Пшеничная вдова [Крепкая Элья] (fb2) читать онлайн

Пшеничная вдова

Глава 1. Ошибка солнца

— Отец, не делай этого, — рыжие кудри Исбэль стреножила толстая коса, белая атласная лента терялась в ней, словно в закатной морской пене, — Блэквуды самые сильные на континенте. Нам их не одолеть.

— Моя милая сестрица, прежде чем заиметь корабли, нужно научиться ими пользоваться, — Лорел был из тех мужчин, кто искренне считал, что женщины искусно выдают себя за людей и всегда расстраивался, когда притворялись они исключительно хорошо. К счастью, Исбэль его никогда не разочаровывала, — В эти навыки входит умение защитить свое добро, тебя же это не удивит? Не надо, не утруждай себя ответом, это был не вопрос. Защитить суда от простых воров гораздо проще — их можно найти, в конце-концов, даже договориться с ними. Что можно сделать с Блэквудами? Ничего! Они хуже пиратов и хуже разбойников. Это варвары, которым не нужно наше добро, они топят его вместе с кораблями. Договориться с ними невозможно.

— А разве мы не зашли в их воды? — Исбэль взглянула на старшего брата большими малахитовыми глазами, а отец все наблюдал за ними, переплетя плотные пальцы под подбородком.

— Море не спокойно по весне, корабли уходили от непогоды. Это были не фрегаты и не боевые галеры, а простые торговые судна, — Лорел подошел к Исбэль вплотную, оперевшись на край резного стола, покрытого глянцем, — В следующий раз они потопят их уже не в своих водах, а наших.

— Но король Бернад предупреждал, чтобы наши корабли не пересекали их границ.

— Дело не в том, что суда зашли на их территорию, а в том, что это наши суда. К остальным они относятся прохладно, ровно так, как и полагается северянам. Эти варвары давно должны замерзнуть в своих льдах, но, видимо, ненависть к нам их порядком греет.

— Торговцам уже давно пора заиметь свои корабли, — Исбэль поджала губки, превратив их в сушеную сливу, — Нельзя вечно пользоваться чужими, это же ужасно не выгодно.

— Скажи это свинопасам с Кривой Пичуги. Они купались в последний раз, когда у их матерей отходили воды.

Рассвет только зачинался. В голубом, с белыми оборками платье Исбэль походила на облако, плывущее в небесах, на морской горизонт, обагренный красными лучами зари. Волосы на ее плечах были слишком ярки, чтобы не рябило в глазах.

— Но тогда, наверное, они все ужасно чумазые...

— Их торговцы до сих пор считают, что море — это жидкая земля, проклятая богами. Преступников они пускают по глади воды. Прошелся до горизонта — оправдан, утонул — значит, виновен. Вот и весь суд. Интересно, почему среди них не оказывается ни одного невиновного? Я все еще не жду ответа, сестрица, — Исбэль захлопнула с готовностью распахнутый рот, почти спокойно сложив ручки на подоле платья. Лорел посмотрел на Исбэль кошачьим гиацинтовым взглядом. Под алыми лучами рассвета он казался таким же рыжим, как и Исбэль, но это, конечно, было не так, — Знаешь, почему Теллостос называется сердцем морей?

Девушка посмотрела на брата с подозрением. Но тот молчал, и видимо, все же ждал ответа, поэтому Исбэль разомкнула губы:

— Почему же?

— Потому что он — сердце морей. Это же очевидно, — Лорел наклонился ближе и поцеловал рыжую макушку, придерживая лоб Исбэль ладонью. Он ощутил как появились морщинки недовольства на гладкой доселе коже, но лишь снисходительно улыбнулся, — Так уж получилось, что Аострэд оказался в нужном месте. Кто еще может похвастаться доходом практически из воздуха? Было бы глупостью не воспользоваться таким подарком судьбы и еще большей глупостью упустить его. Да и отбирать у континента специи, шелка и вяленую говядину не совсем прилично. Что и говорить, люди не заслуживают лишиться даже лука, — Лорел ненавидел лук.

— Но торговцам все равно придется пересекать наши воды. Аоэстред — шелковый путь, — нахмурилась Исбэль, запомнившая подкол Лорела и уже начавшая обдумывать мстительные интриги. Снова. — Так было всегда. Что может измениться?

— Много ли выгоды приносят пошлины? Торговцы могут начать арендовать другие корабли. Те, что не вызывают у короля Бернада приступов ярости с пеной у рта, но наш дражайший отец слишком любит золото, чтобы допустить такое.

— Хватит, — Дорвуд встал из-за стола, напоровшись на край внушительным животом. Он направился к дочери, начавшей подозревать, что отец рано или поздно тоже доберется до ее макушки, — Исбэль здесь не для того, чтобы слушать задиристые речи. Зачем ты пришла, солнце мое?

— И так ясно, зачем, — Лорел покачал головой, разбрасывая медные кудри по лбу, — Это случается каждое трезубово утро, отец. У твоей любви слишком короткая память, чтобы помнить все пшеничные расходы. Когда заходит речь о пшенице, она готова караулить у двери всю ночь. Видимо, я слишком редко говорил ей, что подслушивать нехорошо.

— Кое-кто упустил лучшего корабела восточников целых двадцать лун назад. А? Как тебе такая память? — на этот раз Дорвуд переплел пальцы на животе, — Вполне соответствует моей любви к тебе? Тебе не десять, Лорел, не двенадцать и даже не шестнадцать. Возьми волю в кулак и помолчи. Неужели тебе доставляет удовольствие задирать сестру?

— Пффф. Нет, — Лорел со вздохом закатил глаза, — Все, что хотел, я уже сделал несколько лет назад. Наверняка, она все помнит.

О, да, Исбэль помнила и до сих пор мечтала подложить ему в постель мышь. Для нее так и осталась загадкой, как при таком едком характере Лорел всегда и во всем соглашался с отцом. Ему бы стать бунтарем и отвоевывать собственные порядки, но он ни шагу не ступал без его разрешения. Первый сын и наследник трона всегда уступал, когда дело доходило до принятия решений. И не сказать, что это всегда имело хорошие последствия.

Довольно быстро Лорел встретился с бутылкой красного, мирно собиравшей лучи утреннего солнца. Они улыбнулись друг другу. Темное стекло — блеснув остатками рассвета, Лорел — жемчужной улыбкой молодого кронпринца. Через несколько лун ему исполнится двадцать шесть — весомый повод начать отмечать заранее. Свет ложился на бархат длинного дублета, такого же рыжего, как и он сам. Лорел походил на длинную, стройную лисицу, искавшую мир вздернутым, чующим носом.

Минуя мраморные колонны, прохладный морской бриз освежал большой зал. Воздух всегда пах морем. Каменные кристаллы покрывали колонны сверху донизу, украшая зал улыбкой пещер. Это была не соль — Исбэль не раз пробовала их на вкус и, лизнув, не ощущала солоноватого привкуса. Каменотес говорил, что колонны эти стояли с самого основания замка и были это кристаллы кварца. Но глядя на розовато-прозрачные, с небольшим белесым отливом камни Исбэль каждый раз не доверяла этому утверждению и каждый раз пробовала их на вкус в разных местах. Она верила, что однажды встретит среди них настоящий кристалл соли.

Дорвуд любил этот зал и гуляющие в нем ветра. Любовь эту он объяснял своими внушительными размерами, ибо душа его свободно помещалась только в широкие стены. На широком вычурном столе покоились сладкие Теллостокские вина в разноцветном стекле. А там, вдали, веселилось голубое море. Иногда отблески его плясали на стенах солнечными зайчиками.

— Сегодня действительно трезубово утро. Зима скоро закончится, — Исбэль вытянула тонкую шею, будто надеясь, что это предаст убедительности ее словам. Делала она это каждый раз прося пшеницу, и хотя знала, что отец ей не откажет, каждый раз все равно почему-то волновалась, — Ты же дашь мне пшеницу до оттепели?

Лорел уже добрался до дна бокала, поэтому без опаски развел руками.

— Ты разоряешь мою казну почище, чем Блэквуды, — Дорвуд обнял дочь и поцеловал в рыжую макушку. Видимо, не зря она вытягивала шею — отцу не пришлось склоняться слишком низко, — Грядет война. Я не могу дать тебе столько же, сколько и в прошлый раз.

— А сколько можешь? — девушка с надеждой посмотрела отцу в глаза. И отстранилась на четвертом вздохе.

Когда-то отец походил на Лорела, был таким же высоким и стройным, как девушка, но с тех пор, как ему перевалило за пятьдесят весен, стал стремительно превращаться в бочонок. Сладкие персики Теллостоса сделали его рыхлым и самого похожим на большой сладкий персик — такой же наливистый и розовокожий, разве только рыхлую кожицу покрывал не мелкий пушок, а жесткая и блестящая, словно медная проволока, борода.

— Едва ли половину, — ответил Дорвуд, — Едва ли половину... Твоя доброта слепа, как новорожденный котенок, — покачал головой король, погладив выпирающий живот.

— Может, она и слепа... Но слепые, порой, видят глубже. А еще у них хороший слух.

Лорел усмехнулся, но все же промолчал, заткнув рот вином.

— Последние годы крестьяне берут вилы только в поле или покидать навоз, так что есть в твоих словах доля правды, — Дорвуд сделал голос погромче, чтобы до Лорела дошло каждое его слово, — Но отнятое Блэквудами может все изменить. Думаю, неплохо будет их задобрить перед прыжком.

Каждый раз решение это давалось Дорвуду с трудом. Король Дорвуд был не мудрым и не жестоким правителем. Зато слыл хорошим торговцем и еще большим скрягой.

«По ночам он превращается в дракона и чахнет над своими дублонами. У него огромные ноздри и длиннющие усы. И хвост такой, что торчит из самой высокой звездочетной башни», — он знал, что о нем говорят в народе.

Правда, хвост Дорвуда так до сих пор никто и не видел, даже когда шахматные вершины звездочетной освещала самая яркая луна месяца. Красноносые пьяницы в кабаках орали, что вместо живота у короля огромный кошель. Это была самая ходовая байка, потеснившая даже грозность длиннохвостого дракона.

— Может, не нужно и вовсе прыгать? — в голосе Исбэль чувствовалось бесстрашие. Она вновь намеревалась пустить пальчики в решительность отца и запутать его мысли. Даже несмотря на то, что Лорел готов был покусать каждый из них — он рьяно отстаивал точку зрения, с которой заставил себя согласиться, — Блэквуды очень сильные соседи, а с сильными нужно договариваться. Когда зверь зол, не стоит злить его еще сильнее. Наши мечи и вполовину не крепче их стали.

— Девочка моя, каждый день мы теряем корабли, — тяжко вздохнул Дорвуд, — С ними, увы, тонут наши доверие и деньги. Мне не нужны под боком соседи, готовые вонзить кинжал тебе в спину, как только ты отвернешься испить вина.

Еще только заняв трон, Дорвуд решил, что Бернад, как монополист, должен платить двойную пошлину за провоз стали. Мечи, ковши, цепи, щиты, кованые ворота и все, до чего могла дотянуться рука глаэкорского кузнеца весили непомерно, требуя большей подъемности судна. Дорвуд считал, что вполне справедлив. Тогда Бернад впервые назвал его лентяем и нахлебником, а Дорвуд нарек его ворчливым олухом. После семи взаимных обзывательств они остановились на дармоеде и упрямом осле и навсегда перестали заглядывать друг другу на пиры. Блэквуды бы определенно разорились, если бы не были единственными, кто производит лучшую сталь на континенте в невообразимых количествах. А Дорвуд ждал когда это случился, и каждый год расстраивался и уговаривал себя подождать еще немного. Терпение его закончилось, когда Бернад начал топить теллостоские корабли. Дорвуд как никто знал, что договориться с ним не получится.

— Прошли времена, когда нужно слушать и говорить, — еще более тяжко вздохнул Дорвуд и сдвинул брови, смахивающие на две большие гусеницы — Теперь уж только вынимать меч из ножен. У женщин мягкое сердце. В войне они понимают ровно столько же, сколько гусь в яблоках, девочка моя, — не разводя брови, он погладил Исбэль по рыжей макушке и, не дождавшись седьмого вздоха, сам отнял ладонь.

— Гуси любят яблоки. Наверняка, многие из них могут отличить Теллокстоские от Дарканских. Только, наверно, им все равно...

— Не знаю...

Дорвуд не любил животных, а гуси были слишком жирны и вызывали изжогу, чтобы давать им какие-то привилегии.

— Мягкость сердца не защитит корабли и не поднимет наши товары со дна. Боги помогут нам, — сказал он удивительно спокойно.

— У них те же Боги.

— Вот пусть они и рассудят, кто сильнее. А я уже принял решение. Ты моя тихая гавань, Исбэль. Все-таки у сыновей не такое ласковое сердце... не надо примеривать на себя какую-то другую роль. Ты знаешь, я всегда могу передумать. Эх, будь твоя мать жива...

Исбэль поднялась, увлекая за собой кружева и рыжие пряди волос. Нужно было удаляться быстро, пока отец не решил, что пшеница ему все-таки не по карману. Когда он решал попридержать золото, спасая казну от лишних расходов, то, порой, забывал и о своей бесконечной любви к ней.

Когда Исбэль оказалась в проеме двери, Лорел приготовился к прощальной речи и даже задержал на мгновение бокал у своих губ. Исбэль всегда оставляла за собой последнее слово, он просто не мог лишить себя такого удовольствия.

— Часто в войне двух хищников побеждают только падальщики, — поджав алые губки, недовольно проворчала Исбэль и юркнула за дверь.

— Ты слишком много ей позволяешь, — подал голос Лорел, когда дверь захлопнулась, — Можно бояться ножа в спину от врага, но хуже всего, если сделает это совет. Неужели ты не замечаешь, как шепчутся у тебя за спиной?

— Совет защищает интересы страны, — на Дорвуда нашли мрачные тучи, он так и не развел брови, — А страна это не их амбиции. Это еще и лорды, горожане, крестьяне, ремесленники... могу перечислять долго, если до тебя дойдет хотя бы в этот раз. Покажи мне хоть одного лорда, который бы отказался от визита Исбэль в их феод. Подачки любят все. Ты бы выбрал пойти против лордов?

— Я бы выбрал короля, на которого не влияли капризы его дочери, — Лорел потерял и без того куцый задор, передумав опустошать бутылку вина. Он громко опустил ее на стол, слегка задев бокал, стоящий рядом. Тот слегка звякнул, поймав на себя лучик теплого солнца, — Попугаи, вороны, что и говорить, даже слоны, а они очень умные животные... Признаю, Исбэль бывает умнее их всех. Она могла бы что-то значить, будь у нее дитя, но она пуста как дырявый сосуд. Принцесса, которая даже не может стать матерью... Нет, отец, никогда тебе не добиться понимания совета.

— Хватит! — вскричал Дорвуд, ударив ладонью по столу. Лорел вздрогнул, округлив глаза. Впервые он видел, чтобы отец так вспылил, — Неужели у тебя открылся рот произнести эти слова? Неужели тебе совсем ее не жаль? Ты же ее родной брат! Она не отберет у тебя престол. Исбэль живет только своей пшеницей. У нее больше ничего нет! Слышишь?! Ничего! Имей хоть каплю достоинства. Пойми, Теллостос — ее дитя, и другого у нее не будет.

Наверное, он считал себя виноватым... В тот момент, когда Исбэль в первый раз прибежала к нему просить пшеницы, она напоминала огонь на молодых еловых поленьях: рыжие волосы растрепались ярким пожаром над головой, в глазах блестели искорки счастья, щечки горели, на губах улыбка... Он не видел ее улыбку уже год. С тех пор, как умер ее первый муж, а следом скончалась мать. Его любимая Абиэль. Дорвуд не в силах был затушить этот огонь, потуши он его — сам замерзнет намертво, и греться будет уже негде.

Дорвуд понимал, что Лорел ревнует его горячую любовь к дочери. С тех пор, как она начала колесить с мешками пшеницы, он всячески выказывал свое недовольство. Обычно соперниками становятся младшие дети, знал Дорвуд, но Кассу было все равно, он был влюблен в свой меч и на всю остальную любовь ему было плевать. А Лорел, устав от попыток добиться внимания, пошел по самому простому пути — во всем соглашался с отцом, чтобы получить его одобрение.

— Хорошо, что ты не сказал ей, — Лорел пытался отвечать спокойно, но голос его был натянут, словно струна.

— Не нужно, чтобы она думала о нас хуже, чем есть на самом деле. И проявляла инициативы больше, чем могут выдержать мои нервы.

Лорел усмехнулся.

