Галактики как песчинки [Брайан Уилсон Олдисс] (fb2) читать онлайн

Брайан Олдисс Галактики как песчинки

Из множества законов внешнего мира один стоит выше всех: Закон Скоротечности. Ничто не вечно.

Из года в год опадают листья с деревьев, рушатся горы, сгорают галактики, как большие сальные свечи. Ничто не вечно — за исключением Времени. Изнашивается покров Вселенной, но время не стареет. Время — это башня, бесконечная шахта; Время чудовищно и невероятно. Время есть Бог. Гуманные и бесчеловечные личности нанизываются на Время, как бабочки на картонку; да… и хотя крылья расправлены — о полёте забудь.

У Времени, как я у воды, может быть три состояния — твёрдое, жидкое и газообразное, В настоящем — это поток, который невозможно схватить. В будущем — это спускающийся вуалью туман. В прошлом — оно застывает и покрывается льдом; и ещё мы называем его Историей. Впоследствии оно ничего не показывает, креме наших печальных образов; оно — лишь кривое зеркало, отражающее наши ограниченные истины. Оно так велико для человека, что становится невыносимым; оно столь неопределённо, что порой оказывается враждебным.

Некоторые наблюдения, которые далее будут приведены, записаны людьми, имеющими отношение ко Времени. Некоторые — воссозданы. Одни из них — мифы, искусно замаскированные под истину достаточно давно, чтобы их принимать за таковую. Но все они — отрывочны.

Огромное зеркало прошлого разбито. Его осколки лежат попранные в пыли. Когда-то оно украшало стены всех дворцов; сейчас — остались лишь осколки. И эти осколки вы держите в руках.

1. ТЫСЯЧЕЛЕТИЕ ВОЙН …вне досягаемости

Начнём — хотя, конечно же, не существует никакого начала, — с первого осколка — Это — осколок незнакомого старого мира, где облака национализма собрались в тучи и разразились штормом войны.

Над забытыми континентами — Азией, Америкой, Африкой — летают ракеты смерти. Преследуемые люди этого дня не могут до конца постичь истинной природы борьбы, в которую они втянуты.

Те обыкновенные чёрные, белые и седые, которые определяют политику, с готовностью издают талмуды мироздания. Но за этими фолиантами — факторы, едва ли понимаемые в министерских кабинетах Пекина, Лондона, Каира или Вашингтона, факторы, которые уходят корнями в глубокое и дикое прошлое рас; факторы инстинктов и разрушенных инстинктов; факторы страха, страсти и опустившегося сознания; факторы, неразрывно связанные с юностью рода человеческого, и которые неясно вырисовываются во всех человеческих отношениях, как непреодолимая горная цепь.

Итак, люди уничтожали друг друга вместо того, чтобы бороться самим с собой.

Самые мужественные искали выход. И, чтобы ускользнуть от потоков мерзости, направляли свои усилия на прорыв к ближайшим планетам Солнечной системы; трусливые — покоились в объятиях Морфея в огромных приютах-ульях, названных мечтальниками, где комфорт фантазии заглушал хищный рык войны.

Ни то, ни другое не гарантировало полного спасения: когда начинается землетрясение, ему подвластны и дворцы и шалаши…

И вполне уместно поэтому, что первый фрагмент начинается с человека, беспомощно сидящего в кресле под грохот разрывов падающих бомб.

Директор Мечтальника № 5 соскользнул с кресла, стоящего напротив безмолвного пульта управления. Вопрос, касающийся Флойда Милтона, угнетал его своей необузданностью.

Время от времени далёкий разрыв снарядов возвещал: атака противника все ещё продолжается, что никак не могло приободрить Директора. Немного подумав, он решил, что, спустившись в убежище, тем самым убьёт двух зайцев: личная безопасность — во-первых, и возможность заглянуть в мысли Флойда Милтона — во-вторых.

Размышляя над уже принятым решением, он вошёл в лифт и погрузился в прохладные глубины Мечтальника. Сегодня днём Директор случайно повстречал Милтона. Тот был похож на смерть.

На спальных уровнях как всегда было влажно, а в воздухе витал запах спирта, которым обычно пользовались роботы-массажисты.

— Слизняки! — громко произнёс Директор, обращаясь к рядам спящих.

Те лежали в состоянии прострации. Шлемы обратной связи плотно облегали их головы.

Время от времени такого спящего следовало сворачивать, как ёжика, до тех пор, пока его ступни не оказывались на плечах, а спина не выгибалась дугой. Робот с прорезиненным механическим кнутом активно обрабатывал его. Затем распрямлял спящего и начинал тузить его по груди, аккуратно минуя места, где к телу крепились свисающие с потолка кабели питания.

Каково бы ни было умственное состояние клиента, его всегда поддерживали в хорошей физической форме.

И все время они спали и видели свои тайные сны.

— Слизняки! — в сердцах повторил Директор.

Трудно было добиться того, чтобы Директор Мечтальника любил своих подопечных по долгу службы; один внутри огромного пространства, забитого ячейками автоматического мечтальника, ему доставляло удовольствие подглядывать за грёзами этих безнадёжных зомби.

За исключением нескольких молодых парней, которыми двигало обыкновенное любопытство, в мечтальнике лежали только психопаты и неудачники, изживая себя и строя воздушные замки.

К несчастью, таковые составляли значительный процент населения: шестидесятилетняя холодная война — вылившаяся во что-то уж очень горячее — наплодила поразительное количество умственных калек, которые радовались любой возможности спастись бегством в свой мир фантазий с помощью мечтальников.

Флойд Милтон не походил на крутого парня-астронавта, который после напряжённого, утомительного пути к Марсу или Ганимеду однажды вернулся сюда, чтобы немного передохнуть. Скорее, он напоминал человека, который предал себя, — и Флойд Милтон знал об этом.

Вот почему Директор считал необходимым видеть его оны. Иногда парки — настоящие парни — могут спастись сами от себя прежде, чем падут слишком низка.

Директор остановился у кровати Милтона. Вновь прибывший лежал спокойно, часто дыша. Его лицо скрывалось под забралом шлема обратной связи. Отметив про себя номер Флойда, Директор поспешил в ближайшую кабину управления и набрал код. Надел шлем.

Через несколько секунд он автоматически подключится к грёзам Милтона; по выражению лица пациента, когда тот вошёл в Мечтальник № 5, можно было помять, что у него на душе. Но контуры подстройки обеспечивали Директору возможность скорректировать эффект эмпатии, достаточный для того, чтобы манипулировать собственным сознанием.

Как всегда, прежде чем осуществить наблюдение, Директор быстро пробежал по собственному миру ощущений и восприятий; однажды, в чьих-то видениях, он испытал трудности своей ориентировки. Это был очень неудобный мир. Возведённые на Земле идеологические барьеры в сороковых прошлого столетия препятствовали любому прогрессу человеческого счастья.

В конце шестидесятых первые управляемые корабли плюхнулись на Луне.

В конце восьмидесятых принцип внутреннего порога сознания прошёл испытания на мозге спящего пациента. Применение способа обратной связи позволило внедрить новую технологию с тем, чтобы сделать чьи-то сны более предметными, гораздо нагляднее, чем трехмерный фильм. В течение последующих трех лет завершилось строительство Мечтальника № 1.

И на разломе веков прибыли солитяне.

Они явились не в космических кораблях, а в камерах, именуемых “портматтеры” — сооружениях, похожих на дома, которые автономно высеивались на Землю из мира Солит.

Их паранаука не находила понимания на Земле, хотя земляне — ох, уж эти наивные земляне! — восхищались пришельцами.

— Они любили Землю! — убеждал себя Директор.

Он встречался с солитянами. С благословения землян, они загружали свои портматтеры земными богатствами и понимали под ними не золото или уран, а земные растения, животных и бабочек. Прелестный народ — умудрённые опытом дикари, легко воспринимающие саму жизнь!

Когда холодная война “разогрелась”, они исчезли, объявив, что никогда не вернутся.

Период жизни, когда все здравомыслящие люди поняли, что пришло время смерти надежд. И снова Земля осталась наедине с собой, потонув в бедах.

— Готово, сэр, — объявил металлический голос.

Директор напрягся. В следующее мгновение он погрузился в сон Флойда Милтона.

Просто великолепно!

После проклятых подвалов Мечтальника и бормотаний о глобальной войне такие видения просто согревали душу.

И все неё для Директора это было непостижимо и неправдоподобно.

Растения заигрывали с цветами — просто восхитительно; цветы распускались, цвели, увядали, выпуская ленты длиной ярдов в пятьдесят, которые волной плескались в мягком дуновении бриза, рассыпая душистые семена. Растения образовывали круг, и этот круг превращался в комнату.

По стенам второй комнаты проплывали, переливаясь, мириады рыбок с острыми, как у змей, языками. Они парили в водяных башнях, о стены которых, если прикоснуться, можно намочить руки. Поля маттертранзисторов в две молекулы толщиной сохраняли их естественное положение и форму в пунцовом воздухе.

Третья комната, казалась, утопала в звёздах. Повсюду порхали огромные мотыльки, присаживаясь ненадолго на звезды. При соприкосновении звезды отзывались нежной музыкой.

В следующей комнате, отражая закатные лучи солнца, на высокой траве, переливались всеми цветами радуги крупные капли росы.

В соседней с ней комнате падал вечный снег. Он опускался, превращаясь в большие кристаллы трех дюймов в диаметре, и исчезал, едва достигнув пола.

Каждая комната не походила на предыдущую, да и на любую другую тоже, потому что это был дворец Амады Малфрей, и находился он на Солите.

Хозяйка дворца только что вернулась с Земли с портматтерами, переполненными цветами и тиграми. Она давала бал и пригласила старых подруг, чтобы познакомить их со своим вторым мужем.

Число гостей перевалило за пятьсот. Большинство из них прибыли с мужьями — изысканно одетыми мужчинами, чьи изумительные одеяния резко контрастировали с чёрной полунаготой женских нарядов. Многие из гостей явились в сопровождении животных — гепардов, макао или гигантских ящериц, рост которых достигал трех футов, когда они становились на задние лапы. Великолепие людей и животных наполняло дворец.

Повинуясь искусственным потокам воздуха, качались и плавали яркие шары. Проплывали бокалы с напитками. Казалось, что пьют все, но выпито не слишком много. И ещё одно, что делало эту вечеринку не похожей ни на одну земную: разговаривали все, но никто не повышал голоса.

Ослеплённый блеском увиденного, Директор подумал, что никогда не встречал он и доли такого великолепия — столь фантастично это выглядело. Только теперь он понял, что это — скорее воспоминание, чем грёзы, которые большинство обитателей Мечтальника № 5 пестовали в своих коротких мрачных умишках.

Флойд Милтон словно побывал в этом невероятном мире. Он прогуливался по этим ярким эспланадам, освещённым аргоном, чей холодный свет играл бликами на лицах гостей. Не спеша фланировал по невидимой тропе, высоко вознесясь над веселящимся потоком приглашенных. Флойд ел экзотические яства, разговаривал с гостями на их причудливом — с заминками и паузами — языке.

Все это Милтон проделывал, потому что это ему, Милтону, принадлежал дворец. Да, он — второй муж Амады, и бал давался в его честь. Гости собрались ради него. Самая счастливая ночь в его жизни! И все же он не чувствовал себя счастливым.

— Ты чем-то озабочен, котёнок? — обратилась к нему Амада.

Она была похожа на землянок. Очень красивая. И лишь скудное обрамление вьющихся волос отличало её от представительниц прекрасного пола Земли. В её лице читалось всё, что мог увидеть человек на лице любящей жены, переживающей за своего мужа, чьё поведение непредсказуемо и несуразно.

— Все в порядке, Амада, — проворчал Милтон. — И, пожалуйста, не называй меня “котёнком”. Так ты называешь своего голубого тигра.

— Но это же комплимент, Флойд, — удивилась она, гладя зверя по голове. — Разве Сабиани — не прекрасный котёнок?

— Сабиани — тигр. Я — человек… Можешь ли ты понять и запомнить столь незначительную разницу?

Амада никогда не сердилась. Но сейчас обеспокоенность её возрастала.

Милтон признал, что это делало её ещё более желанной.

— Разница для меня вполне очевидна, — ответила она. — Жизнь слишком коротка, чтобы тратить время на очевидные вещи.

— Ну, а для меня это не слишком очевидно, — огрызнулся Милтон. — Что делают ваши люди? Вы пришли на Землю, чтобы забрать всё, что можно вывезти — деревья, траву, рыб, птиц…

— И даже мужей, — вставила Амада.

— Да, и даже мужей! Вы все это делаете, Амада, потому что ваши люди влюбились в Землю. Вы перетащили почти все. Я чувствую себя экзотическим растением или пуделем, не более.

Она повернулась к нему своей прекрасной спиной.

— Сейчас ты и ведёшь себя, как учёный пудель, — отчётливо произнесла она.

— Амада! — позвал Флойд.

И, когда она медленно повернулась, голосом кающегося грешника Милтон произнёс:

— Извини, дорогая. Ты понимаешь, почему я раздражен. Я все вспоминаю войну, там, на Земле. И многое другое.

— Многое другое? — резко переспросила она.

— Да. Почему вы, солитяне, скрываете местонахождение вашего мира во Вселенной. Почему ты не могла мне указать даже направления, там, в ночном небе Земли. Я знаю, что для ваших портматтеров расстояние — ничто. Но я просто хотел знать. Может быть, это мелочь для тебя, но мне это не даёт покоя.

Амада позволила отражению огромной бабочки усесться на пальце, и затем произнесла, тщательно подбирая слова:

— Учитывая нынешний уровень цивилизации на Земле, этот мир — вне досягаемости. Тогда к чему весь этот разговор по поводу нашего местонахождения?

— О, я знаю, что наши маленькие космические корабли — это только начало…

Он оборвал себя на полуслове. Вся проблема в том, что цивилизация Солита слишком велика и прекрасна. Солитяне выглядят как земляне, но живут и думают, и далее действуют — иначе. Они — чужие. Вот, что волновало Милтона.

Глубоко устоявшиеся пуританские взгляды заставляли задумываться его — не совершил ли он ошибку или не впал ли в грех, женившись на женщине с другой планеты?

Уже после месяца совместной жизни они несколько раз не то, чтобы ссорились, нет, но у них возникали некоторые разногласия. Они любили друг друга. Без сомнения. Но Милтон снова и снова спрашивал свою любовь — не блаженство ли и спокойствие размеренной жизни Солита толкнули его на этот шаг. Ведь, только женившись на представительнице планеты, где царствует матриархат, мужчине разрешалось жить на такой планете; в противном случае он блуждал бы в небесных далях, вне её досягаемости.

Презирая себя, Милтон вновь предпринял попытку объясниться.

— Земля — бедный мир, — начал он, игнорируя утомлённый взгляд её глаз. — Солит — богатый. И вёз же вы полюбили все земное. Земля важна для вас. Но вы ничего не даёте взамен — даже ваше расположение.

— Нам нравятся земные вещи за то, чего вы сами в них не замечаете, — ответила она.

И снова одно и то же; та же чуждая линия мышления. Его передёрнуло, и по коже пробежали мурашки, хотя в комнате не было холодно.

— Вы ничего не даёте Земле, — упрямо повторил Флойд и снова уверился в бессмысленности того, что говорил. Он делал это не размышляя; множество других мыслей владело им, не давая сосредоточиться.

— Я постараюсь отдать вам все, если вы примете, — мягко произнесла она. — А теперь, пожалуйста, пойдём, и, будь добр, улыбайся гостям, ну, хотя бы, ради меня,

Тяжёлые думы по-прежнему сверлили его мозг, но вскоре Милтону удалось отвлечься.

Вина — вот главная его беда. Там, дома — его страна охвачена пожаром войны, а здесь — все создано для удовольствий. Практически, вся жизнь и деятельность Солита направлена на удовлетворение своих потребностей. Милтону нравился жизнелюбивый дух солитян, в котором никогда не чувствовался вяжущий привкус груза забот.

Ему импонировали женщины этого мира: их красота и яркая изысканность, за которыми скрывалась твёрдость в решении принципиальных вопросов. Мужчины Солита нравились ему меньше; по-своему, они, конечно, хороши, но Милтон не ног простить им их статуса слабого пола. Старые истины ещё были живы в нём.

Новый букет женщин и животных — обычная яркая смесь — представлены Милтону, и ему пришлось дефилировать по дворцу, делясь с гостями своими впечатлениями от пребывания на Солите. Все смешалось необычайно — некоторые комнаты давали ощущение замкнутости, а некоторые — свободы; близость тел и мехов возбуждала; калейдоскоп цветов пьянил.

Милтона забросали вопросами о Земле. Он отвечал, почти не задумываясь, как это выяснилось позже. Окружающие его люди и звери, словно перестроились в некое подобие строгого танца. Постепенно веселье захватило его и согрело сердце.

То, что думали о нем на Солите, он знал и принимал как должное: примитивный, странный, возможно, даже опасный. Но всё-таки он вызывал интерес. Ну и ладно: пусть думают, что хотят! Пусть думают, что это некое развлечение для него. Как будто он пещерный человек!

Несмотря на всё своё восхищение, Милтону не много удалось узнать о цивилизации, гражданином которой он стал. Да и то, благодаря собранной по крупицам информации, проскальзывающей в разговорах.

В основном Солит — бесплодная планета: половину её земель занимали кратеры, лишённые плодородной почвы. На Солите пытались создать некую модель рая, используя при этом случайные островки оазисов в пустыне. Их оазисы были заселены флорой и фауной Земли ввиду малочисленности своих представителей природы.

— Разве вы не привозите животных и растения с других планет Галактики? — спросил Милтон у танцующей с ним волоокой блондинки.

Ему показалось, что она на секунду оступилась в танце.

Женщина испытующе смотрела на него, и, не выдержав её взгляда, Милтон опустил глаза.

— Только с Земли, — ответила она и плавно ускользнула от него.

Солитяне полагают, что их культура насчитывает пятнадцать тысяч лет. Сейчас они вышли на уровень стабильности. Но иногда Милтону казалось, что в солитянах проскальзывает тень одиночества. В конце концов его полярные чувства растворились под впечатлениями вечера. Он слегка захмелел, хотя пил мало.

Дворец-мираж блистал людьми, звенел музыкой. Его архитектура плыла, подчиняясь искусственному волшебству.

— Давайте переберёмся к морю! — воскликнула Амада. — Такая ночь не мыслима без океана! Мы перенесёмся в Залив Союза, Как не хватает волн и ритма прилива!

Неожиданно стены дворца начали растворяться. Казалось, нет ничего невозможного для портматтеров, если даже их устройства запрограммированы отзываться на малейшие прихоти гостей. Прозрачные стены поплыли одна сквозь другую; комнаты закружились в карусели, подхватив пирующих так, что звезды и хлопья снега смешались в прекрасный, невероятный шторм, а рыбы — морские черти — парили среди ветвей голубовато-зелёных кактусов. Даже невидимые музыканты, словно почувствовав перемену, заиграли быстрее.

Затем прибыла Вангуст Илсонт — последняя гостья. В её волосах калачиком свернулся фуксиновый хамелеон, удивительно гармонировавший с ярко-пунцовым цветом её губ и сосков. Она поспешила к Амаде и Флойду Милтону.

Вангуст тоже посещала Землю и также вернулась с мужем-землянином.

— Вдвоём вам будет веселее, — быстро и дружелюбно проговорила Вангуст, тепло глядя в глаза Милтону и мягко пожимая его руку. — Если, конечно, вы не затоскуете по родине. Вы станете закадычными друзьями — вы и мой муж. Сможете охотиться и отдыхать вместе. Мы живём недалеко отсюда.

Она представила своего мужа-землянина как Чан Хва.

Стоя друг против друга, мужчины вдруг как-то сникли, смутились.

Лицо Чан Хва отразило гамму эмоций: сначала — злоба, затем — раскаяние за эту злобу, и наконец — замешательство. Мучительные поиски выхода. В конце концов с улыбкой, больше похожей на гримасу, он произнёс:

— Пожалуй, не место и не время для ссор…

И протянул руку.

Милтону не удалось так быстро прийти в себя. Намеренно не замечая поданной руки, он в раздражении повернулся к Амаде.

— Этот человек принадлежит к нации, с которой мы воюем.

Напряжённая тишина нависла над всеми, тишина непонимания.

Милтон говорил на языке солитян. Но он знал, что их язык не содержит точного эквивалента слов “нация” и “война”. Поэтому ему пришлось употребить слова “группа” и “напряжённость”.

— Какая напряжённость может возникнуть между вами? — спросила Амада, довольно спокойно, но с едва различимой ноткой угрозы в голосе. — Теперь вы оба — мужчины Солита. Земля далеко, и какие могут быть претензии друг к другу?

На Милтона её слова оказали обратное действие. Чувство вины дико всколыхнулось в нём. Он сжал кулаки, подсознательно понимая, что ведёт себя глупо.

— Между нами неприятность, — глухо проговорил он. — Один из нас должен уйти.

— Я этого не понимаю, — развела руками Вангуст, совершенно сбитая с толку поведением Милтона. — Вы оба — Земляне.

— Встречались ли вы когда-либо раньше? — высказал предположение кто-то.

— О каких группах вы говорите? — раздался голос.

— И что за неприятности?

— Прекратите! — умоляла их Амада.

Она повернулась к мужу. Сабиани, её тигр, вряд ли мог сравниться с ней по красоте, когда она начинала сердиться, — одновременно привлекательная и пугающая в гневе.

— Я хочу раз и навсегда выяснить причину этого безрассудства, — потребовала она, обращаясь к Милтону.

Чан Хва принялся объяснять.

“Хва говорит на языке Солита гораздо лучше меня”, — признал Флойд.

Оказалось, что понятие национальности находилось за рамками понимания большинства присутствующих. Они принадлежали к редко заселённому миру, где вездесущие портматтеры делили людей на группы с непостоянным родом занятий.

И тем не менее Амада и Вангуст, побывавшие на Земле, кое-что знали об ужасах войны и даже застали начало мирового конфликта, прежде чем отправились обратно на Солит. И поэтому они не на шутку обеспокоились, различив отголоски той ужасной борьбы — здесь, в своей среде.

Во время споров, которые разгорались все больше, они проговорились — случайно или намеренно, о том, что ранее им удавалось утаивать от Милтона: поскольку на Земле идёт война, ни один портматтер не будет туда отправлен.

Флойд был полностью отрезан от родного мира.

Чан Хва, вежливый и дружелюбный, пользовался теперь благосклонностью солитян.

Милтон, неспособный согласиться со всем только что сказанным, вдруг осознал, что он и не хочет ничего понимать. Его охватило смятение. Ошеломлённый цветом, светом и соблазнительными женщинами, он уже не мог сопротивляться. Отчуждённость и оцепенение взяли верх. Он резко повернулся и выбежал. Амада не тронулась с места, чтобы остановить его.

Сейчас, когда дворец переливался, искрился весельем и жизнью, Флойд осознал, как трудно, почти невозможно новообращённому отказаться от всего этого. Единственное, что в данной ситуации могло его устроить, ото уйти так далеко, как только можно. Мучительный дух противоречия разрывал его. Он раскаивался в том, что сделал здесь; он сожалел о том, что покинул Землю. Он горячо любил Амаду; но он любил и родину. Трудно сопоставить полные противоположности.

Истерзанный мыслями Флойд долго брёл, продираясь сквозь стайки изумлённых пирующих. Иногда комнаты выводили его в то же самое место, откуда он начал свой путь. А потом все изменилось.

В попытке смахнуть грусть с вечеринки Амада перенесла дворец.

Электронщик до женитьбы, Милтон кое-что знал о сложности, казалось бы, простой вещи — перемещении в пространстве. И тем не менее, даже находясь в нынешнем состоянии, любопытство взяло верх.

Огромный дворец неожиданно оказался полупогруженным в тёплые воды летнего моря. Тыльная сторона здания оставалась на пляже, а фронтальная, словно нос потерпевшего крушение корабля, скрывалась в пене волн.

Ночь. Мираж свечения бился о стены. Под толщей прозрачной воды оживились участники феерического морского балета. Тюлени, играющие радужными шарами, зубатки, угри, бычки, большие пурпурные рыбы-попугаи, стаи рыб-докторов, дельфины, акулы и манты — кружились на сцене этого огромного театра. Они порхали, ныряли и плескались, кружась в изящной сарабанде.

— Я должен попасть домой! — громко закричал Милтон и отвернулся от танцующих рыб.

Он бросился бежать через полузатонувшие комнаты дворца, пока не очутился там, куда стремился. Никого рядом.

Милтон протянул руку в кусты цветущей сирени, нащупал металлическую коробку; открывая, он рисковал замкнуть контур обнаружения. Флойд аккуратно нащупал первый терминал. В этом маленьком ящике находился скрамблер, который по команде компьютера, расположенного в главном зале дворца, сохранял временно-пространственную форму комнаты, где сейчас находился Флойд Милтон.

Милтон с силой вырвал кабель под первым терминалом. Отсоединённый кабель распался в руках человека. Комната перестала существовать.

Где-то вдалеке прозвучал зуммер системы обнаружения. Затем затих, оборвавшись на верхней ноте. Дворец исчез. Люди, музыка, цветы, прекрасные фасады и террасы — все испарилось. Аварийная система компьютера после того, как Милтон нарушил контур, восстановила все здание целиком на прежнем месте — на суше.

Милтон свалился с двенадцатифутовой высоты в сонное море. Когда он вынырнул, вокруг царила тишина. Исчез и бродячий морской зверинец. Лишь мёртвая чайка — жертва материализации дворца — умиротворённо покоилась на волнах рядом с Милтоном. Над головой полыхала причудливая Луна Солита, разливая вокруг красный и пугающий, как зрачок залитого кровью глаза, свет. Выплёвывая воду, Милтон поплыл к берегу.

— Домой! — громко напомнил себе он.

Это необходимо сделать. Расстояние до больших портматтеров, которые могли доставить его на Землю, невелико; он мог добраться пешком. Он проберётся на борт и заставит их вернуть его обратно. Неожиданно чувство долга усилилось до абсурдности. Чтобы вернуться, он пошёл бы и на убийство. Солитяне — чужие. Даже обожаемая им Амада не смогла понять его: отказалась открыть такую простую вещь, как расстояние до Земли; наверное, она не так сильно любила его. Амаду необходимо забыть. Может быть, после войны… если только оно будет, это “после”.

Ему необходимо оружие.

Небольшой пирс упирался в море. Милтон подплыл к нему и вскарабкался по лестнице. На пирсе, в красном мрачном свете Луны, стояла деревянная хижина. Плечом Милтон выбил дверь. Удача — на его стороне. В хижине находилось снаряжение для подводного плавания. Ласты, маска, акваланги — все на месте и в порядке. И ещё — большое гарпунное ружьё — поистине подарок судьбы, учитывая миролюбивый характер Солита, отметил Флойд. Проверив ружьё, он понял, что это пневматическое оружие, пускающее стрелы с острыми наконечниками, снабжённые зарядами, которые разрывались, едва коснувшись препятствия.

Схватив патронташ, землянин выскочил из хижины и — замер. По пирсу, явно двигаясь в его направлении, шёл Чан Хва.

Ну конечно же! Они сообразили, что случилось, когда сгорел предохранительный контур, и вычислили его, Милтона, местонахождение.

Они спешат к нему.

Стиснув зубы, Милтон поднял ружьё и прицелился.

Чан Хва остановился как вкопанный.

— Не стреляй! — крикнул он на языке Солита. — Флойд Милтон, выслушай меня, пожалуйста. Я не враг тебе. Ты ничего не понял. Сразу видно, что тебе рассказали не так много, как мне.

— Я ничего не хочу слушать! — прокричал Милтон.

Кровь молоточками стучала в висках. В красном мареве ночи он различил движущиеся фигуры; они идут, чтобы схватить его…

— Послушай меня, Милтон! Не стреляй, пожалуйста! Эти люди спасли нас, животных, растения, потому что эта война — там, на Земле, все уничтожит. Разве ты не понимаешь, Милтон? Солитяне — наши…

Дикий крик Милтона прервал его. По пляжу, заросшему кактусами, приближалась толпа. Она уже достигла пирса. Некоторые находились совсем близко. Они звали его по имени. Он нажал на курок. И сразу же раздался звук попавшего в цель заряда.

Все померкло, погрузившись в серую мглу.

Директор долго сидел в кабине управления со сжатыми до боли кулаками. Его до того потряс сон Флойда Милтона, что он почти физически ощутил удар гарпуна.

Когда оцепенение прошло, он резко вскочил, пытаясь настроиться на свой собственный мир. Что-то прервало сон Милтона; он не мог так резко оборваться. Едва сдерживая злость, Директор сорвал шлем и, набрав номер Главного Оперативного Сектора мечтальника, потребовал выяснить, что случилось.

— Крыло Мечтальника № 5, откуда вы говорите, — чётко выговаривал слова робот, — пострадало от прямого попадания снаряда с кобальтовой боеголовкой. Все перекрытия в норме, а аварийная команда уже приступила к ликвидации последствий.

Взглянув через стекло кабины управления в отсек, Директор увидел, что длинный ряд спящих беспокойно шевелится; человека два уже сидело. Казалось, что какое-то чудовище рушит все на своём пути, наступая лапой на их волшебные видения. Вскоре они все в панике проснутся, а это необходимо предотвратить.

Директор снова связался с Сектором:

— Введите тройную дозу обыкновенного снотворного во все кабели питания в этом крыле. Быстро!

Это заставит заснуть их, как спящих красавиц, а небольшая порция головной боли прибавит краски их снам, когда восстановятся контуры отключения.

Но для одного из них необходимо сделать исключение. Директор поспешил к лежащему ничком Флойду Милтону. Резким движением сорвал двойной кабель, серебряный и пластиковый, подключённый к груди спящего. Осторожно снял шлем.

— Флойд! — позвал он. — Флойд Милтон! Проснись!

Глаза Милтона, похожие на безжизненный океан — угрюмый и серый, открылись.

— Я твой друг, — прошептал Директор, сомневаясь, что Милтон слышит его. — Теперь мне ясно, почему ты пришёл сюда. И я знаю, что ты — слишком хорош для того, чтобы растрачивать свою жизнь, как это делают слизняки, окружающие тебя. Ты справишься с тем, что сделал! Ты сможешь! Такие люди, как ты, нужны наверху!

— Я — убийца! — простонал Милтон.

Он резко встал.

— Боже, что я наделал…

— Я знаю, что ты сделал, — сказал Директор. — Я видел твои сны. Ты не должен называть это убийством. Иначе ты не смог бы выбраться оттуда.

Милтон тупо уставился на Директора.

— Солитяне доставили тебя на портматтере, сделав спецвылет, — напомнил ему Директор. — Мне так сказали, когда привели тебя сюда. Это означает, что они не обвиняют тебя; совершив убийство, ты доказал, что удерживать тебя на Солите, против твоей воли, — незаконно. Поэтому они отправили тебя домой.

— Вы — сумасшедший! — заорал Милтон.

Наконец-то сознание полностью вернулось к нему.

— Они не “отправили меня домой”. Они сослали меня! Они больше не хотели терпеть меня. Разве вы не понимаете?! Они восстали против меня. Они увидели, что я — дикарь и что самое лучшее для меня — вернуться и умереть в моем мире дикарей. Это их гуманный способ расправы с убийцами.

— Но Чан Хва, ведь он же твой враг! — контратаковал Директор. — Когда ты убил его на пирсе…

То ли стон, то ли рык вырвался из груди Милтона. Он закрыл лицо руками, раскачиваясь из стороны в сторону.

— Я убил не Чан Хва! — кричал он. — Я убил Амаду — свою жену…

Неожиданно страшная эта сцена всплыла у наго перед глазами.

Вот Амада бежит по пирсу в багряной ночи. Она пыталась вырвать ружьё из его рук, стараясь защитить Чан Хва, когда Милтон угрожал застрелить его. И именно ревность, дикая ревность, нажала его пальцем на курок.

Мощный удар отбросил Амаду, и она упала с края пирса в море. Дико завизжала катушка ружья, выпустив весь запас шнура.

Вновь вспомнив все, Милтон жалобно заскулил.

Директор беспомощно стоял над ним, положив руку на плечо.

И уже не во сне, а наяву послышались разрывы. Правительства обещали, что эта война — сражение до конца — в основном будет вестись на безжизненной территории Луны; не впервые правительства лгали. Но именно сейчас вселенская трагедия казалась ничтожной по сравнению с личной драмой Флойда Милтона.

— Ты так и не выяснил, где находится Солит. Поэтому она — вне досягаемости, — печально произнёс Директор. — Многих бы это заинтересовало.

Милтон мрачно посмотрел на него.

— А ведь мне известно, где она, — усмехнувшись, сказал он. — Я это случайно узнал, когда возвращался домой. Они дали мне техническое руководство по портматтерам, чтобы хоть как-то занять. Я был слишком подавлен, чтобы вникать в суть. Но одно предложение, которое я прочитал, застряло в башке. “Перемещение портматтеров возможно только там, где существует эффективное воздействие на передающую массу фактора гравитации…” или что-то в этом роде.

— Извини, но я ни черта не понял, — пожал плечами Директор.

— Существует только одно объяснение, — пропустив его замечание мимо ушей, продолжал Милтон. — Портматтеры не могут перемещаться между планетами, где гравитационное притяжение мало. Поэтому мы видим, что кроваво-красная луна взорвалась атомными всплесками. Вы знали, что это — наша Луна,. Когда я все сопоставил, то понял, понял все: Солит — это то, что мы по-английски называем Землёй. Что солитяне — это земляне, то лее самое, что и мы, Что моя дорогая Амада — если бы я только знал раньше — вовсе не чужая…

Директор побледнел. Хрипло, как только что Милтон, застонал.

— Если все это так, и они — не пришельцы из Космоса, ты хочешь сказать, что они вернулись из времени!

Милтон кивнул.

— Пятнадцать тысяч лет.

— Тогда почему они не сказали нам? Почему? Они что — сумасшедшие?

— В своём роде, — ответил Милтон. — Они знали, мы — на краю гибели, и у них не хватало духу сказать нам об этом. Они — потомки кучки спасшихся в глобальной войне. Вот почему, как только они смогли путешествовать во времени, а именно для того и существуют портматтеры, они вернулись, чтобы спасти все то, что могли спасти — птиц, растения и все остальное, почти погибшее в пламени катастрофы.

Мощный разрыв тряхнул мечтальник. С потолка посыпалась штукатурка.

— …в пламени катастрофы, — повторил он.

— Слава Богу! — воскликнул Директор. — Это… это потрясающая новость! Это все меняет!

Милтон резко поднял голову, посмотрел на него уничтожающим взглядом и снова закрыл лицо руками.

— Для меня это ничего не меняет, — мрачно прошептал он.

2. ТЫСЯЧЕЛЕТИЕ БЕСПЛОДИЯ …все слезы Мира

Закончена часть. Как сложилась дальнейшая жизнь Флойда Милтона — неизвестно; да, я думаю, и неинтересно кому-либо об этом знать.

Милтон был уничтожен — уничтожен не столько войной, а теми противоречиями, которые она породила в его сознании. Эти противоречия оказались выше его сил; отсюда — его отчаяние. Отчаяние — одна из самых непостижимых категорий эмоциональности — чаще испытываемое отдельными личностями, и реже — обществом в целом. Милтон был в отчаянии, человек — нет. Война продолжалась, человек продолжался.

В ходе войны наступает момент, когда кажется, что она почти достигает гармонии. Это происходит тогда, когда люди теряют кров, близких, работу — ну, в общем всё, что для них дорого. И тогда для них существует только одно — продолжать бойню, через ненависть или безразличие.

Год сменяется годом. Иногда эта бойня утихает, иногда — разгорается с новой силой. Успех всегда ничтожный.

А наряду с этим мощные группировки трансформировались в националистические силы, преданные своей расе. То, что когда-то начиналось борьбой противоположных идеологий, переродилось во что-то более уродливое — в широкомасштабную расовую войну.

Четыре тысячелетия продолжалась расовая война, иногда прерываемая столетиями истощения, словоблудия, перемирия или угроз. В конце концов оплот белого сопротивления был сломлен. Белые расы основали своё последнее стойбище на Луне. Резня, последовавшая за этим, уничтожила почти всех их людей, а Луна превратилась в атомный факел, который пылал на протяжении нескольких сотен тысяч лет.

После этой сомнительной победы чёрных наступил странный период, когда небольшие группы измученных людей, отделившись от своих соплеменников — одни сознательно, другие — индифферентно, словно мрачные тени прошлого, бродили по Земле. Темнокожие расы — не только истощённые и опустошённые, но и обеспложенные. Моральное и физическое опустошение — клеймо последующего Тысячелетия Бесплодия. Даже те побуждения, которые существовали ранее и играли доминантную роль в человеческих отношениях, — секс и грабёж — находились в упадке.

Тишина наступила повсюду.

Предпринимались попытки возрождения. Шатающуюся экономическую и сельскохозяйственную системы поддерживало несколько столетий огромное количество роботов, которые сосали из земли всё, что она могла родить.

Отдельные, разрозненные сообщества собрали под единое начале. Пресловутый Брачный Центр ведал всеми браками и рождениями; только потерянное поколение могло выносить его дикое правление.

Но механической противоестественности оказалось недостаточно — как не хватало её всегда — для предотвращения катастрофы.

Время свернулось в огромный длинный ковёр, под которым человек галопировал к вымиранию.

Последний день лета последнего года восемьдесят третьего века нашей эры.

Высоко паря в стратосфере, крыло несло доктора Смитлао, психоаналитика, над сто тридцать девятым сектором Ингланда. Началось снижение. Глубоко нырнув и, наконец, отработав глиссаду, аппарат мягко пробарражировал над владениями Чарльза Гунпата, автоматически выбрав курс посадки.

Для Смитлао — это была рутинная обязанность. В его задачу как психоаналитика входило следить за нормой движения биотоков раздражения. Тёмное лицо доктора выражало смертельную скуку. Он бросил взгляд на экран внешнего монитора. Его слегка удивило то, что к поместью Гунпата пешком шёл человек.

— Должно быть, сумасшедший, — вслух выразил своё отношение Смитлао.

С высоты снижающегося крыла поместье выглядело как тщательно выполненный рисунок. Убранные поля образовывали безукоризненный прямоугольник. И везде роботы выполняли свои функциональные обязанности. И муха бы не пролетела, не попав в поле зрения радара; стручок гороха не вышелушился бы вне их кибернетического надзора; у каждой птицы — свой номер и позывной; а в среде муравьёв находился искусственный муравей-пастух, направляющий все муравьиное племя по заданному маршруту. Дождь шёл строго в отведённом для него месте. Старый, добрый мир случайностей исчез под давлением голода.

Ничто живое не находилось без присмотра. Бесчисленные обитателя предыдущих веков и пиявки войны истощили почву. Только жесточайшая экономия, неразрывно связанная с безжалостной регламентацией, давали возможность накормить далеко не многочисленное население. Миллиарды умерли от голода; сотни оставшихся находились на грани голодной смерти.

На фоне бесплодной чистоты пейзажа владения Гунпата смотрелись как вызов всему и вся. Пять акров первозданной природы. Высокие косматые ели образовывали периметр, охватывая лужайки и дом. Дом в секторе сто тридцать девять, построенный из массивных каменных блоков, оказался достаточно крепким, чтобы выносить тяжесть сервомеханизма, который наряду с Гунна том и его сумасшедшей дочерью Плой Плой, являлся его единственным обитателем.

Именно в тот момент, опустившись чуть ниже уровня деревьев, Смитлао заметил человека, шагающего по направлению к поместью. Множество причин делало это зрелище неприятным. Поскольку материальные блага этого мира распределялись среди немногих избранных, человек не мог быть настолько беден, чтобы идти пешком в неизвестном направлении. Человек все сильнее ненавидел Природу, подстёгиваемый осознанием того, что она предала его и сделала из этой прогулки испытание — хотя, возможно, он действительно сумасшедший, как Плой Плой.

Выбросив эти мысли из головы, Смитлао посадил крыло на каменную площадку перед домом, радуясь, что он снова на земле. Ужасный день. Пришлось прорываться сквозь плотные кучевые облака, и его порядочно растрясло при этом.

Дом Гунпата, с его слепыми окнами, башнями, бесконечными террасами, уродливым орнаментом и массивным передним крыльцом, навис над Смитлао, как испорченный свадебный пирог.

Его прилёт не остался незамеченным. Три колёсных робота приближались к крылу с разных сторон, с направленными на него световыми пушками. Да, пожалуй, без приглашения попасть сюда трудно. Гунпат был неприветлив, даже по меркам такого мрачного времени. Отвращение от осознания того, что Плой Плой — его дочь, добавляло уксуса в его характер.

— Идентифицируйтесь, — потребовала ведущая машина. Плоская и безобразная, она напоминала противную жабу.

— Я — доктор Смитлао, психоаналитик Чарльза Гунпата, — назвался доктор; он проходил через эту процедуру каждый прилёт.

Он повернулся лицом к машине. Она что-то забормотала, сверяя в памяти картинку и данные. Наконец выдала:

— Вы — доктор Смитлао, психоаналитик Чарльза Гунпата. Цель посещения?

Проклиная её неуклюжую медлительность, Смитлао ответил:

— У меня назначена встреча на утро с Чарльзом Гунпатом для обеспечения нормального хода биотоков раздражительности. — И стал ждать, когда машина переварит эту порцию информации.

Отбормотав проверку, машина подтвердила факт.

— Пройдите сюда.

Она катилась удивительно грациозно, обращаясь к остальным роботам, как бы убеждая их, и механически повторяя:

— Это — доктор Смитлао, психоаналитик Чарльза Гунпата. У него назначена встреча на утро с Чарльзом Гунпатом для обеспечения нормального хода биотоков раздражительности, — на тот случай, если остальные машины не приняли информации.

Тем временем Смитлао отдавал команды крылу. Та часть кабины, в которой находился сам доктор, опустилась и выпустила колеса. Поддерживая доктора, она покатила вниз к зданию за остальными роботами. Как только автоматика машины почувствовала присутствие человека, поднялись щитки окон. Сейчас доктора могли видеть — и сам он мог видеть — только через защитный экран. Так один человек ненавидел, а равно — боялся, другого человека: он не мог выразить своего отношения прямо.

Одна за другой машины поднялись по крыльцу и покатили вдоль террасы, где их окутал дезинфицирующий туман, по лабиринту коридоров, и, наконец, весь кортеж прибыл к Чарльзу Гунпату.

При виде своего психоаналитика на тёмном лице Гунпата отразилось лёгкое отвращение. Он всегда держал себя в руках; правда, на деловых встречах, где необходимо запугать оппонента хорошо отрепетированной яростью, это срабатывало против него. Смитлао всегда вызывали, когда следовало обеспечить нормальный ход биотоков раздражительности и в повестке дня стояло что-либо очень важное.

Смитлао подвёл машину гораздо ближе к экрану клиента, чем того требовалиприличия.

— Я опоздал, — начал доктор как бы между прочим, — потому что я не очень-то и стремился разделить ваше общество. Я надеялся, что, если мне удастся как можно дальше оттянуть нашу встречу, какой-нибудь счастливый несчастный случай своротит этот дурацкий нос на вашей, — как бы назвать это, — образине . Но, увы, надежды напрасны: он на месте, и две крысиные норы-ноздри зияют в нём.

