахал Элис, как будто маленькому ребенку (есть люди, которые вот так машут детям). Я с трудом удержался от соблазна прошипеть ему на прощанье «она моя», но теперь это было уже неважно. Мне нет нужды тягаться с ним ни в остроумии, ни в одежде, ни в богатстве, потому что девушку увел я, и это хуже любого оскорбления. С моей стороны было бы любезностью пристрелить его.

Выйдя на улицу, я первым делом извинился перед Элис за свое поведение. К моему изумлению и восторгу, она не сердилась.

– По-моему, вы были очень забавны. Терпеть не могу таких, они все точно инкубаторские. Ему бы девушку в шарфе с жемчужинами.

– Чтобы выглядеть полным уродом, – поддакнул я. – Но почему тогда ты не отказалась от его шампанского?

– Говорить я могу с кем угодно, – рассмеялась Элис. Я представил себе длинную вереницу отвергнутых поклонников.

– Но его зовут не Алджернон? – решил проверить я.

– Нет, Чарльз.

Между тем мы добрались до Сохо и шли по веселой, шумной ОлдКомптон-стрит. Я рассказывал Элис, как изменился «Артемис». Она возразила, что, наверное, то было значительно раньше, поскольку она этот бар другим не помнит. Я снова задумался, не подводит ли память меня. Проходя мимо выставленных в витрине магазина плечистых манекенов в кожаных куртках, Элис взяла меня за руку. Некоторые девушки делают это просто так, без причины, но у Элис, я уверен, причина была, и меня опять захлестнула волна щенячьего восторга. Мы шагали по улице, держась за руки, я – гордый собой, как подросток с сигаретой, – пока не остановились у паба, названия которого я не помню.

Мы зашли, и я решил, что, хоть и не хочется, отпустить ее руку удобнее всего в дверях. Так я и сделал, и Элис опять не выразила неудовольствия. По пути к стойке бара я еще хотел обнять ее за талию, но, подумав, счел подобный жест слишком покровительственным.

Паб не переоборудовался лет двадцать – настоящее чудо для Сохо. Внутри царил полумрак, деревянные панели потемнели от времени и табачного дыма, тускло поблескивала бронза, и казалось, будто ты попал в клуб, где, если пройдешь строгую проверку, сможешь остаться навсегда. В отличие от залитых светом, вылизанных до блеска новых баров, этот был для тех, кто хочет спокойно посидеть и никуда больше не бежать.

Здесь нашелся даже настоящий музыкальный автомат с записями, которых никто, кроме самого хозяина, слушать не стал бы, если только в пятидесятых годах не был подростком и не тосковал по музыке своей юности. На стене висела табличка: «Того, кто вздумает курить над бильярдным столом, вышвырнут без разговоров». Заметьте, не попросят уйти, а вышвырнут. Теперь я точно знал, что мне понравится владелец этого заведения, кто бы он ни был, потому что бильярдного стола я не увидел, как ни искал. Наверное, объявление оставили просто так, для колорита. Что лучше всего, то был настоящий городской паб без всяких доморощенных украшений типа ярко начищенных подков, висящих под потолком горшков и кастрюль, – только театральные афиши тех дней, когда здесь собирались третьеразрядные актеры, теперь предпочитающие спортзалы. Ребенком я любил бывать в таких местах, хотя теперь захаживаю нечасто. Девушек мало.

К этому моменту я находился уже в состоянии устойчивой эрекции, о чем теперь вспоминаю с улыбкой, но тогда она серьезно мешала мне двигаться и была абсолютно не нужна. Я представил себе Джерарда, сидящего на унитазе, и мне полегчало настолько, что я смог без особой неловкости донести напитки до нашего столика. Надеюсь, у Джерарда все в порядке. Если один ваш друг погиб при невыясненных обстоятельствах, это еще можно расценивать как несчастье, но два – уже веский повод для судебного разбирательства. Поскольку дело прошлое, признаюсь честно: у меня были сомнения относительно назначенной моим лечащим врачом допустимой дозы снотворного, но, как резонно заметил бы судья, об этом следовало беспокоиться раньше. «Интересно, – подумал я, – станет Элис навещать меня в тюрьме?»

Она села напротив, и мне стало до ужаса ясно, что надо найти, о чем говорить ближайшие три-четыре часа, прежде чем будет удобно предложить выпить кофе у нее дома. Не то чтобы у нас не нашлось общих тем – разумеется, нашлось бы, – просто я нервничал. Так бывает, когда ставишь машину на стоянку. Если ты один, все просто: музыка гремит, сигарета в руке, ничего невозможного нет, и ты легко втискиваешь железного друга в узкую щель между «Роллс-Ройсом» и джипом. Совсем не то на выходных с девушкой: бесконечные споры о маршрутах, собаку тошнит на заднем сиденье, надо объяснять, что мальчишку на велосипеде ты заметил за километр до того, как она взвизгнула и сделала попытку схватиться за руль; сердиться, ибо она каждые полминуты давит на воображаемый тормоз…

Еще я мечтал, чтобы вечер закончился быстрее и я мог бы заявить свои притязания на Элис. Как только я наложу на нее лапу, Джерарду ее не видать.

Рядом с нами громко ссорились двое «голубых», и я решил действовать по одной из моих любимых схем.

– Любить, не закрывая рта, – кивнув в их сторону, прокомментировал я.

Элис сдержанно улыбнулась. Господи, ужаснулся я, теперь она будет считать меня гомофобом.

Вообще-то к развинченной, типично «голубой» манере держаться я отношусь с симпатией. Просто в ту минуту мне пришла в голову изящная ссылка на цитату из Альфреда, лорда Дугласа, скандально известного юного друга Уайльда, и упустить возможность вставить ее в разговор я не мог, несмотря на ее оскорбительность. На самом деле геи, с их громкими голосами, вечной экзальтацией, вычурными интонациями и жестами, довольно трогательны. Они думают, что кто-то смотрит на них, прислушивается, но, увы, никому до них давно нет никакого дела, разве что приезжим, а кому важно мнение приезжих?

Я-то уж точно не собирался обращать на эту парочку больше внимания, чем на шум машин за окном. Меня интересовала только Элис. Или я сам в отношениях с Элис?

Японские дзен-буддисты, как я слышал, настолько безупречно владеют мечом, что самые головоломные движения совершают не задумываясь, бессознательно, как дышат. Они отражают удары противника так же естественно, как волна за волной накатывает на берег. В отличие от невозмутимо спокойных японцев я сейчас пребывал в состоянии нервного напряжения, болезненно-остро ощущая, что потею в своем синтетическом пиджаке (черт дернул надеть такое в июньскую жару!), что кнопка на моих трусах уже расстегнулась и вот-вот поднимутся шалашом брюки. Еще меня мучил зуд – сразу везде, но больше всего хотелось почесать в носу, чего в приличном обществе позволить себе никак нельзя (если чешется ниже пояса, можно, по крайней мере, изо всех сил сжать ягодицы или незаметно поерзать на стуле). Кроме того, мне активно не нравился собственный голос, почему-то слишком высокий и ненатуральный, как бывает, когда слышишь себя в записи. Разумеется, то было обычное при общении с новой подружкой чувство: боль и неловкость от неуместной эрекции вкупе с нечеловеческими усилиями, чтобы не пукнуть на всю комнату. Но это еще ладно, с этим я справиться мог.

Перед встречей я набросал себе список примерных тем для беседы на случай приступа косноязычия, чтобы не молчать, как восьмилетний мальчик при вопросе тетушки, кто из девочек ему нравится. Я знал: если успею выпить три-четыре кружки пива, не зарекомендовав себя круглым идиотом, то потом будет существенно легче, я расслаблюсь и перестану беспокоиться. Потому я принял меры предосторожности. Продумать план беседы заранее – все равно что проглотить таблетку успокоительного, чтобы снять первичную нервозность. Еще так бывает, когда играешь на бильярде: три-четыре кружки – и ты в форме. Правда, в определенный момент, после шестой или седьмой, ты начинаешь мазать, но тогда тебе уже все трын-трава. Можно было предоставить выбор темы разговора Элис, но мне не хотелось отвечать на ее вопросы о себе, потому что тогда есть опасность увлечься, и она не сможет вставить ни словечка. Посему из учтивости я решил задавать вопросы сам, начав беседу с ее новой квартиры, проблем переезда и обустройства.

– Спасибо, все нормально, – ответила она. – Я собиралась тебе звонить. Не могла вспомнить, есть ли у тебя мой новый телефон.

– Есть, ты дала, – заверил я. – Так что там за квартира?

Разговор о квартире девушки всегда нужно начинать в самом начале вечера. Если завести его ближе к концу, это будет слишком откровенным намеком на то, чтобы она пригласила вас ее посмотреть. А вот если выразить любопытство сразу, то вернуться к теме незадолго до выхода из паба совершенно прилично.

С другой стороны, что плохого в откровенности? Почему обязательно надо спрашивать, не хочет ли девушка зайти к вам на чашку кофе, а прямой вопрос: «Не зайдешь ли ты ко мне заняться сексом?» так всех шокирует?

Дело, вероятно, в том, что женщины считают подобные вопросы слишком грубыми. Сам процесс им отнюдь не кажется грубым, но говорить об этом вслух – увольте. И почему приглашают именно на кофе? Почему не чай, не бренди, не печенье, не сыр, наконец? Нет, сыр – это я уже сгоряча…

– Квартира обычная, но отделывать ее будет весело.

Элис глотнула пива. Она взяла целую пинту, не жеманясь. Это меня порадовало: идеальная девушка – мальчишка в юбке. Не буквально, разумеется. И вообще неправда. Идеальная девушка пьет, как парень, любит гулять по ночам, как парень, наделена мужским чувством юмора и отвращением к магазинам, но не пытается быть парнем. Ничего нет противнее женщины, которая рассказывает пошлые анекдоты и поет похабные песенки. Хотя, если уж на то пошло, мужчины, которые рассказывают пошлые анекдоты и поют похабные песенки, приводят меня в неменьшее замешательство. Из моих друзей никто так не делает.

Честно говоря, я, наверное, хочу, чтобы женщины вели себя как мужчины не во всем, а только переняли бы их эмоциональные особенности, их уверенность в себе и не задавали бы столько вопросов о своей внешности. Ответ на вопрос: «У меня в этом платье очень большая задница?» такой же, как и на вопрос: «Не алкоголик ли я?» Если есть нужда спрашивать, то ответ утвердительный. Мужчин обычно волнует другое – «Не слишком ли я малого роста?» – но театрального представления из этого они не устраивают, а честно и открыто вымещают свою тревогу на окружающих, в то время как она тихо грызет их изнутри. Реакция женщины на собственные недостатки – самобичевание, мужчины – диктаторство. Будь Гитлер женщиной, для самоутверждения ему не потребовалось бы завоевывать континент за континентом: он постоянно ловил бы свое отражение в зеркалах и витринах, проверяя, не топорщатся ли усики. Понимаю, я договорился до того, что женщинам следует быть больше похожими на Гитлера, но я вовсе не то имел в виду. Им просто не хватает уверенности в себе. Или пусть хотя бы не задают вопросов, на которые мы не способны ответить.

В дальнем углу зала какой-то парень делал вид, что слушает свою подругу, но смотрел на Элис. Даже «голубые» у стойки, кажется, были взволнованы ее присутствием и явно говорили о ней.

– Я не совсем понял, где ты работаешь, – перешел я к теме № 2.

– Занимаюсь лицензированием на ТВ. Продаю все всем создателям программ.

– А в какой компании?

– Сейчас в Би-би-си, но подумываю открыть свое дело. В этой области столько перспектив, а я, по-моему, нашла нишу, где могу развиваться. Это очень интересно, и потом, я действительно верю в результат.

Спохватившись, я с трудом отвел взгляд от ее груди. Однако официанта, сновавшего между столиков, совесть не так мучила, и Элис пришлось поставить его на место суровым взглядом.

– Знаешь, это как в Китае, где английский изучает больше народу, чем живет в Штатах. Непочатый край возможностей, и потом…

Она еще что-то говорила о связи роста благосостояния в новых экономических зонах с развитием телевизионной рекламы.

– Ты говоришь по-китайски? – спросил я.

– Хао ци ний мандарин, – ответила она (воспроизвожу приблизительно). – Учила в колледже. Думаю, к тридцати пяти годам это поможет мне стать миллионером.

– А правда, что по-китайски «дайте мне, пожалуйста, шесть яиц» только высотой тона отличается от «дайте мне, пожалуйста, шесть детских пенисов»?

Я слышал, что на рынке в Гонконге очень легко так ошибиться, если как следует постараться.

– Никогда не слыхала, – улыбнулась Элис, облизнув губы кончиком языка, и я вынужден был сложить руки на коленях, дабы она не увидела, что делается с моими штанами. – Нет, кажется. Во всяком случае, на путунхуа – нет.

– А как на путунхуа «дайте мне шесть пенисов» на случай, если я вдруг окажусь там на рынке?

Элис издала ряд странных звуков, будто подзывала собаку. Я предпринял две неудачные попытки воспроизвести их, чем весьма ее насмешил. Я был рад, что она развеселилась. Понятия не имею, как быть с серьезными девушками, как создавать романтическое настроение в беседе на экономические темы. В песнях Барри Уайта, которого я очень люблю цитировать, вы не найдете ни единой ссылки на нужды британской промышленности или долговые обязательства физических лиц. Одному богу известно, как в эпоху бурного развития экономической науки будет продолжаться род человеческий.

– К тридцати пяти годам я стану миллионершей. Не веришь, да?

– Верю, – сказал я. – Но это ведь еще дожить надо, правда?

Модно и дорого одетый юнец за соседним столиком подался к нам.

– О, китайский, – уважительно протянул он. – Научи меня, как будет: «Вы оскорбили честь моей семьи» и «Вы оскорбили честь храма Шаолинь».

У него были пламенно-рыжие волосы и бородка, удачно гармонировавшие с майкой «Кул кэт» и синими очками. В Лондоне таких типов пруд пруди, но в пабах обычно можно от них отдохнуть. Оригинальность его наряда, однако, никак не улучшала его сообразительности. Ему не пришло в голову посмотреть на себя непредвзятым взглядом и сказать себе: «Постой, шут гороховый, эта девушка пришла с другим».

С добытой в бою девушкой беда в том, как справедливо заметил один мой друг, что добытое в бою надо держать дома, под замком. Сейчас я начал понимать, что он имел в виду. Защитить Элис я не мог, поскольку никогда прежде в таком положении не бывал. К девушке класса «В» или «С» никто не пристает, если она с мужчиной. Но рядом с девушкой класса «А», казалось, я сам стал невидимым. Это усугубило мое и без того плачевное психическое состояние. Я ждал, что вот-вот, в любую минуту Элис может повернуться ко мне со словами: «Слушай, мне очень стыдно, но встретиться с тобой я согласилась только на спор» – и уйти прочь в компании какой-нибудь поп-звезды или просто нормального мужика.

– Как тебя зовут? – спросила Элис.

– Зак, – протягивая руку, ответил клубный завсегдатай.

– Иди ты на фиг, Зак, – широко улыбаясь, пропела Элис. Она явно умела обращаться с такими, как он. Я постарался сделать суровое лицо: вдруг он просто так не отстанет? Толку от этого было не очень много. Хотя в школе я часами торчал перед зеркалом, тренируя лениво-угрожающий взгляд, моя полярная подружка Эмили говорила, что так старый спаниель смотрит на любимого хозяина. Выгнать из комнаты потенциальных обидчиков при помощи взгляда мне вряд ли удалось бы.

– Подумаешь! – сказал парень, возвращаясь к своему коктейлю – вероятно, чтобы погасить огонь, грозящий сжечь его самолюбие.

– Часто пристают? – посочувствовал я и тут же сообщил ей, что, насколько я слышал, мужчины редко подходят к очень красивым девушкам из боязни получить отказ. Оцените, как тонко я ввернул комплимент.

– На улице чаще, чем в пабе. Вероятно, оттого, что из паба сбежать труднее, – сказала она, стряхивая пепел на краешек пепельницы.

– По логике, должно быть наоборот. Получить отказ от некрасивой девушки намного стыднее. Если она отчаялась найти себе мужчину, а на тебя все равно не смотрит, значит, дела твои плохи.

– Говоришь со знанием дела, – заметила Элис, выпуская из округленных губ колечко дыма. – Но за комплимент спасибо.

– Меня с некрасивыми женщинами не увидишь, – сказал я тоном политика, заявляющего о своих основных принципах. – Когда я с ними встречаюсь, всегда поднимаю воротник и надвигаю шляпу поглубже.

Не успев договорить до конца, я вдруг понял, что Элис может быть из тех, при ком никакую женщину нельзя называть некрасивой, даже если она действительно уродина.

– А со сколькими ты встречался? – спросила она, выдыхая еще одно большое кольцо дыма. Я залпом допил первую кружку пива.

Ни один мужчина в здравом уме не выдаст женщине информацию подобного рода без мучительных сомнений. Дать умный ответ практически невозможно. Девушка не должна подумать, что вы девственник, но в то же время вам совсем ни к чему, чтобы вас сочли развратником, особенно если вы или девственник, или развратник. Так как же быть?

– Никогда об этом не задумывался, – сказал я. – Хочешь еще пива?

– Полпинты, пожалуй. – Она только пригубила первую кружку. – А примерно?

– Даже не знаю. Может, с десятью. Или меньше. А у тебя сколько было?

– Человек пятьдесят, – сказала она.

То, что я при этом почувствовал, напоминает эпизод из ковбойского фильма, когда герой входит в полный всякого сброда салун, все оборачиваются посмотреть на него, и воцаряется глубокое, звенящее молчание.

– Что? Настоящих… э-э-э… друзей? – переспросил я. Для двадцати четырех лет неплохо, если ей действительно двадцать четыре.

– Нет, общим счетом. Приключений на одну ночь, и тех, с кем целовалась, тоже.

– Те, с кем целовалась, не считаются. Это не те отношения. Вот я, например, тоже тебя целовал, так что же, и меня считать?

– Ты меня не целовал, а чмокнул. Такое я действительно не считаю.

На мой вопрос о друзьях она так и не ответила. После шестой-седьмой кружки я бы сам спросил: «А у меня есть шансы войти в твой список?» – и перешел к решительным мерам. А на деле всего лишь робко пожал плечами, боясь сморозить глупость.

– Кстати, о друзьях: Джерард, насколько я знаю, считает своей девушкой любую, кого раз подержал за руку, что, по-моему, довольно мило, хоть и несколько странно.

Мне отчаянно хотелось взять себе еще пинту пива, но, если б я пошел сейчас, создалось бы впечатление, будто я ухожу, потому что шокирован (как оно и было). Сам факт, что женщина может переспать с пятьюдесятью мужчинами – ну, двадцатью пятью, если с остальными только целовалась, – меня не пугал. Когда-то я встречался с девушкой, за одни летние каникулы переспавшей с пятьюдесятью парнями, пока в середине сентября ее похождения не прервала глубокая осенняя депрессия. Подобный сексуальный энтузиазм меня завораживал. Но при одной мысли о том, что Элис, моя порочная голубка, имела дело с полусотней мужиков… Понимаю, упрекать ее я права не имел, поскольку сам трахнул сорок три девушки, и мог бы больше, будь я симпатичнее и удачливее. Мне не хотелось, чтобы это имело какое-то значение, да оно и не будет, стоит подумать две минуты, но в тот момент я понял, что чувствовал отец одной из моих первых девушек, истый католик, узнав, что она принимает противозачаточные. «К тебе ни один приличный мужчина не подойдет», – сказал он. Тогда я подумал: если даже и так, выбор у нее все равно огромный, – и вот, шестнадцать лет спустя, рассуждаю как человек, которого от души презирал. Я был потрясен, и то, что я потрясен, потрясло меня.

– Ты потрясен? – спросила Элис.

– Да нет, – пожал плечами я. – Не так уж это и много.

– Не знаю. Иногда сама жалею. Хотела бы я, чтобы тот, с кем я намерена жить вместе, имел вполовину меньше приключений.

– Mas o menos,^[7] – ввернул я привезенную из путешествия по Испании фразу. До сих пор не знаю, что это значит. – Какая разница, сколько у кого было романов. Пятьдесят, сто, четыреста… Что было, то прошло. А только целовалась ты со многими из них?

– Нет, – ответила Элис. Мне показалось, она меня зачем-то испытывает, и я подумал, не завышает ли она цифры. Если сейчас ей двадцать четыре, а с мужчинами начала спать лет с пятнадцати, выходит всего человек по пять в год, а это не так уж много, учитывая тех, с кем она только целовалась. И потом я помнил ее слова насчет недавнего разрыва с любимым человеком перед знакомством с Фарли. Серьезные отношения могли длиться года два; девять лет минус два – семь. Пятьдесят поделить на семь выходит семь. Значит, в среднем семь человек в год, один в семь-восемь недель. Правда, она могла изменять своему парню, что сокращает число новых встреч до пяти в год, то есть каждые девять-десять недель по встрече…

– А с двумя сразу – не буквально, конечно… Ну, тебе случалось изменять? – спросил я, не зная, какой ответ хочу услышать, и точно зная, что не имею права на подобные вопросы.

Элис сделала возмущенное лицо капитана гольф-клуба, увидевшего на поле даму в субботу до полудня. Затем рассмеялась – весело и немного недоверчиво.

– Кстати, о верности: как там Эмили?

Запахло паленым. В пепельнице могла загореться обертка от сигаретной пачки, но дело было в другом. Пахло предательством. Я начал жалеть, что положил Джерарду в карри так мало снотворного. Когда этот мерзавец успел с ней переговорить? Мне была срочно нужна большая кружка пива.

– Какая Эмили? – спросил я, поворачивая голову, как пес, наложивший кучу на диване и застигнутый хозяином.

– Эмили, твоя подруга в Арктике.

Показное удивление она уже оставила, но я видел, что не зла на меня, а только дразнит. Ну и пусть: все мы знаем, к чему это ведет.

– У меня нет подруги в Арктике, – честно сказал я. Технически так оно и было: Эмили уехала не в Арктику, а в Антарктиду.

– А я слышала, есть. Какая-то ученая девушка, любительница походной одежды, беззаветно преданная своему делу.

Отлично, возрадовался я, в ее голосе появились нотки ревности. Может, Джерарду его коварство еще боком выйдет.

– Эмили моя бывшая подруга, сейчас она в экспедиции в Антарктиде, и между нами все кончено. Она, как мне передали на прошлой неделе, нашла себе там кого-то еще.

– Что-то ты не особенно расстраиваешься, – обиженно заметила Элис, будто моя небрежность к Эмили автоматически означала небрежность к ней самой.

– Так ведь все, проехали. Она очень охладела ко мне с тех пор, как занялась своими пингвинами, – пожал плечами я. К счастью, мой каламбур показался ей смешным. Ей, единственной во всем мире. Может, это любовь? Когда кто-то от души смеется над твоими плоскими шутками?

– Расскажи мне о ней, – попросила Элис, подаваясь ко мне и глядя в глаза. – Что тебя в ней привлекало?

Ничего себе вопрос. Честно следовало бы ответить: «Она была рядом и не отказалась». Она дополняла меня, чтобы я чувствовал себя целым. Помню, мой дядя Дэйв как-то сказал: женись, чтобы осталось время для других дел. Я спросил, что он имеет в виду. «Копаться в автомобиле, – ответил он (автомобиль был его страстью), – или чего душа попросит». Похоже, он подразумевал, что, стоит надеть на пальчик девушке кольцо, как можно прекратить все эти походы в рестораны, кино и клубы и заняться наконец настоящим, действительно интересным делом – прочисткой выхлопной трубы «Санбим Рэпьер» 1968 года выпуска. Торчать в гараже просто так, бобылем, ему было бы грустно до слез. Но торчать в гараже, пока жена дома смотрит сериалы, – дело другое, это нормально, он прошел испытание и теперь мог жить, как ему нравится.

Я не хотел давать Элис правдивое описание Эмили как средства для заполнения зияющей пустоты в моей жизни; талисмана, отгоняющего злых духов одиночества; компании на время, когда все друзья заняты своими девушками. Если вы из тех, кто выбирает таких подружек, то и девушка, которой вы добиваетесь, подумает, что тоже нужна вам для заполнения пустоты в жизни. С другой стороны, если чересчур ее расхваливать, Элис может поверить, что я все еще страдаю по Эмили, а первая строка на первой странице женской Книги Правил гласит: «Не имей дела с теми, кто не свободен».

– С ней было классно, когда мы только начали встречаться, но к моменту ее отъезда в экспедицию почти все прошло. Она замечательная женщина, но я по ней не скучаю.

Я был доволен собой: в одной реплике сумел дать понять, что встречаюсь с замечательными женщинами, но обладаю достаточной силой духа, чтобы распознать, когда роман сходит на нет, и отправить его в прошлое.

– А я слышала другое, – заявила она тоном столь обвиняющим, что мне на секунду показалось, будто я сижу не за столиком в пабе, а на скамье подсудимых. Но цвет лица у нее был просто потрясающий.

– Могу я осведомиться, что именно ты слышала и, главное, от кого? – спросил я, вставая, чтобы пойти за пивом. Из всех риторических вопросов этот явно был самым риторическим.

– Так, птичка напела, – уже намного игривее и веселей ответила она. Теперь я не знал, идти или оставаться, но воспользовался случаем превратить беседу из мрачного допроса в легкий, незлобивый обмен остротами.

– А не была ли эта птичка в костюме на три размера больше и не чесала ли все время поясницу?

– Может, и была, – сказала Элис, с невероятным изяществом поведя плечиком.

Значит, об этом он шептал ей на ушко на похоронах.

– Так я и подумал, – кивнул я. – Напомни, чтобы по дороге домой я не забыл купить для этой птички большую кошку.

Затем пошел к стойке за напитками. Вот где, выходит, Джерард меня обскакал: разыграл дружескую заботу! «Он страшно расстроен отъездом своей ДЕВУШКИ, он так скучает по своей ДЕВУШКЕ, мне так его жаль – Фарли умер, а любимая ДЕВУШКА в полярной экспедиции», – и далее в том же духе, пока Элис не воспримет исподволь необходимую информацию.

Умно закручено. Теперь, даже если я пересплю с Элис, где-то в глубине души она будет думать обо мне как о человеке, способном на измену женщине. Понимаю, любой при возможности изменил бы своей подруге, но в интересах психического здоровья наших любимых мы обязаны делать вид, что это не так. Не хочу сказать, что нет верных мужчин: страх разоблачения, лень, внешние недостатки и ограниченный круг общения многих гарантируют от измен, но я не встречал таких, кто не изменил бы, зная, что это сойдет с рук. Хотя, возможно, просто у меня такие знакомые.

В благородных интересах сохранения мифа, если не для себя, то ради мужской половины человечества в целом, меня посетило настоящее озарение. В тот момент, когда я сказал, что с Эмили мы расстались, я превратил ситуацию из угрожающей в явно благоприятную. «Я свободен, твои страхи беспочвенны», – взывал я к Элис. На это Джерард рассчитывать не мог.

Итак, я вернулся к столику с напитками. Себе, помимо пива, взял двойную порцию виски. Юнцы у стойки провожали меня злобными взглядами: пока я ходил, они, вероятно, пребывали в счастливом заблуждении, что Элис одна.

– Зачем же Джерард говорил мне, что ты еще встречаешься с Эмили, если знал, что это не так?

Мне было трудно поверить, что такие вещи ей надо объяснять, пусть даже на самом деле я не поставил Джерарда в известность о своем разрыве с Эмили, – в основном потому, что никакого разрыва и не было. Не забыть написать Эмили, уповая на то, что до возвращения она найдет себе какого-нибудь скалолаза с ученой степенью, бородой и густым компьютерным загаром.

– А еще что-нибудь он обо мне рассказывал?

Я знал: если Джерарда понесет, его не остановить.

Элис прикусила губу.

– Да, кое-что.

– Например?

По моим соображениям, самое невинное, о чем он мог ей сообщить, – что у меня страшная венерическая болезнь или что я «голубой».

– Ну… он говорил, тебе нелегко поддерживать отношения с женщинами.

«Сильно сказано, – подумал я, – учитывая, что ему самому нелегко поддерживать отношения с кем бы то ни было. Даже наш пес, кажется, от него устает».

– А чем мотивировал?

– Говорил, ты сдвинут на порнографии.

– И?

Я знал, столь легким обвинением дело кончиться не могло. Джерард считает меня сдвинутым на порнографии, потому что за всю жизнь я купил три порножурнала. При этом он умалчивает о том, что регулярно берет их напрокат, и покупал бы, если б хватило смелости. В его защиту скажу: помогать себе сам Джерард не любитель, он говорит, что все это слишком быстро кончается (хотя именно потому многим и нравится). Ему, видите ли, неинтересно. Я настоятельно советовал ему поменять правую руку на левую или, если он ищет более серьезных ощущений, купить хорошую перчатку. Не знаю, внял ли он.

– Он сказал, Эмили уехала работать на Южный полюс, чтобы дать тебе время вылечиться от импотенции.

– Какое интересное сочетание: импотент, сдвинутый на порнографии, – хмыкнул я. – Еще что?

– Ну… и еще разное.

– Говори, мне самому любопытно.

– Что ты неопрятен, самовлюблен, ленив, лишен честолюбия, скуп и, возможно, «голубой». Да, и что у тебя герпес.

Все это она отчеканила бесстрастным тоном начальника, отдающего распоряжения команде уборщиц.

– Он проявил чудеса немногословия, – заметил я. – Тебе не приходило в голову, что в его словах мог крыться некий личный интерес?

– Приходило, – переливая пиво из второго бокала в кружку, согласилась она, – но, даже если бы он говорил правду, я не увидела особой разницы между тобой и теми, с кем встречалась раньше. И на моего папу чем-то похоже.

Я опять не разобрал, шутит она или нет. Обожаю такой юмор.

– Неправда, – заверил я. – Все неправда. Особенно про герпес.

Элис поставила локти на стол, запустила пальцы в волосы, сжав ладонями виски, отчего разрез ее глаз стал немного восточным, а сама она – еще красивее.

– А про порнографию? Мне казалось, «сдвинутый на порнухе» – то же самое, что «мужчина», – сказала она, закуривая и придвигаясь ближе ко мне.

– Давай сменим тему, – предложил я, подаваясь навстречу. Обычная мужская стратегия – пропустить для легкости общения соленую шуточку, – сейчас не работала: в том, какие журналы я читаю, соли не больше, чем в диете для гипертоников.

– Почему Джерард пытается тебя принизить? – спросила Элис. – Будто ему не хватает уверенности в себе, пока не охает тебя.

– Неудачник он, – будучи мастером тонкого намека, ответил я.

– По-моему, в целом он очень симпатичный, – продолжала она, тронув мое колено. – У него такая кошачья грация, что-то актерское…

Руку с моей коленки она сняла, но тут же положила ее мне на плечо, опахнув меня ароматом своих духов и сигаретного дыма. Я испытывал сложные чувства: головокружение от запаха Элис против кошачьей грации Джерарда. Вообще нет ничего хорошего в том, чтобы мостить путь к сердцу девушки, обсуждая сходство друга с конфетными киногероями пятидесятых годов.

У меня язык чесался спросить ее, собирается ли она встречаться с Джерардом; по тому, как близко она придвинулась, выходило, что нет, но по словам получалось, что да. Я попытался продолжить легкую пикировку, поскольку читал в романе, полученном какой-то из моих подружек в качестве бесплатного приложения к «Космополитен», что женщинам это нравится.

– А я как же – похож я на кинозвезду? – спросил я, театральным жестом откидывая волосы со лба.

– О да, – кивнула Элис. – Причем на мою любимую. Очень ухоженную.

– И кто же это?

– Лесси.^[8]

– Забавно, – хмыкнул я. – Близко знакомые со мной женщины почти единогласно сравнивают меня с Черной Горой.

– А еще Джерард говорил, он у тебя маленький, – наслаждаясь словесной игрой, заявила Элис.

– Наверное, он сказал, что он у меня маловат?

Хотя данное определение имело целью оскорбить Джерарда, он нашел его очень смешным и, похоже, не упустил случая блеснуть остроумием перед Элис.

Она посмотрела на меня стеклянным взглядом кролика, уже не сидящего в свете фар, но застрявшего где-то в решетке радиатора.

– Именно так он и сказал, точно, ма-ло-ват. А ты откуда знаешь?

Я поведал ей о злоключениях несчастной Полы, не опустив ни единой подробности ее прощальной речи; в красках пересказал историю с вышедшим из-под гневного пера Джерарда ответным письмом, и как Фарли обещал помочь ему, – выложил все как на духу, ничего не утаив, и закончил с душераздирающей искренностью американского генерала:

– Я согласен подвергнуться любым испытаниям, какие ты сочтешь нужными, чтобы вернуть свое доброе имя.

– Это необязательно, – к моему разочарованию, возразила Элис.

– Почту за честь, – заявил я.

– Боже, – сказала Элис, шевельнув бровью и закуривая очередную сигарету, – все-таки он немного странный, правда?

Я заверил ее в том, что тоже понимаю, что трава зеленая, а небо в основном голубое.

– Представляешь, мы как-то затеяли эту игру с убийствами и тайнами, ну, где выбираешь, кем быть – бароном Имярек или леди Как-ее-там, и весь вечер играешь роль. Так Джерард отказался. Сказал, что не станет, потому что лицедействовать – значит изменять себе.

– А Эмили какая? – спросила Элис. Умела она круто менять тему, в особенности ту, где я чувствовал себя уютно, – странности Джерарда, например. Помню, он говорил, что волосы у Элис вьются на удивление естественно, как угодно им самим. Она небрежно, даже досадливо отбросила эту красоту за плечо.

– Он не прочь нарядиться в женское платье, был бы повод. Чуть где маскарад, и он уже тут как тут, в юбке, с полным набором косметики от «Макс Фактор»…

– А Эмили какая? – упрямо возвращаясь к неприятной мне теме, спросила Элис.

– Очень книжная. Ну, ты понимаешь.

Мне хотелось скорее уйти от скользкого вопроса. Бывшие подружки – не лучший предмет для беседы с подружкой предполагаемой.

– Ты ее любил?

Не понимаю, при чем тут это, но вопрос тоже не из легких. Разумеется, не любил. По меткому замечанию Лидии, я не узнал бы любовь, даже если б она подошла сама и укусила меня за задницу. Любопытно, а если бы Элис укусила?.. Не возражаю, я парень без комплексов.

– Любил, но влюблен не был…

Элис расхохоталась.

– Надеюсь, ей ты этого не говорил?

Тут я сам себя не понимаю. С пятнадцати лет я говорил это всем девушкам, которых бросал (их всего три). В остальных случаях я действовал по классической мужской схеме: вел себя по-свински, чтобы они бросали меня сами, избавляя от необходимости прощальных речей. Я воспитан в убеждении, что доводить девушек до слез невежливо, но никто не внушал, что нехорошо доводить их до припадков неуправляемой ярости посредством отмены в последнюю минуту романтического ужина из-за встречи с друзьями, забытых дней рождения, выпендрежа в постели, бесед с собакой чаще, чем с ними, перечисления по меньшей мере дважды за ночь всех побед великого Мохаммеда Али и, разумеется, безудержного пьянства. Как ни странно, некоторым девушкам подобное поведение нравится (во всяком случае, они не возражают), и тогда остается одно: приволокнуться за их лучшей подругой. Это действует всегда.

– А что плохого в словах «люблю, но не влюблен»?

У клубного мальчика, который уже давно прислушивался к нашему разговору, отвисла челюсть. Он поймал только конец фразы и, наверное, подумал, что я бросаю подружку.

– Это штамп. Такой же, как «я еще не созрел для серьезных отношений». Вежливый способ послать подальше.

– Фарли ты сказала именно это.

– Я не хотела встречаться с Фарли.

Для моих ушей то была дивная музыка. Поскольку Элис не слишком убивалась по Фарли, я уже сделал вывод, что особенно близки они не были, но до этой минуты не полностью понимал, в каких отношениях они состояли.

– Зачем тогда ты пошла на похороны?

– Во-первых, я жила в его квартире, а во-вторых, из-за тебя.

Она снова положила руку мне на колено, и, кажется, я покраснел. Стоп, как же она сказала – «из-за тебя» или «из-за вас»? Я счел за лучшее не уточнять.

Мне хотелось поцеловать ее, сказать, как я рад встрече с нею, но момент был неподходящий. То есть нет, вполне подходящий, но я терпеть не могу прилюдных нежностей. По моим ощущениям, время перемещения из бара в ресторан уже настало.

– А с какими мужчинами, кроме Фарли, ты встречалась?

– Мой последний был дипломатом во французском посольстве, – ответила она как ни в чем не бывало.

– Ты серьезно? – удивился я. Никогда не думал, чтобы кто-то водил знакомство с дипломатами, классическими музыкантами или музейными ворами международного значения. Как мне представлялось, их вообще не существует в природе, и те, кто придумывает рекламу на телевидении, нарочно их придумали, дабы убедить нас, простых смертных, что их продукт покупают высшие существа. Сама мысль о том, что Элис встречалась с одним из них, да еще с французом, казалась смешной. Или, точнее, была смешна мысль о том, чтобы сначала встречаться с ним, а потом со мной. Наверное, я так и проживу всю жизнь, даже отдаленно не соприкоснувшись с тем миром, и это меня ничуть не огорчает. Естественно, в колледже у нас учились богатенькие детки, но то были либо мальчики из частных школ с плоскими представлениями о крутизне – героин, темные очки, карманное бунтарство «Роллинг стоунз», – или девочки с иностранными именами, помешанные на архитектуре и плохих старых фильмах. Никто из них у меня особых симпатий не вызывал.

– Да, он был первым секретарем и намного старше меня.

Странно, она вроде говорила, ему двадцать восемь. Какое же это «намного»? Может, тогда, ночью у Фарли, приврала насчет его возраста, боясь показаться чокнутой?

Вот вам второй штамп: посол и его прелестная юная подруга.

– И теперь ты погрузилась во все это, – изрек я, неопределенно махнув рукой на микроволновую печь за стойкой. Другого предлога для перехода в ресторан мне найти не удалось.

В «Плюще» было битком, поэтому я решил повести Элис в еще более модное заведение, «Детройт», подвальный ресторанчик, работающий как ночной клуб, с шершавыми стенами из необработанного песчаника и тусклыми жестяными светильниками в минималистском стиле 60-х годов, похожими на прилипшие к стенам летающие тарелки. Изящно-лаконичное меню состояло из пяти-шести блюд, что избавляло вас от долгих блужданий по кулинарной «Войне и миру», а также от мук принятия решения. Люблю поваров, которым хватает любезности самим выбрать для вас кушанье; в конце концов, это выбор знатока. А доморощенные демократы, желающие угодить всем, мне не по нутру.

Предположив, что Элис, как все женщины, вегетарианка, я мысленно отметил в меню лосось, был изумлен, когда она выбрала бифштекс, и тоже заказал его. Джерарду будет о чем подумать, когда он притащит ее в «Бел Свами» или другой овощной ад, на который он решил ее обречь.

Мы заказали вино, причем я едва удержался, чтобы не спросить домашнего, как делаю всегда. В результате нам принесли красное, двадцать семь девяносто бутылка, – пожалуй, ничего дороже я сам в жизни не покупал.

На меня бросил завистливый взгляд симпатичный, модно одетый парень за столиком слева от нас. Не скрою, мне стало приятно. Парень был с обворожительной темнокожей девушкой, которая, как, вероятно, он только что понял, оказалась не самой красивой в зале.

– Как ты с ним познакомилась?

Вернуться к разговору о дипломате я решил, ибо сам никогда дипломатов не видел и уж точно с ними не спал.

– На пикнике в Букингемском дворце. Туда пригласили друга моего шефа, явиться надлежало с дамой, и он позвал меня.

Да уж, конечно, подумал я. Значит, пикник в Букингемском дворце? Интересно было бы заглянуть. Пиво небось бесплатное. А вот упоминание о друге шефа мне не понравилось. Не был ли он одним из тех самых пятидесяти?

– И часто тебя приглашают на такие мероприятия?

Пожалуй, при такой красоте никакого паспорта не нужно.

– Да, довольно часто. Я, знаешь ли, девушка светская, люблю общество интересных людей.

– Я думаю, – сказал я, потому что действительно так и думал. – Но ведь среди этих интересных людей и мужчины изредка попадаются, а?

– Да-а-а, – пропела Элис, игриво ткнув меня кулачком в бок. Отлично, все идет как надо.

– Ладно, а что ты думаешь об архитектуре? – спросил я, чувствуя, что должен как-то потягаться с этим ее бывшим, а заодно развенчать его в глазах Элис. Почему-то, хоть у нее с ним уже ничего не было, я ревновал. Только бы разговор не свернул на оперу: тогда мне нечем будет крыть. Я много лет искренне считал, что НАО – кличка Брайана, который играл вместе с Дэвидом Боуи (для тех, кто не в курсе: это оперный театр недалеко от зала, где часто выступали «Секс пистолз»).

– Это очень важно, – сказала Элис. – Как бы мы без нее?

Она явно дурачилась, и это мне понравилось.

– А любимое произведение архитектуры у тебя есть?

– Наверное, моя квартира, где мне тепло и сухо, – ответила она, пристально глядя на меня. Я слишком хорошо понимал, как неприлично мало расстояние между нами – сантиметров двадцать, не больше.

– Так для тебя содержание важнее формы? – продолжал я, смотря на ее формы и думая об их содержании.

– Вообще-то нет, просто свое всегда интереснее общего. Сам выбираешь, сам обустраиваешь. Но некоторые здания мне очень нравятся – Центр Помпиду, например.

– А, – понимающе протянул я, – тот, что с трубами на фасаде?

Всегда так делаю: если ничего не смыслю в предмете беседы, ляпаю заведомую глупость, опровергая собственное знание и очень аккуратно намекая, что на самом-то деле кое-что понимаю. Почему мне так трудно признать, что я полный невежа и в газете читаю только спортивную полосу, даже не знаю.

– Да, он самый. Погоди, у тебя что-то над глазом. Можно?

Лизнув палец, она сняла что-то у меня с лица. Я еле сдержался, чтобы не наброситься на нее с поцелуями.

– А из старины, за границей, тебе что нравится? – поинтересовался я, пытаясь усилиемволи внушить ей вид площади Святого Марка и венецианских каналов.

– В Праге, я слышала, очень красиво, – проронила она, стряхивая пепел с сигареты.

– А еще?

– В Риме никогда не была.

– Ах, Италия… Говорят, Рим – не самое прекрасное, что там есть.

Говоря это, я изо всех сил пытался внедрить в ее сознание образы геральдического льва Венеции. В моем мозгу чередой мелькали люди в масках, карнавалы, колокольни, безумно дорогие напитки, туристы в жутких шутовских колпаках… Скажи «Венеция», беззвучно молил я.

– Флоренция, – произнесла она со смаком футбольного комментатора, сообщающего о победе родной итальянской сборной, – Firenze. Вот настоящее чудо.

– А Венеция по-итальянски как? – спросил я, решившись наконец на относительно прямой вопрос.

– Venezia. Я там была. Два раза.

– А-а, – протянул я. – И как, понравилось?

– Больше не поехала бы. Слишком много туристов. Все затоптали.

Эта часть вечера буксовала и скрежетала всеми шестеренками. С тяжелым сердцем я представлял себе, как мы с Лидией поднимаемся по трапу самолета, а Джерард увлекает Элис в ночной вихрь огней, музыки, танцев и противозачаточных средств.

Она увидела мое лицо.

– Конечно, я тоже туристка. Я не из тех, кто воображает себя путешественниками, а всех остальных – туристами.

Я искренне обрадовался: это давало мне возможность развить тему. Сам терпеть не могу путешественников, которые презирают туристов, и моего запаса шуток вполне хватает, чтобы рассмешить девушку.

– Когда-то я тоже считал себя туристом, – начал я.

– А теперь ты выше этого? – заметила Элис, предлагая мне сигарету. Курила она «Силк Кат». Я закурил, аккуратно прикрыв пальцами дырочки у фильтра, чтобы добро не пропадало.

– Ну, эту стадию я уже миновал. Раньше думал, сам создаю себе праздники, но теперь понимаю, что еще не дорос. Не хочу создавать себе праздники, хочу готовенькое. На тарелочке.

– Ну, и кто же ты после такого? – спросила Элис, явно наслаждаясь извращенностью беседы.

– Солнцепоклонник. Люблю солнце, песок, плотские удовольствия.

Глубоко затянувшись, я докурил до фильтра. «Силк Кат» – дамское развлечение, ими как следует не затянешься. Среди других сигарет они как «Фиат 500» среди автомобилей: для нечастых поездок по городу в самый раз, а для гонок не годится.

– По-моему, ты кое о чем забыл, – неожиданно серьезно заявила Элис. Я спросил, о чем же, втайне боясь рассуждений в духе Джерарда о влиянии туризма на экономику развивающихся стран, которые развиваются только благодаря туризму.

– О пиве, – отрезала она тоном директора магазина, делающего замечание стажеру.

– Тысяча извинений, – ответил я. – Впредь обязуюсь никогда не забывать.

Тем временем нам принесли еду. К счастью, и я, и Элис успели докурить. На определенном уровне зависимости от табака начинаешь относиться к еде как к досадной необходимости отложить сигарету.

– Так ты сможешь выбраться во Францию на свадьбу к Лидии? – спросила Элис столь непринужденно, будто интересовалась, нравится ли мне мой бифштекс.

– Что-что? – не понял я.

– Во Францию поедешь? – повторила она, цепляя на вилку ломтик жареной картошки.

– Зачем?

Она посмотрела на меня взглядом сержанта, во время парада заметившего на кителе новобранца пылинку.

– К ней на свадьбу.

Внимание, Джеймс Бонд. Мне Лидия не говорила, что свадьба будет во Франции, почему же ей сказала?

– А откуда ты узнала, что она выходит замуж во Франции? – брякнул я. В общем, ничего странного в том, что Лидии в последнее время не удавалось перекинуться с нами словом. С самой смерти Фарли мы с Джерардом полностью зациклились на себе – точнее, на Элис. И все же могла бы улучить минуту ради такого случая.

– Ее спросила.

– Просто, как все гениальное, – признал я.

Сам я до сих пор не научился слушать других, а вот человек, оказывается, не только умеет слушать, а еще и вопросы задавать.

– Надеюсь, я не сболтнула лишнего?

– Нет, что ты.

– Его зовут Эрик, он дизайнер, наполовину француз.

– Хорошо, – кивнул я. – Просто замечательно.

Об этом, скорее всего, Лидия мне говорила сама, хотя точно не помню.

– Лидия чудесная, правда? – продолжала Элис. – Побольше бы таких женщин. Для молодых она – образец для подражания.

– Не для тебя, надеюсь, – проронил я, бросая нервный взгляд на блюдо с остатками жареной картошки и задаваясь вопросом, не умрет ли Элис от обжорства.

– Ну почему же – она успешно делает карьеру, с ней интересно, она умна. Что тут плохого?

«Она толстая», – чуть не вырвалось у меня, но, слава богу, я был еще не настолько пьян.

– Нет, конечно, ничего. Ты права.

– А кто для тебя образец для подражания? – спросила она с видом студентки театрального училища, которой задали изобразить «очарование». Я был рад уйти от темы Лидии, хотя желание злословить у меня отнюдь не пропало. Противиться ему в состоянии легкого опьянения было просто невозможно.

– Я думал, образцы для подражания нужны только темнокожим и матерям-одиночкам, – сказал я, зная, что рискую сморозить глупость, но алкогольные пары честно делали свое дело, и страх ошибки быстро прошел.

– Прости, как? – переспросила Элис, явно заподозрив меня в немодном и, что еще важнее, неприемлемом расизме.

– О потребности чернокожих в образцах для подражания еще можно иногда услышать, а о белых представителях среднего класса – никогда. Вот я и думал, что мы легко отделались и обойдемся без них.

По телевизору об этом много болтают. Когда-то меня удивил один из друзей отца, сказавший, что черной молодежи нужны образцы для подражания. По крайней мере, так я понял его слова о том, что мы должны сделать некоторых из них примером для остальных, но, возможно, я ошибся. Рабочий класс в смысле расовой терпимости вряд ли может считаться истиной в первой инстанции.

– У вас их больше, чем у кого-либо.

Элис скрестила руки на груди; как известно, это недобрый знак.

– Например? – искренне опешил я.

– Премьер-министр, промышленные магнаты, любой, кто имеет власть…

– Для меня они не образцы. Я не хочу быть похожим на премьер-министра, – честно ответил я. Не в моих силах столько времени нравиться всем, даже имея в своем распоряжении ядерные ракеты и войска специального назначения.

– Но это показывает, чего может добиться такой, как ты, если только захотеть.

– Показывает, что возможно быть жопой.

