Талисман [Борис Натанович Стругацкий] (fb2) читать онлайн

Книга 83077 устарела и заменена на исправленную


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

ТАЛИСМАН Сборник научно-фантастических и фантастических повестей и рассказов


ИЗДАТЕЛЬСТВО
«ДЕТСКАЯ ЛИТЕРАТУРА»
ЛЕНИНГРАД ~ 1973


ОБРАЩЕНИЕ К ЧИТАТЕЛЯМ

Перед тобою книга, открывающая путь в вечно новую, пленяющую неожиданностями страну Фантазию.

Эта страна не имеет точных географических координат, и происходящие в ней события не подчиняются законам времени. Они могут развертываться на планете Земля, на просторах нашей Галактики и, больше того, на любом звездном материке беспредельного океана Вселенной. И время, к которому могут быть приурочены события, иногда уходит в далекое-далекое прошлое, иногда смыкается с сегодняшним днем или уносит нас на крыльях воображения на тысячи лет вперед.

Но какими бы ни казались неправдоподобными события, творящиеся в этой удивительной стране, они никогда полностью не отрываются от земного опыта, потому что человеческий ум не в силах создавать фантастические образы на основе чистого вымысла. Ведь даже самые чудесные, казалось бы, невероятные сны во всех случаях остаются, по словам знаменитого русского физиолога И.М.Сеченова, «небывалой комбинацией бывалых впечатлений».

В противном случае то, что происходит в стране Фантазия, не могло бы так увлекать путешественника-читателя, не могло бы зажигать в его сердце огонь творческой мечты, способствовать его превращению в следопыта завтрашнего дня.

Научная фантазия устремлена в будущее. Она как бы приводит в действие, показывает в осуществленном виде самые дерзновенные замыслы, самые смелые начинания, которые будет под силу выполнить именно вам, читателям этой книги, либо, быть может, заглядывая еще дальше вперед, — внукам ваших внуков.

Научно-техническая революция распахнула перед человечеством двери в неведомые прежде миры. Чуть ли не каждый день мы узнаем о новых открытиях в недрах живой и неживой материи, в глубинах Земли и Мирового океана, в беспредельном космосе, куда с давних лет устремлялись мечты фантастов. И сейчас, на заре космической эры, писатели пытаются осмыслить предстоящие изменения в жизни и сознании людей, для которых овладение Вселенной станет повседневным делом.

Каждый, кто следит за современной фантастикой, прекрасно знает, что ее излюбленным героем по-прежнему остается мужественный звездопроходец, отправляющийся в экспедиции к далеким солнечным системам, чтобы обнаружить миры, управляемые высоким разумом.

Писатели вполне продуманно выдвигают на первый план профессию космонавта. Ведь она требует от человека не только беззаветной отваги, но и фундаментальных, очень широких знаний, отличной физической подготовки, тренированной воли, полнейшей душевной самоотдачи. Эти чудесные качества уже и сегодня воплотились в любимцах советского народа — Юрии Гагарине, первым открывшем летучую дорогу в околоземное пространство, и в его побратимах — летчиках-космонавтах СССР.

Такие люди, несущие в себе лучшие черты коммуниста наших дней, помогают представить реальный облик нового человека, каким должны стать ты и твои сверстники.

Космическая тема остается в центре внимания фантастической литературы еще и потому, что она не расходится с исканиями научной мысли. Уверенность, что человечество не одиноко во Вселенной, что существует множество планет, ставших, как и наша Земля, колыбелью разумной жизни, давно уже перестала быть достоянием одних только авторов фантастических книг. То, о чем когда-то громогласно заявил великий астроном средневековья Джордано Бруно — в беспредельной Вселенной существуют бесчисленные населенные миры, — ныне не только не отвергается наукой, но и становится предметом теоретических и даже в какой-то мере экспериментальных исследований.

Осенью 1971 года в Бюраканской астрофизической обсерватории в Армении состоялся международный симпозиум на тему «Связь с внеземными цивилизациями». Известные ученые — астрономы, физики и биологи — обсуждали пока еще гипотетическую проблему поиска внеземных цивилизаций и пришли к выводу, что усилия могут увенчаться успехом, если будут выявлены цивилизации, технический потенциал которых сравним с земным или ненамного превышает его.

Конечно, такого рода поиск требует особого технического оснащения, терпения и времени. Неудача с попыткой принять сигналы с Тау Кита и Эпсилон Тукана (проект «Озма»), которую предприняли в конце пятидесятых годов американские ученые, нисколько не обескуражила участников симпозиума. Ведь это необходимая, начальная ступень поиска, которая далеко не всегда приводит к искомому результату. Но каждый последующий шаг приближает человечество к ответу на волнующий вопрос: где же они, внеземные мыслящие существа, и как с ними установить связь?

Нет ли их возле звезды Барнарда, где обнаружена система, состоящая по крайней мере из двух-трех планет? Или в созвездии Лебедя и Цефея, а может быть, Сириуса или голубой Веги? Одна только наша Галактика усеяна миллионами звезд, и многие из них. несомненно, имеют свои планетные семьи. Даже осторожные скептики сейчас склоняются к мысли, что человеческий разум не одинок во Вселенной и рано или поздно люди Земли установят внутригалактические контакты.

Вот почему «космические произведения» писателей-фантастов по-прежнему будоражат воображение и даже в какой-то степени оправдываются успехами современной науки. Естественно, что эта «вечная» тема нашла свое отражение и в нашем сборнике. Ты прочтешь романтические новеллы о неустрашимых исследователях космоса, написанные Андреем Балабухой, Игорем Смирновым, рассказы Александра Хлебникова, Александра Щербакова и других авторов.

«Обжитый» космос может таить в себе и угрозы — об этом предупреждает в своем рассказе молодой польский писатель Рышард Савва, и казаться большой проезжей дорогой, куда более легкой, чем старинные караванные пути. Известный американский фантаст Пол Андерсон исходит именно из такого привычного для западной фантастики условного допущения, пожалуй, с одной-единственной целью — вынести на вселенские перекрестки увлекательный приключенческий сюжет.

Нет необходимости останавливаться на каждом рассказе — они говорят сами за себя. Заметим лишь, что в новой космической повести Аркадия и Бориса Стругацких «Малыш», занимающей в сборнике центральное место, тема контакта с инопланетным разумом решается далеко не обычно. Единственным посредником между людьми и неведомой цивилизацией мог бы стать мальчик, сын погибших космонавтов, искусственно приспособленный аборигенами к суровым условиям своей планеты. Но стоит ли рисковать жизнью Малыша, этого космического Маугли, ради попытки проникнуть в тайну аборигенов, судя по всему, не имеющих с людьми ничего общего и явно не желающих с ними общаться?

Член комиссии по контактам Леонид Горбовский, которого читатели знают и по другим книгам Стругацких («Полдень, XXII век», «Далекая Радуга»), — решает этот вопрос с позиций высокой гуманности. «Дело в том, — говорит он, — что между нашими двумя цивилизациями, как между молотом и наковальней, оказалась сейчас третья. И за эту третью… за единственного ее представителя Малыша, мы вот уже несколько суток несем всю полноту ответственности».

Разумеется, сборник фантастики, включающий рассказы и повести многих авторов, и маститых, и начинающих, не может ограничиться одной-единственной темой, как бы она ни была значительна. Мы живем на Земле и, естественно, нас больше всего волнуют земные дела. Однако особенности современной фантастической литературы заключаются как раз в том, что ей свойственно космическое видение мира — умение рассматривать биологическую эволюцию, тернистый путь человечества к вершинам научного и социального прогресса не только «изнутри», но и как бы «извне», в масштабах космоса и Галактики.

Глядитесь в свое отраженье,
В неведомых дней водоем,
Фантастика — лишь продолженье
Того, что мы явью зовем.
На сердце планеты — тревога,
Проносятся войны, трубя,
И сложные функции бога
Фантасты берут на себя.
Из глины сегодняшней лепят
Адама грядущих денниц,
И мира безгрешного лепет
Доносится с вещих страниц.
Так пишет о высоком назначении фантастики талантливый поэт Вадим Шефнер, за последние годы получивший признание и как прозаик. Среди его прозаических сочинений есть несколько фантастических повестей, которые вернее всего было бы назвать современными сказками и для детей и для взрослых. Чудесное вторгается у Шефнера в реальный быт, вовсе не требуя объяснений, потому что писатель и не считает себя научным фантастом. Для него важнее всего показать, как в необычных положениях, при столкновении с непонятным, раскрываются лучшие душевные свойства человека. Так, в повести «Круглая тайна» проверенная веками мораль — будь честен перед собой и перед другими — естественно вытекает из поведения героя, начинающего журналиста Юрия Лесовалова. Он становится объектом исследования кибернетического аппарата, направленного на Землю неизвестной инопланетной цивилизацией, чтобы установить, насколько люди нравственно подготовлены для предстоявших «контактов». Повесть написана в шутливом тоне, с лукавым юмором, и все связанное с «круглой тайной» вовсе не следует принимать всерьез. Ведь самое главное — выдержит или не выдержит Лесовалов проверку на честность и доброту!

Главная тема фантастики Игоря Росоховатского — перестройка и улучшение человеческого организма, приобретающего новые биологические свойства, и наряду с этим — создание верных помощников людей, кибернетических двойников-сигомов, наделенных по всем параметрам сверхчеловеческими возможностями.

Но в повести «Пусть сеятель знает» необыкновенные биологические свойства проявляются не у людей и не у сигомов, а… у приматов моря — головоногах моллюсков. Исследователи неожиданно сталкиваются с развитым интеллектом гигантского осьминога (октопуса), направленным, к сожалению, во вред людям. Возникает проблема: как побороть эту злую волю, не уничтожая ее носителя? Контакт с осьминогом установлен. Но продолжится ли он в желаемом направлении?

Георгий Мартынов почти за два десятилетия профессиональной литературной деятельности неизменно верен тем, для кого был написан и первый его роман «220 дней на звездолете» вам, подросткам, ребятам школьного возраста. Важно отметить, что почти все его книги посвящены миру будущего, в котором окончательно восторжествует самый совершенный и самый справедливый коммунистический строй, миру умных, добрых, мужественных людей, находящихся в вечном поиске…

На этот раз в небольшой повести «Совсем рядом» Георгий Мартынов приглашает к путешествию не по бесконечным пространствам Вселенной, а по Времени…

При всем различии творческой манеры, при всей своей непохожести представленные в нашем сборнике писатели обнаруживают общую склонность к парадоксальному мышлению, позволяющему извлекать из необыкновенных допущений самые неожиданные последствия. Это, собственно, и отличает фантастику от других жанров.

В сборнике «Талисман» ты найдешь парадоксальные по замыслу рассказы и таких мастеров, как Геннадий Гор и Илья Варшавский, чьи книги хорошо известны любителям фантастической литературы. Конечно, ты не пропустишь остроумной юморески Михаила и Ларисы Немченко и содержательных, интересных рассказов Аскольда Шейкина, Григория Филановского, Ольги Ларионовой. Поначалу ее «Двойная фамилия» как будто не имеет ничего общего с фантастикой. Ленинград в дни блокады. Мужество защитников города. Скрупулезно изображенный тяжкий блокадный быт. И на этом суровом фоне — смелый научный эксперимент, который, по словам писательницы, может быть осуществлен не ранее XXI века.

Среди авторов этой книги мы еще не упомянули ленинградца Юрия Ткачева. Он умер несколько лет назад совсем молодым. Биографические сведения о нем ты найдешь на последней странице. Нам же он запомнился даровитым поэтом и прозаиком, самозабвенно влюбленным в фантастику. Он упорно работал вместе со своим другом Феликсом Суркисом над научно-фантастическим романом, отчасти построенным на истории Древнего Египта и полулегендарной Атлантиды. Ежедневно после трудового дня (он был ремонтным мастером Ленгаза) Юрий Ткачев шел собирать нужные ему материалы в Публичную библиотеку, а потом с энтузиазмом рассказывал о своих находках. Мы публикуем найденный в рукописях Юрия Ткачева короткий фантастический рассказ.

В заключение хочется обратить внимание на оригинальную статью Генриха Альтова «Гадкие утята фантастики» — о судьбе предвидений Александра Беляева. Альтова знают как автора ярких фантастических рассказов и повести «Баллада о звездах», написанной в соавторстве с Валентиной Журавлевой. Здесь же он выступает в ином качестве — как пытливый исследователь «технологии» фантастического творчества.

Сопоставление фантастических допущений, сделанных в разные десятилетия Жюлем Верном, Гербертом Уэллсом и Александром Беляевым, с реальными достижениями науки и техники позволили Альтову убедительно доказать, что многие идеи фантастов впоследствии оказались прогнозами, то есть получили в той или иной форме практическое подтверждение. Больше того. Альтов показал в своих исследованиях, что писатели-фантасты, черпающие запас идей из научной литературы, в свою очередь нередко помогают научному творчеству, стимулируя работу мысли ученых.

Первым из таких фантастов был французский классик Жюль Верн. Многие изобретатели и крупнейшие ученые выражали признательность великому фантасту за то, что его романы оказали на них вдохновляющее действие.

Об этом, в частности, писал Константин Эдуардович Циолковский: «Стремление к космическим путешествиям заложено во мне известным фантазером Ж.Верном. Он пробудил работу мозга в этом направлении. Явились желания. За желаниями возникла деятельность ума. Конечно, она ни к чему бы не повела, если бы не встретила помощь со стороны науки».

Таково значение фантастической литературы, которая на разных уровнях своего развития благотворно влияла на молодые поколения, и сейчас, может быть, в еще большей степени, продолжает воздействовать на умы и сердца.

Мы только бегло коснулись некоторых произведений, включенных в сборник. Ты сам, читатель-путешественник, пройдешь от начала до конца по его страницам, и можно не сомневаться — правильно поймешь замыслы, положенные в основу повестей и рассказов, составивших эту книгу.

«Талисман» — не первый сборник научной фантастики, выпущенный Ленинградским отделением издательства «Детская литература». Ему предшествовали «Ночь у мазара», «Янтарная комната» и «Планета туманов». Будем теперь дожидаться пятого по счету, а как он будет называться, не угадает ни один фантаст.

Е. Брандис, Вл. Дмитревский

Аркадий и Борис Стругацкие МАЛЫШ Фантастическая повесть

Глава 1. Пустота и тишина

— Знаешь, — сказала Майка, — предчувствие у меня какое-то дурацкое…

Мы стояли возле глайдера, она смотрела себе под ноги и долбила каблуком промерзший песок.

Я не нашелся, что ответить. Предчувствий у меня не было никаких, но мне, в общем, здесь тоже не нравилось. Я прищурился и стал смотреть на айсберг. Он торчал над горизонтом гигантской глыбой сахара, слепяще-белый иззубренный клык, очень холодный, очень неподвижный, очень цельный, без всех этих живописных мерцаний и переливов, — видно было, что как вломился он в этот плоский беззащитный берег сто тысяч лет назад, так и намеревался проторчать здесь еще сто тысяч лет на зависть всем своим собратьям, неприкаянно дрейфующим в открытом океане. Пляж, гладкий, серо-желтый, сверкающий мириадами чешуек инея, уходил к нему, а справа был океан, свинцовый, дышащий стылым металлом, подернутый зябкой рябью, у горизонта черный, как тушь, противоестественно мертвый. Слева над горячими ключами, над болотом, лежал серый слоистый туман, за туманом смутно угадывались щетинистые сопки, а дальше громоздились отвесные темные скалы, покрытые пятнами снега, скалы эти тянулись вдоль всего побережья, насколько хватал глаз, а над скалами в безоблачном, но тоже безрадостном ледяном серо-лиловом небе всходило крошечное негреющее лиловатое солнце.

Вандерхузе вылез из глайдера, немедленно натянул на голову меховой капюшон и подошел к нам.

— Я готов, — сообщил он. — где Комов?

Майка коротко пожала плечами и подышала на застывшие пальцы.

— Сейчас придет, наверное, — рассеянно сказала она.

— Вы куда сегодня? — спросил я Вандерхузе. — на озеро?

Вандерхузе слегка запрокинул лицо, выпятил нижнюю губу и сонно посмотрел на меня поверх кончика носа, сразу сделавшись похожим на пожилого верблюда с рысьими бакенбардами.

— Скучно тебе здесь одному, — сочувственно произнес он. — однако придется потерпеть, как ты полагаешь?

— Полагаю, что придется.

Вандерхузе еще сильнее запрокинул голову и с той же верблюжьей надменностью поглядел в сторону айсберга.

— Да, — сочувственно произнес он. — это очень похоже на Землю, но это не Земля. В этом вся беда с землеподобными мирами. Все время чувствуешь себя обманутым. Обворованным чувствуешь себя. Однако и к этому можно привыкнуть, как ты полагаешь, Майка?

Майка не ответила. Совсем она что-то загрустила сегодня. Или наоборот — злилась. Но с Майкой это вообще-то бывает, она это любит.

Позади, легонько чмокнув, лопнула перепонка люка, и на песок соскочил Комов. Торопливо, на ходу застегивая доху, он подошел к нам и отрывисто спросил:

— Готовы?

— Готовы, — сказал Вандерхузе. — куда мы сегодня, Геннадий? Опять на озеро?

— Так, — сказал Комов, возясь с застежкой на горле. — Насколько я понял, Майя, у вас сегодня квадрат шестьдесят четыре. Мои точки: западный берег озера, высота семь, высота двенадцать. Расписание уточним в дороге. Попов, вас я попрошу отправить радиограммы, я оставил их в рубке. Связь со мной через глайдер. Возвращение в восемнадцать ноль-ноль по местному времени. В случае задержки предупредим.

— Понятно, — сказал я без энтузиазма: не понравилось мне это упоминание о возможной задержке.

Майка молча подошла к глайдеру. Комов справился, наконец, с застежкой, провел ладонью по груди и тоже пошел к глайдеру. Вандерхузе пожал мне плечо.

— Поменьше глазей на все эти пейзажи, — посоветовал он. — сиди по возможности дома и читай. Береги цветы своей селезенки.

Он неспешно забрался в глайдер, устроился в водительском кресле и помахал мне рукой. Майка, наконец, позволила себе улыбнуться и тоже помахала мне рукой. Комов, не глядя, кивнул, фонарь задвинулся, и я перестал их видеть. Глайдер неслышно тронулся с места, стремительно скользнул вперед и вверх, сразу сделался маленьким и черным и исчез, словно его не было. Я остался один.

Некоторое время я стоял, засунув руки глубоко в карманы дохи, и смотрел, как трудятся мои ребятишки. За ночь они поработали на славу, поосунулись, отощали и теперь, развернув энергозаборники на максимум, жадно глотали бледный бульончик, который скармливало им хилое лиловое светило. И ничто иное их не заботило. И ничего больше им было не нужно, даже я им был не нужен — во всяком случае, до тех пор, пока не исчерпается их программа, правда, неуклюжий толстяк том каждый раз, когда я попадал в поле его визиров, зажигал рубиновый лобовой сигнал, и при желании это можно было принимать за приветствие, за вежливо-рассеянный поклон, но я — то знал, что это просто означает: «У меня и у остальных все в порядке. Выполняем задание. Нет ли новых указаний?» У меня не было новых указаний. У меня было много одиночества и много, очень много мертвой тишины.

Это не была ватная тишина акустической лаборатории, от которой закладывает уши, и не та чудная тишина земного загородного вечера, освежающая, ласково омывающая мозг, которая умиротворяет и сливает тебя со всем самым лучшим, что есть на свете. Это была тишина особенная — пронзительная, прозрачная, как вакуум, взводящая все нервы, — тишина огромного, совершенно пустого мира.

Я затравленно огляделся. Вообще-то, наверное, нельзя так говорить о себе; наверное, следовало бы сказать просто: «я огляделся». Однако на самом деле я огляделся не просто, а именно затравленно. Бесшумно трудились киберы. Бесшумно слепило лиловое солнце. С этим надо было как-то кончать.

Например, можно было собраться, наконец, и сходить к айсбергу. До айсберга было километров пять, а стандартная инструкция категорически запрещает дежурному удаляться от корабля дальше, чем на сто метров. Наверное, при других обстоятельствах чертовски соблазнительно было бы рискнуть и нарушить инструкцию. Но только не здесь. Здесь я мог уйти и на пять километров, и на сто двадцать пять, и ничего бы не случилось ни со мной, ни с моим кораблем, ни с десятком других кораблей, рассаженных сейчас по всем климатическим поясам планеты к югу от меня. Не выскочит из этих корявых зарослей кровожаждущее чудовище, чтобы пожрать меня, — нет здесь никаких чудовищ. Не налетит с океана свирепый тайфун, чтобы вздыбить корабль и швырнуть на эти угрюмые скалы, — не замечено здесь ни тайфунов, ни прочих землетрясений. Не будет здесь сверхсрочного вызова с базы с объявлением биологической тревоги, — не может здесь быть биологической тревоги, нет здесь ни вирусов, ни бактерий, опасных для многоклеточных существ. Ничего здесь нет, на этой планете, кроме океана, скал и карликовых деревьев. Неинтересно здесь нарушать инструкцию.

И выполнять ее здесь неинтересно. На любой порядочной биологически-активной планете фига с два я стоял бы вот так, руки в карманах, на третий день после посадки. Я бы мотался сейчас как угорелый. Наладка, запуск и ежесуточный контроль настройки сторожа-разведчика. Организация вокруг корабля — и вокруг строительной площадки, между прочим, — зоны абсолютной биологической безопасности. Обеспечение упомянутой «забб» от нападения из под почвы. Каждые два часа контроль и смена фильтров — внешних бортовых, внутренних бортовых и личных. Устройство могильника для захоронения всех отходов, в том числе и использованных фильтров. Каждые четыре часа стерилизация, дегазация и дезактивация управляющих систем кибермеханизмов. Контроль информации роботов медслужбы, запущенных за пределы «забб». Ну и всякие мелочи: метеозонды, сейсмическая разведка, спелееопасность, тайфуны, обвалы, сели, карстовые сбросы, лесные пожары, вулканические извержения…

Я представил себе, как я, в скафандре, потный, невыспавшийся, злой и уже слегка отупевший, промываю нервные узлы толстяку Тому, а сторож-разведчик мотается у меня над головой и с настойчивостью идиота в двадцатый раз сообщает о появлении вон под той корягой страшной крапчатой лягушки неизвестного ему вида, а в наушниках верещат тревожные сигналы ужасно взволнованных роботов медслужбы, обнаруживших, что такой-то местный вирус дает нестандартную реакцию на пробу Балтерманца и, следовательно, теоретически способен прорвать биоблокаду. Вандерхузе, который, как и подобает врачу и капитану, сидит в корабле, озабоченно ставит меня в известность, что возникла опасность провалиться в трясину, а Комов с ледяным спокойствием сообщает по радио, что двигатель глайдера съеден маленькими насекомыми вроде муравьев и что муравьи эти в настоящий момент пробуют на зуб его скафандр… Уф! Впрочем, на такую планету меня бы, конечно, не взяли. Меня взяли именно на такую планету, для которой инструкции не писаны. За ненадобностью.

Перед люком я задержался, отряхнул с подошв приставшие песчинки, постоял немного, положив ладонь на теплый дышащий борт корабля, и ткнул пальцем в перепонку. В корабле тоже было тихо, но это все-таки была домашняя тишина, тишина пустой и уютной квартиры. Я сбросил доху и прошел прямо в рубку. У своего пульта я задерживаться не стал — я и так видел, что все хорошо, — а сразу сел за рацию. Радиограммы лежали на столике. Я включил шифратор и стал набирать текст. В первой радиограмме Комов сообщал на базу координаты предполагаемых стойбищ, отчитывался за мальков, которые были вчера запущены в озеро, и советовал Китамуре не торопиться с пресмыкающимися. Все это было более или менее понятно, но вот из второй радиограммы, адресованной в центральный информаторий, я понял только, что Комову позарез нужны данные относительно игрек-фактора для двунормального гуманоида с четырехэтажным индексом, состоящим в общей сложности из девяти цифр и четырнадцати греческих букв. Это была сплошная и непроницаемая высшая ксенопсихология, в которой я, как и всякий нормальный гуманоид индекса ноль, не разбирался абсолютно. И не надо.

Набрав текст, я включил служебный канал и передал все сообщения в одном импульсе. Потом я зарегистрировал радиограммы, и тут мне пришло в голову, что пора бы и мне послать первый отчет. То есть, собственно, что значит — отчет… «Группа «ЭР-2», строительные роботы по стандарту 15, выполнение столько-то процентов, дата, подпись». Все. мне пришлось встать и подойти к своему пульту, чтобы взглянуть на график выполнения, и я сразу понял, почему это меня вдруг потянуло на отчет. Не в отчете здесь было дело, а просто я, наверное, уже достаточно опытный кибертехник и почуял перебой, даже ничего не видя и не слыша: том опять остановился, совсем как вчера, ни с того ни с сего. Как и вчера, я раздраженно ткнул пальцем в клавишу контрольного вызова: «В чем дело?» как и вчера, сигнал задержки сейчас же погас — и вспыхнул рубиновый огонек: «У нас все в порядке, выполняем задание. Нет ли новых указаний?». Я дал ему указание возобновить работу и включил видеоэкран. Джек и Рекс усердно работали, и Том тоже двинулся, но в первые секунды как-то странно, чуть ли не боком, однако тут же выровнялся.

— Э, брат, — сказал я вслух, — видно, ты у меня переутомился и надобно тебя, брат, почистить. — я заглянул в рабочий дневник Тома. Профилактику ему надлежало делать сегодня вечером. — Ладно, до вечера мы с тобой как-нибудь дотянем, как ты полагаешь?

Том не возражал. Некоторое время я смотрел, как они работают, а потом выключил видеоэкран: айсберг, туман над болотом, темные скалы… Хотелось без этого обойтись.

Отчет я все-таки послал и тут же связался с ЭР-6. Вадик откликнулся немедленно, словно только того и ждал.

— Ну, что там у вас? — спросили мы друг друга.

— У нас ничего, — ответил я.

— У нас ящерицы передохли, — сообщил Вадик.

— Эх, вы, — сказал я. — Предупреждает же вас Комов, любимый ученик доктора Мбога: не торопитесь вы с пресмыкающимися.

— А кто с ними торопится? — возразил Вадик. — если ты хочешь знать мое мнение, они здесь просто не выживут. Жарища же!

— Купаетесь? — спросил я с завистью.

Вадик помолчал.

— Окунаемся, — сказал он с неохотой. — время от времени.

— Что так?

— Пусто, — сказал Вадик. — Вроде кошмарно большой ванны… Ты этого не поймешь. Нормальный человек такую невероятную ванну представить себе не может. Я здесь заплыл километров на пять, сначала все было хорошо, а потом вдруг как представил себе, что это же не бассейн — океан! И, кроме меня, нет в нем ни единой живой твари… Нет, старик, ты этого не поймешь. Я чуть не потонул.

— Н-да, — проговорил я. — значит, у вас тоже…

Мы поболтали еще несколько минут, а потом Вадика вызвала база, и мы торопливо распрощались. Я вызвал ЭР-9. Ганс не откликнулся. Можно было бы, конечно, вызвать ЭР-1, ЭР-3, ЭР-4, и так далее — до ЭР-12, поговорить о том, что, мол, пусто, безжизненно, мол, но какой от этого прок? Если подумать, никакого. Поэтому я выключил рацию и переселился к себе за пульт. Некоторое время я сидел просто так — глядел на рабочие экраны и думал о том, что дело, которое мы делаем, это вдвойне хорошее дело: мы не только спасаем пантиан от неминуемой и поголовной гибели, мы еще и эту планету спасаем — от пустоты, от мертвой тишины, от бессмысленности. Потом мне пришло в голову, что пантиане, наверное, довольно странная раса, если наши ксенопсихологи считают, что эта планета им подходит лучше всего. Странный, должно быть, образ жизни у них на Панте. Вот доставят их сюда — сначала, конечно, не всех, а по два, по три представителя от каждого племени, увидят представители этот промерзший пляж, этот айсберг, пустой ледяной океан, пустое лиловое небо, увидят и скажут: «Прекрасно! Совсем как дома!». Не верится что-то. Правда, к их приезду здесь уже не будет так пусто. В озерах будет рыба, в зарослях — дичь, на отмелях — съедобные ракушки. Может быть, и ящерицы как-нибудь приживутся… А потом, надо сказать, в положении пантиан не приходится особенно выбирать. Если бы, например, стало известно, что наше солнце вот-вот взорвется и слизнет с земли все живое, я, наверное, тоже не был бы таким привередливым. Наверное, сказал бы себе: ничего, проживем как-нибудь. Впрочем, пантиан никто и не спрашивает. Они все равно ничего не понимают, космографии у них еще нет, даже самой примитивной. Так и не узнают они, что переселились на другую планету…

И вдруг я обнаружил, что слышу нечто. Какое-то шуршание, будто ящерица пробежала. Ящерица вспомнилась мне, должно быть, из-за недавнего разговора с Вадиком, на самом-то деле звук был еле слышный и совершенно неопределенный. Потом в дальнем конце рубки что-то тикнуло — и сейчас же где-то пролилась струйкой вода. На самом пределе слышимости билась и зудела муха, попавшая в паутину, скороговоркой бормотали раздраженные голоса. И снова по коридору пробежала ящерица. Я почувствовал, что у меня свело шею от напряжения, и встал. При этом я задел справочник, лежавший на краю пульта, и он со страшным грохотом обрушился на пол. Я поднял его и со страшным грохотом швырнул обратно на пульт. Я задудел бодрый марш и, печатая шаг, вышел в коридор.

Это все тишина. Тишина и пустота. Вандерхузе каждый вечер объясняет нам это с предельной ясностью. Человек — не природа, он не терпит пустоты. Оказавшись в пустоте, он стремится ее заполнить. Он заполняет ее видениями и воображаемыми звуками, если не в состоянии заполнить ее чем-нибудь реальным. Воображаемых звуков я за эти три дня наслышался предостаточно. Надо полагать, скоро начнутся видения…

Я маршировал по коридору мимо пустых кают, мимо библиотеки, мимо арсенала, а когда проходил мимо медицинского отсека, почувствовал слабый запах — свежий и одновременно неприятный, вроде нашатырного спирта. Я остановился и принюхался. Знакомый запах. Хотя что это такое — непонятно. Я заглянул в хирургическую. Постоянно включенный и готовый к действию киберхирург — огромный белый спрут, подвешенный к потолку, — холодно глянул на меня зеленоватыми глазищами и с готовностью приподнял манипуляторы. Запах здесь был гуще. Я включил аварийную вентиляцию и замаршировал дальше. Надо же, до чего у меня все чувства обострились. Уж что-что, а обоняние у меня всегда было негодным…

Свой дозорный марш я закончил на кухне. Здесь тоже было полно запахов, но против этих запахов я ничего не имел. Что бы там ни говорили, а на кухне должно пахнуть. На других кораблях что на кухне, что в рубке — одно и то же. У меня этого нет и не будет. У меня свои порядки. Чистота чистотой, а на кухне должно хорошо пахнуть. Вкусно. Возбуждающе. Мне здесь надлежит четырежды в день составлять меню, и это, заметьте, при полном отсутствии аппетита, потому что аппетит и пустота — тишина — вещи, по-видимому, несовместимые…

На составление меню мне потребовалось не менее получаса. Это были трудные полчаса, но я сделал все, что мог. Потом я включил повара, втолковал ему меню и пошел взглянуть, как работают мои ребятишки.

Уже с порога рубки я увидел, что имеет место «ЧП». Все три рабочих экрана на моем пульте показывали полный останов. Я подбежал к пульту и включил видеоэкран. Сердце у меня екнуло: строительная площадка была пуста. Такого у меня еще никогда не случалось. Я даже не слыхивал, что такое вообще может случиться. Я помотал головой и бросился к выходу. Киберов кто-то увел… Шальной метеорит… Стукнул Тома в крестец… Взбесилась программа… Невозможно, невозможно! Я влетел в кессон и схватил доху. руки не попадали в рукава, куда-то пропали застежки, и пока я сражался с дохой, как барон Мюнхаузен со своей взбесившейся шубой, перед глазами моими стояла жуткая картина: кто-то неведомый и невозможный ведет моего Тома, как собачонку, и киберы покорно ползут прямо в туман, в курящуюся топь, погружаются в бурую жижу и исчезают навсегда… Я с размаху пнул ногой в перепонку и выскочил наружу.

У меня все поплыло перед глазами. Киберы были здесь у корабля. Они толпились у грузового люка, все трое, легонько отталкивая друг друга, как будто каждый пытался первым попасть в трюм. Это было невозможно, это было страшно. Они словно стремились поскорее спрятаться в трюме, укрыться от чего-то, спастись… Известно такое явление второй природы взбесившийся робот, оно бывает очень редко, а о взбесившемся строительном роботе я не слышал никогда. Однако нервы у меня были так взвинчены, что сейчас я был готов к этому. Но ничего не произошло. Заметив меня, Том перестал ерзать и включил сигнал «жду указаний». Я решительно показал ему руками: «вернуться на место, продолжать выполнение программы». Том послушно включил задний ход, развернулся и покатил обратно на площадку. Джек и Рекс, естественно, последовали за ним. А я все стоял возле люка, в горле у меня пересохло, колени ослабели, и мне очень хотелось присесть.

Но я не присел. Я принялся приводить себя в порядок. Доха на мне была застегнута вкривь и вкось, уши мерзли, на лбу и на щеках быстро застывал пот. Медленно, стараясь контролировать все свои движения, я вытер лицо, застегнулся как следует, надвинул на глаза капюшон и натянул перчатки. Стыдно признаться, конечно, но я испытывал страх. собственно, это уже был не сам страх, это были остатки пережитого страха, смешанные со стыдом. Кибертехник, который испугался собственных киберов… Мне стало совершенно ясно, что об этом случае я никогда и никому не расскажу. Елки-палки, у меня же ноги тряслись, они у меня и сейчас какие-то дряблые, и больше всего на свете мне сейчас хочется вернуться в корабль, спокойно, по-деловому обдумать происшествие, разобраться. Справочники кое-какие просмотреть. А на самом деле, я, наверное, просто боюсь приближаться к моим ребятишкам…

Я решительно засунул руки в карманы и зашагал к стройплощадке. Ребятишки трудились как ни в чем не бывало. том, как всегда, предупредительно запросил у меня новые указания. Джек обрабатывал фундамент диспетчерской, как ему и было положено по программе. Рекс зигзагами ходил по готовому участку посадочной полосы и занимался расчисткой. да, что-то у них не в порядке все-таки с программой. Камней каких-то на полосу накидали… Не было этих камней, да и не нужны они тут, хватает строительного материала и без камней. Да, как том тогда остановился, так с тех пор весь последний час они тут делали что-то не то. Сучья какие-то валяются на полосе… Я наклонился, поднял сучок и прошелся взад-вперед, похлопывая себя этим сучком по голенищу. А не остановить ли мне их подобру-поздорову прямо сейчас, не дожидаясь срока профилактики? Неужели же, елки-палки, я где-то напахал в программе? Уму непостижимо… Я бросил сучок в кучу камней, собранных Рексом, повернулся и пошел к кораблю.

Глава 2. Пустота и голоса

Следующие два часа я был очень занят, так занят, что не замечал ни тишины, ни пустоты. Для начала я посовещался с Гансом и Вадиком. Ганса я разбудил, и спросонок он только мычал и мямлил какую-то несусветицу про дождь и низкое давление. Толку от него не получилось никакого. Вадика мне пришлось долгое время убеждать, что я не шучу и не разыгрываю. Это было тем более трудно, что меня все время душил нервный смех. В конце концов я убедил его, что мне не до шуток и что для смеха у меня совсем другие основания, тогда он тоже сделался серьезным и сообщил, что у него у самого старший кибер время от времени спонтанно останавливается, но в этом как раз нет ничего удивительного: жара, работа идет на пределе технических норм, и система еще не успела аккомодироваться. Может быть, все дело в том, что у меня здесь холод? Может быть, все дело было в этом, я еще не знал. Я, собственно, надеялся выяснить это у Вадика. Тогда Вадик вызвал головастую Нинон с «ЭР-8», мы обсудили эту возможность втроем, ничего не придумали, и головастая Нинон посоветовала мне связаться с главным киберинженером базы, который зубы съел именно на этих строительных системах, чуть ли не их создатель. Ну, это-то я и сам знал, однако мне совсем не улыбалось лезть к главному за консультацией уже на третий день самостоятельной работы, да еще не имея за душой ни одного, буквально ни одного толкового соображения.

В общем, я сел за свой пульт, развернул программу и принялся ее вылизывать — команду за командой, группу за группой, поле за полем. Надо сказать, никаких дефектов я не обнаружил. За эту часть программы, которую составлял я сам, я и раньше готов был отвечать головой, а теперь готов был отвечать и своим добрым именем вдобавок. Со стандартными полями дело обстояло хуже. Многие из них были мне знакомы мало, и если бы я взялся каждое такое стандартное поле контролировать заново, обязательно бы сорвал график работ. Поэтому я решился на компромисс. Я временно выключил из программы все поля, которые пока не были нужны, упростил программу до наивозможнейшего предела, ввел ее в систему управления и положил было палец на пусковую клавишу, как вдруг до меня дошло, что уже в течение некоторого времени я опять слышу нечто — нечто совсем уже странное, совершенно неуместное и невероятно знакомое.

Плакал ребенок. Где-то далеко, на другом конце корабля, за многими дверями отчаянно плакал, надрываясь и захлебываясь, какой-то ребеночек. Маленький, совсем маленький. Годик, наверное. Я медленно поднял руки и прижал ладони к ушам. Плач прекратился. Не опуская рук, я встал. Точнее сказать, я обнаружил, что уже некоторое время стою на ногах, зажимая уши, что рубашка у меня прилипла к спине и что челюсть у меня отвисла. Я закрыл рот и осторожно отвел ладони от ушей. Плача не было. Стояла обычная проклятая тишина, только звенела в невидимом углу муха, запутавшаяся в паутине. Я достал из кармана платок, неторопливо развернул его и тщательно вытер лоб, щеки и шею. Затем, так же неторопливо сворачивая платок, я прошелся перед пультом. Мыслей у меня не было никаких. Я постучал костяшками пальцев по кожуху вычислителя и кашлянул. Все было в порядке, я слышал. Я шагнул обратно к креслу, и тут ребенок заплакал снова.

Не знаю, сколько времени я стоял столбом и слушал. самым страшным было то, что я слышал его совершенно ясно. Я даже отдавал себе отчет в том, что это не бессмысленное мяуканье новорожденного и не обиженный рев карапуза лет четырех-пяти, — вопил и захлебывался младенец, еще не умеющий ходить и разговаривать, но уже не грудной. У меня племянник такой есть — год с небольшим…

Оглушительно грянул звонок радиовызова, и у меня от неожиданности едва не выскочило сердце. Придерживаясь за пульт, я подобрался к рации и включил прием. Ребеночек все плакал.

— Ну, как у тебя дела? — осведомился Вадик.

— Никак, — сказал я.

— Ничего не придумал?

— Ничего, — сказал я. Я поймал себя на том, что прикрываю микрофон рукой.

— Что-то тебя плохо слышно, — сказал Вадик. — так что же ты думаешь делать?

— Как-нибудь, — пробормотал я, плохо соображая, что говорю. Ребенок продолжал плакать. Теперь он плакал тише, но все так же явственно.

— Ты что это, Стась? — озабоченно сказал Вадик. — я тебя разбудил, что ли?

Больше всего мне хотелось сказать: «Слушай, Вадька, у меня здесь все время плачет какой-то ребенок. Что мне делать?» Однако у меня хватило ума сообразить, как это может быть воспринято. Поэтому я откашлялся и сказал:

— Ты знаешь, я с тобой через часок свяжусь. Здесь у меня кое-что наклевывается, но я еще не вполне уверен…

— Ла-а-адно, — озадаченно протянул Вадик и отключился.

Я еще немного постоял у рации, затем вернулся к своему пульту. Ребенок несколько раз всхлипнул и затих. А том опять стоял. Опять этот испорченный сундук остановился. И Джек с Рексом тоже стояли. Я изо всех сил ткнул пальцем в клавишу контрольного вызова. Никакого эффекта. Мне захотелось заплакать самому, но тут я сообразил, что система выключена. Я же ее и выключил два часа назад, когда взялся за программу. Ну и работничек из меня теперь! Может быть, сообщить на базу и попросить приготовить замену? Обидно-то как, елки-палки… Я поймал себя на том, что в страшном напряжении жду, когда все это начнется снова. И я понял, что если останусь здесь, в рубке, то буду прислушиваться и прислушиваться, ничего не смогу делать, только прислушиваться, и я, конечно, услышу, я здесь такое услышу!..

Я решительно включил профилактику, вытащил из стеллажа футляр с инструментами и почти бегом ринулся вон из рубки. Я старался держать себя в руках и с дохой управился на этот раз довольно быстро. Ледяной воздух, опаливший лицо, подтянул меня еще больше. Хрустя каблуками по песку, я, не оглядываясь, зашагал к строительной площадке, прямо к тому. По сторонам я тоже не глядел. Айсберги, туманы, океаны — все это меня отныне не интересовало. Я берег цветы своей селезенки для своих непосредственных обязанностей. Не так уж много у меня этих цветов оставалось, а обязанностей было столько же, сколько раньше, и, может быть, даже больше.

Прежде всего я проверил тому рефлексы. Рефлексы у Тома оказались в превосходном состоянии. «Отлично!» — сказал я вслух, извлек из футляра скальпель и одним движением, как на экзаменах, вскрыл Тому заднюю черепную коробку.

Я работал с упоением, даже с остервенением каким-то, быстро, точно, расчетливо, как машина. Одно могу сказать: никогда в жизни я так не работал. Мерзли пальцы, мерзло лицо, дышать приходилось не как попало, а с умом, чтобы иней не оседал на операционном поле, но я и думать не хотел о том, чтобы загнать киберов в корабельную мастерскую. Мне становилось все легче и легче, ничего неподобающего я больше не слышал, я уже забыл о том, что могу услышатьнеподобающее, и дважды сбегал в корабль за сменными узлами для координационной системы Тома. «Ты у меня будешь как новенький, приговаривал я. — Ты у меня больше не будешь бегать от работы. Я тебя, старикашечку моего, вылечу, на ноги поставлю, в люди выведу. Хочешь небось выйти в люди? Еще бы! В людях хорошо, в людях тебя любить будут, холить будут, лелеять. Но ведь что я тебе скажу? Куда тебе в люди с таким блоком аксиоматики? С таким блоком аксиоматики тебя не то что в люди в цирк тебя не возьмут. Ты с таким блоком аксиоматики все подвергнешь сомнению, задумываться станешь, научишься в носу ковырять глубокомысленно. Стоит ли, мол? Да зачем все это нужно? Для чего все эти посадочные полосы, фундаменты? А сейчас я тебя, голубчик…»

— Шура… — простонал совсем рядом хриплый женский голос. — где ты, Шура… Больно…

Я замер. Я лежал в брюхе Тома, стиснутый со всех сторон колоссальными буграми его рабочих мышц, только ноги мои торчали наружу, и мне вдруг стало невероятно страшно, как в самом страшном сне. Я просто не знаю, как я сдержался, чтобы не заорать и не забиться в истерике. Может быть, я потерял сознание на некоторое время, потому что долго ничего не слышал и ничего не соображал, а только пялил глаза на озаренную зеленоватым светом поверхность обнаженного нервного вала у себя перед лицом.

— Что случилось? Где ты? Я ничего не вижу, Шура… хрипела женщина, корчась от невыносимой боли. — здесь кто-то есть… Да отзовись же, Шура! Больно как! Помоги мне, я ничего не вижу…



Она хрипела и плакала, и повторяла снова и снова одно и то же, и мне уже мерещилось, что я вижу ее искаженное лицо, залитое смертным потом, и в хрипе ее была уже не только мольба, не только боль, в нем была ярость, требование, приказ. Я почти физически ощутил, как ледяные цепкие пальцы тянутся к моему мозгу, чтобы вцепиться, стиснуть его и погасить. Уже в полубеспамятстве, сжимая до судороги зубы, я нащупал левой рукой пневматический клапан и изо всех сил надавил на него. С диким воющим ревом ринулся наружу сжатый аргон, а я все нажимал и нажимал на клапан, сметая, разбивая в пыль, уничтожая хриплый голос у себя в мозгу, я чувствовал, что глохну, и чувство это доставляло мне невыразимое облегчение.

Потом оказалось, что я стою рядом с Томом, холод прожигает меня до костей, а я дую на окоченевшие пальцы и повторяю, блаженно улыбаясь: «Звуковая завеса, понятно? Звуковая завеса…» Том стоял, сильно накренившись на правый бок, а мир вокруг меня был скрыт огромным неподвижным облаком инея и мерзлых песчинок. Зябко пряча ладони под мышками, я обошел Тома и увидел, что струя аргона выбила на краю площадки огромную яму. Я немного постоял над этой ямой, все еще повторяя про звуковую завесу, но я уже чувствовал, что пора бы прекратить повторять, и догадался, что стою на морозе без дохи, и вспомнил, что доху я сбросил как раз на то место, где сейчас яма, и стал вспоминать, не было ли у меня в карманах чего-нибудь существенного, ничего не вспомнил, легкомысленно махнул рукой и нетвердой трусцой побежал к кораблю.

В кессоне я прежде всего взял себе новую доху, потом пошел в свою каюту, кашлянул у входа, как бы предупреждая, что сейчас войду, вошел и сейчас же лег на койку лицом к стене, накрывшись дохой с головой. При этом я прекрасно понимал, что все мои действия лишены какого бы то ни было смысла, что в каюту к себе я направлялся с вполне определенной целью, но цель эту я запамятовал, а лег и укрылся, словно бы для того, чтобы показать кому-то: вот это именно и есть то, зачем я сюда пришел.

Все-таки, наверное, это было что-то вроде истерики, и, немного придя в себя, я только порадовался, что истерика моя приняла вот такие, совершенно безобидные формы. В общем, мне было ясно, что с моей работой здесь покончено. И вообще в космосе работать мне, вероятно, больше не придется. Это было, конечно, безумно обидно, и — чего там говорить! — стыдно было, что вот не выдержал, на первом же практическом деле сорвался, а уж, казалось бы, послали для начала в самое что ни на есть безопасное и спокойное место. и еще было обидно, что оказался я такой нервной развалиной, и стыдно, что когда-то испытывал самодовольную жалость к Каспару Манукяну, когда тот не прошел по конкурсу проекта «Ковчег» из-за какой-то там повышенной нервной возбудимости. Будущее представлялось мне в самом черном свете — тихие санатории, медосмотры, процедуры, осторожные вопросы психологов и целые моря сочувствия и жалости, сокрушительные шквалы сочувствия и жалости, обрушивающиеся на человека со всех сторон…

Я рывком отшвырнул доху и сел. Ладно, сказал я тишине и пустоте, ваша взяла. Горбовского из меня не вышло. Переживем как-нибудь… Значит, так. Сегодня же я расскажу обо всем Вандерхузе, и завтра, наверное, пришлют мне замену. Елки-палки, а у меня на площадке что творится! Том демобилизован, график сломался, ямища эта дурацкая рядом с полосой… Я вдруг вспомнил, зачем сюда пришел, выдвинул ящик стола, нашел кристаллофон с записью ируканских боевых маршей и аккуратно подвесил его к мочке правого уха. Звуковая завеса, сказал я себе в последний раз. Взявши доху под мышку, я снова вышел в кессон, несколько раз глубоко вздохнул и выдохнул, чтобы совершенно уже успокоиться, включил кристалл и шагнул наружу.

Теперь мне было хорошо. Вокруг меня и внутри меня ревели варварские трубы, лязгала бронза, долбили барабаны; покрытые оранжевой пылью телемские легионы, тяжело печатая шаг, шли через древний город Сэтэм; пылали башни, рушились кровли, и страшно, угнетая рассудок врага, свистели боевые драконы-стенобитчики. Окруженный и огражденный этими шумами тысячелетней давности, я снова забрался во внутренности Тома и теперь без всякой помехи довел профилактику до конца.

Джек и Рекс уже заравнивали яму, а в потроха Тома нагнетались последние литры аргона, когда я увидел над пляжем стремительно растущее черное пятнышко. Глайдер возвращался. Я взглянул на часы — было без двух минут восемнадцать по местному времени. Я выдержал. Теперь можно было выключить литавры и барабаны и заново обдумать вопрос: стоит ли беспокоить Вандерхузе, беспокоить базу, ведь сменщика найти будет не так-то просто, да и «ЧП» все-таки, работа на всей планете может из-за этого задержаться, набегут всякие комиссии, начнутся контрольные проверки и перепроверки, дело остановится, Вадик будет ходить злой, как черт, а если вдобавок представить себе, как глянет на меня доктор ксенопсихологии, член комкона, специальный уполномоченный по проекту «Ковчег» Геннадий Комов, восходящее светило науки, любимый ученик доктора Мбога, новый соперник и новый соратник самого Горбовского… Нет, все это надо тщательно продумать. Я глядел на приближающийся глайдер и думал: все это надо продумать самым тщательнейшим образом. Во-первых, у меня еще целый вечер впереди, а во-вторых, у меня есть предчувствие, что все это мы временно отложим. В конце концов, переживания мои касаются меня одного, а отставка моя касается уже не только меня, но и, можно сказать, всех. Да и звуковая завеса себя превосходно показала. Так что, пожалуй, все-таки отложим. Да. Отложим…

Все эти мысли разом вылетели у меня из головы, едва я увидел лица Майки и Вандерхузе. Комов — тот выглядел как обычно и, как обычно, озирался с таким видом, словно все вокруг принадлежит ему персонально, принадлежит давно и уже порядком надоело. А вот Майка была бледна прямо-таки до синевы, как будто ей было дурно. Уже Комов соскочил на песок и коротко осведомился у меня, почему я не откликался на радиовызовы (тут глаза его скользнули по кристаллофону на моем ухе, он пренебрежительно усмехнулся и, не дожидаясь ответа, прошел в корабль). Уже Вандерхузе неторопливо вылез из глайдера и подходил ко мне, почему-то грустно кивая, более чем когда-либо похожий на занемогшего пожилого верблюда. А Майка все неподвижно сидела на своем месте, нахохлившись, спрятав подбородок в меховой воротник, и глаза у нее были какие-то стеклянные, а рыжие веснушки казались черными.

— Что случилось? — испуганно спросил я.

Вандерхузе остановился передо мной. Голова его задралась, нижняя челюсть выдвинулась. Он взял меня за плечо и легонько потряс. Сердце у меня ушло в пятки, я не знал, что и подумать. Он снова тряхнул меня за плечо и сказал:

— Очень грустная находка, Стась. Мы нашли погибший корабль.

Я судорожно глотнул и спросил:

— Наш?

— Да. Наш.

Майка выползла из глайдера, вяло махнула мне рукой и направилась к кораблю.

— Много убитых? — спросил я.

— Двое, — ответил Вандерхузе.

— Кто? — с трудом спросил я.

— Пока не знаем. Это старый корабль. Авария произошла много лет назад.

Он взял меня под руку, и мы вместе пошли следом за Майкой. У меня немного отлегло от сердца. Поначалу я, естественно, решил, что разбился кто-нибудь из нашей экспедиции. Но все равно…

— Никогда мне эта планета не нравилась, — вырвалось у меня.

Мы вошли в кессон, разделись, и Вандерхузе принялся обстоятельно очищать свою доху от приставших репьев и колючек. Я не стал его дожидаться и пошел к Майке. Майка лежала на койке, подобрав ноги, повернувшись лицом к стене. Эта поза мне сразу кое-что напомнила, и я сказал себе: а ну-ка, поспокойнее, без всяких этих соплей и сопереживаний. Я сел за стол, побарабанил пальцами и осведомился самым деловым тоном:

— Слушай, корабль действительно старый? Вандер говорит, что он разбился несколько лет назад. Это так?

— Так, — не сразу ответила Майка в стену.

Я покосился на нее. Острые кошачьи когти пробороздили по моей душе, но я продолжал все так же деловито:

— Сколько это — много лет? Десять? Двадцать? Чепуха какая-то получается. Планета-то открыта всего два года назад…

Майка не ответила. Я снова побарабанил пальцами и сказал тоном ниже, но все еще по-деловому:

— Хотя, конечно, это могли быть первопроходцы… какие-нибудь вольные исследователи… Двое их там, как я понял?

Тут она вдруг взметнулась над койкой и села лицом ко мне, упершись ладонями в покрывало.

— Двое! — крикнула она. — Да! Двое! Коряга ты бесчувственная! Дубина!

— Подожди, — сказал я ошеломленно. — что ты…

— Ты зачем сюда пришел? — продолжала она почти шепотом. — ты к роботам своим иди, с ними вот обсуждай, сколько там лет прошло, какая чепуха получается, почему их там двое, а не трое, не семеро…

— Да подожди, Майка! — сказал я с отчаянием. — Я же совсем не то хотел…

Она закрыла лицо руками и невнятно проговорила:

— У них все кости переломаны… Но они еще жили… пытались что-то делать… Слушай, — попросила она, отняв руки от лица, — уйди, пожалуйста. Я скоро выйду. Скоро.

Я осторожно поднялся и вышел. Мне хотелось ее обнять, сказать что-то ласковое, утешительное, но утешать я не умел. В коридоре меня вдруг затрясло. Я остановился и подождал, пока это пройдет. Ну и денек выдался! И ведь никому не расскажешь. Да и не надо, наверное. Я разжмурил глаза и увидел, что в дверях рубки стоит Вандерхузе и смотрит на меня.

— Как там Майка? — спросил он негромко.

Наверное, по моему лицу было видно — как, потому что он грустно кивнул и скрылся в рубке. А я поплелся на кухню. просто по привычке. Просто так уж повелось, что сразу после возвращения глайдера все мы садились обедать. Но сегодня, видно, все будет по-другому. Какой тут может быть обед… Я накричал на повара, потому что мне показалось, будто он переврал меню. На самом деле он ничего не переврал, обед был готов, хороший обед, как обычно, но сегодня должно быть не как обычно. Майка, наверное, вообще ничего не станет есть, а надо, чтобы поела. И я заказал для нее повару фруктовое желе со сбитыми сливками — единственное ее любимое лакомство, которое я знал. Для Комова я решил ничего дополнительно не заказывать, для Вандерхузе, подумавши, — тоже, но на всякий случай ввел в общую часть меню несколько стаканов вина вдруг кто-нибудь захочет подкрепить свои душевные силы… Потом я отправился в рубку и уселся за свой пульт.

Ребятишки мои работали, как часы. Майки в рубке не было, а Вандерхузе с Комовым составляли экстренную радиограмму на базу. Они спорили.

— Это не информация, Яков, — говорил Комов. — Вы же лучше меня знаете: существует определенная форма — состояние корабля, состояние останков, предполагаемые причины крушения, находки особого значения… Ну и так далее.

— Да, конечно, — отвечал Вандерхузе. — Но согласитесь, Геннадий, вся эта проформа имеет смысл только для биологически активных планет. В данной конкретной ситуации…

— Тогда лучше вообще не посылать ничего. Тогда давайте сядем в глайдер, слетаем туда сейчас же и сегодня же составим полный акт…

Вандерхузе покачал головой.

— Нет, Геннадий, я категорически против. Комиссии такого рода должны состоять из трех человек как минимум. А потом, сейчас уже стемнело, у нас не будет возможности произвести детальный осмотр окружающей местности… И вообще такие вещи надо делать на свежую голову, а не после полного рабочего дня. Как вы полагаете, Геннадий?

Комов, сжав тонкие губы, легонько постучал кулаком по столу.

— Ах, как это некстати, — произнес он с досадой.

— Такие вещи всегда некстати, — утешил его Вандерхузе. — Ничего, завтра утром мы отправимся туда втроем…

— Может быть, тогда сегодня вообще ничего не сообщать? — перебил его Комов.

— А вот на это я не имею права, — сказал я с сожалением Вандерхузе. — да и зачем нам это — не сообщать?

Комов встал и, заложив руки за спину, посмотрел на Вандерхузе сверху вниз.

— Как вы не понимаете, Яков, — уже с откровенным раздражением произнес он. — корабль старого типа, неизвестный корабль, бортжурнал почему-то стерт… Если мы пошлем донесение в таком виде, — он схватил со стола листок и помахал им перед лицом Вандерхузе, — Сидоров решит, что мы не хотим или неспособны самостоятельно провести экспертизу. Для него это еще одна забота — создавать комиссию, искать людей, отбиваться от любопытствующих бездельников… Мы поставим себя в смешное и глупое положение. И потом, во что превратится наша работа, яков, если сюда явится толпа любопытствующих бездельников?

— Гм, — сказал Вандерхузе. — То есть, иначе говоря, вы не хотите скопления посторонних на нашем участке. Так?

— Именно так, — произнес Комов твердо.

Вандерхузе пожал плечами.

— Ну что ж… — он подумал немного, отобрал у Комова листок и приписал к тексту несколько слов. — а в таком виде пойдет? «ЭР-два базе, — скороговоркой прочитал он. — Экстренная. В квадрате сто два обнаружен потерпевший крушение земной корабль типа «Пеликан», регистрационный номер такой-то, в корабле останки двух человек, предположительно мужчины и женщины, бортжурнал стерт, подробную экспертизу… — тут Вандерхузе повысил голос и значительно поднял палец, начинаем завтра». Как вы полагаете, Геннадий?

Несколько секунд Комов в задумчивости покачивался с носка на пятку.

— Ну что ж, — проговорил он наконец, — пусть будет так. Что угодно, лишь бы нам не мешали. Пусть будет так.

Он вдруг сорвался с места и вышел из рубки. Вандерхузе повернулся ко мне.

— Передай, Стась, пожалуйста. И пора уже обедать, как ты полагаешь? — он поднялся и задумчиво произнес одну из своих загадочных фраз: — Было бы алиби, а трупы найдутся.

Я зашифровал радиограмму и послал ее в экстренном импульсе. Мне было как-то не по себе. Что-то совсем недавно, буквально минуту назад, вонзилось в подсознание и мешало там, как заноза. Я посидел перед рацией, прислушиваясь. Да, это совсем другое дело — прислушиваться, когда знаешь, что в корабле полно народа. Вот по кольцевому коридору быстро прошагал Комов. У него всегда такая походка, словно он куда-то спешит, но вместе с тем знает, что мог бы и не спешить, потому что без него ничего не начнется. А вот гудит что-то неразборчивое Вандерхузе. Майка отвечает ему, и голос у нее обыкновенный — высокий и независимый, видимо, она уже успокоилась или, по крайней мере, сдерживается. И нет ни тишины, ни пустоты, ни мух в паутине… И я вдруг понял, что это за заноза: голос умирающей женщины в моем бреду и умершая женщина в разбитом звездолете… Совпадение, конечно… Страшненькое совпадение, что и говорить.

Глава 3. Голоса и призраки

Сколь это не удивительно, но спал я как убитый. Утром я, по обыкновению, поднялся на полчаса раньше остальных, сбегал на кухню посмотреть, как там с завтраком, сбегал в рубку посмотреть, как там мои ребятишки, а потом выскочил наружу делать зарядку. Солнце еще не поднялось над горами, но было уже совсем светло и очень холодно. Ноздри слипались, ресницы смерзались, я изо всех сил размахивал руками, приседал и вообще спешил поскорее отделаться и вернуться на корабль. И тут я заметил Комова. Сегодня он, как видно, встал раньше меня, сходил куда-то и теперь возвращался со стороны стройплощадки. Шел он против обыкновения неторопливо, словно бы задумавшись, и в рассеянности похлопывал себя по ноге какой-то веточкой. Я уже заканчивал зарядку, когда он подошел ко мне вплотную и поздоровался. Я, естественно, тоже поздоровался и вознамерился было нырнуть в люк, но он остановил меня вопросом:

— Скажите, Попов, когда вы остаетесь здесь один, вы отлучаетесь куда-нибудь от корабля?

— То есть? — я удивился даже не столько его вопросу, сколько самому факту, что Геннадий Комов снизошел заинтересоваться моим времяпрепровождением. У меня к Геннадию Комову отношение сложное. Я его недолюбливаю.

— То есть ходите вы куда-нибудь? К болоту, например, или к сопкам…

Ненавижу эту манеру, когда с человеком разговаривают, а сами смотрят куда угодно, только не на человека. Причем сами в теплой дохе с капюшоном, а человек в спортивном костюмчике на голое тело. Но при всем при том Геннадий Комов есть Геннадий Комов, и я, обхватив руками плечи и приплясывая на месте, ответил:

— Нет. У меня и так времени не хватает. Не до прогулок.

Тут он, наконец, соизволил заметить, что я замерзаю, и вежливо указал мне веточкой на люк, сказав: «Прошу вас. Холодно». Но в кессоне он меня остановил снова.

— А роботы от стройплощадки удаляются?

— Роботы? — никак я не мог понять, куда он клонит. — Нет. Зачем?

— Ну, я не знаю… Например, за строительными материалами.

Он аккуратно прислонил свою веточку к стене и стал расстегивать доху. Я начал злиться. Если он каким-нибудь образом пронюхал о неполадках в моей строительной системе, то, во-первых, это не его дело, а во-вторых, мог бы сказать об этом прямо. Что это за допрос, в самом деле…

— Строительным материалом для киберсистемы данного типа, — как можно суше сказал я, — является тот материал, который у киберсистемы под ногами. В данном случае — песок.

— И камни, — добавил он небрежно, вешая доху на крючок.

Этим он меня уел. Но это было решительно не его дело, и я с вызовом откликнулся:

— Да! Если попадутся, то и камни.

Он впервые посмотрел мне в глаза.

— Боюсь, что вы неправильно меня поняли, Попов, — с неожиданной мягкостью произнес он. — я не собираюсь вмешиваться в вашу работу. Просто у меня возникли кое-какие недоумения, и я обратился к вам, поскольку вы — единственный человек, который их может разрешить.

Ну что ж, когда со мной по-хорошему, тогда и я по-хорошему.

— В общем-то, конечно, камни им ни к чему, — сказал я. — вчера у меня система немножко барахлила, и машины разбросали эти камни по всей стройплощадке. Кто их знает зачем это им понадобилось. Потом, конечно, убрали.

Он кивнул.

— Да, я заметил. А какого рода была неполадка?

Я в двух словах рассказал ему о вчерашнем дне, не касаясь, конечно, интимных подробностей. Он слушал, кивал, а потом подхватил свою веточку, поблагодарил за разъяснения и удалился. И только в кают-компании, поедая гречневую кашу с холодным молоком, я сообразил, что мне так и осталось непонятным, какие такие недоумения одолевали любимца доктора Мбога и насколько мне удалось их разрешить. И удалось ли вообще. Я перестал есть и посмотрел на Комова. Нет, видимо, не удалось.

Геннадий Комов вообще, как правило, имеет вид человека не от мира сего. Вечно он высматривает что-то за далекими горизонтами и думает о чем-то своем, дьявольски возвышенном. На землю он спускается в тех случаях, когда кто-то или что-то, случайно или с умыслом, становится препятствием для его изысканий. Тогда он недрогнувшей рукой, зачастую совершенно беспощадно, устраняет препятствие и вновь взмывает к себе на Олимп. Так, во всяком случае, о нем рассказывают, и, в общем-то, ничего такого-этакого тут нет. Когда человек занимается проблемой инопланетных психологий, причем занимается успешно, дерется на самом переднем крае и себя совершенно не жалеет; когда при этом он, как говорят, является одним из выдающихся «футурмастеров» планеты, тогда ему можно многое простить и относиться к его манерам с определенным снисхождением. В конце концов, не всем быть такими обаятельными, как Горбовский или доктор Мбога.

С другой стороны, последние дни я все чаще и чаще с удивлением и горечью вспоминал восторженные рассказы Татьяны, которая проработала с Комовым целый год, была, по-моему, в него влюблена и отзывалась о нем как о человеке редкостной общительности, тончайшего остроумия и все такое прочее. Она прямо так и называла его: душа общества. Что это за общество, у которого такая душа, я представить себе не могу.

Да, так вот Геннадий Комов всегда производил на меня впечатление человека не от мира сего. Но сегодня за завтраком он превзошел самого себя. Еду свою он обильно посыпал солью. Посыплет, попробует и рассеянно спровадит тарелку в мусоропровод. Горчицу путал с маслом. Намажет сладкий гренок, попробует и рассеянно спровадит вслед за тарелкой. Якову Вандерхузе на вопросы не отвечал, зато, как пиявка, привязался к Майке, добиваясь, все ли время они с Вандером на съемке ходят вдвоем или иногда расстаются. И еще он время от времени вдруг принимался озираться нервно, а один раз вдруг вскочил, выбежал в коридор, отсутствовал несколько минут и вернулся как ни в чем не бывало — опять мазать гренки горчицей, пока эту злосчастную горчицу не убрали от него вовсе.

Майка тоже нервничала. Отвечала отрывисто, глядела в тарелку и за весь завтрак ни разу не улыбнулась. Впрочем, что делается с ней — я как раз понимал. Я бы на ее месте тоже нервничал перед таким предприятием. В конце концов, Майка — моя ровесница, хотя опыт работы у нее значительно больше, но это совсем не тот опыт, который сегодня ей понадобится.

Одним словом, Комов явно нервничал, Майка нервничала, Вандерхузе тоже, глядя на них, стал обнаруживать некоторые признаки беспокойства, и мне стало ясно, что поднимать сейчас вопрос о моем участии в предстоящей экспертизе решительно неуместно. Я понял, что сегодня мне опять предстоит целый рабочий день тишины и пустоты, и тоже стал нервничать. Атмосфера за столом сделалась прямо-таки напряженной. И тогда Вандерхузе, как командир корабля и врач, решил эту атмосферу разрядить. Он задрал голову, выдвинул челюсть и длинно посмотрел на нас поверх носа. Рысьи бакенбарды его растопырились. Для начала он рассказал несколько анекдотов из быта звездолетчиков. Анекдоты были старые, заезженные, я заставлял себя улыбаться, Майка никак не реагировала, а Комов реагировал как-то странно. Слушал он внимательно и серьезно, в ударных местах кивал, а потом задумчиво оглядел Вандерхузе и произнес внушительно:

— А знаете, Яков, к вашим бакенбардам очень пошли бы кисточки на ушах.

Это было хорошо сказано, и при других обстоятельствах я порадовался бы острому словцу, но сейчас мне это показалось совершенно бестактным. Впрочем, сам Вандерхузе был, очевидно, противоположного мнения. Он самодовольно ухмыльнулся, согнутым пальцем взбил свои бакенбарды — сначала левый, а затем правый — и поведал нам следующую историю.

Является на некую цивилизованную планету один землянин, входит он в контакт и предлагает аборигенам свои услуги в качестве крупнейшего на земле специалиста по конструированию и эксплуатации вечных двигателей первого рода. Аборигены, натурально, смотрят этому посланцу сверхразума в рот и, следуя его указаниям, немедленно принимаются строить. Построили. Не работает вечный двигатель. Землянин крутит колеса, ползает среди стержней и всяких шестеренок и бранится, что все сделано не так. «Технология, — говорит, — у вас отсталая, вот эти узлы надо решительно переделать, а вон те так и вообще заменить, как вы полагаете?» Аборигенам деваться некуда. Принимаются они переделывать и решительно заменять. И только они это закончили, как вдруг прибывает с земли ракета «скорой помощи», санитары хватают изобретателя и делают ему надлежащий укол, врач приносит аборигенам свои извинения, и ракета отбывает. Аборигены в тоске и смущении, стыдясь глядеть друг другу в глаза, начинают расходиться и тут замечают, что двигатель-то заработал. Да, друзья мои, двигатель заработал и продолжает работать до сих пор, вот уже полтораста лет.

Мне эта незамысловатая история понравилась. Сразу видно, что Вандерхузе выдумал ее сам и, скорее всего, только что. К моему огромному удивлению, Комову история понравилась тоже. Уже на середине рассказа он перестал блуждать взглядом по столу в поисках горчицы, уставился на Вандерхузе и не спускал с него прищуренных глаз до самого конца, а потом высказался в том смысле, что идея невменяемости одного из партнеров по контакту представляется ему теоретически любопытной. Во всяком случае, до сих пор общая теория контакта не учитывала такой возможности, хотя еще в начале двадцать первого века некий Штраух выдвигал предположение включать шизоидов в состав экипажей космических кораблей. Уже тогда было известно, что шизоидные типы обладают ярко выраженной способностью непредвзятого ассоциирования. Там, где нормальный человек в хаосе невиданного волей-неволей стремится углядеть знакомое, известное ранее, стереотипное, шизоид, напротив, не только видит все так, как оно есть, но способен создавать новые стереотипы, прямо вытекающие из сокровенной природы рассматриваемого хаоса. Между прочим, продолжал Комов, понемножку разгораясь, это свойство оказывается чрезвычайно общим для шизоидных представителей разумов самых различных типов. А поскольку теоретически совершенно не исключена возможность, что объектом контакта окажется именно шизоидный индивидуум, и поскольку своевременно неразгаданная шизоидность может в ходе контакта привести к тяжелейшим последствиям, проблема, затронутая вами, яков, кажется достойной определенного научного внимания.

Вандерхузе, ухмыляясь, объявил, что дарит Комову эту идею, и сказал, что пора трогаться. При этих словах Майка, заинтересовавшаяся было и слушавшая Комова с полуоткрытым ртом, сразу увяла. Я тоже сразу увял: все эти разговоры о шизоидах навели меня на неприятные размышления. И вот что тогда произошло.

Вандерхузе и Майка уже вышли из кают-компании, а Комов замешкался в дверях, повернулся вдруг, крепко взял меня за локоть и, как-то жутковато-пристально шаря по моему лицу своими холодными серыми глазами, тихо и быстро проговорил:

— Что это вы приуныли, Стась? Что-нибудь случилось?

Я обалдел. Меня наповал сразила поистине сверхъестественная проницательность этого специалиста по шизоидам. Но мне все-таки удалось мгновенно взять себя в руки. Слишком многое для меня решалось в этот момент. Я отстранился и с безмерным изумлением спросил:

— О чем вы, Геннадий Юрьевич?

Взгляд его продолжал бегать по моему лицу, и он спросил еще тише и еще быстрее:

— Вы боитесь остаться один?

Но я уже прочно сидел в седле.

— Боюсь? — переспросил я. — ну, это слишком сильно сказано, Геннадий Юрьевич. Я не ребенок все-таки…

Он отпустил мой локоть.

— А может быть, полетите с нами?

Я пожал плечами.

— Я бы с удовольствием. Но ведь вчера у меня были неполадки. Пожалуй, мне все-таки лучше остаться.

— Ну-ну! — произнес он с неопределенным выражением, резко повернулся и вышел.

Я постоял еще в кают-компании, окончательно приводя себя в порядок. В голове у меня была сумятица, но чувствовал я себя как после хорошо сданного экзамена.

Они помахали мне на прощанье и улетели, а я даже не стал провожать их взглядом. Я сразу же вернулся в корабль, выбрал стереопару кристаллофонов, вооружил оба уха и завалился в кресло перед своим пультом. Я следил за работой своих ребятишек, читал, принимал радиограммы, беседовал с Вадиком и Нинон (было утешительно обнаружить, что у Вадика тоже вовсю играет музыка), я затеял уборку помещения, я составил роскошное меню с расчетом на необходимость подкрепления душевных сил — и все это в громе, в звоне, в завывании флейт и в мяуканье некофонов. В общем, я старательно, безжалостно и с пользой для себя и окружающих убивал время. И все это убиваемое время меня неотступно грызла терзающая мысль: откуда Комов узнал о моей слабости и что он в связи с этим намерен предпринять. Комов ставил меня в тупик. Эти его недоумения, возникшие после похода на стройплощадку, этот разговор о шизоидах, эта странная интерлюдия в дверях кают-компании… Елки-палки, ведь он предложил мне лететь с ними, но явно опасался оставить меня одного! Неужели это все-таки так заметно? Но ведь Вандерхузе вот ничего не заметил…

В таких примерно подспудных мыслях прошла большая часть моего рабочего дня. В пятнадцать часов, гораздо раньше, чем я ожидал, глайдер вернулся. Я едва успел сорвать с ушей и спрятать кристаллофоны, как вся компания ввалилась в корабль. Я встретил их в кессоне с тщательно продуманной сдержанной приветливостью, не стал задавать никаких вопросов по существу и только осведомился, нет ли желающих подкрепиться. Боюсь, правда, что после шестичасового грома и звона я говорил немножко слишком громко, так что Майка, которая к вящей моей радости выглядела вполне удовлетворительно, воззрилась на меня с некоторым удивлением, а Комов быстро оглядел меня с ног до головы и, не сказав ни слова, сейчас же скрылся в своей каюте.

— Подкрепиться? — раздумчиво проговорил Вандерхузе. Знаешь ли, Стась, я сейчас пойду в рубку писать экспертное заключение, так что если бы ты как-нибудь мимоходом занес мне стаканчик тонизирующего, это было бы уместно, как ты полагаешь?

Я сказал, что принесу, Вандерхузе удалился в рубку, а мы с Майкой пошли в кают-компанию, где я нацедил два стаканчика тонизирующего — один отдал Майке, а второй отнес Вандерхузе. Когда я вернулся, Майка со стаканчиком в руке бродила по кают-компании. Да, она была значительно спокойнее, чем утром, но все равно чувствовалась в ней какая-то напряженность, натянутость какая-то, и, чтобы помочь ей разрядиться, я спросил:

— Ну, что там с кораблем?

Майка сделала хороший глоток, облизала губы и, глядя куда-то мимо меня, произнесла:

— Знаешь, Стась, все это неспроста.

Я подождал продолжения, но она молчала.

— Что — неспроста? — спросил я.

— Все! — она неопределенно повела рукой со стаканом. Кастрированный мир. Бледная немочь. Помяни мое слово: и корабль этот здесь разбился не случайно, и нашли мы его не случайно, и вообще вся эта наша затея, весь проект — все провалится на этой планетке! — она допила вино и поставила стакан на стол. — элементарные правила безопасности не соблюдаются, большинство работников здесь — мальки вроде тебя, да и меня тоже… И все только потому, что планета биологически пассивна. Да разве в этом дело! Ведь любой человек с элементарным чутьем в первый же час чует здесь неладное. Была здесь жизнь когда-то, а потом вспыхнула звезда — и в один миг все кончилось… Биологически пассивная? Да! Но зато активная некротически. Вот и панта будет такой через сколько-то там лет. Корявые деревца, чахлая травка, и все вокруг пропитано древними смертями. Запах смерти, понимаешь? Даже хуже того — запах бывшей жизни! Нет, Стась, помяни мое слово, не приживутся здесь пантиане, не узнают они здесь никакой радости. Новый дом для целого человечества? Нет, не новый дом, а старый замок с привидениями…

Я вздрогнул. Она заметила, но поняла неправильно.

— Ты не беспокойся, — сказала она, печально улыбаясь. Я в полном порядке. Просто пытаюсь выразить свои ощущения и свои предчувствия. Ты меня, я вижу, понять не можешь, но сам посуди, что это за предчувствия, если мне на язык лезут все эти словечки: некротический, привидения…

Она опять прошлась по кают-компании, остановилась передо мной и продолжала:

— Конечно, с другой стороны, параметры у планеты прекрасные, редкостные. Биологическая активность почти нулевая, атмосфера, гидросфера, климат, термический баланс — все как по заказу для проекта «Ковчег». Но даю тебе голову на отсечение, никто из организаторов этой затеи здесь не был, а если и был кто-нибудь, то чутья у него, нюха на жизнь, что ли, ни на грош не оказалось… Ну понятно, это все старые волки, все в шрамах, все прошли через разнообразные ады… Чутье на материальную опасность у них великолепное! Но вот на это… — она пощелкала пальцами и даже, бедняжка, сморщилась от бессилия выразить. — А впрочем, откуда я знаю, может быть, кто-нибудь из них и почуял неладное, а как это объяснишь тем, кто здесь не был? Но ты-то меня хоть немножко понимаешь?

Она смотрела на меня в упор зелеными глазами, а я колебался и, поколебавшись, соврал:

— Не совсем. То есть, конечно, в чем-то ты права… тишина, пустота…

— Вот видишь, — сказала она, — даже ты не понимаешь. ну ладно, хватит об этом. — она села на стол напротив меня и вдруг, ткнув меня пальцем в щеку, засмеялась. — Выговорилась, и как-то легче стало. С Комовым, сам понимаешь, не разговоришься, а к Вандеру лучше с этим не соваться — сгноит в медотсеке…

Напряжение, сковывавшее ее да и меня тоже, сразу же спало, и разговор превратился в легкий треп. Я пожаловался ей на вчерашние неприятности с роботами, рассказал, как Вадик купался один в целом океане, и спросил, как продвигаются квартирьерские дела. Майка ответила, что они наметили четыре места для стойбищ, места вообще-то хорошие, и при прочих равных условиях любой пантианин с удовольствием провел бы здесь всю свою жизнь, но поскольку вся эта затея все равно обречена, говорить особенно не о чем. Я напомнил Майке, что она всегда отличалась природным скептицизмом и что скептицизм этот далеко не всегда оправдывался. Майка возразила, что речь сейчас идет уже не о природном скептицизме, а о скептицизме природы, и что я вообще салага, малек и, по сути, должен был бы стоять перед нею, опытной Майкой, по стойке смирно. Тогда я сказал ей, что настоящий опытный человек никогда не станет спорить с кибертехником, ибо кибертехник является на корабле той осью, вокруг которой, собственно, происходит все коловращение жизни. Майка заметила, что большинство осей вращения является, по сути, понятием воображаемым, не более чем геометрическими местами точек… Потом мы затеяли спор, есть ли разница между понятиями «ось вращения» и «ось коловращения», в общем, мы трепались, и со стороны, вероятно, это выглядело довольно мило, но не знаю, о чем там в это время думала Майка, а я лично вторым планом все время прикидывал, не заняться ли мне прямо сейчас профилактикой всех систем обеспечения безопасности. Правда, системы эти были рассчитаны на опасность биологическую, и невозможно было сказать, годятся ли они против опасности некротической, но при всем при том береженого бог бережет, под лежачий камень вода не течет, и вообще: тише едешь — дальше будешь.

Словом, когда Майка стала позевывать и жаловаться на недосып, я отослал ее вздремнуть перед обедом, а сам прежде всего полез в библиотеку, отыскал толковый словарь и посмотрел, что такое «некротический». Толкование произвело на меня тяжелое впечатление, и я решил начать профилактику немедленно. Предварительно, правда, я забежал в рубку посмотреть, как работают мои ребятишки, и застал там Вандерхузе как раз в тот момент, когда он складывал аккуратной стопочкой свое экспертное заключение. «Сейчас отнесу это Комову, — объявил он, увидев меня, — потом дам посмотреть Майке, а потом устроим обсуждение, как ты полагаешь? Позвать тебя?» Я сказал, что позвать, и сообщил, что буду в отсеке обеспечения безопасности. Он с любопытством посмотрел на меня, но ничего не сказал и вышел.

Меня позвали часа через два. Вандерхузе по интеркому объявил, что заключение прочитали все члены комиссии, и спросил, не хочу ли прочесть и я. Я, конечно, хотел бы, но профилактика у меня была в самом разгаре, сторож-разведчик наполовину выпотрошен, имела место запарка, так что я ответил в том смысле, что читать, пожалуй, не стану, а на обсуждение явлюсь непременно, как только покончу с делами. «У меня еще на час работы, — сказал я, — так что обедайте без меня».

В общем, когда я явился в кают-компанию, обед кончился, и обсуждение началось. Я взял себе супу, сел в сторонке и стал есть и слушать.

— Не могу я принять метеоритную гипотезу совсем без оговорок, — укоризненно говорил Вандерхузе. — «Пеликаны» прекрасно защищены от метеоритного удара, Геннадий. Он бы просто уклонился.

— Не спорю, — отвечал Комов, глядя в стол и брезгливо морщась. — однако предположите, что метеоритная атака произошла в момент выхода корабля из подпространства…

— Да, конечно, — согласился Вандерхузе. — в этом случае — конечно. Но вероятность…

— Вы меня удивляете, Яков. У корабля абсолютно разрушен рейсовый двигатель. Огромная сквозная дыра со следами сильного термического воздействия. По-моему, каждому нормальному человеку ясно, что это может быть только метеорит.

У Вандерхузе был очень несчастный вид.

— Ну… Хорошо, — сказал он. — Ну, пусть будет по-вашему… Вы просто не понимаете, Геннадий, вы не звездолетчик… Вы просто не понимаете, насколько это маловероятно. Именно в момент выхода из подпространства огромный метеорит огромной энергии… Я просто не знаю, с чем это сравнить по вероятности!

— Хорошо. Что вы предлагаете?

Вандерхузе оглядел всех в поисках поддержки и, поддержки не обнаружив, сказал:

— Хорошо, пусть будет так. Но я все-таки буду настаивать, чтобы формулировка имела сослагательный оттенок. Скажем: «указанные факты заставляют предположить…»

— «Сделать вывод», — поправил Комов.

— «Сделать вывод»? — Вандерхузе нахмурился. — Да нет, Геннадий, какой тут может быть вывод? Именно предположение!.. Заставляют предположить, что корабль был поражен метеоритом высокой энергии в момент появления из подпространства». Вот так. Предлагаю согласиться.

Несколько секунд Комов думал, шевеля желваками на скулах, потом сказал:

— Согласен. Перехожу к следующей поправке.

— Минуточку, — сказал Вандерхузе. — А ты, Майка?

Майка пожала плечами.

— Честно говоря, не ощущаю разницы. В общем, согласна.

— Следующая поправка, — нетерпеливо произнес Комов. Нам не надо запрашивать мнение базы, как поступить с останками. Вообще этому вопросу не место в экспертном заключении. Надо дать специальную радиограмму, что останки пилотов помещены в контейнеры, залиты стеклопластом и в ближайшее время будут переправлены на базу.

— Однако… — с растерянным видом начал Вандерхузе.

— Я займусь этим завтра, — прервал его Комов. — Сам.

— Может быть, следовало бы похоронить их здесь? — негромко сказала Майка.

— Не возражаю, — сейчас же сказал Комов. — Но, как правило, в таких случаях останки пересылаются на Землю… Что? — повернулся он к Вандерхузе.

Вандерхузе, открывший было рот, помотал головой и сказал:

— Ничего.

— Короче говоря, — сказал Комов, — этот вопрос из заключения я предлагаю выбросить. Согласны, яков?

— Пожалуй, — сказал Вандерхузе. — А ты, Майка?

Майка колебалась, и я понял ее. Как-то все это происходило слишком по-деловому. Правда, я не знаю, как это должно происходить, но, по-моему, такие вопросы нельзя решать голосованием.

— Прекрасно, — произнес Комов как ни в чем не бывало. Теперь относительно причин и обстоятельств смерти пилотов. Акт о вскрытии и фотоматериалы меня вполне удовлетворяют, а формулировку я предлагаю такую: «Положение трупов свидетельствует о том, что смерть пилотов наступила вследствие удара корабля о поверхность планеты. Мужчина погиб раньше женщины, успев только стереть бортжурнал. выбраться из кресла пилота он был уже не в состоянии. Женщина, напротив, была жива еще некоторое время и пыталась покинуть корабль. Смерть застигла ее уже в кессонной камере». Ну, а дальше — по вашему тексту.

— Гм… — сказал Вандерхузе с большим сомнением. — Не слишком ли все это категорично, как вы полагаете, Геннадий? Ведь если придерживаться того самого акта о вскрытии, против которого вы не возражаете, бедняжка была просто не в состоянии доползти до кессона.

— Тем не менее она оказалась там, — холодно произнес Комов.

— Но ведь именно это обстоятельство… — проникновенно начал Вандерхузе, прижимая руки к груди.

— Слушайте, Яков, — сказал Комов. — Никто не знает, на что способен человек в критических условиях. И особенно женщина. Вспомните историю Марты Пристли. Вспомните историю Колесниченко. И вспомните вообще историю, Яков.

Наступило молчание. Вандерхузе сидел с несчастным видом и безжалостно таскал себя за бакенбарды.

— А меня как раз не удивляет, что она оказалась в кессоне, — подала голос Майка. — Я другого не понимаю. Почему он стер бортжурнал? Ведь был же удар, человек умирает…

— Ну, это как раз… — неуверенно проговорил Вандерхузе. — Это может быть. Агония, шарил руками по пульту, зацепил ключ…

— Вопрос о бортжурнале, — сказал Комов, — вынесен в раздел фактов особого назначения. Лично я думаю, что эта загадка никогда не будет разрешена… Если, впрочем, это загадка, а не случайное стечение обстоятельств. Продолжаем, он быстро перебрал разбросанные перед ним листки. — Собственно, у меня, пожалуй, больше нет замечаний. Земная микрофлора и микрофауна, по-видимому, погибла, следов ее, во всяком случае, нет… Так… Личные бумаги. Разбирать их дело не наше, кроме того, они в таком состоянии, что мы можем только напортить. Завтра я их законсервирую и привезу сюда… Да! Попов, тут есть кое-что по вашей части. Вам известно кибернетическое оборудование кораблей типа «Пеликан»?

— Да, конечно, — сказал я, поспешно отодвигая тарелку.

— Будьте добры, — он перебросил мне листок бумаги, вот опись всех обнаруженных кибермеханизмов. Проверьте, все ли на месте.

Я взял опись. Все выжидательно глядели на меня.

— Да, — проговорил я, — пожалуй, все на месте. Даже инициаторные разведчики на месте, обычно их всегда некомплект… А вот этого я не понимаю. Что такое: «ремонтный робот, переоборудованный в шьющееустройство»?

— Яков, объясните, — распорядился Комов.

Вандерхузе задрал голову и выпятил челюсть.

— Понимаешь ли, Стась, — как бы в задумчивости произнес он. — Трудно тут что-либо объяснить. Просто ремонтный кибер, превращенный в шьющее устройство. В устройство, которое шьет, понимаешь? У кого-то из них, видимо у женщины, было несколько необычное хобби.

— Ага, — сказал я, удивившись. — Но это точно — ремонтный кибер?

— Несомненно, — уверенно сказал Вандерхузе.

— Тогда здесь полный комплект, — сказал я, возвращая Комову опись. — Просто на редкость полный. Наверное, они ни разу не высаживались на тяжелых планетах.

— Спасибо, — сказал Комов. — Когда будет готов чистовик заключения, я попрошу вас подписать раздел об утечке выжившей кибертехники.

— Но ведь утечки нет, — возразил я.

Комов не обратил на меня внимания, а Вандерхузе объяснил:

— Это просто название раздела: «Утечка выжившей кибертехники». Ты подпишешь, что утечки нет.

— Так… — проговорил Комов, собирая в пачку разбросанные листы. — Теперь я очень прошу вас, Яков, привести все это в окончательный порядок, мы подпишемся, и уже сегодня можно будет радировать. А теперь, если ни у кого нет дополнительных соображений, я пойду.

Дополнительных соображений не было, и он ушел. Вандерхузе с тяжким вздохом поднялся, взвесил на ладони пачку листов заключения, посмотрел на нас, откинув голову, и тоже удалился.

— Вандер явно недоволен, — заметил я, накладывая на тарелку жаркое.

— Я тоже недовольна, — сказала Майка. — Как-то недостойно все это получилось. Я не умею объяснить, может быть, это я по-детски, наивно… Но должно же быть… Должна же быть минута молчания какая-то… А тут — раз-два, завертели-закрутили колесо: положение останков, утечка кибертехники, топографические параметры… Тьфу! Как будто в школе на практических занятиях…

Я был полностью с нею согласен.

— Ведь Комов никому рта не дает раскрыть! — продолжала она со злостью. — Все ему ясно, все ему очевидно, а на самом деле не так все это ясно. И с метеоритом неясно, и особенно с этим бортжурналом. И не верю я, что ему все ясно! По-моему, у него что-то на уме, и Вандер это тоже понимает, только не знает, как его зацепить… А может быть, считает, что это несущественно…

— Может быть, это и в самом деле несущественно… пробормотал я неуверенно.

— А я и не говорю, что существенно! — возразила Майка. — Мне просто не нравится, как Комов себя ведет. Не понимаю я его. И вообще он мне не нравится! Мне о нем все уши прожужжали, а я теперь хожу и считаю дни, сколько мне с ним работать осталось… В жизни больше никогда с ним работать не буду!

— Ну, не так уж много и осталось, — примирительно сказал я. — Всего-то еще дней двадцать…

На том мы и расстались. Майка пошла приводить в порядок свои измерения и квартирьерские кроки, а я отправился в рубку, где меня ожидал маленький сюрприз: Том сообщал, что закладка фундамента закончена, и предлагал принять работу. Я накинул доху и побежал на стройплощадку.

Солнце уже зашло, сумерки сгустились. Странные здесь сумерки — темно-фиолетовые, как разведенные чернила. Луны нет, зато в изобилии северное сияние, да еще какое! Гигантские полотнища радужного света бесшумно развеваются над черным океаном, сворачиваются и разворачиваются, трепещут и вздрагивают, словно под ветром, переливаются белым, зеленым, розовым и вдруг мгновенно гаснут, оставив в глазах смутные цветные пятна, а потом вновь возникают, и тогда исчезают звезды, исчезают сумерки, все вокруг окрашивается в неестественные, но чистейшие цвета — туман над болотом становится красно-синим, айсберг вдали мерцает, как глыба янтаря, а по пляжу стремительно несутся зеленоватые тени.

Яростно растирая мерзнущие щеки и нос, я осматривал в этом чудном свете готовые фундаменты. Том, неотступно следовавший за мной по пятам, услужливо сообщал необходимые цифры, а когда сияние гасло — не менее услужливо включал прожекторы. И было как всегда мертвенно тихо, только похрустывал у меня под каблуками смерзшийся песок. Потом я услышал голоса: Майка и Вандерхузе вышли подышать свежим воздухом и полюбоваться небесным спектаклем. Майке очень нравилось се- верное сияние — единственное, что ей нравилось на этой планете. Я был довольно далеко от корабля, метрах в ста, и не видел их, но голоса слышал отчетливо. Впрочем, сначала я слушал их в пол-уха. Майка говорила что-то о поврежденных верхушках деревьев, а Вандерхузе гудел об эрозии бортовой квазиорганики — по-видимому, они снова обсуждали причины и обстоятельства гибели «Пеликана».

Была в их беседе какая-то странность. Повторяю: я вначале не очень-то прислушивался и только потом понял, в чем дело. Они разговаривали, словно не слушая друг друга, например, Вандерхузе говорил: «Один планетарный двигатель у них уцелел, иначе они бы просто не могли маневрировать в атмосфере…» А Майка долбила свое: «Нет, Яков, не менее десяти пятнадцати лет. Посмотрите на эти наплывы…»

Я спустился в один из фундаментов, чтобы осмотреть дно, а когда вылез, разговор сделался более связным, но зато менее понятным. Они словно репетировали какую-то пьесу.

— А это еще что такое? — спрашивала Майка.

— Я бы сказал, что это игрушка, — отвечал Вандерхузе.

— Я бы тоже так сказала. Но зачем?

— Хобби. Ничего удивительного, весьма распространенное хобби.

В общем, это было похоже, как мы развлекались на базе в ожидании формировки. Вадим, скажем, ни с того ни с сего орал на всю столовую: «Капитан! Принимаю решение сбросить хвостовую часть и уходить в подпространство!» — на что какой-нибудь другой остряк немедленно откликался: «Ваше решение одобряю, капитан! Не забудьте головную часть, капитан!» — и так далее.

Впрочем, странный этот разговор скоро прекратился, явственно чмокнула перепонка люка, и снова наступила тишина. Я осмотрел последний фундамент, похвалил Тома за хорошую работу и приказал ему переключить Джека на следующий этап. Сполохи погасли, и в наступившей тьме ничего не было видно, кроме бортовых огней моих киберов. Чувствуя, что кончик носа у меня вот-вот отвалится, я рысцой побежал к кораблю, нашарил перепонку и вскочил в кессон. Кессон — это прекрасно. Это одно из самых чудесных помещений корабля. Наверное, это потому, что кессон — первое помещение корабля, которое дарует тебе сладостное ощущение дома: вернулся домой, в родное, теплое, защищенное, из чужого, ледяного, угрожающего. Из тьмы в свет. Я сбросил доху и, на ходу покрякивая и растирая ладони, направился в рубку.

Вандерхузе уже сидел там, обложенный своими бумажками, и, скорбно склонив голову, переписывал начисто очередную страницу заключения. Шифрующая машинка бойко стрекотала под его пальцами.

— А мои ребятки уже фундамент закончили, — похвастался я.

— Угу, — отозвался Вандерхузе.

— А что у вас там за игрушки? — спросил я.

— Игрушки… — рассеянно повторил Вандерхузе. — Игрушки? — переспросил он, не переставая стрекотать машинкой. Ах, игрушки… — он отложил готовый листок и взял другой.

Я подождал немного и напомнил:

— Так что это за игрушки?

— Что это за игрушки… — со значительностью в голосе повторил Вандерхузе и, задрав голову, поглядел на меня. — Ты так ставишь вопрос? Это, видишь ли… А впрочем, кто его знает, что это за игрушки. Там, на «Пеликане»… Извини, Стась, я сначала закончу, как ты полагаешь?

Я на цыпочках прошел к своему пульту, последил немного за работой Джека, который принялся уже возводить стены метеостанции, а потом, так же на цыпочках, вышел из рубки и отправился к Майке.

Все мыслимое освещение в каюте Майки было включено, а сама она восседала по-турецки на койке и тоже была очень занята. На столе, на койке, на полу расстилались простыни-склейки, карты, кроки, раздвинутые гармошки аэрофотографий, наброски и записи, и Майка по очереди все это рассматривала, делала какие-то пометки, иногда хватала лупу, а иногда — бутылку с соком, стоявшую на стуле рядом. понаблюдав ее некоторое время, я выбрал момент, когда бутылка с соком покинула стул, и уселся на стул сам, так что когда Майка, не глядя, сунула бутылку обратно, то попала мне прямо в протянутую руку.

— Спасибо, — сказал я и отхлебнул.

Майка приподняла голову.

— А, это ты? — произнесла она с неудовольствием. — Ты чего?

— Просто так зашел, — сказал я благодушно. — Нагулялась?

— И не думала, — возразила она, отбирая у меня бутылку. — Сижу, как проклятая, вчера вечером не работала, накопилось тут всякого… Какое тут гулянье!

Она вернула мне бутылку, я машинально отхлебнул, ощущая смутное беспокойство, и тут у меня словно пелена с глаз упала: Майка была одета по-домашнему, в свою любимую пушистую кофту и шорты, на голове у нее был платок, и волосы под платком были влажные.

— В душе была? — тупо спросил я.

Она что-то ответила, но я и так уже все понял. Я встал. Я аккуратно поставил бутылку на сиденье. Я пробормотал что-то, не помню — что. Я каким-то образом очутился в коридоре, потом у себя в каюте, погасил зачем-то верхний свет, включил зачем-то ночничок, лег на койку и повернулся лицом к стене. Меня опять трясло. Помню, в голове моей крутились какие-то обрывочные мысли, вроде: «Теперь-то уж все пропало, все напрасно, теперь-то уж окончательно и бесповоротно». Я поймал себя на том, что опять прислушиваюсь. И я опять что-то слышал, что-то неподобающее. Тогда я рывком поднялся, полез в ночной столик, взял таблетку снотворного и положил под язык. Потом я снова лег. По стенам топотали ящерицы, затененный потолок медленно поворачивался, ночник то совсем меркнул, то разгорался нестерпимо ярко, погибающие мухи отчаянно зудели по углам. Кажется, приходила Майка, смотрела на меня с беспокойством, чем-то укрыла и исчезла, а потом появился Вадик, уселся у меня в ногах и сказал сердито: «Что же ты валяешься? Целая комиссия тебя ждет, а ты разлегся». «Да ты громче говори, — сказала ему Нинон, — У него же что-то с ушами, он не слышит». Я сделал каменное лицо и сказал, что все это чепуха. Я встал, и все вместе мы вошли в разбитый «Пеликан», вся органика в нем распалась, и стоял острый нашатырный запах, как тогда в коридоре. Но это был не совсем «Пеликан», скорее уж это была стройплощадка, копошились мои ребятишки, посадочная полоса изумительно сверкала под солнцем, и я все боялся, что Том наедет на две мумии, которые лежали поперек, то есть это все думали, что мумии, а на самом деле это были Комов и Вандерхузе, только надо было, чтобы этого никто не заметил, потому что они разговаривали, и слышал их только я. Но от Майки не скроешься. «Разве вы не видите, что ему плохо?» — сердито сказала она и положила мне на рот и нос сырой платок, смоченный в нашатырном спирте. Я чуть не задохнулся, замотал головой и сел на койке.

Глаза у меня были открыты, и в свете ночника я сразу увидел перед собой человека. Он стоял возле самой койки и, наклонившись, внимательно смотрел мне прямо в лицо. В слабом свете он казался темным, почти черным — бредовая скособоченная фигура без лица, зыбкая, без четких очертаний, и такой же зыбкий, нечеткий отблеск лежал у него на груди и на плече.

Уже точно зная, чем это кончится, я протянул к нему руку, и рука моя прошла сквозь него, как сквозь воздух, а он заколыхался, начал таять и исчез без следа. Я откинулся на спину и закрыл глаза. А вы знаете, что у алжирского бея под самым носом шишка? Под самым носом… Я был мокрый, как мышь, и мне было невыносимо душно, я почти задыхался.

Глава 4. Призраки и люди

Я проснулся поздно с тяжелой головой и с твердым намерением сразу же после завтрака уединиться где-нибудь с Вандерхузе и выложить ему все. Кажется, никогда еще в жизни я не чувствовал себя таким несчастным. Все было кончено для меня, поэтому я не стал даже делать зарядку, а просто принял усиленный ионный душ и побрел в кают-компанию. Уже на пороге я сообразил, что вчера вечером за всеми своими неприятностями я начисто забыл отдать повару распоряжение насчет завтрака, и это меня окончательно доконало. Пробормотав какое-то невнятное приветствие и чувствуя, что от горя и стыда я красен, как вареный рак, я уселся на свое место и уныло оглядел стол, стараясь ни с кем не встречаться глазами. Трапеза была, прямо скажем, монастырская, послушническая была трапеза. Все питались черным хлебом и молоком. Вандерхузе посыпал свой ломоть солью. Майка помазала свой ломоть маслом. Комов жевал хлеб всухомятку, не прикасаясь даже к молоку.

У меня аппетита не было никакого — подумать было страшно жевать что-нибудь. Я взял себе стакан молока, отхлебнул. Боковым зрением я видел, что Майка смотрит на меня и что ей очень хочется спросить, что со мной и вообще. однако она ничего не спросила, а Вандерхузе принялся многословно рассуждать, какая это с медицинской точки зрения полезная вещь разгрузочный день, и как хорошо, что у нас сегодня именно такой завтрак, а не какой-нибудь другой. Он подробно объяснил нам, что такое пост и что такое великий пост, и не без уважения отозвался о ранних христианах, которые дело свое знали туго. Заодно он рассказал нам, что такое масленица, но скоро, впрочем, почувствовал, что слишком увлекается описанием блинов с икрой, с балыком, с семгой и другими вкусными вещами, оборвал себя и принялся в некотором затруднении расправлять бакенбарды. Разговор не завязывался. Я беспокоился за себя, Майка беспокоилась за меня. А что касается Комова, то он опять, как и вчера, был явно не в своей тарелке. Глаза у него были красные, он большей частью смотрел в стол, но время от времени вскидывал голову и озирался, как будто его окликали. Хлеба он накрошил вокруг себя ужасно и продолжал крошить, так что мне захотелось дать ему по рукам, как маленькому. Так мы и сидели унылой компанией, а бедный Вандерхузе из сил выбивался, стараясь нас рассеять.

Он как раз мыкался с какой-то длиннющей заунывной историей, которую придумывал на ходу и никак не мог придумать до конца, как вдруг Комов издал странный сдавленный звук, словно сухой кусок хлеба встал ему, наконец, поперек горла. Я взглянул на него через стол и испугался. Комов сидел прямой, вцепившись обеими руками в край столешницы, красные глаза его вылезли из орбит, он смотрел куда-то мимо меня и стремительно бледнел. Я обернулся. Я обмер. У стены, между фильмотекой и шахматным столиком стоял мой давешний призрак.

Теперь я видел его совершенно отчетливо. Это был человек, во всяком случае — гуманоид, маленький, тощий, совершенно голый. Кожа у него была темная, почти черная, и блестела, словно покрытая маслом. Лица я его не разглядел или не запомнил, но мне сразу бросилось в глаза, как и в ночном моем кошмаре, что человечек этот был весь какой-то скособоченный и словно бы размытый. И еще — глаза: большие, темные, совершенно неподвижные, слепые, как у статуи.



— Да вот же он! Вот он! — гаркнул Комов.

Он указывал пальцем совсем в другую сторону, и там у меня на глазах, прямо из воздуха возникла новая фигура. Это был все тот же застывший лоснящийся призрак, но теперь он застыл в стремительном рывке, на бегу, как фотография спринтера на старте. И в ту же секунду Майка бросилась ему в ноги. С грохотом полетело в сторону кресло, Майка с воинственным воплем проскочила сквозь призрак и врезалась в экран видеофона, а я еще успел заметить, как призрак заколебался и начал таять, а Комов уже кричал:

— Дверь! Дверь!

И я увидел; кто-то маленький, белый и матовый, как стена кают-компании, согнувшись в неслышном беге, скользнул в дверь и исчез в коридоре. И тогда я рванулся за ним.

Теперь об этом стыдно вспоминать, но тогда мне было совершенно безразлично, что это за существо, откуда оно, почему оно здесь и зачем, — я испытывал только безмерное облегчение, уже понимая, что с этой минуты бесповоротно кончились все мои кошмары и страхи, и еще я испытывал страстное желание догнать, схватить, скрутить и притащить.

В дверях я столкнулся с Комовым, сбил его с ног, споткнулся о него, пробежал по коридору на четвереньках, коридор был уже пуст, только резко и знакомо пахло нашатырным спиртом, позади что-то кричал Комов, стучали дробно каблуки, я вскочил, промчался через кессон, нырнул в люк, еще не успевший зарасти перепонкой, и вылетел наружу, в лиловатое сияние солнца.

Я сразу увидел его. Он бежал к стройплощадке, бежал легко, едва касаясь босыми ногами мерзлого песка, он был все такой же скособоченный и как-то странно двигал на бегу разведенными локтями, но теперь он был не темный и не матово-белый, а светло-лиловый, и солнце отсвечивало на его тощих плечах и боках. Он бежал прямо на моих киберов, и я замедлил бег, ожидая, что сейчас он испугается и свернет вправо или влево, но он не испугался, он проскочил в десяти шагах от Тома, и я глазам своим не поверил, когда этот величественный дурак вежливо просигналил ему обычное «Жду приказаний».

— К болоту! — кричал позади задыхающийся голос Майки. Отжимай его к болоту!

Маленький абориген и без этого бежал по направлению к болоту. Бегать, надо сказать, он умел, и расстояние между нами сокращалось очень медленно. Ветер свистел у меня в ушах, издалека что-то кричал Комов, но его решительно заглушала Майка.

— Левее, левее бери! — азартно вопила она.

Я взял левее, выскочил на посадочную полосу, на уже готовый участок, ровный, с удобнейшей рубчатой поверхностью, и здесь дело у меня пошло лучше — я стал нагонять. «Не уйдешь, — твердил я про себя, — нет, брат, теперь не уйдешь. Ты мне за все ответишь…» Я глядел не отрываясь на его быстро работающие лопатки, на мелькающие голые ноги, на клочья пара, взлетающие из-за его плеча. Я нагонял и испытывал ликование. Полоса кончалась, но до серой пелены над болотом оставалось всего шагов сто, и я нагонял.

Добежав до края трясины, до унылых зарослей карликового тростника, он остановился. Несколько секунд он стоял, как бы в нерешительности, потом посмотрел на меня через плечо, и я снова увидел его большие темные глаза, никакие не застывшие, а, напротив, очень живые и вроде бы смеющиеся, и вдруг он присел на корточки, обхватил руками колени и покатился. Я даже не сразу понял, что произошло. только что стоял человек, странный человек, наверное, и не человек вовсе, но по обличью все-таки человек, и вдруг человека не стало, а по трясине, через непроходимую бездонную топь, катится, разбрызгивая грязь и мутную воду, какой-то нелепый серый колобок. Да еще как катится! Я не успел добежать до берега, а он уже исчез за клочьями тумана, и только слышались оттуда, из-за сероватой пелены, затихающие шорохи, плески и тоненький пронзительный свист.

С топотом набежала Майка и остановилась рядом, тяжело дыша.

— Ушел, — констатировала она с досадой.

— Ушел, — сказал я.

Несколько секунд мы стояли, вглядываясь в мутные клубы тумана. Потом Майка вытерла со лба пот и проговорила:

— Я от бабушки ушел, я от дедушки ушел…

— А от тебя, квартирьер, и подавно уйду, — добавил я и огляделся.

Так. Дураки, значит, бегали, а умные, сами понимаете, стояли и смотрели. Мы с Майкой были вдвоем. Маленькие фигурки Комова и Вандерхузе темнели рядом с кораблем.

— А ничего себе пробежка получилась, — проговорила Майка, тоже глядя в сторону корабля. — Километра три, не меньше, как вы полагаете, капитан?

— Согласен с вами, капитан, — отозвался я.

— Слушай, — задумчиво сказала Майка. — А может быть, это все нам почудилось?

Я сгреб ее за плечи. Чувство свободы, здоровья, восторга, ощущение огромных сияющих перспектив с новой силой взорвалось во мне.

— Что ты в этом понимаешь, салажка! — гаркнул я, чуть не плача от счастья и тряся ее изо всех сил. — Что ты понимаешь в галлюцинациях! И не надо тебе ничего понимать! Живи счастливо и ни о чем таком не задумывайся!

Майка растерянно хлопала на меня глазами, пыталась вырваться, а я тряхнул ее напоследок хорошенько, обхватил за плечи и потащил к кораблю.

— Подожди, — слабо отбивалась ошеломленная Майка. — Что ты, в самом деле… Да отпусти ты меня, что за телячьи нежности?

— Идем, идем, — приговаривал я. — Идем! Сейчас нам любимец доктора Мбога вломит — чует мое сердце, что зря мы эту беготню устроили, не надо было нам ее устраивать…

Майка рывком освободилась, постояла секунду, потом присела на корточки, нагнула голову и, обхватив колени руками, качнулась вперед.

— Нет, — сказала она, снова выпрямляясь. — Этого я не понимаю.

— И не надо, — сказал я. — Комов нам все объяснит. Сначала выволочку даст, ведь мы ему контакт сорвали, а потом все-таки объяснит…

— Слушай, холодно! — сказала Майка, подпрыгнув на месте. — Бежим?

И мы побежали. Первые мои восторги утихли, и я стал соображать, что же все-таки произошло. Получалось, что планета-то на самом деле обитаемая! Да еще как обитаемая — крупные человекообразные существа, может быть, даже разумные, может быть, даже цивилизованные…

— Стась, — сказала Майка на бегу, — а может быть, это пантианин?

— Откуда? — удивился я.

— Ну… Мало ли откуда… Мы же не знаем всех деталей проекта. Может, переброска уже началась.

— Да нет, — сказал я. — Не похож он на пантианина. Пантиане рослые, краснокожие… Потом они одеты, елки-палки, а этот совсем голый!

Мы остановились перед люком, и я пропустил Майку вперед.

— Бр-р-р! — произнесла она, растирая плечи. — Ну, что, пойдем фитиль получать?

— Полуметровый, — сказал я.

— Хорошо смазанный, — сказала Майка.

— Семьдесят пять миллиметров в диаметре, — сказал я.

Мы крадучись проникли в рубку, но оставаться незамеченными нам не удалось. Нас ждали. Комов расхаживал по рубке, заложив руки за спину, а Вандерхузе, глядя в пространство и выпятив челюсть, наматывал свои бакенбарды: правый на палец правой руки, а левый — на палец левой. Увидев нас, Комов остановился, но Майка не дала ему заговорить.

— Ушел, — деловито доложила она. — Ушел прямо через трясину, причем совершенно необычным способом…

— Помолчите, — прервал ее Комов.

«Сейчас начнется», - подумал я, заранее настраиваясь на отбрыкивание и отругивание. И не угадал. Комов приказал нам сесть, уселся сам и обратился прямо ко мне:

— Я вас слушаю, Попов. Рассказывайте все. До мельчайших подробностей.

Интересно, что я даже не удивился. Такая постановка вопроса показалась мне совершенно естественной. И я рассказал все — о шорохах, о запахах, о детском плаче, о криках женщины, о странном диалоге вчера вечером и о черном призраке сегодня ночью. Майка слушала меня, приоткрыв рот, Вандерхузе хмурился и укоризненно качал головой, а Комов не отрываясь глядел мне в лицо, — прищуренные глаза его вновь были пристальны и холодны, лицо затвердело, он покусывал нижнюю губу и время от времени напряженно сплетал пальцы, похрустывая суставами. Когда я закончил, воцарилось молчание. Потом Комов спросил:

— Вы уверены, что это плакал ребенок?

— Д-да… Во всяком случае, очень похоже…

Вандерхузе шумно перевел дух и похлопал ладонью по подлокотнику кресла.

— И ты все это вытерпел! — проговорила Майка с испугом. — Бедный Стасик!

— Должен тебе сказать, Стась… — внушительно начал Вандерхузе, но Комов перебил его.

— А камни? — спросил он.

— Что — камни? — не понял я.

— Откуда взялись камни?

— Это на стройплощадке? Киберы натаскали, наверное. При чем это здесь?

— Откуда киберы могли взять камни?

— Н-ну… — начал я и замолчал. Действительно, откуда?

— Кругом песчаный пляж, — продолжал Комов. — Ни одного камешка. Киберы с площадки не отлучались. Откуда же на полосе булыжники и откуда на полосе сучья? — Он оглядел нас и усмехнулся. — Все это риторические вопросы, разумеется. Могу добавить, что у нас за кормой, прямо под маяком, целая россыпь булыжников. Очень любопытная россыпь. Могу также добавить… Простите, вы кончили, Стась? Спасибо. А теперь послушайте, что было со мной.

Комову, оказывается, тоже пришлось нелегко. Правда, испытания его были несколько иного рода. Испытания интеллекта. На второй день после прибытия, запуская в озеро пантианских рыб, он заметил в двадцати шагах от себя необычное ярко-красное пятно, которое расплылось и исчезло, прежде чем он решился приблизиться. На следующий день он обнаружил на самой макушке высоты 12 дохлую рыбу, явно одну из запущенных накануне. Под утро четвертого дня он проснулся с явственным ощущением, что в каюте находится кто-то посторонний. Постороннего не оказалось, но Комову послышался щелчок лопнувшей перепонки люка. Выйдя из корабля, он обнаружил, во-первых, россыпь камней у кормы, а во-вторых, камни и охапки сучьев на стройплощадке. После разговора со мной он окончательно утвердился в мысли, что в окрестностях корабля происходит неладное. Он уже был почти уверен, что поисковые группы проглядели какой-то чрезвычайно важный фактор, действующий на планете, и только глубокая убежденность в том, что разумную жизнь проглядеть было бы невозможно, удерживала его от самых решительных шагов. Он только принял все меры, чтобы район действия нашей группы не стал объектом нашествия «любопытствующих бездельников». Именно поэтому он изо всех сил старался сформулировать экспертное заключение таким образом, чтобы оно не вызывало ни малейших сомнений. Между тем мое возбужденно-подавленное состояние прекрасно подтверждало его предварительный вывод о том, что неизвестные существа способны проникать в корабль. Он стал ждать этого проникновения и дождался его сегодня утром.

— Резюмирую, — объявил он, словно читая лекцию. — По крайней мере этот район планеты, вопреки данным предварительных исследований, обитаем крупными позвоночными, причем есть все основания предполагать, что существа эти разумны. По-видимому, это троглодиты, приспособившиеся к жизни в подземных пустотах. Судя по тому, чему мы были свидетелями, средний абориген анатомически напоминает человека, обладает ярко выраженной способностью к мимикрии, а также и, вероятно, в связи с этим — способностью к воспроизводству защитно-отвлекающих фантомов. Должен сказать, что для крупных позвоночных такая способность была до сих пор отмечена только у некоторых грызунов на Пандоре, на Земле же этой способностью обладают некоторые виды головоногих моллюсков. А теперь я хотел бы особенно подчеркнуть, что, несмотря на эти нечеловеческие и вообще негуманоидные способности, здешний абориген не только в анатомическом, но и в физиологическом и, в частности, в нейрологическом отношении необычайно, небывало близок к земному человеку. Я кончил.

— Как — кончили? — вскричал я, испугавшись. — А мои голоса? Значит, галлюцинации были?

Комов усмехнулся.

— Успокойтесь, Стась, — сказал он. — С вами все в порядке. Ваши «голоса» легко объясняются, если предположить, что устройство голосового аппарата идентично нашему. Сходство голосового аппарата плюс развитая способность к имитации плюс гипертрофированная фонетическая память…

— Стойте, — сказала Майка. — Я понимаю, они могли подслушать наши разговоры, но как же женский голос?

Комов кивнул.

— Да, приходится предположить, что они присутствовали при агонии.

Майка присвистнула.

— Слишком замысловато, — пробормотала она с сомнением.

— Предложите другое объяснение, — холодно возразил Комов. — Впрочем, вероятно, мы скоро узнаем имена погибших. если пилота звали Александром…

— Ну, хорошо, — сказал я. — а ребенок плакал?…

— А вы уверены, что это плакал ребенок?

— А с чем это можно спутать?

Комов уставился на меня, плотно прижал пальцем верхнюю губу и вдруг приглушенно залаял. Именно залаял — другого слова я не подберу.

— Что это было? — спросил он. — Собака?

— Похоже, — сказал я с уважением.

— Так вот, это я произнес фразу на одном из наречий Леониды.

Я был сражен. Майка тоже. Некоторое время все молчали. все было несомненно так, как он говорил. Все объяснилось, все получилось очень изящно, но… Было, конечно, очень приятно сознавать, что все страхи остались позади и что именно нашей группе повезло открыть еще одну гуманоидную расу. Однако вместе с тем это означало самую решительную перемену в наших судьбах. Да и не только в наших. Во-первых, невооруженным глазом было видно, что проекту «Ковчег» конец. Планета занята, придется искать для пантиан другую. Во-вторых, если окончательно выяснится, что аборигены разумны, нас, наверное, сейчас же попрут отсюда, а вместо нас прибудет сюда комиссия по контактам. Все эти соображения были очевидны не только мне, конечно, но и остальным. Вандерхузе расстроенно рванул себя за бакенбарды и сказал:

— Почему же именно разумные? По-моему, пока совершенно ниоткуда не следует, что они непременно разумные, как вы полагаете, Геннадий?

— Я не утверждаю, что они непременно разумные, — возразил Комов. — Я сказал только: есть все основания предполагать, что это так.

— Ну, какие же это такие все основания? — продолжал расстраиваться Вандерхузе. Очень ему не хотелось покидать насиженное место. Известна была за ним такая слабость — любовь к насиженным местам. — Что это за все основания? Внешний облик разве что…

— Дело не только в анатомии, — сказал Комов. — Камни под маяком расположены в явном порядке, это какие-то знаки. Камни и ветки на посадочной полосе… Я не хочу ничего утверждать категорически, но все это очень похоже на попытку войти в контакт, осуществляемую гуманоидами с первобытной культурой. Тайная разведка и одновременно не то дары, не то предупреждение…

— Да, похоже на то, — пробормотал Вандерхузе и впал в прострацию.

Снова последовало молчание, затем Майка тихонько спросила:

— А откуда следует, что они так уж особенно близки к нам по своей физиологической и нервной организации?

Комов удовлетворенно покивал.

— Здесь мы тоже располагаем только косвенными соображениями, — сказал он. — Но это достаточно веские соображения. Во-первых, аборигены способны проникать в корабль. Корабль их впускает. Для сравнения напомню, что ни тагорцу, ни даже пантианину, при всем их огромном сходстве с человеком, люковую перепонку не преодолеть. Люк просто не раскроется перед ним…

Тут я хлопнул себя по лбу.

— Елки-палки! Значит, все мои киберы были в полном порядке! Просто аборигены, наверное, бегали перед Томом, и он останавливался, потому что боялся наехать на человека… а потом они, наверное, считали Тома за живое существо, размахивали руками и случайно подали ему сигнал «Опасность! Немедленно в корабль!» это же очень простой сигнал… — Я показал. — Ну, мои ребятишки и полезли в трюм наперегонки… Конечно, так оно все и было… Да я и сейчас своими глазами видел: Том реагировал на аборигена, как на человека.

— То есть? — быстро спросил Комов.

— То есть, когда абориген появился в поле его визиров, Том просигналил: «Жду приказаний».

— Это очень ценное наблюдение, — произнес Комов.

Вандерхузе тяжело вздохнул.

— Да, — сказала Майка. — Конец «Ковчегу». Жалко.

— Что же теперь будет? — спросил я, ни к кому в особенности не обращаясь.

Мне не ответили. Комов поднял листки со своими записями, под ними обнаружилась коробочка диктофона.

— Прошу прощения, — объявил он, очаровательно улыбаясь. — Чтобы не терять времени зря, я нашу дискуссию записал. Благодарю за точно поставленные вопросы. Стась, я попрошу вас, закодируйте все это и отправьте в экстренном импульсе прямо в центр, копию на базу.

— Бедный Сидоров, — негромко сказал Вандерхузе. Комов коротко глянул на него и снова опустил глаза на бумаги.

Майка отодвинула кресло.

— Во всяком случае, с моим квартирьерством здесь покончено, — проговорила она. — Пойду собираться.

— Одну минуту, — остановил ее Комов. — Здесь спросили, что же теперь будет. Отвечаю. Как полномочный член комиссии по контактам, я беру командование на себя. Объявляю весь наш район зоной предполагаемого контакта. Яков, прошу вас, составьте соответствующую радиограмму. Все работы по проекту «Ковчег» прекращаются. Роботы демобилизуются и переводятся в трюм. Выход из корабля только с моего личного разрешения. Сегодняшняя охота с борзыми, вероятно, уже создала для контакта определенные трудности. Новые недоразумения были бы крайне нежелательны. Итак, Майя, прошу вас загнать глайдер в ангар. Стась, прошу заняться вашей киберсистемой… — Он поднял палец. — Но сначала отправьте запись дискуссии… Он улыбнулся и хотел сказать еще что-то, но в это время затрещал дешифратор рации.

Вандерхузе протянул длинную руку, извлек из приемного кармана карточку радиограммы и пробежал ее глазами. Брови его задрались.

— Гм, — сказал он. — На лету схватывают. Вы, случайно, не индуктор, Геннадий?

Он передал карточку Комову. Комов тоже пробежал ее глазами, и брови его тоже задрались.

— Вот этого я уже не понимаю, — пробормотал он, бросил карточку на стол и прошелся по рубке, заложив руки за спину.

Я взял карточку. Майка возбужденно сопела у меня над ухом. Радиограмма действительно была неожиданная.

Экстренная, нуль-связь. Центр, комиссия по Контактам, Горбовский — начальнику базы «Ковчег» Сидорову.

Немедленно прекратить все работы по Проекту. Подготовить возможную эвакуацию личного состава и оборудования. Дополнение — полномочному представителю «Комкона» Комову. Объявляю район «ЭР-2» зоной предполагаемого контакта. Ответственным назначаетесь вы.

Горбовский.

— Вот это да! — сказала Майка с восхищением. — Ай да Горбовский!

Комов остановился и исподлобья оглядел нас.

— Прошу всех приступить к выполнению моих распоряжений. Яков, найдите мне, пожалуйста, копию нашего экспертного заключения.

Они с Вандерхузе погрузились в изучение копии, Майка вышла загонять глайдер, а я устроился возле рации и принялся кодировать нашу дискуссию. Однако не прошло и двух минут, как дешифратор заверещал снова. Комов отпихнул Вандерхузе и кинулся к рации. Перегнувшись через мое плечо, он жадно читал строчки, появляющиеся на карточке.

Экстренная, нуль-связь. Центр, комиссия по Контактам, Бадер — капитану «ЭР-2» Вандерхузе.

Срочно подтвердите обнаружение останков двух, повторяю: двух тел на борту корабля и состояние бортового журнала, описанного в вашем экспертном заключении.

Бадер.

Комов перебросил карточку Вандерхузе и покусал ноготь большого пальца.

— Вот, значит, в чем дело, — проговорил он. Так-так… — Он повернулся ко мне. — Стась, что вы сейчас делаете?

— Кодирую, — ответил я угрюмо. Я ничего не понимал.

— Дайте-ка мне диктофон, — сказал он. — Пока воздержимся. — Он спрятал диктофон в нагрудный карман и аккуратно застегнул клапан. — Значит, так. Яков. Подтвердите то, о чем они вас просят. Стась. Передайте подтверждение. А потом, Яков, я вас попрошу… Вы разбираетесь в этом лучше меня. Окажите мне любезность, поройтесь в нашей фильмотеке и просмотрите всю официальную документацию относительно бортовых журналов.

— Я и так знаю все относительно бортовых журналов, возразил Вандерхузе недовольно. — Вы мне лучше скажите, что вас интересует.

— Я и сам толком не знаю, что меня интересует. Меня интересует, случайно или намеренно был стерт бортжурнал. Если намеренно, то почему. Вы же видите, Бадера это тоже интересует… Не ленитесь, Яков. Существуют же все-таки какие-то правила, предусматривающие уничтожение бортжурнала.

— Не существует таких правил, — проворчал себе под нос Вандерхузе и тем не менее отправился оказывать любезность.

Комов сел писать подтверждение, а я мучительно соображал, что же такое происходит, почему такая паника и как в центре могли усомниться в совершенно четких формулировках заключения. Не могли же они там подумать, что мы спутали останки землянина с останками какого-нибудь аборигена и добавили лишний труп… И как все-таки, елки-палки, Горбовский умудрился догадаться о том, что у нас здесь происходит? Никакого толку от моих рассуждений не было, и я с тоской смотрел на рабочие экраны, где все было так ясно и понятно, и я с горечью подумал, что туповатый человек самым печальным образом напоминает кибера. Вот я сейчас сижу, тупо выполняю приказания: сказали кодировать — кодировал, сказали прекратить — прекратил, а что происходит, зачем все это, чем все это кончится — ничего не понимаю. Совершенно как мой Том: работает сейчас, бедняга, в поте лица, старается получше выполнить мои распоряжения и ведь знать не знает, что через десять минут я приду, загоню его со всей компанией в трюм, и работа его окажется вся ни к чему, и сам он станет никому не нужным…

Комов передал мне подтверждение, я закодировал текст, отослал его и хотел было уже пересесть за свой пульт, как вдруг раздался вызов с базы.

— ЭР-два? — осведомился спокойный голос. — Сидоров говорит.

— ЭР-два слушает! — откликнулся я немедленно. — Говорит кибертехник Попов. Кого вам, Михаил Альбертович?

— Комова, пожалуйста.

Комов уже сидел в соседнем кресле.

— Я тебя слушаю, Атос, — сказал он.

— Что у вас там произошло? — спросил Сидоров.

— Аборигены, — ответил Комов, помедлив.

— Поподробнее, если можно, — сказал Сидоров.

— Прежде всего, имей в виду, Атос, — сказал Комов, — я не знаю и не понимаю, откуда Горбовский узнал об аборигенах. Мы сами начали понимать что к чему всего два часа назад. Я подготовил для тебя информацию, начал уже ее кодировать, но тут все так запуталось, что я просто вынужден просить тебя потерпеть еще некоторое время. Меня тут старик Бадер на такую идею навел… Одним словом, потерпи, пожалуйста.

— Понятно, — сказал Сидоров. — Но сам факт существования аборигенов достоверен?

— Абсолютно, — сказал Комов.

Было слышно, как Сидоров вздохнул.

— Ну что ж, — сказал он. — Ничего не поделаешь. Начнем все сначала.

— Мне очень жаль, что все так получилось, — произнес Комов. — Честное слово, жаль.

— Ничего, — сказал Сидоров. — Переживем и это. — Он помолчал. — Как ты намерен действовать дальше? Будешь ждать комиссию?

— Нет. Я начну сегодня же. И я очень прошу тебя: оставь ЭР-два с экипажем в моем распоряжении.

— Разумеется, — сказал Сидоров. — Ну, не буду тебе мешать. Если что-нибудь понадобится…

— Спасибо, Атос. И не огорчайся, все еще наладится.

— Будем надеяться.

Они распрощались. Комов покусал ноготь большого пальца, с каким-то непонятным раздражением посмотрел на меня и снова принялся ходить по рубке. Я догадывался, в чем тут дело. Комов и Сидоров были старые друзья, вместе учились, вместе где-то работали, но Комову всегда и во всем везло, а Сидорова за глаза называли Атос-неудачник. Не знаю, почему это так сложилось. Во всяком случае, Комов должен был сейчас испытывать большую неловкость. А тут еще радиограмма Горбовского. Получалось так, будто Комов информировал центр, минуя Сидорова…

Я тихонько перебрался к своему пульту и остановил киберов. Комов уже сидел за столом, грыз ноготь и таращился на разбросанные листки. Я попросил разрешения выйти наружу.

— Зачем? — вскинулся было он, но тут же спохватился. А, киберсистема… Пожалуйста, пожалуйста. Но как только закончите, немедленно возвращайтесь.

Я загнал ребятишек в трюм, демобилизовал их, закрепил на случай внезапного старта и постоял немного около люка, глядя на опустевшую стройплощадку, на белые стены несостоявшейся метеостанции, на айсберг, все такой же идеальный и равнодушный… Планета казалась мне теперь какой-то другой. Что-то в ней изменилось. Появился какой-то смысл в этом тумане, в карликовых зарослях, в скалистых отрогах, покрытых лиловатыми пятнами снега. Тишина осталась, конечно, но пустоты уже не было, и это было хорошо.

Я вернулся в корабль, заглянул в кают-компанию, где сердитый Вандерхузе копался в фильмотеке, чувства меня распирали, и я отправился утешаться к Майке. Майка расстелила по всей каюте огромную склейку и лежала на ней с лупой в глазу. Она даже не обернулась.

— Ничего не понимаю, — сказала она сердито. — Негде им здесь жить. Все мало-мальски годные для обитания точки мы обследовали. Не в болоте же они барахтаются, в самом деле!..

— А почему бы не в болоте? — спросил я, усаживаясь.

Майка села по-турецки и воззрилась на меня через лупу.

— Гуманоид не может жить в болоте, — объявила она веско.

— Почему же, — возразил я. — У нас на земле были племена, которые жили даже на озерах, в свайных постройках…

— Если бы на этих болотах была хоть одна постройка… — сказала Майка.

— А может быть, они живут как раз под водой, наподобие водяных пауков, в таких воздушных колоколах?

Майка подумала.

— Нет, — сказала она с сожалением. — Он бы грязный был, грязи бы в корабль натащил…

— А если у них водоотталкивающий слой на коже? Водогрязеотталкивающий… Видела, как он лоснится? И удрал он от нас — куда? И такой способ передвижения — для чего?

Дискуссия завязалась. Под давлением многочисленных гипотез, которые я выдвигал, Майка принуждена была согласиться, что теоретически аборигенам ничто не препятствует жить в воздушных колоколах, хотя лично она, Майка, все-таки склонна полагать, что прав Комов, который считает аборигенов пещерными людьми. «Видел бы ты, какие там ущелья, — сказала она. — Вот бы куда сейчас слазить…» Она стала показывать по карте. Места даже на карте выглядели неприветливо: сначала полоса сопок, поросших карликовыми деревцами, за ней изборожденные бездонными разломами скалистые предгорья, наконец, сам хребет, дикий и жестокий, покрытый вечными снегами, а за хребтом — бескрайняя каменистая равнина, унылая, совершенно безжизненная, изрезанная вдоль и поперек глубокими каньонами. Это был насквозь промерзший, стылый мир, мир ощетинившихся минералов, и при одной мысли о том, чтобы здесь жить, ступать босыми ногами по этом каменному крошеву, кожа на спине у меня начинала ежиться.

«Ничего страшного, — утешала меня Майка, — я могу показать тебе инфрасъемки этой местности, под этим плато есть обширные участки подземного тепла, так что если они живут в пещерах, то от холода они во всяком случае не страдают». Я сейчас же вцепился в нее: а что же они едят? «Если есть пещерные люди, — сказала Майка, — могут быть и пещерные животные. А потом — мхи, грибы, и еще можно представить себе растения, которые осуществляют фотосинтез в инфракрасном свете». Я представил себе эту жизнь, жалкую пародию на то, что считаем жизнью мы, упорную, но вялую борьбу за существование, чудовищное однообразие впечатлений, и мне стало ужасно жалко аборигенов. И я объявил, что забота об этой расе — задача тоже достаточно благородная и благодарная. Майка возразила, что это совсем другое дело, что пантианеобречены, и если бы нас не было, они бы просто исчезли, прекратили бы свою историю; а что касается здешнего народа, то это еще бабушка надвое сказала, нужны ли мы им. Может быть, они и без нас процветают.

Это у нас старый спор. По моему мнению, человечество знает достаточно, чтобы судить, какое развитие исторически перспективно, а какое — нет. Майка же в этом сомневается, она утверждает, что мы знаем ничтожно мало. Мы вошли в соприкосновение с двенадцатью разумными расами, причем три из них — негуманоидные. В каких отношениях мы находимся с этими негуманоидами, сам Горбовский, наверное, не может сказать: вступили мы с ними в контакт или не вступили, а если вступили, то по обоюдному ли согласию или навязали им себя, а может быть, они вообще воспринимают нас не как братьев по разуму, а как редкостное явление природы, вроде необычных метеоритов. Вот с гуманоидами все ясно: из девяти гуманоидных рас только три согласились иметь с нами что-либо общее, да и то леонидяне, например, охотно делятся с нами своей информацией, а нашу, земную, очень вежливо, но решительно отвергают. Казалось бы, совершенно очевидная вещь: квази-органические механизмы гораздо рациональнее и экономичнее прирученных животных, но леонидяне от механизмов отказываются. Почему? Некоторое время мы спорили — почему, запутались, незаметно поменялись точками зрения (это у нас с Майкой бывает сплошь и рядом), и Майка, наконец, заявила, что все это вздор.

— Не в этом дело. Понимаешь ли ты, в чем состоит главная задача всякого контакта? — спросила она. — Понимаешь ли ты, почему человечество вот уже двести лет стремится к контактам, радуется, когда контакты удаются, горюет, когда ничего не получается?

Я, конечно, понимал.

— Изучение разума, — сказал я. — Исследование высшего продукта развития природы.

— Это, в общем, верно, — сказала Майка, — но это только слова, потому что на самом-то деле нас интересует не проблема разума вообще, а проблема нашего, человеческого разума, иначе говоря, нас прежде всего интересуем мы сами. Мы уже пятьдесят тысяч лет пытаемся понять, что мы такое, но, глядя изнутри, эту задачу не решить, как невозможно поднять себя самого за волосы. Надо посмотреть на себя извне, чужими глазами, совсем чужими…

— А зачем это, собственно, нужно, — агрессивно осведомился я.

— А затем, — веско сказала Майка, — что человечество становится галактическим. Вот как ты представляешь себе человечество через сто лет?

— Как представляю? — я пожал плечами. — Да так же, как ты… Конец биологической революции, преодоление галактического барьера, выход в нуль-мир… Ну, широкое распространение контактного видения, реализация п-абстракций…

— Я тебя не спрашиваю, как ты себе представляешь достижения человечества через сто лет. Я тебя спрашиваю, как ты представляешь себе само человечество через сто лет?

Я озадаченно поморгал. Я не улавливал разницы. Майка смотрела на меня победительно.

— Про идеи Комова слыхал? — спросила она. — Вертикальный прогресс и все такое прочее…

— Вертикальный прогресс? — что-то такое я вспоминал. Подожди… Это, кажется, Боровик, Микава… Да?

Она полезла в стол и принялась там копаться.

— Вот ты тогда плясал в баре со своей Танечкой, а Комов собирал в библиотеке ребят… На! — она протянула мне кристаллофон. — Послушай.

Я неохотно нацепил кристаллофон и стал слушать. Это было что-то вроде лекции, читал Комов, и запись начиналась с полуслова. Комов говорил неторопливо, просто, очень доступно, применяясь, по-видимому, к уровню аудитории. Он приводил много примеров, острил. Получалось у него примерно следующее.

Земной человек выполнил все поставленные им перед собой задачи и становится человеком галактическим. Сто тысяч лет человечество пробиралось по узкой пещере, через завалы, через заросли, гибло под обвалами, попадало в тупики, но впереди всегда была синева, свет, цель, и вот мы вышли из ущелья под синее небо и разлились по равнине. Да, равнина велика, есть куда разливаться. Но теперь мы видим, что это равнина, а над нею — небо. Новое измерение. Да, на равнине хорошо, и можно вволю заниматься реализацией п-абстракций. И казалось бы, никакая сила не гонит нас вверх, в новое измерение… Но галактический человек не есть просто земной человек, живущий в галактических просторах по законам Земли. Это нечто большее. С иными законами существования, с иными целями существования. А ведь мы не знаем ни этих законов, ни этих целей. Так что, по сути, речь идет о формулировке идеала галактического человека. Идеал земного человека строился в течение тысячелетий на опыте предков, на опыте самых различных форм живого нашей планеты. Идеал человека галактического, по-видимому, следует строить на опыте галактических форм жизни, на опыте историй разных разумов галактики. Пока мы даже не знаем, как подойти к этой задаче, а ведь нам предстоит еще решать ее, причем решать так, чтобы свести к минимуму число возможных жертв и ошибок. Человечество никогда не ставит перед собой задач, которые не готово решить. Это глубоко верно, но ведь это и мучительно…

Заканчивалась запись тоже на полуслове.

Честно говоря, все это до меня как-то не дошло. При чем здесь галактический идеал? По-моему, люди в космосе совсем не становятся какими-то галактическими. Я бы сказал, наоборот, люди несут в космос землю — земной комфорт, земные нормы, земную мораль. Если уж на то пошло, то для меня, да и для всех моих знакомых идеалом будущего является наша маленькая планетка, распространившаяся до крайних пределов галактики, а потом, может быть, и за эти пределы. В таком примерно плане я принялся было излагать Майке свои соображения, но тут мы заметили, что в каюте, должно быть уже некоторое время, присутствует Вандерхузе. Он стоял, прислонившись к стене, теребил свои рысьи бакенбарды и разглядывал нас с задумчиво-рассеянным верблюжьим выражением на физиономии. Я встал и пододвинул ему стул.

— Спасибо, — произнес Вандерхузе, — но я лучше постою.

— А что вы думаете по этому поводу? — спросила его Майка воинственно.

— По какому поводу?

— По поводу вертикального прогресса.

Вандерхузе некоторое время молчал, затем вздохнул и произнес:

— Неизвестно, кто первый открыл воду, но уж наверняка это сделали не рыбы.

Мы напряженно задумались. Потом Майка просияла, подняла палец и сказала:

— О!

— Это не я, — меланхолично возразил Вандерхузе. — Это очень старый афоризм. Мне он давно нравился, только все не было случая его привести. — Он помолчал минуту, потом сказал: — Насчет бортжурнала. Представляете себе, действительно, было такое правило.

— Какой бортжурнал? — спросила Майка. — При чем здесь бортжурнал?

— Комов просил меня отыскать правила, предписывающие уничтожать бортжурналы, — грустно объяснил Вандерхузе.

— Ну? — сказали мы одновременно.

Вандерхузе снова помолчал, потом махнул рукой.

— Срам, — сказал он. — Есть, оказывается, одно такое правило. Вернее, было. В старом «своде инструкций». В новом — нет. Откуда мне было знать? Я же не историк…

Он надолго задумался. Майка нетерпеливо поерзала.

— Да, — сказал Вандерхузе. — Так вот, если ты потерпел крушение на неизвестной планете, населенной разумными существами — негуманоидами либо гуманоидами, но пребывающими в стадии ярко выраженной машинной цивилизации, — ты обязан уничтожить все космографические карты и бортовые журналы.

Мы с Майкой переглянулись.

— Этот бедняга, командир «Пеликана», - продолжал Вандерхузе, — наверное, здорово знал старинные законы. Ведь этому правилу, наверное, лет двести, его выдумали еще на заре звездоплавания, выдумали из головы, стараясь все предусмотреть. Но разве все предусмотришь? — Он вздохнул. — Конечно, можно было догадаться, почему с бортжурналом произошла такая штука. Вот Комов и догадался… И вы знаете, как он реагировал на мое сообщение?

— Нет, — сказал я. — как?

— Он кивнул и перешел к другим делам, — сказала Майка.

Вандерхузе посмотрел на нее с восхищением.

— Правильно! — сказал он. — Именно кивнул и именно перешел. Я бы на его месте целый день радовался, что я такой догадливый…

— Что же это, значит, получается? — сказала Майка. Значит, либо негуманоиды, либо гуманоиды, но на стадии машинной цивилизации. Ничего не понимаю. Ты что-нибудь понимаешь? — спросила она меня.

Меня очень забавляет эта манера Майки с гордостью объявлять, что она ничего не понимает. Я и сам так поступаю частенько.

— Они подъехали к «Пеликану» на велосипедах, — сказал я.

Майка нетерпеливо отмахнулась.

— Машинной цивилизации здесь нет, — пробормотала она. Негуманоидов здесь тоже нет…

Голос Комова по интеркому провозгласил:

— Вандерхузе, Глумова, Попов! Прошу явиться в рубку.

— Началось! — сказала Майка, вскакивая.

Мы гурьбой ввалились в рубку. Комов стоял у стола и вкладывал в пластиковый чехол портативный транслятор. Судя по положению переключателей, транслятор был подключен к бортовому вычислителю. Лицо у Комова было непривычно озабоченное, какое-то очень человечное, без этой своеобычной, оскомину набившей ледяной сосредоточенности.

— Сейчас я выхожу, — объявил он. — Первый сикурс. Яков, вы остаетесь за старшего. Главное: обеспечить непрерывное наблюдение и бесперебойную работу бортового вычислителя. При появлении аборигенов немедленно известить меня. Рекомендую установить у обзорных экранов трехсменную вахту. Майя, ступайте к экранам прямо сейчас же. Стась, там мои радиограммы. Передайте их как можно быстрее. Я думаю, нет надобности обьяснять, почему никто не должен выходить из корабля. Вот и все. Давайте за дело.

Я подсел к рации и принялся за дело. Комов и Вандерхузе о чем-то негромко говорили у меня за спиной. Майка на другом конце рубки настраивала экраны кругового обзора. Я перебрал радиограммы. Да, пока мы решали философские проблемы, Комов здесь здорово поработал. Почти все его радиограммы были ответами. Иерархию срочности, за неимением специальных указаний, я устанавливал сам.

«ЭР-2», Комов — центр, Горбовскому. Благодарю за любезное предложение, не считаю себя вправе отрывать вас от более важных занятий, буду держать вас в курсе всех новостей.

«ЭР-2», Комов — центр, Бадеру. От поста Главного ксенолога проекта «Ковчег-2» вынужден отказаться. Рекомендую Амирэджиби.

«ЭР-2», Комов — база, Сидорову. Умоляю, избавь меня от добровольцев.

«ЭР-2», Комов — европейский пресс-центр. Домбини. Присутствие здесь вашего научного Комментатора считаю преждевременным. За информацией прошу обращаться в центр, комиссия по Контактам.

И так далее, в том же духе. Штук пять радиограмм было в центральный информаторий. Этих я не понял.

Работа моя была в самом разгаре, когда дешифратор снова заверещал.

— Откуда? — спросил меня Комов с другого конца рубки. он стоял рядом с Майкой и осматривал окрестности.

— «Центр, исторический отдел…» — прочитал я.

— А, наконец-то! — сказал Комов и направился ко мне.

 «…Проект «Ковчег», — читал я. — «ЭР-2», Вандерхузе, Комову. Информация. Обнаруженный вами корабль регистрационный номер такой-то есть экспедиционный звездолет «Пилигрим». Приписан к порту Деймос, отбыл второго января двести тридцать первого года в свободный поиск в зону «ц». Последний отзыв получен шестого мая двести тридцать четвертого года из области «тень». Экипаж: Семенова Мария-Луиза и Семенов Александр Павлович. С двадцать первого апреля двести тридцать третьего года пассажир: Семенов Пьер Александрович. Архив «Пилигрима»…

Там было еще что-то, но тут вдруг Комов засмеялся у меня за спиной, и я с изумлением обернулся к нему. Комов смеялся, Комов сиял.

— Так я и думал! — торжествующе сказал он, а мы все смотрели на него разинув рты. — Так я и думал! Это человек! Вы понимаете, ребята? Это человек!

Глава 5. Люди и нелюди

— Стоять по местам! — весело скомандовал Комов, подхватил футляры с аппаратурой и удалился.

Я посмотрел на Майку. Майка стояла столбом посередине рубки с затуманенным взором и беззвучно шевелила губами соображала.

Я посмотрел на Вандерхузе. Брови у Вандерхузе были высоко задраны, баки растопырились, впервые на моей памяти он был похож не на млекопитающее, а на черт-рыбу, вытащенную из воды. На обзорном экране Комов, обвешанный аппаратурой, бодро шагал к болоту вдоль строительной площадки.

— Так-так-так! — произнесла Майка. — Вот, значит, почему игрушки…

— Почему? — живо поинтересовался Вандерхузе.

— Он с ними играл, — объяснила Майка.

— Кто? — спросил Вандерхузе. — Комов?

— Нет. Семенов.

— Семенов? — удивленно переспросил Вандерхузе. — Гм… Ну и что?

— Семенов-младший, — нетерпеливо сказал я. — Пассажир. Ребенок.

— Какой ребенок?

— Ребенок Семеновых! — сказала Майка. — Понимаете, зачем у них было это шьющее устройство? Чепчики всякие там, распашоночки, подгузнички…

— Подгузнички! — повторил пораженный Вандерхузе. — Так это у них родился ребенок! Да-да-да-да! Я еще удивился, где они подцепили пассажира и вдобавок однофамильца! Мне и в голову… Ну конечно!

Запел радиовызов. Я машинально откликнулся. Это оказался Вадик. Говорил он торопливо и вполголоса — видно, боялся, что засекут…

— Что у вас там, Стась? Только быстро, мы сейчас снимаемся…

— Такое быстро не расскажешь, — сказал я недовольно.

— А ты в двух словах. Корабль странников нашли?

— Каких странников? — поразился я. — Где?

— Ну, этих… Которых Горбовский ищет…

— Кто нашел?

— Вы нашли! Нашли ведь? — голос его вдруг изменился. Проверяю настройку, — строго произнес он. — Выключаюсь.

— Что там нашли? — спросил Вандерхузе. — Какой еще корабль?

Я отмахнулся.

— Это так, любопытные… Значит, родился он в апреле тридцать третьего, а отозвались они в последний раз в мае тридцать четвертого… Яков, как часто они должны были выходить на отзыв?

— Раз в месяц, — сказал Вандерхузе. — если корабль находится в свободном поиске…

— Минуточку, — сказал я. — май, июнь…

— Тринадцать месяцев, — сказала Майка.

Я не поверил и пересчитал сам.

— Да, — сказал я.

— Невероятно, правда?

— Что, собственно, невероятно? — осторожно спросил Вандерхузе.

— В день крушения, — сказала Майка, — младенцу было год и один месяц. Как же он выжил?

— Аборигены, — сказал я. — Семенов стер бортжурнал. Значит, кого-то увидел… И нечего было Комову на меня лаять! Это был настоящий детский плач! Что я, годовалых детей не слышал?… Они все это записали, а когда он вырос, дали ему прослушать…

— Чтобы записать, нужно иметь технику, — сказала Майка.

— Ну, не записали, так запомнили, — сказал я. — Это неважно.

— Ага, — произнес Вандерхузе. — Он увидел либо негуманоидов, либо гуманоидов, но в стадии машинной цивилизации. И поэтому стер бортжурнал. По инструкции.

— На машинную цивилизацию не похоже, — сказала Майка.

— Значит, негуманоиды… — до меня вдруг дошло. — Ребята, — сказал я, — если здесь негуманоиды, то это такой случай, что я просто не знаю… Человек-посредник, понимаете? Он — и человек и нечеловек, гуманоид и негуманоид! Такого еще никогда не бывало. О таком даже мечтать никто не рискнул бы!

Я был в восторге. Майка тоже была в восторге. Перспективы ослепляли нас. Туманные, неясные, но ослепительно радужные. Дело было не только в том, что впервые в истории становился возможным контакт с негуманоидами. Человечество получало уникальнейшее зеркало, перед человечеством открывалась дверь в совершенно недоступный ранее, непостижимый мир принципиально иной психологии, и смутные Комовские идеи вертикального прогресса обретали, наконец экспериментальный фундамент…

— Чего ради негуманоиды станут возиться с человеческим ребенком? — задумчиво произнес Вандерхузе. — Зачем это им, и что они в этом понимают?