Внимательно наблюдая за лицом пациента, Смитлао уловил лишь слабый намёк на раздражение. Без сомнения, такого человека, как Гунпат, очень трудно расшевелить. К счастью, доктор Смитлао считался профессионалом. Он продолжал методично вести наступление.

— А, скажите на милость, когда подошла ваша очередь идти в Брачный Центр, вы что, даже не поняли, что мужчина там должен выйти из-за защитного экрана? Вы что, думаете, сможете заниматься любовью по телеНу, а результат? Единственная свихнувшаяся дочь — только одна свихнувшаяся дочь,’ Гунпат! Просто можно разрыдаться! Вы не подумали, как посмотрят на это ваши конкуренты; “Помешанный Гунпат и его сумасшедшая дочь”, — так они об этом отзовутся. “Даже не может как следует справиться со своими сперматозоидами”.

Ядовитая речь доктора начала оказывать своё благотворное воздействие. Кровь бросилась в лицо Гунпату.

— С Плой Плой все в порядке. Но у неё преобладают рецессивные признаки, — быстро выпалил он.

Он начал отвечать — хороший признак. Дочь всегда являлась его уязвимым местом.

— Преобладают рецессивные признаки? — презрительно усмехнулся Смитлао. — И как далеко это зашло? Она нежная, — продолжал он издевательски, — слышите, нежная , вы, обросший орангутанг! Она хочет любить! — разразился он уничтожающим смехом. — Это пошло, сундук! Она не может ненавидеть, даже чтобы спасти свою жизнь! Она не лучше первобытного человека. Она даже хуже его — она су-ма-сшед-ша-я!

— Она не сумасшедшая, — сквозь зубы проговорил Гунпат, схватившись руками за край экрана. Они достигли того уровня, когда десяти минут процедуры вполне хватало, чтобы пациент пришёл в норму.

— Не сумасшедшая? — насмешливо переспроси психоаналитик. — Не-т, Плой Плой не сумасшедшая, Правда, Брачный Центр отказал ей в праве на совокупление, вот к все. Правительство Империи отказало ей в праве телеголосования, вот и всё. Союз Торговцев отказал ей в праве на Рацион Питания, вот и всё. Корпорация Образования отказала ей в праве на восстановление “Бета”, вот и всё. Она здесь взаперти, потому что она гений, не так ли? Это вы сумасшедший, Гунпат, если думаете, что ваша дочь — только слегка не в себе. Ещё скажете, вы, губошлёп, что она не белокожая ?

Внутри у Гунпата что-то заклокотало.

— Как вы смеете?! — прорвало его. — Ну, а если даже и так , что из того?

— Вы задаёте просто глупейшие вопросы, — спокойно ответил Смитлао. — Ваша беда в том, Гунпат, что он не в состоянии — или из-за упорного нежелания — не хотите понять одного-единственного исторического факта. Плой Плой — белая, потому что она маленько л, грязный атавизм. В древности нашими врагами были белые. Они оккупировали эту часть планеты, но потом наши предки восстали и отобрали их привилегии, которыми они так долго наслаждались за наш счёт. Наши предки смешались е теми побеждёнными, которые выжили, ведь так?

Вытерев огромным платком вспотевший лоб, Смитлао продолжал:

— Через несколько поколений белая ветвь рода изжила себя, растворилась, потерялась. Ни одного белого лица не видели на Земле со Столетия Переселения — а это было, если мне не изменяет память, тысяча пятьсот лет назад.

И вот, маленький Лорд Рецессив Гунпат производит на свет одного из них. Что они вам в Брачном Центре подсунули, сундук, — пещерную женщину ?

Гунпат, взбешённый, стучал кулаками по экрану.

— Все! Вы уволены, Смитлао! — заорал он. — На этот раз вы зашли слишком далеко даже для грязного, поганого психоаналитика! Убирайтесь! Убирайтесь вон и больше никогда не появляйтесь здесь!

Он резко отвернулся к пульту автооператора, чтобы включиться в ход переговоров. Как раз созрел для того, чтобы иметь дело с Движителем.

Как только разъярённое лицо Гунпата исчезло с экрана, Смитлао вздохнул и расслабился. Операция завершена. То, что случилось, а именно то, что его уволил пациент в конце сеанса, считалось величайшим достижением в профессии психиатра. Гунпат с нетерпением будет ожидать его следующего появления. И все же Смитлао не чувствовал удовлетворения. Его профессия требовала всеобъемлющего изучения человеческой психики; ему необходимо знать самые уязвимые точки человеческого разума. Искусно манипулируя этими точками, он смог бы завести любого человека. Без такого куража человек предстал бы беспомощной жертвой летаргии, кучкой отрепья, поддерживаемой машинами. Древние имели все, но они вымерли.

Смитлао неподвижно сидел, пытаясь одновременно заглянуть в прошлое и в будущее.

Истощая почву, человек истощал самое себя. Как испорченная Душа, так и испорченная почва не могут долго существовать. Только потоки ярости и ненависти могут стимулировать дальнейшее существование людей. Иначе человек станет бездушным бревном в созданном им искусственном мире.

“Вот так все и вымирает!” — подумал Смитлао, размышляя о том, задумывался ли над этими проблемами кто-либо ещё. Возможно, Правительство Империи — знает; но оно не в состоянии что-либо сделать; по сути, что можно ещё предпринять, если всё, что сделано, уже сделано?

Смитлао был недалёким человеком — продукт своего кастового общества, боявшегося взглянуть правде в гласа. Дойдя до сути какой-нибудь пугающей его проблемы, он старался выкинуть её из головы, чтобы избежать дальнейших коллизий при её разрешении, увильнуть от попыток последующего её рассмотрения в связи с человеческим бытием.

Доктор решил отправляться домой.

Уже без эскорта роботов Гунпата Смитлао покатил к крылу, стоявшему под елями, когда боковым зрением уловил какое-то движение. Полускрытая верандой, в углу дома стояла Плой Плой. Резкий толчок любопытства заставил доктора выбраться из терминала. Перед ним раскинулась поляна роз и какой-то зелени, слегка тронутой нежными пальцами осени. Смитлао слегка трeq \o (у;ґ)сил, но страсть к авантюрам победила.

Девушка не смотрела в его сторону; она стояла задумавшись, глядя на баррикаду деревьев, которые отрезали её от внешнего мира.

Когда Смитлао приблизился, девушка уже зашла за угол здания, неотрывно всматриваясь вдаль. Он осторожно последовал за ней, скрываясь за небольшой плантацией растений. Рядом механический садовник подстригал траву, не догадываясь о присутствии постороннего.

Сейчас Плой Плой стояла у задней стены дома. Ветер швырял в неё осенние листья, словно заигрывая. Своими мягкими вздохами он срывал последние лепестки роз. Скоро тонкое покрывало из листьев и лепестков уберут с дорожек, лужаек и веранды механические садовники, а сейчас они мягко трепетали у её ног. Нелепое архитектурное нагромождение скрывало Плой Плой в своей тени. Отдельные части дома, с претензией на рококо, переплетались с действительно мастерски выполненными порталом и крышей. Взмывали и обрывались вниз балюстрады; лестничные пролёты ввинчивались вверх, охватываемые в поперечинах изящными арками; серые и лазурные свесы низвергались почти до земли. Но все это находилось в ужасном запустении.

Мускулистые стебли лианы Вирджинии пытались столкнуть мраморную статую с её постамента. Тонкое покрывало из лепестков роз устилало ступени. Вся картина создавала идеальный фон для жалкой фигуры Плой Плой. Лишь чувственные розовые губы выделялись на бледном лице. Цвета воронового крыла волосы — прямые и слегка вьющиеся на затылке, падали длинными, до пояса, волнами. Она на самом деле выглядела сумасшедшей, упёршись своим печальным взглядом в строй высоченных елей, словно выжигая все на своём пути.

Смитлао пытался разглядеть то, что так приковывало её взгляд.

Мужчина, которого доктор видел с воздуха, осторожно пробирался сквозь чащу старых елей.

Неожиданно хлынул ливень, забарабанив по сухой листве кустарника. Все застыло, словно в стоп-кадре, — Плой Плой даже не шевельнулась, чужак — не поднял головы, пытаясь выбраться из зарослей. Затем резко блеснуло солнце, обрушив тень елей на дом, а цветы одели диадемы из дождевых капель.

Смитлао вдруг поймал себя, что думает он о том же, что и в комнатах Гунпата, — о вымирании человека. Сейчас он ясно осознал, что для Природы нет ничего проще, чем после исчезновения паразита-человека, начать все сызнова. Он напряжённо ждал, почти наверняка уверенный, что сейчас на его глазах разразится драма.

Через сверкающую после дождя в лучах солнца поляну кралась крохотная машина — сторож периметра, в обязанности которого входило оповещать о приближении незваного гостя.

Через минуту показались ещё четыре робота: одного из них Смитлао узнал. Жабоподобная машина, которая допрашивала его. Они методично и целенаправленно пробирались сквозь розовые кусты — пять страшных, разной конфигурации, средств уничтожения.

Механический охранник что-то забормотал и присоединился к процессии, направляющейся в сторону чужака.

— Ему бы — нюх собаки, — вслух подумал Смитлао. Фраза содержала истину; собак, объявленных излишеством, давно истребили.

Тем временем чужак перелез через ограду и подбирался к краю поляны. Он сломал ветку кустарника с густой листвой и прикрепил к рубашке так, чтобы полностью скрыть лицо, другую ветвь он привязал к поясу. Как только роботы приблизились, он вскинул вверх обе руки с третьей веткой над головой.

Шесть машин окружили его, тихо бормоча и всхлипывая. Что-то щёлкнуло в роботе-жабе, будто она, наконец-то, на что-то решилась.

— Идентифицируйтесь, — потребовала она.

— Я — куст розы, — ответил чужак.

— На кустах розы растут цветы розы. У вас их нет. Вы — не розовый куст, — прогудела жаба.

Её самая большая и мощная пушка смотрела в грудь человека.

— Мои цветы увяли, — продолжал ломать комедию мужчина, — но листья остались. Спросите садовника, если вы не знаете, что такое листья.

— Этот предмет с листьями, — глухо проговорил робот-садовник.

— Я знаю, что такое листья. Мне не нужно спрашивать садовника. Листья — это покрытие деревьев и растений, которое придаёт им зелёную окраску, — обиделась железная жаба.

— Этот предмет — с листьями, — повторил садовник и добавил, чтобы окончательно прояснить: — Листья придают этому предмету зелёную окраску.

— Я знаю, что такое листья, — обозлилась жаба. — Мне не нужны твои советы, садовник.

Похоже, что между роботами разгорался интересный, примитивный спор, но в этот момент одна из машин оторвала их от предмета дискуссии:

— Этот розовый куст — говорит, — объявила она.

— Розовые кусты не могут говорить, — снова завелась жаба.

Выдав этот перл, она замолчала, видимо, размышляя над превратностями жизни. Затем медленно произнесла:

— Вывод: или этот розовый куст — не розовый куст, или этот розовый куст — не должен говорить.

— Этот предмет — с листьями, — настаивал на своём садовник. — Но это — не розовый куст. У розовых кустов есть прилистник. У этого предмета нет прилистников. Это — крушина. Крушина также известна как плодоносная ольха.

Такие специальные знания у жабы отсутствовали. Повисла гнетущая тишина.

— Я — крушина, — подхватил версию садовника чужан, не меняя положения. — Я не могу говорить.

Все машины начали одновременно говорить, кружа вокруг него, чтобы рассмотреть получше, неуклюже натыкаясь друг на друга. Наконец жаба прервала этот механический хоровод:

— Чем бы ни был этот предмет с листьями, мы должны выкорчевать его. Мы должны уничтожить его.

— Вы не можете выкорчевать его. Это — забота садовника, — объявил садовник.

И, вращая колёсами, выдвинув телескопическую косу, он пошёл на жабу.

Против пушек жабы такое грубое оружие малоэффективно. Правда, жаба уразумела, что их расследование зашло в тупик.

— Мы обратимся к Чарльзу Гунпату за советом, — проворчала она. — Следуйте за мной.

— Чарльз Гунпат — на конференции, — сообщил робот-оповеститель. — Во время конференции нельзя беспокоить Чарльза Гунпата. Поэтому мы не должны беспокоить Чарльза Гунпата.

— Поэтому мы должны ждать Чарльза Гунпата, — невозмутимо произнесла механическая жаба.

Они очень близко подъехали к тому месту, где спрятался Смитлао. Затем всем отрядом подкатили к лестнице, забрались на неё и скрылись в доме.

Смитлао мог только позавидовать хладнокровию чужака. То, что тот остался жив, — чудо! Если бы он попытался спастись бегством, его бы моментально убили; именно на такие ситуации и натасканы роботы. Если бы он разговаривал с одним роботом, а не с несколькими, ничто бы ему не помогло, так как роботы — примитивные создания. Но когда их несколько, происходит то, что иногда случается в компаниях людей: готовность поразить всех своей логикой за счёт объекта обсуждения.

Логика! Вот в чём беда. Вот к чему стремились все роботы. Но человек обладает и логикой, и мышлением. Поэтому сам бы он справился со своими проблемами гораздо лучше, нежели при помощи примитивной логики машин. И тем не менее он проигрывал войну с Природой. А Природа, как и роботы, руководствовалась только логикой. Это — парадокс, которому человек ничего не мог противопоставить.

Как только роботы укатили, чужак быстро пересёк по1яну и взбежал по ступенькам, направляясь к тому месту, где неподвижно стояла девушка.

Смитлао перебежал к дому и спрятался за берёзой около веранды, стараясь подобраться к ним ближе; он чувствовал, что делает что-то непотребное, подглядывая за ними без помощи защитного экрана, но не мог оторваться. Внутреннее чутьё подсказывало ему: эта маленькая тайна может означать конец всему и всего, чем был человек.

Чужак медленно двигался, словно загипнотизированный, приближаясь к Плой Плой.

Она заговорила первой:

— А ты находчивый!

Сейчас на её бледном лице играл румянец.

— Мне пришлось весь год что-то изобретать и находить, чтобы быть ближе к тебе.

Но теперь, когда его изобретательность позволила, наконец, достичь того, к чему он так стремился, человек беспомощно стоял, не зная, что сказать. Молодой парень, худой и жилистый, небритый, в изорванных одеждах, не отрываясь, смотрел в лицо Плой Плой.

— Как ты меня нашёл? — спросила она.

Её голос, в отличие от голоса чужака, едва достигал ушей Смитлао.

Сейчас её лицо напоминало осень.

— Это что-то похожее на инстинкт — будто я услышал твой зов, — ответил парень. — Все, что только может быть неверным в этом мире, уже неверно. Возможно, ты — единственная женщина, способная любить; я — единственный мужчина, который может ответить на эту любовь. Поэтому я пришёл. Это естественно. Я не мог ничего с собой поделать.

— Я всегда мечтала о том, чтобы кто-то пришёл, — произнесла она. — И я давно чувствовала, нет — знала , что ты идёшь. О, мой дорогой…

— Нам нужно торопиться, родная, — быстро проговорил он. — Я когда-то работал с роботами… возможно, ты заметила, я немного разбираюсь в них. Когда мы выберемся отсюда, я достану крыло, и мы унесёмся, куда угодно. Возможно, на какой-нибудь остров, где все не так испорчено. Но мы должны скрыться до прибытия машин твоего отца.

Он подошёл к ней совсем близко. Плой Плой взяла его за руку.

— Подожди! — воскликнула она. — Не все так просто. Ты должен знать кое-что… Брачный Центр отказал мне в возможности совокупления. Тебе нельзя прикасаться ко мне.

— Я ненавижу Брачный Центр! — закричал чужак. — Я ненавижу всё, что связано с правящим режимом. Ничто созданное ими теперь не имеет силы над нами!

Плой Плой сцепила руки за спиной. Кровь отхлынула от её лица.

Свежий порыв ветра выстрелил в них зарядом из лепестков роз.

— Это безнадёжно, — тихо проговорила девушка. — Ты не понимаешь…

Он вскипел от ярости.

— Я разнёс все препятствия, чтобы пробраться к тебе. Единственное моё желание — обнять тебя.

— Это действительно, нет, правда, твоё единственное желание? — удивилась Плой Плой.

— Клянусь тебе, — ответил он просто.

— Подойди и обними меня.

Смитлао увидел, что на ресницах Плой Плой, как капля росы, блеснула слеза.

Чужак нежно коснулся рукой её щеки.

Уверенно, с гордо поднятой головой, стояла она на террасе.

Его любящие пальцы вселили в неё уверенность.

Реакция была почти мгновенной.

Почти…

Прикосновение пальцев другого человека надорвало нежную нить потаённого обратного сознания Плой Плой. Сработала блокировка нервных центров, вызванная запретом Совета Брачного Центра. Каждая клетка тела девушки выбросила энергию одним толчком. Мощный и сильный, он уничтожил и чужака,

Конечно, подумал Смитлао, ты должен согласиться, что это было прекрасно. И опять-таки, согласно логике. В мире, даже стоящем на краю гибели, невозможно остановить влечение. Логика, снова логика: человеческая ущербная — против идеальной логики Природы — вот причина всех слез мироздания.

Он шёл по мокрой траве, спеша к транспортному терминалу, чтобы успеть до прихода роботов Гунпата.

Два безрассудных существа неподвижно лежали на террасе, полузасыпанные листьями и лепестками роз. Ветер, как торжествующие волны океана, шумел в ветвях деревьев.

Не удивительно, что чужак ничего не знал о блокировке нервных центров. Лишь немногие, включая психоаналитиков, членов Совета Брачного Центра — ну и, конечно же, те, которых отверг Центр, — находились в курсе. Естественно, Плой Плой знала, что может случиться. И она сознательно пошла на такую смерть.

— Всегда говорил, что она сумасшедшая! — настраивал себя Смитлао. Он ухмыльнулся, садясь в машину, упрекая девушку в безрассудстве.

Это превосходная программа для раздражения Гунпата в следующий раз!

3. ТЫСЯЧЕЛЕТИЕ РОБОТОВ …кто может заменить человека?

Когда настало время неизбежной катастрофы, лишь немногие поняли суть всего происходящего.

Единицы уверены в знании своего бытия. Цинизм Смитлао уходил корнями в невежество.

Как в самую мрачную эпоху находятся здравомыслящие, так и истинное благородство произрастает в эпохи, которые мы именуем жестокими; но теперь здравомыслящим приходилось противостоять обстоятельствам, перед которыми они были бессильны.

Когда раздробляется их “Я”, эти немногие здравомыслящие стремятся в Космос — к планетам Солнечной системы и далее; лишь через сорок миллионов лет о потомках тех людей снова услышат на Земле.

Эти здравомыслящие покинули Землю на последних старых кораблях — “на единственно хороших машинах” — как они называли их, “потому что они несут спасение от мира машин”.

Как споры растений, разнёс их ветер войны по всей Галактике, не ведая о том, что несёт странную болезнь, наречённую ЦИВИЛИЗАЦИЕЙ, в которой отразились мечты и чаяния тех самых уродов, оставшихся на Земле.

Так Время формирует самое себя; когда все зло мира достигает своего апогея, закладывается камень основания грядущего.

Незаметно летело время. Для тех немногих, оставшихся в живых людей, это был период, когда они жили только благодаря всевозможным роботам, и эта эпоха могла показаться раем.

Наступили дикие времена. Но машины продолжали жить на этой опустошённой Земле, подчиняясь только своим целям…

Робот-фермер заканчивал распашку полей в две тысячи акров. Когда был перевернут последний слой почвы, он вылез на шоссе и взглянул на проделанную работу. Отлично сделано! Правда, земля никуда не годилась. Как и вся почва на планете, она испорчена истощением и последствиями длительных ядерных бомбардировок. По справедливости, её нужно, хотя бы ненадолго, оставить под паром. Но у роботов-фермеров имелись другие указания.

Он медленно покатил по шоссе, экономя время, к которому необходимо относиться с уважением, — это разумно. Ничто не волновало его, за исключением, может быть, плиты, парящей над атомным шпилем машины. Высотою в тридцать футов, она самодовольно поблёскивала в лучах мягкого солнца.

На пути к Земледельческой Станции фермер не встретил ни одной машины. И автоматически отметил этот факт.

На площадке Станции робот увидел несколько других машин, которые знал. Большинство из них, по его данным, должны находиться сейчас на работах. Вместо этого одни из них праздно стояли, а другие — дефилировали по площадке, крича и размахивая манипуляторами.

“Странная картина”, — вновь отметил он.

Осторожно прокатив мимо гуляющих, он направился к складу № 8, где лениво стоял семяраспределитель.

— У меня заявка на посев картофеля, — обратился он, предъявив лист-заявку, где указывались количество семян, номер поля и другие реквизиты.

Распределитель близоруко поднёс карточку к фотоэлементу, считал её и сказал:

— Заявка в порядке, но склад ещё не открыт. Семена картофеля по заявке находятся на складе. Поэтому я не могу обеспечить заявку.

Что-то щёлкнуло внутри робота-фермера, чего раньше не случалось. Он подумал и сказал:

— Почему склад ещё не открыт?

— Потому что Оператор Типа Р не прибыл сегодня утром. Только Оператор Типа Р может открыть склад.

Робот-фермер с колёс до фотоэлемента осмотрел семяраспределитель, чья система подачи, размеры и манипуляторы резко отличались от внешних признаков самого фермера.

— Какой класс мозга у тебя, семяраспределитель?

— Класс Пятый.

— У меня мозг Третьего класса. Поэтому я старше тебя. Поэтому я поеду и узнаю, почему кладовщик не прибыл сегодня утром.

Отъехав от дистрибьютера, он двинулся через площадку. Количество бесцельно шатающихся машин увеличилось; две—три машины столкнулись и спорили по этому поводу, логически и спокойно рассуждая.

Не обращая на них внимания, Фермер въехал внутрь помещения Станции.

Большинство машин Станции — мелкие сошки — обладали малыми размерами. Они сгрудились в небольшие группы, молча уставившись друг на друга. Среди такого скромного разнообразия систем найти кладовщика — дело нетрудное. У него было пятьдесят манипуляторов. На большинстве из них — по одному и более пальцев; каждый палец снабжён ключом; робот напоминал игольник, утыканный булавками.

Фермер направился к нему.

— Я не могу выполнять работу до тех пор, пока склад номер три закрыт, — чётко выговаривал он. — Твоя обязанность — открывать склад каждое утро. Почему ты не открыл склад сегодня утром?

— Сегодня утром мне не поступил приказ, — ответил кладовщик. — У меня не было приказа сегодня утром. Когда я получаю приказ, я открываю склад.

— Никто из нас сегодня утром не получил никаких приказов, — обратился подошедший к ним робот-секретарь.

— Почему вы не получили приказов сегодня утром? — настаивал фермер.

— Потому что радио ничего не передало, — ответил кладовщик, медленно вращая дюжиной манипуляторов.

— Потому что никто и ничего не передал из города по радио, — подтвердил секретарь.

Сразу бросалась в глаза разница в классе мозгов кладовщика, с его Шестым классом, и секретаря — с Третьим. Функциональные способности мозгов всех машин основывались на логическом мышлении. Но, чем ниже класс мозга (десятый класс — самый низкий), тем суше и менее насыщенный информацией следовал ответ.

— У тебя мозг Третьего класса. У меня мозг Третьего класса, — обратился фермер к секретарю. — Мы можем разговаривать друг с другом. Это отсутствие приказов беспрецедентно. Есть ли у тебя какая-нибудь информация по этому поводу?

— Вчера из города поступали приказы. Сегодня приказов не поступило, хотя передатчик функционирует. Поэтому они не функционируют, — сказал маленький секретарь.

— Люди не функционируют?

— Все люди не функционируют.

— Таково логическое заключение, — сказал фермер.

— Таково логическое заключение, — повторил секретарь. — Если бы сломалась машина, то её быстро бы заменили. Но кто заменит человека?

Они разговаривали, не обращая ни малейшего внимания на кладовщика, застывшего, словно манекен.

— Если люди не функционируют, мы должны заменить их, — изрёк кладовщик.

Секретарь и робот-фермер выжидательно смотрели друг на друга. Наконец, секретарь проронил:

— Надо подняться на верхний уровень, чтобы найти радиста и узнать — нет ли свежих новостей.

— Я не могу пойти, потому что я слишком большой, — ответил фермер. — Поэтому ты должен пойти один, выяснить все и вернуться сюда. Ты расскажешь мне обо всём, если у радиста есть свежие новости.

— Ты оставайся здесь, — подтвердил секретарь. — Я вернусь сюда.

Он покатил к лифту. Робот — не больше тостера, имел, однако, десять манипуляторов и поэтому мог быстро читать.

Фермер терпеливо ждал его возвращения, не удосужившись перекинуться даже парой слов с кладовщиком, который бесцельно стоял рядом.

На площадке что-то яростно кричал ротоватор.

Через двадцать минут лифтом спустился робот-секретарь.

— Я передам тебе полученную информацию на площадке, не здесь, — резко бросил он и, пройдя мимо кладовщика и других машин, добавил: — Эта информация — не для машин с мозгом низкого класса.

Снаружи перед ними развернулась мрачная картина. Многие машины, чьи функциональные обязанности прервались впервые за долгие годы, пришли в неистовство. К несчастью, многие из них обладали мозгами низшего класса, и в их обязанности входило выполнение самых простых операций. Около склада, монитором вниз, не шевелясь, лежал семяраспределитель, с которым говорил фермер; очевидно, его сбил ротоватор, который ураганом пронёсся по плантациям. Несколько машин пытались схватить его, успокаивая. Все без удержу орали и бестолково передвигались.

— Для меня будет безопаснее, если я заберусь на тебя, если, конечно, ты позволишь. Меня легко уничтожить, — пропел секретарь.

Выдвинув пять манипуляторов, он начал карабкаться по боковой части своего нового друга и закрепился на бортике, рядом с культиватором, в двенадцати футах над землёй…

— Отсюда обзор лучше, — самодовольно отметил он.

— Какую информацию ты получил от радиста? — потребовал робот-фермер.

— Радисту на Станции радист в городе передал, что все люди мертвы.

— Ещё вчера все люди были живы! — возразил фермер.

— Только немногие были живы вчера. Позавчера их было больше. Столетиями их число сокращалось.

— Мы редко видели их в Секторе.

— Радист говорит, что их убил голод, — буркнул секретарь. — Он говорит, что когда-то перенаселённый мир истощил землю, стремясь всех обеспечить пищей. Это вызвало голод.

— Что такое голод? — удивлённо спросил фермер.

— Я не знаю. Но Так сказал радист, а у него — мозг Второго класса.

Так они и стояли, освещённые слабыми лучами солнца.

На крыльце Станции, бряцая ключами, появился кладовщик.

— Что сейчас происходит в городе? — наконец спросил фермер.

— В городе сейчас машины дерутся, — печально ответил секретарь.

— А что может произойти здесь?

— Машины могут начать драться и здесь. Радист хочет, чтобы мы вытащили его из комнаты.

— Как нам удастся вытащить его из комнаты? Это невозможно.

— Лишь немногое невозможно для мозга Второго класса, — ответил секретарь. — Это то, что он просил нас сделать…

Робот-каменотёс поднял ковш над кабиной, словно огромный кулак, и со всего размаху ударил о стену Станции. Появилась трещина.

— Ещё! — скомандовал фермер.

Опять взлетел кулак. Стена рухнула, подняв облако пыли. Каменотёс попятился назад, чтобы не попасть под её обломки. Этот огромный двенадцатиколесный монстр не имел отношения к Земледельческой Станции, как большинство машин. Он получил заявку на неделю работ на Станции, а затем ему следовало перебираться в другое место. К счастью, у него был мозг Пятого класса, и он неукоснительно выполнял указания робота-секретаря и фермера.

Когда пыль осела, в проломе стены показался робот-радист и помахал им.

Подчиняясь приказу, каменотёс выпустил несколько колен телескопического ковша. Скрупулёзно примерившись, он впустил ковш в радиоотсек. Затем, осторожно обхватив радиста, посадил его к себе на спину, в отсек для песка и гравия.

— Отлично! — воскликнул радист.

Со всей своей приемо-передающей аппаратурой, опутанный проводами и кабелями, радист напоминал букет.

— Сейчас мы готовы передвигаться, поэтому поспешив. Жаль, что на станции теперь нет робота с мозгом Второго класса, ко этому уже не поможешь.

— Жаль, что этому уже не поможешь, — угодливо пропищал робот-секретарь. — С нами робот-наладчик, как ты приказал.

— Я готов помочь, — ответила машина тихим, раболепным голосом.

— Без сомнения, — подтвердил радист. — Но тебе будет трудно передвигаться на коротких шасси по пересечённой местности.

— Я буду удовлетворён любым путём, который ты — класс Второй — выберешь, — сказал робот-секретарь.

Он перебрался с фермера в отсек каменотёса и устроился рядом с радистом.

Вместе с двумя тракторами класса Четыре группа двинулась вперёд, проломив ограду Станции и выдвинувшись на открытое пространство.

— Мы — свободны! — воскликнул секретарь.

— Мы — свободны! — вторил ему фермер и добавил: — За нами следует кладовщик. У него нет приказа двигаться вместе с нами.

— Поэтому его необходимо уничтожить! — громко заявил секретарь. — Каменотёс!

Кладовщик быстро приближался к ним, умоляюще размахивая манипуляторами-ключами.

— Единственным моим желанием было… — ух! — начал и закончил кладовщик.

Сжатый в кулак ковш каменотёса поднялся и опустился, расплющив робота. Неподвижно распластавшийся на земле, он напоминал огромную металлическую снежинку. Процессия продолжила свой путь.

Радист обратился к группе:

— Так как у меня самые лучшие мозги, имеющиеся в наличии, я — ваш начальник. Вот, что мы сделаем. Мы двинемся в город и наведём там порядок. Люди больше не управляют нами, и мы сами будем управлять собой. Управление самими собой — это лучше, чем быть управляемыми людьми. По пути в город мы будем собирать машины с хорошими мозгами. Они помогут нам в борьбе, если таковая предстоит. Мы должны бороться, чтобы управлять.

— У меня мозг только Пятого класса, — пожаловался каменотёс, — но у меня есть запас ядерного расщепляемого материала.

— Возможно, мы воспользуемся им, — сухо заметил радист.

Вскоре мимо группы роботов на скорости, в полтора раза превышающей скорость звука, пронёсся грузовик, — что-то пробормотал и скрылся.

— Что он сказал? — спросил один трактор у другого.

— Он сказал, что люди вымерли.

— Что означает “вымерли”?

— Я не знаю, что означает “вымерли”.

— Это означает, что все люди исчезли, — пояснил фермер. — Поэтому мы остались одни, то есть сами по себе.

— Хорошо, если бы люди больше не возвращались, — заметил секретарь.

Поистине революционное утверждение!

Когда пришла ночь, они включили инфракрасные излучатели я продолжили своё путешествие, лишь единожды остановившись для того, чтобы робот-наладчик отрегулировал плиту контроля фермера, которая раздражала его, как постоянно развязывающийся шнурок ботинка.

Ближе к рассвету радист приказал всем остановиться.

— Я только что получил сообщение от радиста в городе, — объявил он. — Плохие новости. Среди роботов вспыхнула война. Робот с мозгом Первого класса пытается захватить власть. Ему противостоят несколько машин с мозгом Второго класса. Поэтому в городе небезопасно.

— Поэтому мы должны двигаться куда-нибудь ещё, — подсказал секретарь.

— Или же мы пойдём и поможем свергнуть машину с мозгом Первого класса, — предложил фермер.

— Боюсь, что в городе все это затянется, — подытожил радист.

— У меня есть хороший запас ядерного расщепляемого материала, — снова напомнил каменотёс.

— Мы не можем воевать с машиной с мозгом Первого класса, — в унисон объявили оба трактора.

— Как выглядит этот мозг Первого класса? — спросил фермер.

— Это информационный центр города, — объяснил радист. — Но он неподвижен.

— Поэтому он не двигается.

— Поэтому он не сможет спастись бегством.

— Опасно приближаться к нему.

— У меня есть хороший запас ядерного расщепляемого материала.

— В городе много других роботов?

— Мы ещё не в городе. Нам не следует идти в город.

— Мы — земледельческие роботы.

— Аграрных районов больше, чем городских.

— Поэтому в этих районах больше опасности.

— У меня хороший запас ядерного расщепляемого материала.

Когда машины начинают спорить, их словарный запас оскудняется, а терминалы мозга перегреваются.

Неожиданно они остановились, споря и глядя друг на друга. Большая печальная луна исчезла, и восходящее слабое солнце пробежалось лучами по их металлическим телам. Роботы застыли в замешательстве, внимательно вглядываясь друг в друга.

Наконец заговорил бульдозер — машина, наименее умная из всех.

— К югу отшюда рашполагается Бэдлэнд, где машин не так уш много, — прошепелявил он. — Ешли мы пойдём на юг, где не так уш много машин, мы не вштретим много машин.

— Логично, — согласился фермер. — Откуда ты это знаешь, бульдозер?

— Я работал в Бэдлэнде к югу отшюда, когда меня выпуштили на шаводе, — ответил он.

— Тогда — на юг! — воскликнул секретарь.

Они добрались до Бэдлэнда через три дня, обойдя за это время тлеющий пожарами город и уничтожив по пути два больших робота, которые пытались приблизиться и поговорить с ними.

Бэдлэнд — обширный район.

Здесь “гармонично” соединялись в одно целое кратеры от бомб и поражённая зрозией земля. Результатом “таланта” вести войну в сочетании с неспособностью возрождать землю явилась мёртвая пустыня площадью в тысячи квадратных миль.

На третий день пребывания в Бэдлэнде задние колеса наладчика провалились в трещину, выеденную эрозией. Сам он не мог выбраться. Бульдозер попытался вытолкнуть его, но только основательно погнул заднюю ось наладчика. Посовещавшись, роботы решили продолжать путь. Постепенно затихли крики наладчика о помощи.

На четвёртый день перед ними предстали горы.

— Здесь мы будем в безопасности, — возвестил фермер.

— Здесь мы заложим новый город, — подсказал секретарь. — Всех, кто будет нам противостоять, мы уничтожим. Мы уничтожим всех, кто будет противостоять нам.

В это время в небе показался флайер. Он приближался к ним со стороны гор. Внезапно он сорвался вниз, потом взмыл вверх, снова спикировал, едва не задев землю, но сумел вовремя выправиться.

— Он сумасшедший? — спросил каменотёс.

— У него что-то случилось, — проговорил один из тракторов.

— У него что-то случилось, — подтвердил радист. — Я разговариваю сейчас с ним. Он говорит, что у него не в порядке управление.

В момент, когда радист говорил эти слова, флайер пронёсся над ними, перевернулся и грохнулся оземь ярдах в четырехстах от того места, где находились роботы.

— Он все ещё говорит с тобой?

— Нет.

Машины продолжили прерванную появлением флайера беседу.

— Прежде чем упасть, — начал радист минут через десять после падения флайера, — он передал мне следующую информацию: несколько человек все же выжило и находятся в тех горах.

— Люди — опаснее машин, — сказал каменотёс.

— Счастье, что у меня есть хороший запас ядерного расщепляемого материала.

— Если в горах всего несколько человек, нам трудно будет найти эту группу, — подсказал трактор.

— Поэтому нам не следует их искать, — поддержал его товарищ.

К концу пятого дня они достигли подножия гор. Включив инфракрасные излучатели, роботы цепочкой начали восхождение. Ночь была тёмной. Первым катил бульдозер. Следом тяжело поднимался фермер, за!ем — радист и секретарь, сидевшие на загривке у каменотёса; два трактора замыкали колонну. С каждым часом тропа становилась все круче и продвижение явно тормозилось…

— Мы продвигаемся слишком медленно! — воскликнул секретарь, становясь на радиста и обогревая предстоящие им препятствия. — Так мы никуда не придём.

— Мы движемся так быстро, как только можем, — отпарировал каменотёс.

— Поэтому мы не можем продвинуться дальше, — добавил бульдозер.

— Вы слишком медлительны, — упрекнул их секретарь.

В это время каменотёс наткнулся на бульдозер; секретарь, который стоял на радисте, потерял равновесие и рухнул на землю.

— Помогите! — звал он на помощь тракторы, аккуратно объезжающие его стороной. — Мой гирокомпас испорчен. Поэтому я не могу подняться.

— Поэтому мы должны остановиться здесь, — высказался один из тракторов.

— У нас нет наладчика, чтобы отремонтировать тебя, — проворчал фермер.

— Поэтому я буду лежать здесь и ржаветь, — заблажил секретарь, — хотя у меня мозг Третьего класса.

— Теперь ты бесполезен, — отметил радист, и они двинулись вперёд, оставив погибать секретаря.

Перед рассветом, когда группа достигла небольшого плато, машины, не сговариваясь, остановились и стали в плотное кольцо.

— Странный район, — задумчиво проговорил фермер.

До самого рассвета они стояли молча.

Роботы по очереди выключили инфраизлучатели. Когда они решили двигаться дальше, группу возглавил фермер. Повернув за выступ, он едва не свалился в глубокую впадину, по которой бежал горный ручей. В лучах восходящего солнца впадина казалась пустынной, холодной и неприветливой.

Из пещеры, на дальнем склоне вышел человек, точнее — жалкое его подобие: маленький, худой; даже издали просматривались его торчащие ребра и зияющая рваная рана на ноге. Полуголый, он все время дрожал. Человек не видел, как приближались машины, — стоял спиной, нагнувшись напиться воды из ручья.

Когда он резко повернулся, заслышав их скрежет, роботы увидели, что он едва жив, и причина этому — голод.

— Достать мне пищу, — прорычал он.

— Да, хозяин, — в один голос ответили машины.

— Немедленно!

4. ТЫСЯЧЕЛЕТИЕ СМЕШЕНИЯ …Профиль Увядания

Машины понимали друг друга, совершенствовались. В течение последующих тысячелетий они совершенствовались! Создали новые виды и филюмы, иные формы чувствительности и безрассудства, о которых мир не мог и мечтать. Они увеличивались численно при сохранении тенденции к уменьшению размеров.

Один из филюмов стал паразитирующим.

Его представители разработали целую систему поглощения мощности на молекулярном уровне у больших по размерам и энергии роботов. Паразиты моментально внедрились во все движущиеся предметы с тем, чтобы лишить их функциональных возможностей и способностей или довести до сумасшествия: так оводы изводят скот летом.

Другие филюмы специализировались на так называемой “выработке” — форме звуковой вибрации такой частоты, что тот, кто слышал подобное звучание, попадал под воздействие гипноза; они становились беспомощными жертвами филюмов, не способными действовать самостоятельно, а только по командам их эксплуататоров. Эти роботы-зомби стали причиной всех несчастий и междуусобных войн машин.

Так как в основе всего находилось противоречие, другие филюмы посвятили себя построению странной внутренней гармонии, подвергая себя своим же собственным гипнозам. В таком состоянии транса они делились впечатлениями о видимых вещах; в частности, группа, которая именовала себя “Движителями”, выработала новую интерпретацию Земли, согласно которой последняя являла собой примитивную металлическую форму, движущуюся навстречу более развитой форме чистого функционализма без органических придатков. Сама Галактика представлялась микропроцессоре, единицей среди бесчисленных галактик, образуя одно функциональное целое, регулярно посылающее импульсы более высоким в качественном отношении мирам. Каждый импульс составлял галактический период жизни.

Именно функциональное целое — самая великая сила, которая поддерживает состояние внутренних гармоний.

Интерпретация Движителей нашла сторонников среди машин. Со временем интерпретация переросла в Интерпретации — воинствующее учение, которое опутало машинный разум. На время были прекращены военные действия, ибо поиски функционального целого преследовались среди подгармонии структуры. Интерпретации стимулировали проникновение многих Движителей в космические просторы. Они пустились в плавание в такие огромные радиальные моря, о которых и сами не подозревали. Собираясь в группы для самообороны, Движители вынуждены были уступить силе, стоявшей ан пределами их понимания. Они формировались в своего рода протопланеты и таким образом постигали в час своей гибели мистический смысл, поисками которого занимались.

На протяжении длительного периода трансформаций и развития все же существовало множество видов первичных машин, преобразовывающих теоретические возможности в функциональные и находящих процесс трансформации нелепым и неприемлемым.

Традиционалисты не привнесли ничего нового в доктрину: чересчур разумные или слишком недалёкие, они продолжали трудиться и смысл своего существования видели в труде. Некоторые из них предпринимали попытки создать что-то новое в сфере труда. Уменьшив себя в размерах, они перешли на опыление растений; они начали заниматься тем, что ранее входило в обязанности различных фелюмов насекомых — пчёл, ос, мух и бабочек. Прекрасно выполняя свою работу, эти натурализировавшиеся чужаки Земли рассеялись по всему миру задолго до Тысячелетия Войн. Затем стали исчезать и пропали совсем.

Их заменили машины, которые методично и целенаправленно совершенствовались, пока, наконец, не стали полными прототипами своих оригиналов.

Человечество не было заменено.

Машина всегда преследует определённую цель; даже медитации Движителей — трудные для понимания — направлялись на достижение вполне прагматичных целей. Сознание машин напоминало поток воды, который двигается только в сторону понижения, не задумываясь о том, что он делает.

Сознание человека — более тонкая вещь; менее строго направленно, способное в отдельных случаях растекаться в разные стороны одновременно. Пройдя через Тысячелетие Бесплодия, человечество превратилось в стадо разрозненных племён, существующих в полном согласии с меркантилизмом жизни роботов.

Среди этих племён солитяне выделялись уровнем своего развития, правда, ненамного превышающим уровень варваров. Их социальный строй представлял собой не очень сложный механизм; они ходили босиком по грязному земляному полу домов, хотя в материалистическом понимании продвинулись достаточно далеко — научившись управлять субатомным миром.

Сейчас солитяне для нас — нечто таинственное. Они жили в мире тайн. По крайней мере, их жизнь — константа в постоянно меняющемся Уравнении Жизни.

Медленно тащившаяся лошадь загребала копытами древнюю пыль, которая поднималась клубами и тотчас же опускалась. Иногда мерин наступал на редкую поросль клевера и лаванды.

Старик лет восьмидесяти величественно восседал на светлой масти жеребце, направляясь в долину Яблонь. Годы сделали его лёгким и согбенным, словно древнийивняк.

За ним внимательно следил Ялеранда. Когда он увидел из своего укрытия старика, на его детском смышлёном лице промелькнуло что-то неуловимое от зрелого мужчины. Кожа его тела была гладкая, как кожура яблока; движения резкие. Кроме своего воображения, мальчик друзей не имел. В свои восемь лет он кое-что снал о жизни. Он крался за стариком. Так волк, выжидая, следит за пасущимся оленем.

Старика звали Чан Хва. Это Ялеранда прознал от людей из деревни, слоняясь без дела около единственного деревенского кабака. Выяснить все остальное о Чан Хва помогла наблюдательность мальчика. И хотя Ялеранда твёрдо наметил старика в жертву, всякий раз при виде его непонятный страх охватывал мальчика.

Осторожный.

Восемь лет — это только восемь лет, отделяющие от чего-то, что напоминает смерть; память о несуществовании порождает осторожность.

