Три времени Сета [Дункан Мак-Грегор] (fb2) читать онлайн

Дункан Мак-Грегор Три времени Сета

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава первая

Вздох — и огненный глаз Митры, только что выглядывавший на целую четверть из-за багровой полосы горизонта, провалился в невидимую бездну, в царство мрака, где никогда еще не бывал человек. Конан, уверенный в этом так же, как в том, что он — киммериец, покачал головой: какую же зловещую тьму проходит солнце каждую ночь, пока вновь не взойдет над землею? И какой силой обладает оно, если возвращается к людям сквозь сонмы древних демонов, жаждущих пленить его, оставить навеки в смрадном логове своем?

Ночная прохлада опустилась к самой траве, увлекая за собою вниз мрак и сон из заоблачной выси. Конан вытянул из мешка за рукав теплую кожаную куртку на меху — зимнюю форму немедийских наемников — и закутался в нее. Жар от костра отлично согревал его спереди, а волчий мех куртки сзади, так что ночью его могли побеспокоить лишь внезапный дождь да крики праздных дворян и их девиц, что обычно катаются на плоскодонных баржах по темным водам Хорота, веселя себя гнусной музыкой и не менее гнусным аргосским розовым. Вино сие киммерийцу уже приходилось пробовать: горькое и вязкое, цвета сильно разбавленной крови, с запахом свежей навозной кучи, оно имело все свойства дурман-травы. Вкусивший его попадал, кажется, в иное время и в иной мир. С каждым глотком мозг рассыпался словно песок; в глазах начинали прыгать желтые суслики, коих в Аргосе великое множество; ноги и руки немели, но все равно дергались в рваных дикарских ритмах — сопровождалось подобное веселье жутким безумным хохотом и обильным слюнотечением. Похмелье же напоминало воскресение из мертвых, и Конану тот день запомнился как один из самых печальных в его жизни. Куда приятнее — считал он — налакаться обычного пива, а наутро помочь больной голове еще парой кружек, чем травить себя аргосским розовым, одна бутыль коего к тому же стоит дороже доброго коня.

Сплюнув в костер, киммериец снова запустил руку в мешок: в маленьком деревенском трактире на границе Офира и Кофа он прихватил с собой кувшин с пивом — а офирские мастера всегда умели варить темное крепкое пиво — и теперь пожелал отведать его перед сном, дабы заглушить всякие воспоминания об аргосском розовом. Он протолкнул внутрь плотно забившую узкое горлышко сосуда пробку и, придерживая ее соломинкой, начал шумно высасывать ароматный напиток. Когда в кувшине осталось не более трех четвертей, Конан с сожалением оторвался от него, аккуратно устроил между камней, а сверху прикрыл большим листом лопуха.

Сон давно уже трепетал перед очами его своими матово-белыми крыльями, сквозь которые и ночь казалась не так черна, а после пива и веки отяжелели, и мышцы сковал невидимой цепью Хипнош — бог забвения. Рот киммерийца сам собою широко открылся в сладком зевке; мысли спутались, как волосы от ветра за день пути. Укладываясь на плащ, похищенный им в том же деревенском трактире у пьяного делопроизводителя, следующего из Мессантии в Ианту за невестой, он ощутил вдруг некоторое беспокойство, сходное с тем, какое вызывает обыкновенно чей-либо пристальный взгляд в спину. Встав на колени, Конан всмотрелся в ночную мглу, заодно напрягая слух и обоняние.

Но недвижимо было все вокруг. Редкие деревья стояли твердо, не касаемые сейчас природными капризами вроде бури или землетрясения; кусты чуть подрагивали от сырости и сквозняка; даже тени не мелькнуло в свете языков пламени. И — тишина. Только вечные звуки, на кои привык не обращать внимания человек, слышались отовсюду: шелест листьев и стрекот цикад, шуршание мыши в траве и мягкий плеск волн Хорота… Беспокойство усилилось, колючими мурашками пробежав по мощным плечам и рукам киммерийца. Он замер, пытаясь объять весь окружающий его мир, и в тот же момент уловил в ночной музыке нечто лишнее, постороннее, а доносилось сие со стороны реки. Не теряя и вздоха, Конан вскочил, пригнувшись, ринулся к берегу Хорота, оскальзываясь на влажной глине.

От зацветшей воды тянуло болотной хлябью; под ногами киммерийца чавкнула мокрая зелень, покрывшая реку чуть не до половины. Но не успел он сделать и шага дальше, как колено его наткнулось на что-то тяжелое и теплое. Протянув руки, Конан ощупал предмет. Под его сильными пальцами тот дернулся и заперхал — звуки были вполне человеческие, хотя и довольно странные. Более не раздумывая, киммериец ухватил находку за складки одежды и вытянул на берег.

* * *

Когда огонь, жарко и радостно взметнувшись от новой порции сухих веток, осветил все вокруг, Конан сумел как следует разглядеть свою добычу. По правде говоря, ничего особенно ценного он не выловил. Крепко привязанный к толстой и длинной доске, перед ним лежал рыжий парень лет восемнадцати и таращил на своего спасителя круглые зеленые глаза с кошачьими вытянутыми зрачками. Рот его был забит комком тряпок, но киммериец не спешил их вытаскивать — по слухам, аргосские крестьяне поступали подобным образом с буйнопомешанными, так что следовало прежде убедиться, что пленник не плюнет в него или не укусит. Опять же по слухам, Конан знал: слюна безумцев заразна, и если не хочешь стать таким же — держись от них подальше. А посему он для начала снял веревку только с ног парня, подождал немного. Тот явно не намеревался брыкаться и пинаться; он лишь слегка пошевелил ступнями, разминая их, попробовал согнуть колени.

Несколько вздохов спустя Конан разрезал все путы на его руках и тощем костлявом теле, а затем выдернул и комок тряпок изо рта, на всякий случай все-таки отскочив на пару шагов в сторону. В следующий же миг выяснилось, что незнакомцу, по всей видимости, более мешал именно кляп, нежели веревки да и все плавание но реке, ибо едва он избавился от затыкавших рот тряпок, как немедленно огласил воздух отборными ругательствами на аргосском, кофийском и шемитском языках. Конан, который и сам обладал огромным запасом бранных слов разных стран и народов, выслушал его с нескрываемым удовольствием: парень стоил дюжины портовых грузчиков из Султанапура, где киммериец служил три года назад в наемных войсках Илдиза Туранского.

Выдохшись, рыжий пододвинулся поближе к костру, протянул к жару тонкие, но жилистые и крепкие руки и соизволил наконец вновь обратить взор на освободителя. В ответ Конан так же пристально начал разглядывать его. Ничего привлекательного не было в асимметричных чертах лица нового знакомого, а плутовские глаза еще более усугубляли впечатление. Рот его в закрытом положении представлял собою узкую бледно-розовую полоску, которая, впрочем, тянулась от одного уха к другому а в улыбке обещала ямочки на впалых щеках. Рыжие вымокшие патлы парня не прикрывали ушей, а топорщились в разные стороны; уши, торчащие параллельно плечам, размером превосходили нормальные человеческие — Конан видел однажды подобные у обезьян в Кезанкийских горах, но покрытые шерстью. Более парень — к его собственному счастью — ничем не походил на обезьян, да и на прочих тварей тоже. В зеленых глазах его светился живой ум — слишком живой, чтобы быть интересным, а тонкие и длинные пальцы свидетельствовали о хорошем происхождении — увы, не слишком хорошем, если судить по ветхой одежде и странному способу путешествия по реке.

Чуть согревшись, рыжий степенно оправил полотняную рубаху с прорехами у ворота и под мышками, облепившую его костлявое тело, с жалостью оглядел изорванные в клочья короткие штаны. Затем взор его с любопытством скользнул по немного подмоченному, но все равно истинно королевскому одеянию Конана: шелковая туника и впрямь когда-то принадлежала повелителю Турина — ее позаимствовал в опочивальне Илдиза старый приятель киммерийца Кумбар Простак — особа, приближенная к императору; а тонкий золотой обруч, посверкивающий в черных волосах, подарила его возлюбленная, принцесса Синэдла.

Бархатные штаны, ранее обладавшие богатым тусклым блеском, а теперь замызганные и покрытые пылью, Конан приобрел в Нанте — столице древнего Офира, у скупщика краденого. Он же продал ему за бесценок широкий кожаный пояс с медной пряжкой, ножны для меча и дорожный холщовый мешок. Высокие сапоги достались киммерийцу по случаю — по пути к Кофу на него напала шайка разбойников, привлеченная ярким пурпурным цветом плаща делопроизводителя.

Их было не больше дюжины, и по виду все обедневшие крестьяне — Конан без труда обратил их в бегство, но один — здоровый глухонемой детина со злобной тупой мордой — никак не желал убраться и все бросался на странника с упорством умалишенного, размахивая при этом огромным топором. Пришлось отправить его беситься дальше — на Серые Равнины, а вот сапоги его, прочные и удобные, из хорошей кожи, Конан забрал себе.

Все это великолепие было вмиг отмечено цепким взглядом рыжего. Громко засопев, он уставился в небо, где блистали серебром и перламутром россыпи звезд. Подсвеченный ими, ночной мрак уже не казался таким жутким и черным, зато кривобокие тени деревьев выделились на фоне чуть посветлевшей дали. Киммериец отвернулся от демонстративно зевающего парня, опять завалился на плащ, подложив под голову свой мешок с нехитрым, но все же личным имуществом; локтем правой руки прижимая к земле меч, левую Конан вытянул так, чтобы она непременно касалась крутого бока кувшина с остатками пива — он не собирался доверять первому встречному, тем более водоплавающему и тем более рыжему. Но не успел он снова ощутить легкое дыхание сна, как спасенный подал голос, звонкий, хотя и несколько простуженный.

— Дай мне напиться, приятель, и я порадую тебя своим пением.

— Еще не хватало, — буркнул Конан, без колебания отвергая столь лестное предложение.

— Варвар… — проворчал рыжий. — Настоящий варвар. Дай напиться, говорю!

В ответ раздался угрожающий рык, против ожидания не повергший рыжего в ужас.

— Точно варвар, — со вздохом констатировал тот, все же не желая отступаться. — Ты откуда? Не из Киммерии ли?

— Ну, — Конан приподнялся на локте и посмотрел на этого юнца, так быстро определившего его истинное происхождение. Конечно, он и не думал, что рыжий примет его за странствующего инфанта, но хоть бы за рыцаря…

— Я сразу понял, — благодушно сообщил вполне пришедший в себя парень. — Бывал в Киммерии… Так ты дашь мне напиться, варвар?

— Спустись к реке и пей сколько влезет. Мне не жалко.

— А пива жалко?

Конан погрузился в раздумья. С одной стороны, пива ему было не жалко — в конце концов, он собирается идти вдоль реки, так что смерть от жажды ему не грозит. А с другой стороны… Кто его знает, этого рыжего? Может, он и в самом деле помешанный — еще отравит пиво своей заразной слюной…

А новый знакомый уже тянулся к сосуду с любимым напитком Конана.

— Пару глотков, не больше. Можно?

Тяжелый вздох киммерийца был ему ответом.

Ухватив кувшин за бока, парень прильнул к его горлышку губами так жадно, словно после долгой разлуки целовал уста любимой. Сумрачно смотрел варвар, как его прекрасное темное офирское пиво, булькая, потоком низвергается в тощий, но бездонный желудок рыжего недоноска. А недоносок сладостно жмурил свои кошачьи глаза, чавкал и сопел, совсем забыв об обещании ограничиться парой глотков. Наконец Конан не выдержал и, по звуку определив, что в кувшине осталось не более четверти, отобрал его и поставил обратно в камни.

— Хватит! — твердо заявил он, не обращая внимания на умоляющий взгляд опрометчиво спасенного им парня.

— Один глото-о-ок… Последний… — проблеял тот, уже не столько из жажды, сколько из вредности характера.

— Выпей реку, — отрезал киммериец и решительно улегся на свой плащ спиной к рыжему.

Некоторое время еще были слышны стоны, вздохи и бормотанье незваного гостя, но вскоре он умолк, то ли задремав, то ли просто отказавшись от намерения разговорить варвара.

Сквозь ресницы глядя на мерцание ночных светил, Конан, чей сон уже улетел к кому-то другому, думал о том, как прошла бы ночь, если б вместо рыжего недоноска он выловил из реки юную милашку. Пушистая копна волос — пусть даже рыжих — на узких плечах, тонкие ласковые руки и гибкий стан, тихий нежный голосок, глаза… Какие же глаза? Голубые, как у белокожих аквилонок? Или карие, блестящие, зовущие, как у туранских горячих красоток?

В широкой груди Конана родился и тут же умер глубокий вздох — свидетельство того, что он не отказался бы и от аквилонки, и от туранки, и от немедийки, и от кхитайки… Даже черные девы таинственного Зембабве, бывало, коротали ночи в его объятиях, незатейливых, но жарких и диких, как сама суть варвара… Только с дочерью Имира — Ледяного Гиганта, прекрасной, но холодной и жестокой Атали, он не хотел бы встретиться.

И сейчас при кратком воспоминании о ней у киммерийца свело скулы. Он словно вновь ощутил в руке клочок ее платья, сотканного неземными ткачами из неземных нитей; он словно вновь услышал ее голос, подобный нежному и звонкому звучанию тонкострунной арфы, но отравленный ядом презрения к поверженному воину. Тогда Конан доказал ей и ледяным братьям ее, что киммерийский волк, даже умирая от ран, способен перегрызть глотку врагу, но в душе его с тех пор все тлели искры огня желания — желания обладать Атали, которая ускользнула от него в бескрайнюю пустыню, в царство снега и льда, где холодное дыхание отца ее Имира навсегда замораживало живое дыхание земного существа.

Куда приятнее оказалось вспомнить принцессу Синэллу, жрицу древнего божества Аль-Киира, им же потом и убитую, а еще приятнее — Алму, красавицу из Аграпура… Душа ее тоже переселилась на Серые Равнины, но в памяти Конана останется ее голос, ее улыбка, нежный взгляд милых глаз… Вереницы прекрасных дев проплывали под веками Конана — в полусне, окутанные дымкой светлого тумана; он помнил всех — и тех, кто оставил след в его жизни, и тех, кто подарил ему лишь ночь…

Легкий ветерок перебросил с виска на лицо черную прядь — сие прикосновение было так ласково, будто быстрые пальчики девушки провели по его щеке. Все-таки жаль, что аргосским крестьянам не пришло в голову отправить в плавание по Хороту юную красавицу, а не рыжего недоноска… Вскоре, убаюканный тихим треском костра и шелестом листьев, Конан уснул, и сон его был так хорош, что и душа, растревоженная воспоминаниями, успокоилась…

* * *

В середине ночи чуткий слух варвара опять уловил некий посторонний звук. В первое же мгновение пробудившись, второе и третье он лежал недвижимо, прислушиваясь к тишине. Бульк-хлюп-бульк… И снова — бульк-бульк… Яростный рев вырвался из глотки киммерийца. Он молниеносно выбросил вперед правую руку и вцепился в рубаху вора, что пристроился на корточках меж камней и лакал Конаново пиво с наслаждением сластолюбца, дорвавшегося до женщины после двадцати лет темницы.

Жалобный писк его не остановил карающий кулак Конана: отняв уже почти пустой сосуд и бережно пристроив его в кустах, он коротко и сильно ткнул рыжего в лоб, отчего тот хрюкнул, завалился на кучку красной глины и так замер.

Разъяренный варвар, шипя и рыча, сел возле костра. Сон улетучился без следа, словно и не бывало. В глазах плясали то ли искры злости, то ли искры жарких языков пламени — все равно, потому что Конан сейчас был занят одной мыслью: сразу убить выловленного им придурка или подождать, когда он очнется и все же поведает освободителю смысл своего путешествия по Хороту? А может, пустить его снова плыть по течению? То, что рыжего привязали к доске и швырнули в реку, варвара ничуть не удивляло — ибо только последний недоумок вынесет возле себя такую гниду, — но за какую именно провинность?

В задумчивости Конан смотрел в самый центр костра, на пламенеющие в нем угли, и в голове его понемногу прояснялись затуманенные временен картины: маленький вендийский городок Тхату; прямоугольная площадь у восточных, главных врат; и смуглый человечек небольшого роста, юркий как малек в озере, узкоплечий и узкобедрый, с жалким клочком бородки, задорно торчащим вверх. Он исполнял на раскаленных углях банткату — танец древнего Востока.

Угли искрились и шипели под его босыми ступнями, белый шар — око всесущего Митры — жег его голое тело, но под завораживающие звуки бубнов, барабанов и дудок вендиец словно заново рождал удивительные движения банткаты, и сие было так прекрасно, что даже равнодушный к искусству варвар остановился посмотреть на чудо, а потом и пригласил танцора в ближайший кабак отведать вендийской акуры — крепчайшего белого вина, цена которого за кубок равнялась цене целой горсти отборного жемчуга.

После первой же бутыли Конан испытал непреодолимое желание станцевать на раскаленных углях без сандалий, и спасли его от этого неразумного поступка не уговоры посетителей кабака, не зазывные улыбки местных див, но только еще две бутыли акуры — варвар высосал их до последней капли и мешком свалился на пол, даже не вспомнив о стремлении исполнить киммерийский танец на углях в вендийском городке Тхату.

Протяжный стон прервал экскурс в прошлое, заставив тишину испуганно отпрянуть к полосе леса. Конан обернулся. Рыжая гнида восседала на кочке и пялилась на варвара наглыми зелеными глазами; розовые уши недоуменно шевелились, словно спрашивали: что случилось? кто этот синеглазый исполин, двинувший нашего хозяина по лбу так, что мы с ним упали?

С чувством глубокого удовлетворения обнаружил киммериец под взъерошенной челкой рыжего сине-красный отпечаток своего кулака. Фыркнув, он пожал плечами и снова повернулся к костру. Спустя пару вздохов пивной вор осторожными шагами приблизился к нему, робко сел рядом.

— Ты сердишься на меня, варвар? — В трескучем голосе его, как показалось Конану, наглости чуть поубавилось. Наверное, стоит дать ему еще в оба уха — возможно, сие лекарство избавит несчастного от страшной болезни — воровства.

Киммериец вовсе не вспоминал сейчас о том, что и сам не далее как предыдущим днем похитил у двух путешественников толстую плоскую лепешку величиной с добрую камбалу, не говоря уже о плаще делопроизводителя, сапогах глухонемого и всех прочих подвигах, за которые каждый город, где он побывал, без колебаний упек бы его на всю жизнь в темницу — если б, конечно, знал имя вора…

Ухмыльнувшись, Конан бросил на парня короткий, ничего не выражающий взгляд. В свете костра его волосы казались красными, а розовые уши прозрачными, как и нежная бледная кожа лица.

— Я весь день плавал по реке… Вода — вот она, рядом, а не достать…

Рыжий запыхтел, понимая, что объяснение это никуда не годится — ведь варвар освободил его, почему же он не спустился к реке, чтобы напиться, а украл кувшин с пивом? Он решил зайти с другой стороны.

— Два года живу как собака, — печальным голосом сообщил он. — Кто кусок хлеба швырнет, кто — кость… А о пиве только мечтать приходилось… Вот и не стерпел.

Конан хранил молчание. Ярость его прошла; от вулкана, бушевавшего внутри, остались лишь безобидные пузырьки, но рыжему знать о том было вовсе необязательно.

— Будь по-твоему, варвар, — в волнении выпалил парень. — Я пойду с тобой! — И он решительно взмахнул рукой, будто бы спаситель долго уговаривал его, а он не соглашался.

Конан почувствовал, как пузырьки, лопающиеся в его груди, вновь начинают размножаться и кипеть. Остановив на зеленых глазищах долгий сумрачный взор, он медленно, с расстановкой, произнес:

— А разве я звал тебя с собой, рыжая вошь?

— Нет, — ничуть не смутился парень. — Но позовешь.

— С чего это?

— Я — талисман! — гордо заявил рыжий, и глаза его зашарили по лицу варвара, надеясь узреть какие-то признаки удивления, радости, восхищения. Увы, суровые рубленые черты его спасителя не выражали ровным счетом ничего, а в синеве глаз блуждала скука и светилось откровенное желание выпить.

— Ты не понял, варвар? Я — талисман! Ты берешь меня с собой, и у тебя получается все — все, за что ни возьмешься! Хочешь сейчас прыгнуть через костер и не обжечься? Прыгай!

— Я и без тебя смог бы прыгнуть через костер, — мотнул головой Конан, отказываясь принимать такое доказательство.

— Ну… Ну, тогда иди к реке, сунь руки в воду и хватай!

— И что я схвачу? — подозрительно нахмурился киммериец.

— Что, что… Рыбу, что еще! Поджарим на хворостине и съедим.

Хмыкнув, Конан закатал штаны и поднялся. Желудок его давно требовал от хозяина поддержки — не моральной, конечно. А посему было бы совсем неплохо поймать полдюжины жирных рыбин и зажарить их именно таким способом, какой предлагает этот парень. Перед закатом солнца Конан уже пробовал заняться рыбной ловлей, по в цветущей воде Хорота водились разве что только лягушки, и сия затея не увенчалась успехом. И все же варвар по опыту знал: не убедившись — не отрицай, не узнав — не уходи. Кто ведает, может, рыжая гнида и впрямь на что-то годна.

Погрузив в реку обе руки по локоть, киммериец осторожно начал водить ими взад-вперед, шебурша пальцами, но натыкался лишь на склизкие стебли и листы водорослей. Ноги его скользили по глинистому дну, к тому же бугристому и холодному, а рыжий придурок у костра пыжился и громко пыхтел от сознания собственной значимости — плюнув в хилую кувшинку, что плавно качалась на воде, варвар выбрался на берег. Кулаки его сжались, а синие глаза угрожающе вспыхнули.

— Иди в реку! — повелительно крикнул рыжий. — Ты ничего не поймал!

— Я ничего не поймал, потому что здесь нет рыбы! — прорычал киммериец, не сбавляя шаг. — И сейчас вместо щуки я поджарю на хворостине тебя!

— Иди в реку! — взвизгнул парень, вскакивая и в страхе отбегая к кустам, — Иди в реку и знай, что рыба уже плывет тебе в руки!

Не останавливаясь, Конан подхватил с земли увесистый булыжник и метко швырнул его в рыжую цель — несостоявшийся талисман едва увернулся в последнюю долю мига и снова завопил:

— Иди в реку!

В воздухе зазвенело от его пронзительного голоса, но кроме этого звона чуткое ухо киммерийца расслышало еще один звук — то ли бульк, то ли хлюп… Неужели рыжий, прыгая в кустах, уронил кувшин с остатками пива? Но не успел Конан ощутить в груди своей привычный предштормовой гул гнева, как первобытный инстинкт заставил его развернуться и броситься назад, к Хорогу. Слава Митре, с пивом, похоже, было все в порядке, а плеск доносился со стороны реки и, насколько варвар разбирался в звуках, то был удар рыбьего хвоста по воде.

Огромная, почти с меч киммерийца, рыбина выпрыгнула из реки прямо ему в руки. Он цепко ухватил ее за скользкие крутые бока и с размаху швырнул на берег, к костру. Затем, не теряя больше времени даром, снова сунулся в воду.

Как и предсказывал рыжий, рыба сама плыла к Конану; ему не приходилось даже особенно усердствовать — вся задача состояла лишь в том, чтобы сцапать ее как можно больше и закинуть на берег как можно дальше. Жирные тушки лениво плавали возле самых его ног, и когда железные ладони человека смыкались вокруг их боков и выхватывали на воздух, не бились, не извивались, а равнодушно разевали зубастые рты и ворочали пустыми блеклыми глазами. Конечно, то была не настоящая рыбная ловля, и Конану сие занятие быстро наскучило — он вылез, отряхиваясь, словно искупавшийся пес, и пошел к своему пристанищу.

Впрочем, добыча и так оказалась богатая: без малого две дюжины отличных рыбин, и четыре из них уже висели над костром, очищенные и насаженные расторопным рыжим на прутики. Вода капала с них на раскаленные угли, раздавалось шипение, и о лучших звуках в эту ночь киммериец не мог и мечтать — не говоря уже о поистине волшебном запахе, что струился перед носами оголодавших путешественников.

Не дожидаясь, когда приготовится первая порция, Конан снял прутик и, обжигаясь, начал отхватывать зубами белые сочные куски. Рыжий не замедлил воспользоваться его примером. Кучка рыбьих скелетиков быстро росла между ними, и с такой же скоростью росло взаимопонимание. В середине трапезы варвар поймал умоляющий взгляд талисмана, направленный в сторону кустов, где стоял кувшин с пивом, усмехнулся.

— Пей! — разрешил он, и рыжий тотчас выудил из ветвей вожделенный сосуд, жадно припал к нему губами.

Когда, в унисон сыто рыгнув, оба отвалились наконец от еды, киммериец с удивлением обнаружил, что его неприязнь к парню испарилась бесследно. Не потому, конечно, что тот накормил его — Конан сам ползал в реке и сам доставал оттуда рыбу, — а потому, что… Наверное, так пожелал Митра… Глаза обоих посоловели, потеряв первоначальный свой цвет, и мысли спутались… Наконец сон снова опустился к их одинокому костру, и на этот раз уже ничто не могло его прогнать. Ну, разве что яркий луч солнца, весело шныряющий по земле и пробуждаюпщй к жизни, но — до рассвета еще оставалось время…

Глава вторая

Конану суждено было проснуться не от первого солнечного луча, но от чавканья и урчания рыжего недоноска, уплетавшего остатки ночной трапезы. Впрочем, стоило киммерийцу открыть глаза, как тут же появился и луч — предвестник восхода над землей ока благого Митры; еще слабый и тонкий, он, тем не менее, заставил тьму отступить — черное небо посветлело, звезды погасли; день подходил к престолу, с которого только что спрыгнула ночь.

Рывком поднявшись, Конан ловко выхватил прямо из-под носа у рыжего последнюю рыбину и, не успел тот придать взору своему выражение глубокой печали и усталости, уплел ее всю. Пива больше не было, так что жажду пришлось утолять обыкновенной речной водой, затхлой, зато холодной.

— Слушай-ка, варвар, — осипшим после сна голосом протянул рыжий. — Не пора ли тебе узнать родовое имя мое?

— Тьфу! — раздраженно сплюнул Конан. — Опять заговорил как придворный стихоплет…

— А ты их видел?

— Ха! — ответил варвар.

— И я стихи слагаю… — скромно потупившись, сообщил парень. — И баллады там всякие, песни…

Он закатил глаза и начал ерзать тощим задом по кочке, явно намереваясь немедленно исполнить новому знакомому балладу-другую. Но Конан, у коего воспоминания об искусстве были самые что ни на есть грустные еще со времен его знакомства в Аграпуре с юной лютнисткой, которая оказалась хладнокровной убийцей, оборвал его грубым шлепком меж лопаток, от которого рыжий кулем повалился на землю.

— Варвар… Настоящий варвар, — проворчал он, поднимаясь. Но в зеленых глазах его ни обиды, ни возмущения киммериец не увидел — кажется, парню досталось в жизни немало зуботычин, и сейчас он был вполне доволен, что его вообще не убили.

— А ты — рыжая аргосская шкура, — беззлобно парировал Конан. — Вставай!

— Меня зовут Висканьо… Слышишь? Висканьо — Приносящий Счастье И Отвергающий Ошибку!

— Тьфу! — снова сплюнул варвар, с рождения испытывающий суеверную неприязнь к пышным именам и прозвищам, но все-таки тоже представился: — Конан.

— Ты можешь называть меня просто — Виви, — с любезной улыбкой разрешил рыжий и был немало удивлен, услышав раздраженное рычание в ответ на столь откровенное проявление дружеских чувств.

— Еще чего!

— Опять ты сердишься, Кони…

— Что-о-о? Хр-р-р… Какой еще Кони? Я — Конан! Ты понял, недоумок?

— Понял, — с грустью кивнул Висканьо, подавив тяжелый вздох.

— Вставай!

— Куда мы пойдем?

— В Мессантию.

— Зачем?

— Сам пока не знаю…

— А я знаю.

С хитрой ухмылкой Виви потянул Конана за рукав.

— Сядь. Я поведаю тебе одну историю. Митрой клянусь, ты не пожалеешь, варвар!

Больше всего Конану хотелось сейчас снова ткнуть в лоб этого рыжего наглеца, но, памятуя о ночной рыбной ловле, он решил все же сдержать на время свое раздражение и выслушать обещанную историю.

— А я клянусь Кромом, — тем не менее счел нужным предупредить он, — что снесу половину твоей дурной башки, если ты наплетешь мне вздора.

— О-о, нет. Никакого вздора! Правда — одна только правда слетит с уст моих, приятель.

Рыжий важно пригладил вихры и, приняв позу верховного жреца, начал свое повествование.

* * *

— На северо-востоке Аргоса, там, где начинается полоса Кофийских гор, есть одно маленькое сельцо со странным названием — Собачья Мельница. Я-то родом из столицы, Мессантии, но в Собачьей Мельнице жил последние два года. Надо сказать, Кони…

— Хр-р-р…

— Конан, — быстро поправился Висканьо. — Так вот, Конан. Надо сказать, что люди там живут неплохие. Работящие, добрые… Только тупые — невероятно. Ты не поверишь, но они убеждены, что если дитя заплакало — быть дождю. И стоит неразумному младенцу испустить вопль, как все жители Собачьей Мельницы бегут прятаться в дома от дождя!

— А если его нет?

— Они говорят — это Митра отвел тучи в сторону, потому что он любит нас.

— Ха!

— И я так считаю. А еще они…

— Короче, рыжая вошь!

— Хорошо. Несколько лет назад в Собачью Мельницу прибыл важный господин. Такого франта и богача в этих краях и не видали! Он одарил каждого взрослого мужчину золотой монетой и бутылью кислого, но крепкого вина, и —

за день и половину ночи только они выстроили ему роскошный дом в два этажа, ибо господин заявил, что ему тут нравится и он хочет навеки поселиться именно в Собачьей Мельнице, и нигде более. Спустя год выяснилось, что сей франт был всего лишь вором, знаменитым вором из Шема, коему на склоне лет вдруг изменила удача. Звали его Деб Абдаррах по прозвищу Красивый Зюк. Ты знаешь язык древних шемитов, Конан?

— Древних — нет. Но что значит Зюк — знаю. Придурок?

— Что-то вроде того. Глупый, гнусный и наглый — вот что по-шемитски означает это имя. Позднее я имел несчастье познакомиться с ним, и могу с уверенностью сказать, что Деб Абдаррах вовсе не был придурком. Но — вернемся к тому времени, когда он еще жил в своем прекрасном доме в полном одиночестве (если не считать прислуги, конечно).

Дни его текли размеренно и спокойно. Преследователи, гнавшие его из Шема через Коф в Замору, а из Заморы обратно в Коф до самых Кофийских гор, отчаялись изловить знаменитого вора и представить его светлым очам своего ублюдочного императора, а потому вернулись домой. Дебу, как ты понимаешь, дороги назад уже не было. Денег — полный мешок, и в одежду зашиты драгоценности, так что оставалось только найти подходящее пристанище и поселиться там. На пару лун ли, на год ли, на всю жизнь — он полагал, что время покажет. И таким пристанищем оказалась Собачья Мельница.

Крестьяне полагали, что Деб Абдаррах ниспослан им с небес самим Митрой — богатый, знатный, лицом гладок и бел, а речь высокая, затейливая… Так толковали о нем между собой жители маленького сельца у подножия Кофийских гор… Они таскали Дебу охапки сладких кореньев и трав, корзины, полные фруктов, овощей, хлеба, жареных гусей и прочей жратвы, не говоря уже о домашнем слабом вине, которое поступало в дом Красивого Зюка не бутылями, но бурдюками в половину его роста. Но — рано или поздно наступает срок расплаты, Конан… Пришел сей срок и для Деба. Уж не ведаю, чем он задобрил богов — скорее всего, боги тут и ни при чем, просто голову надо иметь не пустую, — а удача-изменница вновь повернулась к нему лицом. Впрочем, может, всего лишь подмигнула… Если тебе доводилось бывать прежде в Кофе, ты должен был слышать о банде Медведя Пино…

— Слышал, — кивнул Конан, коего уже весьма заинтересовал рассказ Висканьо. — Они живут в Кофийских горах.

— Верно. Не стану перечислять их грязные делишки — тебе они, конечно, известны. Полна земля слухами… Но об одном все же скажу. Однажды крестьянин из Собачьей Мельницы попал им в руки… Незавидная судьба… Ему удалось бежать. Израненный, он добрался до сельца и перед тем, как душа его отлетела на Серые Равнины, поведал страшное известие: бандиты Медведя Пино собираются напасть на Собачью Мельницу. Ты понимаешь, Конан, что сие означало. Кровавая резня, после которой в сельце не осталось бы ни одного живого человека… А если знать, что ближайшие соседи живут в трех днях пути… В общем, помощи ждать не приходилось. И тогда люди обратились за советом к Дебу Абдарраху. Он внимательно выслушал их — о, Конан, он умеет быть таким внимательным, что хочется рассказывать ему еще и еще! — потом мягко улыбнулся и пригласил за стол.

Пять дней и пять ночей по приказу Красивого Зюка жители Собачьей Мельницы рыли вокруг сельца рвы, заполняли их водой, а после закрывали деревянными щитами, подпиленными ровно посередине. На шестой день банда Медведя Пино спустилась с гор. Надо ли рассказывать дальше, Конан?

— Они провалились. А когда бултыхались в воде, их было легко переколоть по одному.

— Верно! Простое решение принял Деб, но ведь бандиты и вовсе не ожидали отпора! Так Красивый Зюк заплатил крестьянам долг и стал — не смейся — настоящим императором Собачьей Мельницы! Это они его так называли, и он не возражал. Он разбирал тяжбы, мирил, наказывал… Он был справедлив! Но… Сие продолжалось недолго. Вор остается вором всегда, как жрец благого Митры остается жрецом не только в храме, но и на пиратском судне, и в шайке разбойников. Деб стал раздражителен, часто впадал в неправедный гнев, до полусмерти пугая двух крестьянок, что жили у него в доме и вели его хозяйство. Да и соседи уже боялись заходить к нему запросто, как раньше… Приносили обычную дань и норовили поскорее смыться, дабы не попасть на глаза столь сердитому господину… Видно, Красивому Зюку все же наскучила однообразная деревенская жизнь…

В один ненастный день, когда после истерики очередного младенца разразилась настоящая буря, вызвал к себе Деб одного старика да снарядил его в Шем с грамотой. Уж не ведаю, что в ней было понаписано, только через какое-то время прибыли в Собачью Мельницу два парня — близнецы, похожие между собой, как один твой глаз походит на другой. Ростом — с меня, а я ведь макушкой достаю тебе до носа! Зато шириною они и тебя превосходят. Чернявые, угрюмые, малость туповатые, но… добрые. Смешно, правда? Где их откопал Деб?.. До сих пор понять не могу. Они называют его отцом, он их — детьми, но я не верю, Конан, что у такого человека, как Красивый Зюк, вообще могут быть дети… Один, Гана, выпить любил — я его по тому и отличал от Мисаила. Того от вина прямо воротило, а пива он и нюхать не мог.

Вот эти-то близнецы и похитили меня по приказу Деба из жаркого городишка Кеми, что находится в Стигии. Я жил там у одной красотки из высшего общества, приносил ей удачу. Красотка эта, между нами, страшна была, как задница Нергала. Жирная, кривоногая, и лицо словно у мартышки из джунглей Зембабве… Но со мной ей проходу от мужчин не было. Первые красавцы наперебой тащили ее в постель, а трое даже хотели жениться… Она все куксилась, ждала принца или, на худой конец, рыцаря, да так и не дождалась. Гана и Мисаил запихали меня в сундук, сундук погрузили на корабль и уплыли в Аргос. Слыхал я, что после меня и последний нищий не взглянул в ее сторону… А Красивый Зюк принял меня как высокого гостя! Клянусь Митрой, Конан, и благородного нобиля так не принимают его же сородичи! Пока мы с ним пили да ели, он все выспрашивал, почему это я талисман. Откуда мне знать? Видно, боги одарили меня сим талантом… Очень скоро Дебу представилась возможность убедиться в этом самому — он взял меня с собой на охоту и подстрелил молодую самку оленя, кабанчика и целую пропасть куропаток! Я понимаю, почему ты улыбаешься, Конан. Да, хорошему охотнику ничего не стоит принести домой и более богатую добычу. Но Деб никогда не был метким стрелком, и я сам слышал, как крестьяне толковали между собой о поистине удивительной его способности с десяти шагов промахнуться в стену дома…

А потом мы поехали в Мессантию — он хотел проверить, можно ли при мне свистнуть из кармана стражника кошель с деньгами так, чтоб тот ничего не заметил. Мы и полпути не проехали, как он до нитки обобрал двух гвардейцев; причем пока он тащил их мешки, они рассказывали ему о своих любовных похождениях в Кордаве! Деб был так доволен, что решил не ехать в Мессантию, а вернуться в Собачью Мельницу и заняться делами. И вот об этом-то, Конан, я и хотел поведать тебе…

* * *

На этом Виви оборвал свой рассказ и выразительно посмотрел на киммерийца.

— А не пора ли тебе снова залезть в реку? Я проголодался.

Угрюмо усмехнувшись, Конан медленно встал. Темные воды Хорота, у берега покрытые зеленым ковром, были вялы и безжизненны; даже лучи восходящего солнца не блистали на матовой глади. Нечто похожее на тоску царапнуло вдруг суровую душу варвара: зачем он здесь, в пустынной степи Аргоса? Случайно ли ветер странствий занес его сюда? Подавив вздох, Конан сплюнул в пепелище костра, не найдя иного ответа на вопросы сии, потом повернулся к рыжему. Тот удивленно взирал на него круглыми наглыми глазищами, не в силах понять, почему же этот огромный парень не спешит к реке за новой партией рыбы. Неужели он еще не голоден?

Виви смиренно перенес долгий взгляд синих Конановых глаз и так же смиренно, не издав ни звука, вознесся над землею в могучих руках нового знакомого. Но когда Конан, ухнув, зашвырнул его в вонючий Хорот, рыжий испустил дикий вопль, сравнимый разве что только с брачной песней крукана — обезьяны, что обитает на знойном юге, в устье реки Зархебы. Правда, в отличие от крукана Висканьо не умел плавать, а потому, лишь погрузившись, тут же затонул. Лежа на самом дне, таком глинистом и скользком, рыжий проклинал всех варваров на свете вместе с их жестокими богами; в ужасе чувствуя, как рвутся наружу последние пузырьки воздуха, он не сделал и попытки спастись — руки и ноги его оцепенели, тощий зад сделался вдруг тяжелым, словно кузнечный молот. В мутной воде перед его глазами уже маячила дорога на Серые Равнины, и он закрыл глаза, готовясь достойно перейти в чужой мир, как тут что-то крепко ухватило его за ворот рубахи и потянуло вверх.

Мокрым котенком болтаясь в железной руке киммерийца, Виви размышлял о превратностях судьбы, этой своенравной сестры всех богов, что скрестила до того параллельные пути его и Конана. «Почему? — мысленно восклицал он, — почему меня не выловил какой-нибудь добрый купец, или красивая девушка, или цирюльник императора? Почему я попал в лапы неотесанного дикаря, коему даже неизвестно, как надо обращаться с талисманом? О, проклятый Кром… Не иначе как по сговору с Нергалом породил ты киммерийцев…»

Здесь сетования Виви оборвались, ибо Конан зашвырнул его в кусты, оказавшиеся весьма колючими. Пока рыжий, стеная и кряхтя, выбирался на свободу, отпрыск Крома и Нергала натащил сухих веток и развел костер; затем, закатав штаны, снова отправился к реке и начал шарить руками в мутной воде, то и дело плюясь и изрыгая проклятия.

После первой же громадной рыбины, готовой стать вторым завтраком для двух путешественников, раздражение варвара начало понемногу угасать. А когда на берегу выросла целая серебристая куча, из которой торчали плавники и хвосты, и рыжий, не глядя на нового приятеля, уже просовывал веточку в разинутую словно нарочно за этим рыбью пасть, на смену раздражению пришло иное чувство, заменяющее порой все прочие, — голод. Сглатывая слюну, Конан завороженно смотрел, как розовеет над костром его добыча, как капает сок на раскаленные угли; ноздри его шевелились, с вожделением вдыхая волшебный запах свежей жареной рыбы, а дух желудка, живущий, как полагал старый знакомец варвара Ши Шелам из Шадизара, где-то под ребрами, нетерпеливо ворчал в ожидании жертвоприношения.

Наконец бока рыбины зарумянились, и Конан торжественно снял ее с жертвенного алтаря. Виви достался хвост с маленьким кусочком мяса, чему он был чрезвычайно рад: после купания в Хороге и барахтания в кустах он не то что не особенно рассчитывал на благосклонность сурового своего спасителя, но и вовсе не думал, что он его накормит. Однако, утолив первый голод, тот явно был готов слушать дальше рассказ рыжего талисмана, о чем свидетельствовал умиротворенный взгляд его помутневших синих глаз. Но пока он молчал, молчал и Виви, не осмеливаясь словом потревожить таинство трапезы варвара.

— Ну? — прорычал Конан, коему в действительности очень хотелось услышать продолжение истории. Первобытное чутье его подсказывало: здесь есть чем заняться. Путь к славе и богатству снова открыт! Нет, совсем не случайно ветер странствий занес его сюда, в аргосскую глухомань; не случайно рядом с ним сейчас сидит и пыхтит рыжий недоносок, который, оказывается, вдобавок к природной наглости еще и не умеет плавать. Ничто не случайно в мире сем, ничто… — Ну! — повторил варвар, сверля Висканьо синим холодным взглядом своим. — Говори, что было потом!

И рыжий, торопливо проглотив свою долю, почтительным шепотом продолжил повествование о Дебе Абдаррахе и собственной злой судьбе.

* * *

— Вот что рассказал мне Красивый Зюк одним прекрасным вечером, сидя за бутылью сладчайшего офирского красного: «Много лет назад, когда на свете не было еще ни тебя, ни даже меня, жил в Саадхе — маленьком и пыльном городке на востоке Шема — мудрец, астролог и просто провидец Баг Левен. Дом его стоял на самой окраине Саадха; за ним начиналась пустыня, а потому песчаные смерчи не раз качали ветхую каморку Бага, занося ее песком почти по крышу, как в Ванахейме пурга заносит дома снегом. Питался мудрец так же, как я теперь — то есть жители таскали ему черствый хлеб да воду, а большего он не желал. Ты улыбаешься, Висканьо?» Так сказал мне Красивый Зюк, прервав рассказ. Я и в самом деле улыбался, Конан, ибо на нашем столе нашлось место и доброму жареному каплуну размером с пивной бурдюк, и глубокому блюду, полному вареной с травами фасоли, и отличному куску свинины в том же офирском красном, не говоря уже о медовых лепешках и фруктах… Так что питался тот мудрец совсем не так, как его соотечественник Деб Абдаррах. И хотя я понял, что именно он имел в виду, мне захотелось немного подшутить над ним…

«Я улыбаюсь, — ответил я Дебу, — потому что сей жареный каплун мало походит на черствый хлеб, а сие чудесное офирское вино ничем не напоминает мне простую воду».

Благодушно усмехнувшись, хозяин махнул холеной белой рукой своей и, будучи не расположен более говорить со мной о разнице в питании его и мудреца, продолжил эту весьма занимательную историю: «В Саадхе не было человека, который не знал бы, что Баг Левен может совершенно бескорыстно предсказать судьбу любого, знакомого и незнакомого. По звездам, по руке, по игральным костям читал он чужую жизнь своим сухим, безжизненным и скрипучим голосом.

Кроме того, он вышел однажды на улицы города — а на памяти старожилов такого еще не случалось — и громко возвестил о скором землетрясении. Счастье жителям Саадха — они ему сразу поверили и тем самым спасли себе жизнь. Черезпару дней, когда в городке не осталось никого, кроме Бага Левена, земля разверзлась под Саадхом и поглотила больше половины домов, разрушив до основания те, что устояли… И только каморка мудреца осталась невредима.

Когда жители вернулись в родные места и увидели разруху, царящую там, они поняли, как необъятно велик ум их Бага, как необычайно чувствительно его сердце — ведь только сердцем можно почувствовать колебания неба и земли. И тогда… Но — прости меня, Висканьо, я несколько поторопился…»

— Ты что, запомнил каждое слово этого Зюка?

— Ну да, — легко ответил вполне освоившийся за время повествования Виви. — Это не так уж трудно. Надо просто внимательно слушать.

— Ладно, валяй дальше…

— Итак, «прости меня, Висканьо, я несколько поторопился, — сказал мне Деб, — и забыл упомянуть кое о чем… Старый Баг, аскет и затворник, имел только одну слабость — золотые безделушки, и ее-то питал с наслаждением, покупая все, что только приносили в его дом жители и проезжие. Зачем они были нужны этому одинокому старцу, чей земной путь мог завершиться в любое мгновение, следующее за тем, что уже миновало? И откуда у него, всю жизнь, кажется, проходившего в одном дырявом платье, брались деньги на такое дорогое удовольствие? Вот два вопроса, на которые я и сейчас не знаю ответа. Может быть, какой-либо проезжий купец оставил ему в благодарность за хорошее предсказание мешок золотых, а может, он нашел клад в полу своего старенького домишки… Не знаю, нет, не знаю… Зато мне известно нечто другое…» На сем Деб остановился и предложил мне отведать бритунского белого. Тебе не приходилось пить его, Конан?

— Отрава, — коротко констатировал варвар, обгладывая кости последней рыбины.

— И я того же мнения. Но Деб был в восторге от кислого вкуса этого вина и еще больше от его мерзкого терпкого запаха. Я же глотнул раз, а потом незаметно вернулся к офирскому… Эх, — мечтательно произнес Виви, — хоть бы четвертушку маленькой бутыли к нашей милой ароматной рыбке… Ладно, ладно, Конан, я продолжаю.

Деб выпил до дна огромный кубок своего любимого бритунского белого, крякнул, затем налил себе еще, и только тогда я услышал, что же за «нечто другое» стало ему известно.

«Давным-давно, задолго до появления на свет мудрого Бага Левена, в предместьях Сухмета — древнего стигийского города — жил золотых дел мастер Хатхон. Его медальоны, статуэтки, перстни и прочая ювелирная дребедень ценились в Стигии наравне с кораблями, домами и женщинами, то есть очень высоко. Самые богатые нобили не всегда могли позволить себе купить что-нибудь из изделий Хатхона. Лишь у жрецов Сета, людей наигнуснейших и наиподлейших — уж поверь мне на слово, милый мой талисман, — хватало денег на все, и на то, чтобы с ног до головы обвешаться золотыми безделушками мастера — тоже. Ты понимаешь теперь, Висканьо, что Хатхон был одним из самых богатых стигийцев, ибо — и в этом я всецело с ним согласен — умел ценить свое искусство. Ах, мой друг, по молодости лет ты еще не можешь знать о том, сколько людей загубило свои жизни именно из-за того, что не умели ценить себя и свои способности. Вот ты, к примеру. Горд ли ты столь редким даром, коим наградили тебя добрые боги? Готов ли ты потребовать за один день помощи кому-либо караван самоцветов и красотку-рабыню? Ты качаешь головой? Ты слишком скромен, мальчик. Я! Я готов дать тебе и караван и красотку, сложность заключается в том лишь, что у меня нет ни того, ни другого, вот я и вынужден был украсть тебя и силой принудить остаться со мной…»

На этом месте Красивый Зюк довольно противно захохотал, обдав меня тошнотворным запахом бритунского белого. Я отвернулся. Мне вовсе не было обидно, Конан, просто я хотел дать ему понять, что не слишком-то рад своему заточению в его доме. Тогда, может быть, он стал бы осторожнее использовать мой дар, а главное — берег и кормил бы как следует меня самого. Скажу тебе честно, варвар, мне нравилось у Деба, и нравился он сам — но он не должен был этого знать, не так ли? Я путано изложил тебе свои мысли на сей счет, но ведь они тебя мало волнуют, да?

Получив подтверждение в виде небрежного кивка киммерийца, Виви со вздохом продолжал рассказ.

— Когда Деб наконец заткнулся и с опаской посмотрел на выражение моего лица, я позволил себе слегка улыбнуться. Он радостно осклабился мне в ответ. Как видно, старик все же боялся, что я могу попробовать улизнуть от него! Он подвинул мне остатки каплуна и налил полный кубок офирского красного, заметив, с каким удовольствием я пью это вино. «Что же случилось с Хатхоном, Деб?» — спросил я его после того, как осушил половину кубка. «Ничего, — пожал плечами мой хозяин. — Разве я сказал, что с ним что-то случилось? Хатхон прекрасно дожил до глубокой старости и на Серые Равнины ушел богачом, хотя, между нами, Висканьо, нужны ли ему деньги в царстве мертвецов? Впрочем, то же можно сказать и обо мне… Зачем мне деньги, если путь мой все равно завершится на Серых Равнинах, и помоги мне Иштар, чтоб сие произошло не очень скоро… Тем не менее я обожаю золото и хочу его, как ты, юноша, хочешь любви… Один вид монеты приводит меня в состояние благости. Так жрец нашего светлого бога Адониса млеет, узрев в небесах ярко вспыхнувшую на миг звезду — знак согласия высших с его служением им.

Но я опять отвлекся, Висканьо. Кажется, я говорил о Хатхоне? Бр-р… После смерти его тело намазали какой-то дрянью и положили в деревянный ящик. Стигийцы утверждают, что если раскрыть ящик через пятьсот лет, труп будет цел, только хрупок, сух и цветом бур. Ф-фу! Не правда ли? Называется сия гадость мумией и стоит человеку при жизни больших денег. Ты хотел бы быть мумией? И я тоже. Но ты ведь жил в Стигии и должен об этом знать лучше меня!»

«А я и знаю, — ответил я, — И видел мумий сам. И со жрецами Сета я имел несчастье познакомиться. Ты, Деб, совершенно прав, когда говоришь, что люди сии наиподлейшие: за мой рыжий волос ублюдки едва не скормили меня аллигаторам!»

«О-о-о, это страшные звери! Как же тебе удалось избежать столь ужасной гибели? Насколько я понял, твоим даром может воспользоваться кто угодно, кроме тебя самого!»

— Хватит болтать! — Конан, который давно уже поглядывал на солнце, висящее в зените, устал слушать пространный рассказ рыжего. Желанной сути он пока не дождался, хотя Виви подходил к ней не раз, а остальное — вроде дурного характера жрецов Сета да мумий — его никак не трогало. — Вставай. Пойдем к Мессантии. К вечеру остановимся где-нибудь на ночлег, и ты доскажешь мне свою байку, но покороче, понял?

Висканьо согласно кивнул и с готовностью вскочил на ноги. Ему самому не терпелось попасть в столицу Аргоса и там свершить то, что он задумал еще во время плавания на доске по Хороту. Все же хорошо, что выловил его именно Конан! Ни добрый купец, ни красавица, ни, тем паче, императорский цирюльник не смогли бы ему помочь в этом деле, а были бы только обузой. Да и не решился б Виви поведать им то, что только что услышал от него варвар… Рыжий с улыбкой посмотрел в широкую спину нового спутника и вприпрыжку поскакал следом. Могучий воин и талисман — что может быть сильнее в этом мире? Маги Черного Круга? Xa!

На таком оптимистичном соображении Висканьо догнал Конана и пошел с ним рядом, изо всех сил стараясь попадать в шаг…

Глава третья

К вечеру спутники прошли расстояние тридцати полетов стрелы, и к тому времени, как огненное око Митры начало опускаться за полосу горизонта, миновали уже пышный плодородный лес и дикое поле. Виви доверху набил мешок Конана фруктами и теперь тащил его сам, ибо варвар с презрением отверг такую пищу, надеясь изловить кабанчика либо, на худой конец, ту же рыбу в Хороге.

Кабанчик не замедлил появиться, причем бежал он так вяло, так неторопливо, словно нарочно ждал, когда киммериец достанет кинжал и метнет ему между глаз. Конечно, Конан так и сделал, при этом совсем не радуясь добыче, а ворча и хмурясь. Он уже не ощущал прелести победы — ведь она принадлежала не ему лично, воину и бродяге, а волшебной силе рыжего талисмана, прилепившегося к нему волей Митры ли, волей Нергала ли — сейчас это не имело значения. С того самого момента, когда освобожденный от веревок юнец протянул руки к его костру, варвара не оставляло желание расстаться с ним. Что же мешало Конану прогнать парня?

Он и сам пока не мог понять толком. Может быть, та непреодолимая жажда действия, которая влекла его с места на место, из города в город, из страны в страну? В рассказе Висканьо он не просто услышал — почувствовал будущее приключение, и это заставляло его сердце сладостно замирать, окунаясь в теплый и светлый туман надежды. А вдруг сие станет той ступенью, которая приведет его к цели? С другой стороны, варвар давно уже знал — путь к цели несравнимо важнее и интереснее ее достижения. Но разве что-нибудь говорит о том, что это приключение не будет важным и интересным?

Вздохнув, Конан покосился на спутника, чья рыжая голова мелькала где-то за его плечом, и остановился. Справа — Хорот, слева — небольшая рощица, и на опушке ее, покрытой густым ковром травы, можно развести костер… Потускневший розовый диск медленно опускался за горизонт; сумерки густели, наливались чернотой так быстро, как то бывает только летом… Сбросив кабанчика, киммериец молча принялся за дело: натаскал веток, коих в рощице было множество, развел огонь, потом принялся свежевать добычу.

Рыжий бездельничал. С грустью глядя на сноровистого, но угрюмого приятеля своего, он пытался понять, в чем же заключалась его вина? Почему этот парень не желает вести с ним беседу, почему не смотрит на него, а если и смотрит — взгляд его холоден и бесстрастен? Уж лучше бы Конан злился на Виви, швырнул бы его опять в реку или в кусты…

С несчастным видом грызя лесное маленькое яблоко, рыжий размышлял о странной судьбе своей: сколько он себя помнил, его все время гнали, лупили и ругали почем зря. Приемные родители — слава Митре, почившие несколько лет назад — самый факт его нахождения считали дурным знаком, ибо если других детей люди обнаруживали на ступеньке крыльца или в саду, то младенца Виви нашли в куче навоза по дороге на базар. Ему было всего пять лет, когда родители выбросили его на улицу. Скитаясь по помойкам в поисках пропитания, он страстно желал обрести свой дом и свою семью, но такие же оборванцы, как он, быстро отучили его мечтать. Зато, с утра до ночи бегая с шайкой малолетних воров, Виви обнаружил в себе дар талисмана.

Жаль только, что дар сей никак не распространялся на него самого — большего неудачника Висканьо до сих пор не встречал. У него все валилось из рук, и куда бы ни направлял он стопы свои, потом обязательно выяснялось, что он в тупике и что до него и после него ни один человек не пошел той же дорогой… Тогда он стал искать себе не семью, но хозяина.

