Чужие сны [dysphorea] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

dysphorea Чужие сны

Кошмары обычно отличаются полным идиотизмом, и порой очень трудно объяснить собеседнику, что такого ужасного кроется в ваших оживших носках или гигантских морковках, выскакивающих из живой изгороди.

Терри Пратчетт, «Эрик»
— Снилось мне, что эта самая Салтычиха меня бьет, мучает, за косы таскает…

— Простите, сэр Джихар, за что таскает?

— За ко… А-а! Вот горе — чужой сон увидел!

Михаил Успенский, «Там, где нас нет»
Все, что написано далее, можно назвать только так, ибо это попытка художественного переложения нескольких более-менее связных снов, назвать которые «своими» язык не поворачивается. Они как будто подсмотрены из жизни кого-то, кто бодрствовал, пока мы здесь, на Земле, спали. Конечно же, браться за все подряд невозможно, иначе приходилось бы целыми днями заниматься записыванием всякого бреда. На бумагу попали лишь те, что производили впечатление наиболее связных. Или оказались настолько навязчивы, что их пришлось записать просто из чувства самосохранения.

Нет уверенности, что написанное здесь, даже после всех последующих — дневных — правок, произведет такое же впечатление на того, кто станет это читать, какое произвели на того, кто это пережил. Но если есть хоть малейший шанс, что со стороны рассказы покажутся связным текстом, а не жалкими попытками изложить свои ощущения от «оживших носков» (хотя, кажется, ожившие носки — вещь достаточно неприятная…), это уже будет более, чем от этих записей требовалось изначально.

Несмотря на великое искушение сопроводить каждый текст комментариями о его создании и идее, нет смысла навязывать читателю чужие ощущения. Так даже интереснее: кто-то что-то пишет, кто-то как-то понимает. И каждый в итоге окажется при своем.

Не убегай!

Il a les cheveux jaunes,

Maluron malurette, maluron malur?

Et les sourcils doree.

Народная французская песня
Она порхала по кухне и напевала какой-то веселый мотивчик. И, осознав это, мимолетно удивилась: неужели сегодня она опять счастлива — впервые за много лет?

Мимоходом взглянула в зеркало — муж так любил, чтобы где бы он ни находился, он мог бы убедиться в своей неотразимости, а потом сын потребовал, чтобы все оставалось как есть.

При мысли о сыне она улыбнулась своему отражению. Как давно на не смотрела на себя вот так. Как давно она вообще не вспоминала о себе!

Закончив ежеутреннюю кухонную суету, она остановилась в дверях и еще раз оглядела все: посуда на полке, раковина вымыта, в холодильнике есть все, что нужно, а на плите только что закипел чайник. Все отлично, все по расписанию, все как обычно.

Секунду поколебавшись, она резко развернулась и направилась к комнате сына. Слегка стукнула в дверь и вошла. Ритуал нарушен! От этого на мгновение остановилось, а потом еще быстрее забилось сердце. Но она уже подошла к постели, села на краешек:

— Доброе утро, сынок, — он, конечно, еще и не думал подыматься с постели, лежал, томно откинувшись на подушки и устремив взгляд в потолок. На его лице ничего не отразилось, но она знала, что он сердится на нее. Пусть. Смотри, что будет дальше!

— Смотри, — на столике у кровати зеркальце. Она небрежно схватила его и села так, чтобы в нем отражались и она, и сын. — Смотри, как я сделала, — она улыбалась, глядя на его хмурое лицо. — Теперь мы с тобой так похожи!

Она сидела на его постели, смотрелась в его зеркало.

— Теперь у меня тоже светлые волосы! — ей, кажется, пришлось вылить на себя литр осветлителя, чтобы превратить темно-каштановые кудри в бесцветные и безжизненные патлы, свисающие жидкими сосульками. — И лежат так же!

Сын молчал.

— И щеки, видишь? И лоб, — чтобы скрыть румянец и придать коже нездоровый желтый оттенок, пришлось приложить массу усилий. И она до сих пор с ужасом вспоминала, что намазывала себе на лицо, чтобы ее здоровая ровная кожа покрылась пятнами и стала шелушиться.

— Мы теперь так похожи, — остальное — лишь несколько косметических штрихов. Форма носа, уголки глаз и губ, веки. — Правда славно? Теперь, каждый раз, когда я буду смотреться в зеркало, я буду думать о тебе. И стану любить тебя в два раза сильнее!

По прежнему безмолвно, с непроницаемым лицом, сын вырвался из ее объятий и, мгновенно выбравшись из-под одеяла, выскочил из комнаты. Она же осталась сидеть на кровати, с улыбкой укачивая в руках зеркало. Ты ведь так гордишься своей внешностью, сынок. Смотри, что я сделала для тебя!

На кухне задыхающийся от злобы сын остановился и сжал кулаки:

— Ты не станешь больше любить меня! Ты будешь смотреть теперь только на себя! — его взгляд упал на лежащий на столе нож. — Подожди, мама, не убегай! — пробормотал он, протягивая руку.

— Что ты, сынок, куда же я побегу от тебя, — с улыбкой прошептала в комнате мать.

Чувство Смерти

Сегодня многие спрашивают, что подтолкнуло меня к столь глубокому изучению темы души, жизни и Смерти, ставшему причиной многих коренных изменений современного нам мира. Должна заметить, что это не такой простой вопрос, как кажется иногда задающим его, но не столь сложный, как показалось мне поначалу, когда я первый раз попыталась обстоятельно на него ответить.

Начинался этот экскурс в темы, непривычные и, признаться, неприятные для существа, подобного мне, достаточно легкомысленно, и тогда ни я, ни приглашенная мной для небольшой консультации и поддержки Кристи Сташефска, не могли предполагать, чем он для нас закончится. Некоторые необоснованно обвиняют меня в том, что я стараюсь «присвоить себе все лавры», преуменьшая ее роль в общей нашей работе. Это тем более несправедливо, что госпожа Сташефска — к великому моему огорчению, недавно почившая в почетном для человека возрасте девяноста трех лет (до конца сохранив, должна заметить, свой острый ум и необычное чувство юмора, не изменявшие ей никогда!) — все время, что мы были знакомы, оставалась моей хорошей подругой, и я никогда не пропускала случая отдать должное ее трудолюбию и, главное, художественному вкусу.

Переоценить ее вклад довольно сложно, потому как, — как замечают многие, — во многом благодаря именно ее литературным талантам, наше исследование стало столь популярно: привычная мне основательность могла быть лишь хорошим фундаментом, который никогда не стал бы тем прекрасным построением, что вы знаете под вынесенным в заголовок названием.