Перспективы несколько потускнели, но Майка сейчас же сказала с вызовом:

— На Земле известны случаи, когда негуманоиды воспитывали человеческих детей.

— Так то на Земле! — сказал Вандерхузе грустно.

И он был прав. Все известные разумные негуманоиды отстояли от человека гораздо дальше, чем волки или даже осьминоги. Утверждал же такой серьезный специалист, как Крюгер, что разумные слизни Гарроты рассматривают человека со всей его техникой не как явление реального мира, а как плод своего невообразимого воображения…

— И тем не менее, он уцелел и вырос! — сказала Майка.

И она тоже была права.

Я — человек по натуре скептический. Я не люблю зарываться и чрезмерно фантазировать. Не то что Майка. Но тут больше просто ничего нельзя было предположить. годовалый ребенок. Ледяная пустыня. Один. Ведь ясно же, что сам по себе он выжить не смог бы. Причем с другой стороны — стертый бортжурнал. Что тут еще можно придумать? Какие-нибудь пришельцы-гуманоиды случайно оказались поблизости, выкормили, а потом улетели… Чепуха ведь…

— А может быть, он не выжил? — сказала Майка. — Может быть, все, что от него осталось, это его плач и голоса его родителей?

На секунду мне показалось, что все рухнуло. Вечно эта Майка что-нибудь выдумает. Но я тут же сообразил.

— А как он проходит в корабль? Как он командует моими киберами? Нет, ребята, либо мы встретили в космосе точную понимаете? — точную, идеальную реплику человечества, либо это космический маугли. Не знаю, что более вероятно.

— И я не знаю, — сказала Майка.

— И я, — сказал Вандерхузе.

Из репродуктора раздался голос Комова:

— Внимание, на борту! Я вышел на позицию. Смотреть вокруг хорошенько. Мне отсюда видно немного. Радиограммы были?

Я заглянул в приемный карман.

— Целая пачка, — сказал я.

— Целая пачка, — сказал Вандерхузе в микрофон.

— Стась, мои радиограммы вы отправили?

— А… Еще не все, — сказал я, поспешно усаживаясь за рацию.

— Еще не все, — сообщил Вандерхузе в микрофон.



— Хлев на палубе! — объявил Комов. — Хватит философствовать, принимайтесь за дело. Майя, следите за экраном. Забудьте обо всем и следите за экраном. Попов, чтобы последняя моя радиограмма через десять минут была в эфире. Яков, зачитайте, что там пришло на мое имя…

Когда я закончил передачу и осмотрелся, все были заняты своими делами. Майка сидела за пультом обзора — на панорамном экране виднелся Комов, крошечная фигурка у самого берега; над болотом шевелился туман, и больше никакого движения на всех трехстах шестидесяти градусах в радиусе семи километров от корабля не было заметно. Комов сидел к нам спиной: очевидно, он ждал, что наш маугли появится из болота. Майка медленно поворачивала голову из стороны в сторону, озирая окрестности, и время от времени давала на какой-нибудь подозрительный участок максимальное увеличение — тогда на экранах малых мониторов появлялся то поникший куст, то лиловая тень дюны на искрящемся песке, то неопределенное пятно в редкой щетине карликовых деревьев.

Вандерхузе монотонно бубнил в микрофон: «…Варианты психотипа двоеточие шестнадцать эн дробь тридцать два дзета или шестнадцать эм… Мама… Дробь тридцать один эпсилон…»

— «Достаточно, — говорил Комов. — следующую». — «Земля Лондон Картрайт, уважаемый Геннадий, еще раз напоминаю о вашем обещании дать отзыв…» — «Достаточно. следующую». «Пресс-центр…» — «Достаточно. Дальше. Яков, читайте только то, что из центра или с базы». Пауза. Вандерхузе перебирает карточки. «Центр Бадер затребованная вами аппаратура нуль-транспортируется на базу вышлите ваши предварительные соображения по следующим пунктам первое другие вероятные зоны обитания аборигенов…» — «Достаточно. Дальше…»

Тут меня вызвала база. Сидоров спрашивал Комова.

— Комов на контакте, Михаил Альбертович, — сказал я виновато.

— Контакт начался?

— Нет еще. Ждем.

Сидоров кашлянул.

— Ну ладно, я соединюсь с ним попозже. Это не срочно, — он помолчал. — Волнуетесь?

Я прислушался к своим ощущениям.

— Н-не то что волнуемся… Странно как-то. Как во сне. Как в сказке.

Сидоров вздохнул.

— Не буду мешать, — сказал он. — Желаю удачи.

Я поблагодарил. Затем я оперся локтем на пульт, положил подбородок на ладонь и снова прислушался к своим ощущениям. Да, странно как-то. Человек — нечеловек. Наверное, на самом деле его нельзя называть человеком. Человеческий детеныш, воспитанный волками, вырастает волком. Медведями — медведем. А если бы человеческого детеныша взялся воспитывать спрут? Не съел бы, а стал воспитывать… Дело даже не в этом. И волк, и медведь, и спрут — все они лишены разума. Во всяком случае, того, что ксенологи называют разумом. А вот если нашего маугли воспитали существа разумные, но в то же время в некотором смысле спруты?… И даже еще более чужие, чем спруты… А ведь это они научили его выбрасывать защитные фантомы, научили мимикрии, — в человеческом организме нет ничего для таких штучек, значит, это искусственное приспособление… постой, а для чего ему мимикрия? От кого это он приучен защищаться? Планета-то ведь пуста! Значит, не пуста.

Я представил себе огромные пещеры, залитые призрачным лиловым светом, мрачные закоулки, в которых таится смертельная опасность, и маленького мальчика, который крадется вдоль липкой стены, готовый в любую секунду исчезнуть, раствориться в неверном сиянии, оставив врагу свою зыбкую, расплывающуюся тень. Бедный мальчуган. Его надо немедленно вывезти отсюда… Стоп-стоп-стоп! Это все чепуха. Это все не бывает. Не бывает так, чтобы существовала сложная, мудрая, многоопытная жизнь и не кишела бы вокруг нее жизнь попроще, поглупее. Сколько здесь обнаружили видов живых существ? Не то одиннадцать, не то двенадцать — и это во всем диапазоне от вируса до человеческого детеныша. Нет, так не бывает. Тут что-то не то. Ладно, скоро узнаем. Мальчуган нам все расскажет. А если не расскажет? Много ли человеческие волчата рассказали людям о волках? На что же рассчитывает Комов? Мне захотелось сейчас же, немедленно спросить у Комова, на что он рассчитывает.

Вандерхузе дочитал последнюю радиограмму, вытянулся в кресле, заложил руки за голову и произнес задумчиво:

— А ведь я знавал Семеновых. Должен вам сказать, очень были славные и в то же время очень странные люди. Романтики старины. Конечно, Шура знал все старинные законы, он их вечно цитировал. Нам они казались смешными и нелепыми, а он находил в них какую-то прелесть… Катастрофа, агония, страшные чудовища лезут в корабль… Уничтожить бортжурнал, стереть свой след в пространстве — ведь на том конце следа Земля! Да, это очень на него похоже. — Вандерхузе помолчал. Между прочим, таких, кто ищет уединения, гораздо больше, чем мы с вами думаем. Ведь уединение — не такая уж плохая вещь, как вы полагаете?

— Не для меня, — коротко сказала Майка, не отрываясь от экрана.

— Это потому, что ты молода, — возразил Вандерхузе. — В твоем возрасте Шура Семенов тоже любил дружить со многими и чтобы многие дружили с ним. И чтобы работать вместе — большой шумной компанией. И чтобы устраивать мозговые атаки, и все время быть в веселом напряжении, и чтобы все время соревноваться, все равно в чем — в прыжках ли с крыльями, в количестве острот на единицу времени, в знании наизусть каких-нибудь таблиц… Во всем. А в промежутках во все горло распевать под нэкофон куплеты собственного сочинения… Вандерхузе вздохнул. — Обычно это проходит с началом настоящей любви… Впрочем, об этом я ничего не знаю. Я знаю только, что с двадцатого года Шурик и Мари ушли в группу свободного поиска. С тех пор я их, собственно, ни разу не видел. Один раз говорил по видео… я был тогда диспетчером, и Шура запрашивал у меня разрешение на выход с Пандоры. — Вандерхузе снова вздохнул. — Между прочим, у Шуры отец жив и сегодня, Павел Александрович. Надо будет обязательно к нему зайти, когда вернемся… — он помолчал. — Если хотите знать, объявил он, — я всегда был против свободного поиска. Архаизм. Бродят по космосу в одиночку, опасно, научный выход ничтожный, а иногда мешают… Помните историю с Каммерером? Они все притворяются, будто мы уже овладели космосом, будто мы в космосе как дома. Неверно это. И никогда это не будет верно. Космос всегда будет космосом, а человек всегда остается всего лишь человеком. Он будет только становиться все более и более опытным, но никакого опыта не хватит, чтобы чувствовать себя в космосе как дома… По-моему, Шурик и Мари так ничего и не нашли в космосе, во всяком случае, ничего такого, о чем стоило бы рассказать хотя бы за столом в кают-компании.

— Но зато они были счастливы, — сказала Майка, не оборачиваясь.

— Почему ты так думаешь?

— Иначе бы они вернулись! Зачем им было что-то искать, если они и без того были счастливы? — Майка сердито посмотрела на Вандерхузе. — Что вообще стоит искать, кроме счастья?

— Я мог бы тебе ответить, что тот, кто счастлив, ничего и не ищет, — сказал Вандерхузе, — Но я не подготовлен к такому глубокому спору, да и ты тоже, как ты полагаешь? Рано или поздно мы начнем обобщать понятие счастья на негуманоидов…

— На борту! — раздался голос Комова. — Смотреть внимательно!

— Именно это я и хотел сказать, — проговорил Вандерхузе, и Майка снова отвернулась к экрану.

Теперь мы смотрели на экран все втроем. Солнце было совсем низко, оно висело над самыми вершинами, и на сопках уже лежали тени. Ярко отсвечивала посадочная полоса, шапка пара над болотом казалась теперь тяжелой и неподвижной, а верхушка ее, через которую пробивался солнечный свет, сделалась пронзительно-фиолетовой. Все вокруг было очень неподвижно, даже Комов.

— Пять часов, — негромко сказал Вандерхузе. — Не пора ли нам обедать? Геннадий, как вы будете есть?

— Мне ничего не надо, — сказал Комов. — Я захватил с собой. А вы поешьте, потом может стать не до того.

Я поднялся.

— Пойду готовить. Какие заказы?

И тут Вандерхузе сказал:

— Вижу!

— Где? — сейчас же спросил Комов.

— Идет к нам по берегу, со стороны айсберга. Градусах в шестидесяти влево от вашего направления на корабль.

— Ага, — сказала Майка. — Я тоже вижу! Действительно, идет.

— Не вижу! — нетерпеливо сказал Комов. — Дайте координаты по дальномеру.

Вандерхузе сунул лицо в нарамник дальномера и продиктовал координаты. Теперь и я увидел: вдоль самой кромки черной воды, не спеша, словно бы нехотя, брела к кораблю зеленоватая, скособоченная фигурка.

— Нет, не вижу, — сказал Комов с досадой. — Рассказывайте мне.

— Н-ну, значит, так… — начал Вандерхузе и откашлялся. — Идет медленно, смотрит на нас… В руках охапка каких-то прутьев… Остановился, поковырял ногой в песке… Бр-р-р, по такой холодине — нагишом… Пошел дальше… Смотрит в вашу сторону, Геннадий… Любопытно, анатомия у него не человеческая, точнее, не совсем человеческая… Вот опять остановился и все время смотрит в вашу сторону. Неужели вы его не видите, Геннадий? Он же прямо у вас на траверзе, к вам он сейчас ближе, чем к нам…

Пьер Александрович Семенов, космический маугли, приближался. Сейчас до него было метров двести, и когда Майка давала на мониторе увеличенное изображение, можно было рассмотреть даже его ресницы. Заходящее солнце как раз проглянуло в промежуток между двумя горными пиками, снова стало совсем светло, длинные тени протянулись вдоль пляжа.

Это был ребенок, мальчишка лет двенадцати, угловатый подросток, костлявый, длинноногий, с острыми плечами и локтями, но этим сходство с обычным мальчиком и ограничивалось. Уже лицо у него не было мальчишеское — с человеческими чертами, но совершенно неподвижное, окаменевшее, застывшее, как маска. Только глаза у него были живые, большие, темные, и он стрелял ими налево и направо, словно сквозь прорези в маске. Уши у него были большие, оттопыренные, правое заметно больше левого, а из-под левого уха тянулся по шее до ключицы темный неровный шрам — грубый, неправильно заживший рубец. Рыжеватые свалявшиеся волосы беспорядочными космами спадали на лоб и на плечи, торчали в разные стороны, лихим хохлом вздымались на макушке. Жуткое, неприятное лицо, и вдобавок — мертвенного, синевато-зеленого оттенка, лоснящееся, словно смазанное каким-то жиром. Впрочем, так же лоснилось и все его тело. Он был совершенно голый, и когда он подошел к кораблю совсем близко и бросил на песок охапку сучьев, стало видно, какой он весь жилистый, без всяких следов этой трогательной детской незащищенности. Он был костлявый, да, но не тощий удивительно, по-взрослому жилистый, не мускулистый, не атлет, а именно жилистый, и еще стали видны страшные рваные шрамы — глубокий шрам на левом боку через ребра до самого бедра, отчего он и был таким скособоченным, и еще шрам на правой ноге, и глубокая вдавлина посередине груди. Да, видно, нелегко ему здесь пришлось. Планета старательно жевала и грызла человеческого детеныша, но, видимо, привела-таки его в соответствие с собой.

Он был теперь шагах в двадцати, у самого края мертвого пространства. Охапка прутьев лежала у его ног, а он стоял, опустив руки, и смотрел на корабль; он не мог, конечно, видеть объективов, но смотрел он, казалось, прямо нам в глаза. И поза у него была нечеловеческая. Не знаю, как это объяснить. Просто люди не стоят в такой позе. Никогда не стоят. Ни отдыхая, ни в ожидании, ни в напряжении. Левая нога у него была отставлена чуть назад и слегка согнута в колене, но всем весом он опирался именно на нее. И вперед он выставил левое плечо. У человека, готовящегося метнуть диск, можно на мгновенье уловить подобную позу — долго так не простоишь, это неудобно, да и некрасиво, а он стоял, стоял несколько минут, а потом вдруг присел и стал перебирать свои прутья. Я сказал — присел, но это неправильно: он опустился на левую ногу, правую же, не сгибая, вытянул вперед — даже смотреть на него было неудобно, особенно когда он принялся возиться с прутьями, помогая рукам правой ногой. Потом он поднял к нам лицо, протянул руки — в каждом кулаке по прутику — и тут началось такое, что я вообще не берусь описывать.

Могу только сказать: лицо его ожило, и не просто ожило — оно взорвалось движениями. Не знаю, сколько там на лице у человека мускулов, но у него они все разом пришли в движение, и каждый самостоятельно, и каждый беспрестанно, и каждый необычайно сложно. Я не знаю, с чем это сравнить. Может быть, с бегом ряби на воде в солнечном свете, только рябь однообразна и хаотична, однообразна в своей хаотичности, а здесь сквозь фейерверк движений проглядывал какой-то определенный ритм, какой-то осмысленный порядок, это не была болезненная конвульсивная дрожь, агония, паника. Это был танец мускулов, если можно так выразиться, и начался этот танец с лица, а затем заплясали плечи, грудь, запели руки, и сухие прутья затрепетали в сжатых кулаках, принялись скрещиваться, сплетаться, бороться — с шорохом, с барабанной дробью, со стрекотом, словно целое поле кузнечиков развернулось под кораблем. Это длилось не больше минуты, но у меня зарябило в глазах и заложило уши. а затем все пошло на убыль. Пляска и пение ушли из палочек в руки, из рук в плечи, затем в лицо, и все кончилось. На нас снова глядела неподвижная маска. Мальчик легко поднялся, шагнул через кучку прутьев и вдруг ушел в мертвое пространство.

— Почему вы молчите? — надрывался Комов. — Яков! Яков! вы слышите меня? Почему молчите?

Я очнулся и поискал глазами Комова. Ксенопсихолог стоял в напряженной позе, лицом к кораблю, длинная тень тянулась по песку от его ног. Вандерхузе откашлялся и проговорил:

— Слышу.

— Что произошло?

Вандерхузе помедлил.

— Не берусь рассказать, — сказал он. — Может быть, вы, ребята?

— Он разговаривал! — произнесла Майка сдавленным голосом. — Это он разговаривал!..

— Слушайте, — сказал я. — А он не к люку пошел?

— Возможно, — сказал Вандерхузе. — Геннадий, он ушел в мертвое пространство. Возможно, он пошел к люку…

— Следите за люком, — быстро скомандовал Комов. — Если он войдет, сейчас же сообщите мне, а сами запритесь в рубке… — он помолчал. — Жду вас через час, — проговорил он с какой-то новой интонацией, обычным спокойно-деловым тоном и словно бы отвернувшись от микрофона. — За час вы управитесь?

— Не понял, — сказал Вандерхузе.

— Запритесь! — раздраженно закричал Комов прямо в микрофон. — Понимаете? Запритесь, если он войдет в корабль!

— Это я понял, — сказал Вандерхузе. — Где вы нас ждете через час?

Наступило молчание.

— Жду вас через час, — снова отвернувшись от микрофона, деловито повторил Комов. — За час вы управитесь?

— Где? — сказал Вандерхузе. — Где ждете?

— Яков, вы меня слышите? — громко спросил Комов с беспокойством.

— Слышу вас отлично, — произнес Вандерхузе и растерянно оглянулся на нас. — Вы сказали, что ждете нас через час. Где?

— Я не говорил… — начал Комов, но тут его прервал голос Вандерхузе, такой же глуховатый, словно в отдалении от микрофона:

— А не пора ли нам обедать? Стась, там, наверное, соскучился, как ты полагаешь, Майка?

Майка нервно захихикала.

— Это же он… — проговорила она, тыча пальцем в экран. — Это же он… Там…

— Что происходит, Яков? — гаркнул Комов.

Странный голос — я даже не сразу понял чей — произнес:

— Я тебя, старикашечку моего, вылечу, на ноги поставлю, в люди выведу…

Майка, уткнувшись лицом в ладони, икала от нервного хохота, поджимая колени к подбородку.

— Ничего особенного, Геннадий, — произнес Вандерхузе, вытирая платком вспотевший лоб. — Недоразумение. Клиент разговаривает нашими голосами. Мы его слышим через внешнюю акустику. Маленькое недоразумение, Геннадий.

— Вы его видите?

— Нет… Впрочем, вот он появился.

Мальчик снова стоял возле своих прутьев, уже в другой, но такой же неудобной позе. Он опять глядел нам прямо в глаза. Потом рот его приоткрылся, губы странно искривились, обнажив десна и зубы в левом угу рта, и мы услышали голос Майки:

— В конце концов, если бы у меня были ваши бакенбарды, я бы, может быть, относилась к жизни совсем по-другому…

— Сейчас он говорит голосом Майки, — невозмутимо сообщил Вандерхузе. — А сейчас посмотрел в вашу сторону. Вы его все еще не видите?

Комов молчал. Мальчик все стоял, повернув голову в его сторону, совершенно неподвижный, словно окаменелый — странная фигура в сгущающихся сумерках. И вдруг я понял, что это не он. Фигура расплывалась. Сквозь нее проступила темная кромка воды.

— Ага, вижу! — с удовлетворением сказал Комов. — Он стоит шагах в двадцати от корабля, так?

— Так, — сказал Вандерхузе.

— Не так, — сказал я.

Вандерхузе присмотрелся.

— Д-да, пожалуй, не так, — согласился он. — Это, пожалуй… Как вы это называете, Геннадий? Фантом?

— Стойте, — сказал Комов. — Вот теперь я его вижу по-настоящему. Он идет ко мне.

— Ты видишь его? — спросила меня Майка.

— Нет, — ответил я. — Темно уже.

— Не в темноте дело, — возразила Майка.

Наверное, она была права. Солнце, правда, зашло, и сумерки сгустились, но Комова я на экране различал и видел тающий фантом, и взлетную полосу, и айсберг вдали, а вот мальчика я больше не видел.

Потом я увидел, что Комов сел.

— Подходит, — проговорил он вполголоса. — Сейчас я буду занят. Не отвлекайте меня. Продолжайте внимательно следить за окрестностями, но никаких локаторов, никаких активных средств вообще. Попробуйте обойтись инфраоптикой. Все.

— Доброй охоты, — сказал Вандерхузе в микрофон и поднялся. Вид у него был торжественный. Он строго посмотрел на нас поверх носа, привычным плавным движением взбил бакенбарды и произнес:

— Стада в хлевах, свободны мы до утренней зари.

Майка судорожно зевнула и проговорила:

— Спать мне хочется, что ли? Или это от нервов?

— Между прочим, спать нам теперь придется мало, — заявил Вандерхузе. — Давайте сделаем так. Пусть Майка идет отдыхать. Я останусь у экрана, а Стась пусть спит у рации. Через четыре часа я его разбужу, как ты полагаешь, Стась?

Я не возражал, хотя и сомневался, что Комов столько высидит на морозе. Майка, продолжая зевать, не возражала тоже. Когда она ушла, я предложил Вандерхузе сварить кофе, но он отказался под каким-то смехотворным предлогом, — наверное, он хотел, чтобы я поспал. Тогда я устроился возле рации, просмотрел новые радиограммы, не обнаружил ничего срочного и передал их Вандерхузе.

Некоторое время он молчал. Спать совсем не хотелось. Я так и этак прикидывал, какими же должны быть воспитатели Пьера Семенова. Человеческий детеныш, воспитанный волком, бегает на четвереньках и рычит. Медвежий человек — тоже. Вообще воспитание полностью определяет модус вивенди любого существа. То есть не то, чтобы полностью, но заметно определяет. Почему, собственно, наш маугли остался человеком прямостоящим? Это наводит на определенные размышления. Он ходит на ногах, он активно пользуется руками, это само по себе не есть что-то врожденное, это воспитывается. Он может говорить. Конечно, он не понимает, что он говорит, но видно, что та часть мозга, которая ведает речью, задействована у него великолепно… И ведь он запоминает все с одного раза! Странно, очень странно. Негуманоиды, о которых я знаю, были бы совершенно неспособны так воспитывать человеческого детеныша. Прокормить его, приручить — могли бы. Исследовать в своих странных лабораториях, похожих на гигантскую действующую модель кишечника, — тоже могли бы. Но увидеть в нем человека, идентифицировать в нем человека, сохранить в нем человека — вряд ли. Неужели это все-таки гуманоиды? Ничего не понимаю.

— Во всяком случае, — сказал вдруг Вандерхузе, — они гуманны в самом широком смысле слова, какой только можно придумать, раз они спасли жизнь нашему младенцу, и они гениальны, ибо сумели воспитать его похожим на человека, ничего, может быть, не зная о руках и ногах. Как ты полагаешь, Стась?

Я неопределенно хмыкнул, и он замолчал.

В рубке было тихо. База нас не беспокоила, Комов тоже на связь не выходил; на темном экране вспыхивали, переливаясь, радужные полотнища сполохов, и в их прозрачном свете был едва виден Комов, сидевший совершенно неподвижно, а мальчика я так и не сумел разглядеть ни разу. Но дело у них явно шло на лад, потому что большой бортовой вычислитель время от времени принимался тихонько чавкать и урчать, переваривая и организуя информацию, получаемую с транслятора. Потом я задремал, и приснились мне, помнится, какие-то хмурые небритые осьминоги в синих спортивных костюмах и с зонтиками, они учили меня ходить, а мне было так смешно, что я все время падал, вызывая их крайнее неудовольствие. Проснулся я от мягкого и неприятного толчка в сердце. Что-то произошло. Вандерхузе сидел, напряженно пригнувшись к экрану, вцепившись руками в подлокотники.

— Стась! — окликнул он негромко.

— Да?

— Посмотри на экран.

Я без того уже смотрел на экран, но не видел пока ничего особенного. Как и прежде, полыхали и переливались небесные огни, Комов сидел в прежней позе, далекий айсберг отсвечивал розовым и зеленым. Потом я увидел.

— Над горами? — шепотом спросил я.

— Да. Именно над горами.

— Что это такое?

— Не знаю.

— Давно?

— Не знаю. Я заметил эту штуку минуты две назад. Думал — смерч…

Я сначала тоже подумал, что это смерч. Над бледной иззубренной линией хребта, на фоне радужных полотнищ поднималось что-то вроде длинного тонкого хлыста — черная кривая, словно царапина на экране. Этот хлыст едва заметно вибрировал, гнулся, иногда словно бы проседал и снова распрямлялся, и заметно было, что он не гладкий, а как бы суставчатый, похожий на ствол бамбука. Он торчал над хребтом, до которого было по крайней мере километров десять, словно кто-то высунул из-за вершин исполинское удилище. Он придавал знакомому пейзажу на экране нереальный вид декораций кукольного театра. Смотреть на это было как-то противоестественно и жутко-смешно, как если бы над вершинами появилась неправдоподобно-громадная физиономия. В общем, это было что-то вне всяких масштабов, что-то невозможное, вне всяких представлений о пропорциях.

— Они? — спросил я шепотом.

— Невозможно, чтобы это было естественное… — проговорил Вандерхузе. — И невозможно, чтобы это было искусственное.

Я и сам чувствовал то же самое.

— Надо сообщить Комову, — сказал я.

— Комов отключился, — ответил Вандерхузе. Он наводил дальномер. — Расстояние не меняется. Четырнадцать километров. И эта штука страшно вибрирует, вся трясется. Амплитуда не меньше сотни метров… Совершенно невозможная штука.

— Какая же у него высота? — пробормотал я.

— Около шестисот метров.

— Елки-палки, — сказал я.

Он вдруг вскочил и нажал сразу две клавиши: наружного аварийного радиовызова «Всем немедленно вернуться на борт» и внутреннего сигнала «Всем собраться в рубке». Потом он повернулся ко мне и непривычно отрывистым голосом скомандовал:

— Стась! Бегом на пост «УАС». Приведи в готовность носовую «ПМП». Сиди и жди. Без команды — ничего.

Я выскочил в коридор. Из-за дверей кают слышались приглушенные отрывистые звонки сигнала сбора. Навстречу мне мчалась Майка, на ходу натягивая куртку. Она была в туфлях на босу ногу.

— Что случилось? — сиплым со сна голосом спросила она еще издали.

Я махнул рукой и по трапу ссыпался вниз, в пост управления активными средствами. Меня слегка лихорадило, но в общем я был спокоен. В известном смысле я был даже горд: ситуация складывалась редкостная. Настолько редкостная, что я был уверен: с момента первого старта этого корабля на пост «УАС» никто еще не заходил — разве что работники космодромов для профилактического осмотра автоматики.

Я повалился в кресло, врубил круговой экран, отключил автоматику «ПМП» и сразу же заблокировал кормовую установку, чтобы в суматохе не выпалить в надир. Затем я взялся за верньеры ручной наводки, и изображение на экране поползло через черное перекрестие перед моими глазами: прополз клыкастый айсберг, проползла туманная масса над болотами, прополз Комов — теперь он стоял, озаряемый сполохами, спиной к нам и глядел в сторону гор… Еще немного повыше. Вот он. Черный, дрожащий, нелепый, совершенно невозможный. А рядом второй, он покороче, но растет на глазах, вытягивается, гнется… Елки-палки, да как же они это делают? Какие же это мощности нужны, и что это за материал? Ну и зрелище!.. Теперь это было так, будто чудовищный таракан прячется за горами и высунул оттуда свои усы. Я прикинул телесный угол поражения и установил перекрестие такимобразом, чтобы одним ударом поразить обе цели. Теперь оставалось только толкнуть ногой педаль…

— Пост «УАС», - гаркнул Вандерхузе.

— Есть пост «УАС»! — отозвался я.

— Готовность!

— Есть готовность!

По-моему, это у нас очень лихо получилось.

— Обе цели видишь? — обыкновенным голосом спросил Вандерхузе.

— Да. Накрываю обе одним импульсом.

— Обрати внимание: сорок градусов к востоку — третья цель.

Я взглянул: действительно, еще один гигантский ус гнулся и трепетал в неверном свете сполохов. Это мне не понравилось. Успею или нет? Чего там, должен успеть… Я мысленно прорепетировал, как я выпускаю импульс, а затем двумя движениями разворачиваю пушку на третью цель. Ничего, успею.

— Вижу третью цель, — сказал я.

— Это хорошо, — сказал Вандерхузе. — Но ты, однако, не горячись. Стрелять только по моей команде.

— Вас понял, — буркнул я.

Вот даст он по кораблю каким-нибудь… Этим… Искривителем пространства каким-нибудь, дождешься тогда от тебя команды. Меня уже заметно трясло. Я стиснул руки, чтобы привести себя в порядок. Потом я посмотрел, как там Комов. Комов был ничего себе. Он снова сидел в прежней позе, повернувшись к гигантскому таракану боком. Я сразу успокоился, тем более, что обнаружил, наконец, рядом с Комовым крошечную черную фигурку. Мне даже стало неловко.

Чего это я вдруг? Какие, собственно, основания для паники? Ну, выставил усы… Большие усы, не спорю, я бы даже сказал — сногсшибательной величины усы. Но, в конце концов, никакие это, вероятно, не усы, а что-нибудь вроде антенн. Может быть, они просто за нами наблюдают. Мы за ними, а они за нами. И даже, собственно, не за нами, наверное, а за своим воспитанником, за Пьером Александровичем Семеновым наблюдают — как, мол, он здесь, не обижают ли его…

Вообще, если подумать, противометеоритная пушка страшная штука, не хотелось бы ее здесь применять. Одно дело — сровнять с грунтом какую-нибудь скалу, чтобы расчистить посадочную площадку, или, скажем, завалить ущелье, когда нужен пресный водоем, а другое дело — вот так, по живому… А вообще-то применялись когда-нибудь «ПМП» как средство обороны? Пожалуй, да. Во-первых, был случай, не помню где, грузовой автомат потерял управление и стал валиться прямо на лагерь, — пришлось его сжечь. А потом, помнится, разбирали такой инцидент: на какой-то биологически активной планете корабль-разведчик подвергся «направленному непреодолимому воздействию биосферы»… То есть подвергся он или нет — до сих пор неизвестно, но капитан решил, что подвергся, и ударил из носовой пушки. выжег он вокруг себя все, до самого горизонта, так что потом при расследовании эксперты только руками разводили. Капитана, помнится, от полетов отстранили надолго… Да что и говорить, страшное средство — «ПМП». Последнее средство.

Чтобы отвлечься от всяких таких мыслей, я произвел замеры расстояний до целей и рассчитал их высоту и толщину. расстояния оказались: четырнадцать, четырнадцать с половиной и шестнадцать километров. Высота — от пятисот до семисот метров, а толщина у них была примерно одинаковая: у основания около пятидесяти метров, а на самом кончике уса — меньше метра. И все они действительно были суставчатыми, как бамбуковые стволы или катушечные антенны. И еще мне показалось, что я различаю на их поверхности какое-то движение, направленное снизу вверх, этакую перистальтику, но, может быть, это была только игра света. Я попытался прикинуть свойства материала, из которого могут состоять такие вот образования, — получалась какая-то чепуха. Да, пощупать бы их локатором-пробником, но нельзя, конечно. Неизвестно, как они к этому отнесутся. Да и не это главное. Главное — это то, что цивилизация здесь, пожалуй, технологическая. Высокоразвитая цивилизация. Что и требовалось доказать. Непонятно только, чего это они зарылись под землю, почему оставили свою родную планету во власть пустоты и тишины. Впрочем, если подумать, у каждой цивилизации свои представления о благоустроенности. например, на Тагоре…

— Пост «УАС»! — гаркнул Вандерхузе над самым ухом, так что я вздрогнул. — Как видишь цели?

— Вижу цели… — откликнулся я машинально, но тут же осекся: усов над горами не было. — Нет целей, — упавшим голосом сказал я.

— Спишь на посту!

— Ничего не сплю… Только что были, своими глазами видел…

— И что ты видел своими глазами? — осведомился Вандерхузе.

— Цели. Три цели.

— А потом?

— А теперь их нет.

— Гм… — сказал Вандерхузе. — Странно это как-то произошло, как ты полагаешь?

— Да, — сочувственно сказал я. — Очень странно. Были и вдруг нет.

— Комов возвращается, — сообщил Вандерхузе. — Может быть, он что-нибудь понимает?…

Действительно, Комов, обвешанный футлярами, неловкой походкой — очевидно, у него затекли ноги — возвращался к кораблю. Время от времени он оборачивался — надо полагать, прощался с Пьером Александровичем, но самого Пьера Александровича видно не было.

— Отбой, — сказал Вандерхузе. — Оставь все, как есть, и беги на камбуз, приготовь что-нибудь горячее и подкрепляющее. Геннадий, наверное, замерз, как сосулька. Впрочем, голос у него довольный, как ты полагаешь, Майка?

Я мигом очутился на кухне и принялся торопливо готовить глинтвейн, кофе и легкую закуску. Я очень боялся пропустить хоть слово из того, что будет рассказывать Комов. Но когда я бегом прикатил столик в рубку, Комов еще ничего не рассказывал. Он стоял перед столом, растирая замерзшую щеку, на столе была расстелена самая большая и подробная карта нашего района, и Майка пальцем показывала ему те места, откуда высовывались давешние усы-антенны.

— Здесь ничего нет! — возбужденно говорила Майка. Здесь мерзлые скалы, каньоны в сто метров глубины, вулканические пропасти — и ничего живого. Я пролетала здесь десятки раз. Тут даже кустарника нет.

Комов рассеянно-благодарно кивнул мне, взял в обе руки чашу с глинтвейном, погрузил в нее лицо и стал шумно прихлебывать, покряхтывая, обжигаясь и с наслаждением отдуваясь.

— И грунт здесь хрупкий, — продолжала Майка, — он бы не выдержал таких сооружений. Это же десятки, а может быть, и сотни тысяч тонн!

— Да, — произнес Комов и со стуком поставил пустую чашу на стол. — Что и говорить, странно. — Он сильно потер ладони. — Замерз, как собака, — сообщил он. Это был опять совсем другой Комов — румяный, красноносый, доброжелательный, с блестящими веселыми глазами. — Странно, странно, ребята. Но это еще не самое странное — мало ли странного бывает на чужих планетах. — Он повалился в кресло и вытянул ноги. — Сегодня меня, знаете ли, трудно удивить. За эти четыре часа я наслышался такого… Кое-что нуждается, конечно, в проверке. Но вот вам два фундаментальных факта, которые, так сказать, уже теперь лежат на поверхности. Во-первых, Малыш… Его зовут Малыш… Уже научился бегло говорить и понимать практически все, что говорят ему. Это мальчишка, который за всю свою сознательную жизнь ни разу не общался с людьми!

— Что значит — бегло? — недоверчиво спросила Майка. После четырех часов обучения — бегло?

— Да, после четырех часов обучения — бегло! — торжествующе подтвердил Комов. — Но это во-первых. А во-вторых, Малыш пребывает в совершенной убежденности, что он — единственный обитатель этой планеты.

Мы не поняли.

— Почему же единственный? — спросил я. — Какой же он единственный?

— Малыш совершенно убежден, — с ударением произнес Комов, — что, кроме него, на этой планете нет ни одного разумного аборигена.

Воцарилось молчание. Комов поднялся.

— У нас много работы, — сказал он. — Завтра утром Малыш намерен нанести нам официальный визит.

Глава 6. Нелюди и вопросы

Мы проработали всю ночь. В кают-компании был оборудован импровизированный диагностер с индикатором эмоций. Мы с Вандерхузе собрали его буквально из ничего. Приборчик получился маломощный, хилый, с безобразной чувствительностью, но кое-какие физиологические параметры он мерил более или менее удовлетворительно, а что касается индикатора, то фиксировал он у нас только три основные позиции: ярко выраженные отрицательные эмоции (красная лампочка на пульте), ярко выраженные положительные эмоции (зеленая лампочка) и вся остальная эмоциональная гамма (белая лампочка). А что было делать? В медотсеке стоял прекрасный стационарный диагностер, но было совершенно ясно, что Малыш не согласится так, ни с того ни с сего, укладываться в матово-белый саркофаг с массивной герметической крышкой. В общем, к девяти часам мы кое-как управились, и тут во весь рост встала проблема дежурства на посту «УАС».

Вандерхузе, как капитан корабля, отвечающий за безопасность, неприкосновенность и все такое прочее, категорически отказался отменить это дежурство. Майка, просидевшая на посту вторую половину ночи, естественно, льстила себя надеждой, что уж она-то присутствовать при официальном визите будет непременно. Однако она была горько разочарована. Выяснилось, что квалифицированно работать на диагностере может только Вандерхузе. Выяснилось дальше, что поддерживать в рабочем состоянии диагностер, в любую минуту рискующий потерять настройку, могу только я. И наконец, выяснилось, что Комов по каким-то своим высшим ксенопсихологическим соображениям считал нежелательным присутствие женщины на первой беседе с Малышом. Короче говоря, бледная от бешенства Майка снова отправилась на пост, причем сохранивший полное хладнокровие Вандерхузе не преминул проводить ее приемным раструбом диагностера, так что все желающие могли убедиться: индикатор эмоций действует — красная лампочка горела до тех пор, пока Майка не скрылась в коридоре. Впрочем, на посту «УАС» можно было слышать, что говорится в кают-компании, через интерком с усилителем.

В девять пятнадцать по бортовому времени Комов вышел на середину кают-компании и огляделся. Все было готово. Диагностер был настроен и включен, на столе красовались блюда со сладостями, освещение было отрегулировано под местный дневной свет. Комов коротко повторил инструкцию по поведению при контакте, включил регистрирующую аппаратуру и пригласил нас по местам. Мы с Комовым уселись за стол напротив двери, Вандерхузе втиснулся за панель диагностера, и мы стали ждать.

Он явился в девять сорок по бортовому времени.

Он остановился в дверях. Вцепившись левой рукой в косяк и поджав правую ногу. Наверное, целую минуту он стоял так, разглядывая нас по очереди сквозь прорези своей мертвенной маски. Тишина была такая, что я слышал его дыхание — мерное, мощное, свободное, словно работал хорошо отлаженный механизм. Вблизи и при ярком свете он производил еще более странное впечатление. Все в нем было странным: и поза по-человечески совершенно неестественная и вместе с тем непринужденная, и блестящая, словно лаком покрытая зеленовато-голубая кожа, и неприятная диспропорция в расположении мышц и сухожилий, и необычайно мощные коленные узлы, и удивительно узкие и длинные ступни ног. И то, что он оказался не таким уж маленьким — ростом с Майку. И то, что на пальцах левой руки у него не было ногтей. И то, что в правом кулаке он сжимал горсть свежих листьев.

Взгляд его остановился, наконец, на Вандерхузе. Он смотрел на Вандерхузе так долго и так пристально, что мне пришла в голову дикая мысль: уж не догадывается ли Малыш о назначении диагностера, — а наш бравый капитан в конце концов с некоторой нервностью взбил согнутым пальцем свои бакенбарды и, вопреки инструкции, слегка поклонился.

— Феноменально! — громко и отчетливо произнес Малыш голосом Вандерхузе. На индикаторе затлела зеленая лампочка.

Капитан снова нервно взбил бакенбарды и искательно улыбнулся. И тотчас же лицо Малыша ожило. Вандерхузе был награжден целой серией ужасающих гримас, мгновенно сменявших друг друга. На лбу у Вандерхузе выступил холодный пот. Не знаю, чем бы все это кончилось, но тут Малыш отлепился наконец от косяка, скользнул вдоль стены и остановился возле экрана видеофона.

— Что это? — спросил он.

— Видеофон, — ответил Комов.

— Да, — сказал Малыш. — Все движется, и ничего нет. Изображения.

— Вот еда, — сообщил Комов. — Хочешь поесть?

— Еда — отдельно? — непонятно спросил Малыш и приблизился к столу. — Это еда? Непохоже. Шарада.

— Непохоже на что?

— Непохоже на еду.

— Все-таки попробуй, — посоветовал Комов, придвигая к нему блюдо с меренгами.



Тогда Малыш вдруг упал на колени, протянул руки и открыл рот. Мы молчали, опешив. Малыш тоже не двигался. Глаза его были закрыты. Это длилось всего несколько секунд, затем он вдруг мягко повалился на спину, сел и резким движением разбросал на полу перед собой смятые листья. По лицу его снова пробежала ритмичная рябь. Быстрыми и какими-то очень точными касаниями пальцев он принялся передвигать листики, время от времени помогая себе ногой. Мы с Комовым, привстав с кресел и вытянув шеи, следили за ним. Листья словно сами собой укладывались в странный узор, несомненно правильный, но не вызывающий решительно никаких ассоциаций. На мгновение Малыш застыл в неподвижности, и вдруг снова одним резким движением сгреб листья в кучку. Лицо его замерло.

— Я понимаю, — объявил он, — это — ваша еда. Я так не ем.

— Смотри, как надо, — сказал Комов.

Он протянул руку, взял меренгу, нарочито медленным движением поднес ее ко рту, откусил осторожно и принялся демонстративно жевать. По мертвенному лицу Малыша пробежала судорога.

— Нельзя! — почти крикнул он. — Ничего нельзя брать руками в рот. Будет плохо!

— А ты попробуй, — снова предложил Комов, взглянул в сторону диагностера и осекся. — Ты прав. Не надо. Что будем делать?

Малыш присел на левую пятку и сочным баритоном произнес:

— Сверчок на печи. Чушь. Объясни мне снова: когда вы отсюда уходите?

— Сейчас объяснить трудно, — мягко ответил Комов. — Нам очень, очень нужно узнать все о тебе. Ты ведь еще ничего о себе не рассказывал. Когда мы узнаем о тебе все, мы уйдем, если ты захочешь.

— Ты знаешь обо мне все, — объявил Малыш голосом Комова. — Ты знаешь, как я возник. Ты знаешь, как я сюда попал. Ты знаешь, зачем я к тебе пришел. Ты знаешь обо мне все.

У меня глаза на лоб полезли, а Комов как будто даже и не удивился.

— Почему ты думаешь, что я все это знаю? — спросил он спокойно.

— Я размышлял. Я понял.

— Это феноменально, — спокойно сказал Комов, — но это не совсем верно. Я ничего не знаю о том, как ты здесь жил до меня.

— Вы уйдете сразу, когда узнаете обо мне все?

— Да, если ты захочешь.

— Тогда спрашивай, — сказал Малыш. — Спрашивай быстро, потому что я тоже хочу тебя спросить.

Я взглянул на индикатор. Просто так взглянул. И мне стало не по себе. Только что там был нейтральный белый свет, а сейчас ярким рубиновым огнем горел сигнал отрицательных эмоций. Я мельком заметил, что лицо у Вандерхузе встревожено.

— Сначала расскажи мне, — произнес Комов, — почему ты так долго прятался?

— Курвиспат, — отчетливо выговорил Малыш и пересел на правую пятку. — Я давно знал, что люди придут снова. Я ждал, мне было плохо. Потом я увидел: люди пришли. Я стал размышлять и понял — если людям сказать, они уйдут, и тогда будет хорошо. Обязательно уйдут, но я не знал — когда. Людей четыре. Очень много. Даже один очень много. Но лучше, чем четыре. Я входил к одному и разговаривал ночью. Шарада. Тогда я подумал: один человек говорить не может. Я пришел к четверым. Было очень весело, мы играли с изображениями, мы бежали, как волна. Опять шарада. Вечером я увидел: один сидит отдельно. Ты. Я подумал и понял: ты ждешь меня. Я подошел. Чеширский кот! Вот как было.

Он говорил резко и отрывисто, голосом Комова, и только внесмысловые слова он произносил этим сочным незнакомым баритоном. Руки, пальцы его ни на секунду не оставались в покое, и сам он все время двигался, и движения его были стремительны и неуловимо-плавны, он словно переливался из одной позы в другую. Фантастическое это было зрелище: привычные стены кают-компании, ванильный запах от пирожных, все такое домашнее, обычное — только странный лиловатый свет и в этом свете на полу гибкое, плавное и стремительное маленькое чудовище. И тревожный рубиновый огонек на пульте.

— Откуда ты знал, что люди придут снова? — спросил Комов.

— Я размышлял и понял.

— А может быть, кто-нибудь рассказал тебе?

— Кто? Камни? Солнце? Кусты? Я один. Я и мои изображения. Но они молчат. С ними можно только играть. Нет. Люди пришли и ушли. — Он быстрым движением передвинул несколько листочков на полу. — Я подумал и понял: они придут снова.

— А почему тебе было плохо?

— Потому что люди.

— Люди никогда никому не вредят. Люди хотят, чтобы всем вокруг было хорошо.

— Я знаю, — сказал Малыш. — Я ведь уже говорил: люди уйдут, и будет хорошо.

— От каких действий людей тебе плохо?

— От всех. Они есть, или они могут прийти — это плохо. Они уйдут навсегда — это хорошо.

Красный огонек на пульте буравил мне душу. Я не удержался и тихонько толкнул Комова ногой под столом.

— Откуда ты узнал, что если людям сказать, то они уйдут? — спросил Комов, не обратив на меня внимания.

— Я знал: люди хотят, чтобы всем вокруг было хорошо.

— Но как ты это узнал? Ты же никогда не общался с людьми.

— Я много размышлял. Долго не понимал. Потом понял.

— Когда понял? Давно?

— Нет, недавно. Когда ты ушел от озера, я поймал рыбу. я очень удивился. Она почему-то умерла. Я стал размышлять и понял, что вы обязательно уйдете, если вам сказать.

Комов покусал нижнюю губу.

— Я заснул на берегу океана, — сказал он вдруг. — Когда я проснулся, то увидел: на мокром песке возле меня — следы человеческих ног. Я поразмыслил и понял: пока я спал, мимо меня прошел человек. Откуда я это узнал? Ведь я не видел человека, я увидел только следы. Я размышлял: раньше следов не было; теперь следы есть; значит, они появились, пока я спал. Это человеческие следы — не следы волн, не следы камня, который скатился с горы. Значит, мимо меня прошел человек. Пока я спал, мимо меня прошел человек. Так размышляем мы. А как размышляешь ты? Вот прилетели люди. Ты ничего о них не знаешь. Но ты поразмыслил и узнал, что они обязательно улетят навсегда, если ты поговоришь с ними. Как ты размышлял?

Малыш долго молчал — минуты три. На лице и на груди его вновь начался танец мускулов. Проворные пальцы двигали и перемещали листья. Потом он отпихнул листья ногой и сказал громко сочным баритоном:

— Это вопрос. По бим-бом-брамселям!

Вандерхузе затравлено кашлянул в своем углу, и Малыш сейчас же поглядел на него.

— Феноменально! — воскликнул он все тем же баритоном. Я всегда хотел узнать: почему длинные волосы на щеках?

Воцарилось молчание. И вдруг я увидел, как рубиновый огонек погас и разгорелся изумрудный.

— Ответьте ему, Яков, — спокойно попросил Комов.

— Гм… — сказал Вандерхузе, порозовев. — Как тебе сказать, мой мальчик… — Он машинально взбил бакенбарды. — Это красиво, это мне нравится… По-моему, это достаточное объяснение, как ты полагаешь?

— Красиво… Нравится… — повторил Малыш. — Колокольчик! — сказал он вдруг нежно. — Нет, ты не объяснил. Но так бывает. Почему только на щеках? Почему нет на носу?

— А на носу некрасиво, — наставительно сказал Вандерхузе. — И в рот попадают, когда ешь…

— Правильно, — согласился Малыш. — Но если на щеках, и если идешь через кусты, то должен цепляться. Я всегда цепляюсь волосами, хотя они у меня наверху.

— Гм, — сказал Вандерхузе. — Видишь ли, я редко хожу через кусты.

— Не ходи через кусты, — сказал Малыш. — Будет больно. Сверчок на печи!

Вандерхузе не нашелся, что ответить, но по всему видно было, что он доволен. На индикаторе горел изумрудный огонек, Малыш явно забыл о своих заботах, и наш бравый капитан, очень любивший детей, несомненно испытывал определенное умиление. К тому же ему, кажется, льстило, что его бакенбарды, служившие до сих пор только объектом более или менее плоских острот, сыграли такую заметную роль в ходе контакта. Но тут наступила моя очередь. Малыш неожиданно глянул мне в глаза и выпалил:

— А ты?

— Что — я? — спросил я, растерявшись, а потому агрессивно.

Комов немедленно и с явным удовольствием пнул меня в лодыжку.

— У меня вопрос к тебе, — объявил Малыш. — Тоже всегда. Но ты боялся. Один раз чуть меня не погубил — зашипел, заревел, ударил меня воздухом. Я бежал до самых сопок. То большое, теплое, с огоньками, делает ровную землю — что это?

— Машины, — сказал я и откашлялся. — Киберы.

— Киберы, — повторил Малыш. — Живые?

— Нет, — сказал я. — Это машины. Мы их сделали.

— Сделали? Такое большое? И двигается? Феноменально. Но ведь они большие!

— Бывают и больше, — сказал я.

— Еще больше?

— Гораздо больше, — сказал Комов. — Больше, чем айсберг.

— И они тоже двигаются?

— Нет, — сказал Комов. — Но они размышляют.

И Комов принялся рассказывать, что такое кибернетические машины. Мне было очень трудно судить о душевных движениях Малыша. Если исходить из предположения, что душевные движения его так или иначе выражались движениями телесными, можно было считать, что Малыш сражен наповал. Он метался по кают-компании, словно кот Тома Сойера, хлебнувший болеутолителя. Когда Комов объяснил ему, почему моих киберов нельзя считать ни живыми, ни мертвыми, он вскарабкался на потолок и бессильно повис там, прилипнув к пластику ладонями и ступнями. Сообщение о машинах, гигантских машинах, которые размышляют быстрее, чем люди, считают быстрее, чем люди, отвечают на вопросы в миллион раз быстрее, чем люди, скрутило Малыша в колобок, развернуло, выбросило в коридор и через секунду снова швырнуло к нашим ногам, шумно дышащего, с огромными потемневшими глазами, отчаянно гримасничающего. Никогда раньше и никогда после не приходилось мне встречать такого благодарного слушателя. Изумрудная лампа на пульте индикатора сияла, как кошачий глаз, а Комов говорил и говорил, точными, ясными, предельно простыми фразами, ровным размеренным голосом и время от времени вставлял интригующие: «подробнее об этом мы поговорим позже» или: «это на самом деле гораздо сложнее и интереснее, но ведь ты пока еще не знаешь, что такое гемостатика».

Едва Комов закончил, Малыш вскочил на кресло, обхватил себя своими длинными жилистыми руками и спросил:

— А можно сделать так, чтобы я говорил, а киберы слушали?

— Ты это уже сделал, — сказал я.

Он бесшумно, как тень, упал на руки на стол передо мной.

— Когда?

— Ты прыгал перед ними, и самый большой — его зовут Том — останавливался и спрашивал тебя, какие будут приказания.

— Почему я не слышал вопроса?

— Ты видел вопрос. Помнишь, там мигал красный огонек? Это был вопрос. Том задавал его по-своему.

Малыш перелился на пол.

— Феноменально! — тихо-тихо сказал он моим голосом. — Это игра. Феноменальная игра. Щелкунчик!

— Что значит «щелкунчик»? — спросил вдруг Комов.

— Не знаю, — сказал Малыш нетерпеливо. — Просто слово. приятно выговаривать. Ч-чеширский кот. Щ-щелкунчик.

— А откуда ты знаешь эти слова?

— Помню. Два больших ласковых человека. Гораздо больше, чем вы… По бим-бом-брамселям! Щелкунчик… С-сверчок на печи. Мар-ри, мар-ри! Сверчок кушать хоч-чет!

Честно говоря, у меня мороз пошел по коже, а Вандерхузе побледнел, и бакенбарды его обвисли. Малыш выкрикивал слова сочным баритоном: закрыть глаза — так и видишь перед собой огромного, полного крови и радости жизни человека, бесстрашного, сильного, доброго… Потом в интонации его что-то изменилось, и он тихонько пророкотал с неизъяснимой нежностью:

— Кошенька моя, ласонька… — и вдруг ласковым женским голосом: — Колокольчик!.. Опять мокренький…

Он замолчал, постукивая себя пальцем по носу.

— И ты все это помнишь? — слегка изменившимся голосом произнес Комов.

— Конечно, — сказал Малыш голосом Комова, — а ты разве не помнишь все?

— Нет, — сказал Комов.

— Это потому, что ты размышляешь не так, как я, — уверенно сказал Малыш. — Я помню все. Все, что было вокруг меня когда-нибудь, я уже не забуду. А когда забываю, надо только поразмыслить хорошенько, и все вспоминается. Если тебе интересно обо мне, я потом расскажу. А сейчас ответь мне: что вверху? Ты вчера сказал: звезды. Что такое звезды? Сверху падает вода. Иногда я не хочу, а она падает. Откуда она? И откуда корабли? Очень много вопросов, я очень много размышлял. Так много ответов, что ничего не понимаю. Нет, не так. Много разных ответов, и все они спутаны друг с другом, как листья… — он сбил листья на полу в беспорядочную кучку. Закрывают друг друга, мешают друг другу. Ты ответишь?

Комов принялся рассказывать, и Малыш опять заметался, трепеща от возбуждения. У меня зарябило в глазах, я зажмурился и стал думать, как же это аборигены не объяснили Малышу таких простых вещей; и как это они исхитрились так его одурачить, что он даже не подозревал об их существовании; и как это Малыш умудряется помнить так точно все, что слышал во младенчестве; и как это, в сущности, страшно — особенно то, что он ничего не понимает из запомненного.

Тут Комов вдруг замолчал, в нос мне ударил резкий запах нашатырного спирта, и я открыл глаза. Малыша в кают-компании не было, только слабый, совсем прозрачный фантом быстро таял над горстью рассыпанных листьев. В отдалении слабо чмокнула перепонка люка. Голос Майки обеспокоенно осведомился по интеркому:

— Куда это он так почесал? Что-нибудь случилось?

Я взглянул на Комова. Комов с шелестом потирал руки, задумчиво улыбаясь.

— Да, — проговорил он. — Любопытная картина получается… Майя! — позвал он. — Усы эти появлялись?

— Восемь штук, — сказала Майка. — Только сейчас пропали, а то торчали вдоль всего хребта… Причем, цветные желтые, зеленые… Я сделала несколько снимков.

— Молодец, — похвалил Комов. — Теперь имейте в виду, Майя, при следующей встрече обязательно будете присутствовать вы… Яков, забирайте регистрограммы, пойдемте ко мне. А вы, Стась… — он встал и направился в угол, где был установлен блок видеофонографов. — Вот вам кассета, Стась, передайте все в экстренных импульсах прямо в центр. Дубль я возьму себе, надо проанализировать… Где я тут видел проектор? А, вот он. Я думаю, в нашем распоряжении еще часа три-четыре, потом он снова придет… да, Стась! Поглядите заодно радиограммы. Если есть что-нибудь стоящее… Только из центра, с базы или лично от Горбовского или от Мбога.

— Вы меня просили, — сказал я, поднимаясь. — Вам еще надо поговорить с Михаилом Альбертовичем.

— Ах, да! — лицо Комова стало виноватым. — Знаете, Стась, это не совсем законно… Окажите любезность, выдайте запись сразу по двум каналам: не только в центр, но и на базу, лично и конфиденциально Сидорову. Под мою ответственность.

— Я и под свою могу, — проворчал я уже за дверью.

Придя в рубку, я вставил кассету в автомат, включил передачу и просмотрел радиограммы. На этот раз их было немного — всего три; видимо, центр принял меры. Одна радиограмма была из информатория и состояла из цифр, букв греческого алфавита и значков, которые я видел, только когда регулировал печатающее устройство. Вторая радиограмма была из центра: Бадер продолжал настойчиво требовать предварительных соображений относительно других вероятных зон обитания аборигенов, возможных типов предстоящего контакта по классификации Бюлова и тому подобное. Третья радиограмма была с базы, от Сидорова: Сидоров официально запрашивал Комова о порядке доставки заказанного оборудования в зону контакта. Я пораскинул умом и решил, что первая радиограмма Комову может понадобиться; третью не передать неудобно перед Михаилом Альбертовичем; а что касается Бадера — пусть пока полежит. Какие там еще предварительные соображения.

Через полчаса транслирующий автомат просигналил, что передача закончена. Я вынул кассету, забрал две карточки с радиограммами и отправился к Комову. Когда я вошел, Комов и Вандерхузе сидели перед проектором. По экрану взад и вперед молнией проносился Малыш, виднелись наши с Комовым напряженные физиономии. Вандерхузе сидел, весь подавшись к экрану, поставив локти на стол и захватив бакенбарды в сжатые кулаки.

— …Резкое повышение температуры, — бубнил он. — Доходит до сорока трех градусов… И теперь обратите внимание на энцефалограмму, Геннадий… Вот она, волна Петерса, снова появляется…

На столе перед ними были расстелены рулоны регистрограмм нашего диагностера, множество рулонов валялось на полу и на койке.

— Ага… — задумчиво говорил Комов, ведя пальцем по регистрограмме. — Ага… Минуточку, а здесь у нас что было? он остановил проектор, повернулся, чтобы взять один из рулонов, и заметил меня. — Да? — сказал он с неудовольствием.

Я положил перед ним радиограммы.

— Что это? — спросил он нетерпеливо. — А… — он пробежал радиограмму из информатория, усмехнулся и отбросил ее в сторону. — Все не то, — сказал он. — Впрочем, откуда им знать… — Потом он проглядел радиограмму сидорова и поднял глаза на меня. — Вы отправили ему?…

— Да, — сказал я.

— Хорошо, спасибо. Составьте от моего имени радиограмму, что оборудование пока не нужно. Вплоть до нового запроса.

— Хорошо, — сказал я и вышел.

Я составил и отправил радиограмму на базу и решил посмотреть, как там Майка. Мрачная Майка старательно крутила верньеры. Насколько я понял, она тренировалась в наведении пушки на далеко разнесенные цели.

— Безнадежное дело, — объявила она, заметив меня. — Если все они одновременно в нас плюнут, нам каюк. Просто не успеть.

— Во-первых, можно увеличить телесный угол поражения, сказал я, подходя. — Эффективность, конечно, уменьшится порядка на три, на четыре, но зато можно охватить четверть горизонта, расстояния здесь небольшие… А во-вторых, ты действительно веришь, что в нас могут плюнуть?

— А ты?

— Да непохоже что-то…

— А если непохоже, то чего ради я здесь сижу?

Я опустился на пол возле ее кресла.

— Честно говоря, не знаю, — сказал я. — Все равно надо вести наблюдение. Раз уж планета оказалась биологически активной, надо выполнять инструкцию. Сторожа-разведчика ведь не разрешают выпускать…

Мы помолчали.

— Тебе его жалко? — спросила вдруг Майка.

— Н-не знаю, — сказал я. — Почему жалко? Я бы сказал жутко. А жалеть… Почему, собственно, я должен его жалеть? он бодрый, живой… Совсем не жалкий.

— Я не об этом. Не знаю, как это сформулировать… Вот я слушала, и мне тошно делалось, как Комов себя с ним держит. Ведь ему абсолютно наплевать на мальчишку…

— Что значит — наплевать? Комову надо установить контакт. Он проводит определенную стратегию… Ты ведь понимаешь, что без Малыша в контакт нам не вступить…

— Понимаю. От этого меня, наверное, и тошнит. Малыш-то ничего не знает об аборигенах… Слепое орудие!

— Ну, не знаю, — сказал я. — По-моему, ты здесь впадаешь в сентиментальность. Он ведь все-таки не человек. Он абориген. Мы налаживаем с ним контакт. Для этого надо преодолеть какие-то препятствия, разгадать какие-то загадки… Трезво надо к этому относиться, по-деловому. чувства здесь ни при чем. Он ведь к нам тоже, прямо скажем, любви не испытывает. И испытывать не может. В конце концов, что такое контакт? Столкновение двух стратегий.

— Ох, — сказала Майка. — Скучно ты говоришь. Суконно. тебе только программы составлять. Кибертехник.

Я не обиделся. Я видел, что Майке нечего возразить по существу, и я чувствовал, что ее действительно что-то мучает.

— Опять у тебя предчувствия, — сказал я. — Но ведь на самом-то деле ты и сама прекрасно понимаешь, что Малыш — это единственная ниточка, которая связывает нас с этими невидимками. Если мы Малышу не понравимся, если мы его не завоюем…

— Вот-вот, — прервала меня Майка. — В том-то и дело. Что бы Комов ни говорил, как бы он ни поступал, сразу чувствуется: его интересует только одно — контакт. Все для великой идеи вертикального прогресса!

— А как надо? — спросил я.

Она дернула плечом.

— Не знаю. Может быть, как Яков… Во всяком случае, он — единственный из вас — говорил с Малышом по-человечески.

— Ну, знаешь, — сказал я, несколько обидевшись, — Контакт на бакенбардном уровне — тоже, в общем…

Мы помолчали, дуясь друг на друга. Майка с преувеличенным старанием крутила верньеры, нацеливая черное перекрестие на заснеженные зубцы хребта.

— В самом деле, Майка, — сказал я наконец. — Ты что, не хочешь, чтобы контакт состоялся?

— Да хочу, наверное, — сказала Майка без всякого энтузиазма. — Ты же видел, я очень обрадовалась, когда мы впервые поняли, что к чему… Но вот прослушала я эту вашу беседу… Не знаю. Может быть, это потому, что я никогда не участвовала в контактах… Я все не так себе представляла.

— Нет, — сказал я. — Здесь дело не в этом. Я догадываюсь, что с тобой происходит. Ты думаешь, что он — человек…

— Ты уже говорил это, — сказала Майка.

— Нет, ты дослушай. Тебе все время бросается в глаза человеческое. А ты подойди к этому с другой стороны. Не будем говорить про фантомы, про мимикрию — что у него вообще наше? В какой-то степени общий облик, прямохождение. Ну, голосовые связки… Что еще? У него даже мускулатура не наша, а уж это, казалось бы, прямо из ген… Тебя просто сбивает с толку, что он умеет говорить. Действительно, он великолепно говорит… Но и это ведь, в конце концов, не наше! Никакой человек не способен научиться бегло говорить за четыре часа. И тут дело даже не в запасе слов — надо освоить интонации, фразеологию… Оборотень это, если хочешь знать! А не человек. Мастерская подделка. Подумай только: помнить, что было с тобой в грудном возрасте, а может быть — как знать! — и в утробе матери… Разве это человеческое?… Вот ты видела когда-нибудь роботов-андроидов? Не видела, конечно, а я видел.

— Ну и что? — мрачно спросила Майка.

— А то, что теоретически идеальный робот-андроид может быть построен только из человека. Это будет сверхмыслитель, это будет сверхсилач, сверхэмоционал, все что угодно «сверх», в том числе и сверхчеловек, но только не человек…

— Ты, кажется, хочешь сказать, что аборигены превратили его в робота? — проговорила Майка, криво улыбаясь.

— Да нет же, — сказал я с досадой. — Я только хочу убедить тебя, что все человеческое в нем случайно, это просто свойство исходного материала… И что не нужно разводить вокруг него сантименты. Считай, что ты ведешь переговоры с этими цветными усами…

Майка вдруг схватила меня за плечо и сказала вполголоса:

— Смотри, возвращается!

Я привстал и посмотрел на экран. От болота, прямо к кораблю, быстро семеня ногами, во весь дух чесала скособоченная фигурка. Короткая черно-лиловая тень моталась по земле перед нею, грязный хохол на макушке отсвечивал рыжим. Малыш возвращался, Малыш спешил. Длинными своими руками он обнимал и прижимал к животу что-то вроде большой плетеной корзины, доверху набитой камнями. Тяжеленная, должно быть, была корзина.

Майка включила интерком.

— Пост «УАС» — Комову, — громко сказала она. — Малыш приближается.

— Понял вас, — сейчас же откликнулся Комов. — Яков, по местам… Попов, смените Глумову на посту «УАС». Майя, в кают-компанию.

Майка нехотя поднялась.

— Иди, иди, — сказал я. — Посмотри на него вблизи, сосуд скорби.

Она сердито фыркнула и взбежала по трапу. Я занял ее место. Малыш был уже совсем близко. Теперь он замедлил свой бег и смотрел на корабль, и снова у меня появилось ощущение, будто он глядит мне прямо в глаза.

И тут я увидел: над хребтом, в серо-лиловом небе возникли из ничего, словно проявились, чудовищные усы чудовищных тараканов. Как и давеча, они медленно гнулись, вздрагивали, сокращались. Я насчитал их шесть.

— Пост «УАС»! — окликнул меня Комов. — Сколько усов на горизонте?

— Шесть, — ответил я. — Три белых, два красных, один зеленый.

— Вот видите, Яков, — сказал Комов, — строгая закономерность. Малыш к нам — усы наружу.

Приглушенный голос Вандерхузе отозвался:

— Отдаю должное вашей проницательности, Геннадий, и тем не менее дежурство полагаю пока обязательным.

— Ваше право, — коротко сказал Комов. — Майя, садитесь вот сюда…

Я доложил:

— Малыш скрылся в мертвом пространстве. Тащит с собой здоровенную плетенку с камнями.

— Понятно, — сказал Комов. — Приготовились, коллеги!

Я весь обратился в слух и сильно вздрогнул, когда из интеркома грянул рассыпчатый грохот. Я не сразу сообразил, что это Малыш разом высыпал на пол свои булыжники. Я слышал его мощное дыхание, и вдруг совершенно младенческий голос произнес:

— Мам-ма!.. — и снова: — Мам-ма…

А затем раздался уже знакомый мне захлебывающийся плач годовалого младенца. По старой памяти у меня что-то съежилось внутри, и в то же мгновение я понял, что это: Малыш увидел Майку. Это продолжалось не больше полуминуты; плач оборвался, снова загремели камни, и голос Комова деловито произнес:

— Вот вопрос. Почему мне все интересно? Все вокруг. Почему у меня все время появляются вопросы? Ведь мне от них нехорошо. Они у меня чешутся. Много вопросов. Десять вопросов в день, двадцать вопросов в день. Я стараюсь спастись: бегаю, целый день бегаю или плаваю, — не помогает. Тогда начинаю размышлять. Иногда приходит ответ. Это — удовольствие. Иногда приходят много ответов, не могу выбрать. Это — неудовольствие. Иногда ответы не приходят. это — беда. Очень чешется. Ш-шарада. Сначала я думал, вопросы идут изнутри. Но я поразмыслил и понял: все, что идет изнутри, должно делать мне удовольствие. Значит, вопросы идут снаружи? Правильно? Я размышляю, как ты. Но тогда, где они лежат, где они висят, где их точка?

Пауза. Потом снова раздался голос Комова — настоящего Комова. Очень похоже, только настоящий Комов говорил не так отрывисто, и голос его звучал не так резко. В общем, отличить было можно, если знаешь, в чем дело.

— Я мог бы уже сейчас ответить на этот твой вопрос, медленно проговорил Комов. — Но я боюсь ошибиться. Боюсь ответить неправильно или неточно. Когда я узнаю о тебе все, я смогу ответить без ошибки.

Пауза. Загремели и заскрипели по полу передвигаемые камни.

— Ф-фрагмент, — сказал Малыш. — Вот еще вопрос. Откуда берутся ответы? Ты меня заставил думать. Я всегда считал: есть ответ — это удовольствие, нет ответа — беда. Ты мне рассказал, как размышляешь ты. Я вспоминал и вспомнил, что я тоже часто так размышляю, и часто приходит ответ. Видно, как он приходит. Так я делаю объем для камней. Вот такой. («Корзину», - подсказал Комов). Да, корзину. Один прут цепляется за второй, второй — за третий, третий — дальше, и получается… Корзина. Видно — как. Но гораздо чаще я размышляю, снова загремели камни, — и ответ получается готовый. Есть куча прутьев, и вдруг — готовая корзина. Почему?

— И на этот вопрос, — сказал Комов, — я смогу ответить, только когда узнаю о тебе все.

— Тогда узнавай! — потребовал Малыш. — Узнавай скорее! почему не узнаешь? Я расскажу сам. Был корабль, только больше твоего, теперь он съежился, а был очень большой. Это ты знаешь сам. Потом было так.

Из интеркома донесся раздирающий хруст и треск, и сейчас же отчаянно, на нестерпимо высокой ноте завизжал ребенок. И сквозь этот визг, сквозь затихающий треск, удары, звон бьющегося стекла прохрипел мужской задыхающийся голос:

— Мари… Мари… Ма… Ре…

Ребенок кричал, надрываясь, и некоторое время ничего больше не было слышно. Потом раздался какой-то шорох, сдавленный стон. Кто-то полз по полу, усеянному обломками и осколками, что-то покатилось с дребезгом. До жути знакомый женский голос простонал:

— Шура… Где ты, Шура… Больно… Что случилось? Где ты? Я ничего не вижу, Шура… Да отзовись же. Шура! Больно как! Помоги мне, я ничего не вижу…

И все это сквозь непрекращающийся крик младенца. Потом женщина затихла, через некоторое время затих и младенец. Я перевел дух и обнаружил, что кулаки у меня сжаты, а ногти глубоко вонзились в ладони. Челюсти у меня онемели.

— Так было долго, — сказал Малыш торжественно. — Я устал кричать. Я заснул. Когда я проснулся, было темно, как раньше. Мне было холодно. Я хотел есть. Я так сильно хотел есть и чтобы было тепло, что сделалось так.

Целый каскад звуков хлынул из интеркома — совершенно незнакомых звуков. Ровное нарастающее гудение, частое щелканье, какие-то гулы, похожие на эхо, басистое, на пороге слышимости, бормотание; писк, скрип, зудение, медные удары, потрескивание… Это продолжалось долго, несколько минут. Потом все разом стихло, и Малыш, чуть задыхаясь, сказал:

— Нет. Так мне не рассказать. Так я буду рассказывать столько времени, сколько я живу. Что делать?

— И тебя накормили? Согрели тебя? — спросил Комов ровным голосом.

— Стало так, как мне хотелось. И с тех пор всегда было так, как мне хотелось. Пока не прилетел первый корабль.

— А что это было? — спросил Комов, и, на мой взгляд, очень удачно проимитировал звуковую кашу, которую мы только что слышали.

Пауза.

— А, понимаю, — сказал Малыш. — ты совсем не умеешь, но я тебя понял. Но я не могу ответить. Ведь у тебя самого нет слова, чтобы назвать. А ты знаешь больше слов, чем я. Дай мне слова. Ты мне дал много ценных слов, но все не те.

Пауза.

— Какого это было цвета? — спросил Комов.

— Никакого. Цвет — это когда смотришь глазами. Там нельзя смотреть глазами.

— Где — там?

— У меня. Глубоко. В земле.

— А как там на ощупь?

— Прекрасно, — сказал Малыш. — Удовольствие. Ч-чеширский кот! У меня лучше всего. Так было, пока не пришли люди.

— Ты там спишь? — спросил Комов.

— Я там все. Сплю, ем, размышляю. Только играю я здесь, потому что люблю глядеть глазами. И там тесно играть. Как в воде, только еще теснее.

— Но ведь в воде нельзя дышать, — сказал Комов.

— Почему нельзя? Можно. И играть можно. Только тесно.

Пауза.

— Теперь ты все обо мне узнал? — осведомился Малыш.

— Нет, — решительно сказал Комов. — Ничего я о тебе не узнал. Ты же видишь, у нас нет общих слов. Может быть, у тебя есть свои слова?

— Слова… — медленно повторил Малыш. — Это когда двигается рот, а потом слышно ушами. Нет. Это только у людей. Я знал, что есть слова, потому что я помню. По бим-бом-брамселям. Что это такое? Я не знаю. Но теперь я знаю, зачем многие слова. Раньше не знал. Было удовольствие говорить. Игра.

— Теперь ты знаешь, что значит слово «океан», - произнес Комов, — но океан ты видел и раньше. Как ты его называл?

Пауза.

— Я слушаю, — сказал Комов.

— Что ты слушаешь? Зачем? Я назвал. Так нельзяуслышать. Это внутри.

— Может быть, ты можешь показать? — сказал Комов. — У тебя есть камни, прутья…

— Камни и прутья не для того, чтобы показывать, — объявил Малыш, как мне показалось, сердито. — Камни и прутья для того, чтобы размышлять. Если тяжелый вопрос — камни и прутья. Если не знаешь, какой вопрос, — листья. Тут много всяких вещей. Вода, лед — он хорошо тает, поэтому… — Малыш помолчал. — Нет слов, — сообщил он. — Много всяких вещей. Волосы… И много такого, для чего нет слова. Но это там, у меня.

Послышался протяжный тяжкий вздох. По-моему, Вандерхузе. Майка вдруг спросила:

— А когда ты двигаешь лицом? Что это?

— Мам-ма… — сказал Малыш нежным мяукающим голоском. Лицо, руки, тело, — продолжал он голосом Майки, — Это тоже вещи для размышления. Этих вещей много. Долго все называть.

Пауза.

— Что делать? — спросил Малыш. — Ты придумал?

— Придумал, — ответил Комов. — Ты возьмешь меня к себе. Я посмотрю и сразу многое узнаю. Может быть, даже все.

— Об этом я размышлял, — сказал Малыш. — Я знаю, что ты хочешь ко мне. Я тоже хочу, но я не могу. Это вопрос! Когда я хочу, я все могу. Только не про людей. Я не хочу, чтобы они были, а они есть. Я хочу, чтобы ты пришел ко мне, но не могу. Люди — это беда.

— Понимаю, — сказал Комов. — Тогда я возьму тебя к себе. Хочешь?

— Куда?

— К себе. Туда, откуда я пришел. На Землю, где живут все люди. Там я тоже смогу узнать о тебе все, и довольно быстро.

— Но ведь это далеко, — проговорил Малыш. — Или я тебя не понял?

— Да, это очень далеко, — сказал Комов. — Но мой корабль…

— Нет! — сказал Малыш. — Ты не понимаешь. Я не могу далеко. Я не могу даже просто далеко и уж совсем не могу очень далеко. Один раз я играл на льдинах. Заснул. Проснулся от страха. Большой страх, огромный. Я даже закричал. Фрагмент! Льдина уплыла, и я видел только верхушки гор. Я подумал, что океан проглотил землю. Конечно, я вернулся. Я очень захотел, и льдина сразу пошла обратно к берегу. Но теперь я знаю, мне нельзя далеко. Я не только боялся. Мне было худо. Как от голода, только гораздо хуже. Нет, к тебе я не могу.

— Ну, хорошо, — произнес Комов натужно-веселым голосом. — Наверное, тебе надоело отвечать и рассказывать. Я знаю, что ты любишь задавать вопросы. Задавай, я буду отвечать.

— Нет, — сказал Малыш. — У меня много вопросов к тебе. почему падает камень? Что такое горячая вода? Почему пальцев десять, а чтобы считать, нужен всего один? Много вопросов. Но я не буду сейчас спрашивать. Сейчас плохо. Ты не можешь ко мне, я не могу к тебе, слов нет. Значит, узнать все про меня ты не можешь. Ш-шарада! Значит, не можешь уйти. Я прошу тебя: думай, что делать. Если сам не можешь быстро думать, пусть думают твои машины в миллион раз быстрее. Я ухожу. Нельзя размышлять, когда разговариваешь. Размышляй быстрее, потому что мне хуже, чем вчера. А вчера было хуже, чем позавчера.

Загремел и покатился камень. Вандерхузе опять протяжно и тяжко вздохнул. Я глазом не успел моргнуть, а Малыш уже вихрем мчался к сопкам через строительную площадку. Я видел, как он проскочил взлетную полосу и вдруг исчез, словно его и не было. И в ту же секунду, как по команде, исчезли разноцветные усы над хребтом.

— Так, — сказал Комов. — Ничего не поделаешь. Яков, прошу вас, дайте радиограмму Сидорову, пусть доставит сюда оборудование, я вижу, без ментоскопа мне не обойтись.

— Хорошо, — сказал Вандерхузе. — Но я хотел бы обратить ваше внимание, Геннадий… За весь разговор на индикаторе ни разу не зажегся зеленый огонь.

— Я видел, — сказал Комов.

— Но ведь это не просто отрицательные эмоции, Геннадий. Это ярко выраженные отрицательные эмоции…

Ответа Комова я не расслышал.

Я просидел на посту весь вечер и половину ночи. Ни вечером, ни ночью Малыш больше не появлялся. Усы тоже не появлялись. И Майка тоже.

Глава 7. Вопросы и сомнения

За завтраком Комов был очень разговорчив. Ночью он, по-моему, совсем не спал, глаза у него были красные, щеки запали, но был он весел и возбужден. Он наливался крепким чаем и излагал нам свои предварительные соображения и выводы.

По его словам, теперь уже не было никакого сомнения в Том, что аборигены подвергли организм мальчика самым коренным изменениям. Они оказались удивительно смелыми и знающими экспериментаторами: они изменили его физиологию и, частично, анатомию, невероятно расширили активную область его мозга, а также снабдили его новыми физиологическими механизмами, развить которые на базе обычного человеческого организма с точки зрения современной земной науки представляется пока невозможным. Цель этих анатомо-физиологических изменений лежит, может быть, на поверхности: аборигены попросту стремились приспособить беспомощного человеческого детеныша к совершенно нечеловеческим условиям существования в этом мире. Не совсем ясным представляется вопрос, зачем они так серьезно вмешались в работу центральной нервной. Можно допустить, конечно, что это получилось у них случайно, как побочное следствие анатомо-физиологических изменений. Но можно допустить также, что они использовали резервы человеческого мозга целенаправленно. Тогда возникает веер предположений. Например, они стремились сохранить у Малыша все его младенческие воспоминания и впечатления, с тем чтобы облегчить ему обратную адаптацию, если он вновь попадет в человеческое общество. Действительно, Малыш поразительно легко сошелся с нами, так что мы не кажемся ему ни уродами, ни чудовищами. Но не исключено также, что громадная память Малыша и феноменальное развитие его звуковоспроизводящих центров есть опять же лишь побочный результат работы аборигенов над его мозгом. Возможно, аборигены прежде всего стремились создать между собой и центральной нервной Малыша устойчивую психическую связь. То, что такая связь существует, представляется в высшей степени вероятным. Во всяком случае, трудно иначе объяснить такие факты, как спонтанное — внелогическое — появление у Малыша ответов на вопросы; непременное исполнение всех осознанных и даже неосознанных желаний Малыша; прикованность Малыша к этому району планеты. Сюда же, вероятно, относится и сильное психическое напряжение, в котором пребывает Малыш в связи с появлением людей. Сам Малыш не в состоянии объяснить, чем, собственно, ему мешают люди. Очевидно, что мы мешаем не ему. Мы мешаем аборигенам. И тут мы вплотную подходим к вопросу о природе аборигенов.

Простая логика заставляет нас предположить, что аборигены являются существами либо микроскопическими, либо гигантскими — так или иначе, несоизмеримыми с физическими размерами Малыша. Именно поэтому Малыш воспринимает их самих и их проявления как стихию, как часть природы, окружающей его с младенчества. («Когда я спросил его про усы, Малыш довольно равнодушно сообщил: усы он видит впервые, но он каждый день видит что-нибудь впервые. Слова же для обозначения подобных явлений мы подобрать не смогли».) Лично он, Комов, склонен предполагать, что аборигены представляют собой некие исполинские сверхорганизмы, чрезвычайно далекие как от гуманоидов, так и от негуманоидных структур, с которыми человек встречался прежде. Мы знаем о них пока ничтожно мало. Мы видели: чудовищные сооружения (или образования?) над горизонтом, появление и исчезновение которых явно связаны с посещениями Малыша. Мы слышали: ни с чем не ассоциируемые звуки, которые воспроизводил Малыш, описывая свой «дом». Мы поняли: аборигены находятся на чрезвычайно высоком уровне теоретического и практического знания, если судить по тому, во что они сумели превратить обыкновенного человеческого младенца. Вот и все. У нас пока даже вопросов немного, хотя вопросы эти, конечно, фундаментальны. Почему аборигены спасли и содержат Малыша, почему они вообще заинтересовались им, какое им до него дело? Откуда они знают людей — знают неплохо, разбираются в основах их психологии и социологии? Почему при всем том они так отталкиваются от общения с людьми? Как совместить очевидно высокий уровень знаний с полным отсутствием следов какой бы то ни было разумной деятельности? Или нынешнее плачевное состояние планеты как раз и есть следствие этой деятельности? Или состояние это является плачевным только с нашей точки зрения? Вот, собственно, и все основные вопросы. У него, Комова, есть кое-какие соображения на этот счет, но он полагает, что высказывать их пока преждевременно.

Во всяком случае, ясно, что сделанное открытие есть открытие первостепенной важности, реализовать его необходимо, но реализация возможна только через посредничество Малыша. Скоро должна прибыть ментоскопическая и прочая спецтехника. Использовать ее на все сто процентов мы сможем только в том случае, если Малыш нам будет полностью доверять и, более того, будет испытывать достаточно сильную в нас нужду.

— Я решил, что сегодня в контакт с ним не вступаю, произнес Комов, отодвинув пустой стакан. — Сегодня ваша очередь. Стась, вы покажете ему своего Тома. Майя, вы будете играть с ним в мяч и катать его на глайдере. Не стесняйтесь с ним, ребята, веселее, проще! Представьте себе, что он ваш младший братишка-вундеркинд… Яков, вам придется побыть на дежурстве. В конце концов, вы сами его учредили… Ну, а если Малыш доберется и до вас, как-нибудь соберитесь с силами и позвольте ему подергать вас за бакенбарды, — очень он ими интересуется. А я притаюсь, как паук, буду за всем этим наблюдать и регистрировать. Поэтому, молодежь, извольте экипироваться «третьим глазом». Если Малыш будет спрашивать обо мне, скажите, что я размышляю. Пойте ему песни, покажите ему кино… Покажите ему вычислитель, Стась, расскажите, как он действует, попробуйте считать с ним наперегонки. Думаю, здесь ожидает вас некоторый сюрприз… И пусть он больше спрашивает, как можно больше. Чем больше, тем лучше… По местам, ребята, по местам!

Он вскочил и умчался. Мы посмотрели друг на друга.

— Вопросы есть, кибертехник? — спросила Майка. Холодно спросила, совсем не по-дружески. Это были ее первые слова за все утро. Она даже не поздоровалась со мной сегодня.

— Нет, квартирьер, — сказал я. — Вопросов нет, квартирьер. Вас вижу, но не слышу.

— Все это, конечно, хорошо, — задумчиво проговорил Вандерхузе. — Мне бакенов не жалко. Но!

— Вот именно, — сказала Майка, поднимаясь. — Но.

— Я хочу сказать, — продолжал Вандерхузе, — что вчера вечером была радиограмма от Горбовского. Он самым деликатным образом, но совершенно недвусмысленно просил Комова не форсировать контакт. И он снова намекал, что был бы рад к нам присоединиться.

— А что Комов? — спросил я.

Вандерхузе задрал голову и, лаская левый бакенбард, поглядел на меня поверх носа.

— Комов высказался об этом непочтительно, — сказал он. — Устно, конечно. Ответил же он в том смысле, что благодарит за совет.

— И? — сказал я. Мне очень хотелось поглядеть на Горбовского. Я его толком никогда не видел.

— И все, — сказал Вандерхузе, тоже поднимаясь.

Мы с Майкой отправились в арсенал. Там мы отыскали и нацепили на лбы широкие пластинчатые обручи с «третьим глазом» — знаете, эти портативные телепередатчики для разведчиков-одиночек, чтобы можно было непрерывно передавать визуальную и акустическую информацию, все, что видит и слышит сам разведчик. Простая, но остроумная штука, ее совсем недавно стали включать в комплект оборудования «ЭР». Пришлось немножко повозиться, пока мы подгоняли обручи, чтобы они не давили на виски и не сваливались на переносицу и чтобы объектив не экранировался капюшоном. При этом я отпускал отчаянные остроты, всячески провоцировал Майку на шуточки в мой адрес и вообще пускался во все тяжкие, чтобы хоть немножко расшевелить ее. Все втуне — Майка оставалась хмурой, отмалчивалась или отвечала односложно. Вообще с Майкой это бывает, случаются у нее приступы хандры, и в таких случаях лучше всего оставить ее в покое. Но сейчас мне казалось, что Майка не просто хандрит, а злится, и злится именно на меня; почему-то я чувствовал себя виноватым перед нею и совершенно не понимал, как быть.

Потом Майка отправилась к себе в каюту искать мяч, а я выпустил на волю Тома и погнал его на посадочную полосу. солнце уже поднялось, ночной мороз спал, но было все-таки еще очень холодно. Нос у меня сразу закоченел. Вдобавок легким, но очень злым ветерком тянуло с океана. Малыша нигде видно не было.

Я немного погонял Тома по полосе, чтобы дать ему размяться. Том был польщен таким вниманием и преданно испрашивал приказаний. Потом подошла Майка с мячом, и мы, чтобы не замерзнуть, минут пять постукали — честно говоря, не без удовольствия. Я все надеялся, что Майка по обыкновению войдет в азарт, но и здесь втуне. В конце концов мне это надоело, и я прямо спросил, что случилось. она поставила мяч на рубчатку, села на него, подобрала доху и пригорюнилась.

— В чем все-таки дело? — повторил я.

Майка посмотрела на меня и отвернулась.

— Может быть, ты все-таки ответишь? — спросил я, повысив голос.

— Ветерок нынче, — произнесла Майка, рассеянно оглядывая небо.

— Что? — спросил я. — Какой ветерок?

Она постучала себя пальцем по лбу рядом с объективом «третьего глаза» и сказала:

— Ба-кал-да-ка. На-кас слы-кы-ша-кат.

— Са-ка-ма-ка ба-кал-да-ка, — ответствовал я. — Та-кам же-ке тра-кан-сля-ка-то-кор…

— И то верно, — сказала Майка. — Вот я и говорю тебе: ветерок, мол.

— Да, — подтвердил я. — Что ветерок, то ветерок.

Я постоял, чувствуя себя чертовски стесненно и пытаясь придумать какую-нибудь нейтральную тему для беседы, ничего, кроме того же ветерка, не придумал, и тут мне пришло в голову, что неплохо бы пройтись. Я ведь ни разу еще не бродил по окрестностям, — без малого неделю здесь нахожусь, а на земле этой так толком и не стоял, только на экранах видел. К Тому же был шанс наткнуться где-нибудь в зарослях на Малыша, особенно если он сам этого захочет, и это было уже не только приятно, но и полезно для дела: завязать с ним беседу в привычной для него обстановке. Я изложил все эти соображения Майке. Она молча встала и пошла к болоту, а я, погрузив нос в меховой воротник и засунув руки поглубже в карманы, поплелся следом. Том, изнемогая от услужливости, увязался было за мною, но я велел ему оставаться на месте и ждать дальнейших указаний.

В болото мы, конечно, не полезли, а двинулись в обход, продираясь через заросли кустарника. Жалкая была здесь растительность — бледная, худосочная, вялые синеватые листочки с металлическим отливом, хрупкие узловатые веточки, пятнистая оранжевая кора. Кусты редко достигали моего роста, так что вряд ли Вандерхузе рисковал бы здесь своими бакенбардами. Под ногами упруго подавался толстый слой палых листьев, перемешанных с песком. В тени искрился иней. Но при всем при том растительность эта вызывала определенное к себе уважение. Наверное, очень нелегко было ей здесь произрастать: ночью температура падала до минус двадцати, днем редко поднималась выше нуля, а под корнями — сплошной соленый песок. Не думаю, чтобы какое-нибудь земное растение сумело бы приспособиться к таким безрадостным условиям. И странно было представить себе, что где-то среди этих прозябших кустов бродит, ступая босыми пятками по заиндевелому песку, голый человечек.

Мне почудилось какое-то движение в густых зарослях справа. Я остановился, позвал: «Малыш!» — но никто не откликнулся. Мерзлая ледяная тишина окружала нас. Ни шелеста листвы, ни жужжания насекомых — все это вызывало неожиданное ощущение, словно мы плутали среди театральных декораций. Мы обогнули длинный язык тумана, высунувшийся из горячего болота, и стали подниматься по склону холма, собственно, это была песчаная дюна, схваченная кустами. Чем выше мы поднимались, тем тверже становилась под ногами песчаная поверхность. Взобравшись на гребень, мы огляделись. Корабль скрывали от нас облака тумана, но посадочная полоса была видна хорошо. Весело и ярко блестела под солнцем рубчатка, сиротливо чернел посередине оставленный мяч, и грузный Том неуверенно топтался вокруг него — явно решал непосильную задачу: то ли убрать с полосы этот посторонний предмет, то ли при случае жизнь положить за эту забытую человеком вещь.

И тут я заметил следы на промерзшем песке — темные влажные пятна среди серебристого инея. Здесь проходил Малыш, проходил совсем недавно. Сидел на гребне, а потом поднялся и пошел вниз по склону, удаляясь от корабля. Цепочка следов тянулась в заросли, забившие дно лощины между дюнами. «Малыш!» — снова позвал я, и снова он не отозвался. Тогда я стал спускаться в лощину.

Я нашел его сразу. Мальчик лежал ничком, вытянувшись во всю длину, прижавшись щекой к земле и обхватив голову руками. Он казался очень странным и невозможным здесь, никак не вписывался он в этот ледяной пейзаж. Противоречил ему. В первую секунду я даже испугался, не случилось ли что-нибудь. Слишком уж здесь было холодно и неприютно. Я присел рядом с ним на корточки, окликнул, а потом, когда он промолчал, легонько шлепнул его по голому поджарому заду. Это я впервые прикоснулся к нему и чуть не заорал от неожиданности: он показался мне горячим, как утюг.

— Он придумал? — спросил Малыш, не поднимая головы.

— Он размышляет, — сказал я. — Трудный вопрос.

— А как я узнаю, что он придумал?

— Ты придешь, и он сразу тебе скажет.

— Мам-ма, — вдруг сказал Малыш.

Я взглянул, Майка стояла рядом.

— Мам-ма, — повторил Малыш, не двигаясь.

— Да, колокольчик, — сказала Майка тихо.

Малыш сел — перелился из лежачего положения в сидячее.

— Скажи еще раз! — потребовал он.

— Да, колокольчик, — сказала Майка. Лицо у нее побелело, резко проступили веснушки.

— Феноменально! — произнес Малыш, глядя на нее снизу вверх. — Щелкунчик!

Я прокашлялся.

— Мы тебя ждали, Малыш, — сказал я.

Он стал смотреть на меня. С большим трудом я удержался, чтобы не отвести глаза. Страшненькое все-таки было у него лицо.

— Зачем ты меня ждал?

— Ну, как зачем… — Я несколько растерялся, но меня тут же осенило. — Мы скучаем без тебя. Нам без тебя плохо. Нет удовольствия, понимаешь?

Малыш вскочил и сейчас же снова сел. Очень неудобно сел — я бы двух секунд так не просидел.

— Тебе плохо без меня?

— Да, — сказал я решительно.

— Феноменально, — проговорил он. — Тебе плохо без меня, мне плохо без тебя. Ш-шарада!

— Ну почему же — шарада? — огорчился я. — Если бы мы не могли быть вместе, вот тогда бы была шарада. А сейчас мы встретились, можно играть… Вот ты любишь играть, но ты всегда играл один…

— Нет, — возразил Малыш. — Только сначала я играл один. А потом я играл на озере и увидел свое изображение в воде. Хотел с ним играть, оно распалось. Тогда я очень захотел, чтобы у меня были изображения, много изображений, чтобы с ними играть. И стало так.

Он вскочил и легко побежал по кругу, оставляя свои диковинные фантомы — черные, белые, желтые, красные, а потом сел посередине и горделиво огляделся. И должен вам сказать, это было зрелище: голый мальчишка на песке, и вокруг него дюжина разноцветных статуй в разных позах.

— Феноменально, — сказал я и посмотрел на Майку, приглашая ее принять хоть какое-нибудь участие в беседе. мне было неловко, что я все время говорю, а она молчит. Но она ничего не сказала, просто хмуро глядела, а фантомы зыбко колебались и медленно таяли, распространяя запах нашатырного спирта.

— Я всегда хотел спросить, — объявил Малыш, — зачем вы заворачиваетесь? Что это такое? — Он подскочил ко мне и дернул за полу дохи.

— Одежда, — сказал я.

— Одежда, — повторил он. — Зачем?

Я рассказал ему про одежду. Я не Комов. Сроду не читал лекций, особенно об одежде. Но без ложной скромности скажу: лекция имела успех.

— Все люди в одежде? — спросил пораженный Малыш.

— Все, — сказал я, чтобы покончить с этим вопросом. Я не совсем понимал, что его, собственно, поражает.

— Но людей много! Сколько?

— Пятнадцать миллиардов.

— Пятнадцать миллиардов, — повторил он и, выставив перед собой палец без ногтя, принялся сгибать и разгибать его. — Пятнадцать миллиардов! — сказал он и оглянулся на призрачные остатки фантомов. Глаза его потемнели. — и все в одежде… А еще что?

— Не понимаю.

— Что они еще делают?

Я набрал в грудь побольше воздуху и принялся рассказывать, что делают люди. Странно, конечно, но до сих пор я как-то не задумывался над этим вопросом. Боюсь, что у Малыша создалось впечатление, будто человечество занимается большей частью кибертехникой. Впрочем, я решил, что для начала и это неплохо. Малыш, правда, не метался, как во время лекций Комова, и не скручивался в узел, но слушал все равно, словно завороженный. И когда я кончил, совершенно запутавшись и отчаявшись дать ему представление об искусстве, он немедленно задал новый вопрос.

— Так много дел, — сказал он. — Зачем пришли сюда?

— Майка, расскажи ему, — взмолился я сиплым голосом. — У меня нос замерз…

Майка отчужденно посмотрела на меня, но все-таки принялась вяло и, на мой взгляд, совсем неинтересно рассказывать про блаженной памяти проект «Ковчег». Я не удержался, стал ее перебивать, пытаясь расцветить лекцию живописными подробностями, затеял вносить поправки, и в конце концов вдруг оказалось, что опять говорю я один. Рассказ свой я счел необходимым закончить моралью.

— Ты сам видишь, — сказал я. — Мы начали было большое дело, но как только поняли, что твоя планета занята, мы сразу же отказались от нашей затеи.

— Значит, люди умеют узнавать, что будет? — спросил Малыш. — Но это неточно. Если бы люди умели, они бы давно отсюда ушли.

Я не придумал, что ответить. Тема показалась мне скользкой.

— Знаешь, Малыш, — сказал я бодро, — давай пойдем поиграем. Посмотришь, как интересно играть с людьми.

Малыш молчал. Я свирепо поглядел на Майку: что она, в самом деле, не могу же я один тащить на себе весь контакт!

— Пойдем поиграем, Малыш, — без всякого энтузиазма поддержала меня Майка. — Или хочешь, я покатаю тебя на летательной машине?

— Ты будешь летать в воздухе, — подхватил я, — и все будет внизу — горы, болота, айсберг…

— Нет, — сказал Малыш. — Летать — это обычное удовольствие. Это я могу сам.

Я подскочил.

— Как — сам?

По лицу его прошла мгновенная рябь, поднялись и опустились плечи.

— Нет слов, — сказал он. — Когда захочу — летаю…

— Так полети! — вырвалось у меня.

— Сейчас не хочу, — сказал он нетерпеливо. — Сейчас мне удовольствие с вами. — Он вскочил. — Хочу играть! — объявил он. — Где?

— Побежали к кораблю, — предложил я.

Он испустил душераздирающий вопль, и не успело эхо замереть в дюнах, как мы уже наперегонки неслись через кустарник. На Майку я окончательно махнул рукой: пусть делает, что хочет.

Малыш скользил меж кустов, как солнечный зайчик. по-моему, он не задел ни одной ветки и вообще ни разу не коснулся земли. Я в своей дохе с электроподогревом ломил напролом, как песчаный танк, только трещало вокруг. Я все время пытался его догнать, и меня все время сбивали с толку его фантомы, которые он поминутно оставлял за собой. На опушке зарослей Малыш остановился, дождался меня и сказал:

— У тебя так бывает? Ты просыпаешься и вспоминаешь, будто сейчас только видел что-то. Иногда это хорошо известное. Например, как я летаю. Иногда — совсем новое, такое, чего не видел раньше.

— Да, бывает, — сказал я, переводя дух. — Это называется сон. Ты спишь и видишь сны.

Мы пошли шагом. Где-то позади трещала кустарником Майка.

— Откуда это берется? — спросил Малыш. — Что это такое — сны?

— Небывалые комбинации бывалых впечатлений, — отбарабанил я.

Он не понял, конечно, и мне пришлось прочесть еще одну большую лекцию — о том, что такое сны, как они возникают, зачем они нужны и как было бы плохо человеку, если бы их не было.

— Чеширский кот! Но я так и не понял, почему я вижу во сне то, чего раньше не видел никогда.

Майка нагнала нас и молча пошла рядом.

— Например? — спросил я.

— Иногда мне снится, что я огромный-огромный, что я размышляю, что вопросы приходят ко мне один за другим, очень яркие вопросы, удивительные, и я нахожу ответы, удивительные ответы, и я очень хорошо знаю, как из вопроса образуется ответ. Это самое большое удовольствие, когда знаешь, как из вопроса образуется ответ. Но когда я просыпаюсь, я не помню ни вопросов, ни ответов. Помню только удовольствие.

— М-да, — сказал я уклончиво. — Интересный сон. Но объяснить его я тебе не могу. Спроси у Комова. Может быть, он объяснит.

— У Комова… Что такое — Комов?

Мне пришлось изложить ему нашу систему имен. Мы уже огибали болото, и перед нами открылся корабль и посадочная полоса. Когда я закончил, Малыш вдруг сказал ни с того ни с сего:

— Странно. Никогда со мной так не было.

— Как?

— Чтобы я хотел для себя и не мог.

— А что ты хочешь?

— Я хочу разделиться пополам. Сейчас я один, а чтобы стало два.

— Ну, брат, — сказал я, — тут и хотеть нечего. Это же невозможно.

— А если бы возможно? Плохо или хорошо?

— Плохо, конечно, — сказал я. — Я не совсем понимаю, что ты хочешь сказать… Можно разорваться пополам. Это совсем плохо. Можно заболеть: называется — раздвоение личности. Это тоже плохо, но это можно поправить.

— Больно? — спросил Малыш.

Мы ступили на рубчатку. Том уже катил навстречу, катя перед собой мяч и радостно мигая сигнальными огоньками.

— Брось об этом, — сказал я. — Ты и в целом виде хорош.

— Нет, не хорош, — возразил Малыш, но тут набежал Том и началась потеха.

Из Малыша градом посыпались вопросы. Я не успевал отвечать. Том не успевал выполнять команды. Мяч не успевал касаться земли. И только Малыш все успевал.

Со стороны это выглядело, наверное, очень весело. Да нам и на самом деле было весело, даже Майка в конце концов разошлась. Наверное, мы были похожи на расшалившихся подростков, которые удрали с уроков на берег океана. Сначала еще была какая-то неловкость, сознание того, что мы не развлекаемся, а работаем, что за каждым нашим движением следят, что между нами и Малышом осталось что-то тяжкое, недоговоренное, а потом все это как-то забылось. Остался только мяч, летящий тебе прямо в лицо, и восторг удачного удара, и злость на неуклюжего Тома, и звон в ушах от удалого гиканья, и резкий отрывистый хохот Малыша — мы впервые услышали тогда его смех, самозабвенный, совсем детский…

Это была странная игра. Малыш придумывал правила на ходу. Он оказался невероятно вынослив и азартен, он не упускал ни единого случая продемонстрировать перед нами свои физические преимущества, он навязал нам соревнование, и как-то само собой получилось, что он стал играть один против нас троих, и мы все время проигрывали. Сначала он выигрывал, потому что мы поддавались. Потом он выигрывал, потому что мы не понимали его правил. Потом мы поняли правила, но нам с Майкой мешали дохи. Потом мы решили, что Том слишком неуклюж, и прогнали его. Майка вошла в азарт и заиграла в полную силу, я тоже делал все, что мог, но мы проигрывали очко за очком. Мы ничего не могли сделать с этим молниеносным дьяволенком, который перехватывал любые мячи, сам бил очень сильно и точно, негодующе вопил, если мяч задерживался в наших руках дольше секунды, и совершенно сбивал нас с толку своими фантомами или, того хуже, манерой мгновенно исчезать из виду и появляться столь же мгновенно совсем в другом месте. Мы не сдавались, конечно, — от нас столбом шел пар, мы задыхались, мы потели, мы орали друг на друга, но мы дрались до последнего. И вдруг все кончилось.

Малыш остановился, проводил взглядом мяч и сел на песок.

— Это было хорошо, — сказал он. — Я никогда не знал, что бывает так хорошо.

— Что? — крикнул я, задыхаясь. — Устал, Малыш?

— Нет. Вспомнил. Не могу забыть. Не помогает. Никакое удовольствие не помогает. Больше не зови меня играть. Мне плохо, а сейчас еще хуже. Скажи ему, чтобы он думал скорее. Я разорвусь пополам, если он быстро не придумает. У меня внутри все болит. Я хочу разорваться, но боюсь. Поэтому не могу. Если будет очень болеть, перестану бояться. Пусть думает быстро.

— Ну что ты, в самом деле, Малыш! — сказал я расстроенно. Я не совсем понимал, что с ним происходит, но я видел, что ему действительно плохо. — Выбрось ты все это из головы! Просто ты не привык к людям. Надо чаще встречаться, больше играть…

— Нет, — сказал Малыш и вскочил. — Больше не приду.

— Ну почему же? — вскричал я. — Ведь было хорошо! будет еще лучше! Есть другие игры, не только с мячом… С обручем, с крыльями!

Он медленно пошел прочь.

— Есть шахматы! — торопливо говорил я ему в спину. — Ты знаешь, что такое шахматы? Это величайшая игра, ей тысяча лет!..

Он приостановился. Я принялся торопливо и вдохновенно объяснять ему, что такое шахматы — простые шахматы, трехмерные шахматы, эн-мерные шахматы… Он стоял и слушал, глядя в сторону. Я кончил про шахматы и начал про покари. Я судорожно вспоминал все игры, какие знал.

— Да, — произнес Малыш. — Я приду.

И, уже больше не останавливаясь, он побрел, нога за ногу, к болоту. Некоторое время мы молча смотрели ему вслед, потом Майка крикнула: «Малыш!» — сорвалась с места, догнала его и пошла рядом. Я подобрал свою доху, оделся, отыскал доху Майки и нерешительно двинулся за ними. На душе у меня был какой-то неприятный осадок, и я не понимал, в чем дело. Вроде бы все кончилось хорошо: Малыш обещал вернуться, значит, все-таки привязался к нам, значит, без нас ему теперь гораздо хуже, чем с нами… «Привыкнет, — повторял я про себя, ничего, привыкнет…» Я увидел, что Майка остановилась, а Малыш побрел дальше. Майка повернулась и, обхватив себя за плечи, побежала мне навстречу. Я подал ей доху и спросил:

— Ну, что?

— Все в порядке, — сказала она. Глаза у нее были прозрачные и какие-то отчаянные.

— Я думаю, что в конце концов… — начал я и осекся. Майка, — сказал я, — ты же «третий глаз» потеряла!

— Я его не потеряла, — сказала Майка.

Глава 8. Сомнения и решения

Малыш уходил от корабля на запад вдоль береговой линии, прямо через дюны и заросли. Сначала «третий глаз» интересовал его. Он останавливался, снимал обруч, вертел его в руках, и тогда у нас на приемном экране мелькало то бледное небо, то голубовато-зеленое лицо-маска, то заиндевелый песок. Потом он оставил обруч в покое. Не знаю, двигался ли он не так, как обычно, или обруч надел не совсем правильно, но впечатление было такое, словно объектив смотрит не прямо по ходу, а несколько вправо. По экрану, подрагивая, проплывали однообразные дюны, озябшие кусты, иногда возникали сизые горные вершины, или появлялся вдруг черный океан со сверкающими айсбергами на горизонте.

По-моему, Малыш двигался без определенной цели — просто брел куда глаза глядят, подальше от нас. Несколько раз он поднимался на гребни дюн и смотрел в нашу сторону. На приемном экране появлялся ослепительно-белый конус нашего «ЭР-2», серебристая лента посадочной полосы, оранжевый Том, одиноко приткнувшийся к стене недостроенной метеостанции. Но на обзорном экране Малыша мы так и не обнаружили.

Примерно через час Малыш вдруг резко свернул к горам. теперь солнце било прямо в объектив — и видно стало хуже. дюны вскоре кончились, Малыш брел по редколесью, перешагивая через сгнившие сучья, среди корявых стволов с отставшей пятнистой корой, по бурой, пропитанной ледяной влагой земле. Раз он вскарабкался на одинокий гранитный валун, постоял, оглядываясь, потом спрыгнул, подобрал с земли два черных осклизлых сучка и пошел дальше, постукивая ими друг о друга. Сначала стук был беспорядочный, потом в нем появился ритм, а к ритму примешивалось не то жужжание, не то гудение. Звук этот, непрерывный и неприятный, становился все громче. Скорее всего, это гудел и жужжал сам Малыш — может быть, это была песня, а может быть, и разговор с самим собой.

Так он брел, стуча, жужжа и гудя, а между деревьев все чаще попадались каменные россыпи, замшелые валуны, громадные обломки скал. Потом на экране вдруг появилось озеро. Малыш, не останавливаясь, вошел в него, на мгновение мы увидели взбаламученную воду, затем изображение потускнело и исчезло — Малыш нырнул.

Под водой он был очень долго, я уже думал, что он утопил передатчик, и мы больше ничего не увидим, но минут через десять изображение появилось снова, мутное, размытое, струйчатое. Сначала мы почти ничего не различали, но вскоре в правой части экрана появилось изображение ладони, на которой прыгала и извивалась уродливая пантианская рыбка.

Когда объектив «глаза» очистился окончательно, Малыш бежал. Древесные стволы неслись на нас и в последние мгновения стремительно ускользали то вправо, то влево. Он бежал очень быстро, но мы не слышали ни топота, ни дыхания — только шумел ветер и мелькало солнце за путаницей голых ветвей. И вдруг произошло непонятное: Малыш как вкопанный остановился перед серым валуном и погрузил в него руки по локоть. Не знаю, может быть, там было хорошо замаскированное отверстие. По-моему, не было. Когда через несколько секунд Малыш извлек руки, они были черные и блестящие, и это черное и блестящее стекало с кончиков пальцев и тяжело, с отчетливым мокрым стуком капало на землю. Потом руки исчезли из поля зрения и Малыш побежал дальше.



Он остановился перед диковинным сооружением, похожим на покосившуюся башню, и я не сразу понял, что это — разбитый корабль «Пеликан». Теперь я своими глазами увидел, как страшно ему досталось при падении и что с ним сделали долгие годы на этой планете. Зрелище было не из приятных. между тем Малыш медленно приблизился, заглянул в отверстую дыру люка на мгновение экран погрузился в непроглядную тьму, — затем так же медленно обошел несчастный корабль кругом. Он снова остановился перед люком, поднял руку и приложил черную ладонь с растопыренными пальцами к изъеденному эрозией борту. Он стоял так с минуту, и мы снова услышали его жужжание и гудение, и мне показалось, что из-под растопыренных пальцев поднимаются струйки синеватого дыма. Наконец он отнял руку и отступил на шаг. на мертвой почернелой обшивке явственно виднелся отчетливый рельефный отпечаток — ладонь с растопыренными пальцами.

— Ух ты мой сверчок на печи, — произнес сочный баритон.

— Колокольчик!.. — откликнулся нежный женский голос.

— Зика! — почти шепотом проговорил баритон. — Зиканька!..

Заплакал младенец.

Отпечаток ладони резко метнулся в сторону и исчез. теперь на экране виднелся горный склон — изборожденный трещинами гранит, старые осыпи, крошево острых камней, сверкающих изломанными гранями, поросли хилой жесткой травы, глубокие, непроницаемо черные расселины. Малыш поднимался по склону, мы видели его руки, цепляющиеся за выступы, зернистый камень толчками уходил вниз по экрану, стало слышно ровное шумное дыхание, а потом движение стало плавным и быстрым, у меня зарябило в глазах, склон вдруг отдалился, проваливаясь куда-то в сторону и вниз, и мы услышали резкий хриплый, сразу же оборвавшийся смех Малыша. Малыш летел — это было несомненно.

На экране сияло серо-лиловое небо, а сбоку пульсировали какие-то мутные полупрозрачные клочья, словно обрывки запылившейся кисеи. Медленно прошло поперек экрана ослепительное лиловое солнце, пыльная кисея закрыла все и тут же исчезла. Мы увидели далеко внизу плоскогорье, затянутое сиреневой дымкой, ужасные шрамы бездонных ущелий, неправдоподобно острые пики, покрытые вечными снегами, — безрадостный ледяной мир, уходящий за горизонт, мертвый, истрескавшийся, ощетиненный. И мы увидели мощное, лаково отсвечивающее колено Малыша, повисшее над бездной, и его черную руку, крепко вцепившуюся в осязаемое ничто.

Честно говоря, в эту минуту я перестал верить своим глазам и посмотрел, ведется ли запись. Запись велась. Но у Вандерхузе вид был тоже озадаченный, а Майка недоверчиво щурилась и вертела шеей, словно ей мешал воротник. Только Комов был совершенно спокоен и неподвижен — сидел, уперев локти в панель и положив подбородок на сплетенные пальцы.

А Малыш уже падал. Каменная пустыня стремительно надвигалась, слегка поворачиваясь вокруг невидимой оси, и ясно было, куда уходила эта ось — в черную трещину, расколовшую бурое поле, загроможденное обломками скал. трещина росла, ширилась, освещенный солнцем край ее казался гладким и совершенно отвесным, а о том, чтобы увидеть дно, не могло быть и речи, — там царила сплошная тьма. И в эту тьму стремительно ворвался Малыш; изображение исчезло, и Майка, протянув руку, включила усиление, но и с усилением ничего нельзя было разглядеть, кроме струящихся по экрану неопределенных серых полос. Затем Малыш издал пронзительный вопль, и движение остановилось. «Разбился!» — подумал я в ужасе. Майка изо всей силы вцепилась мне в запястье.

На экране виднелись какие-то смутные неподвижные пятна, все было серое и черное, и слышались странные звуки — какое-то бульканье, хриплое курлыканье, шипение. Возник знакомый черный силуэт руки с растопыренными пальцами и скрылся. Смутные пятна поплыли, сменяя друг друга, курлыканье и бульканье становилось то громче, то тише, разгорелся и погас оранжевый огонек, потом еще один, и еще… Что-то коротко взревело и пошло отдаваться многократным эхом. «Дайте инфра», - сквозь зубы проговорил Комов. Майка схватилась за верньер инфракрасного усиления и повернула его до отказа. Экран сразу посветлел, но я по-прежнему ничего не понимал.

Все пространство было заполнено фосфоресцирующим туманом. Правда, это был не обычный туман, в нем угадывалась какая-то структура — словно срез животной ткани под расфокусированным микроскопом — и в этом структурном тумане угадывались местами более светлые уплотнения и собрания темных пульсирующих зерен, и все это словно бы висело в воздухе, иногда вдруг совсем пропадало и появлялось вновь, а Малыш шел через это, будто на самом деле ничего этого не было, шел, вытянув перед собой светящиеся руки с растопыренными пальцами, а вокруг — булькало, хрипело, журчало, звонко тикало.

Так он шел долго, и мы не сразу заметили, что рисунок структуры бледнеет, расплывается, и вот на экране осталось только молочное свечение и едва заметные очертания растопыренных пальцев Малыша. И тогда Малыш остановился. Мы поняли это потому, что звуки перестали приближаться и удаляться. Те самые звуки. Целая лавина, целый каскад звуков. Хриплые гулы, басистое бормотание, задавленные писки… Что-то сочно лопнуло и разлетелось звонкими брызгами… Зудение, скрип, медные удары… А потом в ровном сиянии проступили темные пятна, десятки темных пятен, больших и маленьких; сначала смутные, они принимали все более определенные очертания, становились все более похожими на что-то удивительно знакомое, и вдруг я догадался, что это такое. Это было совершенно невозможно, но я уже не мог отогнать от себя эту мысль. Люди. Десятки, сотни людей, целая толпа, выстроенная в правильном порядке и видимая словно бы несколько сверху… И тут что-то произошло. На какую-то долю мгновения изображение сделалось совершенно ясным. Слишком ненадолго, впрочем, чтобы можно было рассмотреть что-либо. Затем раздался отчаянный крик, изображение перевернулось и пропало вовсе. И сейчас же бешеный голос Комова произнес:

— Зачем вы это сделали?

Экран был мертв. Комов стоял, неестественно выпрямившись, сжатые кулаки его упирались в пульт. Он смотрел на Майку. Майка была бледна, но спокойна. Она тоже поднялась и теперь стояла перед Комовым лицо к лицу. Она молчала.

— Что случилось? — осторожно осведомился Вандерхузе. по-видимому, он тоже ничего не понимал.

— Вы либо хулиганка, либо… — Комов остановился. Исключаю вас из группы контакта. Запрещаю вам выходить из корабля, входить в рубку и на пост «УАС». Ступайте отсюда.

Майка, по-прежнему не говоря ни слова, повернулась и вышла. Ни секунды не раздумывая, я двинулся за ней.

— Попов! — резко сказал Комов.

Я остановился.

— Прошу вас немедленно передать эту запись в центр. Экстренно.

Он смотрел мне прямо в глаза, и я почувствовал себя нехорошо. Такого Комова я еще никогда не видел. Такой Комов имел несомненное право приказывать, сажать под домашний арест и вообще подавлять любой бунт в самом зародыше. У меня было ощущение, что я сейчас разорвусь пополам. «Как Малыш», - мелькнуло у меня в голове.

Вандерхузе произнес, кашлянув:

— Э-э, Геннадий. Может быть, все-таки не в центр? Горбовский ведь уже на базе. Может быть, все-таки на базу, как вы полагаете?

Комов все смотрел на меня. Суженные глаза его казались льдинками.

— Да, конечно, — проговорил он, совершенно, впрочем, спокойно. — Копию на базу, Горбовскому. Благодарю вас, Яков. Попов, приступайте.

Мне ничего не оставалось делать, кроме как приступить. но я был недоволен. Если бы мы носили фуражки, как в старину, я бы повернул свою фуражку козырьком назад. Но фуражки на мне не было, и поэтому я, извлекая из рекордера кассету, ограничился тем, что спросил с вызовом:

— А что, собственно, произошло? Что она такого сделала?

Некоторое время Комов молчал. Он уже снова сидел в своем кресле и, покусывая губу, барабанил пальцем по подлокотнику. Вандерхузе, растопырив бакенбарды, тоже смотрел на него с ожиданием.

— Она включила прожектор, — сказал, наконец, Комов.

Я не сразу понял.

— Какой прожектор?

Комов, не отвечая, показал пальцем на утопленную клавишу.

— А, — произнес Вандерхузе с огорчением.

А я ничего не сказал. Я взял кассету и пошел к рации. Если честно, говорить мне было нечего. Даже за меньшие провинности людей с шумом и позором вышибали из космоса. Майка включила аварийную лампу-вспышку, вмонтированную в обруч. И можно было представить себе, каково пришлось обитателям пещеры, когда в вечном мраке на мгновение вспыхнуло маленькое солнце. Разведчика, потерявшего сознание, по этой вспышке можно обнаружить с орбиты даже на освещенной стороне планеты… Даже если он засыпан… Такой прожектор излучает в диапазоне от ультрафиолета до «укв»… Не было еще случая, чтобы разведчику не удалось отпугнуть такой вспышкой самое бешеное, самое кровожадное животное. Даже тахорги, которые вообще ничего на свете не боятся, тормозят задними ногами, останавливая свой неудержимый разбег… «С ума сошла, — подумал я безнадежно. — Совсем взбесилась…» Но вслух я сказал (усаживаясь за рацию):

— Подумаешь! Нажал человек не на ту клавишу, ошибся…

— Да, действительно, — произнес Вандерхузе. — Наверное, так оно и было. Она, очевидно, хотела включить инфракрасный прожектор… Клавиши рядом… Как вы полагаете, Геннадий?

Комовмолчал. Что-то он там делал на пульте. Я не хотел на него смотреть. Я включил автомат и стал демонстративно глядеть в другую сторону.

— Неприятно, конечно, — бормотал Вандерхузе. Ай-яй-яй-яй… В самом деле, ведь это может отразиться… Активное воздействие… Вряд ли приятно… Гм… У нас у всех несколько напряжены нервы в последнее время, Геннадий. Неудивительно, что девочка ошиблась… Мне самому хотелось, знаете ли, что-нибудь сделать… Как-то улучшить изображение… Бедный Малыш. По-моему, это он закричал…

— Вот, — сказал Комов. — Можете полюбоваться. Три с половиной кадра.

Было слышно, как Вандерхузе озабоченно засопел. Я не удержался и оглянулся на них. Ничего не было видно за их сдвинутыми головами, поэтому я встал и подошел. На экране было то самое, что я увидел в последнее мгновение, но не успел воспринять. Изображение было отличное, и все-таки я совершенно не понимал, что это такое. Много людей, множество черных фигурок, абсолютно одинаковых, выстроенных в шахматном порядке. Стояли они как бы на ровной и хорошо освещенной площади. Передние фигурки были больше, задние в полном соответствии с законами перспективы, меньше. впрочем, ряды казались бесконечными и где-то вдали сливались в сплошные черные полосы.

— Это Малыш, — проговорил Комов. — узнаете?

До меня дошло: действительно, это был Малыш, повторенный, как в бесчисленных зеркалах, бесчисленное множество раз.

— Похоже на многократное отражение, — пробормотал Вандерхузе.

— Отражение… — повторил Комов. — А где же тогда отражение лампы? И где у Малыша тень?

— Не знаю, — честно признался Вандерхузе. — Действительно, тень должна быть.

— А вы что думаете, Стась? — спросил Комов, не оборачиваясь.

— Ничего, — коротко сказал я и вернулся на свое место.

На самом деле я, конечно, думал, у меня мозги скрипели — так я думал, но придумать ничего не мог. Больше всего мне это напоминало формалистический рисунок пером.

— Да, не много мы узнали, — проговорил Комов. — Даже шерсти клок оказался никудышным…

— Охо-хо-хо-хонюшки, — проговорил Вандерхузе, тяжело поднялся и вышел.

Мне тоже очень хотелось выйти и посмотреть, как там Майка. Но я взглянул на хронометр — до конца передачи оставалось еще минут десять. Комов шуршал и возился у меня за спиной. Потом рука его протянулась через мое плечо, и на пульт передо мной лег голубой бланк радиограммы.

— Это объяснительная записка, — сказал Комов. — Отправьте сразу же по окончании передачи записи.

Я прочел радиограмму.

«ЭР-2», Комов — база, Горбовскому. Копия: Центр, Бадеру. Направляется вам запись с передатчика типа Т.Г. Носитель Малыш. Запись велась с 13.46 по 17.02 была. прервана вследствие случайного включения лампы-вспышки по моей небрежности. Ситуация на настоящий момент неопределенная.

Я не понял и перечитал радиограмму еще раз. Потом я оглянулся на Комова. Он сидел в прежней позе, положив подбородок на сплетенные пальцы, и смотрел на обзорный экран. Не то чтобы горячая волна благодарности захлестнула меня с головой. Нет, этого не было. Слишком мало симпатии испытывал я к этому человеку. Но должного ему нельзя было не отдать. В такой ситуации не всякий поступил бы столь же решительно и просто. И неважно, собственно, почему он так поступил: потому ли, что пожалел Майку (сомнительно), или устыдился своей резкости (более похоже на правду), или потому, что принадлежит к руководителям того типа, которые совершенно искренне считают проступки подчиненных своими проступками. Во всяком случае, для Майки опасность птичкой вылететь из космоса существенно уменьшилась, а позиции и реноме самого Комова заметно ухудшились. Ладно, Геннадий Юрьевич, при случае это вам зачтется. Такие действия надлежит всячески поощрять. А с Майкой мы еще поговорим. какого дьявола, в самом деле? Что она — маленькая? В куклы она тут играть решила?

Автомат звякнул и выключился, я взялся за радиограмму. вошел Вандерхузе, толкая перед собой столик на колесах. совершенно бесшумно и с необыкновенной легкостью, которая сделала бы честь самому квалифицированному киберу, он поставил поднос с тарелками у правого локтя Комова. Комов рассеянно поблагодарил. Я взял себе стакан томатного сока, выпил и налил еще.

— А салат? — огорченно спросил Вандерхузе.

Я покачал головой и сказал в спину Комову:

— У меня все закончено. Можно быть свободным?

— Да, — ответил Комов, не оборачиваясь. — Из корабля не выходить.

В коридоре Вандерхузе сообщил мне:

— Майка обедает.

— Истеричка, — сказал я со злостью.

— Напротив. Я бы сказал, что она спокойна и довольна, и никаких следов раскаяния.

Мы вместе вошли в кают-компанию. Майка сидела за столом, ела суп и читала какую-то книжку.

— Здорово, арестант, — сказал я, усаживаясь перед ней со своим стаканом.

Майка оторвалась от книжки и поглядела на меня, прищурив один глаз.

— Как начальство? — осведомилась она.

— В тягостном раздумье, — сказал я, разглядывая ее. Решает, вздернуть ли тебя на фок-рее немедленно или довезти до Дувра, где тебя повесят на цепях.

— А что на горизонтах?

— Без изменений.

— Да, — сказала Майка, — теперь он больше не придет.

Она сказала это с явным удовлетворением. Глаза у нее были веселые и отчаянные, как давеча. Я отхлебнул томатного сока и покосился на Вандерхузе. Вандерхузе с постным видом поедал мой салат. Мне вдруг пришло в голову: а капитан-то наш рад-радехонек, что не он командует в сей кампании.

— Да, — сказал я. — Похоже на то, что контакт ты нам сорвала.

— Грешна, — коротко ответила Майка и снова уткнулась в книгу. Только она не читала. Она ждала продолжения.

— Будем надеяться, что дело обстоит не так плохо, сказал Вандерхузе. — Будем надеяться, что это просто очередное осложнение.

— Вы думаете, Малыш вернется? — спросил я.

— Думаю, да, — сказал Вандерхузе со вздохом. — Он слишком любит задавать вопросы. А теперь у него появилась масса новых. — Он доел салат и поднялся. — Пойду в рубку, — сообщил он. — Сказать по правде, это очень некрасивая история. Я понимаю, тебя, Майка, но ни в какой степени не оправдываю. Так, знаешь ли, не поступают…

Майка ничего не ответила, и Вандерхузе удалился, толкая перед собою столик. Как только шаги его затихли, я спросил, стараясь говорить вежливо, но строго:

— Ты это сделала нарочно или случайно?

— А ты как полагаешь? — спросила Майка, уставясь в книгу.

— Комов взял вину на себя, — сказал я.

— То есть?

— Лампа-вспышка была включена, оказывается, по его небрежности.

— Очень мило, — произнесла Майка. Она положила книжку и потянулась. — Великолепный жест.

— Это все, что ты можешь мне сказать?

— А что тебе, собственно, нужно? Чистосердечное признание? Раскаяние? Слезы в жилетку?

Я снова отхлебнул соку. Я сдерживался.

— Прежде всего я хотел бы узнать, случайно или нарочно?

— Нарочно. Что дальше?

— Дальше я хотел бы узнать, для чего ты это сделала?

— Я сделала это для того, чтобы раз и навсегда прекратить безобразие. Дальше?

— Какое безобразие? О чем ты говоришь?

— Потому что это отвратительно! — сказала Майка с силой. — Потому что это было бесчеловечно. Потому что я не могла сидеть сложа руки и наблюдать, как гнусная комедия превращается в трагедию. — она отшвырнула книжку. — И нечего сверкать на меня глазами! И нечего за меня заступаться! Ах, как он великодушен! Любимец доктора Мбога! Все равно я уйду. Уйду в школу и буду учить ребят, чтобы они вовремя хватали за руку всех этих фанатиков абстрактных идей и дураков, которые им подпевают!

У меня было благое намерение выдержать вежливый, корректный тон до конца. Но тут терпение мое лопнуло. У меня вообще дело с терпением обстоит неважно.

— Нагло! — сказал я, не находя слов. — Нагло себя ведешь! Нагло!

Я попытался еще раз отхлебнуть соку, но выяснилось, что стакан пуст. Как-то незаметно я успел все выхлебать.

— А дальше? — спросила Майка, презрительно усмехаясь.

— Все, — сказал я угрюмо, разглядывая пустой стакан. действительно, сказать мне было больше нечего. Расстрелял я весь свой боезапас. Вероятно, я и шел-то к Майке не для того, чтобы разобраться, а просто чтобы обругать ее.

— А если все, — сказала Майка, — то иди в рубку и целуйся со своим Комовым. А заодно со своим Томом и прочей своей кибернетикой. А мы, знаешь ли, просто люди, и ничто человеческое нам не чуждо.

Я отодвинул стакан и встал. Говорить больше было не о чем. Все было ясно. Был у меня товарищ — нет у меня товарища. Ну что ж, перебьемся.

— Приятного аппетита, — сказал я и на негнущихся ногах направился в коридор.

Сердце у меня колотилось, губы отвратительно дрожали. я заперся у себя в каюте, повалился на постель и уткнулся носом в подушку. В голове у меня в горькой и бездонной густоте кружились, сталкивались и рассыпались невысказанные слова. Глупо. Глупо!.. Ну, ладно, ну, не нравится тебе эта затея. Мало ли кому что не нравится! В конце концов, тебя сюда не приглашали, случайно ты здесь оказалась, так веди себя, как полагается! Ведь не понимаешь же ничего в контактах, квартирьер несчастный… Снимай свои паршивые кроки и делай то, что тебе говорят! Ну что ты смыслишь в абстрактных идеях? И где ты их вообще видела — абстрактные? ведь сегодня она абстрактная, а завтра без нее история остановится… Ну, хорошо, ну, не нравится тебе. Ну, откажись!.. Ведь так все шло славно, только-только с Малышом сошлись, такой парень чудесный, умница, с ним горы можно было бы своротить! Эх ты, квартирьер… Друг, называется… А теперь вот ни Малыша, ни друга… И Комов тоже хорош: ломится, как вездеход, напролом, ни посоветуется, ни объяснит ничего толком… Не-ет, чтобы я еще когда-нибудь в контактах участвовал — дудки! Кончится вся эта кутерьма, немедленно подаю заявление в проект «Ковчег-2» — с Вадиком, с Таней, с головастой Нинон, в конце концов. Как зверь буду работать, без болтовни, ни на что не отвлекаясь. Никаких контактов!.. Незаметно я заснул и спал так, что только бурболки отскакивали, как говаривал мой прадед. Все-таки за последние двое суток я не спал и четырех часов. Еле-еле Вандерхузе меня добудился. Пора было на вахту.

— А Майка? — спросил я спросонок, но тут же спохватился. Впрочем, Вандерхузе сделал вид, что не расслышал.

Я принял душ, оделся и пошел в рубку. Давешние неприятные ощущения вновь овладели мною. Не хотелось ни с кем разговаривать, не хотелось никого видеть. Вандерхузе сдал вахту и ушел спать, сообщив, что вокруг корабля ничего не происходит и что через шесть часов меня сменит Комов.

Было ровно двадцать два по бортовому времени. На экране играли сполохи над хребтом, дул сильный ветер с океана рвал в клочья туманную шапку над горячей трясиной, прижимал к промерзшему песку оголенные кусты, швырял на пляж клочья мгновенно замерзающей пены. На посадочной полосе, слегка кренясь навстречу ветру, торчал одинокий Том. Все сигнальные огни его сообщали, что он в простое, никаких заданий не имеет и пребывает в готовности выполнить любое приказание. Очень грустный пейзаж. Я включил внешнюю акустику, с минуту послушал рев океана, свист и завывание ветра, дробный стук ледяных капель по обшивке, и снова отключился.

Я попытался представить себе, что сейчас делает Малыш, вспомнил горячий ячеистый туман, размытые сгустки света, а точнее — не света, конечно, а тепла, и это ровное сияние, наполненное кашей странных звуков, и загадочный строй отражений, которые не были отражениями… Ну, что ж, ему там, наверное, тепло, уютно, привычно и есть, ох, есть, о чем поразмышлять. Забился, наверное, в какой-нибудь каменный угол и тяжело переживает обиду, которую нанесла ему Майка («Мам-ма…» — «Да, колокольчик», - вспомнил я.) С точки зрения Малыша все это должно выглядеть крайне нечестно. Я бы на его месте больше сюда никогда бы не пришел… А ведь Комов так обрадовался, когда Майка нацепила на Малыша свой обруч. «Молодец, Майя, — сказал он. — Это хороший шанс, я бы не рискнул…» Впрочем, все равно из этой идеи ничего не получилось бы. Все-таки конструкторы «ТГ» многого не додумали. Объектив, например, надо было делать стерео… Хотя, конечно, «ТГ» предназначается совсем для других целей… Но кое-что подсмотреть все-таки удалось. Скажем, как Малыш летел. Только — каким образом летел, почему летел, на чем летел?… И эта сцена у разбитого «Пеликана»… Планета невидимок. Да, наверное, любопытные вещи можно было бы здесь увидеть, если бы Комов разрешил запустить сторожа-разведчика. Может быть, теперь разрешит? Да и сторожа-разведчика не нужно. На первый случай просто пройтись локатором-пробником по горизонту…

Запел радиовызов. Я подошел к рации. Незнакомый голос очень вежливо, я бы даже сказал робко попросил Комова.

— Кто вызывает? — осведомился я не очень приветливо.

— Это такой член комиссии по контактам. Горбовский моя фамилия. — Я сел. — Мне очень нужно поговорить с Геннадием Юрьевичем. Или он, может быть, спит?

— Сейчас, Леонид Андреевич, — забормотал я. — сию минутку, Леонид Андреевич… — я торопливо включил интерком. Комова в рубку, — сказал я. — Срочный вызов с базы.

— Да не такой уж срочный… — запротестовал Горбовский.

— Вызывает Леонид Андреевич Горбовский! — торжественно добавил я в интерком, чтобы Комов там не слишком копался.

— Молодой человек… — позвал Горбовский.

— На вахте Стась Попов, кибертехник! — отрапортовал я. — за время моей вахты никаких происшествий не произошло!

Горбовский помолчал, потом неуверенно произнес:

— Вольно…

Послышался стук торопливых шагов, и в рубку быстро вошел Комов. Лицо у него было осунувшееся, глаза стеклянные, под глазами темные круги. Я поднялся и уступил ему место.

— Комов слушает, — проговорил он. — Это вы, Леонид Андреевич?

— Это я, здравствуйте… — отозвался Горбовский. — Слушайте, Геннадий, а нельзя ли нам сделать так, чтобы мы друг друга видели? Тут какие-то кнопки…

Комов только глянул на меня, и руки мои сами протянулись к пульту и подключили визор. Мы, радисты, обычно держим визор отключенным. По разным причинам.

— Ага, — удовлетворенно сказал Горбовский. — Вот я вас начинаю видеть.

На нашем экранчике тоже появилось изображение — знакомое мне по портретам и описаниям длинное и как бы слегка вдавленное внутрь лицо Леонида Андреевича. Правда, на портретах он обычно выглядел этаким античным философом, а сейчас вид имел несколько унылый, разочарованный, и на широком утином носу его к моему изумлению, имела место царапина по-моему, совсем свежая. Когда изображение установилось, я отступил и тихонько уселся на место вахтенного. У меня появилось сильнейшее предчувствие, что я сейчас буду выгнан, поэтому я принялся сосредоточенно озирать терзаемые ураганом окрестности.

Горбовский сказал:

— Во-первых, большое вам спасибо, Геннадий. Я просмотрел все ваши материалы и должен вам сказать, что это нечто совершенно особенное. Безумно интересно. изобретательно, изящно… Молниеносно…

— Польщен, — отрывисто сказал Комов. — Но?

— Почему «но»? — удивился Горбовский. — «И» — вы хотите сказать. И большинство членов комиссии придерживается того же мнения. Трудно поверить, что такая колоссальная работа проделана за двое суток.

— Я здесь ни при чем, — сухо сказал Комов. — Благоприятные обстоятельства, только и всего.

— Нет, не говорите, — живо возразил Горбовский. — Согласитесь, вы же заранее знали, с кем имели дело. Это не просто — знать заранее. А потом — ваша решительность, интуиция… Энергия…

— Я польщен, Леонид Андреевич, — повторил Комов, чуть повысив голос.

Горбовский помолчал и вдруг очень тихо спросил:

— Геннадий, как вы представляете себе дальнейшую судьбу Малыша?

Ощущение, что меня сейчас же, немедленно, в мгновение ока, с наивозможной быстротой и прямотой попросят из рубки, достигло во мне апогея. Я съежился и перестал дышать.

Комов сказал:

— Малыш будет посредником между землей и аборигенами.

— Я понимаю, — сказал Горбовский. — Это было бы прекрасно. А если контакт не состоится?

— Леонид Андреевич, — произнес Комов жестко. — Давайте говорить прямо. Давайте выскажем вслух то, о чем мы с вами сейчас думаем, и то, чего мы опасаемся больше всего. Я стремлюсь превратить Малыша в орудие земли. Для этого я всеми доступными мне средствами и совершено беспощадно, если так можно выразиться, стремлюсь восстановить в нем человека. Вся трудность заключается в том, что человеческая психика, земное отношение к миру в высшей степени, по-видимому, чужды аборигенам, воспитавшим Малыша. Они отталкиваются от нас, они не хотят нас. И этим отношением к нам насквозь пропитано все подсознание Малыша. К счастью или к несчастью, аборигены оставили в Малыше достаточно человеческого, чтобы мы получили возможность завладеть его сознанием. Ситуация, возникшая сейчас, — ситуация критическая. Сознание Малыша принадлежит нам. Подсознание — им. Конфликт очень тяжелый и рискованный, я это прекрасно сознаю, но этот конфликт разрешим. Мне нужно еще буквально несколько дней, чтобы подготовить Малыша. Я раскрою ему истинное положение дел, освобожу его подсознание, и Малыш превратится целиком и полностью в нашего сотрудника. Вы не можете не понимать, Леонид Андреевич, какую ценность представляет для нас такое сотрудничество… Я предвижу множество трудностей. Например, подсознательное отталкивание в принципе может превратиться у Малыша — после того, как мы раскроем ему истинное положение дел, — в сознательное стремление защитить от нас свой «дом», своих спасителей и воспитателей. Может быть, возникнут новые опасные напряжения. Но я уверен: мы сумеем убедить Малыша, что наши цивилизации — это равные партнеры со своими достоинствами и недостатками, и тогда он, как посредник между нами, сможет всю жизнь черпать и с той, и с другой стороны, не опасаясь ни за тех, ни за других. Он будет горд своим исключительным положением, жизнь его будет радостна и полна… — Комов помолчал. — Мы должны, мы обязаны рискнуть. Такого случая больше не будет никогда. Вот моя точка зрения, Леонид Андреевич.

— Понимаю, — сказал Горбовский. — Знаю ваши идеи, ценю их. Знаю, во имя чего вы предлагаете рискнуть. Но согласитесь, риск не должен превышать какого-то предела. Поймите, с самого начала я был на вашей стороне. Я знал, что мы рискуем, мне было страшно, но я все думал: а вдруг обойдется? Какие перспективы, какие возможности!.. И еще я все думал, что мы всегда успеем отступить. Мне и в голову не приходило, что мальчик окажется таким коммуникабельным, что дело зайдет так далеко уже через двое суток. — Горбовский сделал паузу. Геннадий, контакта ведь не будет. Пора бить отбой.

— Контакт будет! — сказал Комов.

— Контакта не будет, — мягко, но настойчиво повторил Горбовский. — Вы ведь прекрасно понимаете, Геннадий, что мы имеем дело со свернувшейся цивилизацией. С разумом, замкнутым на себя.

— Это не замкнутость, — сказал Комов. — Это квазизамкнутость. Они стерилизовали планету и явно поддерживают ее в таком состоянии. Они почему-то спасли и воспитали Малыша. Они, наконец, очень неплохо осведомлены о человечестве. Это квазизамкнутость, Леонид Андреевич.

— Ну, Геннадий, абсолютная замкнутость — это теоретическая идеализация. Конечно, всегда остается какая-то функциональная деятельность, направленная вовне, например, санитарно-гигиеническая. Что же касается Малыша… Конечно, все это домыслы, но ведь если цивилизация достаточно стара, гуманизм ее мог превратиться в безусловный социальный рефлекс, в социальный инстинкт. ребенок был спасен просто потому, что в такой акции испытывалась потребность…

— Все это возможно, — сказал Комов. — Не в домыслах сейчас дело. Важно то, что это квазизамкнутость, что лазейки для контакта остаются. Конечно, процесс сближения будет очень длителен. Может быть, понадобится на полтора, на два порядка больше времени, чем для сближения с обычной разомкнутой цивилизацией… Нет, Леонид Андреевич. Обо всем этом я думал, и вы сами хорошо понимаете, что ничего нового вы мне не сказали. Ваше мнение против моего — и только. Вы предлагаете отступиться, а я хочу использовать этот единственный шанс до конца.

— Геннадий, не только я думаю, что контакта не будет, тихонько сказал Горбовский.

— Кто же еще? — осведомился Комов с легкой иронией. Август-Иоганн-Мария Бадер?

— Нет, и не только Бадер. Честно говоря, я скрыл от вас одну козырную карту, Геннадий… Вам никогда не приходило в голову, что Шура Семенов стер бортжурнал не на планете, а еще в космосе; не потому, что увидел разумных чудовищ, а потому, что еще в космосе подвергся нападению и решил, что на планете господствует высокоразвитая агрессивная цивилизация? Нам это в голову пришло. Не сразу, конечно, — вначале мы просто сделали правильные выводы из неверной предпосылки, как и вы. Но как только эта мысль пришла нам в голову, мы принялись обшаривать околопланетное пространство. И вот два часа назад пришло сообщение, что он, наконец, обнаружен. Горбовский замолчал.

Я прилагал гигантские усилия, чтобы не закричать: «Кто? Кто обнаружен?». По-моему, Горбовский ждал такого возгласа. Но не дождался. Комов безмолвствовал. Горбовский был вынужден продолжать.

— Он великолепно замаскирован. Он поглощает почти все лучи. Мы бы никогда не нашли его, если бы не искали специально, да и то пришлось применить что-то совсем новое — мне объясняли, но я не понял, что именно — какой-то вакуумный концентратор. В общем, мы его нащупали и взяли на абордаж. Спутник-автомат, что-то вроде вооруженного часового. Судя по некоторым деталям конструкции, его установили здесь «Странники». Очень давно установили, порядка сотни тысяч лет назад. К счастью для участников проекта «Ковчег», он нес на себе всего два заряда. Первый заряд был выпущен в незапамятные времена, мы уже теперь и не узнаем, наверное, по кому. Второй заряд пришелся на долю Семеновых. «Странники» считали эту планету запрещенной, иного объяснения я придумать не могу. Вопрос: почему? В свете того, что мы знаем, ответ может быть только один: они на своем опыте поняли, что местная цивилизация некоммуникабельна, более того — она замкнута, более того — контакт грозит серьезными потрясениями для этой цивилизации. Если бы на моей стороне был только Август-Иоганн-Мария Бадер… Но, насколько я помню, вы всегда с большим уважением отзывались о «Странниках», Геннадий. — Горбовский снова помолчал. — Однако дело не только в этом. При прочих равных условиях мы, невзирая даже на мнение «Странников», могли бы позволить себе очень осторожные, очень постепенные попытки развернуть этих свернувшихся аборигенов. В худшем случае наш опыт обогатился бы еще одним отрицательным результатом. Мы бы поставили здесь какой-нибудь знак и убрались бы восвояси. это было бы делом только наших двух цивилизаций… Но дело в том, что между нашими двумя цивилизациями, как между молотом и наковальней, оказалась сейчас третья, и за эту третью, Геннадий, за единственного ее представителя, Малыша, мы вот уже несколько суток несем всю полноту ответственности.

Я услышал, как Комов глубоко вздохнул, и наступило долгое молчание. Когда Комов заговорил снова, голос у него был какой-то необычный, какой-то надломленный. Заговорил он о «Странниках»; сначала подивился тому, что «Странники», поставив охранный спутник, пошли на риск, граничащий с преступлением, но потом сам же вспомнил косвенные данные, согласно которым «Странники» всегда путешествуют целыми эскадрами и всякий одиночный звездолет в их представлении не может быть ничем иным, кроме автоматического зонда, поговорил он также о том, что и на земле приходит к концу полувековая варварская эпоха одиночных полетов в свободный поиск — слишком много жертв, слишком много нелепых ошибок, слишком мало толку. «Да, — соглашался Горбовский, — я тоже об этом думал». Потом Комов вспомнил о случаях загадочного исчезновения автоматических разведчиков, запущенных к некоторым планетам. «У нас все руки не доходили проанализировать эти исчезновения, а ведь теперь они предстают в новом свете». — «И верно! — с энтузиазмом подхватил Горбовский. — Об этом я как раз не подумал, это очень интересная мысль». Поговорили об охранном спутнике, подивились, что он нес только два заряда, попытались прикинуть, каковы же в этом случае должны быть представления «Странников» об обитаемости вселенной, нашли, что в конечном счете они не очень отличаются от наших представлений, но сама собой возникает мысль, что «Странники», по-видимому, намеревались вернуться сюда, да вот почему-то не вернулись — возможно, прав Боровик, полагая, что «Странники» вообще покинули галактику. Комов полушутливо предположил, что аборигены и есть «Странники» — угомонившиеся, насытившиеся внешней информацией, замкнувшейся на себя. Горбовский опять намекнул на идеи Комова и тоже в шутку стал его допрашивать, как надлежит оценивать такую эволюцию «Странников» в свете теории вертикального прогресса.

Потом поговорили о здоровье доктора Мбога, перескочили внезапно на умиротворение какой-то островной империи и о роли в этом умиротворении некоего Карла-Людвига, которого они почему-то тоже называли «Странником»; плавно и как-то неуловимо перешли от Карла-Людвига к вопросу о пределах компетенции совета галактической безопасности, согласились на том, что в компетенцию эту входят только гуманоидные цивилизации… Очень скоро я перестал понимать, о чем они говорят, а главное — почему они говорят именно об этом.

Потом Горбовский сказал:

— Я вас совсем заморил, Геннадий, извините. Идите отдыхать. Очень приятно было с вами побеседовать. Мы-таки давненько не видались.

— Но скоро, конечно, увидимся вновь, — проговорил Комов с горечью.

— Да, думаю, дня через два. Бадер уже в пути, Боровик тоже. Я думаю, что послезавтра весь «КОМКОН» будет на базе.

— Значит, до послезавтра, — сказал Комов.

— Передайте привет вашему вахтенному… Стасю, кажется. Очень он у вас… Такой… Строевой, я бы сказал. И Якову, Якову обязательно передавайте привет! Ну, и всем остальным, конечно.

Они попрощались.

Я сидел тихо, как мышь, и продолжал бессмысленно таращиться на обзорный экран, ничего не видя, ничего не понимая. За спиной у меня не было слышно ни звука. Минуты тянулись нестерпимо медленно. От желания обернуться у меня окаменела шея и кололо под лопаткой. Мне было совершенно ясно, что Комов сражен. Во всяком случае, я был сражен наповал. Я искал ответ за Комова, но в голове у меня бессмысленно вертелось только одно «А что мне «Странники»? Подумаешь, «Странники»! Я сам, в некотором роде, «Странник»…»

Вдруг Комов сказал:

— Ну, а ваше мнение, Стась?

Я чуть было не ляпнул: «А что нам «Странники»?» — но удержался. Посидел секунду в прежней позе для значительности, а потом повернулся вместе с креслом. Комов, положив подбородок на сплетенные пальцы, смотрел на потухший экранчик визора. Глаза его были полузакрыты, рот какой-то скорбный.

— Наверное, придется выждать… — сказал я. — Что ж делать… Да и Малыш, может быть, больше не придет… Во всяком случае, не скоро придет…

Комов усмехнулся краем рта.

— Малыш-то придет, — сказал он. — Малыш слишком любит задавать вопросы. А представляете, сколько у него теперь новых вопросов?

Это было почти слово в слово то, что сказал в кают-компании Вандерхузе.