— Я поставил размашистую подпись под твоим мнением и, клянусь, сделал это в последний раз. Когда Блэквуды согласятся на наши условия, на переговоры поеду я.

— Ты сделаешь это вместе с десницей Олганом.

— Все еще уверен, что тебе нужны их черные осины?

— Это самое бесполезное, что может породить их мерзлая почва.

— Зря ты так, — Лорел улыбнулся уголком рта, — Смоляные корабли со временем становятся легкими и быстрыми, словно ветер. В бою им равных нет.

— Толку от них, если они не могут перевозить товары? — Дорвуда подозревал, что Лорел опять пускает свои шутки, — Лучше бы построили то, что может переправить сталь с суши на сушу.

Дорвуд долгие часы провел в счетоводной, изводя помощника и высчитывая прибыль Бернада. Какой бы она могла быть, согласись он на его условия, какой она стала, когда они принялись перевозить железо на своих кораблях в обход их границ... В последнем случае прибыль была невообразима мала. Дорвуд к такой не привык. Наверное, поэтому каждый день встречал утро с размышлениями, какой король Бернад все-таки дурак.

— Да, наверное, так было бы лучше. Именно поэтому ты не продал Бернаду нужные чертежи, — съязвил Лорел, лопая натянутые струны, — Исключительно из-за широкой души и благих намерений, папа.

— Не йорничай, — относительно мирно проворчал Дорвуд, не ощущая в себе желания гневаться вновь, — Плевать на их осины... Мне нужно море и золото в его черепе.

— Ты очень кровожаден. Признаться, я боюсь, — Лорел пустил волчком маленькую игрушечную юлу, лежавшую рядом с банкой с чернилами на самом краю стола, — Знаешь, какие люди самые опасные? — Дорвуд не ответил, так как знал, что сын ответа не ждет, — Добряки. Злых, скверных, ворчливых идиотов гораздо больше, но их можно не замечать, в конце концов, к ним можно даже привыкнуть. Вряд ли они могут удивить более, чем ожидаемая подлость. Но добряки... — Лорел взял бокал, наполнил его и обернул лицо к искрящейся дали, преодолев взглядом крутой спуск — опасный, каменистый, наполненный толпой голодных чаек, — Их по-женски мягкое сердце стремится обнять весь мир, но однажды к ним приходит осознание, что мир, к прискорбию, не отвечает им тем же. Некоторые по неразумию своему продолжают упорствовать в своей любви. Доброту их черпают ведрами, не заботясь о том, что она может когда-то закончиться. В конце концов колодец становится пуст, а душе растоптана и выжжена. Люди разочарованно машут руками и начинают искать другие колодцы, но что же делать его владельцу? Хорошо, если дело оканчивается злым, скверным, ворчливым характером... Но если нет... Не поворачивайся к ним спиной, никогда, ни при каких обстоятельствах. Ярость такого добряка может расплавить даже самую прочную сталь. И тому, кого он настиг, не помогут даже сами Боги.

Что-то напугало чаек и те с криком покинули гнезда, накидываясь толпой на обидчика. С лоджии не было видать, кто этот отчаянный, решившийся полакомиться гладкими яйцами с голубым отливом. Чайки, гнездившиеся у скалы Отречения, имели самый свирепый характер. Они заклевывали свою жертву до смерти, принося птенцам куски свежего мяса. На этот раз мясо само пришло к пиршеству.

Лорел сделал большой глоток. Он обернулся спиной к отцу, который так и не произнес ни слова. Но в его молчании он услышал достаточно, взгляд отца прожигал бархатную ткань камзола и уже начинал обжигать кожу. Кронпринц сделал над собой усилие, чтобы остаться стоять на том же месте. В той же самой позе.

Шла четыреста третья весна от перемен Красного Моря.

Так началась война.

Глава 2. Пшеничная вдова

— Пойми, отец, Теллостос — мое дитя и другого у меня не будет, — Исбэль вспоминала эти слова каждый раз, когда за ее спиной скрывались высокие кованые ворота Аоэстреда. Она сказала их, когда в первый раз пришла просить пшеницу. Первый смолотый мешок отправился в бедный квартал Псового переулка.

С тех пор минуло семь весен и ровным счетом ничего не поменялось. Наверное, этими словами она себя прокляла, раз они стали такими пророческими, думала Исбэль. Хотя, можно ли проклясть еще раз и есть ли разница между одним проклятьем или сразу двумя?

— Все это глупые суеверия, — смеялся Касс, старший брат, он был старше всего на год, лицо его казалось бурым от веснушек, — Хочешь стать как Дебра? Она отказала трем лордам, а потом сбежала на тракт, потому что ей нагадали восточного принца. Ее отец так разозлился, что отдал за лысого кузена! — и вновь заливался смехом.

Целый лысый кузен, завидовала Исбэль, с руками, ногами, и совсем живой... Трудно оставаться прохладной к суевериям, когда идешь бок о бок с пересудами и одиночеством. Иногда Исбэль казалось, что она и не видела ничего иного — так как же ей не верить в суеверия? К тому же, Касс целовал свое копье каждый раз, когда отправлялся на охоту. Примета гласила, что поцелуй прибавлял точности броску, а кисти - подвижности. Исбэль относилась с недоверием к непостоянности брата.

— Ты настолько красива, моя дорогая сестрица, что зрячий может выжечь свой взор, а слепой — прозреть, — говорил Лорел, прохладный к богам и прохладный к приметам, — Наверное, есть в том высшая справедливость, что никто никогда не прикоснется к этой красоте.

Исбэль не говорила никому, насколько сильно ранили ее эти слова. Она не верила вечно уязвляющему ее Лорелу, не могла она быть красивой. Прекрасных леди добиваются, не страшась ни проклятий ни примет, ни даже смерти. Разве не так поется в балладах? Скорее, она самая настоящая уродина. Но вовсе не очевидная ложь причиняла такую боль — Исбэль мечтала о своем дитя, хотела ощутить в ладонях маленькие пальчики младенца, увидеть его веселую улыбку. Это так и осталось мечтой, с каждым годом она уплывала все дальше и походила уже на сон.

«Пусть дорога выветрит беспокойные мысли, а улыбки детей согреют тревожное сердце», — Исбэль собрала несколько дюжин мешков пшеницы и двинулась в путь. В глубину королевства, туда, где море никогда не ласкало скал. И куда никогда не причалят боевые корабли.

Закатное солнце впитывалось в рыжие локоны, делая их похожими на кровь, а иногда — на пламень.

Не раз, не два, и даже не три раза соседние королевства пытались породниться с династией Фаэрвиндов. Влить в свои вены огненно-рыжую кровь — огонь и вино.

Исбэль была обещана еще с колыбели.

Первый жених ее умер, не дожив и до года. Исбэль сама еще нянчилась в колыбели и слышала эту историю разве что по рассказам. Тогда никто и подумать не мог чего-то дурного. Дети умирали, так бывало. Особенно по весне, когда свежий морской бриз приносил с собой и солярную хворь.

Второй жених умер на Пшеничную Весну. Ровно так же, как и предыдущий. В этот раз с Фаэрвиндами пожелали породниться Мерринги — хранители дальних рубежей. Их герб внушал трепет щупальцами кракенов. Тогда Исбэль исполнилось шесть. Ее жениху, маленькому принцу Дарскому, семь. Мальчик захлебнулся соленой водой. Старшие братья парили по волнам, словно у них вместо рук плавники и дельфиний хвост там, где должна находиться пара крепких человеческих ног. Маленький принц так и не справился с морем, пытаясь доказать, что он ничуть не хуже.

Третий жених умер по дороге на помолвку. Дорки, те, что жили за отвесными скалами, считались добротными животноводами. Сочные говяжьи вырезки Дорков наполнили не одно голодное брюхо. Так получилось, что вновь прошло четыре года, и Исбэль теперь исполнилось десять. Но своего лордика она увидела всего раз — на его похоронах. Пульо затоптала одна из гвардейских лошадей, одним богам известно было, как так могло случиться. На его могилу слетали сочные пурпурно-алые цветы, что расцветали на весенний праздник пшеницы. Тогда-то и поползли первые слухи. Мол, неспроста все это. Сколько было обещано женихов, и все поголовно в могиле. И умерли на Пшеничную Весну. С годами слухи унялись, но только потому, что людям наскучило обсуждать одно и то же.

А когда Исбэль исполнилось четырнадцать, настала пора отдавать ее замуж по-настоящему. Без всяких долгосрочных помолвок, проволочек и ожиданий. Желающих, конечно, поубавилось, но смелые все еще находились. Те, кто не боялись Богов.

Но Боги не любят, когда их не боятся.

Четвертый жених, которому посчастливилось-таки стать мужем, умер практически у алтаря. Верховный клирик только успел сочетать их браком, как в храме погасли свечи. Резкий порыв ветра прошелся по дрожащему пламени, похищая его с фитилей. Послышался первый ропот, утонувший в торжестве последней речи. Сонные алтарники кинулись по рядам и жертвенникам, вновь увенчивая свечи огнем. Лбы новобрачных были смазаны священным маслом. Грудь Исбэль покинул облегченный вздох, лицо посетила робкая улыбка под кружевной фатой. Брак сочетался. Казалось, все прошло...

Но на выходе из храма молодой, здоровый двадцатилетний лорд Беррингтон поскользнулся на мясистом цветке, первым расцветающем на пшеничную весну. Ими была устлана вся лестница, что и ступить было негде. Юноша полетел вниз, и даже вышколенная стража не смогла ему помочь. Громкий хруст молодой шеи докатился до каждого любопытного уха, притащившего за собой хозяина к ступеням главного храма. Исбэль стояла со снопом пшеницы в руках, перевязанным красной лентой с застывшей улыбкой на лице, словно и забыла вовсе, как обращаться с губами. Слезы текли по ее белым щекам, огибая страшную улыбку, а душа выла. Будто во сне к мужу кинулась стража. Будто во сне кто-то схватил принцессу за руку, чтобы увести со ступеней...

— Все-таки проклята! — услышала она из толпы прямо перед тем, как лишиться чувств.

Сплетни пронеслись по Аоэстреду, как голодные чайки над морем. Утром Исбэль проснулась пшеничной вдовой — проклятой невестой, высасывающей жизнь из своих суженых.

С тех пор исчезли все претенденты на милую ручку Исбэль. Короли берегли своих принцев, а лорды быстро решили, что живой наследник он вроде как и нужнее, чем мертвый, пусть и в родстве с самим королем Дорвудом. Даже купцы сторонились пшеничной вдовы, хотя опасаться им было и вовсе нечего. За последующие четыре года больше никто не покусился на прекрасный рыжий цветок, расцветающий все ярче.

Никто и подумать не мог, что кто-то окажется смел настолько, что не устрашится вновь повести Исбэль к алтарю. Но вот, когда принцессе исполнилось восемнадцать, овдовевший лорд Фострих, обладатель самого большого феода в Теллостосе и отец покойного мужа Исбэль — молодого лорда Беррингтона, пожелал-таки взять ее в жены. Дорвуд пообещал ему кое-какие уступки со стороны короны, которые он предпочел оставить в тайне и от совета и от самой Исбэль. Свадьбу назначили по окончании праздника пшеничной весны — не суеверные люди тоже бывают осторожны, когда случайности превращаются в правила.

Но в небе раньше положенного зажглась зеленая звезда, венчавшая взгляд небесного жеребца, и лорд Беррингтон изменил свое решение — пожелал сочетать брак раньше, ибо к тому, как блеск звезды наберет силу, он должен был вернуться в свой феод и увезти с собой жену. Дорвуд противиться не стал. Исбэль порхала перед зеркалом в пышном кружевном платье цвета спелого вина — цвета Фаэрвиндов — бордового, усыпанного жемчужным перламутром. В этот момент все оттенки красного расцветали в ее трепещущем сердце и искорки плясали в малахитовых глазах. И даже старый, вечно пускающий ветры жених вызывал в ней неподдельный восторг.

Фострих умер, так и не добравшись до свадебного ложа. Наверняка, в этом не было вины Исбэль. Просто старое сердце не выдержало большого количества вина на свадебном пиру. А в воздухе так приятно пахло весной... и приближался первый посев пшеницы.

Так, в свои восемнадцать Исбэль пережила трех женихов и двух мужей. С тех пор никто больше к ней не сватался. Все боялись ее, как огня. Рыжего, мертвящего огня.

— Ни один брак не был закреплен на брачном ложе, — объявил наследник дома Беррингтонов — молодой восемнадцатилетний лорд Костер Бэррингтон, а за спиной его стояли многочисленные родственники — братья, кузины, тети и высокородные дядья, — Исбэль настолько же Беррингтон, насколько и Фаэрвинд. Король Дорвуд вправе выбрать, какую фамилию оставить дочери, но пусть вдова остается под кровом своего отца.

Они не желали видеть ее на своей земле, поняла Исбэль, отныне она прокаженная. Проклятье — не зараза, но вокруг него всегда становится пусто. Тогда она впервые разгневалась. Летели тарелки, трескались от надрывного крика кувшины. Разбилось зеркало. В осколках его она увидела множество лиц — все как один заплаканные, и над слезами их, словно бурные языки пламени, взмыли огненно-рыжие локоны. Тогда она поняла, что никогда не станет Беррингтон, фамилия ее пропитана огнем и хмельным вином. Исбэль вернула себе фамилию Фаэрвинд.

Пустой сосуд, который не породит жизни, не возвысит ничей род. Высокие лорды и леди улыбались ей и кланялись, иногда до самого пола, но продолжали смотреть сквозь, будто и не видели ее вовсе. Будто она прозрачна и невесома, и порой походила на призрака. Она утонула бы в своем горе, если бы не взяла первый мешок пшеницы. Когда речь заходила о пшенице, впрочем, как и остальных благоденствиях короля, свершалось чудо, и в глазах знати она вдруг сразу становилась принцессой-леди, будто слепой обретал зрение, а калека вдруг вскакивал на ноги. Проходило время и все начали привыкать к увлечению принцессы, и многие даже с охотой принимать у себя в гостях. В голодные же, неурожайные годы ее ждали, не отходя от окон. Исбэль решила оставить мечты позади и вложить в жизнь свою совсем иной смысл, как и завещала мать.

— Когда я была совсем маленькой... — рассказывала Абиэль, поглаживая растрёпанные кудри Исбэль. Будто испуганный котенок, она свернулась рядом, слезы текли по рыхлым от влаги щекам. Щеки ее не были сухи с тех самых пор, как она похоронила будущее вместе с молодым мужем, — ...моя мать взяла меня в бедный квартал, где только что отбушевала солярная хворь. Она велела не прикасаться ни к кому, поэтому я смотрела. Люди умирали в своих кроватях, на губах их пузырилась кровавая пена. Они не хотели еды или воды... Один мальчик смотрел в темный потолок и просил богов лишь об одном легком вздохе. Я плакала, когда он умирал... Иногда счастье просто дышать, Исбэль. Пшеничная вдова? Ну и что с того? Разве пшеница плоха? Пусть она пойдет с тобой по жизни. Оберни слабость в силу и люди будут вкладывать в это прозвище совсем иной смысл.

А через месяц мама умерла и Исбэль вновь залилась слезами. Это продолжалось бы вечность, если бы однажды она не пришла к ней во сне. Сплела руки на груди, смотрела на дочь хмуро и была чем-то очень недовольна. А потом почему то побежала на нее с веником. Исбэль так испугалась, что сиганула по каменным коридорам замка, по мраморным лестницам, хотела укрыться в тени лиственных садов... но веник гнался за ней и готов был вот-вот прихлопнуть.

«Оберни слабость в силу и люди будут вкладывать в прозвище совсем иной смысл», — услышала она, прежде чем проснуться в холодном поту.

Завет матери Исбэль поняла слишком буквально.

— Я даю тебе на полмешка больше, чем остальным, — оглядев босоногую женщину, сказала Исбэль, — Спрячь под половицами. Никто не должен знать, что милость моя к тебе сильнее.

— Хорошо, миледи, — робко улыбнулась женщина, смяв подол мозолистыми пальцами.

Хижина, в которой жила эта женщина, давно продувалась ветрами. Два босоногих мальчишки бегали по дому, пока мать не загнала их под подол, чтобы те не путались под ногами. Исбэль дала каждому по леденцу и они притихли, удивленно глодая сладость из сока тропических фруктов и сахарного тростника.

— А где твоя мельница? — с подозрением спросила принцесса, — Она всегда лежала на подоконнике.

— Детишки куда-то укатили, — развела руками крестьянка, — Позже обязательно отыщу.

«Врет», — поняла Исбэль.