Первым был добрый, но глупый купец из Мессантии. Он позволил Висканьо называть его отцом и, как оказалось впоследствии, действительно полюбил его как сына. С появлением рыжего талисмана в печальных до того делах купца произошел существенный сдвиг: любая сделка становилась прибыльной, и вскоре важные и богатые соплеменники признали в нем своего, что сулило постоянную совместную деятельность, а значит, и постоянный доход.

Увы, меньше чем через год рыжему пришлось расстаться со вторым приемным отцом. Случилось так, что знатный нобиль, приближенный и чуть ли не друг короля, пришел к купцу с просьбой: дать под залог фамильного перстня большую сумму денег на две луны. Обрадованный купец без долгих раздумий дал согласие, и сделка состоялась. Но Виви не смог перенести того, что в их доме (да еще в незапертой шкатулке) лежал такой красивый перстень. Не особенно мучаясь угрызениями совести, он достал его оттуда и припрятал.

Когда преступление раскрылось — а даже обожающий приемыша купец без труда сообразил, кто свистнул перстень из шкатулки, — Висканьо пришлось вернуть украденное и покинуть дом, ставший для него родным. Приемный отец плакал, но твердо стоял на своем: вора он не потерпит рядом, да и другие купцы вряд ли его поймут, если опять увидят здесь Виви.

Потом были долгие скитания по Зингаре и Аквилонии, по Немедии и Бритунии. Гиперборея, Асгард, Киммерия, снова Аквилония… Нигде не нашел пристанища рыжий талисман, и лишь оказавшись в Стигии, сумел там задержаться: стареющая нимфоманка, о которой рассказывал он Конану, быстро поняла, в чем дело, и с превеликим удовольствием приютила Виви у себя. Вереница ее женихов, бесконечные разговоры о мужчинах и их достоинствах, жеманства, белила, кусками опадающие с ее увядших щек, — все это безумно наскучило рыжему в первую же луну, а потому он был даже рад, очутившись в крепких руках Ганы и Мисаила, кои молча и сноровисто запихали его в сундук, погрузили на корабль, с корабля на пристань, с пристани на повозку…

Ему и в самом деле понравился новый хозяин — Деб Абдаррах. Невозмутимый, обстоятельный, умеющий вести беседу…

В глубине души Виви был уверен, что он не простой вор. В странной улыбке его, в повадках, в бездонных мутных зрачках даже юный талисман узнавал прожженного бандита, до коего и Медведю Пино было так же далеко, как нищему до императора… Сколько раз он купал в чужой крови свои белые холеные руки? Рыжий полагал, что не один и не два, а много больше. Но — приятные манеры, мягкий голос, своеобразное обаяние жестких черт лица… Впрочем, только Нергал знает, что там намешано внутри его отпрыска…

И все же Деб явно был сумасшедший! Виви скривился, вспомнив, с каким лихорадочным блеском в карих глазах он излагал ему свой план. Слюна так и летела в стороны, а от былого спокойствия не осталось и следа. А в общем, все равно и это кончилось… Может, варвар согласится стать его хозяином? Хотя бы на время…

…Пленительный запах жареного мяса заставил Виви быстро проглотить огрызок яблока и подсесть к костру. Молча Конан отхватил кинжалом здоровый кусок от кабаньего бока и сунул его рыжему спутнику, молча подбросил в огонь сухих веток, пошебуршил палкой угли и только тогда тоже принялся за еду. Чавкая, урча и повизгивая, Висканьо смолотил свою долю быстрее киммерийца, уставился голодными глазами на обкромсанную тушу.

— Держи!

Варвар кинул рыжему кинжал, и тот ловко начал пилить кабанью ногу, дрожа от нетерпения. С усмешкой смотрел на него Конан: и ему было мало одного куска, но этот тощий аргосец поистине оказался обжорой. Куда только влезало такое количество пищи, какое он с легкостью в себя пихал! Качнув головой, варвар выломал целую ногу и вцепился в нее зубами, обливаясь соком и порыкивая от удовольствия.

Когда с кабанчиком было покончено и спутники, еле живые от неуемного чревоугодия, отвалились в разные стороны от костра, благодать снизошла к суровой душе варвара и он возжелал услышать наконец продолжение истории рыжего.

— Ну, — молвил он, кончиком клинка выковыривая из зубов застрявшее мясо. — Болтай дальше, но поскорее. Я спать хочу.

Висканьо покорно кивнул, на сей раз не испытывая никакой охоты продолжать рассказ. Он объелся; ноги его гудели после целого дня пути, а глаза закрывались сами собой, будто сон положил на веки край тяжелого своего покрывала. Но — делать было нечего. Пока Конан с ним — Виви должен следовать его желаниям.

— Я готов рассказать тебе все — от начала и до конца — так коротко, как только сумею. И все же я буду говорить долго. Станешь ли ты слушать, варвар? Не уснешь ли?

— Усну — утром доскажешь. Кром! Да не тяни же!

— Хорошо. Я остановился на том, как Деб сказал мне: «Насколько я понял, твоим даром может воспользоваться кто угодно, кроме тебя самого!» Это и взаправду так, Конан. Если бы вместо тебя пошел ловить рыбу я — будь уверен, мы остались бы голодными. Ты, конечно, хочешь знать, как же тогда я спасся от пасти аллигатора?

— Нет, не хочу.

Виви, который только-только начал входить во вкус повествования, обиженно смолк.

— О, потомок шелудивого осла! — беззлобно проворчал Конан, и на это рыжему нечего было возразить, ибо он понятия не имел, чей же он в действительности потомок. — Нергал с тобой, валяй про аллигатора!

— Все очень просто, — приосанился Висканьо, довольный милостивым разрешением поведать сию подробность его жизни. — Меня вытащила из клетки моя старушка. Помнишь, та стигийка, которая искала жениха из принцев? Вот она и повернула ключ в ту сторону, в какую было нужно…

Но я вижу по глазам твоим, что тебе не терпится узнать о моей беседе с Красивым Зюком? Что ж… Я пропущу наше с ним горячее обсуждение разных способов казни в Стигии и перейду прямо к делу. Вот что поведал мне Деб дальше:

«Милый мой Висканьо, теперь, когда мы наконец нашли друг друга, я открою тебе тайну, которую хранил всю жизнь… Но сначала ты должен дослушать про Бага Левена, мудреца из Саадха. Как я уже говорил, у него была лишь одна слабость — золотые побрякушки. После того, как он предупредил жителей города о землетрясении, они преисполнились благодарности и нарекли Бага „почетным гражданином Шема“, что само по себе не являлось такой уж ценностью (во всяком случае, так считаю я). Гораздо приятнее было другое: они стали таскать ему золото бесплатно! Конечно, в том хламе, какой издревле хранился в их сундуках, вряд ли могло оказаться что-либо очень дорогое, но Баг радовался и этому. И кто знает, не таким ли путем попал в дом мудреца… Впрочем, о сем чуть позже…

Кажется, я упоминал, что наш Баг жил одиноко и праведно? Ну, его нравственность нас не слишком волнует, правда? Что же касается одиночества… На первый взгляд нам наплевать и на это. Но — только на первый взгляд! Как ты думаешь, кому после его смерти перешло бы все накопленное им? Нет, не соседу. Родственнику! Так вот, один родственник у него все же был — внук тетки сводного брата отца Бага.

Проживал сей достойный муж в столице Аргоса, в Мессантии, и в то время, о котором я веду рассказ, вовсю сосал материнское молоко. Сейчас-то он будет, пожалуй, постарше меня, а я, как-никак, на днях справил пятьдесят пять зим…» Должен тебе сказать, Конан, что лицом Деб Абдаррах довольно-таки молод, и я б ему не дал и сорока двух. Не хмурь брови, варвар, я продолжаю его повествование.

«…а я, как-никак, на днях справил пятьдесят пять зим… И после смерти Бага — своевременной и тихой — его золото поехало с караваном, в Мессантию, и уместилось оно в одном лишь тюке. Сие неважно, но чтоб рассказ мой был полон, скажу: вез наследство Багова родственничка блонд из Эрука, который занимался всеми делами нашего мудреца, так как много лет назад именно Баг посоветовал ему вложить все средства и силы в судейство. Блонд последовал совету и вскоре весьма и весьма преуспел. Исключительно из благодарности он и погрузил тюк с золотом Бага Левена на своего верблюда.

Какова стоимость всех тех безделушек, приехавших к наследнику в Мессантию — нас с тобой не должно трогать. Интересует нас только одна из них…»

Тут разволновавшийся вдруг Висканьо прервался, вытер взмокший лоб. Конан, однако, ничего не заметил — а может, сделал вид, что не заметил. Густые длинные ресницы его не дрогнули, и взгляд остался по-прежнему холоден и бесстрастен. Тем временем рыжий все-таки нашел в себе силы продолжать.

— Великую тайну открываю я тебе, Конан, — осипшим голосом сказал он. — Гляди же, не брось меня одного. Ибо сдается мне, что ты и сам сможешь добиться успеха в деле сем, не прибегая к помощи талисмана…

— То лишь богам известно, — сумрачно ответствовал киммериец.

— Верно… Ну что же, слушай дальше. Я не был удивлен, когда Деб признался, что нас интересует только одна из золотых безделушек Бага — нечто подобное я уже предполагал. Но какая? А Красивый Зюк опять начал издалека: «Не могу объяснить тебе, Висканьо, каким образом у бедного Бага Левена оказалась самая дорогая вещь работы стигийского мастера Хатхона — сего не ведаю, — но он ею завладел. Знал ли мудрец о своем богатстве, нет ли — что о том толковать! К богу Шакалу все лишнее! Суть в том, что вместе с золотым ломом в Мессантию поехала и эта бесценная штуковина».

Здесь, Конан, я не выдержал и спросил, что же за штуковина поехала в Мессантию с караваном честного блонда. «С виду вроде бы ничего особенного… — неохотно ответил мне Деб. — Три маленьких — не больше твоей ладони — фигурки. Пастушка, держащая перед собою корзинку с яблоками, да две овцы при ней. Надо сказать, что мудрец Баг Левен был последним, кто обладал всеми тремя фигурками. Сейчас у наследника его хранится только пастушка с яблоками — овец украл один нищий придурок, случайно забредший в дом, и потом продал их по отдельности. Когда мы доберемся до Мессантии, мы найдем придурка и узнаем, кто его покупатели…»

«Зачем? — опять спросил я. — Зачем нам знать, где овцы? Не проще ли забрать одну пастушку?» Деб рассмеялся. Кстати, Конан, у него очень неприятный смех… Не сердись, я продолжаю. «Одна пастушка, мой юный друг, стоит не больше, чем королевский дворец! И овцы тоже — за каждую нам заплатят по мешку золота, и только. Зато вместе им цена — весь Аргос с землею, садами, домами и пастбищами!»

Признаться, Конан, после этих слов мне стало дурно. Стать владельцем Аргоса? О, я с удовольствием! Конечно, я понимал, что Деб просто приводит пример стоимости фигурок и никто нам с ним не продаст целую страну, и все же… И все же! Когда глоток офирского красного привел меня в чувство, я задал Дебу очень важный вопрос. «Скажи мне, — спросил я, — а где мы найдем такого покупателя на пастушку с овцами? Есть ли в мире такой богач, у которого хватит денег на то, чтоб купить Аргос или, предположим, Зингару?»

Деб надулся как индюк и выдавил: «А сие не твоя забота, мальчик. Я уже знаю покупателя, и он ждет свою пастушку с нетерпением!» Мне очень стыдно, варвар, но при этих словах я чуть было не умер. Я представил вдруг, что сижу не в доме шемитского вора Деба Абдарраха, а во дворце, и дворец тот, конечно, находится не в Собачьей Мельнице, а в огромном красивом городе. Вокруг меня танцуют юные красавицы, и виночерпии стоят перед троном моим не только с кувшинами лучшего в мире вина, но и с печатью любви и почтения на лицах… Ах, как ясно увидел я сию картину, Конан… Могло ли прежде мне, мальчишке из грязной помойки, даже привидеться такое в чудесном сне? Да и сейчас, когда я говорю об этом, сердце мое трепещет и стонет….

Виви уткнулся вдруг носом в траву и горько заплакал.

* * *

— Вот навязался на мою голову, — пробурчал Конан, пожимая плечами. — Клянусь Кромом, приятель, твой Деб — хитрая лиса, и ничего ты не получил бы за эту девчонку с овцами! Ну, подумай своей пустой башкой! Разве стоит фигурка, пусть даже золотая, целой страны?

— Три фигурки… — всхлипывая, поправил Виви.

— Тьфу ты… Да хоть десять!

— Но ты же помнишь, Конан, — рыжий сел, скрестив ноги, и вперил в киммерийца сердитый взгляд, — что я рассказывал тебе о мастере Хатхоне! Его работы стоили очень дорого, как дома и корабли! А пастушка с овцами — самая ценная его вещь!

— Наплевать! — отрезал варвар. — Все равно не стоит она Аргоса. И даже вонючего Ванахейма не стоит. И не морочь мне голову!

Висканьо замолчал, обдумывая контраргумент. Вихры его встопорщились от деятельной работы мозга еще больше, розовые уши зашевелились.

— А зачем тогда Дебу эта пастушка? — торжествующе воскликнул он наконец. — Ну, что скажешь?

— Видно, не все тайны он тебе открыл, парень, — лениво пояснил варвар и закончил надоевший ему разговор долгим зевком.

На это рыжему нечего было возразить. Он тоскливо уставился в черное небо, то и дело ежась от холода, — костер отлично согревал его спереди, но сзади стоял редкий, продуваемый насквозь лесок, и, хотя ветер веял слабый, ленивый — языки пламени уверенно вздымались вверх, не отклоняясь в сторону и на ладонь, — его вполне хватало на то, чтобы совсем заморозить тощего полураздетого мальчишку. Очень редкая ночь, даже южная, тепла настолько, что человек свободно может обойтись одной полотняной рубахой и короткими штанами, а ночи в Аргосе никогда не славились жарой. Духотой — да, но не жарой. А потому несчастному талисману приходилось несладко в своем скудном одеянии.

Он мог бы попросить у Конана куртку или плащ — тот, напротив, был одет как иранистанский принц, отправившийся в путешествие на далекий север и более всего на свете боящийся снега и простуды, — но не решался. Так и сидел он на холодной как мрамор траве, дрожа всем телом и мечтая о наступлении утра. Тогда солнце вновь согреет его добрыми лучами, и может так случиться, что Митра заметит наконец ярко-рыжую, словно его огненное око, голову маленького своего раба, наделенного таким редким, но таким бесполезным для него самого даром…

Погруженный в печальные свои раздумья, Виви не сразу ощутил на плече тяжелую руку варвара. А когда ощутил и повернулся к нему с подобострастной улыбкой на тонких бледно-синих губах, то чуть не свалился в костер от потрясения. Сурово хмурясь, Конан протягивал ему свою прекрасную кожаную куртку на волчьем меху, такую огромную, что в нее можно было запросто закутать трех таких же Виви.

— По мне, так превратись ты хоть в сугроб, — ворчливо сопроводил киммериец свой щедрый дар, — и пусть Нергал сожрет мою печень, если я пожалею… — Тут он запнулся, но все же продолжал: — А талисман в Мессантии мне точно пригодится.

— Ты решил идти за пастушкой? — с восторгом выдохнул Висканьо, клацая зубами от холода.

— Ты был прав — если вору из Шема так нужна эта золотая игрушка, значит, и мне она не помешает… А теперь спи.

Виви показалось, что голос варвара несколько помягчел при последних словах. Но скорее всего, только показалось… Мечтательно улыбаясь, он свернулся клубком в теплом чреве Конановой куртки и, позабыв о только что мучивших его печальных думах, сладко уснул. Ему виделся большой и красивый дом, пышный сад и под абрикосовым деревом — уставленный яствами стол, а за столом Конан, небрежно подбрасывающий на ладони золотую фигурку пастушки…

* * *

Потом сон кончился. «Вставай, рыжая вошь!» — услышал Виви чей-то бас издалека, с верхушек деревьев или облаков… Он приподнял рыжие ресницы и узрел прямо перед собою яркий огненный шар, из которого струились нежные, светло-желтого цвета лучи. Ночь промелькнула так быстро, что он не успел выспаться, и теперь глаза его слезились от света, а виски ломило будто после неумеренно употребленного накануне вина. Тем не менее рыжий довольно бодро вскочил, бережно отряхнул куртку и, мгновение поколебавшись, вернул ее владельцу. Спустя еще несколько вздохов спутники снова шли по выбранной ими тропке вдоль Хорота.

— До чего мне надоел Аргос! — бормотал Висканьо, безуспешно пытаясь идти в шаг с киммерийцем. — То густо, то пусто… Смотри, какие леса здесь! А на востоке сплошная степь, каждый глоток воды приходится беречь. Тьфу!

— Везде так, — меланхолично ответствовал Конан, шагая чуть впереди.

— В Аквилонии не так! И в Туране, и в Кхитае, и в Вендии…

— Много ты знаешь! В Туране есть такие заброшенные деревни, в которых до сих пор люди ведать не ведают, война или мир в стране, а в Вендии — я бывал там как-то — многим и в городах неизвестно имя их правителя…

— И я не знаю… — потупился Виви.

— Чего?

— Как звать нашего правителя…

Варвар хмыкнул, но, как ни странно, ничего обидного рыжему не сказал. Видимо, его волновали сейчас совсем другие вопросы. Хитрый Зюк не открыл Висканьо всей правды, так что теперь им предстояло выяснять, кто же наследник мудреца Бага Левена и где найти придурка, укравшего, а затем продавшего золотых овец. Конан не сомневался, что пастушка и в самом деле одна стоила гораздо дешевле, чем с овцами — в этом-то хоть Деб Абдаррах не погрешил против истины, иначе зачем ему было тратить время на поиски всех трех фигурок. Он явно знал имя наследника и мог достаточно легко его найти, не то, что вороватого придурка… Но какая же часть тайны осталась неизвестной для рыжего? Только последний глупец — а Конан никогда не относил себя к этой весьма многочисленной группе населения — мог поверить, что за обычную золотую статуэтку, пусть даже искусно сделанную, кто-то отвалит кучу денег. Киммериец на мгновение забыл, что именно такой последний глупец сопровождает его в Мессантию, а вспомнив, снова хмыкнул и снова великодушно промолчал.

— Слушай-ка, Конан, а как мы найдем наследника Бага?

— Ты же талисман, — пожал плечами варвар.

— Вообще-то конечно… А вдруг он уже продал ее?

— Хватит молоть вздор! — оборвал разболтавшегося спутника Конан. — Расскажи лучше, за что аргосские крестьяне вышвырнули тебя из деревни.

— Аргосские крестьяне? — недоуменно уставился на него рыжий. — Они не трогали меня.

— А кто же привязал тебя к доске и бросил в Хорот?

— А-а-а… Это Гана и Мисаил, парни Красивого Зюка.

— Ты что, стянул у них кувшин пива? — довольный своей шуткой, киммериец ухмыльнулся.

— Вот еще, — обиделся Виви. — В доме Деба всего было полно, зачем бы я стал воровать? Да и Мисаилу на пиво наплевать…

— А мне наплевать на Мисаила! Отвечай на вопрос, а то я разобью тебе башку. Клянусь Кромом, надоела твоя болтовня!

Виви втянул голову в плечи, совсем свыкшись с мыслью, что теперь варвар — его хозяин, а посему надо его бояться и слушаться.

— Они подслушали мой разговор с Дебом и решили от меня избавиться.

— Что еще за разговор?

— Я же рассказывал тебе… О пастушке с яблоками и ее овцах… Парни почему-то не хотели, чтобы Деб нашел их. Без меня-то ему наверняка не справиться с этим делом…

— Кром… Вот это уже интересно… Что ж ты раньше о том молчал, рыжая вошь?

— Какая тебе разница, за что эти дурни кинули меня в реку?

— Прах и пепел! Дурень ты сам! Если они не хотели, чтобы Деб нашел пастушку, значит, они знают ее тайну! А то с чего бы им мешать хозяину? Видно, тайна не так проста…

— Ты думаешь, Конан? — с надеждой вопросил рыжий, замирая от счастья. — Я же сказал тебе — это не простая пастушка и не простые овцы! Нам дадут за них целый корабль золота!

Он подпрыгнул и крутанулся на месте, повизгивая от восторга. Конан бросил на него красноречивый взгляд и не менее красноречиво сплюнул. При этом он и не подумал задержаться и подождать Виви, а поскольку шаг его был много шире шага рыжего талисмана, он быстро ушел далеко вперед — когда Висканьо наконец догнал его, то некоторое время изо рта его вырывалось лишь тяжелое дыхание, и ни одного слова. Конана сие не огорчило.

— Целый корабль золота… — пропыхтел Виви, как только к нему вернулась способность говорить. — Или два корабля…

— Копыто Нергала тебе в зубы! — сморщился варвар, словно разжевал незрелое лесное яблоко. — Ты заткнешься наконец?

— Или три корабля…

Рыжий будто обезумел. Взгляд его блуждал по залитой солнцем реке, по равнине, на которой буйно цвели кусты и цветы; губы шевелились — он уже подсчитывал прибыль.

Киммериец подавил вздох, снова поймав себя на мысли бросить этого недоумка обратно в Хорот. Жаль, что такой удивительный дар боги отдали такому жалкому существу. Нет бы в спутники Конану достался крепкий и молчаливый воин или даже болтун — в конце концов можно его не слушать, — но хотя бы не тупой! Шемит Иава Гембех, с которым Конан шел почти тем же путем, что ныне с талисманом, тоже любил потрепать языком, но он был насмешлив и умен!

Он много бродил по миру и много знал — с ним было интересно! Тогда они тоже направлялись к морю Запада, где на Желтом острове жила гнусная обезьяна, стащившая у маленького племени из далекой страны Ландхаагген символ жизни и процветания — вечнозеленую ветвь маттенсаи.

Бывало, правда, что и на шемита юный варвар смотрел как на безумца — чего стоит, например, история с леммингами, дикими вонючими крысами, которые время от времени полчищами спускаются с гор и бегут к морю. Как радовался тогда Иава, увидев их! «Лемминги! Я всегда мечтал посмотреть схождение леммингов с гор!» Это не помешало ему отбиваться от вонючих грызунов в пещере под горой, а потом снова ликовать от счастья… А битва с вампирами в древнем лесу?

Именно Иаве пришло в голову позвать на помощь Асвельна, бога маленького племени антархов. Еще пара мгновений, и путешественники навсегда остались бы в том лесу, но Асвельн огромным белым облаком спустился с небес и освободил их… А бегство из злой деревушки Алисто-Мано? Опять же благодаря сообразительности и осторожности шемита они выбрались оттуда! Вспомнив Иаву, варвар несколько погрустнел: отличный был товарищ. Верный, честный и смелый. Таким и должен быть спутник. Иава себя не пожалел ради него, тогда еще девятнадцатилетнего мальчишки, бросившись под смертоносный меч — нет, не простой обезьяны, но полудемона, наделенного злобой и силой царства мрака, его породившего…

Конан с отвращением покосился на обезумевшего рыжего, даже отдаленно ничем не напоминавшего шемита. «Вот навязался на мою голову…» — в который раз повторил про себя варвар, опять раздражаясь, и вдруг в голову ему пришла счастливая мысль. Резко остановившись, он загородил талисману тропинку и, когда тот приблизился, вперил в него холодный взор своих синих глаз.

— А что если Гана и Мисаил решили сами прибрать к рукам пастушку с овцами? — медленно, словно только что догадавшись об истинных намерениях коварных Ганы и Мисаила, произнес он.

Рыжий выкатил глаза да так и замер, пораженный таким предположением до глубины души. Слава Митре, ум его был достаточно живой для того, чтобы моментально перескочить с одной темы на другую, а потому возбуждение его тут же сменилось разочарованием: вторая версия Конана показалась ему более правдоподобной, нежели первая. Как же мог он так ошибиться в парнях Деба? Он-то считал их добряками и даже простил им то, что пришлось по их милости весь вечер и половину ночи проплавать на доске по вонючему Хорогу!

Теперь-то они точно опередят его и варвара — у них было время в запасе! О, негодяи! О, хитрые шемитские ублюдки!.. Горькие думы обуяли рыжего. Скрежеща зубами от ярости, он представлял братьев-разбойников на базаре, где толстый купец торговал у них пастушку с яблоками, а тощий старьевщик — овец. Потом воображение нарисовало ему вереницу кораблей, груженных золотом, и на первом из них — те же гнусные бандиты, разодетые в кхитайский шелк и парчу, сидят на палубе да попивают офирское красное… А потом… Потом он увидел себя в сточной канаве, полуголого и босого…

Склонный к быстрой перемене чувств, Висканьо вдруг впал в прострацию, и лишь мысль его еще моталась где-то около пастушки и двух воров, но уже не яростно, а с тихой грустью. В одно мгновение превратившись из будущего богача и счастливчика в нищего бродягу, талисман решил все же и на сей раз смириться со злой судьбой. Пробормотав проклятие, адресованное Нергалу и детям его Гане и Мисаилу, он понурил голову и поплелся за Конаном, который был вполне доволен тем, что нашел такой простой способ отвлечь рыжего от бредовых идей.

— Хей, рыжая вошь! А не спуститься ли нам к реке? Я хочу рыбы!

Висканьо покорно кивнул и вслед за варваром спрыгнул с холма вниз, к Хороту.

Глава четвертая

На сей раз путешественники не стали зря тратить время и разводить костер — они съели рыбу сырой, причем Висканьо, кажется, этого даже не заметил. Уставившись прямо перед собой, он жевал так вяло, словно заболел вендийской лихорадкой, отнимающей у человека не столько силу, сколько разум. Конан же был бодр и, как обычно, голоден. Перемалывая крепкими зубами жесткое мясо, он думал о том, почему бы Гане и Мисаилу действительно не возжелать прикарманить пастушку с овцами? Вроде бы мысль сия была не лишена основания…

Отшвырнув недоеденную рыбину, киммериец рывком поднялся.

— Вставай!

Виви за последнее время так привык слышать это слово, что, сейчас даже не вникнув в его смысл, послушно встал. Челюсть его отвисла как у умалишенного, зеленые, обычно такие живые глаза бессмысленно вперились в воды Хорота. Каждый переживает крушение надежды по-своему. Один топит печаль в вине или пиве — в зависимости от достатка, другой находит выход в изобретении новой мечты, третий приходит к достойному решению вернуться на путь, изначально предназначенный для него богами, то есть на тот, который ему под силу пройти. Злосчастный талисман оказался устроен таким образом, что вообще не питал никаких надежд, а раз только позволив себе подобную вольность, тут же потерял под ногами твердую землю. Ныне, стоя на жидком, вот-вот готовом растечься облаке, он инстинктивно хватался за варвара, который один только и был с ним рядом и, конечно, только один и мог ему помочь.

Поэтому наверное, когда Конан двинулся снова вперед, он пошел за ним, пытаясь сфокусировать туманный свой взгляд на его широкой спине. Сие занятие уже подействовало на Виви благотворно. То ли широкая спина обладала способностью прояснять мысли, то ли просто рыжий наконец очнулся, но ему стало вдруг несравнимо легче. В глазах забрезжило нечто похожее на разум, в душе робко, но все же засвистала дудка.

Семеня за киммерийцем вдоль Хорога, он с удовольствием восстанавливал свое прежнее состояние путем глумления над Ганой и Мисаилом и клятвенного заверения себя самого в непременном отнятии у братьев пастушки и овец. Впрочем, постепенно приходя в чувство, рыжий начал сомневаться в том, что парни уже завладели сим драгоценным изделием стигийского мастера. Чем они лучше Деба Абдарраха? Умнее они его, что ли? Если сам Красивый Зюк, не рассчитывая на собственный богатый опыт и благосклонность покровителя воров Бела, решил призвать на помощь талисман, то что говорить о двух не ворах — воришках! Неужели они сумеют сами отыскать владельца пастушки, а потом и придурка, стянувшего овец? Ха! Рассуждение это показалось Виви таким здравым, что он даже повторил вслух свое «Ха!», чем несказанно удивил и раздражил угрюмо шагавшего впереди Конана.

Далее мысль рыжего заработала еще активнее. План изъятия пастушки и овец вырисовывался все четче, соответственно с этим и настроение талисмана становилось все лучше.

— Конан, подожди!

Возбужденный голос Висканьо остановил киммерийца, но не заставил его обернуться. Уставший от неугомонного спутника, он уже подумывал о том, чтобы снова заткнуть ему чем-нибудь рот. Кстати, а не потому ли Гана и Мисаил тратили время на сооружение кляпа для рыжего? Может, и им порядком надоела его бесконечная болтовня?

— А не переправиться ли нам через Хорот сейчас? Посмотри, Конан, сколько мы прошли, а только здесь река довольно узка! Может, попробуем?

— Подождем лодку, — мрачно буркнул киммериец, которому вовсе не улыбалось переплывать грязный Хорот с рыжим талисманом на спине — он ведь выяснил уже, что тот не умеет плавать.

— Второй день идем, а лодок я что-то не заметил, — язвительно проворчал совсем оправившийся Висканьо. — Так до самого моря Запада можно дойти пешком.

Конан не ответил. Он и сам давно высматривал на реке хоть какое-нибудь суденышко, но Хорот словно вымер. Можно, конечно, самим сделать небольшой плот и переправиться на другой берег на нем, но и на это нужно время, а время киммериец ценил наравне с оружием — нельзя его терять. Только Митра знает, что там, впереди… Одно упущенное зря мгновение может изменить судьбу человека, а может и стоить ему жизни.

— Ладно, — решил он. — Нергал с тобой, поплывем здесь.

Он быстро разоблачился, сунул одежду в мешок; потом связал за ушки сапоги и вместе с мешком и мечом всучил их Висканьо, который снял только рваные штаны свои, обнажив тонкие длинные ноги. К реке рыжий спустился за Конаном с опаской, ибо подозревал, что ему придется плыть самостоятельно, а сие было невозможно. Брезгливо тронув воду большим пальцем ноги, Виви с гримасой отскочил назад, наткнувшись при этом на киммерийца, который с усмешкой взирал на него.

— Ты ведь не бросишь меня, Конан? — робко пробормотал рыжий, заглядывая в холодные синие глаза. — Я не смогу сам… Я утону…

— Невелика потеря, — хмыкнул варвар, заходя в воду.

— Конан! — в ужасе возопил Висканьо, простирая руки к безжалостному киммерийцу. — А как же я? Ты забыл, что я талисман? Не оставляй меня! Я пропаду без тебя, Конан!

Конан и не собирался бросать рыжего на произвол судьбы, но тот орал без остановки, и перекрикивать его не было нужды. В конце концов, должен же он когда-нибудь заткнуться.

— А если б я был медальоном на цепочке, я бы висел у тебя на шее, правда? Но я же не виноват, что боги создали меня человеком! Подожди, Конан!

Мысленно киммериец испросил у Митры терпения, ибо его так и подмывало вернуться на берег и свернуть шею истеричному талисману, у которого даже не хватало ума понять, что Конан отдал ему свой мешок, а значит, и оставлять его тут не намеревался.

— О, всемогущий Кром! — тем временем воззвал рыжий к более высокой инстанции. — Образумь жестокосердого сына твоего! Наставь его на путь истинный!

Кром и его жестокосердый сын хранили молчание, причем последнему сие было нелегко: терпение никогда не входило в список его добродетелей, и если б вместо тощего мальчишки на берегу сейчас стоял парень поздоровее, Конан давно заткнул бы ему рот его же собственными штанами.

— Скажи, скажи ему, Кром! — никак не мог угомониться талисман. — Пусть он возьмет меня с собой!

В отчаянии Виви даже забрел по колено в реку, с содроганием ощущая нежные прикосновения кувшинок и распластанных на воде шершавых листьев. Холодная муть, лежащая перед ним, пугала его не меньше, чем царство Нергала. Когда он плыл по ней, накрепко привязанный к доске, он был спокоен, так как уже простился с жизнью и спасения не ждал. Но сия неприятность давно миновала, и теперь Висканьо очень хотелось жить, причем обязательно рядом с варваром — пусть подобно плющу паразиту, обвившемуся вокруг мощного дерева, зато в безопасности.

Наконец талисман решился и, крепко зажмурив глаза, сиганул в реку; колотя по воде мешком, он в три рывка достиг широких плеч киммерийца, вцепился в них мертвой хваткой. Сердце его мелко дрожало, икры свело судорогой, но, обладай рыжий хвостом, как собака, он бы им сейчас с удовлетворением вилял. Конан плавал как сам морской царь. Его могучий торс разрезал воду словно воздух, и с каждым взмахом руки по меньшей мере пять ладоней оставалось позади. Как только Висканьо пришел в чувство, он тут же начал наслаждаться плаванием, гордо поглядывая по сторонам. Увы, никого не было ни на том берегу, ни на этом; никто не видел, как быстро и красиво пересекает бурный Хорот Висканьо Приносящий Счастье И Отвергающий Ошибку. Правда, сейчас бурный Хорот был тих и уныл, но сие не могло поколебатьвысокого состояния духа маленького талисмана. В голове его зарождались рифмы, и самые прекрасные слова, когда-либо придуманные человеком, нанизывались одно на другое, в конечном счете образуя великолепную оду реке, силе варвара и первозданной тишине природы, снова вступившей в свои права после того, как утихло эхо от диких воплей рыжего.

Конан же, выйдя на берег, с трудом отцепил от своих плеч тонкие и сильные пальцы Виви, что впился в него будто спрут и никак не желал отлепиться, потом отобрал у него свой мешок. Все, что находилось внутри мешка, промокло насквозь, начиная от плаща делопроизводителя и кончая сапогами глухонемого. Только кинжал, зажатый киммерийцем в зубах, да меч, который он не отдал на сохранение Висканьо, а держал сам в левой руке, подъятой над водой, остались сухи.

Киммериец еще раз испросил у Митры терпения, но, не имея того же, чтобы дождаться, пока солнечный бог соблаговолит выполнить его просьбу, злобно толкнул рыжего обратно в Хорот. Короткий всплеск возвестил о том, что цель его достигнута, а чуть более протяжный визг — что талисман все же остался жив. Свершив сей акт возмездия, Конан сплюнул в сторону реки и снова зашагал на запад.

Теперь он шел в одной набедренной повязке, и, хотя никто уже не принял бы его за странствующего инфанта или рыцаря, свои преимущества в подобном одеянии были: свобода передвижения и свобода от прошлого. Конан словно вновь превратился в киммерийского волчонка, впервые покинувшего родину в поисках приключений. Тогда за его спиной был только один бой — штурм аквилонской крепости Венариум, зато впереди… Сражения, драки, любовь, плен и опять сражения и драки — все смешалось за последующие годы в одно, и это называлось простым словом — жизнь. Он никогда не желал жить иначе.

— Конан, подожди!

Конан скрипнул зубами, но не остановился, не обернулся.

— Посмотри! Там какой-то дом! Может, зайдем?

Киммериец окинул взглядом окрестности, но заметил только темное пятно впереди. Судя по ландшафту, то могло быть и дерево, и валун, и холм. Но мог быть и дом. Конан пожал плечами — все равно идти надо в том направлении, так что гадать сейчас не имело смысла.

Вполне бодрый, хотя мокрый и обвешанный тиной, талисман с надеждой заглянул в глаза спутнику.

— Зайдем?

— Почему нет? — усмехнулся варвар. — Клянусь Кромом, в моем желудке пусто, как в твоей голове, а у хозяев наверняка найдется добрый кусок мяса…

— Конечно, найдется! — возбужденно подхватил Виви. — Ты не забыл, что я талисман? Все, что ты захочешь, у тебя получится, пока я с тобой!

Последние слова он произнес с таким неприкрытым бахвальством, что Конан счел необходимым напомнить дерзкому мальчишке, что он и сам не калека и не дерьмо Нергала, и до сих пор прекрасно справлялся без всякого талисмана, а если тот и дальше будет без умолку трепать языком, то Конан вышвырнет его в первую попавшуюся помойку или сточную канаву — пусть развлекает там пауков да жаб своей болтовней. Рыжий мотнул патлами в знак полного согласия со справедливым решением хозяина и смиренно пошел рядом, в глубине души ликуя от предвкушения хорошего обеда.

Он точно знал: даже если дом тот окажется пуст, все равно на столе или в погребе они найдут и еды и питья, ибо варвару непременно будет сопутствовать удача во всем, лишь бы возле него всегда был его талисман. Висканьо не учел только одну возможность — сам он являлся записным неудачником, а потому в доме могло ничего съестного не оказаться в силу его собственной злой судьбы. Правда, прежде такое случалось только в пору его одиночества, так что задумываться о том сейчас не стоило.

Когда впереди начала вырисовываться крыша дома, Висканьо прибавил шаг. Теперь он почти бежал, то обгоняя Конана, то обегая его кругом. Живот его, не менее пустой, чем — по меткому определению киммерийца — голова, завывал и урчал на разные голоса, готовый переварить что угодно, хоть мясо барана, умершего от старости. Только теперь Виви заметил, как потускнел ярко пылавший в лазуревой выси солнечный диск. В ровном свете его выделились до того размытые очертания холмов и деревьев; воздух в преддверии сумерков посвежел, и легкий ветер за неимением одежды путешественников колыхал их буйные гривы — рыжую и черную.

— Дом! — выдохнул Висканьо. — Видишь? Это дом!

Глаза его заблестели, ноздри затрепетали, пытаясь унюхать со стороны жилища запахи еды.

— Дом! — презрительно скривился Конан. — Лачуга! Клянусь Кромом, здешние хозяева бедны как мыши!

— И едят только рыбу? — деловито вопросил Виви.

— Ну да! Что ж еще?

— Захоти мяса, Конан, — жарко зашептал талисман в ухо киммерийцу, на цыпочках семеня с ним рядом. — Я не могу больше есть рыбу. Захоти мяса!

— И какого тебе, приятель? — с ухмылкой сказал варвар. — Может, барашка?

— Барашка! — радостно закивал рыжий.

— Или молодого бычка?

— Молодого бычка! — легко согласился Виви.

— Кость от сдохшего осла ты получишь, если не заткнешься! — сурово предупредил Конан, подходя к дому.

Маленькая приземистая конурка одним боком почти прижималась к земле. Противоположная стена, однако, стояла прямо, да к тому же имела целое окно, из чего можно было с полным на то основанием заключить, что дом развалился еще не весь, и в оставшейся половине кто-то жил: если не сами хозяева, то бродяги наверняка. С крыши свисала рыболовная сеть или, скорее, бывшая рыболовная сеть, так как от нее уцелело только несколько веревок, прочее же составляла сплошная прореха. Крыльца, равно как и ступенек, не было вовсе. Входом в лачугу служила криво прорубленная нерадивым работником дыра; с дверью дело обстояло еще проще — она не висела на петлях, как ее более удачливые сестры в других домах, а сиротливо стояла возле входа, прислоненная к стене. Зато вокруг спутники заметили нечто вроде сада: под единственным окном цвел розовый куст, тут и там произрастали чахлые цветы, а по обеим сторонам лачуги высились старые яблони, в редкой листве которых можно было даже разглядеть пару-тройку плодов.

Конан не стал утруждать себя стуком в стену — наклонив голову, дабы не врезаться лбом в низкий косяк, он не медля прошел внутрь. Конечно, талисман тут же последовал за ним.

Из всей обычной обстановки в комнате имелся только стол, табурет и верхом на этом табурете ветхий старик. Конан с легкой досадой отметил сию неприятную бедность — особенно пустой стол, — затем решительно скинул на пол труп старика. Тот мягко шлепнулся прямо под босые ноги Висканьо, заставив рыжего с гримасой отвращения отскочить за спину Конана.

Впрочем, при ближайшем рассмотрении выяснилось, что старик еще жив, ибо, треснувшись головой о земляной, но утрамбованный пол, он дважды моргнул — то ли сердито, то ли удивленно, — спутников это нимало не взволновало. Качаясь на скрипучем табурете, таком же древнем, как и старик, варвар насмешливо взирал на растерянного талисмана: ни барашка, ни молодого бычка, ни даже костей сдохшего осла здесь не наблюдалось, хотя Конан в самом деле был голоден.

Виви беспомощно осмотрелся. Нет, в пыльных углах не лежали сокрытые в мешках яства, и под столом оказалось пусто — как и должно быть; с потолка вместо связок вяленой рыбы свисала паутина, а со двора не доносилось никаких запахов, кроме привычного речного.

— Я заболел, — пояснил Висканьо в ответ на взгляд Конана и для большей убедительности покашлял. — Кха-кха… Ты бросил меня в реку, и я заболел. Кха-кха.

— Где-то тут шастал Приносящий Счастье И Отвергающий Ошибку? — вопросил варвар, наклоняясь и заглядывая под стол. — Ты не видел? А ты? — обратился он к старику, что лежал на полу и явно не собирался вставать.

Старик злобно зыркнул на Конана бесцветными глазками.

— Я просто заболел! — тихо повторил злосчастный талисман, но снова кашлять не решился.

С каждым мгновением ужас сковывал сердце Виви. Волшебный дар — все, что он имел, единственное его богатство — пропал. Он не смог даже самого простого: добыть для хозяина еды. Что уж говорить о пастушке с яблоками и ее овцах… Теперь киммериец точно прогонит его прочь… И кому он тогда будет нужен? Ни Деб, ни добрый купец из Мессантии, ни тем более стигийская крыса его и на порог не пустят…

Рыжие патлы Висканьо вздыбились, сердце оторвалось и свалилось куда-то вниз, к грязному земляному полу лачуги. Как в тумане видел он суровое лицо варвара с грубыми, но правильными чертами, с ухмылкой на твердых губах, покосившийся стол со сломанной ножкой, клочья паутины, покрытые сетью трещин стены…

Горько улыбнувшись, талисман повернулся и пошел к дыре выхода — туда, откуда явился, туда, где в вечном движении жил мрачный Хорот, туда, где блестел в лучах заходящего солнца мир…

* * *

— Ешьте да пейте, парни! Ешьте да пейте! Ну и ты, старик, тоже! — приговаривал Веселый Габлио, сам проворно засовывая в пасть сочные куски барашка, пучки зелени, пригоршни ягод и орошая все это дешевым красным вином. — А после трапезы нет ничего лучше доброй беседы, правда, рыжий?

Довольный Висканьо мелко кивал, не в силах ответить: рот его был забит теми же яствами, да и на сердце опустилась такая благодать, что не хотелось ему ни говорить, ни даже петь — только слушать и есть, слушать и пить, и снова есть… Умиротворенный, он с любовью и некоторой долей гордости поглядывал на своего сурового, но тоже размякшего сейчас хозяина. Волшебный дар не покинул его — киммериец, который рвал сейчас зубами огромный кусок баранины, мог теперь в этом убедиться. Неспроста появился в этом Митрой забытом местечке Веселый Габлио, чей вместительный мешок оказался полон всякой снеди и чей отец, видимо, с детства приучал сына делиться с ближним куском хлеба насущного. Парень вывалил из мешка все, что там было, и, ничуть не жадничая, пригласил Конана с его талисманом к столу.

Перед самым закатом, когда Виви решил навсегда оставить варвара (а заодно и весь мир) и пошел к реке топиться, к лачуге на буланой молодой кобылке подъехал расфранченный, несколько жирноватый господин. Он одарил исполненного печали рыжего жизнерадостной улыбкой, ловко соскочил на землю и ринулся в дом, таща за собой туго набитый холщовый мешок.

— Веселый Габлио! — выкрикнул он и тут же расхохотался, словно собственное имя показалось вдруг ему необычайно смешным. — А ты кто, парень?

Конану, который за весь день съел только пару сырых рыбин, а потому был порядком раздражен, не слишком понравилось такое обращение. Но, усмотрев за спиной толстяка своего Виви с выпученными от счастья глазами, понял, в чем дело; хмыкнув, он назвал себя и сразу был вознагражден за вежливость куском солонины — Веселый Габлио шмякнул его на стол перед носом варвара и любезно предложил ему немного подкрепиться. Конан не заставил себя упрашивать.

Висканьо, уже передумавший топиться, живо притащил со двора два чурбана. На один он сел сам, а другой подвинул щедрому толстяку, все еще сыпавшему из мешка на стол разнообразную снедь. Пир начался.

Веселый Габлио — как выяснилось к концу трапезы — оказался самым что ни на есть обыкновенным вором, чего и не думал скрывать. «Не беспокойтесь, друзья! У вас я не возьму и хлебной крошки!» — заверил он новых знакомых, у которых, впрочем, хлебных крошек не было, зато имелся волшебной красоты плащ делопроизводителя и отличная куртка на волчьем меху: Конан и за тысячу хлебных крошек не согласился бы лишиться своего сокровища и про себя решил не расставаться нынче с мешком. Кто его знает, этого Веселого Габлио…

А в общем, парень ему понравился. Болтливый, как Висканьо, он умел не только смешно рассказывать всевозможные забавные истории, но и сам над ними заразительно хохотать.

Маленький — не выше плеча талисмана, круглый как шар, с чистой гладкой кожей и здоровым румянцем во всю щеку — он походил на начинающего купца. В черных шариках выпуклых глаз его без труда можно было увидеть хитрые искорки, и если б даже Конан не ведал его истинного занятия, он с первого взгляда решил бы, что человек сей — будь он купец или зажиточный ремесленник — нечист на руку.

Но в данный момент ни его, ни рыжего это не волновало. Набивая животы впрок, они уже возвращались мыслями к тому делу, ради которого направлялись в Мессантию. Пастушка с яблоками — вот что грезилось наяву обоим путешественникам. Правда, Виви еще грезились овцы, но зато он забыл о кораблях, полных золота, и о дворце в большом и красивом городе, и о виночерпиях с печатью любви и почтения на лицах…

— …А тут как-то проезжаю я мимо Собачьей Мельницы и вижу — Красивый Зюк! Ха-ха-ха! — залился смехом толстяк, не обращая внимания на вытянувшиеся физиономии новых знакомых.

— К-кого? — пролепетал Висканьо. Нижняя челюсть его отвалилась, и изо рта посыпалось только что пережеванное мясо. Он подхватил его в ладонь, запихал в рот и снова спросил: — Кого ты видишь?

— Да Красивого Зюка же! Ты знаком с ним?

Виви отрицательно замотал головой.

— Ну-у, парень! Как же ты не знаешь Красивого Зюка? Знаменитый вор! О нем легенды будут слагать… после его смерти… Ха-ха-ха-ха-ха!

— Я что-то слышал, — вступил в беседу и Конан. — Кажется, он из Шема?

— Оттуда! Его прихватили у самых дверей императорской казны! Видите ли, ему понадобился перстень работы Хатхона! Гы-гы-гы! Чего захотел! Я всегда говорил: жадность до добра не доведет! Но ему опять повезло! Вывернулся и — был таков. Стражники потом болтали, мол, он их околдовал. Враки! Красивый Зюк — отличный вор, но колдун из него, как из тебя, рыжий, жрец Митры… Ха-ха-ха!… Жаль, что не успел он взять перстень… Слыхал я, подобной красоты сейчас не делают…

— А что было дальше с Красивым Зюком? — поторопил талисман толстяка — истории с перстнем Хатхона он не знал.

— А дальше? Ну, гоняли его по городам, как на корабле гоняют крысу из трюма на палубу, а с палубы в каюты, но поймать так и не смогли. Теперь он живет в ублюдочной Собачьей Мельнице и вполне доволен жизнью! Пфу! Я б лучше сам пошел под топор, чем похоронил себя в деревне.

— И что он там делает? — равнодушно спросил Висканьо, в душе обмирая в ожидании ответа.

— Жрет да толстеет, — отмахнулся Веселый Габлио, как будто сам отличался стройностью и плохим аппетитом. — Говорил что-то о Мессантии… Вроде бы собирается накрыть там какого-то купчишку… Но из него же слова лишнего не вытянешь! Я говорил с его парнями — есть у него парочка близнецов, — и они молчат как мертвые! Между прочим, это он, Зюк, назвал меня Веселым Габлио! Гы-гы-гы! Ты знаешь, киммериец, что на шемском значит «габли»?

— Урод, — кивнул Конан.

— Точно! Ха-ха-ха! Урод! Я-то аргосец, вот и добавил в конец «о», чтоб звучало по-нашему. Мне нравится, когда меня называют уродом. Я терпеть не могу лесть. Я и так знаю, что привлекателен, зачем же мне постоянно об этом напоминать! Верно я говорю, парни?

Висканьо даже поперхнулся от такого бахвальства. Толстяк, верно, особенным уродом не был, но уж привлекательным его назвал бы только слепой. Блестящая плешь на всю голову, низкий, перерезанный тремя глубокими морщинами лоб, маленькие, свернутые в трубочку уши; глаза его слегка косили, да к тому же обросли складками жира; из жира торчал и толстый нос, под которым багровели вывороченные губы; подбородком Габлио вообще не обладал — вместо него под нижней губой произрастали какие-то редкие черные клочки, по всей вероятности долженствующие означать бороду, но больше похожие на брови. Кстати сказать, бровей у него вовсе не было, а были только шишечки над морщинистыми веками. Все это великолепие венчал огромный рог прямо надо лбом, красный и блестящий.

Из вежливости Виви не стал объяснять этому господину его ошибку, а удовольствовался тем, что просто промолчал. Но Конан молчать не собирался. Напрочь забыв о том, кто его накормил и напоил, он презрительно сплюнул на пол и процедил сквозь зубы:

— Не хочу обижать тебя, приятель, но я встречал обезьян и посимпатичнее.

— Ха-ха-ха-ха! Вот это да! Вот это по мне! Гы-гы-гы! — загоготал Веселый Габлио, хлопая себя по жирным ляжкам подушками ладоней. — Хоть ты и варвар, а умен! Я сказал, что не люблю лесть — и ты понял! А другие не понимают… Нет, не понимают. Начинают хвалить меня на разные голоса… «О, Габлио, да ты первейший красавец во всем Аргосе!» Пфу! Ну да, я красив, и что? Эх, парни, поверьте мне, красота — не главное в жизни, уж я-то знаю!

Тут уже и Конан опешил. Толстяк явно принял его слова за своеобразную форму лести, и сие киммерийцу никак не могло понравиться. Он глотнул еще вина, чтобы промочить как следует глотку и более обстоятельно рассказать Габлио, какой образиной он на самом деле является, и в тот же момент вдруг подал голос старик, до того восседавший на полу и безучастно грызший кость.

— Мингир Деб скоро приедет…

— Что? — наклонился к нему Висканьо.

— Мингир Деб скоро приедет… Привезет мне шариков…

— Каких шариков? — не понял рыжий.

— Деревянных… Я люблю катать по полу деревянные шарики…

— Прах и пепел! Да здесь все рехнулись! — с отвращением буркнул Конан.

— А кто такой мингир Деб? — медоточивым голосом испросил талисман старика.

— Деб Абдаррах… — Полутруп меланхолично засунул в рот палец и начал его жевать беззубыми деснами вместо кости.

— Так я и знал! — в отчаянии выкрикнул Висканьо. — Ты слышишь, Конан?

— Слышу, — отмахнулся варвар. — Но с чего это он вдруг мингир?

— Мингир — сын рыцаря, который вступает в право наследства, — поучительно произнес Веселый Габлио и в свою очередь решил поинтересоваться: — А откуда вы его знаете, парни? Ведь Деб Абдаррах и есть Красивый Зюк.

— Клянусь Кромом, — прорычал Конан, намереваясь ответить любопытному толстяку, как он того заслуживает, но рыжий пихнул его под столом ногой и быстро сказал:

— Как? Разве Деб Абдаррах — это Красивый Зюк? Мы не знали, приятель, Митрой клянусь, не знали. Ай-яй-яй… Вот уж не думал, что почтенный Деб окажется вором… Ай-яй-яй!

— А чем плохо быть вором? — не преминул обидеться Веселый Габлио. — Уж всяко лучше, чем в земле ковыряться!

— И то верно, — согласился сговорчивый Висканьо, лицемерно вздохнул и перевел разговор в более интересное для него русло. — А скажи-ка мне, путешественник, не в Мессантию ли лежит твой путь?

— Угу, — кивнул успокоившийся толстяк. — Туда… Деб просил меня кое-что узнать там… Да, старик! А когда это Деб стал мингиром? Насколько мне известно, у него и отца-то никакого нет! Чьи же права он будет наследовать?

— И не так уж он молод, — подхватил Висканьо, — чтоб его кто-то усыновил.

— Мингир… Мингир Деб… — тупо бормотал старик, не вникая в смысл вопросов. — Он подарит мне шарики… Деревянные шарики…

— Тьфу! — сплюнул на пол Конан.

— Тьфу! — подхалимски повторил Виви.

— Тьфу! — решил не отставать от новых приятелей толстяк.

— Нергал с ним! — небрежно махнул рукой варвар. — Пусть ждет своего мингира. — Он в упор посмотрел на Веселого Габлио. — Мы тоже идем в Мессантию, парень. Но раньше мы там не бывали… — Теперь пришла очередь Конана шпынять под столом ногой Висканьо, который уже открыл рот для сообщения о том, что он-то де в Мессантии был, — и не знаем ни одного постоялого двора…

— О-о-о! — перебил толстяк. — Я покажу вам отличное местечко! Хоть это и не постоялый двор, а простой трактир, но заночевать можно. Какие там красоточки-и… Конечно, им всем нравлюсь я, но и вам, если хорошо заплатите, перепадет немного женской ласки.

Веселый Габлио горделиво выпятил и без того отвисшую нижнюю губу, но доброе сердце взяло верх над самомнением, и он по-отечески подмигнул обоим путешественникам, тем самым призывая их не отчаиваться, а во всем положиться на него. Конан и Виви с недоумением переглянулись, не в силах уразуметь, серьезно ли толстяк полагает себя таким писаным красавцем.

— Добрый ты человек, брат, — сказал рыжий, отодвигая наконец от себя обглоданную кость. — Что ж, может, и мы когда тебе пригодимся.

— Клянусь Кромом, Виск, — зевнул Конан, поднимаясь, — это первые твои умные слова…

Талисман удивленно поднял на «Виска» белесые брови, но перечить хозяину не стал. «Пусть будет Виск… — про себя решил он. — Все лучше, нежели рыжая вошь…» Рот его сам собой широко открылся, и длинный зевок возвестил о том, что и Висканьо собрался идти спать. Хлопнув по плечу Веселого Габлио, он еще раз зевнул, прихватил со стола на всякий случай кусок хлеба и вышел следом за Конаном во двор.