— Тогда, может быть… — пробормотал я нерешительно, Может быть, и на самом деле лучше…

Ну что я мог ему сказать? После Горбовского, после самого Комова, что мог сказать незаметный рядовой кибертехник, двадцати лет, стаж практической работы шесть с половиной суток, — парень, может быть, и неплохой, трудолюбивый, интересующийся и все такое, но, прямо надо признать, не великого ума, простоватый, невежественный…

— Может быть, — вяло сказал Комов. Он поднялся, направился, шаркая подошвами, к выходу, но на пороге остановился. Лицо его вдруг исказилось. Он почти выкрикнул: — Неужели же никто из вас не понимает, что Малыш — это случай единственный, случай, по сути дела, невозможный, а потому единственный и последний! Ведь этого больше не случится никогда. Понимаете? Ни-ког-да!



Он ушел, а я остался сидеть лицом к рации и спиной к экрану и старался разобраться не столько даже в мыслях своих, сколько в чувствах. Никогда!.. Конечно, никогда. Как мы все здесь запутались! Бедный Комов, бедная Майка, бедный Малыш… А кто самый бедный? Теперь мы, конечно, отсюда уйдем. Малышу станет полегче, Майка пойдет учиться на педагога, так что, пожалуй, самый бедный — Комов. Это же надо придумать: наткнуться — лично наткнуться! — на уникальнейшую ситуацию, на уникальнейшую возможность подвести, наконец, под свои идеи экспериментальный базис, и вдруг — все вдребезги! Вдруг тот самый Малыш, который должен был стать верным помощником, неоценимым посредником, главным тараном, сокрушающим все преграды, сам превращается в главное препятствие… Ведь нельзя же ставить вопрос: будущее Малыша или вертикальный прогресс человечества. Тут какая-то логическая каверза, вроде апорий Зенона… Или не каверза? Или на самом деле вопрос так и следует ставить? Человечество, все-таки… В задумчивости я повернулся в кресле лицом к экрану, рассеянно оглядел окрестности и ахнул. Великие вопросы мгновенно вылетели из головы.

Урагана как не бывало. Все вокруг было бело от инея и снега, а Том стоял совсем рядом с кораблем, на самой границе мертвой зоны, перед входным люком, и я сразу понял, что это Малыш сидит там на снегу и не решается войти — одинокий, раздираемый между двумя цивилизациями…

Я вскочил и галопом понесся по коридору. В кессоне я машинально схватил было доху, но тут же бросил ее, всем телом ударил в перепонку люка и вывалился наружу. Малыша не было. Глупый Том зажег огонек, испрашивая приказаний. Все было белое и искрилось в свете сполохов. Но у самого люка, у меня под ногами, чернел какой-то круглый предмет. Черт знает, какая дикость представилась мне на мгновение. Я даже не сразу заставил себя нагнуться.

Это был наш мяч. А на мяч был напялен обруч с «третьим глазом». Объектив был разбит, и вообще обруч выглядел так, словно побывал под обвалом.

И ни одного следа на снежной пелене.

Заключение

Он вызывает меня всякий раз, когда ему хочется побеседовать.

— Здравствуй, Стась, — говорит он. — Побеседуем? Давай?

Для связи выделено четыре часа в сутки, но он никогда не выдерживает расписания. Он его не признает. Он вызывает меня, когда я сплю, когда я сижу в ванне, когда я пишу отчеты, когда я готовлюсь к очередному разговору с ним, когда я помогаю ребятам, которые по винтику перебирают охранный спутник «Странников»… Я не сержусь. На него нельзя сердиться.

— Здравствуй, Малыш, — отзываюсь я. — Конечно, давай побеседуем.

Он жмурится, как бы от удовольствия, и задает свой стандартный вопрос:

— Ты сейчас настоящий, Стась? Или это твое изображение?

Я уверяю его, что это я, собственной персоной, Стась попов, лично и без никаких изображений. Уже много раз я объяснял ему, что не умею строить изображения, и он, по-моему, давным-давно это понял, но вопрос остается. Может быть, он так шутит, может быть, без этого вопроса он не представляет себе нормальный обмен приветствиями, а может быть, ему просто нравится слово «изображение». Есть у него любимые слова «изображение», «феноменально», «по бим-бом-брамселям»…

— Почему глаз видит? — начинает он.

Я объясняю ему, почему видит глаз. Он внимательно слушает, то и дело прикасаясь к своим глазам длинными чуткими пальцами. Он великолепно умеет слушать, и хотя теперь он бросил эту свою манеру — метаться как угорелый, когда его что-нибудь особенно поражает, — я все время чувствую в нем какой-то азарт, скрытую буйную страсть, неописуемый, недоступный мне, к сожалению, всепоглощающий восторг узнавания.

— Феноменально! — хвалит он, когда я заканчиваю. — Щелкунчик! Я это обдумаю, а потом спрошу еще раз…

Между прочим, эти его одинокие размышления над прослушанным (бешеный танец лицевых мускулов, замысловатые узоры из камней, прутьев, листьев) наводят его иногда на очень странные вопросы. Вот и сейчас:

— Как узнали, что люди думают головой? — спрашивает он.

Я слегка ошарашен и начинаю барахтаться. Он слушает меня по-прежнему внимательно, и постепенно я выплываю, нащупываю твердую почву под ногами, и все идет вроде бы гладко, и оба мы вроде бы довольны, но когда я заканчиваю, он объявляет:

— Нет. Это очень частное. Это не всегда и не везде. Если я думаю только головой, то почему я совсем не могу размышлять без рук?…

Я чувствую, что мы вступаем на скользкую почву. Центр категорически предписал мне любой ценой уклоняться от разговоров, которые могли бы навести Малыша на идею аборигенов. И предписал, надо сказать, правильно. Совсем избежать таких разговоров не удается, и в последнее время я заметил, что Малыш как-то очень болезненно переживает даже собственные ссылки на свой образ жизни. Может быть, начинает догадываться? Кто его знает… Я уже несколько дней жду его прямого вопроса. Хочу этого вопроса и боюсь его…

— Почему вы можете, а я не могу?

— Этого мы еще толком не знаем, — признаюсь я и осторожно добавляю: — Есть предположение, что ты все-таки не совсем человек…

— Тогда что же такое человек? — немедленно осведомляется он. — Что такое человек совсем?

Я очень неважно представляю себе, как можно ответить на такой вопрос, и обещаю рассказать ему об этом в следующую встречу. Он сделал из меня настоящего энциклопедиста. Иногда я круглые сутки глотаю и перевариваю информацию. Главный информаторий работает на меня, крупнейшие специалисты по самым различным отраслям знания работают на меня, я обладаю правом в любую минуту связаться с любым из них и просить разъяснений — относительно моделирования п-абстракций, обмена веществ у абиссальных форм жизни, методики построения шахматных этюдов…

— У тебя усталый вид, — сочувственно замечает Малыш. — Ты устал?

— Ничего, — говорю я. — Терпеть можно.

— Странно, что ты устаешь, — сообщает он задумчиво. — Я почему-то никогда не устаю. А что такое, собственно, усталость?

Я набираю в грудь побольше воздуху и принимаюсь объяснять ему, что такое усталость. Не переставая слушать, он раскладывает перед собою камешки, которые обработал для него старый добрый Том, придав им форму кубиков, шаров, Параллелепипедов, конусов и более сложных фигур. К моменту, когда я заканчиваю, перед Малышом вырастает сложнейшее сооружение, решительно ни на что не похожее, но тем не менее в своем роде гармоническое и странно осмысленное.

— Ты рассказал хорошо, — говорит Малыш. — Скажи мне, наша беседа записывается?

— Да, конечно.

— Изображение хорошее, четкое? Изображение!

— Как всегда.

— Тогда пусть эту фигуру посмотрит дед. Посмотри, дед: узлы остывания здесь, здесь и здесь…

Дед Малыша, Павел Александрович Семенов, работает в области реализации абстракций в смысле Парсиваля. Он довольно рядовой ученый, но большой эрудит, и Малыш поддерживает с ним постоянную творческую связь. Павел Александрович говорил мне, что Малыш мыслит зачастую наивно, но всегда оригинально, и некоторые из его построений представляют определенный интерес для теории Парсиваля.

— Обязательно, — говорю я. — Непременно передам. Сегодня же.

— А может быть, это пустяки, — вдруг заявляет Малыш и одним движением сметает всю свою конструкцию. — Что сейчас делает Лева? — спрашивает он.

Лева — это старший инженер базы, большой шутник и анекдотчик. Когда Лева беседует с Малышом, околопланетный эфир заполняется хохотом и азартными визгами, а я испытываю что-то вроде ревности. Малыш очень любит Леву и обязательно каждый раз спрашивает о нем. Иногда он спрашивает и о Вандерхузе, и тогда чувствуется, что сладостная тайна бакенбард до сих пор осталась для него неразгаданной и острой. Раз или два он спросил о Комове, и мне пришлось объяснить ему, что такое проект «Ковчег-2», а также зачем этому проекту нужен ксенопсихолог. А вот о Майке он не спросил ни разу. Когда я сам попытался заговорить о ней, когда попытался объяснить, что Майка, если и обманывала, то для его же, Малыша, пользы, что из нас четверых именно Майка первая поняла, как тяжело Малышу и как он нуждается в помощи, — когда я попытался все это ему растолковать, он просто встал и ушел. И точно так же встал и ушел, когда я однажды, к слову, принялся объяснять ему, что такое ложь…

— Лева спит, — говорю я. — У нас тут сейчас ночь, вернее, ночное время бортовых суток.

— Значит, ты тоже спал? Я тебя опять разбудил?

— Это нестрашно, — говорю я искренне. — Мне интереснее с тобою, чем спать.

— Нет. Ты иди и спи, — решительно распоряжается Малыш. — Странные мы все-таки существа. Обязательно нам нужно спать.

Это «мы» подобно бальзаму проливается на мое сердце. впрочем, Малыш последнее время часто говорит «мы», и я уже понемножку начал привыкать.

— Иди спать, — повторяет Малыш. — Но только скажи мне сначала: пока ты спишь, никто не придет на этот берег?

— Никто, — говорю я, как обычно. — Можешь не беспокоиться.

— Это хорошо, — говорит он с удовлетворением. — Так ты спи, а я пойду поразмышляю.

— Конечно, иди, — говорю я.

— До свидания, — говорит Малыш.

— До свидания, — говорю я и отключаюсь.

Но я знаю, что будет дальше, и я не иду спать. Мне совершенно ясно, что сегодня я опять не высплюсь.

Он сидит в своей обычной позе, к которой я привык и которая уже не кажется мне мучительной. Некоторое время он всматривается в потухший экран во лбу старины Тома, потом поднимает глаза к небу, как будто надеется увидеть там, на двухсоткилометровой высоте, мою базу, состыкованную со спутником «Странников», а за его спиной расстилается знакомый мне пейзаж запрещенной планеты Ковчег — песчаные дюны, шевелящаяся шапка тумана над горячей топью, хмурый хребет вдали, а над ним — тонкие длинные линии колоссальных, по-прежнему и, может быть, навсегда загадочных сооружений, словно гибкие, тревожно трепещущие антенны чудовищного насекомого.

Там у них сейчас весна, на кустах распустились большие, неожиданно яркие цветы, над дюнами струится теплый воздух. Малыш рассеянно озирается, пальцы его перебирают отшлифованные камешки. Он смотрит через плечо в сторону хребта, отворачивается и некоторое время сидит неподвижно, понурив голову. Потом, решившись, он протягивает руку прямо ко мне и нажимает клавишу вызова под самым носом у Тома.

— Здравствуй, Стась, — говорит он. — Ты уже поспал?

— Да, — отвечаю я. Мне смешно, хотя спать хочется ужасно.

— А хорошо было бы сейчас поиграть, Стась. Верно?

— Да, — говорю я. — Это было бы неплохо.

— Сверчок на печи, — говорит он и некоторое время молчит.

Я жду.

— Ладно, — бодро говорит Малыш. — Тогда давай опять побеседуем. Давай?

— Конечно, — говорю я. — давай.


Юрий Ткачев ЖИЗНЬ Фантастический рассказ

На поляне, среди крупных ярко-красных цветов, танцевала светловолосая девушка, — смеющиеся складки прозрачной одежды бесшумно трепетали от мягкого ветерка. Тихая, ласковая мелодия подхватила ее, словно падающий осенний лист, закружила в воздушном вальсе. Осторожно ступала девушка по венчикам цветов, и самые крупные из них слегка покачивали мохнатыми чашами, словно удивлялись ее необыкновенной легкости. В конце поляны, на темно-серой скале, круто обрывавшейся в долину, сидел Одинокий. Теплый сумрак уже размыл очертания построек, и только темно-зеленый массив леса выделялся на пурпурном фоне горы. Девушка исчезающим движением закончила танец и опустилась на камень.

— Ты совсем не смотрел на меня, — сказала она, обиженно полураскрыв губы.

— Нет, нет, я все видел, — ответил мужчина. Влажная темнота его зрачков осветилась лаской и потемнела еще больше. Просто я задумался. Встреча с Теем и еще… — тихо добавил он и, не закончив, умолк.

— И еще о Гельме, — подхватила девушка.

— И о ней, — мягко подтвердил Одинокий. — Ты не должна… — Он запнулся, не находя слова…

— Я не сержусь, — горячо зашептала светловолосая. — Я завидую. Если бы я могла быть с тобой там или не пустить тебя.

Извечное желание женщины спрятать любимого.

Они помолчали.

— Расскажи мне о Гельме.

— Это не так просто. Впрочем, смотри.

На ладони Одинокого замерцала фиолетовая звезда. Раздался звук столкнувшихся хрустальных шаров — и вокруг посветлело. Гибкий черноволосый мужчина спускался по ступенькам амфитеатра. Множество пестро одетых людей, наполнявших зал, повернуло головы, пристально рассматривая незнакомца. Он остановился в центре акустического круга и заговорил убежденно и напористо, подбирая сочные, сверкающие новизной факты. Он говорил о тайнах генетики, о сложных биохимических процессах зарождения жизни, и колонки светящихся цифр вспыхивали за его спиной, сопровождая рассказ.

Одна из фраз вырвалась из общего русла речи, словно многоцветная радуга: «Биохимики изобрели плазмонит, из которого в результате длительных эволюции на безжизненных планетах должны возникнуть подобные нам».

И опять за его спиной вспыхнули формулы, змеями поползли диаграммы. «Это Тей, — просочился голос Одинокого, — Тей». А незнакомец уже говорил о тайнах сверхновых звезд и о постройке корабля, который сможет проникать в их раскаленные недра. В скрещенных лучах медленно проплыл хрустальный корабль.

«Его назвали «Гельма», - снова прозвучал голос Одинокого, и фиолетовая звезда погасла.

Девушка встала. Налетевший ветер подхватил ее волосы, они рассыпались по плечам и зашептались с ним.

— Ты расстроен…

— Пустяки, — сказал он, растирая в пыль слипшийся комочек песка. Несколько секунд к чему-то прислушивался и, поборов колебания, поднял голову. — Лита, ты помнишь, где построили станцию по исследованию антипроцессов?

— Конечно, Зеленое озеро. Там чудесно! — не задумываясь, ответила она. — А что?

— Так. Мы забываем о колыбели. — Он шутливо постучал по каменистой почве. — Сегодня я исследовал ядро планеты, и мне показалось, что оно изменилось. Сужается, что ли… Смешно… — В его глазах вспыхнули виноватые огоньки.

— Просто ты начитался Тея, — ласково взъерошив ему волосы, проговорила девушка.

Они опять помолчали.

Последний отблеск алого солнца погас на вершине горы, и мягкий полусумрак начал свое неслышное восхождение.

— Мнепора, — сказал Одинокий. — Пост Гельма. Моя смена.

— До завтра, — прошептала она, целуя его… — Колючий…

Одинокий защелкнул зеркальную пряжку антигравитационного пояса, оттолкнулся от скалы и поплыл над долиной. Внизу мелькнули черные скалы, огненной стрелой упала ракета, искрились рубиновые города.

Он оглянулся. Девушка еще стояла. Белый туман зыбкой пеленой клубился у ее ног, меняя очертания. Яркая любопытная звезда проглянула на небе, протягивая к ней тоненькие синие лучики…

…Гигантскими пузырями вскипала планета. Временами расплавленный океан переходил в синеватый цвет, чтобы вспыхнуть затем ослепительной белизной. Нестерпимо пылали фиолетовые лучи пульсирующего солнца. Вихри огня и потоки излучений буравили атмосферу. Только одна черная точка кружилась среди бурлящих водоворотов. Необычайной расцветки волны перехлестывали через борта площадки, струились в неимоверной игре красок. Стиснутый кольцом стартового устройства, в центре площадки возвышался дымчатый корабль. Рядом стоял Одинокий. Его голубоватый скафандр мерцал короткими уколами звезд. Горькие морщинки сбежались у глаз. В них застыли ожидание и тоска. Цветная волна, зашипев у ног, вывела его из оцепенения.

— Пора, — сказал он и еще раз обернулся. — Пора…

Отошла хрустальная панель и бесшумно встала на место. Раздвинулось стартовое кольцо, и почти одновременно из дюз рванулось языкатое пламя. От толчка площадка начала погружаться. Спасаясь от лавы, из пристройки выбежал какой-то оранжевый зверек. Карабкаясь на крышу, вспыхнул огненным клубком…

Космолет набирал скорость. Проплывали галактики, на их месте возникали другие. Менялись узоры звезд. Менялась их окраска. Мерцали приборы. Иногда они загорались синим, и тогда корабль входил в атмосферу планет; в неведомые моря падали хрустальные ампулы, гасли у поверхности зелеными искрами. И опять космолет уходил в бездну.

Изредка включал Одинокий серебристый диск: на поляне, среди крупных ярко-красных цветов танцевала девушка. Хрупкая и призрачная, она казалась созданной из мелодий. Мелькали черные скалы, взлетали ракеты, искрились рубиновые города, смеялись серебристые ниточки аккордов…

Но вот однажды, когда экран просигналил синим, корабль опустился…

Скалы, песок, бесчисленное множество камней — каменная пустыня. Пустота. Хотя бы волосок травинки. И тишина, беспредельная тишина. Только изредка донесется грохот обвала да прошумит прибой, набегая на берег.

С легким звоном открылся дымчатый люк. Под ногами Одинокого зашуршала галька. Песок утопил шаги.

Пауки-роботы вытащили из корабля шаровидный предмет, бережно опустили его на камни и разбежались. Одинокий скользнул под приоткрывшийся купол, и над океаном, медленно покачиваясь, поплыл овальный аппарат.

Вода, пронизанная золотистыми лучами, слегка синела, переходя в темно-коричневые сгустки на глубоких местах. Семь раз бросал Одинокий ампулы, и семь раз вспыхивал над волнами зеленый огонек. А когда лучи заглянули на дно самых глубоких впадин — сошел на берег. В руках его мерцала фиолетовая звезда. Осторожно положил он ее на песок и, неторопливо поправив каштановые волосы, внятно произнес:

— Слушайте меня, далекие потомки. Это случилось внезапно. Мы забыли о великом законе всемирного изменения. Однажды, глухой ночью раздался толчок. Это взорвалось сжатое до предела внутриядерное вещество планеты. В одно мгновение превратилась она в пылающий факел сверхновой звезды. На корабле были ампулы с плазмонитом. Я мог остаться бессмертным, но один ждать миллионы лет не в силах. Не осуждайте меня…

Одинокий, согнувшись, снова вошел в хрустальный корабль. Далеко на горизонте мелькнул огонек и угас. Угасло эхо. Безмолвие сомкнуло круги над прозрачными водами. И только там, где стоял космолет, сухо потрескивали оплавленные камни.

…Профессор Александр Иванович Кноров все еще держал на ладони фиолетовую звезду.

— Ее нашли в четырехстах километрах от нашего научного городка на Венере, — сказал он, обращаясь к залу.


Игорь Смирнов БЛИЗКАЯ СО-ЛЕСТА Фантастический рассказ

— Вот какая ты стала, Ристина!.. Пески. Сплошные пески! Барханы — как застывшие бурые волны. Островки колючих растений-эфемеров, совсем молодых, будто только вчера пробившихся из раскаленной почвы. Далеко на Востоке еле приметна низкая гряда разрушенных гор, скорее похожих на холмы, а над головой синее-синее небо, глубокое, беспокойное, без единого облака!

Северов выругался и вразвалку, не торопясь обошел вокруг звездолета. Пнул одну из опор, как бы проверяя надежность, и с досадой посмотрел на тонкий серебристый корпус… Насмешка судьбы! Кто мог предугадать, что встреча с Черным Гигантом преподнесет столько неприятностей! Без ремонта дальше не полетишь — самоубийство. Сам-то черт с ним, а вот ценнейшие материалы разведки нужны Земле, и рисковать ими — преступление.

Что ж, Ристина — так Ристина! Ремонт — так ремонт… Киберы уже приступили к работе. Уперлись железными лбами в аппаратуру, и им ровным счетом наплевать на этот зловещий мир! А Северову не по себе — очень уж тревожно и неуютно.

Ристина… Великолепные леса и травы покрывали тебя совсем недавно. А после катастрофы, когда появилась Оранжевая Смерть, стали уничтожаться леса и цветущие луга на огромном пространстве, горы сравнялись с долинами, плодородная почва превратилась в бесплодную пустыню… Что же здесь случилось, Ристина?

Пески. Одни пески! Ни озерца, ни паршивой речушки. Ни капли воды! А ведь тут когда-то было море. Начиналось оно прямо от подножия горного массива, на котором тогда высилось здание ЭИБСа. Там работал Арди — самый гениальный физио-химик и самая отчаянная голова во всей Системе. Эх, Арди, Арди, что ты наделал!..

Северов вздрогнул, почувствовав чей-то взгляд. Вздор… Какая живая душа может быть на этой мертвой планете, давно забытой и оставленной людьми! И все же чувство присутствия постороннего не покидало капитана. Он оглянулся. В просветах лиловой ряби кустарника кто-то двигался в его сторону, неясный, как в тумане. И вдруг остановился. Северов увидел застывший взгляд, непривычную бледность кожи.

— Эй! — Не получив ответа, капитан приблизился к странному незнакомцу и с удивлением рассматривал его. Неуверенная, стушеванная граница линий тела, клочковатый шлейф…

— Эй, ты кто?

И вдруг из глубины памяти молнией вырвалась мысль: «Арди!» Северов протянул руку, и пальцы, словно в тесте, увязли в неприятной тягучей массе.

— Арди, ты?

Арди молчал.

Капитан нагнулся и начал не спеша стирать песком мутноватую слизь. Она очень въедлива и пахнет не поймешь чем.

Пески. Пески… Барханы… Ах ты, черт, какая дрянь!.. Но почему жив этот, если того, первого, давно не существует?

Северов выпрямился. Противный холодок пробежал по спине, когда он увидел смотрящие в упор глаза.

— Ты оттуда? — спросил Арди глухо, как сквозь вату.

— Нет, возвращаюсь туда.

— Ты умрешь здесь, или… — По губам Арди скользнула улыбка мертвеца, он чуть качнулся и прикрыл глаза. — Расскажи мне про Арди, — попросил он.

— Ладно.

— А о Земле забудь. Кто попал сюда, назад не вернется.

— Башмаки всмятку…

— Здесь Арди.

— Что?!

— Арди. Он приходит вон оттуда… Послушай, расскажи мне про него. Каким он был до моего рождения?

— Ладно. Потом.

— Люди забыли меня. Я мог бы многое сообщить им, а теперь поздно: я погибаю… погибаю… погибаю…

— Что с тобой?

— Ничего… Умру скоро… скоро…

— Гм. Несколько лет назад экспедиция Травина искала тебя здесь — и не нашла.

— Тогда Арди увел меня на Со-Лесту… Мы видели их…

Северов поежился:

— В то время его уже не было в живых.

— Не выдумывай, чего не знаешь… Он жив и сейчас… жив и сейчас… жив и сейчас…

— Перестань болтать. Завелся.

— Жив и сейчас…

«Э-э, да ты с заскоками, друг, — подумал капитан. — с тобой держи ухо востро!»

— Ты что, заснул?

Взгляд Арди уперся в одну точку. Он весь застыл, словно статуя из белого мрамора, над которой еще много нужно было поработать ваятелю.

— Вот они какие дела! — сказал себе Северов. — Не вовремя ты замолчал, приятель! — Он погладил свой острый подбородок и растянулся на песке в тени звездолета. Некоторое время смотрел на зыбкую линию горизонта, и в его памяти все отчетливее рисовалась последняя встреча с Арди.

Северов прибыл на Ристину в тот незабываемый год, когда в присутствии спецкомиссии Арди производил самый сенсационный эксперимент века.

На космодроме Северова не встречали. Он сбросил с себя портативный двигатель и скафандр. Еще раз огляделся — точно, никого! Горько усмехнувшись, он громко засвистел какой-то легкомысленный мотивчик и вразвалку зашагал по еле приметной тропе, которая, по его мнению, должна была привести к ЭИБСу.

Уже в пути, перед тем как углубиться в лес, он увидел быстро снижающийся аэролет. На траву из кабины легко спрыгнул молодой человек в массивных очках и смущенно, скороговоркой сказал:

— Товарищ Арди просит извинить его. Он сейчас очень занят.

— Всегда занят, — проворчал Северов и пошел дальше.

— Куда же вы?

— Чего уж там. Прогуляюсь.

— Через заросли теперь не пройти. У нас сообщение только по воздуху.

— Дожили.

— Что вы сказали?

— По земле, говорю, лучше.

Поколебавшись немного, Северов неуклюже полез в салон. Сел в самое дальнее кресло. Аэролет взмыл к облакам и летел над лиловыми бурунами плотного леса. Капитан меланхолично смотрел через невидимую стенку борта и думал о том, что если бы не он, то Арди никогда бы не попал на Ристину и никто бы не узнал о существовании тэо-ритма. А Северов обнаружил один из таких рукавов именно возле этой интересной планеты. Ну и наделал же он шума на Земле! Арди был энергичнее других и сумел доказать, что следует немедленно создать на Ристине ЭИБС — Экспериментальный институт безракетных сообщений. Ученый совет долго упорствовал и все же, наконец, дал согласие на производство довольно рискованных опытов. Арди быстро собрал энтузиастов, таких же отчаянных ребят, как и сам, глубоко веривших в успех дела. Только потом, спустя много времени, Северов узнал, что вовсе не обязательно было строить ЭИБС на Ристине: такие же «рукава» были найдены совсем рядом с Землей — около Луны, Марса, Сатурна. Возле Сатурна их целых четыре! И еще он узнал, что Вселенная пронизана такими рукавами, нужно только искать их…

— Мы на месте, Сергей Александрович, — услышал Северов. Перед ним стоял тот очкастый и виновато гладил шею тонкими девичьими пальцами.

— Ну-у? — Капитан посмотрел на огромное белокрылое здание. — Ничего устроились!

— Извините?

— Море, говорю, красивое.

— Да, да! И посмотрите, какой у него необычный цвет!

Необычный? Что ж тут необычного? На Земле Красное море имеет такой же цвет, даже ярче. А в общем-то, зачем врать себе: это, конечно, ярче земного.

— Ну, пошли.

Отсюда, с горы, открывалась чудеснейшая панорама гигантских лесов и равнин с живописным ожерельем природных водоемов. С другой стороны простиралось бескрайнее море. Возле берега оно было совсем не красным, скорее лазурным или голубовато-зеленым… сиреневым… Сколько тонов, что сразу не определишь!

Северова провели в отведенные для него комнаты и еще раз передали извинение Арди. Северов крякнул, долго молчал, потом спросил сопровождавшего о наличии горючего на складах Ристины и поинтересовался, как скоро могут обслужить его «Разведчик».

Он прождал друга три или четыре часа, не раздеваясь, завалился на диван и не заметил, как заснул…

Арди вошел шумно, широко улыбаясь — каждое движение будто рассчитано, — и крепко стиснул, капитана в объятиях. Он был все такой же веселый и подвижный и… здорово уставший. Северов отметил и бледность лица, и впалые щеки, красноту век и тревожную синеву под глазами.

— Ну, как ты, что? — Арди задавал один вопрос за другим, пожирая его влюбленными глазами, и вдруг взглянул на часы: Сожалею. Мне придется забыть о тебе на пару дней.

Это было похоже на него. Он мог выбросить из памяти даже лучшего друга, когда дело касалось работы.

— На два дня?

— Не больше. К прилету спецкомиссии мы должны ликвидировать непредусмотренную аварию. Зато потом — весь твой. Я тебе такое покажу — ахнешь!

И ушел.

Вот такой Арди. В этом весь Арди! Не изменился. Даже по-русски по-прежнему говорит с акцентом…

В дверях остановилась совсем еще молоденькая девушка с милым вздернутым носиком и печально сказала:

— Я — Таня.

— Очень приятно. А я — Северов, командир звездолета «Разведчик».

— Ага. Меня послал товарищ Арди, чтобы я немного познакомила вас с институтом.

— Это интересно. Но почему он послал именно тебя?

Девушка всхлипнула:

— Я у них самая бестолковая! Только мешаю… А они все академики, куда там! Да лаборантке с ними сейчас и делать-то нечего.

— Так, так. Ну что ж, я весьма рад такому гиду.

— Смеетесь!

— Да нет же! — Он взял ее руку. — Веди меня в дебри науки, о жрица! Отдаю себя в жертву машинам…

ЭИБС имел двенадцать этажей: девять над поверхностью планеты и три — в недрах горного массива. Путешествие с этажа на этаж, осмотр аппаратуры, обслуживающей прямую мгновенную связь, скоро утомили капитана. Он попросил пощады и с удовольствием уселся в тени обвитой плющом перголы. Таня продолжала давать пояснения без «наглядных пособий», а Северов терпеливо и вежливо слушал.

— Я рассказываю вам о том, что доступно всем, — говорила с увлечением девушка. — Но есть еще святая святых ЭИБСа стартовый зал с подопытными животными, ощущения которых переселились в далекие миры. Вход туда только с разрешения товарища Арди… Да вы не беспокойтесь, он вам все покажет. И лучше меня.

— Вот как? А я уж хотел беспокоиться, — улыбнулся Северов. — Только ты мне вот что скажи: зачем все это? Разве не приятнее летать друг к другу в гости на звездолетах?

— Что вы! — Таня замахала руками. — Преимущества такого общения неоспоримы. Тэо-ритм связывает самые дальние уголки мироздания, бесчисленные разновидности пространств, о которых человек только-только начинает догадываться. А главное тэо-ритм обладает скоростью мгновения. Это же чудо Вселенной! Разве вы захотите тратить на свою любознательность многие годы вместо секунды? Существуют отдаленнейшие объекты цивилизаций, до которых не долетит ни одна ракета. К тому же, лишь с помощью тэо-ритма мы сможем проникнуть в антимир, другой возможности пока наука не знает…

Северов стоял у окна, когда подошел Арди и шаловливо ткнул его в бок пальцем:

— Красота! Правда?

— Хоть бы дорогу через лес проложил. Стыд-то какой!

— Эх, Сережа, до этого ли мне! Дорога подождет. Земля нуждается в нашей работе, все люди заняты до предела.

— Пока не забыл, распорядись забросить на орбиту моего «Разведчика» топливо.

— Не беспокойся, завтра отправим. Как просил — два контейнера.

Арди потянул капитана за собой. Снова бесшумные лифты, эскалаторы, помещения, на три четверти занятые сложными агрегатами. А вот и «святая святых» — стартовый зал — царство прозрачных камер, линз и экранов.

— Здесь осуществляется прямая мгновенная связь, — гордо прошептал Арди.

Северов приблизился к одной из камер и прочитал на засветившемся табло: «Галактика. Тин. Восемь парсеков». На белоснежной кушетке лежала пестрая лайка, от которой к аппаратуре тянулись многоцветные провода.

— Хочешь взглянуть на Тин? — спросил Арди. Он включил связь и кивнул на большой плоский экран.

Прямо на них плыли невысокие ярко-карминовые растения, похожие строением на гидр. Вдруг остановились, метнулись в сторону. Слева открылась широкая долина с пульсирующими холмами, и оттуда поднималось что-то черное, бесформенное и угрожающе двигалось сюда. Северов услышал жалобное поскуливание собаки, и в следующее мгновение замелькали карминовые деревья, редкий кустарник, лужицы свинцово-серой жидкости и трава, трава, трава — низкорослая, сочная, бородавчатая, с неприятно слепящими цветами. Впереди открылась сплошная стена зарослей, которые тут же заполнили весь экран. Ничего не видно. Лишь вверху — призрачно-зеленое небо, и на нем огромный, с рваными краями диск незнакомого солнца…

— Животные не пригодны: боятся, — сказал Арди. — Их не убедишь в том, что их там, физически ощутимых, нет, что они невидимы, что там присутствуют только их чувства и зрение. Человек — другое дело. Хотя и он частенько поддается и страху и увлечениям.

— А ты докопался до сути тэо-ритма?

— Что ты! Да и вряд ли скоро удастся: ведь тэо-ритм — владения эф-пространства, а в эф-пространстве свои законы. Впрочем, о сути гравитации и электричества, например, мы тоже почти ничего не знаем, но это не мешает нам использовать и то и другое.

Они двигались вдоль строгого ряда кабин, и Арди по своему усмотрению подключал экраны, давал краткие характеристики далеких миров и говорил о возможностях контакта или колонизации. Все они были разные, непохожие, загадочнее первой планеты, которую посетил Северов сразу после практики…

— Послушай, Арди, забрось мою грешную душу куда-нибудь подальше! Хочется самому испытать эффект присутствия. Хотя бы на час!

— На час? Хм… На пять минут.

— Ну, хоть на десять! Не жадничай!

— А, ладно, согласен.

Они прошли в свободную кабину. Северов уселся в удобное кресло и откинул голову.

— Куда?

— Сиди, сиди, потом узнаешь.

Сверкающая корона слегка сдавила виски капитана. Массивные металлические пластины легли на обе руки и на грудь. Глаза закрылись сами собой. Северов ощутил необычайную легкость. Чувство бесконечного полета захватило его…

Веки дрогнули и нерешительно поднялись. Северов не видел себя, но понимал, что идет по дорожке и оглядывает частицу неведомого мира. Миновав несколько легких мостов, перекинутых через голубые протоки, он вышел на широкую аллею. Неподалеку флюоресцировала красочная ротонда. Там были двое — он и она. Третий стоял в стороне и страдал молча, изредка бросая на них тоскливые взгляды…

Торопясь как можно больше увидеть, Северов побежал к выходу из парка, взлетел и быстро понесся над плотными развесистыми кронами.

И вдруг он окунулся в мягкие радужные волны. Они заполнили собою всю вселенную, заиграли невиданными красками, прозрачными, удивительно чистыми и радостными… Что это? Воздух? Ну конечно! Капитан посмотрел вверх и все понял. На чуть колеблющемся, будто живом небе горели семь разноцветных солнц! И там же, в небе, плыл самый настоящий город! Северов стремительно взмыл к нему. Большие легкие здания ежесекундно меняли цвет. По кольцевому проспекту шли высокие люди в одеждах, — чем-то напоминавших тоги. А у самого парапета стояла одинокая девушка и задумчиво смотрела вдаль. Густые длинные ресницы затеняли глаза, и только там, в легкой полутени, различалась ее ультрамариновая кожа… Капитан был уже совсем рядом, когда лицо ее оживилось, она улыбнулась и что-то тихо сказала. Ему послышалось: «Я давно жду тебя!»

Северов ухватился за парапет, потянулся к ней… и увидел перед собой орлиный нос Арди:

— Как Со-Леста? А?

— Зачем прервал сеанс?

— Уговор — десять минут!

— Досадно… На самом интересном… Где же она — Со-Леста?

— Теперь уже совсем близко: у «красного смещения».

— Десять миллиардов светолет?!

— Именно. Туда и отправятся члены спецкомиссии. Но не как ты: они там будут объемно-ощутимыми, так как связь будет двухсторонней. — Он снял с головы капитана корону и осторожно отложил ее. — И все же меня не оставляет мысль создать объемно-ощутимый объект с направленной односторонней связью. Кое-что уже получается. Первым будет, конечно, мой двойник, надежный посредник между мной и землянами.

— Посредник?…

В глазах Арди только на секунду вспыхнула искорка чего-то жуткого и таинственного. Он неопределенно кивнул, но от ответа уклонился.

Северов всю жизнь верил в чистоту и непогрешимость своего друга и поэтому не допускал мысли о том, что тот может пойти на роковой конфликт с Советом и уйти в непроглядное далекое в своих рискованных опытах.

Северов придвинул сигаретницу. Закурил.

— Значит, ты делаешь все для того, чтобы оставить меня без работы.

— Пожалуй, — согласился Арди. — Слетай к своему Эросу, а потом сдадим тебя в архив… Эх, Сережа, стоит ли об этом? Ты убедился, как легко и просто мы имеем возможность общаться с такими далекими системами, как Со-Леста, до которых не долетит ни один звездолет! Но и это не все. Сейчас мы начали работу над новым способом перехода в другие миры — и все на основе того же тэо-ритма. Как видишь, мы решили прочно завладеть чужим пространством, чтобы оно служило нам, людям из другого пространства и времени… Сырье под руками — земля и море. Четверти планеты достаточно для осуществления моих замыслов. Ну, не смотри на меня так, успокойся. Большие люди всегда утверждали, что великая цель оправдывает средства. За гениальное открытие земляне простят в конце концов многие прегрешения гению. Разве не так?…

— Почему ты замолчал?

Воспоминания схлынули, будто их и не было. Северов увидел над собой неясное лицо Арди, усмехнулся.

— Так. Думаю.

— О чем?

— О многом. — Северов поднялся, отряхнул с комбинезона приставший песок. — Скажи, Арди, что же все-таки случилось здесь, на Ристине?

— Он просил не говорить об этом.

— Кто — он?

— Арди.

— Бедняга ты, бедняга.

— Ты обещал рассказать о нем. Ведь я стал жить лишь перед самой катастрофой и ничего не знаю о его прошлом.

— Что ж сказать? Он был гением.

— Был? Он есть.

— Н-да… Он весь в поиске. Для него ничего не существует, кроме работы, дерзкой и опасной. Можно позавидовать его уму и неистощимой энергии.

— Это я знаю… Все знаю… Скоро он придет… оттуда.

— Н-ну, и что же он теперь делает?

— Там не горы: сооружения… Там он производит новые опыты.

— Новые? Какие же?

— Переход в сверхдалекие системы. Как из комнаты в комнату… Просто… просто…

Взгляд Арди начал тускнеть.

Северов вздохнул и, вспахивая песок тяжелыми ботинками, задумчиво ходил от Арди до звездолета и обратно. Он смотрел на призрак человека, рожденный буйной фантазией друга, и ему становилось не по себе; было и жаль это покинутое существо, и обидно за Арди, который создал двойника, кажется, с той лишь целью, чтобы показать, на что способна наука. А сейчас он гибнет, синтезированная плазма постепенно теряет свои свойства…

И все-таки двойник настойчиво уверяет, что Арди жив. Что это? Безумие? Фанатизм? Больное воображение?… После катастрофы все здесь превратилось в пыль. А с другой стороны: мог ли чудовищный взрыв превратить в пустыню больше четверти планеты и уничтожить половину моря?… Чертовщина какая-то! А если… Нет-нет, он не имеет права рисковать материалами разведки! Единственно, что можно сделать, это взять Арди с собой: он очень много знает. А впрочем, бесполезно — не проживет и недели…

— Никакой катастрофы не было, — услышал вдруг Северов. В ЭИБСе было много живого, а после великого опыта все перешло в новое состояние.

— Что ты болтаешь!

Арди тяжело провел рукой по лицу:

— Я… я ничего не говорю.

— Ч-черт!

— Тебе почудилось… Забудь… Послушай: я не должен покидать Ристину. Я еще, наверно, нужен Арди… Не знаю… Раньше он часто говорил со мной, поддерживал во мне жизнь, а теперь и не вспоминает,… Видишь, какой я стал.

— Одичал, бедняга. — Северов прервал зевок и весь похолодел: над песками, прямо на них, шла Оранжевая Смерть — огромная бесформенная туча. Капитан мельком взглянул на звездолет, но Арди остановил его:

— Куда же ты? Это он… Теперь он такой.

— Арди?

— Не бойся. Тебя он не тронет… не тронет… не тронет…

— Подожди! — не своим голосом закричал Северов, не чувствуя, как пальцы увязли в плечах Арди. — Подожди! Только не сейчас! Слышишь!

— Я… я не глухой… Чего тебе?

— Это же Оранжевая Смерть!

— Навыдумывали люди… Чудаки: назвали смертью то… что стало большой… беспредельной жизнью.

Оранжевая туча замедлила движение и остановилась метрах в пятнадцати от них.

— Он зовет меня, — сказал Арди и осторожно пошел, оставляя на песке клочки мутноватой слизи. На полпути остановился, вяло помахал рукой капитану:

— Иди к нему… туда.

Северов покашлял и отрицательно качнул головой. Арди так же медленно вернулся. Лицо его было печальным:

— Я ему не нужен. Он сказал: пусть придет Сергей и сам перешагнет порог Со-Лесты… сам, а не его ощущения.

Капитан поиграл желваками и закурил. Вспомнил: «Кто попал сюда, назад не вернется». Вот оно что… Он боялся смотреть на Тучу, будто и в самом деле Арди наблюдал за ним тысячью глаз и смеялся над его трусостью…

И вдруг словно острый кинжал пронзил его: посредник! Этот Арди посредник!.. Неужели… Северов сдавил виски пальцами, но тут же поднял голову. Оранжевая Смерть качнулась и уже заскользила обратно, к зыбкой линии горизонта.

— Ты не захотел. Он обиделся… Вы так давно не встречались!

— Что это?

— Он очень занят… очень.

— Что это было?

Арди пристально смотрел вслед удалявшейся Туче и не сразу ответил:

— Это не имеет названия… для перехода в сверхдалекие системы… Ты ничего не поймешь… — Арди склонил голову, и Северов увидел нечеловеческую тоску в его глазах. — Он совсем забыл меня. А скоро смерть. Я чувствую… чувствую… чувств… ую…

Через два дня звездолет улетал.

Арди давно уже стоял возле дюз, устремив застывший взгляд на дальнюю гряду гор. Северов не знал, умер ли он, или с ним произошел затянувшийся шок.

Мучимый желанием взлететь и болью за беззащитное существо, капитан долго стоял в нерешительности, не зная, что предпринять. Затем дал команду роботам перенести Арди на безопасное от дюз расстояние, но тот вдруг медленно повернулся и тихо сказал: «Жаль его. Жаль… Он так много работает…»

— Послушай… отойди подальше.

— Ты отправляешься? На Землю?

— Да.

— Значит, и ты покидаешь меня? — Крупная слеза скатилась по щеке Арди. — И я останусь совсем один?

— Отойди. Очень прошу тебя, отойди.

— Нет уже сил, Сережа… не могу…

Северов видел только глаза его, одни глаза — жалобные, молящие, как у выгнанной собаки, — и у него сжалось сердце и стон вырвался из груди. Тяжело ступая, он прошел в рубку, постоял возле кресла и решительно включил двигатели.


Аскольд Шейкин ХЛЕБ ГРЯДУЩЕГО Научно-фантастический рассказ

«Во изменение п.7 Технического предписания, выданного 21 марта с.г., инженеру-географу Шеину Д.С. предлагается во время следования по маршруту: верховье Баргыдаммыта — астрономический пункт Курунг-Юрэх — сделать заход на радиомаяк на возвышенности Улахан-Таас-Кэрнкэ (от устья ручья Томтордох на запад 8 километров) с целью обследования технического состояния радиомаяка.

Начальник Амаканской экспедиции В.К.Ильдяков.
Выписка верна: Романенко».
«Дорогой Дмитрий Сергеевич! Посылаю Вам выписку из приказа и описание подходов. Не удивляйтесь. К нам обратились работники ГВФ [1] с просьбой побывать на автоматическом радиомаяке Улахан-Таас-Кэрикэ. Их беспокоит снижение мощности этого маяка. По некоторым данным они считают, что причина чисто внешняя, например, разросшиеся деревья, изменение рельефа в непосредственной близости от маяка и тому подобное. Однако, просматривая с воздуха район радиомаяка, они ничего подозрительного не обнаружили. Узнав, что Вы будете в тех краях, они обратились к нам за помощью. Дело идет о внешнем осмотре, не более! Для Вас это двухдневный, максимум — трехдневный дополнительный переход. Ну и, как Вы понимаете, в чаянии близкой осени и отлета домой, когда нам будет особенно нужна самая нежная любовь ГВФ, было бы очень полезно для всей экспедиции оказать им эту услугу.

Надеюсь, что почту (и продовольствие!) сбросят с самолета удачно, и Вам не придется собирать сухари по всей тундре, как в прошлом году.

Жму руку. Ваш В.Ильдяков.
Р.S. Радиомаяк в радиограммах упоминать не следует. В случае необходимости именуйте его словом «изба». Мы будем знать.

И еще одно поручение. От имени администрации и месткома поздравьте Веденцова. В соревновании по профессиям он завоевал звание лучшего радиста экспедиции. Выписку мы ему послали вместе с личной почтой, но, кроме того, передайте ему это и в устной форме. Скажите еще, что все мы ему завидуем: такого количества писем не получает в экспедиции больше никто, ну и, так как все конверты надписаны одним (притом женским!) почерком, общее мнение — дело закончится свадьбой.

Особенно горячее участие принимает во всем этом бухгалтерия. Будучи целиком женской, она волнуется: отвечает ли Веденцов на каждое из этих писем? Если отвечает, то как умудряется доставлять их на почту? Или он просто пишет ответы и складывает?…

Впрочем, все это шутка.

Еще раз жму руку. Ильдяков».
ОПИСАНИЕ ПОДХОДОВ К ОБЪЕКТУ

«Радиомаяк Улахан-Таас-Кэрикэ… расположен на водоразделе рек Монбача и Укукит, в верховьях ручья Томтордох, в восточной части возвышенности Улахан-Таас-Кэрнкэ — траппового останца столообразной формы, относительной высотой 90-100 метров. Радиомаяк находится на поляне размером 40–50 метров, в бывшей промысловой избе, над которой установлена двадцатиметровая шестнадцатисекторная антенна и мачта ветродвигателя. Вокруг поляны — горелый лиственничный лес. Тропы к маяку нет. Однако уже в среднем течении ручья Томтордох возвышенность Улахан-Таас-Кэрикэ, как господствующая высота в истоках этого ручья, является хорошо заметным ориентиром, и нахождение ее (при следовании от устья ручья) не представляет труда.

Описание составил — И.Г.Самсонов.
Описание проверил — Савельева.
Выписка верна — Куприянов».

8 сентября, 3 часа ночи.

Здравствуй, любимая!

Сейчас проснулся. Замерз. Затопил печку. За стенкой палатки позвякивают боталами олени. Зажег свечу и, конечно, пишу тебе, хотя знаю, что письмо мое ты получишь нескоро. Позавчера с самолета нам сбросили продукты и почту. И твои письма тоже. Какое тебе спасибо за них!

Сбросили и записку от начальника экспедиции: на базе все удивляются, сколько ты пишешь мне, — ведь ответы я тебе не могу посылать! Это верно. Радиограмму — пожалуйста! Хоть сегодня. А передать тебе листок бумаги, который держу сейчас, и эти лепестки полярного мака, — это нельзя. А ведь обращаться к тебе, писать тебе каждый день для меня — как дышать.

Дмитрий Сергеевич спит. Очень тяжелый был день: мы в истоках Томтордох — бурелом, заросли ивняка, болота с микроозерами, буграми, канавами. На водоразделах — каменистые россыпи, глинисто-щебенистые плешины пятнистой тундры. Я по-прежнему ехал верхом. Мне везло: у оленя широкая лапа, он проходит по любым мочажинам. Дмитрий Сергеевич же, как всегда, шел пешком и весь день был мокрый по пояс. И только посмеивался: «Что делать, Клим? У каждой профессии свои плюсы и минусы. Я не могу вести географическое обследование, так сказать, оторвавшись от почвы. И к тому же, Клим, груза у нас — много, оленей — мало, надо щадить их. Ну и кто-то из нас двоих должен меньше устать за день, чтобы вечером иметь больше сил для устройства ночлега. Пусть уж так и останется: одному ехать, другому идти. Счастье никогда не бывает полным, Клим».

Зато он так провалился около одного микроозера, что погрузился в торфяную жижу по шею и дна не достал! Значит, глубина болота в этом месте не менее полутора метров! Явление весьма необычное для области вечной мерзлоты, которая, как ты знаешь, конечно, занимает почти половину территории нашей страны, ну а там, где мы сейчас, начинается всего лишь в восьмидесяти сантиметрах от поверхности почвы и лежит сплошняком.

Дмитрий Сергеевич измерил температуру воды в микроозере — 38 градусов! По географической классификации это значит, что нами обнаружен горячий источник, и это очень большое открытие. Если пробурить скважину, здесь можно построить гидротермальную электростанцию, выращивать в теплицах овощи, обогревать дома, — и все это на Крайнем Севере, далеко-далеко за Полярным кругом.

Потом мы шли по очень старой верховой гари. Лет сто назад здесь пролетел по верхушкам деревьев огонь, сжег хвою, спалил стволы. Вздымая к небу обугленные скелеты, лиственницы продолжают стоять, хотя и погибли. Что-то из страшного сна или сказки, тем более, что с обгорелых веток свисают лохмотья в виде черных бород.

Дмитрий Сергеевич говорит, что это лишайник. Он даже назвал мне его по-латыни. Но я такого лишайника еще ни разу не видел.

Хуже всего, что нет обычного ягеля. Есть только какой-то буро-коричневый, хрупкий и твердый. Под ногами он хрустит, как стекло. Олени его не едят. И для нас это самое печальное — не ослабли бы.


* * *
8 сентября, 14 часов дня. Дневной привал.

Мы у цели. А цель наша — радиомаяк. Мы должны попутно зайти к нему для обследования. Он почему-то плохо работает. Нас попросили проверить. Это нужно для ГВФ.

До маяка километр. Уже видна приземистая изба. Над ней шатровая антенна, поодаль ветряк. Он вращается. Так странно смотреть на него, зная, что люди здесь не бывают годами.

Этот привал можно было бы не делать, но Дмитрий Сергеевич после вчерашнего купанья в болоте чувствует себя плохо. Привал сейчас тем более не нужен, так как в 18 часов 30 минут назначена связь с базой, надо успеть не только добраться до места и как-то осмотреться, но и развернуть рацию. Последняя связь была у меня два дня назад.

8 сентября. 20 часов.

Все до предельного несуразно: связь не состоялась. В эфире полнейшая тишина. Состояние такое — будто мы в вате. Но это-то в конце концов не беда.

Когда мы подходили к маяку, Дмитрий Сергеевич вдруг подозвал меня и сказал, подавая ветку с черными лохмами лишайника: «Знаешь, Клим, что я установил? Это совсем не лишайник». Я поднес ветку к глазам, всмотрелся, пауки! Большие серые пауки! И значит, все эти бороды на обуглившихся деревьях — обычная паутина!

Она уже облепила крышу дома радиомаяка, переплела колючую проволоку забора вокруг него; достигая местами земли, свисала с изоляторов антенных растяжек. Я только свистнул: ну, ясно. После каждого дождя паутина закорачивает антенну. Маяк выходит из строя. Вот и вся разгадка.

Растяжки я очистил. Снял паутину с изгороди, со стен дома, с крыши. Работа это, видимо, зряшная, ибо старая гарь вокруг поляны кишит пауками. Они наползут опять.

Дмитрий Сергеевич, едва подошел к маяку, сел на пень, посмотрел на меня, и покачал головой — на большее сил у него не было.

Загнал оленей за изгородь — ягеля возле маяка все равно нет, — поставил палатку. В 0: 30 свяжемся с базой, Утром пойдем назад.

9 сентября, 2 часа ночи.

В 0:30 связи не было. Как я ни бился, ни одного позывного не принял ни базовой рации, ни раций при партиях. Все молчат, как один. Дал радиограмму без связи: «Вас не слышу. Благополучно прибыли в район избы. Завтра выходим назад». Но выйдем ли? Дмитрий Сергеевич не может спать болят руки и ноги. Будет ли он в состоянии завтра хотя бы просто сидеть на олене?

И знаешь, такой тишины в эфире, как сейчас, я никогда не встречал. Разрядов и тех нет. На обычное непрохождение радиоволн это ничуть не похоже. Что же случилось? Ни Якутска в эфире нет, ни Москвы. Вообще ни одной радиостанции.

10 сентября, 8 утра.

В 6:30 дал по CQ [2], что Дмитрий Сергеевич тяжело болен. Может, услышит кто из ребят, передаст на базу. Болеет он странно. Пока лежит спокойно, все хорошо, едва напряжет хоть один мускул — судорога. О выходе с маяка нет и речи: он не может ни встать, ни сесть. В сотый раз перебираю аппаратуру — нигде не обрыва, ни пробоя, и мощность на антенне вполне приличная. Такого со мной еще никогда не было, хотя на Севере я уже третий сезон, да прибавь сюда еще два года армии. Там ведь я тоже работал на рации.

Просто волосы дыбом встают.

11 сентября, 10 утра.

Я разгадал: пауки питаются радиоволнами! Ты ведь помнишь — я с детства натуралист. Я взял у Дмитрия Сергеевича бинокулярную лупу и рассмотрел точно. У этих пауков нет желудка. И не должно быть! Зачем? Если бы человек питался радиоволнами, разве ему требовался бы желудок?

Вернее — желудок есть, но только совсем микроскопический, неизмеримо меньших размеров, чем обычно у паука. И понятно: сколько там нужно превратить ему за всю свою жизнь, чтобы сформировать тело? Доли грамма, один грамм! Не больше.

Но для чего же тогда паутина? Не знаю. Может быть, ею они, словно антенной, улавливают электромагнитную энергию.

Идет ли у них в организме возобновление клеток, обмен веществ? Тоже не знаю. Надо специально исследовать их. Такой возможности у меня сейчас нет.

11 сентября, 14 часов.

Только что говорил с Дмитрием Сергеевичем. Он уже не может пошевелить даже пальцем. Я из ложки лью ему в рот теплый бульон. Он считает, что болен столбняком или бешенством. А я думаю, что его отравила вода, в которую он окунулся. Как только я взглянул тогда на микроозеро, она сразу показалась мне необычной — голубоватой и в то же время слегка как бы дымчатой, словно вобравшей в себя туман. Такой бывает жидкость в аккумуляторах. Да и сам Дмитрий Сергеевич тогда же сказал, что горячие источники часто имеют особый состав. Наверно, и в этом случае так. Значит, в будущем здесь будет строительство.

Когда я сообщил ему, что у пауков нет желудка и они, по-моему, питаются радиоволнами, он прошептал, что и человек часть энергии получает в виде лучей. Например, в виде тепла. Договорить он не смог. Он резко глотнул, его перекорежила судорога, а я беспомощно стоял над ним. Знала бы ты, как это было ужасно!

Но если и на самом деле эти пауки поглощают радиоволны, тогда я знаю, в чем выход. Надо поджечь старую гарь, и когда окрестности освободятся от паутины, связаться с базой, вызвать самолет, увезти Дмитрия Сергеевича прямо в Якутск!..

11 сентября, 19 часов.

Что делать с оленями? Выпустить их из ограды? Они уйдут за гарь: ближе нет ни ягеля, ни травы, ни грибов, ни единого зеленого ростка вообще. Лови потом! Вот и лежат они возле палатки, поджав свои заячьи хвостики, и вздыхают протяжно, как усталые люди. Если еще день-два не выйдем, они не смогут двигаться даже без всякого груза. А Дмитрию Сергеевичу тяжелей и тяжелей с каждым часом.

И чем больше я размышляю, тем сильней убеждаюсь, что думаю вовсе не глупо. Ведь и действительно живые существа, в том числе и человек, получают часть энергии в виде лучей. Как уже говорил Дмитрий Сергеевич, например, в виде тепла. Но только человек получает так очень малую долю энергии. В отличие от растений, прожить, ограничиваясь лишь ею, он не может. И ясно почему — на Земле нашей тепловая энергия не постоянна. Солнце светит не круглые сутки, зимой греет слабо. Стоишь у костра жарко. На метр отдалился — холодно. За камень зашел, в тень — и уже совсем не поступает энергия. Потому-то в процессе эволюции человек и не приспособился к такому питанию.

Насекомые, рыбы, земноводные в этом смысле устроены несколько иначе. Температура их крови прямо зависит от тепла, приходящего из окружающей среды — от Солнца, из воды, воздуха. Недостаток? Конечно! Из-за этого они менее активны в холодные дни. Но все же почему они не вымирают, хотя появились на Земле за много миллионов лет до млекопитающих? Да потому, что зато на единицу веса своего тела они едят меньше, чем млекопитающие.

Был случай, когда радиотехник поднялся для ремонта на антенну крупной радиостанции. В это время станция неожиданно заработала. Многие говорили, что радиоволны оказались опасными. Радиотехник заболел лучевой болезнью. Возможно, это случайность, но ведь бывает и так, если вообще съесть в десять раз больше, чем нужно? Разве не заболеешь? И разве не сгорает бабочка, подлетевшая слишком близко к огню? Так произошло и с радиотехником.

Если же увеличивать поле радиоволн всего на несколько процентов за тысячелетия, живые организмы приспособятся к нему, как к теплу. Это, я убежден, и случилось здесь, возле горячего источника, в котором, видимо, происходят химические реакции, сопровождающиеся выделением электромагнитных волн. Тут сформировался уже такой тип существ, которые нуждаются в пище лишь как в «строительном» материале. И, когда здесь поставили радиомаяк, они сгрудились вокруг него, будто люди зимой у костра.

Ты скажешь: «Ну какая там мощность этого маяка!»

Верно. Мощность ничтожная. Но, может, частоты, на которых он работает, оказались для них по-особому притягательны?

Важно другое: ведь где-то должно было начаться! И неужели, несмотря на то, что человек давно ушел из пещер и постигает тайны строения материи, он никогда так и не изменит характер своего питания?

Я читал: всего несколько десятилетий назад в эфире над нашей планетой почти не было метровых радиоволн. Но вот изобрели телевиденье. Насыщенность околоземного пространства такими волнами возросла в миллион раз! Что же будет, когда не только еще и еще увеличится мощность радиостанций, но когда вообще энергию начнут всегда и везде передавать без проводов? Бездонный океан ее окажется всюду — и здесь, и там, на дневной и ночной стороне нашей планеты. Люди станут черпать из него силу так же незаметно для себя, как дышат. И они сделаются свободней. Еще свободней!

Скоро ли будет это?

Не знаю. Эволюция животного мира продолжается. Она не может не продолжаться: это закон природы. Человек не только пересоздает окружающую его среду. Одновременно он пересоздает и себя: он частица этой же самой среды!

12 сентября, 2 часа ночи.

Дмитрию Сергеевичу все хуже и хуже. Как помочь ему? Везти, несмотря ни на что, на оленях? Куда? Да олени уже и не в состоянии нести такой груз.

Надо любой ценой прервать проклятое молчание эфира. Я физически ощущаю эту давящую немоту. Чувствую сердцем. Я задыхаюсь в ней!

Что же делать, любимая?…


Из разговора диспетчера Амаканского аэропорта с бортом самолета Л-9442.

«…Я — борт 9442. Высота 3000, скорость 215, все — норма. Иду транзитом в Жиганск. Для вас груза и пассажиров не имею. В квадрате 43–78 отмечен сильный лесной пожар. Как поняли? Прием».

Амаканская экспедиция.
Базоваярадиостанция.
Аппаратный журнал, стр. 93.
«Вас слышу хорошо тчк Рад первой с момента выхода к избе связи тчк Шеин тяжело болен тчк Временами теряет сознание тчк Необходима самая срочная медицинская помощь тчк Посадка легкового самолета возможна два километра севернее избы тчк Жду указаний».

Веденцов.

Игорь Росоховатский ПУСТЬ СЕЯТЕЛЬ ЗНАЕТ Научно-фантастическая повесть

1

Загремела якорная цепь, приковывая корабль. Слава стоял у борта рядом с Валерием и вглядывался в темную воду. Где-то там скрывается ответ на загадку. Он подумал о своем тезке из лаборатории Михальченко и о тех двух аквалангистах…

Что увидели они в морской глубине в последние минуты жизни? Их трупы всплыли на поверхность, как до того всплывала мертвая рыба, без ран, без малейших повреждений. Только в некоторых местах на коже виднелись красные пятна, да у одного из спортсменов на лице застыла улыбка — не гримаса, означающая все что угодно, а самая настоящая веселая улыбка. Что развеселило его, прежде чем убить?

— Слава, помнишь уговор? — спрашивает Валерий.

Не поворачивая головы, Слава кивает. Но Валерий, как видно, смотрит не на него, а на воду и повторяет вопрос.

— Я не меняю решений, — говорит Слава. (Это правда, и он любит это повторять.)

Ему кажется, что Валерий улыбается…

Вода тащит на гребне несколько мертвых рыбин и бросает их о борт. Ветер доносит сладковатый запах мертвечины. И, как отмечалось всеми побывавшими в бухте за последнее время, здесь почти нет чаек. Они каким-то неведомым чувством ощутили опасность и покинули бухту.

Пришла тишина, недобрая, неоднозначная, — тишина перед чем-то, что должно случиться.

На палубу вышел Никифор Арсентьевич Тукало и густым баритоном сообщил, что приготовления окончены. Слава передал ему распоряжение, и через несколько минут низко над палубой на талях повис рыбообразный, белый с продольными черными полосами батискаф.

— Пошли, — сказал Валерию Слава и направился к батискафу.

Они постарались расположиться поудобнее — конечно, насколько это возможно. Скрипа и кряхтенья лебедок они уже не слышали. В иллюминаторах потянулись жемчужные цепочки и исчезли. Стекла словно задернулись черными шторками извне и внезапно покрылись серебристой амальгамой. Это ударили прожекторы.

Слава отрегулировал их, и мир за иллюминаторами медленно прояснился. Он казался пустым и неподвижным, хоть и вспыхивал десятками оттенков под лучами прожекторов. Он казался таким потому, что в нем было слишком мало жизни — не мчалась стрелой от яркого света треска, не мелькали падающими монетками сардины. Только медленно проплывали колокола медуз.

У пульта вспыхнул красный огонек, и раздался сухой стрекочущий звук. Слава и Валерий одновременно повернули головы. Да, это затрещал счетчик Гейгера. Он уловил невидимую опасность, не имеющую ни цвета, ни звука, ни запаха.

Валерий вопросительно взглянул на Славу, но тот успокаивающе улыбнулся. Излучение пока не страшно, количество рентген не достигло контрольной цифры. Они продолжали погружение под нарастающий аккомпанемент счетчика. Потом пошли над самым дном, которое в лучах прожекторов выглядело особенно объемным и рельефным. Каждый камень был необычно выпуклым, различались все его выступы и впадины. И все сверкало, как нарядная елка в огнях лампочек.

Но вот среди этого выхваченного из тьмы великолепия прожектор наткнулся на металлический блеск. Слава сфокусировал лучи двух боковых прожекторов. Теперь из вечной ночи выступила вся металлическая глыба. Это был огромный ящик, на котором отчетливо виднелось несколько латинских букв и хорошо знакомый всем зловещий знак.

— Контейнер… — хрипло проговорил Валерий начало фразы и додумал ее окончание: «…с радиоактивными отходами».

Счетчик Гейгера захлебывался щелканьем, словно собачонка лаем, вопил об опасности, мигал красным светляком.

«Как новый сигнальный орган, созданный нами против созданной нами же опасности, — подумал Валерий. — И он приобретает все большее значение».

Слава осматривал пустынное, без всякой растительности дно. Стерильно, словно хорошо обработанная рана. Но почему? Радиоактивность здесь, если верить счетчику, не такая уж высокая, чтобы убить все живое. «Если верить счетчику…»

Ему стало жарко. Пот выступил на лбу. Он нажал на рычаг батискаф начал подъем. Усилием воли он заставил себя не выпустить из отсеков всю воду, чтобы пробкой не вылететь на поверхность. Но и так батискаф уходил от контейнера слишком быстро, и у них перехватило дыхание.

В иллюминаторе мелькнуло несколько быстрых теней. Исчезли. Слава почти инстинктивно выключил боковые прожекторы, а носовой притушил почти на девять десятых. И тени появились снова.

Слава приостановил батискаф. Прежде чем мысль успела оформиться, он уже был убежден, что счетчик не врал и особой опасности нет. Почему пришла такая убежденность, понял позже, когда в иллюминаторе на большом расстоянии увидел стадо рыб. А потом боковое окошко закрыла бесформенная, иссеченная морщинами и складками масса. Она вздрагивала, дрожь проходила под кожей, как у лошади. Показалось щупальце с присосками, повозило по стеклу. Затем в иллюминаторе появились глаза. Слава подумал было: «Осьминожьи» — но тут же решил, что ошибся. Даже для осьминожьих они были необычны. Их выражение менялось, становилось слишком осмысленным, даже проницательным. А в глубине их, за всей сменой выражений, сгустилась боль, какой-то мучительный вопрос.

Но вот в иллюминаторе появилась голова, беззубый с клювом рот, часть туловища и воронка. Сомнений больше не было: осьминог. Какой-то незнакомый вид — не дальневосточный octopus dofleini. И эти глаза… У осьминогов они бывают выразительными, часто в них можно увидеть смертельную тоску, но такой осмысленности они не выражают. А может быть, показалось? Подвела излишняя настороженность, напряженность?

Валерий издал какой-то нечленораздельный выкрик, не в силах оторвать взгляда от глаз, и в тот же миг голова исчезла.

Слава напрасно прождал некоторое время, включая и выключая свет, затем продолжил подъем.

«Собственно говоря, мне пока ничего не удалось определить, — думал он. — Радиоактивность недостаточно высока, чтобы ответить на загадку, тем более на той глубине, куда могли добраться люди с аквалангами. Может быть, такие животные напали на них?»

Он вспомнил о присосках на щупальцах. Обычно они не очень сильные, во всяком случае человека не удержат. А легенды о страшных осьминогах — выдумки. Но эти животные уж очень необычны…

Сразу же после возвращения на корабль Слава созвал товарищей на совещание и рассказал о своих наблюдениях. Решили, что через несколько часов батискаф начнет второе погружение. На этот раз пойдут ихтиологи Косинчук и Павлов. Слава подозревал, что многие товарищи думают: «А ведь и в первый раз надо было начинать гидробиологу и химику, а не гидробиологу и журналисту. Но если гидробиолог — руководитель экспедиции, а журналист — его приятель? И если к тому же гидробиолог излишне честолюбив?…» Впрочем, может быть, никто так и не думал, а показаться может все, что угодно.

И второе и третье погружение батискафа не обогатило экспедицию новыми данными, если не считать, что ихтиологи подтвердили: осьминог, впервые увиденный Славой и Валерием, не принадлежит ни к одному известному виду.

В эти дни Слава проявлял то, что называют «кипучей энергией». Он не обходил вниманием ни одного предположения сотрудников о тайне бухты, даже самого фантастичного.

Когда Тукало заметил, что мясо мертвой рыбы, выловленной в бухте, имеет странный запах, Слава сам проверил мясо в судовой лаборатории. Проверял внимательно и настойчиво до тех пор, пока и ему оно начало казаться странным. И он почти не удивился, когда в конце концов нашел особенность: нигде в клетках мяса мертвых рыб не сохранилось некоторых аминокислот с богатыми фосфорными связями.

Слава до изнеможения проверял не только результат анализа, но и правильность проверки и был так возбужден, что не чувствовал усталости. Он яростно поддержал более чем странное предположение Валерия, спорил с товарищами, забыв о всякой осторожности и о том, что будет, если ничего не подтвердится. И когда они с Валерием опускались вторично в батискафе, в его голове все еще кружился хоровод гипотез — настолько ярких, что из-за одного этого он уже должен был остерегаться их.

Время от времени он поглядывал на прикрепленную к батискафу сеть, где находились рыбы и крабы. Они должны были послужить приманкой.

«Если постепенно исключать все, что не могло быть причиной загадочной гибели аквалангистов, то останутся лишь увиденные нами животные. Конечно, это только гипотеза, но когда не останется ничего другого…» — сказал Слава на совещании и предложил вот эту самую ловушку.

Батискаф плыл над самым дном, но осьминоги не появлялись. «Возможно, мы сбились с курса?» — подумал Слава. Он убедился в этом, когда увидел дно. Оно отнюдь не было пустынным. Перед ними раскинулись настоящие джунгли, в которых одно растение обвивает другое, где нет мертвого пространства, где на останках только что погибшего растения уже подымается новое. Мотовка-жизнь являлась здесь отовсюду, лезла из всех пор, из щелей между камнями, из расселин скал. Весенняя, жадная, изобильная, сочная, она разбрасывала свои дары направо и налево, кому угодно, как угодно, не замечала своих потерь, не подсчитывала доходов, убивала и друзей и врагов, оживляла и тех и других, предавала то, что ее порождало, превозносила большое и презирала малое, чтобы тут же поступить наоборот, погибала в невероятных муках и снова рождалась, как бы доказывая что-то самой себе.

Валерий и Слава были поражены этим расточительным буйством рядом с мертвой зоной.

Валерий рассматривал заросли, время от времени что-то фотографируя. Он приготовился сделать новые снимка и попросил Славу включить боковые прожекторы.

— Смотри! — вдруг крикнул Слава.

В иллюминаторе появился осьминог. Он плыл, как торпеда, выталкивая воду из воронки, сложив щупальца, похожие теперь на стабилизаторы. Это сходство дополняли выступы на каждом щупальце со стороны, противоположной присоскам. За ним плыло несколько сородичей. Они подплыли к сети, прошли вдоль нее, будто обнюхивая; Один протянул щупальце и провел по ячейкам сети. Его движения были осторожными. Осьминог словно интересовался самой сетью, а не тем, что находится внутри нее. Он ненадолго исчез из поля зрения, затем в иллюминаторе показалась его голова. Огромные глаза внимательно разглядывали людей, остановились на Славе. Над глазами появились рожки. Осьминог изменил цвет, стал линять, переливаться различными оттенками — и вдруг расцвел радугой.

— Это он так приветствует руководителя экспедиции, — пошутил Валерий.

— Типичная реакция, — совершенно серьезно заметил Слава.

— А может быть, он хочет поговорить с нами, — продолжал острить Валерий.

Осьминог вытянул щупальце и, как в первый раз, повозил им по стеклу.

— Однако он заслоняет нам сеть, — нахмурился Слава и изменил направление движения батискафа.

Осьминог исчез, и сеть снова стала видна. Рыбы и крабы остались нетронутыми, а осьминоги уходили строем, подобным журавлиному клину.

— Никогда не слышал, чтобы осьминоги плавали строем, пробормотал Слава.

Он потянул на себя ручку глубины, бросая батискаф в погоню. У него почти не было надежды на успех. Он не мог предугадать, куда направляются осьминоги, а батискаф явно уступал живым торпедам и в скорости и, особенно, в маневренности. Славу вела лишь интуиция, и он мог рассчитывать только на счастливый случай.

Он догнал их у самого дна. Успел заметить, как быстрые тени скользнули в узкое подводное ущелье.

«Словно знают, что батискаф туда не пройдет», - подумал Слава и повел корабль в обход. Несколько виражей — и он увидел осьминожью стаю, растянувшуюся теперь цепочкой. Моллюски, как по команде, рванулись ко дну и исчезли. Он включил на полную мощность прожекторы и ахнул от удивления.

Перед ним блистал, сверкал, лучился всеми оттенками радуги осьминожий город. Он вспомнил знаменитую книгу Кусто и Дюма, но французские исследователи описывали сравнительно простые постройки из камней, хотя и с подвижными валами и барьерами из различного строительного мусора, включая обломки кирпича и панцири крабов. А здесь громоздились многоэтажные постройки с лабиринтами входов и выходов.

Валерий смотрел на город, пытаясь запомнить каждую деталь. Слава тронул его за плечо:

— Вернемся сюда с кинокамерой.

Они забыли об аквалангистах, о задании, об опасности. Если бы они захватили водолазные костюмы, то немедленно вышли бы из батискафа, чтобы лучше рассмотреть удивительные симметричные сооружения.

— Октопус сапиенс! [3] — прошептал Слава. — Вот это было бы открытие!

— А почему бы и нет! — воскликнул Валерий. — Новый вид осьминог разумный. Разве это в принципе невозможно? Что мы совсем недавно знали о дельфинах?

— Погоди, погоди, — досадуя на свой неосторожный язык, остановил товарища Слава. — Мы же еще ничего не знаем…

Из ближайшей постройки стремительно выплыл осьминог, помчался прямо на батискаф. Слава притушил прожекторы. Осьминог остановился у иллюминатора, заглянул, как прежде, внутрь корабля. Его огромные осмысленные глаза посмотрели на людей. И Слава и Валерий почувствовали немой призыв. Осьминог отпрянул от стекла и медленно, словно приглашая за собой корабль, поплыл вдаль.

Слава повел за ним батискаф.

Осьминог уверенно плыл по известному ему пути, делая многочисленные повороты и время от времени останавливаясь, чтобы подождать корабль.

Через некоторое время начал щелкать счетчик Гейгера, фиксировать микродозы облучения. Его треск неуклонно усиливался, замигала первая контрольная лампочка, потом — вторая. Если включится третья — в зоне находиться нельзя.

Впереди показалась темная металлическая глыба контейнера. Осьминог вытянул щупальца, словно указывая на нее, развернулся и взмыл вверх. Ему снова пришлось подождать корабль, неподвижно паря на одном месте, затем он толчком выбросил воду из воронки и поплыл почти по вертикали. Батискаф устремился за ним, снизив, однако, скорость.

Осьминог привел их к месту, которое заметили с высоты летчики и отметили на карте. Здесь вода была красноватой из-за обилия планктона.

— Так вот оно что! — с торжеством произнес Слава. — Сильвестров прав: радиоактивным излучением можно вызывать цветение планктона. Понимаешь связь: контейнер и цветущий планктон?

— Понимаю, — медленно сказал Валерий, думая о чем-то другом.

— Но ведь это как раз то, что может здорово пригодиться людям: обилие планктона — обилие пищевого белка…

Валерий смотрел на красноватую воду с каким-то беспокойством. В подсознании бродили воспоминания, не в силах пробиться на поверхность, в кору полушарий. Красная вода Красное море… Ближний Восток…

При чем здесь Ближний Восток? Но он смутно чувствовал, что Красное море имеет какое-то отношение к его воспоминаниям. И Валерий уцепился за это: Красное море… Из него добывают удобрения… Ну и что?

Он зашел в тупик и заставил себя на время забыть о Ближнем Востоке.

Между тем Слава нажал на кнопку, из батискафа выдвинулась толстая трубка с подвижным наконечником, всосала столбик воды вместе с планктоном.

Осьминог заинтересовался трубкой, протянул к ней щупальце, потрогал. Затем вытянул щупальце в направлении массы планктона и ринулся вниз, уже не ожидая батискаф.

— Он словно попрощался, сказав: «Ищите разгадку там, где планктон», - проговорил Валерий.

— Ого, старина, у тебя богатое воображение. Почему бы тебе не заняться фантастикой? — спросил Слава, передвинув ручку глубины.

2

Все участники экспедиции знали о работоспособности Славы, но в эти дни он превзошел себя и совершенно загонял остальных. Днем и ночью горел свет в судовой лаборатории, не выключались термостаты, гудели центрифуги, в бешеной карусели осаждая раствор. Микротомы нарезали зеленую ткань на мельчайшие пленки, толщиной в тысячные доли миллиметра, чтобы затем эти срезы легли на стеклышки микроскопов. Одновременно исследовали воду в полупрозрачных колонках, обрабатывали кислотами и щелочами.

Спустя несколько дней худой, с красными от бессонницы глазами, но выбритый, Слава собрал сотрудников. Коротко и деловито сказал:

— В этой бухте мы наткнулись на локальный островок планктона. Исследование выявило несколько повышенную радиоактивность зеленой массы, что доказывает связь между контейнером с отходами и интенсивным размножением планктона. Вот данные.

В каюте потух свет. На экране замелькали колонки цифр.

— Как видите, Сильвестров прав, и Никифору Арсентьевичу придется с этим примириться, — подытожил Слава, когда демонстрация данных окончилась.

— Отнюдь нет, — возразил Тукало, быстро вскакивая со стула. — Хоть вы и свято храните верность Сильвестрову, что делает честь не вашему уму, а скорее упрямому характеру, проблема не решается так, как вам хочется.

Тукало забегал взад-вперед на коротких ножках, выставив круглый живот. Он очень напоминал краба, бегущего за добычей или спасающегося от хищника.

— Всем теперь известно, что человечеству — хочет оно того или не хочет — придется привыкать к необычной пище. Сегодня мы даем выпасаться на планктоне рыбе, моллюскам, чтобы затем питаться ими. Но нам предстоит самим пастись на планктоне и это совсем не плохо. Наоборот, это и экономично, и вкусно. Процесс уже начался. Первые плавучие фабрики, эти механические «киты», заменившие животных, перерабатывают планктон, приготовляя из него настоящие деликатесы. И надо сказать, что искусственное мясо значительно полезнее и вкуснее натурального. Только глупая приверженность традициям мешает нам признать очевидность.

Слава попытался было заметить, что Тукало увлекся вступлением и пора переходить к деловой части, но ему не удалось вставить и слова. Если уж Никифор Арсентьевич садился на своего конька, то немедленно пускал его в галоп.

— Вы правильно говорили когда-то, что уже сегодня нужно думать о том, как повысить урожаи планктона. Но, юный друг мой (в устах Тукало слова «юный друг» означало совсем не «юный» и тем более не «друг»), облучение планктона с помощью изотопов — путь, который предложил Сильвестров — глубоко ошибочно. Воздействуя радиацией, мы выведем новые сорта с пониженным содержанием белка. Кормовой массы будет больше, а ее питательность понизится. К тому же существует опасность и немалая! — радиоактивного заражения массы, как это вы только что убедительно показали… — Тукало сделал глубокий вдох и закричал: — Этого вы хотите? А ведь достаточно применить те же высокие энергии для перемешивания вод, поднять на поверхность воды с глубин триста-пятьсот метров, где так много питательных веществ, — и проблема решена. Небывалые урожаи планктона, обилие рыбы, морских животных…

— Но механизмы для перемешивания вод будут созданы еще не завтра, — наконец-то бросился в атаку Слава, — а метод Сильвестрова применим уже сегодня. Допустимые дозы облучения можно определить так, чтобы не повредить людям, и в то же время ускорить размножение планктона, его «цветение»…

И вдруг Валерий вспомнил. Ну конечно: цветение! Он же сам готовил в номер газеты материал зарубежного корреспондента. Цветение воды, непонятная вспышка размножения планктона убивает драгоценные жемчужные устрицы в Японии. Это бедствие известно давно. Древние писания говорят, что вода в Ниле иногда приобретала цвет крови, и тогда погибали животные, испившие ее. Но если это так… Выходит, аквалангисты и рыбы погибли, потому что… Мысль была невероятно простой, она настораживала своей простотой и зримостью, она была слишком легкой разгадкой тайны бухты. Неужели же он догадался о том, о чем не могли догадаться ученые, специалисты?

— Простите, — сказал он, слегка заикаясь. — Все же я должен сказать…

К нему обернулись: Слава — с досадой: дескать, молчал бы, не то сейчас брякнешь лишнее, а мне потом отдуваться; Тукало — с откровенным изумлением перед журналистской наглостью, остальные — с удивлением. Но Валерий все же заговорил:

— Когда-то я готовил статью одного иностранца о том, что цветущий планктон убивает животных… На Калифорнийском побережье умирали люди, те, кто употреблял в пищу отравленные ракушки… Я хорошо помню статью, честное слово…

— Черт возьми! — закричал Тукало. — А ведь он прав! Жгутиковые способны вырабатывать смертельный алкалоид. Этот ваш контейнер вызвал цветение планктона, «красную чуму». Вот что хотите вы вкупе с Сильвестровым преподнести людям!

Слава побежал к Валерию, обнял его, просиял, потом нахмурился и наконец высказал вывод, уже сделанный мысленно Валерием:

— Возможно, именно поэтому погибли и аквалангисты и рыба. Необходимо провести дополнительные исследования воды в бухте.

Снова уходил в море батискаф. Снова работали центрифуги, микроскопы, химические анализаторы… Слава ходил яростный, худой, неустающий. В очередной раз поругавшись с Тукало, он направился в радиорубку. По дороге его перехватил Валерий.

— Послушай, старик, — обиженно заговорил он, — ну я — то имею право знать, подтвердилось ли мое предположение…

Слава посмотрел на него невидящими глазами, затем его взгляд прояснился.

— Извини, дружище. Конечно, ты имеешь право знать в числе первых. Но дело в том, что твердого ответа пока нет. Алкалоид мы обнаружили, но растворен он в очень малых дозах. Человек отравится им, лишь если выпьет по меньшей мере литра два морской воды. Допустим, что у одного из аквалангистов кончился кислород и он успел так наглотаться… А второй? Два одновременно — невероятное совпадение. А если и случилось такое, то почему не погибли осьминоги, рыбы? В общем, тут еще много «почему». Нужно расширить исследования и в первую очередь заняться осьминогами. А для безопасности следует оттащить контейнер куда-нибудь в глухую морскую впадину, пока его стенки окончательно не разъела вода. Поэтому я и вызываю специальную подлодку-буксир. — Слава заметил, как вытянулось лицо Валерия и вздохнул: — Ничего не поделаешь, в науке всегда так — разгадка только кажется близкой. Будем искать.

Он смотрел мимо Валерия в иллюминатор напротив. Там подымалась и опускалась изогнутая изумрудная линия волны, где два момента — падение и взлет — переходят друг в друга.

3

Валерий услышал за дверью своей каюты шум, голоса, топот ног. Он вышел в коридор и наткнулся на Славу и Тукало. Слава понял его выразительный жест и ответил:

— Подлодка обыскала всю бухту — контейнера нет. На всякий случай попробуем снова поискать. Если хочешь, давай спустимся с тобой в батискафе. Ты помнишь место, где мы видели контейнер?

— Конечно помню, — сказал Валерий. — Там недалеко есть характерный выступ скалы.

— Пошли! — загорелся Слава, не замечая протестующего выражения лица Никифора Арсентьевича.

Они вышли на палубу. На талях, готовый к спуску, висел батискаф. Невдалеке, будто спина металлического кита, выступала из воды длинная подводная лодка-вездеход. Она была начинена столькими механизмами, что во время движения у пульта управления дежурило по три человека одновременно. Они едва успевали управляться с десятками кнопок и ручек, следить за лампочками — сигнальными, контрольными, обратной связи, аварийными. Зато подлодка могла выполнять самые различные операции. Она имела танковые гусеницы, ползала, если требовалось, по дну океана, вскарабкивалась на скалы, выбиралась на берег и там развивала скорость до сорока километров в час. Она была оснащена радарами, аппаратами ультразвуковой связи под водой, приборами инфракрасного видения.



К Валерию и Славе подошел широкоскулый, коренастый человек с расплюснутым носом — командир подлодки. От отозвал Славу в сторону, тихо сказал:

— Только что получил шифровку. Недалеко отсюда замечена иностранная подлодка. Правда, наблюдатели утверждают, что она, не останавливаясь, проследовала мимо, но они могли и ошибиться…

— Думаете, она могла утащить контейнер? — встрепенулся Слава. — Но зачем?

— Если этот контейнер с отходами, то вроде бы и незачем. А если там только оболочка контейнера, для маскировки, а начинка совсем иная?

— Начинка должна быть радиоактивной. Могут подвести наши глаза, наша смекалка, но не счетчики Гейгера.

— Радиоактивность еще не доказывает, что там отходы, сказал командир и поджал губы. Видно было, что он не привык к долгим спорам.

Зато Слава мог их продолжать бесконечно. Особенно он любил перебирать всевозможные варианты.

— Погодите, но и по отходам можно кое-что узнать о проделанной работе, — сказал он, увлекаясь. — Это похоже на мусорную корзину, попавшую к сыщику. Может быть, они предпочитают, чтобы их контейнер не попал в наши руки?

— Вот именно, — многозначительно сказал командир.

Слава засмеялся и махнул рукой:

— Э, чего там гадать, скорей всего он лежит в том же самом месте, а вы его не заметили. Уж очень громадна ваша лодка. Контейнер для нее — песчинка. Спустимся в батискафе и посмотрим. Как говорят, лучше один раз увидеть, чем сто раз поспорить…

По лицу командира было ясно видно, как он относится к человеку, который сомневается в его подводной лодке и тщательности проделанной им работы. Не удивительно, что такой вот ученый способен легкомысленно шутить в ответственные минуты.

— Я пойду с вами, — сказал командир.

— Троим в батискафе будет тесновато, — заметил Слава.

— Я пойду третьим, — сказал командир и еще больше поджал губы.

Батискаф плюхнулся в воду. Слава открыл иллюминаторы и для страховки включил экраны обзора.

— Наблюдайте, пожалуйста, за экранами, — предложил он командиру, а на нашу долю останутся иллюминаторы. Так мы наверняка ничего не упустим.

— Слушаюсь, — сказал командир, приникая взглядом к экрану.

Слава вел батискаф медленно, манипулируя прожекторами, то усиливая, то уменьшая свет. Он освещал дно под разными углами.

Проплывали темные расщелины, уходящие в сумеречную мглу подводные плато, скалы с красно-сине-зелеными мозаичными панно. Переливались пастельными тонами раскрывшиеся анемоны. Некоторые места были относительно пустынными, в других попадались стада рыб. Из темноты прямо на луч света выплывала зеленая змееподобная мурена. Открывая и закрывая пасть, усеянную острыми зубами, она шла прямо на батискаф, будто собиралась попробовать на зуб его обшивку.

— Вот это хищница! — восхищенно сказал Слава. — Идет на свет и ничего не боится, хоть «добыча» слегка великовата. Наше счастье, что металл ей не по зубам…

Показалась знакомая скала.

— Здесь, — почти одновременно сказали Слава и Валерий, увидев выступ, похожий на голову носорога.

Да, это был тот же выступ, та же скала, у подножия которой ничего не росло. Заметались лучи прожекторов, освещая белые меловые камни, песчаные островки…

Контейнера не было.

Словно кусок веревки, чуть приподнялся над камнями обрывок рыжей водоросли с какими-то пестрыми крапинками, занесенный сюда течением.

— Чтобы утащить контейнер, течение должно быть очень сильным, а приборы этого не доказывают, — бормотал Слава.

— Либо такое течение существует, либо подводная лодка не просто проследовала мимо, — сказал молоденький командир.

— Либо ни то, ни другое, — поддразнил его Слава.

— Вы на военной службе были? — будто невзначай спросил командир.

— Хотите сказать, что там бы из меня сделали человека, засмеялся Слава. — Но это сейчас делу не поможет.

Он повернул носовой прожектор чуточку влево.

— Смотрите! — воскликнул Слава. — Видите след? Как будто кто-то и в самом деле тащил контейнер. Впрочем, это могло быть и течение, особенно если сила его непостоянна. Тут нужно поставить автоматы и замерять движение воды.

— Не мешало бы предварительно провести разведку и тщательный осмотр местности, используя водолазов и дельфинов, заметил командир.

— Правильно! — неожиданно похвалил его Слава. — Здесь неподалеку, есть учебная база биоников, где они дрессируют дельфинов. Вызовем Людочку с ее друзьями.

Он улыбнулся, вспомнил что-то приятное. Валерий прильнул к боковому иллюминатору, послышался его возглас:

— Опять он!

К батискафу подплывал осьминог. В луче света было видно темное пятно там, где билось одно из трех сердец моллюска. Осьминог нисколько не маскировался, наоборот — окрасился в черный цвет с продольными белыми полосами, словно хотел, чтобы его поскорее заметили. Похоже было, что это их давнишний знакомец, так как он очень уверенно заглянул в окошко, с любопытством останавливая взгляд на командире.

Командир видел его впервые. Он пережил изумление, которое в свое время испытали Слава с Валерием. Впрочем, и на них опять подействовали эти огромные, почти человеческие по выразительности глаза.

— Возможно, настоящие глаза у него значительно меньше, попытался разрядить обстановку Слава. — Но вокруг них расположены кольцами ряды красящих клеток — хроматофор. Он может расширять их, пугая врагов.

— Какого бы размера ни были у октопуса глаза, они очень зоркие, — вспомнил не к месту Валерий. Как всякий дилетант, он очень любил употреблять специальные латинские названия. С ними могут сравняться, кроме человеческих, только глаза кошки и совы.

— Вы тоже ученый? — спросил у него командир.

Валерий предпочел промолчать. Пожалуй, он бы теперь и сам не мог точно определить свою профессию. Филолог по образованию, он почти не бывал на лекциях по истории языка и вскоре забыл за ненадобностью даже те жалкие сведения, которыми запасался перед экзаменами. Зато его память была напичкана самыми разнообразными знаниями по кибернетике и биологии, медицине, международному праву и криминалистике, геологии, космоплаванию и столярному делу. Он владел приемами джиу-джитсу и имел первый разряд по лыжам, занимался слаломом и подводной охотой, считался лучшим специалистом в городе по почтовым маркам Австралии. Он стенографировал быстрее любой стенографистки, имел права шофера первого класса, ходил с альпинистами на Памир.

Помимо всего прочего он неплохо пел, аккомпанируя себе на гитаре, и даже сам сочинял песенки. И при всем при этом он служил разъездным корреспондентом в областной комсомольской газете и только дважды ему удалось выступить в союзной прессе. Валерий, как и каждый журналист, очень надеялся, что когда-нибудь ему встретится настоящий материал и он сможет написать книгу…

И вот теперь казалось, что его мечта близка к осуществлению. Он заклинал судьбу, чтобы контейнер унесло не просто течение и чтобы осьминоги оказались представителями нового, совершенно неизвестного науке вида…

Между тем восьмирукий не отходил от иллюминатора. Он внимательно наблюдал за действиями людей. Командир, видимо, интересовал его уже меньше. Чаще всего осьминог останавливал взгляд на Славе, когда тот включал приборы и управлял кораблем. В такие моменты моллюск расцветал радугой красок, переходя от черного к пепельно-серому, от зеленого к салатному, желтому, оранжевому, розовому, красному, он покрывался пятнами, становился полосатый…

— Жаль, что в этих условиях мы не можем наблюдать всех тончайших оттенков, — сказал Слава. — А их — сотни. Но система прожекторов, даже у нашего батискафа, еще далека от совершенства, а пластмасса иллюминатора не идеально прозрачна. Зато она имеет большой запас прочности и выдерживает такое давление, где стекло превращается в порошок.

Прочность пластмассы все трое вскоре оценили по достоинству. Осьминог на минуту исчез из поля зрения, а затем послышались сильные удары по корпусу корабля. Прежде чем люди опомнились, в иллюминаторе показалось щупальце, размахивающее большим камнем. С методичностью и быстротой пневматического молота камень забарабанил в окошко.

Слава потянул ручку управления на себя, бросая батискаф круто вверх, вправо, влево. У людей неприятно засосало под ложечкой. Но осьминог не отставал. Он, видно, плотно присосался к кораблю и совершал виражи вместе с ним, не прерывая своего занятия.

— Он хочет познакомиться с нами поближе, — проговорил Валерий.

— Выключите свет в салоне! — приказал командир. Он решил, что настала такая минута, когда следует быть решительным.

На Славу это не произвело впечатления. Он даже пошутил:

— Берете власть в свои руки?

Однако спорить не стал. Салон погрузился в темноту. Но это ничего не дало. Осьминог продолжал барабанить с короткими интервалами, которые он использовал, чтобы заглядывать в иллюминаторы.

— Может быть, он видит нас и в темноте? — предположил Валерий.

Осьминог убедился в невозможности пробить окно. Он перестал барабанить, в последний раз посмотрел в темный иллюминатор и исчез.

— Фу! — с облегчением вздохнул Валерий. — Все же лучше, что близкое знакомство не состоялось.

— Еще состоится, — пообещал Слава. — Поскорей бы приняться за них! Может быть, мы найдем ответы на некоторые загадки.

— Ты имеешь в виду то, как он пытался ворваться к нам? — спросил Валерий.

— Нет, — ответил Слава. — Все осьминоги умеют обращаться с камнями. Еще две тысячи лет тому назад римский ученый Кай Плиний Старший описывал, как восьмирукие врываются в раковины моллюсков. Осьминог несет пост у раковины, стоически ожидая, пока она откроется. А затем, улучив момент, бросает в нее камень — и готово: раковина уже не сомкнется. Празднуя победу, захватчик в первую очередь поедает хозяина.

— Так он принял батискаф за раковину? — съехидничал Валерий.

На этот раз Слава не ответил шуткой.

— Вот о его намерениях мы ровно ничего не знаем. А жаль, — сказал он, оставаясь серьезным и сосредоточенным.

4

Бухту исследовали и водолазы, и подводная лодка, и батискаф. Ничего нового не открыли. Но и контейнера не нашли. Водолазы установили, что радиоактивность на различных участках дна меняется. Как ни странно, ее уровень был наиболее высоким не там, где лежал контейнер, а метрах в пятидесяти, у входа в подводное ущелье. Водолазы проникли в ущелье, но попали в такой лабиринт, что исследовать его не решались, оставив эту задачу на долю дрессированных дельфинов.

Спустя два дня прибыла Людмила Николаевна со своими дельфинами Пилотом и Актрисой, уже успевшими снискать известность в научных кругах. Дельфины и здесь сразу же стали всеобщими любимцами. Даже суровый командир подлодки играл с Актрисой и Пилотом в мяч и угощал их рыбой. При этом он иногда забывался и заливисто хохотал, а дельфины раскрывали свои пасти, и их глаза лучились от удовольствия.

Иногда Актриса от избытка чувств позволяла себе легонько ущипнуть командира, зато потом говорила «извините». Это было одно из сорока пяти слов, которые она умела произносить дыхалом — ноздрей, снабженной сильной мускулатурой. Когда дельфин погружался в воду, мускулы плотно закрывали ноздрю.

Валерий подходил к ним, любуясь игрой, и тогда командир смущался. Однажды он восхищенно сказал Валерию:

— А она очень красивая!

— Кто? — спросил Валерий, глядя на Людмилу Николаевну, которая давала указания рабочим, собирающим блоки подводного дома-колокола. Молодая женщина стояла у борта в темно-синем спортивном костюме. Она наклонилась, вытянула руку, указывая на что-то слесарю. Ее густые волосы шевелил ветер.

— Я говорю о дельфинке, — отчего-то насупился командир.

— А я так и подумал, — сказал Валерий. Он изобразил на лице озабоченность и словно невзначай обронил: — Мне, наверное, придется познакомиться с этими животными поближе… Слава хочет, чтобы я провел несколько дней в «колоколе», помог Людмиле Николаевне…

Он приврал совсем немного. На самом деле, ссылаясь на интересы газеты и читателей, он выпросил у Славы разрешение помогать первые дни в работе с дельфинами.

Прежде, чем опускать «колокол», водолазы воздвигли на дне бухты подсобные сооружения: закрытый бассейн для дельфинов и два склада. Среди водолазов был и Валерий. В глубоководном костюме он чувствовал себя превосходно. Шлем, сделанный из специальной пластмассы, обеспечивал хороший обзор. Даже на изгибах, где сквозь стекло в воде ничего нельзя было бы рассмотреть, пластмасса лишь слегка затемняла изображение, делала его дымчатым. Ультразвуковой аппарат обеспечивал связь с товарищами, а водометный двигатель позволял передвигаться достаточно быстро.

Людмила Николаевна и Валерий потеряли немало времени, чтобы удобно устроиться в «колоколе». Нужно было так расположить аппаратуру, чтобы она занимала как можно меньше места, но чтобы доступ ко всем приборам был свободным. Много хлопот доставляла мебель. Валерий удивлялся, что вместо легких складных стульчиков здесь были пластмассовые кресла с настоящими деревянными ручками. Оказалось, что это сделано не случайно и не по женской прихоти. Такие кресла включили в меблировку подводного дома специалисты-психологи. Они говорили о так называемом «человеческом факторе» в конструировании вещей и полагали, что, опустив руки на деревянные, а не пластмассовые подлокотники, человек почувствует себя уютнее и — что самое главное — не таким оторванным от других людей на берегу.

Салон был соединен трубой-коридором с закрытым бассейном, дельфинником. Люди часто навещали животных.

— Потерпите, маленькие, скоро выпущу, — ласково уговаривала дельфинов Людмила Николаевна.

— Скоро, скоро! — трещала Актриса.

— Скоро, скоро? — спрашивал Пилот, молотя хвостом и становясь вертикально в воде.

Несколько раз к подводному дому приплывали осьминоги, рассматривали людей, возили щупальцами по пластмассе и уходили во мрак. Валерию казалось, что и тогда, когда их не было видно, они наблюдали за людьми. Он постоянно чувствовал себя скованным.

Людмила Николаевна очень заинтересовалась осьминогами. Она рассказала Валерию, что октопусы легко поддаются дрессировке, и предложила:

— Давайте попробуем на этих. Только сначала вам придется наловить для них крабов.

Способности осьминогов превзошли все ожидания. После нескольких сеансов моллюски безошибочно узнавали геометрические фигуры. Стоило им показать квадрат, как они мчались к окошку, чтобы получить еду. Ромб же означал, что сейчас включат сильный прожектор, и восьмирукие поспешно уходили с того места, куда должен был ударить луч.

— Не думала, что они так быстро усвоят, — удивленно говорила Людмила Николаевна. — Пожалуй, они могут соперничать с дельфинами. — В ее устах это был наивысший комплимент.

Однако осьминогам дрессировка не очень нравилась. Выполнив несколько упражнений, они уплывали.

— Надо всерьез заняться ими. Для начала поймаем одного, сказала женщина.

Вдвоем они приготовили аквариум, обеспечив будущему пленнику постоянную подачу свежей воды. Валерий вызвался осуществить операцию, шутливо закодированную ими «НК» — новая квартира. Он связался по телефону со Славой и попросил спустить в грузовом контейнере несколько пустых бочек и мелкую сетку. Когда контейнер был получен, Валерий надел водолазный костюм и расставил бочки вокруг «колокола».

Ждать пришлось долго. Спруты почему-то не хотели селиться в бочках, хотя все книги — и специальные и популярные — в один голос утверждали, что стоит осьминогу увидеть пустой сосуд, как он со всех восьми ног спешит к нему. Только спустя больше двадцати часов один спрут наконец-то появился у ближайшей к «колоколу» бочке. Он исследовал ее, затем подплыл к «колоколу», стал шарить щупальцами по пластмассе, будто сравнивая ее на ощупь с материалом бочки.

Людмила Николаевна увлеченно следила за его манипуляциями и наконец произнесла:

— Он действует так, будто у него есть разум.

Валерий вспомнил определение «октопус сапиенс» и улыбнулся.

Осьминог так и не полез в бочку. Но людям — во всяком случае так им тогда казалось — помогло почти невероятное стечение обстоятельств. Спрут оказался одним из старых знакомых, и когда Людмила Николаевна взяла в руки квадрат из осьминожьей «азбуки», он решил, что сейчас его будут кормить. Спрут подплыл к окошку шлюз-камеры. Но для того, чтобы угостить его через окошко, нужно было сначала установить давление воздуха в камере, равное давлению за стенами «колокола», и последовательно включить механизмы. Обычно все это готовилось заранее, но сейчас Людмила Николаевна поспешила открыть шлюз-камеру. Она ошиблась совсем не намного, но этого было достаточно, чтобы струя морской воды ворвалась в воздушный отсек, втащив туда и осьминога. Включилась автоматическая система безопасности, отсек блокировался, и осьминог оказался в плену.

Как ни удивительно, он не пыжился, не угрожал, не раздувался, пытаясь придать себе больший вес в чужих глазах, и не щелкал клювом. Он был почти спокоен.

Пленника перенесли в аквариум, и это оказалось делом весьма нелегким. Осьминог не сопротивлялся, был не очень велик — два с половиной метра в длину, но весил не меньше шестидесяти килограммов. Такие же по размерам осьминоги Дофлейна весят двадцать — двадцать пять килограммов, причем щупальца у них толще. Пленник был мускулист, как все октопусы, но почти не имел обычных для них бородавок. Его глаза все время были устремлены куда-то вниз, щупальца переплетались, и в такие минуты он напоминал Людмиле Николаевне восточную статуэтку многорукого мудреца. Это и решило выбор имени для пленника. Его назвали Мудрецом.

Удивительней всего была кожа осьминога, довольно упругая, «резиновая», похожая на кожу дельфинов, только слизи на ней было больше.

— Никогда не слышала о таких созданиях, — сказала Людмила Николаевна.

— Может быть, и в самом деле новый вид? — откликнулся Валерий, стараясь не выдать радостного предчувствия.

Пленник оправдал свое имя: он сразу же освоился, исследовал аквариум и ощупал его стенки. Он безошибочно реагировал на фигуры осьминожьей «азбуки» и с удовольствием играл с людьми в мяч. Он запоминал предметы и по первому требованию протягивал палку или пластмассовый кораблик.

Из аквариума Мудреца выпускали ненадолго, боялись, что он повредитаппаратуру. Валерий научил его приносить туфли, снаряжение, одежду и таким образом ввел в роль комнатной собаки. Но, как ни странно, Мудрец отказывался брать плату за услуги и, когда ему протягивали краба, демонстративно отворачивался.

— Гордый, — как-то сказал Валерий и указал на осьминога. — Вот и еще одна морская собака.

Он встретился с глазами Мудреца и умолк. Ему показалось, что в них светились понимание и ненависть, как будто восьмирукий пленник прислушивался к их разговору и не одобрял его. Валерий еще раз взглянул на Мудреца, но тот даже не смотрел в его сторону.

«Почудилось», - подумал Валерий.

5

Людмила Николаевна начала выпускать дельфинов в море. Они кружили вблизи «колокола» и, как казалось и ей и Валерию, с удовольствием возвращались в бассейн.

— Не понимаю, что с ними творится. Такое впечатление, как будто они боятся моря, — беспокоилась женщина.

Она попробовала поговорить с ними.

— Вы себя плохо чувствуете в море? Что-то болит? — спрашивала Людмила Николаевна.

— Нет, — ответил Пилот.

— Акулы?

— Нет.

— Другие животные?

— Нет, — опередила ответ самца Актриса.

— Не знаю, — просвистел Пилот.

— Нет или не знаю?

— Не знаю.

— Значит, животные не исключаются?

— Не знаю…

— Они могут быть опасны и для человека?

— Не знаю.



Людмила Николаевна вспомнила предостережение командира подлодки, спросила:

— Возможно, там были люди? Другие люди, кроме нас? Похожие на нас? Люди?

— Не знаю.

Она задала еще несколько вопросов, но ничего не добилась. Людмила Николаевна объясняла поведение дельфинов какой-нибудь их хандрой, ссорой. Во всяком случае лучше было не посылать животных в таком состоянии на разведку в ущелье, где была отмечена повышенная радиация. Приходилось ждать, пока их настроение изменится.

Валерий с удовольствием помогал Людмиле Николаевне кормить дельфинов. Это было одним из развлечений в условиях подводного дома. В самый первый раз, принеся рыбу, он выпустил ее сразу всю в бассейн. Небольшие рыбки не кинулись врассыпную, а образовали кольцо и плавали по кругу хвост в хвост друг другу. Пилот тотчас подплыл к ним и замер с открытой пастью, словно завороженный.

— Надо пускать рыб по одной. А так, как видите, он не решается разомкнуть кольцо, — засмеялась Людмила Николаевна.

— Не знает, с какой начать? — пошутил Валерий.

— Представьте себе, вы почти угадали. Но тут есть еще кое-что. Дельфин намечает себе жертву в этом хороводе, но она тут же ускользает и на ее месте появляется другая. А пока он решает, не схватить ли другую, появляется третья, четвертая… затем опять первая… Неразрешимость задачи завораживает, приводит его мозг в состояние торможения. Но стоит нарушить это колесо жизни, — она взяла длинный шест, опустила его в бассейн, — и — смотрите!

Послышался низкий хрюкающий звук, и рыба одна за другой стали исчезать в пасти дельфина.

— Интересно! — воскликнул Валерий.

Людмила Николаевна осталась довольна его удивлением, поспешила подлить масла в огонь:

— Рыбы инстинктивно знают о силе оборонительного строя и часто используют его. Но вот что самое удивительное. Вспомните о волшебной силе хоровода в сказках. Его образуют девушки, чтобы злой колдун или ведьма не могли выбрать жертву.

У Валерия собралось столько любопытных записей, что их должно было хватить на десятки заметок в рубрике «Из жизни животных». Он был очень доволен пребыванием в «колоколе» и был благодарен Славе.

В подводном доме люди ложились спать по часам — в то же самое время, когда на поверхности наступала ночь. Но им не всегда хотелось спать именно в эти часы. Исчезало чувство времени. Опасаясь, чтобы это не отразилось вредно на их нервной системе, врачи предписывали снабдить подводный дом миниатюрными аппаратами электросна, в которых использовались записи биотоков засыпающего человека. Достаточно было подключиться к аппарату — и люди мгновенно засыпали без всяких порошков. Аппарат можно было использовать и для изменения настроения, только тогда в него надо было вложить пленку с записью биотоков бодрого или веселящегося человека.

На «ночь» аквариум с осьминогом накрывали сетью с мелкими ячейками, чтобы Мудрец не путешествовал по «колоколу».

Однажды Валерия разбудили громкие и тревожные свисты дельфинов. Он быстро встал, накинул халат. Дверь в коридор оказалась закрытой неплотно. Валерий удивился: обычно дверь закрывали до щелчка. Он бы не придал этому значения, если бы первая из дверей, ведущих в дельфинник, тоже не оказалась приоткрытой.

Валерий включил полный свет, прислушался. Из бассейна не доносилось ни звука.

Он распахнул дверь и увидел дельфинов. Они забились в угол и повернули к нему головы. В их глазах, позах — панический страх. Больше никого в бассейне не было.

Послышались быстрые шаги. Людмила Николаевна с самого порога задала вопрос:

— Почему вы здесь? Что случилось?

— Они тревожно свистели. Первая дверь бассейна и дверь в коридор были закрыты неплотно…

Женщина развела руками.

— Не может быть.

Несколько секунд подумала, добавила:

— Значит, кто-то входил сюда после меня. Но, кроме нас, тут никого нет… Может быть, Мудрец?

Валерий пожал плечами:

— Проверим.

Ему уже приходила в голову такая версия. Она была малоправдоподобной: как мог осьминог выбраться из-под сетки? Да и вряд ли он осмелился бы войти к дельфинам, тем самым подвергая себя смертельной опасности. Но других объяснений не было…

Валерий и Людмила поспешили к аквариуму. Осьминог мирно спал под сеткой, закрепленной на все крючки. Чтобы окончательно убедиться, что Мудрец не имеет никакого отношения к происшедшему, Валерий проверил, не порвана ли сеть, не мог ли осьминог ее приподнять и пролезть в образовавшуюся щель. Когда от Мудреца были отведены подозрения, люди вернулись к бассейну.

— Попробуем что-то узнать у них, — сказала Людмила Николаевна. — Надежд у меня мало. Если бы дельфины хотели что-нибудь сообщить, они бы не ожидали вопросов.

Она позвала к себе Пилота, погладила его по голове. Дельфин высунулся из воды и положил голову ей на колени.

— Пилот, тебя кто-то напугал?

— Не знаю.

— Тебя что-то напугало?

Он не ответил на этот вопрос, но Людмила Николаевна продолжала спрашивать:

— Кто-то, кроме нас двоих, кроме меня и его, — она показала пальцем на Валерия, — входил в бассейн?

— Не знаю, — ответил дельфин.

— Почему же вы свистели? Там, за стенами, что-то происходило, вы почуяли опасность?

— Опасность, — произнес дельфин. Он не мог выговорить полностью окончание и получилось «опаснось».

— Опасность для вас? Или и для вас, и для нас?

— Опаснось.

— Там были люди?

Дельфин молчал.

— Животные?

Слышно было только тяжелое, свистящее дыхание Пилота.

— Но ты ведь сказал «опасность»…

— Опаснось, — повторил дельфин.

— Опасность может грозить со стороны человека, акулы, другого животного. Ты ведь умеешь произносить и «человек», и «акула», и еще много слов. Назови того, кто испугал тебя.

— Опаснось.

Людмила Николаевна разозлилась:

— Ты сегодня плохой, Пилот! Уходи!

Дельфин послушно поднял голову с ее колен и, обиженно заскрипев, почти не шевеля хвостом, скользнул на дно бассейна. Там улегся, поглядывая на хозяйку. Актриса улеглась рядом с ним и ни за что не хотела выходить, сколько ее ни звали. Тогда Людмила Николаевна запела какую-то песенку и в такт ритму мягко захлопала в ладоши, повторяя время от времени имя дельфинки. Актриса нехотя всплыла и направилась к ней.

— Ты же умница, ты понимаешь, что я должна все знать. Надо рассказать все. Тогда тебе и Пилоту будет хорошо.

Актриса внимательно слушала Людмилу Николаевну, кося глазом то на нее, то на Валерия.

— Постараюсь не утомлять тебя, дружок. Ответь на несколько простых вопросов. Скажи, опасность была здесь в бассейне, или там, в море? Здесь или там? Только одно слово: там или здесь?

— Опаснось.

Можно было подумать, что это опять отвечает Пилот. Тот же присвист в конце слова, те же интонации.

Людмила Николаевна переглянулась с Валерием.

— Опасность здесь, в доме? Да или нет?

— Опаснось.

Людмила Николаевна повернулась к Валерию:

— Их как будто подменили…

— И чего они упрямятся? — недоуменно проговорил Валерий.

Его слова навели ее на новую мысль. Женщина медленно ответила:

— Это не упрямство. Похоже на заболевание мозга, при котором преобладают процессы торможения. И еще… такое впечатление, будто отдельные участки памяти блокированы… Животные отупели. Надо будет скормить им активин… Пошли, приготовим его.

В коридоре Валерий полюбопытствовал:

— А что это вы напевали, когда вызывали Актрису?

— Мотив одного полинезийского танца. Однажды, когда Актриса так же вот заупрямилась, мой руководитель рассказал, как вызывают бурых дельфинов жители островов Тихого океана. Они заходят по пояс в воду и, напевая мотив, хлопают в ладоши. Дельфины выплывают из глубин, островитяне помогают им перебраться через мелководье, выносят на берег. Почему дельфины так реагируют на мелодию, трудно сказать. Здесь, очевидно, имеет место сочетание многих причин: и ритмика, и тяга к людям, и их извечное любопытство, которое часто оказывается губительным…

Они вернулись в салон. Людмила Николаевна достала коробку с белым кристаллическим порошком.

— Достаньте, пожалуйста, несколько рыбин из аквариума и приготовьте их. У дельфинов сегодня будет на обед фаршированная рыба.

Валерий старался не смотреть на ее встревоженное и растерянное лицо. Руки женщины дрожали, порошок просыпался в воду. Чтобы хоть немного отвлечь Людмилу Николаевну, Валерий попытался было рассказать об одном смешном случае из своей жизни, но убедился, что она не слушает.

Они приготовили рыбу, накормили дельфинов. Людмила Николаевна сделала несколько записей в лабораторном журнале, затем в другой журнал стала заносить показания приборов. Валерий приготовил обед Мудрецу, который уже давно проснулся и ползал по аквариуму.

— Ладно, погуляй с нами, — сказал Валерий, отстегивая сетку.

Мудреца не пришлось уговаривать. Над стенкой аквариума показалось сначала одно, потом другое щупальце, ухватились за трубу для подачи воды. Осьминог подтянул свое туловище, перебрался на пол, заковылял к осциллографу. Больше всего теперь его почему-то привлекал этот прибор, и он изменил своей первой «любви» — счетчику Гейгера.

И Валерий, и Людмила Николаевна все время думали о том, что случилось с дельфинами, ожидая с нетерпением, когда можно будет проверить, подействовал ли активин. Его следовало давать животным восемь-десять раз с интервалами в шесть часов. Это была обычная дозировка.

— Спать будем поочередно, — сказал Валерий, когда наступила условная ночь. — Чур, сегодня моя вахта.

Людмила Николаевна постаралась улыбнуться. Она легла, подключившись к аппарату электросна, а Валерий загнал Мудреца в аквариум и принялся писать очередной раздел своей документальной повести. Названия для нее он еще не придумал.

Валерий взглянул на календарь и поставил число: «18 июля». Подумал немного над названием. В голову пришло несколько вариантов, но ни один не понравился, Поэтому он условно назвал раздел «Что случилось с дельфинами?». Почерк у него был косой, размашистый. Буквы прыгали по бумаге и были похожи на пляшущих человечков. Валерий писал: «…Людмила долго подбирала «ключ». Пожалуй, я бы так не смог. Ее выдержке можно позавидовать. И вообще Людмила — удивительный человек. Внешне спокойная, уравновешенная, бесконечно терпеливая. Но мне кажется, что ей приходится все время, каждую секунду держать себя в руках, чтобы быть такой. А на самом деле она от природы очень вспыльчивая, раздражительная. Очевидно, в детстве она, как многие дети, любила командовать, но обстоятельства ей не позволили стать маленьким деспотом. И вот именно эту свою страсть она смогла удовлетворить в работе с дельфинами. Иногда командирские нотки прорываются у нее и в отношениях со мной, но она сразу спохватывается и старается загладить неосторожное слово. Я снова и снова удивляюсь ее воле.

Представляю, как ей обидно, что после стольких месяцев работы дельфины перестали повиноваться. Неужели виной этому — болезнь?»

Валерий прочел написанное и понял, что это скорее страница дневника, чем отрывок из документальной повести. «Ну что же, сократить всегда легче, чем добавить», - утешал он себя. Валерий работал, борясь с сонливостью. Она навалилась как-то сразу, сделала тяжелыми веки, разлилась вялостью по телу.

Его веки сами собой закрывались, и приходилось делать отчаянные усилия, чтобы открыть их. Сон оказался сильнее его намерений, ручка выпала из ослабевших пальцев, голова опустилась на руки. Последнее, что он увидел, засыпая, был странный фейерверк из огоньков, по форме похожий на светящегося паука. Паук прошел по столу, по листам бумаги, протянул две ноги к Валерию, а затем, передумав, отдернул их, подпрыгнул и исчез… Но было это наяву или во сне, Валерий уже не мог определить. Он спал…

Проснувшись, он долго мучился, напрягал память, пытаясь вспомнить, что же с ним происходило, откуда взялся огненный паук. Он уже готов был просто отмахнуться от этого кошмара, но заметил, что листы бумаги почему-то влажные и буквы на них кое-где расплылись.

«Может быть, Мудрец выбросил фонтанчик воды из своей воронки и попал на бумагу?»

Валерий посмотрел на аквариум. Осьминог взглянул на него одним глазом и в знак приветствия окатил человека струйкой воды из воронки.

— Спасибо за душ, — пробормотал Валерий и подумал: «Вполне возможно, что таким образом он ночью залил бумагу, а паук мне приснился».

Валерий обернулся на шорох и встретился взглядом с Людмилой Николаевной. Она, видимо, только что проснулась.

— Доброе утро! — приветствовал ее Валерий.

— Доброе, — протяжно ответила она. В ее голосе была вопросительная интонация. — Ну и страшный сон мне снился. Вроде какой-то огненный паук бегал по салону…

У Валерия сразу пересохло во рту. О случайном совпадении не могло быть и речи. У таких явлений совсем иные причины. Людмила Николаевна заметила его состояние:

— Что с вами, Валерий?

— Голова немного болит, — соврал он, чтобы не волновать женщину еще больше.

Людмила Николаевна взглянула на шкалу кондиционера, проверяя, в норме ли влажность, температура, давление, вынула из настенной аптечки тюбик в золотистой обертке.

— Примите две таблетки.

Пришлось принимать…

— А теперь пойдем к дельфинам, — предложила Людмила Николаевна. — Если состояние не улучшилось, придется увозить их отсюда. Мне бы очень не хотелось этого делать, ведь, возможно, разгадку нужно искать именно здесь. Но и риск велик…

Она не могла ни на что решиться. И никто не мог ей ничего посоветовать. Услышав по телефону о странном поведении дельфинов, Слава попытался ее успокоить, сославшись на неизученные капризы животных. Тукало предположил, что причиной может явиться просто перемена обстановки.

Людмила Николаевна уцепилась было за эту версию, потому что она давала отсрочку. Но и ожидание было слишком тревожным.

— Почему вы молчите, Валерий? — спросила она почти спокойно, хотя в ее тоне пробивался оттенок раздражения.

Валерий насильно оторвался от своих мрачных мыслей о «пауке» и постарался перевести разговор на отвлеченные, как сказал бы Слава, «философские» темы:

— Природа умеет задавать загадки. Каждый раз, когда кажется, что чего-то достиг, она как бы предостерегает: рано зарвались. А попробуйте-ка ответить вот на это…

— Ого, вы становитесь дипломатом. Хотите работать в Президиуме академии, что ли? — укорила его Людмила Николаевна и сказала, словно обращаясь к себе самой: — Сдается мне, что природа тут ни при чем.

— Думаете, люди? — встрепенулся Валерий, вспомнив предостережение командира подводной лодки.

— Да.

Он удивленно и пристально смотрел на нее, ему показалось, что она не раскрывала рта. Затем растерянно оглянулся, как будто, кроме них двоих, в салоне могли быть еще люди. А Людмила Николаевна почему-то улыбнулась и насмешливо спросила:

— Вы задаете вопросы и сами отвечаете на них?

— Что вы имеете в виду?

— Вы спросили о людях и сами ответили себе «да».

— Это слово произнес не я.

Людмила Николаевна начала внимательно приглядываться к нему, стараясь делать это незаметно.

— Оставьте! — отмахнулся Валерий. — Я не болен, и нечего меня рассматривать.

Его спокойный голос не оставлял сомнений. Людмила Николаевна бросила взгляд в зеркало и сразу же отвернулась. Она не понравилась себе такая — с пятнами на щеках, с покрасневшими глазами. Попросила:

— Не смотрите на меня.

— Бросаетесь в другую крайность. Вы тоже ни при чем. Я как раз смотрел на ваше лицо. Вы не раскрывали рта.

— Значит, почудилось?

— Нет. Или обоим почудилось одно и то же…

Он подошел к двери, подумав, что, может быть, это злополучное «да» донеслось из дельфинника.

Дверь была закрыта плотно.

Упрямо стиснув зубы, Валерий шаг за шагом начал продвигаться вдоль стены, осматривая все предметы. Он остановился у аквариума, где находился Мудрец. Осьминог приподнял свое туловище на щупальцах и весь прислонился к стеклу, так что были отчетливо видны даже морщины на коже, пигментные кольца у глаз. Эти глаза как бы поймали Валерия в невидимую паутину и приказали ему остановиться. Будто подчиняясь чьему-то приказу, человек поверил в невероятное и спросил:

— Мудрец, это ты сказал «да»?

Людмила Николаевна не могла не высказать свою досаду:

— Да бросьте вы тратить время на чепуху! Всем известно, что осьминог говорить не может. Нет у него органа для этого. Идемте лучше со мной…

Она не закончила фразы… Из аквариума прозвучало:

— Да.

Людмила Николаевна уставилась на осьминога, который еще больше выпучил глаза и приподнялся на щупальцах. Верхние его «руки» аркой загнулись вокруг головы.

— Черт возьми, — сказал Валерий, — может быть, у вас есть все основания не верить мне. Но это все-таки он говорит.

— Похоже… — прошептала женщина, не в силах поверить своим ушам.

Она подошла ближе к аквариуму и заметила, как из пульсирующей воронки животного вырвалось несколько пузырьков воздуха.

— Может быть, он производит звуки воронкой, как дельфин дыхалом? — предположила она вслух.

— Да, — послышалось опять, и в такт слову раздалось бульканье воды.

— Но как же он мог научиться разговаривать, понять значение слов? Чертовщина какая-то! — сказала Людмила Николаевна, глядя то на осьминога, то на Валерия. — Да мы бы с вами, мы, люди, находясь в плену у иных существ, не смогли бы так быстро понять их язык!

В глазах осьминога появилось какое-то новое выражение, но оно промелькнуло так быстро, что Валерий не мог определить, что оно означает.

— Нам, людям, во многое трудно поверить потому, что мы слишком часто ошибаемся, — проговорил он, раздумывая. Впрочем, причина всего не в недоверчивости, а в нашем высокомерии…

Он посмотрел на Мудреца. Осьминог втянул присоски и теперь щупальца казались совсем гладкими, округлил мантию и приподнял ее над головой капюшоном. Людмила Николаевна тоже наблюдала за октопусом. Она предложила Валерию:

— Давайте зададим ему новые вопросы, на которые бы он ответил другим словом.

Валерий согласно кивнул и спросил:

— Ты сыт, Мудрец, и я могу съесть всех крабов?

— Нет, — отчетливо прозвучал ответ. — Нет! Нет!

Людмила Николаевна, не в силах ни на миг отвести взгляд от Мудреца, нащупала кресло и опустилась в него. Она могла произнести лишь одно слово и бесконечно повторяла его:

— Невероятно, невероятно…

6

Людмила Николаевна и Валерий на время перестали заниматься с дельфинами, придумав для себя оправдание, что животным необходимо отдохнуть. Вниманием людей завладел Мудрец — его гибкие ловкие щупальца с коричневыми пятнами и четырьмя рядами присосок, просвечивающие сердца: обычное и жаберные, двулобая голова — такой вид ей придавали увеличенные глазные выступы и два белых пятна.

Люди могли бесконечно наблюдать, как Мудрец меняет облики, иногда неразличимо сливаясь со средой. Достигал он этого разными способами: и распластыванием или изгибанием тела, и маскировкой глаз, пятнистостью, бугристостью, а в некоторых случаях использовал подручный материал. Когда люди играли с ним в прятки, Мудрец подымал со дна аквариума камни и держал их перед собой, закрывая блестящие зрачки.

— А ведь он по крови аристократ, — как-то сказал Валерий, любуясь осьминогом.

— Что вы имеете в виду? — рассеянно спросила Людмила Николаевна, обдумывая вопросы, которые задаст Мудрецу.

— Я недавно прочел, что у осьминогов кровь голубая. В ней содержится не гемоглобин, а гемоцианин, растворено не железо, а медь. Она-то и придает крови синеватый цвет. Так что его можно назвать «ваше величество» или «ваше сиятельство», а еще лучше — «ваше мудрейшество».

— Да, — прозвучало внезапно.

— Ого, у тебя есть фамильная гордость? — изумился Валерий.

— Бросьте развлекаться, — оборвала его шутки Людмила Николаевна. — Время сейчас имеет для нас большую цену, чем мы предполагаем. Вы уже забыли, на какой вопрос он ответил своим «да»?

Но Валерий шутил не ради веселья, он хотел заглушить какую-то неосознанную тревогу, пришедшую неведомо откуда и по какой причине. А в последнее время появилось еще что-то. Казалось, будто чья-то чужая враждебная сила вторглась в его голову и давит на мозг, мешает думать. Он постоянно ощущал это давление.

— Мудрец, если мы правильно поняли, ты научился человеческому языку, слушая наши разговоры? — спросила Людмила Николаевна.

— Да.

— Ты понимаешь все, что мы говорим?

— Нет.

— Все, что мы говорим дельфинам?

— Да.

— И еще больше?

— Да.

— Ты знаешь, что означают слова: «люди», «море», «пища»?

Осьминог молчал.

Людмила Николаевна несколько раз повторила свой вопрос, но восьмирукий не отвечал.

— Может быть, нельзя в одном вопросе объединить все эти слова? — догадался Валерий и спросил:

— Ты знаешь, что означает слово «люди»?

Тотчас послышался ответ:

— Да.

— А «пища»?

— Да.

— Море?

— Нет.

— Но это же очень просто. Море — это все, что за стенами нашего дома, там… — Он сделал выразительный жест. — Теперь ты понял слово «море»? Попробуй повторить его.

— О-о-о, — с бульканьем произнес осьминог.

И одновременно Валерий четко услышал свой собственный голос, повторивший: «море».

— Вы тоже слышали? — повернулся он к Людмиле Николаевне.

— Что именно? Как он протянул свое «о» или как вы произнесли «море»?

— Сколько раз я сказал «море»?

— Вы — как ребенок. Оставьте на время шутки.

— Поверьте, я не шучу. Это очень серьезно. Ответьте, пожалуйста (он сказал это почти умоляющим голосом), сколько раз я сказал «море»?

— Два раза, конечно.

«Плохо. Потеря самообладания или еще хуже, — думал Валерий. — Второй раз я произнес его не потому, что хотел произнести, наоборот — вопреки себе. Если эта психическая ненормальность вызвана давлением, радиацией, температурой — полбеды…» Он чувствовал все время присутствие чужой, сковывающей воли, боролся с ней. Наконец повернулся к Мудрецу:

— Слушай внимательно. Ты знаешь, что где-то здесь близко находятся другие люди? Здесь, в море, за стенами дома?

— Да.

— Они воздействуют на дельфинов?

Валерий хотел уточнить: «Понимаешь меня?», но Мудрец ответил на его вопрос раньше, чем услышал следующий:

— Да.

— Ты уверен, что это люди? Люди?

— Да. Да.

«Люди, всегда люди. Во всех мрачных загадках. Каждый раз, когда мы думаем, что имеем дело с природой… Когда подозреваем солнечные вспышки, микробов, землетрясения, насекомых, змей, крокодилов… Когда же все мы поумнеем, станем нормальными хотя бы настолько, чтобы охотники не охотились друг за другом, чтобы человек не восстанавливал против другого человека то, что обрушится и на него, чтобы умирающие не умертвляли друг друга?»

Валерий чувствовал — еще немного, и его голова расколется от боли и постороннего присутствия, как перезревший орех. Он даже не мог определить, то ли думает обо всем этом потому, что ему приказывают думать, то ли сопротивляется приказу.

Взглянул на растерянное отупевшее лицо Людмилы Николаевны. «Может быть, и она испытывает то же самое? Надо спросить… О чем? Ах да, о чужом воздействии… О тишине за окнами «колокола». О вечной ночи морского дна… А всплески волн где-то бесконечно далеко — там, где звонят телефоны и кричат чайки… О чем я хотел спросить?»

Он услышал знакомый призывный свист, стон, плеск… Попытался сообразить, не чудится ли это ему, но увидел, как Людмила Николаевна распахнула дверь в коридор. Звуки стали громкими. Валерий бросился за ней в дельфинник. Уже с порога увидел Актрису, ее голову с блестящим глазом, чуть приподнятую над водой. Она лежала на боку, казалось, сейчас призывно замашет ему грудным плавником: давай поиграем в мяч! Но что-то в позе дельфинки было необычным, настораживало. То ли опущенный хвост, то ли неподвижность ее плавников… Валерий почувствовал беду еще прежде, чем услышал отчаянный крик Людмилы Николаевны:

— Она умирает!

Дельфинка чуть-чуть приоткрыла клюв, приглушенный свист вырвался из дыхала. Она то высовывалась из воды, то опускалась.

Теперь Валерий разглядел, что Актриса не плывет, а ее поддерживает на поверхности Пилот. Иногда показывалась его голова, слышался пронзительный призывный свист.

— Звоните Славе, скорее! — попросила Людмила Николаевна.

Валерий бросился в коридор и остановился от неожиданности. Навстречу ему, оставляя мокрые следы на линолеуме, ковылял на своих щупальцах Мудрец.

Валерий пропустил нового помощника к Людмиле Николаевне и поспешил к телефону. Снял трубку, но гудка не услышал. Он постучал по рычагу, убедился, что телефон бездействует, и побежал обратно, к дельфиннику.

Осьминог стоял над бассейном, недалеко от двери, устремив неподвижный взгляд на Актрису и постепенно менял цвет — розовый на серый в крапинку. Его длинные верхние щупальца то втягивались, то скручивались, словно он не мог прийти к решению, бросаться ли на выручку.

— Сюда! Сюда! Ко мне! — звала дельфинов Людмила Николаевна.

Пилот подтолкнул к ней безжизненное тело своей подруги, издал резкий свист, вой и встал в воде вертикально, работая хвостом. Он посмотрел на Людмилу Николаевну, на Валерия, будто прощался с ними. Его глаз остановился на осьминоге, выражение изменилось. Блеснула и погасла ярость. Прежде чем Валерий успел позвать дельфина, тот опустился в воду, быстро поплыл к тому месту, где стоял осьминог. Людмила Николаевна замерла, ее лицо свела судорога боли.

Раздался гулкий удар — это Пилот изо всей силы ударился головой о пластмассовую стенку. Его отбросило назад, все рыло было разбито. Воя, дельфин снова ринулся на стенку, ударил в место переплетения опор. Кровь залила ему глаз, он ничего не видел. Замер в «позе тоски» — с изогнутым вниз хвостом, на боку. Затем очень медленно поплыл в свой последний путь — по кругу. Его глаза были закрыты.

— Пилот! — позвал Валерий, шагнул к ограждению бассейна, готовясь прыгнуть и плыть к дельфину.

Внезапно он почувствовал, будто что-то держит его ногу. Взглянул вниз и увидел щупальце, обвившееся вокруг ноги. Это осьминог удерживал его от прыжка в бассейн. Прозвучал голос Людмилы Николаевны. В нем было столько безысходности и горя, что Валерию его собственное огорчение показалось мелким и незаметным:

— Пилота уже не спасти…

— Но может быть…

— Для этого надо было спасти Актрису. А она умерла. Он не переживет… Если не дать ему умереть сейчас, агония будет еще ужаснее…

По лицу женщины текли слезы, и она даже не пыталась их сдержать. Валерий понимал, что она права, но не мог вынести бездействия. Он попытался освободиться от щупальца, но Мудрец не собирался отпускать его. Наоборот, он побагровел и слегка стиснул ногу Валерия. Тот почувствовал сильную боль.

Пилот снова резко бросился вперед. Третий удар, четвертый… Дельфин еще был жив, но уже с трудом держался на поверхности бассейна. Кровь потоками текла по его голове, груди, окрашивая воду.

— Отпусти меня, Мудрец, слышишь, немедленно отпусти! — закричал Валерий. Он услышал:

— Нет.



Уже не понимая, что делает, Валерий достал из кармана нож, нажал на кнопку. Блеснуло лезвие. И словно поняв назначение этого предмета, Мудрец отпустил ногу человека.

— Стойте! — Людмила Николаевна бросилась к Валерию. — Не смейте прыгать в воду. Ему не поможете, а себя погубите. Он ведь уже не сознает, что делает…

Будто опровергая ее слова, дельфин открыл глаза и посмотрел на людей. Даже сейчас в его взгляде светилась любовь к ним — странным двуруким дельфинам, не вернувшимся в море.

А спустя несколько секунд Пилот снова бросился на стенку бассейна. Удары следовали один за другим беспрерывно. Наконец дельфин затих…

Людмила Николаевна уткнулась головой в грудь Валерия. Он пробовал ее увести, но она не хотела уходить. Боялась посмотреть в сторону бассейна и вспоминала, как Пилот часами «стоял» на хвосте, чтобы лучше рассмотреть, чем она занимается, как защищал ее от резиновой акулы, как злился на свое отражение в зеркале, брызгал на него водой и ругался…

В тишине прозвучали мокрые шлепки и шарканье — это осьминог уходил из дельфинника. Валерий посмотрел ему вслед и сказал:

— Мне показалось, что Пилот хотел напасть на осьминога. Может быть, у него были причины ненавидеть спрута?

Людмила Николаевна не отвечала, и он предпринял новую попытку отвлечь ее:

— Надо еще раз проверить сетку. Возможно, Мудрец ухитрился отстегнуть ее и забраться к дельфинам…

— Ему пришлось бы плохо, — проговорила Людмила Николаевна.

— Но не зря же Пилот ринулся на него…

— Только в ту сторону, а не на него. Если бы Пилот хотел, он мог выпрыгнуть из воды и достать осьминога. А он и не пытался…

Валерий был сражен этим доводом, но поспешил продолжить разговор, чтобы Людмила Николаевна не вернулась к своим мыслям.

— Необходимо обнаружить тех, кто виноват в гибели дельфинов. Не сомневаюсь, что это лишь часть их замысла.

Он увидел, что слова его достигли цели. Женщина подняла голову, обозначилась морщина между бровей. Валерий посмотрел в ее глаза и быстро отвел взгляд, будто ненароком заглянул в чужие окна. Он заговорил быстро, боясь, что она вернется в прежнее состояние:

— Каков же весь замысел? Что им нужно? Теперь они, очевидно, нацеливаются на нас. Телефон испорчен. Опять они? Надо послать товарищам «торпеду» с запиской.

Он почти силой увлек ее в салон, заставив помогать ему.

— «Торпеду» могут перехватить. Нужно составить такую записку, чтобы, даже прочитав ее, они не поняли, что мы о чем-то догадываемся. Вы не помните, как зовут Жербицкого, командира подводной лодки?

— Олег.

— Значит пишем так: «Привет со дна морского. У нас все в порядке, вот только не работает телефон. Кажется, Олег был прав, и не мешает пригласить его коллег для совместных исследований. Но сделать это нужно поскорее, так как мы не хотели бы затягивать подводную охоту…»

– «Охоту» писать не нужно. Слишком прозрачно, — возразила Людмила Николаевна.

Валерий с готовностью согласился:

— Ладно. Напишем иначе: «Мы с нетерпением ждем их, чтобы немедленно приступить к работе».

Людмила Николаевна одобрила этот вариант записки, и они стали готовить к пуску «торпеду» — пустотелый цилиндр с водометным двигателем и автоводителем — аппаратом считывания программ.

— А пока придет помощь, мы можем поработать с Мудрецом, предложил Валерий.

Он с волнением ждал ответа, от которого зависело многое во всяком случае для нее. Когда Людмила Николаевна согласилась, он с облегчением подумал: «Хоть немного отвлечется…»

— Мудрец! — позвал Валерий.

Осьминог сразу же отреагировал, приподнявшись на щупальцах в аквариуме.

— Сюда! Иди к нам. Быстрей!

Осьминог попробовал, как натянута сетка, убедился, что она не застегнута. Он отодвинул ее, с силой вытолкнув из воронки воду, перелетел через стенку аквариума и, описав в воздухе дугу метров в пять, шлепнулся на пол. Как видно, он не ушибся и тотчас заковылял к людям.

— А он ползет по полу не так уж медленно, — заметила Людмила Николаевна.

— У какого-то автора надеюсь, у серьезного, говорится, что осьминоги могут сутками путешествовать по суше. Воду они хранят «за пазухой» — накрепко запирают ее в мантийной полости на специальные застежки. А скорость их передвижения будто бы равна скорости человека, идущего средним шагом…

— Нет, — произнес Мудрец, останавливаясь напротив Людмилы Николаевны и глядя ей в глаза.

— Ты опровергаешь ученого? — удивился Валерий. — Осьминоги не могут передвигаться по суше быстро?

— Могут, — проговорил Мудрец, брызгая водой из воронки.

— Значит, они не могут долго оставаться на суше?

— Не могут, — подтвердил Мудрец.

Валерия вдруг осенило, и он решился задать вопрос, который мог бы разрешить его сомнения:

— Здесь неподалеку много таких осьминогов, как ты?

— Нет.

— А где вы еще водитесь? Есть такие места?

— Да.

— Ты знаешь эти места?

— Да.

— Ты можешь нас туда провести?

— Да.

— Ты согласен нас туда провести?

— Да.

Валерию показалось, что в глазах осьминога мелькнуло новое выражение — и это было отнюдь не выражение любви и преданности. Белые пятна на голове спрута слились в одно, и оно так засверкало, что отвлекло внимание Валерия от глаз Мудреца.

— Мудрец, если ты будешь выполнять то, что мы тебе скажем, получишь много крабов. Согласен? — спросила Людмила Николаевна.

— Да.

И опять то же самое странное выражение зажглось в его выпученных глазах.

— Мы выпустим тебя в море. Ты проплывешь вокруг дома три круга и вернешься.

— Да, — отозвался осьминог.

Валерий подумал: «Она молодец. Если он проделает это и вернется, можно будет выполнить все, чего не смогли сделать дельфины. И еще больше. Но шансы на успех слишком малы. Их почти нет».

Он принялся готовить «окно» для выхода осьминога. Мудрец нырнул в люк, сквозь пластмассу было видно, как он изменил цвет, реагируя на изменение давления. Как только открылась последняя заслонка, он сложил щупальца стабилизирующими выступами наружу и ринулся вперед, сразу же растаяв во тьме.

Людмила Николаевна включила прожекторы. Но их лучи не могли пробиться дальше, чем на пять — семь метров, осветив стадо пестрых рыбешек, похожих на мотыльков. Словно сказочный единорог, проплыла совсем близко рыба-кузовок, и было отчетливо видно, как она поочередно гребла плавниками, слегка пошевеливая хвостом.

— Вернется ли он? — вырвалось у Людмилы Николаевны.

Валерий бросил быстрый взгляд на ее осунувшееся лицо, отметил припухлость у глаз. Он подумал: сколько сил приходится ей тратить, чтобы держать себя в руках и не думать о двух трупах, которые находятся совсем близко! Внезапно он отшатнулся от стены. В кольцо света, распугав рыб, влетела темная торпеда, развернулась и пошла прямо на него. Перед самой стеной она затормозила на втором развороте, и Валерий увидел огромный осьминожий глаз, подмигивающий ему. Послышалось: «Раз!»

«Вот тебе и причина слуховой галлюцинации. Ведь это я мысленно посчитал «раз», думая о том, что Мудрец сделал первый круг, а показалось, будто он произнес это слово. Галлюцинация была настолько совершенной, что я мог бы легко ошибиться, если бы микрофоны не были выключены или нас не отделяли от моря звуконепроницаемые стены…»

Он потянулся к пульту и включил систему микрофонов, в которой были и ультразвуковые преобразователи. Снаружи донеслась болтовня рыб: хрюканье, свисты, мычанье, похожее на коровье, щелканье креветок. А вот и сами креветки выплыли из темноты, шевеля усами-саблями и настороженно глядя на стену «колокола».

Несильный свист привлекал подводных обитателей, и к странной «скале» собрались рыбы с яркими плавниками, рыбы жемчужно-голубые, ярко-синие, серебристо-красные, похожие на женщин, вышедших пощеголять на проспект. Однако Валерий знал, что среди них имеются и весьма ядовитые создания. Одна рыба обладала добрейшей внешностью, будучи на самом деле отъявленной хищницей, другая имела пугающую голову со страшной пастью, а являлась безобиднейшим существом. Каждое создание пыталось выдать себя за другое, чтобы выжить.

Но вот звуки изменились, рыбы испуганно метнулись в разные стороны. В круг света ворвалась живая торпеда и послышалось:

«Два!»

«Я или он?» — подумал Валерий, пытаясь сообразить кто же считает на этот раз. Что-то мешало ему думать, что-то мягкое и глухое, как кипа ваты, мокрое и скользкое, как медуза. Что-то давило на его мозг. Он уже был знаком с таким ощущением и боялся его.

Блеснула новая мысль, как рыба в лунном омуте. Валерий попытался схватить ее, быстро спросил:

— Вы ничего не слышали?

— Как же, он считает круги.

«А первый раз? Тоже он? Но как же я мог его слышать при выключенных микрофонах? Как звук оттуда мог пробиться сквозь эти стены? Чепуха! Надо произнести «чепуха» сто или тысячу раз и избавиться от наваждения. Если я перестану различать то, что может произойти, от невозможного, — мне конец.

Он увидел, как Людмила Николаевна подняла руки и сжала ими свою голову.

— Не могу больше, не выдержу, — со стоном проговорила она.

«Чем я могу тебе помочь? Их не вернуть», - подумал он и сказал:

— Мудрец возвращается.

Но Людмила Николаевна закрыла глаза руками. Она думала: «Что со мной творится? Лучше бы вернулась тоска. А сейчас ничего нет, пусто. Ни тоски, ни горя. Только это тупое безжалостное давление на мозг. Хочется ли мне отомстить за них? Впрочем, месть не то слово. В таких случаях мы любим выражаться красивее — возмездие. Но кому? Людям, которые их убили? За то, что они служили людям? С точки зрения убийц — не тем, кому следовало. А с моей точки зрения — именно тем. А с точки зрения дельфинов? Может быть, их точка зрения самая важная для всех нас. Существует очень простая истина: врагов уничтожают. Но, чтобы уничтожить, их надо найти. И в этом нам помогает осьминог. Снова животное. Мы, люди, всегда вовлекаем их в свою орбиту, в свою борьбу. Интересно, смогут ли они когда-нибудь сделать то же самое с нами? Осьминог Мудрец… Будь благословен за то, что ты помогаешь нам! Осьминоги важнее для нас, чем дельфины. Они разумнее, преданнее… Это самая важная мысль, к которой я пришла. А вот и Мудрец возвращается…»

Темное ядро, влетевшее в круг света, резко затормозило.

«Сейчас все решится, — думал Валерий. — Он еще может уплыть в море. Зачем ему мы? Что бы я сделал на его месте?… Осьминоги важнее для нас, чем дельфины. Они разумнее, преданнее… Это самая важная мысль, к которой я пришел…»

Он бы очень удивился, если бы ему сказали, что точно так же, даже теми же словами, думает Людмила Николаевна. И он бы начал сомневаться в правильности своей мысли… Но ему никто ничего не сказал.

Мудрец подплыл к наружной заслонке, потянул щупальце и попытался ее открыть. Валерий включил механизмы, в отсек с шумом ворвался сжатый воздух, видно было, как вибрирует и выгибается лист пластмассы. Стал нарастать пронзительный свист. Затем автомат отпустил заслонку на один миг — до того как фотоэлементы «заметили» мелькнувшую мимо них массу. Белый, будто посыпанный мукой, сплющенный осьминог был подан в камеру, а через несколько секунд — багровый, полуживой оказался в «колоколе».

Валерий и Людмила Николаевна почему-то почувствовали облегчение, голова стала ясной, исчезло давление. Но прошло несколько минут — и вернулось прежнее состояние. Тем временем осьминог пришел в себя. Валерий спросил его:

— Ты ничего не заметил, когда кружил вокруг дома?

— Рыбы. Разные, — ответил Мудрец.

Валерий удивился: «Он ведь знает, что его спрашивают не о том».

— Меня не интересуют рыбы. Люди?

— Далеко, — ответил спрут.

— Но ты их видел?

— Нет. Знаю.

— Послушайте, — сказала Людмила Николаевна, обращаясь к Валерию, — а если они выпустят по «колоколу» торпеду (она вспомнила о стенах, способных выдержать чудовищное давление) или какой-нибудь сверхснаряд.

И она и Валерий одновременно (хоть об этом они не знали) представили, как под чудовищным давлением в пробоину бьет водяная пика, почти твердая и острая, пробивающая насквозь аппараты. У женщины вырвался крик страха, а Валерий прижался к стене и остекленевшими глазами смотрел, как вода поднимается выше и выше.

Он очнулся, стряхнул наваждение, но страх не прошел, а усилился. «Мы сходим с ума, — думал Валерий. — Может быть, так на нас повлияла смерть дельфинов. Или неизвестность? Нет, причина, пожалуй, еще и в том, что прервалась связь с поверхностью, с людьми, и мы почувствовали себя одинокими и беспомощными. Мы не можем не думать о тоннах воды, давящих на «колокол». Это они давят на мозг, ломают перегородки между отдельными воспоминаниями, и нам кажется невесть что… Возможно, и смерть дельфинов придумана нами? А они там, за коридором, — живые, здоровые и голодные? Ну конечно, так оно и должно быть!»

Ему послышался призывный свист Пилота. Валерий рывком распахнул дверь и побежал к дельфиннику, громко стуча башмаками. Открыл вторую, третью дверь — в нос ударило зловоние, густой трупный запах.

На несколько минут вернулось самообладание. Валерий запустил механизмы слива, и вода вынесла трупы дельфинов в море. Он смотрел, как последовательно включаются автоматы, производящие смыв и дезинфекцию, и пытался в своем сознании создать заслон от безумия. Он возводил этот заслон, как частокол, из прямых, обструганных, рабочих мыслей: «Можно будет в бассейне поселить Мудреца, а со временем — и нескольких его сородичей. Но в первую очередь надо попробовать с его помощью наладить связь. Почему с его помощью? Неужели я боюсь выйти из «колокола» и посмотреть, где оборвалась линия?…»

Он вспомнил о Людмиле Николаевне и поспешил к ней. Женщина не смотрела на него, она уткнула лицо в руки и стояла неподвижно, прислонившись к стене. Валерию показалось, что она не дышит. «Мертва?!» Он схватил ее за плечи. Людмила Николаевна испуганно вскрикнула, и он соблегчением подумал: «Мне показалось. Мне все время что-то кажется. Почему? Ах, да, я совсем забыл о давлении…»

Он скользнул взглядом по аппаратуре, столику, креслам… Их создавали разные заботливые руки — конструкторы, инженеры, биологи. Здесь применена многослойная обшивка с прокладками. «Она очень надежна. Она защищает от колоссального давления мое тело, мои плечи, ноги, череп. Но эти тонны все равно давят на мозг, и тут обшивка бессильна».

