Приключения 1969 [Александр Ашотович Насибов] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

ПРИКЛЮЧЕНИЯ 1969

ИЗДАТЕЛЬСТВО ЦК ВЛКСМ „МОЛОДАЯ ГВАРДИЯ“. 1969
ПОВЕСТИ, РАССКАЗЫ И ДОКУМЕНТЫ О СОВЕТСКИХ РАЗВЕДЧИКАХ

ВСТРЕЧА С ПОДВИГОМ

В нашем издательстве сборники «Приключения» стали традиционными. На суд читателей представляется четвертый выпуск ежегодника «Приключения». Его регулярный выход свидетельствует о неуклонном развитии приключенческого жанра в художественной литературе и, соответственно, о все большем интересе к нему самых широких кругов читателей, прежде всего молодежи.

Как и предыдущие сборники, эта книга — некая лаборатория, в которой опытные мастера вместе с молодыми писателями, еще только заявляющими о себе первыми произведениями, выступают в этом жанре.

Герои приключенческих произведений — люди отважные и целеустремленные, сильные духом и телом. Их славные дела увлекают молодежь, являются достойным примером для подражания и тем самым хорошо служат делу патриотического воспитания молодого поколения.

Настоящий сборник отличается от всех выпущенных издательством «Молодая гвардия» ранее. Он целиком посвящен одной теме — подвигу советских разведчиков в годы Великой Отечественной войны, явившейся величайшим испытанием молодого поколения на верность делу Октября, делу коммунизма.

Подвиг разведчика! Подобно ослепительному лучу, он вобрал в себя самые яркие черты человека, вступившего в единоборство с врагом во имя победы над кровавым фашизмом. Подвиг разведчиков многообразен. Это и ежечасный смертельно опасный труд человека, который многие годы вынужден жить среди врагов, в их обличье; и выполнение специального задания группой воинов, десантированных в расположение войск противника; и героизм полковых разведчиков, ползущих за «языком» сквозь минные поля или ведущих боем разведку переднего края вражеской обороны; это и диверсии, совершаемые партизанами во вражеском тылу… Разведчик, выполнял ли он задание Генерального штаба или командира полка, вносил свою долю ратного труда в борьбу народа с врагом, совершал свой незабываемый ратный подвиг.

Операции разведчиков Советской Армии в годы Великой Отечественной войны были столь впечатляющи и многообразны, что писателю подчас нет нужды отходить от действительных фактов, приукрашивать реальные события домыслом. Многие повести и рассказы, включенные в сборник, документальны, и в основе всех произведений — реальные события тех лет. Однако документальность предполагает не протокольное изложение фактов и событий, а воссоздание с помощью действительных свидетельств ярких художественных картин, изображение полнокровных характеров.

В освободительной войне советского народа, войне, превратившейся в общую битву свободолюбивых народов против германского фашизма, участвовали и силы Сопротивления многих стран Европы. И естественно, вместе с советскими разведчиками действовали антифашисты-интернационалисты, понимавшие, что их помощь Советской Армии — их вклад в общую борьбу с поработителями. Об этой работе разведчиков-антифашистов — болгар, чехов, немцев и других — также рассказывают произведения, включенные в сборник.

Следует сказать несколько слов о разделе, которым завершается книга, — о «Музее боевой славы разведчиков». На страницах этого раздела, как на стендах музея, представлены многочисленные документы: тексты боевых заданий разведгруппам, странички из дневников разведчиков, «аусвайсы» и «легитимации», с которыми советские патриоты работали в стане врага, и многое другое. Читатель с волнением прочтет письма, строки которых словно кровью были начертаны героями накануне смертного часа.

Многие герои публикуемых произведений — да так оно было и в жизни — комсомольцы, лучшие представители нашей молодежи. Подавляющее большинство из них не были кадровыми солдатами, а тем более не готовили себя заранее к боевой деятельности во вражеском тылу. Но когда пришел час испытаний, они стали парашютистами и радистами, снайперами и минерами, они стали настоящими солдатами. Они — это сверстники сегодняшних двадцатилетних юношей и девушек, поколение тридцатых-сороковых годов, воспитанное комсомолом.

ПОВЕСТИ



Виктор Егоров ЗАГОВОР ПРОТИВ «ЭВРИКИ»

Повесть

В 1943 году германской разведке стало известно о том, что в Тегеране состоится конференция руководителей трех держав антигитлеровской коалиции. По личному указанию Гитлера готовился террористический акт против участников конференции. Эта повесть рассказывает о том, как органам государственной безопасности с помощью чекиста, сумевшего еще задолго до войны проникнуть на службу в германскую военную разведку — абвер, удалось сорвать заговор фашистов.

Повесть написана на основе действительных событий и исторических фактов, но фамилии героев и некоторые данные о них по определенным причинам изменены.

I

Осенью 1943 года в Вашингтоне стояли теплые дни. Зеленая площадка вокруг Белого дома была залита солнцем. Окна кабинета советника президента Уайта были раскрыты настежь. Все здесь — и панели из красного дерева, добротная и удобная мебель, хрустальная люстра и портьеры из дорогой ткани, пушистый турецкий ковер на полу — было рассчитано на то, чтобы произвести впечатление. Откинувшись на спинку кресла, Уайт просматривал документы, подшитые в белую папку. Он готовил для президента справку о подготовке к предстоящей конференции глав трех держав антигитлеровской коалиции.

Внимание Уайта задержалось на третьем пункте секретного послания И. В. Сталина президенту Ф. Д. Рузвельту от 8 сентября 1943 года:[1]

«Что касается нашей личной встречи с участием г. Черчилля, то я также стремлюсь осуществить ее в возможно скором времени.

Ваше предложение о времени встречи мне представляется приемлемым. Местом же встречи было бы целесообразно назначить страну, где имеется представительство всех трех государств, например Иран. Однако я считаю необходимым сказать, что придется еще дополнительно уточнить момент встречи, считаясь с обстановкой на советско-германском фронте, где втянуто в войну с обеих сторон свыше 500 дивизий и где контроль со стороны Верховного командования СССР требуется почти каждодневно».

Сделав запись, советник стал листать дальше.

Послание от 11 сентября 1943 года:

«Лично и секретно маршалу Сталину от президента Рузвельта.

Я весьма обрадован вашей готовностью одобрить третье предложение, а время — приблизительно в конце ноября — было бы подходящим. Что касается меня лично, то у меня имеются сомнения лишь в отношении места и только потому, что оно расположено несколько дальше от Вашингтона, чем я рассчитывал. В это время мой Конгресс будет заседать, и согласно нашей конституции я должен принимать решения в отношении законодательных актов в течение десяти дней. Другими словами, я должен принимать документы и возвращать их Конгрессу в течение десяти дней, а Тегеран подвергает это серьезному риску, если будет плохая летная погода. Если нельзя будет воспользоваться азорским маршрутом, то это означает, что придется следовать через Бразилию и через Южную Атлантику. По этим причинам я надеюсь, что вы подумаете о каком-либо районе Египта, который также является нейтральным государством…»

Уайт склонился над столом и опять сделал запись. Затем, отложив блокнот, он снова стал просматривать переписку.

Послание от 12 сентября 1943 года:

«Личное и секретное послание от премьера И. В. Сталина президенту г-ну Ф. Д. Рузвельту и премьер-министру г-ну У. Черчиллю.

…3. Что касается встречи трех глав правительств, то я не возражаю против Тегерана как места встречи, что мне представляется более подходящим, чем Египет, где у Советского Союза все еще нет своего представительства».

Послание от 27 сентября 1943 года:

«Личное и строго секретное от премьер-министра г-на Уинстона Черчилля маршалу Сталину.

1. Я обдумывал нашу встречу глав правительств в Тегеране. Должны быть проведены надежные подготовительные мероприятия для обеспечения безопасности в этом до некоторой степени слабо контролируемом районе…

2. Я предлагаю также, чтобы во всей будущей переписке по этому вопросу мы пользовались выражением «Каир-три» вместо Тегерана, который должен быть похоронен, а также что условным обозначением для этой операции должно быть слово «Эврика», являющееся, как я полагаю, древнегреческим…»

Послание от 14 октября 1943 года:

«Лично и секретно маршалу Сталину от президента Рузвельта.

…Другое предложение — это по соседству с Багдадом, где мы могли бы располагать тремя комфортабельными лагерями с достаточным количеством русской, британской и американской охраны. Эту последнюю мысль, кажется, стоит рассмотреть».

Послание от 19 октября 1943 года:

«Лично и секретно президенту Франклину Д. Рузвельту от премьера И. В. Сталина.

По вопросу о месте предстоящей встречи глав трех правительств я хочу сообщить Вам следующее.

К сожалению, я не могу принять в качестве подходящего какое-либо из предлагаемых Вами взамен Тегерана мест для встречи.

…операции требуют повседневного руководства Главной Ставки и моей личной связи с командованием. В Тегеране эти условия могут быть обеспечены наличием проволочной телеграфной и телефонной связи с Москвой, чего нельзя сказать о других местах».

Послание от 25 октября 1943 года:

«Лично и секретно для маршала Сталина.

…Трудность в отношении Тегерана заключается в следующем простом факте. Горы на подходе к этому городу часто исключают возможность полетов на несколько дней подряд. Риск задержки существует как для самолета, доставляющего документы из Вашингтона, так и для самолета, доставляющего эти документы Конгрессу. Я должен с сожалением сказать, что мне, главе государства, нельзя выехать в то место, где я не смогу выполнять своей обязанности согласно нашей конституции».

Послание от 5 ноября 1943 года:

«Лично и секретно от премьера И. В. Сталина президенту Франклину Д. Рузвельту.

…Я не могу не считаться с приведенными Вами аргументами относительно обстоятельств, мешающих Вам приехать в Тегеран. Разумеется, только Вам может принадлежать решение вопроса о возможности Вашего приезда в Тегеран.

Со своей стороны я должен сказать, что не вижу более подходящего пункта для встречи, чем указанный город.

На меня возложены обязанности Верховного Главнокомандующего советских войск, и это обязывает меня к повседневному руководству военными операциями на нашем фронте. Это особенно важно в данное время, когда непрерывная четырехмесячная летняя кампания переходит в зимнюю и военные операции продолжают развиваться почти на всем фронте протяжением 2600 километров. При таком положении для меня, как Главнокомандующего, исключена возможность направиться дальше Тегерана. Мои коллеги в правительстве считают вообще невозможным мой выезд за пределы СССР в данное время, ввиду большой сложности обстановки на фронте».

Уайт перевернул несколько страниц и стал читать.

Послание от 8 ноября 1943 года:

«Секретно и лично маршалу Сталину от президента.

…Вы будете рады узнать, что я выработал метод, при помощи которого, в случае, если я получу сообщение о том, что закон, требующий моего вето, прошел через Конгресс и направлен мне, я вылечу в Тунис, чтобы получить его там, а затем вернусь на конференцию.

Я поэтому решил отправиться в Тегеран, и это меня особенно радует.

Как я сообщал вам, я придаю чрезвычайное значение тому, чтобы вы, г-н Черчилль и я встретились…

Мы все можем затем отправиться в Тегеран 26 ноября и встретиться с вами там 27, 28, 29 или 30 и будем совещаться столько, сколько вы сочтете возможным находиться в отъезде…»

«Секретно и лично от премьера И. В. Сталина президенту Франклину Д. Рузвельту.

…Ваш план организации нашей встречи в Иране я принимаю… Надеюсь, что с этим согласится и г. Черчилль».

— Черчилль согласился, — пробормотал Уайт. Сделал несколько заметок в блокноте и, закрыв папку, крупным размашистым почерком написал на ней «Эврика». Советник посмотрел на часы — четверть двенадцатого. Через пятнадцать минут начнется получасовой перерыв на ленч в правительственных учреждениях.

Спрятав папку с документами в сейф, Уайт вышел из кабинета, бросив на ходу секретарше:

— Мэри, я пошел перекусить.

— Домой? — спросила секретарша.

— Нет, где-нибудь поблизости, пока не начался перерыв; надоела толкотня.

Уайт вышел из Белого дома.

Он медленно пошел по Конститьюшен-авеню, мимо строгих фасадов, огромных правительственных зданий.

В сквере, мимо которого проходил Уайт, было много женщин в пестрых платьях, с детскими колясками; ребятишки постарше весело резвились около них. Два садовника озабоченно копались у цветочной клумбы. По улице неслись потоки машин. Никто никогда не сказал бы, что эта страна принимает участие в войне. Война была слишком далека. И только очень наблюдательный человек заметил бы, что среди пешеходов несколько больше военных, чем встречалось года три назад.

Навстречу Уайту из-за угла вышел молодой полковник.

— Хелло, Джонсон! — приветствовал его советник. — Вы как раз нужны мне. Я вам звонил по телефону, но не застал.

— Мне передали об этом, и я поспешил к вам.

Уайт взял полковника под руку и отвел в сторону.

— Вы знаете, что предстоит конференция Большой Тройки? — почти шепотом спросил он полковника.

Джонсон утвердительно наклонил голову.

— Теперь определилось, что состоится она в конце ноября в Тегеране. Надо готовиться, — прошептал Уайт, хотя вокруг никого не было.

— Сделаем все, что нужно. Во всяком случае, безопасность президента будет обеспечена нами должным образом.

— Надеюсь, вы понимаете, что всю подготовку к отъезду президента надо облечь в строгую тайну, — еще тише прошептал Уайт. — Не привлекайте слишком много людей к этому делу.

— У нас вполне надежные работники, — заметил полковник.

— Я все же настаиваю на своей просьбе.

Джонсон понимающе кивнул головой.

— Пойдемте закусим, — предложил Уайт. Они зашли в первый попавшийся им ресторан…

II

Офицер абвера Вальтер Шульц, как обычно, с утра просматривал иранские газеты. Негромко зазвонил телефон.

— Майор Шульц слушает.

— Вас хочет видеть бригаденфюрер Шелленберг. Сейчас он у себя в главном управлении имперской безопасности.

Шульц узнал голос Канариса. Адмирал говорил глухо, монотонно.

— Взять с собой какие-нибудь документы?

— Нет, — протянул главный шеф военной разведки и положил трубку.

Шульц встал из-за стола, прошелся по комнате. Что это могло значить? Зачем он, незаметный офицер абвера, понадобился Шелленбергу, одному из ближайших помощников министра внутренних дел и генерального уполномоченного имперской безопасности Гиммлера?

Шульц позвонил в гараж, вызвал машину и вышел из кабинета.

— На Принц Альбрехтштрассе! — бросил Шульц шоферу, уселся поудобнее, снял фуражку. Приглаживая густую русую шевелюру, он задумался. Его беспокоил этот вызов.

Автомобиль остановился перед зданием казенного вида.

Кабинет Шелленберга, обставленный громоздкой старинной мебелью в духе XVIII века, с огромным камином, выглядел строго и мрачно. Угрюм был и его хозяин в черном костюме. За его спиной висел огромный портрет фюрера. Шелленбергу было чуть больше тридцати лет, выглядел он болезненным, желтый цвет лица свидетельствовал, что у него не все в порядке с печенью.

— Майор Шульц, — представился Вальтер.

Шелленберг указал глазами на кресло у стола. Шульц встречался как-то с Шелленбергом у одного высокопоставленного немецкого дипломата, был представлен Шелленбергу, но сейчас тот, видимо, его не узнал.

— Что за парашютисты у вас в Иране, расскажите подробнее, — без всяких предисловий начал Шелленберг.

У Шульца сразу отлегло от сердца. Вот, оказывается, зачем он понадобился.

— Как вам известно, после вторжения русских и англичан в Иран мы потеряли там почти всех наших кадровых работников, вследствие чего пришлось прибегнуть к засылке новых. Только на парашютах мы сбросили в марте и июле этого года девять человек, но связь с ними пока не налажена. Они укрылись в кашкайских племенах, — бойко докладывал Шульц.

Шелленберг не сводил с него своих проницательных глаз, будто хотел залезть ему в душу.

— Уцелели ли у вас другие связи в Иране? У нас возникла необходимость провести в Тегеране очень серьезную операцию. Для этого нужен надежный человек, способный укрыть офицеров, которых мы туда перебросим. Нужно такое же доверенное лицо на границе Ирана с Турцией. Можете вы нам обеспечить это? — Шелленберг вопросительно уставился на Шульца.

Не отводя глаз под его взглядом, Шульц, немного подумав, сказал:

— В Тегеране у меня есть человек, которому можно верить вполне: он немец, переброшен нами туда совсем недавно. Обосновался под видом польского эмигранта Глушека, начинает прививаться и пока вне подозрений.

— Это в Тегеране. — Шелленберг взял блокнот и записал туда данные о Глушеке. — А что у вас есть на границе?

— В Иранском Азербайджане, недалеко от турецкой границы, кочует шахсевенское племя Махмудбека. Бек учился в Германии, я с ним знаком еще по университету; он всецело на нашей стороне. В бытность мою в Иране я привлек его к работе. Он помог создать нелегальную переправу через ирано-турецкую границу, которую мы использовали.

Шелленберг опять склонился над блокнотом.

— О нашем разговоре и о людях, названных здесь, должны знать только я и вы. Поняли? — и глаза Шелленберга вдруг так сверкнули, что не было нужды разъяснять, какие кары ожидают нарушителя.

— Жду вас завтра в это же время, — сказал он и отодвинул в сторону блокнот.

По дороге домой Шульц оглянулся, ему показалось, что следовавший за ним в отдалении «мерседес» он видел у здания главного управления имперской безопасности.

Зайдя в комнату, Шульц посмотрел в окно. Ничего подозрительного не заметил. Но у него не было сомнений, что Шелленберг, руководствуясь принципом «доверяй, но проверяй», послал за ним агентов. Его, видимо, беспокоило, пойдет ли куда-нибудь Шульц рассказывать о своем разговоре с ним.

Главное управление имперской безопасности вело политическую разведку за границей. Поскольку практическую работу не всегда можно разграничить так, чтобы, ведя военную разведку, не касаться политических вопросов и наоборот, это порождало между политической и военной разведками своеобразную конкуренцию, стремление превзойти друг друга в докладах фюреру. Между главным управлением имперской безопасности, или РСХА, как его сокращенно именовали, и абвером происходили на этой почве частые стычки. Кроме того, в систему главного управления имперской безопасности входило гестапо, и поэтому РСХА занималось проверкой личного состава абвера с точки зрения политической благонадежности. Это еще более усиливало антагонизм между двумя ведомствами.

Шульц решил не выходить никуда в этот вечер.

В то время как он отсиживался дома, Шелленберг поехал докладывать план операции Гиммлеру.

Кабинет руководителя всех карательных органов Третьего рейха отличался особой помпезностью. Он был так же велик, как и кабинет фюрера, и обставлен с такой же роскошью. Узорчатый паркетный пол, старинные картины, гигантские гобелены, слева у входа уголок гостиной с круглым столом и мягкой мебелью. Вдоль стен на подставках изящные статуэтки.

Гиммлер сидел за письменным столом в гимнастерке зеленовато-мышиного цвета. На рукаве красная повязка с черной свастикой.

Шелленберг выкинул в приветствии руку вперед и остановился посредине кабинета.

Гиммлер повел головой в сторону кресла, стоявшего у письменного стола. Шелленберг осторожно, словно боялся повредить кресло, сел.

— Кому вы поручите подготовку укрытия в Тегеране для наших боевиков? — спросил Гиммлер.

— Офицеру абвера Вальтеру Шульцу.

— Почему вы берете офицера из абвера? Разве у вас нет подходящего человека? — недовольным тоном спросил Гиммлер.

— Экселенц, у себя в управлении я никого не нашел, а майор Шульц работал в Иране, сохранил там связи. У него есть люди, которые нам потребуются. Он хорошо знает Иран, обстановку в стране, легко может снова попасть туда. Он проживал там по швейцарскому паспорту. Ничем себя в глазах местной контрразведки не скомпрометировал и сейчас может снова появиться в Тегеране с швейцарским паспортом. Достать такой паспорт нам нетрудно.

— Почему он выехал из Ирана?

— Шульц участвовал в 1941 году в операции по выводу из строя иранских дорог, чтобы воспрепятствовать продвижению большевиков. В операцию он был включен в последний момент и почти не имел отношения к ее подготовке. Группу предал русский эмигрант, который входил в ее состав. Их арестовали военные власти красных. Шульцу и еще одному участнику удалось бежать.

— Не попадет ли он теперь в руки русских?

— Это исключается, экселенц. Никто из участников этой группы в Иране не появлялся, а о том, что Шульц живет в Иране по документам швейцарского гражданина, они не знали. Было известно об этом только майору Югансону, руководителю группы, который тоже попал к русским, но он не успел ничего сказать, так как был убит при попытке к бегству вскоре после ареста.

— А вы хорошо проверили этого Шульца? Учтите, если операция провалится, фюрер снимет нам головы.

— Мы его проверяли. Он племянник и воспитанник члена нашей партии Ганса Шульца, который известен фюреру еще по Мюнхену.

— Так это племянник старого Ганса! Как же, дядю его знаю хорошо. Недавно фюрер интересовался, жив ли старик. Ну, за его воспитанника можно быть спокойным, — облегченно вздохнул Гиммлер. — Я доложу об этом фюреру. Идея операции принадлежит ему. Достаточно ли вы убеждены в достоверности сведений о том, что конференция состоится в Тегеране и именно в это время?

— Вполне, экселенц. Как я вам уже докладывал, наш человек в Вашингтоне принимает участие в подготовке конференции. Мы верим ему вполне.

— Ну хорошо. Смотрите, чтобы мы не попали в глупое положение.

Утром Шульц, как обычно, направился в управление пешком. По пути остановился на миг у газетного киоска. Было неприятно сознавать, что ты под наблюдением.

На работе Шульц долго обдумывал, что сказать своему непосредственному шефу, полковнику фон Пахену, о вызове к Шелленбергу, но ничего вразумительного придумать не мог. К счастью, его никто об этом не спрашивал. Шеф был доволен, что он вернулся из главного управления имперской безопасности, а не исчез, как многие другие.

В полдень, когда Шульц пришел к Шелленбергу, тот был значительно любезнее. Приглашая сесть, он даже попытался улыбнуться, но вместо улыбки на его угрюмом лице промелькнула какая-то неопределенная гримаса.

— Мы включаем вас в операцию. Поэтому буду откровенен. В ближайшее время в Тегеране должны собраться Сталин, Рузвельт и Черчилль. Наша задача — сорвать эту встречу. Удачный исход задуманного может благоприятно отразиться на ходе войны. Операцией интересуется сам фюрер, — Шелленберг с благоговением закатил глаза. — По каким документам вы были в Иране?

— По паспорту швейцарского подданного Самуэля Зульцера, коммерсанта.

— Под этой фамилией поедете в Иран вторично. Вы, конечно, понимаете, что, сидя в Берлине, нельзя сделать того, что возлагается на вас.

— Разумеется, герр бригаденфюрер.

— Вы женаты?

— Нет, герр бригаденфюрер.

— На этот раз придется поехать с женой, — осклабился Шелленберг и, не обращая внимания на недоуменный взгляд Шульца, нажал кнопку на столе.

— Фрейлейн Штайнер ко мне, — отрывисто буркнул Шелленберг.

Едва адъютант скрылся за дверью, как появилась девушка лет двадцати пяти, видимо ожидавшая вызова тут же рядом. Смутно догадываясь, в чем дело, Шульц разглядывал эту довольно миловидную и скромную на вид блондинку с большими, слегка навыкате голубыми глазами. В несколько старомодном костюме, она производила впечатление женщины, всецело поглощенной домашними делами. Никому никогда бы не могла прийти мысль, что эта девушка имеет отношение к разведке.

— Анни, с настоящей минуты вы Анна Зульцер, жена вот этого молодого швейцарца Самуэля Зульцера. Обо всем остальном вам уже известно, Я пригласил вас, чтобы представить друг другу. — И довольный не совсем обычной сценой, ухмыляющийся Шелленберг выпроводил девушку из кабинета.

— Не думайте, что мы посылаем с вами Анни как контролера. Если бы мы сомневались в вас, то привлекли бы другого человека. Она радистка, умна, расторопна. Будет с кем посоветоваться. Кроме того, вы должны принять в Иране гостей из Берлина, и хозяйка вам обязательно потребуется.

— Вы правы, герр бригаденфюрер.

— Я не буду вас заново учить конспирации, осторожности, но помните: вам поручено исключительно серьезное дело, и вам придется призвать себе на помощь весь свой опыт, все способности. У вас три основные задачи, которые придется решать самостоятельно. Первая — это встреча парашютистов. Сброшены они будут ночью около расположения племени вашего бека. Место выбирайте абсолютно безопасное. Ориентиры, координаты, которые вы сообщите, должны быть точными. Этой же ночью группу надо отправить в Тегеран. Предусмотрите все, чтобы исключить возможность каких-либо неожиданностей в пути. Все следует рассчитать так, чтобы в Тегеран они прибыли тоже ночью, лучше переждать день в пути. Задерживать их у шахсевенского бека не следует. Я знаю, как на Востоке распространяются слухи. В тот же день вся округа будет знать о приезде гостей, — Шелленберг улыбнулся.

— Это верно, герр бригаденфюрер, — поддакнул Шульц.

— Не меньшая осторожность нужна и в Тегеране. Об их приезде не должна знать ни одна душа за исключением особо доверенных лиц. Это ваша вторая задача. И наконец последняя задача — снять два небольших домика, каких в Тегеране много, чтобы из одного были видны здания русского и английского посольств. Они ведь напротив друг друга?

— Так точно, герр бригаденфюрер.

— А из второго должно быть видно американское посольство. Нам важно наблюдать за въездом и выездом людей из этих посольств хотя бы в бинокль. Дома нужны более или менее изолированные от соседних какими-нибудь садиками. Остальные указания вы получите от руководителя группы, который прибудет с парашютистами. Все понятно?

— Абсолютно все.

— Завтра же по документам, которые я вам вручу, нужно выехать в Швейцарию, получить там у чиновника нашего посольства Линденблатта швейцарские паспорта и, не задерживаясь, отправиться в Иран. Как будем поддерживать связь?

— У меня там припрятана рация.

— Это хорошо. Схему связи с нами вы получите на вокзале завтра. Необходимая сумма денег вам будет переведена из Швейцарии. По указанию фюрера в целях сохранения тайны все участники этой операции с завтрашнего дня переходят на казарменное положение, без права общения с внешним миром. На свободе остаетесь вы и Анни. Если слухи об операции разойдутся, то будет ясно, откуда они исходят, — Шелленберг опять бросил на Шульца свирепый взгляд. — Возвращаться в абвер не надо, так же как и звонить туда по телефону или писать. Дяде и знакомым скажете, что едете в командировку на Восточный фронт.

В приемной перед кабинетом Шелленберга Анни встретила Шульца виноватой улыбкой, словно извиняясь за то, что ее навязали в спутницы. Шульц сразу взял в разговоре дружеский тон. Они договорились о встрече на вокзале, и Шульц вышел на улицу.

— Какая подлость! — прошептал Шульц и, спохватившись, что произнес эти слова по-русски, быстро обернулся, но около него никого не было. Ясно, что значит сорвать встречу глав трех государств. Ему потребовалось колоссальное усилие, чтобы не выдать свое волнение в разговоре с Шелленбергом. Вот когда нужен весь опыт, вся самоотверженность, чтобы предотвратить замышляемое злодеяние. Он понимал, что на его плечи легла огромная ответственность.

Какое счастливое стечение обстоятельств, что выбор Шелленберга остановился на нем — на советском разведчике Илье Светлове, сумевшем несколько лет тому назад проникнуть на работу в абвер. Светлов понимал, что, если у Шелленберга в аппарате были бы свои подходящие офицеры, вряд ли он стал бы привлекать к столь щекотливому делу работника другого ведомства.

По дороге домой он думал о том, как быстрее сообщить в Москву о заговоре.

Но как это сделать, чтобы не заметили наблюдавшие за ним гестаповские ищейки? Как дать знать радисту, который жил здесь же в Берлине, что есть срочное сообщение?

Дома он составил на маленьком листке шифрованное сообщение о своем разговоре с Шелленбергом. Скатал листок в трубочку чуть побольше спички. Чтобы скоротать время до вечера, стал звонить знакомым, сообщая, что внезапно получил приказание выехать на фронт по делам своего учреждения. Первым долгом он позвонил Эльзе фон Микк, дочери видного дипломата, в доме которого собирались фашистские сановники и военные. Пользуясь тем, что Эльза увлечена им, Шульц часто бывал в этом доме и из довольно откровенных разговоров, которые вели завсегдатаи салона, черпал интересную информацию для Москвы.

Неожиданное сообщение Вальтера расстроило Эльзу. Она попросила, чтобы он приехал к ней проститься. Он сказал, что приказ получен внезапно, времени мало. Он постарается, но не уверен, что успеет… Эльза приуныла.

Более часа ушло на телефонные звонки.

Пообедав, Шульц положил донесение в тайник в перилах подъезда дома, где он жил, и вышел на улицу. У одного из телефонных автоматов, остановил машину, зашел в будку и набрал нужный номер. Не успев отвести руку от диска, почувствовал, что кто-то подошел.

— Простите, я набрал не тот номер. Еще раз прошу извинить мою рассеянность, — произнес он условную фразу ответившему по телефону связному. Повесив трубку, тут же стал звонить к себе домой. Стоявший у будки человек видел, какой он набирает номер. Шульц попросил служанку сказать дяде, что вернется лишь к ужину.

Выходя из будки, он посмотрел на подошедшего. Это был щупленький парень с лицом, густо усеянным веснушками.

Шульц был доволен. Увидеть, какой он набрал номер в первый раз, парень не успел, а условный сигнал подан. Сегодня между 8 и 10 часами вечера радист заберет сообщение из тайника. Теперь задача — отвести наблюдение от дома на это время. Надо часов до одиннадцати не возвращаться домой и держать наблюдение в стороне. Но куда деться? Лучше всего поехать попрощаться с Эльзой. Он посмотрел на часы — четверть восьмого. Ехать к Эльзе еще рано. Остановил машину у кафе.



Посетителей там было немного. В запущенном зале несколько стариков сидели за чашками суррогатного кофе, пристально вглядываясь в строки газетных сообщений о военных действиях. Эти умудренные жизнью люди старались вычитать между трескучими строками правду о положении на фронтах. Поодаль какой-то молодой человек расплачивался с официантом. Шульц невольно задержал на нем взгляд. Теперь редко можно было встретить молодого человека в штатском. Но вот этот парень вышел из-за стола. Он увидел, как тот с трудом пошел к двери, поскрипывая еще совсем новыми протезами.

Надо было проторчать в унылом заведении целый час, но другого выхода не было.


Когда он вышел на улицу, был уже девятый час. Садясь в машину, он обратил внимание, что на одной из соседних улиц стоит уже знакомый ему «мерседес», а рядом прохаживается веснушчатый парень, который днем околачивался у телефонной будки. Но теперь уже можно было ехать к дому Эльзы. Оставалось каких-нибудь полкилометра пути, как вдруг раздался сигнал тревоги. По небу забегали белые полосы прожекторов, загремели выстрелы зениток, раздались первые разрывы бомб. Шульц оглянулся: «мерседес» стоял у тротуара, а ехавшие в нем гестаповские ищейки бежали к ближайшему бомбоубежищу.

Усмехнувшись, он поехал дальше, но, подумав, что, как только прозвучит сигнал отбоя, гестаповцы бросятся искать его и первым делом, конечно, кинутся к нему домой, забеспокоился. Вдруг они столкнутся со связным, когда тот придет за сообщением? Это было очень опасно. Надо предупредить его. Он развернул машину, поехал к дому.

Бомбы рвались в стороне, машина неслась по опустевшим улицам, патрульные, укрывшиеся в подъезде дома, отчаянно махали руками, чтобы он остановился, но Вальтер и не подумал этого сделать. Угроза, которая нависла над связником, заставляла забыть об опасности. У своего дома он выскочил из машины и бросился в подъезд. Тайник был пуст. На сердце стало легче. Он решил переждать бомбежку и ехать к Эльзе. Выйдя на улицу, он заметил, что в разрушенный прежними бомбежками дом напротив снова попала бомба. Стена угрожающе накренилась, достаточно было самого легкого сотрясения, чтобы она рухнула на улицу. У подъезда дома лежал раненый.

Подойдя ближе, Шульц узнал в лежавшем на земле связника. Это был Макс Довгер, через которого он уже несколько лет осуществлял связь с Москвой. Он кинулся к нему. Стена, покачнувшись, рухнула во двор. Пыль густой завесой закрыла развалины. Когда она рассеялась, в уцелевшем дверном проеме показался Вальтер. Прижавшись к косяку, он держал на руках Довгера.

Разглядев сквозь медленно оседавшую пыль свою машину, он понес Довгера к ней, уложил на заднее сиденье и поехал к нему на квартиру. В опустевшем доме их встретила Марта Довгер, которая ждала мужа и из-за этого не пошла в бомбоубежище.

— Что с ним? — крикнула она и бросилась к мужу.

Шульц осторожно положил Макса Довгера на кожаный диван.

— Не беспокойтесь. По-моему, ничего серьезного нет. Дайте воды и бинт.

Марта побежала на кухню, принесла таз воды и бинт.

Вдвоем они промыли раны на голове Довгера. Раны оказались неглубокими, кости не были повреждены. Когда ему делали перевязку, Довгер очнулся. Первым делом он достал из кармана пиджака донесение.

— Ох, и попал я в перепалку, Марта! Как только кончится бомбежка, передай это в эфир.

Обернувшись к Светлову — Шульцу, он взял его за руку.

— Никто не видел нас вместе?

— Нет, все попрятались в бомбоубежища.

— Нельзя, чтобы вас застали здесь мои соседи. Как только окончится налет, они выползут на свет божий и обязательно зайдут к нам, раз нас не было с ними в убежище. Вам лучше уйти. Вы еще к тому же в форме.

Вальтер поехал к Эльзе. В пути прозвучал отбой воздушной тревоги.

Первым, кого он встретил в доме фон Микк, был муж Эльзы Иоахим Шмунд, один из директоров крупповских предприятий. Он бродил по пустому дому и что-то бормотал. Увидев Шульца, сразу направился в его сторону.

— Беда, большая беда, все-таки разбомбили… Что теперь делать? — с отчаянием в голосе произнес Шмунд.

Вальтер ничего не понимал.

— Все-таки разбомбили, — опять повторил Шмунд.

— Что разбомбили?

— Сборочный цех. Сердце нашего завода под Берлином. Не меньше как на два месяца остановится выпуск танков. Это убийственно.

— А нельзя восстановить раньше?

Шмунд пустился в пространные объяснения, почему сделать это раньше невозможно. Его собеседнику предстояло выслушать скучные разъяснения с цифровыми выкладками. Вошла Эльза.

— Иоахим, перестань. Кому это интересно? Ты так сокрушаешься, словно разбомбили твой дом или можно подумать, что ты не директор, а компаньон Круппа.

Шмунд оборвал себя на полуслове и, виновато улыбаясь, опустился в кресло.

…Возвратился домой Вальтер далеко за полночь.

Сон никак не приходил. Он думал, что сейчас в Москве тоже ночь, но сообщение наверняка дошло до адресата. Там уже знают о готовящемся покушении. Узнают и сделают все, чтобы предотвратить его. И тем не менее многое по-прежнему зависит от него, Ильи Светлова.

Беспокоило лишь то, что ему навязали Анну Штайнер. Постоянное присутствие чужого человека все осложнит, но возразить против посылки Анны — значит поставить себя под подозрение, и может быть, и под угрозу отстранения от участия в подготовке покушения. Придется смириться с ее присутствием. Но надо быть крайне осторожным. Вот когда придется держать самый трудный в жизни экзамен…

III

После настойчивых уверений, что у него неотложный вопрос государственной важности, Гиммлер добился разрешения посетить Гитлера, который простудился и выехал на несколько дней на свою виллу «Сераль» в Берхтесгадене, недалеко от австрийской границы. Он всегда приезжал туда, когда болел или хотел на время удалиться от дел.

Гиммлер взял с собой Шелленберга. Гитлер мог поинтересоваться деталями операции. До Мюнхена два корифея фашистской разведки летели на самолете. На рассвете они тронулись в дальнейший путь на синем «бенце».

Шоссе вилось по склону горы, покрытой тронутой багрянцем зеленью, сквозь которую виднелись разноцветные домики. Здесь среди лесов и лугов находилась вилла Гитлера. Был уже полдень, когда они доехали до места назначения.

Вилла была обнесена высоким забором, за которым в десяти метрах друг от друга стояли охранники из специально подобранных рослых эсэсовцев в черной форме с черепами на фуражках.

В вестибюле Гиммлера и Шелленберга встречал Тауб, адъютант Гитлера. Тут же был и терапевт Морелль. Он предупредил, чтобы не переутомляли фюрера, что он довольно серьезно простужен и нуждается в покое.

Гитлер принял Гиммлера и Шелленберга в кабинете, одетый по-домашнему. Он сидел в глубоком кресле. Маленький столик был заставлен склянками и коробками с медикаментами.

Сутулая фигура фюрера казалась еще более сгорбившейся, а бледное одутловатое лицо совсем заплывшим. Его острый угреватый нос, нелепо торчавший над коротко подстриженными усами, заострился, как у мертвеца. Видно, он действительно плохо чувствовал себя. Кроме того, Гитлер был расстроен. Он только что выслушал доклад главнокомандующего сухопутными войсками Кейтеля. Русские продвигались по Белоруссии с поразительной быстротой. На Украине в нескольких местах они форсировали Днепр, под угрозой оказался и Киев. Это создавало на украинском фронте угрозу окружения. Соединения, находящиеся в Крыму, могли быть отрезанными. Не лучше обстояли дела и на других фронтах. В Италии вот-вот падет крепость Монте-Кассино, закрывавшая путь на Рим.

Увидев Гиммлера и Шелленберга, Гитлер оживился.

— Ну, что, удастся одним ударом сокрушить трех китов? — обратился он к Гиммлеру.

— Да, мой фюрер. Есть точные сведения, встреча состоится в конце ноября в Тегеране.

Гитлер встал с места и в нервном возбуждении зашагал по кабинету. Глаза его лихорадочно заблестели.

— Это сейчас как нельзя кстати. Гибель тройки внесет растерянность в лагере врага, поможет нам выровнять дела на фронтах.

Он подошел к креслу и сел.

— Как вы думаете организовать операцию?

— Мы сбросим на парашютах в Иран, недалеко от турецкой границы, в расположение одного шахсевенского племени, шейх которого — наш агент, группу специально подготовленных офицеров. Их переправят в Тегеран и укроют там. Путем наблюдения за посольствами русских, англичан и американцев они установят место конференции и в наиболее подходящий момент откроют по зданию минометный огонь снарядами, о которых вам уже докладывали. Здания, где может происходить конференция, все больше одноэтажные, и от любого из них после первой же мины не останется и следа, так же как и от находящихся там людей.

— Но наших офицеров в момент, когда они откроют огонь из минометов, могут задержать. Это очень рискованно. Не хотелось бы оставлять явных следов.

— Мой фюрер, в такой операции без риска не обойтись, однако мы предусмотрели все. Часть группы прикроет дом, из которого будет вестись минометный огонь. Наши люди создадут в том районе панику, это позволит им скрыться вместе с минометчиками. После завершения операции шейх шахсевенского племени переправит всех участников в Турцию, а там их будут ждать наши люди.

Выслушав Гиммлера, Гитлер встал и быстро заходил по комнате. Гиммлер остался сидеть.

Властолюбивый «железный Генрих» занимал бесчисленное количество высоких должностей и был в фаворе у Гитлера, но не поэтому он так независимо вел себя в присутствии фюрера. Многие знали, что Гиммлер — человек суеверный, проводивший свой досуг за гаданием на картах, — труслив и нерешителен. Видимо, что-то личное крепко связывало его с Гитлером и придавало ему уверенность в неизменно хорошем отношении к нему фюрера.

Шелленберг, вытянувшись, словно молоденький офицер, стоял в стороне. Только глаза бегали из стороны в сторону, следя за фюрером. Он рассматривал его уши петлями, старался заглянуть в синие выпученные глаза Гитлера, но тот слишком быстро шагал по кабинету, несмотря на то, что заметно волочил правую ногу.

Фюрер напряженно думал. Это было время, когда у него самого поколебалась уверенность в успехе.

То, о чем доложил Гиммлер, давало шанс в такой трудный момент как-то повлиять на ход войны. Надо только умело использовать его. Неожиданно Гитлер направился к Шелленбергу и, взяв под руку растерявшегося аса мокрых дел, спросил:

— Подготовлены ли люди для этой операции?

— Да, мой фюрер. Группа уже сформирована. Мы направили в Иран дельного офицера. У него сохранились там нужные связи, он подготовит все для приема наших людей, — Шелленберг умолчал, что эти связи, да и сам офицер не его ведомства, а военной разведки — абвера. — Кроме того, — продолжал он, — в Иране уже есть группа парашютистов. В ее составе опытные разведчики, на которых можно вполне положиться. Мы используем их на случай, если почему-либо не сможем перебросить в Иран группу отсюда.

Гитлер был доволен. Он отпустил Шелленберга. Гиммлер остался, им надо былообсудить тревожные сведения об очередном антифашистском заговоре, раскрытом в Гамбурге.

IV

Свинцовые тучи заволокли осеннее московское небо, словно над столицей собралась вся гарь войны. Над домами, причудливо раскрашенными зелеными и коричневыми разводами, с окнами, пестревшими бумажными полосками, висели аэростаты воздушного заграждения.

По Театральному проезду, лавируя среди грузовиков с военным снаряжением, автобусов с ранеными, тягачей, тащивших за собой орудия, спускалась «эмка». Миновав Манежную площадь, она свернула в Кремль.

У здания Совнаркома из машины вышел военный в погонах полковника. Он быстро поднялся по лестнице. Коренастого, подтянутого полковника можно было принять за молодого еще человека, если бы не его седые виски. Это был чекист Николай Федорович Авдеев.

В приемной на втором этаже, куда зашел Авдеев, было пусто, рядом в кабинете шло совещание, там находился ответственный работник органов государственной безопасности генерал-майор Василий Иванович Панков. Он-то и нужен был Авдееву.

Дежурный, выслушав просьбу полковника, скрылся за тяжелой дубовой дверью и через несколько минут появился вместе с Панковым. Высокий, худой, немного сутулый генерал с тревогой посмотрел на своего помощника. Он знал, что тот не стал бы его вызывать с совещания, если бы не важное событие.

— Что стряслось, Николай Федорович? — спросил он, направляясь к окну, где стояли у столика два кресла.

Они уселись.

— Получены данные, что немцы готовят покушение на Большую Тройку во время Тегеранской конференции, — доложил Авдеев, передавая донесение своему начальнику.

Генерал прочел сообщение.

— Это передал Светлов? — спокойно спросил он.

— Да. Он редко дает о себе знать, но уж если пришлет весточку, то обязательно важную, — ответил Авдеев.

— Почему же он не сообщил нам раньше о засылке немцами Глушека в Иран? — спросил он.

— Он недавно сообщил, что такая засылка готовится и что все данные об агенте сообщит позднее, но у Довгера плохо с питанием рации, и нам пришлось дать указание выходить в эфир реже, передавать только самые важные сообщения. В телеграмме о поляке он, кроме фамилии, ничего не смог сообщить. Я поручил нашим в Тегеране разыскать Глушека и последить за ним.

— Придется сейчас же после совещания доложить о заговоре. Вы не захватили с собой личное дело Светлова?

Авдеев извлек из портфеля папку и передал генералу.

— При докладе наверняка поинтересуются, что он из себя представляет. — Панков вынул из дела фотографию Ильи в форме капитана абвера.

— Это последняя?

— Да, Василий Иванович. Но недавно он получил чин майора.

— Давайте освежим в памяти все данные о Светлове. Прочесть дело я сейчас не успею, — сказал Панков, возвращая Авдееву довольно объемистую папку. — Родился Илья, по-моему, в немецкой колонии в Закавказье?

— Родился и учился он в немецкой колонии Еленендорф. Учился в немецкой школе, воспитывался среди немцев-колонистов.

— Да, да, помню, это недалеко от Баку.

— Там он рано лишился родителей. Один из его друзей-немцев, Шульц, так же как и он, потерявший отца и мать, получил приглашение от дяди из Германии переехать к нему на жительство. Но у парня была невеста, русская девушка, и он не захотел ехать туда. Светлов в то время уже работал у нас. Было решено использовать приглашение, и вместо настоящего племянника в Германию поехал Светлов, благо он хорошо знает и язык и обычаи. К тому же дядька из Германии не знал в лицо своего родственника.

— А фотографии? Ведь они могли переписываться?

— И фотографии не имел. Первое письмо написал ему Светлов уже как племянник и послал свою фотографию. Для подготовки к этой роли и для выполнения наших заданий времени у Светлова было немного — всего несколько месяцев, но Илья оказался на редкость способным и толковым. Торопились мы тогда очень. В Германии рвались к власти фашисты. Росла реальная угроза войны. С посылкой Светлова в Германию нельзя было медлить.

— Ну, а как он там устроился?

— Дядя в Германии оказался старым национал-социалистом. Светлов — он же Вальтер Шульц впоследствии — окончил восточный факультет Берлинского университета и при содействии дяди, имевшего большие связи, устроился на работу в немецкую военную разведку как знаток персидского языка. Потом немцы его послали на разведывательную работу в Иран. Там с его помощью нам удалось сорвать диверсию немцев в 1941 году, когда они готовили взрывы мостов и туннелей на иранских дорогах, чтобы помешать вступлению наших войск в Иран.

— Этот период его работы я помню хорошо. Где сейчас настоящий Шульц?

— Он с семьей живет постоянно в Новосибирске.

Работает на заводе.

Они помолчали.

— Трудно пришлось бы нам, если бы наше правительство согласилось на встречу Большой Тройки под Каиром или где-то поблизости от Багдада, как предлагал Рузвельт. Там немцы запросто могли бы осуществить свой план. В Иране все-таки стоят союзные войска, — сказал Панков. — Наверное, нам придется в ближайшие дни выехать в Иран. В Тегеране надо будет связаться со Светловым. Да и к месту событий следует быть поближе. Вечером встретимся, — он пожал руку Авдееву и вернулся на совещание.

V

Большая комната с трюмо, столиками, креслами напоминала вестибюль недорогой гостиницы, только письменный стол да огромный портрет шаха на стене говорили, что это кабинет иранского чиновника.

В кабинет вошел полицейский полковник. Подошел к зеркалу, посмотрел на свою обрюзгшую физиономию. Нахмурившись, резко отвернулся и шагнул к окну.

В дверь заглянул высокий ажан[2] с длинным костлявым лицом.

— Кто там? — спросил полковник.

— Русский офицер господин Смирнов, — испуганно доложил ажан, словно в приемную ворвался бежавший из зверинца тигр.

Полковник Самии возглавлял в полиции один из отделов, и Смирнов был с ним уже знаком.

Несмотря на то, что Смирнов бывал здесь уже много раз, ажан никак не мог привыкнуть к его появлениям. Еще недавно за знакомство с советскими людьми сажали в тюрьму. А теперь вдруг вот так, запросто, приходит в полицию советский офицер.

— Проси, — приказал полковник ажану и торопливо поднялся из-за стола.

— Здравствуйте, господин полковник, — приветствовал его Смирнов на персидском языке.

Олег Смирнов, смуглый, худощавый брюнет с карими глазами, походил скорее на обитателя знойных пустынь, чем на русского. Если бы не форма советского офицера, его нельзя было бы отличить от иранца.

Каждый раз пожимая руку Смирнова и чувствуя, что на ней не хватает пальцев, полковник испытывал уважение к этому молодому офицеру, уже побывавшему на фронте.

— Милости прошу, присаживайтесь, — несколько раз повторил он подчеркнуто почтительным тоном. — Чаю! — приказал полковник ажану, застывшему в дверях.

Смирнов сел на диван. Полковник Самии опустился в кресло рядом.

Вначале полковник по традиции подробно расспросил Смирнова о здоровье, о семье. Без такого вступления в Иране не начинается ни один деловой разговор. Выполнив долг приличия, Самии стал сетовать на сложность обстановки в стране: ведь на некоторых правительственных постах еще сохранились скрытые профашисты.

Снова появился ажан. Он принес маленькие стаканы с крепким чаем и вазочку с мелко наколотым сахаром. Поставив все это перед гостем, полицейский, осторожно ступая, точно боялся разбудить спящих, удалился. Смирнов воспользовался паузой в разговоре и сказал, что ему нужны сведения о живущих в Тегеране эмигрантах.

Полковник поднял телефонную трубку, набрал номер и процедил сквозь зубы:

— Зайдите с книгой учета эмигрантов.

Не прошло и минуты, как в кабинет вошел полицейский офицер. Низкий, сутулый, с красными слезящимися глазами. В руках у него была толстая конторская книга. Он поклонился и застыл на месте.

— Передайте господину капитану, — приказал Самии.

Офицер, с любопытством поглядывая на Смирнова, протянул с поклоном ему книгу, держа ее на обеих ладонях, словно преподносил хлеб-соль. Он много лет руководил слежкой за советскими представителями в Иране. Правда, в глубине души он никогда не испытывал к ним вражды и лично не встречался с ними. Следил, раз требовала служба.

Передав книгу Смирнову, офицер ушел. Самии сел за свой стол и углубился в чтение бумаг.

Смирнов внимательно просматривал книгу. Когда он закончил и отдал ее полковнику, тот, улыбаясь, сказал:

— Наверное, ничего не нашли? Чувствую по тому, что не делали записей.

— Да, того, кто меня интересует, в книге нет.

— Может, требуется наша помощь?

— Нет, спасибо, не хочется вас беспокоить, — сказал Смирнов и, попрощавшись, вышел.

Итак, совершенно непредвиденное обстоятельство — в списках польских эмигрантов значилось два Глушека. Который из них немецкий агент? Как разобраться в этом за несколько дней до приезда генерала Панкова и полковника Авдеева?

Один Глушек, Анджей, инженер-строитель, одинокий шестидесятилетний старик, живет по хиабане Казвин в собственном доме. Другой Глушек, Владек, сорока лет, женат, живет в противоположной части города, не работает.

Пришлось установить наблюдение за обоими. Выяснилось, что Анджей Глушек жил уединенно, почти нигде не бывал, целые дни проводил в строительной фирме. Туда к нему заходили знакомые, чаще других содержатель ночного притона Гусейн-хан.

Анджей произвел на Смирнова впечатление безобидного старого болтуна: был необычайно общителен на службе, не отпускал ни одного знакомого человека, чтобы не рассказать какую-нибудь историю, якобы случившуюся с ним. Внешне этот Глушек выглядел неопрятно: костюм засален, помят, шнурки туфель не завязаны.

Владек Глушек, наоборот, вел себя подозрительно. Каждое утро объезжал на машине кафе, посещаемые американскими военнослужащими, и, найдя американского сержанта, долговязого великана, весь день не спускал с него глаз.

Долго ломал голову Смирнов над тем, почему Владек так упорно преследует сержанта. Конечно, какие-то политические мотивы, другого объяснения Смирнов не находил. Наверно, сержант привлек внимание немецкой разведки.

Смирнов решил понаблюдать за Владеком сам. Он долго ездил за ним следом. Однажды Владек увидел сержанта в кафе и стал ждать, когда тот выйдет. Через час американец появился, ведя под руку высокую полную даму. Владек выскочил из машины, кинулся к ним и начал было что-то возбужденно говорить даме, но тут же отпрянул, получив от нее увесистую пощечину. Сержант юркнул в кафе. Дама схватила Владека за руку и потащила к машине. Втолкнула его туда, сама уселась за руль и погнала машину к дому Владека.

Смирнов усмехнулся. Это была жена Владека.

Когда Смирнов возвратился к себе, сотрудники, наблюдавшие за Анджеем Глушеком, доложили, что тот рано утром, до работы, выезжал за город. Отъехав от Тегерана в сторону дачной местности Демовенд, он свернул в лес и там, выбросив антенну, провел сеанс связи по рации, которую извлек из машины. Немецкий агент был обнаружен. Смирнов вздохнул свободнее.


Пассажирский самолет приближался к Баку. Здесь он должен был сделать посадку, а затем лететь дальше, в Тегеран.

Среди пассажиров были генерал Панков и полковник Авдеев. Они сидели в креслах рядом, углубившись в свои мысли. Авдеев поднял голову и хотел что-то сказать о деле, которое занимало их обоих, но, вспомнив, где находится, задал Панкову первый пришедший в голову вопрос:

— Интересно, какая скорость у нашего самолета?

— Наверно, километров двести, — ответил Панков.

— Время тянется, а нам еще о многом нужно было бы поговорить, — прошептал Авдеев, оглядывая пассажиров.

— Скоро будем на месте, — заметил Панков, и оба снова погрузились в свои мысли.

Авдеев иногда потирал рукой грудь: в последнее время что-то стало сдавать сердце.

Под крылом самолета показался Баку. Город полукруглым амфитеатром спускался к морю и заканчивался на берегу зеленой полосой бульвара. В центре, как небольшой островок, затерявшийся в океане высоких строений, виднелся старый город, опоясанный крепостными стенами, с древними постройками и минаретами

На аэродроме Панкова и Авдеева встретил сотрудник государственной безопасности и, проводив их в служебное помещение, вручил сообщение из Москвы, посланное им вдогонку. Это было донесение из-под Ровно командира партизанского отряда Д. Н. Медведева. Он подтверждал сведения о подготовке террористического акта против Большой Тройки, сообщал о попытке немцев привлечь советского разведчика Николая Кузнецова, действовавшего в их тылу под видом обер-лейтенанта Пауля Зиберта, к участию в этом покушении и о том, что вербовавший Кузнецова штурмбаннфюрер СС фон Ортель внезапно исчез.

— Видимо, его вызвали в Берлин и перевели на казарменное положение, как и других участников заговора, — заметил Панков.

— Данные Светлова подтвердились. Не считаете ли вы нужным, Василий Иванович, перебросить в Тегеран для усиления охраны конференции один из полков, стоящих на севере Ирана?

— Наше руководство было против посылки войск в Тегеран, но теперь, я думаю, следовало бы пойти на это.

— И надо побольше командировать туда чекистов.

— Одна группа вылетает вслед за нами, — сказал Панков. — А кого можно сейчас использовать в Тегеране?

— Думаю, самым подходящим будет капитан Смирнов. Он выполняет как раз одно из наших заданий — насчет Глушека.

— Ну что ж, пожалуй, он справится.

— В Смирнове мы не ошибемся. Он серьезный работник. Прекрасно говорит по-персидски, знает страну, имеет там обширные связи, а главное, внешне ничем не отличается от окружающих, ну, чистый иранец. Единственный недостаток — любит щегольнуть персидскими поговорками, вставляя их в русскую речь, — улыбнулся Авдеев.

— Хорошо. Теперь об этом Глушеке. Хотя, судя по сообщениям Светлова, Глушек должен действовать только по его указаниям, за ним надо установить наблюдение. Мало ли что могут придумать немцы! Но сделать это нужно осторожно, чтобы не спугнуть Глушека и не повредить Светлову.

— Учту. В двенадцать ноль-ноль мы будем на месте. Остановимся в гостинице «Надыри», а вести все разговоры придется в одном из наших военных учреждений.


— Пассажиров, направляющихся в Тегеран, приглашаем в самолет, — раздался по радио голос диспетчера.

Панков и Авдеев пошли к самолету. Через два часа под крыльями самолета показался Тегеран. Город, залитый солнцем, лежал в полукольце гор, среди которых возвышался снежный купол потухшего вулкана Демовенд. Небольшой современный центр с невысокими светлыми зданиями, широкими улицами, площадями, парками. За ним — окраины: запутанная сеть дувалов — глинобитных заборов, между которыми ютились приземистые мазанки. Кое-где эту унылую картину оживляли устремившееся вверх стрелы минаретов.

— Наверно, жарко? — спросил Панков, не бывавший в Тегеране.

— Градусов тридцать, а вот отъехать несколько десятков километров к Демовенду — и можно ходить на лыжах. Многие, кому, конечно, по карману, развлекаются там, — сказал Авдеев.

С аэродрома Панков и Авдеев поехали в город, представиться в посольство.

Панков с интересом рассматривал караван-сараи, домики, которые стояли за высокими дувалами, скрывавшими от постороннего взгляда жизнь их обитателей. Иногда в раскрытые калитки можно было увидеть неуклюжие, прижатые к земле некрашеные хижины, будто слепленные неумелыми руками из глины, взятой тут же из-под ног. Промелькнули окраины Тегерана. Начался современный город. На ярких вывесках и рекламных щитах арабская вязь расхваливала достоинства различных товаров. По улице, стараясь обогнать друг друга, неслись вереницы старомодных автомобилей, дребезжащих автобусов. Тут же, издавая лающие звуки рожками с резиновыми грушами, пробирались фаэтоны. В шумном потоке машин, казалось, в панике спешивших укрыться от палящего солнца, неторопливо вышагивали верблюды, хмуро поглядывая по сторонам. Изредка появлялись комфортабельные лимузины. Они, словно боясь запачкаться, осторожно лавировали в этой сумятице.

— Ну, вот и доехали, — указал Авдеев на густой парк, окружавший здание советского посольства.

Здесь они пробыли недолго и выехали в одно из военных учреждений, в помещении которого им предстояло работать. Там их ожидал Смирнов.

Эта встреча, как и каждая встреча с человеком, только что приехавшим с Родины, была приятна капитану, хоть он и не был знаком с генералом.

— Жена передала вам письмо и посылку, — улыбнулся Панков. — Небось не терпится, читайте письмо. А мы с Николаем Федоровичем пока поговорим.

Они отошли к окну. Олег стал читать письмо. Радостная улыбка не сходила с его лица.

— Дома все благополучно? — спросил Авдеев.

— Спасибо, все хорошо, — улыбнулся Олег.

— Ну, давайте перейдем к делу, — предложил Панков. — Расскажите подробно, удалось ли вам установить гитлеровского агента?

— Учитывая сложность обстановки, я попытался сделать это сам, не прибегая к посторонней помощи. Самый быстрый и удобный способ — обнаружить его по книге местной полиции. В ней учитываются эмигранты, проживающие в Тегеране. Я часто пользуюсь этой книгой. В полиции знают меня как представителя советских военных властей и дают книгу беспрепятственно. В ней указаны род занятий каждого проживающего в Тегеране эмигранта, адрес и другие сведения.

Затем Смирнов рассказал о том, как удалось установить, кто из двух проживающих здесь Глушеков является гитлеровским агентом.

Надо было принимать решение.

Так для Панкова и Авдеева началась большая и напряженная работа. Прежде всего следовало обезопасить конференцию от остатков вражеской агентуры, которые еще сохранились в Тегеране, в глубоком подполье. Нельзя было исключить и того, что фашисты, помимо заговора, к которому был привлечен Светлов, готовили параллельно второй вариант. А Светлов все еще не появлялся в Тегеране, хотя указанный им срок встречи прошел. Панкова и Авдеева охватило беспокойство. Что с ним? Они ежедневно встречали самолеты, на которых он мог прилететь, но Светлова все не было.

VI

На вокзале в Берне Вальтера Шульца и Анну ожидал «фольксваген». За рулем сидел Линденблатт, чиновник германского посольства в Берне, которому это поручил Шелленберг. В черном костюме из глянцевитой ткани, с волосами, смазанными бриллиантином, и с угодливой улыбкой на тщательно выбритом лице Линденблатт казался гладеньким до блеска.

— Приветствую вас, герр и фрау Зульцер. Ваши документы в полном порядке. Правда, пришлось трудновато, знаете, когда такая спешка… Но дело есть дело.

Он вынул из кармана швейцарские паспорта и с заискивающей улыбкой передал их Светлову.

— Визы на выезд в Иран поставлены. Желаю успеха, — и перейдя на шепот: — Хайль Гитлер!

Линденблатт, майор немецкой разведки, подвизавшийся в Берне под видом чиновника германского посольства, занимал солидное положение на службе, был на хорошем счету, но держал себя с приезжими подобострастно. Кто знает, что это за птицы? О них беспокоился сам Шелленберг.

— Когда самолет? — спросил Вальтер.

— Через три часа. Я высажу вас неподалеку от центра города. Погуляйте, а затем на аэродром. Билеты вам заказаны еще вчера.

— Надо ли заходить в фирму «Барони», представителем которой я буду в Тегеране?

— Нет. Директор в курсе дела, а служащие не приучены проявлять любопытство. Ну вот, мы приехали, — Линденблатт остановил машину. — Есть еще вопросы? Да, чуть не забыл — деньги. Фирма переведет вам нужную сумму в Тегеран, а это на мелкие расходы. — И все с той же улыбкой Линденблатт передал Шульцу — Светлову конверт. — Надеюсь, город вы знаете?

— Да.

«Супруги Зульцер» вышли из машины.

«Последнее официальное лицо нацистской Германии, с которым мне пришлось столкнуться, — подумал Светлов о Линденблатте. — Неужели я избавлен на долгое время от необходимости восхвалять фюрера, жать его приспешникам руки? Как я рад, что не услышу бесконечных маршей, барабанной дроби и тупых выкриков: «Хайль Гитлер!»

Каждый раз, когда он приезжал в Берн, ему казалось, что он заснул и перенесся на век назад. Анна, с изумлением поглядывая на старинные дома, башни, магазины с надписями на вывесках готическим шрифтом, на фонтан посредине площади с фантастическими украшениями, заметила:

— Словно в сказке из времен Вильгельма Телля.

Вышли на Бундесплац. Здесь возвышалось внушительное здание швейцарского парламента и правительства. Анна, несколько лет не выезжавшая из Германии, с интересом глядела на витрины магазинов, поражаясь обилию продуктов и товаров, которых в Берлине она давно не видела.

— Вот что значит не участвовать в войне, — глубокомысленно заключила она.

Анна Штайнер, против ожиданий, оказалась довольно умной и сговорчивой, но чувствовалось, что при необходимости она не остановится перед тем, чтобы пустить пулю в лоб «муженька». По ее инициативе договорились, что не будут вести между собой никаких лишних разговоров, чтобы предотвратить случайности и как-нибудь не обнаружить, что они немцы.

Вальтер Шульц сразу понравился Анне. Своим тактом и корректностью он резко отличался от пошляков офицеров разведки, с которыми ей приходилось общаться. Но Анна была не из тех, кто дает волю своим чувствам: она приняла дружеский тон, предложенный ей «супругом», но чувствовалось, что она постоянно настороже. Светлов не раз замечал, что она разглядывает его исподтишка, старается в нем разобраться.

С швейцарским паспортом в кармане он чувствовал себя почти счастливым. Ему хотелось побыть одному, поразмыслить о всех событиях, развернувшихся с такой головокружительной быстротой. Но как уйти от Анны?

— На аэродром нам еще не скоро, зайдем в кафе, — предложил он.

Сели за столик. Анна заказала кофе, Светлов — рюмку коньяку и развернул перед собой газету. Анна быстро выпила кофе.

— Вальтер, а что, если я зайду в несколько магазинов? Мне нужна кое-какая мелочь.

— Ну что ж, иди, время у нас есть. Далеко от кафе не отходи, — Светлов был доволен, ему так хотелось побыть одному. Когда Анна ушла, он задумался.

В Иране он наверняка встретится с советскими людьми. Какой будет эта встреча? Как оценят его работу? Может быть, сумеет побывать на Родине? От одной этой мысли сердце забилось сильней. Скорее, скорее в Иран!

Он пробыл в Иране около трех лет — до августа 1941 года — и всегда с удовольствием вспоминал это время. Когда он окончил восточный факультет университета, специализировавшись по персидскому языку, Ганс Шульц сумел устроить его в абвере. Знающих персидский язык было довольно мало, и в абвере нуждались в таком специалисте. Вальтер окончил разведывательную школу, ему присвоили офицерский чин и назначили в отдел, который занимался Ираном. Вскоре его командировали на практическую разведывательную работу в Иран. Обстановка там была в то время сложной. Немцы делали на Иран большую ставку. Укрепляя свои позиции в его экономике, они рассчитывали, утвердившись в стране, завладеть тамошней нефтью и использовать страну как плацдарм для продвижения на Кавказ, в Индию и Ирак.

После нападения на Советский Союз гитлеровцы стали склонять иранское правительство на военный союз, но иранцы медлили с таким решением. Тогда в августе 1941 года в Иран под видом коммерсанта прибыл адмирал Канарис. В его задачу входило организовать в стране военный переворот, чтобы поставить у власти более сговорчивых деятелей. Одновременно Канарис должен был подготовить диверсии на дорогах Ирана на случай вступления советских войск.

Узнав, что местный резидент абвера Миллер поручил организацию диверсий майору Югансону, подвизавшемуся в Иране под видом датского коммерсанта, и русскому эмигранту Кирееву, Канарис остался недоволен. Югансона он считал нерадивым работником, а Кирееву не доверял, да к тому же его охарактеризовали как медлительного человека. Канарис распорядился включить в подготовку диверсии Вальтера Шульца, о котором был очень хорошего мнения.

Воспоминания нахлынули с такой силой, что Светлов забыл о кафе, о газете, хотя не выпускал ее из рук. Со стороны можно было подумать, что он углубился в чтение. Ему вспомнилось, как он начинал подготовку диверсии, о чем сейчас же поставил в известность Москву. Один эпизод особенно ясно предстал в его памяти. Это поездка на север Ирана, в имение Дехуды, участника диверсии.

Выехали после завтрака. Серый «опель» поднимался по узкому шоссе, которое несколько раз опоясало высокую покрытую редким кустарником гору. Справа уходили под облака крутые склоны, а слева тянулся отвесный обрыв. На дне темного ущелья глухо шумела река.

«Опелем» правил Киреев; Светлов сидел рядом, а Югансон на заднем сиденье; коверкая персидские слова, он инструктировал подрывников. Звали их Курбан и Реза.

У Курбана было длинное лицо, плоское и неподвижное. Тонкий продолговатый нос, узкая полоска бесцветных губ, торчащие в стороны скулы. Правую щеку Резы наискось пересекал широкий багровый шрам. Со своим уродливым лицом Реза производил отталкивающее впечатление. Загорелые дочерна, в пыльных обтрепанных костюмах, подрывники косились на Шульца и Югансона, переглядывались друг с другом.

Югансон тронул Светлова за плечо, проговорил по-немецки:

— Погляди, что за типы! Они похожи на пиратов из романа Стивенсона.

— Если кто-нибудь заплатит им больше и прикажет прирезать нас, они это сделают немедленно, — откликнулся Светлов.

— Ты прав, черт побери!

Дорога петляла. Гора вдруг оказалась не сбоку, а впереди. Казалось, асфальтовая полоса шоссе уперлась в нее и ехать дальше некуда. Машина остановилась. В горе зияло темное отверстие — вход в туннель, выложенный каменными плитами. Охраны около него не было. Туннель не освещался.

Светлов спросил Киреева:

— Ну что, займемся делом?

Киреев достал из машины ручные электрические фонари:

— Берите. Без них нечего соваться.

Туннель тянулся почти на километр. Киреев показал Резе и Курбану места, где надо заложить взрывчатку. Светлов мысленно представил, что получится, если при взрыве произойдет обвал.

— М-да, — вырвалось у него невольно.

Киреев услужливо подскочил к нему:

— Что вы сказали?

— Чтобы восстановить дорогу, русским придется прокладывать новый туннель.

— О да.

Киреев подозвал Резу и Курбана.

— Не подведете?

— С помощью аллаха будем стараться; но кто знает, и знаменитый силач падает на землю, поскользнувшись о корку дыни, — уклончиво сказал Реза.

— Что он болтает? — недовольно пробасил Югансон.

— Не обращайте внимания на их поговорки. Вы же знаете, иранец никогда не ответит прямо, — заметил Киреев. — Они, конечно, сделают все как надо.


В Тегеран Светлов возвращался один: Югансон уехал днем раньше, а Киреев остался, чтобы еще раз проинструктировать своих людей.

Светлов думал о том, что ему довелось увидеть… Если взорвут несколько туннелей на трассе, проложенной через хребет, идущий от северных границ Ирана в глубь страны, то дороги окажутся перерезанными не на один месяц. Переправка военных грузов через высокие и крутые горы станет почти безнадежным делом…


…Когда Светлов в тот день подъезжал к пригороду Тегерана, уже стемнело. По сторонам замелькали узкие кривые улочки. В центре города было безлюдно; жизнь в столице замирала рано.

Поставив машину в гараж, он вошел в дом. Слуга Али засуетился, загремел посудой, готовя ужин. Когда Светлов умылся и переоделся, Али, ставя перед ним вместе с едой бутылку вина, заметил:

— Арбаб,[3] я вижу, очень устал, наверно, поездка была тяжелая. Пусть арбаб выпьет вина. Ржавчину горя с души снимает рубиновый хмель.

«О, он знает Хафиза», — отметил мысленно Светлов и сказал:

— Иди. Завтра пораньше принеси утренние газеты.

— Будет исполнено, арбаб, — слуга без стука притворил за собой дверь.

Али беспокоился за хозяина. Куда-то уходит, а возвращаясь, долго сидит молча. Али убежден, что за всем этим кроется женщина. Наверно, арбаб скоро женится. На ком же? Али вспомнил, что господин Зульцер часто посылал цветы в дом Сафари. Все понятно — у Сафари красивая дочь. Али взгрустнулось. Как-то отнесется к нему хозяйка? А вдруг придется уходить от агаи Зульцера? Где он еще найдет такого хозяина? Агаи Зульцер видит в слуге человека, не унижает его. Уж кто-кто, а он, Али, достаточно повидал на своем веку господ. Такого на его памяти не было. Агаи Зульцер хорошо платит. А когда жена Али заболела, он помог ему; помог арбаб и тогда, когда Али выдавал дочь замуж. Не будет больше такого хорошего места… Чем больше думал Али, тем становилось ему грустнее…

На следующий день, 25 августа 1941 года, утром — Светлов был еще в постели — вбежал взволнованный Али:

— Арбаб, Иран… Москва… Там что-то передают по радио!

Илья, вскочив, включил приемник, настроил его на Москву. Густым басом диктор читал:

«…Советское правительство, руководствуясь чувством дружбы к иранскому народу и уважением к суверенитету Ирана, всегда и неизменно осуществляет политику укрепления дружественных отношений между СССР и Ираном… Однако за последнее время, и особенно с начала вероломного нападения на СССР Германии, враждебная СССР и Ирану деятельность фашистско-германских заговорщических групп на территории Ирана приняла угрожающий характер. Пробравшись на важные официальные посты более чем в 50 иранских учреждениях, германские агенты стараются вызвать в Иране беспорядки и смуту, нарушить мирную жизнь иранского народа, вовлечь его в войну с Советским Союзом… Вследствие этого Советское правительство оказалось вынужденным принять необходимые меры и немедленно же осуществить принадлежащее Советскому Союзу в силу статьи 6-й договора 1921 года право — ввести временно в целях самообороны на территорию Ирана свои войска…»

Передавалось заявление Советского правительства.

Началось…

Илья выключил приемник, оделся. Запыхавшись, вбежал Югансон.

— Ты слышал новость? Пока я собирал сведения на побережье, большевики все-таки вторглись в Иран. Нам приказано немедленно выехать на место и приступить к операции.

Они побежали в гараж. По пути зашли к Кирееву. Серый, стального цвета «форд» помчал их всех троих на север. Навстречу, отчаянно сигналя, летели груженные чемоданами, узлами и свертками машины.

— Почуяли, чем пахнет. Бегут помещики. Все оставили. Даже собраться не успели, — ворчал Югансон.

Киреев, подавленный, забился в угол машины и молчал.

В доме помещика Дехуды тоже шли сборы. Увидев подъехавшую машину, сам Дехуда выбежал на крыльцо.

— Наконец-то! Господин Югансон! Что будем делать? Русские опередили нас.

— Надо выполнять задание, черт побери! Где Курбан и Реза?

— Здесь.

— Господин Киреев, вы едете с нами в Миане. Начинайте там операцию.

— Но возле Миане русские, — возразил Киреев.

Курбан и Реза переглянулись.

— Мы не поедем. Где вы видели баранов, которые сами идут на бойню?

— Болваны! — прошипел Югансон.

— Может, начнем с объектов, которые расположены ближе к Тегерану? — предложил Киреев. — Ведь взрывчатка по местам еще не развезена.

— Как? Вы не развезли взрывчатку?!

— Но вы не давали указаний… — ответил вконец растерявшийся Киреев.

— Это предательство! Вы сорвали операцию! — Югансон в бешенстве повернулся к Светлову. — Разоружить их и под замок!

Отобрав у всех троих пистолеты, Светлов втолкнул Киреева и контрабандистов в чулан.

— Господин Дехуда, найдите несколько машин для переброски взрывчатки, — приказал Югансон.

— А я пойду свяжусь с Тегераном, — сказал Светлов.

Но вскоре он вернулся.

— Тегеран молчит.

— Теперь попробую я.

— Не горячись, Эрих! Там, наверно, никого нет. Время очередного сеанса еще не наступило. Дехуда пригонит машины, развезем взрывчатку. Взорвем основные туннели и мосты. Тогда и доложим Миллеру.

— А кто повезет взрывчатку?

— Мы сами.

Югансон колебался.

— А может, освободим этих? Пошлем их за взрывчаткой. Она тут неподалеку, на складе бакалейной фирмы «Краузе и сын».

— Ты же сам видел — Киреев предатель, — возразил Светлов.

— Но что делать, Вальтер? Скажи, что делать? Теперь Миллер сквитается со мной за неудачу на побережье.

Югансон бросил потухшую сигарету, закурил новую. Курбан и Реза тяжело бухали в дверь сапогами.

— Э-э-эй! Выпустите нас!

— Молчать, собаки! — Югансон повернулся к Светлову. — Будь другом, сходи на дорогу, посмотри, не идут ли машины.

На перекрестке, где дорога от дома Дехуды выходила на шоссе, Светлов увидел помещика. Тот едва плелся. Вид у него был убитый.

— Машин нигде нет. — Вдруг он оживился. — Глядите! Глядите! Русские. В моем доме русские. Бежим!

— Погоди, Дехуда. Это десант. Войска не могли продвинуться так быстро. Киреев — предатель. Он, наверное, сообщил обо всем русским. Они перебросили на самолете группу солдат. У нас еще будет время уехать. А пока поглядим, что будет.

И они отошли за деревья.

Югансон медленно поднимал руки. Солдаты окружили его, вывели из чулана Киреева, Курбана и Резу, повели их за реку, где приземлился самолет. Это был десант, вызванный Светловым, когда он ходил к машине, где находилась портативная рация, «связаться с Тегераном». Взревел мотор. Самолет пробежал по лугу, взмыл над рощей. Светлов вышел из-за кустов. Дехуда робко высунул голову.

— Теперь можно идти в дом?

Светлов кивнул,

— Я пойду готовиться к отъезду. А имение придется оставить на волю аллаха.

Светлов взглянул на часы. Время сеанса. Он прошел к машине и сообщил по рации Миллеру, что Киреев сорвал операцию. Югансон и его группа захвачены русским десантом, а ему и Дехуде случай помог спастись. Группу, очевидно, предал Киреев; он же, по всей вероятности, вызвал и десант. Что им с Дехудой делать? Все бросить и выезжать в Тегеран?

Утром он был уже в Тегеране. Город выглядел необычно. Многие магазины были закрыты. Группами собирались прохожие, обсуждали волновавший всех вопрос — вступление в Иран советских и английских войск.

— Что-то будет? Что будет?

— Русских мы не боимся. А вот англичане…

— Во всем виновато правительство. Оно продалось немцам.

В особняке Миллера было мрачно и пусто. Миллер указал Шульцу — Светлову на кресло.

— Садитесь и рассказывайте.

Выглядел он бледнее обычного. Под глазами мешки. Возле рта резче залегла складка. Обхватив руками колено, он сидел неподвижно. Было непонятно, верит он или не верит. Когда Светлов кончил рассказ, Миллер горестно покачал головой.

— Да, да, все это прискорбно, Шульц. Мы не проверили как следует этого человека. Кто бы мог предполагать… Дехуда говорит, он видел собственными глазами, как Киреев водил русских по складам взрывчатки. Он указал им все наши тайники.

— Дехуда приехал?

— Да, он был у меня утром.

«Они взяли с собой Киреева, чтобы отвести от меня подозрения», — подумал Светлов.

— Три дня. Всего было три дня… Через три дня состоялся бы переворот. Все пошло бы по-другому. Но русским словно черт нашептал на ухо. Теперь кабинет Али Мансура пал. Новый премьер Форуги отдал войскам приказ не сопротивляться русским и англичанам. Наша ставка бита, Шульц… — Миллер опустил седеющую голову.

— Какие будут дальнейшие указания?

— В отношении вас?

— Да. Я думаю, мне небезопасно оставаться в Иране. Киреев может выдать меня русским.

— Вы правы. Надо подумать. Знаете что?.. — Миллер прикусил губу. — Я запрошу Канариса.

— Если я нужен здесь, я, конечно, рискну…

— Нет, нет, я посоветуюсь с Канарисом. Зайдите послезавтра.

В эту ночь Светлов долго не ложился. Ходил по комнате, думал. Что ответит Канарис? Было бы хорошо, если бы он снова вызвал его в Берлин, в центральный аппарат абвера. Битва за Иран выиграна. Теперь он нужен в Германии… Через день Светлов был у Миллера. Подполковник взял его под руку, подвел к дивану. Они сели.

— Я считаю, дорогой Шульц, что вы нужны нам здесь. Но адмирал решил иначе. Отправляйтесь в Берлин. Список ваших агентов передайте мне… В Берлине вас будут, конечно, расспрашивать, как случилась эта неудача с мостами, туннелями. Адмирал выразил мне свое неудовольствие. Расскажите все, как было…

От дальнейших воспоминаний Светлова оторвала Анна. Она вернулась из магазинов довольная, с большим свертком.

Светлов встал, свернул газету и взглянул на часы.

— Нам пора.

Вот и аэродром. Последняя перед отлетом проверка паспортов. Пограничник долго рассматривал паспорт Анны.

— Мадам Зульцер, вам придется задержаться. Кое-что в вашем паспорте нуждается в уточнении, — сказал он.

Это было как гром с ясного неба. Светлов сдержался, чтобы не запротестовать. Так много поставлено на карту! И вот… Неужели сорвется так удачно начатая операция по предотвращению заговора?

— Надолго вы нас задержите? Неужели до следующего рейса? — с улыбкой спросил Светлов.

— Возможно. На аэродроме имеется гостиница, устраивайтесь в ней. Думаю, мы все выясним быстро.

День прошел в мучительных раздумьях. А вдруг немцы, добывая паспорта, не устранили опасности провала? Тогда швейцарцы могут арестовать и его и Анну. В Москве потеряют возможность контроля над задуманным нацистами покушением. Шелленберг может отказаться от использования в Иране предложенных Светловым кандидатур и придумает другой вариант. Светлова охватило отчаянье. Он не находил себе места. Анна была спокойна и не понимала, почему ее спутник так волнуется.

— Шефы позаботятся. В крайнем случае вернемся в Берлин, — равнодушно сказала она, когда они вышли из гостиницы.

Светлов чуть не разразился гневным восклицанием, но вовремя спохватился, понимая, что Анна в конце концов может заподозрить его.

— Нам поручено очень важное дело. Это, если хочешь знать, начало моей большой карьеры. Будет неприятно остаться в стороне, — сказал он.

Когда агент Линденблатта, наблюдавший за четой Зульцер, доложил ему, что они задержаны швейцарскими пограничниками, дипломата чуть не хватил удар. Линденблатт знал, что Зульцеры едут с очень важной миссией, и понимал, какие последствия могут быть для него лично в случае провала операции с паспортами.

Он тут же связался со своим агентом, швейцарским чиновником Рихтгофеном, который добыл паспорта для Светлова и Анны.

Рихтгофен пришел на конспиративную квартиру. Это был сухопарый шестидесятилетний старик с безжизненными глазами. Отсутствием каких-либо красок на лице он напоминал египетскую мумию.

— Все, все знаю, — не дал он раскрыть рта Линденблатту. — Этот идиот Бюрле забыл поставить на паспорте Анны Зульцер защитный знак, ну, знаете, просто условную такую галочку в определенном месте, чтобы пограничники не сомневались в подлинности паспорта. Это делается для страховки. А в документах герра Зульцера все в порядке.

— Что вы растолковываете давно известные истины! Кто не знает, что такое защитный знак! Вы скажите, как выбраться из этого положения?

— Все будет в порядке. Поставим на паспорт Анны Зульцер условную отметку и вернем его пограничникам, — Рихтгофен помедлил немного и добавил: — Придется поизрасходоваться немного.

Рихтгофен по происхождению был немцем, слыл убежденным нацистом и любил в разговорах со своими шефами похвалиться, что работает на них по идейным соображениям, тем не менее он не упускал случая сорвать каждый раз солидный куш.

— Какие еще деньги? Я заплатил вам за два швейцарских паспорта столько, сколько стоит приличная обстановка для квартиры.

— Герр Линденблатт, люди так испортились, что без платы не хотят сделать и шагу.

— Ошиблись вы, а не мы. Вы и расплачивайтесь.

— Да, это так. Но знаете, там могут тянуть несколько дней.

Линденблатт вынул бумажник и, отсчитав несколько банкнот, передал старику. Тот поспешил тщательно их запрятать.

О том, что дело может затянуться, наверное, подумал и тяжело вздохнувший Линденблатт.

Пришлось ему послать в Берлин радиограмму с сообщением о непредвиденном задержании четы Зульцер. Ответ оттуда гласил, что, если в ближайший же день Зульцеры не выедут из Швейцарии, Линденблатт поедет рядовым на Восточный фронт.

Линденблатт снова «нажал» на Рихтгофена. Тот пришел на квартиру Линденблатта совсем растерянным.

— Паспорта Зульцеров и все документы, послужившие основанием для выдачи, забрал к себе шеф паспортного стола Фортон. Я бессилен сделать что-либо. Он неподкупен.

— Чем вызвана такая проверка? — испуганно спросил Линденблатт.

— Кажется, он что-то заподозрил. Ему всюду чудятся немецкие шпионы.

— Что он имеет против немцев?

— Его зятя расстреляли в Берлине, а беременную дочь послали в концлагерь.

Линденблатт, немного подумав, обрадованно вскочил с места:

— Это очень хорошо!

Рихтгофен смотрел на него непонимающими глазами.

— Все в порядке. Пока ничего не предпринимайте. Мы вернем Фортону дочь, а он выпустит за границу чету Зульцер. Идите. Когда будет нужно, я позову вас.

Через час Шелленберг получил радиограмму Линденблатта. Прочитав ее, он вызвал адъютанта.

— Немедленно выясните, в каком лагере содержится жена Цинмана. Помните, того, который имел на Фридрихштрассе большой ювелирный магазин. Пусть начальник лагеря позвонит мне по телефону.

Начальник лагеря позвонил Шелленбергу поздней ночью, когда тот уже дремал за письменным столом. Он доложил, что Эсфирь Цинман умерла в прошлом году, вскоре после родов.

— Как умерла? — закричал Шелленберг,

Не дослушав пространных объяснений, он снова заревел:

— А ребенок?

— Сын тоже умер, — пролепетал перепуганный начальник лагеря.

— Завтра утром привезите мне дело Эсфирь. Цинман. — Не мог Шелленберг так сразу отказаться от единственной возможности воздействовать на Фортона. А вдруг документы в деле Цинман подскажут что-то другое?

Начальник лагеря хотел было объяснить, что он не успеет к утру добраться до Берлина, но Шелленберг бросил телефонную трубку. Сонливость с него как рукой сняло.

Утром начальник лагеря, неизвестно как добравшийся до Берлина, сидел в приемной. Внимательно просматривая дело Эсфирь Цинман, Шелленберг обнаружил письмо. Он сразу почувствовал, что письмо можетсослужить ему службу. Брезгливо взяв в руки грязный конверт, достал сложенный вчетверо потрепанный серый листок.

«Дорогие мама и папа! Очень плохо мне, дни мои сочтены, скоро увижусь с Альбертом. Вы, наверное, уже знаете, что его нет в живых. Думаю, мое письмо тогда дошло до вас. Ничего, кроме душевного покоя, я не испытывала бы в предчувствии скорой кончины, если бы не сынок. У меня родился сын, я назвала его в честь отца Альбертом. Не нахожу покоя, что будет с ним?

Мои дорогие! Как только получите это письмо, примите меры, чтобы взять Альберта из лагеря. Мне рассказывали, что был случай, когда одного ребенка здесь отдали родным. Может быть, Альберту повезет. Не оставляйте его. Обнимаю вас, мои родные, и целую.

Ваша Эсфирь».
— Почему письмо не было отправлено? — спросил Шелленберг.

— Герр бригаденфюрер, женщина, которой это письмо было передано Эсфирью Цинман для отправки, была арестована. Она поддерживала нелегальную связь с городом. Во время ареста письмо Эсфири Цинман обнаружили у нее. К тому времени Цинман и ее ребенок были уже мертвы.

— А где сейчас эта женщина?

— За нелегальную связь с городом расстреляна.

Шелленберг зло взглянул на начальника лагеря, но неожиданно его осенила какая-то мысль, и он сказал:

— Возвращайтесь в лагерь и подберите у заключенных евреев годовалого мальчишку, который может сойти за сына Эсфири Цинман. Завтра этот ребенок должен быть здесь.

Шелленберг вернул дело Эсфири начальнику лагеря, а ее письмо оставил у себя.

VII

Шеф паспортного бюро Фортон только что вернулся с работы и, ожидая, когда подадут обед, просматривал газеты. Он никак не мог сосредоточиться на сообщениях с фронтов. Мысль о паспортах Зульцеров не оставляла его. Документы, которые послужили основанием для выдачи паспортов, были в порядке, но скоропалительность, с которой паспорта были оформлены, вызывала подозрение. «Завтра сообщу о своем мнении службе государственной безопасности, пусть разберутся», — решил он.

Это его успокоило, и он взялся за газеты. Но прочесть их так и не смог. Служанка принесла письмо. Вскрыв его и прочтя первые строки, Фортон побледнел и, закрыв глаза, откинулся на спинку кресла. Через несколько минут, собравшись с силами, он прочитал все письмо. Это было предсмертное послание его дочери.

«Говорить ли жене? — это была первая мысль, которая пришла ему в голову. — Хорошо, что Элла в отъезде. Хотя она и подготовлена к тому, что Эсфири нет в живых, но письмо будет для нее тяжелым ударом». Внимательно разглядывая конверт и письмо, он обратил внимание на то, что письмо полугодовой давности. Позвонил и вызвал служанку.

— Когда вы получили его? — спросил он.

— Только что. Письмо принес какой-то посыльный, во всяком случае, не почтальон, — ответила служанка.

Фортон задумался. Что это могло означать? Где сейчас ребенок?

Раздался телефонный звонок, Фортон взял трубку.

— Господин Фортон, надеюсь, вы прочли письмо дочери. Можете получить внука при условии, если супруги Зульцер завтра выедут из Швейцарии и никто впредь не будет их беспокоить по поводу паспортов. То, что мы доставим внука к вам, дело реальное, об этом свидетельствует письмо дочери, которое мы вам послали. Я позвоню вам ровно через час, чтоб узнать ваше решение, — говорящий повесил трубку.

Фортон был в смятении. Что делать? Зульцеры, конечно, гитлеровские агенты. Нарушить долг службы? Нет, ни за что. Сейчас же надо ехать в службу безопасности и все рассказать. Фортон взялся за шляпу, но какая-то сила усадила его обратно в кресло. А что будет с ребенком? Эти изверги уничтожат его. Он инстинктивно взглянул на газеты. Немцев гонят из России, идут бои за Днепр. Гитлер не устоит. Спасет ли его какой-то Зульцер? Конечно, нет. Пусть он будет архиразведчиком, — уламывал свою совесть Фортон. Лоб его покрылся испариной. Что скажет Элла? Она никогда ему этого не простит. Она и не переживет такого несчастья.

Долго, раздумывал шеф паспортного бюро, комкая свою шляпу. Незаметно пролетел час.

Позвонил телефон. Тот же голос спросил:

— Какое вы приняли решение?

— Я согласен, — сказал Фортон и далеко отбросил шляпу, которая превратилась в бесформенный колпак.

— Через день после выезда Зульцеров ребенок будет доставлен к вам на квартиру. Не пытайтесь узнать, кто его принес, — в трубке послышался сигнал отбоя.

В день, когда Зульцеры улетели, на квартиру Фортона снова позвонили по телефону.

Дрожащей рукой Фортон поднял телефонную трубку.

— Взгляните в окно. У магазина против вашего дома стоит детская коляска, заберите ее — в ней ваш внук.

Фортон бросился на улицу, внес коляску с ребенком в дом, разговаривая вслух:

— Как будет счастлива Элла! Как будет рада Элла!

Крошке не было и года, он спокойно разглядывал комнату. Фортон увидел на худенькой шейке цепочку. На ней был медальон Эсфири, который Фортон собственными руками повесил на шею дочери, когда она пошла в школу.

VIII

Панков читал письмо из Москвы, когда Авдеев, обычно медлительный, широко распахнул дверь и быстро вошел в комнату. Генерал с тревогой посмотрел на него, — он только что думал о Светлове, — и встал из-за стола.

— Жив?!

— Все в порядке. Его задержали на швейцарской границе. Произошла ошибка при оформлении паспорта. Сейчас герр Зульцер с женой, — улыбнулся Авдеев, — уже в пути. Завтра встречаем их.

На следующий день Панков и Авдеев, стараясь не выделяться из общей массы встречающих, увидели среди пассажиров приземлившегося самолета Светлова.

— Вот он! — прошептал Авдеев.

Светлов спускался по трапу, заботливо поддерживая Анну. Его серые глаза неприметно обежали встречающих; когда взгляд остановился на Авдееве, темные зрачки чуть расширились и дрогнули.

Не дожидаясь, когда они сойдут, Панков и Авдеев ушли с аэродрома.

Появление граждан нейтрального государства привлекло внимание офицера английской разведки, находившегося также на аэродроме. Капитан Холмс зашел в помещение порта и разыскал там лейтенанта Хамбера.

— Прибыла чета швейцарских граждан Зульцер. Он уже бывал в Иране. Что-то они мне не нравятся. Я взял у иранских пограничников паспорта Зульцеров, посмотрите их, вы старожил здесь, может, знаете этих швейцарцев.

Хамбер взглянул на фото,

— А, это тот самый Зульцер, который жил здесь до вступления наших войск. Он представлял швейцарскую фирму и имел дела на севере — в Мазандаране и Азербайджане. Теперь приехал с женой, видно, женился недавно.

— Им только и дела — жениться да заниматься коммерцией. Побыли бы в нашей шкуре и не вспомнили бы о женитьбе, — проворчал Холмс.

— Никаких компрометирующих данных на Зульцера у нас нет. Мы обеспечили его тогда хорошим наблюдением. Помните иранца Али? — спросил Хамбер.

— Это того, что недавно устроили в португальское посольство?

— Да. Он работал у Зульцера слугой и сообщал нам о каждом его шаге. Кроме того, адвокат Сафари охарактеризовал Зульцера как человека, ненавидящего нацизм.

— Ну, аллах с ним, с этим Зульцером. Пойду возвращу паспорта. Неплохо бы Али снова направить к нему на службу, — сказал Холмс и вышел.

С аэродрома супруги Зульцер поехали на квартиру, на которой жил Светлов в первое свое пребывание в Иране.

— А если квартира занята, где мы остановимся? — спросила Анна.

— Я думаю, хозяин получил мою телеграмму из Берна. В его распоряжении было несколько дней, и он, полагаю, успел подготовить квартиру. Если в ней живут, то он подыскал для нас что-нибудь подходящее. В крайнем случае остановимся пока в гостинице.

Беспокойство Анны оказалось напрасным, квартира была свободной.

Вечером они оба встретились с Глушеком.

— Я очень беспокоился, когда вы не пришли на явку. Хорошо, что Берлин сообщил о задержке в пути, — информировал их Глушек.

В нем никто не узнал бы неряшливого старика. Он был в отутюженном костюме, белоснежной сорочке, подтянутый.

Светлов рассказал, что должен сделать Глушек, не посвящая его в суть операции.

— Поместить гостей можно на постоялом дворе Гусейн-хана. Это преданный нам человек. Когда-то состоятельный, он разорился и очень нуждался, я помог ему материально. На наши деньги он открыл опиумокурильню и постоялый двор. Внешне это убогое помещение, но там можно создать известный комфорт.

— Но такие заведения обычно привлекают внимание полиции, — заметил Светлов.

— О, насчет этого беспокоиться нечего. У Гусейн-хана прекрасные отношения с блюстителями порядка. Он не скупится.

Анна не вмешивалась в разговор, но внимательно рассматривала Глушека.

— Надо в ближайшие дни снять два дома, один поблизости от русского и английского посольств, второй у американского. Такие, чтобы из них можно было наблюдать за этими посольствами. Надо найти изолированные дома.

— Я понимаю, что требуется. Сделать это нетрудно. Вы сами знаете, снять здесь дом не проблема.

— Надо сделать это так, чтобы не выдать наш интерес к посольству.

— Не беспокойтесь, все будет в порядке.

Светлов знал, что вряд ли немецким парашютистам дадут добраться до Тегерана, а тем более воспользоваться снятыми домами, но все же дать такое задание Глушеку надо было, учитывая, что он связан с Берлином и оттуда могли запросить его, как дела с подготовкой укрытия.

Разговор зашел о Берлине, у Анны и Глушека нашлись там общие знакомые.

Уходя, «герр Зульцер» договорился с Глушеком, что он зайдет к нему на следующий день и они поедут осмотреть помещение для парашютистов у Гусейн-хана. Время он назначил так, чтобы выкроить час на встречу со своими. Придумать другой предлог для отлучки из дома он не мог. Анна знала, что в Берлине ему запретили встречаться со своими старыми знакомыми и агентурой за исключением Глушека и Махмуд-бека.


Прошло еще несколько дней после приезда Светлова в Тегеран. Панков и Авдеев дважды выезжали для встречи со Светловым, но он не появлялся. Им было понятно — мешала Анна. Лишь на третий раз Светлов пришел в условленное место. Он сел в их автомобиль. Авдеев познакомил его с Панковым, и сразу начался оживленный разговор. От этих людей, от их речи, то неторопливой, то быстрой, веселой, с шуточками, на Светлова повеяло Родиной. Ему казалось — он не наговорится, так соскучился по родной речи. Рассказал о том, что пришлось ему пережить, как тоскует по Родине — хотя бы глянуть на нее одним глазком. Затем разговор перешел на служебные дела. Светлов сообщил о своих встречах с Шелленбергом, о происшествии на швейцарской границе, о встрече с Глушеком, о Гусейн-хане. Глушека он охарактеризовал как опасного противника, дельного и собранного человека, который для отвода глаз маскируется под старого неопрятного болтуна. Решили вести наблюдение, за Глушеком и Гусейн-ханом. Нельзя было исключить и того, что Глушек мог получить по рации непосредственно из Берлина задание внимательно следить за деятельностью Зульцера. Договорились, что «герр Зульцер» поедет на ирано-турецкую границу и встретится там с Махмуд-беком.


Утром Авдеев и Смирнов, оба в штатском, сидели в автомобиле поодаль от дома Гусейн-хана. Они решили сами понаблюдать за ним.

Тот вскоре появился на, улице и направился к зданию фирмы, в которой работал Глушек. Пробыл там около часа, а затем пошел на базар.

Гусейн-хан был высокий, крепкого сложения человек лет сорока, с лицом, обезображенным оспой. Болезнь не пощадила даже бровей. Вместо них над глазами торчало несколько кустиков волос, а нос напоминал кусок губки.

Перед входом на базар дорогу Авдееву и Смирнову преградила толпа зевак, смаковавших уличное происшествие. Какой-то парень, видимо безработный, схватил с подноса бродячего торговца кусок дыни. Это видел стоявший неподалеку долговязый ажан. Он направился к парню, но тот мигом юркнул в толпу.

— Раст, педер-сухте![4] — закричал полицейский.

Его свисток залился тревожной трелью, но парень был уже далеко.

— За этот засиженный мухами кусок дыни несчастный мог попасть в тюрьму, — слышалось в толпе. — Да хранит беднягу аллах!

Не выпуская Гусейн-хана из виду, Авдеев и Смирнов, пробившись сквозь толпу, очутились перед большой полукруглой аркой со ступенями, уходящими вниз. Спустились и пошли по крытым улицам, наполовину уходящим в землю, с лавками по обеим сторонам. Лучи солнца, пробиваясь сквозь решетчатую застекленную крышу, пятнали яркими бликами пыльные дорожки. Гусейн-хан зашел в лавку, где продавали постельные принадлежности, долго торговался и, наконец, купил десять комплектов постельного белья, уплатив деньги, написал на клочке бумаги адрес, куда доставить товар.

— Готовится к приему гостей. Начинает выполнять задание Глушека, — заметил Авдеев.

Гусейн-хан направился в другой конец базара, мимо витрин с серебряными вазами, тарелками, рюмками, мимо гор разрисованных кувшинов и мисок, зашел в магазин, в котором продавались одеяла. Пробыл он там долго, видимо торговался.

Вокруг Авдеева и Смирнова толпились бродячие торговцы. Они кричали и шумели, нараспев перечисляя достоинства товаров. Тут же бродили дервиши с талисманами: бумажками со стихами из корана, камешками с выбитыми на них словами, якобы имеющими скрытый смысл, мешочками с щепотками святой земли из Кербеллы. К покупателям приставали нищие. Их было множество. Оборванные, безрукие, безногие, слепые, покрытые язвами, они стонали и плакали, показывали свои увечья и просили, кто чем может, помочь.

Один из нищих показался Авдееву наиболее жалким, и он полез в карман за деньгами, но его схватил за руку Смирнов.

— Что вы, Николай Федорович! Все нищие сейчас же набросятся на нас, как мухи на мед. Мы потеряем Гусейн-хана из виду.

Из магазина Гусейн-хан вышел улыбающийся, видимо, довольный выгодной покупкой. Пробираясь за ним, Авдеев и Смирнов прошли мимо бородачей в чалмах и в широких, как у мулл, аба; бородачи молча и важно сидели, поджав ноги, на ковриках. Это были бродячие писцы, перед ними стояли низкие тумбочки с письменными принадлежностями. За несколько шай писцы сочиняли письма и заявления.

— Эти грамотеи напоминают наседок, которые воображают, что несут яйца с двумя желтками, как говорят иранцы, — улыбаясь, сказал Смирнов.

Авдеев не принял шутки, он думал о другом.

— Олег, нам нужно посмотреть сегодня ночью заведение Гусейн-хана.

— Николай Федорович, туда придется пойти мне одному. В притонах такого пошиба иностранцев почти не бывает, а если кто и появляется, то привлекает всеобщее внимание. Светлые волосы и голубые глаза сразу выдадут вас.

— Ну хорошо. Я довезу тебя туда и буду ждать неподалеку.

Поздно ночью Смирнов вышел из машины в тихом переулке на окраине Тегерана.

— Ни пуха ни пера, — шепнул ему вслед Авдеев, сидевший за рулем.

Смирнов свернул за угол. Прямо перед ним через дорогу виднелась тускло освещенная лампочкой вывеска с намалеванными на ней самоваром и чайником. Смирнов толкнул дверь, она оказалась незапертой. На него повеяло сыростью, послышался отдаленный гул голосов. Он вошел. Узкий проход, напоминавший тоннель, привел в полукруглый зал; из зала несколько проемов, без дверей, прикрытых дырявыми каламкарами,[5] вели в смежные комнаты. Крепко пахло табаком и спиртом. Из комнат шел удушливо-пряный запах опиума. На прилавке шумел самовар. Гусейн-хан в грязном фартуке громко разговаривал с каким-то посетителем.

— Не могу, не могу. Ты мне и так много должен. У меня столько должников. Я скоро разорюсь, — говорил Гусейн-хан, отчаянно размахивая руками, ладони которых были подкрашены хной и казались подрумяненными на сковороде. Наркоман с изможденным лицом, выпучив глаза, кричал:

— Клянусь своей головой, уплачу все на днях! Если обману, пусть моего отца выбросят из могилы!

Смирнов прошел мимо. Гусейн-хан и его собеседник не обратили на него никакого внимания.

Чайная была полна народу. Люди группами сидели на полу, который был застелен соломенными циновками. Оглядевшись, Смирнов подумал: «Ну и публика! У нее, как говорят иранцы, изо рта кровью пахнет». Он заглянул в смежную комнату. На топчане, покрытом обрывками старого ковра, лежал худой как скелет мужчина с землистым лицом и остекленевшими глазами. Неискушенный мог подумать, что он умер. На другом топчане, согнувшись, сидел другой, похожий на мертвеца, человек. Он держал в зубах длинную трубку с небольшим фарфоровым шаром на конце и тянул из нее дым.

Смирнов опустился на пол и заказал водку и закуску. Ему принесли кусок лаваша, головку лука и стакан водки. Отпив водки и пожевав лаваша, он повернулся к соседу, кряжистому малому с широким лицом, заросшим волосами. Волосы закрывали почти весь лоб, а густая борода тянулась от глаз до шеи.

— Уважаемый, скажи, пожалуйста, как пройти во двор?

— Пойдем со мной, я собираюсь туда тоже, — сказал тот и поднялся с пола.

В большом дворе стоила мазанка, обращенная к чайной, стена была без окон.

— А там что? — спросил Смирнов.

— Хозяину мало денег, которые он зарабатывает на водке и опиуме, — усмехнулся парень, — вот и приспособил эту лачугу под постоялый двор. Здесь у него останавливаются паломники, идущие через Тегеран в святые места, в Мекку, Кербеллу. Словом, в одном дворе и пьяницы и богомольцы, — рассмеялся парень.

IX

Светлов готовился к поездке к Махмуд-беку. Анна пыталась было увязаться за ним, но он отговорил ее, сославшись на то, что женщине ехать туда не совсем удобно.

За машиной пришлось обратиться в частный гараж, знакомый ему по прежнему пребыванию в Тегеране. Там он выбрал себе машину. В тот же день он выехал к Махмуд-беку.

Сразу после Тегерана дорога пошла унылой равниной — низкие кустарники, сухая трава, голые места. Вдали маячили серые громады гор.

Впереди показалось несколько глинобитных хижин, теснившихся у мечети. Здесь он остановил машину. Владелец единственного в этом месте караван-сарая Ибрагим-ага был своеобразным полпредом Махмуд-бека. Он сразу узнал Самуэля Зульцера и засуетился. Он знал, что этот швейцарский коммерсант продает через Махмуд-бека много товаров, главным образом дешевые ткани, и что Махмуд-бек хорошо на этом зарабатывает и дорожит дружбой с ним. Поэтому Ибрагим-ага был особенно гостеприимен. Гость Махмуд-бека — его гость. Ибрагим-ага накрыл стол в углу комнаты, провонявшей табаком и перегаром бараньего сала, и стал рядом. Он пытался пуститься в разговор, интересуясь, где так долго отсутствовал агаи Самуэль, но тот отделывался односложными ответами.

Поодаль на кошме сидели посетители караван-сарая, все больше кочевники в своих широченных шароварах, собранных у щиколотки, и выцветших куртках. Они пили крепкий чай из маленьких стаканчиков и с любопытством поглядывали на приезжего.

Наскоро поев, «агаи Зульцер» в сопровождении двух вооруженных шахсевенов верхом поехал в кочевье племени Махмуд-бека. Он успел порядком устать от непривычной езды, когда в окаймленной горами долине показались палатки кочевников. Смеркалось. Светлов с трудом добрался до палатки Махмуд-бека. Она была, как и другие, из козьих шкур, но внутри убрана богаче.

Приезд агаи Самуэля был для Махмуд-бека неожиданным; он вскочил с подушек, разбросанных на ковре, глаза его радостно заблестели, и, забыв, что перед ним швейцарский коммерсант, выкинул руку и крикнул во весь голос:

— Хайль Гитлер!

Светлов чуть не рассмеялся: до того бек, которого он привык видеть в европейской одежде, показался ему комичным в широких голубых шароварах и огромной чалме из цветных платков, обвязанных вокруг войлочной шапки.

В палатке сидели седобородые шахсевены в просторных аба[6] — старейшины племени. Светлов поздоровался с ними. Повинуясь знаку Махмуд-бека, бородачи вышли из палатки. Расходясь, они покачивали головами. Один из них заметил:

— Махмуд-бек неосторожен. Зачем он так открыто высказывает симпатии Гейдару, дела которого сейчас плохи?

Нацисты, чтобы польстить религиозным чувствам мусульман, распространяли слухи, что Гитлер принял магометанство, и называли его мусульманским именем Гейдар.

Оставшись наедине с беком, Светлов рассказал о цели своего приезда.

— Махмуд-бек, на вашу долю выпала большая честь. Берлин доверил вам серьезное поручение. Есть ли у вас возможность подготовить где-нибудь поблизости площадку для приземления самолетов?

От неожиданности Махмуд-бек оцепенел, потеряв дар речи, но, справившись с собой, засуетился и стал пространно объяснять, что совсем рядом имеется природная площадка, вполне годная для приземления нескольких самолетов. Ему сразу пришло в голову, что немцы готовят нападение на Иран. Вот когда, наконец, придет время расплаты с врагами, благодаря немцам он получит большую власть.

— Еще не совсем темно, пойдем посмотрим, — предложил он.

Площадка оказалась действительно очень удобной, одна сторона ее была окаймлена густым кустарником, за которым в ночное время свободно можно было укрыться воинскому подразделению.

На площадке они были только вдвоем.

— Махмуд-бек, надо подготовить десять комплектов одежды, которую носят в вашем племени. Прибывших гостей придется переодеть в нее и отправить в Тегеран. Надо обеспечить их машинами.

Махмуд-бек был несколько разочарован: это не военные действия.

— Мы их отправим к Ибрагим-аге на лошадях, а он подготовит две машины, на которых они смогут выехать в Тегеран.

— Когда они закончат свое дело в Тегеране, их надо будет переправить нелегально в Турцию.

— И это я обеспечу.

Махмуд-бек был очень заинтригован, но спросить о цели их приезда не решался. Он понимал, что если агаи Зульцер мог бы сказать, он давно бы сделал это. Светлов передал ему солидную сумму на расходы, связанные с приемом гостей из Берлина.

Перед тем как лечь спать, Светлов сказал, что рано утром выедет в Тегеран. Никакие уговоры бека не поколебали его в этом решении. Он сослался на занятость.

На рассвете его разбудили винтовочные выстрелы. Поднявшись, он увидел, как Махмуд-бек метался по палатке. Схватив винтовку и патронташ, бек выскочил наружу.

Кое-как одевшись, Илья хотел выбежать вслед за ним, но тут же присел. Пуля тоненько пропела над головой, пробив козьи шкуры. Огонь был сосредоточен по палатке вождя племени. Илья еле выполз из нее и укрылся в небольшом углублении.

Он осмотрелся: одни кочевники, лежа на земле, снимали палатки, другие отстреливались, укрывшись за мешками с овсом. Возле них носились, поджав хвосты, собаки, ржали стреноженные лошади, пули свистели совсем рядом, не давая поднять голову.

«Вот еще не хватало погибнуть здесь от шальной пули», — подумал Светлов.

Вскоре стрельба начала стихать. Нападавшие поднимали с земли лошадей, из-за которых стреляли, и по одному уходили в горы. Соплеменники Махмуд-бека не могли их преследовать — живых лошадей почти не осталось, — они лишь вели беспорядочную пальбу по удалявшемуся противнику.

Подошел Махмуд-бек. Слуги его уже хлопотали, поднимая палатку.

— Это дело рук Дауд-бека из соседнего шахсевенского племени. Он мстит мне за то, что я хвалю фюрера. Узнал, что у меня гость и что я занят, решил воспользоваться случаем. Я с ним расплачусь. Хвала аллаху, что отбились.

Бек стал подсчитывать убытки — сколько погибло лошадей и собак — и совсем забыл о раненых соплеменниках.

— Как же быть с заданием Берлина? Об укрытии здесь парашютистов не может быть и речи. О них тут же станет известно окружающим племенам, — сказал Светлов.

— Парашютисты будут сброшены, как ты говорил, ночью. Костры не привлекут постороннего внимания, это здесь обычное явление, их разводят люди, охраняющие лошадей и скот. А из моего племени слух о прибытии гостей распространиться не может. Вывезем гостей в Тегеран ночью, никто о них не будет знать.

— Хорошо, пусть все остается так, как наметили. О сегодняшнем инциденте я не буду сообщать в Берлин.

Махмуд-бек крепко пожал ему руку. Гость напомнил, что пора в путь.

— Дорога, на которой только что совершено ограбление, безопасна, — горько усмехнулся бек и велел седлать оставшихся в живых лошадей.

Анна с нетерпением ждала возвращения Вальтера от Махмуд-бека. Она не беспокоилась за него, но ее охватывало какое-то смутное подозрение. Корректность «мужа», выдержка по отношению к ней, все, чем он так отличался от ее сослуживцев и чем нравился ей, стало почему-то ассоциироваться с его странным возбуждением, которое он обнаружил при задержке на швейцарской границе. Не нравилось Анне и то, что он на долгие часы оставлял ее одну, уходя по каким-то своим делам, о которых он не считал нужным информировать ее. Куда и зачем он ходит, хотя в Берлине ему велели меньше появляться в городе? Неужели Вальтер ведет двойную игру? От этой мысли холодок прополз по позвоночнику. Она пыталась найти оправдание всему подозрительному, что заметила, но объяснить себе его отлучки ничем не могла. Не поделиться ли ей своими сомнениями с Берлином? Нет, это будет выглядеть несолидно, ведь достаточно веских и конкретных фактов у нее нет, полагаться же на одну интуицию нельзя. Анна решила более внимательно присмотреться к «муженьку». Приняв это решение, она как ни в чем не бывало встретила его, когда он вернулся от Махмуд-бека…


Итак, к приему «гостей» все было готово, теперь следовало сообщить об этом в Берлин. Вдвоем с Анной они поехали к тайнику, где хранилась рация, укрытая Светловым еще в первое его пребывание в Иране.

Из Тегерана он повел машину в сторону города Кум. Проехав километров двадцать, свернул в выжженную солнцем степь, на заброшенную, протоптанную когда-то караванами верблюдов дорогу. По ней ездили, наверно, еще подданные шаха Аббаса Первого — в XVI–XVII веках. Вдоль проселка часто встречались руины гробниц и развалины караван-сараев.

Одна из гробниц хорошо сохранилась. На невысоком ступенчатом постаменте покоилась четырехугольная усыпальница из обтесанных камней с покатым верхом.

Через небольшой проем Светлов и Анна вошли внутрь. Пришлось зажечь карманный фонарь. Гробница, видимо, давно уже была пустой, ее разграбили, наверно, какие-нибудь бродяги. Местные жители считали гробницы святынями и никогда не прикоснулись бы к ним, не взяли бы, даже при большой нужде, ни одного камня. На это и рассчитывали гитлеровские агенты, выбирая их местом для тайников. Светлов, следуя указанию Миллера, перед возвращением в Германию спрятал здесь рацию. Он быстро нашел тайник, вынул из стены камень, за ним оказалось углубление — там и лежала тщательно упакованная рация.

Вместе с Анной они распаковали ее. Рация оказалась в полной исправности. Анна, используя привезенную из Тегерана батарею, передала в Берлин, что к приему гостей все готово, и сообщила точные координаты того места, где можно было безопасно приземлиться.

На следующий день они приняли радиограмму из Берлина: «Встречайте гостей в ночь с 24 на 25 ноября. О прибытии немедленно сообщите».

Теперь Светлову по инструкции надо было ехать к Махмуд-беку и ждать там «гостей». Он сказал Анне, что пойдет в город — предупредить Глушека и посмотреть, все ли готово у Гусейн-хана к приему боевиков. Анна промолчала, но решила пойти за ним последить. Только стала одеваться, как раздался стук в дверь, и в комнату вошел мулла в коричневой, широченной, до пят аба, в белой чалме. На его полном лице поблескивали очки в золотой оправе.

— Да пошлет аллах благополучие этому дому!

— Вы ошиблись. Хозяин дома живет рядом, — сказала Анна, всматриваясь в лицо священнослужителя. Что-то в нем ей показалось знакомым.

— Нет, Анна, я не ошибся. Не узнаешь? — спросил мулла по-немецки.

— Реслер, неужели это ты? Что за маскарад?

— Да, милая, конечно, я. Без этого маскарада мне опасно разгуливать по городу. Меня многие здесь знают, и, если я попадусь им на глаза, это не сулит мне ничего хорошего.

— Как ты нашел меня?

— Я хорошо знаком с твоим Вальтером и, когда узнал, что он вернулся в Иран, решил с ним повидаться. Я никак не могу наладить связи с Берлином. У меня сохранился шифр, но нет рации, и я не знаю позывных. Ведь до прихода русских я все делал через посольство. Хотя Вальтер и из другого ведомства, он должен помочь мне. Это ведь в наших общих интересах. Когда ты вышла за него замуж?

— Я не жена Вальтера, а просто радистка, прикомандированная к нему под видом жены. Он готовит очень серьезную операцию. Ты знаешь, Реслер, у меня зародилось сомнение в его искренности со мной. — Она сама не заметила, как вырвалось у нее наболевшее.

Реслер удивленно посмотрел на нее:

— Что ты, он старый член партии. Какие у тебя основания?

— Оснований нет. Пока просто предчувствие.

Анна стала рассказывать. Подозрения Анны показались эсэсовцу Реслеру заслуживающими внимания. Во всяком случае, Шульца следует тщательно проверить.

— Надо сообщить об этом в Берлин. Пусть его отстранят от операции. В случае чего я сделаю вместо него все, что нужно.

— Но когда и как сообщить? Я обычно всегда с ним и работать на рации без него не могу.

— Сейчас же, немедленно, пока его нет, нужно передать шифровку.