По первому бранному слову за вечер я понял, что пьянею быстро. Не то чтобы я вообще не сквернословил, просто я не делаю этого, когда стараюсь показать себя с лучшей стороны, хотя на футбольном матче двух слов не могу связать без междометий.

– Но есть же у тебя кумиры?

– Кумиры и образцы для подражания – разные вещи. В детстве у меня было два кумира – Мохаммед Али и Дэвид Боуи, но я вовсе не хотел стать первым чемпионом в тяжелом весе, совместившим радикальные политические взгляды с жутковатым гримом и пристрастием к кокаину, – изрек я. Правда, именно изрек. В наше время люди редко что-либо изрекают, но я изрек.

Тогда, в детстве, я пытался заниматься боксом и играть в группах, иногда одновременно. Понадобилось десять лет, чтобы понять, что музыкальных талантов стать новым Дэвидом Боуи, или даже новым Дэвидом Дрэго, у меня не хватит (не ищите его, его просто не существовало). К счастью, бокс быстро помогает вам уяснить ваши физические недостатки. Я порхал, как кирпич, и жалил, как детский крем. Однако в школе негаснущие фонари под глазами снискали мне славу уличного бойца. Никогда не понимал, почему синяки и шрамы – признак крутизны. Может, крутой тот, кто вас ими награждает? Странно, у мальчишек на этот счет свое мнение.

Как часто говаривала моя няня после десятой безуспешной попытки узнать у меня, что я хочу на обед, – жаль, что нет чемпионата мира по трепу. Я бы выиграл легко. Озвучивать свое мнение любят все, и заставить себя слушать – тоже, но у меня это просто болезнь какая-то. Волна опьянения накрыла меня, и я почувствовал, как развязывается язык. Выше я отмечал, что ни одна женщина в здравом уме не интересуется политикой (еще одно определение для громко говорящих мужчин), но внимание Элис окрыляло…

Увы, мой последний опыт серьезной политической дискуссии относился к середине 80-х годов, когда политика была в моде, поэтому я несколько отстал от жизни в смысле насущных вопросов типа гибели социализма и загнивания капитализма. С тех пор я продвинулся в своем развитии, но не сильно. Тогда совсем не понимал, как можно находить смешной мужскую дружбу или мечтать об автомобиле. Точнее, понимал, но предпочитал помалкивать.

– Образцы для подражания – то, чего желаешь другим, если тебе не нравится их поведение. На самом деле это тот же расизм. Вот тебе, например, нужен образец для подражания, нужно, чтобы кто-то подавал тебе пример?

– Нет, – ответила Элис, – но…

Но меня уже несло, и я перебил ее:

– Верно. Черной молодежи образцы для подражания не нужны, а нужны равные экономические возможности. Почему некоторые белые считают, что стать премьер-министром возможно? Потому что так оно и есть. А почему я не считаю? Потому, что для меня это не так. Почему черные не верят, что смогут стать юристами или промышленными магнатами? Потому что, несмотря на редкие исключения, для них этот путь закрыт. Пока нет равных возможностей, не будет и образцов для подражания, а потом они не понадобятся. Далее…

– Но… – сказала Элис.

– Далее, – продолжал я, распаляясь от звука собственного голоса, – белые, предлагающие себя в качестве образцов для подражания, абсолютно для этого непригодны. Разве можно смотреть снизу вверх на взывающих к богу, декларирующих семейные ценности политиков, которые не в состоянии справиться с простым делом – например, без лишнего шума сходить к проститутке? Не знаю, кто сейчас на самом деле живет в семье, кроме провинциальных чудаков. Они представления не имеют, как живут нормальные люди.

Я знал, что некрасиво отдуваюсь, брызжу слюной, но остановиться уже не мог. Было бы проще удержать во рту пчелиный рой, чем остановить словоизвержение. У любого мужчины в процессе опьянения всегда наступает момент, когда ничто так не завораживает, как собственная точка зрения. Некоторым, и не в последнюю очередь мне, для этого не нужно даже пива. Пиво – не более чем повод, один из многих. Довольно будет, если кто-то поздоровается с тобой или просто станет рядом на остановке автобуса.

А лучший способ усугубить ваш полемический пыл – просьба замолчать. Она подливает масло праведного гнева в огонь спора. Если кто-нибудь просит мужчину успокоиться, тот не воспринимает себя как пивного зануду, которому лучше жевать, чем говорить. В собственных глазах он – герой-бунтарь против мракобесных агентов ФБР, одинокий голос разума, взывающий во тьме, тот, кто видел все раньше, чем стало слишком поздно, трепетный огонь правды в затхлом болоте вежливого равнодушия. Он не портит вечер и не хамит в ответ на ваш вопрос о новой работе общего знакомого – он открывает вам глаза на новую Англию. Этим мужчиной был я.

– И эти люди говорят нам, что наркотики опасны, а войны – нет, что деньги надо тратить на оперу и балет, на прихоти жалкой кучки эстетов, но при этом почти век твердят, что, если б нам было позволено покупать спиртное после одиннадцати вечера, весь мир уже скатился бы в пропасть. Эти люди…

– Но что можешь сделать лично ты? – спросила Элис с таким лицом, будто искала что-то и никак не могла найти.

– Сделать? – усмехнулся я. – Ничего я не буду делать. За что мы платим политикам?

Я возмущенно грохнул бокалом об стол, и пара рядом с нами поспешно отвернулась. Я понимал их. Сейчас я тоже не хотел бы сидеть рядом с собою. Элис смотрела на меня тоскливо, будто уже представляла себе обшарпанный салон такси, в котором поедет домой. Она наклонилась ко мне, причем мы чуть не стукнулись лбами, и с ослепительной, манящей улыбкой произнесла:

– Ты такой смешной.

И ласково хлопнула меня по груди.

«Господи, – подумал я, – да она создана для меня!»

11 СТУПЕНЬ ШЕСТАЯ

Наутро на моем автоответчике было сообщение от меня самого с напоминанием спросить Лидию о ее помолвке. За ним следовало еще одно, тоже от меня, намного более пьяным голосом: позвонить насчет завещания Фарли. Мы уже полтора месяца назад передали бумаги в суд, но, к моему удивлению, там тянули до сих пор, хотя, разумеется, сами эти лоботрясы уверяли, что сбились с ног, только бы скорее ввести нас в права наследования.

Обратный путь от Элис был труден. День выдался пасмурный, в метро была ужасная жара, воздух подземки конденсировался на коже каплями жира. Преодолев все возможные преграды – задержки поездов, пьяных, бьющие в нос запахи женских духов и мужского пота, – я добрался до дома. Наверное, все было бы в порядке, если б не коктейль «Малибу», выпитый мною по приходе к Элис. Страшную сухость в горле удачно дополнял ничем не перешибаемый привкус кокоса. Этот вкус был похож на гостя, который, переночевав после вечеринки в чужой квартире, завтракает с хозяевами и не знает, уйти или посидеть еще. Каждый резкий рывок поезда угрожал немедленным принятием решения по данному вопросу и непосредственным его обнародованием.

Отпирая дверь, я уже не чаял, как содрать с себя выходные шмотки и залезть под душ.

Прослушав сообщения на автоответчике – в том числе одно от Лидии с просьбой перезвонить, – я бросился в ванную и включил так называемый «мощный душ», вместо сильных водяных струй создающий в ванной мощную паровую завесу, так что невозможно понять, намокли вы под ним или просто еще больше вспотели. Тем не менее свое дело он сделал – смыл с меня корку пропахшей табачным дымом и пивным перегаром грязи. Я был чист: благодаря лимонному мылу Джерарда противный зуд сменился приятным покалыванием во всем теле; грейпфрутовый шампунь, когда-то забытый Лидией, привел в порядок мои волосы и успокоил душу.

Где-то мне даже не хотелось, чтобы похмелье проходило. Оно возвышало меня, будто усталость после тяжкого, но важного испытания. Головная боль, порванный пиджак, противный запах пива, рубашка в пятнах – все это были трофеи большой ночной охоты, вмятины на доспехах, подтверждение того, что дракон моих страхов повержен. Главное, от меня все еще исходил аромат Элис – головокружительная смесь ее духов и сигарет «Силк Кат» с привкусом губной помады и вина.

Пес, как всегда, торчал в ванной и смотрел, как я принимаю душ. Джерард так и не объявился, и я решил, что за ночь псина изголодалась по общению, а может, просто изголодалась. Даже после того, как я его покормил, он продолжал требовать внимания настойчивее, чем обычно. Вылезая из ванны, я погладил его по голове, сказал:

– Для тебя, Фриц, война окончена. Гуляй.

Затем представил себе на собачьей шее голову Джерарда и отослал животное восвояси.

Я часто побеждал: в спорте, в словесных поединках, даже выигрывал в лотерею. Но всегда только в мечтах. Я точно знал, как отреагирую на победу, как с непроницаемым лицом пройду сквозь ликующий строй товарищей по команде, забив решающий гол в финальной игре; как один уйду домой, вместо того чтобы пить с остальными игроками, с огромным отрывом обойдя их в игре интеллектуальной; как возьму чек, молча кивну и исчезну в ночи. Я на вершине и своим торжеством делиться ни с кем не захочу. В действительности получилось именно так, как я и ожидал: никаких воплей и прыжков, размахивания руками и биения себя в грудь, а лишь спокойная вера в себя, в то, что я способен на все, что мое прикосновение наделено странной властью исцелять или разрушать, что мои движения быстрее и точнее, чем у тех, из стада.

Лучше могло быть только одно: если б я взял ее в эту же ночь. Не ради впечатлений, ощущений, вкуса и вида; в отложенном наслаждении есть особая прелесть. Чувствовать рядом ее тело, целовать ее, как будто мне снова пятнадцать лет, я невинен и не знаю большего счастья. Да, так оно и было. Ее поцелуи не обжигали, а оживляли губы, наполняли тело энергией, но скорее не сексуальной, а духовной. Нет, я искал не сильных ощущений, а твердых гарантий. Хотя она дала мне хороший задаток, проспав всю ночь подле меня, мне было бы спокойнее, если б она заплатила по счету полностью и увела меня из магазина.

Я понял, что у нас все получится, когда по дороге домой «на чашку кофе» она толкнула меня в кусты. То была кульминация вечера здорового юмора, начатого с нашей шуточной драки в ресторане, продолженного моей стандартной шуткой «только после вас» при посадке в такси (когда девушка делает шаг к машине, чтобы сесть, я тоже выступаю вперед и делаю вид, будто сгоняю ее с места – в общем, чтобы понять, это надо видеть) и ее попытками дать мне сдачи по дороге к дому. Когда я наконец поймал ее за обе руки, она толкнула меня спиной в кусты. Ощущение было как после победного рывка через финишную прямую, несмотря на то что пиджак я порвал и вдобавок сильно стукнулся головой.

Сейчас, в ярко освещенной, белой ванной комнате я нащупал шишку на затылке. Да, это был не сон.

Я внимательно оглядел себя в зеркале – опять толстею. Доходя до определенной степени свинства, я перестаю быть похож на мужика, – по крайней мере, на лицо. Превращение не из приятных. Я не напоминаю ни дородную уличную женщину викторианской эпохи, ни здоровую, кровь с молоком, деревенскую деваху. При весе в сто кило я становлюсь какой-то рыхлый и рассыпчатый, похожий на слегка нарумяненную матрону, недогримированную комическую старуху, приличную даму с дряблым подбородком и мужем-подкаблучником, который ходит за покупками, надев ее лицо; даму, наперечет знающую всех соседей на своей улице и мечтающую пойти на курсы икебаны, как только приведет в порядок нервы. В общем, я не очень себе нравлюсь.

Я инстинктивно поднял руку, прижав предплечье к груди, чтобы подчеркнуть бицепс, и резко повернул голову вправо, отчего кожа на лице натянулась туже. Так у меня проступает некое сходство с Керком Дугласом в молодости.

Нацеловавшись вдосталь, мы легли в кровать. Странно, на самом деле мне даже не хотелось спать с Элис. В детстве за обедом я всегда съедал сначала горошек, потом тушеные коренья, картофельное пюре, а жареную картошку оставлял напоследок. Затем ел мясо, приберегая самое вкусное – хрящики – под конец. Вот так я теперь хотел сближаться с Элис – наслаждаться горошком, предвкушая восхитительное мясо. Заранее прошу прощения у возмущенных феминисток и просто порядочных людей, но что было, то было.

И хорошо, потому что она сразу же ясно дала мне понять, что спать со мной намерена только в буквальном смысле слова, а не вести активный образ жизни до рассвета. Вообще-то к женщине, отказавшейся от секса на первом свидании, я особого уважения не испытываю: либо ее система ценностей несовместима с моими принципами, либо своим отказом она рассчитывает распалить меня. Подобное не по мне.

Что же касается Элис, то, думаю, она хотела просто побыть рядом со мною, чего, как ни странно, хотел от нее и я: заснуть, вдыхая ее аромат, и проснуться в ее тепле. Начать роман с дружбы казалось так свежо и ново; будто мы знаем, что нравимся друг другу, а постельный вопрос можно решить и потом. Почти все мои предыдущие романы развивались в строго обратном направлении: вечер, выпивка, мой выпендреж, затем постель и от трех до шести месяцев на размышления, в результате чего мы понимаем, что совершенно друг другу не подходим.

В объятиях Элис мне казалось, что мы – компоненты страшной взрывчатки, смешивающиеся медленно и осторожно, чтобы не взлететь на воздух от слияния.

В половине второго ночи я предъявил ей билеты в Венецию, выдав заранее подготовленную версию о победе в конкурсе «Ивнинг стандард». Не думаю, чтобы она поверила, но ее искренний восторг меня удивил. Она сказала, что с радостью побывает там еще раз, что можно поехать на островки и там спрятаться от туристских орд. Я-то против туристских орд ничего не имею: если люди едут, значит, место того стоит. Вслух сказал, что надо непременно посетить площадь Святого Марка, ибо понимал: там в «Макдоналдсе» продают пиво, и следует проверить, такое же оно дерьмовое, как все остальное, или нет.

Элис ответила, что непременно надо пойти на футбол, посмотреть «Венецию», потому что они выиграли серию «В» итальянской лиги. Я обалдел – на дворе июнь, какой футбол, – но пришел в восторг от предложения. Увы, она созналась, что шутит. На футболе она была с прежним своим другом и, видимо, чуть не умерла со скуки.

Еще она сказала, что взять отгул в понедельник ей нетрудно, и я тут же вспомнил, что сам еще не придумал для своего шефа, Адриана, никаких объяснений отсутствия на рабочем месте в рабочий день. В нашем деле многое держится на доверии, на том, что ты будешь делать, что сказал и когда сказал. «Невероятно мотивированные» трудоголики среднего класса работают от шестидесяти до семидесяти часов в неделю, легко и непринужденно перекрывая необходимый минимум. Для меня же, воспитанного в традициях умеренной безответственности, доверие – приглашение к обману. На телевидении любую работу можно сделать за двадцать часов в неделю, если не размениваться на мелочи, а я был не прочь пожертвовать и чем-нибудь существенным ради отдыха.

Почти весь вечер мы с Элис выдумывали, какое журналистское расследование мне предъявить Адриану в качестве уважительной причины. Ей, убежденной и добросовестной деловой женщине, сама идея прогула казалась восхитительно ужасной, и она помирала от смеха, предлагая версии одну нелепее другой. Мне даже стало интересно, что она скажет, когда поймет, как часто я не выхожу на работу без всякой уважительной причины.

Бездумная пьяная болтовня – верный знак того, что приближается время ложиться в постель. Знаю, потом все сказанное покажется полной чушью, но тогда, по-моему, впервые в жизни я торопился закончить фразу, только чтобы скорее услышать голос собеседника. Ее слова доставляли мне почти физическое удовольствие; ее голос наполнял меня сладостным чувством возвращения домой. Он был как горячая грелка в холодную ночь или прохладный душ в жару. Вот вам пожалуйста: она сделала это с Фарли, а теперь и со мной тоже. Он договорился до «мечтательной» – теперь я лепечу «сладостно» и по-щенячьи кувыркаюсь у ревущего огня, радуясь теплу. И это еще весьма приблизительное определение для того, что я переживал.

Знаю, я в состоянии найти слова для описания своих ощущений, но ровно настолько, насколько сумею спросить, как пройти к вокзалу, заблудившись в каком-нибудь французском городке. Я знаю достаточно, чтобы остро понимать собственные недостатки. Подарить мне любовь – все равно что подарить набор отверток: вещь, конечно, нужная, но вот что с ней делать? Любви мне Элис не предлагала, а лишь разбудила во мне это чувство, и в тот момент оно казалось мне безупречным. Вот только теперь кажется неуклюжим и мелким.

Нет, не подумайте, я не стыжусь себя. Разве можно стыдиться того, что влюбился, как спрашивается в пошлых песенках. Но чувствовал я себя так, будто в собственном доме все переставил и теперь ничего не могу найти с первой попытки. Беда в том, что любовь нарушает привычный образ мыслей, вытесняет цинизм, прогоняет скуку, делает неуместной беспечность – в общем, превращает меня в кого-то другого. Я становлюсь человеком, согласным получить в подарок кружку с мультяшным рыжим котом Гарфилдом. Клянусь, я пришел бы в восторг, подари мне Элис плюшевого мишку с надписью «Я тибя лублу». Признавать подобное горько и трудно.

Наверное, для того и нужны мальчишники. Это способ сказать друзьям и себе самому, что на внешность купилась только женщина, но не ты. Ты по-прежнему глушишь пиво литрами, эта женщина тебя не изменила. И не изменит, если тебе очень не повезет.

На практическом, более знакомом мне уровне затащить Элис в постель было делом непростым. Без должной смекалки можно просидеть всю ночь, дожидаясь, пока тебе предложат пойти спать. Трепаться до рассвета я вполне могу в компании себе подобных, но с красивой девушкой это представляется пустой тратой времени и сил.

Ясное дело, она не могла предложить мне пойти лечь, поскольку это означало бы больше, чем она собиралась дать. Я тоже не мог, потому что лишь отчаявшимся старым девам нравится столь прямолинейный подход. Поэтому в конце концов я сказал: «Мне пора», имея в виду, разумеется: «Я мечтаю остаться».

Она ответила: «Давай», что значило: «Ничего, помучайся еще немного».

Пиджак я надевал с такой скоростью и рвением, будто во дворе меня дожидается готовая к выезду пожарная бригада.

Мы поцеловались на пороге, я вынул из кармана двухфунтовую бумажку и спросил, есть ли поблизости стоянка такси, прекрасно зная, что она у метро и дорога до дома станет мне в добрых восемь фунтов. Элис тронула меня за плечо и сказала:

– Если хочешь, можешь остаться. Переночуешь на диване.

– Ты серьезно? – спросил я, молниеносно скинув пиджак и шагнув обратно. Я знал так же хорошо, как и Элис, что никакого дивана в квартире нет. Поскольку она переехала совсем недавно, там вообще ничего не было, кроме пары кресел.

После еще нескольких обжигающих поцелуев и недолгих раздумий, где мне все-таки спать, она сказала, что я могу лечь в ее постель. Предложи это любая другая девушка, счастью моему не было бы предела. Вот Джерард говорит, что по первому разу всегда нервничает, сможет ли соответствовать ожиданиям девушки и не окажется ли у нее каких-нибудь скрытых изъянов – особенно ему неприятна неправильной формы ареола, кружок темной кожи вокруг соска. Я, как правило, подобных тревог не знаю, но Элис была исключением из правила.

Мое знакомство с сексом прошло пять определенных стадий. Тот, кто учится водить машину, тоже испытывает нечто похожее. На первой стадии (бессознательное невежество) я пребывал в возрасте шестнадцати лет, со своей первой в жизни девушкой. Я начал решительно и бесстрашно, не озаботясь такими мелочами, как любовная игра и легкие ласки, и к делу приступил через полминуты после встречи на автобусной остановке (что примерно то же самое, как жать на газ, не сняв машину с ручного тормоза). Помню, что целовался я страстно, как переполненный чувствами бульдог.

Вторая стадия, осознанное невежество, сменила первую минуты через две. Даже в шестнадцать лет, обладая чувствительностью и сообразительностью носорога, понимаешь, что так визжать во время полового акта девушки не должны. Кроме того, мой пыл несколько утих от вопроса: «Так ты что, не умеешь?»

Третья стадия, стадия осознанного опыта, подразумевала умение правильно проделать все с начала до конца с застывшим от старания лицом подростка, ставящего в гараж семейный автомобиль под бдительным оком мамы. Я, высунув язык от усердия, начинал с верхов, ловя момент, когда можно будет перейти к низам, и, если все в порядке, трогал с места, следя за скоростью и поминутно взглядывая в зеркало. Теперь я всецело сосредотачивался на том, чтобы доставить удовольствие ей, и мне было важнее произвести на нее хорошее впечатление, которое она донесет до своих подруг, чем проявлять бешеную страсть.

Четвертая стадия, бессознательный опыт, или скука, – это когда все получается само собой. Не думая об основных приемах операции, я ощутил свободу экспериментировать, самовыражаться, отдаваться страсти, хотя страсти как раз не отдавался. В какой-то момент я обнаружил, что хочу закончить дело побыстрее, чтобы встать, посмотреть в записи «Матч дня» или какие-нибудь занятные безделушки в комнате девушки. Это все равно что мчать по скоростному шоссе и вдруг заметить, что пропустил поворот, и как проехал последние четыре мили, не помнишь.

Пятая стадия, сознательное бездействие, – обычное состояние почти всех автомобилистов мужского пола. Это реакция на стадию четвертую. Дойдя до нее, вы возвращаетесь прямехонько к стадии первой, и в постели становитесь отъявленным эгоистом, только без откровенной подростковой грубости. Вам интересно, как далеко зайдет сама девушка, что сделает, чтобы ублажить вас. После сорока с лишним женщин мой уровень технического мастерства таков, что я способен бестрепетно спуститься на первую стадию, пусть иронично и умудренно, со словами: «Это не для тебя, а для меня», и запретить своей даме испытывать оргазм, хотя, разумеется, искренне хочу, чтобы он у нее случился. Этот изощренный садизм девушкам даже нравится: безумные, но управляемые страсти сейчас в большой моде. Примерно то же самое бывает, когда на шоссе приближаешься к какому-нибудь старому пердуну, ползущему в среднем ряду со скоростью шестьдесят в час, обходишь его на третьей космической, а затем ударяешь по тормозам прямо у него перед носом. Это нехорошо, нечестно, но, ребята, сколько удовольствия! Не вздумайте только пробовать, если права получили вчера.

Элис, однако, требовала шестой стадии опыта, отчего мне, честно говоря, стало страшновато. Никогда прежде я не испытывал сразу такого эмоционального и физического притяжения к одной женщине. Как действовать в таком случае, мне было неизвестно. Мой обычный треп типа «я на службе» сейчас не годился. Я не понимал, как себя вести, и знал, что чутью довериться не могу. Вдруг, если мы займемся любовью, устрою что-нибудь совсем несообразное – ляпну «я тебя люблю», например, или начну гладить ее по волосам и нежно смотреть в глаза, что нормально, – как говорил Фарли, обязательно, – года через два, но в первую ночь, скорее всего, напугает девушку до икоты.

В спальне Элис не было ничего, кроме горы картонных коробок с вещами. Она еще не успела расставить все по местам, и меня обрадовало, что она не из тех девушек, у кого через три минуты после переезда квартиру можно фотографировать для журналов по домашнему убранству.

Я подождал, пока она выйдет из ванной, и пошел сам, робко надеясь, что за это время она успеет раздеться и забраться под одеяло, пока я не вижу. Вообще-то для меня это не проблема, и я бы не упустил случая раззадорить девушку, наблюдая, как она снимает с себя одежду, но, повторяю, с Элис все было по-другому. Я боялся, не будет ли ей неловко, и потому провозился в ванной добрых пять минут, давая ей возможность надеть пижаму – желательно такую же облегающую, как та, в которой я увидел ее впервые. К моему облегчению, когда я вернулся в комнату, Элис уже лежала под простыней спиной ко мне. Я освободился от брюк, носков и рубашки и в одних трусах залез в постель. Под одеялом мы обнялись, но очень скромно. Из вежливости я не рисковал без приглашения коленом раздвинуть ей ноги, а у нее явно были свои причины не переходить границ. Несмотря на жаркую ночь, она была в футболке и пижамных брюках. Мы еще немножко поцеловались, потом она сказала, что завтра ей рано вставать на работу. Было полтретьего ночи, и я чувствовал, что моя жизнь только начинается.

Пока Элис спала, я выглянул в незанавешенное окно, в ночь, в беспросветно-черное небо за оранжевым светом уличного фонаря. Затем повернулся к Элис, приподнял одеяло и посмотрел на нее. Пижама у нее была клетчатая, слава богу, без всяких мишек и овечек. Я тихо рассмеялся, вспомнив, что она сказала тому парню в пабе. Мне хотелось прикоснуться к ней, и я жалел, что не в моей власти в нужный момент остановить время. Остановись оно сейчас, моя жизнь имела бы смысл. Но также я знал: если сейчас оно не остановится, все последующее уже не сравнится с этой минутой.

– Доброй ночи, – сказал я Элис. – Пусть Джерард не тревожит твоего сна. Доброй ночи, моя принцесса.

И повернулся на другой бок. Не забыть написать Эмили в Сноусвилль, послать ее еще дальше, чем она забралась. Даже здесь, рядом с Элис, убирая ей с лица волосы и целуя в лоб, я поздравил себя с удачным каламбуром. Даже не подозревал, насколько я пропитан самодовольством.

Утром, по дороге домой, я напомнил себе позвонить Джерарду и спросить, как дела, но не раньше, чем мы окажемся в Венеции. Выходные я хотел провести под венецианскими звездами, где красота Элис озарит мои ночи, а не в больнице рядом с подключенным к аппаратам Джерардом.

Дома, по телефону поведав Адриану о недобросовестной фирме по изготовлению пластиковых окон – у меня на заметке таковой не наблюдалось, но при необходимости найду, – я подошел к двери в комнату Джерарда. Дверь была заперта, как всегда, когда он уходил или был у себя. Джерард – человек замкнутый и терпеть не может, когда к нему врываются без доклада. Думаю, таким образом он охраняет свою территорию. Я постучал; ответа не последовало. Поскольку ни хрипа, ни храпа из-за двери не доносилось, я заключил, что все в порядке, заварил себе чаю и погрузился в мечты о путешествии в город влюбленных и, надеюсь, любителей необузданных страстей.

12 ЧТЕНИЕ НА СОН ГРЯДУЩИЙ

Я понял, что мы летим дешевым рейсом, потому что стюард, которому мы предъявили посадочные талоны, оказался нормальным мужиком, и это было видно невооруженным глазом.

– Верный знак экономии, – сказал я Элис. – Даже стюарда-гея не могут себе позволить.

– А знаешь, что самых красивых стюардесс направляют обслуживать первый класс? – откликнулась она.

Я посмотрел на наших стюардесс, точнее, на щедрый слой макияжа на их физиономиях.

– И вот что осталось нам.

– Интересно, как это? – игнорируя мой умеренный мужской шовинизм, продолжала Элис. – Тридцать пять стукнет, и тебе говорят: «Мисс МакНейс, с сегодняшнего дня вы работаете с теми, кто в спортивных костюмах. Ваше место наверху, среди пиджаков и перхоти, займет мисс Смит, которой двадцать один».

Старушка рядом с нами никак не могла справиться с замком отделения для ручной клади. Она беспокойно оглядывалась, как потерявшая ребенка героиня немого кино. Пряча раздражение за вежливым «позвольте мне», я взял ее чемоданчик, набитый, судя по весу, радиоактивным плутонием, и сам положил его наверх.

– Только чтобы не упал, – распорядилась старая грымза. Я милостиво улыбнулся и щелкнул замком.

Как только мы заняли свои места, я продолжил тему Элис:

– С футболистами то же самое. Тридцать пять, и шеф говорит: «Благодарю вас за блестящую международную карьеру, за голы в каждой игре и плодотворную работу с молодыми игроками, а теперь пошли на хрен, играйте в дворовой команде».

– Да, – возразила Элис, – но они по крайней мере успевают что-то заработать. Авиакомпании же используют этих женщин в качестве украшения, а когда они перестают таковым быть, увольняют.

Мне это показалось абсолютно логичным, но я решил промолчать. Элис продолжала:

– Футболисты получают хорошие деньги, а большинству этих девушек платят смехотворно мало. Их единственная надежда – выйти замуж за пилота или за какого-нибудь богатого идиота из бизнес-класса.

Я представил, что я – стюардесса и прощаюсь с подругами по работе, потому что выхожу замуж за миллионера.

– Они, по крайней мере, хоть когда-то были красивыми, – сказал я вслух. – Некоторые из нас так всю жизнь и живут в уродстве и нищете.

– «Если б я не видела богатства, то смирилась бы с бедностью», – процитировала Элис строчку из песни.

– Ну да, – хмыкнул я, сдерживаясь, чтобы не указать ей на неточность в цитате.

– Для женщины это вопрос самоидентификации. Когда теряешь внешность, становишься другим человеком.

Не верю, чтобы Элис когда-нибудь утратила свою красоту. По-моему, она из тех редких женщин, которые с возрастом становятся только лучше. За те десять минут, что я ее знаю, она не постарела ни на секунду, а вот одна моя бывшая, Сара Дженкинс, говорила, что отношения со мною отняли у нее десять лет жизни, хотя встречались мы всего месяц.

Я вспомнил передачу об истории конкурса «Мисс Мира». Первое, что меня поразило, в шестидесятых и семидесятых годах они не были даже хорошенькими, – толстые пергидрольные блондинки с чудовищным под ярким светом телевизионных юпитеров макияжем, – но еще хуже то, какими они стали теперь, через двадцать лет. Старые, расплывшиеся тетки.

Я внутренне содрогнулся, вообразив Элис в халате с оборками, с обезображенной частыми родами фигурой. Может, еще и в полосатых носках… Стюардесса попросила нас пристегнуть ремни, и я приготовился к моему любимому моменту – взлету.

Для женщин поведение во время взлета – элементарная проверка мужчины на эмоциональную зрелость. Если он имитирует шум реактивного мотора, да еще размахивает руками, показывая, как мотор работает, можно с уверенностью сказать, что бремя ухода за детьми ляжет только на женские плечи.

Уже в воздухе, удержавшись от обычного: «Ну, Джинджер, мы подняли эту жестянку на крыло, теперь давай позабавимся с Джерри», я раскрыл один из многочисленных томиков в бумажной обложке на животрепещущую тему «Что значит быть мужчиной». Нужно было срочно найти какие-то приемы, чтобы казаться мужественным, суровым, немного необузданным. То, что Элис увидит меня с такой книгой, было мне приятно, поскольку я хотел произвести впечатление человека, недостатки личной гигиены, пьянство, эмоциональную незрелость и прочие отличительные черты коего она восприняла бы исключительно как дань некой странной моде. Разумеется, я не собирался демонстрировать ей ни одну из вышеупомянутых черт моего характера, но осторожность лишней не бывает. Путешествия, как я слышал, – прекрасный способ ближе узнать попутчика. Я потерял счет друзьям, которые отправились вокруг света в поисках себя, а в результате лишь растеряли спутников (и спутниц), и вовсе не хотел, чтобы Элис начала знакомство со мною с неприятных открытий.

– Ты ковыряешь в носу, – сказала Элис.

– Что-то глаз изнутри зачесался, – подмигнул я, и она рассмеялась, хотя рука ее бессознательно потянулась к бумажному пакету. Я понял, что вместе нам будет волшебно хорошо.

Если верить книге, мы, мужчины, имеем болезненную склонность приказывать и систематизировать, во что верится с трудом, поскольку лично меня подчас ломает не то что приказать, а даже заказать пиццу по телефону. Еще предполагается, будто мы прирожденные коллекционеры и законодатели. Опять не верю. Я, например, люблю музыку. Как-то после двухмесячных поисков я обнаружил компакт-диск группы «Хэппи Мандейз» под стулом, причем некто затушил об него сигарету. Потом Фарли оправдывался, что не нашел пепельницы, и, взглянув на меня с хитростью сумасшедшего, спросил: неужели мне больше нравится, когда окурки бросают прямо на пол? Диск я вымыл и положил обратно на телевизор, где он и остался сиять на самой вершине созвездия своих серебряных собратьев, живописно разбросанных по полу, дивану, стульям, вокруг камина, постепенно подбираясь к пакету с уцененными записями классической музыки, которые никто никогда не слушает, и потому даже не достал из пакета. По мне, футляр для компакт-диска – просто его уличная одежда. А дома пусть ходят в чем хотят.

Опознать в нашей квартире можно лишь те диски, что недавно были в употреблении и лежат рядом с музыкальным центром, да еще те, что пес утащил к себе в корзинку, и потому их все ищут. Справедливости ради замечу: пес начал интересоваться дисками только после того, как я купил ему летающую тарелочку «фрисби» для игры в парке. Интересно, может, это у нашего пса склонность к системе?

Обычно Джерард объясняет гостям наш вечный беспорядок тем, что я сижу на героине и сегодня утром как раз отбыл на детоксикацию. Что характерно, объясняет, но не убирает. Считает это исключительно моей обязанностью, и, в общем, прав.

У меня есть знакомые, которые строят из себя коллекционеров, чтобы убедить себя и женщин, что они интересные люди. Собирают они что-нибудь типа редких аранжировок блюзов или первых изданий книг, то есть нечто для души. «Посмотри на меня, – будто говорят они. – Посмотри, какой я знаток, как я тонко чувствую. Я вижу то, чего другие не видят. Пожалуйста, пойдем со мной в постель».

Есть, конечно, мужчины, которые занимаются этим не затем, чтобы привлечь женщин при помощи заводных поездов или оловянных солдатиков, а если все-таки затем, значит, мир страннее и непонятнее, чем мне кажется. Эти люди занимают в жизни столь безуспешную позицию, чувства их столь темны и непонятны им самим, что могут представлять интерес только для специалистов. Я бы сказал, что подобного рода коллекционирование – удел тех, кто подавляет своих друзей и рвется к власти. А также сторонится женщин, которые менее терпимы к душевным уродствам и неспособности общаться, чем мужчины.

Элис читала критический обзор по вопросам экологии под названием «Нефтяное предательство», что несколько меня встревожило. Я следил за нею краем глаза, стараясь, чтобы она не заметила этого. Мне представилось, как мы в Венеции, при свечах, под нежнейший крем-брюле, или что там у них в Италии едят, ведем разговор о вытеснении аборигенов с мест их исконного проживания, продажности правительств, горящих лесах и прочих ужасах. Также меня беспокоило, что тема охраны окружающей среды – безусловный конек Джерарда. Далась ей эта газета! По-моему, женщины должны читать взахлеб только романы по сюжету мыльных опер. Мужчинам, естественно, требуется чтение полегче.

Любопытно: даже в самолете, уносящем нас на родину романтической любви, я по-прежнему не знал, что нужно Элис. Уму непостижимо, неужели я могу так и не переспать с нею за целые выходные? Поцелуи – шаг в верном направлении, но, будучи, я надеюсь, одним из пятидесяти ее мужчин, я не мог не чувствовать, что в ее случае для длительных отношений этого маловато. Учитывая боевое настроение Джерарда, соитие принимало форму не физического наслаждения, но законной необходимости. Одна ночь вместе – еще не гарантия того, что Элис согласится считать меня своим другом, а всего лишь приближение к официальной декларации о намерениях. Похоже на покупку дома: стороны собираются обменяться договорами, но купчая еще не подписана.

Пролетая над Доломитами – это такие горы, а не свалка старых автомобилей, – я предложил Элис свой стаканчик с пудингом и пристально посмотрел на нее. С самого взлета она не сказала и двух слов.

Неожиданно пришла в голову мысль – для нас, возможно, будет трудно просто быть вместе. В тот первый вечер мы все старались побольше узнать друг о друге, что для меня необычно, поскольку все мои предыдущие романы начинались с моих же рассказов о себе, так что, можно считать, начало было хорошее. Но теперь, оказывается, меня ждало труднейшее для любых отношений испытание: молчание.

Легко наладить контакт, если разговаривать, а как быть, когда этого не сделаешь?

Молчание бывает разным, как поцелуи, но, пока не узнаешь человека по-настоящему, его молчание намного труднее истолковать. Легко ли, например, понять, действительно девушка поглощена чтением или обиделась на ваше невнимание?

Как почувствовать разницу между восторженной, робкой немотой и невысказанным желанием, чтобы вы поскорее ушли? Ладно, допустим, в моем случае можно догадаться, но вообще-то сами понимаете. Разобраться можно, только это потребует громадных умственныхусилий. Исходя из собственного опыта, скажу – намного проще обрушиться на девушку с упреками или начать разговор так:

– Все в порядке?

– Угу, – отвечает девушка.

– Интересная книжка?

– Угу.

– Хорошо.

Девушка молчит.

– Так ты на меня не сердишься?

Девушка тем временем с головой ушла в страдания героини, подло брошенной героем.

– Нет, – бормочет она.

– А мне показалось, что да.

В этот момент ни один суд не вынес бы девушке приговора по обвинению в непреднамеренном убийстве, а парень тем не менее убеждается в том, что она дуется на него, и всю последующую ссору объясняет ее изначально дурным настроением.

Для меня, как правило, молчание не проблема. В обычных условиях я могу заполнить паузу любой длины собственной непрерывной болтовней. Девушке за все выходные придется вымолвить не более двух слов, и то по необходимости: озвучить свой выбор по меню, предупредить, что идет в туалет, взмолиться, не пора ли нам перестать пьянствовать и идти спать. Остальное время я займу искрометными монологами о своей юности, драках, в которых участвовал, сумасшедших родственниках и тому подобном.

Но с Элис все было иначе. С нею вместе мне хотелось быть долго, а значит, следовало проявлять живой интерес к тому, что скажет она. Кроме того, мне не давала покоя жажда самоутверждения. Я хотел, чтобы Элис говорила со мной, тем самым показывая, что я ей небезразличен. Поэтому надо было заставить ее сказать хоть что-нибудь.

– Все в порядке? – спросил я.

– Угу, – промычала она, не отрываясь от захватывающего рассказа об утилизации промышленных отходов.

– Интересная статья?

– Угу. – Она перевернула страницу с жадностью ребенка, разворачивающего большой рождественский подарок.

– Хорошо.

Элис не ответила.

– Что для тебя сделать?

Она улыбнулась, подняла глаза.

– Только быть рядом.

И легко, еле коснувшись губами, поцеловала меня в щеку. Видите ли, в том и прелесть первых недель романа. Если бы мы встречались уже года два, стюардам и стюардессам пришлось бы меня держать, чтобы после таких слов я не использовал пластмассовые нож и вилку не по назначению.

Для приезжих Венеция, как, впрочем, и любовь, кажется немыслимой. Дома возникают из моря так же нежданно, как страсть между двумя незнакомыми людьми, будто волнам наскучила эфемерная красота брызг и пены, и они решили создать нечто более существенное. Говорят, Венеция медленно погружается на дно залива, но мне она все равно видится устремленной ввысь. Она вздымается над морской гладью, как дар пучины, изящная и причудливая, как коралл. Это вдохновило Джерарда повезти сюда Элис, а меня – опередить его.

Все мы уже много раз бывали здесь – в фильмах, на открытках, в книгах и кинозарисовках, поэтому приезжаем будто бы в знакомое место, но знакомое не по яви, а по повторяющимся снам. В бликах солнца и пятнах тени у кромки воды все кажется зыбким и непрочным. Этот город ведет свою историю с обмана, когда в девятом веке купцы тайком вывезли из Александрии тело святого Марка и провозгласили Венецию независимой. Очень правильный город для начала романа.

Водные такси и гондолы, семьи в крохотных лодочках создают впечатление, будто Венеция существует по особым законам. Она не утратила ни капли своей прелести, несмотря на то, что я видел ее не впервые. Она была столь изящна и, вопреки обилию туристов, столь отстраненна, что казалось, будто это и есть мир, каким он задуман, а те, кто вне его, живут странно и неправильно.

Поэт Шелли вдохновенно сравнивал Венецию с зачарованными чертогами Амфитриты, лабиринтом стен, твореньем Океана.

Мой отец, бывший здесь проездом во время путешествия по Ломбардии, выразился иначе:

– Трущоба, как есть трущоба, и вся в строительных лесах.

Отчасти я понимаю, что он имел в виду. Город кишит туристами, цены сумасшедшие, и в центре все время что-нибудь реставрируют. Но по существу это ничего не меняет – не то что, например, в Вифлееме, похожем на любой другой курортный городок, – а, наоборот, заставляет его лучиться изнутри, вопреки туристской толчее, сувенирным лавкам, серой повседневности, вопреки… ну… ладно, что-то я увлекся.

Единственное, что понравилось моему папе в Венеции, – здесь прекрасный общественный транспорт. По тому, какой в городе общественный транспорт, можно судить о многом. В Бирмингеме это автобус, в Блэкпуле трамвай, в Лондоне – метро; все названия короткие, в самый раз для машин, способных вместить как можно больше людей и грузов, – а заодно ругани, холода, разбитых надежд на пунктуальность, ядреного запаха пота. В Венеции речной трамвай, как назвали бы это средство передвижения в любой англо-саксонской стране, именуется вапоретто. Это вам не тряская повозка, не гремящий урод, ползущий от остановки к остановке, а нечто воздушное, изящное, соединяющее море и сушу, озаренное мириадами радужных брызг, безбрежной синевой и сочной зеленью. И, как признал даже мой папа, это чудо ходит строго по расписанию.

– Невероятно, правда? – сказал я, когда наша лодка плыла под раскаленным небом лагуны к Лидо, выбранному Томасом Манном как место действия «Смерти в Венеции». Не знаю, подходило ли место, столь прочно связанное с безответной однополой любовью, для задуманных мною гетеросексуальных упражнений, но Элис предпочла его любимым туристами окрестностям площади Святого Марка. У меня мелькнула мысль, не предаться ли нам содомскому греху, из уважения к духу (если не реалиям) произведения Манна, но я решил не давать ей ходу. Мысли, почерпнутые из большой литературы, иногда следует оставлять без внимания, как бы ни были они созвучны вашим обстоятельствам.

– О чем ты думаешь? – спросила Элис.

О футболе, обычно отвечаю я, тем самым избавляясь от долгого и мучительного самокопания. Ничто так не освобождает от мыслей, как вопросы об их содержании. Даже если помнишь, о чем ты в тот момент думал, облечь это в слова нелегко. Я, например, не думаю предложениями, а ответить: «О воде, красотах архитектуры, содомском грехе, о том, что надо как-нибудь прочесть «Смерть в Венеции», хоть и не здесь, слишком заманчиво; о голоде, пиве, ванне, будешь ли ты спать со мной или, по иронии судьбы, решила просто дружить, а в таком случае домой полетишь одна» – тоже довольно тяжко.

Как ни смешно, для ответа я бы, скорее всего, выбрал последнюю из своих мыслей. Вот только девушки моего поколения привыкли иметь дело с выдержанными, нормально воспитанными мужчинами и прямые разговоры о сексе находят странными. Конечно, я говорю такие вещи с усмешкой, как бы не всерьез, но ведь этого не говорят вслух, когда не думают. Тут вся суть в буквальном понимании. Поэтому с Элис я даже не стал бы пробовать – страшновато.

Вапоретто подплывал к остановке, и пассажиры уже выстроились в проходе, готовясь сойти. Тут, по внезапному вдохновению, в моей голове вспыхнул правильный ответ для Элис, ответ слишком ценный, чтобы о нем рассказывать: вдруг попадет в руки врага, то есть другого мужчины.

Я рассмеялся, будто удивляясь, и сказал:

– Забавно, я как раз гадал, о чем думаешь ты.

Это было гениально, как все простое, как Генри Киссинджер, ничего не смысливший в дипломатии. Я сразу же почувствовал себя намного свободнее. Теперь можно было отшутиться, многозначительно возразить «сначала ты», если она спросит еще раз. Вот он, ответ на всю жизнь. Отныне, стоит ей спросить, что я чувствую или думаю, я буду аккуратно напоминать ей, как мы похожи. Есть, конечно, опасность, что в конце концов она от этого озвереет и убьет меня, но и то лучше, чем отвечать серьезно.

– Уму непостижимо, – вздохнула Элис, уже далекая от того снисходительного «Венеция, ну и что?», высказанного ею на нашем первом свидании. – Когда мой маленький племянник вернулся отсюда, то рассказывал так: «Море, море, море, море, море, дом, море, море, море, дом». Правда, хорошее описание?

Если девушка спрашивает вашего мнения, действительно ли ее маленький племянник нашел чудесные, точные слова для описания Венеции, отвечать надлежит только «да». Понимая это, я ответил «да» и воспользовался случаем проявить живой интерес к ее семье, о чем до сих пор забывал. Странно, что на пороге второго тысячелетия главный вопрос, который мы задаем новым знакомым: «Где ты работаешь?» А спрашивать: «Откуда ты?», по крайней мере, имея в виду социальное происхождение, вроде уже и ни к чему.

Я чувствовал, что мы с Элис одного поля ягоды; мне было слишком легко общаться с нею. В университете, куда, как в кипящий котел, попадают самые разные люди, я безошибочно выбирал в друзья равных себе по достатку и образованию. Единственный мой друг, чей отец принадлежал к другому социальному классу (отец Джерарда был стряпчим в суде), в школе врал одноклассникам, что его отец каменщик, дабы никто не подумал, будто у него не та ориентация.

Как выяснилось, родители Элис владели деревенским пабом (интересно, какими достоинствами она еще может обладать – разве что она тайная миллионерша с причудой покупать своим приятелям дома), а до того ее папа служил в армии сержантом, что, по-моему, просто замечательно. Я сразу представил себе семейные праздники, где мы сможем спорить до хрипоты. Я, например, готов развивать тему пацифизма или веротерпимости, что на долгие годы убережет нас от необходимости узнавать друг друга ближе.

– Знаешь, так странно было повзрослеть и вдруг понять, как ты от них отличаешься. У них нет ни малейшего понятия, чем я занимаюсь. По мнению папы, совершенно неслыханно, что я до сих пор не нашла себе богатого приятеля и не устроена. Кажется, он все еще думает, будто должен за мной присматривать.

– Вот откуда твой выговор, – сказал я.

– И откуда?

– У тебя отец военный – должно быть, вы часто переезжали?

– Да, где мы только не жили.

– Ты говоришь с валлийским акцентом.

– У них паб в Северном Уэльсе, и я жила там с пятнадцати до восемнадцати лет, – ответила Элис.

– Мой отец автомеханик, – сообщил я, хотя она и не спрашивала.

– А мама?

– Бумажки перекладывает, – ответил я, оглядывая катер.

Хорошо, что в этом мы оказались одинаковыми: значит, если наши родители познакомятся, то поймут друг друга. Если при своем пролетарском происхождении ты встречаешься с девушкой, чьи родители принадлежат к среднему классу, – к девушкам из высших классов ты, разумеется, даже близко не подойдешь, – есть вещи, их пониманию недоступные, и это может вызвать трения. Часто средний класс не понимает, что сквернословить дурно; по мнению некоторых, особенно старших, это весело и стильно. Они не понимают, почему вы начинаете есть, как только еда оказалась в тарелке, и что ждать остальных необязательно (чего еде остывать зазря?); не понимают, что можно курить во время еды; что живопись, которая им нравится, похожа на детскую мазню; что комедии с участием трансвеститов отвратительны, а не смешны; что деревянные оконные рамы в их доме давно пора выломать и заменить пластиковыми. Многие из них, особенно мужчины, свято уверены в своем праве беспрепятственно и с видом знатока разглагольствовать на любую тему. До них не доходит, что в рабочей семье право на занудство надо отстаивать с боем.

Хуже всего, когда встречаются отцы, потому что мужчины, особенно пожилые, никогда не говорят друг с другом. Они как-то находят более или менее общую тему и начинают бубнить каждый свое, не переводя дыхания, чтобы не дать собеседнику возможности вставить слово. По моему горькому опыту, разговор между пролетарским папой и папой из среднего класса происходит так:

Средний класс: Дом практически в первоначальном виде, если, конечно, не считать чертова центрального отопления, которое дерьма не стоит с тех самых пор, как нам его установили. Даже цвет стен мы оставили прежний.

Рабочий класс (слегка поморщившись от крепких словечек, – не то чтобы он никогда в жизни их не слышал, но вот так, запросто, не на фабрике и не в пивной – вряд ли): У одного моего приятеля был огромный дом. Конечно, как дети подросли да разбежались, ему несладко пришлось. В результате перебрался в квартиру, доволен. И еще как!

«Еще как» обычно говорится, скрестив руки на груди, тоном «попробуй, скажи, что я не прав».

Средний класс (с кем бы он ни говорил, на самом деле говорит только с самим собой): Особенно я горжусь отделкой потолка: настоящая викторианская.

Присутствие другого человека, притом что-то говорящего, заставляет его невольно повысить голос.