Итак, после многочисленных просьб и под некоторым давлением со стороны моих издателей, я решилась все-таки опубликовать данный краткий очерк, который всем, не знакомым с ситуацией в целом, может показаться лишь занимательной историйкой. Им я могу лишь предложить для начала ознакомиться с нашей работой — несмотря на пугающий объем, она, по отзывам понимающих людей, является «как минимум — приятным чтением». Для тех же, кто уже знаком с основным текстом, этот рассказ может быть чем-то вроде предисловия или заметки от автора.

Чтобы избежать новых обвинений в неблагодарности, сразу замечу, что приведенный текст — серьезно обработанный самой госпожой Сташефска отрывок изложенных мною в устной беседе воспоминаний и, несмотря на то, что речь ведется как будто от моего лица, может считаться целиком ее произведением.


Идея попросить совета у Кристи пришла мне в голову далеко не сразу. Конечно, она, как живой человек, гораздо больше моего понимает в искусстве. К тому же она — редактор и писатель. Но не думаю, что именно эти соображения заставили меня в трудную минуту поднять трубку и набрать ее номер.

В заведении, где мы всегда назначали наши встречи, мне пришлось вдумчиво изучить меню и позволить первым полутора часам пройти так, как будто мы просто пришли пообедать вместе — от нечего делать. Как ни грызли меня сомнения, лекцию Крис о поведении в человеческом обществе я помнила отлично, и вовсе не желала выслушивать все эти ехидные замечания снова! Наконец, кое-как посвятив ее в суть проблемы, я демонстративно поместила предмет своих тревог — тоненькую книжечку в шестнадцатую долю листа — на середину стола и задала мучивший меня вопрос:

— Кто надоумил их обратиться ко мне?!

— Ну… Не хотелось напоминать, но ты — самое известное умертвие в городе. Возможно — в стране. В мире? — пожала плечами Кристи.

Я поморщилась, но уже лишь по привычке; ее прямолинейность может покоробить поначалу, но меня вообще трудно ранить.

— Это просто чудесно, но вовсе не означает, что я разбираюсь в стихах! — я в некотором раздражении пощелкала когтем по обложке книжки.

Кристи расхохоталась:

— Ведь ты так здорово управилась с тем занудой!

Вспомнив тот ужасный прием всех «сливок» литературного общества, и я невольно усмехнулась. Это было очень привилегированное собрание почтенных снобов, посчитавших для пущего блеска необходимым пригласить кого-нибудь из… нечеловеческой элиты. Считая нас по определению не разбирающимися в искусстве, они забыли о другом нашем свойстве: всегда говорить правду.

— Но у него действительно поганые стихи!

Кристи уже просто рыдала:

— Да, видимо, они достаточно плохи… Даже нежить это поняла!

Залпом допив свое молоко (Несмотря на хорошие со мной отношения, она не рискнула бы оказаться единственным — нетрезвым — человеком в баре для нежити! «Не дразни гулéй», — так она всегда говорит), моя собеседница подуспокоилась:

— Ты тогда оказалась просто спасением: когда такая толпа стоит и все больше и больше пыжится, лишь бы не показаться дураками — я думала, они лопнут!

— И только этот… «творец», как петух, среди зала! — припомнила я, пригубляя… ох, вам лучше не знать, что!

— Аха. А тут ты, — она снова смеялась, радостно и беззаботно, как будто ее жизнь будет длиться вечно. Может, именно из-за этого смеха я тогда прервала свою охоту, — Крис, надеюсь, никогда не узнает, какова была ее роль! — и она стала миом единственным другом-человеком. И единственным другом вообще, ибо в мире за смертью правят уже совсем другие… чувства.

— Так что со стихами? — вернулась, наконец, Кристи к первоначальной теме. Я в нерешительности снова пробежала пальцами по обложке.

— Ну, судя по тому, что я успела прочесть, они ужасны.

— Тогда так автору и скажи! — Кристи как всегда безапелляционна. Но для меня сейчас все не так просто. Крис заметила мое замешательство — каким-то образом она научилась угадывать мое состояние, порой непонятное мне самой, с полвзгляда.

— Это кто-то из Клана? Кто-то особенный?

Особенный? Видимо, для меня в этом и впрямь есть что-то особенное.

Тяжело вздохнув, я провела когтем по краю стакана. Давно мне не приходилось испытывать подобных чувств. Давно? Нет, никогда еще я не ощущала себя столь неуверенной и подавленной — никогда в моем новом… состоянии.

— Ей было шестнадцать лет. То есть, исполнилось бы через пару месяцев, если бы она не умерла парой месяцев раньше. Самоубийца, — мне не нужно было смотреть, чтобы понять настроение собеседника, но я подняла глаза на Кристи. Наверное, сейчас мне нужно было ее… понимание? Сочувствие? Поддержка? Я действительно чувствовала себя странно!

— Худющая, бледная. Остренькое маленькое лицо, круги вокруг глаз почти черные. Еще совсем свежая, даже не начала формироваться — ни когтей, ни клыков, кожа еще мертвая, немного серая и в росе… А глаза как у испуганной мышки, огромные, из-за синяков вовсе на пол-лица. И привел ее такой же… Постарше, может, месяца на три, уже почти в форме. Через пару лет войдет в силу — должен выйти неплохой вампирчик, возможно, даже войдет в Клан. Если у него будет эта пара лет…

Кристи покачала головой:

— В твоем мире трудная жизнь…

— Если бы она не была такой, вы, — я довольно резко ткнула в ее сторону пальцем, — люди, давно бы вымерли!

Она тут же отмахнулась от меня:

— Ладно, больше не буду. Так что с ней, с твоим юным умертвием? И не размахивай больше руками — посетители за ближайшими столиками уже нервничают, — да, видимо, я и впрямь не в себе из-за этой девочки.

— Может, ты видишь в ней что-то от себя? — видимо, мои мысли как-то просочились наружу… — Хочешь уберечь ее от каких-то ошибок, которые совершила когда-то сама?

— Нет. У нас, если после очередного шага ты остался жив, значит это не ошибка. Каждый идет свой дорогой или сдается и остается на месте. Становится зомби или чем похуже.

— Во Тьме нет путей, я помню, — Крис явно загрустила, и через ее грусть стала проступать тревога. Как я была удивлена когда-то, когда поняла, что это беспокойство не о себе, а… обо мне! Звучит, наверное, забавно, но мне от этого становится почему-то жутковато.