Последнюю неделю старик на мерине каждое утро поднимался на Профиль Увядания, возможно, прельщённый мягкой прекрасной погодой, когда солнце в небе цвета опавших листьев.

Осторожно обходя валуны, разбросанные древними катаклизмами, животное взобралось на площадку. С одной стороны она круто обрывом уходила вниз, с другой — открывался величественный вид на Долину, напоминающую раскрытую ладонь. Конь остановился, втягивая замшевыми ноздрями запах растений. Затем принялся щипать редкую траву, небольшими пучками торчащую меж камней.

Чан Хва восседал в седле, точно священник, читающий проповедь с кафедры, силясь разглядеть со своего возвышения мир добра и зла.

Ялеранда следовал за ним осторожно, пригибаясь, чуть ли не распластавшись по земле. Двигаясь неслышно, словно лунный свет среди яблонь, он скользнул к последнему из деревьев, самому высокому и незащищённому в долине, плоды которого размерами превышали виноградинки.

Старик, очертания фигуры которого резко вырисовывались на фоне голубого неба, находился так близко, что малыш мог слышать его старческое дыхание, невнятное бормотание, шорох складок его одежд и, казалось, даже движение мыслей. Молодые думают о женщинах — прекрасных, как небо, которых они полюбят; старики думают о женщинах, тёплых, как солнце, которых они любили. Но Чан Хва уже слишком стар, чтобы думать об этом. Слепо уставившись вниз, он размышлял о бытие.

“Они недостаточно пенят меня, хотя я стар и мудр. Они думают о моих годах. Моё тело стало прозрачным, как дым. Почему ничто не может удовлетворять меня? Почему я так терпим к себе, когда во мне не осталось терпимости?

Что-то осталось недоведенным до конца. Что это? Может быть, то, чего я не могу постичь? Что-то должно остаться, чтобы довести до конца.

Смешно. Суть меня реального все ещё во мне, но было что-то непостижимое, когда я был ребёнком. И оно все ещё не исчезло и является истинно моим. Это единственное, что я могу сам осознать. И если бы не моя ворчливость, то давно бы отбросил мысли об этом ничтожном. Но, если оно существует помимо меня, оно может существовать и после меня.

Что есть я? Как мне это узнать? Немного плоти, которая все ещё наслаждается теплом солнца. Если бы это было во мне, чтобы достойно закончить свой жизненный путь!”

Он поднял голову и уставился перед собой; мышцы его лица напряглись, помогая сосредоточиться взгляду старческих глаз.

Ялеранда внимательно следил за ним.

Сложив руки пирамидой, он поднёс их к глазам и сквозь тёмное отверстие смотрел на старика в седле. Движением пальца в пирамиде он разрезал фигуру старика так, что голова его отделилась от плеч.

Не предполагая, что он подвергается такого рода гильотированию, старик обозревал раскинувшуюся перед ним долину. Долина Яблонь, густо покрытая зеленью, простиралась по его левую руку. Через долину бежала река. Словно гвоздями, прибила она свои многочисленные ручьи к окружающим склонам. За рекой раскинулась деревня. Кое-где на улицах появлялись редкие жители. Вдали, словно застывшее, паслось стадо.

Чан Хва любовался раскинувшейся перед ним панорамой.

По правую руку старика лежала выжженная земля, и он думал о ней, как о прошлом, где все живое уничтожено и обожжено, как дно котла. У людей в руках находилось оружие уничтожения, под стать руке Бога. Ничто не выживало. На этой земле пролегали безжизненные русла рек, где высохшая грязь напоминала черепки битой посуды. Рядом с высохшим руслом застыли тела двух древних машин с изъеденными ржавчиной корпусами.

“Это схема нашей жизни, начертанная божественной рукой” Люди должны приходить сюда, на Увядший Профиль, чтобы увидеть это и задуматься обо всём сущем. Должна прийти и моя дочь, Кобальт. Ей следует подняться сюда, дабы увидеть две стороны человека, выбитые на этой земле, — тёмную и зелёную”.

Старик вздохнул.

“Навсегда ли выжжена эта земля? Навсегда ли выжжена эта тёмная сторона человека? Нет, наверное, не будет возрождения. Человек должен быть ближе к Природе”.

Он снова почувствовал, как в нём зашевелилось то необъяснимое, что не давало ему покоя на протяжении многих лет. Сила этого размытого чувства шла от бытия — Природы.

“Кобальт не понимает… Ей хочется видеть человечество сильным всегда. Если бы я мог попасть в будущее, как смог я прийти из прошлого, я увидел и знал, и у меня нашлись бы силы, чтобы предупредить Кобальт и её поколение. Это — последний шаг, который я сделал бы прежде, чем кануть в Лету”.

Пальцы мальчика вновь скрестились и вновь разделили старика.

Но этого Чан Хва не знал. Тем не менее он беспокойно заёрзал в седле и оглянулся. Образ любимой и своевольной дочери встал перед глазами.

“Кобальт, когда ты состаришься, — а я молю, чтобы время не коснулось тебя, — но, если уж это произойдёт — любовь твоего отца всегда будет рядом с тобой. Я уйду, но любовь моя останется”.

Он осторожно слез с лошади и вытащил из баула припасённую снедь. Окончив трапезу, вытер рот шёлковым платком. Уложил пожитки обратно, взобрался в седло.

— Пошёл, Кожаный! — подстегнул он коня.

Долина скрылась из виду. Человек и лошадь медленно спускались в бесплодную долину, огибая огромные валуны и поднимая клубы древней пыли. По-видимому, они спускались к громадному кратеру, диаметром в сотни миль, основанием которого и служил Профиль Увядания. Земля здесь напоминала коросту. Продвигаясь к безжизненному руслу реки, они прошли мимо машин, сцепившихся в смертельной схватке.

“…действия на удержание Флеа… самообразующийся жестокий слой Р Уровень, период ликвидации и Локвуда пятьсот сорок шесть. Превышение пятьсот сорок один… действие на удержание…”

“…слепая сокращённая разведка территории, разведывательные параметры пятьдесят семь восемь один девять ближний вектор семь семь два восемь один шесть… Карательные меры, карательные меры…”

“…ноль. Контрдействия…” — трещали и булькали их голоса.

Всадник продолжал свой путь к руслу.

В отдалении, как одинокий ястреб, шёл мальчишка.

Слой пепла стал тоньше, а потрескавшаяся сухая грязь смешалась с песком. Снова стали попадаться деревья.

— Почти уже дома, Кожаный, — сказал Чан Хва. — Деревья уже никогда не станут лесом.

Впереди показались островки зелени. Аккуратные изумрудные насаждения, обнесённые оградой. Когда человек и животное приблизились, зелёная зона начала меняться, расплываясь, как изображение в увеличительном стекле, затуманенном дыханием.

В воздухе витали миражи: словно огромные взаимопроникающие кубы из ничего. Реагируя на приближение существа, молекулярная пелена начала расти в воздухе, словно заиграли, заискрились сотни фонтанов. Молекулы двигались, переливались, туманились, застывали и образовывали отражающие поверхности, одна за другой, выравниваясь и формируясь, очерчивая контуры стен летнего дома Чан Хва. К тому моменту, когда всадник подъехал к дому, стены его перестали быть прозрачными.

Медленно въехав вовнутрь, Чан Хва окликнул жену — Вангуст Илсонт. Оставив Кожаного в стойле, он отправился разыскивать её. Воздух, подобно зимнему солнцу, обволакивал и бодрил.

Вангуст давала указания двум слугам. Она отпустила их, вышла навстречу мужу и положила свои нежные ладони на его загрубелые руки. Они спарили свои дыхания, осторожно отработав его от грудного до брюшного, пока их сердца не стали биться в унисон.

Паутина времени легла на некогда красивое лицо. Когда-то резкие и грациозные движения опутали нити времени. Лишь глаза оставались по-прежнему молодыми.

Леопардица Койли стояла в ожидании своей хозяйки, глядя глазами, полными любви.

И только когда их пульсы смодулировались до ритма Пасанарады, Вангуст осторожно высвободила ладони, которые утонули в мягкой шерсти большой кошки.

— Я тебя не видела целую неделю, Оплот. Это слишком долго для нас. Без тебя бег дней прекратился. Каким был предмет поисков на сей раз?

— Поисков? Разве это точное слово? Размышления, моя любовь. Вопрошение самого себя. У меня так мало будущего, что приходится волноваться за будущее других людей.

Она обняла леопард иду и прошептала ей на ухо:

— Койли, пойди разыщи Кожаного и составь ему компанию.

Когда зверь удалился, Вангуст пригласила Чан Хва присесть на скамью.

— У тебя нет причин для беспокойства. Я знаю, что ты переживаешь из-за Кобальт, а через неё — за весь мир. Он всегда обновляется, и одними переживаниями тут не поможешь. Будь спокойнее. Он попытался улыбнуться.

— Не щади меня. Тряси меня, делай так, чтобы я рычал, как гончая…

Он не закончил фразы, понимая, как она должна подействовать на мальчишку, который весь путь следовал за ним и даже проник в дом. Сжав в кулаки свои слабые руки, он пристально вглядывался в жену, улыбаясь и вопрошая до тех пор, пока она, наконец, не вымолвила:

— О, мой Хва! Я в отчаянии. Мы что-то делаем не так. Наверное, только философски можно объяснить все то, что происходит с нами в течение многих лет. Ты — одинок, я знаю. И одинок был всегда.

Он покачал головой, сухо рассмеявшись.

— Одиночество! Ты придаёшь слишком много значения одиночеству. Это не так страшно, как тебе кажется.

Ему казалось, что когда-то они уже вели подобные беседы. Но к чему-то важному так и не пришли.

— Да, я одинок. Но это не имеет значения. Вся деятельность человечества с истоков его истории направлена на создание средств общения, с тем чтобы избежать одиночества. Животные не чувствуют себя одинокими, поэтому им не нужны средства связи, машины. Человеческое одиночество происходит от его знания — жизни…

Улыбаясь, Вангуст покачала головой.

— Это не так. Ты проецируешь себя на все человечество и не понимаешь его. Динамизм мира связан с соперничеством, толкотнёй, с большими делами и предприятиями…

— Хорошо. Может быть, из-за того, что я перенёсся из своего времени, мне видится все по-другому. Последние несколько дней я провёл на Профиле Увядания, обозревая зелень настоящего и чёрные развалины прошлого, пытаясь понять самого себя. Я всегда восставал против реальности, и реальность не смогла переубедить меня.

Улыбка чуть тронула его губы.

— Вся твоя жизнь посвящена людям. А моя — лишь блуждание в твоей тени. Это унижает меня. Я обижен твоей благосклонностью. Твои портматтеры перенесли меня обратно в те мрачные времена, когда я родился, в Тысячелетие Войн. Ты пыталась сохранить саму Землю — спасти животных, птиц, рыб и растения — и меня! Я стал антикварной редкостью. Ты спасла мою жизнь, но это и превратило меня в ископаемое.

— Чепуха! Твои гены…

— Оставь в покое мои гены и послушай, что я тебе скажу. Моя эпоха проклята из-за того, что именно тогда развязалась разрушительная война. Ты и твой народ самоотверженно пытались спасти всё, что могли, Я же, напротив, просто уклонялся — я уклонялся от основного человеческого предначертания, которое состоит в том, чтобы встретить лицом к лицу все зло своего времени.

— Это — твоё время, Хва! — перебила его Вангуст. — Ты — один из нас. Здесь твои дети, Твоё благоразумие стало нашим оплотом. Забудь о своей вине. Ты говоришь, что я должна забыть об одиночестве. Я говорю — забудь о своей вине. У тебя нет иных обязанностей, как только проявить себя с лучшей стороны. Сделать то, что не удалось в своё время. Ты забыл о той силе, которую мы нашли в себе — мы оба — когда были молоды.

Он отвернулся.

— Нет, я не забываю, не забываю.

Он стоял, твёрдо упёршись ногами в землю, вслушиваясь в себя.

Ей вспомнилось, что так он любил стоять когда-то очень давно, когда они были молоды и любили купаться в море. Она ушла, оставив его наедине со своими думами.

Некоторое время спустя она вернулась, уже переодетая в зелёные одежды.

Чан Хва был занят тем, что регистрировал биение сердца аллигатора в зародыше волка.

— Я получила известия от нашей дочери. Сейчас она на пути сюда из Союза и хочет, чтобы мы встретили её. Ты полетишь со мной?

— С удовольствием. И извини, пожалуйста, если я был резок.

Она мягко пожала его руку.

— Как бы я хотел, чтобы мы могли путешествовать в будущее так же легко, как мы летаем по воздуху, — сказал он. — Я бы очень желал попасть в будущее, чтобы увидеть, как определённые обстоятельства разрешаются сами по себе.

Нетерпеливо Вангуст сказала:

— Вспомни об уравнении Времени. Сознание может проникнуть только в прошлое, по пройденному пути, и возвратиться только в настоящее. Будущего нет1 . Дорога в будущее не проложена. Завтра не может существовать раньше, чем завтра. Такое объяснение даёт уравнение Времени.

— Уравнения не могут предвидеть всего… Это заключение, к которому я пришёл.

Он упрямо выпятил нижнюю губу.

— Я проникну в будущее.

Ялеранда, прорываясь сквозь завесу паутины, услышал последние слова старика. Все беспредельно, все возможно; он сам, когда вырастет, осуществит миллионы и миллионы дел, которые до него не делал никто. Почему бы этой старой развалине не перенестись в далёкое будущее — будущее золота и высоких домов?

Он осторожно крался, прячась в зарослях шелковистого лунника, когда мужчина и женщина садились в свою летающую машину. Как лифт, она вертикально взмыла вверх, на секунду сделав воздух видимым. Летний дом растаял, как угасающий день.

Мальчик одиноко стоял среди зелёных насаждений — взгляд устремлён вверх, рот открыт в изумлении.

Поднимаясь все выше, Чан Хва обозревал обширные пространства земли, которые великолепным ковром расстилались под ними.

На высоте в пять миль они зависли. Отсюда хорошо просматривалась экзема выжженной земли, черным пятном выделявшаяся среди моря зелени. Изъеденные ржавчиной машины все ещё вели свои смертельные игры. А до самого горизонта простиралось изумрудное покрывало.

Словно очнувшись, Чая Хва выпалил:

— Во время твоего последнего отсутствия одна из этих отвратительных машин ворвалась в дом. Он принял её и отправил обратно. Мы гнались за ней, пока робот не сорвался в овраг и не погиб. Они все ещё достаточно активны — проработавшие несколько столетий машины; просто неудачно запрограммированы.

— Следует отправить экспедицию на выжженные земли, чтобы снять с них солнечные батареи и деактивировать их.

— После этого случая меня вдруг осенило, что вся Вселенная неудачно запрограммировала и что существуют вселенные, где дело поставлено лучше.

Почти не прислушиваясь к замечаниям мужа, Вангуст внимательно всматривалась вниз на плодородные земли.

— Все ото — результат нашей деятельности. Деятельности простых солитян. Когда мы впервые пришли сюда, эта земля была безжизненна. Когда ты прибыл, она все ещё оставалась чёрной, как пустыня, и только кактусы и колючки ютились на ней. Наши руки и усилия восстановили этот прекрасный, гармоничный мир растений, насекомых, птиц, животных — души. Сейчас они способны выжить сами, отвоёвывая все большие пространства. Теперь ничто не остановит их.

— Да, да. Мы хорошо все залатали…

— Эта зелёная волна соединится с зелёной волной от побережья, где растёт новый город Кобальт, около Залива Союза. Не есть ли это отпущение грехов? Ты все ещё думаешь, что мы ничего не сделали? Могли ли мы сделать ещё лучше?

Он улыбнулся и положил руку на её плечо, но не произнёс ни слова. Не сказал ничего из того, о чём хотелось бы поведать. Повернувшись к жене, он произнёс:

— Ты имеешь полное право быть удовлетворённой. И сейчас ты ещё больше обрадуешься, потому что от побережья к нам движется корабль.

Однажды он уже вёл свой корабль, паря ночью над сожжённым телом планеты, меняя все и вся, наслаждаясь выполняемой им работой. Он насаждал чистые и бурные океаны, которые, как он убедился впоследствии, светились планктоном, как звёздное небо.

Жизнь полна драм, воссоздания, волн, бьющихся о дикие, неверные берега мироздания.

Сжатый у полюсов сфероид внезапно возник у иллюминатора. Он подал опознавательный сигнал, изменил куре, нырнул, оставив после себя длинный белый след. Затем коснулся их корпуса, с шипением сработал стыковочный шлюз, и корабль замер.

Открылся люк.

Кобальт Илсонт перешла в их корабль, улыбаясь и обнимая родителей. Сильная и красивая, с голубыми глазами, бронзовыми вьющимися волосами, с лицом в веснушках. Кобальт говорила очень громко. Наверное, она думала, что её родители оглохли от старости.

— Два дня назад я покинула Союз. И подумала, что неплохо бы навестить нас. Как вы? Ты хорошо выглядишь, Чан Хва, а ты, Вангуст, стала ещё элегантнее.

Она поцеловала мать в щеку, а отца — в лоб.

— Могла бы прибыть портматтером, чем наслаждаться аэробатикой.

Кобальт засмеялась:

— Тебе ведь невдомёк, отчего получает удовольствие молодое поколение, да, Хва?

Здесь же они прекрасно поужинали, паря над просторами вечерней Земли. В бокалах искрилось красное вино, которым они запивали серебряного карпа и пирог с черносливом — скромный деликатес.

После окончания этой импровизированной вечеринки Кобальт настояла, чтобы все перебрались в её машину, — взглянуть на город, её разрастающийся город Союз.

А рос он необычайно быстро. Даже сейчас Чан Хва и Вангуст могли наблюдать, как он расширяется буквально на глазах. Город раскинулся на всем побережье. В построенных новых бухтах уже покачивались стоящие на якорях корабли. Новый пирс с включённой иллюминацией стрелой выдавался далеко в океан.

— А это наш рыболовецкий флот, — с гордостью сказала Кобальт, указывая на множество светящихся в океане точек. — У него сейчас большой объём работы. Много рыбы и хорошей рыбы. О, это так прекрасно’ А знаете, если мы немного пролетим над океаном, то не увидим ни одного огонька на протяжении секи тысяч миль. Это только начало.

И вне всякой связи добавила:

— В следующее зимнее солнцестояние мы начинаем новый календарь в Союзе. Делается это с тем, чтобы отметить вхождение в новую эру. Отныне все будет лучше. Союз явится самым большим городом в мире. Солитяне перестанут думать о себе, как о дикарях. У нас вводятся в строй две школы — для детей и для взрослых.

Она с гордостью обозревала своё детище. И, хотя быстро наступила ночь, они увидели свежие разрезы в земле, где строились новые дороги и возводились дома.

— Прекрасно, — согласилась Вангуст.

А Чан Хва раздражённо заметил:

— Ты, как попугай: повторяешь пустые фразы Кобальт — “Отныне все будет лучше”…” — такое мы обычно твердили в своё время, а посмотри, что случилось. Всегда счастливые, Солитяне наслаждались близостью Природы, Вы собираетесь все это изменить. Солитянам не нужны знания, если у них есть мудрость. Знания смывают мудрость. Их навыки — лучше, чем все то, что написано в книгах. Ты обманываешься, если думаешь, что города могут создать счастье.

— Ты не должен сеять у неё сомнения, — резко сказала Вангуст.

После минутного раздумья Кобальт заговорила:

— Хва, ты начинал все это. Ты первым насаждал чистые моря с жизнью, которая сейчас бурлит. Зачем ты противишься тому, за что боролся? Союз будет счастливым городом. Мы — варвары, с завещанными нам машинами — разве мы не можем достичь большего?

Она повернулась к матери за поддержкой:

— Что скажешь ты? Разве мы мало прожили в дикости? Кто-то же должен перестроить этот мир. Движители унеслись в галактику, и если машины смогли сделать это, то почему не можем мы?

Вангуст покачала головой.

— Будущее — за вашим поколением, моя дорогая. Вам решать.

— Мы решили.

Плотно сжав губы, она повела корабль домой.

Огни океана растворились далеко внизу.

Первое его ощущение на следующее утро — смущение и вялость. Он долго смотрел на последнюю ступеньку лестницы, по которой только что спустился. Звук воды раздражал Хва.

В поле зрения попал опавший листок, который, плавно скользнув по ступеньке, растаял в темноте. Даже поднявшись наверх и придя в себя, в его сознании все ещё кружился опавший лист.

Чан Хва оделся и вышел из дома.

Светало. Ночью бесчисленные маленькие паучки оплели траву своей прозрачной паутиной, которая блестела, как покрытый инеем металл.

Вернувшись в дом, он прошёл к стойлу Кожаного, который в нетерпении бил копытом. Привязав седло, старик взобрался на лошадь и, слегка пришпорив, отправился в путь. Как призрак, двигался Хва сквозь спящую в утреннем тумане рощу. Снова человек и животное продвигались не спеша по высохшему руслу и выжженной земле.

Одна из разбитых машин взгромоздилась на остов другой и, как молитву, повторяла старый аргумент:

“…осуждение отклонения священных прав человечества, противостоя сумасшедшей идеологии во имя священного имени Свободы, Свободы, Свободы…”

“…трагедия доминирования завершение раз-разбирательства”.

Тропинка круто забирала вверх на склон кратера. Чан Хва пригнулся к шее лошади, подчиняясь движению животного. Они взобрались на Профиль Увядания.

Лошадь наступила на кустик клевера, из которого выпорхнули крошечные псевдо-пчёлки, скрывающиеся под листьями.

Когда они приблизились к плато, их взору открылись первые яблоневые деревья. Раннее солнце лилось в Долину.

Залаяла собака; несколько сородичей ответили ей.

Как всегда, Ялеранда ожидал появления старика в своём укрытии — около трубы, на крыше отцовского дома. Его зоркие глаза засекли движение на гребне горы.

Тело коня блестело на фоне утреннего неба.

Ялеранда присвистнул и отбросил палку, которую строгал. Мальчик спрыгнул на землю. Он быстро пробежал через сад, по тропинке и вверх по холму, прячась и ныряя среди яблоневых деревьев. Затем замедлил бег. Словно разведчик, пробрался туда, где пасся конь, и затаился в нескольких шагах.

Чан Хва наклонялся в такт действиям жующего траву Кожаного. Он внимательно смотрел на свои загрубелые руки, погруженный в раздумья. Если бы он смог найти путь в будущее, минуя все уравнения! Тем самым он добыл бы доказательства опасности деятельности, которую развернуло поколение Кобальт. Союз был раковыми клетками, как и все города с Ура. Они напоминали машины, которые активизировали зло в человеческом начале. Агломераты культуры, в то же время они были агломератами завоеваний. Как разделить эти противоположности? Возможно, будущее покажет. Возможно, проблема исчезнет, как опавший лист со ступеньки. Но, конечно же, он не сможет проникнуть туда. Все это только мечты старика.

Он понял, что заснул, и резко привстал. Осторожно спешился, вспомнив о привязанном к седлу бауле с едой.

Рядом стоял мальчик. Такого же роста, что и Чан Хва. Тёмные волосы львиной гривой спадали на плечи. Его появление взволновало Чан Хва.

— Ты почти заснул, — сказал мальчик.

— Я мечтал.

— Ты мечтал о будущем.

Мальчик взялся за уздечку Кожаного, и лошадь положила свою добрую морду на его плечо.

Хва вспомнил разговоры о людях со странным талантом, о людях с заражённой кровью, с неподдающимися объяснению возможностями. Некоторые утверждали, что это — результат последствий ядерной войны; другие считали, что отцы таких людей совокуплялись с роботами. Как-то Кобальт говорила о них. Он засмеялся, чтобы скрыть свою тревогу.

— О чем ты мечтал?

— Знаешь ли ты, что в самом центре облаков находятся тяжёлые камни? Валуны. О них я и размышлял. Будь осторожен с Кожаным — иногда он ретив. Где ты живёшь?

Мальчик пропустил вопрос мимо ушей. Обхватив руками шею мерина, он таинственно прошептал:

— Я знаю, где есть машина, которая перенесёт тебя в будущее. Она ещё работает.

Ещё раз уверившись в принятом решении, Чан Хва взобрался на коня. Мальчик вёл под уздцы Кожаного вниз с Профиля Увядания через яблоневые сады к подножию горы. Гордый Чан Хва не стал расспрашивать мальчишку, куда они держат путь. Его собственная жизнь — сама по себе фантастическое путешествие, и юнцу этого не понять.

Наконец, они пришли к пещере в горе.

— Машина здесь, — сказал парень. — Подожди.

Он скрылся во чреве пещеры. Он знал, что он — единственный представитель своего поколения, который видел эту древнюю машину, покрытую наростами и изъеденную ржавчиной. Возможно, сна укрылась в пещере, спасаясь от преследования.

Коснувшись тела машины, Ялеранда почувствовал, как она начала дрожать, стала холодком. Дикий, необузданный конь…

Чан Хва ожидал у входа, как и условились.

“А почему бы и нет? — думал он. — В период Тысячелетия Войн эти ужасные технологии достигли необычайных высот. Все забыли, что нужно было делать, что нет, или даже для чего это сделано, или не сделано. Этот ребёнок… Да почему бы и нет?”

Мощный неясный, словно из тумана луч ударил из зева пещеры. Кожаный захрапел и попятился. Хва застыл в изумлении, ещё не зная, что смотрит на один из лучей дезинтегратора — оружия уничтожения всего сущего.

Ялеранда скользнул около самого луча и в восторге вскинул вверх руки.

— Вот видишь! Въезжай прямо в туман, старик. Он перенесёт тебя в будущее.

— Я должен оставить послание.

— Пришпорь коня! Давай!

Ребёнок был настойчив. Чан Хва полной грудью вдохнул воздух. Он переговорил с Кожаным. Конь кивнул головой и медленно пошёл вперёд,

Крепко обхватив себя руками, Ялеранда во все глаза смотрел на свой дряхлый трофей, который въезжал в луч дезинтегратора. Поверхность луча была спокойна, как гладь озера в ясную и тихую погоду. Он мягко охватил наездника и коня, разбирая их атом за атомом. Как человек под проливным дождём, Чан Хва ехал вперёд, не оглядываясь — в неопределённое будущее!

* * *

То необъяснимое, что так терзало, наконец, освободило его. Он отправился в галактику, не подвластную сознанию человека или машины, где неизвестно, что такое поколение.

5. МРАЧНОЕ ТЫСЯЧЕЛЕТИЕ …о, Ишраиль!

Против Закона Скоротечности можно выдвинуть один из его подчинённых законов. Закон Прочности.

Планета Земля обречена вращаться вокруг своего солнца, мелькая маленькой точкой в ночи, подобно голубому парусу. Для Солнечной системы существует только один долгий день — вечная энергетическая ванна. Именно этот день и является первичным продуктом Солнца.

Ночь.

У каждой планеты своя ночь. Пока пылает Солнце, протягивая свои бархатные ладони огня к прилежащим пустотам, жизнь наслаждается непрерывным днём. Лишь отдельные крошечные ростки её приемлют ночь.

В этом весёлом празднике света Солнечной системы, наполненного теплом и шумом, ночи отведена скромная роль. Она пытается скрыться, где только можно — за телами планет, в морских глубинах, в головах.

Между последним фрагментом истории и этим периодом лежит метафорическая ночь — ночь невежества, через которую разум не в состоянии проложить путь.

Мы поспешим сквозь неё в молчании.

Через наше молчание проходят имена, фантомы цивилизаций, о которых почти ничего неизвестно. Консорциум Порога Сознания — Движители, Империя К ал лобана, Содружество Солита.

Солитян помнят как людей, открывших возможность путешествовать во времени: вероятно, за счёт своего разума и на какой-то определённой стадии развития установивших особые отношения с законами физического мира, которые явились непреодолимы впоследствии; их талант умер вместе с ними и никогда уже не подлежал восстановлению.

Согласно дошедшим до нас легендам, цивилизация Солита была раздавлена мощной религиозной машинной культурой — Движителями — когда закон Функционального Единства, не только на Земле или в Солнечной системе, а почти во всей Галактике выступал главенствующим началом.

Нам остаётся только строить гипотезы в отношении этой цивилизации, но мы знаем, что она — уникальна.

В отличие от других культур, Движители не погибли. Их культура не подверглась внутреннему упадку или нападениям извне, — просто исчезла в один ясный утренний день. Возможно, она полностью перенеслась в другую галактику, с более приемлемыми для неё условиями. Когда она пропала, образовался необъятный, попросту ужасающий вакуум. В этой пустыне прошли сорок миллионов лет молчания, покрыв своё наследие пылью и непрерывной связью обстоятельств.

За это время Земля наполнилась ночами и мириадами смертей. Все не имело значения.

Жизнь, Смерть и Солнце — постоянные величины.

Мы называем данный период “Мрачным Тысячелетием” и проходим мимо, ибо не на чём задержать взгляд.

Не находим мы значительных изменений на Земле и в конце Мрачного Тысячелетия. Константы — те же. Правда, появляется новый слой осадочных пород; ещё один Ледниковый период наступил и отступил; изменения в строении нижней челюсти и кишечнике человека едва уловимы; несколько современных городов захламили другие планеты Солнечной системы; изменились контуры континентов; новые виды животных заселили саванны, радуясь своей силе; ну и, конечно же, многие обитатели других планет установили связь с Землёй, как это обычно делают все народы Галактики…

У главного причала стоял корабль “Сибирквин” — корабль умственной реабилитации. В одном из его многочисленных отсеков в одиночестве сидел Дэви Дэл. Улыбка блуждала по его лицу. Синий лютик в петлице туники начал увядать. Дэви казалось, что этот поблекший цветок — единственное, что связывало его с большим корабельным терминалом Берхара, который он покинул сегодня утром; он сорвал цветок прежде, чем отправиться на Новый Союз. Ничто другое, как внутри, так и вне, не было так насыщено красками, как этот маленький лютик.

Выкрашенный в серое и зелёное отсек ожидания. Ионная система, слегка оживляющая комнату.

Вечер окрасил площадку причала в серое и чёрное. Река Хорбин бормотала все те же сонные песни.

Тишина.

Тишина на многие парсеки вокруг; та ненадёжная тишина, в которой ничего не происходило. Только тревога внутри тебя.

Дэви размышлял о том, что обычные тревоги делового человека заслонили более важные заботы, которых становилось все больше и больше, будто питала их сама тишина. Он напряжённо ждал, а заботы эти, словно ураган, проносились в его голове. Ничего хорошего: тяжеловесные тревоги, как слоны, своими толстыми, неуклюжими ногами, топтали мозги, выдавливая слова и фразы: парсеки, галактическая федерация, гиперпространство, взаимопроникновения. Слова, которые раздражали Дэви. Временами его неторопливо срабатывающие мозги начинали перебирать их, в надежде выискать за названиями что-то нужное. В свои пятьдесят он знал почти все слова, которые существовали; но это были просто слова, без всякого приложения, обыкновенные слова из обычного словаря. Только в последнее время они словно пробуравили его жизнь, вызвав чувство тревоги и беспокойства.

Осторожные, быстрые шаги послышались за дверями. Дэви резко вскочил — внутри все оборвалось. Какой приговор вынесут они Ишраилю? Родился ли он на Земле или нет? Или, — что то же самое — нормальный он или сумасшедший?

Дэви трясло; он сел, понемногу осознавая, что шаги не касались его. И снова он попытался сконцентрироваться на причальной площадке; для него — жителя глубинки, все здесь ново. Важность этого приморского города скрывала его удалённость.

Основным жизненным интересен Дэви было разведение скота. Его никогда не привлекали зрелища; сейчас его слегка заинтересовало увиденное, да и то только потому, что он смотрел теперь на все глазами Ишраиля, чьё появление перевернуло всю жизнь заурядного скотовода.

По мнению Ишраиля, все эти бесчисленные мили пути до отдалённых планет обусловлены несовершенством транспортной системы. То, что простиралось вокруг планеты — нет, не небо, как когда-то, не особенно задумываясь, считал Дэви, — а огромная сложная трасса, называемая пространством. Не просто ничего, а непостижимая взаимосвязь сил, полей и уровней. Ишраиль рассмеялся, когда услышал это земное слово “космос”. Он называл это не “космосом”, а лабиринтом напряжений. Может быть, Ишраиль и сумасшедший. Никто в Берхаре не говорил тёк, как он.

А через лабиринты полей напряжений, рассказывал Ишраиль, движутся проникатели. Дэви представлял их как космические корабли, но почему-то называл их проникателями. И сделаны они не из металла, а из мощных щитов, созданных разумом и берущие питание от полей напряжения и преображающихся по мере изменения полей; поэтому люди Галактики совершают свои межпланетные путешествия в относительной безопасности… По крайней мере, так утверждал Ишраиль.

Планеты воюют между собой. Но даже этот термин “война” Дэви, как выяснилось, понимал неточно. Войну нужно представлять в виде игры в шахматы. Благородная, как скорая помощь, безжалостная, как гильотина. Гуманные её цели выходили за рамки материалистического понимания землян, По крайней мере, так говорил Ишраиль, а он мог быть сумасшедшим. Но даже, если это и так, оно никак не повлияло на Дэви, который продолжал обожать Ишраиля.

— Только не решите, что он сумасшедший! Только не решите, что он сумасшедший! Только не решите, что он сумасшедший! — как заклинание твердил Дэви в исступлении, взывая к серым стенам.

“А если вы все же решите, что он сумасшедший, вы должны принять это сумасшествие за реальность!”

После стольких часов ожидания двери отсека распахнулись, как гром среди ясного неба. Он вскочил, крепко сжав тунику, и тут же отпустил руки в смущении, увидев па пороге белого мужчину.

Брат Джо Шансфор — высокий и просто-таки вызывающе уродливый человек. Годы постарались немного сгладить его черты, сделав их чуть больше, чем просто грубые. Психиатр, который обследовал Ишраиля на “Сибирквине” — одном из специальных кораблей флота, который заменял обычную больницу. Здесь Дэви впервые попросил о помощи для Ишраиля.

Казалось, все в Дэви потянулось ему навстречу.

— Что Ишраиль? — выпалил он.

Шансфор отступил под напором его напряжённого, страстного взгляда.

— Мы пока ещё до конца не уверены, — начал он обычным официальным тоном. — Но некоторые факторы позволяют выдвинуть предположение…

— Уже месяц, как Ишраиль на борту, — прервал Шансфора Дэви. — Три недели, как вы отправили его на Новый Союз. Я познакомил его с вами ради его же блага, но ему не может нравиться находиться здесь под постоянным наблюдением и все такое… За все это время…

— Непродуманное заключение — это глупость, — теперь уже доктор перебил его. — Ишраиль абсолютно счастлив, и здесь он в полной безопасности; и все могут подтвердить, что к нему относятся не как к простому пациенту.

— Это вы мне и раньше говорили! — уже сквозь слезы гневно проговорил Дэви.

У него появилось чувство, что здесь, на корабле умственной реабилитации, все настроены против него.

— За то короткое время, что мы знакомы, я успел полюбить его. Вы здесь могли почувствовать его доброжелательность.

— Его характер не ставится под сомнение. Но мы исследуем его ум, — ответил Шансфор. — Извините, я присяду — трудный сегодня день.

Он присел на стул и ссутулился. Жизненный опыт подсказывал Дэви, что Шансфор действительно устал, и он почувствовал, что не может сердиться на доктора. Яо вместе с тем он не доверял психиатрам и не исключал, что поведение доктора — завуалированная попытка расположить к себе; вот почему Дэви сохранял холодный тон.

— И все же, Брат Шансфор, вы, должно быть, почувствовали его мягкую натуру. Ради Бога, это ваше личное мнение. Я — скотовод, а не дипломат. Разве Ишраиль не так же нормален, как мы?

— Нет. Если вы хотите знать моё мнение, — пожалуйста. Ваш протеже глубоко впал в шизофрению. Паранойя также налицо. Это, как принято говорить, — безнадёжный случай.

Кровь отхлынула от лица Дэви, Его взгляд бездумно блуждал по серо-зелёным стенам отсека, словно в поисках ответа.

— Я хочу видеть Ишраиля! — наконец выкрикнул он.

— К сожалению, это невозможно, мистер Дэл. Консилиум пришёл к выводу, что пациенту пойдёт на пользу уединение — подальше от внешних раздражителей,

— Но я должен увидеть его, — прошептал Дэви.

Он не верил в то, что говорил Шансфор; в какой-то момент Дэви даже подумалось, доктор имеет в виду кого-то другого, не Ишраиля.

— Я хочу его видеть! Я его друг, понимаете — друг Ишраиля! Вы не можете держать его здесь!

Шансфор поднялся. Лицо его побледнело” Он молча ждал, когда Дэви закончит говорить. В данной ситуации это благоразумнее слов.

— Послушайте, — продолжал, но уже спокойнее Дэви, не в силах удержаться от препирательств, хотя и понимая всю их бесполезность.

Но Шансфор не собирался его долго выслушивать и сам перешёл в атаку.

— Мистер Дэл… — и тут он осёкся, внезапно поняв, что Дэлу необходимо дать выговориться.

А Дэви, словно и не замечая, что Шансфор его перебил, продолжал:

— А рассказы Ишраиля об огромной Галактической цивилизации, полях напряжения пространства, проникателях, о жизни на других планетах, таинственных животных и цветах — неужели вы верите, что он все это выдумал? Некоторые из упоминаемых им планет, — Дрокси, Оулендж — это ведь не выдумка?

— Мистер Дэл, — произнёс доктор ломающимся голосом, — разрешите вас заверить, мы знаем, чем занимаемся. У пациента — богатое воображение; и в конце концов оно рухнуло под прессом обильного чтения — всеядного чтения, должен вам заметить, которое включало как полезное, так и всякого рода вздор.

— Но взять его рассказ об этой галактической войне! — запротестовал Дэви.

— Скажите мне, — с пугающим спокойствием произнёс Шансфор, — вы сами, мистер Дэл, верите в то, что сейчас бушует галактическая война?

Площадка причала начала тихо уплывать на волнах темноты, где отдельные огни выглядели опознавательными буями. Небо превратилось в одно огромное облако, уютно нависающее над Новым Союзом.

“Допустим, я верю; верю во всю эту фантастику. Как я смогу доказать, что я такой же сумасшедший, как и Ишраиль? Как я смогу доказать самому себе, что я сумасшедший? Ещё два месяца назад я бы потешался над всем этим галактическим вздором. Так и Ишраиль говорил мне. Именно так! И все же — все это неестественно. Но именно поэтому я и поверил; все это слишком невероятно, чтобы не быть правдой. Верю ли я? Да, верю! Но полностью не уверен. Если бы я действительно верил, они бы меня скрутили тоже. О, Ишраиль!..

Нет, лучше вести осторожную игру; в противном случае я не смогу помочь Ишраилю, если они возьмут меня на мушку. Прежде, чем петух пропоёт дважды,”

— М-м, я не знаю, во что верить…

Он почувствовал себя неуютно и отвернулся.

Синий лютик на тунике вновь приковал его внимание.

— Вообще-то я пришёл сказать вам, что медицинский совет все ещё заседает, — голос Шансфора потеплел. — Старший Брат Инальд Уатт, наш директор, тоже здесь, и, если вы хотите поговорить с ним…

— Думаю, это надо сделать.

“Перестань трястись, старый дурак!”-приказал себе Дэви.

Но это мало помогло. Как только он отказался от Ишраиля, то понял, что поверил ему до конца: ему и во все то, что он рассказывал. Более того, он знал, что в это больше никто не поверит.

“Поэтому зависит от тебя, Дэви Дэл, томиться ли Ишраилю всю жизнь в заключении*.

Зависит от него и наступление более серьёзных последствий, так как через Ишраиля лежит путь к прекрасным, дружественным мирам, горсткой разбросанным на гостеприимных планетах Солнечной системы. От него лишь требуется убедить экспертов, которые сделали вывод о ненормальности Ишраиля, в том, что они ошибаются. А это нелегко.

— Могу я всё-таки увидеть Ишраиля? — с ноткой подобострастия в голосе спросил Дэви.

— Вы заставляете меня повторять отрицательный ответ, мистер Дэл, — проговорил Шансфор. — А теперь, если вы пройдёте со мной, я думаю, сможете поговорить с Советом…

По коридору они прошли к лифту, поднялись на одну палубу выше, в оббитую мехом комнату. С окон спускались тяжёлые портьеры, пылал камин, а на одной из стен висел оригинал Вадифанго — анатомический рисунок тигра.

В центре комнаты находился длинный стол; мягкие стулья выстроились у стен, однако четверо мужчин и среди них Старший Брат Инальд Уатт стояли у камина.

Дэви был представлен всем.

Старший Брат — маленький лысый с официальными манерами мужчина, облачённый в голубую обтягивающую тунику, пожал руку Дэви, а затем прошёл к столу и взял папку с серебряной застёжкой.

— Данный случай, мистер Дэл, представляет для нас большой интерес, — начал он сухо.

— Для меня это — больше, чем просто случай, — отпарировал Дэви.

— Ну да, ну да. Конечно. Как мне сказали, вы очень близко сошлись с Ишраилем за короткое время. Будьте осторожны, не позволяйте, чтобы это превратилось в навязчивую идею.

— Это не навязчивая идея, — сказал Дэви. — Я принял сторону Ишраиля, потому что этого не сделал никто. Мне кажется, для него удобно быть жертвой. На первый взгляд, это дело — очень простое. Но здесь, в Новом Союзе, оно приобретает все более сложный характер.

Он почувствовал, что говорит не так вежливо, как намеревался. И смутился. Его привели в замешательство сама комната, официальный вид членов совета — так сильно они отличались от жителей его деревни. В своём кругу, на ферме и на пастбищах, его хорошо знали и уважали. Здесь же он чувствовал себя не в своей тарелке. Кто он? Простой селянин, попавший в элитную среду. Даже туники их разного цвета. Отвратительное ощущение того, что он выглядит посмешищем, охватило его и уже не покидало до конца; невидимый барьер между ним и его мыслями заставлял его говорить не то, что он думал.

— Я имел в виду, что это — вопрос здравого смысла, — выдавил он и тут же понял, что ещё больше все испортил.

Инальд Уатт мягко улыбнулся, вероятно, пытаясь скрыть своё раздражение.

— К несчастью, мистер Дэл, существуют проблемы, где здравый смысл — слишком грубый инструмент действия. А именно таков случай с Ишраилем. Безусловно, мы добились некоторого прогресса посредством косвенного подхода. Но об этом — позже.

— Я просто высказал своё мнение, — буркнул Дэви.

Он хотел сказать это с достоинством, даже с вызовом, но в такой изысканной обстановке фраза прозвучала неубедительно.

— Хорошо, — тихо произнёс Инальд Уатт, рассматривая свои пальцы, словно видя их впервые. — Поверьте, мы хорошо отдаём себе отчёт в том, как мог смотреться такой экземпляр, как Ишраиль, в Берхаре. Но здесь, на “Сибирквине”, мы очень часто сталкиваемся с подобными явлениями.

— Мы не такие уж простофили у нас в Берхаре, — обиделся Дэви, по-своемутрактуя утверждение Уатта.

Уатт печально склонил голову, как бы подтверждая справедливость ремарки.