Рабочий класс: Видели бы вы наш дом, когда мы переехали из Сметвика. Ох, развалюха была. Мы выгребли оттуда гору хлама, выломали все. Потолки сделали подвесные. Недорого.

Присутствие другого человека, притом что-то говорящего, заставляет его невольно повысить голос.

Средний класс (еще громче, с явно светскими интонациями, как на собеседовании в гольф-клубе для избранных): А внизу мой маленький секрет. Винный погреб.

Рабочий класс (того громче, тоном, которым в последний раз на футбольном матче 1976 года комментировал решение судьи в пользу «Уолверхэмптон уондерерз»): Пару лет назад мы ездили во Францию. Вот там вино так вино, а? И обернуться туда-обратно можно за один день.

Средний класс (будто отдавая приказ с капитанского мостика своей яхты): Здесь больше сотни бутылок. Вот это – настоящая редкость, оно…

Рабочий класс (уже спокойнее, будто оценивая пятно сухой ржавчины на крыле автомобиля): Вижу, у вас тут много красного. Я красное терпеть не могу. Мне подавай белого, и я буду счастлив, как свинья в дерьме.

И так далее до бесконечности. Вот почему девушку лучше выбирать своего круга. Тогда, по крайней мере, у ваших родителей будет достаточно общего, чтобы спорить по-настоящему.

Все время, пока Элис говорила, меня не оставляло странное ощущение, будто на нас смотрят. Это потому, что на нас и правда смотрели.

Нижеследующие строки читать только мужчинам.

Если ваша подружка действительно очень красива и вы слегка не уверены в прочности ваших отношений, как следует подумайте, прежде чем приглашать ее в Италию. Скажу только, что вы привлекли бы меньше внимания, идя пешком через густонаселенный медведями лес с банкой меда и крича: «Эй, медведи, сюда!»

Итальянцы-северяне, конечно, намного сдержаннее южан, поэтому они ограничивались тем, что пронзительно свистели, вопили «Сiao, bella!» и хвостом таскались за нами. Самым логичным и действенным способом отогнать их я счел обнимать Элис за талию и целовать ее не реже двух раз в секунду, хотя больше мне пригодилась бы добрая кавалерийская сабля. Когда я целовал Элис в четырехсотый раз, дабы защитить ее от пристального взгляда очередного смуглого красавца, в мыслях у меня возникла весьма неприятная картина: пес, задирающий лапу у каждого столба.

– Кажется, ты их слегка смущаешь, – сказал я, кивая на невероятно элегантного господина, который стоял в проходе за три ряда от нас и пожирал Элис глазами. Интересно, пробовал ли хоть один итальянец познакомиться с девушкой, делая вид, будто его интересует не внешность ее, а ум (как часто поступал я в ранней юности). Я сравнил успехи льстецов в прикидах от Гуччи и английских студентов, преющих в пальто позапрошлогодних фасонов, и решил, что, наверное, нет.

– Стараюсь этого не замечать, – ответила Элис, взглянув на того. Он заулыбался, сделал попытку протиснуться к нам мимо грузных немцев с рюкзаками и в футболках с эмблемой «Хард-рок-кафе». Добыть бы для Элис футболку с надписью по-итальянски «Я не одна».

Мне стало почти жаль, что не Джерард поехал с Элис в Венецию: уж он точно реагировал бы на мужское внимание к ней острее, чем я. Привезти такую красавицу в Италию – все равно что позволить английской команде – обладательнице Кубка мира пронести кубок по улицам Мюнхена или Рио-де-Жанейро. Разумеется, делать он ничего не стал бы, заведомо боясь проиграть, но говорил бы без умолку только об этом в течение всей поездки. «Боже, – бормотал бы он в соборе, – вот еще один. Черт побери, ну и нахал» – о не в меру услужливом официанте в пиццерии. «Так их и так, и бармен туда же», – зайдя выпить. «Кошмар какой, только таксистов не хватало», – по пути домой. Закрыть тему он не смог бы, невзирая ни на уговоры, ни на мольбы Элис. А она бы взмолилась обязательно.

Я решил относиться ко всему происходящему с надменным безразличием, как будто вокруг меня, благодаря моим исключительным качествам, вьются тучи потрясающих девушек. Как мне казалось, итальянцы должны это понять. Я, Гарри Чешшири, крестный отец клана Чешшири, лениво откинулся на спинку кресла, зная, что стоит кому-нибудь сделать одно неосторожное движение – и мои молодцы в назидание всем прочим спалят катерок дотла.

– Ты что так развалился? – спросила Элис, которая сосала мороженое, по-прежнему привлекая нездоровое внимание окружающих.

– Изображаю безразличие, – ответил я.

Наверное, англичане потому презирают южан за наглость, что завидуют, но сами так не могут. Когда уроженец Британии пытается вести себя подобным образом, то на всю улицу орет: «Эй, крошка, привет!», как шофер-дальнобойщик из окошка грузовика. Да, собственно, по существу, он и есть шофер-дальнобойщик. Подкрепляющий эти слова жест означает, что прогулку под луной и нежные заверения в любви он хочет пропустить за ненадобностью, предпочитая управиться по-быстрому на заднем сиденье такси. Итальянец своим «Ciao, bella» говорит нечто более возвышенное: что эту женщину он хочет воспеть, окружить заботой, обнять и сказать ей, как она прекрасна, и лишь потом управиться по-быстрому на заднем сиденье «Фиата». Кроме того, для женщины в Италии подвергнуться сексуальным домогательствам – примерно то же, что сфотографироваться с полисменом в Лондоне, посетить квартал красных фонарей в Амстердаме или нарваться на чье-нибудь хамство в Париже; не случись этого, она будет разочарована и обижена.

Мы сошли на Лидо. По счастью, главный приставала вышел остановкой раньше, причем на прощанье умудрился чуть не свернуть шею, оглядываясь на Элис, и у нас в попутчиках остались два-три безобидных. Один из них был немец и, согласно моей книге, реальной опасности не представлял. Как говаривал мой дед, «им дай пива, и никаких баб не надо». Прошу прощения, но так уж меня воспитали.

– Черт, никто не взял у нас билеты, – заметил я, когда мы перебирались по шатким сходням на причал.

– Терпеть этого не могу, – поддакнула Элис. – Пожалуй, мы можем воспользоваться ими еще раз.

Как написано в моем путеводителе, Лидо некогда был самым роскошным курортом в Европе и вполне котируется по сей день. Вероятно, именно в его честь были названы все остальные Лидо. Может, именно Лидо несет ответственность за внедрение в Великобритании открытых плавательных бассейнов, столь же уместных в нашем климате, как эскимосские иглу на Карибах. Наверное, итальянцы так шутят.

Есть здесь одна главная улица с тьмой ресторанов и магазинов (по крайней мере, мы нашли одну) – Гран Виале Сан Мария Элизабетта. Здания здесь не так живописны, как те, что вокруг площади Св. Марка, но они милы, неброски, fin de siécle^[9] (последнее), и в английском приморском городке вроде Брайтона смотрелись бы весьма органично, выделяясь разве что опрятностью, хорошим состоянием и свежей покраской. По пути к гостинице нам попался даже увеселительный парк в духе «бель-эпок» предвоенной Франции, но с легким налетом конца пятидесятых. Освещение на Лидо куда качественнее и мощнее, чем у каналов: стоит на десять метров отойти от набережной, и оказываешься на оживленной улице. При таком освещении можно созвать любое собрание или до блеска убрать проезжую часть, но интриги дожей вряд ли удались бы.

Я забронировал нам номер в отеле «Орсеоло», по-домашнему уютном, но несколько обшарпанном особнячке рядом с пляжем, в конце главной улицы. Говоря о домашнем уюте, я обычно имею в виду чужие дома с их милым беспорядком, а не обстановку моего собственного дома, которую иначе как жалкой назвать не могу. Отель тоже был «бель-эпок», но определить это я смог не по стилю, а по степени изношенности здания. Элис, впрочем, особого неудовольствия не выказала, что я истолковал как добрый знак. У молодости есть черты не менее пленительные, чем внешняя красота; одна из них – способность расценивать лишения и неудобства как захватывающие приключения. Если вы не миритесь с пружинными кроватями и незакрывающимися дверьми, пока вы молоды, в старости вам придется совсем туго.

Я, разумеется, забронировал один номер на двоих вместо двух одинарных. Не скрою, меня посещала мысль добавить себе хлопот и взять две комнаты, только бы показать, что я ничего не жду, но, будем откровенны, чего-то я определенно ждал. Поэтому первое большое испытание ждало нас у стойки портье. По дороге от остановки вапоретто я продумал несколько возможных отходных путей. «Нет, нет, дружище, смотрите внимательнее: я бронировал два номера. Что значит – вы меня прекрасно помните? Я тоже помню, что джакузи и зеркальных потолков не заказывал».

Как я понимал, Элис вряд ли возмущенно хлопнет дверью – все-таки мы уже проспали ночь в одной кровати, да и нежные поцелуи у нее дома на диване что-то значили, – но мне не хотелось обязывать ее к чему-либо: на данном этапе это могло все испортить.

Я позвонил в колокольчик. Элис разглядывала зловещего вида оперную афишу у шикарной, обитой деревом стойки. Я мог только надеяться, что мы не станем отпущенное на выпивку время слушать эти душераздирающие вопли. Тут из-за наших спин появился низенький, плотный человечек в рубашке с коротким рукавом и хозяйскими манерами.

– Si?^[10] – сказал он.

– Quisiera una habitacion con banio,^[11] – отчеканил я, вспомнив подслушанное на катере «У меня бронь на двоих» по-итальянски.

Элис хихикнула.

– Это по-испански, – сказал человечек. – Но я оценил ваше старание.

– Lo siento,^[12] – ответил я, на сей раз с иронией, но не уверен, поняла ли Элис.

Затем сообщил портье свое имя.

– Да, вот оно, – кивнул он, глядя в журнал. – Есть два номера, на выбор. Вам con dos camas o con cama matrimonial?^[13]

Его явно задел мой испанский, но я отметил для себя, с каким образом ассоциируется в испанском языке двуспальная кровать. Притом он так глянул на меня, что я остро ощутил, как под мышками у меня расплываются темные пятна пота. Верно, он подумал, что, если Элис дорого ее здоровье, спать мы будем отдельно.

Я посмотрел на нее, пожал плечами. Она, видимо, искренне наслаждалась ситуацией, потому что ответила тем же.

– Все равно, – сказал я, хотя мне было далеко не все равно. Элис вопросительно посмотрела на меня, и я пожалел, что не сказал «с двуспальной» или «matrimonial», раз это так просто.

Вопрос читался и во взгляде портье, но, будучи итальянцем, он позволил этому вопросу скользнуть ниже, отчего развел руками и отступил на шаг назад с таким видом, будто готовился поймать падающий с потолка тяжелый предмет.

– Если вам все равно, двуспальной вы не заслуживаете. – Он посмотрел на Элис взглядом ремесленника, оценивающего шкатулку особо тонкой работы. – Дорогая моя, здесь вокруг несколько островов, полных мужчинами, которым не все равно.

Затем с улыбкой повернулся ко мне.

– Только для вас. Мне тоже не все равно. Номер 33, с двуспальной кроватью.

– Я только старался помочь, – сказал я.

– Себе помогайте.

Должен отметить: подобный совет от чужого человека я услышал впервые в жизни. Портье вручил мне ключ с массивным брелком.

– Третий этаж, направо, паспорта можете отдать мне потом, когда устроитесь.

Так был обезврежен первый проводок на потенциальной мине, угрожающей моему счастью: мы поселились вдвоем в комнате с двуспальной кроватью. Теперь предстояло разрешить новый, не менее деликатный вопрос: следует ли предпринять решительную попытку физического сближения, как только мы поднимемся в номер? Проблема была не из игривой комедии 60-х – девушка хочет сохранить честь, я стремлюсь вынудить ее эту честь потерять. Теперь я был совершенно уверен, что мы оба желаем одного, но точно не знал, как определить благоприятный момент. Казаться распаленным подростком мне совсем не хотелось.

Однако, когда дошло до дела, я понял, что намного лучше поставить все точки над «i» здесь и сейчас. Если этого не произойдет, как переодеваться в одной комнате с крохотной душевой? Невежливо расхаживать перед людьми нагишом, если только вы с ними не переспали или не собираетесь переспать. Разумеется, спортивные раздевалки и душевые не в счет.

– Пойду в душ, – заявила Элис.

– Ладно, – кивнул я. – А я отнесу вниз наши паспорта. Твой где?

– Слушай, а можно я все-таки сначала приму душ? Жарко ужасно, – сказала она, обнимая меня и целуя в губы. – Я быстро. Потом ты, и пойдем пообедаем где-нибудь.

Я отметил, что никакого намека на «примешь душ, потом мы пойдем в постель, и затем обедать» в ее словах не было. Более того, как мне показалось, от любых упоминаний о постели она уходит намеренно.

– Ладно, – вздохнул я. – Пока почитаю.

И достал свою замечательную книжку – знакомый предмет в чуждом мире.

Слава богу, Элис не стала раздеваться в комнате, избавив меня от проблемы, куда девать глаза. Если б она это сделала, я смотрел бы либо на ее грудь, либо строго в сторону, что в данных обстоятельствах равно не годилось. С обычной девушкой я повел бы себя иначе – сказал бы что-нибудь вроде: «А спинку тебе не потереть?» или даже «Ты мне там оставь местечко», – но сейчас желание быть с Элис парализовало меня. Мне казалось, что такие, как она, не для таких, как я. Мужчины вообще уверены, что красивые девушки достаются только идиотам. Наверное, я недостаточно круглый идиот… Впрочем, я тут же услышал голос Джерарда, уверявший меня в обратном.

Я так хотел ее, что боялся показать это. Я вел себя, как неуклюжая машина, гремящая при каждом движении. Слушая плеск воды в ванной, я вперил взгляд в книгу. До конца оставалось совсем чуть-чуть: девушка уже вернулась к герою, и все у них наладилось. В это мне верилось с огромным трудом: у меня самого никогда ничего к концу истории не налаживалось. Но, с другой стороны, литература должна вселять надежду, так что и на том спасибо.

Я стал читать медленнее. Еще немного, и придется доставать из чемодана «Европейскую философию от Декарта до Ницше». По кругу чтения можно судить о многом. Эту книгу я приобрел десять лет назад, но дальше третьей страницы не дошел ни разу. В тщетной попытке покончить с ней я даже положил ее в туалете, но скоро понял, что лучше в двадцать восьмой раз перечитаю полное собрание комиксов про «Человека-паука», чем открою ее снова. Не то чтобы я читал их двадцать восемь раз с тех пор, как купил в возрасте двенадцати лет, но в туалете оставлял ровно двадцать восемь раз. За двенадцать месяцев.

Четыре раза я брал «Европейскую философию» в поездки и четыре раза с завидным постоянством покупал старые английские газеты, где читал спортивные страницы. И все же снова взял ее с собой. Хорошо, что сейчас со мною была Элис, а не академик, который ее написал: судя по его авторскому стилю, на один заказ пиццы у него ушли бы все выходные. Тем не менее я твердо решил добить «Европейскую философию», потому что хотел научиться говорить на вечеринках: «Ваша философия с элементарного Канта не подвинулась вперед ни на волос» или «Нацисты, конечно, совершенно неправильно понимали Ницше. Он был к ним еще ближе, чем они полагали» – и понимать, о чем я говорю. Я могу и сейчас сказать что-нибудь этакое, но только будучи уверен, что собеседник тоже ничего не смыслит.

– Не передашь сюда лифчик и трусики? – крикнула из душа Элис. – Они у меня в рюкзаке.

Некоторые мужчины смотрят на лифчики и трусы, взятые девушкой в путешествие, как на декларацию о намерениях. Я как раз из таких. Блекло-розовый растянувшийся лифчик и красные трусики на размер меньше, чем следует, с мультяшной картинкой, свидетельствуют о том, что вас не считают мечтою всей жизни. Первое, что попалось мне под руку в рюкзачке Элис, было довольно любопытно: ни модный изыск «я так неуверена в себе или настолько не в себе, что купила это скроенное из пакетов от чипсов безумие, чтобы привлечь тебя», ни банальные панталоны из «Маркса и Спенсера». Трусики были черные, шелковые, классического покроя – по счастью, без слишком высоких вырезов по бокам, – и, что мне понравилось, без кружев. Лифчик тоже простой, черный, из тех, что приподнимают грудь (если девушка правильно его носит, при встрече с нею вам тут же захочется проверить на ощупь, насколько ее грудь приподнята. Опять прошу прощения за вольные шутки). Что важнее всего, и бюстгальтер, и трусики были новые, даже с ярлыками. Элис явно хотела произвести на меня впечатление. Какого размера лифчик, я смотреть не стал, зная, что иначе непременно кому-нибудь проболтаюсь и выйдет некрасиво.

– Тебе все равно какие? – крикнул я в ответ.

– Там есть белые, – сказала она.

Я из тех мужчин, которые никогда не открывают сумку полностью, предпочитая рыться вслепую, как в барабане с лотерейными билетиками. Я запустил руку в рюкзак и вытащил сначала пояс для чулок, потом сами чулки, черные, – тоже явная декларация о намерениях.

– Задача выполнена. Ставь чайник, Джинджер, я иду домой пить чай, – отчеканил я, возможно, слишком громко.

– Что? – крикнула Элис.

– Ищу, – ответил я.

Что поражает – по-моему, она знала, на что именно я наткнусь в ее рюкзаке, и хотела, чтобы я это увидел. Да, точно придется трахнуть ее до того, как мы пойдем обедать. Надо – значит надо.

Я порылся еще и нащупал книгу.

Могу назвать целый ряд литературных произведений, появление которых в девичьей сумочке встревожило бы меня больше: «Брак под микроскопом», «Воинство Иисуса: путеводитель по Библии», «Женщины с Венеры, мужчины с Марса», журнал «Космополитен» и тому подобное, но то, что я увидел, было немногим лучше. «Жюстина» маркиза де Сада. Сам я этой книги никогда не читал, но, по словам Лидии, почти все восьмидесятые увлекавшейся разными крайностями, понял, что там попадаются весьма жаркие сцены садомазохизма. Тут, доложу вам, глаза у меня полезли на лоб, а может, вылезли из орбит, или с ними случилось еще что-нибудь, свидетельствующее о моем глубоком изумлении. До сих пор Элис казалась мне умной, во всех отношениях зрелой и успешной девушкой, не имеющей ничего общего с глуповатым, грязноватым, в меру тайным миром садо-мазо. Даже я, при всем своем позднем созревании, такой ерундой не интересовался, почему же она?..

Когда я ночевал у нее, она даже не намекала, что хочет чего-то подобного. Неужели я нужен ей только затем, чтобы реализовать ее странные фантазии? Меня слегка затошнило. Значит, стоило в нужный момент надавать ей пощечин – и она позволила бы мне все, чего я столько добиваюсь?

Наконец я нашел белые трусики и бюстгальтер, положил на место книгу и отдал белье Элис, просунув руку в полуоткрытую дверь ванной и тщательно отворачиваясь, чтобы ненароком не нарушить ее уединения, хотя никто бы меня не увидел. Интересно, что было бы, если распахнуть дверь настежь и заорать: «Вот ты где, дрянная девчонка, а ну-ка нагнись и получай по заслугам!» Однако мои друзья-болельщики когда-то предупреждали меня, что видеокамеры слежки есть везде, и карабинеры – итальянская полиция – не дремлют. Если я ошибусь насчет наклонностей Элис, мне вовсе не улыбается проводить время в компании немногих оставшихся приверженцев Бенито Муссолини, не говоря уже о бесславном окончании еще не начатого романа, двух сломанных жизнях и прочем. В общем, я решил пока ничего не предпринимать.

Расхаживать по комнате с бичом, связывать кому-либо руки за спиной и говорить: «Слишком поздно для сожалений, девочка!» – я сам не стал бы, хотя сделаю это, если женщина очень попросит. Меня воспитывали с верой в демократию; знаю, при нынешней политической обстановке в Соединенном Королевстве это кажется смешным и наивным, но что делать, каждый имеет право на свое мнение. Элемент насилия, садистский компонент в садо-мазо никогда меня не прельщал. Знаю, все это делается лишь с обоюдного согласия, но тогда при чем тут садизм? Обычная возня – иногда в буквальном смысле слова – с веревками и наручниками, детские забавы. К тому же, если надо привязывать женщину к постели, чтобы не сбежала до полового акта, я расцениваю это как собственную слабость и недостаток обаяния. Чем связывать, лучше самому пользоваться хорошим деодорантом и не забывать чистить зубы.

Но мазохизм нравится мне еще меньше. Позволить даме взнуздать себя и кататься на себе верхом со словами: «Ты должен называть меня госпожой», по-моему, совсем нелепо, хотя, конечно, я никогда не знал прелестей обучения в частной школе и не посещал собраний «Юных консерваторов». Шутка так себе, но, готов поспорить, в тот момент, когда вы читаете эти строки, все еще актуальная.

Вот костюмы их мне нравятся, правда, только на девушках – на меня никому не напялить собачий ошейник или шлейку. Это навело меня на мысли, как выглядела бы Элис в лакированных ботфортах до колена и прозрачном купальнике, и хорошо еще, что при этом книжка, которую я будто бы читал, удачно скрывала степень моего возбуждения от вышедшей из душа Элис. На ней ничего не было, кроме лифчика и трусиков, и выглядела она, как говорят простые люди и журналисты бульварных газет, потрясно. Мне хотелось вскочить с постели и наброситься на нее с поцелуями, но я не решился. Она подошла к рюкзаку, достала что-то и с улыбкой обернулась ко мне.

– Теперь твоя очередь, грязнуля.

Я судорожно сглотнул, перепоясался полотенцем, хотя все еще был в штанах, и направился в душ. Пока я раздевался, меня мучил кошмар: Элис, бродящая по комнате с бичом в руках. По моему крайне ограниченному опыту в подобных делах мне было известно, что здесь надо либо повелевать, либо подчиняться. Скорее всего, Элис из касты повелителей – как бесстыдно она подсунула мне книгу, да еще небось собирается читать ее у меня на глазах, к тому же говорила, что вот-вот станет миллионершей, сама распоряжается своей судьбой… Смогу ли я даже ради такой красавицы позволить связывать себя и послушно лаять по-собачьи? Или визжать, как свинья? У мужчин моего возраста слишком свежи в памяти эпизоды из фильма «Избавление», особенно то, что крепкие парни сделали с толстым, женоподобным банкиром. Что, если она захочет спеленать меня, как младенца, и нянчить?

С другой стороны, я где-то читал, что те, кто склонен безоговорочно подчиняться, в жизни часто занимают высокие посты. Когда затянутые в черную кожу продажные мучители женского или мужского пола отделывают их до синяков, они воспринимают это как удовольствие. Вдруг Элис одна из них? Конечно, не то, чего я жду, но хотя бы приемлемо.

Я уже было собрался помочь себе сам, дабы не допустить преждевременного окончания нашего неизбежного сексуального контакта, когда вдруг понял, что в душевую неслышно вошла Элис.

– Можно я воспользуюсь туалетом? – спросила она, отчего я чуть не выпрыгнул вон из кожи.

– Да, конечно.

Ее привычка передвигаться совершенно бесшумно, будто на колесах, меня немного пугала.

Я намылился, представляя себе, как Элис ждет меня с проводом от электрочайника на изготовку.

– Мы пойдем куда-нибудь обедать, когда ты выйдешь? – спросила она.

– Конечно, – повторил я, чувствуя себя совсем беззащитным, потому что в глаза мне попало мыло.

– А что ты будешь?

– Не знаю. Что-нибудь итальянское, – ответил я, подставляя лицо под душ. Глаза щипало страшно.

– Ах ты, язва, – заметила она, неожиданно открыла дверцу кабины и выключила воду.

– Ты что делаешь? – с непритворным ужасом возопил я.

– Гляжу оценивающим взглядом.

– Мне мыло в глаза попало.

– А-а-aх, – выдохнула она, вернув дверцу в прежнее положение и предоставив мне нащупывать кран вслепую.

Я открыл воду, проморгался и вышел из кабины в весьма приподнятом настроении. Мне примерещился еще какой-то причудливый эротический бред: Элис, замахивающаяся на меня феном. Я вытерся, обернул чресла полотенцем, втянул живот, напряг бицепсы, чтобы выглядеть более привлекательным или хотя бы сделать вид, будто могу постоять за себя, если она попробует меня избить.

– Мррр, – сказала Элис, что, по ее мнению, было похоже на томное кошачье мурлыканье, а по-моему – на урчание тигра, который еще не напился чаю. Она успела надеть длинную прямую серую юбку, темно-синюю блузку с коротким рукавом и обнадеживающе неагрессивные кроссовки с блестками. На кровати лежал серый кардиган из кашемира. Я сделал вывод, что Элис планировала не возвращаться в гостиницу допоздна.

– Сейчас оденусь, – сказал я. Принимая во внимание, что десять секунд назад она разглядывала меня во всей моей неприкрытости, точно товар на рынке, я все еще очень стеснялся обнажаться перед нею.

Как и ожидалось, она ответила в том духе, что так лучше.

– Иди сюда, – позвал я, рассчитывая на малую толику человеческого тепла перед тем, как меня ожгут ремнем по заднице.

Она шагнула ко мне, и мы поцеловались. Одной рукой я по-прежнему придерживал полотенце.

Затем расстегнул верхнюю пуговку на ее блузке и запустил другую руку в лифчик. Рука Элис скомкала мое полотенце – именно там, где я больше всего этого ждал, причем довольно сильно. Я подставил ладонь ей под грудь, сжал пальцами сосок, чуть не застонав от боли давно сдерживаемого желания. Не переставая целовать Элис, я хотел в то же время видеть ее грудь, поэтому, сколько мог, скосил глаза вниз, но, увы, так ничего и не увидел, кроме собственной руки, на которой было написано «Джерард», чтобы не забыть позвонить ему, и подумал, что есть пабы, где за такое убивают.

Затем я отпустил руку, державшую полотенце, хотя Элис все еще держала его своей; прижал ее к себе обеими руками и крепко поцеловал – поцеловал страстно и властно, а не как спаниель, пытающийся вылизать из банки остатки джема. Элис отвела мою руку от своей груди и легонько шлепнула меня по щеке.

– Противный, – тихо сказала она сквозь зубы.

– Я тебя хочу, – сказал я, что было неоригинально, зато прекрасно передавало всю полноту и размах моих чувств.

– Тогда придется немного подождать, ладно? – кровожадно улыбнулась она, отступая назад и оправляя блузку. Полотенце так и не упало на пол. – Не надо мне было тебе показываться, а то заводишься с полоборота.

«При том, что я сейчас испытываю, ты сильно рискуешь», – хотел ответить я, но счел за благо пока обойтись без откровенных намеков на свои мужские качества и решил припомнить ей это, как только попытается мне что-нибудь не позволить. «Нам ведь уже было хорошо вместе», – взмолюсь я. А ей, между прочим, скорее всего, нравится, когда ее умоляют.

Я надел штаны, чистую черную футболку с треугольным вырезом (так лицо кажется тоньше), влез в ботинки (кроссовки – атрибут подростка, признак слабости характера; так написано в моей книжке), кинул в рюкзак плащ.

– А плащ зачем? – спросила Элис.

– Вдруг погода испортится, – сказал я, и мы вышли. Небо было чистое, бледно-голубое, и жара не спадала.

– Говоришь совсем как Джерард.

– Лучше проверь, достаточно ли у тебя денег. Не хочу, чтобы мне пришлось потом платить за все самому. Вот как сказал бы Джерард.

Мы пообедали в пиццерии рядом с гостиницей, прикончив за трапезой два кувшина белого вина. Элис, которая, насколько мне известно, знала итальянский, предоставила мне делать заказ, поскольку не хотела вступать ни в какие объяснения с маниакально-внимательным официантом, который норовил подливать ей вина после каждого глотка.

– Как думаешь, взял бы он с тебя деньги за обед, если б ты предложила с ним переспать? – спросил я.

– За это, дорогой, мне одного обеда мало, – ответила она, игриво пнув меня под столом.

Из пиццерии мы направились к площади Св. Марка. В вапоретто я заплатил за двоих – не из страха, что нас поймают с использованными билетами, но на случай, если господь бог, придя в ветхозаветное настроение, из-за моей мелкой нечестности заставит Элис через минуту бросить меня или, что еще хуже, внушит ей никогда не ложиться со мной в постель.

До Дворца дожей мы добрались только в шестом часу вечера. Толпа туристов немного схлынула по сравнению с тем, что было утром. Сумерки еще не успели сгуститься, но нежно-голубое небо уже скрылось за темными тучами.

Мы гуляли переулочками за площадью, ходили по крохотным мостикам над каналами, смотрели вниз на гондолы и романтически рассуждали, сколько может стоить это удовольствие.

– Смотри, – сказала Элис.

Я послушно посмотрел. Под нами проплывала гондола, набитая молодыми здоровенными толстяками с видеокамерами. Судя по стрижкам, то были немцы, которые собрались на какой-нибудь пивной фестиваль, или небогатые англичане откуда-то с севера страны. Прически и у парней, и у девушек были такие, будто деньги у них кончились, пока их стригли, поэтому волосы на макушках топорщились коротким ежиком, а на плечи падали длинные нечесаные патлы. Один из юношей был в кожаном жилете.

– Потонут? – спросил я с надеждой, но без особой уверенности.

– Нет, смотри, у них там «Макдоналдс».

Действительно, вдоль борта изящной лодочки выстроились пять коричневых бумажных пакетов с эмблемой. Не хватало только орущего магнитофона с записями классики рока.

– Ах, как романтично, – вздохнул я, целуя Элис. Она ущипнула меня за брюхо, отчего я, во-первых, почувствовал себя очень толстым, во-вторых, охнул от боли и, в-третьих, опять завелся. Любовь выше разумения.

А то, думается мне, была любовь. Я много раз слышал от родителей, что, встретив свою судьбу, тут же пойму это, но до сих пор со мною такого не случалось. Мне было очень приятно оказаться в Венеции с Элис, которая мне нравилась, но, спроси меня кто-нибудь, почему я с ней, мне не пришло бы в голову ответить, как я ответил бы обычно: «Потому что она нормально выглядит, нам нормально вдвоем, и я ей нравлюсь».

С Элис я сказал бы: «Она красивая, с ней весело, она умеет видеть во мне все самое лучшее и дает мне свободу быть собой». Последнее исключительно важно. Ничто так не отравляет совместного счастья, как недостаток подобной свободы. Когда ваша девушка не верит, что вы прибьете полочку в ванной после того, как досмотрите футбол, а уверена, что вы просто отлыниваете, или постоянно ставит вам в вину попытки казаться умным и веселым. Может, так оно и есть, но что предложить взамен: быть глупым и скучным? Венди, ты читаешь эти строки? Ладно, хватит о зеленом винограде, но ты ведь поняла, что я имею в виду.

Элис мне подходила, потому что ей не было со мной плохо. Она легко мирилась с моими пьяными разглагольствованиями, плоскими шутками, сентиментальностью во всем, от спортивных кумиров до животных. Мало того что мирилась – она была способна считать все это милым и забавным. Предположим, роман наш только начался, мы встретились всего лишь во второй раз, поэтому она могла убедить себя, что я неловок и глуп оттого, чтоволнуюсь, но все равно для начала неплохо.

Разумеется, кое-что в ней я хотел бы изменить, кое в чем серьезно сомневался. Да, сейчас она сногсшибательно красива, но я видел, во что превратилась в шестьдесят лет Брижит Бардо. Поэтому я не знал, будет ли так всегда. Она неглупа, остроумна, и мне это нравится, но уже закрадывались подозрения, что с Лидией мне было бы веселее, воспринимай я ее как женщину. Как с этим быть, неясно: остроумие либо есть, либо нет, его не воспитаешь. Тем не менее я был готов великодушно простить ей данный недостаток ввиду прочих несомненных достоинств. Потом, с беседами за полночь получилось как-то смазанно. Хоть собеседник она интересный, нерядовой, понимания с полуслова между нами не возникло. Но я был уверен, что смогу достичь этого при помощи хорошего курса литературы и правильной музыки – не для себя, разумеется, а для нее. Если не считать всего перечисленного, я определенно был влюблен. В данный момент.

Я захотел бы остаться с нею, даже не будучи влюбленным. И даже если бы она мне не нравилась. Такие девушки попадаются слишком редко, чтобы при встрече с ними я учитывал собственные капризы. И потом, даже с Эмили я провел целый год, хотя вряд ли был в нее влюблен.

Эмили, с ее безупречной фигурой – по меркам Месопотамии каменного века. Эмили, чьи ученые друзья до одури резались в «Крепости и драконы» и пытались рассуждать, какие в прогрессивных рок-альбомах умные тексты. Вообще-то я слишком жесток. Первые несколько месяцев Эмили была вполне для меня привлекательна.

Когда мы познакомились, никаких прогулок по Венеции у нас не было и в помине, равно как и волнений, нравлюсь ли я ей, а она – мне. Встретились мы на вечеринке. Она продала мне две таблетки «Экстази», и остаток вечера мы танцевали и трахались как заведенные – причем и то и другое в раздевалке. Наутро отправились в центр Лондона и опять напились до чертиков. В воскресенье, в половине одиннадцатого вечера, очумев от выпивки и собственного трепа, я сказал: «Дорогая, все было прелестно, а теперь не желаете ли проследовать со мной в семейное гнездо?» – и перспектива вернуться домой, пусть не к себе, привела ее в бурный восторг. По словам Джерарда, мы не давали ему спать до 4.37 утра, на что я попросил его уточнить время. В тот понедельник мы так и не встали, работу прогуляли и с тех пор встречались почти ежедневно. Сегодня впервые с момента ее отъезда в Антарктиду я поймал себя на мысли, как там она.

Элис взяла меня за руку.

– О чем думаешь?

– Что давно так хорошо не проводил время.

Я накрыл ее вторую руку своей и чмокнул в нос, потому что, во-первых, он оказался ко мне ближе всего, а во-вторых, то был повод взглянуть на ее грудь. Прежние путешествия с другими девушками остались позади, жалкие и несовершенные. Я ощутил приятную грусть из-за упущенного времени, но меня будоражили новые возможности. Я хотел сказать Элис, что никогда не знал ничего лучшего, потому что сказать об этом нужно было, но решил не торопить события. Может, все еще и неправда.

Кроме того, меня слегка тревожила собственная серьезность в присутствии Элис. Шутовство – моя вторая натура, я должен отпускать остроумные замечания насчет гондольеров, втихаря потешаться над ресторанной публикой, вообще хохмить. Но этим занималась она: смеялась над другими туристами, вышучивала мои перепалки с Джерардом, а я почему-то не мог отвечать ей в том же духе. Мне почему-то хотелось говорить ей, что она моя единственная; хотелось крикнуть: «Стоп! Сейчас же подпишись здесь, под обещанием быть моей навечно, а тогда я смогу принимать тебя как должное, что для нас обоих намного интереснее».

Мы почти три часа кружили узкими улочками. Я устал и был готов выпить снова. Над нами низко нависало ненастное, черное небо, все в грозовых тучах, подсвеченных бледными ореолами фонарей; ветер раздувал полосатые маркизы ресторанов и баров. Вода в каналах казалась темнее и глубже, а огоньки в окнах пиццерий – особенно золотыми и уютными.

Я задрал голову к небу, тяжело набрякшему дождем, и сказал:

– Вот видишь, не зря я захватил плащ.

Легко представить себе, какая ссора на тему «Ну конечно, ты всегда прав» могла бы разразиться после таких слов. Но Элис только улыбнулась.

– Да уж, верно. Молодец, что захватил, не то я промокла бы насквозь.

И я, хоть и побаивался уступать ее явно властным наклонностям, с радостью и охотой отдал плащ ей. Значит, то была любовь.

Теперь, поднявшись в гору от площади Св. Захария, мы вышли как раз к Дворцу дожей, пробежали по мостику и увидели какой-то ресторан. Над горизонтом беззвучно полыхнула молния, озарив небо голубым и сиреневым. Дождя еще не было, но по воде пошла крупная рябь, и проходящие вапоретти угрожающе закачались на волнах вверх-вниз. Я представил себе, как бы коренные венецианцы, заметив, с каким тревожным лицом я думаю о предстоящем возвращении домой, сказали: «Разве это качка? Вот мы вам покажем настоящую качку». Совсем как я сам говорю: «Разве это давка? Вот я вам покажу давку», когда в Лондоне туристы бледнеют при виде переполненного вагона подземки.

Я остановился, не спеша входить под затканный листьями навес ресторанчика «La Nuova Perla», сказав, что хочу сначала посмотреть меню. На самом дале я хотел посмотреть на Элис на фоне Венеции во время надвигающейся бури. Над лагуной вспыхнула багровая молния. Город с его огнями померк, небо стало неживым, будто картонная декорация. В сполохах грозы Элис казалась призрачной, бестелесной, словно она появилась с одной вспышкой молнии, а со следующей может исчезнуть.

– Зарницы, – сказала Элис. – В первый раз такое вижу.

– Слишком хороши для настоящих.

– Это как?

– Красиво так же, только не промокнешь.

– Что не особенно меня прельщает.

Она легонько шлепнула меня по заду, резко оборвав мои романтические размышления. Увы, я на секунду забыл про ее сексуальные отклонения.

– Не понял юмора, – сказал я.

– Не утруждай этим свою большую уродливую голову, – ответила она, и я подумал, что она уже второй раз так говорит. Все-таки мы похожи намного больше, чем мне казалось сначала.

Мы сели под навесом, чтобы любоваться грозой над морем. Нервная официантка, которую я непременно соблазнил бы, не будь я с Элис, принесла нам напитки. Да, это что-то новое. Подобно большинству мужчин, исключая Джерарда, я так или иначе обращаю внимание на семьдесят процентов женщин моего возраста или младше. Не начать заигрывать с хорошенькой итальяночкой лет семнадцати – для меня дело неслыханное.

– Немного банально, правда? – спросил я, кивнув на небо.

– Что? – не поняла Элис.

– Молния и все такое.

Я имел в виду, что о грозе во время любовного свидания вполне можно прочесть в каком-нибудь романе девятнадцатого века, но не хотел говорить Элис о своих чувствах из страха спугнуть ее. Слово «любовь» на столь ранней стадии наших отношений казалось мне слишком сильным и рискованным.

Она смотрела на улицу, через канал. Теперь мы то и дело слышали гром, причем раскаты раздавались все ближе. «Вот оно что, – подумал я, – не успею я затащить ее в постель, как ее поразит молния».

– Ты прав, – сказала она, – банальность, штамп. – И рассмеялась. – Не хватает только цыгана со скрипкой и тебя на коленях передо мной.

– Чего это мне вставать на колени?

– Мужчины! – воскликнула Элис. – Где ваша романтика?

– Ничего особенно романтичного здесь не вижу, – буркнул я, отметив, с каким нажимом она произнесла слово «романтика».

Нашу беседу прервала официантка, просившая войти в помещение, так как начинался град. Я ответил, что нам и здесь уютно. Стометровая колокольня казалась мне надежным естественным громоотводом. Большая группа молодых американцев за соседним столиком нашего спокойствия не разделяла. По первой же просьбе они быстренько поднялись и потопали внутрь.

– И этот народ дал нам Рэмбо, – к моей искренней радости, проронила Элис.

Мне хотелось спросить ее о той книжке в рюкзаке. Поразмыслив, я решил, что лучше сразу дать ей знать о моем отношении к сценарию «поглядим, мальчик мой, улучшат ли твое поведение шесть горячих», но опасался показаться слишком прямолинейным и недалеким. Поэтому мне надо было вызвать на откровенность ее. Например, невзначай бросить: «Да, моя госпожа» – и посмотреть, как она отреагирует. Проявлять непримиримость к садомазохизму тоже не нужно, чтобы она не подумала, будто я считаю ее ненормальной.

Джерард, наверное, подошел бы к делу иначе. Для него секс означает близость, нежность и ощущение любви. И, что еще важнее, возможность быть самим собой. Любые ролевые игры приводят его в крайнее замешательство. Он бы ни в какую не согласился разыгрывать сцену между жестокой госпожой-всадницей и непокорным конюхом. Это лишь напомнило бы ему, что у него аллергия на лошадей.

– Элис, – заговорил я, вздрогнув, когда крупная градина проскочила сквозь навес прямо мне за шиворот, – надеюсь, тебя не рассердит то, что я сейчас скажу, но сегодня, когда ты попросила меня достать из рюкзака твое белье…

– Ты почувствовал странное возбуждение? – округлив свои колдовские зеленые глаза, перебила Элис.

– Возможно, – продолжал я, – но, главное, я нашел в твоем рюкзаке очень интересную книгу.

– Вот как? – Элис резко выпрямилась, и лицо ее посуровело.

– Я только подумал, не увлекаешься ли ты такими вещами? Ну, ты понимаешь…

– И что же? – надменно проронила она, глядя на меня сверху вниз.

– Наверное, увлекаешься, и хорошо. Понимаешь, я и сам… Эти сцены…

О каких сценах я говорил, сам не знаю. Почему соврал, что увлекаюсь неизвестно чем, – тоже. Звучало это так, будто почти все свое свободное время я радостно сижу в клетке под замком, страдающая бешенством матки домохозяйка из Чингфорда кормит меня сушеными каракатицами, а я подобострастно киваю и лепечу: «Спасибо, спасибо». Хотя нет, я знаю, почему я так сказал. Меня подтолкнуло то, что я просто не могу смириться, если чего-нибудь не знаю. То же самое происходило, когда я читал Лидии лекцию о курганах Стоунхенджа, а мой дядя Дэйв рвался учить Лоуренса Оливье основам актерского мастерства. Если Элис много знала о садомазохизме, внутренний голос ревниво шептал мне, что я должен знать еще больше. Даже сдавшись, мне все равно надо быть на высоте…

Официантка опять стала упрашивать нас зайти под крышу. Я взглянул в лицо Элис, но никаких признаков радости по поводу своих признаний не обнаружил. Мы вошли в зал, нашли столик у окна, чтобы видеть канал. Град обрушивался на тротуар, будто никакого навеса над ним не было и в помине; тяжелые ледяные горошины отскакивали от столика, за которым только что сидели мы. Принеся нам пасту, официантка показала рукой на окно и засмеялась, будто хотела сказать: «Вот видите».

– Что тебе нравится? – спросил я у Элис, надеясь, что никаких дополнительных приспособлений ей не потребуется.

– Что всем, – отрезала она и опять выставила кончик языка между зубами, отчего у меня по спине пробежала дрожь.

И закурила, не обращая никакого внимания на еду.

– Как в книжке? – уточнил я. Насколько я помнил по расказам Лидии, Жюстина, героиня романа де Сада, до конца повествования дожила.

– Разве не ты должен мне сказать?

Град со всей силы лупил по столикам, гром, казалось, гремел прямо над нами. Две официантки зачарованно смотрели в темноту за окном. Должно быть, видеть такое им доводилось нечасто.

Элис глубоко затянулась сигаретой, похожая на героиню французского Сопротивления, но только не настоящую, грубую и простую, отчаянно смелую, наводившую ужас на оккупантов, а киношную, голливудскую. Не забыть написать что-нибудь на эту тему, когда разберусь с Эмили.

Обалдев от ее красоты и от бури, я не сразу понял, что она имела в виду.

– А ты сам не скажешь?

– Ладно. А ты кто?

– Как?

– Ведущая или ведомая? Госпожа или рабыня?

Оставалось только надеяться, что подобная дерзость сойдет мне с рук.

– Не госпожа, – тихо ответила она.

Значит, мне не придется лаять по-собачьи, визжать, как свинья, и издавать другие неестественные для человеческого существа звуки.

– А ты?

– О, я – да, – заявил я с такой готовностью, будто убеждал чиновника паспортного контроля, что паспорт у меня есть.

– Значит, у нас есть кое-что общее.

Посмотрев мне прямо в глаза, она ущипнула меня за руку. Я ответил тем же, но сильнее. Она охнула, заерзала, но руку не убрала, а только прошептала:

– Надеюсь, ты заставишь меня очень пожалеть, что приехала сюда с тобой.

– Об этом не беспокойся, – сказал я, ущипнув ее еще раз. – Сиди здесь.

И встал, чтобы пойти в туалет.

По моему мнению, властные самцы должны изъясняться именно так.

Возвращаясь обратно, я заметил в нише телефон-автомат. Меня слегка тревожило, как там Джерард, и я решил набрать наш домашний номер, чтобы только услышать голос и сразу повесить трубку.

– Prego, – сказал в трубке голос Джерарда. Значит, совершенствуется в итальянском. Меня охватило смешанное со злорадством облегчение.

– Джерард, привет, это я, Гарри.

Да, я собирался повесить трубку, но передумал.

– Si? – сказал Джерард.

– Я звоню проверить, как ты там.

На таком уровне Джерард явно не владел итальянским, ибо ответил на родном языке.

– Нормально, – весело сказал он. – А что мне сделается?

Даже если Джерард искренне радовался, в голосе его звучала мировая скорбь.

– Все нормально. Даже очень хорошо. Эта история с Элис привела меня в порядок. Сплю как младенец.

Я беззвучно захихикал.

– А с Элис не встречаешься?

– Нет, – отозвался он все так же победоносно, явно провоцируя меня на расспросы.

– Так что, она тебя послала?

Я все же сумел задать вопрос, а не констатировать факт.

– Нет, перенесла встречу на следующую субботу.

Это мне понравилось уже меньше, но, может, она просто не хочет обижать его немедленным отказом?

– И куда вы пойдете?

– Желаешь знать подробности? Мало того что она хочет видеть меня, а не тебя? Давно по носу не щелкали?

До сего момента я был просто образцом сдержанности, честное слово!

– Так куда же вы идете?

– Я пригласил ее в «Бел Свами» и сказал, что она может не заказывать шведский стол, если не захочет.

После такого заявления мне стало… ну, скажем, во всех отношениях лучше, чем Джерарду.

– Желаю удачи, – сказал я, увы, не в силах сдержать безумного смеха.

– Попробуй только мне помешать! Это лучшее, что случалось со мною за много лет.

Джерард понимал, что при необходимости я тоже могу нарисоваться в субботу вечером в «Бел Свами»: «Ух ты, какая встреча, ничего, если мы к вам присоединимся – я и наша дружная футбольная команда?»

– Здорово.

Теперь голос у меня был, будто у десятилетнего школьника, который видит, что учитель вот-вот наступит в собачью кучку.

– А ты сегодня вечером что делаешь? – с подозрением спросил Джерард.

Гордость и самообладание подсказывали мне, что шутить больше нельзя. Как друг, как порядочный человек, я обязан открыть ему глаза на правду.

– Трахаюсь с Элис в Венеции, – скромно признался я, показывая аппарату букву V.

– Ха – пошел ты – ха!

– Спокойной ночи, – сказал я и повесил трубку. Тот парень, что жил в нашей квартире раньше, был помешан на технике. Он оставил нам на память телефонный аппарат с кнопкой определителя номера – причем любого номера в любой точке земного шара. Я знал, Джерард не удержится от искушения нажать ее, и улыбнулся, представив себе, как он листает телефонный справочник и с ужасом находит в нем код Венеции.

– Заставляешь ждать себя? – спросила Элис, когда я вернулся за столик с довольным лицом папаши, только что видевшего, как несимпатичный ему приятель дочери угодил под автобус.

Мне хотелось поцеловать ее, сказать, что люблю, что буду любить вечно – по крайней мере, ближайшие лет десять, – но, чтобы раззадорить ее, я решил до конца вечера вести себя властно и грубо.

– Что ты со мной сделаешь, когда приведешь обратно в номер?

– Не скажу. Придется тебе самой подумать, – усмехнулся я, сжав ее руку и втайне жалея, что не сообразил заглянуть в книжку. Хоть понятие имел бы, как управляться с розгами бездарному любителю.

К нашему столику подошла официантка. Я думал – чтобы забрать тарелки, но надежды мои, как выяснилось, были беспочвенны и напрасны.

– Элис МакНейс? – с хорошим английским произношением спросила она.

– Да, – откликнулась Элис удивленно.

– Вас просят к телефону.

– Не ходи, – сказал я.

– Интересно, кто бы это мог быть?

– Кто угодно. Абсолютно кто угодно.

Элис удивленно выпятила нижнюю губку.

– Как интересно.

И поднялась из-за стола.

– Я тебе запрещаю, – заявил я, решив сыграть на своем амплуа повелителя.

Как будто не услышав, она аккуратно задвинула стул и пошла к телефону.

– Ты очень плохая девочка! – с надеждой крикнул я вслед, здраво рассудив, что могу извлечь из этой игры некую выгоду.

Град за окном прекратился, но над каналом время от времени рокотал гром. О том, что Джерард, при всей своей несообразительности, может перезвонить сюда, я как-то не подумал.