— У нас нет ничего общего. И мне не от чего ее ограждать. Она стала одной из нас не по собственной воле, а по недомыслию, — Крис с сомнением хмыкнула, но я не дала ей сбить меня опять. — И она никогда не достигнет большой силы. И больших неприятностей. Тихо оттлеет и тихо уйдет — ни великих свершений, ни ужасных грехов.

Крис смотрела на меня с сомнением и как будто с жалостью. Опять!

— Ты хочешь презирать ее. Ты знаешь, что должна ее презирать, как презираешь неразумную тварь, по глупости наносящую вред себе и другим. Но ты почему-то не можешь найти в себе силы, чтобы оттолкнуть ее и уйти безразличной, — она покачала головой так, как только она умеет — так, что я почувствовала себя почти несчастной. — Сначала тебе нужно разобраться в себе: что именно так тянет тебя к ней?

Она права, я отлично это знала. Кажется, эта смертная могла бы зарабатывать на психоанализе нежити, если бы не было очень высокого риска того, что ее съест первый же клиент.

Я честно постаралась заглянуть в себя, но когда пялишься на стену в абсолютно темной комнате, все равно ничего, кроме искр перед глазами, не углядишь. Если ты человек, по крайней мере. Мои же духовные глаза были хуже простых человеческих: у мертвых нет души.

— Ладно, — привела через какое-то время меня в чувство Крис. — У меня не было цели погружать тебя во второй летаргический сон: все равно уже ничего путного не вылупится, — именно эта ее периодическая наглость, совершенно не вяжущаяся с ее реальной уязвимостью, отрезвляет меня лучше всего каждый раз, как она своими размышлениями повергает меня в ступор. — Так что там стихи?

Я задумчиво покрутила в руках позабытую среди разговора книжицу:

— Ну, они, что называется, никакие. Набор слов, часто даже не связанных рифмой. Может, правда, это какое-то новое течение, но…

— Прочитай, — предложила Кристи. Я наугад сунула коготь между страниц и пробежала глазами первые строчки.


Что было дальше, я помню смутно. В итоге я стояла в уборной (ну да, и нам иногда нужно… «попудрить носик»!) на четвереньках и сквозь мглу перед глазами рассматривала буро-алое пятно на полу. В голове гудело, горло саднило, во рту стоял премерзкий вкус. Я никак не могла выровнять дыхание, а Крис лупила меня по спине ладонью, положив на колено как утопленника.

— Вот не подумала бы, что стихи настолько плохие! — нервно усмехнулась она, когда я наконец высвободилась из ее объятий и села у стены. — Не знала, что у тебя проблемы с желудком, — ее ехидство возвращалось быстрее, чем естественный цвет лица, но, думаю, она в итоге придет в себя быстрее, чем я.

— Вроде бы, я ничего особенного не ела…

— И никого особенного тоже, — поддакнула Крис. Я лишь отмахнулась от нее:

— Не примату с замашками падальщика читать мне лекции о правильном питании!

— Ах, скажите пажалста! — скорчила рожу Кристи. — Лучше приводи себя в порядок, чучело, и вернемся к нашему чтению, — я было начала подниматься, но тут новая мысль усадила меня обратно:

— Погоди-ка! Все это как-то странно… — Крис обернулась уже у двери. — У меня действительно нет — и не может быть! — проблем с пищеварением. Не было это и покушением — я уже не маленькая, чтобы не учуять такое заранее. Но сегодня я как никогда была близка к новой смерти, — уже вполне уверенно поднявшись на ноги, я пошла к раковине. Сейчас лучшим оказался бы душ, но с этим придется подождать до дома.

— О, значит, я могу гордиться тем, что спасла тебе… тебя?! — оживилась Кристи. Но тут же помрачнела: — Неужели появился кто-то сильнее тебя? Для людей это не слишком-то хорошая новость.

Я фыркнула, разбрызгивая с морды капли ледяной воды и потянулась за салфеткой:

— Не-а! Я бы узнала еще за неделю. Все бегают ко мне: «О, Василина, скажи мне, что ждет меня завтра? Куда мне поставить копыто, чтобы не оступиться?» Даже Клан не сделает ни шагу без моего совета, а кто настолько силен, — или безумен, — чтобы противостоять им?!

— Безумен?… Бездумен… — протянула Крис, глядя в потолок. — Может быть, девочка, задавшаяся некоей «благородной» целью, но ни черта не знающая об этом мире? Что там было, в этом стихотворении?

Я уставилась на нее с искренним удивлением:

— Понятия не имею! А я что, не прочитала его вслух?

— Не-а. Открыла страницу и тут же сорвалась как безумная. Я догнала тебя только здесь! Пришлось трясти тебя как пыльный коврик, а то ты бы захлебнулась, — она скривилась. — Не слишком приятная смерть — для кого угодно…

— Это бред!

— Ну… — она нарочито безразлично пожала плечами и отвернулась к двери. — Что тебе стоит проверить? Если боишься, я сама могу почитать, — это был уже откровенный вызов, обычно я на такое не ведусь, но с Крис я иногда могу себе позволить быть неосторожной.

— Ладно, давай посмотрим, что там такое, — но когда мы вернулись к нашему столику, книги там не оказалось…


— Кни-и-ига?… — сатир-метрдотель блеял, как овца на бойне. Если он начнет кланяться, я его точно прикончу! — Я приношу свои извинения, мистрис… Госпожа… — он лишь слегка кивнул головой в сторону Крис и меня. Видимо, выработанный годами инстинкт подсказал ему не делать неподходящих движений. Вообще, надо отдать должное, он держался неплохо! Недаром я так люблю именно это заведение.

— Небольшая, в мягком переплете. Лежала на нашем столе. Во-он там! — Кристи аж приплясывала от нетерпения.

— Прошу вас, подождите немного, я уточню. Пожалуйста, присаживайтесь. Не желаете ли что-нибудь? За счет заведения! — к нему вернулась профессиональная невозмутимость, но я могу себе представить, какая буря предстоит незадачливым официантам. Не желая оставить о себе славу ресторанной скандалистки, я пресекла его старания в самом начале — вряд ли здесь служат могущественные твари, но даже десяток тихих проклятий существ послабее может оказаться неприятной вещью:

— Не стоит беспокоиться, уверяю вас. Это скорее любопытная, чем ценная вещь. Мне будет приятно, если она найдется, но я не особо расстроюсь, если она пропадет, — хотела бы я при этом не так нервничать! Окружающим вовсе не обязательно знать, что что-то сильно тревожит провидицу Клана.