А в доме остался только полоумный старик да вор, и ни варвару, ни талисману сие совсем не показалось странным…

Глава пятая

В ночной тишине сейчас слышались некие посторонние звуки, кои любая порядочная птица сочла бы оскорблением. «Хр-р-р… Ур-р-р-м-м…» Миг — и снова все сначала: «Ур-р-рм-м… а-ау-хр-р… Гыр-р-р-р…» Виви, чей сон вряд ли могло нарушить небольшое землетрясение, ничего такого не слышал. Пригревшись в волчьем меху куртки, он лежал под боком у Конана и сладко спал. Те же звезды, что сияли нынче в черном небе, виделись ему во сне; золотая пастушка доставала из своей корзинки яблоки, швыряла их в высь и разражалась злорадным хохотом, когда от удара звезда вспыхивала и рассыпалась на мелкие крошки. Висканьо молил ее не делать этого, но проклятая пастушка ничего не желала слышать. Скоро яблоки закончились, а в небе еще сверкали тусклым серебром тысячи ночных светил, и Виви прыгал от счастья, ибо этот мир еще мог ему пригодиться…

Оборвав храп, варвар перевернулся на живот. Низкий широкий лоб его был нахмурен — в отличие от талисмана, который со всей присущей ему непосредственностью переложил заботы о них обоих на него, Конана, он не ощущал покоя, и сон его оказался потому тревожным и страшным. То и дело перед ним мелькало нечто, без лица и голоса, без тела и души — тени с Серых Равнин? демоны из царства Нергала? Киммериец тяжело вздохнул, ладонью прикрывая глаза, но ужас, принесенный ледяным сквозняком из потусторонних миров, остановил на миг его сердце. Сон вспорхнул и улетел; Конан открыл глаза, пока не двигаясь, а только прислушиваясь к ночным звукам… Рядом тихо сопел Виви, уткнувшись носом в Конанову руку, дальше, внизу, шелестела река, и что-то похожее на человеческие голоса раздавалось со стороны лачуги. Варвар напрягся: его тревога вдруг приобрела смысл, а затем и лицо, и сия мерзкая физиономия, пожалуй, кое-кого очень сильно напоминала.

Осторожно забрав свою руку от Виви, киммериец бесшумно поднялся, тенью скользнул к темной стене. Так и есть — голоса доносились отсюда.

— Не пойму я, Тино, — пожимая плечами, негромко говорил Веселый Габлио, — зачем Дебу понадобился этот рыжий?

— Может, он его сын? — проскрипел старик, в чьих бесцветных глазах уже не было ни безумия, ни меланхолии.

— Пфу! Что за вздор! У Деба никогда не было детей. И теперь уже никогда не будет. Он стар, как ты.

— Он моложе меня на тридцать лет, мальчик.

— Послушай-ка, а он и вправду мингир?

— Да. Купил недавно у одного дурня грамоту за кошель золотых. Так что следующим летом наш Красивый Зюк станет рыцарем…

— Гы-гы-гы-гы! — Отвратительный смех Веселого Габлио чуть было не заставил Конана покинуть укрытие и заткнуть толстяка ударом пониже его рога.

— Тише! Тише, Габлио… если киммериец проснется, нам будет нелегко объяснить ему…

— Пфу! — перебил толстяк. — Я ничего не собираюсь ему объяснять! И вообще, откуда он взялся? Деб сказал, что рыжий сбежал от него, сказал, что надо его вернуть… Но о втором парне он и словом не обмолвился! Он хотел меня надуть? Он думает, я буду драться с этим варваром из-за рыжего? Нет уж! Мне моя шкура дороже…

— Не суетись. Никто не предлагает тебе драться с варваром.

— А что мне делать? Что?

Похоже, Веселый Габлио пал духом. Жизнерадостная улыбка не сошла с его губ, но превратилась в жалкое свое подобие, словно на толстую физиономию вора нацепили дурную шутовскую маску. В широкую щель в стене Конан отлично видел и старика, и его собеседника, и больше всего на свете ему хотелось сейчас скрутить обоих в бараний рог и бросить в Хорот, на милость речных богов… Но разговор еще не закончился, так что Конану пришлось подавить в себе раздражение и досаду и вновь обратиться в слух.

— Я вижу, — сладким голосом произнес старик, — на поясе у тебя отличный стигийский кинжал?

— Ха! Это подарок одной милашки! Я заплатил ей за ночь пять золотых, а она любила меня на все десять! «Никогда, — говорит, — я не видала таких красавчиков, как ты…» Потом она уснула, а я взял ее кинжал да ушел. Что мне она! Женщины липнут ко мне и так!

— А кроме кинжала ты ничего у нее не взял?

— По мелочи… Колечко, шарфик… А что это ты уставился на мой кинжал? Хочешь купить?

— Нет, не хочу. Он тебе самому пригодится… Эти двое спят?

— Ты же проверял!

— Ну вот что, Габлио… Я думаю, Деб неплохо заплатит тебе за жизнь варвара… То есть, за его смерть… Оставь страх в доме, а сам пойди во двор… Отличный кинжал… Он справится с этим делом…

— Ты… Ты… Ты с ума сошел, Тино! — зашипел покрасневший от злости и ужаса Веселый Габлио. — Красивый Зюк велел только найти рыжего! Найти! Мне даже не нужно возвращать его в Собачью Мельницу! Утром ты поедешь и все расскажешь Гане и Мисаилу. Они без тебя решат, что надо делать.

— Дурень! Ты заколешь варвара, свяжешь мальчишку и отвезешь его к Дебу! Он даст тебе за это столько золота, сколько тебе на всю жизнь хватит!

— А если не даст? Нет, не мели чепухи, Тино. Красивый Зюк приказал мне найти рыжего, а потом сразу ехать в Мессантию, к купцу. Пфу! Как мне надоел этот разговор! Вот пожалуюсь на тебя Дебу! Он тебе отвернет твою глупую башку!

— Замолчи, рогатая обезьяна! Трусливый щен! — Шипя проклятия, старик почесал впалую грудь, покрытую редким седым волосом, и снова вернулся к беседе, не обращая никакого внимания на надутые губы Веселого Габлио. — Будь поласковее с мальчишкой… Не проговорись, что Красивый Зюк его ищет…

— Сам знаю…

— Знаешь? А кто натрепал, что едет в Мессантию по приказу Деба? Кто? Не я ли?

— Пфу… Но я же не сказал, зачем я еду…

— Еще успеешь… А что за купец? И зачем он понадобился нашему Красивому Зюку?

— Купец Кармио Газа, старикан навроде тебя. А что от него надо Дебу… Кто его поймет, Тино… Ты же знаешь, какой он…

— Да уж известно, какой…

— Слушай-ка, а что такое «три времени Сета»?

— Гр-р-р, глупец!.. — содрогнулся старик. — Не произноси имени этого! Был я когда-то в Стигии… Едва ноги унес… Нет, нет, Габлио, не хочу об этом… А ты-то откуда сие взял? — вдруг встрепенулся он и подозрительно посмотрел на вора.

— От Деба слыхал. Только не понял что к чему.

— И не поймешь… О-хо-хо… Спать пора, парень… — прервал старик обиженный возглас вора, желающего узнать истину о трех временах Сета. — Спать, говорю! Утром поедешь с ними?

— А куда ж я денусь? Обещал показать им трактир — хотя рыжий и сам из Мессантии, лживый пес… Да ладно. Пусть будут у меня на виду. Так Дебу легче будет их найти…

— Иди в тот угол. Там потеплее. А я принесу сена…

Старик поднялся, кряхтя и постанывая. Он снова стал похож на того полоумного, каким сначала показался Конану и талисману. Тусклые глаза заплыли мутью, руки задрожали, а спина согнулась. Киммериец не стал размышлять над этим важным вопросом — притворялся сейчас Тино или и в самом деле на него лишь изредка находило просветление, — а той же бесшумной тенью в долю мгновения вернулся на прежнее место, к Виви, лег набок, лицо повернув к земле, дабы случайно не заметил гнусный старикашка жестокой ухмылки на его губах, и захрапел как умел громко. Тино и в самом деле не преминул осторожно подобраться к гостям, наклониться над ними и вслушаться в дыхание. Несмотря на то что варвар не был искушен в лицедействе, обмана старик не заметил: удовлетворенно вздохнув, он встал и пошел за сеном.

Вскоре в доме наступила полная тишина, которая затем прервалась толстым храпом Веселого Габлио и тонким поскуливанием Тино. Киммериец не стал больше медлить. Подхватив свой мешок, он зажал ладонью рот Висканьо и поволок его вниз, к реке. Рыжий отбивался и барахтался изо всех сил, коих у него оказалось предостаточно для такого тощего, хотя и длинного тела. Не соображая со сна и в темноте, кто его тащит, куда и зачем, он чуть не лишился рассудка со страху, так что когда Конан наконец швырнул его на берег и хорошенько пнул, сопроводив наказание отборными ругательствами, талисман готов был покрыть поцелуями пыльные босые ноги хозяина только за то, что это оказался он, а не демон из мрака Нергалова царства.

— Кони! — радостно воскликнул он. Киммериец подскочил к нему и снова зажал рот.

— Тише! — злобно прошипел он сквозь зубы, готовый удавить этого безмозглого мальчишку. — А еще раз назовешь меня Кони — точно сверну твою цыплячью шею…

Не убирая ладони со рта Виви, варвар шепотом пересказал ему подслушанный в лачуге разговор двух бандитов, перемежая их реплики своими проклятиями. К концу изложения круглые глаза парня выпучились до возможного предела, и если б Конан склонен был обращать внимание на подобные вещи, он заметил бы так и плескавшийся в них страх. Но киммерийцу было наплевать на переживания талисмана, тем более что никаких оснований для столь сильных чувств он не видел. Закончив рассказ, он отпустил рыжего и уставился на него, ожидая предложений по дальнейшим действиям. И тут Виви впервые оправдал его надежды. Указывая тонким длинным пальцем в сторону лачуги, он тихо сказал:

— Пусть спят. Давай возьмем кобылу этого жирного ублюдка и поскачем в Мессантию. Я знаю купца Кармио Газа.

— Ты видел у него пастушку с яблоками?

— Нет. Но у него не дом, а настоящий дворец. Там могла быть целая армия пастушек, которых я не видел.

Более не тратя времени на болтовню, Конан встал. Буланая Веселого Габлио стояла под яблоней, крепко привязанная к толстой нижней ветви. Обернувшись, варвар подмигнул рыжему, что крался за ним с таким выражением лица, будто ему предстоит совершить великий подвиг на глазах у сотен красивых девушек, и мягким шагом подошел к лошади. Он не хотел, чтобы она подала голос, и он мог рассчитывать на исполнение своего желания, ибо рядом был его талисман; так и вышло — кобыла лишь сонно посмотрела на него огромными карими глазами да чуть приподняла верхнюю губу, словно улыбаясь новому хозяину. В ответ Конан с сомнением покачал головой: лошадь была невелика ростом и по виду выносливостью не отличалась, а от нее требовалось довезти до Мессантии двух седоков, один из которых — он сам — весил не меньше средних размеров быка. Но выбирать было не из чего, поэтому киммериец не раздумывая больше натянул на себя влажную еще одежду, вскочил на лошадь, втянул за шиворот Виви, посадил его перед собою и ударил пятками в тугие бока буланой.

Кобылка оказалась весьма и весьма резвой. Она мчала путешественников со скоростью, достойной породистого коня из императорской конюшни. Вот только надолго ли ее хватит? Варвар не слишком задумывался об этом. В конце концов, если лошадь выдохнется, они смогут оставить ее и дальше снова идти пешком. Гораздо больше Конана раздражало другое: длинные волосы рыжего развевались от ветра и постоянно щекотали ему лицо. Если б впереди сидел не тощий мальчишка, а прекрасная девушка, киммериец не стал бы особенно сетовать на сие обстоятельство; в очередной раз убрав с лица рыжие пряди, он взревел и громовым голосом потребовал, чтобы талисман немедленно спрятал под рубаху свою гриву. Не оглядываясь, тот послушно кивнул, исполнил приказание.

Серебряные звезды летели по небу вместе с ними. Луна, с одного края намертво залепленная черной тучей, горела легко и чисто. Белый свет ее стелился по равнине ровным покрывалом, отлично освещая двум искателям приключений тропинку, постепенно переходящую в дорогу. Лишь только небо приготовилось к рассвету, но было пока густо-черным, как буланая уже лихо скакала по самому настоящему тракту со следами колес и копыт. Несомненно, путешественники выехали к Мессантии и еще до восхода огненного ока Митры должны были узреть впереди стены столицы Аргоса.

Рыжий повернул к Конану счастливое лицо.

— Я никогда не ездил на лошади! — проорал он возбужденно.

— Прах и пепел! — буркнул варвар, нисколько не обрадованный признанием талисмана.

Его не волновало то, что именно благодаря ему рыжий испытал столь пронзительное счастье. Из его слов Конан уяснил лишь неприятный факт практического характера: получалось, что Виви нельзя будет доверить что-либо, связанное с поездкой верхом! Еще раз посетовав про себя на недостатки воспитания мальчишки, — а он искренне считал, что из всех мальчишек должны вырастать воины, — Конан вернулся мыслями к пастушке с яблоками. То, что он без особого труда возьмет ее из дома купца Кармио Газа, не вызывало у него сомнений — не то чтобы он был так уверен в своей способности найти в любом месте любую нужную вещь, а просто с ним был талисман, в даре коего варвар успел уже не раз убедиться. Но где потом отыскать придурка, стащившего овец? Только этот вопрос действительно не давал Конану покоя. Конечно, и тут ему пригодится талисман, но ведь может так случиться, что придурок давным-давно ушел на Серые Равнины! И как тогда узнать имена тех, кто купил у него овец? Надо спросить рыжего, не рассказывал ли Красивый Зюк, когда именно они пропали из дома купца.

Небо просветлело, обещая совсем скорый уже рассвет. К безумной радости Висканьо, именно он первым увидел стены Мессартии, пока еще, правда, в виде короткой темной полоски на горизонте, но с каждым мгновением полоска становилась четче, шире, и наконец уже ясно стали видны зубцы и башни, тянущие к небесам тонкие высокие шпили. Слава Митре, буланая только теперь начала выдыхаться. Бег ее то и дело сбивался, крутые бока покрылись горячим потом, и вскоре она по желанию Конана перешла на шаг. Теперь можно было не слишком торопиться, ибо как раз шагом они достигнут города к восходу солнца, когда бдительные стражи распахнут восточные ворота для гостей и торговцев.

Обозревая темные, слегка порозовевшие окрестности Мессантии, спутники наслаждались утренним воздухом, свежим и терпким, теплым ветром, ласкающим кожу, тишиной, в которой чувствовалось уже скорое пробуждение звука… Справа от них в серой туманной дали угадывались очертания Рабирийских гор; слева журчал все тот же Хорот, чьи воды вблизи моря были гораздо чище, чем прежде, и от них доносился до людей прозрачный, немного солоноватый запах.

И вот из-за горизонта показался краешек огненного диска — такой светлый и радостный, что даже в суровой душе варвара зазвенело нечто похожее на музыку — только была та музыка не высокой и нежной, но ритмичной, жесткой, словно идущие на последнее сражение воины в такт гремят кольчугами и позвякивают мечами. Быстрый луч пробежал по равнине, озаряя ее прекрасным утренним светом, и в тот же момент Конан остановил буланую перед городскими воротами.

Он спешился, потом снял Висканьо и поставил его на землю — ноги едва держали рыжего, но он стоял, покачиваясь, и с губ его не сходила счастливая улыбка, — и направился к огромным, похожим па щиты воинов-великанов воротам. Только рука его коснулась кольца, коим стучали запоздавшие путники, как на другой стороне послышались сонные голоса стражей. Они уже открывали свой город и, конечно, уже готовили вместительные кошели для взимания пошлины.

— Конан! — громким шепотом позвал варвара Виви. — Смотри!

Конан оглянулся. Рыжий тыкал пальцем в седло и довольно хихикал.

— Что еще?

Подойдя ближе, киммериец обнаружил, что с правой стороны, там, где во время пути находилось колено рыжего, к седлу был приторочен небольшой мешочек; ощупав его, Конан пришел к приятному выводу, что в мешочке явно хранилось кое-что полезное. Ухмыльнувшись, он рванул его и, погремев над ухом талисмана монетами, вернулся к воротам. Вот и еще одну удачу принес ему рыжий: бедный Веселый Габлио нынче вряд ли будет как-то особенно веселиться, ибо вместе с лошадью он потерял и деньги, и даже его неописуемая красота не вернет ему хорошее настроение. «Поделом!» — тут же нахмурился Конан, припомнив, что щедрость толстого вора оказалась фальшивой. Ему нужен был рыжий, потому и пригласил он их за богатый стол! Тьфу!

Киммериец смачно сплюнул на землю, и словно в ответ ему открывавший ворота стражник сплюнул тоже, только на свою сторону.

— О-о-о! Ранние гости! — сипло затыкал широкий в бедрах, но узкий в плечах начальник стражи. Красноречиво вытянув длинную руку, будто созданную для отъятия денег — с плоскими пальцами, с ямкой на ладони, — он поцокал языком, одобряя рост и стать варвара.

— Сколько? — спросил Конан, развязывая мешочек Веселого Габлио.

— По три, — пожал плечами страж города.

Не споря, киммериец заплатил. Затем он вновь забрался на буланую и тем же способом, что и раньше, поднял и усадил впереди себя рыжего. На тонких губах талисмана блуждала счастливая, хотя и несколько растерянная улыбка. Он не был в Мессантии шесть лет, и теперь неясное сердце его трепетало от предвкушения встречи с родными местами.

— Хей, северянин! — окликнул Конана один из стражников.

— Ну?

— Ты бы купил своему парню штаны, а то наши девки его живого не выпустят!

— Зацелуют! — взвизгнул другой.

Под громовой хохот шутников спутники въехали на главную улицу Мессантии. Обозленный Конан молчал, отворачиваясь от виноватого взгляда Висканьо, который и в самом деле на фоне городского пейзажа выглядел нелепо с голыми ногами. Но через два поворота настроение варвара резко улучшилось: на углу узкого переулка он заметил яркую вывеску, возвещавшую о тон, что здесь находится трактир под милым названием «Искалеченный в боях Свилио»; под кривыми буквами так же криво была нарисована черная бутыль, из горлышка коей вытекало что-то красное. Более впечатлительному человеку сие живо напомнило бы шею, только что лишенную головы, но Конану такое и на ум не пришло. Красное он принял именно за то, что и рисовал художник, то есть за вино. Зато Висканьо оказался тем самым впечатлительным человеком — скорчив недовольную мину, он издал звук, призванный показать, что его сейчас вырвет, и рукою зажал себе рот. Киммериец и на это не обратил никакого внимания. Стащив рыжего с лошади, он подтолкнул его к двери трактира, а сам принялся привязывать буланую к кольцу в стене.

«Искалеченный в боях Свилио» внутри сиял чистотой. Закрытый, видно, только перед рассветом, он еще хранил тяжелый пьяный дух, но столы были вымыты, пол подметен, и сонный слуга в свежем переднике стоял у входа, готовый к приему новых посетителей. Конан с Виви оказались первыми.

— Тащи все что есть, — на ходу бросил варвар слуге, направляясь к столу у самого окна.

Отсюда он отлично мог видеть всякого, кто проходил по улице, и всякого, кто входил в трактир. Здесь, в Мессантии, в этом не было особенной необходимости, но за время службы в наемной армии Илдиза Туранского он привык занимать в тавернах и трактирах только такие места — у окна и спиной к стене. Тогда по Аграпуру ползало немало швали, жаждущей раскроить киммерийцу череп, ибо немало было и тайн, кои хранились внутри этого черепа…

Виви, усаживаясь напротив хозяина, с трудом сохранял неторопливость движений. Душа его ликовала. Ему ужасно хотелось подпрыгивать, озираться вокруг, беспричинно хохотать и болтать разные глупости, и лишь присутствие Конана удерживало его от подобного легкомысленного поведения.

Никогда прежде не приходилось рыжему сидеть в трактире вот так, свободным человеком, коего никто не посмеет прогнать на улицу да еще надавать хороших тумаков. Да прежде и денег у него не бывало в достатке — на лепешку и кружку вчерашнего нива, не больше. Теперь же он был вознагражден сполна. Могучий воин стал его другом (здесь Висканьо несколько лукавил сам с собой, так как варвар явно не проявлял желания подружиться с талисманом), и, хотя под жестким взглядом его синих как предзакатное небо глаз сердце начинало пугливо сползать под желудок, на его покровительство вполне можно было рассчитывать.

Слуга, проворно перебирая кривоватыми короткими ногами, натащил на их стол всевозможных яств, а самую середину украсил полдюжиной бутылей белого вина — лучшего, как почтительно пояснил он благородным гостям. Он уже собирался снова занять свое место у входа, как тут Висканьо величественным жестом остановил его.

— Скажи-ка, приятель, — важно начал он, стараясь не замечать скептической ухмылки парня, — что это за храбрый Свилио, искалеченный в боях?

— Старший брат моего хозяина, — с небрежным поклоном ответствовал тот, и взор его скользнул по голым ногам рыжего. — Десять лет назад его сухопутный отряд посадили на корабль и отправили к берегам Зингары. Там-то и схватились они с проклятыми кордавскими псами. Трижды начинали атаку наши, и трижды вонючие ублюдки, но победа не досталась никому.

— Да, победа — девица своенравная, — философски заметил Виви. — И что же дальше?

— Ничего такого интересного, — пожал плечами слуга. — Свилио вернулся без руки, и с головой у него теперь не в порядке… А почему ты спрашиваешь, гость нашего города?

— Не нравится мне название вашей норы, — брезгливо сморщив длинный нос, ответил Висканьо. — И я не гость, а…

— Помолчи, — рыкнул Конан, который с начала сей увлекательной беседы спокойно поглощал кусок за куском. — А ты, криволапый, возьми пару монет и принеси для него штаны.

— Какие, господин мой? — На этот раз слуга изогнулся в настоящем, низком и подобострастном поклоне. Варвар произвел на него неизгладимое впечатление своим огромным ростом, буграми литых мышц и грубыми чертами лица, сплошь покрытого давними шрамами.

— Любые. Хоть свои собственные.

— Но я, как господин мой очень тонко заметил, милостивым Митрою наделен ногами кривыми и короткими, а твой юный друг…

— Прах и пепел! Много болтаешь! Мой юный друг обойдется и короткими штанами. Волоки скорее!

Слугу как ветром сдуло. Виви, который при слове «друг» покраснел от удовольствия, хотя оно и было произнесено киммерийцем с насмешкою, едва не заплакал от прилива благодарности. После купца, пожелавшего быть ему отцом, никто и никогда не заботился о маленьком талисмане. Даже Красивый Зюк, отлично осведомленный о его волшебном даре, не стал бы беспокоиться о штанах для него. Скорее, он накупил бы десяток для себя, и Виви не посмел бы даже в душе укорить его за это. А Конан… Впрочем, кажется, Конану просто противно ходить по городу с полуобнаженным, да еще рыжим спутником, только и всего. От этой мысли Висканьо стало грустно.Да, он все-таки зарвался, воображая, что киммерийцу есть до него какое-то дело… Подавив вздох, рыжий осторожно взял с блюда толстый, с его ладонь, розовый кусок ветчины, и утрамбовал его во рту, чтобы сразу отправить следом второй. Когда появился слуга со штанами в руке, на столе уже было совсем пусто, если, конечно, не считать костей, шкурок, огрызков и скорлупы. Из полдюжины бутылей осталась одна; остальные валялись в разных углах зала, пущенные сильной рукой киммерийца. Слуга принял довольно щедрую плату за все, принес по требованию варвара еще пару бутылей и кинулся к двери встречать следующих посетителей.

— Где живет Кармио Газа? — отставляя в сторону недопитую бутыль, поинтересовался Конан.

— Тут недалеко, — неопределенно махнул рукой Виви. — Ты хочешь идти к нему сейчас?

— А ты хочешь через год?

— Вообще не хочу. Но если ты велишь…

— Велю. Допивай скорее, а то Веселый Габлио накроет купца раньше нас.

При этих словах рыжий подскочил на табурете. Он уже забыл о ночном знакомстве с хлебосольным вором и хитрым старикашкой, и сейчас жажда соревнования охватила его с новой силой. До встречи с Веселым Габлио талисман знал только одного соискателя пастушки с яблоками, теперь же к Дебу Абдарраху прибавились члены его шайки, и их непременно следовало опередить.

— Что ж ты сидишь, варвар! — возбужденно выкрикнул Виви. — Я лучше сожру эту пастушку, подавлюсь ею и умру, чем отдам недоноску Веселому Габлио!

От нетерпения пританцовывая на месте, рыжий ждал, когда Конан оторвется наконец от бутыли, из коей он — наверняка нарочно — медленно сосал вино.

Тем временем в «Искалеченном в боях Свилио» собирался народ. Как видно, у трактира были свои завсегдатаи: шумно и шутливо переругиваясь меж собой, рассаживались за столы ремесленники, лекари, которых в Мессантии всегда было как крыс, портовые грузчики, плотники, матросы и прочий городской сброд. В помощь кривоногому слуге появились еще двое — заспанные и невозмутимые, они двигались еле-еле, с презрением игнорируя одних гостей и одаряя счастливыми улыбками других. Все это Конан уже видел не раз — северная ли, южная ли страна, богатый ли, бедный ли город, а трактирные нравы одинаковы везде, как одинаковы пьянчужки, даже говорящие на разных языках. Поднявшись, киммериец придирчиво осмотрел одеяние своего талисмана, фыркнул, именно таким образом оценив едва прикрывавшие икры полотняные штаны кривоногого слуги, и направился к выходу. Висканьо засеменил следом. Мессантия проснулась. По улицам с воплями живо сновали водоносы и булочники, скрипели несмазанными колесами телеги, мерно цокали копытами лошади и ослы. Разношерстный люд спешил по делам, и большая часть — в порт, где работа находилась для всех. Но Конан не успел до конца додумать мысль, что пришла на ум при первом взгляде на ожившую Мессантию: только спутники оказались на улице, как тут же выяснилось, что этот город мало отличается от остальных городов мира — по крайней мере, в одном. Буланая, крепко привязанная варваром к кольцу в стене, пропала. Только обрывок веревки болтался на легком ветерке, словно в насмешку над волшебным даром талисмана. Конан наградил рыжего долгим скептическим взглядом, под коим тот съежился и виновато заморгал, но ничего говорить не стал. Кто может знать — разве что Митра, — какую службу в дальнейшем сослужила б им сия лошадка! Добрую? Злую? Да и не к чему им здесь лошадь — обуза, и все. С этой утешительной мыслью Конан хлопнул по плечу Виви, понурившего голову, и благодушно вопросил:

— Ну и где живет купец?

— Там! — Рыжий указал на юг. — Идем скорее!

И они зашагали по переулку, потом вышли на широкую извилистую улицу, потом снова свернули в переулок… Дома, похожие друг на друга, как лишь братья и сестры бывают похожи между собой, равнодушно смотрели на спутников блестящими от солнца глазами окон. Их разделяли деревья и кусты, величаво и тоже равнодушно покачивая ветвями. Да и Конану на все это было наплевать. Хотя ему было всего двадцать четыре года, он повидал в своей жизни множество городов и еще большее множество деревьев и людей, так что теперь его волновало только то, что каким-то образом было связано с жизнью — с бурной и быстрой, а не обыденной и тоскливой. Усмехнувшись своим важным мыслям, Конан слегка подпихнул рыжего и проворчал:

— Клянусь Кромом, ты знаком с этим Кармио Газа! Рожа у тебя сейчас…

— Я знаком, — буркнул чем-то недовольный Виви. — Я знаком с ним, ты прав. Это мой отец.

Глава шестая

От такого заявления Конан опешил.

— Кто он, ты сказал?

— Мой отец, — хмуро повторил рыжий, пряча глаза. — Не родной, приемный.

— Так ты сбежал из дому?

— Он выгнал меня.

— За что?

Киммериец правильно поставил вопрос. Именно «за что?» — с тоской припомнил Висканьо похищение перстня нобиля и дальнейшее препровождение его из прекрасного дома — кстати, купленного Кармио Газа именно после встречи с талисманом, — снова на улицу. Сколько ночей провел без сна глупый мальчишка, припоминая тот дом, чуть не ставший ему родным навсегда. Он сам потерял его. Дом, где комнаты были такие светлые и просторные, его любимый внутренний дворик — один из трех, такой тенистый, чистый, а слуги такие добрые, заботливые… Но главное — он потерял отца. Того, кто действительно любил его…

Виви не желал о том вспоминать, но перстень нобиля был последней, но не первой его кражей в доме купца. По мелочи он таскал почти каждый день. Привыкший ползать по помойкам в поисках тряпки, чтобы прикрыть наготу, засохшей корки, чтобы утолить голод, он и в холе и неге не мог удержаться от примитивного воровства. В его комнате скопился целый склад совершенно ненужных ему вещей, и отец, покачивая головой, с грустной улыбкой просил его брать все, что душе его угодно, только не тайно. «Скажи мне, Висканьо, — мягкий голос его часто слышался потом талисману, — скажи мне, что тебе хочется, и я отвечу — возьми…»

Впервые тогда волшебный дар Виви помог приличному человеку изменить жизнь к лучшему. Ведь все прежние неудачи Кармио были связаны только с его неподкупностью и честностью — по мнению талисмана, качествами более чем странными. И конечно, купец скорее готов был лишиться своей удачи, чем терпеть в доме неисправимого воришку. Если б только он знал, как часто думал о нем его приемный сын, как мечтал вернуться в его дом, как клялся всем богам оставить тогда дурные привычки и какими страшными карами грозил себе за нарушение клятв.

— Я смрадный пес. Недоносок. Шакалье отродье, — монотонно начал отвечать на поставленный вопрос рыжий. — Репейник из хвоста Нергала. Безмозглая гусеница.

— Я понял, — кивнул киммериец. — И что ты слямзил? Деньги? Самоцветы?

— Кое-что другое. Не будем об этом, Конан. Тем более что мы уже пришли.

Висканьо остановился возле железных ворот, за которыми высился действительно настоящий дворец из жадеита. Недолго думая, варвар повернул меч рукояткой вперед и заколотил ею о железо с такой силой, что у талисмана от грохота заложило уши. Видимо, по ту сторону ворот у кого-то тоже заложило уши, ибо спутники услышали сердитые возгласы и сразу лязг ключей — сторожа торопились узнать, что за нетерпеливые гости явились в дом.

Хмурый Виви с замирающим сердцем смотрел, как открываются ворота, за кои он вышел шесть лет назад с тем, чтобы шляться по свету в поисках неизвестно чего — крова, семьи, богатства, славы… И за все шесть лет ничего не нашел… Нергал знает, зачем надо было…

Одна створка отъехала в сторону на пол-локтя, и в образовавшуюся щель выглянула, красная физиономия престарелого охранника. Более всего на физиономии сей заметен был нос: толстый, сизый, весь покрытый угрями и бугорками.

Он подозрительно принюхался, но никаких особенных запахов не уловил. Тогда в ход пошли блеклые подслеповатые глаза. При виде двух неизвестных мужчин, один из которых к тому же был рыж и оборван, охранник попытался быстро закрыть ворота, но Конан успел просунуть ногу в щель, а уж протиснуться вслед за ногой оказалось делом техники.

Спустя вздох — Конанов вздох, потому что Висканьо, кажется, вообще не дышал — спутники прошли в сад, окружавший дои купца со всех сторон. Небрежным жестом отодвинув с дороги одуревшего от ужаса и наглости незваных посетителей охранника, варвар твердым шагом направился к высокому крыльцу. На подгибающихся ногах за ним шел талисман.

— Э-э-э! Куда! — закаркал Сизый Нос, вперевалку спеша следом. — Кто такие? Назад!

Но молодость не спешила оборачиваться на зов старости.

— Назад! Митрой клянусь, я вас сейчас сожру! — пугал охранник, тем не менее не имея сил даже догнать резвых гостей.

Конана крики эти ничуть не обеспокоили. Может быть потому, что он их вовсе не слышал. Занятый собственными важными мыслями, он забыл и про Виви, который в данном деле являлся главным лицом, а потому все же следовало запустить его вперед — так, на всякий случай.

Вперив сумрачный свой взгляд в застекленную наполовину дверь, варвар заметил за нею какое-то движение — впрочем, то могли быть блики солнца; но только он подошел к первой ступеньке крыльца, как дверь широко распахнулась, и на пороге вырос — если можно так выразиться про низкорослого человека — коренастый и смуглый старик, по внешнему виду типичный аргосец. Черные с сильной проседью волосы его вились, под густыми бровями молодо поблескивала карие глаза, смотревшие на огромного киммерийца без тени опаски. Наоборот, искреннее дружелюбие и интерес увидел Конан в этих красивых глазах; увидел — и удивился.

Насколько он был знаком с купцами прежде, дружелюбие их надо было сначала пропускать сквозь призму магического кристалла, и не для того, чтобы понять, фальшивое оно или нет, — разумеется, фальшивое, — а для того, чтобы узнать, что скрывается за ним на самом деле: ненависть, злоба, хитрость и лукавство… Для общения с этим купцом явно не требовался магический кристалл. Честность была написана на его чистом лице так ясно, что Конан на миг даже растерялся. Ну о чем можно говорить с таким человеком?

— Позволь приветствовать тебя в моем доме, незнакомец, — с легким учтивым поклоном произнес купец. Голос его оказался мягок и ровен, словно у жреца Митры.

Он отошел немного в сторону, намереваясь пропустить киммерийца в дом, и в этот момент взгляд его упал на Висканьо, что стоял за широкой спиной старшего друга с опущенной долу головой и мокрыми от волнения ладонями. Коротко выдохнув, почтенный купец начал оседать…

— Отец!

Виви кинулся к нему, с необычайной силой отпихнув варвара, который уже подставил руки под падающее тело старика.

— Отец…

Конан, с любопытством проглядевший начало сей душераздирающей сцены, при первых же слезах потерял к ней всякий интерес. Пока очнувшийся купец рыдал на плече у блудного и тоже громко воющего сейчас сына, варвар прошел в дом, где с удивлением обнаружил довольно странную планировку: сразу от входной двери вместо привычного зала гость попадал в коридор. Можно было пойти вправо, можно — влево, только не прямо, потому что прямо перед дверью находилась стена. Конану вовсе не улыбалось бесцельно бродить по чужому дому, и он решил прервать хотя бы на время трогательную встречу отца и сына. Обернувшись, он наклонился и встряхнул рыжего за плечо.

— Хей, Виск, вставай. Показывай, куда идти.

— О, да! О, да! — вытирая слезы, вскричал счастливый отец. — Мы покажем, дорогой гость!

Проворно вскочив, он сильной рукой поднял за локоть Виви и подтолкнул его вперед, в правую часть коридора. Тихонько подвывая и всхлипывая, рыжий повел киммерийца по толстому ворсистому ковру, в коем так и утопали ноги. Вдоль стен, на высоте Конанова роста, на бронзовых подставках крепились бронзовые же светильники, несомненно сделанные руками настоящего мастера. Коридор оказался достаточно короток, всего в пятнадцать шагов; в конце его варвар увидел винтовую лестницу, круто взбегающую вверх. Но Виви не стал и подходить к ней, а толкнул вдруг стену — там была задрапированная ковром дверь.

— Зачем нам сюда, сын? — удивленно вопросил несколько оправившийся купец. — Вы хотите поверить мне некую тайну?

— Да, — не останавливаясь, ответил рыжий. Голос его звучал глухо и странно в полной темноте следующего коридора.

Они прошли еще через две двери, когда наконец Висканьо вывел их во внутренний дворик дома. Небольшой квадрат со всех сторон был замкнут сплошными стенами без окон; две скамьи, расположенные друг напротив друга, стояли ровно посередине; между ними грибом торчал одноногий низкий стол с круглой крышкой, пока пустой. Больше в этом внутреннем дворике ничего не было.

Пропустив вперед Конана и Висканьо, которые тут же уселись на одну скамью, купец на несколько мгновений вернулся назад — видно, затем, чтобы отдать распоряжения слуге, потому что вскоре тот бесшумно вплыл через ту же дверь с огромным подносом в руках. Легкие закуски и вино — именно то, что требовалось сейчас гостям, недавно подкрепившимся в «Искалеченном в боях Свилио» — заставили гриб; купец сел на другую скамью и, с умилением поглядывая на своего рыжего приемыша, любезно обратился к Конану как к старшему:

— Прошу тебя, добрый друг, не отказываться от моего скромного угощения. Пусть душа моя возрадуется, если сие красное немедийское вино, привезенное прямо из Бельверуса, понравится гостю.

— Понравится, — кивнул Конан, зажимая тонкую ножку чаши длинными широкими пальцами.

— Позволь спросить тебя, воин, в какой стране рождаются такие могучие и красивые мужи, как ты?

— В Киммерий, отец, — влез в светскую беседу талисман, коему очень хотелось показать Кармио, какого друга он приобрел.

— Далекая Киммерия! — воскликнул купец. — Наслышан о тамошних суровых нравах. Что ж, так и следует воспитывать сильных людей! Я знаю, Кром — ваш киммерийский бог — обладает смертоносным взглядом?

— Не смертоносным. Просто тяжелым, — пояснил Конан. — Да и смотрит он только на младенца и только один раз. Выживет тот — хорошо, будет мужчиной. А нет…

— А нет, так никем не будет, — кивая, подхватил Кармио Газа. — А как звать тебя, друг?

— Конан, — охотно ответил варвар. Ему сразу понравился этот человек, и в доме его он чувствовал себя на удивление спокойно. Здесь он своим первобытным чутьем не обнаруживал и дыхания опасности. Наоборот: отовсюду, даже от стен, волнами исходили благожелательность и добро; хотелось расслабиться и долго-долго сидеть за маленьким уютным столиком, пить отличное вино, вести приятную беседу… Но Конан так до сих пор и не научился расслабляться по-настоящему. Ему нужно было действие — без него жизнь казалась ему скучной и непонятной штукой. Посему, отхлебнув добрый глоток немедийского красного, он неуклюже пихнул рыжего ногой, таким образом намекая, что пора переходить к делу. Купец, заметив сей хитрый прием варвара, сдержал улыбку и обратил взгляд к Висканьо.

— Гм-м… Как бы сказать тебе об этом… — интригующе начал Виви. — Видишь ли… гм-м…

— Скажи прямо, сын, я постараюсь понять тебя, — помог ему старик.

— Странствуя по свету одиноко, словно пустая лодка в океане, я повидал немало… гм-м… Ну, в общем, довольно много я повидал, — пространно забормотал талисман, вызвав речью этой глубочайшее неудовольствие у киммерийца и удивление у отца. — О, как порою сердце мое трепетало в печали под розовым небом! О, как порою готов был угаснуть мой взор…

— Короче, — не выдержал Конан.

— Я склонен согласиться с Конаном, Виви. Ты говоришь очень красиво, но, прости, бессмысленно.

— Не бессмысленно, — обиделся было талисман, но вовремя передумал. — Хорошо. Я выброшу все свои игральные кости на стол.

Выспреннее заявление Висканьо заставило варвара сжать кулаки. Похоже, этот парень никогда не научится говорить просто и понятно.

— Не припомнишь ли ты, отец, своего дальнего родственника из Шема — Бага Левена, мудреца и астролога?

— Нет, не припомню, — покачал головой Кармио Газа. Лица обоих гостей вытянулись.

— Не припомню, — продолжил купец, — поскольку почтенный сей муж умер, когда я был еще весьма юн. Да я и не видел его никогда.

— Но ты получал от него наследство? — сделал стойку рыжий.

— Да, сын. Я получил мешок с золотыми фигурками и кипу его папирусов. Увы, не смог разобрать в них ни слова… А почему сие интересует вас, друзья?

— Сие не интересует, отец. Только одно… Была ли там, среди золотых фигурок, такая группа — пастушка с корзиной яблок и две овцы при ней?

— Была. Я не показывал тебе раньше?

— Нет! Покажи сейчас!

— Пастушку покажу. Что же касается овец… Их украли. И украли довольно давно.

— Я знаю. Ну покажи нам пастушку, отец!

— Погоди, — поднял руку Конан. — Скажи, достопочтенный, а кто украл твоих овец, тебе известно?

— Конечно, — пожал плечами уже начавший вставать купец. — Он продавал в Куше и Дарфаре мои зеркала, но неудачно… Его зовут Свилио, он…

— Искалеченный в боях Свилио?! — возбужденно воскликнул Висканьо, подпрыгивая на скамье.

— Да. Так называется трактир, который содержит его брат.

— Так это он украл у тебя овец?

— Он всегда был нечист на руку, Виви… О-о-о, прости старика, я не хотел обидеть тебя…

Рыжий побагровел, спрятал глаза. Конан, усмехнувшись, хлопнул его по плечу и благодушно сообщил Кармио:

— Он уже не такой, что прежде. Верно, приятель?

Висканьо кивнул, все же не решаясь поднять голову и посмотреть в глаза отцу.

— Вот и хорошо. А теперь, сын, я принесу пастушку.

Улыбнувшись Конану, купец легко поднялся и исчез за дверью.

— Значит, прохвост Свилио упер наших овец у твоего отца… — задумчиво пробормотал варвар. — Но он их продал. Кому? Может, Кармио знает?

— Откуда ему знать… — буркнул рыжий. — Да и нам придется попрощаться с овцами…

— Почему это?

— Помнишь, что сказал кривоногий слуга? После боя с зингарцами Свилио лишился рассудка… Что он может рассказать нам?

— Что-нибудь да расскажет, — самоуверенно заявил Конан. — Клянусь Кромом, я найду овец, даже если для этого мне придется открутить недоумку Свилио его вторую руку.

— Ах, Конан…

— Ах, Конан! — передразнил киммериец Виви.

Настроение у него было отличное. Пожалуй, за последнюю луну он впервые чувствовал себя таким легким, почти что невесомым. Талисман перестал его злить, разве что совсем немного раздражал, а грядущее раскрытие тайны и главное — поиск покупателей овец — заставляло его сердце сладостно замирать.

Едва только в дверях показался Кармио Газа, держащий в правой руке нечто блестящее, как Висканьо вскочил, опрокинув бутыль немедийского вина, кинулся было к отцу, но остановился, удерживаемый мощной дланью варвара. Тот сидел недвижимо и в лице совсем не изменился — Виви с завистью посмотрел на него, пораженный таким самообладанием, и тоже сел.

— А вот и пастушка, — с улыбкой объявил купец, протягивая киммерийцу маленькую золотую фигурку.

Конан взял ее двумя пальцами, рассмотрел, фыркнул. Пастушка и в самом деле оказалась невелика, в половину его ладони. На месте глаз ее были искусно вделаны крошки неизвестного самоцвета, создающие впечатление лукавого искрящегося взгляда; длинное платье оказалось покрыто странной вязью, напоминающей буквы; в полусогнутых руках пастушка держала корзинку, полную яблок — каждое величиной с рыбью икринку, но совершенно как настоящее, с листочками и вмятинками на боках. Лишь выражение ее лица не очень-то понравилось Конану. Губы казались тонки и злы, хотя, если повернуть ее на свет, улыбались.

Затаив дыхание, разглядывал фигурку Виви. Именно такой он и представлял себе пастушку, и именно такой она виделась ему во сне, когда метала яблоки в звезды.

— Эту вещицу сделал знаменитый когда-то в Стигии мастер Хатхон, — счел нужным пояснить старик. — Я носил ее ювелиру, и он обещал мне за нее хорошие деньги… Но как я могу продать память!

— Тебе так дорога память о Баге Левене? — разочарованно протянул Висканьо, отрываясь от пастушки.

— Конечно! Ведь это мой единственный родственник! К тому же он — почетный гражданин Шема! — Кармио Газа окинул взглядом враз помрачневшие лица варвара и талисмана. — Но… Если вам, друзья, так нужна сия безделица… Возьмите!

— Ты… Ты даришь ее нам? — изумился Виви.

— Дарю. Я стар, и на Серых Равнинах, куда мне предстоит уйти в скором времени, такие игрушки ни к чему… Может, вам она пригодится? Я буду рад.

— О-о-о… Отец… Как ты добр…

Глаза талисмана наполнились слезами. Он быстро наклонился и приник губами к руке купца.

— Мой Виви… — прошептал тот, ласково гладя рыжие вихры Висканьо. — Ты больше не покинешь меня?

— Нет… И… Я исправился, отец. Я не беру чужого…

Конан хотел было язвительно хмыкнуть на такое заявление, памятуя о вылаканном однажды ночью пиве именно этим честным парнем, но почему-то удержался, а почему — он и сам не смог бы объяснить.

— Конан… — обратился вдруг к нему Виви, — я хочу тебя попросить… Возьми пастушку себе… Ты большой и сильный, ты и без меня справишься с этим делом… А я — я останусь с отцом.

— Конечно, добрый друг, — подхватил купец. — Забирай ее! И скажи, можем ли мы еще чем-нибудь помочь тебе?

— Только глотком немедийского, — сумрачно буркнул Конан. Как надоел ему этот мальчишка за несколько дней пути, но сейчас, наконец от него избавившись, он отчего-то не ощущал ожидаемого облегчения. Подавив вздох, происхождение которого так и осталось для варвара загадкой, он поднялся, подмигнул талисману, растянувшему рот в счастливой и глупой улыбке, и пошел к двери.

— Я провожу тебя, Кони, — вскочил рыжий. — Ты сам не найдешь дорогу…

«Опять Кони», — с досадой отметил про себя киммериец, но заострять на сем внимания не стал: все равно он видит Висканьо последний раз.

— Прощай, добрый друг! — махнул ему рукой купец. — И не забывай, коли будет что-либо нужно — приходи!

…За ворота Конана вывел Сизый Нос. Настроение его с утра явно улучшилось, и в блеклых глазах загорелся лукавый огонек, по всей видимости следствие принятого пива. Он долго и упорно кланялся варвару, а потом вдруг отчетливо выругался ему вслед и с грохотом закрыл ворота.

А Конан возвращался в «Искалеченного в боях Свилио», и с каждым шагом Мессантия раздражала его все больше, равно как и пастушка, покоящаяся во внутреннем кармане дорожного мешка. В душе варвара не осталось ни азарта, ни жажды денег, ни желания снова видеть рожу Веселого Габлио, который наверняка заявится скоро в тот же трактир; и если б не привычка всякое дело доводить до конца, киммериец уже уехал бы отсюда куда подальше, ибо и город, и люди не вызывали в нем интереса, и даже лишнего дня он не хотел бы провести здесь. А пастушка… Что пастушка! Самое место для нее на дне морском. Но — так уж и быть, Конан поможет ей воссоединиться с овцами, а потом…

— Кона-а-ан! Подожди! Конан!

Варвар оглянулся. Размахивая длинными руками, к нему бежал рыжий талисман, гладко причесанный и одетый как наследный принц. Тощее лицо его сияло, словно каждая веснушка посылала Конану свою, отдельную улыбку. Остановившись в двух шагах от киммерийца, Виви одарил его бессмысленным счастливым смехом и, задыхаясь от быстрого бега, сказал:

— Подожди, я пойду с тобой!

— А как же твой отец?

— Я вернусь к нему. Потом. Когда мы достанем овец.

— Он отпустил тебя? — недоверчиво сдвинул брови варвар.

— Конечно! Он все понял! Он сам мне сказал: «Иди с другом, мой мальчик. Но возвращайся ко мне, я буду ждать».

— Прах и пепел… Вот навязался на мою голову… — ухмыляясь, проворчал Конан. — Ладно, идем. Но смотри — если ты еще раз назовешь меня «Кони»…

— Ты свернешь мою цыплячью шею! — радостно осклабился рыжий и вновь поскакал рядом с варваром, фальшиво насвистывая старинную аргосскую балладу о несчастной любви пастушки к прекрасному рыцарю.

* * *

К полудню в «Искалеченном в боях Свилио» народу поубавилось. Пара красномордых пьянчужек занимала стол посередине; они раскачивались на табуретах и не менее фальшиво, чем талисман, дружно распевали ту же балладу о пастушке. Грузный, немолодой уже стражник, судя по форме, служивший в городской охране, сидел в самом дальнем углу. Вдоль стены на его столе уже выстроилась шеренга пустых бутылей, а перед ним еще стояло не меньше дюжины.

Слуги смотрели на него настороженно и с опаской, задаваясь резонным вопросом: каким образом он собирается все это выпить, а если и выпьет, то что будет потом? В противоположном от стражника углу веселилась разношерстная компания, состоящая из пяти человек самого что ни на есть подозрительного вида. Мельком взглянув на них, Конан тут же определил их как мелких базарных воришек, кои в свободное от основной работы время дурили деревенских простаков за игральными костями. Более в зале никого не было.

Киммериец кивком велел талисману занять то же место у окна, где они вдвоем трапезничали на рассвете, а сам подошел к старому знакомому — кривоногому слуге.

— Мне нужен Свилио, приятель. Ты получишь четверть золотого, если проводишь меня к нему.

— О-о-о… дорогой господин… — залепетал парень, с восторгом обозревая мощный торс варвара, прикрытый вследствие жары одной лишь кожаной короткой безрукавкой. — Хозяин будет недоволен, если я…

— Золотой.

— Тише… Тише, господин… — Пальцы левой руки слуги выразительно зашевелились, и Конан, загородив его широкой своей спиной, ловко кинул в них монету. Надо отдать должное кривоногому — он не менее ловко монету поймал. — Иди за мной…

Поднимаясь за парнем по темной и скрипучей лестнице, киммериец пытался уловить запах Веселого Габлио. Он отлично, помнил, что тот вонял довольно сильно, причем очень дорогими благовониями. Тонкое чутье варвара без труда разобрало в царящем здесь смраде ароматный дух жареного барана и копченой рыбы, к коему примешивались неприятные оттенки тухлых кальмаров и мокрой тряпки. От самого кривоногого так и несло кислым пивом и потом, а от него, Конана, — красным немедийским вином купца Кармио Газа, но запаха Веселого Габлио тут не было точно.

Слуга резко остановился перед низкой дверью, снаружи закрытой на крюк, выразительно посмотрел на варвара, видимо намекая, что одного золотого за такую услугу маловато. Конан сплюнул ему под ноги.

— Чего встал? А ну, шевелись! — Он и не подумал хоть немного приглушить свой сильный хрипловатый голос. — Принеси рыжему того вина, что мы с ним пили утром!

— Господин мой… — ошарашенно пробормотал кривоногий. — А деньги?

— А золотой? — Конан удивленно поднял брови. — Разве я не дал тебе золотой?

Ухмыльнувшись, он вдруг неуловимым движением ухватил парня за ворот железными пальцами, повернул его к лестнице лицом и коротким пинком отправил вниз, заниматься его прямыми обязанностями; потом он откинул крюк и вошел в тесную каморку, сморщившись от сразу ударившего в нос отвратительного запаха, коим всегда отличаются давно и тяжело больные люди.

Если от грохота летевшего с лестницы щуплого тела слуги проснулся бы и мертвый, то искалеченный в боях, но еще живой Свилио даже не дрогнул. Неподвижный взгляд его, устремленный в обшарпанный потолок, был совершенно лишен всякой мысли, а потому появление в его норе огромного варвара, занявшего чуть не большую половину комнаты, не вызвало у больного никакой реакции. Кажется, он просто не заметил гостя.

Несколько мгновений Конан стоял, с отвращением и жалостью разглядывая калеку, лежавшего на узком деревянном топчане в куче грязных тряпок. Ему уже приходилось встречать таких, неизвестно для чего спасенных благостным Митрой в жестоком бою. Сам варвар без раздумий предпочел бы Серые Равнины подобному жалкому существованию, и в этом готов был даже пойти наперекор божественной воле. В конце концов, человек тоже не безмозглая букашка, и если он не хочет более оставаться в мире живых, рука его всегда найдет острый кинжал либо крепкую веревку.

Стоя теперь в растерянности возле несчастного Свилио, Конан клял себя за то, что пошел сюда один — чувствительный талисман наверняка лучше сумел бы понять безумного калеку, а значит, и разговорить его, и узнать то, что необходимо.

Но возвращаться в зал трактира за Висканьо смысла не было: в любой момент мог нагрянуть сам хозяин, и на то, чтобы спустить его с лестницы, как до того жадину кривоногого, тоже требовалось время, а вот его-то как раз Конан не имел. Только Митра знал, где сейчас Красивый Зюк; судя по рассказу Виви и разговору Веселого Габлио с Тино, то был даже не волк — волчище, а потому и противником мог считаться серьезным. Идет ли он по следу киммерийца и рыжего талисмана, или вровень с ними, или обгоняет… Ясно одно: нельзя терять ни мгновения времени, так как сие мгновение может запросто достаться Красивому Зюку…

Варвар сделал шаг вперед и мягко присел на корточки возле топчана Свилио.

— Хей, приятель, — хрипло позвал он, стараясь, чтоб гулкий голос его звучал как можно тише. — Кому ты продал овец?

Дипломатия никогда не входила в число достоинств Конана — манипуляция с голосом оказалась единственной его верной догадкой в беседе с тяжелобольным, а потому ничего удивительного не было в том, что ответа он не получил. Свилио даже не моргнул, и синие тонкие губы его так и остались неподвижны.

— Прах и пепел! — чуть повысил голос варвар. — Ты что, не слышишь меня? Я могу говорить громче.

— Он не слышит. — Дверь скрипнула, и в каморку бочком протиснулся невероятно толстый старик. — Зато я слышу очень хорошо.

Конан смерил его презрительным взглядом, про себя отмечая, что старик весьма похож лицом на искалеченного в боях Свилио, только тот был тощ и сед, а этот жирен, румян, черноволос и буквально сгорал от желания поговорить с гостем. Щеки его расползлись от подобострастной улыбки, карие масляные глазки впились в синие глаза варвара в ожидании объяснений.

— Ты кто? — сурово спросил Конан только затем, чтобы проверить свою догадку.

— Чинфо, младший брат Свилио, — с поклоном ответствовал старик. — И хозяин этого трактира, Я могу помочь тебе, незнакомец?

— Мне может помочь Свилио, — буркнул варвар, отворачиваясь. Догадка его оказалась верной, и тратить время на бессмысленную беседу с хозяином трактира он не собирался.

— Он давно уже оглох и ослеп, — вздохнул Чинфо. — В боях с зингарцами…

— Кром! — в досаде Конан грохнул кулаком по колену. — И он совсем ничего не соображает?

— Гм-м… Пусть я не покажусь тебе нескромным, дорогой гость, но я отлично соображаю и за себя и за него… Скажи, не про золотых ли овец желаешь ты спросить моего бедного брата?

Чинфо с плохо скрываемым удовольствием наблюдал, как вспыхнули синие глаза незнакомца, потом потемнели и сощурились… Гордый тем, что ему удалось-таки продемонстрировать столь важному гостю — без сомнения, переодетому принцу или рыцарю, странствующему инкогнито — свой поистине недюжинный ум, он снова расплылся в улыбке, и был не на шутку встревожен и огорчен, когда массивное тело варвара метнулось к нему со странной целью: сбить Чинфо с ног в его же собственном доме. Рухнув на пол под тяжестью коварного гостя, хозяин обиженно заскулил, а когда сильные пальцы сдавили его толстую шею под жирными складками двух подбородков, дернулся, ударил короткой пухлой ручкой по железному плечу, за что незамедлительно получил болезненный пинок в бедро.

— Говори, вонючий боров, откуда знаешь про овец? — зашипел Конан, чуть разжимая пальцы, чтобы старик мог ему ответить.

— От Свилио же! — в отчаянии выкрикнул Чинфо. — Я и тому господину так сказал!

— Какому еще господину?

Конан отпустил хозяина и сел против него на пол. В голове его мелькнул гнусный образ вора с рогом на лбу, и тут же сомнение — ведь он не слышал запаха его благовоний здесь; неужели до Свилио добрался сам Красивый Зюк?..