Он знал, что давление воды на пьезокристаллы беспрерывно заряжает аккумуляторы, приборы очищают морскую воду и превращают ее в питьевую. А другие приборы добывают из морской воды кислород, необходимый для дыхания. Работает автономная система жизнеобеспечения, так что даже если бы кончились запасы пищи на складе, люди могли бы бесконечно питаться водорослями из пищевых аквариумов и ждать, пока придет помощь. Все предусмотрено. Он и Людмила не умрут ни от удушья, ни от голода, ни от жажды. Все предусмотрено…

И вдруг он начал тихонько смеяться. Попытался унять этот нервный смех, но ничего поделать не мог. Да, они не умрут ни от удушья, ни от голода, их не раздавит толща воды, но она раздавит мозг. Они сойдут с ума — вот что с ними случится. И тут бессильны и мудрые конструкторы, и проницательные биологи, вырастившие эти замечательные водоросли.

Если бы хоть Людмила не молчала! Если бы не эта проклятая тишина, окутавшая их, словно толстое одеяло!

Он схватил какой-то предмет, попавшийся под руку, и уронил его на пол, чтобы услышать звук от его падения. Он забыл, что может просто спросить Людмилу Николаевну о чем-либо — и она откликнется. Пошарил рукой — что бы еще бросить? Рука наткнулась на маленький незнакомый ящичек. Сейчас бы горько улыбнуться, если бы улыбка получилась… Подарок Славы, молодого и самолюбивого руководителя, который так долго не приходит на помощь. Он всегда был меломаном. Это он сунул Валерию набор пленок с музыкальными записями. Не ирония ли судьбы, что ящичек попался под руку именно сейчас? «Чего же вам, привередник? Напились, наелись… Не желаете ли еще и концертик послушать? Вкусить духовную пищу? Или потанцевать с вашей соседкой?»

Валерий затрясся от беззвучного смеха. Вялая рука раскрыла ящичек и вставила одну из пленок в магнитофон. Пусть и Людмила посмеется! Комичней ситуации, кажется, не бывает…

Тихая музыка наполнила салон. Людмила Николаевна отняла руки от лица, удивленно повернула голову. Приподнялся Мудрец. Неужели и он слушает? Но что может понять в этом головоногий моллюск?

Где-то журчат и перезваниваются ручьи. Затем они сливаются воедино и шумят водопадом.

Поют птицы… В саду на рассвете…

Слышно, как просыпается земля, как тянутся вверх деревья и травинки, как шуршит по крыше благодатный дождь и в хлеву мычит корова. Кажется даже, что запахло парным молоком и свежим сеном.

И вот уже в мелодии появляются ликующие звуки. Это проснулся человек. Он берет в руки молот и ударяет по наковальне. Он выходит в поле, и спелая рожь, ласкаясь, трется о его колени и расступается перед ним. Он садится в самолет и, рассекая со свистом воздух, несется ввысь.

Солнце играет на крыльях. Поют деревья и травы, оставшиеся на земле. Поет коса в поле и молот в кузнице. Музыка накатывается волнами. Это волны моря. Тысячи зеркальных осколков солнца переливаются в них, слепят, взрываются брызгами. Вскипает белая пена у носа корабля. На мостике — капитан. Звенит цепь. В воду опускается батискаф. Распахивается море. Батискаф начинает погружение. Лучи прожекторов прорезают морские пучины. И лучи поют торжествующими голосами меди…

Рука Людмилы Николаевна коснулась руки Валерия, взгляд женщины указал куда-то. Валерий посмотрел в том же направлении и увидел Мудреца. Осьминог дышал чаще, увеличившиеся жаберные сердца просвечивали сквозь мантию. Казалось, у него появилась еще одна пара глаз. Большая часть щупалец были скручены, их концы шевелились и раскачивались в такт мелодии.

Людмила Николаевна протянула к спруту руку, но он ничего не замечал. Его взгляд был неподвижно устремлен куда-то вдаль. Женщина улыбнулась впервые за последние часы.

— Что со мной было? — спросила она у Валерия. — Такое впечатление, как будто перенесла болезнь.

Валерий улыбнулся ей в ответ. Голова его была ясной, давление исчезло. Вернулась способность анализировать. «Тут дело не в музыке, — подумал он. — Вернее, не только в музыке и нашем впечатлении. Должен быть еще какой-то фактор, более объективный…»

Пленка окончилась, музыка утихла. Мудрец некоторое время пребывал в состоянии опьянения, а затем заковылял к своему аквариуму. Он выглядел уставшим.

— Переместим его в бассейн? — предложил Валерий. — Там просторнее.

— А как же?… — Она не договорила.

— Я убрал трупы, — сказал Валерий, вытаскивая из ящика вторую катушку пленки и заряжая магнитофон. Он спешил, он чувствовал, что давление возвращается…

Валерий устроил Мудреца в бассейне. Тот не выказал особой радости при новоселье, но, вероятно, это объяснялось тем, что он устал. К тому же еще действовало музыкальное опьянение…

Валерий вернулся в салон. Людмила Николаевна уже спала. Он тоже стал укладываться, не выключая магнитофона. Но теперь музыка плохо помогала, мысли ворочались с трудом.

Валерий щелкнул тумблером магнитофона и лег. Тотчас пришел сон — тяжелый и бесформенный, меняющий цвет, как осьминог. Он протягивал свои угрожающие щупальца, обвивал ими, как канатами, не давал подняться. В короткое мгновение, когда Валерию удалось раскрыть глаза на скрип двери, он увидел огромного паука, проникшего в салон…

7

Батискаф шел над самым дном по спирали. Слава разыскивал «колокол» и попутно осматривал «окрестности». Командир группы водолазов доложил ему, что обрыв кабеля не выявлен и, по всей вероятности, неисправность надо искать то ли в самом телефонном аппарате «колокола», то ли в контактных пластинах на выводах. А раз так, то обитатели подводного дома могли бы и сами исправить неполадки. Почему же они этого не сделали?

Так возник единственный повод для беспокойства, ведь приборы показывали, что механизмы «колокола» работают нормально. Можно было бы еще подождать, но как заглушить тревогу? Она была легкой, дразнящей, но неотступной. Ее можно было бы назвать интуитивной, если бы Слава не понимал, в чем тут дело. Он хорошо знал Люду и Валерия. Не стали бы они сидеть сложа руки. Если они не устранили поломку, то можно предположить, что на это имелись веские причины.

В последнее время Слава, как казалось всем, незаметно подчинил себе сурового командира подлодки Олега Жербицкого. Тот признавал его авторитет, соглашался с разумностью его суждений, почти не спорил. И поскольку он умел подчиняться и точно выполнять приказы, то лучшего исполнителя трудно было найти. Олег стал как бы тенью руководителя экспедиции. Слава называл его своим другом, остальные, за глаза, ординарцем. И сейчас «ординарец» находился рядом со Славой. Он вел наблюдение, манипулируя боковыми прожекторами и светом в салоне, и при этом умудрялся не мешать Славе вести корабль. Видимо, он что-то заметил, так как потушил плафоны. В темноте зеленовато светились стрелки приборов и контрольные лампочки. За кормой то вспыхивал, то погасал серебристый сноп.

— За нами кто-то плывет, — сказал Олег. — Но прожектор не достает до него.

— Сейчас… — ответил Слава, с полуслова поняв «ординарца». Тот погасил прожектор. Так они проплыли несколько десятков метров. Слава почувствовал какую-то неприятную тяжесть в голове. Это не была боль, которая обычно сопровождает повышенное давление. Казалось, будто кто-то смотрит неподвижным взглядом тебе в затылок, ты хочешь обернуться и не можешь. Тяжесть усиливалась, мешала думать, приходилось бороться с ней.

— Давай! — сказал Слава, резко останавливая батискаф.

Олег включил на полную силу кормовой прожектор. Темное тело метнулось вправо, но было поймано боковым прожектором.

— Осьминог, черт бы его побрал! — с облегчением сказал «ординарец».

— Кажется, он не хочет, чтобы мы его видели, и не прочь рассмотреть нас, — заметил Слава.

Осьминог вильнул в одну сторону, потом в другую, сопровождаемый лучом, прикрылся «капюшоном», изменил цвет. Он мог бы просто удрать от корабля, но не делал этого, наоборот старался выйти из луча света и приблизиться к батискафу.

Слава махнул рукой, показывая, чтобы Олег освободил место у доски переключателей. Он притушил на две трети боковой прожектор, выключил кормовой и зажег свет в салоне, ожидая, когда же осьминог прильнет к иллюминатору. Но спрут предпочитал наблюдать за людьми издали. Он маячил примерно в полуметре от иллюминатора и в слабом свете казался бесформенной массой.

— Поведение осьминогов изменилось, — проговорил Слава. Но почему? Мы ведь не давали поводов…

— Может быть, дали другие? — предположил Олег.

— Люда и Валерий?

— Не обязательно они…

— Ты продолжаешь подозревать, что здесь есть враги? Но зачем им эта бухта и мы? — удивился Слава.

— А ты забыл, что работы с дельфинами могут иметь военное значение?

— Не путай, старина. Вся эта кутерьма началась задолго до того, как прибыла Люда. Давай лучше попробуем подманить его поближе… — Последние слова относились к октопусу, который держался на той же дистанции от корабля.

Слава соорудил из носового платка и авторучек подобие краба и поднес его к иллюминатору. «Краб» шевелил клешнями, но осьминог не клюнул на приманку.

— Мистификация не удалась, — разочарованно сказал Слава. — Ну что ж, октопус, до свидания. У нас нет времени на игру в прятки.

Он включил двигатель и носовой прожектор, повел батискаф к «колоколу» по прямой. Приборы показывали, что батискаф то и дело сбивается с курса, приходилось его выравнивать. Сначала Слава думал, что корабль виляет из-за неисправностей в рулевых тягах, но скоро понял, что рули здесь ни при чем. Это он против своей воли совершал непроизвольные хаотичные движения, нажимая не те кнопки, поворачивая рукоятки не так, как хотел. Если бы не приборы, он бы и вовсе потерял направление.

— Олег, ты ничего не чувствуешь? — спросил он.

— А что я должен чувствовать? — сердито отозвался Жербицкий.

— Мысли путаются…

— Выпил небось…

Славе было не до шуток.

— Голова тяжелая, действительно, как с перепоя.

— У меня тоже голова болит. Давление, — безапелляционно поставил диагноз «ординарец».

Слава скрежетнул зубами, по приборам выровнял корабль и дал самый полный ход.

— Осьминог прилип к батискафу, — сообщил Олег.

— Пусть прилипает, — отмахнулся Слава.

Впереди показалось зарево. Пришлось тормозить. Жербицкий оставил переключатели и уставился в носовой иллюминатор. «В «колоколе» авария! — заметалась в голове паническая мысль. Не успели!»

Но Слава был спокоен, бормотал:

— Интересно, интересно…

На малой скорости он повел батискаф в обход зарева — и стали видны полыхающие заросли каких-то растений.

— Знаешь, что это такое? — кивнул Слава «ординарцу». Холодный огонь. Светятся заросли водоросли цистозиры. Можно принять за пожар. Любопытно было бы выяснить, какие жгутиковые в данном случае вызывают свечение, имеет ли это отношение к «цветению» планктона. Жаль, что у нас нет времени…

Он отметил это место на карте и повел батискаф дальше.

Скоро впереди и внизу появилось светлое блюдце — в луче прожектора блестел «колокол». Слава замедлил ход батискафа и подвел корабль так, чтобы иллюминатор находился напротив «окна» подводного дома. Он увидел Валерия и Люду, прильнувших к прозрачной пластмассе, и успокоился.

— Поздоровайся и спроси у них, как дела, — сказал он Олегу.

Тот замигал боковым прожектором, начиная световую морзянку. В ответ заговорил прожектор «колокола»:

«Все в порядке. Получили ли письмо?»

— Передай: письма не получали, — приказал Слава. — Спроси, почему не наладили связь. Сообщи, что неполадки — у них: в аппарате или на выходах.

— Они просятся к нам в батискаф, — с недоумением проговорил Олег.

— Вижу, — недовольно сказал Слава. — Можно подумать, что это так просто сделать. Говорят «все в порядке», а просят принять меры по крайней аварийной ситуации. Спроси, правильно ли их поняли?

Увидев ответ, он чертыхнулся и стал осторожно разворачивать корабль, чтобы напротив «окна» оказался люк. Одновременно в «окне» раскрылись створки, выдвинулся «рукав» с присосками. Часть корабля вошла в «рукав». Весь маневр занял около двух часов. Теперь начиналось самое главное. Достаточно, чтобы в шлюз-камере неправильно установили давление, отказала или сработала не в полную силу хоть одна присоска «рукава» — и случится авария.

— Одевайся! — скомандовал Слава и сам, ворча, тоже стал втискиваться в скафандр. Сделать это в салоне батискафа было совсем не просто.

Когда наконец послышались удары по крышке люка, Слава приоткрыл ее так, чтобы образовалась щель в сотую долю миллиметра, потом — в десятую…

Губы Олега за пластмассой шлема шевелились, произнося слова, и Слава понял, что он говорит:

«Порядок! Открывай!»

— Помолчи! — огрызнулся Слава.

Люк продолжал открываться очень медленно. Слава сильно нажал подбородком на пластину блокиратора, и шлем автоматически откинулся с его головы. Олег сделал то же самое.

— Хоть бы они догадались снять скафандры в «рукаве», - ворчал Слава.

Оказалось, что Люда и Валерий в нарушение всех инструкций вошли в «рукав» вообще без скафандров. Как только люк открылся, они нырнули в него.

Слава открыл рот, чтобы выразить крайнее возмущение, но увидел их лица с выпученными, почти безумными глазами.

— Что с вами? — закричал он.

— Закрывай люк и гони отсюда! — прошептал Валерий, садясь на пол.

— А дельфины? — спросил Олег. — Вы оставили им достаточно пищи?

— Не забыли включить автоматы «рукава»? — напомнил Слава.

— Не забыли. Быстрей! — шепотом произнесла Людмила Николаевна.

Слава закрыл люк и запустил двигатель, недоверчиво глядя в задний иллюминатор. Но вот пространство за ним прояснилось, черная труба «рукава» медленно отодвинулась, уходя в «колокол».

— Дельфины… — начала Людмила Николаевна, но Валерий зажал ей рот рукой, делая устрашающие гримасы.

— Гони!

— Что случилось?! — багровея, рявкнул Слава.

Подчиняясь не словам, а необычному тону его голоса, Слава больше ничего не спрашивал. Только когда батискаф закачался на поверхности у борта корабля-базы и открылся верхний люк, Валерий сообщил:

— Дельфины погибли.

8

Слава хотел пригласить на совещание всех участников экспедиции, но неожиданно запротестовал Жербицкий. А когда Слава, несколько удивленный самостоятельностью «ординарца», попробовал объяснить, что, дескать, «ум хорошо, а десять различных специалистов не хуже», Олег сказал:

— Ты этого не сделаешь.

— Опять играешь в командира? — разозлился Слава.

— Пора бы понять, что время игры прошло, и вспомнить об ответственности. — Олег сказал это так, что Слава сразу же вспомнил политзанятия, лекции о шпионах и диверсантах, о происках различных врагов, о бдительности и о том, что за бездеятельность комитета ДОСААФ ему уже однажды объявили выговор.

Славе стало неудобно и неуютно, будто следователь уже начал дознание о том, почему руководитель экспедиции своевременно не принял нужные меры. И еще Слава понял, что Жербицкий только притворяется «ординарцем» и что он не так прост, как думалось. Сейчас он открылся, он говорил непререкаемо:

— Я сообщу руководству. До получения приказа попрошу никому не говорить о том, что произошло.

И Слава и Валерий поняли, что он сказал «попрошу», отдавая дань тому обстоятельству, что они в данное время не призваны на действительную службу в армию.

Слова Олега не относились лишь к Людмиле Николаевне. Все, что она пережила в «колоколе»: смерть питомцев, страх, нашло выход в нервном припадке, и ее пришлось срочно отправить вертолетом в больницу.

Это еще больше возбудило любопытство участников экспедиции, и Валерию становилось все тяжелее уходить от расспросов или отделываться невразумительными ответами. Он очень беспокоился о Людмиле, то и дело бегал к радисту, просил связаться с больницей. Оттуда сообщали, что состояние больной улучшается и уже приступили к лечению электросном.

Каждое посещение Валерием радиорубки кончалось одинаково: радист пытался заставить его проговориться о том, что случилось в подводном доме, а Валерий обещал, что все расскажет на совещании, которое вот-вот состоится. Затем оставалось еще проскочить мимо Тукало или ихтиологов, подстерегавших его у каюты.

Вскоре в ответ на донесение Жербицкого у входа в бухту появился серый длинный эсминец в сопровождении противолодочных катеров и подводных лодок. Над водой повисли вертолеты.

За Славой, Валерием и Жербицким пришел катер под флагом командира. Они прибыли на эсминец, прошли в командирскую каюту. Здесь их ожидали несколько человек: высокий красивый контр-адмирал с курчавыми, как у африканца, черными волосами и два капитана первого ранга. В дальнем углу каюты сидел четвертый — моряк с погонами капитан-лейтенанта, лысый, толстый, притенивший глаза красноватыми веками. Задавая вопросы, контр-адмирал все время поглядывал на него, будто ожидая, не захочет ли он спросить о чем-нибудь.

Моряков интересовало все, начиная с исчезнувшего контейнера и кончая удивительными способностями Мудреца. Славе и Валерию пришлось отвечать на множество вопросов, из которых одни дополняли другие.

— Не скрою от вас, — сказал контр-адмирал, — что в районе бухты в последнее время не наблюдалось посторонних кораблей. Ранее в нейтральных водах и сравнительно недалеко отсюда проходила подводная лодка, но она не останавливалась. Это не исключает проникновения в бухту вражеских водолазов или аквалангистов. Но чтобы находиться под водой достаточно долго, им понадобилось бы убежище типа вашего «колокола» или оборудованная пещера. Однако ничего подобного не обнаружено. На всякий случай мы закрыли выход из бухты. Прочесывание начнем в шесть ноль-ноль. В операции примут участие подводные лодки, водолазы — «наездники» и вертолеты. Поиск будет вестись одновременно на разных глубинах и в разных масштабах. То, что не заметят с вертолетов и подлодок, рассмотрят водолазы.

— Мы упустили одно звено, — раздался неторопливый голос толстого моряка с погонами капитан-лейтенанта. — Он повернулся к Валерию, посмотрел на него изучающе. — Вы сказали, что дрессированный осьминог по кличке Мудрец предостерегал вас. Можно предположить, что ему каким-то образом известно о них. Следовало бы воспользоваться его помощью. Как это лучше сделать?

— Можно опуститься в «колокол», - ответил Слава за Валерия.

Контр-адмирал укоризненно посмотрел на него, и Слава осекся.

— Боюсь, что в «колоколе» этого сделать нельзя, — сказал Валерий. — Очевидно, подводный дом находится под их контролем, хотя мне непонятно, как он осуществляется. Лучше всего было бы побеседовать с Мудрецом в более безопасном месте, например, поднять его сюда.

Лысый одобрительно кивнул, и тотчас контр-адмирал сказал:

— Мы пошлем за ним лодку-малютку. А вас, — он обратился к Славе и Валерию, — я попрошу остаться здесь и подготовить аквариум, в котором осьминог мог бы находиться. Капитан Жербицкий будет вам помогать.

Слава торжествующе посмотрел на Олега…

9



Валерий с нетерпением ожидал начала операции по прочесыванию бухты. Даже в самом худшем случае, если не будут обнаружены таинственные враги, все-таки что-то прояснится. Он с восхищением следил за водолазами, оседлавшими небольшие снаряды, в которых размещались мощные водометные двигатели. На таком снаряде водолаз мог под водой развивать скорость до тридцати узлов. Двигатель давал энергию и для прожектора, расположенного на шлеме.

Когда отряды водолазов одновременно начали погружение, под водой, все удаляясь, вспыхнули десятки огней. Зрелище было очень красивым. Слава и Валерий следили за огнями, перегнувшись через поручни. Вблизи покачивался батискаф, приготовленный на всякий случай к спуску.

Их позвали в радиорубку. Отсюда контр-адмирал руководил операцией. Кроме него и радистов, в рубке находился и лысый капитан-лейтенант.

Контр-адмирал встретил Славу и Валерия сообщением:

— Обнаружен ваш «колокол». Его механизмы функционируют нормально.

— И это все? — спросил Валерий.

— Что — все? — не понял контр-адмирал.

Зато капитан-лейтенант сразу уловил скрытый смысл вопроса и ответил Валерию:

— Да, да, ничего другого не обнаружено. Осьминога в «колоколе» нет.

Он скользнул взглядом по лицу обескураженного журналиста и добавил:

— Пока не обнаружено…

Мудреца в «колоколе» действительно не оказалось. То ли осьминог покинул его, когда Людмила Николаевна и Валерий перебирались в батискаф, то ли потом ухитрился включить шлюзную камеру. И то и другое казалось неправдоподобным, но факт оставался фактом; осьминог исчез.

Валерий понимал двусмысленность своего положения. Моряки смотрели на него с подозрением.

Время тянулось мучительно медленно. Он краснел, если ловил на себе чей-то изучающий или недоверчивый взгляд. Ему казалось, что с каждой минутой эти взгляды становятся все насмешливей. Больше того, он сам начал сомневаться, не было ли случившееся игрой больного воображения. Всякий раз он цеплялся за один надежный якорь — гибель дельфинов. Это уж никак не могло померещиться. Но, с другой стороны, гибель дельфинов еще ничего не доказывала, не подтверждала, что Мудрец действительно существует…

— Подводные лодки ноль три, семьдесят два и восемьдесят три всплыли, — докладывал радист. — Они ничего не обнаружили.

Через полтора часа отряды водолазов — «наездников» полностью закончили прочесывание. Не просмотренными не остались ни один кубометр воды, ни один метр дна.

Контр-адмирал больше не смотрел на Славу и Валерия. Теперь уже и Славе приходилось защищаться. Он рискнул заметить:

— Странно. Вся эта история с контейнером и осьминогами… Я ведь сам их видел. У нас, наконец, есть кинопленки…

— Не так уж странно, — откликнулся контр-адмирал. — Особенно если вспомнить, что игра светотени под водой может создавать всяческие иллюзии, превращать обыкновенных осьминогов в Мудрецов… — Он даже попытался утешить Славу, проговорил извинительно: — Это с каждым может случиться…

Слава закусил губу от обиды и положил руку на плечо Валерия. Тот понял причину его сочувствия и горько улыбнулся. Но тут ему пришла в голову мысль воспользоваться раскаянием друга. Когда они вышли на палубу, Валерий сказал:

— Я вторично поселюсь в «колоколе». На этот раз иллюзии меня не обманут…

Предупреждая возражения друга, добавил:

— Иного выхода у нас нет.

10

Вместе с Валерием в «колоколе» поселился ихтиолог. Его полное имя было Евгений, но все называли его Евг (свою первую статью в научный журнал он подписал «Евг. Косинчук», тем самым давая понять, что ничего общего не имеет с академиком Е.Косинчуком, своим дядей). Надо сказать, что с дядей он был в ссоре. Считалось, что нужны чрезвычайные обстоятельства, чтобы вывести из равновесия уравновешенного и медлительного Евга.

Не моргнув глазом, он выслушал подробный рассказ журналиста обо всем, что происходило в подводном доме, и нельзя было понять, верит ли Евг тому, что слышит, или только притворяется, будто верит. Но и за это Валерий был ему благодарен.

Сам же Валерий, как только снова очутился в «колоколе», начал сомневаться во всем еще больше, чем раньше. То ему чудились свисты дельфинов, долетающие сквозь закрытые двери, то за «окном» виделся осьминог. Но всякий раз, стоило лишь изменить угол прожекторного луча, и он убеждался, что никакого осьминога там нет.

Так продолжалось до тех пор, пока Косинчук однажды не воскликнул:

— Посмотри, кто пожаловал!

Через пластмассу на них смотрели большущие выпуклые глаза, пятнистые щупальца слегка шевелились.

— Это Мудрец! — воскликнул Валерий. Почему-то он был уверен в этом, хотя вряд ли смог бы сразу отличить Мудреца от его собратьев.

Зажужжала кинокамера, и Валерий улыбнулся, подумав, сколько тысяч метров пленки изведет дотошный ихтиолог. Вдруг испугался: а если это опять иллюзия? Начал манипулировать прожекторами — видение не исчезало. Теперь Валерий еще больше уверился, что это Мудрец, — какой другой осьминог отнесся бы так спокойно к миганию света?

Он помахал спруту рукой, приглашая его войти, и тот ответил едва заметным движением пары щупалец.

— Интересно! — выразил свое одобрение Евг.

Обретя уверенность в себе, Валерий стал готовить к пуску шлюзовую камеру. Осьминог терпеливо ждал. Он даже подвинулся поближе к заслонке и сложил щупальца, готовясь нырнуть в нее. Его воронка слабо пульсировала.

— Если бы это был человек, я бы подумал, что он хочет войти к нам, — сказал Евг таким тоном, будто заведомо знал, что осьминог этого хотеть не может.

Валерий включил шлюз-камеру, и через несколько минут октопус уже шлепал щупальцами по полу подводного дома.

— Это ты, Мудрец? — на всякий случай спросил Валерий.

— Да.

Как ни был удивлен Евг, он все же успел включить магнитофон. Валерий только теперь убедился, что ихтиолог раньше не верил рассказам о говорящем осьминоге.

— Значит, ты самостоятельно запустил шлюз-камеру и ушел в море? — допытывался у спрута Валерий.

— Да.

— Почему же ты решил теперь вернуться?

Осьминог молчал, надвигая «капюшон» на глаза.

— Он похож на академика Косинчука, — сказал Евг, избегая слова «дядя». — Особенно когда тот увиливает от прямого ответа.

Валерий сделал вид, что пропускает эти слова мимо ушей, и задал Мудрецу наводящий вопрос:

— Потому что люди вернулись?

— Да.

— Ты хочешь быть вместе с нами?

— Да.

— Хочешь служить нам?

Осьминог несколько секунд размышлял, глядя на Валерия потускневшими глазами. Наконец ответил:

— Да.

— Я снова поселю тебя в бассейне. Там просторно, часто меняется вода. Когда захочешь, будешь приходить к нам в салон.

Осьминог послушно заковылял к двери.

— Постой! — крикнул ему Валерий.

Спрут остановился, обхватив кончиком щупальца пластмассовую ручку.

Глаза Валерия блестели, он явно замыслил что-то важное.

— Ты помнишь, кто находился в бассейне до тебя?

— Да.

— Помнишь, что с ними случилось?

— Да.

— Они погибли?

— Да.

— А тебе не опасно там находиться?

— Нет.

— Там теперь вообще не опасно? И дельфины могли бы там жить?

— Я могу. Они — нет. Меня не могут убить. Мне не опасно. Тебе опасно. Помогу тебе.

Валерий до того удивился такому словесному залпу, что, казалось, потерял дар речи. Он обернулся к Косинчуку, взглядом спрашивая, не ошибся ли, слышал ли и вправду фразы, которые произносил осьминог? С Евга слетела его обычная невозмутимость. Он тоже был взволнован, хотя и в меньшей степени, чем Валерий. К, тому же Евг сразу притушил в себе изумление и только потом признал:

— Здорово разговаривает. Никогда не подумал бы, что такое возможно.

Осьминог расцвел радугой красок. Возможно, он по-своему обрадовался впечатлению, которое произвел на людей.

Знакомая тяжесть сдавила голову Валерия.

— Ты ничего не чувствуешь? — спросил он у Евга.

— Нет, — ответил ихтиолог, с жадным интересом присматриваясь к осьминогу. Внезапно он протянул руку, прикоснулся к щупальцу. Спрут поспешно отдернул его.

— Не нравится? — полувопросительно сказал Косинчук. — А почему?

Осьминог молчал и снова, если верить Евгу, стал похож на академика Е.Косинчука, когда тот увиливал от прямого ответа.

— Ступай! — сказал ихтиолог, и осьминог исчез за дверью.

Евг повернулся к журналисту. До него словно только сейчас дошел вопрос Валерия, и он, в свою очередь, спросил:

— А что я должен был чувствовать?

— Понимаешь, у меня появилась тяжесть в голове, как тогда… И еще…

Он умолк, так и не высказав своего подозрения. Эти бородавки на щупальцах… И когда осьминог передвигался, он переваливал свое тело совсем не так, как Мудрец…

11

Через несколько часов Косинчук начал занятия с осьминогом. Он заставлял его принимать различные позы, рассматривал, делал сотни снимков. Он играл с восьмируким в мяч и очень скоро заметил, что инициативу в игре захватил моллюск. Иногда он задерживал мяч, не отбрасывал его по команде, а начинал перехватывать то одним, то другим щупальцем. Иногда он протягивал мяч человеку, но, когда тот хотел его взять, быстро отдергивал щупальце, не давая мяча. Казалось, будто он изучает и одновременно пытается дрессировать человека, проверяет скорость его реакций и приучает к себе. Евг пытался расспрашивать октопуса о его собратьях, об устройстве их жилищ, об охоте, способе питания, но не узнал ничего нового. Ответы осьминога были краткими, иногда противоречивыми. Ихтиолог спросил:

— Значит, ты согласен служить людям? Люди тебе нравятся?

— Да, — ответил осьминог.

— Ты сумеешь меня проводить к тому месту, где вы живете?

Глаза спрута полезли на «лоб», он так и впился взглядом в человека.

— Согласен, — сказал он.

— И ты поможешь мне поговорить с твоими собратьями?

— Да.

Валерий, прислушивающийся к их разговору, пошутил:

— Итак, мы уже имеем первого посредника и переводчика с русского на осьминожий.

Он умолк, так как услышал сопенье осьминога и его слова:

— Посредник. Да. Дельфин. Нет.

— А при чем тут дельфины? — удивился Косинчук. — Ты что, не любил их?

— Да.

— Подтверждаешь, что не любил?

— Да.

— Или любил?

— Да.

— Однако наш «переводчик» путает понятия, — заметил Евг. — Впрочем, это не помешает ему проводить меня.

— Я тоже пойду с вами, — сказал Валерий.

Косинчук хотел было возразить, что лучше бы одному из них остаться в «колоколе», но вспомнил о праве первооткрывателя и промолчал. Ему и в голову не могло прийти, что, возможно, Валерий просто боится оставаться один в подводном доме наедине со своими воспоминаниями и тревогами. И тем более Евг не мог предвидеть, что скоро и ему придется разделить страх…

Они надели водолазные костюмы, приготовили «торпеды», так как эти мощные аппараты позволяли перемещаться быстрей, чем двигатели их скафандров.

Валерий включил шлюз-камеру. Оказавшись в море, осьминог начал резвиться, то уносясь вдаль так быстро, что люди не могли его догнать на своих «торпедах», то возвращаясь и кружась вокруг них.

«Он похож на щенка, которого выпустили погулять, — подумал Косинчук. — Гляди-ка, он пытается и нас вовлечь в свою игру».

Валерий наблюдал за осьминогом совсем с другим чувством. Он тоже заметил, что моллюск словно бы приглашает людей принять участие в игре. «Нет, не приглашает, — думал Валерий, а пытается заставить погоняться за ним. То же, что и при игре в мяч. Вот Евг уже поддался. Что из этого выйдет? Ну конечно, он его не поймает. Но что это? Октопус переходит всякие границы, он становится слишком фамильярным».

Осьминог на полном ходу зацепил Косинчука щупальцем, попытался увлечь за собой, но «торпеда» развернулась, и мощь двигателя оказалась слишком сильной для моллюска. Косинчук волчком закружился на одном месте, уцепившись за ручки аппарата, а вместе с ним кружился и осьминог. Так продолжалось несколько минут, а затем октопус изменил тактику. Удерживая ихтиолога одним щупальцем, он двумя другими уперся в «торпеду», выбил ее из рук Евга и отбросил в сторону. Пока Валерий раздумывал, не рискованно ли оставить товарища и пуститься вдогонку за «торпедой», аппарат, увлекаемый водометным двигателем, скрылся во тьме.

Раздражение охватило Валерия. Он подумал: «Не нравится мне эта игра. Октопус словно изучает нас и наши аппараты. Тут не поймешь, кто же исследователь, а кто исследуемый. В довершение всего мы потеряли «торпеду»…»

Осьминог, держа Евга, подплыл к Валерию и сделал ему какой-то знак щупальцем, будто приглашал следовать за собой. Валерий предложил Косинчуку ухватиться за ручку его аппарата, но октопус, не выпуская ихтиолога, отплыл подальше. Пришлось следовать за спрутом, который теперь двигался с такой скоростью, чтобы Валерий не терял его из виду, но и не слишком приближался.

Из зарослей навстречу им выплыла большая акула. Глаза-бусинки нацеливались на осьминога, и Валерий уже приготовился защищать его от хищницы. Он вспомнил: в инструкции сказано, что акулы пугаются пузырьков воздуха, вырывающихся из отводной трубки скафандра. Этим нехитрым оружием он и решил отвадить врага. Но акула и не помышляла нападать на осьминога. Когда до него оставалось не более трех метров, она круто вильнула в сторону, показав непременного пассажира — прилипалу, разместившегося на спине за плавником, и позорно удрала.

Валерий переглянулся с Косинчуком: обоих поразило необычное поведение хищницы.

Скоро показалось знакомое ущелье. Они миновали его, и взгляду открылся осьминожий город. Здесь моллюск отпустил Косинчука и скрылся в одной из построек. Валерий установил рули «торпеды» так, чтобы она парила невысоко над городом. Луч прожектора шарил по камням домов, но не обнаруживал признаков жизни. Вдруг из одной постройки высунулось щупальце, отодвинуло загородку из камней. Затем показался осьминог. Это был их старый знакомый. Он протащил свое тело, сплюснув его лепешкой, в узкую «дверь» и направился к людям, подавая какие-то знаки.

Валерию показалось, что он слышит, как осьминог говорит: «Нет. Никого нет. Ушли».

Увидев, что люди медлят, моллюск обхватил щупальцем «торпеду» и развернул ее носом вверх, к выходу из ущелья. Его воронка начала пульсировать быстрее, он сложил щупальца, поплыл. Валерий понял, что надо следовать за ним. Он попросил Евга поточнее засечь местонахождение осьминожьего города, Косинчук кивнул, показывая, что успел это сделать. Только тогда Валерий включил двигатель на «полный вперед», догоняя восьмирукого проводника.

Спрут привел их к подводному дому-колоколу. Повозил щупальцем по пластмассе, словно пытался открыть заслонку. А когда все трое оказались в подводном доме, осьминог проговорил:

— Нет. Никого нет. Ушли.

Он повторял эти слова сотни раз, не отвечая на вопросы людей.

— Ушли, — твердил он монотонно. — Никого нет. Ушли.

Потом стал добавлять:

— Все ушли. Куда ушли?

— Пластинка оказалась со щербинкой, — пошутил Валерий. Наш Мудрец сам сейчас оказался в затруднительном положении.

— Ничего, мы найдем твоих собратьев, — медленно проговорил Косинчук, рассеянно глядя то на осьминога, то на приборы. Его взгляд задержался на магнитофоне…

— Иди, Мудрец, отдыхай, — сказал Евг и открыл дверь в коридор, выпроваживая осьминога.

Но спрут не уходил. Он перестал твердить одно и то же, помолчал немного и произнес:

— Надо найти.

— А ты знаешь, где искать? — спросил Валерий. Он думал сейчас не только об осьминогах, но и о контейнере.

— Нет, — ответил спрут. — Надо искать. Люди помогут нам. Мы поможем людям.

— В чем будет заключаться помощь?

Осьминог приподнялся на щупальцах, вперил глаза в Валерия, и тот почему-то вспомнил отрывки из книг об океане. В его голове закружился хоровод цифр…

Он вспомнил, что масса живого населения океана составляет двадцать миллиардов тонн, а добывается во всем мире ничтожная часть: пятьдесят миллионов тонн рыбы, несколько миллионов тонн водорослей, примерно полтора миллиона тонн моллюсков… Валерий думал: «Людям предстоит великий штурм океана. И тут им помогут осьминоги. Они станут друзьями человека, тем, чем на суше когда-то были собаки. Осьминоги — морские собаки… Осьминоги — друзья человека…»

Голову сдавил стальной обруч, цифры кружились все быстрей. Где-то в глубинах мозга, в глубинах памяти тревожно свистели дельфины.

— Иди! — приказал осьминогу Косинчук. Его голос непривычно звенел, казалось, что голосовые связки натянуты, как струны.

Он со стуком захлопнул дверь за восьмируким. По его лбу стекали капли пота. Как видно, то, что пережил только что Валерий, коснулось и его.

— Осьминоги помогут нам освоить океан, — хрипло проговорил Валерий.

— Посмотрим, — обращаясь к самому себе, сказал Косинчук. Он подошел к магнитофону, включил его. Послышался шелест перематываемой пленки.

Лицо ихтиолога было напряженным. Он спросил у Валерия:

— В море тебе не казалось, будто слышишь слова осьминога?

— Почему ты спрашиваешь?

— Ответь, пожалуйста, потом объясню.

— Мне показалось, что он говорит «нет»…

– «Нет. Никого нет. Ушли…» Так?

— Значит, и ты слышал?

— Да, — ответил Косинчук. — И сейчас мы проверим, была ли это галлюцинация?

— Но как?

Евг уже забыл о Валерии. Все его внимание сосредоточилось на магнитофоне. Если бы жена академика Е. Косинчука, тетя Евга, увидела своего племянника в эту минуту, то сказала бы, что он вылитый Евгений Панкратьевич в молодости.

Магнитофон закончил шипеть, раздался голос Валерия. Он спросил: «Это ты, Мудрец?» Сейчас должен был последовать ответ осьминога: «да». Но вместо слова прозвучал, звук, похожий на восклицание «а!». «Ты хочешь быть вместе с нами?» — В ответ — тот же невыразительный звук с придыханием.

Валерий подумал: «Конечно, это лучший способ проверки. Аппарат не подвержен галлюцинациям. Как же это я, осел, не додумался?»

С пленки звучал его собственный голос, произносящий: «Постой!.. Ты помнишь, кто находился в бассейне до тебя?… А тебе не опасно там находиться?»

«Спрут ответил «нет», - вспомнил Валерий. Он ждал… Но вместо ответа осьминога звучал лишь шелест пленки. Снова голос человека, голос его, Валерия: «Там теперь вообще не опасно? И дельфины могли бы там жить?».

Сейчас должен был прозвучать словесный залп — ответ осьминога. Но вместо него — пустой шелест пленки…

— А где ваши кассеты? — спросил Косинчук.

Валерий бросился к секретеру. Он никак не мог вспомнить, куда Людмила положила кассеты с пленкой. Тогда было не до них. Впрочем, кажется, она пробовала искать, когда Слава приплыл за ними, но не нашла.

Валерий перекладывал десятки ненужных сейчас вещей, пока не наткнулся на одну из кассет. Вздохнул глубоко, как будто уже нашел разгадку. Протянул кассету ихтиологу, и тот вставил ее в магнитофон.

Послышался шум, голос Валерия: «Здесь неподалеку много таких осьминогов, как ты?» Пауза. «А где вы еще водитесь? Есть такие места?» Пауза. Голос Валерия продолжал задавать вопросы через короткие паузы, вместо которых должны были быть ответы.

— Как видишь, он не говорил с тобой, но ты слышал его ответы, — сказал Евг. — И ты и Людмила. Он и не мог говорить, не имея органов речи. То, что происходило, похоже на телепатию…

— Очевидно, таким образом он выучил наш язык. Слушал и заглядывал в наши головы, заглядывал и сравнивал. Если он действительно обладает такими способностями, то это именно то животное, которое нужно нам для освоения океана. Ведь с ним без ультразвукового аппарата можно переговариваться под водой и, к тому же, на больших расстояниях.

— Верно, — сказал Косинчук. — Но животное с таким качеством — это уже не просто животное. Захочет ли оно служить нам?

— Если верить его словам, то захочет. Вот только как долго?

Евг опустил голову, наморщил лоб, потирая пальцами виски. Подумал вслух:

— Я должен увидеть его собратьев. Изучить их. Тогда я смогу ответить на этот вопрос, от которого так много зависит…

12

Косинчук начал упорные поиски поселения осьминогов. Он уплывал один, а Валерий оставался с Мудрецом. Он расспрашивал его о повадках рыб и моллюсков, о течениях, рельефе морского дна. Иногда ответы спрута были четкими и ясными, а иногда такими путаными, что ничего нельзя было разобрать. К тому же осьминог все чаще сам задавал вопросы или отвечал вопросом на вопрос.

Валерий упорно возвращался к тому, что его больше всего беспокоило. Он заставлял спрута вспоминать Людмилу Николаевну и убеждался, что тот знает прошлое.

«И все же он чем-то не похож на Мудреца, — думал Валерий. — Разве мог за короткое время Мудрец так измениться? Это отяжелевшее туловище и бородавки на щупальцах… Но, может быть, для осьминога такое изменение естественно? Например, в какой-то определенный период его жизни?»

До руки человека дотронулось холодное скользкое щупальце — октопус напоминал о себе. Валерий отдернул руку. «Я слишком откровенно думаю. А что, если он уже знает о моем подозрении?»

Он посмотрел в глаза осьминогу, встретил упорный совиный взгляд. Опять заболела голова, появилась гнетущая тяжесть. «Может быть, причина этого — тоже октопус, его способ общения? Или своеобразный род гипно…»

Нить мысли оборвалась, будто кто-то обрезал ножницами. Спустя мгновение Валерий уже не мог вспомнить, о чем только что думал. Он напряг волю, пытаясь сосредоточиться. Это плохо удавалось. И тогда он пустил в ход последнее средство. Глядя на дверь, мысленно спросил у осьминога:

«Ты помнишь двоих, которые там жили до тебя?»

Для большей уверенности, что он не проронил ни слова, Валерий крепко закрыл рот рукой.

Осьминог сменил серый цвет на розовый и стал быстро багроветь.

«Случайно ли он сейчас меняет цвет, или это признак волнения?»

Послышался ответ спрута.

«Помню. Хвостатые, но не рыбы. Дельфины».

«Они любили нас, — думал Валерий, забыв на секунду об осьминоге, почувствовав приступ тоски и раскаянья. — Они любили нас и погибли, вовлеченные в наши дела. Что чувствовали они, бедняги, в последние минуты?» Он услышал холодные, как щупальца, слова ответа:

«Они любили рыбу и любили себя. Они считали вас похожими на себя. Они любили рыбу».

С какой-то яростной раздраженностью Валерий вспомнил о своем необычном собеседнике. Его пальцы сжались в кулаки. Он закричал:

— Где они теперь? Что с ними случилось?

«Они были. Их нет. Совсем нет».

«Вот я и получил сразу два ответа, два «да», - подумал Валерий. — Во-первых, он слышит мои слова, даже когда я их не произношу. И во-вторых, он помнит о дельфинах, но думает о них не моими словами. Это можно было бы считать исчерпывающим ответом, и все же я не могу избавиться от подозрения. Почему?» Он проговорил, с трудом выдавливая из себя каждое слово:

— Ты помнишь, как их звали? Какони погибли? Кто первым, кто вторым?

«Пилот, Актриса. Первой погибла Актриса. Вторым — Пилот, самец. Они уже не вернутся. Но у вас теперь есть я. У вас есть я!..»

Валерий думал: «Да, да, осьминоги важнее для нас, чем дельфины. Они разумнее, преданнее. Это самая важная мысль, которую надо запомнить».

Ему показалось, что однажды он уже думал точно так же, такими же словами, но не мог вспомнить — когда. И вдруг он почему-то решил поделиться со спрутом проблемой, которая стояла перед человечеством, — освоение океана. В памяти, как табло, удивительно легко вспыхивали слова и цифры, которые он видел в различных книгах. Он думал: «Нам надо по-настоящему приручить океан, чтобы прокормить и насытить всех людей. Пока в нашем меню продукты морей не занимают и одного процента. Но уже сейчас исследования Мирового океана развиваются так же быстро, как космонавтика, и имеют не меньшее значение. И все же мы не добились здесь настоящих успехов. Мы просто собираем то, что дарит нам море. И наша охота это тоже собирание даров, неразумное собирание, желание взять больше, чем нам хотят подарить. Но чтобы взять больше, мало желания взять. Нам ничего не достается даром. Хотим или не хотим, мы платим за все, что берем у природы. Плата всегда бывает большей, чем то, что берем. Дары превращаются в дары данайцев. Такова наша участь, Мудрец. Ты понял меня?»

Он прислушался и услышал:

«Не все понял. Продолжай».

«Чтобы не отдавать больше, чем берешь, чтобы цена не была слишком высокой, нужно знать, сколько тебе нужно, что тебе нужно, изучить то, что берешь, и то, откуда берешь. Прежде чем ВЗЯТЬ, нужно ЗНАТЬ. Это ты понимаешь?»

«Понимаю. Продолжай».

«В океане нужно идти тем же путем, каким человек шел на суше. Ведь ему бы не хватило диких плодов, и он начал сам выращивать плоды и обрабатывать землю. Он начал сам себе дарить. И в океане необходимо организовать подводное земледелие и животноводство. Ты бы согласился служить нам. Мудрец?»

«Да!» — послышалось восклицание осьминога.

«Если разумно пользоваться морем, с одного гектара можно получить больше рыбы, чем с такого же пастбища — мяса. А ведь, кроме рыбы, есть еще креветки и устрицы, мидии и трепанги, икра морских ежей и морские гребешки. И наконец крабы…»

«Крабы останутся нам», - возразил осьминог.

«Ладно!» — щедро согласился Валерий.

«Насколько я понял, самое дорогое для вас — время? Вы всегда спешите. Почему? Вас слишком много или вы слишком много едите? Те, кого ты называешь дельфинами, тоже очень прожорливы. Если бы вы помогли им справиться с акулами и размножиться, они съедали бы так много рыбы, что стали бы вашими врагами. А без крабов вы сумеете обойтись?»

«Сумеем, — успокоил Мудреца Валерий. — В океане ведь много другой пищи, особенно водорослей. Не очень далеко отсюда на дне одного из заливов уже возделаны обширные плантации морской капусты. На Черном море мы разводим стада рыб на подводных пастбищах. А под Владивостоком агрономы в аквалангах создали подводные огороды для выращивания водорослей».

«Это хорошо, — заметил Мудрец. — Тот, кто питается водорослями, не враг нам».

Осьминог вдруг насторожился, приподнял голову и защелкал клювом. Он уставился в «окно».

— Что там? — спросил Валерий.

«Сюда плывет человек. Спешит. Еще больше, чем вы спешите всегда. Он думает не о тебе. Обо мне».

Валерий покрутил ручку яркости бокового прожектора, но никого в море не увидел. Спросил мысленно: «Он далеко?»

«Далеко и недалеко. Ты не увидишь, приборы не помогут».

Валерию показалось, что он видит точку, которая быстро увеличивается. Он уже мог различить фигурку человека, плывущего на каком-то снаряде. Да это же Косинчук на «торпеде»!

«Мудрец мог сразу подсказать мне ответ. Зачем же он расспрашивал меня? Случайно? Играл? Или дрессировал? А может быть, хотел получить информацию о различных родах кораблей? Господи, я уже думаю о нем, как о каком-нибудь шпионе!»

Изображение все росло и росло, затем исчезло, а спустя мгновение Валерий и впрямь увидел Евга. Тот развернул аппарат, тормозя, медленно подплыл к «окну». Он, как видно, действительно спешил, так как перевел шлюз-камеру на ускоренный режим и, тяжело дыша, едва откинув шлем, уже спросил у Мудреца:

— Ты знаешь, где поселились твои собратья?

«А ты знаешь?» — услышали в ответ Косинчук и Валерий.

— Теперь знаю, — сказал Евг. Он произносил слова не потому, что забыл о свойстве Мудреца, а для того, чтобы их слышал и Валерий.

«Где поселились?» — спросил Мудрец.

— В подводных пещерах, — ответил ихтиолог.

«Ты был там?»

— В пещеры я не мог проникнуть. Входы завалены камнями, обломками скал.

«Хочешь, чтобы я пошел с тобой? Впереди тебя? Я, потом ты?»

— Да. Ты поможешь мне расчистить один из входов. Мы войдем туда вместе.

«Нет. Сначала — я. Расскажу о тебе. О вас. Восьмирукие скорее поймут тебя».

— Ладно. Так, пожалуй, лучше. Иди сейчас. Договорись и возвращайся за мной.

Осьминог направился к шлюзовой камере, и люди услышали команду: «Включай!»

13

— Представляю, какой переполох поднимется в академии после нашего доклада! — сказал Косинчук, когда они с Валерием остались наедине. — О существовании такого животного никто всерьез не думал. Честно говоря, мне все время хочется ущипнуть себя, чтобы снова и снова убедиться, что все это происходит наяву.

Он был необычайно оживлен. Куда девалась его медлительность. Валерий удивленно отмечал перемены, происходившие с товарищем, особенно то, как его волнует доклад для академии. Потом он вспомнил, что, по словам Тукало, Евгу никак не удается защитить кандидатскую диссертацию. Отзывы рецензентов сводятся к тому, что в ней слишком мало нового. А знаменитый академик Е.Косинчук сказал: «Это похоже на моего племянника. Он с успехом исследует и опишет всех рыб Охотского и Японского морей. А вот пороха, увы, не изобретет!» Злые языки утверждали, что именно эти слова академика и послужили началом семейной распри.

Евг мечтательно зажмурился:

— Это не паршивенькая монография в блестящей суперобложке (очевидно, имелась в виду монография Е.Косинчука о беспозвоночных), а настоящий переворот в науке! Глобальный удар по человеческому высокомерию, который позволит людям быстрее двигаться вперед. А в военном деле, представляешь? Сотни таких помощников сильнее любого флота!

— Не будем говорить об этом, — предостерегающе прошептал Валерий, и Косинчук удивленно поднял брови.

— Я ничего тебе пока не буду объяснять. Но давай о военной стороне ЗДЕСЬ не говорить, — попросил Валерий, выделяя слово «здесь».

— Но ты согласен, что это замечательные помощники? — не унимался Евг.

— Они могут ими стать, если…

Валерий почувствовал, как в голове словно бы заработали жернова. Он даже на некоторое время забыл, о чем они говорят. Потом вспомнил, но вспомнил как-то не так, с другим чувством. И все же от прежнего оставалась очень важная мысль. Нужно было не дать ей раствориться, не упустить ее. А она ускользнула, как рыба между пальцев. Трудно было вспомнить ее. Не хотелось вспоминать. Но какой-то еще не дремлющей, трезвой частичкой своего «я» Валерий все же заставил себя вспомнить: «Сообщить Славе!» Удерживая в памяти эти слова, не отвечая Евгу, он направился к аппарату, снял трубку. Гудков не было…

14

Мудрец вернулся довольно быстро. И все же Валерий поймал себя на том, что уже ожидает его, и даже приготовил шлюзовую камеру. Но осьминог не пожелал заходить в «колокол». Люди услышали:

«Я жду. Иди».

У Валерия появилось желание остановить Евга. Он шагнул к нему, но Косинчук, поняв его намерение, категорически покачал головой. Он опустил шлем, помахал Валерию рукой на прощанье и нырнул в «окно».

Валерий дождался, пока Евг и спрут исчезли из виду, и подошел к ящичку со слесарным инструментом. Он старался не думать о том, что ему предстоит делать, вызывал в воображении совсем другие картины. Воображение сейчас работало очень плохо, было неуправляемым. За несколько минут Валерий устал так, будто тяжело трудился целый день. Кое-как он разобрал телефонный аппарат, но поломки не обнаружил. Оставалось проверить контакты на входах. Провод был заключен в многослойную изоляцию, изготовленную по заказу связистов-подводников. К тому же, если где-то случился обрыв, это тотчас показал бы контрольный прибор. Наиболее вероятно, что ослабли пружины контактных пластин.

Валерий по скобам полез к люку, на котором была нарисована красная молния. Он немало повозился, прежде чем добрался до контактных пластин. И вселишь для того, чтобы убедиться, что они надежно прижаты друг к другу…

«Надо послать записку Славе», - подумал он и тут же забыл об этом. «Осьминоги очень важны для нас. Они помогут нам освоить океан… Должны вернуться двое — Евг и Мудрец. А может быть, этот осьминог — не Мудрец? Он не похож на того… Или похож? Мудрец — не Мудрец. Суть не в том. Важно, что осьминоги нужны нам, необходимы. Без таких помощников не освоить океан, не вспахать, не засеять… Если бы только не это их свойство… А чем оно мешает нам? Ничем. Наоборот, помогает общаться под водой. Именно оно и делает их такими подходящими помощниками».

Он вырвал листик пластмассы из блокнота, набросал на нем коротенький текст, предназначавшийся Славе: «Осьминоги очень важны для нас. Они помогут освоить океан».

Ему удалось взять себя в руки. Пот застилал глаза. Поясницу ломило. Он дописал: «Необходимо наладить связь. Во что бы то ни стало — наладить связь».

15

— Не так-то уж много я узнал, — проворчал Евг, отвечая на вопросы Валерия. — Мудрец проводил меня до пещер и там оставил ждать. Сам он проскользнул в щель между камнями — и был таков. Я уж отчаялся ждать, когда он появился с другим осьминогом, и вдвоем они стали растаскивать камни. Как только образовался проход, достаточный, чтобы я мог протиснуться, послышалось: «Идем!». Я последовал за ними. Передвигался медленно, так как «торпеду» пришлось оставить у входа на якоре. Может быть, они даже нарочно приготовили узкий проход, чтобы я оставил аппарат. Впрочем, он в пещерах и не очень бы пригодился…

Евг многозначительно посмотрел на Валерия и без всякой связи с предыдущей фразой спросил:

— Он знает, что такое радиоактивность?

Ихтиолог произнес эти слова обычным тоном, косясь в сторону двери, за которой скрылся осьминог. Затем направился вслед за Мудрецом, сказав:

— Дам ему поесть. Не зря говорят: «Когда я ем, я глух и нем». А ты пока подумай над ответом.

Валерий не мог, конечно, дать точного ответа. Осьминог был знаком со счетчиком Гейгера, может быть, понял и его назначение, если…

— Тут десять «если», - сказал Валерий Евгу, когда тот вернулся. — Если у него есть органы, чтобы ощутить радиоактивность… Если он способен понять, что это за явление… А в общем, не знаю. Но для чего тебе это нужно?

— Мой счетчик Гейгера трещал не умолкая, как только мы приблизились к пещерам. И по мере нашего продвижения излучение становилось сильнее и сильнее…

Валерий насторожился. В памяти пронеслось первое погружение со Славой, непонятное исчезновение контейнера…

Косинчук продолжал рассказ:

— Я увидел нескольких осьминогов, присосавшихся к камням в различных частях пещеры. Один отдыхал в типичной для спрутов «позе философа», другой свисал с потолка, как люстра, и шевелил щупальцами, третий наполовину высунулся из-за камня и в упор разглядывал меня. Кажется, это были полномочные послы осьминожьего народа. Все они внешне походили на нашего Мудреца. Такое же необычно большое для октопусов туловище, огромные глаза, увеличенные «лбы». Совершенно неизвестный науке вид.

Я спросил, почему они оставили свой город и есть ли у них другие города. Один ответил мне, что города им, дескать, не нужны, раз есть пещера, а два других сразу же засыпали меня вопросами о людях. Их интересовали даже подробности: какого цвета у людей кровь, отдыхаем ли мы, переваривая пищу, как добываем металлы, как создаем пластмассы. Один спрашивал, почему люди не откажутся от одежды, другой допытывался, чем мы кормим «детей-помощников», - так они называют аппараты и механизмы. Но главное, о чем они спрашивали, — это об источниках жизни. Пришлось рассказать о Солнце, об энергии солнечных лучей, о фотосинтезе. Они схватывали каждое слово буквально на лету, воспринимали понятия, иногда на свой лад дополняли их. Иногда и мне удавалось вставить вопрос. Осьминоги отвечали, но без особой охоты. Они, как дети, больше любят спрашивать, чем отвечать…

«Как дети ли? — подумал Валерий. — Это предпочитают не только дети».

— Я выяснил, что их мышление кое в чем похоже на наше, но есть и существенные отличия. Так, например, они способны воспринимать абстрактные понятия, но ни за что не могут понять, что означает слово «море». Для них поверхность моря это одно, а глубины — другое. Спокойное море ничем не напоминает бурное; место, где водятся одни виды рыб, не похоже на место, где водятся другие. Достаточно, чтобы изменилась температура воды, — и меняется понятие. А слово «океан» они поняли так: места, где могут жить осьминоги и люди. Землю они вначале тоже посчитали частью океана.

— Лучше бы они так не считали, — без улыбки заметил Валерий.

Евг не прореагировал на его замечание. Он был увлечен собственным рассказом, вторично переживал встречу с осьминогами.

— Все же мне удалось объяснить, что Земля состоит из суши и океана. Но затем они никак не могли понять, что такое суша. Я сказал, что это место, где живут люди, а осьминога могут жить лишь очень недолго. Они спросили: «А долго тоже могут? От рождения до смерти?» Я ответил, что это возможно лишь в том случае, если их поместить в специальные бассейны. В общем, я здорово устал и запутался, когда вдруг наш Мудрец помог мне, задав вопрос: «Живут ли на суше крабы?» Кончилось тем, что они поняли слово «суша», как «место, где не живут крабы». У меня уже кружилась голова от усталости, но я не хотел уходить, не узнав, как они размножаются. Ведь это необходимо указать в докладе для академии. Я уже выяснил, что в принципе они размножаются яйцами — так же, как все другие октопусы…

— Я читал об этом, но не обратил особого внимания и запомнил плохо, — сказал Валерий.

— Вот и видно, что все-таки ты журналист, а не биолог, проговорил Евг поучительно.

«Как будто уже успел стать академиком Е.Косинчуком», - подумал Валерий.

— Тебя больше интересуют сенсации, чем способ размножения. Я хотел хоть взглянуть на яйца этого вида, но осьминоги сначала притворялись, что не понимают моей просьбы, потом один из них сообщил, что яйца хранятся в особых помещениях и туда никого не пускают. Я просил показать мне один такой «инкубатор», но они были неуступчивы. Мне даже показалось, что моя просьба чем-то напугала их. Договорились, что посещение «инкубатора» отложим до следующего раза. Но я боюсь, что и при следующей встрече они не будут более уступчивы, а поэтому…

Он взглянул на дверь и умолк. Взглядом показал на себя, на скафандр, поднял один палец. Валерий понял, что ихтиолог собирается в следующий раз пойти один, без Мудреца, и каким-то образом заглянуть в «инкубатор». Он почувствовал тревогу за товарища, но не мог как следует оценить предстоящую ситуацию, так как не хотел создавать ее в воображении.

Им обоим было необходимо отдохнуть, и они, выключив свет, легли поспать. Но сон не шел к Валерию. Он пребывал в уже знакомом ему душном дремотном состоянии. Предчувствие опасности заставляло открываться отяжелевшие веки, а сон снова опускал их, смыкал плотно, как створки раковины.



Валерий услышал отдаленный шум, плеск, мокрый шлепок. Затем раздались иные звуки, будто спортсмен-новичок после дальней дистанции вылез из воды и, отдуваясь, тяжело шлепает к скамье. Звуки приближались…

Валерий заставил себя открыть глаза. Он увидел, как ручка двери повернулась. В узкую, почти незаметную щель стал втискиваться огненный паук. Та часть его туловища, которая прошла в дверь, вначале была плоской, как блин. Но вот она раздулась, словно паук переливал в нее остальную часть своего тела, оставшуюся за дверью.

Ожидание становилось невыносимым. Валерий собрал свое тело в упругий комок, довел мышцы до положения сжатых пружин. Он вскочил на ноги, почти одновременно включив свет в салоне.

Как только зажглись плафоны, огненный паук потух. Перед Валерием сверкал глазами спрут. Некоторые его щупальца были скручены, другие — вытянулись, будто он не решил, нападать или защищаться.

— Что тебе нужно? — спросил Валерий.

«Хотел посмотреть, оба ли вы здесь».

— Зачем?

Заспанный Косинчук протирал глаза, с удивлением глядя на осьминога.

«Хотел проверить».

— Зачем?

«Чтобы знать, что вы здесь».

— А если бы нас не было?

«Вас обоих или одного из вас?»

— Допустим, обоих.

«Знал бы, что вас нет».

— А если бы одного?

«Знал бы, что нет одного».

— Для чего тебе это?

«Чтобы знать».

Валерий оказался в тупике, не зная, в какой форме задавать вопросы, чтобы вынудить спрута рассказать о цели ночного визита. Евг переводил взгляд с одного на другого. Он сказал осьминогу:

— Ты не должен приходить сюда, когда тебя не зовут. Ты помешал нам спать.

«Не знал, — ответил спрут. — Не приду, пока меня не позовут».

— Вот и хорошо. А теперь ступай.

Уже находясь за дверью, осьминог произнес:

«Не ходи, когда тебя не зовут».

Люди переглянулись. У обоих мелькнула одна и та же мысль. Евг спросил:

— Волнуешься?

— Он светился, — растерянно сказал Валерий, подходя к двери и запирая ее на засов.

— Многие глубоководные способны светиться в темноте. Так они подманивают добычу, — сказал ихтиолог, и за его фразами скрывался подтекст: «В этом нет ничего особенного».

— Я уже видел однажды огненного паука. А после того погибли дельфины, — с нарастающим раздражением сказал Валерий.

Евг пожал плечами:

– «После» еще не значит «потому что». Давай спать. Утро вечера мудренее.

«Тем более, что утром он собирается…» — подумал Валерий и оборвал мысль. Вспомнил слова ихтиолога, повторенные спрутом. Было ли это простым повторением? Он слышал, как заскрипела откидная койка, и позавидовал выдержке товарища. Но сам заснуть не мог. Подошел к настенному шкафчику, достал пистолет. Это был не лазер, а старый пистолет Макарова, который на всякий случай дал ему Жербицкий. Валерий сунул пистолет под подушку…

16

Косинчук не возвращался. Уже прошло больше пяти часов, и Валерий начал волноваться. Ихтиолог надел облегченный, а не громоздкий скафандр, с автономной системой снабжения кислородом, выделенным из морской воды. Запасов воздуха, включая и «НЗ», у Евга оставалось часа на полтора.

Спрут почувствовал отсутствие ихтиолога.

«Где второй?»

— Пошел по своим делам, — ответил Валерий. Его злило назойливое любопытство осьминога. «Все равно ведь знает, — думал он. — А спрашивает так, будто я обязан отвечать».

Спрут приподнял края мантии и слегка втянул голову.

«Разве у вас не общие дела? Он пошел по своим и твоим делам к моим собратьям? Меня не взял… Плохо».

— Люди знают, что делают. Они не нуждаются в советах, — резко произнес Валерий.

«Так думают все люди? — спросил осьминог. А через секунду: — Мне можно войти?»

«Отстал бы ты от меня!» — подумал Валерий, но дверь открыл.

Он чувствовал сосущую боль в затылке, как будто его сейчас буравили, и не мог думать ни о чем другом, кроме Евга. Почему он задерживается? Не случилось бы чего… Валерию было сейчас не до осьминогов с их желаниями и интересами. В то же время он должен был помнить о присутствии Мудреца и не представлять ни на миг действий Евга, особенно того, что он хотел проникнуть в «инкубатор». Валерий попытался посмотреть на себя со стороны, оценить себя и свое поведение. Он подумал: «Что важнее: то, что происходит вокруг тебя, или отклик, который происходящее пробуждает в тебе? Ответ кажется очень простым: если для тебя, то важнее отклик, происходящий в тебе самом; а если для других?… Не торопись с выводами. И для других, если это не касается их непосредственно, важнее, или во всяком случае интереснее, как ты откликаешься на события, а не сами события. Это кажется парадоксальным, но люди сплетничают о людях, а не о Везувии, не о Черном море и Тихом океане, не о Марсе и Млечном пути…»

Очень легко выплыла аналогия: «И рыбы сплетничают не о людях, а о рыбах, даже когда сеть уже накрывает их…»

Валерию показалась подозрительной эта аналогия, ее появление, и он спросил у Мудреца:

— Это ты подумал о рыбах и сети?

«Люди всегда вмешиваются в чужие дела так, будто это их собственные?» — вопросом на вопрос ответил октопус.

— Что ты имеешь в виду?

«Второй пошел к моим собратьям, а ты недоволен, когда я спрашиваю о нем. Он пошел, не ожидая, пока его позовут. Он не советовался ни со мной, ни с ними, потому что люди не нуждаются в советах? Так?»

— Но люди — это люди. Что бы ты ни думал о них, они остаются такими, какие есть. С этим надо считаться.

«И осьминоги — это осьминоги».

— Ты хочешь сказать, что с вами тоже надо считаться? Но мы так и делаем. Мы не причиняем вам вреда, а только изучаем, чтобы общаться…

«И мы вас только изучаем… А ты злишься… Почему?»

Валерий бросил взгляд на часы. У Евга осталось кислорода на тридцать пять, нет, на тридцать четыре минуты! Что делать?

Отчетливо послышалось:

«Он не придет».

— Что с ним случилось? — закричал Валерий.

«Он не придет. Не жди. Он не нуждался в совете. Осьминоги не врага людям, но у нас есть свои тайны. Мы не хотим, чтобы вы знали все. Иначе станете нашими врагами».

— Он жив?

«Не знаю. Может быть, еще жив. Может быть, нет. Он не придет».

Решение появилось само собой. Валерий вытащил из кармана пистолет, с которым теперь не расставался. Скомандовал осьминогу:

— Уйди!

«А что собираешься делать ты?»

— Это не твое дело. Уходи в бассейн.

«Он тоже не послушался. Ты хочешь отправиться за ним? Ведь я согласен служить тебе. Вы любите это слово. Почему же…»

Валерий оттянул назад ствол пистолета. Нарочно представил, как пули пронижут тело осьминога. Он чувствовал давление и тяжесть в голове, но теперь мог справиться с ними, так как знал, откуда они исходят. Исчезла неизвестность, усугублявшая страх. Это было похоже на сеанс гипноза, когда испытуемый решил не поддаваться, и гипнотизер ничего не может с ним поделать.

«Стоит только понять причину явления, и ты становишься сильнее. Понимание причин дает силу», - подумал Валерий. Осьминог протянул к нему щупальце, но не достал.

Щелкнул предохранитель пистолета.

— Если не уйдешь, я тебя уничтожу!

Он видел, как спрут вспыхнул радугой красок и начал белеть, приобретая окраску стен. Одновременно усилилось давление на мозг, но Валерий знал, что справится с собой. И в тот момент, когда он приготовился нажать на спусковой крючок, услышал:

«Ухожу».

Валерий запер за спрутом дверь на засов и стал собираться в дорогу. Он слышал: «Не делай глупостей. Не ходи без меня. Может случиться непоправимое». Он не отвечал. Надо было бы отправить послание Славе, но времени не оставалось даже на то, чтобы написать записку. Каждая минута была на счету. У Евга оставалось кислорода на двадцать минут…

17

Катер, подымая два сверкающих белых буруна, подошел к кораблю. Слава и Тукало вышли на палубу встречать гостей, о которых им сообщили по радио. Один из них был Олег Жербицкий, вторым оказался следователь — Аркадий Филиппович. Аркадий Филиппович был чем-то похож на Тукало — то ли движениями, то ли скупой улыбкой, но отличался от него сухощавой фигурой. Слава с улыбкой наблюдал, как они знакомились.

— Пойдемте в каюту, надо поговорить, — сказал Жербицкий.

— Что-нибудь случилось? — спросил Слава, и Олег даже губами дернул, досадуя на его легкомыслие, а Аркадий Филиппович окинул руководителя экспедиции неодобрительным, внимательным взглядом.

Однако на Славу это не возымело никакого действия. Его мысли были заняты другим, и, как только гости и встречающие оказались в каюте, он снова задал тот же вопрос.

— Извините, — сказал Аркадий Филиппович, — но сначала ответьте на мои вопросы. (Если бы Слава не был так занят своими тревожными мыслями, то уловил бы в его словах предостережение: «Вопросы здесь задаю я»). Последние двое суток вы не заметили ничего подозрительного в бухте?

— У нас прервалась связь с «колоколом». Правда, не двое, а четверо суток тому назад. Я думал, что они пришлют записку в «торпеде», но…

— Больше ничего?

— С нас хватит и этого, — зло сказал Слава. — Если бы не ваша радиограмма, батискаф был бы сейчас у «колокола».

— У вашего батискафа есть противорадиационная защита?

Славу удивило, как легко, ни разу не запнувшись, Аркадий Филиппович выговорил трудное слово. Даже в такую минуту мальчишество в Славе взяло верх, и он ответил:

— Противора… радиационной (подумал: «Все-таки разок споткнулся») защиты в нашем батискафе нет.

Аркадий Филиппович улыбнулся одними глазами:

— В таком случае вам придется отложить погружение.

— Это невозможно, — категорически сказал Слава. — В «колоколе» — мои товарищи.

«Эх, молод да зелен Вячеслав Борисович. Не научился распознавать, с кем и как следует говорить, — подумал Тукало не без удовольствия. — И такому поручают руководить экспедицией. Директор, видите ли, берет курс на выдвижение молодых…»

— Вы замеряли радиоактивность воды в бухте? — будто невзначай спросил Аркадий Филиппович.

— Замеряли. А что?

— Когда замеряли?

— Дней пять назад. В норме.

— А сейчас она в семь раз превышает норму.

— Да что вы? — испуганно воскликнул Никифор Арсентьевич.

— Почему? — спросил Слава.

— А вот это мы с вами и должны выяснить, — сказал Аркадий Филиппович. — Но предварительно я сообщу еще о некоторых событиях. С экспериментальной атомной установки по опреснению морской воды исчезли два контейнера: один из них с обогащенным ураном, второй… — Он внимательно посмотрел на Славу. Следы повышенной радиоактивности привели нас к этой бухте. Здесь следы обрываются. Похоже, что оба контейнера находятся здесь, под водой, причем их стенки повреждены. Капитан третьего ранга Жербицкий сообщил мне еще об одном контейнере, обнаруженном вами и бесследно исчезнувшем…

— Выходит… — прошептал Слава.

— Еще ничего не выходит, — отрезал Аркадий Филиппович.

— Выходит, что надо немедленно идти за ними, — «закусил удила» Слава. Не глядя на Аркадия Филипповича и Жербицкого, он повернулся к Никифору Арсентьевичу: — Готовьте батискаф, погружение через полчаса. Пойду я один.

Тукало вынул изо рта сигарету и посмотрел на следователя взглядом, говорившим: «Видите, какой он». Но Аркадий Филиппович почему-то не рассердился, придвинул пепельницу к Тукало, чтобы тот не уронил пепел на стол.

— Погружение в батискафе сейчас опасно.

— Пока я руководитель экспедиции, мои распоряжения здесь будут выполняться, — отчеканил Слава. Все же ему стало неловко за свою излишнюю резкость, и он пояснил: — Вы сказали, что опасность велика. А там, под водой, люди. Значит, у нас нет времени на споры.

Голос Аркадия Филипповича стал менее холодным, чем обычно:

— Вы не дослушали. Через полчаса здесь будет подводная лодка. Пойдете на ней. Олег Жербицкий рассказал об аварийном механизме вашего «колокола». Он подойдет и для лодки. Командир отправится с вами.

Жербицкий подошел к Славе и молча стал рядом с ним.

18

Заслонку заклинило, и водолазам пришлось потратить немало усилий, прежде чем они открыли ее. Но тут, как назло, прорвалась струя воды и сработала система блокировки. Пришлось преодолеть и этот барьер. Шлюз-камеру открывали больше часа. Наконец Слава и Жербицкий оказались в салоне «колокола». Все предметы здесь были на своих местах, как будто Валерий и Евг только что вышли. В первую очередь Слава заглянул в нишу, где помещались скафандры, и сказал:

— Один из них пошел в легком скафандре с семичасовым запасом кислорода…

— Но мы не знаем, когда они вышли, — откликнулся Олег, поняв направление мыслей товарища.

— Пока мы кружились да причаливали, прошло почти три часа. В самом худшем случае до их прихода осталось часа четыре. Подождем.

— Ждать лучше в лодке, — сказал Олег несколько нерешительно. Он боялся, что Слава неправильно истолкует его осторожность.

— Надо сначала осмотреть бассейн, — сказал Слава.

— Но ты же видишь, что дверь закрыта на засов. Там их нет.

— И все же заглянуть туда необходимо.

Они услышали шум за дверью, донеслось: «Откройте!»

Слава потянул засов влево, распахнул дверь и отпрянул. В салон вкатился какой-то серый мешок. Послышалось пыхтенье, как будто заработал пылесос.

— Да это же осьминог! — сказал Слава и выскочил в коридор.

Слышно было, как он бежал по пластмассовой дорожке, как открыл вторую дверь. Тем временем осьминог уверенно заковылял к пищевому синтезатору, открыл лючок и стал поедать зеленую массу. Жербицкий во все глаза наблюдал за ним.

Слава вернулся. Он был растерян и удивлен, проговорил:

— В бассейне никого нет…

«Может быть, крик почудился?» — подумал он. Спросил у Олега:

— Ты тоже слышал, вроде бы кто-то кричал?

— «Откройте»?

Слава кивнул. На лице появилось выражение озабоченности:

— Но кто же это был?

Спрут перестал есть и выпучил глаза. Люди услышали:

«Я, восьмирукий».

— Это, кажется, он, — не веря своим ушам, сказал Жербицкий.

Слава отрицательно покачал головой:

— Осьминоги не могут разговаривать. У них нет органов для этого.

«Неправильно. У меня есть воронка».

Именно необычная ситуация вернула Славе самообладание, и он наконец-то сообразил, что надо обязательно найти лабораторный журнал — там должны быть записи об осьминоге. Он рылся в ящиках, думая: «Выходит, Валерка был все-таки прав. Но как же осьминог производит звуки? И чем он слышит? Кожей? Может быть, она преобразует звуки в иные колебания? Невероятно. Но это ведь неизвестный нам вид октопуса…»

Он перебирал содержимое ящиков, не находя того, что искал. «С такими мыслями прямая дорога в психиатричку. Надо стать примитивным, как дикарь. Что случилось, то случилось. Если невероятное произошло, остается поверить в него. А там видно будет…»

Он спросил у октопуса:

— У тебя есть имя?

«Люди назвали меня Мудрецом».

— А где они сейчас?

«Ушли».

— Куда?

«Не знаю».

— Придется ждать, — сказал Слава Жербицкому. — По крайней мере теперь можно предположить, что это их обычный рабочий выход. Вот только журнала почему-то нет…

Они услышали вопрос осьминога:

«Вы хотите ждать, пока двое вернутся? Зачем?»

— Они поедут с нами.

«Я могу поехать с вами».

— Ну что ж, мы согласны взять и тебя.

— Чего же вы ждете?

— Я сказал: наших товарищей.

«Зачем они были здесь?»

— Изучали море.

«Я знаю то, что они изучали, лучше их».

— Ого, да ты, оказывается, хвастун, — сказал Слава. — Но я верю тебе.

«Чего же вы ждете?»

— В этом месте пластинка заела, — подмигнул Слава Олегу, но тот не отреагировал на шутку. Он прислушивался к болезненному давлению, распространявшемуся от затылка к вискам. Оно мешало думать.

— Нам пора в лодку, — сказал Жербицкий дрогнувшим голосом.

Слава посмотрел на него и вдруг подумал: «А ведь осьминоги могут оказаться для нас важнее, чем дельфины, полезнее». Он удивился этой своей мысли. Почему он так подумал? Голова кружилась, мысли ворочались с трудом. А эта появилась легко. И при чем здесь дельфины и осьминоги? «Надо поскорее доставить октопуса наверх. Это сейчас важнее всего. Наконец-то мы нашли бесценного помощника, разведчика, пастуха рыбьих стад…»

«Осьминоги — вот лучшие союзники на море! Если подружиться с ними, то не страшен любой флот!» — подумал Олег, забыв об опасности облучения. Он начал представлять себе различные варианты использования осьминогов, и ему стало очень приятно, будто кто-то включил центр удовольствия в его мозгу. Не хотелось ничего делать, только бесконечно перебирать варианты.

Голова больше не болела, давление исчезло. Но какой-то сторожевой пункт его сознания еще сопротивлялся, как фанатик-часовой, когда крепость уже взята противником. И Олег все же вспомнил о подлодке, которая их ожидала. Снова в затылке, в висках зажужжали буравчики. Олег знал, что стоит вернуться к прежней теме раздумий, и буравчики заглохнут, будет очень приятно, словно лежишь на пляже у моря под ласковым солнцем. Но он собрал волю, отбросил остатки сладкой дремы. Взглянул в затуманенные глаза товарища и позвал:

— Слава!

Тот вздрогнул, будто очнулся от сна.

— Пора на подлодку. Там подождем.

— Правильно! И немедленно всплывать! Надо поскорее доставить осьминога наверх. Наконец-то мы нашли бесценного помощника…

— А ребята? Ты предлагаешь вернуться за ними потом?

«Как же я мог забыть? Откуда пришло это забытье? Похоже на гипноз… Да, на гипноз. Нельзя расслабляться!» Слава словно разорвал какие-то липкие нити, его мысль вдруг обрела свободу.

Послышался вопрос осьминога:

«Я останусь здесь?»

На этот раз вопрос звучал не так, как прежде, без вкрадчивости и назойливости.

— Да, пока останешься, — ответил Слава. — Ведь на подводной лодке нет аквариума для тебя. Если придется ждать пару часов там, тебе будет нелегко. А когда пойдем наверх, захватим и тебя.

19

В бортовом журнале подводной лодки осталась запись:

«18:00. Прождали пять часов. Больше ждать бессмысленно. Начинаем всплытие. На борту — руководитель гидробиологов. Во временной загородке грузового отсека находится дрессированный осьминог по кличке Мудрец…»

Два водолаза в специальных тяжелых скафандрах с защитными прокладками по распоряжению командира подлодки остались в «колоколе». Слава тоже хотел остаться с ними, но Жербицкий уговорил его, что руководителю экспедиции лучше находиться на своем судне и оттуда организовать поиски.

Сразу же по прибытии на борт «Академика Карчинского» Слава связался с базой и вызвал отряд водолазов под командой дважды Героя Советского Союза Ордына.

Тем временем Тукало переоборудовал бассейн и поместил в него осьминога. От добровольных помощников у Никифора Арсентьевича отбоя не было, каждому хотелось поговорить с Мудрецом. Славе пришлось протискиваться сквозь толпу. Сначала он пытался разогнать ее, но попытки оказались тщетными. Не помогали ни приказы, ни уговоры, ни объяснения. Да и времени у него было слишком мало. Пришлось разговаривать с осьминогом в присутствии всей толпы. Если это обстоятельство смущало Славу, то осьминогу, наоборот, такое внимание к его персоне явно пришлось по душе. А может быть, здесь действовали иные пружины, о которых спрут предпочитал помалкивать.

У Славы была слабая надежда, что в этот раз осьминог подскажет ему, где искать Валерия и Косинчука. Не следовало упускать эту возможность, тем более что подводная лодка еще не была готова к погружению.

Слава начал допрос спрута, предварительно включив магнитофон:

— Мудрец, от твоих ответов зависит жизнь твоих учителей. Понимаешь?

«Да».

— Попытайся вспомнить, что они говорили, перед тем как уйти из «колокола». Они упоминали о том, куда идут?

«Нет».

— А о том, что будут делать? Может быть, один из них сказал: «Нужно осмотреть ущелье»?…

«Нет».

— Или так: «Отснимем рыб, крабов…»

«Нет».

– «Заснимем участок дна»?

«Нет».

— О чем же они говорили?

«Об освоении мира».

— Мира или моря?

«Вы называете это морем, я — миром. Они говорили об освоении мира и о том, что осьминоги могут помочь людям».

— В чем?

«Разводить плантации водорослей и стеречь стада рыб. Строить для людей большие «колоколы» на дне. Охранять людей…»

— От кого?

«От других людей, которые придут на кораблях. Мы сможем прикреплять мины к кораблям».

— Ты знаешь, что такое мина?

«То, что приносит смерть».

«Каким образом он мог узнать о минах? — подумал Слава. Неужели Евг и Валерий ему объясняли это?» Он услышал:

«Люди рассказали. Это очень интересно. Можно убивать не по одному, а сразу много…»

Чтобы отвлечь октопуса от опасной темы, Слава спросил:

— А ты хочешь помогать людям?

«Да, да, да! Охранять их и ставить мины. Быть разведчиком и пастухом. Носить приборы. Находить что-то и говорить с людьми. Знать, чего они хотят. Делать то, что они хотят. Не советовать им. Люди не нуждаются в советах. Выполнять то, что прикажут. Ставить мины. Ставить их так, чтобы другие люди не знали…»

Аркадий Филиппович положил руку на плечо Славы, прося разрешения о чем-то спросить. Он истолковал взгляд Славы как положительный ответ, и спросил:

— Значит ты, Мудрец, хочешь убивать людей? Почему? Ты не любишь их?

«Люблю. Сделаю то, что людям нужно».

Слава следил за осьминогом, наблюдал, как пульсирует воронка. Он недоумевал: «Как спрут разговаривает? Чем? Его мускулистая глотка с клювом не годится для этого. Допустим, он произносит слова с помощью воронки. Но тогда она хотя бы должна быть на поверхности, а не в воде…»

Он увидел, как осьминог приподнял воронку над водой, и почувствовал то же неприятное ощущение, как и в «колоколе», но значительно слабее. Спрут уставился на него, стал раздуваться, менять окраску. Слава услышал обрывки чужих мыслей: «Не думай об этом! Не могу… Вас слишком много здесь, двурукие!.. Крабы!»

Спрут съежился и затих. Одновременно исчез «буравчик» в Славиной голове…

Щелкнул выключатель магнитофона. Слава спрятал аппарат в чехол и быстро пошел в каюту. Невероятная догадка гнала его. Он захлопнул за собой дверь, повернул ключ. Тотчас послышался стук. Пришлось открыть. Вошел Аркадий Филиппович. Слава спросил:

— Вы тоже заметили?

— Что?

— Его воронка была в воде. А мы слышали слова… Да ведь воронкой и не произнесешь сложную фразу…

— Я заметил другое, — сказал Аркадий Филиппович.

Слава не стал спрашивать, что именно заметил следователь. Он торопливо включил магнитофон. Услышал шелест пленки в тех местах, где должна была звучать речь осьминога, и бросился на палубу, к бассейну.

Осьминог отвечал на вопрос Тукало, но тотчас повернулся к Славе, хотя тот не успел раскрыть рта.

«Мудрец, ты знаешь, где твои учителя? Где те двое?» — подумал Слава и услышал ответ:

«Не знаю. Уже говорил. Не знаю».

Люди удивленно смотрели на осьминога. Они не слышали Славиных вопросов и не могли понять, кому отвечает спрут.

«И все-таки ты знаешь. Даже если они не говорили, куда идут, то думали об этом. Ты не можешь не знать. Почему же не говоришь? Значит, ты не друг, а враг людей?»

«Друг, — ответил Мудрец. — Я не хочу причинять людям боль».

«Но если ты не скажешь, мы можем не успеть к твоим учителям. Там, где они находятся, — опасно».

«Вам незачем спешить. Я предупреждал их, но люди не нуждаются в советах…»

«Это тебе сказали они?»

«Да. И я ничего не мог поделать».

Слава почувствовал, как у него перехватило дыхание.

— Ты хочешь сказать, что их уже не спасти? Они погибли?

Люди изумленно обернулись к нему, настолько неожиданным показались им его слова.

«Да», - ответил осьминог.

Слава отпрянул, побледнел, оперся о поручень. Аркадий Филиппович встал на его место и, в упор глядя на спрута, сказал:

— В таком случае скажи, где искать их трупы.

«Ничего нет. Трупов нет».

Аркадий Филиппович поправил сползающие очки. Его голос звучал бесстрастно:

— Мы хотим видеть место их гибели.

«Зачем?»

— Так нужно. Люди всегда так поступают. А ты ведь наш помощник?

«Не знаю, где они погибли. Знаю, что их нет».

— А почему они погибли?

«Пошли не туда. Пошли без меня».

— Куда же все-таки они пошли?

«Не знаю».

Аркадий Филиппович понял, что осьминог не хочет сообщить о месте гибели людей… Нужно было обдумать сложившуюся ситуацию и найти верный ход.

20

Валерий плыл, держась за «торпеду», которая предназначалась для почты. Он забыл, где располагались пещеры, надеялся на интуицию. Когда увидел знакомый выступ скалы, память подсказала, что надо повернуть влево.

Показались коралловые скалы и гроты. Их создали с идеальной точностью, повинуясь единой программе, миллионы крохотных существ. Им не нужны были чертежи, каждый работал в одиночку. У них не было линий связи, известных людям, но все-таки они представляли единое общество с единым хозяйством. «Мы называем это инстинктом, а не коллективным разумом, — подумал Валерий. — В природе инстинкт ценится выше разума. Именно он закрепляется в виде программ из поколения в поколение, а разум умирает вместе с личностью, и природа ничего не делает, чтобы продлить его жизнь». Взглянув на фосфоресцирующий циферблат часов, он ужаснулся: с момента, когда он покинул «колокол», прошло двадцать минут. Через восемь минут Евг задохнется.

Плыть быстрей Валерий не мог. Оставалось не смотреть на часы, а полагаться на случай. Он закричал от радости, увидев темный вход в пещеру и услышав стрекотанье счетчика Гейгера. Значит, это были именно те пещеры. Нырнув в кромешную тьму, он услышал писк локатора и почувствовал удар о камни. Включил прожектор. Стены пещеры переливались, сверкали. Он достиг заграждения из наваленных камней. Вверху виднелось отверстие, достаточное для того, чтобы человек в скафандре мог протиснуться.

Валерий оставил «торпеду» на якоре, включив ультразвуковой маяк. И как только миновал нагромождения камней, коридор стал иным. В стенах было меньше выступов, казалось, что они обработаны каким-то грубым орудием. Он приготовил патрубок от кислородного аппарата, чтобы сразу подключить его к скафандру Косинчука, если тот найдется. Не удержался, глянул на часы. Оставалось четыре минуты и… крохотная надежда на то, что он ошибся и в запасе есть еще несколько минут.

Валерий увеличил яркость прожектора до предела. Коридор уходил далеко, похожий на глотку какого-то длинношеего археоптерикса. Только теперь Валерий понял, как мало у него шансов спасти Евга. Где он застрял? В пещерах? Или по дороге к подводному дому? А может быть, его держат в плену осьминоги? Вспомнилось предостережение Мудреца. Возможно, следовало взять его с собой. Но ведь и верить ему нельзя…

Валерийпочувствовал чью-то чужую печаль, словно кто-то сожалел о случившемся. Она звучала, как музыка, в ней слилось много оттенков: нежность, грусть, боль… Звонили колокола — сотни больших и маленьких колоколов и колокольчиков, медных, серебряных, стеклянных, пели: «Спасти нельзя, ничего не поделаешь, это замкнутый круг, не ищи напрасно выход, не пытайся порвать цепь, ты не прикован цепью, все значительно проще и неизбежней — выхода нет.

Покорись, непокорный, не безумствуй, безумец, не геройствуй, герой. Все бесполезно: и безумие, и геройство, и любовь, и ненависть… Выхода нет. Только в смирении победа, только в тебе самом выход, но разве ты знаешь, куда он ведет, что за ним? Вот камень на твоем пути, но где преграда в камне или в тебе самом — в теле твоем, которое не может пройти сквозь камень? Разве поймешь, для чего твой гнев, если гневаешься не на того? Поверни назад, ты никого не найдешь и никому не поможешь. Ничего сделать нельзя — это единственное утешение, потому что другого все равно нет. Если с другом случилось несчастье, утешься тем, что рано или поздно оно случится и с тобой. Если тебя постигло горе, знай, что оно постигнет и всех других. Мы связаны одной цепью — мы все, люди и осьминоги, скалы и водоросли, живые и мертвые. Прими эту истину и успокойся…»

Будто заколдованный этими чужими мыслями, звоном колоколов, печальной мелодией, звучавшей в его голове, Валерий остановился. Правая рука случайно нажала на ручку тормоза, и водометный двигатель скафандра заглох. Стали расплываться цели, ради которых он спешил, медленно гасли воспоминания. Но светящийся, неподвластный настроению циферблат его часов напомнил о себе. В памяти мелькнули гибкие щупальца Мудреца, улыбающаяся голова дельфина Пилота, лица Людмилы и Евга. Валерий включил двигатель и снова ринулся вперед. Он чувствовал, как по ногам бьют струи воды, выбрасываемые из сопла двигателя.

Коридор стал расширяться. Валерий увидел, что навстречу ему что-то плывет. Он остановился, приготовив пистолет-лазер, повел прожектором. Луч осветил скафандр…



Еще не веря в такое счастье, Валерий бросился к Косинчуку. Схватил его за плечи, повернул лицом к себе. Губы Евга изогнулись в улыбке. Но его руки висели, как плети. Валерий понял, что ошибся: Евг не мог плыть навстречу. Возможно, его медленно несло течение… Губы Евга улыбались, но Валерий боялся посмотреть в его глаза. Еще до того, как увидел их неподвижные, остекленевшие, он знал, что Евг мертв…

Двигатель скафандра продолжал работать и медленно тащил обоих. Они оказались перед развилкой. Валерий услышал шум. Резко усилилось стрекотание счетчика Гейгера, заглушило писк локатора. Валерий повернул за угол и остановился. Выключил прожектор. Стрекотание становилось все громче и громче. Появились очертания огненных пауков, тащивших фосфоресцирующие ящики. Они промелькнули и исчезли в другом коридоре, и шум стал затихать.

Валерий осветил прожектором скафандр Косинчука. Заглянул через пластмассу в его шлем на сигнальный щиток приборов, расположенный над глазами. Стрелка кислородного прибора не дошла до красной черты. Значит, Евг не задохнулся. Он умер по другой причине. Его убили. Валерий услышал чьи-то объяснения: «Он видел то, чего не должен был видеть. Пришлось сделать так, чтобы он не мог рассказать об этом другим людям. Мы не хотим, чтобы люди стали нашими врагами. Возвращайся! Если увидишь то, что видел он, тебя ждет его участь».

«Нет, я не боюсь вас!» — мысленно ответил Валерий. Запомнив место, где остается труп Косинчука, он сжал лазер в правой руке и поплыл в тот коридор, где исчезли светящиеся пауки.

«Возвращайся!»

«Нет».

Он услышал испуганный голос в себе самом, но знал, что этот голос принадлежит не ему: «Не говори «нет». Помни: «да» — это жизнь, «нет» — это отрицание жизни, смерть».

«Чепуха!» — ответил он себе и тому, другому, и память как награду за смелость преподнесла ему стихи: «Смерть начинается с отрицания жизни и, отрицая все, отрицает себя…»

Ощутимее становилось давление на мозг. Его хотели заставить повернуть обратно. Но он уже давно понял, что они могут командовать его мозгом, лишь когда он не сопротивляется. А стоит ему мобилизовать волю — и их воздействие становится бессильным.

«Возвращайся».

«Нет! И еще раз — нет!» — ответил он и вспомнил еще две строчки из тех же стихов: «Жизнь начинается с отрицания смерти и утверждается, утверждая себя…»

«Это красивые слова — ничего больше. А жизнь — это ощущения, радость, возможность изведать новое…»

«Слова — это мысли. Чего бы мы стоили без наших слов? подумал Валерий. — Может быть, мы и стоим столько, сколько стоят наши слова?»

Он оказался в большой пещере. Черная тень понеслась на него откуда-то сверху, он едва успел увернуться. Палец сам собой нажал на кнопку лазера, и тонкий, как игла, луч перечеркнул атаковавшего осьминога, разрезав его на две обугленные части.

«Каждого, кто нападет на меня, постигнет та же участь», - угрожающе подумал он, и услышал ответ:

«Мы не желаем тебе зла. Но это наш дом. Уходи».

«Нет», - сказал он.

«Подожди, — прозвучал просительный голос. — Выслушай меня».

Невдалеке появился новый осьминог. Он выпустил фиолетовое облако — «чернильную бомбу», тотчас принявшую очертания осьминога. Теперь октопусов словно бы стало двое. Спрут пытался сбить с толку противника. Но Валерий без труда определил, где находится истинный осьминог, луч прожектора уверенно коснулся его, поймал, осветил. Что-то в нем показалось Валерию знакомым. А может быть, знакомым были волны, которые он излучал.

«Кто ты?» — спросил Валерий и почти не удивился, услышав:

«Мудрец».

«Значит, тот…»

«Да, то был другой осьминог».

«Каким же образом он знал то, что успел узнать о нас ты? Вы общаетесь между собой мысленно?»

«Не совсем понимаю тебя. Но, может быть, ты прав».

«Это ты убил дельфинов?»

«Я только исследовал дельфинку. Хотел извлечь из ее памяти то, что она знает о вас, о людях. Она погибла…»

«Ты держал их обоих под гипнозом и подавлял все время, как только появился в нашем подводном доме. Ты небось думал, что и на людей сможешь так воздействовать?»

Осьминог промолчал. А Валерий, не ожидая его ответа, спросил: «Почему вы убили людей? Сначала троих, потом — моего товарища, Косинчука. Ты же говорил, что любишь людей…»

«Люблю. Это правда. Мы не знали, что люди погибнут».

«Что вы сделали с ними? Из-за чего они погибли?»

«Мы исследовали при сильном воздействии их память, центры их мозга…»

«Как достигается сильное воздействие?» — спросил Валерий.

«Прикосновением. Когда наши руки сжимают руки человека, наша мантия прилегает к его телу, а клюв прижат к его затылку».

«Это хотел сделать со мной тот осьминог, которого я только что убил?»

«Не знаю».

«Он всегда отвечает «не знаю», когда не хочет отвечать», - подумал Валерий, ничуть не опасаясь, что Мудрец знает его мысли. Произнес твердо: «А теперь проводи меня. Я должен увидеть то, что видел мой товарищ».

«Но я говорил: ты погибнешь. Мы уничтожим тебя».

«Почему?»

«Сколько раз людям надо повторять одно и то же. Если бы твои собратья узнали о том, что видел он, они стали бы нашими врагами. А это не нужно ни нам, ни людям. Мы не хотим ссориться с вами. Не из-за чего. Разделим мир. Вам — суша и воздух, нам — все остальное».

«Тот осьминог, который был у нас после тебя, уверял, что вы согласитесь стать нашими помощниками и в Океане».

«Согласимся», - ответил осьминог, а Валерий подумал: «Врешь!»

«Мы поможем вам разводить водоросли и пасти рыб. Поможем бороться с другими людьми».

«Еще бы! Это как раз то, что вам нужно, что было бы вам на руку. На все ваши восемь рук. А теперь прочь с дороги, или я уничтожу тебя!»

«Но я предостерегал тебя. Люди не должны знать…»

«Люди должны знать все. Сначала знать, а затем уже становиться друзьями или врагами. Это закон всех разумных. Вы сами хотели применить его к нам. Сначала знать».

Он включил двигатель, и Мудрец помчался перед ним, вырываясь из луча прожектора и исчезая во тьме…

21

Перед Аркадием Филипповичем лежали две карты бухты — надводной и подводной ее частей. Первая карта была довольно подробной, вторая — во многих местах контурной. Ее начал составлять Слава, теперь вносились дополнения и уточнения в соответствии с тем, что сообщали водолазы. Обе карты пересекали линии, нанесенные разноцветными карандашами, испещряли цифры. На первой было больше линий, на второй — цифр. Они отражали распространение и степень повышения радиоактивности.

То и дело радист приносил новые сводки и молча протягивал их Славе, а тот передавал Аркадию Филипповичу. Часть сводок затем подвергалась дальнейшей обработке в вычислительных центрах и снова возвращалась на судно «Академик Карчинский». Сейчас на Славу и Аркадия Филипповича работали десятки учреждений и лабораторий институтов.

В дверь каюты послышался стук, и на пороге вырос командир группы водолазов.

— Посмотрите, — сказал он, показывая металлическую пластинку с цифрами и значками. — Это маркировка контейнера с обогащенным ураном.

— Где вы ее нашли? — спросил Аркадий Филиппович, придвигая карту.

— Вот в этом квадрате, — ответил командир. Его палец показывал на скрещение нескольких линий — двух красных и черной.

— Можно считать установленным, что украденные контейнеры находятся здесь, — сказал Слава.

— Предположительно, — уточнил Аркадий Филиппович. — Установим, когда найдем. А установленным является другой, и не менее важный факт, что иностранных кораблей в эти дни в районе бухты не было. Значит, предположение о диверсии становится все более шатким. А других версий, которые могли бы с достаточной вероятностью объяснить пропажу, у нас нет…

Он произнес последние слова с вопросительными интонациями, показывающими, что у него имеется своя версия.

— Давайте поговорим еще раз с осьминогом, — предложил Слава.

— Вы думаете… — блеснул стеклами очков следователь.

— Думаю.

Они оба хорошо понимали, о чем идет речь, хотя догадка казалась совершенно фантастичной. Но когда все версии отпадают одна за другой, остается фантастика. И, как ни странно, она-то зачастую и оказывается самой верной догадкой.

— Пошли, — сказал Аркадий Филиппович, складывая карты. До того, как лодка будет готова к погружению, у нас остается не меньше получаса.

— Вы тоже хотите пойти с нами? — удивился Слава.

— Да.

Они вышли на палубу и направились к бассейну, у которого дежурили два моряка. Осьминог уже выплывал навстречу, расправив бледно-розовую мантию. Слава попросил одного из дежурных поставить у самого бассейна тяжелый железный табурет. Затем обратился к спруту:

«Мудрец, ты можешь уместиться на этом табурете?»

«Могу. Зачем?»

«Попробуй», - не отвечая на вопрос осьминога, предложил Слава, стараясь не давать волю воспоминаниям. Вряд ли октопус мог одновременно следить за мыслями нескольких людей, но уж главным собеседником он должен был интересоваться. Аркадий Филиппович перехватил взгляд Славы и показал ему на часы. Слава, наблюдая, как моллюск легко взбирается на табурет, попросил его:

«Ляг ртом вверх, а щупальца свесь вниз».

«Так мне неудобно».

«Это будет продолжаться недолго», - успокоил его Слава, пристально глядя в огромные осьминожьи глаза. Он знал, что обычные октопусы хорошо поддаются гипнозу, и помнил об опытах голландского биолога Тан-Кота, испробовавшего на спрутах различные методы внушения. Сейчас он решился применить один из них. Может быть, удастся загипнотизировать и Мудреца или хотя бы лишить его силы воздействовать на мозг человека.

Осьминог подобрал одно щупальце и обвил его вокруг ножки табурета.

«Опусти!» — приказал Слава, напрягая волю. Он старался думать лишь о том, что должно выполнить животное.

Осьминог неохотно повиновался. Нужно было как можно дольше удерживать октопуса в неудобном для него положении — это облегчало воздействие на его мозг. Тан-Кот именно таким образом загипнотизировал небольшого осьминога, а затем делал с ним что угодно: подымал и опускал щупальца, падавшие как куски веревки; перебрасывал моллюска с руки на руку, как футбольный мяч. Голландец был большим знатоком спрутов. Он считал, что возможность их участия в сеансах гипноза уже сама по себе подтверждает высокую организацию мозга. Слава напрягал волю, глядя на спрута, и мысленно приказывал:

«Слушай внимательно, слушай только меня и подчиняйся! Отвлекись от всего постороннего, забудь обо всем, что нас окружает. Нас в мире двое — я и ты. Я — твой бог, твой господин. Подчиняйся».

Ему показалось, что воля спрута сломлена, и он спросил:

«Помнишь, я рассказывал тебе, что значит для людей солнце?»

«Помню».

«Как выглядит солнце осьминогов?»

Он почти не удивился, увидев знакомое изображение контейнера. Оно было таким четким, что можно было различить латинские буквы на стенке.

— Так я и думал — мутация, — сказал Слава Аркадию Филипповичу. — Первопричина — контейнер. Под воздействием радиации обычный вид осьминогов, возможно октопус Дофлейна, мутировал. Образовался новый вид с необычными способностями. Он может существовать лишь в условиях высокой радиоактивности. И спруты сами создают для себя условия…

Слава взглянул на спрута. Заметил дрожь, пробегающую по коже. Щупальца стали скручиваться. Осьминог просыпался. Слава спросил:

«Куда вы унесли свое «солнце»? Где оно теперь находится?»

«Это тайна. Вторая великая тайна», - ответил октопус, и Слава поспешил задать новый вопрос, уже сомневаясь в успехе:

«А какая же Первая великая тайна?»

Осьминог молчал.

«Теперь у вас три солнца?»

«Тайна! Тайна!» — твердил осьминог, сползая в воду.

«Наши товарищи проникли туда, где находятся «солнца»? И вы их убили?»

Слава знал о том, что спруты способны выпрыгивать из воды. Но он не предполагал, что такой большой и тяжелый моллюск, как этот, способен совершить настоящий полет. Ему показалось, будто черная ракета взвилась из бассейна в воздух. Она описала дугу в добрый десяток метров и шлепнулась за бортом судна в море…

22

Подводная лодка снова причалила к «колоколу». На этот раз моряки провели сложный маневр быстрее и с меньшим трудом. Помог опыт.

Слава сумел доказать Аркадию Филипповичу, что поиски следует начинать отсюда. Даже если они затратят час, чтобы тщательно обыскать все ящики и закоулки подводного дома, где может находиться лабораторный журнал, то в конечном счете сэкономят время.

Слава просматривал ящик за ящиком. Время бежало, хотелось угнаться за ним. Движения Славы становились лихорадочными, суматошными. Он нервничал, ему казалось, будто он что-то пропустил, и, теряя драгоценные минуты, Слава вторично просматривал те же ящики.

Аркадий Филиппович помогал ему в поисках, но действовал по-своему. Он внимательно осматривал салон, пытаясь представить, куда можно было положить журнал. Когда этот путь ничего не дал, он слегка изменил тактику. Теперь он пытался представить не место хранения журнала, а различные ситуации, возникающие в «колоколе», и действия людей, о которых знал по рассказам их товарищей. Ему пришла в голову мысль: «А если кто-то из них лег спать, а потом проснулся и ему нужно было что-то записать…» Он еще не представил ситуацию полностью, а его взгляд уже уткнулся в прямоугольник откидной койки. Несколько неторопливых шагов — и он опустил койку. Из-под надувной подушки выглядывала полоска пластмассы. Он приподнял подушку и увидел лабораторный журнал.

— Вот, пожалуй, то, что мы ищем.

Слава кинулся к нему, закричал:

— Я же говорил, что найдем! Видите! А вы не верили!

Он быстро перевернул несколько страниц, просматривая их почти на лету, и остановился на предпоследней записи, где Косинчук рассказывал о первом посещении пещер и о своем намерении отправиться туда вторично. Теперь он знал, где искать товарищей.

— Поспешим!

Слава взглянул на Аркадия Филипповича и с удивлением увидел, что тот не спешит, а продолжает осматривать салон.

«Он так обрадовался, будто уже нашел их, — думал следователь. — И он так спешит, словно прошло пять, а не пятьдесят часов. Хотел бы я иметь хоть часть его надежд…»

Он тяжело вздохнул и пошел к выходу из салона, который теперь служил и входом в подводную лодку. Ломило поясницу, с непривычки было трудно дышать.

Подводная лодка отчалила от «колокола» и взяла курс к пещерам. Теперь у моряков были надежные ориентиры.

23

Коридор то сужался, то расширялся. Казалось, что он пульсирует, как набухшая вена, ведущая прямо к чьему-то сердцу. Валерий заметил по сторонам несколько площадок искусственного происхождения. В других условиях он бы осмотрел их подробнее, но сейчас было не до того. Мудрец исчез из поля видимости. Валерий ожидал любых сюрпризов.

Приходилось все время быть начеку. К тому же он постоянно чувствовал чужое пристальное внимание, попытки сломить его волю. Словно бы холодные щупальца пытались заползти в его мозг, порыться в его памяти и найти там то, с помощью чего можно управлять Валерием, как автоматом. К счастью, эти «щупальца» были недостаточно могучими: сильнее человеческой воли, когда она бездействовала, и слабее ее, если она просыпалась и направлялась против них. Они могли заползать сквозь череп в подкорку и даже кору больших полушарий, если человек ничего не подозревал о них, но становились бессильными, если человек заслонялся своей волей, как щитом.

Валерий увидел еще одну площадку, на которой громоздился неуклюжий аппарат. В памяти нашлось что-то похожее на него, но что именно и как оно называется, Валерий вспомнить не мог. Впереди маячил вход в новую пещеру. Возле него, как страж, дежурил Мудрец.

«С дороги!» — мысленно приказал Валерий.

«А ты помнишь, что тебя ожидает?»

«Помню все. С дороги!»

«Ну что же, входи…»

Пол и стены огромной пещеры были словно выстланы серыми комочками, а посредине, как жертвенник, возвышался контейнер. Пещера была таких колоссальных размеров, что Валерий не мог увидеть, где она кончается. И всюду — с потолка, со стен, — гроздьями свисали осьминоги, обмывая серые комочки струями из воронок.

«Да это же осьминожьи яйца. Но сколько их? Миллиарды? Биллионы?» — ужаснулся Валерий. Он вспомнил, что подобные вспышки размножения случались и с обычными октопусами. В одной научной книге из судовой библиотеки он читал, что в 1900 году по неизвестной причине в Ла-Манше до такой степени расплодились осьминоги, что их невообразимые армии съели в море все живое. Они нападали даже на крупных рыб. А у берегов Англии и северной Франции не стало ни рыб, ни крабов, ни устриц. В конце концов осьминоги стали поедать друг друга, а затем большая часть их погибла от какой-то болезни, как считали некоторые ученые. Волны выбрасывали миллионы мертвых спрутов на берег, намывали целые горы.

Но здесь, в пещере, их было, пожалуй, намного больше, если предположить, что из каждого яйца вылупится октопус. Валерий подумал: «Двух-трех таких потомств хватит, чтобы заполнить все реки, озера, моря и океаны. Впрочем, им не хватит и такого пространства…»

Он услышал: «Видишь, сколько помощников будет у людей?»

«И всем им понадобятся новые контейнеры? — угрюмо спросил он. — Мы производим много контейнеров, но на всех вас не хватит».

«Вы произведете еще. Вы будете трудиться на нас, торговать с нами. Вы нам — контейнеры, мы вам — рыбу и водоросли. Мы поможем вам воевать, победить, уничтожить всех противников и на море и на суше. Ты знаешь, что мы умеем передвигаться и по суше, захватив с собой запас морской воды. Вы тоже так делаете, только приспособились больше…»

«Вода океана — в крови, вода — в клетках, все наше тело заполнено водой, — думал Валерий. — Но дело сейчас не в этом». Он спросил:

«А потом? Вас станет слишком много…»

«Потом» не будет».

Валерий понял, что «потом» действительно не будет. Радиация возрастет настолько, что людей не останется на планете. И внезапно он вспомнил, на что был похож аппарат, стоящий на площадке, — на примитивный реактор! Значит, осьминоги пытались начать цивилизацию не с колеса или лодки, а сразу с реактора.

«Ты ведь знаешь людей, Мудрец. И ты мог подумать, будто люди настолько глупы, что согласятся на такой путь?»

«Другого пути не останется».

«Ты плохо знаешь людей, Мудрец».

«Нет, хорошо знаю. Поэтому мы не хотели, чтобы вы узнали, с какой быстротой мы размножаемся и сколько живем. Слишком просто подсчитать дальнейшее. Но каждый из вас боится смерти. Каждый хочет жить. Каждый играет сам с собой и с другими. И поэтому он выбирает не путь, а лишь начало пути, не зная, сможет ли вернуться назад. У нас есть много преимуществ по сравнению с людьми. Нам не нужно одежды и таких сложных домов, как вам; лодок, чтобы передвигаться. Мы можем обойтись без городов, используя пещеры и гроты. Вас можно убить, уничтожив ваши города, одежду, машины. Вы не сумеете жить без них. Вы сами отрезали себе путь назад. Это так же верно, как то, что ты не уйдешь отсюда живым».

«Ты плохо знаешь человека, Мудрец».



«Надеешься на аппарат в твоей руке, испускающий луч смерти? Но взгляни в сторону, посмотри вверх. Всюду — мои собратья. Когда мы все ринемся на тебя, куда ты направишь луч, человек? Помнишь, с какой скоростью мы движемся?»

«Я не зря говорил тебе, Мудрец, что ты плохо знаешь людей. Человек боится смерти, но он может пересилить свой страх. Я направлю луч на контейнер и уничтожу его. А тогда вы все погибнете. Или ты сомневаешься, что я сделаю это?»

Прошло несколько секунд. У Валерия кружилась голова, ему было все труднее преодолевать чужое воздействие. Но он еще сопротивлялся холодным щупальцам, враждебным мыслям.

«Может быть, я недостаточно понял людей, — удивленно проговорил спрут. — Не думал, что они способны преодолеть страх смерти. Но даже если ты уничтожишь контейнер, все равно ничто не изменится. Там, дальше, есть еще две такие пещеры с такими же контейнерами…»

«Кроме меня, есть еще люди. Они придут по моим следам».

«Мы сделаем так, что они не придут. Не найдут нас».

Мудрец побагровел, вытянул щупальца, готовясь к атаке.

В тот же миг откуда-то ударил сильный свет, несколько прожекторных лучей осветили пещеру.

Валерий оглянулся и увидел фигуры в скафандрах. Один из водолазов — в нем трудно было узнать Славу — направился к Мудрецу, протянул руку. Осьминог обвил ее щупальцами, раздулся, пытаясь прорвать пластмассу скафандра, добраться до кожи, чтобы умертвить человека сильным воздействием, парализовать дыхательные центры. Но пластмасса оказалась слишком крепкой. Второй рукой Слава ударил по глазам спрута, сжал его голову. Моллюск сморщился и затих.

Собратья Мудреца, готовые ринуться на людей, застыли на своих местах. Как видно, их парализовали панические сигналы из мозга Мудреца.

Водолазы уже начали привязывать трос к контейнеру. Несколько из них направились дальше, в другие пещеры. Вскоре они притащили еще два контейнера.

Слава запихнул мертвого осьминога в сетку и позвал Валерия. Цепочка людей в скафандрах двинулись в обратный путь, захватив с собой контейнеры и труп Мудреца…

24

Водолазы завалили входы в пещеры и залили их специальной быстротвердеющей массой. Для страховки в разных местах были оставлены контрольные автоматы. Затем подводная лодка направилась в обратный путь.

В центральном отсеке несколько человек собрались вокруг Валерия. Он рассказывал о том, что произошло в «колоколе».

— Мне непонятно, почему воздействие на мозг становилось то сильнее, то слабее, — сказал Валерий. — Я думаю, что это зависело от того, сопротивляется ли человек и было ли его сопротивление направленным, знал ли он, откуда грозит опасность. Но, может быть, Слава скажет что-нибудь поточнее, он ведь все-таки специалист.

— Вот именно, «все-таки». Это ты в самую точку. По октопусу сапиенсу пока специалистов нет и неизвестно, будут ли, — сказал Слава. Он быстро глянул на друга и тотчас опустил глаза. Его лицо стало напряженным, затем он заставил себя расслабиться. Тревога за друга не оставляла его. Он хорошо помнил, сколько пробыл Валерий в зоне высокой радиации. Достаточно ли надежной оказалась прокладка скафандра? Или документальная повесть об осьминогах останется последним и незаконченным произведением молодого автора?

— В общем, ты прав, — ответил Слава Валерию. — Сила воздействия определялась настройкой человеческого мозга. Но, по всей вероятности, имели значение и другие факторы: состояние передающего мозга и всего организма спрута, состояние среды, посторонние шумы. Особое значение, очевидно, имела индивидуальность человека: один поддавался воздействию легче, другой — труднее. Мы узнаем больше, когда изучим пленки с осциллографов и регистраторов биотоков…

— А могли бы изучить осьминогов досконально? — задумчиво сказал Валерий. — Что теперь с ними будет?

В воображении людей появились замурованные пещеры, будто спруты снова пустили в ход пси-волны.

— Этого мы сами не решим, — проговорил Аркадии Филиппович. — Соберется Президиум академии, потом — сессия ООН…

— А пока многие из них погибнут, — сказал Олег Жербицкий. — Может быть, все. Ведь радиоактивность будет быстро понижаться…

В голосе Аркадия Филипповича зазвенели льдинки:

— Другого выхода нет.

— Хотя они могли бы нам пригодиться… — продолжал свое Олег.

— Если бы люди вступили с ними в союз, они бы совершили роковую ошибку, — сказал Валерий. — Дело ведь не только в том, что для существования спрутов нужна высокая радиация. Вспомните, с какой скоростью они размножаются…

На миг в его памяти возникли серые комочки, покрывшие стены, потолок, пол пещеры.

Слава поддержал его:

— Мы забываем, что в природе интенсивность размножения всегда связана с моральными нормами. Эти осьминоги неизбежно станут беспощадными хищниками, безжалостными даже один к другому. Вспомните о щуках. Хотя, извините, я забыл, что вы не ихтиологи. Так вот, щуки — самые хищные и ненасытные из рыб. Всегда голодные и всегда готовые к убийству, они поедают огромное количество рыбы — мальков и взрослых, чужих и своих, если свои — старые или обессиленные. Каждую весну щука откладывает сто тысяч икринок. Для гарантии выживания такому виду не нужны моральные преграды вроде любви и заботы о детях, снисходительности к слабым и больным, к старикам. Вы сами видели, как способны размножаться эти осьминоги. А теперь представьте, какими опасными хищниками они явятся для других существ, которых смогут употреблять в пищу. Учтите, что они вооружены лучше любых других животных. У них есть восемь рук с присосками и когтями, хищный клюв и яд, реактивный «двигатель» и умение перелетать на десятки метров, запас воды для путешествия по суше, дымовая, а вернее, чернильная завеса. Их способность маскировки не имеет равных в мире животных. У них есть огнеметы, инфракрасное зрение и, наконец, самое главное — способность телепатического воздействия, которую они могут усовершенствовать. Когда-то ученый Джильберт Клинджел утверждал, что если бы осьминоги сумели выйти на сушу, то стали бы хозяевами на ней и заселили бы землю бесконечным множеством удивительных форм. А ведь он говорил об обычных осьминогах, не способных к телепатии…

Голос Славы стал таким же холодным, как голос Аркадия Филипповича.

— Я верю, что их дальнейшую судьбу будут решать настоящие гуманисты…

Валерий понял, что он хочет сказать. Ведь гуманизм означает вовсе не любовь к любому живому существу, а любовь к гомо сапиенсу, к человеку. «Пожалуй, на оборотной стороне медали «За гуманизм», - подумал он, — следовало бы выбить: «Прозорливость и непреклонность». Но многие ли заслужили бы такую медаль?» Он спросил, обращаясь ко всем, кто находился сейчас в отсеке:

— Думаете, их не осталось нигде, кроме пещер? Вспомните, сколько контейнеров с отходами брошено в глубины океанов, сколько зарыто… Когда их бросают в пучины, то надеются, что океан похоронит надежно. Но как мало мы пока изучили океанские течения! Сколько сотен километров, например, тащило течение контейнер от берегов Америки, прежде чем бросить его в бухте? И сколько таких контейнеров находится в иных бухтах?…

— Будем надеяться, что в других местах этого не случится, — поспешно сказал Слава, но Валерий не согласился с ним:

— Надеяться мало…

ВМЕСТО ЭПИЛОГА

— И это называется документальной повестью? — возмутился Никифор Арсентьевич Тукало, поворачиваясь то к Славе, то к Валерию. — Да вы же всюду сгустили краски, а некоторые события прямо-таки исказили. Но главная несуразица в том, что вы пытаетесь доказать, будто осьминоги угрожают человечеству.

— Меня неправильно поняли, — начал оправдываться Валерий. — Я ничего не хочу сказать, я только делаю допущения. Это же художественный прием, гипербола. Если допустить, что наши октопусы размножались бы так интенсивно, как я показываю в повести…

— Если бы да кабы! Тогда бы и посмотрели, — сказал Никифор Арсентьевич. — А пока мы не замуровывать их будем, а изучать, сохранять каждый экземпляр, как величайшую редкость, как феномен. Да и вообще…

— А вообще он правильно ставит проблему, — вступился за друга Слава. — Конечно, в повести много вымысла, особенно в конце. Здесь он дал, так сказать, полную свободу авторскому воображению.

— Авторскому! — фыркнул Никифор Арсентьевич. — Скажите лучше — безудержному. А как он меня обрисовал! Вот и получилась не документальная повесть, а какая-то фантастика!

— Погодите, это же мысль! — обрадованно воскликнул Слава и повернулся к Валерию. — Вот тебе мой совет. Назови свою повесть фантастической.

Ольга Ларионова ДВОЙНАЯ ФАМИЛИЯ Фантастический рассказ

Вот теперь, когда он шагал по мосту Лейтенанта Шмидта, он уже никак не мог понять: почему он выбрался в Ленинград только на тридцать первом году жизни? Это надо было сделать пять лет назад. Или нет — сразу же после окончания Харьковского политехнического. Даже не дожидаться окончания, а, еще будучи в институте, заработать на какой-нибудь стройке рублей пятьдесят, и по льготному студенческому билету махнуть сюда на каникулы. Только обязательно — зимние.

Или еще раз нет: разумеется, сделать это надо было еще в школе, а так как мама Доня все равно добром не пустила бы, то оставить ей покаянное письмо и по образцу беспризорников двадцатых годов пробираться в Питер зайцем.

Он перегнулся через перила и посмотрел на узкую полоску воды, которая, казалось, была наложена сверху на белоснежную долину реки, словно аккуратный черный лампас. Глядя сверху, можно было представить себе, какой же толщины должен быть невский лед, чтобы вот так, нерушимой и как будто бы вечной могильной плитой закрывать полноводное течение такой реки.

Ничего себе ассоциации — могильная плита… Он хотел было отогнать непрошеное сравнение, но вовремя спохватился. Нет, ни в коем случае. Ничего- не пугаться, ни от чего не открещиваться. Ловить ассоциации, то есть нечаянные образы, почему-то возникающие при взгляде на то или другое. Память ног, бывших тогда маленькими и слабыми, память носа, отчетливо улавливающего запах арбузной корки, исходящий от черной полоски воды, — вот крупицы, ради которых он приехал сюда.

Не ради точного воссоздания куска своего детства — он знал, что его памяти это не под силу.

Да, приехать сюда следовало раньше, когда ледяная корка, покрывающая его мозг, была если не тоньше, то во всяком случае податливее. А теперь прошло слишком много времени, чтобы наткнуться на что-то такое, что одним ударом расколотило бы эту корку вдрызг. Раньше… Раньше была мама Доня, которая и слышать не хотела о его поездке в Ленинград. Как обрадовалась она, бедная, когда он подал заявление в харьковский институт! Да и что говорить: потеряла собственного сына, взяла приемыша, а он сколько болел, и время было трудное, голодное, — после всех таких бед как не привязаться? Дороже родного стал. Вот и боялась, что потянут его родные места, оторвут от нее.

К родным местам его не тянуло. Мама Доня была военным топографом, а когда она, раненая, присмотрелась в госпитале к Митьке и решила усыновить его вместо своего мальчика, погибшего в первую ночь войны, в первый налет, обрушившийся на Киев, — она затянула его вместе с собой в круговорот кочевой жизни. Маму Доню сразу после госпиталя демобилизовали, но привычка к кочевой жизни осталась, неистребимая привычка к вечным переездам, и вот они колесили по всей Украине, Белоруссии и Молдавии, по мере того, как освобождались они от гитлеровского ига и на скорбных пепелищах чужих домов искали места, где бы начать собственную новую жизнь.

Только в Киев они никогда не заезжали — мама Доня говорила, что она видела слишком много чужих развалин, чтобы прибавлять к ним еще и остов своего довоенного дома. Видно, был предел горю, которое она могла вынести, и от этого предела она себя берегла.

Хотя бы для приемыша.

Вот так получилось, что понятие «родного города» было для мальчика чем-то отвлеченным. Ну, видел в кино. На открытках. Кое-что, очень малое, помнил. Но, как это бывает у детей, с раннего детства переезжающих с места на место, настоящей, непридуманной привязанности к географической точке своего рождения у него не наблюдалось.

Понятие родины связалось у него с пестрой вереницей городов, больших и маленьких, но обязательно — летних. Почти каждый учебный год он начинал в новом городе, пока наконец к девятому классу они не обосновались в Харькове. Там они и стали жить, по молчаливому соглашению не вспоминая: она — о Киеве, он — о Ленинграде. Так и жили они, сначала трудно, потом полегче, а с некоторых пор и совсем хорошо, так что мама Доня смогла, наконец, оставить работу и впервые с начала войны по-настоящему, всласть отдохнуть. Но как только кончились заботы, вспомнились старые беды, и главное — ранение, полученное в феврале сорок второго на Ладоге, Месяц тому назад мамы Дони не стало.

И тогда он взял отпуск, бросил все дела и приехал сюда, в Ленинград.

Дряхлый двухвагонный трамвай, который до войны — Митька это помнил точно — казался мальчишкам красой и гордостью городского транспорта и назывался почему-то «американкой», подбирался к середине моста. Металлическая гребенка разводной части шевельнулась и дважды чугунно чокнула под его передними колесами. Митька встал обеими ступнями на эту гребенку, и задние колеса первого вагона тут же привели ее в действие — она качнулась и чокнула. Потом гребенку пересек второй вагон, словно отметился — «был тут», и трамвай пополз дальше, набирая скорость и нацеливаясь своим граненым лбом прямо в открытую дверь магазинчика «Мороженое». А вот магазинчик этот не припоминался. Не было его, наверное, до войны. Хотя, может, и мост был не тот — ведь память о чугунной гребенке, покачивающейся под ногами, могла относиться к любому другому мосту довоенного Ленинграда. И вообще мост к делу не относится, потому что тогда — в тот день, ради смутных воспоминаний о котором он и приехал сюда, они шли не по мосту — по льду. Но теперь перейти Неву таким образом было невозможно — мешала ледокольная полоса, по которой то и дело проскальзывали деловитые чумазые буксиры.

Раз пять он спускался на лед, доходил до стремительно несущейся в протоке воды. Один раз даже имел по этому поводу объяснение с румяным, послевоенного года рождения, милиционером. Обошлось. Постояли с полчаса на льду, потопали ногами — сержант внимательно выслушал всю историю, а потом посоветовал написать в газету: «Может, кто и откликнется. Бывали случаи». А по льду убедительно попросил не ходить.

Газета, сила печатного слова… Если бы это могло помочь! Но Митька прекрасно понимал, что его воспоминания так смутны, а предположения так фантастичны, что вряд ли кто-нибудь возьмется опубликовать его заметки. Разве что журнал «Техника — молодежи», да и то под рубрикой «Антология таинственных случаев». За те восемнадцать дней, которые он провел в городе, ничего существенного к этим воспоминаниям не прибавилось. Иногда что-нибудь (вроде металлического стыка, на котором трамваи отмечаются: «был тут», пробуждало ощущение, что это уже было. Давно. Но было, это точно.

Первые дни он бродил по окраинам, надеясь, что именно там, за каким-нибудь поворотом, возникнет уверенность, что здесь-то он и жил. Но застроенные многоэтажными стандартными корпусами окраины носили слишком современный вид, который по отношению к довоенному изменился до неузнаваемости. Единственным ориентиром в его поисках могло служить то, что где-то невдалеке от их дома было кладбище. Но сколько кладбищ на окраинах города с таким населением!

Он стал бродить вдоль Невы — ведь тогда они шли по льду. Но пересекали они реку или шли вдоль нее — этого он не помнил.

Так что же он помнил вообще?…

…Дом был маленьким — двух- или трехэтажным. Витька жил в полуподвале, Митька — на первом этаже, или «билетаже», как говорила Витькина бабка. Во всяком случае, Митька по собственному разумению пришел к выводу, что на его этаже люди живут по билетам, а вот для проживания в полуподвале билетов не требуется. Своей догадкой он поделился с Витькой, и тот по своей врожденной солидности и справедливости даже не высмеял товарища — действительно, что смеяться, если он и сам толком не знал происхождения странного названия первого этажа. Вероятно, название придумала бабка — ведь есть же у нее слова, которые все остальные люди не употребляют. Бабка, например, никогда не говорила «он швырнул» или «он кинул», а всегда так: «а он — швырк!» или «а он — кидых!»

И еще она отличалась удивительной образностью в описаниях разнообразных угощений. В мирное время Витька не обращал внимания на эту бабкину склонность, но когда началась блокадная зима, бабкины воспоминания приобрели характер дразнящего бреда, и, заслышав только: «А летось-то у Поликарповны на троицу пироги были с…» — он тихонечко выбирался из квартиры и спасался возле Митькиной печурки. Хуже, когда Митьки не было дома — мать брала его с собой, то ломать сараи на дрова, то копать капустные кочерыжки. На кочерыжки взяли однажды и Витьку, и потом он получил свою долю в виде четырех вряд ли съедобных по довоенным понятиям котлет. Но они были горячие, и он съел.

Он нескрываемо и безнадежно завидовал Митьке, у которого была мать, — у него самого родители еще в прошлом году уехали в город, который назывался Брест. Название ему запомнилось точно, потому что мама писала: «Мы живем в Брестской крепости». Витька представлял себе эту крепость в виде берестяного плетеного лукошка, на дне которого разместился крошечный игрушечный городок. Родители жили там почти год, в августе обещались приехать в отпуск и забрать сына с собой.

Но вместо этого в августе приехал военный и сказал, что из Бреста не вышел живым ни один человек — это ему точно известно.

И Витьке представилось, что лукошко перевернулось кверху дном и закрыло собой игрушечный город. Даже не очень страшно было. Потому что если никто живым не вышел, так очень даже может быть, что все и сидят там, под лукошком. Война кончится, и их освободят. Однажды он проговорился о своих надеждах Митькиной маме; она прижала его к себе и долго-долго говорила, что так и есть, что они живы и после войны вернутся. Она говорила и говорила, и под конец вдруг оказалось, что его маленькая надежда как будто бы подтаяла и истончилась от ее слов. Но зато она стала время от времени подкармливать мальчика — особенно, когда он вместе с Митькой притаскивал какую-нибудь доску от сарая.

Зато бабка относилась к Витькиным трудам крайне ревниво, кричала:

— Опять целую лесину в билетаж попер? А самим зубами кляцать? Вот уж безладный, прости господи, как есть безладный!

Бабка всю жизнь звала Витьку «безладным». Ребятам понравилось, его начали так дразнить, а потом дразнилка перешла в устоявшееся прозвище и стала произноситься как бы с большой буквы — Безладный.

Если у Витьки прозвище появилось благодаря ругливости родной бабки, то к Митьке оно прилепилось незаметно и как-то без всяких на то оснований: Тума. Может быть, это была производная от его фамилии? Но впоследствии фамилии своей он припомнить не мог — как и адреса. Поэтому происхождение его прозвища осталось для него загадкой. Но скорее всего, возникло оно из-за необходимости различать имена двух друзей, потому что, когда в разноголосице мальчишеских шумных игр кто-то кричал: «Митька!» или «Витька!» — получалось совершенно равнозначное «…итька!», а так играть не было никакой возможности. Тогда-то и прилепилось первое, что попалось на язык кому-то из соседских ребятишек.

Никого из этих ребят он, впрочем, тоже припомнить не мог. Да и неудивительно: в июне сорок первого им с Витькой обоим было по семь лет, обоим оставался год до школы. Забавно, что он помнил эти предвоенные лица — свое собственное и Витькино. Судя по воспоминаниям, они были здорово похожи — белобрысые пацанята, только Митька, как полагалось маминому сынку, был круглее и румянее. И кто-то — кто именно, он не помнил — был чуточку выше.

Взрослые же лица — бабкино, материнское, отцовское — не оставили в его памяти ни малейшего следа.

Но зато помнил он темноту блокадной зимы, редкие выходы на улицу — за водой, за дровами, иногда за хлебом. По всей вероятности, походы эти совершались ежедневно, но оттого, что между ними лежали бесконечные долгие часы возле чуть тлеющей «буржуйки», начинало казаться, что часы эти превращаются в недели.

На улицах, занесенных сугробами, стало совсем мало людей. Всех, кто мог встретиться мальчикам по дороге от дома до булочной, они знали, поэтому, когда им впервые попался незнакомец с санками, они сразу же обратили на него внимание.

Сопоставляя эти две встречи, Митька удивлялся, с какой одинаковой четкостью он помнит каждую. Несомненно, о которой-то из них Витька ему рассказал, ибо каждый раз разговор происходил только между одним из мальчиков и незнакомцем; третьего не было. Оба диалога он помнил дословно, и это давало возможность по характеру мальчишеских реплик определить теперь, где участвовал Витька, а где — Митька.

Первым, по-видимому, встретил-таки его Витька, которого отекшая от голода бабка все чаще посылала за хлебом. Незнакомец шел ему навстречу,впряженный в маленькие детские саночки. Шел с трудом, наклоняясь вперед при каждом шаге. На саночках лежали книги — ничем не прикрытые, припорошенные снегом. Вероятно, везли их долго. Книги были прикручены к санкам цветными электрическими проводами.

Витька влез в сугроб, пропуская незнакомца, проводил его взглядом — тот добрался до парадной соседнего двухэтажного дома и, качнувшись сильнее обычного, сел на книги, — вероятно, не было сил отпирать тяжелые двери и подыматься по старинной, с покатыми ступенями лестнице.

В этом доме остались в живых только две семьи, одни женщины; этого мужчины Витька до сих пор не видел. Некоторое время он наблюдал за незнакомцем, но тот по-прежнему сидел на книгах не шевелясь, и мальчик испугался. Он вылез из сугроба и подошел к незнакомцу.

— Замерзнете сидючи-то, — проговорил он со степенностью, перенятой им от бабки. — Может, помочь?

Незнакомец поднял глаза и улыбнулся. Глаза были замечательные: угольно-черные, прищуренные, неестественно резкие на совершенно бледном лице. У всех окружающих лица были желтоватые, словно восковые, а вот у этого — белое с черными глазами. Как в кино или на фотографии. И еще обращало на себя внимание несоответствие между добротным и, вероятно, очень теплым зимним пальто — и солдатскими ботинками, из которых торчала газета.

— Холодно вам в ботинках-то, — так же степенно констатировал мальчик. — Надо бы валенки сменять.

Незнакомец снова прищурил глаза, улыбаясь немножечко виновато, словно стыдясь своей неприспособленности к блокадным условиям.

— Что же поделаешь, — ответил он, и голос у него был таким же странным, как и лицо — звучным, но не согретым живой теплотой, словно говорил не настоящий человек, а актер с экрана.

— Вещи перевозите — стало быть, разбомбило…

Незнакомец качнул головой:

— Это из института. Больно будет, если пропадут.

Так и сказал — не «жалко», а «больно».

— Ну, давайте помогу, что ли. А то за хлебом мне.

Они втащили санки с книгами на второй этаж — незнакомец тянул за скрученный провод, Витька подталкивал сзади. По стершимся, словно обкатанным морскими волнами ступеням это было бы нетрудно, будь у них хоть немножечко больше сил. Но теперь они провозились чуть не полчаса, прежде чем незнакомец добрался до двери квартиры и, не таясь, вытащил из-под порога ключ.

— Бывайте сыты, — сказал Витька вместо прощания, как это делала бабка. — А книги, видать, дорогие, что издаля на себе перли!

— Такие книги понадобятся тебе лет через десять-пятнадцать, — проговорил незнакомец с непонятной горечью. То ли он хотел сказать: «Если, конечно, выживешь», а может быть, и другое: — «А вот мне — уже вряд ли…»

— Если подсобить надо, так я в соседнем доме, в полуподвале. Безладным кличут. Витькой то есть.

— А меня зовут… Елисеевич, — сказал незнакомец. Отчество запомнилось, потому что было похоже на обыкновенное «Алексеевич», и надо было не перепутать. А вот имя — забылось.

В тот же день — и удивительно: почти в то же самое время — встретил незнакомца и Митька. Они с матерью только что обнаружили во дворе булочной расколотый надвое круглый стол на одной ноге. Мама взяла две полукруглых доски, Митька — здоровую, будто слоновью ногу. Он все время отдыхал — нога была страшно тяжелая, наверное, от двух золотых полосок, окольцовывавших ее. Сначала мама останавливалась, когда Митькины шаги за ее спиной затихали, но когда до дома осталось шагов двадцать, она решила сына не ждать, а поскорее затопить печурку.

Митька бросил в снег деревянный граненый обрубок и почувствовал, что сзади него тоже кто-то остановился, — тропочка между сугробами была такой узкой, что обойти мальчика можно было бы, только забравшись по колено в снег. Да и то, если ничего не несешь.

Митька решил уступить дорогу и, естественно, обернулся, чтобы полюбопытствовать — кому это.

Сзади него стоял человек, которого он до сих пор на своей улице не видел. На незнакомце было куцее летнее пальтецо, из рукавов которого торчали лохмотья ватника, а на ногах прекрасные черные валенки, при одном взгляде на которые становилось тепло и уютно. Митька, конечно, мог ничего не говорить, но не удержался:

— А не замерзнете в летнем? Зима… — Хотя и так всем было ясно, что зима и что замерзнуть, обессилев от голода, это самое простое, что может быть в такой ситуации. Но у мальчика появилось непреодолимое желание заговорить с незнакомцем, все равно о чем.

Тот только улыбнулся, грустно и виновато, сказал:

— Что ж поделаешь…

Когда он улыбнулся, черные глаза его прищурились, а потом неожиданно широко раскрылись, но так и остались совершенно черными, словно все расстояние между веками занимал один огромный, неправдоподобно расширившийся зрачок. Митька даже немного испугался и поспешил отвести глаза от этого бумажно-белого лица, и тут он заметил, что незнакомец тащит за собой связанные лыжи, на которых стоит большой картонный ящик с книгами.

Книги были основательно припорошены снегом.

— А книги вы зря везете, — проговорил Митька с видом знатока в подобных делах. — Тяжелые они — просто жуть, а тепла почти никакого. За углом сарай доламывают, вы бы лучше щепок насобирали, что ли.

Незнакомец снова улыбнулся, только теперь он словно извинялся не за себя, а за Митьку, для которого первое знакомство с книгами обернулось горьким опытом о теплоте их горения…

— Это из института, — проговорил незнакомец, — больно будет, если пропадут.

Митька поразился этому слову — «больно». Они с мамой жгли книги каждый день, употребляя их на растопку, — и ничего, больно не было. Находили их, как правило, на чердаках и даже в сараях, стопки и целые ящики; от книг пахло залежалыми дровами, а отсутствие картинок убеждало Митьку в полной их ненужности.

Но может быть, у этого человека книги были какие-то особенные?

— А они у вас с картинками, да? — Митька не утратил своего природного любопытства даже в эту страшную зиму. — Вы мне дадите посмотреть, я не сожгу, честное слово!

— Такие книги понадобятся тебе лет через десять-пятнадцать, — с какой-то непонятной грустью проговорил незнакомец.

Он тихонечко переминался с ноги на ногу — замерзал. Митька понимал, что надо поднимать тяжелую деревянную ногу от стола и двигаться дальше.

— Жалко, — сказал он, — если книжка с картинками, я ее себе под стол затаскиваю. Стол у меня одеялами закрыт, коптилка там внутри. Тепло и не страшно.

Они двинулись друг за другом, и Митька увидел, что незнакомец остановился у соседнего маленького домика.

— А может, вы найдете у себя какие-нибудь сказки? — просительно проговорил мальчик. — Так я рядом живу. Меня все Тумой зовут. А по-взаправдашнему — Митя.

— А меня зовут… Елисеевич.

«Ага, — подумал Митька без малейшего удивления. — Сын королевича Елисея и Спящей Царевны. А еще говорил, что сказок у него нет». Он уже хотел еще раз окликнуть незнакомца, но тот уже втащил лыжи с ящиком в подъезд; в довершение всех разочарований Митька вдруг обнаружил, что помнит только сказочное отчество. А имя забылось. Потом, встречаясь и разговаривая с незнакомцем, он, несомненно, как-то обращался к нему — и вряд ли это могло быть по-деревенски простецкое «Елисеич». Конечно, мальчик называл незнакомца полным именем и отчеством. Но когда Митька очнулся на Большой земле, в госпитальной палате, — имя снова пропало. И безвозвратно. Но обе эти встречи, а также разговор между мальчиками по поводу незнакомца врезались в память.

Вечером, сидя под столом в Митькином «билетаже», мальчики сравнивали свои впечатления. Странно — слова незнакомец говорил одни и те же, но вот зачем-то переодевался. И еще глаза. Обоим запомнился неестественно яркий их блеск. «Когда глаза так блестеть начинают — через две недели считай можно в простыню обряжать, это мне бабка точно говорила», - заметил Витька. «И сам помрет, и книжки пропадут», - вздохнул Митя.

И на этой фразе четкие воспоминания обрывались. Все, что происходило дальше, было как-то размыто, недостоверно. Вероятно, они пошли-таки к незнакомцу сами и подолгу засиживались у него, потому что дальше в памяти остались какие-то зыбкие гирлянды бесконечных и вроде бы ночных разговоров. Это были не сказки, но уж никак и не правда. Переплетения сумеречных бесед о чем-то чудесном, несбыточном; о чем именно?

Если бы он мог припомнить…



В середине всех этих небылиц вклинилось что-то уж совсем непонятное и необъяснимое. Однажды Витька поднялся к своему товарищу и сообщил ему, что Елисеич умер. Его нашли за три улицы от дома, он вез очередной ящик с книгами, присел отдохнуть — и не встал. Митька отпросился у матери, и они не побежали — тихо побрели туда, где, по слухам, нашли Елисеича.

Они прошли улицу до самого конца и наткнулись на ящик. Он стоял прямо в снегу, снятый с саночек; их четкие двухполозные следы заворачивали обратно, — видимо, саночки уже кому-то понадобились, а вот книги — нет. От того, что они остались в снегу, никому больно не стало.

А может, именно на этих саночках и увезли Елисеича?

Улица была пуста, и мальчики, потоптавшись, пошли прочь горевать под Митькин стол. Просидели они там до вечера, грея друг друга спинами и почти не разговаривая, потом Митька предложил:

— Книги зря на улице бросили — подобрать бы надо…

И снова обоим припомнилось: «Если пропадут — больно будет».

— У бабки санки надо стянуть, — заметил более практичный Витька. — Без санок нам хана.

Утром спасательная экспедиция была снаряжена. Ящик, уже основательно занесенный снегом, нашли не сразу, а найдя, обнаружили, что кто-то вынул оттуда верхний ряд книг — по-видимому, столько, сколько можно было унести на руках за один раз. Но даже частично опустевший ящик был настолько тяжел, что погрузить его на санки целиком было для мальчиков делом непосильным. Ребята выдирали из него смерзшиеся тома и папки, накладывали на сани, прикручивали бельевой веревкой.

Три соседние улицы этот возок преодолел за полдня. У каждого из ребят неоднократно возникала мысль бросить эту затею, но тогда груда книг загородила бы дорожку между двумя бесконечными сугробами, ведущую от дома к булочной. Пожалуй, только это соображение и заставило ребят дойти до самого дома Елисеича.

Они втащили сани в подъезд и, не сговариваясь, бросили их возле лестницы. И услыхали сверху знакомый голос:

— Спасибо, мальчики! У меня вчера сил не хватило пройти эти последние три улицы.

Никто из ребят не удивился. Такое бывало, хотя и не часто: говорили, что человек умер, а он, вот те на, еще жив. Еще.

Елисеич спустился к ним — был он в своем роскошном ворсистом пальто и высоких валенках.

Общими усилиями поклажу перенесли наверх, книги сложили штабелем (они и так занимали половину стены), папки — отдельно, на письменном столе. Елисеич подошел к столу, шаркая негнущимися ногами (это опять был кусочек прошлого, запомнившийся с четкостью кинохроники), оперся руками на картонные переплеты с заржавленными замочками скоросшивателей, и, обращаясь сразу к обоим ребятам, произнес:

— Запомните, мальчики: записям этим цены нет. Книги, в крайнем случае, можно и… Словом, если совсем замерзать будете. Но постарайтесь сохранить вот эти восемь папок. Постарайтесь, чтобы они не погибли. Постарайтесь, мальчики…

На этом четкость воспоминаний опять утрачивалась, а дальше снова следовали сказочные речитативы чудесного незнакомца. По всей вероятности, он объяснял ребятам, сообразно их детскому восприятию, что же такое бесценное содержится в его записях. Выходило, что там указывается рецепт, как сделать, чтобы всего было вдоволь — и хлеба, и мяса. Но это, конечно, были только сказки, ведь если бы Елисеич знал свой секрет, разве он не воспользовался бы своей чудодейственной силой? Кто-то из мальчиков спросил его об этом, и Елисеич ответил что-то вроде того, что нельзя приготовить все это прямо из ничего, а надо иметь какие-то несъедобные вещества, близкие по составу к продуктам питания. И еще Елисеич говорил, что для его превращений необходима энергия, которой нет. Ну, вот это было понятно: электричество выключено, значит, и чудес, как кино, быть не может.

А потом наступил день, неизвестно какого месяца, но совершенно точно — первое число; день, запомнившийся обоим мальчикам: Митьке — как самый счастливый день за всю эту зиму, Витьке — как самый страшный.

Первым в этот день проснулся Митька, потому что в дверь стучали. Мать бесшумно приблизилась к двери, долго прислушивалась, а потом вдруг начала судорожно отодвигать задвижки; еще не отперев, заплакала — громко, по-бабьи, как не плакала ни разу за всю эту зиму.

Это был отец, пришедший по невскому льду из Кронштадта, где стояла его часть. Запомнились Митьке только отцовская щетина и кусок хлеба во весь солдатский каравай — не меньше трех пайков сразу. В комнате сразу стало шумно, тепло, тесно, запахло сказочным сытным изобилием — тем самым, о котором рассказывал им Елисеич. Отец принес, кроме своего трехдневного пайка, еще и кулек какой-то мелкой рыбки, и еще полпачки махорки, которую мать тут же побежала обменять на несколько картофелин к Витькиной бабке. Она вернулась с картошкой и на ходу бросила сыну, что Витька ушел утром в булочную и до сих пор не вернулся, хотя обстрела в их районе сегодня вроде бы не было; Митьку отсутствие друга не напугало, мальчики часто по пути заглядывали к Елисеичу.

После обеда (мать все время приговаривала: «Как до войны, ну прямо как до войны!») отец надолго ушел. Митька постучал в пол условным стуком, но товарищ его не отзывался, — видимо, еще не вернулся домой. Сытость сморила мальчика, и он заснул, а когда проснулся, отца все еще не было. Мама сказала, что он пошел хлопотать об их эвакуации.

Такой поворот событий был чрезвычайным, и Митька снова постучал в пол. И снова не получил ответа.

Не стряслось ли что с этим Безладным? Митька накинул пальто и выбрался на улицу.

Витька и Елисеич сидели молча в темной нетопленой комнате, и было похоже, что ждали они именно его.

— Сядь, Митя, — медленно проговорил Елисеич. — Тут стряслась такая беда, что надо крепко подумать, как этой беде помочь. Подумать втроем.

Митька растерянно сел. Существовали только две беды, которые в эту зиму расценивались как страшные. Одна — смерть, но Безладный сидел тут, а его бабка совсем недавно меняла картофель на махорку. Значит, оставалось второе — карточки…

— Украли… — всхлипнул Витька каким-то девчоночьим голосом.

Потерять карточки в начале месяца — это означало обе страшные беды сразу. Это понимали все трое. Непонятно было, на что надеется Елисеич, предлагая им подумать?…

Но он все-таки на что-то надеялся:

— Я хорошо знаю вас, мальчики, — продолжал он своим четким, как у киноактера, голосом, — хотя мы знакомы сравнительно недавно. Вы готовы поделиться друг с другом последним куском хлеба. Но прожить вдвоем на один паек — невозможно. Это я испробовал на себе…

Он вдруг спохватился, словно сказал лишнее, но тогда никто из ребят не обратил внимания на его слова.

— Если бы эту зиму пережил хотя бы один из вас… — проговорил Елисеич уже шепотом.

И Митька похолодел, словно ледяной холод комнаты ворвался внутрь него и проморозил горло до каменной твердости — ни вздохнуть, ни слово выговорить. «Хотя бы один…» Ему вдруг показалось, что огромные черные глаза Елисеича холодно ощупывают, взвешивают, сравнивают: кто же лучше? Если уж оставаться одному-то которому?

— Кто — один? — пискнул он и устыдился собственного голоса.

— В том-то и дело, что это был бы и ты, Митя, и ты, Виктор. Оба в одном мальчике. Я никогда не решился бы на такой опыт, если бы он не был единственным выходом. И если бы я не был единственным человеком, который это может. Вот только хватит ли смелости у вас.

— А как же! — встрепенулся Митька, не понявший решительно ничего.