Анна взяла лист бумаги. Реслер стал диктовать. В телеграмме Анна сообщала о встрече с Реслером. От имени обоих высказывалось подозрение в отношении поведения Вальтера Шульца. В заключение Анна и Реслер предлагали парашютистов направить не к Махмуд-беку, а к друзьям Реслера. Реслер брал на себя обеспечение их укрытия в Тегеране. Ответ они просили передать шифром, который известен Реслеру, по берлинской радиостанции в промежутках между обычными радиовещательными передачами на следующий день.

— Ну, я поеду, — сказала Анна, составив шифровку.

— Поезжай. Утром позвони мне по телефону 14–25, вызови агаи Гаджи Али. Вальтеру и виду не показывай, что подозреваешь его.

Возвращаясь домой, Реслер в своем наряде муллы то и дело отвечал на почтительные поклоны правоверных мусульман. Он настолько привык к этому, что принимал знаки внимания незнакомых людей как должное.

У особняка, утопающего в зелени сада, обнесенного узорчатой решеткой, Реслер остановился и нажал кнопку электрического звонка.

— Дома агаи Баят? — спросил он слугу, войдя в вестибюль.

— Он у себя.

Баят, крупный тегеранский домовладелец, популярный общественный деятель, бывший депутат меджлиса,[7] был убежденным противником англичан. На этой почве он сошелся с немцами. Баят был связан с Реслером задолго до вступления союзных войск в Иран. Реслер первое время скрывался у своего друга в Кередже под Тегераном, потом перебрался к Баяту. Тот поселил его у себя в доме. Там было безопасно. Слуг Баят подбирал из числа своих многочисленных бедных родственников, и на них можно было положиться вполне.

Переодевшись, Реслер пошел к Баяту.

Домовладелец поднялся ему навстречу. Баят был широкоплеч и высок и выглядел довольно бодро, несмотря на свои шестьдесят лет.

— Агаи Баят, очень важное и срочное дело. Могли бы вы приютить несколько гостей из Берлина? — прямо спросил Реслер.

Баят ответил не сразу. Прошелся из угла в угол по кабинету и остановился перед Реслером.

— Я понимаю, что они прибудут с серьезной миссией. Для меня это связано с большим риском, но вы знаете, Реслер, чтобы насолить англичанам, вековым угнетателям моей страны, я готов на все. Гостей можно укрыть на моей даче в Шимране. Для поездок в город вместительный «крайслер» будет в их полном распоряжении. Если нужно, могу субсидировать эту операцию.

— Спасибо, агаи Баят, но думаю, нужды в деньгах гости испытывать не будут.

— А не связан ли их приезд с тем, что английское посольство ожидает какую-то важную персону из Англии? В посольстве идет подготовка к встрече.

— Возможно… Возможно, — заметил Реслер. Анна не посвятила его, в чем будет заключаться операция, с которой связано прибытие людей из Берлина, но, как только Баят заговорил о приезде важной персоны из Англии, он сразу понял, что ликвидация этой персоны, видимо, и есть цель операции. — Цель их поездки станет известна, только когда наши люди прибудут сюда, — сказал Реслер.

— Герр Реслер, чем еще я могу быть полезен?

— Прошу дать мне машину. Я хочу съездить в Кередж и осмотреть площадку. Помните, я рассказывал вам, что облюбовал там место, вполне пригодное для приземления самолетов?

— Пожалуйста, можно воспользоваться любой из двух машин. Но не поздно ли? Может быть, лучше отложить на утро?

— Нет, медлить нельзя ни минуты.

Через несколько минут «крайслер», о котором говорил Баят, несся по Кереджской дороге. Ночь была лунной и прохладной. Реслер с удовольствием подставлял голову встречному ветру. Фашист был взволнован. Шутка ли, после долгого бездействия приобщиться к столь важному делу!

После вступления союзных войск в Иран Реслер, бывший в командировке на юге Ирана, не успел связаться со своими и перешел на нелегальное положение. Когда германские дипломаты были выдворены из Ирана, а германские подданные интернированы, Реслер вернулся в Тегеран, укрылся в Кередже. Он связался еще с несколькими разведчиками, оставшимися, как и он, нелегально в Иране.

Им удалось создать фашистскую организацию из иранцев «Миллиюне Иран».[8] На первых порах эта организация сумела спровоцировать восстание некоторых племен против союзников, но вскоре была ликвидирована. Руководители организации и немецкие агенты, создавшие ее, были арестованы военными властями союзников, но Реслеру удалось избежать ареста и укрыться с помощью Баята.

Вот и Кередж. Реслер свернул с шоссе и подъехал прямо к площадке. Она по-прежнему была вполне пригодна для приземления. Реслер дал указание своим людям готовить площадку и вернулся в Тегеран.

Светлов в это время докладывал Панкову и Авдееву о радиограмме из Берлина.

— Террористов надо перехватить в пути, — сказал Панков, — допускать их приземления в расположение кочевников нельзя. Они могут уйти из-под нашего контроля, а это перед самым началом конференции очень опасно.

— Я прикажу, чтобы неподалеку от кочевья племени Махмуд-бека находилась на всякий случай наша часть, — сказал Авдеев.

— Правильно, надо организовать засаду, — согласился Панков. — А вам, Илья Афанасьевич, лучше выехать к Махмуд-беку. Вдруг немцам удастся проскочить?

Раздался телефонный звонок. Сотрудник, наблюдавший за квартирой, где поселились супруги Зульцер, сообщил, что Анна взяла машину и поехала в сторону города Кум.

— Она скорее всего поехала к тайнику, вероятно, хочет связаться без меня с Берлином. Но она не знает, что я вывел рацию из строя, — усмехнулся Светлов.

— Надо немедленно ехать туда и арестовать Штайнер. Она может предупредить Берлин и другим путем — через того же Глушека, у которого тоже есть рация. Гитлеровцы найдут другой способ перебросить сюда людей, и они окажутся вне нашего контроля. Едем! — приказал Панков, и все направились к машине.


Анна вела машину к тайнику с рацией и не замечала, что вместо того, чтобы прибавить скорость, сбавляет ее. Какое-то непонятное беспокойство охватывало ее. «А вдруг Вальтер по заданию Берлина ведет еще какую-то непонятную мне игру?» — подумала она и, поймав себя на том, что придумывает небылицы, лишь бы оправдать Вальтера, нажала на акселератор.

Свернув с шоссе на проселок, Анна остановила машину неподалеку от гробницы. Прошла к тайнику, вынула из укрытия рацию. Быстро распаковала ее. Но рация не работала. Не хватало двух ламп. «Это он сделал нарочно, чтобы я не могла связаться с Берлином без него», — подумала Анна о Вальтере. Ей стало страшно. Теперь уже никаких сомнений у нее не оставалось.

Растерянная, она старалась взять себя в руки, но у нее ничего не получалось. Анна не знала, что ей делать. Сначала пришло в голову, что следует немедленно скрыться. Потом она подумала: надо во что бы то ни стало ликвидировать Вальтера и бежать с помощью Реслера в Турцию. Там есть германское посольство; оттуда несложно будет возвратиться в Берлин. А сейчас надо мчаться к Глушеку и по его рации сообщить о своих подозрениях насчет Вальтера, предупредить, что он, по ее мнению, готовит для парашютистов западню.

Садясь в машину, Анна увидела, что на дороге, ведущей к тайнику, показался бежевый лимузин. Было ясно, чей это автомобиль и что ожидает ее. Она решила уйти от преследователей. Лимузин помчался за ней. Вот-вот он нагонит ее. Вальтер, наверное, с ними? Это он подсказал, где ее искать. Теперь не уйти. Сдаться? Нет. Она участница большого заговора, важная преступница. Ее, безусловно, расстреляют. Сидеть и в муках ждать смерти! Лучше сейчас, сразу покончить со всем. В спешке она забыла взять с собой пистолет. Что делать?

Анна посмотрела по сторонам. Справа выступала серая бетонная стена. Поворот руля, и машина врежется на полном ходу в стену, какое-то мгновение — и конец… На следующий день в газетах промелькнет заметка, что в результате автомобильной катастрофы погибла швейцарская гражданка Анна Зульцер. Анна твердой рукой направила машину на стену, но в самый последний момент воли не хватило, она вывернула руль в сторону и, не рассчитав, врезалась в каменный парапет моста,

Когда подъехал бежевый лимузин, Анна Штайнер была уже мертва.

Не возвращаясь домой, Светлов выехал к Махмуд-беку, как было условлено с генералом Панковым.


Вернувшись из Кереджа, Реслер провел в кресле остаток ночи. Он с нетерпением ждал начала берлинских радиопередач, надеясь услышать ответ на свое предложение.

Но вот началась передача. Реслер еле дождался перерыва, но ответа не было. До 10 часов утра он не отходил от приемника. Передачи, обращенной к нему, так и не услышал.


Что же случилось с Анной? Сумела ли она вовремя передать шифровку?

В это время слуга принес газеты. Реслер машинально раскрыл одну из них, и сразу его взгляд остановился на отделе хроники:

«АВТОМОБИЛЬНАЯ КАТАСТРОФА

На шоссе, ведущем из Кума в Тегеран, вчера, 23 ноября, поздно вечером произошла страшная трагедия. Автомобиль, которым управляла швейцарская гражданка Анна Зульцер, на полном ходу врезался в парапет моста и разбился. Когда к месту катастрофы подъехали проезжавшие машины, среди обломков автомобиля пассажиры нашли изуродованный труп госпожи Зульцер. Судя по предварительным данным, госпожа Зульцер в автомобиле была одна. Ее муж, швейцарский коммерсант Самуэль Зульцер, находится в деловой поездке. Ведется следствие».

Шульц, конечно, Шульц. Это дело его рук. Он избавился от Анны. Она ему мешала. С этой мыслью Реслер вскочил с места. Надо немедленно подготовить все, чтобы провести операцию, если посланцы Берлина будут схвачены. Он со своими молодцами доберется до любого посольства. Он теперь знает, что требуется. Наскоро сменив одеяние муллы на штатский костюм, Реслер устремился к северной окраине Тегерана. Там подошел к невзрачной мазанке, затерявшейся в лабиринте улочек, и постучал в калитку. Его пустили в дом. Он очутился в большой комнате, заставленной карточными столами. Сизый табачный дым поднимался к потолку. Это был игорный дом. Картежники, видимо, не уходили отсюда со вчерашнего вечера. Помятые физиономии, красные от бессонной ночи глаза, груды окурков красноречиво свидетельствовали об этом.

За одним из столов Реслер разыскал нужного ему человека. Это был известный в Тегеране громила Ашум. Он поднялся из-за стола. С удивительно маленькой головой на громадном туловище, узком в плечах и расширяющемся книзу, он напоминал динозавра. Реслер когда-то вызволил Ашума из тюрьмы, когда тому угрожала казнь за убийство, и использовал его для всяких грязных дел. Ашум был готов для Реслера на все. Реслер отвел его в сторону.

— Ашум, можешь ты подобрать человек десять, которые взялись бы отправить в рай одного туза — врага Германии, а может быть, и нескольких? За это хорошо заплатят.

— Арбаб, среди моих знакомых таких людей долго искать не придется.

— Потребуется проникнуть в одно иностранное посольство, которое хорошо охраняется.

— Хоть к шайтану в спальню. Это нас не остановит.

— Готовь людей, только не говори им, в чем дело, а я позднее сообщу тебе, что и когда делать.

Возвратясь домой, Реслер решил, что прежде всего нужно ликвидировать Шульца.

X

На аэродроме советских войск недалеко от турецко-иранской границы в небольшом деревянном доме собралась группа чекистов во главе с генералом Панковым и полковником Авдеевым. Около каждого на полу лежал парашют, а поблизости на зеленом поле стоял готовый к взлету транспортный самолет. В домике было на редкость тихо, только попискивала рация.

— В воздухе «юнкерс-52» без опознавательных знаков, — бросил скороговоркой радист.

Все с напряжением стали прислушиваться к переговорам Панкова с командиром звена истребителей, поднявшегося навстречу самолету, который появился со стороны Турции. Командир сообщил, что в ответ на предложение приземлиться «юнкерс» пошел было за истребителями, на советскую территорию, а затем неожиданно повернул обратно.

Все ждали, что скажет Панков. Он приказал:

— Открывайте огонь.

В это время между «юнкерсом», появившимся над Ираном, и вторым самолетом, который летел вслед за ним, но находился еще над турецкой территорией, шли радиопереговоры. На первом самолете была группа немецких парашютистов, на втором — руководитель операции полковник Гардт. Это по его указанию первый самолет пытался ускользнуть от советских истребителей.

— Наш первый самолет лег на обратный курс. Как быть нам? — спросил командир корабля полковника Гардта.

Тот, помедлив несколько секунд, проворчал какое-то ругательство и приказал:

— Возвращайтесь на базу. Первый самолет пусть следует за нами.

Но выполнить этого «юнкерс» уже не смог. Советские истребители открыли огонь.

— Самолет загорелся и, падая на советскую территорию, взорвался, — доложили Панкову с головного истребителя.

И, словно подтверждая это, вдалеке раздался глухой гул.

— Передайте, что мы вылетаем к месту падения самолета. Пусть дает нам координаты, — приказал Панков радисту и, обернувшись к чекистам, скомандовал: — В самолет!

Записав координаты, Панков приказал радисту:

— Передайте начальникуотряда, чтобы выслал к месту падения самолета машины, в том числе и санитарную.

В самолете все сидели молча. Уже светало.

Приземлились благополучно и сразу кинулись к немецкой машине.

Взрыв был настолько силен, что от «юнкерса-52», который гитлеровцы использовали обычно для десантирования небольших групп, остались лишь обломки, разметанные в радиусе почти километра. Сравнительно целым оказался мотор, он глубоко врезался в землю. Никаких документов, даже обрывков бумаги, обнаружить не удалось, но по найденным парашютам, обломкам оружия и специального миномета, стреляющего снарядами большой разрушительной силы, было очевидно, что на сбитом самолете летела ожидавшаяся группа террористов.

Появились машины, посланные из отряда. На месте взрыва делать было нечего, и Панков дал команду уезжать.


Ночью группа чекистов отправилась арестовывать Анджея Глушека.

Чекисты шли по переулкам между глухими глинобитными стенами. Казалось, что они идут по дну высохшего канала. Ожесточенный лай собак преследовал их с обеих сторон.

Подошли к дому Глушека, окружили его. Смирнов постучал в калитку. Никакого ответа. Пришлось постучать еще. Им ответил только громкий собачий лай.

Наконец во дворе заскрипела дверь. Вышедший из дома зашлепал наспех надетыми туфлями. Звякнула щеколда, калитку открыл иранец с фонарем в руках. Поднимаясь с постели, он, видимо, впопыхах не нашел одежды и накинул на себя одеяло. Встречая гостей, иранец низко кланялся и гостеприимно разводил руками, словно предлагал в дар весь дом. От этих движений одеяло распахивалось, обнажая грузную фигуру в нижнем белье.

— Да буду я вашей жертвой. Не знаю, за что аллах так милостив к нам, послав столь приятных гостей, — рассыпался он в любезностях, бросая в то же время настороженные взгляды на стучавших.

Неизвестно, сколько времени продолжал бы он изощряться в восточной учтивости, если бы Смирнов не отстранил его и не вошел в дом.

У кровати с белоснежным бельем стоял в шелковой пижаме Глушек. Увидев советского офицера, он метнулся к тумбочке, но Смирнов успел его опередить.

Глушек поник головой и бессильно опустился на кровать.


Когда Светлов вернулся в Тегеран с ирано-турецкой границы, было решено арестовать шахсевенского шейха Махмуд-бека.

Панков и Авдеев вызвали Смирнова.

— Вам надо выехать в расположение племени Махмуд-бека, арестовать его и доставить в город Казвин, где расположен штаб наших войск. Там мы поговорим с ним. Махмуд-бека обязательно надо взять живым, — сказал Панков. — Возьмите себе в помощь бойцов расположенной неподалеку нашей воинской части.

— Все понятно, товарищ генерал. Разрешите идти?

— Желаю удачи.

Когда спустя сутки Смирнов вернулся из Иранского Азербайджана, он доложил, что Махмуд-бек пытался бежать в Турцию. Его настигли при попытке перейти границу с группой людей. Он оказал сопротивление иранским пограничникам и был убит в перестрелке.

— Вот неудача! Он бы нам очень пригодился, — сказал Панков и, подмигнув Авдееву, спросил: — А что сказали бы по этому поводу иранцы?

— Когда счастье отвернулось, от халвы ломаются зубы, товарищ генерал, — ответил Смирнов.

— Не исключено, что в Берлине есть второй вариант организации террористического акта, который они попытаются использовать в связи с провалом первого, — заметил Панков.

— Они могли бы использовать своих парашютистов, укрывшихся у кашкайцев. Но парашютисты поставлены англичанами в такое положение, что-не могут двинуться дальше расположения племени, у которого нашли приют.

— При необходимости немцы найдут другие возможности, Николай Федорович, на нас лежит большая ответственность. Надо до максимума усилить охрану конференции, личную охрану глав союзных государств.

— Товарищ генерал, мы приняли все возможные меры на случай, если покушение попытаются осуществить какими-либо другими путями.

XI

Поздно вечером, полный самых радужных надежд, мечтая о том времени, когда он возвратится на Родину, Светлов шел домой. Он хотел утром рассчитаться с хозяином, забрать кое-что и перейти на квартиру, которую ему приготовили товарищи.

Открыв дверь в свою квартиру и включив свет, Светлов увидел стоявшего в углу человека в одежде муллы. К счастью, он сразу узнал Реслера и сообразил, зачем этот фашист здесь. Не успел он вытащить, пистолет, как в руках Реслера появился парабеллум. Но здесь Светлову повезло — освобождаясь от широченного аба, Реслер замешкался, Светлов прыгнул и сильнейшим ударом под ложечку сбил немца с ног, тот упал с открытым ртом. Парабеллум очутился на полу, чалма, разматываясь, покатилась в угол. Светлов поднял пистолет, связал еще не пришедшего в себя от удара эсэсовца полосой полотна, из которого была намотана чалма.

— Предатель, ты убил Анну, — хрипло выдохнул немец.

Светлов заткнул ему рот полою аба и позвонил по телефону Авдееву.

Вскоре несколько человек в штатском вошли в комнату. С ними был Авдеев.

— Заберите его в машину, — приказал он.

— Но немец в одежде муллы, его могут увидеть на улице — не оберешься неприятностей, — заметил Светлов.

— Заверните его в одеяло.

— И меня тоже, — попросил Светлов, накидывая на себя второе одеяло.

Разбуженные шумом борьбы, испуганные хозяева дома наблюдали из-за занавески за машиной, стоявшей у дома.



Пронесли одно завернутое в одеяло тело.

— Агаи Самуэля убили. Не успела погибнуть Анна-ханум, как смерть унесла и его. О аллах! Что делается на свете? — плаксиво прошептала хозяйка.

Вынесли второе тело.

— А это кто?

— Наверное, один из нападавших. Агаи Самуэль, защищаясь, убил его, — сказал хозяин.

— Кто же это такие? Полиция или грабители? Зачем они убили агаи Самуэля?

— Это известно только аллаху, — сказал хозяин дома, задергивая занавеску.

…Приехав в резиденцию Панкова и Авдеева, Светлов сообщил им все, что знал о Реслере.

— Николай Федорович, поручите товарищу Смирнову немедленно заняться Реслером. У него здесь должны быть сообщники, — приказал Панков и, обращаясь уже к обоим, к Авдееву и Светлову, сказал:

— Рузвельту и Черчиллю сообщили о заговоре гитлеровцев. Президент Рузвельт поселился в нашем посольстве, чтобы не разъезжать по городу. Конференция тоже будет проходить у нас, Черчилль может приходить без опаски — английское посольство размещено напротив нашего.


Прошла неделя. Панков и Авдеев представили Светлова одному из руководящих работников советской разведки, прибывшему в Тегеран в связи с конференцией. Выслушав краткий доклад Светлова, он встал и подошел к радиоприемнику.

— Сейчас должна передаваться декларация глав трех держав. Давайте послушаем, — предложил он и включил приемник. Когда передача закончилась, генерал сказал:

— Ну вот, конференция закончилась. Главы держав выехали из Тегерана. Заговор против «Эврики» сорван. «Эврика» состоялась. — Он подошел к Светлову и крепко пожал ему руку.


Александр Воинов КОМЕНДАНТСКИЙ ЧАС

Повесть

Глава первая ТРИДЦАТОЕ ОКТЯБРЯ

— Вдруг они решили, что нас уже нет, и перестали слушать? Ведь сегодня уже тридцатое октября!..

Лена посчитала по пальцам.

— Двадцать третьего сентября мы приземлились. До первого — восемь дней, да в октябре тридцать. Сколько же всего?.. Тридцать восемь!.. Подумать только! Скитались больше пяти недель!

Надя возилась с рацией. Провод антенны никак не хотел заталкиваться под плинтус, над которым свисали отставшие от стены выцветшие обои. Хорош тайник! В небольшой комнате — скрипучий шкаф, убогий стол, железная, расшатанная, одна на двоих кровать. Можно сказать — царская обстановка. И ни одного укромного местечка! Рация едва уместилась в корзине под тумбочкой, прикрытая не столько для маскировки, сколько для собственного Надиного успокоения куском старого ситца.

Первый выход в эфир, на связь! После стольких дней тяжких испытаний, тревог, волнений. И вдруг, когда затрачено столько сил, они, возможно, отрезаны от всего мира?

Сейчас рация на тумбочке. Надя колдует над ручками настройки. Лена чутко прислушивается к каждому шороху за плотно прикрытой дверью.

— Ну, как у тебя там? Все в порядке?..

Черные наушники на тонком облегающем голову ремне придают Наде отчужденность. Острый взгляд ее темных глаз устремлен в одну точку.

— Ну, Ленка, начинаю!

Совсем легонько, будто едва касаясь черной пуговки ключа, правая рука ее начинает подрагивать. Первый вызов группы «Ада» пошел в эфир. Небольшая пауза, и снова ее рука выбивает точки и тире, — не затеряются ли они в хаосе звуков, голосов, грозовых разрядов? Слушают ли их в штабе?.. А немецкий пеленгатор? Не поворачивает ли он уже свою антенну в их сторону?!

Рука оторвалась от ключа, и резко щелкнула ручка переключателя.

В комнате тишина. Лена замерла, не мигая, смотрит в суженные Надины зрачки, боясь пропустить мгновение, когда она услышит отзыв.

— Молчат!

— Вызови еще раз,

— Опасно!

Снова щелчок. Тихая дробь стучащего ключа. И снова в наушниках бешеный писк морзянок. Сколько времени нужно радисту, чтобы откликнуться? Считанные секунды. Нет, их, наверно, уже не слушают. Устали, устали ждать…

И в тот момент, когда Надя, собиралась отчаянным движением сорвать с головы наушники, в разнобой шумов дальних и ближних станций врезался новый тембр. Она еще не успела принять ни одной группы и радист еще не закончил передачу кодового обозначения своей рации, а Надя уже закричала:

— Отвечают!.. Отвечают, Ленка!.. — и на лице ее появилось такое детски счастливое выражение, что Лена, забыв об опасности, бросилась к ней, обняла за плечи и поцеловала.

Через несколько минут первая телеграмма расшифрована: штаб поздравляет с прибытием, просит сообщить адрес и день, когда начнется передача сообщений.

— Адрес передай сейчас!.. Скажи, что станем регулярно работать с шестого ноября.

Опасно, но как же не ответить! В штабе наверняка подумают, что с ними снова что-то стряслось.

Через минуту Надя получила «квитанцию» — «Понял!» — и выключила рацию.

— Ну, Ленка, живем!

Девушки убрали рацию, привели комнату в порядок.

Теперь нужно подумать, как жить дальше. Денег оставалось совсем немного. Тетя Маня, дальняя родственница Лены, велела им побольше заплатить начальнику районной полиции Крицуленко за его ценную услугу: прописка — дело великое. Он человек нужный и еще не раз пригодится. Кроме того, девушки купили себе теплые вещи, и вот теперь денег у них осталось еще на недельку. Прикидывали и так и этак, ничего не получалось. И вдруг Лена хлопнула ладонью о край стола:

— Надька! Кажется, я знаю, кто нам поможет.

— Неужели опять пойдешь к тете Мане?

— А Валя?..

Надя вздохнула:

— Давай попробуем… Только бы нам опять в какую-нибудь неприятность не влипнуть.

Глава вторая ПУТЬ, ПОЛНЫЙ ОПАСНОСТЕЙ

Полет был долгий и тяжкий. Моторы монотонно гудели, а в круглых окошечках фюзеляжа могильная тьма. Сумеет ли штурман вслепую вывести самолет к тому месту, которое капитан Лялюшко утром отметил на карте крестиком?..

Как ломит затекшие плечи! Сначала казалось, что ремни и лямки спокойно, даже ласково их облегают. Но теперь это уже настоящая пытка! Чего только на плечах и на поясе не навешано: и парашют, и радиостанция, и свертки с одеждой. Выдержали бы только парашюты, когда раскроются в воздухе…

Удивительное чувство! Вот они уже летят над поселками и городами, занятыми врагом, но ощущение того, что в самолете они как бы еще на своей земле, согревает душу и отгоняет мрачные мысли…

…Когда ранним утром капитан Лялюшко вошел в комнату девушек, вынул из полевой сумки несколько плиток шоколада и, бросив их на стол, чрезмерно веселым голосом крикнул: «Угощайтесь, девчата!» — Лена сразу поняла, что принятое накануне решение осталось в силе. Лялюшко всегда угощал шоколадом тех, кто скоро должен идти на задание. От доброты душевной ему хотелось чем-то скрасить последние часы перед разлукой. Да, перед разлукой… Многих провожал через линию фронта Лялюшко и многих уже после этого больше никогда не встречал.


…Моторы гудят и гудят. Сколько они уже в полете? Наверно, больше трех часов. А ведь совсем недавно еще сидели в садике перед домом и пели «Катюшу». И Лялюшко пел с ними, и у полковника, начальника разведотдела армии, оказался высокий тенор. Странно, что этот суховатый человек умел так проникновенно петь.

Пели вчетвером. Больше никого в садике не было. И позвать никого нельзя. Таков уж строгий порядок. Разведчики уходят на задание тихо, незаметно, лишь немногие знают, куда они идут, что им предстоит совершить. И совсем уже дикому не известно, что ждет их, когда они окажутся одни среди врагов.

Они летят сейчас в Одессу. В город ее детства. Там у нее раньше было много друзей. Найдет ли она кого-нибудь из них? Уцелел ли дом, в котором она жила? И какой стала теперь Одесса — город, захваченный врагами?..

…Недели две назад Лену вызвали в штаб армии к приехавшему в их часть генерал-полковнику, молодому полноватому человеку. Он подробно расспрашивал ее об Одессе, как будто хотел удостовериться в том, что она хорошо знает город. А потом стал расспрашивать, не боится ли она воды и умеет ли хорошо плавать. Ничего лишнего он не сказал, но Лена поняла: ее хотят забросить в Одессу с подводной лодки. Однако через несколько дней Лялюшко стал усиленно готовить их с Надей к прыжку с самолета.

Сейчас Лена думает о Лялюшко почти с нежностью. Даже забыла, что совсем недавно он «до небес» распек ее за то, что она ходила на танцы и поздно вернулась домой.

— А ты знаешь, с кем танцевала? — грозно спросил он ее тогда, сверля острым взглядом сероватых глаз. — Может быть, это был вражеский агент, которого подослали, чтобы выследить расположение нашей школы?..

Надя молчит, и Лена дотрагивается до ее плеча.

— Чего тебе? — отзывается Надя. Во тьме ее лица не видно. И дыхания из-за рокота моторов не слышно.

— О чем думаешь?

— Новую автобиографию зубрю.

Да, и у Лены теперь тоже другая биография. И фамилия не Бутенко, а Бондаренко. Елена Николаевна Бондаренко из Мариуполя.

За те месяцы, что они готовились к переброске в Одессу, Лена так вжилась в новую биографию, что на свою прежнюю жизнь смотрела как бы со стороны. Жила когда-то в Одессе девушка Лена Бутенко, каждый день ходила на работу в детский сад, возилась с детьми, любила их… Разве это она?.. Нет, скорее совсем другая девушка.

Однажды она рассказала об этом своем ощущении Наде.

— Подумать только! — улыбнулась та. — Я сейчас вдруг вспомнила, что перед войной меня выбрали в райсовет, и сама удивилась… Не меня, конечно, а Надю Зайцеву. Ты такую знаешь?

— Когда-то, кажется, слышала.

Обе засмеялись, но на душе у каждой стало как-то грустно. В этом они, однако, друг другу не признались.

И вот вчера утром, на последнем инструктаже, они поставили подписи под приказом, который предписывал им обосноваться в Одессе, проникнуть на работу в порт и передавать по радио сведения о выходе в море вражеских кораблей и транспортов, о всех грузах, которые поступают в порт и из него отправляются, о всех вновь прибывающих воинских частях, о танках и самолетах, а также о многом другом, что может представлять интерес для командования. Им нужно действовать крайне осторожно и осмотрительно. Подыскать, если удастся, одного-двух деятельных помощников, но широких связей с подпольем не устанавливать. Их сила в полной конспирации.

Соблюдать конспирацию и в то же время завязывать связи! Как это сложно, девушки почувствовали в первые же дни…

Одесский порт — ключевая немецкая база на Черном море. Сюда приходили вражеские транспорты с войсками и оружием, разгружались, а затем войска двигались на южные участки фронта; отсюда вывозились награбленное продовольствие и машины; через одесский порт насильно угоняли в Германию многие тысячи мужчин и женщин — рабочую силу, способную заменить мобилизованных в армию немцев. Иметь свои глаза и уши в порту, получать регулярную информацию о кораблях и грузах крайне необходимо.

Глава третья «ДИНА ПРОСИЛА ВЕРНУТЬ НЕМЕЦКИЙ СЛОВАРЬ…»

Удивительны одесские дворы! Они никак не вяжутся с европейской строгостью фасадов. Но, собственно, с дворов и начинается подлинная Одесса. Террасы, увитые диким виноградом, балконы, с которых громко переговариваются женщины. Здесь обсуждаются все дела, и каждый появившийся новый человек сразу же привлекает любопытные взгляды.

Лена почувствовала облегчение, когда, войдя во двор, увидела, что террасы пусты. Квартиру под номером двадцать шесть разыскала на втором этаже и негромко постучала. В окне рядом с дверью приподнялась занавеска. На старческие, скрюченные пальцы упал луч солнца. В глубине комнаты что-то стукнуло, но никто не появлялся. Лена постучала еще раз.

— Кто там? — послышался глухой голос.

— Я к Вале.

Старуха, открывшая дверь, казалась взволнованной. Торопливо отступила в глубь комнаты и пригласила войти.

В углу коптила керосинка. Голодная кошка мяукала и царапала лапами стол, стараясь дотянуться до старой обшарпанной клеенки, на которой лежало немного синеватого мяса.

— Вали нет дома, — сказала старуха, торопливо прикрывая дверь. — Она на работе.

— Когда придет?

Старуха отошла к столу, настороженным движением поправила очки.

— А вы кто? — спросила она. — С каким делом?

— Меня зовут Шура.

— Шура? — переспросила старуха и вдруг злым движением отбросила от стола кошку: — Пошла прочь! Не знаю у Вали такой знакомой…

— Она по-прежнему работает на железной дороге? — спросила Лена. Это единственное, что она знала о Вале.

— Да, на товарной, — сказала старуха. — Ну и ступайте к ней туда.

Как только Лена вышла, за ее спиной яростно грохнул крюк.

Дома решили: вечером не рисковать, а отправиться к Вале утром, до того как она пойдет на работу, и подождать у ворот. Подойти внезапно.

Без четверти семь Лена уже стояла невдалеке от ворот, стараясь, чтобы ее не было видно из глубины двора.

Больше часа рассматривала убогую витрину булочной. Подошел полицейский, потоптался рядом, но, решив, что бедно одетая девушка, наверно, ожидает, когда откроют лавку, завернул за угол.

Время от времени из ворот выходили люди. Несколько раз Лене казалось, что появилась Валя, тогда она догоняла торопливо идущих женщин, но, поравнявшись, убеждалась в своей ошибке. Нет, в конце концов из-за этой Вали она попадет в полицию!

Но вот послышалось быстрое цоканье каблуков, и из ворот вышла тщательно одетая, довольно красивая женщина лет двадцати пяти. По тому, как она пристально, с затаенным испугом взглянула на Лену и, словно споткнувшись, на миг остановилась, а затем ускорила шаг, Лена поняла, что это и есть Валя, хотя она и мало походила на ту, которая смотрела с фотографии, хранящейся в разведотделе. Та Валя, с короткими прямыми волосами, казалась еще совсем девочкой, и Лена тогда подумала, что ее, наверно, придется взять под опеку. Эта же была зрелой и усталой женщиной. Жизнь, видно, не баловала ее, но она научилась скрывать свою бедность. Если бы не разношенные, не раз чиненные туфли, ее можно было бы принять за одну из тех румынских дам, которые важно ходят по Привозу.

Когда женщина завернула за угол, Лена быстро дотронулась до ее руки:

— Дина просила, чтобы вы вернули ей немецкий словарь!

Женщина испуганно отшатнулась, и Лена заметила, как дрогнули уголки ее неровно накрашенного рта. Видимо, она не совсем точно помнила отзыв, — в ее темных глазах возникло выражение беспокойной напряженности. Медленно выговаривая слова, точно ученица, которая не уверена в своих знаниях, она ответила:

— Словарь… словарь… у Жеки… Я сегодня там буду. Захвачу… И завтра…

Лена не дослушала ее.

— Здравствуй, Валя! Нам нужно поговорить.

— Это ты Шура?

— Да, я Шура.

— Я сразу поняла… Ты очень напугала мать. Пришла, говорит, какая-то незнакомая девушка, все кругом оглядывала…

Лена улыбнулась:

— Твоя мама, видно, женщина пуганая.

— Да, она у меня, по правде говоря, все так тяжело переживает.

Лена сразу же перешла к делу:

— Ты будешь действовать со мной. Давай условимся о встречах.

— Что я должна делать?

— Регулярно сообщай о движении немецких эшелонов, куда они направляются и что везут. Считай автомашины и танки…

Дошли до следующего квартала. Завернув за угол, Валя остановилась.

— Знаешь что, я вряд ли тебе буду полезна, — торопливо сказала она, — нам будет трудно встречаться. Я ведь работаю в две смены…

Лена выдержала ее напряженный взгляд.

— Тогда будем встречаться рано утром, до работы.

— Ах, боже ты мой! Зачем же тебе старые сведения, за прошлые сутки?

Лена видела, как она мечется. Ей, видимо, хотелось только одного: чтобы ее оставили в покое. Расписка в разведотделе, когда-то данные обязательства казались ей теперь чем-то нереальным, оставшимся в той, уже далекой жизни, в возвращение которой она не верила.

— Погоди, ведь завтра суббота? Сколько у тебя смен? — жестко спросила Лена.

— По субботам… одна. Но, прости, я тороплюсь…

— Вот и прекрасно, — в Лене накипала ответная злость. — Ровно в шесть вечера жду тебя у входа в Александровский сад. И не опаздывай!

Валя неопределенно кивнула, сошла с тротуара и стала быстро пересекать улицу.

Лена посмотрела ей вслед, выругалась про себя и вдруг вспомнила о деньгах.

— Подожди! — крикнула она, но Валя не замедлила стремительного шага, она почти бежала.

Лена вернулась домой усталая и злая. Как бы с третьим участником группы беды не нажить!

На другой день, без пяти шесть, она подошла к входу в сад. Большая афиша сообщала, что в кино «Акса» демонстрируется фильм «Счастье прежде всего», а в кино «Норд» — боевик «Розы в Тирасполе».

Приближался комендантский час, и парк быстро пустел. Молодой румынский солдат молодцевато вышагивал по аллее.

Лена отошла в сторону и стала разглядывать верхушки деревьев.

Десять… Пятнадцать… Двадцать пять минут! Неужели не придет?.. Неужели посмеет не прийти?! Что тогда делать?.. А если предаст?! Как будто никто не наблюдает. А те двое — немецкий офицер и человек в черном пиджаке? Кто они? Нет, свернули. Заняты своим разговором… Если бы предала, то уже схватили бы. Почему же не идет? Почему? Боже, как тянется время!..

Валя не пришла, и Лена еще раз поняла, что с третьим участником группы им с Надей не повезло. Надо самой устраиваться на работу. Но не на любую, а на такую, которая бы позволила проникнуть в порт.

Девушки поделили обязанности. Лена начнет устраиваться на работу в порт, а Надя займется домашним хозяйством, чтобы побольше находиться дома. Вдруг залезет в квартиру вор, расшурует вещи и, чего доброго, наткнется на зеленый железный ящик и поймет назначение его многочисленных ручек и клемм? Хорошо, если ворюга его просто присвоит, а если сообразит доставить его в полицию, чтобы получить вознаграждение за поимку советских парашютистов?..

Глава четвертая ПОРТ

Лена прошла по Дерибасовской, спустилась под виадук и через несколько минут уже стояла перед широкими железными воротами порта, которые охраняли два румынских моряка. Один из них, яростно жестикулируя, пытался что-то объяснить шоферу застрявшей в воротах грузовой машины. Другой же стоял в сторонке, поигрывая автоматом, посмеивался и явно наслаждался этой сценкой.

Шофер, наконец, справился с неполадкой в моторе, и машина, обдав Лену зловонием выхлопных газов, исчезла за поворотом. Пока часовой неторопливо закрывал ворота, Лена успела рассмотреть в глубине порта штабеля ящиков и бочек, а за ними прикрытые брезентом орудия. Да, многое можно увидеть, если попасть сюда, пусть даже уборщицей…

Долго она будет так стоять? «Смелее, Ленка, смелее», — подбодрила она сама себя и, сойдя с тротуара, направилась к калитке рядом с воротами, куда, как она видела, входили портовики. Часовой, только что споривший с шофером, преградил ей путь, но Лена так невозмутимо и уверенно объяснила, что поступила на работу и идет за пропуском, что он невольно отступил в сторону.

Лена долго шла узкими проходами, образовавшимися между грузами, и вдруг поймала себя на том, что считает пушки и танки. Потом по надписям на ящиках и фабричным маркам на больших станках, которые трудно было запрятать в укрытие, поняла: немцы демонтировали какой-то советский завод и теперь собираются его вывезти. У причалов дымили корабли, но до них было далеко, и нельзя было разобрать их названий.

В отделе приема на работу ее ожидало разочарование. Добродушный толстяк в белом пиджаке любезно объяснил, что сейчас в рабочей силе порт не нуждается.

Огорченная, она вышла в коридор и остановилась, раздумывая, как быть дальше. В конце коридора, у входной двери, стоял невысокий худощавый и немолодой уже человек в морской форме. Он неторопливо курил, видимо кого-то ожидая. По мере того как Лена к нему приближалась, он все более пристально рассматривал ее стираное ситцевое платье, стоптанные туфли. В этой тоненькой белокурой девушке, с достоинством шагающей по длинному полутемному коридору, что-то, видимо, привлекло его внимание. Когда она поравнялась с ним, он вдруг спросил:

— Наниматься приходила?

— Да! — вздохнула Лена.

— Ну и как, в капитаны не берут?

— Даже в уборщицы…

— В большие чины захотела!

Лена уже вышла из двери на крыльцо, но моряк снова остановил ее:

— Кем раньше работала?

— Учительницей! — ответила Лена. Как это у нее вырвалось, она и сама не понимала.

— Учительницей? — Он снова оглядел ее, на этот раз недоверчиво. — Где же?

Лена почувствовала, как уверенность оставляет ее.

— В Мариуполе… Вообще-то я одесситка, но была там в эвакуации, — сказала она, стараясь поскорее уйти от этого странного человека, который привязался к ней с вопросами.

Но он пошел следом за ней.

— Так что же ты не обратишься в школу?

— Ну что вы! В Одессе устроиться в школу невозможно. Я ищу любую работу.

— А родители тебе не помогают?

— У меня никого нет.

Он допрашивал ее дотошно, но в его тоне была доброжелательность, и это заставляло Лену ему отвечать, к тому же, судя по его морской форме, он работал в порту, и такое знакомство могло оказаться полезным.

— Как тебя зовут?

— Лена Бондаренко.

— Почему же ты убежала из Мариуполя?

— Я не убежала. К городу подходил фронт, и жителям пришлось эвакуироваться. А я одесситка. Куда же мне было деваться? Приехала в Одессу.

— Тебя здесь уже прописали?

— Да, конечно, — и она протянула ему паспорт.

Он долго и внимательно разглядывал ее фотографию, словно хотел удостовериться, не приклеена ли она к чужому паспорту.

— Ты, видать, девушка энергичная, — сказал он наконец. — Могу тебе помочь. Я инженер, зовут меня Александр Васильевич, фамилия Ткачевич… — И после небольшой паузы добавил: — В уборщицы пойдешь?

— Пойду, — с готовностью сказала Лена.

— Есть у меня еще одна должность. Рассыльной в диспетчерскую…

— Пойду! — радостно повторила Лена. Счастливая случайность! Она мгновенно представила себе, как на законном основании, не вызывая ни у кого подозрений, ходит с пакетами в руках по всему порту, — что может быть лучше?!

— …Но с этим придется подождать, — закончил Ткачевич. — Одна старуха работает, но, наверно, скоро не выдержит. От беготни совсем разваливается. Придется тебе пока немного с метлой походить…

Лена свернула на улицу Пастера и замедлила шаг. Можно не торопиться в такой солнечный денек. Тем более у нее хорошее настроение и она с удовольствием и облегчением думает о том, что, наконец, сделан первый важный шаг к поставленной цели.

Из-за угла Торговой показался конвой. Пятеро немецких солдат вели арестованных: двух юношей и девушку. Один из конвоиров помахивал связкой веревок, а другой нес пачку нарезанного белого картона.

Молодым людям было лет по двадцать, а девушке, наверно, еще меньше. Высокий юноша в синей куртке что-то сказал девушке, она взглянула в окно второго этажа, из которого высунулся растрепанный мальчишка и махал им рукой. Подобие улыбки промелькнуло на ее осунувшемся лице. Второй юноша, в разорванном сером костюме, видимо сильно избитый, со связанными назад руками, шел покачиваясь и озираясь по сторонам. Иногда он приостанавливался: то ли пытался сопротивляться, то ли просто силы оставляли его, — и тогда конвоир, щуплый немец, бил его в спину.

Все произошло в одно мгновение. Лена даже не успела заметить, как трое солдат почти одновременно вскинули руки, сжимавшие автоматы. Раздались выстрелы. И трое ребят упали на землю.

Сама не сознавая, что делает, Лена бросилась бежать, но столкнулась с пожилым мужчиной, который, тоже смертельно напуганный, выскочил из-за дерева и чуть не сбил ее с ног.

— Назад! Назад! — крикнул он.

Лена повернула назад, но, заворачивая за угол ближайшего дома, оглянулась. Двое расстрелянных уже висели на дереве. У каждого на груди был кусок белого картона с надписью: «Партизан».

Глава пятая БОРЬБА УМОВ

Через два дня Лена уже получила пропуск в порт, на котором было написано, что она является служащей «Кригсмарине Зеетранспортштелле», что в переводе с немецкого означало: «Управление военно-морских перевозок».

Ее обязанности были не столь сложны, сколь утомительны. С раннего утра и до вечера в бригаде чернорабочих она подметала склады, помогала грузить зерно, убирала и мыла полы в конторе управления.

Одесский порт раскинулся вдоль залива на много километров. Отступая, советские войска его почти не разрушили, надеясь вскоре вернуться.

Заняв Одессу, гитлеровские власти отдали приказ всем портовикам приступить к своим обязанностям. Но большинство портовиков эвакуировалось. Многие ушли с Красной Армией. Немцам пришлось набирать новый штат.

Портом теперь распоряжался Попеску. На все важные посты он поставил прибывших с ним специалистов и тех русских, кто проявил желание служить под его начальством. Среди последних был и инженер Ткачевич. Он вскоре пошел на повышение, его репутация казалась Попеску безукоризненной. Тем более что Ткачевич представил неопровержимые доказательства того, что в годы гражданской войны служил офицером у Врангеля, преследовался за это при Советах и, естественно, при первой же возможности перешел на сторону новой власти.

Ткачевич был строг с подчиненными и проявлял рвение в выполнении приказов начальства. И теперь, когда Лена издали видела его то на одном, то на другом причале, он казался ей важным и недоступным.

И все же, изредка встречаясь с ним, — это обычно случалось в те дни, когда она убирала контору управления, — она всегда улыбалась ему, как старому знакомому, а он, суховато кивнув, проходил мимо. Свое обещание перевести ее на другую, более легкую работу он словно забыл, а ей было неудобно ему напоминать. Ведь он и так много для нее сделал.

Надя оказалась расчетливой хозяйкой. Она ходила на базар и умела выторговывать все подешевле, чтобы растянуть оставшиеся деньги. С рынка не прямо шла домой, а долго бродила по городу, присматривалась ко всему, что видела, и слушала, о чем говорят люди.

Острый Надин взгляд фиксировал номера частей на погонах солдат и номера военных машин. В районе вокзала она обнаружила склад боеприпасов и заинтересовалась учреждением в конце Садовой, помещавшемся в здании бывшей партийной школы. К этому зданию было подведено много проводов, а внутрь дома входили только военные в немецкой форме. Штаб?.. Почему же тогда возле него почти никогда не останавливаются машины?

Однажды — это было на третий или на четвертый день Лениной работы в порту — она вернулась домой особенно усталая и раздраженная.

— Что случилось? — спросила Надя. — Устала?

Лена досадливо наморщила лоб.

— Ах, Надька! В порту столько возможностей, а я хожу, как дура! Ни немецкого языка не знаю, ни румынского! Что вокруг говорят — не понимаю! А как много важного можно было бы узнать!..

— Да будет тебе психовать! — старалась успокоить ее Надя. — Ты и так сумеешь. А я сегодня радио слушала!

— Ну, что там говорили? — спросила Лена, несколько успокаиваясь.

— Наши уже к Херсону подходят.

— Теперь все понятно.

— Что понятно?

— Понятно, откуда в порту столько появилось раненых немцев и румын. Их грузят на корабли. Будут эвакуировать. А сегодня утром пришли транспорты с войсками. Разгружаются…

Лена обедала, а Надя сидела напротив нее, подперев ладонями щеки, и рассматривала ее покрасневшие, в ссадинах руки.

— Чего ты сегодня такая сердитая? — спросила она.

— Мне кажется, Надька, нам вдвоем с тобой не справиться.

— Неужели ты Вальку в покое оставишь?

— Нам в порту люди нужны… Приглядываюсь ко всем, думаю, с кем бы поговорить начистоту. Подсяду к человеку, и кажется, вот только намекну ему, и он меня поймет, а заговорить — душа не пускает!

— Провала боишься?

— Да разве дело во мне самой! Неохота помереть, ничего не успев сделать.

Приказ, который девушки получили накануне вылета, предписывал им на месте подобрать себе помощников. Первая же встреча с Валей показала, как это бесконечно сложно. Тысячи людей вокруг, и наверняка кто-то только и ждет нужного слова, но как этого человека найти?

Лена долго присматривалась к своему бригадиру Марии Афанасьевне, старой женщине с крепкими и сильными руками. Однажды в перерыве, когда Лена присела на ящик рядом с Марией Афанасьевной, та медленно оглядела порт и задумчиво проговорила:

— Всю Россию нашими руками вывозят! И заводы и продукты. А мы смотрим! Ах, не люди мы — человеки!.. — и замолчала, крепко сжав тонкие губы.

И Лена с ней заговорила. Начала издалека. Мария Афанасьевна внимательно слушала ее, стараясь понять, к чему клонит эта маленькая худощавая девушка.

Поощренная молчанием, Лена все ближе и ближе подходила к своей цели. Нужно бороться. И есть люди, которые знают, что надо делать. Если только Мария Афанасьевна хочет…

— Подумаю, — уклончиво ответила ей Мария Афанасьевна. — Подумаю. Ты больше мне ничего не говори. Коли решу, сама тебе скажу, — и, поднявшись с ящика, ушла, оставив Лену в растерянности.

Ни на другой день, ни на третий она ответа не дала и делала вид, что Лену почти не замечает. Эта отчужденность вызвала у девушки тревогу. Работая, она исподволь наблюдала за бригадиром, стараясь понять, просто ли Мария Афанасьевна избегает опасного общения или настроена к ней враждебно.

Прошло еще несколько дней. Однажды Лена с утра работала на большом складе, пересыпала лопатой зерно, чтобы оно не «горело». Примостив свое грузное тело на опрокинутый ящик и орудуя большой иглой, Мария Афанасьевна неподалеку от нее чинила мешки. Пахло прелью, и трудно дышалось от мелкой пыли. До перерыва оставалось еще минут сорок, как вдруг в глубине склада гулко загремела железная дверь, стремительно, деловой походкой вошел инженер Ткачевич, а следом за ним два немца в штатском.

Полиция!.. Лена почувствовала, как слабеют ее руки и не хватает сил поднять лопату.

Ткачевич подошел к Марии Афанасьевне и, низко наклонившись, о чем-то ее спросил; она утвердительно кивнула и головой показала в сторону Лены.

«Ну, все! — решила Лена. — Сейчас арестуют».

И когда Ткачевич поманил ее пальцем к себе, она не торопясь воткнула лопату в зерно и пошла к нему, ощущая в себе странное ко всему безразличие.

Стоя за спиной Ткачевича, немцы словно ожидали, когда она подойдет ближе, но, очевидно, для того, чтобы заставить ее побольше волноваться, тянули время и делали вид, что интересуются зерном.

— Господа! — обратился Ткачевич к немцам, подав Лене знак, чтобы она встала в сторону. — Здесь двадцать тонн! Зерно гниет! Вы должны немедленно его вывезти. Это приказ господина Попеску.

Один из немцев нагнулся, взял щепотку зерна и долго разминал на ладони, хмуро шевеля при этом черными усами.

— Оно же совсем мокрое, — проговорил он, — и в трюме сгниет окончательно.

— Ну, господа, это уже ваше дело, в каком виде вы его доставите. Ваше дело… — Ткачевич заторопился уходить и вдруг вспомнил о Лене: — Я тебя перевожу на другую работу, в экспедицию, — сказал он. — Завтра с утра приходи в управление, — и быстро зашагал к двери. За ним двинулись и немцы, стараясь на ходу доказать ему, что зерно следует забраковать.

Лена глубоко вздохнула. Пронесло!.. Значит, Мария Афанасьевна никакая не доносчица. Просто она по каким-то своим соображениям не принимает ее предложения.

Стать рассыльной — значит получить неограниченные возможности для выполнения задания, но все же сложнейший механизм порта требовал тщательного изучения.

Настало шестое ноября. Лена вернулась в тот день домой к часу, когда они должны были выйти в эфир. Накрепко заперев дверь комнаты, Надя вытащила рацию из-под тумбочки.

Тексты первых передач были подготовлены еще накануне вечером по данным Надиных наблюдений.

Первая радиограмма сообщала:

«С 4 ноября начала передвигаться в Аккерман 6-я румынская дивизия тчк Армия пешком тчк Лошади вооружение эшелонами тчк Улицы забиты военными машинами тчк Лично».

По поводу второй радиограммы девушки немного поспорили. Лена сомневалась, можно ли верить тому, что говорится на Привозе. Но Надя упрямо твердила: «Рыбаки придумывать не станут».

В результате она победила. И следующая радиограмма гласила:

«Побережье моря заминировано тчк Со слов населения тчк».

Вторая фраза была вставлена по настоянию Лены.

Антенна включена, тонкие провода батарей зажаты клеммами. И снова отчужденное лицо Нади.

— Ну как, слышишь?.. — то и дело нетерпеливо спрашивала Лена.

Надя в ответ только чуть качала головой. И вдруг по внутреннему свету, вспыхнувшему в глубине ее глаз, Лена поняла: связь есть! Рука Нади словно слилась с ключом. Тук-тук!.. Тук-тук!.. И через три минуты — все кончено. Щелчок. Надя перешла на прием и стала записывать ответ штаба.

Начальник разведотдела поздравлял их с годовщиной Октябрьской революции и с благополучным устройством.

«Все внимание перевозкам. Особенно порт. Легализируйтесь. Соблюдайте конспирацию. Желаю успеха».

В приподнятом настроении девушки быстро разобрали установку, рассовали все части по своим местам и сели пить чай.

С этого дня у них исчезло то чувство одиночества, которое все время владело ими и обеим портило настроение. О них помнят, немедленно откликаются на каждый их вызов, а главное — ждут их сообщений!

Молоденькая экспедиторша работала с величайшей добросовестностью и неутомимо таскала пакеты из одного конца порта в другой. Внимательный взгляд, конечно, мог бы заметить, что она подолгу стоит у причалов, которые находятся в стороне от ее служебных маршрутов. Но в сутолоке порта, в непрерывном движении машин и людей можно ли уследить за одним человеком, если он к тому же не вызывает никаких подозрений?

И вот в эфир летит очередная радиограмма: «В порту стоят пять военных кораблей».

На другое утро Надя приняла запрос: «Уточните, с чем прибыли из Румынии пароходы и чем грузятся. Проследите, когда и в каком направлении эти пароходы уйдут».

Для того чтобы ответить на этот запрос, Лена в тот день работала почти до самого комендантского часа. И Надя отчаянно волновалась, гадая, что с ней произошло. Изможденная от усталости, запыхавшаяся, Лена, наконец, ворвалась в комнату.

— Мы еще не упустили наше время? — тревожно спросила она.

— Нет.

— Тогда передавай скорей!

В эту ночь над городом вдруг завыли сирены воздушной тревоги, а со стороны порта суматошно забили зенитки. Лена и Надя проснулись, сели рядышком на своей жесткой кровати, одинаково ощущая удивительное чувство радости и душевного подъема.

— Подумать только!.. Ведь это все мы с тобой!.. Мы с тобой!.. — шептали они друг другу, когда тяжкие разрывы бомб сотрясали окна их убогой комнаты.

Утром Лена вскочила гораздо раньше обычного и с трудом подавила в себе желание немедленно бежать в порт, чтобы посмотреть на следы бомбежки.

Уже с высоты Приморского бульвара она увидела накренившийся корабль у причала и черные дымы над горящими складами. Издали можно было разглядеть маленькие фигурки солдат и пожарных, которые метались возле складов.

И Лене самой досталось порядком. Несколько дней подряд она помогала расчищать площадки от горелых ящиков и зерна.

К тем сведениям, которые приносила Лена, Надя добавляла свои. Ей пришлось делать то, чем должна была заниматься Валя. Ей удалось узнать, что в район товарной станции прибыла германская моторизованная дивизия почти с тысячью автомашин и шестью платформами с артиллерией.

Теперь Надя передавала радиограммы дважды в день.

Однажды Лена, дежурившая у окна, чтобы предупредить об опасности, заметила пеленгатор, который показался из-за дальнего угла. Надя тут же на полуслове оборвала передачу. Машина медленно проехала под их окнами и удалилась.

Потом, уже после войны девушек часто спрашивали, как же это они могли так часто выходить в эфир, а гитлеровцы не запеленговали их рации. У этой загадки есть ответ. Дело, конечно, не в «везении». Через Одессу непрерывно передвигались новые части со своими штабами и рациями. Служба радиоразведки не успевала привыкнуть к позывным и тональности одних раций, как они исчезали и место их занимали другие. Рация девушек как бы тонула в яростном перестуке морзянки.

Глава шестая МУЖСКОЙ КОСТЮМ

Почти каждый день в «Зеетранспортштелле» — чрезвычайное происшествие. То чья-то невидимая рука сотрет с поданной к причалу баржи надпись «хлеб» и напишет «горох», а потом, когда ее загрузят горохом, окажется, что гороха мало, баржа на четверть не загружена, а догружать ее зерном невозможно — оно смешается с горохом. Отправлять же незагруженную баржу нельзя, и сам черт не решит, что теперь с ней делать. Токаким-то странным образом из полной цистерны на землю выльется керосин, то на складах возникнут пожары, и самое удивительное в том, что пламя охватывает их именно тогда, когда на постах стоят немецкие часовые, а все двери тщательно заперты и опломбированы.

Попеску усилил охрану. Гестапо арестовало нескольких рабочих и инженеров, чехи и поляки были взяты под особый контроль, но количество диверсий не уменьшалось.

Лена всматривалась в лица встречавшихся ей в порту людей. Как бы хорошо напасть на след подпольной организации, которая, по ее предположению, действовала в порту! Однако, как Лена ни старалась, ей это не удавалось. И она мучилась оттого, что рядом с ней происходят большие дела, а она бродит как слепая и не может найти тех, которые могли бы стать настоящими друзьями и соучастниками в работе.

Однажды она задала себе вопрос: кто же в порту имеет наиболее свободный доступ к кораблям, складам и грузам? И сама ответила: конечно же, грузчики! Так не следует ли среди них поискать тех, кто ей нужен?..

И она стала знакомиться с грузчиками, выбирая среди них, как ей казалось, наиболее мужественных парней. Ей не очень везло. За ней пытались ухаживать, но, как только она заводила серьезные разговоры, парни быстро исчезали с ее горизонта.

Встречи требовали времени и частых отлучек из дома. Сначала Надя относилась к этому с полным пониманием. Однако то, что несколько недель прошло, а к их группе не прибавился ни один человек, стало ее настораживать.

И однажды вечером Надя не сдержалась.

— Ты ведешь себя безобразно! — кричала она. — Целыми вечерами где-то ходишь, а я как проклятая сижу дома, рацию караулю!..

— Ну, и ты ходи!

— Куда ходить? Мы что, гулять сюда приехали?..

О эта Надя! Какое счастье, что за стеной их комнаты — глухая женщина! Только этой глупой ссоры им не хватало!.. Конечно, через день-два все войдет в норму — они просто не имеют права ссориться. К чему усложнять и без того сложную и нелегкую жизнь, которой они живут?

На следующее утро Лену послали на один из причалов помогать в погрузке. Капитан баржи торопился выйти в море: на другой день два немецких военных корабля должны были отплыть в том же направлении, и он рассчитывал на их прикрытие, поэтому всех, кого можно, мобилизовали на погрузку.

Грузчики бросали мешки с зерном на широкую ладонь стоявших на причале амбарных весов. И после того как молодой худощавый паренек Миша Ильянков, точными движениями кинув на противовес двухпудовые диски гирь, определял, сколько килограммов тянут мешки, грузчики вскидывали их на спины и, сутулясь, устремлялись по длинным сходням вверх, к борту баржи. Мешки шлепались на палубу у самого края трюма. Дежурный матрос большим острым ножом вспарывал верхний шов каждого мешка, после чего грузчик, придерживая мешок за нижние углы, опрокидывал его вниз. Вспыхнув в солнечном луче, струя зерна исчезала во мгле ненасытного трюма.

Возвращаясь за новой кладью, грузчики пробегали мимо Лены, стоявшей рядом с весами, и кидали ей пустые мешки, а она, аккуратно расправив, складывала их в стопку.

Пока грузчики, взвесив мешки, перетаскивали их с весов на баржу, у Миши с Леной возникала короткая передышка и они успевали переброситься несколькими словами. Знали они друг друга еще раньше, но до сегодняшнего дня никогда еще вместе не работали.

Миша был так худ, что его рубашка казалась натянутой прямо на ребра. Но лицо с морским блестящим загаром всегда было весело, темные глаза смотрели с затаенной улыбкой, словно Миша знал что-то смешное, но другим не говорил.

Когда наступил час обеда, Лена присела на стопку мешков, зябко кутаясь в старенькую ватную куртку.

Миша сел неподалеку от Лены. Вытащил из кармана бумажный сверток и, разметав рукавом на площадке весов просыпанные зерна, разломил пополам кусок хлеба и придвинул свое богатство поближе к Лене.

— Ну, заправляйся!

— Не хочу, — ответила Лена. Ей действительно не хотелось есть.

— Пожалеешь, — усмехнулся Миша и вонзил зубы в хлеб с таким аппетитом, что Лена невольно улыбнулась.

— Аппетит у тебя как у молодого волка. А в чем душа держится — непонятно!

— О, ты меня еще не знаешь! Хочешь, двухпудовую гирю на баржу заброшу?

Лена засмеялась.

— Не надо. Еще воздушную тревогу устроишь. Капитан подумает, что его бомбят!

— Лена, — сказал он вдруг, — одолжи мне двадцать марок!

Просьба была столь внезапна и произнесена была с такой непосредственностью, что Лена, даже не успев подумать о катастрофических последствиях для собственного бюджета, которые может вызвать ее щедрость, вынула из кармана паспорт, в котором лежали деньги, и отсчитала двадцать марок.

Миша поблагодарил ее, но почему-то пристально поглядел на потрепанную обложку паспорта из толстого коричневого картона с аляповатой надписью «Записная книжка» и выдавленной пятиконечной звездой. До войны такие книжки продавались в Военторге. Лена нашла ее на подоконнике у глухой соседки, оторвала переплет и сделала из него обложку.

Эта обложка, сохранившаяся странным образом, несмотря на беды и потрясения в жизни ее владелицы, навела Мишу на некоторые мысли. Он вдруг замолчал, и взгляд его темных глаз стал беспокоен. Его плечи, и без того острые, вдруг обострились еще больше оттого, что он уперся руками в край доски и так сидел, отчужденно глядя перед собой.

Что произошло? Безотчетно, но до боли ощутимо Лена поняла: маленький, еще совсем хрупкий мостик, который, казалось, уже соединяет их, рушится.

Сцепив на коленях руки, она изучала его лицо, искала нужные слова, не находила их — и. с ужасом понимала, что каждое мгновение все больше отдаляет их друг от друга, и если молчание продлится еще немного, то отчужденность станет необратимой.:

— Миша, что случилось? — наконец спросила она, совершив над собой мучительное усилие.

— Ты пленная? — вдруг тихо спросил он и замолчал, испытующе глядя ей в глаза.

Что ответить? Она ожидала чего угодно, но не этого вопроса, заданного в упор. Почему это так для него важно?

— Тебя в Крыму взяли? — спросил он, не сводя с ее лица пытливого, тревожного взгляда.

— В Крыму, — сказала Лена.

— Под Керчью?

— Да, — прошептала она, боясь, что он спросит ее еще о чем-нибудь, что могут знать только те, кто действительно был под Керчью, и тогда он сразу поймает ее на лжи.

— Хорошо, — он обвел языком сухие губы. — Хорошо… Я тебе все о себе скажу… Ты меня не выдашь?

— Миша!

— Я понимаю, — быстро проговорил он. Он нагнулся к ее уху. — Я тоже пленный… Но этого здесь никто не знает.

— Ты скрыл?

— Да. Я был разведчиком… Прохладную знаешь? На Северном Кавказе. Мы там попали в окружение.

Он замолчал и отодвинулся на край доски. Что он от нее хочет? Ответной исповеди?.. Душевная броня, которая до сих пор обороняла ее от опасности, стала вдруг плавиться. Нет, нет, нельзя доверяться минутной слабости человека…

— Выжили мы с тобой, а что толку? — вдруг зло сказал он. — Под немцами ходим… Прячемся… И даже сердцем боимся прислониться друг к другу.

Лена помолчала. Теперь она понимала, что каждое произнесенное ею слово должно быть точным. Но какие это должны быть слова?

— Миша, — спросила она, — а где у тебя мать?

— В Одессе.

— И она все знает?!

— Да. Все знает. И каждый вечер с тревогой ждет: вернусь ли?

Нет, так не может говорить человек, который лжет. Но как трудно сказать о том, что должна сказать! Именно сейчас, в эту минуту. Если она ее упустит, то навсегда потеряет на это право.



— А ты не думаешь, Миша, что многое зависит от тебя?

Он покачал головой и усмехнулся.

— Ты хочешь, чтобы я боролся в одиночку? Чтобы меня тут же схватили и повесили на Приморском бульваре?

— Что же ты хочешь?

Он глубоко вздохнул.

— Что я хочу? Найти правильных людей, вот что, Леночка, я хочу…

— И что бы ты стал тогда делать?

Он поднялся. Засунул руки в карманы.

— Давай-ка, Ленка, работать…

К ним уже подходили другие грузчики. Обеденный перерыв кончился. До вечера они не обмолвились больше ни одним словом.

Возвращаясь домой, Лена думала: как ей теперь быть с Надей? Разговор с Мишей на причале требовал тщательного обсуждения. Она в конце концов просто не имеет права принимать самостоятельное решение. Миша как будто был искренен, но где гарантия, что в последний момент не испугается, как было с Марией Афанасьевной?

Когда Лена вошла, обед уже ждал ее на столе. Примостившись на кровати, Надя читала «Молву».[9] Глаза их встретились, и Лена поняла, что Надя тоже переживает.

— Ну ладно, дуреха, — присаживаясь к столу, примирительно сказала Лена. — Хватит нам ссориться» Слушай, есть важные новости…

Она подошла к окну и долго смотрела на вечернюю улицу.

— Надя! — проговорила она. — Надя, я доверилась одному человеку. Но я его почти не знаю. Почти не знаю.

Надя бросила газету, поднялась с кровати и сунула ноги в разношенные туфли.

— Кто этот человек?

— Один парень. Работает у нас весовщиком.

— Как его зовут?

— Миша. Говорит, что пленный…

— Сам в этом признался?!

— Да. Я, говорит, тебе доверяю. Уверен, что не предашь… И еще сказал, что хочет найти верных людей.

— Ну, а ты? Что ты ему сказала?

— Я спросила, что он будет делать, если найдет их?

— Больше ничего не сказала?

— Нет, больше ничего.

— А он?

— В том-то и дело, что он ничего не ответил…

Едва притронувшись к еде, Лена свалилась на кровать и сразу же заснула.

Проснулась на рассвете и вдруг ощутила, что на душе у нее спокойно. Надя лежала рядом, она тоже проснулась и внимательно вглядывалась в Ленино лицо.

— Что же это за парень? — спросила она, как будто разговор их не прерывался.

— Вроде неплохой. И очень одинокий.

— Ты в нем уверена?

— Его нужно проверить. Не знаю только — как, но проверить нужно обязательно.

Надя поморщила лоб. Она всегда морщила лоб, когда напряженно думала, и поэтому за последние месяцы на ее лбу прорезались тонкие морщины.

— А что, если попросить его принести мужской костюм? — сказала она.

— Мужской костюм? Зачем он нам?

— Это повод! Скажи ему, что у нас есть человек, которому нужно переодеться. Если принесет, то станет как бы нашим соучастником!..

— Но это же для него риск!

— Какая же ты, Ленка, несообразительная! — приподнялась на локте Надя. — Пусть рискнет! Тогда сразу выяснится, хочет ли он работать с нами.

Да, кажется, Надька придумала неплохо.

На другое утро Лена снова оказалась в одной бригаде с Мишей. Теперь ее все чаще посылали на причалы — мужчин не хватало. В свободные минуты они разговаривали с Мишей, все больше о пустяках, но Лена чувствовала, что непосредственность в отношениях исчезла. Он часто умолкал, отходил в сторонку и думал о чем-то своем.

— Посиди со мной, Миша! — сказала Лена, выбрав время, когда около них никого не было.

Поблизости кричали санитары, грузившие на транспорты раненых, гудели машины: вот уже две недели корабли вывозили из порта тысячи искалеченных солдат.

— Как ты думаешь, откуда их везут? — спросила Лена, кивнув в сторону трапа, по которому скорбной процессией медленно взбирались раненые: одни передвигались на самодельных костылях, другие шли сами, неся перед собой белые, загипсованные, похожие на обломки памятников, перебитые руки.

— Наши, наверно, наступают, — сказал Миша, делая ударение на слове «наши», словно был уверен, что Лена его единомышленница.

— Вот что, Миша, — сказала она. — Если, конечно, хочешь, я могу познакомить тебя с настоящими людьми.

Он не шелохнулся.

— Что для этого нужно? — глухо спросил он.

— Приходи ко мне домой в шесть вечера.

— Сегодня? — переспросил он настороженно.

— Да, сегодня ровно в шесть. Я тебя кое с кем познакомлю. И еще, — прибавила она как бы между прочим, — достань, пожалуйста, мужской костюм.

— Костюм?.. Зачем он тебе?

Она растерянно улыбнулась. В ее требовании заключалась тайна, и он не должен, не имеет права задавать ей лишние вопросы.

— А какого размера? — спросил он.

— Какой достанешь. Если будет велик, придется перешить…

Он запомнил ее адрес и твердо обещал прийти без опоздания.

Лена рассказала Наде о своем разговоре с Мишей, и они обе стали готовиться к встрече с гостем.

Впервые к ним в дом приходил человек, который если точно и не знал, то, во всяком случае, догадывался, что его пригласили не на чашку чаю. Даже больше — он понимал, что идет на риск.

И сейчас, в ожидании этой первой, крайне важной для них встречи, девушки волновались так, словно предстояли смотрины. Но все же жениха они ждали бы с большим душевным покоем…

Признаться, им хотелось бы опереться на твердую руку смелого, сильного парня. А у Миши Ильянкова были достоинства, которые придавали ему особую ценность. Он отлично говорил по-немецки и румынски, и Ткачевич часто приглашал его переводить, когда приезжало высокое начальство. Когда он успел изучить языки?

Время приближалось к шести. Лена пристально всматривалась в окно.

Надя стояла за ее спиной, хмуро прищурив глаза.

— Он, наверное, с нами игру ведет! А как ты думаешь с ним говорить? Опять вокруг да около?

— Нет, скажем ему все прямо. — И вдруг в ужасе отпрянула от окна. — Полицейская машина!..

Надя бросилась к тумбочке, прикрытой вышитой салфеткой, и остановилась. Нет, ни от рации, ни от батарей уже избавиться невозможно.

Лена встала у стенки, рядом с окном, за которым нарастал гул автомобильного мотора. Краем глаза она видела, как черная тюремная машина медленно подъезжала к дому. Вот она поравнялась с воротами. Остановилась. Распахнулась задняя дверь. Из нее выскочили трое эсэсовцев и бегом бросились в ворота.

— Ну, все, — она спокойно подошла к кровати и присела на край, словно на минутку. Надя подкралась к двери и зачем-то повернула в замке ключ. Потом отступила на два шага и замерла, прислушиваясь.

За стеной плакала девочка, доносился стук посуды. На улице под окном громко спорили две старухи. Но шагов на лестнице не слышно. Наверное, эсэсовцы еще на дворе — выясняют, где находится нужная им квартира…

И вдруг снова зашумел мотор. Не сговариваясь, девушки одновременно бросились к окну.

Эсэсовцы были возле машины. Они закидывали в кузов тюки с кожаными ремнями и полевыми сумками. Вот забросили последний тюк, залезли в машину и громко хлопнули дверцей. Нетерпеливый шофер рванул с места, и машина на большой скорости свернула за ближайший угол.

— Мамочка, родненькая!.. — прошептала Надя и, как-то сразу обмякнув, обняла Лену.

Они прождали Мишу до комендантского часа.

— Обманул он тебя, — сказала Надя. — Жалкая душонка. А говорила — надежный парень.

— Я не говорила — надежный, я сказала — неплохой!

— Ну, в нашем понимании это одно и то же. Пора тебе уже лучше разбираться в людях…

Лена молчала. Вторая ошибка за короткое время!.. Надя права, нельзя верить каждому, кто раскрывает перед тобой свою душу. На поверку все драматические истории оказываются насквозь фальшивыми.

На другое утро они с Мишей случайно встретились у входа в порт. Лена заметила, что за эти сутки он как-то осунулся.

Когда, предъявив часовому пропуска, они вместе прошли на территорию порта, Миша виновато спросил:

— Сердишься?

— Нет, не сержусь, — ответила Лена как можно спокойнее, — каждый поступает, как ему лучше.

— Ты ведь меня ждала?

— Ждала, но недолго. Была уверена, что не придешь.

Он виновато поглядел на нее.

— Знаешь, я просто еще не достал костюма.

— Конечно, это очень трудно.

— Ты смеешься надо мной?

— Нет, серьезно.

— Мне обещали сегодня…

Они прошли еще несколько шагов и остановились. Сегодня она работает в управлении, а ему надо торопиться к амбарным весам.

— Так я приду. Можно? — спросил Миша. — Ты меня будешь ждать?

— Немного подожду. У меня вечер занят.

Весь день Лена разносила срочные пакеты. Управление словно лихорадило. Напротив морского вокзала стояли двенадцать прибывших ночью военных катеров. Они конвоировали семь немецких барж, загруженных бочками с горючим. Еще два танкера пришвартовались к причалам. Их уже разгружали. Горючее из танкеров перекачивали в железнодорожные цистерны, а бочки грузили на платформы.

Днем на рейде встали еще два больших транспорта. Было похоже на то, что готовится крупная операция.

Запечатанные конверты жгли Лене руки. Вот бы открыть хоть один, чтобы заглянуть в тайну развивающихся событий.

Такого большого количества кораблей и транспортов в порту одновременно еще никогда не стояло. И Лене надо было все тщательно рассмотреть и запомнить. Этот день был для нее очень ответственным. Необходимо также разведать, куда пойдут железнодорожные эшелоны…

Да, без своего человека на железной дороге никак не обойтись.

Успела домой как раз к сеансу. У Нади были плохие новости. Забирают на трудовую повинность, так как она нигде не работает. Денег же для того, чтобы откупиться, уже нет.

— Вот что, — решила Лена, — давай передадим сегодня две радиограммы. Одну о том, что я узнала в порту. А другую о наших трудностях. Так прямо и сообщим, что у нас нет денег.

— Телеграфным переводом, — усмехнулась Надя.

— Быстрее! Скоро придет Миша. Мне кажется, вчера с ним что-то случилось. Какой-то он сегодня был угнетенный, и глаза грустные.

— Тебе бы стихи писать.

Девушки помолчали.

— Ну ладно! Пора приниматься за дело, считанные минуты остались.

После сеанса девушки сразу же убрали аппаратуру, навели в комнате порядок и стали ждать гостя.

Надя была по-прежнему настроена скептически.

— Придет, — уверяла ее Лена. — Ты еще в него влюбишься. И тогда я буду ожидать тебя по вечерам.

— Можешь не беспокоиться, со мной этого не случится, — отрезала Надя.

— Ну, уже без пяти шесть, — взглянула она на часы. — Смотри в окно: не идет?

Лена подошла к окну.

— Так и знала! — крикнула Надя.

Но тут Лена повернула к Наде торжествующее лицо:

— Как раз и ошиблась! Вон он идет. И сверток у него под мышкой.

Надю вдруг обуяла жажда деятельности. Она решила расставить стулья так, чтобы Миша оказался зажатым с двух сторон.

— Я сяду на кровать, а ты за стол, — говорила она. — А вот этот стул, в центре, будет для него.

В дверь негромко постучали. Надя тут же опрометью прыгнула на кровать, прижалась к стене и поджала под себя ноги.

— Войдите, — сказала она, не отрывая взгляда от дверей.

Миша вошел, держа в руках большой сверток в плотной бумаге. Переступив через порог, он остановился с выражением озадаченности. Где же мужчина?

— Вот костюм, — сухо сказал он и протянул Лене сверток. — К сожалению, достал только пятьдесят второй размер. Наверно, придется перешивать.

— Ничего, Мишенька, проходи, садись. Познакомься, это моя подруга Надя. Она немного прихворнула.

Миша сдержанно улыбнулся и осторожно присел на предназначенный ему стул. В его движениях чувствовалась напряженность. То, что в результате Надиной предусмотрительности дверь оказалась у него за спиной, его явно беспокоило. Посидев немного, он поставил свой скрипучий стул боком, и теперь Надя, к ее неудовольствию, оказалась у него за спиной.

— Ну как, быстро нас нашел? — спросила Лена, словно заводила светский разговор.

— Да, я ведь город хорошо знаю!

Наступило неловкое молчание. Миша потирал руки и время от времени бросал тревожные взгляды на дверь, точно ожидал, что кто-то сейчас войдет.

— Вот что, Миша, — сказала Лена и выдержала небольшую паузу, чтобы он понял: разговор начался, и теперь от него не уйти. — Как ты себе представляешь свою работу? Говори откровенно, от Нади у меня секретов нет.

— Я уже говорил тебе, — смутившись, сказал Миша, — хочу настоящего дела. Вот если смогу встретиться…

— Ты уже встретился, — тихо сказала Лена.

Миша кашлянул, посмотрел на нее, на Надю и потом опять на нее.

— Мне показалось, что ты говорила о каком-то мужчине?..

— Ты, Мишенька, не понял. Я говорила об одном человеке, которому нужен мужской костюм. Вот и все…

— Кто же этот человек?

— Я.

Миша снова невольно пощупал взглядом дверь.

— К чему такая игра?

— Значит, нужно, — резко сказала Надя: ей не нравился этот худощавый паренек. — А мужчины никакого не будет.

Миша медленно поднялся.

— Так, значит, все это провокация? Вы решили меня заманить?..

— Садись, — сказала Лена довольно резко: такого оборота дела они с Надей никак не ожидали. — Садись!

Миша остался стоять.

— Что вам от меня надо? Зачем все эти хитрости?

Перехватив его взгляд, Лена бросилась к двери и заперла ее.

— Открой сейчас же! — крикнул он.

— Это только предосторожность, ты уйдешь не раньше, чем я тебе все скажу. Слушай, Миша, мужчины тут действительно нет, но мы позвали тебя для мужского разговора. Знай, мы разведчики и выполняем задание командования!

Миша рассмеялся:

— Это ты разведчица? Разведчица! Бросьте, девчата! Хватит вам заливать!..

— И все-таки мы разведчики, — сказала Лена.

Миша опустился на стул и теперь разглядывал их как бы заново.

— Д-да!.. — проговорил он, продолжая усмехаться. — Сюрприз, можно сказать. А ведь я решил, что вы меня с кем-то познакомите. Будет здесь, так сказать, маленькая засада.

— А что, с нами знакомство тебя уже не устраивает? — снова перешла в наступление Лена. — Ну, вот что! — она прошлась по комнате и остановилась перед ним. — Теперь ты все узнал. Будешь нам помогать?

— Я хочу настоящего дела.

— Тогда давай уточним, — строго сказала Лена. — Насколько я поняла, ты согласен войти в нашу группу?

— Согласен, — сказал он.

Глава седьмая КОМЕНДАНТСКИЙ ЧАС

Двое — это просто два человека, а трое — уже группа.

Очень скоро Надя ощутила, какую значительную пользу может приносить Миша хотя бы уже тем, что знает языки. Он понимал, о чем говорят между собой немцы и румыны, мог сам общаться с ними. И это сразу же обогатило радиограммы ценными сведениями.

А с Валей отношения так и не наладились. Много раз Лена, проявляя необыкновенное упорство, ловила ее по пути на работу и однажды, устав от бесплодных разговоров, потребовала расписку. К ее удивлению, Валя необыкновенно легко согласилась. Они зашли в сквер, и, присев в самом пустынном месте на скамейку, Валя карандашом написала на клочке оберточной бумаги слова, которые могли бы ей стоить жизни:

«Нижеподписавшаяся Валя обязуется работать в пользу Красной Армии и хранить все в тайне», 

потом непринужденно улыбнулась, двумя пальчиками передала записку Лене и направилась к выходу.

Но и после этого дня, по существу, ничего не изменилось. Изредка она являлась на свидания с Леной, ворковала о новинках румынской моды, а затем, как бы вскользь, сообщала о военных эшелонах и транспортах, которые видела на товарной станции. Однако ее сведения были поверхностными и устаревшими.

Как-то, прождав Валю больше часа на декабрьском холоде в условленном месте, Лена решила пренебречь всеми правилами конспирации и пошла к ней домой посмотреть, что же ее задержало.

Лена вошла в квартиру не постучав, и из прихожей в приоткрытую дверь увидела, что Валя перед зеркалом заканчивает высокую прическу.

— Домнишуара, мы опаздываем! — торопил ее нетерпеливый мужской голос.

Лена успела заметить румынского офицера в шинели, который курил сигарету, и стремительно побежала вниз по лестнице. Наверху хлопнула дверь, женский взволнованный голос что-то крикнул ей вслед. Затем все стихло.

Когда она вернулась домой, Надя стала отпаивать ее горячим чаем. Но дело было не только в морозе. Лена так разволновалась, что ее била нервная дрожь.

— Как ты смела так рисковать, Ленка! — ужасалась Надя. — Ведь она могла тебя предать.

Надя тоже прожила трудный день. Она недавно возвратилась с принудительных работ — на окраине Одессы вместе с другими женщинами рыла окопы.

Дневной сеанс со штабом она уже провела, передала сообщение о том, что пятнадцатую дивизию, прибывшую из Греции, самолетами перебрасывают в район Херсона. Через три-четыре дня некоторые входящие в нее части будут отправлены в сторону Николаева по железной дороге.

Эти сведения рано утром принес Миша. Почти весь вчерашний вечер он провел у вокзала, ища встреч с немцами и румынами. Выбрав в толпе очередной источник информации, он подходил к солдату, по всем признакам недавно прибывшему, и спрашивал его по-немецки, не из двадцать ли восьмой он пехотной дивизии и не знает ли фельдфебеля Ганса Шрамма. Ни номер дивизии, ни фамилия, конечно, не имели никакого значения, он называл их наугад. Если же солдат был румыном, то имя разыскиваемого фельдфебеля менялось на Мику или Ионеску. Услышав, что к нему обращается немец, судя по произношению — из колонистов, солдат отвечал, что он, к сожалению, не из двадцать восьмой дивизии и о фельдфебеле Шрамме, естественно, ничего сказать не может. В дальнейшем разговор, как обычно, шел о красотах Одессы и о девочках, которых можно встретить на Приморском бульваре. Затем в непринужденной беседе Миша обычно уточнял, откуда прибыла тридцать пятая дивизия и куда она направляется. Бывало, конечно, и так, что какой-нибудь грубиян посылал его ко всем чертям, но ведь в каждом деле могут быть издержки.

— Ты знаешь, что делается в городе? — спросила Надя, когда, наконец, Лена немного отогрелась. — Иду я сегодня по Дерибасовской, вдруг неподалеку от «Черной кошки» стрельба! Я — в подворотню!.. Неужели облава, думаю? Бегут румыны, за ними немцы, все с револьверами в руках — и палят!..

— В кого? — нетерпеливо спросила Лена.

— В том-то и дело, что друг в друга! Перессорились из-за чего-то…

Лена прилегла на кровать и накрылась пальто. Рядом прикорнула и Надя.

— Эх, дорогой мой человек, трудно нам с тобой приходится! — вздохнула Лена. — Хорошо, что хоть Миша нам теперь помогает…

Надя уткнула лицо в подушку, одним глазом в упор смотрела на нее.

— А он тебя любит, — вдруг сказала она.

Лена приподняла голову с подушки.

— С чего ты взяла?

— Догадалась.

В комнате наступило молчание. Надя еще глубже уткнулась в подушку и как будто уснула. А Лене не спалось. В голову лезли мысли, нестройные, клочковатые. Вспомнилось недавнее, но словно оставшееся где-то за высокими горами детство, заботливая мать, ласковый отец, а потом он, самый близкий и любимый человек, погибший в начале войны. И детский сад. Круглые ребячьи головки. Подумать только, она была воспитательницей!..

Вдруг Надя поднялась и села, тараща сонные глаза.

— Сколько времени?

— Без четверти пять.

Надя облегченно перевела дыхание.

— Чуть не проспала! Что будем передавать?

— Во-первых, передай, что на исходе батареи, а во-вторых, что на Крымскую пристань к дальнобойным орудиям подвозят снаряды…

Пока Надя возилась, налаживая рацию, Лена смотрела на нее и думала о том, какие они с Надей разные. Как будто всегда рядом, а в то же время далеки друг от друга. Все для нее проще, обо всем есть у нее собственное безапелляционное суждение. Вон как она легонечко залезла в Ленину жизнь и все расставила по своим местам. И Миша ей уже вполне ясен, и подлинные причины его поступков не вызывают у нее ни малейшего сомнения…

Как удивительно меняется лицо Нади, когда она остается наедине со своей рацией! Грубоватость словно сходит с него, оно становится более одухотворенным, взгляд более глубоким. И все, что окружает Надю, как будто перестает для нее существовать. Она погружается в иную жизнь, где все для нее полно своего смысла и где каждый звук раскрывает ей свое подлинное значение. Даже ее рука, сильная, почти мужская рука, становится эластичней, женственней, когда пальцы сжимают телеграфный ключ…

Тихий, дробный перестук.

— Черт побери! — неожиданно выругалась Надя.

— Что случилось?

— Там радиста поменяли! Какого-то пижона посадили… Тире срывает…

Это уже та область деятельности Нади, где Лена никаких советов ей дать не может.

— Сколько же ты будешь мурыжить меня в эфире, осел этакий! Да перестань ты стучать!.. — Она кричит на неведомого радиста так, словно он сидит с ней рядом и слышит ее.

Очевидно, радист, наконец, угомонился, Надя улыбнулась, щелкнула переключателем, и комната снова наполнилась дробным стуком.

— Первую передала, теперь вторую… Какого же обормота там посадили! Даже «квитанцию» как следует дать не может… Перехожу на прием!..

Раздался условный стук в дверь, и в комнату вошел Миша. Он был весь взъерошен, кашне сбилось на сторону, шапка сдвинута на левое ухо. Не раздеваясь, он стремительно сел на стул и посмотрел на Лену блестящими от возбуждения глазами. Лена поняла: принес какие-то важные сообщения.

— Девочки! — глотнув воздух, наконец, проговорил он. — Только что в порт вошел немецкий транспорт «Лаудон» — грузит немецких солдат и оружие. На рассвете с караваном выйдет в сторону Севастополя… Но это еще не все, — он перевел дыхание. — На товарную станцию прибыл секретный эшелон. Все вагоны тщательно закрыты, а вокруг оцепление. Нужно действовать!

Надя озадаченно взглянула на часы.

— Я могу теперь выйти в эфир только после двенадцати ночи.

— Вот и хорошо, — прикинула Лена, — сообщение о караване в штабе получат вовремя.

— Что же будем делать с эшелоном? — спросил Миша.

— Но ведь скоро комендантский час…

— За ночь его могут угнать!

Да, положение не из легких. Могла бы, конечно, помочь Валя, но к ней решили больше не обращаться. А штабу надо отвечать…

Лена смотрела в окно на темнеющее небо. Через час — с восьми вечера — патрули открывают стрельбу по тем, кто появляется на улице без пропуска, а если схватят — в лучшем случае штраф и тюрьма.

— Ты уверен, что это действительно важный эшелон? — спросила Лена.

— Безусловно, — подтвердил Миша.

— Давай здорово подумаем, — сказала Лена. — Рискуя жизнью, сумеем ли мы что-нибудь выяснить?

Миша понизил голос.

— Сегодня в ночную смену работают мои знакомые сцепщики вагонов. Если мы сами ничего не увидим, сможем узнать у них…

— А как же мы вернемся обратно? — спросила Лена.

— Вот в том-то и дело!.. Все будет зависеть от того, что нам удастся узнать. Если эшелон уйдет ночью — необходимо радировать, чтобы его бомбили в пути. Нам всем рисковать незачем. Пусть Надя останется дома, а мы с тобой пойдем. В крайнем случае ты останешься в порту и примкнешь к ночной смене, а я постараюсь пробраться сюда.


Эту ночь все они запомнили надолго.

С моря дул ледяной ветер. Холод быстро пробрался под осеннее пальто, и Лена подняла воротник, чтобы защитить от него хотя бы лицо. Миша шагал рядом, по-прежнему не обращая внимания на то, что свернувшийся в жгут шарф не закрывает шеи, а шапка сдвинута набок. Казалось, ему даже жарко.

Они достигли товарной, когда до комендантского часа оставались считанные минуты. Портовые пропуска помогли им приблизиться к железнодорожным путям, минуя проволочное заграждение. Однако возле составов непрерывно патрулировала охрана.

Недели две назад кто-то пустил паровоз без машиниста, и он врезался в состав с платформами, на которых стояли орудия, и вагонами, доверху набитыми ящиками со снарядами. Виновника не нашли. Но с этого дня охрана получила строгий приказ: стрелять в каждого, кто в неустановленном месте приблизится к железнодорожной колее, даже не окликнув его и не спросив пропуска.

Этот приказ был объявлен всем работающим в порту под расписку. С тех пор прошло не больше недели, и уже несколько человек было застрелено портовой охраной.

Лена и Миша, конечно, знали об этом. Понимая, что только величайшая осторожность или просто счастливый случай могут уберечь их от пули, они с той минуты, как вышли из дома, ни словом не обмолвились о грозящей им опасности.

Во тьме проступали очертания вагонов. Глухо лязгали буфера, и на резкую трель свистка паровоз отвечал сцепщику пронзительным гудком.

— Стой, — тихо проговорил Миша, схватив Лену за рукав. — Видишь, слева платформы? А за ними, на втором пути, товарные вагоны. Это как раз и есть тот состав…

Их прикрывала каменная стена разрушенного склада. Здесь было не так ветрено, и Лене стало теплее, вглядываясь в сумеречные тени вагонов, она поймала себя на мысли, что Мишино соседство успокаивает ее.

— Тебе холодно? — спросил он и, не дождавшись ответа, снял с себя шарф и закутал им ее шею; она покорно промолчала.

— Что, Мишенька, будем делать? — спросила она, словно он был командиром их маленькой группы и она полагалась на его ум и энергию.

— Давай сначала высмотрим, где ходит патруль. Тише… Как будто идет?

Вдалеке на междупутье, сверкнул луч карманного фонаря. Он покачался и тут же исчез. Немного погодя фонарь снова зажегся, но теперь уже гораздо ближе. Свет промелькнул между платформами, и тут же до них донеслись приглушенные голоса.

— Подожди, сейчас вернусь, — шепнул Миша, пригнулся и быстро побежал в ту сторону, где стояли платформы.

У Лены упало сердце. «Что он делает, сумасшедший?» — подумала она.

Через несколько секунд Миша вынырнул из темноты.

— Там немцы, — прошептал он. — Какой-то начальник. Я не разобрал всего, что он говорил, но мне кажется, сейчас должно что-то произойти!

— Почему? — спросила Лена, ощущая на своем лице теплоту его дыхания.

— Начальник все время повторял: быстрее, быстрее!

— Что же делать?

— Подождем!

— А если они угонят состав?

— Пока никаких признаков. Даже маневровый паровоз увели…

Вдруг, прежде чем Лена успела что-либо понять, он обхватил ее рукой за плечи, толкнул на землю и сам распластался рядом. Тут же она услышала скрипучие шаги и тихое бряцание оружия. Острый луч ручного фонарика прочертил стену, возле которой они только что стояли, повис на мгновение над их головами, а затем метнулся в сторону.

Немецкие солдаты, переговариваясь между собой, прошли мимо.

— Пошли, — проговорил Миша, когда их шаги затихли. — Нам больше здесь делать нечего.

— Ты понял, что они говорили?

— Да. Эшелон набит военнопленными. Скоро их погонят на баржи.

Они обогнули стену и вышли на дорогу. Здесь уже действовали портовые пропуска, и можно было больше не бояться.

Вдруг Лена остановилась.

— Миша! Они будут грузить пленных на баржи сегодня?

— Да, как я понял, примерно через час.

— Как по-твоему, сколько может быть в этом эшелоне человек?

— Больше тысячи!

— А почему его так усиленно охраняют?

— Наверно, это пленные, работавшие где-то на секретном строительстве. Немцы стараются их изолировать…

— Боятся, что они передадут сведения?

— Конечно!..

Издалека донесся приглушенный расстоянием рокот бомбежки. На горизонте метались бледные лучи прожекторов; с земли поднимался красноватый пунктир трассирующих пуль и таял во мгле.

— Где-то в Люсдорфе бомбят, — сказала Лена.

— Нет, дальше, километрах в двадцати.

Несколько минут они шли молча. Миша почувствовал, что Лена чем-то встревожена.

— Что с тобой? — спросил он.

— Как по-твоему, сколько сейчас времени? — не отвечая на вопрос, спросила Лена.

— Примерно половина двенадцатого.

— Можно успеть, — с облегчением сказала она.

— Что успеть?

— Миша, ведь они погрузят пленных на баржи, которые на рассвете уйдут с караваном?

— Да, так я понял.

— А караван направится в сторону фронта?

— Ты хочешь сказать, что они потопят баржи?..

— Конечно! Зачем бы им пересаживать из вагонов тысячу человек на баржи и везти их в обратном направлении, туда, где сейчас идут тяжелые бои?..

— Ты, наверно, права…

— И мы потопим их собственными руками! Наши летчики станут бомбить баржи!

— На баржах нет зениток — чудная мишень для летчиков!.. Немцы наверняка на это рассчитывают. Надо предупредить, чтобы баржи не бомбили…

— Это еще не все, — сказала Лена. — Если самолеты запоздают, то, приближаясь к порту, немцы сами потопят баржи…

— Как же быть? Пока мы тут разговариваем, Надя связывается со штабом… Я пойду!

Теперь до причала, где и ночью не приостанавливалась погрузка, было каких-нибудь двести метров. На одиннадцатом в ночную смену работает бригада Марии Афанасьевны. Появление Лены не вызовет ее недоумения. Лена скажет, что работает в ночную смену.

Дойдя до того места, где Миша должен был свернуть на дорогу, ведущую в город, они остановились.

— Будь осторожен, Мишенька!..

Миша махнул на прощание рукой, и его тонкая фигура быстро утонула во тьме. Лена постояла немного, прислушиваясь к его удаляющимся шагам, а потом медленно направилась к причалу.

Куда она идет?.. Зачем?.. Эта мысль внезапно ударила ее, словно хлыстом… Почему она отпустила Мишу одного?

Для того чтобы быстрым шагом дойти от порта до ее дома, нужно всего двадцать пять минут. Но это днем. А ночью?.. Улицы пустынны, и ежеминутно из-за угла может появиться патруль…

Но имеют ли право рисковать сразу двое? «Без истерики, Ленка, без истерики!» — строго останавливала она себя. Но тут же вновь начинала мучиться сомнениями. Сама не пошла, подставила парня. Испугалась!..

Почти дойдя до причала, метнулась назад, в темноту. Долго бежала между нагромождениями ящиков и ржавого железа.

Лена быстро пошла к выходу из порта. Но она опоздала. Ворота были оцеплены. Получен приказ: до утра из порта никого не выпускать. Хотят, очевидно, сохранить в полной тайне час выхода каравана в открытое море.

С тяжелым сердцем Лена побрела на причал. Она сказала Марии Афанасьевне, что хочет работать. В ответ та только удивленно повела бровями, ничего не сказала.

У Нади в это время тоже были большие волнения. В двенадцать ночи она вызвала штаб. Конечно, ворвалась в чье-то расписание, но ее оправдывало то, что необходимо было срочно передать важное сообщение.

Штабной радист откликнулся быстро. Но в Надином передатчике стало быстро падать напряжение. Истощенные батареи отдавали последнюю энергию, и ей пришлось подключить еще одну, тоже старую, чтобы как-то выйти из затруднения.

И вдруг в дверь постучали. Сначала осторожно, потом сильнее.

Надя едва успела передать «квитанцию». С быстротой молнии она свернула рацию, завязала голову полотенцем и отперла дверь.

— Миша! Так поздно!..

Он стоял перед ней с потемневшим, исцарапанным лицом. Воротник его пальто был порван.

— За тобой гонятся?

— Нет, все в порядке. Просто немного не повезло. Неудачно перепрыгнул через ограду сквера. У тебя уже была передача?

— Была! Почему ты волнуешься?

Он тяжело опустился на стул.

— Плохие новости, Надя… Тебе надо немедленно связаться со штабом.

Миша рассказал все, что они с Леной узнали. Надя развела руками:

— Ничего не могу сделать!..

— Что ты, Надя! Там же люди погибнут! Тысяча человек!

— У меня энергии осталось очень мало. А мы еще не ответили на многие задания…

— Надя, ты понимаешь или нет? — он схватил ее за руку. — Завтра наши начнут бомбить караван. И первыми потопят незащищенные баржи. Чтобы передать тебе это, мы с Леной рисковали жизнью… Когда я бежал сюда, по мне стреляли… Подумай о своей, о нашей общей ответственности! Меня послала Лена, и я говорю от ее имени!.. А батареи, клянусь, достану!..

— Хорошо! Но если меня сегодня немцы не запеленгуют, я буду считать, что родилась во второй раз.

Глава восьмая ОТЗВУКИ ДАЛЬНЕЙ КАНОНАДЫ

Одессу начало лихорадить. По многим признакам чувствовалось, что завоеватели города проявляют нервозность.

С двадцатого января в городе ввели осадное положение. Прибыло много войск. На перекрестках улиц и на берегу, в дотах и дзотах устанавливали орудия и пулеметы. Участились столкновения между немецкими и румынскими солдатами. Газеты печатали объявления о срочной продаже гостиниц и ресторанов.

Каждый день, каждую ночь шли облавы, аресты, повальные обыски, расстрелы…

В то же время могучие тайные силы противодействия врагу стали повсюду решительнее и активнее. В порту участились аварии. Поезда с грузом то и дело наталкивались на составы порожняка или принимались на занятые пути. У грузовых машин лопались проколотые кем-то покрышки. Происходили диверсии и на судоремонтном заводе. Казалось, вся Одесса стала фронтом незримой войны.

Из дома в дом ползли слухи о том, что с моря ожидается десант советских войск…


Всякий раз, когда Лена возвращалась из порта, она медленно шла по шумной Дерибасовской.

Еще недавно казалось, Дерибасовская забыла о войне. Да и называлась она улицей Антонеску. Женщины в ярких шелках, с длинными завитыми волосами обходили магазины, а за ними тащились денщики с корзинами для покупок. Сегодня эти женщины, растеряв надменность, сами таскают в порту по трапам кораблей свои чемоданы. Сколько раз за последние десятилетия над Одессой нависало слово «эвакуация»?.. И опять оно мечется по улицам.

Два офицера в форме цвета хаки и в фуражках с очень широкой тульей, придающих им опереточно-горделивый вид, неистово стучатся в закрытые двери ресторана «Черная кошка». Швейцар с обмякшей бородой, приоткрыв дверь, кричит:

— Господа! Ресторан закрыт!.. Эвакуация!..

Дойдя до конца Дерибасовской, Лена остановилась. На круглой тумбе рядом с порванной афишей, извещавшей, что в театре Василия Вронского состоится премьера — бенефис артиста Николая Сергеевича Фалеева, комедия-фарс «Ни минуты спокойствия», — косо наклеена напечатанная на грубой оберточной бумаге военная сводка немецкого командования, извещающая о новых победах. Но никто не останавливается. Пожар в нефтегавани, полыхавший всю ночь, взрывы цистерн с бензином, как артиллерийская канонада, не давали городу уснуть.

И все же Одесса оставалась прекрасной. Платаны с черными узловатыми ветвями, казалось, широко раскинули руки и глубоко вдыхают теплый морской ветер. Скоро на город обрушится первый весенний дождь. И тогда уже совсем близко лето…

Лена вернулась домой как раз вовремя. Надя уже снова тщательно заперла дверь и молча принялась за работу.

Отойдя к окну, Лена выглянула на улицу — все спокойно — и, присев на подоконник рядом с фикусом, стала терпеливо ждать.

Когда Надязанята делом, ее лучше не тронь — взорвется, как петарда.

И все же Лена нетерпеливо спросила:

— Ну, что там? Что происходит?

— Иди, послушай…

Ее сразу оглушила бешеная истерия войны, и тишина комнаты мгновенно потеряла свое очарование. На всех мыслимых регистрах, начиная от пронзительно-тонкого, свистят, стучат, гудят морзянки, слышны голоса. На мгновение возник звук скрипки, и тут же на него, как на чужака, яростно набросились всевозможные свисты и хрипы. Удивительно, как Надя умудряется разыскать штабную рацию в этом хаосе.

— Появились три новые немецкие рации! — сказала Надя.

Лена сняла наушники и снова отошла к окну. Надя стала укладывать передатчик.

— Как по-твоему, далеко от города?

— Нет, где-то совсем близко. Это для нас счастье, Ленка!

— Почему?

— Да потому, что в городе часто меняются рации. Пеленгаторы не успевают следить за всеми. Будь одни и те же, нас давно бы засекли.

— Ткачевич! — вдруг воскликнула Лена. — Переходит улицу! Торопится!..

Через минуту Ткачевич, обросший светлой щетиной, вошел в комнату, устало опустился на стул.

— В этом доме стакан воды получить можно?

Пока он пил большими жадными глотками, Лена рассматривала его лицо. Да, за эти дни ему сильно досталось. Он осунулся, щеки ввалились, глаза щурились, как у человека, который изо всех сил борется с одолевающим его сном.

— Где Миша? — вдруг спросил Ткачевич. — Ищу с самого утра…

— А что случилось?

— Прибыл Натушар!

— Кто он?

— Кто? — повторил Ткачевич, удивленно взглянув на Лену. — Натушар — это крупный, я бы сказал, крупнейший немецкий специалист по эвакуации. Если ему удастся, то разберет по кирпичикам даже оперный театр и вывезет. И все же это не главная новость… Дай еще воды!..

Он снова осушил стакан. Сняв наушники, Надя прислушивалась к разговору.

— Попеску смещен! — проговорил Ткачевич и помолчал, как бы обдумывая это обстоятельство. — Вместо него назначен зондерфюрер доктор Петри. И я тоже пошел на повышение, — усмехнулся он. — Мои заслуги оценены, и Петри буквально час назад назначил меня ответственным за порт. Вы понимаете, что это значит?.. Я должен помогать им грузить ворованное…

— А как же быть? — спросила Лена. Она понимала, как ему сейчас трудно, но знала: если немцы заметят, что он саботирует, то немедленно его расстреляют.

Он сидел, привалившись к спинке стула и дремотно прикрыв глаза, думая о чем-то своем. Как он изменился с тех пор, когда она впервые увидела его в порту! Почему он тогда помог? Многие не любили его за резкость и нелюдимость. Он и сам, казалось, делал все, чтобы его считали продавшимся немцам. А потом этот откровенный разговор с Мишей… И с нею!

— Сегодня с утра в порту начались странные события, — сказал Ткачевич как бы без связи с предыдущим, — Натушар и доктор Петри заперлись в кабинете и два часа совещались с обер-лейтенантом Крейнцем.

— Крейнц? — опять спросила Лена. Она уже знала почти всех немцев, работавших в управлении порта, но эта фамилия была ей не знакома.

— Он, командир команды подрывников, прибыл всего несколько дней тому назад… И мне думается, тут прямая связь с тем, что в порт пригнали несколько сотен военнопленных… Их разместили в помещениях склада. Охрана не выпускает их даже на прогулку. Но я тоже кое о чем подумал… Натушар и Петри не умеют говорить по-русски. Им нужен переводчик. И я подыскал им надежного человека.

— Мишу!

И хотя минута была очень напряженной, они засмеялись…

Ждать Мишу пришлось довольно долго. Он пришел лишь к вечеру, измотанный не менее, чем Ткачевич.

Ткачевич забрал его с собой и повел в порт представлять новому начальству.


С утра до позднего вечера Миша сопровождал Натушара и Петри, которые метались по порту, наводя порядок. У всех причалов стояли корабли, танкеры, баржи. В них грузили автомашины, станки, хлеб — все, что было в портовых складах.

Несколько раз Миша видел Крейнца. Но как только обер-лейтенант появлялся, Натушар и Петри отходили в сторону и тихо совещались с ним, тщательно следя за тем, чтобы до переводчика не донеслось ни одного слова.

А между тем Крейнц руководил военнопленными, которые в разных местах порта под наблюдением немецких моряков рыли лопатами глубокие ямы.

Для чего эти ямы предназначались, трудно было понять. Может быть, доты? Нет, слишком узки. Да к тому же многие из них рылись в местах, не дававших возможности для обзора местности. Может быть, немцы хотят закопать какое-то ценное имущество? Глупо! Они же понимают, что после их ухода все ямы будут обнаружены и вскрыты.

Миша заметил, что Крейнц тщательно изолирует одну группу рабочих от другой. Кроме того, он увидел в руках у обер-лейтенанта план порта с какими-то отметками.

Прошло еще два дня, и пленных заставили рыть траншеи, соединяющие ямы между собой. Нет, для ходов сообщения эти канавы явно не годились. Они тянулись вдоль линии причалов, от одной ямы к другой, иногда ответвляясь к складам, но глубина их не превышала тридцати сантиметров, а ширина — сорока.

И вот однажды помог случай. Миша оказался около двадцатого причала, где Крейнц что-то тихо и долго объяснял Петри, показывая пальцем на разные участки порта. Тот, очевидно, или не все понимал, или с чем-то не был согласен. Тогда Крейнц вынул из сумки карту порта, опустился на колено и расстелил ее на земле, придерживая края руками, чтобы не вырвал ветер.

Миша незаметно приблизился к доктору Петри и заглянул через его плечо. Одного взгляда было достаточно, чтобы ему все сразу стало понятным.

Как трудно оставаться спокойным, когда вдруг обрушивается страшная беда и ты пока бессилен что-либо изменить! К тому же нужно оставаться самим собой, с равнодушным видом смотреть и слушать, как два врага деловито обсуждают страшный план.

Миша едва дождался минуты, когда Петри отправился пообедать. Два часа теперь были в его распоряжении.

Ткачевич оказался на месте в своем кабинете. Взглянув в лицо Миши, Ткачевич молча поднялся, вышел из-за стола и наглухо прикрыл дверь.

— Садись. Рассказывай.

Но Миша остался стоять.

— Они хотят взорвать порт, — тихо проговорил он.

— Так. Значит, в ямы будет заложен тол?

— Да!.. И все бункера соединят проводами в одну систему.

Ткачевич хмуро усмехнулся.

— Удобно! Одно нажатие рубильника — и все летит к черту!.. А где строят пульт?



— Этого я не смог рассмотреть. Петри заслонил карту спиной.

Ткачевич опустился на стул, придвинул к себе листок бумаги и, подумав, стал чертить план порта.

— И еще я заметил зеленый крестик, — сказал Миша, — но почему-то он поставлен в море далеко от берега.

Они понимали, что теперь все зависит от их мужества. Лене появляться в порту опасно. Ее могут, как это теперь часто происходит, силой посадить на один из отходящих кораблей. Каждый день из порта вывозили от пяти до пятнадцати тысяч человек. Одновременно эвакуировались и войска. Для них уже не хватало кораблей, и в конце концов Натушар и Петри были вынуждены подавать баржи и для солдат.

Прошло еще два дня. Убрав из порта всех пленных, Крейнц приступил к минированию. В ямы, а их было вырыто шестьсот семьдесят — на расстоянии от первого до последнего причала с интервалами в десять метров — закладывали по три ящика тола, каждый весом в семьдесят пять килограммов. По дну каждой траншеи электрики прокладывали два провода: один в изоляции, другой оголенный. Все ямы, таким образом, соединялись между собой в единую систему. К ней подключались другие провода, которые шли от складов, где штабелями лежали снаряды и авиабомбы. Рядом с ними для усиления взрыва поставили бочки с взрывчаткой и бензином.

Мише и Ткачевичу повезло. Доктор Петри приказал выдать им, как своим ближайшим помощникам, аусвайсы — удостоверения для беспрепятственного прохода в порт, который теперь охранялся морской полицией, жандармерией и секретными агентами.

И, несмотря на охрану, диверсии не прекращались.

Вдвоем с Ткачевичем они облазили все причалы, заглянули во все уголки порта в поисках блиндажа с пультом взрыва. Несмотря на то, что канавы были тщательно зарыты и во многих местах даже покрыты цементом, заметить, где спрятаны провода, оказалось нетрудным. Но вот куда они ведут? Где замыкаются?..

Только вечером Миша вдруг заметил часового у землянки, вырытой у основания Карантинного мола. Пригляделся. Так и есть: полоса недавно взрыхленной земли ведет прямо туда.

Выслушав Мишу, Ткачевич долго рассматривал свой самодельный чертеж и, наконец, согласился. Да, скорее всего в этом блиндаже установлен рубильник. Но и Ткачевич тоже не терял времени зря. Ему удалось раскрыть тайну зеленого крестика на карте: от распределительного щита выведен длинный провод в море и присоединен к рубильнику на поплавке. Если не удастся взорвать порт из блиндажа, с последнего отошедшего корабля сюда спустят сапера.

К вечеру двадцать девятого марта подготовка порта к взрыву была полностью закончена.

В тот же вечер Лена собрала группу.

Вооружившись карандашом, Ткачевич подсчитал, сколько примерно тонн взрывчатки заложено в порту.

— Не меньше чем сто семьдесят — сто восемьдесят тысяч килограммов… Вы понимаете, что это значит?!

В комнате наступило молчание, словно все одновременно услышали оглушительный взрыв. Они и раньше понимали, что от порта ничего не останется, но не представляли, какая страшная катастрофа нависла над всей Одессой.

Ткачевич густо подчеркнул цифру карандашом.

— Если Петри удастся сразу взорвать всю систему, то к черту полетит не только порт. От сотрясения почвы будет разрушен прилегающий к порту район, все здания на Приморском бульваре и даже театр…

— Что можно сделать? — спросила Лена.

— Надо нарушить систему!

Лена не отрываясь смотрела на зловещую цифру. Она понимала, как неимоверно сложно осуществить то, что предлагал Ткачевич. Ведь она своими глазами видела бункера и траншеи.

— Как же это сделать? — спросила она.

Ткачевичу, однако, эта проблема не казалась безвыходной. В той истинно немецкой тщательности, с которой вся система была замаскирована, таились большие возможности. Крейнц зарыл провода, считая, что этим самым он сможет уберечь их от возможных диверсий. Нельзя отрицать, что в этом расчете есть здравый смысл. Однако вряд ли можно заметить обрывы проводов, если, несмотря на бдительную охрану, кому-то удастся повредить их. Определить же, где пролегают траншеи, даже ночью, при слабом свете фонарика, не так уж сложно: они покрыты свежей землей.

Миша настоял на том, чтобы Лена больше на работу в порт не ходила. Петри приказал составить списки грузчиков, указав их домашние адреса, для того чтобы насильно посадить их на корабли и вывезти из Одессы.

Но, как оказалось, Петри собирался эвакуировать далеко не всех.

Выбрав одну из свободных минут, Миша решил поглубже прощупать подлинные намерения своего начальника.

— Господин зондерфюрер, я изменил русским и помогал вам, — сказал он. — Теперь я хочу уехать в Германию…

Петри сокрушенно развел руками.

— Ах, Михель, — участливо сказал он, — русские скоро будут здесь, а нам даже всех своих людей вывезти не удается. Мой вам совет: постарайтесь проникнуть в катакомбы, отсидитесь там, а когда придут русские, выйдете вместе со всеми…

— Значит, вы, господин зондерфюрер, мне отказываете?

— Что делать?! Я смог включить в список лишь одного Ткачевича!..

Так! Очень ценные сведения! За свою судьбу, значит, Миша может не беспокоиться. А Ткачевич должен заранее обдумать, как ему поступить…


Вечером первого апреля Надя радировала: город и порт в эвакуационной горячке. А в одиннадцать утра на другой день передала о том, что из города усиленно отходят все германские войска, что объявлена эвакуация населения в возрасте от 14 до 50 лет; что в Румынию ушел пароход «Мадонна» водоизмещением в три с половиной тысячи тонн — на борту у него продовольствие и медикаменты; отплыли девять быстроходных десантных барж с тремя тысячами немецких солдат и двумя тысячами раненых.

Вечером четвертого апреля напряжение эвакуации, по всем признакам, начало спадать. Натушар уехал, и неизвестно было, вернется ли он.

Из окна здания управления Миша и Ткачевич долго смотрели на груды ящиков в порту, на пакгаузы и склады. Постепенно сгущался вечерний сумрак. Солнце склонялось к западу, и темнеющая синева моря, казалось, уходила в бесконечность.

— Нельзя больше ждать! — нарушил Ткачевич затянувшееся молчание. — Давай сделаем все сегодня ночью.

— Вы думаете, они взорвут порт еще до своего отхода?

— Нет, но у нас не останется времени.

Миша согласился. Риск остается риском. И с каждым днем он будет лишь усиливаться.

— У меня есть на двадцатом причале знакомый румынский солдат — Сергей Федоров, — сказал Миша.

— Румын с фамилией Федоров? — удивился Ткачевич.

— Нет, он молдаванин. Я давно с ним знаком, к нему присматривался, а сегодня утром поговорил начистоту. Он обещал помочь…

— Ну, если ты уверен, привлеки его, — сказал Ткачевич, — но действуй решительно.

Время от времени звонил телефон, Ткачевич снимал трубку, отдавал короткие распоряжения. Потом его вызвал к себе Петри, чтобы уточнить, какие важные грузы еще ждут отправки.

Миша томился в одиночестве часа два. На порт спустилась прохладная апрельская ночь. Редкие огни мелькали у причалов, то загорались, то мгновенно исчезали, словно их задувал ветер. На причалах, охваченных эвакуационной горячкой, грузчиков оставалось мало. Многие уже пронюхали, какая им грозит опасность, и попрятались. Оставшимся в порту помогали моряки и солдаты. Гулко начинали лаять сторожевые собаки и под строгим окриком тут же замолкали.

А что, если для начала пойти в разведку? Миша еще постоял перед окном, потом набрался мужества, вышел из дома и медленно двинулся к двадцатому причалу.

Он не сделал и десяти шагов, как услышал шаги приближавшегося патруля и едва успел прыгнуть за ящик. Нет, по дороге идти опасно! Ведь особых дел у него на двадцатом причале сейчас нет, и его могут задержать.

Самое верное — пробираться напрямик по грудам железа и всякого хлама, который скопился в порту. Этот путь связан с риском сорваться и разбить себе голову о какую-нибудь железную чушку. Но это все же менее опасно, чем непрерывно бегать от патрулей. Если они его заметят, то, несомненно, установят наблюдение, и тогда задача не только во много раз усложнится, но вообще может оказаться невыполнимой.

Когда Миша вернулся в управление, Ткачевич уже был в своем кабинете.

— Где ты пропадал? — спросил он.

Миша рассказал ему о результатах разведки. Ткачевич подумал немного и сказал:

— Вот что! Иди к своему румыну на двадцатый причал, а у меня есть дела на четвертом и девятом. Чем будешь резать?