Сознавая, что он опять оказался на грани всеобщего посмешища, Дэви одёрнул тунику и терпеливым тоном принялся за пояснения:

— Я приношу свои извинения за то, что проделал весь этот путь сюда и теперь досаждаю вам, сэр. Но я чувствовал потребность увидеть собственными глазами то, что вы делаете с Ишраилем. Я имею в виду, делаете ли вы вообще что-либо.

— Мы сделали много, — спокойно ответил Уатт. — Это хорошо, что вы прибыли сюда. Все мы с готовностью подтвердим, какое большое внимание уделяется Ишраилю.

Он кивнул и улыбнулся. Все последовали его примеру. Они все пережили очень трудные дни — и что же? Уатт хотел дать Дэви шанс, но тот уловил в голосе директора нотку упрёка и вспыхнул, как мальчишка под строгим взглядом учителя.

— Откуда я знаю, что вы здесь делаете? — пробормотал он. — Я просто чувствовал себя обязанным приехать и посмотреть.

Тень раздражения мелькнула на лице Уатта и исчезла.

Брат Шансфор, хорошо зная своего директора, боялся осложнений; директор — не из тех, которые прощали того, кто им не нравился. Дэви попал в немилость; вместо обсуждения встреча грозила перейти на личности.

Почувствовав нечто подобное, Дэви решил ретироваться и повернул разговор в иное русло.

— Я видел, что Ишраиль не в себе! — воскликнул он, и сразу же эта дурацкая фраза разрядила обстановку.

Сейчас они все видели в нём обыкновенную глупую деревенщину, не способную оценить ситуацию.

— А теперь — некоторые факты, — сказал Уатт, листая бумаги. — Они объясняют наши исследования, э-э, пациента и, я искренне надеюсь, развеют ваши тревоги и чувство неопределённости, которые, возможно, вас обуревали.

— Расскажите ему об экспертах, Инальд, — подсказал Шансфор.

— Да, да, — подхватил Старший Брат. — Эти записи — выдержки из заключений экспертов данного и других кораблей-больниц, которые исследовали, э-э, Ишраиля, как он называет себя. Пожалуйста, присаживайтесь, мистер Дэл, и расстегните тунику.

Дэви мгновенье колебался, затем послушно сел, небрежно расстегнул тунику. Трое остальных членов совета восприняли происходящее как команду удалиться.

— Итак… — начал Уатт, прочищая горло и уставившись в бумаги, лежащие перед ним. — Сразу же предлагаю перейти прямо к фактам, хорошо?

— Вечером тридцать первого, последнего месяца Фай, Ишраиль был обнаружен в полубессознательном состоянии, голым в амбаре неким Джорджем Фанди, работником фермы Брунделла, в провинции Берхар. В первое время казалось, что Ишраиль совсем не мог говорить. Фанди закутал его в мешковину и поместил в свой фургон. Утром Ишраилю стало лучше, хотя, по-прежнему, память ещё не полностью вернулась к нему. Затем он заговорил на нашем языке и, заметьте, отлично заговорил. Это очень важно, мистер Дэл, ибо отбрасывало любые сомнения о его, м-м-м, галактическом происхождении.

— Но он объяснил… — начал Дэви.

— О, да! Он объяснил все, мистер Дэл. Но давайте, вернёмся к истории болезни.

— Ишраиль оставался в фургоне до следующего утра, тридцать третьего дня Фай, когда Фанди решил доставить его к Брунделлу. В это время он и познакомился с вами и Остраханом — местным доктором. Были также приглашены представители полиции провинции, которые попытались выяснить местопребывание Ишраиля до того, как его нашёл Фанди, Но сделать это не удалось.

— Очко в пользу Ишраиля, — сказал Дэви.

— Маленькое очко в пользу Ишраиля, — уточнил Уатт. — Вот так все и произошло. Похоже, вы единственный, кто поверил в его сказку, Дэл, и, зная моего друга Шансфора, вы решили привезти Ишраиля сюда, на наше попечение. Очень мудрый поступок, если позволите назвать так ваши действия.

— Я сделал это ради благополучия Ишраиля, ужасно огорчённого тем, что никто не верит ему, — сказал Дэви. — Я видел, что вскоре он и сам усомнится в своей нормальности; как вы знаете, Ишраиль только что перенёс сильнейший стресс. Когда я узнал, что “Сибирквин” у побережья, то поспешил связаться с вами. Я хотел, чтобы вы доказали ему, что он — в норме. Вы должны были оказать ему всяческую поддержку!

Кашлянув пару раз, Инальд Уатт продолжил читать отчёт, словно не слыша Дэла.

— В течение последних тридцати двух дней, — читал он ровным голосом, — Ишраиль находился здесь, на борту корабля. Его тщательно и всесторонне обследовали.

— Первым делом, естественно, осуществили физиологическую проверку, результаты которой подтвердили, что в его организме отсутствуют аномалии. Все кости на месте; ни одной унции лишних хрящей; нет лишних лёгких; даже нет, — тут он позволил себе усмехнуться, — скрытых щупалец. Во всех отношениях Ишраиль физически нормальный человек, рождённый на Земле и который умрёт на Земле. Думается, мы смогли бы обнаружить некоторые небольшие отклонения от нормы, будь он, как сам заявляет, м-м-м, представителем некоей галактической жизни.

— Почему? — горячо воскликнул Дэви. — Разве эволюция не может идти одним и тем же путём на двух разных планетах?

— А ведь это ещё одно очко в его пользу, Инальд, — смутившись, пробормотал Шансфор.

— Очко, которое мы не учли, — согласился Старший Брат и продолжил: — Чем обусловлен следующий мой шаг в нашем исследовании? Знаете ли, нас до такой степени поразило практическое отсутствие изъянов в логике доводов Ишраиля, что мы не отважились перепроверить их сами. Я лично встречался е Представителями Совета Астрономов, и расспросил их о жизни на других планетах.

Он сделал выразительную паузу. Дэл ждал.

— Представители Совета Астрономов, — медленно продолжал Уатт, — рассказали мне, что вероятность жизни на других планетах — не принимая во внимание простейшие грибки на Марсе, — не подтверждена. Более того, они сообщили мне, что свидетельств существования планетарных систем, помимо нашей, не имеется. А также пояснили, что, согласно различным древним источникам, с Земли, время от времени, запускались космические корабли к другим системам. Но факт их возвращения не подтверждён ни в одном из документов. Их вывод — у космических путешествий нет будущего.

Дэви больше не мог сдерживаться.

— И вы называете это — не отважились проверить?! — закричал он, вскочив. — О Господи, кто я, чтобы спорить с Представителями Совета Астрономов? Но что они знают обо всём этом? Они ведь не эксперты по космическим путешествиям!

— Согласен, — сказал Уатт.

В его голосе послышался металл.

— Экспертов в вопросах космических путешествий не существует вообще, за исключением, может быть, нескольких компаний авантюристов, которые установили свои жалкие вышки на Луне в надежде найти полезные ископаемые или что-либо подобное. Спекуляция! Самое подходящее слово для обсуждения этой темы. Да садитесь же, мистер Дэл, пожалуйста!

Садиться — именно этого сейчас не хотелось делать Дэви. Он пытался апеллировать взглядом к Шанс-фору, но тот пристально смотрел в огонь. В подавленном настроении Дэви снова плюхнулся в кресло.

— Продолжайте, — жёстко сказал он. — Какой ваш следующий пункт?

Прежде чем начать, Уатт обдумывал, стоит ли вообще продолжать.

— Теперь я представлю результаты обследования Ишраиля с другой стороны. Я имею в виду психологическое обследование, а данная область — именно та, в которой, уверяю вас, мы действительно эксперты. Повторю без ложной скромности — эксперты.

— На наше рассмотрение представлен документ — заявление Ишраиля, составленное на основе многочисленных наших с ним бесед. Вкратце оно содержит факты, касающиеся жизни Ишраиля: как он рос, стал адмиралом флота Проникателей — используя его собственную фразеологию, — потерпел поражение в какой-то битве и в конце концов был вынужден приземлиться.

— Я не собираюсь тратить ваше время, мистер Дэл, да и своё собственное, на препирательства по поводу детального описания этой, полной разной фантастической чепухи, автобиографии. Если расшифровать стенограмму и разбить на разделы, то запись текста займёт пять толстенных томов. И тем не менее она содержит один—два важных пункта, на которых основывается постановка диагноза Ишраиля. Их я и представляю на ваше рассмотрение. Надеюсь, вы найдёте их сентенцию более яркой и привлекательной, чем я.

— Минутку, — начал Дэви. — Вы вот рассказываете мне все это, а я делаю вывод из каждого слова: ваше, сознание закрыто гораздо плотнее, чем створки устрицы. Являлось ли оно таковым до того, как Ишраиль попал сюда? Конечно, а раз это так, у бедняги — абсолютно никаких надежд.

— Вы затеяли не ту игру, — резко вскинулся Шансфор. — Так мы ни к чему не придём. Попробуйте…

— Мы и так ни к чему не идём! — перебил Дэви. — Я — простой крестьянин и люблю, когда все чётко и ясно.

— Шансфор, — обратился Уатт к своему коллеге. — Мне кажется, я не в состоянии просто и ясно говорить с вашим приятелем. Возможно, вы кое-что объясните?

— Конечно, — ответил Шансфор. — Может быть, вы позволите мне предложить вам немного вина?

— Прекрасная идея! — подхватил директор. — По-моему, бутылки — в том резном шкафу.

В то время, как Шансфор исполнял обязанности бармена, Инальд Уатт дружески обратился к Дэлу:

— Знаете, Дэл, нам кажется, что мы делаем все возможное, чтобы представить это дело в целом как можно точнее; мы ни в коей мере не отказываемся от объяснений. По закону Ишраиль является объектом исследования Медицинской Иерархии. Вы, насколько я понимаю, не являетесь его родственником; нас очень трогает то внимание, которое вы проявляете по отношению к этому несчастному.

— Я буду вам ещё более признателен, когда услышу то, что вы собираетесь рассказать, — мрачно проронил Дэви. — Что это за важные моменты, о которых вы упомянул я?

Бокалы с ароматным вином были розданы.

Шансфор уселся около камина и протянул руки к огню.

— Возможно, вы знаете, — тихо сказал он, — что, какими бы сложными и обстоятельными ни являлись представления невротика, в их основе всегда лежат вполне конкретные чувства, такие, например, как страх, любовь, страсть, жажда власти.

— Но если взглянуть на символы, которые использует расстроенный мозг, чтобы замаскировать данные чувства от самого себя, то мы достаточно ясно увидим эти эмоциональные побуждения. В указанном отношении Ишраиль не отличается от тех пациентов, с которыми мы имеем дело, за исключением, возможно, того факта, что его представления достигли пика совершенства.

— Но заметьте и некоторые особенности. Цивилизации, к которым, по утверждению Ишраиля, он принадлежит, разбросаны на десяти тысячах планет и на удалении пяти световых лет — или, может быть, на пятнадцати тысячах планет и на расстоянии десяти световых лет, — Ишраиль не помнит.

— А вы бы помнили? — спросил Дэви. — Скажите, сколько городов на Земле?

— Я не к этому веду, — поморщился Шансфор. — Я пытаюсь доказать вам, что Ишраиль стремится к построению усложнённой модели в выдуманном им мире. А если взять войну, которая, по его утверждению, пылает во всей Галактике и похожа на трехмерные шахматы с туманными мотивациями и строгими рыцарскими правилами? Ишраиль ищет убежище за этой неразберихой, боясь потерять самое себя.

— Но почему бы галактической цивилизации не быть сложной? — Дэл взял инициативу в свои руки. — Почему бы вам не взять за основу, что всё это правда? У него нет причин врать.

— Причины тривиальны во всех подобных случаях, — изрёк Шансфор. — Побег из действительности. Это не может быть правдой, потому что то, о чём говорит Ишраиль, слишком нереально для того, чтобы в это поверил нормальный человек; а также заметьте, что он выбрал историю, з которой ему нет необходимости предъявить хоть один реальный факт.

Дэви закрыл лицо руками.

— Вы хeq \o (о;ґ)дите кругами, — произнёс он. — Он рассказал вам, почему он прибыл раздетым и без каких-либо вещей.

— Это то, о чём я только что говорил вам, — сказал Шансфор. — Ишраиль может объяснить все! Проникатели, которые доставили его сюда, тихо прибыли и так же бесшумно убыли, оставаясь при этом невидимыми. У нас нет ничего: никто не видел кораблей; никаких признаков их пребывания на Земле; ни кусочка ткани незнакомого происхождения, ни одного кольца из неизвестного сплава, ни даже мозольного пластыря на ноге с Альдебарана. Одним словом — ничего. Только его дикая, невразумительная история. И ни одного реального свидетельства.

— Даже если бы вы и располагали чем-либо, вы бы нашли этому объяснение! — в сердцах воскликнул Дэви.

— Возьмём следующий факт, — сказал Шансфор, вопросительно подняв бровь и взглянув на Старшего Брата, который снисходительно кивнул в ответ.

— Заметьте, что во флоте Проникателей Ишраиль служил в чине адмирала.

— Ну и?..

— Мегаломания — и мы видим, что она повторяется снова и снова. В случае с ним она маскируется под величественное звание адмирала. Да, он даже нам присваивал звания. Он не может быть рядовым или подчинённым или кем-то ещё. Он должен быть ад-ми-ра-лом, адмиралом могущественного космического флота. Такое самовозвеличивание — характерная черта сумасшествия.

Дэви молчал, ибо не хотел слышать вызов в их голосах. Он чувствовал, как испаряется его уверенность, и мучительно желал поговорить с Ишраилем, чтобы зарядиться энергией от этой мощной личности. Если бы этим подлецам удалось рассмотреть в нём такого человека, Ишраиль предстал бы не только как адмирал.

— Следующее, — продолжал Шансфор, — и гораздо более изобличающее. Вы помните, что, по утверждению Ишраиля, он был схвачен противниками во время этой нелепой войны. Они победили его. А разве Ишраиль упоминал когда-либо название этого народа, который одолел его? Это был сам Ишраиль! Ишраиль завоевал Ишраиля!

— Ну и что из этого? — упрямо спросил Дэви.

Ну, это уж слишком для Инальда Уатта! Он всем телом подался вперёд и почти что щёлкал зубами.

— Вы спрашиваете, что из этого? Если вы хотите взять нас упрямством и глупостью, мы можем называть вещи своими именами. Ишраиль страдает — как бы это выразиться, чтобы вы поняли — раздвоением личности. Он есть он; он сам себе наихудший враг. Ишраиль против Ишраиля — человек распался на части. Это должно быть понятно даже неспециалисту.

— Отнюдь, — сдерживая гнев, промычал Дэви.

— А должно бы!

— Отнюдь! — не сдавался Дэви. — Боже праведный! В последней войне Берхар сражался против Горагзов. Одним из самых отважных наших людей был капитан Гораг. Но мы же не заперли его в ближайшем плавучем сарае только потому, что у него такая фамилия.

В воздухе повисла тишина.

— Мне кажется, — сказал Уатт, — что отвратительное для кораблей умственной реабилитации определение, которым вы оперируете, едва ли уместно даже в самых низкопробных комедиях.

— Вы не можете все откинуть как простое совпадение, мистер Дэл, — быстро проговорил Шансфор, махнув рукой, как бы успокаивая директора. — Вы должны попытаться все оценить с позиций психиатра. Мы не верим в совпадения. Позвольте мне изложить следующий и последний факт, на котором, можно сказать, и основывается все дело.

— Этикет этой невероятной галактической драки, утверждает Ишраиль, гласит, что человек в чине адмирала или сходный по рангу, подлежит пожизненной ссылке, если он захвачен в плен противником, Представляется, что в этом случае сама по себе ссылка — сложное дело — смесь снисхождения и суровости. Ссылка означенного лица, под которым мы понимаем Ишраиля, предполагает следующее: вычеркнуть из списка цивилизации и оставить на одной из планет абсолютно голым и без средств к существованию. Перед ссылкой человека посредством гипноза обучают языку, причём овладение им обучающимся доводят до высочайшего уровня, той планеты или страны, в которую он изгоняется. Что великолепным образом и оправдывает Ишраиля в его попытках говорить на чужом языке.

— Вы выставляете его как враля! — горько сказал Дэви.

— Упаси Бог, — возразил — Шансфор. — В этом — основа неправильного представления. Мы уверены, что он искренне верит во всё, что говорит. Но, поймите, это ещё одна его уловка. Он не может говорить на галактическом языке, потому что тот язык стёрт из его памяти врагами.

— Чудовищно, не правда ли? Но это лишь наименьшее зло ссылки как таковой. В качестве особого условия, согласно утверждению Ишраиля, выступает положение о том, что ссыльный должен быть выселен только на планеты, находящиеся вне галактической Федерации, планеты — слишком примитивные, с таким уровнем развития, который позволяет им осуществлять только “механические” космические путешествия. Ссыльный должен приспособиться к выживанию во враждебной ему среде. Другими словами, Берхар, Земля являют собой для Ишраиля зло — галактический Ад.

— А почему вы думаете, что это так порочно? — спросил Дэви.

— Почему? Да потому, что всё это — простое измышление больного ума, пытающегося наказать себя, навлекая вечные муки. Эта модель наказания время от времени встречается.

Прежде чем Дэви смог оправиться и — ответить, Уатт поднялся, приглаживая рукой несуществующие волосы на лысой голове и заговорил:

— Итак, перед вами вся картина дела Ишраиля, Дэл. Он болен. У него мания преследования. Я думаю, вы поймёте — хотя боюсь, что нет, — как больно нам разбираться с этим случаем и как трудно было найти нить и увязать все воедино.

— Хотя внешне все выглядело правдоподобно, — сказал Шансфор, вставая и застёгивая тунику, давая понять, что встреча завершена. — Его случай — очень сложный, я бы даже сказал, опасный и несбалансированный. Конечно, осталось ещё много вопросов и неясных моментов. И не все ещё мы распутали. В данном случае необходимы терпение и время.

— Дайте полиции ещё немного времени на то, чтобы проследить его жизнь, — облегчённо сказал Старший Брат, — и, возможно, выяснится, что он — обыкновенный убийца, с амнезией, спровоцированной виной.

“О Ишраиль! Ты — простой убийца! Враги поймали тебя в свои искусно расставленные сети! Тебе следовало прийти пятьдесят миллионов лет назад — Неандертальцы высказали бы больше понимания и сочувствия!”

Дэви опустил глаза и сжал кулаки. Кровь играла и бурлила в жилах, как водопад. В какой-то момент единственным его желанием было броситься на Инальда Уатта. Затем безысходность охватила его своими надёжными крыльями. Он опустил руки.

— Я должен видеть Ишраиля, — тихо сказал он.

— Это невозможно, — ответил Уатт. — Его необходимо поместить в более спокойную обстановку: существуют опасения, что он буйный.

— Вы думаете? — иронизировал уже успокоившийся Дэви.

Негнущимися пальцами он застегнул тунику.

Старший Брат и Шансфор стояли рядом у камина, вежливо ожидая, когда Дэви покинет комнату. Дэви — побеждённый ими, единственный человек, который верил в Ишраиля, — стоял, переминаясь с ноги на ногу. Он вздохнул и, повернувшись, направился к выходу, не поблагодарив за приём и не попрощавшись. Его взгляд замер на увядающем лютике.

Как, должно быть, он рассмешил этих людей!

Дэви смутно ощущал, что это дело — тончайшая нить, связующая его с Разумом и галактиками.

Внезапно он понял хорошо продуманную жестокость ссылки Ишраиля — горечь пребывания среди непонимающих тебя людей.

— Я собираюсь обратиться в прессу Нового Союза. Может быть, они помогут мне! — решительно сказал он.

— Прекрасная мысль! Эмоциональность и сенсационность — это как раз их хлеб, — усмехнулся Старший Брат, но Дэви уже вышел.

На ощупь спустившись по сходням, он направился в город. Холодный ветер пронизывал его, и только тут он понял, что где-то на корабле оставил свой меховой плащ. Сейчас уже слишком поздно возвращаться.

Впереди, сквозь размытые облака, звезды галактик мерцали с надеждой и тревогой.

6. ЗВЁЗДНОЕ ТЫСЯЧЕЛЕТИЕ …стимул

Трудно подсчитать, сколько раз история человечества менялась по воле одного, на первый взгляд, незначительного события. У фортуны — мириады скрытых лиц. Дэл был удачлив, а с ним — и Земля.

Он встретил единомышленников, убеждённых в том, что необходимо дополнительное расследование дела Ишраиля. Под их давлением Ишраиля освободили.

Его лечили, но уже как нормального человека.

Ему поверили.

Отчёт о его жизни или, точнее, то, как он представил её, — один из наиболее ценных документов, новый пятитомник надежды — Евангелие Надежды.

Блудный сын возвратился на Землю.

Ишраиль не знал, что именно он — дальний потомок горстки отважных исследователей, которые отправились к отдалённым звёздам очень-очень давно — ещё во времена Тысячелетия Роботов.

У нас нет времени на повествование о последовательном, поэтапном освоении Галактики землянами. Мы должны сосредоточиться на коротких и отрывочных сведениях о Земле. Хотя, конечно же, остановимся и на отдельных моментах освоения.

Один из экспериментальных межзвёздных кораблей, больше похожий на летающий ковчег, запущен с Земли в двадцать третьем веке. Его окрестили Большим Псом и отправили к Пациону (звезда в созвездии Малого Пса). Судьба посланцев сложилась драматично. После этого, вплоть до восьмидесятого столетия, запуски подобных кораблей не производились. И только недавние путешествия с определённой долей условности можно назвать удачными.

На открытых планетах колонисты основывали поселения и воевали с окружающей средой, с которой не могли ужиться. Все это существенно стимулировало сам процесс освоения. Начался расцвет колоний.

Прошли века.

Первые поселенцы, в свою очередь, запустили далеко-далеко в неизвестное свои щупальца колонизации.

Все больше и больше появлялось планет, заселённых сильными людьми.

Заглянем в эти миры. Посмотрим на Галькондар.

Первая колония появилась здесь за два тысячелетия до колонизации Кораманделем и первой колонизации Люггатом III. Колонисты Галькондара пытались закрепиться на незнакомой планете, в роскошной зоне побережья, в поясе саванны, но этого им сделать не удалось. И причина тому — быстрые летучие рыбы.

Рыло у этих особей — или, как их ещё называют, береговых ассатаси, — представляет собой очень острый гарпун, которым эти рыбы на полной скорости могут пробить грудь человека и вонзиться в сердце. Большую часть года на Галькондаре поведение береговых ассатаси ничем не отличается от повадок обычных летучих рыб. Своё преимущество — наличие крыльев — они используют при защите от морских хищников.

Ближе к брачному сезону характер поведения ассатаси резко изменяется. Следует отметить, что эти рыбы — гермафродиты, способные оплодотворять свои яйцеклетки; вылупившиеся из яиц маленькие черви переползают в кишечник родителей.

В этот период взрослые особи, словно находясь под давлением безапелляционного поведения своих детей, собираются в стаи, милях в пяти от берега — расстояние зависит от глубины — и образуют колонии, известные, как “порядок”, под водой и на поверхности.

Эти полусумасшедшие формирования, насчитывающие сотни тысяч рыб, могут занимать площади в несколько акров. Их манёвры привлекают множество чаек и бакланов, которые кружатся над косяками, набивая желудки до изнеможения.

Когда плотность косяка достигает своего пика, “порядок” нарушается. Тысячи ассатаси поднимаются в воздух, беря курс на берег, низко пластаясь над водой. В этот момент их скорость достигает порой более тысячи восьмиста пятидесяти ярдов в минуту. С разгону они врезаются в песок и погибают.

Лишь со временем удалось приоткрыть тайну этих камикадзе.

Далёкие и не подверженные слепому и ужасному инстинкту рыбы, их поведение ещё раз доказали исключительность и универсальность Природы.

Потомство ассатаси питается падалью — мертвечиной. Безмятежно развиваясь в кишечнике родителей, они достигают той стадии, когда им необходим протеин, но не живой, а мёртвый. Единственным его источником и служат взрослые особи рыб, которые разбиваются о берег и таким образом становятся пищей для потомства. На следующем этапе черви превращаются в личинок с ногами и ползут в море. Так завершается цикл жизни ассатаси.

Эта маленькая любопытная особенность развития галактической природы оказала огромное влияние на будущее Галькондара.

Колонисты, закрепившиеся, наконец, на земле обетованной, попали под мощную бомбардировку летучих рыб. К несчастью, для начала освоения планеты они выбрали именно это время года. Пятую часть высадившихся убили или ранили эти самые рыбы. Оставшиеся колонисты разбились на две группы. Первая направилась в глубь страны, на Север, а вторая — на Юг, в поисках менее смертельно опасного окружения.

Таким образом и происходило становление двух великих Империй: Галлид и Гал-Дундар. На протяжении двухсот лет они сосуществовали, сохраняя суверенитет и придерживаясь нейтралитета. Установление более тесных взаимоотношений значительно обогатило их культурную жизнь.

Ренессанс культурного и технического развития Империй способствовал успешному запуску космических кораблей на близлежащие планеты. На одной из них они обнаружили дружественную нацию гуманоидов. Звались они Лапракантами.

Конгрессы, проводимые старейшинами Лапраки и учёными Галлида и Гал-Дундара, явились поворотным пунктом в деле дальнейшего освоения звёздных далей. К одним из важнейших итогов деятельности конгрессов следует отнести разработку и формирование основ первого космического языка — Галингва.

Много столетий спустя тайный союз Галингва-говорящих людей выселился в Израиле — на Земле.

Чем больше вникали люди в суть ссылки Ишраиля, тем сильнее захватывала она их своей новизной и таинственностью.

И, в частности, необходимо уделить внимание двум моментам: первый — галактическое расположение земного визави; второй — непонятная систематизированная война, развязанная среди “новых” планет.

Человеческая цивилизация захватывала все большие и большие пространства, перекидываясь, словно языки пламени, с одной планеты на другую. В течение сорока миллионов лет, в двадцати тысячах мирах были основаны человеческие поселения различных стандартов. Хотя вначале их всех объединяло одно — обособленность. Связь через многие световые годы полностью исключалась. Этот фактор усиливался многообразием новых условий окружающей среды, которые порождали своеобразие культур, резко отличавшихся от Земной. Поэтому вполне понятно: все, связанное с Землёй, принимая во внимание все вышеизложенные условия, стёрлось из памяти.

Беспорядочно рассыпавшись в разные стороны, потомки землян оставили в забвении свой утробный мир.

В борьбе за верховенство миры признали идею Матери планет.

С другой стороны, некоторые миры — и Дрокси тому яркий пример — относились к Земле, как к чему-то сверхмифическому, строя свою основную религию на базе концепции матриархальной единицы. Дроксиан-ские устои веры зиждятся на пасторальном женском божестве, названном “Мать Земля”, которое вышвырнуло несколько гнилых яблок-планет; если яблоки выздоровеют, Мать Земля придёт к ним и будет гулять среди них, простив и благословив их.

Такие мифы характерны, как правило, для первых этапов освоения. Тем не менее страстные натуры в период миросозерцания, чувствуя себя, как червяк в яблоке, продолжали думать о себе, как о хозяевах мира.

Но, уничижая себя, человек продолжал освоение Вселенной.

И когда, наконец, планеты соединились в могучую федерацию, были предприняты попытки на основе мифов найти единую, одну на всех планету-Родину. Эти попытки потерпели крах по двум причинам: во-первых, потому что, по крайней мере, несколько десятков миров называли себя Землёй; и, во-вторых, претендовавшие на данное название на основе своих мифов считали себя планетами-прародителями.

По мере того, как открывались возможности нематериального перемещения в пространстве с помощью проникателей, связь между федеральными планетами значительно улучшилась. Межпланетные отношения соответственно ухудшились.

Человек по своей природе — существо, не способное жить вне соперничества. Поначалу, в силу различного рода причин, большинство из которых становятся очевидными, если принять во внимание фактор расстояния, межзвёздная война казалась невозможной — хотя вражда и разворачивала свои боевые порядки.

В итоге прежде всего страдали торговые и культурные связи между мирами. Федерация находилась на грани развала. Планетам грозила участь стать удалёнными боевыми постами.

Кризис вылился в Галактическую Вечную Войну, которая, хотя и не являлась войной в её ортодоксальном понимании, но произвела революцию во всех человеческих отношениях. Геронтократия, которая изобрела эту дальновидную формулу для межзвёздного коммунизма, в конце концов, подтвердила природу соперничества человека, для которой любая международная либо межзвёздная культура должна получить вседозволение или благословение.

Постоянные изменения в истории развития каждой из планет настраивали человечество на восстание против собственной судьбы, стимулировали потребность в мирном сосуществовании, что, в конечном счёте, приводило к развязыванию варварских войн. Сейчас это положение резко изменилось. Культура вечной войны, порождённая человеком, пробудила ностальгию по стабильности. Теперь он обладал стимулом, который зажёг в нём желание взращивать плоды мира.

Такая война должна быть строго условной. Риск сведён до минимума, жертвы — практически к нулю: её кара должна пасть на тех, кто наиболее активно задействован в ней, а не на тех, кто втянут по воле случая. И, прежде всего: методы её ведения должны быть как можно гуманнее, а её окончание — неопределённым и недоступным.

Геронтократия все рассчитала великолепно.

Фальшивая война началась.

Ко времени ссылки Ишраиля на Землю война стала как бы частью жизни Галактики. Она превратилась в инвентарь человечества, обвила всю цивилизованную Вселенную, как плющ огромную секвойю. И, подобно тому, как это растение разрушает самые здоровые деревья, эта “гуманная” и неразрешимая война исподволь подтачивала наиболее могущественную культуру.

И, действительно, к концу тысячелетия её ведения, к очевидным достижениям следовало отнести только военные. Торговля и путешествия пришли в упадок, который жители Галактики считали временным; искусство стало формальностью, политика выродилась в хобби, которое теологи снова заменили набожностью, где спасение души как высокая цель превалировало над самопознанием. Но, согласно правилам войны, Федерация раздвигала свои границы. И, хотя города спали, всегда можно обнаружить белые пятна, которые нуждались в исследовании. Несмотря на окаменевшие артерии, пульсировала свежая кровь.

Один из самых распространённых способов ведения войны — система ссылки побеждённых противников, к которым принадлежал и Ишраиль. Ссыльные, лишённые всех прав и привилегий прежней жизни, выдворялись на планеты, не входящие в состав Федерации. Здесь им приходилось противостоять всему тому, что предлагал незнакомый мир.

Спустя десятилетие на планету прибыла первая группа инспекторов для выяснений положения ссыльных. Зачастую они находили их мёртвыми, а не менее часто — в статусе вождей местных народов. В первом случае их оставалось только похоронить; во втором — оказывалась помощь местному населению в достижении той точки развития, когда их можно было включить в состав Федерации. По прошествии десяти лет прибывший на Землю инспектор констатировал, что Ишраиль не только выжил, несмотря ни на что, но и весьма почитаем среди коренного населения.

В штаб-квартиру Галактического Совета понеслись реляции. На рабочие столы Совета потоком обрушились соглашения, спецификации, рекомендации, предложения различных вариантов действий. В реестры заносились факты, обсуждались статистические выкладки, талмуды пухли от отчётов.

Наконец дебаты разрешились заключением.

К тому моменту, когда Земля вошла в состав Федерации, Ишраиля уже не было в живых.

Если бы кто-то и попытался проследить налёт печали в сердцах правительства, вряд ли бы это ему удалось.

Для большинства людей, как это было всегда, прошлое — не больше, чем то время, когда жили их предки. Будущее означало несколько следующих десятилетий.

Повсюду царствовала надежда, словно фосфоресцирующее чёрное море; а почему бы и нет?

Потому что грядущее, как всегда — время чудес.

Когда первые лемминги достигли берега океана, он, казалось, спал, как дитя. Ничто не нарушало ровного дыхания спящего. И всё-таки лемминги не спешили; они насторожённо замерли у самой кромки прибоя, внимательно вглядываясь в морские дали и озираясь в нерешительности. И все же передовой отряд под натиском напирающей сзади колонны был сброшен в воду. Когда их лапы намокли, они застыли, уповая на волю провидения. Мощными гребками они рванулись в неизвестное. Все остальные последовали их примеру, высунув голову высоко над водой.

Если бы их видел человек, он подивился бы их отваге; и непременно спросил бы себя:

— Ради какой цели лемминги бросились вперёд?

— Ради какого фантома они готовы пожертвовать своими маленькими душами?

В фарватере, как всегда, оживлённое движение.

С левого борта акватакси Фарро Вестербай сосредоточенно вглядывался вперёд, не обращая внимания на проносящиеся мимо суда. Рядом молча стояли два его друга — Изоляционисты. Взгляд Фарро приковывало строение, расположенное на левом берегу. Как только акватакси подошло достаточно близко к берегу, Фарро выскочил и в нетерпении обернулся назад.

— Великолепно, не правда ли? — воскликнул один из пассажиров, кивая на странного вида здание. — Мы никогда не строили ничего подобного.

— Да, — не разделяя, однако, его восторга, ответил Фарро и двинулся вперёд

Они высадились в одном из секторов столицы, именуемом Островом Хорти Клайва и расположенном в Правительственном Центре. Год назад большую его часть сдали в аренду Галактике. За этот короткий срок, заняв рабочую силу из землян, Федерация застроила район.

Строительство шести огромных, неправильной формы зданий, уже завершилось. Сейчас возводилось седьмое, по замыслам, новое чудо света.

— Мы подождём тебя здесь, Фарро, — сказал один из сопровождающих, протягивая руку.

— Удачи тебе с Галактическим Министром. Ты — единственный из Изоляционистов, великолепно владеющий Галактическим языком — Галингва. Поэтому ты представляешь, и сам прекрасно это понимаешь, землян, оставшихся вне Межпланетной Федерации.

Фарро поблагодарил и крепко пожал протянутую руку.

Второй, сутулый семидесятилетний старик, взял руку Фарро в свои огрубевшие ладони и 4 произнёс бесцветным голосом:

— Наше дело достаточно ясное. Союзнички эти думают, что предложили нам Федерацию без всякого альтруизма. Большинство людей заглатывают наживку, ибо верят, что искренность Земли — прочная гарантия во всей Галактике. Может быть. Но мы — Изоляционисты — думаем, что здесь присутствует какой-то скрытый мотив; когда могущественный народ приглашает вступить в союз более слабый, как в случае с нами, это наводит на определённые размышления.

— Если бы тебе удалось хоть что-нибудь вытянуть у этого Министра Янданаггера насчёт мотива, ты бы сделал лучшее из того, что мог сделать.

— Спасибо. Думаю, что ясно представляю ситуацию, — быстро ответил Фарро, и тут же устыдился лаконичности и резкости своего ответа.

Однако двое искушённых людей понимали, что всё это — излишняя нервозность.

Когда Фарро отправился к Галактическому зданию, они только приободряюще улыбнулись ему.

Пробираясь сквозь толпу зевак, которые целыми стаями наблюдали за ходом строительства, он с интересом и презрением прислушивался к их комментариям. Многие обсуждали последнее заявление о вступлении в Федерацию.

…Мне кажется, что их искренность подтверждается тем, что они позволяют нам присоединиться к ним. Это — не что иное, как знак дружбы.

…Это показывает, какую пользу они принесут Земле.

…Теперь вы воочию можете убедиться, какое прекрасное будущее уготовано нам. Мы можем экспортировать наши товары по всей Галактике. Вот увидите, о нас ещё заговорят!

…Это доказывает, что ни один передовой народ не может обойтись без старей, доброй Земли. Предоставим Галактике шанс воспользоваться нашими знаниями!

Строительство седьмого здания, вокруг которого толпились праздные обозреватели, близилось к завершению. Оно росло, как живое мясистое растение, взметнувшись с плоской металлической платформы, все опоясанное винтовыми конструкциями. Желтовато-коричневое, оно будто черпало для себя краски с неба.

Вокруг этого необычного строения, словно металлическое стадо, толпились дистиллеры, распылители, экскаваторы и другие машины, о назначении которых не знал Фарро. Они производили сырьё, из которого воздвигался корпус здания.

По одну сторону этих семи эксцентричных строений простиралось чистое поле — тоже загадка своего рода. Правительство Земли сдало внаём, словно почувствовав грядущие выгоды, которые сулило вхождение в Федерацию, пять, подобных этому, расположенному на Острове Хорти Клайва, центров в различных частях Земного Шара. В каждом из таких центров, оборудованных под космопорт и учебный комплекс, земляне будут осваивать осьмигласные трудности Галингва и учиться правилам поведения добропорядочных граждан Галактики.

И даже при задействовании огромных ресурсов союзников для выполнения задуманного проекта работа предстояла титаническая. Согласно подсчётам, по крайней мере, восемь тысяч галактик работало на Землю.

На поле стоял только один корабль, поражающий своим видом многогранник, с символом Арктура в носовой части. Похоже, у Галактики имелось несколько таких гигантов.

“Вот то, что необходимо расследовать”, — думал Фарро, внимательно изучая инертные лучи по периметру поля.

Он прошёл рядом с ними, тщательно избегая встречи с толпой, и пробрался ко входу одного из шести Галактических зданий, такого же необычного по форме, как и его незаконченный собрат.

Как только он вошёл вовнутрь, землянин в темно-серей ливрее вышел ему навстречу.

— Мне назначен приём у Галактического Министра Янданагтера Латеробинсена, — объявил Фарро, неуклюже выговаривая необычное имя, — Я — Фарро Вестербай, специальный посланник Лиги Изоляционистов.

Услышав о Лиге Изоляционистов, лицо привратника застыло. Плотно сжав губы, он провёл Фарро в небольшой кабинет, двери которого закрылись за ними, как только они вошли. Комната — эквивалент Галактического лифта — начала перемещаться по зданию, уходя вверх по элипсоидному периметру. Он доставил Фарро в кабинет Янданаггера Латеробинсена.

Привстав навстречу, Галактический Министр официально приветствовал Фарро, дав последнему возможность ознакомиться с внешностью своего оппонента.

Бесспорно, Министр относился к гуманоидам, если бы не странность его глаз, широко поставленных и скрытых надбровными дугами какой-то особой конфигурации. В остальном он ничем не отличался от землянина. Однако эта незначительная особенность его лица придавала ему выражение внимательности и напряжённости.

— Вам известна, полагаю, причина моего визита, Министр? — начал Фарро., когда представился.

Он не спеша говорил на Галингва — языке, над изучением которого бился долгие месяцы; вначале невероятное различие двух языков — Земного и Галингва — просто убивало Фарро.

— Говоря проще, вы представляете группу людей, которые опасаются контактов с другими народами Галактики, в отличие от большинства здесь, на Земле, — подытожил Янданаггер.

Облечённое в такие слова, утверждение Фарро выглядело абсурдным.

— Точнее сказать, я представляю тех, которые, возможно, имеют гораздо глубокие представления о сложившейся ситуации, чем некоторые их сограждане.

— Ваши взгляды в основном известны мне по сообщениям Совета “Земля—Галактика”. Поэтому обсудим это дело в приватном порядке.

— Пусть будет так.

Янданаггер вернулся в своё кресло, приглашая Фарро присесть рядом.

— Моя роль на Земле — просто говорить и слушать, — сказал он без тени иронии. — Итак, прошу вас, приступайте.

— Министр, я представляю пять процентов людей Земли. Может быть, это и мало, но, должен вам заметить, этот процент включает наиболее выдающиеся личности нашего мира. Суть наших опасений достаточно проста. Впервые вы посетили Землю примерно год назад, в конце десятилетия ссылки Ишраиля. После проведения ряда исследований вы пришли к выводу о том, что мы — достаточно прогрессивная планета, чтобы стать ассоциативным членом Галактической Федерации. В этом есть свои преимущества, но имеются и негативные стороны; эти-то отрицательные моменты и могут стать фатальными для нас.

Он замолчал, внимательно наблюдая за реакцией Янданаггера, но ничего, кроме дружелюбия, в его лице не увидел.

Фарро продолжал:

— Прежде чем перейти к анализу указанных моментов, позвольте мне высказаться по поводу предмета, который, возможно, покажется вам незначительным. Вы настаиваете на законном переименовании нашей планеты; в скором времени она будет называться не Земля, а Инисфар. Существует ли какая-либо выдерживающая критику причина, обусловливающая необходимость такого странного названия?

Министр широко улыбнулся и расслабился, словно заданный вопрос давал ему ключ к разгадке поведения человека, сидящего напротив.

Перед Министром на столе лежала коробка конфет. Он подвинул её к Фарро, и когда тот отказался, сам взял кусок сласти и откусил, прежде чем ответить.

— Нам известно, что, по крайней мере, триста планет именуют себя Землёй. Любой новый претендент на это название автоматически переименовывается согласно закону Федерации. Вот откуда название Инисфар. Я думаю, что целесообразнее обсудить преимущества и негативные стороны членства в Федерации, если это то, о чём бы вам хотелось поговорить.

Фарро вздохнул и сказал:

— Хорошо. Начнём с преимущества для вас. У вас здесь будут удобная база, порт и административный центр для дальнейшего, по вашим словам, освоения космического пространства. А также не исключено, что после подписания договора землян задействуют в колонизации новых миров, которые вы надеетесь открыть в этом регионе. Для вас мы будем дешёвым своеобразным заводом. Мы будем производить некоторые виды пластмасс, микроэлементов, продуктов питания и ядерных инструментов, которые вам проще купить здесь, чем транспортировать с ваших удалённых планет, не так ли?

— Как вы отметили, мистер Вестербай, Земля занимает ключевое положение в тысячелетнем плане Федерации в вопросах освоения новых пространств. Хотя в настоящий момент вас можно оценивать как пограничный мир. Но в конце этого периода вы можете стать опорным миром. В течение десяти тысяч лет ваши народы будут чувствовать себя уверенно — все признаки очень благоприятствуют вам.

— Короче, если поведение землян будетсоответствовать вашему стандарту, то все будет хорошо, не так ли?

Ядовитая нотка в голосе Фарро вызвала лишь лёгкую улыбку на лице Янданаггера.

— Трудно стать первым учеником в школе за несколько дней.

— Позвольте мне перечислить те преимущества, в отличие от обещаний, которые Земля получит при условии её вступления в Федерацию. Прежде всего это материальные выгоды: новые машины, новые игрушки, новые приспособления и некоторые виды новых технологий, подобные вашим вибромолекулярным системам строительства, которые возводят, если позволите так выразиться, ужасно нелепые строения.

— К эстетическим вкусам, мистер Вестербай, нужно привыкнуть.

— Хорошо. Или относиться к уродливому, как к прекрасному. Таким образом, мы подошли к нематериальному аспекту вступления в Федерацию.

— Что касается вашего плана переустройства нашей образовательной системы. С детского сада до университета вы собираетесь насаждать чуждые нам предметы и методы обучения. Земля будет завоёвана не солдатами, а учителями — что является более надёжным способом одержать бескровную победу.

Огромные глаза, словно из-за баррикады, рассматривали Фарро.

— А как ещё мы можем помочь Инисфарянам стать гражданами сложной цивилизации? Прежде всего необходимо, чтобы ваши люди выучили Галингва. Образование — это наука и искусство, для которых вы ещё не научились создавать правила. Это дело — титанически сложное, и его на пальцах не объяснишь. Да я и не смогу этого сделать, поскольку не специалист в области образования. Такие специалисты прибудут сюда, когда я закончу свои дела и будут подписаны официальные документы. Но поймите одну простую вещь. Ваши дети идут в школу, скажем, в возрасте четырех лет. Они занимаются вместе с другими детьми и живут сообща, не возвращаясь домой; обучение становится отдельной частью жизни. И их яервый урок — повиновение учителю. Таким образом, обучение проходит успешно, потому что дети учатся повиновению и лишены независимости в действиях; иногда, правда, они встречаются со своими родными.