Прошло полчаса. Я допил до дна свой бокал, затем остатки вина из кувшина, затем осушил бокал Элис и заказал еще кувшин. Мозг молчал, но для издерганных нервов и это было слишком громко. Когда мозг очнулся, то мысли приобрели форму газетных заголовков: «Мужчина лет тридцати найден задушенным в Большом канале», «Спасаясь от нападения своей подружки, английский турист совершает смертельный прыжок в канал», «Вскрытие подтверждает: смерть наступила от удушения». Меня поразила зловещая догадка: может, моя смерть на воде станет второй на совести Элис?

Из-за грозы и своей внутренней борьбы я не услышал, как вернулась Элис. Не иначе снова приплыла по воздуху.

– Он назвал меня подлой изменницей.

– Значит, не так уж сердится, – вяло заметил я. – Тебе было приятно? Тебе ведь нравится, когда тебя обзывают блудливой сукой, верно?

Памятуя, о чем мы говорили, я не знал, как действуют на нее оскорбления.

– Ни черта мне не приятно, – отрезала она. – Ты не сказал мне, что позвонил ему.

– Он был нездоров, и я хотел проверить, все ли у него в порядке.

– И поэтому разболтал, где ты и с кем?

– Упомянул вскользь.

– Как, по-твоему, он это воспринял – плохо?

– Сказал, что сожжет всю мою одежду и убьет меня, когда я вернусь, так что лучше, чем я предполагал.

Удобно дружить с Джерардом: даже когда его нет рядом, можно врать о нем, что в голову взбредет.

– Мне он сказал, что ты хвастался.

– Я не хвастался. Возможно, я торжествовал, но делал это сдержанно и пристойно.

– Еще он спросил, не хочу ли я слетать с ним в Венецию недели через две.

– И что?

– Я отказалась. Чем еще раз тратиться на билеты, я лучше здесь квартиру сниму. А тебе-то не все равно, что я ему ответила?

Это меня несколько отрезвило.

– Послушай, Элис, – начал я, глядя ей в глаза, как полицейский, объясняющий малолетнему правонарушителю, что за штука жизнь, – мне совсем не все равно. Ты очень, очень мне нравишься. Джерарду я позвонил, только чтобы понять, в порядке ли он, и вот не удержался, проговорился, что я с тобой. И все.

Она смущенно улыбнулась.

– Так что ты там собирался со мной делать, когда привезешь меня обратно в гостиницу?

Я еще раз подробно объяснил, что это мое личное дело, затем мы вышли на ночную улицу и побрели на площадь Св. Марка. В полночь, посреди площади, когда все нормальные люди прятались от грозы, я целовал ее при свете молний и думал, как странно стоять вот так, только вдвоем, на одной из самых посещаемых туристами площадей мира. Тут я вспомнил, что вести себя надо властно, и со всех сил стиснул Элис в объятиях.

В Лидо мы возвращались на вапоретто, стоя на корме под ливнем и раскатами грома.

– Ух ты, наверное, вот так же видел это Наполеон, – сказала Элис, глядя на цепочку огней вдоль берега Лидо.

– Какая банальная мысль, – ответил я, за что тут же получил по шее.

В номере передо мною встала проблема перехода к решительным садомазохистским действиям, что для новичка легче сказать, чем сделать. Почти все, кто сознательно вступает в сей тайный мир, оснащены полезными фантазиями на тему пыток и насилия, которые существенно помогают им при первых неумелых опытах. Я был просвещен куда меньше: пределом моих отроческих мечтаний была реклама эротического белья в глянцевых журналах. Разумеется, связывать девушек мне уже приходилось, теперь почему-то все они об этом просят, но, дабы произвести впечатление на Элис, по-моему, следовало зайти несколько дальше.

Мой мозг лихорадочно работал над этой задачей всю обратную дорогу. Сигаретные ожоги? Нет, не годится: такого я не смогу сделать, как бы меня ни умоляли. Электрический провод в качестве плети? Но это загубит на корню мои фантазии об избиении знаменитостей мужского пола.

Требовалось нечто выходящее за рамки моих предыдущих опытов и притом безопасное для моего психического и ее физического здоровья. Но, как выяснилось, она сама кое-что придумала.

Я набросился на нее, не успев закрыть дверь в номер, поскольку именно так, по моему разумению, подобало вести себя сексуальному хищнику, да к тому же мне просто этого хотелось. Мы упали на кровать, я тут же задрал ей юбку, не тратя времени на такие мелочи, как блузка; навалился на нее, она обвила меня ногами, и несколько минут мы страстно целовались. К моему приятному удивлению, под юбкой оказались не колготки, а те чулки, что я видел в рюкзаке.

После лобзаний и стандартного набора грубых ласк мы наконец освободились от одежды и заняли самую традиционную и старомодную из возможных позиций – «мужчина сверху». По моей книжке, все шло как надо: я блаженствовал, я обладал прекраснейшей из когда-либо доступных мне девушек и большего желать не мог. Но у Элис были другие соображения.

– Ударь меня, – выдохнула она, едва сумев на миг оторвать губы от моих.

– Куда? – оторопел я, успев уже забыть о немедленной необходимости проявить жестокость. Авось Элис не заподозрит меня в том, что в садомазохистском угаре я еще себя помню.

– Куда хочешь, – ответила она, чувствительно шлепнув меня по заду. – Скажи, что Джерард прав и я блудливая сука.

Признать, что Джерард в чем бы то ни было прав, для меня удовольствием не было. Поэтому я игриво заявил: «Вот тебе, стерва» – и осторожно шлепнул по щеке, точно будя малого ребенка.

– Сильнее, – потребовала она. – Бей сильнее.

– Сильнее? Ты хочешь?

Я надеялся, что она скажет: «Нет, не надо, я передумала, переходи к обычной процедуре».

– Не болтай, бей.

Она больно вцепилась мне в волосы, и тогда я действительно отвесил ей оплеуху – в основном для того, чтобы она меня отпустила. Она охнула от наслаждения, разжала пальцы и упала на подушку.

– Еще хочешь? – спросил я, стараясь говорить жестко, но тон получился, будто у тетушки, которая выдала племяннику предостаточно лакомств.

– Бей, – приказала она.

Я закатил еще две пощечины. Она глухо вскрикнула. Да, подобных выражений удовольствия я давно не слыхал. Щека у Элис покраснела, и я захотел остановиться.

– Ты в порядке? – спросил я. В опусах де Сада такой вопрос, должно быть, встречается нечасто.

– Продолжай, – выдохнула она.

Я ударил еще раз, и второй, и третий, хотя без особой уверенности. Вспышка молнии залила комнату белым светом, и лицо Элис на подушке показалось мне бескровно-бледным, точно у трупа в морге. Когда я ударил ее, она замерла и напряглась, как на неудачной фотографии. От следующей пощечины ее лицо исказилось и застыло. А потом грянул гром. Я был готов услышать крик «режь» или увидеть в окне графа Дракулу, но, занеся руку для четвертой пощечины, услышал почти беззвучный шепот:

– Не надо.

Я опустил руку и при свете новой молнии увидел, что Элис плачет.

– Ты в порядке? – спросил я, дотронувшись до ее щеки.

Она оттолкнула меня и отвернулась.

– Нет.

Она плакала навзрыд, мотала головой, и даже в полумраке между молниями я видел следы своих пальцев на ее левой щеке.

– Что с тобой?

В обычных обстоятельствах я бы назвал ее реакцию вполне адекватной, учитывая, какими гестаповскими методами действовал после романтического вечера в городе влюбленных. С другой стороны, я боялся, не пытается ли она извращенным способом привлечь мое внимание, как это часто бывает у истеричек. Оставалось только надеяться, что с Элис меня такие сюрпризы не ждут.

– Я не люблю, когда меня бьют, и ничем таким не занимаюсь.

Она все качала головой и вытирала слезы краем простыни.

– Я тоже, – сказал я, тронув ее за плечо.

– Тогда зачем ты просил меня об этом? – захлебываясь слезами, выдавила она, отпрянув от моей руки.

– Я не просил, ты сама, – искренне удивился я.

– Только чтобы сделать тебе приятное, – всхлипнула она.

Я нежно погладил ее по волосам.

– И я – только чтобы сделать приятное тебе. Я хочу быть с тобой, а разыгрывать драки в постели в духе семидесятых годов не по мне. Просто я увидел у тебя в рюкзаке ту книжку и подумал…

Всхлипывания прекратились, Элис повернулась ко мне с расширенными от изумления глазами.

– Я подобрала ее в метро по пути к тебе.

И облегченно рассмеялась сквозь слезы.

– Почему же сразу не сказала?

– Мне показалось, тебе это так нравится, я нервничала, мне хотелось тебе подыграть.

– Из-за чего ты нервничала?

– Из-за тебя. Разве не ясно?

Чтобы девушка нервничала из-за меня?

Я мысленно проговорил эту фразу еще раз, слово за словом. Мне и в голову не приходило, чтобы Элис могла испытывать какие-то волнения перед встречей с таким, как я. Она ведь понимала, что ей стоит мигнуть, и я прибегу? Я оцениваю себя на троечку, ну, на четверку с минусом: внешность, доход и все такое. Но Элис – это пять с тремя плюсами! И друга себе должна искать среди парней на пять, по меньшей мере, с одним плюсом.

– Странно как-то, – сказал я вслух.

Теперь она скорее смеялась, чем плакала.

– Ну, ты ведь крутой, и я подумала, вдруг ты просто хочешь переспать со мной пару раз, и все.

– Я не крутой, – сказал я, видя, как все, кого я в жизни знал, от родителей до Джерарда, Фарли и Лидии, согласно кивают, пораженные моей самокритичностью. – Терпеть не могу крутые вещи и крутых людей. Приходится: сам-то я не крутой.

– То есть я зря купила новые кроссовки?

– Не люблю кроссовок.

– Вообще-то я тоже.

Она опять расплакалась, и я обнял ее.

Мы целовались, и я смотрел ей прямо в глаза, пока они не закрылись. Мне не только досталась лучшая на свете девушка; она еще купила обувь, которая ей не нравится, чтобы произвести впечатление на меня, потому что сочла меня крутым. Более того, боялась, что я увижусь с нею пару раз и брошу. Я запустил пальцы ей в волосы, мы обнялись, и я почувствовал, как ее ноги обвивают меня. Тогда я снова поцеловал ее, крепко и нежно, и принял в ладонь ее левую грудь, благоговейно и осторожно, будто в первый раз в жизни, как мечтал с самого начала.

«Боже, – подумал я, глядя в запрокинутое ко мне прекрасное лицо, на чудесную грудь, которой вот-вот коснусь кончиком языка, – так вот оно как бывает».

13 ПРИНЦИП МЭЛЛОРИ

Словами можно выразить далеко не все. Поэтому я никогда не узнаю, что именно почувствовала Элис, когда, возвратясь к себе домой в девять утра в понедельник после долгих и многотрудных выходных, обнаружила под дверью Джерарда. Вместо Венеции он решил пригласить ее в Будапешт и хотел посмотреть ей в глаза, чтобы она точно согласилась.

Я тоже вошел домой в девять часов; все мои вещи, к счастью, были целы, и комната не разгромлена. Хоть Джерард и не говорил, что непременно это сделает, оба мы без слов понимали, что он может. Но он лишь написал мне письмо и оставил его на кровати. Я порвал послание, не читая, и подсунул ему под дверь, как обычно, запертую на ключ.

На магнитной доске над телефоном висело еще одно письмо во вскрытом конверте. Оно было из нотариальной конторы, ведавшей завещанием Фарли. Следуя нашим инструкциям, они выставили его квартиру на аукцион и выручили совсем неплохие деньги – сто пятьдесят тысяч фунтов. Похоже, Фарли был обеспеченнее, чем думали мы. Вместе с остатками его букмекерского капитала и за вычетом комиссионных и налогов нам с Джерардом доставалось по триста тысяч фунтов на брата. Я, конечно, собирался лечь поспать, но шестизначная сумма вдохнула в меня новые, недюжинные силы. Итак, неспешно приняв душ и переодевшись, я сунул в карман брюк кредитную карточку и отправился за Покупками Века.

На мой взгляд, спортивный автомобиль «Ягуар» – единственный возможный выбор для джентльмена, особенно если «Астон-Мартин» или «Бристоль» ему не по карману. У «Ягуара» салон, обитый лайковой кожей, ореховый приборный щиток, нежно-раскосые передние фары, бесшумный ход при объеме двигателя 123,5 литра, что вполне достаточно для разумного водителя (о скромности притязаний – см. выше); кому, скажите, придет в голову без нужды гнать со скоростью 150 миль в час? В общем, очень, очень достойный выбор.

Конечно, я подумывал и о «Ситроене ДС» – любимой марке продвинутых читателей «Гардиан». У него тоже оригинальные фары, но корпус длиннее и ниже и силуэт скорее акулий, чем тигриный. Такие машины выбирают те, для кого стиль превыше скорости. Однако появление «Ситроена ДС» сразу в двух недавних фильмах о жизни и любви богемной интеллигенции Саут-Бэнка перечеркнуло все его достоинства. Не буду я, в самом деле, водить такую же машину, как здоровенный тип, который играет на виолончели и не стыдится публично цитировать шутки Монти Питона. «Порше», при всей своей забавности, слишком молодежен. И, наконец, вы уже достаточно хорошо меня знаете, чтобы понять: вопроса о джипе, равно как и о ношении бейсболки козырьком назад, у меня вообще не возникло.

Сообщив моим ученым друзьям о своем согласии с условиями завещания, я пешком дошел до автомастерской «Шортбей» – продажа классических автомобилей простым смертным (то есть мне) – и внес задаток за темно-зеленый «Ягуар» с аппетитной надписью «ОО» мелом на дверцах и на капоте. На заднем стекле у него была наклейка «Моя вторая машина еще дороже», которую я, пожалуй, потом сниму, чтобы не привлекать к себе ненужного внимания. Затем прогулялся до конторы по продаже мотоциклов «Ямаха», где воспользовался беспроцентным кредитом на модель «Ямаха Р1». Нечего швыряться деньгами просто так.

И наконец я арендовал гараж за углом для своих приобретений, как раз по размеру для длинного, элегантного «Ягуара».

После проведенного в напряженных трудах утра пришло время позвонить Адриану и посоветовать, чтобы засунул себе в задницу свою расчудесную программу по защите прав потребителей. К несчастью, на месте его не оказалось, и я услышал только собственный голос, просивший оставить сообщение. Тогда я решил использовать против Адриана его же кинорежиссерские замашки, отрывисто бросив в трубку: «Перезвони мне» и предоставив ему самому догадываться, кто звонил. Он сам обожает оставлять подобные сообщения, что дает мне законный повод не перезванивать.

Мне стало немного стыдно оттого, что я так весело провожу время. Фарли всего десять недель как вьется в адской пляске молекул под названием вечность (авторские права Дж. Росса, см. выше), а я уже вовсю транжирю его денежки, не заботясь о завтрашнем дне. Хотя он, наверное, меня одобрил бы.

Как ночь неизбежно сменяет день, так и мне, в свой черед, пришло время пойти напиться вдрызг. Для такого дела, естественно, требуется собутыльник. Я достал свой новый мобильный телефон – неужели я о нем еще не упоминал? – и принялся листать записную книжку. Лидия не могла уйти со службы, Элис я не хотел беспокоить слишком часто, хотя и оставил ей привет на автоответчике; Джерард, разумеется, горел на работе, и даже миллионное наследство не заставило бы его отказать в скорой помощи страждущим жителям столицы. К тому же предложи я ему встретиться, он меня оскальпирует. Поскольку все остальные дальние и ближние знакомые тоже «работали» – даже мой приятель Фил, подхалтуривавший для какого-то мужского глянцевого журнала, оказался занят, – оставалось только одно. Бывшие подружки.

Задним числом замечу: куда лучше было бы держаться собственных бывших подружек, большинство коих не легли бы со мною в постель, как бы я ни умолял, или, точнее, когда бы я ни умолял. Но ни одной из них не случилось дома. Тогда-то я и набрал номер Полы, которой было адресовано пламенное письмо Джерарда, мудро выброшенное Лидией в мусорное ведро.

Пола была свободной художницей, то есть жила на пособие. Я всегда ей симпатизировал, в особенности потому, что в спорах с Джерардом она неизменно вставала на мою сторону. Еще бы, недаром я говорил ей, как великолепно она выглядит перед очередным выходом в свет, даже если выглядела она чудовищно. Джерард, напротив, каждый раз оценивал ее внешний вид с уничтожающей честностью и всегда отмечал, насколько она стала хуже с момента первой встречи с ним. Он не ограничивался простым: «Мне не нравится, как ты накрасилась», но говорил подробно и конкретно: «Внешний край левого века ты подвела слишком жирно, с этой новой стрижкой ты похожа на мужчину (при надобности он даже уточнил бы, на какого именно), судя по покрою жакета, ты хочешь произвести впечатление деловой женщины, но туфли у тебя не того цвета». Что касается обуви, Джерард признает только один цвет – черный. Все остальное права на существование не имеет. Разумеется, с коричневыми брюками такая обувь не сочетается, но тут необходимо напомнить читателю, что единственный подходящий для брюк, да и любой другой одежды цвет – серый. Как-то раз, выслушав очередной длинный перечень претензий, Пола ехидно спросила: «А все остальное-то у меня как – нормально?» Джерард был искренне потрясен. «Нет, конечно, – ответил он, – просто это первое, что пришло мне в голову».

Встретиться с Полой я договорился в Сохо, «Френч-хаус». Не знаю, почему именно там: это довольно модный паб в стиле богемы пятидесятых, против которого я вообще-то ничего не имею, но пиво они подают в полпинтовых наперстках, и какой в этом смысл? Тем не менее днем Сохо – идеальное место для пьянки, поскольку постоянные клиенты-журналисты на работе (как они это называют), и в пабах полно людей, слишком неординарных для какой-либо работы.

Когда Пола вошла в зал, я еле узнал ее. Раньше от тирании Джерарда она была какая-то прибитая и, не считая двух-трех мелких бунтов, носила все ту же стандартную короткую стрижку и красную помаду, что и при первой встрече с ним. Теперь она отпустила волосы и краситься стала иначе – темно-бордовые губы, щедро подведенные глаза, – что подчеркивало ее острые, резкие черты. На ней было бледно-голубое платье до колен. Раньше я никогда не обращал внимания на ее фигуру, которая, хоть и не шла ни в какое сравнение с совершенными формами Элис, оказалась вовсе недурна. При взгляде на Элис челюсть у любого существа мужского пола отваливалась со стуком, а при взгляде на Полу – слегка открывался рот.

И все же она не особенно мне нравилась. Должно быть, тому виной ее любовь к гигиене. Разумеется, нет ничего хорошего в грязных, то есть немытых женщинах, но Пола представляла собой другую крайность. Она была чиста химически, антисептически, убийственно. От нее всегда исходил слабый запах дихлофоса. Как это ни парадоксально, меня отвращало от нее еще и то, что, по моим ощущениям, ее чистоту порочило пятно несмываемое, невыводимое – интимная связь с Джерардом.

Для меня было непостижимо, как смогла она выдержать с ним целых два года. Он обладает гигиеническими навыками шестилетней канализационной крысы. Крысы более пяти лет не живут, резонно возразите мне вы. Вот именно, отвечу я.

– Рад тебя видеть, – сказал я. Пола немного сдвинута на феминизме, причем самой крутой его разновидности, поэтому фраза «ты прекрасно выглядишь» послужила бы началом дебатов, участвовать в коих мне не хотелось.

– Я тоже, – ответила она. – Ты классно выглядишь.

И на меня слабо повеяло каким-то средством от сорняков.

– Да, вот растолстел. Раньше выглядел сногсшибательно, теперь всего лишь классно, – незаметно втягивая живот, усмехнулся я. Теперь смогу позволить себе личного тренера.

– Сногсшибательно и классно, – предостерегающе подняла она длинный палец, – необязательно означают «хорошо».

– В данном случае означают, – возразил я, с вежливой улыбкой метрдотеля, исполненного уверенности в том, что, хотя столики в зале пусты, все они заказаны вплоть до второго пришествия Христа, которому и тогда место за столиком найдется, только если очень повезет.

– Прости, Гарри, даже не знаю, почему меня всегда так и подмывает говорить тебе гадости, – рассмеялась она неестественно громко, будто не привыкла смеяться вслух.

– Не переживай, – успокоил ее я. – Слышала бы ты, что я говорю о тебе за глаза. Сядем, дорогая?

– Давай!

Она показала на два высоких табурета у окна и спросила, что я буду пить. А я и забыл, что ей нравится угощать первой.

Сговорились мы на бутылке вина, что давало возможность прилично выпить, не бегая к бару каждые десять минут. Пола вернулась с бутылкой «Божоле», красного французского, причем, к моему удовольствию, не нового урожая. Молодые вина, по-моему, – большой просчет французских виноторговцев. Могу представить, как какой-нибудь виноградарь в Кале, или где они там делают вино, ворчит: «Ужас, вы, англичане, отбираете у нас все молодое вино, и нам остается одна старая дрянь. Что же нам делать?»

– Что нового? – спросил я, умирая от нетерпения поскорее рассказать ей про Фарли и все остальное. Вот только про деньги решил пока не говорить. Пола с трудом сводит концы с концами, и мне не хотелось хвастаться перед нею или, пожалуй, давать ей деньги. Поразительно, как быстро триста тысяч начинают казаться довольно скромной суммой.

– Да почти ничего, – сказала она. – Вот занимаюсь иллюстрациями, так что могу позволить себе это.

И подняла бокал. Как и в Лидии, было в ней что-то ведьминское, нечто среднее между обольстительными чертовками из плейбоевских вариаций на тему Хэллоуина шестидесятых и средневековыми колдуньями, которых сжигали на кострах.

Хорошо, что она согласилась на денежную работу. Пола – одна из редких современных художников, действительно умеющих рисовать. Разумеется, в своем творческом поиске она об этом напрочь забывает. Чтобы в мире высокого искусства тебя принимали всерьез, необходимо быть посмешищем для простых смертных. Как я неустанно твержу Поле при каждой нашей встрече, высокое искусство существует только для того, чтобы бездельники, богатые и богатые бездельники могли чувствовать себя умнее нас всех. Творения Полы, как правило, напоминают мусорную скульптуру в углу нашей кухни, но я убежден, что она могла бы писать настоящие картины: уличные сцены, пейзажики, щенков и всякое такое.

Нарисовала она как-то раз и мой портрет, а точнее – шарж: я выглядел килограммов на десять тяжелее, чем в жизни, и вид у меня был затравленный. По словам Джерарда, меня как будто попросили убраться из кровати.

– Великолепно, – сказал я. – А ты знаешь, что Фарли умер?

Удивляюсь, как быстро я привык сразу переходить к делу.

– Да, получила письмо от Джерарда. Туда ему и дорога: мерзкий был тип.

Я вспомнил про ее имя и телефон на мониторе компьютера Фарли и решил потом расспросить поподробнее. Таким выражением лица, какое было у нее в данный момент, боксеры-тяжеловесы пугают противников, и я счел за благо пока не развивать тему ее взаимоотношений с Фарли.

– Значит, ты получила письмо.

«А вот это, наверное, любопытно», – подумал я.

– Что же там было – самобичевание, мольбы о прощении?

– Самобичевание? Это что? – переспросила Пола. Я забыл, как напряженно у художников со словами.

– Раскаяние, – пояснил я без малейшего высокомерия. Ну и что, если у Полы словарный запас деревенской девочки, зато у меня художественных навыков не больше, чем у моего пса.

– Нет, – сказала Пола. – Он назвал меня подлой изменницей.

Другие мужчины любят говорить одни и те же удачные остроты всем девушкам подряд; Джерард явно поступал так же с бранными словами.

– Значит, успокаивается понемногу?

– Да, пожалуй. Мне-то неважно, я с ним больше дела иметь не собираюсь.

Захлестнувшая меня теплая волна удовольствия ни малейшего отношения к Поле не имела. Я видел себя за рулем «Ягуара», с Элис, по пути в Озерный край на выходные – нет, лучше на неделю. С видом знатока, рассматривающего вино как произведение искусства, а не алкогольный напиток, я крутнул бокал с «Божоле» по часовой стрелке, втянул аромат, качнул головой…

– Ты все еще с тем хиппи?

Хорошо бы так и было: Пола тоже заслуживает счастья.

– Нет, – сказала Пола. – Он был нужен мне, только чтобы заполнить пустоту. Чтобы набраться смелости порвать с Джерардом.

«Интересно, – подумал я, – чтобы порвать с Джерардом, нужна смелость. Почему? Вот чтобы оставаться с ним, действительно нужно такое мужество, что герои всех, вместе взятых, войн просто отдыхают».

– Кто эта его новая подружка? – спросила Пола.

Мое «Божоле» вдруг стало горьким, как хина, острым, как дамасский кинжал, жутким, как клык шакала…

– Ни хрена у него никакой подружки нет, – процедил я. Пожалуй, чересчур выразительно.

– Врать он не стал бы, – возразила Пола. – Я его знаю. В том письме он писал, что я ему больше не нужна, потому что он нашел кого-то получше.

Многие сказали бы не просто «лучше», а «лучше для меня», но не Джерард. Он слишком честен. Я неторопливо затянулся.

– Он думает, что будет встречаться с той девушкой, Элис, которая раньше общалась с Фарли. Но он ошибается: она уже со мной.

– О-о-о-о, – протянула Пола, как будто на ее глазах кто-то врезался на велосипеде прямо в бровку мостовой.

– Нечего охать. Мы вместе провели выходные, у нас все было, и она встречается со мной. Точка.

У Полы поползли вниз углы губ, словно она пыталась изобразить маску античной трагедии.

– Он знает?

– Скоро узнает.

И я рассказал о своем знакомстве с Элис, о поездке в Венецию, о ее словах, что она волшебно провела время, – умолчав о наших неудачных опытах сексуального извращения и моем звонке Джерарду.

– Значит, Джерард с ней сейчас не встречается?

Все это время Пола напряженно внимала мне, вытянувшись в струнку.

– Они договорились на субботу.

– О-о-о-о-о, – еще раз протянула Пола с тем же выражением и чуть пригнула голову, будто в ожидании удара. – Зачем бы это, если она не собирается иметь с ним дела?

– Должно быть, хочет послать его, не раня его чувств.

– Посуди сам, – заметила Пола, – стал бы ты встречаться с девушкой в субботу вечером, только чтобы вежливо послать ее? Разумеется, выходные для того и придумали. А во вторник, часов в шесть, делать все равно нечего.

Когда Поле не хватало нужных слов, их недостаток восполнялся здравым смыслом.

– Но зачем ей встречаться со мной, а потом с Джерардом? Она не такая, чтобы спать снами обоими.

– Любопытно, кто такие и где они водятся, – хмыкнула Пола. – И известят ли ведущих антропологов мира, когда найдут.

Я строго посмотрел на нее.

– Так что же ей нужно? – пробормотала Пола.

– Может, просто друг.

– Какая она, эта Элис?

– Замечательная. Красивая, незаурядная, очень умная…

– Хм-м, – промычала Пола. Хоть я и знал точно, что на собственной внешности Пола зациклена не больше других, она всегда осознавала, что не так умна и интересна, как требовалось Джерарду. Когда она делилась своими страхами с ним, он, разумеется, честно говорил, что она неумна и неинтересна, хотя ценит он ее за другие качества. На вопрос, какие именно, он, разумеется, внятно ответить не мог. Думаю, не последнее место среди них занимала готовность Полы мириться с его недостатками. В общем, все как у всех нас.

– Так это нормально, – сказала она. – Красивой, интересной, умной девушке нужен друг-мужчина, потому что, будем откровенны, таким девушкам ужасно тяжело найти друга-мужчину.

– Что ты имеешь в виду?

Она многозначительно посмотрела на меня.

– Ревность ли это, страшная как смерть? – спросил я. Когда напьюсь, меня частенько тянет на высокий стиль.

– Нет, просто на твоем месте я бы забеспокоилась. По-моему, это как-то странно. Мне кажется, она готова рассмотреть любые предложения.

Я хотел сострить насчет того, каких ей еще предложений после того, что предложил я, но вино или что-то другое связывало мне язык.

– И потом, – продолжала Пола доверительным, тошнотворно-дружеским голосом, – на твоем месте я бы задалась вопросом, что он ей наговорит.

– А ты как думаешь?

Она помолчала, закурила тоненькую дамскую сигарету. Джерард с ее курением боролся и, хотя она расценивала это как нарушение прав человека, в конце концов добился своего – в основном посредством агрессивного применения освежителя воздуха. Всего несколько раз вас и вашего друга выставят из ресторана за неумеренное распыление «Горной свежести» в зале – и вы тоже сдадитесь. Итак, я все никак не мог понять, нравится она мне в своем новом виде или нет.

Что любопытно, испытывать освежитель воздуха на мне или Фарли Джерард не отважился ни разу, но это, наверное, оттого, что мы с ним не в тех отношениях. Мы от него дальше, чем его девушки. А вот если вы его девушка, и притом курите, остается только предположить, что ему, при всей его ненависти к табачному дыму, это нравится.

– Он попытается переманить ее, а если не выйдет, то хотя бы развести с тобой. Поскольку для решительных действий он трусоват и к ней шагу не сделает, если только она сама его трижды громко не позовет, то я склоняюсь ко второму. Он испортит жизнь тебе.

Пола поднесла к губам бокал. Что-то в ней определенно было мне неприятно, хотя что именно, сразу не скажешь. Может, форма носа? Линии фигуры и черты лица у нее четкие, резкие, а нос крупный, круглый, настолько похожий на луковицу, что теплой весной из него вполне мог бы проклюнуться тюльпан.

– Не выйдет, – уверенно возразил я. – Меня так просто не достанешь.

Джерард, конечно, может наплести Элис о моей страстной любви к Эмили, но все это шито белыми нитками… Не забыть написать Эмили прощальное письмо.

– Он всегда умел подтасовывать факты, – выдохнув дым, сказала Пола. – Обо мне столько всего насочинял. Вообрази, меня уверял, будто я говорила, что люблю его.

– Правда? – довольно натурально удивился я. – Он и мне это говорил. Почему бы?

– Я как-то сказала, что со временем, возможно, полюблю его, если он согласен что-то изменить в себе.

– Купидон, отложи свой лук, – изрек я, будучи уже порядочно пьян.

– Точно, – поддакнула Пола.

– А тебе не приходило в голову задать ему задачу попроще? Например, заставить камни Стоунхенджа двинуться в море пешком? Или накормить пять тысяч верующих чем-нибудь, кроме пяти хлебов? Или доказать, что жизнь после смерти существует. До сих пор никому еще не удавалось.

– Намек понят. Вот потому-то я и не возьму в толк, как можно было настолько переиначить мои слова. Чтобы я сказала, будто люблю его?!

– А еще, по его словам, ты говорила, будто у него член маловат. Кстати, а на самом деле? Хотя бы приблизительно.

– Ну, не знаю даже, – протянула она, расставив пальцы сантиметров на десять.

– Ого!

– По-твоему, это много? Вот у тебя, как мне всегда казалось, есть чем гордиться.

– Почему ты так решила?

– Ну, ты вообще весь такой большой…

Она выставила кончик языка между зубами и зазывно взглянула на меня. Боже, да она, кажется, со мной флиртует! Срочно вспомнить про Элис, так оно лучше.

– С ней этот номер не пройдет, она слишком умна.

– Или устроит вам обоим такую сказочную жизнь, что она сама от тебя сбежит. Ты ее к себе еще не приводил?

Заманчивая мысль – шумно заняться любовью с Элис, чтобы Джерард кашлял и ворочался за стенкой, тщетно пытаясь заснуть. Однако я вовсе не был уверен, что выдержу длинный список моих грехов, который будет представляться Элис при каждом визите к нам.

– Подумывал, но потом решил, что лучше не надо, – сказал я, взбалтывая вино в бокале. – Каких от него ждать сюрпризов, правда неизвестно.

– Да уж, выбор у него богатый, – согласилась Пола.

– Как, по-твоему, что в нем самое неприятное?

Иногда сам не знаю, почему я дружу с Джерардом, если учесть, что половину всего времени я ругаюсь с ним лично, а другую – ругаю его за глаза. Лицо Полы просветлело, точно у председателя общества любителей Фрэнка Синатры при вопросе, какая песня у Фрэнка самая лучшая.

– Он хулиган, – сказала она. – Он слишком часто портит воздух и не умеет себя вести.

– Мадам, вспомните о вашем собеседнике, – заметил я тоном советника королевы эпохи Возрождения или тоном королевы эпохи Возрождения (что почти то же самое).

– Ты, Гарри, тоже не умеешь. Иногда ты бываешь остроумным, если не остришь специально, а вести себя не умеешь.

– А кому это нужно?

– Женщинам.

Это меня задело.

– А еще кому?

– Вот видишь, ты тоже невоспитанный.

– А мне воспитанные друзья ни к чему. Уж лучше веселые и неотесанные, чем те, кто приходит к тебе в гости и говорит: «Ну что, давай приготовим что-нибудь вместе, а потом я тебе помогу вымыть посуду».

Насколько помню, ничто в колледже не злило меня сильнее: приходишь в гости в надежде на веселую ночь в кабаке, а хозяева, оказывается, приготовили ужин, так что в паб раньше десяти не попасть, даже если не есть. Откажешься, начнут обижаться, хотя с тебя было бы довольно жареной картошки. И в довершение всего надо еще притворяться благодарным. Вот они, твои воспитанные. Им в голову не приходит задуматься, чего хотят другие.

Меня опять накрыло теплой волной. Я увидел себя с Элис на пляже с собакой. Мы прижимаемся друг к другу, прячась от пронизывающего ветра, и бежим по песку к уютному, теплому пабу, до которого достаточно далеко, чтобы осознать, что свою кружку пива ты честно заслужил, но замерзнуть по пути не успеешь. «Ягуар» мирно ждет на стоянке. Понимаете, в мечтах позволительно садиться за руль выпивши.

А вот Фарли, напомнил я Поле, тоже не умел себя вести. Поднимать эту тему было не очень порядочно, раз она уже сказала, что ненавидела его, но я, должно быть, не до конца это усвоил и по-прежнему считал, что она относилась к моему покойному другу вполне нормально. В ответ Пола напомнила мне, что Фарли был настолько жалким психопатом, что покончил с собой.

– Скажи, – спросил я, – ты никогда не думала о карьере прокурора?

– Нет, прокуроры не умеют себя вести.

Я стал объяснять, что дело не в том, что люблю плохих людей, а просто с эгоистами и хулиганами зачастую бывает веселее, чем с порядочными и милыми. Когда я был маленьким, у нас в ходу было ругательство «паразит дружелюбный» для тех, кто при первой же встрече лезет к вам с изъявлениями дружбы.

– Хорошие манеры люди демонстрируют, когда им нечего сказать или не хотят ни о чем говорить.

– Неправда, – возразила Пола. – Вот, например, Лидия умеет себя вести, а у нее куча друзей, и ей, безусловно, есть что сказать.

– Да, Лидия хорошо воспитана, но у нее много других достоинств, – ответил я. Вино явно начинало действовать, чем я был ужасно доволен.

– Каких? Что тебе в ней нравится, кроме хороших манер?

Дело не в том, что Пола отказывала Лидии в других достоинствах. Она просто хотела понять, видел ли их я.

Я сделал знак бармену, чтобы нам принесли еще бутылку «Божоле».

– Терпимость, – ответил я. – Она терпима, что редко встречается у хорошо воспитанных людей.

– Терпимость – значит воспитанность; воспитанность – значит терпимость.

– Нет. Невоспитанные люди благодарны, если их просто принимают такими, как есть. А воспитанные – фашисты по определению. Они сами решают, каким быть миру, а если ты не соответствуешь, побивают тебя камнями.

– То есть хотят, чтобы ты проявлял к ним уважение?

– Вот только феминизма не надо.

– А почему, если требуешь уважительного отношения, так сразу феминизм? – рассмеялась она.

– Потому что женщины только об этом и твердят. «Уважайте нас. Мы требуем к себе уважения». Не буду я их уважать, в лучшем случае обязуюсь бояться.

Последнее уточнение я сделал специально для Полы, поскольку хорошо понимал, что мой мрачный юмор, уместный при общении с Элис или с друзьями-мужчинами, она может истолковать неверно. В свое время Пола бросила университет ради школы искусств, где связалась с дурной компанией – оголтелыми феминистками, поклонницами Жермены Грир. Так что мне следовало выбирать выражения. Потом, на самых подступах к высшему образованию, ее совершенно сбила с пути Симона де Бовуар. Сам я, разумеется, ни Грир, ни де Бовуар никогда не читал, но, по-моему, неведением здравый смысл не испортишь.

– Почему ты не уважаешь женщин?

– Они не умеют метать, – ответил я. – И любят костюмные фильмы.

Последнее прозвучало как приговор, хотя костюмные фильмы люблю сам и, если уж совсем честно, метаю довольно слабо. Во избежание недоразумений я сделал ставку на убийственную иронию в голосе.

– Гарри, сходи за вином, – распорядилась Пола, надменно взглянув на томящегося в ожидании бармена, который делал вид, будто ему безразлично, расплатимся мы или нет.

Я повиновался, и мы споро прикончили еще одну бутылку красного.

– Хочешь что-нибудь съесть? – спросил я, надеясь, что она ответит «нет». Для меня истинное наслаждение набить живот чипсами и орешками вместо горячего обеда. Заботясь о здоровье, я стараюсь питаться правильно, однако давать себе волю и есть то, что действительно нравится, тоже приятно. Иногда надо поступать, как велит инстинкт. Поставьте на стол на детском празднике два блюда – одно с чипсами, другое – со свежеприготовленными паровыми овощами; какое опустеет первым?

– Нет, – сказала Пола. – Когда я пью, я не ем.

– Это что, диета такая?

– Богемная привычка. Если не есть, напиваешься быстрее, что существенно, когда денег хватает только на пиво, и то не вдоволь.

От радости у меня запылали уши. Наконец-то мне не нужно думать о завтрашнем дне. Отныне все мои дни будут похожи на сегодняшний: дымные столбы солнечного света в зале бара, приятный отдых между второй и третьей бутылкой вина, словно в удобном старом кресле. Я думал об Элис. Я был уверен, что влюбляюсь, я так желал ее. И почему-то, видимо, по ассоциации, испытывал то же самое чувство к Поле. Она была рядом – в нужное или ненужное время, в нужном или ненужном месте, а моя любовь мало-помалу набирала обороты. «Вот Пола, – думал я, – моя верная старая подруга. От нее пахнет мылом, но все равно она классная». Почему-то мне даже стало лестно, что моя знакомая умеет рисовать.

– Вижу, ты прошла долгий путь по древним дорогам мудрости, – промолвил я голосом рекламного гуру, с таинственным видом выглядывающего в меню чипсы «Принглз». Но чипсов не было, ибо находились мы во французском баре.

– Давай пойдем куда-нибудь, где пиво наливают по пинте? – предложила Пола.

– Дорогая, у тебя, как всегда, безупречный вкус, – ответил я, стараясь не дышать носом, ибо от нее на меня снова пахнуло карболкой.

По счастью, мы были совсем недалеко от моего любимого заведения – «Гленбурн-артс», открытого для всех, кто выложит пятнадцать фунтов за клубную карту. Есть только одно ограничение для желающих вступить в клуб: заявления принимаются по четвергам. Это значит, что членами клуба становятся лишь относительно дисциплинированные люди, а поскольку желание вступить в «Гленбурн-артс» вкупе с самодисциплиной образует фигуру, известную в поэзии как оксюморон, то есть сочетание несочетаемого (например, горький мед или горячий снег), место за столиком там найдется в любое время суток.

Тем не менее те, кто все же добирается до клубного зала, пьет по-серьезному. Для них членство в работающем допоздна баре важнее, чем пребывание на работе в четверг после обеда. Это, чтобы вы понимали, лучшие из лучших.

Вот в этот-то сумрачный, уютный полуподвал мы и направили стопы, дабы расслабиться в красных бархатных креслах и выпить как положено.

Сначала поболтали о Лидии, с которой Пола была хорошо знакома. Я полюбопытствовал, видела ли она жениха Лидии? Оказалось, видела, и Лидия была просто счастлива, что он ей понравился.

Я не мог не заметить, что Пола не прижимает рук к груди – вполне, надо сказать, аппетитной груди, – не ахает и не воркует, как принято у девушек, если речь заходит о свадьбе.

– Он тебе чем-то не показался?

– Нет, нет… впрочем, да. – Она пригубила вино. Между прочим, нос у нее совсем не ужасный. – Он… тебе, наверное, не понравился бы.

– Да он, похоже, идеальный муж! – воскликнул я.

– В каком-то смысле да, – согласилась Пола.

– Кажется, Лидия говорила, что он очень чувствителен?

Что она такое говорила, я вовсе не был уверен, однако в виду имела явно.

– Да, – кокетливо надула губки Пола, – очень.

Я подумал об Элис и о том, как мило дуется она. У Джерарда свое мнение о том, почему нам, мужчинам, это кажется привлекательным, но ему просто не везет. Ни одна девушка из кокетства не надувала перед ним губок, а от ярости не дуются, а шипят. Я же нежился, словно кот в корзинке у батареи, наслаждаясь теплом Элис, «Гленбурна» и, как ни странно, Полы. От любви к Элис мне захотелось обнять весь мир – и ее тоже.

Здесь разрешите мне заметить, что, по моему глубокому убеждению, такие клубы, как «Гленбурн», могли бы оказать своим членам неоценимую услугу, поставив у дверей специального человека, который при появлении разнополой пары (однополые пары обслуживаются по желанию; как видите, я вполне политкорректен) просил бы обоих оценить привлекательность партнера по любой шкале, а затем тактично повторял бы свой вопрос через каждый час. Если со временем оценка повышается более чем на четыре балла, клиенту вручают карточку с надписью: «Осторожно, на вас пивные очки». Это особые невидимые очки для стойких духом, выпивших пять-шесть кружек пива. Тому, кто их надевает, даже окончательные уроды кажутся вполне приличными людьми.

Увы, мое предложение не нашло отклика у руководства клуба. По их мнению, пива и удобных часов работы бара вполне достаточно. Я предупредил управляющего, что они рискуют упустить уникальную возможность быть не как все, но был не понят и решил больше не спорить. Мы вышли из «Гленбурна» и поймали такси.

Дома у Полы я взглянул на часы. Было полтретьего ночи, и о том, чтобы спать, не могло быть и речи. Я подумал о спящей Элис и ощутил безумное желание позвонить ей. Честное слово, я хотел обнять ее и сказать: «Я тебя люблю», хотя, разумеется, понимал, что торопить события не следует.

Вошла Пола с бокалом пива, купленного по дороге в каком-то сомнительном ларьке. И я, и Джерард категорически против того, чтобы пить пиво прямо из бутылки – слишком это вульгарно. Представьте себе малого в бейсболке задом наперед, потягивающего пиво из горлышка, привалясь к боку джипа, и, возможно, поймете, что нам не нравится. Хотя пить из маленьких бутылочек сидр, вино или другие крепкие напитки не возбраняется и даже приветствуется. В этом есть некая элегантная бесшабашность, к которой мы все стремимся.

Пола, как всегда чисто вымытая, ибо в ванную отправилась прямо с порога, села рядом и засмеялась.

– Я такая пьяная, – призналась она, тяжело привалясь ко мне.

– Ну, ну, – погладил я ее по голове, – пара часов, и все пройдет.

Она улыбнулась. Я с некоторой тревогой заметил, что моя рука обнимает ее, и стал срочно искать безопасную тему для беседы.

– Как тебе удалось так долго продержаться с Джерардом?

– Сама не знаю. У него есть свои достоинства, а больше никого в тот момент рядом не было. Ты ведь был недоступен, помнишь?

Она положила руку мне на колено и заглядывала в глаза, чуть покачиваясь, как питон перед кроликом. Ладно, вот и оправдание – хищная самка и беспомощный самец. Не переживай, сынок, на твоем месте так поступил бы каждый. Всемирный суд по изменам за такое много не дает.

– Пола, я и сейчас недоступен, – сказал я, кладя руки ей на плечи, чтобы не дать приблизиться.

Она подалась вперед, и я еле удержался, чтобы не оттолкнуть ее грубо.

– А по-моему, очень даже доступен, – жарко и влажно шепнула она прямо мне в ухо. Если придется заниматься с ней сексом, подумал я, надо найти такое положение, чтобы она не могла на меня дышать, – и тут же внутренне содрогнулся, поняв, какая жуткая мысль пришла мне в голову. Пола, с которой меня связывают отношения чисто дружеские, притом бывшая подружка моего лучшего друга, сидит рядом, а я думаю о том, чтобы затащить ее в постель, хотя и особой симпатии к ней не испытываю и совсем недавно встретил девушку своей мечты! К моему ужасу, я почувствовал возбуждение. Все это было столь чудовищно, что казалось нормальным. Разъезжать на угнанном автомобиле ведь тоже весело. Я где-то читал о невестах, что сбегают в день свадьбы, прямо из-под венца, с другом жениха. Уверен, такое случается в жизни, и виною тому не влечение к другому человеку, а пьянящее чувство риска. Тем не менее я был бы очень рад, если б сумел вовремя остановиться.

– Это тебе только кажется, – улыбнулся я, мечтая исчезнуть, раствориться в воздухе и возникнуть подальше отсюда, рядом с Элис.

Затем задумался, действительно ли я хочу трахнуть Полу. Но с женщинами, как правило, совершенно неважно, чего хочешь ты сам. Я знал от других ребят – я говорю «ребят», хотя всем нам уже по тридцать с лишним и мы вот-вот дорастем до мысли завести собственных детей, – а также по опыту, что в таких случаях надо только действовать, а на последствия плюнуть. Так, когда альпиниста Мэллори спросили, почему он хотел покорить Эверест, он ответил: «Потому что он существует». Вот по принципу Мэллори мы и спим с женщинами.

Когда сознание вернулось ко мне, мы с Полой, полураздетые, лежали на диване и ее руки блуждали по моим штанам.

Она целовала меня взасос, и я стоически терпел. Следующие мои заявления, увы, не отличались оригинальностью. Набор слов, который мужчины считают своим долгом произносить ввиду надвигающейся интимной близости, весьма ограничен. Под номером три в списке фигурирует тошнотворное «Я тебя хочу» (кажется, я тоже это сказал). Номер два – попытка показать себя человеком тонко чувствующим – «Если ты не хочешь, можем ничего не делать». Далее в лучшем случае следует горькая обида, если женщина поняла сказанное буквально. Но строчка номер один, лидер хит-парада с доисторических времен, – то, что сказал, а точнее, стыдливо пробубнил я:

– Ты ведь никому не расскажешь, да?

Я представил себя Элис и нашего первенца на отдыхе, в Корнуолле. Ну, на том, что я фантазирую лучше всех, я никогда не настаивал. Тем не менее мои прежние выдумки о том, как я меняю одну девушку за другой, меркнут в сравнении с фантазией о прочных и долгих отношениях. Я поцеловал Полу в грудь, втянул губами сосок. Тоска по Элис нахлынула с новой силой, я хотел Элис – и никого кроме, только Элис, всегда Элис. Пола одобрительно застонала. О чем бы я ни думал раньше, теперь я точно знал: я влюблен.

– Что? – спросила она.

– Неважно, – пробормотал я. Мне хотелось заставить ее подписать обет молчания ее же собственной кровью.

Почему я не отпрянул, не выбежал из квартиры, не поехал домой предаваться новым мечтам о семейном счастье? Ей-богу, из элементарной вежливости. И, пожалуй, из нехарактерного для меня чувства профессиональной гордости. Секс – единственная область моей жизни, где я, как говорят психологи, реализован. Во всех остальных я фонтанирую идеями, но не действую, а в сексе внимателен к каждой мелочи. Поле не придется жаловаться на недоделки и брак в программы по защите прав потребителей.

Да и на практическом уровне шансы, что она проболтается кому-нибудь, намного выше, если я выполню работу не до конца. Почувствовав себя нежеланной, она обидится и пойдет изливать душу подружкам; очень может быть, очередной раз поплачется в жилетку Лидии. Значит, я на волосок от катастрофы: один пьяный вечер, одна ссора – и все, привет.

А главное – я был запрограммирован получать от этого удовольствие. Ведь мы моемся, острим, наряжаемся и зарабатываем деньги только ради секса. Без него нет самоуважения, и нет смысла вести себя так, будто оно у вас есть.

Я начал неловко стаскивать с Полы юбку, чувствуя себя подростком, под страхом сурового наказания убирающим комнату.