— У Федорова есть большой немецкий саперный нож.

— Советую потом сразу же от ножа избавиться! Вдруг станут обыскивать? — Он взглянул на часы. — Скоро смена. Часовые устали, но те, кто их сменяет, начнут обход с новыми силами.

Они вместе спустились вниз и остановились у крыльца. Сейчас, когда они не знали, увидятся ли снова, Ткачевича покинула обычная сдержанность.

— Ну, Миша! — проговорил он. — Будь осторожен! Я еще хочу выпить на твоей свадьбе…

Он быстро шагнул влево и исчез во тьме. Миша подождал, пока стихнут его шаги, глубоко вдохнул свежий морской воздух, как пловец перед прыжком с вышки, и, перейдя дорогу, перелез через груду старых железных труб.

Какое счастье, что он так хорошо изучил порт! Несколько раз Миша оказывался в двух шагах от патрулей, а когда приблизился к причалу, чуткий пес свирепо залаял и стал бросаться на станину, за которой притаился парень. Солдат цыкнул на пса и оттащил его в сторону.

Федорова Миша разыскал в деревянной дежурке на краю причала. Зимой в этой будке отогревались часовые, а летом она пустовала. Стол, стоявший возле разбитого окошка, никогда не просыхал от пролитого на него вина. Через минуту они уже вместе пробирались вдоль причала. Миша держал в руках длинный кусок тонкой железной трубы с загнутым концом, которую Федоров отыскал в ворохе лома, а в кармане у него лежал острый саперный нож.

— Ты иди на одиннадцатый причал, — тихо сказал Миша.

— Зачем?

— Как зачем? Провода резать!

— А я уже обрезал, — сказал Федоров. — Ты загони палку поглубже, поддень ею провод, вытяни его кверху. И р-раз! Как голову курице. Только не забудь потом загнуть концы в разные стороны, чтобы под землей опять контакт не получился.

«Наловчился! — подумал Миша. — И так все ему просто! Без подготовки и без переживаний».

Они подошли к повороту; в случае внезапного появления патруля отсюда сразу же можно незаметно скрыться.

— Давай тут, — предложил Миша. — Как раз отсюда провод идет на двадцатый причал.

Палка бесшумно вошла в рыхлую землю, как ложка в густой мед. Но провода Миша сумел подцепить только на третий раз. Быстрыми, почти судорожными движениями полоснул по ним ножом, но они оказались слишком толстыми. Наконец голый провод лопнул, Миша быстро загнул концы в разные стороны; со вторым пришлось повозиться. Вот, наконец, еще два конца загнуты под острым углом.

— Теперь назад пихай! — услышал он наставительный шепот Сергея. Ну и нервы же у этого парня!

Миша палкой вмял обрывки проводов глубже в землю и притоптал ее.

— А теперь разрыхли! Не то увидят утром, где затоптано, и начнут проверять!

Нет, этот Федоров, очевидно, решил здесь открыть курсы по подготовке специалистов!.. Миша несколько раз шаркнул палкой по верхнему слою земли.

Обратно они возвращались уже проверенным путем. Федоров покорно лез за Мишей через груды лома, но ему все время не везло: то ногу ушиб, то схватился за острый выступ и сорвал кожу на ладонях. Наконец где-то посреди изнурительного пути чертыхнулся и решительно сказал, что будет до казармы добираться сам и что уже приглядел себе местечко, где отсидится, дожидаясь, когда немцы уйдут из Одессы.

Они простились. И Миша уже в одиночку проделал остальную часть пути гораздо быстрее, счастливо избегнув опасных встреч.

Ткачевич уже ждал его. Когда Миша ввалился к нему в кабинет, он радостно улыбнулся.

— Ну как, напереживался? Наверное, килограммов десять потерял?

— За пять ручаюсь! — Миша присел к столу. — Дайте, что ли, закурить.

Ткачевич протянул ему сигареты и взглянул на его руки.

— Чем ты резал?

— Палкой и ножом, — ответил Миша.

— Куда все дел?

— Палку бросил. А нож Федоров забрал.

— Он с тобой вместе резал?

— Нет, на одиннадцатом причале успел до меня порезать.

Миша пошел к умывальнику и тщательно вымыл руки, заботясь о том, чтобы под ногтями не осталась земля. Великое дело — осторожность и предусмотрительность!

Когда он вернулся, Ткачевич сидел, устало откинувшись к спинке стула, и, придвинув к себе план порта, внимательно его разглядывал.

— Маловато мы сделали порезов! — проговорил он. — Но цели все-таки, думаю, достигли!.. Черта с два у них теперь что-нибудь получится!..

— Кроме нас, тоже кто-то сейчас режет! — сказал Миша.

— Наверняка! Утром сходим посмотрим, что у нас получилось.

Они переночевали в порту: Ткачевич на диване, а Миша на столе, подложив под голову папку с делами.

Утром Ткачевич едва растолкал Мишу.

— Ну-ка, быстренько слезай со своей королевской постели! — сказал он, безжалостно вытаскивая папку из-под его головы. — Прогуляйся-ка по берегу! А потом к Лене. Она, наверно, ждет, места себе не находит.

Ощущая ломоту во всем теле, Миша соскочил со стола и охнул — затекшая шея не разгибалась.

— Ступай! Ступай! — торопил его Ткачевич. — Физическая зарядка тебе полезна.

Миша вышел, взглянул на железные торосы, по которым пробирался ночью, и встряхнул головой, словно сбрасывая остатки сна… И как только он умудрился в полной тьме проделать весь этот путь? Заставь его сейчас повторить при солнечном свете, он бы глаза зажмурил от страха.

Он пошел берегом к двадцатому причалу, пристально вглядываясь в землю: не осталось ли где канавки. Ни малейшего признака! Даже самый острый взгляд не обнаружит, что здесь кто-то взрыхлял землю…

Час спустя Миша уже был у Лены. Он подробно рассказал о событиях минувшей ночи.

Штаб запросил их, сколько в городе немецких войск. И целый день, до комендантского часа, девушки бегали по самым отдаленным окраинам города. Войск, предназначенных для обороны города, еще не было. В Татарке и Дальнике они насчитали около трех батальонов немцев и там же обнаружили небольшую румынскую часть. Кроме того, им удалось выяснить, что основные штабы выехали в сторону Овидиополя. Строительство дотов и дзотов уже прекратилось, а многие из тех, что построены, были заброшены.

В общем им удалось установить, что город почти опустел от войск. Единственным местом, где их еще можно увидеть, был порт.

Едва девушки вернулись домой, они тут же связались со штабом.

— Требуй, чтобы скорее бомбили порт, — говорила Лена Наде. — Пусть не теряют времени…

Если бы Лена могла, она бы сама взялась за ключ — так не терпелось ей передать в штаб все, что она сейчас переживала. Но Надя признавала только краткие радиограммы, она тщательно выжимала из текста все эмоции.

В штабе проявляли беспокойство о судьбе девушек, требовали тщательной конспирации, приказывали не подвергать себя опасности. Предлагали Мише, если это необходимо, перейти на нелегальное положение. По тому, как усилилось звучание станции в эфире, Надя определила, что рация штаба уже вплотную придвинулась к Одессе.

Восьмого апреля в Румынию ушли корабли с немцами: теплоход «Альба», пароходы «Романия» и «Герцог Карл». В самую последнюю минуту, когда «Гейзерих» заканчивал погрузку, в порт вошли шесть «тигров».

Петри даже за голову схватился. Куда их грузить? И лишь с большим трудом удалось найти для них железную баржу.

Вечером Петри приказал всем покинуть порт. В него вошел отряд гитлеровцев, на рукаве у каждого была нашита пластинка в форме щита с надписью «Крым — Кубань»…

Миша забежал на минутку к девушкам сообщить, что в порт он не вернется и чтобы они за него не волновались, он найдет себе убежище.

Утром девятого апреля газета «Молва» вышла на грубой оберточной бумаге в значительно уменьшенном размере. В ней было опубликовано объявление «боевого коменданта» Одессы.

«В последние дни увеличились нападения цивильных особ на лиц, принадлежащих к немецкой и союзным армиям, — гласило оно. — Поэтому воспрещается всем цивильным гражданам оставлять свои квартиры.

Окна должны быть закрыты, двери тоже, но не на ключ.

Кто в противовес этому появится на улице или покажется на окне или у открытых ворот, будет без предупреждения р а с с т р е л я н.

Это предупреждение вступает в силу сегодня с 15 час. дня».


— Что же теперь нам делать? — спросила Надя, несколько раз вслух перечитав объявление.

— А сколько сейчас времени?

— Около двенадцати.

— Я сбегаю купить хлеба! Вдруг какой-нибудь чудак еще торгует! — сказала Лена.

Когда она вышла, улица показалась ей вымершей. Видимо, жители города из предосторожности выполнили приказ досрочно. Лена добежала до угла и вернулась ни с чем.

Около трех часов ночи с девятого на десятое апреля со стороны порта раздался глухой взрыв.

— Начали! — сказала Лена.

Она лежала рядом с Надей на жесткой кровати в полном мраке — тщательно занавешенное окно не пропускало даже слабого света — и чутко прислушивалась.

Вот за окном прогромыхал танк. Где-то прострочила автоматная очередь. Изредка доносились крики. Хрипло выругалась женщина. И вдруг — новый удар! В окне задребезжали стекла.

— Стреляют или бомбят? — спросила Надя.

— Самолетов что-то не слышно! Может быть, взрывают?

Надя не выдержала, встала и, шлепая босыми ногами, подошла к окну.

— Ленка, гляди!.. Ракет-то сколько!..

Она немного приоткрыла занавеску, и на стену упал красноватый отблеск. Лена тоже бросилась к окну.

Над крышами то и дело вздымались ракеты — красные и белые, словно город уже салютовал победителям. Со стороны Пересыпи стреляли орудия. И вдруг они ясно услышали посвист снаряда, а затем где-то совсем близко раздался гулкий взрыв.

— Девочки! Стреляют!.. Спускайтесь в подвал!.. — крикнула им из коридора соседка.

Они услышали детский плач, в глубине коридора хлопнула входная дверь, и все стихло…

А утром они стояли на Дерибасовской в густой заполнившей ее толпе и вместе со всеми махали руками советскому танкисту, высокому худощавому парню, высунувшемуся из башни танка. На броне его тридцатьчетверки сидели автоматчики и перебрасывались с девушками веселыми шутками.

Потом Лена и Надя вернулись домой и связались со штабом. Лялюшко поздравил их и приказал ждать, когда за ними придет машина.

В полдень наконец-то примчался Миша.

— Где вы пропадали, девчонки? — закричал он. — Я вас повсюду искал! Только что встретил Ткачевича. Его немцы все-таки заставили погрузиться!..

— Он уехал? — ахнула Лена.

— Ну, ты и бестолковая!.. Как же он мог уехать, если я его встретил? Он вчера вечером пришел на морской вокзал, поставил для успокоения доктора Петри в каюту чемодан, а потом улучил момент, чтобы скрыться.

— А что в порту? Ты у него узнал?

— Он сказал, что эсэсовцы в самый последний момент сели на катер и хотели взорвать порт с моря. Но общего взрыва у них так и не получилось!

— Что же они взрывали ночью? — спросила Надя.

— Отдельные склады и причалы. Но многое все же сохранилось. А главное — город цел!

Да, им бы только радоваться, ведь все опасности позади, и рассвет они встретили в освобожденном городе… Но все же чего-то не хватало. Кончилось то, чем они до сих пор жили, что их сдружило за все эти долгие месяцы, что стало смыслом их существования…

— Ну что ж, девчата, скоро расстанемся, — грустно сказал Миша. — Может, в последний раз вместе…

Но они сами понимали, что их грусть преходящая, что день, последний для них, в то же время новый день. А за днем новым — будущее.

ВМЕСТО ЭПИЛОГА

Однажды случай свел автора этих строк в Одессе с В. И. Ковалем, бывшим капитаном Одесского морского порта. Он вернулся в Одессу вместе с комиссаром порта М. И. Гильдиным на другой день после освобождения города.

— Когда мы осматривали порт, — рассказывал Василий Иванович, — то в голове Карантинного мола, у причала, обнаружили глубокий блиндаж, а в нем распределительный щит, к которому были присоединены провода от бункеров, наполненных взрывчаткой. Мы вызвали саперов, и они установили, что гитлеровцы готовились разрушить порт единовременным мощным взрывом. Но это им не удалось! Провода между многими бункерами оказались перерубленными. Разрозненные взрывы повредили отдельные причалы, но не сумели вызвать сильного сотрясения почвы, от которого могла бы пострадать Одесса…

В один из дней мы с Гильдиным, который до сих пор работает в управлении Черноморского пароходства, поехали на Карантинный мол посмотреть на блиндаж. Он сохранился.

Главный хранитель Одесского музея Морского флота СССР Э. А. Ашрафиан разыскал докладную записку командира роты минеров капитана Бурденко и дал мне из нее выписку.

Капитан Бурденко писал:

«За период разминирования Одесского порта с 17 мая по 29 июня 1944 года на территории порта собрано и потоплено в море 24 689 арт. снарядов, деформированных и разбросанных при взрыве эшелона. Собрано также и потоплено 987 авиабомб.

Тщательным изучением фактического материала нами установлено, что противник имел своей целью полное уничтожение порта, для чего им было завезено 180 тонн взрывчатых веществ».


Когда окончилась война, казалось, что мы всё знаем о подвиге народа, так много героев прославили себя, получив заслуженные боевые награды. О воинах, погибших в боях за Родину, слагались песни, о них рассказывалось в повестях и романах, им ставились памятники.

Проходили годы. Казалось, многое должно забыться, отойти в прошлое. Но этого не произошло. В историю Великой Отечественной войны вписываются все новые и новые имена героев, совершивших замечательные подвиги.

Подчас сложно установить, кто совершил подвиг: ведь многое делалось в глубокой тайне.

Кто те герои, кто в давнюю тревожную апрельскую ночь 1944 года, рискуя жизнью, помешали гитлеровцам осуществить чудовищный план?

Долгое время это оставалось неизвестным. Первая нить попала автору в руки, когда он прочитал в «Черноморской коммуне» сообщение доцента Я. М. Штернштейна, в котором рассказывалось о группе Елены Бутенко, действовавшей в Одесском порту в годы войны.

Вскоре при его помощи удалось встретиться с Леной Бутенко, Мишей Ильянковым и Александром Васильевичем Ткачевичем. Эта группа военных разведчиков, активно действовавшая в порту, по условиям конспирации прямо не была связана с подпольем. Однако установлено, что в ту памятную ночь, когда над портом и Одессой нависла угроза, многие подпольщики, рискуя жизнью, также резали провода, соединяющие бункера. Поэтому впоследствии у одних и тех же причалов было обнаружено по нескольку обрывов кабелей.

В восстановлении событий нельзя было полагаться только на воспоминания. Факты потребовали серьезной документальной проверки. Так родилась эта повесть.


Как же сложились судьбы Лены Бутенко и ее товарищей после войны? Лена работает в Приморском районном комитете Красного Креста; Миша Ильянков — доцент, научный работник; Надя Зайцева — сотрудник сберкассы Братского района. Как видим, бывшие разведчики посвятили себя самым мирным занятиям.

Нужно сказать и еще об одном.

В течение многих лет считалось, что одесское подполье, как единая организация, было разгромлено гитлеровцами вскоре после начала оккупации города.

Однако большая исследовательская работа, проведенная Одесским обкомом партии, помогла установить, что одесские патриоты до самого освобождения города Советской Армией активно боролись с оккупантами под руководством подпольного обкома партии. Не все героические эпизоды этой борьбы и не все имена еще известны.

Поиски будут продолжаться.


Игорь Голосовский ЛИЛИЯ

Маленькая повесть

В детстве Янис часто просил мать:

— Расскажи про папу.

Она присаживалась возле него на корточки или сажала рядом с собой на кровать, ее пышные белокурые волосы рассыпались по плечам, а большие голубые глаза затуманивались. Обняв сына, она шептала неторопливо и мечтательно, словно рассказывала сказку:

— Он живет далеко-далеко, в большой стране, которая называется Советский Союз. Раньше мы с тобой тоже жили там, но мои родители тяжело заболели, и нам пришлось вернуться в Латвию. Это было восемь лет назад, в тысяча девятьсот двадцать седьмом году. Твоего дедушку Ояра придавило деревом на лесозаготовках, а бабушка надорвалась, таская с хозяйского поля тяжелые валуны. Оба они умерли. Мы перебрались в Ригу. Добрые люди устроили меня на завод «Вайрогс». Вот с тех пор мы и живем вдвоем, ты да я…

— А почему мы не вернулись к папе? — этот вопрос Янис задавал обязательно, хотя заранее знал ответ.

— Так уж получилось, — низкий красивый голос Лилии звучал грустно. Она гладила Яниса по голове сильной, горячей рукой. И больше он ничего не мог от нее добиться.

На стенке в деревянной рамке висела фотография молодого мужчины. Темные глаза смотрели яростно и требовательно, но в то же время словно усмехались. Каждое утро, встав с кровати, Янис подходил к портрету, смотрел на отца, и в мозгу всплывало смутное воспоминание. Купе железнодорожного вагона. За окном стремительно проносятся белые поля. В полумраке всхлипывает женщина и звучит незнакомый гортанный голос. А может, это было вовсе и не воспоминание, а сон, когда-то приснившийся Янису.

Звали отца необычно: Сурен. На улице Пернавас, где жили Янис и Лилия, ни у кого не было такого имени. Улица Пернавас находилась недалеко от воздушного моста и от завода «Вайрогс», где мать работала в литейном цехе. Дома здесь были опрятные, хотя и старые. Тротуары каждый день аккуратно подметались дворниками. В этом районе жили рабочие. Они зарабатывали мало денег, но не хотели, чтобы их считали бедняками, и старались одеваться чисто. Дети играли во дворе причесанные и умытые, а молчаливые, озабоченные женщины вежливо кланялись друг другу, встречаясь в лавках или на лестнице. Все мужчины были знакомы между собой и по воскресеньям подолгу беседовали в крохотном кафе и выпивали по кружке пива. Жизнь на улице Пернавас текла мирно и размеренно, но иногда все изменялось за какой-нибудь час. На рассвете как-то по-особенному тревожно и тоскливо кричали гудки заводов. Люди с суровыми лицами выходили из домов и строились в колонны. По окраине, словно холодный ветер, проносилось короткое и резкое, точно удар кнута, слово «забастовка». На тротуарах появлялись многочисленные фигуры полицейских. В такие дни Янис и Лилия не покидали своей комнаты.

Они жили не в пятиэтажном заводском здании, а в отдельном маленьком домике, выстроенном в глубине темного двора. Этот домик Лилия купила, приехав в Ригу, на деньги, оставшиеся после продажи родительского имущества. По вечерам после работы она без конца прибирала маленькую комнатку и тесную кухню, почти никогда не показываясь во дворе, где женщины из большого дома, собравшись в кружок, обсуждали заводские новости. Лилия была замкнутой, не вмешивалась в дела, которые ее не касались, но соседки относились к ней хорошо потому, что она не оставалась равнодушной к чужому горю. У нее часто брали деньги в долг до получки, и Лилия никому не отказывала, хотя самой иногда не хватало на хлеб.

И все же до конца своей на улице Пернавас она так и не стала. Близких подруг у нее не было, возможно, потому, что Лилия и Янис жили сами по себе, на собрания забастовщиков не ходили и не участвовали в первомайских демонстрациях. С ней не делились секретами, но не осуждали за то, что она держится особняком: что требовать от одинокой женщины, да еще с ребенком! На ее месте, верно, любая дорожила бы своей работой и избегала портить отношения с полицией и с начальством…

Во всех этих сложных вещах Янис долгое время не разбирался. Мать казалась ему самой умной, доброй и красивой на свете! У них было общее увлечение, о котором никто не догадывался. Каждое воскресенье они просыпались затемно и ехали за город. Окрестности Риги были исхожены ими вдоль и поперек. Лилия брала из дому кожаную сумку с продуктами. Утомившись от беготни по лесу и от купанья в море, собрав цветы, они отдыхали на полянке и закусывали ломтем хлеба и крутыми яйцами. Смешно, что для такой скудной трапезы мать брала большую сумку, но другой у нее не было, и Лилия никогда не позволяла Янису нести сумку даже после того, как в той не оставалось продуктов.

Обычно неразговорчивая, в лесу Лилия словно перерождалась. Она с увлечением рассказывала Янису о травах, цветах и деревьях, вспоминала о теплом Черном море и о маленьком прекрасном городе, где познакомилась со своим будущим мужем, после того как приехала из Латвии.

— А почему ты уехала отсюда? — спросил как-то Янис.

Прежде чем ответить, Лилия долго размышляла.

— Ты уже большой, — ласково и задумчиво сказала она, перебирая светлые волосы сына своими тонкими и сильными пальцами. — Пожалуй, пора тебе кое-что узнать… Видишь ли, много лет назад в Латвии была Советская власть, как в России. Рабочие сами управляли заводами, а батраки бесплатно получили землю. Крестьяне из нашей деревни сожгли замок немецкого барона и прибили на домах красные флаги. Я была молодая и тоже ходила с красным флагом и пела революционные песни. Но кончилось тем, что пришли солдаты и всех, кто участвовал в захвате баронской земли, расстреляли. Мне удалось убежать. Я много дней пряталась в лесу, надеясь, что Советская власть вернется. Но она не вернулась. И друзья помогли мне уехать в Россию.

— Значит, я родился в Советском Союзе?

— Да… Но о нашем разговоре не стоит никому рассказывать. Полиция, конечно, знает, кто мы такие. С тех пор прошло слишком много лет, и они обо мне хорошего мнения, но лучше, если не будет лишних сплетен…

Гуляли они и зимой. Только одевались потеплее да брали с собой лыжи. Голубой снег был еще красивее, чем пестрый ковер цветов на лесных полянах, а костер грел ничуть не хуже, чем июльское солнце.

Одно лишь не нравилось Янису — то, что Лилия каждый раз оставляла его одного на час или на два, а сама уходила куда-то, запрещая следовать за собой. Возвращалась она обычно возбужденная, радостная, словно встретилась с хорошими друзьями. Однажды Янис, нарушив запрет, пробрался вслед за матерью. Навстречу Лилии из-за кустов появился высокий белобрысый мужчина в плаще, что-то передал и тотчас же ушел, а мать села на пень и открыла сумку. Но тут Янис наступил на ветку. Лилия увидела его и грустно сказала:

— Разве так поступают порядочные люди?

Она сердилась долго: целую неделю. С тех пор Янис не пытался выяснить, куда она уходит. Он уже подрос и понял, что, наверно, у матери, как у многих женщин, есть знакомый, о котором она не хочет никому рассказывать. Он наслушался таких историй на улице. Открытие было неприятным, но Янис решил, что этот чужой мужчина, конечно, очень хороший человек, раз матери интересно с ним дружить…

Никогда Янису не приходило в голову, что мать может быть в чем-нибудь не права. Все, что она делала, было хорошо. Но однажды Лилия поступила несправедливо, и это потрясло Яниса куда больше, чем встреча в лесу. Совершенно неожиданно Лилия запретила сыну вступить в пионерский отряд, созданный при клубе левых профсоюзов. Полиция разрешила ребятам в дни рабочих праздников надевать красные галстуки и вместе с родителями участвовать в демонстрациях. Конечно, все мальчишки и многие девочки с улицы Пернавас тотчас же записались в пионерский отряд. По субботам они собирались в клубе левых профсоюзов и разучивали революционные песни и стихи.

Мария Спрогис, учившаяся в одном классе с Янисом, тоже была пионеркой. Учитель за это придирался к ней, как и к другим пионерам, но она только усмехалась и смотрела на него в упор карими, дерзкими глазами. Во время первомайской демонстрации она гордо шагала впереди колонны со знаменем в руке. Ее отец слесарь Карл Спрогис сидел в тюрьме за то, что был коммунистом и «агентом Москвы». Так сказал про него учитель.

Мария и Янис жили рядом и часто ходили вместе в школу.

— Почему ты не бываешь в нашем клубе? — спросила как-то Мария. — Приходи. У нас интересно. Мы разыгрываем пьесы Линарда Лайцена и Леона Паэгле, а недавно мне дали главную роль в пьесе русского писателя Максима Горького «Мать». Я буду играть подпольщицу. Но, может быть, ты боишься шпиков и полицейских? Правда, они частенько врываются в клуб и ломают декорации, но им еще ни разу не удалось застать нас врасплох…

Янис не боялся полицейских и заявил об этом Марии. Условились, что завтра он придет в клуб.

— Я буду пионером, — сказал Янис матери, когда та вернулась с завода.

Лилия провела по лбу рукой и долго молчала. Потом ответила:

— Нет.

— Почему? — озадаченно спросил Янис. — Все ребята с нашей улицы пионеры. Разве я хуже других?

Не ответив, мать ушла в кухню. Янис попытался понять, в чем тут дело.

— Пионеры плохие? — спросил он, подумав.

— Нет! — донесся голос Лилии.

— Тогда почему ты не разрешаешь? Ты боишься шпиков и полицейских?

— Их все боятся, — после паузы услышал он.

— И я тоже должен бояться?

Лилия вошла в комнату, прижала голову Яниса к груди и глухим, вздрагивающим голосом проговорила:

— Больше всего мне хочется, чтобы ты был храбрым и честным, сынок! Обязательно дружи с Марией Спрогис. Она и ее отец очень хорошие люди. Но в клуб не ходи, хорошо? Ты мне веришь, милый, дорогой мой?

Янис ощутил на лбу что-то теплое и влажное. Он поднял глаза. Мать поспешно отвернулась.

— Я верю, — ответил он, ничего не понимая и чувствуя лишь, что происходит что-то важное. Ночью ему не спалось. Лилия тоже ворочалась на постели и вздыхала.

Через несколько дней Мария презрительно заявила:

— Я-то думала, ты стоящий парень, а ты весь в свою мамашу! Она мастеру боится слово сказать, а когда полицейского увидит, у нее коленки трясутся. Вот из-за таких, как вы, хозяева делают с рабочими все, что хотят!

Глаза ее почему-то наполнились слезами. Покраснев, она убежала, а Янис низко опустил голову. В этот день он долго бродил по пустынным переулкам. Мысли его путались. Мария не могла сказать неправду. Значит, действительно мать считают робкой и запуганной. Но Янису-то хорошо было известно, что на самом деле она совсем не такая. Ему вспомнился случай, происшедший в прошлое воскресенье.

Как всегда, они отправились за город. Янис сидел на пустынном пляже, а Лилия по обыкновению оставила его одного. Недалеко от берега подпрыгивала на волнах белая лодка. В ней сидела девчонка лет пятнадцати. Она никак не могла справиться с волнами, и лодку относило в море.

— Эй! — крикнул Янис. — Греби к берегу!

Девочка не услышала. Она выронила весло, и лодка стала быстро удаляться. Янис подбежал к полосе прибоя. Волна хлынула ему под ноги, и он невольно отступил.

— Помогите! — послышался слабый голос.

И тут из лесу выбежала Лилия. Она на бегу сбросила туфли, платье и кинулась в ледяную апрельскую воду. Как она плыла! Точно стрела, рассекая волны и зарывая голову в пену. Поймав весло, она настигла лодку и ловко вскарабкалась в нее. А еще через несколько минут девчонка, невнятно поблагодарив Лилию, выпрыгнула на песок и убежала. Лилия не спеша принялась обеими руками выжимать скользкие блестящие волосы. Янис растерянно глядел на нее. Она неприязненно спросила:

— Что же ты стоял как пень? Кажется, умеешь плавать. Мужчина!

До самой Риги она с ним не разговаривала. Янис мысленно поклялся, что в другой раз бросится в огонь, не то что в воду, лишь бы не видеть презрительного взгляда матери.

Нет, не похожа была Лилия на слабую женщину, которая всего боится!

Вот и попробуй разберись в этом, если тебе только двенадцатьлет.

…Янис так тогда и не вступил в пионерский отряд. А через год айзсарги и военные совершили фашистский переворот. Ульманис стал диктатором. Клуб левых профсоюзов закрыли, всех пионеров, и Марию в том числе, исключили из школы. Мария поступила работать санитаркой в больницу. Ее приняли только потому, что санитарок не хватало. Этот тяжелый труд слишком плохо оплачивался…

На улице Пернавас теперь почти каждую ночь происходили обыски и аресты. Агенты политической полиции врывались в квартиры рабочих и переворачивали все вверх дном. Во всем районе не осталось ни одного дома, где не побывали бы полицейские. Только к Лилии они не заглянули. Ее репутация была им хорошо известна. Они не хотели зря терять время, так как знали заранее, что не найдут у нее ничего интересного для себя…

В июне 1940 года Яну Калныню исполнилось шестнадцать лет. Он поступил на «Вайрогс» учеником клепальщика. Работа была адской. Янис сидел внутри железной цистерны и придерживал молотком заклепки, по которым снаружи со страшной силой колотили кувалдой. Цистерна сотрясалась от грохота. Дышать было нечем. Клепальщик Скроманис посмеивался:

— Ничего, парень! Зато пройдешь хорошую закалку!

На стенах цехов все чаще появлялись листовки. Возле листовок собирались группы рабочих. Янис листовок не читал. По вечерам у него так гудела голова, точно по ней били кувалдой, О последних событиях ему иногда рассказывала Мария, которая превратилась в тоненькую стройную девушку со строгими карими глазами. Она стала красивой: вслед ей завороженно смотрели парни, но Мария не обращала на них внимания. Как-то она поделилась с Янисом радостью: ее приняли в комсомол. От Марии Янис узнал, что Ульманис и его айзсарги доживают последние дни. Диктатор был вынужден выполнить требование народа и заключить договор с Советским Союзом. Для защиты Латвии от нападения немецких фашистов в страну вошли подразделения Красной Армии. Во многих городах появились танки со звездами на башнях. Население встречало их восторженными многолюдными демонстрациями. На митингах рабочие требовали отставки Ульманиса и создания нового, народного правительства.

— У вас на заводе тоже есть подпольная группа, — сказала Мария, внимательно оглядывая рослого, широкоплечего Яниса. — Почему бы тебе не вступить в комсомол?

Янис неловко переминался с ноги на ногу. Он еще не забыл историю с пионерским отрядом. Может, действительно вступить? Янис решил посоветоваться с матерью. Лилия мало изменилась. Как и прежде, она исправно выполняла работу в цехе, не препиралась с мастером и не посещала митинги. Только уставать она стала больше: под глазами появились синие круги, а на лбу и в уголках губ прибавилось морщинок. Мать и сын уже давно не ездили вместе по воскресеньям за город. В свободные дни Лилия теперь уходила из дому одна. Исчезала она иногда и по вечерам. Янис ни о чем ее не расспрашивал. Он догадывался, что мать с кем-то встречается. Что ж, Лилия была красивой, видной женщиной, теперь-то Янис это понимал и уважал ее за достоинство и строгость, с которыми она держалась. Как и в детстве, он очень ее любил и верил всему, что она говорила. Они стали еще больше похожи друг на друга: оба светловолосые, молчаливые, не боящиеся никакого труда. Подобно матери, Янис не любил вмешиваться в то, что его не касалось, и зря привлекать к себе внимание. А глаза у него были отцовские: темные, упрямые, с длинными черными ресницами.

— Как думаешь, стоит мне сейчас вступить в комсомол? — спросил он вечером, после разговора с Марией.

— Что значит — стоит или не стоит? — внимательно взглянула на него Лилия. — Ты для себя хочешь стать комсомольцем или для других?

На такой мудреный вопрос Янису трудно было ответить,

— Ты уже взрослый, кроме того, ты рабочий, — сказала мать ласково и твердо. — Поступай так, как тебе велит твоя рабочая совесть. Главное, всегда будь вместе с народом!

— А ты? — как-то само собой вырвалось у Яниса.

Покраснев, Лилия отвела взгляд. Ответила она не сразу, и голос ее вздрагивал:

— Я женщина, а ты мужчина. Мне бы хотелось, чтобы ты вырос настоящим мужчиной!

Так он и не понял, что же она ему советует.

На другой день работа на «Вайрогсе» была неожиданно прервана по гудку. На площади возле конторы собралась толпа. На крыльце появился высокий человек, обросший черной бородой. Янис узнал отца Марии Карла Спрогиса. Он не успел даже удивиться тому, что Спрогиса задолго до окончания срока выпустили из тюрьмы.

— Правительство Ульманиса низложено! — крикнул Спрогис. — Создано народное правительство под председательством доктора Кирхенштейна! Уже отдано распоряжение о немедленном освобождении всех политических заключенных! Все к тюрьме! Встретим наших товарищей!

Возгласы радости раздались на площади:

— Да здравствует Советский Союз! Долой фашизм!

Янис кричал вместе с другими. Восторг охватил его. Вдруг он увидел рядом мать. Лицо ее сияло, а глаза были полны слез.

— Почему ты плачешь? — удивился Янис.

Лилия не ответила, и толпа вынесла их к воротам. Это был незабываемый день! Возле Центральной тюрьмы собралась вся Рига. Над морем голов реяли красные знамена. Из тюрьмы вышли бледные арестанты с узелками в руках и смешались с ликующим народом.

Несколько недель промелькнули, как в тумане. Лилию будто подменили. Янис ее просто не узнавал. Теперь она всегда была такой, как раньше, в короткие минуты в лесу. По вечерам, распевая песенки, она отглаживала утюгом платья и блузки, стирала занавески и мыла полы, словно готовясь к приходу гостей. По утрам подолгу смотрелась в зеркало, каждый раз по-новому укладывала свои белокурые волосы, глаза ее иногда становились тревожными, она с грустью вглядывалась в свое отражение, но скоро на ее губах вновь появилась счастливая улыбка.

— Ты кого-нибудь ждешь? — не вытерпев, спросил однажды Янис.

— Жду? — переспросила мать в замешательстве. — Что за глупости! Кого я могу ждать?

Как-то в конце августа Янис проснулся ночью. Кровать Лилии была пуста. Он выглянул в окно.

Мать стояла на крыльце, кутаясь в платок, и разговаривала с мужчиной. Он был без шапки. Ветер трепал светлые, как лен, волосы. Янис вспомнил, что видел его несколько лет назад в лесу. Значит, Лилия все еще встречается со своим белобрысым знакомым?

— Как же это? Как же? — донесся растерянный голос матери.

— Я все понимаю, — вздохнул мужчина. — Но другого выхода нет. Так нужно.

— Хорошо, — помолчав, тихо сказала Лилия. — Но по крайней мере мы сможем увидеться?

— Постараемся что-нибудь сделать.

— Что ж, до свиданья…

Мужчина пожал ей руку и исчез. Лилия опустилась на крыльцо, закрыв лицо руками.

Янис забрался под одеяло, сдерживая дрожь. Он, конечно, все понял. Мать надеялась, что теперь, когда наступила новая жизнь, сможет открыто встречаться со своим другом. Именно для него-то она прибирала в комнате и делала прическу. Может, даже рассчитывала выйти за него замуж. А он, значит, отказался. Янису было мучительно жалко Лилию, но не мог же он признаться, что подслушивал…

Утром Ян не узнал мать. В ней как будто сломалось что-то. Она выглядела постаревшей на много лет.

…Вскоре Янис вступил в комсомол вместе с другими молодыми рабочими, подружился с Марией Спрогис и ее товарищами-комсомольцами. Ему поручили выпускать стенгазету. Он рьяно взялся за дело: после работы рисовал заголовки и переписывал статьи.

Зимой 1941 года на заводе происходили выборы в комитет профсоюза. Рабочие литейного цеха в числе других кандидатов назвали Лилию.

— Конечно, она скромная и незаметная женщина, — сказал про нее пожилой литейщик. — Но у нее добрая душа, и она честный человек. А это самое главное. Она достойна стать членом завкома.

Мужчины, улыбаясь, принялись дружно хлопать в ладоши, а парторг завода Карл Спрогис ласково предложил Лилии:

— Подойди сюда и скажи людям, согласна ли ты выполнять их наказы.

— Нет, нет! — испуганно ответила мать. — Я в этом ничего не смыслю!

Рабочие укоризненно смотрели на нее, когда она, пряча лицо, торопливо пробиралась к выходу, а Янис был готов сгореть от стыда.

— Почему ты отказалась? — возмущенно спросил он, вернувшись домой. — Неужели ты не понимаешь, что обидела народ? Нельзя думать только о себе. Мы со всех сторон окружены врагами. Рабочие должны сплотиться, чтобы отстоять и укрепить Советскую власть!

Он сурово посмотрел на Лилию. Она побледнела. Но в ее глазах вдруг промелькнуло странное, удовлетворенное и даже счастливое выражение. Мать вышла в кухню. Оттуда послышался ее негромкий голос:

— Может, ты и прав, сынок, только ведь на всякой работе нужно приносить пользу. А какая же польза будет от меня в завкоме, если я не умею убеждать людей и тем более вести их за собой? Но рассуждаешь ты как настоящий рабочий. И это мне очень нравится.

…В мае 1941 года завком выдал Лилии бесплатную путевку в заводской санаторий в Кемери, на Рижском взморье. Раньше в этом санатории лечились богачи, а простых людей даже близко не подпускали. Рабочие, побывавшие там, с восторгом рассказывали об огромных, светлых палатах, чудесном сосновом лесу, добрых и вежливых врачах. Санаторий сразу стал пользоваться большой популярностью. В Кемери приезжали больные из Москвы и Ленинграда, из других республик. Янис с удовольствием поехал бы вместе с матерью, но Скроманис ушел в отпуск, и Яну поручили его заменить. Впервые он стал работать не учеником, а клепальщиком. Это, конечно, было поважнее, чем отдых на Рижском взморье.

…Садясь в поезд, мать крепко поцеловала Яниса и внезапно расплакалась у него на плече. Изумившись, он растерянно обнял ее и спросил:

— Что с тобой? Ты ведь уезжаешь совсем недалеко.

— Да, да, — с трудом произнесла Лилия и, не оглядываясь, скрылась в вагоне.

Ничего особенного, кажется, не произошло, но Янис почему-то никак не мог забыть заплаканные глаза матери. Ее внезапное и необъяснимое горе вселило в него безотчетную тревогу.

Через неделю он уже не находил себе места от беспокойства, которое сам не мог, да и не пытался объяснить. У него окрепло ощущение грозившей Лилии неведомой опасности. «Наверно, она тяжело больна и скрывает от меня! Поеду к ней!» — неожиданно решил он и, попросив у начальника цеха отпуск на три дня, рано утром первым поездом отправился в Кемери.

Он никогда не бывал здесь раньше, и маленький красивый поселок, утопающий в густом хвойном лесу, покорил его С первого взгляда. Дежурная в белом халате показала ему отдельный маленький коттедж, где жила Лилия. Было еще очень рано: семь часов утра. «Наверно, она спит», — решил Янис, но ждать не стал. От нетерпения у него беспокойно билось сердце. Улыбаясь, он взбежал на крыльцо и постучал. Через некоторое время послышались знакомые быстрые шаги:

— Кто там?

— Это я! — радостно крикнул Ян. — Открывай!

Наступила тишина. Дверь оставалась запертой. Немного погодя мать сказала:

— Я сейчас…

«Ей нужно одеться», — подумал Янис, спустился с крыльца и сел на небольшой чемоданчик, где лежали чистая рубашка, полотенце и плавки. Сезон был еще не купальный, но май в этом году выдался необыкновенно теплый и пляжи не пустовали…

На окне коттеджа трепетала от ветра ситцевая голубая занавеска. На мгновенье она распахнулась, и Янис заметил в комнате какого-то высокого мужчину, завязывавшего перед зеркалом галстук. Видение было настолько мимолетным, что Янис, пожалуй, не поверил бы глазам, если бы не рассмотрел даже цвет галстука: белый в черную полосочку. Он сразу вспомнил про белобрысого незнакомца, не захотевшего жениться на матери, и почувствовал разочарование и обиду. Янис примчался сюда, тревожась о Лилии, очертя голову, а она…

Дверь открылась. Лилия бросилась к сыну, обняла его.

Ян ощутил, как гулко бьется ее сердце, и грустно вздохнул. Испугалась!

— Пойдем! — сказала Лилия. — Я сведу тебя к морю и покажу санаторий. На сколько дней ты приехал?

«Конечно! — понял Ян. — Гостю ведь нужно уйти!»

Он пожалел, что затеял эту поездку.

На безоблачном небе ярко сияло солнце. Белый песок сверкал так, что было больно глазам. Точно такие же песок и море были в Юрмале, куда Янис вместе с Лилией ездили каждое воскресенье много лет назад. И по-прежнему между ним и матерью стоял третий человек, о котором Яну почему-то не полагалось даже знать… Он горько усмехнулся и покосился на Лилию. Его поразило лицо матери. Это было лицо беззаботной, счастливой женщины, ничуть не похожей на ту, которая недавно стояла на вокзале, обливаясь слезами. Эта перемена изумила Яниса, пожалуй, еще больше, чем незнакомец, промелькнувший в глубине комнаты. «Может, они все-таки решили пожениться?»

— Ты выкупайся, а я схожу поговорю о тебе с директором санатория, — сказала Лилия. — Наверно, можно будет взять курсовку на три дня, а поселишься ты где-нибудь поблизости. Тут многие так делают.

Янису было все равно. Он надел в кабине плавки и бросился в холодную воду. Часа через два мать пришла за ним, сообщила, что курсовку она уже купила, и позвала обедать.

В большом зале с лепным потолком и зеркалами на стенах за столиками под накрахмаленными скатертями сидели слесари и чернорабочие, уборщицы и конторские служащие. Все они были одеты, как дачники, и выглядели настоящими господами.

После сытного обеда Яниса сморило, и Лилия отвела его в коттедж, предложив отдохнуть.

— А я пока схожу сниму для тебя комнату, — сказала Лилия.

В комнате слегка пахло табаком. Янис разделся, укрылся теплым пушистым одеялом и уснул. Ему приснился необыкновенный сон. Он увидел Лилию рядом с белобрысым мужчиной. Мать, плача, спрашивала: «Ну почему, почему мы не можем даже этого?» Белобрысый, пожимая плечами, отвечал: «Ты всегда сама говорила, что так надо!» Лилия перестала плакать и после долгого молчания прошептала: «Я устала, дорогой. Я так устала! Раньше я хоть знала для чего, и не позволяла себе распускаться. А теперь? Иногда мне кажется, что все потеряло смысл и только даром проходят годы! Не дни, не месяцы, а годы! Целая жизнь!» Мужчина, вздохнув, сказал: «Не мне давать тебе советы, но ты сама понимаешь, что не права. Я горжусь тобой. Я обязательно дождусь тебя! Слышишь?»

Ян открыл глаза. В комнате было темно. За окном заскрипел гравий. Янис вскочил и распахнул дверь. На крыльце он увидел Лилию.

— Ты проспал до вечера, — сказала она. — Идем ужинать, а потом я отведу тебя к одной женщине, которая согласилась пустить тебя на три дня.

— Один день уже прошел, — ответил Ян.

Ночью ему не спалось. Маленькая веранда, где стояла раскладушка, выходила прямо на пляж, и Янис почти до рассвета просидел у большого, во всю стену окна, любуясь серебристой лунной дорожкой, протянувшейся по морю, и пытаясь собрать разбегающиеся мысли. Но ни о чем не хотелось думать.

На другой день после завтрака мать исчезла. Вышла из-за стола и пропала. Янис поискал ее на волейбольной площадке, на теннисном корте и на пляже, но не нашел, и тогда ему стало ясно, что она нарочно убежала от него, чтобы побыть немного со своим дружком.

«Я ведь только на три дня приехал!» — с болью подумал он.

За ужином Ян не решился ничего сказать, но вечером Лилия снова куда-то ушла, и он, оскорбленный до глубины души, поплелся спать.

Утром, взбунтовавшись, Янис решительно спросил:

— Ты сейчас куда?

— Еще не знаю, — ответила Лилия, пряча глаза.

— Пойдем на пляж.

— Что-то не хочется. К тому же собирается дождь.

На небе не было ни облачка. «Ну погоди!» — ревниво подумал Янис. Заметив, что мать направилась в парк, он украдкой последовал за ней. Пора было, наконец, познакомиться с этим белобрысым! Лилия, однако, быстро увидела его и остановилась. Янис медленно приблизился, испытывая досаду и в то же время неловкость. Что ни говори, подглядывать было некрасиво.

— Давай посидим, — вздохнув, предложила Лилия.

Опустились на теплую скамейку.

— Ты, наверно, сердишься на меня? — спросила мать дрогнувшим голосом. — Но, возможно, я смогу кое-что объяснить… Видишь ли, скоро мой отпуск окончится, и мы опять все время будем вместе…

— Не надо! — почему-то испугался Янис. — Я не понимаю, зачем нужно что-то объяснять? Пожалуй, я пойду на пляж.

Он уплыл так далеко, что берег превратился в еле заметную полоску тумана. Ему ничего не стоило продержаться в море сколько угодно, даже если вода была ледяной. Он умел это с детства. И в этот день охотно не вернулся бы на берег до утра, чтобы на рассвете прямо с пляжа отправиться на станцию. Но еще пришлось пойти на ужин, сидеть за столом и делать вид, что ничего особенного не случилось…

Когда стемнело, он не пошел в кино, которое показывали в парке, а улегся на раскладушке и попытался почитать книгу, но глаза его закрылись, и он задремал.

Сквозь сон до него донеслись снаружи знакомые голоса. Женский голос принадлежал матери, а мужской он слышал недавно во сне.

— Вот видишь, он спит. Я только взгляну, — сказал мужчина.

— Как бы не вышло хуже, — ответила Лилия. — Если он начнет о чем-нибудь спрашивать, я просто не выдержу.

— Но я же должен на него посмотреть! Хотя бы на это я имею право! — нетерпеливо сказал мужской голос.

Янис попытался открыть глаза, но непонятная тяжесть сковала веки, и он окончательно убедился, что спит, как спал в прошлый раз.

Послышался шорох. Скрипнула рама.

— Давай уйдем, — раздался откуда-то издалека шепот матери. — Я больше не могу это видеть! Пожалей меня! Ведь я не железная!

— Прости, — ответил мужчина.

Янис с усилием преодолел оцепенение, встал и неверными шагами подошел к окну. Лунный свет ударил ему в глаза. Он зажмурился, затем распахнул рамы. По пляжу быстро удалялись двое — Лилия и высокий мужчина с черными, как уголь, волосами. Они ни разу не оглянулись.

Янис задумчиво опустился на стул. Низкий гортанный голос совсем не был похож на голос человека, жившего в Риге.

Утром перед отъездом Янис небрежно сказал Лилии:

— Я вчера не спал и слышал, как ты подходила к окну. С кем ты разговаривала?

— Вчера? — удивленно переспросила мать. Губы ее дрожали, но голос был спокойным. — Но вчера я была в кино и смотрела очень интересный фильм «Машенька». Кстати, как поживает Мария Спрогис? Вы по-прежнему дружите?

— Да, — ответил Янис. Ему стало неловко за мать.

— Я рада, — сказала Лилия. — Мария очень хорошая девушка.

— И все-таки я не спал! — упрямо ответил какой-то сердитый человек, сидевший внутри Яниса.

Подошел поезд, Ян сел в вагон, а Лилия помахала рукой.

Через несколько дней она тоже вернулась в Ригу.

Обо всем, что произошло в Кемери, Янис как-то сразу забыл. Вот только голос мужчины остался в памяти. Он узнал бы этот гортанный взволнованный голос в любой толпе.


…Война! Ее ждали, к ней готовились, но в нее не верили. И в Ригу она пришла не сводками Советского Информбюро и даже не взрывами авиационных бомб, а предательскими выстрелами засевших на чердаках бывших айзсаргов и ульманисовцев. На заводах и фабриках были созданы рабочие истребительные отряды. В один из таких отрядов записался Янис. Ему выдали винтовку, и он стал рабочегвардейцем. Вскоре над Ригой появились фашистские самолеты. Они висели в небе с утра до вечера и бомбили мосты и жилые кварталы.

Город окутался дымом пожарищ, и дни смешались с ночами. Трое суток Янис вместе со своим отрядом прочесывал чердаки, выкуривая диверсантов. На темных лестницах гремели автоматные очереди. Ян не ощущал усталости и не испытывал страха. Им владела ярость. Он не хотел, чтобы вернулись надменные немцы-мастера, помыкавшие матерью, и на улице Пернавас снова начались аресты и обыски. Ему был дорог санаторий в Кемери, отданный рабочим. Он не успел еще нарадоваться новой, счастливой жизни, а у него решили ее отобрать. Но ему дали винтовку, чтобы уничтожать врагов, и только смерть могла вырвать его из рядов сражающихся! Так думали все комсомольцы. Они отважно врывались на чердаки, навстречу выстрелам бешено отбивавшихся айзсаргов, и даже раненые отказывались уходить в госпиталь, пока не падали без сознания.

В госпитале медицинской сестрой работала Мария, и Янис видел ее, когда относил туда истекающего кровью рабочегвардейца.

— Молодец! — сказала Мария, взглянув на Яниса. Она приподнялась на цыпочки, поцеловала его в щеку и, подтолкнув в плечо, шепнула: — Иди!

Он понял, что небезразличен ей, и радость охватила его.

Но 28 июня был отдан приказ отступать. Колонны усталых рабочегвардейцев и регулярных частей Красной Армии потянулись по шоссе к Валке, куда эвакуировались советские учреждения. Несколько немецких танков уже проскочили по мосту через Даугаву и ворвались в район рынка, поливая прохожих пулеметным огнем. Госпитали эвакуировали в первую очередь, и, забежав попрощаться с Марией, Янис застал пустые корпуса с выбитыми стеклами… Попросив у командира разрешения отлучиться на полчаса, Янис поспешил на улицу Пернавас. Он не видел мать целую неделю и не знал, что с ней и где она. Командир рабочегвардейцев клепальщик Скроманис строго предупредил:

— Только не задерживайся! А то не догонишь нас!

Лилия оказалась дома. Она открыла дверь, поглядела на сына и закрыла глаза. Лицо ее было белым как мел. Яниса удивило, что она в домашнем халате и ее белокурые волосы распущены и падают на плечи, точно она собралась спать. Но у него не было времени раздумывать над этим, и он крикнул:

— Мы уходим! Если хочешь взять вещи, поторопись, долго ждать я не смогу!

— Я понимаю. Не сможешь, — неживым голосом ответила мать.

— Что же ты стоишь? Через несколько часов в городе будут фашисты!

— Ты иди, — ответила Лилия, откинув голову и прислонившись к стене.

— А ты?!

Она медленно покачала головой.

— Ты сошла с ума! — Янис схватил ее за руку и потащил на крыльцо, приговаривая: — Быстрее, да что же ты! Мы не успеем!

Мать с неожиданной силой вырвала руку, обняла сына, поцеловала в губы и оттолкнула. Он растерянно посмотрел на нее.

— Прощай, мой дорогой! — тихо сказала Лилия. — Кончится война, и мы увидимся. Я буду тебя ждать. И еще я знаю, что воевать ты будешь хорошо! — Улыбнувшись ему дрожащими губами, она ушла в дом.

Ошеломленный Янис остался во дворе. С улицы послышался грохот проезжавших мимо автомобилей. Махнув рукой, Ян выбежал за ворота.

Свой батальон ему найти не удалось, и он присоединился к отряду рабочегвардейцев Задвинья, вместе с которыми через сутки добрался до Валки. «Мессершмитты» с утра до вечера бомбили скопления людей и техники. А добровольцы латышской бригады, сформированной из рабочегвардейцев, были вооружены лишь винтовками. Янис стрелял по самолетам, зная, что это бессмысленно, и плача от ожесточения и бессильной ненависти к фашистам.

Вскоре бригада получила приказ отойти к Эстонии. Начались жестокие бои с рвущимися вперед немецкими дивизиями. Латыши сражались с отчаянной храбростью. Янис участвовал в знаменитых сражениях в Одисте, Латси, Лейя. За бой возле озера Выртсу его вместе с группой рижских комсомольцев наградили орденом Красной Звезды. А через две недели, после семичасового сражения в районе мызы Пурмани, Яниса контузило разорвавшейся неподалеку немецкой гранатой, он потерял сознание и очнулся уже в плену, в холодном сарае, рядом с другими ранеными красноармейцами…

Он попал в лагерь военнопленных на аэродром Спилве недалеко от Риги. Таскал с рассвета до сумерек тяжелые бревна и разравнивал катком взлетную полосу. До лагеря доходили слухи о том, как живут люди в оккупированной Латвии. С аэродрома было видно, как по утрам рижан гнали на работу в каменный карьер. С работы возвращалось наполовину меньше народа, чем уходило. Янис часто думал о матери и о Марии. Удалось ли Марии эвакуироваться? Жива она? Где работает Лилия? Каково ей в захваченной фашистами Риге?

Наступили морозы. Лед сковал землю. В декабре Яниса вместе с другими пленными усадили в грузовик и повезли в сторону Даугавпилсского шоссе. Красноармейцы были в пилотках и в рваной летней форме. Они жались друг к другу, пытаясь согреться, но ледяной ветер с Даугавы пронизывал до костей даже конвоиров-шуцманов, одетых в добротные полушубки и валенки.

Возле железнодорожной станции Саласпилс грузовик остановился.

Военнопленных построили в шеренгу. Дородный мужчина в штатском сказал по-латышски:

— Здесь вы будете сами строить для себя лагерь. Кто откажется работать, получит пулю!

Янис огляделся. Посреди поля виднелось лишь несколько полуразвалившихся сараев. Ночь провели на снегу. Никто не спал, боясь замерзнуть. На рассвета военнопленным велели спуститься к Даугаве и вытаскивать баграми из воды бревна. Намокшая одежда заледенела.

Через день зону, где находились военнопленные, загородили колючей проволокой. В других зонах поселили заключенных, пригнанных из Риги и даже из других стран. Там были латыши, поляки, евреи. Вагоны с их вещами разгружали недалеко от лагеря. Чемоданы, баулы и узлы складывали штабелем. Груда награбленного добра быстро росла. По субботам из Риги на машинах приезжали немецкие офицеры с нарядными дамами и рылись в чужих вещах. Женщины жадно напяливали на пальцы золотые кольца и прицепляли к ушам серьги. Их смех доносился до зоны.

Военнопленных набралось уже несколько тысяч. Они жили под открытым небом. Им негде было укрыться от ледяного ветра. Когда они возвращались с берега Даугавы в лагерь, их одежда звенела, как железная. В сумерки военнопленные котелками и мисками пытались вырыть норы в мерзлой земле, чтобы как-нибудь спастись от холода. Вскоре все поле было изрыто этими звериными норами, которые на ночь прикрывались ветками или тряпьем.

По утрам по-прежнему работали на берегу Даугавы. Охрана заставляла лезть в покрытую ледяной коркой воду. Извлеченные из реки бревна тащили к пилораме. Если кто-нибудь падал, его тут же расстреливали.

Командовал всем строительством средних лет немец с интеллигентным задумчивым лицом. Говорили, что под его руководством возводятся все военные объекты немцев в Риге. Он никогда не повышал голоса, никогда сам не расстреливал заключенных, но строго наказывал охранников, если работа подвигалась слишком медленно, и тогда гремели выстрелы и палки чаще опускались на спины и на головы военнопленных.

Как-то раз, возвращаясь с работы, Янис увидел возле вещевого склада группу офицеров и женщин, которые, как обычно по субботам, прикатили из Риги. Одна из женщин, достав из чемодана золотую безделушку, что-то сказала своему спутнику-гестаповцу.

— Какая прелесть! — расслышал Янис и тотчас же с ужасом понял, что сходит с ума. Ему показалось, что до него донесся голос матери. Вот так многими здесь овладевало безумие. Янис воспаленными глазами впился в женщину, но та отвернулась, а колонна прошла мимо.

В эту ночь он твердо решил бежать. Он знал, что побег отсюда невозможен, но лучше было погибнуть от пули, чем сделаться умалишенным и умереть жалкой и недостойной смертью, подобно животному.

У него даже был готов план побега. Он понимал, что план неисполним, но думал о нем днем и ночью. Это помогало переносить удары надсмотрщиков и жизнь в ледяных ямах под снегом.

Еще в первые дни работы в голову ему пришло, что если бы он умел дышать под водой, как рыба, или же задерживать дыхание на пять-семь минут, то смог бы поднырнуть под кромку льда, набрать воздуху на середине Даугавы, где медленно плыли, сталкиваясь и треща, крупные льдины, и добраться до противоположного берега. Там за высокой грудой торосов курился белый пар и, значит, тоже имелось пространство чистой воды. Но задержать так надолго дыхание мог только лучший в мире ныряльщик, а не истощенный военнопленный, поэтому об осуществлении подобного плана глупо было даже мечтать. Но Янис мечтал, а теперь приготовился этот план осуществить. Он внушил себе, что все-таки один шанс из тысячи у него есть. Ведь недаром же он привык с детства плавать в холодной морской воде. Во всяком случае, покорно ожидать безумия и смерти он не желал.

…Утро было солнечное, морозное. Лед на Даугаве сверкал. Пленные, как всегда, рассыпались цепью и принялись совать багры в дымящуюся воду.

Янис встал так, чтобы белый пар на другом берегу оказался ниже по течению. Он, конечно, понимал, что вряд ли в самом деле доберется туда. Скорее всего он утонет, если его еще раньше не пристрелят охранники. Но если уж совершать попытку к побегу, то нужно все делать так, чтобы этот побег мог удаться.

Оглядев в последний раз белое поле, голубое небо и далекую полоску неба, Янис притворился, что поскользнулся, и нырнул в черную реку. Возле кромки льда он на мгновенье высунул голову, набрал в грудь побольше воздуху и, мысленно попрощавшись с жизнью, ушел вглубь. Течение помогало ему. Достичь противоположного берега было нетрудно, только вот если бы он мог перевести дыхание! Но сверкающая ледяная крыша не давала высунуть голову. Янис почувствовал, что задыхается. Дикая, ни с чем не сравнимая жажда жизни охватила его. Он рванулся вперед, лед кончился, и в грудь хлынул воздух!..

Теперь Янис находился примерно на середине Даугавы. Охранники открыли огонь из автоматов. Они не видели его и не целились, а, вероятно, просто развлекались: вряд ли им могло прийти в голову, что затянутый под лед военнопленный еще жив.

Несколько секунд Янис дышал, ничего не соображая, затем снова нырнул и поплыл под водой к пустынному берегу, твердо решив во что бы то ни стало спастись, раз уж ему так необыкновенно повезло.

Яну удалось выползти на снег и добраться до густых зарослей кустарника. Приподнявшись из последних сил, он увидел неподалеку маленькую избушку. Женщина в тулупе, с двумя ведрами в руках направилась к берегу. Наткнувшись на Яниса, она в страхе выронила ведра…

Ее муж, до войны служивший здесь бакенщиком, вернулся в сумерки домой. Увидев на кровати закутанного в одеяло пленного, молча покосился на плачущую жену и деловито достал из сундучка поношенный костюм, сапоги и пальто.

— Одевайся, — сказал он Янису, метавшемуся в жару. — Вижу, худо тебе, но мой дом на дороге, все пропадем!

Он помог горевшему, словно в огне, незваному гостю напялить одежду и вывел его во двор.

— До Риги напрямик пятнадцать километров. Если сил хватит, к утру дойдешь. Родные-то у тебя есть?

— Прощай, — ответил Янис, очнувшись. — Спасибо, отец.

Он шагал по ярко освещенной луной дороге, не чувствуя под собой ног, словно во сне. Во всем теле были странные легкость и пустота.

Вспоминая потом об этом ночном переходе, Янис не понимал, как у него хватило сил добраться до Риги. Помогло ему, наверно, то, что он то и дело впадал в забытье и переставал понимать, где он и куда идет. Если бы он присел хотя бы на секунду, то больше бы не встал. Но он двигался автоматически, не отдавая себе отчета в происходящем.

Когда он вошел в Ригу, рассвет еще не наступил. На пустынных улицах раздавались лишь шаги патрулей. Впрочем, и шуцманов было не так уж много. Жестокий мороз заставил их укрыться в подъездах, и Янису удалось беспрепятственно пробраться на улицу Пернавас.

Он не знал, дома ли мать, не думал об опасности и брел, движимый не разумом, а слепым инстинктом, тем самым, который помогает перелетным птицам, одолев тысячи километров, находить дорогу к своим гнездам.

Шатаясь, он поднялся по ступенькам и постучал. Дверь открылась, и на пороге появилась Лилия, как всегда аккуратно причесанная, несмотря на ранний час, в своем домашнем халатике и войлочных тапочках.

— Мама! — шепотом произнес Янис.

Он потерял сознание и не помнил, как она втащила его в дом.



…Много дней находился Янис между жизнью и смертью. Открывая глаза, он видел кусочек белой стены и потолок над головой. Вокруг был полумрак. Он не понимал и не старался понять, где находится: его миром в эти недели были бредовые видения и тяжелые сны-кошмары, от которых он метался на топчане, вскрикивал и порывался вскочить. Но слабость опрокидывала его на подушку. Он видел начальника строительства Вейснера, слышал дробь автоматов и голос матери, говорившей: «Какая прелесть!» — фашистскому офицеру. Чаще всего ему казалось, что он еще совсем маленький и идет с Лилией по Бикерниекскому лесу, собирая поздние осенние цветы. Потом мать вдруг исчезала, и Янис оказывался перед глубоким рвом, наполненным неподвижными обнаженными телами. Эти люди были мертвы, а рядом до самого неба высилась гора их одежды… Янис кричал и силился убежать, и чьи-то мягкие сильные руки, обняв его за плечи, укладывали на подушку.

Однажды, открыв глаза, он долго лежал неподвижно. Вокруг, как всегда, был полумрак, а прямо перед глазами какая-то ровная синяя поверхность. Но если прежде она не вызывала у Яниса даже любопытства, то в этот раз он вдруг понял, что находится дома, кровать его отгорожена от комнаты старенькой складной ширмой, которую он помнил еще с детства, а окна плотно закрыты занавесками, хотя на дворе, кажется, день… Он вспомнил все, что с ним случилось, и сообразил, что, видимо, долго болел, а теперь, судя по всему, дело пойдет на поправку. От этой радостной мысли ему стало хорошо, и он уснул.

Вечером сквозь сон он почувствовал, что кто-то осторожно приподнимает его голову вместе с подушкой и в рот ему вливается что-то горячее, ароматное и необыкновенно вкусное. Он проснулся и увидел мать. Лилия сидела на краю кровати, одной рукой поддерживая подушку, а в другой держа ложку с бульоном. Рядом на табуретке стоял алюминиевый котелок, наполненный чудесным дымящимся бульоном, от запаха которого Янис успел уже совершенно отвыкнуть.

— Мама! — сказал он и улыбнулся. Лилия закрыла глаза, и по ее щеке скатилась слезинка. Но она смахнула ее рукой и спокойно, словно ничего особенного не произошло, ответила:

— Вот и отлично! Теперь ты должен как следует поесть.

Янис не заставил просить себя дважды и уничтожил весь бульон.

В следующий раз он проснулся ночью, но в доме почему-то никого не было. На табуретке он увидел тарелку, накрытую салфеткой. Под салфеткой оказалась белая куриная нога, залитая соусом, и рисовая каша, обильно приправленная сливочным маслом. Янис дотянулся до куриной ноги и с аппетитом съел ее вместе с рисовой кашей и с хлебом. После этого он откинулся на подушку и стал размышлять.

Сначала все его мысли были радостными. Он благодарил судьбу за то, что ему удалось чудом убежать из лагеря и спастись от смерти. Но затем в голову полезли мысли, от которых ему стало беспокойно.

Он взглянул на тарелку, где недавно была куриная нога и рисовая каша со сливочным маслом, и вспомнил рассказы заключенных, прибывавших в концлагерь из Риги. По их словам, в городе магазины были закрыты, жители по ночам выкапывали из-под снега мерзлую картошку, на заводах и в мастерских рабочих кормили брюквенной похлебкой, а хорошо питались только фашистские прислужники — шуцманы, агенты гестапо и те, которые работали в немецких учреждениях. Для них открыты специальные столовые, где кормят по особым спискам. Еще, конечно, сами немцы жрут досыта. Они развлекаются в ресторанах, получают обильные пайки да еще грабят все, что плохо лежит…

Откуда же в доме у матери появились сливочное масло, курица и рисовая каша? Это было совершенно непонятно и неправдоподобно.

Янис нахмурился. В этот момент скрипнула дверь, и он узнал легкие, быстрые шаги Лилии. Он хотел окликнуть ее, но в последний момент раздумал и, тихонько отодвинув ширму, увидел, как мать повесила на спинку стула платок и принялась доставать из хозяйственной сумки свертки. Развернув один из них, она повертела в руках большой желтый брусок сливочного масла, из другого пакета вынула несколько кругов копченой колбасы. В третьем оказался колотый голубоватый сахар. Лилия отнесла продукты в кухню, вернулась в комнату и, взглянув на часы, надела меховую шубку.

— Мама! — позвал Янис.

Она остановилась и долго не поворачивалась к нему. Потом медленно приблизилась к ширме. На ее лбу блестели капельки пота.

— Кто тебе дал это, мама?

— Что?

— Я говорю о продуктах. У нас никогда, даже до войны, не было такой роскошной еды.

— Верно, — негромко ответила мать. — Мы слишком мало зарабатывали.

— А сейчас, значит, ты зарабатываешь больше?

— Давай отложим этот разговор, — попросила Лилия. — Я очень тороплюсь.

Она направилась к двери.

— Ты не хочешь отвечать? — с недоумением спросил Янис. — Ты делаешь что-то плохое и тебе стыдно признаться?

Он сам едва расслышал свой голос, но Лилия остановилась на пороге, словно наткнувшись на стенку.

— Плохое? — тихо переспросила она и опустилась на стул. Она молчала так долго, что тишина сделалась тяжелой и душной, точно перед грозой. — Нет, ничего плохого я не делаю, — наконец сказала она, и голос ее был ровным. — Все это очень просто объясняется. Я расскажу тебе позже. Хорошо?

— Нет! — крикнул Янис. — Или ты скажешь сейчас, или я уйду!

Опираясь на спинку кровати, он встал, но потолок закружился над головой и в глаза хлынул мрак.

Очнулся он в постели. Лилия, наклонившись, тревожно смотрела на него. Он все вспомнил и прошептал:

— Говори!

— Мне нечего скрывать, только я опоздаю на работу и получу выговор, — вздохнула мать, поправляя одеяло. — С завода я ушла, потому что там не дают пайков. Мне удалось устроиться горничной в богатую семью. Там меня кормят и дают талоны в немецкий продовольственный склад. Со склада я приношу для тебя продукты. Надеюсь, в этом нет ничего худого?

Ее ответ следовало обдумать, но Янис был еще слишком слаб и закрыл глаза.

Прошло несколько дней. Тело Яна медленно наливалось силой. Ноги окрепли. Он уже мог, опираясь на стены, медленно передвигаться по комнате. В окно пыталось заглянуть яркое весеннее солнце, но плотные шторы никогда не раздвигались. Работа у матери была странной. Она отсутствовала по ночам и отсыпалась днем. Уходить она старалась, когда Янис уже погружался в сон, а возвращалась обычно до его пробуждения. Возможно, она делала это не нарочно, но ему всего два или три раза удалось услышать, как за ней захлопывается дверь.

— Чем ты там занимаешься? — спросил Янис однажды утром. — Чем занимается твой хозяин? Разве жизнь в этом богатом доме начинается в сумерки, как у летучих мышей?

— Он военный, — помедлив, объяснила Лилия. — По ночам он дежурит и требует, чтобы я варила для него кофе. К нему приходят разные люди, и я прислуживаю им. В этом заключаются мои обязанности.

— Он, видно, большой начальник, — задумчиво сказал Ян.

— Да, — подтвердила мать.

Скоро она уснула, а Янис стал размышлять о ней и о себе. Что ж, служанка так служанка. Плохого здесь действительно ничего нет. Не так уж важно, кто ее хозяин. Ведь хозяев не выбирают, работа остается работой. Правда, как-то странно представлять Лилию в роли служанки. Уж очень это на нее не похоже. Но сейчас все стало не похоже на то, что было раньше. Она устроилась как сумела… Вот теперь Янис выздоровел, ему тоже придется устраиваться. Только плохое это слово — «устраиваться», и плохо оно звучит в такое время. Янис спасся от гибели, но неужели задача его заключается лишь в том, чтобы выжить? Он был комсомольцем и остался им. Он всей душой ненавидит фашистов, значит, его долг продолжать с ними борьбу. Но как?

Найти ответ было не просто. Интересно, что бы Мария посоветовала ему? Жива ли она? Вполне возможно! Избежал ведь смерти он сам? Почему же не могло повезти Марии? У Яниса даже возникло чувство, что она где-то недалеко. Это чувство было таким сильным, что ему захотелось поскорее выздороветь и сходить в соседний дом, где она жила. Возможно, там он что-нибудь про нее узнает.

Но ему пришлось отвлечься от мыслей о Марии, о своем будущем и еще раз подумать о том, что происходило день за днем перед его глазами и чего не заметить было никак нельзя.

…В конце марта 1942 года он проснулся в сумерки и услышал за ширмой шаги матери, очевидно собиравшейся на свою странную ночную работу. Приподнявшись, Янис взглянул на Лилию.

Она стояла перед зеркалом. Рядом на стуле лежало что-то пушистое и коричневое, похожее на свернувшегося мохнатого зверька. Янис не мог определить, что это. Не спеша Лилия принялась укладывать волосы. Она умело соорудила модную сейчас прическу с высоким валиком волос над лбом. Янис вспомнил, где видел эту прическу. Он видел ее у немецких фрау, приезжавших за вещами в Саласпилсский концлагерь. И блестящие шелковые чулки, которые надела Лилия, присев на стул, тоже были такими же, как у этих фрау. Мать сунула ноги в сапожки на высоких каблуках, надела меховую шапочку, протянула руку к пушистому комку на стуле, и тот превратился в норковую шубку невиданной красоты. Накинув ее на плечи, Лилия достала из сумочки губную помаду, пудру, какие-то флакончики и палочки, приблизила лицо к зеркалу и начала старательно красить брови, ресницы и губы. В зеркале Янис видел ее лицо. Постепенно оно становилось неузнаваемым и невыносимо вульгарным. Она накрасилась грубо и вызывающе, как женщины определенного сорта, которых Янис иногда встречал в детстве возле кинотеатра «Палладиум».

Он был так ошеломлен и потрясен, что не произнес ни слова и, только когда мать направилась к двери, хрипло сказал:

— Постой!

Лилия вздрогнула, словно застигнутая на месте преступления, и попыталась вытереть грим, но Янис крикнул:

— Не надо! Ты ведь делаешь это каждый день. А возвращаясь домой, приводишь себя в порядок, чтобы я ничего не заметил!

— Что же дальше? — помолчав, устало спросила Лилия.

— Дальше? — Янис задыхался. — Дальше ничего! Просто я все понял!

— Ничего ты не понял, — ответила мать. — Так поступают все служанки, которые работают там. Ты же знаешь, что я никогда не красила губы, но неужели трудно накрасить, если это принято?

— А шубка? — спросил Янис. — Ее подарил тебе твой хозяин? За что он сделал тебе такой дорогой подарок?

— Шубку мне дал в самом деле хозяин, но она не моя. Я имею право ее только поносить, чтобы выглядеть как другие. А если меня уволят, шубку сразу отберут. Понял?

Янис промолчал.

— Выброси глупости из головы и лучше подумай о себе. А мне, пожалуйста, предоставь поступать так, как я нахожу нужным! — голос ее был властным и решительным. Раньше она никогда с ним так не говорила. Удивленный и озадаченный, Янис откинулся на подушку.

…И вот настал день, когда он почувствовал себя бодрым и сильным. Янис встал, надел довоенный костюм и увидел в зеркале высокого, худого как щепка и немного нескладного юношу с длинными руками и тонкой шеей. Светлые волосы отросли и падали на лоб. Густые брови сходились на переносице, как у отца.

Янис поднял голову, чтобы взглянуть на портрет, но не увидел его на прежнем месте. Портрет исчез. На обоях виднелось темное пятно. Не веря глазам, Ян осмотрел стены. Без знакомого фото они выглядели осиротевшими и как бы обкраденными. Тут было над чем задуматься. Слишком многое стало непонятно в родном доме. Янис решил не спрашивать, зачем мать убрала портрет отца. Разве мало вопросов он уже задал и получил ответы, но легче ему от этого не стало!

Булыжники во дворе были мокрыми. Снег почернел.

Подчинившись внезапному порыву, Янис быстро надел пальто и вышел на крыльцо. Он понимал, что поступает неразумно. У него нет документов. Любой шуцман мог его задержать. Но ему вдруг безумно захотелось глотнуть свежего воздуха!

…Город словно вымер, хотя обычно в этот час женщины с сумками шли в магазины, а мужчины выстраивались в очередь возле пивного бара. Янис медленно побрел вдоль стены, инстинктивно стараясь сжаться в комок и стать незаметным.

С ним, однако, ничего не случилось, и страх постепенно пропал. Он остановился возле двухэтажного дома, в котором жила Мария, вошел в темный подъезд и поднялся на второй этаж. Это, конечно, было нелепым. Мария не могла здесь оказаться. И все-таки произошло уже так много чудесного, что Янис подсознательно допускал возможность еще одного чуда. Но чуда не произошло. Постучавшись в квартиру, Ян не дождался ответа.

Перед тем как уйти, он нацарапал на клочке бумаги несколько слов и опустил записку в почтовый ящик. Он написал: «Я здесь. Янис». Если записка попадет в руки постороннего, ничего страшного не произойдет. Мало ли Янисов в Риге?

Он осторожно выглянул из подъезда и, убедившись, что улица по-прежнему пуста, быстро вернулся на свой двор.

По пути он проклинал себя за легкомыслие. Спастись от смерти и самому вылезть под пули! Человек, поступающий так, недостоин подаренной ему жизни.

Не чувствуя под собой ног, Ян вбежал в дом. На всякий случай он задвинул щеколду. Так безопаснее. Мать постучит, и он ей откроет.

Наступили сумерки. Ян был обречен на одиночество до утра. Он лег и попытался уснуть.

Услышав, что скрипят ступеньки лестницы, ведущей из кухни на захламленный чердак, он решил, что бредит. Лилия давно ушла, дом был пуст. Он открыл глаза, сел. По ступенькам в кухне кто-то спускался — медленно, стараясь не шуметь. Янис узнал шаги матери, а через минуту сквозь полуоткрытую дверь в кухне мелькнул ее голубой ситцевый халат. Яниса охватило изумление. Когда Лилия успела войти в квартиру? Ведь засов был задвинут изнутри. Значит, она пришла, пока он бродил по улице. Но как же ее работа? И что ей понадобилось на чердаке, куда никто не заглядывал много лет?

Лилия вошла в комнату, устало опустилась на свою кровать. За ширму она не посмотрела и не заметила, что сын проснулся. Янис спросил:

— Что ты делала на чердаке?

Мать вздрогнула и побледнела так сильно, что лицо ее на миг стало незнакомым. Впрочем, она тотчас овладела собой и ответила:

— Я вытирала пыль на лестнице, ведь в кухне хранятся продукты.

Янис не усмотрел в ее объяснении ничего особенного.

— Знаешь, я давно собираюсь с тобой поговорить, — после паузы обратилась к нему Лилия. — Тебе опасно оставаться здесь. Пока ты болел, мы жили как на вулкане. Ты заметил, что я даже не открывала штор, боясь любопытства соседей? В любое время могли нагрянуть шуцманы. Возможно, кто-нибудь уже пронюхал про тебя. Теперь ты здоров. Что ты намерен делать? Ты ведь взрослый и, наверно, уже подумал, чем заняться в это тяжелое время?

— Во всяком случае, я не собирался всю войну проваляться в постели! — немного уязвленный, ответил Ян. — Но как быть с документами? Без них меня в два счета зацапают!

— Об этом я уже позаботилась. Возьми, — Лилия достала из сумочки добротный немецкий аусвайс на имя Рудольфа Волдиня, слесаря из Цесиса. Янис удивленно уставился на свою фотокарточку, переснятую с довоенного снимка.

— Я нашла бланк у хозяина, — объяснила мать. — Мне оставалось только его заполнить. С этим можешь ничего не бояться. Попытайся устроиться на работу и снять комнату. У меня тебе оставаться неудобно. Ты не прописан, а с этим сейчас очень строго. Деньги на первое время я для тебя достану.

— Да разве в деньгах дело? Я должен как-то связаться с нашими! — вырвалось у Яниса. Мать пристально посмотрела на него:

— С какими «нашими»?

— Ну, с нашими, заводскими… С комсомольцами! Может быть, ты решила, что я собрался спасать свою шкуру? Но я тоже комсомолец! Я уверен, кто-нибудь остался в городе и борется с фашистами!

— А тебе известно, что фашисты хватают людей прямо на улицах и каждую субботу расстреливают их в Бикерниекском лесу? — тихо спросила Лилия. — Как ты собираешься бороться?

— Я еще не знаю, — признался Ян. — Но я найду друзей, и меня научат!

— Будь осторожен, — отвела глаза Лилия.

— Не бойся за меня. Страшнее Саласпилса ничего не будет!

— Бывает и страшнее, — проронила она, надевая шубку.

…Едва рассвело, Ян оделся и покинул свое убежище. По улицам брели редкие прохожие. Мать сказала Янису, что на «Вайрогсе» теперь авторемонтный завод. Янис, конечно, не собирался поступать на «Вайрогс». Там его слишком хорошо знали, а ведь у него были фальшивые документы. Он хотел, побродив возле завода, отыскать кого-нибудь из верных людей, комсомольцев и расспросить про Марию.

В первый день это ему не удалось, зато комнату он снял без труда в районе Юглы у полуслепой старушки. На другое утро мать и сын расстались. Лилия положила в чемодан вещи Яниса, завернула в газету буханку хлеба, окорок и сказала:

— Сюда приходить не надо. Я сама тебя навещу, как только выберу минутку. Умоляю, не забывай об опасности!

Спустя неделю Янис, слонявшийся с утра до вечера вокруг «Вайрогса», приметил высокого парня, который показался ему знакомым. Ян догнал его на Воздушном мосту. Оказалось, что они и впрямь встречались в первые дни войны в госпитале, где работала Мария. Парень тогда был с винтовкой, и Мария перевязывала ему руку.

— Привет! — обрадованно сказал Янис. Парень, не оборачиваясь, ускорил шаги. — Да погоди! — схватил его за рукав Янис. — Ты разве меня не помнишь? Я тоже был в истребительном отряде. А теперь вот работу ищу.

Буркнув что-то неразборчивое, парень продолжал путь.

— А про Марию Спрогис ты случайно ничего не слышал? — затаив дыхание спросил Янис.

— Не знаю я никакую Марию! И тебя не знаю! — угрожающе сжал кулаки парень. — Проваливай!

Янис растерянно остановился.

Утром он неожиданно встретил еще одного знакомого, да какого! Клепальщика Скроманиса, командира отряда рабочегвардейцев, которого Янис так и не смог отыскать в дни отступления. Скроманис, оказывается, жил в том же доме, где Ян снимал комнату. Увидев его во дворе, Янис радостно бросился к нему, но остановился, пораженный холодным взглядом клепальщика.

— Гуляешь? — недобро спросил Скроманис.

— Работу ищу, — ошеломленно ответил Ян. — Выходит, вы тоже здесь!

— А я думал, ты давно на работе, — сказал Скроманис, оставив без внимания последнюю фразу. — Только специальность сменил.

— Как сменил? — не понял Янис.

— Обыкновенно! — сплюнув под ноги, клепальщик отошел прочь.

— Погодите! — окликнул Ян, которому пришло в голову, что Скроманис мог вернуться в Ригу не сам по себе, а выполняя какое-нибудь задание. — Нам бы поговорить по душам! Я знакомых ищу, одному-то плохо сейчас. Вы товарищей из нашего отряда не встречали?

Клепальщик угрюмо смотрел на него.

— А про Марию Спрогис случайно не слыхали? — прибавил Ян, вконец оробев и не понимая, почему Скроманис не хочет с ним разговаривать.

— Мария тебе нужна?

— Неужели поможете? — обрадовался Янис, увидев, как сузились его глаза. — Не отказывайтесь! Вам что-то известно!

— Помогу, — помолчав, пообещал клепальщик и ушел.

…В начале апреля Янис отыскал, наконец, работу. Владелец велосипедной мастерской согласился взять его за харчи и пятьдесят марок в месяц.

В Юглу Ян вернулся незадолго до комендантского часа. С трудом различая дорогу в темноте, он перешагивал через лужи талого снега.

Сзади послышались шаги. Он остановился, все смолкло, но, как только двинулся вперед, за спиной снова скрипнул снег. Янис попытался рассмотреть что-нибудь во мраке. Вдруг неподалеку блеснул огонь, ударил выстрел. Пуля сорвала с головы шапку. Янис кинулся в сторону, упал в лужу. Долго было тихо.

— Пойди взгляни, — услышал он. — Может, надо добавить?

— Готов, фашистская сволочь! — раздался голос Скроманиса. — Я видел, как он упал!

— Фашистская сволочь? — громко повторил Янис и встал. По его лицу текли слезы, смешанные с грязью. — Это я фашистская сволочь? Я из Саласпилса бежал! Я комсомолец! Слышите, вы? Вот я стою перед вами, стреляйте!

Его трясло. Рядом выросли две тени.

— Что будем делать? — мрачно спросил Скроманис.

— Пошли! — сказал Янису второй мужчина и тронул его за плечо.

Они довели Яна до дома, остановились у подъезда.

— Ступай спи, — сказал спутник клепальщика. — Только помойся сперва.

— Ты думаешь, так? — с сомнением спросил Скроманис.

— Разберемся. В случае чего, от нас не уйдет. А стрелять тоже с толком надо. Ты ведь, как и он, в Риге, а не на фронте. Понял?

— Понял, — ответил клепальщик и повернулся к Янису. — Мы скоро придем. Жди!

Они растаяли во мгле. Туман сгустился. Стуча зубами, Янис пробрался в комнату, зажег свет, долго смотрел на себя в зеркало, не узнавая.

На другой день на работе он попытался осмыслить происшедшее, но так и не смог понять, почему Скроманис и его друг приняли его за предателя. Неужели только из-за того, что Янис тогда в июне не нашел своего отряда и теперь очутился в Риге в гражданском платье? «Все к лучшему! — решил он в конце концов. — Они меня сведут с кем надо!»

Янис был уверен, что гости придут в этот же вечер, но никто не явился. Минула неделя. Каждый вечер он ждал стука в дверь, однако так и не дождался.

Дверь открылась однажды ночью без всякого стука, и в комнату вошли несколько человек. Один из них склонился над спящим Янисом и сказал:

— Проснись, Калнынь, проснись!

Он открыл глаза, увидел возле кровати людей, но сразу же подумал, что видит их во сне, потому что перед ним стояла Мария. Лицо ее было мокрым от дождя, ко лбу прилипли золотисто-коричневые кольца волос. Янис заметил, что она очень изменилась, стала старше и строже, только милые ее губы остались пухлыми, как в детстве, и сейчас эти губы были белыми.

— Здравствуй, Мария, — сказал он грустно и не сделал попытки встать, уверенный, что видит сон. Но она села на кровать и приникла щекой к его лицу. Он почувствовал тепло ее тела, узнал Скроманиса, его спутника и того парня, которого расспрашивал на Воздушном мосту, и у него захватило дыхание от счастья, ибо он понял, что, наконец, нашел тех, кого искал.

— Мария! Друзья! — сказал Янис.

— Погоди! — хмуро перебил Скроманис. — Тебе придется ответить на некоторые вопросы.

— Да, нужно ответить, — кивнула Мария, прижавшись к Янису.

— Как ты убежал из Саласпилса? — спросил парень с моста.

Янис рассказал, как совершил побег и добрался до Риги. Мужчины с сомнением переглядывались, только Мария все теснее прижималась к нему.

— Похоже на сказку! — усмехнулся Скроманис.

Но его спутник, видимо их начальник, резко прервал:

— Говори дальше!

Янис рассказал, как мать втащила его в дом и выходила.

— Вот и все!

Наступила тишина.

— Сколько ты пробыл дома? — подумав, спросил командир.

— Два месяца, — ответил Янис и поправился: — Почти два.

— И тебе больше нечего нам сказать?

Янис с недоумением посмотрел на него:

— Я не понимаю, почему вы сомневаетесь во мне? Разве я дал повод для подозрений? Возможно, я не должен был спастись, а должен был остаться на дне Даугавы, но я жив! Что вы от меня хотите?

— Он прав. Пора все объяснить, — твердо сказала Мария. — Я знаю его лучше всех, и мне принадлежит последнее слово. Янис, ты сейчас поймешь, в чем дело. Тебе будет тяжело. Приготовься к самому худшему.

— Я готов, — нахмурился Ян.

— Я верю, что ты ни о чем не подозреваешь. Не так легко подумать худое про родную мать.

— Погоди! — крикнул Янис, и словно молния сверкнула перед ним. — Ты говоришь про колбасу и масло и норковую шубку? Я сразу спросил, откуда это.

— И получил ответ?

— Она работает горничной в богатой семье. Ей приходится дежурить по ночам. Хозяин дает талоны в немецкий продовольственный склад. А шубку он велел ей носить, чтобы она не отличалась от других.

С каждой фразой Янис все сильнее ощущал, насколько неправдоподобны его объяснения. Он понял, что нарочно не желал подвергать сомнению то, что слышал от матери, так как любил ее. Он умолк, растерянно глядя на Марию.

— И тебе не показалось, что здесь что-то не так?

— Нет, — хрипло ответил он. Это не было полной правдой. Пожалуй, он не удивился бы, узнав, что мать работает в немецком ресторане или в столовой для шуцманов. Такая догадка мелькала у него, но он прогнал ее, потому что ему было страшно поверить в падение Лилии. Но то, что сообщила Мария, оказалось настолько страшнее, что Янис отшатнулся, словно пытаясь убежать от жуткой правды.

— Твоя мать работает в гестапо! — услышал он. — Она переводчица у самого оберштурмбаннфюрера Ланге, присутствует на допросах самых важных арестованных, фашисты считают ее своей, и это в действительности так!

— Нет! — прошептал Янис.

— Каждую ночь твоя мать видит, как эсэсовцы избивают людей, слышит их проклятья и переводит то, что может понадобиться следователям. Без ее участия не происходит ни одно истязание, ни одно убийство.

— Нет! — еще раз сказал Янис.

— А норковая шубка, о которой ты упоминал… Что ж, фашисты выдают такие вещи из своих складов своим верным слугам, а как попадают вещи в склады, тебе, наверно, не надо объяснять. Ведь ты побывал в Саласпилсе.

Янис закрыл лицо руками и долго не шевелился. Ему нечего было возразить Марии, а его гости стояли посреди комнаты и сурово смотрели на него. Только Мария смотрела не сурово, а с жалостью и с нежностью. Она провела рукой по волосам Яна и сказала:

— Вот так обстоят дела, мой дорогой. Я понимаю, что услышать это было тяжело.

— Неужели все покорились фашистам? — вырвалось у Яна.

Скроманис многозначительно взглянул на Марию, словно желая ее предостеречь, но она ответила:

— Мы не покорились, Янис, хотя и работаем у немцев. Я — в немецком госпитале, там же, где до войны, Юргенс — сцепщик вагонов на станции. Скроманис — сменный мастер в авторемонтной мастерской, а командир нашей подпольной группы Петер Зутис — слесарь на «Вайрогсе». Эта группа — только небольшая часть подпольной организации, насчитывающей сотни людей. И многие из них, как и мы, вернулись в Ригу, чтобы организовать здесь борьбу с фашистами, выполняя приказ командования Красной Армии и Центрального Комитета комсомола Латвии.

— Значит, мне повезло! — ответил Ян. — Вы примете меня к себе и дадите задание.

— Сначала мы тебя проверим, — проворчал Скроманис, но Мария перебила:

— Яниса не нужно проверять, и задание для него готово. Вы знаете, о чем я говорю. Всю ответственность я беру на себя. Если вы верите мне, вам придется поверить и ему.

Мужчины, попрощавшись, ушли. Мария обняла Яниса и прошептала, касаясь горячими губами его уха, смущенно и счастливо:

— Как же я соскучилась по тебе, боже мой!


…Ему было очень жалко будить ее утром. Голова Марии лежала на его руке. Она, видимо, очень устала, и щеки ее ввалились. Но он спешил на работу и не успел поговорить с ней о главном.

— Это будет трудно, — сказала Мария, когда они сидели за столом и пили кофе. — Но ты должен справиться, потому что, кроме тебя, никто не сможет выполнить такое задание. Ты попросишь мать подыскать для тебя тепленькое местечко у немцев. Притворишься, будто охвачен страхом, не думаешь о борьбе и заботишься только о себе.

— Она не поверит, — покачал головой Янис.

— Должна поверить. Ты скажешь, что знаешь, где она служит, но не осуждаешь ее, ибо убедился, что Красная Армия разбита. Тогда она перестанет тебя опасаться и ты сможешь выполнить задание. Твоя цель — узнавать, что происходит на допросах в гестапо. Ты будешь предупреждать нас о готовящихся арестах, станешь нашими ушами и глазами на улице Реймерса. Ты сделаешь огромное дело!

— Да! — тихо сказал Янис.

Он запомнил адрес Марии. Она жила недалеко от госпиталя. Квартиру выбрала удачно. В случае провала можно было вылезти в окно и спуститься по дереву в парк.

— Придешь ко мне после того, как выполнишь задание, — сказала Мария. Ян проводил ее немного и отправился в свою велосипедную мастерскую.

На работе он попытался обдумать предстоящий разговор с матерью, но мысли путались, он совершенно не представлял, как станет произносить всю ту чушь, которой его научила Мария, и в конце концов отказался от поисков определенного плана действий. Не признаваясь в этом себе, он не верил, что сумеет обмануть Лилию. Слишком хорошо она его знала!

Все произошло не так, как он ожидал.

Войдя во двор, Янис увидел в окне их домика яркий свет. Обычно Лилия обходилась настольной лампой, не желая привлекать внимание соседей. Ян осторожно пересек двор и заглянул в окно. Задернутая штора зацепилась за цветок, стоящий на подоконнике. Сквозь щель Ян увидел внутренность комнаты. Форточка была открыта, и он услышал голоса.

За столом сидел мужчина в форме эсэсовского офицера, в черном мундире с серебряным погоном на плече. Когда он повернулся в профиль к Яну, тот оцепенел от изумления и неожиданности. Он узнал гостя. Это был Вейснер, начальник строительства Саласпилсского концлагеря и прочих фашистских особо секретных объектов, человек с интеллигентным лицом, на глазах которого охранники десятками расстреливали заключенных, если только замечали, что он недоволен темпом работ. Но как в лагере, так и теперь вид у Вейснера был в высшей степени приличный и достойный.

На скатерти Янис рассмотрел бутылки и множество тарелочек с разнообразной закуской. Мать сидела напротив Вейснера, как всегда, аккуратно причесанная, в синем нарядном платье. Губы ее были накрашены, а брови слегка подведены.

— Вы очень скромная женщина, фрау Лилия, — донеслось до Яниса. — Вы нравитесь мне, а ваш уютный домик именно таков, как я представлял. Наконец-то после моих многочисленных просьб вы позволили мне посетить вас.

— Я боялась не угодить вам, господин Вейснер, — ласково ответила мать.

— Я вижу, что не ошибся в вас! — самодовольно заявил Вейснер. — Я надеюсь, мы станем большими друзьями, и хотел бы выпить за это.

— Быть вашим другом большая честь, — сказала Лилия. — Вам доверены судьбы многих людей, и то, что вы делаете, очень важно для победы великой Германии. Железным характером и несгибаемой волей, наверно, нужно обладать, чтобы заставлять работать этих заключенных коммунистов. Ведь сейчас их в лагере, я думаю, несколько тысяч, и, как мне рассказывали на улице Реймерса, скоро должны прибыть еще несколько эшелонов из Польши, Франции и Бельгии?..

— Да, это так. Мы затребовали их давно и ждем со дня на день.

— Подумать только, что вам приходится зря кормить столько преступников! — вздохнула мать.

— Не зря! Вовсе не зря! — усмехнулся эсэсовец. — Для них найдется работа. Уже построен подземный военный завод, о котором, очевидно, вы знаете… Там мы будем изготовлять наше победоносное секретное оружие, и работающим на конвейере не придется жаловаться на излишек свободного времени.

Вейснер еще шире улыбнулся и выпил рюмку коньяку.

— Надеюсь, этот завод находится не в нашем районе, — озабоченно сказала Лилия. — Я ужасно боюсь русских самолетов.

— Кому придет в голову бомбить рынок в Задвинье? — прищурившись, спросил Вейснер и наклонился над столом. — Вы представляете, обыкновенный рынок, существовавший еще до войны, торговые ряды с капустой и огурцами, а под ними… О, эта идея принадлежит мне!

Он поднял палец, затем снова наполнил рюмку.

Больше Янис не стал слушать. Он вбежал в подъезд и без сил опустился на ступеньку. Ему стало холодно и тоскливо. Он почувствовал себя так, словно все его друзья и близкие умерли и он остался один на опустевшей земле. Глаза наполнились слезами, и он понял, что до сих пор еще не верил до конца в предательство матери, хотя и согласился выполнить задание. Где-то в глубине мозга теплилась надежда, что все это окажется недоразумением. Но теперь надежда погасла.

Янис плакал и пытался найти объяснение случившемуся, но не находил, и от этого его горе становилось еще безутешнее. Он вспомнил, как гулял с матерью по лесу и она учила его различать цветы и травы. Перед глазами снова и снова мелькало ее доброе, просветленное лицо, в ушах звучал родной голос, и глупое сердце не хотело поверить в то, что стало явным и несомненным…

Через некоторое время во дворе появился Вейснер и, брезгливо обходя лужи, направился к воротам.

Подождав немного, Янис покинул подъезд и остановился перед домом, в котором прошло его детство. Он почувствовал, что спокоен и тверд как камень. И тогда он постучал.

Раздались быстрые шаги. Прозвучал встревоженный голос:

— Кто там?

— Это я, мама.

Дверь распахнулась. Лилия стояла в коридоре в шубке и в меховой шапочке. Видно, собралась к своему «хозяину» оберштурмбаннфюреру Ланге.

— Ты! — сказала она, нахмурившись. — Но я ведь просила тебя…

— Важное дело! — перебил Янис и прошел мимо нее в комнату. Со стола было уже убрано.

Мать пытливо взглянула на сына. Видно, в его тоне ей послышалось что-то необычное. Янис подумал, что должен еще крепче держать себя в руках, если хочет выиграть предстоящий поединок.

Он сказал все, чему научила его Мария. Глаза Лилии сперва расширились от изумления, затем стали чужими, и в них мелькнуло недоверие. «Так я и знал!» — подумал Янис. Но сдаваться было нельзя, и он, сжавшись, как пружина, приготовился спокойно и беспечно отвечать на любые вопросы, которые могли быть ему заданы.

— Как же так? — спросила мать. — Ты сам недавно говорил, что ты комсомолец, хотел бороться с фашистами, а сейчас просишь найти для тебя тепленькое местечко! Но ведь это ты убежал из концлагеря. Люди не меняются так за неделю. Будет лучше, если ты скажешь мне правду. Скажи мне правду, сынок!

Глаза ее приблизились к Янису, и он зажмурился, потому что ему захотелось поверить и рассказать ей обо всем. Но это означало бы предать Марию и подпольную группу.

— Я удивлен, что тебе это непонятно, — пожал плечами он. — Ты должна знать, как изменяются сейчас многие. Их заставляет изменяться жизнь и еще пример близких людей.

— Что ты имеешь в виду?

— Прошла всего одна неделя, зато каждый день был равен целому году, — вздохнул он. — Я своими глазами увидел, как сильны немцы. Но главное даже не это. Знаешь, кто меня заставил взяться за ум? Ты!

— Я?

— Да, ты. Я решил узнать, где ты работаешь, и узнал!

— Вот как! — тихо сказала Лилия.

— Представь себе! Понимаешь, мне было это важно. Я узнал, что ты работаешь переводчицей у начальника гестапо Ланге. Сначала я тебя осудил, а потом понял, что ты права. Ты всегда поступала правильно. Я с детства к этому привык. И я решил, как прежде, довериться твоему разуму и опыту. Теперь ты поняла?

— Да, — ответила мать. Она подошла к зеркалу и стала переставлять там флакончики. Янис заметил, что руки ее дрожат.

— Так ты найдешь для меня хорошую должность? — спросил он. — Я ведь тоже знаю немецкий язык. Конечно, не так хорошо, как ты. Тебе повезло, ты выросла в деревне на баронских землях, где все жители с пеленок владеют немецким. Мне будет труднее, но я постараюсь. Только ты мне немного помоги… А теперь я, пожалуй, пойду.

— Подожди, — сказала Лилия. — Поужинай по крайней мере. У тебя синяки под глазами.

— А коньяк? — не удержавшись, едко спросил Янис. — Коньяка у тебя не найдется? Наверно, осталось что-нибудь в той бутылке, из которой пил твой глубокоуважаемый гость господин Вейснер? Необыкновенно интеллигентный и гуманный человек. Я с ним имел счастье познакомиться в Саласпилсе!

Лилия быстро взглянула на него. Янис был уверен, что окончательно сразит ее этой репликой, совершенно позабыв в эту секунду, что в его задачу вовсе не входило высказывать ей свое презрение. Но, к его удивлению, лицо матери прояснилось. Она задумалась, поглядывая на него исподлобья, затем улыбнулась и вновь стала спокойной, как всегда. А в ее глазах вдруг промелькнуло даже нечто вроде радости, что уже совершенно поставило Яниса в тупик.

— Да, коньяк остался, — как ни в чем не бывало ответила Лилия. — Теперь я поняла, что ты действительно очень изменился. Это мне нравится. Я в тебе не ошиблась.

— Значит, ты мне поможешь? — хмуро спросил сбитый с толку Янис.

— Нет, — покачала Лилия головой. — Раз уж ты узнал, где я служу, то тебе ясно, что мне нельзя подвергать себя опасности, устраивая на работу бежавшего из лагеря военнопленного. Но мы будем встречаться, и я согласна давать то, что требуется для приятной жизни: деньги и продукты. Ты всегда сможешь получить у меня все, что тебе понадобится. Понимаешь? Все! Ты доволен?

Яну показалось, что Лилия что-то не договаривает. Губы ее улыбались, а глаза были непривычно серьезными. Но он не стал задумываться над ее тоном. Он выполнил задание: завоевал ее доверие и получил возможность выведывать важные для организации сведения. Что ж, он действительно был доволен!

— Приходи по понедельникам обедать в ресторан «Фокстротдилле», — сказала Лилия. — Там мы сможем видеться. Вот двести марок. Купи костюм, рубашку и галстук. В этот ресторан пускают только приличных господ.

— Спасибо. А теперь мне пора, — ответил Янис, взяв деньги и вместо удовлетворения испытав вдруг мучительную тоску.

Дней через десять рано утром на Ригу совершили налет советские бомбардировщики. Янис проснулся у себя дома от взрывов и босой подбежал к окну. За Даугавой поднимался к небу столб черного дыма, где-то били зенитки, а на невообразимой высоте сверкали в лучах только что взошедшего солнца ослепительные точки самолетов. Янис жадно смотрел на них и страстно желал удачи советским летчикам.

По пути на работу он не увидел развалин. Целы остались и «Вайрогс», и железнодорожная станция, и мосты. Но недалеко от Даугавы обширный пустырь, где находился рынок, был оцеплен эсэсовцами, шуцманами и полицейскими. Там что-то дымилось, трещало и глухо взрывалось. Удушливый желтый дым заползал в переулки. Но что могло взрываться на рынке? Янис пожал плечами и вздохнул. Ему было обидно, что летчики промазали и сбросили бомбы на никому не нужный пустырь.

В этот день была назначена встреча с Марией. Янис рассказал ей о разговоре с матерью и о принятом ею решении. Мария похвалила его за удачное начало и попросила быть очень осторожным и следить за каждым своим словом. Настроение у нее было радостным. Они гуляли в густом парке, окружавшем госпиталь. Присев на скамью, Мария наклонилась к Янису и шепотом сообщила, что советские бомбардировщики разбомбили секретный военный завод, выстроенный фашистами под рынком. Они вот-вот должны были пустить его в ход, а теперь там огромная воронка глубиной в несколько десятков метров. И ведь как точно рассчитало командование Красной Армии: на подземный завод еще не успели привезти заключенных, и в цехах находились только немцы.

— Отлично поработала наша разведка! — восхищенно сказал Янис, и Мария согласилась с ним.

Они условились, что он будет приходить к ней как можно реже и лишь в тех случаях, когда потребуется передать важную новость.

Но никаких новостей долго не было.

Первая встреча с Лилией в «Фокстротдилле» окончилась быстро. Мать подсела к Яну за столик, выпила чашку кофе и, оставив на стуле перевязанный бечевкой пакет, ушла. В пакете оказались консервы, масло и триста марок.

В другой раз мать не спешила, и Янис решил завести разговор об ее работе:

— Наверно, господин Ланге очень строгий?

— О да! Его все боятся, но со мной он обходится вежливо, а иногда даже доверяет серьезные поручения.

— Какие?

— Ничего интересного, — ответила Лилия и, посмотрев в глаза сыну, прибавила: — Когда будет что-нибудь интересное, я тебе расскажу.

Снова Янису показалось, что она недоговаривает, а после того, как Лилия ушла, ему внезапно на мгновенье стало страшно: показалось, что она видит его насквозь и играет с ним, как кошка с мышью. Но он вспомнил ее ласковые глаза и выбросил эту мысль.

Однако за целый месяц Янису не удалось ничего у нее выведать. Во всяком случае, ничего такого, о чем стоило бы рассказать Марии.

Девушка попросила его быть настойчивее:

— Возможно, твоя мать знает, где немцы хранят бумагу, на которой они печатают свой грязный листок «Тевию». Бумага необходима нам для подпольной газеты.

Встретившись с Лилией, Янис решил заказать вина. Он рассчитывал, что мать будет разговорчивее. Лилия согласилась с ним выпить.

— Только я предпочитаю коньяк, — сказала она, слегка улыбаясь.

Официант принес графинчик с золотистой жидкостью. Лилия, рассеянно глядя в окно, медленно осушила две рюмки, и Ян осторожно приступил к разговору.

— Я хотел написать письмо приятелю, но не нашел ни в одном магазине бумаги, — небрежно сказал он. — Наверно, вся бумага уходит на выпуск разных газет. Интересно, где немцы ее берут? Им специально привозят из Германии?

Лилия посмотрела сквозь рюмку в окно. Там шел дождь.

— Наверно, привозят, — ответила она равнодушно. — Подвал «Тевии» битком набит рулонами.

Сердце у Яниса забилось сильнее. Вот он и выполнил свое первое задание!

Через две недели среди бела дня в помещении газеты «Тевия» взорвалась бомба. На улице столпились солдаты и эсэсовцы. Пожарные тушили огонь. Тем временем во двор въехал грузовик, и три человека быстро выкатили из заполненного дымом подвала несколько рулонов. На них никто не обратил внимания…

Хозяин велосипедной мастерской часто болел и постепенно доверил Янису договариваться с клиентами, принимать заказы и вообще вести все дела. Это было на руку юноше. Он мог когда угодно уходить с работы.

Встретившись с Лилией, Янис театральным шепотом рассказал ей о взрыве в редакции «Тевии». Эта новость была уже известна всей Риге. Никто не уполномочивал его говорить с матерью на эту тему, но он вошел во вкус игры, с удовольствием пил коньяк, без прежней опаски разглядывал сидевших за столиками немцев. Сознание важности своей миссии возвышало его в собственных глазах, и у него иногда возникало совершенно мальчишеское желание намекнуть о своей роли Лилии. Зная, что она работает в гестапо, он по-прежнему в глубине души не видел в ней врага. Любовь к матери не погасла. Янису только казалось, что он видится с ней для пользы дела. В действительности он скучал и всегда с нетерпением ожидал понедельника.

…Осенью 1943 года Лилия как-то мельком проговорилась, что через несколько дней на Домской площади состоится «митинг» жителей Риги. Жители должны будут принять резолюцию, осуждающую решение московского совещания министров иностранных дел союзных держав, в котором говорилось, что Латвия после войны должна остаться в составе Советского Союза.

— Немцы хотят, чтобы рижане «потребовали» присоединения Латвии к великой Германии, — сказала мать. — На площади уже строят трибуну. Ты в этот день, пожалуйста, не выходи из дому, а то еще попадешь в облаву.

Мария разволновалась, услышав новость. Она сразу поспешила к Петеру Зутису, командиру их группы.

…13 ноября рано утром под трибуной на Домской площади раздался взрыв. Доски взлетели на воздух. Толпа, согнанная шуцманами, раздалась в разные стороны. Только случайно не погибли гестаповские генералы и сам рейхскомиссар «Остланда» Лозе. Они опоздали и приехали на площадь через пять минут после взрыва. «Митинг» был сорван. Он так и не состоялся.


…Опять наступила весна. Мостовые обледенели, и прозрачные ручьи, звонко журча, торжествующе бежали по улицам. В ледяной изменчивой воде играли солнечные лучи. Багровое солнце то пряталось за серыми массами облаков, то вдруг на мгновение заливало Ригу щедрым потоком золота, словно специально для того, чтобы людям было о чем погоревать, когда снова зарядит нудный, мелкий дождь.

У Скроманиса был радиоприемник, и он перепечатывал на машинке сводки Советского Информбюро. Войска маршала Соколовского перешли границу Латвии и двигались с боями по побережью Балтийского моря. Ежедневно в Риге пылали пожары. Сгорел склад боеприпасов возле вокзала, неизвестные люди вскрыли вагоны с антикварными вещами, награбленными фашистами и приготовленными к отправке в Германию, и спрятали ценности. Мария потребовала от Яниса регулярных сведений об отправке эшелонов с заводским оборудованием, войсками, отобранным у жителей добром. Среди подпольных групп был распространен приказ Центрального Комитета Коммунистической партии Латвии: не давать фашистам вывозить ценности, принадлежащие народу. Рабочие, рискуя жизнью, зарывали в землю станки и инструменты, а чертежи уничтожали. Участились аресты и расстрелы, но шуцманы ходили по улицам, боязливо озираясь по сторонам.

Янис попросил мать встречаться с ним почаще, объяснив это тем, что нуждается в ее советах в такое беспокойное время и боится долго оставаться в одиночестве. Ресторан «Фокстротдилле» закрылся, и им приходилось теперь назначать свидания в скверах, кинотеатрах и на вокзале. Приходить на улицу Пернавас Лилия категорически запретила.

Гитлеровцы нервничали. Хваленые дисциплина и порядок исчезли. По шоссе к Лиепае непрерывным потоком двигались танки, бронетранспортеры, легковые и грузовые машины. Солдаты с тревогой оглядывали молчаливый лес, обступавший пустынную дорогу. И где-нибудь на повороте асфальт вздымался дыбом, в прозрачном воздухе вырастал бледно-лиловый огненный столб, и груда дымящихся обломков падала на равнодушные сосны…

Мария рассказывала об этом Янису, а Янис со странным наслаждением передавал подробности Лилии и следил за выражением ее лица. Оно оставалось спокойным, но от Яниса не укрылось, что мать в последнее время постоянно напряжена и лишь с трудом сохраняет присущее ей хладнокровие.

Между ними установились непонятные отношения. Они не были откровенны, но как бы вступили в молчаливый заговор. Янис уже не старался казаться беззаботным болтуном. Он задавал вопросы напрямик, требовательно глядя матери в глаза. Любой бы на ее месте сообразил, что он ведет двойную жизнь, и ему самому хотелось, чтобы она об этом догадалась. Но Лилия по-прежнему не интересовалась его жизнью и охотно рассказывала обо всем, о чем он расспрашивал, если, конечно, располагала нужными сведениями. Янис объяснил такое ее поведение тем, что она, убедившись в неминуемом разгроме фашистов и подозревая о его связях с подпольщиками, пытается теперь хоть немного загладить свою страшную вину. Возможно, до нее, наконец, дошло, что она натворила. Во всяком случае, Янису хотелось бы так думать. Но это оставалось догадкой. Понять Лилию до конца он не мог. Будь его воля, он поговорил бы с ней откровенно. Он знал, что ничем бы не рисковал. Она могла работать где угодно, но никогда и ни при каких обстоятельствах не причинила бы вред ему и Марии. Он чувствовал это всем сердцем. Однако без разрешения Марии он не имел права заводить такой разговор, а Мария и слышать об этом не хотела. Она считала Лилию врагом и относилась к ней как к врагу.

Но чем же в таком случае можно было объяснить слова, сказанные матерью недавно в темном зале кинотеатра? Лилия пришла на свидание взволнованная.

— Люди радуются, что Красная Армия близко, однако забывают, что она еще не здесь! — глухо произнесла Лилия, глядя на экран. — Лозе и Ланге пока в Риге, и в подвалах гестапо каждую ночь расстреливают осужденных. На днях я рассказывала тебе об эшелоне с заводским оборудованием, приготовленным немцами к отправке. Позавчера какие-то люди попытались разобрать путь, но были арестованы. Их казнят, а эшелон отправят. Какой в этом толк?

— Почему ты спрашиваешь меня? — прошептал Янис.

— Потому что я хочу, чтобы ты знал о том, о чем уже знают многие. Эшелоны все равно не доходят до места назначения. Советские бомбардировщики и штурмовики встречают их в нужном месте и в нужное время. Сейчас не сорок первый год. Каждый должен делать свое дело, понимаешь? Нужно быть в этом деле настоящим специалистом, а значит, не лезть зря под пули и помнить, что живые нужнее, чем мертвые.

— Да мне-то наплевать на то, о чем ты говоришь! — буркнул встревоженный Янис. — Уж не думаешь ли ты, что я имею отношение к этим людям? Я не так глуп. Я живу для себя, точно так же, как и ты!

— Ты не глупый, — прошептала Лилия, и лицо ее приняло страдальческое выражение. — Ты только еще очень юный и неосторожный.

На улице он попросил ее встретиться с ним через два дня.

— Неужели тебе не хватает того, что я даю? — покачала она головой. — Жадность всегда приводит к несчастью.

— Я беру деньги и все остальное не для себя! — отрезал Ян, забыв, о чем только что говорил в зале кинотеатра, пытаясь убедить мать в своей непричастности к делам подпольщиков. Но она не заметила противоречия в его поведении. Она крепко обняла его, поцеловала долгим поцелуем в лоб, потерлась носом о его щеку и ушла не оборачиваясь.

…В тот же вечер он сказал Марии то, о чем не решался сообщить прежде:

— Знаешь, по-моему, мать догадывается, что я собираю сведения для подпольной организации.

— Тогда больше нельзя поддерживать с ней связь, — тотчас же ответила Мария. — Немедленно смени квартиру.

— Зачем?

— Она погубит тебя и нас.

— Ерунда! — махнул рукой Ян. — Я знаю, на что она способна, а на что нет. Кроме всего прочего, им всем сейчас не до нас.

Присутствовавший при разговоре Скроманис угрюмо заметил:

— А все-таки не ходи больше домой. Ночуй у меня.

— Да бросьте вы! — с досадой сказал Янис. — Пусть она стала кем угодно, но не забывайте же в конце концов, что она моя мать. Она меня родила и вырастила, а когда я умирал, вытащила из могилы! И если она давно догадывается, что я связан с подпольем, и все же продолжает давать сведения, значит, не собирается никого предавать. Она думает о будущем, вот что я вам скажу! Она не хуже нас понимает, что фашистов скоро выгонят.

Переглянувшись, Мария и Скроманис промолчали, а Янис отправился к своей старушке.

Ночью в дверь раздался осторожный стук. Вытащив из-под подушки пистолет, Ян подкрался к порогу и прислушался. До него донеслось прерывистое дыхание.

— Это ты, мама?! — удивленно сказал он и откинул крючок.

Лилия быстро вошла, сбросила шубку на стул и в изнеможении опустилась на кровать. Щеки ее ввалились.

— Что-нибудь случилось? — настороженно спросил Янис.

— Можно остаться у тебя до утра? Предстоит много работы, а я не спала уже две ночи. Я не хочу, чтобы меня снова вытаскивали из постели.

— Много работы? — переспросил Ян, — Наверно, они там упаковывают чемоданы?

— Еще нет, — ответила Лилия. — Они приготовились к операции, и, значит, утром следователям и переводчикам придется потрудиться.

У Яна пересохло в горле.

— А ты знаешь что-нибудь об этой операции?

— По-моему, тебя она не должна волновать. Если я правильно поняла твои слова, ты не так глуп, чтобы впутываться в подобные истории.

— Да, конечно, — нетерпеливо перебил он. — Мне просто интересно.

— Сегодня в четыре часа утра будут арестованы те, кто посылает людей разбирать железнодорожное полотно, — сказала Лилия. — Один из арестованных не выдержал пыток и назвал адреса. Ты мне постелешь на полу или возьмешь у хозяйки раскладушку?

— Мне нужно ненадолго уйти, — сказал Ян. — Ложись и спи.

— Только ты, пожалуйста, возвращайся, — тихо попросила мать, и голос ее дрогнул. — Будет глупо и ужасно, если с тобой что-нибудь случится этой ночью!

Он не услышал конца ее фразы. Он был уже на улице.

В темноте слышались какие-то шорохи и шаги. Рабочая окраина Риги уже не казалась вымершей после наступления темноты, как бывало год назад. Дворы и переулки жили своей таинственной жизнью.

Янис поспешил к Марии. Опасность угрожала ей одной из первых. Именно она руководила диверсионными группами в штабе подполья.

Через центр города Ян пробрался с трудом. По Адольф-Гитлерштрассе непрерывным потоком двигались крытые брезентом грузовики. Из-под брезента виднелись серые, усталые лица солдат.

Проникнув в парк, Янис с облегчением перевел дыхание, но тут ему пришло в голову, что он опоздал. С бьющимся сердцем он продрался сквозь кусты.