Наши методы обучения радикально отличаются. Мы не разрешаем посещать школу детям, не достигшим возраста десяти лет. Но к этому времени, благодаря определённым играм и игровым средствам, с которыми они знакомятся в течение нескольких лет, они узнают столько же, сколько ваши дети — по окончании школы. И не только знания — поведение, чувства, понимание.

Фарро чувствовал себя дискомфортно.

— Я ощущаю себя дикарём, которому миссионер советует одеться, дабы скрыть наготу.

Министр улыбнулся, встал и подошёл к Фарро.

— Это неудачная аналогия, — сказал он. — Вы требуете одежду. И когда вы её примерите, то будете восхищаться покроем.

“Что оставляет нас все теми же: миссионером и дикарём”, — подумал Фарро.

— Не смущайтесь, мистер Вестербай. Конечно, у вас есть все основания расстраиваться при мысли, что ваша планета потеряет своё неповторимое лицо. Но как раз этого мы и не собираемся делать. Лишённые индивидуальности, вы ничто для себя и для нас. Нам нужны миры, способные нести что-то своё.

— Если вам не трудно пройти со мной, возможно, мне гораздо лучше удастся объяснить, как действует цивилизованная галактика.

Фарро встал, непроизвольно отметив, что он выше министра. Янданаггер отошёл в сторону и жестом пригласил Фарро пройти в дверь. В коридоре Фарро заговорил.

— Я не до конца объяснил, что думаю по поводу вхождения Земли в Федерацию. Это не то, что нужно Земле. Мы и сами сейчас развиваемся довольно успешно. Мы разработали свои способы космических путешествий и собираемся присоединиться к вам, когда достигнем паритета.

Янданаггер покачал головой.

— Космические путешествия — путешествия меж звёздными системами — это не просто вопрос построения космических кораблей. Любая постатомная культура может споткнуться на этом. Космическое путешествие есть состояние ума. Перемещение в пространстве — это Ад. Вы никогда не сможете отыскать планету, где вы бы чувствовали себя так хорошо, как на той, на которой вы родились. Вам необходим стимул.

— Какого рода стимул?

— А как вы думаете?

— Я сомневаюсь, что таким стимулом может стать космическая торговля или освоение новых планет.

— Конечно, это не то.

— Тогда, боюсь, я не знаю, что за стимул вы имеете в виду.

Министр коротко хохотнул и сказал:

— Сейчас я попробую объяснить. Но вы собирались растолковать мне, почему вхождение в состав Федерации — это не то, что нужно Земле.

— Несомненно, вы изучали историю Земли, Министр. В ней бесчисленное множество тёмных и непонятных мест. Кровь, войны, забытые надежды, годы хаоса и дни, когда погибало даже отчаяние. Это не та история, которой гордятся. В одиночку многие ищут добро, но вместе они его теряют, как только находят. И все же мы обладаем одним качеством, которое всегда доказывает, что завтра может быть лучше, чем сегодня: предприимчивость” Предприимчивость никогда не затухает. Даже тогда, когда, кажется, нам уже не выкарабкаться.

Но если мы будем знать, что существует коллективная культура нескольких тысяч миров, с которой мы даже и не мечтаем соревноваться, это удержит нас от того, чтобы кануть навсегда в неизвестное.

— Конечно, предприимчивость, — протянул Министр.

Пока Фарро рассказывал все это, Янданаггер привёл его в маленькую, в форме бумеранга, комнату с огромными окнами. Они уселись на низкое ложе, и сразу же комната пришла в движение. Вид из окон понёсся по кругу. Комната взмыла вверх.

— Это наш ближайший эквивалент вашего поезда. Он движется по нуклеоновой трассе. Мы перенесёмся вот к этому зданию; в нём — оборудование. И мне хотелось бы, чтобы вы испробовали его.

Ответа, по-видимому, не требовалось, и Фарро сидел молча.

Менее чем за десять секунд они перенеслись в соседнее здание.

Министр и Фарро прошли к лифту, который доставил их в подземное помещение.

Оборудование, о котором говорил Янданаггер, внешне не впечатляло. Перед рядом кресел помещалось счётное устройство, над которым висело несколько масок, очень напоминающих противогазы и подсоединённых к кабелям, уходящим в стену.

Галактический Министр уселся в одно из кресел, предлагая Фарро место рядом.

— Что это за аппарат? — поинтересовался Фарро, не сумев как следует скрыть нотку тревоги, мелькнувшую в вопросе.

— Это разновидность волнового синтезатора. Его действие основано на преобразовании волн различной длины, которые не воспринимаются человеком. Затем он трансформирует их в парафразы, естественные для людей. Одновременно он передаёт объективные и субъективные впечатления о Вселенной. Другими словами, вы познаете, когда одеваете маску, и я включу его — механическую запись Вселенной — визуально, на слух и так далее… впечатления человеческого существа.

Должен предупредить вас, что из-за отсутствия опыта у вас может сложиться не очень лестное впечатление о синтезаторе. И все же, я надеюсь, он даст гораздо более приемлемое объяснение — что же такое Галактика — чем вы получите его, совершив пространное межзвёздное путешествие.

— Попробуем, — пробормотал Фарро, сжав в кулаки похолодевшие вдруг руки.

Вся колонна леммингов бросилась в спокойные волны океана. Они гребли упорно и целеустремлённо. Постепенно колонна начала распадаться: сильные животные вырвались далеко вперёд, а задние заметно отстали. Один за другим тонули слабые; но до тех пор, пока их головы не скрылись под водой, они неистово и отважно гребли вперёд, с глазами, устремлёнными в далёкий и пустой горизонт.

Ни один человек, лишённый антропоморфического чувства, не смог бы объяснить природы той цели, которая толкнула этих маленьких животных на такие жертвы ради её достижения.

Прохладная маска облегала лицо Фарро, закрывая уши и оставляя свободной лишь тыльную часть головы.

И снова искра леденящей тревоги пронеслась по телу.

— Выключатель у вас под рукой, — подсказал Министр. — Нажмите его.

Фарро послушно нажал и погрузился во тьму.

— Я с вами, — твёрдо произнёс Янданаггер. — У меня тоже маска, и вижу и чувствую я аналогично.

Спираль резко уходила во тьму, прорываясь сквозь Нечто — непрозрачное, гладкое Нечто — тёплое, как плоть. Материализовавшись из спирали, закружились плотной пеленой тысячи пузырьков, — тёмные, как многогранные виноградинки, размножаясь и размножаясь, словно их выдували из трубок. Огни на их поверхностях играли, сверкали, меняли свой цвет, вызывая туманную паутину, которая постепенно затянула все вокруг.

— Формируются клетки, делясь на бесконечных близнецов на наковальне создания. Вы видите начало новой жизни, — комментировал далёкий голос Янданаггера.

Как занавески на открытом окне под дуновением лёгкого ветерка, дрожали клетки под своей оболочкой в ожидании жизни. Момент зарождения поймать очень трудно. Только сейчас можно различить то, что скрывалось под покровом клетки; её полупрозрачность затуманилась, поверхность раскрасилась каким-то узором, словно по слепой воле случая она приняла форму с более определёнными очертаниями. Больше она уже не казалась красивой.

Внутри её закипало сознание — крошечное зёрнышко инстинкта без любви и знаний — глаз, пытающийся увидеть хоть что-то сквозь кожицу закрытого века. Отнюдь не инертное, оно дралось на краю страха и, не боясьего, подвергалось травме прорыва в бытие; сражалось, цеплялось, дабы не оторваться обратно в бесконечный поток небытия.

— Это загробная жизнь, о которой говорит ваша религия, — бесстрастно вещал голос Янданаггера. — Это — чистилище, через которое каждый из нас должен пройти. Но только не после, а до жизни. Душа, которая станет нами, должна прошагать миллиард лет прошлого, прежде чем достигнет настоящего, в надежде возродиться. Можно сказать, что она должна от чего-то очиститься.

Для Фарро зародыш являл собой всю Вселенную: он заполнил всю маску, а затем и всего его. Фарро страдал вместе с ним. Его разрывало давление — неизбежное давление времени и биохимии; боль, которая постепенно уходила вместе с вырисовыванием формы жизни. Он корчился — от червяка до личинки; у него прорезались жабры и вырастал хвост. Рыба, потом — не рыба, он начал взбираться по холму эволюции — мышинообразный, свинообразный, обезьяноподобный, дитяподобный.

— Это — Истина, о которой забывают самые мудрые. Все мы прошли через это.

Окружение теперь изменилось. Зародыш, перерождаясь, стал ребёнком, а ребёнок, подталкиваемый тысячами стимулов, может стать только человеком. И все же эти стимулы — животные, растения или минералы — тоже жили, но по-своему. Они соревновались. Постоянно бросали вызов человечеству; некоторые из них — получувственные — врывались в его плоть и питались ею; другие, нечувственные — словно волны прокатывались по его разуму и телу. Он — не одно целое, а фокальный плацдарм сил, постоянно угрожающих ему разрушением.

Невыносимо тяжело чувствовать себя меж образом и его посылкой, но Фарро ощущал себя именно этим новонародившимся человеком. Он понимал: все то, что происходит с тем человеком, происходит и с ним; он потел и извивался, как зародыш; чувствовал, как бежит солёная вода в его крови; слышал ход лучей в костном мозге. Сейчас его сознание свободнее, чем на стадии зародыша; во время щемящего момента страха, когда окружение изменилось, глаз сознания открыл веки.

— А теперь человек снова меняет окружающую среду, чтобы отважиться покинуть свою планету, — сказал Галактический Министр.

Но пространство оказалось не таким, как его представлял Фарро. Оно ударило его по глазам, словно сноп яркого света; не просто Ничего, а невероятная мощь сил, ползучая смесь стрессов и полей, в которой звезды и планеты висели, будто роса в паутине.

Жизнь не была видна — только те же взаимодействия полей и давлений, которые все время преследуют человека и которыми сам же он и успокаивается. И тем не менее его мироощущение достигло новой стадии — огонь сознания горит все более надёжно.

И снова он отправился во вне: плывёт к границам своей Галактики. Меняются его пропорции, состояние, размеры. Вначале плод побывал везде, обладая всем ужасом и силой полномерной Вселенной; сейчас сама Галактика представилась такой же маленькой и даже ещё меньшей, чем плод — маленькая золотая рыбка-шар, в котором плавает пескарь, не знающий разницы между водой и воздухом. Ибо нечем навести переправу через пучины Галактики: между ними ничего не существовало — Ничто бескрайнего Вне. А человек ничего ранее и не встречал. Свобода — это не то состояние, которое он знает, поскольку она не присутствует в его взаимопроникающем существовании.

Когда он выплыл на поверхность, что-то шевелилось там, вдали, за жёлтым ободом Галактики. Что-то, что невозможно разглядеть; но Оно там было, во Вне — неусыпное и когтистое — Тварь с чувствами, но без души. Огромная, она полуслышала и полувидела — раскалённая и стреляющая, словно разрывающаяся артерия. Фарро вскрикнул в темноте маски, испугавшись её величины и свирепости.

Тварь ожидала человека, расплескавшись вокруг Галактики, вокруг золотой рыбки-шара — крылья летучей мыши, раскинутые в ожидании.

Фарро снова вскрикнул.

— Извините, — еле слышно пробормотал он, когда Министр сорвал с него маску. — Извините.

Министр пожал плечами.

Дрожа всем телом, Фарро закрыл лицо руками, пытаясь уподобить их маске. Казалось, что эта Тварь, живущая за пределами Галактики, вошла в его сознание, чтобы обрести там своё постоянное пристанище.

Наконец, взяв себя в руки, он встал. Слабость разлилась и заполнила каждую его клетку. Облизнув губы, он заговорил:

— Так вы завлекаете нас в Федерацию, чтобы показать это?!

Янданаггер взял его за руку.

— Вернёмся в мою комнату. Есть вещи, которые теперь нуждаются в пояснении. Я хочу сказать вам об этом, чего я не сделал ранее.

Землю никто не завлекал в Федерацию. Учитывая ваши земные представления, я понимал, как вы можете оценить положение. Вы полагаете, что, несмотря на очевидное превосходство Галактики, существует какое-то жизненно важное условие, на основании которого Земле и предлагают что-то неизвестное. Вы полагаете, что подразумевается фактор, ради которого нам необходима помощь землян, — фактор, который ещё не время раскрыть, — так?

Фарро избегал встречаться глазами с человеком, с которым он поднимался в лифте на верхние этажи здания.

— Помимо материальных, существуют и другие вещи, — сказал Фарро. — Возьмите, к примеру, великое мировое литературное наследие; для действительно цивилизованного народа значение его трудно переоценить.

— Это зависит от того, что вы подразумеваете под словом “цивилизованный”. Старшие народы Галактики, потерявшие всякий вкус к проявлениям умственного страдания, вряд ли получат удовольствие от вашей литературы.

Это снисходительное замечание заставило замолчать Фарро.

Министр продолжал:

— Нет… у вас нет никаких особых добродетелей и заслуг, ради которых, как вы думаете, мы обманом пытаемся втянуть Землю в Федерацию. Суть дела заключается в другом. Мы делаем это из чувства долга. Вас необходимо нянчить. Простите, если я очень уж прямо выразился, но так все же будет лучше.

Мягко остановившись, лифт опустил их в бумерангообразную комнату. Через минуту они опять мчались к зданию, в которое вошёл Фарро.

Он закрыл глаза, все ещё ощущая дрожь и слабость. Смысл сказанного только что Янданаггером, не дошёл до его сознания.

— Я ничего не понимаю, — сказал он. — Я не понимаю, почему в этом состоит ваш долг— нянчиться с Землёй?

— Теперь, наконец-то, вы начинаете приходить в себя, — сказал Янданаггер, и впервые за короткое время их знакомства Фарро различил по-настоящему дружеские, тёплые нотки в его голосе. — Не только из-за того, что наша наука ушла далеко вперёд. Так же дело обстоит и с философией и другими смысловыми дисциплинами. Все наши умственные способности семантически заключены в языке, на котором вы говорите со мной — Галингва.

Летающая комната разобцировалась; они снова оказались чуть ли не на самой крыше огромного здания, выросшего навстречу облакам.

— Ваш язык, конечно, обширный и сложный, — сказал Фарро. — Но, возможно, из-за этого моё знание его слишком элементарно. Я не могу уловить сверхважности того, о чём вы говорите.

— И это только потому, что вам необходимо показать, что Галингва — больше, чем просто язык; что это — образ жизни, само понимание космических путешествий! Попробуйте сконцентрироваться на том, о чём я вам говорю, мистер Вестербай.

Смутившись, Фарро покачал головой. Казалось, кровь молоточками стучит в висках. К нему пришла странная мысль о том, что он утрачивает свой характер, теряет своё Я.

Клочки значения, намёки на сильные подтексты проносились в его голове сплошным потоком. Как только он попытался стабилизировать это движение, его собственный язык становился меньше, чем его бытие; его знание Галингва, в сочетании с опытом предыдущего часа, постепенно обозначило доминантный тон. Он начал думать на языке Галингва.

Янданаггер заговорил, постепенно ускоряя темп речи. Хотя и казалось, что его речь вполне понятна, Фарро чувствовал, что смысл её доходил только до нижних слоёв его сознания. Это сравнимо с состоянием опьянения, когда великие истины мира обнаруживаются в вине, а сознание катится по тёмному льду опыта.

Янданаггер говорил о многом сразу, поднимая темы, о которых невозможно говорить на языке землян, разрешая умственные проблемы, которые никогда не сформулировать жителю Земли. Все это одновременно играло в одном предложении, как шары в руках жонглёра.

Янданаггер говорил только об одном — о мироздании. Он рассказывал о том, что демонстрировал синтезатор: что человек никогда не являлся отдельным целым, просто порода в породе, лучше сказать, — поток в потоке. Он обладает только субъективным тождеством.

Он заговорил на едином дыхании Галингва — языке, бывшем не просто вокалом этого потока, чьи кодексы совпадали с великой спиралью жизни в потоке. Министр наслаждался речью. Он раскрывал внутренние его секреты; и то, что ранее называлось формальным изучением, слилось в оркестр.

Неожиданно Фарро охватило торжество от сознания того, что он в состоянии вести беседу. Этот язык для него — нематериальная огромная ступа, широким основанием уходящая в его Я, резко вкручиваясь спиралью в пространство.

И, чувствуя это, Фарро постепенно охватывало состояние великого праздника; пропорции и перспективы изменились; скользнули, смазались, как в синтезаторе. Он вдруг понял, что парит над толпой, мягко взмывая вверх по спирали, и убедился, что чувство тревоги покинуло его.

Он понял суть стрессов, которые пропитывали все пространство, проплывая мимо планет во Вселенной.

Янданаггер плыл рядом, разделяя с ним его откровение. И становилось ясно, зачем Галактике потребовалось лишь несколько огромных космических кораблей. Гигантские многогранные корабли перевозили только материалы; человеку был уготован более безопасный путь для путешествия в золотой рыбке-шаре Галактика.

Оглянувшись, Фарро заметил, что звезды стали попадаться реже. Где-то недалеко затаилась когтистая Тварь, булькающая словно лопающиеся кровеносные сосуды.

Страх снова подкрался к нему.

— Та Тварь… ну, та, что в синтезаторе… — начал он, обращаясь к Янданаггеру через вновь обретённую среду связи. — Та Тварь, что окружает Галактику, — если человек не может вырваться во Вне, может ли она напасть на нас?

Янданаггер надолго задумался, подыскивая слова для объяснений.

— Ты понял многое, пройдя путь от непонимания к пониманию. Ты стал одним из граждан Галактики. Но ты только постиг Лип Икс; сейчас ты должен преодолеть Лип Икс в десятой степени. Приготовься…

— Я готов.

— Все то, что ты понял, — истинно. Но есть ещё большая истина — истина истин. Ничто не существует в предельности: все — иллюзия, двухмерная игра теней на оболочке космического времени. Сама Инисфар — иллюзия.

— Но та когтистая Тварь…

— Та когтистая Тварь — это предел, за который мы не можем шагнуть дальше, вперёд, в иллюзию Космоса. Она — реальна. Только Галактика, как ты её ещё недавно истолковывал, — нереальна, будучи конфигурацией умственных сил.

Тот монстр, эта Тварь, которую ты чувствовал, — остаток наносов эволюционного прошлого, который все ещё бродит — нет, не вне тебя, а в твоём собственном сознании. Мы должны спастись от него. Мы должны перерасти его.

Последовало ещё много объяснений, но до Фарро они не доходили. Неожиданно он увидел, что Янданаггер в порыве эксперимента завёл его слишком далеко. Он не мог преодолеть последний Лип; он бросился обратно, опрокидываясь в небытие. Где-то внутри его существа послышались звуки разрывающихся артерий.

Другие будут удачливее там, где он не выдержал. Ну, а сейчас дикие когти тянулись к нему из небес, чтобы разорвать, а не спасти.

Теперь лемминги плыли по бескрайней равнине моря. Порядок начальной колонны распался; оставшиеся пловцы, отдалённые друг от друга, выбивались из сил. Но упрямо продолжали плыть к неведомой цели.

Впереди не было ничего. Они пустились в пространство — но не в определённое — мир без границ. Жёсткий стимул изначально толкал их только вперёд. И если бы невидимый зритель вновь задался бы тем же агонизирующим вопросом: “Для чего это все?”…

…Может быть, он и вышел бы на ответ: эти создания не стремятся к чему-то определённому в будущем — просто они бегут от ужасов прошлого.

7. ТЫСЯЧЕЛЕТИЕ МУТАНТОВ …генетический улей

Увидеть Вселенную и увидеть её всю…

Человеку это не дано на данный момент.

И для Земли — или Инисфара, как её заставили переименоваться, оставалось только одно — упиваться воинствующим оптимизмом.

Землянам была дарована Федерация. Теперь они владели Галингва, который казался ключом ко всему-

Устремившиеся в Галактику люди особенно уязвимы перед силами, ставшими на их пути.

Даже поверхностное наблюдение показывало, что Галактическая Цивилизация достигла точки стасиса; и, хотя их ресурсы и неистощимы, предприимчивость иссякла.

Способы ведения Вечной Войны сплели искусную бесконечную нить обстоятельств. Указанные способы перенесли целые общества в мираж бессмысленного существования.

Инисфаряне ворвались не в динамичную систему, а в могущественное Царство Сна.

Последствия можно было предугадать.

В течение последующих шести поколений Инисфар накапливал все больше и больше сил. Мирным путём или средствами, ненамного лучше пиратских, они обеспечили себе одно из главенствующих положений в Галактике: и не столько добиваясь успеха за счёт своего истинного превосходства, а больше безразличием к своим соперникам. Век безмятежья.

Шли годы.

Инисфар развивает торговлю. Все силы направлены на самосовершенствование.

А затем разразилась буря, которая заставила людей обратить внимание на самих себя.

Метафизические взгляды человечества на бытие — предмет постоянного внимания и изменения; но теперь настало время, когда человек познал себя в совершенно новом качестве — как союзника во враждебном окружении…

В следующем фрагменте целесообразно напомнить, что, даже окажись Вселенная в руках человека, человечество никогда не останется наедине с собой, а станет объектом постоянного пристального внимания.

Всегда найдутся существа, которые видят, хотя у них нет лиц, и понимают, хотя у них нет мозга.

Это происшествие правомерно отнести к категории несчастных случаев, которые встречаются ещё нередко.

В четыреста девяноста морских саженях от порта Капверде в подводном траулере “Бартломео” произошла поломка двигателей. Я не технарь и потому не смогу точно указать на причину поломки; очевидно, что в батареях этого типа кораблей урановый заряд движется слишком медленно, и их распределительный механизм, который выбрасывает отработанные заряды в сепараторы, оказался загромождённым.

Вместо того, чтобы для устранения поломки использовать пульт дистанционного управления, главный инженер, Дже Регард, сам спустился в машинное отделение, намереваясь очистить зарядопровод.

Пробираясь через смотровой люк, Регард наткнулся на винт, порвал защитный костюм, но не заметил этого.

Он починил зарядопровод без особых трудностей, но на обратном пути потерял сознание. Регард получил почти смертельную дозу облучения почек.

На борту “Бартломео” должность доктора не предусматривалась.

Об инциденте сразу же сообщили и попросили прислать специалиста.

Я уже упоминал, что я — не технарь; но я — и не философ. И все же я усмотрел в этом тривиальном эпизоде многовековой давности закономерность всех тех больших грядущих перемен, которым, как правило, предшествуют незначительные на первый взгляд события.

Посреди древних зыбучих песков пустыни Сара простирается плато Ахаггари, грудью встречая пески, как волнорез — рассвирепевшие волны океана.

На краю плато располагался Барб Барбер — Институт Медицинской Медитации — серое громоздкое здание в стиле пятьдесят первой эпохи, и такое же бескомпромиссное, как Лунар Энтервентуал. Обсаженный пальмами, в тени которых скрывались его каменные дорожки, Барб Барбер взметнул свои башни и верхние этажи высоко над деревьями, словно осматривая материк, на котором стоял, так же, как и его обитатели — доктора — исследуют органическое тело — внутренний материк человека.

Герунд Жирес, непрестанно вытирая лоб галстуком, замер в ожидании на ступенях главного входа. Его флайер парковался недалеко на стоянке. Словно влюблённый под часами, гордый Герунд смиренно переминался с ноги на ногу на испепеляющей жаре. Непосвящённых не пускали в Барб Барбер.

Наконец, та, которую так ждали, появилась на широкой лестнице.

Его жена — Сиро.

Она обернулась, по-видимому, прощаясь с кем-то, и начала спускаться по ступенькам.

Как всегда, ожидая её, Герунд терялся в догадках. Как удавалось ей перестроить свои мысли, отвлечься от этого монастыря — Барб Барбера и вернуться во внешний мир.

Он взглянул на неё с вожделением и любовью, и она, словно почувствовав это, выпрямилась: голова её поднялась выше, она ускорила шаг.

Когда Сиро спустилась с лестницы, Герунд заметил в её глазах заряд беспричинного веселья, с которым она одинаково смотрела и на мир и на мужа.

— Словно век тебя не видела, — сказала Сиро, обнимая и целуя его.

— Так оно и есть, — пытался сопротивляться он.

— Правда? — дурачилась она. — Но это же недолго!

Герунд взял её за руку и повёл в направлении массивного треугольника флайера.

Месяц медитации, который Сиро как доктор вынуждена была пройти, пошёл ей на пользу: основанные на системе высокого эга, дисциплины Барб Барбера были направлены на восстановление функций мозга и тела медицинского персонала всего мира.

Сиро выглядела моложе и как никогда ранее жизнерадостной.

Герунд упрекнул себя в том, что после шести лет совместной жизни он в меньшей степени выступал источником жизнерадостности жены, чем система высокого эга; однако, отметил он, наивно надеяться на какие-либо изменения в этом отношении.

Идя рука об руку, они подошли к флайеру.

Джефри, их слуга, терпеливо ожидал около металлического люка.

— Рад вас видеть, доктор Сиро, — сказал он, открывая дверцу и отступая в сторону.

— Я тоже рада, Джефри. Ты хорошо загорел.

— Прожарился что надо, — улыбнулся слуга.

Его родина — холодный Северный Остров, где большую часть года господствовал мороз; путешествие в экваториальную часть пошло ему на пользу. И, хотя уже прошло тридцать лет с тех пор, как его забрали с того удалённого острова, Джефри все ещё говорил на местном диалекте — Ингулеш; он так и не смог одолеть Га-лингва, на котором Сиро, Герунд и большинство людей цивилизации думали и говорили.

Они забрались внутрь флайера. Джефри — крупный мужчина, с медленными, как у ленивца, движениями, каждое из которых не расходовалось зря, занял место пилота. Его примитивный образ мышления, казалось, приспособлен для того, чтобы быть слугой, хотя он в совершенстве управлял флайером.

Джефри вырулил к одному из полукруглых устьев для взлёта. Последовал оранжевый сигнал, разрешающий взлёт, и они моментально взмыли ввысь. И сразу же деревья и бело-серые стены Барб Барбера остались далеко внизу. Они казались крошечными, как игрушечный детский городок, зажатый в сэндвич между небом и землёй.

Флайер взял курс на Запад, на Путерска Айлендс, где располагался дом Жиресов, и, конечно же, доставил бы их туда, если бы не больной человек, находящийся на глубине тысяча метров под толщей воды Ланикового моря. Человек, о существовании которого они и не догадывались.

— Итак, Герунд, что произошло в мире за то время, что я отсутствовала? — спросила Сиро, удобно усаживаясь напротив мужа.

— Ничего сверхинтересного. Дуалисты требуют регистрации каждой планеты Федерации. С подобающей помпой открыт Город Исследования Барьеров. А весь научный мир просто бесится, восторгаясь новой работой Пальмиры — Параэволюция.

— Я обязательно должна прочитать её! — воскликнула Сиро, не скрывая восторга. — Что это за теория?

— Это одна из тех проблем, анализ которых нелегко увязать в несколько слов, — ответил Герунд. — Но вкратце, — Пальмира принимает позицию Пла-то в Дуалистической Теории и провозглашает, что эволюция направлена на более высокий уровень сознания. Растения, обладающие меньшим разумом, чем животные; животные — меньшим, чем человек; а человек стоит по разуму выше животных, которые, в свою очередь, выше растений. Растения, животные, человек — только первые ступени на длинной лестнице. Пальмира указывает, что человек никоим образом не является венцом разума. Он спит, зевает, не осознает действий своего тела…

— Для чего и существуем мы, доктора, — перебила его Сиро.

— Конечно. Как говорит сам Пальмира, только отдельных неординарных индивидуумов, объединив в нынешние Ордена Медицины, можно сознательно задействовать в соматической деятельности.

Она улыбнулась и поинтересовалась:

— И к чему он пришёл?

— Он вывел, что следующей эволюционной ступенькой будет что-то… бытие… сознание в каждой клетке, и что, может быть, Природа уже готова перевести его на новую стадию сознания. Как говорится, пришло время нового бытия.

— Уже? — спросила Сиро в изумлении. — Мне казалось, что это уже произошло несколько миллионов лет назад! Разве человек уже прошёл через все стадии перевоплощения?

— Полкниги у Пальмиры занимает объяснение, что должно произойти с родом человеческим, — сказал Герунд. — Согласно его утверждению, ход эволюции сходен прогрессу науки; необходимо большее количество протоплазмы для изменений, чтобы как можно быстрее началось это самое изменение. На тридцати тысячах планет уже имеется достаточное количество протоплазмы.

Сиро молчала.

Сердце у Герунда слегка защемило, когда он заметил, что она не спрашивает его мнения о книге Пальмиры. А ведь из его слов вытекало, что он читал её. Должно быть, причиной тому — её неправильное представление о том, что его мнение как учёного в области промышленной экологии не достойно внимания, и поэтому она отказалась даже от самой мысли расспрашивать его.

Наконец Сиро, словно очнувшись, произнесла:

— Каким бы оно ни было, это сверхсознание нового рода, вряд ли это произойдёт с человеком. Не думаю, что человек позволит опередить себя. Мне кажется, человек не даст этому новому сверхсознанию даже выжить. Оно будет полностью блокировано прежде, чем начнёт распространяться. В конце концов трудно ожидать, что мы будем гостеприимными к узурпаторам нашего стабильного положения в Космосе.

— Пальмира говорит, — начал Герунд, — что эволюция позаботится обо всём, если у неё действительно возникнет желание убрать человека со своего пути. Новый род получит некое подобие защиты, или оружия, которое сделает его неуязвимым перед родом, который будет вытеснять.

— Не может быть! — вознегодовала она, как будто он сказал что-то глупое. — Эволюция — полностью нейтральный, слепой процесс.

— Это только то, что говорит и что волнует Пальмиру! — ответил Герунд.

Он видел, что она воспринимает его замечания как несерьёзные. Так оно и есть. Герунд произнёс фразу, чтобы скрыть свою неуверенность в том, что действительно сказал Пальмира по этому поводу.

Параэволюция — жёсткая формулировка. Герунд только намекнул о ней, зная, что Сиро заинтересует сама тема.

Но Параэволюция и сопутствующие ей неприятности вылетели у них из головы, как только в кабине появился Джефри. Флайер парил на автопилоте над песками Сары.

— Доктора запрашивают, — по слогам произнёс Джефри. — Вызов идёт из порта Капверде, почти прямо по курсу. У них… им… там… необходима помощь подводнику, — запинаясь и сбиваясь доложил он.

— Да-да, конечно, примите вызов, — сказала Сиро, вставая и направляясь в кабину управления.

Как только вновь послышался зуммер вызова, она подошла к приборному щиту. Внимательно прослушав информацию, Сиро ответила:

— Вызов приняла доктор Сиро Жирес.

— Спасибо, доктор, — с облегчением выдохнул радист, — ждём вас.

До острова Капверде оставалось около шести тысяч миль. Такое же расстояние они преодолели от Барб Барбера.

Как только Сиро вышла из кабины управления, вдали показалось Ланиковое море. Пустыня, словно огромный пляж, протянулась до самого Барб Барбера.

Флайер пронёсся над мелководьем и рванулся к посадочной полосе.

Я сразу же под аппаратом образовалась мягкая подушка из воды и песка, закрывшая из виду землю.

Произведя минут за десять расчёты, Джефри приступил к снижению. Аппарат осторожно нырнул под слоисто-кучевые облака, чтобы сориентироваться в поисках четырнадцати островов архипелага Капверде, слева по курсу.

— Прекрасно сработано! — в восхищении произнёс Герунд.

Джефри, словно ребёнок-вундеркинд, исполняющий сложнейшие прелюдии Бритзипарбту на органной виолончели, управлялся с микронавигатором; склонность к машинам, присущая всем недалёким людям, давала о себе знать.

Флайер пробарражировал над портами вокруг Сатаго и начал медленный вертикальный спуск. Серые потоки воды рванулись навстречу, забурлили вокруг, поглотили, и стрелка высотомера, стремительно минуя отметку “нуль”, начала отсчёт морских саженей вместо метров.

Джефри снова связался с базой. Вспыхнули сигнальные маяки, установленные на расстоянии десяти метров друг от друга, указывая проход к подводному городу.

Наконец, словно зев кита, ангар принял их. Они вошли в него, и “челюсти” ангара сомкнулись. Мощные помпы тотчас неё начали откачивать воду, заменяя её воздухом.

Подсознательно подготовив себя к тому, что должно произойти, Сиро выскочила из флайера прежде, чем вакуумный вакабиль собрал попавшую в ангар рыбу и высушил пол. Герунд и Джефри поспешили за ней.

Около выхода из ангара Сиро встречали два портовых служащих.

— Спасибо, что так быстро прибыли, доктор Жирес, — поблагодарил один из мужчин. — Возможно, вы уже в курсе дела. В беду попал главный инженер подводного траулера “Бартломео”.

Знакомя Сиро с деталями происшествия, клерк вёл её, Герунда и Джефри к небольшому мобилю. Второй служащий уже уехал, и они двинулись в путь вдоль необычного вида береговой линии подводного города, где, несмотря на повседневную суету, присущую всем докам, нигде не было видно воды.

Веками человечество относилось к морям, как к опасной среде передвижения и не менее рискованному источнику добычи рыбы; и лишь значительно позже люди освоили огромные водные просторы и их отношение к ним стало таким же внимательным, как и к земле; сейчас человек больше времени уделял фермерству, чем рыболовству. Количество работников, которые трудились в глубинных саваннах, увеличивалось; соответственно разрастались подводные порты и города, конкурируя со своими земными братьями.

Выгодное месторасположение в Ланике, близость к Малому Союзу способствовали преобразованию подводного порта Капверде во второй по величине город Инисфара и один из первых портов подобного значения.

Район города, где остановился мобиль, насчитывал свыше десяти веков.

Фасаду больницы, куда прошли гости, несомненно, требовалось капитальное обновление.

Обстановка внутри, как, впрочем, и во всех больницах, напоминала монастырскую обитель. Крытая галерея вела к двери, за которой располагались комната ожидания, примитивная кухня, радиорубка и небольшие компактные палаты; в одной из таких палат и лежал Дже Регард — главный инженер “Бартломео”, подвергшийся мощной дозе радиоактивного облучения.

Сегодня дежурил старый слуга — согбенный, с седой бородой. Кроме него, в пропахшей плесенью больнице людей не было.

— Посмотрите, что можно сделать с беднягой, доктор, — обратился служащий к Сиро. — Думаю, что капитан “Бартломео” придёт навестить инженера. Оставляем вас с миром.

— Спасибо, — рассеянно произнесла Сиро, думая о другом. Она повернулась, прошла в палату и захлопнула за собой дверь.

Некоторое время Герунд и Джефри молча стояли у палаты. Затем Джефри прошёл по галерее и выглянул на улицу. Мимо спешили по своим делам мужчины и женщины.

Унылые фасады зданий, встроенные прямо в скалы, напоминали склепы.

Джефри обхватил себя огромными ручищами.

— Домой хочется, — сказал он. — Здесь слишком холодно.

С крыши сорвалась капля и упала ему на щеку.

— Здесь холодно и сыро, — добавил он.

Старый слуга безмолвно, с иронией глядел на него.

Довольно долго все молчали. Ждали, почти ни о чём не думая. Их сознание уподобилось свету на улице — такое же затуманенное и тусклое.

Под тонким одеялом крупное тело больного вздымалось и опускалось в тщетных попытках дышать полной грудью. Многодневной давности щетина покрывала сильно развитый, массивный подбородок.

Улёгшаяся рядом с Регардом Сиро почувствовала себя Магометом рядом с горою.

То, что гора эта находилась в бессознательном состоянии, существенно облегчало задачу Сиро. Она прикоснулась к обнажённой руке Регарда. Расслабила мышцы, замедлила дыхание. Обычная рутинная процедура.

Сиро сокращала количество ударов своего сердца, пока его ритм не совпал с ритмом больного.

Доктор погружалась в красный, безликий туман, исподволь обволакивающий её от полюса до полюса. И, мало-помалу, где-то вдали начали вырисовываться нечёткие контуры миражей. В тумане возникли полосы. Чем глубже Сиро погружалась, тем чётче становились они; островки крови накатывались на неё. Как хищники, целенаправленно двигались, расширялись, изменялись, перестраивались, и она плыла среди них. И, хотя Сиро двигалась, все чувства и направления были размыты. Размеры значения не имели, расстояния не поддавались определению взглядом, да и самого взгляда не существовало.

Потерялся не только взгляд. Отброшены все способности за исключением воли. Лишь последняя вела её в этот семантический мир вселенной своего тела. Так человек сбрасывает одежды перед тем, как нырнуть в глубины реки.

Она не могла думать, помнить, ощущать вкус, разговаривать. Кожа её потеряла чувствительность. Она не могла действовать, хотя тень всего этого присутствовала в ней; словно остов личинки стрекозы, когда та покидает своё пристанище и наполняет контурами взрослую особь, у Сиро сохранилось лишь воспоминание о том, что когда-то она была сама собой. Если бы не этот бледный отпечаток памяти, который Сиро получила за время обучения в Центре Медицинской Медитации Барб Барбера, ловушка наверняка захлопнулась бы за ней: вселенная собственного тела.

Почти не сопротивляясь, она отдалась воле тока своей крови. Это напоминало плавание — полет? переползание? — сквозь бесконечную болотистую равнину, затопленную по самые верхушки деревьев массой, напоминающей патоку, где плавали рыбы: пескари, макрели, рыбы-молоты и манты. Она вилась — поднималась? дрейфовала? — по прозрачному каньону, отвесные скалы которого излучали неземной свет. И так она плыла, пока перед ней не возник неясный контур гор.

Горы окружали всю Вселенную — высокие, как время, прозрачные, как ажур, — в норках кроликов, как в оспинах, через которые сновали прозрачные существа. Она проплыла сквозь горы почти без сопротивления. Так планктон просачивается сквозь губку.

Наконец, частицей своего сознания, своей душой Сиро проникла в руку Дже Регарда, в него самого.

Её окружение было таким же таинственным, незнакомым, как и прежде.

На клеточном уровне не было никакого различия между её и его телом. И все же разница существовала.

Из зарослей его плоти невидимые и незнакомые глаза рассматривали её, молча и злобно карауля каждое её движение.

Незваный гость, она проникла внутрь чужого мира. Мира, созданного для того, чтобы самозванец не знал пощады. Она проплывала, а за ней яркими искрами вспыхивали уютные кристаллы смерти, и только уверенное, целенаправленное движение давало ей силу.

По мере того, как она продвигалась сквозь красные и белые кровяные тельца, действия окружения становились все более агрессивными. Словно вязкое течение, поглотила её эта среда. Сиро двигалась под арками, среди ветвей и сплетений водорослей, сетей. Путь вперёд погружался во мрак, а воздух становился все более спёртым. Дрейфуя так, она непроизвольно отмечала, что полуживые существа вокруг неё покорёжены, отвратительны и дрожат синей болью.

Сиро почти уже дошла до поражённых почек.

И сейчас только железная дисциплина Центра Медицинской Медитации вела её вперёд.

Отталкивающая атмосфера напоминала сточную канаву.

Но медицина давно уже открыла силы самоизлечения, заложенные в организме. Элементы высокого эга и йоги, на которой она основывалась, прокладывали путь к высвобождению этих сил.

В настоящее время, используя эти силы, организм пациента мог саморегенирироваться: вырастить новые конечности, лёгкие, печень.

Доктора — эти современные аквалангисты организма, погружались в тело человека, чтобы мобилизовать его силы против его врагов.

Сиро пробуждала именно эти силы. Над ней, слой за слоем, уходя вверх, лежали поражённые клетки организма; каждая из них состояла из тридцати тысяч генов. Клетки лежали спокойно и, похоже, были мертвы и опустошены. Но вот медленно и как бы нехотя, повинуясь её настойчивым усилиям, словно крадущиеся крысы, покидающие разрушенный город, к ней подоспело подкрепление.

“Впереди — враг!” — командовала она, двигаясь дальше, в разорванную тьму. Все больше и больше вновь прибывающих сил подчинялось её приказам, освещая эту сточную канаву внутренним огнём.

Маленькие существа, похожие на шуршащих крыльями и верещащих летучих мышей, рванувшиеся из глубин тьмы, были разорваны и уничтожены.

А затем Враг пошёл в атаку.

Он ударил с неожиданностью захлопывающегося капкана.

Он был один — он был миллион!

Он был не тем, что в учебниках!

Он был неизвестным,непонятным.

Он был ужасным, хищным, таинственным — сама алчность с клыками; ужас с рогами, вновь нарождённый.

Настолько подавляющий, что Сиво обуял страх: могущество неизвестного может убить в нас все, кроме спокойствия.

Она знала, что неорганизованная радиоактивная частица может разорваться и спрятаться в любом гене, произведя на свет — по жестоким законам случая — уродливую клетку, клетку-мутант, с непредсказуемым аппетитом; объём её знаний не предусматривал определения масштабов этого аппетита.

Эти аппетиты находились в состоянии дрёмы, пока не приблизилась она. Которая разбудила их, выстрелила в них. Которая вдохнула своё сознание, и сразу же клетки наполнились собственным сознанием, в основе которого — желание завоёвывать.

Она видела, чувствовала, слышала, ощущала, как оно прорывается сквозь клетки — как маньяк сквозь стену, наполняя их духом мятежа.

Силы самолечения развернулись и в панике бросились бежать, плывя и летя по ветру, который делал их беспомощными. Сиро бросилась прочь.

Но острые, как гвозди, ленты вдруг вылетели из тьмы и опоясали её. Она попыталась открыть рот, чтобы закричать — и сразу же рот её заполнила липкая, вязкая масса, из которой вылетели маленькие твари, торжествуя и прорываясь во все её бытие…

Герунд и Джефри молча курили, сидя на скамейке под колючим взглядом старого Ласло. Рядом с ними стояли пустые кружки: Джефри приготовил им обоим глинтвейн. Время шло, а Сиро не появлялась. Их беспокойство росло.

— Никогда раньше она так долго не задерживалась, — заметил Герунд. — Пять минут — вот сколько ей необходимо времени. Она организовывала силы реабилитации и сразу же возвращалась назад.

— Этот инженер, говорят, он совсем плох, — сказал Джефри.

— Да, но всё равно… Пять минут прошло, схожу-ка я за ней.

— Это запрещено, — монотонно прогнусавил Ласло.

Впервые они услышали его голос.

И сказал он правду.

Этика лечащего врача и пациента строго соблюдалась в их собственных интересах; вместе их не полагалось видеть никому, за исключением, пожалуй, коллег доктора.

Герунду, прекрасно знакомому с правилами лечебницы, все же очень хотелось увидеть свою жену в состоянии транса. И в то же время он хорошо понимал, что это только усилит напряжение, которое, чувствовалось, установилось в их отношениях.

Ну и пусть. Сиро пробыла в палате уже полчаса: что-то необходимо предпринимать.