— О-о-о… Знатный господин, — покатал головой Чинфо, тоже садясь. Обида его испарилась, только он увидел, что гость более не собирается его душить. Следующие слова, однако, он произнес как мог многозначительно. — Вежливый такой, и щедрый как… Как даже не знаю кто. Я рассказал ему все, что слышал от брата про овец, а он заплатил мне хорошие деньги. Знаешь ли ты, отважный лев, как дорого обходится мне содержание трактира? Ох, как дорого… Но ради людей я готов на все, ибо кто еще кроме меня…

— Заткнись, — не понял намека о вежливости Конан. — Давай о деле. Что тебе рассказал Свилио?

— Гм-м… — Чинфо несколько смутился, догадавшись, что и последний намек о щедрости этот огромный парень пропустил мимо ушей. — Ты о чем, быстрый орел?

— Об овцах. И не пытайся вытянуть из меня деньги — не дам!

— О-хо-хо… Ну что же… Мир несправедлив. Это я понял тогда, когда с корабля привезли моего бедного искалеченного брата… У того господина золото, у тебя — кулаки… Что ж, значит, так рассудил Митра…

— Короче, жирный. Клянусь Кромом, я не люблю ждать.

— Овец Свилио украл у одного купца…

— Это я знаю. Дальше!

— Он продал их. Может быть, ты будешь удивлен, но одну овцу он продал как раз этому господину, который приходил ко мне нынешним утром, незадолго до тебя.

— Ты знаешь его имя?

— Деб Абдаррах. Многим он известен больше как Красивый Зюк. Свилио рассказывал мне о нем еще в ту пору, когда был здоров и весел.

— А вторую? Кому он продал вторую овцу?

— Некому мерзкому старикашке. Сие случилось через три луны после того, как господин Деб купил первую. Ах, как сокрушался он, стоя на том же месте, где ты сейчас сидишь. Как сокрушался! Если б тогда, давно, у него оказалось достаточно денег, обе овцы были б его! Но Свилио не захотел уступить… Так что вторая овечка ушла к старому ублюдку Тино…

— Что? — варвар приподнялся, — Вторую он продал Тино?

— Ну да, — пожал плечами толстяк. — А тебе знаком и этот проныра?

— Значит, одна овца у Красивого Зюка, а вторая у Тино? — Конан не считал нужным отвечать Чинфо на его вопросы.

— Да… — Хозяин нервно оглянулся. — Не гневайся, сильный тигр, но мне пора вниз. За слугами не доглядишь — без штанов останешься…

Он тяжело поднялся, подошел к топчану Свилио и поправил его тряпки; затем направился к двери, аккуратно обойдя сидящего на полу в задумчивости киммерийца.

— Э-э-э-э…

— Что еще? — рыкнул Конан, недовольный тем, что Чинфо прервал его размышления о будущем.

— Я хочу помочь тебе, мой суровый гость… Они в порту.

— Кто?

— Тино и Красивый Зюк. По правде говоря, эти двое тогда здорово надули моего брата, и я был бы рад, если б ты пощипал их…

— А вот это я могу тебе обещать! — фыркнул Конан.

Вскочив, он подмигнул несчастному Свилио, кинул хозяину золотой из мешочка Веселого Габлио, по достоинству оценив его откровенность, и пошел к выходу.

— Найди старый галеон! — крикнул ему вслед Чинфо. — У него вся правая сторона в дырах! Они там!

Торжествующая ухмылка на губах Конана была ему ответом. Сейчас он получил еще одно подтверждение волшебного дара талисмана — теперь оставалось только добраться до порта, отыскать старый галеон и разогнать всю шайку, предварительно отобрав у Тино и Красивого Зюка золотых овец.

Киммериец в несколько прыжков слетел с лестницы, быстрым шагом вошел в зал. И тут ухмылка сошла с его губ: ни за столом, ни в зале вообще Висканьо не было.

Глава седьмая

— Хей, криволапый! — разъяренный варвар ухватил за плечо слугу и встряхнул. — Где рыжий?

— Он ушел, господин… — пролепетал парень, моргая белесыми ресницами. — К нему подсели двое, потолковали с ним о чем-то, потом забрали его с собой…

— Прах и пепел! Что значит «забрали»? Унесли как мешок с ослиным дерьмом?

— Нет… Он сам пошел… Но он боялся, господин… Я видел, что он боялся.

— Эти двое… Какие они, ты запомнил?

— О! — Кривоногий широко раздвинул руки, показывая мощь уволокших талисман бандитов. — И еще, господин… Они одинаковые…

— Что значит — одинаковые?

— Ну, как твой большой палец на правой руке и твой большой палец на левой руке.

— Близнецы?

— Ну, — согласно кивнул слуга, преданно глядя на киммерийца.

— Тьфу! — Конан зло сплюнул на пол. — А что ж ты меня не позвал, олух?

— Откуда мне знать…

И в самом деле — откуда ему было знать, что рыжего увели парни Красивого Зюка, которые всего несколько дней назад привязали его к доске и пустили в плавание по Хорогу… Что они хотят сделать с ним на сей раз? Задушить? Зарезать? Варвар почувствовал, как холодный пот выступает на его спине: какие слова он скажет Кармио Газа в ответ на вопрос: «Где мой сын?» И наверняка тот еще прибавит «добрый друг»… А добрый друг кинул мальчишку в трактире одного и спокойно отправился трепаться с искалеченным в боях Свилио!..

Конан отпустил кривоногого и пошел в выходу. Нергал с ними, с овцами… Надо найти Висканьо до того, как Гана и Мисаил переведут его из мира живых в сумрак Серых Равнин…

* * *

Старый галеон стоял восемнадцатым, последним, в ряду таких же развалин, пришвартованных в самом конце порта. Но Конан узнал его не по примете, указанной Чинфо — дырявые бока были у каждого судна в этой стороне, — а по буланой кобыле Веселого Габлио. Волшебный дар талисмана и тут помог им: не уведи Гана и Мисаил у них лошадь, и варвару сейчас пришлось бы обыскивать все восемнадцать галеонов в поисках Висканьо…

Здесь не было людей; один только седовласый сторож дремал, греясь в солнечных лучах и водрузив кривую, сплошь проржавевшую саблю на перевернутой вверх дном лодке. Киммериец разбудил его сильным тычком в бок, надеясь узнать, не видел ли он тут рыжего парня, но, и открыв глаза, престарелый глухарь лишь ощерил в улыбке беззубые десны да постучал себя в грудь сухоньким кулачком — что он хотел этим показать, Конан не понял. Зато понял, что сторож ничего не слышит и, кажется, ничего не видит, а потому дальнейшие расспросы представились ему делом бесполезным.

Легко было догадаться, что Гана и Мисаил находились там же, где и их хозяин, то есть на галеоне, — из этого следовало, что туда же они приволокли и Виви. Сбрасывая сапоги и засовывая их под лодку вместе с одеждой, варвар угрюмо поглядывал в сторону дырявого суденышка: ярость, закипавшая в нем сейчас так медленно, как он того хотел сам, горячила кровь и будоражила мозг. Он понял уже, что Красивый Зюк не выпускал их из виду с того самого момента, как перед ними открылись ворота Кармио Газа. Скорее всего, бандит даже не стал посещать купца, резонно полагая, что пастушкой завладел либо талисман, либо его спутник. Потому-то он и выкрал рыжего из «Искалеченного в боях Свилио»: если пастушка у него, он отберет ее, если же нет — с его помощью он отберет ее у Конана. Все мотивы Красивого Зюка для киммерийца, прошедшего отличную школу в Шадизаре, где плут крал у вора, а вор у пройдохи, были вполне ясны, но от этого его желание насадить противника на меч вовсе не уменьшалось — напротив. Твердые губы его кривились в злобной ухмылке, а мышцы на руках напрягались сами собой, словно Деб Абдаррах уже тянулся к его мешку за пастушкой… И прыгая в холодные воды моря Запада с крепко зажатым в правой руке мечом, на рукояти коего висел его мешок с драгоценной пастушкой, Конан не погасил бушевавший в груди огонь, такой привычный, питающий жизнь и силу, обжигающий душу, истинно варварский…

Как кошке не стоит труда вскарабкаться на любое дерево, так сыну сурового Крома залезть по дырам и щелям на старый галеон было делом нескольких вздохов. Его массивное тело перевалилось за борт легко и мягко; едва расслышав голоса, в долю мгновения он оказался у огромной квадратной крышки, что была обита железными полосами и вела в трюм. Слава Митре, крышка оказалась не новее, чем само судно, — сквозь ее щели Конан отлично видел все происходившее внизу, а посмотреть там было на что.

Распластавшись на шершавых досках, киммериец с любопытством оглядел галеон. Как видно, его давно переделали в нечто похожее на дом: трюм представлял собою обычную комнату, надо сказать, довольно прилично отделанную, с хорошей мебелью и ярким освещением. Красивый Зюк сидел за столом в центре, и его варвар рассматривал особенно внимательно. Действительно, лицо шемита отличалось приятными, хотя и жестковатыми чертами, белизной и свежестью. Короткий черный волос густо покрывал круглую бойцовскую голову; не слишком широкие, но крепкие плечи были прямы, руки длинны и холены — Конан видел даже аккуратно остриженные чистые ногти. Одетый в белоснежную рубаху с открытым воротом, бандит выглядел настоящим нобилем, и его благородный вид несомненно ввел бы в заблуждение любого, пусть и самого искушенного, царедворца.

За тем же столом сидели уже знакомые киммерийцу Тино и Веселый Габлио. Последний был мрачнее тучи. Он искоса поглядывал то на старика, то на хозяина и беспрестанно что-то шипел. Прочие на него и его шипение никакого внимания не обращали.

Гана и Мисаил — Конан узнал их сразу — молча стояли у стены. Как и рассказывал Виви, они явно не отличались легким нравом: одинаковые лица их были насуплены, полные губы упрямо сжаты. Они взирали на почтенное общество с таким неприкрытым отвращением, что варвар не смог удержаться и почти беззвучно хмыкнул. Неужели Красивый Зюк не замечает, как смотрят на него его слуги? А если замечает, то почему терпит? С другой стороны, киммериец ощутил что-то вроде облегчения, ибо мордовороты-близнецы — судя по внешнему виду, серьезные воины — вряд ли испытывали горячее стремление защищать своего хозяина от кого бы то ни было. Хотя украли же они у Конана его талисман… Кстати, где он?

Кроме Деба Абдарраха, Тино, Веселого Габлио и двух братцев в трюме никого не было, что наверняка означало только одно: рыжий не пожелал более швыряться своим волшебным даром направо и налево и отказал шемиту в дальнейшей помощи. Теперь он, в лучшем случае, валялся где-то на судне связанный, а в худшем… Нет, про худший варвар не хотел и думать. Если талисман отправился-таки на Серые Равнины, сие будет на его, Конана, совести.

— Заткнись! — вдруг истерично взвизгнул Веселый Габлио и швырнул в пройдоху Тино золотым кубком. Старик проворно увернулся, потом изловчился и харкнул в лоснящуюся рожу вора, да так метко, что залепил тому сразу оба глаза. Обиженный вой огласил трюм — толстяк орал так громко, что Красивый Зюк, криво улыбаясь, сморщился, закрыл ладонями уши. Так же поступили и Гана с Мисаилом.

Конан, который в своем укрытии слышал не хуже их, с досадой сплюнул на палубу: гнусный визг почти оглушил его, а ещеболее раздражил, ибо грубая варварская натура не воспринимала такого странного поведения, свойственного скорее девице, нежели мужу. Он уж было собрался отойти от крышки и заняться поисками Висканьо, как тут наконец подал голос сам Деб Абдаррах.

— Прошу вас, милые друзья мои, — начал он так мягко и тихо, словно добрый отец уговаривал плаксивого ребенка успокоиться.

Но Конан готов был поклясться, что глаза его леденели сейчас весьма неприятным блеском, схожим с мертвенным сиянием Имировых очей. Нечасто, но варвару приходилось встречать прежде подобных Красивому Зюку ублюдков, и он знал совершенно точно — только демон из царства Нергала мог быть более жестоким, бездушным и страшным. И, как всегда бывало с киммерийцем при столкновении с темной силой, волосы на затылке его приподнялись как у зверя, и верхняя губа дрогнула, на миг обнажив крупный белый клык. Всего несколько слов произнес вор, но Конану и того оказалось вполне достаточно, чтобы понять: перед ним серьезный противник. Такие не бывают рабами, а бывают только хозяевами. Может, и мордовороты-близнецы чувствуют в нем это? Потому и служат верой и правдой, в душе ненавидя и презирая…

Между тем Красивый Зюк продолжал:

— Не стоит ссориться из-за таких пустяков, — тут он слегка усмехнулся, — когда впереди нас ждут большие дела. Тино, ты хорошо подумал?

— Не отдам, — отрезал старый проныра, тем не менее бледнея.

— Ты неблагодарен, — еще тише и мягче проговорил Деб, но лоб Тино мгновенно взмок, и он начал судорожно вытирать его рукавом драной куртки. — Ты неблагодарен и упрям… Ты забыл, кто купил тебе сей прекрасный галеон, кто вот уже без малого пятнадцать лет кормит тебя, поит… Послушай, друг мой, тебе никогда не предсказывали будущее?

Старик отрицательно замотал головой.

— Какое досадное упущение… Но я попытаюсь помочь тебе в этом. Затейливое переплетение морщин на твоих дряблых щеках говорит мне о том, что… Ах, как жаль, Тино… Ты скоро уйдешь на Серые Равнины… Но сначала тебе отрежут одно ухо, потом второе, потом нос… А потом тебя швырнут в море с камнем на шее… Ужасная смерть… Не правда ли, дети? — Красивый Зюк обернулся к близнецам, даря их ласковой улыбкой.

Гана и Мисаил угрюмо кивнули, неловко при этом поклонившись. Тино же от страха был почти на пороге Серых Равнин: не просто бледный, но синий, он не мигая таращился на хозяина будто кролик на змею и хватал ртом воздух. Конан решил, что Дебу не придется выполнять свои угрозы — старик и так вот-вот помрет.

— Впрочем, никогда нельзя терять надежды… Отдай мне овцу, Тино… Отдай сам, и я подарю тебе другое будущее.

— Я заплатил за нее Свилио целое состояние! — вдруг сипло заверещал старик. — А ты хочешь, чтоб я уступил ее тебе просто так!

— Хочу, — невозмутимо кивнул Красивый Зюк. — Ох, как хочу, мой друг.

— Не-е-е-ет!

От пронзительного визга Тино даже у Конана заложило уши, а близнецов и вовсе передернуло. И тут голос подал Веселый Габлио.

— Пфу! — позевывая, сказал он. — Какой же ты глупец, старик… Ты что, только нынче познакомился с Дебом? Ты не знаешь, что он может сделать с тобой? Мне и представить-то сие страшно… И пусть Митра отвернется от меня, если к сумеркам ты сам — слышишь, сам! — не будешь на коленях умолять хозяина взять у тебя эту дерьмовую овцу и еще что-нибудь в придачу…

Здесь киммериец полностью был согласен с вором. Дурень Тино, хоть и трясся сейчас от безмерного ужаса, все никак не мог сообразить, что иного выхода у него нет, что он только напрасно теряет время и испытывает терпение Красивого Зюка. Не ему, немощному полубезумному старцу, тягаться с сильными мира сего…

— Не так уж я страшен, — с милой улыбкой покачал головой Деб. — По сути, в душе я еще дитя. Немного избалованное, немного капризное… Потешь мой каприз, Тино. Отдай овцу.

— У тебя уже есть одна… — предложил последний аргумент старик.

— А мне нужно две, — легко засмеялся Красивый Зюк.

Конан заметил, что смех его и в самом деле был довольно неприятный, но не тембром, а смыслом; казалось, какой-то особенной нотой он затрагивает струну нерва, отчего в мозгу сразу разрывается целый сноп раскаленных искр — так холодное лезвие ножа касается свежей открытой раны. В прежние времена, когда для юного варвара любая усмешка в его сторону принималась за оскорбление, за такой смех он не задумываясь развалил бы весельчаку башку надвое.

— Ну зачем? Зачем тебе две, Деб? — в отчаянии воскликнул Тино, коему явно очень не хотелось расставаться со своим сокровищем.

— Чтобы завладеть всем миром, — с обычной улыбкой ответил Красивый Зюк.

Веселый Габлио поперхнулся вином, закашлялся. Старик был поражен не меньше: всем телом подавшись к хозяину, он начал разглядывать его с таким изумлением, словно узрил диковинного зверя. И только близнецы не проявили никаких чувств, из чего киммериец немедленно заключил, что они прекрасно осведомлены о безумных планах Деба.

— Да, друзья, да! — Шемит поднялся, с превосходством оглядел свою банду. — Когда к двум моим овцам добавится пастушка, я стану властелином мира!

Впервые, пожалуй, Конан уловил в голосе Деба истеричные нотки. Сверху он не мог видеть его глаз, но то, что сейчас они горели лихорадочным блеском, не вызывало никаких сомнений. Бандит и вор оказался обыкновенным сумасшедшим, и, хотя киммериец испытывал к этой категории людей непреодолимое отвращение, все же темной силы Нергалова царства в Красивом Зюке не было, и сие уже облегчало задачу, ибо человек есть человек, и ничто человеческое ему не чуждо. Как истый варвар, Конан предпочитал схватиться с десятком отличных воинов, чем с одним магом либо демоном, чью черную душу он не мог понять…

— Платье пастушки, — тем временем вещал Деб, расхаживая по трюму, — покрыто древними письменами, кои являются ключом к некой магической формуле. Много лет назад мне в руки попал один интересный пергамент… Не стану рассказывать, друзья, каким образом я им завладел и каким образом узнал, что на нем начертано, а то наш Веселый Габлио снова обвинит меня в жестокосердии… Суть не в этом!

— Подожди-ка, Деб… — очнулся старик. — Какой ключ? Какая магическая формула? Я что-то не понимаю.

— Магическая формула написана стигийским мастером Хатхоном — между нами, я полагаю, что он принадлежал к магам Черного Круга — на овцах! Без них пастушка ничего не стоит — обыкновенная золотая безделушка! Но и овцы без пастушки — дерьмо, да и только. Лишь в том случае, если все три, фигурки собраны вместе, они бесценны!

— Значит, пастушка — ключ, а овцы — магическая формула? — проявил сообразительность Веселый Габлио.

— Верно!

— А при чем тут пергамент, из-за которого ты запытал того человека? — сам того не замечая, толстяк ходил по краю пропасти.

— Я не запытал, — обиделся Красивый Зюк. — Он, кажется, выжил. Впрочем, он был так стар… Даже старше нашего Тино… Все равно на его пути уже мелькали облачка с Серых Равнин…

— О, Митра… — пробормотал старик, опуская глаза.

— Так пергамент-то при чем? — не успокаивался Веселый Габлио.

Деб, однако, пребывал в отличном настроении, а потому склонен был терпеливо отвечать на вопросы настырного вора, вместо того чтобы проявить свой истинный нрав.

— Там написано, как пользоваться ключом к магической формуле и что затем следует делать. Видишь ли, мой жирный друг, если овцы и пастушка попадут в твои руки, ты сможешь на них полюбоваться сколь угодно твоей душе истинного романтика, но хоть всю жизнь положи, а как заставить их действовать — ты не узнаешь. В моем же пергаменте сие указано во всех подробностях…

— Значит, тебе нужна пастушка и еще одна овца, чтобы стать этим… ну, властелином?

— О, Га-аблио… — прикрывая глаза, протянул шемит, якобы вне себя от восхищения. — Недаром, видно, лоб твой отмечен этим странным рогом… Несмотря на отталкивающую внешность, ты весьма проницателен…

Вор зарделся от удовольствия, заносчиво оглядел остальных. Так уж, видно, был устроен он природой — просто не замечать насмешки в свой адрес и любую похвалу, пусть даже высказанную таким тоном, как это сделал Красивый Зюк, воспринимать всерьез. Более киммерийца удивило другое: толстяк, кажется, вовсе не услышал отзыва бандита о его внешности и упивался одним лишь словом «проницателен».

Впрочем, и это явно было той же ошибкой природы — ведь всего день назад варвар откровенно сравнил его с обезьяной, но Веселый Габлио переиначил и его высказывание в свою пользу.

— Да, Габлио, да, — вздохнул Деб. — Мне нужна пастушка и еще одна овца, чтобы стать властелином мира. Ах, как мы с вами заживем тогда, друзья! Ты, Тино, получишь во владение все северные земли. А на твоем роге, о мудрец и философ, будет красоваться золотая корона Востока, усыпанная редчайшими самоцветами. Клянусь луноликой Иштар, тебе не придется о том жалеть. Восточные девы в любви горячи, в беседе скромны, а в доме покорны. Детям я отдам… Юг. Дикари сотворят из вас кумиров, мальчики. Да что кумиров — богов! Хотите быть богами? Конечно, хотите… Они будут молиться вам, приносить вам жертвы, возводить храмы ваших имен! Только представьте: в Куше — храм Ганы, в Кешане — храм Мисаила…

«Размечтался!» — фыркнул Конан, жалея, что Красивый Зюк, разгуливая по трюму, не проходит прямо под ним. Тогда можно было б сквозь щель плюнуть ему на голову и…

— …вы все — слышите? все! — будете купаться в золоте! — вдохновенно вещал Деб, не подозревая о страстном желания варвара оплевать его вместе с его радужными мечтами, да и о нем самом, возлежащем на крышке трюма, тоже не подозревая. — И только один бог останется на земле и на небе… Я! Для вас и для всех — я! Слышите?

— Я не отдам тебе овцу, — вдруг ляпнул Тино, багровея. — Я сам хочу стать властелином мира…

Конан чуть не расхохотался вслух, с брезгливостью и насмешкой глядя на эту развалюху, возжелавшую править миром благого Митры. Бандит, стремясь к тому же, был мерзок, страшен, но хоть не смешон. Вот и сейчас красивое лицо его исказила неприятная ухмылка, а из горла вырвался короткий смешок, от коего у Конана снова поднялись волосы на затылке.

Наклонившись над Тино, Деб похлопал его по сухой коричневой руке своей холеной дланью, потом сделал неуловимое движение и… Дикий животный вопль прорезал предсумеречную тишину, эхом отозвавшись со всех сторон порта. Красивый Зюк с недовольной гримасой отпрянул к своему месту, сел. На щеках его выступили пятна болезненного румянца, а ресницы дрогнули, прикрывая странный блеск карих глаз. Тино же, внезапно оборвав крик, в панике уставился на пальцы левой руки, кои болтались словно тряпичные, наспех пришитые кукле из балагана.

— О, Деб… — залепетал побледневший Веселый Габлио. — Зачем же ты здесь… Я не могу на это смотреть… Он и так отдаст тебе овцу, он просто пошутил…

— Пошутил? — приподнял ровные черные брови Красивый Зюк. — А ну-ка, Тино, скажи нам вразумительно, каковы намерения твои? Отдашь ли овцу? Нет ли?

Старик молчал. Узкие плечи его сотрясались от рыданий, кои клокотали под самой глоткой; губы тряслись, и слюна вытекала из углов рта, крупными каплями падая на рубаху.

— Ну что же ты молчишь, Тино?! — выкрикнул Веселый Габлио, от ужаса срываясь на визг. — Отвечай ему! Отвечай, грязный ублюдок! Он переломает тебе все кости, если ты не отдашь ему проклятую овцу! А я не могу на это смотреть! Не могу!

Он простер руки к Красивому Зюку, с мольбой обозревая его бесстрастные черты.

— Отпусти меня, Деб. Прошу тебя, отпусти. Зачем я тебе? У меня нет на овцы, ни пастушки… И я не могу видеть, как ты…

Вор в бессилии рухнул на свой стул и заплакал. Точеные губы Деба изогнулись в презрительной усмешке. Не оборачиваясь, он махнул рукой близнецам, в те, подхватив Веселого Габлио под руки, поволокли его куда-то в угол — сверху Конану не было видно, куда именно. Во всяком случае, спустя пару мгновений они уже вернулись, так же молча встали на прежнее место, к стене.

— Вернемся к нашим овцам, Тино. — Голос Красивого Зюка снова звучал негромко и мягко. — Где ты прячешь свою, а?

— Здесь, — прохрипел старик, качаясь на стуле.

— В этой комнате?

— Под крышкой стола…

Бандит вытащил из-за пояса кинжал с длинным кривым лезвием, подцепил крышку и, слегка лишь надавив, отковырнул ее. По скрипу варвар понял, что сила для этого потребовалась немалая, и в душе его промелькнуло нечто похожее на уважение. Впрочем, сие чувство тут же и испарилось, сменившись другим. В белой руке Красивого Зюка он увидел маленькую золотую фигурку. Овца то была или нет, он не мог отсюда увидать, но по реакции бандита нетрудно оказалось догадаться. Торжествующий его возглас слился с отчаянным стоном Тино, в даже угрюмые близнецы скривились от такого гнусного сочетания нот. Деб же запустил руку в карман и выудил оттуда точь-в-точь такую же золотую фигурку; затем поставил их рядом и откинулся на спинку стула, любуясь своим достоянием. В ответ киммериец достал из мешка пастушку, водрузил ее на крышку трюма таким образом, что, если смотреть на нее чуть под углом, она казалась стоящей вместе с овцами, и попробовал разобрать вязь на ее платье. Действительно, то были древние письмена — однажды Конан видел такие на стене в доме черного мага, — но, конечно, понять их он не умел, а потому убрал пастушку обратно в мешок и вновь занял наблюдательный пост. Словно почуяв что-то, Красивый Зюк поднял голову — варвар едва успел метнуться в сторону, и тень его, слава огненному оку Митры, прошла в волосе от крышки. И все же бандит насторожился. Кивком показав Гане и Мисаилу на лестницу, он холодным змеиным взглядом проводил их широкие спины, не забыв при этом убрать овец в карман.

Сквозь щель киммериец смотрел, как поднимаются по лестнице близнецы, невозмутимые словно зомби, а когда лицо первого приблизилось и он увидел его глаза, ему открылась весьма неприятная истина: эти двое точно были сыновьями Красивого Зюка, а потому как бы он им противен ни был, защищать его они станут непременно. Как же мог талисман так ошибиться, утверждая, что у таких, как Деб, не может быть детей… Сплюнув, Конан подхватил мешок и мягко отпрыгнул от крышки.

* * *

Теперь ему оставалось только найти Висканьо. Прилепившись к правому борту с внешней стороны огромной морской звездой, пришпиленной к старому судну, варвар слушал осторожные шаги близнецов, кои то приближались, то снова отдалялись, и клялся Крому не оставить на этом вонючем галеоне ни одной живой души, если Деб сотворил с рыжим такую же подлую штуку, как со старым Тино. Спина его покрывалась холодным потом, когда он представлял переломанные тонкие пальцы Виви; ему чудились жалобно смотрящие на него зеленые глаза мальчишки, а потом добрая и растерянная улыбка Кармио Газа… Если б только он мог знать, что с талисманом… Узри киммериец мертвое тело его, и ему останется только раскрошить всю эту поганую шайку и отправиться к купцу с головой Деба. А вдруг рыжий жив и невредим? И тогда нужно будет всего лишь отобрать у бандита овец и вызнать, где он прячет Висканьо. Конечно, такие, как Красивый Зюк, не открывают свои тайны первому встречному, и сила духа их достаточно крепка, чтобы выдержать любую боль, но Конан на то и не рассчитывал. Зато он мог бы обменять Виви на пастушку — если только парень жив. Участь же самого Деба в любом случае представлялась киммерийцу решенной: таким ублюдкам место на Серых Равнинах, и нигде более. Но для того, чтобы узнать судьбу рыжего, надо его отыскать. А где он может быть, кроме как не здесь же, на старом галеоне?

Наконец шаги затихли. Конан снова поднялся на палубу, но к трюму подходить не стал — он узнал тайну Красивого Зюка, а имея пастушку, можно было пока не беспокоиться о дальнейших действиях бандита — ясно, что тому придется несколько потерпеть, прежде чем он станет властелином мира…

Ярко-белое око Митры уже наполовину опустилось в фиолетовые воды моря Запада; лучи его еще светили сквозь широкие щели в борту галеона, с каждым вздохом темнея и ускользая в черную глубь, ко дну. К тому времени, когда на поверхности остался лишь самый край солнца, киммериец обшарил все судно, во никаких следов пленника не обнаружил. Рискуя нарваться на Гану и Мисаила, он заглядывал в углы и отсеки, хриплым шепотом взывал в сумеречную тишину, всякий раз замирая и прислушиваясь в надежде разобрать посторонний звук. Но только ровный шум моря, плеск волн да голоса из трюма доносились до его ушей. Рыжий был мертв — уверенность в том крепла, и лишь тень сомнения витала в душе, но так отдаленно, что ее можно было спутать с каким-либо иным чувством — например, с голодом или жаждой. И то и другое киммериец испытывал с тех самых пор, как взобрался на галеон и припал ухом к щели в крышке трюма. Сейчас же под ребрами его подсасывало так тоскливо, так смачно, что вскоре только сии звуки и выделял варвар из общего хора окружающей его среды.

Усталый и обозленный, он вернулся на прежнее место и, ничуть не беспокоясь о том, что его услышат, вновь растянулся у крышки, сунув нос в дыру и с вожделением вдыхая волшебные запахи. Там уже начинался пир. Гана и Мисаил накрывали на стол со сноровкой вышколенных слуг, но с лицами по обыкновению насупленными и недвижимыми.

Красивый Зюк, наоборот, сиял; благодушная улыбка, подходящая ему примерно в такой же степени, как юной красотке подходят покрытые густой шерстью ноги, не сходила с его губ; умиротворенный взгляд скользил по комнате, не останавливаясь ни на чем — ни на толстых руках сыновей, что мелькали прямо перед ним, расставляя кушанья, ни на вытянутой физиономии Тино с застывшим, кажется, навсегда выражением вселенской печали, ни на лоснящейся роже Веселого Габлио, снова занявшего свое место у стола, снова растянувшего в бессмысленной ухмылке красные вывороченные губы и снова румяного и довольного жизнью.

Разнообразие напитков и яств чуть было не заставило Конана забыть первоначальный план и спрыгнуть вниз — поторговаться с бандитом по поводу талисмана и пастушки, а заодно хорошенько подкрепиться. Но тут опять начался весьма интересный разговор, и ему пришлось, сглотнув слюну, опять обратиться в слух.

— А что, Деб, ты и впрямь хочешь стать властелином мира? — вопросил Веселый Габлио, запихивая в рот кусок ветчины.

— Да, мой друг, — наконец сфокусировал свой рассеянный взгляд на носу вора Красивый Зюк.

Конан скривился: в устах шемита слово «друг» звучало так погано, будто тот передразнивал Кармио Газа в дурной манере бездарного лицедея.

— Гы-гы-гы! — развеселился вор. — Наш Деб — властелин мира! А неплохо ты будешь смотреться на престоле рядом с самим благим Митрой!

— Ты что, видел Митру? — хладнокровно ответствовал Красивый Зюк.

— Нет. А ты?

— И я нет. Но в душе я тоже Хранитель Равновесия…

— Как это? — открыл красную пасть Веселый Габлио.

— Просто, — пожал плечами бандит, двумя пальцами аккуратно беря со стола пучок зелени. — Мир несправедлив… Вы еще не заметили этого, друзья мои?

Только варвар кивнул, соглашаясь в этом вопросе с бандитом, но все же имея на счет устройства мира и собственные соображения. Шайка же Деба хранила молчание, видимо не совсем понимая, куда все-таки клонит хозяин.

— А я заметил. И давно. Возьмем, к примеру, нашего доброго Тино. Что сделал в жизни сей достойный муж? А? Отвечай мне, милый.

— А что я… Я ничего… — забормотал старик, не глядя на шемита. — Почему я-то…

— Много лет назад некая женщина имела такое несчастье родить его. От кого? Вряд ли от красавца и умницы… Скорее, отцом Тино был бедный крестьянин, от зари и до зари проливающий пот в поле. А ну-ка, дети, и ты, Габлио, представьте себе этого господина. В руки его навеки въелась грязь, волосы жидкие и сальные, в глазах ни блеска, ни ума, ни желания чего бы то ни было… Он возвращается домой еле живой от усталости и храпит жене: «Давай жрать… Ну!» Она подает на стол бобовую похлебку с ломтем черствого хлеба, который испекла еще прошлой луной, и кружку прокисшего пива. Как вы думаете, нравится ли отцу Тино такая жратва?

— Пфу! — Веселый Габлио сделал вид, что сейчас его вырвет.

— Ошибаешься, друг. Нравится, и даже очень. А знаешь, почему?

Вор помотал головой, с восхищением взирая на столь рассудительного и мудрого хозяина.

— Да потому, что он в жизни не ел ничего иного! Он…

— Отец… — подался вперед один из близнецов, судя по кубку с вином в тяжелой руке — Гана. Киммериец впервые услышал его голос — густой, но такой негромкий и робкий, словно парень вообще не привык говорить, а умел лишь умно молчать. — Там кто-то есть.

Он не показал, где именно кто-то есть, но варвар и без того понял, что чуткий Гана каким-то образом уловил присутствие на судне чужака, то есть его, Конана. Пришлось ему снова оставить наблюдательный пост и, засунув мешок и меч под доску, перелезть за борт. Но на сей раз он не стал лепиться к дырявому боку галеона морской звездой — что хорошо однажды, может стать плохо дважды, — а осторожно опустился в море, благодаря Митру за ночь, которая обязательно сменяет день… И Деб еще говорит о неверном устройстве жизни человеческой? Да кто и что, кроме ночи, умеет лучше прятать?

…Длинные черные пряди варвара плавно покачивались на воде подобно водорослям морским; синие глаза, во мраке ставшие черными, блестели насмешливо, пока гулкие шаги близнецов слышались в тиши. Вот они обошли галеон, вот догадались посмотреть за борт… Дурни! Разве может шемит отыскать киммерийца, да еще ночью? Губы варвара дрогнули в гордой ухмылке. Он мягко оттолкнулся ногой от судна и поплыл вдоль него, намереваясь вскарабкаться теперь на всякий случай с другой стороны. Внезапно его рука, легко и бесшумно рассекавшая воду, коснулась чего-то твердого. Лодка? Или ящик? В темноте глаза Конана видели ненамного хуже, чем при дневном свете, а потому, лишь обогнув предмет, он уже понял, что это. Нащупав сверху щель, он просунул в нее пальцы правой руки, нажал. Щель стала чуть шире, и тогда, беззвучно послав хвалу Крону и Митре, варвар втиснул в нее всю пятерню другой руки, до крови обдирая кожу с пальцев; потом сильно рванул, очень надеясь, что треск останется для бандитов незамеченным. Крон (да и Митра, наверное) был явно на стороне Конана. Ящик — а то оказался обычный деревянный ящик, узкий и высокий — развалился надвое с первого раза. Варвар протянул руки, уже зная, что в них сейчас попадет, и в душе моля всех богов сразу об одном… Он едва успел подхватить это, тут же камнем пошедшее ко дну, удержать на поверхности… Нечто холодное, мокрое, бывшее когда-то живым… И рыжим… Киммериец содрогнулся.

Глава восьмая

Виви безвольно обмяк в его руках, кажется, совсем не дыша. Но Конан уже увидел — только самые концы его длинных волос намокли, верх же головы остался сух, так что можно было надеяться, что талисман не захлебнулся, а просто потерял сознание от долгого пребывания в воде.

«Вот навязался на мою голову», — с досадой прошептал киммериец, взваливая его тощее тело на плечо. Кости рыжего тотчас впились ему в шею и почему-то под лопатку, как будто тот нарочно уперся туда своими острыми коленками. Беспрестанно сплевывая, варвар полез наверх, теперь уже хватаясь за прорехи в борту только одной рукой, да еще помогая себе пальцами ног — второй рукой он придерживал талисмана, опасаясь, что тот снова свалится в воду и тогда уж наверняка утонет, ибо Митра вряд ли позволит Конану спасать одного и того же человека в третий раз.

На палубе его ждало достаточно неприятное открытие: Гана и Мисаил еще не убрались обратно в трюм, а потому киммерийцу пришлось затаиться в наиболее темной сейчас носовой части судна, проклиная бдительных близнецов вместе с их папашей. Братья между тем не спешили вниз.

— Никого нет, Ми, — прошептал один буквально в трех шагах от варвара. — Пойдем к отцу.

— Опять слушать его болтовню? Надоело. — Голос Мисаила был еще гуще, чем у брата, и в нем ясно слышались нотки самого Красивого Зюка.

— Говори тише…

— Зачем? Рыжий не услышит, а его приятель, сдается мне, до сих пор сидит у Свилио…

— Пытается его разговорить… — хмыкнул и Гана.

— Ты думаешь, пастушка у северянина?

— А у кого ж еще… Надеюсь, он уедет из города до того, как отец его найдет…

— И я… Слушай, Гана, давай выпустим рыжего… У меня и так было на душе неспокойно, что мы его бросили в Хорот, а теперь…

— Да что ж нам оставалось делать? Тогда отцу ничего б не стоило собрать вместе все фигурки… Он для того и посылал нас в Стигию, за этим талисманом… А отпусти мы парня сейчас, и опять придется искать его по миру… Без него-то он точно не найдет свою пастушку…

— Тьфу ты, напасть… И сотворит же бог такое чудо, как этот рыжий болван… Чтоб другие болваны им пользовались… Вот и отец — властелин мира, Нергал его забери…

— Тебе не кажется, Ми, что он рехнулся?

— Давно кажется… Гр-р… Весь мир ему подавай…

— Тихо… Это он зовет?

— Он…

Огромные черные тени близнецов шмыгнули к трюму. Затем Конан услышал скрип открываемой крышки, хлопок и — тишина. Оставив рыжего на носу галеона, киммериец быстро вернулся к своему наблюдательному посту. Он даже успел увидеть широкие спины братьев, спускающихся с лестницы, а в остальном внизу ничего не изменилось. Скучно смотрел в одну точку Красивый Зюк, дожидаясь прихода сыновей, — варвар подумал, что вещал он, как видно, нарочно для них, ибо до их возвращения молчал; чавкал и хрюкал, поглощая пищу, Веселый Габлио; старик все качался на стуле, тихонько подвывая и баюкая изувеченную руку, словно пел колыбельную младенцу. Как только Гана и Мисаил, поклонившись отцу, заняли свои места у стены, Красивый Зюк заметно оживился. Улыбка вновь искривила его губы, и он обвел благосклонным взором каждого присутствующего.

— Итак, друзья, мы с вами говорили о родителях нашего милого Тино…

— Это ты говорил, — фыркнул Веселый Габлио, — а мы тебя слушали…

Но, подняв глаза на хозяина, он, видно, натолкнулся на его вмиг поледеневший взгляд, поперхнулся, закашлялся и смолк. Жирные плечи его съежились, и сам он стал как будто меньше ростом и комплекцией.

— На чем я остановился? — спокойно вопросил его Красивый Зюк.

— На том, что отец Тино в жизни не жрал ничего, кроме бобовой похлебки и черствого хлеба… — пробурчал себе под нос вор.

— Верно, друг. А теперь кто ответит мне: если его родители жили именно так, как должен был жить Тино?

— А Нергал его знает… — ответил опять Веселый Габлио. Судя по всему, его мало волновала предполагаемая судьба старика.

— Я скажу тебе. Он должен был жить так же!

Шемит произнес последние слова так значительно и с таким торжеством осмотрел всех, что Конану снова захотелось придавить его. Но пока он ограничился тем, что шепотом выругал трепливого бандита ублюдком и отродьем Нергала; и все же ярость его несколько улеглась после того, как нашелся Висканьо — в глубине души Конан испытывал к Дебу даже нечто вроде благодарности за то, что тот не прикончил талисмана, хотя он и понимал, что дело тут было вовсе не в справедливости и тем более не в доброте.

— А как живет Тино в действительности? Всякий день он употребляет пищу, которая и не снилась его отцу. Дом его — сей чудесный галеон, а если он пожелает купить к нему приличную лодчонку — почему бы и нет? Денег у него, поверьте мне, друзья, навалом. И даже в мыслях ему страшно представить, что он мог бы от зари до зари пахать поле, выращивая злаки, как то делал его отец.

А теперь поговорим обо мне. Я родился в знатной и богатой семье, где меня холили и лелеяли как наследного принца. Добрая дюжина лучших в Эруке наставников обучала меня всевозможным наукам. Я знаю грамоту, я умею начертить карту всего света, и даже с черным дикарем из Пунта я смогу побеседовать на его языке. Я — избранный. А Тино — нет. Но он живет на земле лишь чуть проще и беднее, чем я. Так неужели же это справедливо? Он рожден быть нищим. Я рожден быть богатым. Наши пути никогда не должны были пересечься, но…

— Так если б ты не воровал, ты бы с ним и не встретился никогда, — пожал плечами глупый Веселый Габлио.

— Кто знает, друг, кто знает… На все воля Митры… Во всяком случае, пока… Дети, сядьте за стол. Вы тоже рождены быть богатыми и знатными, а ваша судьба повернулась таким образом, что вы служите собственному отцу… Ах, какая несправедливость…

— Отцу? Какому отцу? — вытаращился вор на Красивого Зюка.

— Мне, конечно, — ответствовал грустно тот.

— Так ты отец Ганы и Мисаила?

— Ты что ж, до сих пор этого не понял?

— О-о-о, Деб…

На спину варвара вдруг легла тонкая легкая рука.

— О чем это они, Конан?

Вполне оправившийся рыжий талисман с тревогой смотрел на киммерийца.

— О детях Деба, — шепотом ответил Конан, сбрасывая его руку.

— У него что, есть дети?

— Прах и пепел… Молчи, дурень.

Близнецы уселись по обе стороны от Красивого Зюка, молча принялись за еду. Он посмотрел на того и на другого с ласковой улыбкой, смахнул с левого глаза слезу, которой там точно не было — Конан и сверху отлично видел его чистое лицо, — и, глубоко вздохнув, вновь принялся разглагольствовать.

— Так вот, верные мои друзья. Когда я стану властелином мира — а это, надеюсь, случится довольно скоро, надо только найти того северянина и забрать у него пастушку, — я восстановлю справедливость на всей земле. Бедные будут бедными, и никогда не смогут вырваться из круга своего. Богатые не скатятся вниз, и сколь бы ни кутили они, сколь ни транжирили деньги, они все равно останутся богатыми… Конечно, я разработаю и систему наказаний для тех и других… Ох, все же нелегкая это работа — властвовать над миром… Но что делать! Кто-то же должен сим заняться, если Митра один не справляется…

Тут Красивый Зюк опять противно захохотал, хлопая по могучим плечам сыновей. Варвар сплюнул, едва не попав на Виви, и сунул руку под доску, где лежал его мешок и меч — более терпеть наглость бандита он не мог.

— Ты что это, Конан? — испуганно зашептал рыжий. — Никак вздумал драться с этой тварью?

— Ты же мой талисман, — насмешливо ответил киммериец, наконец нашаривая свое имущество.

— О, Митра… О, Митра… — зачастил Виви. — А Гана и Мисаил? А недоноски Тино и Веселый Габлио? Тьфу, Кони, нам их не одолеть. Лучше отвалим отсюда, пока не поздно…

— Клянусь Кромом, я сейчас выкину тебя обратно в море, если не заткнешься, — злобно прошипел варвар, отталкивая парня. Он отлично понимал, что затеял рискованное дело, ибо если упомянутые рыжим Тино и Веселый Габлио явно были не страшнее пары мышей, то близнецы с их папашей без сомнения стоили многого. Но он уже решил для себя, что схватки с Красивым Зюком и его прихвостнями не избежать. Да он и не хотел ее избегать. Митра свидетель, кроме Ганы и Мисаила им всем было самое место на сопках Серых Равнин, ибо не иначе как Нергал породил каждую из этих чванливых обезьян, в душах коих был один лишь мрак.

— А теперь, друзья, пора спать. К полудню мы с талисманом отыщем северянина и заберем у него пастушку, а потом…

— Дырку в печени ты получишь, а не пастушку! — прогремел Конан, одновременно распахивая крышку трюма. — И Кромом клянусь, не потом, а сейчас!

* * *

Талисману показалось, что черное небо обрушилось на него со всего размаху — он не то что не имел никакого желания помериться силою с Красивым Зюком и его детьми, но и просто умирал от страха при одной только мысли о том, что увидит их еще раз. До сих пор у него не было оснований сомневаться в волшебном даре богов, но прежде ставкой не являлась жизнь!

С самого начала знакомства с варваром рыжего поражала и восхищала его природная мощь, и все же сейчас против него выступали ничуть не менее здоровые близнецы — бугры их мускулов казались Висканьо такими же твердыми, а кулаки такими же крепкими. Да и сам Деб Абдаррах, хотя и выглядел изнеженным и мягким, на деле обладал душою черной, а сердцем железным. Глаза его уже не раз чудились Висканьо в кошмарном сне — как будто осколки холодного черного камня вживил ему Нергал, а из бездонных черных зрачков веяло дикой и злобной силой. Ровные белые руки его — талисман был уверен — в былые времена омывались чужой кровью как водой и запросто могли свернуть не слишком толстую шею; вообще от Деба так и исходила телесная мощь, отличная от той же мощи киммерийца тем лишь, что имела иное начало и иную природу, и в случае битвы Конану следовало бы задаться вопросом: а чья же природа сильнее? Красивого Зюка, пьющая сок из темного царства демонов? Или варварская, дикая и необузданная, но все-таки человеческая? Виви не мог знать ответа. А Конан, по всей вероятности, и не желал его знать. Скороговоркой испросив у Митры поддержки, рыжий пискнул от страха и кубарем скатился вслед за киммерийцем с лестницы, ведущей в трюм. Первые несколько мгновений он лежал, зажмурившись, а когда решился открыть глаза, сердце его сжалось в крошечный тугой комок да так и замерло, забыв даже о своей прямой обязанности равномерно стучать.

Перед Конаном, что двигался медленно и плавно, словно огромный тигр, чуть ссутулившись и зажав в двух руках меч, — спокойно стоял Красивый Зюк. Он не сделал и шага назад; вперив в киммерийца невозмутимый взор, он улыбался ему одной из своих гнусных улыбочек, что прежде так нравились талисману и что так раздражали его сейчас. «Не теряй же времени, Кони! — мысленно молил друга рыжий. — Руби его скорей!» А Конан и не думал терять времени. Оборвав плавное движение, он вдруг перекинул меч в правую руку, резко метнулся к бандиту и без размаха кольнул. Лишь на полвздоха ощутил Виви торжество победы. Деб, который, казалось, не двигался с места, каким-то образом избежал смертельного удара. Клинок прошел в волосе от его бока, а он так и продолжал стоять, улыбаясь противнику и даже успев до следующего его выпада подмигнуть талисману. Но и второй удар Конана не достиг цели, хотя на сей раз варвар был начеку. Перед тем же, как он поднял меч в третий раз, Гана и Мисаил рывком бросились ему навстречу, в какую-то долю мига умудрившись перехватить руку киммерийца.

Висканьо окаменел от ужаса. Меч его друга, отброшенный далеко в сторону, теперь ничего не стоил. Схватка закончилась не начавшись, и закончилась не в их пользу. Зрители — а их было четверо — наблюдали за рычащим и мычащим клубком из трех мощных мужских тел, но только один из них, Красивый Зюк, улыбался по-прежнему. Тино била крупная дрожь; иногда он вдруг на пару мгновений замирал, а потом снова начинал трястись в бешеном темпе.

Бросив на него случайный взгляд, Виви подумал, что исход драки ему гораздо более интересен и важен, чем это могло показаться по его поведению накануне, и победы он ждет и хочет отнюдь не для близнецов. Ненависть, промелькнувшая в тусклых глазах его, открыла талисману маленькую и не слишком значительную тайну: старик не выносил Красивого Зюка, а потому и жаждал поражения его детям — то есть ему самому. Веселый Габлио, видимо, имел похожее мнение. На драку он взирал с отвращением, а как только варвар оказывался сверху и подминал под себя братьев, нечто вроде удовлетворенной ухмылки пробегало по его толстым губам.

Естественно, что Деб с его черной кровью не мог всего этого не почувствовать. Но заметил сие только рыжий. Укоряя благого Митру за то, что тот при рождении наделил его обычными, а не косыми глазами, Висканьо лихорадочно пытался уследить одновременно и за Конаном и за Красивым Зюком.

Варвар дрался как лев. Тело его, такое огромное и массивное, выворачивалось из железных рук близнецов с гибкостью кошки, так что мускулы перекручивались на спине подобно канату.

При этом сам он давил их с яростью плененного пикта — Виви слышал, что именно пикты бьются с любым, даже очень сильным врагом до последней капли крови и никогда не просят пощады. Когда рука его вырывалась из тисков братьев, она опускалась на них с такой силой, что рыжему чудился хруст костей. Но тех все-таки было двое. Все реже и реже удавалось Конану сбросить их с себя, и все чаще они накрывали его своими широкими телами, не давая вздохнуть…

А вот Гана и Мисаил — как язвительно заметил про себя рыжий — дрались не как львы, но как глухонемые, ибо если киммериец чисто звериный рык перемежал обрывками угроз и оскорблений, то близнецы лишь мычали и тяжело сопели, пытаясь закрутить руки противника на его же спине. Кулаки их при этом не взлетали над головой варвара, то ли потому, что они не хотели причинять ему вреда, то ли просто по приказу отца, коему нынешний владелец пастушки пока нужен был живым.

Змеиный взгляд Красивого Зюка незаметно для остальных переместился на лица дерущихся. Злорадная усмешка исказила его чистое лицо, огрубив и без того жесткие черты. Видимо, бандит задумал нечто такое — решил талисман, — что в конце концов оставит его наедине с самим собой. Для Тино и Веселого Габлио в глазах Деба не было жизни. Туман Серых Равнин отражался в них так явственно, что рыжего даже передернуло. Он понимал: ему и варвару бандит не готовит смерти, ибо слишком дорог волшебный дар и золотая пастушка. Но старик и вор более не покинут это судно — будущий властелин мира уже готовился восстанавливать лишь ему понятную справедливость.

Висканьо с отвращением отвернулся от Дебовых жутких глаз, и в этот же момент тяжелый кулак одного из братьев врезался в висок киммерийца — как видно, парни потеряли надежду скрутить его без применения грубой силы. Мгновенно рыжий забыл и о коварном Красивом Зюке, и о печальной участи, ожидающей его прихвостней, и о пастушке с овцами. Дико взвизгнув, он камнем ринулся на Гану и Мисаила, что вязали руки потерявшему сознание варвару, и вцепился острыми зубами в предплечье ближайшего.

Страшный удар отбросил его прямо под ноги Дебу. Тот брезгливо сморщил нос, отошел в сторону. Ни слова не произнес он, пока близнецы обматывали веревкой Виви, ни слова, пока тащили сначала Конана, а потом рыжего в угол трюма, где находилась незаметная с первого взгляда дверь в кладовую. Огромный железный засов с лязгом въехал в паз, и талисман оказался в полной темноте каморки, такой крошечной, что согнутые ноги его упирались в теплый бок неподвижно лежащего Конана. Виви яростно плюнул на дверь; потом сердце его заныло, тяжело подпрыгнуло, ударившись в узкую грудь, и он заплакал злыми слезами, кусая пальцы и горько сетуя Митре на свою несчастную судьбу.

* * *

Он так долго и вдохновенно плакал, что в конце концов втянулся в процесс и начал уже всхлипывать с наслаждением, дышать прерывисто и соленую влагу глотать словно сладкое вино. Из трюма его рыданию вторили крики и вопли, гневные возгласы и звуки ударов. Но Висканьо и не подумал придвинуться к щели, чтобы полюбопытствовать, что там происходит. Гораздо приятнее оказалось упиваться собственным горем, вознося упреки всем приличным богам по очереди и вслух в подробностях рассказывая себе о себе же самом. Поэтому, когда дверь вдруг распахнулась и Красивый Зюк за ноги выволок из каморки Конана, а потом за шиворот и Виви, талисман, стоя на четвереньках, с искренним недоумением оглядел трюм, где недавно происходили столь важные в его жизни события.

Кроме бандита, который явно не был расположен по обыкновению разлагольствовать и улыбаться, здесь никого не было. Ни старого глупого Тино, ни жирного бахвала Веселого Габлио, ни мрачных близнецов Ганы и Мисаила — никого. Все, что до того находилось на столе, оказалось на полу, к тому же раскрошенное и раздавленное чьими-то сапогами; вино из всех кубков, открытых и разбитых бутылей слилось в одну огромную лужу цвета розово-желтого; щегольская куртка вора валялась в этой луже, разодранная ровно посередине.

Открыв рот, обозревал талисман сие безобразие; затем взгляд его наткнулся на кожаные, матово поблескивающие сапоги Красивого Зюка; поднялся выше, к бархатным коротким штанам, кои любят носить богатые модники; к белоснежной рубахе, полы которой выбились и висели почти до колен; к твердому упрямому подбородку, к презрительно сжатым губам, к черным глазам — ему показалось, сплошь черным, без белков…

— Ну, мой юный друг. — Голос бандита звучал холодно, так, как и должен был бы звучать всегда в соответствии с его жестким взглядом. — Ты не передумал?

— Деб, я… Нет, не передумал…

— Сядь, — Красивый Зюк кивнул на единственный стоящий на ножках стул, сам поднял с пола другой и уселся, положив ногу на ногу. — Не забыл, о чем я рассказывал тебе в Собачьей Мельнице?

Висканьо помотал головой.

— Так вот, приятель. Овцы уже у меня. Обе. Осталось только присоединить к ним пастушку, и… И Аргос будет твой. Ты ведь хочешь этого?

— Не знаю, Деб…

— А я знаю — хочешь. Где пастушка?

— У меня ее нет…

— Ты отдал ее северянину?

— Я не отдавал… Он… Отпусти его, Деб…

— Не могу, милый мой талисман. Мне нужна пастушка. Я же говорил тебе — без нее овцы ничего не стоят.

— Отпусти его… Тогда я останусь с тобой…

— Такая сделка меня не устраивает. Или ты и пастушка, или пастушка без тебя. Выбирай сам. А этот… Пожалуй, к его шее даже не придется привязывать камень — он так тяжел, что сразу пойдет ко дну.

— Не надо! Не надо, Деб, я прошу…

— Где пастушка?

— Пошла купаться. — Хриплый голос Конана заставил Виви вздрогнуть, с надеждой посмотреть в потемневшие синие глаза друга.

Красивый Зюк не пошевелился. Молча, без всякого выражения на гладком лице глядел он, как тяжело поднимается связанный по рукам и ногам киммериец, как встает сначала на колени, потом приваливается боком к столу…

— Конан… Отдай ему эту вонючую пастушку, — жалобно сказал талисман, обмирая при мысли о том, что бандит может в любой момент оттащить беспомощного варвара к борту и сбросить в море.

— Почему же она вонючая? — позволил себе усмехнуться Красивый Зюк. — Золото не пахнет. Ты еще не знаешь об этом, Виви?

— Не называй меня так, Деб…

— Где пастушка?

— На дне, — фыркнул Конан, в упор глядя в черные глаза бандита. — Или ты еще не понял, ублюдок?