Теллостос был приветлив и тепл, зачастую не только к людям. Люмпин — для кого-то сорняк, для кого-то лекарство, находил пристанище в муке, быстро пуская в нее корни. Не проходило и дня, как мука оказывалась совершенно непригодна, поэтому ее мололи прямо перед замешиванием теста. У каждого в доме была ручная мельница, без нее приходилось туго.

— Почему ты врешь мне? — сдвинула брови Исбэль. Она бы уперла руки в бока, но делала это только при отце, когда никто не видел, — Усих опять скупает мельницы?

— Пшеница закончилась, есть нечего... — начала оправдываться женщина, моргая одним глазом чаще, чем другим. — Я обменяла ее на пуд картошки. Все равно у нее отломалась ручка... Мы смелем муку камнями, миледи.

— Уве, за мной, — коротко бросила Исбэль начальнику походной стражи и покинула хижину.

Стояла ранняя весна и до оттепели оставалось достаточно времени, поэтому на Исбэль было множество юбок, голову покрывал бордовый капюшон тяжелого шерстяного плаща, полы его сердито откидывались с каждом шагом — в такт гневной походке.

— Он снова это сделал, — хмурилась Исбэль, — А потом будет брать пшеницу за помол. Наверное, этой деревне требуется другой старейшина. Уве, как ты считаешь?

— Толку от мельницы без ручки? Такие же камни, — пожал плечами начальник стражи, который понимал в мельницах столько же, сколько и в старейшинах — ничего, но всегда делал вид, что разбирается абсолютно во всем, — В Теллостосе железо быстро ржавеет, дерево сыреет и гниет. Тут либо менять все ручки, либо... — Дальше Уве не придумал, поэтому умолк.

Жаловаться ему было не на что, его-то доспехи были выкованы из добротной стали, которую Дорвуд тайком покупал у Бернада через посредников. К сожалению, так повезло далеко не всем: если армия и не страдала, то все остальные вынуждены были сводить концы с концами. Металл в Теллостосе стоил неоправданно дорого.

— Боги не справедливы. Весь Глаэкор усеян рудниками, словно сыр дырками. У них столько железа, олова и меди, что они могут сплавить ими целый континент. Наверное, и питаются они тоже железом, — вскипала Исбэль и Уве уже догадался, что все недовольство ее обрушится на голову старейшины сразу, как только они до него доберутся. Благо, тот хорошо спрятался и в этот раз встречать принцессу не вышел, передав через поручных весть о собственной болезни. Уве его зауважал — Усих определенно был тем, кого жизнь чему-то научила. — Если бы у других была хоть часть того, что есть у них... дерзость их была б не так огромна. Иногда мне кажется, что отец поступил правильно. Как вы думаете, сир Уве?

Уве, высокий, широкоплечий и всегда усатый, ни о чем не думал, потому как вглядывался вдаль. Его посетило тревожное чувство, когда из-за пушистых туч вышло солнце и отразило лучи от покрытых настом сугробов. В глазах зарябило — деревня все еще была скована зимой и на улицах гуляли только курицы и псы. Теллостос никогда не привыкал к зиме, скорее, он ее нехотя пережидал — длинное лето крепко приучало к теплу и солнцу. В этом году Плоскогорке не повезло — прошлой весной поля затопило, принеся с местных болот ядовитую тину и урожай выдался плохим. Зима оказалась голодной: Исбэль привезла пшеницу крестьянам, чтобы те продержались до следующего урожая.

— Не буди медведя посреди зимы, если не уверен, что тебе сдалась его берлога, — растерянно ответил Уве, прислушиваясь к окружающим звукам, — Медведи-шатуны очень свирепы. Блэквуды ведь не отдают ничего своего... но и чужого, правда, не берут. У них и кружки воды не допросишься посреди озера, если они не посчитают, что ты достоин. Все, кто заходили без разрешения на территорию Блэквудов, либо сгинули в канаве, либо... Я всегда был откровенен с вами, миледи... Я не... Миледи, вы слышите?

Уве схватился за меч, как только позади послышалось ржание лошадей. Закудахтали курицы, досталось и какому-то псу: тот заскулил, отбегая в сторону. Стражники уже спешили кого-то у въезда в деревню, когда Исбэль двинулась на звук неразберихи. Загнанная лошадь упала в снег, на губах ее пузырилась белая пена. Дыхание было глубоким и хриплым, приносящим весть ранее, чем разомкнутся губы гонца. Того подняли за пуховый воротник, сбив шерстяную шапку с взъерошенной головы:

— Смоляные корабли прорвались в Агатовое море, — на выдохе вынес приговор гонец — молодой мужчина, маленький и невесомый настолько, что его, наверняка, не чувствовала лошадь, — Блэквуды... они... они... на подступах к главному побережью. Король Дорвуд... он приказал... Вы должны немедленно вернуться во дворец. Грядет осада.

Грядет осада... Исбэль почувствовала, как земля уходит из-под ног. Они разбудили медведя, пронеслось у нее в голове, разбудили, о боги, он погнал обидчика через океан. На дороге оставаться стало невообразимо опасно — дюжина стражников, три рыцаря, столько же оруженосцев, две служанки и толстый повар не спасут ее от вражеской армии.

— Сир Уве, — услышала она свой голос где-то там, далеко, оставленный во времени, когда сердце ее еще не пропиталось тревогой и ужасом, — Прошу вас, разберитесь с мельницей...

Ватные ноги понесли к карете, которую уже открывал высокий, крепкий юноша с небесно-голубыми глазами. В этих глазах она прочитала страх.

Глава 3. Осада

Черные штандарты Блэквудов заполонили горизонт, окрасившийся в багровый. На полотнах цвета ночи тяжелели серебряные наковальни, в каждую из них был воткнут меч. Гавань утонула в огне. Смоляные корабли зашли в гавань практически без боя — львиная доля теллокстоского флота была потоплена еще в водах Глаэкора. Торговые корабли шли ко дну прямо у причала, клубы дыма скрывали луну и звезды, превращая ночь в ад. Кусачие языки пламени вспарывали брюхо черного неба, гарь лезла в глаза, заставляла захлебываться удушающим смогом. Огонь рычал и ревел, словно разъяренный медведь, когти его ломали дерево, разрывали в клочья соломенные крыши и лопали глиняные черепицы домов. Мрак неба дрожал от жара, искры пламени прятались в дыму и показывались вновь. Аоэстред оглох от криков, треска и звона стали.

В гавани не осталось никого мужеского пола, кому бы позволили дышать. Горожане в страхе заперлись в своих домах и повезло тем, кто не поскупился на двери из тутовой лиственницы — самого прочного дерева в королевстве. Велик был Аоэстред, самый большой город на континенте — торговая жемчужина, насчитывающая несколько тысяч жителей. Медведь оказался не так глуп и не позволил себе увязнуть в столице. Северяне с удивительным усердием вырезали остатки королевской армии. Не оставляли в живых не раненых ни тех, кто сложил оружие, бросив окровавленные клинки им под ноги. Резали от уха до уха, а потом шли дальше — к замку, с упорством мстительного зверя. Вражеская армия рыхлила узкие улочки, почти не задерживаясь на грабежи и насилие, и, словно каменный голем, получивший приказ своего заклинателя, стекалась к главным воротам Шахматного замка, люди знали: как только он будет взят, очередь дойдет и до них.

— Я больше не могу это слышать! Пожалуйста, скажите, чтобы они все заткнулись! — разбрызгивала горячую смолу паники леди Меллонда, зажимая свои большие уши, она была совершенно пьяна и уже не раз напрашивалась на подзатыльник. Если тревожные вопли могли бы литься со стен, то леди Меллонда защитила бы башни в одиночку, — Почему они так громко кричат? Как раскалывается голова.... я не могу.. не могу этого больше слышать!

— Они кричат, потому что умирают, — не своим голосом ответила Исбэль, ей казалось, что он упал куда-то в колодец, — Их не заставить кричать как-то иначе. Сегодня они заснут с открытыми глазами. Не хотите слушать — отойдите от окна.

Южные ворота были сломлены, но центральные еще держались. Даже с высоты башни был слышен лязг металла о металл, внизу развернулась кровавая бойня. Замок окружили, отрезав знати путь к отступлению, да и отступать было некуда — на всех выходах из города стояли патрули, никому не давали его покидать — всадников убивали вместе с лошадьми. Королевская стража заперла все двери, чтобы замедлить продвижение противника, но двери ломались, а мертвые тела не могли встать на пути вражеских солдат.

Дорвуд ждал осады, но получил штурм. Кто-то из знати засел в покоях со своими семьями, остальные заперлись в башне с остатками королевской гвардии. Наверное, они тысячу раз пожалели, сочтя Шахматный замок надежнее родных домов.

Стояла колкая, предвесенне-морозная ночь. В башне горел камин, но Исбэль приказала его потушить — в городе и так было достаточно пламени, свет его бил в высокие окна и окроплял маревом стены. Гарь горчила на языке, отравляя слова.

Канарейка в клетке, наконец, замолкла, погрузившись в тревожный сон. Плющ, ползший по каменным стенам и заполонивший весь потолок, почернел в ночи и стал похож на ветви дерева, растущего в зачарованном лесу. Башня была высока, кругла и не имела углов — вдоль гладких стен теснились плоские столы с выпивкой, с огромным количеством выпивки. Столы плавно жались к камню, будто к любовнику, мастера по дереву не один день выпаривали древесину, чтобы добиться таких изгибов. Мужья и отцы позаботились, чтобы сгладить переживания своих жен и дочерей в эту ужасную ночь.

Зорким взглядом Ярл — молодой королевский гвардеец наблюдал, как служанки суетятся промеж столов и благородных девиц, на щеках их он заметил блеск слез. Принцесса Исбэль приказала прислуге налить и себе, те сначала робко взялись за бокалы, а потом, не стесняясь, начали осушать их до дна. Ярл неотрывно держал руку на рукояти меча, висевшего у него на поясе — не слишком длинного и грузного, чтобы покоиться на плече. Он вовсе не внушал страх и трепет, и даже уважение к увесистому клинку у Исбэль не появилось. Кого он может таким защитить? — задавала себе вопрос она, пока женщины трещали что-то там, на обочине ее слуха.

— Мы не продержимся до утра, — пустила слезу леди Меллонда, уже которую по счету за сегодня, только на ее одну ушло две бутылки летнего вина и едва ли она соображала, что говорит. Подзатыльник ее ничему не научит, рассудила Исбэль, поэтому придержала чесавшуюся ладонь — она леди, принцесса, и в последние минуты должна подаватьпример достоинства и чести, — Лорд Антрантес — этот подлец!... Вражеская армия зашла с юга, через его феод, а ведь он был укреплен. Как же так, спрашивается? Куда делась его армия? Не зря на гербе его кобра — скверное животное!

— Яд оружие подлецов и трусов, — ответила Исбэль, — Вы правы, леди Меллонда, но нам уже не наказать его. Пусть это сделают боги.

— Как это не наказать? — округлила птичьи глаза то ли от испуга, то ли от неожиданности леди Меллонда, — Что вы хотите этим сказать?

Наивность Меллонды Брендерли была вызвана лишь надеждой, но никак не глупостью, это было очевидно, поэтому Исбэль решила промолчать, ведь разрушенные надежды горше, чем неведение. Хмель красит мир, превращая кровь в вино, а темноту могилы в бархат ночи, менять что-либо не имело смысла.

На пол накидали подушек, чтобы дамам было удобней сидеть на полу. Кое-кто все же отважился занять мебель, но старался не касаться взглядом окон. Те, кто расположился ниже, сделали это сознательно — сквозь высокие прорези открывалось только задымленное небо. Страх поселился в тревожных отблесках камина, сладость перебродившего винограда имела вкус обмана. Только сейчас Исбэль заметила, что все, кроме нее, надели свои лучшие наряды. Будто они не прятались в башне, а собрались на бал. Леди Мелисса Хайвоч, что уже третий раз грозилась принять яд, облачилась в атласное платье цвета слоновой кости, плечи ее были открыты, а оборками можно было подмести все углы в замке. Острые звезды на платье Леди Гарлет могли заменить те, что скрыл от глаз дым, а блестящий шелк леди Кастелианы, цвета морской волны — нежный, бирюзовый, делал ее почти девчонкой, молодя в полутьме на добрых несколько десятков весен. От тяжести своего платья Исбэль почти не могла пошевелиться. Она корила себя, что нацепила столько юбок — что же ей делать, если придется скрываться бегством? Его рубиновый цвет отражал то, что происходит сейчас за окнами. Рыжие локоны, ловя дрожащие блики далекого пламени, почти сливались с тканью.

— Пусть лучше нас отыщет личная гвардия Реборна, — рядом плюхнулась леди Гарлет — пожилая тощая дама с длинным лошадиным лицом, потрескавшимся и сморщенным, словно высушенный финик. Она была еще пьяней, чем леди Меллонда, но закалка и природная стойкость оставляли ей ясность ума. — Эти уж точно не отберут у нас честь. Высматривайте вороненые доспехи и бегите к ним, если посчастливится убежать от этих вонючих солдат... ик... но я бы осталась здесь, ох... как хочется спать...

— У нас отберут честь? — всполошилась леди Меллонда, будто открыла для себя страшную тайну.

— Неужели вы ослепли, леди Гарлет? Взгляните в окно и прозрейте. По улицам города течет кровь, после весенних дождей не найдется столько влаги. И вы говорите, что этот человек настолько благороден, что запретит своим солдатам мстить? — вскипела Исбэль, — У северян почти нет солнца, откуда им знать, что такое милость? Там, где нет солнца, со временем тают улыбки, а сердце черствеет до камня. Я скорее поверю, что он будет стоять рядом, подзывая своих солдат.

— О! Дело вовсе не в благородстве, — прыснула леди Гарлет и тут Исбэль поняла, что первая сплетница континента учуяла добычу, час своей славы. Она со смаком помяла губами, а потом сделала большой глоток. Гарлет ждала, пока к ней обратятся все взоры. Казалось, в ней не было ни капли страха, — Просто он не любит, когда его гвардия делает с женщинами то, что не может он сам, — леди Гарлет так громко засмеялась, что даже разбудила леди Кастелиану, заснувшую на диванчике у камина, — А как вы думаете, почему отец посылает своего сына в самое пекло, а тот и рад?! Какой король отправит первенца на войну, не боясь, что он там сгинет? Наследника трона! Может быть потому, что он не годится ни для чего другого? А?

— Так много вопросов, леди Гарлет... В этой башне все слишком пьяны, чтобы искать на них ответы, — нахмурилась Исбэль, раздумывая, не выпить ли ей первый глоток вина. Трезвая голова и холодное сердце уже не казались столь благородным выбором. Но сделай она это, потеряет счет времени и волю, а ей хотелось оставаться в ясности, — У нас может быть не так много времени, чтобы дослушать вас до конца, так что поторопитесь.

Повисла гнетущая тишина. Где-то вдали раздался истошный крик, а затем лязг стали. Запах гари становился таким сильным, что начинали слезиться глаза. Кто-то из дам заплакал. Остальные притихли — больше всего дам интересовала судьба их лона, ведь хмельная голова отлетит и без больших слез.

«Давай же, не тяни!» — подгоняла требовательная тишина, но Гарлет не спешила. Главная сплетница континента почувствовала свою стихию, ведь рыбак знает когда следует грести, а когда сушить весла.

— Поговаривают... — начала она после некоторой паузы, смазав торжественный момент икотой, — ...лет в тринадцать Реборну отбил мужское достоинство его же вороной конь. Как-то монаршая чета собрались на охоту, огромную такую, кутили лун семь, ходили слухи, тогда загнали кабана размером с медведя... Хотя, я не верю, что бывают кабаны таких размеров, если только совсем как молодой медведь или медвежонок... Самый большой кабан, которого я видела был едва ли больше дворовой собаки. А какие кабаны в Глаэкоре? Там же совсем нет травы, только камни и железо, не питаются же они снегом и корой, этой их смоляной, забыла... ладно, боги с ней... о чем это я? Ах, да, так вот... волки загнали беднягу к отвесной скале. У них есть ручные волки, представляете? Реборн первым достиг их и спешился. А у него был огромный жеребец, размером... ай, ладно... В итоге кабан с диким ревом, таким, что камни трещали... правду говорю, по-моему даже кто-то оглох тогда, — вещала говорливая леди Гарлет, будто была там буквально вчера, — ...так эта зверюга кинулась и на волков, и на коня и на Реборна! Затоптала одного волка, второму вспорола брюхо. Кабан сбежал к черным деревьям, я так и не вспомнила их название, уж простите... но прежде ткнул клыком в круп коня. Но если посудить, что эта тварь до него дотянулась, а конь и так огромный, то может и кабан все же был не таким маленьким...