Мы еще раз поцеловались; губы у нее были солеными, с каким-то странным привкусом. Наверное, даже если глаза и уши скажут вам, что вы друг другу подходите, остальные органы чувств безошибочно дадут знать, если это не так. С Полой все могло бы получиться, но ее запах и вкус очень меня расхолаживали. Они не были неприятны, но если аромат духов и сигарет Элис хотелось собрать в склянку и взять с собой, запах Полы отпугивал меня, хотя другим, должно быть, он понравился бы. Самое точное объяснение, которое я могу подобрать, – корица. Многие любят, как пахнет корица, а я терпеть не могу.

Только не подумайте, будто я хочу оклеветать Полу. Она чудесная девушка, и на физиологическом уровне я вполне получал удовольствие от того, чем занимался, хотя носом старался не дышать. Для меня нормально подобное состояние во время близости, как, впрочем, и для огромного большинства мужчин. Всегда есть какая-нибудь мелочь, с которой приходится мириться: прыщи на спине, шумное дыхание, неопрятность, излишняя развязность, странное телосложение, внешняя некрасивость… Знаю, я сейчас говорю, как Джерард, но, поверьте, все это совершенно меня не задевало, пока я не встретил Элис.

Прежде я без проблем спал с некрасивыми девушками: им просто приходилось стараться чуть больше, чем красивым, дабы оправдать мой интерес к ним. С появлением Элис это стало невозможно. Я прошел долгий путь от нервной дрожи перед свиданием до чтения заглавий на корешках стоящих на полках книг, чтобы не заснуть во время секса. С Элис я забывал обо всем, с ней время останавливалось. Один миг совершенного блаженства затмил для меня, как и для Джерарда, все остальные. Но, в отличие от Джерарда, я верил в его повторение. Я снова мысленно отметил, что пора написать Эмили. Вот только трудно отмечать что-либо мысленно, если мысли путаются от избытка пива, и наутро уже не разберешь, что отмечал.

– Ты не будешь потом жалеть? – спросил я, отстраняясь. Хорошо бы она ответила: «Да, лучше давай оденемся и забудем. Ну, пока, звони».

– Нет, – нежно глядя на меня, ответила она.

– Молодец.

Мне хотелось бежать от нее со всех ног. Я мог бы, конечно, соврать ради приличия, чтобы показаться вам лучше, чем я есть, но не буду. Я умею очень ловко подменять недовольство собой злостью на других и, разумеется, страшно разозлился на Полу. Не за то, что соблазнила меня, – я мог бы уйти в любое время, – а за то, что поставила под угрозу лучший роман моей жизни. За то, что оказалась рядом. Она подбила меня изменить Элис и, что еще хуже, себе самому. Я не мог поверить собственной глупости, но эта глупость в человеческом обличье лежала подо мной, трепеща от нетерпения.

– Сейчас достану презерватив, – сказала моя глупость, и я вяло согласился.

Во время полового акта – только этим антисептическим, медицинским термином могу я обозначить произошедшее – меня не покидало ощущение, будто я кого-то насилую, причем не Полу.

14 В ЛЮБВИ И НА ВОЙНЕ

Около семи утра я ушел, сказав, что перед работой надо еще успеть домой переодеться. Хотелось позвонить Элис и убедиться, что жизнь моя пока что не летит под откос, но было слишком рано.

Услышать ее голос, успокоиться ее неведением, проверить себя – хорошо ли умею лгать. Я спустился в метро – к счастью, от жалких многоэтажек Ноттинг-Хилла, где живет Пола, до станции недалеко – и, мучимый похмельем, сел в поезд до Фулхэма. Глаза жгло, будто в них насыпали песку, в ноздрях все еще стоял запах Полы, и мне казалось, что даже мой пот пахнет каким-то антисептиком. Пришлось подняться наверх на остановку раньше, в Вест-Бромптоне, чтобы не испачкать вагон. Меня стошнило, я сел на скамеечку, вдыхая свежесть летнего утра. Во рту страшно пересохло, адски хотелось пить. Было только полвосьмого, но я все же решил позвонить Элис с мобильного телефона, чтобы проверить, смогла ли она каким-нибудь необъяснимым образом, например, с помощью телепатии, узнать о моей неверности. Телефон у меня был пижонский, с речевым набором. На имя Элис я его уже запрограммировал, и с третьей попытки он набрал ее номер. После пяти долгих гудков трубку взял Джерард. В других обстоятельствах я бы предположил, что по ошибке позвонил к себе домой, но на дисплее мобильника весело мигало имя Элис и ее же телефон.

– Джерард, ты, что ли? – спросил я.

– Да, Гарри, я. Прежде всего: могу я попросить тебя никогда больше не набирать этот номер? Элис теперь моя. Все схвачено.

Шестеренки в моем мозгу бешено вертелись, но, видно, цепная передача, соединявшая их с языком, как-то нарушилась. Я просто не знал, что сказать, и не мог даже определить, слышу ли эхо в трубке или мой собственный голос повторяет:

– Все схвачено?

– Да, ей нужен я, а не ты. Извини.

– С чего ты так решил?

– Этой ночью я… – в трубке что-то грохнуло, – спал с нею.

Конец фразы он прошипел еле слышным шепотом, каким, должно быть, переговариваются воры-виртуозы, пробираясь мимо спящих охранников.

– Элис дома? – спокойно спросил я.

Связь прервалась. Я нажал кнопку повторного набора и завопил в микрофон: «Элис, Элис, Элис». «Абонент недоступен», – высветилось на дисплее, и я вздрогнул, точно ужаленный: неужели это он обо мне и Элис?

Хотелось немедленно бежать туда, но я знал, что так можно все испортить.

Охолони, велел я себе, роняя трубку на платформу.

План привести себя в порядок и поспать по возвращении домой подлежал пересмотру. Я подобрал телефон, который, по счастью, работал, и поехал в Фулхэм.

По платформе к выходу в город текли плотным потоком труженики, чудом вырвавшиеся из вагонной давки. В толпе мелькали клетчатые пиджаки, розовые сорочки банковских служащих, лица и газеты, запонки, элегантные юбки и грубые башмаки жителей пригорода, едущих на работу в центр; все были свежи, надушены, не маялись похмельем. На станцию входили новые ряды сознательных граждан, бодрых и готовых штурмовать вагоны. К концу поездки вид у них будет как после схватки с медведем. Я почувствовал, что у меня все это позади, и мне стало несколько лучше. Дружбе с Джерардом конец, средства на переезд есть, твердое намерение сменить квартиру – тоже. Перед глазами возникла картина: вот я уезжаю от начинающих актрисулек и полуизвестных непризнанных гениев Фулхэма туда, где мне будет хорошо. Может, в Брикстон? Или Хэкни, тоже неплохо. Ночные клубы против теннисных, дворняги против лабрадоров, круглосуточные кафе против средиземноморской кухни, добро против зла.

Дома меня ждала маленькая радость: Джерардова коробка для завтрака по-прежнему стояла в кухне. Есть всякую гадость в столовой он не стал бы ни под каким видом, следовательно, либо не пошел сегодня на работу (о сострадании к больным и умирающим см. выше), либо вот-вот появится, в каковом случае я приложу все усилия, чтобы неотложная помощь товарищей по бригаде понадобилась ему самому. На обеденном столе белело несколько бланков на открытие вклада, заполненных на имя Джерарда. Я их бегло пролистал. Джерард собрался положить в банк всю свою долю наследства. Я небрежно порвал листки, сунул в мусорное ведро и сверху полил остатками кока-колы из стоявшей тут же банки. Затем подумал, достал то, что не успело намокнуть, бросил в раковину, подпалил зажигалкой, включил воду и оставил так минут на пять для верности. Потом убрал остатки в ведро. Я получил особое удовольствие от своих стараний. Они будут вознаграждены еще и тем, что Джерарду потребуется не менее трех часов, чтобы заполнить бумаги заново. Думаю, он воздаст должное моему вниманию к мелочам.

Хотя, если он действительно был с Элис, торжествовать мне придется не более, чем Наполеону, убеждающему супругу в том, что, несмотря на результат, технически сражение при Ватерлоо было спланировано безупречно. Нет, нет, чует мое сердце, Элис нужен только я.

И потом, этого просто не может быть. Она так запала на меня, и я знал, знал, что она не из тех, кто прыгает в постель к любому оказавшемуся рядом. Он всего лишь напросился к ней в гости, а там ныл и канючил до тех пор, пока она не позволила ему переночевать на диване. Я твердо это знал! Для Элис принцип Мэллори не годится. Я в бешенстве включил душ на полную мощность и принялся смывать с себя запах прошлой ночи.

Моясь, я вспомнил последний разговор с Полой уже после того, как мы перестали трахаться. Я спросил, за что она так ненавидит Фарли. Как мне всегда казалось, ничего особенного их не связывало, а судя по найденному в его компьютере списку, они были близки.

– Он заразил меня герпесом, – сказала она и, поймав мой тревожный взгляд, торопливо добавила: – Не бойся, сейчас у меня обострений нет.

– Ну и слава богу, – ни к кому не обращаясь, повторил я, драя мочалкой спину.

Выйдя из душа, снова позвонил Элис. На сей раз у нее сработал автоответчик. Следовательно, Элис ушла на работу, а Джерард, вероятно, едет домой. Я взглянул на часы: половина девятого. Набрал рабочий номер Элис, но ее еще не было. Оставить сообщение на автоответчике секретарши я не мог, поскольку не знал, что сказать.

«Просто хотел спросить, спала ли ты с моим лучшим другом» – текст, для автоответчика малопригодный. Такие вопросы надлежит писать губной помадой на зеркале или царапать на клочке бумаги, прикнопленном к входной двери. Прослушивать их в записи, за утренней газетой и кофе с рогаликом, не годится.

Как я уже говорил, из чувства мести я, разумеется, хотел насолить Джерарду, но в глубине души желал кончить дело миром. Все-таки он единственный из моих друзей, с кем я общаюсь регулярно. Фарли уже нет, любимой девушки, чтобы согревала меня долгими зимними ночами, – тоже; за вычетом собутыльников так никого и не остается. Сохранить дружбу с Джерардом было важно и для души, и из практических соображений.

Я заварил чай и прошелся по кухне, обращаясь к собаке, будто к младшему по званию на военном совете:

– Дать ли врагу шанс достойной капитуляции, мой четвероногий лейтенант, или никакой пощады?

В этот момент щелкнул замок, и в прихожую ввалился Джерард. Первым делом он включил автоответчик и прослушал сообщение своей мамы. Та говорила, чтобы он пришел на какое-то собрание «Друзей Израиля», но, по-моему, старалась зря. Пока Джерард жил с родителями, мама с завидным постоянством опустошала его копилку и посылала награбленное в израильские больницы. Поэтому, хоть Джерард и еврей, Израиль для него не вновь обретенная земля предков, а утраченные радости детства – некупленная роликовая доска, например. Благодарственные письма, похоже, были для него слабым утешением.

Я подождал, пока он зайдет в кухню, и ничего не сказал, когда он вздрогнул при виде меня, будто заметил на своей кровати чужую кошку.

– Ты не на работе? – буркнул он, включая чайник.

– Нам с тобой надо поговорить об Элис, – сказал я, демонстрируя виртуозное умение утверждать очевидные вещи. Объяснять, что вопрос о работе отныне и навеки снят с повестки дня, я не стал.

– Не о чем тут говорить, – возразил он, демонстрируя виртуозное умение игнорировать неприятные истины.

– Ты спал с ней?

– Да, я с ней спал.

Голос выдал его. В своем стремлении всегда говорить правду и ничего, кроме правды, Джерард частенько себе вредит.

– Но больше ничего не было?

– Могло и быть.

Вот именно. Когда Джерард говорит «могло и быть», то потом обычно добавляет: «если бы да кабы». Он необыкновенно взрослый. И я понял, что ничего страшного не произошло.

– Ты с ней не спал.

Он пожал плечами.

– Все равно я узнаю, как только с ней поговорю.

Джерард оскалился, вытянул губы трубочкой, замахнулся на меня обеими руками. На его лице застыла свирепая гримаса, будто он трубил атаку в невидимый горн.

– Я просил тебя ей не звонить, – воинственно заявил он.

– А я просил тебя пойти на хрен.

– Правильно, – кивнул Джерард. – Проиграл, а теперь хамишь.

– Кто проиграл? Я проиграл? Молчи лучше.

– На твоем месте я пригрозил бы мне физической расправой, – скрестив руки на груди, сказал Джерард.

– Ага, струсил, – кивнул я и вскинул руку, будто для удара.

Это разрядило напряжение, и мы оба рассмеялись. А потом зазвонил телефон.

Я был на добрых три метра ближе, но пришлось сначала для верности толкнуть Джерарда в грудь и свалить на пол.

– Частные детективы Чешир и Росс, – отчеканил я в трубку таким тоном, будто ничто на свете меня не волнует.

– Привет, милый, это я, – сказал голос Элис. – Милый, – повторила она. – Милый.

– Привет, Элис, вот так сюрприз.

В кухне орал, якобы от боли, Джерард. Я хотел расспросить Элис о проведенной с ним ночи, но понимал, что умнее будет ни о чем не спрашивать, а подождать, пока скажет сама. Нет ничего хуже ревнивого мужчины – по крайней мере, для психически здоровой женщины.

– Просто хотела услышать твой голос, убедиться, что все в порядке. Насчет денег новость потрясающая.

Я сообщил ей, что уже оставил задаток за «Ягуар» и в пятницу оформлю покупку.

– Кажется, ты мне что-то сломал, – ревел Джерард. Я немедленно представил себе, как сталкиваю его с самого высокого трамплина.

– Ух ты, здорово, – обрадовалась Элис. – Можем поехать куда-нибудь на выходные.

– Море ждет, дорогая.

– Так у тебя все хорошо?

– А что мне сделается?

Я до сих пор чувствовал во рту слабый привкус мыла, но это могло быть и после душа. Почему она так беспокоится, в порядке ли я? Я ведь на здоровье не жаловался?

– А Джерард не объявлялся?

Я сказал, что он дома.

– Ты знаешь, он ночевал у меня?

– Да, – ответил я, постаравшись, чтобы это прозвучало как – «ну и что?», хотя подумал совсем другое.

– Ничего не было, – продолжала она. Я подпрыгнул.

– У меня действительно что-то сломано.

Не знай я Джерарда, решил бы, что он плачет.

– Элис, ты вольна проводить свое свободное время как угодно, – заявил я, радуясь, что не придется брать с Джерарда слово никогда больше с нею не видеться. Я умирал от нетерпения узнать, почему он остался, но знал, как важно казаться сдержанным и хладнокровным по сравнению с ним. Между прочим, это вовсе не трудно, ибо по сравнению с Джерардом Сталин просто ангел с крылышками.

– Замечательно, – сказала Элис. – Так, значит, увидимся в субботу?

Я сказал «да», и мы решили поехать к морю.

– Как приятно, что ты не передумал насчет нас.

– Я никогда не передумаю.

– На помощь, у меня перелом! – вопил из кухни Джерард. – У ме… Пшел вон!

Видимо, это пес облизывал ему лицо.

– Мне надо идти, помочь Джерарду на кухне.

– Ух ты, да у вас большие перемены, – заметила Элис.

Мы попрощались, и я вернулся в кухню, заботиться о пострадавшем друге. Под заботой я подразумеваю продолжение ссоры. Хотя беспокоился я напрасно. Конец телефонного разговора чудесным образом исцелил его увечье. Он резво вскочил, стряхнул с себя пса и протиснулся мимо меня к телефону.

Я слышал, как он передает что-то Элис через секретаршу, поминутно повторяя слово «срочно». Само сообщение заняло минут пять. Затем он швырнул трубку на пол и, как впоследствии выяснилось, разбил ее.

Я снова поставил чайник и принялся листать старые газеты, как вдруг заметил на столе фотоальбом. Из любопытства я взял его, раскрыл и обомлел: на меня смотрела моя собственная физиономия. Надо сказать, что есть некая граница, за которой фотография перестает быть беспристрастной и превращается в откровенную насмешку над оригиналом. Это я и увидел на первой странице альбома. Такие снимки получаются, когда вас застают врасплох и щелкают фотоаппаратом прямо у вас перед носом. Должно быть, меня сняли на вечеринке, где я отплясывал намного дольше, чем позволительно человеку моих лет. Вспышка высветила каждую морщинку, каждое пятнышко на коже, а вместо элегантной трехдневной небритости на толстой, красной роже вперемешку топорщились неопрятные темные и светлые щетинки.

Под этим отталкивающим зрелищем красовалась аккуратно набранная подпись: «Гарри Чешир. Герой-любовник?» Дрожащей рукой я перевернул страницу и наткнулся на коллаж, тщательно составленный из журнальных вырезок. Все материалы были взяты из отдела «Жены читателей» джазовых журналов, которые выписывал я.

Голая бабища лет пятидесяти, весом центнера в полтора, сидела на фоне каких-то мятых драпировок. Она ела банан и зазывно смотрела в объектив. Это я могу сказать точно, хотя глаза у фотомодели были выцарапаны: должно быть, ее муж, или друг, или еще кто-то пытался таким образом сделать ее неузнаваемой.

Внизу тем же аккуратным шрифтом значилось: «Порнографическая открытка, найденная на полу в спальне Гарри в июне 1999 года». Далее шли еще две подборки из отделов «Жены читателей» давно завалявшихся у меня мужских журнальчиков. Вот это было уже подло. Джерард прекрасно знает, что те страницы я даже не открывал, разве только из любопытства, потому что меня от них тошнит. Будь в киоске журналы без отдела «Жены читателей», я покупал бы их, но в спешке схватил первое, что попало под руку. Как ловец жемчуга: сделать глубокий вдох, нырнуть и схватить первое, что придется. Времени на раздумья нет.

Листая дальше, я наткнулся на фото нашей гостиной, на котором Джерард аккуратными штрихами белой замазки пронумеровал все разбросанные вещи. Переполненная пепельница, например, значилась под № 1. В сопроводительной записке я прочел: «Пепельница. Нарушитель порядка: Гарри Чешир. Дата последнего опорожнения: неизвестна (очень давно)». № 2 стоял рядом с парой пустых бокалов и бутылкой из-под вина, которые я уже давно хотел убрать. Надпись гласила: «Бокалы для вина, две штуки (со следом от помады). Бутылка винная, одна (из шести находящихся в комнате). Дата появления: лето 1997 (приблизительно)». И еще предметов десять, включая носки, тарелки и пакеты от чипсов. Не были забыты и три прожженные сигаретой дырки в паласе с примечанием: «А Джерард Росс не курит».

Здесь же присутствовала фотография моей комнаты с обведенными шариковой ручкой яблочными огрызками на полу, заплесневевшими чашками и клочьями собачьей шерсти. Пара французских подсвечников на полке тоже была обведена. Подпись: «Попытк создть уют. Смешно, првд?» Видимо, в наборе не осталось буквы «а».

Заканчивалось все это ксерокопиями особенно вольных пассажей из дневника, что я вел в начале 1997 года, в период моего увлечения «барышнями».

– Не беспокойся, – сказал Джерард, незаметно войдя в комнату, – она это не читала.

– Ты очень меня порадовал, Джерард. А почему ты позволил себе рыться в моих вещах и портить их?

– А ты почему украл у меня газету с рекламой турфирмы? – парировал он. – Да еще увез мою девушку в Венецию?

– Она не твоя девушка, – игнорируя обвинение в воровстве, отрезал я.

– Ну извини, – бросил Джерард, сквозь прореху в джинсах сердито почесывая причинное место.

– Ты с ней даже не спал.

– Я спал в ее постели.

– Я тоже. После того, как доставил ей больше удовольствия, чем вправе ожидать женщина от мужчины.

– Знаю, знаю, – хмуро сказал Джерард. – Слушай, – кивнул он мне с видом человека, принужденного признать свое поражение, – давай-ка я объясню это понятным тебе языком.

Я весь обратился в слух, поскольку нечасто медики оказывают мне такое снисхождение.

– Это как в футболе.

– Нет, Джерард, гола тебе забить не удастся, – покачал головой я.

– Ты подожди. Ты ведь спал в одной постели с ней после первого свидания, верно?

– Да, – протянул я надменным тоном успешного телеведущего.

– Я тоже. Вот об этом и речь, – чуть запинаясь, продолжал он. – После первого матча у нас с тобой счет равный, и перспективы одинаковые. Вот что значит ночь в ее постели. Потом ты повез ее в Венецию и вышел в следующий круг.

Я согласился.

– Ты сейчас в высшей лиге, но только потому, что провел больше матчей, чем я. Теперь очередь моя, у меня есть еще один шанс. И я тоже повезу ее за границу.

Футбола Джерард не любил, но решил, что на понятном мне языке его доводы будут менее смехотворны. Примерно так мы с Венди однажды пошли на прием к консультанту по вопросам семьи и брака. Консультант, милая, скромная дама средних лет с вязаной сумочкой, повторяла за нами все наши выражения. Венди ляпнула что-то вроде: «Он просто мерзавец, он жалкий говнюк», и женщина тут же обратилась ко мне с вопросом: «Что, по вашему мнению, делает вас таким «жалким говнюком»? – И, чуть подумав, добавила: – В глазах Венди». От этого наша беседа не стала более доверительной. Есть что-то очень стыдное и неловкое в попытках сдружиться с человеком, копируя его речь. Этим иногда грешат репортеры, беседующие за жизнь с уличными бродягами. «Значит, как вы говорите, шляпа у вас «дерьмо». А штаны – тоже «дерьмо», да?»

– Сезон еще не окончен, – продолжал Джерард, с завидным упорством развивая футбольную тему.

– Сезон окончен, лига распущена, и мы все играем в совсем другую игру.

Джерард замычал, как рассерженная телка, не желающая выходить из стойла.

– Предупреждаю тебя: держись от нее подальше! – заявил он, подступая ко мне. – Если не отвянешь сам, пожалеешь.

Обожаю слушать угрозы воспитанных мальчиков из дорогих частных школ. Бранные слова они произносят врастяжку и без особой уверенности, ибо значение их, видимо, понимают не до конца. А может, у них просто манера такая.

– Джерард, – отозвался я со свирепыми ухватками школьного хулигана (в своей школе я от них достаточно натерпелся), – не доставай меня. Ты меня уже успел взбесить – особенно своим альбомом. Это глупо, убого и несправедливо.

Почему-то я заметил у него на воротнике, у затылка, маленькое желтое пятнышко.

Джерард буквально дышал мне в лицо. В такой ярости я его еще никогда не видел. Он весь побелел и мелко трясся. Не знаю почему, но это разозлиломеня еще больше. Видимо, снова проснулся дух соперничества. Ах, ты сердишься? Да ты не знаешь, что это такое! Я тебе сейчас так рассержусь! Я тоже побледнел и устрашающе тряхнул головой.

Распалясь еще больше от моего упрямства, Джерард схватил меня за грудки и притянул к себе. Теперь расстояние между нами сократилось до миллиметра.

– В любви и на войне все средства хороши! – взревел он. – А это любовь. Любовь, понял?

– А это, Джерард, война, – ответил я и ткнул его скалкой между ног.

15 ПРАВДА ИЛИ ДЕРЗОСТЬ

Появление в доме стражей закона по факту вашего нападения на соседа по квартире гарантированно вносит некий холодок в атмосферу дружбы и сердечного взаимопонимания, столь обычную за обеденным столом.

Я объяснил полисмену, что и понятия не имел о существовании в нашем доме скалки. Она просто подвернулась мне под руку. Полисмен, гораздо более цивилизованный и остроумный, чем два деревенских детектива, посетившие нас по поводу Фарли, заявил, что расценивает это как признание вины. Правда, сказано это было вполне цивилизованно, и потому я ничего не имел против. Скалку, очевидно, пару дней назад купил Джерард, желая испечь для Элис яблочный пирог или придумать что-нибудь столь же тошнотворное, дабы произвести впечатление человека тонкого и чувствительного (о пользе кулинарии см. выше).

Полисмен был согласен оформить нападение как бытовую ссору, но Джерард требовал, чтобы ко мне применили статью «Нанесение телесных повреждений», тем более что, падая, он приложился лицом к рабочему столу и подбил себе глаз, и, кроме того, повредил ногу (его цапнул пес). Это, по крайней мере, внесло ясность в спор о собачьей верности. После драки Джерард передвигался по квартире с оглядкой, а пес явно возгордился.

Однако, как бы он ни трусил, это не мешало ему целыми днями повторять слегка переиначенные строки из какой-то тюремной комедии: «Норман Стэнли Флетчер, вы рецидивист, для которого арест – мелкая неприятность, как, впрочем, и тюремное заключение. Вы отправляетесь в тюрьму на пять лет». Далее он изображал скрип ключа в замке и заканчивал представление криком «Эй, белый парень, возьми мыло» с афро-американским акцентом. Вот только что, по его мнению, делал в английской кутузке чернокожий бандит из Лос-Анджелеса, я так и не спросил.

– Джерард, – говорил я, – за нанесение мелких телесных повреждений в тюрьму не сажают. Штрафуют, и все.

– А может, тебя посадят, – отвечал он. – Во всяком случае, я очень постараюсь, чтобы посадили.

Не думаю, чтобы подобное отношение Джерарда ко мне было продиктовано искренней ненавистью. Разумеется, он был немного зол, но в конце концов он простит меня, поскольку мы оба прекрасно понимаем, что фонарь под глазом – случайность, а один удар по самому дорогому за четырнадцать лет дружбы – это посмеяться и забыть. Думаю, Джерард просто хотел поделиться со всем миром своей обидой на то, что я его обошел. Предстать перед судом я должен был не за то, что ударил друга, а за то, что Элис выбрала меня.

Краткое заключение в полицейском участке Фулхэма (завтрак там великолепный, попробуйте обязательно) не помешало мне в пятницу оплатить и забрать «Ягуар» и со вкусом погонять на новом мотоцикле за пару дней до того. Как видно, мне было что терять, ибо водил я до странности осторожно, прямо-таки плелся со смешной скоростью 170 миль в час, тем самым низложив чудо японской техники до уровня мопеда.

В течение недели я исправно вскакивал и бежал на любой телефонный звонок, памятуя о постигшей меня в понедельник неожиданной близости с Полой. Элис всю неделю работала допоздна и видеться со мной не хотела, поэтому испытание первой после измены встречей было отложено на выходные. Тем не менее, хотя объективно радоваться было, в общем, нечему, меня не оставляло ощущение, что я живу по-настоящему. Ночь, проведенная в камере, ознаменовала собой последний этап моего взросления. Я прошел через это и теперь смело мог двигаться к семейному счастью в увитом розами домике. К тому же Элис, занятая тем, чтобы я чего-нибудь не подумал про нее и Джерарда, не заподозрит в неверности меня самого. Любую мою неловкость, потупленный взгляд, необычную заботливость она примет за реакцию на визит к ней Джерарда, а не страх разоблачения – или, скажем проще, вину.

Так здорово, что она звонила сама, называла меня «дорогим», говорила о нас. Гоняя на мотоцикле по улочкам Суррея со скоростью, близкой к предельной, я дал себе торжественное обещание, что с походами налево отныне покончено. С этого дня я однолюб. Однако меня не оставляло чувство, что «дорогой» – все-таки перебор. Наверное, она переспала с Джерардом, хотя представить это себе трудновато.

Звонила Лидия, предлагала познакомить нас с Эриком. Я высказался за, но Джерард, разумеется, был против. Он заявил, что ему неловко приводить жениха Лидии к нам, поскольку обеспечить его полную безопасность он не берется. Я послал его подальше.

Наконец Лидия уговорила Джерарда пригласить ее с Эриком на обед в следующую среду, после того как мы с Элис съездим в Брайтон. Разумеется, о последнем я ничего ему не сказал, хотя слышал, как он скулил в трубку, когда Элис сама сообщила ему об этом. Он решился позвонить ей, думая, что я в ванной, а я тихонько спустился вниз и подслушивал. К моему удивлению, она согласилась встретиться с нами в четверг, назавтра после званого обеда. Не забыть серьезно поговорить с нею и потребовать объяснений.

Я взял такси – не бросать же на улице новенький мотоцикл – и поехал кататься по Брикстону, приглядывая для себя новый дом. Я прикинул, что суммы, полученной от продажи нашей нынешней квартиры (астрономически взлетевшей в цене с тех пор, как мы в ней поселились), плюс небольшая доплата вполне хватит на миленький пятикомнатный викторианский особнячок с гаражом, и останется еще тысяч сто свободных денег. Пустить парочку жильцов – и полный порядок.

Адриан, мой бывший начальник, пока не звонил, из чего я сделал вывод, что уволен, и ничуть не расстроился. А если не уволен, тоже хорошо. Ходить на работу я все равно не собирался. Тем не менее я набрал его номер и оставил на автоответчике пару сообщений от некоего лица, располагающего неопровержимыми доказательствами разгула коррупции в столичной полиции, для вящей убедительности сообщив имя остроумного и цивилизованного полисмена и место его работы. На шефа это произведет впечатление.

До субботы время ползло еле-еле. С Джерардом мы поговорили всего раз: он спросил меня, когда суд, и выразил надежду, что тюремная кормежка придется мне по вкусу. Я успокоил его, что отделаюсь штрафом, особенно если объясню суду, какого гнусного ублюдка я случайно ударил.

Кроме того, я наконец написал прощальное письмо Эмили, моей далекой полярной подруге, – письмо достаточно правдивое, чтобы разозлить ее всерьез и чтобы она не вламывалась ко мне со скандалом, когда вернется из экспедиции. Я вскользь упомянул о самоубийстве Фарли, об Элис, но в подробности не вдавался, поскольку сам в то время еще не до конца понимал, что к чему.

В пятницу я забрал «Ягуар» и решил для пробы скатать в Брайтон, блаженно вдыхая запах кожи и хороших сигарет. Из города я выехал часа через два, в Брайтоне прикупил и сразу же установил автомобильную стереосистему, чтобы слушать музыку вместе с Элис. Я мчался обратно в Лондон по шоссе А23, слушал какую-то давно вышедшую из моды дребедень и был совершенно счастлив. Раз или два вспомнил о Поле. Бремя моей вины со вторника существенно полегчало, поскольку я сообразил, что наша единственная общая знакомая – Лидия, а она точно не проболтается Джерарду. Сама Пола Джерарду тоже звонить не станет: она его ненавидит. Жизнь была хороша, и даже въезд на гигантскую автостоянку, именуемую Лондонской системой дорожного движения, не омрачил моего радужного настроя.

Теперь я лихорадочно ждал новой встречи с Элис. Естественно, меня интересовала информация о ночи, проведенной в обществе Джерарда, но я знал, что действовать лучше не нахрапом, а лаской.

Утром в субботу я оставил длинное, элегантное, безгранично прекрасное выражение моей сексуальности у дома Элис, оставил на заднем сиденье пса (вместе с купленной в «Хэрродсе» пижонской клетчатой подстилкой) – разумеется, с приоткрытым окном и не на солнцепеке, – и взбежал по ступенькам к ее двери. Взбежал, пожалуй, несколько сильно сказано: после вчерашнего вечера меня слегка шатало, что ограничивало мою способность передвигаться быстро. На первую ступеньку я, наверно, еще взбежал, но следующие четыре преодолел с куда большим трудом, и дотянуться до звонка у меня еле хватило сил. Накануне я встречался с Лидией и двумя ее подружками по работе. Жених-дизайнер Эрик не явился, оправдавшись тем, что завтра у него крикет, ответственный матч, и придется рано вставать. Между тем даже профессиональные английские игроки в крикет не позволяют самым важным матчам расстраивать им предыдущий вечер.

Попрощавшись с Лидией, я один вернулся домой. Джерарда не было. Он не ночевал дома уже дня два, пытаясь убедить меня, что проводит время у Элис, но я набрал номер его сестры, и к телефону подошел он сам. Я, разумеется, ничего не сказал и сразу же повесил трубку, но он понял, что это я. А даже если не понял, вряд ли потом удержался от соблазна включить определитель и узнать, кому я звонил в его отсутствие.

К моменту возвращения домой я набрался порядочно, хотя и не до бессознательного состояния. Мне взбрело в голову звякнуть Поле, поскольку семь бед – один ответ. Говоря «взбрело в голову», я имею в виду, что действительно позвонил ей, но ее не оказалось дома. Поэтому, проснувшись поутру, я испытал безмерное облегчение, если не гордость, оттого, что все-таки не завалился к ней в гости.

Пиво, как считают некоторые, – повод сделать то, что вам все равно сделать хотелось. Пожалуй, это верно, смотря только чего хотеть. Залезть в кровать к Поле я хотел, но не хотел потом проснуться рядом с нею. Я хотел ощущений без последствий, хотел и съесть пирожок, и сохранить его. Да и необязательно к Поле, к кому угодно, просто она бы точно не отказала. Пьяный я был бесшабашен, лих и мог напроситься в гости к Поле из чистой глупости, со всеми вытекающими отсюда последствиями. Протрезвев, я присмирел и искренне радовался, даже ставил себе в заслугу, что не поехал к ней. Я выдержал суровое испытание и остался верен Элис. Мог ведь позвонить ей еще раз, в половине второго ночи, обсмотревшись комедий по видео, но не позвонил, хотя и думал об этом.

Вы можете спросить, почему вместо Полы я не позвонил Элис. Вероятно, боялся потерять ее, тогда как реакция Полы меня ничуть не волновала. Звонить среди ночи Элис, девушке моей мечты, в эфемерной надежде на то, что спросонья ее не рассердит мой пьяный голос и она согласится пустить меня к себе, было просто немыслимо. Звонить Поле, будучи пьяным в стельку, и опять требовать женской ласки, не выходило за рамки приличий и казалось мне вполне допустимым. Пока я был пьян. На трезвую голову я содрогнулся при одной мысли.

Есть, правда, одна странность. Зачастую, особенно после двух-трех кружек пива, дело иметь лучше с той, которая тебе безразлична, даже несимпатична, чем с девушкой своей мечты. Разумеется, я говорю от имени мужчин. Какого мнения придерживаются женщины, понятия не имею.

Что может сравниться с сонными утренними объятиями, с близостью и теплом любимого человека? Например, утопить презрение к себе в спиртном, нажраться какой-нибудь «дури» и трахнуть девку, у которой задница выглядит огромной, даже если смотреть на нее в телескоп не с того конца… Когда чистишь уши ватной палочкой или шариковой ручкой, ощущения тоже разные, но во всем есть своя прелесть.

Размышляя об этом, я ждал, пока Элис подойдет к домофону. Странное дело необдуманные поступки, оставшиеся безнаказанными: с одной стороны, клянешься себе никогда больше их не повторять, а с другой – так и подмывает попробовать еще раз.

Элис не стала нажимать кнопку, чтобы впустить меня в подъезд, а сама сбежала вниз, открыла дверь и так завопила от радости, будто мы сто лет не виделись. Я обнял ее крепко-крепко, боясь потерять.

– Я скучал, – сказал я, думая при этом: что ты делала в одной постели с Джерардом?

– Я тоже скучала, – не претендуя на оригинальность, ответила Элис.

Опять она была великолепна: легкие брюки цвета хаки, черная маечка, ни капли косметики, тяжелые ботинки «доктор Мартенс», волосы небрежно схвачены повязкой. И все же от нее исходило сияние не менее мощное, чем от Вивьен Ли на церемонии вручения «Оскара».

Мы поднялись в квартиру. Элис шла впереди. Я хотел шутки ради ущипнуть ее за попку, но в глубине души еще помнил о ночи, проведенной с Полой, и придержал руки. Что меня остановило – не знаю: страх божьей кары, наверное. Вдруг господь скажет: «Такие вольности изменнику непозволительны – я уличу тебя». Правда, похвалить ее духи я себе позволил – не по обязанности, а просто потому, что захотелось.

– Спасибо, – сказала она. – Это «СК 1».

И чуть виновато добавила:

– Как у Джерарда.

– Джерард духами не пользуется, – возразил я. – Вспомни о кроликах, пострадавших при клинических испытаниях, и, разумеется, о лишних расходах.

– Но он пришел ко мне надушенный, – заметила Элис.

Значит, Джерард разорился на дорогие духи. Какое доказательство магической силы любви: он действительно стал другим человеком.

Квартира постепенно приобретала свой облик, хотя жилье аккуратной девушки по-прежнему не напоминала. Разумеется, в интерьере присутствовали светлые дощатые полы, якобы закопченные дочерна камины и домотканые половики, но беспорядок в комнатах был какой-то неженский. Над камином ослепительно улыбалась Бриджет Райли, но фотография была не застеклена и даже не висела, а стояла на каминной доске, мирно соседствуя с россыпью мелочи, визитных карточек, поздравлений с новосельем, полупустой бутылкой джина, дорожным утюгом, свиньей-копилкой, парой подсвечников и стопкой бумаги для заметок. Элис уже купила диван в гостиную – большой, с обивкой кремового цвета, на которой, скорее всего, будет заметна любая грязь. Естественно, это не беспорядок по моим меркам – я ориентируюсь на немногочисленные, но яркие исторические примеры: отступление немецкой армии из-под Москвы, падение Сайгона, Британская партия консерваторов под предводительством Уильяма Хага, – но настоящего порядка в доме Элис тем не менее не было. С особенным удовольствием я отметил за дверью кухни большую кучу грязного белья. Да, с такой девушкой можно жить.

Элис предложила мне чаю и пошла на кухню готовить его. Я почему-то вспомнил, что во время вчерашней ссоры на Джерарде была рубашка с маленьким желтым пятнышком на воротнике.

Презерватив был не первым, что я увидел в корзинке для бумаг. Сначала мой взгляд привлек номер журнала «Вегетарианство», поскольку Джерард вечно таскает его с собой как доказательство своей оригинальности. Глаз ни на чем еще не остановился, хотя мозг явно среагировал на подозрительный предмет, если дольше обычного задержал мой взгляд на мусорке. Как правило, мой мозг не интересуется содержанием помоек, резонно предполагая, что не следует мешать псу заниматься любимым делом без свидетелей.

Когда до меня наконец дошло, что я вижу, я почувствовал себя как гордый садовник, заметивший на безупречно гладком, ухоженном газоне кротовую кочку.

Вернулась Элис, накрыла чай на низеньком столике.

– Тебе, наверное, интересно, что там произошло у нас с Джерардом вчера ночью?

– Не без того, – ответил я, не отрывая глаз от презерватива.

– Знаешь, так странно вышло… Возвращаюсь я из Венеции, а он ждет меня у подъезда. Видно, случайно проходил мимо и решил заглянуть как раз в тот момент, когда появилась я.

Я представил себе фальшивое удивление Джерарда при виде Элис. Интересно, сколько он ее прождал. От корзины с презервативом я отвернулся, но он продолжал отравлять мне настроение.

– И вообще, он хотел извиниться за то, что обозвал меня подлой изменницей, поэтому зашел выпить чаю, и мы разговорились.

Ты с ним трахалась?

Нет, вслух я ничего не сказал, хотя очень, очень хотелось. Мне было совершенно все равно, сколько раз за ночь у них это могло произойти, один или несколько, главное, чтобы не последовало продолжения. Понимаю, это звучит как-то слишком по-хозяйски, но что делать. Разумеется, для некоторых людей свобода в отношениях вполне возможна; их мы называем «бедолагами». В действительности же для всеобщего спокойствия надо поддерживать идею взаимной верности, – по крайней мере, на словах. Если один из партнеров гуляет напропалую, а другой ничего не подозревает, значит, ничего и нет, это даже не измена (вспомните скучный философский вопрос: если в лесу упало дерево и никто этого не видел и не слышал, упало оно на самом деле или нет?). Заметьте только: в отличие от Джерарда, упавшее дерево не в состоянии наградить вас дурными болезнями. Мысль о том, чтобы делить с ним девушку, совершенно неприемлема. Когда он пьет из моей чашки, мне и то неприятно, а позволить ему обхаживать мою Элис… Тот презерватив не использован, и сомневаться нечего. И тут же в голову пришла другая, совсем гадкая мысль. Что, если резинку оставил не Джерард? Что, если я имею дело с неизвестным, безликим врагом?

– Он был ужасно мил, все твердил, как я ему нравлюсь, как он надеется, что в следующей жизни мы обязательно встретимся и все у нас будет. Кажется, он действительно грустил.

– Как трогательно!

Я представлял себе, какой силы эмоции клокотали у Джерарда внутри. Наверное, он единственный за всю историю человечества субъект, способный грустить яростно. Грусть – всего лишь одно из орудий в его многочисленном арсенале. Помимо торпед грусти, там присутствуют пулеметы раздумий и мортиры сопереживания. Как любое оружие, все это пускается в ход только при крайней необходимости.

– Да, вполне. Правда, я ужасно вымоталась и мечтала поскорее принять душ и лечь спать, а он все трещал, трещал…

– А потом остался ночевать?

Я был готов к большой ссоре из-за презерватива в мусорном ведре, но сначала хотел выслушать ее версию.

– Ну… так получилось. Часа в два ночи он ушел, я заснула. А через час вернулся и разбудил меня. Сказал, что забыл ключи, а ты ему не открывал.

– Смотаться на метро из Брикстона в Фулхэм и обратно всего за час? Надо же, какая прыть, – заметил я, представив себе Джерарда за чашкой чая в ночном кафе где-нибудь на Брикстон-Хай-стрит.

– Хм-м, – протянула Элис. – Еще он сказал, что не стал бы меня тревожить, но плохо себя чувствует. Что его тошнит и хочется лечь.

– Поэтому пустить его к себе в постель было совершенно естественно?

– Он сказал, что в гостиной ему холодно, и так привязался, будто от этого зависит его жизнь. Я не видела в том ничего плохого, да и позволять ему что-либо не собиралась.

Ее рассказ меня успокоил; все сходилось, и вранье Джерарда теперь выглядело совершенно беспомощным. Однако презерватив в мусорном ведре требовал дополнительного разъяснения.

Элис с ногами забралась на диван, обняла руками коленки, свернулась уютным клубочком, как положено обворожительнице.

– Спит он очень беспокойно, правда?

– Интересно, что ты имеешь в виду? – спросил я, подумав: «Да уж» – и вообразив, как костлявый, неуклюжий Джерард ворочается в чужой кровати, воровато подвигается все ближе и ближе, наконец стонет: «О, как я устал» – и закидывает руку на плечо безмятежно спящей жертве. Не встретив сопротивления, рука ползет дальше, к груди. Если в этот момент девушка проснется и возмутится, то… «Извини, я спал. Я понятия не имел… Ой, как неловко».

Элис потянулась за сигаретами. Интересно, возбудилась ли она от прикосновения «доказательства его страсти» или выставила обольстителя-самоучку за порог? Я посмотрел на презерватив. Вот и ответ, только почему в гостиной? Как-то не верится, чтобы Джерард полез к Элис прямо здесь. Разве что она сама к нему полезла…

Извинившись, я отбыл в туалет подумать. Из своего небольшого опыта общения с женщинами я усвоил одно: нельзя затевать ссору, не придумав заранее, что ты скажешь сначала. Почти все мои девушки были несколько умнее меня, и это мне нравится, но обязывает перед любой ссорой вырабатывать тактику поведения. Если б я писал книгу по практической психологии, то посоветовал бы оказавшимся в подобной ситуации мужчинам не идти на конфликт без четкого представления, что они хотят получить в итоге. Поскольку книгу по практической психологии я не пишу, то вот вам мой совет: забудьте все, о чем я сейчас говорил, и ведите себя, как положено мужчине: самоутверждайтесь за счет женщины. Всегда уместны фразы типа: «На словах у тебя все замечательно, а как насчет…» или «Ты сама меня довела». Чем больше женщин, которым не повезло с партнерами, тем больше их останется нам, прочно усвоившим простые правила эмоциональной игры, аналогичные необходимости вытирать ноги перед тем, как войти в дом.

Я посмотрел на себя в зеркало, вправленное в дверцу шкафа для ванной над парой открытых полок с духами (в том числе «СК 1») и шампунями. В голове не укладывается: Джерард купил себе парфюм от Келвина Кляйна? Для него духи – притворство и фальшь. Ты должен пахнуть как пахнешь или, в случае Джерарда, вонять как воняешь. Тут я вспомнил желтое пятнышко у него на воротнике и сопоставил со скоростью исчезновения собачьего шампуня. Интересно, подумал я, а как он поступит, если пойдет дождь?

Теперь снова обо мне. Зеркало Элис отразило морщинку на лбу, которую я прежде не замечал. Должно быть, старею. Моя рыночная цена падает, и приходится мириться с тем, что мои девушки спят с другими. Наверное, надо сказать спасибо, если еще кому-то нужен.

Глаза у меня покраснели, будто я плакал, хотя на самом деле сказывалось выпитое накануне. Если глаза – окна души, то в мою, очевидно, кто-то вломился и все там разгромил. Сейчас подъедет ремонтный фургон, забьет глазницы досками, чтобы больше ничего не украли. «И для этого я уже слишком стар», – подумал я, выдавливая случайный прыщ в тщетной попытке почувствовать себя юнцом. Прыщ был большой, бугристый, заметный. Раньше я убрал бы его и тут же забыл, но сейчас почему-то, возможно, по забытой подростковой привычке, достал из стоящей тут же банки ватную палочку и аккуратно протер ранку лосьоном для снятия макияжа. «Чтобы не воспалилось», – подумал я (хотя прежде такие мелочи меня никогда не заботили), бросил ватку в ведро для мусора и увидел там второй презерватив.

Не отличаясь проницательностью Шерлока Холмса, я тем не менее сделал правильный вывод: передо мною фальшивка. Нормальный человек не станет разбрасывать презервативы по всему дому. Конечно, всякое возможно, и особенно страстные акты любви могут иметь место не только в спальне, но при любви Джерарда к комфорту я знал, что в ванную его за этим точно не потянет. На кафельном полу жестко, холодно, и, кроме того, качество освещения или неуместные ассоциации с чисткой зубов сломали бы ему весь настрой. А принимать ванну вдвоем для первого совокупления слишком интимно. И потом, ванну Джерард принимает строго дважды в неделю, экономя воду и тепло. У Элис он был в понедельник, а банные дни – среда и суббота. Да и местонахождение презерватива выдает его с головой. Никто не бросает использованные резинки поверх кучи мусора, их закапывают вниз, чтобы не оскорбить ничьего взора. Хотя меня слегка мутило, я нагнулся к ведру. Презерватив был не использован. Я вымыл руки, вернулся в гостиную, где Элис пускала в потолок струйки табачного дыма. Она была похожа на француженку – в хорошем смысле слова, разумеется.

Я отнес чашки в мойку. Рядом обнаружилось сверкающее хромом мусорное ведро – такие были в моде несколько лет назад. Я нажал педаль подъема крышки, заглянул внутрь. Под шоколадной оберткой и банкой из-под фасоли лежал третий презерватив.

– Элис, – сказал я, – не возражаешь, если я загляну в твою спальню?

Она раздраженно выдохнула густое облако дыма.

– Еще как возражаю. Что ты рассчитываешь там увидеть? Если б я трахнулась с ним, то у меня хватило бы ума перед твоим приходом сменить постельное белье.

– Да нет, не подумай, дело совсем не в том, и я знаю, ты с ним не спала, – возразил я. – Просто хочу показать тебе, откуда я это знаю.

Она пожала плечами. Я заметил, что один сосок стоит торчком.

– Хорошо придумано, – кивнул я на сосок. Элис издала звук, похожий на шипение эфира между радиостанциями, и прикрыла грудь рукой. Я подумал, удастся ли мне восстановить симметрию до поездки в Брайтон.

В спальне я сразу шагнул к мусорному ведру. Презерватива нет, зато обертка от него с надписью «гипоаллергенно» аккуратно лежит на пустой банке от кока-колы. С таким же успехом Джерард мог подписать свое имя. Подобно многим, он считает аллергию доказательством душевной тонкости и поэтому придумал себе несколько оригинальных аллергенов. Один из них – презервативы. Насколько я понимаю, это значит, что он плохо умеет их надевать или просто не любит. Помню, Пола рассказывала, что стала пить таблетки, чтобы не подвергать себя опасности ослепнуть от срикошетившей в глаз плохо надетой резинки, в самый неожиданный момент слетающей у Джерарда с члена.

Элис в ужасе посмотрела на обертку:

– Клянусь, понятия не имею, откуда она здесь.

Я молча провел ее из спальни к мусорному ведру в гостиной, а оттуда в кухню. Во время этого непонятного обхода Элис в прелестном недоумении качала головой:

– Не знаю, как они туда попали. Пока ты не пришел, я их не замечала.

– Все в порядке, – успокоил ее я. – Знаю, что не замечала, и как они туда попали, тоже знаю. Их рассовал Джерард, чтобы я увидел. Поэтому они оказались в трех разных мусорках: он хотел, чтобы я увидел их наверняка.

– Не понимаю, – сказала Элис. – А зачем ему это понадобилось?

Я вздохнул с видом дзен-буддиста, которого просят растолковать тонкости религии домохозяйке, приходящей к нему на занятия раз в неделю.