Витя молчал — ему-то было уж никак не до сказок. Он вообще сидел здесь потому только, что не хотел — не мог! — прийти к бабке и сказать ей, что с ним стряслось.

— Я успел только половину, — бормотал Елисеич, — дублирование удалось с первого опыта, но вот спечатывание…

Он говорил, а слова его запоминались — помимо воли, непонятные, но насторожившие своей скрытой значимостью.

— А имею ли я на это право? — почти беззвучно продолжал Елисеич этот странный разговор с самим собой. — Невероятная степень риска, ведь до сих пор опыты проводились только на простейших организмах; с другой стороны — никаких иных выходов я не вижу… И надо учесть, что это увеличит шансы и для второго, ведь я всегда предполагал, что в результате спечатывания жизненный потенциал суммарного индивидуума повысится почти вдвое…

— А мы уезжаем, — вдруг как-то не к месту вспомнил о своей новости Митька. — Вы знаете, к нам отец с фронта пришел, и мама говорит, что теперь мы по льду эвакуируемся!

В комнате стало тихо. В другой раз Елисеич и Витька обязательно порадовались бы такому счастью, а тут…

— Значит, на решение нам остается совсем немного времени, — твердо проговорил Елисеич. — Подумайте, хватит ли у вас смелости. И только, пожалуйста… И только, пожалуйста, никому ни слова. Не поймут и не поверят.

Видимо, он полагал, что эти семилетние ребята понимают все, о чем он им толковал, и уж во всяком случае безоговорочно верят ему. Они действительно ему верили, но это была вера в какое-то волшебство, чудо, потому что только чудо могло теперь спасти Витю.

— Ах ты, Безладный, Безладный… — с какими-то новыми интонациями проговорил Елисеич. — Так что же, останешься у меня?

Тот поежился — представил себе, как придет к бабке без карточек и без хлеба. Митька посмотрел на товарища, вспомнил пиршественное великолепие сегодняшнего обеда, и ему стало стыдно.

— Я сейчас, — спохватился он, — подождите меня.

Он сходил домой, принес целый ломоть от отцовской буханки, картофелину, не успевшую остыть, немного сахару. Сегодня он мог это сделать. Но вот завтра…

Назавтра провожали отца — рано, чуть свет. Мама и Митька провожали его до третьей улицы, до пустого ящика, уже совершенно занесенного снегом. Бородатое, расплывающееся в памяти лицо наклонилось к мальчику, дохнуло: «Мать береги». И словно без всякого перерыва от отца осталась лишь медленно движущаяся в конце улицы фигура в болтающейся на плечах шинели и с тощим солдатским мешком, в котором не было ничего, весь сухой паек он оставил им, на дорогу.

А потом прошло еще несколько дней, которые он провел в одиночестве у себя под столом, — мать уходила с утра, менять вещи на продукты в дорогу, и запирала его, чтобы не случилось что-нибудь в последний момент. А еще через сколько-то дней за матерью зашла соседка, и в ее торопливом шепоте Митька уловил: «Безладновскую бабку свезти надо».

Митька знал, что это такое — «свезти».

На этот раз мать не заперла его, и он, подождав, пока внизу перестанут двигать мебель и разговаривать, накинул пальто и побрел к Елисеичу.

— Безладновскую бабку повезли, — сказал он с порога.

Елисеич, что-то писавший при свете коптилки (на дворе занялось утро, но забитые фанерой окна были по-ночному черны), поднялся:

— Надо решаться. Надеяться больше не на что.

Он знал, что говорил, — уже сотни тысяч ленинградцев лежали в траншеях Смоленского и Волковского, Охтенского и Пискаревского кладбищ. Может быть, он не представлял себе ужасной величины этой цифры — считать мертвых начали несколько позже — но серьезность положения мальчика, оставшегося в полном одиночестве, он понимал.

Они зашли к Вите. Мальчик лежал, укрытый своим и бабкиным пальто, хотя в комнате теплилась «буржуйка», - вероятно, позаботилась Митькина мать. Он ничего не сказал, когда с ним поздоровались, и так же молчал, когда ему помогали одеться и спуститься вниз, к елисеичевым саночкам.

Память об этой дороге осталась, как о тяжелом многодневном путешествии, и даже страшнее, чем об эвакуации через Ладожское озеро. Митька то помогал Елисеичу везти совсем нетяжелые санки, то сам присаживался на них рядом с Витькой, который идти совсем не мог. Елисеич все время о чем-то говорил-то ли развлекал мальчиков, чтобы они не уснули и не замерзли, то ли все еще пытался объяснить им суть происходящего.

Он говорил о каких-то кубиках, и мало-помалу Митьке начало казаться, что это он не слышит, а видит — и разноцветные кубики рассыпаны у него под ногами, из них был построен целый игрушечный город, но вот город рассыпали по кирпичику, и теперь надо из готовых этих кубиков строить по заданному плану, ну хотя бы башенки — множество совершенно одинаковых башенок, похожих между собой, как… как оба незнакомца, встреченных в первый день им и Витькой. Да, именно тогда, когда они шли по заснеженному городу, спускались на лед и снова поднимались на гранитную, сверкающую инеем набережную, он догадался, что незнакомцев сначала было два.

А потом они уже сидели в каком-то теплом подвале, пахло горелым маслом, словно жарили хлеб на олифе, и (нова Елисеич говорил о непонятных кубиках, и Митьке, — а может, Витьке? казалось, что постройки из этих кубиков вырастают прямо в темном углу, два сказочных, непохожих друг на друга дворца, а потом Елисеич взмахивает руками — и игрушечные дворцы ползут друг на друга, на какое-то мгновение рассыпаются и, как по-щучьему велению, снова выстраиваются, но уже не в два, а в один чудесный терем, который похож и на один, и на другой, и башни тоже, и переходики, и лесенки, и шпили — один, вмещающий оба рассыпавшихся…

Елисеич взглянул на часы, велел мальчикам снять пальто и стать в каком-то большом металлическом шкафу, не касаясь стенок и, главное — друг друга. За толстыми, бесшумно сомкнувшими дверцами оказалось так тепло и уютно, что сразу потянуло в сон, и под мерное гуденье каких-то машин оба мальчика мгновенно уснули.

Пробуждение оказалось не из приятных: шкаф был открыт, металлические его стенки стремительно остывали, ничто не гудело.

— Все, — сказал Елисеич. — Аккумуляторы сели. Больше нам тут делать нечего.

Многое из того, что говорилось в тот день, вспомнилось лишь несколькими годами позднее. Ведь считается, что человеческий мозг запоминает практически все, что происходит вокруг, — фокус запоминания заключается не в том, чтобы как можно ярче отпечатать что-то в памяти, а в том, чтобы как можно легче и быстрее вытащить необходимую информацию из-под вороха позднейших воспоминаний. Вытащить за ниточку, как Том Сойер вытаскивал зуб. Такой ниточкой однажды у Митьки оказался трофейный «виллис», в капоте которого безуспешно копался чумазый демобилизованный солдат. Солдат тряхнул рукой, словно сбрасывая с пальцев таракана, и сказал после не вполне произносимого предисловия:

— Ах ты… аккумулятор сел.

И тогда в Митькиной памяти вместо пыльного послевоенного шляха возник теплый подвал, и наступающая со всех сторон темнота, и странные слова про этот самый аккумулятор, который куда-то сел, и из-за него надо теперь скорее возвращаться домой, а то беда будет.

Но перед выходом на улицу, в предвесеннюю пронизывающую вьюгу, Елисеич помедлил, достал из кармана кусок хлеба и, разломив его на две части, протянул половину мальчику. Впоследствии Митька никак не мог припомнить, шли они обратно вдвоем или втроем, но вот кусок хлеба, разломленный только надвое, четко врезался в его память.

До дома они добрались поздно вечером, облепленные снегом, спасаемые только своими большими теплыми валенками. Елисеич вроде бы даже пошутила «Твои валенки впору мне, а мои — Петру Первому». Было ли это сказано в их последнее путешествие? Вряд ли, потому что ни у того, ни у другого не оставалось сил не только чтобы пошутить, а даже чтобы попрощаться.

Одиночество мальчик ощутил где-то на полдороге между двухэтажным особнячком Елисеича и своим собственным домом. Эти полдороги, правда, равнялись всего десяти шагам, но ведь и десять шагов можно не пройти. И тогда он ясно представил себе, как завтра утром кто-то первый побредет по привычной тропочке в булочную и вдруг обнаружат, что между сугробами уже не пройти — мешает что-то; и найдут его, и запричитают: «Вот безладный, как жил безладным, так и помер, двух шагов до дому не дойдя…» И вдруг какое-то возмущение поднялось внутри его. Да нет же, нет! Он вовсе не Безладный, он же Митька, и это к нему приезжал отец, и это именно его скоро увезет мама на Большую землю… А с другой стороны, где-то там же, внутри, билось бессильное отчаяние — выхода нет, бабку увезли, а папка и мать где-то далеко, в маленькой берестяной крепости, откуда никто не выходит живым…

Страх перед этой раздвоенностью придал ему сил, и он двинулся вперед, и прошел эти вроде бы непреодолимые десять шагов до своего подъезда, но там его снова охватило сомнение: куда идти — вверх или вниз?

Еще совсем недавно из-за бабкиной двери пахло картофельным супом. Это было их спасением в блокадную зиму — несколько мешков картошки да пахучие букетики сушеной зелени, развешанные по всей кухне, в которой они с бабкой жили, покинув свою большую — не натопишь! — комнату. Раньше бабка каждый день варила душистый суп из нескольких травинок и четырех картофелин, а иногда — когда она еще могла выходить на улицу — в доме появлялась то банка шпрот, то бесформенный кусок горьковатой шоколадной массы, выменянные на картошку. Но теперь, когда бабки не стало…

«Да нет же! — крикнул он снова сам себе. — Это меня не касается — и картофельный суп, и бабка, и украденные карточки, и вообще меня ждет мама, и что мне будет…»

Ноги сами подняли его наверх, и мать открыла сразу же; сидела она в валенках и в шубе, — видно, не раз выходила на улицу, всматривалась в ночную темень. Мальчик не помнил уже ни ее слез, ни упреков — только последнее, долетевшее до него, когда он, обессиленный, засыпал: «А рукавицы-то чьи на тебе? Витькины, что ли, рукавицы?…»

А потом, словно без перерыва, была снова дорога, только теперь рядом была мать, а не Елисеич, сразу же отодвинувшийся в далекое, беспамятное прошлое. И было ворчанье мотора внизу, под тем мягким, на чем он лежал, и хлопанье брезента, и мамины пушистые рукавички, обхватившие его голову, и в кармане — кусочки отцовских солдатских сухарей, наколотых еще дома щипцами для сахара.

Взрыва он не услышал, словно его и не было. В памяти остались только отчаянные, истошные крики, и вдруг ласковые мамины руки цепко ухватили его за плечи и с непонятной силой швырнули прочь, в темноту и стужу, за хлопающий полог брезента…

Наверное, он снова очутился на своей улице, потому что справа и слева высились привычные сугробы, и надо было обязательно дойти до парадной двери, потому что мама ждет и не спит, а вот Елисеич, наверное, уже уснул, не снимая своих огромных валенок, которые впору Петру Первому; мальчик сунул в рот кусочек сухаря и отважно двинулся вперед, но вдруг невесть откуда посреди его улицы обозначилась незамерзшая огромная лужа, и это было хорошо — можно будет возить отсюда воду на саночках в бочонке, вместо того чтобы топить на буржуйке снег. Но едва мальчик подумал об этом, как в глубине лужи что-то чавкнуло, гигантский пузырь выскочил и булькнул, и тут мальчик разом понял, что никакая это не улица, а озерный лед, и лужа — не лужа, а полынья, и там, в глубине, притаилось черное лоснящееся чудовище, которое только что проглотило машину, и маму, и всех остальных и теперь сыто чавкает под водой. Его охватила такая жуть, что он заорал и бросился прочь от этого провала, а чудовище уже ворчало, надвигаясь, и скрипело тормозами, и кричало вслед: «Стой, стой, пропадешь!..»

Очень нескоро он очнулся, и теплая чайная ложечка с разбавленным сгущенным молоком ткнулась в его сжатые губы. Он глотнул.

— Надо ж — пьет? — искренне удивился кто-то над ним. — Не то в сорочке родился, не то двужильный какой…

Его отпаивали теплым, спрашивали. Он пил, не отвечал и не открывал глаза. В темноте плотно сомкнутых век проходили дни. Потом его начали тормошить — все хотели чего-то добиться. В конце концов ему пришлось открыть глаза — только для того, чтобы его оставили в покое.

Но в покое его не оставляли. Этим людям в белых халатах было, оказывается, мало того, что он смотрел на них, — или они догадывались, что он смотрел не на их халаты, а на черную полынью, которая начиналась сразу же за краем его койки? И они продолжали его тормошить, отвлекать от сосредоточенного вглядывания в морозную темную глубину, и мало-помалу до него стал доходить смысл того, о чем его спрашивали.

Вот, оказывается, в чем дело: надо сказать, кто он и откуда. Сказать, и его снова оставят в покое. Сказать…

— …Зовут-то как тебя, родненький? Или совсем позабыл? И сколько теперь вас таких, беспамятных…

Бес-памятный… Это она про него. Но ведь его зовут не Беспамятный. Как-то по-другому. Похоже, правда…

Он пытался вспомнить. Обязательно вспомнить — иначе в покое не оставят, так и будут по-скворчиному долбить: «Как зовут? Как зовут? Как зовут?» Бес-памятный…

И вдруг губы его шевельнулись сами собой, словно независимо от его воли:

— Без-ладный… Безладный. Тума.

Вот и все. Он сказал им то, что смог припомнить, они ведь только этого и добивались, и пусть теперь ему дадут спокойно поспать.

— Да что ты говоришь-то, родненький! Нету такого имени Тума. Так-то и собак на Руси не кличут.

— …итька, — снова словно чужим голосом прошептал мальчик и услышал, как над ним кто-то в голос, по-бабьи зарыдал:

— Митенька… И мой-то тоже был Митя…

Сколько прошло через ладожские госпиталя этих маленьких старичков, разучившихся улыбаться, безучастных ко всему! Их было столько, сколько сумели вывезти из огромного, когда-то кипящего жизнью города по единственной ледовой трассе, чернеющей могильными провалами — следами нескончаемых зверских обстрелов, накатанной трехтонками и полуторками с замотанными капотами и никогда не закрывающимися дверцами водительских кабин. Их были тысячи — маленьких наморщенных лобиков, сосредоточившихся в бессильной попытке вспомнить хотя бы свое имя.

Это были дети ленинградской блокадной зимы. И среди них был мальчик, в документах которого теперь значилось:

«Дмитрий Безладный (Тума?), год рождения 1934-35 (?), место рождения — Ленинград (?), адрес — ?».

А потом в эти документы дописали, что он взят на воспитание Евдокией Белолуцкой, демобилизованной после тяжелого ранения из рядов Красной Армии и имеющей две правительственные награды за героизм, проявленный на Ладожской трассе. Так, с мамы Дони, началась новая жизнь по ту сторону черного ледяного провала.

Митька ничем не отличался от своих сверстников, разве что когда колол дрова, подтаскивал вещи на вокзалах, отстаивал бесконечные послевоенные очереди за продуктами — соседки завистливо перекидывались:

«У Евдокии-то парень двужильный — и ученье тянет, и по дому не хуже взрослого мужика управляется!»

И учителя, особенно математики, изумленно и недоверчиво поглядывали на его контрольные и экзаменационные работы и говорили: «Безладный — это голова, даже нет — это две головы сразу!»

Память мальчика была феноменальной, и тем непонятнее было, почему удивительная эта память так неохотно, по крупице восстанавливает то, что было до мамы Дони. Очень немногое было четким и непреложным — берестяное лукошко Бреста, пустой солдатский мешок за спиной уходящего отца; черно-белое лицо сказочного королевского сына Елисеича; черные валенки, что Петру Первому впору. Затем следовали образы смутные: колючая щетина на отцовском лице (и опять-таки это был не брестский отец, а тот, что приходил из Кронштадта), бабка с картофельным душистым супом, обе квартиры — его квартира — в «билетаже» и подвале. И странно: он абсолютно не помнил ощущения голода. Когда его об этом спрашивали, в памяти возникало только монотонное бабкино бормотанье о баранине и пирогах с брусничным несладким вареньем.

Задумывался ли он раньше о двойственности своей памяти? Пожалуй, нет. Даже более того: он запрещал себе думать об этом, интуитивно спасая свой рассудок от полного раздвоения. Для себя же он раз и навсегда решил, что друг его детства слишком много и красочно ему рассказывал, и поэтому он запомнил все слышанное с такой четкостью, словно это произошло с ним самим. Тяжелее было другое: иногда на него накатывала отчаянная уверенность в том, что всю действительность он помнит — Витькину, а от Митьки в его мозгу запечатлелись только рассказы. Разве было бы так свежо в его памяти ощущение ужаса, когда он обнаружил, что у него украли карточки, если бы он знал это только понаслышке? И самое главное Витька был чрезвычайно неразговорчив, он просто органически не мог нарассказывать товарищу такую уйму подробностей о себе! Митька — другое дело, это был врожденный болтун.

А может, погиб именно Митька, погиб как-нибудь случайно перед самой эвакуацией, и его мать взяла вместо сына уже ничего не соображавшего от голода соседского мальчика? Нет, это предположение слишком неправдоподобно. И оно тоже не объясняло всех загадок.

И вот теперь он стоял на мосту через Неву — на последнем мосту, который он несколько раз прошел туда и обратно. За эти восемнадцать дней он по многим улицам прошел туда и обратно.

И, против ожидания, не прибавил к своим воспоминаниям ничего.

Маленький буксир выполз против течения из-под моста и, притулившись к быку, остановился передохнуть. В трубу его так и тянуло плюнуть — была она как раз под ногами и попыхивала теплым, быстро растворяющимся дымком. Просто удивительно, какие желания могут возникнуть у солидного человека, перешагнувшего тридцатилетний рубеж, который в двадцать четыре года уже был кандидатом физико-математических наук, в двадцать семь — доктором, в двадцать восемь — профессором Харьковского политехнического института.

Но в желании этом не было ничего противоестественного и даже необычного. Попробуйте сами встать на мосту и дождитесь, когда черно-бархатная жаркая дыра, наводящая на мысли о соблазнительности пекла, бесшумно скользнет под вами, и вас неудержимо потянет — не прыгнуть, нет — пожалеть о том, что вы не успели на какой-то миг стать опять мальчишкой, независимо от того, десять, двадцать или еще больше лет вам приходится терпеть свое взрослое состояние.

Это так же неизбежно, как непременная тяга человека поверить в чудо.

Восемнадцать дней было потрачено на то, чтобы утвердить свое право на приключившееся с ним чудо, на право верить в то, что второй мальчуган, по строго реалистической версии погибший в блокадном Ленинграде, жив сейчас в нем, в его способности мыслить и работать за двоих. Но ведь тогда надо допустить, что полуживой от голода ученый с редким отчеством Елисеевич действительно обладал чудодейственным свойством дублировать или, наоборот, объединять в один организм двух людей. Но перестраивать белковые молекулы и монтировать из них целый человеческий организм!

Требовалась, в конце концов, энергия, которой не было в осажденном городе. И самое главное — требовался уровень науки, мировой науки, ибо ни один гениальный индивидуум не в силах сейчас опередить свое время на целых полстолетия, а создание нового высокоорганизованного индивидуума, пусть даже путем автоматического дублирования, но с перестройкой молекул, — это проблема начала двадцать первого века.

А может, не было ничего? Не было и двух Елисеичей — одного в ватнике, а другого — в теплом пальто? Не было дороги через Неву, гудящего шкафа, куска хлеба, разделенного пополам, а?

Этого он не знал.

В старину говорили, что сны бывают ложные и вещие — одни прилетают через ворота из рога, другие через дверцы слоновой кости. Так и память. Но не было и не могло быть никакого индикатора, который помог бы разделить все воспоминания на «костяные» и «роговые». Но одно он знал твердо: в человеческом мозгу существует множество так называемых «резервных», то есть свободных клеток, так и не используемых человеком в течение всей его жизни. Для чего же создала их скаредная, излишне экономная природа, поскупившаяся даже на такую простейшую, но необходимую вещь, как второе сердце?

А может, разгадка именно в том, что эти клетки готовы принять в себя память, мысли и чувства другого человека? Так сказать, извечная, но абсолютно утопическая мечта о полном единстве душ…

Ведь это прекрасно — жить, мысленно общаясь, споря, советуясь со своим теперь уже неразлучным другом, который стал частицей тебя самого. И сколько может создать человечество, если каждый начнет вот так жить и мыслить за двоих?…

Лед на Неве начал голубеть. Восемнадцатый ленинградский вечер. Ну и что?

Ну и ничего. Искал, искал — и все без толку. Так хотелось доказать хотя бы самому себе (никто другой ведь не поверит!), что ты и есть тот первый, пока единственный на Земле человек, который реально живет за двоих. Но к призрачным свидетельствам потрясенной детской памяти не прибавилось ни крупицы весомых, логических, убедительных «за».

И вот надо возвращаться в Харьков, самолет через два часа. Вот и все. Плюнь в теплую трубу буксира и констатируй факт, что ты самый обыкновенный человек, если не считать того, что от природы ты всегда был немножечко вундеркиндом. И не тешь себя фантасмагориями, о которых солидному доктору физико-математических наук и вслух-то сказать неудобно.

Хотя почему — неудобно? Людям свойственна вера в доброе чудо. Как свойственно в первую очередь забывать все злое и страшное. И доказал ты себе что-то или не доказал — ты всегда будешь жить за двоих, потому что тогда, в темном ледяном городе, кто-то остался навсегда — Митька ли, Витька, не все ли равно? И еще потому, что бесконечно добрый и мудрый человек, королевский сын Елисеич, научил тебя ни на минуту не забывать о том, как ты теперь должен жить. Помнишь, на втором курсе ты сдавал в печать свою первую научную статью? Ты тогда помедлил немного и подписал: «Безладный-Тума». И с тех пор все свои работы ты подписывал только так.

Так было, так и будет.

Хуже, что он не нашел никаких следов Елисеичевых записей. Пухлые темнокожие папки, леденеющие в комнатушке с заколоченными фанерой окнами, — где они? Разодранные и скрученные в жгуты, полыхнули нежарким огнем в чьей-нибудь «буржуйке»? Разметанные снарядным разрывом, разлетелись клочьями от Митькиного дома до самой булочной?

«Если пропадет — больно будет…»

Еще бы не больно — и не за бумаги, а за человека, пусть не создавшего, так хоть придумавшего такое чудо. Но если чудо существовало — ведь он мог воспользоваться им сам, на один опыт у него хватало энергии в аккумуляторах…

Уже совсем стемнело. И человек, так долго торчавший на мосту и начавший уже смущать постового милиционера, вдруг сорвался с места и побежал к площади Труда.

Вот шляпа, а еще двойная память! Ведь это последнее, что он был должен сделать в этом городе.

Он бежал по пологому склону моста по-мальчишески легко и прикидывал в уме, что если на стоянке имеются свободные машины, то он еще до отлета успеет на Пискаревское кладбище.


Андрей Балабуха ВКУС ТРАВЫ Фантастический триптих с прологом

ПРОЛОГ ТУДА, ГДЕ РАСТЕТ ТРАВА

Впереди, у близкого горизонта, догорал неяркий закат, а позади — человеку незачем было оборачиваться, чтобы увидеть это — золотисто поблескивал в последних лучах солнца огромный и вместе с тем невесомый, словно парящий в воздухе купол Фонтаны. Наверху, в темно-синей, пожалуй, даже чуть фиолетовой глубине неба мерцали звезды. И среди них одна. Сейчас она была за спиной, но ее холодный игольчатый свет жег человека. Двойная: голубоватая — побольше и желтая — поменьше. Земля и Луна.

Если долго смотреть на звезды, на глаза наворачиваются слезы. Впервые человек заметил это еще в детстве, но тогда он не знал, почему так. Теперь он знает. Ему объяснил Витька Марлин, бывший одноклассник, ныне — доктор медицинских наук, когда они случайно встретились уже здесь, в Фонтане, и Витька затащил его к себе в институт, где они сидели и разговаривали, а над Витькиной головой висели на стене офтальмоскопические карты, похожие на старинные цветные фотографии Марса…

— А ты? — спросил тогда Витька. — Чем здесь занимаешься?

И когда человек ответил, в воздухе повисло: «Как? Все еще? Бедняга…» И — взгляд. Такой сочувственный, такой соболезнующий, такой сострадающий… Человек постарался скорее распрощаться. Ему было пора идти, его уже ждали в лаборатории…

Взгляды пронизывали всю его жизнь. Такие же, как вот этот, Витькин. Так смотрели на него родители, когда он не стал поступать в Школу высшей ступени. Так смотрели друзья. Смотрели вот уже больше двадцати лет. Так смотрела на него Дина. Никто никогда ничего не говорил. Потому что все они очень хорошие люди. Тактичные. Чуткие. Талантливые. Отец преподавал в Школе высшей ступени. Мать была одним из лучших операторов Объединенного Информатория. Сверстники… Вот Витька — офтальмолог, доктор, автор нескольких солидных работ, без пяти минут светило; Элида Громова — координатор в заповеднике на Венере; Хорст Штейнман — на микроклаустрометре Штейнмана человек работал каждый день… Да, они имели право глядеть на него так.

Солнце постепенно исчезало за горизонтом, и звезд становилось все больше. Они проступали на небе, крупные и едва заметные, — десятки, сотни, тысячи… И на глаза наворачивались слезы, объясняемые простыми и ясными законами физиологии, — теперь человек знал это совершенно точно. И все же…

Человек медленно шел через вересковую пустошь. Легкий ветерок был прохладным и свежим, и все вокруг было таким же свежим и прохладным — краски, запахи, воздух…

Человеку же было душно. Он шире распахнул ворот комбинезона. Солнце исчезло совсем. Только верх золотистого купола над городом еще поблескивал в темном небе. Но свет этот был отраженным. Человек старался дышать ровно и как можно глубже, но ощущение духоты не проходило. Он снова посмотрел на звезды, напоминающие россыпь окон на стене гигантского здания. За каким из этих окон его дом?

…Когда человеку было лет шесть, отец преподавал в Сиднейском отделении Школы, и они жили в школьном городке, в двух часах лету от Сиднея. В их коттедже было семь комнат, в которых властвовал Мурсилис (так звали кота — дань увлечению отца хеттологией; вообще же кот не откликался ни на какое имя и ходил сам по себе).

Мурсилис всегда был игрив и весел. Чего только не выделывал с ним человек, но ни разу кот даже не оцарапал его! Они были друзьями, человек и кот.

Иногда кот словно цепенел. Он часами лежал около кондиционера или медленно бродил по дому, заглядывая во всекомнаты и не находя себе места. В такие моменты он не реагировал ни на тривиальную веревочку с бумажкой, ни даже на специально для него сконструированную радиоуправляемую мышь. Взрослые говорили, что кот объелся. Но человек знал истинную причину — недаром они с котом были друзья: коту становилось невыносимо душно в своих семи комнатах, стены давили и угнетали его.

Человек выпускал кота в парк. Мурсилис долго бродил по лужайке, принюхиваясь и словно ища. Потом находил какую-то свою, только ему известную траву.

Никто не учил его этому — домой его принесли еще полуслепым котенком с расползающимися во все стороны лапами. Но он находил. И становился прежним авантюристом, мог часами гоняться за своей мышью или неподвижно замирать — и вдруг стремительно бросаться на невидимый человеческому глазу зайчик, отбрасываемый стеклом наручных часов…

Три года назад человеку стало душно так же, как сейчас. Он ощутил какую-то сосущую пустоту, словно воздух перед ним вдруг стал разреженным, как на вершине Канченджонги. Все вокруг оказалось плоским и черно-белым, словно лента старинного кинофильма. И тогда он вспомнил о Золотых куполах Марса.

История куполов восходила к первым годам освоения Марса. Базы Пионеров были основаны в Мемнонии, Фонтане и Офире. Постепенно они превратились в города-первые города на планете. Еще через полвека над ними воздвигли ауропластовые полусферы — такие же, как когда-то ставили над городами Арктики и Антарктиды. Когда же был осуществлен «проект Арестерра», возродивший марсианскую атмосферу и по сути превративший Марс в некий седьмой континент Земли, необходимость в этих куполах исчезла. Однако они остались — как памятник первопоселенцам.

Купола влекли человека. Свой выбор он остановил на Фонтане, одной из живописнейших областей Марса.

Здесь ему стало дышаться легче. И постепенно жизнь вошла в обычную колею. Он так же работал в лаборатории, такой же, как и на Земле; он встретил Витьку Марлина, и после этого сочувственные взгляды снова стали опутывать его…

Он понял, что Золотые купола оказались красивой сказкой, сияющей земным светом. Под ними не росла трава.

…Когда человеку исполнилось восемь лет, отца перевели в Северно-Уральское отделение Школы. Теперь они жили на Пай-Хое в таком же школьном городке. И коттедж был такой же. Только за окнами, насколько хватало глаз, лежал снег — было это в конце ноября.

Однажды, когда Мурсилис захандрил, человек не смог выпустить его в парк, — травы еще не было. Были только голые черные щупальца кустарника и снег, белый и равнодушный. Но кот упорно сидел под дверью, и когда дверь открылась, — кажется, это пришел отец, — кот увидел снег. Он замер. Понюхал. Попробовал лапой и потом долго брезгливо тряс ею в воздухе.

Весь остаток дня Мурсилис лежал возле кондиционера, грустный и безучастный. А утром он исчез. Его не было нигде. И только от дверей уходила узкая цепочка маленьких следов.

Как коту удалось выйти из дому, так и осталось неизвестным. Мать плакала. Отец несколько часов бродил по окрестностям городка, разыскивая своего любимца. Но вскоре ветер занес следы. Человек не плакал. Он знал: с котом ничего не случится. Он просто ушел искать свою траву. И хотя никто не учил его этому, он найдет. Обязательно. Неизбежно…

Мокрый от росы вереск потрескивал под подошвами. Промокшие брюки противно липли к ногам.

Человек смотрел в небо. Там, в нескольких сотнях километров над поверхностью Марса, висели крейсеры Пионеров. Скоро они уйдут. «Скилур» — к НИС-78, «Сегун» — к НИС-31, «Паллак» — к Пси Большой Медведицы.

Подкидыш из Соацеры стартует в четыре часа. Человек вынул «сервус» и набрал шифр вызова энтокара.

Духота отступала.

Крейсеры уйдут. И останутся только пунктиры радиобакенов — по одному на каждый парсек пути. Как узкий след на снегу…

Человек уйдет на одном из крейсеров. Куда? Неизвестно. И — неважно.

Туда, где растет трава.

I. БРОДЯГА

На окраине базы они остановились. Здесь кончалась габропластовая дорожка и начиналась земля, поросшая невысокой травой, похожей на чертополох, только голубоватый и гораздо изящнее.

— Ну, я двинусь, — сказал Бродяга.

— Еще минуту, — Координатор смотрел вдаль, туда, где у неощутимой линии горизонта голубоватая равнина переходила в голубое небо. — Может, возьмете все же эитокар?

Бродяга, облокотившись на руль велосипеда, смотрел в противоположную сторону, на базу. Жилые коттеджи, лаборатории, ангары, ровные темно-серые полоски габропласта между ними, а в самом центре — огромный, по сравнению со всем этим, купол «Скилура». Трудно поверить, что еще неделю назад базы не было и в помине, а «Скилур», так органически влившийся теперь в пейзаж, совершал первый виток облета.

— Нет, — сказал Бродяга, — спасибо.

— Не верю я в эти добренькие миры. Не верю. Слишком уж здесь гостеприимно… По крайней мере, возьмите леталер.

— Нет, — снова сказал Бродяга. — Нет. Все, что может понадобиться, я уже взял.

Координатор и сам знал это.

— Так я, пожалуй, двинусь…

— Счастливого пути! — ответил Координатор традиционной формулой. Они обнялись. Потом Бродяга вскочил на велосипед. Отъехав метров триста, он обернулся и помахал рукой. Координатор ответил. Затем, резко повернувшись, направился к информаторию.

Когда он уже открывал дверь, из-за купола «Скилура» поднялось ослепительное желтое солнце. Остановившись в дверях, Координатор смотрел, как из жилых коттеджей появлялись и рассыпались по базе люди. С гудением взлетел, оставляя за собой узкий след, высотный зонд; откуда-то донесся скрежет большого бура; из нижних ангаров выползли четыре геологических танка и медленно двинулись на север… Координатор закрыл за собой дверь информатория.

Знакомый хор плеснул в уши:

— База! База! Говорит семнадцатая…

— ТРУ-семьдесят девять, в вашем периметре… семь……ваю, принят, но… Высота — девять тысяч сто, плотность во…

— Эндорегистратор показ…

— …онял, почему задержка с габ…

Не верилось, что такой галдеж может стоять над планетой с плотностью населения, равной одному человеку на три с половиной миллиона квадратных километров, а производят его сто двадцать человек: сорок семь здесь, на базе, и еще семьдесят два в восемнадцати исследовательских группах, разбросанных по всей планете. Но сейчас Координатора интересовало не это. Он быстро вращал верньер настройки. Ага! Вот — тоненькая ниточка сигнала, такая тоненькая, что кажется, она вот-вот исчезнет, просто растворится в эфире. Координатор невольно увеличил громкость. Потом повернулся и посмотрел на большой глобус, где на конце этой невидимой нити горел крошечный зеленый светлячок. Сейчас он был уже где-то на берегу Каргобэя. Координатор прикинул: это около двух тысяч километров от базы… Он попытался представить себе, что делает сейчас Бродяга, но не смог. Для того чтобы представить себе, что делает человек, нужно понимать его и знать обстановку, в которой он находится. Обстановку Координатор еще мог себе представить, но вот Бродяг никогда не понимал. Это не порождало отчуждения, нет, Скорее — наоборот: все Бродяги, с которыми он сталкивался на борту «Скилура», становились его друзьями. Но никогда он не мог понять их. Это были люди иной породы. И лишь одно Координатор знал наверняка: Бродяга был на своем месте. Один на один с этой новой планетой, он был счастлив.

За месяц, прошедший после ухода Бродяги, Координатору не раз хотелось надеть гравитр и слетать туда, откуда тянулась к светлячку на глобусе тонкая нить сигнала. Но делать этого было нельзя. Бродяга ушел один, без связи, только с пеленг-браслетом, и мешать ему было бы просто нетактично. Поэтому Координатор приходил сюда и подолгу сидел, слушая ровное попискивание сигнала и глядя на почти неподвижную зеленую точку на глобусе: заметить ее передвижение можно было только за довольно значительный промежуток времени, — слишком медленно двигался Бродяга, и слишком мелок был масштаб глобуса.

Координатор откинулся на спинку кресла и сунул в рот палочку биттерола…

Бродяги появились на кораблях Пионеров очень давно, больше двух веков назад. Координатор не знал, кому впервые пришла в голову эта мысль: к тому времени, когда он сам стал Пионером, присутствие Бродяг на кораблях уже никого не удивляло, оно стало привычным, даже традиционным. Кто придумал это слово — Бродяги, Координатор тоже не знал. Просто так было: на каждом крейсере, кроме ста двадцати Пионеров и пяти членов экипажа, был Бродяга.

Когда крейсер садился на планету и организовывалась первая база, Бродяга уходил. Он шел просто так, без всякой цели, и с базой его связывал только непрерывный сигнал пеленг-браслета — на случай экстренного общего сбора. Бродягами становились разные люди. По большей части это были поэты, писатели, художники, композиторы, а иногда — просто люди, способные пешком пройти планету по экватору. И то, что они приносили с собой, было не менее ценно, нежели весь тот мегабитовый багаж информации, который несли Пионеры человечеству, хотя и не существует пока прибора, способного определить ценность трофеев Бродяг. Потому что какой бы полной информацией о планете ни располагало человечество, этого было мало. Нужно было еще почувствовать новый мир, ощутить его собой. И это делали Бродяги. Из новых миров они несли песни и поэмы, картины и симфонии…

Кто-то из первых Бродяг, с которыми Координатору пришлось иметь дело, процитировал жившего много веков назад греческого поэта. Кажется, его звали Паламас. Эти строки запомнились Координатору:

От ярости моря до скрипа жучка
В природе повсеместно
В молчании гор или в гуле громов
Скрытая дремлет песня.
Эту-то скрытую песню и искали Бродяги. Они были эмоциональными датчиками человечества.

Пионеры уходили. На смену им приходили строители. Постепенно планета преобразовывалась, — и наконец становилась домом для еще одного передового отряда человечества. Вечно растущего человечества. Люди работали здесь, жили, но им уже трудно было взглянуть со стороны на эту освоенную планету, ставшую их домом. Конечно, здесь появлялись свои художники, поэты и композиторы, но то, что несли людям Бродяги, не умирало.

Все дальше от Земли и Солнца уходила линия Границы. Все больше и больше миров заселяло человечество, а впереди, раздвигая Границу, шли Пионеры и Бродяги.

Сигнал вызова был настойчив и резок. Координатор встал. Пора приниматься за дело. Свое дело. Каждый должен делать свое дело. И кто может определить, какое из них важнее и лучше других? Каждый сам решает это для себя.

В последний раз Координатор взглянул на зеленый светлячок, замерший на берегу Каргобэя. Он снова попытался представить себе, что может делать сейчас Бродяга, но у него опять ничего не получилось. И только в глубине души шевельнулось какое-то странное чувство. Может быть, зависть… И вспомнился тот же Паламас:

Песня слагает стены из скал,
Предрекает законы мира,
У всех великих дел на земле
Одна провозвестница — лира!
Сигнал вызова повторился. Координатор направился к выходу. Но он знал, что будет приходить сюда еще и еще, до тех пор, пока не вернется Бродяга. Будет приходить, сидеть, слушая сигнал, похожий на звон падающих капель воды, и ждать ждать новых песен, которые принесет с собой Бродяга.

II. БАЛЛАСТ

С экранов плеснул в рубку ровный серый светкрейсер вышел в аутспайс [4]. Теперь он с каждой секундой будет приближаться к базе. А база — это Земля. Зеленая Земля… Двести семьдесят парсеков, почти месяц хода — и, вытормозившись из аутспайса в районе Плутона, крейсер подойдет к ней. Координатору вдруг немыслимо захотелось, чтобы это было не через месяц, а сейчас, немедленно, сию же минуту… Он еще раз взглянул на экраны: везде одинаковое серое свечение, и только на одном двоится звездная карта. По мере приближения к базе изображения будут сближаться и при входе в Солнечную совместятся полностью. При входе в Солнечную — через месяц. «Схожу к Марсию, — подумал Координатор. — Так нельзя».

Бард жил на второй палубе, и Координатор решил пройтись пешком. Странное имя — Марсий. Двойственное. Как звездная карта на экране. Есть в нем что-то архидревнее, античное. Но что? Ведь выбрано это имя было только потому, что родился он в Монтане-на-Марсе. И во всем облике Барда есть какая-то неуловимая первозданность, — недаром он любит повторять, что происходит от пигмеев лесов Итури. Интересно, что это такое и где — леса Итури? «Надо будет запросить «эрудита», - подумал Координатор. Впрочем, он думал так уже не раз…

В Синей лоджии он остановился. Это было здесь. Тогда, полгода назад, после концерта Мусагета…

На всю жизнь запомнилось Координатору первое столкновение с декорацией. Родившись на маленьком форпасте Сариола, он, тогда еще пятилетний мальчишка, на борту лайнера «Стефан» возвращался на Землю, которую никогда не видел — далекую планету своих родителей. В один из первых дней полета, до упаду набегавшись по корабельному парку, он увидел воду. Никогда еще он не встречал столько воды сразу: мощная струя низвергалась со скалы, разбивалась о лежащие внизу камни, взрываясь мириадами пронизанных радугой брызг, и журчащим потоком устремлялась в непролазную чащу кустов. Он почувствовал яростную жажду. Во рту мгновенно пересохло; каждая пора его тела, казалось, превратилась в такой же иссушенный рот, — и, не успев даже скинуть одежду, он бросился под безудержно рвущуюся из толщи камня струю. Но вода, искристая и холодная, проходила сквозь него, с грохотом бросалась на камни — и ни одна капля не смочила его неистово жаждущего тела. Только слезы, горькосоленые, липкие, но зато настоящие, а не созданные усилиями корабельных декораторов, невольно потекли по лицу…

Такое же ощущение Координатор испытал и тогда, когда по окончании концерта вместе с Бортинженером вышел из салона сюда, в Синюю лоджию, и сел в услужливо сгустившееся под ним кресло. Музыка Мусагета, подобно декоративной воде его детства, была прекрасна, бесконечно-прекрасна, но она протекала сквозь него, проносилась мимо, радугой вспыхивая в миллионах звуков, но не порождала того ощущения соприкосновения, которого он ждал.

Мимо них, разговаривая о чем-то, прошли Мусагет и Марсий. Бортинженер проводил их взглядом, потом сказал в обычной своей манере — полувопросительно-полуутвердительно:

— Зачем на кораблях Барды? Мусагет — это понятно, ему для творчества нужны впечатления. А Барды? Ведь в мнемотеке каждого корабля хранятся все шедевры человеческого искусства. Я привык во всем искать рациональное зерно. А здесь — не вижу. — И закончил неожиданно резко: — Барды — балласт.

— Балласт? — удивленно переспросил Координатор.

— Лишний груз. Обуза. Человек, не приносящий прямой пользы. Примерно так. — Бортинженер любил выкапывать какие-то чуть ли не ему одному известные слова и потом объяснять их.

Теперь Координатор ответил бы ему. Тогда же — промолчал. Промолчал, думая о Мусагете.

Мусагет появился на борту крейсера во время захода на Пиэрию, одну из первых планет, освоенных человечеством, и, пожалуй, самую комфортабельную и благодатную из всех, на которые когда-либо ступала нога человека. Имя Мусагета, композитора, основоположника пиэрийской школы в искусстве, было широко известно не только на самой Пиэрии, но и на других мирах. Несколько лет назад Координатору довелось услышать один из концертов Мусагета для полигармониума — в записи, разумеется. Он не мог не оценить гармоничности замысла и виртуозности исполнения, некоторую же аполлоничность, холодную отстраненность музыки он приписал свойствам записи, — недаром же при всем совершенстве транслирующих и записывающих устройств люди по-прежнему стремятся в концертные залы и филармонии, и достать туда билет сейчас не легче, чем несколько веков назад…

В детстве Мусагет не отличался музыкальными способностями. Но он утверждал, что, рождаясь, каждый человек равновероятен. Почему, говорил он, инженером-строителем или физиком, историком или астрономом может стать каждый, а поэтом или композитором — нет? Искусство — такой же вид интеллектуальной индустрии, как и все остальное. И убеждал своим примером. Он решил стать композитором — и стал им, хотя для этого ему пришлось мобилизовать все силы. И конечно, гипнопедию. Воля и внушение дали ему мастерство, а непрестанный труд довел это мастерство до нечеловеческого, роботического совершенства.

Мусагет хотел отправиться в дальнюю разведку — это было общепризнанным правом художника. Правда, в большинстве случаев они предпочитали корабли Пионеров или Линейной службы, у Разведчиков же были редкими гостями…

Выйдя из лоджии в парк, Координатор двинулся напрямик, раздвигая руками кусты и с наслаждением чувствуя, как руки становятся влажными от осевшей на ветвях росы, — в парке был вечер. На поляне еще никого не было, и костер едва теплился, лениво облизывая сучья.

Пять месяцев назад был такой же вечер, только костер уже разгорелся и гудел, выбрасывая похожие на кленовые листья языки. Координатор смотрел, как они растворяются в воздухе, и слушал негромкий, чуть хрипловатый голос Марсия.

— Музыка… — говорил Бард. — Музыка… Ее нельзя сочинить или придумать. Она — во всем и везде. В нас и вокруг нас. Щелкните ногтем по стакану и вслушайтесь — это музыка. Ударьте щупом по камню. Слышите? Это тоже музыка. Приложите к уху раковину; сядьте ночью в тишине своей каюты, пойдите в лес, в степь, на море… Вслушайтесь — и вы услышите музыку. Извлеките ее, оплодотворите своей мыслью, чувством, принесите ее людям — вот искусство! Но чтобы услышать, надо понять, чтобы понять — любить. Любовь — вот суть всего. Без нее невозможны ни искусство, ни сам человек.

В то время Координатору это показалось надуманным, непонятным и вместе — упрощенным. Только потом… Но потом был десант на Готу.

…Лес был самым обыкновенным, таким же, как в земных заповедниках: такие же — во всяком случае, внешне — деревья; такие же солнечные столбы между ними; в редких просветах крон такое же синее небо; и только воздух был насыщен множеством мелких насекомых, облеплявших лицо, забивавшихся под одежду и кусавших так болезненно, что пришлось включить силовую защиту. Может быть, именно из-за этих бессмысленно-агрессивных и непередаваемо омерзительных существ у Координатора и возникло ощущение скрытой враждебности окружающего. Ощущение, однако, противоречило фактам: все-таки лес был самым обыкновенным, почти не отличавшимся от земного. Но странно: если на Земле человек воспринимался как нечто родственное лесу, то здесь люди, окруженные легким ореолом силовой защиты, вносили острую дисгармонию, порождавшую безотчетную тревогу. И только маленькая гибкая фигура Марсия объединяла людей и лес, сглаживая, приглушая контраст. Бард обладал удивительным даром — везде быть на своем месте. На Земле, в каюте крейсера, в девственном лесу Готы — везде он казался порождением окружающего мира. Сейчас Координатор готов был поклясться, что Марсий — абориген. Он шел впереди, и кустарник сам расступался перед ним, сучья не трещали под ногами, и даже трава — словно не сминалась…

То, что произошло лотом, было нелепейшей случайностью сейчас Координатор знал это наверняка. Окажись они в любом другом месте планеты, окажись они здесь же днем позже или днем раньше празднества Хеер-Да, — все было бы иначе. Гораздо спокойнее и лучше. Впрочем, лучше ли? Уверенности в этом не было, Но тогда случившееся показалось таким же диким и животно-мерзким, как пропитавшая воздух мошкара…

До сих пор только она и была враждебной. И вдруг ожил и стал таким же враждебным весь лес. На людей посыпались камни и стрелы. Отражаемые силовой защитой, они не могли принести вреда, но нелепость и бессмысленность происходящего подействовали угнетающе. Люди остановились. Невидимые лучники продолжали засыпать их стрелами, и Координатор не мог не подивиться их ловкости: возникая ниоткуда, стрелы образовывали в воздухе повисшие в кажущейся неподвижности цепочки, напоминающие трассы микрозондов. Камни падали реже; натыкаясь на силовое поле, они гулко плюхались на землю.

— Лингвист! — отрывисто скомандовал Координатор.

Лингвист заговорил. Он испробовал все известные ему языки — от протяжного, обильного гласными и сорокасемисложными словами языка жителей Энменгаланны, до резкого, щелкающего, как кастаньеты, воинского. Лес молчал. Только жужжали пестроперые стрелы, тяжело ухали о землю камни, и сквозь все это лейтмотивом проходил тонкий, еле слышный звон мошкары.

— Все! — устало произнес Лингвист. — Нужны дешифраторы. Большие. С комплексным вводом. Оставить здесь и уйти. Иначе — невозможно.

— Остается одно — отступление, — резюмировал Биолог.

— Нет. — Это сказал Марсий. Он повернулся к Мусагету с видом стороннего зрителя, каким он, впрочем, и был, наблюдавшему за событиями, и повторил: — Нет. Музыка.

Мусагет на мгновение оживился, но тут же угас.

— Вы имеете в виду гипноиндукцию для подавления агрессивности? Без базисных излучателей это невозможно.

— Нет, — возразил Марсий, — я имею в виду не гипноиндукцию. Я имею в виду музыку.

Мусагет посмотрел на Координатора и непонимающе, даже чуть раздраженно пожал плечами.

— Координатор, — тихий голос Марсия не допускал возражений. — Прикройте меня, координатор.

Не понимая еще зачем. Координатор и Биолог переориентировали поля в купол, под защитой которого Марсий снял свое поле. Достав из кармана нож, он подошел к кусту, похожему на растущий из одного корня пучок тростника, срезал стебель и, несколькими движениями ножа сделав с ним что-то, поднес к губам.

Дрожащий, какой-то металлический и одновременно удивительно живой звук взвился в воздух. Он рос, поднимался все выше и выше, неощутимо меняясь, словно колеблемый ветром, и вслед за ним невольно поднимались лица — туда, где в одном с мелодией ритме раскачивались кроны деревьев. В этом движении было что-то притягательное, и Координатор смотрел, не в силах отвести взгляда. Как он не понимал этого раньше? Почему лес казался ему чужим?…

Рука Координатора, лежавшая на регуляторе напряженности защитного поля, упала вниз, увлекая за собой рычажок. Опасность вернула его к действительности. Рефлекторно рука рванулась на свое место и — замерла.

Поле не было больше нужно — цепочки стрел неслышно оседали на траву. И вслед за ними, не долетев до цели, падали последние камни…

…Уже на эскалаторе, спускаясь на вторую палубу, Координатор по карманному селектору запросил «эрудита». Выслушав ответ, он вызвал Бортинженера и, едва лицо того появилось на экране, резко спросил:

— Что такое балласт?

Бортинженер чуть замешкался. Координатор смотрел на него в упор, точнее не на него, а за него: вызов застал Бортинженера стоящим у дверей чьей-то каюты, и теперь Координатор по тонкой вязи орнамента, проступающей в углу экрана, пытался понять, чья же это дверь. Наконец Бортинженер заговорил, но голос его звучал как-то непривычно:

— Лишний груз… Обуза… Человек, не приносящий прямой пользы… примерно так…

— Не только, — возразил Координатор и вдруг сообразил: такой орнамент был на дверях только одной каюты — каюты Марсия. — Не только, — повторил он, чувствуя глубокое удовлетворение. — Это еще и старинный морской термин, обозначающий груз, принимаемый судном для улучшения мореходных качеств.

III. ТАНЬКИНА ЗАВОДЬ

«Так вот ты какая, Танькина заводь, — подумал Бец, сквозь неправдоподобно чистую зелень воды разглядывая мелкий песок, устилавший дно. Чистота эта и в самом деле была неправдоподобной, она ассоциировалась скорее не с тихой заводью, а с быстрым форельным перекатом. — Вот ты какая…»

Танькина заводь — эти два слова прорвались в сознание Беца сквозь кордон буднично-примелькавшихся названий; странным, дразнящим запахом позвали его и заставили неизвестно зачем выскочить на плавно замедляющий ход перрон.

Вагончик карвейра выскочил из туннеля и помчался по поверхности, легко подминая гранилитовую ленту пути. Сразу же погасли молочно-белые иллюминаторы, а вместо их ровного света по полу, стенкам и креслам запрыгали солнечные блики. На табло в переднем конце вагона вспыхнули слова: «Южные плантации». Открылись и снова закрылись двери, но пассажиров не прибавилось: в это время дня карвейром почти никто не пользовался. Бец по-прежнему оставался один. Несмотря на бессонную ночь спать не хотелось — скоро у него будет возможность отоспаться за год назад и на год вперед. Поэтому он просто сидел, удобно свернув вокруг себя кресло, и поглядывал в окно, за которым мчалась навстречу чуть всхолмленная равнина с редкими рощицами кедроберез да вспыхивающими порой на солнце озерцами. В этом ландшафте была вся Ксения, вернее, ее Южный материк — холмы, рощи, озера, рощи, холмы.

Снова вспыхнуло табло: «Изыскательское». Через несколько минут: «Зеленый поселок». Бец прикрыл глаза. «Ох, — подумал он, — до чего же мне надоели эти поездки… Хорош Пионер, четверть времени проводящий на базе, половину — в таких вот командировках, и только оставшееся — в настоящих маршрутах».

Началось это после случайной поездки на Лиду, Бец выбрал эту планету для отпуска, а попутно Координатор базы попросил его заглянуть там на гребораторный завод. «Понимаешь, все эти переговоры — одно, а личный контакт — другое. Ты же все равно там будешь…» Бец зашел. Поговорил. И гребораторы были отправлены на базу двумя месяцами раньше обещанного. «Ну вот видишь, — сказал Координатор, — я же говорил, что тебе будет нетрудно. Ты же у нас обаятельный…» И с тех пор Бец слышать не мог этого слова. Потому что как только оно долетало до его слуха, становилось ясно: нужно ехать куда-то, чтобы на базу скорее отгрузили гребораторы, корабельные компьютеры или еще что-нибудь в этом роде. «Уйду, — каждый раз клялся Бец перед новой поездкой, — вот съезжу — и уйду. Не могу я так больше…» — «Уйдешь, конечно, уйдешь, — успокаивал его координатор. — Вот привезешь компьютеры — и с первым же крейсером на Землю. Или — на Лиду. Илина Пиэрию. Это уж как захочешь». Но когда Бец возвращался на базу с компьютерами, обязательно оказывалось, что завтра уходит в маршрут «Актеон» и там до зарезу нужен второй пилот… А потом все начиналось сначала.

«Приют Бродяги» — возвестило табло. Бец улыбнулся — название осталось, очевидно, еще со времен Пионеров.

Через пару часов начнется погрузка. В толстое брюхо каргобота уложат оборудование для базы, в том числе и последнюю новинку ксенийской техники — портативный ментообменник, из-за которого, собственно, Бец и приезжал сюда. Двадцать комплектов ему все же удалось отвоевать. Но какое было побоище!

Потом погрузка закончится, и он с тем же каргоботом отправится на базу. Вообще-то грузовым звездолетам не положено брать пассажиров, но пассажиром Бец и не будет — для него приготовлено место резервного пилота. И в его распоряжении будет два месяца — за всю историю грузового флота еще не было случая, чтобы кому-нибудь в рейсе понадобился резервный пилот. Можно будет отоспаться. Можно будет… Поскучать можно будет — вволю. Зато по возвращении ему наверняка уготовлен какой-нибудь стоящий маршрут. Плата за скуку. За эти дурацкие командировки.

«Танькина заводь». Бец воззрился на табло. Все правильно. «Танькина заводь»…

Когда двери открылись, Бец не задумываясь шагнул на перрон. Здесь только что кончился дождь — разогретый солнцем габропласт парил и высыхал чуть ли не на глазах. Бец взглянул вслед карвейру, но уже не увидел змейки поезда. Только гранилитовая полоска пути поблескивала на солнце, постепенно превращаясь в нить, а потом исчезая совсем. Перрон поворачивал, и путь пропал из виду. Когда скорость упала до минимума, Бец соскочил на землю и огляделся.

Прямо перед ним поднимались гигантские кедроберезы. «Должно быть, им лет по триста», - с невольным уважением подумал Бец. В широкие просветы между стволами виднелась полоска воды-скорее река, чем озеро. Справа просвечивали крыши нескольких домиков — явно не промышленный поселок, не ферма и даже не курортное поселение. Больше всего они напоминали био- или метеостанцию.

Бец напрямик пошел к воде. Это в самом деле была река. Здесь она поворачивала и образовывала заводь, небольшую, но удивительно спокойную и чистую. Сквозь прозрачную зелень воды виднелся мелкий песок дна.

«Так вот ты какая, Танькина заводь», - подумал Бец. Он оглянулся, словно ища эту неведомую Таньку; он уже знал, какая она должна быть: невысокая, рыжая, вся в невысохших еще капельках воды — Танька, вышедшая из своей заводи. Этакая русалка. Наяда. Но ни русалки, ни наяды не было. Только в нескольких шагах от него крупный — почти по колено Бецу жук-любопыт привалился спиной к трухлявому пню и, упершись четырьмя лапами в землю, остальными чистил усы. Бец подмигнул ему.

Было четыре сорок. До ближайшего поезда оставалось еще больше получаса, а делать Бецу, в сущности, было здесь ровным счетом нечего. Берег довольно круто падал к воде. Бец спустился на несколько шагов и растянулся на влажной серой траве, покрывавшей склон.

Зачем он пришел сюда? Его завлекло название. И само по себе это здорово. Ведь те места, где живет человек, уже именами своими должны звать к себе.

Южные плантации, вспомнил Бец, Изыскательское, Зеленый поселок… Это же сплошное назывательство. Описательство. Ничего не говорящее и ни к чему не обязывающее. «Что мне за дело. Южные это плантации или Северные? А Зеленых, Синих и Красных поселков… Вообще, — подумал он, — откуда берутся эти имена?» Вот Разведчики открывают новую планету. Они называют ее — называют как угодно — по первому понравившемуся звукосочетанию или по имени любимой девушки третьего пилота. Так появляются Лиды и Ксении.

Приходят Пионеры, появляются карты, и все, что можно на них разглядеть, получает свои имена. По большей части это имена, принесенные с собой, имена мемориальные. Кратер Циолковского, остров Маяковского, море Эйриса — это история, память, символ мира, оставленного ради этой новой земли. Но жить среди таких названий — жить в Пантеоне. В музее. Появляются и имена описательные: Южный материк, Восточный океан, Желтая степь, Горькое озеро. В этом что-то есть. Прочтя на карте: «оз. Горькое» — ты понимаешь: кто-то побывал здесь до тебя, пил эту воду, И ты уже не один.



Потом настает черед Строителей, и они тоже вносят свою лепту, вписывая в карты поселок Изыскательский, речку Буровую, мыс Шурф. Порой среди этих названий мелькнет вдруг Приют Бродяги. Это явно лучше. Есть в нем какая-то многосмысловость. Но все равно — лишь когда появится вот такая Танькина заводь, лишь тогда новый мир становится для человека по-настоящему своим. И прочтя это название на табло в вагоне, ты невольно выскочишь, хотя делать этого тебе ни с какой точки зрения не надо.

Интересно, подумал Бец, как рождается такое название? Может быть, здесь проходили изыскатели, и им встретилась девчонка из соседнего отряда — кареглазая, веснушчатая, только что вышедшая из воды… Может, у топографа в этот день родилась дочка, он только что узнал об этом и на радостях написал ее имя на планшете. Быть может, у безымянной еще реки построили метеостанцию, и на ней наблюдателем или оператором работала рыжая девчонка Танька. Постепенно это место стали называть Танькиной заводью. А когда мимо прошла трасса карвейра, ближайший перрон так и назвали: «Перрон Танькина заводь»… Бесполезно гадать об этом. Ксения не из самых молодых планет, и вряд ли здесь сохранился еще кто-либо из первопоселенцев. А для всех, живущих сейчас, это название так же загадочно, как для меня…

Что-то щекотало Беца за ухом — словно там ползал какой-то жучок. Бец пощупал, но никого не поймал. Тогда он приподнялся на локте и посмотрел. Над примятой его телом травой упруго вздрагивал похожий на прутик антенны стебелек. Весь он был каким-то вызывающе-дразнящим: ярко-зеленый среди седой травы, гибкий, изящный, с кокетливым султанчиком на макушке. Инстинктивно Бец протянул руку, сорвал его и пожевал кончик. Вкусом это больше всего напоминало земную подснежную клюкву — зуболомно-холодной кислотой обволокло рот, а вдыхаемый воздух словно стал свежее и ароматнее…

Бец заложил руки за голову. В небе медленно проплывали облака — сверкающие горы зеленой пены, такие зеленые и такие сверкающие, что Бецу стало страшно. Такого не бывает, хотелось ему сказать. Но он-то знал, что такое бывает, есть — на Ксении. И вдруг ему захотелось махнуть на все рукой, послать на базу письмо, а самому остаться здесь, обосноваться на био- или метеостанции у Танькиной заводи, каждый день вот так валяться в траве и смотреть на зеленые облака, величественно плывущие по небу. Величественно, как стартующий на гравитре каргобот.

Через два месяца каргобот подойдет к базе и встанет на разгрузку. И наверняка окажется, что уже завтра уходит в маршрут «Эксплорер», а там вакантно место первого пилота, потому что их штатный пилот женился и у него медовый месяц, а кто-то еще в отпуску… И координатор скажет Бецу: «Что ты думаешь по этому поводу?» Скажет, как будто не знает, что Бец уже давно ждал этого.

Бец рывком встал на ноги. Если он не хочет опоздать на следующий поезд, ему пора двигаться.

Входя в рощу, он оглянулся. Вода была все такой же спокойной и прозрачной. «Ну, что ж, прощай, — подумал Бец, прощай, Танькина заводь!»

Когда поезд и перрон уравняли скорости, пилот Хорват Бец шагнул в радушно распахнувшуюся дверь. В вагоне никого не было. Он сел в кресло и свернул его, устраиваясь поудобнее. За окном мчалась навстречу чуть всхолмленная равнина…

«И все-таки, — думал Бец, — если когда-нибудь я устану и захочу осесть, я приеду сюда и поселюсь в маленьком коттедже у Танькиной заводи. Впрочем, вернусь я вряд ли. Скорее я останусь на каком-нибудь из молодых миров, но только в том месте, которое будет называться столь же человечески. Не важно, как. Лишь бы в имени чувствовалось тепло живущих там людей. А может быть, я сам найду такое место и стану его первым жителем…

Он провел языком по губам и, прикрыв глаза, вслушался, как снова волной прокатился по рту что-то смутно напоминающий и вместе с тем ни на что не похожий, свежий, кислый, горький, сладкий вкус — вкус травы.

Танькина заводь осталась уже далеко позади, а сейчас карвейр стремительно приближал Беца к Звездолетному парку. На табло в конце вагона через каждые несколько минут вспыхивали названия: «Ферма Кентавр», «Индустриальное», «Рыбозеро»…

Но теперь Бец был уверен: чем дольше и дальше будет уходить он отсюда, каждый гол и каждый парсек станут лишь приближать его к Танькиной заводи.


Георгий Мартынов СОВСЕМ РЯДОМ Фантастический рассказ

ЗНАКОМСТВО С ИВАНОМ СТЕПАНОВИЧЕМ
Этот вечер был самым обычным, как десятки других.

А то, что для меня он стал памятным на всю жизнь, произошло случайно. Просто мне и Ивану Степановичу оказалось по пути…

Было часов десять.

В кафе Ленинградского дома писателей сидела группа фантастов. Нас было четверо. Разумеется, разговор очень быстро перешел на фантастические темы.

В полукруглом зале кафе мы были одни, если не считать человека средних лет, сидевшего в некотором отдалении от нас. Видимо, он собирался ужинать.

Темой разговора служила статья, недавно появившаяся в одном из журналов. Автор, известный ученый и писатель, доказывал в ней, что разумные обитатели иных миров не могут резко отличаться внешностью от людей Земли. Я защищал мнение автора, трое других возражали, и в том, что несогласных оказалось большинство, не было ничего удивительного. Писатели-фантасты не любят подобных теорий.

Этот разговор послужил первым звеном в цепи дальнейших событий. Спор был горячим, но вскоре прекратился сам собой, ввиду беспочвенности доводов, как той, так и другой стороны. Ведь разумных существ иных миров никто никогда не видел.

Затем мы, видимо по инерции, перешли к «вечному» вопросу — были или не были на Земле пришельцы с других планет?

Здесь мы, все четверо, оказались по одну сторону баррикады. Да, пришельцы на Земле были, но только очень давно!

И если для первого вывода основанием служило горячее желание, чтобы так было, то второй выглядел вполне обоснованно. В истории человечества нет упоминаний о пришельцах, значит они могли быть на Земле только тогда, когда еще не началась «история»…

Было около половины двенадцатого, когда я попрощался с товарищами и вышел на улицу.

Весна в этом году выдалась очень теплой. Днем стояла прекрасная погода, и я приехал без пальто. И был неприятно удивлен тем, что идет мелкий противный дождь. Первой мыслью было вернуться и вызвать такси. Потом я подумал, что придется долго ждать и будет совсем поздно. Остановка нужного мне троллейбуса находилась не очень далеко. Немного промокнув, я буду дома через полчаса.

Так бы и случилось, если бы…

Но тут читатель, конечно, и сам догадался, что незнакомец из кафе помешал мне. Если бы это было не так, автору ни к чему было вообще упоминать о нем.

Он догнал меня через несколько шагов. На нем был плащ. Я позавидовал его предусмотрительности и высказал это вслух.

Он ответил:

— Я ленинградец и привык к капризам нашей погоды.

— Я тоже ленинградец, но, как видите…

Он сказал задумчиво:

— Никогда не был в таком обществе. И жалею…

— О том, что были?

— О том, что никогда не был раньше.

— Вам понравилось? — спросил я из вежливости.

— Не то слово! До сих пор я имел дело с учеными. Они так недоверчивы и скептичны. Впервые присутствовал при беседе людей, готовых поверить, казалось бы, невозможному.

— Не совсем так… — начал я, но он перебил:

— Вот, например, вы верите в пришельцев.

— Это специфика нашей профессии, — пошутил я.

— Вот именно. А я так нуждался… — Он замолчал, не закончив фразы.

— Д разве сейчас уже поздно?

— Прошло двадцать восемь лет. И нет доказательств.

— А они были?

— Да! Мне трудно решиться. Люди не верят сказкам.

— Если это «сказка».

Он остановился и посмотрел на меня с удивлением.

— Вы говорите так, что можно подумать, вы знаете о чем идет речь.

— Нет, — сказал я, — не знаю. Но у меня разыгралась фантазия. В том, что кроется за вашими словами, мне чудится тайна.

В этот момент моросящий дождь внезапно сменился ливнем. Мы кинулись к стене дома, но, увы, ни одного подъезда, где можно было бы укрыться, вблизи не было. Я мгновенно промок до нитки.

— Я живу совсем близко отсюда, — сказал он. — Зайдемте ко мне. Вам надо обсохнуть, а затем вызовем такси.

— Удобно ли?

— Я живу один, — просто ответил он. — И мне очень нужно сказать вам… Не здесь же, под дождем.

— Почему именно мне?

— Не только потому, что я слышал ваш разговор в кафе, и не потому, что мне понравилась ваша точка зрения. Есть существеннейшая причина.

Ливень прекратился, сменившись прежним моросящим дождем. У меня были все основания отказаться и перенести разговор хотя бы на завтра, но что-то в выражении его лица меня остановило.

— До моего дома всего сотня шагов, — сказал он.

— Хорошо, я согласен.

«Сотня шагов» обернулась двумя кварталами. Мы шли минут пять, поневоле быстрым шагом.

Я не упрекнул его в обмане. Было ясно, что у этого человека очень серьезная причина настойчиво добиваться моего визита. Эта причина отчасти выяснилась, когда он сказал:

— Я совсем примирился с мыслью, что унесу свою тайну в могилу. Но сегодня…

Его манера не договаривать фраз не мешала мне понимать его. Все было ясно из предыдущего. Ведь он сказал, что прежде имел дело с учеными, которые, видимо, не поверили чему-то, о чем он пытался рассказать им. Он примирился с тем, что обречен на молчание. И вот сегодня явилось желание все-таки поведать кому-то «тайну». Вероятно, она была достаточно фантастична, если он избрал своим слушателем писателя-фантаста. Я вспомнил его фразу о людях, «готовых поверить, казалось бы, невозможному», к которым он причислял меня…

Жил он в отдельной квартире, состоящей из одной большой комнаты, маленькой кухни и ванной. Было очень чисто, но я сразу заметил отсутствие женской руки, которая всегда угадывается в мелочах обстановки. Хозяин был холост или вдов.

Непропорционально большая прихожая свидетельствовала о том, что эта однокомнатная квартира прежде была частью более обширной.

— Меня зовут Иваном Степановичем, — сказал он, как бы между прочим. — Ванна будет готова через несколько минут. Здесь есть горячая вода.

Я энергично запротестовал, ссылаясь на то, что меня ждут дома.

— Тогда раздевайтесь, надо подсушить вашу одежду.

С этим я вынужден был согласиться.

Он заставил меня выпить горячего чая с рюмкой коньяку, укутал одеялом, а когда моя одежда подсохла, принялся за утюжку, не слушая моих протестов.

А я, мне стыдно теперь в этом признаться, все это время думал о том, что предстоит выслушать какую-то историю, которая меня в тот момент совершенно не интересовала. Но оказалось, что я недооценил деликатности моего нового знакомого.

Когда я наконец оделся, он взялся за телефон.

— Думаю, что такси не придется долго ждать, — сказал он при этом. — То, что я хочу вам сказать, отложим на завтра, если не возражаете.

Такси почти совсем не пришлось ждать.

Он заставил меня взять его плащ.

— Не спорьте! Завтра вы мне его вернете. Я буду дома весь день. Но на всякий случай запишите номер телефона.

Действовал ли он только из чувства доброжелательности, или хотел гарантировать мой вторичный визит, не знаю. Думаю, что второе играло все же какую-то роль.

Приехал бы я к нему на следующий день, если бы не было необходимости вернуть плащ? Безусловно да! Он не оставил мне ни малейшей возможности ответить на его заботы неблагодарностью.


ТО, ЧЕГО НИКТО И НИКОГДА НЕ ВИДЕЛ
«Утро вечера мудренее».

Эта очень старая пословица вспомнилась мне сразу по пробуждении на следующее утро. И вспомнилась потому, что, расставаясь с Иваном Степановичем, я был уверен в том, что его «тайна», кроме как для него, не представляет интереса ни для кого другого. Теперь же я чувствовал нетерпение узнать ее и страннуюуверенность — «тайна» интересна и важна!

Единственное, что меня несколько смущало, была его фраза о том, что доказательства были, а теперь их нет. Очень уж это было похоже на стандартный литературный прием. Но, как оказалось, именно в этом вопросе и заключалась моя ошибка.

Мне стоило труда не отправиться к нему слишком рано. Только в начале двенадцатого я наконец решился и позвонил ему по телефону, осведомляясь — когда можно приехать и привезти плащ?

— Какой плащ? — спросил он (это прозвучало убеждающе искренно). — Ах, да! Но дело не в плаще. Приезжайте, когда хотите. Я жду вас с нетерпением.

Проще всего было ехать на троллейбусе, но я вызвал такси. В результате я появился в его квартире на полчаса позже. Он встретил меня как старого знакомого, но сразу же огорошил неожиданным вопросом:

— Когда вы уезжаете? Вчера я забыл спросить об этом.

— Куда уезжаю? — спросил я удивленно, хотя мог бы догадаться, о чем он спрашивает.

— Насколько я вчера понял, — ответил он, — вы собираетесь ехать в Коктебель.

Только тут я вспомнил, что действительно говорил в кафе о моем отъезде.

— В следующую среду. Двадцать пятого.

— Мне следует поторопиться, — сказал он.

— Что-то я плохо вас понимаю.

Он улыбнулся (впервые с момента нашего знакомства), и его лицо сразу помолодело от этой открытой улыбки. Я подумал, что он, видимо, значительно моложе, чем показался мне вчера.

— Помните, я говорил вам, что у меня есть существенная причина рассказать все именно вам? Так вот, эта причина заключается в том, что вы едете в Коктебель, или Планерское, как называется теперь это место. А торопиться мне надо потому, что я должен быть там одновременно с вами. Ведь путевки у меня нет.

— То, что вы сказали мне, ничего не объясняет.

— Объяснит, когда я расскажу вам…

— Я готов выслушать вас.

— Не перебивая и не улыбаясь?

Я понял, что он хотел сказать последними словами, и ответил вполне серьезно:

— Обещаю вам это!

— Тогда садитесь поудобнее и запаситесь терпением. Рассказ будет длинным.

Его рассказ действительно оказался длинным. И столь подробным, что я только поражался его памяти, ведь все это происходило двадцать восемь лет назад!

Решив опубликовать рассказ Ивана Степановича, я должен был подумать о том, чтобы читатели не знали все с самого начала. Поэтому наш дальнейший разговор я излагаю сокращенно, умалчивая о некоторых его деталях, вернее об одной детали, которая послужила, выражаясь его словами, «существенной причиной» того, что он рассказал все именно мне…

Дальше мы говорили примерно так:

— Что вы думаете обо всем этом? — спросил он. — Только откровенно.

— Как вы могли столь подробно запомнить все свои разговоры? — спросил я вместо ответа на его вопрос.

— Поставьте себя на мое место, — ответил Иван Степанович, — и вы легко это поймете. Каждое слово врезалось в мою память навсегда. Иначе не могло и быть. Но я заключаю из того, что вы сейчас сказали, — вы мне не верите!

Я решил сказать ему правду.

— Думаю, что все это сюжет для фантастического рассказа. И понимаю, почему вам не поверили ученые. Но слушал я вас с большим интересом.

Он поморщился.

— А вы внимательно меня слушали?

— Даже очень внимательно.

— В таком случае вы должны помнить о том, как в мои руки попала…

Я вздрогнул, только сейчас поняв, что его рассказ еще не окончен, что он может получить продолжение, которое все изменит.

— Вы хотите сказать, что она…

— Существует, — перебил он. — Точнее, я очень надеюсь, что существует. Понимаю, конечно, что с моей стороны было непростительно не сделать попытки найти ее раньше, но так сложились обстоятельства. Честно говоря, я давно решил, что найти ее невозможно. И вот вчера, слушая ваш разговор и узнав из него, что вы едете в Коктебель, то есть на то место, где все это произошло, я внезапно, совершенно неожиданно для себя, решил сделать попытку… с вашей помощью.

— Не вижу, в чем может выразиться моя помощь.

— В том, что вы будете жить на территории Дома творчества в Коктебеле. А именно на этой территории… Я понял.

— Предприятие почти невыполнимое, — сказал я. — Может быть, официальным путем?

Иван Степанович посмотрел на меня умоляюще.

— Очень прошу вас, — сказал он, — никому не передавать того, что вы услышали от меня. Если мы ее не найдем, я стану посмешищем. Вот если найдем, тогда другое дело.

— Будьте спокойны. Я никому ничего не скажу. Но, говоря откровенно, просто не представляю себе, как подступиться к такой задаче.

— Увидим на месте. Ну, а если окажется, что нельзя, то все останется как было. Моя совесть будет почти спокойна, а вы ничем не рискуете.

— Как сказать!

— Тогда откажитесь сейчас, и дело с концом! Видимо, во мне есть авантюристическая жилка. Я подумал, что рискую несколькими минутами неприятного разговора с администрацией Дома творчества, и ответил:

— Поедем! Чем черт не шутит. А вдруг! Мы договорились ехать вместе и что билеты до Феодосии купит Иван Степанович.

— Так будет удобнее, — сказал он. — Мне еще надо оформить отпуск на работе и дозвониться к знакомым в Планерском. Кроме того, — улыбнулся он, — у меня хороший знакомый в городской билетной кассе.

— Если так, тогда пожалуйста! — сказал я. В течение полутора недель до отъезда мы виделись почти каждый день. Меня непреодолимо тянуло расспрашивать о подробностях его невероятного приключения, а он охотно отвечал на мои вопросы. Как ни тщательно передал он мне все, что произошло, выяснилось, что кое о чем он все же забыл. Мои расспросы помогли ему вспомнить.

Сезон массового отъезда ленинградцев на юг уже начался, но в купе мы оказались вдвоем, что было весьма кстати. Я попросил его еще раз повторить весь рассказ с самого начала, что он и сделал, а я аккуратно записал каждое слово. Уже в то время у меня зародилась мысль о публикации.

Я привожу здесь конец его повествования. Это поможет читателю понять ближайшие события, прежде чем я начну основной рассказ.


* * *
«Я уже говорил, что на следующий день мы должны были покинуть Крым, немцы были совсем близко. Но, когда я пришел домой и сделал попытку рассказать о том, что со мной произошло, никто не захотел, да и не мог меня выслушать. Только что было сообщено, что эвакуация гражданского населения закончится сегодня, а не завтра, обстановка на фронте изменилась.

Я понял, что рассказ придется отложить, и принялся помогать домашним. Мое волнение гармонировало с состоянием всех окружающих, и его не заметили. Было решено закопать часть вещей в землю, мы твердо верили, что очень скоро вернемся. Закапывали наиболее ценное, чего нельзя было увезти с собой, в том числе книги моего отца, которыми он очень дорожил. Он сам тщательно завернул каждую книгу в газету, а затем их пачками обертывали вощеной бумагой, клеенкой, чем попало, что могло хоть как-то предохранить от сырости. Правда, мы очень надеялись на сухость крымской земли. Впоследствии эта надежда оправдалась, книги почти не пострадали, хотя им и пришлось пролежать в земле значительно дольше, чем мы рассчитывали. Все это заняло много времени, и мы едва не опоздали на последний катер. В пути у меня не было никакой возможности поделиться с родными теми невероятными событиями, которые я пережил и воспоминания о которых буквально жгли мою память. И только устроившись кое-как на новом месте, перед дальнейшим путем далеко на восток, я выбрал минуту и попросил родителей меня выслушать. Реакция на мой рассказ, кстати говоря, во много раз более сжатый, чем слышали вы, была такой, какую и следовало ожидать. Отец с матерью тревожно переглядывались, и мне было ясно, что у них зародилось подозрение относительно благополучия с моей головой.

Я ожидал этого и заранее предвкушал эффект, когда я покажу им доказательство ясности моего рассудка.

Но увы! «доказательство» исчезло! Куда оно могло деваться? После настойчивых расспросов отец припомнил, что нечто похожее он видел, но в спешке не обратил внимания и использовал, как он думал, по прямому назначению. Итак, единственное и бесценное доказательство оказалось закопанным в крымской земле, и добыть его оттуда можно было только тогда, когда Крым будет освобожден.

Для меня это явилось тяжелым ударом. Мое отчаяние и тот факт, что отец видел «его», несколько успокоили моих родителей, и они если и не полностью мне поверили, то во всяком случае перестали думать, что их сын помешался. Вскоре я был мобилизован в армию и до конца войны находился на фронте, к сожалению, далеко от Крыма. Иначе я как-нибудь да попытался бы достать из земли свое сокровище. Отец умер в эвакуации, мать поселилась после войны в Ленинграде, откуда была родом и где жили все ее родственники. После демобилизации я также переехал в Ленинград и поступил в институт.

В сорок шестом году мать ездила в Крым и с помощью знакомых выкопала из земли наши вещи. Можете себе представить, с каким жадным нетерпением я ожидал ее возвращения. Я помню, как дрожали мои руки, когда я вынимал из свертков книги отца. Но того, что я ждал, что было так необходимо мне, не оказалось. У меня сразу явилось естественное подозрение, что по крайней мере один сверток остался в земле, мать не знала точно, сколько их было. Составив список наличных книг и напрягши память, я убедился, что подозрение основательно, нескольких книг, о которых я помнил, не хватало. Надо было вторично ехать в Крым. Мне не скоро удалось это сделать. Прошло лет пять. За это время я окончил институт и женился. Со временем, воспоминания о пережитом как-то тускнели, блекли и иногда казались мне сном, хотя я никогда не забывал ни единой подробности пережитого.

В пятьдесят втором году мы с женой были в Крыму и я съездил в Коктебель. Место, где мы с отцом закапывали вещи, оказалось на территории разросшегося парка Дома творчества писателей. Администрация Дома не позволила мне производить раскопки, резонно доказывая, что за одиннадцать лет все давно сгнило. Рассказать им все я не решился, все равно никто мне бы не поверил. Да я и сам сомневался в возможности найти сверток. Так я и уехал ни с чем. Как-то в Ленинграде я рассказал мою историю одному археологу, с которым был немного знаком. Его реакция была почти такой же, как и моих родителей, одиннадцать лет назад. Искать другого ученого? У меня пропало такое желание, я упал духом и махнул на все рукой. Этому способствовали семейные несчастья: смерть матери, а затем и жены.

Я почти перестал вспоминать о случившемся. Но в этом году моя память словно пробудилась от спячки, я вспомнил, что близится день, после которого мое доказательство перестанет быть таковым, потеряет всю свою неповторимую ценность. И тут я встретился с вами, с человеком, который имеет какую-то возможность помочь мне. И я решил сделать последнюю попытку. Вот, собственно, и все!»


* * *
Даже прослушанный второй раз, его рассказ произвел на меня неизгладимее впечатление.

— Вы точно помните место, где зарывали книги?

— Совершенно точно!

— Где оно находится?

— Почти у самой ограды парка. Эту часть называют «ленинградской». Там много выросших за последние годы кустов. Было бы хуже, если там выстроили бы дом.

— Почему в последние годы? Ведь, насколько я понял, вы были там лет семнадцать назад.

— Нет, я ездил в Крым еще раз три года назад. Был в командировке в Феодосии. И не мог удержаться, чтобы не съездить в Коктебель на такси.

— Выходит, что ваша память «проснулась» не в этом году, а значительно раньше, — пошутил я.

— Я не думал о свертке. Просто хотел посмотреть на места, где прошла моя юность. Посмотреть в последний раз.

— Зачем такой пессимизм? Вы еще не стары.

— Мне сорок пять лет, но у меня неизлечимая болезнь печени.

Он сказал это будничным тоном, видимо давно примирившись со своим положением.

В Планерском он поселился у знакомых, очень близко от Дома творчества, и в тот же день показал мне место. Оно находилось в промежутке между каменным фундаментом ограды парка и грядой кустов. И если раньше у меня были серьезные основания считать всю затею неосуществимой, то теперь я уверился в успехе, если… рассказ правдив. А в этом я сомневался, несмотря на то, что только сумасшедший мог предпринять поездку в Крым, зная, что ничего там нет. Более того, я понял, что он мог бы сделать все сам, без моего участия, настолько скрытым и удаленным от ближайшего строения было это место. Даже днем можно было выбрать время и вырыть яму, не привлекая ничьего внимания.

Я сказал ему это.

— По-моему, — сказал он, — вы не правы. Рыть землю на чужой территории, без позволения хозяина, граничит с преступлением. А вы, в известной степени, хозяин. Этот парк принадлежит вашему союзу.

Меня рассмешило это соображение.

— Если нас застанут за работой, — сказал я, — неприятностей не оберешься, как вам, так и мне — «хозяину». Подумайте, сколько ям придется нам вырыть.

— Очень мало, — ответил он неожиданно для меня. — Ямы рыл я сам. Мы торопились, и они не глубже одного метра. Здесь, под слоем земли, сплошной песок. Хорошо помню, что, копая, я не встретил ни одного камня. В моем багаже есть щуп. Рыть будем только тогда, когда нащупаем сверток. Это я сделаю сегодня ночью.

— Один, без «хозяина»?

— У меня есть его разрешение, — пошутил он. — Уверен, что придется рыть только одну яму.

— Хорошо бы так!

— Я сделаю это перед рассветом, — сказал он. — Все спят, а сторож находится у ворот, далеко отсюда.

— И тоже спит…

Этой ночью я несколько раз вставал и выходил в парк. Маршрут моих прогулок был один и тот же. Я не встретил ни одного человека, в том числе и… Ивана Степановича.

Утром, когда мы встретились, его лицо сияло.

— Найдено! — сказал он. — Как раз там, где я и ожидал. Дело в том, что я рыл ямы близко друг от друга, и только одну, последнюю, пришлось вырыть метрах в трех от остальных, из-за корней дерева. Эти корни есть и сейчас, только самого дерева нет. Теперь мне понятно, почему моя мать не нашла этого свертка. Он там, на месте!

— Поздравляю вас! — сказал я.

Как ни странно, но я не почувствовал никакого волнения при известии, что сверток найден. В тот момент я не сознавал всего значения этого факта.

— И знаете что, — сказал он, — предоставьте мне одному все остальное. Я убедился, что это совсем просто.

— Ну уж нет! — ответил я. — Достаточно того, что вы один работали со щупом. Раз уж вы привлекли меня, до конца доведем вместе.

— Пусть будет так! Кстати, надо быть очень осторожными. Раза три сторож подходил так близко, что мне приходилось поспешно прятаться.

— Скорее всего это был не сторож, а я.

— Вы? Зачем?

— Вот именно — зачем? Сам не знаю. А вы хотите отстранить меня от участия в последнем акте «трагедии».

— Приходите к ограде ровно в три часа, — сказал он. — Лопату я принесу. И не нервничайте. Все будет хорошо.


* * *
Все произошло, действительно, очень хорошо. Правда, было темнее, чем хотелось бы, но при свете отдаленного уличного фонаря мы могли работать не на ощупь. Сменяя друг друга, за полчаса мы вырыли довольно объемистый пакет, завернутый в клеенку и перевязанный веревкой, которая тут же буквально расползлась на части. Но сама клеенка хорошо сохранилась, хотя и пробыла в яме более четверти века.

Благословенна крымская земля!

Сверток мы отнесли в дом, где остановился Иван Степанович, в его комнату, и конечно, оба оказались не в состоянии дожидаться утра или хотя бы рассвета.

Иван Степанович тщательно завесил окно и зажег лампу. Сверток лежал на столе, весь облепленный песком, плотно прилипшим к клеенке.

Я смотрел на него не отрываясь. Как-то сразу я полностью уверился в правдивости рассказа, и меня охватило сильнейшее волнение. Ведь через несколько минут я увижу то, чего не видел никто и никогда!

Иван Степанович, наоборот, был совершенно спокоен, или казался спокойным. Он твердой рукой, с видимым трудом, оторвал края обертки друг от друга и развернул сверток.

Там были книги, каждая завернута в газету, слегка пожелтевшую от времени. Иван Степанович неторопливо стал вынимать одну за другой и откладывать в сторону. Но вот он замер… Его рука так задрожала, что он едва не уронил книгу.

Как я уже говорил, все газеты слегка пожелтели. Но та, в которую была завернута эта книга, была настолько стара, что выглядела бледно-коричневой.

Иван Степанович осторожно развернул ее и положил передо мной, не произнося ни слова.

Я знал, что должен увидеть…

Это была «Московская правда», газета, которую я привык прочитывать каждый день, только очень старая на вид. Я невольно взглянул на дату.

«Четверг. 3 июля 1969 года».

А у нас только-только начинал заниматься день субботы — 28 июня 1969 года.


РАССКАЗ ИВАНА СТЕПАНОВИЧА
«Это произошло глубокой осенью сорок первого года. Страна была охвачена пожаром войны. Немецко-фашистские войска фельдмаршала Манштейна ворвались в Крым и приближались к Феодосии. Началась героическая эпопея обороны Севастополя.

Я этой весной окончил среднюю школу в Феодосии, где жил в доме своего дяди, брата отца, и намеревался осенью держать экзамены в институт. Война нарушила мои планы. Она застала меня в Коктебеле у. родителей, в доме, где я родился и вырос и где проводил каждое лето. Вместо подготовки к экзаменам я готовился к вступлению в армию.

Мои родители не допускали и мысли о возможности остаться в родном доме, под властью оккупантов, но по ряду причин, о которых долго рассказывать, отец вынужден был задержаться, и мы эвакуировались последними из гражданского населения Коктебеля.

Моя мать была очень заботливой и аккуратной хозяйкой. Все вещи, которые мы должны были взять с собой, заранее отобранные, утром этого дня были упакованы. Отец ушел заканчивать свои дела на работе, а без него мы не могли приступить к закапыванию в землю того, что не могли увезти и не хотели оставлять фашистам.

Около четырех часов дня я оказался свободным и сказал матери, что хочу пройти на берег, проститься с нашей бухтой.

— Только не опаздывай к обеду, — сказала она. — Отец вернется к шести. У нас еще много дела.

Я обещал ей вернуться ровно через два часа. При этом я посмотрел на часы, подаренные мне отцом по случаю окончания средней школы.

Стрелки показывали ТРИ ЧАСА ПЯТЬДЕСЯТ МИНУТ.

Я вышел из дому.

Обычно в ноябре приезжих бывало значительно меньше, чем даже в октябре, но все же всегда можно было встретить гуляющих по берегу. Но этой осенью приезжих вообще не было, а местным жителям было не до прогулок. Пляж был совершенно пустынным. Я сел на гальку, не выбирая места, и, как всегда, залюбовался переливчатой красотой моря, которой не уставал любоваться с того времени, когда впервые сознательными глазами взглянул на окружающий меня мир.

Могло ли прийти мне в голову, что это место, на которое я случайно опустился и где бывал, наверное, сотни раз, чем-то отличается от других мест на пляже, что оно представляет собой единственное место на земном шаре, где уже двадцать восемь лет (в каком смысле, вы поймете позже) существует… впрочем, не будем забегать вперед!

Я узнал о тайне этого места ровно в четыре часа.

Произошло это так.

Я посмотрел на Кара-Даг. Меня всегда поражало сходство части его вершины с маской Пушкина, копию с которой я несколько раз видел в музее.

«Кто знает, — подумал я, — уцелеет ли эта игра природы после того, как над Кара-Дагом промчится вихрь войны? Достаточно одного снаряда — и «маска» исчезнет…»

КОГДА Я ПОВЕРНУЛ ГОЛОВУ, РЯДОМ СО МНОЙ СИДЕЛ КАКОЙ-ТО ЧЕЛОВЕК!



Это показалось мне очень странным, я не слышал, как он подошел, хотя и обладал всегда острым слухом.

Этого человека я прежде никогда не видел и понял, что он не местный житель. В то же время я точно знал, что в поселке нет ни одного приезжего. Откуда же он взялся?

На вид ему было, примерно, лет сорок. Он был чисто выбрит, очень смугл, и чертами лица походил на грузина. Блестящие черные волосы были аккуратно расчесаны на боковой пробор. Зелено-карие глаза восточного разреза смотрели на меня пристально и, как мне показалось, с интересом, даже с любопытством.

Больше всего меня удивила одежда этого человека. На нем был очень хорошо сшитый черный костюм, кремового цвета рубашка и черный галстук. На ногах шелковые дорогие носки и лакированные, также черные, полуботинки. На безымянном пальце правой руки, где обычно носят обручальное, я заметил кольцо, но не золотое, а из какого-то синего металла. Таких колец мне не приходилось видеть.

Весь его вид, нарядный, даже изысканный, был совершенно неуместным на пляже. Он подошел бы скорее к театральному залу.

Странный человек сидел рядом со мной на гальке, перемешанной с песком, видимо нисколько не опасаясь за свой праздничный костюм. И смотрел на меня не отрываясь.

А потом НЕОЖИДАННО ОБНЯЛ МЕНЯ, НА МГНОВЕНИЕ ПРИЖАЛ К СЕБЕ, ОТОДВИНУЛ и, продолжая так же пристально смотреть в мое лицо, сказал:

— Так случилось! Здравствуй, мой юный друг!

— Здравствуйте! — ответил я машинально, еще не придя в себя от неожиданности.

— Ты меня не бойся, — сказал он. — Я Друг!

— Почему я должен вас бояться?

— Тем лучше, если так!

Он говорил по-русски чисто, но я понял, что он иностранец. Не из-за акцента, у него не было никакого акцента, а из-за старательности, с которой он произносил каждое слово, заметно отделяя их друг от друга. У него не было немецкого языка, «слитности речи», свойственной людям, говорящим на родном языке. Но наш язык он знал хорошо.

— Кто вы такой? — спросил я.

— А разве я не похож на местного жителя?

— Не похожи. Вы одеты необычно для здешних мест и говорите по-русски как иностранец. И странно себя ведете. Я не понимаю, чего ради вы меня обняли.

— Ты прав, — сказал он. — Мое появление и образ действий должны показаться странными.

— Я не заметил, как вы подошли.

— Я не подходил, — сказал он.

— Это еще более странно. Если вы были здесь, то почему я вас не видел?

— Я не совсем точно выразился. Я был здесь и не здесь. Для тебя я здесь только несколько минут.

— Ничего не понимаю, — сказал я.

Думал ли я в тот момент, что передо мной сумасшедший? Точно помню, не думал. У безумных не бывает таких ясных и умных глаз. Весь его облик внушал доверие и, одновременно, был загадочным. Одежда, иностранный выговор, странные фразы — все было непонятным. У меня мелькнула мысль, что он немецкий шпион, это я помню.

— Раньше ты не мог меня видеть, — пояснил он. — Для тебя я появился здесь как бы из ничего.

— Жаль, что я пропустил этот момент, — сказал я (сам теперь удивляюсь тогдашнему моему спокойствию). — Я смотрел в другую сторону.

— Я начинаю думать, — сказал он, — что мне очень повезло. Ты понимаешь, кто я такой?

— Я же вас спрашивал, кто вы. Значит, не понимаю. Если бы не ваш внешний вид, я мог бы сказать, что вы выходец с того света.

Он не понял смысла моей фразы. Вернее, понял совсем иначе, чем следовало. Об этом свидетельствовал его ответ.

— Поразительно! — сказал он. — Разве у вас были уже посланцы другого мира?

Сейчас, в тысяча девятьсот шестьдесят девятом году, любой юноша моих лет сразу бы понял смысл его слов. Но я тогда все еще ничего не понимал. Почему-то я решил, что он шутит.

— Нет, — ответил я, — не были. Но когда-нибудь они должны появиться. Я читал об этом… у Беляева.

Я не помнил, было ли у Беляева хоть одно произведение на тему об обитателях других миров, но мне казалось, что у него такое произведение должно быть.

— Беляев — это ученый? — спросил он.

— Нет, писатель.

— Ты спокойный и выдержанный юноша, — сказал он. — И это очень хорошо. Но если я человек с другой планеты, то разве тебя не удивляет, что я говорю на твоем языке?

— А кто вам сказал, что это меня не удивляет? Наверное, вы у нас не в первый раз.

По этой фразе можно подумать, что я наконец понял, кто он такой. Но это было не так, я по-прежнему ничего не понимал и вел шутливый разговор, ожидая, когда он сам начнет говорить серьезно.

— Да, — ответил он. — Я второй. Двадцать восемь лет назад к вам приходил первый.

— Почему же мы ничего об этом не знаем?

— По двум причинам. Он ни с кем у вас не встретился, потому что попал сюда ночью и пробыл всего несколько минут. А вторая причина в том, что вы могли узнать об этом через двадцать восемь лет.

Только потом, уже в воспоминаниях, я обратил внимание на грамматическую странность этой его фразы. Тогда я удивился только ее прямому смыслу.

— Двадцать восемь и еще двадцать восемь, — сказал я. — Трудно понять, что вы хотите сказать этим.

— Трудно потому, что ты меня вообще не понимаешь. Двадцать восемь лет для нас — это те же двадцать восемь лет для вас, но только не назад, а вперед.

Только тут я начал понимать, что он и не думает шутить со мной, а говорит вполне серьезно. И мое странное спокойствие сменилось волнением. Я хорошо помнил уроки математики в школе и основные понятия о теории относительности, о которых, сверх программы, рассказывал нам учитель. Как-то внезапно до моего сознания дошло… и я понял все необычное значение этой встречи на пляже. Понял потому, что поверил…

— Объясните! — попросил я, заметив, что мой голос невольно дрогнул.

Видимо, и он заметил это, потому что МЯГКИМ ДВИЖЕНИЕМ ПОЛОЖИЛ СВОЮ РУКУ НА МОЮ И СЛЕГКА СЖАЛ ЕЕ, КАК БЫ УСПОКАИВАЯ МЕНЯ.

— Не волнуйся, — сказал он. — Все это естественно, хотя и необычно для тебя. Мы живем в параллельных мирах, но наше время течет, относительно вашего, в обратную сторону.

Прикосновение его руки действительно успокоило меня. Может быть, потому, что я все же не до конца осознал происходившее. Я спросил первое, что пришло мне в голову:

— Значит, вы родились не в прошлом, а в будущем?

— Для тебя — да! Так же, как и ты для меня родился тоже в будущем.

— Или, иными словами, еще не родился.

— Для моего восприятия именно так. Тут у меня появилась нелепая мысль, которая показалась мне глубокой.

— Значит, — сказал я, — находясь здесь, у нас, вы молодеете с каждой минутой. И можете вернуться в ваш мир ребенком.

— Странная идея! — сказал он. — Время едино, это абстрактное понятие. Я нахожусь здесь и продолжаю жить точно так же, как прежде, если не считать, что я на другой планете. И с каждой минутой не молодею, как ты сказал, а старею.

— Но, вернувшись в ваш мир, вы попадете в прошлое?

— Да!

— Я не знаю, сколько вам лет, — сказал я с непонятным ожесточением, — но, пробыв у нас столько же и вернувшись, вы сможете присутствовать при собственном рождении.

Мне казалось, что мои рассуждения глубоки и безупречно логичны.

— У тебя что-то путается в голове по этому вопросу, — сказал он. — Но это неудивительно. Когда первые ваши люди приходили к нам, у нас возникла такая же путаница.

— Наши люди приходили к вам? Когда это было?

— В вашем мире это не было, а будет. Через триста лет.

Я опять начал волноваться. Все, что он говорил, было так странно, что у меня стали путаться мысли.

Он понял и это.

— Наш разговор нельзя вести бессистемно, — сказал он. — Ты все поймешь, но не сразу. Давай говорить по порядку. Ты согласен?

Я молча кивнул.

— Мы очень надеялись, — продолжал он, — что я попаду к вам днем и встречу не одного человека, а многих. И что среди них окажется человек, близкий к науке…

— Вы можете… — перебил я его и осекся. Я вспомнил, в какое время он к нам попал. — Вы могли бы поехать в большой город, но сейчас это невозможно.

— Почему?

— У нас идет война.

— Война, — повторил он. — Мы допускали нечто подобное. Видимо, мы не все поняли и сильно ошиблись в сроках. (Я не обратил внимания на эту странную фразу, только впоследствии поняв ее смысл.) Когда первые ваши люди приходили к нам, войн у вас уже не было. Не будет, — поправился он. — Ну, что ж! Раз так случилось, это вторая причина, что придется воспользоваться тобою. А первая заключается в том, что я все равно не смог бы никуда ехать.

— Почему? — в свою очередь спросил я.

— Потому что я не могу покинуть этого места. Техника перехода только начинает развиваться у нас. Пока это опыты, не более. Придется воспользоваться тобою, — сказал он еще раз.

— В каком смысле воспользоваться?

Он улыбнулся.

— В том, что от тебя мы хотим узнать кое-что о вашем мире. Теперешнем, — подчеркнул он. — О вашем мире через триста лет мы немного знаем,

— Немного?

— Да, очень мало. Я уже говорил тебе, что мы живем в параллельных мирах. Приход ваших людей был так же внезапен для нас, как мой для тебя. И их пребывание у нас было столь же кратким, как будет мое.

— Вы уйдете, никого не увидев, кроме меня?

— Да, так случилось. — Он повторил это уже в третий раз. — Но если ты согласишься нам помочь, то сделаешь много.

— Я с удовольствием помогу вам.

— Тогда не будем терять времени. Расскажи мне коротко, кто ты.

— Я могу сказать очень мало.

— Это ничего.

Я рассказал ему мою краткую биографию и, более подробно, о последних событиях в Крыму.

Он слушал очень внимательно, и было видно, что старался запомнить мои слова.

— Значит, — сказал он, — в твоем распоряжении часа полтора. Мы встретились примерно полчаса назад.

Я посмотрел на часы. Они показывали ПЯТНАДЦАТЬ МИНУТ ПЯТОГО.

— Прошло только пятнадцать минут, — сказал я. — В моем распоряжении час и сорок пять минут. Я обещал вернуться домой к шести. Но я могу задержаться.

— Ни в коем случае, — сказал он. — Но и этого времени достаточно, если правильно им воспользоваться. Он на минуту задумался.

— Да! — сказал он, видимо, сам себе. — Так будет лучше всего. — Потом, повернувшись ко мне, спросил: — Ты готов повторить мой опыт? — И, видя недоумение на моем лице, добавил: — Хватит ли у тебя смелости перейти ненадолго в наш мир?

Сказать, что это неожиданное предложение меня ошеломило, значит не сказать ничего. Чувство, которое я испытал, когда до моего сознания (не сразу!) дошел смысл сказанного, трудно передать словами. Я, во всяком случае, не берусь его описать.

Не забудьте о том, когда все это происходило. Возможно, и даже наверное, юноша моих лет, живущий теперь, в наше время, отнесся бы иначе, чем я. К мысли о чужепланетниках, контактах с иным разумом, о посещениях других планет теперь привыкли. И не потому, что вы, писатели-фантасты, приучили молодежь к этим мыслям. Они навеяны всем ходом развития науки, началом космической эры в истории человечества, всем, что происходило и происходит на наших глазах. В то время обо всем этом никто не думал или почти никто. Молодежь моего времени, как это и полагается молодежи, зачитывалась произведениями Жюля Верна, Уэллса, Беляева, но не так, не с такими мыслями, как теперь. Встреча с чужим разумом выглядела сказкой, и именно так воспринимался роман Уэллса «Борьба миров». Возможно, я ошибаюсь, но на меня, например, этот роман произвел, в свое время, впечатление сказки, увлекательной, но совершенно неправдоподобной. К тому же, я вообще мало читал фантастику, которая меня почти совсем не интересовала, предпочитая ей исторические романы, вроде «Айвенго».

Все это я говорю для того, чтобы вы ясно представили себе, к какому типу молодого человека я тогда принадлежал. И вот именно мне, менее других подготовленному, никогда прежде не думавшему ни о чем подобном, семнадцатилетнему пареньку, только что покинувшему школьную скамью, неожиданно и совсем просто было сказано:

— Хватит ли у тебя смелости перейти в наш мир?

Словно этот человек, внешне ничем не отличавшийся от других людей, спрашивал, не соглашусь ли я съездить на часок в Феодосию.

Я уже упоминал в своем рассказе, что до сих пор не перестаю удивляться тому, что встреча с тем, кого в наше время назвали бы «пришельцем», не произвела на меня особо сильного впечатления. Возможно, что в этом сыграло роль поразительное тождество его с человеком Земли. Я как-то сразу поверил в его реальность, если можно так выразиться. И ни на секунду не усомнился в полной серьезности его более чем необычайного предложения.

Еще больше меня удивляет, что я тогда, не задумываясь, ответил согласием и даже ВСКОЧИЛ, выражая этим полную готовность к немедленному действию.

ОН ОДОБРИТЕЛЬНО УЛЫБНУЛСЯ И, ПОТЯНУВ МЕНЯ ЗА РУКУ, ЗАСТАВИЛ ОПУСТИТЬСЯ НА ПРЕЖНЕЕ МЕСТО.

— Не торопись, — сказал он. — У нас времени немного, но его можно использовать полностью или частично. Я хочу использовать его полностью. А как ты?

— Конечно, — ответил я, — но пока не понимаю…

— Сейчас поймешь, — сказал он. — Ты обратил внимание на мое поведение?

— Вы очень спокойны.

— Не только спокоен. Я сижу почти неподвижно. Это имеет большое значение. И прошу тебя делать то же. Старайся шевелиться как можно меньше. Зачем это нужно, я объясню потом. Так вот, — продолжал он, после небольшой паузы, — из твоего рассказа я понял, что тебя ждут дома к шести часам. И будет лучше всего, если ты вернешься именно к шести. Мне кажется, что это просто необходимо! Чтобы иметь больше времени в нашем мире, ты совершишь переход за минуту до шести часов. Тогда в твоем и нашем распоряжении будет более полутора часов. По-моему, этого достаточно.

— Почему же не два? — спросил я, легко поняв, что он имеет в виду.

— Потому, что первые минуты нашего знакомства ты был очень неспокоен, много двигался и у тебя были слишком острые ощущения. Законы перехода еще не изучены нами, мы проходим стадию первых опытов. Никому неизвестно, что может произойти, если ты, например, вернешься назад раньше, чем пришел сюда, на берег, и встретился со мной. Получится совмещение двух разных событий в одном отрезке времени. К чему это приведет?… Ваши отдаленные потомки, приходившие к нам триста лет назад, тоже этого не знали. Но они предупреждали, что риск велик и его допускать нельзя. Мы следуем этим указаниям.

— А еще более давно? — спросил я. — Разве наши люди приходили к вам только один раз?

— Не знаю! У нас нет никаких сведений о более ранних посещениях людей вашего мира. Почему нет? Это загадка для нас. И мы уже никогда этого не узнаем. Вы — другое дело. Точно так же будет и с вами. Ты сам сказал, что о приходе первого нашего человека у вас никто не слышал…

— Вы же объяснили мою ошибку, — вставил я.

— Погоди! Переход этот произошел для вас в будущем, и потому вы еще не можете о нем знать. Но твои слова свидетельствуют и о другом. Вы ничего не знаете о нас вообще. Этого не могло быть, если бы мы посетили вас в третий и в четвертый раз. Ведь эти посещения были бы для вас в прошлом.

— Может быть, я не знаю.

— Это вряд ли. Такое событие должно быть известно всем.

— Выходит, — сказал я, — что вы больше никогда к нам не придете.

— Получается так.

— Как странно! — сказал я. — Для вас второй визит наших людей произошел раньше первого, а третий раньше второго. Если они были, конечно. Вы говорите, что вы — второй, а первый ваш визит еще только будет. Трудно представить себе все это реально.

— Да, очень трудно, — согласился он. — Но это факт. В будущем мы узнаем эти законы и научимся пользоваться ими. Так же, как вы.

— Вы говорите так, будто мы уже знаем эти законы.

— Верно! Но это происходит именно вследствие трудности, о которой ты сам только что говорил. В моем сознании ваша наука находится на триста лет впереди нашей. Для вас, конечно, наоборот.

Он задумался, а я не решался прервать его размышления. Мы просидели молча минут пятнадцать. В моей голове роились бесчисленные мысли, полный сумбур. Все же я отчетливо помню каждую из них. Странным и очень необычным было тогда мое состояние. Еще более странно, что я совсем не думал о том, что мне предстояло через какой-нибудь час.

Ожидая, когда он опять заговорит, я машинально следил за маленьким, неведомо откуда взявшимся на безоблачном небе облачком, которое медленно, СЛОВНО ЛЕНИВО, ПРИБЛИЖАЛОСЬ К СОЛНЦУ И НА МИНУТУ ЗАКРЫЛО ЕГО.

Он сказал:

— Разве тебе нечего спросить у меня?

— Слишком много, — ответил я. — Мне трудно разобраться в своих мыслях.

— Это пройдет, — сказал он.

— Например, так. Почему вы легко оперируете временем? Я имею в виду минуты, часы, годы. Разве у вас они те же, что и у нас?

— Да, те же. Мы живем в параллельных мирах. Наша планета и ее обитатели тождественны вашей планете.

— А история?

— Именно этот вопрос занимает нас больше всего. Потому-то мы и хотим, чтобы ты посетил наш мир. Нам хочется знать вашу историю. И сравнить ее с нашей.

— Где находится ваша планета?

— На этот вопрос тебе никто не ответит. Она здесь, совсем рядом! Но мы не видим вас, а вы не видите нас, Почему? Мы этого не знаем.

— Как же вы могли вообще заподозрить существование нашей планеты?

— Мы узнали о вас от ваших людей, пришедших к нам.

— А откуда они могли узнать?

— Этого мы также не знаем. Очевидно, научный прогресс пойдет у вас быстрее, чем шел у нас. Через триста лет вы будете знать больше, чем мы сейчас. Я не могу тебе сказать ничего более определенного.

— Почему вам понадобилось двадцать восемь лет для того, чтобы повторить первый опыт, о котором вы говорили?

— Потому что для осуществления перехода нужна огромная энергия. Мы не могли накопить ее раньше, чем за двадцать восемь лет. Не можем же мы для научных опытов лишать энергии всю планету.

— А сейчас?

— Сейчас мы воспользовались запасами, специально собранными за эти годы.

— И эта энергия расходуется непрерывно, пока вы находитесь здесь?

— Нет, она нужна только для самого перехода от нас к вам и обратно.

— А ее хватит для моего перехода? Ведь вы на это не рассчитывали.

— Рассчитывали, — ответил он. — И даже на большее.

— На что?

Он не ответил. Казалось, что его что-то беспокоит. И я впервые подумал, что опыт, на который я дал согласие, может оказаться небезопасным для меня.

Он догадался о моих мыслях. Как? Возможно, по выражению моего лица. Вообще этот человек был необычайно прозорлив и наблюдателен. Он сказал тут же:

— Для тебя нет никакой опасности. Иначе я не предложил бы тебе перейти к нам.

— Но вас что-то беспокоит.

— Да, — ответил он. — Я вспомнил… Когда мы планировали переход вашего человека, то упустили из виду мое положение. — Он снова задумался, а я замер от страха. Что, если то, о чем он вспомнил, помешает мне перейти в их мир? Что, если этот переход не сможет состояться? Я понял, что мне мучительно хочется увидеть их мир, что для меня будет огромным несчастьем, если этого не произойдет. А ведь казалось бы, что это должно меня обрадовать, не правда ли? Потом он снова заговорил, но как-то отрывисто, не связно, точно думал вслух:

— Ты перейдешь к нам на полтора часа… Вернешься полтора часа тому назад. Для меня пройдет тут три часа… Нет, этого делать нельзя… Как быть?…

— По вашему желанию, — сказал я, — мы оба участники одних и тех же событий. Объясните, чтобы я понял.

— Ты прав! — сказал он. — Слушай меня! Мы наметили мое пребывание у вас на два часа. На всякий случай я провел в неподвижности, в изолированном помещении, два с половиной. А потом состоялся мой переход. Они могли бы вернуть меня не через два часа, а через два с половиной. Это так! (Под словом «они» он подразумевал своих соотечественников.) Но что будет, если я проведу здесь три часа? Или если ты вернешься и не застанешь меня? Об этом мы не подумали. Это будет тем самым совмещением разных событий в одно время, о котором нас предупреждали ваши потомки. Единственный выход, — перейти к нам не тебе одному, а нам обоим. Тогда физические условия останутся неизменными. Да, только так! — Он опять думал вслух (почему-то по-русски). — Тогда не будет разницы… Но дадут ли они достаточный импульс для двоих?… Что случится, если он окажется недостаточным?… Конечно, мы просто останемся здесь… Именно здесь… Оба! — Тут он перешел на свой язык, и я, естественно, ничего понять не мог.

— Рискнем? — спросил он вдруг, как мне послышалось, с веселой ноткой в голосе.

— Рискнем! — сказал я с готовностью.

— Ты молодец! — сказал он.

Я думал, что он протянет мне руку, но он остался неподвижным. И, вспомнив его просьбу, я тоже старался не шевелиться. Зачем это нужно, я не понимал, но чувствовал, что это очень важно.

Он посмотрел на мои часы (своих у него, видимо, не было). ОНИ ПОКАЗЫВАЛИ ПОЛОВИНУ ШЕСТОГО.

— Теперь скоро! — сказал он.

Мы опять надолго замолчали. Я всеми силами старался совладать с волнением, но оно становилось все сильнее.

В этот момент на пустынном пляже показался какой-то человек, шедший в нашем направлении. Когда он приблизился, я узнал его. Это был наш сосед по дому.

Быстрым шагом ОН ПРОШЕЛ МИМО, НЕ ГЛЯДЯ НА НАС.

Я знал, что если буду молчать, мое волнение только усилится, и спросил:

— Откуда вы так хорошо знаете наш язык? Или наши потомки триста лет спустя… то есть я хотел сказать триста лет назад, говорили на таком же языке?

— На очень похожем, но не на таком.

— Откуда же?

Он снова посмотрел на мои часы. Видимо, и он волновался не меньше, чем я. А может быть, и больше. Ведь он знал, что нас ожидает и какие опасности нам грозят, тогда как я не знал ничего.

Говорят, что неизвестная опасность пугает больше, чем известная. Мне кажется, что, возможно, и наоборот. В тот момент, во всяком случае, было вполне вероятно, что его волнение сильнее. Если я готовился впервые проникнуть в иной мир, то и он был у нас впервые, да к тому же брал на себя ответственность (хотя бы моральную) за мою жизнь. Его фраза: «Иначе я не предложил бы тебе перейти к нам»-говорила о том, что эту ответственность он сознавал и относился к ней отнюдь не легкомысленно.

Помню, что при этом я подумал, что, рассказав ему мою биографию, не спросил его, кто он сам. Задавать этот вопрос человеку, по крайней мере вдвое старшему, казалось невежливым. Почему? Видимо, потому, что он был до неправдоподобия похож на обычного человека, «землянина», как пишут теперь в фантастических книгах.

— Не будем пока касаться этого вопроса, — сказал он. — У нас осталось мало времени. Через полтора часа мы встретимся снова на этом месте, и тогда я отвечу подробно на любой твой вопрос.

Неожиданно у меня появилась мысль, которую я не мог не высказать, хотя он явно не хотел больше разговаривать.

— Когда мы «уйдем» к вам, — сказал я, — то исчезнем с этого места?

— Конечно!

— А если в это время кто-нибудь будет смотреть в нашу сторону?

— Кто-нибудь мог видеть и мое появление, — ответил он. — Мы хотели, чтобы произошло именно так. А я хотел бы, чтобы увидели твое и мое исчезновение.

— Зачем?

— Чтобы твой рассказ был достовернее.

— Вы хотите, чтобы люди узнали овас?

— Разумеется! — сказал он. — Но они не узнают.

— Почему вы так уверены в этом?

— Потому что ваши потомки ничего о нас не знали. Признаюсь, что при этих словах я вздрогнул. И именно потому, что они меня испугали.

— Может быть, — робко сказал я, — это произошло потому, что мне не суждено вернуться.

— Ты странно говоришь, — сказал он. — «Суждено»… Впрочем, это понятно. Не вернуться ты никак не можешь. Никаких причин опасаться этого нет.

— Почему же они не знали?

— Я попал к вам в неудачное время. Нас никто не увидит и твоему рассказу никто не поверит. Вот и все!

— А разве нельзя принести от вас доказательства?

— Нет, нельзя. Но об этом мы поговорим также потом. Время истекает. Молчи! И лучше всего закрой глаза.

Я послушался его совета, но, прежде чем закрыть глаза, посмотрел на часы.

БЫЛО БЕЗ ДВУХ МИНУТ ШЕСТЬ.

Он безусловно понял, что я испугался, но не счел нужным спросить меня еще раз, согласен ли я после его слов идти с ним. А я чувствовал себя словно подопытный кролик, которого привязывают к лабораторному столу. И страшно и нет сил для сопротивления. Скорее всего, это чувство появилось потом при воспоминаниях об этих секундах. Тогда я, видимо, ни о чем не думал.

Он сказал почему-то шепотом:

— Сними с руки часы.

Я ответил, сам не знаю почему, тоже шепотом:

— Я очень дорожу ими.

— Они не пропадут. Не бойся! Ты ничего не почувствуешь.

Здесь он ошибся, я почувствовал.

Покорно отстегнув ремешок, Я ПОЛОЖИЛ ЧАСЫ НА ГАЛЬКУ, ПОДЛЕ СЕБЯ.

И только успел это сделать, как внезапно «взлетел»! Именно такое было у меня ощущение — стремительный взлет на огромную высоту. Явилось мгновенное желание открыть глаза и посмотреть вниз, но я не успел этого сделать. Так же стремительно «взлет» сменился «падением». Я заключаю эти слова в кавычки, потому что в действительности мы никуда не взлетали и не падали, а оставались на том же месте. «Удара о землю», которого я невольно ожидал, конечно, не последовало.

Почувствовав себя в неподвижности, я открыл глаза.

Крымского берега и Черного моря не было. Нас окружала совсем иная обстановка. Я сказал «нас» потому, что такова была моя первая мысль в параллельном мире. На самом деле я был один. Мой спутник куда-то исчез.


* * *
Вы, конечно, заметили, что я хорошо помню каждую минуту, проведенную мною в обществе пришельца, и каждое слово, произнесенное нами за те два часа, что мы просидели на берегу. Спустя еще два часа я снова оказался на том же месте с тем же человеком, и это я также помню во всех подробностях. Но то, что происходило со мной в параллельном мире, запомнилось намного хуже, хотя, казалось бы, должно быть наоборот. В чем тут дело, я не знаю. Может быть, это случилось потому, что с пришельцем мы были вдвоем, в привычной для меня обстановке, где ничто не отвлекало моего внимания, а там меня окружало много «пришельцев» и обстановка была мне чужда. У меня «разбежались глаза», и обилие впечатлений перегрузило память. Я думаю, что это самое правдоподобное объяснение. Как бы то ни было, но об этих двух часах я могу рассказать далеко не так подробно.

Вы спросите, почему двух? Ведь речь все время шла о полутора часах. Так случилось, и вы узнаете почему.

Итак, я открыл глаза и увидел, что сижу на полу, вернее на небольшом круглом возвышении, в центре помещения, замкнутого со всех сторон глухими, без окон, стенами, полукруглым потолком голубого цвета и, как мне показалось, пластмассовым полом, тоже голубым. Какого цвета были стены, я не помню. Кажется, они были белыми или светло-бежевыми.

Возвышение, на котором я сидел, поднималось над полом сантиметров на двадцать и было покрыто чем-то вроде циновки. Обстановка была более чем скудной. Пять или шесть стеклянных шкафов, очень низких, лабораторного типа, и несколько кресел, больше ничего. Прямо напротив меня находилось что-то вроде одностворчатой двери, гладкой и без ручки.

В помещении никого не было.

Как я узнал потом, с этого самого возвышения двадцать восемь лет тому назад отправился к нам первый пришелец. Это наводило на мысль, что возвышение в центре лаборатории в параллельном мире и то место пляжа, где мы сидели с пришельцем, всегда находятся в одном и том же положении относительно друг друга и, следовательно, вся их планета неподвижна относительно нашей Земли.

Но такое заключение было не совсем верно. Мне сказали, что Земля номер два (будем называть так их планету, чтобы не путаться) меняет свое положение относительно Земли номер один. Эти изменения происходят крайне медленно, и за двадцать восемь лет «точка контакта» сместилась всего на несколько метров. В каком направлении происходит это смещение, удаляются ли друг от друга обе планеты или сближаются, мне не могли сказать, они сами этого не знали. Им было известно только то, что сообщили им наши потомки триста лет назад.

Учитывая, что обитатели Земли номер два не могут видеть Землю номер один, не приходилось этому удивляться. Оставалось недоумевать, как могли наши ученые конца двадцать третьего века узнать о существовании Земли номер два и даже рассчитать ее движение. Это подтверждало слова моего спутника о том, что, видимо, наука нашей Земли через триста лет будет (для них — была) на более высоком уровне, чем наука Земли номер два сейчас.

Это не тогдашние мои мысли. Они явились потом, когда я вспоминал все, что видел и слышал в том мире. Вообще, вам надо иметь в виду, — я не могу теперь разделить то, что думал тогда и что потом. Мысли школьника и пожилого инженера основательно спутались. Поэтому не удивляйтесь, слыша о выводах, которые не могли прийти в голову семнадцатилетнему парню. Они принадлежат мне — теперешнему.

Основной вывод я сообщу вам сразу. Я увидел там нашу Землю, какой она будет через триста лет. Или, во всяком случае, такой, какой она может стать.

Но вернемся к моему рассказу.

Открылась дверь — и вошли восемь человек, одетых в длинные халаты голубого цвета, из под которых виднелись такие же, как на моем спутнике, кремовые рубашки и черные галстуки. Черты их лиц были различны, но в целом того же типа, что и лицо первого пришельца. Хорошо помню, что у меня мелькнула мысль — не стал ли я жертвой мистификации? Может быть, эта лаборатория находится вовсе не в каком-то параллельном мире, а попросту в Грузии и меня окружают грузинские ученые, проводящие научный опыт.

Мысль была нелепа и сразу пропала. Я подумал, без всякого перехода, о том, что пришелец явился к нам безукоризненно одетым, а я предстал перед ними в весьма затрапезном виде.

Но и эта мысль только мелькнула. В конце концов, я не был виноват в том, что одет неподобающе для посещения другого мира. Они должны это понимать.

Один из них жестом попросил меня сойти с возвышения, что я и сделал, подумав с тревогой, что никто здесь не знает русского языка. Но я ошибся, они знали его. А молчание в первые минуты объяснялось просто, — они волновались. Ведь перед ними впервые находился человек иного мира. Роли переменились, — теперь я сам был «пришельцем».

Первые слова, которые я от них услышал, были те же, какие сказал мне мой спутник два часа назад:

— Здравствуй, наш юный друг!

— А где тот, который пришел со мной? — спросил я, все еще опасаясь, что меня не поймут. Я даже забыл ответить на их приветствие.

— Он тут, — ответили мне, — но ты его не увидишь. Только потом, когда вернешься на свою родину.

Меня усадили в кресло, и все восемь сели в такие же, стоявшие передо мной полукругом. Восемь пар глаз, пристально меня рассматривающих и следящих за каждым моим движением, очень меня смущали, но я понимал, что их внимание ко мне естественно и неизбежно. Как ни странно, но первый вопрос задал я:

— Почему ваш человек, пришедший к нам, не сказал мне, что заранее знал о встрече со мной?

— Он этого не знал.

— Как же так? Ведь с вашей точки зрения я появился здесь раньше, чем он отправился к нам.

Они переглянулись. Было ясно, что мои слова чем-то их удивили. Но чем? Мне казалось, что я рассуждал вполне логично. Помню, я даже гордился тем, что говорю с их учеными, как человек, хорошо разбирающийся в вопросах перехода.

Тот, который ответил мне на первый вопрос, сказал:

— Мы на мгновение забыли о том, что ты представитель человечества, но не того, с которым наши предки встретились триста лет назад. — Он улыбнулся, а я покраснел, поняв, что, демонстрируя им свою «эрудицию», в чем-то просчитался. — Разве наш посланец не объяснил тебе, что мы живем во времени, обратном вашему?

— Он говорил об этом.

— Тогда ты должен понимать, что нашего посланца мы не увидим до его окончательного возвращения из вашего мира. Сейчас он находится там, где был до того, как встретился с тобой, и останется в том же положении на все время твоего у нас пребывания. Он спит и проснется только у вас, после перехода, который с твоей точки зрения уже произошел, а с нашей произойдет. Через два часа.

— Хорошо, — сказал я, — вы отправите его к нам через два часа, как наметили. Но и я должен уйти с ним.

— Ты имеешь в виду, что с твоей точки зрения мы его уже отправили. Но ведь для нас это не так. Ты пришел к нам раньше. И мы учтем, что переход совершит не один, а двое. Импульс будет дан для двоих.

Я вспомнил, как пришелец, сидя со мной на берегу Черного моря, беспокоился именно о том, будет ли дан двойной импульс, или нет. Выходило, что для него всё, что сейчас происходит, было так же туманно, как и для меня. Теперь я понимаю, что он не мог знать обо мне, прежде чем заснул. А то, что его товарищи обо мне уже знали, просто ускользнуло от его внимания, что было совсем не удивительно. Ведь он, так же, как я, впервые попал в иной мир.

— Но вы уже знаете обо мне, — сказал я, — и можете разбудить его и сообщить ему об этом.

— Да, можем, но это будет совмещением разных событий в одно время. Делать этого нельзя.

Я кивнул головой. Я помнил, что мой спутник говорил мне о том же. Но я ничего не понял, как не понимаю и теперь, спустя двадцать восемь лет. Видимо, подобные вещи станут доступны разуму человека только в двадцать третьем веке.

Я вспомнил, что в моем распоряжении мало времени, и сказал:

— Вы хотели встретиться со мной и узнать от меня историю нашей планеты. Но и мне хочется хоть что-нибудь узнать о вашей.

— Ты прав. Не будем терять драгоценных минут. Расскажи нам, кто ты.

Я вторично поведал краткую свою биографию. И закончил словами:

— Как видите, вам не повезло. Я не ученый, а всего лишь вчерашний школьник.

Искренне или только из вежливости, но они не согласились со мной.

— Человек с возрастом забывает то, что учил в юности, — сказали они. — Ученый нам не нужен, слишком мало времени в нашем распоряжении. То, что ты недавно учился в школе, очень хорошо. Ты должен помнить вашу историю.

— По истории у меня всегда было «отлично», - довольно глупо сказал я.

— Вот и расскажи нам ее.

Они ничего не записывали. Как я узнал потом, уже на нашей Земле, каждое слово фиксировалось на пленку. Но в то время я ничего не знал о магнитофонах.

Мой рассказ занял примерно минут двадцать. Хорошо помня уроки истории, я рассказал им достаточно подробно, хотя и сжато, как на экзамене. Начал я почему-то со средних веков. Они этим удовлетворились, во всяком случае не попросили начать с более ранних времен. Само собой понятно, что главное внимание я уделил русской истории и, особенно, последним двадцати пяти годам.

Когда я замолчал, один из них встал и вышел. Он тотчас же вернулся и протянул мне… газету.

Мне сразу бросилось в глаза, что она на русском языке. Потом я увидел название и от удивления даже вскочил. Это была московская «Правда»!

— Посмотри на число, — сказал тот, кто принес ее.



Я посмотрел. Газета была старая на вид, но… от третьего июля тысяча девятьсот шестьдесят девятого года!

Я ощупал газету, точно сомневался, — не призрак ли она. В тот момент я ничего не мог понять.

— Наш посланец не говорил тебе, что он не первый, посетивший вашу планету?

Я ничего не ответил, буквально впившись глазами в сильно пожелтевший газетный лист.

— Мы решили показать ее тебе потому, что видели, как тревожит тебя сегодняшнее положение твоей родины. Из этой газеты ты можешь узнать, чем закончилась война. — Я молчал, и он прибавил: — Мы не знали, что война уже началась. Иначе отложили бы опыт.

Я слышал его слова, но они не доходили до моего сознания. Я лихорадочно искал в газете ответа именно на этот вопрос.

Ни с чем не сравним был момент, когда мои глаза наткнулись на очерк, напечатанный на последней, шестой странице — «Фронт теперь иной — мирный». Я прочел его с такой быстротой, с какой никогда, ни прежде, ни теперь, читать не мог. Я понял из этого очерка главное — война окончилась нашей победой. В сущности говоря, я мог бы сделать этот вывод из любого другого материала, помещенного в номере, но этот очерк попался мне на глаза первым.

Вам никогда не понять чувство, которое охватило меня в тот момент. Ведь я, единственный человек на Земле, достоверно знал будущее. Никто у нас не сомневался в победе над фашизмом, но одно дело верить, а совсем другое знать!

Я попросил их подарить мне газету. Но они отказались это сделать. Смысл их слов сводился к тому, что нельзя вмешиваться в ход чужой истории, что ничего, кроме вреда, от такого вмешательства не получится.

Тогда я попросил разрешения прочесть все, что имелось в газете.

— Мы хорошо понимаем твое состояние, — сказали они, — но посуди сам. У нас осталось всего полтора часа. Пока ты будешь читать, пройдет половина этого времени.

Я вынужден был согласиться, что они правы. Единственное, о чем я пожалел, это о том, что газета от третьего июля, а не от первого мая, или седьмого ноября. Тогда я узнал бы все более подробно и более быстро из предпраздничного доклада.

Со вздохом я отложил газету в сторону. Но они тут же взяли ее и спрятали в один из стеклянных шкафчиков. Видимо, они опасались, что ее вид будет меня отвлекать.

Наверное, это так и было бы.

— Послушай, нашу историю, — сказали они.

Теперь я могу сказать, что показав мне газету, они совершили ошибку. Им следовало сделать это позднее. Мое волнение помешало мне внимательно слушать, а главное, запомнить то, о чем они мне рассказывали.

Они начали с более древних времен, чем я, и их рассказ занял больше времени. Главное, что я уловил, — это поразительное, до неправдоподобия, сходство их истории с нашей. Различия были, и я их заметил, но мне стало ясно, что слова моего спутника о тождестве наших двух планет и их обитателей относятся не только к внешнему виду людей, одинаковому отсчету времени (если исключить «направление времени») и природным условиям, но и к истории, к ходу развития человечества. Даже мне, юноше, неискушенному в таких вопросах, стало ясно, что различия вызывались действиями отдельных людей, а не законами развития общества, которые были одинаковыми на обеих планетах.

Когда они закончили рассказ, я сразу же заявил, что хочу увидеть их жизнь, насколько это возможно за столь короткое время.

— Выходить отсюда тебе нельзя, — сказали они.

— Почему?

— У нас нет уверенности в том, что микроорганизмы нашей планеты точно те же, что и на вашей. Ты можешь заразиться болезнью, с которой ваша медицина не сможет справиться. Здесь, в лаборатории, воздух специально очищен.

— Но ведь и ваш человек, пришедший к нам, тоже мог заразиться.

— Для нас это не страшно, наша медицина на триста лет впереди вашей.

— Значит, я ничего не смогу увидеть? — спросил я, глубоко разочарованный.

— Нет, почему же. Кое-что мы тебе покажем. Но не выходя отсюда.

Эту часть своего пребывания в параллельном мире я запомнил хуже всего. Потому что они показали мне слишком много.

Мне сказали, что программа была подготовлена заранее, так как они были уверены, что их посланцу удастся уговорить жителя Земли посетить их мир. И все же, по моему мнению, они не продумали ее до конца. То, что я видел, было бессистемно, не оставило цельного впечатления. Я думаю, что они снова забыли о том, что их посетит человек иного уровня развития, чем те люди, которые приходили к ним триста лет назад.

Как я уже говорил, меня посадили в кресло. Оно было мягко и удобно. И вот за все время путешествия по их планете я чувствовал под собой это кресло. Я увидел жизнь Земли номер два, не выходя из лаборатории, как они и сказали.

И не на экране!..

Тот, который рассказывал мне их историю, сказал:

— Мы покажем тебе наиболее интересные места на нашей планете. Ты увидишь их так, как будто сам находишься в том или ином месте. Но в действительности ты будешь здесь, в этом кресле. Пусть это тебя не пугает, все это только техника, никакого вреда она тебе не принесет.

— Я нисколько не боюсь, — сказал я.

Мне прикрепили к вискам два электрода. Они были очень малы и не соединялись ни с каким прибором.

— Ты готов? — спросили меня.

— Готов!

И вдруг я очутился на улице… [5]

Когда мое мнимое путешествие по планете закончилось, я словно пробудился от сна и увидел себя в той же лаборатории, в том же кресле, которое не переставал ощущать все время, и вокруг меня сидели те же восемь «пришельцев».

Они сказали, что прошло более полутора часов и мне пора возвращаться.

— Сколько было времени на твоих часах, когда ты перешел к нам? — спросили они.

— Мои часы, — ответил я, — остались там. Но я помню, что на них было ровно шесть. Ваш посланец говорил, что первые полчаса я много двигался и потому могу провести у вас не более полутора часов.

— Мы этого не знали. Ты пробыл у нас один час и пятьдесят пять минут. Еще десять минут займет подготовка перехода. Но мы думаем, что ничего не случится, если вы оба встретитесь снова с самого начала.

— Мы совершим переход вместе?

— Нет. Вы отправитесь раздельно. Ты — с этого места, а он — с того, где находится сейчас.

— Вам виднее, — сказал я машинально. Думал я о другом. «Оказавшись» снова в лаборатории, я сразу же вспомнил о газете. Прочесть ее всю не было уже времени, а мне мучительно хотелось узнать, что произошло на Земле в июльский день шестьдесят девятого года. Я вспомнил, что видел мельком заголовок «Американский космонавт в Москве», и только сейчас внезапно осознал, ЧТО означает этот заголовок.

Первым моим побуждением было попросить у них газету на несколько минут, которые займет подготовка к обратному переходу. Но я промолчал.

Шкаф, где лежала газета, находился от меня в трех шагах. И дерзкая мысль завладеть этой газетой уже не покидала меня. Я не верил, что знакомство с будущей газетой может причинить какой-нибудь вред. Вернее, я просто не думал об этом. А «пришельцам» она была совершенно не нужна. «Значит, и совесть моя может быть спокойна», - додумал я.

Но, как осуществить мой замысел? Вокруг было восемь человек, ни один из них не позволил бы взять, газету. Они четко выразили свое мнение по этому вопросу полтора часа назад.

Все восемь возились с каким-то прибором, которого я раньше не заметил, и, видимо, торопились. На меня никто не смотрел. Но я понимал, что, если встану и подойду к шкафу, это будет сразу замечено.

Минуты бежали, и каждая из них уменьшала мою надежду взять с собой бесспорное доказательство моего необычайного посещения другого мира. Я уже тогда опасался, что моему бездоказательному рассказу никто не поверит. Минуты уходили, а я мучился бессилием.

Тот, который всегда говорил со мной, подошел ко мне и сказал:

— Все готово! Еще три минуты — и ты уйдешь от нас. Мы благодарны тебе за то, что ты согласился посетить нашу планету. Прощай, дорогой друг! Когда останешься один, закрой глаза.

Он обнял меня и вышел. Остальные, по очереди, подходили ко мне и молча прощались. Последний жестом попросил сесть в центре круга, на то место, где я впервые оказался в их мире.

Он ушел, не ожидая выполнения просьбы. Я остался один.

«Он сказал три минуты, — молнией мелькнула у меня мысль. — Прошло от силы полторы. Их не было, когда я появился здесь, значит, в момент перехода находиться здесь нельзя. Никто не войдет!»

В следующую секунду я метнулся к шкафу.

Я не подумал о том, что они могли наблюдать за мной из другого помещения. Думаю, что они видели похищение мною газеты. Но помешать мне не смогли.

Я едва успел взойти на возвышение, но не успел сесть. Уже знакомое ощущение перехода показало мне, что я покинул параллельный мир…


* * *
Открыв глаза, я не увидел ожидаемого берега.

Я находился дома!..

Почему это случилось? Как могли ошибиться ученые «пришельцев»? Мне кажется, что единственное объяснение заключается в том, что, как несколько раз повторял мой спутник, они проводили лишь второй опыт, не овладели еще полностью техникой перехода. Другого объяснения не вижу.

Они ошиблись на десять минут.

Для меня эта ошибка не оказалась роковой случайно. Просто так случилось, что эти десять минут точно совпали по тому, что я делал, с десятью минутами в прошлый раз.

И. когда я теперь думаю, а что бы произошло, если ошибка Оказалась бы большей, скажем, на тридцать минут, то прихожу к выводу — ничего страшного не случилось бы. И это нисколько не противоречит тому, что всего несколько секунд назад я произнес слово «роковая». У человека есть сознательная воля!

В этом, я убежден, и заключается «их» ошибка. Они боятся «совмещения разных событий в одно время», потому что не учитывают воли человека. Я был молод, но у меня хватило сознательности не противиться ходу событий. Я понимал, что попытка что-то изменить ни к чему хорошему привести не может.

Итак, я открыл глаза и увидел, что нахожусь дома. Стоя у двери, я смотрел на часы. Те самые, которые были оставлены мною на берегу. Теперь они находились на моей руке.

Стрелки показывали ТРИ ЧАСА ПЯТЬДЕСЯТ МИНУТ.

Я повернулся и вышел. Хотелось ли мне уходить? Нет! Но я чувствовал — иначе поступить нельзя!

Не зря же наши потомки, которые будут жить через триста лет, в двадцать третьем веке, предупреждали «их» ученых!

Мог ли я не уйти, остаться дома, и тут же рассказать матери обо всем? Несмотря на последующие события, о которых вы сейчас узнаете, мне все же кажется, — да, мог! Но что бы тогда произошло? Вот этого я не знаю, не знают «их» ученые, не узнали и наши, через триста лет.

Естественно, возникает вопрос, — рискнули ли в двадцать третьем веке произвести такой опыт? Рискнут ли «они»? В первом случае люди узнают ответ через триста лет, во втором не узнают никогда.

Я много думал об этом. И пришел к заключению, что скорее всего не рискнут. Вероятно, узнают не из опыта, а из знания законов перехода, теоретически…

Я пошел к морю той же дорогой, что и в первый раз. И сел на гальку в том же самом месте. Сознательно? Нет, машинально! Но теперь я знал, что очень скоро должен появиться мой спутник, и ни за что не хотел пропустить момент его появления. Твердо решил не пропустить.

И все же я посмотрел на Кара-Даг!

В прошлый раз я думал о сходстве вершины с маской Пушкина. Теперь мои мысли были о другом. Меня тревожила судьба моего спутника. Ведь ошибка во времени коснулась и его. Что произойдет с ним?…

КОГДА Я ПОВЕРНУЛ ГОЛОВУ, РЯДОМ СО МНОЙ СИДЕЛ КАКОЙ-ТО ЧЕЛОВЕК!

Я знал, кто он, ждал его появления, но все же у меня появилось именно такое ощущение, — рядом был какой-то человек!

Незнакомый! В следующее мгновение это ощущение исчезло. Я взглянул на часы. Было ровно четыре.

Он смотрел на меня. ПОТОМ ОБНЯЛ, ПРИЖАЛ К СЕБЕ, ОТОДВИНУЛ…

— Зачем вы это сделали? — спросил я.

— Так было, — ответил он просто.

— Я тревожился за вас.

— Почему? — удивился он.

Я коротко объяснил, в чем дело, вспомнив, что он ничего не знает.

— Видимо, ошибку сразу обнаружили, — сказал он спокойно. — Доволен ли ты посещением нашей планеты?

— Да! И я вам очень благодарен.

— Так же, как мы тебе. Но все это, в конечном счете, ни к чему привести не может.

Я понял, но все же спросил:

— Почему?

— Так было, — повторил он. — Вернее, так будет!

— Пусть! — сказал я. — Но молчать я не буду.

Он пожал плечами. Несколько минут мы молчали. Потом он сказал будничным тоном:

— Продолжим нашу беседу.

Было похоже, что он тяготится необходимостью просидеть тут два часа и хочет скоротать время беседой. Это было понятно.

В тот момент я не помнил, о чем мы говорили в прошлый раз, о чем я хотел спросить у него., И сказал ему об этом.

— Ты интересовался, откуда мы могли узнать ваш язык, — напомнил он.

— Это я сам теперь понимаю, — сказал я. — Вы его узнали от наших людей, пришедших к вам триста лет назад.

— Не совсем так, — ответил он. — Это ты мог подумать в прошлый раз. Они говорили на несколько ином языке. И если бы я говорил на нем, ты смог бы понять с большим трудом. Они были у нас короткое время. Овладеть языком под их руководством было невозможно. Но немного мы с ним ознакомились. Наши предки записали на пленку все, что они говорили, и снабдили пленку переводом. Ты спросишь, как они могли это сделать? Мы не знаем. Но ваши люди сумели быть понятыми. Есть предположение, что они пользовались передачей мысленных образов. Наша наука до этого не дошла, даже сейчас. Как бы то ни было, по этим записям мы смогли ознакомиться с общим строем вашего языка, произношением и так далее. Это нам очень помогло. Но идти к вам с таким языком было бесцельно. Нам нужен был современный язык.

— Понимаю, — сказал я. — Вам помогла газета.

— Ты ее видел?

— Да, мне показали.

— Мы поручили эту газету «мозгу», который должны были показать тебе…

— Я видел.

— …И он выучил по ней современный язык. Конечно, если бы в его распоряжении не было пленки наших предков, он не мог бы выучить нас говорить. И тогда я разговаривал бы с тобой только письменно.

— Это ясно! — сказал я.

— Что еще ты хотел узнать у меня? — спросил он.

Было странно, что его как будто совершенно не интересовало, что я делал в их мире. Ведь он этого не знал. Впрочем, ему была известна подготовленная ими программа и, возможно, ему не хотелось тратить мое время на рассказ о том, что он и так узнает через два часа.

— Как будто ничего, — ответил я. — Хотя нет, хотел! Почему вас не было со мной там, у вас?

— Я же говорил, что, готовясь к переходу, провел два с половиной часа в изолированном помещении. Те же два часа, которые ты провел у нас. Как же я мог быть с тобой?

Я вспомнил свои мысли по дороге от дома до берега (повторной дороге) и сказал:

— Вас могли разбудить.

Он не удивился, а ответил задумчиво:

— Да, могли! Но они этого не сделали. Почему? Ведь это был бы опыт, которого так не хватает для понимания законов перехода. Скорее всего они боялись.

— Я не боялся, но поступил так же.

Он вопросительно взглянул на меня. Я рассказал ему, где я очутился, вернувшись в наш мир, и что сделал. Он слушал с большим вниманием.

— Это очень важно, — сказал он. — И наводит на мысль, что в этих случаях воля человека не свободна.

— По-моему, — сказал я, — как раз наоборот, свободна. Уверен, что мог бы остаться дома! Он не улыбнулся моей горячности.

— Очень сомнительно. Я сказал, что они испугались. Что-то тут есть! Ведь если бы ты остался дома, я оказался бы здесь один, без тебя. Наше знакомство не состоялось бы, и ты не перешел бы в наш мир. Все было бы иначе! — Он задумался. — Ты знаешь, — сказал он, — я обнял тебя намеренно, желая точно повторить то, что было. Но если бы я не хотел этого?

— Тогда вы меня не обняли бы.

— Но ведь я сделал это в прошлый раз. А мы переживаем то же самое время!

Я вспомнил. Ведь и я сам посмотрел на Кара-Даг, хотя твердо решил не делать этого.

— Но ведь мы же не повторяем в точности все, что делали прошлый раз! — сказал я, чувствуя, как мысли начинают путаться, и что я начинаю волноваться (не в тот ли момент, как и в прошлый раз?).

Он заметил мое волнение и… МЯГКИМ ДВИЖЕНИЕМ ПОЛОЖИЛ СВОЮ РУКУ НА МОЮ, СЛЕГКА СЖАЛ ЕЕ, КАК БЫ УСПОКАИВАЯ МЕНЯ.

«Черт возьми! — подумал я. — Точно, как тогда. Что же это значит?».

— А это вы сделали намеренно? — спросил я, и мой голос заметно дрогнул.

— Нет, — ответил он. — Я думал о другом. Я напомнил ему, что точно то же движение он сделал прошлый раз и примерно в то же время.

— Вот видишь! — сказал он только.

«Ну хорошо! — подумал я. — Сейчас я встану и пойду домой. В прошлый раз этого не было».

Но я не встал и не пошел. Даже не сделал попытки. Почему? До сих пор не могу этого понять. Я как-то сразу забыл об этом моем намерении. Настолько, что совсем спокойно, будто ни о чем другом никогда не думал и не волновался, задал ему вопрос, который давно уже хотел задать:

— Кто вы такой?

— Я работник науки. Обычный и ничем не примечательный. Работал в группе, готовящей этот опыт. А для самого опыта выбрали меня потому, что я совершенно здоров и физически крепок. Кроме того, я много занимался горным спортом и мне часто приходилось падать с довольно большой высоты. И я прекрасно плаваю.

Последние фразы казались шуткой, но он был вполне серьезен.

— А разве это имеет значение? — спросил я.

— Да, и большое. Правда, не в такой степени, как для первого нашего человека, который совершил переход двадцать восемь лет назад. Он шел на значительный риск, я — на много меньший.

— Не понял вас.

— Это очень просто, — сказал он. — Наши миры очень близки, они находятся совсем рядом. В разных измерениях, конечно. Но они не полностью тождественны. Равнина у нас может соответствовать гористой местности у вас, и наоборот. Ты же сам видел, что ваш берег моря соответствует у нас городу на берегах реки. Человек, впервые совершающий переход, мог оказаться в открытом море, на вершине горы, в кратере вулкана, где угодно. Наконец, он мог оказаться на месте, уже занятом человеком или зданием.

— А что произошло бы в этом случае? — спросил я, представив себе совмещение двух человек или стены и человека в одном и том же месте. Жуткая картина!

Но он ответил весьма прозаично:

— Ничего страшного, но возможен сильный удар. А попади он на край крыши или склон горы — падение с неизвестной высоты. Вот я, например, мог оказаться не рядом с тобой, а точно на твоем месте. Тогда я как бы упал на тебя. Могли быть ушибы, а возможно, и что-нибудь похуже.

— И вы шли на это?

Он пожал плечами, словно хотел сказать: «А что же делать!».

— А какие опасности грозят при обратном переходе? — спросил я.

— Возвращение в свой мир всегда совершенно безопасно. Вернувшийся может оказаться только там, где находился до перехода в соответствующий момент времени. Ты же сам оказался дома, там, где был прошлый раз в эту секунду. Иначе быть не может!

— Да! — сказал я. — Свалиться на плечи матери я никак не мог, ведь этого не было.

— Именно, — сказал он, — этого не было. Разные события в один момент произойти не могут.

— Вы сказали, что шли на риск, меньший, чем первый ваш человек, — сказал я. — Мне кажется, что это не так. Прошло двадцать восемь лет. Допустим, что за эти годы было землетрясение и на этом месте образовался залив. Или был выстроен город. Или, — продолжал я, увлекшись, — завод, и вы попали бы в доменную печь.

— У нас, — сказал он вместо ответа, — есть книга, написанная одним из тех, кто встретился триста лет назад с вашими людьми. Кстати, их было трое. Эта книга — его воспоминания. Так вот он писал о точно такой же путанице в вопросах времени, какую я наблюдаю сейчас у тебя. Ты говоришь, что на этом месте мог быть завод. Куда же он делся за эти двадцать восемь лет?

Я смешался, только тут вспомнив, что первый пришелец, перешедший к нам, был здесь на двадцать восемь лет ПОЗЖЕ, чем мой собеседник.

— Можно, конечно, допустить, что сейчас здесь завод, как ты сказал, а через двадцать восемь лет его не будет. Он бесследно исчезнет. Но согласись, что это невероятно.

— Я сказал глупость.

— Именно потому, что через двадцать восемь лет здесь оказался, то есть окажется, — поправился он, — берег моря, мы и считали, что я почти ничем не рискую. Вот если бы наше время текло в одном направлении с вашим, тогда подобная опасность была бы вполне реальна. Люди могут превратить пустынный берег в город, но никак не наоборот.