— Леди Гарлет! — то ли крикнула, то ли взмолилась Исбэль, сжав оборки на талии отяжелевшего платья.

— ...я уже у самой сути! — Гарлет залпом осушила бокал, с удивительной проворностью обращаясь с хрусталем. — Вороной конь встал на дыбы, а Реборн каким-то образом оказался прямо позади него. Какой ужас! Это видели все, клянусь вам. Жеребец как даст задними... лягнул его прямо туда! Да с такой силой, что бедный отрок провалялся в горячке целых двенадцать лун. Все говорили, что он умрет, но Реборн выжил. Северяне крепкие люди, — тяжко и глубоко вздохнула леди Гарлет, — Эх, жаль, что выжил.

— Кто эти — все? — строго спросила Исбэль.

— Что?

— Вы сказали что все видели, как это случилось. О ком вы говорите? Откуда вы знаете, что все было именно так?

— Я... я не знаю... моя сестра была там в прошлом году на свадьбе ее... на ее свадьбе, — леди Гарлет не смогла сдержать икоту. — Ей рассказали служанки — с тех пор у Реборна и нет мужской силы. Вроде орган на месте, а того, — Гарлет показала сморщенный пальчик, уныло свисающий вниз, и дамы неприлично захихикали, — Клянусь, это правда. Прислуга всегда болтлива.

— Не стоит верить всему, что говорит прислуга, — Исбэль казалось, что голос ее окончательно перестал ей принадлежать, — Но если все так, как вы говорите... Лишенный милосердия всю жизнь будет хвастаться, что у него мягкое сердце, лишенный красоты — прихорашиваться, лишенный ума пытаться сказаться смышленым, а лишенный силы... будет жесток. Слышите эти крики? Чувствуете запах гари? Принюхайтесь, посреди этого запаха вы ощутите и запах крови. Так что пейте вино, пейте сколько сможете и засыпайте поскорее.

«А лучше готовьтесь броситься с башни», — подумала Исбэль, но не нашла в себе силы сказать это вслух.

На самом деле принцесса не совсем понимала, чем отличается мужская сила от мужской немощи, она с готовностью сказала бы, что у Реборна очень много мужской силы, не каждый способен залить улицы кровью, уничтожив целую армию, королевскую стражу и почти весь флот. Впрочем, не до конца понимала она и как отбирается честь у девушки, знала только, что сделать это может каждый мужчина и бывает это очень страшно. Взгляд пал на Далию — русоволосую девушку с острым вздернутым носиком и очень длинными ресницами... Исбэль положила ладонь на пушистые мягкие волосы. Жена Касса, ее старшего брата-погодки, мирно спала на подушках, иногда покашливая от гари во сне. Она была старше его на четыре года. Исбэль благодарила богов, что Лорел до сир пор не нашел себе ту, которая не напоминала бы ему какое-нибудь животное. Женитьба - единственный вопрос, в котором он яро воспротивился отцу.

— Да не достанусь я никому! — самоотверженно воскликнула леди Меллиса, вознося над собой кинжал. Такие, наверное, были у каждой женщины в Теллостосе — острые, маленькие, юркие, они могли поместиться в маленькой ладошке. Но жалили вовсе не как пчела, если только она не способна была убить. У высокородных леди они имели резные рукояти с маленькой капелькой драгоценного камня на макушке. Некоторые расходились на стальные прутья, защищая пальцы и ладонь, но подавляющее большинство владелиц довольствовались простой деревянной ручкой без гарды. Иногда горожанки использовали их для чистки овощей, если забывали, куда запрокинули кухонные ножи. Считалось, что они придают красоте женщин особенную яркость, остроту характеру и к тому же устрашают слишком прожорливых мужей. Кинжалы не выходили из моды уже пару сотен лет, в отличие от мушек на носу, наскучивших всем еще в прошлом году.

Леди Мелисса замерла, длинный серебряный палантин свисал с запрокинутой головы ее выгнутого стана. В какой-то момент она покосилась на Ярла, ожидая, что тот кинется отбирать у нее кинжал, но рыцарь стоял неподвижно и красивое лицо его походило на мраморную маску. Театральность ее поступка не тронула его, но не потому, что Ярл из рук вон плохо исполнял свой долг. Напротив, Ярл всегда служил преданно и честно. Слишком честно... красноречие его неподвижности оглушило и леди Меллонду и всех остальных, запертых в башне, словно в загоне. Ярл находился здесь не затем, чтобы защитить их от врагов...

Побледневшая леди Мелисса опустила кинжал, обессиленно встретившись спиной с холодным камнем. Из тайного кармашка в рукаве скользнула маленькая бутыль голубоватого стекла. Почти прозрачного... как и жидкость внутри нее. Дрожащими пальцами леди Меллиса откупорила яд. И вновь останавливать ее никто не стал.

Остатки королевской армии уже сражались на стенах замка, а над головами все еще ухали огненные шары баллист. Когда леди Меллису начало выворачивать с высокой башни, она увидела мелкие фигуры солдат внизу, смешавшихся с ночью. Казалось, что они боролись с тьмой, а не друг с другом. Острые клинки разрезали воздух, пытаясь распороть полотно ночи и впустить во двор рассвет, но тот не спешил избавлять взгляды от неведения.

«Наверное, оно к лучшему», — подумала леди Меллонда прежде, чем на нее вновь накатила тошнота.

Гарлет хотела отпить из опустевшего бокала, но, не обнаружив на дне душевного лекарства, брезгливо сморщила нос, сухие складки кожи сжались, словно выброшенные на берег водоросли.

— У короля Бернада трое дочерей и двое сыновей и один из них идет по нашу душу, — сказала она голосом холодным, словно снег.

Все притихли. Даже леди Мелиссу перестало тошнить в открытое окно, хотя вряд ли она могла слышать, о чем говорят в глубине башни.

— Страх пробирается до самого сердца и убивает его, — сказала Исбэль вновь не своим голосом, — Нет в нем никакой пользы... Так говорила мне мать, — принцесса на мгновение замолкла, силясь вспомнить какие-то слова, но лицо ее помрачнело, а глаза увлажнились. — Наверное, я должна сказать что-то ободряющее... но не могу. Мне очень страшно.

Глава 4. Алый рассвет

Первые лучи солнца обласкали заплаканный горизонт. Исбэль никогда не видела столько крови.

— Миледи, нужно уходить, — кричал над неслышащим ухом рыцарь в глянцевых доспехах.

Бледные пальцы вцепились в длинную стойку, увенчанную пустой канареечной клеткой. Костяшки впились в кожу, отбирая у крови алый цвет. Птицы давно улетели — их выпустили еще глубокой ночью. Тонкий голосок певчих походил на погребальную песнь.

«Страх пробирается до самого сердца и убивает его», — вторила себе Исбэль, но не могла разомкнуть пальцы.

Далия лежала с алым пятном на груди, будто пролила на платье густое летнее вино. Исбэль отчаянно хотела верить в это, как и в то, что она всего лишь спит... если бы сама не видела, как Ярл пронзал ее сердце, а та лишь громко ахнула во сне, но так и не проснулась. Принцесса бросилась наперерез рыцарю, когда тот занес меч над леди Кастелианой и ее дочерью Эсмер. Те тоже спрятались в забытье:

— Не трогах их! — кричала она и ее голос переходил на визг, странно, что она никого не разбудила, — Эсмер всего шестнадцать. Она еще совсем ребенок! Не трогай, иначе я убью себя!

— Это не моя прихоть, принцесса, это воля лордов-отцов, — холодный голос Ярла начал дрожать и у Исбэль появилась надежда.

Она бросилась к окну, но прежде вынула из рукава кинжал. Фигурки людей внизу походили на поломанные деревянные солдатики, только дерево не умело кровоточить.

— Боги, как высоко... — прошептала Исбэль, хватаясь за ледяной камень. Хорошо, что Ярл убрал меч, Исбэль поняла, что не сможет заколоть себя: она слишком боялась вида ран, не сможет она и броситься вниз, потому как слишком боялась высоты, — Какая же я трусиха... какая трусиха...

Отойдя подальше от окна, Исбэль вцепилась в канареечную стойку и стояла так до тех пор, пока Ярл не исполнил свой приказ. Двое дам предпочли заколоть себя сами, остальные оказались не настолько смелы — молчаливая сталь Ярла выплеснула яркие пятна крови на глянцевый атлас платьев. Леди Гарлет уснула хмельным беспробудным сном еще до того, как страх отнял ее разум. Леди Мелиссу убил яд. В минуту отдохновения она опустилась на пол, закрыла глаза и больше не открыла.

— Отец... мой отец... отдал тот же приказ? — не разжимая век, на выдохе прошептала Исбэль, но Ярл ее услышал, — Скажи честно, Ярл. Он сказал убить меня?

— Нет, принцесса. Он приказал уходить, когда придет время. Нам пора.

— Куда нам бежать? Замок окружен, все входы и выходы охраняются. Это бесполезно, совсем бесполезно... — Исбэль онемела от страха, тело не слушалось ее, — Просто сделай это, Ярл! Я сама не смогу!

Тонкую талию обхватили сильные мужские руки.

«Не трогай меня, не трогай… я проклята… ты умрешь…».

Исбэль разжала пальцы. Стойка с клеткой накренилась, а потом с грохотом упала на пол.

— Послушайте меня, — раздалось над ухом, — Восточный коридор должен быть еще чист, потайной ход выведет нас к нижним туннелям. Там стоит лодка и припасы. Если нам повезет... Принцесса, это приказ короля.

Но Ярлу не пришлось уговаривать долго — та была податлива, словно хмельная девица, хоть не пила и капли.

За дверью послушалась возня и сдавленный крик часовых. Звук стали, будто нож точился о нож. Загремели доспехи, кто-то отчаянно выругался, послышался треск копий. Удар, еще удар. Ломались последние двери когда-то самого крепкого замка Агатового Моря.

Они бежали по неестественно тихим коридорам замка. Сверху взирали узорчатые гобелены, уныло свисая с покрытых копотью стен. Ещё несколько часов назад повсюду были слышны крики и истошные вопли, теперь воцарилась леденящая душу тишина. Верный рыцарь оказался прав — восточный коридор был чист, хотя Исбэль предполагала, что он просто угадал и им улыбнулась удача. Длинные ковры, словно толстые удавы, тянулись вдоль коридоров. Сквозь окна начал пробиваться утренний свет, весенний, теплый, клубы дыма не помешали солнцу начать новый день. Значит, пожары унялись, промелькнула сумрачная мысль в голове Исбэль. Она любила бывать в этой части замка — пышные кадки алых роз делали коридоры похожими на весенние аллеи корширских садов, здесь была прочитана ни одна баллада о прекрасных турнирах и доблестных рыцарях, мифы неведомых земель, истории любви... За поворотом как раз стоит небольшой диванчик с пурпурной обивкой, оттуда открывается прекрасный вид на море, а рядом цветут розы... Взгляд Исбэль упал на протяжное пятно крови на полу, спрятавшееся за угол. Принцесса поняла, что увидит там мертвеца и зажмурилась.

— Нам нельзя останавливаться, — услышала она тревожный голос Ярла, но не могла пошевелиться. Множество юбок приморозили ее к полу, так, что она и двигаться не могла, — Если понадобится, я понесу вас на руках, но если мы будем бежать, шансов спастись больше.

Шершавая ладонь Ярла, покрытая мозолями от умелого обращения с оружием — Исбэль чувствовала ее сквозь страх. Ладонь в ладони. Кожа к коже. Слишком долгие прикосновения… Ярл увлекал принцессу вглубь замка, зажав в правой руке окровавленный меч.

«Какая грубая кожа… Разве так бывает? Боги… он уже мертв», — думала Исбэль, заглядывая за угол.

Там лежал длинный мужчина, такой же длинный, как и коридор по которому они бежали. Исбэль опасалась, что у него не будут закрыты глаза — она очень боялась взгляда покойников. Но бояться было нечего — у мертвеца не оказалось головы, и поблизости ее тоже нигде не нашлось. По тонкому бархатному дублету каштанового цвета она узнала своего кузена — Торвуда Фаэрвинда.

— Мертвецы не издают звуков, — успокаивала себя Исбэль, — Даже во снах они могут только шептать. И глядят они тоже только во снах, а сны совсем не опасны. Это всего лишь воображение. Сны ведь не опасны, да, Ярл?

— Тише, — Ярл настороженно вслушался в напряженную тишину.

В глубине коридоров послышались голоса и лязг оружия. Ещё секунда, и звук стал громче.

— Бежим! — крикнул Ярл и грубо схватил оцепеневшую Исбель под локоть.

Но она не могла отвести взгляд... Что стало с ее отцом? А братом? Может, они тоже где-то лежат вот так... никому не нужные, оставленные всеми. А может... Нет! Исбэль с силой зажмурилась.

Вдруг дверь в чертог приемов отворилась и прямо им наперерез вывалились трое рыцарей в вороненых доспехах. Таких же черных, как и смоляные корабли, приставшие ночью в гавани Аоэстреда. Утром они стали особенно заметны и походили на черные заплаты посреди шелкового платья горизонта.

Ярл выхватил меч. Когда с него сбили шлем, золотые кудри разметались по его красивому лицу. Алая кровь стекала по щекам, смешиваясь с соленым потом. Трое против одного — это был неравный бой. Ярл не выпустил из рук меч даже когда вражеское лезвие вошло в его горло, выйдя мокрым и красным с другой стороны.

В следующую секунду Исбэль схватили за плечо и толкнули. Она споткнулась о тело Ярла и полетела вниз. Ее грубо подняли за волосы, окончательно их растрепав. Девушка закричала от боли. Рыцарь хорошо тряхнул девушку, чтобы та передумала визжать. Исбэль плотно сомкнула губы, подавив крик до глухого мычания. Атласная лента порвалась, разметав огненные кудри до самого пояса. Непослушные волосы взвились, словно пожар, пожирающий сухие ветки.

— Эта не простая, — прогудел черный рыцарь, на его голове был шлем с глухим забралом и тремя огромными черными перьями. Перья были наполовину срублены и теперь напоминали ощипанную куриную жопку, — Рыжая. Королевская кровь?

— Да сколько тут рыжих… — отмахнулся другой.

— Наткнулся на рыжую — три раза проверь! — назидательно ответил рыцарь с ощипанным шлемом и схватил лицо Исбель. Щеки сжались под натиском грубой стали, — Кто такая?! Красивая...

Исбель молчала, стражник запрокинул ее голову, разглядывая, словно породистую кобылу. Она и не надеялась, что ее не узнают — портреты были развешаны по всему замку.

— Посмотрите-ка... На принцессу похожа, — шмыгнул кто-то носом. В латах все мужчины выглядели одинаково. Что рыцарь, что разбойник, — Ты — Исбэль?

Шумные вздохи начали обратный отсчет, когда на шестом вздохе рыцарь с ощипанным шлемом отнял руку, Исбэль вцепилась в его запястье дрожащими пальцами:

— Вороненая сталь… — отозвалась она, когда страх окунул ее в зеркальное забытье, — Под черными доспехами такие же черные души, как угли…

— Дрянь! — Исбэль упала на пол. Во рту почувствовался вкус соленой крови. Наверху — за спиной — послышалось шуршание меча, вынимаемого из ножен.

Но тут послышался лязг металла о металл, кто-то глухо вскрикнул, на платье брызнули капли крови. Рядом упал рыцарь в ощипанном шлеме, сквозь прорези в его забрале торчал тонкий клинок Ярла. Исбэль не видела, что произошло там, за ее спиной, но когда вслед за рыцарем упал и Ярл, который только что был совершенно мертв, она глухо вскрикнула. Как же он встал? Он был мертв, совершенно мертв, она готова была в этом поклясться!

— Что за чертовщина?! — взревел один из черных, занося клинок, скорее, из страха, чем из-за гнева.

— Стой! — крикнул другой, перехватывая лезвие соратника своим, скрежет заставил Исбэль прикрыться руками, — Не прикасайся к ней, — когда Исбэль повернула голову, то увидела пристальный гиацинтовый взгляд, — Это точно принцесса. Пшеничная вдова.

— С чего ты взял?

— Как часто на твоем веку вставали мертвые? Даже инаркху проткнешь глотку — и тот останется валяться. Лучше отруби-ка ему голову. А ежели еще раз встанет, то хотя бы не увидит, куда идти. Но прежде взгляни ему в глаза.