Метрдотель еще раз кивнул и сгинул. Кристи посмотрела на меня слегка обиженно — еще бы, я, похоже, лишила ее увлекательного приключения! Я проигнорировала ее недовольство, в десятый раз пытаясь проанализировать свои ощущения относительно ускользнувшего из моей памяти текста. Что-то сидело на грани между сознанием и тьмой надчувств, но я никак не могла ухватить это ощущение, и внутреннее, до поры скрываемое беспокойство все росло.

Нам все-таки принесли еще по напитку, чему я не стала особо противиться, так как надо было смыть чем-то привкус во рту, а вода для этого подходит плохо. Кристи вяло поболтала соломинкой в коктейле, — как обычно, молоко, сироп и мороженое, — и уставилась в стену. Так с ней всегда: всплеск эмоций, доходящий до экзальтации, а потом затишье, период обманчивого покоя, когда — я теперь знаю! — она готовится развить еще более бурную деятельность.

Метрдотель вернулся быстро и притащил следом за собой малышку суккуба, перепуганную до полусмерти, но старающуюся спрятаться за нарочитой развязностью. Она так энергично жевала резинку, что я испугалась за ее челюсть, — мне казалось, что она должна вот-вот отскочить! — а понять ее слова вообще не представлялось возможным.

— Ните, га-жа, — протянула она прищелкивая языком. Полагаю, это должно было означать: «Извините, Госпожа». Я, поморщившись, постучала когтем по передним зубам, что произвело должное впечатление, жвачка исчезла как по волшебству. Я сделала вид, что не слышу тихого хихиканья Крис. — Мы думали, вы уже ушли, Госпожа. Так что убрали со стола…

Кристи все еще сохраняла неподвижность, но я чувствовала, как сжалась в ней какая-то пружинка и постаралась не дать ей перехватить инициативу:

— «Убра-ли»?… — что за странная безличная форма? Суккуб замялась и стрельнула глазами в сторону шефа. Тот слабо повел бровью, что, видимо, было обещанием серьезного взыскания в случае малейшей оплошности. Я положила руки на колени и покрепче сплела пальцы, чтобы скрыть все нарастающую нервную дрожь.

— Грида убирала, — совсем сникнув, сообщила официантка. Метрдотель странно посмотрел на нее, переступил копытами и стал улыбаться еще любезнее:

— Я прошу простить наших официантов, Госпожа. Грида новенькая у нас, я тотчас же пришлю ее к вам.

— Боюсь, — бедная девушка уже вовсе шептала, — боюсь, она ушла…

— Грида? — мое беспокойство грозило вот-вот вырваться наружу. — Девочка-неформат, месяца два-три, светлые волосы каре? Она здесь работает?!

Улыбка сатира стала похожа на гримасу сумасшедшего:

— Да-а, Госпожа… мне очень жа-аль… — от волнения он опять сбился на блеяние. Я махнула рукой на свою и так уже порядком потрепанную репутацию, и бросилась напролом:

— Она забрала книгу, не так ли? — сатир нервно дернул ушами, суккуб виновато кивнула. «Все плохо! Все просто ужасно!» — кричало во мне. Стиснув зубы, я почти пропела: — А-атлично! И где мы можем найти… Гриду?

Никто не знал, как я и думала. После смерти теряешь не только душу, человеческие черты и эмоции — прекращают действие все документы, договоры и клятвы. В этом есть и положительная сторона, так что никто не спешит вводить паспортную систему для умертвий, но сейчас эта вольность грозила обратиться катастрофой. Я уже чувствовала, как расползаются щупальца причинно-следственных связей, одни узлы возникают, другие распускаются, и реальность, как огромная неповоротливая фура, медленно кренится на бок, забирая в сторону, от выбранного и одобренного Кланом маршрута.

— Клан недоволен, Василина! — уже слышала я безразличный бестелесный и безликий голос.

— Да-да, я догадываюсь. Непредвиденные обстоятельства, потребуется время…

— Клан не любит непредвиденных обстоятельств… — о да, это верно! Клан их просто терпеть не может. Настолько, что вряд ли сможет отказаться от моих услуг. А для поиска и воспитания новой провидицы у них не будет времени — события в скором времени понесутся так, что у некоторых просто в глазах замелькает!


В конце концов, среди подсобных рабочих нашелся какой-то гуль, который, «возможно, знает кого-то, кто сможет сказать, где живет один знакомый Гриды, так вот он…» Я без всякого пров’идения пообещала ему самую страшную смерть, если он не станет активнее шевелить своими тухлыми извилинами, и тогда дело сдвинулось. Но даже еще не добравшись до места, я уже поняла, что многое в мире сдвинулось так, что ни злоба Клана, ни все мое мастерство не вернет нас на выглаженную дорожку. Оставалась еще тоненькая ниточка, удержав которую, я могла надеяться, по крайней мере, не позволить будущему превратиться в полнейший хаос. И ради этого исчезающего шанса я махнула рукой на свой статус, и взялась сама махать на своих двоих — крыльях, разумеется,[1] — проигнорировав возражения Кристи.

Найдя наконец дом, в котором поселилась Грида, я получила еще один повод порадоваться проявленной твердости. Свежеобращенное умертвие — если только оно не обзавелось заранее чьей-нибудь поддержкой — могло позволить себе поселиться лишь в одном районе, прозванном всеми в городе Тьмой Египетской. Эти кварталы полуразвалившихся, давным-давно покинутых людьми трущоб стали своеобразным гетто, где оседали те, кто переступили грань, но не нашли покоя по ту сторону. Все, за небольшим исключением, начинали здесь, но лишь очень немногим удавалось вырваться на простор полноценной жизни после смерти. Так что в Тьме скапливались самые зловонные (и в буквальном смысле!) отбросы немертвого общества, и человек, взбреди ему в голову прогуляться здесь, не имел ни малейшего шанса на благополучное возвращение. Зато все — на страшную и часто отнюдь не быструю смерть. Даже в моей компании Кристи не была бы в безопасности.