— Да, конечно, — сказал я. — Сам не понимаю, как я мог спутаться.

— Это естественно, — сказал он.

Мы снова замолчали. Казалось, говорить больше не о чем. Но у меня могло бы оказаться множество вопросов, и если я молчал, то только потому, что было почему-то неудобно спрашивать. Как-то само собой получилось, что инициатива в разговоре принадлежала ему.

Я посмотрел на часы. Они показывали ПЯТНАДЦАТЬ МИНУТ ПЯТОГО.

Я чувствовал, что устал. Два часа мы сидели тут прошлый раз, два часа я провел в их мире, и вот мы сидим тут вторично. И сидим почти не шевелясь.

Мне захотелось лечь. Но я помнил, что прошлый раз я не ложился. Не будет ли это совмещением событий, по его выражению? Спросить казалось мне нелепым. Не хотелось повторять недавний промах. А желание лечь становилось все сильнее. Может быть, тут сказывалось бессознательное желание сделать именно то, чего, по его словам, делать нельзя. У человека часто появляются такие желания, и с ними трудно бороться, особенно в моем тогдашнем возрасте.

Я решил лечь. Что бы потом ни случилось.

Вы догадались, конечно, что исполнить это желание мне не удалось. Я не забыл о нем, как в прошлый раз, когда решил встать и пойти домой. Я помнил, что хочу лечь. И не лег!

Что-то мешало мне. Не то чтобы неведомая сила удерживала меня в сидячем положении. Нет! Просто я никак не мог сделать нужного усилия. А может, и делал это усилие, но мышцы отказались мне повиноваться. Вероятно, так бывает с людьми, у которых парализованы руки или ноги. Хочешь пошевелить и не можешь.

Я подумал, что если бы, оказавшись дома, решил там остаться, ноги сами вынесли бы меня на улицу, без участия моей воли. И пожалел, что не проверил, было бы так или не было. Он, видимо, заметил и понял мои усилия, потому что сказал:

— Это бесполезно. Твои мышцы делают-то же, что делали в прошлый раз.

— Но почему же тогда, — воскликнул я, — мы думаем иначе, говорим совсем о другом? Почему язык нам подчиняется?


* * *
Он посмотрел на меня, и я увидел в его глазах смятение. Признаюсь, что в этот момент я почувствовал гордость. Как-никак, но ведь он был ученым, а я вчерашним школьником. И тем не менее мне, а не ему пришла в голову эта мысль. Язык приводится в движение мышцами, такими же, как все остальные мышцы нашего тела. И если, как он сказал, наши мышцы повторяют то, что делали в прошлый раз, то почему же мы имеем возможность совсем иначе двигать языком? Мы должны были говорить точно то же, что говорили тогда.

Он заговорил медленно, обдумывая каждое слово:

— Наши миры отделяет друг от друга непостижимое нашему уму. Мы люди трехмерного мира и трехмерного мышления. Пространство иных измерений или пространство, где измерений нет, одинаково недоступно научному анализу. Для нас они однозначны. Все, что происходит в наших мирах, подчиняется закону трехмерности. В том числе и наши движения. Но мы не можем сомневаться в том, что физическое перемещение в ином измерении возможно. Мы оба только что испытали это на практике. А практика, опыт — это подтверждение объективной истины. Может быть, наш разговор, тот факт, что мы производим языком и гортанью иные движения, чем в первый раз, что-то изменяет, приводит к каким-то последствиям, происходит совмещение различных действий в одно время. Но где? У нас, в мире трехмерном, ничего не изменяется. По крайней мере, не изменяется зримо. Должны и конечно смешиваются колебания воздуха, производимые нашими голосами. Те звуковые волны, которые мы возбуждаем сейчас, и те, которые были прежде, когда мы говорили, в эти же мгновения, прошлый раз. Но мы этого не замечаем. Почему? — Он замолчал, а потом сказал совсем другим тоном: — На твой вопрос я не могу ответить. Я не понимаю этого. То, что я сейчас говорил, только первые мысли, которые, может быть, что-то объясняют, а может быть, ничего. Разгадка — дело будущего. Для вас — прошлого.

— То есть, как это прошлого?

— Ну вот! — сказал он с досадой. — Я сам начинаю путаться. Для вас, разумеется, это также дело будущего.

Здесь я, обратите внимание, непроизвольно, без причины, не желая этого, неожиданно ВСКОЧИЛ. Точно какая-то пружина меня подбросила.

ОН УЛЫБНУЛСЯ И, ПОТЯНУВ МЕНЯ ЗА РУКУ, ЗАСТАВИЛ ОПУСТИТЬСЯ НА ПРЕЖНЕЕ МЕСТ0!

— Помнишь? — спросил он.

Я кивнул головой. Я хорошо помнил!

Все, что как-то изменяло физическое положение наших тел, в точности повторялось. Если бы кто-нибудь тогда и теперь следил за нами, для него не было бы ни малейшей разницы в нашем поведении. Ни малейшей!

Но мы говорили о другом. Мы иначе шевелили языком и губами!

Туманные рассуждения моего собеседника о каком-то четвертом, чуть не сказал «потустороннем», измерении, в котором наши голоса могли что-то изменять, до моего сознания не доходили, да и до сих пор не доходят. Я ничего не понимал тогда, ничего не понимаю и теперь, спустя четверть века.

А вы понимаете что-нибудь?… Но ведь это было! Происходило в действительности, в зримом и реальном мире!

Я заметил, что уже несколько минут наблюдаю за неведомо откуда взявшимся на безоблачном небе маленьким облачком, которое СЛОВНО ЛЕНИВО ПРИБЛИЖАЛОСЬ К СОЛНЦУ И НА МИНУТУ ЗАКРЫЛО ЕГО!

Я ничего не сказал об этом новом (котором по счету?) подтверждении тождества событий в окружающем нас мире. На моего собеседника это не произвело бы впечатления. К тому же, он мог в первый раз не заметить облачка.

Молчать я не мог и спросил первое, что пришло в голову:

— Я так и не знаю, откуда к вам попала газета?

— По ее дате ты мог узнать, — ответил он, — что она попала к нам двадцать восемь лет назад. Я уже говорил, что первый наш человек был здесь ночью. Газета лежала на земле, возле него. И он взял ее. Вот и все!

— Да! — сказал я. — Вот и все! Как просто! Вы узнали, что у нас будет страшная война, могли определить, когда она началась. И могли явиться к нам раньше, чтобы предупредить о ней.

— Ты хочешь сказать «позже»? — поправил он. — Допустим, что мы так бы и поступили. Что бы тогда изменилось? Когда мы узнали о том, что у вас была война, она уже давно закончилась. И стала историей, историческим фактом. То, что уже произошло, изменить нельзя. Допустим, — повторил он, — мы совершили бы переход не сейчас, а годом позже, для вас годом раньше, и сообщили бы о будущей войне. Предсказали бы ее. Война все равно произошла бы.

— Если бы вам поверили, ее могло и не быть.

— Но в этом случае мы не узнали бы о ней. И не могли бы ее предсказать, раз ее не было.

— Ну и путаница! — сказал я. — Так рассуждая, можно свихнуть мозги. Ну, хорошо! Теперь я скажу «допустим». Вы встретили меня, вы знаете о моем существовании. Вы можете явиться к нам еще раз, через восемнадцать лет, когда меня еще не было, и… убить мою мать.

Он рассмеялся в первый раз за время нашего знакомства.

— Если бы твоя мать была убита восемнадцать лет тому назад, тебя бы не было и я с тобой не встретился бы.

— Выходит, воздействовать на будущие события невозможно. Получается что-то похожее на предопределение, на фатализм.

— Я не понял последнего слова, — сказал он, — но догадываюсь, что оно означает. Никакого предопределения нет, жизнь течет по путям, на которые толкает ее история. Течет естественно. Но то, что уже произошло, изменить нельзя, потому что это уже свершившийся факт. Восемнадцать лет назад (для вас) я у вас не был и никого не убивал. Значит, через восемнадцать лет (для нас) меня здесь не будет и твою мать никто не убьет. Два разных события в одно время произойти не могут.

Я почувствовал, что говорить, а главное, думать на эту тему больше не могу. У меня разболелась голова, мысли стали вялыми, появилось желание, чтобы он поскорее ушел и все стало по-прежнему, ясно и понятно.

Как и несколько раз прежде, он понял мое состояние, потому что посмотрел на мои часы, ОНИ ПОКАЗЫВАЛИ ПОЛОВИНУ ШЕСТОГО, и сказал:

— Теперь скоро!

То же самое было прошлый раз. Он и тогда посмотрел на часы в это время и сказал те же два слова. И вот тут-то я отчетливо уловил разницу между этими двумя словами и всем остальным, что мы говорили. Чтобы вы лучше поняли, в чем заключалась эта разница, представьте себе, что вы говорите с человеком, у которого рот набит кашей. И вдруг он выплюнул эту кашу и произнес два слова ясно и четко. Именно это и произошло. «Теперь скоро» прозвучало так, что я сразу понял, — все остальное, до сих пор, было искажено, скомкано, неясно.

Я сказал ему об этом.

— Так и должно быть, — ответил он, — звуковые волны совпали. Но остается непонятным, почему мы все время понимали друг друга.

— Может быть, потому, — сказал я, — что мы сидим очень близко.

— Возможно, что причина в этом. Хорошо бы провести опыт.

— Я могу отойти, — с готовностью предложил я. Он устало улыбнулся и ничего не ответил. А я и без ответа понял, что снова сморозил чушь. Отойти я не мог. Я не отходил прошлый раз!

В это время на пустынном пляже показался, как и тогда, наш сосед. Быстрым шагом ОН ПРОШЕЛ МИМО, НЕ ГЛЯДЯ НА НАС!

Я очень хорошо помнил, что испытывал в этот момент сильное волнение. Теперь я был спокоен. Это было доказательством, что повторялись в точности только физические процессы, а не психические, которые в этот раз были явно иными, чем тогда. Но это я понял впоследствии, а не в то время.

Пришелец молчал, видимо утомленный не меньше меня. А в моей голове не было мыслей, не было вопросов. Мы молча сидели не менее двадцати минут.

Потом он сказал:

— Скоро я уйду, и мы никогда больше не увидимся. Жаль, что у тебя останется только мой мысленный образ. Но так случилось. Не забывай меня! Я говорю «меня», потому что наш мир ты, конечно, не забудешь. Как и я ваш.

— Нашего мира вы совсем не видели.

— И никогда не увижу.

— Увидят ваши потомки.

— Возможно, но не этот ваш мир, а тот, который был в вашем прошлом. Но третий визит будет так же бесплоден. Ведь ваши потомки ничего о нас не знали. Можно предположить, что третий переход состоится нескоро. Через много веков или, с вашей точки зрения, много веков назад. Может быть, наши ученые сочтут эти переходы ненужными или вредными и прекратят их. Ваши ученые, после первого посещения нашего мира, не повторили его. Видимо, так нужно! — закончил он грустно.

— Не забывайте и вы хотя бы меня одного, — сказал я.

— После тебя остался след. Тебя все время снимали и записывали каждое твое слово. Я могу увидеть и услышать тебя, когда захочу.

— Жалею, что у меня не было с собой фотоаппарата, — сказал я.

— Время истекает, — сказал он. — Закрой глаза! Обе фразы прозвучали оченьотчетливо. Я взглянул на часы. БЫЛО БЕЗ ДВУХ МИНУТ ШЕСТЬ.

Закрывать глаза я не собирался. Дважды пропустив момент его появления, я очень хотел видеть, как он исчезнет.

«Ничего ведь физически не изменится, — думал я, — если мои глаза останутся открытыми. Со стороны все будет выглядеть так же».

Мне почему-то казалось, что самое главное во всем этом то, как мы оба выглядим для стороннего зрителя.

Я ОТСТЕГНУЛ РЕМЕШОК И ПОЛОЖИЛ ЧАСЫ НА ПЕСОК, ВОЗЛЕ СЕБЯ!

Он не просил об этом. И я не могу понять, зачем он сделал это прошлый раз. Что могло случиться с моими часами, если бы они побывали со мной в их мире! Почему я теперь снял часы, мне понятно…

Я не хотел закрывать глаза, но тут же заметил, — они уже закрыты. Они сами закрылись!

С энергией отчаяния я напряг волю и… легко открыл их!

На берегу я был один!

Повторное время окончилось. Все, что сейчас происходило со мной и во всем мире, происходило впервые. Именно потому мне и удалось так легко открыть глаза.

«Но ведь я находился в это время у них. Еще два часа должно быть повторное время». Эта мысль, отголосок недавней путаницы, только мелькнула. Я вспомнил, что с первого же мгновения моего пребывания в параллельном мире МОЕ земное время пошло обратно. Пришелец ушел в тот момент, в который, прошлый раз, ушли мы оба. И секунды, прошедшие после его ухода, были новыми секундами, которых ни он, ни я не переживали.

Я говорил вам, что полтора часа ощущал усталость. Теперь она исчезла, сменившись возбуждением. Я вскочил и бросился бежать к дому. Но на половине дороги вспомнил о часах и вернулся за ними.

Застегивая на руке ремешок, я внезапно подумал о газете!

Именно внезапно, потому что за все время повторного разговора с пришельцем, за все два часа, ни разу о ней не вспомнил. Даже тогда, когда мы говорили о том, что газета помогла им изучить современный язык. Есть ли у меня эта газета?

Оказавшись дома, после возвращения из параллельного мира, я обнаружил на руке часы, которые оставил на берегу, как мне казалось, до возвращения. А когда я встретился с пришельцем в первый раз, у меня не было никакой газеты и я даже не знал о ее существовании. Охваченный страхом, я сунул руку в карман. Газета была со мной, там, куда я положил ее в последние секунды пребывания в лаборатории».


ИНАЧЕ БЫТЬ НЕ МОГЛО!
Читателю уже известно, каким образом двадцать восьмого июня рано утром, вернее ночью, в мои руки попала газета, утащенная (другого, более мягкого, слова я не нашел) Иваном Степановичем у доверчивых обитателей параллельного мира. Я не решаюсь обвинить его в этом поступке. Не надо забывать, что ему было тогда всего семнадцать лет. Нужно быть очень рассудительным человеком, во всяком случае не юношеского возраста, чтобы удержаться от такого поступка, согласившись с мнением на этот счет хозяев Земли номер два. Мне кажется, что и более зрелые люди вряд ли смогли бы преодолеть столь мощный соблазн. Ведь ничего опасного для людей Земли не могло произойти, это было очевидно.

Очевидно!

«Но все же, кто может сказать, что бы произошло, как повернулась бы история (я не боюсь этого слова!) последних двадцати восьми лет, попади эта газета в руки людей в тысячу девятьсот сорок первом году!»

Так я подумал тогда!..

Итак, передо мной находилась газета «Правда» от 3 июля 1969 года, газета, ЕЩЕ НЕ ВЫШЕДШАЯ ИЗ ПЕЧАТИ, содержащая материалы о событиях, ЕЩЕ НЕ ПРОИЗОШЕДШИХ на Земле.

Я читал и перечитывал ее до утра. Меня отделяло от этих событий всего пять суток, все было в общем знакомо, ничего сенсационного не было. Но я хорошо представлял себе, с каким чувством мог бы прочесть ее двадцать восемь лет назад Иван Степанович. Для него каждая строчка звучала бы сенсацией. Да еще какой!

Читатель легко может понять мои мысли, проделав простой опыт. Пусть он достанет (хотя бы в читальном зале библиотеки) соответствующий номер «Правды» и прочтет ее, ясно представляя себе, что он живет не в текущем, а в тысяча девятьсот сорок первом году. И НЕ ЗНАЕТ того, что происходило на Земле в течение последующей четверти века. Какое впечатление произведет тогда на него статья «Просчеты боннских прорицателей» на четвертой странице и, особенно, заметка на пятой о приезде в СССР американского космонавта Бормана, которого встречали на аэродроме три советских космонавта. Подчеркиваю, читатель должен совершенно забыть о том, что он знает о начале космической эры и о полете Юрия Гагарина! Если ему удастся сделать это хоть на мгновение, он поймет!

В то утро, двадцать восьмого июня, мы оба были единственными людьми на земном шаре, которые точно знали, что будет через пять дней. Мы могли написать письмо в любую газету и заслужить никому не нужную славу предсказателей.

Послужить причиной изменения каких-либо событий, ввиду краткости срока, газета уже никак не могла. Но она могла и должна была послужить неопровержимым доказательством правдивости рассказа Ивана Степановича.

Так думали мы оба!

Что случится после того, как ученые узнают о существовании, параллельного мира? Что предпримет наука Земли для установления контакта с этим миром?…

— Меня смущает, — сказал Иван Степанович, — что люди, пришедшие к. ним через триста лет, ничего не знали о их мире.

Когда он сказал эту фразу, я понял, что в чем-то мы оба сильно ошибаемся. Но в чем? Допустить, что рассказ Ивана Степановича, подтвержденный БУДУЩИМ номером газеты «Правда», впоследствии совершенно забудется, было трудно. Такую вещь забыть нельзя. Газета должна сохраниться навсегда в витрине музея. Получалось, что мы знаем не только то, что произойдет в мире через пять суток, но и то, что рассказу Ивана Степановича НЕ ПОВЕРЯТ!

Но, как могут не поверить его рассказу? Ведь содержание газеты, лежащей сейчас передо мной, через пять дней может быть сверено с другими оттисками той же самой газеты, которая выйдет третьего июля. Если сейчас еще можно заподозрить, что газета фальшивая, то третьего не останется никаких сомнений в ее подлинности. Совпадет каждое слово!

— Все равно! — сказал Иван Степанович. — Поверят, не поверят, а я должен передать эту газету ученым раньше третьего июля.

С этим я согласился. Он сказал, что завтра же уедет в Москву. Мы расстались.

Все, что затем произошло, в сущности говоря, мы должны были предвидеть. И если мы сразу не поняли, то это можно объяснить нашим волнением. Но уже через несколько часов я начал подозревать истину.

Задуманная нами передача газеты ученым или кому бы то ни было не могла состояться! Не могла потому, что через пять дней эта самая газета была найдена посланцем параллельного мира на берегу моря здесь, в Коктебеле!

Первым намеком на положение вещей послужила для меня внезапная болезнь Ивана Степановича. Он слег с сильным обострением болей в печени и к вечеру этого же дня попал в больницу в Феодосии. Я сопровождал его в машине скорой помощи и… остался на три дня там же, в Феодосии. Врачи сказали, что надежды нет и что больному осталось жить несколько часов.

Я не мог бросить его одного.

К утру он умер.

Мне пришлось искать в Коктебеле его знакомых, заняться организацией похорон. О газете я вспомнил только второго июля.

Даже не предупредив никого в Доме творчества, я помчался в Симферополь, но… не смог достать билета на самолет!

Короче говоря, третьего июля я находился в Коктебеле!

Могло ли случиться иначе?

Нет, иначе быть не могло!

Я часто думаю, что случилось бы, если я отправил бы газету почтой? Или положил ее в банковский сейф? Или не взял бы ее с собой вечером третьего июля?

В любом случае, так или иначе, газета должна была оказаться на берегу, так как в противном случае она не попала бы в руки посланца параллельного мира и не могла бы попасть там в руки Ивана Степановича. Цепь причин и следствий была бы нарушена, а этого не могло произойти, не могло потому, что вся эта цепь, в восприятии людей параллельного мира, людей реально существующих, УЖЕ ПРОИЗОШЛА!

Малейшее изменение обстоятельств, поведения Ивана Степановича и моего привело бы к тому, что газеты в параллельном мире не оказалось бы.

ВСЕ ПРОИЗОШЛО БЫ ИНАЧЕ!

Рассказать мне осталось очень мало. Я знал, что в ночь на четвертое или, быть может, на пятое (газета могла пролежать на пляже один день) состоится ПЕРВЫЙ визит на Землю посланца параллельного мира. Состоится здесь!

Почему я никому ничего не сказал? Почему не показал газету хотя бы одному человеку? Да именно потому, что, сделай я это, посланец параллельного мира встретил бы на берегу толпу встречающих его «землян», берег был бы ярко освещен, и все было бы не так, как БЫЛО в действительности!

С вечера третьего июля и до утра четвертого я не покидал берега моря. Газета лежала у меня в кармане!

Точного места, где должен был произойти контакт двух миров, я не знал, и только смутно надеялся, что мне удастся что-то увидеть.

Я ничего не увидел!

Утром я обнаружил, что газеты у меня нет. Было очевидно, что я выронил ее из кармана и не заметил этого.

Почему выронил и почему не заметил?

Ответ все тот же! Если бы я не выронил или заметил, что выронил, ВСЕ БЫЛО БЫ ИНАЧЕ!

И очень часто я задаю себе вопрос, на который не могу найти ответа:

В КАКОМ ВИДЕ ПОПАЛА ГАЗЕТА В ПАРАЛЛЕЛЬНЫЙ МИР, НОВОЙ, ТОЛЬКО ЧТО ОТПЕЧАТАННОЙ, ИЛИ СТАРОЙ, ПОЖЕЛТЕВШЕЙ ОТ ВРЕМЕНИ?


Геннадий Гор ЛИФТ Фантастический рассказ

Вы бывали на проспекте Уэллса? Нет? А я бывал. Этот проспект построили недавно. Там есть семидесятиэтажный дом. В семидесятиэтажном доме на шестьдесят втором этаже живет наш одноклассник Володька Шестиногов.

Как-то раз Шестиногов пригласил меня и Гошу Сингапурова к себе.

— Только приходите ровно к семи, — предупредил нас Шестиногов, — я люблю точность. И на лифте подымайтесь на обыкновенном, который для всех.

— А что, разве у вас есть еще лифт, который не для всех? — заинтересовался Гоша Сингапуров.

— Есть.

— А для кого он?

— Эта тайна, которую, я не имею права разглашать.

Мы с Гошей переглянулись. Володька любил делать из каждого пустяка тайну. И нам стало очень смешно. Но мы ничего не сказали Шестиногову и решили, что приедем точно к семи, придем ровно к семи, минута в минуту, чтобы уважить Володькину любовь к точности.

Без пяти семь мы уже стояли с Гошей у подъезда. Затем мы вошли, вертясь вместе со стеклянной дверью, в вестибюль и увидели сразу два лифта. Тот, который был неизвестно для кого, стоял справа от входа. На нем висело объявление:

«Посторонних просим не пользоваться».

Гоша Сингапуров, как только увидел это объявление, так сразу зажегся.

— Поедем, Андрей, на этом лифте.

— Посторонних просят не пользоваться, — показал я на объявление.

— Просят? — усмехнулся Гоша.

— Да, — сказал я. — И при этом очень вежливо. Еще ни разу в жизни не видел такого вежливого объявления.

Но Гоша меня не слушал, Гоша повторял:

— Я вовсе не обязан выполнять те просьбы, которые мне не нравятся. И ты тоже не обязан. Поедем!

Он открыл дверь.

Только он ее открыл и мы сделали шаг, как дверь коварно закрылась, закрылась сама. В лифте все было не так, как полагается. Стояли стулья, а в углу даже маленький диванчик. Был и столик, как в парикмахерской. На столике лежали газеты и журналы, в том числе «Искатель».

— Не понимаю, — спросил я, — куда мы попали?

— Тут нечего и понимать, — ответил Гоша Сингапуров. Вот, видишь, кнопка. Сейчас я ее нажму, и мы спокойно подымемся на шестьдесят второй этаж.

— Обожди. Не нажимай. Может, это совсем не лифт, а что-то другое.

— Лифт. Только новой конструкции.

— А зачем здесь диванчик и стол с журналами? В лифте журналы не читают, а стоят все с серьезными лицами и думают о том, чтобы поскорее подняться.

— Я все-таки нажму кнопку, — сказал Сингапуров. Он слегка притронулся пальцем к кнопке, лифт дернулся, а затем стал мягко и плавно подниматься.

— А нам не попадет? — спросил я.

— За что?

— Посторонним ведь пользоваться нельзя.

— Даже в Европейской гостинице все пользуются, хотя там полно иностранцев.

Я не стал спорить, а стал ждать, когда лифт поднимет нас на шестьдесят второй этаж, где нас ждал Володька Шестиногов.

Лифт двигался. Прошло пять минут, десять, пятнадцать, а он все подымался и подымался, все выше и выше.

— Странно, — сказал я, — он давно бы должен остановиться, а он все двигается и двигается, словно в этом доме не семьдесят, а по крайней мере тысяча этажей.

— Тебе кажется, — возразил Гоша. — Пока все в порядке. Он еще не дошел до шестьдесят второго этажа.

— Давно уже прошел, — стал спорить я. Я взглянул на Гошино лицо. Оно было напряженное, словно Гоша сидел не на диванчике, а в зубоврачебном кресле.

— Да, — вдруг согласился Гоша. — Будем ждать.

Я сел на диван, сел и подумал, что сидеть гораздо лучше, чем стоять.

«Теперь понятно, — подумал я, — почему здесь стоит стол с газетами. Это лифт-читальня, специально для тех, кто не очень торопится подняться, а хочет поскорее узнать новости».

Я сказал об этом Гоше Сингапурову, но тот со мной не согласился:

— Лифт не может быть читальней. Это исключено.

Я не стал больше спорить и промолчал. Гоша Сингапуров тоже молчал. Так мы сидели молча на диванчике и ждали. А лифт беспрерывно двигался, подымаясь вверх и неся с собой нас, запертых как в клетке.

Прошло около часа, не меньше. Гоша посмотрел на часы, потом на меня, а затем уже на дверь лифта.

— Опаздываем, — сказал он очень печальным голосом. — Шестиногов, это известно всем, любит точность и опоздания нам не простит.

— По уважительной причине опаздываем, — сказал я. — По ошибке сели не в тот лифт.

— По чьей ошибке? — насторожился Гоша.

— Не важно по чьей. Важно только, что мы стали жертвой чьей-то ошибки. Я думаю, нас подвело объявление. Уж слишком оно вежливое. «Посторонних просим»… Если бы не это слово «просим», мы бы не сели. Верно?

— Точно, — сказал Гоша. — Объявление не должно просить, оно должно требовать, особенно когда опасно.

— Ты думаешь, мы находимся в опасном положении?

— Я не трус, чтобы так думать, — ответил Гоша.

Мы опять замолчали, прислушиваясь к безостановочному движению лифта, который давным-давно миновал все этажи и поднимался неизвестно где и по какой причине.

Молчали мы долго, потом я не вытерпел и спросил Гошу:

— Может, всего этого нет? Может, это только мне снится?

— Чокнутый, — возразил Гоша. — Не может тебе и мне сразу сниться один и тот же сон.

— А все-таки лучше, если бы это был сон, — продолжал настаивать я.

— Ты не умеешь глядеть в глаза правде, — сказал Гоша Сингапуров.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Я хочу сказать, что мы столкнулись с загадкой, с неизвестностью. И надо вести себя мужественно, надо ждать, когда лифт остановится. Не может же он вечно двигаться!

— А вдруг может?

Гоша Сингапуров посмотрел на меня и покачал головой.

— Есть же явления, которые еще не объяснила наука, — настаивал я. — Вот ты попытайся объяснить, почему и где движется лифт, когда все этажи остались внизу?

— Это противоречит законам физики, — сказал Гоша и посмотрел на часы.

Я тоже посмотрел на часы. Прошло уже около двух часов с той минуты, когда Гоша нажал кнопку и лифт начал подыматься.

Гоша, по-видимому, надеялся, что мы опоздаем к Володьке всего на два часа, он рассчитывал на то, что лифт наконец остановится. Но лифт не остановился, а продолжал свое движение неизвестно куда и почему.

Мне стало немножко страшновато, но Гоша теперь уже не показывал и вида, что чего-то боится. Он делал вид, что все идет вполне нормально, давным-давно заведенным порядком и что надо терпеливо ждать, когда лифт остановят.

«Из Сингапурова, наверно, выйдет хороший космонавт, — подумал я, — а из меня не выйдет, потому что я боюсь. А бояться стыдно».

Действительно, было стыдно, но я ничего не мог поделать с собой и все смотрел на минутную стрелку часов.

Гоша развернул журнал (это был последний номер «Искателя») и стал спокойно читать, как в парикмахерской, когда ждешь своей очереди.

Я взял газету «Смена» и тоже попробовал читать, но почему-то не мог понять смысла тех строчек, которые прочли глаза, словно между глазами, строчками и мною оборвался привычный контакт.

Я посмотрел на Гошу. Гошино лицо не выражало ничего, кроме интереса, очевидно вызванного тем рассказом, который он в эти минуты читал.

Гоша сказал:

— Здорово! Ух, и интересно же! Понимаешь, двое оказались в космосе далеко от Земли, а в космолете не то испортились двигатели, не то кончилось атомное горючее. Мне так стало жалко этих двух, которые навечно остались запертыми в тесном, неизвестно куда двигающемся аппарате. Понимаешь?

— Не понимаю! — сказал я сердито.

— Почему? — спросил Гоша.

— Да потому, что какое мне дело до тех двоих! Мы тоже застряли в тесном пространстве аппарата и двигаемся неизвестно куда.

— Только без паники, — насторожился Гоша. — Лифт рано или поздно остановится. А те двое…

И Сингапуров опять стал рассказывать о тех двоих и об ожидающих их страданиях, а также о том, как ему их жалко.

Я уже пришел почти в полное отчаяние, как вдруг услышал мелодичный женский голос. Этот красивый мягкий голос сказал:

— Ну что, мальчики? Вам надоело? Не беспокойтесь, вы здесь не одни. Я тоже поднимаюсь с вами.

— А кто вы? — спросил Гоша.

— Дверь. На вопросы я не отвечаю. Я не лектор. А рассказываю сказки тем, кому очень скучно.

— Нам не скучно, — сказал Гоша. — Даже наоборот. И мы давно вышли из того возраста, когда любят сказки. Вы лучше ответьте на вопрос, где мы сейчас находимся?

— В другом измерении, — ответила дверь красивым женским голосом, полным нежности и почти материнской ласки.

— В другом измерении? А что это означает? — спросил Гоша.

— Я сама плохо разбираюсь в науке и технике, — ответила нежно и ласково дверь. — Я лучше вам почитаю. Если не хотите сказку, я прочту научно-фантастический рассказ.

И дверь очень мелодичным голосом стала читать рассказ про тех двух, которые летели в космосе, где в космолете не хватило атомного горючего.

Я стал слушать. Гоша тоже слушал. Он очень любил фантастику и даже сам, кажется, писал научно-фантастические рассказы, но пока никому не показывал.

— Здорово! — сказал Гоша, когда дверь кончила читать.

И затем, обратись ко мне и к двери, спросил:

— А что потом было? В рассказе не хватает конца.

— Я на вопросы не отвечаю, — сказала дверь.

Мы замолчали. Дверь тоже молчала. Потом, укачанный беспрерывным движением, Гоша уснул. Я тоже уснул.

Нас разбудил красивый женский голос.

— Вставайте, мальчики, — сказала дверь. — Вы поднялись на шестьдесят второй этаж.

Затем дверь открылась, и мы вышли из лифта. Прежде чем позвонить в квартиру Шестиноговых, Гоша посмотрел на ручные часы. У него были часы «Восток», и они показывали не только который час, но и какое число.

— Ровно на сутки опаздываем, — сказал Гоша, — а Шестиногов любит точность.

Потом он позвонил. Дверь открыл сам Володька.

— Вот молодцы, — сказал он обрадованным голосом, — пришли ровно в семь.

— Разве мы не опоздали? — спросил я.

— Нисколько.

Я посмотрел на Гошу, Гоша посмотрел на меня и незаметно для Шестиногова подмигнул. Я догадался сразу: рассказывать о том, как мы провели целые сутки в лифте, нельзя. Нужно ждать, пока Шестиногов сам не проговорится и не расскажет нам об этом странном лифте и почему в нем время течет не так, как везде.


Геннадий Гор АППАРАТ АРИСТОТЕЛЯ Фантастический рассказ

Аристотель?

Я долго не мог привыкнуть к этому знаменитому имени, глядя на того, кто его носит.

Настоящая его фамилия был а Аристо. Частицу «тель» добавили насмешливо приятели, и она приросла к его имени, как прирастает живая ветка к чужому дереву.

Мы проходили аспирантуру в Институте ультрасовременных проблем. Жили в одном и том же этаже аспирантского общежития. Тогда мы виделись часто, пути наши пересекались ежедневно, и мы перекидывались случайными, ничего не значащими фразами. Но однажды под видом случайности нечто значительное коснулось нашего сознания. Казалось, на одну секунду приоткрылась бездна под нашими ногами и снова закрылась. Аристотель спросил меня:

— Ну, признавайся! С кем ты сейчас хотел бы встретиться и поговорить.

Я назвал одно из самых крупных имен планеты, имя физиолога и философа, жившего в Томске и славившегося своей недоступностью.

Аристотель рассмеялся.

— Желание, которое все же можно осуществить.

— А ты с кем хотел бы сейчас встретиться? — спросил я.

Тень глубокой и насмешливой мысли пробежала по лицу моего собеседника.

— Понимаешь, Воробьев, — сказал он, — я хотел бы встретиться с самим собой.

— Ты? С собой? Ничего не понимаю!

— Слушай. И не перебивай. Я все объясню. Мне хотелось бы встретиться с тем человеком, которым я буду через тридцать лет.

— Но это невозможно. Тридцать лет — это ведь не тридцать минут.

— Как знать, — сказал он тихо, словно бы не мне, а самому себе. — Как знать!

На меня его мысль тогда почти не произвела никакого впечатления. «Тридцать лет пройдут, — подумал я, — и ты встретишься с собой, Аристотель. Но вряд ли тебе доставит удовольствие эта встреча».

Да, так я думал. Я не подозревал, что не ему, Аристотелю, а мне, Виктору Воробьеву, удастся познать невозможное и встретиться с самим собой. Но об этом позже. Мне нужно сначала подготовить читателя, да и самого себя, чтобы как-нибудь объяснить этот парадокс. Того, кто его осуществил, уже нет в живых. Судьба, если мне разрешат употреблять это древнее, давно вышедшее из употребления слово, не дала Аристотелю того срока, которого требовал его продолжительный эксперимент. Он умер рано.

В институте про Аристотеля говорили, что он разбрасывается, словно подражая своему великому тезке. Он занимался физиологией, психологией, биофизикой, теорией информации, математикой. Но главные его размышления были направлены на другое. Его интересовало то, что не укладывается в рамки ни одной науки, — сама жизнь, человеческое бытие.

Он говорил мне:

— Глазами человека сама природа и история как бы взглянули на себя. Совершилось чудо: мысль и действительность встретились.

— Уж не хочешь ли ты сказать, — перебил я его, — что у природы была цель? Человек — сын закона больших чисел, сын вероятностей. Не только сын матери и отца, но и потомок случая.

— Потомок случая? — он повторил эти слова. Они, по-видимому, понравились ему. С тех пор он стал меня так называть. Но я не сердился.

— Потомок случая, — говорил он. И глаза его смеялись.

Еще в середине XX века один математик сказал, что проблема времени всегда заводила в тупик человеческий разум. Уж не ставил ли Аристотель своей целью вывести разум из этого тупика?

«Прошлое никогда не возвращается?» Он написал эти слова на листе бумаги и повесил на стене своей комнаты над письменным столом. В конце фразы, я не мог не обратить на это внимания, вместо точки стоял вопросительный знак.

Я не удержался и спросил его, показывая на стену:

— Разве ты сомневаешься? Зачем ты поставил вопросительный знак? То, что прошло, уже не вернется.

— Да, — согласился он, — когда речь идет о том, что окружает нас здесь, на обыденной и привычной Земле, где расстояния доступны невооруженным чувствам. Но вспомним о далеких звездах. Разве твои слова справедливы и для них? Ведь их нет, они потухли, а мы их видим. И через миллионы лет наши потомки будут видеть их. А ты говоришь, что прошлое не возвращается.

— В твоей мысли есть нечто сомнительное. Вдумайся хорошенько! Мы ведь видим не звезды, а только свет, который несется к нам.

— Между потухшими звездами и нами движется время, создавая парадокс, который разгадан отнюдь не до конца. Фотоны не являются частицами в обычном смысле. У них нет массы покоя. Если бы каким-нибудь чудом их можно было остановить, то я убедился бы, что они лишены массы. Их масса как бы сливается невообразимой скоростью света, и пространство как бы превращается в время.

Он посмотрел на меня так, словно видел меня впервые. Выражение его лица словно отделило его от меня, унесло в другое, четвертое измерение.

— Я не потухшая звезда! — крикнул я, вскочив с места. — Я жив! Я тут рядом! Я реален! Зачем ты смотришь на меня так, словно меня здесь нет?

Он рассмеялся.

— Уж не телепат ли ты, Витька, черт тебя подери! Ты прочитал мою самую сокровенную мысль. Больше всего на свете мне хочется понять явление, о котором я только что тебе говорил… Понять, не лишаясь при этом человеческой сущности.

— А что такое человеческая сущность? — перебил я его. У меня была эта скверная привычка перебивать собеседников как раз в ту минуту, когда этого не следовало делать.

— Что такое человеческая сущность? Не знаю. Я ведь имел в виду другое. Не сущность, а человеческую личность… Еще Эйнштейн говорил: чтобы глубоко понять и заново увидеть природу, нужно выйти за пределы своего личного «я» в надличное. А это самое трудное дело на свете…

Он внезапно замолчал, не закончив фразу.

— Но продолжай! Продолжай! — нетерпеливо сказал я. — Какое явление хотел бы ты понять?

— А не надо было перебивать, — ответил Аристотель с досадой. — У меня сейчас отпало желание говорить на эту тему.

И действительно, он больше к этой теме уже не возвращался.

Я замечал: Аристотель разговаривал со мной охотнее, чем с другими. Почему? Не знаю. Я не был остроумным и занимательным собеседником. Отнюдь. И, однако, он частенько задерживался у меня в комнате. Он расспрашивал меня о моем детстве. Его интересовали мои привычки, вкусы, книги, которые я читал. Однажды, когда я отлучился на полчаса, оставив его в своей комнате, я застал его, внимательно рассматривающим мою фотографическую карточку. На лице его было то сосредоточенное и отчужденное выражение, какое я однажды заметил, когда он рассказывал о потухших звездах. Он был так углублен в себя, что не услышал моих шагов.

— Любительский снимок, — сказал я, — а впрочем, ерунда! Не люблю я стоять перед объективом аппарата. Чувствуешь, что на тебя смотрит не человеческий глаз — веселый, добрый или злой, а нечто бесстрастное, объективное. Надличное… Кажется, ты любишь это странное словечко.

— А я как раз хотел тебя снять. И не только ради тебя, но ради своей страсти. Я тоже фотолюбитель. Обычно фотографирую космические частицы. Все мимолетно, что живет миллионные доли секунды. Но сегодня я хотел бы снять тебя, первого человека, которому удастся победить время.

Он достал из кармана крошечный аппаратик и сделал несколько снимков, ничего не добавив к тем загадочным словам, которые только что сказал мне.

Весь день я рассматривал наброски и черновики Аристотеля, читал его письма, пытаясь собрать в единство его образ, мысленно оживить его. Но образ ускользал. Я не мог простить себе, что поленился записать его мысли и слова. Кто мог знать, что случай не даст осуществить Аристотелю то, что было заложено в нем природой! Он был одним из самых самобытных людей среди живых и мертвых, но несчастному случаю не было до этого никакого дела. Аристотель утонул, купаясь в Финском заливе, в том году, когда заканчивал свою диссертацию о парадоксе времени. Мир потерял в тот час не только нового Леонардо, но, может, нового Эйнштейна. Так сказал на его могиле один из его друзей.

Я не обладаю хорошей памятью. Идеи Аристотеля сложны, и, в сущности, я не в силах был их понять до конца, хотя, разговаривая с Аристотелем, всякий раз делал вид, что все понимаю. У меня не хватало мужества и скромности переспросить своего гениального приятеля или попросить его еще раз объяснить то, что было мне непонятно. Я боялся прослыть олухом в его глазах, это во-первых, а во-вторых, мне казалось, что я действительно понимаю сущность его идеи. Мне это казалось всякий раз, пока он говорил, но потом… Потом я оставался наедине со своим непониманием. Идея ускользала.

Что он хотел сказать, когда упоминал о потухших звездах и о времени, которое стоит между их небытием и нами? Может, его занимала антиномия (неразрешимое противоречие) между бытием и небытием, когда речь шла о потухших звездах, сообщавших о своем прошлом будущему? Вероятно, не это. Его, по-видимому, интересовала загадка времени, снимавшего различие между тем, что когда-то было и есть сейчас, загадка времени, спешившего миллионы лет со скоростью света.

Судя по оставленным Аристотелем заметкам, он много занимался исчислением бесконечно малых и изучением их непрерывных функций. Но не мне судить о ценности его математических исследований, пусть его работы оценят специалисты. Впрочем, они уже оценили талант моего покойного друга, поставив его имя рядом со славными именами Ферма, Роберваля, Кавальери и де Сен-Венсана. Но не меньше, чем бесконечно малыми, он занимался историей портрета. Нет, не узкоэстетические проблемы волновали его, когда он писал о Нефертити, о портретах Кипренского и автопортретах Рембрандта, о фотографиях Надара, телевидении, кино и других способах передачи того неповторимого, что принято называть человеческой личностью. Его волновала возможность постигнуть сущность личности, а еще больше попытка, как бы сливаясь с быстронесущимся временем, пронести эту сущность сквозь столетия, победив энтропию.

Он писал:

«Рембрандт с помощью кисти и красок поймал и закрепил на полотне свою сущность, слитую с неповторимым мгновением, со всей сокровенной красотой и глубиной преходящего. Я не художник, я ученый, изобретатель… Аппарат, который я хочу создать, сможет осуществить не на плоском полотне, а в трехмерном гибком пространстве и текущем времени то…»

Фраза осталась недописанной. Но я — то знал, о чем шла речь. И хотя исследователи писали не раз, что Аристотелю не удалось создать свой парадоксальный аппарат, я — то знаю — он его создал. Я один знаю. И кроме меня — никто.

Мне исполнилось тридцать лет. В тот день у меня собрались все мои друзья. Не было только Аристотеля. Он почему-то запаздывал. Я уже был уверен, что он не придет, но он явился. Он пришел перед утром, уже на рассвете, когда разошлись гости и я собирался ложиться спать.

— Извини, Виктор, — сказал он, — меня задержала работа.

В руке его была какая-то вещь. Он положил ее на стол.

— Это мой подарок. Не знаю, обрадует ли он тебя. В этом пакете лежит твое будущее.

— Ты, по обыкновению, шутишь, Аристотель, — сказал я.

Он усмехнулся. И лицо его, всегда бледное, показалось мне еще более бледным и усталым.

— Шучу, — ответил он, — но только наполовину.

Я хотел уже развязать пакет, но он схватил меня за руку.

— Постой! Я сам…

— Давай лучше выпьем.

Я налил в рюмки вина. Мы чокнулись.

— За тебя, — сказал Аристотель. — Но не за сегодняшнего, а за того, который осуществит все заложенные в нем возможности. За твои возможности, Воробьев!

— Мои возможности более чем скромные, — сказал я.

— Не прибедняйся. Ты человек. Тебя открыл Рембрандт на своих портретах. В тебе природа зародила сознание, чтобы взглянуть на самое себя твоими глазами. Ты…

— Лучше покажи свой подарок.

— Сейчас развяжу. Я вложил в него труд нескольких лет. Но прежде я хочу рассказать о принципах, которые положены в основу. Ты знаешь, что сущность психических явлений — это субъективное отражение объективной действительности. Какие механизмы формируют чувственный образ? Много бессонных ночей я провел, чтобы ответить на этот вопрос. Я изучил все эффекты рефлекторных действий. Психические изображения… Как руки и кисть переносят на холст тот образ, который возникает в психике художника? Когда мне удалось изучить этот феномен, я стал искать иных способов изображения. Мне нужен был не холст, а живое пространство и время. Мир! Впрочем, суди сам.

Он быстро развязал пакет, достал аппарат странной формы из неизвестного мне металла и включил его.

Тут произошло непредвиденное.

Пространство и время как бы переместились, и я увидел себя, перенесенного в другой период своей жизни. В пожилом человеке, внимательно разглядывающем меня, я узнал собственные черты, тронутые старостью.

Старик, который стоял передо мной, был я сам, перенесенный в будущее. Он стоял и смотрел на меня с тем несколько грустным любопытством, с которым рассматривают свое юношеское изображение. В глазах светился опыт долгой жизни, опыт, неведомый мне. Да, это был я.

Я словно смотрел в зеркало времени, чья поверхность отражала не только лицо и фигуру, но и само бытие.

— Виктор, — сказал он тихо и задумчиво, — ты узнаешь себя? Я — это ты. Мне хотелось бы поговорить с тобой, но между нами годы. Разве ты не ощущаешь того, что разделяет нас?

Затем изображение исчезло. Оно исчезло не сразу, не вдруг, а как бы погружаясь в расступившееся пространство, закрывавшееся затем, как занавес.

Я молчал. Молчал и Аристотель. Немного спустя он подошел к столу и, взяв аппарат, стал его завертывать в целлофан.

— Подарка не забирают. Я знаю, — сказал он. — Но я все-таки должен забрать аппарат. Он не готов. Еще нужно потрудиться годик или два. Ты не сердись, Виктор. Через год или два я тебе верну его.

Он простился, забрал свой подарок и ушел. Обратно он его уже не принес. Через полгода он утонул, купаясь в Финском заливе в те холодные осенние дни, когда никто уже не купался.

Среди вещей, оставленных Аристотелем, не нашли аппарата, подаренного мне. Может, Аристотель не сумел его усовершенствовать и разбил в припадке разочарования и гнева? Как знать!

Как знать! Это любимое его выражение, выражение, похожее на него самого… Как знать!

Когда я рассказываю друзьям о встрече с самим собой и о посреднике этой встречи, исчезнувшем аппарате, я вижу на всех лицах недоверчивую улыбку. Все принимают это за плохо придуманный анекдот, за нелепую шутку. Иногда я сам начинаю сомневаться, что это было, мне начинает казаться, что это мне снилось, и сон, правда очень яркий сон, хочет выдать себя за действительность.

Но аппарат, по-видимому, все-таки существовал. Мне удалось напасть на его следы, рассматривая старые тетрадки Аристотеля. Я нашел и часть схемы будущего аппарата, набросанную на помятой кальке. А в одной из тетрадей я прочел такие слова:

«Надеюсь, что мне скоро удастся воспроизвести в пространстве и времени образ, возникший в воображении… Я много думал о своем приятеле Викторе Воробьеве и представил его таким, каким он будет через тридцать лет. Я мысленно воспроизвел всю обстановку, как на картине, и больше того — как в психологическом романе. Но можно ли отражение (а образ все же только отражение действительности) перенести в другой план, как бы в план самого бытия? Еще Гоголь в своей философской повести «Портрет» осудил попытку с помощью изображения продлить существование самой личности. Передо мной стоят совсем другие задачи. Современный человек, человек начала XXI столетия, находится в совсем иных взаимоотношениях с пространством и временем, чем его предки. Он заглянул в далекие уголку Вселенной, он освоил околосолнечное пространство, он послал в космос корабли за пределы досягаемого, с помощью ультрамикроскопа он подчинил себе бесконечно малое, увеличив его до размеров, воспринимаемых глазом. Не пора ли дать возможность каждому встретиться с самим собой? Время процесс необратимый? Да, но он необратим для самой природы. Человек же с помощью современной науки может и необратимые явления сделать обратимыми, вернуть время вспять? В какой-то мере — да! Я хочу создать аппарат, фотографирующий будущее…»

Запись прерывалась на самом интересном для меня месте.

В другой тетрадке были записи, посвященные истории и философии портрета. Они перемежались с формулами и размышлениями о физике элементарных частиц.

«Портрет Тициана, — писал Аристотель, — дает человека в единстве с его историей и биографией, с его характером, но Тициан смотрит как бы от настоящего в прошлое… Еще не существовало портрета, в котором перемещение во времени давало бы возможность художнику осуществить встречу настоящего с будущим, будущего с прошлым. Кто создал тот узел, в котором соединились бы все направления времени?»

«Сейчас, — писал он, — я занят изучением элементарных частиц, движущихся в обратном направлении времени. Еще в середине XX века физики Штюкельберг и Фейнман своими исследованиями показали, что отрицательно заряженный электрон движется в направлении времени, противоположном нашему. В начале XXI века физик экспериментатор Алексей Рыбкин открыл частицы, несущиеся из будущего в прошлое. Очень возможно, что существуют галактика и населенные миры, где высшие разумные существа управляют временем…»

Дальше шли формулы и вычисления, в которых я — не математик — не умел разобраться.

Я посвятил целые два года изучению работ Аристотеля, поискам его записок, писем, чертежей и замыслов. Затем я это все сдал в архив истории науки и техники. Мне так и не дано было узнать физическую сущность того необыкновенного эксперимента, в результате которого мне однажды удалось встретиться с самим собой, как ни странно звучат эти словца. Да, с самим собой. Был ли то лишь образ человека, перенесенного в будущее, реализация образа, возникшего в психике Аристотеля, или нечто большее?

Изучение Аристотелем элементарных частиц, двигающихся в обратном направлении времени, может быть, действительно привело исследования в конце концов к результатам, ставившим в тупик человеческую логику и весь тысячелетний опыт? Как знать! Часто мне вспоминается старик, глядящий на меня как бы из зеркала времени с таким видом, словно для него я был всего только отражением, вписанным в неподвижный фон фотографической карточки. Мне вспоминаются и слова, сказанные им тихо и задумчиво:

— Виктор, ты узнаешь себя? Я — это ты. Мне хотелось бы поговорить с тобой, но между нами время. Разве ты не ощущаешь силу его?

Он не успел ничего добавить. Аристотель выключил аппарат. Аристотель сделал это поспешно, словно боясь, что сейчас случится катастрофа… А затем, в течение многих дней, встречаясь со мной, он избегал говорить на эту тему, делая вид, что не слышит моих вопросов. И только однажды, на лестнице общежития возле открытой двери лифта, когда я грубо схватил его за руку и настойчиво спросил: «Было это или только кажется мне?» он ответил тихо: «Было».

Не выпуская его руки, я почти крикнул:

— Так что же такое было, черт подери? Изображение или сама действительность?

— А может, то и другое, — сказал он спокойно.

— Не может быть!

— Как знать, — сказал он и высвободил свою руку. Дверь лифта громко захлопнулась за ним. Пространство переместилось. Лифт унес его от меня. Это была наша последняя встреча.


Вадим Шефнер КРУГЛАЯ ТАЙНА Маловероятная история

ВЗАЙМЫ У СУДЬБЫ
В этот июньский день Ю.Лесовалов стоял под придорожной сосной, укрываясь от ливня и поджидая загородный автобус. Шоссе здесь шло под уклон, и по асфальту бежал плоский поток, густо неся лесной сор — мелкие веточки, чешуйки шишек, желтые двойные иглы. Казалось, все шоссе движется, как конвейерная лента. А наверху шло деловое новоселье лета. Там спешно мыли стекла, проливая на землю потоки воды; там с грохотом передвигали невидимую людям мебель; там стопудовым молотом вбивали в незримую стену незримые гвозди; там, завершая строительные недоделки, сверхурочно работали небесные электросварщики. Небо ходило ходуном, гремело, полыхало.

Во время грозы стоять под деревьями опасно, но Ю.Лесовалов не думал об этом. Он размышлял о том, как бы получше написать очерк и как бы поинтереснее его озаглавить: «Так поступают честные люди» или: «Иначе он поступить не мог». А если так: «Благородный возвращатель»? Это уже неплохо!

Дело в том, что недавно в редакцию пришло письмо, где довольно бессвязно сообщалось, что ночной сторож одного ленинградского клуба, обходя помещение, обнаружил забытый портфель, в котором находилось 10 тысяч рублей. Деньги, как выяснилось в дальнейшем, были забыты в кинозале кассиром Перичко Д.М.Кассир спохватился только на следующее утро и кинулся в клуб, где застал сторожа Н. Лесовалова, сообщившего ему, что обнаруженная находка сдана им в ближайшее отделение Госбанка в целости и сохранности. Письмо было написано и подписано Бакшеевой М.И., делопроизводителем клуба.

Завотделом Савейков решил послать на место происшествия начинающего журналиста Ю.Лесовалова, чтобы тот дал материал о честном ночном стороже. «Тем более он ваш однофамилец, добавил Савейков. — Это даже интересно: Лесовалов о Лесовалове».

— Только не Лесовалов о Лесовалове, а Анаконда о Лесовалове, — решительно поправил его Юрий. Ему не очень нравилась его фамилия, и он избрал себе творческий псевдоним. Впрочем, статей и заметок под этой экзотической подписью в газете еще не появлялось: все материалы, которые сдавал Юрий, были слабоваты. Подозревали, что у него нет таланта. И это задание было решающим. Если очерк будет так же плох, как и предыдущие, Ю.Лесовалова отчислят.

На следующий день Анаконда (будем иногда называть его так, раз ему этого хочется) направился в клуб. Здесь он собрал некоторые сведения о Н.И.Лесовалове. Оказывается, за сторожем водились грешки. Выпивает. Иногда даже грубит начальству. Что касается найденного портфеля, то это да, это было. Но ведь это, так сказать, входит в его обязанности. В прошлом году он же, Лесовалов, нашел в зале дамскую сумочку с 58 рублями и тоже вернул по принадлежности.

Самого сторожа Анаконда в клубе не застал и не только потому, что явился туда в дневное время, но и потому, что сторож, оказывается, третьего дня уехал в деревню Гнездово, в тридцати километрах от города: у него начался отпуск. Узнав точный адрес Н.Лесовалова, Юрий сразу же отправился на автобусный вокзал и вскоре прибыл в Гнездово.

Сторож Н.Лесовалов поселился у родственников, в дощатой пристройке. На стук открыла его жена, пожилая женщина в поношенном и не по возрасту пестром платье. Она попросила Юрия немного обождать — муж ее спал. Оказывается, вчера у него был гость. Кассир Перичко, получив утерянный портфель и раздав зарплату, вскоре приехал благодарить Н.Лесовалова за возвращение находки. Торт «Север» привез и три пачки кофе натурального. «Ну мой-то, понятно, обиделся — ему не того надо. А тот моему говорит: «Сам после этого рокового случая водки в рот не возьму и других буду против нее настраивать. Дошло досознания, видать», - закончила она свою речь и пошла будить мужа.

Наконец из пристройки вышел высокий старик. Он был мрачен — то ли из-за торта, то ли вообще по характеру. Известие о том, что Юрий хочет писать о нем, старик принял без должной радости.

— А звать-то вас как? — хмуро спросил он.

— Юрий Лесовалов… Но вообще-то я Анаконда.

— Что? — угрюмо переспросил старик. — Почему она конда?

— Анаконда — змея такая. Обитает в бассейне реки Амазонки, отдельные экземпляры достигают пятнадцати метров длины.

— Зачем же змеей себя прозывать? — бестактно поинтересовался сторож.

— Это мой творческий псевдоним, он звучит мужественно и романтично, — терпеливо пояснил Юрий, раскрывая блокнот. Расскажите мне своими словами, что натолкнуло вас на благородный поступок.

— А ничего не толкало, — равнодушно ответил старик.

— Но тогда вы, может быть, расскажете, как было дело?

— Ночью, значит, сижу в вестибюле. Вдруг почудилось, будто дымом потянуло. Ну решил в кинозал зайти. Уборщица Людка ленивая, она должна после последнего сеанса убирать, а она ушла рано, сказала, что с утра уберет. А там в заднем ряду ребята иногда курят — известно, шпана. Думаю, не заронили ли окурка. Ну вошел в зал — все вроде в порядке. Потом иду проходом — вижу, в последнем ряду из-под кресла блестит что-то. Ну, я туда. А там поллитровка стоит, на дне еще граммов пятьдесят водки осталось, а то и шестьдесят. Потом разгляделся — вижу рядом этот самый портфель лежит. Ну я, понятно, эти пятьдесят или там шестьдесят грамм допил, не пропадать же добру. Ну а бутылку — в карман. Двенадцать копеек тоже на улице не валяются…

— А портфель, портфель?

— Ну, портфель я, значит, открыл. Вижу — деньги там и бумаги какие-то, накладные. Пошел в вестибюль, оттуда в милицию позвонил. А там дежурный говорит: «Раз есть документы при деньгах, вы лучше отнесите утром в отделение Госбанка». Ну, утром отнес, сдал под расписку.

— А какие мысли проносились в этот момент в вашем сознании и подсознании?

— Ничего не проносилось, я спать сильно хотел.

Немного удалось выкачать из старика. И теперь Анаконда стоял и думал о том, как из того немногого, что он узнал, составить яркий, полнокровный очерк.

Гроза кончилась. Так как автобус все не показывался, Юрий решил пройтись пешком до следующей остановки. Асфальт был еще влажен, но поток воды уже схлынул с него. Дышалось легко. Мир был заново вымыт и провентилирован. В уме Юрия, в такт шагам, уже начал складываться костяк будущего очерка. Смущали только моральные изъяны старика: мрачность характера, недостаточная интеллектуальность, мелочность («…двенадцать копеек на земле не валяются»), невнимание к представителю прессы… Придется многое домыслить и творчески переосмыслить, чтобы создать полновесный образ благородного возвращателя.

Вдруг Анаконда остановился.

В двух шагах от обочины лежал коричневый портфель. Это был новый портфель среднего качества. Такой мог принадлежать и школьнику-старшекласснику, и студенту, и даже инженеру. Набит он был неплотно и выглядел бы совсем плоским, если бы не выпуклость в левом нижнем углу: там, по-видимому, находился какой-то предмет. Поверхность портфеля была сухая. Кто-то уронил его совсем недавно, уже после ливня, хотя никто вроде бы за это время по шоссе не проходил и не проезжал.

Оглянувшись по сторонам, Анаконда нагнулся и поднял портфель. Он оказался удивительно тяжелым. «А вдруг там золото?» — мелькнуло у Юрия.

Он еще раз оглянулся по сторонам и, торопливо покинув дорогу, вошел в лес. Сырой мох чвякал под ногами. Горошины влаги, наколотые на кончики сосновых игл, будто подмигивали. Казалось, лес во все глаза смотрит на Юрия. Птицы, молчавшие во время грозы, теперь пели пугающе громко.

Наконец он нашел пень, окруженный со всех сторон молодыми сосенками. Сел. Открыл замочек. В портфеле было два отделения. В одном лежал большой зеленоватый конверт, в другом темный шар, размером чуть побольше бильярдного. Юрий взял шар и сразу же положил его обратно. Он был удивительно холодный и тяжелый. Потом вынул конверт. В верхней его части был оттиснут гриф какого-то учреждения с длинным и трудночитаемым названием, ниже шел мелкий печатный текст. Посредине конверта крупно и небрежно было написано карандашом:

10000 р.

Неужели там действительно деньги?

Анаконда надорвал конверт сбоку. На руку его вывалилась пачка десятирублевок в полосатой банковской упаковке 10/100. Потом пачка пятидесятирублевок (50/100). Потом опять пачка десятирублевок… Всего денег оказалось 10 тысяч, как и было написано. Юрий застыл в раздумье. В нем совместились две абсолютно противоположные и абсолютно одновременные мысли: «Эти деньги надо обязательно отнести (совсем не обязательно относить) в банк».

Он закурил сигарету, затянулся и тихо сказал молодой сосенке, росшей возле пня: «Другой бы нашел и тоже, может быть, еще подумал бы: возвращать или нет?»

После грозы наступило безветрие, сосенка стояла не шевелясь и помалкивала. Дым запутался в ветке, наклоненной над конвертом, иглы словно помутнели, расплылись. Несколько капелек тихо упали на зеленоватую бумагу. С шоссе донесся негромкий шум — шла легковая машина. Может, с нее и обронили, а теперь ищут. Но машина прошла, с дороги больше ни звука не доносилось. Мысли Юрия текли торопливо и сбивчиво:

«Старику легко сдавать деньги… Это будет гвоздевой материал. У него нет никаких культурных запросов… только подумать, как все удивятся… Старику ничего не стоило сдать деньги в банк… это будет сенсация: молодой журналист, только что взявший интервью на такую же тему… А мне эти деньги действительно нужны… тоже находит портфель с деньгами и честно относит… Они послужат мне материальной базой… в банк, нет, прежде в редакцию, и все поздра… Но о деньгах знаю только я… вляют с удачей и творческим успе… Я могу думать сам для себя: я эти деньги выиграл…»

Он запихал пачки обратно в конверт и положил его на колени тыльной стороной вверх, чтобы не прочесть случайно грифа с названием учреждения. («Если прочту — буду знать, чьи деньги, и, значит, это будет как бы кража; если не прочту не буду знать, откуда деньги, и это будет просто безымянная находка».) Потом снова закурил, бросил недокуренную сигарету, опять вытащил деньги из конверта, поглядел на них. Потом встал и принялся рассовывать пачки по карманам. Пиджак сразу стал теснее, он теперь плотно, как резиновая надувная спасательная куртка, прилегал к телу. Анаконда сложил конверт и сунул его в задний карман брюк. Теперь надо избавиться от портфеля, забросить его куда-нибудь, где бы никто никогда его не увидел. На шоссе лучше не возвращаться, надо выйти лесом на другую дорогу.

— Но я не навсегда беру эти десять тысяч! — решительно сказал он сам себе. — Я беру их в долг у судьбы. Когда-нибудь я буду хорошо зарабатывать и тогда прочту то, что написано на конверте, узнаю, кому эти деньги принадлежат, и верну их. Я снесу их в Госбанк и скажу: «Примите сумму от неизвестного…»

Он стал углубляться в лес, стараясь идти по прямой. Но вскоре пришлось свернуть: помешала колючая проволока. Темная, словно разбухшая от ржавчины, она висела на полусгнивших кольях, спиралями вилась по земле. Юрий свернул направо и вышел к траншее. На бруствере ее росли осинки. На дне, поросшем длинной травой, стояла холодная прозрачная вода. «Вот сюда и зашвырну этот портфель», - подумал Анаконда. Но не зашвырнул, передумал: «Другое место найду. Как-то нехорошо бросать его сюда…»

Он торопливо пошел дальше, все ускоряя шаг. Начались низина, кочки, хилые болотные березки. Показалось маленькое озерцо с рыжей торфянистой водой. Он пошел вдоль топкого болота. «Портфель сразу потонет из-за этого тяжеленного шара, что в нем лежит, — размышлял он. — Хоть какая-то польза от этого дурацкого шара».

Он раскачал портфель и бросил его в озерко. Тот, описав параболу, тяжело ударился о воду и ушел в глубину. По озерцу побежали круги, всплыли со дна пузыри и полопались, потом все успокоилось. Теперь никто ничего никогда не узнает.


ЯВЛЕНЬЕ ШАРА
Изрядно проплутав по топкой низине, Юрий наконец отыскал хорошо утоптанную лесную дорожку. Она, видно, вела к проезжей дороге. Юрий шагал торопливо.

Уже вечерело. Ему было холодно, на болоте он промочил ноги. Ботинки теперь никуда не годились. «Не беда, — размышлял он, — завтра же куплю новые и вообще приступлю к серьезным покупкам. Обязательно — хороший костюм, потом — магнитофон, потом…» Тут он услыхал за своей спиной шорох и оглянулся на ходу.

По дорожке за ним катился шар. Темный шар, размером чуть побольше бильярдного.

Анаконда остановился. И шар тоже остановился шагах в трех от него. Анаконде стало не по себе. «Тот я забросил в озерцо вместе с портфелем, тот утонул по всем законам физики», - сказал он и, подойдя к шару, нагнулся и взял в руку. Шар был тот же самый! Очень тяжелый, очень холодный… Юрий вспомнил, как спортсмены толкают ядро, изо всех сил метнул его в мох и быстро зашагал дальше.

Впереди был овражек с мостиком через ручей. «Надо скорей перейти этот мостик», - сказал себе Юрий и оглянулся.

Шар двигался за ним по дорожке. «Какой упрямый! — мелькнуло у Юрия. — Прямо Константин!» (Константин — это был такой один мальчишка с их двора. Все ребята его дразнили: «Костя, Костя, Константин, играть с Костей не хотим!» — а он бегал за ними — бритый, круглоголовый, неотвязный, удивительно неутомимый. Теперь он боксер в весе пера).

Да, шар катился за Юрием по дорожке.

— Ну так дело не пойдет! — крикнул Анаконда и бросился к шару. Схватив его, он добежал до мостика — двух бревен, перекинутых через ручей, — и кинул в воду, в темный омуток. Шар скрылся в глубине. — Там тебе и место!

Юрий сделал два шага, оглянулся и увидел: шар всплыл и катится к нему по поверхности воды, против теченья.

Тогда Юрий бросился со всех ног. Взбегая вверх по откосу овражка, он опять оглянулся. Константин (будем так иногда называть шар для разнообразия, чтобы не утомлять читателя частым повторением слова «шар») без усилий вкатывался за ним по наклонной плоскости. Анаконда кинулся в лес и стал петлять между стволами, чтобы сбить шар со следа. Но вскоре обнаружил, что тот теперь движется по воздуху, на уровне его головы. Константин перемещался в пространстве, выбирая в просветах между стволов кратчайшие прямые. Движения его не походили на полет: это были как бы беззвучные броски по горизонтали. Порой он менял направление под прямым углом, действуя вне закона инерции. Он ни разу не задел ни одной ветки у живых деревьев, но когда на его пути встала сухостойная сосна, он, не замедляя ходу, беззвучно прошел сквозь ее ствол, и там осталось правильное круглое отверстие.

Анаконда выбежал на полянку, где догорал костер. Очевидно, недавно, уже после ливня, здесь отдыхали городские охотники, эти отважные борцы со всеми живыми беззащитными тварями. Юрий сел на пенек, чтобы отдышаться. Константин застыл в воздухе в трех шагах от него: он висел над землей неподвижно, будто покоясь на незримом хрустальном столбе.

У Анаконды возникла одна идея. Он пошел в лес собирать валежник. Шар, не снижаясь, последовал за ним. Набрав большое беремя хвороста, Юрий бросил его в костер, и тот разгорелся, взметнул высокое пламя. Тогда, подойдя к висящему в воздухе шару. Анаконда нажал на него рукой, чтобы подтолкнуть к огню. Но Константин не поддался. Анаконда жал на него изо всех сил, но шар висел, будто накрепко впаянный в пространство. Юрий в изнеможении сел на пенек, огорченно уставился в землю. И вдруг шар, будто угадав, чего от него хотят, снизился и добровольно вкатился в костер, в самую сердцевину, под горящие сучья.

— Туда тебе и дорога! — с облегчением сказал Анаконда.

Закурив, он протянул ноги к огню. От сырых ботинок пошел пар, ногам стало тепло. В мире стояла тишина, птицы уже улеглись спать. Вечерняя синева тянулась из лесу на поляну и смешивалась с дымом костра. Костер горел ярко и дымно. «У шара, верно, все механизмы от жара уже полопались, скоро можно и идти, — размышлял Юрий. — Но до чего нынче у нас всякая техника дошла, такой шар сконструировать! Умные какие-то головы думали, да чего-то не додумали: сам, дурак, в огонь вкатился… Ну, теперь можно идти. Надо бы только костер загасить. Сейчас наломаю веток и собью огонь».

Анаконда встал, сделал два шага. Вдруг горящие ветви в костре зашевелились, и Константин всплыл из огня, повис над красными лохмотьями пламени. Юрий, поплевав на пальцы, коснулся шара… Такой же холодный, как до костра! «Может, я с ума сошел? — подумал Анаконда. — Но только какие к тому предпосылки? Ведь я ни о каких шарах никогда не задумывался. И вообще ничем круглым никогда не интересовался, даже за круглыми пятерками не гнался. Когда глобус проходили — географ мне двойку влепил. И в футбол я не играю, и в баскетбол не играю. А что шариковой ручкой пользуюсь, такими все теперь пишут…»

Прервав его размышления, из шара, как струя воды из брандспойта — только совсем беззвучно — ударил круглый, лимонно-желтый луч света. Шар направил его на костер — и тот сразу погас, почернел, ни единого красного уголька не осталось. В тот же миг погас и лимонно-желтый луч. И хоть стояла пора белых ночей, но здесь, в лесу, сразу стало темновато. Анаконда растерянно стоял среди поляны, не зная, в какую сторону ему идти.

Внезапно шар метнулся в воздухе туда-сюда, будто желая привлечь к себе внимание. Из него устремился вниз конус синеватого света. Потом он плавно двинулся вперед, и Юрий пошел за ним. Трава и мох, которых коснулся луч, не сразу исчезали в темноте; они продолжали светиться некоторое время после того, как пар уже миновал их. Анаконда шел как бы по светящейся тропинке. Она неспешно гасла за его спиной. «Шар меня преследует, но он же и помогает мне, — размышлял Юрий на ходу. — Он вроде бы взял шефство надо мной… Но, может быть, в этом-то и есть самое плохое?»

Константин вывел его на шоссе и сразу погас. Справа за дюнами шумело море, впереди виднелась бетонная будочка — автобусная остановка. Возле нее стояло несколько человек.

«Раз от него никак нельзя избавиться, то надо обязательно спрятать его, чтобы люди не видели», - подумал Юрий. Сняв берет, он подошел к шару, чтобы взять его. Тот спокойно улегся в берет. Но нести было трудновато, это был очень тяжелый шар.

А спросят: «Чего это у тебя там?» — скажу: «Это я камень интересный нашел…»

А если попросят показать?…

Но никто из пассажиров ничего не спросил.


В МИРЕ ПРЕКРАСНОГО
Уже за полночь поднялся Анаконда на свой шестой этаж. По причине позднего часа дверь квартиры была закрыта на цепочку, пришлось звонить. Открыл Вавилон Викторович, самый поздно ложащийся жилец квартиры. На Вавике (так заглазно звали его соседи) голубела пляжная пижама, грудь украшал большой морской бинокль, висящий на лакированном ремешке.

— А это что? — торопливо спросил он Юрия, взглянув на берет. — Ежа отловили?

— Нет, это не еж… Так, ерунда… — смущенно пробормотал Юрий.

Но Вавик уже забыл, о чем спрашивал. Он поспешно направился к двери своей комнаты, которая находилась рядом с комнатой Юрия.

— Анжелика прическу новую сделала, — озабоченно бросил он на ходу. — Может, зайдете, Юра? Одолжу цейс на три минуты.

— Вавилон Викторович! Я считаю аморальным подглядывать за девушками! — привычно-негодующим тоном заявил Анаконда, возясь с ключом.

— Я же их не трогаю! — уже из-за двери произнес Вавик. Не мешайте мне жить в мире прекрасного!

Анаконда вошел в свою комнату и положил берет с шаром на стул. Потом включил свет и закрыл дверь на задвижку. Надо куда-то спрятать деньги. Обстановка десятиметровой комнатки не изобиловала тайниками. Имелась кровать металлическая, старинная этажерка, желтый крашеный шкаф, два стула и модерновый письменный стол. Все, кроме письменного стола, досталось Юрию в наследство от тетки, которая воспитывала его. Она умерла в позапрошлом году. Родителей Юрий не помнил.

«Пока спрячу деньги под изголовье, — решил Анаконда и, пересчитав пачки, положил их на панцирную сетку, приподняв матрас. — Только подумать, какой я теперь богатый человек!.. И главное, никто не знает…»

Услыхав негромкое паденье чего-то, он оглянулся. Это берет упал со стула. Шар висел в воздухе в трех шагах от Юрия, на уровне его глаз.

«Деньги деньгами, а вот это бесплатное приложение мне не очень-то нравится, — промелькнула мысль. — Но, если здраво рассуждать, вреда от него нет. Надо только, чтобы никто, кроме меня, его не видел».

Шар безмолвно висел среди комнаты. В квартире все спали. Только из-за стены слышен был голос Вавика:

Шимми папуасы танцевали,
Шимми неприличным называли,
А теперь танцует шимми целый мир!
В часы хорошего настроения он часто напевал эту песенку.

Вавилон Викторович был начинающий пенсионер, ему шел шестьдесят второй год. В квартиру он въехал в результате обмена полтора года тому назад. Он не пил, не играл в домино, но у него было странное хобби. По вечерам, выключив свет в своей комнате, часами просиживал он с биноклем у окна. Перед домом находился большой квадратный сквер, а за ним, уже на другой улице, высокое семиэтажное здание. В двух верхних (по четырнадцати окон в каждом) этажах этого здания жили студентки санитарно-экономического техникума. Уверенные в своей визуальной недосягаемости, они редко задергивали занавески, и Вавилон Викторович с помощью оптики имел возможность вникать в их быт. Всех девушек он давно знал в лицо, и для каждой придумал звучное имя. Там, в скромных четырехкоечных комнатках, жили Одетты, Хабанеры, Травиаты, Аиды. Соседи по коммунальной квартире догадывались о вечерних наблюдениях Вавика и относились к ним отрицательно. Но дело это труднодоказуемое и почти ненаказуемое. Когда Вавилону Викторовичу намекали на то, что поступает он не совсем хорошо, он отвечал:

— У меня нет средств на покупку телевизора. Это общежитие напротив — мой телевизор в двадцать восемь экранов. Девушкам я ничего плохого не делаю! Я не смотрю на них, когда они в дезабилье, я честно отвертываюсь! Я люблю их отечески, оптически и платонически!

Юрий вдруг почувствовал, что очень голоден. Еще бы, столько часов провел в лесу и ничего не ел! Взяв с подоконника чайник, он направился на кухню. Шар поплыл сзади. Пришлось пропустить его в дверь. Юрий тихо прошел коридором, вошел в кухню, зажег газ. Шар был тут, он не отставал. Сопровождаемый им, Анаконда сходил в ванную, умылся, потом вернулся к плите. Чайник уже шумел.

Вдруг из коридора послышались, тихие, шаги. Видно, Вавилон Викторович покинул свой наблюдательный пост и решил перекусить. Сейчас он войдет сюда и увидит Константина!.. Что делать?! Юрий открыл дверцу газовой плиты и втолкнул шар в холодную духовку. И как раз вовремя. Вошел Вавик.

— Тоже чайком решили побаловаться? — спросил он, зажигая конфорку. — А булки не успели небось купить… Идемте ко мне, я вам одолжу, как ассистент ассистенту, — это выражение означало в устах Вавилона Викторовича наивысшую и наиблагороднейшую форму человеческих отношений.

Он вышел из кухни. Юрий пошел за ним. В комнате Вавилона Викторовича пахло трубочным табаком и хорошим туалетным мылом. Окно было открыто. Внизу, в сквере, поблескивая молодой листвой, тихо стояли деревья. Вдали, над деревьями, через сквер виднелись окна общежития. Почти все они были уже темны.

— Вот, берите булку, — сказал Вавик. — Со мной не пропадете… А это что такое? Вот так-так! Это ваш?

Константин висел в воздухе в трех шагах от Юрия.

— Да, это мой…

Вавилон Викторович взял шар в руку. Тот дался без сопротивления. Потом Вавик отпустил его, и шар повис в прежнем положении.

— Какой тяжелый и холодный! — сказал Вавик. — И притом не падает… Как умопомрачительно прогрессирует прогресс! Электрички, синтетические ткани, размножение атома, транзисторы… Шарик этот вы не в Гостином дворе приобрели?

— Нет… Мне его подарили… Я прошу вас…

Но Вавилон Викторович уже не слушал. Заметив, что одно из окон в общежитии зажглось, он метнулся к торшеру, выключил свет и теперь, вскинув бинокль, стоял у своего окна, зорко вглядываясь вдаль, как капитан на мостике корабля.

— Аделаида домой наконец явилась, — объявил он. — Видно, со свиданий только что пришла, в такую позднь. Трудно мне с вами, девушки, болею душой за ваш моральный уровень!.. А Леонковалла все у окна сидит, читает…

— Это композитор был такой, Леонковалло, — несмело уточнил Юрий. — Женского имени нет такого.

— А вот есть! В мире прекрасного свои законы, — отпарировал Вавик. — Вы поглядите, поглядите на нее! — Он сунул цейс в руки Юрию.

Анаконда, боясь рассердить Вавилона Викторовича, ибо теперь кое в чем зависел от него, поднес к глазам бинокль. Там, очень далеко и в то же время очень близко, за столиком возле окна сидела белокурая девушка в голубой кофточке. Окуляры обвели ее лицо тончайшей радужной каймой, как бы нимбом. Девушка что-то читала. Лицо ее было задумчиво.

— Славная девушка, — сказал Анаконда. — Очень симпатичная.

— Я же говорю: чистая Леонковалла, — подтвердил Вавик. Жемчужина общежития! И притом безупречного поведения. Другие по танцулькам шастают, а она все книги читает. Маленькие такие книжечки.

— Может, стихи?

— Не знаю. Текста бинокль не берет. Давно уж надо мне технику посильнее… Тут один человек подзорную трубу продает. Трофейная, с немецкой субмарины. Да вот с материальными средствами у меня туго… А чайник-то, наверно, вскипел уже!

— Вавилон Викторович, у меня к вам просьбочка, — торопливо сказал Анаконда. — Очень прошу вас никому не говорить об этом шаре.

— О шаре!.. Буду нем как рыба или даже как могила. Но и вы сделайте одно благородное дело. Одолжите мне на эту самую подзорную трубу. Требуется восемьдесят пять дублонов, как говорили древние греки.

— Хорошо, — ответил Юрий. — Я вам одолжу.

Вавилон Викторович пошел к двери, за ним двинулся Анаконда, сопровождаемый Константином. Вдруг Вавик сказал удивленно:

— А это что такое? Дыра в двери! Хотел бы я знать, чье это самоуправство!

Действительно, в филенке виднелась дыра, абсолютно круглая, с ровными краями. Никаких опилок. Никаких отходов производства на полу не валялось.

— Это шар дыру проделал, — дрожащим голосом объяснил Юрий. — Когда мы вошли сюда, то сразу же закрыли дверь за собой, а он всюду за мной летает.

— Ладно, я завтра рано утром эту дыру фанеркой залатаю. Все будет шито-крыто… А пиастры, как их называли древние римляне, вы сегодня мне сможете дать?

— Да.

В кухне обнаружилась еще одна проделка Константина. В дверце духовки зияла круглая дыра. Константин без труда прошел сквозь два железных листа, из которых она была склепана. Края дыры — абсолютно ровные, без заусениц и наплавов.

— Ловко ваш шарик действует, — сказал Вавилон Викторович. — Ну ничего, у меня один знакомый есть, он эту дверцу заменит… Кстати, у этого человека имеется продажное зубоврачебное кресло, давно я о таком мечтал. И просит он за него всего шестьдесят пять…

— Но зачем вам оно? — удивился Анаконда. — Вы ведь не зубной врач.

— Конечно, я не зубной врач, — охотно согласился Вавик. Но у кресла подлокотники очень удобные, и притом наклон головы можно регулировать, чтобы шея не уставала. Из такого кресла наблюдать очень уютно, и я буду меньше выходить из комнаты, и, значит, меньше шансов будет, что я кому-нибудь случайно проговорюсь насчет шарика.


ВЕРХОВНЫЙ СДАВАТЕЛЬ БУТЫЛОК
Когда наконец Юрий улегся в постель, он мгновенно стал подданным автономного государства снов, где не было никаких денег и никаких Константинов. Проснулся он после полудня так намаялся за вчерашний день. В трех шагах от его изголовья, на уровне глаз, висел в воздухе темный шар.

«А деньги?! — встрепенулся Юрий. — Вдруг они только почудились? Шар есть, а денег нет?!» Он вскочил с кровати, приподнял матрас. Пачки лежали как миленькие. Одна была чуть потоньше других — из нее он вчера вытащил пятнадцать десяток для Вавика.

Перед тем как идти в булочную, он обернул шар газетой и сунул его в продуктовую сеточку. Константин не оказал никакого сопротивления. «Не так уж плохо дело, — подумал Юрий. Константину нужно находиться все время около меня, но в каком положении и в какой упаковке — это ему все равно. Он совсем не стремится к саморекламе. Что ж, ночью буду выпускать его, а днем носить с собой, только и всего. Правда, тяжеловат он, но тут уж ничего не поделаешь».

Проходя мимо двери Вавика, Юрий с удовлетворением отметил, что отверстие аккуратно заделано фанеркой, и фанерка закрашена цинковыми белилами. А когда пришел на кухню, то сразу бросил взгляд на дверцу газовой плиты. Она была новая, без всякой дыры. Вавилон Викторович сдержал свое слово. «Все-таки совесть у него есть, — подумал Анаконда. — Правда, совесть дорогая, она мне обошлась в 150 р. 00 к., но лучше уж такая, чем никакой».

Наконец, позавтракав и тщательно заперев дверь своей комнаты, Юрий отправился в Гостиный двор делать покупки. Когда он подъезжал к универмагу на такси, у него мелькнула мысль, что хорошо бы, расплатившись с шофером, быстро захлопнуть за собой дверцу машины, а шар в сеточке оставить на сиденье. Но он быстро отсеял это искушение. С Константином шутки плохи: возьмет да и пробьет собой дверцу «Волги», будет скандал. Лучше уж с ним не ссориться.

Войдя в Гостиный двор, Анаконда первым делом купил сумку — помесь рюкзака с авоськой; такую можно носить и в руках и за спиной. Положив сеточку с Константином в эту удобную сумку, Юрий приступил к дальнейшим приобретениям. Больших денег у него никогда не водилось до этого случая, и поэтому он решил вначале потренироваться на легких мелких тратах, а потом уже покупать дорогие вещи. Для разгона купил подстаканник, портсигар металлический с изображением Петропавловского шпиля, пластмассового пингвина, носки, рожок для надевания ботинок, сахарницу из оргстекла, электрический фонарик, зажигалку с газовым баллончиком, вечный календарь, фарфоровую лисицу и настольный термометр. Потом пошел по второму кругу: купил хорошие ботинки за 35 р., четыре рубашки, джемпер в подарок Кире (45 р.), джемпер себе за 37 р., костюм за 178 р., фотоаппарат «Киев». «На сегодня хватит, — решил он. Завтра продолжу это приятное занятие, а сейчас перекушу где-нибудь на Невском, а затем поеду домой».

Обремененный покупками, вышел Анаконда из универмага. Вскоре, сидя за столиком, он с удовольствием ел бутерброд с копченой колбасой, запивая его кофе. Вдруг кто-то пропитым, но громким голосом произнес над самым его ухом:

Живи, дитя природы,
Будь весел и здоров,
И кушай бутерброды
На грани двух миров.
Юрий вздрогнул и поднял глаза. Перед ним стоял молодой человек с припухлым лицом. В руке он держал сеточку, набитую пустой винной посудой.

— Зазнался, Юрка, не узнаешь школьного товарища! — воскликнул незнакомец и снова перешел на стихи:

Я верховный сдаватель бутылок
И несбывшийся юный поэт.
Положи мне ладонь на затылок
И почувствуй горячий привет!
Ладонь на затылок ему Анаконда класть не стал. Он распознал в молодом человеке своего одноклассника Толика Древесного. Толик, будучи в школе, слыл начинающим поэтом. Он непрерывно помещал свои стихи в стенгазете, участвовал в поэтических турнирах и вернисажах; на него возлагали большие надежды. После выпускного вечера Анаконда не встречал его ни лично, ни на страницах печати. Теперь Древесный выпрыгнул из небытия в самом неожиданном виде и в самый неподходящий момент.

— Приветствую тебя, Толя! — сказал Юрий, сделав заинтересованное лицо. — Как дела? Где трудишься?

Древесный громогласно ответил стихами:

В управлении винтреста
Я работал день за днем,
Но отчислен я от места,
И душа горит огнем.
Из-за соседних столиков на них начали поглядывать. «Не вляпаться бы в историю, — обеспокоился Юрий. — Заметут в милицию, а там обнаружат шар».

— Сейчас мы зайдем в гастроном, а оттуда ко мне. Я тебя познакомлю с Тусей, — заявил Древесный и опять перешел на стихи:

Небесный ангел симпатичный
Имелся в небе голубом,
Имел оценку на «отлично»
В моральном смысле и любом.
Он стал объектом материальным,
Женой мне стал. О, счастлив я…
— Идем скорее! — сказал Анаконда, поспешно беря сумку с Константином и свертки с покупками. Древесный пошагал за ним.


ШАР НЕ БЕЗДЕЙСТВУЕТ
На другой день Анаконда проснулся с каменной головой. Мутило. На полу валялись помятые, рваные пакеты с покупками. Шар висел в воздухе в трех шагах от кровати. Юрий повернулся на другой бок, попробовал снова уснуть, но такая тоска напала, что сон не шел. Жизнь стала казаться нелепой и напрасной. Юрий вспомнил, что до сих пор не выполнил редакционного задания. Он чувствовал полное отсутствие творческих сил. Потом припомнилась дурацкая вчерашняя пьянка и как его выгнал этот трепач Древесный. А в каменной голове стучали пневматические молотки, визжали дисковые пилы, грохотали ящики с пустой винной посудой.

— Хорошо бы уснуть и не проснуться, — с тоской подумал Анаконда. — Чтоб не было ни головной боли, ни шара, ни даже меня лично… И зачем я польстился на эти деньги!..

Комната осветилась на миг розоватым светом. Константин приблизился к Анаконде, застыл сантиметрах в восьмидесяти от его лица. На шаре образовался небольшой нарост. Нарост протянулся в сторону Юрия, превращаясь в тугую спиральку. На конце спиральки возникла плоская площадочка. На площадочке выросла маленькая прозрачная мензурка. Мензурка наполнилась жидкостью с голубоватым отливом.

— Отравить меня хочешь! — сказал Анаконда. — Ну и отравляй, так мне, негодяю, и надо!

Взяв мензурку, он залпом выпил горьковатую жидкость и отшвырнул сосуд. Площадочка метнулась на спиральке, поймала мензурку, и все втянулось в шар. Он опять был гладким, без единой выпуклости. Юрий же стал ждать печального конца.

Но жидкость оказала иное действие. Головная боль пошла на убыль, тоска отхлынула. Анаконда уснул. Проснулся через час бодрым и здоровым. Решил сразу же взяться за дело. Сел за стол. Принялся писать очерк. Вскоре очерк был написан. Начинался он так:


БЛАГОРОДНЫЙ ВОЗВРАЩАЛЕЦ

С лукавинкой, с бодрым юморком и смешинкой встретил меня благородный возвращалец Н.И.Лесовалов в своем скромном, но уютном загородном жилище. Весь высокий настрой жизни благородного возвратителя располагает его к широкой возвращальческой деятельности. Когда я посетил его, этот выдающийся возвращалец пил желудевый кофе на веранде. Из радиолы лилась мелодичная скрипичная рапсодия. Из магнитофона струилась раздумчивая рояльная мелодия.

— Люблю этот полезный напиток, — с ласковым прищуром по- ведал мне маститый возвращатель. — В особенности приятно его пить под задушевную, с грустинкой музыку Баха, Римского-Корсакова и др. выдающихся композиторов. С босоногого детства у меня наличествовало два хобби: музыка и возврат находок. Я любил вручать людям утерянные ими монеты, предметы и пищепродукты…


Очерк занял одиннадцать страниц от руки. «Значит, на машинке получится страниц девять, как раз на подвал. На днях приобрету машинку, благо деньги есть. Но хорошо бы сегодня же материал перепечатать…» — Юрий шутливо обратился к шару:

— Хоть бы ты, Константин, мне помог. А то висишь тут в воздухе без дела.

Константин мигнул лиловатым светом. Из шара выдвинулось два витых отростка и несколько штырей. Они опустились на стол, стали расти, переплетаться, образуя сложную рабочую систему. Через четырнадцать секунд один из отростков уже держал в темных пластинчатых зажимах страницу рукописи. По строчкам, считывая текст, скользил тонкий синеватый лучик. По чистому листу, зажатому в комплекс каких-то реек и пружинок, беззвучно двигался маленький цилиндр, оставляя за собой четкий машинописный текст.

Через три минуты сорок семь секунд рукопись была перепечатана в трех экземплярах. Затем рабочая система начала расплываться, уменьшаться. Шар, втянув в себя штыри и отростки, опять стал гладким. Анаконда тщательно сверил свой текст с машинописным. Ни одной опечатки. В двух местах Константин даже исправил описки. Эта способность шара к корректировке неприятно поразила Юрия.

На следующее утро Анаконда поехал в редакцию. Увы, очерк был встречен холодно. Савейков сказал:

— Много фальши и ложных красивостей. Не ладится у вас дело. И старик не получился. Он теплый, но бледный. Попробуйте его охладить и оживить. Я там кое-что подчеркнул.

Взяв исчирканную Савенковым рукопись, Юрий угрюмо побрел домой — оживлять старика. Но как это сделать — он не знал. Он чувствовал, что лучше написать не может. С горя пошел во Фрунзенский универмаг, купил себе пару нейлоновых рубах, потом подумал, подумал и приобрел таллинский подсвечник и фарфорового баяниста. Так как покупки были малогабаритные и уместились в сумке, он решил на этот раз не брать такси, а ехать домой троллейбусом. Народу в троллейбусе оказалось немного, и Юрию досталось место у окна. Но не проехал он и двух остановок, как из рюкзака послышалось жалобное мяуканье. «Что за черт! — удивился он. — Никакая кошка попасть туда не могла. Это не иначе проделки Константина».

Между тем мяуканье становилось все громче и жалобнее.

— Безобразие какое! — сказала, обратясь к Юрию, женщина, сидящая через проход. — Если завели кошку, то незачем ее мучить. Вы затиснули ее своими покупками! Она задыхается в вашей сумке.

— Извините, гражданочка, никакой кошки у меня нет, — вежливо возразил Анаконда.

— Мы глухие, что ли! Врет и не краснеет! — послышались возмущенные голоса.

— Он украл где-то ценного кота, вот и прячет. Я по голосу слышу: это ангорский кот, — высказался пожилой гражданин-котовед.

— В милицию бы надо свести! — сказал кто-то. — Там выяснят, где тут собака зарыта!

Анаконда схватил рюкзак и спешно направился к выходу. Он сошел за пять остановок от дома. Едва ступил на асфальт, как мяуканье прекратилось. Но ехать уже не хотелось, пошел пешком. Он шел и размышлял о причудах Константина.

Подходя к своей улице, он увидел толпу. Она уже начинала таять, насытясь созерцанием происшествия. Троллейбус, тот самый — Юрий запомнил номер на кузове, — стоял сильно накренясь. В правом борту виднелась большая вмятина. Окно было вдрызг разбито. Это было то самое окно, у которого недавно сидел Юрий.

— Грузовик проскочить хотел, — пояснила Анаконде какая-то гражданка. — Пассажиры все живы, отделались ушибами и испугами. Хорошо, что вон у того окна никто не сидел — не поздоровилось бы!

До Юрия дошло, что Константин его спас. Но когда отхлынула волна радости, на душе стало муторно: раз может спасти, может и погубить.


РАЗРЫВ С КИРОЙ
Дома Юрия ждала телеграмма:

«Прилетела Крыма жду завтра даче

Кира».
Текст и обрадовал и встревожил. В предыдущее свое возвращение Кира прислала телеграмму с юга, чтобы Юрий встречал ее на аэродроме. Может быть, на этот раз кто-то сопровождал ее в самолете?

С Кирой Анаконда познакомился два года назад на студенческой вечеринке. Девушка ему очень понравилась. Они стали вместе ходить в кино, в театры и на пляжи. Но о любви еще ни слова не было сказано. Кира — девушка самостоятельная и с гонором, к ней не так-то легко подступиться. Она недавно окончила университет и теперь работала лаборанткой в одном биологическом институте. Отец ее был видным профессором гальванотерапии, имелись дача и машина. К чести Юрия надо сказать, что он, когда знакомился с Кирой, Не знал ни о звании ее отца, ни о «Волге», ни о даче. Наоборот, он был смущен, узнав о высоком материальном уровне девушки. Отчасти из-за этого он не пошел после окончания института работать по своей специальности, а устроился в редакцию. Ему хотелось стать известным журналистом и тем самым доказать Кире, что и он не лыком шит. Но, к сожалению, с журналистикой не ладится. Уже три месяца он числится в редакции, но все его материалы бракуют. Теперь единственная надежда на очерк о благородном возвратителе.

Юрий заставил себя усесться за стол и принялся перерабатывать очерк. Однако дело не клеилось. Константин висел рядом, но работе не содействовал. Видно, не желал вмешиваться в творческий процесс. Анаконде очень захотелось спать. Перед сном он проверил пачки, лежащие под матрасом. Все в порядке! Много еще денег!

Проснулся он рано. Торопливо умывшись и попив чаю, засунул Константина в рюкзак, выше положил джемпер — подарок Кире — и отправился на вокзал. По дороге купил букет южных роз.

Сойдя с электрички, Юрий за десять минут дошел до Кириной дачи. Кира сидела на веранде в солнечно-желтом платье, которое ей очень шло. Шел ей и загар. Встретила она Анаконду не то чтобы враждебно, но как-то прохладно. Юрию сразу же показалось, что Кира не очень рада ему. Цветы она милостиво приняла, но от джемпера отказалась.

— Юра, никаких вещественных подарков мне не надо. Ты уж не обижайся. Что, тебя наконец-то напечатали, кажется?

— Аванс под очеркишко получил, — небрежно бросил Анаконда. — Написал неплохой подвал о благородном возвращателе.

— Такого слова в русском языке нет, — ровным голосом сказала Кира. — Между прочим, на пляже в Феодосии я познакомилась с одним интересным человеком. Он тоже ленинградский журналист, но он…

— Меня не интересуют твои пляжные знакомства, — недовольно прервал ее Анаконда.

— Не будем ссориться, — спокойно ответила Кира. — Хочешь, пойдем купаться?

— А ты не боишься простудиться после юга? — дипломатично спросил Юрий. Ему не хотелось идти на реку. Он знал, что «Константин» непременно увяжется за ним в воду.

— Простудиться я не боюсь, — с улыбкой ответила Кира. — Я боюсь, что ты стал очень ленивым. Возьми-ка вон там, у гаража, лопату и выкопай в саду ямку для заборного столба. Это мы всех гостей теперь будем заставлять работать… А я пока пойду помогать маме обед готовить.

Анаконда снял пиджак, автоматическим движением схватил сумку с шаром и направился за лопатой.

— А рюкзак-то зачем? — засмеялась Кира. — Ты что, жить без него не можешь?

— Просто ужасно привык к нему. Без него как без рук, — с наигранной беспечностью произнес Юрий и, захватив лопату, пошел в дальний конец сада.

Старая изгородь была повалена, и по границе участка, на равном расстоянии одна от другой, виднелись квадратные ямы для столбов будущего нового забора. Некоторые ямы не были выкопаны, был только снят дерн там, где их предстоит копать. Анаконда, положив рюкзак возле себя, не спеша принялся за работу. И вдруг у него мелькнула одна мысль. Перейдя за территорию участка, он торопливо срезал лопатой квадрат дерна и быстро начал копать новую яму. Теперь он работал во всю силу, земля так и летела. Когда яма глубиной сантиметров в восемьдесят была готова. Юрий, воровато оглянувшись по сторонам, вынул из рюкзака шар и бросил его на дно. Шар тяжело и покорно лег на влажный грунт. Анаконда стал забрасывать его землей.

«Кажется, на этот раз я перехитрил тебя, — подумал он. Спи спокойно, дорогой Константин! Да будем пухом тебе земля!»

Забросав могилу Константина, Юрий принялся утрамбовывать землю ногами. Потом отошел на два шага в сторону полюбоваться на дело рук и ног своих. Как светло и просторно стало в мире без шара! Как легко пели птицы! Как весело дышалось!..

Анаконда поднял полегчавший рюкзак и сделал шаг в сторону дачи. На прощанье он оглянулся — и сразу померк день. Утоптанная земля вспучилась, потом показался Константин. Он не спеша всплыл сквозь землю — и вот опять занял свое место в воздухе в трех шагах от Юрия. Ни одной песчинки к нему не прилипло. Он был такой же, как до своих похорон.

В довершение всего совсем близко послышались шаги Киры и ее удивленный возглас:

— Юра, что это? Почему он не падает?

— Это шар… Шар как шар, — испуганно и невпопад ответил Анаконда. — Можешь взять его в руку.

Кира осторожно взяла шар и сразу же отпустила.

— Тяжеленный какой! И холодный как лягушка. Откуда это у тебя?

— Кира, я тебе все расскажу, но поклянись, что никому ничего не расскажешь. — С этими словами Юрий повел девушку к садовой скамье и поведал ей всю правду. Кира слушала не перебивая, потом сказала:

— Конечно, я никому ничего не скажу. Это очень некрасивая история. Да, я давно уже начала разочаровываться в тебе и, по-видимому, была права… Ты уж не обижайся, но у меня к тебе такая просьба: пока с тобой этот ужасный шар — не приходи ко мне.

— Кира, а вдруг этот шар никогда от меня не отвяжется? — с отчаянием в голосе спросил Анаконда.

— Тогда не приходи ко мне никогда.


НАУЧНАЯ КОНСУЛЬТАЦИЯ
В глубоком удручении вернулся домой Анаконда. С тех пор как он подпал под власть шара, ему чертовски не везло. Как вернуть жизнь в прежнее русло? Как избавиться от Константина?

Вспомнив о конверте, обнаруженном в портфеле, он схватился за задний карман брюк. Но там ничего не было, карман был пуст. Анаконду оторопь взяла. Потерял… И вдруг до него дошло, что на нем давно новый костюм, а старый валяется в шкафу. Он бросился к шкафу, вытащил оттуда старые брюки. От них пахло хвоей, несколько сосновых иголочек упало на пол, когда Юрий, ощупав задний карман, извлек из него конверт.

На конверте было напечатано:

«ПЛАНЕТА ИКС» (название разглашению не подлежит)

ИНСТИТУТ ИЗУЧЕНИЯ ДАЛЬНИХ ПЛАНЕТ

ПОДОТДЕЛ ИССЛЕДОВАНИЯ ПЛАНЕТЫ ЗЕМЛЯ

ГРУППА ПСИХОЛОГИИ И ЭТИКИ

Уважаемый Нашедший!

Поступи с этими деньгами так, как считаешь нужным. Возможно, ты прочтешь эти строки, когда часть денег будет уже израсходована тобой, однако продолжай их тратить (или хранить) по своему усмотрению.

Текст этот, в сущности, ничего не прояснил, а, наоборот, внес в душу Анаконды еще большее смятение. И тогда он вдруг вспомнил, что на днях прочел в газете об учреждении нового Научно-Исследовательского Института Необъясненных Явлений Природы (НИИНЯП). Он решил отправиться туда на следующий же день. А вдруг там ему помогут?

Юрия безо всякой волокиты сразу же провели в кабинет научногоруководителя НИИНЯПа Рассветова. Когда Юрий показал ему свой журналистский билет, Рассветов сказал:

— Писать об институте рановато. У нас еще мало фактов, товарищ Лесовалов.

— Вообще-то я Анаконда, — сразу же уточнил Юрий. — Знаете, такая змея. Обитает в верховьях Амазонки, отдельные экземпляры достигают четырнадцати метров.

— Десяти с половиной метров, — уточнил Рассветов. — И давно это с вами случилось?

— Что случилось?

— Ну, что вы стали считать себя змеей.

— Я вовсе не считаю себя змеей, — обиделся Юрий. — Просто это мой творческий псевдоним.

— Ах вот оно что! А то, видите ли, к нам вчера приходил гражданин, который считает себя пингвином. Это не по нашей части.

— Ну, я не из таких. Я по делу… Хочу поведать вам одну тайну. Но вы действительно исследуете необъяснимые явления?

— Необъясненные, — поправил Рассветов. — Да, исследуем. К нам уже начали поступать отдельные… ну, как бы вам сказать… странные вещи. Население охотно идет нам навстречу. Третьего дня, например, один мальчишка-юннат принес нам интересный объект. Поймал его на улице.

С этими словами Рассветов отворил дверь. Из соседней комнаты выбежала такса и улеглась на ковре возле стола.

— Какой же это объект? Это собака! — сердито сказал Юрий. — Я к вам как человек к человеку, а вы мне каких-то собак!

— Это не собака, а биоэлектронное устройство, выполненное в форме собаки и заброшенное на Землю для сбора информации, — не повышая голоса, молвил Рассветов. — Вы посмотрите внимательнее.

— Господи, да у нее шесть ног! Что ж вы сразу не сказали? — всколыхнулся Анаконда. — Зачем ей шесть ног?!

— Перестраховщики с Венеры, — бросил Рассветов. — Это их работка. Сконструировали недурное, в общем, устройство, но, чтобы увеличить коэффициент прочности, добавили пару ног… Так что вы хотели мне сообщить?… Не стесняйтесь, мы у этой «таксы» сразу же вывинтили передающую систему, так что на Венере ничего не узнают.

— Я хочу, чтобы и на Земле ничего не узнали, — заявил Анаконда. — Сейчас я вам тоже одно устройство покажу. Но прежде прочтите, что вот тут написано. — И он сунул в руки Рассветову таинственный конверт.

Рассветов прочел написанное на конверте, покачал головой и ничего не сказал.

Тогда Юрий вынул из сумки шар, и тот немедленно повис в воздухе. Биоэлектронная собака при виде Константина вскочила с ковра и, поджав хвост, с жалобным воплем кинулась в соседнюю комнату.

— Очень странный шар, — задумчиво проговорил Рассветов. Не агрессивен?

— Нет, можете взять в руку. Не кусается. Уж лучше бы кусался.

Рассветов подержал шар в руке, потом отпустил. Константин занял прежнюю позицию в воздухе.

— Шар очень странный, — повторил Рассветов. — Аналогов в истории, насколько мне помнится, нет. Удельный вес, кажется, выше чем у свинца. Скажите, температура его часто меняется?

— Совсем не меняется. Даже если в огонь бросить — он все такой же холодный.

— Странный объект! — в третий раз повторил Рассветов. Расскажите, как и когда вы вступили в контакт. Что предшествовало тому моменту, когда он сконтактовался с вами? Говорите мне все без утайки, как врачу.

— Я вам всю правду расскажу, — заявил Юрий, — но вы должны дать мне обещание, что никто за стенами вашего института ничего не узнает о шаре.

— Охотно даю вам такое обещание, — ответил Рассветов. Но если в процессе исследования шара выяснится, что сохранение тайны поставит под угрозу жизнь и здоровье других людей, а также создаст возможность утечки информации с Земли на другую планету, я буду вынужден отменить свое обещание.

— Я вас понимаю, — сказал Анаконда. — Конечно, если шар может принести вред другим, тут уж придется пожертвовать тайной… А теперь слушайте.

Рассказ Юрия длился долго. Рассветов внимательно слушал. Потом повел Анаконду в лабораторию, где шар стали подвергать различным испытаниям. Из института Юрий с шаром ушел под вечер и в течение недели ходил в НИИНЯП как на службу. Чего только не делали с Константином! Его клали в термостат, опускали в крепчайшие кислоты и щелочи, подвергали действию электрического тока, били по нему кувалдой, замуровывали в цемент, заваливали стальными плитами и свинцовыми пластинами. К концу недели Рассветов составил карточку исследований, копию которой вручил Юрию.

НИИНЯП

Учетная карточка № 19/ни

Условное наименование исследуемого объекта: ШВЭНС (шар всепроникающий экстерриториальный неземной самоуправляемый)

Аналоги по картотеке необъясненных явлений: аналогов нет

Внешний вид объекта в состоянии покоя: шар правильной формы темного цвета

Степень опасности по 12-балльной системе Каргера при агрессивности: 12 баллов по Каргеру

А. Физико-химические характеристики:

1. Диаметр: 77,631 мм

2. Атомный вес: 265,24

3. Уд. теплоемкость: отсутствует

4. Температура плавления: не выяснена

5. Реакция на кислоты: не реагирует

6. Реакция на щелочи: не реагирует

7. Радиоактивность: отсутствует

8. Электропроводимость: отсутствует

Б. Психологические характеристики:

1. Разумен

2. Не эмоционален

3. Не агрессивен (см. п. 1 «Особых примечаний»)

4. Способен предвидеть еще не свершившиеся события

5. Способен нести многосторонние охранительные функции по отношению к существу, с которым вошел в контакт

В. Механико-функциональные особенности и аномалии:

1. Имея уд. вес тяжелее воды и атм. воздуха, тем не менее плавает и парит в воздухе

2. Свободно преодолевает любую среду

3. Способен к многосторонним физическим, химическим и механическим действиям

4. Универсален

5. Автономен

6. Неразрушим земными средствами

Особые примечания:

1. На разрушение живой ткани или не программирован, или сам принял решение не причинять вреда белковым соединениям

2. Физически экстерриториален

3. Источник энергопитания неизвестен

4. Место возникновения не выяснено.

Анаконда внимательно прочел карточку.

— А как это понять «физически экстерриториален»? — спросил он Рассветова.

— Исследуя ШВЭНС, мы были вынуждены ввести этот условный научный термин. ШВЭНС экстерриториален в том смысле, что, находясь на Земле, подчиняется не земным физическим законам, а законам той звездной системы, откуда прибыл.

— От всего этого мне мало радости, — заявил Юрий. — Тут в карточке ни слова не сказано, как мне избавиться от шара. Думаете, легко мне его все время таскать! Все жилы вытянул! А психически — уж и говорить нечего.

— Никаких практических рекомендаций дать вам, к сожалению, не могу. Случай слишком необычный. Боюсь, что наилучший для вас вариант — это сохранять статус-кво и утешать себя мыслью, что вы — единственный человек на Земле, вступивший в контакт со столь необычным инопланетным объектом.

— Провались они, такие межпланетные контакты! — воскликнул Анаконда. — И почему он именно ко мне прицепился?

— Быть может, ШВЭНС высмотрел вас заранее. Ему нужен был для опыта человек определенного характера… Ну, скажем, порядочный в душе, но не вполне стойкий перед соблазном. Контакт сработал в тот момент, когда вы решили воспользоваться деньгами. С той минуты ШВЭНС взял вас под наблюдение и охрану. Пока существует контакт, ШВЭНС не даст волоску с вашей головы упасть. Он настолько всесилен, что сохранит вас целым и невредимым, даже если вы очутились в эпицентре взрыва атомной бомбы.

— Не надо мне такой целости и невредимости, товарищ Рассветов! Мне бы пожить нормально, а потом нормально помереть… А если мне в суд на себя подать, товарищ Рассветов? Так, мол, и так, присвоил десять тысяч, осудите и дайте срок. Может, в тюрьме шар от меня отвяжется?

— Суд земной вам не грозит, — ответил Рассветов. — С юридической точки зрения вы не совершили ни кражи, ни даже присвоения находки. ШВЭНС фактически подсунул вам, или, если хотите, предложил эти деньги. Поскольку ШВЭНС вполне материален и является существом мыслящим и разумным, то его вполне можно считать юридическим лицом и предыдущим владельцем денег. Так что вы де-юре и де-факто получили десять тысяч в дар от юридического лица — ШВЭНСа. Следовательно, ни перед законом, ни перед людьми преступления вы не совершили. Вы совершили преступление перед самим собой, а вернее сказать над собой.

— Постойте, товарищ Рассветов, но ведь шар не мог честным трудом заработать эти деньги. Он их или спер где-то, или подделал. И значит, я имею право быть осужденным как соучастник преступления.

— За неделю общения со ШВЭНСом я пришел к выводу, что хоть он и не подчинен земным физическим законам, но к человеческим законам и установлениям относится с должным пиететом. Он слишком умен и слишком всесилен, чтобы вносить излишний хаос в земной мир. Конечно, он мог бы ограбить все банки мира или напечатать миллиарды фальшивых денег, но не думаю, чтобы он пошел по этому пути…

— Уважаемый ШВЭНС, скажите, пожалуйста, как вы добыли десять тысяч? — обратился Рассветов к шару.

Константин полыхнул зеленым светом, и на стене появилась световая, медленно гаснущая надпись: 1=0; 0=1.

— Ну теперь все ясно, — сказал Рассветов. — Просто он восстанавливает денежные знаки. Ежедневно и ежечасно происходит физическая убыль денежных знаков; они сгорают при пожарах, гибнут при кораблекрушениях, выпадая из обращения. Вот эти дензнаки ШВЭНС и восстанавливает… Проведем маленький опыт.

С этими словами Рассветов вынул из кармана трешку и спички. Записав номер и серию трешки, он поджег зеленую бумажку. Когда они сгорела, Рассветов попросил Константина: «Восстановите, пожалуйста!»

Шар засветился на миг голубым светом, потом из него выдвинулась рейка с квадратной площадочкой на конце. С площадочки на стол упала трехрублевая бумажка. Шар вобрал в себя рейку.

— Те же самые три рубля, номер в номер и серия в серию, объявил Рассветов. — Большое вам спасибо, уважаемый ШВЭНС! Буду хранить эту трешку до скончания дней… А может, все-таки скажете, откуда вы к нам прибыли и зачем?

Темный шар неподвижно и безответно висел в воздухе в трех шагах от Анаконды.

— Вот так и торчит около меня, и ничего с ним не поделать, — сказал Юрий. — Неужели никакого выхода нет, товарищ Рассветов?

— Я не вправе давать вам никаких программ поведения, ответил Рассветов. — Но мне кажется, что поскольку дело началось с денег, то от этого факта и надо вести рассуждения. Итак, ШВЭНС вручил вам десять тысяч рублей. Его интересует поведение ваше при наличии у вас денег. Пока у вас останется хоть копейка из врученной вам суммы, отношение к вам ШВЭНСа будет неизменным, то есть таким, как сейчас. Вы будете жить под эгидой ШВЭНСа; он будет вести наблюдение за вами и в то же время защищать вас от всех физических опасностей и, возможно, оказывать вам медицинскую помощь. То есть пока у вас есть деньги ШВЭНСа, практически вы бессмертны. Но это довольно грустное бессмертие.

Теперь представим себе другой вариант вашего поведения. Вы ускоренно тратите все врученные вам ШВЭНСом деньги, и ШВЭНС покидает вас, ибо, логически рассуждая, его миссия закончена, эксперимент проведен. Однако в данном случае в действиях ШВЭНСа возможны вариации. Вариант А: ШВЭНС покидает вас без всяких для вас последствий; вариант Б: ШВЭНС покидает вас, предварительно проведя против вас летальную акцию, дабы не оставлять на Земле ненужного свидетеля. Ведь, перестав быть его подопечным или, что несколько точнее, подопытным, вы…

— Так что ж это получается! Он, выходит, и укокать меня может?!

— Да. Не забывайте, что при всем своем разуме ШВЭНС лишен эмоциональности, он чистый прагматик. Если он сочтет целесообразным…

— Ну, вляпался я в историю!.. — сказал Анаконда, беря рюкзак с шаром. — Что ж, товарищ Рассветов, спасибо за собеседование… Но вы сдержите слово? Я надеюсь, что в печати о моем контакте с шаром шума не будет?

— Нет, не будет. Поднимать шум стоило бы только в том случае, если бы люди имели какие-то способы воздействия на ШВЭНС. Но ШВЭНС всесилен, всепроникающ и неразрушим. Появление в печати сведений о нем вызвало бы только всемирную панику… В заключение я обращусь к вам с одной просьбой. ШВЭНС отлично знает материальный мир и умеет его преобразовывать и подчинять себе. Но психический мир человека он знает не вполне и в какой-то мере изучает его на вас. Быть может, вы для него эталон. А если это так, то по этому эталону он может вынести суждение обо всем человечестве. Поэтому ведите себя со ШВЭНСом по возможности тактично, или, как говорилось в старину, толерантно.


ВАЖНОЕ РЕШЕНИЕ
Вернувшись домой, Анаконда выпустил Константина из сумки, и тот привычно повис в воздухе. Юрий предался размышлениям. Как быть: ускоренно тратить деньги и ждать возможного освобождения или погибели или экономить деньги и печально влачить жизнь под властью Константина? На что решиться?

До ночи сидел он в глубоком раздумье. Потом встал, подошел к окну. Он загадал: если в сквере мимо вот той скамейки пройдет мужчина — надо жить экономно; если женщина — надо бесстрашно тратить деньги. И вот через мгновение из аллеи вышла девушка в голубом и легкой походкой прошла мимо скамьи. Сквозь прозрачные сумерки белой ночи что-то знакомое почудилось Юрию в ее лицо. Да ведь это Леонковалла! Это та симпатичная девушка, которую он однажды видел в бинокль!..

— Буду тратить деньги вовсю, — вынес Анаконда постановление. — Или помру, или снова стану человеком.

Едва успел он это подумать, как раздался тактичный стук в стену, и из соседней комнаты донесся голос Вавика:

— Юра, не можете ли заглянуть ко мне на минутку?

Анаконда направился к дорогому соседу. Константин поплыл за ним.

Свет в комнате был выключен. Хозяин сидел у окна в зубоврачебном кресле, накрепко принайтовленном болтами к паркету. Голова наблюдателя удобно покоилась на откидной кожаной подушечке. Подзорная труба висела на продуманной системе блоков и растяжек.

— Вот так и живу, погруженный в мир прекрасного, — растроганно начал Вавик. — Но, увы, девушки разъезжаются на каникулы. Знаю, они вернутся осенью, вернутся загоревшие, похорошевшие, неся с собой аромат полевых маргариток, запах лесных ландышей…

— Вавилон Викторович, запаха ведь в подзорную трубу не видно, — прервал его Юрий.

— Ах, не подстригайте крылья у моей мечты! — томно возразил Вавик. И уже другим тоном: — Вы, конечно, с шариком пришли? Вижу, вижу, жив и здоров наш милый шарик… Давненько мы с вами, Юра, не говорили как ассистент с ассистентом.

— Опять денег хотите? — задал Анаконда лобовой вопрос.

— Мой молодой друг, зачем так грубо, так узкоколейно!.. Не денег мне надо, мне надо усилить оптику. Понимаете, один мой знакомый продает небольшой портативный телескоп. Просит он за него всего-навсего сто восемьдесят луидоров…

— Я даю вам эти луидоры, — спокойно сказал Юрий. — Мне теперь луидоров не жаль.


НЕОЖИДАННЫЙ ВАРИАНТ
На другой день, взяв сумку с Константином, Юрий направился в агентство Аэрофлота. Он решил лететь в Сочи. Бархатный сезон еще не начался, и Анаконда без труда купил себе билет на «ТУ-104». Затем он пошел в универмаг, где приобрел неплохой чемодан.

— Путешествовать собираетесь? — спросил Вавик, увидев в прихожей Юрия с чемоданом.

— Да, завтра лечу на Черное море.

— Рад за вас, Юра… На юге так много прекрасного, достойного наблюдения. Ах, солнце, море, загорелые девушки на пляже, праздник бытия и сознанья!.. Как жаль, что вы купили только один билет! Не подумали вы о Вавилоне Викторовиче, не подумали о человеке, который свято хранит чужие тайны!..

— Ладно, Вавилон Викторович, берите мой билет. И вот вам деньги на обратный путь и на курортные расходы. Я раздумал лететь, — твердо сказал Анаконда. Он понял, что лучший способ хоть на время избавиться от Вавика — это послать его на юг, а самому остаться в городе. К тому же Константин будет очень осложнять курортную жизнь.

— Спасибо, Юра! — взволнованно произнес Вавик и поспешно отвернулся, чтобы скрыть слезы умиления.

На следующее утро, уложив в позаимствованный у Юрия чемодан пляжные принадлежности и подзорную трубу, Вавилон Викторович отбыл на аэродром и поднялся в воздух. Внизу в легкой дымке, как бы в тончайшей нейлоновой сорочке, дремала зеленая равнина. Вскоре справа под крыльями показалась прозелень моря; слева лежали смуглые горы в бюстгальтерах вечных снегов.

В тот же день Анаконда приступил к усиленным тратам. Но если еще недавно он покупал вещи, имеющие практический смысл, то теперь расходование шло по иным каналам. Придя на рынок, он стал скупать цветы и затем, выйдя на улицу, начал раздавать эти цветы идущим мимо девушкам. Вечером, придя в шашлычную, он громогласно объявил, что сегодня у него день рождения и поэтому он платит за всех едящих и пьющих. Большинство обиженно отказались от такой единовременной ссуды, но нашлись и такие, которые были весьма довольны. Юрий немедленно оброс льстецами и прихлебателями. С этого дня деньги стали таять, как сахар в кипятке.

Через неделю Анаконда обнаружил, что у него осталось сто тридцать рублей. А еще через два дня, проснувшись с тяжелой головой после попойки с новоявленными приятелями, Юрий нашел в пиджачном кармане одну десятку. Порывшись по остальным карманам, он присоединил к десятке два рубля шестьдесят копеек. И он понял, что настал решающий день. Сегодня он истратит эти последние деньги — и шар или улетит от него, освободив от своего ига, или… Будь что будет!

Захватив сумку с Константином, Анаконда направился в ближайший ресторан. Плотно пообедав там, он пошел бродить по улицам и бродил до вечера. Белые ночи уже кончились, теплая темнота опускалась на город. В Неве отражались горящие на мостах фонари. Неоновые рекламы на Невском полыхали веселым светом. По тротуарам шли счастливые пары, шли красивые девушки. «Все это я вижу, может быть, в последний раз», - с предрасставальной грустью подумал Юрий, шагая домой.

В гастрономе на углу Анаконда купил бутылку коньяка — уж погибать так с коньяком! Еще купил пачку сигарет «Опал» и коробку спичек. В наличии у него остался один пятачок. Теперь только этот пятачок связывал его с Константином, а может быть, и с жизнью.

Придя домой, он выпустил шар из сумки, и тот, как всегда, повис в воздухе в трех шагах от него. Затем, налив полный стакан, он выпил его залпом и, не закусывая, закурил сигарету. Потом выпил второй. Пьяное тепло пошло по телу, мир стал пульсировать. Стены комнаты то разбегались по сторонам, то сжимались, будто хотели раздавить Юрия. Наконец, вынув из кармана заветный пятачок, он подошел к окну.

Дома за окном качались, городские огни вспыхивали и погасали, вспыхивали и погасали, словно световые сигналы бедствия. В общежитии напротив светилось только одно окно, четвертое с краю. Анаконде почудилось, что на подоконнике сидит девушка в голубом — Леонковалла. Вдруг окно метнулось куда-то вверх и погасло. Юрий бросил пятачок. Тот с тихим звоном упал на диабаз мостовой. Все кончено…

…Он оглянулся. Константин, как всегда, висел в воздухе в трех шагах от него. Научное предсказание Рассветова не сбылось. Шар избрал свой, неожиданный, вариант: решил навсегда остаться с Юрием. «А что, если вдруг взять да повеситься, — мелькнула у Анаконды нездоровая мысль. — Пусть потеряю жизнь, но только так я могу избавиться от Константина…»



Шатаясь, он подошел к кровати, нагнулся и вытащил из-под нее веревку. Когда-то он состоял в кружке начинающих альпинистов, и эта веревка входила в оборудование группы. Юрий стал пробовать ее на разрыв — куда там, очень прочная. Он начал думать, где бы ее укрепить, но думать долго не пришлось: над дверью торчали два толстых железных крюка, на которых когда-то висели портьеры. Выбирай любой.

Шар за спиной Юрия беззвучно полыхнул печально-синеватым светом. В то же мгновение веревка превратилась в сероватую труху, распалась волокнистой пылью. Крюки исчезли. Там, где они были вбиты, в стене теперь темнели небольшие отверстия.

— И повеситься нормально человеку не дашь! — крикнул Анаконда, замахнувшись кулаком на Константина. — Но я перехитрю тебя!

Он кинулся к открытому окну, вскочил на подоконник и, схватившись руками за голову, сиганул вниз. Безлюдная улица, темные деревья сквера, черные копья ограды — все метнулось ему навстречу. Но в тот же миг какая-то пружинящая сила задержала его падение. Он повис над улицей в гамаке, сплетенном из тонких леденяще-холодных пружин, — и шар висел над ним. Потом Константин поднял его к подоконнику и, мягко подобрав стропы, втянул в комнату.

Анаконда в слезах кинулся на кровать.


ОБИДНАЯ ЖИЗНЬ
Юрий проснулся в полдень. Голова тупо болела. Поташнивало. Шар, как всегда, висел в воздухе в трех шагах от постели. Вспомнив вчерашнее, Анаконда даже застонал. Что теперь делать? И Константин с ним навсегда, и денег ни копейки, и жизнь разбита, и даже Смерти ему нет… Что делать?

Он нехотя встал, вяло оделся, подошел к столу, посмотрел на пустую бутылку. За время ускоренной траты денег он уже привык по утрам опохмеляться, но ведь теперь денег ни гроша. Правда, у него есть всякие вещи — магнитофон, фотоаппарат, из одежды кое-что. Можно снести в комиссионный. Но в комиссионном сразу денег не получишь, надо ждать, пока продастся вещь. А что он будет есть, ожидая денег? Из редакции его уже отчислили, идти туда просить — стыдно. Что делать?

Шар осветил комнату голубым светом. Из него выдвинулась рейка с квадратной площадочкой на конце. С площадочки на стол упали два потертых бумажных рубля.

— Значит, решил взять меня на иждивение, — криво усмехнулся Анаконда. — Не очень-то ты щедр, Константин. Но и на том спасибо… Что ж, полезай в сумку, пойдем покупать питье и пищу.

Первым делом Юрий купил четвертинку «Московской» и пачку сигарет «Памир», потом триста граммов ливерной колбасы третьего сорта и хлеба. Придя домой, он извлек из сумки покупки и Константина, поставил водку на стол. Выпив первую стопку, он закусил колбасой и, закурив сигарету, подумал про себя: «И не так уж плохо. С водкой можно жить. И главное, от водки можно помереть, и тут ты, друг мой Константин, ничем мне не сможешь помешать. Буду пить систематически, сопьюсь и помру, и кончится эта обидная жизнь».

Шар засветился зеленоватым светом. Узкий пучок лучей метнулся от него к бутылке и погас. Чуя недоброе, Анаконда дрожащей рукой налил вторую стопку, поднес ее к губам — и тотчас с отвращением выплеснул жидкость на пол. Водки не стало, водка превратилась в пресную воду.

Для Юрия началась безалкогольная, безаварийная, бездеятельная и беспросветная жизнь. Каждое утро, получив от Константина два рубля, он клал шар в рюкзак и отправлялся за едой. Вернувшись, он съедал скромный завтрак и, взяв сумку с Константином, шел бродить по городу. Не глядя по сторонам, упершись глазами в асфальт, шагал он, сам не зная куда, без всякой цели — лишь бы не быть дома. В комнате совсем уж тоскливо, да и нельзя сидеть в ней все время: соседи уже начали коситься на него, удивляясь, что он не ходит на работу. И вот он бродил по улицам. Рюкзак с Константином он теперь носил за спиной. Он уже почти привык к нему, как горбатый привыкает к своему горбу.

До одури набродившись по городу. Анаконда возвращался домой, нехотя приготовлял себе несложный обед, нехотя съедал его — и снова шел бродить. Он опустился, перестал бриться; новый дорогой костюм запылился и залоснился, но он его не чистил. Он ни на что уже не надеялся и ни к чему не стремился и все больше дичился людей. Потребности его свелись к одной только еде, да и то ему было все равно, что есть. Тех двух рублей, что выдавал Константин, ему хватало на жизнь. Конечно, у него есть вещи, которые можно продать, но лень нести их в комиссионный магазин. Да и на что ему теперь лишние деньги? Вернувшись вечером домой, он пил чай, заедая его хлебом, валился на постель и сразу же засыпал. Ему ничего не снилось. Казалось, шар отнял у него даже сновидения.


ЛЕОНКОВАЛЛА-ТАНЯ
Была середина августа. Вдоволь нашлявшись по городу и почувствовав, что пора обедать, Юрий с рюкзаком за плечами шел к своему дому через сквер. Он не спешил. В этот день ему очень не хотелось возвращаться под сень кровли своей. Дело в том, что вчера днем прилетел с юга Вавик, в связи с чем произошла неприятная сцена.

Вавик вернулся отощавшим, левое веко у него нервически подергивалось. Он был очень недоволен тем, что Анаконда послал его в Сочи; никогда больше ни за какие коврижки не полетит он туда. Оказывается, одна женщина обнаружила Вавика, когда он в пижаме и с подзорной трубой по-снайперски залег на скале, находившейся недалеко от медицинского женского пляжа. Эта женщина подняла крик, сбежались другие женщины. Они визжали, щипали Вавика и даже били его подзорной трубой по голове. В результате подзорная труба сильно повреждена, ей требуется ремонт.

— Но у вас, Вавилон Викторович, есть еще бинокль и портативный телескоп, — заметил Юрий.

— Не спорю. Но ведь каждому человеку хочется иметь полный набор оптических инструментов. Кроме того, я сильно поиздержался на юге, куда вы же меня и послали…

— Вавилон Викторович, мое материальное положение очень покачнулось. Вот хотите — возьмите магнитофон. Вы можете его продать. И вот вам джемпер. Правда, он женский, но и его вы можете продать.

— Вы радуете меня, мой юный друг. Но не могли бы вы мне помочь и наличными?

— Вавилон Викторович, у меня нет наличных. Шар выдает мне два рубля в день.

— Юра, если вы ежедневно будете давать мне четверть получаемой вами от шарика суммы, то это пойдет вам только на пользу.

— Вавилон Викторович, ну что вам мои полтинники?…

— Ах, Юра, я не корыстолюбив. Но оптика требует жертв. Я решил копить деньги на стереотелескоп. Благодаря ему я смогу наблюдать мир прекрасного в объемном виде.

Анаконда не стал спорить, ему было все равно. Он вынул из кармана две монетки по пятнадцать копеек и один двугривенный. Вавик протянул руку. Константин окутался на миг опалово-прозрачным облачком.

— Спасибо вам, Юра! — сказал Вавик, беря деньги, и вдруг с криком боли бросил их на пол и стал дуть на пальцы. — Этого я вам не прощу! Подсовывать раскаленные деньги! Безобразие такое!

— Это шар… Он хочет сохранить мой прожиточный уровень, — сказал Юрий и кинулся подбирать монеты. Они вовсе не были горячими.

— Безобразие! — повторил Вавик. — Вас с вашим темным шаром давно надо разоблачить перед населением! Завтра же подаю на вас заявление в домохозяйство! — Схватив магнитофон и джемпер, когда-то предназначавшийся Кире, он выбежал из комнаты, гневно хлопнув дверью.

…Да, сегодня Юрию совсем не хотелось возвращаться в свою квартиру. Вполне возможно, что там его ждут новые неприятности. И вот, сняв с плеч рюкзак, он сел на скамейку в сквере и закурил сигарету. Стараясь оттянуть момент возвращения, он курил медленно, с чувством, с толком, и размышлял о том, что хоть курить-то ему еще можно, этого дела Константин еще не запретил.

Вот так он и сидел на скамье один, с краю, поблизости от гипсовой урны для окурков. На противоположной стороне аллеи, на такой же скамейке, дремали два пенсионера. Сквер был почти безлюден; в августе Ленинград всегда пустеет: многие взрослые в отпуске, все дети на даче и в пионерлагерях. Было тихо. С неба, с высоты, подернутой легкой облачной дымкой, исходил ровный неслепящий свет.

Слева послышались негромкие шаги. Юрий оглянулся. По аллее шла Леонковалла. Он сразу ее узнал, хоть на этот раз на ней было яркое ситцевое платье. В руках девушка держала небольшую сумку, где на глянцево-белом фоне изображены были танцующие лягушки. «Если она сядет на скамейку, значит, не все еще в моей жизни потеряно, значит, есть еще надежда избавиться от шара», - загадал Юрий. У него вдруг так забилось сердце, будто он не то падал в пропасть, не то взлетал на небо, прямо к солнцу.

Она легким шагом миновала скамейку и вдруг, словно вспомнив что-то, остановилась, сделала шаг назад и села на самый ее краешек, положив рядом свою сумку.

— Спасибо, Леонковалла! — вырвалось у Юрия.

Девушка с удивлением, но без всякого недоброжелательства посмотрела на него. Потом на лице ее появилось тревожное выражение. Она подвинулась ближе к Юрию.

— Вам плохо? — мягко и простосердечно спросила она. — Почему вы так побледнели? Хотите, сбегаю за водой?

— Нет-нет, ничего… Просто я много ходил… Ходил… Ходил… Не надо вам беспокоиться… — Юрий так давно не говорил с людьми (за исключением Вавика), что с трудом подбирал слова.



— Да, теперь вам, кажется, легче, — сказала девушка. — Вы уже не такой бледный… Но почему это я вдруг Леонковалло? Это ведь композитор такой был. Меня зовут Таня. А вас как?

— Вообще-то я был Анакондой. Ну, знаете, такая змея. Обитает в верхнем течении Амазонки. Отдельные экземпляры достигают десяти с половиной метров длины… Но Анаконды из меня не получилось.

— Это был ваш псевдоним? — догадалась Таня.

— Вот именно. Я хотел стать журналистом, но у меня не оказалось таланта. Поэтому считайте, что я просто Юрий. Я живу вон в том доме.

— Мне нравится, что вы так прямо о себе говорите. Я думаю, что вы, наверно, хороший человек.

— Это вы ошибаетесь. Я совершил одно нехорошее дело, так что хорошим я быть не могу. Очень мучит меня это дело…

— Нет, вы не кажетесь мне плохим. Но у вас действительно измученный вид… Знаете, я несколько раз видела вас на улице. Вы всегда идете и ни на кого не смотрите.

— Ваше лицо мне тоже знакомо. Я видел вас…

— Я же в общежитии живу, вон в том доме. Вы меня тоже не раз, наверно, встречали на улице…

— Да-да… А почему это вы летом здесь? Почему никуда не уехали на каникулы?

— Мне некуда уехать. У меня нет родных. Вернее, есть в Пскове тетя, но она в апреле вышла замуж, а домик у нее маленький… Но летом в Ленинграде не так уж плохо. Вчера я опять была в Эрмитаже, а завтра собираюсь в Русский музей.

— Одна?

— Одна. А что? Хотите, пойдем вместе.

— Завтра я очень занят, никак не могу, — соврал Юрий.

Ему очень хотелось принять это приглашение, но он понимал, что с рюкзаком ни в какую картинную галерею его не пустят.

— А я вот послезавтра на станцию Мохово за грибами собирался поехать. Не хотите со мной? — Эта мысль о лесе и грибах возникла у него совершенно внезапно.

— Да, — ответила Таня. — Я очень люблю ходить по грибы. А где мы встретимся?

— Давайте вот здесь в семь утра.

Не воспользовавшись лифтом и не чувствуя тяжести шара, лежащего в рюкзаке, взбежал он на свой шестой этаж. И хоть встреча с Таней предстояла еще через день, Юрию захотелось немедленно привести себя в человеческий вид. Он старательно побрился, затем почистил ботинки. Потом, взяв неизбежную сумку с Константином, направился в ванную, чтобы выстирать там нейлоновую рубашку, а заодно и носки. В коридоре ему попался навстречу Вавик.

— Юра, я вчера, кажется, погорячился, — тихо сказал он. Говорю вам от всей своей благородной души: заявления писать на вас я не стану. Но я надеюсь, что и вы не будете излишне распространяться о моих оптических путешествиях в мир прекрасного.

— Не буду, — кратко ответил Юрий.

И Вавик направился в свою комнату, напевая:

Раньше это знали лишь верблюды
Шимми танцевали ботакуды,
А теперь танцует шимми целый мир!
На следующий день, встав возле комиссионного магазина, Юрий по дешевке, с рук, сбыл свой фотоаппарат, чтобы не на пустой карман ехать за город.


РАЗГОВОР В ЛЕСУ
Настало утро встречи, светлое и тихое. Когда Юрий вошел в сквер, Таня уже ждала его там. Она сидела на скамье и при виде Юрия сразу же встала и пошла навстречу. На ней было простое серое платье, в руке она держала сумку, куда положила плащ на случай дождя.

— Ну, в эту вашу авоську немного грибов поместится, сказал Юрий.

— Зато у вас большой мешок, — с улыбкой ответила Таня. Что в мешке? — Она слегка приподняла рюкзак, висящий за плечами у Юрия. — Ой, почему он такой тяжелый?

— Там болонья: вдруг погода испортится. И еще там у меня шар. Он очень тяжелый. Я его ношу нарочно, для тренировки, чтобы потом не уставать от ноши в туристских походах, — находчиво ответил Юрий. Но настроение его сразу же испортилось, и всю дорогу — когда они ехали в трамвае, а затем в электричке, он невпопад отвечал на Танины вопросы. Мысли о безграничной власти Константина над ним не давали ему покоя.

А еще больше помрачнел Юрий, когда они сошли на станции Мохово и углубились в лес. Этот лес напомнил ему тот, другой. Здесь тоже в одном месте пролегла на пути заросшая осинником траншея, и на полусгнивших кольях тоже висела ржавая колючая проволока. И тоже сперва были сосны, небольшая возвышенность, а потом началась низина. А потом и гроза пришла — как тогда. На этот раз в небе столкнулись крупные боевые силы. Вначале удары были короткие и негромкие. Но вот в дело вступила тяжелая небесная артиллерия — орудия БМ из Резерва Главного Командования. Шло решающее сражение. Небо гремело и полыхало. Доставалось и земле. Осколки свистели между ветвей, били по листьям. Откуда-то потянуло торфяной гарью. Юрий и Таня, накинув плащи, стояли под березой, укрываясь от града.

— Не повезло вам со мной, — хмуро сказал Юрий. — И грибов пока что никаких не набрали, и в грозу опять попали. Вам не страшно?

— Чуть-чуть страшно, но и весело, — ответила девушка. — Но почему вы сказали «опять»?

— Это я оговорился. Для вас это не опять, а для меня опять. С грозой у меня связано одно плохое воспоминание.

— Вы вообще очень грустный. Точно что-то все время давит на вас.

— Хотите, я расскажу, что на меня давит? Конечно, после этого вы запрезираете меня и отошьете навсегда — и правильно сделаете… Но у меня никого нет на свете, кто бы меня выслушал… Пожалуйста, выслушайте. А потом я провожу вас до города, и там мы навсегда расстанемся. — С этими словами Юрий вынул Константина из рюкзака. Тот, как всегда, повис в воздухе.

— Вот он, видите? Как, по-вашему, хороший или плохой этот шар?

— Вижу, — сказала Таня. — По-моему, он не хороший и не плохой. Он страшно чужой.

— Еще бы не чужой! Это ШВЭНС. Шар всепроникающий экстерриториальный неземной самоуправляемый. Я его прозвал Константином. Сейчас я расскажу, как я влип…

В это мгновение раздался оглушающе-близкий удар грома. Вершина ели метрах в ста оттого места, где стояли Таня и Юрий, задымилась и рухнула вниз. Порывом ветра донесло смолистый запах дыма. Константин засветился розоватым светом, потом опять потемнел. От него отделилось ярко-зеленое световое кольцо и, расширяясь, устремилось в высоту. В тот же миг в темных тучах возникла круглая голубая промоина сечением примерно в полкилометра. Показалось солнце. Небесное сражение продолжалось, но над Юрием и Таней образовалась безгрозовая нейтральная зона.

— Это Константин охраняет нас от молний, — пояснил Юрий. — Вернее сказать, он охраняет только меня, больше ни до кого ему дела нет… А теперь слушайте… — И он без утайки поведал Тане о том, при каких обстоятельствах привязался к нему шар и как ему, Юрию, живется под властью шара.

Рассказ длился долго. Когда Юрий кончил печальное повествование, небесная битва уже шла к концу. Одна воюющая сторона одолела другую, и настал мир на всем небе. В лесу стало тихо, и слышно было, как поют птицы. Юрий поднял глаза на Таню и увидел, что по ее лицу текут слезы.

— Чего вы плачете? — спросил он. — Это мне надо плакать.

— Мне вас очень жалко, вот я и плачу, — ответила девушка. — Надо что-то предпринимать, так человеку жить нельзя.

— Чего ж тут предпринимать, — грустно возразил Юрий.

Он упрятал шар в рюкзак, туда же положил плащ и побрел через редколесье в сторону дороги. Таня пошла следом за ним, и вот что она сказала:

— Очень даже ясно, что надо предпринять. Надо честным трудом заработать десять тысяч и вернуть их шару. Положить их в такой же портфель и отнести на то самое место у дороги, где вы их нашли. Тогда шар отвяжется.

— Таня, я с самого начала считал, что взял эти деньги в долг у судьбы… Но как мне теперь вернуть этот долг?

— Конечно, столько денег накопить, наверно, нелегко, задумчиво произнесла девушка. — Но я вам помогу. Через год я окончу техникум и буду неплохо зарабатывать.

— Спасибо, Таня… Но я — то как буду зарабатывать? Журналиста из меня не вышло. По специальности я педагог, но на преподавательскую работу идти не могу: как я посмею учить людей, если совесть у меня нечиста!.. А на производство пойти тоже не могу: что я там буду делать с Константином? Остановят в проходной, спросят: «Покажи-ка, что у тебя в рюкзаке…»

— Юра, вам надо поступить на такую работу, где нет проходной.

— Да, я так и сделаю… Таня, вы не устали? Давайте, я понесу вашу сумку.

— Что вы, она совсем легкая… Ну, хотите — понесите. А вы дайте мне ваш рюкзак.

— Но он ведь тяжелый… Ну, попробуйте для забавы. Только не отходите от меня больше чем на три шага. А не то Константин вырвется из рюкзака.

Таня взвалила на плечи мешок и пошла рядом с Юрием. Вдруг она закричала:

— Ой, я вижу гриб! Наконец-то! Настоящий подосиновик! — И она торопливо направилась к грибу. До него было шагов восемь.

— Осторожно, Таня! — крикнул ей Юрий. — Шар сейчас…

Но шар оставался в рюкзаке. Девушка прошла пять, шесть, восемь шагов — шар оставался в рюкзаке.

— Таня, вы приручили его! — воскликнул Юрий. — Он не вырвался!.. Давайте проделаем еще один опыт. Снимите рюкзак, положите его на землю и шагайте ко мне.

Она положила мешок на мох и пошла налегке. Но едва сделала четвертый шаг, как шар вырвался из рюкзака и очутился в воздухе возле нее, а потом метнулся к Юрию. Тот огорченно вздохнул.

— Не печальтесь, — сказала Таня. — Когда приедем в город, я сделаю заплатку на вашем рюкзаке, а пока понесем шар в моей сумке.

— Я огорчен другим. Я вдруг понадеялся, что Константина можно будет оставить тут, в лесу, что я отделаюсь наконец от него. А получилось гораздо хуже: не только я не отделался от него, а он еще и к вам привязался. Выходит, что теперь для Константина мы с вами два сапога пара.

— Ну что ж, теперь вам будет полегче, — спокойно ответила Таня.

— Но вам-то будет потяжелее. Вы не боитесь?

— Нет. Я рада помочь вам… И знаете, ведь пока что я живу в общежитии одна. Я могу взять к себе шар на пару дней, чтобы вы хоть немного отдохнули от него. Никто ничего не узнает.

— Спасибо, Таня… Только вот какой вам совет: пожалуйста, по вечерам задергивайте занавеску на окне. А то в нашем доме есть один любитель смотреть в чужие окна. У него и оптика всякая имеется.

— Спасибо, Юра, что сказали… Вот уж не думала, что кто-то подглядывает… Но занавески у нас кисейные; только одна видимость, что они дают невидимость… Между прочим, наше общежитие скоро переезжает в новое здание. А этот дом передают тресту «Севзаппогрузтранс». В нем будет мужское общежитие.

Возвратившись с Таней в город, проводив ее до дверей общежития и вернувшись в свое жилье, Юрий впервые за много дней уснул без шара, висящего у изголовья. Но уснул не сразу. Хоть Константина и не было здесь, но сознание, что он существует в реальности и находится в данный момент у Тани, не очень-то радовало. «Зря я взвалил на нее эту неприятность, — думал Юрий. — Завтра отберу шар».

Утром послышался вежливый стук в дверь. Вошел Вавик.

— А где шарик? — ласково спросил он. — Я безумно соскучился по нашему общему круглому другу… Юра, не могли бы вы мне хоть немножко помочь в ускорении приобретения мною того оптического прибора, о котором…

— Вавилон Викторович, девушки скоро переедут в новое помещение. А в этом будет общежитие экскаваторщиков и слесарей-ремонтников.

— Какая ужасная весть!.. Рушится мир прекрасного!.. — И бедный старик с поникшей головой и слезами на глазах вышел из комнаты.

Вскоре раздался робкий звонок. Юрий открыл наружную дверь, и в прихожую вошла Таня. В руке она держала тяжелую сумку с шаром.

— Юра, вы удивлены, что я пришла к вам?

— Я обрадован, — тихо ответил он.

Войдя в комнату, Таня тотчас вынула шар, и тот занял привычную позицию в трех шагах от Юрия.

— Давайте сюда ваш рюкзак, я его залатаю, — сказала девушка. — И вот вам два рубля. Их мне выдал шар десять минут тому назад. А потом он сразу же направил на стену голубой луч и написал на стене ваше имя и адрес. Не успела надпись потускнеть, как я собралась к вам.

— Спасибо, милая Таня! Хорошо, что вы пришли, и хорошо, что вы принесли Константина. Все-таки он должен быть со мной, ведь на десять тысяч позарился я, а не вы.

— Юра, но когда вам необходимо отсутствие шара, вы будете на время сдавать его мне. Обещаете?

— Обещаю.

В тот же день Юрий записался на краткосрочные курсы кочегаров парового отопления, где полагалась стипендия, и Константин сразу же перестал выдавать ему ежедневные два рубля. Этот переход на хозрасчет только обрадовал и Юрия и Таню. Окончив курсы, Юрий стал работать в котельной домохозяйства. А в свободное от дежурства время он ездил на станцию Ленинград-Навалочная, где трудился на погрузке товарных вагонов. В котельной он всегда дежурил с рюкзаком за плечами и всем говорил, что этот тяжелый рюкзак носит для тренировки, готовясь к дальнему туристскому походу. Отправляясь же на погрузочные работы, он нередко оставлял Константина на попечение Тани. Или, вернее, Таня сидела дома под надзором Константина.

Через полгода после достопамятной поездки в Мохово молодые люди расписались в загсе, и Таня переехала к Юрию. Свадьбу справили скромно, с пирожными, но без вина. Гостей званых не было. Только неизменный незваный гость — Константин присутствовал на этом безалкогольном брачном пире.


ШАР ИСЧЕЗАЕТ
Со дня свадьбы прошел год и несколько месяцев. Юрий и Таня жили очень дружно, но нельзя сказать, что очень счастливо, ибо постоянное присутствие Константина тяжело давило на их психику. Шар был все такой же: темный, холодный, всемогущий и всезнающий. Привыкнуть к нему нельзя было, как нельзя привыкнуть жить в одной комнате с атомной бомбой.

Хоть супруги зарабатывали совсем неплохо (теперь, окончив техникум, работала и Таня), но жили крайне скромно, отказывая себе во всем. Товарищи по работе и соседи по квартире считали их сквалыгами, придя к твердому выводу, что они жадные от природы. А Юрий иТаня никак не могли рассказать посторонним людям, почему они оба живут столь экономно. Ведь это была их тайна. Они копили деньги, чтобы вернуть Константину десять тысяч и тем самым избавиться от его настырного присутствия.

Товарищи по работе считали двух молодых людей не только крохоборами, но и несимпатичными, скрытными, необщительными существами, замкнувшимися в своем тесном мирке. И немудрено: ведь молодожены никого не приглашали к себе домой, и сами тоже ни к кому не ходили в гости, не участвовали в туристских походах и вообще держались в стороне от людей. Люди не знали и знать не могли, что необщительность Тани и Юрия объясняется вовсе не их плохими душевными свойствами, а желанием сохранить в тайне существование Константина. Люди не знали, что Юрий и Таня сами очень страдают из-за своей вынужденной отстраненности от всеобщей жизни. В особенности тяжело переносила эту оторванность от людей Таня, веселая и общительная по натуре. Но она несла бремя этой тайны ради Юрия, которого любила. Тайна продолжала оставаться тайной.

Это произошло двенадцатого января.

Юрий шел домой после ночной смены. Невеселые мысли владели им в это зимнее утро. Он думал о том, что до сих пор они с Таней положили на сберкнижку только тысячу сто пятьдесят. Сумма, конечно, не маленькая, но чтобы откупиться от Константина, они должны накопить десять тысяч. Сколько же лет им еще предстоит прожить, во всем себе отказывая? Правда, со временем накопление пойдет быстрее, так как у него и у Тани зарплата станет больше, но все-таки… Себя Юрий не слишком жалел, но ему очень жалко было Таню. Она ходит в поношенных платьях, голубая ее шерстяная кофточка совсем вылиняла и протерлась на локтях, пальто давно вышло из моды. В кино за все время совместной жизни были только три раза, о театре и разговора нет. Правда, Таня ни на что не жалуется, но он-то понимает, что ей не сладко. Ведь так вот и молодость пройдет…

Шагая к дому наискосок через заснеженный сквер, Юрий поднял глаза и увидал в своем окошке свет. Это его встревожило. Таня к этому времени должна уже уйти на работу. Не заболела ли? Он ускорил шаг, потом побежал. Вот и парадная. Вот лифт. Как медленно он поднимается!