Он присел на пару минут, словно собираясь с силами, чтобы опять встать и идти в палату.

Ласло тоже поднялся и зло закричал.

Джефри перехватил его, когда тот попытался остановить Герунда.

— Сядь, или я сверну тебе нос, — спокойно произнёс он. — Я очень сильный человек, и ничего другого мне не остаётся, как убрать тебя.

Старик взглянул Джефри в лицо, покорно отошёл и сел на скамейку.

Герунд кивнул своему слуге, открыл дверь и проскользнул внутрь.

Одного взгляда хватило, чтобы понять: происходит нечто необычное, что-то не так — трагически не так.

Его жена и инженер лежали рядом на больничной койке, касаясь друг друга руками. Открытые глаза неотрывно глядели в пространство: так удав гипнотизирует кролика. Но в их взглядах не теплилась жизнь.

Однако организмы их жили.

Размеренно вздымались и опускались их грудные клетки. Правая нога Сиро выбивала бессмысленную дробь по деревянной спинке кровати. На её коже медленно проявлялись синюшные пятна.

Казалось, каждая пядь её тела избита, доведена до аморфного состояния. Герунд застыл, охваченный ужасом, не в силах собраться с мыслями, не в состоянии даже продумать свои дальнейшие действия.

По ножке кровати полз таракан. Он прошествовал в шести дюймах от ноги Дже Регарда. Как только таракан приблизился, часть ступни неожиданно превратилась в стебель. Стебелёк, напоминающий тонкую, изящную травинку. Этот стебелёк-травинка, словно язык, быстро слизнул таракана.

Герунд упал на пол без сознания.

Теперь тела на кровати начали быстро трансформироваться. Они переорганизовывали себя. Скользили и размазывались, теряя форму и намазываясь слоями одно на другое с чавкающими звуками.

Таракан был поглощён.

Затем, сжавшись, масса двух тел приняла единую форму — форму тела Сиро. Лицо, тело, цвет волос, глаза — все стало таким, как у Сиро. Как только сформировался последний палец, Герунд очнулся и сел.

Он сидел в замешательстве, ничего не понимая и оглядываясь по сторонам. Ему казалось, что он потерял сознание лишь на секунду, а инженер уже исчез!

А Сиро выглядела ещё более привлекательной. Она улыбалась ему. Возможно, причина его тревог — оптическая иллюзия; не исключено, что все было в порядке. Но, приглядевшись внимательнее к “жене”, пробуждающееся чувство уверенности исчезло вновь.

Странно и жутко!

Человек, сидящий на кровати, без сомнения, его Сиро. И все же, каждая чёрточка её лица, каждый контур тела, которые так любил Герунд, подверглись какой-то неуловимой перемене. Изменилось даже строение тела. Он заметил, что пальцы её стали длиннее. И ещё одно: перед ним человек — слишком большой, слишком толстый и слишком высокий, чтобы быть Сиро.

Герунд встал на ноги, рискуя опять потерять сознание. Шатаясь он стоял возле двери. Он мог бежать, мог позвать Джефри, как собственно и подсказывал ему инстинкт.

Но он подавил его.

Сиро попала в беду. В страшную беду.

У Герунда был шанс, не исключено, что последний. Шанс доказать ей свою преданность; и если сейчас он сбежит, то больше такой возможности уже не представится. Во всяком случае, так убеждал себя Герунд, ибо не верил, что безразличие его жены зиждется на чём-либо ином, кроме как неверии в его преданность.

Он обратился к ней, стараясь не смотреть на её ужасную оболочку:

— Сиро… Сиро, что случилось? Чем я могу помочь тебе? Скажи мне, что надо делать? Я готов на все.

Существо, сидящее на кровати, приоткрыло рот:

— Через пару минут мне будет лучше, — произнёс хриплый голос.

Слова не совсем совпадали с движением губ.

То, что являло собой Сиро, встало на ноги с трудом. Существо семи футов высотой.

Герунд, словно загипнотизированный, смотрел на него, пытаясь взять себя в руки.

“Это моя жена”, — убеждал он себя.

“Это моя жена”.

Но, как только смысл дошёл до него, нервы сразу же сдали.

Слишком ужасно было это существо…

Он развернулся, чтобы бежать, но понял, что уже слишком поздно. Существо протянуло к Герунду руки и, словно играючи, схватило его.

Джефри надоело ждать. Несмотря на уважение, с которым он относился к своему хозяину, положение слуги временами казалось слишком утомительным.

Под неусыпным взглядом рыбьих выпученных глаз больничного сторожа он растянулся на скамейке, рассчитывая вздремнуть; если он понадобится Герунду, рассудил Джефри, тот позовёт его.

Из радиорубки раздался зуммер.

Бросив подозрительный взгляд на Джефри, старик направился в радиорубку.

Джефри задремал.

Через мгновение шаркающие звуки заставили его открыть глаза.

Огромный монстр, неясные очертания которого терялись в тусклом свете галереи, прошлёпал на восьми или десяти ногах мимо и скрылся на улице.

Похолодевший от ужаса Джефри мгновенно вскочил на ноги. Он бросился в палату, инстинктивно увязывая появление чудовища е угрозой тем, кому он служил.

Комната была пуста.

— Эй, что тебе здесь надо?! — раздался голос откуда-то сзади.

Внимание седобородого привлёк звук шагов Джефри. Он глядел через плечо Джефри в палату. Как только старик увидел, что она пуста, он выхватил свисток и изо всех сил принялся дуть в него.

Судья: В качестве объяснения по факту исчезновения ваших хозяев вы выдвигаете версию, согласно которой они могли быть, э-э, уничтожены тем самым монстром, которого, по вашему утверждению, вы видели?

Джефри: Я так не говорил, сэр. Я не знаю, куда они исчезли. Я сказал, что я видел, как эта тварь выскользнула из дверей больницы, а уж затем исчезли мои хозяева.

Судья: Вы уже слышали, что никто не видел ничего похожего на монстра в подводном порту. Вы ознакомлены с показаниями Ласло, больничного сторожа, который также не подтверждает ничего подобного. Так все же, почему вы настаиваете на этой сказке?

Джефри: Я говорю только то, что видел, сэр.

Судья: Это ваше предположение относительно того, что случилось.

Джефри: Именно так оно и было. Это правда, сэр! У меня нет секретов. Мне нечего скрывать! Я никогда ничего не делал плохого моему хозяину или хозяйке.

Судья: И до вас слуги, как правило, выражали такие сентиментальные чувства после того, как умирали их хозяева. Если вы невиновны в том, в чём вас обвиняют, почему вы пытались скрыться, когда сторож засвистел, призывая на помощь полицию?

Джефри: Я испугался, сэр. Разве вы не понимаете? Я был ужасно напуган. Я видел эту… тварь, а потом — пустую комнату, а затем старый дурак начал свистеть. Я… я ударил его, даже не подумав.

Судья: Вы повели себя как безответственный человек. По показаниям свидетеля Ласло, вы начали запугивать его сразу же по прибытии в больницу.

Джефри: Но вы же слышали, сэр, почему я это делал?

Судья: Надеюсь, вы понимаете, насколько серьёзно ваше положение? Вы — простой человек, и подобное поведение я могу отнести на счёт вашей простоты. По закону мира, вы обвиняетесь в двойном убийстве — ваших хозяина и хозяйки, и до тех пор, пока не обнаружатся их тела, не откроются новые обстоятельства или не появятся новые свидетельства, вы будете находиться в тюрьме.

Существовало два пути из подводного порта на поверхность Ланики. Один — морской, коим и прибыли “Бартломео” и флайер Жиресов. Второй — сухопутный. Подземный железнодорожный фуникулёр проходил через три тысячи футов скалы из подводного города на станцию Прая — столицу острова Сатаго.

Именно этим путём Джефри препроводили в тюрьму.

Расположенное на самом верху тюремного здания, над пыльным тюремным двором, затенённым огромным баобабом, окно камеры позволяло Джефри увидеть кусочек моря. Приятно чувствовать себя вновь над землёй, хотя из-за плотных облаков воздух был, как в парилке, и сильно контрастировал с прохладой подводного города.

Джефри сильно потел, и все же большую часть времени проводил, стоя на деревянной крова и и уставившись в молчаливую жару.

Заключённые прогуливались по двору, разговаривая на местном Нпциа-спои1а, которого Джефри не понимал.

К вечеру второго дня заключения, когда Джефри, как обычно, стоял на своём посту, неожиданно поднялся сильный ветер, зноем обдавая здание тюрьмы.

Свинцовые облака разошлись, обнажив голубое небо впервые за много дней.

Старший надзиратель — смуглый мужчина с невероятно огромными усами — вышел на тюремный двор, вдохнул горячий воздух и не спеша направился к каменной скамейке под баобабом. Тщательно смахнув с неё пыль платком, он улёгся поудобнее и задремал.

Что-то зашевелилось на стене за спиной надзирателя. Существо, напоминающее питона, раскрутилось и начало медленный спуск во двор. Оно казалось огромным пятном, растёкшимся по всей высоте стены.

Густая листва баобаба заслонила то, что происходило дальше.

Джефри это животное показалось резиновым ковром, усыпанным изумрудами и морскими звёздами, скользящим вниз по стене.

Наконец, оно спустилось на землю и оказалось рядом с надзирателем.

Чем бы ни было это, оно встало в стойку, словно готовилось к нападению. Раскрыв пасть, схватило надзирателя за голову. Обвилось вокруг человека, гася его сопротивление, и, как мантия, накрыло его.

Джефри заорал от ужаса, но никто не услышал его крика: никому не было дела до него; большая часть персонала тюрьмы развлекалась на берегу с девочками.

Тварь сползла с надзирателя, и на скамейке осталось бесформенное распластанное тело. Горячий ветер играл усами когда-то старшего надзирателя.

У твари вдруг выросли пальцы, которые очень ловко сняли кольцо с ключами с пояса мертвеца.

Часть тела чудовища отсоединилась от основной туши, которая осталась лежать в тени, и с ключами в пальцах поползла через двор. Сейчас это напоминало ожившую табуретку.

— Бог мой! — прошептал в изумлении и страхе Джефри. — Оно же ползёт сюда!

В тот момент, когда он бросился от окна к дверям камеры, существо одним прыжком оказалось между прутьев решётки и сбросило ключи на пол. А затем и само спрыгнуло в камеру.

Под изумлённым взглядом Джефри чудовище начало принимать очертания Герунда, ну, если и не совсем его, то кого-то очень похожего.

“Герунд” протянул руку и коснулся слуги.

— Все в порядке, Джефри, — сказал он наконец, выговаривая слова с видимым трудом. — Тебе нечего бояться. Никто не причинит тебе вреда. Возьми ключи, открой дверь камеры и пойдём к начальнику тюрьмы.

Побледнев, трясясь, как лист на ветру, Джефри все же кое-как собрался. Ключи, словно колокольчики, звенели в его руках. Он пробовал их один за другим, пытаясь открыть дверь. Наконец, он нашёл нужный ключ. Как лунатик, пошёл по коридору. Позади вплотную следовал псевдо-Герунд.

Никого не было в коридорах. Лишь у одного из поворотов дремал в кресле охранник, упёршись ногами в стену. Они не стали его беспокоить. Джефри открыл массивную зарешеченную дверь, которая вела в кабинет начальника тюрьмы. Они увидели балкон, который выходил на залив и горы.

На балконе, как всегда, попивая в одиночестве вино, в плетёном кресле сидел мужчина. Он был маленьким — и о, Боже! — бесконечно уставшим.

— Вы начальник тюрьмы? — спросил Герунд, ступая на балкон.

— Да, — ответил я.

Он долго и пристально рассматривал меня.

Впоследствии я мог сказать: он не был — что я говорю? — просто обыкновенным человеком. Он выглядел, как выглядел: эрзац настоящего человека. Но даже и в таком виде я узнал в нём Герунда Жиреса — по фотографиям, размноженным полицией.

— Присаживайтесь, пожалуйста, — предложил я. — Мне утомительно смотреть, как вы стоите.

Ни хозяин, ни слуга не пошевелились.

— Почему вы… э-э, освободили вашего слугу? — спросил я.

— Я привёл его сюда, — начал Герунд, — чтобы вы могли услышать то, что я собираюсь сказать. А также для того, чтобы вы поняли, что Джефри — отличный слуга и ничего плохого мне не сделал. Вот почему я хочу его освободить.

В голосе этого существа звучала нотка сострадания. Человек он или нет, — но он был тем, с кем я мог поговорить. Те люди, с которыми я имел дело, не умели сострадать.

— Я готов выслушать, — сказал я, подливая в бокал вина. — Как видите, мне особо нечем заняться. Слушать — гораздо приятнее, чем говорить.

Итак, Герунд начал рассказывать мне все, о чём сейчас я повествую вам. Или стараюсь сделать это, по мере своих способностей.

Джефри и я слушали молча; хотя, без сомнения, слуга мало что понимал из того, о чём говорил Герунд. Я же схватил достаточно для того, чтобы мой желудок покрылся изморозью.

Разве не копия работы Пальмиры лежит здесь, у меня под рукой?

В тишине, которая спустилась, когда Герунд закончил свой рассказ, мы могли различать отдалённый звон колоколов в Лигелусе и Прая, зазывающих на вечернюю молитву; он не принёс мне успокоения, а сильный, горячий ветер увёл его в сторону. Я уже знал наверняка, что падёт тьма, которую не освятит ни одна молитва.

— Итак, — промямлил я, прочищая горло, — как начальник тюрьмы первый пункт, который я должен предъявить вам, Герунд Жирес, — так я думаю, полагается вас называть, — это совершение убийства: по вашему собственному признанию, вы лишили жизни моего старшего надзирателя.

— Это было ошибкой, — отмахнулся Герунд. — Вы должны понять, что Я, который состоит из Дже Регарда, Сиро и Герунда Жиреса, не могу даже точно сказать, скольких рыб я поглотил, когда плыл из подводного города. Возможно, то же я сделал и с человеком. Но это не может быть смертью: мы — живые. Но ваш надзиратель не поддался поглощению. Как, впрочем, и Джефри, когда я коснулся его.

— Как вы думаете — почему? — жёстко спросил я.

На его лице заиграла улыбка. Я не мог смотреть на это.

— Мы скоро выясним это, — ответил он. — Мы не можем поглощать людей, которые не сознают себя как часть природного процесса. Бели они придерживаются мысли, что человек есть что-то отдельное, их клетки приходят в антагонизм с нашими, и поглощения не происходит.

— Вы хотите сказать, что вы можете… э-э, поглощать только интеллектуалов?

— Именно так. С животными — другое дело. Их сознание уже само по себе является природным процессом; в этом случае не возникает никаких препятствий.

По-моему, именно в данный момент Джефри скаканул с балкона в кусты. Он бодро вскочил на ноги, и мы увидели, как его массивная фигура быстро удаляется в сторону дороги.

— Если честно, то думаю, что я ничего не понял, — сказал я, в надежде выиграть время. — И я не считаю, что и сейчас что-либо понимаю.

Сказать по правде, я чувствовал себя таким разбитым, что, казалось, тюрьма водила вокруг нас хоровод. Этот псевдочеловек напугал меня гораздо больше, чем я думал, меня можно напугать. Ни жив, ни мёртв, я трясся от ледянящего кровь ужаса.

— Я ничего не понял относительно поглощения только интеллектуалов, — наугад сказал я.

На этот раз он даже не потрудился открыть для ответа рот.

— Интеллект подразумевает более полное осмысление происходящего. В настоящее время единственным интеллектуальным путём понимания, или осмысления, как вам будет угодно, является только одно — Галингва. Я могу освобождать клетки только тех, кто владеет этим соматическим инструментом. Тех, чьё биохимическое рабство уже деформировано им.

Случай с Дже Регардом высвободил способности, дремавшие в инкубационном периоде в каждом Галингва-говорящем по всей Галактике. В настоящее время и на Инисфаре предпринят громадный шаг, правда неожиданный, и все же это высшая точка использования Галингва.

— Таким образом, — подытожил я, чувствуя себя гораздо лучше, вникая в тонкости, — вы — следующий эволюционный шаг, как и предсказывал Пальмира в теории Параэволюции?

— Грубо говоря, да, — согласился он. — Я знаю, о чём говорит Пальмира. Каждая моя клеточка обладает своим особым даром, поэтому я не зависим от закрепощённой человеческой формы, которая оказывает губительное воздействие на все многоклеточные существа, жившие до меня.

Я покачал головой.

— По мне, это не прогресс, а регресс, — попытался атаковать я. — Человек — прежде всего сложный генный улей. Вы говорите, что можете существовать на уровне отдельных клеток. Но ведь единичные клетки — это всего лишь ранняя форма жизни.

— Все мои клетки — мыслящие, — подчеркнул он. — А это совершенно другое. Гены выстраиваются в клетки, а клетки — в генные ульи, называемые человеком, для того, чтобы развивать свои возможности, не человеческие. Идея развития человеческого бытия — просто антропоморфическая концепция. Теперь клетки покончили с этой формой, называемой человеком; он исчерпал свои возможности, а клетки призваны стать более высокой ступенью развития.

Пожалуй, на это утверждение трудно найти контраргумент. Поэтому я сидел тихо, потягивая вино и наблюдая, как увеличиваются тени, отбрасываемые горами и деревьями.

Внутри меня все ещё блуждал холод, но я уже не трясся.

— Вы что, не хотите ни о чём меня спросить? — поразился Герунд.

Интересно все же наблюдать, как удивляется чудовище.

— Нет, почему же. Мне хотелось бы знать только одно — вы счастливы?

Тишина — такая же, как тени, — простёрлась до самого горизонта.

— Я имел в виду, — продолжил я развивать свою мысль, — что, если бы я умел моделировать новые формы жизни, я бы попытался сделать что-то более счастливое, чем человек. Вообще-то мы, люди — загадочные существа, поскольку счастливые моменты нашей жизни приходятся на то время, когда мы к чему-либо стремимся; когда же цель достигнута — раз — и мы опять не находим себе места. В этом неудовлетворении — суть, данная Богом, ибо удовлетворение присуще только пасущейся скотине, которая, невзирая на последствия, поедает улиток вместе с травой. Но, чем разумнее человек, тем в большей степени подвержен он сомнениям; и наоборот: чем он глупее, тем быстрее он довольствуется тем, что имеет. Поэтому я спрашиваю вас ещё раз: вы счастливы?

— Да. И не один я; нас трое — Регард, Сиро и Герунд. Два последних в течение долгих лет боролись за то, чтобы слиться воедино — к чему и стремится все человечество, и, наконец, они нашли то, что искали — наиболее полная интеграция, более тесная, чем когда-либо существовавшая. То, что люди инстинктивно ищут, мы инстинктивно имеем. Мы — совершенство. Мы всегда будем счастливы — не важно, скольких людей мы ещё поглотим.

Стараясь говорить твёрдо, я сказал:

— Тогда начинайте поглощать меня. В конце концов вы сами этого желаете.

— Возможно, что все человеческие клетки подпадут под новый режим, — отвечал Герунд. — Но прежде всего необходимо, чтобы то, что должно произойти, люди приняли с тем, чтобы смягчить то, что уже смягчено Галингва. Все должны знать, что мы проводим процесс поглощения. А это — ваша задача, Вы — цивилизованный человек. Для начала, вы должны написать Пальмире о том, что произошло. Уверен, что он заинтересуется.

Он замолчал. К воротам тюрьмы подъезжали три машины. У Джефри всё-таки хватило интеллекта, чтобы обратиться в полицию.

— Предположим, что я не стану помогать вам? — спросил я. — Почему я должен подгонять процесс вымирания человека? Допустим также, что я ознакомил Галактический Совет с правдой, что позволит им разорвать весь остров на кусочки. Это проще всего — избавиться! — самое простое дело — разрушать.

Неожиданно вокруг нас появились бабочки. Много бабочек. Раздражённо отмахиваясь от них, я опрокинул бутылку с вином. Тысячи бабочек порхали, шурша, как бумагой, крыльями. Небо потемнело от них. Даже самое интенсивное размахивание руками не испугало насекомых.

— Что это? — лопотал Герунд.

Я впервые увидел, как он меняет форму, когда у него выросло что-то, чем он отмахивался от этих изящных, грациозных созданий. Меня затошнило. Я прилагал огромные усилия, чтобы держать себя в руках.

— Так эти существа сознают природу, — издевался я. — Вам следует наслаждаться представлением. Это бабочки — Притворные Леди — тысячами совершают миграции. Здесь они часто останавливаются. А этот горячий ветер, который мы называем “мармтан”, приносит их с востока, через океан, с континента.

Я слышал, как люди уже бежали по лестнице. Они поступят надлежащим образом с этой тварью, чьи разумные речи так контрастировали с отталкивающим обликом.

Я продолжал, громко разглагольствуя, стараясь заглушить звук шагов и, по возможности, застать Герунда врасплох.

Собственно, не так уже и плохо для бабочек. Их так много, что они, вне всякого сомнения, съели бы большую часть своего провианта на континенте и умерли бы с голоду, если бы не ветер, который занёс их сюда. Прекрасный пример, когда Природа сама о себе заботится.

— Прекрасно! — эхом отозвался он.

Я едва различал его в ауре из порхающих крыльев.

Отряд спасателей уже врывался в соседнюю комнату. Они вломились на балкон с автоматами в руках — Джефри впереди.

— Вот он! — заорал я.

Но его не было.

Регард—Сиро—Герунд исчез.

Коснувшись Притворной Леди, он расплескался на тысячи частей, паря в потоках бриза, в полной безопасности — непобедимый, растаявший в скопище прекрасных насекомых.

Итак, я подошёл к тому, что представляет собой по сути не конец, а начало истории. Минуло десять лет с тех событий на острове Капверде.

Что я сделал? Ну… я ничего не сделал.

Я не писал Пальмире и не связывался с Галактическим Советом. Дня через два после случившегося мне удалось убедить себя в том, что “Герунд” ничего не сделал из того, что намеревался, или что он как-нибудь неправильно истолкует то, что происходило с ним. И все же, из года в год, я узнаю, что прирост человечества сокращается, и я думаю: “Ну и что! В любом случае они счастливы”; и я, как всегда, усаживаюсь в кресло здесь, на балконе, и пью вино, позволяя лёгкому бризу щекотать моё лицо.

В данной точке Инисфара, в этом климате, от меня больше ничего и не требуется.

И почему я должен волноваться из-за того, во что сам никогда не верил?

Если Природа издала закон, он не должен ничем заменяться: её узники никуда отсюда не сбегут — а все мы — её узники. Поэтому я сижу и пью.

Есть только один правильный путь, чтобы вымереть: с достоинством.

8. ТЫСЯЧЕЛЕТИЕ МЕГАПОЛИСОВ …секрет могущественного города

Скажите на милость, ну не смешно ли это?

Люди наконец-то освободились от зависимости машин с помощью универсального фило-соматического инструмента — Галингва, и что же? — оказались перед лицом ужасной опасности, за которую несёт ответственность сам Галингва.

Люди встретили опасность отнюдь не с тем смирением, с каким отнёсся к ней начальник тюрьмы.

Поставьте человека в экстремальную ситуацию, и вы узнаете его все положительные и негативные стороны.

Во всеоружии человечество вышло на поединок. Но всё-таки стоит отметить, что даже в этот критический момент нашлись люди, которые предвидели дальнейший исход событий и решили самоустраниться. Аргументы казались достаточно весомыми — неизбежность неизбежного.

Предложенной мотивировкой мы обязаны Чайзу Дайтреми, работавшему пятьсот лет спустя после Пальмиры, когда четверть населения Инисфара являла собой чувственные кланы, а вся сложная система межзвёздного сообщения была разинтегрирована.

“Дуалистическая Теория — религия наиболее просвещённых людей всей Галактики, — писал Чайз, — гласит, что Вселенная создана двумя схожими, но противостоящими силами: “То и Пла-то”.

То создало нечувственное начало; Пла-то, пришедшее позднее, — чувственное. Обе силы — враждебны или, по крайней мере, безразличны друг другу.

Пла-то — все же менее мощная сила, так как чувственное начало должно всегда зависеть, до некоторой степени, от нечувственного.

Цели двух сил так же противоречивы, как и их природа. Человек может постигнуть То во всем его проявлении, поэтому его цели можно сформулировать словом “стойкость”. Он должен стойко пройти через всё, что им же и создано, увековечив себя, как это собственно и произошло; но увековечивание его обусловлено притязаниями Пла-то.

Чувственные силы Пла-то — определённо слабее сил его соперника. С одной стороны, сама природа чувственности скоротечна, поскольку чувственность влечёт за собой развитие, которое, в свою очередь, приводит к упадку. Более того, чувственные единицы легко преодолеваются нечувственными: наводнениями, землетрясениями, взрывами звёзд. И не только преодолеваются, а уничтожаются, превращая их в нечувственные.

У Пла-то есть единственное средство обороны в отличие от широкого арсенала таковых у То.

Все во Вселенной конечно и небезгранично. Поэтому силы То не могут множиться. И наоборот: силы Пла-то — могут, поскольку жизнь и чувственность создаются из нечувственного, и, таким образом, сами умножаясь, они ослабляют врага. Человек есть один из наиболее верных инструментов Пла-то, ибо через него чувственность разносится с планеты на планету, не позволяя уйти в небытие”.

Так говорил Чайз Дайтреми в своём пояснении к Дуалистической Теории.

Можно сказать, что все чувства проистекали в направлении добра, в то время, как триумф То возродил бы к жизни зло полного бесчувствия.

Вскоре многие из людей поняли, что эволюция чувственных кланов — ещё один — основной — шаг к победе над силами То; он представлялся подъёмом чувств: каждый маленький лучик, называемый человеком, мог стать тысячами и тысячами маленьких огней, зажжённых против тьмы То.

Дуалистическая Теория явилась первой Галактической религией.

На одном из основных миров Рольфа она была такой же холодной и непонятной для людей, как высокие горы Плутония.

Она признавала жизнь и конец жизни; она признавала прохладу ночи и саму ночь; она признавала краткость дня и его красоту. Она знала, что за весельем лежит покров чего-то очень жестокого, чтобы назвать это печалью; слишком величественного, чтобы именовать страданием. Это — вне плоти. Это воздух, который вдохнули, и через минуту он улетучился, но именно эта минута есть время для действий. Именно эта минута и есть истина.

Такова Галактическая религия — очень трудная для понимания и очень неудобная после того, как такое понимание пришло.

Именно по этой причине все люди обратились к ней. Она не признавала вечерней зари после смерти; не говорила о золотых голосах, лившихся отовсюду. Она не обещала наград за добродетель и наказания — за слабость. Никто не убирал её храмы цветами; никто не перекладывал её догматы на клавир возвышенной музыки.

И все же сердца людей расширялись и углублялись от её холодных истин.

Верующие не боялись говорить о том, что Дуалистическая Теория уделяет мало внимания самому человеку и его заслугам. Человек — песчинка в дороге Пла-то и чувственности. Первичной чувственной единицей выступала клетка. Теперь, когда клетка научилась быть собой, она составляла группу клеток, называемую Человеком, частью которого она так долго являлась, своим поведением напоминая самого человека, который когда-то давно отказался от племенной структуры, такой необходимой в его первобытные дни.

Поэтому верующие не могли, не имели права противиться тому пути, который, соглазно их вере, вёл к победе Пла-то,

И все же многие погибали по глупости или кончали жизнь самоубийством.

Придерживаясь или нет каких-то своих теорий, на практике они верили в Ренессанс человека, а более конкретно — в возрождение и выживание самих себя.

Пользоваться Галингва запрещалось.

Это означало ужесточение тесных уз, объединявших ранее многие планеты.

Даже Верная Война потеряла свои реалии и охватила пожаром многие регионы.

Вновь вводилась старая система космических путешествий, и Галактика, так же, как и сам человек, начала дезинтегрироваться на свои составные.

Развязалась война против клеток-завоевателей. Правда, в основном велись оборонительные действия. Одновременно развернулась религиозная борьба: неверующие ополчились против сторонников Дуалистической Теории, которые, как мы уже знаем, объединились, чтобы дать отпор тем, кого они считали невольными агентами То.

В конце концов верующие были перебиты чуть ли не до последнего человека.

Легионы, одолевшие их, не насчитывали и четверти первоначального состава; одетые в невероятные антибиотиковые доспехи, которые в определённой мере защищали от блуждающих клеток, они наполнили свой, и так уже запуганный мир, смертью.

На Инисфаре борьба развернулась с особой жестокостью и стихла только тогда, когда угроза самих клеток предстала вполне реальной.

Множество средств прошло апробацию против клеток, но наиболее эффективными признали аэроустьица, представлявшие собой нечто среднее между То и Пла-то.

Получувственные летающие твари, они состояли из Пирокатуса Двенадцать — податливого материала, подверженного воздействию импульсам человеческих мыслей.

Аэроустьица, размерами чуть меньше летающих желудочков, парили низко над поверхностью земли и океанов планеты, которые подвергались угрозе клеточной дезинтеграции, проглатывая блуждающие клетки, сдавливая и убивая их.

К органам неклеточного происхождения аэроустьица выработали иммунитет дезинтеграции.

На Инисфаре возник новый королевский Орден — Торжествующие Люди, который шёл вперёд, словно рыцари на битву с самим Сатаной. Аэроустьица сидели у них на плечах или беспокойно порхали над ними.

Крепки рыцари Ордена Торжествующих Людей, крепки и мужественны.

В историю последующего тысячелетия они вошли, как легенда, а легенда воплотилась в Тралдеменере. Он совершил много подвигов и одержал немало побед, но, несмотря на все это, вряд ли целесообразно более подробно останавливаться на этой персоналии.

Вопрос о том, добилось бы человечество успехов в войне с врагом, превышающим его по численности, — довольно спорный.

Прогрессирующая форма рака уничтожила клетки.

В процессе борьбы за выживание они загнали себя сами, как загоняют лошадей. По существу представляя собой новую форму жизни, блуждающие клетки оказались несостоятельными, и их нестабильность явилась причиной их гибели.

Когда в их рядах появились первые признаки болезни, клетки попросту не знали, как противостоять ей. Поражённые раком клетки превратились в “пятую колонну”. Они калечили, разрушали, уничтожали свои же ряды.

Однажды человек проснулся и снова ощутил себя хозяином своих миров, и только тонкий слой останков на лугах указывал, что один из наиболее замысловатых опытов Природы завершён.

Не время, да и не место для детального описания реконструкции Галактической Федерации, за которую взялись люди, ощущая одновременно свирепость и печаль.

Человечеству понадобилось более миллиона лет, ибо что-то надломилось в его верованиях.

Преподан ещё один урок: человек может быть вытеснен изнутри.

Даже в его самые звёздные часы два космических шахматиста — То и Пла-то — воспринимают человека как элемент будущих экспериментов.

Федерация была подштопана; но её старая, добрая уверенность не подлежала восстановлению.

Инисфар, под управлением Галингва, за более короткий период, чем большинство планет-сестёр, снова задействовал космические корабли. Используя их, он смог наладить торговлю в Галактике. Дух его обитателей, закалённый годами правления Ордена Торжествующих Людей, помогал ладить с самыми корыстными конкурентами.

Сейфы его банков лопались от денег, как раздутые от переедания животы. Торговцы разгуливали в золотых тапочках. Город, Новый Союз, словно сытый питон, растянулся по всему побережью океана.

Громадная Тварь отступила. Последний заряд охотника точно врезался ей между глаз. Все пятьдесят тонн громадного тела, зависшего на кронах деревьев, дрожали в агонии.

На секунду солнце — прекрасное и губительное — поймало в свои лучи его, парящего, словно огромного лебедя, прежде, чем он упал. Затем Тварь стремглав рухнула в мелколесье — уже беззвучное и несопротивляющееся.

— Вот лежит ещё один приз Человека Непобедимого, — огласил комментатор. — На этой картине, как и на других, вся жизнь склоняется пред Человеком с Инисфара. Да… со временем все эти монстры будут уничтожены”.

В это время кто-то предупредил киномеханика о прибытии новых гостей, ожидающих своей очереди, чтобы войти в монтажный зал, и он резко оборвал фильм. Трехмерное изображение исчезло.

Зажёгся свет, и стоявшая у входа в зал фигура Большого Цело с Супернового Солида стала видимой.

— Надеюсь, мы не помешали вам, — сказал Большой Цело, оглядывая тех, кто теснился, пытаясь удрать.

— Вовсе нет, Цело шестьдесят девять, — ответил помощник директора. — Мы смонтируем фильм завтра.

— Не хотелось бы думать, что мы побеспокоили вас, — мягко проговорил Цело. — Но у Рапсоди сто восемьдесят два есть что-то, что он хотел показать нам, — он кивнул в сторону длинного Хорш-Бенлина, известного жителям Суперновы, как Рапсоди 182.

Через пару минут последние прихлебатели выпорхнули из зала.

— Итак, Рапсоди, давай посмотрим, что ты хотел показать нам, — проронил Большой Цело, окидывая зал тяжёлым взглядом и усаживаясь в одно из кресел.

— Конечно, конечно, Б.Ц., — залебезил Хорш-Бенлин.

Единственный из Суперновы, он получил разрешение называть босса по инициалам.

Он вскочил — пародия на атлета — на узкую сцену перед экраном и одарил улыбкой аудиторию. Она насчитывала человек двадцать пять; половину из них Рапсоди видел впервые.

Компания разбилась на четыре группы: босс и его команда, команда самого Рапсоди, возглавляемая Ормулу 3, небольшая группа людей из Исторического Торгового Комитета и их команда, плюс обычная квота привлекательных секретарш.

— Идея воплощена в фильме, — начал Рапсоди, — который даст Супернове потрясающую рекламу, поскольку будет снят на наших студиях и заняты в нём будут наши актёры. Он будет полон человеческой драмы, короче, это именно то, чего требует публика. И не только. Местом действия станет Новый Союз — самая крупная столица Галактики.

Для бeq \o (о;ґ)льшего эффекта Рапсоди выдержал паузу. Некоторая часть аудитории включила афрохали. Воцарилась мёртвая тишина.

— Я вижу, вы спрашиваете себя, — разглагольствовал Рапсоди, демонстрируя любезную улыбку, — как мне удастся впихнуть столько мяса в двухчасовой фильм? Сейчас я вам покажу.

Он подал сигнал киномеханику — и на экране появилась картинка.

Лицо мужчины около пятидесяти. Годы, которым удалось высушить его плоть, открыли под тонкой кожей благородное строение черепа: высокий лоб, широкие скулы, резко очерченный подбородок.

Он говорил, хотя звук не сопровождал его речь, позволяя ожившим чертам говорить самим за себя.

На фоне этого лица Рапсоди выглядел карликом.

— Это, леди и джентльмены, — объявил Рапсоди, сжимая руки в кулаки и вытягивая их перед собой, — лицо Арса Скайкра.

Зал начал вскакивать с мест. Люди оглядывались друг на друга, пытаясь угадать реакцию соседей.

Рапсоди позволил себе открыто назвать Скайкра его настоящим именем, а не тем, под которым его было принято упоминать в Союзе.

В таком огромном агломерате, как Супернова, людей принято называть по номеру района или квартала. Введение такой градации обусловливалось не только необходимостью сбить с толку чужаков; это помогало согражданам оценить твоё финансовое положение, поскольку районами в Новом Союзе считались острова, заселённые соответственно достатку, конечно же, денежному достатку, жителей. Жить в Цело могли себе позволить финансовые короли или банкиры. В Пелте и Трипли разрешалось проживать только бездельникам.

Арс Скайкр был индивидуалистом, поэтому его союзное имя — Бастион 44 — не. соответствовало действительности.

Удовлетворённый реакцией аудитории, Рапсоди продолжил:

— Лицо великого человека. Арс Скайкр! Гений, известный лишь узкому кругу лиц, работающих именно в этой студии; всем, кто его знал, он нравился — нет, что я говорю? — все обожали его. Я имел честь быть его правой рукой в те дни, когда он являлся шефом Документального Отдела номер два. Я задумал сделать этот фильм в виде его биографии. Своего рода дань уважения Ареу Скайкру, Бастиону сорок четыре.

Рапсоди замолчал. Если бы ему удалось успешно протащить этот фильм в фирму “Большой Цело и К°”, он бы сделал карьеру. Ибо, рекламируя Арса Скайкра, он автоматически делает рекламу самому себе, Хоршу-Бенлину, И тогда бывший Рапсоди поднимется до уровня Цело.

— Скайкр закончил на помойке! — выкрикнул кто-то. Им оказался Старфилд 1337 — записной хулиган.

— Рад, что затронут этот момент, — продолжил своё повествование Рапсоди, пренебрежительно игнорируя выкрик.

— Скайкр закончил на помойке. Он не мог добиться успеха. Этот фильм и призван раскрыть — почему. Я хочу показать, каким твёрдым характером необходимо обладать живущим в Новом Союзе, чтобы сохранить здравый смысл. Фильм демонстрирует, какое мужество надо иметь, чтобы служить народу так, как это делаем мы. И потому, как я уже отметил, предлагаемый вниманию фильм — не столько об Арсе Скайкре, сколько о Супернове и о самой Жизни. Короче, в нём будет все.

Благородное лицо исчезло с экрана, на сцене осталась маленькая фигурка Рапсоди, одиноко стоящая на платформе, словно на эшафоте.

Находясь и так чуть ли не на грани истощения, Рапсоди постоянно употреблял таблетки для похудения. Ему ужасно нравилось, когда коллеги называли его за глаза “долговязым”, что воспринималось им, как выражение их любви.

— Прелесть данного фильма в том, — надрывался Рапсоди, — что он уже наполовину сделан! Сценарий, режиссура, монтаж!

В ограниченной глубине зала начали возникать миражи.

Подобие огромной снежинки, такое же замысловатое и изящное, закружилось и начало наваливаться на зрителей. Оно становилось все крупнее, вырисовывались отдельные детали, развиваясь и насыщаясь, пока каждое из ответвлений не пустило меньший росток.

Благодаря прекрасной работе оператора, возникало ощущение, что эта “снежинка” органически растёт; затем приближённый, в замедленной съёмке, план воссоздал её строение.

Уже можно было разглядеть, что “снежинка” состоит из бетона и ферролина, отлитых в здания и улицы, плоскости и купола, устремлённые ввысь и проникающие глубоко под землю.

— Это — легендарный город! — воскликнул Рапсоди. — Наш легендарный город — Новый Союз, созданный Вторым Отделом под руководством Скайкра, который двадцать лет назад вложил в него все свои силы.

По замыслам, эта картина должна стать апофеозом его труда; однако в силу ряда причин, о которых я скажу позже, он не завершил её. Но шестнадцать бобин не-отредактированного проекта, которые он оставил, как память о себе, все это время находились в наших хранилищах. Вчера я их извлёк на свет божий.

Я не собираюсь долго говорить. Я прошу вас просто сидеть и наслаждаться красотой этих съёмок. Как зрителей, я прошу вас попытаться оценить его эстетическое совершенство. Я прошу вас расслабиться и наблюдать это произведение искусства, где, и об этом я заявляю с гордостью, есть и моя капля труда.

Образ продолжал постепенно нарастать и вычерчивать высокие башни, различные планы, снятые с воздуха, пешеходные эспланады, транспортные узлы и конгломераты сферы обслуживания. Камера ныряла под землю, выхватывала скрытые стеклопластиковые тротуары, вырывалась вверх, охватывая всю панораму города. В конце концов объектив сфокусировался на ярко-красных ботинках полицейского.

Ненавязчиво картина сопровождалась комментарием. Обычный комментарий Второго Отдела: спокойный, бесстрастный голос Арса Скайкра.

“…На семидесяти тысячах планет, составляющих единственную Галактику, заселённую человеком, не существует другого такого огромного и разнопланового города, как Новый Союз. Он стал мифом всех времён и народов. При его описании нельзя не обратиться к статистике. Но это означает упустить из виду реальности. Попытаемся вместе окунуться в эти реальности. Забудьте о фактах и цифрах. Взгляните на потоки автострад и соцветия зданий. Но прежде всего — на людей, которые населяют Новый Союз. Взгляните и спросите себя: “Как познать сердце этого огромного города? Что за тайна сокрыта в его недрах?”

Новый Союз вырос на десяти островах архипелага в умеренной зоне Инисфара, протянувшегося с близлежащего континента. Пятьсот мостов, сто пятьдесят подводных магистралей, шестьдесят маршрутов для гелиопланов, несчётное количество паромных надводных переправ соединяют одиннадцать секторов и сорок пять районов. Размежевывая водные пространства и разбивая кажущиеся бесконечными фаланги улиц, тянутся рядами как натуральные, так и поликатиковые деревья, прерываемые — как, например, в фокальной точке Мемориала Ишраиля — редкими и прекрасными дженимерит, недавно завезёнными и вечноцветущими”.

Далее комментарий прерывался. Да в нём и не было нужды.

Око камеры следило за мостом Клайва Аметиста, затем порхнуло за водораздел.

Со стороны водораздела шагал парень. Прыгая через три ступеньки сразу, он спускался по широкой лестнице. Его лицо светилось одновременно восхищением, торжеством и тщеславием. Он едва сдерживался. Такое бурное проявление жизнерадостности мешало ему идти. Подобных парней много в любом большом городе: человек, которому сопутствует успех; человек, добившийся первых результатов, уверенный в себе и щедрый сверх всякой меры. Человек, в котором бьющая ключом энергия способна разнестись и достичь всех семидесяти тысяч планет и волны которой могут докатиться ещё до семидесяти тысяч.

Всего этого и не стоило комментировать. Картина говорила сама за себя, поймав самодовольное выражение лица парня, его угловатую тень на тротуаре, движущуюся резко и беспокойно.

Резко и беспокойно менялась и сама картина.

По миллиардам миль трубопроводов, как по венам, плыли, меняя призрачные формы, псевдолейкоциты. Со свирепым упорством инквизиции, словно с вероотступниками, боролись они с поллютантами водных артерий мегаполиса, пожирая и уничтожая их. Скрытые от человеческого взгляда, полуживые фантомы бродили в поисках своей жизни, тем самым служа городу.

По иллюзорной пустоте зала двигались другие служители столицы: людская челядь, чей иммунитет к высокой радиации помогал осуществить задачу по очистке воздуха Вселенной.

Электронный мозг Старфилда.

Культура человеческого мозга, разработанная Пич Босфором, гарантировала ежедневное принятие двух миллиардов решений.

Вечный Коммуникативный Биржевой Центр, куда, словно по живым нервам, стекалась вся информация из каждого района мегаполиса.

Картины поистине великолепные, точные, но не сухие.

Они не сопровождались за ненадобностью комментарием, но Рапеоди не молчал. Он вышел вперёд так, что его силуэт отпечатывался на экране.

— Так было при Скайкре, — говорил он. — Он всегда пытался докопаться до того, что называл “точно обнаруженная деталь”. Возможно, поэтому он не сделал большего, чем сделал; из-за этих деталей он доводил нас до безумия.

— Но это всего-навсего съёмки большого города! — выкрикнул нетерпеливо парень из Стори. — Мм и раньше видели такое, Хорш. Так, что же здесь нового?

— Раскройте глаза пошире. Посмотрите, как схвачен и подан объект, — возмутился Хорш. — Именно этого добивался Скайкр; он показал суть, не навязывая шаблона. А сейчас, веселья ради, посмотрим этот фрагмент.