Нужное мне строение было похоже на хлипкую этажерку и выглядело так, будто развалится в следующий момент. Что-то похожее на стены сохранилось лишь вокруг первых трех этажей, но в целом не было похоже, что оно густо населено: все-таки и у мертвых остается еще что-то от чувства самосохранения. Но когда я уже начала подниматься по рассыпающейся лестнице, откуда-то из-под ступенек выполз бесформенный ком тряпья, потянувший к моим ногам когтистые лапки. К счастью, хватило тихого предупреждающего шипения, чтобы существо — я так и не поняла, что это была за мерзость — потеряло ко мне интерес, но это напомнило мне, что тут надо оставаться предельно осторожной несмотря на видимость.

Раньше здесь, наверное, была больница или общежитие: на каждом этаже от лестничной площадки в обе стороны расходились коридоры с множеством зияющих дверных проемов. В засыпанных мусором комнатушках давно никто не жил, да и теперь почти все они пустовали. Поднявшись на нужный этаж, я, пройдя по коридору, приметила лишь два-три заслоненных кусками фанеры или занавешенных проемов. В темноте за еще одним что-то заворчало и завозилось когда я пробиралась мимо, но никто не появился, а я не собиралась ближе знакомиться с местными обитателями. В нужной мне комнате царила тишина, какую может произвести лишь неприятная новость или страшная тайна. Отодвигая грязное лоскутное одеяло я как бы соглашалась к ней приобщиться.

В узком гробоподобном помещении был наведен непривычный в подобном месте порядок. Сохраняя еще привычки своей прежней жизни, хозяйка стремилась создать хоть видимость уюта, но добилась того, что окружающее убожество стало еще сильнее бросаться в глаза. Изодранные останки тюля стыдливо прикрывали обшарпанную раму без единого стекла. Обесцвеченный временем половичок, кое-где украшенный пятнами плесени, топорщился на рассохшихся половицах. На полу у окна стояла закрытая книжная полка, служившая одновременно и скамьей — она и стоящие в ней книги выглядели опрятными и новыми по сравнению со всем вокруг. Завершал картинку туалетный столик с пустой рамой вместо зеркала.

Грида — то, что еще пару дней назад называло себя так — покоилось на раздавленном матрасике и разительно отличалось от обстановки.

В худшую сторону.

Вопреки предрассудкам, мертвые не любят смерть. Все, что напоминает о ней и о переходе — самом, пожалуй, тяжелом воспоминании любого существа моего мира! — является табу, темой неприличной и отвратительной.

Едва подавляя желание выпрыгнуть в окошко и лететь отсюда подальше, но одновременно не имея сил чтобы сделать хоть шаг или хотя бы отвести глаза от мерзкого зрелища, я потянулась за сотовым:

— Крис? Я нашла нашу маленькую беглянку… Думаю, она подслушивала нас, — Кристи, похоже, догадавшись, тихо застонала. — И, видимо, не дослушала, испугалась… Решила, что мы хотим ее осмеять, наверное. Она покончила с собой. Опять.

— Хотела бы я…

— Поверь мне, ты не хотела бы этого видеть! — довольно резко оборвала я, но она хотела сказать нечто не столь бестактное:

— Господи, хотела бы я знать об этом тогда! Как-то успокоить ее…

Я бросила трубку. И без ее напрасных рыданий было тошно. Усевшись на полку-скамью, я попыталась хоть немного сосредоточиться, но отвлечься от произошедшего здесь было довольно трудно: лишившись сверхъестественной поддержки, тело начинает разлагаться с неимоверной скоростью, так что теперь на постели лежала бесформенная масса, издававшая отвратительный удушающий запах. С трудом переведя дыхание, я наконец решилась совершить непростительный проступок. Нагнувшись к упокоившейся — надеюсь! — теперь девушке, я очень осторожно вынула из ее рук, скрещенных на груди, толстую потрепанную тетрадку. По неписанному закону моего мира то, что ушедший держит в руках, уходит с ним. Но, рискуя даже навсегда испортить, а то и уничтожить все искусно ткавшееся годами полотно моего существования, я выбрала для будущего именно эту тончайшую ниточку, тянувшую за собой какое-то огромное и неясное пока для меня, но необходимое изменение в судьбе целого мира!

Наученная уже горьким опытом, я сначала возвела вокруг своего разума защиту и только тогда открыла тетрадь. Пропустив первые страницы, наполненные бессвязным лепетом растерянного подростка, я нашла то, что искала: на новом листе красовался заголовок: «Чувство Смерти», написанный совершенно иным, гораздо более уверенным и твердым почерком, чем записи дневника. Как будто отсюда и до самого конца тетради кто-то иной водил рукой автора.

Страница за страницей были сверху донизу наполнены древней, таинственной и страшной магией, породившей, говорят, когда-то сам наш мир и все, существующее в нем. Полученные с вдохновением, проходящим лишь с темным чувством близкой смерти, знакомым лишь живым, заключенные в блистающие кристаллической стройностью стихотворные строки, жили здесь силы, способные созидать и разрушить, дать силу, уничтожить или вернуть к жизни. Ощутив внутри себя это нечто, Грида, как и я, должна была испугаться. Когда-то, уже на больничной койке, не имея ни шанса на выздоровление, я обрела то же вдохновение. Темное и ужасное, оно было едва ли не страшнее самой смерти! И я с радостью приняла предложение, ужаснувшее всех моих близких, возможно лишь для того, чтобы поскорее избавиться от этого кошмара. Но Гриде не помогли — ее не поняли и осмеяли, и она нашла тогда тот единственный выход, который могла увидеть самостоятельно. Никого не оказалось рядом, некому было ее остановить и направить по верному пути. Никто не встретил ее и когда она, перейдя грань, к своему ужасу обнаружила, что находится еще на этом свете. Переданная мне книга написанных уже после этого «мертвых» стихов, в которую она по какому-то наитию все же включила одно из своих ставших ненавистными ей прижизненных стихотворений, была последним усилием ее угасающей воли. И мы обе — я и она — не успели понять это вовремя!

В какой-то момент мне показалось, что слова написаны кровью…


Пока я читала, забыв обо всем на свете, что-то ожило во мне — а может, лишь пробудилось, никогда не умирав, а лишь спрятавшись до времени. Это что-то в какой-то момент — я не помню и сама — заставило меня подняться и прочесть вслух несколько строк.

Придя в себя, я какое-то время оглядывалась кругом, как бы заново открывая мир и себя саму. Что такое душа? Почему, отлетая со смертью, творить она может лишь в непосредственной к ней близости? Неужели только трепет такого страха может породить вдохновение? Не следует ли тогда творчество признать порождением смерти, а не жизни?