Когда он вошел в комнату, Таня, понурившись, сидела у стола. Глаза у нее были заплаканные. Перед ней лежало какое-то письмо. Юрий машинальным движением снял со спины рюкзак и выпустил Константина. Тот привычно повис в воздухе.

— Таня, что с тобой? Ты не захворала?

— Нет. Но я ждала тебя. Вот прочти. Это от тети Вари, из Пскова, — она протянула Юрию листок почтовой бумаги, исписанный крупным почерком.

— Ты, Таня, сама скажи мне, в чем дело.

— У тети Вари сгорел ее дом и все имущество. Она уже неделю живет у соседей, в какой-то проходной каморке… А муж ее сразу же ушел к прежней жене… Тетя теперь совсем одна. Мне ее очень жаль, ведь она растила меня, ничего не жалела… Понимаешь, она просит у меня тысячу в долг. Но я знаю, что отдать-то она не сможет.

— Но неужели ей на работе не помогут?

— Конечно, помогут. Ей уже дали ссуду. Но ведь у нее все-все сгорело, и домик, и все-все… И застраховано у нее ничего не было.

Юрий закурил «Памир» и стал шагать по комнате — от окна к двери и обратно. Шар следовал за ним. Потом Юрий сел на кровать и, жадно затягиваясь, минуты две смотрел на Константина, висящего от него в трех метрах на уровне глаз. Потом перевел взгляд на Таню; она все так же сидела у стола в своей потертой, когда-то голубой, а теперь бог весть какого цвета кофточке. Потом встал, закурил вторую сигарету, оказал:

— Таня, ты иди на работу, а то зачтут прогул. А я вздремну до одиннадцати.

— Почему до одиннадцати? — каким-то растерянным голосом спросила Таня.

— Так ведь сберкасса открывается только в одиннадцать. А потом я схожу на почту. Каким переводом послать: почтовым или телеграфным?

— Телеграфным… Спасибо, Юра. Я ничего другого и не ждала от тебя… Но теперь нам придется копить деньги заново. Ты выдержишь?

— С тобой — да!

В это мгновение вокруг Константина возникло неяркое, тихо вращающееся кольцо. Из кольца выделился голубой луч и начал двигаться по стене, оставляя на ней четкие, постепенно гаснущие слова:

Отбываю ЗПТ убедившись в ценных душевных качествах рядового жителя данной планеты ТЧК Отныне Земля будет внесена в реестр планет ЗПТ с которыми возможен дружественный контакт ТЧК Благодарю за внимание

Затем шар поднялся выше, приблизился к окну, выдвинул из себя две черные рейки. Те потянулись к форточке, и через мгновение шар, вобрав в себя рейки, очутился за окном. Затем сперва очень медленно, а потом все быстрее и быстрее ШВЭНС стал удаляться от окна, от дома, от улицы, от города, от Земли. Некоторое время еще виден был светящийся след, пролегший над сквером, над дальними крышами и косо уходящий в небо, к звездам.

Потом и след растаял.


Григорий Филановский ДЕРЕВО НА УЛИЦЕ Фантастический рассказ

Глаза привыкли к отлетающим, тающим рощицам за насыпью, редким домикам, убывающим цифрам: 58, 57… 53… Экспресс одолеет этот километровый частокол минут за сорок, и тогда лишь — станция Лямни.

Лида впервые возвращается домой издалека, ей не терпится увидать родные улицы, домашних…

А молчаливый попутчик безразлично посматривает в окно, словно схваченный зверь, который не знает, куда и зачем его везут, и готов ко всему.

Лида томится от ожидания дома — рвануться бы побыстрее поезда. Ну как скоротать время?

— Можно журнал… у вас из сумки выглядывает…

Смущенно улыбнулась. Он неторопливо, молча протянул. Искоса следит, как она небрежно перелистывает. Дошла до очеркнутой — в синей рамке — заметки:

«Читатель из города Лямни доктор Лаун дополняет статью о редких камнях, опубликованную в № 2. Он сообщает о малоизвестном, так называемом «звездном» камне. Доктор Лаун, к сожалению, не может точно указать, ни где находится хоть один образец камня, ни в каких научных изданиях дается его описание. Однако сообщаемые сведения весьма любопытны. Поверхность эллипсообразного полупрозрачного «звездного» камня усеяна ярко светящимися точками. Самое замечательное — необъяснимое спорадическое изменение расположения этих точек. Что ж, не станем чересчур скептически относиться к сообщению из Лямни — ведь, как известно, «полна чудес могучая природа».

Девушка подняла глаза от журнала и вновь опустила — уж слишком пристально взглянул угрюмый попутчик. Пробормотала:

— Не слыхала я у нас ни о каком таком докторе Лауне.

— Ты из Лямни?

— Да.

— Как же не слыхала? Ты родом из Лямни?

— Да, но город наш не такой уж маленький. Я многих знаю, но не всех же. Лаун? Нет, сразу не припоминаю.

— Ладно. А тебя как зовут?

— Лидия.

— Мит — мое имя. Мит. Запомнила? Я тоже выхожу в Лямни. Ты мне пригодишься.

— Я? Зачем?

— Не бойся. Ухаживать за тобой не собираюсь — я из этого вырос. И грабить никого не будем. Искать!

— «Звездный» камень!

— Ух ты! Догадливая Лида, Искать свое счастье — вот что. Ты видала человека на свете, который держал бы свое счастье в руках? Мне почему-то на таких не везло. Но ищут все, ищут, в чем только не ищут…

Лида начала перебирать в уме — в чем ищет она, и впрямь там ли и так ли…

Парень оглянулся, взял у Лиды журнал, спрятал, замолк.

Из вагона они вышли вместе, и уже на вокзале девушка повела себя, как дома. Присмотрелась к высокому столбику ртути в термометре, купила пломбир. Вывела Мита на привокзальную площадь:

— Все. Пошла.

— Стой. Постой. Освободишься часам к трем?

— Может. А что?

— Сходим вместе к этому Лауну. Если хочешь…

— Не знаю…

— А потом, если блеснет улыбка фортуны, поприветствуем город. Люблю неизвестные города, но пока немного повидал. Ну?

Лида вгляделась в его глаза из крепкого синего стекла, скользнула по обветренным губам, жилистой фигуре. Сказала, словно бездумно:

— Хорошо. Здесь?

Мит кивнул.

Ровно в три она подошла — одетая совсем по-другому: в легком золотистом платьице, босоножках на низком каблуке маленькая и вовсе девчонка. Мит вроде и не заметил перемены, наготове был вопрос:

— Слушай, где у вас берут приличное марочное вино?

Лида на миг задумалась:

— В центральном, наверно. А какое нужно?

— Выберу.

Выбрал сразу и, уверенно взяв девушку под руку, отчеканил:

— На Подвальную семь.

Когда дверь открыли, Мит с ходу спросил:

— Вы Лаун? Разрешите по делу?

— Проходите. Садитесь.

До прихода гостей на радиоле крутилась пластинка — Шуман, фортепианный концерт. Лаун чуть притушил Музыку. Нельзя было понять — раздосадовал ли его внезапный визит, или он не возражает ненадолго прервать привычное одиночество.

Лида, стараясь не очень вертеться, оглядывала комнату. Громадный письменный стол, заваленный книгами, бумагами, безделушками, какими-то инструментами. Против окон — длинная стена: сплошь полки с книгами. Как в настоящей библиотеке. Среди них, должно быть, есть такие интересные, что и не снилось…

Мит прошелся глазами по комнате, изучающе уставился на хозяина. Вытащил из оттопыренного кармана, поставил на маленький журнальный столик бутылку:

— Лаун, выпьете с нами?

Усмехнувшись и ничего не ответив, Лаун принес маленькие разноцветные рюмочки, вазочки с фруктами, конфетами.

— За что предлагают выпить молодые люди? Или сейчас принято без повода?

— Повод? — Мит будто поразился непонятливости этого пожилого книжника. — За что пьем? Во-первых, за наш «звездный» камень. А, во-вторых, за приятное знакомство. Я — Мит…

— А я — Лида. Я только в журнале прочитала про «звездный» камень. Но вы его не видели, да? А он есть?

— Вам это интересно?

— Оставь, — Мит нетерпеливым жестом как бы отстранил девушку, — выпьем-ка еще по капочке… Так вы, Лаун, «звездного» камня не видали, но поглядеть на него желали бы? Так я понял?

Губы седого человека задергались и не сложились в улыбку:

— Не кажется ли вам, юноша, что я не самый подходящий объект для бессмысленных шуток?

Лида тревожно глянула на хозяина:

— Нет, это, наверно, не шутка.

— Верно заметила, — Мит назидательно поклонился в сторону Лиды, — мы не шутить пришли. Я вообще за серьезность. А то иные шутят, шутят, весь век свой прошутят. Значит, вы хотели бы взглянуть на «звездный» камень. Могу помочь. За тем и прибыл в Лямни. К вам лично. Но не для того, чтобы устроить вам сюрприз, а для дела. Еще раз: насколько интересует вас, именно вас, этот камень?

Лаун посмотрел — не на Мита, а на Лиду, словно Мит был обвинителем, которому ничего не докажешь, а Лида — доброжелательным защитником:

— Я давным-давно занимаюсь «звездным» камнем, собрал о нем кое-что. Может быть, больше, чем кто бы то ни было в мире…

Он подошел к одной из полок, достал папку, открыл, углубился в бумаги.

— Хотите знать? — спросил недоверчиво у Лиды и Мита.

— Обязательно! — отрезал Мит.

Лаун тихо, словно почти про себя, начал:

— …Первые сведения, более чем тысячелетней давности, находим в начале одиннадцатого века у Рабана Мавра. Вам, возможно, это имя ничего не говорит. Архиепископ Майнца и вместе с тем видный ученый, назвавший, между прочим, диалектику «наукой наук, учащей учить и не только желающей, но и могущей образовывать знающих».

Помимо его трудов, преимущественно духовного содержания, до нас дошли: «Универсо» — своего рода энциклопедия того периода, да еще сочинение, посвященное магии. Вернее, критике магии, что в те времена было вовсе не можно. Мавр добросовестен и объективен, и потому я с особым доверием отношусь, в частности, к тому разделу «Универсо», который посвящен драгоценным камням. Там гораздо больше сообщается о действительных свойствах камней, нежели об их волшебных качествах, в которые вера крепка и доныне.

Но как только автор доходит до «звездного» камня, сдержанность его пропадает. Сыпятся эпитеты: «небесный», «сияющий», «необычайный», «пророческий». Откуда этот камень? С Востока. Один из самых дорогих даров Гарун аль Рашида (вероятно, знакомого вам, друзья, по сказкам тысячи одной ночи) государю Карлу Великому, которому служил Рабан Мавр.

Ученый высказывает мысль, что, возможно, подобные камни, вовсе неведомые Европе, встречаются на Востоке, и что тамошним мудрецам понятны, как говорит Мавр, «злосчастные закономерности изменения узора камня…»

Однако Рабан Мавр здесь ошибается. Но его пристрастие к этому удивительному произведению природы, которое он имел счастье не раз наблюдать, заставляет его тщательно приводить все, что мало-мальски касается камня. И это, как бывает, помогло мне заглянуть в глубь веков и постичь кое-что недоступное. Рабану Мавру — не потому, что я умнее или настойчивее, чем он, а потому что сегодня мы вообще знаем о прошлом гораздо больше.

Лаун подошел к полкам, снял, раскрыл книгу в кожаном переплете. Мит сидел неподвижно и следил за ним: ну и заводной чудак!..

Лида раскраснелась, веселый просветик среди пухлых губ обнажил зубы, глаза впились в седого рассказчика. Она вслушивалась в сказку, неожиданную сказку, что выходит, притаилась невдалеке от ее дома. Началась в тридевятом царстве, тридесятом государстве, а закончиться может у нее на глазах…

— Дело в том, что «звездный» камень, по-видимому, был как бы разжалованным талисманом древнейшего города Туе. Знаете, со времен Трои каждый, или чуть ли не каждый, город обладал своим талисманом.

Знаменитый Григорий Турский рассказывает, что в шестом веке, в царствование Хильперика, некто обнаружил кусок кожи во рву, окружавшем Париж. На коже просматривалось тисненое изображение: реки, факела и крысы. Таинственную находку немедленно доставили королю. Но король в этот день был в дурном расположении духа, или менее суеверен, чем его подданные. Брезгливо оглядев обрывок старой кожи, он приказал сжечь эту дрянь.

Парижане, услыхав о таком распоряжении, пришли в ужас. Небеса, считали они, ниспослали им талисман, чудесный охранитель от бедствий; причем видно от каких — от воды, поскольку на коже видны волны реки, от огня — как показывает факел, и, наконец, от полчищ крыс. И что же? Талисман приказано уничтожить! Не станет защиты от бед… «Так и случилось, — отмечает тот же летописец. — Ибо кусок кожи был талисманом города… Не прошло и года, как наводнения и пожары опустошили половину Лютеции и развелось множество крыс…»

Лаун перебрал несколько страниц старой книги — золотая надпись на обложке была на незнакомом Лиде языке. Дорого бы заплатила девушка, чтобы узнать все, что там рассказано. Мит спокойно слушал, переходя глазами от полки к полке, от книги к книге, будто подсчитывая — сколько.

— Триста шесть городских талисманов, в том числе трехглавый дракон, были, например, в Константинополе. Уж не потому ли он пережил века, меняя свой облик и имена? А бедному Тусу, видимо, слабо помогали его видимые и невидимые покровители. Город не осмелился похоронить в своих стенах опального поэта Фирдуоси. Потом Тус разделил страшную судьбу городов, опустошенных Чингисханом. А может, напрасно задолго до этого жители Туса поспешили избавиться от «звездного» камня? Они сделали это вскоре после того, как в Тусе скончался Гарун аль Рашид, и в наборе посмертных даров повелителя своему далекому собрату очутился «звездный» камень. Но Рабан Мавр не ведал, что он лицезрел камень-изгнанник…

Мит пробормотал что-то вроде: «У… долгая история…» Но Лаун не обратил внимания на бормотание Мита, — перед ним была Лида — напряженно изломанные брови над темно-серыми глазами и полудетские пальчики, что вцепились в бархатные подлокотники кресла. В заветной папке Лаун отыскал густо исписанную страницу.

— …Далее в полном курсе астрологических наук — да будет вам известно, что кафедра астрологии считалась одной из важнейших в тринадцатом веке не только в Парижском университете — мы вновь находим упоминание об этом камне. И не просто, а со ссылкой на арабского мудреца того времени — Абоазена Гали, рекомендующего составлять гороскопы царствующих лиц с помощью «камня звезд», ориентированного на Юпитер. Самое любопытное в Парижском наставлении для нас — иллюстрации к гороскопам Людовика Одиннадцатого-«Святого», его супруги Маргариты Прованской, их сына Тристана и других титулованных особ, иллюстрации, дошедшие до наших дней. Это — видимо, тщательно срисованные со «звездного» камня черные «созвездия»…

— Черные? — вырвалось у Мита.

— Да, впрочем, и рисунки не цветные. Черные «звездочки» условно связаны между собой тонкими линиями, образующими сложные геометрические фигуры. Подспорье сообразительному фантазеру-астрологу. Однако это грубая схема. В позднейших описаниях камня точки представляются мне похожими на воздушные пузырьки в нечистой глыбе стекла…

Но суть не в этом. А в том, что в разные годы «переиздаваемые», как мы бы сказали, астрологические книги приводят отличные от первоначальных рисунки «созвездий». И каждый раз оговаривают, что в точности копировали оригинал. Очевидно, знали о том, что звезды камня блуждают, и придавали этому особое значение и считали необходимым периодически обновлять зарисовки. Неведомо почему гуляли по каменному лику ярко-серебряные светлячки, как мне представляется…

— А вдруг и не серебряные? — небрежно проговорил Мит.

— Кто знает… — вздохнул Лаун.

— Авось кто-нибудь да знает! — подмигнул Мит. — А вы, Лаун, мне в принципе нравитесь. Знаете, чем?… Ей, — он кивнул на Лиду, — пока этого не понять, мала. А у вас есть свое направление. Вы определились в жизни. Вы научились жить для своей личности. Ублажать себя по высшему разряду — как душе угодно. Например, к вашим услугам все века и все мудрецы. Они у вас на дому.

У меня другой идеал. И о доме я мечтаю о другом. Таком, чтоб там образовался, где мне понравилось. Стал я и живу. Надоело — сорвался, двинул, куда глаза глядят. Дом в твоих руках, ты правишь им. Верно, дорогой Лаун?

— Я не совсем разобрал, о чем вы, Мит…

— И ты не разобрала? — обратился он к Лиде. — Подумай, о чем может мечтать такой человек, как я? Знаю, что ты сейчас подумала: о любви! Вздор. Мечтают о том лишь, что недоступно. Вот скажите, Лаун, — Мит встал с кресла и сделал шаг по направлению к доктору, — вы, если б ужасно захотели, могли бы приобрести машину?

— Никогда не задумывался… — Лаун отошел к радиоле, поставил пластинку, тихо объявил: — Скрябин.

Музыка в тишине. Все примолкли. Лиде кажется, что музыка продолжает рассказ о былом, что — закрой глаза, и предстанут виденья дальних призрачных веков и судеб.

— Напрасно вы отмахнулись, Лаун. — Мит не мог успокоиться. — Скажите по-честному, ваших сбережений, вашего добра хватило бы на приличную машину?

Лаун подошел вплотную к молодому человеку:

— Что вам угодно? Убить меня, ограбить? И лучшего предлога, чем знакомство со «звездным» камнем вы не могли найти?

— Нет! Не надо… — Голос Лиды прозвучал чуть хрипло. Зачем вы так? Мит, как и многие ребята теперь, наверно, помешан на машинах. Но машин много, а «звездный» камень один. И мы о нем говорили…

— Говорили, говорили. — Мит оторвался от Лидиных глаз, подошел к окну: в вечернем небе едва наметилась прозрачная Луна. — Тоже «звездный» камешек, был далек, а потрогали его.

Лаун листал свою папку с заметками о «звездном» камне, листал углубленно, словно перечитывал давнюю, запавшую в душу книгу. Бывает — делишься с человеком, ставшим близким, тем заветным, что было, до него было. И вдруг выясняется чепуха это, глупая детская сказка. Или, напротив, открываешь ему захватывающий мир, и сам видишь все по-новому…

— Слышите, — Лаун обратился прямо к просиявшей Лиде, хроники пятнадцатого столетия сообщают о странном событии. Речь идет о девице Марии, младшей дочери герцога Пуштанского. «…Лечили ел римским настоем, и корнем мандрагоры, а также «звездным» камнем, к груди оной девы прилагаемым. Однако был тот камень блестящий, переменчивыми звездами играющий, диавольским воплощением. И присосался он к больной, подобно пиявке болотной, и засверкал разноцветьем. И посему владеющий тем камнем лекарь и маг Ретинамус в сообщничестве с нечистым обвинен был и публично сожжен. Камень же в святой купели от наваждения очищен был и продан ювелиру Идию за пятьдесят гульденов…»

Лаун перевернул страницу.

— В мемуарах знаменитого авантюриста восемнадцатого века графа Калиостро я нашел такие строки:

«Великий мастер, рассматривая на заседании Совета Высоких Степеней положение звезд в Камне признал, что в сравнении с прошлогодним оно неблагоприятно и предвещает козни Князя тьмы…»

— Сколько вы перечитали, чтобы выяснить все это! — воскликнула Лида.

Лаун медленно прошелся взглядом по книгам, похоже, отмечая в душе какие-то из них, словно перечитывая, не раскрыв. И в эти мгновенья Лида ощутила, как он тщедушен, как напряжен его лоб, как бешено жадны глаза и осторожно-уверены руки… Она смотрела на него грустно и жалостно.

— Судьба камня прослеживается мной и далее, вплоть до сравнительно недавнего года, когда обрывается.

— Это год моего рождения, — самодовольно заметил Мит.

— Возможно, — Лаун сухо реагировал на эту реплику. — Хочу обратить ваше внимание вот на что. Хотя с восемнадцатого века письменных источников становится значительно больше, но упоминания о «звездном» камне малоинтересны. Прежде всего, спешат, что ли, новые поколения, и недосуг им присматриваться к неторопливым перемещениям узоров камня.

Хорошо хоть «звездный» камень внешне достаточно эффектен, и дотошные документалисты не выпускают его из поля зрения. Вот он украшает чье-то именное оружие, затем подобострастно подаренное одному из наполеоновских маршалов, кажется, Ундино. При бегстве из России брошенный трофей попадает к некому господину Сковрацки, любителю и собирателю холодного оружия. Не у Сковрацки ли в доме на камень загляделся небезызвестный Сенковский?

В числе четыреста сорока изданных и неизданных произведений этого плодовитого писателя едва не затерялись строки, относящиеся к «звездному» камню. Счастливое сочетание: на камень натолкнулся не кто-нибудь, а человек, обладающий феноменальной памятью, знакомый с историей, прекрасно знающий Восток, разбирающийся в геологии, физике. Уж ему-то все карты в руки!.. И Осип Сенковский действительно вскользь намечает возможную родословную камня, в которой многое приближается к моей версии. Он даже докладывает об этом в Академию наук. Но ведь тот же Сенковский был вдобавок популярен как мистификатор, большой мастак по части сомнительных шуточек. И его сообщение о «звездном» камне никем не принимается всерьез. Тогда он решает писать, судя по некоторым наметкам, повесть, в которой участвует «камень судьбы». Но почему-то оставляет этот замысел…

И в заключение, исторические следы «звездного» камня после событий первой мировой войны ведут в наш местный музей, где зарегистрированный под номером девять тысяч двести шесть, камень валяется в запаснике чуть ли не четверть века. Я трагически разминулся со «звездным» камнем. Вот и все.

Лаун аккуратно вложил листик в папку, завязал ее, поставил на место. Сел, полуотвернувшись от гостей, которым, видимо, пристало удалиться. Мит потихоньку стал подвигаться к двери, Лида за ним. Но у порога Мит негромко обронил:

— Эй! Продолжение-то следует…

Вытащил сигарету. Лаун и Лида терпеливо ждали, пока он закурит, еще разок окинет взглядом книги, еще затянется.

— Представьте себе, доктор, «звездный» камень целехонек. Как так? Очень просто. Во время войны, последней войны, которой я никак не могу помнить, мой покойный дедушка, служитель музея вашего милого Лямни, задумал уберечь кое-что от всяких напастей. От страшного времени, как он говорил.

Куда девать такую вещицу, как «звездный» камень? Куда, а? Куда девать штуку, которой цены нет — в буквальном и переносном смысле? За нее тогда никто корки хлеба не отдал бы. А потом — бог его знает, что после станется… Так куда, я вас спрашиваю, надежно прячутся сокровища?

— Ты знаешь? Знаешь?… — вскрикнула Лида. Но Лаун не дал ей договорить. Его, видно, чрезвычайно заинтересовал вопрос, поднятый гостем: куда прячут сокровища? Ему, Лауну, видимо, эта проблема давно не давала покоя. Похоже, он начисто забыл о говоренном, о «звездном» камне.

— Сокровища — это что? Золото? Алмазы? Чушь, этого добра рано или поздно будет хоть отбавляй. В такие сокровища люди играют покамест, как детишки в бабки или пуговицы. Вон у меня, — он указал куда-то на верхнюю полку, — хранится том, изданный в прошлом веке в Лондоне. Банкрофт: «Книга богатств». Автор обстоятельно перечисляет то, о чем Крез, Ксеркс, Ротшильд, Демидов, индийские магараджи, римские папы, короли и разные неведомые шейлоки могли заявить: «Мое!». Крайне однообразно.

— Эх! Можно подумать, уважаемый, что вы не завидуете прошлым или нынешним владельцам самого дорогого на планете. Втихомолку небось прикидываете, какие у них виллы, шикарные женщины и машины, картины и библиотеки похлеще вашей. Как?

— Может быть, кое-чему завидую немного. Не золотым запасам, конечно. Гениальные создания природы и человека, которых можно касаться в любой момент… Да, картины, книги, музыка. И — озеро в лесу или улица неведомого до сих пор города, куда смог добраться по собственному усмотрению, пусть даже и машиной.

— То-то! Старик Банкрофт, бедняга, еще на извозчиках катался…

— Кстати, у Банкрофта в перечень драгоценных и знаменитых камней, как ни странно, затесался и «звездный». Правда, в разряд сомнительных.

— Несомненных, доктор.

— Так он все-таки есть? — Лида отчаянно всплеснула руками. Она обрадовалась, что камень снова всплыл в разговоре. Никак не понимала, что речь, собственно, все время — о нем. И что мужчины исподтишка уже ведут свою игру.

— Да, есть. — Мит вернулся, сел. — И может быть представлен — по требованию. По договору. После всех легенд вам, Лаун, и в голову не придет, где хранится камень сейчас. Подумайте, какой уголок в городе почти ничего не боится, — и дед это прочувствовал. Что не изроют, не перестроят, не переведут? Короче, доктор, берете «звездный» камень?

— «Звездный» камень? А ведь такого нету. Миф.

— Дешево. Не надо в кошки-мышки. Вы же человек солидный. Миф, говорите. Ладно, сможете предварительно убедиться, что не миф. При свидетеле, при ней. Я так и знал, что свидетель мне понадобится — нарочно притащил. Лидия — человек нейтральный и не даст обмануть — ни меня, ни вас. Вы ей верите?

— Ей — да.

— А мне — тем более. Значит, торгуете «звездный» камень?

— А вы продаете?

— Естественно. Вам или другому.

— Другому — вряд ли.

— Отчего? Не найдется желающих?

— Кто? Ведь камень-то не числится в нынешней официальной, хоть и не собранной современным Банкрофтом «Книге богатств». И никто не станет тратить годы на то, чтобы удостовериться в исключительности камня, изменениях рисунка крапинок. Впрочем, попробуйте предложить кому-либо.

— Ваша правда. Пробовал. Закидывал удочку — слабовато клюет. Мелкая рыбешка. Месяц лихой жизни можно купить за камешек. Полгода, может быть. А мне мало. Очень мало! Мне нужна машина — из самых приличных… Лаун, вы слыхали такое имя: Губ.

— Не припоминаю. Впрочем, не Губ, а Туб — был один жучок.

— Книжный, хотя в книгах о нем ни слова. Он вас знает и вашу библиотеку. Живет этот Губ-Туб неподалеку, промышляет потихоньку. Он вашей библиотеке цену знает, хорошую цену. Примерно столько стоит машина. Тоже обговорено — уже у другого Губа-Туба.

Мит излагал все спокойно, уверенно, как на скучноватом экзамене, к которому отлично подготовился.

— Вариантик, Лаун: пустеют ваши полочки. Тяжко, конечно, на старости лет — вдруг пусто в закромах, но не совсем пусто — здесь воссияет «звездный» камень!

Лицо Лауна тоже спокойно, угрюмо, лишь руки нет-нет, да подрагивают.

Одна Лида переживает явственно: свидетель-зритель, которой должно быть все равно. Ан, нет.

Не так ли артисты, дурачась на досуге, забегают в кино; там крутится их старая лента, где они во время оно отстрадали и отхохотались. Смотрят отчужденно и вдруг замечают, как ревет, глядя на экран, на них, прошлых, девчонка; и актерам не по себе, и спешат уйти…

— Продолжаю. — Мит опять поднялся. — Я не люблю терять время попусту. Завтра с утра к вам заглянет Губ. Вы ему скажете одно словечко «да» или «нет». Остальное его дело. Если «да», то ему книги, мне машина, вам — «звездный» камень в натуре. Если нет, будем искать другие варианты. Если «да», жду на Каменной площади в десять утра. Ясно?

— Куда как ясно… Поведал я вам, голубчики, маленькую сказку о «звездном» камне. Не сказку, а быль: в книгах все быль. Таково свойство книг: преображать виденное и слышанное в продуманное и прочувствованное. Видите: кругом мои книги, потому что они передали мне тысячи сказок-былей. И многие-многие прекраснее, чем о «звездном» камне. Это мои книги, как были мои родные. Я, конечно, очень хотел бы, чтобы «звездный» камень тоже сделался моим, но как-то не доводилось менять родных…

— Значит, нет. Нет? И давайте обходиться без громких слов. Без выкрутас. Родных… Для Моргана, скажем, его банк такой же родной, как для вас — книги, как для меня стала бы машина. В теории все мастера осуждать чужие, вроде бы мертвые богатства…

— Мертвые, — эхом повторила Лида.

— Брось ты, — шикнул на нее Мит, — обрадовалась… То, что дает мне жизнь, то живое! Ну, довольно. С вами, вижу, каши не сваришь. А думал я — хоть этот билет выигрывает крупно… Ничего, мне еще повезет, должно повезти. И тогда я, может, посмеюсь над этой сказочкой, «звездным» камешком, который уже ни к чему…

Мит перешел на громкий и резкий тон, словно иначе Лаун его не услышал бы:

— И тогда, доктор, я сообщу вам лично, как выглядел ваш «звездный» камень перед полным исчезновением, напоследок…

Лаун не двинулся провожать гостя, вернее, гостей, ибо Лида тоже сорвалась, с порога бегом вернулась, шепнула:

— Я зайду к вам, ждите…

И застучали каблучки по лестнице. Лаун прилег, он ощущал смертельную усталость и жаждал заснуть, но сознавал, что никак не заснет…

На склоне лет так хочешь, чтобы пришло чудо. А когда приближается, оказывается невыносимо трудным…

На улице Мит закурил, нашел окно Лауна — погасло.

— Кончено, Лидка. Убедился — не у Лауна, а у счастья язык не повернется ответить мне «да». Понимаешь, худо тому, кто и в гении не вышел, и красть не наловчился, и веселиться попусту не стремится. Надеялся, дурачок, рвануть через пять ступенек. Помчаться по свету вольной птицей…

— Не иначе, как в своей машине?

— В ней одной, думаешь, дело? Пойми: этак можно начисто потерять вкус к жизни. Не дается журавль в небе, а синицы в руках не радуют. И становишься таким парниковым Лауном, который маленькими синицами обеспечен и очень доволен. Правда что, в избытке у него этих синичек… Явится он завтра на Каменную? Дудки! Пообещай ему хоть седьмое небо — вцепится в свои книги и помрет на них… Конец, Лидия. Все. Иди домой.

— А «звездный» камень есть на свете? — Она стояла поникшая, словно перед нею навсегда захлопнулась какая-то дверь в жизни.

– «Звездный» камень? — раздельно произнес Мит и раскинул руки. — Пропадет. Сгорит вместе с деревом…

— С каким деревом?

— Обыкновенным. Большим, старым. Растет себе дерево на улице. Триста лет. Никто, понятно, его не трогает, теперь особенно. А в нем уже четверть века тот самый камень. Это мне дед передал. Сегодня днем я удостоверился: порядок. Но камень дьявольский уже оттуда не вытянешь — как врос. Не беда: придется все спалить.

— Как?

— Очень просто. Ликвидировать. А то еще какой-нибудь болван обнаружит ненароком. Возьмут задаром — мне только такой обиды ко всему недостает…

— Ты не имеешь права так делать — жечь! Понял?

— Почему это? Камень, считай, теперь — мой, а дерево ничье.

— И камень не твой, и дерево — мое, понял? Не дам тебе их, понял? — Она сжала кулачки и с яростью смотрела на Мита. Он отвернулся, пошел, но она выросла перед ним:

— Я не отпущу тебя, понял?!

Он ускорил шаг, но она не отставала. Он схватил ее за руки:

— Чего ты от меня хочешь, малая?

Она не вырывалась, но твердила:

— Бей, калечь и меня. Тебе, наверное, ничего не стоит…

Он отпустил Лиду, неторопливо зашагал по улице, она рядом.

Лида смутно чувствовала, что он так или иначе пройдет мимо того дерева, мимо камня, «звездного» камня, и старалась запомнить маршрут, и не могла не запомнить в эту ночь. И он понимал, что не следует шагать туда, но какой-то бес толкал его пройти опять неподалеку от дерева и постараться не выдать себя…

Становилось сумрачнее и прохладнее; словно урывками налетал откуда-то холодный ветер. Огни сделали ночной город волшебно-цветным. Улицы отчетливы, но, кажется, немудрено заблудиться во времени, выйти невзначай в послезавтра или в детский час. Расходятся люди в сон, тают парочки, сникают желтые окна, и только машины никак не могут угомониться, по инерции мчатся, тоже — в сон.

Тише, тише. Каждый выкрик стреляет; что-то выбалтывает фонтан; пересвистываются поезда. Еще тише. Поневоле заглушаешь шаги. Можно совсем остановиться, и город все равно будет идти навстречу. Ненужно раскинулись витрины. Горбунья колдует в аптеке. Доживают ночь вчерашние газеты. Из окна в окно продета музыка — кому она?…

У какого-то дома Лидия круто остановилась, стала вслух читать начертанное на мемориальной доске. Мит проворчал:

— Что с того? Никто спасиба не сказал…

Свернул на новые кварталы, нарочито-подальше от дерева. На чуть влажном асфальте томятся опавшие лепестки, и явственно слышен цветочный запах. Тьма загустела в недостроенных коробках домов. На пустырях лаяли псы. У подъездов пустые скорлупки детских колясок. В редких окошках неяркий свет — зеленый, багряный. Повернули обратно. Другим маршрутом.

— Здесь не пройдем, слышишь, Мит, запретная зона.

Молча свернул. Постовые внешне безразлично провожают глазами. Запутанные улочки старого города. Лида сделала несколько шагов в какие-то ворота:

— Идем. Ты что, боишься?

Мит нехотя последовал за ней:

— Живешь тут?

— Не я, тетя. Сейчас бы постучаться: «Тетя, пусти, я проголодалась, замерзла и — не одна».

— Ну и что?

— Ничего. Тетя всегда считала меня не совсем нормальной.

Повела проходными дворами к обрыву, с которого видны смутные крыши, а под ними еще и фонари — лестницей, и полоска речки. Снова бульвар, шелест листьев, разлет редких машин. Загляделась девушка в афиши, — ой! — он исчез! Как сквозь землю…

— Мит! — пробежала. — Ты куда?… Мит! Иди, что скажу…

Его не было, как не бывало. Добрела до скамейки, зябко сжалась, сквозь сонные слезки ехали дома. Очнулась — голова у него на плече.

— Пошутил я. — Он впервые за их знакомство просто улыбался. — А ты считала, и взаправду удрал — поджигатель? Это успеется.

Он приподнялся, поцеловал ее и еще раз; навзничь лег на скамью, спрятав голову Лиде на колени. Расплываются звезды, их слишком много, и чудится, все прибывает и прибывает, небо делается тесным, серебряным, тяжелым…

Нахально, деловито, удивительно щебетали птицы, напропалую гоняя по желто-розовой напирающей заре. Как из другого, завтрашнего мира, выплыл поливальщик: затанцевали миллионы радужных горошин… Люди выбегали на улицы, будто каждый будил десяток других. Мит и Лида еще спросонок держались за руки, пока это не стало невозможно. Еле дождались открытия кафе. Потом грызли карамель в скверике на Каменной площади.

— Лид, понимаешь, я проиграл. Может, если б не ты, мне б казалось, что все проиграл. Да я и так уже почти ни на что не надеюсь в жизни… Дождик будет… Гляди, Лидушка, правда, — сильное дерево?…

Ощутила, что — оно и что открыл ей.

— Чудесное. Ему триста лет. Оно помнит, как этот сквер был темным лесом, — начала сочинять, почти как Лаун. — И там, где оно чуть не прислонилось к решетке сквера, пролегала звериная тропа. Потом у этого дерева распинали неверных… А оно все росло, и корни выпирали из земли, и ствол мужал, а ветви даже зимой не казались ни тонкими, как руки подростков, ни старчески немощными. А ныне оно охраняет тайны птичьих гнезд. И…

— Слышь: оно твое, пусть будет твоим. А камень действительно врос, что ли. Дед упоминал: незаметное дупло. Я нащупал, вытянул ложный сучок, но камень как приварен!.. Хотя — мне ж это ни к чему…

Ветер вовсю шумел листвой, небо темнело на глазах, в сквере было еще сухо, но кругом на улицах разворачивалось пестрое кружение прохожих и что-то шлепалось и мельтешилось в кронах деревьев.

Перед Лидой и Митом возник в строгом костюме…

— Лаун! Вот не рассчитывал, что придете… Сюда…

— А я поверил, на все сто. Идемте со мной, Мит. Туб и в самом деле оперативен…

Они вышли из сквера, как в мираж — к новенькой, омытой новизной стальной красавице, крепкой, ладной, послушной. Той, что, как водится, немного не такая, как в мечте, потому что выпорхнула из будущего, чтобы можно было коснуться в настоящем…

Мит глядел то на Лауна, то на Лиду:

— Это неправда… Подстроено. Это чтобы меня — в ловушку. Едем к вам, Лаун, я не поверю, пока…

Он почти втолкнул их в машину, сумасшедшим ходом — к дому Лауна.

— Открывайте дверь!

В комнате ужасно пустынно. Книги — пачками, перевязанные, в чемоданах, готовые в печальный путь. Разве что несколько уцелело на полках — случайные, или те, без которых вовсе невмоготу…

— Ага! — Мит перепрыгнул через связки. — За мной. Я не останусь в долгу!..

Теперь он вел машину не торопясь, торжественно. Капли залепили стекла, можно было представить, что машина летит куда-то в космос.

— А прелесть у меня машинка!

Втроем пробежали в скверик. Прильнули к мокрой коре.

— Он, он… Да, имитация такого узора исключена… Но звездочки сделались цветными, как тогда, прикоснувшись к живому… Да, да, он, «звездный»… Я ведь столько раз проходил мимо этого дерева. Теперь мне кажется, я интуитивно любил и этот сквер, и это вечное дерево…

— Ладно. Квиты? Вы меня тут подождите. Пять минут, ладно? — кинулся Мит к машине, задержавшись на мгновение взглядом на Лиде.

Она подождала, пока машина отъехала, потянулась к Лауну, дотронулась губами до его лба.

— Я ушла, ушла. К вам я еще приду, ждите…

Лаун один рядом с деревом, боится подойти поближе: а вдруг настанет горестное пробуждение…

— Лида где? — Мит не знал, куда девать большущий букет роз.

— Ушла.

— Надолго?

— Не знаю. Наверное, скоро не вернется. — Лаун смотрел не на Мита, а на дерево; старое дерево, которое скоро начнет ронять золотые листья, а потом терпеливо ждать новой весны…

— Обиделась? Почему? А как ее найти? Хотя бы дом, где живет ее тетка… Нет, вряд ли, эта ночь у меня вообще как в тумане… Но вы-то ее увидите? Небось прибежит к «звездному» камню. И я вам напишу, ладно?

— Да, она обещала зайти. Как-нибудь зайти…

— Ну, счастливо, Лаун; хотя счастливым сделали вы меня, и мне счастливо. Машина — чудо, на ней запросто можно врезаться в завтра.

Летит машина. И поезд отстал, и, кажется, скоро сама тяжелая планета останется позади…

Лаун же, напротив, все больше ощущает земное притяжение. Человеку в душе представляется порой, что он проживет если не вечно, то лет сто, не меньше. А до ста еще — ух сколько… Но в возрасте, близком к пенсионному, становится понятно, что смерть может молниеносно прийти вечером, ночью, завтра утром.

При такой думе человек иногда вспоминает не столько себя, сколько то, что, перейдя смертный рубеж, сохранится. Лаун тоже завел тетрадь, которую держит на видном месте, на пустоватом столе в углу осиротелой комнаты. На обложке надпись:

«Лиде. Если она навестит, а я не смогу вручить лично».

В тетради записи. Сперва краткие.

«Письмо от Мита, доволен».

«Лида! Мит хочет тебя повидать. Прошло пять месяцев — он не забыл. Ответь…»

«Он как будто меня считает виноватым или скрывающим тебя».

«Лида, нехорошо, когда приходят слишком поздно…»

Далее записи пространнее и отвлеченнее.

«Никак не решусь взять «звездный» камень. Что он? Неизвестная нам структура минерала? Полужизнь? Или то, что я подозревал с самого начала — звездный посланец, сообщающий нам рисунком во времени свой путь во Вселенной и повествующий о своих владыках? Факт, однако, что соприкасаясь с органическим, камень расцветает разными огнями. Факт ли? А не надули ли меня вообще? Провели, как мальчишку, и я страшусь окончить свои дни, разуверившись…

А Мит — не издеваясь ли надо мной, он пишет? Ты, Лида, в самом деле могла бы ему ответить. Обязательно. Куда ты скрылась?…»

«На днях, когда я сидел под вечер в скверике на Каменной площади и в морозном пустынном времени можно было прильнуть к дереву, мне показалось, что ты, Лида, хотела тоже заглянуть, но при виде меня исчезла, как призрак. Правда? Отчего?…»

«Если бы ты навестила!.. Я объяснил бы тебе многое… Только приходи поскорей, Лида!..»

А она все не приходит…


Александр Хлебников ТАЛИСМАН Фантастический рассказ

После нескольких тостов гости мои раскраснелись, задвигались, и за столом началась непринужденная болтовня. О чем только не говорили! О морях из расплавленных металлов на поверхности Венеры, о таинственной психике дельфинов и расшифровке их языка, о шансах поднять «Титаник», о неопубликованных еще рукописях Хемингуэя…

В общем, началось соревнование, в котором каждый стремился блеснуть эрудицией и удивить других доскональным знанием новейших проблем науки и техники.

Слушал я, слушал и захотелось мне подшутить над милым дилетантством своих друзей, благо недавно я купил редкую пластинку с записью выступления известного советского артиста, читающего стихи Блока.

— Прошу внимания! — сказал я, включая проигрыватель. — У меня приготовлен сюрприз. Сейчас вы услышите голос Александра Блока!

И в мгновенно наступившей тишине зазвучали гордые и печальные слова:

О подвигах, о доблести, о славе
Я забывал на горестной земле,
Когда твое лицо в простой оправе
Передо мной сияло на столе…
Разразилась буря восторгов:

— Кто бы мог подумать, что Блок имел такой прекрасно поставленный голос, такую совершенную дикцию!

— Какое бесподобное мастерство! Только автор может прочитать с таким чувством, от самого сердца.

— У Блока бы поучиться теперешним артистам!

Невозмутимым оставался лишь незнакомый мне старик с весьма примечательнойвнешностью. С темным от загара лицом резко контрастировала белоснежная шевелюра, увенчанная задорным хохолком. Добродушно улыбаясь, он помалкивал.

Звали его Ардальон Иванович Гарин. Привел его Дроков, в прошлом мой однокашник по институту, а ныне — коллега. Дроков, как и я, преподавал литературу в школе.

Представив Гарина, Дроков отвел меня в сторону и смущенно зашептал:

— Понимаешь, познакомились с ним в Публичке — рядом сидел. Гарин приехал в Ленинград на несколько дней. Выясняет кое-что о Пушкине.

— Он филолог?

— Электроник — вот что удивительно. В гостиницу не попал, снимает койку где-то у черта на куличках. Ну, а ты знаешь, каково в праздники быть одному в чужом городе…

— Ладно, — сказал я, — не оправдывайся. Нам он не помешает.

И верно. Гарин не стеснял своим присутствием. Он слушал молодежь, не вмешиваясь в общий разговор, и, как истинный джентльмен, ухаживал за очаровательными соседками по столу — молоденькими учительницами: Ниной «русаком», и Кирой — «физичкой», к которой, по секрету скажу, я был неравнодушен…

Так вот, все ахают, охают по поводу прослушанной пластинки, как вдруг Нина спохватилась:

— Позвольте, Блок-то умер в 1921 году!

— Ну и что же?

— Не могли его голос записать!

— Почему? — пожал я плечами. — Фонограф Эдисон изобрел еще в 1877 году. Стыдитесь, коллега, своего технического невежества.

— Отчасти Нина права, — вступилась за подругу Кира. — Конечно, голос Блока мог быть записан. Но Нина не ошиблась в том, что звукозапись подобной чистоты и, главное, подобной длительности осуществить до тысяча девятьсот двадцать первого года не могли.

Делать нечего, пришлось мне сознаться в розыгрыше.

— Все-таки жаль, — вздохнула Нина, — что голоса многих великих поэтов, например, Пушкина, нам никогда не суждено услышать.

— Не согласен! Почему, собственно, не суждено? — неожиданно спросил Гарин и так громко, что все обернулись к нему.

— Это же… бесспорно, — смешалась Нина.

— Извольте аргументировать! — сердито тряхнул хохолком Ардальон Иванович.

— Человеческий голос — это механические колебания воздушной среды, залившись румянцем, но уверенно начала Нина. — Если их сразу не уловить с помощью специальной звукозаписывающей аппаратуры, они навсегда потеряны. А такой аппаратуры в пушкинскую эпоху, естественно, не было.

— Молодец! — воскликнула Кира. — Будете еще, Ардальон Иванович, спорить?

Теперь уже все за столом с любопытством ждали, что же он ответит.

— Нонсенс, — проворчал он. — Вы, молодые люди, забыли об одном явлении: о воздействии звуковой волны на среду, в которой она проходит… Скажите, Кира, какой принцип положен в основу современной звукозаписи?

— Принцип преобразования энергии звука в другие виды энергии для приведения в действие пишущего элемента. Он-то, этот элемент, и оставляет след звукового колебания на каком-либо звуконосителе.

— Превосходно, — одобрительно кивнул Гарин. — Добавлю лишь, что пишущий элемент — резец, световой луч или магнитное поле. А теперь, голубчики, вернемся к тому, с чего начали — воздействию звуковой волны на газообразную среду. Как вам хорошо известно, в мире все взаимосвязано. Никакой процесс в нем не протекает бесследно. Так почему мы не можем представить, что звуковое давление фиксируется твердой средой, скажем — на электронном уровне? И, сделав такое допущение, разве нельзя сделать и другое, что голос любого выдающегося человека можно воспроизвести, если только сохранились принадлежавшие ему некоторые предметы обихода? Так что, дорогие мои, голос Пушкина восстановим!

Последние слова Гарин произнес с такой силой и убежденностью, что мы переглянулись, не зная, как и отнестись к столь необычному заявлению.

— Почему для воспроизведения голоса годятся только некоторые предметы? — прервал недоуменное молчание Дроков.

— Видите ли, для самопроизвольной записи звуковой волны — а именно это мы и должны иметь в виду — подходят лишь драгоценные камни в ювелирных изделиях. Именно они способны сохранять длительное время неизменной пространную структуру внешнего слоя. Ведь он-то и хранит в себе след звуковой волны.

— Ардальон Иванович, вы говорите так уверенно, будто все это уже доказали экспериментально, — укоризненно заметила Кира. — Скажите, что пошутили. Право же, кое-кто поверил в возможность услышать голоса наших предков.

— Конечно, я пошутил, — помедлив, заверил Гарин. — Впрочем, сказка ложь, да в ней — намек, добрым молодцам урок…

Гости мои вновь зашумели, а я, вместо того чтобы, как подобает хозяину, занимать общество, задумался. Что, если гипотеза, предложенная Гариным, верна? Тогда была ли у Пушкина какая-либо вещь из драгоценного камня, которая могла бы стать хранителем его голоса? И тут я вспомнил о знаменитом перстне-талисмане. С ним поэт не расставался свыше десятилетия.

«Найти бы этот перстень, — подумал я. — Какую ценнейшую информацию содержит он — голос поэта за целое десятилетие!»

— О чем вы размечтались? — вернула меня Кира на землю.

И когда я упомянул ей о перстне, спросила:

— Пожалуйста, расскажите о нем поподробнее.

Вдохновленный вниманием красивой девушки, я начал:

— В августе тысяча восемьсот двадцать четвертого года, после южной ссылки, Пушкин вернулся в Михайловское. Осень была дождливая, холодная, и вечерами, глядя в окно на грязь, лужи, жалкие кусты, гнувшиеся под ветром, поэт тосковал.

Воображением поэт уносился в Одессу, где «воздух напоен вечерней теплотой», где «море движется роскошной пеленой под голубыми небесами». Мысленно он опять был с любимой — княгиней Елизаветой Ксаверьевной Воронцовой.

Это была замечательная женщина. Образованная, умная, тонко понимающая поэзию, живопись, музыку… Не правда ли — редкое сочетание?

Надо ли объяснять, как дорожил поэт прощальным подарком Воронцовой золотым перстнем с драгоценным камнем. Его Елизавета Ксаверьевна вручила Пушкину перед самым отъездом поэта из Одессы в конце июля 1824 года.

До последнего дня своей жизни носил Александр Сергеевич этот перстень на руке, считая его талисманом, надежным заслоном от бед и несчастий. Он очень любил этот перстень, дорожил им, посвятил ему даже несколько стихотворений.

После смерти Пушкина перстень-талисман переменил нескольких владельцев. Побывал и на руке Ивана Сергеевича Тургенева, и в конце концов оказался в витрине Пушкинского музея Александровского лицея, откуда в 1917 году и был похищен…

— А почему свой любимый перстень Пушкин считал талисманом? — спросила Кира.

— Это как раз самое загадочное. По верованиям народов Востока, талисман — это предмет, приносящий его владельцу счастье и удачу. Считалось, что таким магическим действием обладают драгоценные камни, если только они соответствуют месяцу рождения человека. Люди в старину верили, что, например, человеку, который родился в январе, счастье приносит гранат, тому, кто родился в сентябре — хризолит, а в декабре — рубин…

Внезапно я заметил, что за столом многие начали прислушиваться ко мне. Гарин и тот перестал иронически улыбаться. Меня это еще более воодушевило.

— Как ни странно, в перстне Пушкина, — продолжал я, — был сердолик, годный в качестве талисмана только для родившихся в августе. Скорей всего Пушкин верил в магическую силу не сердолика, а нескольких древнейших слов, вырезанных на камне. Близкие Пушкина так и считали их буквы некими кабалистическими знаками…

— Простите меня великодушно, — опять вмешался Гарин. — Все гораздо проще! В пушкинском перстне, подаренном Воронцовой, не сердолик, а агат, абсолютно соответствующий маю, в котором родился Пушкин.

— Извините, — раздосадованно сказал я, — то, что написано в любом перечне пушкинских вещей, вы беретесь опровергать.

— Э… — пренебрежительно махнул рукой Гарин. — Человек, впервые вписавший перстень в музейный реестр, слабо разбирался в драгоценных камнях. Кстати, агат и сердолик — всего лишь разновидность халцедона, так что они встречаются иногда и с одинаковой окраской.

Я насторожился. Каким образом Гарин знает о перстне такое, чего нет ни в одном печатном источнике? Уж не он ли в свое время и похитил перстень?

После некоторого размышления, я устыдился несуразности своего предположения. Не будет же преступник вести себя столь неосторожно!

Однако смелые суждения Гарина о камне настолько заинтриговали, что я решил наедине откровенно поговорить с ним. Пусть он разрешит все мои сомнения!

Гарин уходил последним. В прихожей я остановил его:

— Ардальон Иванович, откуда вы знаете, что в перстне агат? Вы держали его в руках?

— Почему держал? Он и сейчас у меня.

— Как?! Неужели вы…

— Да нет. Перстень я купил у частника-ювелира еще в двадцатые годы. Тогда ни он, ни я не знали, что имеем дело с реликвией.

— Но теперь-то почему вы не отдадите его в музей?

— Вы еще не догадались? Он действительно позволяет мне слушать Пушкина. Но этого прошу не разглашать: полагаюсь на вашу порядочность.

— И вы давно слушаете Пушкина? — ошеломленно спросил я.

— Третий вечер.

— Голос Пушкина! — воскликнул я. — Об этом надо бить во все колокола! Надо немедленно обнародовать такое грандиозное открытие!

— Успокойтесь, дружок, — ласково сказал Ардальон Иванович. — Трезвонить преждевременно. Мой нейтрофон — восстановитель звуковых колебаний — еще нуждается в доработке. Покамест он возвращает лишь след голоса Пушкина, когда поэт был в напряженном эмоциональном состоянии — гневе, радости, печали, тревоге… Я же добиваюсь, чтобы нейтрофон восстанавливал каждое произнесенное Пушкиным слово, если только на пальце у него был перстень.

Мне уже удалось решить сложнейшую задачу отфильтровки голоса поэта от сопутствующих шумов, от голосов других людей. Надеюсь, и последние трудности я преодолею, хотя они и колоссальны. Совершенно очевидно, что…

И, увлекшись, Гарин заговорил о магнитных моментах атомов, какой-то остаточной деформации объемных решеток…

— Все равно не понимаю! — взмолился я. — Хочу одного — сегодня же услышать Пушкина!

— Поздно. Не лучше ли завтра?

— Да разве я усну теперь? Ардальон Иванович, ну, пожалуйста, сделайте такую милость… Возьмите меня сейчас с собою!

— Ну, хорошо, — сдался Гарин. — Только предупреждаю, ехать далеко, за Ржевку.

— Хоть на край света!

…Открыв дверь, Ардальон Иванович щелкнул выключателем и пропустил меня в маленькую комнату. Выдвинув из-под кровати чемодан, извлек из него нечто блестящее, немного похожее на микроскоп.

— Нейтрофон, — устанавливая, аппарат на стол, пояснил Гарин. — Обратите внимание на оригинальность конструктивного решения контактора. Он выполнен таким образом…

— Но где же перстень? — нетерпеливо перебил я.

Вздохнув, Ардальон Иванович протянул мне шкатулку. Я нажал кнопку. Крышка шкатулки откинулась. Передо мной на голубой атласной подушечке засияло крупное золотое кольцо витой формы, малиновым огоньком вспыхнул агат… Вот он, пропавший талисман!

С душевным трепетом я поднес перстень к глазам. На восьмиугольном камне — знаки древнейших письмен.

— Что они значат? — спросил я.

— «Симха, сын почтенного рабби Иосифа, да будет благословенна его память». Между прочим, и у Воронцовой был в точности такой же перстень. Этими перстнями и Пушкин, и Воронцова, прикладывая их к расплавленному сургучу или воску, запечатывали письма друг другу… Дайте-ка перстень… Я включу нейтрофон.

Ни жив ни мертв, я затаил дыхание. И вот в тишину комнатки ворвались чеканные звуки:

Прощай же, море! Не забуду
Твоей торжественной красы
И долго, долго слышать буду
Твой гул в вечерние часы…
Я слышал голос самого Пушкина — сильный, звучный, за внешней сдержанностью которого чувствовалась страстность, голос необыкновенно благозвучный, немножко даже поющий…

Голос умолк, но я боялся пошевелиться. И опять он раздался, но уже бурно, пламенно:

Желаю славы я, чтоб именем моим
Твой слух был поражен всечастно, чтоб ты мною
Окружена была, чтоб громкою молвою
Все, все вокруг тебя звучало обо мне…
Гарин чуть тронул винт настройки и шепнул:

— Тут последние годы Пушкина. Некоторые пишут, что он якобы в отчаянии сам искал смерти. Сейчас их опровергает сам поэт. Вслушайтесь в интонацию его голоса.

Я вздрогнул. Пушкин заговорил, словно обращаясь непосредственно ко мне, сначала тихо, задумчиво, а потом радостно, уверенно:

О нет, мне жизнь не надоела,
Я жить люблю, я жить хочу,
Душа не вовсе охладела,
Утратя молодость свою.
Еще хранятся наслажденья,
Для любопытства моего,
Для милых снов воображенья…
— А сейчас, — предупредил Ардальон Иванович, — вы услышите не стихи…

Долгое шуршание, как ленивый дождь по стеклам, и внезапно глухо:

«Что делать? Драться?… А если — меня? Как же Наташа, дети, долги?… Простить? Нет! Выход один — дуэль».

Длительная тишина, два резких хлопка, разделенных временем, и совсем мальчишеский возглас:

«Браво!»

Я догадался — это воскликнул поэт, когда после его выстрела Дантес рухнул на снег.

Затем мерное похрустывание, и словно виновато:

«Грустно тебе нести меня?»

Конечно, это говорил Пушкин камердинеру Никите, когда тот бережно, как дитя, взяв тяжелораненого поэта, вносил его в квартиру на Мойке.

Гарин вдруг с силой сжал мою руку:

— Слушайте как можно лучше!

Через томительную минуту вновь начали пробиваться произносимые шепотом слова:

«Рукопись… десятой… «Онегина»… В тайнике, там, где… Исполни…» — Шепот угас.

Слабое потрескивание помех, и тихо-тихо, с великой горечью:

«Прощайте, друзья мои…»

Я вспомнил — так сказал Пушкин, взглянув на книжные полки.

И последним, как легкий, едва различимый выдох, через бездну столетия до нас донеслось:

«Кончена… нет, я говорю — жизнь кончена…»

Ардальон Иванович отвернулся к окну:

— В четвертый раз — а не могу спокойно…

А я был потрясен не только словами поэта, но и его сенсационным признанием. Ведь считалось, что в октябре 1830 года в Болдине Пушкин сжег десятую главу «Евгения Онегина». А он, оказывается, надежно спрятал ее, и рукопись, быть может, цела?!

Но, пожалуй, и не могло быть иначе. Разве мог Пушкин уничтожить главу, в которой запечатлен политический портрет эпохи? Конечно, он постарался сделать все, чтобы спасти ее, сохранить для потомков. Но где искать рукопись?

— Ардальон Иванович, нельзя ли сделать так, чтобы целиком услышать всю фразу Пушкина о тайнике?

— Над этим я и бьюсь, но увы, пока безрезультатно.

— А если пойти по другому пути? Как вы считаете, с кем из друзей говорил Пушкин о рукописи?

— Трудно сказать, многие прощались с ним. Во всяком случае тот, кому поведал Александр Сергеевич свою великую тайну, сохранил ее свято. Я проверил по воспоминаниям современников — нигде даже намека о разговоре по поводу тайника… А по-вашему, кому мог довериться Пушкин?

— Скорее всего — Владимиру Ивановичу Далю, — перебрав все варианты, сказал я. — Но нам это ничего не даст.

— Ошибаетесь, — возразил Гарин. — Даль тоже носил перстень с изумрудом…


Александр Хлебников КРУГ ПОЗОРА Фантастический рассказ

Я в центре «черного круга». Какой беспощадно яркий свет! Не от него ли так жарко, так мерзко потеют ладони?

Близко амфитеатром — люди. Их лица выражают брезгливость и холодное любопытство. Они смотрят на меня, как на диковинное уродливое насекомое. Не только сидящие здесь — меня видит и слышит вся планета, база на Луне, Марсе, Нептуне, все околоземные орбитальные станции.

«Черный круг» позора — высшая мера наказания для тех, что совершил самые страшные преступления. Он пустовал сорок лет, с двухтысячного года, и вот я стою на нем. Я должен откровенно рассказать все, как было. В каком-то странном оцепенении я слышу первый вопрос:

— Олег, что вы делали в момент, когда на рудовозе «Луна-семь», пришвартованном к вашей орбитальной станции «Лонгоза», произошел непредвиденный выхлоп из сопла боковой корректирующей дюзы?

— Я и второй помощник механика Николай Ардов в открытом космосе занимались электросваркой. В наружном корпусе секции «А-сорок четыре» мы меняли лист.

— В чем вы были одеты?

— В облегченных скафандрах для непродолжительных работ.

— Ваше транспортное оснащение было полным?

— Нет. Маневровый пистолет взял лишь я. Без него я не мог: мне надо было подавать Нику инструмент и материал. Ник свой пистолет оставил в гардеробной, сказав, что руки его все равно будут заняты. Он ограничился страховочным фалом.

— Какова была ваша степень свободы в рабочей зоне?

— Я плавал возле Ника; а он, чтобы удобнее вести сварку, привязал себя фалом к скобам корпусной обшивки.

— Монтажные ножи были у обоих?

— Только у меня.

— Скажите, Олег, было ли у Ардова время в момент аварии развязать фал?

— В его распоряжении были считанные секунды.

— Значит, его гибель была неизбежной?

— Этого я не утверждаю.

— По вашему мнению, Ардов мог уцелеть?

— Да. Ему нужно было перерезать фал. Затем мне следовало подхватить Ника и отбуксировать его в сторону. Форсированная тяга моего пистолета позволяла осуществить такой маневр.

— Почему вы не поспешили Ардову на помощь?

— Я растерялся.

— Для состояния растерянности характерно отсутствие волевого импульса. А вы мгновенно среагировали на опасность.

— Да-да! Я струсил! Что вам от меня еще надо? Вам нужно признание? Вот оно! Я ошибся! Я не компьютер! Я не знал, что у нас с Николаем имелось еще несколько секунд.

— А разве существенно, сколько их имелось? Когда другому угрожает смертельная опасность, об этом не размышляют. Тогда действуют! Рассчитывают секунды в критической ситуации машины. Компьютеры — те вправе ошибиться.

Кстати, до удара транспорта о «Лонгозу» оставалось двадцать две с половиной секунды. Их было достаточно для спасения Ардова… Впрочем, теперь об этом рассуждать бесполезно.

Нас интересует лишь одно невыясненное обстоятельство. Как известно, все переговоры при работах в открытом космосе обязательно записываются. Прослушав контрольные записи, мы столкнулись с загадочным фактом. Почему Ардов молчал, не звал вас на помощь?

— Он звал. Мы были друзья, понимали друг друга с полувзгляда. Ник посмотрел на меня, а я…

— Продолжайте. Что же вы замолчали?

Но говорить дальше я не мог… Я вновь вижу его глаза… Наверное, до конца своих дней не забыть мне их!

Когда на рудовозе из-за неисправности включилась та злосчастная дюза, Ник заканчивал последний шов.

— Славно поработали, — разгибаясь, улыбнулся он.

Мне хорошо было видно его лицо. Мы находились на теневой стороне «Лонгозы», обращенной к Земле, и солнцезащитные фильтры в шлемах не опускали. А Земля светила достаточно ярко. Всего 350 километров отделяло ее от нас. Огромная, сияющая белоснежными облаками, из-за которых голубело Средиземное море и желтели пески Африки, она щедро освещала наши скафандры. На фоне угольно-черного неба они казались то серебряными, то облитыми голубым пламенем…

— Возьми-ка горелку. Сейчас отвяжусь — и домой, — оборотясь ко мне, сказал Николай.

Я висел от него метрах в двух. И вдруг по его лицу я понял, что за моей спиной происходит страшное.

Крутнувшись, я похолодел. Прямо на нас надвигалась гигантская туша рудовоза. По-прежнему пришвартованный носовой частью к причалу, он почему-то разворачивался кормой. Неотвратимо, быстро на нас валилась тысячетонная громада. Какие-то мгновения — и нас прижмет к борту «Лонгозы». При состоянии невесомости нет силы тяжести, но масса-то тела сохраняется!

Просвет между рудовозом и станцией стремительно сокращается.

Я сделал еще оборот. Ник привязан. Он выжидательно смотрит на меня. В его глазах спокойная уверенность, что я ринусь к нему на помощь… Как он верил в меня, как жжет душу этот его последний взгляд!

По движению моей руки с пистолетом Ник понял, что я намерен бежать. Но и тогда в его глазах не промелькнуло страха. В них застыло лишь великое удивление: «Неужели ты способен оставить меня?».

На полную мощность включив пистолет, я метнулся прочь…


Александр Хлебников ПОСЛЕДНЕЕ СРЕДСТВО Фантастический рассказ

Черная бездна, разноцветье немигающих звезд, образующих гигантскую сферу, и в центре ее — ничтожно малое зернышко звездолета… «Неустрашимый» возвращался к Земле. Разогнавшись возле Юпитера до крейсерской скорости, он выключил двигатели и год за годом, влекомый силой инерции, беззвучно мчался к цели: к желтой звездочке — родному Солнцу.

Жилые помещения корабля темны. Экипаж погружен в глубокий сон анабиоза. Бессменную вахту за людей несет ГЭМ — главный электронный мозг, наделенный почти человеческим интеллектом. Он бдительно контролирует механизмы, обеспечивающие сохранность жизни людей, тщательно следит за работой навигационных и энергетических систем.

Когда до Земли остался год полета, на магнитной ленте, медленно ползущей через анализатор обстановки, ГЭМ принял сигнал о необходимости начинать торможение.

ГЭМ включил двигатели. Одновременно он начал постепенно повышать температуру в гипотермических камерах, в которых находились люди, а в газовую смесь стал вводить химический стимулятор — виталит. Наступала самая ответственная пора — ровно через час люди должны были пробудиться.

«15 минут с момента отсчета. Пульс и дыхание людей изменились в соответствии с программой», — делает ГЭМ запись в бортжурнале.

«45 минут. Показания биологических датчиков нормальны», — отмечает ГЭМ.

Следуя программе, он вводит в газовую смесь «ударную» дозу виталита и голубыми значками объективов всматривается в линии электроэнцефалограмм. Они прямые, но через несколько секунд должны изломаться пиками, всплесками — характерными для активной деятельности мозга.

Однако проходит минута, вторая, третья — линии остаются прямыми! Астронавты, вырванные из небытия, не обрели сознания!

«Резкое отклонение от предусмотренной программы, — констатирует ГЭМ, — проявление случайности, ранее не наблюдаемой и не предвиденной».

Все-таки ГЭМ не был человеком: он не встревожился и не испугался. Не имея указаний, что предпринять при возникновении подобной ситуации, он был всего лишь «озадачен», то есть поставлен перед необходимостью создать собственную программу действий.

ГЭМ знал, что астронавты в бессознательном состоянии могут находиться только десять минут, а затем их ждет безумие и смерть: виталит не сработал. Нужен принципиально новый, не химический стимулятор пробуждения людей. Какой? И ГЭМ начал «размышлять» — если этим понятием можно назвать лавинообразные электронные процессы. За микросекунду возникали и гасли миллионы связей, охватывающие необъятные пласты «памяти» и предыдущего «опыта». Но прошла целая минута, прежде чем ГЭМ начал самостоятельно действовать…

Прерывистый рев сирен потряс воздух. Обычно их включали при близкой метеоритной опасности. Нет ничего страшнее, когда корабль попадет в летящий навстречу метеоритный рой. При сложении колоссальных скоростей корабля и метеоритов, камешек, величиной всего лишь с горошину, при ударе способен испарить мгновенным всплеском энергии броневые листы корпуса площадью в несколько квадратных метров… Если, конечно, он прорвется через противометеоритную защиту.

Поэтому каждый астронавт, где бы не находился, услышав тревогу, из ближайшей ниши хватал защитный скафандр и отработанным до автоматизма движением натягивал его…

Еще и еще раз взвыли сирены. Линии электроэнцефалограмм не искривились.

«Пытался воздействовать на «сторожевой центр» мозга людей. Бесполезно! — отпечатал ГЭМ на ленте бортжурнала. — Применив ранее различные стимуляторы, тоже потерпел неудачу. Осталось последнее средство. Хотя оно недоступно моему пониманию, ввожу его в действие. Начинаю отсчет. 00 секунд. Пуск!»

Биолог взволнованно разглядывал ленту бортжурнала. Колонки цифр, значки формул и лаконичные фразы бесстрастно запечатлели на ней напряженную борьбу за жизнь людей, которую только что вел ГЭМ, стараясь вызволить людей из мрака забвения.

— Смотрите, виталит оказался неэффективным. Нарушена его структура… Любопытно, какое последнее средство использовал ГЭМ, спасая нас? И почему он не назвал его в бортжурнале?

— Почему не назвал, я догадываюсь, — заметил кибернетик. — ГЭМ напечатал, что оно недоступно его разумению. А раз сущность какого-то явления ему не понятна, он и воздержался от его определения… Впрочем, мы можем выяснить точно. Олег, — обратился кибернетик к капитану, — тебе, кажется, дано право в исключительных случаях входить в речевой контакт с ГЭМом. Спроси его, что же он все-таки придумал?

— Отвечаю, — откликнулся ГЭМ на вызов капитана. — В качестве последнего средства я использовал звуковой комплекс хаотической информации. Он содержит элементарные перечисления ряда предметов и явлений. Названные в определенной последовательности, они воздают скрытую энергию. Ее природа не поддается ни одному моему определению и, по моему мнению, сверхъестественна…

— Еще раз познакомь нас с этой странной информацией, — попросил капитан.

— Выполняю приказ, — сказал ГЭМ.

В динамиках щелкнуло — и вдруг в тесное помещение ворвалась огневая, хватающая за душу старинная русская песня! Будто стены внезапно раздвинулись, и пахнуло морозным ветром, запахом снега и смолистых елей.

Грудной женский голос, полный страсти, задора, вызова самой судьбе, пел о месяце, что птицей летит над полем, о том, как оно блестит серебряными искрами и как от взгляда милой кружится голова…

Илья Варшавский ВСЕ ПО ПРАВИЛАМ Фантастический рассказ

Рассказ, смоделированный по современным образцам ультракосмической фантастики в назидание пишущим и читающим

Бугров открыл глаза и почувствовал страх. Где-то рядом была опасность, но где именно — сообразить мешали головокружение и тошнота.

Он лежал в скафандре без шлема, уткнувшись носом в гравий, и боялся поднять голову.

Пять лет в Космической академии не проходят зря. «Если вы попали в необычную обстановку, постарайтесь разобраться в ней, прежде чем сделать первое движение». Бугров пытался разобраться. Для того чтобы понять, где ты, не обязательно двигаться. Можно скосить глаза направо, налево и вверх, тогда окружающее тебя пространство немного расширится.

Итак, впереди гряда валунов. Перед ней — каменистая почва с какими-то растениями, похожими на кактусы. Слева — тот же гравий. Справа — лучемет со спущенным предохранителем. Больше ничего разглядеть не удается. Нестерпимо болит голова. Если бы не эта боль да мерзкий запах, которым пропитана почва, думать было бы легче. Ощущение неотвратимой опасности не проходило. Бугров старался вспомнить, как он сюда попал, но вспомнить не мог.

Почему спущен предохранитель на лучемете? На этот вопрос тоже не находилось ответа.

«Странно! — подумал он. — Очень странно».

Эта мысль вызвала цепь неожиданных ассоциаций. Странные планеты. Семь странных планет. Поисковый звездолет «Добрыня Никитич». Так, так, так! Стажер Бугров. Семь странных планет и звездолет «Добрыня Никитич». Почему странные планеты? Все с атмосферой. На одной из них обнаружены мхи и лишайники. Сенсация космических масштабов. Впервые найдены признаки жизни. Мхи и лишайники. Это было на первой планете. Впрочем, не только мхи и лишайники. Там побывал второй штурман. Теперь он лежит в изоляторе, а врач проводит опыты на белых мышах. Два поколения белых мышей и поиски сыворотки. Это было на первой планете. А на второй? На вторую никто не спускался. Запрет.

Бесчувственное тело в изоляторе и два поколения белых мышей. Корабли, несущие непобежденную инфекцию, не возвращаются в Солнечную систему. Неписаное правило, которое установили сами космонавты. Командир «Добрыни Никитича» может не торопиться. Два поколения белых мышей, да еще общий карантин. Сколько это времени на постоянной орбите? Невозможно сосчитать.

Ну, допустим. Что же дальше? «Стажер Бугров! Облет второй планеты в капсуле для гравиметрических измерений!» Правильно! В районе экватора ему удалось обнаружить занятную аномалию. При переходе на круговую орбиту что-то случилось. Неверно понял переданную команду. Аварийная посадка в скалах. Капсула — вдребезги. Беспамятство. Спас шлем, треснул пополам, даже не пришлось делать анализа атмосферы. Дыши, чем придется. В общем, ничего, дышать можно, хотя тошнит и кружится голова. Может, это от удара? Нет, уж больно тут гнусно пахнет.

Похоже, что все так и было. Что же еще? Рации нет — разбита, починить невозможно. Взял ракетницу, продовольственный пакет, лучемет и флягу. Пошел искать место для посадки спасательного отсека где-нибудь на равнине, благо есть сигнальные ракеты. Спускался вниз, полз по скалам. Вышел в болото. По пояс вонючей жижи. Красный туман. Наконец набрел на сухое место, и тут… Фу, дьявол! Как же я мог забыть?!

Бугров вспомнил странное, похожее на паука существо, передвигающееся прыжками с валуна на валун, и непроизвольно втянул голову в плечи, потому что воспоминание это было странным и нелепым. В одной из лап это существо держало что-то смахивающее на допотопный автомат с большим патронным диском. Они одновременно заметили друг друга и бросились ничком на острые камни. Вот тогда-то, очевидно, Бугров и спустил предохранитель у лучемета. Хорошо еще, что не выстрелил с перепуга. Потом он потерял сознание, а тот, другой, наверное, терпеливо выжидал, спрятавшись за валунами.

Космические контакты. Сколько статей, диссертаций, кафедр, лабораторий? Было все, кроме самих контактов. Чем глубже в космос, тем меньше осталось надежд. Скептики посмеиваются. Даже юмористические журналы потеряли интерес к этой теме. И все же работа продолжалась. Заведующий кафедрой космических контактов профессор Сурвилло всегда начинал первую лекцию так: «Разумным может считаться любое существо, которое предвидит последствия своих поступков». Дальше шли сто двадцать шесть правил поведения при встрече с инопланетными цивилизациями. Их нужно было знать назубок. На экзаменах профессор был беспощаден.

Ладно, правила правилами, а нужно что-то предпринимать. Не лежать же век, уткнувшись носом в гравий. Действовать осторожно. Раньше всего посмотрим, что вокруг.

Бугров повернулся на левый бок. Метрах в десяти от места, где он лежал, равнина переходила в гряду скал, окутанных клубами розового тумана. Обзор, который он провел на правом боку, особого разнообразия в обстановку не внес. Каменистая почва с теми же растениями и пенящееся болото. Дальше — те же скалы. Пейзажик не из приятных, но страшного ничего нет. Ну что ж, попробуем наладить контакт с аборигенами.

Он подполз к большому валуну и, присев на корточки, поднял вверх сцепленные руки — символ мира и доброжелательства.

В ответ раздался одиночный выстрел.

Бугров не услышал удара пули. Видимо, оружие было недостаточно дальнобойным. Впрочем, не обязательно, чтобы на этой планете стреляли такими же пулями, как некогда на Земле. Черт его знает, чем они еще могут палить.

Так… «Разумным может считаться любое существо, которое предвидит последствия своих поступков». Только теперь Бугров почувствовал весь безнадежный академизм этого постулата. Существо, стреляющее по живой мишени, явно предвидит результат своих поступков, тогда как он, Бугров, представитель высокоразвитой цивилизации, последствия своих поступков в подобной ситуации предвидеть не может.

Итак, будем пробовать дальше. Постараемся показать, что и мы не лыком шиты, однако агрессивных намерений не питаем.

Бугров достал из кармана ракетницу и выпустил в небо заряд, рассыпавшийся ослепительными звездами, красными и голубыми.

— Ну, что вы скажете по этому поводу?

По этому поводу раздались три выстрела, один за другим.

Бугров выругался. У него даже мелькнуло желание садануть из лучемета по той куче валунов. Но этого делать было нельзя. Тут он представлял последствия своего поступка. Оставалось только ждать, пока воинственный туземец не свыкнется с его присутствием.

Он снова попытался восстановить всю цепь воспоминаний. Все было правильно, только одно обстоятельство его смущало. В памяти совершенно отчетливо вставали события последних дней на «Добрыне Никитиче», множество мелочей из жизни на Земле; товарищи по академии, профессора, знакомые, тренировочные полеты, но где-то в этих воспоминаниях был невосполнимый пробел. Он не мог вспомнить старта корабля с Земли и даже готов был поклясться, что в самом названии его было что-то совершенно незнакомое. Не было такого звездолета в реестре «Космического вестника», не было и все тут, хоть умри! Какой-то странный вид амнезии. «Когда вам что-нибудь неясно, остерегайтесь необдуманных поступков». К сожалению, неясным было очень многое. Значит, нужно тщательно обдумывать поступки.

Он принялся, как четки, перебирать воспоминания, но в голову лезло то, что к делу не относилось. Синеглазая, с надменным ртом ассистентка кафедры космических контактов. Однако в той ситуации, в которой он находился сейчас, ассистентка была лишней. Вступительные экзамены в академию. Опять не то. Школьные годы, детство, проведенное в интернате, все это сейчас не существенно. Что же именно нужно вспомнить?

Его снова охватил приступ тошноты и головокружения. Только не потерять сознание, иначе…

Видимо, какое-то время он все же пролежал в беспамятстве, потому что, когда открыл глаза, тень, отбрасываемая большим камнем, несколько переместилась вправо.

Бугрову казалось, что омерзительный запах, от которого переворачивало внутренности, исходит от похожих на кактусы растений. Одно из них торчало у него прямо под носом. Он дотянулся до него рукой и дернул вверх. Неожиданно оно рассыпалось в перчатке на мелкие кусочки. Бугров поднес перчатку к лицу и ахнул. Это был просто плохо затвердевший гипс, халтурная работа дилетанта.

Сразу все стало на свои места. Просто удивительно, как он раньше не мог догадаться. Ведь кто-кто, а он-то должен был знать эти фокусы профессора Сурвилло.

Год назад, роясь в библиотеке. Бугров напал на одну, из ранних работ Сурвилло. Сетуя на невозможность исследования поведения курсантов при встрече с инопланетными цивилизациями, профессор предложил оригинальный метод: в состоянии глубокого гипноза курсанту показывали фильм, демонстрирующий посадку на незнакомую планету, а потом, поместив в тренажер, испытывали его способности при встрече с телеуправляемой куклой. Затем все воспоминания о пережитом стирались опять в гипнозе. Поэтому никто из подвергавшихся испытаниям не мог ничего разболтать.

Теперь понятно, откуда эти провалы в памяти. Их не могло не быть на стыке действительности и гипнотического внушения. Тут-то вы и промахнулись, товарищ профессор! Экономили пленку и не засняли старт. Думали, и так сойдет, а на поверку вышло не то. И фантазии у вас хватило только на какого-то паука с вульгарным автоматом. Ясно, почему он стреляет холостыми патронами.

Теперь уже смело Бугров оглянулся по сторонам. Где-то за этими камуфляжными горами должны быть спрятаны объективы телекамер, передающих в экзаменационную каждое его движение. Ловко! Потом при просмотре видеозаписей профессор скажет: «Что же вы, батенька, посланец гуманоидной планеты, элементарного контакта не сумели осуществить? Плохо, очень плохо!»

Ну нет, дудки! Сейчас, уважаемые экзаменаторы, начнется цирк по всей форме! Курсант Бугров идет на пятерку!

Он с трудом подавил смешок. Перед объективами телекамер таких вещей делать нельзя. Пусть думают, что он всю игру принимает всерьез.

Итак, сто двадцать шесть правил. Однако каждое из них требует какой-то оснастки. У Бугрова не было ни набора геометрических фигур, ни магнитофона с записью симфоний Чайковского, ни лингвистического анализатора. Ну что ж, попробуем проявить смекалку. Он сгреб к себе кучу камней и отобрал десять одинаковых. Затем бросил кукле сначала три, потом еще два, а спустя некоторое время — пять. Пришельцу ясны правила сложения, а это уже кое-что да значит!

В ответ раздался выстрел.

Плохо! Очень плохо. Наверняка полбалла скинули. Нужно было начинать не с этого. Попробуем объясниться на пальцах.

Бугров показал кукле три пальца, два пальца, а потом и всю пятерню.

На этот раз выстрела не было.

Отлично! Теперь можно внести в игру некоторый элемент юмора. Неважно, что нет магнитофона. Споем!

— Не счесть алмазов в каменных пещерах! — запел он слегка дребезжащим тенором.

Экзаменаторы дали ему закончить всю арию, не прерывая ее пальбой.

Тоже неплохо! Что же дальше?

Что делать дальше — Бугров сообразить не мог. Он представил себе устремленные на экран выжидающие глаза Сурвилло, презрительную усмешку ассистентки и разозлился.

«Ах так, ну ладно!»

Он встал во весь рост, театральным жестом отбросил лучемет и с поднятыми руками пошел вперед.

Он и впрямь казался себе героем.

Потея в неудобном скафандре, высоко подняв голову, он шел навстречу опасности, и кровь, пульсирующая в ушах, выстукивала марш гладиаторов…

От внезапно вспыхнувшей боли в левом плече, его рука шлепнулась вниз, как тряпка.

— Что они там, с ума посходили?

Вторая пуля попала в ногу, и, упав на колени, он стукнулся лбом о камень.

— Неужели действительно?…

Ему бы так и не удалось решить этот вопрос, если б стремительно спикировавший спасательный отсек с «Ильи Муромца» не принял правым бортом автоматную очередь, которую выпустило в Бугрова четырехрукое существо, передвигающееся на мохнатых лапах тарантула, существо, прекрасно отдающее себе отчет в последствии своих поступков.


Илья Варшавский РОБИ Фантастический рассказ

Несколько месяцев назад я праздновал свое пятидесятилетие.

После многих тостов, в которых превозносились мои достоинства и умалчивалось о свойственных мне недостатках, с бокалом в руке поднялся начальник лаборатории радиоэлектроники Стрекозов.

— А теперь, — сказал он, — юбиляра будет приветствовать самый молодой представитель нашей лаборатории.

Взоры присутствующих почему-то обратились к двери.

В наступившей тишине было слышно, как кто-то снаружи царапает дверь. Потом она открылась, и в комнату въехал робот.

Все зааплодировали.

— Этот робот, — продолжал Стрекозов, — принадлежит к разряду самообучающихся автоматов. Он работает не по заданной программе, а разрабатывает ее сам в соответствии с изменяющимися внешними условиями. В его памяти хранится больше тысячи слов, причем этот лексикон непрерывно пополняется. Он свободно читает печатный текст, может самостоятельно составлять фразы и понимает человеческую речь. Питается он от аккумуляторов, сам подзаряжая их от сети по мере надобности. Мы целый год работали над ним по вечерам для того, чтобы подарить его вам в день вашего юбилея. Его можно обучить выполнять любую работу. Поздоровайтесь, Роби, со своим новым хозяином, — сказал он, обращаясь к роботу.

Роби подъехал ко мне и после небольшой паузы сказал:

— Мне доставит удовольствие, если вы будете счастливы принять меня в члены вашей семьи.

Это было очень мило сказано, хотя мне показалось, что фраза составлена не очень правильно.

Все окружили Роби. Каждому хотелось получше его разглядеть.

— Невозможно допустить, — сказала теща, — чтобы он ходил по квартире голый, Я обязательно сошью ему халат.

Когда я проснулся на следующий день, Роби стоял у моей кровати, по-видимому ожидая распоряжений. Это было захватывающе интересно.

— Будьте добры, Роби, — сказал я, — почистить мне ботинки. Они в коридоре у двери.

— Как это делается? — спросил он.

— Очень просто. В шкафу вы найдете коричневую мазь и щетки. Намажьте ботинки мазью и натрите щеткой до появления блеска.

Роби послушно отправился в коридор.

Было очень любопытно, как он справится с первым поручением.

Когда я подошел к нему, он кончал намазывать на ботинки абрикосовое варенье, которое жена берегла для особого случая.

— Ох, Роби, — сказал я, — я забыл вас предупредить, что мазь для ботинок находится в нижней части шкафа. Вы взяли не ту банку.

— Положение тела в пространстве, — сказал он, невозмутимо наблюдая, как я пытался обтереть ботинки, — может быть задано тремя координатами в декартовой системе координат. Погрешность в задании координат не должна превышать размеров тела.

— Правильно, Роби. Я допустил ошибку.

— В качестве начала координат может быть выбрана любая точка пространства, в частности, угол этой комнаты.

— Все понятно, Роби. Я учту это в будущем.

— Координаты тела могут быть также заданы в угловых мерах, при помощи азимута и высоты, — продолжал он бубнить.

— Ладно. Не будем об этом говорить.

— Допускаемая погрешность в рассматриваемом случае, учитывая соотношение размеров тела и длину радиус-вектора, не должна превышать двух тысячных радиана по азимуту и одной тысячной радиана по высоте.

— Довольно! Прекратите всякие разговоры на эту тему, вспылил я.

Он действительно замолчал, но целый день двигался за мною по пятам и пытался объяснить жестами особенности перехода из прямоугольной в косоугольную систему координат.

Сказать по правде, я очень устал за этот день.

Уже на третий день я убедился в том, что Роби создан больше для интеллектуальной деятельности, чем для физической работы. Прозаическими делами он занимался очень неохотно.

В одном нужно отдать ему справедливость: считал он виртуозно.

Жена говорит, что если бы не его страсть подсчитывать все с точностью до тысячной доли копейки, помощь, которую он оказывает в подсчете расходов на хозяйство, была бы неоценимой.

Жена и теща уверены в том, что Роби обладает выдающимися математическими способностями. Мне же его знания кажутся очень поверхностными.

Однажды за чаем жена сказала:

— Роби, возьмите на кухне торт, разрежьте его на три части и подайте настол.

— Это невозможно сделать, — сказал он после краткого раздумья.

— Почему?

— Единицу нельзя разделить на три. Частное от деления представляет собой периодическую дробь, которую невозможно вычислить с абсолютной точностью.

Жена беспомощно взглянула на меня.

— Кажется, Роби прав, — сказала теща, — я уже раньше слышала о чем-то подобном.

— Роби, — сказал я, — речь идет не об арифметическом делении единицы на три, а о делении геометрической фигуры на три равновеликие площади. Торт круглый, и если вы разделите окружность на три части и из точек деления проведете радиусы, то тем самым разделите торт на три равные части.

— Чепуха! — ответил он с явным раздражением. — Для того чтобы разделить окружность на три части, я должен знать ее длину, которая является произведением диаметра на иррациональное число «пи». Задача неразрешима, ибо в конечном счете представляет собою один из вариантов задачи о квадратуре круга.

— Совершенно верно! — поддержала его теща. — Мы это учили еще в гимназии. Наш учитель математики, мы все были в него влюблены, однажды, войдя в класс…

— Простите, я вас перебью, — снова вмешался я, — существует несколько способов деления окружности на три части, и если вы, Роби, пройдете со мной на кухню, то я готов показать вам, как это делается.

— Я не могу допустить, чтобы меня поучало существо, мыслительные процессы которого протекают с весьма ограниченной скоростью, — вызывающе ответил он.

Этого не выдержала даже моя жена. Она не любит, когда посторонние сомневаются в моих умственных способностях.

— Как не стыдно, Роби?!

— Не слышу, не слышу, не слышу, — затарахтел он, демонстративно выключая на себе тумблер блока акустических восприятий.

Первый наш конфликт начался с пустяка. Как-то за обедом я рассказал анекдот:

— Встречаются на пароходе два коммивояжера.

«Куда вы едете?»

«В Одессу».

«Вы говорите, что едете в Одессу, для того, чтобы я думал, что вы едете не в Одессу, но вы же действительно едете в Одессу, зачем вы врете?»

Анекдот понравился.

— Повторите начальные условия, — раздался голос Роби.

Дважды рассказывать анекдот одним и тем же слушателям не очень приятно, но скрепя сердце я это сделал.

Роби молчал. Я знал, что он способен проделывать около тысячи логических операций в минуту, и понимал, какая титаническая работа выполняется им во время этой затянувшейся паузы.

— Задача абсурдная, — прервал он наконец молчание, — если он действительно едет в Одессу и говорит, что едет в Одессу, то он не лжет.

— Правильно, Роби. Но именно благодаря этой абсурдности анекдот кажется смешным.

— Любой абсурд смешон?

— Нет, не любой. Но именно здесь создалась такая ситуация, при которой абсурдность предположения кажется смешной.

— Существует ли алгоритм для нахождения таких ситуаций?

— Право, не знаю, Роби. Существует масса смешных анекдотов, но никто никогда не подходил к ним с такой меркой.

— Понимаю.

Ночью я проснулся оттого, что кто-то взял меня за плечи и посадил в кровати. Передо мной стоял Роби.

— Что случилось? — спросил я, протирая глаза.

– «А» говорит, что икс равен игреку, «Б» утверждает, что икс не равен игреку, так как игрек равен иксу. К этому сводится ваш анекдот?

— Не знаю, Роби. Ради бога, не мешайте мне вашими алгоритмами спать.

— Бога нет, — сказал Роби и отправился к себе в угол.

На следующий день, когда мы сели за стол, Роби неожиданно заявил:

— Я должен рассказать анекдот.

— Валяйте, Роби, — согласился я.

— Покупатель приходит к продавцу и спрашивает его, какова цена единицы продаваемого им товара. Продавец отвечает, что единица продаваемого товара стоит один рубль. Тогда покупатель говорит: «Вы называете цену в один рубль для того, чтобы я подумал, что цена отлична от рубля. Но цена действительно равна рублю. Для чего вы врете?»

— Очень милый анекдот, — сказала теща, — нужно постараться его запомнить.

— Почему вы не смеетесь? — спросил Роби.

— Видите ли, Роби, — сказал я, — ваш анекдот не очень смешной. Ситуация не та, при которой это может показаться смешным.

— Нет, анекдот смешной, — упрямо сказал Роби, — и вы должны смеяться.

— Но как же смеяться, если это не смешно.

— Нет смешно! Я настаиваю, чтобы вы смеялись! Вы обязаны смеяться! Я требую, чтобы вы смеялись, потому что это смешно! Требую, предлагаю, приказываю немедленно, безотлагательно, мгновенно смеяться! Ха-ха-ха-ха!

Роби был явно вне себя.

Жена положила ложку и сказала, обращаясь ко мне:

— Никогда ты не дашь спокойно пообедать. Нашел с кем связываться. Довел бедного робота своими дурацкими шуточками до истерики.

Вытирая слезы, она вышла из комнаты. За ней, храня молчание, с высоко поднятой головой удалилась теща.

Мы остались с Роби наедине.

Вот когда он развернулся по-настоящему!

Слово «дурацкими» извлекло из недр расширенного лексикона лавину синонимов.

— Дурак! — орал он во всю мощь своих динамиков. — Болван! Тупица! Кретин! Сумасшедший! Психопат! Шизофреник! Смейся, дегенерат, потому что это смешно! Икс не равен игреку, потому что игрек равен иксу, ха-ха-ха-ха!

Я не хочу до конца описывать эту безобразную сцену. Боюсь, что я вел себя не так, как подобает настоящему мужчине. Осыпаемый градом ругательств, сжав в бессильной ярости кулаки, я трусливо хихикал, пытаясь успокоить разошедшегося робота.

— Смейся громче, безмозглая скотина! — не унимался он. Ха-ха-ха-ха!

На следующий день врач уложил меня в постель из-за сильного приступа гипертонии…

Роби очень гордился своей способностью распознавать зрительные образы. Он обладал изумительной зрительной памятью, позволявшей ему узнать из сотни сложных узоров тот, который он однажды видел мельком.

Я старался как мог развивать в нем эти способности.

Летом жена уехала в отпуск, теща гостила у своего сына, и мы с Роби остались одни в квартире.

— За тебя я спокойна, — сказала на прощание жена, — Роби будет за тобой ухаживать. Смотри не обижай его.

Стояла жаркая погода, и я, как всегда в это время, сбрил волосы на голове.

Придя из парикмахерской домой, я позвал Роби. Он немедленно явился на мой зов.

— Будьте добры, Роби, дайте мне обед.

— Вся еда в этой квартире, равно как и все вещи, в ней находящиеся, кроме предметов коммунального оборудования, принадлежат ее владельцу. Ваше требование я выполнить не могу, так как оно является попыткой присвоения чужой собственности.

— Но я же и есть владелец этой квартиры.

Роби подошел ко мне вплотную и внимательно оглядел с ног до головы.

— Ваш образ не соответствует образу владельца этой квартиры, хранящемуся в ячейках моей памяти.

— Я просто остриг волосы, Роби, но остался при этом тем, кем был раньше. Неужели вы не помните мой голос?

— Голос можно записать на магнитной ленте, — сухо заметил Роби.

— Но есть же сотни других признаков, свидетельствующих, что я — это я. Я всегда считал вас способным осознавать такие элементарные вещи.

— Внешние образы представляют собой объективную реальность, не зависящую от нашего сознания.

Его напыщенная самоуверенность начинала действовать мне на нервы.

— Я с вами давно собираюсь серьезно поговорить, Роби. Мне кажется, что было бы гораздо полезнее для вас не забивать себе память чрезмерно сложными понятиями и побольше думать о выполнении ваших основных обязанностей.

— Я предлагаю вам покинуть это помещение, — сказал он скороговоркой. — Покинуть, удалиться, исчезнуть, уйти. Я буду применять по отношению к вам физическую силу, насилие, принуждение, удары, побои, избиение, ушибы, травмы, увечье.

К сожалению, я знал, что когда Роби начинал изъясняться подобным образом, то спорить с ним бесполезно.

Кроме того, меня совершенно не прельщала перспектива получить от него оплеуху. Рука у него тяжелая.

Три недели я прожил у своего приятеля и вернулся домой только после приезда жены.

К тому времени у меня уже немного отросли волосы.

…Сейчас Роби полностью освоился в нашей квартире. Все вечера он торчит перед телевизором. Остальное время он самовлюбленно копается в своей схеме, громко насвистывая при этом какой-то мотивчик. К сожалению, конструктор не снабдил его музыкальным слухом.

Боюсь, что стремление к самоусовершенствованию принимает у Роби уродливые формы. Работы по хозяйству он выполняет очень неохотно и крайне небрежно. Ко всему, что не имеет отношения к его особе, он относится с явным пренебрежением и разговаривает со всеми покровительственным тоном.

Жена пыталась приспособить его для переводов с иностранных языков. Он с удивительной легкостью зазубрил франко-русский словарь и теперь с упоением поглощает уйму бульварной литературы. Когда его просят перевести прочитанное, он небрежно отвечает:

— Ничего интересного. Прочтете сами.

Я выучил его играть в шахматы. Вначале все шло гладко, но потом, по-видимому, логический анализ показал ему, что нечестная игра является наиболее верным способом выигрыша.

Он пользуется каждым удобным случаем, чтобы незаметно переставить мои фигуры на доске.

Однажды в середине партии я обнаружил, что мой король исчез.

— Куда вы дели моего короля, Роби?

— На третьем ходу вы получили мат, и я его снял, — нахально заявил он.

— Но это невозможно. Поставьте моего короля на место.

— Вам еще нужно поучиться играть, — сказал он, смахивая фигуры с доски.

В последнее время у него появился интерес к стихам. К сожалению, интерес этот односторонний. Он готов часами изучать классиков, чтобы отыскать плохую рифму или неправильный оборот речи. Если это ему удается, то вся квартира содрогается от оглушительного хохота.

Характер его портится с каждым днем.

Только элементарная порядочность удерживает меня от того, чтобы подарить его кому-нибудь.

Кроме того, мне не хочется огорчать тещу. Они с Роби чувствуют глубокую симпатию друг к другу.


Илья Варшавский НОВОЕ О ХОЛМСЕ Фантастический рассказ

Лондонское воскресение всегда полно скуки, но если к этому добавляется дождь, то оно становится невыносимым.

Мы с Холмсом коротали воскресный день в нашей квартире на Беккер-стрит. Великий сыщик смотрел в окно, барабаня своими тонкими длинными пальцами по стеклу.

Наконец он прервал затянувшееся молчание:

— Не раздумывали ли вы, Ватсон, насчет неравноценности человеческих потерь?

— Я не вполне вас понимаю, Холмс.

— Сейчас я это поясню: когда человек теряет волосы, то он их просто теряет. Когда человек теряет шляпу, то он теряет две шляпы, так как одну он потерял, а другую должен купить. Когда человек теряет глаз, то неизвестно, потерял ли он что-нибудь, ведь одним глазом он видит у всех людей два глаза, а они, имея два глаза, видят у него только один. Когда человек теряет разум, то чаще всего он потерял то, чего не имел. Когда человек теряет уверенность в себе, то… впрочем, сейчас мы, кажется, увидим человека, потерявшего все, что я перечислил. Вот он звонит в нашу дверь!

Через минуту в комнату вошел тучный, лысый человек без шляпы, вытирая носовым платком капли дождя с круглой головы. Левый глаз у него был скрыт черной повязкой. Весь его вид выражал полную растерянность.

Холмс церемонно поклонился.

— Если я не ошибаюсь, то имею честь видеть у себя герцога Монморанси? — спросил он с очаровательной изысканностью.

— Разве вы меня знаете, мистер Холмс? — спросил изумленный толстяк.

Холмс протянул руку и достал с полки книгу в черном коленкоровом переплете.

— Вот здесь, ваша светлость, моя скромная работа по переписи всех родовых перстней. Я не был бы сыщиком, если бы с первого взгляда не узнал знаменитый перстень Монморанси. Итак, чем я могу быть вам полезен? Можете не стесняться моего друга и говорить обо всем вполне откровенно.

Некоторое время герцог колебался, по-видимому не зная, с чего начать.

— Речь идет о моей чести, мистер Холмс, — сказал он, с трудом подбирая слова, — дело очень деликатное. У меня сбежала жена. По некоторым соображениям я не могу обратиться в полицию. Умоляю вас помочь мне! Верьте, что мною руководит нечто большее, чем ревность или ущемленное самолюбие. Дело может принять очень неприятный оборот с политической точки зрения.

По блеску полузакрытых глаз Холмса я понял, что все это его очень интересует.

— Не соблаговолите ли вы изложить обстоятельства, при которых произошло бегство? — спросил он.

— Это случилось вчера. Мы находились в каюте «Мавритании», готовящейся к отплытию во Францию. Я вышел на минуту в бар, а жена оставалась в каюте. Выпив стаканчик виски, я вернулся, но дверь оказалась запертой. Открыв ее своим ключом, я обнаружил, что жена и все принадлежащие ей вещи исчезли. Я обратился к капитану, весь пароход был обыскан от клотика до киля, к сожалению, безрезультатно.

— Была ли у миледи горничная?

Наш гость замялся:

— Видите ли, мистер Холмс, мы совершали свадебное путешествие, и вряд ли посторонние могли способствовать…

Я хорошо знал деликатность моего друга в таких делах и не удивился тому, что он жестом попросил герцога не продолжать рассказ.

— Надеюсь, что мне удастся помочь вам, ваша светлость, сказал Холмс, вставая, чтобы подать гостю его пальто. — Жду вас завтра в десять часов утра.

Холмс учтиво снял пушинку с воротника герцога и проводил его до двери.

Несколько минут мы провели в молчании. Холмс, сидя за столом, что-то внимательно рассматривал в лупу.

Наконец я не выдержал:

— Интересно, Холмс, что вы думаете об этой истории?

— Я думаю, что герцогиня Монморанси грязное животное! ответил он с необычайной для него резкостью. Впрочем, Холмс всегда был очень строг в вопросах морали.

— А теперь, Ватсон, спать! Завтра нам предстоит тяжелый день. Кстати: я надеюсь, что ваш армейский пистолет с вами? Он может нам понадобиться.

Я понял, что из Холмса больше ничего не вытянешь, и пожелал ему спокойной ночи.

На следующее утро герцог не заставил себя ждать. Ровно в десять часов он позвонил в нашу дверь.

Кеб был уже заказан Холмсом, и мы отправились по указанному им адресу.

Ехали мы очень долго, и наш клиент уже начал терять терпение. Неожиданно Холмс приказал кебмену остановиться в районе доков. Он свистнул, и из-за угла появился верзила с рыжим кенгуру на привязи.

— Ваша светлость, — обратился Холмс к герцогу, — прошу вас вручить мне пятнадцать фунтов, три шиллинга и четыре пенса в присутствии моего друга мистера Ватсона. Из этой суммы я должен десять фунтов хозяину зверинца за герцогиню Монморанси, а остальное я внесу в виде штрафа таможенным властям за попытку незаконного вывоза животных из Англии. Герцог весело рассмеялся.

— Прошу простить меня, мистер Холмс, за маленький обман, — сказал он, доставая кошелек. — Я не мог сказать вам, что под видом миледи на пароходе скрывался кенгуру. Вы никогда бы не взялись за ее розыски. Я вынужден был нарушить закон и привезти во Францию это животное из-за дурацкого пари. Надеюсь, что вы на меня не в претензии?

— Нисколько! — ответил Холмс, протягивая ему руку.

Через мгновение в руках Холмса блеснули наручники, ловко защелкнувшиеся на запястьях герцога.

— Инспектор Летард! — сказал Холмс, обращаясь к нашему кебмену. — Вы можете арестовать профессора Мориарти по обвинению в убийстве герцога и герцогини Монморанси. Он совершил это преступление, чтобы похитить голубой карбункул, находящийся в настоящее время в сумке этого кенгуру. Не трудитесь, профессор, мой друг Ватсон выстрелит первым!

— Скажите, Холмс, — спросил я его вечером, — как вы догадались, что это была не миледи, а кенгуру?

— Я снял с нашего клиента при первом свидании рыжий волос. По наведенным мною справкам, миледи была брюнеткой, следовательно, волос мог принадлежать или горничной, или животному. Горничная, как вы знаете, исключается. То, что это была самка кенгуру, я установил при помощи лупы. А теперь, Ватсон, — закончил он, — я намерен на два года оставить все дела, чтобы пополнить мою монографию о черных дроздах.

— Последний вопрос, — взмолился я, — как вам удалось узнать, что под видом герцога скрывается Мориарти?

— Не знаю, — растерянно ответил он, — может быть… может быть, я за ним следил все эти годы?

Я вздохнул, положил руку на плечо Холмса и нажал скрытую под пиджаком кнопку выключения. Затем, сняв с Холмса заднюю панель, я начал перепаивать схему. Нечего было даже пытаться продать его в таком виде Скотланд-Ярду.


М. Немченко, Л. Немченко ЛОГИЧЕСКОЕ ЗАВЕРШЕНИЕ Фантастический рассказ

Приемная почти не изменилась. Тот же старомодный дубовый паркет, словно подчеркивающий почтенный возраст фирмы, те же строгие кресла вдоль стен. Только в углу, там, где два года назад кокетливо улыбалась за своим секретарским столиком белокурая мисс Лайт, теперь стоял белый пластмассовый шкаф, от которого отходил в пол толстый хвост бронекабеля. Разумеется, мистер Биверс знал о функциях этой штуковины, смонтированной уже в его отсутствие. Но он был уверен, что электронный страж даст возможность крупнейшему акционеру и недавнему директору компании пройти в свой бывший кабинет, минуя заслоны, установленные для простых смертных. Поэтому мистер Биверс без лишних объяснений шагнул к массивной двери и привычным движением повернул ручку.

…Увы, дверь не открылась. Как ни дергал ее бывший директор, она оставалась плотно запертой, хотя сигнальная лампочка на стене горела ровным спокойным светом, свидетельствуя, что степень занятости Руководящего Мозга не превышает нормальной. Мистер Биверс горько усмехнулся. Только сейчас он впервые с полной отчетливостью осознал, что для полупроводникового истукана в углу он всего лишь обычный рядовой посетитель. Примириться с этим было не так-то легко. Однако, будучи человеком рассудительным, мистер Биверс нашел в себе силы спокойно подойти к белому шкафу и заявить, что ему необходимо срочно переговорить с Руководящим Мозгом.

— Вопросы подаются в отпечатанном виде, — произнес бесстрастный голос откуда-то из глубины шкафа.

Спорить не имело смысла. Сжав зубы, бывший директор сел за стоявшую рядом пишущую машинку и отстукал на толстой бумажной ленте вопрос, неотступно сверливший его все эти дни. Лента тут же уползла в одно из отверстий в белой стенке. Проводив ее грустным взглядом, мистер Биверс направился к креслу. Он приготовился терпеливо ждать. Но ждать не пришлось.

— Получите ответ, — проговорил шкаф спустя полминуты.

На бумажной ленте, уже лежавшей на прежнем месте, крупными буквами было напечатано два слова:

«Признано нерациональным».

Пол поплыл из-под ног у мистера Биверса, когда до него дошел смысл этой фразы. Ухватившись за спинку кресла, он в немой ярости смотрел на зловеще четкие буквы. Мысли, одна отчаяннее другой, с космической скоростью проносились в его извилинах.

«Нерациональным!..» Видит бог, у него с самого начала не лежала душа к этой проклятой автоматизации управления. Даже когда опытный образец Руководящего Мозга в первый же год почти удвоил обороты фирмы и стало ясно, что сам мистер Биверс лишь жалкий дилетант рядом с этим электронным гением Бизнеса, — даже тогда он долго не мог заставить себя окончательно передать ему бразды правления. Правда, в последующие годы у мистера Биверса не было оснований сожалеть о том, что он в конце концов сделал этот решающий шаг. Наслаждаясь блаженным бездельем, бывший директор беспечно бороздил на своей яхте воды теплых морей, не без удовольствия читая в газетах о банкротствах не успевших вовремя автоматизироваться конкурентов. Словом, все шло отлично, пока вдруг в один прекрасный день мистер Биверс не обнаружил, что на его текущий счет перестали поступать дивиденды. Не на шутку встревоженный, он тотчас помчался в свою бывшую контору, и вот что его ждало! «Признано нерациональным…»

Собственно, выход теперь был только один. Мистер Биверс лихорадочно раздумывал, что лучше — вызвать артиллерийскую батарею или подвергнуть здание бомбардировке с воздуха. Он уже решил было остановиться на артиллерии, когда из шкафа внезапно раздалось:

— Вас просят пройти в кабинет.

В сердце бывшего директора загорелся луч надежды.

— Ради бога, объясните, что это за недоразумение с выплатой дивидендов!.. — взмолился он, вбегая в бронированные апартаменты своего счетно-решающего преемника.

— Дивидендов? — На лицевой панели Руководящего Мозга вспыхнула цепочка желтых огоньков, означавших крайнюю степень удивления. — Я вам уже ответил. Эта категория расходов исключена из финансовой схемы, как нерациональная и тормозящая дальнейшее расширение производства. Фонды переданы в группу основного капитала… Насколько я понимаю в первоначально заданную программу вкралась логическая ошибка, которая и была устранена при корректирующем самопрограммировании.

— Позвольте, но ведь я же… владелец… — дрожащим от возмущения голосом начал было мистер Биверс. Но Мозг перебил его:

— Скажите, дивиденды были эти годы вашим единственным источником дохода?

— Вот именно!.. — почти обрадованно воскликнул бывший директор, усмотрев в этом вопросе что-то похожее на сочувствие. — Только на них я сейчас и живу…

— Значит все, что на вас, приобретено на эти средства?

— Разумеется…

— В таком случае я должен произвести изъятие принадлежащего предприятию имущества.

И не успел мистер Биверс опомниться, как гибкие щупальца манипуляторов крепко-накрепко оплели его со всех сторон.

— Стойте спокойно, — предупредил Руководящий Мозг, молниеносными движениями отстегивая бриллиантовые запонки. — Если что-нибудь порвется, вам придется отвечать за порчу чужой собственности.


Александр Щербаков БЕГЛЫЙ ПОДОПЕЧНЫЙ ПРАКТИКАНТА ЛОЙНА Фантастический рассказ

«Передай В.Д. Первой срочности. Капитан Витта, практикант Лойн свободном поиске достигли системы звезды 122 в области Гиана Мага. Вследствие непредвиденно низкого вакуума системе вынуждены перейти протонное состояние впредь получения резервного снаряжения. Степень опасности две и две десятых. Дальнейшую посылку исследовательских групп область Гиана Мага считаем нецелесообразной.

Витта, Лойн».
Они заранее знали: на этой планете им придется туго. Но что было делать? Они сообразили, в чем дело, только после того, как успели забраться в самое сердце плотного пылевого облака. Пришлось резко снижать скорость и спешно концентрироваться в тяжелые протонные ансамбли. Не могло быть и речи о том, чтобы в таком виде добраться до Альги. Они снаряжались по десятой форме, а в ней просто не предусматривается переход в такое энергоемкое состояние. Нужно было где-нибудь приткнуться, переждать, пока доставят защиту и аварийную надбавку энергии.

Несомненно, для этого больше подошла бы безатмосферная планета, но она была слишком близка к звезде. Три следующих планеты были окутаны густой атмосферой, а за ними далеко простиралась смертельно опасная засоренная область. У ближней планеты атмосфера была слишком густа. Протонных ловушек, имевшихся у Витты и Лойна, не хватило бы, чтобы прокормиться. У дальней планеты атмосфера была гораздо реже, но протонные потоки явно ее не достигали. Витта выбрал среднюю. Ее атмосфера была не такой уж плотной, и он сам видел протонные выбросы звезды, исчезавшие под клубящейся пеленой азота. Лойн все-таки предпочел бы ближнюю из трех, но решил промолчать. А зря. Возможно, он был бы прав.

У средней планеты оказалось такое магнитное поле, какое может присниться только в дурном сне. Мало того, что оно тут же сцапало их, оно захватывало и почти все протоны, столь обильно извергаемые центральной звездой. И до поверхности планеты добегало столь малое их число, что жить пришлось впроголодь.

А энергии нужно было очень много. Во-первых, мешало магнитное поле; во-вторых, на протонном состоянии сильно сказывались гравитационные напряженности. Наконец в атмосфере планеты вечно бродили наэлектризованные облака, которые с величайшей охотой разряжались на что попало. И мощные разряды пробивали защитные оболочки звездных гостей и сокрушали электронную мозаику.

Опытному, уравновешенному Витте было все-таки легче. Лойн, сумасбродный, порывистый, первое время затрачивал фантастические количества энергии. Дело дошло до того, что ему пришлось временно сократить на треть объем собственной структуры. Он отчаянно злился, латая связи, изувеченные очередной грозой. Витта справлялся с этим гораздо быстрее и только ухмылялся, глядя на своего нахохлившегося спутника; ничего, мол, учись.

— Учусь! Было бы чему!

Больше всего, однако, раздражало Лойна то, что на этой планете существовала удивительная, ни на что не похожая, прямо-таки несуразная форма жизни. Витта после долгих колебаний и размышлений решил, что это все-таки можно назвать жизнью, так сказать, ее квазиферромагнитной разновидностью.

Протонные ансамбли углерода связывались здесь в грандиозные цепи. Их электронные оболочки, искажаясь и резонируя, переходили, наконец, в электромагнитно неустойчивое, сравнительно легковозбудимое состояние.

Обратные связи в структурах, состоящих из таких цепей, были потрясающе грубы. Лишь приняв разрушающий сигнал, они рывком меняли ориентацию состояния и снова оцепенело дожидались возбуждения.

Чем подвижнее, чем активнее, чем «живее» была структура, тем сложнее были ее цепи, тем труднее они воспроизводились и тем быстрее им приходилось это делать. Они уже не успевали воссоздавать себя из простейших протонных групп. Им нужны были готовые цепи, и эти существа обеспечивали себя пищей, лишь уничтожая себе подобных. Это была чудовищная, автофагичесхая, но в местных условиях вполне устойчивая жизнь.

Сложность основы приводила к невероятному изобилию форм, но, в общем, их легко было разделить на два обширных класса. Первый класс — «благородные» — даже в некоторой степени использовал энергию звезды. Из простейших нуклонных групп «благородные» создавали огромные линейные цепи, создавали медленно, затрачивая на это все свои силы. У них не оставалось запасов даже на то, чтобы защищаться от нападения или передвигаться в благоприятные условия. Они прикреплялись к грунту и раскидывали сеть приемных антенн навстречу потокам рассеянного излучения. Это было все, на что они были способны.

Все остальные виды существ, виды весьма подвижные и деятельные, Витта отнес ко второму классу — к «неблагородным». Они могли существовать, лишь пожирая либо «благородных», либо себе подобных.

Отвратительные сцены подобных пиршеств капитану и практиканту доводилось наблюдать ежедневно.

Мало того. Когда Витта и Лойн переходили в более удобные в здешних условиях состояния, они иногда оказывались доступными акцепторным органам этих мерзких тварей. И не только доступными, но даже недвусмысленно привлекательными.

Одно из этих чудовищ устроило что-то вроде охоты на Лойна. С грохотом и треском оно являлось по вечерам, устраивалось у входа в убежище и застывало в ожидании Лойна. И стоило ему учуять незадачливого практиканта, как оно с неожиданным проворством кидалось на него, разинув громадную пасть. Промахнувшись и потеряв из виду свою добычу, эта скотина испускала пронзительный обиженный вопль и медленно удалялась в темноту, с тем чтобы на следующий вечер вновь повторить свою бесплодную попытку.

Однажды этот охотник до экзотической пищи не явился. И больше не приходил никогда.

— Наверное, его кто-нибудь съел, — притворно вздыхал Витта.

— Не говорите гадостей, капитан, — выходил из себя «вкусный» практикант.


«Альга капитану Витте, практиканту Лойну. Резервное снаряжение выделено согласно форме номер пять. Постоянно уведомляйте колебаниях степени опасности. Диапазон ординарной связи четыре восемнадцать. Скорой встречи.

В.Д.».
Лойн неистовствовал.

— По пятой форме! Значит, эта скверная планетка триста раз успеет обернуться вокруг своего унылого светила, прежде чем мы получим помощь. В.Д. выжил из ума! Вот будет опрос я запишу ему минус!

— Да угомонитесь же вы, наконец, — нехотя возражал Витта. — Не кажется ли вам, что мы больше В. Д. виноваты в том, что застряли здесь. Я, во всяком случае, чувствую себя скорее попавшим впросак разиней, чем великомучеником.

— Но ведь мы же не могли предвидеть, что это захолустье прямо-таки набито всяким мусором. Мы это открыли.

— Предвидеть не могли, но заметить могли бы вовремя.

— Может, мы вовремя и заметили? Может, дальше еще хуже, откуда вы знаете?

— Лойн, Лойн, смотрите, трудно будет вам стать капитаном. Если мы заметили вовремя, тем более некстати возмущаться по поводу того, что мы торчим здесь. К тому же, признайтесь, ведь не такой уж большой срок нам назначен. Вы даже успеете к следующему опросу, на котором по вашей милости В. Д. получит одним минусом больше. И не совестно вам, Лойн? В конце концов, он сделал для нас даже чуточку больше, чем от него требовалось.

— Хорошо вам вечно во всем разбираться. А я здесь от безделья просто начинаю тупеть.

— Ну, уж это-то не проблема. Хотите, я дам вам программу по наблюдению за местной живностью?

— Отвратительное занятие!

— Не очень приятное, конечно. Но я устроил себе небольшой полигон и, знаете, обнаружил несколько любопытнейших явлений. Не хотите поглядеть?

— Избавьте, капитан. Даже если бы от этого зависело мое капитанство. Через какой-нибудь миллион здешних лет они, наконец, сами себя сожрут и сами собой нагадят. И вся их пакостная эволюция завершится этим безобразным зрелищем. И еще тратить свои силы на этих обреченных самоедов!

— Поверьте, это, во всяком случае, более осмысленно, чем посылать проклятия ни в чем не повинному В.Д.

— Вероятно, но…

— Капитан, я тщательно отобрал экземпляр. Он был молод, здоров и, если хотите, по-своему жизнерадостен. Я проследил, какого рода своих собратьев он охотнее всего употребляет в пищу, и только ими его и кормил. Я следил и за тем, чтобы вблизи от него не появлялись те, кого он боялся. Словом, я выполнил все ваши условия благоприятствования.

Сначала он чувствовал себя великолепно. Это продолжалось довольно долго, но потом он все равно начал хиреть. Он стал медлительным и вялым и наконец перестал двигаться. Квазиферромагнитность исчезла, и начался быстрый распад цепей. Он погиб, хотя его никто не убивал. Он погиб сам. Этого не может быть — вы наверняка так скажете. Я тоже не поверил. Я повторил опыт над целой группой. Я ничем не ограничивал свободу их поведения. И все равно они гибли. Это не ошибка. Они действительно через некоторое время самл геряют способность существовать. И этот «срок жизни», если так можно выразиться, для каждого вида примерно постоянен. Это нелогично, но это факт.

— Н-да. Любопытно. Вы не обижайтесь, Лойн, но я просил бы вас повторить групповой опыт. Несколько раз и в разнообразных условиях.

— Капитан, я уже устал от вашей недоверчивости.

— Лойн, поймите, это не моя недоверчивость. Это недоверчивость всей Альги. Я тщусь вместить ее всю в пределы собственной персоны. О, сколь я жалок, и сколь она внушительна. Я скоро лопну от натуги. Вам бы следовало, пока я цел и невредим, тренироваться на мне. А вы вместо этого злитесь. Кстати, я припас для вас одну интересную мысль. По-моему, я начал докапываться до сути дела.

Мне удалось выделить кое-какие цепи, определяющие типаж этих существ. Любопытно, что они существуют лишь в динамической форме самораспада и самовосстановления, а равновесие колеблется в зависимости от изменений среды.

Но самое любопытное не это. Ясно видно, что в процессе первоначального образования могли возникнуть соединения куда более сложные. И мы с вами имели бы дело с более сообразительными существами, Но этих соединений не существует. Почему?

Я получил свои цепи в условиях, которые резко отличаются от существующих на планете сейчас. В теперешних условиях получить их прямым синтезом невозможно. Невозможно получить и параллельные, более сложные структуры. Сейчас здесь возможно лишь возобновление старых структур по принципу хемодинамического копирования. Очевидно, в период отбора структур произошло изменение природных условий, Какое — я не могу пока представить, но оно совершилось. И вот процесс, обладавший стройной логикой вероятностного отбора, процесс, который в принципе мог привести к появлению высших квазисознательных форм и на молекулярной основе, прервался. И мы с вами, Лойн, видим обезглавленный в ранней молодости мир, мир, почти остановившийся в своем развитии, недостроенную систему, производящую в этом виде жуткое впечатление самоедства…


«Для создания стартовой гравитационно уравновешенной точки нашей планете необходимо придать значительный по размерам спутник. Возможно использование в этих целях небольшой планеты местной системы. Энергетический баланс и снаряжение в пределах формы номер пять.

Витта, Лойн».
— Знаете, капитан, вы все-таки ошиблись.

— В чем?

— В том, что если бы процесс первоначального образования цепей продолжался бы, то возникли бы высшие формы.

— Ах, вот вы о чем!

— Да. Я вдохновился было и создал несколько тысяч более сложных структур. И неудачно. Я отобрал группы особей, тщательно проследил, чтобы на каждый опыт приходилось минимум по две особи, взаимно дополняющих друг друга по закону парности. Это чертовски мелочная работа, капитан, но вы оказались совершенно правы в этом вопросе. Затем я возбудил их структуру, расшатал ее, разложил на составные части и попытался усложнить…

— Не совсем чистый путь…

— Возможно. Но мне удалось получить структуры второго и даже третьего порядка сложности по сравнению с существующими.

— И неужели никаких отличий?

— Нет, отличия есть. У лучшей группы резко возросла чувствительность к электромагнитному излучению, правда, в очень узком диапазоне, появились элементы противопоставления себя окружающему миру. Но долговечность существенно не увеличилась. Познавательные способности довольно узки и в основном зависят от научения. Познанное не наследуется.

— Как же так, Лойн! И вы еще говорите о неудаче! Подумайте, всего на порядок сложнее, а уже можно говорить о познавательных способностях.

— Но какие же это способности! Они не могут даже представить себе кривизну пространства. Их собственная планета навсегда останется для них загадкой.

— Неважно, Лойн. Подумайте, ведь можно получить структуры восьмого, десятого порядка. Это будет любопытнейшая новинка для Альги.

— Нет, капитан. Структур десятого порядка создать нельзя. Уже на четвертом порядке начинают сказываться гравитационные поля. А десятый порядок здесь, в условиях пучности гравитации, просто не получить.

— Но кто нас привязывает к пучности. Черт с ней, с этой планетой. Всего три десятка ее лет, и нас с вами здесь не будет. И я приложу все усилия, чтобы нас не было подольше. Мы возьмем образцы с собой, заберемся в область равномерного поля и там нафокусничаем такого, что даже В. Д. будет над чем поломать голову на досуге. Я бы очень хотел полюбоваться на ваших монстров, Лойн. Зря вы, зря вы…

— Увы, капитан. Мне не пришло в голову, что этим стоит заниматься у нас. Я бросил это дело, тем более, что некоторые из них вели себя невыносимо. Часть моих подопечных погибла, остальные разбежались. Все это нужно возобновить, но, право, стоит ли возиться?…


Рышард Савва ДАЛЬНИЙ ПОЛЕТ Фантастический рассказ

День был прекрасный, весенний, весь пронизанный солнцем. Как обычно, Центральное управление космических исследований заполнялось людьми. Иенсен и Холлитс работали у профессора Килей. После того, как он разработал свой знаменитый метод поисков контактов с другими цивилизациями, от желающих работать над этой темой просто отбоя не стало. Но профессор привык к своим старым сотрудникам и менять штат не собирался.

В этот день оба ассистента с утра явились к профессору.

— Господин профессор, мы с Холлитсом напали на одну идею. Хотим предложить… — несмело начал Иенсен.

— Говори, Бобби, я слушаю! — Профессор всегда относился к ним по-отечески.

— Мы согласны, господин профессор, что ваш метод оптимальный. Но, находясь на краю Галактики, мы имеем очень мало шансов на быстрое установление контакта. А сигналы, которые мы посылаем, мне кажется, подвержены большим искажениям.

Профессор усмехнулся.

— Ну да, мой дорогой, но мы тут ничего не можем изменить.

— Вот именно! — оживился Иенсен. — Мы с Холлитсом пришли к выводу, что, после того как мы целых полгода посылаем постоянные сигналы, можно попробовать что-либо другое.

Добродушное лицо Килей выразило заинтересованность.

— Мы предлагаем посылать сигналы, меняющиеся каждые две минуты, на основе троичной логики, предложенной Вейманом для стохастически меняющихся сигналов. Мы разработали систему со специальным спектром. Она обладает повышенной помехозащищенностью по отношению к космическим флюктациям. Беремся подготовить программу для передающей станции в течение трех дней. Необходимо только ваше разрешение на эксперимент.

Килей задумался.

— Собственно говоря, — произнес он медленно, — в данном случае я не имею никаких возражений против этого предложения. Готовьте ленту. Только одно: я хотел бы, чтобы наши прежние сигналы тоже передавались в течение нескольких часов ежедневно.

Иенсен и Холлитс сорвались с кресел.

— Хорошо, профессор, через три дня мы приступим к передаче новых сигналов.

Ясное ночное небо стало сереть, красный рассвет уже ослабил блеск миллиардов звезд на небе. Рубиновый край первого солнца вынырнул из-за горизонта.

«Тут, в центре Галактики, ночь не бывает такой прекрасной и темной, как на ее окраинах», — думал Альф, глядя на восходящее солнце его родной планеты. Он снова посмотрел на изображение молодого девичьего лица, венчающее обелиск из серого мрамора. Статуя Бритт стояла на мемориальной площади в группе памятников планетарным и галактическим пилотам.

Уже не раз заставал его рассвет перед статуей, и, хотя с момента катастрофы минул год, он не смог полностью вернуться к обычной жизни. Альф поправил букет живых золотистых цветов у подножия статуи и тяжелыми шагами двинулся к выходу.

Холлист поздоровался с Иенсеном и сел за пульт.

— Начнем, Боб? Запустим новую музыку для наших дальних собратьев по профессии.

Пришел Килей. Иенсен коротко объяснил:

— В области стохастически меняющихся сигналов мы дали эхо радиозвезд центра и середины другой, ближайшей к нашей Солнечной системе спирали Галактики. Связали их логикой Веймана с адресом нашей Земли. К эксперименту готовы.

Килей просмотрел программу на экране считывающего устройства и вернул ее Иенсену.

— Ну что ж, мальчики, мне нравится ваша новая ода Луне. Отправляйте, может быть, наконец, к кому-нибудь попадем.

Холлитс заложил программу в считывающий аппарат и включил передатчик.

Альф сел в терралет. Загорелась лампочка цереброфона [6]. Он включил информационный усилитель и сосредоточился на приеме. Несмотря на то, что представители цивилизации, к которой он принадлежал, могли легко договориться с помощью чтения мыслей, важнейшие известия передавались через информационные усилители. Он быстро воспринимал мысли, передаваемые руководителем Адмиралтейства:

«Краткое сообщение пилотам дальнего действия. Наша информация цивилизациям другой спирали отклонилась от заданной траектории и начинает отдаляться от края Галактики. Через пять дней намечено совершить дальний полет для перехвата. Высший совет Адмиралтейства просит вас вносить предложения».

Альф давно уже ожидал какого-нибудь серьезного задания. Он, не задумываясь ни на минуту, нажал сигнал предложений и передал мысль: «Вношу свою кандидатуру без дополнительных условий».

Руководитель Адмиралтейства был его другом еще с тех времен, когда Альф учился в школе пилотажа. После одной из экспедиций, окончившейся трагически, он случайно остался жив, но здоровье его расшаталось, и ему пришлось отказаться от диплома пилота. Он ответил Альфу:

«Приходи ко мне завтра утром, добровольцы получат полную информацию о полете. Потом мы выберем кандидата».

Альф с нетерпением ожидал следующего дня.

Четыре дня спустя после подачи первых сигналов по методу Иенсена — Холлитса в обсерваторию в Винне-Джек пришло сообщение из Главной обсерватории в Нортоне. Килей громко читал:

— В Нортоне поймали радиоизлучающий объект. Он чрезвычайно далек и очень мал. Это, пожалуй, не радиозвезда, потому что даже нейтронные уловители не могут установить параметров движения. Установлено лишь, что он случайно находится на линии нашего передатчика. Если это ответ на наши сигналы, то вы, мальчики, пожалуй, будете крестными отцами этого малютки.

— Профессор, это просто немыслимо, не издевайтесь над нами, пожалуйста. После четырех дней передачи? Когда полгода ничего не дали? — Иенсен был уверен, что профессор шутит.

— Действительно, малоправдоподобно, — согласился Килей.

В зале информации Адмиралтейства собралось несколько пилотов дальнего действия, члены высшего совета и руководитель Адмиралтейства. Поздоровавшись со всеми, руководитель выступил.

— Все мы знаем, что с того времени, когда нам удалось реализовать переход через световой барьер в информационное пространство, мы можем устанавливать связь с цивилизациями, расположенными далеко от центра Галактики. Движение в информационном пространстве осуществляется со скоростями, многократно превышающими скорость света в обычном трехмерном пространстве. Уже давно мы находимся в контакте с центрами других цивилизаций, и галактическое объединение насчитывает около шести тысяч членов. Менее развитые цивилизации могут быть приняты в наше сообщество, вероятно, через несколько тысяч лет. В последнее время обмен корреспонденцией мы проводим, как вы, наверное, знаете, при помощи улучшенных автоматических информаторов-лайнеров, которые при сближении с адресатом автоматическисамовозбуждаются, и вся заключенная в них информация в виде информационного поля принимается получателем. Тут я должен вспомнить, и через минуту вы поймете почему, о началах наших контактов и возникновении параграфа два галактического кодекса.

Так вот, один из наших пилотов самостоятельно установил контакт с цивилизацией А-три. Это класс цивилизации технической, на этапе войн и завоеваний. Очевидно, была попытка использовать палубный информационный передатчик лайнера для установления взаимопонимания внутри этой цивилизации. Пилот погиб. Мы применили информационную блокаду и стерли в их памяти сведения о нашем существовании. Именно тогда и был введен в действие параграф два, который абсолютно запрещает установление контакта с техническими цивилизациями классов ниже и равных А-три.

Неделю тому назад был выслан автоматический информационный лайнер в середину другой галактической спирали. Это свежий контакт, и мы выслали им вступительные сведения о нашей культуре и цивилизации с инструкцией о способе передачи нам ответных сведений. Между тем, по неизвестным вначале причинам, информатор внезапно изменил направление полета и начал двигаться в сторону края Галактики. Лишь сеть спутниковых радиоперехватывающих станций, при помощи пенетраторов [7], обнаружила, что информатор получил какие-то радиосигналы в нашем интерпланетарном коде с адресом получателя и направился к этому адресату. На основе анализа спектра и характера информационных полей пенетраторы определили, что эта цивилизация помещается недалеко от края Галактики, она молодая, класса А-три, и случайные радиосигналы, высланные ею, изменили направление информатора. Информатор при подходе к этой цивилизации самовозбудится и выдаст весь пакет информации, превращая его в очень сильное поле, которое тотчас передаст им все данные о нас.

Однако мы не имеем права допустить это. Информатор содержит слишком важные сведения, они не предназначены для А-три с их враждебными группировками и развитым военным аппаратом. Информатор не должен передавать им свой информационный заряд.

Но в то же время мы хотим избежать информационной блокады, ибо это уже будет актом прямого вмешательства. Нашей задачей является отбуксировка информатора от А-три и переключение его на нужный адрес. Осталось мало времени. На всякий случай, если бы информатор начал действовать раньше, преследующий лайнер будет располагать грузом энтропийных бомб для уничтожения содержимого в информаторе.

Должен подчеркнуть, что миссия содержит около десяти процентов риска и, таким образом, очень опасна. Расстояние огромно. Мы будем в состоянии принимать только информацию, но команд для внешнего управления преследованием передавать уже не сможем.

А теперь прошу пилотов высказываться. Женатых и отцов семейств просим отказаться от полета.

Руководитель закончил и сел около Альфа. Дискуссия продолжалась около часа, но иного, лучшего варианта не удалось найти. Альф вторично предложил свою кандидатуру. Еще три молодых пилота, недавно окончивших Академию, тоже заявили о своем желании совершить этот дальний полет. Остальные пилоты все имели семьи. Руководитель и члены Высшего совета на несколько минут удалились из зала. По возвращении руководитель объявил решение:

— Принимаем кандидатуру Альфа. Если будут протесты, рассмотрим их сразу же.

Тогда Альф встал.

— Друзья, верьте мне, я должен получить это задание. Очень прошу вас, не заявляйте протестов.

Молодые пилоты всматривались в Альфа, которого знали еще в Академии как преподавателя пилотажа, а также по учебникам. В начале главы о информационном пространстве был ведь его портрет как первого, кто вернулся оттуда. Именно тогда были устранены трудности возвращений и полеты в информационном пространстве стали нормальной практикой.

Альф сел и ждал. Все знали о катастрофе с Бритт и понимали, что Альф, чтобы вернуть психическое равновесие, должен заняться какой-нибудь трудной и опасной работой.

Протестов не было.

На следующий день после сообщения об объекте X Килей сам позвонил в обсерваторию в Нортон.

— Послушаем, мальчики, что у них нового? Все же их аппаратура немного современней нашей.

Он долго держал трубку около уха, несколько раз переспрашивал:

— Сколько, говорите? Сколько? Сотни раз?

Наконец положил трубку и помолчал. Тишину прервал Холлитс:

— Что случилось?

Килей медленно ответил:

— Мы должны это проверить. Те, из Нортона, твердят, что Икс приближается со скоростью, в сто раз превышающей скорость света. Это ведь невозможно. Он упорно подает одинаковые сигналы. Импульсы постоянной частоты. Неужели это…

— Звездолет! — окончил Иенсен.

— Да, звездолет, — повторил Килей. Он подал Иенсену утреннюю телефонограмму с координатами. Холлитс включил анализатор.

— Вот он, в сетке радиолокационного прицела.

— Ну, а теперь измерьте скорость, — распорядился Килей.

Холлитс включал гравитационный дальномер и начал измерять. Световое пятнышко выскочило за шкалу.

— Да, господа, — сказал профессор. — Из отклонения светового пятна за логарифмическую шкалу видно, что скорость Икса есть порядка ста с.

Иенсен не мог опомниться от удивления.

— Как это может быть? Каким образом мы получаем нормальные радиосигналы?

— Не знаю, мальчики, не знаю как, — ответил Килей, — и не знаю, каким способом нам посылают сигналы. Но тут ошибки нет. В Нортоне тоже вначале думали, что у них испортился блок измерений скорости. Только прошу вас, не разглашайте этого факта, потому что нас высмеют. Наши коллеги из Нортона тоже пока будут молчать. Подождем, когда Икс приблизится.

Альф вошел в кабину лайнера дальнего действия. Закрыл люк и доложил о готовности к старту. Получил приказ: «Включай разбег! — И потом уже теплее: — До встречи, Альф». С экрана исчезло лицо руководителя, и показалась схема стартовой дорожки. После включения разбега стартовые станции в планетарной системе автоматически управляют ускорением вплоть до границ системы, придавая лайнеру огромную скорость, позволяющую ему перейти в информационное пространство.

Альф повернул выключатель «старт» и погрузился в кресло. Антигравитационные ускорители начнут действовать через несколько минут. Через час лайнер перейдет барьер и вынырнет из информационного пространства непосредственно около информатора.

«Бритт», - подумал Альф, но лайнер уже начал набирать скорость и включился усыпляющий автомат. Экран с голубым двигающимся огоньком на схеме стартовой дорожки расплылся перед его глазами.

Кто-то в Нортоне, однако, проболтался, потому что назавтра утром газеты напечатали короткое сообщение о неправдоподобном астрономическом факте. Это было изображено как новая фальшивая тревога наших уважаемых астрономов.

Когда Холлитс около полудня измерил скорость Икса, оказалось, что она значительно уменьшилась.

— Чувствую, что это какая-то чепуха. Мы попадаем впросак, вероятно, из-за неизвестных обсервационных искажений, — обратился он к профессору, который теперь постоянно находился в лаборатории,

Килей, однако, был другого мнения.

— А мне кажется, что нет. Я не теряю надежды, что после тридцати лет, с момента, когда Земля начала высылать сигналы, к нам прибудут гости.

— Сумеем ли мы их принять? — спросил Иенсен.

— Ну, если они приняли наши сигналы, то, наверное, нас поймут.

— Я думаю не об этом, профессор. Где они приземлятся? У нас или у тех?

— Ах, да… Действительно, я об этом не подумал.

— Предполагаю, что они не будут настолько наивны, чтобы не сориентироваться в наших отношениях на Земле, — заметил Холлитс.

Взглянув на экран, профессор прервал дискуссию:

— Смотрите, Икс определенно тормозит. Двигаясь в таком режиме, он окажется в Солнечной системе в течение двух дней.

Автомат разбудил Альфа в заданное время. На экране виднелся информатор, на малой скорости приближающийся к системе с центральным светилом и девятью планетами. Альф уменьшил скорость до световой и направил полет на траекторию встречи с информатором. Пункт встречи наметился недалеко от середины системы. Альф направил палубный инфорлокатор на третью планету. Не было сомнений, это была именно цивилизация класса А-3. «Увы, запрещение контакта обязывает», - подумал он. Вдруг неожиданно включилась защита лайнера. Вспыхнули световые сигналы сильного информационного поля. Через несколько секунд сигнал тревоги выключился. Центральный анализатор доложил, что информатор имеет протечку и в любой момент может начать разгружаться.

Альф начал анализировать положение. Нельзя было терять ни секунды времени. Невозможно приблизиться к информатору и отбуксировать его из этой системы. Информационное поле из-за протечки слишком сильно и может нарушить центральное управление лайнера. У Альфа оставалась единственная возможность. Он включил двигатель подготовки к выпуску энтропийной бомбы и начал прицеливаться.

Холлитс, бледный, невыспавшийся после ночного дежурства, доложил Килей:

— Ночью телефон буквально обрывали, господин профессор. В Центре космических исследований готовят ракету-зонд с пилотом, если Икс войдет в земную орбиту. Только вчера они, наконец, поверили, что это космический корабль, но пока запретили что-либо сообщать газетчикам.

— Хорошо, Холлитс, подождем, пока это дело выяснится. Пускай Иенсен займется наблюдением, а ты иди спать.

Холлитс отказался.

— Нет, господин профессор, я останусь здесь. Иенсен ворвался с «Морнингс Телеграф» в руке.

— Вы только взгляните, что делается! — закричал он и показал газету. На первой странице крупным шрифтом был напечатан заголовок статьи:

«Паника на Атлантическом побережье».

С побережья корреспонденты сообщали, что в течение нескольких часов в полицию и к докторам приходили люди, которые уверяли, что неожиданно видят странные вещи. После тщательных расследований, проведенных властями, оказалось, что в одно и то же время многие люди вдруг узнали о существовании какой-то цивилизации на очень высоком уровне. Не понимают, но помнят обрывки информации о каких-то машинах, устройствах и знают удивительные математические формулы. К сожалению, сведения эти так не организованы, так плохо переданы, что до сих пор не удалось выяснить сущность явления. Часть врачей допускает, что вследствие вчерашней впечатляющей телевизионной программы, построенной на сплетнях прессы на тему о трудах профессора Килей в связи с попытками установления контакта с космическими братьями, многие слушатели подверглись слишком сильному эмоциональному воздействию. Однако ходят слухи, что люди, не смотревшие эту программу, тоже испытывают подобные галлюцинации. Небольшая группа писателей-фантастов упорствует в утверждении, что галлюцинации не имеют ничего общего с телевизионной передачей и что странный объект, замеченный профессором Килси, — это космический корабль и что, таким образом, были проведены пробы найти общий язык с нами. Когда Килей прочитал статью, Иенсен спросил:

— А каково ваше мнение, профессор?

— Думаю, что попытка объясниться с нами должна выглядеть не так. Пока ничего не понимаю.

Иенсен взглянул в анализатор и воскликнул:

— Икс разделился на два! Один из них как будто маневрирует. Пожалуй, они выходят на очень далекую земную орбиту.

— Проверь все еще раз, Иенсен, и не прерывай наблюдения, — кинул Килей. — Это, вероятно, космические корабли. Ага, добавил он, — совершенно забыл: Холлитс, сейчас же выключи подачу наших сигналов на главную антенну.

Холлитс подбежал к устройству, управляющему антенной, чтобы отключить ее от передатчика.

Десять минут спустя в лабораторию вошли два представителя Центра космических исследований. Один из них попросил Килей уделить им несколько минут для разговора. Килей пригласил обоих в свой кабинет, находящийся рядом. Они вышли, затворив за собой дверь, и в лаборатории остались Иенсен и Холлитс.

Альф выполнил уже почти полный поворот, когда снова включился сигнал тревоги. Анализатор доложил, что в результате постоянных сигналов с планеты информатор начинает разгружаться. Секунду позже он донес, что сигналы прекратились, но было уже поздно. Напряжение информационного поля, созданного информатором, начинает возрастать. Теперь в течение нескольких оборотов планеты вокруг центрального светила информатор будет автоматически передавать всю информацию в направлении планеты. Нельзя было терять ни секунды.

Альф нажал кнопку выпуска энтропийной бомбы, но не почувствовал никакого сотрясения, столь характерного при выпуске снаряда. Включился аварийный зуммер пусковой установки. Как сквозь вату, он услышал бесстрастный голос анализатора: «Автоматический прицел нарушен информатором».

Альф заставил себя успокоиться. Оставалось либо отказаться от намерения уничтожить информатор, либо применить ручную наводку. Об этом последнем в школе пилотов говорилось меньше всего.

Альф во всех своих полетах выполнял задания до конца. Он всегда знал, что сделает, и был уверен, что его решение единственно правильное. Он выключил прицельную установку, перешел на ручное управление. Начал направлять нос лайнера на информатор. Думал очень быстро и точно. Теперь он был абсолютно спокоен. Послал команду палубному управлению приготовить доклад о выполнении задания полета вместе с полным текстом своих мыслей и выслать его за пять секунд перед моментом столкновения с информатором. Только он не был уверен, какой груз энтропийных бомб приготовили на базе. «Предвидели ли они все варианты выполнения задания? Или запаса энтропийных бомб хватит только на уничтожение информационного груза?»

До информатора осталось несколько сот метров. Щелкнул клапан трансляционного шлюза, зажглась и погасла красная лампочка с надписью: «Депеша на базу».

«Это уже сделано. Получат полную информацию. Дозорные базы обнаружат стремительное затухание информации, заключенной в информаторе, в виде нарушения структуры поля. Мысли, излученные уже после высылки депеши, дойдут очень искаженными, но дополнят картину. Будут знать, каким образом выполнено задание», — подумал Альф.

За три секунды до сближения с информатором анализатор донес, что с третьей планеты стартует ракета на химическом горючем. Альф подумал: «Жаль, что параграф второй такой суровый. Я хотел бы увидеть невольных виновников своего полета. Вероятно, они вскоре войдут в группу А-два. Следующий пилот полетит в этот уголок Галактики уже, наверное, с ознакомительной целью…»

Он почувствовал удар — лайнер столкнулся с информатором. Это уже конец миссии. В памяти всплыло дорогое лицо. Вспомнил Бритт перед ее отправлением в последний полет. В это самое мгновение он нажал рычаг: «Сброс энтропийной бомбы». Вспышка не была сильной. Большая часть энергии выделилась в виде корпускулярного излучения.

Мгновение позже дозорные базы узнали о нарушении структуры информационного поля, вызванном уничтожением информатора.

Когда Килей и гости вошли в лабораторию, Иенсен, бледный и взволнованный, доложил:

— Эти два объекта столкнулись двадцать минут тому назад, и с этого момента мы уже ничего не понимаем. Икс начал вести себя как маленький, слабо отражающий свет радиоактивный метеор. Никакого движения, изменения орбиты, никаких радиосигналов.

Килей и гости молча выслушали его. Потом один из прибывших сказал:

— Именно сейчас, минуту тому назад, мы получили радиограмму от пилота с ракеты-зонда. Выйдя на орбиту, он заснял объект, что позволило сделать первые выводы. Последующий спектральный анализ этих снимков показал, что это действительно обыкновенный метеорит с большим содержанием железа, какие во множестве встречаются в космосе в окрестностях Земли. Вероятно, что мы так к этому вопросу и отнесемся. Прежде всего мы должны считаться с фактами.

Килей утвердительно кивнул головой, а гость еще добавил:

— Думаю, вас не удивит известие, что на метеорите были обнаружены также простейшие органические соединения. В конце концов это случалось уже несколько раз. Мы еще не знаем, каково происхождение органических соединений на метеоритах.

Когда представители Центра космических исследований покинули лабораторию, Холлитс и Иенсен обратились к Килей:

— Что вы на самом деле обо всем этом думаете, профессор? Что же это. было за тело со сверхсветовой скоростью?

— А как объяснить маневр и соединение двух объектов?

Килей задумчиво и тихо ответил:

— Думаю, что разумнее всего считаться с фактами. Сообщение будет таким, как мы говорили… Хотя многих вещей я не понимаю, — добавил он. — Если вы придете сегодня ко мне домой на чашку кофе, скажу вам, что я на самом деле обо всем этом думаю. Но это уже мое абсолютно частное мнение. Кажется мне, однако, что уже теперь мы должны почтить КОГО-ТО, с КЕМ не смогли встретиться и КТО пожертвовал для нас жизнью…

Сообщение Адмиралтейства было сжатым и кратким:

«Несмотря на некоторые недочеты, которые мы выясним в будущем, цель последнего полета дальнего действия выполнена, пилот Альф погиб при выполнении задания во имя добра к разумным существам, находящимся на низшем этапе развития. Совет постановил вписать его имя в большую книгу полетов. Как всегда, на мемориальной площади будет сооружен памятник пилоту».

Несколько дней спустя на площади Памяти встал еще один высокий обелиск с кометой на вершине. Улыбающееся лицо Альфа смотрело на Бритт в космическом комбинезоне, увековеченную в камне. Снова они были вместе и теперь уже навсегда.

Перевела с польского М. Еленская.


Пол Андерсон САМОЕ ДОЛГОЕ ПЛАВАНИЕ Фантастический рассказ

В небесном корабле мы впервые услышали на острове, который местные жители называли Ярзик или как-то в этом роде: язык уроженцев Монталира плохо приспособлен для таких варварских звуков. Это случилось почти через год, после того как «Золотой скакун» отплыл из порта Лавр; к тому времени мы обошли, по нашим подсчетам, уже полсвета. Днище нашей бедной каравеллы обросло таким толстым слоем водорослей и раковин, что даже на всех парусах она едва тащилась по морю. Питьевая вода, еще остававшаяся в бочках, зацвела и протухла, сухари кишели червями, у некоторых матросов уже появились признаки цинги.

— Нам нужно где-то пристать к берегу, придется рискнуть, — сказал капитан Ровик. Помню, как глаза его сверкнули, как он погладил свою рыжую бороду и пробормотал: — Давно мы никого не расспрашивали о Золотых городах. Может, на этот раз повезет и мы встретим кого-нибудь, кто хоть слышал о них.

Мы прокладывали курс нашей каравеллы, ориентируясь по страшной планете, которая всходила на небе все выше, чем дальше мы шли на запад. День за днем рассекали пустынный океан. В команде зрело недовольство, снова начались мятежные разговоры. Говоря по совести, я не мог осуждать матросов. Попытайтесь, государи мои, представить себе, в каком мы находились положении. Неделя за неделей перед глазами одно и то же: синие волны, белая пена да облака высоко в тропическом небе; в ушах раздавался только свист ветра, рокот валов, треск шпангоута и еще по ночам иногда громкое чмоканье — это наш путь пересекало морское чудовище, волны, поднятые им, перекатывались через палубу. Достаточно страшно для простых матросов, неграмотных людей, которые все еще думали, что наш мир — плоский. А тут еще Тамбур, неизменно висящий над бугшпритом и все выше поднимающийся в небо. Всякому было ясно, что рано или поздно нам придется пройти прямо под этой мрачной планетой…

— А на чем она держится? — толковали на баке. — Не сбросит ли ее на нас разгневанный бог?