– Замысел рассчитан на несколько уровней действия, – тоном Пуаро в конце очередной серии начал я. – Во-первых, если бы это увидела ты, что вряд ли, поскольку ты близорука и любовью к порядку не отличаешься, то могла бы подумать, будто переспала с ним и забыла. Повторяю: вряд ли, разве что после лоботомии или курса мощных транквилизаторов. Но это лишь внешний расчет. Гораздо вероятнее, что на них наткнусь я и, не раздумывая, решу, будто ты с ним спала. Я на тебя наору, мы разругаемся, и путь для него открыт. Или ничего не скажу, но гнетущая мысль о том, что ты спала с другим, подточит мое доверие к тебе, и тогда наша любовь обречена.

– Очень умно, – заметила Элис, как будто в ответ на речь Пуаро в конце фильма.

– Но это еще не все. – Я выбил пепел из воображаемой трубки. – Пусть даже, обнаружив презервативы, я правильно пойму, что произошло; ты можешь не принять мои объяснения. Сочтешь меня извращенцем, разбрасывающим по твоей квартире презервативы. А потом он, конечно, может сказать, что не знает, о чем я, а ты, должно быть, спишь с кем-нибудь еще. Рассуждения о подрыве доверия смотри выше. Или он будет утверждать, что спал с тобой сам, а следовательно, мне у тебя делать нечего.

Элис слегка оторопела.

– Ты правда думаешь, что он настолько хочет переспать со мной?

– Если предложить ему на выбор – переспать с тобой, но лишиться правой руки, или остаться целым, он ответит: «Называйте меня левшой».

– Боже, – пробормотала Элис, – наверное, лучше мне с ним какое-то время не видеться.

– Если хочешь знать, это лучшее, что я слышал от тебя, – сказал я. – Поедем в Брайтон?

– Поедем, – ответила Элис, надела темные очки и стала похожа на Софи Лорен, только еще красивее. – Но ты ведь не сам их туда положил?

Брайтон промелькнул как в тумане: грязно-белые домики эпохи Регентства, солнце, рыба, картошка фри, пиво, море. Ничего лучше Брайтона в Англии нет, правда, дни его расцвета уже позади, и городок живет себе потихоньку, немного обшарпанный, чуть обветшавший, непохожий на все эти шикарные новые курорты с торговым центром, до мелочей скопированным с Далласа или Чикаго. Из чистого пижонства я заказал нам номер в «Метрополе» окнами на море, что-то двести фунтов за день. Сначала хотел поселиться в «Гранд-отеле», но там в 1984 году останавливалась миссис Тэтчер, и Элис боялась, что в здании все еще холодно, несмотря на заложенные мины. Как я уже говорил, я к политике равнодушен, но госпожа Тэтчер проникла даже в мое сознание. Не знаю точно, в чем заключалась ее политика, кроме того, чтобы сделать всех жителей юга страны поголовно богатыми, а на севере – бедными, что меня устраивает, ибо я давно обосновался на юге, но у меня к ней претензии иного свойства. В ней есть нечто мертвящее; мертвенность очищенных от мха газонов, молитвенных собраний, промышленных владений и ужесточения судебных приговоров; мертвенность нашей всегдашней правоты при неправоте всего остального мира.

Она походила на жутковатую соседку из моей студенческой юности – даму, которая раз в две недели аккуратно купала своих кошек, и твердила нам, что мы не имеем классового права ходить по одной улице с нею. Все мы готовили себя к работе в средствах массовой информации, то есть к жизненному уровню среднего класса, а муж той мегеры был почтальоном, но я, пожалуй, понимаю, что она имела в виду. Как-то раз она вызвала полицию, чтобы разогнать вечеринку в нашем доме, и оно бы ничего, только никакой вечеринки не было, просто однокурсники забрели к нам на огонек в воскресенье вечером. Копы велели нам сделать потише музыку, но были вынуждены признать, что это довольно сложно, ибо никакой музыки мы не включали.

Так вот, наша дама млела от Тэтчер и на каждых выборах вывешивала на доме плакат «Голосуйте за консерваторов». Как вы можете догадаться, мне приходилось отвечать плакатом Социалистической рабочей боевой марксистской альтернативной партии, хотя я понятия не имел, какие у них цели и задачи помимо стояния у станций метро. Также я не знал ни одного члена данной партии, проработавшего в своей жизни хоть один день, а следовательно, в чем-то они, должно быть, правы.

Мы вошли в «Павильон», безумное сооружение эпохи Регентства с колоннами и восточными куполами. Внутри я восхитился смешением индийского и китайского стилей и решил отделать свою квартиру так же. И принимать гостей в роскошном клетчатом халате, в расписанной драконами зале.

– С ума сойти, правда? – сказал я. – Так и видишь, как Оскар Уайльд пьет здесь чай с принцем-регентом.

– Оскар Уайльд жил на сто лет позже.

– Но настолько опередил свое время, – извернулся я, обращая внимание Элис на роскошную люстру.

Потом мы, взявшись за руки, пошли к морю, и мне до смерти хотелось наткнуться на каких-нибудь знакомых. Купили картошки фри, выяснили, что оба любим макать ее в уксус; купили пива, и Элис заметила, что я много пью. Я купил новый телефон взамен старого, который пришлось заклеивать скотчем после того, как Джерард швырнул его на пол. Вместо звонка телефон выдавал несколько тактов из «Мессии» Генделя, причем не одну музыку, а еще и гудел, так что получалось: «Аллилуйя! Бииип. Аллилуйя! Бииип. Во веки веков – бииип!», как в телепередаче, откуда при озвучании вырезали бранные слова. Это мне понравилось, поскольку было забавно, и Джерард точно возненавидит его по той же самой причине. Мы осмотрели развалины Пир-пэлес, которые городской совет намеревается восстановить, точно так же, как я намереваюсь ремонтировать квартиру, вот только слетаю на Луну и упрочу мир во всем мире.

По набережной фланировали разномастные путешественники «нового типа». Брайтон заполонили орды хиппи; темные личности в пестром этническом шмотье попадались на каждом углу. Вероятно, они называют друг друга братьями и сестрами, а жить мечтают в старых фургонах. Это дало мне возможность развить любимую тему, остававшуюся без употребления уже года три.

– Чертовы путешественники нового типа, – сказал я, кивнув на девушку в африканских косичках и, несмотря на жару, в драном свитере.

– А что такое, по-твоему, путешественник нового типа? – спросила Элис.

– Бродяга с богатыми родителями, – страшно довольный собой, ответствовал я. Она хмыкнула, что я расценил как смех.

По пути к взморью мы развлекались, вопя в полный голос: «Эй, Таркин» и «Джемайма!», чтобы посмотреть, кто из чудиков обернется. Не обернулся ни один, но нашему веселью это ничуть не мешало.

– Я помню то время, когда бритоголовые и хиппари сходились здесь стенка на стенку и вышибали друг дружке мозги, – ностальгически вздохнула Элис.

«Это любовь», – подумал я и поцеловал ее.

Джерард отодвинулся куда-то на третий план. Когда мы на запредельной скорости мчались в «Ягуаре» по шоссе к морю, выяснилась еще одна пикантная подробность: Элис настолько надоело его нарочито беспокойное соседство, что она ушла спать на диван. То есть насчет ночи, проведенной в ее постели, Джерард не соврал, но вместе они там проспали не более часа. Единственное место, куда могло тыкаться доказательство его страсти, была его же собственная рука. Однако причина, по которой Элис допустила его к себе в постель, тоже оказалась несколько иной, чем я думал прежде.

Мне удалось вытянуть из Элис подробности того разговора. Очевидно, Джерард сказал, что имеет сообщить ей нечто серьезное обо мне, а на ее резонный вопрос предъявил позорное досье, найденное мною в среду на кухонном столе. Элис бегло перелистала альбом и спросила, с какой радости Джерард таскает его с собой по всему городу.

Тут-то он раскололся, что любит ее и сделает все, чтобы ее завоевать. Вероятно, первоначальная версия о его плохом самочувствии была неправдой, хотя, должен заметить, тоже на редкость в его духе.

Что случилось дальше, я так до конца и не понял – отчасти потому, что заметил у обочины дорожного инспектора, замерявшего скорость, и вовремя дал по тормозам, отчего Элис до конца поездки не могла прийти в себя, а отчасти потому, что сама Элис явно темнила.

Я с удивлением услышал, что она его целовала, хотя, по ее словам, целовала дружески, а не страстно. Насколько я знаю Джерарда, в том состоянии он вряд ли был способен прочувствовать столь тонкую разницу. Сразу после поцелуя он стал умолять о большем, аргументируя это, по сбивчивым объяснениям Элис, тем, что со мною у нее было все, а значит, справедливости ради надо дать равный шанс ему.

– Как это – умолял, буквально? – спросил я, взяв с облицованного грецким орехом приборного щитка прикуриватель.

– Да, повалился на колени и скулил. Как собака.

Это она, скорее всего, выдумала, но при мысли о коленопреклоненном Джерарде мне стало смешно.

– А ты что?

Закуривая сигарету, я ухмыльнулся, отчего дым попал мне в глаза и машину слегка повело вбок.

– Сказала, что у меня болит голова.

Машина вильнула чуть сильнее, хотя ухмылка у меня пропала сама собой.

– Ты понимаешь, что это почти согласие переспать с ним, если только он найдет для тебя пару таблеток аспирина?

– Ну… он… я…

Уж не знаю, что было причиной ее внезапного косноязычия – мое неосторожное вождение или сам предмет разговора.

– Он так настаивал… Как будто встречаться со мною для него вопрос жизни.

«Так оно и есть – в смысле жизни счастливой и состоявшейся», – подумал, но не сказал я. Пожалуй, уведи у него Элис кто-нибудь другой, не я, он смирился бы. Именно моя победа для него невыносима. Я такой же, как он, живу с ним в одной квартире, мы вместе ходим пить пиво, и, по существу, разницы между нами никакой, но господь подарил мне счастье, а ему велел убираться несолоно хлебавши. Надо было бы спросить Элис, нет ли у нее симпатичных подружек, с которыми мы могли бы его познакомить, но, как мне показалось, это вряд ли его утешило бы. Джерард из тех, кто способен выиграть на Олимпийских играх серебряную медаль – и страшно переживать, что золотая досталась кому-то еще. Знаю, подобным честолюбием принято восхищаться, но, виноват, я восхищения не испытываю. Особенно если золотая медаль у меня.

– Но ты ведь не спала с ним?

– Нет. За кого ты меня принимаешь?

– Хорошо.

– Но приласкать я его приласкала.

Это я принял за шутку, но на душе у меня все же было неспокойно.

– Тогда зачем ты пустила его к себе в постель, если он чувствовал себя нормально?

– Он сказал, что просто хочет побыть рядом со мной.

– Да уж, наверное, – буркнул я. Не забыть при следующей драке с Джерардом действительно нанести ему телесные повреждения.

Все время, пока мы гуляли по Брайтону, я был невообразимо хорошим: о себе почти не говорил, ограничился лишь забавным случаем из школьной жизни и парой слов о бывшем шефе, Адриане, который мне так и не перезвонил. Может, просто не знал, что меня нет на месте. Сам он целыми неделями торчал в командировках, выискивая сюжеты для передачи. Будь на его месте кто угодно другой, вы предположили бы, что на самом деле человек лежит дома на диване, пьет и смотрит телевизор, но, увы, в случае Адриана это неверно. Он правда ищет сюжеты.

Как выяснилось, у Элис есть брат и сестра (я тут же представил, как мы знакомим с нею Джерарда, чтобы обезопасить его). Сестра замужем, но вряд ли это можно считать таким же препятствием, как, скажем, лет двадцать назад. Милли (так зовут сестру) – какой-то дипломатический гений, живет в Китае и работает на благо родной Британии. Ее муж, который мечтал стать музыкантом, нашел себе там место в компьютерной компании. О брате я расспрашивать не стал; учится, должно быть, в колледже по какой-нибудь непрактичной специальности вроде технологии управления – курса с такой учебной нагрузкой, что на необходимые в современном деловом мире практические навыки просто не остается времени.

Яркая дневная голубизна взморья, гул пляжа, ленивый уют шезлонгов постепенно сменились более глубокой океанской синевой и неоновыми огнями вечера. Мы вернулись в гостиницу, вышли на неосвещенный балкон.

Внизу плескались темные волны. Над морем взошла луна, почти полная, белая. Вдоль пляжа тянулся длинный ряд машин; в какой-то из них играла музыка, и до нас долетал однообразный ударный ритм. Цепочка огней на пирсе отделяла черную воду от черного же ночного неба. Меня так и тянуло выдать какую-нибудь банальность о тщете и краткости всего сущего, но я удержался и только привлек Элис ближе к себе.

– Знаешь, – сказала она, – в чем-то это даже прекраснее Венеции.

– Надо думать, за двести фунтов в сутки, – мягко заметил я.

– Тут хорошо, правда?

– Правда. Хочешь, я погадаю тебе по руке?

Этот фокус я раньше проделывал со всеми своими девушками. Элис слишком умна, чтобы поверить в наличие у меня способностей к ясновидению, как верили другие, но сама затея ей понравилась. Сам факт, что я умею гадать по ладони, да еще и многое угадываю, вообще-то не радует, а лишь доказывает, насколько мы все одинаковые.

Я был счастлив. Элис пребывала в отличном настроении и выглядела чудесно. Каждый миг каждого прожитого дня был полон моего желания спать с нею. Как будто мои гены почуяли шанс подняться по спирали эволюции витков на восемь-девять сразу и твердили: «Давай, парень, такое бывает один раз в жизни, не упусти своего счастья, вступи с нею в связь».

Я повернул ее руку ладонью вверх и сделал вид, что изучаю линии.

– Ты в чем-то очень уверенный в себе человек, – начал я, – но это лишь созданный тобою самой внешний облик, а в душе ты часто сомневаешься в себе. Особенно тебе неприятно, когда ты стараешься сделать что-нибудь хорошее, а окружающие видят в твоих поступках дурные намерения. Когда приходится, ты можешь кокетничать, но чувствуешь, что ценят тебя за твои качества, а не только за красивые глаза. Тебе нравятся не все, с кем ты общаешься, но ты расцениваешь как признак профессионализма умение заставить их плясать под твою дудочку. Обычно ты добиваешься, чего хочешь, несмотря на то что на одежду желала бы тратить побольше.

– Любая женщина рада тратить на одежду больше, чем тратит, – возразила Элис. – Кроме горстки стареющих кинозвезд. Они спокойно могли бы тратить меньше.

– Работа, – продолжал я, – главное в твоей жизни, но когда-нибудь ты захочешь иметь детей. Будь твоя воля, ты не нанимала бы няню, потому что не пожелаешь терять связи с детьми, но выхода не будет. Дети станут учиться играть на пианино, хотя заставлять их тебе не придется.

– Для детей полезно учиться музыке.

– Точно, – снисходительно усмехнулся я. – «Космополитен» ты больше не читаешь, потому что тебе надоела болтовня о сексе, да и правильные мужчины скорее клюнут на «Вог». Тебе нравится литература девятнадцатого века, особенно Элиот и Остин. Троллопа ты даже не открывала, потому что тебя сразу отпугивает фамилия автора.

Элис прыснула, и я поздравил себя с тем, что добиваюсь желаемого эффекта.

– Тебя беспокоит состояние окружающей среды, хотя раздражают разглагольствования об эксплуатации рабочих на табачных плантациях и вреде курения, потому что, будем откровенны, недостатки есть у всех. Ты твердо намерена бросить курить и пройти курс очищения, с диетой из экологически чистых фруктов и медитацией. Ты думаешь, что, возможно, когда-нибудь пошлешь на фиг всю эту телевизионную суету и уедешь работать в благотворительной миссии, где-нибудь в Афганистане или Непале. Тебе было бы приятно работать с животными. Ты увлеклась бы фэншуй, если б вспомнила, куда засунула книжку. Последний раз она попалась тебе на глаза в свалке у стойки с компакт-дисками. Двигаешься ты бесшумно, это свидетельствует о стремлении тщательно контролировать свои вторжения в мир. По натуре ты кошка.

– Предпочитаю собак, – возразила Элис.

– Постараюсь не принимать это слишком близко к сердцу, – глядя прямо ей в глаза, сказал я. Она рассмеялась. – А как остальное, угадал?

– Более или менее.

Закончить надо было ударом наповал. Почти все девушки собираются выучить испанский или французский, но Элис уже говорит на нескольких языках. Значит, используем вариант номер два.

– Ты подумываешь записаться на вечерние курсы, когда будет время. Что-нибудь для развития творческих возможностей.

Она слегка покраснела. Видимо, в глубине ее души действительно гнездились бредовые мечты о творческом самовыражении – в литературе, искусстве или еще где. У меня мелькнула мысль, что за несколько миллионов лет истории человечества по-настоящему творческих людей можно пересчитать по пальцам рук, и никого это не тяготило. Вот в шестидесятых годах все, кому не лень, открыли в себе творческий потенциал, и в итоге те, кто спокойно составлял букеты или собирал марки, стали лезть вон из кожи, чтобы найти свои внутренние голоса – голоса, которым, судя по известным мне результатам творческих исканий, лучше бы молчать. Даже не знаю, почему я так недолюбливаю людей, которые пытаются научиться творить; в конце концов, умение Полы рисовать меня искренне восхищает. Вероятно, из-за их уверенности в том,что им есть что сказать миру, тогда как если бы им сильно этого хотелось, то ничем другим они с двухлетнего возраста не занимались бы. Впрочем, может, я просто завидую.

– А хочешь, я погадаю тебе по руке? – спросила Элис.

– Честно говоря, нет.

– Давай-ка.

Я взял себе пива из мини-бара и неохотно протянул ей свою лапу. Она схватила ее и близоруко поднесла к глазам.

– Того, что я уже сказал, быть не может, – предупредил я.

– Но ты же все угадал верно, – возразила она. Меня что-то кольнуло – то ли совесть, то ли страх разоблачения (в чем разница, не понимаю).

Элис придвинулась ближе, и я пустился в привычные размышления об ее фигуре. Повторяться не буду, ибо хватит с вас моих многословных восторгов. Скажу только, что грудь у нее обалденная.

– Внешне ты уверен в себе, но некоторые видят, какие глубины таятся в добряке Чарли, или, в твоем случае, просто Чарли. Работа не способствует раскрытию твоих дарований, ты мог бы делать намного больше, если б тебе дали. Ты терпеть не можешь подчиняться людям менее талантливым, чем ты сам, и уверен, что с обязанностями своего шефа справился бы одной левой.

– Но я действительно справился бы одной левой с его работой, – заспорил я. – Нет, правда. Кто угодно справился бы, чего там делать, треп один.

– Правильно. Как и любой другой парень. Ты хотел бы связать свою жизнь с одной женщиной, но не знаешь, выдержишь ли в неволе. Когда у тебя есть любимая девушка, тебе кажется, что лучше быть одному; когда ты один, то все силы тратишь на знакомство с девушками. Идеальный для тебя вариант – бисексуальная подруга с безупречным вкусом на женскую красоту, которая находила бы женщин для вас обоих, пока ты смотришь футбол по телевизору.

Я сдержанно повел плечом. С моими теперешними доходами я могу поставить спутниковую антенну и смотреть все игры первой лиги.

– Неволя меня не смущает, – сказал я, поскольку в тот момент она действительно меня не смущала. Искать себе каких-то новых девушек после Элис я вряд ли захочу.

– Ты захочешь иметь детей, потому что тебе понравится играть с сыном в футбол в парке. Хотя подгузники менять будешь вряд ли. Тебя угнетает сознание того, что ты стареешь и время, по твоему мнению, бежит слишком быстро. Не успеешь оглянуться, а тебе уже восемьдесят. Если бы ты мог загадать желание, то попросил бы, чтобы тебе были полезны сигареты и пиво. Если только ты останешься в живых, то возможности твои безграничны. Ты умрешь молодым, и мир так и не узнает о твоих талантах.

– Погоди, – сказал я. Далеко-далеко, у самой линии горизонта, светил огоньками корабль. Его одиночество в открытом море заставило меня острее ощутить близость к Элис. Рукой, которую она держала, я притянул ее к себе и поцеловал в губы.

– Кажется, времени у меня не так много.

В ответ она поцеловала меня. Корабль по-прежнему виднелся на горизонте, огонек мигал, как угасающая звезда. «Интересно, – подумал я, – танкер это или нет?» Потом пожалел, что думаю о таких пустяках, но думать продолжал.

– Гарри, я хочу, чтобы ты знал. Мне очень, очень с тобой хорошо.

Она стояла совсем близко, и все в ней было безупречно – ум, тело, все вообще. Красота ее была лучезарна, мне казалось, что от нее исходит сияние, как от горящей во мраке свечи. И я не знал, выпадет ли нам еще хоть раз в жизни минута такого счастья.

– Кажется, я тебя люблю, – сказал я, немедленно пожалев о слове «кажется», но надо же было подстраховаться на случай ответа: «Эй, парень, не так быстро».

– Знаю, – ответила она, запрокинула голову и рассмеялась во весь голос.

Я действительно любил ее.

16 ЖИВОТНАЯ МАГИЯ

Не только благодаря чудесной ночи я был столь жизнерадостен в утро судебного разбирательства. Сам факт предъявленного обвинения не давал мне покоя, и, дабы успокоиться, я пришел к выводу, что Джерард никогда не станет свидетельствовать против меня в суде, что бы он ни думал. Кроме того, проявлять жизнерадостность следовало просто назло ему. Если он все же и сумел задеть меня всерьез, я не дам ему шанса узнать об этом.

Мы сели в поезд, я – насвистывая, чтобы привести его в раздражение, он – ерзая и почесываясь, чем привел меня в раздражение безо всяких специальных усилий, ибо генетически запрограммирован раздражать окружающих. Разумеется, я отчитался, как провел выходные, но в подробности не входил, поскольку он непременно передаст все Элис, а она, как принято у девушек, рассердится, что я делаю наши нежности общим достоянием. Я не рассказал о «Метрополе», о том, как мы вдвоем смеялись на балконе, о чудесном виде из окна номера. И о том, что признался ей в любви, тоже не обмолвился, потому что об этом мы в свое время достаточно говорили, и теперь я не хотел вселять в него и тени сомнения по поводу нашего с Элис романа, чтобы он не отравил моего счастья дегтем брошенного вскользь презрительного слова.

– Если тебя попытаются изнасиловать в душевой, окажешь сопротивление или расслабишься и постараешься получить удовольствие? – поинтересовался Джерард, накручивая волосы на пальцы. – Ах, что это я? Не «если», а «когда».

Я пожал плечами:

– Джерард, в тюрьму меня не посадят. Даже не оштрафуют. Ты сознаешься, что сам все выдумал.

– Это как? – вскинулся он, закручивая штопором жесткие черные вихры и вольготно развалясь на сиденье, как пес, которому чешут брюхо.

– Сто процентов гарантии.

Хвастаться я умею не хуже прочих, но сейчас старался особенно. Своей победой мне хотелось не просто уязвить Джерарда, а врезать так, чтобы рубец остался надолго.

– Ты вообще-то читал обвинительное заключение по моему делу?

– Нанесение телесных повреждений, сказали же.

– Ну, если ты так уверен…

– Уверен, – кивнул Джерард. – Так говорил полицейский.

– А в протокол занес?

– Нет, но я получил повестку из суда.

– Прочитал?

– Там только дата твоей явки, твой первый шаг в бездну, – самодовольно-нервно (если вы можете вообразить подобное сочетание) заявил Джерард.

– Так я и думал. Она у тебя с собой?

– Нет, – сказал Джерард. – А что там еще было?

Теперь он отчаянно скреб под мышкой.

– Увидишь.

Суд помещался на задах универмага «Хэрродс». Мы долго сидели и ждали своей очереди в компании всякой шушеры в спортивных костюмах. Двое из них обладали уникальным даром одновременно курить, целоваться и жевать жвачку, еще двое пришли с грудными детьми, и я предположил, что судить их будут за преступное воспроизведение столь ужасной наследственности. В приемной пахло какой-то дезинфекцией, как будто здесь витал незримый призрак Полы. Я пожалел, что со мною нет Элис, не то указал бы всем этим людишкам их место на понятном им языке.

К нам подскочила некая дама в судейской мантии, назвала мое имя. Ей надо было знать, признаю я себя виновным или нет и нужен ли мне адвокат. Я отказался, услышав в ответ: «Тот, кто защищает себя сам, вверяет себя дураку», – и задумался, многие ли из ожидающих суда понимают, о чем она говорит. У меня за спиной какая-то женщина грозила ребенку, что, если он не перестанет плакать, она ему «башку размозжит». Поэтому я лишь улыбнулся даме, сдерживая самодовольство на уровне достаточном, чтобы залить светом весь Брайтон, и сказал ей, что справлюсь сам. Потом обратился к Джерарду:

– Скажи только: «Извините, я все это выдумал».

Он недобро усмехнулся, как римский император при виде плененного короля.

В 12.40 нас с Джерардом вызвали по отдельности, из чего я заключил, что наше заседание последнее перед обеденным перерывом. Зал оказался просторный. Я опустился на один из, кажется, десяти рядов перед насестом для стервятников в мантиях и париках – длинной скамьей на три судейских места. На стене позади для пущего устрашения висел королевский герб. За мною развалился чернокожий парень, явно умственно отсталый, который нервно ковырял в носу. За ним сидел репортер с блокнотом, белый, лет двадцати трех. Этот тоже ковырял в носу. Я задумался, не знак ли то уважения к суду и не должен ли я последовать их примеру. Репортер, по-видимому, был студентом; настоящие репортеры теперь в суде показываются крайне редко.

Секретарь, впустивший меня в зал, рявкнул: «Сидеть!», как будто мы уже находились в тюрьме. «Интересно, – подумал я, – а как же презумпция невиновности?» По-военному чеканя шаг, секретарь (или курьер?) промаршировал по проходу к судейской кафедре и опять обернулся ко мне. «Встать!» – распорядился он без всяких «пожалуйста», «будьте любезны» или «не могли бы вы». Я счел за лучшее не высказываться по поводу новых правил хорошего тона и сделал, что велено. Есть в залах суда нечто такое, что заставляет вас почувствовать себя виновным, даже если вы действительно виновны, но ваш дух укрепляет уверенность в скором оправдании.

Меня привели к присяге, затем невежа-секретарь зачитал вслух обвинительный акт и спросил, признаю ли я себя виновным.

Если честно, я думал, что успею целиком выпалить «не признаю» раньше, чем Джерард сообщит суду о своих злостных фантазиях. Однако я лишь вымолвил «не» и перешел к «ви…» при молчаливом непротивлении Джерарда, как вдруг он не выдержал.

– Простите, я… – Он заикался, не желая повторять за мной слово в слово: – Я все выдумал, это неправда, этот человек невиновен. И собака тоже. Особенно собака.

Беда заключалась в том, что обвинительный акт он не читал. Мне действительно вменили нанесение телесных повреждений, но этим не обошлось. Кроме того, я держал дома опасную для окружающих собаку, чья порода входила в список особо опасных. Поскольку Джерард в свое время внимательно следил за делом кокер-спаниеля Труди, приговоренного к высшей мере наказания за брошенный на почтальона печальный взгляд, то, разумеется, сознавал, чем может обернуться для старины Рекса, если его заочно подвергнут суду и объявят виновным. Разумеется, Джерард мог сказать, что собака его не кусала, а глаз подбил я, но это требует живости мысли, несвойственной таким, как я и он. Ну и, конечно, продолжай он упорствовать в обвинениях, я, смолоду наученный полицейскими сериалами, знал, как поступать с теми, кто меняет свои показания наполовину. «Он сознался в одной лжи, как же верить остальным его словам?» – вот на что надо упирать.

Главный из трех судей, средних лет добряк с манерами чувствительного педераста, снял забавные очки с полукруглыми стеклами – такие носят люди, которых беспокоит, что их не принимают всерьез, – и долгим взглядом посмотрел на Джерарда.

– То есть вы говорите, что лгали, когда выдвигали данные обвинения против ответчика? Так следует понимать ваши слова?

– М-м, – глухо промычал Джерард.

– Что?

– Да.

Он уже запустил обе руки под футболку и яростно расчесывал грудь.

Судья зашептался с двумя другими. Я стоял у своей скамьи, сдерживая эмоции. Если б я носил очки, то сейчас мог бы небрежно протирать их. Но я лишь вытянул губы трубочкой, будто для свиста, и подмигнул Джерарду.

Судья обратился к цивилизованному и остроумному полицейскому, который все же выглядел серьезнее, чем в тот день, когда конвоировал меня в участок:

– Констебль, арестуйте этого человека за трату вашего служебного времени. Нет, погодите, у меня есть идея получше.

И повернулся к Джерарду:

– Я решительно возражаю против той ерунды, с которой вы пришли в суд. Пустая трата денег налогоплательщиков. – Платить налоги не любит никто, но для представителя закона, как видно, это было особым мучением, сравнимым для нас разве что с каторжными работами. – Я обвиняю вас в неуважении к суду и, видимо, не имею иного выхода, чем в назидание прочим заключить вас под стражу.

– То есть в тюрьму, – шепнул я (вдруг Джерард не разобрался со словом «заключить»). Хотя, вообще-то, у него университетский диплом. Меня потрясло, что его решили посадить, и было немного страшно, как подействует на него тюрьма. Впрочем, наряду с этими благородными мыслями думалось и другое: «Победа, полная и окончательная».

Джерард топтался рядом с видом мальчика, объевшегося именинным пирогом. Я справился с искушением гаркнуть: «Подбери мыло, белый парень». Между тем судья принес мне извинения за беспокойство и напрасный вызов в суд.

– О, что вы, ваша честь, – возразил я, – мне было очень приятно. Честное слово.

17 НЕКРАСИВО

Должен заметить: мало что в жизни доставило мне столько удовольствия, как визиты к Джерарду в тюрьму. Я не раз упрашивал Элис составить мне компанию, но она не соглашалась, мотивируя отказ тем, что сидеть ему всего две недели, и, если мы заявимся к нему вдвоем, это явно не сделает его счастливее.

– Подумай, – возражал я, – ведь это сделает меня счастливее вдвое!

Но Элис была тверда.

Брикстонская кутузка – приличных размеров тюрьма Викторианской эпохи, когда наказание считалось не в пример важнее исправления. Впрочем, в нынешних исправительных учреждениях важнее всего наличие свободного места для отбросов современного цивилизованного общества.

Таких, как Джерард, сюда обычно не отправляли – для мелких правонарушителей из среднего класса условия здесь неподходящие, – но, поскольку срок ему дали ничтожно малый, девать его было просто некуда. Так Джерард оказался в тюрьме по месту жительства, в компании уличных грабителей, наркоторговцев, квартирных воров, мальчиков по вызову и сутенеров. Когда я увидел его в большой комнате для свиданий (точь-в-точь как по телевизору), он держался просто замечательно, вот только волосы у него были грязноваты. Я забеспокоился, те ли средства по уходу выдают ему в тюремной парикмахерской, но он лишь поджал губы и буркнул:

– Две недели вполне можно обойтись без душа.

Странно: то ли дело в грязи, то ли ум Джерарда занимали какие-то важные мысли, но чесаться он, кажется, перестал.

– Ну что, – спросил я, – ночью тебя никто не согревает?

– Никто, – отрезал Джерард. – И вообще по сравнению с тобой мои сокамерники – люди прекрасно воспитанные.

– Знал бы, что ты будешь злиться, не пришел бы, – сказал я, имея в виду совершенно противоположное.

– Они опрятнее тебя, – продолжал он, пропустив мою колкость мимо ушей. – Я сижу с парнем, осужденным за вымогательство с угрозами, и с поджигателем, и они оба опрятнее, чем ты.

– Значит, с Элис ты не ужился бы, – проронил я. – Она тоже неряха.

– Уверен, я смогу ее изменить.

– Великолепная основа для прочных отношений, – заметил я.

– М-м-м, – тупо промычал Джерард, видимо, начиная понимать, что Элис он упустил. Теперь я носил в бумажнике ее фотографию – точнее, нашу с ней общую фотографию на вапоретто в Венеции.

Я огляделся. Несколько человек показались мне вполне нормальными, но в основном – опустившиеся придурки, которых я повидал достаточно, пока сидел без работы. Некоторые из них поражали странной телесной мощью – не гармоничной мускулатурой культуристов, но несоразмерностью, граничащей с уродством: мощная шея или непомерно широкие плечи при щуплой, чахлой грудной клетке. У одного мышцы бугрились только с одной стороны лица, придавая ему вид жертвы внезапного паралича. Но хуже всего в этой комнате был запах. Как будто что-то протухло; впрочем, по-моему, так оно и было.

– Наверное, за неуважение к суду здесь особого почета не дождешься? – спросил я.

– Будешь удивлен. Любой конфликт с судом или мусорами здесь приветствуется.

«Мусора», сказал он. Отсидел всего неделю, и уже «мусора». Обычное для Джерарда определение стражей порядка – «свиньи», как называют их все, кого они по соображениям политики или моды (что то же самое) сильно раздражают. «Мусора» или «легавые» – жаргон профессиональных преступников. Возможно, Джерард решил выйти из криминальной академии, именуемой тюрьмой, преступным авторитетом. Впрочем, вымогательство и поджоги, по-моему, все-таки не его кусок хлеба.

Тут я перехватил чей-то взгляд за два-три стола от нас. Там сидел жилистый, нервный тип с вытатуированной под глазом слезой. Ему определенно надоело общаться с женой и кучей детишек (полагаю, то была его жена; есть у криминальных элементов сентиментальная тяга к браку), и он решил прицепиться к Джерарду.

– Эй, принцесса, – крикнул он, – кто твой дружок?

У меня мелькнула мысль послать ему воздушный поцелуй, чтобы подтвердить его подозрения относительно Джерарда, но я испугался последствий, причем даже не для себя, а для Джерарда, что было куда серьезнее, ибо в отличие от меня скрыться ему было некуда.

– Принцесса? – переспросил я его. – Хорошее имечко.

– Катись-ка ты домой, Гарри, а? Отвали.

– Да, – согласился я. – Так и сделаю.

Безусловно, нам с Принцессой предстояло как-то восстановить добрососедские отношения. Поэтому предложение Лидии в качестве сюрприза устроить для него праздничный ужин в честь возвращения домой после двухнедельной отсидки очень мне понравилось. Это было особенно кстати, учитывая, что с Эриком мы так и не познакомились ввиду непредвиденного пребывания Принцессы на казенном обеспечении. Кроме того, я решил, что время для знакомства Принцессы с дизайнером Эриком, женихом Лидии, выбрано нами вполне удачно: в его присутствии мы вряд ли сцепимся всерьез.

Единственная загвоздка с сюрпризом оказалась в том, что Принцессу – с этого момента я снова буду называть его Джерардом – выпустили несколько раньше, чем мы рассчитывали, и в результате ужин готовил он сам. Расположение духа у него было самое счастливое; вероятно, сказывалось благотворное действие выхода на волю.

Встречаться с другом Лидии ни мне, ни Джерарду не горело: гораздо важнее было успеть наругаться всласть. Я чувствовал себя до странности подавленным. Утром пришло письмо от Эмили, которая закончила первый этап своих антарктических изысканий. Мое письмо она, вероятно, не получила, поскольку ни словом о нем не упомянула. В экспедиции она чудесно проводила время и спала с геологом по имени Джон. О намерении порвать со мною прямо не говорилось, но, читая между строк, я намек понял. И, несмотря на перспективу представить ей Элис, когда она вернется, мысль о том, что меня бросили ради какого-то камнетеса, не давала мне покоя. У него даже приличной работы в СМИ нет.

Джерард кинулся звонить Элис из автомата, как только вышел из тюрьмы. Это я знал, поскольку она тут же перезвонила мне, чтобы отчитаться и предупредить, что он уже едет домой. Ей он сказал, что на две недели уезжал в служебную командировку; она ответила, что знает, где он был. Почему-то она согласилась встретиться с ним, «чтобы решить пару вопросов».

– Надеюсь, его влечение к тебе вы обсуждать не будете? – спросил я без намека на юмор.

– Ну что ты, – заверила Элис, хотя, ясное дело, ради этого и назначена встреча, а иначе я и спрашивать не стал бы.

Ни на какие кулинарные изыски мы с Джерардом не отважились: он – поскольку после тюрьмы не было настроения, а я так вообще не умею, поэтому мы просто закупили в супермаркете гору готовой еды, несколько бутылок вина и сели за стол напиваться и ждать счастливую пару.

Знакомство с Эриком меня несколько волновало, однако я искренне радовался, что Лидия нашла себе нового друга, или, если угодно, жениха. Вдруг его появление ознаменует начало наших с нею новых отношений, честных и открытых, и мне уже не придется все время следить, что я говорю. Никаких особых секретов у меня нет, к проституткам не хожу; нет и тайных желаний (например, пойти к проституткам), реализовать которые не хватает смелости. Просто с Лидией я встречался по велению сердца и головы, но не органов размножения. Она невероятно умна, интересна, хороша собой (если знаешь, чего ищешь), и в чем-то мы с нею родственные души. Тут большего и желать не приходится. Мы любим одну и ту же музыку, фильмы, книги – да почти все. Но, увы, она меня не заводит, потому что внешне она не в моем вкусе. Появление Эрика убедит ее в собственной привлекательности, и я смогу быть честнее и раскованнее.

Удивительно, как мы сумели продержаться вместе целых два или три года – наверное, все же два, – пока он нас не разлучил.

Я не хотел порывать с Лидией, поскольку убедил себя, что при столь полном духовном родстве наша физическая несовместимость не важна. В пятьдесят все выглядят одинаково, а после пятидесяти можно прожить вместе еще полвека. Логика очевидна: было бы лучше остаться с женщиной, которую я так люблю, чем встречаться с кем-то, кто нравится сильнее, но понимает меньше. Не хочется обнаружить, что мне нечего сказать матери своих детей, когда они разлетятся кто куда и мы впервые за восемнадцать лет сядем обедать вдвоем. Вот какой фигней я забивал себе мозги почти двадцать четыре месяца.

Я смотрел на красивых девушек в кафе, барах или журналах и думал: хочу такую, почему нельзя? Уверен, Лидия тоже видела, что я смотрю. На упрек любой другой девушки я отшутился бы: «Ну да, смотрю, конечно, такие красавицы ведь не каждый день попадаются». И девушка не обиделась бы, потому что это к ней я тянулся в полусне поутру, ее руку машинально ловил на прогулке в парке, с нею встречался взглядом. С Лидией было сложнее, поскольку хоть делал я все то же самое, но из вежливости, а не от страсти. Нет, в то время я еще не знал всепожирающей страсти, настоящей страсти, что кипит и бурлит полгода, а потом проходит без всяких неприятных последствий. С Лидией такое даже не начиналось.

Не то что с ее предшественницей, помешанной на искусстве немкой, с которой я познакомился, когда она позвонила мне в дверь, чтобы спросить, не нашего ли щенка подобрала на улице. Знаю, в мужских журналах подобные истории обычно предваряются словами «никто из ваших читателей этому не поверит», но, честное слово, так оно все и было. Несмотря на сразу два ненавистных мне качества – ее пламенную любовь к искусству и немецкое происхождение (простите, я знаю, что это нехорошо, но они сами начали), – а также весьма неприятную, безумно неестественную манеру поведения, наш роман был столь бурным, что я втайне ждал письма от соседских кроликов с просьбой угомониться во имя приличия. Девушку эту я бросил ради Лидии, потом, разумеется, жалел, и, естественно, мы еще раз переспали спьяну, встретившись, чтобы обменяться вещами, забытыми друг у друга дома, но, пожалуй, все-таки я поступил правильно.

При всем моем бескорыстии, я был удивлен, чтобы не сказать большего, когда Лидия в конце концов бросила меня сама, объяснив это недостатком физического влечения. Я же терпел. С ее уходом мне стало совсем нечего делать по выходным, но месяца через два мы начали встречаться снова, и, как взрослые, зрелые люди, открыто обсуждали своих новых партнеров, которых у нас на самом деле не было. Наконец она подцепила какого-то мальчика по имени Кевин, которому, по-моему, физически нравилась не больше, чем мне, и духовно их тоже мало что связывало. Несмотря на то что он был мятежный фотограф, а Лидия имела высокооплачиваемую работу в крупной фирме, он тем не менее считал себя вправе демонстрировать, насколько он умнее, постоянно выискивая в ее речи грамматические ошибки.

Я искренне недоумевал, почему она не найдет себе кого-нибудь получше, ведь для понимающего человека она просто находка. После разрыва с Кевином она почти год мыкалась одна, я же волочился за каждой юбкой. Мы с Лидией очень разные: я человек нормальный, а она – человек возвышенный и утонченный. Пока я старался минимальными усилиями получить максимум удовольствия и найти приличную подругу, открытую нестандартным предложениям типа любви втроем, Лидию занимали вещи иного порядка: она искала у любимого человека поддержки, желала чувствовать, что он ценит ее поддержку и отдает должное ее душевным качествам, но хотела, чтобы ее ценили еще за внешние данные. Сравнить это можно только с разницей между мужскими и женскими представлениями о порядке. Мужчина тратит на уборку в комнате два часа и чувствует себя героем, изваявшим скульптуру из мраморной глыбы. Входит женщина и говорит: «Как-то здесь не прибрано». Как мужчина вы этого не видите, поскольку в вашем мозгу отсутствует центр, чувствительный к мелкому беспорядку. Женщины действуют на более совершенном уровне. Они знают то, чего мы не знаем. И на здоровье, если это приносит им радость.

Что поразительно, в Эрике Лидия нашла человека, способного замечать мелкий беспорядок не хуже ее. Очевидно, он устраивал ее во всех отношениях, и душевно и физически. Ожидая их появления, я все более проникался уверенностью, что меня ждет встреча со сверхчеловеком.

Какие ассоциации возникают у вас при слове «дизайнер» применительно к мужчине? Изящный, хрупкий, лысеющий, верно ведь?

Эрик нас не разочаровал: строгий черный костюм, наголо выбритая голова, черная футболка. Единственное, что выбивалось из общего стиля, – серьга в ухе, словно гамбургер из «Макдоналдса» на банкете.

– Извините за опоздание, – мужественно произнес Эрик. Выговор у него оказался чем-то средним между надменно-светским и кокни, а может, наоборот. Французские корни, как видно, были запрятаны очень глубоко.

– Не волнуйтесь, – заверил я. – Обидеть нас не так-то просто.

– Вот как, – кивнул он. – В таком случае в квартире у вас редкостный срач.

Лидия истерически расхохоталась. Я оценил остроумие гостя, но Джерард так и впился в него взглядом.

– Боюсь, времени у нас было маловато, – процедил он, – и пришлось купить все готовое в супермаркете.

– Слава богу, – откликнулся Эрик. – Терпеть не могу, когда меня пичкают домашней стряпней. Новая мода пошла: приходишь к кому-нибудь на обед, и тебя травят кулинарными изысками, которые приличные люди постесняются испытывать на лабораторных крысах.

Это мне тоже показалось довольно смешным, но Джерард усмотрел в словах Эрика начало долгой ссоры и упускать такой случай не собирался.

– На лабораторных крысах я ничего испытывать не стал бы, – заявил он.

– О боже, – испугался Эрик, – вы ведь не пресмыкаетесь перед коровами?

– Что-о-о? – не понял Джерард.

– Ну, вегетарианец. Они считают, что лучше женщинам выжигать себе глаза некачественной косметикой, чем причинить зло опасным сельскохозяйственным вредителям. Скажу я вам, если б вы видели, что может натворить в курятнике одна-единственная лисица…

– Каким еще вредителям? – смеясь, спросил я.

– Кроликам. И другим подлым тварям.

– Кажется, вы полагаете, что убивать животных ради забавы нормально? – встрепенулся Джерард, не поняв, что Эрик шутит.

– Более чем нормально. Необходимо. Это важный этап взросления. По-моему, надо сделать его обязательным для всех. Ввести в средней школе экзамен по охоте. Понимаете, это научит детей ответственности и даст им понять, что жизнь трудна. Помню, когда я мучил свою первую кошку…

– Позвольте ваше пальто, – усмехнулся я. Лидия, та вообще заходилась от смеха. Эрик мне нравился, определенно нравился. Вряд ли он отличался особой чувствительностью, но мне было радостно видеть Лидию с нескучным человеком – то есть таким, каким я считаю себя.

Джерард, однако, решил дать гостю понять, что снимать верхнюю одежду преждевременно.

– Ты что, придурок, оборзел? – спросил он. Я думал, общий смысл вопроса до Эрика дойдет сразу, хотя реакция аудитории его, судя по всему, не особо интересовала. Некоторые прячут светильник своего негодования в укромных местах, но иногда случается так, что прятать негде. Джерард понятия не имел, зачем ему что-либо прятать. Он своих эмоций не стыдился.

– Нет пока, – спокойно ответил Эрик, до глубины души удивив меня умением настолько игнорировать оскорбление. – Я действительно полагаю, что вегетарианство следует запретить; оно непатриотично. Британской мясной промышленности ваша поддержка необходима. Если то, чем вы собрались нас потчевать, тоже вегетарианское, я есть не буду.

Обожаю такой юмор. К тому же в наше время он весьма распространен.

Когда мы садились за стол, Лидия настолько развеселилась, что я испугался, не хватит ли ее удар.

– Да, все вегетарианское, – подтвердил я. – Сам я не вегетарианец, я бы не выдержал, но есть мясо в приличной компании становится все труднее и труднее.

– Вы серьезно? – спросил Эрик, как будто ему только что сказали, что в будущем ему придется самому стирать себе белье.

К этому моменту Лидия от смеха уже практически билась на полу в конвульсиях.

– Хотите, я состригу вам в тарелку пару собачьих шерстинок? – с неподдельным воодушевлением предложил Джерард.

– То есть блюдо рыбное? – уточнил Эрик. Мы с Лидией дружно грохнули.

– Рыбное блюдо – как это по-пролетарски, – заметил я.

– Нет, это чили син карне по рецепту Линды Маккартни, – ответил Джерард. – Сиииин карне. Без мяса.

Сиииин он прогудел угрожающе низко, как реактивный самолет, теряющий высоту над Уральскими горами.

– Надеюсь, вы не обидитесь, – сказал Эрик Джерарду, дав мне основание верить, что надежда его беспочвенна, – но есть эту гадость я не могу.

Теперь Лидия колотила рукой по столу и блеяла, как детеныш мула, только что нашедший маму после долгих поисков. Мне показалось, с последней шуткой Эрик несколько переборщил. Видел же, что до Джерарда не доходит.

– Ну и хрен с вами, – веско заявил он.

– Это он в тюрьме набрался, – извинился за друга я.

– В вине тоже мяса нет, – продолжал Джерард. – Может, выйдете и купите себе кровяного пудинга в качестве приправы?

– Чтобы никому не доставлять беспокойства, – сказал Эрик, и я задумался, что такое в его понимании беспокойство, – я выскочу на минутку и куплю картошки фри с копченой колбасой. По дороге к вам мы проходили мимо киоска.

И действительно вышел, громко хлопнув дверью.

Когда через пять минут он не вернулся, из этого можно было сделать два вывода: или шутка затянулась, или никто и не думал шутить. Еще через десять минут я осознал, что, должно быть, Эрик говорил серьезно. Уж не знаю, что он подумал обо мне, если я ржал над тем, как он мучил кошку, или о Лидии, досмеявшейся до икоты. И потом, всерьез могло быть сказано далеко не все. Я посмотрел на Лидию, отбивавшую на столе какой-то странный ритм, и подумал: «Это до чего же надо было дойти, чтобы связаться с таким типом». Так стрелок в окопе отстреливается до последней пули, не заботясь, от чьей руки погибнет сам, лишь бы поскорей.

– Ты где его взяла? – спросил Джерард, хотя ему уже говорили.

– На работе. Он такой забавный. Говорит, когда нам придет время рожать ребенка, я точно выберу кесарево сечение.

– Почему? – опешил я от столь неожиданного поворота беседы.

– Потому что кесарю – кесарево! – заявила Лидия, которая, как я теперь понял, успела не только порядочно набраться, но и принять кое-что покрепче.

– Начнем или подождем, пока наш граф Дракула в образе летучей мыши впорхнет в окно? – спросил Джерард, отвечая на собственный вопрос шагом в сторону кухни.

– Он человек совершенно не церемонный, – сказала Лидия.

– Я заметил, – процедил Джерард, отступая к плите, и принялся греметь сковородками, умудрившись дважды обжечься.

Мы с Лидией немного поболтали об Эрике. Я все-таки не оценил его иронию.

– То есть он сам не верит в то, что говорит?

– Вроде того, – ответила Лидия. – С этим вообще довольно сложно. Он начинает нервничать, тиранить окружающих… Но мне он отлично подходит.

– Надеюсь, душенька, надеюсь, – сказал я голосом старой тетушки.

– Вот это мы и делаем с самого каменного века, – сказал Эрик. Уходя, он, видимо, только прикрыл дверь и явно продолжал свой оживленный монолог, пока ходил за продуктами.