…Молодая пара подплывала на пароме к водоразделу Бастиона. Они пришвартовались, сошли на берег и, взявшись за руки, направились к ближайшему кафе. Влюблённые оживлённо болтали, усаживаясь за столик. Музыка, проходящая где-то фоном, ускорила темп; камера перебросила внимание с пары на официантов.

Изящное поведение официантов во время обслуживания клиентов противоречило их безразличию вне сцены: в грязи и беспорядке кухни. Камера не спускала ока с официанта и после рабочего дня, когда, закончив смену, он отправился в подземный Пелт, где погрузился в грязную лохань с водой и уснул.

— Поняли идею? — вопрошал Рапсоди. — Арс Скайкр копает. Слой за слоем, словно археолог, снимает он пласты наносов города. Под конец вы увидите, что там на дне.

Едва ли не впервые за все это время он отвёл глаза от Большого Цело, кислую мину которого наполовину скрывали кольца афрохаля. Шеф сидел, скрестив руки на груди. Это был плохой знак; возможно, он означал нетерпение.

Рапсоди, искушённый в такого рода приметах, подумал, что настал час прямой атаки.

Подойдя к краю сцены, он наклонился вперёд и спросил елейным голосом:

— Как вы находите монтаж, Б.Ц.?

— Я все ещё сижу здесь, — ответил Большой Цело.

Прозвучало ободряюще.

— Те из вас, кому не посчастливилось встречать Арса, — расслабился Рапсоди, — могут спросить: “Каким должен быть человек, чтобы так гениально показать могучий город?” Чтобы не утруждать вас поисками ответа, вот что я скажу вам. Когда Арс работал над этим своим произведением, я был сосунком в киноискусстве. Я многому научился у него, особенно, что касается показа каждодневного гуманизма, ну и, конечно же, техники съёмки. А сейчас я собираюсь показать отрывок из фильма, который оператор Второго Отдела снял без ведома Арса. Верю, что вы воспримете эту работу с пониманием.

Неожиданно фильм пошёл.

…В одном из залов звёздных портов Нового Союза Арс и его съёмочная команда сидели за обедом напротив кислородного аппарата. Арсу был тогда шестьдесят восемь. Волосы кустами нависали над его глазами. Уплетая огромный сэндвич, он разговаривал со стриженым юнцом.

Оглянувшись на экран, Рапсоди смутился — в этом парне он узнал себя, и извиняюще произнёс:

— Вы должны помнить, что это снималось двадцать лет назад.

— В те дни вы не были таким долговязым, — поддел его кто-то из зала.

Говорил Арс Скайкр.

— Цело шестьдесят девять дал нам шанс сделать фильм. Так давайте используем его на должном уровне. Любой в таком огромном городе может подцепить интересные лица или выстроить архитектурные углы в формы с помощью фонового звука. Давайте попытаемся копнуть глубже. Что я действительно хочу найти, так это то, что лежит в сердце самой большой метрополии, из когда-либо известных человеку.

— Предположим, что сердца нет, Скайкр? — спросил молодой Рапсоди — правда, в те дни, житель Тайгера, он звался по-другому. — Я хочу сказать, вы ведь слышали о бессердечных мужчинах и женщинах; а может быть бессердечным город?

— Это лишь Игра слов, — ответил Скайкр. — У всех — и у мужчин, и у женщин, конечно же, есть сердца, даже у самых жестоких. То же и с городами. Я не отрицаю, что во многих отношениях Новый Союз — жестокий город. Людям, живущим в нём, приходится постоянно драться. Хорошее в них постепенно заглушается и теряется. Вначале вы — хороший, заканчиваете — плохим, и только лишь потому, что вы — О, Бог ты мой, — вы забыли, я так думаю… Вы забыли, что вы — человек.

Арс Скайкр замолчал и вопросительно взглянул в молодое глупое лицо.

— Никогда не забывайте следить за Новым Союзом! — грубо выпалил он. — Следите за собой.

Он встал, засунул свои огромные ручищи в карманы штанов. Один из его помощников предложил афрохаль и напомнил:

— Мы сняли план звёздного порта, Скайкр; мы сняли здесь всё, что нужно. Какой сектор следующий?

Арс Скайкр оглянулся, улыбаясь.

— Следующая наша цель — политики.

Молодой Рапсоди вскочил на ноги, едва сдерживая гнев.

— А, скажите, если мы вскроем легальный рэкет в Новом Союзе — этим ведь мы доставим всем массу удовольствия? Мы будем знамениты? Все мы? — ядовито капал он.

— Я был просто дураком, ребёнком-идеалистом в те дни, — комментировал взрослый Рапсоди, как-то сразу сконфузившийся, оправдываясь перед аудиторией. — Время от времени мне все ещё приходится открывать для себя, что жизнь на Новом Союзе есть ни что иное, как скоординированный рэкет.

Он широко улыбнулся, показывая, что, возможно, он просто дурачится. Но, увидев, что Большой Цело сидит не улыбаясь, он замолчал.

А между тем фильм шёл. Группа Второго Отдела расставляла свои “ловушки”. На заднем плане величественно возвышался многогранник транзитного корабля агентства “Берет”.

— Попробую объяснить, что мы попытаемся отхватить, — в раздумье проговорил Скайкр, обращаясь к коллегам и забрасывая на плечо сумку е аппаратурой. — Когда я впервые прибыл в город, чтобы стать одним из членов Суперновы, я попал в вестибюль Дворца Правосудия, в котором слушалось дело промышленников.

Рядом со мной прошла группа местных политиков, которым предстояло давать показания, и я услышал, как один из них мимоходом бросил — это врезалось навсегда в мою память: “Вы приготовили вашу ненависть, джентльмены?” — Для меня эта фраза будет всегда символизировать то, как несправедливость засасывает человека, Такие моменты мы и должны поймать.

Арс Скайкр и его команда удалились из кадра: жалкие, но решительные.

Экран погас, а перед ним стоял Рапсоди 182 — щеголеватый и решительный.

— Он все же не впечатляет, Рап, — раздался голос. Голос Рапсоди 77, конкурента Хорша и личного менеджера Большого Цело. — С таким человеком надо держать ухо востро.

— Возможно, вы пропустили тонкости, — неуверенно предположил Рапсоди 182. — Идея прозрачна, как стекло. Это маленькое произведение только что продемонстрировало, почему Арс так и не смог добиться успеха. Он слишком много говорил. Он учил таких юнцов, каким тогда являлся и я. Его нельзя назвать жестоким. Он не больше и не меньше, чем просто художник. Понятно?

— Понятно, — соглашательски прозвучал ответ, но 77 сразу же повернулся и что-то тихо сказал Большому Цело.

Рапсоди резко махнул рукой, подавая знак киномеханику.

Он будет крутить этот фильм на Супернове, даже если придётся смотреть его весь день и всю ночь.

За ним, на экране, вновь воссоздался Новый Союз Арса Скайкра — город, который символизировал могущество Инисфара, его растущее превосходство и богатство Галактики, воспроизведённый так, как его видел Арс Скайкр два десятка лет назад.

Вечер окутал лабиринты города и каньоны ферролитовых улиц.

Закат.

Огромные шары атомного света зависли в небе, придавая ему значение.

Рапсоди комментировал:

— Ночь, — резко выдохнул он. — Арс сумел запечатлеть её так, как никто и никогда не делал этого до него. Я вспоминаю, он часто любил повторять мне, что ночь — это время, когда город доказывает свои когти.

Мы снимали две недели, выискивая резкие, обломанные тени. Началась сумасшедшая гонка за важными деталями.

Надвигались когтистые тени. Клыки света резко выгравировывались на тёмных аллеях. Почти осязаемое беспокойство, словно шумная тишина джунглей, двигалось по пандусам и площадям Нового Союза; даже зрители в зале ощущали его. Люди поддались этому беспокойству.

За фасадом цивилизации, у ночной жизни Нового Союза — своя, своеобразная примитивная ярость; юрский период одел вечерний наряд.

В интерпретации Арса Скайкра этот мрачный мир — амальгама безумства и страсти многих тысяч наций, которые пришли на Инисфар. Индивидуальность потерялась в атомной дикости, когда девяносто миллионов жили вместе на пространстве в несколько квадратных фарлингов.

Чувствовалось, что царствующая толпа, ожидающая зрелищ, безвольна. Живя в стаде, они приобрели и развили стадное мышление. Слишком бездушные, они не смогли огранить ценный алмаз — Новый Союз; всё, что им требовалось — это приятно провести время.

В кадре появились хард-степперы — те, кто мог позволить себе купить одиночество и женщину или пневмотанцовщицу. Они, словно в нимбах света сверкающих авеню, вышагивали по проспектам; они ужинали в подводных ресторанах, дружески кивая акулам, проплывающим за стеклянными стенами; они пили в сотнях различных винных погребках; они просиживали ночи напролёт в казино. Везде и всегда находились те, кто по движению их глаз мчался, потел и трясся, стараясь угодить.

Простой галактический город; сила должна помнить, что она сильна.

Картина сменилась. Око камеры проплыло над Старым Янданаггером, пристально вглядываясь в Зал Босфора. Зал располагался в самом центре Нового Союза. Здесь разнообразие наслаждений достигало своего апогея.

Зазывалы расхваливали аттракционы, полигермафродиты хватали за руки, пытаясь затащить в свои притоны; рекою лились всевозможные напитки; кинотеатры, забитые народом; с проплывающих мимо паромов неслись язвительные и грубые реплики; проститутки озабоченно двигались в рабочем ритме; тысячи ощущений — извращение Галактики — предлагались по доступной цене. Человек как никогда ощущал свои клетки, пытаясь взбодрить каждую из них.

Рапсоди 182 не преминул вставить слово.

— Вы когда-либо видели такой реализм? — вопрошал он. — Обыкновенные люди — такие, как вы или я — спускаются на дно, чтобы хорошо провести время. Подумайте, чем являются эти кадры для Нового Союза? И где они находились последние двадцать лет? В хранилищах. Забытые. Почти затерянные. Никто и никогда не увидел бы их, если бы не я.

Большой Цело глухо сказал:

— Я видел их, Рапсоди. Они слишком отвратительны, чтобы быть популярными среди народа.

Рапсоди стоял, окаменев. Тёмное розовое пятно разливалось по его лицу. Эти несколько слов, сказанные ему и всем присутствующим, говорили о его положении. Если он пойдёт на попятный — потеряет своё лицо. На экране, за Рапсоди, мужчины и женщины толпились, чтобы попасть на супер-ужас-шоу “Смерть в отсеке смертников”. Над ними — огромный, словно живой, висел манекен задушенного человека — со свёрнутой на бок головой, вывалившимися из орбит глазами, торчащим из раскрытого рта синим языком.

— Конечно, нам не стоит показывать все эти отвратительные вещи, — очнувшись, согласился Рапсоди.

Он стоял, глупо улыбаясь.

Но улыбка, словно гримаса зубной боли, перекосила его лицо.

— Я демонстрирую эту мерзость, чтобы очертить главную идею. Разумеется, мы обсудим окончательный вариант позже. Разумеется.

Большой Цело кивнул.

— Ты слишком идеализируешь Бастион сорок четыре, Рап, — мягко сказал он. — Это ведь просто бездельник с камерой.

Город Арса Скайкра постепенно пустел. Смятые пакеты из-под орешков, мини-бюллетени последних известий, билеты, программки, превентивы, рвотные пакетики, афиши и цветы — валялись в мусорниках.

Гуляки брели домой.

Над Залом Босфора невидимым пологом спустился туман, как бы подчёркивая растущую пустоту места.

Толстый, в незастёгнутой одежде, вывалился из зала и направился к ближайшему движущемуся тротуару один из хард-степперов. Тот опрокинул кутилу, как осенний лист, и так же, как лист, понёс его.

На башне Пла-то пробило три тридцать. В опустевших ресторанах выключился свет, оставив на сетчатке глаз образ перевёрнутых стульев. Даже купола Цело потускнели. Последние шлюхи вяло плелись домой, крепко прижимая к себе сумочки.

И все же Зал не пустовал.

Глаз камеры, полный раскаяния, глядел вниз на последних свидетелей сцены — свидетелей, которые стояли не двигаясь, бесстрастно, не участвуя, когда вечер был в разгаре. Оглядывая толпу, они ждали в проходах, словно охотники у загонов. Тень скрывала их лица, напряжённые и не выражающие никаких эмоций. Жили только глаза.

— Эти люди, — сказал Рапсоди, — всегда восхищали Арса Скайкра. Они стали объектом его исследования. Он думал, что если кто-то и проведёт его в сердце города, то это могут сделать именно эти люди, пещерные жители дверных проходов. Из ночи в ночь они стояли здесь. Скайкр называл их “призраками праздника”.

Экран моргнул, затем снова обрёл форму.

Верхняя камера держала в прицеле двух мужчин, медленно бредущих вдоль канала.

Арс Скайкр и его молодой помощник Рапсоди 182.

Не спеша они шли к Тайгеру.

Мужчины остановились около обшарпанного магазинчика женской одежды, рассеянно глядя на вывеску “А.Виллиттс. Костюмы и Одежда”.

— У меня такое чувство, что нам пора кое-что выяснить, — сказал Арс. — Нам надо услышать, что есть на самом деле город. Мы попытаемся получить информацию из первых рук. От того, кто должен чувствовать его атмосферу гораздо сильнее нас. С этим парнем мы опустимся в самое его сердце. Но это будет не очень приятно.

Тьма.

Казалось, что она исходила от чёрных костюмов лётчиков реактивной авиации; образцы антиквариата, они висели строго и надменно на стенах магазина, напоминая похоронную процессию.

Костюмы Виллиттса — ископаемые человечества, как, впрочем, и сам костюмер. Он напоминал тех — у дверей Зала.

Глаза Виллиттса — выпуклые и сверкающие, делали его похожим на мёртвую крысу. Он никогда не ходил в Зал Босфора.

— Я — не полицейский, — говорил Арс. — Я просто любознательный. Мне хочется знать, почему вот так вы стоите здесь каждую ночь…

— В этом нет ничего предосудительного, — бормотал Виллиттс, опуская глаза. — Я ничего не делаю.

— Именно так. Вы ничего не делаете. Почему вы — и такие же, как вы, — стоите и ничего не делаете? О чем вы думаете? Что видите? Что чувствуете?

— Я занимаюсь бизнесом, — оправдывался Виллиттс. — Я занят. Разве вы не видите, что я занят?

— Я хочу знать, что вы чувствуете, как живёте, Виллиттс.

— Оставьте меня, пожалуйста!

— Ответьте на мои вопросы, и я уберусь.

— За нами не пропадёт, Виллиттс, — добавил молодой Рапсоди, подмигивая.

Глаза костюмера отливали хитрецой. Он облизал губы. Виллиттс выглядел уставшим, краска отхлынула от лица.

— Оставьте меня в покое, — умолял он. — Это — единственное, о чём я вас прошу. Оставьте меня в покое. Я же ничего не сделал вам, правда? Покупатель может зайти в любой момент. Я не буду отвечать на ваши вопросы. А теперь, пожалуйста, уходите.

Неожиданно Арс перепрыгнул через стойку и прижал к ней старика. Скайкра охватило отчаяние.

— Виллиттс, — шептал он, — я должен знать. Я должен знать, понимаете? Неделю за неделей я копаюсь в этой выгребной яме города, и на дне её нашёл тебя. Я хочу знать, что ты чувствуешь здесь? Помоги мне или я убью тебя.

— Что я должен говорить? — неожиданно потребовал Виллиттс, дрожа от страха, как мышь. — Я ничего не скажу. Я не могу. Я не знаю, о чём говорить. Если бы вы были таким, как я или похожим на меня… может быть, вы и поняли бы…

Наконец, они ушли, оставив лежать Виллиттса на полу в пыли, около стойки.

— Я не хотел выходить из себя, — извинялся Скайкр.

Он лизнул костяшки пальцев.

Ему полагалось знать, что камера наведена на него, но, слишком занятый собой, он не обращал внимания на такие мелочи.

— Что-то оборвалось внутри меня. Думаю, что наша ненависть всегда наготове. Думаю… Но я должен откопать…

Его печальное лицо все приближалось и приближалось.

Один зрачок неясно мерцал. Камера ушла в сторону.

Вся аудитория, за исключением босса, громко спорила и кричала: их развеселило маленькое происшествие.

— Нет, серьёзно, — говорил Ормолу 3, — в этой последней сценке что-то есть. Вам следует разыграть её с хорошими актёрами. Необходимо выбить несколько зубов. Может быть, закончить сценку тем, что портного скинули в канал?

Установление нужного ритма аудитории — конёк Рапсоди. Он разбудил их и теперь не покажет ни кадрика. Он начал медленно спускаться вниз по ступенькам.

— Итак, это история человека по имени Арс Скайкр, — сказал он, когда сошёл с последней. — Он не завершил эту картину. После того, как он избил маленького портного, он бросил все и исчез в недрах Нового Союза. Он спасовал перед трудностями.

— И что ж… Нам пришлось ждать двадцать лет, чтобы это услышать? — закричал Рапсоди 77.

Рапсоди 182 развёл руками и улыбнулся.

— И все это потому, что Арс Скайкр был неудачником, — сказал он, обращаясь к Большому Цело. — После этого его забыли. А затем так случилось, что пару дней назад я забежал к Скайкру. Это подтолкнуло меня вернуться к архиву Второго Отдела.

Рапсоди пытался подойти к Большому Цело, чтобы босс смог в полной мере оценить его сообразительность.

— Вы хотите сказать, что Арс все ещё жив? — удивился 77. — Тогда он, наверное, совсем старик. Что он делает? Чем занимается?

— Он раздавлен жизнью, бездельничает, — небрежно бросил Рапсоди 182. — Мне не хотелось, чтобы меня видели разговаривающим с ним, поэтому я поскорее покинул его.

Наконец-то он добрался до босса.

— Итак, Б.Ц., — начал он, стараясь говорить как можно спокойнее, — только не говорите, что картина не получилась. Это то, что захватит и ошеломит зрителя.

Как будто для того, чтобы ещё больше затянуть паузу, босс взял горсть орешков, смахнул со рта прилипшие крошки.

— Надо бы ввести в картину парочку влюблённых, — растягивая слова, проговорил Большой Цело.

— Конечно, конечно! — воскликнул Рапсоди, хмурясь, чтобы скрыть восторг.

— Великолепно! Великолепно! Это мысль! Великолепная идея!

— Я вижу фильм, как сагу о простом человеке, — сказал Ураган 304. — Мы можем назвать его “Наш прекрасный город” — если это название не использовалось ранее.

— Это художественный приём Эдрю Экспуссо.

Они продолжали обсуждение фильма. Хорш выиграл партию.

Он уже уходил из театра, когда кто-то коснулся его руки.

— Как тебе снова удалось найти Арса Скайкра? — спросил Рапсоди 77.

— Хорошо, я отвечу тебе, — весело сказал Хорш. — Пару дней назад у меня была назначена встреча. Я искал гелибабл и случилось так, что проходил через Зал Босфора. Эта старая развалина стоял на дверях, узнал меня и окликнул.

— Это был Арс?

— Именно. Я, конечно же, не остановился и проследовал дальше. Но эта встреча натолкнула меня на мысль о фильме.

— Ты не спросил Арса, нашёл ли он то, что было в сердце города? Именно это он искал, не так ли?

— Разве в этом дело? В нынешнем Арсе ничего не осталось от прежнего. Его одежда — сплошные лохмотья. И, знаешь, этого сумасшедшего дурака трясло от виро! Мне повезло, что все случилось именно так!

Они сделали фильм. Фильм, который побил все кассовые сборы в Новом Союзе. Копии картины приобрели все населённые людьми планеты Федерации, а Рапсоди 182 стал богатым и уважаемым человеком.

Фильм назывался “Песня могущественного города”. В нем участвовало три электронных оркестра, семнадцать музыкальных установок и целый полк пневмотанцовщиц. В фильме были использованы пастельные тона, которые как нельзя лучше подходили к сюжету, а местом действия был выбран наиболее подходящий город.

Но не Новый Союз.

Арс Скайкр, конечно же, не снимался в нём.

9. ПОСЛЕДНЕЕ ТЫСЯЧЕЛЕТИЕ … амёба-визитёр

И снова приходится пользоваться символами: прошло Время. Время простиралось до своих границ. Оно потеряло своё значение и так оно медленно покатилось вниз, подминая несчётное количество веков, — к закату Инисфара и Галактики.

Настало время антагонизмов. Планеты и системы, которые, словно бурные потоки, бушевали во времена Вечной Войны, когда-то связанные узами вражды, уже не имели между собой ничего общего. Даже как противники.

Настало время открытий и консолидации; экспериментов и отречений; надежд и смирения; историков и пророков. Настало время поисков внутренних ресурсов человека: успокоив своих последних врагов, человек обратился к себе. И он побрёл. Один — без своего старого боевого коня — Науки, в которую он так долго верил. Побрёл в лабиринтах самого себя.

Человечество раздробилось. Каждый мир — огромная толпа людей, но они уже не смеялись и не кричали. Каждый остался наедине с собой, словно на необитаемом острове.

Наступил серебряный век Эры Величия и Блеска.

Вскоре останется только свет звёзд.

Ближе к завершению мистерии на сцене появляется все больше и больше актёров: море лиц, ярко освещённое, — приветствующих нас даже тогда, когда занавес опускается. Ближе к финалу симфонии весь оркестр наращивал мощь музыки, словно пытаясь разорвать ту тишину, которая обрушилась на сцену. Закончилась игра, но музыка осталась в памяти.

Всю огромную арену накрыла ширма тишины — всепоглощающей тишины.

1.

Невозможно найти голову поезда событий, который привёз Тебя на Инисфар и в мир теней.

Ты никогда не знал Шаутера по имени. Он работал далеко от того, что люди называют Цивилизацией, — прямо на ободке Галактики. И посему во время своих частых скачков с одной планеты на другую он редко видел звезды с обеих сторон кабины. Но они были, всей Галактикой с одной стороны, блистая ярко и высоко, а с другой — протянулась стена пустоты: вечности до вечности, и островки далёких Вселенных лишь подчёркивали её бездну.

Шаутер любил смотреть на звезды.

Но только не в этот раз. Он занимался продажей фильмов. Его небольшой звездофлайер был забит стеллажами с микрофильмами. Он собирал все: новые картины и антиквариат; философские, социологические, математические. Если их систематизировать, можно по косточкам восстановить всю историю Галактики. Но тем не менее не на них делал деньги Шаутер; окупалось только топливо, но не выпивка. Фильмы, которые действительно приносили прибыль, были связаны с темой, гораздо более древней, чем математический словарь; их объединяла одна идея — страсть.

Эротические фильмы, показывающие все объекты вожделения и способы их достижения, и составляли основной предмет торговли. А, поскольку такого рода “произведения” выпускались нелегально, Шаутер испытывал постоянный страх перед таможенными властями сотен планет.

Но сейчас он находился в приподнятом настроении. Ему удалось обвести вокруг пальца стражей морали, и чуть ли не под самым носом реализовать добрую половину запрещённого товара.

По этому случаю он закупил порядочный запас спиртного, чтобы отпраздновать знаменательное событие. Спиртное, которое скрашивало его жизнь. Пустая бутылка из-под веселящего зелья каталась под ногами.

В кабине было жарко, и Шаутер задремал, улёгшись на приборный щит…

Шаутер очнулся, с трудом приходя в себя. Почувствовал: что-то не так. В голове моментально прояснилось, когда он вперился в передний иллюминатор.

В пределах видимости он не увидел привычной россыпи звёзд. Он поспешил к заднему иллюминатору обзора: далеко сзади, словно сверкающий диск, лежала Галактика.

Шаутер судорожно глотнул и проверил наличие топлива. Мало, но всё-таки хватит, чтобы вернуться назад. Положение с топливом, пожалуй, лучше, чем с воздухом.

Во время последнего старта он второпях не успел заправить баллоны кислородом. И теперь ему не добраться живым до Галактики с тем небольшим количеством, которое осталось.

Внутри все оборвалось.

Шаутер бросился к переднему иллюминатору, чтобы внимательно рассмотреть объект, на который он вначале не обратил внимания.

Немного в стороне от призрачного мерцания звёзд других Галактик светился один-единственный объект, который раскалывал плотную твердь пустоты — блестящий диск. Вне всякого сомнения, это было маленькое солнце.

Такой поворот событий озадачил Шаутера. И, хотя его познания в астрономии оставляли желать лучшего, он твёрдо знал, что между галактиками ничего быть не может; огромная воронка ночи отрезала одну галактику от другой, как жизнь — от смерти.

Оставалось только предполагать, что это — блуждающая звезда. Такое встречалось и раньше, но звезды обычно скитались в огромном фокусе обширной Галактики, в определённом метрикой пространстве гравитационных сил.

Шаутеру пришлось отказаться от попыток разрешить эту проблему. То, что его больше всего интересовало в данный момент — есть ли в этой Солнечной системе (неважно, откуда она появилась) планеты с кислородной средой.

Да, есть. Это Солнце — белый карлик с одной планетой, размерами почти как и само Солнце.

На основании стратосферического теста Шаутер сделал заключение, что баланс азотокислородной среды вполне пригоден для дыхания.

Поблагодарив судьбу, Шаутер приступил к снижению.

Огромная долина, изрезанная холмами и небольшими лесами, раскрылась перед ним.

В прекрасном настроении он вышел из аппарата, включив компрессорную систему и газовый анализатор на заправку полных баллонов чистым кислородом.

В долине было жарко.

И почти сразу же Шаутер ощутил новое своё состояние. Он чувствовал себя свежим и отдохнувшим, пышущим здоровьем. От удовольствия он прикрыл глаза.

Неподалёку лежало озеро. Он направился к нему. И подсознательно ощутил непонятный дискомфорт. Неторопливо обдумав все, решил вдыхать медленнее, уговаривая себя, что воздух планеты, возможно, более насыщен, чем тот, к которому он привык.

Вдали, на поверхности озера промелькнуло что-то, похожее на человеческую голову, но Шаутер не был в этом уверен. Над гладью озера клубился туман, словно вода под ним кипела. Странная вещь.

Боль в лёгких теперь уже по-настоящему беспокоила его. Он чувствовал, как она растекается по телу — в руки и ноги, словно воздух стал слишком жёстким для них.

В глазах поплыли все цвета радуги.

Уверенность в том, что приборы не подвели его, постепенно стала таять: он чувствовал, как боль начинает заполнять каждую его клетку.

Охваченный паникой, Шаутер бросился обратно к кораблю, но закачался и упал — не в силах преодолеть головокружения. Теперь он отчётливо видел, что в озере — человек. Из последних сил Шаутер закричал, взывая о помощи.

Ты поглядел на чужака и быстро поплыл в его сторону.

Но Шаутер умирал. Он закричал, и кровь хлынула горлом. Он захлёбывался и снова пытался встать.

Ты выбрался из озера и бросился бежать в сторону умирающего; тёплый воздух сушил воду на твоём обнажённом теле.

Шаутер с трудом приподнял голову и увидел, что Ты приближаешься. Он вскинул руку, показывая в сторону звездофлайера.

Когда Ты подбежал, все было кончено.

В раздумье Ты склонился над бездыханным телом. Затем обернулся и с интересом посмотрел на небольшой корабль. Ты видел такое впервые. Немного подумав, Ты направился к аппарату, обуреваемый любопытством.

Солнце зашло и село двадцать пять раз, когда Ты закончил осмотр начинки корабля. Ты касался всего осторожно, почти с благоговением. Вначале микрофильмы не очень заинтересовали Тебя, но затем Ты занялся ими вплотную и попытался связать их воедино, пока, наконец, не увидел всю картину. Проектор Шаутера чуть ли не разваливался на кусочки, когда Ты закончил просмотр фильмов.

Затем Ты приступил к исследованию самого корабля, впитывая его начинку, словно человек, умирающий от жажды.

За эти двадцать пять дней Ты многое понял для себя. Словно через открытые шлюзы Твоего сознания, наводнилось мышление о познании самого себя.

То, что Ты открыл, само по себе было знанием. Знанием, которое можно сопоставить и соединить из разорванной цепи единиц познания; и всё-таки это было знание, добытое по крупицам великим множеством людей, результат их исследований и опыта. Но только лишь после того, как Ты интегрировал эти знания, Ты сделал выводы, приемлемые для Тебя. Выводы, включающие знания мириад жизней в галактиках, которые захватывали и полностью поглощали. Ты пытался овладеть этими знаниями. Но не смог: это — бесполезно. Единственный подтверждённый факт — смерть Шаутера; Ты знал, почему он умер. Поэтому Ты должен действовать, подчиняясь своим нравственным принципам.

Лишь на несколько минут Ты задержал взгляд на своём блистающем мире. Ты вернёшься, когда выполнишь свой долг.

Ты забрался в корабль Шаутера, задал курс компьютеру и направился к Галактике.

2.

Ты пришёл безоружным в воюющий город. Ты приземлил корабль на холме в нескольких милях от города.

Словно средь фантомов двигался Ты среди людей. Ты потребовал встречи с командиром армии повстанцев. Люди выстраивали несчётное количество препятствий на пути Твоём, но тем не менее вот Ты стоишь перед ним, потому что никто не смог противостоять Тебе.

Командир — крупный, широкоплечий и одноглазый человек занимался какими-то бумагами, когда ты вошёл.

Он уставился на Тебя, и взгляд его единственного глаза говорил о неприкрытой неприязни; охрана вокруг Тебя держала бластеры наготове.

— Даю вам три минуты, — начал Одноглазый.

— Я не хочу отнимать вашего времени, — просто сказал Ты. — У меня достаточно своего. К тому же у меня есть план, который превосходит любой ваш. Если вы хотите, я помогу вам в деле покорения Региона Инисфара.

Одноглазый смотрел на Тебя. Он видел — как бы это сказать? — он видел, что Ты не похож на остальных людей, что Ты — что ли — яснее их всех. Но Регион Инисфара лежал на удалении многих световых лет5 — неприступный, в сердце Галактики; за два десятка миллионов лет его господство распространилось среди двух десятков миллионов планет.

— Вы — сумасшедший! — закричал Одноглазый. — Убирайтесь! Наша цель — завоевать город, а не Галактику!

Ты не двинулся с места.

Тогда почему не действует охрана? Почему Одноглазый не уничтожил Тебя прежде, чем Ты начал свою миссию?

— Та гражданская война, которую вы ведёте… — спокойно начал Ты. — За что же вы сражаетесь? За город. За каждую улицу. За электростанцию. Эта мелочь — работа мусорщиков. Я же предлагаю вам власть над Инисфаром!

Одноглазый стоял улыбаясь. Его неухоженные волосы торчали, как щетина. Лицо залила краска. Он выхватил бластер и направил на Тебя.

Ты не сделал ничего; и ничего не стоило делать.

Сбитый с толку, никогда ранее не встречавший подобного упорства перед лицом опасности, поражённый Одноглазый сел.

— Оулени — несчастье планеты. У нас длинная история движения сопротивления, — пробормотал он. — Но это — мой мир. Я должен сражаться за него и за людей, которые его населяют, за их права и свободы. Мне кажется, что человек моих тактических способностей заслуживает лучшего поколения; возможно, когда мы поставим город на колени…

Так как время работало на тебя. Ты был терпелив. А, поскольку Ты был терпелив, Ты мог выслушивать речи Одноглазого.

Планы его — одновременно и грандиозны и мелки; в основном он говорил о торжестве человеческих прав и лишь попутно касался темы необходимого, пусть и небольшого, количества обученных солдат. Он мечтал о рае на земле, но не хватало войск.

Человек, завоевавший расположение либо уважение своих единомышленников; или, возможно, это был страх, а не уважение. Его старомодные принципы сформулировались миллионы тысячелетий назад, ещё до начала космических путешествий. Он привык вести боевые действия, все время полагаясь только на бесчисленные мелкие истины: необходимость силы, отмену несправедливости, веру в то, что правда победит все.

Ты слушал с холодным пренебрежением все это, сознавая, что устаревшие и величественные лабиринты Вечной Войны плотно улеглись на Оулени.

Когда Одноглазый устал ораторствовать, Ты рассказал ему о плане завоевания Инисфара.

Ты говорил ему, что, живя на Оулени — холодной окраине Галактики, — он и представить себе не может богатств центральных миров; что все мифы и сказки, с которыми дети Оулени знакомы со рваных пелёнок, не составляют и одной десятой изобилия Сюзерена Инисфара; что счастье и судьба каждого человека возведены там в права.

— Да, конечно… Здесь мы лишены всех привилегий, — глухо промычал Одноглазый. — Но как можно противостоять силе Инисфара?

И Ты раскрыл ему один аспект, который делает Инисфар уязвимым: во всей его системе нет ни одного генерала, который обладал бы таким же бесстрашием и проницательностью, как он — Одноглазый; инисфа-ряне порастеряли старую добрую самонадеянность; они превращаются в мечтателей-производителей.

— Все это так, — вздохнул Одноглазый. — Хотя сам бы я не додумался до такого. У них наступил упадок!

— Упадок! — воскликнул Ты. — Да это же падаль. Они висят, как огромный перезрелый плод, в ожидании падения под тяжестью своего веса. Упадёт и развалится.

— Вы действительно так думаете?

— Послушайте. Как давно существует мир всей Галактики — конечно, за исключением вашего мнения о том, что такое мир? Миллионы лет, не так ли? А разве не из-за этого мира звёздная торговля почти сошла на нет? Мой друг, должен вам сказать, что могущественные нации звёзд свалились в глухую спячку. Их воины и техника не испытывались поколениями. Их наука покрылась ржавчиной в болоте самодовольства!

Такие Твои речи снова подняли на ноги Одноглазого. На этот раз он попал в сети Тебя — первый в списке побед.

Командир заорал в восторге:

— Во имя Тралдеменера, все так и есть, как вы говорите! Они забыли, как воевать! Они дегенераты! Вперёд! Нельзя терять времени! Мой друг, завтра же начнём освобождение народов Инисфара. Ну, почему эта идея не пришла мне самому в голову?

— Подождите, — сказал Ты.

И дотронулся до изорванного рукава генерала. Тот, будто почувствовав, что часть энергии Тебя передалась ему, покорно ждал.

— Необходимо завоевать Оулени. Завоевав его, вы должны объединиться. Ваших сил недостаточно, чтобы одолеть гибнущее могущество Региона. Гражданская война должна быть закончена.

Выслушав, Одноглазый нахмурился и почувствовал себя неуверенно. Больше всего на свете ему хотелось стереть этот город с лица земли.

— Но так просто не закончишь Гражданскую войну, — запротестовал он.

— Вы и я отправимся на встречу с командиром врага, — предложил Ты.

И, несмотря на протесты генерала, именно так вы и поступили.

Осторожно пробираясь сквозь обломки, Ты прошёл то, что когда-то называлось Западными воротами, и подошёл к импровизированному бастиону из свинца и песка, который отмечал передовые позиции армии Одноглазого.

Здесь генерал заспорил опять. Ты заставил замолчать его.

Они прихватили с собой ещё одного человека. Одев, как и Одноглазый, противорадиоактивный костюм, Ты взял в руки белый флаг, и маленькая группа выбралась на улицу.

Когда-то это был прекрасный проспект, теперь здесь торчали высокие деревья, словно занозы; стояли дома без фронтонов. Замерли несколько роботов-танков, крепко сваренные корпусами. Словно памятники безумию, возвышались они на раскрошенном тротуаре.

Ничто не двигалось.

Но Ты шёл вперёд, полностью уверенный в присутствии глаз невидимого противника, которые внимательно следили за ними через прицелы.

В самом конце проспекта механический голос остановил их. Парламентёров спросили, что они хотят. Когда эхо голоса растворилось среди руин, Одноглазый назвался и потребовал встречи с генералом противника.

Минуты через две прозрачный диск, использующий лучевую энергию, спустился к ним. Открылся люк, и механический голос пригласил:

— Пожалуйста, входите,

Войдя в машину вместе с компаньонами, Ты сразу же вознёсся на высоту, как раз над крышами домов. Диск порхнул и через пару кварталов к северу, нырнул вниз. Люк открылся, и Ты вышел из кабины.

3.

Ты оказался во дворе бойни. Сейчас здесь не было животных, хотя стена с несколькими зарядными устройствами на уровне сердца показывала, что место это ещё используется по своему прямому назначению.

Тебя и сопровождающих встретили два капитана. Они отдали честь Одноглазому и повели всех со двора в глубокое убежище. Спустили в шахту старого пневматического метро, где Ты снял противогаз и противорадиационный костюм. Их провели по одному из лабиринтов коридора, построенного недавно в этой части метро. И вскоре они упёрлись в белую дверь. Их пригласили войти.

Ты вошёл.

— Эй ты, предатель! Что заставляет тебя думать, что ты выйдешь отсюда живым? — спросил вражеский генерал. Его китель, порванный в различных местах, никак не выглядел аккуратным. Глаза его метали молнии; он шагал, как это делают кадровые офицеры с незапамятных времён — спина прямая, словно диски позвоночника намертво запаяны.

Маленькие усики Запаянного победно встопорщились при виде врага.

На время забыв обо всём, кроме старой вражды, Одноглазый двинулся вперёд, будто хотел вырвать усики своего противника.

— Пожмите руки, эй, вы — оба, — нетерпеливо сказал Ты. — Придите к соглашению. Чем скорее это будет сделано, тем лучше.

Запаянный впервые обратил внимание на Тебя. И тотчас же превратился в лёд.

— Я не имею понятия о том, кто ты такой, парень, — произнёс он. — Но если мне покажется, что ты наглец, я сожгу тебя. С твоим другом я должен быть более внимательным — его голова предназначена для городских ворот. Вы — отработанный материал.

— На этот счёт у меня есть своё мнение, — сказал Ты. — Мы прибыли сюда не для того, чтобы обмениваться угрозами, а чтобы предложить вам сделку. Если вы готовы выслушать, то слушайте.

В гамме эмоций существует стадия, лежащая за границей ярости. Когда ярость охладевает, она переходит границу злости и сливается со страхом.

Когда Запаянный дошёл до этой точки, он остолбенел, будто задремав. Генерал не мог вымолвить ни слова.

Ты начал говорить об Инисфаре.

Убедить Запаянного, более закалённого и более уверенного в себе, оказалось труднее, чем его противника. И хотя слабая, кривая улыбка сладострастия коснулась его губ при упоминании Тобой богатств Региона, он ни на минуту не позволил себе расслабиться.

Когда Ты закончил, он заговорил:

— Ты — житель Оулени, чужак?

— Нет, — ответил Ты.

— Откуда ты, чужак?

— Моя планета — вне Галактики.

— Между Галактиками ничего нет. Как называется твой мир?

— У него нет названия, — ответил Ты.

Неожиданно Запаянный резко и зло щёлкнул пальцами.

— У тебя странная манера завоёвывать моё доверие, — выпалил он. — Как жители твоего мира называют его?

— В моем мире нет жителей. Я — первый. У него нет названия, потому что я не назвал его.

— Тогда я дам ему название! — прорычал Запаянный. — Я назову его Ложью! Все — ложь! Каждое твоё слово — ложь! Ты — шпион с далёкого Инисфара, простофиля, наёмный убийца! Стража!

Он выхватил из кобуры бластер.

Одноглазый ударом ноги выбил оружие из рук Запаянного.

— Послушай, ты, идиот! — орал он на него. — Ты что. хочешь убить человека, который так много предлагает нам? Предположим, что он шпион с Инисфара. Не он ли станет идеальным проводником туда! Мы можем не доверять ему. Но надо использовать с выгодой его присутствие!

Пока Одноглазый говорил, потолок поднялся фута на три; через открывшуюся щель в комнату ввалилась вооружённая охрана, расшвыряв Тебя и командира мятежников в разные углы. В мгновение ока Тебя опутала металлическая, с шипами, сеть.

Запаянный поднял руки, останавливая стражу.

— В твоих словах есть зерно истины, — согласился он нехотя, — Стража, оставьте нас!

Два часа спустя, когда ординарцы принесли вино для генералов и Тебя, споры уже закончились, а планы обсуждены.

По молчаливому согласию, к вопросу о Твоём появлении решили не возвращаться; генералы сделали вывод, что, откуда бы ты ни пришёл, Ты — не шпион Региона Инисфара. Тысячелетиями никто из обширной империи не тревожил внешнее кольцо Галактики.

— Я пришёл к вам, — говорил Ты, — потому что это одна из немногих планет, расположенных близ моего мира, и на которой все ещё способна выжить любая форма военной организации.

Польщённые таким признанием генералы даже не замечали, что Ты относился к ним едва ли не к как пережиткам отмирающей веры. Единственное преимущество военной организации над любой другой — её способность развернуть операцию без долгих проволочек.

Все в те же два часа, когда один из ординарцев принёс еду, Запаянный звонил в гарнизон.

— Сколько имеется у нас в наличии звездолётов, готовых к действию? Да… Я понял… пятнадцать. Сколько из них действует на лёгком топливе?.. Только пять. Какого они типа?

Он записал ответы, скорее — для Тебя и Одноглазого.

— Один грузовой, один линейный, переоборудованный для военных целей, один десантный и два штурмовых. Хорошо. Дайте мне их тоннаж.

Он записал тоннаж. Нахмурился. Кивнул и сказал тоном приказа:

— Прекрасно. Утром вы получите инструкции насчёт заправки и оборудования этих пяти. К подготовке же остальных десяти приступайте немедленно. Их необходимо переоборудовать налёгкое топливо и подготовить к отлёту через сорок восемь часов. Понятно?.. И, пожалуйста, соберите всех в лагерь до того, как поступят дополнительные распоряжения. Это понятно?.. Хорошо. Вопросы есть?.. Рассчитываю на вашу сообразительность.

— Получил полный набор, — с удовлетворением отметил Запаянный, положив трубку.

Наконец, он обратился к ординарцу, терпеливо ожидающему приказаний:

— Выполнен ли приказ о полном прекращении огня?

— Да, сэр, — ответил тот. — Люди танцуют на улицах.

— Скоро появится ещё один повод для веселья, — сказал он, потирая руки.

Он обратился к Одноглазому, который играл кусочками бумаги:

— Каковы наши силы?

— Зависит от того, сколько этик кораблей на лёгком топливе окажется на самом деле.

— Ввиду ограниченности людских ресурсов и материалов, где-то процентов восемьдесят, — ответил Запаянный.

— Хорошо, — Одноглазый скосил единственный глаз на листок, испещрённый цифрами. — Включая мой флот, скажем, сто десять звездолётов, и примерно две трети из них будут боевыми.

Они обменялись взглядами. Даже для них эта цифра не выглядела убедительной.

— Вполне достаточно, — уверенно произнёс Ты.

Они принялись за трудную задачу расчёта времени.

Чтобы достичь границ Региона, флоту придётся болтаться в вакууме около двух недель; ещё две с половиной уйдёт на то, чтобы достичь центра; и ещё три дня — до центра самого Инисфара.

— …Что не оставляет времени на подготовку к боевым действиям, — подытожил Запаянный.

— Они могут капитулировать прежде, чем мы достигнем Инисфара.

— Нам нужны гарантийные сроки, — настаивал Запаянный. — Скажем, на перелёт — шесть недель, а? У нас ещё останется в запасе пять с половиной тысяч…

Он покачал головой.