Двухэтажный домик возле больницы спал. Не светилось ни одно окно. Ян обошел дом кругом, постоял возле подъезда. Было тихо. Немцы еще не явились. Он взбежал по лестнице и открыл дверь своим ключом. Не зажигая света, подошел к Марии и нагнулся над ней, с нежностью вслушиваясь в ее ровное дыхание.

— Что такое? — испуганно села она, проснувшись.

— Вставай! — ответил Янис. — Сейчас они за тобой придут. Кто-то из арестованных назвал адреса членов штаба.

Мария молча принялась одеваться.

— Быстрее! — поторопил Ян, напряженно прислушиваясь. Ему показалось, что внизу хлопнула дверь.

— Тебе мать сказала? — спросила Мария.

— Она пришла ко мне ночевать. Ей не хотелось, чтобы ее вызывали сегодня на работу. Но все же я думаю, что она проговорилась не случайно.

— Мы разберемся, — ответила Мария. — Мы обязательно во всем разберемся. Я готова. Возьми под матрасом автомат. Мы пойдем к Скроманису, потом к Зутису.

В этот момент в дверь раздался громкий стук. Затрещали доски.

— Кончено! — прошептал Ян. — Выбирайся через окно. Я их задержу.

— Я тебя не оставлю, — ответила Мария. — Погибнем вместе.

— А Скроманис! — сказал Янис и подтолкнул ее к окну.

В дверь замолотили прикладами. Ян увидел черный силуэт Марии в сером квадрате окна.

Из двери вылетела доска. Янис бросился за шкаф и прошил стенку длинной очередью. На лестнице все стихло, но через мгновение пули в щепы разодрали дверь. На столе лопнула чашка. Янис лег на пол. В комнату ворвались эсэсовцы, веером пуская очереди из автоматов. Заплясали лучи карманных фонарей. Янис пристрелил двоих. Третий выскочил на лестницу и крикнул оттуда:

— Сдавайся! Бросаю гранату!

Сверкнул огонь, горячая волна воздуха ударила в лицо. Правая рука у Яна повисла. Автомат упал. «Эх, не оставил пулю для себя!» — с сожалением подумал Ян. Кто-то повернул выключатель. В багровомтумане появились эсэсовцы.

— Стреляйте! — крикнул Ян, но они завернули ему раненую руку за спину, и он потерял сознание от нечеловеческой боли.

Очнулся он в камере. Перед ним на полу стояла алюминиевая миска, наполненная каким-то варевом. Пошевелившись, Ян обнаружил, что рана в плече перевязана. Это было плохо. «Станут допрашивать!» — понял Янис. Он не ошибся. Спустя сутки дверь открылась, и рыжий надзиратель, выплюнув на пол сигарету, рявкнул:

— Встать!

Держась за стенку, Ян поднялся на ноги. Тюремщик долго вел его по узким коридорам, затем втолкнул в какую-то дверь и захлопнул ее сзади. От яркого света Янис отшатнулся и на мгновение закрыл глаза. Он ожидал, что попадет в кабинет следователя, и сияющая хрустальная люстра под высоким потолком поразила его. Он находился в огромном зале, в глубине которого виднелся полированный стол, похожий на гробницу. За столом сидел узкоплечий тощий человек с белым, как мука, испитым лицом и крохотными водянистыми глазками, окруженными синими кругами. «Ланге!» — сообразил Ян. Так вот, значит, кто им заинтересовался!

На кожаном диване сидели несколько офицеров, курили и с любопытством рассматривали его. Посреди зала прямо под люстрой стоял стул.

— Садитесь, — услышал Янис женский голос и, повернув голову, увидел мать. Она стояла у окна, закрытого бархатной портьерой. Ее высокая прическа, как всегда, была аккуратной, губы тщательно накрашены, ресницы вымазаны тушью. Яниса потрясло ее спокойное, безмятежное лицо. Хоть бы глазом она моргнула при виде его!

— Садитесь же! — повторила она по-латышски.

Ланге что-то отрывисто сказал ей. Янис понял только: «Пусть подумает». И еще: «Передайте ему». Остальные слова он не расслышал. В ушах у него гудело.

— Оберштурмбаннфюрер предлагает вам назвать преступников, которые являются членами так называемого подпольного городского комитета комсомола, — сказала Лилия громко. — Оберштурмбаннфюрер также предлагает вам иметь в виду, что если вы будете вести себя разумно, вам сохранят жизнь.

Янис опустил голову. Он знал, что ничего не скажет и что его убьют, но не боялся смерти, а, наоборот, с нетерпением ждал ее, ибо никакая смерть не могла сравниться с тем ужасом, который он сейчас испытывал, видя рядом с Ланге мать и слушая ее ровный голос. Горе и омерзение охватили его. Только теперь он до конца понял, что собой представляла ее работа в гестапо. В эту секунду мать умерла для него. Он стиснул зубы и решил, что они не услышат ни звука.

— Оберштурмбаннфюрер предупреждает вас, что вам все равно придется говорить, так как в этих стенах умеют развязывать языки, поэтому лучше подчиниться добровольно! — как сквозь вату донеслось до Яниса.

Он не хотел больше видеть мать и, чтобы как-нибудь случайно не встретиться с ней взглядом, поднял голову и уставился в стенку.

Ланге вскочил и крикнул что-то. Тотчас же Яниса схватили сзади за локти, повалили на паркетный пол и перевернули вниз лицом. На спину посыпались удары.



— Итак, вы назовете преступников? — спросила где-то рядом Лилия. Она стояла над ним и остекленевшими глазами смотрела в его окровавленное лицо.

Янис вдруг совершенно успокоился, и ему даже стало странно, что он мог только что испытывать боль, бояться истязаний и призывать смерть. Все это не имело значения. Он почувствовал, что переступил порог, за которым его уже не могли достать ни Ланге, ни эта чужая женщина с мертвыми глазами.

— Да, я назову преступников! — крикнул он. — Это вы и ваши продажные шлюхи, которых вы купили за тряпки, украденные у убитых! И все вы будете скоро повешены на Домской площади!

Он произнес это улыбаясь и глядя в упор на мать. Она не отвела взгляда и даже не побледнела от его слов, адресованных ей. Она шагнула к нему и жадно оглядела его всего с ног до головы, словно вбирая в себя. Губы ее шевельнулись, но тут Ланге тихо сказал:

— Расстрелять!

Это Янис понял без перевода. Эсэсовцы потащили его к двери. На пороге он оглянулся. Лилия стояла на том же месте и глядела ему вслед. Лицо ее расплывалось в тумане.

В коридоре Яна ударили головой о стенку, швырнули на пол и потащили куда-то, но он не ощущал боли. Он не ощущал больше ничего.

…Ей пришлось еще задержаться в кабинете оберштурмбаннфюрера Ланге. Она присутствовала при допросе некоего Зутиса, адрес которого был назван в числе других два дня назад. Чернобровый румяный Зутис, приятно и дружелюбно улыбаясь, объяснил Ланге, что его арест является печальным недоразумением, поскольку лично он вот уже полтора года не проживает по данному адресу, находится на казарменном положении, комнату же свою сдал за семьдесят три марки в месяц сапожнику Ковальскому, который, очевидно, и должен нести полную ответственность за все, что происходило в данной квартире. Тот же факт, что Ковальского не оказалось дома и местонахождение его неизвестно, Зутиса никак касаться не может, ибо арестовали его прямо в авторемонтной мастерской.

Лилия, переводя показания Зутиса, старалась сделать его выражения еще более мягкими, а доводы предельно логичными и неопровержимыми, но начальник гестапо слушал невнимательно. Похоже было, что его не очень интересовало, виноват на самом деле Зутис или нет.

Сидя за маленьким столиком, Лилия переводила и сразу стенографировала все, что произносил Зутис, хотя это, собственно, не входило в ее обязанности. Но Ланге именно потому и ценил свою переводчицу, что та обладала необычайным чутьем и на лету схватывала все, что могло принести пользу оберштурмбаннфюреру и возглавляемому им учреждению. На этот раз, однако, Ланге был необычно рассеян. Под утро ему надоело выслушивать излияния Зутиса, и он приказал его расстрелять, чтобы не возиться больше с этим запутанным делом о подпольной организации в районе Юглы.

— Вы свободны, господа, — сказал он офицерам, и те, подняв руки в нацистском приветствии, разошлись. Лилия, собрав протоколы допросов в папку, спрятала документы в несгораемый шкаф, поправила прическу и вопросительно повернулась к шефу.

— Я вам понадоблюсь еще, оберштурмбаннфюрер?

Ланге стоял у окна, задумчиво покусывая ногти.

— Да, — ответил он устало. — Через сорок восемь часов мы эвакуируемся. Об этом пока никто не должен знать, но вам я сообщаю, так как прошу организовать отбор и упаковку наиболее ценных и секретных документов из нашего архива, которые ни при каких обстоятельствах не должны попасть в руки врага.

— Понимаю, — сказала Лилия. — Я возьму картотеку и составлю перечень, а затем вы посмотрите его, оберштурмбаннфюрер. Когда прикажете этим заняться?

Ланге взглянул на часы и зевнул:

— До семи утра вы свободны. Отдохните и соберитесь с силами, так как с завтрашнего дня и до самого отъезда работы у вас будет много.

Кивнув, Лилия надела шапочку и шубку и вышла в ярко освещенный холл, откуда широкая лестница вела к выходу на улицу.

Спускаясь по лестнице, госпожа Калнынь встретилась с несколькими женщинами, шифровальщицами и машинистками, и с улыбкой перебросилась с ними вежливыми фразами.

На улице маячила фигура в черной шинели.

— А, это вы, господин Вейснер, — приветливо сказала Лилия. — Неужели вы ждали меня так долго?

— Выслушайте меня! — нетерпеливо сказал эсэсовец, схватив ее за руку. — Наступили решительные дни. Нужно действовать. Я понял, дорогая Лилия, что не могу без вас жить. Немногие беседы с вами убедили меня, что в вашем лице я смогу обрести преданную подругу, о которой всегда мечтал, но которую, увы, не встретил в своей юности. Через семь дней я уезжаю в Кенигсберг. Это большой секрет, но вы должны его узнать, потому что я предлагаю вам поехать со мной. Мы обвенчаемся, вдвоем переживем это ужасное время, а затем после войны создадим уютное семейное гнездо в каком-нибудь маленьком городке. Вы не откажете мне, дорогая Лилия?

— Почему через семь дней? — устало спросила Лилия. — Разве за такой короткий срок вы успеете закончить ваши обширные строительные дела?

— Да поймите же, все рушится! — прошептал Вейснер. — Вы согласны?

— Я подумаю о вашем предложении, — любезно ответила она. — Во всяком случае, я бесконечно благодарна вам за высокую честь.

— Но по крайней мере вы разрешите проводить вас домой? — вкрадчиво спросил Вейснер. — Мы ведь должны обсудить все это… У меня есть с собой французский коньяк… Неужели вам не хочется взять отпуск из этого ада хотя бы на одну короткую ночь?

— Извините меня. Я очень устала. Завтра вы можете подождать меня здесь, и я дам вам ответ. А сейчас, простите, я еле держусь на ногах… До свиданья, Курт.

— До свиданья, милая Лилия, — ответил Вейснер и поцеловал ей руку, но глаза его сузились от досады. И когда госпожа Калнынь, ласково кивнув ему, исчезла в переулке, он, подумав немного и решительно нахмурив брови, последовал за ней, но она не заметила этого…

Она шла очень медленно, часто останавливаясь и пытаясь закурить сигарету, но огонек зажигалки все время задувало ветром. Несколько раз по пути у нее проверили документы, но, едва увидев удостоверение в коричневой обложке, почтительно уступали дорогу.

У нее мучительно болела голова, и это было очень плохо, потому что она никак не могла собраться с мыслями и хорошенько обдумать несколько важных решений, которые ей предстояло принять в эту ночь. Проглотив таблетку, она некоторое время постояла на холодном ветру, пытаясь взять себя в руки.

Ей так и не прислали радиста взамен погибшего несколько месяцев назад, и у нее оставался единственный выход: снова воспользоваться резервной рацией, спрятанной у нее в доме, как она сделала однажды, в прошлом году. Вести передачи из дому ей разрешили только в особенных, исключительных случаях, не чаще одного раза в пять-шесть месяцев, причем передача должна была длиться не больше трех минут, иначе ее могли запеленговать. Но сегодня, по мнению Лилии, сложились как раз такие исключительные обстоятельства, а опасность того, что ее засекут, была в общем невелика, ибо немецкая служба радиоперехвата в связи с предстоящей эвакуацией гестапо действовала не так четко и оперативно, как в начале войны.

Именно об этой эвакуации она хотела срочно сообщить генералу Озолиню в Москву и еще о том, по какой дороге поедут машины с секретным архивом, ибо план вывоза документов был уже составлен Ланге и копия этого плана лежала у Лилии в сумочке.

Кроме текста радиограммы, ей еще нужно было обдумать, оставаться ли и дальше с Ланге или воспользоваться предложением Вейснера и поехать с ним в Кенигсберг, где, как она знала, сосредоточивалось сейчас большое количество фашистских войск и строились оборонительные укрепления. Покинув Ригу, гестапо переставало быть тем исключительно важным объектом, ради которого стоило продолжать службу в этом учреждении, и, напротив, пребывание в районе Кенигсберга могло бы стать очень полезным.

Нахмурившись, Лилия напряженно искала правильное решение, а рядом с мыслями о Ланге и о Вейснере в мозгу возникали неясные видения, мешавшие ей сосредоточиться. Она пыталась прогнать их и думать о деле, но картины, всплывавшие в памяти, становились все ярче, и Лилия ничего не могла с этим поделать.

Она видела себя в Краславе, маленьком городке близ Даугавпилса. В 1918 году, во время немецкой оккупации в Краславе, так же как в России, была создана организация коммунистической молодежи, и Лилия, которой тогда исполнилось 16 лет, вступила в эту организацию и расклеивала на стенах домов листовки, отпечатанные в подпольной типографии. После ноябрьской революции в Германии немцы стали готовиться к эвакуации, а в Краславу, перейдя линию фронта, вернулись большевики, латышские стрелки.

…Вот в эти дни она и познакомилась с Суреном Дадиани, со своим будущим мужем. Он был красноармейцем в соседней, русской роте. С ним она уехала из родных мест, когда его часть отошла к границе.

…Лилия вошла во двор и присела на крыльцо. У нее не было сил подняться на ступени. Она закрыла глаза и не заметила, как в темной арке ворот остановилась чья-то фигура. Это был Вейснер, ожидавший, когда Лилия откроет дверь, чтобы все-таки добиться своего и последовать за нею…

А Лилия в это мгновение находилась в маленькой комнатке на Патриарших прудах в Москве, где они жили с Суреном и где родился в 1924 году их сын Янис… Сурен закончил авиационную школу и стал летчиком, а Лилия зубрила немецкий язык, избрав профессию учительницы. Оба они вступили в партию в дни Ленинского призыва, поклявшись всю жизнь плечом к плечу вместе бороться за торжество идей социализма и коммунизма. Но через три года им пришлось расстаться. В буржуазной Латвии нарастала угроза фашистского переворота. Мятеж колчаковского офицера Олиня в Валмиере был подавлен, но правые силы во главе с Ульманисом и Бергом рвались к власти, поддерживая тесную связь с немецкими фашистами… Лилия увидела лицо старого коммуниста Озолиня, рекомендовавшего ее в партию, его серые глаза, окруженные сеточкой морщин, услышала глуховатый голос: «Вам будет там тяжело одной с сыном, но мать с ребенком вызывает меньше подозрений… Рано или поздно наша родная Латвия вернется в семью советских народов, и вы поедете, чтобы приблизить этот час!.. Посоветуйтесь с мужем, подумайте. Вы можете отказаться».

— От партийных поручений не отказываются, — только и сказал Сурен, выслушав ее, а потом они до утра просидели молча, прижавшись друг к другу.

…Порыв ветра сорвал с нее меховую шапочку. Лилия достала из сумочки ключ и открыла дверь. Квартира встретила ее теплом и уютом давно обжитого жилья. Раздевшись, Лилия остановилась посреди комнаты, опустив руки, словно раздумывая, чем бы ей заняться. Взгляд ее упал на кровать Яниса, стоявшую за ширмой. Она отодвинула ширму. На подушке виднелась небольшая вмятина. Лилия обхватила подушку руками и зарылась в нее лицом. Казалось, она уснула. Все было тихо вокруг, и, если бы сейчас Вейснер вошел в квартиру, он решил бы, что здесь никого нет, но он по-прежнему оставался у ворот, ожидая, когда Лилия разденется и включит свет.

…Что же было самым трудным за все эти годы? Наверно, притворяясь покорной и ко всему равнодушной, вырастить Яниса настоящим мужчиной. Сколько бессонных ночей она провела, думая о том, какие слова ему сказать, чтобы он не догадался о том, кто она, и в то же время понял, что такое Честь, Мужество и Долг!.. Ей удалось это, да, да, удалось! Она гордилась сыном и мечтала показать его Сурену. Но он видел Яниса всего лишь несколько секунд при лунном свете, а затем расстался с ним навсегда… Гитлер готовил войну, и Лилии пришлось остаться в Прибалтике. Она узнала, что награждена орденом Красного Знамени, но так ни разу и не надела его и даже не увидела…

Но самыми тяжкими и страшными были последние два года, когда Лилия не могли быть вместе с Янисом и молча терпела его презрительный взгляд… А теперь его нет…

Она встала, бесцельно прошлась по комнате. Было тихо, как в склепе.

— Янис! — шепотом позвала Лилия.

За ширмой что-то скрипнуло, и она, наклонив голову, с напряжением прислушалась, словно вдруг поверив, что там действительно мог кто-то быть.

— Янис! — повторила она. — Янис! Янис!

Ее крик забился под низким потолком и замер. Она упала на пол, и из ее груди вырвался стон. Потом она затихла. Взглянула на часы и прошептала:

— Пора!

Она достала из-под кровати большую кожаную сумку, с которой когда-то ходила в лес, присела на корточки и включила питание передатчика. Быстро написав на клочке бумаги несколько цифр, она ровно в четыре часа семнадцать минут утра простучала:

— Маяк! Маяк! Вызывает Астра! Слышите меня? Отвечайте!

— Я вас слышу! — раздалось в ответ.

— Примите сообщение. Двенадцать, триста сорок шесть, пятьдесят четыре, восемьсот семьдесят один…

Внезапно ей показалось, что на нее кто-то смотрит. Она вскочила и обернулась. Сзади стоял Вейснер с пистолетом в руке. Тонкие губы его кривились.

— Вам придется прервать ваше интересное занятие и пойти со мной, дорогая Лилия, — сказал он.

— Хорошо, — ответила она спокойно. У нее не было с собой оружия. И она передала все, что хотела.

— Жаль, — сказал на крыльце Вейснер, поднимая меховой воротник шинели. — Жаль, что не будет маленького уютного домика, а будет допрос и после него расстрел.

— Домика действительно не будет, — холодно ответила Лилия. — Но насчет расстрела вы поторопились, Вейснер. Вернее, сказали далеко не все. Дело в том, что расстреляют не только меня. Расстреляют нас обоих. Ведь не кто иной, как вы, сообщили мне, где находится подземный завод, и именно сведения, полученные от вас, помогли советским летчикам превратить его в развалины. Кроме того, вы были настолько любезны, что регулярно ставили меня в известность о строительстве очередных военных объектов, после чего одни из них были разрушены подпольщиками и партизанами, а другие стерты с лица земли авиационными бомбами. Мне кажется, что оберштурмбаннфюрер Ланге не захочет лишить меня вашего общества и мы умрем вместе, как истинные влюбленные из старой немецкой сказки. Конечно, если вы… — Тут голос ее стал жестким и властным, — если вы немедленно не оставите меня в покое и не забудете о том, что увидели!

— О, вы серьезный противник! Вы настоящий противник, Лилия! — с уважением сказал Вейснер. — И на первый взгляд может показаться, что вы не оставили мне выхода… Но выход есть.

Он поднял пистолет и три раза выстрелил ей в грудь, затем, оглядевшись, выбежал на улицу, а Лилия, уронив голову, медленно, словно с облегчением, опустилась на порог своего дома.

Утром ее тело нашли шуцманы и доложили о случившемся оберштурмбаннфюреру Ланге. Он не стал заниматься расследованием убийства, так как в этот же день сел в машину и срочно отбыл по направлению к Лиепае, захватив с собой самые важные документы из архива. Но грузовики с документами были на шоссе захвачены партизанами, охрана убита, а сам начальник гестапо еле унес ноги.

На улице же Пернавас люди долгое время считали, что Лилию пристрелили подпольщики в отместку за то, что она пошла служить к фашистам и предала собственного сына.


Отдыхая в Риге этим летом, я забрел однажды в воскресенье на старое Матвеевское кладбище и долго блуждал по аккуратным, посыпанным песком дорожкам, читая надписи на покосившихся крестах и мраморных памятниках. Здесь были похоронены участники революций 1905 и 1917 годов, герои Великой Отечественной войны, многие латышские писатели и поэты. Был тихий солнечный день. По синему далекому небу беззвучно плыло одинокое облако, и прозрачная тень медленно скользила по печальным ивам и березкам, задумчиво склонившимся над оградами. На кладбище было безлюдно, и я не спеша брел по аллее, размышляя о тех, кто когда-то любил, страдал и боролся, а теперь лежал тут, под каменными плитами…

Недалеко от ворот я увидел высокий памятник из серого гранита, увенчанный красной мраморной звездой. На постаменте был искусно вырезан белый, нежный цветок, издалека выделявшийся на темном фоне, а над цветком сияли золотые буквы… Простые и строгие очертания памятника поразили меня, и я, приблизившись, прочел необычную надпись: «Майор государственной безопасности, член Коммунистической партии с 1924 года, Герой Советского Союза Лилия Ояровна Калнынь. Родилась в 1902 году. Погибла при выполнении боевого задания 12 мая 1944 года. Ян Суренович Калнынь. Комсомолец и боец Советской Армии. Пал смертью храбрых 12 мая 1944 года. Вечная слава героям, погибшим в борьбе за освобождение нашей Родины!»

Я обошел памятник кругом и неожиданно заметил седого полковника-летчика с непокрытой головой, склонившегося к подножию. Он осторожно положил на зеленую траву несколько алых роз и выпрямился, скорбно глядя на белый цветок из камня. По его щеке скатилась слезинка.

Я подождал полковника за воротами и, попросив извинения, заговорил с ним. Его звали Сурен Константинович Дадиани.

Он и рассказал мне историю, которую вы прочли.


Е. Мухина СУРОВАЯ ЮНОСТЬ

Воспоминания разведчицы

1

Набирая высоту, самолет летит через горные хребты Кавказа за линию фронта — над туманными вершинами гор, над Дарьяльским ущельем, где течет неугомонный Терек. Сильная качка. Полторы тысячи десантников будет выброшено этой декабрьской ночью в районы Северной Осетии. Задание: соединиться с нашими войсками, которые должны выйти через Пехинский и Марухский перевалы, совместно пойти в наступление и окончательно выгнать фашистов с Кавказа.

Летим мы недолго. Первый сигнал: приготовиться. Мы прикрепляем карабины за кольца и еще раз проверяем подвесную систему. И вот красный сигнал. Открываются двери самолета. Первыми прыгают три наших товарища: две девушки и парень.

Двери закрываются, и мы летим дальше. Следующими прыгают еще трое. В этой тройке моя любимая подруга Даша. За ними — еще группа, а потом уже должны прыгать и мы. Остаемся в самолете трое. Проходит минут пятнадцать, не больше.

Дверь снова открыта. Мы встаем. К отверстию подходит Сашка Зайцев, потом Полина Свиридова. Оттолкнувшись ногами, лечу в черную пасть ночи и я.

Мой район — почти под самым Нальчиком.

Парашют открылся. Все в порядке! Я вижу приближающуюся землю. Крепко сжимаю ноги в коленях. Но опускаюсь не на ноги, а больно падаю на правый бок. Чем-то будто обожгло колено. Быстро тушу парашют. Скомкав его как попало, пригибаясь к земле, бегу до небольшой расщелины. В ней и прячу полотнище. Мозг работает четко. Снимаю с себя комбинезон. Остаюсь в поношенном гражданском пиджаке и платке. Теперь я просто девчонка и ничуть не похожа на разведчицу. Вытаскиваю обратно парашют. Прислушиваюсь. Ни звука, ни души вокруг. Стоит такая тишина, что слышно, как где-то журчит горный ручеек, стекает и бьется о камни. Заворачиваю комбинезон в парашют и снова заталкиваю в расщелину. Сверху заваливаю камнями. Иду по направлению Нальчика. Надо найти безопасное место и спрятать рацию, но пока буду ждать рассвета. Забираюсь подальше в горы. По карте устанавливаю, что нахожусь в семнадцати километрах от Нальчика.

Вот и хуторок, о котором мне рассказывал начальник разведки. Я хорошо запомнила задачу: мне надо разведать этот район в окружности до пятнадцати километров.

Наступает долгожданный рассвет. Отсюда хорошо видно, как внизу по дороге снуют немецкие машины. Рацию я замаскировала в небольшой пещерке, по ее стене ручейком сбегала ледяная вода. Удобное место — не видно снаружи, сколько ни приглядывайся. Оставив приметы, понятные только мне, иду на хутор. Почему-то мне сейчас не страшно.

Около хутора — немецкие траншеи, замаскированные пулеметные и минометные точки. Да, враги здесь укрепились сильно. Надо отметить на карте эти огневые точки, а ночью обязательно передать нашим…

Три дня, прячась от фашистов и от жителей, засекаю расположение войск противника, а ночью сообщаю по радио нужные координаты. Теперь осталось разведать район самого Нальчика. Знаю, что там особенно опасно. Но я ничуть не похожа на разведчицу.

И вот уже ни одного места не осталось в заданном мне районе, где бы я не побывала. Уже две недели я нахожусь в тылу фашистов. Наши должны наступать, но почему-то их не слышно. Я выбрала наблюдательный пост на небольшом выступе в пещерке. Очень плохо с едой. Сухого пайка мне хватило только на восемь дней. Несколько раз ходила на хутор днем за едой. У самих-то жителей нет почти ничего, но они давали картошку. О, на картошке можно жить, да еще как!

Главное — у меня была свежая родниковая вода, она стекала по стенке из расщелины.

На четырнадцатый день с утра наши начали артиллерийскую подготовку. Как хорошо они били по тем точкам, которые были переданы мной! Молодцы ребята!

К обеду наши самолеты прилетели бомбить врага и под Нальчиком. Часам к четырем наши пошли в наступление.

Мы, разведчики, знали, что после освобождения должны собраться в Нальчике. И вот мы в разведотделе. Сашка пришел весь грязный, полуседой. Видно, не выдержали нервы. Да и как выдержать? Он попал в самый центр артиллерийского обстрела. Нигде не могли найти Полину Свиридову. Может быть, она попала в плен, но скорее всего погибла, выполняя задание. Полина! Погибла дорогая моему сердцу, самая душевная и храбрая среди наших девчат. Сашка успокаивал меня, но я плакала, как ребенок. Даша пришла на третий день после освобождения города. С ней — еще четыре наших разведчика.

Так закончилось мое первое задание после окончания разведшколы. В эту школу я попала неожиданно, хотя в армию, на фронт стремилась с первого дня войны.

2

Мы жили в маленьком абхазском селении. Однажды осенью горная речка разлилась, чуть не затопила дома. Той ночью вода почти убыла. К утру она только оставила везде свои следы. Отец с утра ушел ловить рыбу. Ее очень много после разлива. Отступая, река оставляла ее в грязных лужах.

Наконец-то, пока отца нет, я могла уйти в город. Это для меня хороший момент. Отец, по-моему, догадывался, что я хочу в армию, но ничего не говорил. Но я знала: он ни за что не позволит. Старшая сестра уже ушла по комсомольскому призыву. Дома надежда только на меня. Была я как мальчишка. Работала с отцом везде, помогала строгать, тесать, когда он нанимался строить дом или сарай. Он был хороший столяр и плотник, только старый, больной. За неимением сыновей он всегда брал с собой меня.

Уже несколько дней я не была в военкомате. Что ходить, мне уже столько раз отказывали, хотя я хочу туда, где сражаются с фашистами.

Перекинув через плечо связанные туфли, я иду, шлепаю босыми ногами по раскисшей дороге. До военкомата десять километров. Для меня это ерунда, полтора часа ходьбы. Иду, а сама все думаю: откажут сегодня или нет? Мне всего шестнадцать. Сестре Моте, что в армии, уже девятнадцать. Она старшая, и ее взяли, а мне отказывают и еще смеются. Очень я скучала без нее. Учились мы с ней вместе в интернате. Отличницами были. После семилетки и она и я из интерната ушли. Сестра поступила работать в порт, в морскую охрану. Носила черную шинель и стояла на посту с винтовкой. Я завидовала ей. Но сама поступила учиться в художественную школу. Началась война. Сестра сразу же вступила в армию. Я оставила художественную школу, поступила на полуторагодичные фельдшерские курсы. Но разве можно ждать полтора года, когда фашисты наступают на нас с такой силой? Вот уже сентябрь, а я еще дома. Каждое утро я иду в военкомат и прошусь на фронт. Комиссар мне отказывает. Как-то я решила поговорить начистоту и услышала в ответ: мала еще. И вот опять я иду этим сентябрьским утром. Мне почему-то сегодня весело. По дороге навстречу — курсанты. Спешат к реке, где затопило их лагерь. Бросают шутки по моему адресу. А я не обижаюсь. Мне почему-то кажется, что сегодня в военкомате не откажут.

Вот и город. Последний спуск к вокзалу. Около вокзала мою ноги и надеваю туфли. Так их долго можно носить. Надо беречь обувь. Если не возьмут в армию, то в чем буду ходить на работу? От вокзала до военкомата еще три километра. Иду и думаю про себя: «Если бы я была парнем, то давно бы ушла на фронт, а девчонку кто возьмет, да еще с таким ростом — 149 сантиметров? От горшка два вершка».

В военкомате почему-то мало народу. Заглядываю в окно. Комиссар у себя. Вдруг опять откажет? Набираюсь храбрости, стучусь.

— Войдите! — отвечает голос из-за двери. Выждав секунду, захожу.

На лице комиссара улыбка:

— Ну что, опять пришла проситься? Куда б тебя направить?

— Как куда? На фронт, конечно, — отвечаю я. — Не на рыбную же ловлю я пришла проситься. Мы вчера и так наловились с отцом, да он и сейчас ушел ловить.

Я шучу, а сама боюсь, что опять откажут. Так и есть.

— Ну, на фронт нельзя, а вот есть такая школа, в школу, пожалуй, можно тебя направить… Пока окончишь ее — и подрастешь.

А сам глядит на меня и смеется. Тут и лопнуло мое терпение.

— Вы не должны смеяться так, товарищ комиссар! Вы думаете, что я маленькая. Я же все знаю, на что иду и куда. Знаю, что творится там, на фронте. Я хочу помочь фронту, а вы смеетесь!

В кабинете сидел незнакомый лейтенант и что-то писал. Тут он поднял голову, а комиссар все смотрит на меня и улыбается.

— Ну, хватит! Садись. Ты вот горячишься, а сама не знаешь, как опасно там, куда мы тебя хотим послать учиться. Пошлем мы тебя в школу радистов-разведчиков глубокого тыла противника. Выбросят тебя, — говорит комиссар уже серьезным тоном, — на территорию, занятую немцами, с парашютом, и ты должна передавать все, чему тебя научат в этой школе. А может и так случиться, что попадешь в руки к фашистам, что тогда, а?

Делать нечего, надо отвечать. С минуту думаю и говорю:

— Вы меня только пошлите и, если надо, учите, а что и как, я пока гадать не буду. Но знаю одно: хоть двадцать раз я прыгну в тыл к врагу, если это надо будет для Родины, для победы. К тому же я не боюсь прыгать с парашютом. Я уж пять раз прыгала с вышки и один раз с самолета в Эшерах.

После этих моих слов оба они захохотали на весь кабинет. Так они смеялись, так смеялись, до слез аж прошибло, а я стою и смотрю то на комиссара, то на лейтенанта. От обиды даже закрыла лицо руками и заплакала. Плачу я редко, но на этот раз не могла сдержать себя.

— Пошлем тогда ее, раз она прыгала, — сказал, наконец, лейтенант. — Повезло ж тебе, девушка, направляем тебя в разведшколу от штаба Закфронта. Приходи завтра и захвати с собой комсомольский билет и, если есть, паспорт. Только пораньше приходи.

Я выбежала на улицу, даже забыв поблагодарить. Бегу, а у самой все на языке вертится, хочется сказать каждому, что меня берут в армию. Скорее домой, собираться. Завтра уезжаю!..

Так я и стала разведчицей.

3

Спустя несколько дней после выполнения первого задания и после освобождения Нальчика мы улетели туда, где находилась наша разведшкола. Две недели мы отдыхали, одновременно готовились к новому заданию. Я должна лететь в Кущевку, До меня там уже был радист, парень-комсомолец. Он долго работал вместе с нашими разведчиками, марш-агентами и подрывниками-диверсантами, но попался на «дубке». Немцы его поймали, когда он шел с «дубка» и не успел уничтожить сведений. Видимо, какой-то гад выдал… Из Кущевки долго не было никаких известий. А потом маршагент сообщил, как мучили того радиста в гестапо, но он ни единым словом не выдал своих товарищей. Фашисты всю станицу собрали на площадь за школой. Соорудили виселицу. Истерзанного, его привели на площадь. Идя к виселице, он гордо держал высоко поднятую голову. Перед самым концом к нему подошел офицер. В последний раз он требовал выдать товарищей, обещая за это жизнь. Когда он подошел к нему, рассказывал маршагент, и тронул его за плечо, в одно мгновение, развернувшись, разведчик сильным ударом сапога сбил на землю офицера. Ударил его так, что тот больше и не поднялся. Гитлеровцы подхватили комсомольца, потащили к помосту виселицы. Он успел прокричать толпе станичников: «Еще один гад на моем счету, я доволен, что перед смертью смог отомстить сам за себя!»

4

В январе 1942 года я вылетела ночью с Адлерского аэродрома на У-2 в Кущевку. Нарядили меня в юбку, кофту, платок, старый ватник и ботинки со шнурками. Поверх всего — комбинезон. Так одели, как ходили девочки-подростки моего возраста там, в станицах. Сверх комбинезона — рация, комплект питания. Работать должна я там долго, и поэтому со мной выбрасывают грузмешок. В нем два комплекта запасного питания и для меня кое-что. А остальной груз — мины, тол для наших подрывников, маленький пистолет за пазухой и пара гранат. Таким пистолетом даже убить нельзя, а только ранить. В случае чего, надо действовать финкой. Финка — неразлучное оружие разведчика. И сейчас она со мной, остро наточенная.

Поздней ночью я села в самолет. Два кольца у борта самолета. За одно цепляют мой парашют за вытяжной трос с карабином, а за другой — грузмешок. Я очень волнуюсь, сидя в этом фанерном самолете. Летчик объясняет: «Ударю по плечу рукой, значит, готовься, а махну — перелезай за борт и становись на крыло!..»

Ночь. Непроглядная темень. Мы летим вначале над морем, а потом, за Туапсе, берем курс через кубанские степи на Кущевку.

Сердце лихорадочно сжимается. Мне кажется, оно вот-вот выпрыгнет из груди или разорвется. Говорят, когда волнуешься, то к лучшему. Мое состояние почувствовал летчик: подбадривает, трясет рукой, мол, не бойся, все будет хорошо. Ему, наверное, наговорили, что я храбрая, а на самом деле я вся трясусь. Бояться я вроде не боюсь, знаю, что надо делать, но дрожь такая, что даже скулы начали болеть. Это еще, может быть, я дрожу и от холода. Очень сильно дует ветер в фанерном У-2.

Подлетаем к цели. Толчок в плечо. Самолет начинает разворот. Поднятая рука летчика выводит меня из оцепенения. Груза на мне не так много. Поднимаюсь. Самолет планирует. Шума мотора не слышно — летчик выключил. Быстро перебираюсь на крыло. Еще секунда — и я делаю шаг в ночную бездну. Привычный толчок. Это открывается парашют.

Приземлилась довольно удачно. Теперь надо действовать быстро. Слышу: где-то невдалеке шлепнулся мой грузмешок. Быстро сворачиваю парашют. Иду на поиски мешка. Нахожу его метрах в сорока от места моего приземления. Прислушиваюсь. Не слышно ни звука. Снимаю комбинезон. Разрезаю финкой грузмешок и заталкиваю в него комбинезон и парашют, свой и от грузмешка. Тащу все в кустарник. Это лесополоса, колючая-преколючая, не то акация, не то алыча. Прячу груз в небольшую канавку и засыпаю валежником. Замаскировала и присыпаю табаком, как пудрой, чтобы не нашли собаки. Конечно, если враги заметили выброску, то они все равно найдут, но надеюсь, что все будет хорошо. Уже полчаса прошло после выброски. Если б заметили, уже бы искали меня с собаками.

До рассвета часа два. Смотрю в сторону станицы. Кое-где мерцают огни. Значит, станица недалеко. Это немцы, нарушая маскировку, зажигают свет.

Иду быстро. Вот и фруктовый сад, сухая полынь хрустит под ногами. Об этом саде мне рассказывали, и об ульях-колодах за садом. Под одну из пчелиных колод я прячу свою рацию и питание к ней. Теперь я по внешности — обычная девочка-станичница.

Четыре часа утра. За садом с краю третья хата — явочная квартира. В станице тихо. В такое время самый сон. Только редко петухи перекликаются, собаки побрехивают. В хорошее время станичники и зимой просыпаются рано. То коров убирают пораньше, еще что спешат сделать по хозяйству. А сейчас — тишина, ни звука, кажется, что станица вымерла. Немного сереет. Видны хаты. Вот и третья, под соломой, с крыльцом. Забор тесом обшит. Кто-то приоткрывает калитку и с силой тащит меня за рукав. Калитка захлопывается. От испуга у меня отвалился язык. Стою и смотрю.

Бородатое лицо. Старик говорит мне пароль, я отвечаю.

— Молодец ты, дочка, — обнимает меня бородач. — Кажется, не заметили немцы. Я ждал. Все видел и слышал. Уже решил было идти тебя искать. Патрули не попадались?

— Нет, — говорю я, — не попадались.

— Да, они в такое время дрыхнут без задних ног. Говори, где груз.

Я рассказала. Старик отправился за ним: надо торопиться — уже заметно светает. Сказала я ему и о рации, которую спрятала под ульем. Усевшись на порог, с нетерпением жду деда. Не прошло и часа, как он возвращается, все притащил сразу. Сильный дед, хотя ему не меньше чем шестьдесят лет.

Дед затапливает печку, готовит завтрак, и я ему помогаю. Жарим рыбу и варим щи из кислой-прекислой капусты.

— Ну, внучка, — говорит дед, — ты хорошо запомнила свое имя и фамилию?

Я отвечаю, что хорошо, и тоже спрашиваю, как он не боится ходить по ночам по станице. А он говорит:

— Я у них в доверии, и пропуск у меня есть, как у ихнего заправского шпика.

Оказывается, дед может днем и ночью ходить по станице, только, конечно, не там, где располагаются фашистские войска и военная техника. Вот так дед Тимофей! А для всех остальных был запрет и приказ после восьми часов вечера не выходить из дому. За невыполнение — расстрел.

Я считалась внучкой деда Тимофея. Документы, заготовленные в штабе, действовали хорошо. Дня три я боялась выходить на связь. Потом все уладилось. О моей выброске не было слышно ни звука. Дед Тимофей все уже разузнал.

Приспособилась я в горенке дедовой хаты. Рацию он мне помогал запрятывать за икону. Он там прятал рации и других радистов, которых присылали до меня. Я представляю, что было бы с дедом, если б тот казненный наш радист выдал его и остальных товарищей. Надо бы описать его подробней, назвать его, но никто тогда не спрашивал фамилий и имен. Все мы работали под кличками. Были в этой станице и подпольщики. Они поддерживали связь с нашими разведчиками.

Когда поймали радиста, дед Тимофей увидел его в комендатуре. Побежал скорее домой, схватил рацию и утопил ее в лимане, привязав к ней гранату. Он бросил ее и подорвал, вроде бы глушил рыбу. Рыбы ловил он много и для немцев. Ему они разрешали. Еще рассказал мне дед Тимофей, что три дня качался наш повешенный радист, и немцы не разрешали его снимать. Кто пытался, того расстреливали на месте. Это, наверное, наши ребята пытались…

Надо налаживать связь, и как можно скорее: много разузнали важного ребята. Все сведения надо передать в штаб. Я начала работать.

Чуть ли не каждые сутки взлетали в воздух то днем, то ночью вражеские склады с боеприпасами. Ни одна машина не могла выехать за пределы станицы. Наши группы подрывали их в пути, ставя по дорогам мины. Целыми ночами я передавала в штаб шифрованные сведения. Работы было много, и я ненадолго выходила на связь и днем.

На седьмой день я услышала трансляцию на моей волне. Это немцы включили пеленгатор. Рассказала об этом деду Тимофею. Он не огорчился:

— Ну и что? Это чепуха, просто не выходи на связь каждый день, меняй время передач и каналы.

Ого, ничего себе дед! Не так-то он прост! Я сделала, как он сказал. То ночью, то днем я выходила на связь, и то не каждый день. Мы же с ним по очереди ходили и за сведениями. У нас было такое место, — нипочем не догадаться, что там разведчики прячут донесения, — почти на глазах у фашистов. И сама я разведывала, что делают немцы, как относятся к ним станичники и кто помогает врагам. Все это я передавала в штаб.

Однажды чуть не наделала глупостей. Дорого обошлась бы эта глупость мне и деду Тимофею. Как-то узнала я, что в офицерском клубе вечером будут танцы. Началось у них еще засветло. Я решила посмотреть. Засунула две гранаты за пазуху и пошла. Надо было запомнить офицеров в лицо, а потом узнать фамилии у деда Тимофея и передать в штаб. Смотрела, смотрела я на них. В окно все видно, что они выделывали. Часовые нет-нет и повернутся в мою сторону, а сами смеются: что, мол, потанцевать хочется? Показывали на двери: заходи, мол! Что-то говорили по-немецки и гоготали. Я не понимала их, но догадывалась. И такая меня злость взяла. Ах вы, гады! Разве можете вы подумать, что я разведчица! Для вас я просто сопливая, грязная девчонка! Ну погодите!

Начало темнеть. Скоро комендантский час. Я зашла за угол. Рука за пазухой. Хочу бросить гранату в окно. Всю меня трясет. И вдруг, как молнией, мысль: это поступок, непростительный для подпольщика-радиста!

Я отошла подальше — и бегом к дедовой хате. Уткнувшись головой в подушку, долго не могла прийти в себя от мысли, что я собиралась в этот вечер натворить.

Два-три раза в неделю гитлеровцы устраивали повальные обыски в станице. Заходили и к нам. Но они считали деда за своего. Покажет дед Тимофей документы, и уходят они восвояси. На меня просто не обращали внимания.

Однажды они зашли часов в десять вечера, офицер и двое солдат. У меня все было готово к связи. Сеанс должен быть в 22.30. Я услышала, что немцы разговаривают с дедом Тимофеем. Но в горенку они не вошли. Если б вошли и обнаружили рацию, граната, как всегда, была наготове. Когда гитлеровцы захлопнули дверь, я, выйдя из горенки, спросила, зачем они приходили.

— Ничего страшного, внучка, успокойся. Они сказали, чтобы я зашел за ними, когда пойду на рыбалку.

В 22.30 я включила рацию, а дед Тимофей стоял около моей комнатки на посту.

Иногда на деда нападала какая-то грусть. Я не хотела будоражить его душу. Но однажды не удержалась, спросила. Оказывается, у него в первые дни, как началась война, погиб сын. Бабку и внучку с невесткой он отправил к родне в Горький, с тех пор ничего о них не знает. Я слушала его, и сердце сжималось от жалости. Сильно тоскует старик по своим! И мое сердце расшевелил. Не так далеко до Сухуми, но не уйдешь, и весточки подать о себе нельзя. Когда я еще находилась в городе и то писать домой было нельзя. А теперь уже два месяца в захваченной оккупантами Кущевке.

Нет, нельзя поддаваться настроению. Надо работать!

День и ночь гитлеровские военные машины направлялись к передовой, нагруженные боеприпасами.

Дедушка принес очередные сведения, а сам радостный, все шутит да покряхтывает. Спрашиваю у него:

— Что вы сегодня такой веселый?

— Э, внучка, как не веселиться, когда наши близко! Слышишь, как фашисты удирают через станицу по ночам, отступают на Ростов? Не удержать им Ростова, вот увидишь!

В этот день я приняла большую радиограмму. Приказ: немедленно покинуть станицу и идти на сближение с нашими. Наши в восьмидесяти километрах от Кущевки. Уже освобождены Армавир, Тихорецкая, Курганная. Вся Кубань освобождена. Удирая, немцы увозили награбленное из Кущевки. Железная дорога была забита эшелонами. Наши диверсанты подрывали их в пути.

Мне дали координаты, азимут, маршрут движения. Я стала собираться в путь. Еще ни разу не ходила через линию фронта, но знаю, что это опаснее, чем быть в тылу у немцев.

Дед Тимофей неохотно отпускает меня. Заложив руки за спину, ходит он по хате и все инструктирует:

— Ты смотри, внучка, не налети на мины. Их по полям расставлено уйма. Иди лесополосами, держись подальше от дорог. Сейчас сухо, и можно идти прямо степями. В села заходи только по крайней необходимости, если с едой будет плохо. Самое главное — на мины не налети.

Объясняет, какие они бывают, мины, да и сама знаю — изучали в разведшколе.

Достал дед Тимофей холщовый мешок. По углам, засунув по картошине, привязал веревочные лямки. Набил его хлопьями, засунул рацию в хлопья. Комплект питания я взяла только один. Хватит, пока дойду до своих. Поверх рации дед наложил немного еды.

Не спалось нам в эту ночь. Рано-прерано, еще задолго до первых петухов, дед проводил меня далеко за станицу. Попрощались. Не выдержали нервы у старого вояки. Заплакал Тимофей.Жаль ему было отпускать меня, но идти все равно надо. Спазмой сдавило мне горло. Я безмолвно стояла, переминаясь на месте. Не хватало храбрости уйти от этого дорогого сердцу бородача. Взяв за плечи, он развернул меня и, подтолкнув вперед, ушел назад в станицу.

Не оглядываясь, зашагала я по азимуту.

Все дальше ухожу от Кущевки. Уже март. Первый весенний месяц, а холодно. Чуть остановишься сверять по компасу азимут, и уже озноб бежит по спине. Часа три-четыре до рассвета. Но незаметно в пути время. Бежит оно быстро. Наступил рассвет, а за ним — день тяжелого пути. Днем идти опаснее, но я решаю не останавливаться. Боясь нарваться на мины, иду лесополосами, далеко обхожу населенные пункты. Вижу по дорогам машины с немцами. Держу направление по азимуту, сверяю его по компасу. На связь выхожу регулярно, по расписанию. Каждый раз сообщаю о пройденном маршруте, а из штаба получаю новый, уточненный.

Иду я, кажется, уже целую вечность. Миновала неделя, а наших все нет. Где-то они близко, а я все плутаю. Без дорог идти трудно и опасно. Не заметишь, как подорвешься на мине. Лесополосами идти тяжелее, но безопаснее.

Запас еды кончается. И то спасибо дедушке, что кое-что дал мне на дорогу. Что он мог дать? Плохо и у него было. Сам перебивался на картошке и на рыбе. Положил он мне рыбы вяленой, снял откуда-то с чердака, хлеба немного, достал сала, банку немецкой тушенки и колбасы банку, да из чугунка вареной картошки.

Уже девять дней иду и все не встречаю своих. И вот, наконец, послышалась артиллерийская перестрелка. Значит, наши близко. Этот девятый день иду натощак. В села заходить не хочу, там гитлеровцы. Может, они уже ушли, но все равно боюсь — обидно попасться за несколько часов до встречи со своими. Присяду отдохнуть, а ноги болят, ступни огнем горят. От сапог, что дал дед Тимофей, остались одни голенища.

На девятую ночь я слышу: гром не гром. Таким гром не бывает. Это близко наши, близко фронт! К утру перестрелка стала слышна чаще и ближе. Дед предупреждал, и из разведотдела сообщали, чтоб была осторожней, когда подойдут близко наши. Бьют со всех сторон, не поймешь, откуда орудия ведут огонь. Бывалый человек, может быть, и знал бы, а я откуда знаю? Иду через линию фронта впервые. В общем-то я знаю, что фронт близко и я должна вот-вот соединиться с нашими. Но мне уже не верится, что я их встречу. Еле ноги тащу, хотя от всего груза у меня осталась только одна рация и к ней питание. Есть хочется, но я об этом сейчас не думаю. Какое там думать о еде! Все чаще и чаще слышна стрельба где-то недалеко в стороне от меня.

Светает. «Кукурузник» совсем низко над землей пролетел. Значит, наши где-то недалеко. Может, заметил меня? Я и не пряталась, а, наоборот, замахала руками. Разве заметит летчик одинокую фигурку, идущую по заросшему полю? Некому сеять на этих полях, так и стоят они, заросшие бурьяном. Еще одна фашистская колонна машин прошла по направлению Ростова, за ней — колонна удирающих мотоциклистов. Я жду, пока они проедут, спрятавшись в кустах, неподалеку от дороги. И снова, едва передвигая ноги, иду. Отчаяние овладевает мной. Сколько можно идти, все не встречая своих? Уставшее солнце клонится к вечеру, под ложечкой противно сосет до тошноты и боли.

И вдруг меня окликают по-русски. Я шла и не заметила, что на опушке леска — солдаты, наши! Это саперы. Они обезвреживают мины, очищая дорогу нашим танкам. У того, что окликнул меня, серая шинель, пилотка со звездой, за спиной плащ-палатка и автомат на шее. Грязный, с обветренным лицом, он похож на бронзовую статую. Небритый, хмурый, он стоял и смотрел на меня.

Потом подошел сержант. Он повел меня к командиру роты.

Попросила, чтобы меня немедленно отправили в разведотдел. Предупредила, что сказать, кто я и откуда, не имею права. Старший лейтенант позвонил куда-то по полевому телефону, оттуда приказали накормить меня. Я съела целый котелок перловой каши, съела и краюху черного хлеба с чаем. Так и не помню, как заснула. Разбудил меня сигнал машины.

— Где она?

Села в машину. Красноармейцы смотрели с интересом и любопытством. Разве я похожа была на разведчицу? Просто грязная девчонка, шедшая от бабушки, и больше ничего. Мы ехали всю ночь по трясучей, разбитой дороге. Я спала, привязав мешок к руке, чтобы слышать, если вдруг будет кто-нибудь тащить его. Ведь никто не знает, что за багаж в моем мешке. Еще не рассвело как следует, когда мы въехали во двор штаба.

Начальник разведотдела велел накормить и обмундировать меня хоть мало-мальски. На следующее утро я была отправлена на самолете в Адлер, в наш крымский штаб.

Меня ждали. Видимо, из разведотдела уже сообщили. На аэродроме стояла наша штабная машина.

Отдохнула и вниз по ступенькам, к долгожданному морю!

Тихо-тихо у его прозрачно-зеленоватой воды. Как приятно вот так, раскинув руки, лежать на берегу, ни о чем не думая! Все-таки я сильно устала за эти месяцы и за эти девять дней пути. Ноги гудят, как телеграфные столбы. Ничего, теперь я дома, у себя, среди своих.

Прерывая мои мысли, кричат девчата:

— Хватит лежать! Сгоришь! Лучше давай заплывем, кто дальше!

Мигом встаю и мчусь в прохладную воду. Плывем. Хорошо! Метров сто плывем. Начинаю уставать:

— Давайте назад! — кричу я, но они не слышат: все плывут и плывут. Неохота отставать от них, но сил нет. Под коленями колики от холодной воды. Это судорога. Надо поворачивать назад. Не могу больше плыть, сил нет. Как раньше плавала, с десятиметровой вышки прыгала — и нипочем, а сейчас не могу. В интернате плавали кроссом вдоль берега от Ермоловска до Адлера, и не уставала. Слабая стала после Кущевки, надо отдыхать, и как можно основательнее, а то сил не хватит выполнять новое задание.

Выбираюсь на берег и валюсь на камни. Лежу ничком. Слышу, как выскакивают из воды девчата. Они бегут по сыпучему гравию ко мне.

— Ты что? — спрашивает Даша. — Почему вернулась?

— Устала я, Даша, не могу, как раньше, сил нет.

— Это ты там намучилась так. Посмотрела бы на себя, на кого ты похожа. Недаром немцы не обращали на тебя внимания. Вся кожа черная, как у цыганки, обветрена, потрескалась, и сама худющая как щука.

— Эх, милая Даша, хорошая ты у меня подружка! Две вас было у меня: Полина и ты. Да нет Полины. Где она сейчас?

5

Две недели я отдыхаю. Кормят — как в санатории. Солнце, море, купайся, гуляй, спи сколько хочешь. Но я знаю: скоро придется идти на задание.

Как-то вечером меня вызывают к начальнику штаба. Прихожу. Там сидят еще двое. По-видимому, командиры групп.

— Садись. Как отдохнула? Хорошо? — спрашивает начальник связи.

— Отдохнула хорошо, — отвечаю я. — Спасибо.

— Вот и хорошо.

Чувствую я, что неловко как-то им. Думают, наверно: только недавно вернулась с задания.

Начальник встает. Заложив руки за спину, он все ходит по кабинету. Посмотрит на карту и опять ходит.

— Вот, Чижик, обстоятельства сейчас такие, ты ведь сама знаешь обстановку в Крыму. Там очень плохо. Мы посылали несколько групп, но большинство из них молчат. Не они виноваты в этом, но нам очень важно наладить связь с партизанами, которые действуют в районе Семи Колодезей, и обязательно надо засечь во что бы то ни стало эти точки.

Показывая на карту, он находит нужный пункт.

— Да, группы молчат… Если ты отдохнула хорошо, то не откажись. Лететь надо на днях с группой из двенадцати человек. Вот сидит начальник группы, с которым ты полетишь.

Сказав все сразу, он смотрит на меня не мигая. Он знает, что я не откажусь, но все-таки ждет моего согласия. Командиры тоже смотрят на меня.

— Чего вы спрашиваете? Раз надо, то полечу!

— Спасибо. Ты справишься с заданием, я знаю. Ты хорошо умеешь ходить по карте и азимуту. Вон сколько отшагала! А если что случится с группой, ищи хоть небольшую площадку. Самолет всегда заберет вас. Есть тут, в Адлере, один летчик, все тобой интересуется. Наверное, тот, что выбрасывал тебя на задание. А может, он твой жених? — шутит он. — Как попросим его, так он непременно и полетит в Крым за тобой!

Прошу начальника связи, чтобы он разрешил взять опять мою рацию, безотказный мой «Северок». Привыкла к нему.

Подходит начштаба и говорит:

— Завтра познакомлю с группой, с ребятами. Вот обрадую я их! А то они приуныли. Не хотят лететь с такими радистами, которые еще в деле не были.

На второй день познакомилась с ребятами. Все они на первый взгляд бывалые. Среди них один белобрысый паренек моего возраста, лет семнадцати. Три дня мы изучали карту, в особенности район Семи Колодезей, куда должны прыгать.

У них там, у этих проклятых фашистов, в этом районе находятся какие-то подземные батареи. Эти батареи бьют по нашим кораблям далеко в море.

Потом мы тренируемся в стрельбе из автомата и пистолета. На морском берегу по два-три часа стреляем по мишеням и по ныркам. Стреляю сравнительно неплохо. Но фашистов еще лично своей рукой не убила ни одного. Хорошо бросаю в цель финку. Это пригодится.

Начальник штаба еще раз беседует с нами. Что со мной говорить, я и так свою задачу знаю. Всю ночь лежу и думаю.

Всем нам дают клички. Я — «Чижик», начальник группы — «Старик», пом. начальника — «Седой», самого маленького из ребят называем «Рыжик». Он и впрямь походит на рыжика. Его красные волосы сливаются с рыжими веснушками, рассыпанными по всему лицу.

Ко мне группа относится с каким-то особым уважением. Там, в тылу у врага, многое будет зависеть от связи с Большой землей.

И вот нас везут на аэродром в Адлер. Самолет стоит на взлетной дорожке. Это третий раз я полечу в тыл врага. Внизу волнуется Старик. Волнуется и экипаж самолета. Выбрасывать нас должны без костров. Это ничего, еще лучше. Летчикам известны точные координаты места выброса.

В десять часов вечера раздалась команда: «По местам!» Заходим в самолет, разбираем парашюты. Командир группы ставит нас, кто за кем должен прыгать. Первым прыгает Старик, потом я, за мной — Седой, за Седым — два минера, потом маленький Рыжик, а за ним все остальные. По команде летчиков мы надеваем парашюты, а потом садимся. В таком навьюченном положении стоять трудно. Лететь недолго — часа два, не больше, так что выдержим тяжесть груза. На мне рация, два комплекта питания, вещмешок. Он тяжелый. Специально для меня его набили чем-то. Что в нем, толком не знаю, но думаю, что тол и мины. Мне всегда что-нибудь тяжелое привесят для быстрого снижения: я легкая и приземляюсь дольше всех.

Под этой давящей душу и тело тяжестью сидим молча. Все готово к вылету…

Самолет оторвался от земли и взял курс над водами Черного моря. За окном уже ничего не видно. Непроглядная тьма окутывает удаляющийся от нас аэродром. Самолет набирает высоту.

Летим к черту на рога. Летчики то один, то другой выходят к нам. Видно, и они тревожатся за нас. Чего там таить, если кто и скажет, что он ничего не боится, я все равно не поверю. Боюсь и я, но будь что будет: двум смертям не бывать, а одной не миновать. В самолете свежо. Летим высоко. Немного давит в ушах. У меня всегда давит в ушах. Иногда даже носом двинуть больно. Старик поворачивается ко мне. Подмигивает: мол, не журись, Чижик, обойдется все хорошо! Час сорок минут летим мы не то над горами, не то над морем. От напряжения и груза болят все мускулы, в особенности давит плечи, они просто трещат. Хотя бы скорее прыгать…

Первый сигнал. Надо готовиться. Поднимаемся. Становимся в ряд. Цепляем карабины за кольца. Должен делать это каждый сам, но мне помогает Старик — одной не справиться. Все готово. Еще раз проверяем фалы вытяжного троса. Красный сигнал! Летчик открывает двери. Струя ледяного ветра врывается в самолет. Режет глаза. Первым идет Старик. Я — за ним, за мной — Седой и все остальные.

Сильный, знакомый рывок открывающегося парашюта. Наверное, Седого или Старика. Вот и земля. Туго сжимая колени, я падаю на правый бок и быстро гашу купол.

Три часа ночи. Вся группа в сборе. Прячем парашюты. Тщательно маскируем, присыпаем табаком.

Куда ни глянь, чуть заметны туманные горы. Укрыться в них хорошо, если не видели нашей выброски. До рассвета далеко. Сборный пункт в трех километрах от района Семи Колодезей. Я и Старик предлагаем идти. Забравшись поглубже в горы, мы обсуждаем план маршрута. Я остаюсь с группой Седого, маленький Рыжик с нами. Разбиваемся на две группы по шесть человек. Троих послали в разведку. Скоро они вернулись. Немцев вблизи нет. Первыми в незнакомую темноту входим мы. На мне осталась рация, комплект питания к ней и кое-какое оружие. Идти легко. Пересекаем дорогу и попадаем в виноградник. Он спускается почти до самого моря. Весь остаток ночи мы идем кошачьим шагом, сверяем маршрут по карте. Пока идем правильно. Каждый камень в темноте кажется фашистом. Они и впрямь похожи на их каски. Начинает незаметно сереть.

И чего не ждали — случилось. Видно, фашисты хорошо охраняли те места, которые нам нужны были для диверсии. На рассвете нарываемся на немецкую заставу. Держим недолгий вынужденный бой. Поодиночке уходим в горы. Мне ясно — задание сорвано, нам его не выполнить. Теперь фашисты будут гоняться за нами. Наверное, раньше выброшенные группы также, не дойдя до цели, были обнаружены врагом.

Не пройдя километра, мы опять нарываемся на гитлеровцев, теперь уже на засаду. Не принимая боя, уходим, скрываясь от преследования. Рыжик ранен в плечо. Перевязав наскоро, мы тащим его. Силы покидают раненого. С основным грузом исчезли минер и его помощник. Видимо, пошли в сторону, потеряли нас из виду. Обливаясь потом, мы идем, чуть переставляя ноги.

Рыжик просит оставить его, где-нибудь спрятать. Нет, лучше потихоньку вперед, все вместе к цели. Остается километров восемь до сборного пункта. Начинает вечереть. Хорошо, что нас никто уже не преследует. Наверное, фашисты пошли по следу тех двух наших ребят. Осталось нас четверо, измученных и голодных. Правда, есть совсем не хочется, но мучит жажда. Рыжика мы несем на плащ-палатке, он совсем выбился из сил. Сверяюсь по карте, мы ушли выше сборного пункта километра на четыре. Надо спускаться по прямой к морю. Около часу идем, спускаясь все ближе к морю. Вот и сборный пункт. Начинает темнеть. Еле различаем большой черный гребень прибрежной скалы, похожий на карниз. На нем две сосны, почти голые до самой верхушки. Эти сосны и гребень — наш маяк.

Нельзя описать ту радость, с которой мы спускаемся к этим соснам. Надеемся, что Старик и вся другая группа давно ждут нас. Подходим близко. Совсем близко к самым соснам. Никого. Седой угрюмо ходит по карнизу, присматриваясь к местности. Что смотреть? Они еще не пришли, а может, не придут никогда.

Каждый из двенадцати знал сборный пункт и маршрут движения к нему. Но все равно мы должны ждать три дня. Если за это время наши не придут, будем действовать сами, по своему усмотрению. Для диверсии у нас не осталось ни тола, ни мин: они у тех двух минеров, которые отстали накануне.

Утром следующего дня я, как было условлено, выхожу на связь с нашим штабом. Передаю обстановку. Рыжику совсем плохо. Рука распухла до самых пальцев. Сильный жар. Губы потрескались до крови. Бредит. Делаем перевязки. Рука почернела. Пуля навылет не прошла, сидит где-то в плечевой кости. Надо немедленно оперировать. Двое суток мы ждем товарищей, и двое суток мучается раненый. Все время шепчет: «Воды». Когда мучается свой человек, хоть сколько хочешь крепись — не выдержишь. Глотая слезы, я не отхожу от раненого. Опять выхожу в эфир.

Четвертый день мы ждем на сборном. Но группы нет. Из штаба запрашивают наши координаты и площадку. Задание сорвано. Ждать бесполезно. Сообщаю свои координаты и площадку для посадки У-2. Две красные ракеты — сигнал для ночи, а днем опознать можно по двум голым соснам на карнизе.

Ждем самолета. Недвижимо лежит Рыжик, его лоб покрыт холодной росой. Укрылись около площадки и перенесли туда тяжелораненого. Темнеет. В 6.30 вечера слышим гул мотора со стороны моря. Так и есть. У-2 низко летит вдоль берега. Две красные ракеты высоко взвились над морем. Покружившись над выступом и двумя соснами, самолет летит к площадке. Приземляется хорошо.

Погрузили Рыжика. Седой приказывает лететь с ним мне. Еле-еле мы уселись в этом фанерном У-2. Раненый неудобно полулежал на заднем сиденье, а я рядом. Летчик сказал, что через несколько минут прилетит его товарищ. Ждем, пока не взлетаем. Прямо на нас — гул второго У-2. Седой немедленно дает две красные ракеты. Летчик быстро садится, а мы отрываемся от земли. Летим недолго. Никто не обстреливает. В одиннадцать вечера мы уже в Адлере. «Скорая помощь» стоит в ожидании нас. Забирают раненого Рыжика.

Неохота нам с Седым возвращаться в штаб. Задание сорвано, хотя и не по нашей вине. Я жалею, что не осталась там, в Семи Колодезях. Кажется, останься я там одна с рацией, могла бы кое-что сделать, разведать и засечь вражеские подземные батареи. Понимаю, что в один день и два их не обнаружить. Надо сидеть и ожидать, когда они начнут стрелять. В этот момент надо засечь их. Одной безопасней.

6

Не буду рассказывать, как мы жили в штабе. Через неделю мы, теперь уже группа в составе 23 человек, снова были направлены в тот же район. Старшим группы назначен пожилой майор. Он сам из Крыма, хорошо знает место предстоящих действий.

Радистами летим я и Женька Харин, очень толковый парень. Седой — помощник командира группы. Все же он неплохо вывел тогда нас на сборный пункт и неудачу в операции переживал больше всех. Хотя нас осталось, только трое, начальник штаба сказал: «Вы наладили связь, и сообщили координаты. Этим вы дали возможность лететь другой группе уже на знакомое место».

И вот такой же «дуглас» стоит на аэродроме. Только экипаж другой. Командир корабля — смелый партизанский летчик Кашута.

Глубокой ночью мы вылетаем с небольшого аэродрома.

Нас выбрасывают на костры. Приземляемся с боем. Еще в воздухе в нас стреляют трассирующими.

Дальше всех от костров приземлились мы, пять человек. Бой принимать нет смысла: только обнаружишь себя. Быстро уходим к уже знакомому месту встречи. Парашюты пока тащим за собой, но потом прячем в расщелинах. Нам понятно одно: костры перехватили фашисты. Каждый знает, что сборный опять у двух сосен, на том же выступе. Снова ведет нас Седой, и на этот раз мы первыми приходим на сборный. Осматриваем местность. Маяков никаких не оставлено. Значит, разведчики, с которыми мы летели в первый раз, не приходили. Мы почти до самого утра слышим перестрелку в месте высадки десанта.

Двое идут в разведку. Остаемся втроем. Развернув свой безотказный «Северок», я сообщаю в штаб обо всем, что случилось: «О Старике никаких известий, наша группа еще не подошла; послали разведку…»

Разведка все не возвращалась. На вторые сутки ночью услышали невдалеке частую перестрелку автоматов. Затем пулеметная стрекотня. Она длится минут двадцать, отдаваясь эхом в горах и лесу. В ночной тишине кажется, что стреляют совсем близко. Все насторожились. Прислушиваемся. Где-то невдалеке трещит сушняк и сыплются камни. Присмотревшись, мы видим: пригибаясь к земле, то ползком, то вперебежку передвигается человек. Это один из наших разведчиков, ушедших накануне на поиски остальных.

Немного отдохнув, он рассказал, что случилось там, за дорогой. Оказывается, они вдвоем нашли нашу группу. Уцелело двенадцать человек. Двое из них были ранены, но могли идти сами. В трех километрах в винограднике за дорогой группа снова наскочила на засаду. Лишь трое ушли от преследования. Он и двое тяжелораненых. Шли с километр. И вдруг один сорвался с невысокого выступа и полетел вниз. «Я полез, чтобы спасти его, но он был уже мертв, — продолжал разведчик. — Привалив его камнями, я пошел за другим, оставленным мной наверху. Но он тоже уже был мертв. Похоронив и второго, поспешил к вам. Надо немедленно уходить от сборного».

Так мы и поступили. Оставив скрытые маяки, мы направились к Семи Колодезям.

Ведет нас, четверых, Седой. У нас есть взрывчатка, мины, боеприпасы. На рассвете третьего дня мы выходим почти к самому морю, в район Семи Колодезей. Выбрав наблюдательный пункт, решаем во что бы то ни стало засечь расположение огневых точек и подземных батарей противника. С высоты нам видно, как по самому берегу проходят немецкие патрули. С автоматами на шее, гитлеровцы беспечно прохаживаются по гальке, можно их снять. Ребятам не терпится. Седой удерживает: «Нас и так мало. Мы этим только обнаружим себя».

Кругом куда ни глянь — равнина. Сколько ни стараемся смотреть в бинокль, никаких подземных батарей-крепостей, за которыми мы охотимся, не видно. Седой долго всматривается в равнину, а потом в просторы Черного моря. Что-то заметил. Передает бинокль по очереди каждому из нас. На морском горизонте — силуэт корабля. Возвращаю бинокль Седому. Если фашисты заметят наш корабль, они обязательно будут бить по нему. Напрягая зрение до боли, мы продолжаем наблюдение. Силуэт корабля увеличивается. Вот он уже отчетлив. Около часа мы сидим в засаде и ждем. Перед нами довольно обширная гористая низменность. Разворачиваю свой «Северок». Устанавливаю связь. Передаю обстановку штабу. Принимаю приказ: продолжать наблюдение. Вдруг совсем недалеко раздался оглушительный грохот. Свист летящего снаряда. Это заработали батареи, открыли огонь по плавучей цели. Седой, не помня себя от радости, торопливо раскладывает карту и компас, засекает расположение вражеских батарей. Мы видим, как снаряды взметают воду невдалеке от корабля. Повернув на обратный курс, корабль уходит, оставляя за собой дымовую завесу. Передав точные координаты расположения огневых точек, мы уходим как можно дальше от наблюдательного пункта: знаем, что вот-вот наша авиация совершит налет на эти батареи.

Так и есть. Под вечер прилетают бомбардировщики. Они тяжело плывут высоко над морем, прямо на расположение указанных нами огневых точек противника. Зенитки фашистов стараются не допустить их к цели. Но разве уйдут наши соколы от таких объектов? Развернувшись, один за другим самолеты пикируют. Раза три заходят они, бросая свой смертельный груз. Седой не обращает внимания на бомбежку, наносит на карту расположение зенитных установок немцев. Я тут же передаю их координаты в штаб. Наверное, не уцелело ни одной точки, да и как уцелеть им от такого налета! Все смешала с землей в этот вечер наша авиация. Рано утром еще шесть наших бомбардировщиков пикировали на указанные нами объекты противника.

Пять дней мы пробыли в районе Семи Колодезей, но ни один наш товарищ так и не пришел. Наверное, они погибли, а может быть, ушли к партизанам. Из штаба сообщили, что связи пока нет ни с кем и что мы должны передать координаты места для посадки самолета.

Сообщаем координаты и сигналы: красная и зеленая ракеты, а площадка та же. На шестую ночь с туманного моря видим сигналы. Отвечаем на них и спускаемся к самому берегу моря. Неспокойно катятся его воды, плескаясь о берег. Очень холодно. Куртка совсем не греет.

Немцам сейчас не до нас. После такой бомбежки они не скоро очухаются. Теперь наша авиация часто будет навещать их. Она прощупает весь берег.

Седой первым различил силуэт шлюпки, направлявшейся прямо к нашему берегу. И вот уже шлюпка заскребла о гравий днищем, остановилась, покачиваясь на волнах. Двое высадились, пошли вдоль берега. «Где-то здесь, мы ведь плыли прямо на сигналы», — говорит один. «Ну-ка, давай свистни легонько», — добавляет другой.

Седой вышел из засады. Назвал пароль. Те двое со шлюпки ответили. Наскоро пожав руки друг другу, мы быстро забираемся в шлюпку. Отваливаем от берега, легко опуская весла в воду.

Плывем недолго, минут двадцать. Подводная лодка поджидает нас. Взбираемся на нее и втаскиваем груз за собой, Я первый раз в жизни на подводной лодке.

Оказывается, крымский штаб передал в порт Туапсе наши координаты и сигналы. Невдалеке от нашей площадки находилась в море подводная лодка. Ей и был дан приказ взять нас на борт.

Под утро на восьмые сутки мы всплыли около Геленджика. Шлюпка доставила нас на берег, на свой берег, на Большую землю. Вечером мы уже подъезжали к своему штабу.

Попали мы к ужину. Радостно хлопая по плечу, минер кричит своему товарищу:

— Вот, Петушок, мы и дома!

— Да, Дмитрий, кто ожидал, что мы будем ужинать у себя?

— Ах вы, черти! Вот вы и выдали свою военную тайну. Значит, ты — Петя, а ты — Дмитрий, — смеясь, говорю я им.

— Э! Чижик. Теперь и ты не Чижик, а какая-нибудь Маша или Паша, — шутят они.

— Нет! Я Женя Чижик, — опять смеюсь я. Я отвыкла от своего настоящего имени, и, назови меня сейчас им, даже не отзовусь.

Отмываем девятидневную грязь. Заходим в столовую. Ребята смотрят на нас и не верят своим глазам. Окружают, засыпают вопросами, но мы садимся за стол и принимаемся за еду. Сколько мы едим, не замечаем, но нам все подают и подают. Не разбираем даже вкуса пищи. Даша смотрит на меня, молчит, потом она отворачивается и — я вижу — плачет. Она всегда так.

После еды нам хочется только одного — спать, спать. Подхожу к своей кровати и, не раздеваясь, валюсь на нее. Мгновенно засыпаю.

Утром начальник штаба всех нас вызывает к себе. Обнимает каждого, горячо благодарит за выполнение задания. Да, сколько мы могли бы еще сделать, если бы не погибли товарищи, с которыми мы летели!.. На третий день после нашего возвращения приехал Женька Харин, мой напарник. Еще один уцелел из двадцати трех! Женька сообщил свои координаты в тот же день, когда и мы. Его снял У-2. Женька и рассказал, что произошло при приземлении:



— Только мы опустились, сразу же начался бой. Оказывается, гитлеровцы перехватили у партизан костры. С боем мы отходили. Двоих ранило, но легко. До рассвета мы шли вместе. Нас уже не преследовали. Днем идти стало опасно, но мы шли, разделившись на две группы. Договорились встретиться около дороги. Под вечер соединились все восемнадцать. Я шел с командиром группы. Дождавшись глубокой темноты, мы перешли дорогу, и вот тут в винограднике оказалась немецкая засада. Освещая местность ракетами, гитлеровцы открыли огонь из пулемета. Наша группа залегла в канаве около виноградника. Двое разведчиков, что вели группу к вам на сборный, были с нами. Они помогали раненым. Только пулемет затихнет, мы, поднявшись, бежим. Снова пулемет. Снова падаем на землю, и каждый раз кто-нибудь уже не поднимается. И вот я остался един. Скрывался в горах, без еды и без воды почти двое суток. А когда увидел наши самолеты и услышал бомбежку, понял, что вы не сидели сложа руки. От досады на свое положение я даже плакал. В этот же день и я связался со штабом. Мне сообщили, что вы у самих Семи Колодезей. Но я не нашел вас. На третью ночь мне дали знать, что обязательно заберут, и забрали.

Я была очень рада за Женьку. Конечно, немного зло брало на него, что не послушал меня кое в чем. Иногда парни думают, что они все знают, но мой опыт убедил Женю, что была права я, когда ему советовала брать все, особенно карту и компас, это ведь не у себя дома, а в тылу у врагов. Итак, нас осталось пять из двадцати трех.

Начальник штаба и начальник связи были мной довольны. Даже кому-то раз по телефону, я слышала, начальник связи говорил, что есть у него замечательный радист-разведчик по кличке Чижик. Еще говорил, что я была уже четыре раза выброшена в тыл и все задания выполнила.

Как-то раз в радиорубке он мне говорит:

— Теперь нам, Чижик, надо перебираться в штаб Украины.

— Почему? — говорю я. — Ведь в Крыму, в Керчи, по всему побережью Черного моря еще столько фашистов, от них надо освобождать.

— Нет, Чижик, сейчас главная работа для нас в лесах, среди партизан, на Украине, в Белоруссии, вообще в глубоком тылу у немцев, а когда время подойдет, то они и сами побегут с Черного моря без оглядки. Вот скоро соберутся ребята с заданий, и поедем мы в Москву.

7

В апреле 1943 года нас повезли в Москву через Сочи, Сухуми, Тбилиси, Баку — кружным путем.

На станции Гудаута я подошла к начальнику эшелона капитану Чепиге и попросила, если эшелон будет стоять долго, отпустить меня домой. Он знал, что я бывалый радист, и решил отпустить меня с уговором:

— Хорошо, Чижик, только если ты со мной полетишь к партизанам.

— С вами — хоть на край света. Хоть десять раз.

Он улыбнулся:

— Эшелон будет стоять в Сухуми всю ночь.

Подъезжаем к Сухуми, на вокзал, с которого я уезжала, чтобы начать свой военный путь. Чепига отпустил нас с Дашей. Почти бегом пустились мы вдвоем по знакомой мне Ачадарской дороге. Раньше я боялась ходить по ночам. Зато сейчас мне море по колено. Идем быстро, стучим по дороге кирзовыми сапогами. Бушлаты за спиной, в них жарко. Вот и знакомый мост. Навстречу нам ветерок из ущелья. Сколько раз мы шагали с сестрой Мотей по этой дороге! Два года подряд носила она почту для рабочих Гумистинского моста. Так мы идем с Дашей, и я все думаю про свое детство, про все прошедшее. Еще три километра — и мы дома.

Час ночи. Мы перелезаем через забор. Подходим к двери. За ней ничего не слышно. Кажется, что здесь никто не живет. Стучу. Кто-то зашептался в доме. Еще раз стучу, погромче.

— Кто там? — спрашивает отец.

— Это я, папа.

Слетает крючок с двери. Распахнув дверь, отец кричит матери:

— Старуха, скорей зажигай лампу, дочка приехала!

Чиркнув спичкой, он сам, не дожидаясь матери, зажигает свет. При тусклом свете я вижу мать. Она не верит, что это я. Прижимая ее к себе, без конца целую морщинистое дорогое лицо. Отец мечется по комнате, хлопает дверцами шкафа. Когда отец сильно волнуется, он всегда часто-часто мигает глазами. Вот и сейчас у него сильно дергаются веки и трясутся руки. Мне его очень жаль. Я знаю, почему он так волнуется. Ему хочется нас накормить, угостить, но ничего нет у моих стариков. Живут на пайке, и его еле хватает. Мы с Дашей принесли несколько банок консервов, две булки хлеба, немного сухого молока и пакет сахару, разложили все свои угощения. Отец достал чайник с вином. У нас оно свое, виноградное. Сели.

Да, отец и мать еще больше постарели за эти годы. Меньшая сестра Вера, что провожала меня в армию, учится в Сухуми на курсах кройки и шитья. Для девушки это хорошая специальность.

Когда немного поговорили, мама повеселела, спрашивает:

— Ты что, дочка, совсем или как?

— Эх, чего захотела! — спохватился отец. — Разве пустят сейчас совсем, когда еще война идет? Ведь фашист и за морем сидит. Далеко зашел, гад, не выгнать его сразу. Сухуми тоже все время бомбил. Прилетает все откуда-то из-за моря. А ты захотела, старая, домой вернуть солдата. Вот побегут фашисты без оглядки, тогда и войне конец. Нет, дочка, раз выучили тебя, не ходи пока домой, хоть и посылать будут. Я глупый тогда был, что не пускал тебя в армию, да еще шум такой поднял в военкомате. Это все через нее, старую, позор такой на себя взял!

— Ты прав, отец, нас не пустят сейчас. Но нам не опасно. Мы работаем не на передовой, нас ни разу даже не бомбили. Так что вы не беспокойтесь. Вот спросите у Даши, она вам скажет, что мы работаем в хорошем, спокойном месте. А сейчас мы едем в Москву… Ну, нам пора!

Я целую отца и мать. Они плачут. Чтобы не видеть их сразу потемневших лиц, чтобы самой не разреветься, скорей ухожу из дому.

8

Внуковский аэродром. По пути заезжаем на парашютный склад. В темноте берем парашюты и грузим на машину. Размещаемся во временных палатках, которые были поставлены специально для таких, как мы. Мне ничуть не страшно лететь к партизанам. Думаю, что это не сравнить ни с Крымом, ни с Кущевкой, ни с Нальчиком. Нас будут выбрасывать на костры. Шесть дней мы ходим в летную столовую и все не летим. Чепига волнуется. Начальство говорит, что нет сообщения от партизан, но на днях отряд, куда нас направляют, станет лагерем под селом Сорокошичи в черниговских лесах, сразу к нему нас и десантируют.

23 июня 1943 года мы, наконец, вылетели к партизанам. До свидания, столица! Или прощай? Кто знает, увижу ли я тебя…


Летим. На нас груз, парашюты. У меня перед самым носом — вещмешок, за спиной — автомат, справа — рация, слева — питание, и еще разные мелочи распиханы по карманам. У Женьки то же самое, только вместо вещмешка — привод к рации. В общем все так навьючены и вооружены до зубов. Каждый раз я немного боялась и волновалась, когда летела на задание, а сейчас мне весело и легко. Как гляну на ребят (некоторые из них еще не бывали в тылу), смех берет. Согнувшись, они сидят под томящей тяжестью груза. У ребят в качестве груза тол, мины. Мою физиономию почти не видно за мешком. Смотреть можно только по сторонам, и то надо чуть повернуть голову. То на одного, то на другого из ребят смотрю и смеюсь. Нагибаясь ко мне, Чепига спрашивает:

— Чижик, ты чего смеешься, а? Это не к добру!

Вот чудак, верит в разные бабушкины сказки. Наклоняюсь к нему и кричу прямо в самое ухо:

— Вы б не каркали, а то дождик пойдет!

Говорю, конечно, шутя. Сижу за Чепигой, за мной другие ребята, Женька. Четыре часа нам лететь до черниговских лесов. От давящего груза болят плечи и спина. Наверное, и у всех так. Женька тоже все ерзает. Летчики то один, то другой выходят, проверяют наше самочувствие. Уже часа два с половиной летим. Самолет набирает высоту. Привычное давление в ушах и висках. Значит, подлетаем к линии фронта. Видны в окно вспышки снарядов. Это по нас бьют, наверное. Но не достать нас. Мы летим на высоте три тысячи метров от земли.

Через полчаса самолет пошел резко на снижение. Вышел летчик и объявил, что скоро Чернигов. Но летим еще не меньше часа, теперь низко над землей, — заметно, потому что не давит в ушах. Притихшая, я сижу возле Чепиги. Он жмет мне руку, думает, что я боюсь. Нет, я ни капелечки не боюсь, только скорей бы прыгать и освободиться от груза. Нет терпенья, до чего болят все мускулы.

Вдруг подали сигнал: «Внимание!» Летчик выходит к нам, помогает подняться. Меня поднимает Чепига. Не могу стоять: ноги совсем замлели. Поворачиваюсь к окну. Теперь мне видны костры. Далеко внизу они пылают буквой «Т». Сейчас разворот. Так и есть: разворот и красный сигнал к прыжку. Летчик цепляет наши карабины за кольца. Открываются двери. Первым прыгает Чепига, я за ним. Но что такое? Привычного толчка раскрывшегося парашюта нет. Что-то больно скребануло меня по лицу. Слетел шлем. Чувствую, что лечу головой вниз. Небольшой толчок, и я переворачиваюсь на бок. Теперь ясно вижу приближение леса, его очертания. Мелькает мысль: «Наверное, перехлест строп. Купол не может полностью набрать воздух».

Вот и лес. Успеваю закрыть руками лицо, глаза. Сильный треск сучьев. Они больно ударяют по лицу, по рукам. Чувствую, что вишу. Открываю глаза и ничего не вижу в лесной чащобе. Вишу головой вниз. Гребу руками, они ощущают колючую хвою. Напрягая силы, стараюсь подтянуться, но не могу. Вот уже силы покидают меня. Горло схватывает спазмой, глазам больно, в голове стучит молотками. Это, я знаю, кровь приливает. Надо что-то делать, иначе задохнусь. Собрав последние силы, дотягиваюсь рукой до финки, висящей у меня с левой стороны. С большим усилием вытаскиваю ее из ножен. Режу финкой подвесную систему справа и падаю боком. Немного высвободилась. Теперь вишу боком и могу дотянуться до стропов.

Режу вторую сторону подвесной системы. Теперь я вишу на грудной перемычке. Она больно режет под мышками, крючок уперся мне под горло. Болтаю ногами во все стороны, касаюсь ими кустов и каких-то веток.

Наверное, вишу невысоко от земли. Поднимаю руки вверх, ловлю стропы и правой рукой, в которой держу финку, режу их над головой. И вдруг оборвалось, хруст, треск. Спиной падаю вниз.

Все, что было потом, не помню. Очнулась я от жажды. Сильно тошнит. Глаза открыть не могу. Лежу и боюсь пошевелиться. Приоткрываю глаза. Светло. А нас спускали ночью. Наверху, над деревьями, высоко-высоко, солнце, над самыми макушками. Оно сверкает над лесом. Пытаюсь повернуться на бок. Но сильная боль в голове и спине не дает пошевелиться. И я опять закрываю глаза. Лежу на влажном мху. Руки ощущают эту лесную холодную влагу. Касаясь влажной рукой губ, я еще сильней чувствую жажду. Теперь в моем сознании понемногу, но ясно вырисовывается все происшедшее. Наверное, после прыжка был перехлест стропов, я зависла и упала. Видать, сильно побилась. Иначе почему такая боль в спине? Смотрю вверх. Глазам больно. На макушке, на самой верхушке сосны, полуоткрытый купол моего парашюта. Фашисты могут увидеть. Мелькает мысль: надо немедленно спрятать рацию и шифр. Кое-как переворачиваюсь на живот и ползу. Сильная боль в спине, перед глазами желтые круги. В стороне от сосны небольшой бугорок, кочка, заросшая мхом. Хорошее место для тайника. Под этим бугорком поместится рация. Но боль в спине не дает двигаться. Наверное, это меня ударило автоматом по спине. Ушибло позвоночник. Левая нога сильно болит: наверное, растяжение. Она тяжелая, как свинцом налитая. Ползу снова, но туман застилает мне глаза, и я опять лежу.

Поднимаю голову. Кочка недалеко. Надо ползти и как можно скорее все спрятать. Я же в немецком тылу. Все может быть, хоть нас и выбрасывали на костры. Снова ползу. Кочка, заросшая мхом, как в сказке. Она вся зеленая-зеленая, бархатная и покрыта росой. Так и сверкают ее золотистые капли, переливаясь разными цветами. Какая красота! Раньше мне не приходилось бывать в таком большом лесу летом. Зимой здесь, наверно, еще красивее. Подняв глаза, я смотрю, как лучи утреннего солнца пронизывают лесную чащобу и, рассыпаясь, падают до самой земли. Боль во всем теле и муть в глазах не дают мне любоваться этой красотой. Кочка так красива, что даже жаль ее тревожить, но поблизости нет ничего, где б я могла спрятать рацию. Подползаю к ней. Она, как сказочное кресло, стоит неподвижно в зеленом бархате. Подрезаю снизу мох. Он толстый, как морская губка. Поднимая, я легонько отрываю его от старого пня. Внизу он тоже красивый. Усеян множеством коричневых корешков. Аккуратно заталкиваю поближе к пню рацию и документы, осторожно их закрываю мхом. Потом засыпаю табачной пудрой. Конечно, моя маскировка не вполне надежна, но на первый случай сойдет. Надеюсь, что фашисты не найдут.

Ползу назад к дереву. Вспотевшее лицо сильно щиплет. Наверное, здорово ободрала его сучьями. Касаясь рукой, чувствую засохшую кровь на лице.

Вот я и у дерева. Берусь руками за ствол, подтягиваю свое побитое тело. Сначала на колени, а потом встаю во весь рост. Прислонилась всем телом и щекой к стволу. Он шершавый-шершавый. Хочу оторваться от ствола, но боюсь, что упаду. Уходить надо, и как можно скорее. Если я оторвусь от дерева, мне кажется, что я переломлюсь. Левая нога чугунная, тяжелая. Приподняв ее, я чувствую сильную боль в голеностопном суставе. Значит, перелом. «Ох! Зачем все так должно было случиться?» — думаю я. И обида сдавливает мне горло. Идти надо, будь что будет. Отрываюсь от дерева, стою. Шагаю правой, потом левой. Острая боль. Будто нож всадил кто-то в позвоночник. И я валюсь с размаху вниз лицом. Снова я очнулась от сильной жажды. Рот пересох, одеревеневший язык. Сколько так лежала, не знаю. Мои часы разбиты: у них вылетело стекло, и они не идут. Но уже стало жарко в лесу. Значит, уже не рано.

Где-то прозвучал далекий выстрел. Это не наш сигнал. Наши сигналы — два выстрела или два коротких свистка. Достала пистолет, кладу его перед собой. Ложусь лицом на его холодный ствол, так приятно. Если фашисты найдут в сознании, последняя пуля себе. Если не найдут наши, то жажда замучит меня. Приподнимаю голову. Далеко-далеко видно в лесу. Всматриваюсь, но нет ни души. Изредка птицы вспорхнут меж деревьями. Чуть пошевелюсь — туман застилает глаза. О! Напиться, и, кажется, все бы прошло. Если б только нога поранена, то я хоть с палкой могла бы идти, а то спина сильно болит, не дает двигаться. Как приятно, убаюкивая, шумит лес! Он красивый, и одновременно жутко в нем. Его гигантские деревья стоят, покачиваясь из стороны в сторону с каким-то жутким скрипом. За гигантами деревья пониже, а потом еще ниже, около земли они совсем молодые, нежные, примостились внизу. И кажется, оттого черно в лесу и жутко. Когда они раскачиваются, я смотрю на них, и они мне напоминают море. Как будто это волны шумят, накатываясь друг на друга. Если придется умереть в такой спокойной красоте, то и не жаль. Жаль только, что на этот раз без пользы для дела. Не для того мы были выброшены с группой, чтоб бесцельно погибнуть в этих лесах. Для большой работы мы все летели в эти огромные украинские леса.

Хочется спать, это от слабости. Но жажда пересиливает. Язык не повернуть во рту. Весь сухой, он больно прикасается к потресканным губам.

Вдруг почудилось — голоса. Затем — выстрел, второй. Я беру пистолет и два раза палю вверх. Да, я не могла ослышаться. Это наши сигналы. Замирая, я всматриваюсь и прислушиваюсь. Где-то далеко позади меня слышны голоса. Они приближаются ко мне.

— Вот здесь, ребята! Видишь, вон парашют. Наверное, Чижика!

Другой голос:

— Да там нет никого, только один парашют и стропы оборваны!

Опять первый:

— Вон кто-то за деревом лежит!

Поднимаю голову и вижу ноги — много ног. Смотрю вверх. Передо мной разведчики из нашей группы. Они стоят, смотрят на меня. Подходят, приподнимают. Я кричу от боли. Осторожно опускают меня на землю. Прошу пить. Дают флягу, и я не отрываясь пью из нее — всю воду до последней капли.

Теперь мне легче. Прошу разрезать сапог. Нога распухла до самого колена, налилась какой-то стеклянной жижей. Ребята осторожно кладут меня на плащ-палатку, достают из-под кочки рацию. Долго несут меня на плащ-палатке. Мне очень стыдно, что я беспомощна.

Вот, наконец, и отряд. По лесу расставлены партизанские палатки. Раньше я таким и представляла себе партизанский лагерь.

Прошу, чтобы рацию и шифродокументы передали Жене Харину. Он долго стоит около меня, опустив голову.

Женщины-партизанки раздевают меня, укладывают на повозку под парашютный купол. Лежу, как в цыганском шатре. Какая-то старушка возится около меня.

Привели врача. Осмотрел, сказал, что побилась здорово, но не опасно для жизни. Пошутил:

— Ничего, до свадьбы заживет! Скоро будешь ходить!

Обратился к старушке:

— Тетя Мариша, надо принести настой из муравьиных яиц и растирать им ее вечером. Там, кажется, целая бутылка есть.

Старушка тетя Мариша и этот доктор — вот и вся медицина у партизан. Подходит Чепига.

— Эх! Чижик, Чижик, как это получилось, а?

— А вот так и получилось, — говорю я. — Парашют не был исправным, перехлест строп получился. При укладке стропы не были правильно уложены в соты, и в таких случаях получается перехлест. Понятно?

— Надо сообщить в штаб, — опускает он голову.

— Э, Владимир Павлович! Вы больше виноваты, — шучу я.

— Почему, Чижик?

— А вотпочему. Помните, вы мне на ухо каркали, вот и накаркали, а я веселая была, меня почему-то смех брал.

— Да, Чижик, это все шутки…

— Вот и тетя Мариша идет, сейчас будет растирать мне спину, и доктор еще какие-то палки несет.

— Да, это для ноги шины, — говорит Чепига, — надо установить кость и шины наложить.

Принесли целый литр настоя-растирания. На цвет он как жидкий холодец, а пахнет водкой. Лежу на животе. Доктор говорит:

— Ничего, все пройдет. Молодая, все рассосется. Еще попрыгаешь с парашютом.

Тетя Мариша начинает растирать. Вначале легонько, потом все сильней и сильней. Я кричу от боли, а потом теряю сознание. Очнулась. Лежу на спине, вся забинтованная, и нога в шинах. Как они мне ногу выправляли, я ничего не видела и не слышала, а они меня еще и лечили в такой момент. Опять около меня Чепига, Женька, врач и еще наши и партизаны. Врач щупает пульс.

— Слабая очень, надо меду с березовым соком. Хорошо помогает от малокровия.

Чепига говорит:

— Она и была слабая, еще до этого много ей досталось.

Берет под руки врача и уходит вместе с ним. Я знаю, он сейчас будет трезвонить: что я и кто я, расскажет, где и на каких была заданиях.

Под вечер приходит старушка и называет меня «горе-парашютист». Перевернула на живот и снова начинает растирать. На этот раз я лежу в сознании, но прошибает до семи потов.

Два месяца растирали меня этим настоем, и я понемногу начала ходить. Сделали мне костыли, я прыгала на них. Женька держал связь, а я шифровала и расшифровывала. Работы было пока мало. Мы стояли недалеко от черниговского соединения Федорова. Однажды приезжает связной из отряда Федорова и сообщает Чепиге, что есть место в самолете и что могут меня отправить в госпиталь на Большую землю. Прибегает Женька и говорит:

— Чижик, не соглашайся лететь, ведь тебе уже хорошо сейчас, работы пока мало.

За ним приходит Чепига.

— Чижик, ты полетишь в госпиталь, а когда поправишься, то обратно попросишься к нам. Нас тогда будет уже много, целый отряд.

— Нет, не полечу я никуда. Мне очень хорошо. Вы сами со своим доктором не разрешаете мне много ходить, Но я чувствую себя хорошо. Вон сколько раненых в отряде, среди них есть и тяжелые, вот и пусть их забирают. Завтра выхожу на связь и буду просить разрешения остаться в отряде. Туда-сюда меня возить нечего. Я сейчас могу ходить и работать. На плечах меня таскать никто не будет. Не беспокойтесь обо мне!

Разинув рот, Чепига не успевает перебить меня. Он сдается:

— Ну, затарахтела тарахтелка. Не полетишь, и ладно. Да я еще тебя, Чижик, никудашеньки и не отпущу. Вылечим своими силами!

Хлопает меня по плечу и уходит, напевая песенку, свою любимую:

Шла машина из Тамбова,
Под горой котенок спал,
Да и го-го!!!
«Уходи! — кричит машина. —
А то хвостик отдавлю».
Да и го-го!!!
Она длинная и смешная, эта его песня, и всегда он ее поет, когда веселый. Наверное, вспоминает, как пел своим детям, а у него их двое, эвакуированные, в Кирове или в Горьком, я толком не знаю, а спросить боюсь: боюсь расшевелить его отцовские чувства. Иногда он грустит, наверное, о жене и детях.

Так рада я, что останусь! Про себя шепчу: «Спасибо вам, товарищ Чепига, я никогда не забуду доброту вашего сердца!» Вытираю слезы и вижу Женьку. Он вылезает из кустов. Наверное, ждал и слушал, что Чепига мне скажет.

— Что, Чижик, оставили? Вот и хорошо. Я завтра тебе помогу, выходи на связь.

На другой день рано утром иду я к Женькиной палатке, она стоит под большим дубом, метрах в ста от моей повозки. Шкандыбаю на костылях и думаю: «Не забыла, как на рации работать?» Подхожу. Женька рад, он отодвигается от рации, и я берусь за ключ. Немного волнуюсь, руки дрожат. Начинаю выстукивать свой позывной. Принимаю от начальника связи радиограмму. Он поздравляет меня с выздоровлением.

Так и начала я снова работать.


В. Кудрявцев, К. Распевин ЕЕ ЗВАЛИ АЛЬТА



ДРУГ ГЕРМАНСКОГО ПОСЛА

Осенью 1932 года руководитель Варшавского филиала крупнейшего германского химического концерна и талантливый разведчик-антифашист, которого мы назовем в нашем рассказе Вольфгангом, возвратился в столицу панской Польши из длительной поездки по ее городам. Германский посол в Варшаве граф Гельмут фон Мольтке пригласил серьезного и умеющего, по мнению посла, смотреть на вещи с государственной точки зрения коммерсанта к себе на квартиру:

— Я и мои ближайшие сотрудники хотели бы узнать, что вы думаете о положении в стране…

Среди собравшихся в тот вечер на квартире у фон Мольтке был и первый секретарь посольства, близкий друг посла; со студенческих лет Рудольф фон Шелия. Рассказ коммерсанта оказался интересным. Быть может, именно поэтому фон Шелия вскоре подошел к Вольфгангу и, хотя раньше они не были знакомы, обратился к нему как старый друг. С тех пор коммерсант и дипломат стали часто встречаться. Бывали вместе в театрах, обедали в ресторанах.

Вольфганг хорошо знал: чтобы получить от собеседника необходимую тебе информацию, надо уметь не только задавать вопросы. И он щедро делился с фон Шелия сведениями, которые представляли для дипломата интерес и которые сам Вольфганг добывал во время своей работы. И как-то само собой получилось так, что теперь фон Шелия постоянно старался составлять свои доклады в Берлин в присутствии Вольфганга, а следовательно, и с его помощью.

Фон Шелия нечего было стесняться. Ведь другие сотрудники, и прежде всего сам посол фон Мольтке, часто пользовались при составлении различных бумаг в Берлин помощью Вольфганга. Даже посольские стенографистки считали это вполне естественным.

Скромный, всегда готовый прийти на помощь дельным советом, Вольфганг стал своим человеком в посольстве. Он никогда не отказывался в узком кругу высказать свою точку зрения на то или иное событие. А событий происходило великое множество.

В Берлине к власти пришли фашисты. Фон Шелия особенно любил обсуждать с Вольфгангом различные интриги, которые плели теперь друг против друга нацистские главари. Во время таких бесед каждый высказывал свою точку зрения. Прогнозы Вольфганга часто приводили фон Шелия в искреннее восхищение В свою очередь, Вольфганг все глубже узнавал своего нового друга.

Немецкому дипломату шел пятый десяток. Он был единственным сыном крупного силезского помещика-дворянина, а его мать — дочерью фон Миккеля, министра финансов в кабинете Бисмарка. Благодаря такому происхождению фон Шелия был хорошо известен в аристократических кругах и находился в дружбе со многими немецкими аристократами.

Во время первой мировой войны он был офицером в силезском кавалерийском полку. После войны, закончив учебу, устроился в министерство иностранных дел. Работал секретарем германского посольства в Праге, затем — в Константинополе, позднее стал вице-консулом в польском городе Катовицы. В 1932 году по желанию фон Мольтке, который стал послом в Варшаве, Шелия был переведен в столицу Польши на должность секретаря посольства.

— Я ненавижу свою жизнь в Польше, — не раз жаловался Вольфгангу фон Шелия. Однако работал он в Варшаве успешно.

Ему нельзя было отказать в тонком чутье и осторожности. Будучи близким другом германского посла в Варшаве, благодаря своим большим связям и ловкости Шелия стал очень важным лицом в посольстве. Он был принят в домах многих руководителей страны.

Однако Вольфганг видел, что фон Шелия, человека светского, гнетет несоответствие между его происхождением и его небольшой, даже жалкой, по словам самого Шелия, должностью. Мысль о том, что с 1924 года он дальше секретаря посольства не смог продвинуться, доводила фон Шелия до бешенства.

Фон Шелия ненавидел коммунистов, но почти так же, да еще с оттенком аристократического пренебрежения относился к фашистской черни. Он презирал фашизм, зло высмеивал германских нацистов и их главаря-ефрейтора.

В том, что его новый друг — зубастый и хищный волк, Вольфганг убеждался не раз. Он неплохо изучил своего друга. А тот и предположить не мог, что Вольфганг, этот преуспевающий коммерсант, приятель многих аристократов, — убежденный антифашист, советский разведчик.

Шелия часто приглашал Вольфганга в свой служебный кабинет, раскрывал перед ним все политические и дипломатические карты, во всем советовался с ним и даже поручал ему составлять свои доклады для министерства иностранных дел.

«С первого дня нашего знакомства, — докладывал Вольфганг в Центр, — Шелия информирует меня обо всем, что ему кажется важным. Это и политическая информация, и личные интриги, и денежные истории, и его собственные конфликты с женой и прислугой. Свои сведения он сообщает мне и в посольстве и на квартире. Документы, которые меня интересуют, он или прочитывает вслух, или разрешает мне читать их самому. Так как он сознает, что нарушает этим свои служебные обязанности, то обычно говорит: «Возьмите в руки газету для предосторожности. В случае, если кто-нибудь войдет, прикройте ею телеграммы…»

Шелия доверял Вольфгангу. Большую роль в этом сыграло тщеславие дипломата, его желание всегда иметь под рукой единомышленника, внимательного слушателя и умного советчика. Острые критические замечания «коммерсанта» о существующем в Германии режиме доставляли фон Шелия огромное удовольствие. Но, конечно, больше всего Шелия ценил глубокие познания Вольфганга в вопросах международной политики.

Одним словом, Шелия считал Вольфганга очень способным и умным человеком, который так же ненавидит большевиков, как и мелкую буржуазию, и о котором еще нельзя даже точно сказать, какой пост он сможет в дальнейшем занять в это, по словам Шелия, смутное для Германии время…

Немецкие дипломаты в Варшаве еще только подумывали о вступлении в национал-социалистскую партию. А Шелия, вернувшись из поездки в Германию, пригласил к себе Вольфганга и бросил ему с усмешкой на колени свой нацистский партийный билет и удостоверение командира штурмового отряда. Свое вступление в нацистскую партию и СА Шелия в течение нескольких месяцев скрывал от друзей и даже от посла. Он доверил эту тайну лишь Вольфгангу.

Вскоре началось массовое вступление работников посольства в нацистскую партию. Несколько коллег Шелия пришли к нему в кабинет с вопросом, не хочет ли и он вступить в партию. Кое-кто из них втайне думал, что аристократ Шелия откажется и тем, к их радости, повредит себе. Выслушав визитеров, Шелия величественно взглянул на них и, достав из сейфа нацистский партийный билет, надменно заявил:

— Этот вопрос я разрешил еще в Германии. И, кстати, намного раньше вас, господа!.. Хайль Гитлер!..

Однако отношения с руководителем национал-социалистской организации немецкой колонии в Варшаве Бюргамом у аристократа Шелия были одно время довольно натянутыми. Лишь благодаря своему удивительному искусству льстить Шелия удалось расположить этого местного фюрера к себе.

Но Вольфганг видел: Шелия предпочитает поддерживать широкие связи среди тех германских дворян, которые совсем не в восторге от гитлеровского режима.

И такой человек, как Шелия, стал, не зная этого, очень ценным источником информации для Вольфганга с первых дней своего знакомства с ним.

Ранним мартовским утром тридцать шестого года Вольфганг, как обычно, зашел в служебный кабинет фон Шелия.

— Какие новости?

Взъерошенный фон Шелия был явно не в духе:

— Этот истерик фюрер сходит с ума… Через двадцать четыре часа он пошлет войска в Рейнскую область. Правда, командование частей еще не получило приказ, но мне-то он известен…

Послушав еще минут сорок, как Шелия ругает гитлеровское правительство и нацистскую партию, Вольфганг вспомнил об одном якобы неотложном деле и стал прощаться. Нужно было срочно сообщить о планах Гитлера в Москву…

— У нас нет территориальных требований в Европе. Мы точно знаем, что европейскую напряженность нельзя разрешить путем войны, — заявил Гитлер на следующий день, 7 марта, на заседании рейхстага. Но а тот же день на заре три гитлеровских батальона осуществили оккупацию демилитаризованной Рейнской области.

Увидев, как легко удалась ему эта операция, Гитлер торжествовал. Его аппетит к захвату новых земель разгорелся еще сильнее.

Хорошо понимая, какую большую пользу Советскому Союзу могут принести сведения, полученные от Шелия, Вольфганг хотел, чтобы дипломат помогал ему в борьбе с нацистами.

В Варшаве Шелия жил с женой и двумя дочерьми. Любил театр, охоту и певичек. Он рассчитывал со временем стать наследником имения своих родителей. Его состояние исчислялось бы тогда почти полумиллионом марок золотом. Но с точки зрения Шелия, который постоянно приравнивал свои жизненные потребности к условиям жизни высшего дворянства, такое состояние было весьма недостаточным. Шелия постоянно нуждался в наличных деньгах.

Вот почему, продав в начале тридцать седьмого года принадлежавший ему в Вене доходный дом за 350 тысяч шиллингов, Шелия перевел в Берлин для отвода глаз германской финансовой инспекции лишь 150 тысяч шиллингов, а остальные 200 тысяч шиллингов припрятал, чтобы положить их на надежный текущий счет за границей. Вспомнив о том, что Шелия скрывает эту свою проделку от всех сослуживцев и в то же время рассказал о ней ему, Вольфганг усмехнулся. Он был доволен: Шелия доверял ему больше, чем своему другу-послу.

Еще совсем недавно Шелия плакался Вольфгангу у себя на квартире, заявляя, что охотно бросил бы дипломатическую службу, если бы появилась возможность перейти на другое, лучше оплачиваемое амплуа. Рассказав «коммерсанту» о том, что сестра его жены выходит замуж за второго сына владельца крупповских заводов в Австрии, Шелия всерьез советовался с Вольфгангом о том, не перейти ли ему служить к Круппу, который по старому знакомству сразу же предоставит ему прекрасное положение. Разведчику пришлось довольно долго уговаривать гитлеровского дипломата не делать этого.

Однако Вольфганг хорошо понимал, что у фон Шелия острый взгляд и тонкий нюх. Не зря в припадке откровенности дипломат сам любил сравнивать себя с лисой. И это были не просто слова. Вольфганг видел, что в борьбе со своими противниками Шелия беспощаден. В этой борьбе для Шелия все средства были хороши. Он использовал и интриги, и деньги, и притворство. Конечно, не могло быть и речи о том, чтобы этот аристократ стал помогать коммунистической стране из-за своего недовольства политикой фашистов.

Чем больше думал Вольфганг над тем, как поступить, тем отчетливее понимал всю трудность поставленной перед собой задачи.

За то, что Шелия согласится сообщать секреты посольства, а следовательно, и тайны политики гитлеровской Германии, говорило прежде всего недовольство Шелия существующим в Германии режимом. За это говорила также его ненасытная жажда денег. Надо было решаться.

Вольфганг предполагал три возможных результата своей попытки. Во-первых, Шелия мог отклонить предложение Вольфганга, сохранить с ним связь и донести на него. Во-вторых, Шелия мог отклонить его предложение, прекратить с ним связь, но никому ни о чем не говорить. Наконец, в-третьих, Шелия мог принять предложение.

После долгих размышлений Вольфганг пришел к выводу, что первый вариант маловероятен. Второй — при данных обстоятельствах мог быть возможен. Вольфганг прилагал все усилия к тому, чтобы провести в жизнь третий вариант.

Поводом для разговора с Шелия Вольфгангу послужила его поездка в одну крупную европейскую капиталистическую страну. Им был разработан следующий план.

Вернувшись в Варшаву, он придет к Шелия и скажет:

— Во время поездки со мной произошли странные события. Как мне кажется, они касаются и вас. В стране, которую я посетил, мне приходилось много рассказывать о Польше. Однажды ко мне в номер отеля заглянул один из участников такой беседы господин С.

«Судя по вашим рассказам о Польше, — сказал он, — вы отлично информированы о положении в ней. Откуда вам известны факты о польско-германских и польско-русских отношениях?»

«От одного дипломата».

«По-видимому, эту информацию давал немецкий дипломат? Я сотрудник разведки той страны, в которой вы сейчас находитесь. Эти сведения нас очень интересуют. Вот почему мы хотели бы держать с вами постоянную связь. Если вы доверяете вашему другу, вы можете рассказать ему об этой беседе. Свое решение вы, если хотите, также можете поставить в зависимость от него. Платить и ему и вам мы будем валютой…»

«Ваше предложение смущает меня. Я ничего не могу вам сказать, не поговорив с моим другом…»

Прощаясь, гость улыбнулся:

«О своем решении можете сообщить нам вот по этому адресу…»

Останавливаясь на этом плане, Вольфганг считал: преимущество такого разговора с Шелия состоит в том, что тот, в случае отказа сотрудничать с господином С., сохранит связь с самим Вольфгангом.

Но прежде чем приступить к осуществлению этого плана, он поставил о нем в известность Ильзе Штёбе.

ХИТРЫЙ ЛИС ДАЕТ СОГЛАСИЕ

«Прекрасная дама из Берлина.

Прага, 8 сентября 1935 года. «Лидове лист» сообщает, что в обществе немца Бертгольда, арестованного по делу шпионажа для гестапо, часто видели молодую красивую даму… Имя этой дамы Ильзе Штёбе, девица, родилась в 1911 году в Берлине, гражданка Германии, журналистка. Она часто бывала в Чехословакии. В прошлом году останавливалась в «Голубой звезде» в Праге. Выезжала за город. Особенно в места, где живут немецкие эмигранты. Ей везло. Она всегда находила родственную душу. Краткий разговор — и Штёбе ехала в другое место. Игра повторялась. Заниматься журналистикой ей, конечно, было некогда…

В последний раз Штёбе была снова в Праге между 30 июля и 5 августа и останавливалась в отеле «Централь». Персонал отеля называл ее «таинственная иностранка». Она держалась очень сдержанно, получала ежедневно почту из Германии, однако ее никто не посещал. С 9 утра до вечера она отсутствовала и говорила, что учится в Праге. С Бертгольдом у нее были 4 и 5 августа свидания в ресторане… 5 августа Штёбе выехала из отеля «Централь», но Прагу покинула только 7 августа. Где она была эти два дня, не выяснено. Она уехала 7 августа поездом в Словакию. С этого времени ее след пропадает. Возможно, что она еще «работает» в Чехословакии, возможно, что, узнав об аресте Бертгольда, она бежала через границу…»

Когда немецкая журналистка Ильзе Штёбе приехала в Варшаву, оказалось, что местный фюрер Бюргам читал заметку, опубликованную о ней в пражской газете. И может быть, именно поэтому руководитель национал-социалистской организации немецкой колонии в Польше сразу же отнесся к Ильзе по-отечески, а жена его, как шептались в германском посольстве, прямо души в ней не чаяла. Нужно ли после этого говорить, что в немецкой колонии в Варшаве Ильзе пользовалась большим доверием и уважением. Впрочем, трудно было относиться иначе к этой молодой, обаятельной и умной женщине, которая не любила сорить деньгами и как-то удивительно умела расположить к себе людей. И, даже будучи назначенной референтом местного фюрера по вопросам культуры, чтобы воспитывать немецких женщин в Варшаве в духе национал-социализма, она, как судачили жены немецких чиновников, не в пример своим предшественницам осталась все такой же милой и любезной…

Лишь Вольфганг да несколько работников Центра в Москве знали, как ненавидит Ильзе Штёбе фашизм. В Германии она видела огромные полотнища со свастикой на фасадах домов и озверевшие толпы, орущие песню о Хорсте Весселе. Она видела облавы на людей, устраиваемые палачами в черном, и огромные костры из книг на площадях. Видела и с содроганием думала о том, в какую пучину влечет гитлеризм ее горячо любимую родину, какую страшную судьбу готовит он народам Европы. Но она не только думала об этом, она действовала, как действовали и те честные немцы-патриоты, которым были дороги Германия и интернациональное братство людей труда.

Здесь, в Варшаве, Ильзе вместе с Вольфгангом боролась с нацизмом на невидимом фронте. От результатов их важной и опасной работы могли зависеть судьбы миллионов людей. Именно поэтому «дело» с Шелия нельзя было форсировать. Оно было слишком серьезно и ответственно. Излишняя спешка могла поставить под угрозу чересчур многое. И в то же время Вольфганг и Ильзе хорошо понимали, что это столь важное дело нельзя откладывать. Тучи войны все плотнее сгущались над Европой.

Правда, мир еще не знал, что 5 ноября 1937 года Гитлер созвал совершенно секретное совещание. На нем присутствовали военный министр фельдмаршал Вернер фон Бломберг, главнокомандующий сухопутных войск вермахта генерал Вернер фон Фрич, командующий военно-морскими силами адмирал Эрих Редер, министр иностранных дел Константин фон Нейрат и личный адъютант Гитлера полковник Фридрих Госсбах.

На этом совещании Гитлер заявил:

— Нам нужно захватить в первую очередь Чехословакию и Австрию, чтобы в случае вероятного наступления на запад устранить угрозу с флангов… Англия… и Франция спишут со счета Чехословакию и примирятся с тем, что Германия в один день решит этот вопрос… Естественно, в момент нападения на Чехословакию и Австрию против Запада нужно будет выставить заслон… В отношении Польши решающим будет, как быстро и неожиданно мы будем действовать…

В ходе совещания Бломберг, Фрич и Нейрат высказали кое-какие опасения в связи с форсированием военных планов Гитлера. Через три месяца все трое были удалены со своих постов.

Аристократ фон Шелия с возмущением рассказывал Вольфгангу о том, как, чтобы избавиться от Бломберга, фельдмаршала обманом женили с помощью Геринга на проститутке, имевшей несколько судимостей, а затем потребовали от него немедленной отставки.

Готовясь к разговору с Шелия, Вольфганг решил вести его с видом человека, совсем не искушенного в том, что ему предложил господин С. Он сообщит Шелия о своем разговоре с господином С., не обнаруживая ни малейших признаков заинтересованности в этом предложении. Сообщит об этой встрече только как о факте, а свое суждение о ней выскажет лишь в зависимости от того, как будет реагировать Шелия. Если Шелия встретит это предложение доброжелательно, то он, Вольфганг, конечно, с ним согласится. Если же Шелия не выскажет определенного мнения, то он, Вольфганг, опять-таки не проявляя к предложению господина С. интереса, воздержится от высказывания своего мнения и, удивленно пожав плечами, отделается ничего не значащей фразой: «Странные могут быть приключения. Удивительные эти господа…»

Наконец решительный разговор между Вольфгангом и Шелия состоялся.