— Боги! — выдохнул рыцарь, от удивления подняв забрало. Лицо его походило на сморщенный картофель, — Такие бывают только у трупа, если тот полежит на солнце луны три... Я не вижу зрачков... Не мерещится ли мне?

— Это вряд ли. Гляди, эта сука за несколько мгновений убила сразу двоих — это точно пшеничная вдова, будь я проклят! — рыцарь с гиацинтовым взглядом вынимал из черепа меч, придерживая черную сталь шлема ногой, пока другой рубил Ярлу шею, — Покойся с миром, Эверет... Мы похороним тебя в огне, обещаю, — он посмотрел на соратника, — Лучше отвести принцессу к его светлости. Пусть сам решает, что с ней делать. Слушай, может, и руки этому поотрубать? Меньше чем махать будет.

— Эббет... смотреть в глаза покойнику — плохая примета. А такому покойнику, наверно, и подавно. Нужно их закрыть... Только что-то боязно... но и оставлять не дело. Может, ты?

— У него нет ни головы, ни рук. Он не сможет навредить тебе, успокойся, — ответил рослый рыцарь, все же решив подстраховаться и сделал это на удивление ловко — двумя движениями тяжелого меча отрубил сразу две руки, — И так и эдак, с нами не случится ничего хуже смерти, Йорд. А эта дама приходит к каждому одинаково — рано или поздно... даже если мы пройдемся по улицам и закроем глаза всем покойникам в городе, — он обернулся к Исбэль и та отползла на два шага назад, — Вставай, ты пойдешь с нами. Куда ползешь? Вставай, иначе я вспорю тебе брюхо!

Неизвестно, как ноги донесли ее до позолоченных врат тронного зала. По дороге чаще стали встречаться мертвецы, клочки порванной одежды и лепестки срезанных цветов на коврах. У распахнутых врат Исбэль заметила кровавые следы, ведущие внутрь, словно оставленные призраками. Кованое золото уже начало отражать лучи рассвета, накопив в себе еще больше желтизны. Блеск нового дня, его теплота, спокойствие весеннего утра казались насмешкой, обманом и просто глумлением. Золото стекало с ворот шипастыми стеблями роз, раскидистые листья обнимали хрусталь кроваво-красных лепестков. Хрустальные ручки дверей ловили алые лучи, заключая его в стеклянную темницу. Одна из них была разбита вдребезги, будто кто-то хотел освободить солнце и останки стеклянной темницы теперь хрустели под ногами.

Ее толкнули тупым концом меча прямо в распахнутый проем, толчок был настолько сильным, что Исбэль полетела вниз. Толпа впереди расступилась, и вскоре вокруг совсем стало пусто. Не нужно было поднимать головы, чтобы понять: сюда согнали всех, кому посчастливилось выжить. Высокие лорды и леди, перепуганные высокие лорды и леди... их дети, прислуга и пажи, кое-кто из оруженосцев, несколько поварят и даже конюх. Всех собрали в одном месте и перемешали, словно скот. Исбэль обернулась. Обратный путь ей преградили несколько рыцарей, в метре от них осел пышноволосый лорд Энгрин Бердер, рука его тщетно пыталась остановить кровь на чреве, смочившую ткань его индигового камзола. Он был ужасно бледен и уже готов был отойти на небеса. Откуда-то слышались всхлипы и завывания, но Исбэль не смогла разобрать, откуда — вокруг все смешалось и, казалось, стенали все. Или ныли от боли, до последнего хватаясь за жизнь.

Некогда до блеска начищенный пол теперь был испачкан в грязи, следах копоти и крови. Уже не виднелись под ногами сцены соколиной охоты, не плыли облака, вознося смотрящего к небу. Колонны вились толстыми мраморными жгутами, все еще глянцевыми и блестящими, отчаянно пытаясь наполнить отражениями воздух — в тронном зале висела только одна люстра и несколько факелов по стенам на случай вечерней темноты — глянец всегда отражал свет, позволяя вспыхивать и освещать все вокруг, даже когда солнце пряталось за тучами.

Но даже лунной ночью зажигать огни не было нужды. Серебро освещало стальным холодом, отражалось и блистало, превращая ночь в день. Светел и добр — так говорили о монаршей обители каменщики, сделавшие арочные окна настолько большими, что, казалось, облака через них могли проплыть прямо в тронный зал.

Вдохнув вольный воздух, врывавшийся в окна, Исбэль опустила глаза, спрятав взгляд. Она бы зажмурилась от страха, но не успела этого сделать — Исбэль увидела сапог, лежавший посреди длинной дорожки все еще не высохший крови. Принцесса сразу узнала коричневую плотную кожу и этот острый носок, слегка загнутый вверх. Взгляд невольно проследил за кровавой полосой, пока не уткнулся в мертвеца. В двух мертвецов...

И она поползла. Ладони скользили по крови, но Исбэль просто не нашла в себе сил подняться. Когда руки ее дотянулись до мертвой груди отца, то почувствовали холод королевской печати — граненого рубина величиной в куриное яйцо, по краям его блестели капли прозрачных изумрудов. Исбэль не поняла, холод ли камня под ее ладонью или ее собственного сердца. Схватившись за полы бархатного камзола, принцесса потянула их на себя, будто пытаясь поднять короля Дорвуда, но тот был слишком грузен для этого и слишком мертв. На шее его зияла глубокая аккуратная рана — от уха до уха, ровно такая же, как и у его старшего сына и наследника, Лорела, лежавшего ничком совсем рядом. Рыжая борода испачкалась в крови, слепив воедино волоски, но цвет ее, казалось, вовсе не изменился — остался точно таким же кроваво-рыжим, как и до этого.

Она выдала себя сразу — криком и слезами. Крик родился в сердце и комом застрял в горле. Исбэль открывала рот, но из него не вырывалось не звука, пока не послышался первый хрип. Словно речка, прорвавшая плотину, крик протолкнулся наружу и хлынул оглушительным воплем раненого зверя. Все взгляды были обращены к ней, но за темным пологом собственного горя Исбэль не чувствовала ни один из них. Она шарила по телу своего отца, обращала лицо к Лорелу, задевая пальцами рукава его вышитого серебром камзола, но они оставались лежать бездыханные и оставались безразличны к ее увещеваниям. Это продолжалось долго. Слишком долго, чем она могла представить и чем ей должно быть дозволено. В какой-то момент Исбэль глубоко вздохнула и обняла отца, уткнувшись лицом в его грудь. И вдруг затихла.

— Как ты хочешь умереть? — послышалось у нее над головой.

Исбэль вздрогнула и подняла лицо. Массивная плита цельного мрамора размашистым вихрем устремлялась вверх неровными порывами ветра — от стены до стены. Белоснежная, с прожилками алой каменной крови, столь яркой, что рябило в глазах. По центру, прямо в мрамор, был врезан трон, такой же снежно-кровавый, с золотой обивкой, золотыми подлокотниками с округлостями-монетами на концах. По белыми ступеням стекал алый язык ковра, щетинившись длинным шершавым ворсом.

Он сидел на троне черным пятном, так не уместно и до крайности странно, что Исбэль не сразу поняла, что слова эти сказал человек в вороненых доспехах, занявший место короля.

На нее взирали два холодно-голубых глаза, таких прозрачных, что походили на льдинки, которые по тонкости своей не смогли набрать должную синеву. Мокрые от пота волосы прилипли волнистыми прядями на белую, даже бледную кожу, непривыкшую к ласке солнца. Именно поэтому на коже северянина, никогда не знавшей загара, были особенно заметны разводы оседшей копоти. Их размазали по лицу неровными толстыми узорами толщиной с палец, смешав с потом и кровью. Широкий лоб навис над уставшим взором. Черная бровь Реборна разошлась, залив правую сторону лица кровью вместе с иссиня черной бородой и старым шрамом в виде грубо рубленной галки, прямо посреди щеки. На коленях принца лежал обнаженный меч.

— Я... я не хочу умирать... — обескураженно, растерянно, словно удивляясь, ответила Исбэль. Будто это был страшный спектакль, только и всего. Скоро все закончится и не останется ничего, кроме испуга.

Зал взорвался хохотом. Смеялись у нее за спиной, справа и слева и от смеха этого стыла кровь. Но Реборн оставался все так же по-усталому спокоен, поэтому смех почти сразу растаял.

— Это не выбор, а милость, — голос Реборна казался скрипучим от утомления, — Из уважения к последней капле первой крови.

Страшный спектакль в одно мгновение стал реальностью. Исбэль будто очнулась от дурмана, сковывающего ее страха... Она вновь обернулась и оглядела присутствующих. И увидела то, чего раньше совсем не замечала. Среди высоких лордов, леди, служанок и испуганных поварят не нашлось ни одной рыжей макушки. Кроме... В нескольких метрах от нее — на полу, распласталась Ариэнна Фаэрвинд, златокудрая жена старшего сына ее покойного дядюшки. Рядом с ней лежало тело ее мужа, кузена Исбэль — Барталя Фаэрвинда, а на руках она держала своего четырнадцатилетнего сына. Рыжего, словно закатное солнышко. Глаза его были закрыты, с шеи текла кровь. Ариэнна обнимала сына, сотрясаясь в глухих рыданиях, а позади нее, оцепенев от страха, вцепились друг в друга три ее дочери, все не старше десяти весен.

— Ваша светлость, — вышел из толпы один из конвоиров Исбэль и двинулся прямо к принцу, — Есть кое-что, что вы должны знать.

Реборн принял его кивком головы и склонился, слушая речи своего рыцаря. Выражения лица его совершенно не поменялось.

Они не убили девочек, поняла Исбэль, потому что нет в этом никакого смысла. Нет никакого смысла... И тут она поняла, что и мужчин они не убивали тоже. Это сделала сама Ариэнна — своими собственными руками. Длинный кинжал с граненой серебряной ручкой лежал у ног обмякшего в руках матери юноши, наполовину испачканный в крови. Северяне ей предоставили выбор без выбора, и Ариэнна его сделала.

Будь она трижды женщиной, первой крови не даруют жизнь — это Исбэль знала и без всяких догадок. Исбэль повернулась к Лорелу — старшему брату, что вечно ее задирал и всегда оберегал ее. И сопровождал в первом пшеничном походе, он сам вызвался, ему никто не приказывал. Казалось, даже после смерти брат приподнял правый уголок рта. Лорел держался так с самого детства, даже когда он хмурился, губы его ухмылялись. Исбэль взяла все еще теплую ладонь в свою и сжала, что есть мочи.

— Ты слишком хрупкая, чтобы как следует хлопнуть дверью, моя дорогая сестрица. Но твои прощальные слова, так уж и быть, признаю, тяжелее любой двери — такой хлопок можно услышать в любом уголке страны, — ухмылялся Лорел, — В зависимости от того, кому именно вдогонку ты их побросала.

Как запомнят последнюю каплю первой крови? Как труса, боявшегося даже собственной тени? Исбэль не хотела уйти, не сказав последнее слово.

Слишком долгое молчание, видимо, начало раздражать Реборна, желавшего побыстрей все это закончить:

— Я все еще жду ответа, — голос его стал громок и напорист, — Я не стану ждать до вечера. Если вы не выберите сами, я сделаю это за вас, принцесса.

— Королева, — не поднимая головы, громко и уверенно произнесла она. Исбэль все еще глядела на бездыханного Лорела и не отводила взгляда с завитков его медных волос.

— Что? — густые брови Реборна плавно приподнялись, безразлично-усталое выражение лица превратилось в вопросительное.

Исбэль заставила себя отцепить ладонь от ладони брата и встала. Спина ее вытянулась, словно струна, она не почувствовала тяжести ни одной из своих юбок, так легко и просто вдруг ей стало:

— Дорвуд Фаэрвинд, король Тэллостоса, залива Агатового Моря и южной части Каменной Гряды, мой отец — мертв. Его сын, Лорел Фаэрвинд, наследник трона и мой старший брат — мертв. Касс Фаэрвинд, еще один мой старший брат, тоже мертв, — сказала Исбэль и по взгляду Реборна поняла, что оказалась права, — Я — Исбэль Фаэрвинд, дочь короля Дорвуда Фаэрвинд, первая кровь, и я — королева.

Реборн встал. Рост был его не меньше шести футов — точно. На такие широкие плечи, наверняка, уходило много стали. На черном вороненом нагруднике виднелись вмятины, щербины и широкая борозда, шедшая от чрева и до самого левого плеча. Видимо, ночь для него выдалась тяжелой. Кронпринц Глаэкора походил на сухое дерево — острые, грубые черты, каждая линия лица — словно трещина, руки и ноги — словно стволы. Он не был красив — красота таких людей всегда обходила стороной. Клинок его меча, зажатого в крепкой ладони, был так же длинен и широк, как и хозяин.

Послышался лязг лат, когда Реборн неспешным шагом начал спускаться с лестницы.

— И что? — спросил он, когда подошел вплотную к Исбэль, — Мне тебе кланяться теперь?

Где-то послышался слабый смешок, но тут же заглох. В зале повисла тяжелая тишина.

— На этом троне сидели разные короли — мудрые и глупые, добрые и злые, молодые и старики, но все они были Фаэрвиндами. Можешь приковать себя к этому трону, но все равно останешься разбойником. Ты никогда не станешь королем.

— Приковать? Какая глупость. Я могу отдать тебя каждому солдату в этом зале, а потом еще каждому, кто на улицах, — сказал Реборн тоном, леденящим кровь, — Посмотрим, как громко ты будешь визжать.

На этот раз не послышалось даже смешка. Эббет с недоумением посмотрел на своего принца — неужели он совсем не слышал, что он ему только что рассказал? Пшеничная вдова убивает одним взглядом, мертвые встают и поднимают мечи, он не прикоснется к ней даже под страхом смерти. Даже будучи трижды зол и тысячу раз сгорая от ненависти.

Холодная сталь кинжала обжигала тыльную сторону рукава. Она так и не выкинула его, когда раздумала заколоть себя.

— Тогда ты лишишься своей армии, — выпалила она прямо перед тем, как кинжал скользнул ей в ладонь.

В воздухе сверкнул клинок маленького лезвия. Исбэль сделала резкий взмах, целясь прямо в горло Реборну. Тот отклонился еще до того, как кинжал успел достигнуть его лица, но острие все же прошлось по челюсти, легко утонув в бороде и распоров кожу до крови. Иссиня-черная и упругая, словно проволока, борода в одно мгновение стала мокрой, но кровь не стала заметна, пока не потекла по шее принца. Реборн ударил сразу — с размаху. Металл звякнул о каменный пол тронного зала, следом за ним пала и Исбэль, почти потеряв сознание от удара. На губе появилась еще одна рана, щека горела, в голове будто трещал огонь. Исбэль забыла как дышать от боли, перед глазами замельтешило множество ног.

Одним движением ноги Реборн пнул кинжал к помосту трона. Прикоснувшись к челюсти, он посмотрел на свои окровавленные пальцы. Скептично цокнул, досадуя на недогляд.

«Встать, надо встать!» — набатом стучало в голове Исбэль вместе с острой болью. Она робко оперлась на руки в попытке приподняться, но Реборн сделал широкий шаг вперед, наступив на ее густые разметавшиеся кудри. Исбэль глухо пискнула и прижалась к полу. Когда она услышала едва уловимый скрежет острия меча о пол, то затаила дыхание и зажмурилась так, что заболели веки. Звон удара металла о камень заставил ее вскрикнуть. Сталь блэквудов высекла искру из идеальной гладкости королевского мрамора, оставив на нем глубокую щербину. Исбэль распахнула взгляд — клинок вонзился в камень прямо у ее носа.

— Видимо, Фаэрвинды не ценят дарованные им милости, — сказал Реборн громко, а потом опустил голову, взглянув на волны огненных волос, — Ты не спрячешься за легкой смертью.

Реборн оглядел присутствующих, взглядом выцепив рыцарей своей гвардии — Эббета и Йорда, тех, кто привел Исбэль в зал. Кивнул им и еще одному — Беккету, такому огромному рыцарю, что он, видят боги, не помещался в дверной проем тронного зала. Те сделали шаг вперед.

— Отведите ее в тюрьму, — с насмешкой в голосе произнес Реборн и отступил на шаг назад, освобождая огненные кудри, — Пусть королева посидит с крысами.