Потом я подхватила спавшее в куче тряпья на старом матрасе дитя и вспрыгнула на подоконник. Пусть я никогда уже не смогу вернуть себе того дара, от которого, будучи еще живой, в ужасе отказалась. Но дух Гриды, наверное, витает где-то рядом со мной, и для его успокоения я должна сделать кое-что.

Родившаяся сегодня вновь девочка не вспомнит о прежней Гриде. Она будет жить иначе, ходить по другим улицам и говорить с людьми, о которых та и не подозревала. Ее судьбу я возьму, насколько это будет необходимо, в свои руки, и даже если у нее не появится прежний дар, мне не в чем будет раскаиваться или упрекать себя впредь. Возможно, однажды, когда она не будет уже нуждаться в моей постоянной опеке и сможет самостоятельно идти дальше, я решусь и еще раз найду в тетради те самые строки. Как знать.

Но до того… Я издам книгу! Я знаю, как она будет называться. Знаю даже, какой будет первая фраза:

«Маленькой Гриде, умершей и живущей».

Аристократы

Первого Аристократа она встретила только на третий день, да и то случайно. Привлеченная на планету изображениями этих существ, подобно богам парящих над городами простых смертных, она с самого начала ходила, выискивая глазами небесные видения. Поэтому, практически споткнувшись о нечто, напоминающее метровой высоты кеглю, воткнутую основанием в полусдутую автомобильную камеру, она решила, что это скульптура. Матовая поверхность, покрытая голубоватыми прожилками, казалось, мерцала, каждое мгновение неуловимо изменяясь. Зачарованная этим движением, она было потянулась к странному предмету, но тут какой-то местный житель схватил ее за руку:

— Что вы, это же Аристократ! — воскликнул он, и она поймала на себе осуждающие взгляды нескольких прохожих. Предполагаемая скульптура пошевелилась, обратив на нее то, что, видимо, было лицом, покрытым поблескивающими выпуклыми глазкáми. Заметив это, остановивший ее человек внезапно топнул ногой и прикрикнул:

— Ты еще здесь?! А ну домой! — и создание кинулось прочь, волнообразно перебирая плоским основанием и суетливо раскачиваясь на ходу.

Совсем сбитая с толку, она замерла посреди улицы, но человек, уже собравшийся продолжить свой путь, заметил ее смущение:

— Вы, видимо, не местная. Простите, в таком случае. Мне не следовало обращаться так невежливо к гостье нашего города! Но я решил сначала, что вы хотите увести чужого Аристократа, хотя теперь вижу, что ошибся, — какое-то время они раскланивались, состязаясь в любезности, но затем она все-таки решилась обратиться к новому знакомому за разъяснением своих сомнений. И, помявшись еще немного, они, наконец, устроились за одним из столиков летнего кафе, во множестве расставленных повсюду.

Выслушав сбивчивый рассказ, собеседник поначалу выглядел смущенным, а потом искренне рассмеялся:

— Теперь все ясно! Надо же, какими стойкими могут быть старые истории, — и, видя, что она опять готова сгореть от смущения, посчитав, что сказала что-то неподобающее или неподходящее, примирительно добавил: — Ну, в какой-то мере все это правда, но, пожалуй, понадобится подробный экскурс в историю, к самым первым годам колонизации, чтобы вы смогли понять нынешнее положение дел.


Когда на планету прилетели разведчики, а затем — первые поселенцы, новый мир, похожий на один сплошной райский сад, начал порождать легенды, иногда служившие продолжением разнообразных земных мифов, а часто — совершенно самостоятельные истории, благо нового материала было хоть отбавляй. И обнаруженные вскоре существа — подобные ангелам или богам и, одновременно, ни на что, ранее существовавшее или придуманное не похожие — стали главными персонажами многих из них.

Возможно, Аристократы были разумны. Возможно, у них существовала цивилизация, построенная по совершенно иным правилам, чем любая человеческая. Возможно, она существует до сих пор. Но главным для людей оказалось то, что новорожденные существа, подвергнутые определенной комбинацией воздействий (светом, излучением, магнитным полем и так далее), вырастали в организм, запрограммированный таким образом на выполнение неких функций. При этом абсолютно во всем — от внешнего вида до физиологических процессов — отличаясь от «диких» существ, они сохраняли и прежнюю жизнестойкость, и, главное, способность к дальнейшему самовоспроизводству. Причем из существ следующего поколения так же можно было вырастить кого угодно, вне зависимости от функций организмов родителей.

После нескольких лет экспериментов, Аристократы стали наилучшими заменителями большей части бытовой техники, которую было так трудно и дорого поставлять извне, незаменимой частью любого интерьера, любимыми игрушками для детей и взрослых, и даже полубессмысленными безделушками, без которых не обходится ни один уютный дом.

Постепенно Аристократы становились все более обыденными, превращаясь скорее в предметы, нежели живые существа. Старые рассказы о прекрасных небесно-голубых ангелах стали мифом, лишь недавно вновь ожившим благодаря стараниям нескольких туристических фирм: на планете были созданы «заповедники», якобы воспроизводящие прежние естественные условия обитания этих существ. Для них вывели несколько популяций прекрасных, но не имеющих, конечно же, никакого отношения к первоначальным Аристократов.


— Но это же ужасно! — она чуть не плакала. Собеседник посмотрел на нее удивленно и пожал плечами:

— Ужасно? Честно говоря, я не очень понимаю, что вы имеете в виду.

— Получается, Аристократы исчезли.

— Ну что вы! Ведь как раз недавно вы видели одного. Да поглядите, они же повсюду: вот он, вот там еще, — и он указал на несколько предметов на улице. Затем как бы обвиняющее ткнул пальцем в ее сторону: — Да вы сидите еще на одном! — и с недоуменным лицом смотрел ей вслед, когда она убежала в слезах.