– В вашей памяти данная эпоха, безусловно, свежа, – заметил Джерард, который успел вывалить всю готовую еду в одну миску и теперь водрузил ее в центре обеденного стола. Возмущенным взглядом он проследил, как Эрик разворачивает принесенную колбасу, мясо в тесте и картошку фри с соусом карри. Я принялся за свое овощное пюре с чувством легкой зависти.

– В этой колбасе свиная щетина, – заявил Джерард, как, впрочем, я и ожидал.

– И кишки, – поддакнул Эрик, заглатывая лакомый кусок целиком. Не успев дожевать, он продолжил тему: – Мясоедение неотъемлемо присуще человеку. Есть первобытные желания, подавить которые почти невозможно. Колбаса, колбаса!

Последнюю «фразу» он проиллюстрировал странными жестами, будто запихивал себе в рот что-то очень большое.

– Не верю, – сказал я.

– Возьмите, к примеру, половое влечение.

– Зачем мне его брать, оно мне нужно, вот и все, – ответил я Джерарду и Лидии (по-моему, вполне остроумно). Я знал, что повторю это еще не один раз.

– Вот ты, Гарри. Ты, кажется, надеешься на долгие отношения с той новой девушкой, о которой рассказала мне Лидия?

– Да-а-а, – протянул я, как верховный судья, следящий за сложным юридическим спором.

Джерард вскинулся, как сеттер, почуявший зайца.

– Ты ее любишь?

– Может, не надо об этом сейчас? – запротестовал сами понимаете кто.

– Да, – сказал я тоном верховного судьи, подтверждающего свою готовность ответить на запрос Вестминстера о праве простых смертных носить горностаевые мантии, а также о разрешении на стоянку автомобилей для членов палаты лордов.

– И все же это не помешало вам трахнуть бывшую подружку Джерарда через два дня после возвращения из Венеции, – широко развел руками он, будто объясняя закон бутерброда, падающего маслом вниз.

Наступила тишина. Я смотрел на Эрика, хорошо понимая, что, при недавнем появлении перед судом за нападение на Джерарда, полиция весьма однозначно расценит, если я проломлю собственный обеденный стол головой дизайнера. Или чьей бы то ни было еще.

– Да ты, кажется, действительно придурок, – сказал я. – По какому праву ты приходишь в мой дом и треплешься о моей личной жизни?

Как дошло до меня позже, это было признание вины. Лучше бы я ответил так: «Даже близко нет, козел, тебя неверно информировали».

– Прошу прощения, – почему-то обидевшись, заявил Эрик, – я не виноват, если вы не любите правду. Я говорю как есть. Если не нравится, когда выводят на чистую воду, не надо было трахать эту девку. Я ничего такого не сделал, просто вывел вас на чистую воду.

Он надулся и съел ломтик картошки.

– Нет, – возразил я, – очень даже сделали.

Возможно, вы ожидали, что во время нашей перепалки на лице Джерарда «отразится сложная гамма чувств». Все-таки он только что узнал, что его сосед и до нынешнего времени лучший друг переспал с его же нежно любимой бывшей подружкой, а с другой стороны, он обрел великолепный повод развести меня с Элис. Он понимал, разумеется, что я буду все отрицать, но сверхъестественное женское чутье, вероятно, подскажет ей, что я лгу.

Однако подобные умозаключения лишь показывают, как неверно вы понимаете психологию Джерарда. Выражение лица у него было, как будто он выиграл в лотерею в тот день, когда команда, за которую он болеет, выиграла кубок УЕФА, а любимая девушка созналась в бисексуальной ориентации и робко спросила, не будет ли он возражать против любви втроем с ее подружкой из модельного агентства. Теперь он получил веское, по его мнению, доказательство того, что Пола шлюха, полное оправдание мести мне и идеальный способ ее осуществить. Он упивался наслаждением, как пес, уверенный, что длинный тонкий сверток под рождественской елкой – запасной хвост.

– Так, так, – сказал Джерард. – Так, так, так, так, так. Такушки так. Так вашу и перетак. Так.

– Прости, – промямлила Лидия. – Пола рассказала мне. Нам.

– Одно из достоинств картошки с колбасой, дружище Эрик, в том, что их можно есть на ходу. По-моему, жаль упускать столь чудную возможность.

Я бы ударил его, но, похоже, он мог за себя постоять.

– Что? – не понял Эрик.

– Дверь на улицу вон там, в прихожей.

– Нет, погодите, – встрепенулся Джерард.

– Если вы не понимаете шуток… – начал Эрик. Лицо у него было настолько потрясенное, будто не по правилам сыграл я. – Лидия, я не знал, что твои друзья такие противные.

– Пора вам сваливать, – сказал я. – Понравилось тебе у нас, лысенький?

Эрик вскочил из-за стола, Лидия следом за ним.

– Ваша беда в том, что вы не способны стерпеть, когда в центре внимания оказывается кто-то другой, – заявил он на прощанье. Ох, если б я не был таким трусом…

– Вот здесь вы ошибаетесь, – возразил Джерард. – Думаю, сейчас он дорого дал бы, чтобы оказаться в стороне.

Хлопнула дверь. Мы остались одни.

– Просто она говорила, что в постели ты ноль, – проорал Эрик в щель почтового ящика.

– О боже! О боже! О боже! – твердил Джерард, как тот полицейский, что приходил к нам снимать показания. – Итак, что же мы имеем? Ты тоже ноль в постели? Вот сюрприз так сюрприз.

И побежал в гостиную, подпрыгивая, как ягненок. Побежал губить меня.

18 ГОНКА СМЕРТИ

Решение убить Джерарда было не столь скоропалительно, как может показаться на первый взгляд. Следовало многое обдумать.

Лишить жизни человеческое существо отнюдь непросто, ибо вы автоматически вступаете в конфликт с законом. Среднестатистическое убийство порождает уйму протоколов, циркуляров и прочих бумаг. Потому-то полицейские и стремятся сократить количество трупов на подотчетной территории до абсолютного минимума, всеми правдами и неправдами сажая под замок тех, кто пытается его повысить.

Так что любой здравомыслящий молодой человек, морально готовый к пожизненному заключению, должен трезво обдумать реальную перспективу провести за решеткой двадцать лет (ну, пусть даже не двадцать, а года три-четыре, если вы белый, не ирландец, мужчина и вам сопутствует удача) и задать себе один важный вопрос: удастся ли мне уйти от ответственности? При утвердительном ответе все сладко, как сон труженика. Если нет, нужно искать другие пути.

Моим ответом, при сегодняшнем качестве полицейского надзора, было твердое «да» – если только подойти к делу правильно. Это представляло некоторую сложность, пока, следуя проторенным другими убийцами путем, я не обратился за вдохновением к средствам массовой информации. В моем случае телевизор – настоящий кладезь нужных идей.

Менее чем через сутки после званого ужина с этим хлыщом Эриком и Лидией я смотрел выпуск городских новостей (он, к слову сказать, выходит в шесть часов, минут за сорок пять до того, как нормальные люди доберутся с работы домой и включат телевизор), и мое внимание привлек сюжет о статистике смертей на дорогах Лондона. Как я понял, основная группа риска – велосипедисты. Такие, как Джерард.

Если вы убийца и задумали убить велосипедиста в Лондоне, сначала вам надо его поймать. Автомобиль здесь вам не пригодится. Слишком большое движение, слишком много дорожных работ на проезжей части. На автомобиле, даже на моем «Ягуаре», велосипедиста не догонишь. То есть, конечно, если поравняться случайно, можно расправиться с ним безнаказанно. Автомобили просто преследуют велосипедистов: давят, толкают под колеса другим, наносят несовместимые с жизнью травмы. Наезд на велосипедиста считается болезненным, но почти необходимым этапом в развитии всякого автомобилиста, подобно прорезыванию зубов у младенца. Убей одного, и автоинспектор лишь улыбнется, отряхнет с тебя пыль и отпустит с богом. Так добродушный дядюшка помогает подняться разбившему коленку мальчугану. «Ничего, – говорят они, – с каждым может случиться. Я и сам на прошлой неделе…» Да и, кроме того, для такого дела «Ягуар» чересчур заметная машина.

Если хотите убить велосипедиста, загнать его и прикончить, как бешеную собаку, мотоцикл – то, что вам нужно. На мотоцикле, особенно большом и мощном, как мой «Ямаха Р1», запросто можно оттеснить его на полосу встречного движения, и делу конец. Никто и глазом моргнуть не успеет. «Дорис, ты видела, мотоциклист сейчас толкнул на грузовик того чесоточного парня на велосипеде? Запомни номер».

Как всякий, кто претендует на разносторонность характера, я счел необходимым разобраться – то есть обдумать – моральный аспект проблемы. Знаю, убивать нехорошо, но не надо экскурсов в историю религии или вегетарианства. Убийства – часть нашего повседневного существования, они случаются везде и всегда. Важнее другое: Джерард мой друг. Тут возникает следующий вопрос: что такое дружба?

Когда-то давно мы с Джерардом разговорились о природе дружбы. Он начал с философствования на тему, что я в дружбе не понимаю главного и думаю, будто достаточно рассказывать друг другу анекдоты и вместе ходить пить пиво. Кстати, так оно и есть. Тем не менее я тоже задал ему теоретическую задачу, чтобы проверить, на что он способен ради дружбы. Ты можешь, спросил я его, в рабочий день встать в три часа утра, чтобы поднять упавший дух друга (ушла девушка/проблемы по службе/сломалась машина/еще хуже)? Да, ответил он. И я знал, что он не лукавит: его хлебом не корми, а дай показать, как он умеет заботиться о ближнем. Потом мы поговорили еще о том о сем, и речь зашла о собаке.

– Ты смог бы, – спросил я его, – если б мы продали квартиру и пути наши совершенно разошлись бы, оставить пса мне, зная, как он мне дорог, как много значит для меня?

– Нет, – ответил Джерард. – Потому что для меня он тоже много значит.

– Но в этом ведь и заключается дружба? – заметил я. – Когда счастье друга для тебя важнее, чем собственное?

– Нет, это любовь.

– Но можно ведь любить и друга: «положить жизнь свою за други своя». Этот стих нравится мне в Библии больше всего; много лирики и мало назидательности.

По мнению Джерарда, оказалось, что жертвенное благородство глупо. Если отдашь жизнь за друга, то больше тебе наслаждаться дружбой не придется, так зачем тогда жертвовать?

Это привело нас к противопоставлению жизни в медицинском смысле (дыхание и размножение) жизни как многоцветному полотну, вечнозеленому дереву с золотыми плодами. Мне даже показалось, что в каком-то смысле проще отдать предпочтение первому, чем второму. Заслонить друга грудью от пули – и вся твоя жертва, но отдать ему нектар, а самому до конца дней вкушать хлеб, воду и бутерброды из «Макдоналдса»? Невеселая перспектива, а? Джерард согласился. Между счастьем для себя и счастьем для меня он твердо выбрал первое. Друг – это тот, с кем можно выпить, кто развеселит, – короче, кто упрощает вам жизнь. Если надрываешься как проклятый, чтобы сделать счастливыми друзей, «они не выполняют своего предназначения», заявил он.

Все это бродило у меня в голове, когда новости закончились и я вышел в прихожую посмотреть, как Джерард надевает велосипедные зажимы на брюки и светоотражатели на колеса, готовясь к выезду в ночную смену на «Скорой» в качестве уборщика человеческого мусора с Северного кольца. Отдых в тюрьме обошелся ему в две недели неоплачиваемого отпуска. Даже с работы не уволили. Верно говорят: уж если не везет…

Джерард копошился в коридоре, ища светоотражатели, и наконец нашел их в собачьей корзинке, куда я их неосмотрительно спрятал.

– Интересно, Джерард, будешь ли ты грустить, если я завтра попаду под автобус? – спросил я.

– Ужасно, – ответил он. – Это еще часов шесть ждать, что в твоей компании покажется вечностью. – Помолчал,наслаждаясь собственной, действительно удачной шуткой. – Но ты выживешь, и не мечтай даже. Принять наказание из-за Элис ты заслужил.

Наказание? Одно слово, а с образом мыслей человека все понятно.

Джерард покатил велосипед к двери.

– Как-нибудь на неделе поговорю с Элис, – сообщил он, – так что на твоем месте на ближайшие сорок лет я бы придумал для себя что-нибудь другое.

Сразу же после званого ужина я боялся, что он позвонит Элис при первой возможности, но скоро понял, как заблуждаюсь. Зачем ему торопиться? Все козыри у него на руках, и, когда их выкладывать – дело хозяйское. Кроме того, он хотел, чтобы я подождал, помучился, осознал последствия и поунижался перед ним. При этом совершенно исключено, чтобы он раздумал сообщать Элис про Полу; в его понимании, да, возможно, и по жизни, я его смертельно оскорбил, и теперь ему представился случай отомстить.

Разумеется, я знал, что делать, если уж он меня заложит. За короткое время знакомства с Элис Джерард успел разбросать по ее квартире презервативы, назвать ее саму подлой изменницей, признаться ей в любви (именно в такой последовательности), предъявить ей подборку старых, явно никому не нужных порнографических картинок и сесть в тюрьму. На этом фоне мое утверждение, что он все это выдумал, покажется вполне правдоподобным. Вот только врун я никудышный, и Элис мигом прочтет по моим глазам, что я ее обманываю.

Лидия, разумеется, советовала быть честным и принять все как есть, быть смелым, – хотя с этим у меня вечные проблемы. По мне, смелость – просто недостаток воображения. Храбрость – все, что остается, когда обман себя исчерпал; это как мартини в конце вечеринки, когда уже выпита последняя банка пива. Выбора нет, чего уж там, а если б был – разве мы пили бы мартини?

Весь день после званого ужина я следил за Джерардом и звонил Элис, которая, как обычно, была то на одной, то на другой деловой встрече. Застать ее удалось только с шестой попытки. Понятия не имею, чем она занимается на работе, что с ней так трудно связаться. Нет такого дела, чтобы не найти четырех-пяти часов в день поболтать с друзьями. У меня даже мелькала мысль, что она работает по-настоящему, в прямом смысле слова. Но этого, как уже упоминалось выше, не делает никто. Мой врач, полицейские, все, кого знаю я, своей работы не выполняют. Нет, конечно, время от времени частично они что-то делают, но не в полном объеме. Только Джерард трудится не за страх, а за совесть, но, согласитесь, халатность фельдшера была бы слишком очевидна родственникам того, чье сердце вы так и не удосужились завести вновь. Наверное, даже я не смог бы спокойно посмотреть в глаза матери малого ребенка, который синеет от удушья, и сказать: «Извините, я говорю по телефону с другом». И потом, Джерард не бросил работу, когда получил деньги Фарли.

– Куда мне себя девать? – сказал он.

– А зачем себя куда-то девать? – удивился я.

Хотя вот и Лидия тоже вкалывает по-честному, и Эмили в Антарктиде вряд ли филонит. Все равно гулять по ночам там не с кем, кроме пингвинов и белых медведей. Тут мне стало любопытно, заметил ли вообще Адриан, что я уволился. Я решил позвонить в банк и спросить, перевели мне очередную зарплату или нет. Оказалось, перевели.

Когда наконец я дозвонился до Элис, она была в удручающе жизнерадостном настроении. Пожалуй, слегка рассерженной она устроила бы меня больше: был бы повод закончить разговор быстро. Я хотел проверить, по-прежнему ли она мне рада, но чтобы при этом ни малейшего намека на мою интрижку с Полой в голосе не проявилось, как зловеще проступают пятна крови на руках убийцы. Вообще покрывать свои грехи я умею неплохо. Никогда не порю горячку: не покупаю цветы охапками, не начинаю слишком живо интересоваться, как моя девушка провела день. Мне все это не подходит: на моем лице любая вина столь заметна, что тут полумерами не обойтись. Обычно я затеваю ссору, причем совершенно без повода, типа «какого черта ты все время такая милая?», и после бурной перебранки, в ходе которой один из нас возмущенно покидает поле боя, смиренно и подобострастно прошу прощения. Тогда мой виноватый вид объясняется раскаянием после ссоры, а не изменой. И, кроме того, мне уже не надо воспринимать каждый мрачный взгляд своей девушки как знак того, что она меня раскусила.

Но с Элис так почему-то не получалось. Ссора в самом начале романа могла быть истолкована как нападение с целью защиты. Правда, я тут же утешил себя тем, что переживаемые мною муки совести – свидетельство искреннего чувства к Элис. С любой другой девушкой я бы особо не страдал и спокойно ушел бы от ответственности, и не было бы паники, охватившей меня, когда я услышал в трубке голос Элис. То не было состояние автокатастрофы, когда обреченно следишь, когда одна за другой отказывают системы жизнеобеспечения твоих отношений с любимой, но скорее ступор тощего очкарика на футбольном поле промозглым январским утром, когда в лицо летит грязный мяч и учитель физкультуры вопит: «Пасуй, слюнтяй!»

– Гарри, маленький, как ты? – спросила Элис. Маленький. Она назвала меня маленьким! – Говорить долго не могу, я на очень важной встрече, очень-очень важной, правда!

Здесь нужно заметить, что маленьким она назвала меня чуть насмешливо, по-свойски, без слюнявой нежности.

– Я на минуту, – обрадовался я, подгоняемый страхом скорого разоблачения. – Просто хотел спросить, может, вечерком забежишь? Я бы приготовил ужин. Или хотя бы заказал что-нибудь на дом.

– Ой, – протянула Элис, напомнив мне о сбавляющей скорость машине – изящной, стремительной, прекрасной. – Хотелось бы, но сегодня никак. Уже обещала пойти в ресторан с компанией с работы.

– Это очень важно, мне нужно тебе кое-что сказать.

Что именно, я, хоть убейте, не знал. Разумеется, к тому времени статья в газете еще не натолкнула меня на мысль толкнуть Джерарда под колеса.

– Ух ты, как интересно, что же?

– По телефону не могу, но это очень важно. Ну, пожалуйста!

– Ну ладно, я все отменю, но лучше пусть новость будет хорошая.

– А как же, – заверил я, имея на то свои причины.

Я еще слышал в трубке ее голос, когда Джерард вышел из квартиры, громко хлопнув дверью. Я представил себе, как он, мерно крутя педали, катит через Фулхэм, презрительно щурясь (я никогда этого не видел, но знаю, что он щурится) на местных жителей в джинсах, мокасинах и теннисках от «Хэккет», одинаковых, как китайцы эпохи Культурной революции. Скоро он поедет по Челси, презрительно щурясь на богатых, на каждом из которых надето столько, что впору прокормить голодающую деревню, и на дам, убивающих время в кафе и магазинах до ужина.

Потом, после презрительного проезда через Гайд-парк, он окажется у Мэрилебон, в богатом арабском районе, но из соображений политкорректности презрения своего не проявит. Далее по маршруту Кэмден и презрительный взгляд на сидящих в пабах юнцов с волосами всех цветов радуги и сережками во всех частях тела. И вот, наконец, Арчвэй, настоящая нищета, которую Джерард уважает, – грязь, тараканы, разруха. Никаких тебе «я тут временно, пока не накоплю на первый взнос за квартиру». Пожалуй, чувства Джерарда на протяжении всей поездки я вполне разделяю, вот только публика из «Макдоналдса» раздражает меня не меньше, чем завсегдатаи Понт-де-ла-Тур.

Я стоял в прихожей, мысленно провожая Джерарда. Дверь еще дрожала от того, как он ею грохнул, и этот треск отдавался в мое будущее, заглушая все остальные звуки: гомон моих будущих детей в садовом бассейне, веселый лай будущей собаки, зовущей их играть, голос будущей Элис, спрашивающей меня, помню ли я, что на выходных мы едем к маме.

Эхо от хлопка смешивалось с доносящимся с улицы монотонным гулом машин. Все это заполняло мой мозг, и мыслям требовалось немалое усилие, чтобы пробиться сквозь звуковую завесу, как голосу – перекричать шум прибоя в ветреный день.

Затем за дверью раздались шаги, и из щели почтового ящика посыпались пестрые листовки. Я нагнулся за ними: автосервис, салоны красоты, Пицца (именно так, с заглавной буквы, дабы подчеркнуть значение Пиццы в современной жизни), ремонтные работы. Раздражение на Джерарда росло и зрело, но росла также и моя симпатия к нему, к тем временам, когда мы были вместе, пусть даже ничего особенного не вспоминалось. Я представил себе, что он убит, представил тело под колесами какого-нибудь автофургона, и мне вдруг захотелось защитить его, хотя я же сам и желал ему зла. Он должен умереть, как любимая собака, укусившая ребенка, но мне будет грустно, когда его не станет.

Я смотрел на ворох цветных бумажек с единственной мыслью: Джерарду бы это не понравилось. Он разозлился бы. Вечно они суют нам в ящик всякую дрянь, игнорируя табличку с просьбой обходить нашу дверь стороной. Зачем Джерарду лишний раз огорчаться?

Я распахнул дверь с яростью мужа, ожидающего найти за нею жену в постели с любовником, и миг спустя уже гнался по улице за почтальоном, потрясая зажатыми в кулаке рекламками и вопя во весь голос.

Наверное, я ожидал увидеть невзрачного подростка, топающего по улице с полной сумкой дурацких листовок, или обрюзгшего дядьку лет пятидесяти, одышливо катящего в гору набитую печатной продукцией сумку на колесиках. Но когда почтальон повернулся ко мне лицом, я вздрогнул. То была женщина лет шестидесяти, даже в рабочей одежде подтянутая и опрятная. Судя по всему, она причесалась и накрасилась перед самым выходом. В столь приличной блузке и твидовых брюках стоять бы ей за прилавком с пирожными на благотворительном базаре, а не заниматься делом, в котором предел самых честолюбивых мечтаний – когда-нибудь подняться до разносчика пиццы. Мухлевать с кредитными карточками для этой дамы было бы более достойным выбором. Что стряслось с нею, в чем ей так не повезло, упустила ли она удачу или отказалась от нее по своей воле?

– Да? – отозвалась она, слегка напуганная комком сунутых прямо ей под нос бумажек, маленьких приглашений к уюту или счастью, советов, как жить лучше и ярче. Я не знал, что сказать. От ее мягкости, от ее страха собственное хамство резануло меня еще больнее.

– Для кого это все?

Слова пришли ниоткуда, будто по волшебству, – возможно, возникли в результате моей возни с листовками.

Женщина посмотрела на меня как на дурачка.

– Для вас, – пожала плечами она, – вам остается лишь решить, чего вам хочется.

И, показав пальчиком на рекламки, улыбнулась любезной, строго выдержанной улыбкой полковницы, отдающей туповатому ординарцу распоряжения насчет сельского праздника.

Она была права. Все это для меня, только протянуть руку и взять. Я подумал о Джерарде; сейчас он как раз едет через Челси, и остается лишь догадываться, когда из самого счастливого человека в Лондоне я превращусь в разносчика никому не нужных объявлений. Этого я ему не позволю, особенно после того, как добился всего, о чем только мог мечтать.

День выдался жаркий и влажный, и я чувствовал, как майка прилипает к спине. Женщина по-прежнему смотрела на меня как на психа. Мне хотелось двух вещей: чтобы пошел дождь и убить Джерарда, причем об убийстве я думал вполне конкретно, четко и хладнокровно. Из-за какой-то мелочи он вознамерился лишить меня счастья, просто чтобы мне было так же плохо, как ему. Наказать ни за что, за то, чего я и делать-то не хотел. Мне предстояло выбрать: или и мне, и ему остаться ни с чем, или одному из нас не жить.

Орлиным взглядом Джеймса Бонда я взглянул на циферблат своего «Симастера». Да, я и часы купил новые, разве я не упоминал об этом? Джерард уехал всего пять минут назад. Сейчас семь часов вечера. В восемь придет Элис.

У моего мотоцикла предельная скорость 170 миль в час, а до ста он разгоняется быстрее, чем отъявленный обжора приканчивает большую упаковку чипсов «Принглз». 7.05 – если не терять времени, я смотаюсь туда и обратно за полчаса.

Джерард работает в Уиттингтонской больнице. Я знал, что он всегда едет через Гайд-парк, потом по Мэрилебон-роуд, трехрядному шоссе с вечными пробками, потом огибает Риджентс-парк, где автомобилисты получают последний шанс разогнаться от души перед заторами Кэмдена. Я видел, как некоторые выжимают там 60–70 миль в час. Если Джерард в неудачный момент свалится с велосипеда, ему конец. А поскольку он собрался сломать мне жизнь, то, резонно рассудил я, смерть – единственная форма личностного роста, доступная ему в ближайшие полвека.

Не то чтобы меня совсем не мучила совесть – мучила, разумеется, но, как говаривала моя тетушка, откуда ты узнаешь, что тебе это не нравится, если не попробуешь? И если я его догоню, а довести дело до конца духу не хватит, по крайней мере, я с приятностью прокачусь по парку.

Я бегом вернулся в квартиру, схватил свой мотоциклетный шлем и кожаную куртку Джерарда, не такую заметную, как мой дорожный прикид, и бросился в гараж. В десять минут восьмого я уже выезжал на Фулхэм-роуд. В четверть девятого промчался по извилистым дорожкам Гайд-парка, благополучно миновав все ограничители скорости. Гневом божьим пронесся по Мэрилебон-роуд, с непревзойденной ловкостью лавируя между потоками машин. Затем свернул в Риджентс-парк и при выезде на длинную, сквозную георгианскую аллею заметил вдалеке Джерарда, мерно крутящего педали старомодного драндулета с высоким рулем, который, как рассчитывал Джерард, сделает его милее для девушек, чем обычный горный с двадцатью четырьмя передачами. Он напомнил мне старинную заводную игрушку или что-нибудь еще, столь же безнадежно устаревшее.

– Ну, давай, – шепнул я мотоциклу, включая сцепление. Дорога подо мною пропала, ветер засвистел в ушах, и я чуть не влетел ему в заднее колесо, успев снизить скорость буквально в полусотне метров от него. Есть в автомобилях и мотоциклах нечто, заставляющее вас, если вы за рулем, забывать об их существовании. Они продолжение вашего тела, а не механизм. Это вы можете без усилий мгновенно разогнаться от нуля до шестидесяти миль в час. Это вы, а не ваша машина, мощнее сотни быков и втрое быстрее леопарда. Я чувствовал, что волен протянуть руку и одним пальцем переломить Джерарду хребет. Естественно, я ошибался. Для этого пришлось бы убрать руку с рукоятки сцепления, отчего я неминуемо остановился бы и упал.

Джерард сбавил ход, чтобы повернуть направо, в Кэмден, и остановился у ворот парка. Машины летели по шоссе навстречу ему всего в полуметре от его переднего колеса. Чуть подтолкнуть его вперед – и все, привет, а потом я скроюсь. На аллее парка ни пешеходов, ни машин. В шуме и суматохе никто и не заметит мотоцикла. По беговой дорожке Риджентс-парка я домчусь домой, не успеете вы и глазом моргнуть. А что скажет полиция? «Его убил мотоциклист, а у вас тоже мотоцикл» – для Королевской системы правосудия не довод. Кроме того, они трогательно, по-детски не способны отличить факт от вымысла, так что моя безопасность стопроцентно гарантирована.

Я уже поравнялся с Джерардом. Он даже не заметил меня, да и зачем бы, если мотоциклисты и велосипедисты часто оказываются рядом на светофорах и поворотах.

Поток машин почти иссяк, и нога Джерарда зависла над педалью. Тут из-за поворота, куда метили мы, показалась машина, и Джерарду пришлось остановиться. То был «Мерседес» с низкой подвеской, затемненными окнами и подсветкой под кузовом. Из окна тяжко ухал какой-то первобытный ритм. Тот, кто внутри, изо всех сил старался быть похожим на торговца наркотой. Возможно, он и был наркоторговцем: теперь они не считают нужным прятаться. Джерард проводил автомобиль негодующим взглядом. На дверце мелькнула надпись: «Крутые «мерсы» – тел. 0181 КрутМерс для КЛЕВЫХ ребят!»

– Крутые «мерсы», – повторил Джерард вслух; я, впрочем, заметил только, как шевелятся его губы. Последний раз такой презрительный оскал я видел у нашего пса, когда мы водили его к ветеринару чистить зубы.

– Крутые «мерсы», – рассмеялся я. Тоже терпеть не могу такие тачки.

Всю жизнь я делал, что говорили, и никогда не шел на риск. Из школы в колледж, год спустя после колледжа – на работу. Обычный конвейер, с которого я ни разу не сошел. Лишь прихоть судьбы избавила меня от пожизненной тупой рутины тележурналистики. Я положил руку на плечо Джерарду. Машин на дороге прибавилось, по крайней полосе с ревом несся «Роллс-Ройс». Вот и подходящий для него конец, подумал я, – буквально погибнуть под колесами капитализма. Впервые в жизни я брал на себя ответственность. Пусть я все еще смеялся над «крутыми «мерсами», но сознавал, что смеяться и ребячиться осталось недолго. Отныне своей жизнью распоряжался я сам.

Вот только было мне от этого как-то не по себе. Я – дитя развитой системы обслуживания. Никогда не случалось мне во гневе замахиваться гаечным ключом, я сам не покрасил ни одной рамы, не приготовил обеда. Это делали за меня профессионалы. И вот я задумал убийство – тоже работка не для любителя. Чтобы оно получилось, необходимо правильное развитие. Года в четыре таскать газеты у почтальона, затем издеваться над пенсионерами, постепенно дорасти до грабежа и наконец, выучившись на детских ошибках, идти на большое, серьезное, мокрое дело.

И даже тогда никакой гарантии успеха не существует. Во-первых, подобный послужной список выдает в вас подонка из низов общества – полную противоположность подонку светскому, который работает в Сити и убивает других, не пачкая собственных рук. Вот если бы для убийства не требовалось немедленных решительных действий, я отлично справился бы. Недаром Адриан называл меня «прирожденным журналистом». Кроме разговоров, я действительно ничего больше не умею.

И потом, я не мог допустить, чтобы последними словами Джерарда стали «крутые «мерсы». Этого он мне не простит, будет являться по ночам. Он хочет на прощанье произнести «Намасте», что на хинди или по-непальски значит «Я чту бога в тебе», хотя, по-моему, более вероятно следующее: «Ты вообще собираешься убирать за собой все это дерьмо?»

Я хлопнул его по плечу. Он обернулся с видом мелкого воришки, застигнутого с поличным бароном Франкенштейном, и спросил:

– Ты что здесь делаешь?

Несмотря на мой шлем, он узнал меня, но глаза у него по-прежнему трусовато бегали.

– Не знаю, – ответил я, прямо как в кино.

– Ты надел мою куртку, – сказал он.

Я вдруг ощутил, насколько она мне мала. Руки торчали из рукавов, точно у переростка. Должно быть, выглядел я по-дурацки, чувствовал себя скованно, и это меня разозлило.

За нашими спинами загудела машина. Мужчина моих лет, сидевший за рулем, примерный семьянин, судя по бесформенному свитеру, раздраженно махал нам руками. Рядом с ним сидела его жена, дама неопределенного возраста от тридцати до шестидесяти. А может, и не жена; может, дело просто в свитере, таком же бесформенном, просторном и в то же время строгом, как и у ее спутника.

– Задерживаете! – кричал он. – Чего остановились? Ну, скажите на милость, чего встали?

Я заметил, что дорога снова свободна. Охотники, ищущие оправдания собственной дикости, утверждают, что никогда чувства не обостряются так, как в момент, когда видишь добычу. Тогда в человеке просыпаются дремлющие с первобытных времен инстинкты. Впрочем, футбольные фанаты, мои школьные знакомые, говорили примерно то же самое. Теперь я понял, что это такое. Часть меня осознавала свое место в системе мироздания; я был винтиком в гигантском механизме, сконструированном, чтобы направить Джерарда под колеса встречных машин. Толкнуть его на дорогу казалось столь же естественно и непреодолимо, как наступление приливной волны на берег. Для части меня.

А другая часть чувствовала себя ужасно глупо: слишком тесная куртка, слишком мощный для парковой дорожки мотоцикл, дикое намерение убить друга из-за женщины. Как часто говорят на судебных процессах, «когда я оглядываюсь назад, все это кажется таким нелепым». Только, к счастью, мне еще рано было оглядываться, я смотрел вперед, если вы понимаете, о чем я; мозги все-таки не окончательно мне отказали.

И вот я стоял там, как осел меж двух копен сена, – положение незавидное, чтобы не сказать идиотское. В течение одной секунды предстояло решить, что мне милее – Элис или родной уголовный кодекс.

Поэтому, естественно, я толкнул Джерарда.

Правда, будучи верен себе, толкнул не от души, как на разудалой вечеринке, и не как мощная медсестра упирающегося ребенка перед кабинетом зубного врача. Нет, то был дружеский тычок: «Как дела, старый пень?» или «Мы с тобой дружим столько лет, так что какие тут обиды?» Оказавшись перед выбором – делать или не делать, – я принял соломоново решение: сделал наполовину.

– Ты что, спятил? – довольно громко, но скорее встревоженно, чем сердито спросил Джерард.

Я оглянулся через плечо на дядьку за рулем. Тот уже чуть ли не улыбался и понимающе кивал головой. «Дорожное бешенство», – объяснил он жене, которая приоткрыла окно, чтобы лучше видеть.

– Слушай, не говори Элис, – сказал я.

Он серьезно, почти сочувственно посмотрел на меня.

– Извини, Гарри, тут либо ты, либо я. Она одна такая – и я должен. Или ты, или я. Ты поступил бы так же.

Машины мчались мимо нас. Мне стало неуютно, я вспотел и разозлился.

– Если вы не собираетесь драться, может, отойдете с дороги? – крикнул человек в свитере.

– Не знаю, что бы я сделал, – возразил я.

– Почему на тебе моя куртка? – спросил Джерард.

Я заново проиграл в памяти всю эту историю и задумался: неужели мне могло прийти в голову убить его? Всерьез, по-настоящему? Неужели я не просто играл с этой мыслью, остановившись, когда она стала слишком опасной? Не знаю, чего я рассчитывал добиться путем подобных упражнений, но почему-то настроение у меня испортилось окончательно. Понимаю, если б я действительно убил Джерарда, то чувствовал бы себя еще хуже, но меня угнетало сознание того, что я упустил возможность распорядиться своей судьбой. С другой стороны, жизнь друга оказалась для меня важнее собственного счастья, а в наше время не все могут сделать такой выбор. Похоже, я оказался способен любить. Негуманные мысли сделали меня человеком.

У вас, вероятно, никогда не возникало желания убить друга, но, быть может, ваши друзья просто не давали вам повода. Я имею в виду не месть, не ревность или какие-нибудь еще расхожие предлоги, а реальные причины. Когда выбирать приходится между вашим счастьем и чужой жизнью. Вы или они. Согласились бы вы прозябать в нищете, чтобы спасти друга от смерти? Пожертвовали бы ради друга рукой или ногой, сели бы в тюрьму на год?

Разумеется, в истории есть масса впечатляющих примеров самопожертвования, но, если за подобное поведение дают медали и Нобелевские премии мира, можно сделать вывод: такое случается далеко не каждый день.

Еще интересно, как все обернулось бы при ином повороте событий, если б вместо того, чтобы убивать Джерарда, мне представилась возможность спасти его: окликнуть, когда он, зазевавшись, ступит на дорогу, прямо под колеса, или вытащить из моря. Думаю, в таком случае гибель его была бы неизбежна. Я пришел к весьма неприятному выводу: Джерарда я не убил потому, что для этого пришлось бы что-то делать, действовать, менять свою судьбу, чего я совершенно не умею. В общем, лучшего друга я не убил потому, что кишка тонка.

Я показал водителю в свитере средний палец и нагло взглянул ему в глаза, показывая, что убегать не собираюсь, хотя другую руку с рукоятки сцепления не убирал – на случай, если б он все же вышел из машины. Жена в свитере скорчила мне гримасу, отчего стала чуть симпатичнее. Я нажал на газ, свернул на объездную дорогу и поехал восвояси.

«Вот и все, – думал я. – Маски сброшены. Теперь придется сказать ей правду».

19 МОМЕНТ ЛЖИ

Домой я вернулся без чего-то восемь и срочно заказал суши в японском ресторанчике на нашей улице. Они обещали прислать заказ минут через сорок.

– Боже, хорошо еще, что это не нужно готовить, – процедил я в трубку. Не осуждайте меня: убить друга или подраться с дядькой в бесформенном свитере я не способен, зато вполне могу быть резок и требователен в телефонном разговоре с официантом-японцем, едва понимающим по-английски.

Элис опаздывала, и мне стало совсем грустно. Я совершенно не понимал, как быть теперь, когда Джерард чудесным образом спасся от смерти. Провоцировать ссору не стоило и пробовать; все равно до Элис в конце концов дойдет новость о моей интрижке с Полой. Я включил телевизор, прощелкал все программы и остановился на «Спасении домашних животных», чтобы успокоить нервы. Вот передача, которой можно верить. Может, стоило бы пойти туда работать? Ведущий, Рольф Харрис, вещал о собаке, кусавшей всех подряд, и чудесном дрессировщике, избавившем ее от дурной привычки. «Вот бы он со мной позанимался», – подумал я.

Еще днем я купил розу и бутылку шампанского. Розу поставил в вазочку на столе. Желая придать интерьеру особый блеск, разорился на ведерко для льда, куда и поместил непомерно дорогой напиток. Принимать душ было уже некогда – и незачем, поскольку в этот вечер на интимную близость рассчитывать не приходилось; не дошло бы до полного отчуждения – и то спасибо. Пожалуй, я выдержал бы небольшую, недельную бурю с последующими редкими проблесками былой симпатии.

Итак, я надел черную рубашку, в которой выгляжу стройнее (не стройным, а лишь несколько стройнее), серые японские брюки от Муджи (знаю, знаю, но я же девушку принимаю, а не в кегельбан иду) и рыжий кожаный пиджак Фарли, явно весьма недешевый; глянул в зеркало и вполне себе понравился.

Затем слегка запаниковал, что в доме мало выпивки, поскольку планировал напоить Элис до бесчувствия, прежде чем сообщить ей неприятную новость. Тот милый человек, что запер Джерарда на две недели под замок, не назвал бы это правдой, только правдой и ничем, кроме правды. Также я собирался сам перед решительным объяснением набраться до положения риз. Как мудро заметил Ленард Коэн, «я никогда не говорил, что я смелый». В половине девятого Элис не появилась. Думая о Коэне, я пошел к себе, чтобы поискать в свалке на полу его диск. Он спокойно лежал там, всем своим видом предрекая бесславный конец нынешнего вечера.

Далее я заглянул в холодильник. Восемь банок «Хайнекена» холодной фильтровки – пиво для серьезных людей. Сорта крепче употребляют только студенты да алкаши; солидные люди пьют размеренно и тормозной жидкостью не соблазняются. В холодильнике еще нашлась пара-тройка бутылок светлого чешского из личных запасов Джерарда, которые я мог при необходимости позаимствовать. Я сказал, что крепкое пиво пьют только студенты и алкоголики, но забыл про гурманов типа Джерарда. Не буду распространяться о гурманах вообще, замечу лишь, что для мужчины назвать себя гурманом – то же самое, что назвать себя опытным кулинаром. Это характеризует вас как человека с изысканным вкусом (именно так – я сверял по толковому словарю), а по-нашему, по-мужски – вы просто знаете больше всех и потому вы круче всех. Сказать «я гурман» – все равно что сказать «я великолепен». Наличие хобби (смотри выше) тоже дает возможность о чем-нибудь поговорить, если вы не обладаете ярко выраженными личностными особенностями, а мы, будем откровенны, почти никогда ими не обладаем.

Вообще, чем дольше я живу на свете, тем больше убеждаюсь, что у мужчин, как правило, с личностными особенностями неважно. Разумеется, личностные особенности совсем не то, что личность как таковая. Если вы личность, то, удачно сострив раз в двадцать лет, вы чувствуете себя вправе говорить громче всех. А если вы обладаете личностными особенностями, значит, у вас есть свое видение мира и вы способны донести его до других так, чтобы они поняли. При этом вовсе не обязательно зацикливаться на мелочах, соревноваться, кто больше выпьет, иметь странные политические взгляды, заумную речь либо причудливую манеру одеваться.

Заветное желание почти всех мужчин на свете – подчинить любые личностные особенности коллективной идее мужского братства. С самого раннего детства мы радеем об одном: прийтись ко двору, быть физически крепким, быть членом банды, курить за гаражами, выпить с приятелями, нравиться девушкам. Вот такие невеселые мысли одолевали меня, когда Элис позвонила в дверь. От нечего делать я качал пресс, поэтому пришлось бежать вытирать пот со лба. Лосьон после бритья у меня давно закончился – единственный флакон, купленный пару лет назад моей сорок первой подружкой. Я зашел в ванную, задумчиво повертел в руках собачий шампунь… Нет, настолько я еще не опустился.

Рассказывая о свиданиях с Элис, я всякий раз по два абзаца кряду донимаю читателя многословными восторгами насчет ее красоты. Ограничусь тем, что у пса, не видевшего ее с самых похорон, при одном взгляде на нее подогнулись лапы и помутился взор.

– Привет! – сказала Элис. На ней было платье цвета слоновой кости, на которое она умудрилась не посадить ни единого пятнышка. Если б я надел что-нибудь подобное, то уже через десять минут можно было бы подумать, будто я наводил порядок в хлеву.

– Привет, Рекс! – воскликнула она, потрепала Рекса по голове, и он, как подкошенный, рухнул прямо ей в ноги. «Странно, – подумал я, – какая-то она слишком восторженная. Или возбужденная?»

Затем страстно поцеловала меня, и я с облегчением почувствовал, что от нее пахнет спиртным.

– Прости за опоздание, ходила в бар с сослуживцами. У меня потрясающая новость!

Свои слова она подчеркивала широкими взмахами рук. «Будто роль играет, – подумал я. – Или выпендривается».

– Входи, входи.

– А почему ты в пиджаке? Ты куда-то собрался? – спросила она.

Странно, мне казалось, я выгляжу вполне нормально.

– Я только что с улицы. Выходил за пивом, – соврал я, снял пиджак и повесил на вешалку.

– Ух ты! – воскликнула Элис, войдя в гостиную.

Забыл сказать: там я тоже прибрался и пропылесосил. Даже сгреб гору компакт-дисков под кресло.

– Роза!

Мне было интересно, как она отреагирует. Многие девушки моего круга подчеркнуто равнодушны к цветам и шоколадным конфетам в отличие от девушек светских или просто бедных.

«Вижу, что роза, – всем своим видом говорят они, – но вы только не подумайте, что это, если она мне нравится (может, нравится, а может, и нет) дает вам право обращаться со мною как с глупенькой девочкой. Шоколада, впрочем, я поем. С видом ироничным и понимающим».

Не хочу сказать, что девушки моего круга умнее, чем бедные и светские, – хотя в огромном большинстве когда-то они были умнее и беднее, – просто свой ум они используют иначе. Умная светская дама, как правило, «смела до дерзости, безбоязненно ходит одна, куда хочет, и добивается, чего хочет». Но в мужчинах ей нравится «старомодная учтивость». Вообще-то девушки победнее ничем от нее не отличаются. А мои сестры по духу живо интересуются успехами и ошибками феминистского движения семидесятых годов и тем, могут ли они позволить себе что-нибудь от Прада или Жан-Поля Готье.

– Символ твоей приязни, – чуть заплетающимся языком произнесла Элис, взяла розу за стебель, понюхала, но вряд ли что-либо ощутила, поскольку тепличные розы не пахнут.

Она улыбнулась. Пес ретировался из гостиной, чтобы прийти в себя.

– Вот, значит, как ты живешь. Покажешь потом квартиру?

– Можно, – промямлил я, вдруг вспомнив свою комнату, неприбранную настолько, что Эмили, моя полярная подружка, говаривала, что сюда впору вызывать не уборщицу, а спецотряд по разбору завалов после авиакатастрофы.

– Ты хотел что-то сказать, прежде чем я сообщу мою новость?

Оказывается, Элис говорила со мной.

– Нет, давай ты первая.

– По-моему, лучше ты. Наверное, наши новости как-то связаны.

– Откуда ты знаешь?

– Женское чутье.

Она вовсю кокетничала, что несколько меня раздражало. Подобное поведение раздражает меня и в лучшие времена, но, наверное, сейчас я злился, догадываясь, что она может меня бросить.

– Нет, нет, давай сначала выпьем.

Элис села на диван. Я откупорил шампанское.

– Не скажу тебе мою новость, пока не услышу твоей, – глупо хихикнула она.

«Интересно, – подумал я, – сколько она уже выпила?»

Затем сел с нею рядом, радуясь возможности наконец-то выпить, но мучительно сознавая, что шампанское в гомеопатических дозах (не более бокала на один прием) вряд ли на меня подействует.

Элис сделала глоток и поставила свой бокал на пол. Она по-прежнему хохотала. Не успел я пригубить шампанского, как она стремительно поцеловала меня снова, что было еще более неприятно, чем кокетство, и положила руку мне между ног.

– Давай поиграем, – расстегивая на мне ремень, предложила она. – Кто первый кончит, первый и рассказывает.

Я эту затею не оценил, но, с другой стороны, вдруг Элис больше никогда не допустит меня к себе? Так хоть будет что вспомнить. Я залпом допил шампанское и, не говоря ни слова, притянул ее ближе. Мы поцеловались, моя «страсть» взыграла, и, как тогда с Полой, меня захлестнула бесшабашная лихость, бездумное наслаждение плохим поступком. Если плохо было бы признаться в измене до того, как мы переспим, после – просто ужасно. И все же в недолгом отчуждении после близости мне будет проще выговориться, потому что Элис покажется не такой притягательной. Грустно, конечно, но уж как есть.

Я подмял ее под себя, распластал на диване. Прежнее раздражение смешалось с томлением, и я ощутил невероятную жажду сделать ее своей, забыть обо всем, что нас разъединяет. То же чувство я испытывал, когда встал за спиной у Джерарда и едва не толкнул его под колеса, только сейчас решить предстояло всего-навсего, как распорядиться самим собой, что проще. Как быть, я не знал. Сиюминутное удовлетворение или долгая игра? Пес вошел в гостиную и уставился на нас. Как бы поступил он? Собаки – отличные поводыри для слепых, но как быть с эмоциональной слепотой? Где они, поводыри для души, собаки, которые предупреждают: «Вот тут лучше к ней прислушайся», а потом советуют, что делать дальше? Где обучают таких собак, где их найти? Ни за какие деньги не купишь.

– Сейчас отделаю тебя так, как никто и никогда, – сказал я.

– Поглядим, на что ты способен, – ответила она, расстегивая мне брюки, и запустила руку внутрь. Злая, скрытная, прекрасная, пьяная.

Признание уже вертелось у меня на языке. Наверное, лучше проронить небрежно: «Я тут на прошлой неделе переспал с бывшей пассией Джерарда, а у тебя что интересного?» – но мои размышления прервал звонок. Я рванулся к двери. Элис ухватилась за мои штаны, так что пришлось выползти в коридор, волоча ее за собой, будто в игре с овальным мячом, где распаленные участники тузят и щипают друг друга почем зря. Люблю я эту игру, особенно на международном уровне. Искренне одобряю любой матч, в котором толпа трудящихся аборигенов вышибает дух из толпы учащихся английской частной школы.

– Это из ресторана, я должен забрать суши, – взмолился я.

– Тогда, мальчик мой, придется тебе делать это без брюк.

Она уже стащила одну штанину, истерически смеясь, пока я полз вперед, подобно Джону Уэйну под колючей проволокой и пулеметным огнем. В любой другой ситуации я порадовался бы, если девушка неземной красоты попытается изнасиловать меня в моей же собственной прихожей, но рвение Элис лишь добавило яркости маячившему в моем мозгу образу Полы. На черта я с ней связался?

– Ах ты, дрянь, – сказал я вслух.

– Прости, – спохватилась она.

– Да нет, не ты, я о другом подумал.

В дверь опять позвонили.

– Рада, что пробуждаю в тебе такие мысли, – надулась она.

Я добыл из кармана брюк деньги, кое-как привел себя в порядок, отпер дверь, отдал за пару кусочков сырой рыбы столько, что впору вызвать панику на валютном рынке, и вернулся к Элис. Она как будто бы слегка протрезвела, а может, ее безумная игривость приутихла от обиды.

– Ну что, есть будем? – спросила она. Обиделась, точно.

– Да, конечно. Послушай, не сердись, сам не знаю, что на меня нашло.

Я налил себе второй бокал шампанского, выложил на тарелку суши. Элис вина почти не пила. Мы молча принялись за еду. Теперь, когда у Элис испортилось настроение, мне стало спокойнее. Если человеку в хорошем настроении сообщить плохую новость, он воспримет ее острее и больнее. Разумеется, и это можно довести до крайностей. Помню, как первая большая любовь Джерарда, девушка по имени Кандида (убить мало просвещенных родителей: назвать ребенка в честь грибковой инфекции!), потеряла работу на той же неделе, когда умерла ее мама. Тогда-то он и решил порвать с нею, причем главным его доводом было: «Она ведь сказала, что хуже уже некуда», и долго сердился на нее за то, что сожгла подаренное им руководство «Как сохранить любовь».