Приехав из командировки в Варшаву, Вольфганг сообщил Шелия по телефону, что вернулся. Он предупредил Шелия, что хочет рассказать ему кое-что весьма любопытное. Шелия очень заинтересовался, однако сказал, что вечером будет крайне занят, и пригласил Вольфганга на завтра к обеду.

На следующий день Вольфганг приехал к Рудольфу на квартиру. Жены дипломата дома не было — она гостила у родственников в Вене. Вольфганг решил действовать.

Когда оба сели за стол, Шелия сказал:

— Ну, давайте! Ведь вы хотели мне рассказать что-то особенно любопытное!..

— После обеда, — ответил Вольфганг. — Дело слишком необычное. Сначала я вам расскажу о других своих приключениях…



И Вольфганг стал делиться впечатлениями о поездке в страну, почитателем которой Шелия давно являлся. Дипломат слушал коммерсанта с полным одобрением, а кое-где и со скрытой завистью. Вольфганг продолжал рассказывать о знакомствах, которые успел завязать во время поездки.

После обеда друзья прошли в кабинет хозяина и сели в мягкие кресла друг против друга. И тут Вольфганг поведал Шелия об удивительном предложении, «которое сделал ему господин С.».

Во время почти пятиминутного рассказа Вольфганга дипломат молча сидел напротив «коммерсанта». Он смотрел на него удивленными глазами хитрого многоопытного лиса, в которых разведчик-антифашист ничего не мог прочесть.

После первой пробной фразы: «Я заявил господину С., что действительно имею в Варшаве знакомого, который…» — Шелия даже не поморщился. При второй, более решительной фразе: «На это господин С. ответил мне: «Вы можете спокойно рассказать о нашем разговоре вашему знакомому…» — Шелия, смеясь, покачал головой. Он, видимо, хотел этим сразу сказать: «Обо мне, во всяком случае, не может быть и речи…»

В конце своего рассказа Вольфганг растерянно спросил:

— Что же мне теперь делать? Должен ли я был сразу отказаться? Или, быть может, стоит съездить на эту встречу к указанному сроку? Я не знаю…

— Такое дело, — глубоко затянулся сигаретой Шелия, — имеет, конечно, свои положительные и свои отрицательные стороны. Мне трудно вам советовать…

— Во всяком случае, я хотел все это рассказать вам как другу. Ведь такое дело не случается каждый день, и я подумал, что оно, быть может, заинтересует вас.

— Рассказывали ли вы об этом кому-нибудь еще?

— Ну что вы! У меня сегодня была только одна забота: будет ли на обеде ваша жена. Тогда я и вам не смог бы этого рассказать. Я думаю, мне не надо просить вас не говорить об этом никому. И особенно вашей жене…

— Это само собой разумеется…

Оба помолчали. Казалось, беседа вошла в более спокойное русло.

— Я забыл сказать, — вновь заговорил Вольфганг, — господин С. добавил, что я не должен смотреть на его предложение лишь с материальной стороны. По его мнению, гораздо важнее и ценнее для меня тот факт, что я вступаю в тесную связь с его страной. Отсюда при известных условиях для меня могут открыться в дальнейшем большие возможности. Тысячи людей были бы счастливы, получи они подобную перспективу.

Шелия снова глубоко затянулся сигаретой.

— Да, в этом я уверен… Итак, как вы договорились относительно сроков?..

— 18 и 19 августа в Цюрихе. В десять часов утра в бюро путешествий Кука…

— Как это делается, — Шелия как будто все больше и больше проявлял открытый интерес к разговору, — письменно? Я имею в виду вообще…

— Нет, что вы! Насколько я понял, подписывать ничего не надо. Эти люди такие практики, что им, видимо, нужен только материал.

— Ну, а сами вы что обо всем этом думаете? Собираетесь согласиться?..

— Я хотел сначала поговорить с вами. Конечно, трудно быть нечувствительным к материальной выгоде. Но самое главное — какая возможность помешать планам ефрейтора!..

— Я бы на вашем месте действительно подумал…

Теперь в глубине души Вольфганг вздохнул облегченно.

— Моральных сомнений, — голос Вольфганга, казалось, зазвенел, — у меня нет. Это я вам заявляю без всяких уверток…

— Дело не в морали, — Шелия посмотрел на свои холеные ногти. — Восточные штучки нашего фюрера пугают меня. Они пахнут большой войной. Гитлер не читал Бисмарка… Ефрейтор приведет Германию к гибели…

— Во всяком случае, вы согласны со мной, что было бы глупостью сейчас же отказаться?

Глядя куда-то в угол комнаты, Шелия медленно и задумчиво произнес:

— Давайте поговорим об этом еще раз. Я вам завтра позвоню…

Весь следующий день Вольфганг напряженно ждал звонка от Шелия. Звонка не было.

Лишь через день после разговора, к вечеру, Шелия позвонил Вольфгангу из посольства, поговорил об автомобильной прогулке, которую совершили немецкие дипломаты в воскресенье к принцу Радзивиллу, а затем спросил:

— Ну, вы решили? Поедете?

— Думаю, что да.

— Правильно. Чем больше я об этом думаю, тем больше прихожу к заключению, что вы должны это сделать…

Сердце Вольфганга радостно стучало. Победа! Да, кажется, теперь он мог поздравить себя с тем, что выиграл в этой нелегкой битве умов.

Провожая Вольфганга в Цюрих, Шелия торжественно заявил:

— Обратите внимание господина С. на то, что я не просто передаю ему через вас материал, а стремлюсь содействовать этой своей работой уничтожению Третьей империи. Передайте господину С., что я вступаю с ним в контакт по политическим мотивам…

Уезжая в Цюрих на встречу с человеком из Москвы, Вольфганг был твердо убежден, что может с уверенностью сообщить в Центр: теперь он, Вольфганг, будет знать абсолютно все, что известно секретарю немецкого посольства в Варшаве Рудольфу фон Шелия о международной и внутренней политике гитлеровской Германии.

Вернувшись в Варшаву после удачной поездки в Цюрих, Вольфганг по совету Ильзе Штёбе без особого труда внушил Шелия от имени господина С. высокие понятия о дисциплине, царящей в предприятиях господина С.

Правда, требования господина С. к Шелия хотя и пресекали излишнее любопытство дипломата, но были скромными:

«Получив материал от Шелия, Вольфганг должен проходить мимо условленного дома, магазина или делать у себя в квартире на окне какой-нибудь условный знак. Человек от господина С., постоянно наблюдающий за этим домом, магазином или окном, сразу же поймет, что материал Вольфганг получил. Тогда он подходит к Вольфгангу в таком месте, где ему будет удобно, и назначает Вольфгангу встречу для передачи материала. Этого места встречи, кроме Вольфганга и связника, никто не должен знать. Таково категорическое условие господина С., и Вольфганг, несмотря на свою дружбу с Шелия, не должен говорить ему об этом. Кстати сказать, оказывается, господин С. хорошо знает Шелия, знает, с кем имеет дело, а если бы не знал, то и не пошел бы на это дело…»

Шумно выразив свое восхищение постановкой конспирации в предприятиях господина С., Шелия клятвенно обещал неукоснительно выполнять все необходимые правила. Однако сдержать это свое обещание ему на первых порах было чрезвычайно трудно. При разговорах с Вольфгангом по телефону он часто бросал реплики, явно враждебные гитлеризму. Неоднократно пытался заговаривать с Вольфгангом по телефону об «их совместной работе». Вольфгангу приходилось каждый раз одергивать дипломата.

Беспечность Шелия доходила порой до крайних пределов. Однажды после обеда он привез очередные материалы для господина С. прямо на квартиру Вольфгангу. А так как за несколько дней до этого он повредил свою машину при столкновении на улице, то не придумал ничего более умного, чем приехать к Вольфгангу в служебном автомобиле посла. Этот парадный автомобиль фон Мольтке был украшен флажком со свастикой, и управлял им личный шофер германского посла в Варшаве, сотрудник гестапо.

И все же с этим приходилось мириться. Ведь с помощью Шелия Вольфганг и Ильзе Штёбе могли регулярно передавать в Москву подлинные тексты телеграмм многих немецких дипломатов. Из телеграмм легко было судить о росте военного угара внутри Германии. Гитлер готовился к захвату Австрии.

Шелия был женат на дочери крупного венского помещика и промышленника. После женитьбы он завязал дружеские связи среди австрийской аристократии. Презирая прусское дворянство за его ограниченность, он считал венский высший свет олицетворением культуры и благородства. И он был глубоко возмущен тем, что Гитлер оккупировал Австрию.

Жизнь Вольфганга и Ильзе Штёбе в Варшаве становилась все напряженнее и опаснее. Теперь им все больше приходилось опасаться польской контрразведки, установившей за всеми, кто был тесно связан с германским посольством, строгое наблюдение.

С началом нападения гитлеровцев на Польшу Центр отозвал Вольфганга в Москву. В суматохе начавшихся военных действий ему удалось покинуть Варшаву незаметно для германского посольства а польских властей. Перед своим отъездом Вольфганг передал фон Шелия свой последний разговор с господином С.: «В Берлине он, Шелия, может поддерживать связь с людьми господина С. через хорошо известную фон Шелия журналистку Ильзе Штёбе, уехавшую на днях из Варшавы в столицу Германии».

РАЗВЕДЧИК НЕ МОЖЕТ ОШИБАТЬСЯ

Пароль для встречи в Берлине связника из Центра с Ильзе Штёбе:

Посетитель: «Не знаем ли мы друг друга по Бернау?»

Ильзе Штёбе («Альта»): «Я никогда не жила в Бернау».

Посетитель: «Но вы часто его посещали…»

Ильзе еще раз повторила про себя эти ничего не значащие для случайного свидетеля ее первой встречи со связником из Центра фразы. Улыбнулась: теперь для Центра она — «Альта», фон Шелия — «Ариец».

Она вспомнила свой последний разговор о Центре с Вольфгангом. «Это учреждение, — сказал тогда Вольфганг, — для тебя как старший брат, который знает тебя с детства и говорит о тебе всегда так, как будто видел тебя в последний раз только вчера…» Вспомнила, и ей, никогда не бывавшей в Советском Союзе, стало на хмурой, затянутой пеленой мелкого серого дождя берлинской улице вдруг теплее…

Задача, поставленная Центром перед Альтой в Берлине, требовала, чтобы Ильзе была постоянно при Арийце. Поэтому и работу себе Ильзе должна была подыскать такую, которую можно было бы немедленно оставить в случае перевода фон Шелия из Берлина. Учитывая новые законы Третьего рейха, найти такую работу оказалось нелегко. Ильзе съездила из Берлина во Франкфурт и Эссен. Посетила там редакции газет, в которых сотрудничала, находясь в Варшаве. Но ее переговоры окончились неудачно: в Берлине все вакансии от этих газет были заняты.

Главный редактор газеты «Франкфуртер генераль анцейгер» во Франкфурте-на-Майне предложил Ильзе свою помощь в поисках службы в Берлине. Через своих знакомых он нашел Ильзе место в одном небольшом информационном бюро, но вскоре Ильзе вынуждена была оставить и это место: работа оказалась тяжелой, неинтересной, и главное, очень мешала ее регулярным встречам с Шелия и другими участниками ее подпольной антифашистской группы.

А для фон Шелия неожиданно также наступили трудные дни. Его обвинили в сочувствии полякам.

Все это время Ильзе жила в Берлине. Здесь была ее мать, но поселилась она отдельно от матери. Та вообще ничего не знала о том, что за жизнь ведет ее дочь. Ильзе приходилось успокаивать мать:

— В Берлине я временно, мама. Искать нам новую квартиру нет смысла, а мне нужен телефон…

Комната у Ильзе была неудобная, в многолюдной квартире. Но сменить ее она не могла: в полиции могли заинтересоваться, откуда появилась у нее крупная сумма денег для переезда на новую, более дорогую квартиру.

Проходили недели. Ильзе мучительно искала подходящую работу. Найти место, которое бы ее устраивало, нужно было как можно скорее: знакомые Ильзе уже не раз спрашивали ее, на какие средства она живет.

К тому же Ильзе стала замечать за собой признаки самого страшного: она начала нервничать.

«Возьми себя в руки, — приказывала она себе. — Успех работы зависит сейчас от твоей веры в собственные силы. Что бы с тобой ни случилось, в какие бы трудные обстоятельства ты ни попала, ты не имеешь права нервничать. Ты должна сохранить трезвость мысли и силу воли. Ты должна действовать решительно, но хладнокровно и глубоко продуманно. Ты обязана всегда быть спокойной. Ты разведчик в стане врагов. Ты не имеешь права ошибаться. Подумай! Подумай еще раз! Не ошибись!» — С этой мыслью Ильзе ложилась спать. С этой мыслью она вставала…

Чтобы не надоедать все еще находящемуся в опале фон Шелия, Ильзе звонила ему лишь в условленное время. Относился фон Шелия к Ильзе с доверием.

Однажды он пригласил ее к себе на завтрак. Он жил в отеле один, без семьи, и, «чтобы удобнее было говорить», предложил позавтракать прямо у него в номере. После завтрака он ходил по комнате, шлепая домашними туфлями, и, чтобы не проронить ни одного слова из того, что говорила ему Ильзе, массировал себе пальцами голову. Как оказалось, господин С. ставил перед ним весьма сложные задачи. И то, что передать их было поручено Ильзе, очень приподнимало ее в глазах дипломата. Он даже извинился за шлепанцы.

Как-то вечером Ильзе пришла к Шелия по его просьбе в министерство иностранных дел. Поделилась с дипломатом своими затруднениями насчет работы.

Неожиданно Шелия предложил Ильзе стать его секретарем. Сказал он об этом ей смеясь, готовый превратить все в шутку, если она не согласится. Но Ильзе, мгновенно взвесив все «за» и «против», дала согласие и тут же развернула перед Шелия план книги о Польше, которую он мог бы с ее помощью написать. По дороге к подземке оба рассуждали о том, какие преимущества можно будет извлечь из нового положения Ильзе для их совместной работы на господина С.

Падал крупный мокрый снег.

— С наступающим Новым годом, господин дипломат!

— С Новый годом, мой очаровательный секретарь!

Они простились, очень довольные друг другом…


Их планы, возникшие в канун Нового года, чуть не разрушило свидание Шелия с Риббентропом.

Прочитав объяснения фон Шелия по польскому вопросу и познакомившись с составленной им вместе с фон Мольтке Белой книгой, Риббентроп отнесся к проштрафившемуся было дипломату весьма благосклонно. В личном разговоре с Шелия он намекнул, что, возможно, отправит его в Будапешт.

— Вы действительно принесли мне счастье в новом году, — говорил Шелия Ильзе, захлебываясь от радости, на следующий день после своего свидания с министром иностранных дел.

Рассказ Шелия о его, возможном назначении в Будапешт заставил Ильзе заволноваться. Уехать сейчас вместе с Шелия в Будапешт Ильзе не могла. Нарушились бы связи Центра с другими членами ее группы.

Пришлось заявить фон Шелия, что господин С. просит его временно остаться на работе в Берлине. И Шелия от поездки на постоянную работу в Будапешт отказался. В начале марта он был назначен на крупную должность в аппарате министерства иностранных дел. А вскоре с его помощью получила работу в германском МИДе и Ильзе Штёбе.

Теперь Ильзе имела у себя на работе отдельный кабинет. Ей был разрешен доступ ко всем сообщениям, которые поступали в информационный отдел министерства.

Наконец-то Ильзе могла подумать и о себе. И конечно, прежде всего сменила квартиру. Вскоре она сообщила в Москву:

«Мой новый адрес: Берлин, Шарлоттенбург, Виландштрассе, 37. Телефон — 32.29.92.

А л ь т а».

4 апреля Ильзе случайно встретила на Вильгельмштрассе своего бывшего коллегу по газете «Франкфуртер генераль анцейгер» Дауба. Теперь он был в военной форме и имел чин лейтенанта.

— Ильзе, какими судьбами! Что ты делаешь в Берлине?

— Работаю в МИДе… В отделе секретной пропаганды… А ты?..

Лейтенант замялся, потом смущенно улыбнулся:

— Оказывается, мы снова коллеги. Я заместитель начальника второго отдела пропаганды вооруженных сил. Адски трудная работа. Отдел создан лишь четыре недели назад для выполнения особых заданий. Командует нами морской офицер. И потому нам, бывшим штатским, достается. Эти моряки помешаны на дисциплине…

— Надолго в Берлин?

— Что ты. Все наши переводчики, печатники и корректоры уже завтра будут отправлены из Потсдама в Остзеебад. Мы и редакторы едем туда шестого. Представь, я с детства не терплю морских прогулок. А тут, видимо, придется совершить ее на крейсере.

— Далеко?

— Сам еще ничего толком не знаю. Будем печатать в море газеты и листовки. Это точно. А вот для кого?.. Уж очень много среди нас знающих английский и скандинавские языки. Понимаешь?.. Думаю, что скорее всего окажусь где-нибудь в Скандинавии. Ведь пристать мы должны где-то в Северном море, а не в Немецком. Но обо всем этом, конечно, никому ни слова. Может быть, еще увидимся!..

— Звони!..

Лейтенант Дауб оказался прав. Молниеносная война в Польше вызвала у Гитлера и его клики уверенность в том, что германская армия непобедима. И 9 апреля 1940 года германские вооруженные силы без всякого предварительного предупреждения или объявления войны напали на Норвегию и Данию…

О своем разговоре с Даубом Ильзе сообщила в Центр лишь с «очередной оказией».

Москва ответила немедленно:

«Жалеем об опоздании в передаче таких весьма ценных сведений… Ведь мы уже 5 апреля могли бы знать о подготовке Гитлера к захвату Норвегии… На случай получения новых данных о предполагаемых действиях или ближайших планах гитлеровцев хотелось бы тщательно разработать систему срочных вызовов…»

Ильзе тут же предложила простой и надежный способ для ее вызова на срочную встречу. Если нужно будет поговорить с ней, то в лавку «Марга» на Аугсбергштрассе, 31 должна прийти девушка. Девушке необходимо иметь в руках небольшую миску с едой для собаки — остатки от обеда, картофель, овощи или кусочек мяса. Девушке надо отдать миску кому-нибудь из хозяев лавки со словами: «Это для Тэдди». Сделать эти можно в любое время. И вовсе неважно, кто будет в то время в лавке.

Владельцы лавочки — супруги Рипитш. Ильзе, которая несколько недель тому назад приобрела собаку, довольно часто отдает своего Тэдди в лавку «Марга», так как не везде может брать его с собой. У супругов Рипитш тоже есть собака. Фрау Рипитш нередко кормит Тэдди. Ильзе не раз спрашивала у лавочников поблизости, нет ли у них каких-нибудь остатков еды для собаки. И порой у них действительно находилось кое-что для Тэдди. Поэтому никто из супругов Рипитш не удивится, если кто-то принесет к ним в лавку что-нибудь для Тэдди. И то, что обед для Тэдди принесут в лавочку Рипитш, а не на квартиру к Ильзе, тоже легкообъяснимо. Многие знают, что Тэдди часто находится в лавке «Марга». Кроме того, Ильзе часто говорила супругам Рипитш, что она не хочет беспокоить больную хозяйку квартиры. О болезни хозяйки супругам Рипитш также известно.

Если даже Ильзе переедет на другую квартиру, то она все равно будет оставлять Тэдди в лавке «Марта»: ведь она, Ильзе, так редко бывает дома.

Наконец, Ильзе просто попросит у супругов Рипитш разрешения на то, чтобы время от времени ее подруги могли оставлять для нее в лавке «Марга» книги и письма. Ильзе каждый день заходит в лавку «Марга». Или для того, чтобы купить что-нибудь, или из-за Тэдди. Поэтому она, Ильзе, сразу будет знать, передано ли для нее что-нибудь в лавку. И она тотчас поймет, что ей назначена срочная встреча…

Этот разработанный самой Ильзе вариант срочной связи отлично служил ей долгое время.

Однажды один из участников ее берлинской группы позвонил Ильзе домой по телефону. Переговорив с ним, Ильзе срочно сообщила в Центр:

«Курт получил,наконец, приказ, который подтверждает его немедленный отъезд из Берлина в Москву. Там он будет звонить между 14.00 и 14.30 по телефону, номер которого получил… К тому, кто снимет телефонную трубку, он обратится по-немецки со словами: «Это герр Шмидт… Я прошу к телефону господина Петрова…» В условленное место Курт придет с книгой в руке, в книге будет лежать газета…

А л ь т а».

Составляя это донесение, Ильзе невольно вспомнила разговор, который был у нее с Вольфгангом в Варшаве осенью тридцать девятого года. В тот день газеты сообщили о том, что Москва подписала с Германией пакт о ненападении.

— Вольфганг, я не могу все это понять. Ведь Гитлер писал о захвате России. Неужели русские так слепы? — спросила тогда она.

— Москва, — ответил он, — знает, что рано или поздно Гитлер нападет на СССР. Запад все время подталкивает его на это. К счастью, Москва, как видишь, помешала им сейчас договориться между собой за ее счет…

ГОСПОДИН ШМИДТ ЗВОНИТ ПО ТЕЛЕФОНУ

«Дорогой Курт!..

Хочу искренне поблагодарить Вас за ту громадную и ценную работу, которую Вы выполняли на протяжении долгих лет. Наша страна никогда не забудет Ваших заслуг и в трудные для вас минуты придет Вам на помощь…

Д и р е к т о р».

Это короткое письмо Курт получил от Центра много лет назад. Прочитав тогда письмо, Курт немедленно сжег его. Но он и сейчас помнит его слово в слово.

С тех пор прошло много времени. Порой выпадали на долю Курта очень трудные минуты. Тогда он снова повторял письмо, которое знал наизусть. И… вновь и вновь убеждался в том, что не зря верил каждому его слову…

Стучали колеса экспресса Берлин — Москва. Далеко позади осталась Германия. Он, немец, любил свою Германию — страну Кеплера и Гумбольдта, Баха и Бетховена, Гёте и Гейне, Маркса и Тельмана. Он, антифашист, любил свой народ и поклялся освободить его от гитлеровского гнета. И он делал все, что было в его силах, чтобы приблизить победу над ненавистным ему фашизмом. Как можно скорее принести свободу и счастье немецкому трудовому народу — в этом Курт видел свой долг патриота.

И чем активнее боролся он с теми, кто шел за Гитлером, тем больше подвергался опасности. Но ни разу не подумал он о том, чтобы отступить. Ни разу не дрогнул, не засомневался. Все, что он делал, он делал, повинуясь своему разуму, своему сердцу, своим убеждениям антифашиста.

Ради того, чтобы приблизить победу над фашизмом, он сам предложил свою помощь советской военной разведке. Он пошел на это потому, что отлично понимал: предстоит долгая, упорная и тяжелая борьба с кровавыми палачами, которые захватили в его стране государственную власть, с убийцами, каких еще не знал мир. Вступить с ними в борьбу безоружным — значит проиграть. Такое поражение нельзя простить. Его не простят миллионы честных немцев, брошенных гестапо за колючую проволоку. Не простят их дети и внуки. Такое поражение не простит себе он сам!

…Среди работников германского посольства в Москве считалось хорошим тоном ругать и охаивать все советское, все, что делалось в СССР. Это Курт понял в первый же день своего приезда из Берлина в Москву. Не дай бог было высказать здесь противоположное мнение! Вокруг «отступника» моментально создалась бы гнетущая атмосфера подозрительности и недоверия. Все, как по команде, стали бы сторониться его. И уж конечно, тайные сотрудники гестапо, работавшие в посольстве, не замедлили бы устроить тщательную слежку за таким дипломатом.

Постепенно Курт знакомился с другими работниками посольства. Ближе всех он сошелся с Вальтером Шмидтом. Они даже съездили несколько раз на автомашине за город. У обоих нашлись общие интересы — оба хотели как можно скорее изучить русский язык. В Берлине Шмидт, как оказалось, был активным членом СС. В Москве — занимал должность референта по культурным вопросам. В начале 1940 года в посольство прибыл адъютант доктора Клейста — Шютте.

Курт знал, что бюро доктора Клейста состояло из наиболее доверенных лиц Риббентропа. Оно играло все более и более значительную роль. Его работники выполняли главным образом различные «деликатные» поручения. Такие, которые нельзя было выполнить нормальным дипломатическим путем.

Короче говоря, бюро доктора Клейста занималось разведкой. Официально Шютте прибыл договориться с русскими об открытии немецкой дорожной выставки в Москве. На деле он, специалист по украинским националистам, прибыл в Москву для постановки разведки в СССР. Именно в связи с приездом Шютте Курт узнал, что в посольстве тщательно ведут картотеку на всех упоминаемых в прессе советских людей.

В последних числах апреля 1940 года немецкое посольство в Москве получило из Берлина указание ходатайствовать перед Советским правительством об организации совместной советско-германской экспедиции по исследованию Восточной Сибири и особенно бассейна реки Лены — от ее истоков до впадения в Северный Ледовитый океан. Эту «научную» экспедицию Берлин предлагал провести с помощью большого количества немецких самолетов.

В документе говорилось, что в организации экспедиции, целью которой является этнографическое исследование Восточной Сибири, заинтересован лично Риббентроп.

Последний параграф этого документа имел гриф «Совершенно секретно». В нем говорилось:

«Действительные цели данной экспедиции заключаются в исследовании имеющегося в Восточной Сибири ценного для немецкого хозяйства сырья и в подготовке группы германских специалистов, с помощью которых в дальнейшем была бы облегчена колонизация этой области…»

Курт был ошеломлен: «Уже сам факт существования такого документа бросает яркий свет на планы ближайшего окружения Гитлера. Это уже не слухи, не болтовня о предстоящей войне Германии с Советским Союзом. Раз готовятся к колонизации Восточной Сибири, значит, решен вопрос о нападении на СССР…»

…За окном шумела весенняя Москва. Кончался апрель 1940 года.

Мир еще не предполагал, что, хотя западная дипломатия и сделает все от нее зависящее, чтобы Гитлер двинул свои армии на Советский Союз, Гитлер решит вначале поставить на колени Францию и Англию.

Курт подошел к зеркалу, окинул себя внимательным взглядом. Все как условлено: темно-серое пальто, серая шляпа; в правой руке — книга и две сложенные пополам газеты. Верхняя согнута так, что хорошо видны снимок на первой странице и дата…

Он вышел на улицу и спустился в метро. Голубой поезд доставил его до станции «Аэропорт». Он взглянул на часы: 20.55. Он присел на скамейку: «Теперь нужно подождать пять минут…»

— Добрый вечер, господин Шмидт. Я — Петров. Вам привет от Альты.

Курт обернулся. У стоявшего перед ним человека были серые глаза, он дружески улыбался ему, как старому знакомому.

Оба поднялись наверх и сели в стоявшую у тротуара машину. Крепкое дружеское рукопожатие. Несколько минут тишины.

— Ну, здравствуйте, товарищ!..

Волнение прошло. Курт заговорил негромко, спокойно:

— Вот донесение… Давайте сразу условимся о постоянной связи.

— Встречаемся с вами снова 5 и 25 мая. В 21.00 на платформе станции метро «Динамо». С правой стороны по движению поезда от центра города к метро «Сокол». Если встреча не состоится в указанные дни, то она автоматически переносится на следующий день. На том же месте. В то же время.

— Понятно…

— Если вам потребуется срочная встреча, позвоните по известному вам телефону от 14.00 до 15.00. Пароль прежний: «Говорит Шмидт, я хотел бы говорить с Петровым». Вам должны ответить одним словом: «Петров». Это будет означать, что встреча состоится в тот же день в 21.00 на платформе станции метро «Аэропорт». Запасная — на следующий день в том же месте и в то же время… Повторить?..

— Нет. У вас отличный немецкий язык. Где изучали его?..

— В Испании, товарищ… Батальон имени Тельмана… Можно продолжать?..

«Он был в Испании. Дрался там с молодчиками Геринга. Да, эти люди знают, чем угрожает миру фашизм!» — Сидящий рядом с ним человек стал еще ближе, еще роднее.

— Да, да… Слушаю вас внимательно…

— Если у меня появится что-то срочное для вас, я в 9.55 буду стоять у табачного киоска возле Моссовета. Идя утром на работу, вы каждый день проходите мимо этого киоска. Если увидите меня, приезжайте в тот же день в 21.00 на станцию метро «Аэропорт». Запасная встреча — на следующий день. Место и время — без изменений…

ДИПЛОМАТИЧЕСКИЙ КОД РИББЕНТРОПА

После долгого перерыва Ильзе посетила фон Шелия в его бюро. Дипломат только что вернулся из своей поездки в Италию. Пребывание в Риме убедило его, что дружба Гитлера и Муссолини крепнет день ото дня. Относительно оккупации Норвегии он высказался кратко, но категорично:

— Это сделано прежде всего ради брюха… Германия нуждается в расширении своей продовольственной и сырьевой базы. Кроме того, Норвегия, возможно, послужит исходной точкой для нападения на Англию с воздуха… Ну, а теперь о более интересных вещах. Пишите… Полагаю, что в ближайшее время надо ожидать продвижения наших военных в Голландию… Эти солдафоны всегда рады, когда их фюрер дает им что-нибудь заработать. Кому орден, кому барахло!.. Доказательства предполагаемого мною нападения на Голландию: железнодорожная линия Франкфурт-на-Майне — Крефельд закрыта. Все военные заводы получили задание полностью перебросить свою продукцию на Западный фронт…

Вчера я встретил старого друга. Он занимает высокий пост в министерстве иностранных дел. Мы собирались на днях вместе приятно провести время за городом. На мой вопрос, остается ли в силе наш уговор, он многозначительно ответил: «Конечно, если только за это время не произойдет землетрясения…» Другой мой знакомый, полицейский офицер, на вопрос, трудно ли сейчас попасть в Голландию, высказался гораздо определеннее: «Подождите немного. Денька через два мы все будем в Голландии».

Шелия разволновался:

— Друг мой, там просто не понимают, видимо, как трудно стало добывать теперь подобные сведения. Ни от одного человека, который обычно был раньше в курсе всех дел, теперь нельзя ничего узнать. Теперь все зависит от случая…

— А что происходит? — сделала удивленное лицо Ильзе.

— Неужели вы не знаете? Впрочем, это объявили лишь узкому кругу работников МИДа. Получено специальное распоряжение. Теперь все приказы и указания военного характера доводятся только до тех, кто непосредственно связан с проведением этих приказов в жизнь. Все эти приказы вручаются таким образом, что остается время лишь на их исполнение… Да, трудно, очень трудно, мой друг, стало работать… И эта жизнь в отеле так действует мне на нервы. Я даже никого не могу принять у себя прилично. Мои друзья обвиняют меня в скупости…

Глаза фон Шелия бегали по сторонам. Ильзе чувствовала, что он чего-то недоговаривает. И тут же решила проверить мелькнувшую у нее мысль:

— Конечно, в Будапеште у вас была бы прекрасная квартира. И оплачивалась бы она министерством иностранных дел…

— Вот именно, — подпрыгнул в кресле Шелия. Глаза у него загорелись. — Но вы сами знаете, почему я не рассчитываю на скорый перевод за границу… Я подыскал себе очаровательную квартирку здесь, в Берлине, но у меня нет наличных денег. А владелец к тому же требует, чтобы я взял ее вместе с мебелью!..

«Я, кажется, — подумала не без удовлетворения Ильзе, — изучила его как свои пять пальцев…»

И хотя до этого между ними ни разу не было разговора о деньгах, она пренебрежительно повела плечом:

— Ну, если дело только в деньгах, я думаю, это можно будет быстро уладить… Отказаться от такой квартирки — просто нелепо. И потом… Я думаю… У вас должны быть и другие потребности…

— О, — сокрушенно вздохнул дипломат, — эти потребности лежат сейчас где-то на луне…

— Все это не так сложно, дорогой Рудольф… Ваши запросы можно быстро удовлетворить. Сколько вам нужно?..

Дипломат обрадованно заморгал глазами:

— Я не знаю… Я завтра же переговорю с владельцем квартиры о цене. И тут же, мой друг, сообщу вам сумму…

В полдень 30 апреля фон Шелия позвонил Ильзе по телефону и попросил ее как можно скорее прийти к нему в бюро.

Когда Ильзе пришла к Шелия в кабинет, он во время служебного разговора с ней кратко, как бы мимоходом, сообщил, что владелец квартиры просит за нее двадцать тысяч марок и что дальнейшие переговоры по поводу квартиры отложены на две недели. Ильзе поняла, что фон Шелия надеется получить от нее деньги в первой половине мая.

Он их получил.

10 мая 1940 года, когда гитлеровские войска действительно вторглись в Бельгию, Голландию и Люксембург, Ильзе сообщила в Центр:

«Из кругов МИДа поступают сведения, что военные действия против России запланированы и готовятся, хотя военное министерство разослало директивное письмо всем своим военным атташе о необходимости опровержения слухов, будто Германия готовит военные действия против России… Ариец заявил мне, что он не верит содержанию этого письма, что оно не соответствует фактам, свидетельствующим о подготовке Германией войны с Россией, и что эта война стоит уже у дверей. Ариец считает, что письмо написано… с целью маскировки истинных намерений…»

12 мая Рудольф фон Шелия пригласил Ильзе к себе на новую квартиру.

Ильзе пришла. Это был ее первый разговор с Шелия после вторжения фашистов в Голландию и Бельгию. Даже новая квартира не радовала больше дипломата, так был потрясен он успехами германских войск на Западе.

— В первые же часы нападения Гитлера на Польшу, — обрушился он вдруг на Ильзе, — Запад должен был разбомбить всю Рурскую область. Надо было немедленно уничтожить все рейнские мосты, а заодно стереть с лица земли и собор в Кельне…

Ильзе еще никогда не видела фон Шелия в таком гневе.

— Да, да! — бушевал дипломат. — И собор в Кельне. Это было бы символично… А заводы, в которые не попали бы бомбы, нужно было взорвать…

Не на шутку встревоженная криком фон Шелия, Ильзе пыталась успокоить его как могла.

— Я не буду стесняться, — продолжал тот, несколько поостыв, — я решил передавать на Запад все, что знаю, до мельчайших деталей. Необходимо уничтожить этот ужасный режим, пока он не уничтожил все, во что мы верим…

С огорчением, с презрением фон Шелия заговорил о предательстве многих своих коллег:

— Они все теперь в восторге от Гитлера. Конечно, так им спокойнее и удобнее…

Наконец Ильзе все же удалось успокоить его. Они долго и обстоятельно беседовали о своей совместной работе. Составили вместе целую рабочую программу.

Фон Шелия обещал ежедневно делать заметки обо всем, что представляет интерес. Два раза в неделю Ильзе будет приходить к нему в кабинет или на квартиру. Здесь она печатает эти материалы на машинке под диктовку и ставит дополнительные вопросы. Фон Шелия как можно шире восстанавливает свои связи в обществе и начинает регулярно принимать друзей у себя в доме. Это может во многом помочь работе. Наконец, Шелия будет немедленно извещать Ильзе, если получит какие-либо важные сведения.

Затем договорились о фотографировании самых ценных материалов, которые проходят через фон Шелия. В принципе фон Шелия изъявил готовность это сделать, его лишь смущала техническая сторона дела.

— Фотоаппарат нужен очень маленький, — поучал он Ильзе. — Не больше карманных часов. Тогда я смогу спокойно проносить его к себе в кабинет. Его объектив должен позволять вести съемку без особых приспособлений. Сидя за рабочим столом.

Ильзе обещала достать такой аппарат. Она видела, что к Шелия возвращается хорошее настроение. И она использовала приберегаемый ею напоследок козырь.

— Я и забыла вас поздравить, дорогой друг! Мне поручено вам передать, что ваше сообщение о предполагаемых действиях Германии против Голландии было получено вовремя и отмечено как интересное и важное. Отмечено, — тут она заговорщически улыбнулась, — со всеми вытекающими отсюда последствиями…

Фон Шелия прямо растаял от удовольствия. Глаза его радостно блестели. Придя в отличнейшее расположение духа, он оживленно заходил по комнате. К нему даже вернулась способность воспринимать все происходящее в мире с присущим ему едким сарказмом. И он тут же в лицах представил сцену, о которой узнал от адъютанта Риббентропа.

В связи с нападением Германии на Бельгию и Голландию посольства этих стран в Берлине направили ноты протеста в германский МИД. Заместитель начальника протокольного отдела ноты протеста принял и передал их министру. Увидев эти ноты, Риббентроп пришел в бешенство, потребовал к себе чиновника, принявшего их, и приказал ему немедленно вызвать бельгийских и голландских дипломатов, чтобы вернуть им ноты обратно.

— Если бы вы видели Риббентропа в эту минуту! — хохотал Шелия. — Говорят, его чуть не хватил удар. Он едва ворочал языком от гнева: «Если они не примут эту свою пачкотню обратно, выбросите ее у них на глазах в мусорный ящик!..»

Ильзе постаралась улыбнуться. А Шелия продолжал:

— И что же вы думаете? Бельгиец взять свою ноту обратно, конечно, отказался. Тогда ее тут же бросили в корзину для бумаг. Видя это, голландец решил избежать такого позора и свою ноту обратно принял… Не правда ли, такое даже не водилось у дикарей!..

Шелия снова посерьезнел.

— Я понимаю: не каждый, подобно мне, может справлять пир во время чумы. Будем надеяться, мой друг, что Западу удастся быстро остановить коричневую заразу. Сегодня один офицер генерального штаба сказал мне по секрету: «Рудольф! Если мы не проведем в Бельгии молниеносное наступление, мы там застрянем!..»

Ильзе вздохнула:

— Видит бог, как было бы это хорошо!..

— Для этих молодчиков со свастикой, — снова взорвался Шелия, — нет ничего святого. Они стреляют даже в детей. Если события в Бельгии будут развиваться не так, как хочет наш ефрейтор, кто поручится за то, что этот маньяк постесняется применить газовые бомбы? Мне говорили, что у нас их полные склады.

— Не может быть! — встрепенулась Ильзе. — Неужели Гитлер пойдет на это?

— Вы, я вижу, еще плохо знаете этих шакалов! — сумрачно произнес Шелия. — В один прекрасный день Геббельс напишет в газетах, что англичане где-то в Германии сбросили газовые бомбы. Ну и тогда, конечно, нацисты не оставят такого «нападения» без ответа. От этих бандитов, — закончил он совсем мрачно, — всего можно ждать!..

Говоря о возможности применения Гитлером газа в те дни, Шелия был, видимо, недалек от истины. Достаточно, например, вспомнить, что 10 мая 1940 года, всего лишь за два дня до этого разговора фон Шелия с Ильзе Штёбе, бомбардировщики Геринга из 51-й эскадры специального назначения «Эдельвейс» по приказу Гитлера превратили в руины немецкий город Фрейбург. Во время налета погибло много мирных жителей. Геббельс раструбил на весь мир, что это «работа англичан». Нацисты получили предлог для варварской бомбардировки английских городов.

— Вы правы, — согласилась Ильзе, — от них можно ждать всего. Утром я встретила своего знакомого, инженера из общества по развитию телевидения. Он хорошо разбирается в секретных видах вооружения. Мы говорили с ним о наступлении в Голландии и Бельгии. Знаете, что он мне сказал? «Теперь нам нужно захватить еще Брюгге. Тогда мы сможем обстреливать из новых пушек Лондон. Мы уже делаем эти пушки серийно…»

— Вот-вот. Эти успехи на фронте всем вскружили голову. Все стали «патриотами». Даже те, кто ненавидел национал-социализм, теперь оглушены победными маршами. Особенно военные. Они уверены теперь в полководческом гении своего фюрера, не то что в ноябре… Даже устранение Гитлера ничего бы сейчас не дало. На мой взгляд, развитие событий в стране в этом случае быстро пошло бы влево. Снова подняли бы голову коммунисты. А это для нас с вами далеко не лучший выход!..

Ильзе еще раз похвалила себя за сдержанность во время всего этого разговора: «Правильно говорят русские: горбатого может исправить только могила. Никогда этот холеный аристократ не перестанет ненавидеть коммунистов… И все-таки… И все-таки сегодня он, сам не зная об этом, помогает стране большевиков быть в курсе планов нацистов. И тебе, бойцу-антифашисту, нужно продолжать свою трудную и опасную игру с этим дипломатом. Продолжай улыбаться…»

Она заставила себя согнать усталость с лица. Тряхнула головой:

— Можно подумать, что вы пригласили меня обсудить заговор против фюрера!.. Я еще не видела вашей новой берлоги… И как вам удалось найти такую милую квартиру?..

Шелия самодовольно улыбнулся, приосанился:

— Дайте мне любое задание, и вы увидите, на что еще способен старый кавалерист!..

— Попробуем… Что вы скажете о том, чтобы достать шифр?..

Лицо фон Шелия медленно посерело. Нижняя челюсть поползла вниз.

— Шифр?! — растерянно переспросил он. — Какой шифр?..

— Дипломатический код Риббентропа…

«Да-а, — подумал Шелия. — Эта фрейлейн недаром представляет здесь господина С. Нет, какой ход с ее стороны!..»

И чтобы не оказаться в глазах Ильзе трусом и хвастуном, он обстоятельно принялся объяснять ей, сколь не по силам ему поставленная задача.



— Германский МИД, — начал он торжественно и, как показалось Ильзе, даже с гордостью, — имеет, как правило, такие шифры, которые меняются с каждой телеграммой. Как я слышал, составляет их всего лишь один человек. В шифровальном отделе существуют специальные блокноты с отрывными страницами. На них, кроме длинных рядов цифр, ничего нет. Когда отдельные слова телеграммы переведены в цифры, берут второй блокнот. В нем для каждой уже написанной цифры из первого блокнота имеется новое цифровое значение. Вторые цифры могут, например, складывать с первыми. Полученная сумма обозначает зашифрованные слова.

Шелия бросил быстрый взгляд на удобно устроившуюся в кресле Ильзе и откашлялся:

— В таком виде телеграмма отсылается за границу. Там у каждого германского посольства имеется свой собственный код. С помощью специальных блокнотов шифры способом вычитания снова превращаются в слова. Если посылается вторая телеграмма, то используется следующая страница блокнота. И уже другим способом.

Ильзе откровенно зевнула:

— Я в этом все равно ничего не понимаю. С детства ненавижу математику.

— При чем здесь математика? — обиделся Шелия. — Я не защищаюсь. Но я должен объяснить… Каждое посольство имеет свой, только для него созданный шифровальный блокнот. Ему соответствует блокнот, по которому отправляется телеграмма из Берлина. До употребления каждая страница этих двух блокнотов заклеена. Я никаким образом не могу получить шифры телеграмм, которые иногда отправляю. Прошу меня понять… И потом у меня нет никакой связи с шифровальным отделом. Он находится не на Вильгельмштрассе, а в Далеме. Здание под строжайшей охраной. Говорят, там умеют расшифровывать все иностранные телеграммы, кроме английских и русских…

Шелия замолчал. Потом хотел было еще что-то сказать, но только махнул рукой.

Ильзе было пора уходить.

— До свидания, рыцарь! — она озорно взглянула на все еще расстроенного дипломата. — Нет, что бы вы мне ни говорили, с годами люди стареют. Вот и вы тоже. Не смогли выполнить единственную просьбу дамы. Ну, еще раз до свидания, дорогой друг. Чуть было не уснула от вашей лекции…

Спускаясь по лестнице, Ильзе улыбалась. На самом деле объяснения Шелия она слушала очень внимательно…

ЗВУЧАЛ НАД БЕРЛИНОМ «ИНТЕРНАЦИОНАЛ»

Донесение Ильзе от 21 мая 1940 года:

«…В будущем мирном договоре вопрос ставится о полном расчленении Франции. Гитлер 19 мая послал письмо Муссолини. В немецких кругах ожидают, что со дня на день Италия вступит в войну на стороне Германии.

Военные успехи на Западном фронте явились неожиданностью даже для самих военных специалистов. Они рассчитывали на более упорное сопротивление со стороны союзников.

А л ь т а».

Все лето у Ильзе было столько работы, что едва хватало времени для сна. Материал, поступавший от антифашистки в Центр, имел большую ценность. Особенно копии телеграфных сообщений гитлеровских дипломатов из других стран.

Ильзе сильно уставала.

Огромное нервное напряжение, видимо, не прошло бесследно. Обострилась болезнь почек и печени.

В конце августа по настоянию Москвы Ильзе поехала в Карлсбад. После шести ванн не смогла ходить. Врач отменил ванны.

Лечение в Берлине у профессора Вагнера было дорого и мучительно. Она страшно страдала. Снова поехала через Прагу в Карлсбад.

«Прага, — писала она Вольфгангу в Москву, — выглядит как заброшенный, опустевший дом. Старые дома, ворота и башни продолжают стоять, неисчислимое множество переулков еще не получило немецких названий. Влтава все плещет о фермы Карлова моста, а Град возвышается точкой над «i». Правда, там, наверху, висит чужой флаг, но снизу его не видно. Если не знаешь, то можно не догадаться. А то, что об этом все-таки знают, можно прочитать на каждом лице… Ветер разносит из развешанных на улицах репродукторов отрывки немецких фраз: «Приказ, распоряжение, циркуляр». Ветер вызывает слезы. Только ветер?..»

Болезнь так и не удалось по-настоящему залечить. Ильзе похудела, стала как тростинка. В письме к Вольфгангу она не скрывала, что часто по ночам, когда она остается одна и наступают дикие, ужасные боли, ей становится страшно. И за себя. И за то, что не сможет из-за болезни продолжать свою работу. Но в том-то и была сила этой мужественной немецкой патриотки-интернационалистки, что наутро она, пересиливая боль, заставляла себя подняться и шла на работу. Превозмогая все, она не покидала своего боевого поста.

Однажды в почтовом ящике она обнаружила пакет на свое имя. Пакет был без почтового штемпеля. Внутри лежали ярко-красные гвоздики.

Горячая волна радости захлестнула Ильзе. Она поняла: в Центре не забыли о дне ее рождения…

И снова потянулись напряженные, полные ежеминутной опасности дни. Снова Ильзе регулярно виделась со своими людьми, снова предпринимала различные меры предосторожности, чтобы не попасть под наблюдение гиммлеровских ищеек.

— Я думаю, — сказала как-то она своей помощнице, — что в гестапо не выдерживали порой и не такие слабые, как я. Но я постараюсь не дать им сломить меня. В случае ареста я буду отрицать даже собственный почерк…



Английские самолеты теперь почти ежедневно бомбили Берлин. Город был затемнен. В домах исчезла горячая вода. Ночи приходилось проводить в убежищах.

Фон Шелия после майской встречи с Ильзе проникся к ней нескрываемым уважением. Однако, неуравновешенный и капризный, он после поражения Франции впал в панику. Встречаться и разговаривать с ним в это время было нелегко. Но Ильзе сделала все, чтобы дипломат не примирился с нацизмом…


Был пасмурный осенний день. Назойливый колючий дождь моросил над Берлином. Рано утром Ильзе зашла к приятельнице, недавно перенесшей операцию. Дом был недалеко от Ангальтского вокзала.

Говорили о том, как достать редкое лекарство, о новостях в министерстве иностранных дел. Вдруг в полуоткрытое окно ворвалась торжественная мелодия «Интернационала». Это было непостижимо. За исполнение пролетарского гимна гестапо бросало людей в лагеря смерти.

— Что это? — испуганно спросила подруга. — Ты тоже слышишь?..

— Сейчас посмотрим, — ответила Ильзе.

И спокойно, не торопясь подошла к окну. Если бы знала ничего не подозревавшая приятельница, какого труда стоили Ильзе эти медленные шаги! Ведь так хотелось броситься к окну, влезть на подоконник, выбежать на улицу. Казалось, «Интернационал» звучал сейчас в ее сердце.

Внизу на площади стояла большая группа военных. Среди них выделялось несколько людей в штатском. Ильзе издали узнала Риббентропа.

— Это встречают русских, — сказала она. — В Берлин приехала их делегация на переговоры…

Долго находиться у окна было опасно. Но ведь для того, чтобы услышать боевой гимн рабочих всех стран, Ильзе и пришла в этот дом.

По площади прошла рота почетного караула. Большая черная автомашина, сопровождаемая эскортом мотоциклистов в стальных касках, двинулась в сторону Бранденбургских ворот. На радиаторе автомашины развевался красный флажок с золотыми серпом и молотом. Было 12 ноября 1940 года.

Ильзе не знала, что для Гитлера переговоры с русскими 12–13 ноября были лишь очередной уловкой. Она не знала, что в день прибытия в Берлин советской делегации Гитлер подписал секретное распоряжение:

«Независимо от того, каким будет исход этих переговоров, следует продолжать все предусмотренные ранее приготовления для Востока…»

18 декабря Гитлер подписал директиву № 21 — «План Барбаросса»:

«Германские вооруженные силы должны быть готовы еще до окончания войны против Англии разбить Советскую Россию в стремительном походе… Приготовления должны быть закончены до 15 мая 1941 года. Особое внимание уделить тому, чтобы подготовку этого нападения было невозможно обнаружить».

Специальная «Директива по дезинформации противника» требовала:

«Сохранить впечатление, что подготовка к высадке в Англии ведется, и представить стратегическое развертывание сил для операции «Барбаросса» в виде величайшего в истории войн дезинформационного маневра, цель которого — отвлечь внимание от последних приготовлений к вторжению в Англию…»

Сразу же с февраля началась усиленная переброска германских войск к советской границе.

Нет, не случайно фон Шелия, человек с острым нюхом дипломата, жаловался в это время Ильзе, что теперь очень часто и он сам и другие сотрудники МИДа не знают, какие из полученных сведений соответствуют истине, а какие намеренно искажают действительное положение дел.

— Люди, — негодовал по этому поводу фон Шелия, — теперь обычно заключают любой свой рассказ словами: «Но что, собственно, можно сейчас знать?..»

Тем временем жизнь в германском посольстве в Москве текла своим чередом. Его старожилы уже привыкли к пунктуальному и отлично знающему свое дело коллеге Курту. Сам посол несколько раз похвально отозвался о его большой, «чисто немецкой» работоспособности.

— У русских, — сказал он Курту, застав того как-то вечером за работой в служебном кабинете, — есть шутка: «Работа не волк, в лес не убежит». Вы, кажется, изучаете русский язык? Я хочу, чтобы вы не забывали порой эту пословицу. Мы, немцы, еще не всегда умеем отдыхать. Ходите чаще по вечерам в театр. Кстати, это поможет быстрее овладеть языком. И знаете что? Не съездить ли вам как-нибудь с советником Хильгером на рыбалку? Сегодня он рассказывал мне, что на Клязьме пошел крупный окунь!..

Советник Хильгер много лет прожил в Советском Союзе. Он прекрасно знал русский язык. Сыпал направо и налево русскими прибаутками. Он даже внешне был теперь похож на русского. Пожалуй, самое большое удовольствие доставляли ему собственные рассказы о воскресной рыбалке. В косоворотке, вышитой крестиками, и старой соломенной шляпе, он садился под кустом у реки где-нибудь поближе к другому любителю-рыбаку и, протирая изредка пенсне на шнурочке, горестно жаловался на отсутствие клева: «Нет, не та нынче рыба пошла. Вот, помню, раньше…» Поскольку он действительно знал, какой «королевский» ерш шел раньше на червя у моста, и помнил даже мельницу за березовым леском, разговор завязывался. И видимо, действительно Хильгеру иногда удавалось выудить из собеседника что-то для себя интересное. Во всяком случае, он так рассказывал.

В середине октября посольство получило из Берлина совершенно секретный доклад, подготовленный для Риббентропа. Все вопросы, затронутые в докладе, его авторы обсуждали в Берлине с Герингом.

«Господин рейхсмаршал, — говорилось в докладе, — дал указание избегать поставок в СССР таких товаров, которые могли бы косвенным или прямым путем укрепить военный потенциал России».

Указав на это место в докладе, Хильгер многозначительно взглянул на Курта:

— О чем же все-таки думают в Германии? Сроки поставок нашего оборудования Советам снова сорваны!..

Совершенно неожиданно для себя Хильгер получил редчайшую даже для него возможность узнать, о чем думает Гитлер. Хильгер был назначен переводчиком фюрера на переговорах с русскими в Берлине.

Вернувшись в Москву, Хильгер очень долго молчал. И лишь как-то на рыбалке, разговорившись с Куртом, которому слепо доверял, сказал:

— У нашего фюрера великие планы. Дни Англии сочтены. Фюрер предложил большевикам поделить мир. Он отдает им Индию…

— А что же русские? — Курт изобразил на своем лице удивление.

Оглянувшись, Хильгер понизил голос до шепота:

— Представьте себе, отказались!..

ДИРЕКТИВА № 21

Интересы подпольной работы потребовали, чтобы Ильзе ушла из министерства иностранных дел. Теперь отважная антифашистка возглавила отдел рекламы на заграницу в одном из крупнейших химических концернов в Дрездене. Ильзе была довольна: она получила возможность свободно разъезжать по всей Германии и даже бывать за границей.

Дорога от Дрездена до Берлина занимала всего два часа. Встречи Ильзе с фон Шелия и другими участниками ее берлинской группы проходили регулярно.

Однако работа на новом месте оказалась чертовски трудной. Конкуренция требовала от фирмы еще более броской и цепкой рекламы. Ильзе часами диктовала секретарю длинные и сложные письма, вела нелегкие переговоры с подчиненными ей чертежниками, художниками и составителями текстов. Часто сама писала и переделывала эти тексты.

Найти в Дрездене квартиру поблизости от заводов не удалось. Каждое утро Ильзе приходилось вставать в шесть часов. Официально она могла работать до половины пятого. Но хорошая рекомендация обязывала, и нередко ей приходилось задерживаться в конторе до глубокого вечера. Хозяева концерна не могли нахвалиться своим новым работником. Вскоре они даже значительно повысили Ильзе оклад.

В конце февраля 1941 года Альта сообщила в Центр:

«Подготовка к войне против СССР зашла далеко. Руководящие круги, как и прежде, придерживаются точки зрения, что война с Россией начнется еще в этом году. Формируются три армейские группы под командованием фельдмаршалов Бока, Рундштедта и фон Лееба».

В конце марта 1941 года Югославия присоединилась к пакту «Берлин — Рим — Токио». Однако тут же в Белграде произошел переворот. Не доверяя новому югославскому правительству, Гитлер приказывает вторгнуться в Югославию. Он решает обеспечить себе спокойный тыл при нападении на СССР и заодно помочь Муссолини задушить Грецию.

5 апреля фон Шелия сообщил Ильзе, что выступление Германии против Югославии произойдет в ночь с 5 на 6 апреля и что Гитлер рассчитывает разгромить ее за четырнадцать дней. Он оказался снова прав. 6 апреля германские дивизии уже сеяли на территории Югославии смерть и разрушения.

25 апреля Ильзе сообщает в Москву о том, как тяжело наблюдать ей всю подготовку к предстоящему конфликту.

Мужественная немецкая антифашистка информирует Центр о том, что нападение на СССР затягивается из-за замедлившегося хода военных действий гитлеровцев на Балканах, задержка оценивается в четыре недели…

В последних числах апреля Ильзе вновь встретилась с Шелия. Дипломат довольно потирал руки, он почти ликовал:

— Кажется, теперь Англия вздохнет свободно… Зимой, после отказа из-за технических трудностей от высадки десанта на Британские острова, многим казалось, что у нашего ефрейтора нет больше никакого другого определенного плана. Сейчас, как говорят в авторитетных кругах, все совершенно ясно…

Шелия порывисто отодвинул кресло и встал.

— Помимо греческого вопроса, который в конце концов играет только подготовительную роль, выступление против СССР стоит в центре внимания всех военных мероприятий.

Он прошелся несколько раз по комнате и продолжал диктовать:

— Дело выглядит так, как будто план выступления против России был всегда неизменным. Если речь идет не о величайшем блефе, то в самом деле вопрос решен… Во всяком случае, Гитлер еще ни разу не проваливал свои военные планы. Пример тому — оккупация Чехословакии, Польши и события на Западе. Война с Россией для Германии теперь неизбежна. Тем более что ранее она считалась неотъемлемой частью борьбы с Францией. Речь идет о том, чтобы проложить свободный путь в Индию. О предотвращении русской угрозы с фланга, если Германия будет стремиться к Суэцкому каналу.

Встретив вопросительный взгляд Ильзе, фон Шелия утвердительно кивнул головой:

— Об общем политическом положении и о событиях, ожидаемых в ближайшее время, я говорил с адъютантом Риббентропа… Сейчас призвано в армию около двух миллионов человек. В том числе и рабочие военной промышленности. Сухопутные силы, по данным из достоверных источников, насчитывают 4,7 миллиона человек. В авиации — 1,7 миллиона человек. Вместе с вновь призванными общее количество достигает более восьми миллионов человек. Продолжительное время такую массу людей нельзя держать под ружьем, не нанеся огромного ущерба экономике. Для оккупации Англии, для мероприятий на Суэцком канале или в Гибралтаре войск потребовалось бы гораздо меньше.

Фон Шелия озабоченно потер лоб рукой.

— Я хотел бы в этом сообщении снова подчеркнуть, что генерал-губернаторство является сейчас местом расквартирования 120 дивизий. Это еще раз доказывает подготовку военных действий против СССР. Даже в Варшаве орудия зенитной артиллерии расставлены в таком количестве и таким образом, что все наталкивает на мысль о предстоящем конфликте с Россией. Об этом мне стало известно от доктора Шаффцика, сотрудника МИДа, и, кроме того, от лица, ответственного за распределение зенитной артиллерии в Германии.

Ильзе внимательно записывала. «Все это нужно будет как можно скорее переправить в Центр», — думала она.

Фон Шелия начал рвать свои заметки в мелкие клочки.

— В Германии скоро начнутся новые репрессии против евреев. Подробности еще неизвестны, однако компетентные источники утверждают, что речь идет о национализации всего их имущества…

Донесение Ильзе Штёбе в Москву от 7 июня 1941 года:

«В центре внимания здесь стоит вопрос о России. Лично Гитлер приказал Гиммлеру установить, кто распространяет слухи о войне с Россией…»

ГЕНЕРАЛ ПЕТРОВ РАССКАЗЫВАЕТ

Напротив нас в кресле генерал, настоящее имя которого, как и некоторых других героев нашего документального рассказа, пока нельзя еще назвать. Генерал уже немолод, но вся его ладно скроенная фигура, внимательные глаза, открытое приветливое лицо говорят о том, что он полон энергии и сил. Генерал вспоминает, как четверть века назад он, тогда еще инженер-капитан, встречался под фамилией Петров с одним работником германского посольства — антифашистом-подпольщиком Куртом. В те предвоенные месяцы сорок первого года они часто виделись в Москве…

Мы вместе читаем небольшие, слегка пожелтевшие листы бумаги. Это донесения антифашиста Курта, написанные им в 1941 году.

Вот одно из них:

«После окончания войны с Англией Германия выступит против СССР. Основания: на границе с СССР стоит такое количество немецких войск, которое больше чем необходимо для защиты границ. Сразу же после войны с Францией Гитлер отдал приказ строить «восточные укрепления». В восточных городах Германии идет усиленная подготовка средств противовоздушной обороны. Укрепления на востоке были закончены в конце 1940 года».

В Германии у Курта была большая семья. Он знал, что вскоре сам должен будет поехать в задушенный палачами Гиммлера Берлин, чтобы продолжать работу в самом логове гитлеровцев. Каким мужеством, какой ненавистью к фашизму, какой верой в правоту своего дела нужно было обладать, чтобы так рисковать!..


Первые фотографии с Восточного фронта.

С газетной страницы на Ильзе смотрели раненые и убитые красноармейцы. Рядом была напечатана сводка германского командования. В ней говорилось о бомбардировке советских городов.

Было утро 22 июня сорок первого года. Геббельс и Риббентроп уже пролаяли свои заявления по радио: «Восточный поход спасет мировую цивилизацию от смертельной опасности большевизма!..»

Они решились.

Где-то там, на Востоке, падали бомбы, стреляли орудия, умирали советские люди. Гибли тысячи немцев, поставленных фашизмом под ружье.

На сердце было горько и тяжело. Ильзе понимала, какой трудной и жестокой будет эта война. Но верила в победу над гитлеризмом. Верила: Красная Армия победит!

Она думала об этом в первый день нападения Германии на СССР. Она твердила это про себя, когда газеты ликовали по поводу успехов гитлеровских войск в России, когда эфир был заполнен победными маршами и истерической похвальбой Геббельса. Она продолжала убеждать в этом себя, когда узнавала об арестах коммунистов, когда слышала шепотом передаваемые рассказы об ужасах концентрационных лагерей. И эта вера давала силы, помогала работать, жить…

Атмосфера, накаленная гигантской войной, сделала разум еще более острым, наблюдения — более точными. Как рвалась сейчас Ильзе помочь Советской стране, ее армии теми сведениями, которые держала в своих руках. Но связь с Центром оборвалась. И, чувствуя себя в эти тяжелые для Советской страны дни вне активной борьбы с фашизмом, Ильзе мучительно страдала. Она не привыкла быть просто наблюдателем и регистратором событий и фактов. Она была воином.

А связи с Москвой все не было. Ильзе ждала…


В три часа ночи в квартиру инженер-капитана Петрова позвонили. Петров, семья которого жила на даче и которого за день до этого уложил в постель сильнейший грипп, открыл дверь.

На лестничной площадке у лифта стоял знакомый шофер.

— Срочно в управление, товарищ капитан! Генерал приказал без вас не возвращаться…

У генерала были усталые воспаленные глаза.

— Вот ведь какое дело, друг! Знаю я, что ты болен. Но некому больше это дело поручить: только тебя Курт знает… Завтра утром все их посольство уезжает… А у нас Альта в Берлине без связи. Так уж что хочешь делай, а вот явку эту для Альты передай… Любая помощь тебе обеспечена… Ну, действуй!..

На Курском вокзале у начальникасостава Петров узнал, в каком вагоне едет Курт.

Где-то за Серпуховом Петров вошел в этот вагон.

Они встретились с Куртом глазами. У того было каменное, ничего не выражающее лицо.

Но минут через двадцать в тамбуре вагона Петров передал Курту крохотный комочек тонкой бумаги. Еще через несколько минут Курт, возвращаясь мимо стоявшего в тамбуре Петрова в свое купе, дал понять, что все в порядке.

Петров облегченно вздохнул.

Никто из них двоих еще не знал, что в сутолоке дальнейшей дороги в Берлин Курт перепутает две цифры из длинной колонки, которую ему придется воспроизводить на память.

Эти цифры были паролем к «музыканту» — радисту, активному антифашисту Шульце, державшему из Берлина связь с Москвой…

По Берлину ходили слухи об аресте сотен антифашистов, коммунистов-подпольщиков. Идти по адресу к «музыканту» без пароля Курт и Ильзе не решались. «Музыкант» мог заподозрить в них агентов гестапо. Кроме того, как оказалось, у Ильзе не было шифра для передачи донесений, а без него не приходилось и думать о том, чтобы выйти в эфир. Положение становилось критическим.

«Связь с Центром!.. Как нужна мне сейчас связь с Москвой! — думала часто Ильзе в эти дни. — Что я стою для нашей победы над Гитлером без этой связи!..»

Теперь Ильзе работала начальником берлинского бюро одного немецкого газетного концерна. Она ежедневно говорила по телефону со Стокгольмом. Но как использовать эту возможность для восстановления связи с Москвой, придумать не могла.

В июле, августе и сентябре сорок второго года Ильзе пыталась стать военной корреспонденткой и выехать на Восточный фронт. Попав в Россию, она собиралась перейти линию фронта и лично восстановить потерянную с Центром связь. Однако сделать это не удалось.


ГЕСТАПОВЕЦ ХАБЕКЕР ВЕДЕТ ДОПРОС

Была суббота 12 сентября. Гестаповцы ворвались в квартиру в три часа дня:

— Где Штёбе?

Они обыскали Ильзе, обшарили всю квартиру. Ничего не нашли.

— Одевайся!..

В специальном автомобиле, который сопровождали еще две автомашины, набитые гестаповцами, Ильзе доставили в полицейскую тюрьму на Александер-плац.

Верзила-охранник втолкнул ее в камеру, сбив ударом огромного кулака с ног.

Шатаясь, она поднялась. В глазах стояли красные круги.

— Требую снять наручники!

Верзила оскалил в усмешке рот.

— Эти браслеты для твоей же, детка, безопасности… Покончить самоубийством — самый легкий путь из этих мест!

Почти тут же ее вызвали на допрос.

Вел его гестаповец Хабекер, хитрый и опытный следователь-эсэсовец. Он сам сказал Ильзе, что работал в политической полиции во Франкфурте-на-Майне с 1933 года. Видимо, даже этим хотел ее запугать…

Первый допрос продолжался трое суток почти без перерыва. Ильзе не давали спать, есть, пить… Гестаповцы рассчитывали сломить ее волю одним ударом.

Хабекер рассыпал перед Ильзе десяток фотографий:

— Кого знаете из этих людей?

Особенно часто гестаповец показывал фотографию мужчины в форме немецкого летчика-офицера. Называл много имен.

— Где слышали о них раньше? Кто такая «Старуха»? Когда познакомились с ней? Что знаете вот об этой даме?..

Ильзе все отрицала.

Ее ответы записывал секретарь в углу на пишущей машинке…

Позвонив Ильзе на работу, Курт узнал, что она арестована гестапо.

Время тянулось мучительно медленно. Курт считал дни, недели. Думал об Ильзе: «Выдержит ли она?..»

Примерно через месяц после ареста антифашистки Курт как бы случайно зашел в кабинет к своему старому знакомому по германскому МИДу фон Шелия. Тот только что вернулся из поездки в Швейцарию. Курт застал его прямо на чемоданах.

Поговорили о Женеве, о берлинских новостях. Наконец безразличным тоном Курт упомянул об аресте Ильзе Штёбе гестапо. Шелия побледнел. Его руки дрожали. Он не мог даже закурить папиросу. Дальнейший разговор с ним был невозможен.

В тот же вечер фон Шелия был вызван начальником отдела кадров Крибелем и арестован в его кабинете. Курт узнал об этом через несколько дней…

После ареста фон Шелия Курт заметил, что за ним наблюдают. Было трудно внешне сохранять спокойствие и делать вид, словно ничего не замечаешь. Он никогда не делал попыток отвязаться от следивших за ним агентов. Наоборот, он всегда старался облегчить им слежку за собой.

Все свободное время Курт проводил с женой и детьми в саду. Здесь агенты могли прекрасно видеть его через забор.

Через три недели наблюдение сняли.

Курт понял, что Ильзе не выдала его…

О причинах ареста фон Шелия по коридорам и кабинетам министерства иностранных дел ходили самые противоречивые слухи.

Одни шепотом передавали друзьям, что фон Шелия попался в Варшаве в руки красивой польки, которая завербовала его на службу польской разведки и союзных с Польшей государств. Другие утверждали, что Шелия работал на американскую разведку и получал за это доллары. Гестапо якобы напало на след фон Шелия после его частых поездок в Швейцарию, где он располагал большими денежными суммами и производил многочисленные покупки, хотя денег из Германии с собой не брал. За фон Шелия наблюдали и установили, что в одном из швейцарских банков он имел на большую сумму личный счет…

Однако работавший в отделе печати знакомый Курта как-то сказал ему по секрету, что обе эти версии неправильны.

— Фон Шелия арестован гестапо как советский агент…

Чутко прислушивавшийся ко всем разговорам сослуживцев, Курт скоро понял, что эта последняя версия расценивается в министерстве иностранных дел как абсолютно невероятная. Уж очень трудно было представить, что аристократ и крупный помещик фон Шелия, ненавидевший коммунистов, тайно работал на советскую разведку…

Наконец следователь гестапо Хабекер мог поздравить себя с успехом.

Сам шеф имперского управления безопасности Гиммлер заявил на совещании, что «дело Штёбе — наиболее удачно выполненное следователем дело, проведенное за последнее время гестапо…».

Личный успех Хабекера был настолько велик, а похвала начальства привела его в такое отличное расположение духа, что на очередном допросе следователь предложил Ильзе сесть в кресло и с довольной улыбкой заявил:

— Я горд тем, что добился успеха в вашем деле.

Нет, теперь он мог не играть с этой «красной» в прятки. И, наслаждаясь победой, заговорил, пуская колечки табачного дыма к потолку:

— Вы неглупая женщина, Штёбе… Я бы сказал, что вы умная и сильная женщина… Как следователь, проработавший в гестапо почти десять лет, я могу сказать, что на всех допросах вы вели себя просто исключительно…

Хабекер глубоко затянулся сигаретой и от удовольствия прищурил по привычке правый глаз.

— Этот старый дипломат фон Шелия в отличие от вас сразу наложил в штаны… А вы… Если бы вы пришли к нам добровольно и согласились бы работать на нас, вы были бы великой женщиной! А теперь разрешите перейти к фактам…

Выражение благодушия мгновенно исчезло с лица следователя. Оно снова стало жестким и злым.

— В Бельгии мы арестовали разведчика, державшего радиосвязь с Москвой. При этом был захвачен код. С его помощью удалось расшифровать ранее перехваченные радиограммы. В одной из них упоминалось о вас…

Хабекер встал, открыл сейф, наполнил стакан до половины французским коньяком, выпил. Сегодня он мог себе позволить это даже на работе. Он постоял у сейфа, борясь с желанием опорожнить бутылку до конца. Важно прошелся по комнате. Снова сел за стол и продолжал:

— Долго эта радиограмма была единственной уликой против вас… Вы, конечно, не знали этого, но были правы, все отрицая… Вы лгали нам в течение почти семи недель… И мы действительно не могли доказать ваши связи с группой Шульца — Бойзена… Мы исключительно подробно проверили поездку в Бельгию директора фирмы «Лингер-верке», где вы работали. Проверка не дала никаких результатов. Вы ловко прятали концы в воду…

Хабекер откинулся в кресле и посмотрел на Ильзе в упор.

— Не так давно, — в голосе гестаповца появились зловещие нотки, — положение изменилось. Уже после вашего ареста Москва снова попыталась установить с вами контакт. Радист, который шел к вам на связь, был арестован у вас на квартире. Наша сотрудница ждала его там все эти недели… Ваша карта бита. Как умный человек, вы должны понять, что лгать теперь бесполезно…

Ильзе не шелохнулась. Затем с растерянным видом прошептала:

— Это какая-то трагическая ошибка…

— Ошибка?! — вскочив, Хабекер зацепил ногой стул и с яростью отшвырнул его. — У арестованного на вашей квартире радиста была найдена фотография фон Шелия. А вот и показания дипломата!.. Не угодно ли ознакомиться?..

Хабекер привык вышибать из арестованных признания угрозами и пытками. Ему доставляло сейчас огромное удовольствие одержать победу без помощи палки. Он как-то вырос в собственных глазах. И от этого его торжество над арестованной было, казалось, еще более полным…

Бросив взгляд на признание фон Шелия, написанное его собственной рукой, Ильзе похолодела: «Попалась… Эта обезьяна в мундире права. Теперь мне от них живой не уйти…»

Огромным напряжением воли она взяла себя в руки: «Шелия знает только меня. Теперь лишь бы выиграть время. И спасти товарищей. Этот гитлеровец прав — все отрицать невозможно. Надо брать всю вину на себя и больше никого не называть…»

Неделя сменяла неделю. Допросы, очные ставки с фон Шелия, на которых тот окончательно пал, продолжались ежедневно. Хабекер выбился из сил. Ильзе стояла на своем: больше она никого не знает.

Хабекер и его подручные давно забыли об утонченных методах допроса: «Нет, эту красную психологией не проймешь!..»

Ежедневно Ильзе избивали до потери сознания. Обливали водой и снова начинали истязать. Ее тело было сплошь покрыто страшными кровоподтеками. Она едва могла ходить. Но и самыми зверскими пытками эсэсовцы не могли сломить ее воли. Соседка Ильзе по камере Клерхен Тухола рассказывала, что, приходя в себя после допросов на Принц-Альбрехтштрассе, Ильзе Штёбе даже улыбалась.

…НИКАКОГО ЧЕРНОГО ПЛАТЬЯ!

За два дня до суда Ильзе разрешили увидеть брата и мать.

На ее изувеченное побоями лицо нельзя было смотреть без содрогания. Но глаза Ильзе блестели неудержимой радостью: она уже знала об успехах Красной Армии под Сталинградом. Она была уверена, что наступил поворотный момент войны…

Ильзе Штёбе была приговорена имперским военным судом 14 декабря 1942 года к смертной казни.

— Я не сделала ничего несправедливого, — заявила она в своем последнем слове. — Вы приговариваете меня к смерти незаконно!..

В конце января сорок третьего года Курт провел всю ночь в бомбоубежище вместе с директором отдела страхования «Альянс концерна». От него Курту случайно стало известно, что фон Шелия, только на суде узнавший о том, что он работал на коммунистов, был казнен в конце декабря сорок второго года. Благодаря влиятельным родственникам жене Шелия выдали после его казни страховой полис в размере пятидесяти тысяч марок…

После суда над Ильзе ее брат получил от нее короткое письмо: «Я ничего другого не ждала от них. Теперь я довольна и совершенно спокойна… Все, кто меня знал, будут одного мнения — я честна…»

За несколько дней до приведения смертного приговора в исполнение Ильзе, улыбаясь, сказала своей соседке по камере:

— Я выдержала… Я никого не выдала… Я спасла жизнь трем мужчинам и одной женщине…

Ильзе спокойно и мужественно смотрела в лицо смерти.

Убежденность в правоте своего дела, могучая воля, которой она обладала, помогали Ильзе вынести все пытки гестаповского ада. Даже свое прощальное письмо матери Ильзе, хотя это было ей очень тяжело, написала готическим шрифтом. Она сделала это только потому, что знала: готический шрифт мать читает легче, чем латинский.

Основная часть этого письма утеряна в концлагере Равенсбрюк. Когда гестаповцы отправили туда мать Ильзе Штёбе, старушка взяла последнее письмо дочери с собой. Каким-то чудом сохранился лишь клочок с несколькими строками. Вот они:

«22.12.42. Моя дорогая мама!.. Благодарю тебя, мамочка, за исполнение моих последних желаний. Не печалься, в таких случаях не место трауру… И не носи, пожалуйста, никакого черного платья!..»

Ильзе Штёбе была казнена в ночь с 23 на 24 декабря 1942 года. Гестаповцы отрубили ей голову…

Недавно Вольфганг, Курт и генерал «Петров» снова встретились.

Зашла речь о группе Альты.

О многом вспомнили в тот вечер. И думали о том, что люди должны знать, с каким мужеством боролась против гитлеризма отважная патриотка-антифашистка Альта.

Славная, героическая дочь своей родины!


Владимир Понизовский УЛИЦА ЦАРЯ САМУИЛА, 35

Документальная повесть

1. ГРОЗА НАД СОФИЕЙ

Над вечерней Софией бушевала гроза. Апрельская, первая, она вымывала из подворотен клочья газет и мусор, прочищала горла водосточных труб, пулеметными очередями грохотала по жести карнизов. Взъерошенные голуби жались под торсами кариатид и атлантов на фасадах особняков. Автомобили сердито разбрызгивали лужи. А в небе, разбуженном от зимней спячки, все вспыхивало и клокотало: молнии, громы, заряды дождя.

Но вот гроза ушла, волоча за собой поредевшие тучи. Высыпали звезды. От асфальта, от лопнувших почек платанов и лип, от перепаханной земли цветников заструились запахи. Насыщенные озоном, они наполнили воздух тем ароматом, каким благоухает весна. Улицы стали оживать. Заторопились по домам запоздавшие прохожие. Влюбленные переместились из черных ниш подъездов под деревья, роняющие с ветвей капли. Возобновили обход патрули. И ярче — малиновыми, желтыми, розовыми квадратами — засветились окна. Их отсветы заскользили по плоскостям автомобилей…

По улице Царя Самуила медленно двигался вдоль тротуара автобус. Над его крышей бесшумным пропеллером вращались лопасти антенны. В кузове оператор следил за стрелками на панели приборов, ладонью прижимал к щеке лепешку наушника. Включил микрофон:

— Докладывает БУК. Станция 3104 продолжает работу.

По переулку, перпендикулярно выходящему на улицу Царя Самуила, полз другой такой же автобус с вращающейся антенной на крыше. И в нем оператор пеленгаторной установки, пригнувшись к микрофону, — шептал:

— Докладывает ГРАБ. Станция 3104 — в эфире!..


У здания военного министерства мерно вышагивали часовые с винтовками на плече. Им не положено было прятаться от грозы, и теперь, в насквозь промокшем обмундировании, они дрожали и стучали зубами. Министерские чины уже покинули свои кабинеты. Только на третьем этаже из двух угловых окон пробивались сквозь шторы лезвия света. За теми окнами — кабинет начальника отдела военной контрразведки.

В кабинете в этот поздний час были трое: начальник отдела полковник Иван Недев, командующий первой армией генерал Кочо Стоянов и доктор Отто Делиус, личный представитель адмирала Канариса, начальника абвера — военной разведки гитлеровской Германии. Все трое разительно отличались друг от друга. Приземистый, мрачный, заросший черными волосами, с торчащими пучками бровей полковник Недев и лощеный, затянутый в безукоризненный мундир, моложавый красавец генерал Стоянов. И интеллигентной наружности, седеющий и лысеющий доктор Делиус.

Полковник Недев отнял от уха трубку телефона.

— Посты докладывают: эта станция снова работает.

— Отлично! — генерал привычным движением оправил вьющиеся пряди на затылке. — Сейчас проверим: рация работает от сети или на автономном питании. Отключите западный район города.

Разом гаснет свет во всех домах по улице Царя Самуила и окрест. Автобусы-пеленгаторы продолжают ползти вдоль тротуаров навстречу друг другу.

— БУК докладывает: станция 3104 работу прекратила!

Снова загорелись малиново-желто-розовые квадраты окон. Осмелевшие было влюбленные юркнули назад в тени деревьев и подъездов.

— БУК докладывает: станция опять в эфире!..

Пеленги цепко поймали источник радиосигналов, не выпускают из своих щупалец. Операторы наносят на карту-схему пометки. Вот линии скрестились. Точка пересечения — угловой дом.

— Докладываю: рация работает из дома номер 35 по улице Царя Самуила. Дом шестиэтажный.


Полковник Недев подходит к карте города, занимающей всю стену. Ведет пальцем по сплетениям улиц.

— Вот! Вон он где, подлец! — Он мрачно посапывает. — Наконец-то! Сейчас я его возьму.

— Подожди, — останавливает генерал. — Надо установить и квартиру. Прикажи проверить поэтажно.


Дверца автобуса приоткрывается, на мгновение высветив приборы в кузове.

Трое солдат, одетых в гражданские плащи, скрываются в подъезде. На первом этаже — магазин. Панель с пробками электроосвещения находится на лестничной площадке. Один из солдат вывертывает пробку. Свет на этаже гаснет.

— Рация работает!

Выше. Выключен свет на втором этаже.

— Работает!..

На третьем.

— Работает!..

За дверью квартиры сердитый голос:

— Какого черта они там на электростанции балуют!

Четвертый этаж. Поворот пробки. Из окна лестничной клетки, выходящей на улицу, видно: шофер мигнул фарами.

Солдат шепчет:

— Прервана! Значит, здесь!..

Они включают пробку. Смотрят на табличку, прикрепленную к двери:

«Семейство Белины и Емила Поповых».

И скорей вниз, к автобусу.


Недев выслушивает рапорт. Поднимает глаза на Стоянова. Генерал кивает:

— Высылайте оперативную группу.

Доктор Делиус вынимает изо рта мундштук с сигаретой. У доктора тонкие белые пальцы пианиста.

— Стоит ли так торопиться, господа?

Недев и Стоянов с недоумением смотрят на абверовца.

— Тайная вражеская радиостанция засечена, — сдерживая раздражение, начинает разъяснять генерал. — Установлена квартира, из которой ведутся передачи.

— Знаем имя хозяина квартиры: Емил Попов, — добавляет полковник.

— И только, — Отто Делиус стряхивает пепел и продувает мундштук.

— Через полчаса мы узнаем все остальное. В этом кабинете.

— Не убежден. Что известно о станции? — голос у немца, как у профессора, принимающего экзамен. — На кого она работает: на Россию или на Англию?

— Позывные станции перехвачены пунктами прослушивания по линии Плевен — Руса — Измаил — Одесса. Следовательно, станция работает на Россию, — отвечает генерал. Он уже не скрывает раздражения: «Мы, уважаемый доктор, не гимназисты!»

— Станция выходит в эфир не реже одного сеанса в два дня, — добавляет Недев.

— Что еще известно?

— Пока все. Пока.

— Как видите, маловато. Практически ничего, — немец аккуратно вправляет в мундштук очередную сигарету. — Сам ли Попов или кто-то другой передает из его квартиры? Кто еще входит в резидентуру красных? Из каких источников они получают информацию? Кто предполагаемый руководитель?

— Ну, знаете ли… — разводит руками генерал. — Это все мы выбьем на допросе.

Доктор Делиус прикуривает от зажигалки. Легкое пламя освещает его высокий белый лоб, светлые глаза и единственное украшение, которое он позволил себе на элегантном вечернем костюме: рыцарский крест с дубовыми листьями, пришпиленный к темному галстуку у самого воротника белой сорочки.

— Опыт показывает: даже в моем кабинете коммунисты молчат, — назидательно говорит он. — Они скорей откусят себе язык, чем откроют рот. Все, что только можно, следует выявить при помощи агентуры. Советую, господа, не торопиться. Установите наблюдение за домом. За каждым, с кем встречается семейство Поповых. Проверьте досье на подозреваемых. Перехватите побольше радиограмм…

— Затянем волынку, — прерывает его полковник, — а утечка секретной информации будет продолжаться!

— Опыт показывает: против коммунистов нужно работать наверняка, — не обращая внимания на тон Недева, продолжает доктор.

— Вы правы, — соглашается генерал. — К тому же я не убежден, что их информация столь важна. С помощью наших германских друзей из абвера и гестапо мы уже давно очистили Софию от тузов иностранной разведки.

Кочо Стоянов склоняет поблескивающую бриолином голову в полупоклоне.

2. ЛИТУРГИЯ

Кафедральный собор Александра Невского заполнен прихожанами. Те, кому не нашлось места в богато одетых иконами стенах, толпятся на паперти.

Под сводами собора в колеблющихся языках свечей звучат песнопения: вершится литургия. Епископ Стефан облачен в расшитую золотом, украшенную драгоценностями рясу. Он священнодействует в алтаре над церковным вином и просфорами, что-то бормоча себе под нос или вдруг возглашая тягучим голосом отдельные фразы из Иоанна Златоуста. Слаженный хор чистых голосов подхватывает и вторит священнику. И отдается под куполами эхо…

У алтаря — места для дворцовой знати. Справа — специально для генералитета. Офицерский корпус в парадных мундирах, при орденах и прочих регалиях. На богослужении присутствует весь цвет — министры, сановники и даже сам царь Борис. Еще молодой, преждевременно лысеющий, с нездоровым лицом, он прикрыл веки, беззвучно шевелит губами… Само благочестие.

Генерал Кочо Стоянов, переступая с ноги на ногу, поглядывает на царя и шепчет стоящему рядом генералу Никифору Никифорову:

— Приболел, что ли, царь? Или нервничает перед поездкой?

— Куда? — тихо спрашивает Никифоров.

— Я слышал — в Берлин собрался, на поклон к богу земному…

Столь вольные речи может позволить себе только Кочо Стоянов — любимчик Бориса и бестрепетный почитатель фюрера. Бравада лишь придает шик этому баловню судьбы, моложавому красавцу, уже так высоко поднявшемуся по лестнице карьеры: в дворцовых кругах всем известно — генерал Стоянов, кроме того, что командует армией, расположенной в Софии, является негласным шефом службы безопасности в стране. Поэтому каждый не прочь добиться расположения блистательного Кочо. Какой контраст со стоящим подле него генералом Никифоровым — невысоким, невзрачным, пожилым, угрюмым начальником судебного отдела военного министерства.

Церковный обряд продолжается. Из алтаря выползает духовенство, предводительствуемое епископом. Все прикладываются к евангелию в руке отца Стефана, к тяжелому его золотому кресту. Хор снова оглашает собор песнопением.

Стоянов косит глаза на миловидных прихожанок в задних рядах, потом недовольно показывает на епископа:

— Пора бы святому и закругляться!

Никифоров знает: Кочо не верит ни в бога, ни в черта, а «закругляться» действительно пора — через час должно начаться заседание высшего военного совета.

— Что-нибудь важное? — спрашивает Никифоров.

— Еще бы! Вчера ночью Михов вернулся с Восточного фронта!

Епископ поднимается на амвон. В экстазе вздевает руки к куполу храма. С купола, расцвеченный витражами, постно смотрит на мирян лик Иисуса Христа. Генералы привычно крестятся и склоняют головы. Да, пора бы и кончиться обедне: их всех гораздо больше, чем отпущение грехов на том свете, интересует, что расскажет о своей поездке по оккупированной земле России военный министр Никола Михов.


Высший военный совет заседает в просторном и строгом зале. Его стены облицованы темным деревом, а одна из дверей непосредственно ведет в кабинет министра. В центре зала — длинный полированный стол. Вокруг него — кожаные кресла. В зале ни одного телефона. Никакие события за этими стенами не должны отвлекать членов совета от решения судеб болгарского царства. У каждого из присутствующих свое, строго по иерархии, место. Впрочем, те, для кого открыты двери в этот зал, равны по положению и званию: начальник генерального штаба, командующие армиями и начальники отделов министерства. Все в генеральских погонах. Даже руководителю контрразведки полковнику Недеву вход сюда закрыт. Зал высшего военного совета — святая святых, тайная тайных державы.

Никола Михов входит быстро, энергично. Вместе с ним — германский посланник в Болгарии Бекерле.

— Господа, — начинает Михов, когда все рассаживаются. — Как вам известно, мне была предоставлена счастливая возможность посетить главную штаб-квартиру фюрера на Восточном театре военных действий. Я имел беседы с самим фюрером, с его выдающимися фельдмаршалами и генералами и многое увидел собственными глазами…

Теперь, через два с половиной месяца после сталинградского краха, всех членов военного совета прежде всего интересует одно: оправится ли немецкая армия от такого удара? Но министр, поглядывая на германского посланника, бодро рассказывает о железной дисциплине в армии фюрера, о стойкости солдат рейха. Пересказывает жалобы генералов Гитлера на суровость зимы, бездорожье и обширность российских просторов. Все это уже слышали — прошлой зимой, после разгрома под Москвой… Ага, вот и новое: немцы отмечают, что у русских страшная артиллерия, превосходная маскировка и — самое важное — самостоятельность и инициатива. Каждый советский солдат — самостоятельное воинское подразделение, а в германской армии еще царит шаблон… Ну, если уже сами немцы начали признавать такое!..

— Однако не должно быть места для уныния и паники, — продолжает Михов. — Фюрер лично уверил меня, что не позднее середины нынешнего лета в войне на Востоке наступит решительный перелом. В ставке разрабатывается небывалая по своим масштабам стратегическая операция. Собранные в кулак танковые соединения Гудериана и Гота на центральном секторе фронта сокрушат противника. К тому времени в руках солдат фюрера будет новое оружие…

Члены военного совета приободрились: Михов говорит так убежденно. Германский посланник одобрительно кивает. Может быть, и стоит, пока не поздно, включиться в войну, пока пирог не оказался поделенным?..

— Все, что я сообщил, сугубо конфиденциально, — заканчивает Михов.


После работы по давней привычке генерал Никифор Никифоров прогуливается по аллее Городского сада, окружающего дворец. Вековые дубы и платаны. Голубые ели. Чистота и тишина. Превосходное место для того, чтобы выветрить из головы заботы дня или обдумать планы на будущее.



Но сегодня генерал проходит по аллее торопливым шагом. На углу через дорогу — сладкарница, маленькое кафе с благоуханным турецким кофе. Как обычно, по дороге домой Никифоров заглядывает и сюда. И сейчас он не изменяет этому правилу.

В сладкарнице всегда несколько посетителей. Хозяин, вислоусый турок, радушно кланяется генералу и ставит на огонь кованный из меди тигель, начинает колдовать над ним. За столиком — старый знакомый Никифорова, столичный адвокат Александр Пеев. Генерал подсаживается к нему и, попивая раскаленный густой кофе, начинает перебрасываться малозначительными словами.

Адвокат отставляет свою чашку, берется за шляпу:

— Доброго вам здоровья, генерал!..


Поздним вечером на улице Царя Самуила, в квартире на четвертом этаже дома № 35, склонился над передатчиком мужчина. Его лицо измождено. Лихорадочно блестят глаза. На скулах — темные пятна румянца. Уперев правую ладонь в ключ, он привычно отстукивает точки, тире, точки… Натужно кашляет, заглатывает воздух. Отирает испарину с холодного лба. И снова — точки, тире, точки:

«Донесение Журина. Военный министр Михов сообщил членам совета, что во время посещения им главной штаб-квартиры Гитлера на Восточном фронте фюрер лично рассказал о подготовке небывалой по своим масштабам стратегической наступательной операции, которая начнется в середине лета. Танковые соединения Гудериана и Гота…»

Через несколько минут это донесение будет передано начальнику разведуправления Красной Армии. Оно будет учтено при составлении планов Генерального штаба Советских Вооруженных Сил, как это было уже не раз с радиограммами, поступавшими из Софии. Это донесение — одно из самых ценных. В нем говорится о гитлеровской стратегической операции «Цитадель», которую вермахт попытается осуществить в начале июля 1943 года в районе Курской дуги и которой суждено стать одной из величайших битв Великой Отечественной войны и завершиться новым катастрофическим поражением немецко-фашистской армии.

Шифровка из столицы Болгарии была первой вестью о надвигающейся опасности…

3. СТРАНИЦЫ ДОСЬЕ

Улица Царя Самуила в кипени молодой зелени. По тротуарам молодые мамаши и старушки няни катят коляски с сонными младенцами. От вечера к вечеру пополняется племя влюбленных под шпалерами лип и в укромных расщелинах меж домами. Но если кому-нибудь пришло бы в голову подсчитать, сколько юных мамаш, нянь и влюбленных пар приходится на погонные метры тротуаров, то оказалось бы, что наиболее густо населен участок перед домом № 35.

Днем и ночью «няни» и «мамаши», «влюбленные» и «отдыхающие старички», сменяя друг друга, не выпускали из цепких взглядов подъезд дома. Более квалифицированные шпики тенями следовали всюду, куда бы ни шли Емил Попов или его жена Белина, а затем — и по пятам тех людей, с кем Поповы встречались. В слежку, помимо аппарата военной контрразведки полковника Недева, включилась группа министра внутренних дел Габровского, начальника отдела «А» — отдела борьбы с коммунизмом — Николы Гешева. Однако генерал Стоянов не спешил докладывать о подпольной радиостанции ни военному министру, ни тем более самому царю Борису. Он это с блеском сделает после того, когда мышеловка захлопнется.

Ищейки спешили по следу. Улицу Царя Самуила стала обходить санбригада по борьбе с грызунами и тараканами. Конечно же, не миновала она и дома № 35. На четвертом этаже, как сказали из-за дверей квартиры семейства Поповых, ни мышей, ни насекомых не водилось. Зато этажом ниже, в квартире торговца среднего достатка, работа для дезинфекторов нашлась. Они посыпа́ли порошками плинтусы и щели, а тем временем тщательно уточняли расположение комнат, совпадающее, вероятно, с планировкой квартиры Попова. Коридор. Первая комната обращена окнами к глухой стене соседнего дома. Здесь антенну не натянешь. Вторая комната. Кухня. Чулан…

Схему квартиры изучали в отделе. Скорее всего передатчик установлен во второй комнате. А прячут его в чулане.


Тюремный надзиратель капрал Гошо открыл дверь одной из камер в корпусе уголовников:

— Эй, Крючок, к коменданту!

Юркий серый человечек засеменил по тюремному коридору.

— Надо бесшумно открыть одну дверь, — сказал комендант Крючку, известному специалисту по ограблению квартир. — Посмотри замок, подбери отмычку.

Крючок зашмыгал носом.

— Знаю, знаю. За это неделю будешь получать двойной паек.

И вот в один из дней Крючок в сопровождении двух «приятелей» в штатском поднимается по лестнице дома № 35, ненадолго задерживается у замочной скважины квартиры на четвертом этаже.

— Это примитивно. Английский замок фирмы «Дональд и K°».


Тем временем в министерстве внутренних дел составляют тщательное досье на Попова.

Попов Емил Николов, 1910 года рождения. Из Велико Тырново, отец — учитель, был сподвижником Дмитрия Благоева, основателя и вождя Болгарской коммунистической партии, переводчика произведений Маркса. И сам Емил, когда еще учился в технической гимназии в Софии, вступил в Коммунистический союз молодежи. Задерживался за распространение антифашистских листовок. Участвовал в тайных собраниях… Образование — среднетехническое. Техник по монтажу и ремонту радиоаппаратуры. Но в настоящее время нигде не работает — болен туберкулезом.

Емил из дому почти не выходит. Зато его жена Белина и живущая в одной с ними квартире сестра Мария, по мужу Владкова, с утра до вечера в городе. С кем они встречаются?

Муж Марии, Иван Владков, писарь штаба военного округа. Через него проходят многие секретные документы.

Белина дважды виделась с Тодором Василевым, рабочим на железной дороге. Чем может быть интересен Василев? Перевозки военных грузов?..

А вот еще одно донесение агента, представляющее особый интерес: Белина под видом прачки регулярно посещает дом адвоката Александра Пеева. Однако, как установлено, белье она не стирает. Кроме того, за минувшую неделю она несколько раз встречалась в разных местах с женой адвоката Елисаветой Пеевой.


Генерал Кочо Стоянов перечитывает листки досье на Александра Пеева. Он взволнован. Он испытывает возбуждение — как гончая, которая взяла, наконец, след крупного зверя.

Александр Костадинов Пеев, сын мэра Пловдива, одного из известных богачей. Окончил военное училище. Еще во время Балканской войны за храбрость, проявленную при взятии Айваз-Баба — укрепленного форта Константинополя, — награжден орденом. После первой мировой войны ушел в отставку. Учился в Брюсселе. Получил степень доктора юридических наук…

Значит, человек смелый, культурный, с обширными связями в разных слоях общества. Но при чем тут подпольная радиостанция?

Следующий листок — из «Разузнавательного дела» охранного отделения: еще весной 1917 года Пеев стал одним из основателей социал-демократической организации в Карловской околии. Его юридическая контора превратилась в клуб партии. В девятнадцатом году избран депутатом парламента от коммунистов Карлово. Некоторое время издавал в Пловдиве левую газету «Правда». После разгрома коммунистов в 1923 году от партийной работы отошел…

Испугался или глубоко законспирировался?.. В последующие годы, помимо частной юридической практики, занимался археологией, театральной критикой. Даже пытался организовать сельскохозяйственный кооператив… Возможно, расстался с коммунистическими иллюзиями молодости.

Но вот еще одно донесение: в 1939 году туристом выезжал в Советскую Россию. После возвращения опубликовал серию статей об их Сельскохозяйственной выставке, о строительстве в СССР. Статьи — симпатизирующие большевикам.

Сын мэра — бравый офицер — известный адвокат — коммунист… Удивительная цепочка. Действительно ли существует связь между Пеевым и сигналами, что уносятся в эфир из дома на улице Царя Самуила?..

Генерал Кочо Стоянов лично знаком с адвокатом. Александр Пеев — олицетворение интеллигентности и добропорядочности: с мягкими внимательными глазами, с седыми висками, мягким зачесом волос. И голос мягкий…

Такой может обвести вокруг пальца кого угодно, но только не генерала Стоянова. Чем значительнее противник, тем более интересным предвещает быть единоборство. А если Александр Пеев действительно советский разведчик, то можно представить себе, какие у него обширные связи! Впрочем, на самом верху, во дворце и среди генералитета, знакомств у него вроде бы нет. Так что получаемые им сведения, надо надеяться, не представляют особой ценности: железнодорожный рабочий, писарь в штабе округа, какие-нибудь докторишки-инженеришки… Кажется, его брат Янко Пеев год назад уехал послом в Японию, а до этого был посланником в Албании, Румынии, Египте… Что ж, любопытно. Но самое главное и прежде всего: есть ли действительно связь между Пеевым и Поповым?.. Как это установить?

Доктор Отто Делиус- внимательно просмотрел досье, легким движением поправил очки:

— У вашего друга увлекательная биография… А что сообщают станции прослушивания?

— Рация выходит в эфир регулярно, через день, в 22.30. Позывные ВМП… — ответил Стоянов. — За сеанс передает по 200–250 пятизначных групп.

— А как часто жена Попова встречается с женой Пеева или бывает у них в доме?

Генерал Стоянов вопросительно посмотрел на Недева. Полковник достал агентурный бланк:

— Регулярно, через день… — он нахмурил клочковатые брови. — Черт побери, в те же самые дни, когда выходит в эфир рация!

— Отсюда можно предположить — пока только предположить, — что донесения составляет Александр Пеев, а жена Попова — связная, — продолжал доктор Делиус.

— Возьмем прямо на улице эту Белину, выпотрошим — и узнаем! — полковник Недев уже готов к действию. — При ней должна оказаться и радиограмма. Не на память же она заучивает текст.

— А если ничего не окажется? Только спугнем.

— Можем устроить автомобильную катастрофу. Обыщем в мертвецкой.

— А если радиограмма окажется зашифрованной? Так оно, видимо, и есть, если Пеев серьезный разведчик, — абверовец закурил, глубоко затянулся. — Нет, господа, наберемся терпения и выясним еще кое-что…

— Хорошо. А пока установим агентурное наблюдение за Пеевым и за всеми, с кем он вступает в контакты, — добавил Кочо Стоянов.

Так в сферу внимания контрразведки попали еще несколько десятков человек. В том числе даже те, с кем адвокат просто раскланивался на улице или случайно оказался за столиком в кафе. В список попал даже генерал Никифор Никифоров, выпивший чашку турецкого кофе в сладкарнице на углу против Городского сада. Впрочем, заподозрить в чем-то самого начальника судебного отдела военного министерства не было никаких оснований — и Кочо Стоянов самолично вычеркнул Никифорова из агентурного списка.


Александр Пеев принимал посетителей прямо на квартире, в своем кабинете. Кабинет достаточно полно характеризовал своего хозяина. Старая, красного дерева мебель. Шкафы и стеллажи, заставленные книгами: преимущественно тяжелые тома со сводами законов, книги по философии и истории. Много поэтических сборников. На полках — черепки древних амфор, старинное оружие, безделушки — в большинстве поделки народных умельцев. Стол завален ворохом бумаг. Лишь в центре освобождено место для чистых, не тронутых еще пером листков.

Принимая клиента, адвокат усаживал его в мягкое потертое кресло, к журнальному столику. Сам располагался напротив. Старое кресло, сосредоточенное внимание — сама обстановка кабинета располагали к доверчивой беседе.

Но на этот раз клиент оказался каким-то взвинченным. Хозяин небольшого магазина колониальных товаров с городской окраины, которого обижают завышенными налогами, и он намерен обжаловать их через суд. Однако вместо того, чтобы внятно отвечать на вопросы, он ерзал, бегал глазами по сторонам, словно бы оценивая каждую вещь на столе и полках, стыдливо уводил взгляд в сторону. Наверное, сутяга, и налоги справедливы, просто хочет урвать побольше. Симпатии он не внушал, профессионального интереса не вызывал, Пеев постарался поскорее отвязаться от него, переадресовав к другому адвокату.

И даже тени подозрения не шевельнулось в его душе после того, как захлопнулась дверь за посетителем.

4. ЗАПАДНЯ

Поздний вечер 16 апреля 1943 года. Отшумел легкий дождь. У здания военного министерства — часовые в набрякших шинелях. Из-за штор кабинета полковника Недева — полоски света. Полковник насупленно смотрит на Кочо. Стоянов поворачивается к доктору Делиусу. Лицо немца бесстрастно. Глаза мерцают за толстыми, высокой диоптрии, стеклами. Лицо матовое, под умелым налетом пудры. В белых артистичных пальцах — неизменный мундштук сигареты. Доктор легко затягивается и кивает.

Стоянов приказывает Недеву:

— Давай!

Полковник снимает трубку внутреннего телефона.

В казарме батальона службы безопасности взвывает сигнал тревоги.

Раздвигаются окованные ворота. Набирая скорость, крытые автомашины вылетают на вечернюю улицу.

По тротуару улицы Царя Самуила спешат запоздавшие прохожие. Машины останавливаются за квартал от дома № 35. Подхватывая полы шинелей, придерживая автоматы, из кузовов высыпают солдаты. Прохожие шарахаются в подворотни: «Снова облава!..»

За углом дома, в глухой темноте — автобус-пеленгатор. Оператор настроился на волну тайной радиостанции. Торопливо записывает точки, тире, точки. Он едва поспевает: радист той станции — высшей квалификации, ас эфира.

Солдаты окружили дом — мышь не выскользнет. Большая группа, предводительствуемая офицером, поднимается по лестнице. Офицер шепотом передает по цепочке:

— Ни в коем случае не стрелять! Брать обязательно живым!

У двери на четвертом этаже вперед выходит узкоплечий человечек — вор Крючок. Шмыгая носом, он ловко вставляет отмычку в замочную скважину. Придерживает ручку. Бесшумно открывает дверь.

Радист поглощен работой. Ключ, зажатый в правой ладони, торопливо стучит. Будто передался ему лихорадочный озноб, который трясет мужчину. Его болезненное лицо с злым румянцем на скулах и темными кругами под глазами сосредоточенно. Мозг весь во власти пятизначных цифр, которым испещрен лежащий под лампой листок. Рядом с ключом, у руки по давней привычке лежит многозарядный пистолет.

Под наушники, в разноголосицу эфира просачивается приглушенный шум из соседней комнаты.

— Что ты там, Белина? — не поворачивая головы, спрашивает радист.

Дверь распахивается. Мужчина поворачивается. Хватает пистолет.

В дверях — Белина и сын. За ними — солдаты.

— Руки! — командует из-за спины женщины офицер. — Движение — и мы всадим в них!

Радист оставляет пистолет. Поднимает руки. В наушниках, все еще прижатых скобкой к голове, писк, и треск, и сигналы далекой станции Центра…

В эти же минуты крытые автомашины останавливаются на улице Адольфа Гитлера, у дома № 33. Здесь живет Александр Пеев. Несколько десятков солдат перекрывают все входы и выходы. В дом входит начальник отделения «А» Гешев.



— Чему обязан? — поднимается из-за стола адвокат.

От Николы Гешева не ускользает движение руки Пеева, которым он хочет втиснуть в стопу рукописей на столе какую-то книгу.

— Вы арестованы! Вот ордер.

— В чем дело? Одну минутку… — Пеев начинает собирать бумаги.

— Ничего не трогать. Отойти от стола!

Гешев поворачивается к своим людям:

— Приступить к обыску.

Сам он подходит к письменному столу. Берет в руки книгу — ту самую, которую хотел спрятать адвокат. Это повесть Алеко Константинова «Бай Ганю».

Пеев зябко передергивает плечами. Это движение тоже не ускользает от внимания начальника отделения «А».

5. ЦЕНА МОЛЧАНИЯ

Арестованного вводят в кабинет следователя. Голая, казарменного вида, комната. Грязные, в потеках стены. Зарешеченное окно. Еще одна дверь. Внескольких метрах от стола привинченный к полу табурет. Впрочем, обстановка знакомая: как адвокат, Пеев не раз бывал на свиданиях с подзащитными в таких кабинетах. Только вот вторая дверь… Это непривычно. Куда она ведет?..

За столом — следователь в военной форме, в чине штабс-капитана. У окна еще двое. С одним он, кажется, знаком: сам командующий первой армией генерал Кочо Стоянов. Второй, полковник — мрачная личность. Тяжелоплечий, с длинными, как у гориллы, руками. Из-под густых бровей — угрюмый взгляд. От человека с такими глазами добра не жди!..

— Прошу садиться, — приглашает генерал Стоянов.

Адвокат внимательно смотрит на него. Голос молодого генерала ровен, манеры сдержанны. Конечно, рисуется, позер, но, пожалуй, не садист и не наркоман… Правда, других Пеев здесь совсем не знает, но это испитое, с оловянными глазами лицо следователя-капитана, эти спутанные брови и обезьяньи руки полковника… Стоянова же он видел и прежде, в обществе. И теперь, несмотря на абсурдность этого чувства, испытывает к нему симпатию.

Он садится. Все молчат.

Следователь поворачивает рефлектор лампы, и на Пеева падает яркий пучок света. Адвокат моргает. Полоса света отделяет его от остальных в этой комнате. Они как бы растушевываются в полумраке.

Только голос Стоянова от темного окна:

— Кажется, я имею честь быть с вами знакомым, господин Пеев. Это поможет нам понять друг друга. Итак…

Арестованный молчит. Свет бьет прямо в глаза, выжимая слезы. Он опускает веки.

— Итак, прошу вас, ничего не утаивая, рассказать о своей деятельности.

Молчание.

— В данной ситуации молчать неразумно, — в голосе Стоянова лишь легкая насмешка. — Мы все знаем. И о вашей коммунистической деятельности в Карловской околии и о поездке в Советскую Россию. И о том, чем вы занимались до сегодняшнего дня. В частности, в последнем нам неоценимо помогла обнаруженная на вашем столе книжка «Бай Ганю». Она служила кодом, не так ли? С ее помощью мы прочли и радиограмму, которую вы не успели дешифровать.

Генерал наблюдает, какое впечатление произвели его слова. Лицо Пеева побледнело. На виске напряженней запульсировала жилка. Значит, сердце в пятках.

— Итак, вы — коммунист, руководитель тайной резидентуры, работали на советскую разведку… Прошу не тратить время на экскурсы в историю, к этому мы еще вернемся. Прежде всего: состав группы, источники информации, шифр, цели, поставленные перед вами Москвой.

— Пожалуйста, отведите в сторону лампу.

— Извините, — Стоянов жестом приказывает капитану. Тот опускает рефлектор. Фигуры присутствующих снова объемно проступают на фоне зарешеченного окна и грязных стен.

— Цель передо мной стояла одна, — медленно, выговаривает Александр Пеев. — Надеюсь, господа, вам известны эти строки:

По всей Болгарии сейчас
Одно лишь слово есть у нас,
И стон один, и клич: Россия!..
— Хватит дурака валять! — рявкает полковник.

— Не надо горячиться, — сдерживает его Стоянов. — Если не ошибаюсь, это из Ивана Вазова… Продолжайте.

— К этим словам трудно что-нибудь добавить. Сердце болгарина, история нашей родины в прошлом и, я убежден, в будущем кровно слиты с Россией. Поэтому я делал все, что мог, чтобы отвратить непоправимое.

— Что именно?

— Не позволить царю Борису втянуть Болгарию в войну с Россией и помочь России победить фашистскую Германию.

— Дальше!

— Все. Я сказал все, что считал нужным. Больше не скажу ни слова.

— Вы уверены в этом?

Наступила пауза. Стоянов подошел вплотную к Пееву. Посмотрел на него в упор. Заложил руки за спину.

— Что ж, господин адвокат… — Он помедлил. — Прошу вас пройти туда.

Он кивнул на дверь в боковой стене, рядом со столом.

Пеев встал. Сейчас свет падал на лицо молодого генерала. И адвокат увидел, как помутнели глаза Стоянова и затрепетали ноздри. И он понял, что ошибся, когда испытал симпатию к этому человеку.

Полковник Недев открыл дверь и вошел первым. Александр Пеев за ним. Кочо Стоянов на мгновение задержался. Стряхнул невидимые пылинки с обшлагов мундира, вздрагивающими пальцами поправил волосы на затылке.

— А вы пока займитесь следующим, радистом, — приказал он капитану и переступил порог.


Радиста Емила Попова привести на допрос не смогли. Брошенный сразу после ареста в камеру, он разломал кружку для воды и перерезал себе на обеих руках вены. Охрана спохватилась, Попова отнесли в тюремный лазарет. Врач заверил, что арестованный выживет. Но он успел потерять много крови и теперь был в глубоком беспамятстве.

Схваченные одновременно с Поповым и Пеевым их жены, железнодорожный рабочий Тодор Василев, писарь штаба военного округа Иван Владков и еще несколько человек, несмотря на допросы под пытками, отрицали свою причастность к подпольной разведывательной организации.

Однако такая организация существовала. Об этом свидетельствовали те несколько радиограмм, которые удалось записать службе перехвата, а затем расшифровать с помощью кодовой книги — повести «Бай Ганю». Ключом к расшифровке послужил листок, обнаруженный в момент ареста на столе Александра Пеева.


Генерал Стоянов внимательно, слово за словом вчитывался в тексты радиограмм.

В той, что была найдена в кабинете адвоката, — она получена из Москвы — говорилось:

«Донесение о планах германского командования чрезвычайно ценное. Объявляю благодарность Журину. Желаю дальнейших успехов.

Сокол».
Уже этот текст настораживал. Планы германского командования? Благодарность Москвы? Стоянов понимал, что заслужить благодарность советского центра разведки не так-то просто.

Но следующие радиограммы ввергли генерала в смятение. Их было всего около десятка, перехваченных с первых чисел апреля по шестнадцатое включительно. Однако в них содержалось огромное количество самой разнообразной и строго секретной информации: о продвижении воинских эшелонов через Софийский железнодорожный узел; о состоянии подвижного состава и путей; о дислокации германских войск на Черноморском побережье и выходе в море военных кораблей с баз Бургаса и Варны; о переброске германских дивизий из Греции на Восточный фронт; об отношениях Германии с Турцией…

Особенно озадачили Стоянова три радиограммы — с донесением из самой Германии:

«В Магдебурге, в зоне Среднегерманского канала, расположены крупные склады продовольствия и горючего», —

эта была передана накануне ареста Попова.

«Донесение Журина. Министр войны Михов сообщил членам совета, что во время посещения им главной штаб-квартиры Гитлера на Восточном фронте фюрер лично рассказал о подготовке небывалой по своим масштабам стратегической наступательной операции, которая начнется в середине лета. Танковые соединения Гудериана и Гота нанесут удар на центральном секторе фронта. К тому времени войска будут оснащены новым оружием. Детали плана уточняются».

Это донесение было передано в Москву в самом начале апреля. И третье:

«Журин сообщил, что царь Борис в сопровождении начальника генерального штаба Лукаша посетил ставку Гитлера. Подробности следуют».

Радиограмма датирована 15 апреля, накануне ареста. Именно в этот день царь и генерал Лукаш вернулись из Германии. Значит…

Значит, подпольная организация располагает огромными связями, охватывающими не только военный аппарат, но даже и самые приближенные к царю круги. И это донесения за неполные две недели. А что содержалось в предыдущих радиограммах? Как давно уже действует в Софии разведгруппа?

И самое главное: откуда она получает информацию? О железнодорожных перевозках — пусть от рабочего Василева. О передвижении войск — от писаря Владкова. Но остальные? Из самого рейха, из дворца? И прежде всего: кто такой этот «Журин», сообщивший факты, которые представляют особую государственную тайну, и так оперативно получивший благодарность командования Красной Армии?..

К сожалению, доктор Делиус оказался прав: арестованные молчат. Радист в лазарете. И с адвокатом они тогда перестарались — он тоже не скоро придет в себя…

Кочо вспомнил, что произошло в той каморке за дверью комнаты следователя, даже уловил запах крови. Глаза его снова помутнели.

— Доктор Делиус! — войдя в комнату, доложил адъютант.

— Проси.

Стоянов провел ладонью по лицу, сгоняя оцепенение. Застегнул воротник кителя.

Абверовец, как всегда; был отутюжен, вычищен, элегантен. Сейчас, поутру — в светло-сером костюме, с неизменным белым уголком платка в нагрудном кармане.

— Какие новости? — спросил он, располагаясь в кресле, доставая мундштук.

— Все в порядке. Группа обезврежена. Рация прекратила работу.

— Та-ак… — многозначительно протянул доктор. — А кто такой Журин?

Из-за толстых стекол очков глаза Делиуса смотрели на генерала холодно.

«Он все знает! — с раздражением подумал Стоянов. — Он тоже ведет расследование, не доверяя нам. И получает все из первых рук. Кто работает на него? Недев? Или этот прохвост-следователь?..» Впрочем, возмущаться бессмысленно: Стоянову известно, что и за ним гестапо и абвер установили слежку.

— Кто такой Журин, мы пока еще не знаем, — ответил он.

— Не знаете? С-союзнички, нечего сказать! А вы знаете, что этот мифический Журин выдал противнику?

Стоянов никогда прежде не слышал от абверовца такого тона. В нем звучали злоба и презрение. «Как он смеет! Он ниже меня по чину!..» Но генерал охладил свой гнев: доктор Делиус — немец, представитель начальника гитлеровского абвера. И ссориться с ним неблагоразумно. Особенно сейчас.

Делиус резко поднялся, подошел к Стоянову. Под слоем пудры кожа в сети мелких дряблых морщин — как туалетная бумага.

— Хороши! Болтуны! И ваш министр и ваши члены военного совета! — гневно продолжал он. — Выдать операцию, подготовка которой требует всех усилий рейха!..

Делиус глубоко затянулся. Выпустил дым. Потом другим, озабоченным тоном сказал:

— У нас за такой просчет начальник контрразведки получил бы пулю в затылок… Не представляю, что скажут в Берлине.

Он снова помедлил. Потом, еще ближе подойдя к Стоянову, приблизил свое лицо к его лицу и тихо проговорил:

— Об этой радиограмме Журина я докладывать адмиралу Канарису не буду. И вам рекомендую из дела ее изъять и помалкивать. Достаточно всего прочего.

«Ага, струсил! — догадался Кочо. — Своя шкура дороже. Ну что ж… Устраивает. И ты теперь у меня в руках!..»

— Согласен, — ответил он.

— Сейчас главное — Журин, — снова взялся за мундштук Делиус и великодушно поделил ответственность. — Мы оба недооценили значение этой разведгруппы.