Глава 5. Призраки ночи

В темнице она просидела всего день. Наутро за ней пришли, но только чтобы кинуть куда-то в тоннели под гротом и луны потянулись колким веретеном. Исбэль и не знала, что под замком есть такие места. Тьма обняла сразу, как только ее бросили на мокрую пыль, смешанную с глиной. Падая, Исбэль вытянула вперед ладони, кожа расступилась, обжигая раной. За тьмой пришла тишина, нестерпимо холодная. Неизвестно, что пугало сильнее. Девушка пошарила руками, нащупала стену и прижалась к ней, словно испуганный олененок — она всегда боялась темноты. Тьма заливала глаза, путалась в волосах — сюда не проникало ни единого лучика света, будто свет весь сожгли до черных углей. В ней всегда прятались чудовища, Исбэль верила в это, несмотря на то что уже давно выросла. Но каким бы чудовищам тьма ни давала жизнь, худший из них сейчас сидит там, на троне, при свете дня — в это она тоже верила.

Постели не было, только камни. Иногда она натыкалась на цепи вбитые в стены и не решалась пройтись по ним ладонью чтобы узнать, чем они оканчиваются. Пахло мочой и грязной плотью. Не нашла она и отхожего места, даже ведра. Может, оно и затерялось где-то во тьме, но Исбэль боялась отойти далеко от стены. Однажды ладонь ее провалилась под землю, когда она пятилась вдаль по стене. Дыра оказалась совсем малая, но этого вполне хватило, чтобы заменить ведро. Прикрывалась она одной из юбок платья, так почти не чувствовался запах испражнений.

— Если смотреть сквозь камень, то можно увидеть звезды, — Исбэль не выдерживала глухоты и начинала говорить с собой. Она знала, что надо жить, но пока не придумала, ради чего. Оказалось, если лишиться всего, ценность жизни стремительно тает. Пустая жизнь делает пустой смерть. Исбэль страшилась, что перестает страшиться смерти... — Страх проникает в самое сердце и убивает его, — она уже сомневалась в этих словах. Храбрость перед ликом смерти приведет к такому же итогу. Есть страх или нет, для нее уже не имело никакого значения — везде тупик. Тьма, страх и смерть... Она надеялась не сойти с ума до того, как голод окончательно съест ее внутренности.

— Воистину безумие желать встретить конец трезво, чувствуя каждую боль... Но только боль напоминает о том, что ты пока еще жив, да, мама? Ты же сама мне это говорила... я точно помню. Пшеничная вдова должна привыкнуть к боли, чтобы научиться видеть жизнь. Мне так не хватает твоих слов.

Поначалу спасение виделось во сне. Сон всегда давался ей легко, был крепок и долог, но здесь, во тьме, когда не было разницы, опущены ли веки или распахнуты настежь, Исбэль со вздохом выныривала в тишину и тьму. Они заползали в ноздри, мешая дышать, страх запускал липкие пальцы в забытье, отчего оно получалось зыбким и было наполнено образами прошлого.

Теплая ладонь легла на растрепанные волосы. Где-то вдали послышался шорох волн.

— Волшебство... выпей... — послышался голос матери, и Исбэль почувствовала тепло, идущее от ее груди, — ...слабость до силы...

Она захотела кричать.

— Мама! — раскрыла она рот, но из груди вырвался только хрип, будто сон заморозил горло. Она ее не слышит, поняла Исбэль и рванула вперед, чтобы прижаться к теплой груди, но руки встретили только туман. Мать исчезла внезапно, будто и не было ее вовсе, а говорило с ней белесое марево. Ладонь тоже оказалось обманом — вместо нее Исбэль почувствовала пепел. Он прорывался сквозь туман, превращая белое в серое. Исбэль кинулась грудью на туман и пепел, пытаясь найти выход, но глаза ничего не видели, уже много дней ничего. Пепла становилось все больше и больше, и вскоре идти стало трудно, ноги начали вязнуть.

— ....откуда... — услышала она собственный голос, и он напомнил ей голос матери.

Пепел валил не с небес, он шел от нее и вместо волос у нее полыхало пламя. Каждый волос раскалился докрасна, напоминая расплавленную медь. Исбэль остановилась. Рядом с грудью ее повис клинок — у него не было хозяина. Рука не сжимала гарду, потому как и гарды тоже не было. Начищенное до блеска лезвие запуталось в крови — Исбэль знала, что это кровь ее отца. Холодные ладони схватились за клинок, не страшась пораниться. Она тянула его на себя, будто желая отобрать сломанный меч у врага, рук которого даже не видела. Ладонью она тоже почувствовала жар — синие линии под кожей вспыхивали, плавя кровь в жилах, этот жар передавался клинку, раскаляя его докрасна. Клинок дернулся. Исбэль поняла — это объявился враг и подняла голову. Но вместо ненависти она встретила лицо собственного отца с перерезанным горлом. Он открывал рот, но вместо слов из зияющей прорези текла раскаленная, словно лава, кровь. Исбэль зажмурилась и опустила голову, чтобы не видеть, но глаза глядели сквозь веки. Перед ней снова возникло лезвие,отражающее пепел, словно зеркало. Исбэль взглянула в него, чтобы увидеть свое лицо и не смотреть на мертвеца с перерезанным горлом. Но вместо своего лика она встретила чистое пламя — оранжевое, разрывающее сталь густыми лепестками вулканического цветка.

Проснулась она от собственного крика, застрявшего в горле. Послышался лязг железной двери — впервые за долгое время кто-то развеял тьму. Исбэль увидела пляшущее отражение пламени в прорези двери, а потом она отварилась и вытянулись кусачие тени. Исбэль отвернулась, даже тусклый свет факела причинял ей боль. Внутрь вошли вороненые рыцари и ключник. Палачи настигли ее, дернув за ноги, Исбэль метнула руки в сторону, пытаясь схватиться за воздух. Сердце екнуло в груди. Она думала, ее будут бить или надругаются, окончательно растоптав ее честь. Верзила-ключник держал ее, а рыцарь схватил железные оковы, вбитые в стену. Она услышала лязг цепи, волочившейся по камню, металл схватил холодным укусом ее лодыжку.

— На, жри, — кинули ей кружку тухлой воды и тарелку жидкой похлебки. Враги ушли.

Перед глазами до сих пор стоял образ отца с перерезанным горлом, пока она с жадностью пила воду и похлебку. Живот заныл с непривычки. Наверное, я должна поплакать, думала Исбэль, наверное, так станет легче, но слезы не шли. Они будто застыли в глазах вместе с ее сердцем, прошлым, будущим и всеми причинами, чтобы жить. Ее начали кормить, поняла она то ли с ужасом, то ли облегчением и не недоумевала, почему. Но точно знала, что на такой пище тело ее быстро иссохнет. Может, Реборну и не нужно, чтобы она выжила? Может, только чтобы дожила до чего-то...

Сначала она думала, что шепот моря только лишь сон, но потом почувствовала запах соли и в затхлый воздух тоннелей зашел бриз. С первым же свежим вздохом она догадалась, что тоннели не замкнуты — там, внизу, где-то плещется пена. Исбэль проснулась, когда тело ее ползло к морю. В ногу врезалась сталь — враги узнали о выходе раньше нее. Начались приливы, море заполнило гроты, карабкаясь вверх, к столице, значит, совсем скоро праздник пшеничной весны. Кое-где с потолка размеренно капала дождевая вода — прошли первые весенние дожди. Вчера ночью она слышала как вода билась о промерзшую землю. Море кидалось в каменные провалы бурной пеной, издавая призрачный клич морских сирен, по крикам этим девушка отсчитывала луны. Похлебка утром — шепот стихал, похлебка вечером — шепот снова говорил с ней. Она насчитала девятнадцать. Эти звуки прогнали безумие, но все равно не вызвали слез.

С волнами пришел холод, только Исбэль совсем не страшилась его — на ней было бессчётное число юбок. Еще тогда, ожидая осады, мороз сковал ее кожу ледяными иглами, не помогал ни горячий чай, ни обнаженное пламя камина. Она надевала подъюбник, потом еще один, пока движения не стали даваться с трудом, а ноги поднимали свинец при каждом шаге. Но и тогда она ощущала холод... Исбэль вынула из-под себя несколько юбок и куталась в них, словно в одеяла. Среди них было и несколько шерстяных. Нет, холод совсем не пугал... пугали крысы. Как и всякая женщина, Исбэль боялась мышей, а крысы были ее монстрами из темноты... они пришли вместе с приливами, разгоняя тишину. Норовили залезть ей под юбки и выгрызть шерсть. Исбэль нащупывала камни и кидалась ими, кричала на крыс, обещая казнить, каждую, кто укусит и первое время они боялись этих угроз... Но потом стало опасно даже спать и она делала это сидя.

«Когда мертвец сядет на трон, пламя раскалит сталь докрасна, время обратится вспять и мертвые восстанут, пойдут за своим королем и обратятся в живых», — Исбэль вздрогнула, очнувшись от затягивающей дремы.

По коридору заплясали тени, свет факела тускло осветил молчаливые мокрые камни. Кривые решетчатые тени легли на грязную ткань платья. По углам засуетились крысы, послышался скрежет проворачеваемого в замке ключа.

Свет факела ослепил, кольнув глаза, и Исбэль подняла руку, чтобы защититься. Отползла в сторону и затихла, как и всегда. Смотреть не имело смысла, как и принюхиваться к еде. Желудок знал, что еда рядом, но не заболел сильнее от предвкушения встречи с водой и похлебкой — теперь он ныл всегда.

— Ваше Величество? — послышалось из темноты и Исбэль не поверила своим ушам. Голос незнакомца, она была уверена, что не знает этого человека, снова позвал, произнеся высокий титул.

— Кто вы? — с удивлением услышала свой голос Исбэль.

— Новый ключник, — ответил голос, вставляя факел в держатель на стене, — Пентри.

— А где же старый? — обескураженно спросила Исбэль, хотя, наверное, должна была спросить, почему он обратился к ней Ваше Величество, к тому же, имя его совсем ничего не говорило.

— Зарезали, — спокойно ответил Пентри, умолчав, что сделал он это собственными руками. Когда на улицах стало тесно от народа и вражеские гарнизоны уже не справлялись, стражу сняли для подавления мятежей. На выходе осталось только два вороненых рыцаря, взбудораженно озираясь по сторонам. Пентри наблюдал за ключником — высоким глаэкорским верзилой и тот ему не нравился. До того, как Пентри научился чистить картошку в королевской темнице, он успел поработать наемником на межевых. Платили ему больше чем рыцарям, потому как Пентри себя честью и доблестью не утруждал. Но болезнь кишок заставила его обнаружить в себе тягу к людской доброте и кустам. Осел он в итоге в столовой, поближе к картошке, от которой у него воцарялся мир в животе.

Резал он, вспоминая былое, вокруг кружил хаос и бегали люди, лаяли собаки и горели дома. Вернувшись к куче овощей, Пентри сполоснул нож в бадье с рыбой, в которой было не меньше рыбьей крови. Пришли к нему вечером, пока он спокойно заканчивал свои дела. Копьем его не проткнули — это и не удивительно, помощник повара дружил с ножом и скрытностью. Только удивился он, когда к ногам его полетели ключи от темниц, и велено было выйти на смену к утру. Собираясь, Пентри уже посчитал, сколько яиц может пихнуть за пазуху.

— Ты назвал меня королевой, — Исбэль подползла к кружке воды, жажда не признавала страха, — Почему? — не пришел ли он ее бить, а это лишь повод, провокация?

— Потому что вы королева, — словно ребенку объяснил Пентри, — Ваше Величество, вы помните меня?

Шея его вытянулась, Пентри пытался подставиться под свет факела, но пламя все равно оставалось позади и чернило его лицо. Будь он даже при свете дня, Исбэль бы не узнала его: лысый, с отвисшими морщинистыми щеками, не худ и не толст, руки длинны и в мозолях. Такие мужчины — обыкновение, нет в них ничего особенного и похожи они друг на друга, как яйца в лотке.

— Прости, я не помню тебя... — опасливо отозвалась Исбэль и жадно выпила кружку воды, расстроившись, что она опустела так быстро, — Ты пришел меня побить?

С глотками воды голодная боль начала униматься. Получать удары стало уже не так страшно.

— Нет, — голос Пентри внезапно заскрежетал, ключник придвинулся вперед и сел на корточки перед ней, — А вы совсем не изменились... Большая Отжимка, три весны назад, — Пентри ловил отблески на щеках Исбэль, — В ту весну я приехал к брату и мучился животом. Мы голодали.

— Неурожайный год, — вспомнила Ибэль, хотя сомневалась, что могла теперь положиться на память. Казалась, вся жизнь ее осталась во снах. И говорит она опять с собой, а не кем-то другим.

— Мы ждали. Все говорили, что мы никому не сдались. Плевала на нас пшеничная вдова, плевал король и плевали боги. Но мы ждали, и вы пришли.

— Погоди... — вдруг оживилась Исбэль, — Дом без матери. Там было много ребятни и два хворых. Один взрослый, а другой ребенок. Это был ты?

— Да, это был я. Ваш лекарь дал мне какую-то траву и я встал.

— Отвар зимолюбки. Да... она хорошо врачует живот... А как же тот ребенок? Он поправился? Кажется, мальчик.

— Нет, этот помер, — Пентри вдруг запустил пятерню за пазуху, полы его рубахи разошлись, — Но остальные живы. Держите, Ваше Величество. Протяните руки, не бойтесь, я не побью вас. Вот так... Если пустят, принесу еще.

В холодные руки упало что-то гладкое и очень теплое. Исбэль сжала в ладонях вареные яйца, обескураженно глядя на них. Пламя играло на скорлупе, обнажая все их недостатки и делая их похожими на драконьи.

— Боги... — выдохнула она, — Тебя же могут наказать за это.

— У этой земли только один законный правитель — вы, — Пентри сплюнул в сторону, — Эта псина втиснулась в трон, но пусть попробует удержаться. Знаете, что сделает бешеная собака, если дать откусить ей свой палец?

— Я не умею общаться с собаками... — Исбэль начала чистить яичко, аккуратно складывая скорлупу на подол. Она решила откупиться ею от крыс. Прошлой ночью они сгрызли кусок ее шерстяной юбки и успокоились до самого утра.

— Она сожрет тебя вместе с потрохами. Потому что пена, которая валит из ее рта, уже окрасилась в красный. Она почуяла кровь и почуяла страх. Мне нравится, когда руки мои на месте, и пальцы тоже. Все десять, — Пентри провел длинной ладонью по лысой голове, а потом поднял руку, показывая пятерню. Исбэль почему-то показалось, что пальцев на ней больше, чем должно, — У всякой псины есть свои вши, и у этой тоже — вшивый король без хрена. Пусть не ждет, что я буду вылизывать ему зад.

Исбэль с ужасом поняла, что Пентри не единственный, кто так рассуждает. Она хрустнула скорлупой, с силой сжав ее в ладони:

— Скажи мне... — и холодок побежал по ее спине. Она поняла то, чего понимать не хотела, — Почему стало так мало охраны? Что творится там, наверху?

— Смерть, — обыденный тон Пентри пугал, а стальная его подложка холодила сердце, — Головы на пиках, кровь по улицам. Сталь в животах. Это я видел собственными глазами, — и сам резал глотки, об этом Пентри вновь умолчал, — Но вороны клюют не только наши глаза — с тех пор, как мы узнали, что королева жива.

«Нет, не надо... не надо больше так делать! Не нужно сопротивляться...» — это все, что пришло в голову Исбэль, когда она поняла, что наверху бушуют мятежи. Мысль, что могила ее вместит еще сотни душ, леденила. Она боялась мертвецов и боялась, что они могут пойти за ней. Но бесплотные слова эти показались ей такими глупыми и пустыми, что она промолчала, просто уронив лицо в ладони.

Послышался отдаленный скрип, где-то там, в глубине тоннелей открылась дверь. Своды сразу окрасились в желтый, потом в оранжевый, а потом смешались с песочным цветом стен, превратив тоннель в большую зияющую глотку. Пентри быстро встал, поднял пустую кружку с пола и повернулся к двери. Забирая факел со стены вместе со способностью зреть, он коротко бросил Исбэль:

— Пусть не ждет, что я буду вылизывать ему зад, — ключ нашел отверстие быстро, будто Пентри чувствовал точку, на которую нужно жать.

— Эй, ключик! Ты там окочурился что ли?! — послышалось из глубины коридора.

Пентри начал греметь ключом в замке.

— Чего возишься?

— Ключей много, сир, замок один, — Пентри почесал лисину о обитую сталью дверь, — Я тоже один. Там кружки, здесь ключи, факелы опять же... Тут и восьминог справится не с первого разу. Я всего лишь помощник повара, сир, не ключник.

— А ты держи нужный ключ все время в руках, — рявкнул на него рыцарь, — Или что, в дырку попасть не можешь?

Где-то в глубине коридора громко захохотали. Рыцарь нахохлился, довольный своей шуткой, кинул мимолетный взгляд на испуганную Исбэль и удалился за Пентри.