– Ладно, скажу тебе свою новость, – глотнув шампанского, сказала Элис.

– Давай лучше сначала я.

Потому что я просто не мог позволить ей сообщить мне что-то хорошее. Слишком гадко выйдет: да, милая, у тебя чудесный щеночек, а теперь собирайся, нас ждут в сиротском приюте.

Она рассмеялась:

– Этак мы до утра просидим.

– Запросто, – подтвердил я, совсем загрустив. – Но правда, лучше я первый скажу. Понятия не имею, как ты к этому отнесешься. Не знаю даже, как начать… мы вместе чуть больше месяца, все только начинается, и слишком рано еще…

Глядя в сторону, Элис вертела в руках тепличную, ничем не пахнущую розу. Интересно, догадалась или нет?

– Я не хотел, чтобы это произошло так, и когда увидел тебя впервые, то вообще не верил, что это возможно.

На самом деле я опять соврал. После первой встречи я мечтал, как мы будем мирно стариться вместе, а Элис будет благодушно подмигивать моим юным любовницам. Теперь, к собственному изумлению и тревоге, мне была нужна она одна. Наиболее цинично настроенные из вас отнесут мой пыл за счет того, что Элис могла в любой момент хлопнуть дверью, но правы окажутся лишь отчасти. Наверное, я просто влюбился по-настоящему. Она улыбалась, как должны улыбаться девушки, как улыбаются они в наших мечтах. Могу поклясться, глаза ее искрились, то есть буквально ловили отблески света и отражали его.

– Не хочу врать. Я не могу вечно держать это в себе.

Да, что-то я слишком долго собирался. Всего-то и надо, что взять и сказать: я тебе изменил, я негодяй, я хуже самой подлой собаки, я крысиный бутерброд со всеми потрохами.

– Да? – чуть задохнувшись, спросила она. Стереосистема тихонько играла «Туманный день в Лондоне» Фрэнка Синатры, а по телевизору Рольф говорил о какой-то кошке, которую, как это ни грустно, пришлось пристрелить. «Иди ты на фиг», – подумал я.

«На прошлой неделе я переспал с бывшей подружкой Джерарда». Увы! Я произнес это лишь мысленно. Слова никак не могли найти дорогу к губам.

– Да? – повторила Элис. «Ну, давай, – подумал я. – Скажи, прыгни прямо из парной в ледяную воду, тебе же потом лучше будет. Три слова: я тебе изменил. Все равно Джерард расскажет, а не он, так она сама почувствует, как бы я ни отпирался. Смысла нет. Игра подходит к концу. Пора открыть глаза, даже если увидишь полную мерзость; пора быть мужчиной».

– Я люблю тебя и хочу, чтобы ты вышла за меня замуж, – сказал я.

– Ладно, – просияла она, тут же забыв про обиду. – Согласна.

20 ТАКОЙ ЖЕ НИКЧЕМНЫЙ, КАК ВСЕ

Суши остыть не может, поэтому то, что осталось, было вполне съедобно после того, как целый час мы, по выражению авторов любовных романов, «падали друг другу в объятия», а по опыту простых смертных – «лезли друг другу в трусы». Я каким-то образом умудрился в пылу сближения допить все шампанское и потому, слегка отдышавшись и выкурив сигарету, пошел на кухню за пивом для себя и джин-тоником для дамы. Было десять часов вечера. Джерард должен был вернуться утром, часов в девять. Вероятно, мне предстояла самая кратковременная помолвка в мире.

Хорошая новость Элис заключалась в том, что ей предложили работу в Китае, в большой независимой кабельной телекомпании по лицензированию программ. Жить придется в Гонконге, но довольно большую часть работы делать на материке. Вторая хорошая новость – что она собирается отказаться, но предъявить это предложение своему нынешнему начальству как основание для повышения по службе.

– В смысле чтобы больше платили? – уточнил я.

– В том числе, – кивнула она. – Слушай, ты можешь поверить, что мы скоро поженимся?

– Нет, – сказал я, думая о злобном фельдшере «Скорой», летящем на крыльях мести по Северному кольцу, – не могу.

– Страшно, да? Мы столького друг о друге не знаем. Вот, например, ты хочешь иметь детей?

Обычно я отвечаю, что два шестнадцатилетних близнеца меня устроили бы, но сейчас воздержался, сказав просто:

– Да, хочу.

И тут же представил, как снова устраиваюсь на работу, чтобы кормить детей. Хотя, должно быть, это не так уж грустно, когда работаешь ради кого-то. Если для себя одного, тогда точно смысла нет. Можно продать «Ягуар» и найти квартиру попросторнее; все равно машина мне уже надоела. У меня всегда так: три раза попользуешься – и вещь теряет свою прелесть. Вот только с Элис по-другому: при каждой новой встрече она волнует меня все сильнее. Авось Джерард меня поймет. Смирится с тем, что я нашел счастье, а ему путь к Элис закрыт. Вероятно, он найдет в себе силы проиграть красиво, когда узнает о нашей помолвке.

Элис уютно свернулась калачиком на диване, голая, если не считать моего архалука – другими словами, банного халата, который нашла неизвестно где. Кажется, она обрела второе дыхание, поскольку джин с тоником уже прикончила. Я принес ей еще. Я чувствовал себя полным недотепой, но просто не мог сказать ей то, что собирался весь вечер.

Как полагается, мы болтали всю ночь напролет: о детях, домах, будущем. Я заверил, что она изменит интерьер по своему вкусу, а плакат с Марком Боланом я уберу подальше. Кроме этого, мы проявили единодушие во всем. Она не только внушала мне любовь, но и хотела того же, что и я.

– Нам не придется переезжать в какую-нибудь богом забытую глубинку, когда пойдут дети? – спросил я. – Необязательно ведь жить в деревне, правда?

Надо же было насладиться иллюзией общей жизни.

– Нет, конечно, – ответила Элис. – Должны же мои дети чем-то заниматься, пока они растут.

– А вместо пианино можно им учиться играть, например, на электрогитаре?

– Разумеется, – согласилась Элис. – Ты сам будешь наставлять их, чтобы вели себя как звезды, или я?

– Лучше ты, – уступил я. – А два языка с рождения?

– Нет уж. Я выучила четыре языка тяжким трудом и не вижу, почему им это должно достаться легче.

– Можно я посоветую им никогда не ходить на службу?

– Я люблю ходить на службу.

– Ты убеждаешь, я опровергаю, – подытожил я. – Футбол или регби?

– Футбол, – отрезала Элис, – если только мы не будем жить в Уэльсе, а жить там мы не будем. Но для начала сойдет и регби.

– Сколько платить за школу?

– Не больше, чем давать детям на завтраки. Не хотим же мы вырастить из них педиков.

Как же я ее любил! Посмотрел на часы; было два часа ночи. Еще семь часов – и всему конец. Она сказала, что, по ее мнению, со свадьбой лучше подождать до следующего года, чтобы не торопясь разобраться в себе и проверить своичувства. К тому же за это время я успею разъехаться с Джерардом и купить квартиру для нас. Можно было бы и наоборот, Элис переехать ко мне, но Джерард воспротивится. Джерард. Я уже начал забывать о нем. Ночью, когда рядом Элис, его как будто не существовало. На меня волнами накатывали то уверенность, то страх. Минуту я чувствовал, что сдюжу, и вдруг спиной ощущал, что он заглядывает мне через плечо и ухмыляется.

В три часа Элис заснула, и я перешел на чешское бутылочное Джерарда. Хотелось бы отметить, что во сне она выглядела счастливой, но в моем восприятии то было счастье игрока, поставившего все деньги на клячу, которая выходит к финишной прямой предпоследней. Я оглядел ее с головы до пят, по-хозяйски, как могли бы ожидать феминистски настроенные читатели или как ребенок новую игрушку – тщательно, забыв обо всем, мечтая вот бы инструкция была поподробнее, чтобы читать об игрушке, когда с нею не играешь. О чем, кстати, я искренне жалею. Смотреть на женщину как на вещь не только неумно политически, это просто мерзко, но справедливости ради я должен отчитаться, что чувствовал.

Смотрел я на Элис и несколько иначе: так узник приглядывается к брошенному в его камеру связанному по рукам и ногам новому товарищу, пытаясь понять, легче или тяжелее станет ему теперь жить. Мы не знали друг о друге почти ничего, а будущее меня пугало. Даже если сможем разобраться с Джерардом, по обручальному кольцу на пальце Элис мужики сочтут, что с личной жизнью у нее полный кошмар и потому она – легкая добыча. И будут ходить за нею следом, плотоядно облизываясь. Мне придется пойти работать, хотя при моих темпах карьерного роста я вполне мог бы претендовать на руководящую должность и делать даже меньше, чем под началом Адриана. От него по-прежнему не было ни слуху ни духу, а прошло уже больше месяца. Позвонить, что ли, из любопытства?

Возможно, я сотворил бы что-нибудь заслуживающее внимание в компании с интересными людьми, которые не боятся рисковать и готовы скорее приятно проводить время, чем трудиться. Но я знаю так мало воров-медвежатников… Авось Джерард в случае чего возьмет меня на поруки. Вот, опять я забыл о Джерарде.

Элис начала похрапывать. К моему удивлению, меня это не раздражало. Что ж, для начала неплохо.

В четыре часа утра я на руках отнес ее к себе в постель. Она даже не пошевелилась, обессиленная алкоголем, волнением и, должно быть, ожиданием. У меня мелькнула мысль, не взять ли ее спящей, но я решил, что лучше не надо. Впрочем, это хорошо вписалось бы в сценарий… Я укрыл ее, порадовавшись, что сменил постельное белье сравнительно недавно, лег рядом, погладил по волосам.

– Спокойной ночи, Элис. Спи, моя принцесса.

В гостиной оставалось полбутылки чешского пива, поэтому, поколебавшись, я оставил Элис спать одну среди беспорядка, сначала подумав, не прибраться ли, но махнул рукой. Нечего притворяться, пусть любит таким, каков я есть.

Вернувшись в гостиную, я открыл еще одну бутылку пива, но тут заметил недопитую, осушил ее в два глотка и не спеша принялся за полную. Включать музыку было лень, и я слушал звуки просыпающегося города: шум стройки, вой автомобильной сирены, стук дверцы автофургона под нашими окнами. День за днем одно и то же. Мне стало жарко. Я вернулся к себе, надел другую рубашку. Уходить не хотелось, просто сел с бутылкой в изножье кровати, пил и смотрел, как спит Элис.

В семь проснулся пес и попросился на прогулку: я слышал, как он чешется, стуча лапой по полу. Пройдя через гостиную на кухню, я открыл дверь и босиком вышел вслед за ним во двор. День обещал быть жарким, солнце уже успело нагреть бетонную дорожку и бок опрокинутой жаровни для барбекю. На траве валялось несколько мячей. Я, не глядя, через спину забросил их обратно в сад к нашему многодетному соседу. Пес проводил мячики взглядом, радостно подпрыгнул, а затем, когда они исчезли один за другим, разочарованно повел головой.

Не знаю, с чего это я так кротко возвратил деткам мячи. Лето за летом целыми днями у их родителей орал во дворе магнитофон, и от раскатов низкопробного рока сидеть в саду было невыносимо. Отец семейства в шортах и темных очках курил дешевые сигары, а его жена принимала воздушные ванны в лифчике. Никого нельзя заставлять слушать в собственном дворе Фила Коллинза – никого, будь он даже сам Фил Коллинз. Записывать такую фигню – тяжкое преступление, но и оно не заслуживает столь жестокой и нетрадиционной кары, как многократное насильственное прослушивание этой, с позволения сказать, музыки. Однако, если б весь рабочий класс организованно переселился куда-нибудь с нашей улицы, осталась бы жалкая кучка служащих, которые включали бы ту же самую музыку и вели долгие тяжбы, на чьей земле находится дерево у ограды.

«Гав, гав, гав!» – сказал пес, но мог бы сказать и я сам, настолько точно это передавало мое внутреннее состояние в тот момент. Пес на секунду замер, насторожился и рванул обратно в дом. Он услышал, как хлопнула дверь. Вернулся Джерард.

Самое замечательное в человеческом мозге то, что совершенно не нужно прилагать дополнительных усилий, чтобы он работал успешно. Зачастую лучше предоставить ему жить собственной жизнью, ибо, пока вы наслаждаетесь утренней свежестью уютного сада (или, в моем случае, неприбранного двора), он неустанно работает. В этом большое достоинство моего мозга, которое я с годами осознал. Пока я горевал, как докучна погожими летними днями громкая музыка, мой мозг самостоятельно нашел решение проблемы Джерарда, причем такое, что не требовало человеческих жертв.

Я зашел в дом следом за Рексом. Джерард стоял посреди гостиной с пустой бутылкой из-под чешского пива в руках.

– Ничего, – заверил я, – сегодня же куплю еще.

Обычно в ответ на подобные заявления Джерард разражается длинной речью о том, как я всегда обещаю, но ни разу своего слова не сдержал. Но он только взглянул на меня и сказал:

– Ты рано встал или поздно лег.

– Поздно лег, – сознался я.

Он неодобрительно засопел.

– Хочу сказать тебе кое-что, хотя, пожалуй, это ничего не изменит.

– Я и сам собирался.

Он поджал губы, как корпящий над сметой начальник, который понял, что придется уволить лучшего работника.

– Элис и я решили пожениться.

– Мы с Элис, – поправил он, пытаясь скрыть удивление.

– Как, вы тоже?

Мы оба улыбнулись. Помню, я еще подумал, что он отлично держится.

– Это любовь?

Над этим вопросом мой мозг тщетно бился все утро.

– Для нее – да. Для меня – не уверен, но, скажи, кто может знать точно?

На самом деле я знал наверняка, но подумал, что, наголову разбив его в финале, должен хотя бы дать подержать в руках кубок. Теперь до меня дошло, хоть я не очень-то ломал голову, почему Джерард с таким упорством преследовал Элис. Ему и раньше случалось без памяти влюбляться и терпеть неудачи. Тогда он брал пример с младшего брата легендарного шотландца Роберта Брюса, который только взглянул на английские войска и счел за благо сложить оружие и открыть торговлю табаком в Лите. Я не хочу сказать, что Джерард тоже начал торговать табаком. Просто он сдавался без боя. И в случае с Элис его нечестивое упрямство объяснялось не тем, что он потерял девушку своей мечты, а тем, что досталась она мне. Говоря аллегорически, мне вручили долгожданный аттестат эмоциональной зрелости, я сдал экзамен, я завоевал девушку, а не она подобрала меня. Джерард завидовал моему счастью.

Поэтому, если я говорил, что не так уж счастлив с Элис, и мы сошлись только потому, что время пришло, и вместе, возможно, будем очень несчастны, то лишь затем, чтобы взять ее в жены с благословения Джерарда или хотя бы без его проклятия. Слишком она хороша собой, чтобы ему было приятно видеть нас вместе.

– Она девушка, она здесь, она красива и любит меня. Мне тридцать два года. Долго думать нечего, надо брать. Какая разница, люблю я ее или нет? Испытание я прошел и теперь могу спокойно жить дальше.

Он сел на диван, злорадно прищурился, как ведьма при виде Белоснежки, надкусившей яблоко.

– Если все так ужасно и бесцветно, ты, кажется, это заслужил.

– Дошло наконец. – Я внутренне усмехнулся, если такое вообще возможно.

– Все равно я решил ничего ей не говорить.

Он скорбно уставился на свои ботинки, будто желая сказать: «Милые мои, никого-то у вас нет теперь, кроме друг друга».

– Когда сегодня ты догнал меня на мотоцикле, в тебе было что-то такое, будто ты понял, что любовь и брак – вещи действительно серьезные. Обычно для тебя это пустой звук, поэтому сейчас я решил оставить тебя в покое. Думаешь, я ревную, да так оно и есть, но только потому, что ты ее не ценишь. Для тебя сойдет любая. А мне так редко кто-то нравится. Ты неразборчив, а я – очень.

Мне показалось, что это я уже когда-то слышал. Джерард забрался с ногами на диван.

– Поэтому когда я подумал, что у вас все по-настоящему, то хотел отпустить ее. Но теперь вижу: для тебя это простой расчет. Пожалуй, стоило бы сказать ей?

Он вскинул голову, всем своим видом показывая: может, я беден, но гордость и у меня имеется. Мое чувство в этот момент было сродни глухому отчаянию, в которое я впадал, уча Джерарда водить машину. Если он помнил, как заезжать в гараж, то забывал правильно развернуться; вспомнив о развороте, тут же выбрасывал из головы все остальное. Я затаил дыхание.

– Ничего, переживу. Девушка как девушка. Не хуже и не лучше прочих. Она ни за что не поверит, будто я изменил ей в самом начале романа. А если б и поверила, и бросила меня, я нашел бы себе другую, а тебе она все равно не досталась бы. Ты слишком близко от меня.

– Сегодня я это понял. Да ладно, не скажу я ей ничего. Из всех, с кем ты общаешься, она одна не знает. Мы друзья, вот что важно, пора об этом вспомнить. Только можно вопрос? Как тебе с ней было?

Крайне опасно даже с еле заметным пренебрежением отзываться о том, какова женщина в постели или других, более неожиданных местах, где в наше время может произойти совокупление. Умный человек ничего, кроме хорошего, не скажет. Вообразите – роняете вы этак небрежно: «Вообще-то я некрофилией не увлекаюсь, но тут подумал…», а друг в ответ свысока: «Да неужели? А у меня до сих пор вся спина расцарапана». Да, так нельзя. Однако я хотел, чтобы у Джерарда осталось ощущение, пусть иллюзорное, будто он добился чего-то такого, чего я добиться не смог.

– Нормально, – пожал плечами я. – С Полой, по-моему, веселее.

– Ты пригласишь ее на свадьбу?

– А ты не против?

– Против я или нет, для тебя, кажется, особого значения не имеет. На прошлой неделе я был против того, чтобы ты спал с моей бывшей подружкой.

– Извини, так вышло.

Вот это было зря. Получается, я за десять секунд уговорил женщину, которую он сам обхаживал целый год. И ведь дело вовсе не в том, что Джерард чем-то хуже меня. Просто природная застенчивость вкупе с неверно понятыми идеями феминизма (их он нахватался в колледже) мешает ему сказать девушке, что она ему нравится. Джерард фыркнул и с несчастным видом потрепал Рекса за ухом, чтобы утешиться.

– А не будет тебе неуютно, когда в самый счастливый день перед глазами будет маячить живое напоминание о твоей измене?

Я тоже фыркнул – надменно и снисходительно (честное слово, не нарочно):

– Переживу как-нибудь.

– Не трудись, – негромко сказала Элис. Джерард вздрогнул. Она стояла в дверях, вне поля нашего зрения. До этой минуты ее умение перемещаться словно по воздуху, бесшумно и незаметно для окружающих, умиляло меня, но не теперь. Судя по блестящим от слез глазам, она многое успела услышать. Одета она была уже полностью, но по-утреннему небрежно, и, как всегда, сногсшибательно красива.

Я представил себе: где-то высоко в Андах кондор парит на ветру, как сто и тысячу лет назад. В Африке гоняет по улице тряпичный мяч мальчик, в руках которого будущее всего континента. От Дели до Детройта, от Пекина до Бирмингема тысячи детей рождаются в нищете. Мои беды – пустой звук. Я сам – пустой звук. Впрочем, это не утешает.

Мы стояли и молчали. Пес, виляя хвостом, подошел к Элис. Похоже, он утратил способность быть барометром настроения.

Интересно, сколько миллионов людей в книгах, кино и в жизни говорили то, что я сказал дальше?

– Я сейчас все тебе объясню. Это не то, что ты подумала.

– Да? – горько спросила Элис. – А что же? Генеральная репетиция спектакля «Все мужчины сволочи»?

– Я тебя люблю и хочу, чтобы ты стала моей женой. Правда.

– Очень на то похоже.

– Погодите, я помогу, – встрепенулся Джерард. По моему разумению, это было столь же вероятно, как если бы ему предложили участвовать в чемпионате мира по поднятию тяжестей с единственным условием недельку побегать по утрам для тренировки.

– У Гарри всегда так. Это не тебя он не смог удержать, у него и с другими то же. Ты тут ни при чем.

Пожалуй, такого рода помощь, подумал я, Америка оказала Северному Вьетнаму – по контролю за приростом населения.

– Заткнись, Джерард, – велела Элис. Она смотрела на меня в упор, побледнев от гнева. – Господи, а я-то тебе верила. Потому и выйти за тебя согласилась – думала, тебе хватит меня одной. Кто она?

– Моя бывшая подружка, – вопреки запрету выпалил Джерард.

– Джерард, заткнись, – попросил я.

Элис прикусила губу.

– Но ты ведь говорил, она страшна, как смертный грех? Что ты не понимаешь, из-за чего Джерард так убивался?

Джерард, кажется, оскорбился, но это волновало меня меньше всего.

– Да, она жуткая, – подтвердил я, – но после нашей поездки в Венецию я был так счастлив, а она была единственной, кто мог составить мне компанию и разделить мою радость. Я напился, все было классно, а следующее, что я помню, – как мы оказались в постели.

– То есть выходные со мною настолько тебя вдохновили, что на радостях ты трахнул какую-то старую шлюху?

– Э-э-э…

– По-моему, то слово, которое ты ищешь, – «да», – подсказал Джерард.

– Точно, – по-идиотски улыбнулся я. Ну, чему тут улыбаться?

– Ты хоть раз в жизни можешь быть серьезным?

– Таки да, – с видом еврейского комика из Нью-Йорка кивнул я и осторожно шагнул к Элис. – Ты не поверишь, но все время, что я был с нею, я думал о тебе. Именно тогда я понял, как сильно я тебя люблю.

Аргументов для Элис у меня определенно не хватало, и оставалось упирать только на кратковременное помутнение рассудка.

– Поверить не могу, что я это слушаю.

– Жертва собственной половой распущенности. Здорово, правда? – вставил Джерард с видом викария, смакующего фруктовое пирожное.

– Никто в целом свете не нужен мне так, как ты. Я не могу без тебя, – молил я.

– Тем не менее я не хуже и не лучше прочих, просто тебе уже тридцать два, а я достаточно легковерна, чтобы ты мог трахать все, что шевелится, пока я не вижу. Для этого я тебе нужна? Нет уж, спасибо, обойдусь! И вот еще что: я тоже не была влюблена в тебя без памяти. Я не думала: «О, вот он, мужчина моей мечты». Думала я так: «Какого черта? Ты вроде нормальный человек, и во мне тебя, кажется, интересует не только внешность. Для тебя я не боевая добыча, как для других, ну и ладно».

– По-моему, ты была именно добычей, – вклинился Джерард. – Если честно.

Она плакала, и я, как это ни гадко, возгордился, что сумел вызвать у нее столь сильные чувства. Наверное, мы утешаемся, чем можем. Джерарда слегка задело, что мне удалось так огорчить ее. Чем это отличалось от его обиды, когда при нем Полу назвали шлюхой, сказать не берусь, но я все-таки давно его знаю.

Я вообще не понимал, что он до сих пор делает в гостиной. Любой другой на его месте уже сто раз сбежал бы из деликатности. Вероятно, он так вцепился пальцами ног в ковер, что застрял. А может, думал, что сейчас Элис скажет: «Ладно, я вижу, этот толстяк бракованный. Нет, деньги возвращать не надо, я просто беру взамен того тощего брюнета».

– Мне так плохо, – сказала она. – Думала: вот, наконец, после стольких самовлюбленных мерзавцев, психов и обманщиков, нашелся один порядочный человек. Выходит, ошиблась. Ну, что ж, все при мне: молодая, незамужняя, со своим кульманом, и в тридцать один еще бездетная.

– Тебе тридцать один год?! – прохрипел Джерард, как будто она сообщила ему, что раньше была мужчиной. Должен сказать, я и сам опешил. О возрасте я никогда ее не спрашивал, но на вид больше двадцати пяти не дал бы никак. Джерард, судя по выражению лица, размышлял, не применить ли к Элис закон о введении потребителей в заблуждение.

– Да, и это многое объясняет, не так ли? – взглянув на меня, проронила Элис. Что она имела в виду, не знаю, но явно ничего хорошего.

Джерард стоял, уперев руки в бока, и качал головой.

– Так, так, так, – бормотал он, и я испугался, не ляпнет ли он чего-нибудь вроде «подлой изменницы».

– Что ты решила? – спросил я. Я знал, что она уходит.

– Пойду найду себе кого-нибудь и затащу в койку. Вот, может, Джерарда трахну.

Джерард встрепенулся, как пес при слове «гулять».

– Не делай этого, – сказал я.

– Почему вдруг? Почему мне нельзя переспать с ним здесь, если захочу? Ты же спишь, с кем хочешь.

– Да, почему? – поддержал ее Джерард. Я видел, он пялился на ее грудь, предполагая, что к тридцати одному году она могла порядком обвиснуть, и теперь надо свыкнуться с мыслью о том, чтобы представлять себе Элис без идеально упругой груди. Окажись он сейчас с ней в постели, я уверен, что на ее грудь он смотрел бы, как домохозяйка, придирчиво выбирающая на рынке перезрелые помидоры.

– Джерард, не мешай, – сказала Элис.

– Ладно, хорошо, а может, еще вина принести?

Он уже снова подскакивал и раскачивался, как обычно. Вероятно, решил-таки взглянуть на товар, прежде чем отказываться наотрез.

– Нет, не надо.

– А может, потом, позже чего-нибудь захочешь? У меня в комнате есть шампанское, давай я положу его в морозильник?

– Джерард, уйди, прошу тебя, – вздохнула Элис.

– Мне подождать у себя?

– Джерард!

– Но ты же сказала, что, может, переспишь со мной, – возразил он, демонстрируя неслыханные после памятной речи в кладбищенской часовне глубины буквализма. Чем больше я наблюдал за ним в эти минуты, тем сильнее он напоминал мне собаку. Гораздо сильнее, чем Пола. На Элис он взирал, загадочно двигая носом из стороны в сторону, как лабрадор на таможне в аэропорту, унюхавший в багаже что-то запрещенное.

– Женщины! – буркнул он и прошел мимо Элис в свою комнату, бросив на ходу: – Вторая дверь справа.

Мы молча посмотрели друг на друга.

– Присядешь? – предложил я.

Она грациозно подошла к дивану и села, положив ногу на ногу, отвернувшись от меня.

Я понимал: чтобы убедить ее остаться, придется попотеть, иначе с мыслями о большой любви можно проститься сразу, и опять шляться по вечеринкам.

– Все, что я говорил, было ради Джерарда. Он не угомонился бы, зная, что я с тобой счастлив, что у меня есть то, чего он лишен. Я только хотел, чтобы он оставил нас в покое. Вдвоем. Вместе.

Она недобро усмехнулась, оставаясь ослепительно красивой.

– Ты переспал с другой на второй неделе нашего романа.

Я хотел возразить, что на второй неделе как-никак лучше, чем на втором году, но подумал, что Элис не оценит мои философские изыски.

– Знаю и каюсь. Правда, я очень жалею. Всего, о чем мы говорили – дети, будущее, – я хочу, и хочу этого с тобой.

Пододвинувшись к ней, я вкрадчиво дотронулся до ее бедра, но она отвернулась и теперь сидела почти спиной ко мне.

– Как думаешь, ты сможешь меня простить? – спросил я, мысленно представляя, как бегу к Поле за утешением. Вот только розу ей отнести нельзя. Придется выбросить.

Элис плакала навзрыд, и я, оказывается, тоже.

– Никаких особых гарантий я не ждала. Все равно это как в омут головой. Если любишь, всегда надо быть готовой к неудачам. И мириться с ними.

– К каким еще неудачам?

Я испугался, что это камешек в мой огород.

– Да ладно тебе, Гарри, сам знаешь. Шикарный автомобиль, постоянное шутовство, отсутствие цели в жизни. С этим я была готова мириться, потому что ты мне нравился. Очень нравился. Но то, что произошло, уже слишком. Если ты так поступил в самом начале наших отношений, чего ждать через пару лет?

– Я всегда буду тебе верен. Всегда, до самой смерти.

Я говорил искренне. В тот момент я сам себе верил.

– Нет, Гарри, не будешь. За другими женщинами тебе мешает бегать только лень или недостаток уверенности в себе. Ты не будешь верен, потому что хочешь изменять.

Она всхлипнула, высморкалась в невесть откуда взявшийся бумажный платочек.

– Мы с тобой так похожи. Я думаю точно так же. То есть думал. Пока не встретил тебя.

– Прошу тебя, – поморщилась Элис. – Думаешь, мне нужен муж, который неверен в помыслах?

– Но не могу же я отвечать за помыслы.

Не знаю, почему нельзя было просто сказать: «Я не буду изменять тебе даже мысленно». Так было бы куда проще, но вряд ли Элис поверила бы. В своих помыслах все неверны; это называется воображение.

– Не думаю, что это в твоих силах.

Аллилуйя! Биип. Аллилуйя! Биип. Аллилуйя! – надрывался телефон, и пес вскочил, готовый сопроводить меня к нему. Но я остался на месте.

– Пожалуйста, Элис, я так люблю тебя.

Аллилуйя! Биип. Аллилуйя! Биип. Аллилуйя!

Почему-то я чувствовал себя как с тяжкого похмелья, что необъяснимо, поскольку пить как раз перестал.

– Не думаю, Гарри, что смогу быть с тобой после того, что узнала. Мне казалось, ты не такой, как все, но я ошиблась. Ты такой же никчемный.

Теперь она скорее грустила, чем сердилась.

Аллилуйя! Биип. Аллилуйя! Биип. Аллилуйя!

Она была невероятно, фантастически хороша. Я вспомнил Венецию, вспомнил Брайтон, как она толкала меня в кусты, как говорила тому хлыщу в баре, куда ему идти. Я видел ее на носу моторной лодки, освещенную солнцем, по дороге на Лидо. Помню, как подумал и сам застеснялся своей высокопарности, поэтому не сказал сразу, что вода словно устала от мимолетной красоты радуги и создала красоту на века – город на море. Знаю, я уже испытывал нечто похожее, когда был в Венеции без нее, но одни и те же мысли часто приходят ко мне дважды, если не чаще. Это лишь доказывает, насколько они удачны. Я рыдал в голос:

– Элис, прошу тебя!

Аллилуйя! Биип. Аллилуйя! Биип. Аллилуйя!

– Не хочу тебя больше видеть! – Она покачала головой, шмыгнула носом. – Я лучше пойду.

Аллилуйя! Биип. Аллилуйя! Биип. Аллилуйя!

Она растерянно оглянулась, ища пальто и сумку, нашла их в коридоре и перекинула через руку. В такую жару пальто действительно было ни к чему.

– Прощай, Гарри, мы уже не увидимся.

– Элис!

Я хотел поймать ее, схватить, стереть поцелуями этот последний час, прогнать всю боль, что причинил ей и себе, – но стоял и тупо смотрел, как она идет к выходу. Она даже не хлопнула дверью. Меня вдруг бросило в жар. Был август, и я умирал.

Аллилуйя! Биип. Аллилуйя! Биип. Аллилуйя!

– Ты возьмешь уже трубку? С ума можно сойти! – заголосил из своей комнаты Джерард.

Пойти за ней я не мог. Я только шагнул в коридор, к телефону, и вяло снял трубку. Лицо у меня онемело от слез.

– Да, – сказал я.

– Мать вашу, что у вас там творится? – спросил Фарли.

21 ВЕЧНОЕ

С Элис, как это часто бывает в жизни, я через некоторое время все-таки увиделся. Был февраль, как-то вдруг сильно похолодало, и тут она позвонила мне сама. Рассказала, что согласилась на ту работу в Китае, но сейчас приехала на недельку, и предложила встретиться. Хотела узнать, все ли у меня в порядке; я сказал – не волнуйся, не все. Смешно, правда? Ничего нет противнее, чем благополучие бывшего друга. Наверное, просто решила убедиться лично.

После того августовского утра я неделями пытался дозвониться до нее, даже приходил к ее дому, но все без толку. Через месяц я сдался. Впрочем, перед Новым годом, будучи сильно пьян, зашел еще раз, но дверь открыл незнакомый парень и сказал, что Элис больше здесь не живет, а квартиру он снял через агентство. Он даже пригласил меня выпить, но я подумал – вдруг он «голубой», и приглашения не принял.

Возможность увидеть Элис была настоящим подарком судьбы. Тосковал я по ней люто и все думал, что смогу вернуть. Разумеется, у меня хватило бы ума не слишком стараться: не такой уж я законченный неудачник.

Встретились мы днем, в пабе на Хай-стрит—Кенсингтон; выпили и пошли пешком через Кенсингтонский сад, посмотреть на большой круглый пруд и на искрящиеся инеем лужайки парка. Вечерело. Для аморальной поддержки я взял с собой Рекса. Моральная устроила бы меня больше, но вы ведь понимаете, от животного нельзя требовать многого. Если сомневаетесь, отсылаю вас к рассуждениям о собаках-поводырях для душевно слепых.

Я рассказал ей о похождениях Фарли. Моей первой мыслью тогда было, что он призрак, но в загробную жизнь я никогда всерьез не верил. Условия, необходимые, дабы попасть в рай, слишком подозрительно созвучны с требованиями гражданского повиновения, чтобы происходить из иных миров. Блаженны те, кто убирает за своими собаками, ибо они получат что-нибудь хорошее в наследство. При том, что Фарли вряд ли ждал своей очереди у сторожки Святого Петра и, наверное, не грузил уголь в аду, оставалось предположить одно: он в добром здравии. Как оно на самом деле и оказалось.

В Корнуолле он познакомился с некой датчанкой, совершенно ему необходимой, чтобы пережить равнодушие Элис. Они вместе отправились автостопом в Париж, а оттуда – в Индию, где он засел вдали от людей и цивилизации, «собирая себя по кусочкам» (его собственные слова, подтвердившие мои опасения о том, что Фарли был близок к сумасшествию). Полных пять месяцев он жил на две тысячи фунтов – столько было у него в кармане при выезде из Корнуолла, – причем четыреста пятьдесят привез назад. Он предъявил их мне, точнее, сунул под нос, когда я спросил, как получилось, что с его счета в банке ни разу не было снято ни гроша.

На это Фарли резонно заметил: «В Индии на десять пенсов можно прожить хренову тысячу лет».

Впервые он узнал о том, что произошло, по возвращении, в аэропорту Хитроу, при попытке получить деньги по карточке. Только Фарли могли понадобиться еще деньги, если в бумажнике уже есть четыреста пятьдесят фунтов. Когда банкомат проглотил его банковскую карту, он решил снять деньги с кредитки. Тут-то его и повязали.

Почему копы не проверили аэропорты? Они уверяли, что сделали все как надо и это на французском паспортном контроле прозевали, когда Фарли летел оттуда. Французская сторона хранила гордое молчание. Они оставили без ответа даже письмо, которое Фарли послал электронной почтой с реквизированного у Джерарда компьютера.

Разумеется, виноват был и сам Фарли, хотя о прощальном сообщении на моем автоответчике он напрочь забыл, а ключ считал потерянным. Алкоголь и «колеса» действуют на некоторых очень странно. Палатку он действительно бросил, но, поскольку туризм ненавидит, она ему все равно больше не пригодится.

Мне было крайне любопытно, зачем он переписал завещание, включив в него меня и Джерарда. Как выяснилось, раз в жизни увидев по телевизору некий политический прогноз, он понял, что в случае смерти его деньги отходят государству для выплаты пособий по безработице. После этого Фарли не успокоился, пока не побывал у нотариуса. Покупать выпивку абсолютно незнакомым людям он не стал бы ни за что.

Любил ли он Элис? Как будто бы да, по-своему любил. Спал ли он с нею, что не в пример важней? Как будто бы нет. «Никак не мог выбрать момента, чтобы подступиться», – признался он, тем самым подтверждая, что влюблен действительно был. Обычно с девушками у него таких сложностей не возникало.

А вот с опознанием тела прокололся Джерард. Несмотря на весь свой фельдшерский гонор, утопленников ему, верно, видеть не доводилось, тем более трагически погибших друзей. Поэтому Фарли он опознал только по штанам, не взглянув в лицо. Думаю, от человека с аллергией на контактные линзы мы не вправе ожидать большего.

Это признание прозвучало в разговоре за чаем в нашей квартире, отныне квартире Фарли, после того, как его нотариус несколько раз произнес слова «мошенничество» и «тюрьма».

– Подумайте, какое совпадение, – сказал Джерард. – На трупе были в точности такие же джинсы, что и у Фарли, с красным кантом вдоль шва.

Похоже, это оскорбило Фарли сильнее, чем кража у него девушки, квартиры и денег.

– Когда ты видел на мне джинсы с красным кантом?!

– Они же очень модные. Помнишь, я еще съязвил, а ты сказал, сейчас в таких все ходят.

– И когда же?

– По-моему, то было первое, что я от тебя услышал, когда мы познакомились в колледже. Я прошелся насчет твоих джинсов, а ты сказал, они очень модные, и еще сказал, что состояние моих джинсов наводит тебя на мысль, не подрался ли я с вояками из клуба владельцев ротвейлеров.

– Но это же было пятнадцать лет назад, – сказал Фарли.

Джерард пожал плечами:

– Таких мелочей я в голове не держу.

– Интересно, – вступил я, – кого мы кремировали? Полиция Корнуолла, по-моему, понятия не имеет.

– По крайней мере, ничего плохого мы не сделали, – сказал Джерард.

Элис стояла передо мной у плоского, темного диска пруда. На ней была шляпка из искусственного меха, элегантное пальто в талию и меховая муфта, должно быть, тоже искусственная. Она была похожа на русскую царевну, такую прелестную, что революционеры не могли найти в себе сил расстрелять ее. В Кенсингтонском дворце один за другим зажигались огни, темнота вокруг нас сгущалась, чернела вода и дорожки парка, снег казался синим. Элис села на скамейку рядом со мной, зябко поежилась. Я желал ее так, как никогда ничего и никого не желал. Мне хотелось послать к черту все – друзей, Лондон, работу – и вдвоем с Элис уехать в какие-нибудь прекрасные чужие края.

– Фарли я никогда не любила, – сказала она.

– Но жила в его квартире?

– Надо же мне было где-то жить. Он мною активно интересовался, и я его использовала.

– Ты уезжала с ним на выходные.

– Я не говорю, что он был мне неприятен, и мне казалось, я должна как-то отблагодарить его за то, что терпит меня.

– Ты с ним… вы хорошо тогда съездили?

– Нормально, только он все время меня фотографировал.

– Но ты ведь говорила, он классный. Говорила, что он как удачно поставленный светильник, яркий пример человека, победившего собственное тщеславие.

– Правда? Наверное, пьяна была.

Это было до неловкости похоже на мои собственные оправдания – да, впрочем, на чьи угодно.

Мимо нас прошел человек в джинсах, кроссовках и, несмотря на холод, в одном свитерке под пиджаком.

– Ходячее оскорбление британского вкуса, – кивнув на него, заметила Элис.

Я улыбнулся:

– Ну что, надежды нет? У нас с тобою? У меня ведь ничего не переменилось. Я по-прежнему тебя люблю.

– Гарри, это уже прошлое.

– Эй! Не трогай прошлое, я там живу! – воскликнул я. Она засмеялась, и мне захотелось обнять ее. – То, что ты слышала тогда, я говорил только ради Джерарда, я ничего этого не думал. Ни минуты не думал.

– Ты спал с бывшей подружкой Джерарда. Что, и это ради него? Не начинай, я рассержусь, и больше ничего. И потом, я теперь другая. Наверное, продолжать отношения стоит только в том случае, когда с самого начала в них все хорошо на девяносто девять процентов.

– У тебя кто-то есть? – спросил я, потому что непременно должен был спросить, хотя и знал ответ. У такой девушки всегда кто-то есть, а если в данный момент нет, то скоро будет.

– По-моему, ты не имеешь права на такие вопросы, – без всякого гнева сказала она.

– Нет, но я в ответе перед собственным ничтожеством.

Теперь Элис не засмеялась. Мы помолчали секунд пять, наблюдая, как на город опускается ночь, по-своему более яркая, чем день.

– Ждать принца тебе, возможно, придется долго, – сказал я, чтобы больше не молчать.

– Значит, подожду.

В пруду плескалась маленькая бурая уточка, похожая на птенца, но не птенец.

– Вроде для этого сейчас не время. Я думал, они выводятся весной.

– По-моему, это не утенок.

– А что же?

– Взрослая утка особой породы.

– Беда с вами, деревенскими, – вздохнул я. – Небось по тому, как она машет крыльями, ты можешь определить, будет ли весна теплой.

– Хватит острить, Гарри, – сказала Элис. Она явно на что-то злилась.

– Разве зимой они не улетают на юг, в теплые страны?

– Может, она не захотела улетать, может, ей хорошо здесь, на пруду. Не говори о том, чего не знаешь.

Я посмотрел на утку. Ей как будто было холодно, хотя не берусь объяснить, как вообще может быть уютно в ледяной воде. Просто мне показалось, что ей холодно. Мне стало жалко ее. Я спустил Рекса, чтобы он побегал у пруда. На птицу он внимания не обращал.

– Что мне сделать, чтобы ты передумала?

– Ничего, Гарри. Но я всегда буду тебя помнить.

– О, спасибо, это даже лучше, чем выйти за меня замуж. Мне уже намного веселее, – произнес я ровным голосом. Что мне нравилось в Элис больше всего – ей не нужно было объяснять, когда ты шутишь. Она знала сама.

– Мне пора, – сказала она. – Передай привет Джерарду.

– А себе оставить можно?

Шутка так себе, но и чувствовал я себя фигово.

Она пошла прочь, постепенно растворяясь в морозном воздухе, в приглушенных расстоянием автомобильных гудках, доносящихся с Бэйсуотер-роуд. Надо мною проклятие. Я пожизненно обречен на неудачные романы и бесконечную перебранку с Джерардом. Хотя, с другой стороны, сегодня вечеринка, и я опять свободен, что совсем не так уж плохо.

Да и на работе тоже все складывается ничего себе. Я устраиваюсь режиссером какой-то передачи «Посмотри на этого придурка!» на тему правил дорожного движения, в круглосуточном сотрудничестве с дорожной инспекцией. Этакий взгляд на ситуацию из окна патрульной машины.

Ну да, Фарли вселился в комнату Джерарда, что, конечно, нездорово, особенно если учесть, что мы не можем переделать в спальню гостиную из-за сквозного прохода на кухню. Получу работу, стану быстрее выплачивать Фарли долг и непременно куплю две односпальных кровати, чтобы нам с Джерардом больше не пользоваться моей двуспальной. Джерард, кажется, меня простил. «Чего там прощать, – сказал он, – ты – это ты, а я – это я, вот и все». Да уж, точнее некуда. Основная его претензия ко мне теперь, как я понял, – не краткий роман с Элис, а привычка во сне перетягивать одеяло на себя.

Я знал, что могу рассчитывать на хорошие рекомендации из «Ваших прав», поскольку в анкете вместо имени своего непосредственного начальника поставил имя нашей уборщицы. Она мне всегда благоволила, подмахнула рекомендацию не глядя, да к тому же обеспечила бумагой с логотипом компании, на которой я и написал свое заявление о приеме на работу. Легко и просто. Странно, почему люди так трясутся из-за экзаменов. Если провалишься, всегда можно сказать, не уточняя, что проявил необходимые знания или выполнил нужное количество заданий (слишком высоко не берите: помните, что господь бог вам может многое спустить с рук, но отъявленных нахалов не любит). Проверять никто не станет. Адриан, очевидно, не перезвонил мне тогда, потому что «застрял» в Йемене, где «законтачил» с некими борцами за свободу. Помню, в новостях мелькнул сюжет о похищенном тележурналисте, выручать которого никто особо не рвался. Вернувшись на родину, он даже меня не уволил, а крах нашей передачи расценил как доказательство собственной незаменимости, свидетельство того, что мне еще учиться и учиться, а не как результат моего полного бездействия. Кроме того, уборщица в наше отсутствие приняла несколько сообщений от обманутых потребителей, из которых получилась сенсационная программа о вреде алкоголя и жирной пищи для здоровья. После того, как я все это смонтировал, репортаж взял какой-то приз. Должен сказать, самому мне ни разу не удалось сделать такое классное интервью.

Если Фарли выиграет тяжбу с департаментом государственных сборов по ошибочно уплаченному нами налогу с наследства, через пару лет мы опять разбогатеем. Может, я и потерял немного на покупке автомобиля и мотоцикла, но Джерард распорядился своей долей умнее и лет за пять возместит все мои убытки. Разумеется, он этим страшно доволен.

– Поскольку я – человек осторожный и деньгами не швыряюсь, мне придется платить за твою безалаберность, – заявил он.

– Похоже на то, – согласился я.

Интересно, надоест Эмили ее геолог после того, как романтика вечных льдов перестанет кружить им головы? Позвоню ей, пожалуй, когда вернется.

В парке стало совсем темно, только мелькали за деревьями фары полицейского фургона, везущего запоздалых гуляк к выходу, перед тем как закрыть ворота на ночь. Щекам стало холодно, и я понял, что плачу. Все потерял, ничего не осталось. Проморгал самое главное в жизни, упустил девушку, которую мог любить всю жизнь. Она сама пришла, чуть ли не сказала: «Бери меня, я твоя». А я оттолкнул.

Я сидел, примерзнув к скамейке, чувствовал, как вокруг меня раскинулся от дальних пригородов до богатых районов Лондон, и миллионы девушек спешат куда-то, и каждая из них, возможно, суждена мне, возможно, способна прогнать мою тоску и подарить любовь. Но та, кого любил я сам, ушла, ее ждет другое будущее, с другим человеком, и я знаю, что никто мне ее не заменит, хотя, разумеется, кто-то будет у меня вместо нее.

Пес подошел ко мне, ткнулся носом в ногу. Я предложил ему сигарету, но он отказался, поэтому я взял ее себе, чиркнул спичкой и глубоко, тщательно затянулся.

– Не горюй, дружище, – сказал я. – Еще десять лет, и все пройдет. Уж десять-то лет как-нибудь проживем.

Примечания

1

«Gentlemen's Quarterly» – популярный журнал для мужчин.

(обратно)

2

Строчка из «Баллады Редингской тюрьмы» О. Уайльда. (Примеч. пер.)

(обратно)

3

Марго Фонтейн – знаменитая английская балерина.

(обратно)

4

Салман Рушди – современный писатель, автор скандально известных «Сатанинских стихов».

(обратно)

5

Шекспир, «Ромео и Джульетта».

(обратно)

6

Тирамису – блюдо итальянской кухни, бисквитный торт с прослойками шоколадного крема, повидла, сбитых сливок.

(обратно)

7

Более или менее (исп.).

(обратно)

8

Лесси – шотландская овчарка, героиня телесериалов для детей («Лесси», «Лесси возвращается»).

(обратно)

9

Конца века (фр.).

(обратно)

10

Да? (итал.)

(обратно)

11

Мне нужен номер с ванной (исп.).

(обратно)

12

Сожалею (исп.).

(обратно)

13

С двумя кроватями или с двуспальной? (исп.)

(обратно)

Оглавление

ДОРОГАЯ ЭМИЛИ!

1 НЕИСПРАВИМЫЕ ХОЛОСТЯКИ

2 ВОЗЛЮБЛЕННЫХ ВСЕ УБИВАЮТ[2]

3 ПРИЛИЧНЫЙ СРОК ТРАУРА

4 ПРИНЦЕССА

5 НЕПОКОРНЫЕ СТЕРЕОТИПЫ

6 ТЕ ПЕРЛЫ, ЧТО ЕГО ГЛАЗАМИ БЫЛИ

7 ИНЫЕ МИРЫ

8 КАК РАСПИЛИВАТЬ ЖЕНЩИН ПОПОЛАМ

9 ПЕРВАЯ КРОВЬ

10 УСЛОВИЯ И УСЛОВНОСТИ

11 СТУПЕНЬ ШЕСТАЯ

12 ЧТЕНИЕ НА СОН ГРЯДУЩИЙ

13 ПРИНЦИП МЭЛЛОРИ

14 В ЛЮБВИ И НА ВОЙНЕ

15 ПРАВДА ИЛИ ДЕРЗОСТЬ

16 ЖИВОТНАЯ МАГИЯ

17 НЕКРАСИВО

18 ГОНКА СМЕРТИ

19 МОМЕНТ ЛЖИ

20 ТАКОЙ ЖЕ НИКЧЕМНЫЙ, КАК ВСЕ

21 ВЕЧНОЕ

*** Примечания ***