6. ЭКСТРЕННОЕ СОВЕЩАНИЕ

Рано утром 18 апреля члены высшего военного совета были подняты с постелей телефонными звонками своих адъютантов как по тревоге:

— Министр вызывает на экстренное совещание!

Утро было солнечное, непривычно жаркое для апреля. Зелень уже разлилась по городу вовсю. В синем небе сверкали купола собора Александра Невского. На улицах все были охвачены спешкой: детвора торопилась в школу, домохозяйки — в магазины. По тротуарам, расталкивая прохожих, неслись мальчишки-газетчики с утренними выпусками газет.

Они пронзительно кричали:

— Налет на заводы Шкода в Чехословакии!

— Монтгомери готовит атаку на Роммеля!

— Секретные переговоры с англичанами в Анкаре!..


Генералы собрались в зале, ожидая министра. Образовались группки.

— Чем вызвано столь экстренное совещание? — строил предположения седоголовый генерал Марков, командующий второй армией. — Видимо, связано с ростом дезертирства.

— Возможно, дело в экспедиционном корпусе в Греции, — гадал командующий третьей армией генерал Стойчев. — Вчера я был у министра, когда он читал отчет штаба корпуса. Он был очень озабочен: греческие партизаны активизируются…

— Да нет же, господа! Царь возвратился из Берлина. Я слышал: Гитлер настаивает, чтобы мы послали дивизии на Восточный фронт…

Министр Михов вошел, как всегда, стремительно. Одновременно с ним из дверей кабинета появились генерал Кочо Стоянов и доктор Делиус.

Все члены высшего совета поспешили к своим креслам. И каждый успел отметить, что министр мрачен: не избежать разноса.

— Господа! — поторопил Михов, не дожидаясь, когда перестанут скрипеть кресла. — Генерал Стоянов должен сообщить вам нечто чрезвычайное. Прошу!

Кочо встал, неторопливо оглядел лица присутствующих: «Кто из них?» — и без предисловий начал:

— В Софии с помощью немецкой военной разведки раскрыта советская радиофицированная резидентура. Ее руководитель — известный столичный адвокат Александр Пеев.

По залу прошел шум: многие знали адвоката или по крайней мере слышали о нем.

— Перехвачены радиограммы. Они свидетельствуют, что резидентура располагала широкой сетью информаторов. Возможно, что Пеев, как бывший офицер, использовал свои знакомства и в военных кругах…

Стоянов зачитал некоторые радиограммы, однако ни словом не упомянул о донесении, раскрывающем замысел немецкого наступления, и ответ на него из Москвы. Докладывая, он продолжал разглядывать членов совета. «Кто? Этот белый, как круг сыра, генерал Марков? Нет… Генерал Доскалов? Начальник генерального штаба Лукаш? Начальник судебного отдела Никифоров?.. Невероятно. Хотя все может быть… Чувствуют, что у германских братьев дела не очень-то блестящи, особенно после Сталинграда, и хотят заручиться искуплением грехов на будущее. Опасная игра, господа!..»

Он закончил доклад, помедлил и, стараясь держать все лица под своим взглядом, сказал:

— Наиболее ценные сведения поставлял Пееву некто по кличке Журин…

Ни одно лицо за столом совета не дрогнуло, никто не заерзал. «Нет, не может быть, чтобы кто-то из этих генералов…»

— У нас есть все возможности, чтобы обнаружить эту личность в самое ближайшее время!

Кочо сел. Министр повторил, что он чрезвычайно обеспокоен этим известием и в то же время глубоко благодарен немецким друзьям за сотрудничество. Он поклонился в сторону доктора Делиуса.

— Прошу каждого члена высшего совета проверить в своем управлении, штабе и отделе все возможные каналы утечки военной информации, — сказал Михов. — Враги трона и государства должны быть обезврежены!

На этом заседание закончилось.

7. АЛЕКСАНДР ПЕЕВ И НИКИФОР НИКИФОРОВ

Генерал Никифор Никифоров узнал об аресте адвоката в первый же вечер, 16 апреля.

Жена Пеева Елисавета — ее арестовали вместе с мужем — упросила, чтобы разрешили захватить с собой вещи. Возвращаясь в перевернутую вверх дном квартиру, она столкнулась на лестнице с соседом, с которым Пеевы многие годы дружили семьями. Шепнула:

— Площадь Райко, дом генерала Никифорова. Скажите ему, что мы все арестованы!


Никифоров и Пеев познакомились сорок лет назад, в стенах юнкерского училища.

В роду Никифоровых незыблемыми были две традиции — приверженность к военному делу и любовь к России. Дед получил образование в Киеве. Дяди — в Артиллерийской академии в Петербурге. Старший, Константин, после освобождения страны русской армией от оттоманского ига стал первым военным министром Болгарии.

Никифоровы были не одиноки в своих глубоких симпатиях к России. Большинство болгар питало такие же чувства. В них находили выражение и братские узы славянства и благодарность за освобождение родины от многовекового чужеземного рабства. Поэтому все события, происходившие в Петербурге или Москве, тотчас находили отклик в Софии. Так произошло и когда Российскую империю сотрясла первая революция 1905 года. В среде болгарской интеллигенции, и особенно у молодежи, вспыхнул интерес к социализму, к марксизму. Даже в стенах царского военного училища образовался тайный социалистический кружок. В него вошли одиннадцать юнкеров. В их числе — Никифор Никифоров, будущий начальник генерального штаба болгарской армии Лукаш и даже будущий военный министр Михов… Руководителем кружка стал Александр Пеев, весьма образованный, начитанный юноша, страстно увлеченный революционными идеями.

Собираясь в укромных уголках после занятий по строевой подготовке или тактике, передавали по кругу нелегальные брошюры. Впервые узнали имена Маркса, Энгельса, Плеханова. А затем и Ленина… При осмотре личных вещей то у одного участника кружка, то у другого надзиратели обнаруживали запрещенные книжки. Виновников сажали в карцер. Это будоражило их воображение, вызывало сладостное чувство подвижничества. Но постепенно «социалистический» пыл у большинства юнкеров охладел. Энергию молодости они переключили на служебное рвение, приверженность монархии и стремление к блестящей карьере.

Это же отчасти можно было сказать и о Никифорове. С революционными идеями преобразования общества он расстался. Однако и не разделял верноподданнических чувств других своих однокашников, без раздумий принявших новый курс в политике царского двора. На болгарский престол сел отпрыск австро-венгерской монархии Фердинанд — немец по национальности. Он всячески обострял отношения с Россией и крепил дружбу с Германией. Никифор Никифоров, как и многие другие, этого принять не мог. В Софии состоялось торжественное открытие Народного театра. На акте освящения его стен присутствовал сам Фердинанд. Толпа молодежи освистала царя. Среди студентов был и Никифор Никифоров. Ему грозил военный суд. Спас высокопоставленный дядя. Ограничились двенадцатью сутками гауптвахты и двойкой по поведению в табеле.

В один год и Никифор Никифоров и Александр Пеев получили первый офицерский чин подпоручика, недолго прослужили взводными командирами и опять же почти одновременно были уволены из армии: женились без разрешения начальства, а их жены не имели приданого. Последнее было обязательным для жен офицеров болгарского царя. Жена Пеева Елисавета была студенткой факультета филологии Софийского университета. Жена Никифорова Елена — народной учительницей. Обе — из малообеспеченных семей. В царском указе об отчислении молодых офицеров в запас так и говорилось: «За то, что вступили в брак с неподходящими девушками, без одобрения». Это происшествие сблизило молодые семьи.

Общность интересов проявилась и в том, что оба — Никифор и Александр — поступили на юридический факультет. Никифоров начал к тому же работать репортером в газете «Камбана» («Колокол») — левом издании антимонархического направления. А Пеев все свободное время стал отдавать социалистическим кружкам, марксистской литературе.

Но вот в 1912 году началась Балканская война, и офицеров призвали из запаса под знамена царя. Оба оказались на одном участке фронта. Оба были награждены, крестами за храбрость и повышены в чинах. За Балканской последовала первая мировая война. И снова бои, чины, награды… Волей своих правителей, вопреки чувствам народа, Болгария в первой мировой войне выступила на стороне Германии против России. Война окончилась для страны поражением и позором…

После войны, оставив службу, Никифоров и Пеев завершили юридическое образование. Александр стал адвокатом и профессионалом-революционером, Никифоров же вернулся в армию и начал быстро продвигаться но служебной лестнице: военный прокурор в Софии, председатель военного суда в Русе, председатель высшего военного кассационного суда…

Он оказался талантливым юристом, энергичным и исполнительным. За два года до начала второй мировой войны был произведен в чин генерала и назначен начальником судебного отдела военного министерства и членом высшего военного совета. Восхождение его было долгим, но неуклонным. Вольнодумство и беспокойство юности были забыты. Только глубоко в душе, под панцирем расшитого золотом, украшенного многочисленными орденами мундира, все еще жило в нем чувство привязанности к России. И — тревога за судьбу Болгарии, все больше подпадавшей под влияние гитлеровской Германии. Он понимал — его родина превращается в фашистское государство.

С семейством Пеевых Никифоровы дружбу поддерживали. Правда, она стала менее пылкой, скорее традиционной: нечастые визиты, малосодержательные разговоры за столом. Почему бы и не поддерживать отношения? Пеев стал известным столичным адвокатом. А второй стороной его жизни, если она и существовала, Никифоров предпочитал не интересоваться.

Но вот наступил 1941 год. В январе премьер Болгарии Филов нанес визит Гитлеру в Зальцбурге. При встрече фюрер потребовал, чтобы Болгария как можно скорей присоединилась к пакту держав «оси» — Германии, Италии и Японии. Ни для кого в военных и политических кругах не было секретом, что это нужно Гитлеру для завоевания Балкан.

Филов согласился. Однако, опасаясь гнева болгарского народа, он поставил условие: правительство царя Бориса подпишет пакт, если на болгарской границе будут сконцентрированы германские войска. Гитлеру именно это и было нужно. Фашистские дивизии начали срочно перебрасываться через Румынию к рубежам Болгарии. В конце февраля Филов отправился на новую встречу с Гитлером в Вену — и первого марта подписал протокол о присоединении Болгарии к пакту держав «оси». На следующий же день немецко-фашистские войска вступили на землю Болгарии. Одновременно в стране начались повальные аресты коммунистов, разгон прогрессивных организаций. Началось — по гитлеровскому образцу — строительство концлагерей…


Третьего марта 1941 года Никифоровы нанесли визит Пеевым. Женщины увлеклись в гостиной обсуждением весенних мод, а их мужья уединились в кабинете, заставленном шкафами красного дерева.

Закурили. Молчали. О безделицах говорить не хотелось. А о главном — о том, что тревожило… Давненько они не открывали друг другу душу.

Первым прервал молчание Александр. Он подошел к полке, вынул томик в сафьяновом переплете. Перелистал.

— Слушай:

Россия! Свято нам оно,
То имя, милое, родное.
Оно, во мраке огневое,
Для нас надеждою полно…
— Наша юность… — после паузы задумчиво проговорил Никифоров. — Юнкерское училище — и ты, наш трибун… А теперь у нас уже виски белые.

— Зато не только романтические мечтания, но и возможность помочь родине, — прервал его Пеев. — Мы давно с тобой не говорили откровенно, Никифор… Скажи: как ты относишься к тому, что войска Гитлера в Софии? Ты хочешь, чтобы Болгария вместе с Германией начала войну против России? Ответь честно — или лучше ничего не говори.

Никифоров задумался. Потом сказал:

— Я отвечу, Сашо… Присоединение Болгарии к фашистской оси — преступление против нашего народа, против всего славянства. Война же против России приведет Болгарию к третьей национальной катастрофе — более страшной для отечества, чем две пережитые.

— Я был уверен, что ты ответишь именно так, — кивнул адвокат. — И я уверен, что ты понимаешь: именно планами нападения на Советский Союз продиктована политика Гитлера на Балканах. Фюрер готовит себе выгодный плацдарм.

— Пожалуй, так.

— А теперь самое главное, — Александр оглянулся, как бы проверяя, нет ли кого-нибудь еще в комнате. — Мы должны сделать все, что в наших силах, чтобы расстроить планы Гитлера и царя Бориса.

— Но как?

— По крайней мере держать Советский Союз в курсе всех военно-политических событий, которые происходят в Болгарии. Прежде всего — знать все о происках фашистской Германии.

— Но как это сделать? — снова повторил Никифоров.

— Убежден, что ты будешь с нами… Слушай: я поддерживаю прямую связь с Генеральным штабом Красной Армии.

— Ты — советский разведчик?

— Да. Потому что я сын Болгарии.


Генерал Никифоров без колебаний согласился помогать Александру Пееву. Словно бы разом, подобно извержению вулкана, горячей лавой вырвалось на поверхность то, что долго и насильственно сдерживалось в самом себе, — и сознание, что в Болгарии попирается национальная гордость, что царь и профашистское и прогерманское правительство душат свободу и что страна неотвратимо приближается к катастрофе. Никифоров понимал — от его решения зависит положение в обществе, карьера, благополучие семьи, сама его жизнь. Но что значит все это по сравнению с судьбой родины? Он — солдат. Не царя, а своего отечества…

Знание обстановки, участие в заседаниях высшего военного совета, обширные связи среди генералитета и во дворце помогали ему быстро находить ответы на вопросы, которые интересовали Пеева, а через него, как понимал Никифоров, и Москву. Как развивается болгаро-немецкое военное сотрудничество? Где дислоцированы немецкие войска в Болгарии и на всем Балканском полуострове? В каких направлениях они передвигаются? В чем суть политических переговоров правительства с Берлином? Каковы планы царя в связи с присоединением Болгарии к пакту агрессивных держав?..

Пеев и Никифоров встречались, как и прежде, не часто. Обычно или вроде бы случайно за столиком сладкарницы на углу у Городского сада, или во время прогулок по городу. Иногда Пеев являлся прямо в служебный кабинет генерала в судебном отделе — адвокат пришел по делу своих подопечных. В наиболее срочных случаях использовали для передачи сведений связных — своих жен: Елисавету Пееву или Елену Никифорову, а также жену радиста Попова — Белину.

Вскоре Пеев сказал Никифорову, что Центр утвердил его членом группы. Отныне его псевдоним — «Журин».

13 июня 1941 года генерал Никифоров явился на доклад к министру.

— Придется вам подождать, — остановил его в приемной адъютант. — У министра германский посланник Бекерле.

Наконец дверь кабинета распахнулась. Министр проводил посланника до самой машины. Вернулся, пригласил Никифорова. Его доклад слушал рассеянно. Лицо его было озабоченным. Прервал на полуслове:

— Все это малозначительно… Приближаются куда более важные события, они потребуют от нас удесятеренной энергии.

— Какие события? — стараясь не проявлять чрезмерного интереса, спросил Никифоров.

— Только что Бекерле сообщил мне решение фюрера: Германия начнет войну против России в конце этого месяца.

Министр встал из-за стола, нервно заходил по кабинету.

— Все приготовления закончены. Нападение будет совершено по линии сухопутной границы, а также с воздуха и с морей…

Министр перевел дыхание, сел в кресло и бодро добавил:

— Фюрер убежден, что это будет блицкриг. Война должна завершиться полной победой за три недели.

Он замолчал. И вдруг спохватился:

— Вы понимаете: это сугубо секретная информация. Но я так взволнован, что не мог не поделиться ею с вами!

Никифоров не стал продолжать доклада. Собрав бумаги в папку, поспешил к выходу.

В тот же вечер станция на улице Царя Самуила вышла в эфир по запасному, аварийному каналу связи:

«Журин сообщает: по сведениям, полученным непосредственно от военного министра, Германия в конце месяца совершит нападение на Советский Союз. Все приготовления завершены. Нападение произойдет…»

8. «РАЗРЕШИТЕ ПРЕДСТАВИТЬ: ТОВАРИЩ ЖУРИН!..»

28 апреля 1943 года, поздно вечером, уже после возвращения с работы, генерал Никифоров был опять срочно вызван в министерство.

В голосе дежурного офицера, хотя и звучал он с обычной почтительностью, Никифорову почудилось что-то недоброе. Предчувствие? Возможно. Но не только… Он понял, что кольцо смыкается, когда услышал в зале высшего военного совета произнесенное Кочо Стояновым имя «Журин». До того момента псевдоним Никифорова был известен в Софии только двоим людям — ему самому и Пееву. Отныне известен и врагам. Генерал Никифоров не заблуждался в возможностях германского абвера и гестапо, болгарской военной разведки.

От дома генерала до военного министерства было недалеко. Обычно он проделывал этот путь пешком. На этот раз Никифоров вызвал свою машину. Приказал шоферу сделать большой круг по городу и не гнать.

Черный «мерседес» генерала неторопливо плыл по вечерним улицам Софии. Они были освещены неярко, заполнены народом. В толпе много военных. Много немцев. То и дело попадаются на костылях: раненые из госпиталей, занявших большинство школьных зданий. Приглушенный свет в окнах ресторанов. За столиками тоже военные. Немцы…

Никифоров любил свой город. Пусть его София, не в пример другим европейским столицам, не претендует на призовое место «второго Парижа», пусть она кажется чужеземцам провинциальной — для него она дорога и прекрасна. Башни минаретов в гаснущем небе, мерцающие купола Александра Невского, ленты розариев вдоль тротуаров… Розы на улицах Софии цветут с ранней весны и до первых заморозков. Их многоцветная пестрота и сладковатый аромат — примета города. Такая же неотделимая, как громоздящаяся над Софией гора Витоша…

Генерал приказал шоферу повернуть к университету, проехать мимо парка. Справа проплыл памятник — бронзовый всадник. Да, как Витоша, как розы — примета Софии, запечатленная в памятниках, названиях улиц в самом сердце города, — благодарная любовь к русским «братушкам», принесшим болгарам освобождение…

В зеркальце, прикрепленном над лобовым стеклом кабины, Никифоров увидел отражение машины. С притушенными фарами она следовала за его «мерседесом». Машина двигалась в некотором отдалении, тоже не быстро, неотступно. «Следят?.. Может быть… — с фатальным спокойствием подумал Никифоров. — У всякого дела есть свое начало, есть и конец. Грех сетовать на судьбу. Сам сделал выбор. Да и успел не так уж мало за эти полные два года…»

Он стал припоминать: что именно успел, как бы подводя итог…


Генерал перенесся мыслями к событиям двухлетней давности. Он восстанавливал их в хронологической последовательности. Сразу же после нападения Германии на Советский Союз Центр поставил перед разведгруппой в Софии задачу: «Выяснить, намерено ли болгарское правительство вступить в войну на стороне фашистской Германии». Как получить ответ на этот вопрос? Газеты были заполнены барабанным боем, восторженной трескотней во славу германских «братьев» и их побед на Востоке. Что это, психологическая подготовка накануне решения? Министр войны Михов побывал в ставке Гитлера. Вернувшись, с восторгом рассказал об успехах доблестных армий фюрера, о завершении похода в ближайшие недели. Что это, настроения в генштабе и царском дворе? Возможно…

Но затем темпы наступления немцев на Восточном фронте замедлились. В газетах поубавилось ликования. Начал угасать боевой пыл и в генеральских кругах. Но Никифорову стало известно, что германский посланник Бекерле настойчиво потребовал, чтобы Болгария послала войска в Россию… Итак, нужен ответ: вступит Болгария в войну или нет?

Генерал Никифоров внимательно слушал, что говорят на заседаниях высшего совета. Наводил разговор на эту тему, беседуя с начальником генерального штаба Лукашем, с военным министром… Он пытался не только выведать, но и определенным образом повлиять на это решение. Он намекал членам совета, сообщал в докладах министру, что по многочисленным сведениям, стекающимся в судебный отдел, в армии чрезвычайно широко распространены антигерманские настроения, большинство солдат и офицеров — против войны с Россией. И если будет принято опрометчивое решение — не избежать массового дезертирства, перехода частей на сторону русских и даже бунта в армии.

Никифоров не преувеличивал. Действительно, болгарские коммунисты пользовались большим влиянием в армии, и лозунг партии: «Ни одного солдата на Восточный фронт!» — получил в полках и дивизиях самое решительное одобрение.

Но все же главное слово оставалось за царем Борисом. Он мог, не посчитавшись ни с чем, ввергнуть страну в войну. Никифоров наведался к давнему своему знакомому, советнику царя Любомиру Люльчеву. Это была мрачная личность — мистик, астролог, хиромант. Люльчев чем-то напоминал Никифорову Распутина. Он имел на царя Бориса такое же влияние, как в свое время Распутин на русского царя. Борис прислушивался к его словам больше, чем к советам министров и генералов. Как бы между прочим, Никифоров постарался внушить Люльчеву свои опасения за состояние в армии, если царь необдуманно решится… И так далее и тому подобное. При следующей встрече советник сказал Никифорову, что Борис решил подождать со вступлением в войну — по крайней мере до того момента, когда немцы захватят Москву. На заседании высшего военного совета была подтверждена «воля монарха».

В тот же день Емил Попов передал об этом в Центр. Советское командование в ответной радиограмме выразило разведчикам благодарность.

Новое задание: не собирается ли Германия, используя свои войска в Болгарии, совершить нападение на Турцию, чтобы затем нанести удар во фланг Красной Армии — по Закавказью?

Как получить ответ? Никифоров решил, что прежде всего нужно выяснить, не сосредоточиваются ли немецкие дивизии на болгаро-турецкой границе. Во время очередного доклада министру Никифоров сказал, что уже давно пора проинспектировать военные гарнизоны Пловдива, Сливена, Деде-Агача, Харманли. На турецкой границе не очень спокойно, а в тех гарнизонах члены высшего совета были давненько.

— Вот и поезжай сам, — ответил Михов.

Больше недели «мерседес» Никифорова колесил вдоль границы. Ни на одном из участков генерал не обнаружил ни малейших признаков концентрации немецких частей. Проверка наблюдений — в беседах с генералами, с высшими гитлеровскими офицерами в Софии. И вот уже группа Пеева может с полной уверенностью сообщить в Центр, что Германия, по крайней мере осенью сорок первого года, на Турцию не нападет. Москва горячо поблагодарила болгарских патриотов за особо ценное сообщение.

Новые и новые запросы из Центра. Никифор Никифоров был так хорошо информирован о всех военных и политических взаимоотношениях Германии и Болгарии, что на любой запрос мог дать быстрый и точный ответ. Если же в чем-то сомневался, выезжал на место, чтобы удостовериться собственными глазами. Так было, когда Центр заинтересовался сосредоточением германских войск на Черноморском побережье. Никифоров несколько раз посетил Бургас и Варну, ставшие немецкими военно-морскими базами. Объехал все побережье. Даже совершил прогулку на катере в компании гитлеровских офицеров. Возвратился в Софию лишь после того, как с закрытыми глазами мог восстановить карту расположения всех стратегических пунктов и дислокации фашистских частей.

В октябре сорок первого началось гитлеровское «генеральное» наступление на Москву. Казалось, грохот яростного сражения докатывается до Софии. Все — и друзья Советской страны и ее враги — волновались за исход этой битвы. Понимали — от этого зависит судьба каждого. Болгарский генералитет, дворцовые круги были охвачены ознобом: просчитались ли, не вступив в войну, не окажется ли «пирог» поделенным без них? Или наоборот — слава богу, что не ввязались в единоборство гигантов?

С первых же дней, хотя в официальных сообщениях с Восточного фронта об этом не говорилось, для информированных кругов стало ясно, что темпы фашистского наступления на Москву замедляются. Затем в берлинских газетах и пронемецкой печати в Софии появились сетования на «обширность русских пространств», «ужасающие дороги», «злобный фанатизм» этих нецивилизованных красных. С середины октября гитлеровское командование начало перебрасывать через Болгарию на Восточный фронт свои войска, ранее находившиеся в Греции. Это тоже был характерный симптом. Никифоров внимательно следил за передислокацией немецких частей. Центр своевременно получал исчерпывающую информацию.

Однажды, после очередного радиосеанса, Пеев сказал Никифорову:

— В Центре очень высоко оценивают твою работу, Никифор. Просят узнать, не согласишься ли ты стать моим заместителем.

— Вряд ли это целесообразно, Сашо… — подумав, ответил генерал. — Я и без того делаю все, что могу.

— Но тогда ты сможешь делать больше. Сможешь распределять общие усилия наших товарищей. Твой опыт военного и политика очень пригодится. Для нашего общего дела.

— Разве не только мы двое работаем? — удивился Никифоров.

Александр усмехнулся:

— Вояки-одиночки? Нет… Будешь моим заместителем — узнаешь.

Никифоров несколько дней обдумывал предложение. Колебался. В конце концов согласился.

И, только став заместителем командира разведгруппы, он мог представить себе все масштабы тайной деятельности этой подпольной организации. Он познакомился с радистом Емилом Поповым, о существовании которого ранее только догадывался. Узнал о роли, которую играл в группе двоюродный брат Александра Янко Пеев, этот видный ученый и дипломат, бывший послом Болгарии в Албании, а затем в Египте, собиравший ценнейшую военно-политическую информацию о политике стран «оси» на Среднем и Ближнем Востоке. Он поддерживал личные связи с министром иностранных дел Поповым, с самим премьер-министром Филовым. Из бесед с ними Янко многое узнавал о политике и военных планах не только царского правительства, но и Италии, Германии. В середине 1942 года по предложению Центра он добился перевода в Японию. Янко Пеев как бы принял эстафету от другого советского разведчика — Рихарда Зорге, в то время уже брошенного в токийскую тюрьму Сугамо. Янко Пеев был аккредитован послом в Японии и одновременно в Маньчжурии, Китае, Индокитае и Таи. Он оказался в курсе всех политических хитросплетений Дальнего Востока. Он стал регулярно передавать в Центр донесения о дислокации японских войск в Маньчжурии, Корее и Северном Китае, о политике Японии на Дальнем Востоке и в Юго-Восточной Азии.

Теперь Никифоров хорошо знал, как много ценного сообщает скромный писарь штаба округа Иван Владков, сын бедного крестьянина. Сведения Владкова дополнял железнодорожный рабочий Тодор Василев. Из Германии регулярно поступали письма от Александра Георгиева. Этот банковский чиновник был направлен министерством финансов в рейх на стажировку. Находясь в самом логове фашизма, он добывал информацию о мобилизации населения в вермахт, о формировании новых частей и передвижении их на восток, о расположении военных заводов, баз и складов. Кроме того, в группу Пеева входил Борис Белински, ассистент физико-математического факультета Софийского университета, радиотехники братья Джаковы, Иван и Борис… Всего около сорока человек собирали секретные и очень важные сведения, стекавшиеся к Александру Пееву. Они — представители рабочего класса, крестьянства, интеллигенции, чиновничества, военных кругов — в миниатюре как бы представляли все слои населения Болгарии. Они все объединились в общей борьбе против фашизма, за освобождение своей родины. И объединило их одно — бескорыстная вера, что иного пути нет. Они готовы были пожертвовать жизнью в этой борьбе. Как-то Александр сказал Никифору, что группа за два года передала в Центр почти четыреста радиограмм.

На службе к генералу Никифорову поступали все дела, которые заводились в военных судах на патриотов-антифашистов, на коммунистов. Царь Борис приказал, чтобы были внесены изменения в статью 681 военно-судебного закона. Отныне все смертные приговоры должны были приводиться в исполнение немедленно, подсудимые лишались права обжаловать их. Царские чиновники поняли этот приказ как сигнал к усилению репрессий против патриотов-антифашистов. Смертные приговоры следовали один за другим.

Никифоров был в смятении. Выполняя задания разведгруппы, он делал все возможное, чтобы приблизить час краха фашизма. На службе же как начальник судебного отдела военного министерства он должен следить за выполнением фашистских законов со всей неукоснительностью… Что же делать?

Никифоров явился на доклад к министру.

— Господин генерал, вот многочисленные факты, прошу внимательно ознакомиться. — Он старался, чтобы его голос звучал как можно официальней и суше. — На основании этих фактов я считаю, что массовое исполнение смертных приговоров создаст брожение среди населения и в армии.

Михов перелистал документы. В справках, докладных и прочих бумагах говорилось о брожении в народе, о росте антинемецких настроений.

— Все это я и без тебя знаю… — Министр поднял на Никифорова холодные глаза. — Что же ты предлагаешь?

— Необходимо контролировать деятельность военных судов и все смертные приговоры посылать предварительно на проверку и утверждение в министерство.

— Пожалуй… — согласился Михов. — Они там не знают общей картины и могут наломать дров. Контролировать суды будешь ты. Пусть председатели судов заранее докладывают мне лично, сколько смертных приговоров они намерены вынести по каждому процессу. Я сам буду определять их число.

Никифоров не рассчитывал на мягкосердечие Михова, этого жестокого и рьяного царского сатрапа, убежденного фашиста. Но он надеялся на другое — среди каждодневных забот и дел, захлестывавших министерство, Михову некогда будет заниматься еще и судами. Так оно и получилось. Министр вскоре перепоручил это самому Никифорову.

Теперь все доклады председателей военных судов поступали непосредственно в кабинет Никифорова. Он задерживал их как можно дольше, а потом на свой страх и риск сообщал в суды, что министр требует сократить число осужденных на смерть.

В Варне была раскрыта группа интеллигенции, собиравшая сведения для советской военной разведки. Военный суд округа приговорил всех к казни. Никифоров выехал в Варну. В беседе с глазу на глаз он заявил председателю суда, что министр не утвердит ни одного приговора. Жизнь всех патриотов была сохранена.

В Софии арестовали членов ЦК Болгарской компартии. Председатель суда полковник Младенов доложил, что он намерен вынести смертные приговоры четырнадцати коммунистам.

Без министра тут решить ничего было нельзя: Михов лично заинтересовался процессом над членами Центрального Комитета.

— Младенов чересчур усердствует, — сказал Никифоров министру. — Такая массовая казнь лишь усилит ярость в народе.

— Хорошо. Сокращаю список наполовину.

Семь членов ЦК спасены. Но остальные… Теперь нужно было оттянуть как можно больше времени. Никифоров спрятал дела в сейф. На настойчивые звонки Младенова отвечал, что министр еще не принялокончательного решения. На что он рассчитывал?..

Об этой его деятельности не знали ни в Центре, ни даже Александр Пеев. Конечно, Никифоров рисковал. Но он не мог иначе…

И вот теперь его срочно вызвали в министерство. Зачем? Потребовать отчета, почему не вынесены приговоры? Пришли новые дела? Или?..


«Мерседес» остановился у подъезда министерства. Шофер распахнул дверцу. Солдат у входа взял на караул. Адъютант в вестибюле подхватил плащ.

В коридорах в этот поздний час было пусто и тихо. Только охрана и дежурные офицеры.

Никифоров неторопливо, чувствуя одышку, поднялся на второй этаж. Вот и кабинет Михова.

Он распахнул дверь. В кабинете — министр, генерал Стоянов и полковник Недев.

— Заждались, — мрачно проговорил Михов, поднимаясь из-за стола.

А Кочо Стоянов артистическим жестом вскинул руку:

— Разрешите представить, господа! — он показал на Никифорова. — Товарищ Журин!..

9. ПОБЕГ

Радист Емил Попов поправлялся медленно, тяжело. У койки в тюремном лазарета круглосуточно дежурили надзиратели.

Едва он оказался в силах встать на ноги, его повели на допрос.

— Никого, кроме Пеева, не знаю… О чем говорилось в радиограммах, не знаю… Шифра не знаю… Я только передавал… Согласился за деньги, потому что был безработным, тяжело болел, семья умирала с голоду…

Капитан, следователь по делу группы Пеева, не очень настаивал на выяснении истины: то ли он опасался, что этот еле живой, сжигаемый туберкулезом и израненный арестант не выдержит пыток, то ли ответы Попова потеряли для него ценность — к тому времени шифр был разгадан, радиограммы дешифрованы и большинство разведчиков арестованы. Он хотел использовать радиста для других целей.

Емила привезли на тихую улицу недалеко от центра города. Серое многоэтажное здание. Охрана у подъезда и ворот. Этаж. Еще этаж… Подниматься по лестнице Попову было тяжело. Останавливался, судорожно переводил дыхание. В комнате под самой крышей — рации, панели приборов. Понял: станция перехвата.

— Приготовься. Через полчаса будешь передавать в эфир.

Перед ним положили лист с пятизначными группами цифр. Назвали позывные, какими он должен был послать сигнал. Емил понял: это его станция. Он превосходно знал свой шифр. Пробежав глазами по столбцам цифр на листке, прочитал фальшивое донесение… Ясно. Его хотят использовать в «радиоигре» — с его помощью выведать у Центра какие-то важные сведения о других подпольщиках в Софии, а заодно и ввести в заблуждение советское командование.

Емил, замедляя движения, будто бы собрав все силы, опробовал станцию. Когда подошло назначенное время — обычное его расписание, — начал с паузами отстукивать ключом:

— ВМП… ВМП…

Радиостанция Центра отзывается немедленно. Наверно, все эти дни операторы дежурили, прослушивали волну, беспокоились, почему молчит София.

Рядом с Емилом сидит военный радист-контрразведчик. Он тоже в наушниках. Внимательно слушает, не спускает глаз с ключа. Мгновенно готов прервать передачу.

— ВМП… ВМП…

Попов начинает отстукивать цифры. Ключ работает неровно, с паузами — ослабла рука, темно в глазах. Может быть, там обратят внимание на изменившийся «почерк» корреспондента?..

А тем временем на память, из цифр кода, Попов составляет свой текст. Повторяет его про себя, по какому-то третьему каналу памяти.

Ключ срывается. Зажатый в ладони, начинает стремительно стучать, будто радиста сотрясла лихорадка. Контрразведчик не может поспеть за этим залпом. Рванулся к Попову. Но тот уже как бы пришел в себя — и снова передает группы цифр, выведенные на листке.

Кажется, контрразведчик ничего не понял. Но там-то, в Москве, должны понять: «Сообщает «Пар». Радиостанция обнаружена. Александр Пеев и я арестованы. Передач больше не будет…» И снова: «Сообщает «Пар», «Пар»…»

Передачи были и потом, по прежней программе — через день, в 22.30, — враги хорошо изучили режим работы их станции. Тогда, в первое мгновение, увидев, куда его привели, Емил решил: «Сообщу о провале — и все, пусть хоть живьем жгут!..» Но передумал: «Теперь в Центре знают цену моим донесениям. Уж там-то сообразят, что отвечать на них…»

Не только поэтому он изменил решение. Еще готовясь к первому сеансу, он выглянул в окно. Оно выходило прямо на крышу соседнего дома. Крыша — вся в чердачных окнах. А за ней впритык еще и еще крыши… В нем затеплилась надежда.

Вечера душные, от раскаленного железа крыши струится жар. Поэтому окно радиорубки распахнуто. Кроме Емила в комнате — два-три человека.

Во время следующих радиосеансов, когда его вновь привозили из тюрьмы, Емил ненадолго подходил к окну — покурить, подышать. В камере старался меньше двигаться, накапливал силы, так неохотно возвращающиеся к нему. Выменял у надзирателя на пиджак кусок хлеба…

Очередной сеанс — как раз 1 Мая. Ну что ж…

Попов привычно подошел к окну, не торопясь достал сигарету. За окном — вечерняя темень, светящаяся дымка от фонарей и окон. Внизу, в ущелье меж домами, — редкие шаги. Прохожих уже мало. Наверно, часовые. Скосил глаза в комнату. Один из военных операторов вышел в коридор. Другой склонился над аппаратом. Только приставленный к Попову контрразведчик не отводит от него взгляда.

— Христо, что тут, погляди! — зовет контрразведчика оператор, занятый настройкой рации.

Тот направляется к нему. Отвернулся.

И в то же мгновение Попов прыгнул в окно. Дробный грохот шагов по железу крыши. Куда? В слуховое окно? Найдут. Дальше!..

Сзади крики. Вспышка и треск выстрела. Еще! Еще!.. Крики, свистки и топот внизу, по улице.

Но Емилу уже не страшно. Перед ним ступени примкнувших одна к другой крыш. Он бежит, крадется, балансирует по карнизам — откуда только взялась сила и ловкость! С одной крыши на другую. Ниже, ниже… Ветви дерева упираются в стену. Прыжок. По стволу соскальзывает во двор. Петляет между домами.

Голоса, топот погони — все смолкло. Значит, свободен!

К полуночи, соблюдая все правила конспирации, Емил Попов добрался до маленького домика на окраине Софии, на склонах горы Витоши. Там была явочная квартира подпольщика-коммуниста Емила Маркова.

Здесь он был в полной безопасности.

10. ИМЕНЕМ ЕГО ВЕЛИЧЕСТВА ЦАРЯ СИМЕОНА…

Сто три дня велось следствие по делу Александра Пеева и его группы. Затем еще четыре месяца до дня суда.

За это время в высших кругах Болгарии произошли значительные изменения. Они были связаны с событиями на Восточном фронте. В июле сорок третьего года гитлеровцы потерпели сокрушительное поражение в Курской битве. Фюрер стал с новой настойчивостью требовать от своих сателлитов, чтобы они активно включились в войну. В середине августа царь Борис был опять приглашен в Берлин. Гитлер без обиняков потребовал от Бориса, чтобы две болгарские дивизии были переданы в распоряжение командования вермахта. Царь, уже понявший, что чаша весов истории склонилась явно не в пользу фюрера, медлил с ответом. Из Берлина Бориса проводили холодно. А через несколько дней по возвращении в Софию он вдруг скончался. Причина его скоропостижной смерти была окутана тайной. Но придворные и генералы угадывали прямую связь между поведением царя в Берлине и его смертью… Вместо Бориса, в связи с несовершеннолетием его сына Симеона II, был назначен регентский совет. По прямому указанию Гитлера в его состав вошли премьер Филов, военный министр Михов и брат умершего царя. Но и они — явные фашисты и германофилы — не решились послать болгарских солдат на Восточный фронт, их устрашал гнев народа. Однако смена правителей не облегчила участи масс. В стране все так же свирепствовали тайная полиция, жандармерия, без передышки заседали военно-полевые суды.


Председательствующий с холодной торжественностью зачитывал:

— Приговор № 1-326. Именем его величества царя Симеона II суд приговаривает: подсудимого Александра Костадинова Пеева в соответствии со статьей 112 уголовного кодекса и статьей 3 закона о защите государства к смертной казни через расстрел!..

Он вперил взгляд в изможденного седого мужчину на скамье подсудимых. Веки мужчины были прикрыты. На щеках — шрамы, следы недавних истязаний. Одежда висела на его худых плечах.

Председательствующий перевел взгляд на человека, сидящего рядом. Болезненно горящие глаза. Сквозь землистую бледность и кровоподтеки — жаркий румянец на скулах.

— Подсудимого Емила Николова Попова в соответствии со статьей 112 уголовного кодекса и статьей…

Он стал зачитывать скороговоркой, заглатывая слова, чтобы скорей покончить со всем этим делом!

— …к смертной казни через расстрел. Подсудимого Ивана Илиева Владкова… к смертной казни через расстрел.

О чем думали в эти минуты боевые товарищи? Мы не знаем. После окончания следствия Александр Пеев смог написать: «Эти сто дней были непрерывным кошмаром. Удивляюсь, как все это я выдержал».

Сохранилось и его предсмертное письмо:

«…Я спокоен, не чувствую никаких угрызений совести по поводу того, что я совершил и за что осужден на смерть. Считаю, что я исполнил свой долг, причем одинаково и по отношению к болгарскому народу и к нашим освободителям — русским… Я начал служить Советскому Союзу сознательно, беря на себя весь риск, так как убежден в правоте дела, за которое он борется. В схватке Германии и Советского Союза каждый болгарин, каждый славянин должен встать на сторону России…»

Может быть, в те мгновения, когда зачитывался приговор, его наполняло это чувство гордого сознания, что он сделал все для блага своего народа. Может быть, обводя взглядом своих друзей, он гордился их мужеством и сожалел, что они вынуждены разделить с ним его участь… А может быть, он радовался тому, что в этом холодном зале суда нет его ближайшего соратника, Никифора Никифорова, нет еще нескольких других членов его разведгруппы и что эти люди сохранят в своей памяти и расскажут народу освобожденной Болгарии и победившей Советской России об их скромном вкладе в общую борьбу народов против фашизма…


Никифор Никифоров был отстранен от должности и взят под арест прямо там, в кабинете военного министра Михова.

Однако на первом же допросе он почувствовал, что у Стоянова и Недева нет никаких улик против него, за исключением радиограмм — уж его-то, юриста, прокурора и бывшего председателя военных судов, не так-то просто было провести.

Во время встреч с Александром Пеевым они думали о возможности провала. Теперь Никифоров решил твердо придерживаться версии, которую они разработали:

— Я ничего не понимаю, господа! О ком вы говорите, о каком товарище Журине?

Ему зачитали текст радиограммы.

— Да, да, припоминаю… Кажется, я беседовал на эту тему с Сашей… Как вам должно быть известно, господа, мы с Сашей Пеевым друзья детства. Правда, в последнее время мы встречались все реже — заботы, знаете ли… конечно, когда виделись, обсуждали политическую обстановку в стране. А кто сейчас не говорит об этом?.. Возможно, Пееву удалось выведать у меня какие-то сведения… что ж, как генерал и государственный чиновник, я виноват.

— Не находите ли вы, что довольно странным выглядит знакомство царского генерала с отъявленным коммунистом?

— Но, насколько мне известно, с Пеевым знакомы и начальник генерального штаба Лукаш, и министр и вы, уважаемый Кочо.

Конечно, все зависело теперь от того, как будет вести себя на следствии Александр Пеев. Никифоров с болью представлял: если с ним, высокопоставленным генералом, следователи даже и теперь держат себя почтительно, да и находится он всего лишь под домашним арестом, то против Саши применяют все изощренные пытки, которыми славятся застенки болгарской охранки. Выдержит ли он?..

Пеев выдержал. Никаких улик против Никифорова — Журина не прибавилось.

Но и Кочо Стоянова не так-то просто было провести. Он словно бы нюхом чувствовал: здесь что-то неладно. Тогда Никифоров решил прибегнуть еще к одному средству.

Нарушив домашний арест, он заявился к советнику царя, «болгарскому Распутину» Любомиру Люльчеву: так, мол, и так.

Тот выслушал, ответил:

— Все, что зависит от меня, сделаю. Сейчас же пойду к царю.

На следующий день Никифорова вновь вызвали в министерство — в отделение контрразведки, где проводилось дознание по его делу.

В дверях кабинета генерала встретил сам Стоянов.

— Мне кажется, что вы действительно говорите правду, — угрюмо сказал он. — Царь такого же мнения. Извините за беспокойство, вы свободны.

Никифоров понял — заступничество Люльчева возымело силу.

Возможно, сыграло роль и другое: всего год назад в Софии был казнен известнейший генерал, болгарский патриот Владимир Займов — антифашист, активный борец против гитлеризма. И теперь при дворе понимали, что новый скандал, в котором окажутся замешанными высшие военные круги, еще больше подорвет их престиж в глазах союзников по «оси». Дело с Никифоровым решили замять. Царь отстранил его от всех постов, уволил в отставку и высочайше указал:

«Окончательно расследовать это дело после войны, когда станут известны все обстоятельства…»


Никаких конкретных обвинений органы следствия не смогли предъявить и Александру Георгиеву, банковскому чиновнику, проходившему стажировку в Германии. Гестапо нашло его в Берлине по адресу: Нюрнбергштрассе, 20. Георгиева арестовали. Продержали в тюрьме три месяца, но ничего доказать не смогли. Да, он переписывался с Пеевым. Кажется, что-то сообщал о положении в Германии. Но он не знал, что эти сведения представляют военную тайну, — он человек штатский, чиновник, финансист… Георгиева выставили из Германии, и он возвратился в Болгарию.

Сразу же после ареста Александра Пеева был отозван с поста посла в Японии его брат Янко. Он своевременно узнал о провале подпольной организации. Хорошо понимая, что его ожидает в Софии, он «затерялся» где-то на обратном пути…

Почти три месяца пробыл в партизанском отряде радист Попов. Емил уже не пытался связаться с Центром — после его сообщения о провале в Москве не поверят новым радиограммам, да и операторы там, наверное, уже прекратили дежурство на его волне. Емил стал конструировать передатчики для партизанских отрядов, для Центрального Комитета партии, находившегося в подполье. Тяжелая болезнь не позволяла ему участвовать в боевых операциях партизан.

Но однажды пришлось. 13 июля жандармы выследили явочную квартиру, напали на дом Маркова. Отстреливаясь, подпольщики отошли на склоны горы Витоша. Марков и еще несколько коммунистов погибли при перестрелке. Емил Попов снова был схвачен…


На рассвете 22 ноября 1943 года осужденных на смерть привезли на стрельбище в Лозенец.

Утро было холодное. Хлестал дождь. Ветер гнал тяжелые тучи.

Привели в тоннель. В нем находился офицерский тир. Александр Пеев, Емил Попов и их товарищи выстроились плечом к плечу у черной, выщербленной пулями стены. Сцепили руки. Перед ними ровнял винтовки строй солдат.

Александр Пеев запел:

Кто в грозной битве пал за свободу,
Не умирает…
Это была песня на слова Христо Ботева, великого болгарского поэта-революционера, погибшего в бою против турок.

Товарищи Пеева подхватили:

…по нем рыдают
Земля и небо, зверь и природа,
И люди песни о нем слагают!..
Гулкий залп оборвал песню.

11. «КТО В ГРОЗНОЙ БИТВЕ ПАЛ ЗА СВОБОДУ…»

В центре Софии — столицы Народной Республики Болгарии — рядом с белокаменным мавзолеем Георгия Димитрова, под сенью пышных деревьев находится братская могила. Она одета в мрамор. Круглый год она осыпана цветами, которыми так щедра болгарская земля. И больше всего среди цветов — алых роз и алых гвоздик. Сюда приходят люди в праздники и будни. Приходят пионеры, и женщины в черном, и седоголовые мужчины…

В этой могиле 7 ноября 1944 года — через два месяца после освобождения Болгарии Советской Армией — был торжественно перезахоронен прах руководителей Болгарской компартии и видных антифашистов, борцов против империализма, тех, кто пал в грозной битве за свободу.

Вспомним: в этот день, 7 ноября 1944 года, на другом краю земли, за стенами токийской тюрьмы Сугамо, оборвалась жизнь соратника Александра Пеева по работе и борьбе, такого же, как он, интернационалиста-коммуниста Рихарда Зорге.

В этот день, в 27-ю годовщину Великого Октября, Советская Армия уже завершала освобождение Польши, Чехословакии, Югославии — всех стран Восточной Европы, вела бои в Восточной Пруссии… В этот день над Москвой и освобожденными городами грохотали орудийные салюты. Залпы гремели и в честь бойцов невидимого фронта, внесших свой вклад: в грядущую Великую Победу.

Минули десятилетия. Но время лишь подтвердило: ничто не забывается в памяти народной. В 1966 году, в канун празднования 9 сентября — Дня освобождения Болгарии, — Александр Пеев и все члены его группы были награждены орденами своей родины. Пеев удостоен ордена Народной Республики Болгарии 1-й степени. А еще через месяц посол Советского Союза от имени Президиума Верховного Совета СССР вручил группе болгарских граждан советские ордена «за активную помощь командованию Советской Армии в борьбе против немецко-фашистских захватчиков и проявленные при этом мужество, инициативу и стойкость». Александр Пеев посмертно награжден орденом Ленина; Никифор Никифоров — орденом боевого Красного Знамени; орденами Отечественной войны и Красной Звезды — остальные их боевые товарищи.

В Софии и поныне в доме на площади Райко в добром здравии живет старый генерал Никифор Никифоров…


РАССКАЗЫ

Юрий Туманов БОСОНОГАЯ РАЗВЕДКА


Старшина Величко спал. Уже больше месяца ползает он к Медвенке, а толку нет. Будто кто проклял эту спаленную деревушку. Сам майор Чекмазов в прошлый раз водил группу. А где это видано, чтобы начальник разведки лично шел в поиск? И тоже без пленного вернулся. «Немцу что майор, что лейтенант — все одно», — язвили в окопах солдаты.

Мокрый и злой старшина ввалился на рассвете в Ходоровку, запузырил со зла в огороды последнюю дымовую гранату и завалился на сено.

— Чтоб никого ниже полковника ко мне не подпускать, — угрюмо заявил он, укладывая под голову наган. — Разбудите — башку оторву!

И все. Как провалился. Рота позавтракала. Очередные ушли в окопы наблюдать за противником. Рота пообедала. Уже повар Василий Васильевич подходил насчет ужина, а храп старшины по-прежнему слышался в сарае.

Николай Карпов, старинный, можно сказать, друг — в Москве на соседней улице жил, — и тот раз-другой потолкался у сарая, а будить не стал. Неизвестно, откуда повелось, но никогда не нарушалось в роте твердое правило — тот, кто вернулся из разведки, ест лучше, спит больше, и, пока в строй не стал, никто ему не указ. Так что хотя лейтенанту Карпову позарез нужен был Величко посоветоваться — лейтенант в нынешнюю ночь вел новую группу на Медвенку, — но нарушить традицию он не решался.

— Дурацкие порядки! — сплевывал он на ходу и пинал какие-то обломки, попавшие под ногу.

Но ни в бога, ни в черта не веривший лейтенант, перехватывая настороженные взгляды разведчиков, с которыми не раз ходил в рискованные дела, привык поэтому понимать их без слов и видел — нельзя, никак нельзя идти против этих неписаных законов.

Только в расположении роты выветрилось у Карпова раздражение. Собрав под навесом за домом всю группу, лейтенант достал из планшета схему, на которой каждый, кто побывал в нейтральной полосе, оставил свои пометки и в который уже раз по бумажным оврагам, мимо сотнями глаз обнаруженных препятствий повел разведчиков к пулеметному дзоту, врезанному в край немецких окопов.

— Виталий идет! — предупредил роту Ледов, прижившийся у разведчиков шестнадцатилетний паренек. Он всегда успевал раньше других увидеть то, что делается вокруг.

Начальник разведки дивизии шел по Ходоровке с каким-то неизвестным подполковником.

Рановато что-то начальство прибыло. К тому же зря подполковники в роту не являются. А этот еще не иначе как из большого штаба. В дивизии такое звание только у шестерых, и каждого не то что в лицо, по фуражке за километр узнают, по походке.

— Встать! — скомандовал Карпов.

Да разведчики и так уже были на ногах. В роте любили майора Чекмазова. А чем может проявить солдат свою любовь к командиру? В бою-то ясно, а когда боя нет, тогда выправкой, видом лихим, ловкостью. Чем же еще?

Не слишком ли много лихости? — тревожился меж тем Карпов. Интеллигентный, конечно, человек Виталий Николаевич, городской, да иной раз ведь такого фитиля вставит, закачаешься. И взгляд лейтенанта с быстротой, привычной для человека, от точности глаза которого часто зависит жизнь, обежал все то, что может обычно вызвать гнев строевого начальства, — воротнички застегнуты ли, ремни затянуты ли, сапоги… Но не к чему было придраться лейтенанту. Ни к своей группе, ни к тем, кто выскакивал сейчас из домов, на ходу застегивая воротнички и затягивая ремни.

— Вольно!

И снова солдаты склонились над схемой. Только теперь они деликатно сдерживают дыхание позади старших офицеров, рассматривающих карту. Глаза их прикованы к линии, по которой скользит палец командира. Еще бы, стоит этому пальцу двинуться не туда, и огонь скосит их там, где он ошибется.

Каждый камень знает майор, каждую ложбинку. И все в группе знают.

— Но все же, — поворачивает он голову к подполковнику, — есть у меня тут москвич, парикмахер дамский, ему в этих лощинах дом родной.

— Величко, — усмехается подполковник, — как же, наслышан, очень даже, с кем ни заговорю в штабе армии, что в вашу дивизию еду, каждый с него начинает: его найди, его пошли, он сделает, говорят.

— А где Величко? — обернулся майор.

— Отдыхает.

— Позвать!

Вернувшийся из поиска имеет право спать сколько влезет. Закон известен каждому, никто никогда на него не покушался, но ведь и спорить с дивизионным начальством нельзя.

Старый разведчик твердо знал свои права даже во сне и никак не хотел просыпаться — сегодня никто не вправе его будить. Но в конце концов и до него дошло — Чекмазов требует, майор в роте.

С Чекмазовым у старшины давняя дружба. Не счесть операций, в которых бывали вместе. Но ведь и по дружбе нельзя позволить нарушать закон.

Весь в клочьях сена, босой вылез старшина из сарая и прямо-таки натолкнулся на группу командиров.

— Товарищ подполковник, разрешите обратиться к товарищу майору! — рявкнул старшина сиплым спросонья голосом.

Тот с любопытством осмотрел его от спутанных волос до босых ног, неопределенно хмыкнул и пожал плечами.

— Обращайтесь.

Гневный взгляд майора словно бы толкнул старшину в грудь.

— Приведите себя в порядок.

Ах так с ним разговаривают, со знаменитым на всю армию разведчиком Величко! Верно, он одет не по форме, так он же, по сути дела, еще спит, ему положен отдых. Придирка. Ну, погоди, майор! Другом еще называется…

Чекмазов снова посмотрел на него и засмеялся.

— Ну ладно, хватит, босоногая разведка!

Что ж, это совсем другое дело. Раз его поняли, то и Величко поймет. Всегда. И сделает больше, чем надо. В очередь — не в очередь, пойдет. Хотя с чего бы это ему напрашиваться в дело, когда его не просят?

Но в том-то и дело, что просят. И даже очень. Позарез нужен «язык». Уже не только дивизия, армия ждет. Саше Величко по старой дружбе майор может сказать — есть данные, противник подготовил крупные силы. Штаб фронта на этой неделе ждет удара через Медвенку. Но враг может ударить и правее. И левее тоже. Где встречать? «Язык» нужен немедленно. Иначе разве стал бы майор посылать Величко в пекло, да еще ночь за ночью? И сам бы пошел, да при армейском начальстве не разбежишься.

Еще немного посидели все над картой переднего края. Да, нового ничего тут не увидишь. Все давным-давно изучено, на животе исползано. Осталось, пока светло, посмотреть еще раз поближе на огневую точку, куда нацелили группу, чтобы в эту ночь обязательно взять «языка».

Величко надеется, что на этот раз будет удача. И даже рад, что согласился вне очереди идти в разведку.

Разведчиков знают в окопах хорошо. Им завидуют. Они свободны — могут уйти хоть за пять километров от передовой, могут спать в домах, не в землянках.

А кормят их как!

Вчера в пятой роте точно видели — разведчикам в термосе приносили горячие котлеты. Настоящие котлеты! Во живут люди!

О, всеми во всех столовых обруганные котлеты! Здесь, на фронте, вы казались почти пределом невероятной роскоши. Люди, которым позволено есть котлеты, — это особые люди.

Армейские повара, насобачившиеся варить в походных кухнях щи да кашу, вы и представить себе не можете, как хочется людям того, что вы и делать-то не умеете.

Откуда знать в окопах пятой роты, что по приказу майора Чекмазова люди из второго отдела штадива в каждом пополнении полгода искали и нашли, наконец, повара, работавшего прежде в ресторане? Откуда знать им и другой приказ майора Чекмазова — кормить разведчиков без ограничений: разведчику нужна сила…

Стараясь угадать, за чем тут наблюдают сегодня, тысячи солдатских глаз, десятки биноклей щупают, перетряхивают немецкие окопы. Каждый хотел быть полезным разведчикам, сделать для них что-нибудь, ну хотя бы понаблюдать за них, но разведчик все должен увидеть сам, только сам, никто не сможет помочь тому, кто не увидел своего пути собственными глазами.

И вот наступают сумерки. Кто там завидовал тому, что разведчик ест котлеты? Смотри. Вот поднимаются над бруствером парни в пятнистых маскхалатах. Когда еще тебе придется встать в полный рост в поле, открытом любой пуле, любому осколку… Ты сидишь в земле, словно в броне, а они уходят, уходят один за другим во тьму, в ночь и возвращаются не все и не всегда.

Первыми ушли Коля-Вася — никогда не разлучавшиеся саперы, которых поэтому звали странным двойным именем. И оба они на него отзывались.

Ушла и группа прикрытия с двумя ручными пулеметами.

Майор Чекмазов протянул руку командиру разведки лейтенанту Карпову.

— Пора.

Размытые белесые шары каждые десять минут вспыхивают над невидимой теперь линией немецких окопов. Косые черные нити частою сетью расползаются в них, как трещины на стекле. Дождь, непрерывный дождь льет и на наши и на немецкие окопы. Хороша, говорят, погода для разведки. Хороша, это конечно. Может быть, и не сразу, вылезая из-под земли под пули, заметишь, как обступает тебя высокая, по пояс, никем не кошенная трава, как липнет к телу промокшая одежда. Но проходит пять-десять минут, и к опасности привыкаешь, а к отвратительным, скользким прикосновениям пропитанного водою, липкого белья — нет. И до тех пор, пока новая опасность не встанет перед тобою во весь свой грозный рост, разведчик чувствует только противную липкость намокшей одежды.

Невидимый в темноте командир группы, раздвигая мокрую траву, идет по следам саперов. Старшина Величко замыкает колонну. Тридцать лет ему уже от роду. Он и ротного старше и начальника разведки, те еще не вышли из комсомольского возраста.

Пригнувшись чуть ли не к самой траве, идет Величко, ничего не видя, кроме темного, чернее неба, аспидного сгустка впереди себя — спины последнего в группе разведчика. Черный ком этой спины держится точно между двух ярких звезд, которые виднелись всегда слева от огневой точки, что была так долго под наблюдением и куда они сейчас идут. Но проходит несколько минут, и ком начинает медленно смещаться вправо. Это понятно. Никто никогда не ходит по прямой. Зигзаг — тропа разведчика. И значит, командир группы где-то там свернул вправо, за ним след в след прошли все разведчики, а теперь пора и ему.

Зигзаг за зигзагом приближал группу к окопам противника, а увидеть протоптанную дорожку даже и при дневном свете было бы невозможно: ясно просматриваются только прямые линии. То слева, то справа над головою старшины проносились пули. Иногда под напряженной ногой тупо вздрагивал дерн — где-то неподалеку пуля врезалась в землю. Каждая могла убить любого в их группе. Но это еще не было опасностью. Смерть пока разила вслепую.

Внезапно матово засветился недалекий горизонт. Ракета. И застывший, прижавшийся к земле старшина увидел всю свою группу. Цепочка неподвижных голов вылезала из высокой травы. Он и в темноте узнавал своих бойцов. Все всматривались туда, где сейчас трое фашистов засели у пулемета. Туда, где рядом с ними, чуть правее огневой позиции, блиндаж, а в нем шестнадцать солдат. Шестнадцать, не меньше — это установлено трехдневным наблюдением. Одного из них они сегодня ночью должны доставить в штаб дивизии. А если повезет, то и двух.

Ракета погасла. Зигзаг, еще зигзаг. Скорее, пока не взлетела следующая, до нее десять минут времени!

Никто не отстал, никого не ранило в пути, и вот уже по времени должно быть место сосредоточения. В кромешной тьме Величко спускается в низину, по дну которой течет ручей. Вся группа уже здесь. Должна быть здесь. Но есть ли она — не видать. Никого. Ничего. Черная, беспроглядная мгла да шелест дождя.

Не могли же немцы без единого выстрела, без крика или шороха захватить его товарищей! Хотя отчего же? За спиной у Величко больше сотни разведывательных операций. Бывало и так, что один он, отстреливаясь, уходил от перехитрившей группу засады. Все бывало за два года войны. Осторожность, трижды осторожность — к этому приучила его разведка.

— Хитер ты, старшина, — говорили ему. Конечно, хитер. Будешь хитер, коль хочешь дело сделать. Таких ухарей, как Колька Карпов, обычно убивают в третьем-четвертом поиске. Да хорошо, если одного.

И Величко залег у ручья, притаясь, всматривается и вслушивается в темноту. Мелькнувшие следом за пулеметного очередью желтоватые круги света на долю секунды вырвали из мглы людей, затаившихся в низине. Разведчики одолели половину дороги и собирались с силами перед второй.

Величко сразу узнал коренастую фигурку Карпова, как ни искажал ее мешком свисавший маскхалат. Лейтенант обходил разведчиков, наклонялся к каждому и, о чем-то пошептавшись, шел дальше. Вот и перед Величко блеснули его расширенные глаза. Только одни глаза и светятся из тьмы. Звезды в них, что ли, отражаются?

— Цел, Саша?

— Ты бы пригнулся, — не стал отвечать на никчемный вопрос старшина, — не по Большой Семеновской гуляешь.

Карпов сел. Прямо в мокрую траву. И не шелохнулось ничего, словно тень скользнула на землю. Горячая рука нашарила руку Величко, сжала.

— Как думаешь, если я с саперами махну бегом до проволоки? Пока вы доползете, проходы готовы будут.

Вот, начинается. Бегом, быстрей… Сколько их, таких быстрых, хоронил Величко…

— А я, когда вы с разбегу на пулеметы напоретесь, людей из огня выводи, к матери твоей заходи, рассказывай про твою героическую гибель. Майору объясняй, как сдуру операцию загубили…

Смеется Карпов. Все-таки шесть лет разницы, мальчишка еще, только-только двадцать пять минуло. Сам-то себе Величко в свои тридцать с небольшим стариком сейчас кажется.

Дальше надо было ползти. Те же самые зигзаги. В той же самой мокрой и скользкой траве. Только каждый — и со спины и сбоку — отовсюду исхлестан травяными прядями. Раздвигать головою мокрые жесткие стебли, царапающие лицо, — занятие не из лучших. Резкий запах сгоревшего тротила бьет в нос. Он чувствуется задолго до появления воронок. И что-то все чаще и чаще они попадаются. «Не нарочно ли выбирают передовые такой путь, чтобы полегче?» — даже забеспокоился старшина.

Нет, все нормально, если пригнуть траву вокруг пошире, все так же попеременно возникают слева две ярких звезды и ковш Большой Медведицы справа. А в свете ракет отчетливо видны теперь ориентиры, на которые разведчики намечали движение еще из своих окопов.

Где-то там, далеко позади, в глубоких, безопасных, кажущихся отсюда просто неуязвимыми окопах светит фонариком на ручные часы взволнованный майор Чекмазов. И сразу к светлому кругу наклоняются еще три головы. Непривычно молчаливый заместитель начальника разведки тут же опять вылезает на бруствер окопа и вглядывается во тьму, где ничего нельзя увидеть.

Длинная пулеметная очередь раздается на правом фланге. За нею еще одна. И тоже длинная.

— Ошалели, сволочи! — орет из тьмы невидимый человек. И пулемет умолкает, словно подавившись. А по траншее прокатывается сдержанный гул, не спит в ней, оказывается, никто, все ждут и костят сейчас на корки пулеметчика, из-за которого немцы могут всполошиться прежде времени.

— Костя, они уже под проволокой! — негромко говорит Чекмазов капитану Курочкину, начальнику артиллерийской группы поддержки пехоты.

— Расчеты к орудиям! — отрывисто бросает тот куда-то в темноту у своих ног.

И темнота отвечает ему хриплыми голосами телефонистов. Орудия к бою готовы.

Но еще некуда стрелять, еще незачем стрелять, по-прежнему спокойно на немецкой стороне, не чаще, чем прежде, вспыхивают тусклые шары ракетных всполохов. И дождь, нудный дождь, спасительный дождь расчеркивает наискосок эти шары.

А под немецкой проволокой, уже не замечая дождя, не чувствуя на себе мокрой одежды, затаились и группа захвата и группа прикрытия. Здесь осветительные ракеты не тусклые световые пятна, а яркие прожекторы, которые, несмотря на дождь, обнажают все перед позициями.

В десятиминутные перерывы между ракетами саперы в кромешной тьме осторожно орудуют ножницами, срезая нижние ряды проволоки. Верхние пока остаются на месте, чтобы наблюдатели противника даже при свете не заметили ничего подозрительного.

Коля-Вася первыми проползают сквозь проделанный ими проход и возвращаются обратно к разведчикам. Мин за проволокой нет, можно идти. И оба снова ныряют под заграждения.

Карпов и Величко, прижавшись к самым кольям, пропускают мимо себя всю группу. Как хочется заглянуть каждому в лицо, руку пожать, подбодрить! Но не видно лиц в темноте, говорить нельзя, руки жать некогда: сейчас начнется самое главное.

— Ну, будь жив, Саша, — больно стиснул лейтенант нервно дрогнувшими длинными пальцами руку старшины, — двигаем.

— Причешем сейчас фашиста, — соглашается бывший парикмахер Величко, ставя на боевой взвод гранату, — наведем перманент.

Оба отползают на фланги группы.

Только сверхнапряженный слух может уловить слабый скрежет ударных механизмов гранат — вся группа изготовилась к броску. До немецкого окопа не больше сорока метров.

— Вперед! — яростный шепот лейтенанта срывает всю разведгруппу с места.

«Эх, рановато чуть!» — досадует, вскакивая, Величко. Но теперь не остановишься. Теперь только вперед.

И нет совсем дождя, нет травы, нет земли под ногами, только ветер свистит в ушах, только бруствер вражеского окопа маячит впереди или мерещится всем: так долго к нему присматривались.

Ракета!

Конечно, топот двадцати пар сапог достиг траншеи. Но осталось всего метров десять.

Заклокотало, забилось сине-багровое пламя на рыльце пулемета. Ничего, осталось пять-шесть шагов.

Десяток огненных снопов выбрасывают алые языки из немецкой траншеи — умеют бросать гранаты разведчики.

Ах, земля, ты все-таки есть! Величко никак не может вытащить ног из опутавшей их проволоки. Он волочит ее за собою. И нет возможности шага сделать. Падая со спутанными ногами, старшина видит, что все, вся группа, так же как и он, завязла в нескольких метрах от окопа.

А ракеты уже стеною висят над немецким передним краем. Светлой, яркой стеною рассечена ночь.

Справа и слева бьют по немцам пулеметы прикрытия. Два пулемета. Только два! А по всей обороне противника двадцать-тридцать пулеметов уже мечут в темноту огненные струи.

МЗП — малозаметное препятствие, оно, конечно, оно; тонкие стальные нити, завитые в хитроумные петли, расстелены перед немецким окопом. Прямо в них и врезалась разведка.

— Коля-Вася! — рычит старшина. — Коля-Вася, саперы, боговы дети!

И когда Величко уже видит, как выскакивают из блиндажа и бегут на огневую те шестнадцать, которых они должны были блокировать на месте, не выпустить их из блиндажа, тут его осеняет:

— Коля-Вася, вынь мои сапоги!

Величко рывком выбрасывает перед собою прямо на проклятое эмзэпэ сложенную вдвое плащ-палатку и, вырвав ноги из сапог, босиком бежит по брезентовой дорожке.

— Коля-Вася!.. — Он больше ничего не может крикнуть, сознание застряло на этой фразе, а руки, тело, ноги действуют автоматически. Граната летит прямо к блиндажу, в окоп, в лицо первым из шестнадцати немцев.

Ледов, совсем еще юный разведчик Ледов, тоже босой, стоит уже рядом с Величко и лупит из автомата сверху вдоль хода сообщения, не давая тем из гитлеровцев, кто еще не вышел, выбраться из блиндажа.

Кто-то из группы обеспечения, волоча за собою портянки, взгромоздился на бревна наката и одну за другой швыряет в печную трубу три гранаты. Группа захвата уже на огневой. Никто из разведчиков не стреляет: не в кого, только немцы палят вовсю — в ночь, в поле, в белый свет. Им пока неясно, где противник. Ведь всего три минуты прошло после того, как командир группы скомандовал: «Вперед!»

Разведчики вытащили из-под бревен разбитой гранатами огневой точки трупы солдата и ефрейтора. Обыскивают, лихорадочно увязывают в плащ-палатку немецкое оружие, бумаги, пулемет. Но нет главного — живого гитлеровца, ради которого они прошли этот смертный путь. Одни трупы.

Каждый из разведчиков тоже может погибнуть сейчас или на обратном пути, но это уже бесполезно. Задача не выполнена.

— Вот он! — взвизгнул вдруг Ледов и бросился куда-то за немецкие окопы. — Стой, гад! Хальт! Хенде хох!

Величко огромными скачками обгоняет Ледова. Босые, разбитые в кровь ноги скользят среди луж. Сзади тяжело дышат разведчики — группа захвата, не стреляя, несется туда, где зайцем мечется уцелевший в схватке гитлеровец.

Он, пока его не обнаружил зоркий глаз Ледова, надеялся уползти незаметно. Но теперь, увидев, что его обнаружили, бежит не таясь и, только опасаясь пули в спину, то и дело меняет направление, скачет из стороны в сторону. Опытный, видать, вояка.

Но кто же будет в него стрелять, в благодетеля? Он им нужен живой. Это их мечта — «язык». Ради него они за месяц похоронили одиннадцать товарищей да трое остались лежать в фашистских траншеях. И вот он, «язык», бежит в полусотне метров от них. Без единого выстрела мчит за ним группа захвата. И одна у всех мольба — не наткнись, фриц, невзначай на шальную пулю.

Карпов, выхватив гранату, сбрасывает с нее оборонительный чехол и встряхивает ее над головою. И не швыряет никуда, бежит, зажав в руке, занесенной для броска.

— Колька, кидай! Кидай, Колька! — истошно, во все горло заорал сержант Киченко.

Только по этому обращению сержанта к командиру, которого он никогда раньше и за глаза не называл по имени, можно было понять, как он взволнован.

Еще не понял никто, что собирается делать лейтенант, но каждый уже отметил опасность, каждый считает секунды до взрыва, хотя все по-прежнему мчатся рядом, не отскакивают в сторону, ища себе спасения, а продолжают гнать немца.

Но вот в ярком свете ракет видна вертящаяся в воздухе граната. Она стремительно пролетает над головой бегущего немца, далеко опережает его и, не коснувшись даже земли, грохает метрах в двадцати перед ним.

«Ай да лейтенант! — восхищается Величко. — Рассчитал же! Риск, но и умное дело. Сейчас немец задержится на секунду — и все, достанем».

Ан нет, опытен стреляный волк! Ни на миг не замедлил свой бег.

Все уже идет не по плану, не так, как предполагалось, не те впереди, кому следовало, но разве можно до конца спланировать скоротечный бой в окопах противника? Теперь только ловкость и отвага каждого могут привести к удаче.

Но удачи нет.

Смелые, отважные, ловкие — они все равно не знают того, что известно немцу на своем участке обороны. Исчез он. Внезапно. Как провалился. Юркнул в какую-то щель, как мышь в нору, и нет его, растворился во мгле.

Уже справа и слева кинжальным огнем ударили вражеские пулеметы. Где-то совсем рядом слышны крики подбадривающих друг друга немецких солдат. Все. Пропала операция!

Величко в отчаянье цепким взглядом ведет от окопа к окопу, от бугорка к бугорку. Нет нигде ничего живого, все смели с лица земли автоматы разведки.

— А лейтенант где? — спохватывается старшина.

Вон он. Тоже крутит головой, ищет хоть проблеска надежды на успех так хорошо начавшейся и так нелепо провалившейся операции.



Да. Все. Быстрым шагом направляется к нему Величко. Не вздумал бы он задерживаться, с него станется…

— Отходим, — слышит старшина, еще не дойдя до лейтенанта. — Киченко! Саша! Бегом, собирайте людей!

Двое легко ранены. Их перевязывают на ходу. Им даже находят сапоги по ноге. Остальные же так и бегут босые, пытаясь на бегу, по пути отыскать свою обувь. Ну да где там! От тех сапог только клочья остались: саперы, подрывая толом проходы в проклятом малозаметном препятствии, и не подумали выуживать из стальных проволочных силков завязшие сапоги, времени не было.

— Ух, Коля-Вася! Придем — посчитаемся! — злится Величко. — Такие сапоги взрывать! Просил же я вас…

— Дядя Саша! — пытается развеселить угрюмого старшину по-прежнему улыбающийся Ледов. — Дядя Саша, хотите дамский пистолетик, вам, как парикмахеру дамскому, пойдет…

Вертит он перед Величко никелированной игрушечкой, смеется. Весело парню, не понимает еще мальчишка, что здесь война, не игра в казаки-разбойники.

Вяло махнув рукой, старшина ступает босыми пальцами в мягкую землю, разрыхленную взрывом. Но тут же отскакивает.

— Где взял? — вырывает он пистолетик из рук Ледова. — Где?

— Там вон, — растерянно хлопает ресницами мальчишка и показывает за окопы, откуда недавно выскочил немец, на которого рассчитывали как на последний шанс вернуться с «языком». Убитые там…

— Киченко, Сидякин, Поляков, за мной! — орет старшина. — Ледов, бегом!

Немалого чина офицер мог носить такой пистолетишко. Взводному он ни к чему, ротному да и батальонному тоже.

Втиснувшись в узкую щель, ведущую в землянку, разведчики лихорадочно переворачивают трупы гитлеровцев.

— Оберстлойтенант! — сразу, едва лишь засветив фонарик,определяет Величко. — Подполковник по-ихнему. Важного гуся причесали.

Только глянули на документы — и снова радость. Новая часть. Таких еще не было перед фронтом дивизии.

В живых никого не оставила граната. Жаль. Знать бы, кто сидит в этом блиндаже… Ну да что без толку жалеть? Все, что можно, в охапку и назад, назад, скорее туда, где проход в этих проклятых эмзэпэ, где пулеметчики прикрытия, яростно матерясь, из последних сил удерживают щелку, через которую должны отойти неизвестно зачем метнувшиеся снова в пекло Величко и его группа.

Без сапог, босиком, по ржавым колючкам. О чертовы Коля-Вася!

Но злись не злись, а беги в чем есть. Все гуще, все злее бьют немцы по отходящей группе. Под шквальным огнем пулеметов от воронки к воронке пробираются разведчики. И только в низинке у ручья, на середине пути, забравшись в не поражаемое пулями пространство, они переводят дух. Хорошо еще, что раненых отправили до того, как начался этот адский огонь. Разве вылезешь теперь в поле?

Лежа на спине, закинув усталые руки за голову, Величко смотрит в небо. А неба и не видно: сплошной поток трассирующих пуль словно разноцветной крышкой прижал лощинку.

Где же артиллерия? Виталий где? Собираются они прикрывать наш отход или как? Лениво, очень лениво думает старшина обо всем этом.

Но где-то высоко в небе уже раздался тихий шелест, который не достиг лощины, оглушенной, слитным ревом пулеметов врага.

Небо шелестело над лощиной, над оставшимися целыми разведчиками, над ливнем немецкого свинца и разноцветного огня. По крутой траектории, будто колпаком накрывая поле боя, шли над ним снаряды батарей капитана Курочкина. Группа поддержки пехоты вступила в дело.

Сначала разведчики и не услышали даже, как за их спиной тяжко загремели снаряды, как поставленные артиллеристами, сосредоточенные, неподвижные, заградительные и прочие огни начали свою смертельную работу.

Пока немцы не перестроились и не накрыли нейтральное поле огнем с других высот, разведчики Карпова начали последний бросок. Теперь к своим. Величко опять шел замыкающим. Ему полагалось еще и смотреть, не собьют ли кого-нибудь пули в последние минуты.

Слабее стал бить противник, все это так, конечно, но ранили все-таки на ходу еще одного разведчика. А сержанта Киченко убила мина уже почти у наших окопов. Величко, схватив сержанта в охапку, так и добежал с ним до траншеи, думая, что несет живого товарища.

— Сашка, ты ранен? Куда? Давай перевяжем! — бросались к нему всюду, увидев окровавленную гимнастерку, друзья и товарищи, когда он, ссутулившись, шел ходами да переходами переднего края к месту сбора. Всюду друзья у старшины Величко.

— Не, это Киченко кровь, — устало отмахивался он, а дойдя до места, уселся прямо на дно траншеи.

Кто-то притащил котелок со спиртом и наливал каждому желающему по полной крышке. Кто-то свернул всем по самокрутке. Никого уже не видел Величко. Сидел, вытянув босые, истерзанные шрамами ноги поперек окопа, и не то думал о чем-то, не то засыпал.

— Спасибо, товарищи, за службу! — тихо сказал майор Чекмазов, подойдя к разведчикам.

Величко поднял голову.

— За что же спасибо, за неудачу?

— Это у меня неудача, — помедлив, ответил майор, — вы, Киченко, Ледов… вас благодарю.

На следующий день, когда разведка опять уходила в поиск к немецкому посту правее Медвенки, все той же богом проклятой Медвенки, майор Чекмазов, как всегда, опять шел с ними в траншеи переднего края. То, что с ним опять был незнакомый подполковник, никого не удивляло: не то что полковники, и генералы не раз наблюдали за действиями разведки. Никто, кроме Величко, в новой разведывательной группе не знал, как отчаянно нужен пленный, знающий, что творится там, за линией немецких окопов. Старшина Величко и этой ночью шел в поиск опять не в очередь. Не мог он оставаться в Ходоровке, не хотел: слишком много товарищей потерял он за последние дни под Медвенкой.

Все было сегодня, как вчера. Только не стало дождя, обсохла трава и тоненький, едва заметный серп месяца засветился на небе.

Все было как вчера. Только не было уже на свете сержанта Киченко, зарыты были за деревней Ходоровка трое парней, доживших всего до двадцати лет. И половина вчерашней поисковой группы лежала с забинтованными ногами — не так-то просто бегать босым по полю боя.

В поиск вел командир разведроты. Ему тоже было известно, как и майору Чекмазову, — оставались только сутки до предполагаемого удара противника.

Стемнело.

— Ну, пора, Сергей, — крепко сжал руку ротному командиру майор Чекмазов.

Коля-Вася первыми шагнули за бруствер.

— Я вам своих сапог до смерти не забуду, — ткнул одного из них в бок старшина Величко. — Чтоб нашли мне новые, да получше!

И вся группа тихонечко засмеялась. «Босоногая разведка» — навек теперь прилепилась кличка к вчерашней операции.

Снова Величко шел замыкающим. И час спустя все опять лежали в низине у ручья. Теперь им предстояло куда более опасное дело. Они нацелились туда, где обычно и не помышляли об успехе, там ночами всегда было много солдат в немецких траншеях, больше всего. Но, может быть, поэтому противник и не должен был ожидать ночного нападения, считая, что шансов у русских на успех разведки здесь нет. Сюда никогда не проникали поисковые партии. Именно на то, что так должен думать противник, и рассчитывали в штабе дивизии, планируя сегодняшний удар.

— Товарищ капитан, я пойду вперед с Колей-Васей, — попросил Величко.

И приглушенный смех прошелестел в нейтральной полосе над безымянным ручьем. Бедные Коля-Вася, долго им придется вспоминать взорванные сапоги старшины!

Теперь уже за Величко ползла группа. Но медленно сегодня шло продвижение. Уж очень часто взлетали ракеты над немецким передним краем. Часто, нервно стреляли немецкие пулеметы, совсем не так, как в предыдущие дни. И порою пальба охватывала чуть ли не весь передний край противника.

Не только опытным разведчикам, ротному командиру и Величко — всем, чем ближе подбирались к немецким окопам, становилось ясно — сегодня придется очень туго. Двоих уже оттащили назад к ручью.

Под проволокой лежали в непрерывном свете ракет больше часа: действовать было невозможно.

Коля-Вася еще и не взялись за ножницы, когда приполз связной от начальника разведки дивизии. Майор Чекмазов приказывал отходить.

И едва они успели вернуться в низину, в воздухе послышался гул снарядов, летящих с нашей стороны. Выглянув из-за бугра, Величко увидел, как по окопу, на который они нацеливались, ударил сосредоточенный огонь артиллерийского дивизиона. Это было непонятно. Сюда могли бить только по их просьбе, по сигналам ракетами, а они еще и не думали вызывать огонь.

Еще два сильных удара нанес дивизион, куда-то далеко влево от них, а затем стал бить в самый центр Медвенки.

Ох и всполошились же там немцы! Что же это такое делается?

Связной мог рассказать немного. Но и то, что он знал, не будь они сейчас на нейтральной полосе, вызвало бы бурю восторга.

Фельдфебель, тот самый, за которым вчера так неудачно охотилась босоногая разведка, приполз сегодня к нашим окопам и сдался.

«Язык» пришел сам. Сделал он это только из-за того, что вчера разведчики ворвались в немецкие окопы. Побоялся, верно, что расстреляют за брошенную им позицию и оружие, за убитых товарищей. Поэтому и перешел. Вот майор Чекмазов и отзывает разведчиков. Немец уже дает показания, и незачем лишний раз идти в огненное пекло.

Все было так, как рассказывал, отползая рядом с Величко, связной. Но было еще и то, что ему неизвестно.

Язык оказался ординарцем командира, только вчера ставшего на огневые позиции артиллерийского полка, того самого оберстлойтенанта, чей дамский пистолет так понравился Ледову. Ординарец обязан умереть за командира или уж, во всяком случае, вместе с командиром. Однако фельдфебель Гросс умирать не хотел. Ни вчера, когда бежал от разведчиков, ни в ту же самую ночь, когда вернулся и увидел трупы офицеров, за которых должен был сражаться, не щадя жизни. Поняв, что его дело плохо, фельдфебель решился. Ему не стоило больших трудов затаиться на день в укромном ответвлении перепаханной снарядами траншеи, а ночью переползти нейтральную полосу.

После первого же короткого, прямо в траншее, разговора майор послал связного к командиру разведроты с приказом отводить группу.

— Костя, прикрой отход разведки, — тут же решительно распорядился он.

Батареи капитана Курочкина открыли огонь по немецким позициям.

Ничего этого не знали разведчики, выходящие из боя.

По ним не стреляли, это было хорошо.

Двое ранены, но и это хорошо — только двое: сегодняшняя ночь стоила бы большой крови.

И была огромная радость: не зря, значит, билась вчера босоногая разведка.

Сергей Голяков «Я — ИКАР!»


1

— Разрешите доложить, товарищ полковник? По вашему приказанию для выполнения специального задания люди подобраны.

Полковник Соколов оторвал взгляд от папки с шифровками, откинулся на спинку стула.

— Ну что ж, докладывайте.

Капитан Михайлов достал из портфеля несколько мелко исписанных листков.

— Командиром группы предлагаю назначить лейтенанта Харитонова Бориса Петровича. Двадцать шесть лет. Коммунист. Начало войны встретил на пограничной заставе. Был ранен. В сентябре сорок первого попал в плен. В тот же вечер бежал. Но через четыре дня после побега при переходе линии фронта был снова схвачен немцами. В ноябре сорок первого бежал из офицерского лагеря в городе Владимире-Волынском. Потом партизанский отряд полковника Медведева. Медведев аттестует Харитонова как инициативного, дисциплинированного бойца, способного выполнить любое задание командования. Там же вступил в партию. В военной разведке с октября 1944 года. Владеет немецким языком.

Полковник молча кивнул:

— Так, кто еще?

— Заместитель командира группы — Лобацеев Сергей Иванович. Двадцать пять лет. В армии с первого дня войны. Хорошо знаком с Харитоновым. Вместе бежали из лагеря для военнопленных. Отличный радист.

Командование первой чехословацкой дивизии в СССР рекомендовало включить в группу гражданина Чехословакии, подпоручика Пичкаря Дмитрия Васильевича. Двадцать шесть лет. Перед войной жил в Венгрии. В сороковом году арестован и брошен в хортистскую тюрьму за отказ служить в фашистской венгерской армии. Дважды бежал из тюрьмы. Ловили. После третьего побега пробрался через линию фронта к нам. Учитывая специфику района действия группы — очень ценный разведчик. К тому же хорошо знает радиодело.

Кроме того, в группу включена радистка Саратова Майя Дмитриевна. Двадцать лет. Комсомолка, москвичка. В начале войны ушла из школы на завод. Чтобы попасть на фронт, окончила училище радиоспециалистов…

Капитан назвал еще несколько фамилий разведчиков. Заключил:

— Всего в группе семь человек. Все в сборе. Готовы приступить к отработке боевого задания по получении приказа.

Полковник взял листки. Спросил:

— Где предполагаете организовать занятия с группой?

— В нашем доме в деревне Гженск…

Соколов сделал пометку в блокноте, взглянул на капитана.

— Люди, по-моему, стоящие. Будем надеяться, что не подведут. Состав группы я утверждаю. А теперь о самом задании. Прежде всего пусть товарищи хорошо поймут, что работать они будут вместе с чешскими партизанами. Мы знаем, что в районе действия группы существуют крупные партизанские соединения. Все попытки немцев ликвидировать их успеха не имели. Партизанское движение там сильное и, видимо, хорошо организовано. Нам очень важно установить с ними надежную связь, помочь, если потребуется, оружием, продовольствием, медикаментами. Полковник умолк, потом заговорил снова:

— Но главное, может быть, даже не в этом.

Соколов поднялся из-за стола, подошел к большой карте Европы, утыканной разноцветными флажками, и неожиданно спросил:

— Где, по-твоему, закончится эта война, капитан?

— Думаю, что в Берлине, товарищ полковник. Возьмем Берлин — и баста!

— Так-то оно так, — как бы размышляя вслух, проговорил Соколов. — Берлин — столица Германии. Падет столица — падет и дух армии. Но не надо забывать, с каким врагом мы имеем дело. Фанатизм Гитлера не знает границ. Он не посчитается с лишними жертвами. Прикажет драться до последнего. И вполне может так случиться, что даже с капитуляцией Берлина война все еще не кончится.

Поймав вопросительный взгляд капитана Михайлова, полковник продолжал:

— У немцев очень сильный плацдарм в Чехословакии. И они продолжают расширять его. По некоторым данным, немецкие инженеры спешно реставрируют довоенные чехословацкие укрепления на границе с Германией, строят новые опорные пункты в Татрах, Рудных горах. Ставка не исключает такого поворота событий, что именно здесь, где-то у Праги, а не в Берлине произойдет последнее сражение войны. А это значит, что нам важно иметь там свои глаза и уши, и как можно скорее.

— Ясно, товарищ полковник. Постараемся форсировать подготовку группы. Все ваши соображения я передам Харитонову и изложу в боевом задании.

2

«Совершенно секретно.

Боевой приказ.

Для выполнения особого задания в тылу противника назначается группа в составе семи человек.

Командир группы — Харитонов Б. П., псевдоним «Крылов». Зам. командира — Лобацеев С. М., псевдоним «Радий». Радисты — Пичкарь Д. В., псевдоним «Икар»; Саратова М. Д., псевдоним «Лера». Разведчики — Сопко И. Д., «Поль»; Веклюк М. П., «Бронислав»; Богданов А. Е., «Козырь».

Группе приказываю убыть в тыл противника авиадесантом в район города Ческа-Тржебова (Чехословакия) с задачами:

— Связаться с чешскими подпольщиками-патриотами в городе Ческа-Тржебова Дитром и Вацлавом и помочь им наладить радиосвязь с Центром.

— Разведать дислокацию частей противника в пунктах Ческа-Тржебова, Забржек, Моравска-Тржебова, Оломоуц, Басковице. Установить нумерацию частей, состав, организацию и численность войск противника.

— Выявить наличие и характер оборонительных сооружений противника, местонахождения аэродромов, количество и типы базирующихся на них самолетов в районе деятельности группы.

— Освещать переброску войск и техники противника по железным и шоссейным дорогам в направлениях: Усть — Ческа-Тржебова, Ческа-Тржебова — Моравска-Тржебова — Забржек.

— Обратить особое внимание на передвижение танковых и моторизованных частей противника.

— С целью получения документальных данных о противнике производить нападения на штабные машины, пленение отдельных лиц высшего и старшего офицерского состава, а также связных и посыльных.

Все полученные сведения группа сообщает в Центр по радио и добытые документы направляет в Центр со связниками, выделенными из состава группы. Пароль для перехода линии фронта: «Я от Крылова иду к Соколову. Доставьте меня в крупный штаб».

Пароль для связи с подпольщиками в Ческа-Тржебова: «Здрав Лаушман, котори вспомина ваши праце в Жупе и ваших зправ в «Выходической обзори» («Приветствует Лаушман, который помнит о вашей работе в Жупе и ваши статьи в «Западном обозрении»).

Все радиограммы направлять на имя Соколова. Радиосвязь круглосуточная.

Действующая армия. 20 февраля 1945 года».

3

Капитан Михайлов взглянул на часы.

— Пора!

Они поднялись с пустого ящика из-под снарядов, на котором присели перед дорогой. Михайлов протянул руку:

— Ну, лейтенант, как говорится, ни пуха ни пера. Удачи и попутного ветра. Первым делом береги людей. Напрасно не рискуй. Думаю, долго вы там не задержитесь. Воевать, по всему видно, осталось с гулькин нос.

Крылов улыбнулся.

— Вот я и боюсь, товарищ капитан: пока будем лететь до места, в Москве победный салют дадут.

Они обнялись.

Крылов повернулся, шагнул в темноту, туда, где уже рвал винтами сырой ночной воздух готовый к вылету самолет.

4

В пять часов тридцать минут утра 22 февраля 1945 года радиоцентр штаба Первого Украинского фронта принял сообщение:

«Группа выброшена в районе города Хрудим с ошибкой на 35 километров от намеченного места. Бронислав сильно побился. Принял решение уходить в лес в направлении города Высоке-Место.

К р ы л о в».

5

Крылов приземлился последним. Быстро погасил парашют. Огляделся. Большая поляна, поросшая жухлой прошлогодней травой. Метрах в трехстах угадывались очертания нескольких деревенских домов. Справа полоска леса.

Что за чертовщина? Крылов достал фонарик, раскрыл планшет с картой. Ничего похожего. Место выброски должно было выглядеть совершенно иначе.

Три короткие вспышки — сигнал к сбору. Когда подошли разведчики, оказалось, что нет Бронислава. Его отыскали не сразу. Бронислав лежал на земле без сознания, окровавленный, с поврежденным позвоночником. Его парашют накрыл верхушку единственной во всей округе сосны. По обломленным сучьям было видно, что Бронислав повис метрах в восьми над землей, Ему удалось ухватиться за ствол, но опереться на него он не мог — мешал укрепленный на груди вещевой мешок. Бронислав полоснул ножом стропы, но потерял равновесие и сорвался головой вниз.

При свете луны Лера присыпала рваные ссадины стрептоцидом, забинтовала голову.

В деревне громко залаяла собака. Одна, вторая, еще одна. Раздумывать было некогда. Крылов приказал группе двигаться к ближнему леску. До опушки Бронислава поочередно несли на себе Крылов и Икар, Остальные распределили между собой его груз: туго набитый вещевой мешок, рацию, комплект питания к ней. В лесу срезали две тоненькие осинки. Накрыли их плащ-палаткой. Уложили Бронислава на носилки.

К рассвету прошли километров пять. Шли молча. Треволнения первой ночи утомили разведчиков. А тут еще из-за ошибки летчиков пришлось двигаться почти вслепую, по незнакомой местности. Особенно доставалось Лере. Она с трудом тащила на себе тяжелую рацию. Товарищи несколько раз предлагали помощь. Лера хмурила брови: «Сама справлюсь».

Остановились на небольшой полянке. Первым делом радиограмма в Центр. Когда взошло солнце, запалили костер, согрели воды, перекусили. Брониславу в пути стало совсем худо. Нога раздулась, посинела, Из-под бинтов сочилась кровь. Временами он начинал бредить.

По карте Крылов определил: до ближайшего жилья километров шесть. Может быть, попытаться оставить Бронислава там? А если в деревне немцы? Все же решил рискнуть.

С Брониславом пошли Икар и Радий. Вернулись под вечер. Рассказали: по всей округе только разговоров, что о таинственном ночном десанте. Но точно никто ничего не знает. Одни считают, что высадился целый полк. По другим слухам, было всего несколько человек. Парашют Бронислава немцы не нашли. Видимо, еще затемно его кто-то снял с дерева и спрятал в надежном месте. Разведчиков чехи встретили как братьев. Долго расспрашивали о положении на фронтах. Интересовались, не нужна ли какая помощь, продукты. Бронислава взял к себе старик мельник Иозеф Новотный. У него самое безопасное место во всей деревне. Кроме того, он обещал вызвать из города своего сына-хирурга.

Отряд снова двинулся в путь. Как и прежде, последним шел Козырь, посыпая следы нюхательным табаком.

6

«27 февраля 1945 года. Соколову. Прибыли в район действия, в большой лес возле города Хоцен. В лесу много бежавших военнопленных. Местное население относится к нам хорошо. Сегодня с Икаром выезжаем в Ческа-Тржебова.

К р ы л о в».

7

Утро было свежее, безоблачное. В лесу еще царил полумрак, и голые стволы деревьев отбрасывали широкие блеклые тени.

Когда Крылов выбрался из землянки, Икар уже ждал его. На нем был обычный гражданский костюм, поношенная, с выцветшей ленточкой шляпа. Крылов был одет еще скромнее — серый вязаный свитер и грубошерстные, пузырившиеся на коленях брюки гольф.

Путь предстоял не близкий — километров шестьдесят. Каким-то чудом накануне Икару удалось раздобыть два велосипеда. Краска на них давно покоробилась и облезла, ржавчина густыми веснушками покрыла никель. Но колеса крутились исправно. Разведчики выбрались из леса на еще не успевший прогреться и покрыться пылью проселок и налегли на педали.

Дорога вилась между зеленеющими полями, перелесками, ныряла в лощины с ноздреватыми шапками талого снега.

Город увидели издалека. Он раскинулся на холме по обе стороны железной дороги. Чистенький, аккуратный. Красные черепичные крыши. Струйки дыма над трубами. Тихий, безмятежный уголок земли, который война, казалось, обошла стороной.

— Хальт! Документы!

Два немца вышли из будки возле переезда и преградили дорогу разведчикам.

Крылов затормозил, спрыгнул с велосипеда. Вот она, первая встреча с врагом. Мельком взглянул на Икара. Молодец! И глазом не моргнул. Спокойно полез в карман за документами, которые им приготовили еще там, у своих. Крылов тоже достал пропуск. Протянул фашистам.

— Вы что, не знаете, что эти пропуска уже неделю назад аннулированы? — спросил немец.

Икар изобразил на лице искреннее недоумение.

— Просим прощения, господин обер-лейтенант. Были в отъезде в деревне. Еще не успели обменять.

Лейтенант обвел их подозрительным взглядом. Что-то сказал солдату. Тот подошел вплотную, обшарил карманы разведчиков.

«Хорошо, что не взяли с собой оружия», — мелькнуло в голове у Крылова.

— Проваливайте, и чтоб сегодня же все было сделано! — хрипло гаркнул лейтенант.

Они миновали несколько узких улочек, выбрались на привокзальную площадь. Город только просыпался. Со скрежетом поднимались ставни лавочек и пивных. Одинокие прохожие шли прямо посредине улицы. Никто никуда не спешил. По пути разведчики обсудили положение. Документы были сделаны за несколько дней до вылета группы. Кто же мог предположить, что немцы решат их обменять на новые? Но факт оставался фактом. С просроченными пропусками в незнакомом месте находиться опасно. Пришлось изменить первоначальный план. Решили, не осматривая города, встретиться с подпольщиками и уже с их помощью выправить нужные бумаги.

Крылов и Икар без особого труда разыскали дом Вацлава Фиалы.

Дверь открыла молодая опрятная девушка.

— Вацлав Фиала? — она подняла брови. — Он здесь теперь не живет. Справа от вокзала маленький домик за зеленым забором. Попробуйте поискать его там.

Но в маленьком доме за зеленым забором Вацлава тоже не оказалось. Пожилая женщина долго допытывалась, кому он понадобился. И только после того, как Икар словно невзначай назвал условную фамилию Лаушмана, заперла за пришедшими дверь. Рассказала:

— Вацлава брали в гестапо. Видимо, немцы что-то пронюхали. Несколько дней пытали, потом отпустили. Но глаз с него не спускали. На работе Вацлав сказал, что уезжает в соседний город к брату. Несколько дней жил здесь, потом ушел к партизанам.

Итак, Вацлав исчез. Но оставался еще один адрес — улица Центральная, 17. Томаш Дитр.

Дитр был дома. Пожилой, седовласый мужчина с осунувшимся, заросшим щетиной лицом. Всего несколько дней назад он похоронил единственного сына. Немцы пристрелили его за то, что он слишком громко распевал чешские песни.

— Пока что я вам не помощник. Простите, но у меня нет сил. — Он кивнул на соседнюю комнату: — Там его мать. Старуха убита горем. Слегла, и я должен о ней позаботиться…

На прощание сказал:

— Только не задерживайтесь в городе. Немцы совсем озверели. Ищите людей в лесу…

8

«27 февраля. Соколову. С Вацлавом установить связь пока не удалось. Дитр работать не может: болен. Пытаюсь установить связь с партизанами, найти новых людей.

К р ы л о в».

9

Люди приходили сами. Лес, в котором расположилась группа Крылова, только внешне казался необитаемым. С конца 1944 года фашисты гнали через Чехословакию колонны советских военнопленных, прежде работавших на шахтах в Силезии. По пути многим из них удавалось бежать в близлежащие леса. Будь оружие, можно было бы организовать большой отряд, способный к серьезным самостоятельным действиям. В Центр полетела радиограмма. Крылов просил оружия, взрывчатки, медикаментов. Все самолетом. Срочно.

Тем временем люди Крылова рассеялись по окрестностям, изучали обстановку в районе, завязывали связи. Днем и ночью ходили они по деревням, хуторам, городкам, подбирали помощников, имевших возможность добывать нужные сведения. Опасность подстерегала на каждом шагу. Облавы, проверка документов, аресты заложников, шпики. Ловушки полиции, капканы гестапо. Вскоре выяснилось: в районе действует крупный отряд партизан. Командир — Большой Гонза. Однако встретиться с партизанскими вожаками Крылову удалось только в середине марта, а до этого группе приходилось собирать сведения и завязывать связи своими силами. Между тем Центр требовал как можно скорее установить наблюдение за перевозками войск и оружия по железной дороге. Нужен был надежный человек, живший вблизи линии, или еще лучше — местный железнодорожник.

И такой человек нашелся.

Крылов даже улыбнулся, когда услышал его имя — Ярослав Гашек, путевой обходчик на участке железной дороги Пардубице — Ческа-Тржебова. Разведчики познакомились с ним через брата. Ярослав понял все с полуслова. И теперь ежедневно в 10 часов вечера в тайнике на опушке Гашек и его товарищи оставляли сводку — точный перечень эшелонов, грузов, станций назначения.

10

Разведчики заметили: к опушке леса часто приезжает на подводе человек. Всегда привозит какие-то свертки, мешки. Судя по всему, связан с партизанами и военнопленными, скрывавшимися в лесу.

На встречу с незнакомцем был послан Икар. Вернулся, доложил: Иозеф Смикл — пекарь из города Высоке-Место. Привозит в лес хлеб, кое-что из одежды. В городе работает в пекарне, которая обслуживает несколько немецких гарнизонов в Высоке-Место, Литомишле, Хоцене. Хорошо знает обстановку в этих городах.

Это была настоящая находка. Но Крылов не хотел спешить в таком деле. Он знал: гестапо посылает провокаторов в самом разном обличье. Решил навести справки у партизан.

Ждать пришлось недолго. Лесной народ дал Смиклу самую лучшую характеристику — наш человек. Бывало так, что пекарь увозил из-под самого носа немцев целые обозы с продовольствием для партизан.

Так у группы появился еще один помощник. Прежде всего он помог разведчикам обзавестись надежными документами. Дело это было нелегкое. Через своих знакомых Смикл достал в комендатуре бланки пропусков. Но на плотные синие карточки со свастикой нужно было наклеить фотографии владельцев. Где их взять? У разведчиков не было с собой ни карточек, ни фотоаппаратов. Тогда Иозеф привез в лес громоздкий деревянный ящик на раздвижной треноге, вроде тех, что еще не так давно стояли у нас на рынках перед натянутыми холстинами с «южным пейзажем».

По этому случаю разведчики долго скребли бритвой заросшие щетиной лица и приводили себя в божеский вид. Но когда карточки были готовы, оказалось, что все они вышли почти на одно лицо, родная мать не узнает. Радовалась только Лера. Деревянный ящик проявил к ней явную благосклонность, и она упросила Смикла сделать еще несколько отпечатков.

Кроме карточек, на пропусках должна стоять печать, которую немцы хранили за семью замками. Чех сам пошел к коменданту, прихватив большую бутыль спиртного. Пили вместе прямо в кабинете. В какой-то момент Смикл бросил в стакан немца таблетку сильного снотворного. Когда комендант захрапел, Иозеф взял у него ключи. Наутро разведчики нашли в тайнике документы с печатью и записку: «Одного человека могу поместить в своем доме. С рацией».

Крылов сообщил в Центр:

«Есть возможность организовать конспиративную квартиру в доме пекаря в городе Высоке-Место».

Центр одобрил план. Предложил отправить в город Икара с радиостанцией.

11

Теперь наше командование ежедневно получало подробные сводки о передвижении вражеских эшелонов, строительстве оборонительных сооружений, численности гарнизонов, о расположении складов боеприпасов, аэродромов. Но и немцы словно почувствовали, что за каждым их шагом следят зоркие глаза. К лесу все чаще подъезжали автобусы со сферическими антеннами. Немцы искали передатчик. Приходилось делать перерывы, выходить в эфир по ночам молниеносными сеансами, менять стоянки.

Однажды из Центра сообщили: «Подготовьтесь к приему груза с продовольствием, оружием, взрывчаткой».

Крылов послал ответ: «Ждем самолет с нетерпением. Место выброски в лесу 2 километра северо-западнее села Добржиков. Опознавательный сигнал — три костра треугольником со сторонами 80 метров».

Костры жгли несколько ночей подряд, но самолет не появлялся. То ли подводила «небесная канцелярия», то ли с машинами в ту горячую пору было туго. Наконец из Центра пришла радиограмма: «Нынешней ночью самолет обязательно будет».

На всякий случай Крылов приказал зажечь костры поярче. И их заметили немцы. Несколько самолетов поднялось в воздух, закружилось над лесом.

Наутро к лесу подъехали на машинах триста гестаповцев и эсэсовцев. С автоматами наперевес они двинулись в чащу.

Крылов приказал группе укрыться в хорошо замаскированных подземных бункерах. Сам остался наверху, чтобы следить за обстановкой.

Облава продолжалась несколько дней подряд. Фашисты не раз проходили буквально над головами разведчиков, но так ничего и не нашли.

Тем не менее оставаться на прежнем месте группа не могла. Решили перебазироваться на несколько километров северо-восточнее. Не успели обжиться на новом месте — опять беда: кончилось питание для рации.

А обстановка менялась чуть ли не каждый час. Немцы спешно стягивали к дальним подступам Праги воинские части, боевую технику. Усилилось движение по железным дорогам. С востока на запад беспрерывным потоком шли эшелоны с ранеными. В противоположном направлении неслись платформы с танками, цистерны с горючим, боеприпасами, техникой, войсками. Гашек рассказывал: фашисты мечутся как ошалелые, — направят эшелон на запад, потом возвращают его на восток, потом снова гонят на запад.

Без связи с Центром работа группы потеряет всякий смысл. Пропадут результаты огромного труда сотен людей. К Крылову стекалась информация от чешских партизан, из отрядов «Ян Гус», «Ермак», «Орел». Партизаны держали под своим контролем обширные районы. И сведения, которые они добывали, представляли для нашего командования чрезвычайную важность. Где же выход?

Использовать для связи с Центром радиостанцию Икара, с которой он отправился в дом к пекарю Смиклу? Но Икар работал буквально под самым носом у врагов. Он передавал в Центр, и то только изредка, крайне важные и ответственные данные, касавшиеся положения на подступах к Праге. Постоянный контакт с лесом увеличил бы и без того огромный риск, которому он постоянно подвергался. И Крылов отверг этот план.

Помощь пришла совершенно неожиданно. Снова выручили чешские товарищи. Несколько комплектов питания нашлось у старого учителя маленького городка Горные Селени Мирослава Китлера.

В школьном кабинете физики, где он проработал долгие годы, хранился целый склад аккумуляторов и батарей, собранных Китлером для опытов. Учитель с готовностью опустошил шкафы, как только услышал, кому понадобились его запасы.

Контрольная лампочка на рации Крылова замигала веселее. По ночам разведчики жадно прислушивались к голосу Москвы, ловили последние вести с фронтов. Советская Армия успешно громила врага. Наши войска уже заняли всю северо-восточную часть Германии, освободили Вену, форсировали Одер. Упорные бои шли и на территории Чехословакии. Но здесь фашисты сопротивлялись с особенным ожесточением.

Каждый метр земли нашим солдатам приходилось брать с боем. Враг цеплялся за любую возможность замедлить продвижение советских воинов, часто бросался в отчаянные контратаки.

Центр требовал от разведчиков более подробных данных о переброске на фронт техники и войск, о сооружении узлов обороны.

Крылов догадывался: эти данные нужны для подготовки последнего, завершающего удара. Судя по всему, ждать такого удара оставалось недолго. Тем более что пришел приказ направить Икара в Прагу для сбора и передачи сведений непосредственно из чешской столицы.

12

Направить Икара в Прагу… Легко сказать. Крылову и его товарищам предстояло решить уравнение со многими неизвестными: где раздобыть необходимые документы на въезд в Прагу, как найти подходящее жилье для Икара в городе, каким образом установить связь с пражским подпольем, получить от него нужные Центру сведения.

Крылов решил посоветоваться с руководителем местных партизанских отрядов. Большой Гонза внимательно выслушал его, обещал помочь. Через два дня в условленном месте появилась записка. Партизаны рекомендовали связаться с Ярославом Аккерманом, жителем Праги, который в конце каждой недели приезжал в Высоке-Место проведать свою семью.

Аккерман до войны работал в небольшой пражской газете. С приходом немцев бросил журналистику, устроился на службу в областной земельный отдел. В Праге у него была квартира, обширные знакомства, сохранившиеся еще со времен его работы в редакции.

Крылов стал с нетерпением ждать ближайшей субботы. Они решили встретиться с Аккерманом в маленькой прокуренной пивной, где вечерами всегда много посетителей.

Аккерман вошел в зал минута в минуту. Подошел к стойке, заказал пиво и с кружкой в руках неторопливо направился к условленному столику, за которым его ждали разведчики. Аккермана, видимо, уже успели предупредить о цели встречи, и он сразу же перешел к делу: как только будут готовы документы, Икар отправится в Прагу и остановится у него на квартире. В Праге через Аккермана Икар сможет установить нужные связи, быстро окажется в курсе важнейших событий.

Крылов спросил:

— Вы хорошо подумали, на какой риск идете? В случае провала — неминуемая смерть. У вас семья, дети?

Аккерман согласно кивнул: — Да, конечно, все это так. Но ведь я коммунист!

13

«15 апреля 1945 года. Соколову. Завтра отправляю Икара в Прагу. Будет работать с надежным человеком, у которого большие связи и исключительно благоприятные возможности для получения информации.

К р ы л о в».

14

Икар прибыл в Прагу вместе с Аккерманом 19 апреля. Первые дни жил на его квартире, в большом сером доме недалеко от Карлова моста. Вскоре встретился с подпольщиками. Но надежную связь с Центром наладить не удалось.

Квартира Аккермана находилась на первом этаже. Для радиопередач самое неподходящее место: трудно установить антенну. Пришлось на время покинуть город. По совету подпольщиков Икар перебрался в деревню Клинец, под Прагой. Стал жить у надежного товарища по фамилии Пешек. Аккерман присылал сведения через своих связных. Все шло благополучно, пока Пешек не принес тревожную весть:

— Регулярное движение поездов между Прагой и Клинцем прекращено. Без специальных пропусков немцы из города никого не выпускают.

Икар решил вернуться в Прагу. Подпольщики подготовили для него новую квартиру. Представили хозяина:

— Иозеф Покорны, рабочий, коммунист. В доме живут его жена и брат. Не подведет никто.

Покорны провел Икара в маленькую комнатку.

— Вот ключи от комнаты и от дома. Кроме вас, сюда никто не будет входить.

Икар наскоро смонтировал антенну, включил передатчик. Новостей накопилось много:

«Центр, Соколову. К обороне Праги готовятся три немецкие дивизии и 70 тысяч эсэсовцев. Коммунисты-подпольщики готовят население к вооруженному восстанию. На всех крупных предприятиях формируются боевые отряды рабочих.

Население Праги с нетерпением ждет прихода Советской Армии. Люди только об этом и говорят. Фашисты тоже готовятся. В окнах больших домов устанавливают пулеметы.

На всех дорогах, ведущих к резиденции марионеточного правительства, усиленные патрули, вооруженные тяжелыми пулеметами.

И к а р».
1 Мая Покорны, в праздничном костюме, при галстуке, пригласил Икара за семейный стол. Выпили по рюмочке сливовицы за скорую победу. Потом долго сидели, говорили о том, какая будет жизнь после войны.

А на следующий день разразилась беда. Вечером 2 мая гестаповцы оцепили весь квартал. В комнату к Икару вбежала жена Покорны, крикнула:

— Беги!

Но бежать поздно. Несколько фашистов уже ломились в дверь. Схватили всех, кто был дома. Нашли рацию.

Рыжий гестаповец вытащил из кобуры парабеллум, ткнул в грудь Икара вороненый ствол.

— Кто? Шпион? Большевик? С кем держал связь? Кто твой руководитель?

Икар молчал. Фашист выстрелил. Боль обожгла левую ногу. Но Икар сдержался, не крикнул. Его выволокли из дома, бросили в кузов грузовика.

Очнулся Икар в темной, душной камере. Он еще не знал, что попал в Панкрац — гестаповский застенок, из которого редко кто выходил живым.

Глухо ухнула стальная дверь. Допрос. Потом еще и еще.

Так прошло два дня. Все это время Икару показалось сплошной непрекращающейся пыткой. На третий день в камеру явились двое в штатском. Принесли запотевшие бутылки с пивом, жареные шпекачки. Икара усадили за стол. Дали карандаш и бумагу.

— Напишите ключ к шифру и можете подкрепиться.

Гестаповец, не сводя глаз с Икара, раскупорил бутылку, со смаком осушил стакан, налил еще.

От одного вида пива у Икара помутился рассудок. В горле давно полыхал пожар, и, казалось, сейчас он все бы отдал за один глоток. Мука была нестерпимой, но в последний момент Икар собрал все свои силы и оттолкнул от себя стол. Стекло грохнулось и разлетелось по цементному полу.

— Мерзавец! Негодяй! — визжали фашисты, смахивая с брюк пролитое пиво.

Перед уходом бросили:

— Если к утру не напишешь шифр — расстреляем!

Но Икара не расстреляли. Утром 5 мая в Праге началось восстание.

15

2 мая, в тот самый день, когда Икар передал свою последнюю радиограмму, знамя победы взвилось над рейхстагом. Пал Берлин. Но война, закончившаяся в логове врага, все еще шла на территории Чехословакии. К моменту подписания акта о безоговорочной капитуляции части Советской Армии вели упорные бои в 250–300 километрах от Праги. Нашим войскам противостояла мощная группировка гитлеровцев, состоявшая из армий «Центр» под командованием генерал-фельдмаршала Шернера и главные силы армий «Австрия», отошедшие сюда после падения Вены. Шернер не подчинился приказу о безоговорочной капитуляции и продолжал оказывать отчаянное сопротивление.

Советское командование приняло решение: несколькими сходящимися ударами расчленить и окружить группировку Шернера. Крыловцы, как и предполагалось, действовали в районе удара, который должен был нанести Первый Украинский фронт по тылам армий «Центр», отрезав им путь к отходу на запад.

Разведчики в эти часы не знали ни минуты покоя. С помощью партизан удалось установить: Шернер располагает почти девятисоттысячной армией. У него шестнадцать танковых и моторизованных дивизий, большое количество артиллерии и прочей боевой техники. А 4 мая Крылов отправил в Центр радиограмму, в которой содержались поистине бесценные сведения. Разведчикам удалось обнаружить штаб Шернера. Крылов сообщал:

«Штаб Шернера расположился в железнодорожных вагонах, стоящих на путях 16 километрах севернее Градец-Кралове. При штабе находятся высшие офицерские чины, в том числе штурмбаннфюрер СС. Узел связи при штабе имеет 160 телефонных линий. Его обслуживают около 200 связистов. Некоторые отделы штаба располагаются в Ческа-Скалица».

Из Центра передали:

«Поступившие от вас данные имеют чрезвычайную ценность. Большое спасибо».

А Крылов уже готовил новое сообщение:

«Центр. Соколову.

Шернер приказал войскам стоять насмерть и от капитуляции отказался. Праге угрожает полнейшее разрушение. Штаб Шернера в случае успеха наших войск будет продвигаться в район Карловых Вар, навстречу американцам».

Информация разведчиков подоспела как раз вовремя. В ночь с 7 на 8 мая танкисты генерала Ермакова разгромили штаб Шернера и обезглавили почти миллионную армию гитлеровцев.

16

Вечером 6 мая к Крылову пробрался связной от Аккермана. Сообщил: обстановка в Праге осложнилась. Оправившись от растерянности, гитлеровцы бросили против восставших патриотов танки и авиацию. По захваченным восставшими кварталам прямой наводкой бьет артиллерия.

Крылов немедленно передал эти данные в Центр. Запросил дальнейших инструкций. Центр ответил:

«Продолжайте сбор данных о противнике. Перебазируйтесь в район Праги».

Не знали разведчики, что в эти минуты на помощь восставшей столице уже рванулись советские танки из-под Дрездена. Им предстояло пройти около 300 километров, перевалить через Рудные горы, сломать оборону противника и освободить Прагу. Это был беспримерный молниеносный бросок, которого еще не знала военная история.

В 2 часа 30 минут утра 9 мая советские танки вошли в Прагу. К 10 часам город был полностью очищен от гитлеровцев. Война кончилась.

Пражские улицы наполнились ликующими людьми. И в общем радостном возбуждении никто не обратил внимания на кучку усталых, обросших щетиной разведчиков, озабоченно разыскивавших кого-то в толпе. И никому не было дела до того, как они, наконец, нашли своего товарища, как подняли его на руки и стали качать, и как обнимались и целовались потом, и как смахивала с глаз слезы худенькая бледнолицая девушка, невесть откуда оказавшаяся в их компании.

Девушка подхватила того, кто хромал на левую ногу, и все вместе исчезли так же незаметно, как и появились.