Любовь

Я вижу комнату — небольшую, ярко освещенную дневным солнцем, белоснежную, почти сияющую. На стенах нет картин — они девственно чисты. Окно закрыто матерчатыми вертикальными жалюзи, которые не позволяют разглядеть пейзаж за окном, но не препятствуют свету. Рядом с окном, изголовьем к стене, стоит широкая низкая кровать с балдахином на четырех резных столбиках и полупрозрачным пологом, с мягкой периной, шелковыми белоснежными простынями и покрывалом. На постели на боку, лицом к окну, лежит обнаженный юноша. Ему лет двадцать и он божественно прекрасен: гармоничное тело, не слишком худощавое, но и не перекачанное — мышцы развиты ровно настолько, чтобы кожа покрывала их без единой морщинки или складки; на них нет ни единого грамма жира. Сама кожа идеальна, хотя, возможно, чересчур бледна. Она гладкая как шелк, на котором лежит юноша, и искушает гладить ее, ласкать, нащупывая мельчайшие мягкие волоски, золоченым пушком покрывающие тело, перебирать прелестную курчавую поросль на груди и в паху. Его лицо — как у мраморного греческого божества, ни единого изъяна и ни следа эмоций нет в нем. Густые, гладкие и блестящие волосы, закинутые за спину, закрывают правую руку, подпирающую подбородок, и растекаются контрастным черным шелком по белоснежной коже и материи. Поза юноши как будто небрежна, сила, скрытая в его божественном теле так тонко сочетается с изяществом юности, что он кажется картиной, идеализированным обобщенным изображением человека.

Я вижу все это и не могу не чувствовать удовлетворения художника, создавшего нечто поистине прекрасное. Некоторое время я наслаждаюсь застывшей совершенной красотой, но скоро приходит ощущение незавершенности. В том, что я вижу, нет движения.


Тогда я вхожу в эту комнату. Совершенный в своей неподвижности воздух всколыхивается и касается полога кровати. Это первое движение влечет за собой следующее: юноша на постели оборачивается. На его лице проступают, наконец, чувства, разрушая скульптурную застылость. Немного страха и немного лукавства, потому что, страшась грядущего, он исподволь желает и искушения, и греха, и падения. И тщательно скрываемое отвращение, но за это его трудно осудить: находясь рядом с ним, я бы тоже возненавидел свое дряблое стареющее тело, обвислый живот, кривые волосатые ноги, руки с толстыми неповоротливыми пальцами. Возненавидел, если бы другое, белоснежное, совершенное тело на постели не принадлежало бы уже мне столь же однозначно и безраздельно, как мое собственное.

По всему его телу пробегает мгновенная судорога, и, хотя он не сделал еще ни одного движения, он сам и все вокруг наполняется волнением жизни. Он уже не смотрит на меня, мраморное лицо застывает вновь. Слегка прикусив губу, без единого звука, юноша поднимается и встает на четвереньки на самом краю постели, лицом к стене.

Гладя его белую спину, ягодицы, ноги, я снова невольно сравниваю наши тела и вновь радуюсь, что и это — теперь мое. Лаская одной рукой его кожу, я провожу другой ему по животу, чувствуя, как напрягаются и сжимаются под пальцами мышцы, а потом кладу ладонь ему между ног, перебираю и разминаю его гениталии, но он никак не может возбудиться. Гладя его все быстрее, я чувствую, как все усиливается дрожь в го теле, переходя в неконтролируемые судорожные вздрагивания и вздохи. Я чувствую, что тоже начинаю дрожать от волнения и радостного предвкушения.

Налившись желанием до предела, я кладу руки ему на ягодицы, раздвигаю их и вхожу в него как в храм, совершенный символ чистоты и непорочности. Почувствовав это, он сжимается, но тут же старается расслабить мышцы, не может, и я слышу, как из-за его плотно сомкнутых губ вырывается стон.

Да, да! Больше всего я хочу проникнуть в него как можно глубже, чувствовать под руками напряженные мышцы его спины, видеть и обонять пот, каплями стекающий по атласной коже, слышать сдавленные стоны, переходящие в крик по мере того, как я все быстрее двигаюсь в нем: «М-м… о… а-а-а… Ах!» Его естество напрягается под моей рукой, я вжимаю ладонь в эту еще податливую плоть, вцепляюсь пальцами другой руки ему в волосы и что есть сил тяну на себя, все сильнее притискивая его ягодицы к своим чреслам и все глубже проникая в него, чтобы теперь уж точно найти и забрать себе все его совершенство. Его голос переходит в хрип, но теперь кричу уже я сам:

«О… о… о… А-а-ах!» — я отпускаю его волосы, и он безвольной марионеткой падает лицом на подушки. Я выхожу из него, и он скрючивается на постели, прячась в простыни. Какое-то время я ошеломлен, но затем понимаю, что все кончено и, вслушиваясь в его рыдания, задаюсь вопросом: стал ли я совершеннее? или опять обман? Его тело под покрывалом кажется по прежнему безупречным, и я начинаю осторожно ласкать его, но он с всхлипом отталкивает мои руки. Как же так, неужели ты забыл, что случилось с теми мальчишками, которые не захотели меня слушаться?!

Но он ли это, бог, единственный, достойный поклонения? С неожиданным подозрением я срываю покрывало и вглядываюсь в него. Нет, передо мной не мраморное изваяние, совершенное и застывшее. Это лишь человек, его губы дрожат, лицо покрыто пятнами и залито слезами, волосы растрепаны и несколько прядей прилипли ко лбу. Это вовсе не божество, он трясется, обхватив себя за плечи руками. Значит обман, опять гнусный обман! Ты, мальчишка, как ты посмел так бессовестно притворяться?! Вот, ты вовсе не чист, и я не смогу стать лучше через тебя! Я слышу, как он кричит, но тьма поглощает меня, потому что рядом нет бога, который защитил бы меня от нее.


Явижу комнату — ее едва освещают последние лучи солнца. В наступающих сумерках на стенах еще четко видны темные потеки и пятна. За единственным окном вдаль простираются крыши домов, и в одном из них, наверное, ждет меня бог. Поперек кровати, на смятых окровавленных простынях лежит юноша. Голова запрокинута и рассыпавшиеся длинные волосы почти закрывают лицо. Бледная кожа покрыта множеством порезов и кровоподтеков. Он прекрасен в своем неподдельном безразличии. Ничто не шевелится, даже из глубокой раны у него на горле уже не течет кровь. Здесь все замерло, окончательное и завершенное, и я какое-то время наслаждаюсь этим с удовольствием художника, закончившего долгую работу.

Но скоро приходит ощущение несовершенства.


Я вижу комнату…

Кто же ты?

Старик брел по бесконечному месту, поначалу казавшемуся ему коридором, хотя фактически это была чистая абстракция, лишенная каких-либо привычных измерений. Но это мало волновало жирное одышливое существо, с трудом передвигавшее опухшие, подгибающиеся под непомерным грузом его тела ноги. Это тело было неимоверно, невероятно жирно, стекало нездорово-желтыми складками, начинавшимися практически от самых ушей и почти достигавшими пола. И еще оно было дряхлым — настолько, что казалось, уже в следующий момент все эти сотни килограммов плоти должны отделиться от костей, волнами пасть на пол и тут же превратиться в невесомый прах, столь же несовместимый с весом самого тела, как это непристойное ожирение не сочеталось с возрастом, а безликая бесконечность — с человеческим существом.