Вокруг снова сомкнулась тьма, но была она уже совсем иной. Было что-то в ней... Исбэль поползла к стене, стальная цепь загремела о камень. От жесткого металла кожа сбилась в кровь и начинала саднить. Белоснежные чулки пропитались алыми пятнами, смешавшимися с пятнами грязи. Девушка отрывала подол платья, обертывая ткань вокруг лодыжки, но этого хватало ненадолго. Ткань быстро сползала и рвалась. Оковы были сделаны из стали железных рудников Блэквуда — самой прочной стали на континенте. Еще вчера это казалось насмешкой судьбы, теперь же совсем не трогало.

Ладони все еще чувствовали тепло яиц, от которых Исбэль не сделала ни единого укуса. Вдруг она сжала их, будто очнувшись ото сна. Это была еда, настоящая, теплая, от такой она уже успела отвыкнуть... Вдруг она почувствовала чудовищный голод, которого почему то не чувствовала до этого. Исбэль нависла над яйцами, начав запихивать их в рот и глотать, совсем не боясь подавиться. Они заполняли нутро, все пять штук, быстро, прогоняя боль и голод. Вода у нее кончилась, но она запила все похлебкой, которая от нее отличалось мало.

«Страх достигает самого сердца и убивает его. Ты все еще хочешь бояться?»

В животе поселилась непривычная теплота. Она казалась бархатной и дарила спокойствие, поднималась к груди, ширилась, пока не заняла ее всю. Исбэль поняла, что сердце ее согревала не еда, и вовсе не еда тяжелела в озябших руках, и заполняла нутро не она. Любовь... То, о чем писали в балладах, слагали песни и искали в сумерках между зрением дня и ночи и чаще всего не находили, уместилось в пяти теплых яйцах. Любовь можно было подержать в руках. Да, они любили ее. Мысль эта показалась настолько удивительной, что Исбэль ахнула. Припоминалось ли ей нечто похожее? Может, слова благодарности? Но чего стоят эти слова, когда за плечами принцессы рыцари с мечами на плечах? Такие слова не стоят и трех медяков, а уж правды и подавно.

В горле стало больно — теплота поползла выше, совсем скоро она добралась и до глаз. Брызнули согретые слезы и, обжигая, потекли по щекам.

«Надо плакать», — звенело в разгоряченной голове, но сердце уже не нужно было уговаривать.

Где-то рядом заворчали крысы, тонким нюхом почуяв запах еды. Исбэль обернула лицо свое к темноте, и не важно, что тьма была абсолютна. Она перестала бояться и готова была свернуть шею каждой, кто приблизится. В этот момент вдруг показалось, что сырое мясо не такое уж и противное, если понадобится продлить жизнь. Теперь-то она знала, ради чего.

Старший брат, Касс, всегда называл ее трусихой и говорил, что испугать ее может даже весенняя гроза. Исбэль иногда казалось, что это действительно так, ведь она и вправду временами боялась грозы если та накатывала слишком громко.

— Это всего лишь тишина, всего лишь темнота, ты же уже взрослая, девочка моя, — говорила Исбэль голосом матери, представляя, что это ее слова срываются с ее губ. Наверняка, она бы сказала точно так же. Ласковая ладонь легла на взлохмаченные волосы и стало совсем тепло. Темнота посветлела, — Это всего лишь голод и всего лишь крысы. Страшнее всего одиночество, но теперь его нет. Враги тех, кто любит тебя, там, наверху — сталь и смерть, а это гораздо страшнее. Ты не имеешь права своим страхом убить их надежду, Исбэль. Не забывай об этом.

После того, как она замолкла, исчез и образ матери в темноте. Вперед потянулась рука, не встретив на пути своем ничего, кроме пустоты. Тьма обвила локоть, запястье, пальцы, лизнув кожу пропитанным солью бризом. Она могла бы грызть, кусать и раздирать кожу до крови, если бы в ней действительно жили монстры. Вот, из густоты мрака выпрыгнул зубастый медведь, разинув пасть, но тут же растаял, только ему понадобилось обрести плоть. Никогда не имевшие тел тени, с тысячью лиц — призраки, танцующие вокруг постели спящего, сливались со чревом тьмы. Они плясали и кружили, протягивая длинные невидимые пальцы, но не способны были даже на легкий поцелуй. Все они — клыкастые звери, неведомые гады и чудища жили только в глазах, только в зеркале ее страха. Если взгляд не занят небом, землей, хорошим или плохим, то он наполняется образами души, поняла Исбэль. Неужели в душе ее только призраки? Нет во тьме ничего, что могло бы убить. Зато в ней может быть улыбка матери и любовь людей, к которым она отвозила пшеницу. А крысы...

Послышался шорох. Когда крысы приблизились вплотную, Исбэль накинулась на них. В ту ночь она свернула шеи трем.

Глава 6. Разговор по душам

Площадь была абсолютно кругла и походила на солнце: с центра ее вился, словно раковина улитки, желтый прибрежный камень, плоский, сточенный умелыми каменщиками и временем. Улицы бежали к площади, словно лучи — их насчитывалось ровно пять. Громовая, Шести устриц, Дубовых стен, Лабиринт Ночи и Васильковая — все они стекались в центр города, где в будние дни размещались базарные лавки, а в праздничные собирался народ для зрелищ.

Внизу строился широкий деревянный помост с высокой увесистой перекладиной. Усердный палач проверял на крепость толстую веревку, дергая ее мускулистыми, сплошь покрытыми густым волосяным покровом руками. Город притих, предчувствуя неладное.

— Знаете, что самое отвратное? За несколько лун, что мы пребываем в этом городе, я уже три раза затачивал меч.

— Если ковыряться сталью в мраморе, это можно делать хоть каждый день, — улыбнулся Вердан Торелли, поравнявшись с Реборном, — Но в тот момент и я был готов засунуть клинок даже в драконий зад, — он похлопал себя по плотному животу, — Что-то не припоминаю я на своем веку, чтоб люд был настолько непослушным. Тут бы посмеяться, но эти головешки смотрят на меня с пик. Когда в прошлый раз я вспорол брюхо какому-то красильщику, на его лице сияла улыбка, клянусь. Его штаны были в коричневых пятнах, то ли наложил в них, то ли работает усердно... и морда красная, тоже в пятнах. Скалится и тычет в меня каким-то багром, ну, я его и того... Мне все мерещится, каждый из них скалится с пик этих... Хотя, может, и кожа просто слезает... Жара здесь быстро дает поплыть, да и вороны усердней кормятся. Вон та, например, очень уж смахивает на моего беглого кузена. Не он ли?

— Боюсь, он слишком мертв, чтобы ответить.

Лорд Вердан Торелли был главой знатного дома Глаэкора и большую часть своей жизни высиживал пузо у себя в феоде, занимаясь хозяйством и преумножением скота. Однако, после почина его любимой жены, Беатрис Торелли, наконец-то почувствовал свободу и отплыл к Отвесным Скалам искать славы. Воодушевленный престарелой бравурностью, он проник на корабль китобоев простым наемником, ничуть не стесняясь красного от возлияний лица и плотного внушительного живота. В отвесных скалах снова завелись транталы — длинные, толстые, склизкие ящеры, норовившие по плечи откусить голову, впрочем, как и все остальное. Транталы кошмарили местный люд и поедали овец, а лорд Торелли питал слабость к большому поголовью скота и испытывал несчастье, когда его становилось меньше положенного. Он посчитал своим долгом истребить парочку транталов собственноручно.

Славу лорд Торелли добыл, а вместе с ней обзавелся абсолютно лысой головой, длинной синей бородой, окольцованной толстой золотистой пластиной — знаком почета наемников — и правой рукой без четырех пальцев. К счастью, указательный все же сохранился, но рука уже не могла держать меч, а тот палец, что остался, годился разве что «ковыряться в носу», как любил говаривать сам Вердан. Когда пришла весть о начале войны, лорд Торелли чудесным образом обнаружил у себя способность держать меч левой рукой, ничуть не хуже, чем правой. Посему причитания дочерей он пропустил мимо ушей и отправился на войну вместе с сыновьями. Вскоре на его бороде появилась еще одна золотая пластина.

Реборн знал Вердана с самого отрочества: тот очень долго все взвешивал и трудно принимал собственные решения. Но Реборну не было нужно, чтобы он принимал решения, он прекрасно справлялся с этим и сам — ему нужны были зоркие глаза, пытливый ум и умение рассмотреть невидимое. Транталы были скрытны и быстры, только очень внимательный человек мог выжить после встречи с ними. Учитывая внушительную комплекцию лорда Торелли — внимательный вдвойне. В последнее время Реборн стал замечать, что все чаще прислушивается к его наблюдениям.

— С Теллостосом что-то не так, принц Реборн. Я заметил это еще как только мы подплывали. И воздух тут какой-то другой. Слишком сладкий. Так пахнет обман, наглость ума и речи бабы, когда ей от тебя что-то нужно, — солнце еще не взошло и Вердан наслаждался последними минутами прохлады.

— Со всей этой мятежной, проклятой страной творится какая-то чертовщина, лорд Торелли. Жители Теллостоса не боятся смерти, и даже смерти собственных детей. Сумасшедшие, не иначе.

Рана на лице Реборна почти зажила, но остался шрам, лишивший его части брови.

— Да уж, каждую ночь какая-то заварушка. И откуда в городе столько вил? — хлюпнул Торелли, желая рассмеяться, но почему-то передумал и просто с любовью погладил синюю бороду.

— Простанародью всегда было плевать, кто сидит на троне, они заботились только об урожае, здоровье собственных детей и мягкой соломенной постели, — говорил Реборн, взирая на виселицу по центру площади, — Но здесь моя сталь только ворошит горящие угли. Иногда они затухают, но только для того, чтобы набрать силу для новой вспышки. В крови этого люда течет безумие. Каков король, таков и народ.

— Если бы они были безумны, то рыбаки бы не выходили в море, пекари не пекли булки, таверны перестали поить пенным, а сапожники бы шили дырявые сапоги, — Вердан сплюнул на камень. По Лабиринту Ночи прошли несколько десятков солдат, заполнив площадь по периметру. По одному человеку рядом с каждой из пик. Воздух этим утром уже не казался ему настолько сладким, он приобрёл легкую горечь надвигающейся угрозы, — Взгляните на улицы столицы — такой красоты я не видал нигде. Тут каждая стена тесана умелым каменщиком, с таких балконов только петь баллады да поднимать бокалы. И таков весь город! Даже в трущобах вони гораздо меньше чем у нас, в Олгране, в самом центре, а я там бывал. В Псовом переулке действительно много псов, понятия не имею, что их туда притягивает... но да и только. В храме Аоэстреда не один бог, а все двенадцать. Такого огромного и прекрасного храма я тоже нигде не видывал. Нет, принц Реборн, безумным не под силу создать такую красоту и не разрушить ее.

После жесткого подавления восстания город затих. Притаился, словно хитрый зверь, готовящийся к прыжку. На улицах не чувствовалось скорби — от каменных мостовых, обветренных соленым бризом стен домов, заброшенных кузниц и по-прежнему веселых таверн веяло двуликим ядом. Лик покорности и страха перед сталью сейчас предстал перед Реборном, но второй, настоящий, тот, что уже тек по жилам города - улицам и мостовым, даже бился приливами о теплые песчаные пляжи, начинал отравлять его победу.

Прошло всего семь лун после восстания, как появились первые диверсии. Малые группы воров и мятежников вырезали стражников, патрулирующих улицы по ночам. Некоторые из них были настолько ловки, что уходили по крышам, отпечатывая темный силуэт на фоне большого, ленивого месяца. В бочки с провизией подмешивали яд. Местная шпана пробиралась в конюшни и подрезала стремена, иной раз не щадя и животных. Но самая большая опасность исходила от шлюх.

Мужчины всегда были слабы перед женщиной, и это оканчивалось плачевно. Поначалу шлюхи исчезали так же внезапно, как и появлялись. Их лиц никто никогда не запоминал. Они просили за свои услуги до смешного малую цену, а то и вовсе соглашались обслужить бесплатно. Жаждущих любви с солдатами женщин было так много, что никого даже не приходилось брать силой. Да и кому какое дело, с кем стража развлекается по подворотням? Но незадачливых любовников находили с перерезанным горлом и опущенными до колен портками. Унизительная, ужасная смерть — быть заколотым в пылу потливой страсти.

На некоторых убитых бросали горсть спелой пшеницы. Их находили, когда птицы пробирались к своей добыче, порой, вместе с пшеницей выклевывая и глаза.

Строгий указ посещать только бордели не остановил жаждущих бесплатной любви мужчин, разве что они стали осторожней. Владельцы домов терпимости не рисковали устраивать диверсии в своих стенах, и Реборн думал, что ему удалось решить эту проблему. Но с утра вновь не досчитывался пару-тройку своих солдат.

А по городу были разбросаны колоски засохшей пшеницы. Реборн понимал, что хотели этим сказать жители Аоэстреда.

— В псовом переулке псы кидаются на чужаков, видимо, им не нравится наш запах. Горожанам мы тоже не нравимся, но виной тому не безумие, а гордость. Скоро я буду обращаться к вам король Реборн, клянусь, но это случится не прежде, чем вы научите их быть скромнее.

— Отец бы вырезал этот город, всех, от мала до велика. Еще перед отплытием он ясно дал мне понять, что это лучшее решение. Что вы об этом думаете, лорд Торелли?

Пристальный взгляд принца лорда Торелли не смутил. С тех пор, как он лишился пальцев, он редко страдал от всякого рода неловкостей. Плотная вареная кожа, в которую он был облачен, такая же плотная, как и он сам, вздыбилась от щедрого вздоха:

— С тех пор, как большая транталша откусила мне пальцы, уверен, это была сука, здоровая и злая как моя покойная супруга... так вот, с тех пор как она хотела меня сожрать, я все жалею, что не догнал эту чертову ящерицу и не вспорол ей брюхо, чтобы достать свое. Не знаю, что бы я делал с откусанными пальцами, но очень уж хотелось ее покарать. Но потом я вспоминаю эти горящие глаза и острые зубы и этот хвост, они же отбрасывают его и он лопается кислотной жижей... жижа эта может прожечь до костей, будь она неладна... и желание мое немного утихает, — Золотые кольца на бороде лорда Торелли звякнули, — Откусанные пальцы не вернуть, принц Реборн, а вот без головы остаться можно. Если бы я решал, то решение далось бы мне сложно. Право... хочется и того и другого. В смысле... чтоб и с головой на плечах. Но все зависит от того, нужен ли вам этот город.

— Вы задали правильный вопрос. Нежен ли мне этот город?

— Ох, принц Реборн, я вас очень долго знаю. И ответ этот, кажется, тоже.

Реборн кивнул:

— Я не могу уйти из Аоэстреда, значит, он мне нужен. Но война отняла у нас слишком много людей. В этом городе тысячи человек против моих четырех. Разница была бы несущественна, если бы здесь не брал вилы в руки даже ребенок. Вопрос в том, какую цену мне придется заплатить за власть в столице. Цена слишком велика, она может устроить разве что полоумного шута, а себя я шутом не считаю, лорд Торелли. Мы рискуем получить кровавую бойню, в которой сгинут и мои солдаты и весь город. Я останусь без армии, на куче трупов. Какой в этом смысл?

— Король Бернад рассудил бы проще.

— Его здесь нет. Не моему отцу оставаться в Аоэстреде и не ему его удерживать. Отнятые жизни не вернут ни ваши пальцы ни тех, кто лег на нашей земле. Это попросту не эффективно.

— Так эта виселица не для них? Хех, а я думаю, чего это она всего одна...

— Хотят свою королеву? Что ж, завтра они ее получат. Мятежи продолжаются, пока есть надежда. Уничтожь последнюю надежду, и все захлебнется, перебродит и исчезнет. Они даже не представляют, как им повезло. Я казню не тысячи, а всего одну принцессу, возомнившую себя королевой.

— Но у принцессы действительно есть право на престол...

— Дорвуду следовало набирать в свою армию шлюх и крестьян. Наверняка, пользы было бы больше, — с раздражением перебил его Реборн, по его спине уже текли струйки пота под черными воронеными латами. Толстые плотные доспехи с утеплителем явно не подходили для этих мест, — Лучше бы он и дальше оставался ушлым торговцем.

— Хочется верить, что это лучшее решение. Право... вам лучше знать. Но имейте ввиду, что мы взяли город практически без осады. Король Дорвуд плохо продумал оборону, в этом была большая удача... в столице не успели окончиться припасы. Но сейчас перекрыты дороги, торговцы боятся даже поворачивать обозы в сторону Аоэстреда. Корабли не заплывают в королевские гавани. Совсем скоро народ начнет голодать и станет еще злее. Так что было б хорошо, чтобы у вас получилось, мой принц.