А еще через несколько минут армейские радисты услышали в эфире знакомые позывные:

— Я — Икар! Я — Икар! Победа, победа, победа!

* * *
С тех пор прошло более двадцати лет. Где они теперь, наши герои?

Борис Петрович Харитонов после войны окончил библиотечный институт, работает в городе Ровно. Несколько раз ездил в Чехословакию, в гости к боевым друзьям. Имя Харитонова присвоено новому рабочему поселку, а сам он удостоен звания почетного гражданина города Хоцена.

Сергей Иванович Лобацеев живет в Москве, работает на одном из крупных предприятий, вместе со своей женой Майей Дмитриевной. (Помните «Леру»?) Растят двух дочерей.

Ну, а Икар?

Жив и здоров Дмитрий Васильевич. После войны пошел на работу в органы милиции. И вот уже почти два десятка лет не снимает синей шинели. Старший сержант Мукачевского районного отделения милиции коммунист Д. В. Пичкарь отлично несет свою нелегкую службу.

Прочно вросли в мирную жизнь и другие разведчики — члены харитоновской группы. Работают, растят детей, читают книги, ходят на собрания. Обыкновенные наши советские люди. Назови их героями — отмахнутся:

«Таких, как мы, было много. Поэтому и победили».

Михаил Анчаров ВЕНСКИЙ ВАЛЬС


После того как снаряд попал в МГУ и перебил мне ноги, я пополз по планете, залитой тавотом. Пятно тавота на грязном снегу — вот все, что осталось от моей МГУ, от «Мощной говорящей установки», через которую я целый час мощно агитировал немцев сдаваться и заводил им вальсы Штрауса. Это было не под Берлином, а под Москвой, возле деревни Репищи, от которой осталась одна изба.

Я доползу до нее и, перевалившись через порог, проведу в этой хате остаток своих дней. Судя по тому, как быстро немели ноги, этот остаток исчислялся минут в двадцать. Ровно столько, сколько осталось до нашего наступления. А я свое дело сделал. Мотался по нейтральной полосе на грузовике и отравлял эфир вальсами Штрауса недалеко от моста, который, вообще говоря, следовало бы взорвать, чтобы перекрыть дорогу их танкам.

Я полз и бормотал, что «в этот миг перед его мысленным взором проносилось все его прошлое», а сам думал только о будущем. Я знал, что перед уходом в иной, лучший мир человек должен предаваться воспоминаниям о прошлом. Но я думал только о будущем, о моем лучшем мире, о тихом уголке вроде этой избы, где проведу я остаток своих дней, где можно будет, наконец, устроить свою личную жизнь. Я вполз в пустую избу, с трудом втащил на заплеванный пол (вероятно, здесь побывали саперы) усовершенствованную мной рацию, и силы начали помаленьку оставлять меня. Внезапно за окном раздалось фырчание и кашель мотора, у которого вышел весь бензин. Потом послышались шаги. Вошел немецкий офицер в русском тулупе внакидку, держа в руках два пистолета «вальтер». Он скинул тулуп на пол и остался в шинели с эсэсовскими нашивками. У меня задрожали веки, и я прикрыл глаза. Я узнал красавца мужчину, человека с усиками, который увозил в машине Катарину. Сквозь ресницы я увидел, как эсэсовец вытащил из кармана еще два пистолета и положил их на скамью. Потом он огляделся и направился ко мне. Он наклонился, вытащил из моей кобуры ТТ и сунул его в карман шинели вместе с запасной обоймой. Потом он опустился возле меня на корточки, скрипя щегольскими сапогами. Я чувствовал на себе его взгляд. Эсэсовец расстегнул у меня карман гимнастерки и вытащил солдатскую книжку и комсомольский билет. Я не выдержал, открыл глаза и понял, что эсэсовец узнал меня: он держал в руках карточку Катарины.

— Агитатор… — говорит фашист, глядя на меня угрюмыми глазами. — Прекрасно…

Я с ненавистью гляжу на его проклятые усики и, собрав все силы, плюю в его холеное лицо. Но сил у меня мало, и плевок, не долетев, падает на кончик начищенного сапога. Эсэсовец берет мою ушанку и вытирает сапог. Он всегда был чертовски аккуратен. Потом, взяв меня под мышки, он тащит меня в дальний угол, и я стараюсь не стонать. Он кладет мой пистолет рядом с другими на скамью. Вытаскивает из запасной обоймы один патрон, обойму кладет на скамью, а патрон прячет под шинель, в карман френча. Он всегда был чертовски аккуратен. После этого он раздвигает саперной лопаткой доски пола и опускает в щель мою солдатскую книжку и комсомольский билет. Взяв за лямки тяжелую рацию, он волочит ее по полу в мой угол, и она почти совсем загораживает меня. Потом он идет к двери и останавливается, заложив руки в карманы шинели. Снаружи слышны голоса немецких солдат и топот ног. Дверь открывается, и на пороге показывается эсэсовский офицер.

— Хенде хох! — говорит он, поднимая пистолет.

Но у красавца мужчины два раза полыхает пламенем карман шинели, и вошедший офицер валится лицом вперед, не успев выстрелить. А человек в эсэсовской форме закрывает ногой дверь и накидывает щеколду. Дверь мгновенно прошивается автоматной очередью. Я закрываю глаза и слышу крики солдат, неистовую дробь автоматов, звон стекла и редкий треск пистолетных выстрелов, гулко раздающихся в пустой избе.

«В эти мгновения прошлое стало проноситься перед моим мысленным взором». Так, кажется, пишут в плохих романах. Это прошлое было, как старая кинолента, все в дождике царапин от многочисленных просмотров.

Тогда мальчишкам по ночам снилась Испания. В Одесском порту таможенники вылавливали школьников, пробиравшихся на пароходы. Пароходы привозили революционных эмигрантов со всего мира. Репродукторы ревели «Катюшу». По сходням спускались черноволосые дети. И женщины с глазами, горящими, как у Пасионарии, кутали их в клетчатые пледы. Как раз в это время я влюбился. Это случилось, как удар грома.


Послышался удар грома. Первые капли дождя упали на асфальт, и люди кинулись в подворотни. Я поспешил в подъезд. И тут я увидел девочку. Я никогда еще не встречал таких. Она была моих лет. Блондинка с голубыми глазами, как на картинке. Девочка почувствовала мой взгляд и повернула голову. Она была не такая, как все. Обычно девочки отворачиваются, если на них смотрят мальчишки.

А эта глядела на меня открыто и дружелюбно. Я хотел что-то сказать, но не сказал. Девочка улыбнулась мне приветливо, вышла на асфальт и, спокойно перейдя двор под дождем, скрылась в подъезде противоположного дома. Я проводил ее взглядом, потом кинулся за ней. Вбежав в подъезд, я успел заметить, как девочка вошла в квартиру на втором этаже. Я напрасно ждал ее. Может быть, она вышла через черный ход. Много дней я слонялся около подъезда, надеясь встретить ее еще раз, но девочка больше не появлялась. Много раз я поднимался на второй этаж этого дома, но не решался позвонить. А если бы и решился, то побоялся бы спросить о ней.


Я вожусь с учебниками. Мама входит в комнату, кладет на стол портфель с чернильной кляксой и устало поправляет волосы.

— Алеша, ты обедал?

— Ага.

— Устала… Шесть часов сегодня. Пятые классы самые тяжелые, — говорит она. — За квартиру уплатил?

— Ага.

— «Ага»… — говорит она грустно. — До чего ты неотесанный!.. Вот что. Мне сейчас сдавать зачеты. Пойдешь со мной.

— Куда? — удивляюсь я.

— К нашему Краусу на дом. Он австриец, преподает у нас на заочном… Два года всего, как приехал. Посмотришь на культурного человека. Хоть манерам поучишься. Переодень рубаху.

— Чего это я пойду? — говорю я, рассердившись.


Мы с матерью идем по переулку. Булыжная мостовая уходит под уклон. На одной стороне, среди деревьев, стоят деревянные дома, на другой — одинаковые четырехэтажные корпуса, покрытые розовой штукатуркой. Угловые балконы выкрашены в белый цвет. Мы сворачиваем в зеленые ворота и идем к корпусам по песчаной дорожке. Песок скрипит у нас под ногами. Проплывают зеленые палисадники, за которыми ничего не растет. С деревянных ящиков на балконах поглядывают анютины глазки. Мы подходим к подъезду, и мать озабоченно поправляет мне ворот новой рубахи.

— Держись как следует, — говорит она. — Не отвечай «ага». Руки в карманах не держи.

Дверь нам открывает высокий человек, похожий на артиста Жакова. Сухое лицо. Чуть вздернутый нос с длинными ноздрями. Трубка во рту. Модная куртка на «молниях».

Увидев маму, он вынул трубку изо рта и приветливо улыбнулся.

— Пожалуйте, пожалуйте. Ваши уже здесь, — сказал он и, пропустив ее в дверь, поцеловал у нее руку.

Мама торжествующе посмотрела на меня.

— Это мой сын, — сказала она. — Алеша.

— Очень приятно, — ответил Краус и, как равному, пожал мне руку. — Краус.

Мы прошли в большую светлую комнату, где стояла тахта, письменный стол с вращающимся креслом и длинная полка с книгами в пестрых обложках.

Из соседней комнаты доносились голоса, повторяющие спряжения глаголов в инфинитиве. Мать с Краусом начали говорить о чем-то, но я не слышал ничего. Я смотрел на фотографию над столом. На ней была та самая девочка, и глаза ее смотрели спокойно и печально.

— Познакомься, Алеша, это моя дочь, — как в тумане, доносится голос Крауса.

Я багровею, отворачиваюсь от фотографии и багровею еще больше. Прямо передо мной стоит та самая девочка и весело сморит на меня.

— Катарина, — говорит она и протягивает мне руку. — А вы Алеша?

— Ага, — отвечаю я.

— Вот вам билет на два лица, — говорит Краус— Сегодня у нас в институте интернациональный вечер.

…По ночам мальчишкам снилась Испания. Пароходы привозили эмигрантов со всего света.

На интернациональном вечере хор пел «Красный Веддинг», хор пел «Болотных солдат», хор пел «Товарищи в тюрьмах, в застенках холодных, вы с нами, вы с нами, хоть нет вас в колоннах…»

— Я им еще покажу! — говорю я Катарине.

— Кому?

— Фашистам.

— Если бы ты знал, какие они! — говорит Катарина, и в голосе у нее отвращение. — Если б ты знал!..


…А как я ее ревновал! Господи, как я ее ревновал! Мы были одногодки, но я был мальчишкой, а она взрослой девушкой. Нам уже было по семнадцать лет. На нее многие обращали внимание, а на меня — только она одна. Я до сих пор не понимаю, что она нашла во мне. Мы любили друг друга. Это выяснилось, когда мы готовились к экзаменам за девятый класс.

В этот день мы с учительницей Анастасией Григорьевной должны были повторять пройденное. Но я не стал повторять пройденное, а, услышав свист за окном, пробежал по партам и прыгнул в окно со второго этажа прямо на кучу угольного шлака. Я сам научил Катарину свистеть в два пальца.

Мы пошли в Измайловский парк, где в летнем кинотеатре еще шел «Большой вальс». Катарина его очень любила. Особенно то место, где вдруг странный, гибкий, как хлыст, человек в клетчатом сюртуке пролетал между столиками кафе на эстраду и взмахивал длинными руками.

— Я люблю тебя, Вена! — вскрикивал он.

И в ответ ему вскрикивали смычки:

— Горячо, неизменно…

На экране взлетали вверх белые рукава. Летели в танце изящные женские ноги. Пол качался, как в бурю, и волны юбок плескались пеной кружев. А высокий певец на эстраде все махал руками и пел, пел, сверкая из-под усов белыми зубами, и изгибался в такт Большому вальсу.

— Мое чувство нетленно… Я в Вену влюблен…

И горячие женские глаза глядели с экрана хмельно и тревожно.

Потом толпа вываливала из дверей кинотеатра на горячий асфальт, люди толкались и смеялись, и гремел в репродукторах старый гимн веселой Вены, где еще и слыхом не слыхали о фашистах.

Держась за руки, мы шли по песчаной дорожке, которая вела туда, где среди зелени деревьев искрился и плавился Измайловский пруд и колыхались лодки.

Мы услышали крики издалека:

— Лешка!..

Группа ребят и девочек стояла на дорожке с велосипедами и махала руками.

— Это наши, — сказал я. — Пойдем к ним.

Мы подошли к ребятам.

— Мы твой велосипед пригнали, — сказали они.

И унеслись по шоссе.

Мы с Катариной пошли по дорожке. Она погладила никелированный руль.

— Как покататься хочется! — сказала она.

— На.

— Я не умею.

— Эх, ты!

— У меня никогда не было велосипеда.

— А-а…

Мы пошли, держа велосипед с двух сторон.

— Знаешь что? — говорю я. — Прости меня, я дурак. Знаешь что? Давай я тебя на раме покатаю, хочешь?

Катарина радостно кивает головой.

Я подвожу велосипед к скамейке. Она встает на скамейку и садится на раму, свесив ноги в одну сторону. Я разгоняю велосипед. Катарина вцепилась в руль и смотрит вперед. Я вскакиваю на седло и выезжаю на дорогу. Рядом с моей щекой — горячая щека девушки.

Шоссе идет чуть-чуть в гору, и я с усилием кручу педали. Я тяжело дышу. Велосипед катится медленно. Мы едем молча.

— Катарина, я тебя… — говорю я, — давно хочу спросить…

Дорога ползет нам навстречу.

— О чем? — спрашивает Катарина.

— Откуда ты знаешь русский язык? — спрашиваю я бодрым голосом.

— А-а… — говорит Катарина и переводит дух. — Его мой папа знает с молодости.

— Как с молодости? — удивляюсь я.

— Он в России в плену был. А потом в интернациональной бригаде.

— Это же в Испании — интернациональная бригада.

— Нет. Сначала в России была.

— Я не знал, — говорю я. — Значит, первая?

— Нет, — говорит Катарина, — первая в Парижскую коммуну была. В ней русские участвовали.

Из последних сил я жму на педали. Мы поднимаемся в гору.

— Ты все знаешь, — говорю я. — А я ни хрена. Учусь, учусь — и все ни хрена… Ну, теперь буду читать только нужное. К черту всякую технику!

— Не смей, — тихо говорит Катарина и поворачивает ко мне лицо. — Если ты меня… уважаешь, не смей.

Лицо Катарины очень близко от моего лица, и мне трудно управлять велосипедом.

— Ты очень много знаешь, — говорит Катарина. — Это я ни… ни хрена не знаю.

Эх! Вы бы послушали, как она осваивает новые слова! Помереть можно было, до чего у нее это здорово получалось!

— Если б не ты, я бы радисткой не стала… второго класса.

— Радисткой, — говорю я. — Это для детей.

Она внезапно отворачивается, опускает голову, будто я сказал что-то недозволенное.

— Все люди где-нибудь участвовали, — говорю я. — Видели настоящую жизнь. Один только я как пентюх.

Наконец гора окончилась, и начинается спуск. Велосипед набирает ход.

— Знаешь, как я тебе завидую… — говорит Катарина. — Эх, ты!

— Прости меня, я дурак.

Мы мчимся под гору по гладкому Измайловскому шоссе. Деревья и заборы дач проносятся мимо, сливаясь в мутную полосу.

— Я тебя люблю, — говорю я. — А ты?

Шоссе летит на нас серой лентой.

— А ты?.. — повторяю я.

Волосы Катарины отдувает ветром мне в лицо, и я плохо вижу.

Наверное, ее тревожит мое тяжелое дыхание, и она пытается соскочить с велосипеда. Но Катарина в кольце моих рук, лежащих на руле. Руль начинает вихлять, и объятие становится сильнее. Впереди я вижу наших ребят. Они стоят у дороги.

— А ты?.. — настаиваю я. — Скорей…

Катарина дрожит и нащупывает носком туфельки переднюю вилку.

Дзинь!.. Вылетают четыре спицы. Я жму на тормоз. Велосипед останавливается на самом краю кювета… Я опускаю руки, и Катарина соскальзывает на землю. Мы стоим тяжело дыша и не глядим друг на друга.

Подбегают ребята.

— С ума сошли! — кричат они. — Чуть не расшиблись!

Девочки окружают Катарину. Кто-то из ребят наклоняется к колесу.

— Четыре спицы, — говорит парень. — Теперь не поездишь. У тебя что, тормоз отказал?

— Да, — устало отвечаю я.

Постепенно страсти утихают, и мы все движемся по дорожке, ведя в руках велосипеды. Мы с Катариной идем последними. Некоторое время мы молчим. Потом я снова говорю:

— Ты мне ничего не сказала.

— Я скажу, Алеша…

— Когда?

— Приходи сегодня вечером к нам, — говорит Катарина.

Краус открыл дверь и увидел меня, нарядного и причесанного.

— А-а, — сказал он, — это ты…

Я протягиваю руку. Краус пожимает ее. Я напряжен, взволнован и поэтому не замечаю сдержанности Крауса. Я вхожу в комнату и оглядываюсь.

— А Катарина где?

— У себя, — говорит Краус. — Погоди…

Раздается звонок, и Краус идет открывать.

Оставшись один, я отворяю дверь в соседнюю комнату и останавливаюсь на пороге. Катарина в новом платье, в туфлях на высоком каблуке, застегивает шелковый чулок. Она быстро поднимает голову, и мгновение мы смотрим друг на друга. Потом она резко опускает платье, и я отступаю назад, прикрывая дверь.

Я слышу голоса и поднимаю голову. В комнату входят Краус и незнакомый светловолосый мужчина лет тридцати. Он одет в элегантный костюм. Через руку у него перекинут плащ.

Встретив мой настороженный взгляд, он кланяется.

— Катарина готова? — спрашивает блондин.

— Переодевается, — отвечает Краус.

Блондин смотрит на часы.

— Извините меня, — говорит он. — Я чертовски аккуратен. Это моя слабость.

У него крошечные усики и твердый рот. Он не только чертовски аккуратен, он чертовски красив. Я чувствую, как у меня от гнева начинают округляться глаза. Мы все трое молчим.

Входит Катарина. Я поворачиваюсь к ней. Но это не прежняя Катарина. Это красивая, нарядная, немного бледная молодая женщина. Совсем чужая. Она проходит мимо меня, и блондин, улыбнувшись, пожимает ее протянутую руку.

— Катарина… — говорю я.

Все оборачиваются ко мне. На меня, видимо, тяжело смотреть.

— Разве ты не сказала ему, что уходишь? — сурово спрашивает Краус.

— Я же не знала, — тихо отвечает Катарина.

— Она не знала, — подтверждает блондин.

Никто теперь не смотрит на меня.

— Катарина… — говорю я. — Разве ты забыла?

— Мы опаздываем, — мягко говорит блондин.

Я смотрю на его отвратительные усики.

— Вы не опоздаете, — говорю я. — Вы всюду успеете. Вы чертовски аккуратны.

— Ну-ну, малыш… — улыбаясь, говорит блондин, но глаза у него холодные.

Я делаю шаг вперед.

— Алеша!.. — громко говорит Катарина.

Я смотрю на нее. В глазах Катарины отчаяние.

И тогда я ухожу.

Я сбегаю по лестнице, выскакиваю из парадного и, остановившись у ворот, затравленно оглядываюсь по сторонам. Сумрачный вечер в переулке. Черная «эмка» стоит у ворот. Булыжники мостовой текут вниз по переулку и сворачивают за угол. Я стискиваю кулаки. Из ворот выходит Краус с Катариной и блондин. Красавец мужчина подходит к черной «эмке», отворяет дверцу, и Катарина, не глядя на меня, садится в машину. Ко мне подходит Краус.

— Того, о чем ты думаешь, не бойся, — говорит он. — Я тебя в обиду не дам. Ты мне веришь?

Я смотрю в землю.

— Красавец мужчина, — говорю я. — Кто этот тип?

— Случайный знакомый. Проездом на один день. Надо его сводить в театр. Будь молодцом, Алеша!

Краус пожимает мне локоть и идет к машине. А я направляюсь домой и слышу, как у меня за спиной, фырча, отъезжает в противоположную сторону машина, увозящая Катарину.



«Случайный знакомый», — сказал тогда Краус. Несмотря на эсэсовскую форму, я узнал его сразу, когда он вошел в мою хату с краю. А есть ли вообще такая хата?..

Раннее утро. Деревья стоят в росе. Школа еще пустая. Дверь в радиоузел, где я вожусь с радиолой, отворилась, и вошла Катарина.

— Здравствуй, — сказала она. — Не сердись на меня. Я не хотела, но я не могла иначе.

Она пришла ко мне в это раннее утро, свежая и веселая. Попросила завести «Я люблю тебя, Вена». Закружилась по комнате. Мне больно смотреть на нее, так она хороша, и я отвожу глаза. Она останавливается.

— Я бы этот вальс до смерти танцевала, — говорит она. — Самый мой любимый вальс… А твой?

— Конечно, — отвечаю я.

— Обещай мне… если ты когда-нибудь будешь в Вене, прийти к памятнику Штраусу.

— Разве мы не вместе придем? — спрашиваю я. — Когда произойдет мировая революция…

— Конечно, — быстро отвечает Катарина. — Знаешь что? Хочешь меня поцеловать?

Я не сразу понимаю услышанное и смотрю на нее почти испуганно.

— Ну?.. — говорит она.

Я поднимаюсь и медленно иду к ней непослушными ногами. Катарина закрывает глаза, Я обнимаю ее, и она откидывает голову. И тогда мы целуемся долго-долго, пока не задыхаемся…


…Раздается удар колокола, и мы отрываемся друг от друга. Слезы катятся у нее из глаз. Мы стоим на платформе вокзала, и вагоны окутаны легким туманом. Перрон блестит как зеркало. Катарина уезжает. Куда — мне не сказали. Я мог бы даже не знать, что она уезжает. Но Катарина настояла.

— Прощай, — говорит Катарина. — Последний звонок… Помни меня…

— Всегда… — говорю я.

Она поворачивается и бежит к поезду, где ее ждет Краус в мокром плаще и берете. Она входит в вагон. Поезд тихо трогается. Стоящий поодаль военный подходит ко мне. Обняв меня за плечи, военный ведет меня к вокзалу по опустевшему перрону.

Это случилось весной, когда в школе был первомайский вечер. В тот вечер меня приняли в комсомол. В зале горит свет. Школьники стоят между рядов. «Это есть наш последний и решительный бой, — поют школьники. — С Интернационалом воспрянет род людской…» Гимн заканчивается. Стулья расставляют по стенкам.

— Вальс! Вальс! — кричат веселые голоса.

Я мчусь в радиоузел.

В зал входит строгий человек. Это директор школы. К нему подходит моя учительница Анастасия Григорьевна.

Директор смотрит на нее.

— Катарина погибла, — говорит он.

Они все хорошо знали Катарину. Директор был знаком с Краусом.

— Что? — спрашивает учительница.

Она мне потом рассказывала, что наступила удивительная тишина. Она мне потом все подробно рассказала.

— В Испании. Краус письмо прислал. Где Алеша?..

Учительница берется рукой за горло.

— В радиоузел пошел… пластинки ставить, — глухо объясняет она.

— Скажите ему, — говорит директор.

— Нет! — говорит учительница. — Нет!

— Проводите меня, — говорит директор.

Они медленно поднимаются по лестнице, как будто несут гроб. Звуки зала становятся все тише. И кажется, этим двоим никогда не одолеть последних ступенек. Они входят в полутемный коридор, и паркет скрипит у них под ногами. Они идут мимо учительской, и луна светит в застекленные двери.

Это было давным-давно, и вот как это было, товарищи. Скрип половиц становится как гром. Они под ходят к двери в конце коридора, на которой висит табличка «Радиоузел». Около стены стоит велосипед вверх колесами, приготовленный для починки. Инструменты лежат на газете. Директор открывает дверь и входит. Я оборачиваюсь к нему с пластинкой в руках.

— Здравствуй, — говорит он и тяжело садится на стул.

— Здравствуйте, — отвечаю я.

Директор смотрит в пол.

Учительница молчит. Я взглядываю на нее, и у меня начинает дрожать пластинка в руках.

— Поздравляю, — говорит директор. — Ты теперь комсомолец.

— Спасибо.

Директор не сводит глаз с пластинки, которая дрожит все сильнее.

— Алеша, положи пластинку.

Как бы нехотя я кладу пластинку на радиолу и ставлю адаптер.

— Краус письмо прислал, — говорит директор.

— Я понимаю, — говорю я, глядя на вращающийся диск, и повторяю: — Краус письмо прислал.

Учительница пятится назад и притворяет дверь. Она пятится назад, задевая бедром педаль велосипеда, и колесо начинает вращаться с легким треском. Она пятится назад, подальше от этой двери, за которой мальчику разбивают сердце, и останавливается в коридоре. И тут за дверью начинается песня. Сначала она звучит тихонько, потом громче. «Я люблю тебя, Вена…» — запевает голос. И учительница не сразу понимает, что это пластинка. «Горячо, неизменно…» Кажется, голос звучит кощунственно. Но вальс, который просили поставить ребята, становится все громче. Гремит этот Венский вальс. Вот он уже гремит в мощных рупорах. Он звучит все громче, все яростней. Он звучит как сопротивление смерти. В уши бьет тишина. Это захлопнулась дверь.

А снизу, из дальнего зала, эхом доносится музыка Венского вальса…


…Пули откалывают щепки от потолка, и они падают мне на лицо. Потом треск пистолетных выстрелов смолкает. Смолкает и автоматная стрельба. Я открываю глаза. Эсэсовская шинель с тлеющим карманом лежит на полу. Однако красавец мужчина жив и даже, по-моему, не ранен. Он достает из кармана френча последний патрон и аккуратно вводит его прямо в ствол моего ТТ. Он снимает фуражку и приглаживает волосы. Он всегда был чертовски аккуратен» Во дворе немцы кричат, чтобы он сдавался. Он оборачивается ко мне.

— Прощай, малыш… — говорит он. — Молодец, что плюнул… Плевали мы на них!

Он закладывает ствол пистолета себе в рот, и я закрываю глаза, чтобы не видеть, как выстрел разносит ему затылок. Я слышу, как с топотом вваливаются немцы, как они что-то мягкое волокут вон из избы, как на дворе начинается возня, брань и крики. И тут чудовищный грохот сотрясает воздух, и стена избы отворачивается в сторону, как дверца шкафа, и становится виден берег, где над мостом растет черная туча взрыва. Я понял: их танки уже не пройдут и сейчас начнется наше наступление.

Да, он всегда был чертовски аккуратен!

…Я очнулся потому, что женское лицо склонилось надо мной и милый голос сказал по-русски: «Тося, примите раненого…» Нежные руки поднимают меня с пола, им помогают другие руки. Меня укладывают на носилки и выносят из избы. Я вижу колонны солдат, которые движутся по шоссе в белых полушубках, окутанные паром. Танки скрежещут на поворотах. Когда меня проносят по двору, я вижу военных и штатских, которые стоят без шапок, опустив головы, около человека в эсэсовской форме, лежащего на земле с лицом, закрытым фуражкой. Рядом солдаты заканчивают рыть могилу. Полковник из разведотдела — из штаба фронта, — наклонившись, отбрасывает в сторону эсэсовскую фуражку и накрывает его лицо своей фуражкой со звездой. Последний раз я вижу белое как мел лицо этого человека и усики, темные от крови.

Есть такая молодая женщина, ее зовут Катя.

Мы с ней кончаем читать на стенде сегодняшнюю «Правду» и идем по улице, взявшись за руки; Некоторые ходят под руку. Это ерунда. Или она ведет его под руку, и тогда у него вид глупый, как у именинника, или он ведет ее, и тогда у нее вид какой-то неискренний. Ходить надо держась за руки. Это проверено. Мы идем по улице, и на газетных листах Опять забастовка в Каталонии, демонстрации в Астурии. У ребят моего поколения от слова «Испания» до сих пор подбородки трясутся. Первая погибшая; любовь не забывается.

Мы идем с Катей, и она говорит:

— Астурия…

Она говорит:

— Каталония…

Я говорю:

— Ты понимаешь, что означают эти слова?

— Да, — отвечает она. — Понимаю.

Ведь я ей рассказал все. И я верю Кате. Надо верить.

Е. Федоровский ОТЧАЯННЫЙ ДЕСАНТ


Капитан Голованов закрыл глаза и поморщился от боли. Устал. Третьи сутки без сна.

Почти месяц не затихают бои. Горные егеря генерала Дитля стремятся завладеть Мурманском. Единственный незамерзающий порт на севере представляется им последним укрепленным районом на огромной территории вплоть до Полярного Урала. И они рвутся вперед, не считаясь с потерями.

Голованов только что вернулся с передовой. Капитан видел притерпевшихся к огненной буре наших солдат. Видел их окопчики в каменном крошеве. Они знают — врага подпустить к Мурманску нельзя. Именно сюда, в Мурманский порт, прибывают конвои судов союзников, которые везут необходимое стране оружие, снаряжение, продовольствие. Их пытаются перехватить гитлеровские подводные лодки, авиация, надводные корабли…

Капитан открыл глаза и взглянул на лежащую перед ним карту, скудно освещенную карбидным фонарем. Взгляд Голованова скользит от полуострова Варангер к мысу Нордкин. Об этом клочке земли, открытом всем северным ветрам, вот уже много месяцев думает капитан. Еще в октябре месяце, когда вдруг участились нападения на конвои союзников, по настоянию Голованова побережье от полуострова Варангер до мыса Нордкин и даже побережье, значительно юго-восточнее его, было тщательно обследовано с моря. Цель разведки — выяснить наличие немецких наводящих радарных станций в этом районе. После нескольких дней безрезультатной утюжки моря вдоль полуострова разведывательные катера были атакованы немецкими подлодками. Разведка тогда успеха не принесла.

Теперь, когда прошло несколько месяцев, Голованов, все это время наносивший на карту координаты районов атак транспортов союзников немецкими лодками, был уже твердо уверен, что у немцев на Нордкине находится тщательно замаскированная станция наведения. Она-то и обнаруживает корабли союзников и сообщает о них своим подводным лодкам, которые базируются где-то неподалеку.

И все же в такое тяжелое для обороняющихся время, да еще после неудачной разведки отряда катеров было бесполезно просить командование выслать еще один отряд разведчиков. Не мог Голованов рассчитывать и на то, что командование сможет выделить для операции на Нордкине хороший боевой корабль, но все же в глубине души он надеялся заполучить хоть какое-нибудь боеспособное судно, хотя знал, что сейчас атакуют немцев даже рыбачьи шхуны с установленными на палубах полевыми орудиями.

Голованов вышел из блиндажа: надо любой ценой достать катер для новой разведки.

Обледеневшая, скользкая тропинка привела его к заливу, в штаб отряда легких катеров. Там его встретил капитан второго ранга Бойченко.

— Госпиталь по тебе плачет, — пробасил он, всматриваясь в голубоватое лицо Голованова.

— Какой там госпиталь! — махнул рукой капитан и развернул карту. — Все-таки я пришел к убеждению, что на Нордкине сидят гитлеровцы. Сидят и наводят свои лодки на караваны.

— Но это пока догадка…

— Разумеется, необходима разведка и, возможно, десант, чтобы выбить их оттуда.

Бойченко засопел, раздумывая.

— А кто же даст нам корабль и матросов? — через минуту спросил он,

— Кроме тебя, некому, — спокойно проговорил Голованов.

— Я не могу. У меня каждая шаланда на счету.

— Пойми, разведка на Нордкине крайне необходима. Скоро пойдет новый караван, и плохо будет, если мы и его поставим под удар.

— Хорошо понимаю, — Бойченко заерзал в старом кресле, поскреб морщинистый лоб. — Слушай! Боевые корабли сейчас все в деле. А что, если я предложу тебе обычный катерок? Ход у него хороший, мотор тихий…

— Чем он занят сейчас?

— Продовольствие развозит по судам.

— Ну что ж… Мне бы хоть какую-нибудь посудину. Согласен…

— Катеришко стоит недалеко. Я пока позову командира, — Бойченко плутовато поглядел на Голованова, — он у нас на флоте оригинал. Ну, да сам увидишь…

Минут через двадцать перед Головановым и Бойченко предстал Никишин, командир катера. При одном его виде у Голованова защемило под ложечкой. Лейтенант был одет в телогрейку без хлястика, в широкие ватные брюки. На голове торчала серая солдатская шапка с нелепым морским крабом. Никишин переступал с ноги на ногу, и было видно, как из его валенок выжималась жирная трюмная вода.

— Лейтенант! Вы похожи на барабульку! Посмотрите на свой вид! — взорвался Бойченко, и Голованов заметил в глазах Никишина отчаянную тоску.

Бойченко был кадровым моряком. А Никишин до войны работал на гражданке. Моря никогда не видал и на флот попал по ошибке, наверное. Ни ростом, ни здоровьем, ни характером он никак не подходил к морской службе. Видно, потому и послали его на рыбацкий катер возить для корабельных камбузов треску и капусту.

— Ну, вот что… — Бойченко остановился перед Никишиным. — Вы пойдете в море. Другого бы послал, да некого, у вас хоть машина на ходу. Пойдете далеко, — голос капитана второго ранга потеплел, — на важное дело. Одним словом, поступаете в распоряжение офицера из разведки флота капитана Голованова.

Голованов протянул руку. Никишин неуклюже сунул ему свою черную руку и смущенно переступил с ноги на ногу.

Офицеры пошли к берегу. Катер стоял у самой захламленной части пирса. Матросы делали приборку, обкалывали лед с лееров.

Никишин достал кисет, закурил, остановившись у трапа. Ему было неловко перед капитаном, и он старался не смотреть на его худое, нервное лицо с морщинами, которые странно тянулись по щекам от глаз к подбородку.

Голованов закашлялся. Его лицо напряглось, на скулах выступил румянец. Он торопливо достал платок и прижал его к высохшим губам.

— Климат здесь неподходящий, — произнес он.

— Никудышный климат, — согласился Никишин, глядя, как искринки льда падали в воду и тонкая маслянистая пленка разрывалась, образуя дрожащий круг.

— Если все будет благополучно, мы дойдем до Нордкина на третьи сутки. У вашего катера, говорят, машина негромкая. Мы должны подойти, как мыши, и провести разведку. Люди у вас надежные?

— Вроде бы ничего. Второй год вместе.

— Можете рассказать о них?

— Почему же нет? Вон тот, у кнехтов, — Никишин кивнул на мичмана в длинном дождевике, — боцман Лазарев. Доброволец. Ушел из мореходки. Вежливый…

— А деловые качества?

— Мотор знает. Он у него вроде за брата. Только разговаривать с ним стесняется. — Никишин посмотрел влево.

Из люка выбрался матрос с ведром ржавой воды. Он брезгливо держал дужку, обернутую рукавицей. Несмотря на холод, матрос был в одной тельняшке и отутюженных клешах. Он поставил ведро на леер и торопливо опрокинул за борт.

— А это Зяблик. Попал из Одессы. Настоящая его фамилия Кориенчук, но он говорит, что это по маме. А папа у него был Зяблик, тот знаменитый водолаз, который нашел затонувший корабль «Черный принц». Ну, а деловые… — Никишин вздохнул. — Моторист. Вахту несет исправно, только души к машине не имеет. Просится на настоящий корабль или в морскую пехоту.

Никишин посмотрел на высокого, здоровенного матроса в солдатском ватнике. Матрос с остервенением сбивал лед с палубы. Изредка тыльной стороной ладони он вытирал лоб и заталкивал под шапку непокорный льняной чуб.

— Старший матрос Якушкин. Помор. До войны работал рулевым на этом же катере. Тогда он назывался «Колгуевым». А сейчас вместо «Колгуева» поставили просто «807», по реестру. Мотор не знает, но никогда не «расписывается», ведет катер по ниточке.

Никишин затянулся папиросой.

— Есть еще один моторист — Синцов. Нам с вами дедушка. Дотошный дед. Изучил всю эволюцию мотора, начиная с первых керосинок. С Зябликом в вечной ссоре. Да вот и он!

Из люка показалась всклокоченная седая шевелюра, потом два сверкающих в гневе глаза и вороная борода вразлет. Синцов, как и Зяблик, был в одной тельняшке, в брюках клеш.

— Я тебе покажу «дьявола лохматого»! — гаркнул Синцов и в сердцах выхватил из люка ведро. Увидев Никишина, старик выпрямился и, прошагав на прямых ногах по скользкой палубе, вылил воду за борт.

— Синцов тоже с этого катера. Стар он для военного флота. Командующий оставил Синцова здесь по его настойчивой просьбе. Вот и весь личный состав.

Никишин бросил окурок и глянул снизу вверх на Голованова.

Да, людей явно маловато. Да и какие это бойцы… Не нравился Голованову и сам Никишин — сугубо штатский человек.

— Слышишь-ка, Лазарев! — крикнул лейтенант своему боцману. — Пора движок запускать, проверим…

Голованов, кадровый военный, чуть не заскрежетал зубами, услышав, как командир отдает приказание, но кашель снова подступил к горлу.

— Климат здесь.

— Никудышный климат. — Никишин ловко перелез через трапик и пошел к рулевой рубке.


Часа четыре матросы получали продукты, оружие, боеприпасы, заправляли баки соляром и нефтью. Наконец Никишин доложил о готовности.

Катер вздрогнул, окутавшись черным дымом. Со звоном посыпались с бортов сосульки. У горла бухты замигал маяк, разрешая выход.

Катер шел с потушенными огнями. В кубрике тонкая, покоробленная от старости переборка вздрагивала и жалобно скрипела. Один угол кубрика был отделен под камбуз ситцевой занавеской. За ней потрескивала печка. Зяблик готовил обед, помешивая борщ большим медным черпаком. Борщ попадал на печку и шипел, расшвыривая капли.

Голованову вдруг стало так тоскливо, что к горлу подступил комок и стал душить. Его тревожила неизвестность, хотя ему всегда приходилось иметь дело с загадками, подбирать к ним ключи, оставляя право открывать замки другим. Волновало сейчас нечто иное. Пожалуй, какая-то неуверенность в людях, в этой сугубо штатской команде и еще более штатском катере, с его камбузом и медным черпаком, который перешел флоту от рыбаков вместе со стариком Синцовым и ситцевой занавеской.

Стемнело, когда были уже около Рыбачьего. Голованов пошел в рубку. За штурвалом стоял Якушкин. Изредка он всматривался в компас, освещенный крохотной лампой-невидимкой в металлическом колпаке. Такая же лампа освещала карту, перед которой сидел Никишин и делал пометки на жирной линии курса.

— От банки триста полрумба влево. Слышь-ка?

— Слышу, — недовольно буркнул Якушкин.

— А-а, товарищ капитан! Проходите… Вот тут Леонтий говорит — шторм будет. Волна крупная идет. Накатом.

— Выдержит катер?

— Должон. — Якушкин покосился на Голованова. — До войны на нем мы даже до Ян-Майна доходили.

— Вы попадали когда-нибудь в шторм? — спросил Никишин Голованова.

— Попадал, — сухо ответил Голованов и отвернулся к иллюминатору — черному, без зрачка, глазу, в котором отражалась огромная сутулая фигура Якушина. Глядя на его бесстрастное, туповатое лицо, Голованов подумал: «Чем сейчас заняты мысли этого матроса? До войны у него жизнь текла просто и прямо. Ходил в море. На берегу его встречала, наверное, такая же суровая, молчаливая жена и дети… Море и дом, море и дом — на одной амплитуде…»

Катер пробирался на ощупь, перелопачивая слабеньким винтом милю за милей. В снастях нудно выл ветер. Слезинки брызг ползли по стеклу иллюминатора…

За обедом собрались все, кроме Якушкина. Ели, держа в руках алюминиевые миски.

— Котел мыл палубной шваброй, идол! — ругал Зяблика Синцов, вылавливая из борща бурые прутики.

— Це ж корица, темный вы человек. И ще вы, дедуня, такой ерепенистый, как бичок на улочке?

— Ленивый ты, вот что! — Синцов хватил полную ложку борща и обжегся. — Недаром про них, одесситов, анекдот сложили. Будто бы лежат они на солнышке, кепки на глазах. Одному сел на ногу воробей. Тот, вместо того чтобы ногой дрыгнуть, и говорит: «Жора, шугани торобца». А Жоре лень рукой шевельнуть, он шипит: «Киш, сволочь!»

Синцов так ловко передразнил Зяблика, что все за столом рассмеялись.

— Глупый анекдот, без соли, — надменно проговорил Зяблик.

Шторм разыгрался на следующий день. Катер кряхтел, скрипя всеми переборками. По палубе метались волны. Они шли издалека с ровным гулом и тяжело наваливались на суденышко. Катер ложился на борт, проваливаясь в пустоту. Вода заливала выхлопную трубу машины.

Тарахтенье обрывалось на мгновение, но мотор, собравшись с силами, выплевывал воду, кашляя горячим паром.

Спать Голованов не мог. К горлу с каждой волной подкатывала тошнота.

Он знал, что морская болезнь не поддается лекарствам — она излечивается усилием воли. Изо всех сил он старался не думать о шторме.

— Выпейте спирту, будет легче, — проговорил Лазарев, он лежал на койке рядом.

— Вместо пилюль?

— Говорят, помогает.

«Если выпью, сделаю первую уступку болезни», — подумал Голованов и вслух произнес:

— Не люблю в голове тумана. Да и кашель замучит.

Катер встал на дыбы. Лязгнули цепи коек. Откуда-то сорвался ящик и с силой врезался в печку камбуза.

— Эх, только бы дожить! — как ни в чем не бывало проговорил Лазарев. — Тогда бы и жили по-другому…

Только бы дожить… Голованов вспомнил Синцова. Тот вчера сказал, что у него должен родиться внук в Мурманске. Окончится война, и тогда он уйдет на «пензию» (так и сказал — на «пензию») и двинет с внуком на Печору к бабке Анне. Она будет рада внуку, да и сам Синцов непременно хотел бы увидеть жену, с которой его на седьмом десятке жизни разлучила война.


Лишь на третий день утих ветер. Сползли к краю моря тучи, застыли там плотной горой. На зеленоватом небе показались звезды, как переливающиеся бусинки. Почти над головой висела Полярная звезда.

— На траверзе остров Эдж. — Никишин стал всматриваться в ночь, будто этот лежащий далеко к северу остров сейчас можно было увидеть.

— Значит, скоро, — проговорил капитан, опершись грудью на скользкий леер.

— Если бы Эдж светился, как светятся армады союзников, — добавил он, помолчав, — то мы бы видели отсюда зарево… Немцы где-то здесь топят транспорты союзников.

— Вы любите море? — неожиданно спросил Голованов Никишина.

— Пожалуй, нет… Не могу я привыкнуть к нему, — задумчиво ответил лейтенант. — Вы, наверное, озябли? Идите в кубрик.

В кубрике было хоть и тесно, но тепло. На трапике, обхватив руками колени, сидел Лазарев. Поодаль, у лампочки, перебирал струны гитары Зяблик и тихо, почти речитативом, пел:

Ты теперь далеко-далеко,
Между нами снега и снега.
До тебя мне дойти нелегко,
А до смерти четыре шага…
Перед утром в кубрик спустился Никишин, стуча обледеневшими валенками.

— Доехали, братцы. Товсь!

Хотя мотор едва мурлыкал, а винт у катера был слабый, все же машину решили выключить и дрейфовать.

На пепельном горизонте мыс Нордкин отсвечивал сиреневым светом. На карте вытянувшийся в море мыс напоминал длинную тонкую пилу. Совсем низко над водой наползал с моря туман. В лицо втыкались колючие иголки обледеневшей влаги. По борту стучала ледяная крошка от разметанного волнами припая.

Скоро туман как будто перемешался со снегом и стал настолько плотным, что даже в пяти метрах ничего не было видно. По лоцманским картам Никишин знал, что со стороны норд-оста было много скал.

Машину выключили. И потому по бортам встали Лазарев и Якушкин с шестами. Через час их сменили Синцов и Зяблик.

— Тут на западном краю мыса норвежцы живут, человек триста, — сказал Синцов.

— Чудаки! Ще, им теплой земли таки мало?

— Холодная или теплая — все одно родная.

— Сентиментальный вы, дедуня… Они тут просто тюленей бьют, вот и живут.

Об этом норвежском поселении Голованов знал, еще когда готовил первый разведывательный рейд. И теперь именно это обстоятельство и подтолкнуло Голованова так поспешно дать согласие Бойченко на посылку этого тихоходного катера. Капитан надеялся, что немецкие посты примут катер за норвежскую рыбацкую моторку. Уж очень немощен был у катера мотор.

Катер прибило к берегу глубокой ночью. Голованов взял с собой в разведку Лазарева. Онипробирались по скалам к гребню гряды, где тумана не было. Голованов надеялся увидеть с него северную сторону полуострова и, разумеется, вражескую станцию. Меж камней лежал серый, изъеденный туманами и моросью снег. Здесь уже не слышно было ни шороха волн, ни крика чаек. Мертвые скалы, мертвый снег, заколдованный стерильной тишиной мир…

Голованов и Лазарев обошли вершину сопки и пошли по гребню параллельно берегу. «Неужели никого здесь нет?» — подумал Голованов. — Впервые за много месяцев червь сомнения зашевелился в его мозгу. Неужели вся эта затея — только погоня за призраками? Немцы могли следить за караванами и с воздуха и с подводных лодок. Доводы, которые раньше не вызывали сомнения, теперь казались до обидного шаткими.

Капитан посмотрел на часы. Фосфорическая стрелка показывала семь. Уже четыре часа, как они ушли с катера.

— Вы устали, Лазарев? — спросил Голованов.

— Пора бы отдохнуть.

Они сели на снег, привалившись спинами к камню. Голованов закрыл глаза, из серой темени поплыли на него алые круги. Его легким не хватало воздуха.

— Скоро мыс кончится. Побережье повернет на юг. Там немцам нет смысла ставить станцию… Здесь, где-то здесь должна она находиться, — прошептал Голованов.

Рывком Голованов поднялся и стал спускаться по откосу к морю. Он шел, увязая по пояс в снегу, скользя по обледенелым камням.

— Стойте! Там! — Лазарев показал на скалу, освещенную луной. На фоне посеревшего неба Голованов увидел антенну. Рядом стояли два темных предмета, видимо прожектор и светосемафор.

— Останьтесь здесь!

Голованов исчез в тени. Он крался бесшумно, с беспокойством прислушиваясь к стуку сердца. Ближе… «Стоп, дальше нельзя. У них могут быть собаки».

Минутная стрелка неторопливо обошла круг. Восемь часов… И тут до Голованова донеслась музыка, почти такая же, какую часто передают по Московскому радио. Подумалось даже, что сейчас веселый диктор скажет: «Доброе утро, товарищи!»

Но музыка оборвалась, хлопнула дверь…

Немец прошел к метеорологической будке. На мгновение вспыхнул фонарик, поплясал по камням и погас. Потом вновь вспыхнул. Немец что-то записывал в блокнот.

«А если все-таки попробовать выкурить их своими силами?» — эта шальная идея завладела Головановым.

И чем дольше он думал об этом, тем сильней росла в нем убежденность, что ликвидировать станцию можно и нужно сейчас, используя внезапность.

Голованов пополз к Лазареву.

— Идите на катер, передайте — вечером всем высадиться на берег и собраться здесь. Будем выкуривать их отсюда…

Днем капитану удалось лучше рассмотреть наблюдательную станцию. Она была устроена добротно и незаметно. Жилое помещение находилось в пещере с широким входом. Около нее за валуном стоял пулемет. На высокой скале капитан заметил замаскированный дот. Одна амбразура выходила к морю, из другой просматривалось побережье. С тыла этому доту ничто не угрожало: по отвесной круче метров тридцать высотой ни подняться, ни спуститься, видимо, было нельзя. Словом, станция представляла собой крепость, которую можно одолеть либо измором, либо внезапным ударом. Немцы хотя и вели себя осторожно, но были уверены в безопасности.

Выходили они редко. Голованов насчитал девять человек. Они вели наблюдение за погодой и морем.

Короткий полярный день угас. Вечером подошла вся команда катера. Голованов изложил им нехитрый план операции. Его несколько озадачило настроение экипажа. Этих на первый взгляд сугубо штатских людей не взволновала предстоящая схватка. Они взялись за дело, будто всегда только и знали, что громили доты. Синцов с Зябликом сразу же деловито стали распутывать просмоленный шкертик и связывать гранаты.

— Зачем вам, дедуня, гранаты? Вы всех фрицев бородой распугаете, — зубоскалил Зяблик.

— Дедуня да дедуня! Для тебя я Матвей Игнатьевич, а не дедуня! — сердился старик.

— Проверим часы, — сказал Голованов. — Запомните, начнем в два тридцать. Разом.

Перед каждым он поставил задачу. Люди зарядили автоматы, взяли связки гранат.

— Может, шуганем сначала да выманим наружу? — прошептал Зяблик. — Хоть на живых поглядеть…

— Насмотришься. Замри! — оборвал Синцов.

Неподалеку от станции матросы залегли. Несколько раз выходили гитлеровцы и, быстро сделав дела, снова скрывались.

— Товарищ капитан, — прошептал Лазарев, — подобраться бы к окну с той стороны, где обрыв, да туда бы гранатку!

— Не подойти. Скала почти отвесная.

— Когда-то по горам лазил. Разрешите?

Голованов поглядел на остроносенькое лицо боцмана. Взрывной волной его наверняка снесет на камни. Стоит ли рисковать? Но, может быть, удастся пробраться к доту по каменной лестнице?

— Большой соблазн, старшина… Только…

— Понимаю, — Лазарев крепко сжал локоть Голованова, — все же разрешите попробовать…

— Ладно, — согласился капитан. — Бросайте связку, как только завяжется бой. Товарищ Никишин! Подстрахуйте Лазарева. Зяблик и Синцов, обходите слева. Мы с Якушкиным пойдем прямо на вход в помещение.

Никишин с матросами скрылись в темноте.

Когда часы показали два с четвертью, капитан потянул Якушкина за собой.

В это время по обрыву медленней улитки перебирался Лазарев. Когда он подполз к скале, на которой стоял дот, то увидел каменную лестницу, но подниматься по ней не решился — она могла быть снабжена сигнализацией. Тогда он решил подниматься к доту с тыла.

В скале он находил едва заметные щели и почти висел на руках над обрывом, стараясь не смотреть вниз, где был Никишин и где зубьями торчали гранитные скалы.

С каждой минутой автомат, заброшенный за спину, и связка гранат тяжелели. Пальцы онемели давно. Носки сапог держались на каких-нибудь трех сантиметрах выступа в скале.

Все ярче разгоралось полярное сияние. Оранжевые и голубые полосы брели по темной глубине неба, сталкивались и неожиданно исчезали, рождаясь уже в другом месте.

Голованов полз вперед. Под коленями и локтями похрустывал снег, в горле першило. Когда мог вырваться кашель, он доставал платок и начинал его жевать. Наконец, немного отдышавшись, он поднял глаза на темнеющий остов скалы, где стоял дот.

Лазарев уже подобрался к амбразуре с тыльной стороны дота. Немцы спали, но сквозь темную штору проникал слабый свет аккумуляторной лампочки. Три метра лежали между Лазаревым и амбразурой. Лазарев подумал, что если он бросит связку гранат, то взрывная волна непременно сбросит его с уступа на камни. «А может, удержусь? — подумал он и усмехнулся краешком губ. — Нет, не удержаться…»

Он прижал горячий лоб к холодному и колючему, как наждак, камню. «Сколько сейчас времени? Плохо, что не могу посмотреть на часы». Левая рука вцепилась в щель, а правая держала гранаты. За спиной — обрыв. До амбразуры три метра. Он услышит выстрелы и бросит связку. Лишь бы хватило сил провисеть вот так до начала боя. Его не испугала нелепость смерти, на войне всегда кто-то умирает, кто-то выживает, но досадно было, что смерть придет в первом бою…

Вдруг внизу тяжело, с натугой грохнул взрыв. По камням плеснулся рыжий огонь. Лазарев услышал — в доте кто-то сонно вскрикнул и, что-то сбив на пол, бросился к пулемету.

— Только бы сил хватило! — и он швырнул гранаты…

На скале почти одновременно взметнулся еще один взрыв — прямо перед входом, ослепительно яркий, но его уже не увидел Лазарев…



Трое гитлеровцев вырвались из дымного входа в пещеру, стреляя наугад из автоматов. Один из них волочил за собой пулемет. Через мгновенье он уже стрелял, взметывая каменистую пыль там, где лежали Голованов и Якушкин. Кто-то из немецких солдат успел добежать до скалы, где дымился развороченный дот, и включить прожектор. Резкий свет ослепил матросов.

«Неужели не прикончим?» — Голованов швырнул гранату в пулемет. Но она ударилась о скалу и отлетела, разорвавшись между ним и фашистами.

С воем и свистом пули секли камень и лед. Пулемет яростно бил по освещенному кругу, и Голованов понял, что если его не подавить и не уничтожить прожектор, то гитлеровцы перестреляют их. Он уже приготовился швырнуть новую гранату и вдруг увидел Зяблика. Поднявшись во весь рост, тот пошел на пулемет. Сделав шага три, вздрогнул, но устоял на месте и как-то боком, обхватив обеими руками связку гранат, двинулся вперед. На его суровом лице дрожал отблеск пулеметного огня. Шаг. Еще шаг. Еще…

— Тойфель! Дас ист тойфель! — вскрикнул немец.

Еще шаг. И взрыв заглушил треск пулемета.

В это время Никишин, пробравшись к немцам сбоку вместе с Синцовым, спрыгнул в траншею, вышиб ногой покосившуюся дверь. И грудью наткнулся на автоматное дуло. Прикладом лейтенант выбил из рук гитлеровца оружие, другой же немец, боясь застрелить своего, отшвырнув автомат, вцепился в его форменку. Все трое свалились на лед. Падая, Никишин пнул ногой одного гитлеровца в низ живота. Тот отлетел к ногам Синцова. Старик размахнулся и, крякнув, опустил приклад на голову врага.

Никишин явно уступал в силе немцу. Железными клешнями потных рук тот сдавил ему горло, в глазах бешено закрутились красные круги, и все погасло…

Очнулся он оттого, что щеки сильно обжигал снег. Он приоткрыл глаза и увидел бороду Синцова. Старик отчаянно тер ему лицо.

— Живой! — закричал Синцов. — Ей-богу, живой!..

Никишин увидел склонившихся над ним Голованова и Синцова. Рядом на снегу лежали неподвижно Зяблик и Лазарев.

— Все? — прошептал он.

— Слышишь, как тихо? — сказал Синцов. Кругом была глубокая тишина. Над мертвыми камнями и снегом покачивались только робкие сполохи сияний.

В. Карпов ПОСЛЕДНЕЕ ЗАДАНИЕ


Мы сидели в удобных креслах, толстый ковер лежал на полу, около дивана светился торшер. Темнело. На дворе лил дождь, окна «плакали». Невольно думалось: «Не дай бог сейчас оказаться где-нибудь в поле, на пронизывающем ветру!»

— Для меня война кончилась на несколько дней раньше, чем для других, — сказал Ковров. — Но обстоятельства сложились так, что именно в те дни я очутился в самом логове врага.

Домашний уют, дождь за окном располагали к воспоминаниям. Ковров с минуту помолчал и не торопясь начал рассказывать:

— Война приближалась к концу, наши части вступили в Берлин. Только центр его оставался еще в руках фашистов. В то время я был начальником разведки полка. Мы лазили по развороченным домам, в подвалах вылавливали гитлеровцев. И вот тогда мне пришло в голову: «Мы ловим рядовых, а Гитлер-то до сих пор не пойман! И ведь он где-то здесь, в Берлине!» С этой мыслью я поспешил к начальнику разведки подполковнику Рубанскому. И уже с ним — к начальнику штаба. Полковник Стародубцев выслушал нас — Рубанского и меня, — затем стал задавать вопросы:

— Располагаете ли вы хоть какими-нибудь данными о местопребывании Гитлера, о его охране?

Конечно же, ничего этого мы не знали.

— Как же вы можете идти вслепую? — голос полковника звучал обескураживающе. — И вообще это не входит в функции полковой разведки.

Начальник штаба — мудрый человек, все, что делала дивизия, предварительно обдумывалось в его седеющей голове. И все же уж очень заманчивой была идея поймать фюрера. Однако возражения полковника вынуждали отказаться от наших намерений. Расстроенные и поникшие, мы уже собирались уходить, как вдруг полковник сказал:

— А все же затея лихая! Я позвоню начальнику разведки фронта. Если он разрешит, действуйте. — У полковника молодецки сверкнули глаза, и он добавил: — Эх, кабы не эти бумаги да карты, тряхнул бы стариной — пошел с вами! Словом, готовьтесь!

Мы ушли от Стародубцева окрыленные. В комнате начальника разведки стали ждать разрешения. Десятки вариантов поимки Гитлера рождались и тут же отвергались как непригодные.

Прежде всего решили подобрать участников операции. Я всегда предпочитал выходить на задание с маленькой группой «зубров».

Рубанский возразил:

— Маленькой группе не справиться с охраной.

— Я не собираюсь действовать силой. Для этого, наверно, не хватит и батальона. Будем действовать хитростью. Переоденемся в немецкую форму и задержим фюрера, когда он в последнюю минуту попытается бежать из Берлина. Или еще что-нибудь придумаем. Могут быть самые неожиданные варианты. Сейчас у них такая катавасия — что-нибудь да подвернется.

Зазвонил телефон, Рубанский снял трубку, и по его сияющему лицу было ясно: разрешили. Так оно и оказалось.

— Полный порядок. Там кое-что и без вас предпринимается. Но и вы действуйте, не помешаете… Рейхсканцелярия — на Фоссштрассе. Ну, Сережа, удачи тебе!

На этом мы и расстались.

Я решил, что непременными участниками в предстоящем деле будут мои верные друзья Захар Макагонов и Саша Пролеткин. По возрасту Саша мальчишка. Силенка в нем воробьиная, но хитрость лисья. Он прошел сложный путь, побывал даже в тюрьме за карманные кражи. Теперь все это стало для него далеким прошлым. В армии Пролеткин перевоспитался. Четыре ордена и две медали украсили его грудь. Этот сорвиголова давно бы погиб, если бы не Макагонов, который постоянно осаживал его, придерживал непомерную прыть. На все задания они ходили вместе, и на последнее нужно брать обоих. Возьму еще человека четыре, самых смелых, — и достаточно.

Когда я пришел к разведчикам, то застал их в самом веселом настроении. Полк наш в это время был в резерве — километрах в пяти от передовой. Взвод разведки располагался в галантерейном магазине. Огромная витрина его была выбита и служила входом, а тяжелые двери оставались запертыми на замок. По магазину ходил Саша, надев на себя некоторые предметы женского туалета, а разведчики хохотали, сидя на прилавке.

— Обязательно подарю эти цацки своей бабусе, — сказал Пролеткин, когда я, хрустя сапогами по битому стеклу, вошел в помещение.

Благодушное настроение разведчиков насторожило меня. Может, я переоценил их энтузиазм и желающих рисковать в последние дни войны не окажется? Я рассказал разведчикам о своем намерении. Говорил умышленно без волнения, а сам с опаской наблюдал за лицами: что, если это уже не те отчаянные люди, какими мне хотелось их сохранить в своей памяти навсегда?

Макагонов и Пролеткин встретили мое предложение с восторгом, причем восторг этот у каждого проявлялся в полном соответствии с характером. Пролеткин уставился на меня и выпалил:

— Ну и голова у вас, товарищ капитан, не голова, а бочка с мозгами!

Макагонов по простоте своей даже чуть приоткрыл рот и, не проронив ни слова, засопел, задвигал плечищами, стал собираться: схватил вещевой мешок, уложил консервы, набрал патронов и гранат. Через несколько минут он был готов.

Мои опасения оказались напрасными. Обычно скромные, когда речь идет о заслугах и мастерстве, ребята на этот раз не выдержали.

— Товарищ капитан, я с вами в дневной поиск ходил, — напомнил Трошин.

— Три ордена Красного Знамени, — умоляюще произнес Шовкопляс, тыча пальцем себя в грудь.

— Мы еще в сорок третьем по льду в тыл проползли, — подсказал Поляков.

Пришлось воспользоваться непререкаемостью приказа. Окончательный состав был такой: Макагонов, Пролеткин, Шовкопляс, Поляков, Устинов и радист Жук.

Полтавского комбайнера Шовкопляса разведчики любили за бесхитростность и доброту, но природная доброта не мешала ему бить фашистов расчетливо и беспощадно. На то была и личная причина: гитлеровцы угнали в неволю невесту Шовкопляса и убили ее мать, когда она пыталась вступиться за дочь. Михаил Поляков — солдат кадровый. В сорок первом он служил срочную службу. Прошел от границы до Москвы и обратно. Этот нигде не растеряется. Устинов прибыл к нам из госпиталя: не нашел своей части. На заданиях показал себя человеком бесстрашным. Радист Жук — наш неизменный спутник по вылазкам в тыл. Если требовала обстановка, он действовал не только как радист: метко стрелял, да и в рукопашной мог взять на себя двух-трех фашистов. В общем группа, подобралась отличная.

Я развернул на столе план Берлина. Наметили по нему маршрут на Фоссштрассе. Расстояние всего в несколько кварталов — менее часа ходьбы, но по мирному городу, не теперь…

Чтобы свободно действовать в расположении противника, мы прихватили немецкую форму и штатские костюмы (они, впрочем, не понадобились). Одежду можно было найти в любой квартире.

Я взял форму эсэсовского офицера. Когда все были готовы, пошли в штаб получить от командира «благословение». Командир полка сказал начальнику штаба:

— Дайте им конвой до переднего края. Уж очень похожи, как бы свои не побили.

Под конвоем мы добрались до передовой. А там вместе с атакующими сделали бросок на гитлеровцев и по развалинам пробрались в их тыл. Вскоре мы убедились, что форма наша не так уж спасительна. Миновав несколько кварталов, мы выбрали пустой дом и остановились в одной из комнат передохнуть. Здесь выяснилось, что с нами нет Полякова.

— Может, отстал или потерялся во время атаки? — спросил я разведчиков. — Кто видел?

— Миша Поляков не потерялся, — сказал Пролеткин. — Мы выскочили из подвала — он упал. Не знаю, убит или ранен, видел только, что упал. Его подхватили наши.

Все молчали. Жалко было товарища.

По улицам, перегороженным баррикадами, изрытыми и заваленными рухнувшими домами, продвигаться было тяжело: часто приходилось огибать пожарища. В этом хаосе мы все без труда определяли, где находимся. Нам помогали надписи. На каждом доме под номером было название улицы. Найдя ее на плане города, я намечал маршрут, и группа пробиралась дальше к Фоссштрассе.

В одном из дворов занимала огневые позиции батарея, только что отошедшая с передовой.

Наступила ночь. По сути, ничего не изменилось. Сумрак не опустился на город, только ярче стали горящие скелеты домов да искры, сыплющиеся с них. Я посмотрел на часы: половина второго. Значит, уже 28 апреля.

Все это время мы продвигались молча. Говорить нельзя даже между собой, русская речь выдаст — за каждым углом нас может услышать немец. Мы осторожны, часто сворачиваем в дома и развалины, иногда подолгу сидим, выжидая, пока на улице или во дворе станет менее людно. Затем быстро переходим к следующему убежищу. Иногда я веду разведчиков строем. Несколько раз поднимались на чердаки, пробовали связаться по радио с нашими, хотели доложить о своих действиях и узнать, что случилось с Устиновым и где он. Но как ни старался Жук, ничего не получилось. К Берлину было стянуто слишком много войск — весь диапазон забит голосами наших радистов, а между нашими в кольце окружения работают еще сотни немецких станций. Словом, в эфире то же самое, что и на земле. Мы отказываемся от безуспешных попыток установить связь и продолжаем двигаться вперед.

Я надеялся, что ночью будет легче. Такой выработался рефлекс: ночь — союзница разведчика. Но в осажденном Берлине все было необычно. С наступлением ночи движение войск на улицах уменьшилось, только санитарные машины по-прежнему сновали к передовой и обратно. Но усилился тайный поток дезертиров. Они отсиживались днем в укромных местах, а сейчас полезли из всех щелей, как прусаки на кухонный стол. Именно поэтому появилось больше патрульных, часовых и другой охраны, все чаще стали слышаться окрики. Эсэсовские заградотряды и патрули останавливали солдат и прохожих, проверяли документы. Многих забирали. Как же действовать дальше? Шепотом посоветовались.

— Может, по крышам попробовать? — предложил Саша Пролеткин.

— Сейчас сплошных кварталов нет, пожары и развалины разъединяют дома, — возразил я. — Хорошо было бы забраться в метро. Около рейхсканцелярии остановка «Фридрихштрассе». Но в метро пустили воду… Нет, остается единственное — идти по дворам и развалинам, иного пути нет.

Мы выходим в темный двор, залитый асфальтом, я вдруг нам представляется новая, непредвиденная возможность продвижения к цели: городская канализационная сеть.

Мы заметили открытый люк. Но почему он открыт? Может, гитлеровцы сами используют канализацию для выхода в наш тыл? Или минируют ее, чтобы не допустить проникновения русских? Мы словом не обмолвились. Пролеткин первый подошел к черному круглому отверстию и посветил в него карманным фонариком. Разведчики обступили люк и тоже заглянули внутрь. Выложенная кирпичом горловина уходила глубоко в землю, на кирпичной кладке выделялись металлические скобы. Саша вопросительно посмотрел на меня. Я кивнул. Он повернулся ко мне спиной и стал спускаться по скобам. Группа с волнением ждала, что будет дальше. Макагонов, наиболее рассудительный из нас, вел наблюдение за дверьми и воротами. Но вот далеко внизу несколько раз мигнул огонек. Саша звал к себе. Мы стали спускаться. Макагонов и здесь проявил предусмотрительность. Он оставался последним, и я слышал, как громыхнула тяжелая крышка. Правильно сделал, что закрыл: совсем нежелательно, чтобы люк привлек еще чье-нибудь внимание. Спускаясь все ниже, я нащупал ногой выступ и выпустил из рук холодную скобу. Кто-то из разведчиков потянул меня за рукав. Вокруг черно, запах, конечно, не из приятных, но терпеть можно. Саша мигнул фонарем, и я успел разглядеть сводчатый туннель, в котором мы стояли во весь рост, бетонную канаву в полу, две ступени вдоль канавы. На одной из ступеней и стояла наша группа. Мы прислушались, еще раз посветили фонариками — никого. Здесь, под землей, было довольно чисто, если не считать булькающей жижи в канаве, и даже уютно — после пережитых опасностей на улицах, среди развалин, где сверху сыплются кирпичи, падают головешки. Мы прошли немного и у первого перекрестка остановились.

Куда идти дальше?

Я достал план Берлина и компас, сориентировался. Но правильно ли здесь показывает компас, можно ли на него положиться? Ведь поблизости металлические водопроводные и газовые трубы, они могут влиять на магнитную стрелку. Надо определить направление на поверхности. Я сказал о своих сомнениях разведчикам, и мы возвратились к люку. Вдвоем с Макагоновым поднялись; Макагонов сначала прислушался: не изменилась ли обстановка во дворе? — затем приподнял люк и осмотрелся. Двор был пуст. Мы выбрались на поверхность. Посвечивая фонариком, я определил направление на Фоссштрассе и подсчитал, сколько нужно пройти. Оставалось что-то около километра. Канализационные туннели обычно тянутся вдоль улиц, поэтому нам нетрудно будет выдержать направление. Мы спустились обратно и тронулись в путь, стараясь не шуметь и не зажигать фонариков без надобности. Если нас обнаружат, в узком туннеле деться некуда, кругом бетон и кирпич, — несколько пулеметных или автоматных очередей уложат всех.

Под землей можно ориентироваться по слуху и на ощупь. Первым идет Шовкопляс, он держится за влажную стену и осторожно пробует ногой бровку, прежде чем сделать шаг. Мы следуем за ним. Достигнув перекрестка, мы остановились. Напрягли слух: ничего, кроме бульканья у наших ног. Подготовили оружие и включили фонарики. Проверили направление по компасу. Стрелка не обманывала. Я и наверху определил, что нам идти прямо.

Не встречая ничего подозрительного, мы осмелели, стали продвигаться быстрее. И вдруг до нас донесся угрожающий рокот. Он приближался. Будто по туннелю навстречу нам катилась какая-то лавина. Мы включили фонарики. На мгновение показалось, что немцы открыли шлюзы и затопляют канализацию. Я ждал, вот-вот вода хлынет из-за поворота. Гул продолжал нарастать. Вскоре он приобрел металлический отзвук и покатился над нашими головами. По улице шла колонна танков. Мы облегченно вздохнули.

Как здорово, что мы догадались воспользоваться подземными туннелями! Мы беспрепятственно прошли нужное расстояние. По моим расчетам, над нами Фоссштрассе. Я не мог ошибиться: каждому кварталу соответствует перекресток канализационной системы. Просто не верится, что мы так быстро добрались.

Находим выложенный кирпичом колодец с железными скобами. Договариваемся, что Макагонов поднимается первым, приоткрывает люк и ведет наблюдение — уж он-то знает, как это делать. Если немцев не видно, Макагонов и Шовкопляс вылезают. Я и Саша Пролеткин находимся в люке, готовые в любой момент поддержать дозорных огнем. Затем оба они идут к ближнему дому. Разведав его, подают нам сигнал фонариком, и вся группа переходит в дом. Оттуда будем вести наблюдение и действовать по обстановке.

Замысел наш удался. Мы благополучно выбрались из подземелья, добежали до подъезда и прошли за массивную дверь с фигурной решеткой. Раньше решетка защищала стекла, сейчас от них оставались лишь осколки. Над подъездом была белая эмалированная табличка, на ней — номер дома и надпись «Фоссштрассе». Буквы готического шрифта хорошо читались на белом фоне.

Мы решили подняться на верхний этаж — там безопаснее. От артиллерийского обстрела и бомбежки жители наверняка укрылись где-нибудь внизу, под домом. Верхний этаж был удобнее для отступления: прямой путь на чердак и крышу.

Лестница вилась вокруг сетки, ограждавшей лифт. Саша припадал к дверям: слушал и подавал знак — тихо, никого нет. Дверь на самой верхней площадке заперта. Пролеткин склонился над замочной скважиной, манипулируя перочинным ножом — то шилом, то лезвием, то штопором. Темная дверь послушно отворилась. В квартире дорогая мебель, ковры, утварь — все на своих местах. Видно, здесь жили люди состоятельные. Наши фонарики выхватывают из темноты сервант с хрусталем, картины в золоченых рамах, статуэтки. В спальне — широченная кровать, на которую немедленно бросился Саша. Качаясь на пружинах, он говорил:

— На такой с отвычки не заснуть — мягкая!

Разведчики укладывались спать. Саша Пролеткин так и не лег на кровать, он приткнулся рядом, на ковре, и тут же засопел. Его друг Макагонов, наоборот, проверил, надежен ли запор на двери, подпер ее на всякий случай тяжелым диваном. Обследовал, куда выходят окна, есть ли балкон, близко ли водосточные трубы и пожарные лестницы, нет ли выхода на чердак. В общем, к тому моменту, когда Саша уже выспался, Макагонов только лег. Прежде чем заснуть, он сказал мне:

— Ложитесь, товарищ капитан, утро вечера мудренее.

Я стоял у окна, глядел на величественное пожарище. Мысли мои устало блуждали, будто по кругу: «Что же дальше? Едва ли мы захватим бесноватого фюрера, да и сами как еще выберемся…» Меня мучило сознание, что я затеял невыполнимое и в последние дни войны могу погубить этих замечательных людей. Они прошли от Москвы до Берлина, смерть сотни раз отступала перед их мужеством — и вдруг…

Ночь прошла спокойно. Нас не обнаружили, никто не пытался войти в наше убежище, ни один снаряд не угодил в дом. А в городе продолжал греметь бой. Ночью он стал только глуше. Где-то неподалеку, словно ярые цепные псы, часто и хрипло лаяли зенитки.

Утро 28 апреля было серое, дождливое. Я стоял у окна и рассматривал в бинокль дома, угрюмые и мокрые. Напротив нас, за широкой дорогой, высилось огромное здание с многочисленными колоннами, отделанными мрамором. Во дворе мелькали фигуры эсэсовцев. Я повел биноклем дальше. Дом наискосок стоял будто на строительной выставке — в разрезе. У него не было фасада; лестничные клетки, квартиры на всех этажах были вскрыты и просматривались до внутренних перегородок. Часам к десяти видимость улучшилась: это произошло не потому, что артиллерийский обстрел утих — просто от мокрых строений при взрывах меньше пыли и под дождем не так быстро разгораются пожары. Мы вглядывались в даль, стараясь определить, куда вышли наши войска. Судя по хлестким выстрелам танков, линия фронта подошла с востока к Александерплацу и полицей-президиуму, а с севера — вплотную к рейхстагу; от него наших отделяли только Шпрее да площадь. Передо мной на подоконнике лежал план, Саша Пролеткин читал названия улиц:

— Герман-Герингштрассе, Шлиффен Уфер, Унтер-ден-Линден.

Я продолжал разглядывать Фоссштрассе. В котором из домов эта чертова рейхсканцелярия? Нужно взять «языка», иначе мы ничего не узнаем.

Сказал о своем намерении разведчикам. Саша — сразу за автомат и к выходу.

— Да стой же ты, егоза! — прикрикнул на него Макагонов. — Надо обдумать.

— Чего там обдумывать! Выйдем в подъезд, я пальцем поманю фрица, какой больше понравится, а ты его тюкнешь по балде и поволочешь сюда. Вот и все.

Нам такая простота была в новинку. Как много приходилось затрачивать усилий, чтобы добраться до кандидата в «языки»: ползти по нейтральной зоне, снимать мины, резать проволоку, вступать в рукопашную. А тут действительно ходят непуганые «языки». Но принять предложение Саши в том виде, как он его высказал, конечно, нельзя. Я возразил:

— Во-первых, нам любой прохожий не годится, он может идти издалека. Нужен здешний. Во-вторых, нас могут увидеть из дома напротив. А если фашист окажет сопротивление, станет орать, что тогда?

— Ну, насчет сопротивления не сомневайтесь, — успокоил Макагонов.

— Только смотри не до смерти, — улыбаясь, предупредил радист Жук.

— Опыт имеем: в четверть силы, — ухмыльнулся Макагонов.

— Нужно попытаться добыть эсэсовца из дома напротив, — сказал я. — Эти должны все знать.

Мы подошли к окну и стали наблюдать за немцами во дворе и в саду вокруг массивного дома с колоннами. Солдаты и офицеры, заполнявшие дом, под дождь без надобности не совались. Регулярно через каждые два часа уходили в разных направлениях целые группы, силой до взвода. Они, видимо, уходили недалеко, потому что вскоре возвращались такие же группы. Часть определенно несла караульную службу на каких-то важных объектах. У ворот и в траншеях, которые были вырыты на ближайших перекрестках, охрана менялась в эти же часы. Иногда подкатывала машина к одной из дверей, и офицеры пробегали в здание. Или, наоборот, подавалась машина, и ей навстречу по блестящему асфальту спешили из подъезда. Окна верхних этажей были пусты, выбитые стекла усыпали подоконники. В нижние окна высовывались солдаты: они курили, поглядывали на небо — надолго ли зарядил дождь.

Мы спустились. В квартире остался Жук, который до сих пор не мог установить связь. На первом этаже мы проверили, нет ли кого-нибудь в квартирах, двери которых выходили в вестибюль. Две из них были на замке, внутри не прослушивалось никаких признаков жизни. Третья квартира была открыта, пуста. Убедившись, что никто не помешает, мы вернулись к двери, выходящей на улицу, и приоткрыли ее. Первое, что привлекло мое внимание и даже поразило, это рост эсэсовцев, которые охраняли ворота и появлялись в подъездах. Эсэсовцы были как на подбор: высокие, плечистые, не меньше нашего Макагонова.

— Видно, отборная часть, — сказал я разведчикам.

— Да, породистые, сволочи, — заключил Пролеткин.

Мы пронаблюдали около двух часов и ничего утешительного для себя не обнаружили. Гитлеровцы появлялись во дворе у входа, уезжали и приезжали на автомобилях и мотоциклах, а за ограду выходили редко. Может, им не разрешалось отлучаться, а может, сами не желали мокнуть под дождем.

Пришлось вернуться в «свою» квартиру. Подкрепились консервами. Ели молча, каждый думал о создавшемся положении. Я стоял у окна, жевал безвкусную волокнистую тушенку и продолжал следить за домом. Сверху было виднее, внизу мешала ограда, отвлекали движущиеся машины, танки, колонны солдат. А здесь двор и сад просматривались дальше в глубину. Правда, немного мешали ветки. Хорошо еще, не успела распуститься листва. Выше деревьев поднималась металлическая мачта, по-видимому антенна мощной радиостанции. В глубине сада белело небольшое строение, к нему часто ходили поодиночке или парами. Это для нас удобно. Но что у них там? Я посмотрел в бинокль: какой-то забор из свежих, некрашеных досок. Ага, понял.

— Ребята, идите сюда, — позвал я разведчиков.

Когда они подошли, я указал им на дощатое строение. Передавая друг другу бинокль, они по очереди смотрели в сад.

— Как вы думаете, что там? — спросил я.

— Уборная, — сказал Макагонов.

— Правильно. А почему при капитальном домище такая несоответствующая времянка из досок?

Саша Пролеткин был верен себе, он сказал:

— Никак с перепугу капитальную заполнили, пришлось времянку строить!

— Мне кажется, дело вот в чем, — продолжал я. — Водопровод не работает, стационарными туалетами пользоваться нельзя, вот и пришлось строить в саду времянку. Для нас это просто находка.

— Подарочек! — вставил Пролеткин.

— Когда стемнеет, проберемся туда — и можно брать «языка» на выбор.

Меня охватило веселое возбуждение. Я предчувствовал удачу. И не ошибся — выход был найден. Изложил разведчикам свой план. Они так и покатились со смеху.

— Тише вы, черти, — унимал я их, — услышат!

План одобрили единогласно.

Все мы с нетерпением ждали, когда начнет смеркаться. В районе нашего дома за день ничего особенного не случилось, если не считать нескольких артиллерийских налетов. Во время одного из них прямым попаданием сбило железную мачту. Она повалилась, ломая деревья, и тяжело ударилась о землю. Гитлеровцы после обстрела вышли из дома. Их было много. Они ходили вокруг мачты и смотрели на сломанные деревья. Мы же с тревогой всматривались в глубь сада — уцелел ли наш домик? Уцелел!

Когда стемнело, пошли вниз. В квартире остался радист со всем нашим имуществом. Вышли из подъезда. Я повел разведчиков строем. Правда, строй жидковат — всего четыре человека, но так мы выглядели менее подозрительно: похоже на патруль или смену караула.

Пересекли широкую улицу и вошли во двор, примыкающий к саду (мы знали, этот двор не охранялся). Затем, помогая друг другу, перелезли через ограду и подкрались к задней стене уборной. И смешно и боязно. Если все кончится успешно, смеху будет много. А пока веселиться рано.

Я старался определить на слух, есть ли кто-нибудь в кабинах, но кровь от волнения стучала в висках и мешала слушать. Мы несколько минут стояли не двигаясь. Такое с разведчиками случается: гулко и часто колотится сердце, по телу пробегает дрожь; пройдет минута-другая, самообладание восстановится.

Я сделал знак Пролеткину, чтобы он заглянул за угол и посмотрел на двери. Если доверяться слуху — домик пуст. Но проверить нужно. Саша на цыпочках ушел за поворот и вскоре возвратился обычным шагом. Значит, никого нет.

— Пусто.

— Наблюдайте, — приказал я ему и Шовкоплясу.

Они исчезли. Макагонов ощупал доски, нашел щелочку и всунул в нее топорик, который мы прихватили с кухни. Этим топориком хозяйка квартиры, наверное, делала отбивные котлеты. Осторожно покачивая топориком, Макагонов расширил щель и затем, подцепив доску, попытался ее отодрать. Доска хрустела, но не подавалась. Этот хруст казался громче разрывов снарядов, которые изредка бухали где-то около рейхстага. Переждав несколько секунд, Макагонов снова налег на свой инструмент — гвозди взвизгнули.

— Вы готовьте эту кабину, — прошептал Пролеткин, — а другие я сделаю «занятыми».

Он ушел, и мы услышали, как, орудуя ножом или еще чем-то, он накидывал крючки на петли. Не теряя времени, мы с Макагоновым оторвали две доски и снова приставили их, чтобы не было заметно.

Ждать пришлось довольно долго. По улице прогромыхали танки; громко разговаривая, прошла большая группа гитлеровцев, наверное, очередная смена караула. Но вот, наконец, настал и наш час. Саша метнулся к нам из-за угла и выдохнул:

— Офицер!

Мы приготовились.

Гитлеровец дернул дверь крайнего отделения, но она не отворилась. Перешел к следующей — и здесь оказалось «занято». Он что-то буркнул и вошел в нашу кабину. Мы осторожно убрали доски: одну я, другую Пролеткин. В образовавшийся проем скользнули руки Макагонова, и в следующий миг эсэсовец уже хрипел, опрокинутый на спину. Саша быстро захлестнул немцу ноги ремнем, а я скрутил руки. Все это произошло так стремительно, что гитлеровец не успел опомниться. Он начал извиваться и биться, но кляп прочно законопатил ему рот, а путы стянули конечности. Предусмотрительный Макагонов пристроил доски к прежнему месту, затем взвалил на плечи добычу, и мы поспешили к ограде.

В квартире мы оглядели друг друга — немец нас, а мы его. И надо сказать, обе стороны были в недоумении. Он недоумевал, почему его связали свои. А мы были огорошены тем, что перед нами стоял не офицер, а рядовой эсэсовец, даже не ефрейтор.

— Чего же ты махал? — надвигаясь на Пролеткина, спросил Макагонов.

— Я думал, не меньше генерала идет, уж больно представительный.

Услыхав русскую речь, гитлеровец понял, что с ним произошло, замотал головой, замычал и стал биться в своих путах.

— Как будем допрашивать? — спросил я. — Он может крикнуть.

— Нужно затащить его в дальнюю комнату, где нет окон, и держать подушку наготове, — посоветовал Пролеткин.

Мы отнесли пленного в ванную. Притворили дверь, посвечивая фонариком, еще раз внимательно осмотрели «языка». Я вынул из его карманов документы. Удостоверение оказалось необычным. У рядовых солдат оно серенькое, с черным орлом и свастикой. А у этого — обложка из кожи. Да и сам пленник выглядел не совсем обычно. На нем был мундир рядового эсэсовца, но сшитый из тонкого добротного габардина. Наши суконные мундиры — тоже эсэсовские, на мне даже офицерский — по сравнению с его формой были дешевыми тряпками.



Нет, это не простая птичка. К тому же вид у него действительно генеральский. Может, какой-нибудь крупный чин сбросил все регалии и надел погоны рядового, чтобы в общей массе удрать, когда наступит последний час?

— Пусть немного освоится, — сказал я. — Сейчас он плохо соображает, ничего путного не добьешься. Отдыхайте, хлопцы. Шовкоплясу остаться здесь. Будем приглядывать по очереди.

Я стал читать документы пленного. Ганс Краузе, 1910 года рождения, член национал-социалистской партии. В графе, где обыкновенно ставится номер полка и дивизии, были загадочные цифры и две буквы «A-H». Я еще не знал, как буду допрашивать, с чего начну. Нужно придумать вопросы, которые не пугали бы пленного, но в то же время ответы на них должны осветить то, что нас интересует. Подготовившись, я позвал с собой Макагонова — эсэсовец здоров как бык, и никому не ведомо, что у него на уме. Мы вошли в ванную. Здесь светила парафиновая плошка, зажженная Шовкоплясом. Гитлеровец лежал в прежнем положении.

— Как он? — спросил я Шовкопляса.

— Кряхтит.

Мы посадили фашиста на край ванны. Он испуганно ворочал выпученными глазами. Руки и ноги его оставались связанными, рот был заткнут. Посмотрев ему прямо в лицо, я заговорил по-немецки. Говорил я не чисто, но все же понятно.

— Вам откроют рот, — сказал я, — но если закричите, будет смерть!

Пленный закивал; когда вынули кляп, он облегченно вздохнул и сказал сиплым голосом:

— Развяжите.

— Не все сразу. Как ваша фамилия? — спросил я, умышленно раскрывая его служебную книжку.

— Ганс Краузе.

— Год рождения?

— Десятый.

— В какой части служите?

— Эскортный батальон Адольфа Гитлера! — с гордостью отчеканил Краузе.

Вот что означают буквы «A-H»! «Гитлер» в немецком написании начинается с буквы «Н» и звучит как «Хитлер». Теперь понятно, почему эсэсовцы здесь отборные и в таких дорогих костюмах.

Пока идет все хорошо, загадочные буквы и цифры расшифрованы. Но, в частности, что же означает «эскортный батальон»? Стараясь не отпугнуть допрашиваемого, я тем же спокойным и даже безразличным тоном спросил:

— Какую задачу выполняет ваш батальон?

— Мы охраняем фюрера, — ответил немец.

Он, вероятно, считал, что нам это известно и вообще все происходящее лишь преамбула к настоящему допросу — пустяковые анкетные данные. А у меня так и запрыгало в груди: вот он, кончик ниточки, которая укажет нам дорогу в лабиринте рейхсканцелярии! Я сделал над собой усилие, чтобы скрыть охватившую меня радость, и, продолжая смотреть в удостоверение, пошутил:

— Вы охраняете пустой дом, Гитлер давно улетел в Испанию к другу Франко.

Пленник сказал:

— Неправда! Я его утром видел. Он здесь, в подземном бункере рейхсканцелярии.

— Уверен: это другой человек с наклеенными усами, — настаивал я.

— А Ева Браун? — спросил эсэсовец. — Уж ее ничем не заменить. Ее фюрер никогда не бросит. И личные пилоты фюрера Битц и Баэур тоже здесь.

— А где самолет Гитлера?

— Не знаю. Этого я не знаю, — немец явно насторожился.

— Что вы лично делаете в охране?

— Я дежурил у входа в убежище.

— Куда уходят караулы через каждые два часа?

— Это батальон СС, который несет наружную охрану. Они занимают позиции в домах вокруг рейхсканцелярии.

«Значит, здесь, кроме эскортного батальона, еще и батальон охраны», — отметил я про себя. Нужно было выяснить, наконец, где же рейхсканцелярия. А я все не решался спросить об этом. Если гитлеровец поймет, что мы здесь как слепые котята, он перестанет давать показания или начнет врать. Продолжая словно бы ни к чему не обязывающий разговор, я опять, с усмешкой спросил:

— А Гитлер тоже ходит в такую деревянную уборную?

Кажется, я допустил чрезмерную вольность. Моя фраза прозвучала для эсэсовца страшным кощунством. Он посмотрел на меня с нескрываемой ненавистью и процедил:

— Оставьте в покое фюрера, мы с вами слишком маленькие люди, чтобы говорить о нем. Можете не сомневаться, у него есть все необходимое. И мы сумеем постоять за своего фюрера.

Немец кивнул в сторону дома, около которого мы его захватили. Уж не эта ли серая махина является рейхсканцелярией?

— Ну, вам стоять за Гитлера уже не придется, — строго сказал я.

У фашиста сразу поубавилось спеси, он спросил:

— Расстреляете?

— Нет, здесь нельзя шуметь: мы вас повесим, — я показал пальцем на потолок.

Жирные щеки немца дрогнули и обвисли. Понимая, в каком он состоянии, я старался быть красноречивым, насколько мне позволяло знание языка.

— Войне конец. Все вернутся домой к своим фрау и детям, будут работать, отдыхать. — Взглянув на большой живот собеседника, я подумал: «Он определенно обжора», — и поэтому добавил: — Все будут вкусно кушать: курица, гусь, поросенок. Хорошо! Кофе, шнапс, сигары. А вы будете мертвый, вас снимут с веревки и закопают в яме.

Краузе смотрел исподлобья. Ох, если бы сейчас развязать ему руки — он разорвал бы меня в клочья и каждый клок еще растоптал бы сапожищами! Надо было заставить пленного говорить. Время шло, грохот боя не умолкал. Скоро придут сюда наши войска, а Гитлер удерет из-под носа у нас! И я продолжал искушать:

— Но вы можете остаться живым…

Эсэсовец с недоверием посмотрел мне в глаза.

— Что я должен для этого сделать?

Я решил не говорить ему прямо о том, что насинтересует, и сказал следующее:

— Мы свое дело сделали, теперь должны уйти. Здесь всюду сильная охрана. Если выведете нас из этого района, мы вас отпустим.

— Не обманете?

— Даю слово офицера.

— На вас форма немецкого офицера, а наши офицеры умеют держать слово.

— Советские тоже.

Немец с любопытством посмотрел на меня и признался:

— Первый раз вижу живого русского офицера.

— Вы согласны?

— Да.

— Но если попытаетесь обмануть, первая пуля — вам. — Я достал пистолет из кобуры. Сказал, чтоб развязали пленному только ноги. Затем вывел его в зал. Мы остановились у окна. Я стал быстро задавать вопрос за вопросом:

— Где несут охрану караулы?

— Они перекрывают все улицы, которые подходят сюда. Крайние дома этого квартала превращены в крепости.

Я посмотрел на темные силуэты зданий. Оказывается, мы по канализации проникли прямо в центр оцепления. Немец между тем продолжал:

— Второе кольцо охраняет рейхсканцелярию снаружи: ворота и входные двери. Оба кольца — это батальон СС. Наш эскортный батальон дежурит внутри.

— Где был ваш пост?

— В этом крыле канцелярии, — эсэсовец кивнул на самый ближний к нам край дома напротив.

— Черт возьми! Вторые сутки мы находимся рядом с Гитлером, — сказал я разведчикам ровным голосом, чтобы немец по интонации не уловил моего волнения.

— Значит, вы стояли у входа в бомбоубежище. А кто охраняет двери, выходящие в сад?

— За каждой из них стоят четыре парня из батальона СС.

— Где размещается свободная смена?

— Они спят на первом и втором этажах, в бывших служебных помещениях. Сейчас дом пуст. Все генералы в бетонных бункерах под землей.

— А где самолет Гитлера?

— Этого я не знаю. Говорю правду. До 24 апреля он был на аэродроме Гатов, но сейчас этот аэродром уже не действует. 25-го мы собрали население и подготовили уличную магистраль как взлетную площадку. Когда рассветет, вы увидите вон там срубленные деревья и сваленные столбы. Мы сняли все, что может помешать взлету. На эту улицу уже садился самолет. Прилетел генерал фон Грейм. Его жена Ханна Рейч управляла самолетом. Она прекрасная летчица-спортсменка. Говорят, генерал будет назначен главнокомандующим воздушными силами вместо Геринга.

— Где самолет Ханны Рейч?

— Где-то здесь, замаскирован. Генерал не улетел, он у фюрера.

Краузе начинает говорить о том, как нам лучше пройти по дворам, чтобы выбраться из этого района. Я не слушаю. У меня в голове мелькают наметки наших последующих действий. Сквозь охрану нам не проникнуть в подземелье. Удобный момент для захвата — посадка в самолет. Гитлер едва ли захочет, чтобы многие видели его бегство. Он придет к самолету с самыми близкими. А если мы с ними не справимся? Приближенных и охраны будет больше, чем нас. Правда, на нашей стороне внезапность. Итак, ближайшая наша задача — разыскать самолет и вывести из строя мотор. Но чтоб гитлеровцы об этом не знали. Тогда, если нам не удастся захватить фюрера, он не сможет улететь. Самолет, несомненно, охраняется, труднее всего будет подобраться к нему и уйти незамеченными.

— Когда мы пойдем? — спросил Краузе.

— Обстоятельства изменились, придется задержаться.

— Обманули? — с укором констатирует он.

— Почему вы так думаете? Вас же не вешают.

Я коротко пересказал разведчикам все, что услышал от пленного.

— Давайте думать, как быть дальше. Макагонов, уведи пленного в ванную и уложи, пусть отдыхает.

— А не кокнуть его? — доверительным тоном спросил Саша Пролеткин. — Что с ним возиться? Только обуза…

Пленный действительно был обузой, если водить его за собой. К тому же он может выдать нас. Я ненавидел фашистов, беспощадно убивал их в бою. Но убить пленного не позволяла совесть. Вид связанного человека меня обезоруживал.

— Нет, — сказал я Саше. — Отведите его в ванную. Потом видно будет.

После длительного обсуждения обстановки решили приступить к поискам самолета. Разделились на пары — я с Шовкоплясом, Макагонов с Пролеткиным, Жуку поручили охранять пленного.

Остаток ночи мы лазили по развалинам. Шовкопляс и я добрались до поваленных деревьев и столбов. Да, Краузе не солгал: улица была расчищена, воронки от снарядов на ней засыпаны. Однако самолет нам обнаружить не удалось. На рассвете вернулись на свою базу. Макагонов и Пролеткин тоже не нашли самолета.

«Будем изучать окружающие нас развалины днем, — решил я. — Пойдем в соседние квартиры, может, увидим самолет из других окон».

В течение дня нам так и не удалось обнаружить самолет. Мы решили взять еще одного пленного в районе взлетной площадки.

Однако события, которые развернулись с утра 30 апреля, нарушили все наши планы. В десять часов тридцать минут началась артиллерийская подготовка. Явно готовилось общее наступление наших.

В доме напротив гитлеровцы забегали, как муравьи в развороченном муравейнике. Но удирать было некуда. Наоборот, сюда с разных направлений стекались разбитые части. Охрана канцелярии пока еще продолжала действовать — эсэсовцы не пускали отступающих за ограду. Но первое кольцо охраны, которое находилось на подступах в укрепленных домах, было прорвано. По Фоссштрассе сплошным беспорядочным потоком двигались грязные, измученные солдаты, автомобили, танки. Ими никто не командовал, они просто брели в ту сторону, куда пока еще можно было идти. Очевидно, наши войска продвигались успешно. К середине дня мы уже отчетливо слышали автоматные очереди у станции метро «Фридрихштрассе», это было совсем близко.

Позже из газеты мы узнали, что Гитлер застрелился, его закатали в ковер и сожгли вместе с Евой Браун, которая тоже покончила жизнь самоубийством. Их сожгли во дворе рейхсканцелярии, облив бензином, спущенным из автомобиля Гитлера. Нацисты перед приходом наших войск уничтожили документы, трупы высокопоставленных деятелей рейха, пустивших себе пулю в лоб или убитых во время артиллерийских обстрелов и бомбежек.

Мы не придали особого значения тому, что происходило на наших глазах, тем более что в те минуты произошло событие, взволновавшее и нас и гитлеровцев настолько сильно, что все забыли о костре, догоравшем в воронке.

Первыми загалдели и засуетились эсэсовцы. Они о чем-то кричали и куда-то показывали друг другу, возбужденно махая руками.

Я взглянул в том направлении, куда они показывали, но сначала не обнаружил того, что так сильно беспокоило фашистов. Приглядевшись внимательно, я все понял и просто на несколько мгновений онемел от радости. На дымящемся куполе рейхстага, который находился неподалеку от нас, за колоннами Бранденбургских ворот, красным язычком билось знамя. Вокруг полыхали пожары, здание рейхстага тоже было в дыму, поэтому я сразу не заметил наш красный стяг Победы.

Разведчики, как дети, запрыгали от радости. Они негромко (чтоб нас не обнаружили) кричали «ура». Даже степенный Макагонов тряс гитлеровца за плечи и, сияя от счастья, почти кричал ему в лицо:

— Видишь, фашистское отродье, Гитлер капут! Войне капут!

Во дворе рейхсканцелярии еще чадили обуглившиеся свертки, но на них никто уже не обращал внимания, все взоры были устремлены на флаг, развевающийся на рейхстаге.

В. Голанд, В. Желтов СХВАТКА СО СМЕРТЬЮ

(Отрывок из повести)

Третий месяц сдерживали защитники Одессы впятеро превосходившие силы противника. Единственной «дорогой жизни», связывавшей город с Большой землей, оставалось море.

Врагом захвачена снабжавшая Одессу водой насосная станция. В обрез боеприпасов, продовольствия, пресной воды. В руины, пепелища превращены целые улицы, кварталы. Но день и ночь кипела на оборонительных рубежах работа — город ощетинился противотанковыми «ежами» и надолбами. Разобраны мостовые: брусчатка пошла на баррикады. На железнодорожном перегоне Одесса — Раздельная курсировали обшитые листами брони, вооруженные пушками поезда. Их оборудовали одесские железнодорожники.

9 августа Геббельс хвастливо оповестил: «Наутро Одесса станет столицей Транснистрии». Осаждавшим ее войскам отдан приказ: «Город десятого взять, расположиться на отдых!»

На штурм двинулись восемнадцать дивизий. Но Одесса выстояла. Гитлер вызвал к прямому проводу Антонеску. В ту же ночь диктатор Румынии сам прикатил в свои войска и назначил парад в Одессе на 4 сентября. По четыре раза в день поднимали гитлеровские и румынские офицеры своих солдат в атаку, но рубежи защитников города оставались неприступными.

Не пришлось посрамленному маршалу блеснуть обещанным фюреру верноподданническим парадом…


В растрескавшемся здании обкома хлопают створки уцелевших рам. Левое крыло разрушено, колоннада, стены исковыряны осколками и пулями. Снуют озабоченные, уставшие, пропахшие дымом и порохом люди в гимнастерках и тельняшках, бушлатах и косоворотках, в матросских робах и спецовках строителей.

Получен приказ Верховного Главнокомандующего: «Храбро и честно выполнившим свою задачу бойцам и командирам Одесского оборонительного района в кратчайший срок эвакуировать войска на Крымский полуостров».

Снять с открытых рубежей в степи восьмидесятитысячную армию, погрузить при круглосуточной бомбежке порта на корабли, переправить ее по морю в Крым — задача нелегкая. А вывоз заводского и портового оборудования, станков и машин, продовольствия, произведений искусства, ценностей, документов! Организация подполья! Уйдут войска — останутся отряды народных мстителей. Небогато Причерноморье лесами, нет гор, зато есть катакомбы — многоярусные, разрабатывавшиеся больше двухсот лет каменоломни. По протяженности их путаный лабиринт намного превышает все улицы и переулки Одессы вместе с ее пригородами. Там и обоснуются партизаны.


В двенадцати километрах от города, в степи, на холмах, напоминающих чем-то ковриги хлеба, раскинулось село Нерубайское, а рядом — хутор Усатово.

Скрестились неподалеку от этих хуторов железные, шоссейные дороги. И превратилось Нерубайское в место частых военных столкновений. Здесь, на узле коммуникаций, в глубоких катакомбах решено разместить основной партизанский отряд и оперативное ядро группы Молодцова — капитана госбезопасности, присланного из Москвы для организации разведывательно-диверсионной работы в тылу врага.

…У конторы, на дороге к шахтам, — всюду люди. Весь двор завален ящиками с гранатами, пулеметами, винтовками, связанной в тюки теплой одеждой, матрацами, кухонной утварью, спрессованным сеном, мешками с мукой, зерном и крупами — все это нужно переправить под покровом темноты в шахты на сорокаметровую глубину.

Подземный лагерь разместили в шести километрах от Нерубайско-Усатовской штольни, в старой двенадцатой шахте. Забаррикадировались, оставив лишь закладывавшиеся ракушечником небольшие лазы. Установили пулеметы.

Хорошо знал шахты Молодцов — сам был и откатчиком и забойщиком. Но там, в Подмосковном угольном бассейне, где он стал комсомольцем, были шахты угольные; здесь они — в пластах ракушечника. Путаные лабиринты, давно заброшенные штольни и штреки, знали о которых лишь немногие старожилы да посвятивший катакомбам всю свою жизнь старый палеонтолог Гриценко. Еще в Москве, получив задание выехать на юг и создать, базируясь в одесских катакомбах, подпольную организацию для разведки и борьбы с оккупантами, Молодцов ознакомился с трудами Гриценко, затем встречался и беседовал с ним в осажденной Одессе. Ученый передал партизанам свои «подземные путеводители». Нужно было разыскать с их помощью осы́павшиеся воздушные и водяные колодцы.

Обсудив с хозяйственниками отряда самое неотложное, Молодцов, носивший теперь фамилию Бадаев, в сопровождении горняков Кужеля и Гаркуши спустился в катакомбы. Вышел оттуда уже на рассвете. Теперь — в Затишье. Там, на окраине рыбачьего поселка, формировался второй отряд.

…Начавшие сниматься с передовых войска двигались к порту по ночам. Днем либо демонстрировали ложные передислокации, либо размещались на привал в заросших балках, в хатах рыбаков. Расположились солдаты на отдых и у вдовы Булавиной, где жил перебравшийся на время из города командир третьего (городского) отряда Федорович. Молодцов застал его за бритьем. Для легализации при оккупационном режиме его кандидатура была очень подходящей: завхоз пивзавода, директор филиала Укркультторга, местного отделения парфюмерного треста — типичный «коммерсант-делец».

Вечером у причала под видом «хозяйственного аврала» собрали командиров боевых пятерок. Уточнили пароли, отзывы, первоочередные задачи.

Посидели, как перед большой дорогой, молча. Разошлись.

Гремела приближающаяся канонада.


Два «совершенно секретных» приказа советского командования удалось перехватить и расшифровать румынскому разведуправлению «Вултур» («Орел»). В одном из них защитникам Одессы предписывалось готовиться к обороне города в зимних условиях, другом — на 19.00 15 октября назначалось наступление всеми частями и соединениями при поддержке флота и авиации по всей оборонительной линии. В наступлении рекомендовалось применять тактику заманивания противника и уничтожения его огнем с флангов. «Плацдарм расширить до Днестра! — гласил приказ. — Лишь при этом условии Одесса сможет выйти из кризиса с питьевой водой и выдержать зимнюю осаду».

— Если русские осуществят свой план, кампания на юге проиграна, — заявил в своей ставке Антонеску. — Натиск русских надо выдержать с минимальными потерями.

В войска полетели инструкции:

«Окопы, дзоты, блиндажи, капониры углубить, перекрыть накатами. Контратак не предпринимать, на провокационные заманивания русских не поддаваться!»

И рвавшиеся к Одессе восемнадцать вражеских дивизий закрепились на подступах к городу, перешли к обороне.

В точнейшем соответствии с приказом советского командования в 19.00 начался массированный артобстрел. Заговорили орудия всех стоящих у Одессы советских кораблей и батарей. Закружились над окопами противника самолеты. Снаряды, бомбы перепахивали чуть ли не каждый метр земли, занятой врагом.

— Лежать! Не высовываться! — инструктировало свои передовые части румынское командование, поверившее перехваченной шифровке.

Защитники Одессы между тем снимались с позиций и отходили к порту. А по окопам румын передавались предупреждения: «В бреши не вклиниваться! Маневры русских провокационные!»

Этого и добивалось командование советских войск. К полуночи «бреши» простирались уже по всей линии фронта. Пулеметно-автоматный обстрел румын имитировали лишь кочевавшие по опустевшим окопам мелкие группы прикрытия. Многотысячные колонны снявшихся с рубежей войск стекались к порту по всем сходящимся к нему улицам. Погрузка производилась одновременно на семнадцать транспортов, два крейсера, четыре эсминца, четыре тральщика, десятки моторных шхун и барж.

К трем часам грандиозная амбаркация была завершена. От причала отошел последний катер — с ним по морской традиции отплыл начальник порта.


Тысячи солдат противника, с тревогой вслушиваясь в наступившую тишину, покорно лежали перед пустыми окопами. Над «загадкой русских» ломали головы даже в ставке. Телеграфные ключи отстукивали срочные запросы и распоряжения: «Не обошли ли русские с флангов?», «Без тщательной разведки не вклиниваться!»

Обескураженные оккупанты лишь на исходе дня осмелились, наконец, перейти линию фронта и направить в город разведгруппы. I

Но уже на взгорье Нерубайского начались злоключения. Никто из пробиравшихся по обочинам дороги румынских солдат не слышал выстрела, а офицер рухнул вдруг как подкошенный. Пуля угодила в лоб. Подбежал к офицеру капрал — та же участь. Выглянул из кювета солдат — обмяк и он. Бил, видимо, снайпер. Но откуда? Судя по точности попаданий — не издалека. Почему же не слышно выстрелов?

Когда на взгорье скопилось до роты солдат, чуть слышно затарахтел пулемет. Пули прошивали людей с поразительной меткостью. Уж не появилось ли у русских оружие сверхдальнего прицельного боя? Ударили из пушек и минометов по Усатову. Но бесшумные выстрелы снайпера, чуть слышные скороговорки пулемета разили по-прежнему. Десятки трупов оставили на взгорье приведенные в смятение оккупанты, прежде чем поняли, что бьют по ним из поглощавших звук подземных каменоломен. Это действовали снайперы из отряда капитана Молодцова, оставшегося в оккупированной врагом Одессе. Таким было первое слово народных мстителей, их «хлеб-соль» врагу.

Слух о таком «теплом» приеме быстро дошел до Берлина. Гитлер, вызвав к прямому проводу Антонеску, недвусмысленно намекнул, имея в виду проштрафившийся штаб «Вултура»: «Мне не нужны орлы, которые ловят мух!»

Взбешенный Антонеску собрал ближайших военачальников, отчитывал полдня — рубил воздух рукой, словно отсекал повинные головы. Составленный в тот же день приказ оккупационным войскам гласил: «Никакой милости побежденным, карать без жалости и сострадания».

Среди рядового и унтер-офицерского состава распространили листовку-памятку: «Не останавливайся, если перед тобой даже старик или женщина, — говорилось в ней, — девочка или мальчик — убивай! Этим ты спасешь от гибели себя, обеспечишь будущее своей семье, прославишься навеки». Озлобленных неудачами солдат дразнили кровью, как быков.

Все свои сорок лет службы в армии генерал Глугояну был строевиком — и вдруг приказ: «Назначаетесь комендантом Одессы, столицы Транснистрии!»

У прямого провода личный секретарь Антонеску:

— Вверяем вам, генерал, жемчужину Черноморья. Хозяйствуйте рачительно. Инструкции об изъятии ценностей будут доставлены с нарочным. Проникнитесь к ним пристальнейшим вниманием…

«Особо ценные грузы помечайте литерами НВ. Уведомляйте о них лично меня…»

В инструкциях предусматривалось все до мелочей: как извлекать из рам, скатывать и пересылать полотна великих живописцев, как отличать настоящие драгоценности от поддельных, как подменять их, кому из высочайших особ Бухареста направлять их.

Не остались равнодушными к «жемчужине Черноморья» и «высочайшие особы» Берлина. С первых же дней стали бомбардировать растерявшегося генерала личными поручениями эмиссары Геринга, Геббельса, Бормана, Риббентропа. Даже Ева Браун вспомнила о каком-то топазово-бриллиантовом колье турецкой шахини. И генерал должен был его разыскать, потому что она, Ева, любит и коллекционирует красивые вещи.

А нагрянувшие в Одессу чины гестапо и сигуранцы,[10] чины юстиции и полиции!

Их инструкции не имели ни сургучных печатей, ни литер секретности, но сопровождались недвусмысленными: «В ваших руках, генерал, ценности, в наших — закон. Работать придется в контакте».

И «работал». При всей простоте своей старый вояка понимал: не услужи он наехавшему начальству — карьере конец!

А тут еще беспорядки в городе ежечасно, чуть ли не на каждом шагу. В первый же день при вступлении войск в пригород оказалась взорванной Хаджибейская дамба. Лиман разлился по сточно-канализационным ямам полей орошения и вокруг них по низине на десятки километров.

Немало преград форсировал на своем веку генерал, но с такой столкнулся впервые. Вступить в город приказано было торжественно, предполагался парад победителей. Принимать его должен был сам Антонеску с маршальским жезлом, на белом коне.

Как тут быть? В обход до центра города — десятки километров. Подручных переправочных средств в голой степи не найти. А время строго регламентировано. Так и пришлось отдать приказ на форсирование вонючей преграды вброд, а после «грязевых ванн» преодолевать еще простреливавшиеся партизанами участки пути ползком по высушенной солнцем степи, купаться в пыли, подобно курам. Какой уж тут парад! Да и как было гарантировать безопасность проезда маршалу, если город все еще вел самую настоящую войну: обстреливались все сухопутные и морские коммуникации. Каждую ночь дороги начинялись минами и противоавтомобильными шипами. Суда взрывались, не успев войти в гавань; поезда сталкивались, врезались в тупики, сходили с рельсов, вместо мазута в буксах оказывался песок. Первый же свежий ветер с моря повалил десятки телеграфных столбов: их умудрились подпилить, несмотря на усиленную круглосуточную охрану.

Через день засекали радиопеленгаторы кочующую радиостанцию, немедленно на бешеных скоростях съезжались в засеченной точке, но никого в голой степи не находили.

В диверсиях, в самом их комплексе, в оперативной организации, приемах выполнения чувствовалось централизованное, мастерское руководство, широчайшая сеть осведомителей и исполнителей. И никаких следов…

Тайная полиция, жандармерия, агентура сигуранцы сбились с ног. Из Берлина и Бухареста сыпались разносы: «Что делается в столице Транснистрии? Вашу грудь, генерал, украшают отличия доблести, — неужели не можете справиться с кучкой фанатиков?»

И уж совсем диктаторски повел себя с комендантом днестровско-черноморской столицы эмиссар Гиммлера штандартенфюрер группы «Мертвая голова».

— Считайте, генерал, наш конфиденциальный разговор… предостережением, — сказал он. — Нерадивость на посту, который занимаете вы, чревата неприятными для вас лично последствиями, вплоть до…

Глугояну стоял как одеревеневший. Так вот что получил он в придачу к комендантскому посту! Сегодня — комендант, завтра — узник концлагеря.

Штандартенфюрер покачивался на широко расставленных ногах.

— Повторяю вопрос: ясно или нет?

Да, конечно, Глугояну ясно все.

— Тогда к делу. — По каменному лицу штандартенфюрера скользнула сдержанная улыбка. — Рад, что нашли общий язык. Действуйте!

И генерал отправился действовать. Он прежде всего продиктовал стенографистке приказ: «За каждый террористический акт против оккупационных войск будут повешены и расстреляны 200 заложников». Потом собрался было подготовить директиву комендантам районов.

— А не лучше ли собрать их вместе с персоналом сюда, — чуть картавя, предложил похожий на Гитлера оберштурмфюрер. — Собрать и попросить господина штандартенфюрера ознакомить их с последними указаниями ставки. Это, надеюсь, вразумительнее ваших директив.

— Конечно, — согласился генерал. И приказал к 16.00 собрать нужных людей в главной комендатуре.

Заработали зуммеры и звонки телефонов. Засигналили на улицах «опели» и «олимпии» с пометками «комендантская». Через два часа двор и подъездные площадки у здания запрудили машины.

В актовом зале собралось более ста человек. К оберштурмфюреру с льстивым поклоном подскочил префект городской полиции:

— Имею честь… осмелюсь, — сбивчиво начал он, оглядываясь почему-то по сторонам. — Прошу доложить… господину эмиссару. — Приблизился чуть ли не к самому уху эсэсовца, доверительно зашептал: — Чекисты из Москвы… в катакомбах Дальника и Куяльника. Имею опознавательные главарей.

У оберштурмфюрера загорелись глаза. Свежие данные о разведке Москвы — это же находка для самого Гиммлера!

— Доставлю вас с этими материалами к рейхсфюреру сегодня же. Три часа полета, и мы в Берлине. Еще через час — у Гиммлера. Наутро возвращаетесь в чине полицай-префекта Транснистрии. Устраивает? Опознавательные при вас?

— Никак нет. Дома.

— Отправляйтесь немедленно домой, забирайте все с собой.

Разговор неожиданно был прерван: оберштурмфюрера вызвали к проходной — по его распоряжению прибыли водопроводчики.

— Черт знает чем приходится заниматься в этой, с позволения сказать, столице! — выругался похожий на Гитлера эсэсовец. — Не могут дать воду даже главной комендатуре! — Спустившись в вестибюль, крикнул: — Пропустить!

Водопроводчики прошли в подвал. Через полчаса они вернулись: забыли какой-то вентиль и подмотку.

— Я из вас самих сделай хороший подмотка! — разбушевался эсэсовец. — Где ваш вентиль и где подмотка?

— Далеко, господин хороший, на Пересыпи…

— Доннер веттер, — снова выругался немец. — Марш в моя машина!.. — Чуть ли не пинками затолкал рабочих в черный «опель» и сам сел за руль. Машина помчалась по Маразлиевской.

В актовом зале комендатуры прибывший из Берлина штандартенфюрер уже зачитывал собравшимся сентябрьские приказы Кейтеля и Гиммлера:

«Человеческая жизнь в странах, где еще не установлен порядок, не стоит ничего! — торопливо переводил на румынский щуплый солдатик в очках. — Устрашения можно добиться только чрезвычайной суровостью. У солдат не должно быть ни жалости, ни сострадания. Фюрер освобождает солдата от химеры, которая называется совестью…»

Оглушительный взрыв покрыл слова переводчика. Словно из гигантского кратера поднялось над комендатурой огромное черно-бурое облако, взлетела крыша. Монументальное здание осело грудой кирпича и щебня. Завыли сирены. Со всех сторон мчались к месту взрыва аварийные, пожарные, санитарные машины. Только черный «опель», не сбавляя скорости, продолжал свой путь к Пересыпи.



Сидевший за рулем адъютант штандартенфюрера, довольно улыбнувшись, закурил сигарету, затем повернулся к своим «пассажирам» и, уже не картавя, по-русски произнес:

— Отлишный работа! Зер гут! Спасьиба! — Протянул вместе с пачкой сигарет одному из водопроводчиков скатанную трубочкой записку: — Передайте чьерез связник лично товарищу Бадаеф!

«Опель» свернул в тесные сводчатые ворота и через минуту вынырнул из соседних уже без пассажиров.

На Маразлиевской царила невообразимая суматоха; через толчею машин невозможно было пробиться. К задержавшемуся «опелю» подскочил растрепанный, оглушенный, видимо, взрывом человек. Порванный мундир на нем был в извести, голова нервно подергивалась.