Тем не менее, они были — и абстракция, и толстяк, опирающийся на служащую ему тростью громадную кость, такую же желтую и древнюю, как он сам. Старик шел, путь его был бесконечен и не занимал ни мгновения, потому что время здесь не существовало, как и все прочие меры. Воспоминание о нем было лишь в тяжком дыхании человека, звуке его шагов и скрежете острого конца кости, которую он не имел сил переставлять, а перетаскивал по тому, что не было полом и не было поверхностью вообще.

И так, через некоторое количество вздохов, шагов и скрипов, ровно такое, какое сам старик считал нужным, он достиг цели. Это было здесь, сотворенное им среди ничего, и здесь было сейчас, существовавшее для него и тех, кто здесь находился. И это сейчас было для них вечностью.

Старик встал посреди своего здесь и сейчас, воздел свою кость и рассмеялся:

— Бо-оги! — его смех был похож на бульканье, а голос тек как тошнотворная вонь. — О-о, мои бо-оги! Вот вы все здесь, такие жаáалкие, такие тупые, — он с сипом и хлюпаньем перевел дыхание. Существа в тенях тревожно завозились, и обведя их взглядом, толстяк снова забулькал: — Я поклонялся вам, звал вас — когда вы были так нужны мне, когда я был молод, когда был в отчаянии, — он клокотал как убегающая каша, жалкий и устрашающий в своем кипении. Все больше распаляясь, он тыкал тростью в бесформенные тени, пытавшиеся ускользнуть от его ненавидящих глазок, под взглядом которых начинали обретать форму. — Египетские, — обвиняющее визжал старик, и в прицеле кости извивалась и орала дурным голосом привязанная к каминной решетке, ощипанная и обожженная Баст. — Индийские, — Индра, лишившийся не только ваджры, но и большей части голов и рук, сжался, бездумно раскачиваясь и стеная. — Греческие, африканские, скандинавские, христианские, — тени наполнялись стонами и воплями распятых, обожженных, истерзанных и покалеченных богов. — Даже герои, — он пнул останки Геракла или Персея и двинулся вперед, ногой оттолкнув с пути то ли отсеченный хобот Ганеши, то ли неимоверно длинный половой член какого-то бога плодородия. — Вы все были там, в своих надгорных высях. Вам дела не было до слабого человечка, молившего где-то внизу о вашей милости. Ах, как же вы — такие всесильные и всезнающие — не могли угадать, что он сумеет потом отплатить вам сполна?! О да, теперь я ваш бог. Я — ваш Вседержитель, Судия и палач. Это Ад, в котором я для вас — Сатана! — некое жалкое создание, совершенно потерявшее человеческий облик, жалостно захныкало, видимо, расслышав знакомое слово, но старик не обратил на него внимания и, пыхтя и колыхаясь, переступая через изуродованные тела и отрубленные конечности, устремился мимо.

И вдруг остановился так внезапно, что казалось, инерция должна была опрокинуть эту тушу наземь.

— Ты-ы… ты… ты-ты-ты, — икая, затараторил он, в упор уставившись на что-то. Его здесь действительно стало теперь коридором, закончившимся глухим тупиком, где в углу у стены, скорчившись, сидело существо, кажется, еще не затронутое его ненавистью.

— Ты опять здесь. Снова здесь, не смотря ни на что. Даже Надежда уже умерла, — для хрупкой, практически невидимой и невесомой девушки старик придумал особенно изощренные мучения, так что она, явившись здесь одной из первых, обрела покой нескоро, и смерть прочих божеств и сущностей казалась наилегчайшей по сравнению с ее судьбой. — И Надежда умерла, а ты возвращаешься снова и снова! Что же ты такое? — немое, безликое как пустота вокруг здесь, существо приходило и умирало раз за разом, оставаясь собой, — безымянным нечто, воплощающим неизвестно что, — несмотря на то, что каждый раз обретало иную, все более четкую форму.

— Кто же ты такой? — взвизгнул старик, замахиваясь тростью. Но удар не достиг цели, потому что то, что было неизвестностью, снова обрело форму, распрямилось и вырвало кость у него из рук. На старика смотрел юноша, на его румяном и круглом как у херувима лице, окруженном светлыми кудряшками, блуждала усмешка, голубые невинные глаза горели ехидством, пухлые алые губы ухмылялись: — его лицо, его глаза, его губы!

— Кто же я?! — ангельским голоском пропел явившийся. — Я — твой страх. Я — твоя ненависть. Я — тьма в твоей жалкой душонке, большая, чем ты весь вместе взятый. Я — это ты! — теперь уже юноша, держа кость как клинок, шел вперед, а толстый старик отступал шаг за шагом. — Тебе дана власть призывать и убивать по своей воле богов — кто дал тебе эту власть? Ты ведь не догадался? Здесь — не ад для них, а ад для тебя, ты вызывал и уничтожал частицы самого себя, пока твоя душа не очистилась от всего, пока не осталась она одна. Пока не остался я! — и с этими словами он ударил тростью старика в грудь. Сначала жирная плоть сопротивлялась, но вот острие достигло сердца, и толстяк исчез, а за ним — призванные им боги и само здесь. Среди ничто остался юноша с костью в руках.

Примечания

1

Считаю необходимым пояснить это место. Кристи в данном случае делает явный намек на то, что мои ноги не приспособлены к долгой ходьбе. Некоторые люди, я знаю, по ошибке считают, что у подобных мне «коленки в обратную сторону», и объясняют нашу нелюбовь к пешим прогулкам этой предполагаемой несовершенной конструкцией.

В первую очередь должна заметить, что колено у меня, как у любого существа в нашем мире, обращено по ходу движения, а тот крупный сустав, что обычно людьми несведущими принимается за коленный, является пяткой, высоко поднятой на удлиненных костях пальцев.

Так же не могу не добавить, что все самые быстрые создания — в основном четвероногие — имеют именно такую конструкцию задних конечностей. И моя неспособность преодолеть большой пеший переход связана скорее с собственным предпочтением, отданным однозначно воздушному передвижению.

(обратно)

Оглавление

  • Не убегай!
  • Чувство Смерти
  • Аристократы
  • Любовь
  • Кто же ты?
  • *** Примечания ***