— На каком еще дне? — Белое лицо Деба медленно начало покрываться такой мертвенной синюшностыо, что рыжий вдруг исполнился надежды, что он сейчас умрет. Увы. Пока шемит был еще жив и даже не особенно расстроен. Лицо его в мгновение приняло обычный свой цвет; пожав плечами, он уставился своими страшными глазами на Висканьо, улыбнулся. — Даже если так… Мой талисман со мной, верно? С тобой, мой юный друг, я легко отыщу ее хоть в самом сердце земли.

— Я не твой, — отказался рыжий. — Я — его.

— Ты мой, — спокойно качнул головой Деб. — А его сейчас не будет.

Он встал, без видимых усилийподхватил под мышки крепко спеленатого веревкой киммерийца и потащил по лестнице наверх.

— Нет! Нет, Деб, не надо!

— Заткнись, Виск!

Конан мотнул головой так, что черная грива его хлестнула по гладкой белой щеке Красивого Зюка. Огромное тело дернулось в бесполезной попытке порвать веревку и… Бандит, который как раз в этот момент занес ногу над палубой, потерял равновесие и вместе с варваром повалился вниз, увлекая за собой и бегущего за ними следом талисмана.

— Прах и пепел! — взревел киммериец, на коего упали оба. — Тебя уже ноги не держат, старик?

— Я не старик! — огрызнулся Красивый Зюк, поднимаясь и отряхивая штаны.

— Ты не старик, Деб! — почти искренне воскликнул Висканьо. — А если ты позволишь мне развязать Конана, я пойду с тобой искать пастушку!

С этими словами он, не дожидаясь испрашиваемого разрешения, кинулся к варвару и рванул веревку на его ногах. Сильным пинком Красивый Зюк отшвырнул его в самую винную лужу, но от идеи немедленно утопить киммерийца, кажется, отказался.

— Нергал с тобой, северянин! Лежи пока здесь, а я с рыжим схожу за пастушкой…

Он легко выдернул Висканьо из лужи, подпихнул к лестнице. Перед тем как ступить на палубу, талисман обернулся на лежащего внизу Конана — варвар подмигнул ему, потом перевел взгляд на Деба, который тоже поворотил к нему лицо, и, глядя прямо в черную мглу его жутких глаз, сплюнул на пол, умудрившись в одном плевке показать всю степень своего крайнего отвращения к такого рода козлам.

Красивый Зюк действительно вызывал в нем такие чувства. Но если б киммериец умел краснеть, он давно залился б наикраснейшей в мире краской: никогда еще он не испытывал такого позорного поражения. Конечно, не все его приключения прежде заканчивались победой, но и проигрывая он оставлял своим противникам незаживающие раны, а то и отправлял их на дорогу к Серым Равнинам.

Нынешняя же схватка имела печальные последствия лишь для него самого, да еще, может, для юного талисмана, но ни Деб Абдаррах, ни близнецы никак не пострадали. И виною сему была только его собственная глупость и самонадеянность. Вооруженный, он не смог справиться пусть и с тремя, но безоружными! Два бесцельных удара мечом оставили страшные раны на гордом сердце варвара. Как, должно быть, смотрел на него сейчас Кром — суровый бог Киммерии…

В бессильной ярости Конан дернул ногами и… Веревка показалась ему несколько ослабшей. Отчаянный рывок Висканьо все-таки принес свои плоды… Варвар напряг все силы, чувствуя, как трещат узлы и волокна, попробовал подтянуть левую ногу, затем правую…

Вены на его руках, ногах и шее вздулись, на лбу выступили крупные капли пота. В последней исступленной попытке он извернулся, вцепился зубами в болтавшийся конец веревки и резко откинул голову — спустя миг ноги его были свободны.

* * *

— А где Тино, Деб?

— Там же, где и пастушка. — В темноте Виви не мог видеть лица бандита, но по его голосу понял, что сейчас губы его снова растянулись в мерзкой ухмылке.

— И… И Веселый Габлио?

— С ними… Как ты думаешь, друг мой, они вспоминают обо мне там, на Серых Равнинах?

— А близнецы… — ошарашенно пробормотал талисман, уставясь на белые руки Деба, поднимающие вспыхнувший белым неярким светом фонарь. — Ты и их тоже… утопил?

При этом вопросе ухмылка сбежала с губ Красивого Зюка. Черты его исказила злобная гримаса; он дернулся, отворотил взгляд от рыжего и поставил фонарь на палубу, словно для того, чтоб Висканьо не мог видеть его лица.

— Они ушли от меня. Недоноски… — прошипел бандит, кривя рот. — Такие же, как их неверная мать…

Впервые рыжий услышал такие чувства в его тоне, и почему-то это его порадовало — словно и он, как недавно киммериец, понял, что демоны из царства Нергала в рождении шемита никак не замешаны, а значит, он тоже человек, хотя и гнусный.

— Всё дерьмо. И везде одно дерьмо… Одно только сплошное вонючее дерьмо… Но я их отыщу. Потом. Деньги — вздор… Дети — мое единственное стоящее имущество… Ты поможешь мне в моих розысках, Висканьо?

— Если ты отпустишь Конана.

— Но сначала я должен достать пастушку. Подойди-ка сюда… Он забрался на галеон с этой стороны?

— Откуда мне знать?

— С этой… Вон порт, оттуда он и явился. И трюм тоже тут. Получается, что он утопил пастушку здесь. Я прав?

— Я только талисман, Деб… Решай сам…

— Нергал его знает… Он мог зашвырнуть ее далеко… Прости меня, мой юный друг, но я должен тебя связать. Никому — пойми, никому — нельзя доверять… Даже собственные дети бросили меня одного! А ты ведь можешь вернуться в трюм, пока я тут купаюсь… Признаюсь тебе честно — не хочу я лежать на дне, да еще в компании Тино и Веселого Габлио… — Бандит засмеялся, обматывая тощее тело рыжего канатом толщиной в три пальца. — Не робей, талисман! Скоро ты станешь императором всего Аргоса! Представляю себе: рыжий на престоле! Это смешно! Ха!

Он что-то прошептал себе под нос — причем Висканьо ясно разобрал слова «Три времени Сета… Второе сейчас…» — и перекинул ногу за борт…

* * *

— Конан! — радостно выдохнул рыжий, стоя столбом у борта, где оставил его Красивый Зюк.

— Где он? — рыкнул варвар. В руке его — свободной от всех веревок — талисман с облегчением увидел меч, чистое лезвие которого тускло сверкало под лунным светом. Другой рукой разматывая Виви, Конан с досадой отметил его восторженный взгляд, выругался и повторил вопрос. — Где он?

— Нырнул за пастушкой.

— Чтоб он утонул, Нергалово отродье!

Киммериец вытянул из-под доски спрятанный там мешок, побросал в него одежду Красивого Зюка, что валялась у борта. На миг ему показалось, что бархатные штаны слишком тяжелы, но задумываться о том он сейчас не желал — первым делом надо утопить бандита, а после можно и порыться в его карманах.

— Что ты сказал, Кони? — выпучился вдруг талисман, замирая.

— Ничего… — буркнул Конан. — Возьми мешок!

— Ты сказал… «Чтоб он утонул…» Так он утонул, варвар…

— Прах и пепел! — выдохнул киммериец. Повиснув на одной руке, он всмотрелся в темные воды, по коим пробегали лунные блики, но кроме них ничего на поверхности не заметил. Висканьо, перегнувшись через борт, тоже изо всех сил напрягал глаза и уши и тоже ничего не увидел и не услышал.

— Говорю тебе, Конан, — прошептал он наконец, — Деб утонул. Я же твой талисман, и у тебя должно получаться все, что ты захочешь… Ты захотел, чтоб он утонул…

— Я хотел его утопить.

— Ты сказал: «Чтоб он утонул, Нергалово отродье!»

— Тьфу! Ну и Нергал с ним… Лезь на спину!

Повеселев, талисман ловко забрался на широкую и довольно удобную спину варвара, ухватился за его могучую шею. На всякий случай он еще раз вгляделся в черную холодную гладь, покрываясь мурашками при мысли, что сейчас вдруг разверзнутся воды и покажется голова бандита, но — везде было тихо, только у самого борта с тишайшим треском лопнула пара пузырьков. Висканьо решил, что сие и был последний в этой жизни вздох Красивого Зюка, и, победно вскинув нечесаные патлы, громко провозгласил:

— Поехали!

* * *

— Отец, он сказал: «Чтоб ты утонул, Нергалово отродье!» — и Деб утонул! Я сам видел пузырьки, когда мы отплывали от галеона!

— Ты правильно сделал, добрый друг, что выбросил пастушку в море. Кто знает, сколько бед она могла принести, обладая такими свойствами… — Карнио Газа подвинул варвару кубок с немедийским. — История, поведанная вами, задела мою душу… Отчего же Баг Левен не воспользовался фигурками? Ведь у него были все три, и довольно долгое время!

— А ты, отец, воспользовался бы?

— Ну что ты, Виви… Как можно? Мир и в самом деле весьма несправедлив — тут я согласен с сим ужасным Дебом Абдаррахом, — но сколь нужно иметь силы, ума и доброты, да еще в необходимой гармонии, чтобы суметь править всем миром… К тому же мне кажется, что тот человек, коего боги одарили всеми этими качествами, не захочет стать властелином чужих жизней и судеб…

— Вот и Баг, наверно, был такой… Конан, покажи отцу овец!

— Вот они. Я нашел их в кармане Деба. Но он говорил, что без пастушки на них ничего нельзя прочитать.

— Ну и хорошо, что нельзя. А теперь, сын, проводи дорогого гостя в комнату. После такой страшной ночи ему обязательно нужно отдохнуть. Да и тебе самому тоже.

Конан поднялся, и в самом деле чувствуя, как напряжены все мышцы, а виски словно сдавлены железным обручем; потом он вынул из кармана одну овцу и протянул ее Кармио Газа.

— Возьми на память о Баге. А вторую я оставлю себе.

— На память о Дебе? — хихикнул рыжий. Киммериец вздохнул, но не стал отвечать талисману.

…На втором этаже Конана ждала просторная комната с темно-синими занавесями на окнах и огромная, в полтора его роста, тахта. Он с размаху упал на нее, прижался щекой к мягкому ворсу покрывала и закрыл глаза. Веки его тотчас потяжелели, так что снова поднять их, чтобы посмотреть вслед Виви, он не смог. Сон охватил его сразу и всего.

— Спи, Кони, — тихо произнес рыжий, двигаясь к выходу.

В одно мгновение, кажется, варвар уснул — стоило только прилечь. Но, закрывая за собою дверь, Висканьо услышал знакомое хриплое:

— Хей, Виск…

— Что?

— Еще раз назовешь меня Кони…

— Ха! Я знаю! Ты свернешь мою цыплячью шею!

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Пролог

И снова перед самым рассветом Конану привиделось его лицо. На сей раз он хмурил брови, глазами показывая куда-то в сторону, но сколь киммериец ни вглядывался, ничего узреть там не смог. Кромешная тьма, в которой заплутает даже кошка, — и только. В раздражении он махнул рукой, прогоняя незваного гостя прочь, ибо сон его и так в последнее время стал неспокоен и короток; в ответ тот беззвучно рассмеялся и покачал головой, словно сетуя на то, что Конан мало изменился с тех давних пор. И все же черты его начали постепенно растворяться, а вместо них в голубоватой дымке сновидения возникли очертания далеких гор, на верхушки коих кольцами были нанизаны густые облака.

Нечто подобное уже встречалось киммерийцу в прошлых снах, но и тогда, и сейчас картинка эта оставалась недвижимой, как будто он смотрел на нее посторонним взором, а не делал попыток приблизиться хотя бы на шаг. Теперь он решил схитрить: оставив надежду прорваться сквозь странно вязкий и липкий туман силой, он затаил дыхание и медленно продвинул вперед правую ногу — совсем чуть, на ладонь; уверившись в том, что стоит на твердой почве, он стал поднимать левую, но не выдержал и, рыча от ярости, всей грудью врезался в белесую муть, раздирая ее руками…

И тут вернулась боль. От плеча она ударила сразу в шею, в голову, в бок и под лопатку. В одно мгновение мрак, в бездне коего крылись все тайны будущего, взорвался, обжигая мозг целым снопом невесть откуда взявшихся искр. Конан открыл глаза — будто вывалившись из своего сна, — увидел перед собою закопченные доски потолка хижины, на которых плясали яркие блики костра, едва шевеля онемевшими сухими губами позвал: Низза…

Тонкие коричневые руки мелькнули перед его глазами, легко дотронулись до раны в плече, обмазанной вонючей и едкой слизью… Киммериец вздрогнул — и такое прикосновение заставляло сердце его распухать от боли во всю грудь, так что дыхание прерывалось, а в горле застревал шершавый ком; ему хотелось зарычать, зареветь, а может быть, и заплакать злыми слезами оттого, что кошмар ночи опять сменился не облегченным вздохом пробуждения, а тем же кошмаром, только наяву. Но не муки тела заставляли его так страдать, но муки души — явление для варвара непривычное и непонятное. Он готов был всего себя отдать на растерзание тем же зверям, что рвали его пять ночей назад, лишь бы сама суть его осталась покойна, лишь бы не давила грудь неясная и горькая тоска, истока коей он никак не мог уловить ни в прошлом, ни в настоящем.

А тот, что снился ему последние несколько лун, словно не замечал страданий киммерийца. Он, который всегда более чувствовал, нежели знал — а и знал он немало, — воздвиг меж собой и варваром невидимую стену, как будто имел единственную цель и ничем не желал поколебать своего упорства в ее достижении. Конан давно понял, что это за цель.

Лайтлбро — Маленький Брат, встреченный им на границе Офира и Кофа около десяти лет назад, появлялся в Конановых снах, конечно, не в память прежней дружбы, или, учитывая мягкий нрав бритунца, не только в память прежней дружбы. Он был слугою благостного Митры — тем, кто владеет великой Силой и непревзойденным боевым Искусством, тем, кто призван солнечным богом поддерживать на земле необходимое для жизни Равновесие, тем, кто может противостоять злобному могуществу Сета и порожденных им черных сил. Еще в юности киммерийцу довелось видеть, как сражается такой боец: казалось, в руках Фарала Серого не два узких и длинных меча, а все двадцать, каждый из которых с одного удара находит свою жертву; лицо слуги Митры притом не было злым либо бесстрастным, а просто спокойным, словно человек выполнял обычную для него работу. Именно так после некоторого размышления сформулировал тогда свои наблюдения пятнадцатилетний Конан.

Прошло несколько лет, и на дороге к ущелью Адр-Каун он повстречал Лайтлбро. Облик маленького бритунца нисколько не напоминал не слишком могучего с виду, но жилистого и крепкого Фарала: нежный душой и лицом, парень тем не менее показал себя настоящим воином. Не сразу, но варвару пришлось в этом убедиться…

А потом был третий — и последний — аргосец Рагар Утес, оставивший в душе киммерийца третью красную отметку слуги Митры. Гибель его, которую Конан видел сам, будто приостановила течение его жизни, до того совершенно ясной. Цель, определенная варваром еще с юных лет, вдруг расплылась, стала казаться призрачной и странной — то есть с Конаном произошло то, чего он сам прежде никак ожидать от себя не мог: он задумался. И одновременно с сим непривычным процессом в его снах появился Маленький Брат. Киммериец понимал, что он, уловив некие колебания в его душе, тем самым вздумал помочь ему решить главный на новое время вопрос: пойдет ли он в горы Гиркании к Учителю, который передаст в его руки великий дар Митры, или продолжит свой прежний путь.

Постепенно мысль эта вытеснила из головы Конана все прочие. Не то, чтобы он возмечтал вдруг стать одним из бойцов благого бога и овладеть положенными знаниями и умениями, а просто былое перестало удовлетворять неуемную авантюрную натуру киммерийца. Дорога к славе и богатству, по коей шел он так бодро и порою напролом, неожиданно разветвилась, так что теперь он и находился на этой самой развилке, пытаясь выбрать, идти ему дальше или же все-таки навестить Учителя.

Не далее как одну луну назад Конан наконец выбрал и, резко повернув в обратную первоначальному направлению сторону, двинулся на север. Для этого ему пришлось на утлом суденышке проделать с южного побережья моря Запада довольно длинный и утомительный путь к Зингаре — ибо именно туда метил со своим товаром начинающий купец; затем пересечь обширную равнину, где ранней весной обычно сухо и пустынно; на длинной узконосой лодчонке переплыть реку Громовую, а потом и подойти к границе Зингары и Аргоса. Вот здесь и случилась эта внезапная остановка, едва не стоившая ему жизни: пробираясь сквозь заросли кустарника он нечаянно потревожил семейство снежных тигров — сих тварей, прозванных так по ярко-белому цвету шкуры, в Рабирийских горах было немного, но из-за них редкий путник отваживался в одиночку идти этим путем — о коварстве и злобе хищников здесь ходили легенды. Конан столкнулся с ними перед закатом.

Сначала в плечо ему вцепился клыками самец, но варвар быстро забил его резкими и сильными ударами кинжала в живот. И тогда в бой вступила самка. Она не стала дожидаться, когда человек оторвет от себя мертвую тушу и скинет ее на землю; она прыгнула на него сзади и мертвой хваткой впилась в его шею, одновременно острыми когтями раздирая мощную грудь. Бой продолжался всю ночь — а может, так только показалось Конану… Силы были равны: в этом он убедился, когда стал их терять. По тяжелому полурычанию-полусопению тигрицы он понимал, что и она вот-вот ослабит хватку, так что теперь уже дело было не столько в ловкости, сколько в выносливости — кто сумеет продержаться дольше, тот и будет жить… Судя по ходу битвы, жить предстояло не Конану… От запаха своей и звериной крови в голове его помутилось, и когда самка вновь вонзила клыки в ту, первую рану на плече, сознание его померкло. Потом, в короткие мгновения пробуждения от бреда, киммериец уяснил, что находится он в хижине древней старухи Низы, колдуньи и знахарки, которая и нашла его в смертельных объятиях погибшей тигрицы; что для того, чтобы залечить все его раны, ей надо не менее восьми дней и ночей; что сон его есть явь, а явь есть сон — сего Конан так и не смог понять, а больше она ничего ему не сказала. В молчании старой Низы был свой смысл, и это тоже варвар уяснил в те короткие мгновения сознания: тишина успокаивала его воспаленный мозг, питала и лечила, поэтому некоторые необходимые для дальнейшего пути к Учителю картины прошлого возникали в памяти иной раз так легко, словно не было между ними лун и лет. Вот только Лайтлбро — Маленький Брат… Зачем он посещал сновидения старого друга своего? Или вдали от него не умел понять, что Конан и так идет к Учителю, более не колеблясь? Но теперь у киммерийца не было сил даже на раздражение. Он выкашлял царапающий глотку ком и, помутневшими глазами проследив за быстрыми руками Низы, снова впал в забытье…

Глава первая

На седьмой день Конан окончательно пришел в себя. Старуха, чьи проворные ловкие руки так легко касались его ран, наконец получила передышку. Кажется, все время его болезни она не смыкала глаз, так что теперь была только на шаг дальше своего подопечного от границы Серых Равнин. Но не просто усталость давила на узкие хрупкие плечи Низы — годы ее земного существования давно уже вышли, о чем она, не зная толком, сколько их там натекло, догадывалась по истлевшим почти волосам, отвратительному наросту меж лопаток, дрожи в коленях; также и все вокруг нее говорило о скором конце колдуньи: так, тонкие веточки, вкопанные ею в землю еще в пору юности, превратились в могучие стволы высотою с половину средней горы, а дряхлый седой Зиго был — она это точно знала — шестнадцатым вскормленным, взращенным и по истечении срока жизни похороненным ею псом. Когда перед седьмым рассветом глубокий выдох киммерийца унес с собой его жуткий то ли сон, то ли бред, старая Низа еще клевала носом у очага, но, не услышав, а почувствовав пробуждение Конана, и она подняла веки — тяжелые, морщинистые, красные от недосыпания, вытянула коричневую черепашью шею, вглядываясь в его лицо, потом улыбнулась и поднялась.

Конан оказался первым за последние без малого тридцать лет человеком, который забрел во владения старухи. Обыкновенно все прочие обходили это место стороной.

Здешние крестьяне — потому что знали про белых тигров и обитающую тут колдунью с более чем худой репутацией, другие — потому что как раз перед границей Зингары и Аргоса прямая до того дорога разделялась надвое, и правая вела к Мессантии, а левая — в обход Рабирийских гор к Аквилонии. Напролом через горы к необитаемым почти берегам Хорота не желал идти никто, оттого-то старая Низа и пребывала в лесу, окруженном густым кустарником, совершенно одна, если, конечно, не считать множества птиц и зверей, расплодившихся в отсутствие охотников до количества населения большого города. С ними колдунья соседствовала в мире и согласии, даже предпочитая их людям: сколько она могла помнить, те всегда отличались либо хитростью и злонравием, либо, что еще хуже, лицемерием и корыстолюбием. И все же такое нелестное мнение о свойствах человеческого характера не помешало старухе, волею случая наткнувшись в кустарнике на истерзанное тело человека, перекатить его на холстину и отволочь в хижину с тем, чтобы выходить и потом проводить в дальнейший путь.

Раны северянина оказались ужасны — длинный коготь зверя пропорол его грудь так глубоко, что едва не задел сердце, и в первую же ночь Низа дважды сопровождала его уход на Серые Равнины заунывным пением, но затем чуткие пальцы ее улавливали слабые толчки под кровавым месивом; колдунья с облегчением возносила молитву благому Митре и вновь принималась варить свой целебный состав, надеясь-таки вырвать человека из черных рук смерти.

В бреду и он называл имя солнечного бога, то предлагая тому услуги в качестве бойца, то вообще отказываясь от всякого с ним общения. Низа не старалась вникать в суть — в общем, бормотание киммерийца было для нее сродни шуму дождя или свисту ветра, — но спустя три-четыре дня и старухе стало понятно, что этого могучего мужа волнуют поистине мировые вопросы. Он горячо спорил с каким-то Лайтлбро о Равновесии и Постижении Высшего, глумясь над его принципами милосердия и, само собой разумеется, отрицая их напрочь; он обращался к некоему Крому, обещая прославить почему-то не его, а свое имя — тут Низа узнала, что северянина зовут Конан, и родом он из далекой страны Киммерии; он предлагал Нергалу сожрать собственный хвост и подавиться — более любопытный непременно сложил бы вместе все обрывки бреда и к моменту пробуждения варвара составил о нем определенное мнение. Колдунья была слишком далека от людских забот. Выхаживая раненого, она думала о том лишь, чтоб он остался жить, прочее же сопутствующее ее волновало мало, хотя душа приняла его сразу.

Старухе отчего-то казалось, что северянин похож на нее, и дело тут было не в облике. Конечно, его огромный рост — лежа на полу, он занимал добрую половину ее хижины, — широкие мощные плечи, покрытые бронзовым загаром, суровое скуластое лицо в шрамах, черная густая грива спутанных волос и синие глаза в пушистых ресницах ничуть не напоминали хрупкую, некогда светловолосую и белокожую Низу. Зато его внутренняя сила без сомнения была сродни ее собственной. Она чуяла ее, как волк чует собрата или врага. То, что обычный человек не заметил бы вовсе, колдунья вдыхала с запахом звериной шкуры, укрывавшей ноги раненого: токи внутренней силы, к тихой радости старухи, гармонично сочетавшейся с силой простой, внешней. Опять же его схватка с двумя снежными тиграми, коих Низа презирала за чисто человеческую подлость, ясно доказывала сии наблюдения.

Теперь, когда Конан отошел наконец от маячившей впереди границы Серых Равнин, она могла вздохнуть спокойно. То Равновесие, о котором варвар спорил с Лайтлбро, соблюдено: он — молодой и сильный — уходит в жизнь, она — дряхлая и немощная — в обратную сторону. Вознося благодарение светлому Митре, что позволил ей перед этим спасти человека, таким образом счастливо завершая ее земное существование, она невольно уносилась мыслями в прошлое — далекое или близкое, трудно было разобрать, потому что и тогда и сейчас годы ее текли одинаково плавно, размеренно, словно один день растянулся на весь ее век. Но если другой взроптал бы на богов за это, старая Низа их искренно благословляла. Пусть не испытано любви и страсти — не всякого душа к тому стремится, — зато не случалось ей предавать и лукавить, обманывать и льстить; пусть никто не помянет ее добром, зато и все дурное, что говорят о ней люди — ложь, а ложь есть — хвала Митре — всего лишь фантом; пусть нечего вспомнить, зато и не о чем забывать. И все же были в ее жизни прекрасные мгновения, когда душа возносилась в небеса так стремительно, что захватывало дух — в них-то и возвращалась Низа сейчас, охваченная сладкой мирной полудремой. Что ж, если дорога подошла к концу, почему бы не подвести итог… Но тут северянин, глубоко вздохнув, прервал плавный ход ее дум.

* * *

С трудом поднявшись с теплого места у очага, старуха пошаркала своими огромными деревянными башмаками об пол, умащивая в них костлявые ноги со сбитыми в ссадины пальцами, и направилась к киммерийцу.

— Низа… — просипел он, мутными еще глазами следя за ее приближением. — Дай воды…

Вместо воды она влила ему в рот немного темного пива, сваренного ею самой. Горький целебный настой, коим оно было разбавлено, почти не ощущался, зато горячил кровь не хуже акуры — крепчайшего вендийского вина, заодно питая и прочищая ее. Конан с наслаждением проглотил две полных глубоких ложки ароматного напитка, затем обратил несколько затуманенный взор на старуху.

— Почему ты спасла меня?

Низа не ответила. К чему объяснять то, что должно быть понятно без слов? Длинные пальцы ее с распухшими суставами ловко втирали мазь в глубокую рану на плече, в то время как глаза из-под опущенных ресниц наблюдали за выражением лица северянина. Сначала он, так и не дождавшись ответа, недоуменно приподнял одну бровь, потом нахмурился — видимо, сообразив наконец что к чему, — потом фыркнул и отвернулся. Пряча усмешку, Низа едва заметно качнула головой: он понял свой промах — в чем колдунья и не сомневалась, — но из ослиного упрямства ни за что на свете не сознается в этом. Впрочем, она и не ждала от него так много. В далекие времена, которые еще сохранила память, и она была так же упряма и горда. Никто, даже брат, не мог убедить ее признать ошибку и смириться с истинным положением вещей. В любом случае она твердо стояла на своем, высокомерно повторяя: «У меня на все есть свое собственное мнение, даже если я с ним не согласна!»

— Дай еще пива, — сумрачно буркнул киммериец, не поворачивая головы. Конечно, он понял, почему промолчала Низа: вопрос его был празден — только последний ублюдок оставит израненного человека без помощи, — и к чему тогда спрашивать о том, что должно быть понятно без слов?

Тонкие коричневые руки старухи скользнули куда-то вниз, и кривобокий пузатый кувшинчик, явно слепленный ею же, склонил узкое горлышко к губам Конана. Всасывая в себя живительный напиток, от коего так и бурлила в жилах кровь, он, сам того не понимая, постепенно забывал обо всем, что видел в бреду.

Расплывчатые черты Лайтлбро, прежде маячившие перед ним каждый миг, начали растворяться, пока не исчезли бесследно, и сие ничуть не взволновало его сердце ни сожалением, ни предчувствием. Удивительное спокойствие, более похожее даже на умиротворение, овладело им. И дорога к Учителю, и глумливые Нергаловы прихвостни, понапускавшие на ту дорогу вязкой мути, и сам великий дар солнечного бога не трогали его сейчас совершенно. Потом, когда он ступит на живую землю и продолжит путь, он, без сомнения, припомнит все насущные вопросы, но — только потом. А сейчас… Уже почти осушив кувшинчик, киммериец вдруг заметил, что держит его без обычной помощи Низы, и это обстоятельство чрезвычайно поправило настроение — до того руки его плетьми лежали вдоль боков, и малейшее движение причиняло неимоверную боль. Теперь же сила вернулась к нему — пусть пока в виде подъятия небольшого глиняного сосуда, но ведь раньше он и вовсе не мог пошевелиться! Напрочь позабыв обиду, он повернул голову к колдунье, желая выразить ей благодарность хотя бы глазами — увы, наткнувшись на ее бесстрастный взор, он оставил благие намерения до следующего раза, снова фыркнул и отвернулся.

— Встань. — Скрипучий голос старухи донесся словно издалека.

Конан удивленно всмотрелся в ее темные бездонные очи и не увидел там — или не сумел увидеть — ни мысли, ни чувства.

— Встань, — еще тише повторила она, задувая свечу, потому что первый невидимый пока луч солнца уже осветил землю розовым светом.

— Клянусь бородой Крома, Низа… — раздраженно начал Конан, намереваясь объяснить колдунье состояние собственных сил, и осекся. В самом деле, отчего бы не попробовать встать? Худшее, что может произойти, это то, что он упадет обратно. Живо представив себе такую картину, варвар хмыкнул, уперся обеими ладонями в пол, и рывком сел.

Дикая боль мгновенно пронзила все его мышцы, но не ослабила — напротив, укрепила. Будто полчища громадных красных муравьев, однажды виденных им в предместьях стигийского города Кеми, впились в его тело одновременно, вмиг превратив кожу в раскаленный солнцем колючий песок пустыни, а кровь в кипяток. Мускулы его напряглись, жилы на шее и руках вспухли, и все же он испытывал не сомнение и страх, а лишь одну радость — он снова чувствует свое тело; он снова может им управлять; наконец, он жив! В последнем Конан теперь был совершенно уверен.

А Низа продолжала наблюдать за ним сквозь ресницы, все больше и больше узнавая в нем себя и удивляясь тому безмерно. Он точно был похож на нее, как сын бывает похож на мать, когда природа ее сильна: то же упорство, то же презрение к боли, та же гордость и тот же насмешливый блеск в глазах, особенно заметный не столько в лучшие, сколько в тяжелые времена. Смену чувств, явственно отображенную его суровыми чертами, в той же последовательности перенесло сейчас и ее сердце. Кстати, подумала вдруг старуха, за последние пятьдесят лет ни разу не сбился мерный ритм его биения, и вот теперь молодой северянин заставил его дрогнуть, в некое счастливое мгновение уловив нечто родное и близкое, прежде не изведанное никогда… Может, ей это только казалось, но она все равно неустанно благодарила богов за то, что он пошел не по дороге в Мессантию и не в обход Рабирийских гор в Аквилонию, а напролом через кустарник, где устроили свое логово снежные тигры…

Да, ныне сама она была уже не та, что прежде, а вот он — именно тот и, подозревала Низа, останется таким всегда. Дикая первобытная сила слилась в нем воедино с силою внутренней, подобно смерчу, летящему по пустыне, но и всего этого было бы мало для того, чтобы сохранить свою собственную сущность до конца отпущенного богами срока.

В киммерийце несомненно было что-то еще, а вот что, она не могла понять; не могла и назвать, а могла лишь почувствовать. Она прикрыла тяжелые веки, на миг только погрузившись во мрак, а когда усилием снова приподняла их, то увидела колосса, воздвигшегося в ее крохотной каморке и едва не проткнувшего головой трухлявые доски потолка.

Хотя поначалу он чуть было не сверзился на пол, ибо макушкой действительно врезался в потолок — перед глазами сразу замелькали разноцветные круги и искры, колени подогнулись, — на ногах все же сумел устоять. На выдохе задержав дыхание, он восстановил равновесие (пока не то, Великое, а самое простое, но ведь это было только начало), качнувшись, обвел слегка помутившимся взором Низины владения, представлявшие собой всего-то одну темную комнатушку, где он провел последние семь дней и ночей, и победно посмотрел на свою спасительницу.

— Хей, Низа! — гаркнул он так, что старуха вздрогнула. — Да ты и впрямь колдунья! Клянусь Кромом, я снова могу переломать хребет белой полосатой твари!

— Снежный тигр умер, но снежный тигр жив, — туманно заметила Низа, прикрывая веки.

С пару мгновений Конан молчал, в недоумении воззрившись на колдунью. Потом передернул плечами и с досадой махнул рукой.

— А ну тебя, старая. Бормочешь невесть что… Лучше дай мне еще пива. Кром! Прежде мне не приходилось пить такого!

— Пива тебе больше нельзя, — скучным голосом произнесла старуха. — Выпей воды.

Киммериец скривился.

— Тьфу! Не хочу воды!

Он сделал круг по комнате, двигаясь мягко, бесшумно, словно тот же снежный тигр, и так же чутко принюхиваясь к странным запахам каморки. Лишь теперь сквозь аромат старухиного пива, сообщаемый его дыханием, он услышал густой дух сушеных трав и цветов, что были целыми связками пришпилены ко всем четырем стенам. Маленькое окошко из бычьего пузыря пропускало совсем немного света, поэтому Конан не сразу разглядел скромно притулившийся в углу огромный кувшин.

— Хм-м… — пробурчал он, встав перед сосудом на одно колено. — Пахнет как… Ни-иза! Да это же вино!

— Тебе нельзя вина. Выпей воды.

— Почему мне нельзя вина? Я здоров! Ты что, ослепла тут в своей глухомани? Гр-р…

В раздражении Конан сплюнул на пол и, не удержавшись, треснул кулаком по стене над кувшином. В тот же миг ему пришлось об этом пожалеть, так как от удара прогнившая стенка покачнулась и несомненно рухнула бы ему на голову, если б он вовремя не подставил под нее обе руки.

— Тащи подпорку, — рыкнул он, оборачиваясь к старухе.

Та, казалось, только сейчас проснулась. Медленно открыв глаза, она равнодушно взглянула на своего подопечного, который, стоя на коленях, держал стенку ее ветхого жилища. Затем так же медленно колдунья встала и, шаркая деревянными башмаками по полу, вышла через низенькую дверь, изнутри увешанную десятками пучков трав.

— Да скорей же! — донеслось ей вслед.

Осыпая проклятиями ни в чем не повинного здесь Нергала, в душе Конан не испытывал особенно сильных чувств по поводу нынешнего своего довольно комического положения. Все затмило главное — колдунья все же поставила его на ноги. Сила прибавлялась с каждым вздохом, будто и не было семь дней назад схватки со снежными тиграми; раны, сколько он мог видеть, почти затянулись, во всяком случае, покрылись достаточно твердой коричневой коркой, а это его вполне устраивало. Он не сомневался, что сейчас же может отправиться дальше, вот только как быть с разрушенным домом старухи… Варвар не привык платить за добро такой гнусностью.

Неожиданно он снова ощутил прилив раздражения, и снова на себя самого. Что это было? Взыграла дурная кровь, отравленная ядовитыми клыками белой полосатой твари? Или так подействовало на него отличное темное пиво Низы? Что за каприз, свойственный, скорее, надутому купчишке или избалованному отпрыску богатого нобиля? Вина ему подавай… Тьфу! Конан даже застонал от досады. Не иначе как те же Нергаловы прихвостни, что издевались над ним тогда, в бреду, застили глаза…

Изначально чуждое киммерийцу самобичевание оборвалось так же внезапно, как началось, стоило ему только увидеть, что за палку втащила в дом Низа.

— Прах и пепел! Ты б еще лозу приволокла! Иди сюда!

Колдунья покорно встала на его место, подперев стенку горбом, а Конан, едва протиснувшись в низкий и узкий дверной проем, отправился в лес за деревом.

«Что это было?» Старуха усмехнулась. Да конечно, ее пиво. Кроме лечебных свойств оно обладало и побочными, увы, малоприятными. Северянин не мог этого знать, но выпей он еще хоть пару ложек, и Низина каморка тут же превратилась бы в груду обломков, ибо весь его прошлый бред тут же вернулся и пригрезился бы явью, а в неизбежной тогда борьбе варвара с прихвостнями злобного Нергала вряд ли хоть что-то тут бы уцелело. И все равно парень оказался крепок — выдул целый кувшин пива и всего лишь оплевал пол и сломал одну стенку. Жаль, что он уйдет от нее так скоро… Темное, изборожденное глубокими морщинами лицо колдуньи омрачилось. Она точно знала, что уже нынче, до захода солнца он покинет ее дом для того, чтобы снова встать на свою прежнюю дорогу… Что же, вот и пришел конец ее долгому, пожалуй, даже слишком долгому веку…

— А ну, старая, отойди!

Сначала Конан протолкнул в дверь свое массивное тело, потом втянул подпорку — выдранный им из земли молодой тополек, на коем висела туша карликовой косули. Добыча досталась ему легко: во владениях Низы давно никто не охотился, и зверье здесь было непуганое — косуля сама подошла к нему, так что оставалось всего-то протянуть руку и свернуть ей шею, — только ленивый в этих местах не сумел бы поймать хоть суслика.

Укрепив стену, киммериец занялся разделкой туши. Ловко орудуя кинжалом, он содрал шкуру, вычистил внутренности и, связав ножки тонкими корнями тополя, подвесил косулю над очагом на той палке, что принесла Низа. Дух желудка, который, как утверждал старый приятель Ши Шелам из славного Шадизара, вселен в людские тела злобным демоном, уже урчал на все лады, требуя мяса. Конан и сам рад был удовлетворить его желание, ибо растительная пища, вкушаемая им семь дней подряд, впрок не шла: стоило ему только выйти на воздух, как живот разболелся так, что он едва успел добежать до густых зарослей папоротника.

Вскоре запах жареного мяса совершенно заглушил ароматы старухиных трав. С вожделением вдыхая его, северянин искоса поглядывал на колдунью, что мешала в глиняном горшочке обломком ветки какую-то бурду темно-зеленого цвета. При этом она бормотала себе под нос не слова, но звуки, то растягивая их, то произнося скороговоркой; птичья голова ее с тонким кривым носом-клювом покачивалась в такт заклинанию, а в полуприкрытых глазах, устремленных в заоконную даль, Конан видел странную, непонятную ему тоску и боль — впрочем, может быть, это ему лишь показалось. Несравнимо более, чем чувства Низы, его заботила сейчас предстоящая трапеза. Киммериец с трудом удерживался от того, чтобы не отхватить кинжалом кусок от сырой еще туши — по правде говоря, если б не расстройство желудка, он бы так и сделал, но вновь проводить время в зарослях папоротника ему совсем не улыбалось.

Ждать пришлось долго. Вот уже и колдунья закончила свое занятие, отставила горшочек с зельем в сторону и опять замерла словно каменное изваяние — а косуля только-только начала покрываться золотистой румяной корочкой. Живот Конана, в такие волнующие мгновения существующий как бы отдельно от него самого, издавал пренеприятные звуки, подобные чавканью болота и кваканью лягушек в нем. Вздохнув, киммериец отворотил взгляд от очага. Как видно, голова его опустела одновременно с желудком: никакие мысли не задерживались в ней, даже самые важные, а уж о пути в Гирканию, к Учителю, он сейчас и вовсе не вспомнил.

Густой дым, щиплющий глаза и ноздри, заполонил тесную комнатку, перекрывая пленительный запах жаркого — вытянув из ножен, лежащих у ног, меч, варвар толкнул им дверь, дабы вдохнуть глоток свежего воздуха, и в тот же миг был удивлен и раздосадован, увидев, что солнце уже стоит высоко в небе.

— Конан… — словно услышав его мысль о необходимости немедленно продолжить путешествие в Гирканию, Низа повернула к нему лицо. — Я хочу сказать тебе…

Глава вторая

Уплетая сочное, нежное мясо, пахнущее дымком, Конан думал о том, что же хотела сообщить ему старуха. Он прервал ее на полуслове, ибо любую беседу на голодный желудок всегда считал напрасной тратой драгоценного времени, и так скупо отпущенного богами человеку. А кроме того, силы его, взбодренные отличным пивом, снова начали таять и к тому моменту, как косуля была полностью готова к употреблению, снова покинули тело варвара — подобно войскам, уходящим из родного города на войну.

Низа от мяса отказалась. Выпрямившись, насколько позволял горб, она сидела против киммерийца и по-прежнему смотрела в одну точку, на сей раз чуть ниже его локтя. Если б только он мог знать, как не хотелось ей разговаривать (не именно с ним, а вообще), он не стал бы так самоуверенно обрывать ее. Торопясь жить, молодость никогда не желала слушать зов старости — возможно, в этом заключалась та самая истинная мудрость, которая позволяет каждому пройти свой собственный путь, совершить свои собственные ошибки и потом победою насладиться сполна… Нет, сие было одно лукавство — на деле Низа так не думала.

…Она перевела взгляд повыше, на его лицо, на его глаза, блестевшие от удовольствия, и улыбнулась: все гораздо проще — северянин был слишком голоден, чтобы еще выслушивать бредни древней старухи… Кажется, он только сейчас принялся за косулю, а вот уже разгрызает последнюю кость, обливаясь соком, и не похоже, что он наелся досыта…

Швырнув обглодок в кучу, Конан ладонью вытер жир с губ и подбородка и выжидательно уставился на колдунью, которая застыла перед ним с очередным странным выражением лица.

— Ну, Низа, — ободряюще произнес он. — О чем ты хотела поведать мне?

— О тебе, — тут же ответствовала старуха.

В глазах ее, до того таких мглистых, что варвару чудилось в них отражение короля-леса — огромной дикой чащи между Киммерией и Асгардом, где от сотен глаз волков и медведей и ночью было светло, — в этих бездонных глазах он заметил вдруг лукавый огонек. Низа словно очнулась от тяжелого сна, в коем пребывала столь долго, что явь казалась ей его продолжением. На самом деле так можно было сказать скорее про самого Конана. Он, пролежавший в бреду полных семь дней и ночей, лишь с нынешнего рассвета снова начал жить, а посему в голове его еще плавали клочки тумана Серых Равнин, затмевающие настоящее: короткое заявление колдуньи он воспринял как шпионскую вылазку на свою территорию. Наверняка она подослана к нему из стана врага — то есть демонами коварного Нергала — с целью каким-то образом перекрыть ему путь в Гирканскую пустыню, к Учителю…

Конан подозрительно сощурился, пытаясь испепелить старуху взглядом, но милостью благого Митры в тот же миг ему открылась истина: она желает ему помочь. Немало удивленный, он тем не менее не изменил ни позы, ни взгляда, и только в синих глазах его мелькнул ответный огонек, на что Низа отреагировала тотчас улыбкою.

— Выпей. — Она подвинула ему горшочек с намешанным ею зельем. — До самого дна.

И голос ее уже не был так бесстрастен — словно оба они пересекли некую невидимую границу, разделяющую север и юг, мороз и солнце; словно на время вышли из своей жизни с тем, чтобы ступить в чужую. Киммериец поколебался мгновение, с отвращением взирая на бурду цвета прогнившего насквозь болота, потом взял горшочек в ладони и в три глотка осушил его. Горечь обожгла язык и нёбо, но лишь на несколько вздохов — Конан облизнул губы, желая прочувствовать вкус зелья, и ощутил уже приторную сладость, вязкую, липкую, похожую на мед.

— А теперь слушай. — Темные глаза колдуньи уставились в синие Конановы, брови сдвинулись у переносицы, а узкая полоска рта дрогнула — Низа будто разбирала древние письмена. — Слушай меня, — повторила она еле слышно.

Но прошло еще не менее пары долгих мгновений, прежде чем старуха снова начала говорить. За это время в груди киммерийца образовалась странная пустота, в которой затем разросся и вспыхнул жаркий шар — словно он проглотил солнце; тело его стало вдруг легким, почти что невесомым, голова — ясной, а все вокруг прозрачным. Конан посмотрел на дверь: как через стекло он отлично видел стену леса перед домом колдуньи, пышный малиновый куст у крыльца, дряхлого пса, что грелся возле него под горячими солнечными лучами… А вот из чащи выбежал на поляну маленький медвежонок, сунул нос в малину и тут же с обиженным воем отскочил в сторону, цапнутый за нос то ли колючкой, то ли вредным насекомым… Варвар ухмыльнулся, наблюдая, как он вертится на одном месте, лапой елозя по морде, а потом вразвалку устремляется к лесу и исчезает в зарослях…

— Тебя не удивляетэто? — внезапно подала голос Низа, в свою очередь наблюдая за Конаном.

— Что меня должно удивлять? — пожал плечами он. — Клянусь Кромом, все дело в той дряни, которую я выпил… Не пойму только, зачем тебе это?

— Сейчас ты яснее видишь и то, что происходило с тобой прежде. Это значит, и я вижу яснее…

— То, что происходило со мной прежде?

— Да. Впереди тебя ждет нелегкий путь, северянин. Я не стану говорить о будущих победах Конана-киммерийца, равно как и о его поражениях и ошибках — все твое останется твоим. Но кое о чем я все же поведаю тебе…

Голос ее, казалось варвару, с каждым словом становился все моложе и звонче, да и темное лицо вроде бы посветлело, стоило только старухе проявить немного чувства…

— Ты забыла одну мелочь, Низа.

— Да? — краешком губ усмехнулась колдунья.

— Ты забыла спросить меня, хочу ли я, чтобы ты кое о чем поведала мне.

Старуха довольно улыбнулась. Она была права: северянин похож на нее, как сын бывает похож на мать, когда природа ее сильна…

— Если я не помогу тебе, ты пройдешь тот путь дважды.

— Какой путь? — нахмурился Конан, быстро соображая, как могла Низа пронюхать о его намерении идти в Гирканию. К чести варвара, в следующий же миг он понял, как: естественно, из его семидневного бреда! Мысленно поклявшись Крому, что далее он будет сначала думать, а уж потом спрашивать, Конан вздохом замаскировал некоторую досаду и выслушал уже известный ему ответ. Между тем колдунья продолжала:

— Стоит тебе достичь пещеры Учителя, он отправит тебя обратно, ибо туда нужно идти чистым.

Тут же забыв о своей клятве, данной суровому Крому, киммериец открыл рот, желая поинтересоваться, что это Низа имеет в виду, но на сей раз она не позволила ему говорить.

— Не спрашивай меня больше, Конан. У нас нет времени — скоро мое зелье перестанет действовать, и тогда я могу пропустить что-либо важное…

Мельком лишь ощутил варвар в душе легкий сквознячок, будто бы предупреждающий или напоминающий о чем-то, но сразу и забыл о нем, готовый внимать той, что спасла ему жизнь.

— Помнишь ли ты сейчас день своего рождения, северянин? — В голосе Низы ясно звучали торжественные нотки, как будто бы день появления на свет она считала главным во всей жизни человека.

— Нет, не помню, — фыркнул Конан, и вдруг сердце его замерло на миг, с тем чтобы потом застучать быстро и сильно: он помнил. Неужели старухино зелье обладало таким воистину невероятным свойством? Варвар ясно увидел лицо матери, которая смотрела на него, младенца, с любовью и гордостью; длинные черные волосы ее, спутанные резким киммерийским ветром, щекотали его щеки и нос; полные губы шевелились, шепча нежные слова; вся она пахла молоком и еще чем-то непонятным… Кажется, потом, своим и лошадиным, и еще кровью… Вот внезапно он начал слышать, и в тот же момент уши его заложило от страшного звона, такого знакомого и такого привычного к нынешним его годам — звон мечей! Та музыка, которой он мог бы наслаждаться вечно, если б не желание иной раз прерваться и выпить вина под хорошую закуску…

Мать часто оборачивалась на этот звон, и в синих ее глазах постепенно появлялась тревога. Видно, течение боя менялось, и не в лучшую для киммерийцев сторону… Губы новорожденного скривились: он хотел есть, а мать, похоже, об этом забыла… Сквозь лязг мечей и кинжалов, сквозь рев и крик он слышал биение ее сердца, от коего ему самому становилось тревожно и неуютно. Он открыл было рот с целью завопить во всю силу и тем самым напомнить матери о том, что он голоден, но вместо вопля из горла его вырвался тяжелый вздох — «предчувствие», — усмехнулся Конан-мужчина; веки младенца же стали слипаться, уставшие от яркой синевы неба, и только он начал засыпать, как горячие руки матери осторожно положили его на землю. Правда, он был крепко запеленат в толстое шерстяное одеяло, но холод все равно сразу сковал его детское тельце. А она… Она быстро поднялась на ноги, схватила меч, лежащий рядом с Конаном, и, бросив на сына короткий взгляд, устремилась к месту битвы…

— Помню… — тихо произнес он, все еще пребывая там, на первом своем сражении…

— Пусть память твоя ведет тебя дальше! — приказала старуха, и снова перед глазами его поплыли знакомые картины — порой он даже не успевал вспомнить, что именно видит, а течение собственного прошлого уже показывало иное время, иные события…

Уже отец вывешивает на двери своей кузницы шкуру огромного волка — добычи девятилетнего Конана — и раскатистым басом заключает: «Хорошо, сын…» Кажется, больше он ничего тогда не сказал… Но вот юному варвару почти пятнадцать — с этого времени воспоминания его стали яснее, ибо и без Низиного зелья он мог об этом рассказать, — и он впервые отправляется на битву вместе с мужчинами. Конечно, сие вряд ли возможно когда-либо забыть… Штурм аквилонской крепости Венариум оставил на руках Конана первую человеческую кровь — кровь врага…

Колдунья в упор глядела в глаза Конана, теперь уже действительно читая в них то, что он вспоминал, и чем живее картины прошлого вставали перед ним, тем яснее видела их и она.

И проблеска чувства не мелькнуло в ее сердце, когда она смотрела на яростную битву киммерийцев с давними их противниками гиперборейцами; на смертельную схватку двух сил мира — Добра и Зла — Фарала Серого, слуги светлого Митры, и Неджеса, коварного мага, принадлежащего к печально известному Черному Кругу; на худенькое тело юной Мангельды, насквозь пронзенной деревянным колом; на жуткое превращение огромной гориллы, что валялась у ног победителя в крови и слюне, в маленького ребенка, и тут же — на ужас, исказивший при этом грубые черты молодого варвара; на страшную гибель красавицы Белит, возлюбленной Конана… Нет, сердце колдуньи не очерствело к концу жизни — просто сейчас она видела все это отстраненно, не вникая в смысл происходящего, ибо цель ее была иной.

— Остановись! — вдруг прервала старуха воспоминания своего подопечного.

Конан вздрогнул: душою он был уже не здесь, а там, в прошлом, и вновь вернуться в настоящее смог с трудом.

— Что тебе, Низа? — глухо спросил он, одной ногой находясь все еще на палубе пиратского корабля, в окружении черных корсаров, кои называли его Амрой — Львом — и под его предводительством совершили немало славных дел. Конечно, вряд ли ограбленные ими богатые купцы полагали сии дела славными, но их мнение никого не волновало, а уж Конана тем более.

Не ответив, колдунья медленно поднялась, прошла к двери и сняла с полки небольшой кувшинчик — без сомнения состоящий в близком родстве с тем кривобоким, из которого варвар пил ее темное пиво.

— Сделай два больших глотка. — Она протянула сосуд Конану, который принял его с благодарностью, так как горло его и в самом деле пересохло, словно он не про себя вспоминал события своей жизни, а рассказывал о них вслух.

Это оказалось то же темное ароматное пиво. Киммерийцу пришлось призвать на помощь все силы, чтобы ограничиться двумя большими глотками и не выпить ни каплей больше. Только сейчас он почувствовал, как устал, и удивился (но не сердцем, а одним умом) — прежде ему вообще не случалось уставать от работы головой…

Читая эти размышления, Низа едва сдерживала улыбку: он забыл, что в течение семи дней и ночей стоял на самом пороге Серых Равнин; он забыл, что нынешний день — лишь первый в его новой жизни. Конечно, его утомление есть следствие именно огромной потери сил и крови, а совсем не экскурса в прошлое. Старуха ожидала этого, потому что действие пива не было рассчитано надолго, и только заметила, как побледнело вдруг лицо северянина, тут же оборвала его мысль. Но сейчас все пройдет, и они продолжат… Обязательно пройдет.

— Не могу понять, Низа, — недовольно сказал Конан, понемногу обретая обычный свой цвет лица. — Какого Нергала я должен вспоминать то, что было? Тебе это интересно?

Старуха промолчала. Как объяснить ему, что видела она в дальнейшей его судьбе? Жаль, что ее знаний недоставало на то, чтобы прояснить всю его жизнь, но близкое будущее представлялось ей совершенно ясно: не все линии прежних приключений и дел завершены им, а потому существует довольно сильная связь его былого с настоящим, и нити эти, крепче коих нет в мире, не пустят его к Учителю — вот что грезилось ему в полусне-полубреду. Но даже если северянину удастся прорвать великой мощью своей ту вязкую муть на пути в Гирканию, тот, к кому он направлялся до вынужденной остановки в Рабирийских горах, не примет его с таким грузом за плечами.

— Прежде, чем ты вновь отправишься в Гирканию, — наконец ответила Низа, — тебе нужно будет сделать кое-что…

— Прах и пепел! Ты хочешь, чтоб я расплатился с тобой за помощь? — презрительно скривил губы варвар.

Он опять ничего не понял. Пожав плечами, старуха терпеливо пояснила:

— В твоей прошлой жизни остались незаконченные дела. Нельзя идти к Учителю с ними. Хранитель Равновесия не доверит тебе Силу…

«Откуда ты знаешь про Силу?» — собрался было спросить Конан, но вовремя удержался. Мало ли, откуда старая колдунья может о ней знать! Да хотя бы опять из его бреда!

— Я все закончил в прошлом, — вслух раздраженно буркнул он.

— Может быть…

Киммериец прав — он все закончил в прошлом. Но что же тогда так цепко держит его там? Низа ясно видела маячившую за его спиной серую тень, от коей точно не исходило для него никакой опасности. Это могло значить только одно: некто, связанный с варваром прежде и, конечно, отмеченный особой милостью богов, — иначе его тень не возникла бы здесь, — призывает Конана обратно. Куда? Сего колдунья пока не поняла. Ее подопечный должен знать о том лучше нее, но спрашивать его старуха не решалась: этот парень не двинется с места из одного лишь упрямства, раздосадованный тем, что кто-то задерживает его продвижение к Учителю. Что ж, тогда она будет действовать несколько иным способом…

— Вернись назад, северянин, — твердо сказала Низа, снова направляя на него холодный взор. — Начни с того момента, когда ты вытащил из моря кувшин с заточенным в нем духом Шеймисом.

— Тьфу… Ладно. Только я этого крысеныша долго вспоминать не хочу, — пробормотал Конан, уже опускаясь в глубины своего прошлого.

Только что виденные им картины во второй раз почему-то произвели на него более сильное впечатление. Он погрузился в самого себя весь; он ушел из каморки старухи, оставив тут только свое тело; глаза его потускнели, из ярко-синих стали голубыми, блеклыми, а чистые белки затянулись мутной пленкой. Вот в вихре унесся от него сумеречный дух Шеймис… Вот Конан уже в плену у гиперборейцев, в гладиаторских казармах гнусного городишки Халоги…

Вот на могучем коне он гонится за Кимшохадой — знаменитым туранским вором, который украл у него священный кинжал Гро Балан, в свою очередь украденный Конаном у шадизарского купца Жамбаи… Прошлое стремительно пролетало перед глазами варвара, тревожа сердце и внося разброд и смятение в душу. Не успевал он пережить вновь свою встречу с Карелой Рыжим Ястребом, как уже Лайтлбро, улыбаясь, кивал ему на ущелье Адр-Каун; только поднимал он кубок на пирушке с такими же, как он, наемниками войска Илдиза Туранского, как память переносила его в объятия прекрасной принцессы Синэллы…

— Здесь… — тяжело дыша, прохрипела вдруг старуха. — Здесь! Остановись, Конан!