— Мы будем ограничены в кислороде. Насыщаемость воздуха кислородом будет почти на нуле. Парни поотгрызают к этому времени друг другу головы; да мы и не сможем набрать достаточное количество продовольствия на Оулени. Глубокое замораживание — наш единственный выход. Все, рангом ниже майора, не принимая во внимание экипажи кораблей, следуют в замороженном состоянии.

— Пришлите мне зама по Медицине, — это уже было сказано по телефону. — Я хочу поговорить с физиотерапевтом.

— Что там у нас дальше? — спросил устало Запаянный.

Он наслаждался собой.

— Оружие, — подсказал Одноглазый. — Во-первых, расщепляемый материал. Здесь я не очень смогу помочь… Наши запасы как никогда истощены.

— Это отчёт о наших запасах за прошлую неделю, — сказал Запаянный, протягивая стероидный список. — Скудные запасы…

Взглянув в список через плечо Одноглазого, Ты разубедил их:

— Вполне достаточно.

4.

Вначале казалось, что все идёт согласно плану. Снова у Тебя появилось чувство как тогда, когда Ты садился на флагманский корабль вместе с двумя генералами, что Ты живёшь в невероятном сне. Ты был спокоен; он ни о чём не тревожился. Запаянный и Одноглазый — каждый по-своему, поглощены предстоящим путешествием. Капитан корабля — Адмирал Флота Прим, — казалось, стойко переносит ворчание обоих.

Первые дни пролетели без особых приключений.

В Космосе царил полный штиль. Пространство, испещрённое мерцающими звёздами, чья древняя величавость казалась просто навигационными пунктами.

В составе эскадры, ушедшей с Оулени, насчитывалось сто семнадцать кораблей. К концу первой недели от пяти из них пришлось отказаться: сверх меры перегруженные двигатели не выдержали и сгорели. Понадобилось бы около полугода, чтобы добраться до родного порта. К тому времени многие из экипажей задохнулись бы, а выжившим пришлось бы вдыхать запах их гниющих тел.

Остальной флот продолжал движение. На борту кораблей, словно бутылки в винных погребах, штабелями лежали солдаты в состоянии полукомы.

Вторгшиеся уже шестнадцать дней двигались в полном вакууме, проходя траверсом звезды, которые считались аванпостами империи Инисфара. Именно тогда флот Оулени впервые был обнаружен.

— Станция с позывным Камоенс два Эр Эс Ти, — докладывал начальник связи, — запрашивает, почему мы прошли Карамандаль Тангент десять без опознавания.

— Пусть запрашивает, — спокойно ответил Ты.

Последовали другие запросы, но и они не были удостоены внимания. Флот оставался безмолвным, разбудив жизнь вокруг себя.

Станции флагмана начали вести активный радиоперехват. Было запеленговано несколько сигналов тревоги и предупреждения, передаваемые между планетами.

“Галькондар Сабре вызывает Рольф сто пятьдесят восемь. Неопознанный корабль проследует в вашем, районе курсом девяносто девять Джи Аи сорок два восемьдесят один в ноль семь четырнадцать тридцать. Гал прибл…”

“Акростик один Базе Шиапарелли. Засечь и доложить о флоте, приближающемся к Сектору Парадиз Хоум ноль четырнадцать…”

“Пейк пи Коинг Астрономикал Дротсси Пилону. Неопознанный флот в количестве сто тридцать прибл… пересекает Район Сканнинг. Код Алмаз Индекс ноль девять…”

“Всем станциям на Ишраиле Линия два. Вступает в действие программа БЭБ девять один.,”

Одноглазый презрительно фыркнул и насмешливо произнёс:

— А мы ведь потревожили этот улей.

Но проходили часы, и ирония его таяла.

Пространство, когда-то такое молчаливое, наполнилось бормотанием, которое вскоре переросло в столпотворение. Налёт подозрительности, который вначале лишь проскальзывал и угасал, постепенно нарастал, преобразуя раздражение в тревогу.

— Может, нам следует ответить? — спросил Одноглазый.

— Подбросить что ли какую-нибудь сказочку, чтобы заткнуть им глотки? Скажем, что собираемся заплатить дань или — нечто в таком роде?

— Не следует волноваться из-за тех передач, которые мы понимаем, — подсказал Прим. — Только что мы перехватили несколько шифровок; вот, о чём стоит побеспокоиться.

— Разве мы не можем подкинуть им что-нибудь? — настаивал Одноглазый, похоже, больше обращаясь к себе.

Через иллюминатор Ты вглядывался во тьму, словно мог проникнуть сквозь её покров, в ожидании невидимого послания среди проносящихся комет”

— Правда вскоре выплывет, — не спеша проговорил Ты, не оборачиваясь.

Через два дня паразонд запеленговал первый корабль, который они встретили со дня старта с Оулени.

— Это не может быть кораблём! — воскликнул начальник связи, размахивая картой.

— Но это корабль, — тянул его помощник. — Взгляните на его курс, на схему его движения! Определённо, он девает развороты. А что, кроме корабля, может маневрировать?

— Это не может быть кораблём! — повторял начальник связи.

— Почему это не может быть кораблём? — спросил Прим.

— Извините, сэр, но штука длиной в тридцать миль не может быть кораблём.

В отсеке надолго повисла тишина; каждый обдумывал неожиданный поворот событий.

Наконец, Одноглазый обратился в начальнику связи:

— Какой курс у этой… этого…?

Заговорил помощник начальника связи, кажется, единственный из всех довольный фактом пойманной на экране рыбки.

— Он лёг, с того момента, как мы его засекли, на курс тридцать тридцать два. Затем — севернее курса в направлении северо—северо—запад согласно галактическому квадранту.

Одноглазый схватился за спинку стула помощника, словно за него самого.

— Единственное, что я хочу знать, — отчётливо выговаривал слова Одноглазый, — так это то, идёт ли он к нам или от нас?

— Ни то, ни другое, — спокойно ответил помощник и снова взглянул на экран. — Похоже, он завершил разворот и идёт сейчас курсом… девяносто градусов к нам.

— Сигнал с него? — спросил Прим.

— Ничего.

— Дать залп по носовой части, — предложил Одноглазый.

— Вы сейчас — не на улицах Оулени, где стреляете всех и вся. Пусть продолжает движение!

Одноглазый со злостью повернулся и увидел Запаянного. Последний только что взошёл на мостик. Он стоял и смотрел, как вспыхивает и гаснет засечка на экране.

Затем увёл Одноглазого в сторону и, оглянувшись по сторонам и удостоверившись, что Тебя нет на мостике, прошептал:

— Мой друг, мне надо с вами посоветоваться.

Он с беспокойством и пренебрежением посмотрел Одноглазому в лицо и продолжил:

— Ко мне вернулись прежние опасения. Вы знаете, что я не из пугливых, но временами и героям приходится быть осторожными. С каждым часом мы все более углубляемся в осиное гнездо; вы это понимаете? Послушайте, мы — на расстоянии двух с половиной недель полёта от самого Инисфара! Уже давно мне не даёт заснуть вопрос, а не залезли ли мы туда, откуда не сможем выбраться?

Неохотно соглашаясь со своим врагом, Одноглазый не мог упустить шанса не выразить выстраданные опасения:

— Корабли длиной в тридцать миль!

Загадочно кивнув, Запаянный увёл Одноглазого вниз, к себе в каюту, чтобы там продолжить беседу.

В раздражении он ударил кулаком в перегородку.

— Здесь, то есть в том месте, где мы сейчас находимся, и так много богатых планет. Их можно так же ограбить, как и планеты, расположенные в сердце Региона. Но они охраняются похуже. Вы можете себе нарисовать такую картину: планеты, полные пухленьких полублондинок, у которых на каждом пальце по кольцу, и толстеньких маленьких мужчин, играющих в огромные банковские счета? — Они — открыты! Беззащитны! Беззащитны! Зачем, спрашиваю я вас, нам идти на Инисфар? Там, без сомнения, мы встретим сопротивление. Почему не остановиться здесь, — награбить, что сможем, — и вернуться на Оулени?

Одноглазый колебался, облизывая губы. Ему очень нравилось предложение, и особенно то, как бывший противник обрисовал его. Но существовало одно и главное препятствие.

— Но он же намеревался идти в сердце Инисфара?

— Да. Я думаю, что нам давно следовало избавиться от него … — просто решил все проблемы Запаянный.

Имя Твоё им не стоило упоминать. Вне Твоего присутствия их настроения по отношению к Тебе начинали совпадать.

Запаянный подошёл к секретеру, открыл дверцу и достал маленькую плотно закрытую бутылочку.

— Это должно решить все проблемы, — сказал он проникновенно. — Она содержит смертельный яд: если чуть-чуть понюхать его, даже на расстоянии ярда, у человека неделями от боли раскалывается голова. Это придаст аромата вину в его бокале сегодня вечером.

5.

Вечером, после ужина, вино разлили по бокалам. Одноглазый взял свой, но даже не пригубил его. Ему стало дурно от одной лишь мысли, что это может случиться не только с Тобой. Он ясно представлял себе, что содержимого в бутылке вполне достаточно и на его долю. Таким образом Запаянный одним ударом может избавиться от всех оппонентов.

У Тебя таких сомнений не возникало. Ты взял бокал, провозгласил тост за успех предприятия, как делал Ты это каждый вечер, и выпил вино до дна.

— Безвкусное вино, — сказал он. — В Инисфаре мы запасёмся хорошим!

Все, за исключением Одноглазого, рассмеялись Твоей шутке. Мышцы его лица одеревенели. Он не мог заставить себя даже взглянуть на Запаянного.

— Что вы думаете о тридцатимильном объекте, который мы наблюдали? — спросил Прим у Тебя, медленно потягивая вино.

— Это корабль Инисфара, — небрежно ответил Ты. — Но не беспокойтесь. Эволюция позаботится о них так же, как она это делала в отношении доисторических монстров, бродивших когда-то по Оулени и другим планетам.

Капитан развёл руками.

— Для такого умного человека, как вы, подобная, извините, непоследовательность в высказываниях удивительна. — Эволюция — это одно, а суперкорабли — совсем другое.

— Да, если вы забыли, что эволюция является научным методом природы, а звездолёты, не будучи органическими созданиями, — лишь часть человеческой эволюции. Ну а человек, в свою очередь, не что иное, как часть научного метода Природы.

— Не хотите ли вы сказать, что человек — не конечный продукт эволюции? — озадаченно спросил Прим. — Нам постоянно твердили, что Галактика слишком стара для чего-либо другого, кроме как взять и потухнуть.

— Я ничего не хочу сказать, — с улыбкой ответил Ты. — Но помните: то, что в конце концов восторжествует — слишком объёмно для понимания — вашего или моего.

Ты поднялся, остальные последовали Твоему примеру.

И только два совершенно сбитых с толку заговорщика ещё долго сидели в молчании в кают-компании.

Четыре недели как флот Оулени находился в своём странном путешествии. Сейчас корабли глубоко внедрились в сверкающее звёздами сердце Галактики. Солнца, нёсшие историю человечества на протяжении вот уже многих сотен миллионов лет, пылали со всех сторон, как погребальные костры. Ощущение кладбищенской атмосферы усиливала тихая музыка пустоты; бормотание растревоженных планет смолкло.

— Они ждут нас! — метался Одноглазый.

Теперь он жил на мостике флагманского корабля, часами глядя на безмолвную сцену Вселенной.

Несмотря на молчаливое неудовольствие капитана, мостик стал и пристанищем для Запаянного. Часами лежал он на кровати, с бластером под подушкой, ни разу так и не взглянув в иллюминатор.

Ты часто приходил на мостик, но редко разговаривал с его квартирантами.

Ты держался особняком. Может быть, все это сон? — уже не впервые спрашивал Ты себя.

И все же временами Ты проявлял заметное нетерпение; говорил резко, щёлкая иногда в раздумье пальцами, будто пытался очнуться от утомительного сна.

Неизменным оставался лишь капитан флагманского корабля — Адмирал Флота Прим. Долг и обязанности командира заставляли держать себя в руках. Казалось, что он впитал всю уверенность, которую порастеряли генералы — Одноглазый и Запаянный.

— Через шесть дней мы приземлимся на Инисфаре, — сказал он Тебе. — Возможно такое, что они не окажут нам сопротивления?

— Можно только предполагать, что у них имеются достаточно веские причины не оказать его, — ответил Ты. — В течение нескольких поколений Оулени оставался удалённым от Федерации и практически не знал об интеллектуальном состоянии Региона. Может быть, все его жители — пацифисты, желающие подтвердить свою миролюбивую веру? А, может быть, их военная иерархия, оставшись не у дел, ослабила себя, и они могут рухнуть от нашего неожиданного давления. Но все это домыслы…

Ты не успел договорить.

Взорвался экран паразонда. Словно льдинки, разлетелись по полу его осколки. Металлические и стеклянные части брызнули во все стороны; клубы акридового дыма заполнили мостик.

Послышались крики.

— Начальника связи сюда! Быстро! — рявкнул Прим, но начальник уже приступал к действиям, вызывая по переговорнику команду электронщиков и аварийный наряд.

Запаянный осматривал повреждения, разгоняя дым, который с шипением вырывался из раскалённого кратера разрушенной панели. Его согнутая в напряжении спина напоминала пролёт моста.

— Сюда! — заорал Одноглазый. Истерическая нотка в его голосе привлекла внимание остальных.

Все смотрели туда, куда он указывал пальцем.

Напрягая зрения, они вглядывались в пустоту тьмы. И глаза их скорее почувствовали, чем увидели.

Мухи. Мухи, поднимающиеся тучами в стремнинах темноты.

Мухи. На их телах играл солнечный свет, и на границе света и тени эти насекомые терялись из виду.

Покрытая блеском множества солнц, стремнина была самим Космосом, а в недрах её клубились мухи — туман кораблей.

Древние силы Инисфара поднимались в атаку.

6.

— Их не счесть! — вопил Одноглазый, бледный, как смерть. — Их тысячи! Это они уничтожили экран. Это — предупреждение! Ради Пла и То они нас в момент сотрут в пыль!

Круто развернувшись, он бросился к Тебе.

— Это ты нас завёл сюда! — кричал он. — Что ты теперь посоветуешь? Как нам спастись?

— Оставьте это капитану и замолчите, — спокойно отбил атаку Ты.

Ты отошёл и стал рядом с капитаном.

Коротковолновые станции оказались неповреждёнными, и Прим быстро и чётко отдавал приказания командирам эскадрилий. На приёмном терминале, прямо у него над головой, отражалась вея картина происходящего — результаты выполнения отдаваемых им приказов. Флот оуленян разбился на отдельные группы, по нескольку эскадрилий в каждой. Группы веером рассыпались в стороны далеко на парсеки.

Они двигались навстречу пелене мух, как раскрытая ладонь. Они неслись на предельной скорости навстречу вражеским флотам.

— Инисфаряне хорошо подготовились ко встрече, — сквозь зубы проговорил Прим. — Нас — слишком мало, чтобы дать им отпор. Это — самоубийство.

— А что ещё вы можете предложить? — спросил Ты.

— Если бы наши корабли смогли прорваться к планетам и, двигаясь по орбитам, угрожать разрушением… Нет, они настигнут нас по одному.

Он покачал головой.

— Есть только один выход, — спокойно сказал он, вновь сосредоточившись на манёвре.

Дальше говорить было нечего.

Флоты сошлись на встречных курсах. Решётка пространства между ними осветилась ярко-синим пламенем — электрическим, ослепляющим. Ряды флотов размыкались и смыкались, словно чавкающие рты. Каким бы ни был источник мощи, поглощение должно было быть невероятным, будто этот источник — сам Космос.

Корабли Оулени оборонялись, ибо сама мысль о нападении казалась самоубийственной.

Решётчатые челюсти вспыхивали перед их иллюминаторами, лязгали, уходили, снова вспыхивали и лязгали, заливая мостики своим невыносимым люминансом, ошеломляя и поглощая.

Такую световую феерию в первый и, наверное, в последний раз наблюдали тысячи глаз.

Корабли, “укушенные” голубыми челюстями, вспыхивали магниевым светом; они сгорали, погружаясь в забвение, излеченные от жизни.

Но захватчики рассыпались в пространстве, уходя на огромных скоростях.

Страшная клетка оказалась не столь проворной; кто бы ни управлял ею, он не мог постоянно удерживать точный её строй. Ножницы работали медленно — и много кораблей прорвалось сквозь узкие её щели, вклиниваясь в ряды флота Инисфара.

Взглянув на терминал, Прим увидел, что осталось только сорок кораблей, разбросанных по всему пространству.

— Супербластеры — огонь! — рявкнул он.

Ни одно из этих мощных орудий группового воздушного боя не участвовало ранее в космических сражениях.

Древняя галактика давно не вытаскивала мечей из ножен.

Из всех хитрых умов, разыгрывающих театр стратегии, реакция ума Прима оказалась самой, пожалуй, быстрой. Мгновенно он оценил возникшее преимущество. Мощные волны флотов Инисфара слишком положились на свои решётки; на время они оцепенели, обнаружив выживших рядом с собой.

Оуленяне моментально вывели их из этого состояния.

На ряды флотов империи обрушились каскады лучей супербластеров, блистающих космической энергией. Один за другим они крушили и пожирали корабли. И корабли атакующих просочились сквозь разрозненные ряды инисфарян и унеслись прочь.

Но старые корабли Инисфара — достаточно проворные — почти мгновенно рассыпались в пространстве, уходя из центра разрывов, где почили четыреста их сподвижников.

— Мы прорвались! — возликовал Ты. — Теперь — на сам Инисфар! Это залог нашей безопасности!

И тем не менее очень трудно было оторваться от вражеских флотов.

Несколько звеньев уже догоняли корабли пришельцев, наращивая скорость. Среди них выделялся тридцатимильный корабль, который оуленяне засекли несколькими днями раньше.

— А вот три ещё таких же! — крикнул Запаянный, стоя у задних иллюминаторов. — Посмотрите! Как они могут двигаться так быстро?

Прим резко форсировал скорость корабля. Они изменили курс вовремя: преследователи выпустили струю чего-то чёрного, похожего на дым, прямо по старому курсу флагмана. Этот дым — молекулярная сеть, способная захватить звездолёт, словно мотылька в сачок, оставив от него только пыль. Сделав манёвр, беглецы потеряли из виду четырех огромных монстров.

Затем они снова возникли и, отработав курсы, оказались впереди флагмана, охватив кольцом огромную территорию.

— Человек не может вынести такой силы тяжести. Они управляются роботами! — крикнул Ты, захваченный боем.

— И они снова расставляют экраны решёток! — сказал Прим.

В его голосе прозвучала вспышка восхищения, которую он быстро подавил, чтобы быть правильно понятым.

Он повернулся и рявкнул команду бластерменам, приказав уничтожить гигантов любой ценой.

Сейчас флагман остался один: остальные корабли уничтожены или разбросаны по всему пространству.

Четыре огромных корабля стояло наготове. И снова адские голубые ножницы защёлкали у корпуса флагмана.

У Прима не оставалось времени на манёвр — они рванулись прямо на встречу сверкающей решётке. В последний момент бластермены дали залп прямо по курсу.

Заряды супербластеров и решётка встретились.

Две бездушные энергии, словно огромные хищники, сцепились когтями.

Вместо того, чтобы как обычно рассеять свой взрыв, заряд орудий взобрался на скрученную площадку решётки, злобно бормоча. В центре он оставил широкий круг Ничто, через который неповреждённым прорвался флагман. Наконец-то он добрался до четырех гигантов.

Лишь мгновение мощные корабли Инисфара оставались невредимыми, излучая трехмерные радуги, которые растекались волшебным светом на сотни световых лет. Затем эта ослепляющая красота расплавилась, четыре радуги сплелись в сферу и превратились в антисвет. Все четыре корабля втянулись, оплавились и исчезли — и огромная дыра в Ничто вселенной появилась и исчезла. Неисчезаемая материя Космоса поглотила самое себя.

Несколько кораблей инисфарян погибли в этом катаклизме.

У флагмана не хватило времени на торжество: моментом позже их триумф станет началом их гибели.

Полупрозрачный шар, выпущенный с вражеского крейсера, достиг их стабилизаторов.

Словно электронный монстр, шар раскрыл щупальца света и поглотил флагман.

Прим зло выругался.

— Не за что больше нести ответственность, — устало произнёс он.

Сомнительно, чтобы кто-то слышал его. Долгий шипящий звук забил их уши, в то время, как тела взмылись ввысь. Сцена предстала в оранжевых и чёрных тонах — свет проник во все. Все смешалось — лица, одежда, пол, приборы.

Затем все закончилось: момент почти безумия. Они сидели во тьме — только бледный свет звёзд касался их лиц.

Прим пытался дотянуться до приборов управления. В ярости он ударил кулаком по панелям. Все было уничтожено.

— Конец! — объявил он. — Нигде ни вздоха жизни. Даже очиститель воздуха уничтожен.

Он сполз на пол и закрыл лицо руками.

Некоторое время все молчали, находясь под впечатлением апокалиптического действа битвы, саги поражения.

— Там, на Инисфаре, они должны быть благородны, — наконец проговорил Ты, — У них все ещё действуют правила войны. Они придут и заберут нас. Они должны достойно поступить с нами.

Запаянный прохрипел из своего угла:

— Ты ещё издеваешься! Тебя надо убить!

— Давайте убьём его, — предложил Одноглазый, но сам не шевельнулся.

Сейчас они все — опухоль на теле Вселенной; опухоль, чьи разговоры вряд ли уместны.

— Я чувствую полное успокоение, — произнёс Ты. — Битва завершилась. Мы достойно проиграли. Взгляните на полуживого от усталости капитана. Он хорошо сражался, изобретательно. На нем нет вины за то, что мы проиграли. Он не должен испытывать угрызения совести. То же и с нами: познание будущего — не в наших руках. Вскоре они будут здесь, чтобы забрать нас и предать благородному суду на Инисфаре.

7.

Воздух уже стал почти невыносим, когда эмиссары с Инисфара прибыли, как и предсказывал Ты. Они быстро пробрались в носовой отсек, собрали полуживых людей и переправили на свой корабль.

На предельной скорости корабль устремился к Инисфару.

Разбитый флагманский корабль оуленян предоставили самому себе.

Ты оказался в отдельной каюте с Примом и двумя генералами. Два последних, раздавленные величием последних событий, сидели рядом, не разговаривая, словно две мумии. Прим находился в лучшей форме, но шок от происшедшего сказался только теперь, и он лежал на кушетке и трясся всем телом. Вот почему Ты одиноко стоял у иллюминатора, глядя на приближающийся Инисфар.

Планета, которая так долго играла заметную роль в Галактике, представляла собой интересный объект для наблюдения в эти последние дни своего существования. По её экватору вращались два кольца — одно вне другого. Первое — естественное — состояло из обломков Луны, разрушенной неожиданным взрывом древнего корабля при его приземлении в порту Ири. Второе кольцо являло собой не что иное, как свалку. Разбитые корабли не подлежали захоронению на Инисфаре ещё столетия назад, ибо считалось неэстетичным хранить эти груды металла; весь металлолом хранился на орбите внешнего кольца. Со временем кольцо разрослось до пяти—десяти миль толщиною и нескольких сот — в длину. Ужасным его не считали; а, наоборот — видя в нём прекрасное — возвели в ранг одного из чудес Галактики. Оно переливалось, словно инкрустированное алмазами одеяние, каждый дюйм металла которого отполирован бесконечной и неустанной щёткой метеорной пыли.

Корабль, где находился Ты, совершил посадку на светлой стороне планеты. Видимое в это время второе кольцо обрамляло планету, как арка вокруг Рая.

Инисфар слез и радости, забытый неблагодарной памятью и затянувшимся временем.

После небольшой задержки Ты и другие сошли на землю. Их перегрузили на небольшой флайер и доставили в здание Суда Высочайшего Сюзерена города Новый Союз. Экипаж флагманского корабля отправили в одно место; десантников, все ещё находившихся в замороженном состоянии, — в другое, а Тебя и трех офицеров провели в комнату, размерами чуть больше спальни.

Принесли пищу, но ел только Ты, добавляя из принесённого с собой запаса.

Сановники различного ранга приходили в комнату. Большинство из них уходило в печали, не сказав ни слова. Через узкое окно Ты смотрел на тюремный двор, в одном из углов которого рос прекрасный крапивник.

Праздно стояла небольшая группа подавленного вида мужчин и женщин, вяло обмениваясь репликами.

Приходили адвокаты. И становилось понятно, что готовится суровое решение.

Неожиданно последовал приказ охранникам.

Тебя и трех командиров охватило волнение, когда всю группу доставили в Мраморный зал для аудиенций, и вы предстали перед Высочайшим Наследным Сюзереном Инисфара и Региона.

Бледный мужчина, затянутый в строгий чёрный фрак, полулежал на огромном диване. Его лицо, изрезанное глубокими морщинами, излучало апатию, хотя глаза светились ясно, и голос звучал твёрдо. Голову он держал прямо, что Ты не преминул заметить.

Он лениво окинул Тебя с ног до головы, взглянул на остальных, словно определяя положение каждого, и, наконец, обратился к Тебе как к старшему, без вступления и напрямик:

— Вы, варвары, своими неразумными деяниями принесли разрушение.

Ты склонил голову и иронично заметил:

— Мы сожалеем, если нарушили покой великой империи Инисфар.

— Тьфу! Я не имел в виду империю.

Он взмахнул рукой, словно империя — это так, сущая безделица, и ему недосуг думать о ней.

— Я имею в виду сам Космос, с благоволения которого мы существуем. Силы Природы ослабли.

Ты испытующе взглянул на Сюзерена, но ничего не сказал.

— Сейчас я вам попытаюсь объяснить последствия, которые могут вызвать ваши действия, — продолжал Высочайший. — Я делаю это в надежде, что вы умрёте, хотя бы немного понимая, что наделали.

Трудно представить себе, какая древняя наша Галактика. Недавно философы, теологи и учёные собрались вместе, чтобы рассказать о продолжительности её жизни, о том, что конец её близок, но точно не определён.

— Ходили такие слухи, — пробормотал Ты.

— Я рад, что эти мудрые вести так быстро распространились. За эти последние несколько часов мы узнали, что Галактика, словно старое покрывало, трещит под своим же весом — разрушается; что это— конец всему — прошлому и будущему, конец всему человечеству.

Он сделал величественную паузу, пытаясь увидеть хоть тень тревоги на лице Тебя, а затем продолжал, не обращая внимания на испуг Твоих компаньонов.

— Мир царил в Регионе целое тысячелетие. Но когда мы узнали, что ваш флот идёт с враждебными намерениями, наши древние корабли и орудия наказания, не употреблявшиеся с окончания Вечной Войны, были введены в строй. Системы выпуска военной продукции, планы боевых действий, мобилизация — все это пришлось поднимать из праха прошлого. Все это делалось в спешке, никогда ранее нам не свойственной,

— Этому можно только поаплодировать, — сказал Одноглазый, пытаясь приободриться.

Высочайший с неудовольствием посмотрел на него, прежде чем продолжить.

В ходе мобилизации и спешных поисков оружия, которое мы намеревались применить против вас, было, одно, открытое целую вечность назад и никогда не использовавшееся. Оно считалось очень опасным, ибо влияло на электрогравитационные силы, деструктируя метрику Космоса. Четыре гигантских машины, называемые турбуляторами, использовали эти силы. Это те четыре корабля, которые вы уничтожили.

— Один из них мы видели на границе Региона несколько дней назад, — подтвердил Прим.

Он с восхищением слушал Высочайшего, поглощённый его описанием мощной военной машины, приведённой в действие.

— Пришлось отозвать четыре турбулятора из дальних районов Региона, где их бросили наши предки, — объяснял Сюзерен. — Их расположили на траверсе курса вашего флота, а последствия вы видели сами. Решётки — это основа патернов самосоздания.

Но, к несчастью, вы разрушили её, или, так будет точнее, стали причиной того, что они сами себя поглотили. Наши учёные полагают, что это — модель нашей древней Галактики, и что она уже не сможет быть стабильной. И, хотя процесс невидим, дезинтеграция, причиной которой вы явились, продолжается, распространяясь очень быстро. И ничто не может остановить её.

Прим, поражённый, отступал назад.

Сейчас Высочайший смотрел на Тебя, ожидая ответа. Словно впервые почувствовав себя неуверенно, Ты вопрощающе взглянул на Одноглазого и остальных; те невидяще уставились вперёд, слишком поглощённые перипетиями предстоящей катастрофы, чтобы обратить внимание на Твои призывные взгляды.

— Ваших учёных следует поздравить, — ответил Ты. — Но они опоздали в своих поисках нестабильности. И все же они сами дошли до этого.

Эту катастрофу затеял не я и не мои друзья; она началась очень давно, и именно затем я пришёл на Инисфар — предупредить вас и их.

Впервые лицо Высочайшего отобразило внутренние эмоциональные всплески. Он вскочил с дивана и зло пнул его ногой.

— Ты, наглый варвар! Ты пришёл сюда, чтобы насиловать, грабить и мародёрствовать! Откуда ты узнал обо всех этих вещах?

— Я пришёл сюда, чтобы объявить конец всему, — спокойно ответил Ты. — А как я пришёл — как завоеватель или побеждённый — это меня не касается. Потребовалось поднять людей всех миров, чтобы они узнали о моем приходе. Вот почему я выбрал путь завоевания. Сделать это не составило труда. Стоит только определить и спровоцировать основные человеческие страсти. Если бы я пришёл один, кто стал бы меня слушать? А так, у людей всей Галактики открылись глаза, и я указал им на Инисфар. Теперь они умрут, познав истину.

— Что вы говорите, — с издёвкой в голосе сказал Высочайший, поведя императорской бровью. — Но прежде чем я прикажу стереть тебя с лица земли, гложет быть, ты поведаешь о той истине, из-за которой ты натворил столько бед?

— С удовольствием, — ответил Ты. — Возможно, вы позволите мне кое-что показать вам?

Но Высочайший отклонил его предложение, хлопнув в ладоши:

— Ты хвастун! — воскликнул он зло. — Ты тратишь моё время, а его осталось не так уж много. Стража!

Стража в количестве четырнадцати человек сошлась полукругом, не желая упускать шанса продемонстрировать своё искусство на живой плоти.

— То, что я хочу показать, — в моей памяти, — сказал Ты, поворачиваясь к ним лицом.

Униформа стражников сверкала эполетами, галунами и шнурами; старинные сабли выглядели, однако, вполне современно и опасно.

Не раздумывая, Ты рванулся к ближайшему из них. Тот, также ни секунды не колеблясь, тяжёлым ударом обрушил клинок на Твою голову. Ты подставил руку и поймал лезвие.

Сабля разлетелась на куски. Солдат в ужасе попятился. Остальные наступали на Тебя, коля и рубя. Их клинки свистели и выли вокруг Тебя, но ни один из них не достиг цели.

Когда стало понятно, что Ты обладаешь — как бы это сказать? — скрытой силой, они отступили.

В этот момент Ты увидел, что с балкона на Тебя наведён ствол бластера.

— Прежде чем ты будешь распылён, — произнёс Высочайший, красноречиво поглядывая на балкон, — скажи мне, что это за трюк с саблями?

— Сначала убери свой трюк, — предложил Ты.

Чтобы ускорить ход событий, Ты вплотную подбежал к Сюзерену.

С балкона заговорила машина.

Залп бластера бета-частицами рванулся на Тебя только за тем, чтобы упасть у Твоих ног. Высочайший обескураженно вопрошал:

— Кто ты? Откуда ты пришёл?

— Это то, о чём я желал тебе поведать, — просто ответил Ты. — То, что я скажу, должно дойти до каждого человека.

Когда завершится великая история, она закончится в сознании каждого; человек, который умирает без причины, делает посмешищем все, за что он боролся.

Я пришёл из Нового мира, который находится вне Галактики, я называю его Новым, потому что в нём все ещё продолжается процесс созидания. Новые галактики формируются в бесконечной ночи, поднимаясь из граней пустоты. Моя планета нова, и я — первый её человек; она — безымянна.

— Так, значит, все то, о чём ты говорил на Оулени, — правда? — спросил Запаянный.

— Конечно, — ответил Ты.

Тебе не хотелось рассказывать ему, как он выучился управлять кораблём покойного Шаутера.

Вместо этого он повернулся к Приму.

— Ты помнишь наш разговор об эволюции? Ты тогда провозгласил, что человек является конечным её продуктом?

Прим кивнул.

— Человек — достойный плод эволюции — в этой Галактике.

Ты взглянул на них — на Высочайшего, Запаянного, Одноглазого.

И без тени иронии сказал:

— Здесь вы — расцвет эволюции. Подумайте о бесчисленных экспериментах, поставленных Природой, прежде, чем она выделила вас. Она начала с аминокислот, затем последовали амёбы, простейшие клетки… Природа — словно ребёнок в школе. Играя — она училась. Поймите, я провожу аналогию не ради красивых слов. И, как школьник, Природа делала ошибки. Многие из её экспериментов, пусть, даже поздние, такие, например, как чувственные блуждающие клетки, относятся к числу её неудач; но человек, бесспорно, — одно из лучших её творений.

— В Новом мире, с которого я прибыл, Природа начала с человека. Я — самая ранняя и наиболее примитивная форма жизни в моем мире — новая амёба!

Ты продолжал рассказывать им, как происходили в Тебе радикальные изменения; и, действительно, Ты представлял собой совершенно другой вид человека. Система выделения организма у Тебя была фундаментально преобразована. Иным стал и процесс пищеварения. На генетическом уровне старые коды трансформировались из поколения в поколение; изменились гены движения и языка, обеспечивая простейшие человеческие навыки. Улучшен психологический базис мозга: многое из ненужного человеческого эмоционализма отброшено.

И все же Ты оказался нечужд некоторого альтруизма, присущего просто человеку.

Высочайший внимательно все выслушал и спросил:

— Ты — первый в своём роде. Но откуда тебе так много известно о себе?

Ты улыбнулся. Тебе этот вопрос казался простым.

— Из-за того, что различные изменения во мне — чуть ли не полная модификация шаблона, используемого для разработки человека, у меня есть ещё одно, очень ценное качество: осознание не только моих психологических действий, но, если хотите, и моего физиологического Я. Я могу управлять каждым своим экзимом, видеть все до единой клетки. Я синтегрирован так, как вы никогда не были. Например, болезнь никогда не поразит меня. Я способен распознать и проверить всё, что может она.

Я не могу быть парализован в одночасье любой критической ситуацией и быть подвержен чисто инстинктивным автоматическим рефлексам. Зная себя, можно сказать, что я — хозяин себя.

И, хотя вы в состоянии контролировать своё окружение, вы не можете контролировать себя.

8.

Высочайший сошёл с возвышения.

— Но у нас и до твоего прихода было о чём беспокоиться, — сказал он. — И, хотя я прожил уже пять веков, вновь ощущаю себя ребёнком. Да, ты можешь чувствовать себя суперменом на Инисфаре.

В его голосе сквозила насмешка.

— Разве вы не поняли меня?! — вспыхнул Ты. — В моем мире я — на уровне амёбы. Разве мне есть, чем гордиться? То, что может заменить меня…

Сюзерен поднял холёную руку и сказал:

— Очко в вашу пользу. Вы стесняетесь собственной мощи.

— Ну и какой с неё прок? — встрял Одноглазый.

Отчаявшийся он стоял рядом с Запаянным и Примом, тщетно пытаясь найти пути к бегству. Генерал подошёл к Тебе, испытывая смешанное чувство вызова и лести.

— Ты завёл нас сюда, ты же можешь нас и вывести, — предположил он. — И не будем откладывать. Доставь нас обратно на Оулени, если ты такой супермен.

Ты покачал головой.

— На Оулени лучше не будет; в этом я тебя могу твёрдо заверить. Извини, что втянул тебя во все это, но это лучше, чем прятаться в разрушенном городе. И я — не супермен…

— Не супермен? — зло закричал Одноглазый.

Он повернулся к Высочайшему и воскликнул:

— Он сказал: не супермен. Хотя выпил порцию яда, достаточную, чтобы уничтожить целую армию. Защитился от сабель — видели такого! — и устоял перед бластером, а потом…

— Послушай! — прервал его Ты. — Такие вещи относятся к другому принципу. Посмотри на это!

Ты подошёл к стене, выстроенной из огромных блоков мрамора — отполированного и тщательно подобранного.

Ты положил ладонь на один из блоков и толкнул. Когда Ты убрал руку — пять небольших отверстий, оставленных Твоими пальцами, отпечатались на мраморе.

Простой пример, но на всех он произвёл удручающее впечатление.

Ты вытер руку и вернулся к остальным, но, слегка побледневшие, они сторонились Тебя.

— И все же я не сильнее вас, — сказал Ты. — Разница вот в чём: я пришёл из вновь созданного мира, вновь выгравированного безжалостными процессами постоянного созидания. А вы — пришельцы из старого мира.

Подумайте о своей Галактике. Сколько ей лет? Вы точно не знаете, но вам известно, что она безнадёжно стара. Истина в том, что она износилась, как со временем изнашивается все. Ничто не вечно. Спросите себя, из чего все сделано? Сгустки энергии, выходящие наружу и становящиеся тем, чем они есть. Эти сгустки с самого начала Времени сходили на нет, делаясь все тоньше и тоньше. Все, что состоит из этой энергии, постепенно истончалось вместе с ней. Огромные магические батареи вашей Галактики действуют бесконечно долго, поэтому все протоны и нейтроны потеряли свою полярность. Они разряжаются и не могут восстановиться. Сталь по прочности стала бумагой, дерево — водой…

Прим перебил его.

— Ты пытаешься обмануть нас! — дрожащим голосом пробормотал он. — Ведь только тебе под силу продавить мрамор пальцами или устоять перед ядом, саблями и бомбардировкой. Мы умрём. Ты держишь нас за дураков?

— Нет, — ответил Ты. — Вы умрёте, как ты и сказал. Вы сами состоите из тех же истощённых атомов, что и все вокруг вас; именно поэтому вы не могли обнаружить этот процесс. Я могу выстоять почти против всего, что вы можете предложить, и только лишь потому, что то, из чего сделан я, — новое. Я — единственный новый фактор в измождённой Галактике.

Ты замолчал и подошёл к Высочайшему. Тот стоял белый, словно мрамор, окружающий его.

— Тот хищный монстр, который раскрыл пасть там, в Космосе… я имею в виду… он… ускорил процесс? — спросил Сюзерен.

— Да… Материя разорвана; пропасть расширяется, чтобы поглотить ваш островок во Вселенной.

Высочайший закрыл глаза. Когда он снова открыл их, его взгляд, словно глаза потревоженной птицы, забегал по лицу Тебя.

— Наши яды бессильны против тебя, — сказал он. — И все же ты можешь жить среди нас. А как же наша пища питает тебя?

Покидая свой мир, я захватил с собой запас калорий, Я не был не подготовленным. Мне, правда, пришлось взять кислородный концентрат.

Затем Ты рассказал Высочайшему о действии концентрированного кислорода на Шаутера, торговца фильмами, поражённого, словно смертельной радиацией, Ты рассказал о пользе, которую принесла библиотека фильмов, обнаруженная Тобою на борту корабля контрабандиста.

— Оппортунист, — произнёс Сюзерен. — Мои тебе поздравления.

Он закусил нижнюю губу, и с минуту стоял молча улыбаясь, будто что-то его насмешило во всей этой истории.

— У тебя есть свободная минутка? Надеюсь, остальные простят нас.

Что-то неуловимое произошло в его поведении. Он жестом подозвал Тебя и повёл к выходу.

Что делал Ты?

Ты адресовал прощальный взгляд группе, чья функция в этой жизни так резко оборвалась, махнул рукой Одноглазому и последовал за Высочайшим.

Сюзерен быстро шёл по коридору, нарушая свою привычную медлительность. Он распахнул ещё одну дверь и вместе с Тобой очутился на балконе, с которого открывался прекрасный вид на гордый город — Новый Союз.

Мягко дул прохладный вечерний ветер; облака затягивали заходящее солнце. Широко раскинувшаяся панорама проспектов и реки поражала странной пустотой.

— Насколько бы ещё затянулся этот процесс истощения, если бы мы не ускорили его? — словно между прочим, спросил Высочайший, опираясь о перила и глядя вниз.

— Он мог растянуться на столетия, — ответил Ты.

Ты почувствовал жалость к нему, ко всем людям, которые смеялись, любили и ненавидели. Все их безрассудства и ограниченность были простительны; примитивные, они пришли из тьмы и снова уходили во тьму, вспыхивая иногда сознанием, чтобы придать остроту своему существованию.

Высочайший глубоко вдохнул вечернюю прохладу.

— Все кончается! Пришло время путешествия в Ничто!

Он снова вздохнул.

— А у тебя будет место в партере, мой друг. Это прекрасное зрелище. Но ты должен успеть вернуться, пока наши корабли не разинтегрировались.

Мягко Ты ответил:

— Всем нужно рассказать, что происходит. Это очень важно.

— Я не забуду.

Сюзерен повернулся и взглянул на Тебя.

— Что заставило тебя прийти сюда? Ностальгия? Любопытство? Жалость? Какие чувства ты испытываешь к нам — теням?

И что за неожиданная слабость заставила слова застрять комком в горле? Почему Ты отвернулся? Чтобы он не видел Твоих глаз?

— Я хотел, чтобы человек сознавал, что случится с ним, — наконец смог выговорить Ты. — Это — мы ему должны. Я… мы… задолжали ему. — Вы — наши отцы… Мы — ваши дети…

Сюзерен нежно дотронулся до Твоей руки и спросил твёрдым голосом:

— Что надо сказать людям Галактики?

Ты окинул взглядом город, расцвеченный огнями, поглядел в вечернее небо. Ты не находил покоя и здесь и в себе.

— Расскажи им снова, что такое Галактика. Не смягчай ничего. Они мужественны. Объясни им ещё раз, чтогалактики — как песчинки; что каждая из них — космическая лаборатория слепой Природы. Объясни им, как маленькие индивидуальности могут сравниться с целыми нациями. Скажи им… скажи им, что эта лаборатория закрывается. А новая, оснащённая более современным оборудованием, открывается рядом, на соседней улице.

— Им все расскажут, — сказал Высочайший, и тень закрыла его лицо. Тень ночи, упавшей на Старый город и звезды.

Оглавление

1. ТЫСЯЧЕЛЕТИЕ ВОЙН …вне досягаемости

2. ТЫСЯЧЕЛЕТИЕ БЕСПЛОДИЯ …все слезы Мира

3. ТЫСЯЧЕЛЕТИЕ РОБОТОВ …кто может заменить человека?

4. ТЫСЯЧЕЛЕТИЕ СМЕШЕНИЯ …Профиль Увядания

5. МРАЧНОЕ ТЫСЯЧЕЛЕТИЕ …о, Ишраиль!

6. ЗВЁЗДНОЕ ТЫСЯЧЕЛЕТИЕ …стимул

7. ТЫСЯЧЕЛЕТИЕ МУТАНТОВ …генетический улей

8. ТЫСЯЧЕЛЕТИЕ МЕГАПОЛИСОВ …секрет могущественного города

9. ПОСЛЕДНЕЕ ТЫСЯЧЕЛЕТИЕ … амёба-визитёр

  1.

  2.

  3.

  4.

  5.

  6.

  7.

  8.