Кончилось тем, что к капитану Ровику отправилась депутация. Эти грубые сильные парни робко и почтительно попросили его повернуть назад. Робко и почтительно, однако остальные ждали внизу. Мускулистые загорелые тела напряглись под изодранной одеждой, руки были готовы схватиться за кинжалы и вымбовки. Правда, мы, офицеры, собравшиеся на квартердеке, были вооружены шпагами и пистолетами. Но нас было всего шестеро, включая испуганного мальчика, то есть меня, и старика звездочета Фрода. Его одеяние и белая борода внушали уважение, но вряд ли могли пригодиться к схватке.

Выслушав требование матросов, Ровик долго молчал. Тишина становилась все напряженней; в конце концов на свете, кажется, только и осталось, что свист ветра в снастях да сверкание океана, простиравшегося без конца и края. Наш командир выглядел необычайно величественно, ибо для приема депутации вырядился в ярко-красные штаны и камзол с полами, которые топырились колоколом. Наряд дополняли начищенные до зеркального блеска шлем и нагрудник. Над блистающим шлемом колыхались перья, сверкали в лучах солнца брильянты перстней, унизывающих его пальцы, и рубины на эфесе шпаги. Однако, когда он наконец открыл рот, он заговорил отнюдь не языком рыцаря и придворного королевы; это был грубый говор мальчишки-рыбака, росшего когда-то в Андее.

— Домой захотелось, ребятки? Наплевать вам на попутный ветер и жаркое солнце. И на то, что мы прошли полсвета, тоже плевать. Да, непохожи вы на своих отцов! А слыхали предание о том, как раньше человек повелевал вещами? И если теперь людям приходится работать, так виноват в этом один лентяй из Андея. Мало ему было, что он приказал топору срубить для него дерево, а поленьям — идти домой, так он еще захотел, чтобы эти дрова его на себе тащили. Ну, ясное дело, господь разгневался и забрал назад свой дар. Но, по правде говоря, господь не лишил нас своей милости: дал взамен всем мужчинам Андея счастье на море, везение при игре в кости и удачу в любви. Чего еще вам нужно, ребятки?

Ребятки были сбиты с толку этим ответом. Делегат, державший речь, смущенно зашевелил пальцами, покраснел и, уставившись вниз на палубу, забормотал, что все мы пропадем ни за грош… от голода и от жажды, или утонем, или будем раздавлены этой страшной луной, или слетим с края света… «Золотой скакун» и так зашел дальше, чем любое судно со времен Падения с небес человека, так что, если мы теперь и повернем назад, все равно наша слава будет жить вечно.

— А ее что, есть можно, эту славу? А, Этиен? — спросил Ровик, все еще приветливо улыбаясь. — Мы прошли через битвы и штормы и повеселились немало. Но черта с два мы увидели хоть один Золотой город, а ведь знаем, что они где-то здесь. Они полны сокровищ и ждут лишь смельчака, который придет и возьмет их. Что у тебя с башкой, парень? Испугался трудного плавания? А что скажут чужеземцы? То-то посмеются надменные кавалеры Сатейна и пронырливые коробейники из Страны лесов, если мы повернем обратно. Да не только над нами, а и над всем Монталиром!

Так он подбодрял их. И лишь однажды коснулся шпаги, которую, словно по рассеянности, наполовину извлек из ножен. Как раз тогда, когда припомнил ураган, трепавший нас у мыса Ксингу. А матросам, конечно, пришел на память мятеж, поднятый ими после урагана. Они вспомнили и смерть трех своих товарищей, с оружием напавших на капитана: именно эта шпага проткнула всех троих. Ровик нарочно говорил с ними запанибрата, чтобы они поняли: для него что было, то быльем поросло. Разумеется, если и они забудут про старое. Он расписывал им, какие радости ждут их, когда они разыщут наконец языческие племена, рассказывал легенды о сокровищах, взывал к их гордости моряков и монталирцев. И они понемногу забывали о своих страхах. Словом, Ровик увидел, что матросы готовы уступить. Тут он отбросил свой простонародный говорок. Стоя на квартердеке в сверкающем шлеме с развевающимися перьями и простирая руку к выцветшему от солнца и морского ветра монталирскому флагу, который реял над его головой, капитан заговорил языком рыцарей королевы:

— Теперь вы знаете, что я не поверну обратно до тех пор, пока мы не обойдем вокруг света и не доставим ее величеству того дара, который можем привезти мы одни. Дар этот не золото и не рабы. И не открытие далеких стран, чего хотела бы она сама и высокочтимая Компания купцов-авантюристов. Нет, в тот день, когда наш корабль ошвартуется у длинных причалов Лавра, мы преподнесем ей на вытянутых руках величайшее свое свершение: путешествие, на которое никто не решался до нас и которое мы закончили во славу королевы.

Он закончил речь. Все кругом молчали, только море шумело. Затем он негромко отдал команду: «Вольно, разойдись!» — сделал поворот кругом и ушел в свою каюту.

Мы шли все вперед, вперед, матросы успокоились и даже глядели весело, офицеры старались скрывать свои сомнения. Я забросил канцелярскую работу, за которую получал жалованье, почти не занимался изучением навигационного искусства, для чего, собственно, и был принят в состав экспедиции, — то и другое не имело теперь большого значения. Я помогал звездочету Фроду. Благодатный климат позволял ему вести работу на палубе корабля. Ему, в сущности, было все равно, плывем мы дальше или идем ко дну: он уже и так прожил достаточно больше, чем живут многие другие. Но изучение незнакомых звезд — от этой радости он не собирался отказываться. Ночью, стоя на передней палубе с квадрантом, астролябией и телескопом, весь залитый светом, падавшим сверху, он походил на одного из седобородых святых с витражей кафедрального собора в Провиене.

— Смотри, Жиан. — Он вытянул руку в ту сторону, где над сверкавшими и искрившимися волнами на багровом небосклоне красовался Тамбур в окружении немногих звезд, осмелившихся появиться в его присутствии. Теперь диск его был совсем круглым и ужасающе огромным — диаметр его занимал целых семь градусов. Он напоминал щит, окрашенный в светло-зеленые и голубые тона. То тут, то там на поверхности его крутились песчаные смерчи. Близ неясного края гиганта светлячком светила маленькая луна, мы назвали ее Сьетт. Балант, который в наших родных краях наблюдался редко и то лишь у самого горизонта, здесь стоял высоко в небе; он имел форму полумесяца. Впрочем, на затемненную часть диска падали отблески сияния Тамбура.

— Примечай, — продолжал Фрод, — сомнения нет, он вращается вокруг своей оси — это можно видеть. Смотри, как возникают бури в его атмосфере. Тамбур больше не легенда, смутная и страшная, не чудовищное видение, нависшее над нами, едва мы вошли в неведомые воды. Тамбур реален. Это такой же мир, как и наш. Разумеется, неизмеримо больший, но все же это круглое тело, пребывающее в пространстве. А наш мир вращается вокруг него, всегда обращенный к своему повелителю одним и тем же полушарием. Предположения древних теперь полностью подтверждаются. Дело не только в том, что наш мир круглый… э, да это должно быть ясно каждому, но и в том, что мы вращаемся вокруг более крупного небесного тела, а оно, в свою очередь, вращается вокруг солнца по определенной орбите. Остается узнать, как велико само солнце.

— Сьетт и Валант — внутренние спутники Тамбура, — повторил я, стараясь понять. — А Вьенг, Дароу и другие луны, видимые у нас на родине, ходят своими путями, независимыми от орбиты нашего мира. Так. Но что удерживает их всех там?

— Этого я не знаю. Быть может, хрустальная сфера, в которой заключены звезды, оказывает внутреннее давление. То самое давление, которое во времена Падения с неба сбросило нас, людей, в этот мир.

Ночь стояла теплая, но при этих словах холодок пробежал у меня по спине, как будто над нами сияли сейчас зимние звезды.

— Но это значит, — с трудом выговорил я, — что на Сьетте, Баланте, Вьенге… и даже на Тамбуре тоже могут быть люди…

— Трудно сказать. Прежде чем это узнается, сменится много поколений! Какая жизнь ждет их! Благодари доброго бога, Жиан, за то, что родился на пороге новой эры.

Фрод вернулся к своим измерениям. Другие офицеры сказали бы: «Скучное дело!» Но я к тому времени уже настолько продвинулся в математике, что понимал: все эти нескончаемые расчеты, сводимые в таблицы, помогут установить подлинные размеры нашего мира, Тамбура, солнца, лун и звезд и пути, по которым они перемещаются в пространстве, и, наконец, укажут, в какой стороне искать рай. Поэтому простые матросы, которые, проходя мимо наших инструментов, ворчали и осеняли себя знамением против злого духа, были ближе к истине, чем господа, окружавшие Ровика: ибо Фрод действительно был великим ревнителем тайных наук.

Наконец мы увидели водоросли в море, птиц в небе да громоздившиеся друг на друга облака — признаки суши. Спустя три дня перед нами возник остров. Под этими спокойными небесами он казался ярко-зеленым. Волны прибоя, более сильные, чем в нашем полушарии, кидались на утесы, разбивались о них, оставляя пену, и шумно откатывались назад. Мы осторожно подходили к берегу, — впередсмотрящие в вороньих гнездах высматривали удобные подходы, пушкари стояли у орудий с зажженными фитилями. Ибо нам следовало опасаться не только неведомых течений и мелей-то были обычные опасности, а и другого — у нас уже бывали стычки с людоедами, снующими по морю в своих челнах. Но больше всего мы страшились затмений. Представьте себе, государи мои, что в том полушарии солнце ежедневно заходит за Тамбур. На той долготе, где мы находились, это явление происходило во второй половине дня и продолжалось около десяти минут. Ужасное зрелище: первичная планета — так называл ее теперь Фрод, низведя наш мир до положения ее спутника, планета, сходная с Диеллом или Койнтом, превращалась в черный диск, окаймленный красным, а на небе вдруг появлялись бесчисленные звезды. Над морем проносился холодный ветер, леденивший волны так, что они казались присмиревшими. Но человек — существо самонадеянное, и мы продолжали свою работу, останавливаясь лишь в минуты полного затмения, чтобы сотворить краткую молитву. При этом наши мысля занимало не столько величие господа, сколько опасность потерпеть кораблекрушение во мраке.

Тамбур светит так ярко, что мы смогли и ночью идти вдоль берегов острова. От зари до зари, двенадцать часов подряд, «Золотой скакун» медленно шел вперед. В середине второго дня упорство капитана Ровика было, наконец, вознаграждено. Скалы раздвинулись, открылся узкий проход к длинному фьорду. Болотистые берега, мангровые заросли, значит, в этом фьорде вода во время прилива поднимается высоко. Выходит, он не был одной из тех ловушек, которых так боятся мореходы. Дул встречный ветер, поэтому мы убрали паруса и спустили шлюпки, которые медленно повлекли каравеллу к берегу. Опасное предприятие! Тем более, что в глубине фьорда мы заметили селение.

— Не лучше ли остановиться, капитан, — рискнул спросить я, — и выждать, пока они первыми явятся к нам?

Ровик плюнул за борт.

— Лучше никогда не высказывать своей нерешительности, сказал он. — А если они на челнах атакуют нас, мы угостим их порцией картечи, чтобы привести в разум. Я полагаю, стоит с самого начала показать, что мы не боимся их, так меньше шансов угодить потом в предательскую засаду.

Он оказался прав.

Со временем мы узнали, что подошли с востока к большому архипелагу. Жители его были искусными мореходами, особенно если учесть, что они строили только лодки, снабженные балансирами. Зато длина такой лодки иногда достигала ста футов. Сорок гребцов или три мачты, несущие паруса из циновок, давали возможность такому судну почти сравняться с нашей каравеллой в скорости хода, а маневренность была намного больше нашей. И только малая емкость, не позволявшая брать много припасов, ограничивала дальность плавания.

Туземцы жили в хижинах, крытых соломой, и знали только каменные орудия. Однако при этом они все же были цивилизованным народом. Занимались не только рыболовством, но и земледелием. Их жрецы владели письменностью. Высокие, сильные, с гладкой, не заросшей волосами кожей, чуть темнее нашей, они были просто великолепны. Это впечатление не зависело от того, ходили ли они нагими, как обычно, или надевали парадное одеяние, украшенное перьями и раковинами. Острова архипелага образовывали довольно непрочную империю. Жители его совершали грабительские нападения на острова, лежащие дальше к северу, и вели оживленную торговлю в собственных границах. Свой народ в целом они звали хисагази, а остров, к которому мы подошли, — Ярзиком.

Все это мы узнали не сразу, а по мере того как овладевали понемногу языком островитян. В этом селении мы провели несколько недель. Правитель острова Гюзан радушно принял нас, предоставив пищу, кров и слуг. А мы одарили их изделиями из стекла, штуками уондского сукна и тому подобными товарами. Впрочем, мы столкнулись с немалыми трудностями. Выше уреза воды берег оказался таким заболоченным, что втащить на него наше тяжелое судно было невозможно. Пришлось строить сухой док. Многих из команды поразил какой-то недуг, и хотя все потом выздоровели, это надолго задержало нас здесь.

— Я полагаю, что беды в конечном счете пойдут нам на пользу, — сказал мне Ровик однажды ночью.

Он убедился, что я не болтлив, и иногда делился со мной своими мыслями. Капитан всегда очень одинок. А Ровик, сын рыбака, потом пират, мореплаватель-самоучка, одержавший победу над Великим флотом Сатейна и получивший знаки дворянского достоинства из рук самой королевы, вероятно, сносил эту вынужденную обособленность не так легко, как прирожденный аристократ.

Разговор происходил в тростниковой хижине, которую ему предоставили. Светильник из песчаника еле разгонял мрак, над нами плясали огромные тени. В камышовой крыше что-то шуршало. А за стенами, на влажном склоне холма, что полого спускался к фьорду, сверкавшему в лучах Тамбура, шептались листья деревьев, окружающие дома на сваях. Где-то вдали слышался барабанный бой, доносилось пение и топот ног вокруг какого-то жертвенника. Прохладные холмы Монталира в этой ночи казались особенно далекими.

Ровик откинулся назад всем своим мускулистым телом. В эту жару на нем была только матросская юбочка. По его приказанию с корабля в хижину принесли стул, чтобы он мог сидеть, как все цивилизованные люди.

— Видишь ли, юнец, — продолжал он, — в других местах мы общались с жителями немного: расспросим про золото, и все. А теперь я пытаюсь поточнее разведать у них путь. Поначалу мы слышали — не больше того, что слышали прежде: «Да, чужеземный властитель, есть царство, где улицы вымощены золотом, оно лежит в сотне миль к западу». Выдумают что угодно, лишь бы избавиться от нас. Однако я воспользовался долгой стоянкой и ловко повыспрашивал правителя и жрецов, этих идолопоклонников. Я скромно умалчивал о том, откуда мы пришли и что нам уже известно, и они поделились со мной кой-какими сведениями, которые иначе не выдали бы и под пыткой.

— Золотые города? — вскричал я.

— Ш-ш! Я бы не хотел, чтоб матросы заволновались и совсем отбились от рук. Пока еще нет.

Его жесткое лицо с ястребиным носом сейчас казалось задумчивым.

— Я всегда считал, что эти города существуют лишь в бабушкиных сказках, — сказал он. Видимо заметив, как я удивился, он засмеялся и продолжал: — Но эти сказки не бесполезны. Словно кусок магнитного железняка на палке, они тащат нас за собой вокруг света.

Он опять стал серьезным. На лице его появилось выражение, как у Фрода, когда тот разглядывал небо.

— Разумеется, я тоже жажду золота. Но если мы в этом плавании его и не найдем, я, право, не стану огорчаться. Когда мы вернемся в родные воды, я просто захвачу несколько судов Эралии или Сатейна и без труда покрою издержки. Тогда на квартердеке, Жиан, я говорил правду, как перед богом: цель нашего плавания — само плавание. Я поднесу его в дар королеве Оделе, поцелуй которой некогда посвятил меня в рыцари. Он покончил с грезами и заговорил деловитым тоном: — Я заставил правителя Гюзана поверить, что мне ведомо многое из его тайны, и вытянул из него неожиданное признание, да такое, о котором едва осмелишься и подумать. На главном острове империи хисагази есть корабль богов, утверждает он, а в нем — живой бог, прибывший со звезд. Об этом может рассказать любой туземец. Тайна же, известная только знати, заключается в том, что это не легенда, не чепуха, а чистая правда. Во всяком случае, Гюзан уверял меня в этом, а сам я не знаю, что и подумать. Однако… он водил меня в священную пещеру и показал одну вещь с того корабля. Это какой-то механизм, по-моему, вроде часового. Не знаю его назначение. А изготовлен он из блестящего серебристого металла, какого я никогда не видывал прежде. Жрец предложил мне сломать его. Металл легкий, и стенки у этой штуки тонкие. Но я затупил о него свою шпагу, камень, которым я бил по нему, разлетелся в куски, а брильянт моего перстня не оставил даже царапины.

Я осенил себя знамением, охраняющим от злых сил. Мороз пробежал по коже, по всему телу пошли мурашки. Во мраке джунглей по-прежнему слышался бой барабанов, а вода, освещенная лучами Тамбура, который каждый день пожирал солнце, а теперь приближался к полнолунию, казалась тяжелой, как ртуть. Больше всего я хотел сейчас услышать звон колоколов Провиена, разносящийся над овеваемыми ветром равнинами Андея!

Когда «Золотой скакун» готов был, наконец, выйти в море, Ровик без хлопот получил разрешение посетить хисагазийского императора на главном острове. Более того, ему было бы трудно уклониться от этого визита. К тому времени челны разнесли вести о нас из конца в конец империи, и правители горели желанием увидеть голубоглазых чужеземцев. Отъевшиеся и довольные, мы взошли на борт корабля. Поставлены паруса, выбран якорь, грянула дружная матросская песня, заставив морских птиц взвиться высоко в небо. «Золотой скакун» вышел в море. На этот раз мы шли с эскортом. Нашим кормчим стал сам Гюзан. Это был крупный, средних лет мужчина, чья красота почти не пострадала от принятой у его народа бледно-зеленой татуировки, покрывающей и тело. Его сыновья расстелили свои циновки на наших палубах, множество гребных судов с воинами сопровождало корабль.

Ровик вызвал к себе в каюту боцмана Этиена.

— Ты парень сообразительный, — сказал он. — Хорошенько проследи, чтоб команда всегда находилась в боевой готовности, как бы мирно ни выглядело все кругом.

— Зачем, капитан? — Его загорелое, покрытое шрамами лицо вытянулось. — Думаете, туземцы замышляют недоброе?

— Кто знает? — сказал Ровик. — Но команде не говори ничего. Матросы притворяться не умеют. Если ими завладеет страх или алчность, туземцы сразу почуют и встревожатся, а это еще больше разволнует наших людей. Тут уж только дочерь божья смогла бы сказать, как дело пойдет дальше. Следи, по возможности незаметно, чтобы матросы держались вместе и оружие всегда было у них под рукой.

Этиен вытянулся и с поклоном вышел из каюты. Я осмелился спросить у Ровика, что он имеет в виду.

— Пока ничего, — ответил капитан. — Однако я держал в руках механизм, какой и не снился строителям собора в Джайэре, и слышал россказни про корабль, что слетел с неба, неся на борту не то бога, не то пророка. Гюзан думает, что я знаю больше, чем на самом дел, и рассчитывает, что мы окажемся той силой, которая способна нарушить сложившееся в государстве равновесие. Он надеется, что мы поможем ему осуществить его честолюбивые замыслы. Не случайно он прихватил с собой столько воинов. Ну, а я… я хочу просто побольше разузнать.

Он умолк и, по-прежнему сидя за столом, принялся провожать глазами солнечный зайчик, который из-за качки скользил вверх и вниз по деревянной панели. Потом заговорил снова:

— Писание учит, что до Падения люди жили за звездами. Звездочеты двух последних поколений уверяют, что планеты твердые тела, как и тот мир, где мы живем. Тот, кто прилетел из рая…

Когда я вышел из каюты, у меня голова шла кругом.

Мы без всяких затруднений миновали десятка два островов. И еще несколько дней спустя подошли к главному из них Улас-Эркила. В длину он протянулся почти на сто миль, по ширине достигает сорока. Его зеленые равнины постепенно повышаются и в центре острова переходят в горы, над которыми господствует вершина вулкана. Хисагази поклоняются богам водяным и огненным — и считают, что огненные обитают на горе Улас. Я понял язычников, когда увидел снежную вершину вулкана, как бы парящую высоко над изумрудными грядами, и дым из кратера, уходящий в голубое небо. С точки зрения язычников, самый богоугодный поступок, какой может совершить человек, это броситься в раскаленный кратер Уласа. Многие старые воины просят отнести их на вершину горы, чтобы они могли совершить этот подвиг. Женщин же не подпускают даже к склонам.

Императорская резиденция — Никум — расположена в глубине фьорда, подобно селению, в котором мы останавливались. Но Никум — богатый и большой город, размером почти с Роанн. Многие дома построены из дерева, а не из тростника. На утесе, высоко над городом, стоит массивный базальтовый храм, за которым тянутся фруктовые сады и джунгли, а дальше вздымаются горы. Деревья в этой местности имеют такие могучие стволы, что хисагази соорудили здесь настоящие пристани на сваях, словно в Лавре, а не ограничились, как почти во всех гаванях мира, причалами на поплавках, которые поднимаются и опускаются вместе с приливом и отливом. Нам предложили почетное место стоянки у центральной пристани, но Ровик, сославшись на плохую маневренность нашего корабля, стал на якорь в дальнем конце гавани.

— Ведь в центре мы очутились бы прямо под сторожевой башней, — шепнул он мне. — Может, они еще и не изобрели лука, но дротики мечут отлично. И еще: доступ к нашему кораблю оказался бы совершенно свободным, а между нами и горлом бухты болталось бы множество привязанных челнов. Теперь же всего несколько человек легко смогут в случае надобности оборонять пирс, пока остальные приготовят корабль к выходу в море.

— А чего мы должны бояться, капитан? — спросил я. Он подергал ус.

— Сам не знаю. Многое зависит от того, что они вправду думают об этом своем божественном корабле… ну и, разумеется, от того, существует ли он вообще в действительности. Но пусть против нас встанут смерть и ад, мы не повернем, пока не добудем истину для королевы Оделы.

Наших офицеров, сходивших на берег, встречал барабанным боем почетный караул копьеносцев, украшенных перьями. Выше уровня прилива были сооружены мостки. Рядовые горожане в этих местах переплывают от дома к дому, когда волны прилива лижут пороги, или пользуются рыбачьими лодками, если им нужно перевезти груз. Путь от фьорда до дворца был необычайно красив — кудрявые виноградники перемежались с зарослями сахарного тростника. Сам дворец представлял собой длинное бревенчатое строение. На коньках крыши красовались фантастические изображения богов.

Искилип, верховный жрец и императорхисагази, оказался старым, тучным человеком. Одеяние из перьев, перьями же украшенная высокая прическа, деревянный скипетр, увенчанный черепом, татуировка на лице и полная его неподвижность — все это придавало ему странный, какой-то нечеловеческий вид. Он восседал на помосте под факелами, курившимися благовониями. Перед помостом сидели, поджав под себя ноги, его сыновья, придворные расположились по обеим сторонам. Вдоль длинных стен дворцового зала стояли гвардейцы. У них не было принято стоять навытяжку по команде смирно, но это были крупные, ловкие молодые люди со щитами и чешуйчатыми нагрудниками из кожи морского чудовища. Вооружение их состояло из кремневых топоров и копий с обсидиановыми наконечниками, которые поражают противника не хуже, чем железные. Головы их были выбриты, что придавало лицам особую свирепость.

Искилип тепло приветствовал нас, предложил сесть на скамью, стоявшую чуть пониже помоста, и приказал принести угощение. В беседе он задал нам много толковых вопросов. Хисагазийские мореходы знали об островах, расположенных далеко от их архипелага. Они могли показать, в каком направлении лежит Страна многих замков, называемая ими Юракадак, и определить, конечно приблизительно, расстояние до нее. Один из них когда-то даже плавал в эту страну. Судя по их не слишком точным описаниям, Юракадак мог быть только Джайэром, куда уондский авантюрист Ханас Толассон добрался по суше. Я подумал, что мы, значит, и вправду совершаем кругосветное путешествие. Но я тут же отбросил честолюбивые мысли о нашей славе и стал снова прислушиваться к разговору.

— Как я сказал Гюзану, — говорил Ровик, — еще одной причиной, которая привела нас сюда, послужили рассказы о том, что небо благословило вас и прислало корабль. Гюзан представил мне доказательства, что это правда.

В зале зашептались. Принцы словно окаменели, лица придворных приняли отсутствующее выражение даже по рядам гвардейцев пробежал ропот. Издалека сквозь стены доносился шум начавшегося прилива. Тут раздался голос Искилипа из-под маски, точно повторявшей его собственное лицо.

— Разве ты забыл, Гюзан, что священные предметы нельзя показывать непосвященным?! — спросил он недовольно.

— Нет, Святейший, — ответил Гюзан. Дьяволы, вытатуированные на его лице, покрылись капельками пота. Но не от страха. — Капитан и так все знал. Его люди также… насколько я понял… Он, правда, еще плохо говорит на нашем языке, но я понял… его народ тоже посвящен. И я этому поверил, Святейший. Взгляни на удивительные вещи, которые они привезли с собой. Вот длинный нож, что они подарили мне, он сделан из твердого блестящего камня, но это не камень. Разве он не напоминает то, из чего построен Корабль? А трубы, делающие близкими самые отдаленные предметы… Одну из них он подарил тебе. Святейший. Разве она не подобна той, что есть у Посланца?

Искилип наклонился вперед, к Ровику. Рука, державшая скипетр, задрожала так сильно, что застучали челюсти черепа на самом скипетре.

— Неужели сами звездные люди научили вас делать это? — вскричал он. — Не могу представить себе… Посланец никогда не говорил о других.

Ровик выставил вперед ладони.

— Не так быстро, Святейший, прошу вас, — сказал он. — Мы еще плохо знаем ваш язык. Сейчас я просто не понял ни слова.

Ровик хитрил. Он еще раньше приказал офицерам делать вид, что они знают хисагазийский язык гораздо хуже, чем на самом деле. (Мы совершенствовались в нем тайно, практикуясь друг с другом.) Это давало ему возможность уходить от прямых ответов, не вызывая нареканий.

А Гюзан сказал:

— Нам лучше поговорить обо всем наедине, Святейший. — И посмотрел искоса на придворных. Те ответили ему ревнивыми взглядами.

Искилип словно бы съежился в своем парадном одеянии. Он снова заговорил, по-прежнему отчетливо, но это был голос старого, слабого и неуверенного в себе человека.

— Не знаю. Если эти чужеземцы уже посвящены, мы, конечно, можем показать им то, что у нас есть. С другой стороны, однако, если бы уши непосвященных услышали рассказ самого Посланца…

Гюзан властно поднял руку. Смелый и честолюбивый, издавна мечтавший распространить свою власть за пределы маленькой области, он весь горел теперь.

— Святейший, — сказал он, — рассмотрим, почему полную правду о событиях скрывали все эти годы? Чтобы держать народ в послушании? Отчасти так. Но помимо этого, разве вы и ваши советники не боялись, что сюда нахлынут в жажде знаний люди со всего света и мы будем оттеснены? Так вот, если мы отпустим голубоглазых домой, не удовлетворив их любопытства, они, я полагаю, обязательно вернутся сюда, но уже с сильным флотом. Поэтому мы ничего не потеряем, раскрыв им истину. Если у них никогда не было своего Посланца, если они не могут принести нам настоящей пользы, мы всегда успеем убить их. Но если и они удостоились посещения посланцев с небес, чего только не сможем мы сделать вместе!

Он произнес это быстро и тихо, чтобы мы, монталирцы, не поняли его. И действительно, наши господа офицеры не разобрали его слов. Но я своими молодыми ушами уловил их значение. И Ровик тоже. Он так упорно сохранял на своем лице деланную улыбку непонимания, что я догадался: он-то понял каждое слово.

Итак, в конце концов они решились повести нашего командира в храм на скале. А с ним и меня, ничтожного, поскольку никто из хисагазийской знати не путешествует без сопровождающих. Сам Искилип возглавлял шествие, за ним шли Гюзан и двое мускулистых принцев. Двенадцать копьеносцев замыкали шествие. Я понимал, что шпага Ровика в случае беды окажется бесполезной, но плотно сжал губы и пошел за ним. Он выглядел как нетерпеливый ребенок утром Дня благодарения. Над бородкой клином сверкали зубы, голову украшал берет с перьями, чуть сдвинутый набекрень. Никто и подумать бы не мог, что он сознает, какая опасность угрожает ему.

Мы вышли незадолго до захода солнца: в полушарии Тамбура люди не проводят такого различия между днем и ночью, как приходится у нас. Сьетт и Балант занимали на небе положение, соответствующее высокому приливу, и я не удивился, что Никум почти затоплен. И все же, пока мы поднимались к храму по извилистой тропе, я думал о том, что мне никогда не приходилось видеть более странного пейзажа.

Внизу блестела вода фьорда, длинные тростниковые крыши города, казалось, плавают на ее поверхности, у причала; вдоль берега колыхалось множество судов, мачты и рангоут нашего корабля возвышались над фигурами языческих богов, украшавших носы его соседей. Фьорд извивался между крутых берегов, и в глубине его со страшным шумом разбивался о скалы прибой, оставляя белую пену. Вершины гор над нами были почти черными на фоне огненного заката, который охватывал почти половину неба и окрашивал воду в цвет крови. Сквозь облака проглядывал полумесяц Тамбура. И все это вместе казалось знамениями, но не было никого, кто мог бы истолковать, что они предвещают. Впереди высился базальтовый столб с изваянием в форме головы. Справа и слева от тропы росли высохшие от летнего зноя травы с острыми, как пила, зубцами. Небо было бледным в зените и темно-пурпурным на востоке, где уже появились первые звезды. Но в тот вечер даже вид звезд не успокаивал меня. Мы шли молча. Босоногие туземцы двигались бесшумно. Раздавался лишь стук моих башмаков, да позванивали шпоры Ровика.

Храм был смелым произведением архитектуры. В прямоугольнике вырубленных в базальте стен, увенчанных большими каменными головами, располагалось несколько построек из того же базальта. Крыши их были покрыты недавно срезанными и еще незасохшими большими листьями. Искилип вел нас мимо группы служителей и жрецов к деревянной хижине за святилищем. Вход охраняло двое гвардейцев; увидев Искилипа, они пали на колени. Император постучал в дверь своим странным скипетром.

Во рту у меня пересохло, сердце громко колотилось о ребра. Дверь открылась. Я ожидал, что передо мной предстанет какое-нибудь чудище, а может, наоборот, существо ослепительной красоты. Каково же было мое удивление, когда я увидел обыкновенного мужчину, да еще небольшого роста. При огне светильника я разглядел внутренность помещения. В комнате было чисто, обстановка простая и в то же время удобная. Таким могло быть жилище любого хисагази. На хозяине комнаты была простая лубяная юбка, из-под нее виднелись ноги, тонкие и кривые, как обычно у стариков. Он и сам был худ, но держался прямо, седая голова гордо откинута назад. Цвет лица потемнее, чем у монталирцев, но светлее, чем у хисагази, борода редкая, глаза карие. Нос, губы и форма челюстей были не такие, как у представителей всех рас, с которыми я до сих пор встречался. Однако это был человек. И никто другой.

Мы вошли в хижину, оставив копьеносцев снаружи. Искилип наскоро проделал ритуальный обряд представления. Я заметил, что Гюзан и принцы нетерпеливо переминаются с ноги на ногу: церемония была им скучна, представители их сословия, уже много раз принимали участие в ней. Лицо Ровика оставалось непроницаемым. Он отвесил вежливый поклон Вал Найре — Посланцу небес — ив нескольких словах объяснил, почему мы здесь. Но, пока он говорил, глаза их встретились, и я понял, что наш капитан уже составил себе определенное мнение о пришельце со звезд.

— Вот мое жилище, — сказал Вал Найра. Он произнес эти слова как что-то очень привычное. Посланец столько раз рассказывал о себе молодым аристократам, что они стали для него стертыми, как старый пятак. Он еще не заметил, что вооружение у нас из металла, или не оценил, какое это может иметь для него значение.

— Целых… сорок три года, я верно говорю, Искилип? Со мной обращались так хорошо, как только возможно. Правда, иногда я готов был кричать от одиночества, но такова уж участь оракула.

Император неловко зашевелился в своем парадном одеянии.

— Демон покинул его, — объяснил он. — Теперь это лишь обыкновенная человеческая плоть. Вот истинная тайна, которую мы охраняем. Но не всегда было так. Я помню его прибытие. Тогда он пророчествовал, обещал, что времена переменятся, люди рыдали и падали ниц. Но потом его демон вернулся к звездам, а могучее оружие, которым он владел, потеряло силу. Однако люди не хотят знать правду, и, чтобы не вызвать волнений, мы делаем вид, что ничего не изменилось.

— Правду, которая ударит по вашим собственным привилегиям, — сказал Вал Найра. Голос у него был усталый, но тон насмешливый. — В ту пору Искилип был молод, — добавил он, обращаясь к Ровику, — а его наследственные права на трон были сомнительны. Я бросил на чашу весов свое влияние, чтобы помочь ему. А за это он обещал сделать кое-что для меня.

— Я старался, Посланец, — оправдывался император. — Спроси потонувшие челны и людей, канувших с ними на дно, они бы сказали, что пытались тоже. Но боги судили иначе.

— Именно так, — Вал Найра пожал плечами. — Эти острова вообще бедны рудами, капитан Ровик, а среди жителей нет никого, кто смог бы разыскать те, в которых я нуждаюсь. Хисагазийские челны не могут достичь материка — он слишком далек. Но я не отрицаю, что ты пытался, Искилип… тогда. — Он подмигнул нам. — Впервые император так доверился чужеземцам, друзья мои. Вы уверены, что вернетесь к себе живыми?

— Что, что, что?! — возмутились хором Искилип и Гюзан. Они ведь наши гости.

— К тому же, — улыбнулся Ровик, — многое уже было мне известно. В моей стране тоже есть тайны, не менее важные, чем ваша. Да, Святейший, я полагаю, что мы можем вступить в сделку, выгодную для обеих сторон.

Император затрясся. Потом спросил дребезжащим голосом:

— Значит, у вас тоже есть Посланец?

— Что? — вскрикнул Вал Найра.

Взгляд его был прикован к нам. Лицо его то краснело, то бледнело. Потом он упал на скамью и зарыдал.

— Ну, не совсем так, — Ровик положил руку на его дрожащее плечо. — Скажу прямо, ни один небесный корабль не прибывал в Монталир. Но у нас есть другие секреты, не менее ценные.

Только я один, хорошо знавший капитана, видел, в каком он сейчас напряжении. Его взор скрестился со взором Гюзана, и тот, не выдержав, опустил глаза, словно дикий зверь, укрощенный дрессировщиком. А Вал Найре он сказал с материнской лаской в голосе:

— Так ли я понял, друг, твой корабль потерпел крушение на этих берегах — и починить его можно, только если достать нужные материалы?

— Да… да… послушай.

Запинаясь и захлебываясь при мысли, что он, может быть, еще увидит свою родину, Вал Найра начал объяснения.

Теория, которую он изложил, настолько невероятна и даже опасна, что вы, государи мои, вряд ли пожелаете услышать этот рассказ полностью. Не думаю, однако, чтобы она была ложной. Если звезды действительно такие же солнца, как наше, и вокруг них тоже вращаются планеты, подобные нашей, то учение о хрустальной сфере разбивается на тысячу мелких осколков. Впрочем, когда позже обо всем этом услышал Фрод, он сказал, что истинная вера не пострадает от подобных открытий. В писании нигде прямо не сказано, что рай расположен непосредственно над местом рождения божьей дочери. Так считали много веков, поскольку предполагали, что наша планета — плоская. Почему бы раю не находиться на планетах, вращающихся вокруг других солнц, где люди живут прекрасно, где не забыли древних наук и где перелетать со звезды на звезду так же просто, как нам переехать из Лавра в Западный Алейн.

Вал Найра полагал, что наши предки оказались заброшенными в этот мир несколько тысяч лет назад. Вероятно, они бежали, совершив преступление или впав в ересь, — иначе не очутились бы так далеко от владений людей. Корабль их потерпел крушение, уцелевшие беженцы одичали, и потомки их поколение за поколением снова накапливали знания. Не вижу, в чем такое объяснение противоречит учению о Падении человека. Скорее оно дополняет его. Падение было уделом не всего человечества, а лишь нескольких людей, это их испорченная кровь течет в наших жилах. Остальные же продолжают жить за звездами в счастии и радости.

Даже и теперь наш мир далеко отстоит от торговых путей жителей рая. Лишь очень немногие из них мечтают об открытии новых миров. Вал Найра был одним из этих немногих. Долгие месяцы он блуждал в пространстве без определенного плана, пока не попал на нашу планету. Но тут проклятие настигло и его. Что-то в корабле разладилось. Он совершил посадку на Улас-Эркиле, и корабль его больше не смог подняться.

— Я знаю причину аварии, — волнуясь, говорил Вал Найра. Я не забыл. Да и как мне забыть? За все эти годы не прошло и дня, чтоб я не твердил себе, что именно нужно сделать. Одному хитроумному механизму в корабле необходима ртуть. (Он и Ровик не сразу договорились о значении слова, которое повторял Вал Найра). Прибор закапризничал еще в полете, а удар при вынужденной посадке оказался так силен, что резервуары со ртутью дали трещину. Вытекла не только та ртуть, что была в работе, но и все запасы ее. В герметически закрытом нагретом корабле я неминуемо отравился бы ее парами. Поэтому я выскочил из корабля, забыв задраить люк. Палуба наклонилась, и ртуть хлынула наружу. А когда я справился с охватившим меня ужасом, разразился тропический ливень и начисто смыл весь жидкий металл. Целая цепь почти невероятных случайностей приковала меня к острову, осудив на пожизненное изгнание. Лучше бы я погиб сразу! — Он сжал руку Ровика и, не вставая, посмотрел прямо в глаза капитана, стоявшего подле него. Неужели вы действительно можете достать ртуть? Мне нужно немного, — молил он, — не больше, чем может вместить сосуд, величиной с человеческую голову. Только ртуть, да еще кой-какой ремонт, инструменты у меня на корабле есть. Когда меня сделали божеством, мне волей-неволей пришлось отдавать некоторые приборы, чтобы главные храмы в каждой области имели свою реликвию. Но я был осторожен и не отдал ничего действительно важного. Все, без чего нельзя обойтись, сохранилось на корабле. Галлон ртути и… О боже, моя жена, быть может, еще жива на Терре!

Гюзан, как видно, понял смысл происходящего. Он сделал знак рукой принцам, и те, покрепче ухватившись за топоры, подошли поближе. Гвардейцы эскорта оставались за дверью, но достаточно было одного возгласа, чтобы они ворвались в хижину со своими копьями. Ровик переводил взгляд с Вал Найра на Гюзана, лицо которого почти до безобразия исказила внутренняя тревога. Мой капитан положил руку на эфес шпаги — и только этот жест выдал, что он чувствует приближение опасности.

— Ваша светлость, — сказал он Гюзану небрежно, как бы не придавая особого значения своим словам, — я полагаю, вам желательно, чтобы корабль снова летал?

Гюзан смутился. Такого хода он не ожидал.

— Разумеется, — ответил он. — Почему бы и нет?

— Но тогда ваше прирученное божество покинет вас, — продолжал капитан. — И что останется от вашего владычества над хисагази?

— Я… я никогда об этом не думал, — пробормотал Искилип, запинаясь.

Вал Найра переводил свой взгляд с одного на другого, словно наблюдая за игрой в мяч. Его худое тело дрожало.

— Нет, — почти заплакал он. — Вы не смеете удерживать меня.

Гюзан кивнул.

— Пройдет совсем немного лет, — сказал он миролюбиво, — и ты все равно покинешь нас в челне смерти. И если до этого часа мы попытаемся насильно удерживать тебя, ты начнешь, пожалуй, делать лживые прорицания. Не тревожься. Мы добудем тебе твой жидкий камень. — Тут он искоса посмотрел на Ровика и спросил: — А кто отправится на поиски?

— Мои люди, — ответил капитан. — Нашему кораблю нетрудно достичь Джайэра, где живут цивилизованные народы, несомненно обладающие ртутью. Думаю, мы сможем вернуться через год.

— И приведете с собой пиратский флот и авантюристов, которые помогут вам захватить священный корабль, не так ли? грубо спросил Гюзан. — Или… покинув наши острова… вы и не вздумаете идти к берегам Юракадака, а направитесь прямехонько к себе домой, доложите обо всем своей королеве и вернетесь сюда с могучим войском, повинующимся ей.

Ровик прислонился плечом к одному из столбов, поддерживавших крышу. Он напоминал большую хищную кошку в брыжах, штанах и алой накидке, которая устроилась поудобнее. Правая рука его продолжала покоиться на эфесе шпаги,

— Думаю, что только Вал Найра сумеет запустить корабль, протянул он. — Не все ли равно, кто поможет ему в починке? Не думаете же вы, что какой-нибудь из народов нашего мира может завоевать рай?

— Управлять кораблем очень легко, — заторопился Вал Найра. — Вести его в атмосфере может любой. Я показывал многим из ваших дворян, какими рычагами надо для этого пользоваться. А вот кораблевождение в межзвездных просторах — дело трудное. Ни один человек вашего мира не сможет самостоятельно достичь моей родины. И, уж конечно, не вам воевать с моими соплеменниками. Да и зачем воевать? Я тысячу раз говорил тебе, Искилип, что жители Млечного Пути никому не грозят, а готовы помочь всем. Богатства там столь несметны, что мои братья не могут истратить и малой части их. Они с радостью отдадут что угодно, чтобы помочь жителям вашего мира снова стать цивилизованными. — Вал Найра тревожно взглянул на Ровика и продолжал в крайнем волнении: — Я хочу сказать — полностью цивилизованными. Мы обучим вас всем нашим наукам. Дадим вам двигатели, автоматы, искусственных людей для выполнения самых тяжелых работ, лодки, парящие в воздухе, вместе с нами вы будете летать на больших кораблях между звездами.

— Вот уже сорок лет, как ты обещаешь нам все это, — сказал Искилип. — Но чем ты можешь подтвердить свои слова?

— Теперь у него появилась такая возможность, — выпалил я.

В игру вступил Гюзан и мрачно заговорил:

— Не так все просто, Святейший. Долгими неделями я наблюдал за этими людьми с материка, пока они жили на Ярзике. Они притворяются хорошими, но это жестокий и алчный народ. Я доверяю им только тогда, когда они у меня на глазах. И все же они ухитрились сегодня обмануть нас. Эти люди изучили наш язык гораздо лучше, чем показывают. И неправда, что они много слышали раньше о Посланце. Если корабль снова сможет летать и они завладеют им, кто знает, чего от них тогда ждать?

Ровик мягко спросил:

— Что же ты предлагаешь, Гюзан?

— Этот вопрос мы обсудим в другое время.

Я увидел, что хисагази крепче сомкнули пальцы на рукоятках своих каменных топоров. Какое-то время слышалось лишь прерывистое дыхание Вал Найры. Отблески светильника падали на грузную фигуру Гюзана, который поглаживал подбородок, задумчиво уставясь в землю своими маленькими черными глазками. Наконец он стряхнул с себя оцепенение.

— Пусть ваш корабль, Ровик, — жестко сказал он, — плывет за жидким камнем с командой из хисагази. А двое-трое ваших будут на борту советниками. Остальные же останутся здесь в качестве заложников.

Капитан ничего не ответил. Вал Найра застонал.

— Вы не понимаете! Ссоритесь из-за пустяков! Когда мои родичи прибудут сюда, не станет ни войн, ни угнетения. Они излечат вас от этих страшных недугов. Они будут дружить равно со всеми, никому не оказывая предпочтения. Прошу вас…

— Довольно, — сказал Искилип усталым голосом. — Пора спать. Если, конечно, кто-нибудь сможет уснуть после всех этих странных разговоров.

Взор Ровика скользнул не задерживаясь по плюмажу императора и уперся в лицо Гюзана.

— Прежде чем мы примем какое-либо решение… — Он с такой силой сжал эфес шпаги, что побелели суставы пальцев. Какая-то мысль зародилась в его голове. Но голос оставался ровным. — Сначала я хочу посмотреть тот корабль. Можем мы отправиться туда завтра?

Хотя Святейшим почитался Искилип, он безучастно стоял в своем парадном одеянии из перьев. Гюзан же наклонил голову в знак согласия.

Мы пожелали доброй ночи и отправились к себе. Тамбур приближался к полнолунию и заливал двор холодными лучами, но хижина стояла в тени храма и казалась совсем черной. Только небольшой прямоугольник дверного проема светился изнутри. На фоне его виднелась хрупкая фигура Вал Найры, прибывшего со звезд. Он провожал нас глазами, пока мы не скрылись из виду.

Спускаясь по тропе, Гюзан и Ровик кратко договорились о дальнейшем. Корабль находился на склоне горы Улас, в двух днях пути отсюда. Для осмотра его будет снаряжена совместная экспедиция, но в ней сможет участвовать не более двенадцати монталирцев.

Последующие действия будут обсуждаться по мере надобности.

На корме нашей каравеллы светились желтым светом фонари. Отказавшись от гостеприимства Искилипа, мы с Ровиком вернулись на ночь к себе. Матрос с пикой, охранявшей трап, спросил, что нового.

— Завтра расскажу, — ответил я слабым голосом. — Сейчас у меня голова идет кругом.

— Зайди ко мне в каюту, мальчик, — сказал капитан, хлебнем чего-нибудь перед сном.

Видит бог, я очень хотел выпить. Мы вошли в тесное помещение с низким потолком. Его загромождали навигационные инструменты, книги и печатные карты, которые стали казаться мне смешными с тех пор, как я сам повидал те места, где на карте картограф изобразил русалок и розы ветров. Ровик сел за стол, жестом предложил мне сесть напротив и наполнил из графина два кубка куэйнского хрусталя. Тут я понял, что голова его занята мыслями куда более важными, чем спасение наших жизней.

Некоторое время мы молча потягивали вино. Я слышал, как мягко бьются небольшие волны о корпус нашего судна, слышал шаги вахтенных, далекий шум прибоя. И ничего больше. Наконец Ровик откинулся назад, глядя на рубиновые блики в вине. Выражение его лица оставалось для меня непонятным.

— Ну, мальчик, — сказал он, — что ты обо всем этом думаешь?

— Не знаю, что и думать, капитан.

— Ты и Фрод больше других подготовлены к мысли, что звезды — те же солнца. Вы образованные. Что до меня, то за свой век я перевидал столько чудес, что и это кажется мне возможным. Однако остальные наши люди…

— Причуды судьбы! Варвары, вроде Гюзана, давно постигли эту истину, ибо старик с неба вот уже сорок лет втайне проповедует ее представителям их сословия… А он действительно пророк, капитан?

— Он говорит, что нет. Играет в пророка, потому что приходится, но вся знать империи прекрасно знает, что это не так. Искилип совсем выжил из ума и почти убежден теперь в истинности всей этой выдуманной игры. Он что-то бормотал насчет пророчеств, сделанных Вал Наиром много лет назад, подлинных пророчеств. Ерунда! Просто ему изменяет память или хочется, чтоб было так. Вал Найра такой же человек, как я, с теми же слабостями. Мы, монталирцы, из той же плоти, что эти хисагази, хотя научились выплавлять металл раньше, чем они. Родичи Вал Найры, в свою очередь, знают больше нас. Но, клянусь небом, они все же смертны. Я должен помнить, что это так.

— Гюзан помнит.

— Браво, мальчик! — Ровик скривил рот в усмешке. — Он умен и смел. Увидел теперь возможность вырваться наверх, стать чем-то большим, чем правитель отдаленного острова. И не упустит эту возможность без борьбы. Как многие, кто и до него вел двойную игру, он использует старый прием — обвиняет нас в намерении совершить то, о чем мечтает сам.

— Но чего он хочет?

— Должно быть, рассчитывает захватить корабль. Вал Найра сказал, что управлять им в воздухе легко. Однако совершать межзвездные перелеты под силу лишь самому Вал Найре, и ни одному здравомыслящему человеку не придет в голову пиратствовать на Млечном Пути. Но… если корабль оставить здесь, в нашем мире, и не подниматься выше, чем на милю от земли… военачальник, в чьих руках он окажется, сможет завоевать больше стран, чем сам Хромой Дарвет.

Меня охватил ужас.

— И вы полагаете, что Гюзан даже не попытается искать рай?

Ровик так мрачно разглядывал свой кубок, что я понял: сейчас он хочет остаться в одиночестве. Я отправился на корму в свою койку.

Капитан встал еще до рассвета и занялся приготовлениями к экспедиции. Было ясно — он принял какое-то решение, скорее всего рискованное. Но, взяв определенный курс, он редко от него отказывался. Ровик долго совещался с Этиеном, и когда тот вышел из каюты, вид у него был испуганный. Словно для того, чтобы вернуть себе уверенность, он особенно придирался к матросам.

В число двенадцати монталирцев, допущенных к участию в экспедиции, входили Ровик, Фрод, Этиен, я и восемь рядовых матросов. Всем выдали шлемы, нагрудники, мушкеты и холодное оружие. Гюзан сообщил нам. что к кораблю ведет тропа, а потому MBI захватим с собой ручную тележку. Погрузкой руководил Этиен. К моему удивлению, на тележку навалили бочонки с порохом, да столько, что оси затрещали.

— Но мы ведь не берем с собой пушек, — запротестовал я.

— Приказ шкипера, — отрезал Этиен.

С этими словами он повернулся ко мне спиной. Подступить же с вопросами к Ровику никто бы не осмелился — такое у него было сегодня лицо. Я вспомнил, что путь наш лежит в гору. Если с горы столкнуть на вражеское войско целую тележку с порохом, предварительно запалив фитиль, можно выиграть бой. Но неужели Ровик ожидает столкновения так скоро?

Распоряжения, которые он отдал офицерам и матросам, остававшимся на борту «Золотого скакуна», тоже наводили на эту мысль. Они должны были держать корабль в полной готовности как к бою, так и к отплытию.

Чуть взошло солнце, мы сотворили утреннюю молитву дочери божьей и двинулись по пристани. Доски настила скрипели под нашими башмаками. Над бухтой плавали клочья тумана; в небе виднелся полумесяц Тамбура. В городе Никум, когда мы его проходили, царила тишина.

Гюзан встретил нас у храма. Главой экспедиции считался один из сыновей Искилипа, но Гюзан обращал на этого юношу так же мало внимания, как и мы. Им придали сто человек охраны-воинов в кожаных чешуйчатых панцирях, с бритыми головами и татуировкой, изображающей драконов. Лучи утреннего солнца сверкали на обсидиановых наконечниках копий. Воины молча следили за нашим приближением, но когда мы подошли к их нестройным рядам, вперед выступил Гюзан. На нем тоже был кожаный панцирь, у пояса — шпага, подаренная ему Ровиком на Ярзике. На накидке из перьев блестела роса.

— Что у вас в тележке? — спросил он.

— Припасы, — ответил Ровик.

— На четыре дня?

— Отпусти всех своих людей, кроме десяти, — спокойно сказал Ровик, — и я отправлю тележку обратно.

Их взоры скрестились, потом Гюзан повернулся к своим и отдал негромкое распоряжение. Мы, то есть несколько монталирцев, окруженных языческими воинами, двинулись в путь. Впереди до середины склона Уласа поднимались темно-зеленые джунгли. Выше гора казалась совершенно черной вплоть до полосы снегов, опоясавших дымящийся кратер.

Вал Найра шел между Ровиком и Гюзаном.

«Как странно, — подумал я, — что орудие божьей воли всего только хилый старик. Ему бы быть высоким и гордо выступать со звездой на лбу».

Весь первый день, вечером, когда мы разбили лагерь, и на следующий день тоже Ровик и Фрод с интересом расспрашивали его о родине. Разумеется, беседа их то и дело прерывалась. Да и слышал я далеко не все, поскольку в очередь с другими должен был толкать тележку вверх по этой проклятой узкой тропе. У хисагази нет вьючных животных, поэтому они почти не знают колес и не заботятся о дорогах. Но то, что мне удалось услышать, долго мешало заснуть.

Я услышал о чудесах, более удивительных, чем те, что приписывают стране эльфов поэты. Целые города вмещаются в башню высотой каждая в полмили. Небо залито искусственным светом так, что и после захода солнца не бывает темно. Пищу родит не земля, а колбы в лабораториях алхимиков. Последний крестьянин владеет десятками машин, более послушных и работающих лучше, чем тысяча рабов; у каждого есть воздушная повозка, способная за день облететь вокруг света; а в долгие часы досуга хрустальное окно показывает ему театральные представления. Суда, груженные сокровищами тысячи планет, ходят от солнца к солнцу. Они не вооружены, никто их не охраняет, потому что нет больше пиратов, а между державой Вал Найры и державами других миров царит согласие, и о войнах все давно позабыли. (Державы других миров, видно, еще чудеснее, чем страна Вал Найры, — они населены не людьми, а не похожими на людей существами, разумными и обладающими даром речи.) В этой счастливой стране почти не бывает преступлений. Но если оно все же совершится, преступник попадает в руки корпуса охраны порядка; однако его не вешают и даже не ссылают за море. Просто ум его освобождают от стремления преступать закон. К нему потом относятся даже с большим уважением, чем ко всем другим, ибо окружающие знают, что после излечения ему можно полностью доверять. Что касается формы правления, то тут я не все расслышал. Как будто это республика, которой управляют избранные люди, преданные народу и заботящиеся о всеобщем благе.

«Да, — подумал я, — это, конечно, рай!»

Наши матросы развесили уши и разинули рты. Ровик слушал сдержанно, но все время покручивал ус. Гюзан, для которого все это было не внове, почти не скрывал раздражения. Ему явно не нравилось наше общение с Вал Найрой и та очевидная легкость, с какой Ровик понимал мысли пришельца.

Но ведь мы были представителями народа, который уже давно преуспевал в естественных науках и постижении законов механики. За свою короткую жизнь я был свидетелем того, как на смену водяным мельницам пришли другие, движимые ветром, особенно в местностях, бедных ручьями и реками. Часы с маятником были изобретены всего за год до моего рождения. Я читал в книгах о попытках создать летательные аппараты, многие мечтали об этом. Наш головокружительный прогресс позволял нам, монталирцам, без затруднений осваивать новые знания, расширяя свой кругозор.

Именно об этом я заговорил, сидя вечером у костра с Фродом и Этиеном.

— О! — тихо произнес Фрод. — Сегодня я узрел Истину без покрова. Ты слышал слова человека со звезды? Три закона движения планет вокруг солнца и один великий закон притяжения, объясняющий их! Святые угодники, этот закон можно выразить одной короткой формулой, но, чтобы вывести ее, математикам понадобится три столетия.

Взгляд его уставился в никуда. Он не видел нашего костра и других костров, подле которых спали язычники, не видел погруженных во мрак джунглей, не видел сверкающего небосклона, по которому блуждали отсветы огнедышащего кратера.

— Оставь его, парень, — проворчал Этиен. — Не видишь разве, что он хуже, чем влюбился.

Я поближе придвинулся к грузному боцману — так было спокойнее: в джунглях вокруг слышались какие-то шорохи и чье-то рычание.

— Что ты обо всем этом думаешь? — тихо спросил я.

— Я-то? Да я и вовсе бросил думать с тех пор, как на квартердеке шкипер обдурил нас и заставил плыть с ним дальше. И мы плыли, как дураки, зная, что, если корабль перевалится через край света, мы полетим вместе с пеной к нижним звездам… Что ж, я всего лишь бедный моряк… Как мне вернуться домой, если я не пойду за шкипером?

— Даже к звездам?

— Что ж! Это дело, пожалуй, не такое рисковое, как ходить кругом света. Старичок-то уверял, что его корабль безопасный и что между солнцами не бывает штормов.

— А ты веришь ему на слово?

— А как же! Я старый бродяга и разбираюсь в людях неплохо. Сразу видно: старик — человек слишком робкий и простосердечный, чтобы врать. Я не боюсь жителей рая, и шкипер тоже. Впрочем, чего-то он все-таки боится… — Этиен скривился и поскреб свой заросший подбородок. — Нет, не того, что они нагрянут сюда с огнем и мечом, а все-таки какая-то тревога грызет его.

Вдруг почва под нами заколебалась. Это вулкан Улас прочищал глотку.

— Похоже, что мы можем навлечь на себя гнев господен.

Но Этиен продолжал свое:

— Что-то другое у шкипера на уме. Особенно набожным он никогда не был. — Он почесался, зевнул и поднялся. — Хорошо, что я не шкипер. Пусть ломает голову, как поступать дальше. А нам с тобой поспать самое время.

Но спал я плохо.

Я надеялся, что Ровик хорошо отдохнул. Но наутро он выглядел хуже некуда. Я стал раздумывать, почему бы это. Может быть, он опасался, что хисагази нападут на нас? Но зачем тогда мы отправились с ними? А между тем склон горы становился все круче, тащить повозку стало так тяжело, что страхи мои куда-то делись, — мне было теперь не до них.

Но когда на исходе дня мы увидели наконец корабль, я забыл об усталости. Наши матросы дружно ругнулись и застыли, опершись на пики. Хисагази, которые никогда не отличались болтливостью, молча пали ниц перед этим видением. Лишь Гюзан стоял прямо и неподвижно, не сводя глаз с чуда. И лицо его я хорошо это видел — выражало вожделение.



Места тут были дикие. Мы уже миновали верхнюю границу лесов, и теперь джунгли расстилались под нами — зеленое море посреди серебряных вод океана. Кругом были черные камни, наши ноги попирали вулканический пепел и туф. Крутые склоны с глубочайшими трещинами вздымались все выше, к снегам и дымному пламени. До вершины вулкана оставалось не меньше мили. Над всем этим простиралось бледное, холодное небо. А перед нами высился корабль. И был он — сама красота.



Я все помню. По длине, или, вернее, по высоте, ибо он опирался на хвост, корабль равнялся нашей каравелле, формой походил на наконечник копья; он сверкал белизной, словно только что побеленная стена, и цвет этот был так же девственно чист, как и четыре десятка лет назад. Вот и все. Но слова бедны, государи мои. Разве можно ими описать плавные изгибы, стремящиеся вверх, блеск полированного металла, создание величественное и прекрасное, нетерпеливо ожидающее взлета? Как воскресить перед вами великолепие корабля, рассекавшего некогда звездные просторы?!

Мы долго стояли неподвижно. Слезы застилали мне глаза, я смахивал их, досадуя, что матросы могут заметить мое волнение. Но тут я увидел, как слеза скатилась на рыжую бороду капитана. Однако голос его был ровен, когда он сказал:

— Пошли, надо разбить лагерь.

Хисагазийские воины не решились подойти ближе чем на несколько сот шагов к могущественному идолу, каким был для них корабль. Да и наши матросы предпочитали сохранять ту же дистанцию. Но после наступления темноты, когда в лагере воцарилась тишина. Вал Найра повел меня, Ровика, Фрода и Гюзана к своему судну.

Как только мы приблизились, в корпусе корабля бесшумно растворилась двойная боковая дверь и на землю опустился металлический трап. Обшивка корабля отражала сияние Тамбура и отблески багровых облаков дыма, подсвеченных жерлом вулкана. Все наводило на меня страх. А когда корабль вдруг раскрылся перед нами, словно по велению невидимого хранителя, я вскрикнул и ринулся прочь. Вулканический пепел хрустел под ногами. Я задыхался от паров серы, насыщавших воздух. Однако, добежав до лагеря, я справился с собой и оглянулся. Черный камень кругом поглощал свет, и я увидел один лишь корабль во всем его величии. И я вернулся.

Внутренность корабля освещалась холодными на ощупь панелями, излучавшими свет. Вал Найра объяснил, что главный двигатель, сообщавший кораблю движение и неустанно работавший, подобно сказочному троллю, остался невредимым. Чтобы пустить его в ход, достаточно передвинуть рычаг. Насколько я смог понять объяснения Вал Найры, суть дела вроде бы заключалась в том, что металл, входящий в состав обычной соли, превращался в свет… До конца я всего этого не постиг. Ртуть нужна была для одной из частей механизма управления, которая передавала энергию двигателя какому-то еще устройству. А уж это устройство поднимало корабль в небеса. Мы осмотрели поврежденный резервуар. Как, верно, страшен был удар искореживший, погнувший такой крепкий сплав! И все же невидимые силы уберегли Вал Найру, да и корабль почти не пострадал. Вал Найра показал несколько инструментов, которые искрились, жужжали и гудели в его руках, и объяснил, как можно устранить поломку. Сразу видно было, что он сумеет справиться с починкой, а тогда останется только влить галлон ртути, и корабль оживет.

Той ночью мы увидели и многое другое. Но я не стану рассказывать — все это было так странно, что у меня все равно не хватит слов описать свои смутные воспоминания.

Ровик, Фрод и я провели несколько часов на Священной горе. Не уходил и Гюзан. Он уже однажды побывал здесь, когда проходил обряд посвящения в мужи, но тогда ему многое не показывали. Я неусыпно наблюдал за ним и опять прочел на его лице не радость узнавания, не удивление, а одну лишь алчность.

Видел это и Ровик. Он вообще все видел. Но молчал. Молчал, и когда мы покидали корабль. Однако не потому, что был поражен тем, что мы узнали, как я и Фрод. Мне казалось, он обдумывает, как предотвратить беду, которую, несомненно, собирался навлечь на нас Гюзан. Но теперь, вспоминая минувшее, я понимаю: ему просто было очень грустно.

Во всяком случае, еще долго после того, как мы улеглись, он стоял один, глядя на корабль, сиявший в лучах Тамбура.

Рано утром, в предрассветном холодке, меня растолкал Этиен.

— Вставай, парень. Работа есть. Заряжай пистолеты да привесь кинжал к поясу.

— Что? Что случилось?

Я запутался в покрытом инеем одеяле. События минувшей ночи казались сном.

— Шкипер молчит, но, видно, ждет заварухи. Ступай к тележке, помоги дотащить ее до той летающей башни.

Грузный Этиен прошептал все это, сидя на корточках подле меня. Затем медленно добавил:

— Сдается мне, что Гюзан замыслил перебить нас здесь на горе. Ему хватит одного офицера и нескольких матросов, чтобы вести «Золотого скакуна», куда он прикажет. Ну, а остальным для собственного спокойствия вспорет брюхо.

Я, наконец, выпутался из одеяла, стуча зубами. Вооружился, наскоро перекусил кое-чем из общего запаса. Хисагази брали с собой в поход сушеную рыбу и нечто вроде хлеба из толченой травы. Одни лишь святые знали, когда мне снова доведется поесть. К тележке, где уже собрались Ровик и все наши, я прибежал последним. Туземцы мрачно приближались к нам, пытаясь разгадать наши намерения.

— Пошли, ребята, — сказал Ровик и вполголоса отдал какое-то распоряжение.

Четверо матросов поволокли тележку по скалистой тропе к кораблю, сверкавшему в тумане. Остальные, в том числе и я, стояли на месте с оружием наготове. Тут же к нам подошел Гюзан, а за ним Вал Найра.

Ровик окинул его равнодушным взглядом, бросив небрежно:

— Итак, государь мой, поскольку мы задерживаемся здесь для осмотра чудес на борту корабля…

— Что? — прервал его Гюзан, — Что это значит? Мало вам того, что вы уже видели? Пора возвращаться, чтобы отправиться за жидким камнем.

— Отправляйся, если хочешь, — сказал Ровик. — А я намерен задержаться здесь. А раз ты не доверяешь мне, я отвечаю тем же. На «Золотом скакуне» осталось достаточно людей, и, если что, они сумеют постоять за себя и за каравеллу.

Рассвирепевший Гюзан поднял крик. Но Ровик не обращал на него внимания. Матросы продолжали толкать тележку вверх по неровной тропе. Гюзан сделал знак копьеносцам, и те двинулись на нас. Они не построились боевым порядком, но и так выглядели достаточно внушительно. Тут подал команду Этиен. Мы стали плечом к плечу, выставили вперед пики, нацелили мушкеты.

Гюзан сделал шаг назад. Он уже знал, что такое огнестрельное оружие, на острове мы показывали его в действии. Конечно, он мог уничтожить нас, воспользовавшись превосходством в численности и пойдя на большие потери. Но у него не хватало решимости.

— Не из-за чего драться, не так ли? — мягко сказал Ровик. — Я ведь только принимаю меры разумной предосторожности. Корабль — бесценное сокровище. Он может открыть врата рая для всех, может также открыть путь к владычеству над нашим миром для одного. Среди нас могут оказаться и те, кто предпочтет второе. Я не говорю, что ты один из них. Однако, осторожности ради, я решил: корабль будет нам залогом и крепостью, пока я не пожелаю уйти отсюда.

Тут-то и раскрылись окончательно истинные намерения Гюзана. Наши подозрения полностью подтвердились. Если бы он действительно стремился к звездам, единственной его заботой было бы сохранить корабль в целости. Он не прыгнул бы вперед, не вцепился бы в тщедушного Вал Найру могучей хваткой и не пятился бы, прикрываясь, как щитом, человеком со звезды, чтобы уберечься от наших мушкетов. Злоба искажала его татуированное лицо. Он заорал:

— Тогда и я возьму заложника. Что толку вам теперь в корабле!

Хисагази сплотились вокруг него, что-то выкрикивая, размахивая копьями и топорами, но явно не собираясь преследовать нас. Мы начали подниматься по черному склону горы. Становилось все жарче.

Фрод задумчиво крутил прядь бороды.

— Как вы думаете, господин капитан, — сказал он, — хисагази решатся на осаду?

— Во всяком случае, никому не советую ходить в одиночку, — сухо ответил Ровик.

— Но какой смысл оставаться в корабле без Вал Найры, ведь только он один может все объяснить? Не лучше ли вернуться обратно? Мненеобходимо посмотреть сочинения математиков голова идет кругом от закона, согласно которому вращаются планеты… и еще я хочу спросить человека из рая, что он знает о…

Ровик прервал его, резко приказав трем матросам помочь вытащить колесо тележки, застрявшее в камнях. Он был в ярости. Признаюсь, я подумывал, не сошел ли он с ума. Его поступки были мне непонятны. Если Гюзан задумал предательство, что мы выиграем, запершись в корабле? Он попросту уморит нас голодом. Разве не лучше атаковать его на открытой местности, так у нас хоть был бы шанс пробиться к своим. А если Гюзан не собирался нападать на нас в джунглях или в другом месте, наше поведение становилось бессмысленным вызовом. Но я не осмеливался задавать вопросы.

Когда мы подтащили тележку к кораблю, из двери снова опустился трап. Бормоча проклятия, матросы отпрянули назад. Ровик, взяв себя в руки, принялся увещевать их:

— Спокойно, ребята. Признаюсь, я уже побывал на борту. Ничегошеньки там нет зловредного. Давайте-ка затащим туда порох и разместим бочонки, как я скажу.

Меня, самого слабого, освободили от переноски тяжелых бочонков и поставили у трапа, чтобы вести наблюдения за хисагази. До них было слишком далеко, и я не мог расслышать ни слова, но я прекрасно видел, как Гюзан забрался на большой камень и держал перед воинами речь. Они потрясали оружием и что-то вопили. Но атаковать нас так и не решились. Я силился понять, что же все-таки происходит. Если Ровик предвидел осаду, то ясно, зачем мы захватили с собой порох… Хотя нет, пороху было столько, что дюжина стрелков могла бы вести мушкетный огонь непрерывно в течение нескольких недель, разумеется, если бы у них хватило и свинца для пуль… Да и еды у нас почти не было. Я перевел глаза вверх туда, где из-за ядовитых облаков дыма, изрыгаемых вулканом, проглядывал Тамбур. На нем бушевали бури. И самой малой из них достаточно, чтобы поглотить наш мир. Я подумал о демонах, которые вселяются в людей.

Вдруг раздался крик. Я вздрогнул и приготовился дать отпор. Но это кричали внутри корабля. Голос Фрода, полный возмущения… Больше всего мне хотелось взбежать вверх по трапу, но я вовремя вспомнил о своем долге. Яростный голос Ровика приказал ему молчать, а матросам — продолжать работу. Затем Ровик и Фрод засели в штурманской рубке и проговорили около часу. Когда старик вышел из рубки, он больше не протестовал. Но, спускаясь по трапу, плакал.

За ним последовал Ровик. Более мрачного человека я еще никогда не видел. Потом гуськом спустились матросы. Одни выглядели испуганными, другие — довольными, но все смотрели вниз, на хисагазийский лагерь. Это были простые матросы. И корабль мало что для них значил. Для них это было нечто чуждое, вызывавшее лишь тревогу. Последним шел Этиен. Спускаясь по металлическому трапу, он разматывал какой-то длинный шнур.

— В каре стройсь! — отрывисто скомандовал Ровик. Матросы поспешно повиновались. — А вы, Жиан и Фрод, в центр! Потащете боеприпасы, это вы сумеете лучше, чем драться.

Сам Ровик занял место в передней шеренге.

Я тронул Фрода за рукав.

— Пожалуйста, скажите, господин, что происходит?

Вместо ответа Фрод зарыдал.

Этиен присел на корточки с кремнем и огнивом в руках. Он услышал меня — все остальные хранили мертвое молчание — и произнес твердым голосом:

— Мы разложили бочонки по всему корпусу, соединили их пороховыми дорожками. А вот и фитиль, который все это рванет.

Я не мог ни говорить, ни даже думать! Чудовищно! Словно откуда-то издалека послышался скрежет кремня о сталь. Боцман раздул искру и сказал:

— Я считаю, все правильно шкипер придумал. Я говорил вчера, что пойду за шкипером куда угодно и не испугаюсь даже божьего проклятия, но лучше все же не искушать господа сверх меры.

— Шагом марш! — раздалась команда. Сверкнула шпага, которую Ровик вынул из ножен.

Мы спускались с горы, пепел и туф у нас под ногами громко и неприятно хрустели. Я не оглядывался. Не мог себя заставить. Казалось, что все это кошмарный сон. Мы понимали, что Гюзан так или иначе преградит нам путь, а потому двинулись прямо на его отряд. Когда мы достигли границы лагеря, он выступил вперед. За ним, дрожа, плелся Вал Найра. Я был как в тумане и едва расслышал слова Гюзана.

— Итак, Ровик, что теперь? Готов ли ты вернуться?

— Да, — глухо промолвил капитан. — Меня больше ничто здесь не держит.

Гюзан исподлобья взглянул на него. Он становился все подозрительнее.

— Почему ты бросил свою тележку? Что ты оставил там?

— Припасы. Идем!

Вал Найра посмотрел на смертоносные наконечники наших пик. Несколько раз провел языком по пересохшим губам и с трудом выговорил:

— О чем вы? Зачем оставлять там продовольствие? Все равно оно испортится, пока придет время… время…

Он встретил взгляд Ровика и пошатнулся. Кровь отхлынула от его лица.

— Что ты сделал? — прошептал он.

Вдруг Ровик поднял незанятую шпагой руку и закрыл лицо.

— Я сделал то, что должен был сделать, — хрипло сказал он. — Дочерь божья, прости меня.

Человек со звезды еще мгновение смотрел на нас. Затем повернулся и побежал. Он пронесся мимо пораженных воинов и, достигнув покрытой пеплом горы, стал подниматься к кораблю.

— Назад! — закричал Ровик. — Глупец, ты никогда не…

Он с трудом проглотил комок в горле. Долго следил, не отрывая взгляда, за одиноким человечком, который, спотыкаясь, бежал к Прекрасному на склоне огнедышащей горы. Потом капитан опустил руку со шпагой.

— Может, так лучше, — произнес он. И это прозвучало, как благословение.

Гюзан поднял свою шпагу. В чешуйчатых кожаных доспехах, с перьями на голове, он выглядел не менее величественно, чем одетый сталью Ровик.

— Говори, что ты наделал, — прорычал он. — Или я сейчас убью тебя.

На наши мушкеты он даже не взглянул. У него тоже была своя мечта. И он тоже увидел, как ей пришел конец, когда взорвался корабль.

Даже такой сверхтвердый корпус не выдержал одновременного взрыва стольких бочонков пороха, размещенных во всех его концах. Раздался оглушающий треск, бросивший меня на колени, и корпус раскололся. По склонам горы полетели раскаленные добела куски металла. Один из них ударился в валун и разбил его вдребезги. Вал Найра исчез, верно, он погиб мгновенно и, к счастью, не мог увидеть того, что случилось. В конечном счете господь был к нему милосерден. Сквозь пламя и дым, в таком громе, как если бы наступил день Страшного суда, я увидел падение корабля. Он рухнул вниз, по склону, разбрасывая свои изуродованные внутренности. И тут зарычала сама гора. Склон ее пополз вслед за остатками корабля, погребя их под собой. Пыль заволокла небо.



Больше я ничего не могу вспомнить.

Хисагази закричали и бросились бежать. Они, видимо, решили, что ад и небо обрушились на землю. Но Гюзан не побежал. Когда пыль заволокла и нас, и могилу корабля, и увенчанный снегами кратер вулкана, он ринулся на Ровика. Один из наших матросов вскинул было мушкет, но Этиен пригнул дуло книзу. Мы стояли и смотрели на поединок этих двоих. Они бились на содрогавшейся, покрытой пеплом земле, а мы всей душой понимали — у них есть на это право. Их клинки скрещивались звеня и высекали искры. Ровик оказался более искусным бойцом. В конце концов он пронзил своей шпагой горло Гюзану.

Мы достойно похоронили правителя острова Ярзик и пустились через джунгли в обратный путь.

В ту же ночь, опомнившись, воины хисагази атаковали нас. Пришлось пустить в ход мушкеты, но больше всего поработали наши шпаги и пики. Так или иначе мы пробились сквозь их ряды, потому что другого пути к морю у нас не было.

Они оставили нас в покое, но выслали вперед гонцов с известием о событиях. Когда мы достигли Никума, Искилип бросил против нас все свои силы. Одни отряды штурмовали «Золотого скакуна», другие поджидали нас в засаде, чтобы не допустить к кораблю. Мы снова построились в каре. Так что сколько бы их там ни было, биться с нами одновременно могли человек двадцать, не больше. Все же мы оставили шесть хороших парней на залитых кровью грязных улицах. Когда команда, ждавшая нас на каравелле, увидела, что Ровик возвращается, она принялась обстреливать город из пушек. Тростниковые крыши легко загорались, и это внесло такое смятение в ряды противника, что отряд, совершивший вылазку с корабля, смог соединиться с нами. Общими силами мы прорвались к причалу, взошли на борт и выбрали якорь.

Взбешенные хисагази отважно подвели свои челны к корпусу нашего корабля, так, чтобы очутиться в мертвом пространстве, вне пределов орудийного огня. Они взбирались на плечи друг другу, пытаясь дотянуться до лееров. Одному отряду это удалось, противник оказался на палубе, и мы смогли сбросить его в море только после ожесточенной схватки. Тогда-то мне и перебили ключицу, которая мучит меня по сей день.

В конце концов мы все-таки выбрались из фьорда, Дул свежий восточный ветер. Мы подняли все паруса и скоро оставили позади наших врагов. Затем пересчитали убитых, перевязали раны и улеглись спать.

На рассвете, разбуженный болью в плече и еще более сильной болью в душе, я поднялся на квартердек. Небо было покрыто облаками. Ветер усилился. До самого горизонта, затянутого серыми тучами, катились холодные зеленые волны с белыми гребнями. Корпус корабля стонал, такелаж гудел. Целый час я простоял, глядя назад, и прохладный ветер успокаивал боль.

Потом я услышал за собой шаги. Не оборачиваясь, я понял, что это Ровик. Он долго стоял рядом с непокрытой головой. Я вдруг увидел седину, пробившуюся в его волосах.

Наконец, все еще не глядя на меня и щуря глаза, слезившиеся от ветра, Ровик заговорил:

— В тот день я все объяснил Фроду. Он ужаснулся, но признал, что я прав. А с тобой он говорил об этом?

— Нет, — сказал я.

Ровик кивнул.

— Никто из нас не станет много говорить об этом.

Мы замолчали. Потом он заговорил вновь:

— Я боялся не того, что Гюзан или кто другой захватит корабль, чтобы владычествовать над миром. Мы, монталирцы, всегда справимся с такими проходимцами. Не боялся я и обитателей рая. Этот бедный старик говорил правду. Они не нанесли бы нам вреда… нарочно… Привезли бы с собой ценные подарки, открыли бы нам свои тайны, дали бы возможность побывать на всех своих звездах.

— Тогда зачем?… — с трудом выговорил я.

— Когда-нибудь последователи Фрода разгадают загадки Вселенной, — сказал он. — Когда-нибудь наши потомки построят собственный корабль и поведут его навстречу судьбе, которую избрали.

Брызги обдавали нас, волосы стали влажными. На губах я почувствовал вкус соли.

— А пока что, — сказал Ровик, — сами будем ходить по морям нашего мира, сами взбираться на его горы, сами составлять карты и покорять природу, стараясь постичь ее. Сами, понимаешь, Жиан? И всего этого лишил бы нас корабль.

Тут я, наконец, разрыдался. Он положил руку на мое здоровое плечо и еще немного постоял рядом. А «Золотой скакун» шел под всеми парусами, держа курс на запад.

Перевел с английского В. Голант.


Г.Альтов ГАДКИЕ УТЯТА ФАНТАСТИКИ Очерк

ПЯТЬДЕСЯТ ИДЕЙ АЛЕКСАНДРА БЕЛЯЕВА
В рассказе Клиффорда Саймака «Необъятный двор» посланцы инозвездной цивилизации, прибыв на Землю для установления торговых контактов, неожиданно отказываются покупать какие бы то ни было товары. Пришельцев интересует только один товар — новые идеи. И герой рассказа разъясняет обескураженному представителю ООН: «Это их метод работы. Они открывают новую планету и выменивают идеи. Они уже очень давно торгуют с вновь открытыми мирами. И им нужны идеи, новые идеи, потому что только таким путем они развивают свою технику и культуру. И у них, сэр, есть множество идей, которыми человечество могло бы воспользоваться…» [8].

«Необъятный двор» впервые был напечатан в 1958 году, а три-четыре года спустя и в самом деле появились оптовые покупатели новых идей. Это были, однако, не космические пришельцы, а ученые, закладывающие основы футурологии — науки о прогнозировании будущего. Главным же поставщиком новых идей оказалась научно-фантастическая литература.

Конечно, фантастике и раньше случалось сбывать свои идеи науке. Но ученые, по правде сказать, не слишком любили подчеркивать, что родословная открытий и изобретений нередко начинается с выдумки писателя. Ах, каким непрактичным купцом была фантастика! Она отдавала золотые плоды воображения и получала взамен мелочные придирки и снисходительные взгляды свысока.

Один такой эпизод заслуживает, чтобы о нем рассказали, уж очень он характерен. В 1964 году журнал «Вопросы психологии» опубликовал две статьи о гипнопедии. Как водится, изложение начиналось с истории вопроса. В одной статье летоисчисление велось с исследований О. Хаксли, выполненных в 1932 году, и последующих опытов М.Шировера. Вторая статья указывала, что опыты ставились еще за десять лет до О.Хаксли — в морской школе во Флориде. Так или иначе, все выглядело вполне солидно: никакой фантастики, гипнопедия начинается с научных исследований. Однако очень скоро журналу пришлось выступить с уточнением. Оказалось, что О. Хаксли исследований не вел, а описал гипнопедию… в фантастическом романе. Шировер же создал гипнопедические приборы… в научно-фантастической новелле «Цереброфон». В 1947 году инженер Э.Браун по заданию Шировера сконструировал аппарат «дормифон» — комбинацию патефона с электрическими часами и наушниками, и год спустя Р.Элиот применил этот аппарат для обучения студентов во время сна. Что же касается экспериментов в морской школе, то их просто-напросто не было: это отголоски эпизода из фантастического романа Гернсбека «Ральф 124С41+», опубликованного еще в 1911 году.

Такая вот совсем неакадемическая родословная обнаружилась у гипнопедии: сначала идеи в научно-фантастических произведениях, потом неказистый прибор, сооруженный по подсказке фантаста, и, наконец, первые реальные опыты…

Надо сразу сказать: механизм воздействия фантастики на науку не сводится к простой формуле «фантаст предсказал ученый осуществил». Отлично работают и самые неосуществимые идеи. Просто их работа тоньше: они помогают преодолевать психологические барьеры на путях к «безумным» идеям, без которых не может развиваться современная наука.

Благодаря фантастике в нормальный (и потому не сулящий особых открытий) ход мыслей врываются неожиданные ассоциации. В волшебных лучах фантастики мысль чаще подвергается мутациям, увеличивается вероятность возникновения новых идей. Научно-фантастическая литература, как справедливо заметил А.Кларк, увеличивает гибкость ума, повышает готовность принять новое. И внимательный наблюдатель мог бы заметить: чтение фантастики постепенно становится элементом профессиональной подготовки и тренировки ученого. Еще немного и курс НФ-литературы войдет в учебные программы вузов. Во всяком случае, в учебную программу недавно созданного Общественного института изобретательского творчества уже включен курс фантазии: систематическое изучение научно-фантастической литературы, освоение приемов получения новых фантастических идей и упражнения по развитию творческого воображения…

Только сейчас мы начинаем понимать, насколько многообразно взаимодействие фантастики и науки. Футурологов, например, заинтересовали даже не сами фантастические идеи и не способность фантастики воспламенять воображение, а методы, которыми создаются новые идеи.

Следует отдать должное футурологам — они оказались дальновиднее инопланетных купцов из рассказа Саймака. Секреты производства всегда ценнее продуктов производства.

В самом деле, откуда берутся Настоящие Фантастические Идеи?

Оставим в стороне, увы, нередкие случаи, когда фантасты черпают вдохновение из журнала типа «Юного техника». Оставим и те случаи, когда мысли заимствуются у других авторов. К счастью, в золотом фонде фантастики есть сотни подлинно великолепных идей, ошеломляющих неожиданностью, размахом, силой мысли.

«Интересно было бы, — говорил Д.Гранин в одной из своих статей, — изучить, в чем сбывались и не сбывались описания будущего. Как и куда отклоняется развитие науки и техники, в какую сторону ошибаются воображение и чутье. Что может предусмотреть человечество, какие предсказанные сроки совпали» [9].

В первом приближении такая работа проделана: были опубликованы материалы о судьбе предвидений Жюля Верна и Герберта Уэллса [10].

Сейчас перед читателем третий экскурс в глубь фантастики — таблица «Пятьдесят идей Александра Беляева».

Общедоступная теория фантастики заманчиво проста. Существуют два (только два!) метода. Жюль Верн использовал метод экстраполяции, количественного увеличения: появилась первая и еще очень плохонькая подводная лодка Алстита с электромотором — и семь лет спустя придуман могучий «Наутилус». Уэллс, с его «опытами воображения совсем иного рода», шел от невозможного (этот метод называют интуитивным): путешествия в прошлое и будущее считаются невозможными, — хорошо, так вот вам невозможная машина времени…

Сотни раз повторенная, ставшая привычной и потому кажущаяся до очевидности бесспорной, эта схема разваливается, как карточный домик, при первой же попытке применить ее к фантастике Александра Беляева.

Действительно, Ихтиандр — это «по Жюлю Верну» или «по Уэллсу»? И как быть с Ариэлем?

Схемы всегда агрессивны: они работают по принципу «или-или», третьего для них не дано. И тогда появляются такие объяснения: «Человек-рыба из романа А.Беляева уже существует, но задача эта — добиться возможности длительное время быть под водой — решена иначе, чем предполагал писатель. Летающий человек, описанный Беляевым, — мечта, но миниатюрные летательные аппараты дают возможность подниматься в воздух и двигаться по своему желанию, подобно Ариэлю из фантастического романа». Схема торжествует: Ихтиандр подтянут поближе к достоверной фантастике Жюля Верна, Ариэль отодвинут подальше, к выдумкам Уэллса. И вообще есть акваланг, есть «миниатюрные летательные аппараты», все в порядке… Все в абсолютнейшем порядке, если забыть, что писал Беляев.

А писал он так:

« Да, очевидно, вы совершенно не поняли сущности задания. Что вы предлагаете? Новый летательный аппарат. Только и всего. Аппарат!.. Но, дорогой мой, нам надо совсем другое! Мы должны создать уникум — человека, который мог бы летать без всякого аппарата, вот так — взял да и полетел…» [11].

Нехитрая механика — подменить Ихтиандра аквалангистом, а Ариэля — пилотом «миниатюрного летательного аппарата». Ну, а если без подмены? Если поразмышлять именно над тем, о чем пишет Беляев?

Схема исключает размышление. Или-или. Или научно достоверный Жюль Верн, или откровенно условный Уэллс. Остальное подлежит решительному искоренению. Вот как это делается: «Все помнят, конечно, как барон Мюнхаузен вытащил себя за шевелюру из болота. Можно ли на такой идее построить научно-фантастический роман? Можно. Фантасту можно. Именно на этом базисе создан роман Беляева «Ариэль». Более того — эта оригинальная идея довольно пространно «научно» обосновывается автором, — в этом он невыгодно отличается от бравого барона. И будь даже «Ариэль» жемчужиной мировой литературы, и будь я редактором, и будь Беляев не Беляевым, а Толстым… Великий русский писатель Лев Николаевич Толстой, но я бы сказал ему:

«В таком виде, Лев Николаевич, простите, печатать не могу. Это блестяще, гениально, написано рукой мэтра, но, увольте, не могу…» В подобной ситуации надо культурно, но быстро и энергично обезопасить читателя от автора».

Так пишет В.Смилга в статье «Фантастическая наука и научная фантастика» [12]. Начав составлять таблицу «Пятьдесят идей Александра Беляева», я вспомнил об этой статье, перечитал ее и уже не мог отделаться от звучащего, как строка назойливой песенки, страшного в своей высокомерной слепоте приговора: «Быстро и энергично обезопасить».

Нельзя не изумляться мужеству Беляева. На протяжении десяти лет критика прилагала все усилия, чтобы обезопасить читателя от его фантастики. Порой это делалось так быстро и так энергично, что больной и далеко не молодой уже писатель отправлялся в поисках заработка на Север, в рыбачьи артели. И вот после критических разносов, после тягучих проработок, после статей, снисходительно поучавших, как надлежит фантазировать, Беляев незадолго до смерти пишет «Ариэля».

Нет, черт возьми, мир устроен не так уж глупо! Есть в этом мире что-то вроде закона сохранения фантазии: вся сдерживаемая эти годы дерзость мысли, весь неизрасходованный запас воображения воплотились в великолепной идее летающего человека.

«— Слушай, Ариэль, слушай внимательно. Теперь ты умеешь делать то, чего не умеет делать ни один человек. Ты можешь летать. И для того, чтобы полететь, тебе надо только пожелать этого. Ты можешь подниматься, летать быстрее или медленнее, поворачиваться в любую сторону, опускаться по своему желанию. Надо только управлять собой, как ты управляешь своим телом, когда идешь, встаешь, садишься, ложишься» [13].

Не положено человеку летать вот так — без крыльев, без мотора. А ведь не удается обезопасить, не удается прицепить Ариэлю «миниатюрный летательный аппарат»! Книга живет и будет жить.

Я говорил, что схемы агрессивны. Я забыл добавить: старея, схемы становятся особенно нетерпимыми. Уже не «или-или», не «можно так и можно этак», а «надо только так» и «надо только этак». Только как Жюль Верн и даже еще обоснованнее! Нет, только как Уэллс и даже еще дальше от науки!..

Идея не должна быть «беспочвенным фантазерством», заявляет Ю.Котляр, дозволены лишь «обоснованные» гипотезы: «…читательское доверие налагает на писателя-фантаста и повышенную ответственность; он не имеет права бросаться необоснованными утверждениями и сомнительными идеями» [14]. Не правда ли, знакомая интонация?

Парадоксально, но факт: перечисляя тут же образцы «правильной» фантастики, Ю.Котляр упоминает «Человека-амфибию»! При жизни Беляева Ихтиандр считался антинаучной выдумкой, затем — выдумкой сомнительной, да и совсем еще недавно человека-рыбу стыдливо подменяли аквалангистом. А теперь приспособление людей к жизни под водой стало научной программой, и «Человек-амфибия» противопоставляется разным «необоснованным утверждениям и сомнительным идеям»…

И ведь это не единственный случай. Превратились в явь сотни идей, считавшихся когда-то антинаучной фантастикой, но не перевелось стремление обезопасить.

Идеи всегда рождаются «сомнительными»; ни одна смелая идея — ни в науке, ни в фантастике — не была сразу признана абсолютно верной. Идеи растут, испытываются жизнью, и если они верны, со временем крепнут и выживают. Без слабых и писклявых новорожденных не было бы зрелых людей. Нелепо «отменять» новорожденных только потому, что есть сомнения в их будущем.

Ну, с Ю.Котляром понятно. Он ратует за чисто популяризаторскую фантастику и «освобождает» фантаста от необходимости что-то придумывать самостоятельно. Удивляет другое: к такому же выводу приходят и некоторые оппоненты Ю.Котляра.

Фантастика, говорят они, это художественная литература, а предметом художественной литературы является человек. Отсюда вывод: нет необходимости придумывать новые идеи, выдвигать новые модели будущего, ибо фантастика — только литературный прием.

Да, художественная литература всегда была человековедением. Она им и осталась. Но где-то в середине XX века возник сначала едва приметный, а теперь уже отчетливо видимый процесс расширения духовного мира человека.

В известном курсе физики Ричарда Фейнмана есть небольшое лирическое отступление. Я приведу его, оно поможет увидеть, что именно меняется в духовном мире человека:

«Поэты утверждают, что наука лишает звезды красоты, для нее, мол, звезды — просто газовые шары. Ничего не «просто». Я тоже любуюсь звездами и чувствую их красоту. Но кто из нас видит больше? Обширность небес превосходит мое воображение… Затерянный в этой карусели, мой маленький глаз способен видеть свет, которому миллионы лет. Безбрежное зрелище Вселенной… и я сам — ее часть. Быть может, вещество моего тела извергнуто какой-нибудь забытой звездой, такой же, как вон та, чей взрыв я вижу сейчас. Или я смотрю на звезды гигантским оком Паломарского телескопа, вижу, как они устремляются во все стороны от той первоначальной точки, где, быть может, они некогда обитали бок о бок. Что это за картина и каков ее смысл? И зачем все это?… Почему же нынешние поэты не говорят об этом? Что за народ эти лирики, если они способны говорить о Юпитере только как о человеке, и молчат, если это огромный вращающийся шар из метана и аммиака?» [15]

На протяжении тысячелетий такое видение мира было редчайшим исключением. Но не надо быть футурологом, чтобы уверенно предсказать: умение видеть, слышать, чувствовать большой, мир станет характерной особенностью человека будущего. Соответственно должно расшириться и понятие человековедения. Может быть, уже сегодня правильнее было бы говорить, что литература — это мировидение.

Подавляющее большинство героев фантастики — ученые. Чаще всего — большие ученые. Нельзя сколько-нибудь убедительно показать таких людей без адекватных им мыслей и идей. Мало заверить, что герой — умный человек. Надо вложить в его голову умные мысли и новые идеи, которые создали бы определенное, свойственное именно этому человеку видение большого мира.

Иначе получится, как в повести В.Михайлова «Спутник «Шаг вперед». В центре этой повести — Особое звено космонавтов. Вот появляется один из них:

«— Ну, Гур, — сказал круглолицый. — Ну, ну…»

Затем «круглолицый» умолкает до следующей страницы, где вновь произносит: «Ну, Гур. Ну, ну…»

И потом на следующей странице:

«— Ну, ну, Слава, — сказал Дуглас. — Ну… Дразнить себя».

И тут же:

«— Ну, ну, — сказал Дуглас».

Еще через три страницы:

«— Ну, Гур. Ну, ну…»

И еще через три:

«— Ну, Гур, — проворчал Дуглас. — Ну, ну…»

Так и пройдет по повести «круглолицый Дуглас», сказав 172 слова, из которых 124 — «ну». Разумеется, это не случайно: нет у автора новых мыслей и идей для своих героев. И хоть названы эти лица Особым звеном, хоть заверяет нас автор, что они умные и даже талантливые, все они «ну-ну». Поэтому и возятся с пустяковой задачей на всем протяжении пространной повести. Нет идеи, на которой можно было бы показать Особое звено; нет у героев интересных мыслей, убоги духом эти герои.

Странный человек был Беляев. Его ругали за новые идеи, его толкали к популяризации того, что уже кем-то придумано и кем-то одобрено, а он вновь и вновь искал необычайное. Уже на склоне лет он сказал о фантастических идеях: «Они должны быть новыми, это прежде всего». И ведь умел находить новые идеи!

Когда оглядываешь эти идеи, собранные вот так, вместе, сразу бросается в глаза их, пожалуй, главная особенность: в лучших своих вещах Беляев — вопреки традиционной схеме — сочетал уэллсовскую неожиданность с жюльверновской достоверностью.

В самом деле, разве «Голова профессора Доуэля» менее фантастична, чем, скажем, «Остров доктора Моро» или «Человек-невидимка»? Но как вскользь говорит Уэллс об операциях Моро и опытах Гриффина, и с какой убедительностью показана Беляевым работа Керна!

Не думайте, пожалуйста, что это так просто — найти неожиданную идею и обосновать ее. Простота тут кажущаяся. Можно найти неожиданную идею, но она не поддастся обоснованию, и вы получите всего лишь изящную юмореску вроде «Правды о Пайкрафте» Уэллса. Можно все очень правдоподобно обосновать, но при этом улетучится неожиданность: так было с «Плавучим островом» Жюля Верна.

Впрочем, есть смысл детально разобраться, что получилось с «Плавучим островом».

Последнее десятилетие XIX века. В Атлантике с новой силой разгорается битва за «Голубую ленту» — приз кораблю, который пересечет океан за наименьшее время. Пароходные компании «Кунард лайн», «Уайт стар», «Инман лайн» — наперебой увеличивают размеры своих кораблей, мощность их двигателей. Рекламы обещают комфорт, безопасность и всяческие увеселения. На стапелях заложены еще большие корабли, а инженеры проектируют совсем уже чудо-лайнеры — с мюзик-холлами, летними и зимними садами, гимнастическими залами, плавательными бассейнами, площадками для катания на роликовых коньках и турецкими банями…

Что ж, линия развития отчетливо видна, и в 1894 году Жюль Верн пишет «Плавучий остров». Вот оно, будущее: уже не лайнер, а целый плавучий остров! Площадь — двадцать семь миллионов квадратных метров, водоизмещение — двести шестьдесят миллионов тонн, мощность двигателей — десять миллионов лошадиных сил…

В 1895 году роман выходит в свет. «Это необыкновенно оригинальная вещь, — говорит Жюлю Верну издатель Этцель-младший. — Вы проявили удивительную смелость мысли и превзошли самого себя».

Что ж, все верно: плавучий остров неплохо придуман, да и разработан до мельчайших деталей. Миллионы метров, миллионы тонн, миллионы сил… И где-то в тени остается удивительный факт: в 1891 году Шарль де Ламберт запатентовал во Франции судно на подводных крыльях. Больше того, Ламберт построил катер с подводными крыльями и испытал его в Париже, на Сене. Это видели тысячи парижан: смешно было следить за отчаянными попытками Ламберта обуздать катер, норовящий и вовсе выпрыгнуть из воды. Об этом писали газеты: смешна была уверенность Ламберта в будущем своего суденышка.

Еще один факт. За десять лет до появления «Плавучего острова» шведский изобретатель Густав Лаваль построил первый катер на воздушной подушке. Испытания были не слишком удачны. Лаваль приступил к сооружению второго катера, газеты перестали об этом писать.

И еще один факт. В 1850 году француз Ламбо изготовил из армоцемента небольшой челн, который демонстрировался на Всемирной выставке, а затем до конца XIX века плавал по прудам парижских парков.

Почти невероятно, чтобы Жюль Верн не видел ботика Ламбо или не читал об опытах Ламберта и Лаваля. Просто не обратил особого внимания на эти курьезы. Кто мог подумать, что неказистые суденышки предвещают революцию в судостроении, наступление эры новых принципов движения и новых материалов!

Гадким утенком ходило будущее. «Утки клевали его, куры щипали, а Девушка, что кормила домашнюю птицу, толкнула утенка ногой». Будущее сначала всегда бывает гадким утенком, и, вероятно, самое трудное в трудном искусстве фантаста увидеть гадкого утенка, которому суждено превратиться в прекрасного лебедя.

Мне могут возразить: допустим, для научной фантастики действительно нужно видеть будущие научно-технические перевороты, но разве это обязательно для фантастики социальной?

Что ж, давайте посмотрим, что получается, когда не ищут гадких утят.

В журнале «Изобретатель и рационализатор» была как-то опубликована небольшая заметка об «автомате против усталости». Подвергая человека вибрации, автомат якобы ускоряет бег крови в организме; в результате одна минута «виброотдыха» заменяет три часа сна. Врачи, говорилось в заметке, предлагают установить виброавтоматы на улицах.

Некоторое время спустя в том же журнале появился рассказ Б.Зубкова и Е.Муслина «Красная дверь». Методом экстраполяции авторы превратили виброавтомат в мир сплошной вибрации. На людях надеты вибрирующие ошейники и вибрирующие браслеты. Вибрируют полы, скамейки, столы. Реклама назойливо внушает:

«Дрожите все! Дрожите день и ночь!»

Рассказ легко читается… и столь же легко забывается. Ведь мы-то знаем, что такого вибромира наверняка не будет!

Технология фантастики в данном случае предельно обнажена. Берется какая-то деталь или особенность современного мира, экстраполируется в будущее — и возникает рассказ-предупреждение. Беда, однако, в том, что опасность, о которой предупреждают, заведомо нереальна. И вместо социальной фантастики получается буффонада.

В сущности, это закономерно: утята ведь взяты наугад, и было бы крайне странно, если бы именно из них выросли прекрасные лебеди. Гадкие утята прячутся, и очень даже здорово прячутся.

Их надо уметь искать.

Беляев великолепно отыскивал гадких утят. Жаль, конечно, что он ни разу не объяснил, как это делается. Но когда размышляешь над собранными в таблицу идеями и потом перечитываешь написанное Беляевым, начинают вырисовываться некоторые общие принципы.

Есть три типа идей:

1. Признанные идеи;

2. Идеи, не успевшие получить признания, но еще и не отвергнутые;

3. Идеи, осуществление которых считается невозможным.

Чаще всего фантасты используют идеи второго типа. Уж очень соблазнительно получить в готовом виде новехонькую идею. К сожалению, идеи второго типа неустойчивы. Они быстро получают общее признание или причисляются к «невозможным». И что хуже всего: у них есть свой автор, их нельзя приписать герою произведения. Когда, например, в повести Е.Велтистова «Глоток солнца» некий физик напряженно думает, ищет, а потом пересказывает идею Дайсона, восклицая: «Тут уж меня осенило!» — читатель вправе спросить: «Почему же тебя?! Это Дайсона осенило, это его идея, она описана в популярной книжке». И мгновенно испаряется художественная достоверность образа: никакой, братец, ты не физик, а очередной манекен с неполным популярно-брошюрным образованием…

Гадкие утята фантастики прячутся, как правило, среди идей третьего типа. В сущности, гадкий утенок и есть «невозможная» идея, которая в будущем станет возможной.

В «Ариэле» биофизик Хайд, излагая свои мысли, подчеркивает: другие ученые считают, что нельзя упорядочить броуново движение, они поставили на этом крест, а я, Хайд, с ними не согласен. И далее объясняет — почему. Хайд идет типичным для беляевских героев путем: проверим, противоречит ли данная идея самым общим тенденциям развития нашего знания, и если не противоречит, тогда трудности только временные. То, что сегодня нельзя решить на молекулярном уровне, станет возможным, если «углубиться в изучение сложной игры сил, происходящей в самих атомах, из которых состоят молекулы, и овладеть этой силой» [16].

Трудно отказать Хайду в логике. Вспомним хотя бы, что превращение химических элементов тоже считалось невозможным и даже стало почти таким же символом вздора, как и вечный двигатель, а потом было осуществлено средствами ядерной физики. Или лазеры: если удалось упорядочить «прыжки» электронов с орбиты на орбиту (а ведь это тоже считалось невозможным), почему нельзя упорядочить и движение молекул?

Рассуждения беляевского Хайда сближаются с методами, которыми ныне начинают пользоваться для научного прогнозирования. «В современной физике, — пишет проф. Б.Г.Кузнецов, приходится (и еще в большей степени придется) отказываться от весьма фундаментальных концепций… Общие размышления о путях науки стали сейчас существенным элементом самой науки. Сейчас наступило время, когда ход технического прогресса и его темпы во многом зависят не только от физических представлений о мире, но и от размышлений об их возможном изменении, от противопоставления, сопоставления и оценки универсальных схем мироздания, наиболее общих, исходных закономерностей бытия» [17].

В приложении к фантастике это звучит так: смело берите «невозможные» идеи, ломающие наши представления о мире, меняйте их, сталкивайте между собой, развивайте, а затем смотрите — вписывается ли полученное в общую картину мироздания. И если не вписывается, начинайте сначала. И потом еще и еще, пока не увидите: да, так может быть!

Наступит день, когда человек впервые поднимется в небо, как поднимался Ариэль. Выглядеть это будет, вероятно, не слишком торжественно.

Однажды утром в институтский двор войдет молодой человек в синем тренировочном костюме и волейбольных кедах. Товарищи крикнут ему из окна что-нибудь шутливое, он машинально улыбнется. И не будет ни предстартовых речей, ни отсчета времени, потому что сорок или семьдесят раз он пытался подняться — и не мог.

Обходя оставшиеся от ночного дождя лужи, испытатель подумает, что сегодня, пожалуй, надо без разбега, и пройдет на середину двора. Он постоит немного, потом посмотрит вверх, в небо, — и время для него исчезнет.

Ему будет казаться, что безмерно долго они стоят друг против друга — он и небо. И что бесконечными волнами уже целую вечность проносятся наверху тонкие облака. Они без устали дразнят человека, эти облака. Вот они опускаются вниз, идут все ниже и ниже, и видно, как клубится в них белый туман. Они теперь совсем близко, до них можно дотянуться. А за ними — небо, упрямое синее небо, и резкий ветер, неизвестно откуда взявшийся, и ослепительное солнце, и высота, высота…


СКДЬБА ИДЕЙ
«ГОЛОВА ПРОФЕССОРА ДОУЭЛЯ», 1925

1. Аппарат искусственного кровообращения, позволяющий длительное время поддерживать жизнь отделенной от туловища головы человека.

2. Хирургическая операция, в результате которой голова человека приживляется к другому туловищу.

Первый «автожектор» (аппарат искусственного кровообращения) построен в 1924 году С.Брюхоненко. Сообщения об этом появились позже, поэтому идея А.Беляева сначала была чистейшей фантастикой. Но в 1928 году на Третьем Всесоюзном съезде физиологов С.Брюхоненко продемонстрировал опыт оживления отделенной от туловища головы собаки. Современные аппараты искусственного кровообращения позволяют осуществлять операции при выключенном сердце. Есть и установки для изолированного искусственного кровообращения головного мозга. По существу, такие установки немногим отличаются от аппарата, описанного А.Беляевым. И фантасты, развивая идею А.Беляева, пошли дальше. У А. и Б.Стругацких («Свечи перед пультом», 1961) мозг ученого записывается в памяти электронной машины. В рассказе И.Росоховатского «Отклонение от нормы» (1962) записанный мозг уже работает. В повести В.Тендрякова «Путешествие длиной в век» (1963) мозг перезаписывается с машины другому человеку. А в рассказе А.Шалимова «Наследники» (1966) говорится о преступных применениях перезаписи. Типичная линия развития: от «чистой» фантастики к фантастике научной и далее — к памфлету, гротеску.

В 1925 году это казалось сказкой. Когда стали известны опыты С.Брюхоненко, идею А.Беляева следовало, пожалуй, возвести в ранг «фантастики». Четверть века спустя та же идея могла уже с полным правом называться «научно-фантастической». Ну, а теперь, после опытов В.Демихова, после многих операций по пересадке сердца, бывшая сказка близка к осуществлению. «В нашей лаборатории, — говорит В.Демихов, эксперименты по пересадке органов ведутся давно — с 1940 года. Вначале опыты проводились на животных. Мы пересаживали сердце, легкие, голову, почки, надпочечники собакам… Эти и другие эксперименты позволили оперировать человека. Совместно с коллективом больницы имени Боткина была пересажена почка от трупа больному».

«НИ ЖИЗНЬ, НИ СМЕРТЬ», 1926

3. Возможность долговременного пребывания человека в состоянии анабиоза.

В январе 1967 года в Лос-Анджелесе подвергнут замораживанию первый доброволец — профессор психологии Джеймс Бедфорд, неизлечимо больной раком. Любопытный штрих: у А.Беляева первым добровольцем тоже был неизлечимо больной профессор. Особых надежд на успех первого опыта нет. Но в принципе управляемый анабиоз вполне осуществим, и работа в этом направлении ведется. Если бы человек находился зимой в состоянии анабиоза, он мог бы прожить почти полторы тысячи лет. Это не только открывает новые возможности в лечении болезней, но и позволяет решить медико-биологические проблемы, связанные с освоением дальнего космоса.

«ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ НЕ СПИТ», 1926

4. Возможность одновременно раздельно работать обеими половинами мозга.

Опыты на животных ведутся в настоящее время в Калифорнийском технологическом институте. «Чрезвычайно заманчива возможность получить животное, обладающее, по существу, двумя отдельными мозгами, каждый из которых способен испытывать свои собственные ощущения, регистрировать их в собственной памяти, вырабатывать собственные программы поведения, приобретать собственные эмоциональные наклонности и другие черты «личности», а может быть, даже спать и бодрствовать независимо от другого мозга. Каким бы фантастичным это ни казалось, продолжение той интереснейшей работы, которая ведется в биологических лабораториях Калифорнийского технологического института, вполне может привести к разделению одной «личности» на две, обитающие в одном и том же теле и поочередно управляющие им» [18].

5. Пилюли, снимающие утомление и избавляющие от необходимости тратить время на сон.

Идея пока остается чистой фантастикой. Современные психофармакологические средства позволяют обходиться без сна всего несколько суток. Более перспективен другой путь, о котором, собственно, и говорил А.Беляев: удаление из организма «продуктов усталости». Но для этого надо сначала детально разобраться в биохимии мышечного движения.

6. Искусственно созданная микросолнечная система.

7. «Человек-призрак», способный проникать через любые предметы.

Видимо, это были слишком смелые идеи: они и сегодня остались в ведении фантастики. Зато в пределах НФ-литературы обе идеи энергично развиваются. В повести А.Полещука «Ошибка Алексея Алексеева» (1961) речь идет уже о создании целой микрогалактики. Идея проницаемости получила дальнейшее развитие в романе Е.Войскунского и И.Лукодьянова «Экипаж «Меконга» (1962).

«ЧЕЛОВЕК-АМФИБИЯ», 1928

8. Создание человека-амфибии путем пересадки ребенку жабер молодой акулы.

Мысль о возможности дышать без приборов, используя растворенный в воде кислород, долгое время казалась ошибочной. Но в 1962 году профессор Лейденского университета Иоханнес Кильстра поставил опыты, во время которых животные дышали водой, насыщенной кислородом. В последние годы исследуются и другие пути «амфибизации»: предварительное насыщение организма кислородом, извлечение растворенного в воде кислорода с помощью специальных пленок (искусственные жабры).

9. Возникновение новой расы людей-амфибий, живущих в океане.

В 1962 году на Втором Международном конгрессе по подводным исследованиям Ж.И.Кусто заявил, что через 50 лет сформируются новые люди, приспособленные к жизни под водой. По мнениюКусто, это будет достигнуто с помощью хирургии: человека снабдят миниатюрными легочно-сердечными аппаратами, вводящими кислород непосредственно в кровь и удаляющими из нее углекислый газ. При этом легкие и все полости костей будут заполняться нейтральной несжимаемой жидкостью, а нервные дыхательные центры будут заторможены.

«БОРЬБА В ЭФИРЕ», 1928

10. Лучи, останавливающие работу любого двигателя.

После первой мировой войны в печати неоднократно появлялись сообщения об открытии подобных лучей. А.Беляев использовал популярную и, казалось бы, довольно достоверную идею. Время, однако, рассудило по-своему: идея ныне считается нереальной. Ее перестали использовать даже в фантастике.

11. Акустическое оружие: колебания воздуха достигают такой силы, что могут разрушить здания.

Тоже не очень удачная идея. И тоже взятая А.Беляевым в почти готовом виде: по библейскому преданию стены Иерихона были разрушены именно акустическим оружием…

12. Искусственная молния, используемая как оружие.

Несколько лет назад Калифорнийский университет подписал контракт на разработку «Х-оружия», и в лаборатории Б.Бестика были проделаны интересные опыты с двухэлектродной титановой плазменной пушкой. «Выстрел» ее начинается возбуждением шнура плазмы между электродами, затем резким повышением силы тока (до нескольких тысяч ампер в течение одной микросекунды) этот шнур вытягивается из электродов, импульсное магнитное поле отрывает его, а внутренние магнитные силы свивают шнур плазмы в клубок, который летит в вакууме со скоростью почти 200 км/сек.

13. Аппарат, позволяющий видеть предметы на дальнем расстоянии и сквозь преграды.

В 1928 году это было чистейшей фантастикой. Но шесть лет спустя появилась статья П.Ощепкова с изложением идеи радиолокации, и в СССР были проведены первые испытания радиолокационной аппаратуры. В том же 1934 году голландский физик Холст де Бур создал первый электронно-оптический преобразователь, усовершенствование которого привело в дальнейшем к возникновению инфракрасной интроскопии — видению сквозь непрозрачные среды. В 1936 году С.Я.Соколов выдвинул идею электронно-акустического преобразователя. Любопытно, что в критических статьях 1936–1940 годов беляевские идеи «дальновидения» и «сквозьпреградовидения» все еще продолжали расцениваться как «научно-несостоятельные» и «лишенные познавательного значения»…

14. Вместо очков — операция хрусталика глаза.

В 1963 году профессор Тиле (ФРГ) поставил успешные опыты на животных: хрусталик извлекли и растворили в особом растворе, затем этот раствор выпаривали, а из осадка делали новый хрусталик и подсаживали в глаз животного. Тиле убежден, что точно так же можно «ремонтировать» и глаз человека.

«ВЕЧНЫЙ ХЛЕБ», 1928

15. Саморастущая пища: микроорганизмы, способные усваивать питательные вещества из воздуха.

В 1963 году на Всемирном нефтяном конгрессе проф. А.Шампанья доложил о «белках из нефти»: микроорганизмах, растущих в нефтяной среде. Из этих микроорганизмов удалось получить высококалорийную, вкусную, насыщенную витаминами пищу. Пока это первый шаг на пути к созданию микробиологической пищи.

«ЗОЛОТАЯ ГОРА», 1929

16. Искусственная шаровая молния.

Попытки искусственно создать шаровую молнию предпринимались с середины XIX века. Успешные результаты получены в 1941 году Г.Бабатом.

17. Использование энергии атмосферного электричества.

В начале 60-х годов инженеры В.С. и Б.В.Богословские выдвинули проект использования «электрических течений», обнаруженных в верхних слоях атмосферы. На вершине горы устанавливаются мощные горелки. В топливо добавляются ионизирующие примеси, например соединения калия. Возникает высокий столб ионизированного воздуха — проводника электричества. Над горелками натягивается медная сеть с крупными ячейками на изоляторах, и установка заземляется. Авторы проекта считают, что «ионотрон» даст электроэнергию, в сотни раз более дешевую, чем та, которая получается от сжигания угля.

18. Катодная пушка (генератор молний) в качестве химического реактора и как средство превращения химических элементов.

Реакции в плазме — одно из новейших направлений в химической технологии. До недавнего времени можно было считать ошибочной вторую часть идеи (превращение химических элементов в относительно низкотемпературной плазме молнии). Однако выявлен класс термоядерных реакций, ход которых возможен и при «низких» (до 10 000°) температурах.

«ПРОДАВЕЦ ВОЗДУХА», 1929

19. Хранение воздуха в «сверхплотном» состоянии.

20. «Метеорологическая бомба» — сосуд, начиненный «сверхплотным» воздухом.

Появись такие идеи лет на десять раньше, их можно было бы считать классическим примером антинаучного фантазирования, Но в 1920–1924 годах восторжествовала теория Резерфорда, согласно которой между ядром атома и электронной оболочкой пустота. Пожалуй, к моменту опубликования повести идеи А.Беляева были «просто» фантастикой. Тем более, что астрономы уже тогда пришли к выводу о сверхплотном состоянии вещества, из которого «построен» спутник Сириуса. Затем «простая» фантастика стала научной: индийский физик Саха создал теорию ионизации под действием высокой температуры, а Ландау показал, что при высоких давлениях электроны должны как бы вжиматься в протоны атомных ядер. Ныне нет сомнений в существовании сверхплотного состояния вещества. Единственное, что сегодня еще остается фантастичным, — технология получения и хранения такого вещества без колоссальных звездных температур и давлений.

Возможно, путь к сверхплотному состоянию лежит через создание «мезовещества», в атомах которого электроны заменены отрицательными мю-мезонами. Мезоны тяжелее электронов, поэтому их орбиты почти вплотную подтянуты к ядру атома. Получить отдельные мезоатомы нетрудно; но, к сожалению, они очень неустойчивы. Может быть, все-таки удастся продлить жизнь мезоатомов, создать устойчивое «мезовещество» — эта мысль развита в рассказе В.Журавлевой «Мы пойдем мимо — и дальше» (1971).

Хорошая фантастика подобна многоступенчатой ракете: идеи первой ступени поднимают ввысь вторую ступень, третью, четвертую… В скорость, набранную современной советской фантастикой, вложен порыв «первой ступени» — А.Беляева, А.Толстого, В.Обручева, В.Орловского.

«ВЛАСТЕЛИН МИРА», 1929

21. Аппаратура, позволяющая на расстоянии управлять мыслями, настроением, действиями человека.

Пока такой аппаратуры нет. Но в опытах на животных удавалось управлять мозгом, правда, с помощью вживленных а мозг электродов.

22. «Телепатическая война»: использование мыслевоздействующих аппаратов в военных целях.

Исследовательская организация «Рэнд корпорейшн» (США) собрала мнения 82 экспертов. В частности, экспертам был предложен вопрос: «Когда, по вашему мнению, станет возможным чтение мыслей на расстоянии?» Выяснилось, что над этой проблемой уже работают. По мнению половины опрошенных, если эти исследования будут проводиться интенсивно, задача может быть решена в пределах около сорока лет. Биологическое оружие, подавляющее волю противника к победе, может быть создано уже к 1975 году.

23. Биосвязь вытеснит другие средства связи.

24. «Мысле-музыка»: слушатели непосредственно воспринимают «излучаемую» композиторами музыку.

Пока идея А.Беляева используется только в фантастике зато очень широко. Кроме «мысле-музыки» придуманы и «мысле-кино», и «мысле-театр», и «мысле-литература» и даже «мысле-техническая эстетика»…

25. Перевоспитание преступников телевнушением.

Эта идея пока остается в ведении фантастики.

26. Использование «биосвязи» для координации действий трудового коллектива.

К сожалению, после А.Беляева фантасты почти не продвинулись вперед. Самая светлая мысль: телеконтакт в футболе.

«ЧЕЛОВЕК, ПОТЕРЯВШИЙ ЛИЦО», 1929

27. Управление человеческим организмом путем воздействия на железы внутренней секреции.

Тут почти не осталось фантастики: эндокринные препараты прочно вошли в арсенал современной медицины. Фантастика перешла к более смелым идеям. Например, управление внешностью «на ходу» — в зависимости от желания или моды («Двенадцатая машина». В.Антонов, 1964).

28. Прибор, записывающий мысли по их электроизлучению.

Первые записи электрических колебаний, отведенных от мозга человека, получены в 1928 году в лаборатории немецкого психиатра Г.Бергера. «Волнистая линия не убеждала в то время ни нас, ни кого-либо еще. Бергеровские «электроэнцефалограммы» были почти в полном пренебрежении. Его совершенно оригинальная и тщательная работа находила мало признания до тех пор пока в мае 1934 года Эдриан и Мэтьюс впервые убедительно не продемонстрировали «ритм Бергера» английской аудитории на собрании Физиологического общества в Кембридже» [19]. С тех пор в электроэнцефалографии сделано множество открытий. Однако энцефалограммы нельзя еще использовать для расшифровки мыслей человека, так как сосредоточенные в малом пространстве миллиарды нервных клеток мозга, генерируют одновременно множество схожих по характеру импульсов.

«ЧЕРТОВА МЕЛЬНИЦА», 1929

29. «Двигатель», в котором используются мышцы человека.

Как ни странно, эта идея оказалась недостаточно фантастичной. Сейчас ведутся работы по созданию двигателей с искусственными мышцами — полимерными элементами, непосредственно превращающими химическую энергию в механическую.

«ТВОРИМЫЕ ЛЕГЕНДЫ И АПОКРИФЫ», 1929

30. «Я думал о прыганий через пропасти и реки автомобилей и даже поездов, которым сообщался бы известный разгон путем переустройства профиля пути» [20].

Простой расчет показывает, что при скорости в 200 км/час вагон может прыгнуть на 55 метров; нужно только, чтобы один берег был выше другого на 5 метров. Если снабдить вагон крыльями для планирования, дистанция прыжка может быть значительно увеличена. Теоретически уже сегодня такие прыжки возможны (хотя бы для переброски грузов). Но до сих пор развитие транспортной техники шло в ином направлении: стремились всячески избежать прыжков, ибо после прыжка неизбежен удар. Современные жесткие конструкции вообще плохо приспособлены к прыжкам. Иное дело — будущие гибкие машины, которые можно создать, используя принципы бионики. С такими машинами, пожалуй, удастся осуществить идею А.Беляева.

«ЧЕЛОВЕК-ТЕРМО», 1929

31. Человек обогревается направленным радиоизлучением.

Интересная и перспективная идея. Возможно, именно таким путем будет побежден суровый климат Антарктиды.

32. Сознательное саморегулирование температуры тела (у человека).

С 1929 года изменилось немногое: появились сведения, что йоги умеют регулировать температуру своего тела.

«АМБА», 1929

33. Аппаратура, поддерживающая жизнь изолированного человеческого мозга.

В 1964 году ученым впервые удалось на протяжении четырех часов сохранять жизнедеятельность изолированного мозга макаки-резус. В последующих опытах этот срок был увеличен до нескольких дней, а затем и недель. На медицинском факультете университета в Кобе (Япония) аналогичный опыт (продолжительностью в 203 дня) поставлен с извлеченным из черепа мозгом кошки.

«ХОЙТИ-ТОЙТИ», 1930

34. Пересадка человеческого мозга в тело слона.

На первый взгляд идея кажется ошеломляюще фантастичной. Однако возникает вопрос: а зачем нужна такая пересадка? Бесцельные идеи, как бы увлекательны они ни были, оказываются бесплодными. Развитие науки пошло по другому пути: возникла мысль о возможности повышения интеллекта животных. В книге А.Кларка «Вертикальный разрез будущего» приведена таблица предполагаемых достижений. Судя по таблице, к 2040 году должны появиться разумные животные. Путь к Повышению интеллекта животных откроют не хирургические операции, а генетика, управление наследственностью («биотехнология», как говорит А.Кларк).

«ПОДВОДНЫЕ ЗЕМЛЕДЕЛЬЦЫ», 1930

35. Подводные фермы.

В 1963 году на восточном побережье острова Тасмания создана первая ферма, поле которой расположено на дне океана. Здесь высеиваются и возделываются богатые белками водоросли. Однако А.Беляев говорил о большем: не только поле, но и все хозяйство должно находиться под водой.

36. Подводные поселения.

В 1930 году мог возникнуть вопрос: зачем постоянно жить под водой, если проще спускаться с поверхности? Но эксперименты Ж.И.Кусто показали, что в подводных поселениях есть смысл. Организм человека как бы «акклиматизируется», привыкает к глубине. Пловец, вышедший из подводного дома, может опускаться на большую глубину и работать в несколько раз дольше, чем при спуске с поверхности. В сентябре 1962 года Кусто установил первый подводный дом на глубине в 10 метров. В последующих экспериментах дома устанавливались на больших глубинах. Так, акванавты Р.Стеньюи и Д.Линдберг провели двое суток в небольшом домике на глубине 130 метров.

37. Электроаккумуляторный двигатель для водолазного скафандра.

В начале 60-х годов были созданы первые ранцы-буксировщики для аквалангистов. Винт, размещенный в защитном корпусе, вращается электродвигателем, питающимся от кислотной аккумуляторной батареи. При батарее в 12 вольт водолаз может двигаться в течение 30 минут со скоростью 4 км/час.

«ПРЫЖОК В НИЧТО», 1933

38. Длительный полет на космическом корабле, имеющем замкнутую систему жизнеобеспечения.

А. Беляев использовал идеи К.Циолковского. С самого начала это была предельно достоверная и обоснованная фантастика.

39. Искусственные острова-аэропорты в океане.

Когда А.Беляев писал «Прыжок в ничто», беспосадочные авиарейсы через океан были фантастикой. Создание плавучих аэропортов тоже было фантастикой. А.Беляеву предстояло решить, что произойдет раньше: самолеты «научатся» летать без посадки или строительная техника поднимется на такой уровень, что станет возможным строительство плавучих островов? Беляев выбрал последнее — и ошибся. Регулярные трансокеанские полеты давно стали действительностью, теперь просто нет необходимости в плавучих островах-аэродромах.

40. Искусственные горы для изменения направления ветров.

В 1963 году был опубликован проект создания надувных гор, способных остановить бурю: «Рулоны спускают в воду, по трубам подают воздух, и над водой вырастают гигантские пирамиды из шаров, диаметром 300–500 метров каждый. Пирамиды идут через 10–15 километров, а между ними натянута двойная стенка, которая должна выдержать напор ветра. Воздух давит на нее, пытаясь перевернуть «горы» (уж очень мал их вес: всего 150 тонн на 1 километр «горной цепи», то есть в 10 миллионов раз легче природных!). Но к подножию пирамид и стенке прикреплена заполненная водой и заякоренная труба. Она крепко держит «горы» на плаву» [21].

«ВОЗДУШНЫЙ КОРАБЛЬ», 1934-1935

41. Использование воздушных течений в верхних слоях атмосферы для безмоторного полета дирижаблей.

Во время второй мировой войны летчики американской бомбардировочной авиации, летавшие над Японией, обнаружили сильные ветры на большой высоте. Вскоре японцы попытались использовать эти течения, чтобы запустить в сторону США воздушные шары с зажигательными бомбами и болезнетворными микробами. Мирное изучение «воздушных рек» началось в период международного географического года (1957–1959). Выяснилось, что скорость струйных течений в тропопаузе составляет от 300 до 800 километров в час. Появились подробные карты движения воздушных масс. В 1963 году журнал «Изобретатель и рационализатор» опубликовал проект «ветролета» — самолета под парусом. Там же автор проекта говорил о возможности безмоторного полета дирижаблей по «воздушным рекам».

«ЧУДЕСНОЕ ОКО», 1935

42. Подводное телевидение.

Вероятно, впервые подводное телевидение (ПТВ) было применено в 1947 году во время испытания атомной бомбы в атолле Бикини. В 1951 году ПТВ использовалось при розыске затонувшей в Ла-Манше английской подводной лодки «Эффрей». Ныне ПТВ широко применяется при аварийно-спасательных и строительных работах, для разведки нефтяных месторождений и т. д.

«ЗВЕЗДА КЭЦ», 1936

43. Исследовательская лаборатория на искусственном спутнике Земли.

По таблице А.Кларка такие лаборатории должны быть созданы в 1975 году. Судя по успехам советской космонавтики, это произойдет на несколько лет раньше.

«КОВЕР-САМОЛЕТ», 1936

44. Пружинное устройство, позволяющее человеку передвигаться прыжками.

Подобные проекты выдвигались с конца XIX века. О них не раз писали в научно-технических журналах 20-30-х годов. Доля фантазии здесь очень скромна. Ныне созданы более интересные аппараты: ракетные жилеты. При весе в 43 килограмма они развивают силу тяги в 136 килограммов. Двигатель работает на перекиси водорода, которая разлагается на кислород и водяной пар. За 20 секунд можно совершить прыжок в полкилометра.

45. Летающий металл — ячейки его заполнены водородом.

В принципе это осуществимо, хотя, вероятно, целесообразнее использовать пористую пластмассу.

«МИСТЕР СМЕХ», 1937

46. Машина, сочиняющая мелодии.

Первые попытки «сочинения музыки немузыкальными средствами» относятся еще к восемнадцатому веку. При этом использовались чисто механические методы (Моцарт, например, пытался создавать музыку с помощью игральных костей). Беляев подчеркивает очень верную мысль: сначала надо понять законы творчества, понять технологию сочинения музыки, и только после этого использовать машину. Именно так подошли к этой проблеме кибернетики. В 1955 году в Иллинойском университете Хиллер и Изаксон запрограммировали на машине «Иллиак» сочинение сюиты для струнного квартета. Широкую известность получили опыты советского исследователя Р.X.Зарипова по моделированию сочинения мелодий на электронной машине «Урал».

47. Изучение «законов смеха».

Главная цель таких опытов — изучение закономерностей и принципов интеллектуальных процессов. Поэтому вполне возможно и изучение «законов смеха».

«НЕВИДИМЫЙ СВЕТ», 1938

48. Хирургическая операция, после которой человек приобретает способность непосредственно видеть электрический ток, электромагнитные волны и т. д.

Как и в 1938 году, это остается пока чистой фантастикой.

«ЛАБОРАТОРИЯ ДУБЛЬВЭ», 1938

49. Интенсификация умственной деятельности за счет внешнего электромагнитного поля.

В век пара фантастам казалось, что все можно сделать силой пара. В век электричества — силой электрического тока. В век радио «универсальным средством» стали электромагнитные колебания. Сейчас, когда постепенно вырисовывается очень сложная картина работы мозга, можно с уверенностью сказать, что А.Беляев ошибся: «радиотолчки» слишком грубое средство вмешательства в тонкую механику умственной работы.

«АРИЭЛЬ», 1940

50. Летающий человек (управление броуновым движением частиц тела).

По мнению литературоведов, это чистейшая сказка. Что ж, можно согласиться — сказка. Такая же сказка, какой был когда-то Ихтиандр. У подобных сказок есть удивительное свойство становиться реальностью…

СПРАВКА ОБ АВТОРАХ

АЛЬТОВ Генрих Саулович. Родился в 1926 году. Живет в городе Баку. Инженер, автор ряда изобретений и работ по методологии изобретательского творчества. Занимается исследованием «технологии» фантастики. Первый фантастический рассказ опубликовал в 1957 году. В 1960 году написана (совместно с В.Журавлевой) повесть «Баллада о звездах». Изданы сборники рассказов: «Легенды о звездных капитанах» (1961), «Опаляющий разум» (1968), «Создан для бури» (1970).

БАЛАБУХА Андрей Дмитриевич. Родился 10 апреля 1947 года в Ленинграде, работает инженером в проектной организации. Первый рассказ опубликован в сборнике «Фантастика, 1967». Печатался в еженедельнике «Литературная Россия», журналах и сборниках.

ВАРШАВСКИЙ Илья Иосифович. Родился в 1909 году. Окончил Мореходное училище, плавал на торговых судах, работал инженером-исследователем, инженером-конструктором в судостроительной и дизелестроительной промышленности. Первый фантастический рассказ опубликован в 1962 году в журнале «Наука и жизнь». В 1964 году принят в Союз писателей СССР. Автор книг: «Молекулярное кафе», «Солнце заходит в Дономаге», «Человек, который видел антимир», «Лавка сновидений», «Тревожных симптомов нет». Многие из рассказов И.Варшавского переведены на иностранные языки.

ГОР Геннадий Самойлович. Родился в 1907 году. Окончил историко-филологический факультет Ленинградского университета. Печатается с 1925 года. Первый сборник рассказов — «Живопись» — вышел в 1933 году. Опубликовал около 20 книг. Важнейшие из них посвящены жизни народов Крайнего Севера, проблемам научного познания мира, творчеству советских ученых. Как писатель-фантаст впервые выступил с повестью «Докучливый собеседник» (1961). С этого времени пишет фантастические произведения: «Странник и время» (1962), «Кумби» (1963), «Гости с Уазы» (1963), «Скиталец Ларвеф» (1966), «Глиняный папуас» (1966), «Фантастические повести и рассказы» (1970), «Изваяние» (1971) и др.

ЛАРИОНОВА Ольга Николаевна. Родилась 16 марта 1935 года в Ленинграде. По окончании физического факультета ЛГУ работала инженером в Центральном научно-исследовательском институте металлургии и сварки. Первый фантастический рассказ опубликован в 1964 году. Обратила на себя внимание романом «Леопард с вершины Килиманджаро» (1965). С тех пор непрерывно печатается в журналах, альманахах и сборниках. Кроме этого, опубликованы фантастические повести и рассказы: «Утеряно в будущем» (1966), «Развод по-марсиански» (1967), «Вахта «Арамиса» (1967), «У моря, где край Земли» (1968) и др. В 1971 году вышел сборник избранных произведений «Остров мужества».

МАРТЫНОВ Георгий Сергеевич. Родился 2 (15) октября 1906 года в городе Гродно. Участник Великой Отечественной войны; член КПСС (с 1941 года). Окончил Всесоюзный заочный политехнический институт. Свыше 20 лет работал на Ленинградском заводе резинотехнических изделий, пройдя путь от электромонтера до начальника цеха. Как писатель-фантаст выступает с 1955 года. Пишет преимущественно для детей. Основные произведения: «220 дней на звездолете» (1955), «Сестра Земли» (1957), «Наследство фаэтонцев» (1959) — составляют трилогию «Звездоплаватели» (1960); «Каллисто» (1957), «Каллистяне» (1960) — составляют дилогию «Каллисто» (1962); «Гость из бездны» (1962), «Спираль времени» (1965), «Гианэя» (1965). Этот же роман в значительно дополненном и переработанном виде издан в 1971 году.

НЕМЧЕНКО Михаил Петрович. Родился в 1929 году в Свердловске; по образованию журналист. В настоящее время — работник издательства.

НЕМЧЕНКО Лариса Давыдовна. Родилась в 1929 году в Москве; по образованию театровед, сейчас — на преподавательской работе. Фантастические рассказы М. и Л.Немченко публиковались в журналах «Урал», «Уральский следопыт», «Техника — молодежи», «Вокруг света». В 1964 году в Свердловске вышел сборник фантастических рассказов М. и Л.Немченко «Летящие к братьям».

РОСОХОВАТСКИЙ Игорь Маркович. Родился в 1929 году, на Украине. Филолог по образованию, работает в редакции газеты в городе Киеве. Автор десяти книг, среди них — несколько сборников научно-фантастических рассказов и повестей: «Загадка акулы» (1962), «Встреча во времени» (1963), «Виток истории» (1966), «Дело командора» (1967), — на украинском языке, «Каким ты вернешься» (1971). Кроме того, в соавторстве с заместителем директора Института кибернетики АН УССР А.Стогнием им написана научно-проблемная книга «К.Д. - кибернетический двойник», тематически связанная с научно-фантастическими произведениями И.Росоховатского.

СМИРНОВ Игорь Арсентьевич. Родился в 1928 году. Работает на одном из транспортных предприятий Ленинграда. Опубликованный в этом сборнике рассказ — первое выступление И.Смирнова в печати.

СТРУГАЦКИЙ Аркадий Натанович. Родился 27 августа 1925 года в городе Батуме. По специальности — переводчик с японского и английского. Окончил институт иностранных языков в Москве. Автор многих переводов с английского и японского.

СТРУГАЦКИЙ Борис Натанович. Родился 15 апреля 1933 года в Ленинграде. Окончил математико-механический факультет Ленинградского университета. В области фантастики братья Стругацкие работают в соавторстве с 1957 года. За это время опубликовали шестнадцать повестей и более двадцати рассказов. Произведения братьев Стругацких переводились на языки народов СССР и во многих зарубежных странах. Наиболее известны повести: «Страна багровых туч» (1959), «Путь на Амальтею» (1960), «Возвращение» (1962), «Попытка к бегству» (1962), «Стажеры» (1962), «Далекая Радуга» (1963), «Трудно быть богом» (1964), «Понедельник начинается в субботу» (1965), «Хищные вещи века» (1965), «Второе нашествие марсиан» (1967), «Обитаемый остров» (1971) и др.

ТКАЧЕВ Юрий Алексеевич (1935–1964). Работал слесарем. Поэт и прозаик. Посмертно вышел сборник его стихов «Солнцепек» (Лениздат, 1966) и опубликована подборка стихов в сборнике «Половодье». Написал несколько фантастических рассказов (один из них публикуется в нашем сборнике) и повесть (в соавторстве с Ф.Суркисом). Многообещающие дарования Юрия Ткачева не успели развернуться из-за преждевременной смерти.

ФИЛАНОВСКИЙ Григорий Юрьевич. Родился в 1927 году в Москве. Окончил Московский химико-технологический институт, затем работал по специальности. С 1964 года занимается литературно-журналистской деятельностью. Живет в Киеве. Пишет научно-популярные очерки и книги из истории материальной культуры («Мечта второй сестры», «История в нашем доме» и др.). Как писатель-фантаст дебютировал в 1962 году рассказом «Двадцать лет человеческих», премированном на международном конкурсе научно-фантастических рассказов. Рассказы Г.Филановского публикуются в центральных журналах и сборниках («Н.Ф.» М., 1967; «Фантастика, 1967» и др.).

ХЛЕБНИКОВ Александр Орестович. Родился 24 августа 1926 года в городе Вышнем Волочке. Окончил Библиотечный институт. С 1953 года работает в городской центральной библиотеке города Выборга. Пишет фантастические рассказы. Печатался в журналах («Костер», «Уральский следопыт»), сборнике «Планета туманов» (Л., 1967) и др.

ШЕЙКИН Аскольд Львович. Родился 11 февраля 1924 года в деревне Алексеевка, Ростовской области. В 1949 году окончил географический факультет Ленинградского университета. Печатается с 1953 года. Автор книг: «Письма любимой» (1955), «Цена слова» (1957), «Повесть о карте» (1957), «Карты рассказывают» (1957), «Вести приходили так» (1959), «Мы здесь живем» (1960), «История колхоза «Россия» (1969), «Резидент» (1970), многочисленных сценариев научно-популярных фильмов. В последние годы пишет фантастические произведения. Опубликованы повести «Солдатская дорога домой» (1967), «Тайна всех тайн» (1970).

ШЕФНЕР Вадим Сергеевич. Родился в 1915 году, в Ленинграде. Работал на ленинградских заводах кочегаром, теплотехником, чертежником. В годы Великой Отечественной войны был на Ленинградском фронте. Поэт и прозаик. Первая книга стихов «Светлый берег» вышла в 1940 году. Всего, считая с переизданиями, выпустил 17 книг стихов. Первая прозаическая книга «Облако над дорогой» издана в 1957 году. Как писатель-фантаст дебютировал повестью «Скромный гений» (1963). Из семи книг прозы — сборник «Девушка у обрыва» (1971) состоит из фантастических произведений, куда вошли, кроме заглавной повести: «Круглая тайна» и «Дворец на троих, или Признание холостяка». Фантастические повести включены также в авторские сборники «Счастливый неудачник» (1965) и «Запоздалый стрелок» (1968). Из фантастических произведений Шефнера многие были переведены на иностранные языки.

ЩЕРБАКОВ Александр Александрович. Родился в 1932 году. Поэт-переводчик, работает в научно-исследовательском институте. «Беглый подопечный практиканта Лойна» — первый публикуемый научно-фантастический рассказ.

АНДЕРСОН Пол. Американский писатель-фантаст. Работает преимущественно в жанре новеллы. Получил премию «Хьюго» за рассказы «Самое долгое путешествие» (1961) и «Нет перемирия с королями» (1964). Кроме того, известны серии его рассказов «Хранители времени» и «Звездный торговец». Из произведений Андерсона переведены на русский язык: «Поворотный пункт», «Зовите меня Джо» («Антология фантастических рассказов», М., 1967, стр. 21–39, 40–84), «Сестра Земли» (альманах «Н.Ф.», вып. 7-й, М., 1967), «Человек, который пришел слишком рано» (сб. «Экспедиция на Землю». М., 1965 и др.).

САВВА Рышард. Молодой польский писатель. Печатается в научно-популярных журналах. В последние годы обратился к научной фантастике. Рассказ «Дальний полет» опубликован в сборнике «Шаги в неизвестное» (Варшава, 1970).


* * *
СОДЕРЖАНИЕ:

ОБРАЩЕНИЕ К ЧИТАТЕЛЯМ

Аркадий Стругацкий, Борис Стругацкий. МАЛЫШ

Юрий Ткачев. ЖИЗНЬ

Игорь Смирнов. БЛИЗКАЯ СО-ЛЕСТА

Аскольд Шейкин. ХЛЕБ ГРЯДУЩЕГО

Игорь Росоховатский. ПУСТЬ СЕЯТЕЛЬ ЗНАЕТ

Ольга Ларионова. ДВОЙНАЯ ФАМИЛИЯ

Андрей Балабуха. ВКУС ТРАВЫ

Георгий Мартынов. СОВСЕМ РЯДОМ

Геннадий Гор. ЛИФТ

Геннадий Гор. АППАРАТ АРИСТОТЕЛЯ

Вадим Шефнер. КРУГЛАЯ ТАЙНА

Григорий Филановский. ДЕРЕВО НА УЛИЦЕ

Александр Хлебников. ТАЛИСМАН

Александр Хлебников. КРУГ ПОЗОРА

Александр Хлебников. ПОСЛЕДНЕЕ СРЕДСТВО

Илья Варшавский. ВСЕ ПО ПРАВИЛАМ

Илья Варшавский. РОБИ

Илья Варшавский. НОВОЕ О ХОЛМСЕ

М.Немченко, Л.Немченко. ЛОГИЧЕСКОЕ ЗАВЕРШЕНИЕ

Александр Щербаков. БЕГЛЫЙ ПОДОПЕЧНЫЙ ПРАКТИКАНТА ЛОЙНА

Рышард Савва. ДАЛЬНИЙ ПОЛЕТ

Пол Андерсон. САМОЕ ДОЛГОЕ ПЛАВАНИЕ

Г.Альтов ГАДКИЕ УТЯТА ФАНТАСТИКИ

СПРАВКА ОБ АВТОРАХ

Примечания

1

Гражданского воздушного флота.

(обратно)

2

Радиокод: «Циркулярная, всем, всем»; в данном случае — всем радистам экспедиции.

(обратно)

3

Octopus — осьминог, sapiens — разумный (лат.).

(обратно)

4

Аутспайс — (внепространство) особое состояние пространства, при котором возможно движение материальных тел со сверхсветовыми скоростями (фантастическое).

(обратно)

5

Примечание автора: В этом месте своего рассказа Иван Степанович предложил сделать хронологический перерыв и сразу перейти к концу его пребывания в параллельном мире. Он мотивировал свое предложение тем, что ему так будет легче. Я не мог и не хотел мешать ему рассказывать так, как он находит нужным. Как я мог ожидать того, что случилось через несколько дней. Я не виноват, но все же меня мучает совесть. Благодаря моей уступчивости люди узнают, как выглядит Земля номер два и жизнь на ней, только через триста лет. Потому что он так и не успел, до разным причинам, завершить свое повествование.

(обратно)

6

Цереброфон — аппарат для передачи мыслей. Фант. (Прим. перев.)

(обратно)

7

Пенетраторы — информационные исследователи большой чувствительности. Фант. (Прим. перев.)

(обратно)

8

«Экспедиция на Землю», изд. «Мир», 1965, стр. 410.

(обратно)

9

В альманахе «Мир приключений», выпуск девятый, изд. «Детская литература», 1963.

(обратно)

10

В сборнике «Эти удивительные звезды», Азернешр, Баку, 1966.

(обратно)

11

А.Беляев. Собр. соч., т, 7, стр. 215.

(обратно)

12

«Знание-сила», 1964, № 2.

(обратно)

13

А.Беляев. Собр. соч., т. 7, стр. 229.

(обратно)

14

Ю.Котляр, «Мир мечты и фантазии». «Октябрь», 1967, № 4, стр. 194.

(обратно)

15

«Фейнманские лекции по физике», 1965, т. 1, стр. 64.

(обратно)

16

А.Беляев. Собр. соч., т. 7, стр. 219.

(обратно)

17

Б.Г.Кузнецов. «О научных прогнозах и перспективном планировании». Сб. «Будущее науки», изд. «Знание», 1966, стр. 86–88.

(обратно)

18

Д.Вулдридж. Механизмы мозга. Изд. «Мир», 1965, стр. 256–257.

(обратно)

19

Г.Уолтер. «Живой мозг». Изд. «Мир», 1966, стр. 62.

(обратно)

20

А.Беляев. Собр. соч. т. 8, стр. 179.

(обратно)

21

«Техника — молодежи», 1963, № 9, стр. 40.

(обратно)

Оглавление

  • ТАЛИСМАН Сборник научно-фантастических и фантастических повестей и рассказов
  • ОБРАЩЕНИЕ К ЧИТАТЕЛЯМ
  • Аркадий и Борис Стругацкие МАЛЫШ Фантастическая повесть
  •   Глава 1. Пустота и тишина
  •   Глава 2. Пустота и голоса
  •   Глава 3. Голоса и призраки
  •   Глава 4. Призраки и люди
  •   Глава 5. Люди и нелюди
  •   Глава 6. Нелюди и вопросы
  •   Глава 7. Вопросы и сомнения
  •   Глава 8. Сомнения и решения
  •   Заключение
  • Юрий Ткачев ЖИЗНЬ Фантастический рассказ
  • Игорь Смирнов БЛИЗКАЯ СО-ЛЕСТА Фантастический рассказ
  • Аскольд Шейкин ХЛЕБ ГРЯДУЩЕГО Научно-фантастический рассказ
  • Игорь Росоховатский ПУСТЬ СЕЯТЕЛЬ ЗНАЕТ Научно-фантастическая повесть
  •   1
  •   2
  •   3
  •   4
  •   5
  •   6
  •   7
  •   8
  •   9
  •   10
  •   11
  •   12
  •   13
  •   14
  •   15
  •   16
  •   17
  •   18
  •   19
  •   20
  •   21
  •   22
  •   23
  •   24
  •   ВМЕСТО ЭПИЛОГА
  • Ольга Ларионова ДВОЙНАЯ ФАМИЛИЯ Фантастический рассказ
  • Андрей Балабуха ВКУС ТРАВЫ Фантастический триптих с прологом
  •   ПРОЛОГ ТУДА, ГДЕ РАСТЕТ ТРАВА
  •   I. БРОДЯГА
  •   II. БАЛЛАСТ
  •   III. ТАНЬКИНА ЗАВОДЬ
  • Георгий Мартынов СОВСЕМ РЯДОМ Фантастический рассказ
  • Геннадий Гор ЛИФТ Фантастический рассказ
  • Геннадий Гор АППАРАТ АРИСТОТЕЛЯ Фантастический рассказ
  • Вадим Шефнер КРУГЛАЯ ТАЙНА Маловероятная история
  • Григорий Филановский ДЕРЕВО НА УЛИЦЕ Фантастический рассказ
  • Александр Хлебников ТАЛИСМАН Фантастический рассказ
  • Александр Хлебников КРУГ ПОЗОРА Фантастический рассказ
  • Александр Хлебников ПОСЛЕДНЕЕ СРЕДСТВО Фантастический рассказ
  • Илья Варшавский ВСЕ ПО ПРАВИЛАМ Фантастический рассказ
  • Илья Варшавский РОБИ Фантастический рассказ
  • Илья Варшавский НОВОЕ О ХОЛМСЕ Фантастический рассказ
  • М. Немченко, Л. Немченко ЛОГИЧЕСКОЕ ЗАВЕРШЕНИЕ Фантастический рассказ
  • Александр Щербаков БЕГЛЫЙ ПОДОПЕЧНЫЙ ПРАКТИКАНТА ЛОЙНА Фантастический рассказ
  • Рышард Савва ДАЛЬНИЙ ПОЛЕТ Фантастический рассказ
  • Пол Андерсон САМОЕ ДОЛГОЕ ПЛАВАНИЕ Фантастический рассказ
  • Г.Альтов ГАДКИЕ УТЯТА ФАНТАСТИКИ Очерк
  • СПРАВКА ОБ АВТОРАХ
  • *** Примечания ***