* * *

Постепенно туман в его голове рассеялся, а от воспоминаний и вовсе не осталось следа — мало того, сейчас он вообще не думал о том, что с ним было когда-то. Освобожденный от прошлого, он уже начал входить в будущее, чувствуя приятное томление в груди, несколько подпорченное той самой тревогой, что с рассвета задевала его сердце шершавым своим крылом.

Дряхлый Зиго, огромной башкой привалившись к колену варвара, дремал, тоненько поскуливая и вздрагивая время от времени всем телом; жаркие лучи, смешанные с предвечерним свежим ветерком, мягко трогали волосы, лицо и руки человека, от чего ему хотелось сдать, но снов не видеть. Сны сейчас были совсем ни к чему — он достаточно насмотрелся их за семь дней и ночей… Сидя на крыльце в ожидании колдуньи, киммериец бездумно вглядывался в зеленую гущу, стеной воздвигшуюся перед ним. Скоро, очень скоро он пересечет ее вновь, но на сей раз его уже ничто и никто не остановит. Дорога в Гирканию из наваждения превращалась в реальность, и пусть Низа твердит, что сначала надо закрыть дыру в прошлое (ничего, Конан закроет — если, конечно, Митра все еще на его стороне): какое значение может иметь любое предстоящее приключение по сравнению с тем, что ждет его в конце пути?

Северянин положил руку на крутой, нагретый солнцем лоб Зиго, пальцем потеребив жесткие седые завитки, но тот даже не повел ухом — пес был слишком стар, чтобы замечать рядом с собой человека… Шемит Иава Гембех, с которым Конан путешествовал однажды к морю Запада, толковал что-то о разделении душ после смерти. Одни, говорил он, неприкаянные, бродят в печали по Серым Равнинам; другие — парят над влюбленными парами, ожидая ночи зачатия, и затем вселяются в плод любви, чтобы снова родиться человеком; третьи просто-напросто завладевают телами несчастных животных, коим способность чувствовать и понимать более мешает жить, нежели помогает.

Припомнив сие измышление, варвар пожал плечами и усмехнулся, так и не уяснив для себя, верит он в эту байку или нет. Однажды, будучи в вендийском городе Гвандиакане, Конану пришлось видеть, как слон раздавил своего хозяина за то, что тот в злобе плюнул ему на хобот. А в Аграпуре он знавал по крайней мере трех человек, поведавших о своих особых отношениях с животными. Так, его сослуживец, такой же наемник, только несколькими годами старше, часто рассказывал странную историю о каурой лошадке, которая любила его, как может любить лишь совсем юная девица, и никогда не упускала момента прижаться к его ногам грудью или к его лицу губами.

Все это, конечно, не доказывало наличия в тварях божьих человечьей души, но Конан мог допустить, что это являлось правдой — хотя бы потому, что ему было просто все равно. Однако сейчас он смотрел на умную морду старого пса, на его чуть подрагивающие короткие ресницы и думал: а что, если этот самый Зиго, положивший башку на его колено, прежде был храбрым воином, или мудрым звездочетом, или честным торговцем? Вряд ли, конечно, на свете бывали честные торговцы, но почему бы ему не быть тогда храбрым воином?

Тут философические изыски варвара были прерваны появлением Низы. Старуха наконец закончила приготовления к предстоящему путешествию своего подопечного и теперь взирала на него чуть сверху с тихой грустью и немного торжественно.

Голос ее охрип от заклинаний, а тонкие коричневые пальцы перебирали складки длинного темного платья то ли в волнении, то ли в задумчивости.

— Пойдем, — скрипнула она, развернулась и, не дожидаясь, когда киммериец поднимется с крыльца, ушла обратно в дом.

Против ожидания он не был ни разозлен, ни даже раздражен. С каждым вздохом он приближался к дороге, которая поведет его к Учителю, и что теперь могло поколебать его, когда лихорадка странствия уже взялась за дело, будоража обновленную колдуньиным лечением кровь. Посему он, осторожно убрав со своего колена голову Зиго, мягко и быстро встал и скоро последовал за старухой: семь дней и семь ночей! Прах и пепел! Зато нынче же, еще до захода солнца, он всё и всех пошлет к Нергалу и отправится в путь. Всё и всех!

Освобожденно засмеявшись, Конан захлопнул за собою дверь каморки и уселся у очага, огня в котором уже не было.

* * *

— Ты все закончил в прошлом, северянин, — так начала Низа, и, не обратив внимания на облегченный вздох варвара, продолжила. — Но осталось нечто, определяющее сейчас твою дорогу. Именно поэтому ты встретил снежных тигров; именно поэтому я нашла тебя. Слушай!

Колдунья подняла руку, ладонью направив на Конана, и он, только открыв рот, смолк, про себя решив все же выслушать то, что она ему хочет сказать, лишь бы поскорее уйти отсюда.

— Светлый бог заметил тебя. Он готов даровать тебе Силу, но сначала ты должен вернуться в прошлое.

— Что? — изумленно выдохнул киммериец, приподнимаясь.

— Нет, не в реальное прошлое. Ты должен будешь вернуться в то место, где бывал когда-то.

— В какое? — Он забыл о твердом решении молчать напрочь и сейчас намеревался вытрясти из Низы все, что она накопала в его жизни.

— В Мессантию.

— Да что мне делать в Мессантии? — взорвался Конан. — Какого еще Нергала мне делать в Мессантии, скажи! Мало, что я потерял семь дней? Кром, я лучше еще луну буду плавать по Хороту туда-сюда, чем пойду болтаться по этому вонючему городишке!

Низа спокойно ждала, когда он выдохнется. Она понимала его ярость: такие люди, как варвар, умеют ждать, но притом терпеть не могут это делать. Гораздо проще для них то же время сидеть, например, в засаде, поджидая врага, чем, как выразился Конан, «болтаться по вонючему городишке».

Она не поняла только его слов о плавании туда-сюда по Хороту, но, при коротком размышлении, решила, что сие было сказано им в порыве раздражения, а на самом деле он вовсе не собирается этим заниматься.

— Я не знаю, что тебе делать в Мессантии, — дождавшись паузы, вставила Низа. — Зато знаю точно, что тебе надо именно туда, а не в Кордаву или Замбулу.

— Тьфу! — сплюнул варвар, тем не менее улавливая скрытый смысл старухиного замечания: Мессантня была совсем рядом, едва ли в четверти дня пути, и конечно, ему легче пойти туда, чем в ту же Кордаву… — Но если ты не знаешь, что мне там делать, то я-то откуда могу это знать? — резонно поинтересовался Конан, успокаиваясь.

— Сначала ты будешь искать там числа — я расскажу тебе, о них, — а затем первый человек, которого ты узнаешь в лицо, сообщит тебе о дальнейших твоих действиях.

— Кром… Если он вздумает приказывать мне…

— Не вздумает. Он вообще не подозревает о скором появлении в Мессантии Конана-киммерийца. И ни о чем не подозревает…

— Так как же…

— Ты сам все поймешь. Потом. В Мессантии. А сейчас послушай о числах.

Сумрачным взглядом смерив старуху, северянин кивнул. Что ж, он готов послушать о гнусных числах, если уж Низа так этого хочет, но все это вовсе не значит, что он выполнит ее нелепые предложения.

— Первое число, которое укажет тебе дорогу в городе, выглядит так.

И колдунья углем начертила на своей ладони замысловатую завитушку, очень похожую на растопырившего клешни краба.

— Второе — так.

Позволив Конану всего мгновение посмотреть на краба, она стерла его и нарисовала второе число, с виду напоминавшее дохлую мышь.

— Оно подскажет тебе, где остановиться. И третье, последнее.

Третье напомнило Конану историю о переселении душ, а точнее — о слоне, который раздавил своего хозяина за плевок на хобот, — ибо выглядело оно даже не числом, а обыкновенным рисунком весьма плохого художника, вознамерившегося изобразить именно слона.

— Третье развеет твои сомнения…

Размазав слона по ладони, колдунья закрыла глаза. Она завершила свое дело, и теперь очередь киммерийца начинать свое.

В полном изнеможении привалилась Низа плечом к высокому табурету — ее единственной и совершенно ненужной мебели; руки ее мелко тряслись, дыхание с хрипом вырывалось из горла.

— Числа могут повторяться… — еле разобрал варвар ее бормотание. — А теперь… уходи… Тебе пора…

— Хей, Низа… Что это с тобой? Умираешь ты, что ли? — обеспокоенно произнес он, пересаживаясь поближе к колдунье. — Вот еще не хватало…

— Помни о… о трех временах Сета… Уходи.

Низа с видимым усилием приоткрыла глаза, попробовала улыбнуться ему, но вместо улыбки лишь странная гримаса исказила ее лицо. Она знала, что то была только временная слабость; и скоро она сможет подняться, ибо срок ее пока не вышел — да и выйдет он по-другому. А нынче… Нынче она просто устала. По молодости лет да по незнанию северянину кажется, что колдунья вершит свои заклятия с привычной легкостью — но это, увы, совсем не так. Для Низы, которая за всю жизнь обращалась к искусству колдовства не более пяти раз, не было работы труднее, мучительнее, неприятнее. Только ради него, огромного черноволосого парня с холодным взором ярких синих глаз, она решилась использовать древние знания; только ради него, который был похож на нее, как сын походит на мать, когда природа ее сильна…

— Уходи, — выдавила она, отворачиваясь. — И прощай.

— Прощай, — задумчиво произнес и он, пожимая плечами.

Что там толковала Низа о числах… Краб, дохлая мышь и слон… Потом еще должен быть первый встречный, непременно знакомый… И что значит «числа могут повторяться»? А что за «три времени Сета», о коих он должен помнить? Пусть о них помнит сам Сет! Или это был просто бред полоумной старухи? Кром! Как же не хотелось ему сворачивать с раз намеченного пути! Проклятая Мессантия!..

Спустя еще несколько мгновений он решился. С сожалением посмотрев на колдунью, уже погруженную в крепкий тяжелый сон, Конан встал, на этот раз предусмотрительно наклонив голову, чтоб не треснуться об потолок, и вышел из дома.

— Прощай, старая. — Перед тем, как скрыться в лесу, он напоследок оглянулся на Низину каморку, испытывая странное, мало знакомое, а потому и плохо узнаваемое чувство, от коего душе его было тесно в груди. Древний домишко, дырявое крыльцо, дряхлый пес… — И ты прощай, Зиго.

Затем северянин решительно повернулся к лесу и, дав себе клятву обязательно сюда вернуться, зашагал в сторону Мессантии.

Глава третья

Северные ворота города сияли в лучах заходящего солнца так ярко, что поначалу путник от рассеянности принял за блистающее око Митры именно их. Обнаружив свою ошибку, он никак не проявил чувств по этому поводу, так как голова его была занята совсем другим. Он вспоминал, как прибыл в Мессантию пять лет назад, только не с севера, а с востока, и не в одиночестве: под ним резво скакала буланая кобылка, уведенная у толстого вора Веселого Габлио, а перед ним, счастливо улыбаясь, сидел в седле рыжий талисман — восемнадцатилетний дурень, к коему Конан за несколько дней пути успел привязаться как к младшему брату. Он и сейчас ухмыльнулся, воспроизводя в памяти кое-какие глупости, что беспрестанно молол мальчишка. Надо будет навестить его в доме его приемного отца — купца Кармио Газа, а заодно повидать и Чинфо — хозяина трактира с идиотским названием «Искалеченный в боях Свилио»… Интересно было бы еще узнать, жив ли сам Свилио…

Тут тема Серых Равнин опять забрезжила в его сознании, и с давних своих знакомств он переключился на колдунью из леса возле Рабирийских гор. А жива ли сейчас она? С досадой Конан ощутил некоторый неуют в душе: что, если Низа уже гуляет в тумане царства мертвых? Само по себе сие не было бы для варвара особенной утратой, ибо старуха, по его мнению, пожила на этом свете предостаточно и теперь вполне могла оставить его и переселиться на Серые Равнины. Но — только тогда, когда выйдет ее срок. Он не желал, чтоб ее смерть хоть каким-то образом оказалась связана с ним, с его будущим. Ее маленькое сухое тело, бессильно привалившееся к ножке высокого табурета, то и дело возникало перед его глазами наваждением: Низа отдала ему свои силы, а сама умерла? Нет, не должно этого быть… Северянин сморщился, отгоняя от себя назойливых пчел совести, что норовили ужалить его прямо в сердце — нет, не должно этого быть. Если Низа и ушла на Серые Равнины, так только потому, что ей давно уже туда пора, а вовсе не из-за него… Нет…

С такими мыслями Конан подошел к северным воротам Мессантии. Перед заходом солнца народу здесь оказалось довольно много, и все отчего-то не торопились войти в город, но легкое опасение киммерийца о причине подобного замешательства не оправдалось — за обычную пошлину людей беспрепятственно пропускали за ворота вялые красномордые стражники, и какого-такого Нергала все эти придурки толпились снаружи, Конан не мог уяснить до тех пор, пока сам не оказался в гуще событий.

— Подходи и выигрывай! — пискляво, по-восточному растягивая слова, взывал к почтенной публике невысокий тощий хорь, смутно напомнивший варвару Ловкача Ши из славного заморянского города Шадизара. — Легко и просто — р-раз, н все! Денежки ваши!

Хмыкнув, Конан протиснулся в первые ряды. Он понял, что происходит. Хитрая рожа облапошивал заезжих дуралеев у самых ворот, когда денег в их кошелях еще не убавилось, а ума в головах еще не прибавилось (и варвар подозревал, что никогда не прибавится). Некоторая мзда, на которую хорь, вероятно, не стал скупиться, превратила бдительных стражей в слепых и глухих, и теперь сонные глаза их равнодушно скользили по возбужденной толпе, вовсе не замечая тощего жулика с развернутой кошмой. А на кошме, конечно, стояли перевернутые вверх дном серебряные чашечки, так и мелькавшие в длинных ловких руках. Но когда очередной любитель легкой наживы подходил к хорю (в полной уверенности, что все остальные тупые ублюдки, а вот он — самый умный и внимательный), желая угадать, под какой же чашечкой находится сейчас маленький, с мизинец, шарик, хитрая рожа начинал двигать руками в нарочито замедленном темпе, словно говоря этим: «Смотрите, я так хочу, чтоб вы выиграли, ребята! Это же так просто! Ну, где шарик, а?» И раздувшийся в предвкушении победы болван гордо тыкал пальцем в одну из чашечек, под коей только что был шарик…

Конан сплюнул и стал выбираться из толпы. Дальше он не хотел и смотреть. В Аграпуре, где он служил в свое время наемником у Илдиза Туранского, такие игры были запрещены законом, ибо состояла исключительно в ловкости рук и считались поэтому сродни мелкому воровству, хотя имели и собственное название — мошенничество. Конечно, все равно люди в них играли — дурней на свете столько, что их головами можно выложить дорогу из Ванахейма в Вендию (и обратно, после краткого размышления решил варвар).

— Где шарик?!! — страшно завопил обманутый, багровея. — Я видел, он был здесь! Ты передвинул его пальцем!

— Когда? — удивленно вопросил хорь. — Всеми богами клянусь, уважаемый, пальцы мои не касались шарика!

— Касались! — задыхаясь, выкрикнул несчастный. — Верни деньги! Деньги верни, недоносок! Стража! На помощь! Грабят!

Стражники лениво двинулись к толпе. Конан и теперь знал, что будет дальше: они посмотрят на игру, пожмут плечами, не находя в ней ничего особенного, и вернутся к воротам — в конце концов, хорь приносит прибыль им, а все остальные — одной лишь Мессантии, так что к Нергалу всех остальных, тем более что они такие кретины, коих мир не видывал…

Легко прочитав эти (или подобные) рассуждения стражников, киммериец пожал плечами и, спокойно миновав пустые ворота, вступил в город, вполне удовлетворенный тем, что так и не заплатил пошлину за вход.

Краб, дохлая мышь, слон… Сначала должен быть краб — он укажет ему дорогу… А вот где искать сейчас этого краба? Скоро стемнеет, и тогда никакого числа Конану не понадобится — все дороги поведут в кабак… Он осмотрелся, обращая особое внимание на стены домов и на крыши, но нигде не увидел ничего похожего на первое число. Если бы не слова Низы о том, что где-то здесь, в Мессантии, и есть та самая дыра в его прошлом, которую требуется закрыть перед походом к Учителю, он вовсе не стал бы искать ни краба, ни двух других тварей, а направился бы прямо в любую харчевенку, где можно за пару монет и напиться, и подкрепиться, и поразвлечься… Нет, сколько он мог помнить, красивых девушек здесь не наблюдалось, так что с этой забавой придется повременить…

А вот та улица, по которой пять лет назад буланая привезла Конана с рыжим талисманом в трактир «Искалеченный в боях Свилио». Киммериец лишь на миг ощутил укол сомнения в душе, но, поскольку в глотке у него давно пересохло, а в животе печально называл балладу о жирном барашке проголодавшийся дух желудка, он не стал более рассматривать округу в поисках первого числа, а решительным шагом двинулся по направлению к трактиру. Кто знает, может, краб ждет его именно там?

* * *

Допивая вторую бутыль белого вина, крепкого и терпкого, Конан мрачно обозревал разношерстный люд, набившийся в трактир перед заходом солнца. В основном здесь утоляли голод и жажду ремесленники из ближайших кварталов, но немало было и весьма подозрительных морд, возле столов которых более необходимого суетились подавальщики. Часто с улицы входили в зал девицы, с ног до головы облитые дешевыми благовониями; их встречали дружным воплем, быстро разбирали меж собой и через пару-другую кружек уводили опять на улицу — разница состояла лишь в том, что на обратном пути кроме благовоний они оказывались облиты еще пивом или вином, а то и тем и другим одновременно. Конану все это показалось скучным: схема отношений, предваряющая акт любви, была одинакова везде, и сам он некогда действовал точно так же, но теперь настроение его не предполагало ни разгула, ни страстных объятий со здешней красоткой. Скорее он предпочел бы просто напиться в одиночестве, — что, впрочем, сейчас и делал, — а потом навестить рыжего талисмана Висканьо и его отца Кармио Газа, о коем северянин пять лет назад составил довольно приличное мнение.

Велев чернявому подавальщику, пробегавшему мимо с огромным блюдом овощей, принести ему еще бутыль вина, Конан вдруг вспомнил о давних своих знакомцах из этого трактира и, ухватив парнишку за передник, допросил его о хозяине Чинфо, его искалеченном в боях брате Свилио и кривоногом слуге. Выяснилось, что первый умер за две луны до второго, то есть год назад, а о третьем подавальщик вообще ничего не знал и уверен был только в одном: среди всей прислуги трактира такого точно нет. В общем, из прошлого сохранилось одно лишь гнусное название… Конан спокойно выслушал печальное сие сообщение, не сопроводив его даже легким вздохом, и отпустил парнишку; сам же, в следующий миг уже позабыв и о Чинфо, и о Свилио, в ожидании заказа принялся снова разглядывать посетителей, и в особенности — девиц, коих прибывало сюда все больше и больше. К ночи среди них стали попадаться и не слишком старые, а порой и хорошенькие, так что интерес к жизни в Конане постепенно пробуждался, чему наверняка способствовало и употребление двух бутылей крепкого белого вина.

А когда после половины третьей он заметил входящую в трактир тоненькую темноволосую девушку, ни походкою, ни выражением лица ничуть не напоминавшую прочих, сердце его наконец отозвалось. Поднявшись из-за стола, Конан неверным шагом пересек зал, оттолкнул соискателя, уже хватавшего ее толстыми лапами, и протянул ей могучую свою длань ладонью вверх, сим жестом предлагая поместить туда маленькую нежную ручку.

То, что еще совсем недавно казалось ему невыносимо скучным, вдруг приобрело смысл; самодовольно усмехаясь, варвар следил за ее взглядом, что медленно поднимался к его синим, слегка уже помутневшим глазам, проходя сначала по выпуклым мышцам груди, потом по белому шраму на шее и по самой шее, по твердому подбородку… Но когда робкий взор этот достиг его глаз и там замер, ухмылка сбежала с губ киммерийца: словно теплые лучи светло-голубого солнца коснулись его, пронизывая до сердца, кое тотчас дрогнуло и сладостно сжалось в приятном предчувствии.

— Иди со мной, — тем не менее, хмуро произнес варвар, взял девушку за руку и повел к своему столу.

Здесь, при свете огромной свечи, стоящей в массивном железном подсвечнике на выступе стены за его спиной, Конан рассмотрел новую подругу и позволил ей рассмотреть себя.

Девушка действительно нисколько не походила на здешних обитательниц — хотя бы потому, что была слишком юна и свежа. Весь облик ее выдавал благородное происхождение, а посему при всем желании она не смогла бы смешаться с лихими кабацкими девицами. Миловидное лицо с тонкими, но неброскими чертами привлекало чистотой и белизной кожи, изящным изгибом бровей и рта, но все-таки более всего глазами — голубыми, почти прозрачными, и вместе с тем такими глубокими и серьезными, словно в недолгой жизни своей девушке уже приходилось не только находить, но и терять и даже, подумалось вдруг Конану, не только жить, но и умирать… Очень тонкие руки ее, кои она положила на стол перед собой, не казались слабыми, да и четкая линия длинной шеи свидетельствовала об определенной силе и гибкости, а вот голубая пульсирующая жилка, наполовину прикрытая воротом большой мужской куртки и прядью густых каштановых волос, наоборот, подчеркивала уязвимость юной девы — такой контраст весьма понравился варвару. Он улыбнулся и, подвинув ей свою чашу с вином, спросил:

— Кто ты, красавица?

— Данита… — Если б он не видел ее, а только слышал этот нежный ровный голос, без труда смог бы представить себе ее внешность.

— Я — Конан. Из Киммерии. Слышала о такой стране?

Она молча помотала головой. Раз посмотрев на киммерийца, она уже не поднимала на него глаз, предпочитая разглядывать узоры на чаше и трещины на крышке стола.

— Ты как сюда попала?

— Я ищу отца… — Она ответила так тихо, что Конану пришлось повторить про себя ее слова, чтобы понять.

— Он кто? Сапожник? Портной? — заранее зная, что не сапожник и не портной, продолжал спрашивать варвар.

— Нет… Мне надо идти, его здесь нет.

— А с чего ты взяла, что он мог быть здесь?

— Он… Он… Мне надо идти, — заключила вдруг Данита, поднимая глаза на Конана, будто спрашивая, не против ли он остаться в одиночестве. Конан был против.

— Уже ночь, — наставительно сказал он, вновь подвигая к себе чашу с вином. — Как ты пойдешь одна по вонючей Мессантии? Луна и то еле светит… Клянусь Кромом, я провожу тебя домой, хочешь ты этого или вет.

Эту речь произнес однажды Ши Шелам (тот самый, что почитал духа желудка), соблазняя в дешевом кабаке на окраине города такую же дешевую сорокалетнюю Банну, огромную краснолицую торговку зеленью. Конан запомнил сие выступление Ловкача слово в слово, так что сейчас ему осталось только заменить Шадизар на Мессантию, а покровителя воров Бела на гораздо более достойного Крома, и, если не считать того обстоятельства, что луна-то как раз светила вовсю, первый ход в зарождающихся отношениях с девушкой был сделан. Вполне собою удовлетворенный, киммериец допил вино из чаши, а потом из бутыли, прямо из горлышка.

— Я не одна, — качнула головой Данита и улыбнулась, увидев, как при этих словах брови варвара съехались у переносицы. — Со мной Плипсо.

— Слизняк твой Плипсо, — презрительно скривил губы Конан. — Отпустил тебя в грязный трактир, полный всякой швали, а сам… Где же он? На улице?

— Нет. Он со мной.

Все еще улыбаясь, девушка сунула руку в глубокий карман мужской куртки что была накинута на ее плечи, и… В тот же миг варвар почувствовал такое необычайное волнение, что хмель мигом вылетел у него из головы. На ладони Даниты, широко растопырив клешни, лежал огромный живой розовый краб…

* * *

Первое число найдено. Оно должно указать ему дорогу — значит, теперь Конан непременно последует за Данитой, куда бы она ни вздумала направиться. С трудом оторвав взгляд от краба, он посмотрел на девушку, которая по юности своей была чрезвычайно обрадована произведенным на такого большого и взрослого мужчину впечатлением.

— Почему он живой? — спросил киммериец, сам толком не понимая, зачем это ему понадобилось знать.

— Он особенный, — с улыбкой ответила Данита, позабыв недавнюю печаль по поводу пропавшего отца. — Он может жить и в море и на суше. Мне подарил его брат…

Но при последних словах губы ее дрогнули, и в глазах снова появилось нечто близкое слезам. Конан отлично знал подобное выражение глаз у женщин, а потому торопливо перевел беседу в другое русло: уж слезы ему были совершенно ни к чему.

— Расскажи мне про отца, Данита. Он что, часто бывает в этой дыре? — И киммериец выразительно обвел взором зал трактира.

— Нет. Кажется, он вообще никогда тут не бывал… У него… О, Конан, мне трудно говорить об этом, но у него случаются такие провалы в памяти… Он вдруг исчезает из дому, и потом я нахожу его в самых неожиданных местах… Две луны назад я искала его всю ночь и еще немного утром, а в полдень, когда я думала, что моего бедного отца уже нет в живых, его привели домой портовые рабочие. Оказалось, он спал под перевернутой лодкой и… О, нет…

Длинные темные ресницы ее опустились на вздох и тут же намокли. Все-таки слезы! Конан заерзал на табурете, понимая, что или она немедленно перестанет плакать, или ему придется искать первое число где-нибудь в другом месте.

— Кромом клянусь, девочка, — морщась, проворчал он. — Твои слезы не помогут ему, хоть ты затопи этот поганый кабак до самой крыши. Когда он пропал?

— Перед сумерками. Я вышла во внутренний дворик — мы с ним любим сидеть там вечерами — и увидела, что светильник уже зажжен и стол накрыт, а отца… — Данита всхлипнула, но сдержала очередную слезу. — А отца нет.

— Прах и пепел! Так, может, он еще не успел туда спуститься!

— Я спрашивала у слуг. Они сказали, что искали его в доме… Все напрасно…

— Хм-м-м… Ну что ж… Вставай. Пойдем, порыскаем по улицам, и если он не свалил из Мессантии, мы найдем его, девочка. Вставай же!

* * *

Если Плипсо с Данитой собираются искать пропавшего старика, то Конан тоже займется именно этим. Жаль, что придется отложить на время встречу с рыжим талисманом и Кармио Газа, но, в конце концов, он может навестить их после — или после того, как найдется отец девушки, или после того, как Конан получит от Учителя в гирканских степях ту великую Силу…

Луна освещала окрестности немногим лишь бледнее солнца, упиваясь своей безграничной, хотя и временной властью. Оказавшись на улице, киммериец вдохнул свежий воздух, пропитанный морем и солью, повертел головой, с неприязнью обозревая полузабытые места. Сейчас Данита как обладательница Плипсо — первого числа — выберет дорогу, по коей и пойдут они вместе до поры, а потом… Но такой прекрасной ночью Конан не желал думать о потом. Он обернулся к девушке, зябко пожимавшей узкими плечами за его спиной. Несмотря на безветрие, она и правда замерзла: карманы ее огромной куртки надулись, так что сразу было ясно, что она сжала кулачки, а кончик точеного носика чуть покраснел.

— Тебе холодно? — с недоверием поинтересовался варвар, но ждать ответа не стал.

Видно, старая Низа еще дышала воздухом их общей земли, ибо сердце Конана, зажатое переполненным желудком, снова дрогнуло — на этот раз не в сладостном предчувствии ночи любви, а охваченное лихорадкой приключения. Надо спешить! Какая разница, тепло Даните или холодно, если они не медля и вздоха двинутся в путь? Скорый шаг и согреет ее и подбодрит. Перебив девушку на полуслове, варвар наклонил к ней лицо и, заглядывая в серые ночью глаза, быстро сказал:

— Плипсо не потеряла?

Данита отрицательно покачала головой.

— Тогда что мы стоим? Говори, куда идти!

— Домой… — после мига замешательства прошептала она. — Да, домой.

— Ты уверена? — рыкнул весьма раздосадованный Конан, коему вовсе не улыбалось тащиться к ней домой, а потом снова по вонючей Мессантии в поисках второго числа. Кстати, что там старуха толковала о нем? Кажется, оно должно подсказать, где остановиться… Ладно, тогда киммериец пойдет с Данитой куда угодно, раз уж в кармане у нее Плипсо, но как только он увидит дохлую мышь…

— Уверена. Может быть, отец уже дома. До того, как я пришла в «Искалеченного в боях Свилио», я полгорода обошла… За это время он мог и вернуться… А если нет — я снова буду его искать… Но тебе ведь не обязательно ходить со мной… — прибавила девушка, почувствовав ноту раздражения в голосе спутника.

— Ну уж нет, — буркнул Конан. — Я тебя одну не оставлю. Только… Данита, да пойдем же скорее!

* * *

По просьбе киммерийца девушка несла Плипсо не в кармане, а в руке, чем краб, кажется, остался очень доволен. Он уже не двигал недовольно клешнями, и только усы его топорщились в разные стороны, то подрагивая, то опускаясь вниз — но, возможно, он просто тоже наслаждался чудесным ночным воздухом…

Время от времени поглядывая на столь необычного проводника, варвар резким шагом шел чуть поодаль, стараясь не слишком обгонять и без того запыхавшуюся девушку. Она же спешила изо всех сил. Темные волосы ее, поблескивающие под серебристым светом луны, растрепались, а глаза сверкали тревожно-радостно, как если бы два этих чувства равно завладели ее душой. На деле так оно и было: тревога за отца смешалась с возбуждением от встречи с киммерийцем. Прежде Даните не приходилось не только быть знакомою, но даже и вообще видеть подобных мужей — могучих, немногословных, уверенных в себе и… И с такими красивыми синими глазами… В доме отца она встречала лишь неповоротливых жирных или юрких тощих торговцев, что в преклонном возрасте своем почти вовсе не обращали внимания на семнадцатилетнюю Даниту; к тому же их несравнимо более интересовали товары и деньги, о чем и велись беспрестанные разговоры меж ними и отцом. А еще раньше, в доме матери… О, там она тем более не могла увидеть кого-либо достойного внимания — мать жила замкнуто и с мужчинами не вела ни дел, ни — и в особенности — дружбы.

Этот северянин Конан с первого же взгляда не просто понравился Даните — он поразил ее до глубины и сердца и души. Она и на миг не ощутила беспокойства, вкладывая свою руку в его и затем следуя за ним к его столу. В нем совершенно не было ничего такого, чего ее учила бояться в мужчинах мать. Данита подавила вздох, родившийся при следующей, не очень подходящей для юной девы мысли, и тайком взглянула на Конана.

Он не думал о ней сейчас, занятый совсем иными вопросами, но и его сердце билось не так мерно и спокойно, как прежде. Эта девушка понравилась ему сразу, и если б киммериец мог хотя бы на пару дней задержаться в Мессантии, он непременно оставил бы ей добрую память о себе… Но времени не было — не было совсем. И если первое число ему уже удалось отыскать, то второе и третье оставались загадкой, не говоря уж о «знакомом», который должен был указать ему его дальнейшие действия… И все эти тайны содержались именно в противной его душе Мессантии! Почему он так невзлюбил этот город, он и сам затруднился б объяснить. Может, потому, что впервые попал сюда в наисквернейшем расположении духа, а может, потому, что именно в здешнем порту он потерпел когда-то поражение в схватке с бандитами… Только светлый Митра знает, отчего душа принимает одно и никак не хочет принять другое… Чем, к примеру, отличается от Мессантии Шадизар, или Аграпур, или Замбула? Такие же, в меру грязные и в меру чистые города, но вот Мессантия вызывает в душе скуку и холод, атакже одно-единственное желание: поскорее уйти отсюда… Конан фыркнул, еще раз испытывая неприязнь к этим улицам, сплюнул на вымощенную островерхими камнями дорогу, с мстительным удовлетворением проследил траекторию полета плевка… И вдруг… Он резко остановился. Прямо перед ним, напротив высоких железных ворот, лежала дохлая мышь…

* * *

— Я дальше не пойду, — твердо заявил он, стараясь не смотреть на Даниту. Но на Плипсо он искоса все же взглянул. Краб вяло развесил клешни и, похоже, уснул — во всяком случае, ленивая поза его ничем не напоминала то возбужденное состояние, кое овладело им при выходе из «Искалеченного в боях Свилио».

— О-о, Конан… — удивленно протянула девушка. — Но дальше идти и не надо. Я дважды просила тебя остановиться, потому что… Вот он, мой дом. Только я хотела обогнуть его и войти через маленькую дверь, чтобы не будить слуг…

— Это и есть твой дом? — недоверчиво переспросил варвар, переводя взор с Даниты на Плипсо, а с Плипсо на дохлую мышь.

— Да. Пойдем.

Она потянула его за рукав, желая все-таки обойти дом с другой стороны, и Конан, оглянувшись на почившее бесславно второе число, пошел за ней, чувствуя не удовольствие от так скоро исполнившегося требования старой колдуньи, а досаду: вся эта история казалась ему бессмысленной. Что с того, что Данита таскала в кармане краба? Конан и без того пошел бы с ней. А что с того, что на дороге валялась дохлая мышь? Сей дом и без того оказался тем самым, к которому вела его девушка от самого трактира… Впрочем, задумываться об этом сейчас не стоило: пусть будет что будет, а дальше он посмотрит по обстоятельствам…

Но мысль, раз посетив, уже не покидала варвара. Снова и снова он перебирал в уме наставления Низы, пытаясь совместить их с реально происходящими событиями, но так ни к чему и не пришел. Заключая свои измышления, он повторил для себя: пусть будет что будет, а дальше надо смотреть по обстоятельствам. Прежде, еще несколько лет назад, Конан вряд ли остался бы удовлетворен собственным решением, но теперь опыт ему подсказывал — сие на данный момент единственно верно. Не всегда действие лучше ожидания, как не всегда вино лучше пива, а друг лучше врага. Порой приходится использовать свое умение ждать, и, кажется, сейчас именно та ситуация…

Поглощенный своими мыслями, Конан не сразу заметил, куда ведет его Данита, и только когда она остановилась и отпустила его руку, тоже встал, с растущим недоумением оглядываясь вокруг. Смутное, едва уловимое беспокойство охватило его; пока он еще не понял, в чем дело, но чуял, что разгадка близко, совсем рядом, и нужно лишь немного напрячь память и внимание, чтобы уяснить суть.

Внутренний дворик, куда привела его девушка, оказался довольно мал. Две скамьи и низенький круглый столик на одной ножке — вот все, что увидел здесь киммериец, но и этого оказалось достаточно: память его тут же возродила некие обрывки прошлого, которые, однако, невозможно было соединить в одну картину и в которых нельзя было различить ни лиц, ни одеяний, ни слов. Ясно было только то, что Даниту он точно видел нынче впервые в жизни — такую девушку он бы не смог позабыть, даже если б взглянул лишь раз и мельком… Но вот откуда ему знаком этот крошечный внутренний дворик, этот стол, похожий на гриб, этот бронзовый светильник, тускло мерцавший сейчас во тьме в жалком подражанье серебряным звездам…

— Данита! — позвал варвар, не поворачивая головы.

Ответа не было. Тогда он оглянулся и обнаружил, что девушка куда-то исчезла, оставив его в своих владениях одного; с досадой сплюнув, Конан сел на скамью, решив подождать ровно столько, сколько ему бы потребовалось для того, чтобы выпить кувшин пива. По истечении сего срока он намеревался удалиться — хотя бы через стену, если будет заперта дверь. Вот только пива тут и в помине не было, и обыкновенной воды тоже, а в глотке киммерийца после трех бутылей вина пересохло так, что он то и дело сглатывал слюну. Подобное обстоятельство лишь усиливало и без того растущее с каждым вздохом раздражение.

То ли причиной тому была слишком черная ночь, то ли выпитое в трактире крепкое белое вино, только веки варвара вдруг набухли и отяжелели, а все мысли и чувства смешались в тугой колючий ком, угнездившийся прямо под переносицей. Конан вздохнул, пытаясь удержать голову на весу, но не сумел — широко и сладко зевнув, он повалился на скамью, подтянул ноги, кои в вытянутом положении свисали бы к полу, и, не имея сил даже на то, чтобы отбросить с лица густую прядь, уснул.

Глава четвертая

Когда он пробудился, солнце стояло уже высоко над Мессантией. Лучи его так прогрели каменные стены внутреннего дворика, что Конан чуть не задыхался от жары. Пожалуй, если б не это, он спал бы до самых сумерек, ибо то был его первый за последние восемь дней и ночей сон без сновидений…

Не поднимая пока век, он сел; душа его с неохотой вернулась в тело с заоблачных высей, где парила так легко и свободно, не занятая земными заботами; долгий зевок возвестил ее окончательное возвращение в родное гнездо — киммериец мотнул головой и наконец взглянул на свет темными от сна глазами.

— Хороший день, Конан!

Негромкий, чуть надтреснутый мягкий голос прозвучал где-то совсем рядом. Варвар обернулся. Справа от него, локтями опираясь на спинку его скамьи, стоял человек небольшого роста, совершенно седой, со смуглым приятным лицом, покрытым сетью глубоких морщин, и с улыбкою взирал на Конана добрыми карими глазами. В том, что старик этот был ему знаком, киммериец не сомневался и на миг — как и в том, что вспомнит его сейчас же, стоит только услышать еще хоть пару слов из его уст. Но пока сии мысли вяло ворочались в его голове, сердце, которое, как давно уже он уяснил, соображает несколько быстрее его самого, опустилось к желудку — словно охнуло и присело; недоуменно хмыкнув, Конан нахмурился.

— Ты не помнишь меня? — Старик подобрал полы длинного своего платья, прошел к скамье напротив и сел, скрестив на груди темные тяжелые руки.

Вот оно! «… первый человек, коего ты узнаешь в лицо, сообщит тебе о дальнейших твоих действиях…» Конан еще не вспомнил его, но зато уже узнал в лицо, так что сейчас от него требовалось лишь одно: терпеливо выслушать все, что этому человеку заблагорассудится ему поведать.

— Я думал о тебе, Конан, — между тем с неожиданной грустью произнес старик. — Не далее как восьмого дня я видел сон…

— Кармио! — воскликнул киммериец, поднимаясь и испытывая истинную радость — такой давно не баловала его душа.

Если б мозг варвара не был затуманен вином и болезнью, он узнал бы его тотчас. Конечно, перед ним собственной персоной сидел купец Кармио Газа, приемный отец рыжего талисмана. Он постарел, и не на пять лет, а на все двадцать: волосы его, раньше волнистые и густые, поредели; плечи согнулись; морщинами покрылись лицо и руки; карие глаза, все еще красивые, стали мутны и — Конан с содроганием заметил это — в уголки их то и дело набегала старческая слеза. Только улыбка его осталась прежней.

— Ты совсем не изменился, дорогой друг, — дрожащей рукой проводя по плечу киммерийца, сказал купец, а когда снова присел на скамью против него, два ручейка бежали по глубоким канавкам на его щеках.

— А ты изменился, — качнул головой Конан. — Ты здорово изменился, Кармио.

— Я знаю…

Дверь бесшумно отворилась, и к столику подскочил слуга. Варвар угрюмо смотрел, как ловко расставляет он бутыли темного стекла, усеянные будто росой прозрачными каплями, блюда с холодной телятиной в желе, с овощами, с зеленью, миски, полные проперченной красной лапшой, а в заключение серебряные кубки для вина, и все его добрые чувства, разбуженные приятной встречей, постепенно таяли. Что могло случиться с веселым, сильным и умным Кармио? Как всего за пять лет он сумел превратиться из крепкого мужчины в слезливого, почти беспомощного старца? И наконец, где его рыжий приемыш? На эти вопросы киммериец надеялся получить ответ немедленно — как только уйдет слуга.

— Надеюсь, тебе придется по вкусу сие красное немедийское вино, привезенное прямо из Бельверуса… — Прежние лукавые нотки с некоторым облегчением услышал Конан в мягком голосе купца.

— Прах и пепел! Еще бы!

Он примерился и с размаху плеснул в свой кубок сразу полбутыли. Под яркими солнечными лучами немедийское красное заискрилось, заиграло в серебряных берегах кубка всеми оттенками — варвар одним глотком отхлебнул половину, проводил взглядом слугу и, в упор уставившись на старика, спросил:

— Ты болен?

— Да, друг, я болен, — после мига молчания ответил Кармио. — Я… Мои ноги уже не слушаются меня — как и мои слуги… В голове — такая же лапша, как в твоей миске… Я забываю, что делал прошлым вечером, а иногда не помню даже, что делаю сейчас… Я болен, Конан.

— Где рыжий?

— Его давно уж нет… — Голос старика прервался. Он хрипло, трудно закашлялся, и пот крупными каплями выступил на его высоком, с тремя поперечными глубокими морщинами, челе. — Его… нет, Конан. — Он прижал руки к груди, словно умоляя не произносить рокового слова. — Его… украли.

— Фу-у! — выдохнул киммериец, который уже успел представить себе бездыханное тощее тело рыжего талисмана. — Кто?

— Если б я знал, добрый друг… Если б я знал… Но — давай потолкуем об этом чуть позже. Ты устал с дороги. Пей вино, ешь…

— Договорились, — сумрачно согласился варвар, доливая в свой кубок вина. — А пока расскажи мне, откуда у тебя вдруг появилась дочь.

— Данита… Она хорошая девочка, Конан. Ее мать — чудесная женщина, сестра моего друга… Он умер, она тоже… Я взял Даниту в дом и — был рад… Как я был рад! А через два дня… Через два дня пропал мой Вини…

— Ну вот что, Кармио, — решительно сказал киммериец, увидев, что глаза старика опять повлажнели. — Я хочу знать все — все! И прямо сейчас! Ты слышал меня?

Старик молчал, опустив голову. Тогда Конан привстал, дернул его за рукав, нечаянно облив при этом вином его ногу в кожаном легком сандалии — чего тот, кажется, вовсе не заметил — и повторил:

— Ты слышал меня, Кармио? Я хочу знать все!

— Я слышал… Я расскажу…

* * *

— Мы не виделись с тобой пять лет и еще одну луну, Конан… Что было за это время в твоей жизни — потом ты непременно поведаешь мне… Я тоже хочу знать все… Уверен, что подвиги твои не только множественны, но и славны, ибо суровое сердце твое воистину благородно, а душа воистину честна… Так говорил о тебе мой мальчик, пока был со мной… Он даже сочинил балладу о Конане-варваре, великом воине из далекой Киммерии! О-о, дорогой друг, ты улыбаешься… Вот послушай:

* * *

Там, где рождаются буйные дикие ветры,

Там, где на сопках качаются черные тучи…

* * *

Нараспев начал купец, но при первых же словах вдруг заметил в синих очах гостя выражение обреченности, граничащей с отчаянием: из уважения к Кармио Газа Конан готов был выслушать балладу рыжего до конца, хотя сие равнялось для него пытке каленым железом, и старик, оценив его мужество, улыбнулся и смолк.

— Если душа твоя возжелает, потом я попрошу Даниту исполнить для тебя эту прекрасную балладу с музыкальным сопровождением. А сейчас позволь мне начать мою грустную повесть…

Киммериец облегченно вздохнул и с удовольствием позволил.

— Не раз я вспоминал тебя в эти годы, друг. Иной раз мне казалось, что Митра услышал мои мольбы и скоро ты вернешься сюда из дальних странствий, дабы отдохнуть в тиши и покое среди любящих тебя сердец… Когда мы — я и мой мальчик — вели беседы о тебе, светлой печалью исполнялись наши души и… Прости, мне трудно говорить о тех счастливых днях…

Старик вытер слезу, побежавшую по проторенной уже дорожке. Виноватая улыбка тронула его бледные губы; он глотнул вина — лишь для того, чтоб промочить горло, — в видимо собрал силы, желая продолжать.

— Торговое дело мое расширялось. Удача стояла на страже у моих ворот и днем и ночью, так что вскоре после возвращения мальчика я отправил караваны с товарами во все концы света… Он помогал мне, и к радости моей, я обнаружил у него немалые способности — теперь я мог спокойно уйти на Серые Равнины и оставить все в его руках… Не припомню, Конан, толковали мы с тобой о Великом Равновесии? Однажды мне снился такой кошмар: столкновение Добра и Зла. Добро в этом сне было самым обыкновенным маленьким горным озерцом — прозрачным и покойным, словно Вечность опустила в него свои длинные косы и погрузилась в дрему… Зло окружало Добро со всех сторон и было голыми скалами. Они нависали над озерцом тяжелыми мощными выступами, и страх сковывал мои члены, ибо чудилось мне, что свирепые колоссы из мрака Нергалова царства стали в строй и выдвинули челюсти в боевом азарте… Но ничего не происходило. Тишина — хотя и зловещая — не предвещала того безумия, кое началось чуть позже, и ни малейшего движения вокруг я не замечал…

Но вот с неба сорвалось солнце — я не знаю, откуда оно там взялось, потому что до того я его не видал; может, пряталось за горами? — и одним сверхбыстрым пролетом срезало верхушки скал. Огромные куски камня повалились в озеро, стремительно засыпая его (а ты помнишь, наверное, что отличалось оно весьма малыми размерами) — только искристые брызги полетели во все стороны!.. И вот я, охваченный диким ужасом, заметался у берега, закричал… Нет, я не кричал… Я орал! Я вопил! Я визжал! Я был похож на безобразную тупую обезьяну, у которой туземец своровал дневной запас бананов!.. Пот заливал мои глаза, смешиваясь со слезами… И наконец я решился. Прыгнув в озеро — оно было неглубоко, по грудь мне, — я стал руками отбивать летящие сверху камни, в горячке не чувствуя ударов, да и рук своих тоже не чувствуя. Кровь моя текла ручьями, отчего вода вокруг меня делалась розовою, а потом… А потом вдруг озерцо, наполовину уж заваленное кусками скал, всплеснулось, вытолкнуло меня обратно на берег, мощными струями начало отшвыривать камни, так что те ломались и крошились еще в падении! О, Конан, как это было страшно и… завораживающе…

— А дальше? — с любопытством осведомился варвар, видя, что старик не собирается продолжать.

— Не знаю… — пожал плечами купец. — Дальше я пробудился.

— Кром! Значит, ты так и не увидел, кто победил? Добро или Зло?

— Нет. Но, думаю, ни одному человеку сего знать не дано. Да и не кончена еще борьба…

Кармио Газа опять замолчал, то ли заново переживая свой сон, то ли просто собираясь с силами. Уставясь в середину стола, он медленно потягивал вино, погруженный в неведомый никому и ему самому мир. Но, заметил Конан с удовлетворением, руки его уж не дрожали, и глаза были сухи.

— Так вот, дорогой друг, что касается Великого Равновесия, — внезапно молвил он, поднимая взор на киммерийца. — Я знаю, так бывает чрезвычайно редко, но бывает: когда жизнь не имеет просвета; когда она состоит из одних только черных дней; когда и надежда на лучшее, не получая и малого подтверждения, гаснет, гаснет… пока не исчезнет бесследно… И наоборот: лишь невинные белые облачка изредка омрачают ясную погоду жизни баловня богов. Он счастлив, хотя и не желает того признать — на лице его печать скуки и грусти, но не надо этому верить, потому что он и сам в это не верит. Он так убежден в благосклонности небес к его милой жизни, что маска сия всего-то дань им, высшим, нечто вроде жертвоприношения… Мол, я слаб и ничтожен, и нахожусь в вашей власти, и понимаю это, а посему не оставьте меня в ужасном жестоком мире одного; помогайте мне; смотрите на меня; любите меня всего, любите меня всегда и ни в каком случае не переставайте меня любить… Ну, так или примерно так… Вот те исключения, когда Великое Равновесие не проявляется никак, и, мне кажется, друг, се тоже есть коварство Зла…

— Но ведь вторая жизнь счастливая, ты сам сказал. — Конан, который все это время с энтузиазмом молодости поглощал вторую миску лапши, забрав ее с половины купца, на миг прервал трапезу, чтобы с удивлением посмотреть на собеседника.

— Хм-м, дорогой друг… Вечное счастье, представляется мне, родом как раз из царства Нергала… Человек может не осознавать того, довольный ровным течением своего существования, но на деле именно так и есть…

— Не встречал я еще парня, которому бы нравилось страдать…

— Есть и такие, — усмехнулся купец, — Но я не о них. И не о страдании вообще. Я о том, что в любой жизни — и твоей и моей, и каждого — должно всенепременно присутствовать Великое Равновесие, дабы можно было понять чужое горе, простить чужую ошибку и прочее… Иными словами, дабы жить среди остальных людей праведно — конечно, насколько позволяет натура. Впрочем, я знаю точно — и натура имеет прекрасное свойство подвижности и со временем приобретает новые черты, успешно избавляясь от некоторых лишних прежних… Но сие был бы очень долгий разговор, Конан… Давай остановимся на общем нашем убеждении о необходимости наличия в бытии Великого Равновесия…

— Давай, — согласно кивнул варвар, приступая к телятине.

— Итак, течение моей собственной жизни — благосмиренной, ровной и, в общем-то, вполне счастливой — неожиданно повернуло вспять. (Дальше я буду только рассказывать, что произошло, а оценивать предоставлю тебе, поскольку я могу, сам того не желая, ошибиться и направить мысль твою по ложному пути…)

Спустя полтора года после той истории с пастушкой и овцами от внезапной болезни умер мой старый друг. Я знал его с детства, которое ныне кажется мне таким далеким, что я уж сомневаюсь, был ли я когда-либо ребенком вообще… Но я отвлекаюсь, прости меня…

Упоминал ли я о том, что жил мой друг в городе Шамаре, что в славной Аквилонии? Нет? Увы, увы… Расстояние порою разрывает наикрепчайшие узы… Так и мы с ним — не виделись без малого пятнадцать лет. Но все это время я получал от него весточки и сам отвечал ему… Я знал, что живет он один в огромном доме — как и я, пока не появился мой Виви. Также я знал, что в Танасуле — этот город тоже находится в Аквилонии — у него есть сестра, а у той — дочь. Как-то раз, за несколько лет до его смерти, мне привелось увидеть и ту и другую: по своим торговым делам, кои шли тогда не слишком удачно, я заехал в Танасул и там навестил их. Сестра его оказалась чудесной женщиной, но строжайших — строжайших! — правил… Признаюсь тебе, что, проведя с нею один лишь вечер, я не чаял поскорее уйти, и только маленькая Данита — существо прелестное, милое и живое — скрасила мое пребывание в этом доме. Она не отходила от меня, все ластилась, показывала слепленные ею из глины смешные фигурки и трепала мои тогда еще густые волосы частым своим гребнем…

Известие о печальном конце моего друга — а надо сказать, что болезнь его поразила пренеприятнейшая, что-то вроде тропической зеленой лихорадки — заставило меня бросить все дела и поехать в Шамар. Но, к несчастью, я прибыл поздно: дом его был уже продан, а имущество разобрано за долги, коих у него оказалось достаточно. Там же, в Шамаре, я увидел и Даниту. Мать ее умерла незадолго до смерти дяди, и девочка осталась совершенно без средств. Конечно, я взял ее с собой. Она помнила меня и с великой радостью согласилась последовать в Мессантию, с тем чтобы стать моей дочерью. Таким образом, и страдание мое по поводу потери старого друга завершилось неожиданно счастливо: кроме сына у меня теперь была и дочь. Видишь, как ревностно стерегла тогда удача мои ворота?

Я привез девочку в Мессантию, познакомил ее с Виви. О, Конан, они очень понравились друг другу! Мальчик подарил ей краба, которого сам выловил в море и который оказался странной породы — он мог жить и в море и на суше одинаково легко…

— Плипсо?

— Да, я забыл, что ты уже видел его. А Данита подарила Виви глиняную фигурку Митры, дабы она охраняла его жизнь и покой… Два дня безоблачного счастья!.. Я любовался на своих детей, и мне тогда казалось, что я сам молодею рядом с ними… Всего два дня… Однажды вечером привратник доложил, что встречи со мной просит какой-то древний старик… Я никогда не отказываю просителям, Конан, ибо кто может знать, не станешь ли вдруг просителем сам… Я велел позвать его в дом.

Только глаза — одни глаза — не понравились мне в нем. В остальном же это был обыкновенный благообразный старец, весь седой, с длинною, до колен, бородою, с жидкими и тоже длинными волосами, с руками, тронутыми язвой, а годами и болезнью согнутый крючком; одет он был в некогда белую, а теперь серую от пыли хламиду, на ногах — рваные сандалии; наконец, опирался он на палку, потому что ко всему прочему был еще и хром…

Он не сразу смог говорить — путь его, как поведал он мне потом, был долог и труден, тем более для его преклонных лет. Я обеспокоился: он выглядел совсем плохо, ноги не держали его и вместо слов из горла вырывался один хрип. Мой слуга принес слабого терпкого вина и немного еды, и через некоторое время несчастный старец оправился, сумел даже улыбнуться мне и поблагодарить… Затем я попросил слугу проводить нашего гостя наверх, дабы он отдохнул с дороги… А наутро я уже слушал его печальную историю, которую сейчас же перескажу тебе как запомнил.

Звали его Деденихи (такое вот странное имя), и родился он без года сто лет назад в небольшом горном селении на границе Шема и Турана. Шемит ли он? Туранец? Он того не ведал. С юных лет покинул он родной свой дом и отправился в странствие по свету. Наверное, ты не раз встречал таких на своем пути…

— Я и сам такой, — усмехнулся варвар.

— Нет, ты не такой. Ты… О, Митра, я не умею этого объяснять, только ты совершенно не такой… Может быть, потому, что у тебя совсем другие глаза…

— При чем тут глаза, Кармио? — недовольно фыркнул Конан. — Мы толкуем о течении жизни, а ты вдруг о глазах!

— Пусть будет так… Хотя… Ну хорошо, пусть будет так… Будучи еще очень молодым, Деденихи на некоторое время осел в Шепине, маленьком кхитайском городке — но не по своей воле. Его обвинили в нарушении правил поведения, то есть в том, что он был слишком богато одет для того бедного квартала, в коем решил остановиться на ночлег. Помимо пяти золотых, заплаченных им за сей «ужасный» проступок в государственную казну, он должен был отработать три луны подмастерьем портного и только после этого мог отправляться в дальнейший путь. И он отработал. За это время Деденихи успел не только научиться шить затейливые кхитайские платья, но и весьма близко познакомиться с очаровательной девушкой Те-Минь, дочерью его хозяина. В молодости любовь приходит столь же быстро, сколь затем исчезает… Думаю, нетрудно догадаться, что по истечении положенного срока юноша покинул сей негостеприимный город уже не один, а с прелестницей кхитаянкой…

…После полугода странствий молодые люди были вынуждены сделать долговременную остановку в Бритунии, ибо Те-Минь ждала разрешения от бремени. Вскоре в маленькой деревушке Кью-Мерри на свет появился сын Деденихи, названный им в честь осиротевшего в Шепине портного Лау-Ко. Итак… О, Конан, кажется, я утомил тебя своим повествованием… — прервал себя Кармио Газа, увидев, что киммериец уже осушил две бутыли немедийского красного и теперь зевает во весь рот.