— Что же будет, господин оберштурмфюрер? Что будет?! — закричал он эсэсовцу, как глухому.

— После такого фейерверка, да еще такому, каков вы теперь, — насмешливо ответил явно необрадованный встречей эсэсовец, — только одно: шприц эвтаназии!

Кому-кому, а префекту полиции страшный смысл мудреного слова был известен — умерщвление. Похолодев от ужаса, он опустился перед эсэсовцем на колени:

— Спасите! Служу верой и правдой. Спасите!

— Хорошо, — брезгливо согласился эсэсовец, — но при условии…

Сильным рывком он втащил префекта за лацканы мундира в машину:

— Свою «находку» — чекистов Москвы — передадите мне со всеми опознавательными. И будете их пока стеречь. Да-да, стеречь! Доложу Гиммлеру о них сам! Никому даже намека, слышите? Рейхсфюреру они нужны живыми, только живыми — отвечаете за их жизни головой! Если и пронюхают что-нибудь ваши детективы — бросите им ложную кость! Ясно?

— Будет сделано. — Отвислая губа префекта дрожала…


147 офицеров, два генерала, штандартенфюрер группы СС «Мертвая голова» — от такого взрыва пробрала дрожь даже Антонеску. Телеграфные аппараты отстукивали приказ за приказом один яростнее другого.

Стены уцелевших домов, заборы — в приказах и уведомлениях. В каждом жирным шрифтом, заглавными буквами выделены слова: «Расстрел на месте», «Казнь через повешение», «Подвергнутся смертному наказанию».


В глубоком сообщающемся с катакомбами подвале мерцают светильники. Над схемой города склонились молодые ребята и девчата, старшему из них не более 18 лет. Юноша в морской форменке и кубанке, командир молодежной группы Яков Гордиенко водит по схеме огрызком красного карандаша:

— К «Ласточкиным гнездам» пойдут сегодня Алексей и Саша. Лида и Нина ведут до комендантского часа наблюдение за портом. Мы с Николаем — у пороховых…

Так называли одесситы погреба за городом. Когда-то в них действительно хранился порох, потом рыба, фрукты Гитлеровцы вновь забили погреба боеприпасами. Что не умещалось, укладывали штабелями под открытым небом.

Подгоняли к погребам новые и новые эшелоны: взрывчатку, ящики снарядов, бомбы. Территорию погребов обнесли колючей проволокой. По углам соорудили постовые вышки. Система сигнализации. Патрули с собаками — никому, кажется, не подступиться. И вдруг в закрытом, опломбированном вагоне начинают рваться патроны. Сдетонировал тол, и все взлетело на воздух. Расшвыряло в щепки вагоны: разнесло, сровняло с землей штабеля и погреба. Как ураганом, смело ограды и вышки, не уцелело из охраны ни одного гитлеровца, не осталось в живых ни единого очевидца.

А было все не так уж хитро. Неподалеку от погребов — свалка: кухонные отходы, тряпье, отбракованная аптечная посуда; над ними тучи ворон и галок. Три дня пулял по ним из рогатки какой-то паренек в кубанке. Камешков не было, стрелял пузырьками. Один из патрулей даже отвесил зазевавшемуся малому оплеуху:

— Зачем паф-паф… ворона? Жраль, да?

— А что же есть нам? — насупился парень.

Солдат брезгливо сплюнул. На всякий случай обшарили сумку паренька, нашли бутылку самогона.

Самогон тогда был самым ходовым товаром, непременным приложением к любому пропуску, комендантскому разрешению. Прихватывал с собой его и Яшуня.

— Купи, продам! — набился он солдатам. Те, конечно, отобрали бутылку и тут же распили. Посмеиваясь над дурашливым малым, пошли своей дорогой.

Хныча, требуя деньги, малый поплелся за ними, дошел чуть ли не до самого ограждения. Обернулись солдаты, цыкнули, пугнули автоматами. Со всех ног пустился малый назад. Но дело было уже сделано — сумел Яков незаметно пустить из рогатки два пузырька с горючкой в оконце опломбированного, груженного боеприпасами вагона…

Невеселой была у фашистов опохмелка.


В боевом напряжении жил подземный штаб Нерубайского.

Уходили на задания, возвращались с заданий — всех провожал, ждал, встречал Молодцов или, как он теперь назывался, Бадаев.

Вернулись командир отделения Иванов и парторг отряда Зелинский. Уставшие, в грязи, но довольные — испытали свое новое взрывное устройство.

— Срабатывает как часы! — отрапортовал Иванов.

— А результаты? — поинтересовался Молодцов.

— Два товарняка вверх колесами.

— Молодцы! Теперь бы еще на другом перегоне, но об этом завтра, сейчас ужинать, — глянул на часы, — вернее, завтракать и спать! Марш!

Вечером в катакомбы спустился Федорович. Он по-прежнему благоухал парфюмерией, хотя наверху был уже не «директором ТЭЖЭ», а владельцем слесарной мастерской.

— Я вызывал вас еще позавчера, — заметил Молодцов.

— Позавчера не имел вот этого! — с видом победителя он протянул выданное ему городской префектурой разрешение на свободное хождение по городу — пропуск постоянного типа.

— Легализовались… Это хорошо, — смягчился Молодцов.

Федорович разложил перед Молодцовым объявленные декреты, приказы, первые номера издаваемой оккупантами газеты «Молва».

Чего только не было в этой, с позволения сказать, «газете» — официозе губернаторства Транснистрии!

Среди других оповещение: «Господин Милашевич, мадам Шарлье и госпожа Трифилова сняли примыкающий к ресторану «Ша нуар» флигель под дом свиданий для офицеров. Медико-санитарной дирекцией выданы соответствующие санкции».

Бойко вынул из ботинка и протянул Бадаеву скатанную трубочкой шифровку — велено передать, что встреча возможна как раз в ресторане «Ша нуар».

— А вы, Петр Иванович, не сообщаете главного, — заметил Молодцов, прочитав шифровку, — у комендатуры новый адрес?

— Да, взлетело на воздух все правое крыло. Полагают, что мины были заложены до эвакуации города, а взорваны по радио…

— Очевидно, — согласился, улыбнувшись, Молодцов. — Радио в наши дни творит чудеса!


…Все складывалось так, что Молодцову нужно было выйти в город самому. Москва разрешала это лишь в крайнем случае. Но вот уже с неделю изо дня в день Григорий (так именовал себя в радиограммах начальник опергруппы центра) запрашивал о Дальнике.

В Дальницких катакомбах разместилась дублирующая, временно законсервированная группа. Сведения о ней были противоречивыми: одни утверждали, что прикрывающий катакомбы верховой[11] отряд Дальника расконспирирован, группа блокирована и, возможно, уже арестована; другие заявляли, что видели людей группы в городе.

В переданной шифровке хорошо проверенный, давно связанный с нашей разведкой информатор-немец по имени Курт, сообщая о взрыве комендатуры, просил в то же время личной встречи для какого-то важного сообщения о верховой разведчице, на след которой напали агенты сигуранцы.

На рассвете, взяв с собой двух связных, Молодцов вышел в город.


С эвакуацией советских войск Одесса сразу оказалась в глубоком тылу. Не доносились даже звуки канонады. И в город мутным потоком хлынули из белоэмигрантских нор Европы «бывшие» — фабриканты, заводчики, ростовщики, спекулянты, маклеры, рецидивисты, жулики. Особенно много этой нечисти кишело на Привозе.

С отвращением пересек Привоз Молодцов. Он был в форме офицера вермахта. Солдаты вытягивались перед ним.

В конце базара он свернул к букинистической палатке:

— Иест што-нибудь антикварний? — спросил он книготорговца на ломаном русском языке.

Тот, глянув поверх очков на офицера, порылся под прилавком и извлек потрепанную книжонку.

— Вот довольно интересный экземпляр.

Офицер просмотрел бегло несколько страниц. Замусоленные, зачитанные, они имели на полях и среди строк массу пометок ногтем и карандашом.

На семнадцатой странице, как и полагается, проставлен был инвентарный номер. Он и являлся ключом для расшифровки «пометок».

— Сколько? — спросил офицер.

— Экземпляр редкий. Десять марок, но господам немецким офицерам скидка.

Офицер бросил на прилавок марку.

С Привоза Молодцов направился на биржу.

— А, мон шер, — встретил его один из биржевых дельцов. — Интересуемся курсом марки, доллара, леи? Пожалуйста, наисвежайший бюллетень.

И Молодцов получил еще одну шифровку.

Среди однообразных цифровых колонок важнейшей для него была выписанная от руки. Кто-то сложил столбик цифр. Но результат сложения не исчерпывался обозначенной под чертой суммой. Свои коррективы должна была внести еще и бомбардировочная авиация.

У поворота на Нежинскую Молодцов зашел в табачный ларек. Папиросник начинил противоникотинными фильтрами пачку «Тройки». Под фильтрами была «начинка» посущественнее. Сообщили: Яша Гордиенко будет ждать Молодцова, как всегда, на Приморском бульваре у пушки. Но до этого нужно свести все полученные сведения в шифровку для Москвы, чтоб ее передали сегодня же. Пришлось зайти на одну из конспиративных квартир.

Дом оказался полуразрушенным — стены растрескались, осели, но спрятанный в одной из отдушин флакончик специальных бесцветных чернил, к счастью, уцелел. Шифровку Молодцов разместил в междустрочьях газетной передовицы.

На Приморский бульвар отправился уже под вечер. Еще издали услышал зазывной мальчишеский голос:

«Чистим, драим! Гуталин «экстра» маем!..»

— Сидайте, пан офицер, сидайте! — паренек смахнул с каменного парапета пыль.

Офицер застелил парапет четвертушкой газеты, шепнул:

— Газету отправишь в колодец. На Военном спуске зайдешь к сапожнику, передашь эту марку.

Расплачиваясь с чистильщиком, офицер протянул пареньку купюру с оторванным уголком.

— Добавишь: «Вечером в «Черной кошке».

Нелегко будет пробраться в Нерубайское к колодцу даже бродячему чистильщику сапог, но не впервой пареньку морочить фашистам головы. В ком, в ком, а в Яше Молодцов уверен. Полетят в эфир точки и тире. О многом расскажут они сегодня Григорию.


«Ша нуар». На круглой подвешенной, как медальон, вывеске — взгорбившаяся, будто перед собакой, сверкающая глазами черная кошка.

С первых же дней оккупации открытый предприимчивым буфетчиком Милашевичем и парижанкой, содержательницей притонов мадам Шарлье, полуподвальчик стал местом пьяных оргий, сомнительных встреч.

Не верилось Владимиру, что всего несколько недель назад он сидел в этом полуподвальчике с портовиками, уславливался о паролях, явках, подпольных кличках. Девушка в солдатской гимнастерке подавала незатейливый обед.

А теперь…

Владимир сидел за столиком неподалеку от эстрады. И вдруг:

— Господин капитан?!

Молодцов не сразу понял, что обращаются к нему. Откуда взялся этот лейтенантик? В зале ведь не было ни одного немецкого офицера. В Одессе их вообще мало. Поэтому и избрал Молодцов немецкую форму: к арийцу никто придраться не осмелится, но встреча с немцем, даже с низшим по званию, была уже некстати.

— Господин капитан, очевидно, приезжий? — подвыпивший лейтенант присел на краешек свободного стула.

— Как вы догадались? — с благосклонной усмешкой спросил «приезжий».

— «Перышки», господин капитан… У нас они, извините, в пыли; на вас — как из ателье. Господин капитан, просим оказать честь! — он указал на завешенный драпировкой угол.

Лейтенантик был, по-видимому, из молодчиков, которых даже сами нацисты называли «неистовыми». Пренебречь приглашением такого субъекта было опасно.

За продолговатым столиком сидели еще два немецких обер-лейтенанта. «Гость» отрекомендовался сдержанно: «Прибыл по делам службы из Берлина». Выпили за фюрера, за Третью империю, за победу, а разговор все не клеился.

— Уж это одесское небо, — сетовал один из обер-лейтенантов, в летах, с искривленными подагрой пальцами. — Осенью как сосулька: кап, кап. А чем радует небо берлинцев?

— Да тоже, как говорится, ни дождь, ни снег…

— Давно здесь?

— Не очень…

Подагрика явно что-то настораживало, видимо, акцент. Надо было как-то выкручиваться.

С эстрады донеслись залихватски-блатные куплеты.

«Приезжий» недвусмысленно намекнул, что к одесским песенкам и «аккомпанементу», при котором взлетают на воздух целые комендатуры, прислушиваются в самой имперской канцелярии. Засим он собирался откланяться и пойти по делам, но пожилой обер-лейтенант успел наполнить бокалы вновь и предложил выпить за фюрера вторично. По-рыбьи холодные глаза его буквально сверлили Владимира. «Уж не абверовец ли?» — невольно подумал Молодцов. На одной из предыдущих встреч осведомленный в делах войсковой разведки Курт говорил о предстоящем проезде через Одессу абверовца по кличке «Ричард». Операция, которую он должен возглавить, значится под шифром «Эдесса».[12] «Попробовать намекнуть… Знает — отвяжется; не знает — не поймет», — решил Владимир и, подняв бокал, многозначительно произнес:

— История знала доблестных рыцарей Эдессы. Вас, господа, разнит с ними лишь… одна буква!

Каламбур польстил всем, а подагрик даже склонился перед Молодцовым в почтительной позе. Что-то о предстоящей операции он, видимо, знал.

Воспользовавшись моментом, Владимир раскланялся и вышел в зал. У дверей в гардеробную его ждал адъютант штандартенфюрера с челкой и усиками под Гитлера. Такое подражание, по словам самого же Курта, «подчеркивало фанатизм и устрашало фанатиков».

Перебросившись несколькими словами в коридоре, они вышли во двор, и через полчаса черный «опель» мчал их уже по Дерибасовской.


То были старые пристанционные пакгаузы, наполовину сгоревшие, развалившиеся от бомбежек. Они тянулись вдоль путей и упирались в станционную ограду у будки стрелочника. Ребята из Яшиного отряда проделали в ограде незаметный лаз и подбирались по развалинам пакгаузов почти к самой станции.

Под осевшей крышей одного из амбаров оборудовали пост наблюдения, дежурили поочередно, менялись в предрассветные или вечерние сумерки.

Никогда еще не казался шестнадцатилетней Лиде таким долгим ноябрьский день. Пролежала на прелой соломе целую вечность, а небо на горизонте все еще розовело.

Наконец послышался шорох.

— Кто? — тихо спросила Лида.

— Я, — так же тихо ответил из темноты голос.

Лида узнала его — пришел Яков. Подполз ближе:

— Ну как, страшно?

— Страшно, — призналась девушка. — Мышей знаешь сколько! Одна чуть за шиворот не заползла, и крикнуть нельзя.

— Ну, мыши не фашисты! — рассмеялся Яша.

Девушка вынула из кармана, положила перед Яшей завязанный двумя узелками платочек.

— Что это?

— Считай… Зернышки — танки, чешуйки — пушки.

Яша пересчитал содержимое узелка.

— Сколько гонят, гады! — вытряхнул чешуйки, зернышки, вернул девушке платок. Огорчилась:

— Зачем вытряхнул-то?

— А что?

— Съели бы!

Яков вывернул карманы, извлек два завалявшихся кусочка сахару, корку хлеба, протянул виновато:

— Вот… ешь.

Он отполз в другой угол, принялся разглядывать стоявшие на запасных путях эшелоны. У одного из составов прохаживался часовой. На платформах угадывались силуэты каких-то бутылей, ящиков.

Яша вышел на перрон, подбежал к человеку в малиновой фуражке, приглушенно, быстро спросил:

— Не нужны ли господину начальнику смазчики?

— Нужны сцепщики, — так же приглушенно ответил тот.

— Могу быть и сцепщиком, — закончил пароль паренек. — Что передать?

— Семнадцатого… двадцать тридцать ожидается люкс-эшелон. Прибывает новое начальство комендатуры. Эшелон будет сопровождаться конвоем охранных дрезин. Семнадцатого… двадцать тридцать, — повторил человек в малиновой фуражке. — Не перепутаешь?

— Нет.

— Постарайся передать сегодня же!



У станции Дачная оранжевый экспресс с прицепленными сзади багажными вагонами остановился. По путям сновали люди с красными фонарями. К трем загруженным песком платформам подгоняли маневровый толкач-«нефтянку». С унынием обреченного повизгивал его гудок. Своей возможной гибелью балластовый состав должен был предотвратить крушение люкс-эшелона. На запасном пути стояли вооруженные пулеметами автодрезины. На одну закатили даже малокалиберную пушку. У дрезин молчаливо отплясывали продрогшие на ветру солдаты. Ощетинились стволами крупнокалиберных пулеметов багажные вагоны. Два пулемета высунулись из тендера паровоза. Разноголосо прокатилась вдоль состава команда:

— Кайн лихт! Ганц дункель!

Погрузились в абсолютный мрак светившиеся до этого еле приметными синенькими огоньками тамбуры, исчезли световые полоски, заметно окаймлявшие шторы окон. Притихли голоса, будто вымерли разом гудевшие, как осиные гнезда, купе вагонов. Только отсветы попыхивавших сигар и сигарет выхватывали на мгновения из темноты встревоженные лица надменных, чванливых «особ имперской миссии».

Одно из мягких купе занимали двое. В ихприглушенных голосах чувствовалась настороженность.

— Кажется, милейший Ричард, ваша «Эдесса» не сулит лавров. Вас пугал рейс морем — сушей он не слаще!

— Меня никогда ничто не пугает, — мрачно отозвался другой. — Просто не пользуюсь оповещенными маршрутами — азбучное правило разведки.

— Горстка зарывшихся, как кроты, фанатиков терроризирует гарнизон — можно подумать, что их целая армия!

— С армией воевать не мудрено — повоюйте с комаром в ноздре!

Рванул паровоз, но тут же, словно опомнившись, затормозил, потянул медленно, крадучись, будто под рельсами забилось болото или разверзлась пропасть.


Третий час лежали под мостиком полотна железной дороги парторг Нерубайского отряда Константин Николаевич Зелинский и командир отделения бывший механик теплохода Иван Иванович Иванов.

То и дело проверяли перегон конные патрули. Проезжая по мостику, заглядывали под него. Но наши люди оказались предусмотрительными: ввернули в шпалы под фермой моста крюки и, заслышав шаги патрулей, подвешивались поясными ремнями; висели, как мухи на потолке, под самым настилом, в тени. Их трудно было заметить даже снизу, а сверху тем более. Тут же висел заплечный мешок с минами и мотком тонкой проволоки. Время от времени Иван Иванович прослушивал найденным у моста длинным болтом путь, как прослушивал когда-то двигатели корабля. Стоило приставить один конец болта к уху, а другой упереть в подошву рельса — и все, что происходило на путях даже в нескольких километрах от мостика, улавливалось. Вот маневрирует «нефтянка». А это тяжелым накатом затарахтели четырехосные вагоны эшелона. Пора закладывать мины.

…Слышно уже настороженное пыхтение «нефтянки», но дело сделано. Скатываются партизаны с насыпи, ползут, разматывая проволоку, в лесопосадки. Как топот «медного всадника», настигает их грохот приближающихся составов. Тяжело ползти по смерзшейся щебенке — в кровь изодраны колени и локти, в легкие врывается уже будто не воздух, а огонь. Но вот, наконец, и противотанковый ров. Иван Иванович надевает рукавицы, захлестывает для верности конец проволоки на руке петлей. Пропускает мимо состав с балластом, паровоз люкс-эшелона и резко дергает проволоку. Степь сотрясает страшной силы взрыв. Кувыркаются в лаве огня вагоны.

Через заросли лесопосадок подрывники уходят. У лаза в катакомбы ждут готовые к схватке с преследователями товарищи.


Командующий войсками Одессы отлично понимал, каким «эхом» отзовется взрыв люкс-эшелона в Бухаресте, и предпринял все, чтобы хоть как-то реабилитироваться. Окружил Нерубайское и Усатово войсками. Раскатывая на машине, до хрипоты приказывал:

— Вытоптать степь, замуровать, засыпать каждую щель, чтобы негде было высунуть и иголки.

Зашаркали солдатские сапоги по скованной морозцем гулкой земле, заиндевелым зарослям березняка и тальника, затарахтели мотоциклы, зафыркали машины, загремели лопатами и ломами саперы. Бороздили, полосовали ночную степь прожекторы, фары, осветительные ракеты. Сжималась цепь карателей…

Готовились к схватке и партизаны: проверяли оружие, подтаскивали к выходам из катакомб боеприпасы. Даже ребята — в шахтах их было четверо — принялись, глядя на взрослых, протирать патроны, заряжать обоймы.

Молодцов с командирами отделений и радистами наблюдал за действиями оккупантов через прикрытый дерезой провал у росшей на склоне балки акации.

По всему чувствовалось: осада будет упорной и длительной. А в планшете у Молодцова лежала заготовленная для Москвы срочная шифровка. Ее нужно было передать в эфир.

Среди сновавших по степи машин курсировали два зеленых камуфлированных автобуса. На крышах их ворочались антенны пеленгаторов.

В две минуты засекут…

Что можно передать за две минуты? И все же у Молодцова зрел какой-то план.

— Запасная рация в готовности? — спросил он, наконец, радиста.

— Конечно, — ответил тот, — но в районе Усатова…

— Вот и хорошо, — продолжал Молодцов. — Для дезориентации противника работать будем поочередно… на двух станциях.

И менее чем через час полетели в эфир радиосигналы. Поймав передачу, вражеские пеленгаторщики тут же доложили о ней. Подкатил к одному из автобусов Гинерару:

— Засекли?

Дежуривший у аппарата радист забормотал в ответ о какой-то неисправности.

Генерал запросил радистов другой машины — та же история.

— Ловить вам в штрафной роте блох, а не рацию! — вспылил генерал. — Вспороть катакомбы снарядами!

Стянули к Усатову и Нерубайскому малокалиберные пушки. Но первые же залпы их показали несуразность затеи: даже самые верхние штольни от малокалиберных снарядов не вспарывались, а лишь обваливались.

Генерал вызвал химроту: «Задушим, как сусликов, газами!»

И развороченные входы принялись вновь восстанавливать, закладывать и бетонировать.

Только что грохотали орудия, трещали пулеметы автоматы, И вдруг до идиллии мирная картина созидания — гестаповцы, жандармы, солдаты, уже не с автоматами, не с пулеметами, а с мастерками, таскают грунт, мешают цемент, воздвигают из ракушечника стены — местами даже двойные, вешают между стенками аккуратные деревянные ящички. Землю у выходов ровняют, посыпают золой; сгружают с машин шланги, компрессоры, ярко-красные баллоны, совсем такие, какие стоят обычно у газировщиц. Можно было подумать: разбивают парк или новый курорт — ведь рядом Хаджибейские грязи. Нет, здесь готовили гигантскую душегубку, склеп для живых.

Трудились и в катакомбах. Люди, не выходившие из боя третьи сутки, с серыми от пороховой гари и земли лицами, настороженно-молчаливые, угрюмые, таскали, ворочали камни, мешки с землей — закладывали, засыпали штреки, копали канавы, подводили к ним стекавшую со стен грунтовую воду. Дорога была каждая минута. Замуровав все щели, фашисты уже накачивали в катакомбы газ. Он полз, бесшумно клубясь, извиваясь по промоинам, как чудовищный удав. Люди спешили отгородиться от него землей, камнями, наполненными водой канавами, мокрыми одеялами. Молодцов приказал отдать запасные противогазы детям. Он сам подогнал шлем своего противогаза мальчонке Петьке и порывисто обнял его. Петька потел так, что прилипала рубашонка. Было нестерпимо душно. Потели, метались по штрекам все. Началось, говорили, какое-то голодание, хотя повариха, как всегда, готовила завтраки, обеды и ужины. Голодание называлось «кислородным». Все понимали — без воздуха смерть.

Молодцов решил:

— Расчистим старый Любкин выезд. Засыпан уже полсотни лет. О нем упоминается лишь в старых планах.

Принялись расчищать. Впрягались в тележки-биндюжки, возили землю на себе, таскали ее в мешках и корзинах. Кислородное голодание усиливалось с каждым часом. Отечность делала лица синими, легкие шуршали, как пересохшие листья.

Расчищать старый выезд становилось трудней и трудней, душил накопившийся за месяц дым кухни. Он сползался к самому высокому месту со всех щелей и лазов. У Молодцова потух вдруг фонарь. Исчиркал полкоробка спичек — гаснут. Отошел в соседний забой. Здесь ниже — дыму меньше, зажег, наконец, «шахтерку», колыхнулось пламя. Отчего? Может, от резкого движения руки, от дыхания? Постоял не шевелясь — склоняется пламя резко влево. Тяга? В это трудно было даже поверить… Тянет к идущей вверх проходке. Неужели там спасение?!

Вошел с поднятым стеклом фонаря в проходку… Воздух! Чистый степной воздух!

Один из колодцев остался незамурованным. Но говорить о нем всем было не время — прервутся работы по расчистке выезда, а наверху подвозят опять баллоны. Нужно успеть выбраться в степь.

Спустился по проходке вниз, подозвал Петренко:

— Помогите, Иван Николаевич, перебазировать к колодцу детей и больных.

Сам отправился к работающим. Теперь людей можно было партиями отправлять к колодцу. Казавшаяся неминуемой гибель была предотвращена. Исцелил людей воздух, придал силы. Подналегли. И вот уже запахла земля корнями трав, обвалилась — засияло над головой усыпанное звездами небо.

Измученные люди катались по терпко пахнувшей, хотя и пожухлой уже, степной траве, слизывали языком иней, ловили порхавшие снежинки — они благоухали какой-то особой свежестью. После могильной затхлости катакомб это было сказкой, сном. В шутку щипали друг друга: «Наяву ли?» — «Наяву».

А вдалеке тарахтели нагнетавшие газ компрессоры, мелькали в световых пятнах черные каски эсэсовцев Тут, в степи, с детской безудержностью ликовала жизнь — там вершила свои могильные дела смерть.

Молодцов сидел, подставив лицо полынно-горьковатому степному ветру Много нужно претерпеть человеку, чтобы по-настоящему оценить минуты счастья. Да, это были минуты неоценимого счастья — спасены жизни людей, не будут чугунеть их лица, не будут хрипеть и шуршать легкие. Надолго ли, нет ли, но одна схватка со смертью выиграна.

Александр Насибов МАЙОР РАЗВЕДКИ

Страницы из биографии
Страница I. «В тринадцать лет Маша начала трудовую жизнь, шестнадцатилетней вступила на путь революционерки» («Дочь революции» Журнал «Болгаро-советская дружба» (София), 1964, № 11)

Херсон, год 1916-й. Сравнительно небольшой город на юге России: около 60 тысяч жителей. Но зато несколько тюрем! И самая большая — каторжная, для «политических», заклятых врагов самодержавия

Расположена каторжная тюрьма у въезда в город, на форштадте. Отсюда город как на ладони — видны улицы, сбегающие к широкой реке, ломаные линии причалов, пустынных в это вьюжное декабрьское утро.

Маша долго стояла перед стенами каторжной, прежде чем поборола страх и решилась позвонить у служебного входа мрачной каменной громадины

Бесшумно отворилось смотровое оконце. На девушку уставилась физиономия жандарма.

Маша молча протянула бумагу. Это было прошение. Прочитав его, вахтер отпер дверь.

Несколько минут спустя девушку привели в канцелярию. Здесь Маша ответила на вопросы какого-то чина. Как она узнала о том, что нужна работница в тюремную оранжерею? Боже ты мой, да из газетного объявления! Но и без этого на Привозе, где торгуют розами и хризантемами из этой оранжереи, известны все новости… Что, она слишком молодо выглядит? Пожалуйста, вот метрики — ей уже шестнадцать. А это рекомендация управляющего имением барона Фальц-Файна, где уже не одно лето она выращивает цветы Она очень любит цветы. Господин ротмистр может не сомневаться: она будет старательно работать и на новом месте ею останутся довольны.


Вечером того же дня Маша Фортус сообщила руководителю своего революционного кружка: первая часть задания выполнена — она принята цветочницей в оранжерею каторжной тюрьмы.

Маша не жалела сил на работе в тюремной оранжерее: тщательно вскапывала землю, высаживала в нее цветочную рассаду. И зорко наблюдала за арестантами, которых жандармы каждое утро выводили на тюремный двор.

Так прошло две недели. Наконец она увидела человека, из-за которого, собственно, и проникла в тюрьму. То был высокий худой каторжник в сером колпаке и разодранной на спине серой куртке. Под присмотром жандарма он катил к оранжерее тележку с бочкой воды. Маша давно изучила его фотографию и тотчас узнала заключенного, видного революционера. Подпольная организация намеревалась во что бы то ни стало вызволить его из тюрьмы.

В тот же день Маше удалось установить контакт с заключенным. Подпольщики стали готовить его побег. Но побег не потребовался. В первые дни весны 1917 года город облетела ошеломляющая весть: в Петербурге произошла революция, царя скинули с трона.

Народ заполнил улицы Херсона. Люди обнимали друг друга, смеялись и плакали. В эти же часы боевые группы подпольщиков осадили все тюрьмы города.

В операции против каторжной тюрьмы участвовали и Маша с братом Михаилом. Вместе с другими они ворвались в тюрьму, обезоружили охрану, отобрали у надзирателей связки ключей.

Одна за другой распахиваются тяжелые двери камер. Появляются узники — бледные, истощенные, с горящими от возбуждения глазами. Их подхватывают десятки дружеских рук, с них стаскивают тюремную робу, облачают в пиджаки, куртки, пальто — рабочие, студенты наперебой предлагают свою одежду…

Потом все запевают революционные песни и направляются на Соборную площадь.

Здесь уже пылают большие костры. Летят в огонь и вонючие арестантские балахоны, и портреты царя, и дела из тюремных архивов.


Страница II. «Однажды, в 1919 году, она получила задание войти в доверие к офицерам французских судов «Мирабо» и «Жюстис», бросивших якорь в Херсоне, с тем чтобы проникнуть на борт и распространить листовки среди французских моряков, находившихся на Черном море» (Жан Казальбу, Некто Иванов. Журнал «Иностранная литература», 1967, № 5).

В том году иноземные захватчики вторглись во многие районы Советской республики. Близ Херсонского порта стояли на якорях крейсеры «Мирабо», «Жюстис» и другие корабли французского военного флота.

Контрразведка интервентов свирепствовала на берегу, вылавливая подпольщиков-коммунистов, которые говорили французским морякам правду о революции. Но даже контрразведка не могла помешать офицерам и матросам заводить знакомства с симпатичными горожанками.

…Две миловидные девушки, взявшись за руки, прогуливаются в Александровском парке. Их маршрут пролегает неподалеку от огромного старого дерева, которое все в городе знают как «потемкинский дуб». Здесь этим девушкам назначено свидание.

Ага, вот и кавалеры!

Со стороны форштадта, где расположены казармы французов, спешат два юных гардемарина. Их зовут Габриэль и Анри. Маша и ее подруга встречаются с ними уже третий раз, были в синематографе, в кондитерской… Сегодня должно свершиться то, из-за чего и затеяна вся эта интрижка: моряки повезут своих дам сердца на военный корабль.

Французы приблизились, галантно раскланиваются. Они рассказывают о трудностях, которые пришлось преодолеть, прежде чем девушкам разрешили посетить корабль. Но, слава богу, сейчас все в порядке.

Анри достает часы. Надо спешить — очередной катер отойдет от стенки причала всего через полчаса.

Корабль. Гостьи встречены с чисто французским радушием. Им демонстрируют орудийные башни, торпедные аппараты, прочее вооружение. Не правда ли, интересно? Впрочем, моряки и сами видят, что девушки восхищены — во все глаза глядят то на одно, то на другое.

— Ну, а где здесь… танцуют? — вдруг спрашивает Маша.

Французы хохочут.

Корабельный салон. Появляется граммофон, шампанское. Девушки лихо отплясывают, поминутно меняя партнеров, чтобы никому не было обидно.

Но вот Маша схватилась за сердце. Прислонившись к переборке, она закрыла глаза, тяжело дышит.

Гардемарин Анри встревожен, хлопочет, подает воды.

Маша слабо улыбается. Пустяки, это скоро пройдет. Где здесь можно освежиться, привести себя в порядок?

Анри и Габриэль показывают славной мадемуазель, где расположен туалет, и скромно удаляются.

А в салоне продолжается веселье. В отсутствие Маши подружка отплясывает за двоих. Моряки столпились вокруг, ревут от восторга: девчонка выделывает такие коленца!..

Вернулась Маша. Девушки переглянулись. Вдруг заторопились — им надо домой, они отпущены до вечера, а сейчас уже стало темнеть.

Ночью, когда паровой катер свез двух девушек на берег, в помещениях корабля были обнаружены большевистские листовки.

Прокламации сочиняли сами молодые подпольщики, сами печатали их на машинке с латинским шрифтом, которую Маша и ее брат выкрали из местного отделения «Лионского кредита».

На поимку дерзких агитаторов были брошены силы контрразведки. Но девушки исчезли. Их надежно спрятали товарищи.

Это было в феврале 1919 года.

А в начале марта большевики подняли в городе восстание против интервентов.

На улицы вышли тысячи рабочих, многие с оружием.

Боевые группы приблизились к французским казармам на форштадте. Во главе одной из групп несли кумачовое знамя. Накануне Маша вышила на нем строчку из «Интернационала»: «Мы наш, мы новый мир построим».

Из казарм появилась делегация французских матросов. Парни в беретах с большими помпонами заявили: «Мы арестовали своих офицеров. Скажите, что делать дальше?»

Восставшие ответили: французские военные суда должны уйти за пределы Советского государства.

Вскоре на рейде потянулись к небу столбы черного дыма. Это на кораблях интервентов разводили пары. И вот уже загрохотали лебедки, вытягивая из воды тяжелые якоря.

Маша долго глядела вслед удаляющимся иностранным кораблям. Рядом с ней стоял молодой рослый человек, черноволосый и смуглолицый. Его родина тоже находилась далеко, за морями. Но автомобильного механика с завода «Испано-Суиза» мадридского революционера Рамона Касанеляса привели в Советскую страну совсем иные мотивы. Несколько месяцев тому назад он уничтожил у себя на родине главу монархического правительства, славившегося своей жестокостью, ненавистью к трудовому народу. Рамон подъехал на мотоцикле к лимузину этого махрового реакционера, всадил в него все пули своего кольта и скрылся…

Полиция, жандармы с ног сбились, разыскивая Рамона. Однако ему удалось ускользнуть. Исколесив пол-Европы, он оказался в России. Здесь он встретился с Машей. Они полюбили друг друга, стали мужем и женой.


Страница III. Генкин Я. М., сотрудник ОГПУ, член партии с 1917 года: «В 1919 году тов. Фортус, работавшая в то время в ГубЧК, вместе с тов. Багненко спасли с опасностью для жизни ценности и дела, вывезенные из ГубЧК».

Это произошло в конце мая 1919 года. Только-только начала налаживаться жизнь в Херсоне. И вот обстановка снова осложнилась. Подняли мятеж эсеры и белогвардейцы. Восстало кулачье из окрестных сел. На подмогу мятежникам устремились бандитские отряды. А в Херсоне и поблизости в то время не было частей Красной Армии. И советскому активу, горстке чекистов и другим защитникам города пришлось временно его оставить.

Последними уходили чекисты. Старенький катер доставил их к населенному пункту Алешки. Здесь начинался лес.

Председатель ГубЧК Иван Багненко отдал приказ: сотрудники разбиваются на мелкие группы, чтобы легче было просочиться сквозь бандитские заслоны и выйти на соединение с Красной Армией.

Вскоре исчезла в лесу последняя группа чекистов. Багненко обернулся к своей помощнице Маше Фортус. Она держала в руках большую, тяжелую сумку. На земле, возле ног молодой женщины, лежали мешки. В них были архивы и наиболее важные следственные дела ЧК. Сумка же была набита золотом и бриллиантами — чекисты конфисковали все это у городской буржуазии.

Теперь, когда Багненко и Маша остались одни, следовало подумать о том, чтобы спрятать имущество. Не то чтобы он не доверял своим товарищам. Просто считал, что тайна, о которой знают многие, перестает быть тайной…

Мешки закопали под приметным деревом. Неподалеку зарыли и свои собственные документы. Взамен Маша заполнила бланки предусмотрительно захваченных с собой эсеровских удостоверений. Теперь чекист Багненко стал учителем, Маша — его женой.

Ну, а что делать с сокровищами? Тоже запрятать? Нет, золото и драгоценности — это хлеб, винтовки, патроны для Красной Армии, ведущей тяжелые бои с интервентами и контрреволюцией. Их нельзя зарыть до времени — они должны служить Советской власти немедленно, сейчас.

Как же поступить? Нести сумку открыто в руках? Но в любую минуту их может задержать и обыскать одна из орудовавших тогда на Украине банд.

Маша взяла сумку, ушла с ней в кусты.

Когда она вернулась, Багненко удивленно наморщил лоб. Перед ним стояла баба с уродливо вспухшим животом. Этакая туповатая, ко всему равнодушная беременная молодуха.

— Ну, — сказала Маша, — как считаешь?

— Вообще похоже, — Багненко был в нерешительности, не знал, что и думать. — Однако первый же обыск…

— Будем надеяться, что до этого не дойдет.


Ночью они вышли из леса и двинулись прямиком через степь, избегая дорог, старательно обходя хутора и селения.

Так они шли девять ночей — на юг, к Крыму.

У них почти не было пищи. Сутками они не могли раздобыть воды, чтобы утолить жажду.

А сумка с золотом и бриллиантами, которую Маша не снимала ни на минуту, уже давно в кровь натерла кожу. На привалах, когда час-другой можно было побыть в неподвижности, сумка присыхала к телу. Стоило встать на ноги, сделать шаг, как боль когтями вонзалась в живот, в бока, и тогда трудно было не закричать, не упасть…

Много раз их останавливали какие-то вооруженные люди, допрашивали, требовали денег, грозили…

Истекал восьмой день пути, когда группа конных бандитов отконвоировала путников в село, к своему атаману. Там, на площади перед церковью, Ивана Багненко раздели донага, тщательно осмотрели всю его одежду. Бандитские руки промяли швы куртки и брюк чекиста.

Потом эти руки потянулись к Маше.

То были критические секунды.

Она рванулась, рухнула на землю, изо всех сил толкнув сумку на животе. В глазах помутилось от боли. Но зато по телу к ногам хлынула кровь.

Это было спасение: местные бабы вступились за Машу, и бандиты вынуждены были оставить ее в покое.

Еще день, и они вышли в Крым. Отсюда путь к столице Украины. Четверо суток нечеловеческой пытки в разболтанном, продуваемом всеми ветрами товарняке. Истощенные, голодные, с ввалившимися глазами на черных от грязи лицах, Багненко и Маша казались умалишенными. От них с опаской отодвигались соседи по путешествию в теплушке.


Наконец-то Киев!

Двое, мужчина и женщина, медленно бредут по улицам огромного города. Их шатает от слабости.

На углу торгует бородатый дядька — в руках у него пышный каравай белого хлеба. Мальчишка, что пристроился рядом, продает колбасу, тугие кольца прокопченных до черноты ароматных колбас. Здесь же вдоль тротуара выстроились извозчики-лихачи.

Но у Багненко и Маши нет денег, чтобы купить еды или нанять лошадей, хотя Маша буквально валится с ног под тяжестью золота и бриллиантов…

Кабинет председателя Украинской ЧК.

Наконец-то избавилась Маша от своей ноши — зашла за кресло с высокой спинкой, отодрала от тела трижды проклятую сумку, вывалила на стол груду сокровищ — и рухнула, потеряв сознание.

Прошло около года. Маша уже была матерью (сына назвали Рамоном в честь отца), когда ее в первый раз расстреляли. «В первый» — потому что убивали Машу дважды.

Но по порядку.

Февраль 1920 года. Елисаветград. Воскресным вечером чекисты собрались на квартире одного своего товарища — сегодня он справляет свадьбу.

Среди гостей Маша, недавно переведенная в Елисаветград из Херсона. Она в центре внимания. И причина этого — ее туалет. Не было у Маши в том году одежды, кроме той, в которой она ходила на службу. Поэтому на свадьбе она щеголяла в платье, одолженном у невесты, в старинном вечернем платье из темной добротной ткани, с бархатом по подолу, с множеством пуговиц на груди. Вот чекисты и посмеивались над «франтихой».

Свадьба была в разгаре, когда неожиданно появился курьер. Сотрудников срочно вызывали на работу.

Вскоре они собрались у председателя. Сообщение было кратким: в уезде появились крупные банды; необходимо установить их местонахождение, численность; тогда будет проведена операция по уничтожению бандитов.

Дело было срочное. Взяв приготовленные котомки с кое-какими вещами якобы для обмена на продукты (разведчикам предстояло действовать под видом мешочников), чекисты отправились на задание. Маша даже не успела переодеться и вернуть чужое платье.

Из города вышли порознь, двинулись к самому большому селу. Шли всю ночь, почти все утро. До села Маша добрела одной из первых.

На прямой широкой улице не видно было ни единого живого существа. Даже куры куда-то исчезли. Село будто вымерло.

Но вот в окне дома, мимо которого проходила Маша, мелькнуло испуганное девичье лицо. И почти тотчас увидела Маша за домом пятерку оседланных лошадей.

Еще дом — и опять верховые лошади во дворе.

То же было во дворах почти всех домов. До центра села было еще далеко, а разведчица уже насчитала более сотни коней под седлом.

Все было ясно. Она присела посреди улицы, как бы поправляя завязки на башмаке, осторожно оглянулась. Вдали, за околицей, маячила фигура связного. Он не спускал глаз с разведчицы. Маша чуть приподняла и опустила ладонь. То был условный знак. Связной повторил его. Значит, все понял. В следующую секунду фигурка за околицей исчезла.

Задание было выполнено, и теперь Маша могла подумать о себе. Попытаться выбраться из села? Вряд ли это удастся. Разумеется, за ней наблюдают. Не выпустят.

Она вздохнула, поправила на плече котомку. Роль мешочницы предстоит играть до конца — пока в село не ворвется на галопе эскадрон красных конников…

Четверть часа спустя ее схватили. Еще через час вместе с другими разведчиками и настоящими мешочниками (таких набралось одиннадцать человек) вывели на опушку леса и расстреляли.

Маша очнулась на третьи сутки, в больнице. Счастливым оказалось занятое у невесты платье: пуля ударила в металлическую пуговицу на груди, пробила ее и, потеряв силу, застряла у сердца.


Не прошло и года, как Марию вновь попытались убить. Это случилось в Одесской ЧК. Маша напала на след пробравшегося в среду чекистов предателя. В одном с ней отделении служил оперативником некто Мурин. Его считали дельным работником. Но однажды Маша заметила, что Мурин присвоил при обыске чужое колечко. Грош цена была безделушке, но Машу это насторожило. И теперь она по-новому оценивала каждый шаг этого человека.

Мурин жил с другими сотрудниками в общей квартире. Давно просил дать ему отдельную комнату. Заподозрив неладное, Маша тайком от Мурина поддержала его просьбу у руководства ЧК. И Мурин получил вожделенную комнату. Маша позаботилась, чтобы там была и обстановка — помогла привезти диван с высокой спинкой. Диван поставили в углу комнаты, наискосок — он был чуточку великоват.



Неделю спустя Маша тайком проникла в эту комнату и спряталась за диваном. В этом тайнике она просидела много часов, слушая разговоры Мурина с посещавшими его людьми. Мурин оказался белогвардейским офицером, участником крупного заговора. Заговорщики были связаны с националистами и бандами генерала Булак-Булаховича. Они готовили контрреволюционный переворот на юге России.

В конце концов Маша не выдержала, шевельнулась в своем тайнике. Мурин рывком отодвинул диван. Женщина поднялась с колен, вскинула руку с оружием. Но враг выстрелил первый. Потом еще раз.

Одна из пуль навылет пробила грудь Маши. Другая застряла рядом с выпущенной год назад из бандитского обреза.

Месяц с лишним Маша боролась со смертью. Она выжила и на этот раз.

Что же касается предателя, то он не ушел от возмездия — о своих подозрениях Маша заблаговременно сообщила руководителю ЧК, и за белогвардейцем наблюдало много глаз; он был схвачен, осужден и расстрелян.


Страница IV. Маршал Советского Союза Р. Я. Малиновский: «На одном участке фронта республиканцы дрогнули и начали отступать… Находившаяся здесь же Мария Фортус решает остановить бойцов, поддавшихся панике» («Гневные вихри Испании», «Огонек», 1965, № 6, 7, 8).

Генерал-полковник А. И. Родимцев: «Она бросилась навстречу анархистам: «Стой!» Такой и запомнилась на всю жизнь Мария — стремительная, решительная, непоколебимая» («На берегах Мансанареса и Волги». Петрозаводск, Карельское книжное издательство, 1966).

Маршал Советского Союза К. А. Мерецков: «Сама она прожила в Испании лет пять, в совершенстве владела языком, отлично знала страну и ее обычаи, была очень рассудительной, быстро ориентирующейся в обстановке и храброй» («Под Мадридом», «Неделя», 1967, № 48).

Да, Испания!.. Рамон Касанеляс и его супруга встретились в этой стране в самом начале тридцатых годов. Они пробрались сюда различными путями, с различных концов света, нелегально. Касанеляс колесил по стране, ведя большую партийную работу. Маша помогала ему.

В редкие часы, когда они оставались вдвоем и можно было не говорить о делах, Рамон-старший вспоминал о Советском Союзе, где обрел счастье, получил образование, стал летчиком. Он не знал, что никогда больше не увидит свою вторую родину…

А из Москвы изредка пробивалась весточка об их сыне Рамоне-младшем. Мальчик рос здоровым, жизнерадостным, крепким. Ему шел двенадцатый год. Он учился в школе, стал пионером. С ним, словом, все было хорошо.

Прошло немного времени, и враги, подстроив автомобильную катастрофу, убили члена Политбюро ЦК Компартии Испании и генерального секретаря компартии Каталонии Рамона Касанеляса Люк.

Когда рабочая Испания хоронила своего национального героя, внимательный наблюдатель мог бы заметить в толпе провожающих маленькую женщину. У нее было неподвижное лицо и сухие глаза. В зале, где для прощания было выставлено тело погибшего коммуниста, она появлялась то с одной группой посетителей, то с другой, обходила вместе со всеми гроб и удалялась…

Это была Мария Фортус. За ней рьяно охотились жандармы. Верную подругу Касанеляса они могли схватить даже здесь, в этом зале…


Вскоре Мария вернулась в Советский Союз.

Она вновь приехала в Испанию уже после того, как летом 1936 года радиостанция в Суете передала в эфир странную фразу «Над Испанией чистое небо» — сигнал к фашистскому мятежу генерала Франко против демократического правительства, которое в ту пору управляло страной.

Но до этого на родину своего отца прибыл Рамон-младший.

В Москве он окончил школу ФЗО, стал комсомольцем. Его отец в юности был автомобильным механиком. Сын тоже стал автомобилестроителем.

И вот он в Испании. Так решили друзья покойного Касанеляса. Они хотели, чтобы юноша находился в гуще испанского народа, продолжал дело отца.

В Москве Рамон-младший собирал машины на конвейере автозавода. В Мадриде он мыл посуду в ресторанах, мостил улицы, в конце концов стал строительным рабочим.

И вот началась гражданская война, а за ней и интервенция немецких и итальянских фашистских войск.

В первые же ее дни Флорик, как ласково звала сына Маша, ушел на фронт защищать республику. Ему вручили новенький «гочкис», и Флорик сделался пулеметчиком.

Ему не исполнилось и семнадцати лет, когда он был тяжело ранен фашистским снайпером. Друзья вынесли Флорика с поля боя. Командование отправило его на лечение в Советский Союз. Здесь он быстро встал на ноги. Выздоровев, попросился в авиационное училище. Ведь его отец, эмигрировав в СССР, тоже изучил профессию пилота.

Через год Флорик за штурвалом бомбардировщика воевал в небе Испании.

А его мать в это время сражалась с фашистами на земле. Маршал Советского Союза Р. Я. Малиновский и генерал-полковник А. И. Родимцев в своих воспоминаниях рассказали о таком эпизоде. Это случилось в трудные дни, когда мятежники и интервенты остервенело рвались к столице Испании. Батальону республиканцев, оборонявшему важный участок фронта под Мадридом (это были анархисты, молодые, необстрелянные бойцы), почудилось, что атакуют фашистские танки. Началась паника. Батальон оставил позиции, стал отступать. Однако на пути отступавших оказалась Мария Фортус.

Она никогда не ругалась — ни раньше, ни после. Но в те секунды она такое выкрикнула в лицо паникерам, что те оцепенели.

Маша заставила их повернуть назад и возвратиться в окопы. С одним из них отправила записку к командованию. И вот уже на грузовиках спешит подкрепление. Его привел «генерал Петрович» — комдив К. А. Мерецков, ныне Маршал Советского Союза.

Вовремя подоспела помощь: почти тотчас фашисты начали сильную атаку. Но теперь она была не страшна.


Страница V. Игнасио Идальго де Сиснерос: «На следующий день в половине шестого вечера в моем номере в гостинице появился полковник в сопровождении переводчицы Марии Юлии Фортус — замечательного человека, которая работала со мной на протяжении почти двух лет в Испании и с которой меня связывала большая дружба. Полковник сказал, что ему поручено сопровождать меня… Войдя в комнату, я увидел И. В. Сталина…» («Меняю курс». Москва, Издательство политической литературы, 1967).

Мария Фортус прибыла в Советский Союз незадолго до этой встречи. Сложен и труден был путь на Родину. И всю дорогу ее одолевали думы о сыне. Она давно не имела вестей о Флорике, очень тревожилась. Поэтому, оказавшись в Москве, тотчас стала наводить справки.

— Рамон Касанеляс? — переспросил офицер управления кадров авиации, куда она обратилась с запросом. — Сын знаменитого испанца? Минуту! — И он стал сверяться с какими-то списками.

Маша видела, как лицо его стало суровым. Вот он нерешительно взглянул на посетительницу.

— Кем вы ему приходитесь?.. Ах знакомая его матери!.. Так вот, погиб Рамон Касанеляс-младший. Погиб геройски. Был сбит в воздушном бою.

Он еще что-то говорил, этот офицер. Но Маша уже не слышала.

Она долго стояла в коридоре, прислонившись к стене. Наконец удалось собраться с силами, направиться к выходу.

Несколько часов спустя Мария Фортус сидела в кремлевском кабинете И. В. Сталина и переводила беседу главы правительственной делегации республиканской Испании с руководителями Советского государства.

Шел большой, важный разговор. Были выслушаны и удовлетворены все просьбы посланцев героического испанского народа.

Беседа подходила к концу, когда де Сиснерос. указывая на переводчицу, попросил, чтобы «камарада русса» вернулась вместе с ними в Испанию.

И Мария в третий раз поехала в эту страну.

Она покинула Испанию в последние месяцы республики..

Она потеряла там мужа и своего единственного сына. Но она спасла многих других испанцев — в критический момент вывезла морем во Францию сотни бойцов-республиканцев, организовала отправку в Советский Союз испанских ребят, чьи родители сложили головы в битве против фашизма.

Боевые заслуги Марии Александровны Фортус в Испании отмечены орденом Ленина и орденом Красного Знамени.


Страница VI. «Товарищу Фортус Марии Александровне в память о 45-й годовщине со дня основания Военной академии имени М. В. Фрунзе. Начальник академии генерал армии П. А. Курочкин. 7 декабря 1963 года».

Это дарственная надпись на книге, изданной Военной ордена Ленина, Краснознаменной, ордена Суворова академией имени М. В. Фрунзе.

Называется книга «Рассказы о фрунзенцах» и состоит из очерков, посвященных двадцати воспитанникам академии. Среди них рассказы о таких выдающихся военачальниках, как Гай, Малиновский, Гречко, Конев, Бирюзов, Покрышкин… Тринадцатый очерк, под названием «Всегда в строю», — о Марии Фортус, единственной женщине, имя которой вписано в эту Книгу почета.

Мария стала слушательницей академии тотчас по возвращении из Испании и была определена на курс, которым руководил человек, известный в Испании под именем полковника Малино. То был Р. Я. Малиновский.


Старший лейтенант Фортус окончила академию, когда уже началась Великая Отечественная война. Ей был вручен диплом с отличием.

Ее первое назначение — начальником штаба женского авиационного полка. Работа явно не по душе. Маша забрасывает командование рапортами с просьбой направить ее в тыл противника.

И вот ее вызывают в Москву, представляют высокому худощавому человеку с внимательными глазами: «Знакомьтесь, это полковник Медведев».

Мария Фортус участвовала в формировании ядра знаменитого партизанского отряда, вместе с его командиром, штабными работниками и группой эмигрантов-испанцев спустилась на парашюте в глубоком гитлеровском тылу. Около года она была партийным руководителем медведевцев.

Потом возвращение на Большую землю, работа во фронтовой разведке.


Страница VII. Маршал Советского Союза С. С. Бирюзов: «Наш фронт славился своими разведчиками, действовавшими нередко в глубоком тылу врага. Среди них были женщины. Мне до сих пор помнятся некоторые из этих бесстрашных патриоток — Мария Фортус, Лина Абрамсон, Мария Коренная, Наталья Быстрова» («Советский солдат на Балканах». Москва, Воениздат, 1963).

Фронт готовится к наступлению. Это особенно горячая пора для разведки: командование должно во всех деталях знать о том, что творится в тылу противника.

Приказ командования: «осветить» за линией фронта такой-то квадрат.

Двух разведчиков снаряжают в поиск.

Они в самолете. Ревут моторы. Машина идет на взлет, отрывается от земли и исчезает в ночном мраке.

Вернувшись, пилоты докладывают: выброска парашютистов произведена точно в указанном месте.

Разведчики на связь не вышли.

Тогда отправляют в поиск вторую пару. Снова выброска в нужном квадрате. И снова молчит эфир.

Самолет идет в третий рейс. В грузовом отсеке лишь один пассажир — капитан Мария Фортус. Она должна выяснить, что же случилось с товарищами.

Лунная ночь. Самолет плывет над облаками. Вот далеко внизу обозначились вспышки орудийных выстрелов, огневые пунктиры пулеметных трасс.

Линия фронта позади. Еще четверть часа, и машина над целью.

Из пилотской кабины вышел штурман, молча распахнул дверь в борту самолета. Маша шагнула к двери, боком вывалилась из фюзеляжа в белесую мглу.

Она скользит вниз в сыром холодном облаке. Постепенно становится светлее. Под ногами возникает панорама. С каждой секундой она отчетливее — будто снимок проявляется в ванночке фотографа. Да, внизу лес, как и должно быть в соответствии с картой. Но что это за ряды белых квадратов на просторной поляне?

Маша спускается ниже. Вскоре она уже не сомневается: на лесной поляне — большие палатки.

Партизаны?

Но те не ставят демаскирующих палаток.

Значит, немцы!

Торопливо раскрыт замок парашютных лямок. Маша выбралась из них, повисла на руках.

До земли сотня метров. Уже слышны голоса, лай собак. Неужели ее заметили?..

Пятьдесят метров осталось. Двадцать. Десять… Пора! Пальцы разжаты. Парашют вырвался, взмыл. Ветер подхватил шелковый купол, понес в сторону.

Крики громче. Раздаются и выстрелы. Немцы устремились за парашютом.

Маша упала. Вскочила на ноги. Мчится в противоположном направлении. Где-то здесь должен быть ручей. Скорее к нему, в воду, чтобы сбить с толку собак, если те возьмут след!..

Сутки она пробродила во вражьем тылу, затем благополучно пересекла линию фронта.


Страница VIII. Генерал И. Т. Замерцев, комендант советского гарнизона в Будапеште: «И лишь немногие знали, какой трудный путь прошла эта умная, высокообразованная и мужественная женщина, сколько подвигов совершила за свою жизнь. Фортус не любила говорить о себе». («Через годы и расстояния». Москва, Воениздат, 1965).

Наши войска вышли к Дунаю, овладели половиной столицы Венгрии Будапешта. Что там, на другом берегу широкой реки и далее — в тылах сильной группировки фашистов, прикрывающей подступы непосредственно к границам гитлеровского рейха? Нужен опытный разведчик, который мог бы исследовать сотни километров вражеской прифронтовой полосы и незамедлительно передать командованию полученные данные. Кто же сделает это?

«Прошу разрешить мне провести разведку в расположении гитлеровских войск». Это заявил добровольно перешедший на нашу сторону венгерский офицер. Он подробно рассказал о себе, сообщил о возможностях, которыми располагает для осуществления своего замысла.

Разговор происходил в лагере для военнопленных. Собеседница венгра — офицер фронтовой разведки майор Мария Фортус.

Она долго прощупывала перебежчика. В конце концов пришла к выводу: это мужественный человек, патриот, ненавидящий нацистов. Короче, ему можно верить.

В адрес командования была отослана шифровка. Вскоре пришел приказ — перебежчика доставить в штаб фронта.

Шоссе. Военный вездеход притормозил возле опущенного шлагбаума. Двое патрульных держат машину под прицелом автоматов, третий проверяет документы ее владелицы. В документе есть такие строчки:

«Люди, имущество и транспорт, следуемые с тов. Фортус, проверке и задержанию не подлежат».

Патрульный почтительно возвращает бумагу, берет под козырек.

Шлагбаум взмывает.

Вездеход срывается с места и мчится, мчится…


Советское командование приняло предложение венгерского патриота. Майору Фортус приказано позаботиться, чтобы у него были надежные документы. Увы, пока их нет…

Еще один перебежчик. На допросе выясняется: нужные бланки документов могут найтись на той стороне Дуная, в бункере королевского дворца в Буде.

Той же ночью поисковая группа — майор Фортус и два помощника — переправляются через Дунай. Вскоре разведчики уже в Буде. Одетые в немецкую военную форму, они приближаются к королевскому дворцу. Один из группы остается неподалеку от входа, Мария же с помощником исчезают в подземелье дворца.

Тщательные, шаг за шагом поиски в шкафах и хранилищах бункера. Так проходит час, другой, третий… Наконец удача. Вот они, бесценные бланки! Маша торопливо набивает ими сумку.

И тут воздушный налет. Под ударами бомб вздрагивает земля.

Особенно сильный взрыв. Прямое попадание во дворец. Грохот, гул. Рушится перекрытие, наглухо замуровав подземелье.

Все попытки пробиться к выходу результата не дали. По часам уже давно наступило утро. Здесь же, в каменном склепе, время будто остановилось.

Усталые, подавленные, Фортус и ее спутник присели на груду щебня, чтобы собраться с мыслями, передохнуть. Тогда-то и услышали они отдаленный стук кирок и заступов. Кто-то снаружи пробивал ход в подземелье. Это могли быть только гитлеровцы.

Разведчики приготовили пистолеты и достали гранаты, приготовившись дорого продать свою жизнь.

А стук становился все отчетливей, громче. Стали слышны и голоса. Да, то была немецкая речь.

Вдруг Марию словно ударило. Вскочив на ноги, она припала к нагромождению камней, стала прислушиваться. В ходе незнакомых голосов она различила фальцет своего помощника — того, что оставался наверху.

— Фрау майорин, — по-немецки кричал разведчик, — фрау доктор, потерпите еще немного! Спасение близко! Сейчас наши солдаты расчистят завал. Не нервничайте, фрау доктор, все будет хорошо!

Что означало все это? Откуда взялись «наши солдаты»? Ведь здесь могли быть только немцы… Маша терялась в догадках. Но одно было ясно: помощник давал понять, что ей следует играть рольгерманского офицера-врача.

Полчаса спустя Фортус и ее спутник вышли из подземелья. У входа в бункер они увидели своего товарища в окружении десятка немецких солдат-артиллеристов. Все почтительно вытянулись, приветствуя «фрау майорин».

Как и полагалось особе в столь высоком офицерском чине, Мария сдержанно поблагодарила тех, кто прорыл траншею в подземелье. Затем она неторопливо проследовала через площадь и, убедившись, что за нею не наблюдают, скрылась в лабиринте улиц Буды. Двое разведчиков двигались за ней.

Оказалось, что немецких солдат привел помощник Фортус, когда понял, что одному с расчисткой завала не справиться. Он рискнул — явился к командиру расположенной неподалеку зенитной батареи и попросил помощи, наскоро придумав подходящее объяснение…


Отойдя подальше от площади, Мария и ее спутники скользнули в развалины какого-то дома. Здесь они отдохнули и подкрепились предусмотрительно захваченными с собой консервами.

Стало смеркаться. Повалил снег — крупные хлопья неслышно садились на хаотическое нагромождение камней и ржавого железа, и вскоре развалины исчезли под белой волнистой пеленой.

Помощники посмотрели на Марию: следовало подумать о возвращении. А она сидела, привалившись к какой-то балке, и напряженно размышляла. Память восстанавливала все то, что патриот-венгр сообщил о своей семье. У него жена и дочурка. Живут здесь, в Буде, — Марии известна улица, номер дома, квартиры. Но вряд ли разыщешь их по прежнему адресу: женщина знала о намерении супруга перейти на сторону Советской Армии и, конечно, понимает, что, как только об этом станет известно гестапо, ей несдобровать. Значит, скорее всего прячется вместе с девочкой… Но все равно надо сделать попытку!

Мария встает.

— Пошли! — решительно говорит она.


Истекло двое суток.

Комната в расположении одного из штабов Советской Армии. Мария только что вошла, разложила перед венгерским патриотом добытые для него документы.

— Откуда они? — вскричал венгерский офицер.

Она коротко объяснила.

Офицер слушал, перебирая драгоценные бумаги, и руки его дрожали.

Но вот Мария положила на стол еще одну бумагу — сложенный вчетверо лист.

— Что это?

— Письмо от вашей жены.

— Письмо жены? — ошеломленно пробормотал офицер. — Кому же оно адресовано?

— Ее мужу. — Мария чуточку помедлила, улыбнулась. — И если вы тот самый человек…

Офицер схватил бумагу, развернул. Из нее выпала фотография: маленькая девочка с вьющимися колечками волосами глядела в объектив и смеялась.

Венгерский патриот дико посмотрел на Машу.

— Читайте же, — сказала она. — Прочтите письмо.

Минуту спустя офицер опустил на стол бумажный лист.

— Она живет по старому адресу? — с тревогой спросил он.

— Нет.

И Маша назвала место, где после долгих поисков группе советских разведчиков удалось, наконец, встретиться с его женой.

Офицер встал.

— Она вложила в письмо фотографию дочки, чтобы…

— Чтобы вы ни в чем не сомневались. Полагаю, что это не лишнее…

— Кто смог сделать все это? — вскричал офицер. — Человек, совершивший такое, сто раз рисковал жизнью.

Мария пожала плечами:

— Надо, чтобы вы работали спокойно.


Венгерский патриот отлично справился с труднейшим заданием. Он оказал большую услугу Советской Армии.

Он жив, этот человек. Его имя Деметор Габор.

Мария Фортус, потерявшая его след в горячке последних недель войны, двадцать лет вела поиски.

Недавно нашла. Даже побывала у него в гостях в Будапеште.


Страница IX. «Дорогому старому другу и товарищу Марии Фортус, всегда молодой, боевой и активной. На добрую память. Твой друг Долорес Ибаррури»

Это авторская надпись на книге «Единственный путь». Мария Александровна бережно хранит драгоценный подарок. Славная дочь испанского народа для нее всегда была идеалом женщины, революционерки, коммунистки. Может, сблизило их и материнское горе: если Флорик погиб в Испании, то Рубен Ибаррури пал геройски при обороне Сталинграда…

М А. Фортус и сегодня такая же горячая, неукротимая, как и в дни молодости. В ее маленькую квартирку на Ленинградском проспекте почтальон доставляет пачки писем — от советских людей, от венгров, французов, испанцев, болгар, бельгийцев… Друзья этой удивительной женщины — люди из разных стран. Мария Александровна — член правления обществ «СССР — Франция» и «СССР — Венгрия», активная деятельница Советского комитета ветеранов войны.

Прочтите отличную повесть «Поединок с гестапо» — М. А. Фортус одна из авторов книги. Хватает сил и на многое другое, даром что и сейчас она носит где-то возле сердца две пули, засевшие еще в гражданской…

В дни, когда наша страна отмечала полувековой юбилей Советского государства, Мария Александровна отпраздновала и 50-летие своего пребывания в партии. В эти дни ей была вручена новая высокая награда — второй орден Ленина.


Поздним вечером, когда закончена работа, умолк телефон и можно остаться наедине с собой, она раскладывает на столе карту Испании.

Тихо вокруг.

Дом, улица, Москва спят.

А маленькая немолодая женщина все глядит на крохотные крестики, отмечающие на военной карте места, где навечно остались лежать два Рамона — младший и старший.

МУЗЕЙ БОЕВОЙ СЛАВЫ РАЗВЕДЧИКОВ

Со страниц-стендов музея о мужестве, доблести, отваге, о подвигах разведчиков в тылу врага ведут рассказ уникальные документы и фотографии.


Наш экскурсовод — капитан 1 ранга В. П. Кудрявцев.


Разведка, как никакой другой вид военной деятельности, сопряжена с тайной. Совершенно секретны планы разведывательных операций. Под вымышленными именами живут разведчики не только во вражеском тылу, но даже и среди своих товарищей. Как сказал поэт: «Когда придется, безымянным разведчик должен умирать…»

Основываясь на добытых разведчиками сведениях о противнике — группировках его сил, замыслах его штабов, — наше командование разрабатывало и успешно осуществляло боевые операции Великой Отечественной войны. Но еще долго, иногда многие годы, держались в строжайшей тайне имена этих героев и то, как они добывали сведения.

Однако наступил час, когда можно снять гриф секретности с документов, можно назвать подлинные имена героев-разведчиков. Документы, представленные в нашем «Музее боевой славы», его страницы-стенды поведают читателям о подвигах героев-разведчиков, многие из которых ранее не были известны.

ГЕРОЙ СОВЕТСКОГО СОЮЗА РИХАРД ЗОРГЕ


Радиограмма, в которой разведчик предупреждает Центр о готовящемся нападении гитлеровской Германии на Советский Союз.


В 1933 году в японском порту Йокогама сошел на берег корреспондент германских газет «Франкфуртер цайтунг», «Берлинер курир» и голландской газеты «Амстердам хандельсбладт»…

Это был коммунист-антифашист, легендарный советский разведчик Рихард Зорге. Более десяти лет провел он за рубежом, выполняя задания особой государственной важности. Он сообщал в Центр об империалистических заговорах на Дальнем Востоке, о подготовке провокаций против СССР. В Токио он создал разведывательную группу «Рамзай», проник в германское посольство и информировал Москву об агрессивных замыслах германского фашизма и японского милитаризма против Советской страны. Советский разведчик в многочисленных радиограммах предупреждал о готовящемся вероломном нападении германских фашистов на Советский Союз.

И основная заслуга Рихарда Зорге и его разведгруппы «Рамзай» в том, что он сумел разгадать замыслы японского правительства и военщины и пришел к выводу, что Япония не решится ударить в спину, напасть на советский Дальний Восток. Это позволило нашему командованию в решающие дни битвы под Москвой перебросить с Дальнего Востока и из Сибири к стенам столицы некоторые дивизии.

Имя Рихарда Зорге навечно занесено в число тех, кто за выдающиеся заслуги перед Родиной, за мужество и героизм удостоен высшей награды — звания Героя Советского Союза.

ОТЕЧЕСТВО В ОПАСНОСТИ!
Заявления юных патриотов с просьбой направить в военную разведку.



«…Узнав о нападении на Советский Союз, прошу зачислить меня досрочно в ряды Красной Армии. Я уже много лет радиолюбитель. Я радист IV категории… Умею работать на радиостанции военного образца.


23/6 1941 г. В. Туляков».



«…Прошу принять меня в ряды Красной Армии, так как хочу быть полезным в бою против германских захватчиков. Я по специальности техник-монтер, хорошо знаком с приемопередающими установками… Моя мечта — чтобы вы меня вызвали к себе и назначили по вашему усмотрению, где меня лучше использовать.

Прошу не отказать в моей просьбе.


23 июня 1941 г. Максимов».



«В управление связи НКО от Медведевой Татьяны Алекс., год рождения 1924, член ВЛКСМ с 1939 г. Прожив. по 3-му Донскому пр., дом 3, кв. 3.


Заявление


Прошу зачислить меня добровольцем в комсомольский батальон радиосвязи. Хочу быть в рядах нашей славной Красной Армии, чтобы в любую минуту, по зову матери Родины, приложить все усилия для полного уничтожения фашистской гадины…»



«Заявление (вторично)


Прошу без промедления направить в действующую армию. Мое сердце, как сердца миллионов, наполнено гневом и проклятием шакалам фашизма… Я хочу как можно быстрее сам бить врага.

24 июня 1941 года.

Член ВЛКСМ Борис Петрович Годунов».


Это лишь четыре заявления из тысяч и тысяч, хлынувших в военкоматы, в райкомы партии и райкомы комсомола в первые же часы и дни Великой Отечественной войны. Сколько гнева к врагам, сколько пламенной любви к Родине в этих словах юных патриотов Советской страны! Какая мужественная готовность встать на защиту Отечества!

Семнадцатилетние Владимир Туляков и Татьяна Медведева, Юрий Максимов и Борис Годунов были направлены в военную разведку.

«Я КЛЯНУСЬ…»

Лене Суравневой исполнилось только шестнадцать лет, когда фашисты оккупировали ее родное село. Девушка ушла в партизанский отряд. Выполняя задания командира отряда, участвуя в операциях народных мстителей, действовавших в Россонском районе Белоруссии, Лена проявляла смелость и мужество. Когда в районе действий отряда была высажена разведгруппа Советской Армии, девушка была направлена партизанским командованием в эту группу, чтобы помогать разведчикам в сборе сведений о фашистских гарнизонах, о намечаемых мероприятиях местных оккупационных властей, о готовящихся карательных операциях против партизан.

В январе 1944 года разведгруппа возвратилась из вражеского тыла на Большую землю. А 23 февраля 1944 года Лена Суравнева, уже ставшая настоящим солдатом, вместе с другими молодыми бойцами приняла эту военную присягу.

«ХОЧУ ИДТИ НА ЗАДАНИЕ КОММУНИСТОМ!»

В часы суровых испытаний чувства и думы советской молодежи всегда обращаются к партии. Высшей честью считают для себя юные патриоты стать членами ленинской когорты коммунистов.



Эти заявления с просьбой принять в партию написаны курсантами разведшкол. Стремления воинов, вступавших в те дни в партию, ярко выразил в своем заявлении курсант В. Ицков: «Одновременно прошу послать меня на тот участок работы, где бы я смог на деле доказать свою преданность и способность бороться с врагом до последней капли крови».

ТВОИ ВОСПИТАННИКИ, КОМСОМОЛ!

Вражеский эшелон не пройдет!


4 ноября 1941 года близ подмосковного города Наро-Фоминска перешла линию фронта группа особого назначения под командованием Михаила Николаевича Соколова.



На 533-й странице представлена фотокопия задания, которое получила группа на время действий в глубине расположения противника. В состав группы входили двенадцать человек — коммунисты, комсомольцы, беспартийные, люди разных национальностей и возрастов. Больше половины членов группы составили добровольцы-комсомольцы, направленные в разведорганы по путевкам Московского горкома ВЛКСМ. Десятым в этом списке стоит имя Зои Космодемьянской, десятиклассницы 201-й московской школы.




Спустя несколько дней при выполнении второго задания в селе Петрищево Верейского района юная комсомолка была схвачена гитлеровцами…

В номере «Комсомольской правды» за 27 января 1942 года советская молодежь впервые узнала о том, как мужественно вела себя юная патриотка в свой смертный час. «Мы не забудем тебя. Таня!» — так называлась статья корреспондента, присланная из только что освобожденной деревни Петрищево. В ней говорилось:

«Мужественный образ юной советской девушки, бесстрашно сражавшейся с немецкими извергами, девушки, которая встретила смерть с пламенными словами о Родине на устах, будет героическим примером для всей нашей молодежи».

Да, подвиг «Тани» — Зои Космодемьянской — стал примером для нашей молодежи, для молодежи всего мира. Ее имя навечно вписано в историю комсомола. 16 февраля 1942 года славной дочери Родины было посмертно присвоено звание Героя Советского Союза.



В те же дни, когда ушла в тыл врага группа, в которой была Зоя Космодемьянская, получила боевое задание и молодежная группа особого назначения под командованием Григория Соколова. Прочитайте список этой группы. Большинство — девушки, все — комсомолки.

Вера Волошина, сибирячка из города Кемерово, в 1940 году приехала в Москву, поступила в институт торговли. Грянула война. Со строительства окопов на рубежах обороны столицы Вера писала родным: «Наверное, беспокоитесь обо мне? Ничего страшного! Как и все комсомольцы Москвы, мы делали укрепления».

Но комсомолке хотелось в то грозное время сделать еще больше. И вот она в разведгруппе. На первое задание она ушла 21 октября. Группа действовала в районе станции Завидово, собирала сведения о противнике, минировала дороги, взрывала мосты и переправы, нарушала линии связи, из засад нападала на гитлеровцев.



Ровно через месяц группа ушла за линию фронта во второй раз. Во время одной из операций разведчики были обнаружены фашистами. В бою Вера была тяжело ранена. Гитлеровцы схватили ее и казнили.

Ныне в родном городе Веры Волошиной ее именем названа улица, ее имя носит школа, где воспитывалась юная патриотка. В институте, где она начинала учебу, открыт посвященный ей музей, и ежегодно 30 сентября — в день рождения Веры — студенты собираются на торжественную линейку. Первой в списке — навечно — фамилия Веры.



Настя Звездина, секретарь подпольного райкома.


В девятом классе Настя увлеклась авиацией. Ее героинями стали Валентина Гризодубова. Марина Раскова, Полина Осипенко. В родном Олонце, маленьком карельском городке, построена парашютная вышка. Настя первой прыгает с нее. Летчик должен быть смелым, сильным, умелым. Настя занимается легкой атлетикой, становится чемпионкой района по лыжному спорту, учится метко стрелять.

Окончена школа. Настя работает литсотрудником в районной газете. Вскоре молодежь выбирает ее в райком комсомола. В канун войны она становится вторым секретарем райкома.

22 июня. Олонец совсем недалеко от границы. Юноши во главе с первым секретарем райкома уходят в истребительный батальон. Настя возглавляет работу всей районной комсомольской организации: нужно успеть убрать урожай в прифронтовых колхозах, нужно организовать сандружину из девчат. Фронт приближается. Нужно успеть эвакуировать на восток людей, имущество. Одной из последних Настя Звездина покидает Олонец. «Ничего, скоро вернемся!» Думала ли она, что вернется сюда так скоро?..

Школа разведчиков в маленьком городке. Напряженная учеба. И вот, наконец, задание: в составе разведгруппы пробраться в Олонецкий район. Звездина назначается секретарем подпольного райкома комсомола. Ей надо поднять молодежь на борьбу против оккупантов и одновременно выполнять задания разведцентра.

Настя горда порученным ей заданием.

В конце июля 1942 года Настя Звездина вместе с группой других разведчиков была переброшена через линию фронта, в тыл врага.

Настя быстро установила связь с патриотами, организовала в селах подпольные группы, которые стали распространять сводки Совинформбюро. собирать сведения о фашистских войсках. С помощью Оли Филипповой, в прошлом учительницы из Ухты, ставшей радисткой, Настя передавала важные донесения в Центр. Группы, созданные Настей, приступили к диверсиям: на станции Салми подорвали вражеский эшелон с авиабомбами и горючим, подожгли Ильинский лесозавод.

Настя Звездина в условленный день явилась в дом лесника на встречу со своим командиром. Оказалось, ее уже поджидали здесь фашисты.

Накануне казни Насте удалось передать записку из гитлеровского застенка: «Пусть меня расстреляют, но еще останутся сотни, тысячи, миллионы таких, как я. Они отомстят за кровь моего народа. Да, отомстят. Не сомневайтесь, настанет такой день, и опять засияет солнце счастливой жизни».

17 февраля 1943 года Настя Звездина — отважная разведчица и секретарь подпольного райкома — была казнена оккупантами.

Народ помнит и чтит память о своей верной дочери, отдавшей жизнь за Отчизну, за счастье своего народа.



Четырнадцать раз ходил в тыл врага командир взвода разведки гвардии старший сержант Иван Зайцев. А это значит: только линию фронта он пересекал двадцать восемь раз. Туда и обратно, через минные поля, под слепящими вспышками ракет, под свистящими и светящимися цепями трассирующих пуль.

Из самых невероятных ситуаций, из неравных схваток Иван выходил победителем. Однажды во время штурма высоты с четырех сторон подступили к нему враги: «Рус, сдавайся!» Гранатой он уложил двоих. Пистолет, а затем и нож решили судьбу остальных. Зайцев бросился к блиндажу, откуда строчил вражеский пулемет. Пошла в ход еще одна граната. Расчет уничтожен. А фашистский пулемет уже повернут на сто восемьдесят градусов и поливает свинцом оккупантов.

Поистине высокое командирское мастерство проявил старший сержант Зайцев в Померанско-Гдыньской операции, при взятии города Лауэнбург. Быстро оценив обстановку, Иван разбил свой взвод на штурмовые группы и две из них бросил в обход противника. В ожесточенном огневом бою, зажатый с трех сторон, десятикратно превосходящий по численности противник сдался.


«ПРОЧТИ И ПЕРЕДАЙ ТОВАРИЩУ»
Бережно хранятся в фондах Центрального музея Вооруженных Сил СССР эти листовки, которые в дни Великой Отечественной войны переходили из одних солдатских рук в другие. Их читали в перерывах между боями, на коротких привалах, в землянках. Эти бесхитростные рассказы-документы учили молодых воинов искусству борьбы с ненавистным врагом.

Вот один из боевых листков, посвященный разведчику Южного фронта Владимиру Привольневу. Как-то Владимир вместе со своими храбрецами пробрался в село, где были фашисты. Разведчики зашли в крайний дом. Старик колхозник сообщил, что в одной из хат расположились гитлеровцы. Около хаты стоит машина. Решение созрело мгновенно. Разведчики заскочили в дом. Схватили двух немцев, посадили в машину и приказали шоферу ехать. Так, на трофейной машине, они привезли в часть двух «языков». Два ордена Красного Знамени и орден Красной Звезды украсили грудь гвардии старшего сержанта.




Комсомолец-сержант Алексей Знаменкин возвратился в подразделение с полными данными о противнике и местности. Он тщательно разведал подходы к берегу реки, измерил ее ширину, скорость течения.

В тот же вечер Знаменкин получил новое задание: переправить на правый берег группу разведчиков. Темной холодной ночью, в проливной дождь сержант повел группу к реке. Вплавь Алексей перебрался на противоположную сторону. От ледяной воды коченело тело. С гребня берега строчил вражеский пулемет. Но времени терять нельзя. Сержант нашел плот и пустился в обратный путь, за товарищами. Переправа через Днепр была обеспечена.

Материал подготовлен сотрудником Центрального музея Советских Вооруженных Сил К. Г. Карапетяном.

СТРАНИЦЫ ИЗ ДНЕВНИКА


Это документы капитана Ивана Михайловича Кузина, командира разведгруппы «Кремень» штаба 1-го Украинского фронта. Группа действовала в тылу противника, в Западной Украине и Словакии, с 23 июня по 8 октября 1944 года.

Разведчики капитана Кузина установили связь с местными партизанами, добывали ценные сведения о передвижениях и сосредоточениях войск противника, а также вместе с народными мстителями осуществляли дерзкие диверсии На боевом счету группы — несколько спущенных под откос железнодорожных эшелонов фашистов с вооружением и живой силой, сотни убитых гитлеровцев.

Находясь в тылу врага, капитан Кузин вел дневник, в котором ежедневно описывал деятельность группы и каждого из своих боевых товарищей. Здесь представлены две страницы этого дневника.

После выхода из вражеского тыла командир составил доклад о проведенных отрядом операциях. Такие доклады, хранящиеся вечно, с документальной точностью воссоздают для нас обстановку тех боевых дней, повествуют о подвигах героев-разведчиков.


ТВОИ ВОСПИТАННИКИ, КОМСОМОЛ!

Лесной тропой возвращаются в свою часть разведчики из ночного поиска. Они добыли ценные сведения о противнике и захватили «языка» Август 1943 г.

Фото М. Редькина


Задание выполнено. Радисты сообщают в штаб о результатах разведки. Август 1943 г.



ОСТАВАЛАСЬ ОДНА ГРАНАТА…

Федор Илюхин.



Серафима Кляцкая.


С сентября сорок третьего по апрель сорок четвертого года в Крыму по заданию штаба Отдельной Приморской армии действовала разведывательно-диверсионная группа «Верного» — Федора Илюхина. Эта группа вывела из строя десять паровозов, пустила под откос свыше ста двадцати вагонов с живой силой и техникой противника.

Одной из надежных помощниц группы Верного стала комсомолка Серафима Кляцкая. До войны она работала комбайнером в МТС. Когда же в родные места нагрянули фашисты, она включилась в борьбу против оккупантов. По заданию разведчиков Сима доставала продукты, одежду, медикаменты.

В один из последних сентябрьских дней 1943 года к дому Симы подъехали две повозки с гитлеровцами. Они собирались в селе переночевать. Девушка сообщила об этом укрывшимся в ее доме разведчикам. Тут же возник план операции.

Сима вновь вышла к колодцу и позвала немцев к себе в дом. Тем временем разведчики приготовились к встрече «гостей». Когда немцы расположились в избе, скинули шинели и расселись за накрытым столом, Сима налила в стаканы вино и подняла тост: «Пусть будет не последняя. За наш успех!» Эти слова были сигналом. С автоматами разведчики ворвались в комнату. В ту же ночь пленные, среди которых был и гитлеровский офицер, были доставлены на партизанский аэродром, а оттуда в Краснодар, в штаб фронта.

Активно и изобретательно действовала советская патриотка. Но однажды во время выполнения очередного задания она была обнаружена гитлеровцами. Разведчица укрылась в школе деревни Бочалы. Приняла неравный бой. Когда же кончились патроны и из горящего здания уже не было надежды выбраться, Серафима подорвала себя последней гранатой.


ВЕРНОСТЬ ПРИСЯГЕ


На странице 530 вы узнали, как начался боевой путь Лены Суравневой, как приняла она военную присягу.

Вскоре Лена снова была направлена в тыл противника. Однажды она возвращалась к командиру группы с важным донесением о вражеских эшелонах, направлявшихся к фронту. В лесу девушка попала в засаду. Смелая разведчица, отстреливаясь из пистолета, уничтожила несколько гитлеровцев. Но все же ее схватили…

Через несколько дней разведчики обнаружили тело замученной своей подруги. За обшлагом куртки Лены была найдена эта записка:

«Я, советская разведчица, присланная из Москвы, хоть и погибну, но все же вам, паразитам, на нашей земле не бывать… Немцы, вы, немцы, за что воюете? Но все же не хотелось бы мне погибать, ведь мне только 18 лет».

Тело Лены было захоронено на кладбище деревни Богомолово Себежского района. За мужество и героизм юная разведчица Елена Суравнева награждена посмертно орденом Отечественной войны.


В СМЕРТНЫЙ ЧАС…
ПИСЬМО ОТЦУ


Дорогой мой отец. Не плачь. Будь уверен, что сын твой никого не подведет. Останешься жив — расскажи о нас другим. Не хочется умирать: еще мы мало сделали.


Это письмо удалось передать отцу из тюрьмы Ржева юному разведчику подпольной комсомольской организации Алексею Жильцову. Комсомольское подполье было создано в первый же месяц оккупации Ржева фашистами. Юные патриоты установили связь с партизанами, а затем и с частями Советской Армии, действовавшими на Калининском фронте. Комсомольцы передавали военным разведчикам данные о расположении войск противника, указывали цели советским бомбардировщикам, сами устраивали диверсии на железной дороге, нападали на вражеские обозы. Гестаповцам удалось захватить большинство участников ржевского комсомольского подполья.

Вот надпись, которую оставил на стоне тюремной камеры боевой товарищ Алексея — Александр Беляков.


НАДПИСЬ НА СТЕНЕ КАМЕРЫ


Я вынесу все нечеловеческие пытки. Клянусь вам своим комсомольским словом, мои дорогие товарищи. Буду молчать до конца. Молчите и вы. Начатое нами большое дело закончат наши товарищи.


ПРОЧИТАТЬ ТОЛЬКО ПОСЛЕ МОЕЙ ГИБЕЛИ


25 августа 1942 года в 24 час. 05 мин. спустился на парашюте, чтобы нещадно мстить за кровь и слезы наших матерей и братьев, которые стонут под ярмом немецких оккупантов.

11 месяцев я изучал врага, пользуясь мундиром немецкого офицера. Я готовился к смертельному для врага удару, пробивался в самое логово сатрапа — немецкого тирана на Украине Эриха Коха.

Задание очень важное, и, чтобы его выполнить, нужно пожертвовать своей жизнью, ибо уйти из центра города после удара по врагу на параде совершенно невозможно. Я люблю жизнь, я еще очень молод. Но потому, что Отчизна, которую я люблю, как свою родную мать, требует от меня пожертвовать жизнью во имя освобождения ее от немецких оккупантов, я сделаю это. Пусть знает весь мир, на что способен русский патриот и большевик. Пусть запомнят фашистские главари, что покорить наш народ невозможно так же, как и погасить солнце.

Они забыли или не знали истории, эти дикари XX века. Они поймут это 29 июля 1943 года по свисту и взрыву противотанковой гранаты, когда их поганая немецкая кровь брызнет на асфальт… Пусть я умру, но в памяти народа я буду бессмертен.

«Пускай ты умер, но в сердце смелых и сильных духом всегда ты будешь живым примером, призывом гордым к свободе, к свету».

Это мое любимое произведение Горького, пусть чаще читает его наша молодежь, из него я черпал силы для подвига.

Ваш Кузнецов.


Эти строки принадлежат замечательному советскому разведчику Николаю Кузнецову.

Действуя в партизанском соединении Героя Советского Союза Д. Медведева, разведчик выполнял многочисленные задания, а с октября 1942 года почти все время находился в городе Ровно, резиденции рейхскомиссара Украины Эриха Коха. В Ровно под видом гитлеровского офицера Кузнецов осуществил несколько исключительных по смелости и дерзости операций. В ноябре 1943 года он вместе с помощниками выкрал командующего особыми войсками гитлеровской Германии на Украине генерала Ильгена. В январе 1944 года Кузнецов участвовал в уничтожении во Львове палача украинского народа, вице-губернатора Галиции Бауэра.

Николай Кузнецов погиб в ночь с 8 на 9 марта 1944 года в схватке с украинскими буржуазными националистами — взорвал себя и врагов гранатой…

В декабре 1943 года Н. И. Кузнецов был награжден орденом Ленина, в ноябре 1944 года ему посмертно присвоено звание Героя Советского Союза.


«НЕ ПЛАЧЬ ОБО МНЕ…»


6 января 1943 г

Прощай, мамочка! Я погибаю… Не плачь обо мне. Я погибаю одна, но за меня погибнет много врагов.

Мама! Придет наша родная Красная Армия, передай ей, что я погибла за Родину. Пусть отомстят за меня и за наши мучения.

Мама, милая! Еще раз прощай… ведь больше мы с тобой не увидимся. Я погибаю.

А как хочется жить! Ведь я молодая, мне всего 20 лет, а смерть глядит мне в глаза…

Как мне хотелось работать, служить для Родины!

Но эти варвары, убийцы… Они отнимают у нас нашу молодую жизнь.

Я сейчас нахожусь в смертной камере, жду с минуты на минуту смерти. Они кричат нам: «Выходите», — идут к нашей камере, это…

Ой, мама! Прощай! Целую всю семью последний раз, с последним приветом и поцелуем…

Нина Попцова.


Комсомолка из станицы Горячеводской близ Пятигорска в годину войны стала военной разведчицей. Она трижды по заданию командования проникала в Пятигорск, в тыл врага, и собирала важные сведения. Нина была выдана гестаповцам предателем. Отважная комсомолка была замучена фашистами за пять дней до освобождения Пятигорска советскими войсками. Это письмо было найдено среди документов, брошенных фашистами при бегстве.






С этими документами — «аусвайсами» и «легитимациями» — действовали советские разведчики во вражеском тылу.


«СТРЕЛА» ВЫХОДИТ В ЭФИР

Шел сентябрь сорок третьего года. Эрнст Аболыньш, разведчик Балтийского флота, опустился на парашюте в тылу гитлеровцев недалеко от родного хутора Аболыни. Прячась в кустах, долго наблюдал за своим домом. Громко застучало сердце, когда увидел издали мать. Ночью, никем не замеченный, забрался в сарай.

На рассвете скрипнула дверь. В сарай вошла девушка.

— Юлэ, сестренка! Ничего не говори матери! Не нужно ее волновать!..

Но трудно скрыть что-нибудь от материнского сердца: «Почему так блестят глаза у дочери? Кому отнесла она в сарай приготовленный украдкой ужин?..»

Вскоре Эрнст передал в штаб флота первую радиограмму. Затем вторую, третью.

Полицейские окружили хутор неожиданно. Увидев их в окно сарая, Эрнст выхватил наган: «Стрелять буду лишь в крайнем случае». Бросился через черный ход к лесу. Погони не было. Лишь закричала на хуторе сестра. Выстрелы. Голос сестры затих. Закричала мать. И снова выстрелы.

Что пережил в те минуты Эрнст? Сердце требовало броситься на помощь родным, защитить их или погибнуть вместе с ними. Разум приказывал оставаться на месте и выполнять свой долг разведчика.

Сделав круг, он вышел на опушку леса с другой стороны хутора, затаил дыхание. Услышал голос матери. Отлегло от сердца: «Жива!..»

Лишь через несколько дней Эрнст узнал, что полицейские избили его сестру, инсценировали расстрел матери. Они выпустили несколько пуль поверх головы старой женщины: «Где твой сын, старуха?» Мать молчала…

До весны Эрнст и несколько его товарищей из местных жителей скрывались от фашистов в партизанском бункере на берегу реки Ирбе. Сведения о Вентспилсском порте родные регулярно оставляли Эрнсту в тайнике под елью. Отряд рос. К середине мая он насчитывал более двадцати человек…

Летом сорок четвертого года советские войска вышли к восточной и южной границам Латвии. Порты Курляндского полуострова приобрели в обороне гитлеровцев огромное значение. Помощники Эрнста наблюдали за гитлеровцами почти по всему побережью Курляндского полуострова, контролировали здесь почти все крупные железнодорожные станции.

Эрнст Аболыньш передавал по радио ценные разведывательные сведения на Большую землю. Он продолжал свою опасную работу до полной капитуляции Курляндской группировки гитлеровских войск.

Человек из легенды, Эрнст Аболыньш жив и здоров. Сейчас он живет в Латвии, недалеко от Вентспилса.


ТЫ ПОМНИШЬ, ТОВАРИЩ…

Владимир Заимов.


Болгарский генерал Владимир Заимов, выходец из семьи видного общественного деятеля, был известен в стране своими демократическими убеждениями, близостью к народу, любовью к России, принесшей освобождение Болгарии от многовекового турецкого ига.

Когда началась вторая мировая война, Заимов принял активное участие в антифашистской борьбе болгарского народа, стал поддерживать тесные связи с группами движения Сопротивления в оккупированных гитлеровской Германией славянских странах. Он активно содействовал тому, чтобы профашистские правящие круги Болгарии не втянули его родину в войну против Советского Союза.

Займов видел свой долг патриота в том, чтобы содействовать скорейшему поражению гитлеризма и фашизма. Он передавал советскому командованию ценнейшие сведения о политических и военных планах Германии, о концентрации гитлеровских войск на территории Болгарии, о внешнеполитическом курсе царского правительства.

По доносу предателя Владимир Заимов был арестован. На суде он выступил как гневный обвинитель пагубной политики царя и его правительства. Он бросил в лицо палачам гордые слова:

— Болгарский народ никогда не будет воевать против своего брата, который освободил его от турецкого ига и сейчас борется за свободу всех порабощенных народов. Советский Союз и славянство непобедимы!

Отважный болгарский патриот, верный друг Советского Союза генерал Владимир Заимов был расстрелян врагами его родины.

В тот день, 1 июня 1942 года, радио Москвы передало на весь мир:

«Болгары, падите на колени! Этим вечером был расстрелян великий сын Болгарии и всего славянства генерал Владимир Заимов».

В знак признания высоких заслуг одного из выдающихся сыновей болгарского народа и его вклада в совместную борьбу против фашизма Президиум Верховного Совета СССР посмертно наградил генерала Владимира Заимова орденом Красного Знамени.



Анна Богуславска.


Освобождение Западной Украины Красной Армией в 1940 году застало Анну Богуславску, дочь известного варшавского врача, во Львове. Родители уехали в Польшу, а девушка осталась на советской земле. Она поступила в университет, была принята в члены ЛКСМУ, вскоре сама начала работать в райкоме комсомола.

Может быть, Анна после получения высшего образования и вернулась бы в Польшу. Но началась война. И началась новая биография девушки. Богуславска вместе с райкомом комсомола эвакуировалась в Киев. Когда гитлеровцы подошли к столице Украины, она попыталась эвакуироваться.

Но не успела и оказалась на оккупированной врагом территории. Еще с детства Анна превосходно знала немецкий язык. Это помогло ей устроиться переводчицей в депо железнодорожной станции Фастов. И вот там, работая в гитлеровской комендатуре, она связалась с партизанским отрядом. Она стала связной 4-го батальона фастовского соединения, помогала отряду добывать боеприпасы, медикаменты, переправляла в отряд местных жителей, сообщала сведения о замыслах фашистов.

Когда Фастов был освобожден наступающей Советской Армией, Анна Богуславска изъявила желание стать военной разведчицей. Она прошла подготовку при штабе Первого Украинского фронта и 28 апреля 1944 года в составе разведгруппы «Львов» была выброшена авиадесантом в район города Кракова — древней столицы Польши.

В течение нескольких месяцев юная полька вела разведку войск и гарнизонов противника в этом районе. Эти сведения представляли большую ценность для советского командования и способствовали освобождению Польши. Но сама Анна не дожила до победы — она была схвачена гестаповцами и погибла в лагере смерти Освенциме.



Ильзе Штёбе. Ее звала Альта.

ТЫ ПОМНИШЬ, ТОВАРИЩ…

Стефан Шагур.


Радист чехословацкой армии Стефан Шагур, когда нацисты оккупировали его родину, перешел границу Советского Союза. А когда на советской земле, в Бузулуке, началось комплектование первого чехословацкого батальона подполковника Людвика Свободы, он одним из первых вступил в этот батальон. Пулеметчик, инструктор школы сержантов, инструктор школы войсковых разведчиков… В составе Первой Чехословацкой бригады Шагур участвовал в боях за освобождение Киева. За киевскую операцию он был награжден чехословацким Боевым Крестом и досрочно произведен в вахмистры.

Затем Стефан Шагур был направлен в распоряжение Генерального штаба Советской Армии. Он прошел специальную радио- и десантную подготовку.

В ночь на 19 февраля 1945 года с аэродрома недавно освобожденного польского города Ченстохова Стефан Шагур в составе разведгруппы «Лукашевич» был переправлен в район Праги. И почти полтора месяца в штаб Первого Украинского фронта поступал поток информации о противнике из обширного района вокруг чешской столицы. Ее вместе с другими советскими разведчиками и чехословацкими патриотами-антифашистами активно собирал С. Шагур.

Ныне бывший отважный разведчик живет в Праге. Он занят мирным трудом, работает геодезистом. После победы он окончил военное училище, получил звание майора. Он имеет много чехословацких и советских боевых наград. В 1967 году в числе других чехословацких патриотов за активную помощь командованию Советской Армии в борьбе против немецко-фашистских захватчиков на территории Чехословакии Стефан Шагур был награжден орденом Отечественной войны I степени.


УКАЗОМ ПРЕЗИДИУМА ВЕРХОВНОГО СОВЕТА СССР

Елена Колесова, Герой Советского Союза.


Перед войной Елена Федоровна работала учительницей в 47-й московской школе, была старшей пионервожатой, училась на курсах медсестер.

Комсомолка, она уже в июне сорок первого года вступила в Красную Армию. Сначала санпоезд, госпиталь. Но вот в сентябре она проходит курс специальной подготовки при разведотделе Западного фронта и получает задание: в составе разведгруппы проникнуть в тыл противника в район Руза — Можайск, чтобы минировать коммуникации, подрывать мосты, разрушать линии связи врага, вести разведку. Группа, действуя умело и отважно, полностью выполнила поставленную задачу.

В ноябре сорок первого формируется новая группа. Теперь Колесова — ее командир. Разведчики переходят линию фронта у деревни Акулово. В тылу Лена и ее боевые товарищи уничтожили более ста фашистских солдат и офицеров, заминировали дороги, на десятках километров нарушили линии связи и в полном составе возвратились в свой штаб. Орден Красного Знамени украсил грудь отважной разведчицы.

Зимой, во время разгрома фашистов под Москвой, Колесова непосредственно участвовала в боях. А весной следующего года она была назначена командиром разведгруппы, в которую входило двенадцать комсомолок-москвичек. 29 апреля группа была выброшена в район деревни Миговщина Минской области. Девушкам предстояло вести разведку противника в районе города Борисова и уничтожать военные объекты. Сразу же после приземления Лена установила связь с местным партизанским отрядом и приступила к выполнению задания. Бесстрашные комсомолки разгромили шесть полицейских участков, из засад сожгли много автомашин противника, уничтожили десятки гитлеровцев и полицаев, пустили под откос четыре железнодорожных эшелона. Кроме того, девушки проводили огромную агитационную работу среди местного населения, укрепляли в народе веру в неминуемую победу Красной Армии.

Слух о комсомолках-партизанках и их бесстрашном командире распространился по всей округе. Дошел он и до врагов. Оккупанты расклеили по деревням объявления: «За поимку атамана-десантницы Лельки дается вознаграждение 30 000 марок, две коровы, литр водки».

Но народ оберегал девушек-воинов. В район действий разведчиц гитлеровское командование бросило карательные отряды. 11 сентября 1942 года отряд Елены Колесовой вступил с ними в неравный бой. В том бою у деревни Выдрица Лена и ее подруги погибли.



Виктор Леонов, капитан второго ранга дважды Герой Советского Союза.


В конце 1943 года Виктор Леонов был назначен командиром разведывательного отряда Северного флота. Под командованием Леонова отряд осуществил около пятидесяти операций в тылу врага. Разведчики вскрывали оборону противника на побережье, разрушали опорные пункты, уничтожали склады с боеприпасами, горючим, продовольствием, нарушали связь, захватывали документы и «языков» и всем этим обеспечивали боевые действия морской пехоты и кораблей Северного флота.

В октябре 1944 года Северный флот и 14-я армия Карельского фронта приготовились к удару по фашистской группировке на Крайнем Севере. Разведывательному отряду Леонова совместно с подразделениями Северного оборонительного района необходимо было высадиться десантом в районе Лиинахамари. Там, у мыса Крестовый, находились две батареи противника, закрывавшие вход в залив. Разведчикам предстояло уничтожить эти батареи.

В ночь на 10 октября разведчики ступили на вражескую землю. На третьи сутки, после тяжелого перехода через тундру и сопки, они подошли к мысу и незаметно подобрались к огневымпозициям врага. Завязался ожесточенный бой. Батареи противника были захвачены и их же огнем разгромлены вражеские оборонительные сооружения на Крестовом.

За выполнение этого задания Виктору Леонову было присвоено звание Героя Советского Союза. Второй медали «Золотая Звезда» он был удостоен в 1945 году — уже на Дальнем Востоке он принял участие в боях против японских милитаристов, в операциях по высадке сил флота в порты Кореи.



Николай Земцов, Герой Советского Союза.


В первые месяцы Великой Отечественной войны Николай Земцов в составе коммунистического отряда моряков-добровольцев защищал от фашистов Очаков, затем сражался на подступах к Одессе, участвовал в героической обороне Севастополя.

Вскоре Земцов был зачислен в разведывательный отряд Черноморского флота. Группы отряда почти каждый день отправлялись на боевые задания в тыл противника для захвата «языков», обнаружения огневых точек, для осуществления диверсий. Во многих таких операциях участвовал и Николай. В декабре 1941 года во главе группы из девяти человек он был переброшен в Новороссийск для выполнения разведывательных заданий в районе Феодосии и Керчи в связи с подготовкой Ставкой Главнокомандования и штабом Черноморского флота высадки морских десантов в этих городах.

После выполнения заданий по разведке побережья в ночь на новый, 1942 год группа Земцова высадилась с катера-охотника в порту Феодосия. Цель — захват штабных немецких документов. Дерзкая операция прошла успешно. Осенью того же года Николай уже участвовал в боевых операциях на перевалах Главного Кавказского хребта. А весной сорок третьего года отлично провел операцию по разведке противника в его глубоком тылу, в районе Анапы. Группой Земцова также были добыты важные сведения о состоянии фашистских войск на Таманском полуострове.

За участие во многих разведывательных боевых операциях и проявленные при этом мужество, отвагу и героизм Указом Президиума Верховного Совета СССР ему присвоено звание Героя Советского Союза.

Ныне Н. А. Земцов — ответственный работник Государственного комитета Совета Министров СССР по материально-техническому снабжению.



Елена Мазаник, Герой Советского Союза.


Когда фашисты оккупировали Минск, Лена по заданию подполья поступила официанткой в столовую, обслуживавшую гитлеровских офицеров. Затем ее перевели горничной в дом гитлеровского верховного комиссара Белоруссии. Партизаны отряда Федорова разработали план уничтожения фашистского палача. 21 сентября 1943 года Лена пронесла в продовольственной сумке мину на квартиру Кубэ. Утром, когда в доме почти никого не осталось, девушка вошла в спальню и заложила мину под пружины матраца в кровати гаулейтера.

В ночь на 22 сентября в точно рассчитанное время произошел взрыв…

За исключительное мужество, отвагу и героизм Елена Мазаник была удостоена звания Героя Советского Союза. После войны Е. Г. Мазаник окончила Минский педагогический институт. Ныне Елена Григорьевна работает в Институте истории партии при ЦК КП Белоруссии.



Григорий Линьков, инженер-полковник, Герой Советского Союза.


Коммунист с 1918 года, участник гражданской войны, Григорий Матвеевич Линьков в июле 1941 года, уже будучи инженер-полковником, обратился в ЦК партии с просьбой направить его на работу в тыл врага.

И вот по заданию Генерального штаба Красной Армии Григорий Матвеевич в 1941–1942 годах в исключительно трудных условиях совершает со своим отрядом шестисоткилометровый переход по оккупированной фашистами земле, проводит несколько диверсионных операций на железнодорожных объектах и коммуникациях противника.

Вокруг небольшого отряда полковника Линькова объединяются мелкие группы из оказавшихся в окружении офицеров Красной Армии, местные советские и партийные активисты, молодежь. Из этих групп Линьков организует в южных районах Белоруссии разветвленную сеть отрядов, партизанские бригады и целые соединения, которые контролируют основные коммуникации противника и ведут разведку крупных его гарнизонов.

Созданные Линьковым партизанские отряды за время войны пустили под откос несколько сот эшелонов, взорвали десятки железнодорожных мостов, станций и других объектов, уничтожили тысячи гитлеровцев. Добытые сведения о противнике сыграли большую роль в планировании советским командованием операций по разгрому фашистских войск в Белоруссии и в освобождении восточных областей Польши.

Сам Г. М. Линьков с мая 1943 года командовал специальной группой, впоследствии оперативным центром Генштаба Красной Армии в районе Брест — Барановичи — Волковыск, проводил в широких масштабах диверсии на железнодорожных магистралях Брест — Пинск, Брест — Барановичи, Брест — Лида.

За выполнение боевых заданий в тылу противника Г. М. Линькову присвоено звание Героя Советского Союза. В послевоенные годы Григорий Матвеевич занялся большой общественной и литературной работой. Он автор широко известной документальной повести «Война в тылу врага».



Геннадий Братчиков, гвардии майор, Герой Советского Союза.


Кадровый офицер, коммунист, сотрудник разведотдела 3-й гвардейской армии Юго-Западного фронта, Геннадий Братчиков в феврале 1943 года был направлен в тыл противника для организации и ведения разведки гитлеровских войск, действовавших на левобережной Украине.

Братчиков быстро освоился с обстановкой и с помощью местных жителей организовал сбор ценных сведений о войсках, военных объектах и оборонительных сооружениях врага. Добываемые им сведения имели важное значение для планирования боевых действий войск Центрального фронта в период Курской битвы и выхода к Днепру.

В конце декабря Братчиков вновь был направлен в тыл противника для выполнения заданий командования 1-го Белорусского фронта, на этот раз командиром разведгруппы. За время действий в тылу группа передала в Центр более 380 радиограмм с ценными сведениями о противнике. Только с сентября сорок четвертого по январь сорок пятого года разведчиками Братчикова с помощью польских патриотов была полностью вскрыта группировка фашистских войск, действовавшая в излучине Вислы, северо-западнее Варшавы, и, в частности, установлена дислокация штабов соединений и частей 2-й немецкой армии. Все эти данные имели важное значение для проведения войсками 1-го Белорусского фронта операций по разгрому гитлеровцев в Белоруссии и на территории Польши. Кроме сбора разведданных, группа Братчикова провела много диверсий на железных, шоссейных дорогах и линиях связи противника.

Вражеской контрразведке и полиции удалось установить место базирования группы. Каратели блокировали разведчиков. 10 декабря 1944 года майор Братчиков пал смертью героя в неравном бою. Однако и после гибели командира группа продолжала выполнять задания командования — вплоть до выхода в этот район наступающих войск Советской Армии.



Александр Никандров, мичман, Герой Советского Союза.


Всю Великую Отечественную войну провел в разведывательном отряде на Севере мичман Никандров. Память о подвигах тех дней — ордена Красного. Знамени и Отечественной войны, другие награды. Когда же начались на Дальнем Востоке боевые действия против японских милитаристов, Александр одним из первых в части изъявил желание поехать на Тихий океан.

В составе 140-го разведотряда Тихоокеанского флота Никандров участвовал в десантах в порты Юки, Расин и Сейсин. Наиболее тяжелым был бой при захвате корейского порта Сейсин. Отряд и приданная ему рота автоматчиков заняли центр города и мосты через реку, отстояли плацдарм и обеспечили высадку главных сил десанта



Герой Советского Союза гвардии лейтенант Павел Примаков.


Взвод разведки, которым командовал гвардии лейтенант Примаков, получил задание форсировать широкий, бурный пролив Бек-фиорд, захватить там плацдарм и обеспечить переправу всего подразделения

Пройдя через сопки и болота, взвод вышел к назначенному месту переправы. Противник заметил подошедших к берегу разведчиков и открыл ураганный артиллерийский и минометный огонь. Нужна была сильная воля и настойчивость, чтобы броситься в ледяную воду. Приготовив плоты, разведчики начали переправу.

В решительной схватке разведчики захватили плацдарм.

Примаков немедленно известил ракетой командование о захваченном плацдарме, и через полчаса полк начал переправу, а через час занял город Киркенес.


СОДЕРЖАНИЕ:

Встреча с подвигом.

ПОВЕСТИ

Заговор против «Эврики» — В. Егоров.

Комендантский час — А. Воинов.

Лилия — И. Голосовский.

Суровая юность — Е. Мухина.

Ее звали Альта — В. Кудрявцев, К. Распевин.

Улица Царя Самуила, 35 — В. Понизовский.

РАССКАЗЫ

Босоногая разведка — Ю. Туманов.

«Я — Икар!» — С. Голяков.

Венский вальс — М. Анчаров.

Отчаянный десант — Е. Федоровский.

Последнее задание — В. Карпов.

Схватка со смертью — В. Голанд, В. Желтов.

Майор разведки — А. Насибов.

МУЗЕЙ БОЕВОЙ СЛАВЫ РАЗВЕДЧИКОВ


ВЫШЛИ ИЗ ПЕЧАТИ книги приключенческой серии:

В. СМИРНОВ, Тринадцатый рейс.

О. ШМЕЛЕВ, В. ВОСТОКОВ, С открытыми картами.

В. АРДАМАТСКИЙ, Возмездие.

А. ИМЕРМАНИС, Самолеты падают в океан.

М. ХЕЙФЕЦ, Секретарь тайной полиции.

Г. САДОВНИКОВ, Н. ЛЕОНОВ, Мастер.

«ПРИКЛЮЧЕНИЯ. 1968». Сборник приключенческих повестей и рассказов.


ГОТОВЯТСЯ К ПЕЧАТИ:

М. ПРУДНИКОВ, Особое задание.

Г. ГОЛУБЕВ, Следствие сквозь века.

Р. КИМ, Тайна ультиматума.

Л. СЛОВИН, Задержать на рассвете.

Р. САМБУК, Ювелир с улицы Капуцинов.

Примечания

1

Документы взяты из опубликованной МИДом СССР переписки Председателя Совета Министров СССР с президентами США и премьер-министрами Великобритании во время Великой Отечественной войны 1941–1945 годов.

(обратно)

2

Ажан — полицейский.

(обратно)

3

Арбаб — хозяин (перс).

(обратно)

4

— Стой, сын отца, сожженного в аду! (перс).

(обратно)

5

Каламкары — занавеси из хлопчатобумажной ткани с рисунками.

(обратно)

6

Аба — накидка в виде длинного плаща без рукавов.

(обратно)

7

Меджлис — иранский парламент.

(обратно)

8

Иранские националисты.

(обратно)

9

«Молва» — газета, издававшаяся в оккупированной Одессе.

(обратно)

10

Сигуранца — охранка.

(обратно)

11

Здесь в смысле — действующий не в катакомбах, а наверху — в городе или его предместьях.

(обратно)

12

Эдесса — крепость времен крестовых походов.

(обратно)

Оглавление

  • ПРИКЛЮЧЕНИЯ 1969
  • ВСТРЕЧА С ПОДВИГОМ
  • ПОВЕСТИ
  •   Виктор Егоров ЗАГОВОР ПРОТИВ «ЭВРИКИ»
  •     I
  •     II
  •     III
  •     IV
  •     V
  •     VI
  •     VII
  •     VIII
  •     IX
  •     X
  •     XI
  •   Александр Воинов КОМЕНДАНТСКИЙ ЧАС
  •     Глава первая ТРИДЦАТОЕ ОКТЯБРЯ
  •     Глава вторая ПУТЬ, ПОЛНЫЙ ОПАСНОСТЕЙ
  •     Глава третья «ДИНА ПРОСИЛА ВЕРНУТЬ НЕМЕЦКИЙ СЛОВАРЬ…»
  •     Глава четвертая ПОРТ
  •     Глава пятая БОРЬБА УМОВ
  •     Глава шестая МУЖСКОЙ КОСТЮМ
  •     Глава седьмая КОМЕНДАНТСКИЙ ЧАС
  •     Глава восьмая ОТЗВУКИ ДАЛЬНЕЙ КАНОНАДЫ
  •     ВМЕСТО ЭПИЛОГА
  •   Игорь Голосовский ЛИЛИЯ
  •   Е. Мухина СУРОВАЯ ЮНОСТЬ
  •     1
  •     2
  •     3
  •     4
  •     5
  •     6
  •     7
  •     8
  •   В. Кудрявцев, К. Распевин ЕЕ ЗВАЛИ АЛЬТА
  •     ДРУГ ГЕРМАНСКОГО ПОСЛА
  •     ХИТРЫЙ ЛИС ДАЕТ СОГЛАСИЕ
  •     РАЗВЕДЧИК НЕ МОЖЕТ ОШИБАТЬСЯ
  •     ГОСПОДИН ШМИДТ ЗВОНИТ ПО ТЕЛЕФОНУ
  •     ДИПЛОМАТИЧЕСКИЙ КОД РИББЕНТРОПА
  •     ЗВУЧАЛ НАД БЕРЛИНОМ «ИНТЕРНАЦИОНАЛ»
  •     ДИРЕКТИВА № 21
  •     ГЕНЕРАЛ ПЕТРОВ РАССКАЗЫВАЕТ
  •     ГЕСТАПОВЕЦ ХАБЕКЕР ВЕДЕТ ДОПРОС
  •     …НИКАКОГО ЧЕРНОГО ПЛАТЬЯ!
  •   Владимир Понизовский УЛИЦА ЦАРЯ САМУИЛА, 35
  •     1. ГРОЗА НАД СОФИЕЙ
  •     2. ЛИТУРГИЯ
  •     3. СТРАНИЦЫ ДОСЬЕ
  •     4. ЗАПАДНЯ
  •     5. ЦЕНА МОЛЧАНИЯ
  •     6. ЭКСТРЕННОЕ СОВЕЩАНИЕ
  •     7. АЛЕКСАНДР ПЕЕВ И НИКИФОР НИКИФОРОВ
  •     8. «РАЗРЕШИТЕ ПРЕДСТАВИТЬ: ТОВАРИЩ ЖУРИН!..»
  •     9. ПОБЕГ
  •     10. ИМЕНЕМ ЕГО ВЕЛИЧЕСТВА ЦАРЯ СИМЕОНА…
  •     11. «КТО В ГРОЗНОЙ БИТВЕ ПАЛ ЗА СВОБОДУ…»
  • РАССКАЗЫ
  •   Юрий Туманов БОСОНОГАЯ РАЗВЕДКА
  •   Сергей Голяков «Я — ИКАР!»
  •     1
  •     2
  •     3
  •     4
  •     5
  •     6
  •     7
  •     8
  •     9
  •     10
  •     11
  •     12
  •     13
  •     14
  •     15
  •     16
  •   Михаил Анчаров ВЕНСКИЙ ВАЛЬС
  •   Е. Федоровский ОТЧАЯННЫЙ ДЕСАНТ
  •   В. Карпов ПОСЛЕДНЕЕ ЗАДАНИЕ
  •   В. Голанд, В. Желтов СХВАТКА СО СМЕРТЬЮ
  •   Александр Насибов МАЙОР РАЗВЕДКИ
  • МУЗЕЙ БОЕВОЙ СЛАВЫ РАЗВЕДЧИКОВ
  • *** Примечания ***