— Кром… Ладно, я могу потерпеть, — учтиво ответил гость, тем не менее не в силах сдержать следующий зевок.

— Нет-нет, сейчас я распоряжусь…

Купец поднялся, скорым шагом засеменил к двери. Провожая его сонным взглядом, Конан лениво отметил, что доброму старику до сих пор еще не пришло в голову держать звонок для вызова слуг прямо здесь, у скамьи, или хотя бы у двери, чтобы всякий раз, когда нужно распорядиться о чем-либо, не бегать в дом…

— Это Пепино, Конан! — бодро возвестил Кармио, появляясь в дверном проеме. — Он проводит тебя наверх, в твои покои!

Варвар скептически осмотрел гномоподобного Пепино, который сверкал на него из-под густых бровей черными косоватыми глазками, затем встал и пошел за ним, во всех членах своих ощущая неимоверную усталость, а в голове — полную пустоту…

* * *

Конан проснулся еще до сумерек. Массивное тело его утопало в пуховых подушках, а от яркого солнца не спасала даже тяжелая темная занавесь: хоть лучи его и не проникали в комнату, зато нагрели ее за весь день до состояния туранской бани, так что киммериец едва мог дышать от жары. Поэтому, наверное, снилась ему бескрайняя пустыня, по коей брел он в Гирканию, к Учителю; поэтому, наверное, на полпути упал почти бездыханный в раскаленный песок; поэтому и очнулся так скоро, и вскочил с роскошного ложа своего с проклятиями, адресованными Нергалу и его прихвостням, хотя в чем состояла их вина, вряд ли сумел бы сказать.

Однако Кармио Газа был поистине тароватый и внимательный хозяин: у изголовья разъяренный Конан вдруг обнаружил низкий столик, а на нем — бутыль непрозрачного толстого стекла и глубокую золотую чашу. Вино на сей раз оказалось местным, но, на удивление, мягким и довольно приятным на вкус. Не прибегая к помощи чаши, гость жадно выхлебал всю бутыль до дна и лишь тогда почувствовал, что жив.

Кармио Газа ждал его на том же месте. Судя по прищуренным и тусклым глазам его, он тоже пробудился только сейчас. Встретив Конана обычной своей ласковой улыбкой, старик жестом пригласил его занять скамью и вкусить вечерней трапезы, состоящей из черепашьего супа и фруктов. Вина же было вдоволь всякого. Не медля и вздоха, киммериец набросился на угощение.

— Ну, Кармио, — пробурчал он, попеременно глотая то суп, то вино. — Что там еще произошло с этим Дедехи, рассказывай!

— Деденихи, — поправил купец, с умилением глядя, как гость его уписывает черепаший суп. — Итак, я остановился на том, что у него родился сын… Такая радость!.. Увы, мне не пришлось испытать ничего подобного — мой сын пришел ко мне уж будучи юношей… О, нет, Конан, я не стану утомлять тебя описанием собственных чувств; они настолько просты, что понятны и так… Вернемся к нашему герою, если, конечно, можно сим прекрасным словом обозначить этого человека.

Спустя лишь полтора года после рождения малыша Лау-Ко Деденихи вновь овладела страсть к перемене мест. Недолго думая, он оставил в Кью-Мерри жену и сына и отправился в путь, намереваясь вернуться не позднее следующего года — во всяком случае, так сказал мне он сам. Но — богам не угодно было его воссоединение с семьей (и это тоже его слова). При переходе через горы Кофа его пленила банда разбойников, коих прельстил его пышный наряд. Раздев злосчастного путешественника почти что донага, они скинули его со скалы, но… Между нами говоря, дорогой друг, я так и не понял, откуда у Деденихи было столь богатое одеяние, что в Кхитае его за это судили, а в Кофе ограбили… Как ты помнишь, он родом из небольшого горного селения (а я знаю совершенно точно, что состоятельные люди предпочитают все-таки жить в городах), то есть самое большее, на что мог он рассчитывать — так это на плащ из овечьей шкуры. Да и последующую его жизнь не назовешь роскошной…

Ты улыбаешься, Конан… В этом месте его рассказа я тоже чуть было не улыбнулся, но пожалел старца… Так вот: разбойники столкнули его со скалы, и он неминуемо разбился бы, если б в падении не развязалась вдруг набедренная повязка — единственное, что на нем оставалось, — и не зацепилась бы за куст, росший из расщелины в этой самой скале… Увидев такое чудо, злодеи решили, что на стороне их жертвы сами боги; они бросили ему конец веревки и вытянули наверх.

То ли я плохо понял, то ли повествователь здесь несколько слукавил, но совершенно неожиданно для меня выяснилась такая странная вещь: после низвержения со скалы Деденихи потерял память! Вот и ты теперь смеешься, друг… Да, трудно поверить… Ведь его же не били по голове, и, как мне показалось, в полете ему не встретилось ничего такого твердого, обо что можно было удариться… Ну, кроме куста, за ветки которого он зацепился набедренной повязкой… Впрочем, если разбирать все несоответствия, обнаруженные мной в его рассказе, то я и к ночи не закончу… Так что я думаю, что мы не станем сейчас размышлять, лгал он или нет. Позволь, я продолжу…

К великой радости Деденихи, забыл он только самые ненужные вещи из своей прошлой жизни: место рождения, происхождение, принудительную службу в подмастерьях у портного и, наконец, существование в маленькой бритунской деревушке Кью-Мерри жены Те-Минь и сына Лау-Ко. Не правда ли, память его довольно рационально подошла к столь важному вопросу: что помнить нужно, а что совсем необязательно? Таким образом Деденихи снова стал свободным (или, как выразился он сам, «бедным одиноким странником»); жаждущая новых приключений душа его не могла успокоиться и, естественно, — естественно для такого, человека, я имею в виду, — он возжелал остаться с разбойниками, дабы изведать и сию сторону жизни. Он вещал об этом так серьезно, Конан, что я начал сомневаться в ясности его мыслей. Проще говоря, я решил вдруг, что он умалишенный, и с этого мгновения внимал пространному рассказу его лишь из вежливости и неистребимого во мне уважения к преклонным годам. О, дорогой друг, а не так ли и ты сейчас слушаешь меня?

— Прах и пепел! — поперхнулся варвар глотком вина. — Нет, конечно! Когда я не хочу слушать — я не слушаю! Давай дальше!

— Попробуй еще этого, сладкого. Оно привезено из Шема, с виноградников одного моего старинного приятеля…

— Уж больно оно желто, — с сомнением покачал головой Конанг заглядывая в широкое, с его кулак, горлышко кувшина, — Как мед, смешанный с водой…

— Из особого сорта винограда! Если тебе понравится, я велю принести еще… Теперь я пропущу некоторые маловажные подробности из повести забредшего ко мне старца и перейду сразу к самому главному. Вплоть до пятидесяти лет Деденихи странствовал по свету беспрерывно. Иранистан, Кхитай, Коринфия, Туран, Аквилония… Так однажды пришел он и на свою родину, в Шем. Усталый с дороги, он остановился на ночлег в постоялом дворе, что вблизи города Эрука. Подозвав красивого молодого хозяина, он попросил принести немного пива и хлеба, а сам присел у очага… И вот, когда он пил свое пиво, закусывая свежайшим хлебом, с лестницы, ведущей на второй этаж, спустилась женщина, чье белое и чистое лицо с чуть раскосыми глазами показалось Деденихи смутно знакомым. «Кто ты и откуда, милая?» — так обратился он к ней, не забыв улыбнуться и поклониться. «Я — Те-Минь, дочь портного из Шепина…» — тихо ответила она, затем вдруг повернулась и поспешно скрылась за дверью под лестницей. В этот-то момент он и вспомнил все.

Поначалу безумное волнение сковало его члены: он не мог двинуться с места, не мог говорить и почти не мог дышать. Постепенно приходя в себя, несчастный припоминал прошлое, и в особенности пребывание свое в кхитайском городке Шепине, знакомство с дочерью портного, последующее бегство с нею, страстные ночи любви и рождение малыша Лау-Ко в бритунской деревне Кью-Мерри. Значит, хозяйкою постоялого двора была его жена, а этот красивый молодой человек — его сын? О, Митра!

…Не смотри на меня так, дорогой друг. Я не сошел с ума. Я просто передаю тебе его рассказ как могу подробно. «О, Митра!» — воскликнул Деденихи, обливаясь слезами. Он бросился вслед за Те-Минь, проворно сбежал вниз по темной лестнице и нашел ее в небольшой комнатке, где бедная женщина, бросившись ничком на кровать, тихо плакала о нем и о загубленной своей молодости. Она сразу простила Деденихи, а когда он поведал ей о полете со скалы и потере памяти, прижала его голову к своей еще высокой и полной груди и покрыла поцелуями изрядно поредевшую его макушку. В ответ Те-Минь рассказала мужу о нелегкой жизни одинокой женщины с младенцем на руках. В Бритунии она прожила двенадцать лет, пока окончательно не потеряла надежду на возвращение Деденихи. Потом с малышом Лау-Ко она перебралась в Шепин, но лишь на четверть луны: лавка отца ее оказалась закрытой; а соседи рассказали, что он давно уже умер; женщина помыкалась по городу в поисках родных и, поскольку никто не захотел признать ее и ее сына, выехала в Шем, памятуя о том, что это родина ее драгоценного супруга, и может быть, когда-нибудь она отыщет его там. И вот спустя без малого тридцать лет после дня разлуки они снова были вместе.

Те-Минь позвала Лау-Ко, и молодой человек смог наконец обнять своего отца, чему, как мне кажется, более был рад сам отец… Так или иначе, но с этого вечера жизнь Деденихи совершенно изменилась. Он счастливо зажил с новообретенными женой и сыном, не уставая удивляться их сноровке в ведении хозяйства постоялого двора. Сам он, проболтавшись по миру столько лет, не был привычен к каждодневному тяжелому труду, а потому не столько помогал, сколько мешал, так что Лау-Ко даже был вынужден просить его вообще ничего не делать, а только отдыхать. Растроганный таким отношением Деденихи с превеликой радостью изъявил согласие немного отдохнуть… Так прошло еще — сейчас ты опять будешь смеяться, Конан — сорок лет. За это время многое изменилось в жизни семьи бывшего путешественника. Вскоре после его возвращения Те-Минь умерла, едва успев порадоваться женитьбе сына, а еще через три года овдовел и он — благодарение богам, молодая жена его сначала принесла мальчика (которого Лау-Ко, добрый и почтительный сын, назвал в честь отца — Деденихи), а только потом душа ее улетела на Серые Равнины… (я повторяю то, что сказал мне мой гость).

Но — приближается конец повествования. Признаюсь, что в продолжение всего рассказа я никак не мог уяснить, зачем же он пришел ко мне. Я никогда не знал и не встречал ни его жену, ни его сына и внука, ни, разумеется, его самого. Мучаясь сим вопросом, я тем не менее все не решался прервать его, всякий момент ожидая, что сейчас услышу желаемый ответ. Наконец-таки к сумеркам он добрался до сути, кою я немедленно тебе изложу… Кстати, не хочешь ли отведать зингарского белого? Редчайшее вино! Погоди немного, я велю принести…

Глава пятая

Зингарское белое оказалось весьма похожим по вкусу на немедийское красное, только было оно чуть более терпким и чуть менее крепким. Конан по достоинству оценил угощение купца и выпил около четверти кубка, остальное приберегая для дальнейшей беседы с Кармио Газа. Старик не тянул: промочив горло вином, он тут же приступил к той самой обещанной желанной сути, сделав лишь одну оговорку…

— Я не ручаюсь за правду, дорогой друг. Помнишь, я сказал тебе сразу, что мне не понравились глаза этого человека? Так что не обессудь, если предложенная им повесть к концу покажется тебе уж совсем странной…

За три года до того, как Деденихи появился в моем доме, в семье его случилось несчастье. Внук — а ему к тому времени было уже сорок пять лет! — покупая на базаре в Эруке необходимые для постоялого двора продукты, попал в пренеприятнейшую историю. Он заметил вора, который вытащил из наплечного мешка одного ремесленника толстый кошель (тот потом кричал, что эти деньги он копил несколько лун), и попытался схватить его за руку.

Недолго думая, вор вывернулся из объятий младшего Деденихи, оставив злополучный кошель в его кармане, и исчез. Привлеченный воплями народ окружил несчастного; он кричал, что вор не он, а он — честный гражданин Шема, но — ведь выбора не было, ведь настоящий вор убежал, а в азарте охоты люди редко склонны разбираться, кто прав, кто виноват; кликнули стражу, и к вечеру того же дня внук моего гостя сидел в темнице, проклиная ли свою судьбу, вовсе ли не думая о ней — не могу знать.

Деденихи и Лау-Ко распродали большую часть имущества, чтобы подкупить судей, но все оказалось бесполезно, а скорее всего, просто мало… Дела их шли все хуже и хуже, словно с первым же за долгие годы горем удача отвернулась от них. Оба уже старики — ведь даже Лау-Ко было почти восемьдесят лет, — они оказались в ужасном положении: запасы кончались, все деньги разошлись по судейским карманам, и постояльцы приносили скорее убыток, нежели доход… Если б младший Деденихи был с ними, все обернулось бы совсем иначе, потому что в последнее время он один вел все дела постоялого двора; без него же им грозила скорая и неминуемая смерть в нищете… Так говорил мне мой гость…

И вот однажды услышал Лау-Ко от прохожего об удивительном человеке, что живет в городе Мессантии… Великий дар получил он от богов при рождении — дар приносить удачу: тот, с кем будет он рядом, будет иметь все, чего только не пожелает… И зовут сей талисман… Ты-то знаешь, Конан, как его зовут…

Оживившийся за время повествования Кармио Газа опять сник. Варвар же, который уже отлично понял, в чем дело, молчал: старик по доброте своей совершил ужасную ошибку, отправив Висканьо с ублюдком Деденихи выручать из темницы его внука, и что теперь он мог сделать? К тому же вся эта история случилась не нынче, а более трех лет назад, так что выручить талисмана из беды — если он вообще еще жив — вряд ли было возможно.

— Кром… Какого Нергала… — Конан хотел упрекнуть купца в излишней и глупой доверчивости, но тот поднял на него взгляд, и варвар не продолжил. — Тьфу!

— Да, Конан… Я понимаю, что ты хочешь мне сказать, но не говоришь, жалея… Я старый глупец. Я сам подарил своего сына первому встречному. А потом я искал его и не сумел найти. Я…

— Хватит, — поморщился киммериец. — Хватит, Кармио. Ты совершил то, что считал нужным, и поздно теперь о том сокрушаться.

— Да, конечно… Прости…

— Да мне-то что тебя прощать? — рыкнул Конан, в непонятном ему самому раздражении отшвыривая пустой кубок в сторону.

В полном молчании они сидели еще некоторое время. Купец — устремив взор в звездное небо, киммериец — вяло засовывая в рот апельсинные дольки. Странная судьба рыжего талисмана взволновала его, хотя он ни за что не признался бы в этом вслух. Сейчас он вспоминал, как нашел Висканьо пять лет назад, привязанного к доске и с кляпом во рту; как с ним на спине переплывал Хорот; как вызволял его из лап Красивого Зюка… Что с ним теперь? Зачем старый проходимец увел его? Уж конечно, Конан не поверил в историю с освобождением внука… Все это было ловко придумано для того лишь, чтобы выманить рыжего из дома…

И тут варвар догадался о причине внезапного своего раздражения. В глубине души он с самого начала рассказа Кармио предполагал, что выручать парня придется ему, что, естественно, было совсем некстати. Но недаром же ему встретилась Данита с Плипсо, а потом эта дохлая мышь у ворот дома купца… Те числа, о которых втолковывала ему Низа, привели его именно сюда, а первый же человек, коего он узнал в лицо… Конан замер, припоминая: «…коего ты узнаешь в лицо, сообщит о дальнейших твоих действиях…» Как же расценить повествование Кармио Газа? Он ни о чем его не просил, просто поведал, что произошло в его жизни за то время, пока он не виделся с Конаном. Так и любой человек, встречая давнего приятеля, спешит рассказать ему о себе…

Но как же тогда дорога в Гирканию, к Учителю… В голове киммерийца все перепуталось. Что делать? Отправляться на поиски талисмана или плюнуть на него и идти за великой Силой? Неодолимо Конана влекло все же к Учителю, а потому, усилием отбросив всякие мысли о спасении рыжего, он прервал молчание, обратившись к купцу:

— Вот что, Кармио… Я…

— Конан! — звонкий и чистый голосок Даниты не позволил ему закончить, чему он был рад, ибо легче схватиться со снежным тигром, чем отказать другу в помощи… Даже если он о ней и не просит… В конце концов, можно уйти ничего не объясняя и не прощаясь — так он и поступит на рассвете, а пока…

— Данита! Где ты была? — Он обернулся и с удовольствием посмотрел в нежное личико. — А Плипсо с тобой?

— Со мной. Вот он.

Краб на ее ладони снова зашевелил клешнями, заворочал бусинками глаз, и Конану показалось, что он хочет взглянуть на него — он, первое число, хочет взглянуть на варвара и тем самым еще раз напомнить ему о напутствии старой колдуньи. Ярость всколыхнулась в душе мужчины, но так же быстро и угасла: непонятное и весьма неприятное чувство, сменившее ее, угнетало, но разбираться в его происхождении значило отступить от прежнего решения. Нет, такого Конан допустить не мог. Упрямо сжав губы, он отвернулся от Плипсо.

— Ступай-ка спать, девочка, — мягко произнес купец, глядя на нее так ласково, как до того он смотрел только на Висканьо.

— Позволь мне побыть немного с вами, отец, — Данита прильнула к плечу старика, ластясь, заглянула в его глаза. — Совсем немного…

— Ну хорошо, — тут же растаял Кармио. — Только тогда принеси для Конана того туранского, которое привезли прошлой луной.

Данита чмокнула отца в седой висок, вспорхнула легко и, махнув рукой киммерийцу, скрылась за дверью.

— Я знаю, о чем ты думаешь, Конан, — прямо посмотрев на гостя, сказал вдруг купец, — и могу сказать тебе вот что: ступай своей дорогой. Моя беда не должна мешать жить тебе. Я виноват сам, а значит, и расплачиваться должен сам. А ты — ступай. Я только хотел бы, друг, чтобы ты не забывал нас…

Варвар криво ухмыльнулся. Предначертание Низы уже сбывается — первый человек, коего он узнал в лицо, наконец «сообщил ему о дальнейших его действиях», посоветовав ступать своей дорогой. То есть он сказал именно то, что Конан и хотел от него услышать. Значит ли это, что Митра по-прежнему благоволит к нему и желает одарить великой Силой без промедления?

…Он вспомнил схватку со снежными тиграми — белыми полосатыми ублюдками, которые перекрыли ему путь в Гирканию… Потом семь дней и ночей в хижине колдуньи… Потом ее волшбу и после — угасание, начало то ли смерти, то ли долгого беспамятства… Кто их знает, этих богов! Нынче они благосклонны, наутро хмуры, через день зловредны… К Нергалу их всех!…Он, Конан, ничем теперь не связан с прошлым, что бы там ни нагадала ему Низа. Ступать своей дорогой? Отлично!

Бодрые, хотя и несколько сумбурные мысли эти тем не менее вяло прокручивались в голове киммерийца. Сердце же его вообще молчало. Со вздохом обратил он взор свой на Кармио Газа, что поник головой и, кажется, собирался вздремнуть.

— Вот что, Кармио, — медленно произнес Конан, размышляя о том, напомнить ли купцу, что расплачивается за свою ошибку не он один — он-то остался дома, а вот талисмана умыкнули… Решив и на сей раз сдержаться, варвар встал, прошел к дальней стене, где валялся брошенный им кубок, и, подняв его, вернулся на место. — Вот что, Кармио, я скажу тебе. Если Виск еще живой — я найду его.

Так решительно произнес Конан, что и сам опешил. А в общем, все уже было предопределено, и как он ни сопротивлялся, против себя пойти не мог. Расчетливый мозг его отвергал столь нерациональный поступок, как розыск ничем — для него ничем — не примечательного мальчишки. Но — и это выяснялось с годами — кроме работы ума внутри него происходила еще и работа души, которую он, суровый воин, прежде спрезрением не желал признавать. Затем стало понятно, что душа и есть он сам, и его мозг у нее лишь подмастерье, а уже как следствие этого открытия Конан склонен был теперь прислушиваться к своим чувствам — правда, пока только порою…

Лицо купца вытянулось. Дрема в мгновение слетела с его тяжелых век, и он уставился на киммерийца с изумлением, чуть ли не с ужасом, словно тот сказал нечто богохульное, за что немедленно будет поражен молнией либо обратится в камень. Но следующий вздох его был вздох облегчения. Некогда полные и розовые, а ныне сухие бесцветные губы его дрогнули в растерянной улыбке, а глаза вновь наполнились слезами — на этот раз счастливыми. На вошедшую же в этот самый момент Даниту старик уже смотрел с такой радостью, что девушка остановилась в дверях, не понимая, что произошло.

— Хей, Данита, — благодушно буркнул варвар, к которому понемногу возвращалось доброе настроение. — Ты принесла вина?

— Да.

Она подалась к нему, протягивая сосуд с обещанным туранским, и Конан, забирая его, едва сумел подавить возглас удивления.

— Эту флягу купил Висканьо, — звонко объявила девушка, усаживаясь на скамью рядом с отцом. — В порту, у одного черного гребца.

— Прах и пепел… — проворчал киммериец. — Я так и понял.

Фляга сия оказалась сделана в форме трубящего слона, что, конечно, сразу напомнило Конану о третьем предложенном колдуньей числе, кое должно было развеять его сомнения. Что ж, теперь и в самом деле не приходилось сомневаться — он пойдет на поиски рыжего, если уж все числа совпадают именно на этом…

Наливая в кубок вино из задранного вверх хобота слона, варвар уже не мучил себя размышлениями ни по поводу талисмана, ни по какому иному поводу: сумбур в голове развеялся, все было совершенно ясно. Он с удовольствием глотнул великолепного туранского, ощущая себя если не королем, то во всяком случае принцем, а вовсе не гостем в доме аргосского купца, и весело посмотрел на старика с дочерью, что взирали на него влюбленными глазами и молчали.

— Ну, Кармио. Теперь поговорим о деле?

* * *

— Дважды я отправлял в Шем своих слуг — самых молодых, самых пронырливых и хватких. Увы, они возвращались ни с чем… Не то что моего мальчика, но даже Деденихи и его сына Лау-Ко они не смогли обнаружить там. Постоялый двор в предместьях Эрука действительно есть, но он заброшен давно — местные крестьяне поведали, что хозяев не видели с десяток лет!

— И кто же были хозяева?

— Ты будешь удивлен, добрый друг, но они говорили именно о Лау-Ко и его матери, почему-то вовсе не упоминая отца…

— А почему слуги твои не искали младшего Деденихи? — осведомился варвар, прикладываясь к весьма понравившемуся ему туранскому.

— В темнице? Искали! В том-то все и дело, Конан, что в Эруке его нет, и никто там о нем не слыхивал!

— Отец, — робко вступила в разговор Данита. — Ты просил Конана найти Висканьо?

— Я не просил, дочка, — с улыбкой ответил купец. — Наш друг сам решил помочь нам, за что я буду благодарить его до конца дней своих…

— И я… — Данита опустила глаза. Щеки ее покрылись нежным румянцем, и она, почувствовав это, отвернула лицо.

— Не будем терять время, — пробурчал киммериец, тем не менее довольно усмехаясь. А впрочем, благодарить его пока было не за что — он еще не только не нашел рыжего, но даже и не начал его искать. — Это все, что тебе известно, Кармио?

— Увы, — пожал плечами старик.

— Не густо… Кромом клянусь, негусто. Ладно, теперь это моя забота. Если понадобится, я найду ублюдка Деденихи и распотрошу его. Кармио, вели к рассвету приготовить для меня лошадь, ну и… Все. Да, пусть еще соберут дорожный мешок — и чтоб там была фляга туранского.

— А немедийского красного?

— И немедийского красного…

Отдав такие распоряжения, варвар допил вино из кубка и встал. До рассвета оставалось совсем немного времени, а долгая беседа утомила его так, что он не чувствовал в себе сил даже на то, чтоб попрощаться с Данитой, как хотел… Последняя мысль промелькнула в его голове уже у входа в отведенные ему покои. Содрав с себя куртку и штаны, Конан рухнул на поистине королевское ложе свое, уткнул нос в подушку и тут же провалился в глубокий, без сновидений, сон.

* * *

Перед рассветом в дверь его тихонько постучали. Пока гномоподобный Пепино с умильной улыбкой разглядывал помятую физиономию гостя, сам гость принял из рук его новую одежду, о коей успел позаботиться Кармио Газа, облачился в нее, затем осушил с полбутыли полюбившегося ему туранского и лишь после этого позволил слуге полить ему на руки из серебряного кувшина.

У ворот уже разгуливал купец, явно поджидая Конана, Он не спал всю ночь — глаза его отекли и превратились в щелки, углы губ были устало опущены, а плечи сгорблены. Сейчас он выглядел дряхлым стариком, и варвар внутренне содрогнулся, представив вдруг, что когда-нибудь и он может стать таким. Но в его возрасте подобные думы редко задерживаются надолго, а посему, положившись на милость Митры, он выкинул их из головы и подошел к купцу.

— Что не спишь, Кармио?

— Не могу, — улыбнулся старик. — Последнее время я плохо сплю — все думаю о мальчике… Да и годы уже…

— Лошадь готова?

— И лошадь, и дорожный мешок — все, как ты велел. Если позволишь, я хотел бы отправить с тобой Пепино. Несмотря на малый свой рост, он обладает силою и сноровкой и может пригодиться тебе…

— Нет! — наотрез отказался варвар. — Еще Пепино мне не хватало.

— Тогда возьми меня!

Киммериец и купец обернулись. От дома к ним направлялась Данита, одетая в мужское платье, и даже издалека было заметно то суровое выражение, какое она старательно пыталась придать своему нежному милому личику. Конан расхохотался.

— Прах и пепел! Да ты смелая девочка, я смотрю!

— О, нет! — замахал руками старик. — Нет, Данита, и не думай! Я никуда тебя не отпущу! Митра свидетель, хватит с меня и того, что пропал мой Виви!

— Но отец!..

— Ступай домой! — приказал Кармио, и Конан впервые услышал в его мягком голосе железные нотки.

— Я не возьму тебя, Данита, — поддержал он старика. — Мне и Пепино-то не нужен, а ты…

— Да я умею больше, чем Пепино! Я умею стрелять из лука и бросать копье, я умею…

— Я не возьму тебя, Данита, — твердо повторил Конан, отворачиваясь. — Кармио, пусть подают лошадь.

Вороная кобыла, приведенная сонным привратником, была достойна особ королевских кровей — высокая, тонконогая, с маленькой породистой головой и огромными фиолетовыми глазами, она обошлась купцу не менее чем в пятьдесят золотых и, подозревал киммериец, считалась в его конюшне лучшей; под стать ей была и сбруя. Конану захотелось немедленно оседлать красавицу, но дорога предстояла неблизкая, и поэтому сначала следовало проверить содержание его дорожного мешка.

— Все, — заключил варвар, снова завязывая мешок. — Ну, Кармио, прощай пока.

Он вскочил на вороную — она капризно дернулась под его массивным телом, — наклонился и потрепал по волосам Даниту, которая точно так же капризно дернулась под его рукой; рассмеявшись, киммериец направил кобылу к воротам. Оглядываться он не хотел: долгие проводы означали частые воспоминания, а уж что-что, но воспоминаний ему в последнее время и без того хватало… Стрелой помчалась его красавица по длинной улице спящей еще Мессантии, и вскоре дом Кармио Газа остался далеко позади — зато далеко впереди Конана-варвара ждали другие люди и другие приключения… А что еще нужно вечному страннику?

Несколько удивленный собственным определением самого себя, киммериец снова засмеялся — наконец-то легко и бездумно — и пришпорил лошадь.

* * *

К вечеру того же дня Конан был уже на полпути от Шема. Поначалу он собирался ехать подальше от берега моря, помня о том, что ветры порой не просто бушуют там, а безумствуют; но по прошествии некоторого времени изменил это решение, ибо погода и ночью и днем стояла на редкость мягкая, спокойная и теплая. Вблизи моря воздух был чист и свеж, а полоса густого плодородного леса обеспечивала его кобыле постоянный корм, так что варвару оставалось лишь заботиться о пресной воде для нее — у него самого на случай жажды в дорожном мешке лежали три аккуратно заткнутые фляги: с туранским, немедийским красным и аргосским белым. Правда, в первой вино уже плескалось на дне, зато две другие были полны, и по его расчету, до первого постоялого двора он вполне мог ими обойтись.

Привязав лошадь к толстой обломанной ветке старого дуба, киммериец развел костер. На фоне темно-синего, как его глаза в гневе и страсти, неба золотые и красные искры казались осколками далеких звезд, что сияли сейчас так ярко, словно не только зажглись, а уже догорали. Закусив остаток туранского куском свежей розовой ветчины, Конан расстелил на траве теплый плащ, так же предусмотрительно, как и вино, упакованный слугой купца в его дорожный мешок, и смежил веки — это была первая его остановка за день, а посему и сон оказался близок.

…Но так же внезапно, как уснул, посреди ночи Конан пробудился. Он не стал вслушиваться в тишину, опустившуюся к берегу моря Запада, не стал всматриваться в черную даль и не менее черную близь — ничего такого, что могло бы потревожить его, здесь не было. Полный покой дарил южный Аргос одинокому путешественнику в эту ночь… Редкие вскрики птиц, стрекотание цикад, еле слышный мягкий плеск волн — вот все звуки, кои вплелись в ночную тишину, ничуть не нарушая ее. То же, от чего он вдруг вернулся в явь, было совсем другого происхождения, не природного. Ему приснился сон купца — тот самый, о схватке Добра и Зла; Конан не раз за последние дни думал о нем, искренне сожалея, что Кармио Газа не удалось увидеть финала. Не то, чтобы его так уж волновал исход битвы (он отлично знал — как бы там ни было во сне, на самом деле истина в Великом Равновесии, и пока земля не раскололась на тысячи кусков, ни Зло, ни Добро не одержат победы), но каким-то краешком души он надеялся, сам того не сознавая, если не уничтожить, то хотя бы сильно покалечить противника. А в это понятие — Зло — для него входило многое, и прежде всего — маги и колдуны всех видов и мастей. Он был уверен: основное зло от них, ибо они — не кто иные, как проводники его, берущие начало в царстве Нергала, всеми корнями вросшие в его твердь.

Кармио Газа стар и немощен, и сон такой должен был присниться, конечно, не ему, а мужу молодому, могучему — вот хотя бы Конану. Чем купец мог помочь Добру? Недаром оно само вытолкнуло его, решившись на битву со Злом. Его, Конана, не вытолкнуло бы… Киммериец со вздохом повернулся на другой бок. Ему удалось увидеть только самое начало сего сна: прозрачное горное озерцо, окруженное черными огромными скалами… И если старик спокойно выдержал ту страшную тишину, что перед схваткой окутала землю, то варвар в этом месте пробудился — у него заложило уши, да так, что казалось, вот-вот голова расколется как гнилой орех…

Теперь оставалось только надеяться на длинную ночь и продолжение этой истории со столкновением Добра и Зла. Он снова закрыл глаза, но уснуть не смог. Как в каморке у старой колдуньи, сейчас вспоминал он прошлое — уже не под воздействием волшебного зелья, а просто по стремлению души. Он редко проводил ночь без сна — разве что только в том случае, когда гулял в кабаке или любил женщину; обыкновенно сон его был хотя и чуток, но крепок. Наверное, поэтому он не знал, что ночью все — и прошлое, и настоящее, и даже будущее — видится совсем иначе, нежели днем. А вернее всего, прежде он этого не замечал. Не заметил и теперь. Ему и в голову не пришло задуматься, отчего так сдавило грудь, отчего тоской повеяло от тех, порой весьма веселых приключений, отчего дыханию стало тесно в его большом теле, и даже свежий морской воздух не помогал ему.

Он вспомнил Белит — и кстати. С ней ему привелось встретиться как раз после той нелепой истории с золотой пастушкой и ее овцами, когда, подобно тому же сну Кармио Газа, победа не досталась никому. Впрочем, можно сказать, что киммериец не взял ее, эту победу, вышвырнув пастушку в море, а овец разделив. Дебу Абдарраху повезло меньше: он утонул в море Запада, недалеко от берега… Где он теперь? На Серых Равнинах? Или в ободранной шкуре какой-нибудь злобной собаки или хитрой кошки? Хуже, если он вселился в несчастного младенца… А в общем, Конан не верил ни во второе, ни в третье. Про Серые Равнины знают все, а остальное — всего лишь досужие выдумки придворных лентяев… А вот Белит…

Конану очень не хотелось бы, чтоб Белит ходила по тем же тропам, что и Красивый Зюк. Конечно, Серые Равнины не Мессантия, и не весь Аргос, и не Киммерия и Ванахейм с Асгардом вместе взятые; сколько душ там умещается — столько на земле не живет людей. И все же сама мысль о том, что его возлюбленная могла пройти рядом с гнусным ублюдком Дебом, была противна варвару. Но, возможно, тот все-таки остановился на своей родине, в царстве Нергала, и тогда Белит не встречает его вовсе…

Киммериец зевнул. Конечно, как сие не пришло ему в голову раньше? Таких, как Красивый Зюк, после смерти забирает к себе Нергал, и из них потом лепит своих вонючих демонов… Так что Конан может быть спокоен за Белит, она далеко оттуда…

…Дремота снова овладевала им, но была тяжела и неспешна. Затылок, виски наливались сном как бурдюк с пивом — до отказа; перепутанные мысли тугим клубком застряли где-то под переносицей, и жажда высушила горло, но тянуться к мешку за флягой не хотелось. Он с трудом вернулся в прерванный сон Кармио Газа, желая непременно увидеть продолжение (горное озерцо, скалы… что это? он забыл, ибо уже не владел собой), и медленно, медленно начал погружаться в небытие…

* * *

Перед закатом следующего дня Конан уже был в Асгалуне. Этот пышный и величественный и в то же время сумбурный, нелепый шемитский город нравился варвару тем, что здесь можно было найти развлечения на любой вкус и на любое настроение. Если последнее располагало к веселью — маленькие кабачки, коими просто усеяна была окраина, ждали гостей и ночью и днем.

Там беспрестанно играла музыка, и волоокие девы с пухлыми грудями и широкими пышными задами не только плясали и пели, но и за пару монет дарили свою любовь тому, кто этого хотел. Вино там лилось рекою или даже водопадом и стоило весьма дешево; как и везде в Шеме, там можно было что угодно продать и что угодно купить — иные шастали туда ежедневно только за этим, и чаще только ради азарта, а не выгоды; половина деловых знакомств тоже заводилась там.

Если же душа жаждала покоя и тихой грусти, человек устремлялся в дом Гуина (а и таких в Асгалуне было более десятка), где в полном — или не совсем полном — одиночестве коротал вечер под нежные и высокие звуки цитры. А поскольку огромный зал в доме сем делился на сотню крошечных комнатушек, посетителя никто не беспокоил, кроме учтивых и расторопных слуг, готовых по первому желанию привести для гостя девушку или юношу, или и девушку и юношу, способных усладить не только плоть его, но и взор своим прелестным видом.

Гуин, придумавший такие трактиры, был идиотом и давно уже умер, но многочисленные родственники его продолжали столь удачно начатое дело, ибо доход оно приносило просто невероятный. Конану приходилось бывать в этих домах и, хотя он ни разу не заказывал себе утешительницу, пить в одиночестве чудесное — и очень дорогое — вино любил. Но соответствующее настроение посещало его редко, и обычно из дома Гуина он шел в те самые кабачки, где можно было разгуляться, оставив покой и тихую грусть за порогом.

От западных ворот города киммериец направил вороную прямо, а потом налево: насколько он помнил, именно эта улица изобиловала заведениями подобного рода. Так и оказалось.

Он спешился у первой же двери, где с одной стороны на вывеске грубо, но красочно была намалевана баранья нога (в каждой городе была по меньшей мере пара забегаловок с такой картинкой), а с другой — и это даже рассмешило бы Конана, если б к иронии не примешивалось раздражение — красной яркой краской художник изобразил уродливого краба, больше напоминавшего не собственно сию тварь, а колдуньино его изображение в виде числа; вверил лошадь слуге, что болтался у входа, и забрав с собой дорожный мешок, вошел в кабак, предвкушая уже все те удовольствия, которые здесь получит этой ночью.

В небольшом зале, набитом до отказа самым пестрым людом, стоял невероятный гвалт. Орали все. К ночи половина здешних посетителей успела налакаться до такой степени, что уже потеряла всякую способность слушать и слышать, да и свежему человеку в грохоте и звоне кружек, тарелок, ножей и бутылей не представлялось возможным разобрать не то что слова, а и тон и тембр голоса соседа.

Только Конан переступил порог, как к нему подскочил раскрасневшийся от усердия подавальщик, морщась от шума, выслушал заказ и, кивнув в знак того, что все уяснил, немедленно исчез в глубине зала. Варвар усмехнулся: будь он одет как прежде, наверняка пришлось бы самому идти на поиски слуги, но сейчас на нем был богатый наряд, подаренный Кармио Газа, и он выгодно отличался от прочих оборванцев, наполнявших кабак.

Впрочем, его и в бедном одеянии отличали всегда — по росту, по стати, по выражению лица… Конан отодвинул с дороги обнявшуюся парочку пьянчуг и прошел к длинному столу, где вклинился между тонким бледномордым юнцом и толстым одышливым торговцем, у коего в левой руке, поднятой призывно вверх, посверкивало маленькое зеркальце в золотой оправе. Иной раз к толстяку подходили покупатели, но предлагаемая ими цена, как видно, не устраивала продавца — он отрицательно мотал головой и продолжал жадно поглощать куски мяса, не поднимая глаз от тарелки.

Приняв из рук слуги огромное блюдо с жареной бараниной, Конан плеснул в свою кружку пива, отхлебнул сразу половину и, удовлетворенный его вкусом и ароматом, приступил к трапезе.

…Когда на блюде остались одни только кости, варвар позволил себе передохнуть, а значит, и осмотреться. Сытый взгляд его блуждал по залу недолго: в противоположной стороне он заметил вдруг некую особу, напомнившую ему старую знакомую из Шадизара. Ни та, ни эта не обладали стройной девичьей фигурой и нежным голоском — совсем наоборот: гвардейский рост в сочетании с пышным задом, тугими румяными щеками и хрипловатым басом являлись их основными и для некоторых мужчин самыми привлекательными чертами.

Порой и Конана тянуло на нечто подобное, особенно после принятия нескольких кувшинов кислого и крепкого пива… Вперив помутневший от еды и питья взор в мощную грудь привлекшей его красотки, варвар медленно поднялся и пошел к ней, легко рассекая потную толпу любителей подраться, кои с визгами и воинственными воплями копошились прямо посредине зала.

— Как звать тебя, милая? — криво ухмыляясь, поинтересовался он, локтем плотно приникая к ее мягкому животу.

— Мархит, — игриво ответила она басом, в ответ еще крепче вдавливая его локоть в свой живот. — А ты кто будешь, незнакомец? Вижу, что не шемит…

— Киммериец, — жарко выдохнул он ей в ухо. — Конан. Ты здешняя хозяйка?

Томные выпуклые глаза могучей Мархит впились в его синие, откровенно призывая к немедленной любви, и варвар согласно прохрипел в ответ на эти ничего не значащие ласковые слова, которые произносил уже многажды и многим и вот теперь — ей. Но она все равно не слушала. Ухватив рукав его новой кожаной куртки, она влекла его за собой, наверх, на второй этаж, где было тихо и темно, где под ногами таинственно скрипели половицы и где в любом уголке коридора пахло любовью… Конан зарычал, рывком повернул Мархит к себе лицом и, не дожидаясь, когда она отворит дверь, сжал ее в своих объятьях…

Глава шестая

Подперев полной белой рукою щеку, Мархит смотрела на спящего Конана. Мысли ее, словно волы в загоне, были вялы и ленивы, и никогда не покидали заранее очерченной границы — то есть все, о чем она думала, сосредоточивалось только на хозяйстве и любви, а также на том, что так или иначе касалось того же. Появление в ее жизни этого огромного киммерийца отлично вписывалось в такую схему: он пробыл с нею одну ночь и, может быть, пробудет еще немного — от природы практически устроенная натура Мархит позволяла ей не обольщаться и смотреть на жизнь спокойно и трезво, не лелея мечтаний и не питая несбыточных надежд; своим появлением он украсил ее довольно однообразное, хотя и совсем не скучное существование, и она была за то благодарна ему; еще некоторое время после его отъезда она не раз вспомнит о нем с приязнью и сладким томлением в душе, потом — забудет. Мархит легко отдала Конану маленький уголок в своем сердце, с тем чтобы уже никого туда не поселять, но и с тем чтобы через годы никогда туда больше не заглядывать. И это была ее жизнь, которая не то что вполне ее устраивала, но и нравилась ей.

Она осторожно тронула подушечкой пальца белый шрам на его твердой щеке, подула на пушистые длинные ресницы, с детским любопытством наблюдая их трепет. Мог ли он стать ее мужчиной? Мархит не задумалась об этом и на миг. Справедливо полагая, что мужчины вообще не более чем спелый фрукт или кусок хлеба, созданный богами затем лишь, чтобы утолить голод и исчезнуть, уступив место следующему, хозяйка трактира и Конана воспринимала точно так, инстинктивно все же выделяя его из прочих. Как любая женщина, она умела почувствовать истинную силу и надежность, исходящую от него даже спящего…

Наконец ей надоело на него смотреть. Наклонив свое лицо над его лицом, так что длинные густые волосы ее смешались с такими же его волосами, Мархит, лукаво засмеявшись, ткнула его носом в губы, потом в подбородок, желая пощекотать, а когда он сердито сдвинул брови во сне, хихикнула и быстро отпрянула, тотчас открыв его лицо появившимся как раз в этот момент солнечным лучам. «Хр-р… хр-р-м…» — не хотел просыпаться Конан, но сон уж нельзя было удержать. Глубоким вздохом проводив его, киммериец открыл глаза и угрюмо взглянул на Мархит.

— Рассветает, парень, — пророкотала она ему в самое ухо, снова засмеявшись. Но теперь, с пробуждением его, игривый смех не удавался, хотя она и близко не чувствовала никакого смущения.

— И что? — Конан дернул плечом. — Какого Нергала мне сдался этот рассвет? Зачем ты меня разбудила?

— Быр-быр-быр? Быр-быр-быр! — передразнила Мархит его хриплый голос, забывая, что и сама обладала почти таким же. — Затем, что мне надо идти в зал, а тебе — со мной. Ты же хочешь выпить вина?

— Ну… — неуверенно бормотнул варвар. Он толком не знал, хочет ли вина, потому что ясно хотел чего-то другого, только не мог сейчас сообразить, чего же именно. — Ладно… Пойдем.

Конан свесил с кровати босые ноги, горячими ступнями с удовольствием ощутив прохладный пол. Одежда его, накануне комком брошенная в угол комнаты, теперь лежала тут, на кресле, аккуратно сложенная. Варвар натянул штаны, безрукавку, остальное пока оставив, и встал, не обращая внимания на пристальный взгляд Мархит.

— Вижу воина, — почему-то со вздохом произнесла она, тоже поднимаясь с кровати. — Воина, и все тут.

— А еще чего? — хмыкнул заметно довольный этим замечанием варвар.

— Воина, — повторила Мархит, — и бродягу. Пусть Ашторех отворотится от меня навеки, если это не так… И пусть до конца дней моих в мою постель не ляжет мужчина, если Конан-киммериец приехал в Шем только для того, чтоб найти себе девушку на ночь. Что скажешь на это, парень?

— Гм-м… Ну, не только за этим, — с видимой неохотой согласился Конан, которому все больше хотелось того, чего он не мог еще назвать. — Мне вообще в Эрук надо.

— В Эрук? — Мархит, застегивая юбку, замерла на мгновение, подняла на него темные глубокие глаза. — Вонючий Эрук! Что тебе там понадобилось?

Услышав про ненавистный ей почему-то Эрук, добрая женщина отбросила всякую дипломатию и задала интересующий ее вопрос прямо.

— Мало ли… — туманно ответствовал Конан, с тщательно скрываемым удовлетворением взирая на хозяйку трактира своими синими равнодушно-холодными глазами (вот оно, женское любопытство, проявилось при первой же встрече! Ему не из чего теперь делать тайны, но и раскрываться сразу он не намерен).

— Вонючий Эрук! — процедила Мархит сквозь зубы. — Там умер мой брат. Поехал туда — и умер. А потом и мать. Пока жила в Асгалуне — ни на что не жаловалась. Была румяна и здорова, как я сама! А вздумала поехать в Эрук за телом брата, и… Как вернулась, в два дня зачахла… Теперь одна тут, среди сброда. Ненавижу этот сброд! Ненавижу этот вонючий Эрук!

Сумбурная речь хозяйки трактира несколько удивила киммерийца: весь вид ее, величественный, чуть не королевский, не предполагал вспышки, тем более направленной не на определенное и одушевленное лицо, а на город. Конан и сам не любил некоторые города — например, Мессантию, — но чтоб так волноваться по этому поводу…

— Клянусь Кромом, красавица, кто-то из парней в Эруке крепко обидел тебя, — сделал киммериец единственно правильный вывод, на что Мархит фыркнула и отвернулась. — А для меня этот город ничуть не хуже любого другого, так что давай мне вина, и я поеду…

Не дожидаясь, пока хозяйка разберется со всеми застежками на блузе, он подхватил с пола свой дорожный мешок, сгреб в него одежду с кресла и, заправляя волосы за воротник безрукавки, пошел к двери.

— Вонючий Эрук! — донеслось ему вслед.

* * *

Сидя в душной, на три четверти опустевшей к утру зале, Конан понял наконец, чего ему так сильно хотелось: воды. Простой холодной воды, которой не было во рту его вот уже три дня. Прекрасное вино купца, да и то, что предложила ему сейчас Мархит, баловало вкус и повышало настроение, но жажды не утоляло. Юный подавальщик с красными от недосыпания глазами, спотыкаясь, побежал за водой и потом с изумлением смотрел, как, обливаясь и давясь, огромный северянин пил эту мутную воду, набранную им в зацветшем и грязном ручье у городской стены.

Мархит, навалившись на стол мощною грудью, также не спускала глаз с лица гостя. Никаких мыслей не было в голове хозяйки в этот момент, и сие являлось привычным ее состоянием, притом отнюдь не умаляя несомненных достоинств доброй женщины. Взгляд ее, тем не менее, был тот, что обыкновенно называют задумчивым — она казалась целиком погруженной в какие-то важные мысли или воспоминания, и влажные глаза лишь подтверждали такое впечатление. Вернув пустой кувшин слуге, Конан что-то спросил ее раз, другой — она не ответила; тогда он принялся за вино, легко забыв о ее присутствии, и она вдруг очнулась. Взгляд ее изменился, словно бы просветлел, хотя всего лишь наполнился неким смыслом — не отрывая его от киммерийца, Мархит подвинула к себе его кубок, отпила большой глоток, и тут же широкое лицо ее озарилось милой улыбкой, но совсем не из-за вина. Ей почудилось в его взоре нечто (увы, только почудилось), а оттого, несмотря на твердое мнение о мужчинах вообще, захотелось вновь поволочь его наверх, чтоб там он подтвердил свое чувство. В следующий миг добрая женщина, близоруко сощурившись, разобрала во взоре сем то ли иронию, то ли — и это было бы ужасно — насмешку; брови ее грозно сдвинулись и кулаки сжались; в темных коровьих глазах блеснул совершенно неподходящий для них огонь гнева, а пышная грудь начала вздыматься, не в силах сдержать горячее дыхание.

— Прах и пепел! — удивленно воскликнул Конан на это. — Что с тобой, Мархит? Никак ты перебрала этой кислятины?

— Это не кислятина, — отрезала хозяйка, — а мое лучшее вино! Из Хорайи! А ты, киммериец, иди-ка…

Но она не успела обозначить направление его пути, ибо пламенный взгляд ее упал вдруг на вход в зал да там и остановился. Мгновением позже алые пухлые губы Mapхиг раздвинулись странным образом: нижняя отъехала к полному белому холму груди, а верхняя почти присоединилась к носу, из глубины меж ними вырвался короткий то ли стон, то ли всхлип, и только потом мирный негромкий гул трактира полностью забил, заглушил истошный вопль, от которого варвар едва не захлебнулся очередным глотком вина.

Добрая женщина орала так, что, будь на месте Конана человек с менее крепкими нервами, душа его наверняка отлетела бы к Серым Раввинам, дабы хоть там получить желанный покой. Конан не дрогнул. В первый момент, правда, рука его сама собой дернулась к поясу за мечом, ибо вой хозяйки по силе и тембру был точь-в точь как звук походной трубы тревоги, но ему хватило половины вздоха для того, чтобы понять, в чем, собственно, дело. Оставалось только проследить за взглядом выкаченных невероятным образом глаз Мархит и убедиться в истинности своей догадки; так он и сделал.

У дверей в зал стоял маленький человечек с пышными-длинными усами, лысой головою и тонкими — даже в шароварах сие было заметно — кривыми ножками. На бледном узком лице его киммериец не увидел вовсе признаков какого-либо волнения, хотя и он смотрел на Мархит, и все в трактире понимали, что он — настоящий виновник происходящего с доброй женщиной припадка. Робость, видная даже в том, как он стоял, явно не относилась к воплю Мархит, а являлась природной чертой его характера. Вообще выглядел он достаточно уныло: круглые черные глаза взирали на мир кротко и с долей печали; над ними вздымались грустно составленные уголком брови; углы тонкого рта опускались книзу, а непомерно большой нос в профиль напоминал нищего, который нагнулся за брошенной ему монеткой и не смог разогнуться. Но сей замечательный нос киммериец увидел чуть позже — когда у Мархит прервалось дыхание и человечек, воспользовавшись наступившей вдруг тишиной, направился к их столу.

— Ах ты ублюдок! Тощая тварь! Гнусь! — хрипло выкрикнула хозяйка трактира, потрясая внушительными кулаками. — Поглядите на него, люди! Поглядите на эту падаль! Он явился! Да я тебя на клочки разорву! На мелкие кусочки! Я тебя…

Дальше варвар не слушал. Он с сочувствием смотрел на маленького человечка, вблизи оказавшегося еще меньше, и с любопытством пробовал предположить, что же случится далее. Судя по виду Мархит, ничего хорошего далее беднягу не ждало, однако он спокойно сел между ней и Конаном, тонким голоском заказал у подавальщика (тот стоял рядом со столом с самого начала и от ужаса был на грани обморока) пива с вяленой рыбой, затем поворотил голову к женщине, улыбаясь ей так мило, будто не она сейчас орала и не на него.

— Как я рад видеть тебя, Мархит. Ты совсем не изменилась.

— Тьфу! Паршивый козел! — злобно выплюнула она, как ни странно, тоном ниже. — А я чтоб сроду тебя не видала — вот было б хорошо! И за что мне Иштар свалила на голову эту гниду, — плаксиво вдруг протянула Мархит, но Конан, уже успевший немного узнать добрую женщину, ей не поверил — она явно (теперь уже явно) была предовольна появлением маленького человечка. Он же продолжал вести себя так, словно не слышал никаких оскорблений в свой адрес.

— Ах, моя Мархит, моя девочка, — со вздохом сказал он. — Сколько ночей провел я без сна, вспоминая о тебе…

— Это правда? — густым голосом спросила Мархит, краснея. — Херби, ты не обманываешь меня?

— Что ты… Что ты, малышка… — прошептал крошечный Херби, и варвар с удивлением уловил в тонком голос-ке его бархатные медовые нотки заправского соблазнителя. — Сколько ночей… Тебя… Хочу… Твое тело… Грудь… Пц-ц-ц…

Теперь даже Конан, занимавший с влюбленной парочкой один стол, мог слышать только обрывки фраз. Впрочем, и он скоро отвлекся своими гораздо более занимавшими его мыслями. Дорога в Эрук, поиски Деденихи и уворованного им талисмана, затем возвращение с рыжим в Мессантию и снова в путь — в гирканские степи, к Учителю… Сие необходимое сразу затмило чужую суету, и он, раскрыв несколько похудевший дорожный мешок, начал скидывать туда со стола всевозможные яства, справедливо полагая, что этой ночью он оплатил их сполна.

Мархит бросила на него равнодушный взгляд, ничуть не возражая против такого грабительства, а маленькому Херби действия варвара напомнили о том же, только в обратном порядке — он раскрыл свой дорожный мешок и стал высыпать оттуда на стол все содержимое, приговаривая: «А что я привез моей девочке… А что я привез в подарок моей малышечке…»

Конана чрезвычайно мало интересовало то, что привез своей малышечке этот карлик, а посему он поднялся, закинул сумку за плечо и… И в этот-то момент поскучневший взор его вдруг упал на стол (добрая женщина, естественно, смотрела туда же — в ожидании подарка от Херби), и короткий возглас его совпал в первом миге с пронзительным, визгом Мархит: среди всевозможного хлама, вываленного маленьким человечком из дорожного мешка, валялась, обнажив передние длинные зубы, дохлая мышь, по всей вероятности, отравившаяся чем-то вредным внутри мешка.

«Второе число подскажет тебе, где остановиться…» Но второе число уже было — у ворот дома Кармио Газа… Конан сплюнул в сердцах, совсем запутавшись в наставлениях старой колдуньи, но тут вспомнил неожиданно, что числа могли повторяться. Да, она точно предупреждала его об этом… Или ему только приснилось?..

Киммериец мотнул головой, отгоняя сомнения, и снова уселся за стол. Пора было знакомиться с Херби.

— Ты откуда, приятель? — громко осведомился он, без труда перекрывая хрипловатым зычным голосом своим затихающий уже визг Мархит.

— Из Эрука, — охотно ответил карлик, с брезгливой гримасой подымая мышь за хвост и швыряя подальше.

— Из Эрука…

Сейчас Конану и на ум не пришло утреннее выступление хозяйки трактира против этого города — для него с Эруком была связана вся история рыжего талисмана, если, конечно, ублюдок Деденихи действительно потащил его туда… Но — ведь дохлая мышь! Значит… Конан понятия не имел, что же это значит.

— Славный город! — обратился Херби к Мархит. — Не правда ли, милая?

— Правда, — завороженно прошептала добрая женщина, прижимая к сердцу подарок любимого — тончайшую розовую накидку кхитайского шелка. Могучая длань ее легла на узкую бледную ручку карлика, закрыв ее всю, в порыве чувства сдавила, да так, что бедолага сморщился. С лица его, однако, не сошло выражение приятности и благодушия.

— А ты, незнакомец, бывал ли на родине моей? — вежливо осведомился Херби у Конана.

— Приходилось, — кивнул варвар. — И сейчас туда еду.

— О-о-о! Как бы я хотел отправиться с тобой! — воскликнул карлик, но, посмотрев на Мархит, поспешно поправился: — Впрочем, я только что оттуда. Как звать тебя, северянин?

— Его зовут Конан, — несколько пришла в себя хозяйка трактира. — Он из Киммерии, и с ним я провела эту ночь.

— Что ж, — легко отреагировал Херби, улыбаясь. — Такой мужчина… Я тебя понимаю, моя красавица. А что нужно тебе в Эруке, Конан? Могу я тебе помочь?

— Нет, — качнул головой киммериец, сомневаясь сам в своем ответе — а вдруг он может помочь? Дохлая мышь ведь была в его мешке…

— Херби — большой человек в воню… в славном Эруке, — гордо проговорила Мархит. — Он — стражник в темнице!

— Уже десятник, милая.

— О, Х-х-херби…

Взор влюбленной женщины преисполнился страсти. Тяжело дыша, она дернула карлика за руку, с целью уволочь его наверх и там испытать любовь уже не простого охранника, но десятника, но тут вмешался отвергнутый и нимало этим не огорченный гость ее.

— Потерпи, Мархит, — твердо сказал он, ледяным взглядом синих глаз пришпиливая обоих к стульям. — Мне надо кое о чем спросить твоего Херби.

— Потерпи, Мархит, — немедленно поддержал его карлик. — Ты долго терпела, любимая («Восемь лет!» — проворчала она), так выпей пока этого чудесного пива, а я поговорю с твоим гостем. Что хотел узнать ты, Конан?

— Прежде скажи, давно ли ты служишь в темнице?

— Два десятка лет и еще три луны. Тебе надо вытащить оттуда приятеля? Я помогу.

— Нет… Сначала скажи — что сталось с человеком, которого посадили к вам что-то около семи лет назад. Его зовут Деденихи, лет ему… Вот как тебе примерно.

— Убийца? Вор? — деловито поинтересовался Херби.

— Нергал его знает… Но забрали его на базаре с чужим кошелем.

— Погоди-ка… За все время у нас таких было только трое — остальные обычно откупаются по дороге в темницу… Это не тот, что кричал, будто вор не он, а другой парень, а он будто честный гражданин Шема и…

— Точно! Ты знаешь его?

— Я — нет. Но я много слышал об этом… Только не семь лет назад это было, а пять. Наши не любят вспоминать того парня, ибо… Прости, Конан, если он твой друг, но…

— Не друг, — отказался варвар от младшего Деденихи. — Я его в жизни не видал, и, клянусь Кромом, не хотел бы увидеть. Но я должен знать о нем все.

— Хорошо, я расскажу тебе, что мне известно… — после некоторого замешательства сказал карлик. — Немного, Конан, совсем немного… Хотя и того достаточно, чтобы опозорить единственную в городе темницу… Ребята говорили, что первые несколько дней он был самым тихим узником из всей тысячи, хотя рожа у него… Бр-р-р! Разбойничья! Такого встретишь ночью темной и… Хотя и ты на вид так могуч и грозен, что я и тебя не желал бы встретить ночью темной…

— Он — лучше того недоноска, — вступилась Мархит за гостя. — И не отвлекайся, рассказывай скорее!

— Конечно, лучше, — успокоил ее Херби. — Что и говорить! А недоносок… Когда он понял, что никто не собирается его отпускать… Одному нашему парню он чуть было не перегрыз глотку, когда тот вошел к нему с вечерним кувшином воды! Если б рядом не было пяти охранников (а как раз происходила смена караула), то Хаму точно пришлось бы покинуть мир сей раньше срока…

— Он еще и буйный? — хмуро спросил Конан, забыв о том, что и сам ради собственного освобождения ломал шеи и разбивал головы.

— Отцом нашим Адонисом клянусь, он не простой карманник, Конан! Он бандит! После случая с Хамом его просто опутали цепями и посадили в подвал, так на следующий день обнаружили, что он уже порвал цепи на ногах и начал рвать на руках! Ну, приковали к стене… Так он и провисел почти полтора года…

— А потом? — насторожился киммериец, в уме подсчитывая, как совпадало время заточения младшего Деденихи с исчезновением талисмана.

— Потом-то и произошло это… непонятное… Отчего все и знают у нас его историю… Одним прекрасным утром… То есть совсем не прекрасным утром, конечно… то есть само по себе утро было очень даже прекрасное, а…

— Тьфу ты! — сплюнула Мархит. — Мы поняли тебя, Херби. Ты можешь не рассказывать про утро?

— Могу, — заверил Херби, нежно целуя ее в тугую щеку. — Я и не то еще могу… Ладно, продолжаю. Короче говоря, однажды утром охранник обнаружил, что в камере никого нет! Цепи — есть, так и висят на стене, а его — нет. Как он сумел оттуда выбраться? Никто не знает. Окошко там с твою ладонь, Конан; на двери кроме замков — наружные засовы, уже не говоря о том, что стражи полны все коридоры. Но не только это поразило нас… Спустя пару лун Хам увидел его в городе. Парень он неглупый, а потому не стал бросаться к нему с криками, а проследил, куда это Нергалово отродье пойдет. И что вы думаете? — Херби сделал паузу и посмотрел на слушателей, с удовольствием, находя в глазах их интерес к его повествованию. — Он оказался владельцем огромного дома под Эруком! Сколько там слуг — говорил Хам — столько нет охранников в нашей родной темнице!

— Это был не он, — убежденно сказала Мархит, качая головой. — Твой Хам все перепутал. Так не бывает.

— И я думал. Но на другой день к тому дому пошел охранник, который видел эту рожу полтора года подряд, и он тоже узнал его! Роскошно одетый господин оказался тем самым карманником!

— О, светлая Иштар… — пробормотала ошарашенная Мархит. — Не могу поверить… С таким богатством и…

— Тебя удивляет, любимая, что он украл кошель? В этом как раз нет ничего странного. У нас…

— Меня не удивляет то, что он украл кошель, — перебила хозяйка трактира. — Я и сама знаю богачей, что воруют почем зря у самых нищих. Но что мне непонятно, так это то, почему он полтора года просидел в темнице? Такие не сидят…

— Ты права, моя умница, — снова чмокнул ее в щеку карлик. — Ты как всегда права. Только кто ж знал, что он у нас? Он мог бы передать послание, конечно, но после его нападения на Хама ни один охранник не хотел иметь с ним дела. Ребята говорили, что он проделывал такие подлые штуки… Мол, зайдешь к нему — он вроде глаза прикрыл, спит… И вдруг как плюнет в рожу! Бр-р-р… Как еще наши его не убили, не понимаю…

— Если все так, то почему ты сказал, что история эта непонятная?

— Потому что я до сих пор не могу догадаться, как он удрал…

Зато Конану не надо было и догадываться — он знал отлично всю схему побега. Как бы ублюдочный Деденихи ни обидел этого Хама, как бы он ни плевался, все равно нашелся кто-то, кто за порядочную мзду передал на волю его записку. А потом слуге или наперснику его оставалось только надуть доверчивого Кармио Газа печальной легендой о несчастном узнике и его умирающем дедушке, забрать талисман и уехать в Эрук. Прах и пепел! Как же просто!

— Прах и пепел… — прорычал варвар, вставая. — Ты скажешь мне, Херби, где тот дом?

— Я скажу тебе, где найти Хама — он покажет и дом, и ублюдка. Только… Я хочу предупредить тебя, Конан: охранник, который полтора года носил ему еду и воду, утонул в мелком водоеме у городской стены…

— Перепил? — коротко осведомилась Мархит.

— Возможно, — пожал плечами Херби. — Хотя почему-то к его шее был привязан камень… И это случилось через треть луны после того, как он узнал в важном господине ту тварь!..

* * *

За два дня пути вороная совсем выбилась из сил, и как Конану было ни жаль, пришлось оставить ее на постоялом дворе в деревеньке близ Эрука. Взамен он взял могучего, серого в яблоках коня, который был далеко не столь красив, но зато домчал его до стен города задолго до сумерек.

Теперь киммериец особенно чувствовал время: он ступил наконец на верный путь, и чем ближе был его конец, тем ближе было и начало пути иного. Поэтому, наверное, он не стал заезжать в знаменитые своими винными погребами забегаловки Эрука, а погнал коня сразу к дому Хама, благо карлик Херби подробно описал ему дорогу туда.

Крошечная деревянная развалина стояла в ряду таких же унылых бедных конурок на самой окраине, у городской стены; Конан, опознав ее еще издалека по огромному гнезду на крыше, стрелой пролетел мимо изумленных его богатым видом и прытью горожан и осадил коня прямо у низкого разбитого крыльца.

Хам оказался дома. Это был чернявый низкорослый крепыш с курчавыми волосами, большими выпученными глазами, крупным носом и тонкими, весьма подвижными губами. Стоило Конану произнести имя Херби и напомнить историю с младшим Деденихи, как парень тотчас разразился бешеными ругательствами вадрес последнего, видимо оставившего поистине кровавый след в его душе — или, вернее, на его шее.

Изощренная брань, потоком низвергающаяся из его уст, в другой раз немало повеселила бы варвара, но только не сейчас. Хмурясь, он потягивал из глиняной кружки некрепкое домашнее пиво и пытался прояснить для себя два вопроса. Первый: почему Деденихи, судя по рассказу Кармио Газа, человек почтенный и нравом тихий, вел себя в заточении как прожженный бандит? И второй: почему Хам сказал, что имя его он слышит впервые, и что за полтора года так и не удалось установить, как его зовут или хотя бы прозывают? Что-то не похоже было все это на обычную печальную историю шемитского простолюдина, по ошибке попавшего в темницу. Между тем Хам продолжал:

— И вот тут на тебе! Вижу — наш придурок! У меня сразу шея заныла. Во, погляди, погляди, вон где укусил… — тыча себе толстым пальцем куда-то между ухом и плечом, сердито сказал парень.

Конан приподнял брови, вроде как сочувствуя, и тем самым окончательно расположил к себе Хама, которому и в голову не могло прийти, что гость его просто-напросто недоумевает, как злоумышленник сей смог вцепиться зубами в шею, если ее вовсе не было.

— Идет важный такой, разодетый, гладкий! Чтоб его к богу Шакалу в пасть… Я — за ним. Дай, думаю, погляжу, где эта гнида проживает. И что ты думаешь, господин? То есть ты думаешь именно то, что нужно, если Херби все тебе рассказал. Приводит он меня… нет, не к дому — ко дворцу! Я сроду таких не видывал! Размером, понятно, поменее императорского будет, зато красотой точно не уступает. Я-то поначалу не очень и удивился: мало ли где он прислуживает. Но потом увидел, как охрана перед ним чуть не на колени падает, а разодетый в богатое барахло старикашка кланяется и ручку лобызает…

— Что еще за старикашка? — буркнул варвар скорее по доброй привычке все знать в подробностях, чем из действительного интереса.

— Да не знаю… Противный такой… Старый!

— Ясно что старый, — пожал плечами Конан. — Ладно, после поглядим… А далеко отсюда этот дом?

— Как тебе сказать… Не в Эруке. Но рядом с ним, — туманно пояснил Хам. — Мне поехать с тобой?

Парень смотрел на могучего гостя своего с нескрываемой надеждой, явно подозревая, что он собирается расправиться с его обидчиком, и, конечно, желая при сем поприсутствовать. Но гость ничего не отвечал. Нахмурив низкий широкий лоб, он медленно прихлебывал пиво, как-то вдруг погрузившись в некие важные думы и совсем позабыв о хозяине дома. Хам не любил, когда о нем так внезапно забывали, а потому, помолчав с пару вздохов не столько из уважения, сколько из боязни рассердить огромного северянина, он тихонько кашлянул и повторил:

— Так мне поехать с тобой?

— Да, — коротко заключил киммериец, поднимаясь.

* * *

Достоинства Хама как проводника были несомненны: он знал в Эруке каждый закоулок и к тому же имел собственную низкорослую и широкую, как он сам, лошадь, перебиравшую мохнатыми ногами ничуть не реже, чем Конанов серый в яблоках конь. Белое жаркое солнце еще только приготовилось опускаться к горизонту, а спутники уже подъезжали к восточной окраине города, где, к удивлению киммерийца, стены не было, а граница Эрука обозначалась пустырем, сплошь заросшим растрепанным и сухим бурьяном, в проплешинах коего виднелись насыпи песка. Хам уверенно направил свою кобылку через пустырь, потом через редколесье, узкой полосой проходящее вдоль него, и наконец остановился у ручья, от коего так и несло гнилью.

— Теперь близко, — объявил он, обернувшись к Конану. — Но лошадей привяжем здесь.

Он спешился, быстро зацепил узду за ветку сухой смоковницы, затем, подпрыгивая от нетерпения на одном месте, подождал, пока варвар сделает то же самое, но только более обстоятельно.

— Идем скорее! Дом — там, за холмом.

Конан двинулся за ним, про себя удивляясь, как ловко он сумел выследить младшего Деденихи и не попасться ему на глаза — стоило тому раз оглянуться, и он несомненно заметил бы крадущегося за ним охранника темницы. Будто услышав эти его мысли, Хам скороговоркой пояснил:

— Я почти все время полз. Хорошо, он был пеший, а то точно б упустил… Знаешь, Конан (парень впервые назвал его не господином, но по имени)… Я так боялся, что он обернется и увидит меня… Один на один мне б его не одолеть…

Конан хмыкнул, но ничего не сказал. Из того, что он уже знал о младшем Деденихи, становилось ясно, что человек этот далеко не так прост, как представил его дед купцу Кармио Газа. Что-то мало был он похож на скромного хозяина постоялого двора, вечного холостяка, что вынужден смиренно ухаживать за двумя древними стариками. Впрочем, кто же он таков на самом деле, выяснится очень скоро — не успеет огненное око светлого Митры коснуться краем своим черты горизонта… Да и был ли он вообще, этот Деденихи? Был ли отец его? Был ли дед?..

— Вот этот дом! — выдохнул Хам, останавливаясь. — Смотри, какой…

В розовых лучах заходящего солнца дом белого и черного мрамора казался настоящим дворцом. Окруженный сравнительно невысокой, в полтора человеческих роста, каменной стеной — такую варвар запросто мог перепрыгнуть с первой же попытки, — он тянул к небу четыре шпиля, венчавших небольшие изящные башенки; каждая из них смотрела на спутников всего одним окном — узким и высоким, зато стена имела ряд крошечных бойниц, сквозь которые легко было обозреть все подходы к дому.

С презрением игнорировав возможное наблюдение за ними, киммериец спрыгнул с холма и не таясь направился к воротам.

— Хей… Хей, Конан! — испуганно зачастил сзади Хам. — Ты куда это? Я не пойду.

— Не ходи, — пожал плечами варвар, не оборачиваясь и не замедляя шаг.

Он не знал еще, что будет делать, что скажет, постучав в ворота, но хорошо знал другое: он и в глаза не видал этого Деденихи, из чего следовало, что и Деденихи его, Конана, тоже не видал. Если можно решить спорный вопрос об обладании талисманом мирным путем, то лишь благодаря тому, что обе стороны пока не знакомы друг с другом. Киммериец не склонен был доверять себе дипломатические сношения с кем-либо — проще оставить слова болтунам и поднять меч; он бы так и поступил сейчас, если б не тайна судьбы рыжего. Ныне все сложилось так, что прежде чем обнажать клинок, надо все-таки открыть рот и попробовать договориться, как бы его от этого ни тошнило…

Совсем иное дело Хам с его не догрызенным горлом. Конечно, его-то бандит узнает сразу, поэтому ему и не следует сейчас Конана сопровождать. Рассуждая таким — или почти таким — образом, варвар подошел к мощным железным воротам (без удивления уже обнаружив на них выгравированные целые стада слонов — третьего числа, призванного избавить его от сомнений), рядом с которыми обнаружил еще маленькую дверь. Только он со всей силой ударил ногой, обутой в сапог с кованым носком, в низ ворот, как дверь эта открылась, и перед киммерийцем, любезно улыбаясь, предстал сам хозяин дома. Конан узнал его в тот же миг. Звали его — Деб Абдаррах.

Глава седьмая

За прошедшие пять лет он ничуть не изменился, и это было довольно странно, особенно если учитывать то прискорбное обстоятельство, что как раз пять лет назад он утонул. Те же приятные твердые черты гладкого белого лица; та же гнусная вкрадчивость в жестах, в походке — во всем; тот же холодный взгляд, от бывшего когда-то отличный тем лишь, что теперь он и не пытался его смягчить.

Он молча посторонился, предлагая войти, и Конан, спиной ощущая протесты перепуганного Хама, следившего за ним из-за кустов у холма, решительно перешагнул порог и оказался на вражеской территории.

Прямо от ворот к крыльцу вела ровная дорожка, посыпанная белым песком, а по обе стороны от нее стройными рядами росли плодовые дерева, пышными кронами затеняя небольшое пространство. Так же молча Красивый Зюк провел варвара за дом, где в глубоком квадратном бассейне плавала совершенная, только в два раза уменьшенная, копия того галеона, с борта коего пять лет назад бандит сиганул в море Запада за золотой пастушкой.

Здесь же, в полукруге буйно цветущего кустарника, находилось место отдохновения хозяина — низкий, по колено Конану, стол дорогого кхитайского тополя и два плетеных кресла с причудливо изогнутыми ножками — одно, синее с фиолетовым отливом по краям, другое желтое. Не дожидаясь приглашения, киммериец уселся в то, что побольше — синее, и с удовлетворением заметил промелькнувшую на красивом лице бандита гримасу раздражения: по всей видимости, это было его личное кресло. Принужденно улыбнувшись, он занял желтое, предварительно повернув его так, чтобы видеть и Конана и галеон; потом забросил на стол скрещенные ноги, обтянутые черными бархатными штанами, и уставился на гостя своими жуткими, так пугавшими когда-то талисмана, черными глазами.

— Я ждал этой встречи, северянин, — тихо и медленно проговорил он. — Давно ждал…

— Отдай рыжего, — мрачно рыкнул киммериец, не желая слушать болтовню Красивого Зюка. А то, что тот просто обожал помолоть языком, он помнил отлично. — И без лишней трепотни, приятель. Ну?

— Варвар, — качнув головой, резюмировал бандит. — Варвар и есть. Ладно, я отдам тебе Висканьо — что ж, он все равно не приносит мне пользы. Но, как ты знаешь (а если не знаешь, то вот я тебе говорю), ничто в мире не должно доставаться даром, а посему…

— Даром? — фыркнул Конан, с презрением глядя в мутные змеиные зрачки бандита. — Он не твой и никогда твоим не был. Но ладно, — он поднял руку, видя, что Деб собирается возразить, — я не стану спорить с тобой, пес. Клянусь Кромом, лучше ослиного дерьма нажраться… Говори, чего ты хочешь за рыжего?

— Чего я хочу? — задумчиво протянул Красивый Зюк, наконец уводя взор свой от Конанова лица и обратив его в сторону галеона. — Да я пока и сам не знаю, чего… Знаю одно: так просто я тебе его не отдам.

В бессильной ярости варвар сжал кулаки, понимая, что сила его сейчас стоит не более медной монеты — он понятия не имел, где Деб может прятать Висканьо. В доме? В подвале? На галеоне? И в Эруке ли вообще? А сколько у него тут слуг? Пока Конан не видел ни одного, но чувствовал их присутствие, да и Хам говорил, что народу здесь не меньше, чем охраны в темнице… И словно в подтверждение последней мысли звякнули створки ворот и по саду разнеслись голоса прислуги, вернувшейся с базара; только они затихли, растворившись во чреве дома, как на фоне его белой стены, что ярко блистала под снопом лучей заходящего уже солнца, появились сначала тени их, а потом и сами три огромные черные фигуры с секирами за мощными плечами. Ростом они, как показалось варвару, намного его превосходили, в злобных красных глазах, направленных прямо на него, сверкала ненависть, присущая дикарям Зембабве — это в их характере ненавидеть просто затем, чтоб ненавидеть. Иные чувства более сложны, а потому и менее доступны для их безмозглых маленьких головок. Кстати — и Конан не раз замечал это прежде, — головы у них действительно крошечные, особенно по сравнению с могучими телами…

— Понравились? — самодовольно ухмыльнулся Деб, проследив за взглядом своего гостя. — Я привез их из Зембабве. Тупы как бараны, зато сильны как львы. А большего от них и не требуется.

— Чего ты хочешь за рыжего? — повторил киммериец основной вопрос. Он уже решил для себя, что если бандит начнет тянуть и торговаться, он продырявит его шею своим верным мечом и дальше схватится с чернокожими. Что будет потом — только Митре известно, но если талисману суждено быть свободным и вообще быть, то подарит ему небо над головой именно Конан, и никто другой… В конце концов, от этого зависит его дорога к Учителю…

— Не спеши. — Деб вдруг поднялся с желтого кресла, с раздражением отшвырнул его ногой в кусты. — Поведай мне раньше, как ты нашел меня. Конечно, я ждал твоего появления, но не так скоро…

Он с размаху уселся прямо на землю, выжидающе посмотрел на Конана. То ли его и в самом деле интересовал путь варвара к его обители, то ли он просто тянул время — сейчас это не имело значения. Мрак царства мертвых уже возник за его спиной, а кого там волнует, как Конан из Киммерии нашел бандита Деба Абдарраха…

— Что ж ты молчишь? — с улыбкой вопросил Красивый Зюк. — Или ты не меня искал? А кого? Не Деденихи ли?

Киммериец вздрогнул. С того момента, как он увидел здесь Деба, он ни разу не вспомнил о злополучном Деденихи и его истории, приведшей Конана именно сюда. Холодные синие глаза его, до этого равнодушные будто рыбы в пруду, потемнели; гнев полыхнул в них с такой силой, что бандит невольно отшатнулся к кустам — впрочем, всего на миг.

— Кто приходил к Кармио Газа? — сквозь зубы процедил Конан, думая, что если Красивый Зюк назовет сейчас свое имя, он размозжит ему башку вот этим самым столом — кхитайский тополь плотнее камня и крепче железа, так что бандиту мало не покажется.

— Лау-Ко, — пожав плечами, ответил Деб, — мой дядька. А что еще нам оставалось делать? Ублюдки шемиты повязали меня на базаре как вора — между нами, северянин, кошель-то действительно увел я, не удержался — и потащили в темницу. Будь их хоть десяток, я б сумел уйти, но на мне повисло с полсотни потных козлов, чтоб их к Золотому Павлину Сабатеи всех…

Бледное лицо Красивого Зюка заметно оживилось, и Конан понял вдруг, что ему просто очень хотелось поговорить — для того и затеял сей бессмысленный поначалу спор. Такая слабость, по мнению сурового киммерийца, была достойна всяческого презрения, особенно если она присутствует в столь сильном и твердом характере, как у Деба. И он бы не преминул оскорбительный словом задеть собеседника, но все мысли и чувства сейчас не проявлялись четко, заглушённые единственным желанием — узнать истинную историю происшедшего.

— А Деденихи тогда кто? — спросил он, сим вопросом настраивая Деба на продолжение разговора.

— Послушай, все это так запутано… Деденихи и в самом деле отец Лау-Ко, но…

— Так кто приходил к купцу? — потерял терпение Конан. — Деденихи или Лау-Ко?

Красивый Зюк с сожалением посмотрел на гостя, при этом в душе безумно радуясь его интересу. Варвар с его первобытным чутьем угадал верно: трепливый бандит изнывал от желания поболтать, и ради этого готов был рассказать все, от начала и до конца, тем более что ему тоже чудился мрак царства мертвых — только за спиной Конана, — а кого там волнует, что произошло в действительности… Значит, тайна Деба умрет вместе с этим угрюмым грубым парнем, что и требуется…

— Я же сказал тебе — Лау-Ко… — произнес он торопливо, словно опасаясь, что гость перебьет его и вернет к вопросу о талисмане (тем не менее едва Конан подумал, что вот он — настоящий признак старости, Деб усмехнулся и продолжал уже совершенно спокойно). Ясно было, что он вовсе не опасался этого вопроса, ибо ответ приготовил заранее, а лишь считал его незначащим и недостойным внимания. — Что ж… Я вижу, пытливый ум твой требует правды? Хорошо, я поведаю тебе ее.

Почтенный Деденихи, коему ныне перевалило б уже за сто лет, давно поселился на сопках Серых Равнин — я даже и не помню когда. Он — непутевый дядюшка моего бедного отца, в юности покинувший родной дом (к слову сказать, он появился на свет не в какой-то там поганой горной деревушке, а в Эруке, у знатных и богатых родителей). Шлялся Деденихи по миру всю свою жизнь, так что сия часть рассказа Лау-Ко глупому купцу есть истина, равно как и та часть, где говорится о его благочестивой супруге Те-Минь и ее пребывании с сыном в Кью-Мерри. Она, бедняжка, познала и нужду и беду, потому как в чопорной Бритунии женщина с ребенком, но без мужа, считается кем-то вроде бродячей собаки, особенно если эта женщина имеет другой разрез глаз…

Надеюсь, тебя не очень удивит, если я скажу, что и сам такого же мнения? Кхитаянка и шемит… Фу! Все равно что обезьяна и гиена… От этого-то противоестественного союза и родился мой отвратительный дядька Лау-Ко… Мать его после внезапного и бесследного исчезновения возлюбленного перебралась в Шем и поселилась в качестве прислуги на постоялом дворе у одного сладострастного старика. (Отступая от прямой тропы моего рассказа несколько в сторону, замечу, что постоялый двор сей находится рядом с моим нынешним домом, а если быть совсем точным, так на этом самом месте, где мы с тобой сидим.)

Так вот. Клянусь тебе грудью Иштар, варвар, даже я содрогаюсь, только представлю, чем он заставлял ее заниматься! Но боги были милостивы к этой женщине: хозяина ее вскоре прибил до смерти пьяный постоялец, и она осталась одна. Мерзавец Лау-Ко подрастал, понемногу проявляя в своем характере самые что ни на есть гнусные черты полукровки, и мать нарадоваться не могла на ненаглядного сыночка, который заправлял всем хозяйством почище ее убиенного мучителя.

Спустя там-там-там лет (прости, я не стану придерживаться точных дат жизни моей семейки) на постоялом дворе, якобы случайно, появился этот идиотский Деденихи — как водится в таких случаях, весь в слезах и соплях. Те-Минь, чуть не умирая от счастья, зовет сыночка: мол, вот он, твой родной отец, шемит, бродяга, и… А-а, больше она ничего о нем не знала… И вот лицемер Лау-Ко бросается на чахлую грудь родителя и тоже рыдает (хотя ему к тому времени было уж к тридцати, не меньше), называет его любимым и долгожданным, клянется в сыновней верной любви и так далее. Конан, ты не устал слушать?

Конан не устал. Рыжий талисман был прав, когда-то рассказывая ему об удивительном обаянии этого бандита — в его интонациях, мимике, жестах не было ничего лишнего, и если б киммериец не наблюдал его в иных обстоятельствах, сейчас слушал бы его повествование без той настороженности, что отравляла естественный интерес. Кивнув Красивому Зюку в знак своего внимания, он достал из мешка бутыль с хорайским вином, взятую в трактире Мархит, и, вытянув зубами пробку, приложился к узкому горлышку.

— Я могу допить? — вежливо спросил Деб, когда Конан поставил опустевшую на треть бутыль на стол.

— Пей, — пожал плечами варвар. Он не привык отказывать в последней просьбе человеку, который в скором времени отправится в царство мертвых и более уже никогда не отведает хорошего вина (да и плохого тоже).

Красивый Зюк со своей стороны полагал, что человеку, который в скорой времени переселится на Серые Равнины, хорошее вино без надобности, а потому выпил его до капли, а бутыль выбросил в кусты.

— Итак, Конан, я остановился на том, что Лау-Ко приветил отца как и подобает доброму сыну, то есть оросил его дорожное платье слезами, а может, и слюнями — не ведаю. С этого счастливого дня Деденихи прочно уселся на шее своих близких, радуя их тем лишь, что много спал и редко выходил из комнаты. Вскоре Те-Минь ушла туда, откуда возврата нет, и Лау-Ко, по привычке слегка поплакав, решил заняться наконец воспитанием нахлебника. Дважды он подсыпал ему в мясо отраву в небольших дозах, дабы тот помучился — и тот мучился, не понимая, конечно, происхождения колик и рвоты. Но, поскольку оба раза убирать за отцом приходилось опять же ему, Лау-Ко вспылил и прекратил земное существование Деденихи обыкновенным тесаком, то есть взял да и вонзил его старику в грудь. Так что, ты понимаешь теперь, что престарелый скиталец никак не мог прийти к купцу с печальным рассказом о своей и моей участи, ибо его к тому времени вовсе не существовало.

Сынок же его был живее всех живых — он быстро разыскал в Эруке моего отца (благодарение Адонису, не с тем, чтоб и его прибить), поведал ему о внезапной кончине его дядюшки Деденихи от неизвестной болезни и поселился в нашем доме на правах близкого родственника. Потом пришло мое время: я вырос и… Впрочем, это к нашему делу не относится. Короче говоря, Лау-Ко вновь появился в моей жизни не так давно, лет шесть тому назад. Я приютил его здесь, на сей раз не на правах близкого родственника, а на правах прислуги и сторожа, ибо мне самому приходилось скрываться в иных местах…

— В Собачьей Мельнице? — ухмыльнулся варвар.

— Там. Далее следовала та история с пастушкой и овцами, которая тебе хорошо известна, и в ней Лау-Ко, разумеется, не принимал никакого участия. Когда я утонул — а я действительно утонул по твоей милости, варвар, и спасло меня в последний момент лишь то, что пальцы мои вдруг захватили со дна золотую пастушку, против коей дар талисмана не властен, — я еле вынырнул, и после этого несчастного случая долго болел. Лау-Ко привез меня сюда и ухаживал за иною заботливо и преданно, словно родная мать. (Истины ради открою тебе, что как-то раз он и меня попытался отравить, но не со зла, а так, вследствие привычки… Я, конечно, поругал его, а потом простил. Я добросердечен и незлобив, такая уж у меня натура.) Вот и все, — неожиданно заключил Красивый Зюк.

— Не все, — возразил киммериец. — Где Гана и Мисаил?

— Мои неблагодарные дети… — сморщил нос бандит. — Ну их к богу Шакалу, варвар… Они разбили мое нежное сердце на тысячу кусков, каждый из которых до сих пор стонет от невыносимой боли. Но — если тебе так хочется знать… Последний раз их видели на пути в Гирканию, года два назад… А после — ничего. Может, они давно уже гуляют по Серым Равнинам…

— Ждут тебя? — хмыкнул Конан.

— Ждут меня? Не думаю. Я и там им спуску не дам. Ну, теперь все?

— Нет. Как ты выбрался из темницы в Эруке?

— А-а, это совсем просто. Охранник, который носил мне каждый день еду и воду, со временем перестал меня бояться, и я передал через него послание для моего дядьки. Там я написал, что он должен сделать. Он, конечно, немедленно поехал в Мессантию, разыскал там купца и предложил ему печальную историю — тебе известную в двух версиях, — назвавшись почему-то именем своего отца. Остальное и вовсе вздор, не стоящий твоего внимания: старик приволок Висканьо в темницу и с ним беспрепятственно прошел в подвал, снял с меня цепи, и мы спокойно ушли. К чести юнца скажу тебе, что, увидев вместо ожидаемого младшего Деденихи меня, он развернулся и хотел убежать, и только по чистой случайности мне удалось зацепить его куртку указательным пальцем и так держать, пока Лау-Ко не освободил меня.

— А что за охранник передал записку? Тот, которого ты потом утопил?

— Он самый, — кивнул Красивый Зюк, поднимаясь. — Пойдем теперь, я отдам тебе твоего рыжего…

— Даром? — хмуро поинтересовался киммериец. Почему-то у него появилось такое чувство, что бандит обдурил его — вот только как, когда и где?

— Отчего же даром? — лукаво подмигнул ему Деб. — Ты выслушал меня — вот вполне достаточная плата за мальчишку. Кстати, Конан, ты так и не сказал мне, каким образом ты меня нашел?

* * *

Конан не стал ему отвечать, памятуя о том, что в царстве мертвых никого не волнует, каким образом он нашел Красивого Зюка. Поднимаясь следом за бандитом на галеон (до мельчайших деталей напоминавший тот, что стоял у берега Мессантии), он рассчитывал время и место предстоящей схватки с ним. Если б не чернокожие гиганты, киммериец свернул бы шею Дебу прямо сейчас, ибо уже понял, где тот прячет талисмана. Но Конан привык рисковать только собственной жизнью, так что сначала хотел выпустить рыжего на волю, а потом уж, если понадобится, драться с дикарями из далекого Зембабве — Митра знает, кто одержит победу в этой драке, но Висканьо должен вернуться к отцу.

— Дру-уг мо-о-й! — пропел вдруг Деб, склоняясь над трюмом. — Ты живой еще?

Не дожидаясь ответа, варвар присел рядом с бандитом и с силой дернул железное кольцо крышки, обвитое проржавевшей цепью. С треском разорвались звенья, крышка отлетела, чуть не придавив ногу Красивому Зюку, и тут же из черноты трюма донесся такой смрад, перемешанный с сыростью и затхлостью, что Конан невольно отпрянул в сторону.

— Ф-фи! — скривился Деб и отошел подальше. — Ну и вонь! Как будто пятьдесят мартышек одновременно пукнули… Лучше не спускайся, варвар, а то задохнешься.

Только сейчас Конан понял, что все эти три с лишним года бандит держал Висканьо здесь, в этой темной сырой конуре, из мести ли, из сентиментальных воспоминаний ли превратив в темницу галеон. Дикая ярость ослепила его; дыхание на миг перехватило; молниеносно выхватив из ножен меч, он замахнулся, видя перед собой не человека, а лишь цель, и в этот момент протяжный хриплый стон прервал его движение. Сердце варвара дрогнуло. Резко отвернувшись от Красивого Зюка, он сунул голову в дыру, но в кромешной тьме, конечно, ничего не смог разглядеть. Долей мгновения позже страшный удар в бедро едва не сбросил его в смрадное чрево трюма — уже падая, Конан успел зацепиться левой рукой за край крышки; одновременно кулаком правой, в котором намертво была зажата рукоять меча, он оттолкнулся и, подбросив вверх свое массивное тело, приземлился на все четыре конечности в двух ладонях от широко расставленных ног бандита.

С ловкостью гепарда тот отпрыгнул в сторону, словно предугадав намерение противника ухватить его за лодыжки и шмякнуть головой об пол. Сейчас на лице Красивого Зюка уже не было и следа благодушия и скуки: в глазах его, почти черных, мутных и бездонных, горели красные волчьи огоньки, губы изогнулись в злобной ухмылке, все черты обострились, напомнив киммерийцу о том, что перед ним сильный и опасный враг. Мягкими скользящими шагами, чуть пригнувшись, бандит начал обходить Конана, желая, видимо, прыгнуть ему на спину и впиться зубами в шею, дабы перекусить толстую голубую жилку, содержащую жизнь. Розовый язык его облизывал пересохшие губы, вожделея крови, и варвар, презрительно сплюнув на шершавые доски палубы, молча ринулся на противника, стремясь поразить его мечом в грудь.

Красивый Зюк увернулся легко, тем самым вновь напомнив Конану о своей дикой, полузвериной-полудемонической сути: так и пять лет назад, в трюме того галеона, он небрежно пропустил три удара меча, ни один из которых даже не задел его. Варвар еще раз, без замаха, молниеносно выбросил острие клинка, целя под кадык — этот хитрый прием он использовал редко, считая его недостойным воина, — но и сейчас Красивый Зюк избежал гибели, просто-напросто откинув голову назад так, что меч прошел в пальце от него, не коснувшись. Такого Конану пока не приходилось видеть. Или Деб владел неким неизвестным ему боевым искусством — а в это варвар не мог поверить, или его рождению и правда посодействовал какой-нибудь демон из царства Нергала; во всяком случае Конан не встречал еще человека, который был бы так неуязвим — он даже не пользовался мечом (висевшим у него на поясе, как видно, исключительно для красоты)! Тогда варвар отбросил оружие в сторону и, не теряя ни мига, бросился на бандита, стремясь раздавить его в железных тисках своих рук.

Ярость, раздражение и недоумение слились в одно целое, образуя в груди Конана пылающий шар, который, разрастаясь, мешал дышать; мешал он и соображать, как быть дальше — одна только мысль занимала сейчас всего его: кто? кто сжат кольцом рук его? человек или демон? Точно не живую плоть обнял он смертельною хваткой, ибо кожу его то обжигал холод склизкого медузьего тела, то царапал занозами деревянный чурбан. Но — не трещали кости, не вырывался из глотки натужный стон; сквозь розовую пелену, застлавшую глаза, Конан видел все ту же злобную и насмешливую ухмылку на устах врага. Внезапно раскрыв руки, он выпустил Красивого Зюка, сам откатился в сторону и снова подобрал меч, без промедления хватив им бандита по плечу. Яростный рык возвестил о том, что на сей раз удар достиг цели. И, хотя на белоснежной рубахе не показалось и капли крови, Красивый Зюк пошатнулся, прошипел проклятие на незнакомом варвару языке, подался к борту, видно, думая сигануть в науз в случае чего. Тем не менее следующий удар был за ним.

С прежней ловкостью увернувшись от Конанова клинка, он метнулся к противнику и всадил под челюсть ему свой железный кулак. Потом, не давая опомниться, ребром ступни пробил твердые мышцы живота, так, что Конан согнулся вдвое от резкой боли, а потом оставалось уже немного — быстро наклонившись, Красивый Зюк сунул обе руки под колени врага и опрокинул его в черную дыру трюма. Только послышался стук упавшего тела варвара, как крышка с грохотом закрылась, брякнула цепь, обворачивая железное кольцо, и Конан второй раз стал пленником Деба Абдарраха.

* * *

— Хей, Виск. — Он с трудом встал, осторожно продвинулся на шаг вперед, рукой проверяя дорогу, потому что больше всего опасался сейчас массой своего огромного тела ненароком придавить талисмана. Прежде киммерийцу приходилось видеть людей сразу после длительного их заточения в темнице, так что он хорошо представлял себе несчастного рыжего, что наверняка за три года превратился в тень, в подобие человека, все соки жизни коего впитали эти стены и эта тварь наверху. Пока глаза не привыкли к мраку, Конан решил не двигаться: от Деба можно ожидать любой каверзы, и только боги знают, не подпилил ли он пол и не подвесил ли к потолку железное ядро, призванное упасть на голову узнику при малейшем неосторожном движении.

Ночь уже опустилась на землю и была безлунна, потому и сквозь щели (а сентиментальный бандит в своей новой копии старого галеона не забыл даже про щели) совсем не проникал свет. Постепенно — Конану показалось, что прошла целая ночь, но на деле всего лишь несколько мгновений — мгла вокруг него сдвинулась, начали проявляться предметы, и в одном из них он узнал вдруг то, что осталось ныне от рыжего талисмана. Бесформенной грудой он лежал на полу, прикованный к стене длинной тонкой цепью, змеей скрутившейся меж палок ног… У головы его стояла миска, в которой варвар с отвращением увидел мутную воду с накрошенным в нее хлебом; лоб талисмана касался края миски, и Конан, не сдержавшись, отпнул ее, расплескав вонючую бурду по всему полу.

— Хей, Виск… — пробормотал он, присаживаясь на корточки перед другом. — Слышишь? Это я, Конан…

Он не знал, что сказать еще, как заставить его очнуться и открыть глаза; он вообще не знал, жив ли еще этот парень, над коим так жестоко посмеялись проклятые боги, подарив ему счастливую способность приносить удачу другим, самому ее никогда не имея.

— Конан… — Хрип, с присвистом вырвавшийся из пересохшей глотки талисмана, заставил варвара вздрогнуть и тут же сжать зубы в ярости: Деб отнял у рыжего все — не только свободу, не только суть, но и вид, и голос, ибо то было дребезжание колеса телеги, скрип мачты или треск обломанной ветром ветки, но только не голос человека…

— Ты можешь встать? — спросил Конан угрюмо, но не отводя взгляда от кучи костей на полу.

— Да, — просипел талисман, приподымаясь на локтях.

— Надо уходить отсюда скорее… Клянусь Кромом, этот ублюдок сейчас или утопит нас или…

— Утопит… — Наконец талисману удалось сесть. — Слышишь, как шумит вода? Он открыл под трюмом люк…

— Прах и пепел! — в ярости варвар ударил кулаком в стену, тем самым обвалив на себя с потолка мокрую труху. Он опять попался, и теперь уже, видимо, крепко… Наклонившись, он без труда разорвал тонкую цепь, сковывавшую ноги Виви, рывком поставил его на ноги и прислонил к бочке в углу.

— Вода прибывает, — тихо заметил рыжий, обозревая лужу во весь пол шириной и в три пальца глубиной. — Он говорил, что не успеет выпить и кубок вина, как мы уже…

— Нет! — яростно отрезал Конан, снова вынимая меч и всматриваясь в потолок, в то место, где должна была быть крышка трюма.

— Он давно этого хотел… Чтоб нас вместе… Он ждал тебя…

— Хватит, Виск, — оборвал талисмана Конан. — Давай выбираться отсюда.

Холодный расчет, присущий его натуре всегда, в любые времена жизни, после первых мгновений ярости на себя самого снова начал действовать. Он вбил острие меча в щель в потолке, рядом с крышкой, и с силой надавил на рукоять. Доска со скрипом отошла, и киммериец, просунув под нее пальцы, отодрал ее совсем. Едва талисман (ослабленный до такой степени, что вообще еле двигался) ценой невероятных усилий успел преодолеть расстояние в пять шагов до друга, как у того уже была готова отличная дыра, в которую он, хотя и боком, но вполне мог протиснуться. Конан готов уже был, подтянувшись на руках, пролезть в дыру, как вдруг до него донесся сверху чей-то сильно дрожащий, хотя и громкий голос: «А вот и я, грязная скотина! А вот и я!» С холодным ужасом он понял, кто это… Хам! Не дождавшись варвара у холма, он решил сам сразиться со страшным хозяином дворца, для чего и пробрался в сад… Возможно, он даже наблюдал драку Конана и Красивого Зюка, и тогда его появление сейчас сродни подвигу — небольшой ростом бандит довольно легко справился с огромным, состоящим сплошь из железных мускулов киммерийцем. В отчаянии сплюнув, Конан приказал талисману лезть следом за ним и, более не теряя и мига, змеей просочился в дыру.

Глава восьмая

— Вот и я! Вот и я, демон! — нервно выкрикивал Хам, размахивая дубиной в пол его роста перед самым носом у невозмутимого бандита. — Ага, боишься? Я тебе, Нергалово отродье, сейчас башку сниму!

Подбадривая себя этими воплями, парень кружил вокруг Красивого Зюка и даже пару раз оказывался за его спиной, но дубину опустить все не решался, по всей видимости, памятуя о прокушенной шее, а впрочем, может, просто примериваясь к голове врага — чтоб ударить только один раз и наверняка. Бандит же, казалось, вовсе не замечал Хама.

Задумчиво глядя в густо-черное небо, в коем блистали три крупные серебряные звезды, он стоял возле люка, карауля возможную попытку варвара выбить крышку. Если б возбужденный донельзя Хам не кричал так истошно, он бы смог расслышать странные слова, кои Деб бормотал себе под нос: «Третье время проходит… Третье… Что дальше?..» Глаза его, цветом слившиеся с небом, словно повернули взор внутрь, так глубоки стали теперь; руки, сложенные на груди, лежали покойно, не двигаясь и для того, чтобы пугнуть Хама; расправленные плечи, правда, как бы чуть опустились, но сила от них исходила прежняя, огромная, нечеловеческая…

Наконец нервы охранника не выдержали, и дубина врезала-таки по голове бандита, но, вопреки ожиданию, ни треск проломленного черепа не разорвал ночную тишь, ни кровь и мозги не забрызгали палубу — недовольно кривя губы, Красивый Зюк обернулся на Хама и, пригладив волосы на затылке, бесцветным голосом промолвил:

— А-а, это ты…

Оскорбленный до глубины души Хам с вытаращенными от страха и ужаса глазами снова поднял свое оружие, надеясь если не сверху, то хоть сбоку оглушить врага. Ухнув, он махнул дубиной, целя в ухо бандита, и сам чуть не улетел за ней следом, влекомый ее тяжестью. Он не успел заметить, как мотнулась голова Красивого Зюка, уклоняясь от удара; он успел понять только, что промазал, хотя это и казалось ему совершенно невозможным — их разделяло не более шести шагов, дубина же была длиной семь, а то и семь с половиной. Хам ахнул, опустил оружие сие книзу, и обреченно уставился в бездонные глаза противника.

— У тебя ничего не выйдет мальчик, — спокойно и даже вполне доброжелательно сказал вдруг Красивый Зюк, не трогаясь с места. — Пока меня нельзя убить. Ты знаешь, что такое «Три времени Сета»?

Дрожа всем телом, Хам отрицательно задвигал челюстью, тоже не трогаясь с места, но по другой причине, нежели Деб: ноги его, в коленях слабые, приросли к полу и, кажется, никакая сила не смогла бы их оторвать.

— Это такая штука… Как бы тебе объяснить… — медленно продолжил Деб. — Моя душа рождена была до тела, и рождена была не матерью моей и не отцом. Великий Сет… Один вдох его продолжается год, а выдох не занимает и краткой доли мига… Так вот, к моему счастью, он выдохнул когда-то мою душу…

— Я не понимаю тебя! — в отчаянии пискнул Хам, пятясь. — Я не понимаю!

— А я не тебе я говорю, — пожал плечами Красивый Зюк. — Пусть меня слушает тот, кто стоит за моей спиной.

Не в силах унять дрожь, парень перевел взгляд чуть выше и вздрогнул в еще большем ужасе: за спиной бандита высилась громадная темная фигура, особенно жуткая на фоне черной дали. То был Конан, и Хам, в следующее же мгновение узнав его, облегченно всхлипнул.

— В юности я повстречал однажды мага Черного Круга, которого принял за купца и возжелал ограбить. Он не стал обращать меня в камень или в жабу — он поклонился мне и поведал о том, что ты только что услышал, варвар, — не оборачиваясь, говорил Деб. — Он сказал, что для таких, как я, за всю жизнь трижды выпадает время Сета, когда тело становится неуязвимым, а мозг выбирает из сотни решений лишь одно, самое верное. Он рассчитал для меня эти три времени… Первый раз выпал на мой тридцатый год. Тогда в руках моих оказался весь Эрук, и если б не…

Тут в бесстрастном до того голосе бандита появилось раздражение, немало порадовавшее и чуткого Хама, и киммерийца. Деб же, справившись с собой, подавил неприятное чувство сие и принялся вещать дальше.

— …не парень, называющий себя слугой Митры (чтоб таких, как он, рвал на куски бог Шакал), вскоре я захватил бы весь Шем. Увы, он воспользовался тем, что перед великим временем Силы обязательно бывает ужасное время слабости, и измотал меня чуть не до смерти… Потом я ответил ему достойно — и Серые Равнины стали его последним и единственным пристанищем, — но все равно главное было упущено… Я остался на прежней позиции, не имея возможности продвинуться хотя немного вперед…

Потом подошло и второе время — ты помнишь его, варвар. Я вознамерился завладеть хатхоновской золотой безделушкой, могущей принести мне власть над миром. Ты на пару с глупым рыжим талисманом встал на пути моем, и я тебе этого не прощу никогда. Хорошо еще, что ты не появился чуть раньше, в предшествующий Силе период слабости…

— Когда ты прятался в Собачьей Мельнице? — подал слабый голос Висканьо, который полулежал у ног Конана и внимательно слушал рассказ Красивого Зюка, дергая друга за штанину, едва тот пытался прервать бандита.

— Вот-вот, — утвердительно кивнул Деб, не удостоив тем не менее рыжего взглядом. — Именно в Собачьей Мельнице я отсиживался перед тек, как выйти в мир с Силой моего второго времени. Вот то Равновесие, какое желал бы поправить я! К чему же мне, обладающему даром Силы самого Сета, испытывать сию болезнь слабости? Конечно, то есть борьба Добра и Зла, я понимаю это и одобряю — без борьбы неинтересно жить. Но при чем тут я? Пусть бы они боролись между собой где-нибудь в другом месте, подальше от меня…

— А перед третьим тебя повесили на цепях! — возбужденно выкрикнул Хам, уже вполне пришедший в себя и ободрившийся от присутствия двух соратников. — В нашей темнице! — гордо добавил он, видя, что реакции на его заявление не последовало ни с какой стороны.

— Ныне пришло третье мое время — последнее, — вежливо подождав, когда бестактный Хам замолчит, сказал бандит. — Я создал сей дом, сей сад и сей галеон. Я создал слуг, которых видели вы все. Но то лишь фантом — нет ни дома, ни сада, ни галеона, ни слуг. Есть я — только я — и этого достаточно для того, чтобы вы утонули в той воде, какой нет… Но я не буду вас топить — первая попытка сорвалась, и повторять ее я не желаю… Будущим вечером я отправлюсь отсюда в некую страну (вам незачем знать название, ибо сейчас я раздавлю вас как назойливых муравьев) и спустя всего-то луну стану ее правителем. Теперь прощайте.

Так неожиданно завершив свою речь, Красивый Зюк обернулся наконец к Конану и, не упуская драгоценных мгновений, молча кинулся на него, ощеря в злобной и радостной ухмылке ровные белые зубы.

* * *

Варвар встретил его прямым ударом в челюсть, что, как видно, явилось для Деба полной неожиданностью, ибо он отлетел на несколько шагов и оказался в крепких, хотя и совсем не дружеских объятиях Хама.

— Три времени Сета, говоришь? — усмехнулся киммериец, поднимая меч. — Посмотрим…

Без труда выбравшись из рук охранника, бандит кошкой отпрыгнул в сторону, так, чтоб видеть одновременно всех троих. Но только один Конан был готов к драке — ни Хам, ни тем более измученный долгой неволей талисман явно не собирались подставлять свои шеи выродку свирепого Сета.

А когда свистящий клинок киммерийца прошел сквозь его тело как сквозь облачко дыма, не причинив ни малейшего вреда, у обоих соратников Конана пропало всякое желание даже наблюдать далее за ходом поединка. Хам заплетающимся от ужаса языком призывал светлого Адониса немедленно вмешаться и сжечь демона молнией; Висканьо с тихим отчаянием вспоминал отца и Даниту, кои ждали его сейчас в Мессантии, и обращал мольбы к благому Митре об их здоровье и благосостоянии… Не лучшие ощущения переживал в данный момент и варвар: до того Деб невероятно ловко, но все же уклонялся от ударов меча — теперь он и не подумал этого сделать, демонстрируя заявленную ранее неуязвимость. Впрочем, особенно переживать Конан не имел времени, а потому он отбросил меч к ногам Хама и кинулся на бандита, который тоже изготовился к прыжку, скрежеща зубами уже не как человек, а как истый демон, рожденный мраком и кошмаром неведомых миров.

Поначалу в дико рычащем клубке невозможно было разобрать, где варвар и где Деб Абдаррах — три серебряные звезды светили тускло, будто пораженные своим одиночеством в огромном черном небе; но потом глазам наблюдателей представилась такое невероятное действо, что они уже не всматривались в спины и волосы, чтобы в случай чего не ударить по затылку своего, ибо перепутать противников сейчас мог только слепец; затаив дыхание, они следили за леденящими кровь превращениями бывшего бандита. Мерцая во тьме как обернутый в кхитайский шелк кусок дерьма, он изворачивался в мускулистых руках варвара то хрипящей собакой с разодранной на спине шкурой, то пантерой с окровавленной жаркой пастью, то шипящей толстой змеей, чье смертоносное жало несколько раз коротко и почти любовно касалось лица Конана.

— Это опять фантом… Не смотри на него, Конан. Ну, дави же сильней, дави… — чуть не плача, шептал Хам, сидя на корточках у борта. Дубина в руках его тряслась, круглым концом стуча по дереву палубы, и то и дело путалась в ногах киммерийца; парень видел это, но не в силах был отодвинуться хоть на полшага — страх, сковавший его в момент второй схватки Конана и бандита, больше не стал, но и меньше тоже, так что несчастный Хам с бешено бьющимся сердцем не мог даже расцепить пальцы, чтобы бросить бесполезную вовсе дубину…

— Не так! — напрягая слабый еще голос, талисман пытался перебить рычание драки. — Слышишь, Конан? Не дави, а рви! Рви!

— Рви! — подхватил и Хам, почуяв в совете рыжего истину. — Рви! Конан, рви!

Киммериец терял силы. Перед глазами его плыли разноцветные круги, а виски сдавливал невидимый, но от этого не менее безжалостный и крепкий обруч смерти. Враг в его руках устал менять личины и устал играть: Конан понимал, что последние мгновениясхватки на исходе — бандит вновь принял собственный, от рождения данный ему облик, и кожа на теле его натянулась так, словно он раздался вдруг в ширину и все мускулы его надулись. Сейчас он разорвет кольцо Конановых рук и вонзит белые острые зубы в голубую, заранее присмотренную жилку на могучей шее… Киммериец внутренне содрогнулся. Много смертей грозило ему прежде, и каждую готов он был встретить достойно, дабы после взглянуть в суровые серые глаза Крома уверенно и прямо. Да и нынешняя ночь в этом смысле ничем не отличалась: если суждено ему погибнуть здесь, то уж никак не по вине слабости душевной. Демон, коего не берет ни меч, ни сила человеческая — вот враг его, и кто скажет потом, что Конан не сделал всего, что только мог… С другой стороны, умереть от укуса бандита ему тоже не улыбалось, а потому он все крепче и крепче сжимал пальцы вокруг шеи Красивого Зюка, чувствуя, что вот-вот от напряжения лопнут жилы…

«Рви! Рви, Конан, рви!» — донеслось до него откуда-то сверху (он не понял, чьи это голоса, потому что в момент схватки забыл и о Хаме и о почти спасенном им рыжем).

Затуманенный мозг его на треть лишь мига прояснился, и в эту самую треть варвару показалось, что он слышит глас Митры — Митры, который намерен-таки вручить ему свой бесценный дар! «Конан, рви! Рви, Конан!»

И Конан, собрав последние силы, вонзил пальцы в спину бандита и рванул — так, как только еще мог. Жуткий вопль взлетел в ночную бесстрастную тишину; замерли, сами пока не понимая, отчего, Хам и рыжий талисман; обмякло в руках киммерийца тело врага… И в этот момент три серебряные звезды сорвались с неба, вспыхнули желтым фальшивым огнем, стремительно полетели вниз и — погасли, так и не успев коснуться земли…

·

Оглавление

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

  Глава первая

  Глава вторая

  Глава третья

  Глава четвертая

  Глава пятая

  Глава шестая

  Глава седьмая

  Глава восьмая

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

  Пролог

  Глава первая

  Глава вторая

  Глава третья

  Глава четвертая

  Глава пятая

  Глава шестая

  Глава седьмая

  Глава восьмая