— Вы недооцениваете силу показательных казней. Это весьма действенный способ поумерить пыл. Народ не видел, как убивают его короля, не видел, как режут горло его наследнику. Зато у них будет прекрасная возможность лицезреть веревку на шее пшеничной вдовы. Скоро закончится весь этот бред. Этот безумный город, от мала до велика — просто клубок шипящих змей. Нужно рубить до самых плеч.

— Но у змей нет плеч, мой принц.

— Тогда представьте, что это транталы.

— Это я могу. Тут, главное, с хвоста не заходить.

— Знаете, я все размышлял, не совершил ли я ошибку, оставив тогда ее в живых, — Реборн резко остановился, повернувшись к лорду Торелли, — Ведь не было бы этих мятежей, не знай Аоэстред, что принцесса жива.

Реборн признавался себе, что поддался тогда сиюминутному порыву, продиктованному исключительно желанием мести. Какое-то время он убеждал себя, что не мог поступить иначе — легкая смерть, дарованная последней крови после оскорбительного выпада могла сойти за слабость, а репутацией своей он дорожил. Но со временем понял, что это лишь отговорки — он желал мести и это была единственная правда. Реборн не боялся правды, с ней у него была нелицеприятная, зато искренняя взаимность.

Он предпочёл бы, чтобы она сгнила в тюрьме. Никому еще не вредило перед смертью хорошенько подумать над своим поведением. Видимо, колоть кинжалом исподтишка у женщин Теллостоса было в ходу, как и размахивать своим не менее острым, но глупым языком.

Исбэль и без того была стройна, и не продержалась бы без еды и воды и семи лун, а для осознания своих ошибок требуется много больше времени — решил Реборн, поэтому приказал поить ее. Так Исбэль продержалась бы лун двадцать и умерла с полным чувством собственной неправоты. Но уже совсем скоро стало ясно, что ошибку совершил сам Реборн, глупую, непростительную ошибку, какую не совершил бы даже ребенок. В очередной раз он убедился, что месть — дурное чувство, никогда не доводящее до добра. Пришлось расщедриться еще и на похлебку — до тех пор, пока он не решит, что делать дальше. «Дальше» стало обретать форму, когда первые шлюхи достали свои кинжалы.

— Ошибка эта была или не ошибка, этого я не знаю. А, может, было бы хуже, может они озверели бы в конец и снесли замок, а может небо упало бы на землю! С этим городом невозможно быть в чем-то уверенным, — развел руками лорд Торелли, — Чую, в Аостреде полно таких как моя жена. А с этим шутки плохи.

— Все, что происходит с правителями — происходит с государством. Нужно уметь исправлять собственные промахи, — по тону принца Вердан понял, что он принял твердое решение и переубеждать его бесполезно. Впрочем, делать он это и не собирался. Визг простонародья не доставлял ему удовольствия. Не было в этом ни славы, ни доблести. Если бы в городе услышали свистящий вой чешуйчатых тварей, то сразу бы поняли разницу: Вердан любил терять пальцы в честном бою, а не отбирать багры у тощих красильщиков, еще до него потравленных парами ядовитых красок.

Разгромленные лотки с товарами лежали ломаными досками у стен высоких желтых домов, по периметру обнимающих площадь. Солдаты сгрудили их, лениво пиная древесину в предрассветном холодке. Город еще спал. Несколько пехотинцев гоняли шпану, пытавшуюся сковырнуть из обломков пару добротных гвоздей. Скоро звук молота разбудит местных, а за ними проснется и весь город. Целые сутки Реборн отвел Аоэстреду, чтобы страх его набрал нужную силу. Не больше, чтобы злые горожане не заполонили улицы, но и не меньше, дабы урок смог усвоиться.

На следующее утро, Реборн уже стоял на том же самом месте, в то же самое время. Виселицу закончили. На этот раз народ не спал, и уже уже высыпал на улицы. Кого-то согнала стража, кто-то набрался смелости и вышел сам. Люботыство и страх покинули свои дома, расставшись с теплом мягких постелей. Прозвучал трубный призыв. Люди выглядывали из окон, спешили в переулки, заполняли опустевшие торговые ряды главной улицы.

Поднялся ропот. Крик, оханье. А потом настала внезапная тишина. Значит, ее уже повели по улицам. Значит, люди почувствовали страх. Реборн не надел ни шлема, ни перчаток. На нем оставался только доспех из вороненой стали и меч на плече. Принц решительным шагом направился к Лабиринту Ночи.

Он должен был сделать это сам.

Глава 7. Виселица

Прохлада ночи еще не успела уступить место нарастающему галопу дневной жары, солнце лениво ворошило заспанный горизонт. Пропотевшие, разгоряченные вечерней духотой тела медленно остывали под сталью лат. Не пройдет и пары часов, как металл снова накалится — обманчивая, короткая передышка.

Камень центральной улицы холодил утренней росой. Обувь Исбэль сгрызли крысы, туфельки были сделаны из добротной кожи — девушка выкупила ими собственную жизнь, когда грызуны вконец озверели и перестали бояться камней. Это случилась накануне.

«Страх проникает в самое сердце и убивает его. Пусть не удалось выжить... пусть... но мне есть, ради чего забыть о страхе. Они навсегда запомнят меня королевой».

Исбэль боялась повернуть голову, и увидеть в глазах людей то, что может ее переубедить. Взгляд уперся в черные латы рыцарей, выросших перед ней, как исполинские дубы северного двуречья — мужчины Глаэкора почти на голову превосходили южан. Первые лучи солнца слепили отвыкшие от света глаза, слезы увлажнили зрачки, Исбэль щурилась: эти слезы — не печаль и не страх. Пусть не думают, что она боится. У нее хватило сил, чтобы выпрямить спину. Пентри таскал вареные яйца почти семь лун, и она нашла силы пройти достойно. Только каждый шаг доставлял нестерпимую боль, лодыжка опухла от оков и предательски ныла при каждом движении.

Народ, от мала до велика: мужчины, женщины, старики, дети, навалились грузной толпой по краям улицы, холодные взгляды провожали усталую процессию. Сморщенные старухи мяли в руках подолы своих льняных платьев. Никогда еще центральная улица не была настолько молчалива. Было слышно, как через несколько кварталов кот отчаянно дерет кошку. Долгожданные вопли весны заглушил крик сокола, распростерший быстрые крылья по сумеречному полотну рассвета.

Она шла неспешно, впитывая в себя последние минуты своей жизни. Жаль только, что она не увидит лучей нового дня. Исбэль так любила солнце, его естественное тепло грело не тело, а душу. Никакой огонь не мог подарить эту теплоту, а ей сейчас было так холодно... В пятку воткнулось что-то колкое. Исбэль поморщилась и опустила взгляд. Колосок пшеницы. Надо же...

— Вперед, — без претензии ткнул в спину стражник, замыкающий вокруг Исбэль плотное кольцо стали.

Теперь даже если бы захотела, она не смогла бы увидеть их взглядов. Кто-то в толпе громко чихнул, не менее громко втянув носом вылетевшее добро. Вот, мелкий мальчишка отделился от литой стены человеческих тел и прошмыгнул промеж латников и длинных бабьих юбок. Те колыхнулись, попрекая излишнюю ловкость паренька. По мягким ухабам голов прошелся тихий, едва слышный ропот. Невозможно было разобрать ни слова. Удивительно только, как люди понимали друг друга. Наверное, они шептали друг другу прямо в уши.

— Королева, — слово выпрыгнуло громко, пристыдив окружающую тишину.

Произнес его рот лысого, тучного мужчины, у которого на затылке было столько же складок, сколько на юбке его покойной жены. Большие прозрачные глаза тут же спрятались за белый чепец не менее широкой дамы.

Схватившись за рукоять меча, один из стражников внезапно остановился. Но не сумев разглядеть в толпе отчаянного смельчака, не стал задерживать процессию и двинулся дальше.

Близился конец улицы, над железными головами виднелся узкий проем, стиснутый наплывающими домами. Один из домов покосился, опасно склонившись, с его узкого балкона было легко спрыгнуть вниз и даже не повредить ногу. «Он стоит так долго и так крепок, что скорее чайки попадают с неба, чем он рухнет», — думали все, кто знал этого старика. Холод и тени заканчивались вместе с улицей. Площадь, усыпанная людьми, светлела макушкой солнца. В центре стояла большая виселица, но Исбэль не могла разглядеть веревки — она была незаметна на таком огромном помосте. На мгновение ей показалось, что веревка уже сдавливает ей горло. Шумный вздох был протестом - она сделает столько вздохов, сколько ей отведено и никакой страх не сможет помешать.

«Значит, все-таки повешение, — пронеслось в голове у Исбэль, — Я думала, мне хотя бы отрубят голову. Неужели придется висеть на веревке, как разбойнику с большой дороги, для которого пожалели даже палача?»

А потом пришла радость. Няня ей рассказывала, что души легко находят дорогу на небосвод, если покинули тело при свете солнца.

«Они идут по лучам, как по садовой тропке, греют пяточки и за ладонь их ведет сам Отец Огня».

«Рассвет успеет согреть, когда на моей шее затянется веревка, — с облегчением подумала Исбэль, — Интересно, когда Отец Огня касается кожи, ее сильно печет или его прикосновения теплы и легки?» — Скоро она об этом узнает.

Рыцари разжали кольцо, между ними образовался зазор примерно в полметра. Этого вполне хватило, чтобы на пересечении тени и света, именно там, где оканчивалась улица, увидеть северянина в вороненых доспехах. Рослого и плечистого, как и все они. Доспех его ничем не отличался от остальных, будто Реборн был рядовым рыцарем своей же собственной стражи. В окружении своих псов, он спокойно ждал, широко расставив ноги и буднично положив руку поверх рукояти меча. Даже отсюда Исбэль чувствовала холод его взгляда.

Ропот волной прошелся по краям улиц, выплеснувшись прямо на площадь. Исбэль слишком глубоко утонула в своих мыслях, чтобы заметить происходящее вокруг.

— Королева! — послышалось резкое, громкое, окончательно решившее нарваться на неприятности, — Они хотят убить королеву!

Живая стена слева двинулась, навалилась на рыцарей и раскололась множеством людей. Мечи даже не успели покинуть ножен, а в сталь лат уже ударялись плоть, камни и цветочные горшки. В чьих-то руках выросли вилы. Исбэль резко потеснил стражник и та упала. Перед тем, как перед глазами смешались руки, ноги и головы, Исбэль увидела, как Реборн рванул вверх по улице — к ней.

— С дороги! — кричал он, опуская меч на какого-то длинного мужика, кинувшегося ему прямо под ноги. Переступив через него размашистым шагом, принц ворвался в эпицентр неистового месива, расталкивая озверевших горожан, словно северный ледокол с железными платами на смоляном носу. Людские волны гудели, выкрикивая имя своей королевы, норовя поглотить не только черную сталь, но и его самого.

Мокрый холод грязных камней запачкал ладошки. Вокруг сновало столько ног, что Исбэль показалось, ее просто раздавят. В воздух вонзился резкий запах помоев: свесившись с окна ближайшего дома, какая-то старая тетка омыла вражеские головы из замусоленного деревянного ведра.

Рядом свалился рыцарь. Он упал навзничь, но перевернулся и попытался встать. На него навалился жирный, словно боров, босяк, почти продавив круглым коленом сталь лат. Шлем с решетчатым забралом обхватили цепкие мальчишеские пальцы, и били того о мостовую. Казалось, звук отдавался колоколом в голове Исбэль. Туну-тунк, тунк-тунк. Паренек попытался стащить шлем с головы стражника, но у него не получилось.

Исбэль его узнала: короткие бриджи, вечно неаккуратно подвернутые, сбитый белесый хохолок на голове, широкие легушачьи щеки и много-много веснушек. Если бы он повернул лицо, то сверкнул бы своими разномастными глазами — голубым и черным. Прошлым летом Исбэль раздавала хлеб по нищим хижинам Псового Переулка, и в одной из них нашла больного мальчишку. Тот свалился в крапиву и покрылся красными волдырями с головы до ног. Каждый вздох ему давался невероятно тяжело. Мать стояла у кровати сына и вытирала горькие слезы, к нему даже не пригласили клирика — жители переулка умирали в тишите и безызвестности.

«Оставьте его, миледи, смерть приходит и к более удачливым. Поверьте, здесь не увидят рассвета».

Но Исбэль забрала мальчишку в королевский лазарет, и лекарь его выходил. Мальчика определили в школу при храме, а теперь у него в руках камень, занесенный над решетчатой вороненой сталью. Удар. Исбэль вздрогнула. По мостовой потекла тонкая струйка крови, прямо из-под расцарапанного шлема. В следующую секунду ее оторвали от земли и оборванные юбки вспорхнули вверх.

Первый вздох...

Исбэль встретилась с холодным, полным колкой ненависти взглядом голубых глаз. На затылок легла широкая шершавая ладонь, стиснув его до боли сильно, блестящая сталь длинного клинка уперлась ей в живот. Они оказались лицом к лицу — так близко, что треснувший от ненависти лед в глазах Реборна своими острыми краями мог пронзить и без помощи меча.

— Убей меня, и разбудишь вулкан, — сорвалось с ее обветренных губ.

Сквозь крики и гвалт прорывались ржание лошадей и трубные звуки горна — поднялись вражеские гарнизоны. На площадь хлынула армия. Солдаты теснили горожан, бросавшихся в сторону от пик и мечей. Люди начали рассыпаться и ускользать, словно упавший на пол бисер. Площадь стала быстро редеть.

Пятый вздох...

Холодная сталь клинка внезапно опустилась. Сделав очередной рывок, Реборн потащил Исбэль за собой. Не на главную площадь, к виселице, а наверх. Туда, где над серо-рыжим камнем Шахматного замка реяли черные штандарты Блэквудов.

Глава 8. Желания ночи

Бордель на окраине Теллостоса гудел вином и похотью. У входа встречала покосившаяся, целомудренная статуя льва, с золотыми кудрями гривы и большой зияющей пастью для монет, но стоило войти в бордель, от целомудрия не оставалось и следа. Как только за спинами смыкались ставни дверей, в лицо хлестала остролистная пальма, опрометчиво росшая в расписной кадке у самого входа. В нос ударяли аромат свежего вина, цветочных духов и кислый запах застоялого перегара, никогда не выветриваемого. Они давно смешались друг с другом и воспринимались уже как нечто единое. Темно-бордовые стены ужекое-где облупились и выглядели так же старо, как и видавший виды бард, скучающий в углу. Небритый, помятый и только протрезвевший, он уныло бренькал на длинной лютне, но одеяние его выглядело красиво и опрятно. Особенно разнополосая туника, красные остроносые ботинки и белоснежные чулки, врастающие в широченные шаровары. В них можно было спрятать целого барана или среднего размера шлюху.

Вокруг столов вертелись веселые повесы, все время требующие вина. На их коленях скакали смешливые спутницы, увешанные дешёвыми драгоценностями, обернутые в подобие одежды — прозрачные тоги, и без того открывающие груди с напомаженными сосками. Отовсюду лился смех и бравые бахвальства, бордель был полон — одно из немногих мест, где даже во время войны, особенно во время войны, кипит жизнь. С наплывом солдат местные шлюхи уже не разбирали, кто и что находится между ног, и расставляли их сразу, как только чувствовали требовательное прикосновение. Теперь их легко было опознать по неуклюжий гусиной походке, не менявшейся ни утром, ни вечером.

Натянув поплотней капюшон на голову, Реборн отправился на второй этаж. В борделе царил полумрак, в ночное время владельцы экономили свечи, и его лицо оставалось в тени. Да и никому не было дела до очередного рослого незнакомца — все только трепались, пили, да лапали отзывчивых девок. Когда Реборн проходил мимо огромного камина у лестницы, заметил в нем еле уловимое движение, а потом раздался хохот. Кто-то утвердил, что Ричард проиграл спор — не удалось ему овладеть шлюхой прямо в камине. Тот только перепачкался в золе и потерял два золотых, по одному на спорщика и пострадавшую от копоти раскоряченную девку. Реборн скривился: отвратное зрелище. Подобные спектакли северянам были невдомёк. Северный нрав был короток и сдержан. Даже солдаты, наводнившие Теллостокские бордели возле алых кузниц, без лишних слов выбирали себе пригожую девку, без лишних слов уединялись с ней и ретиво брали, без лишних слов платили и сразу же уходили. Содержателям борделей они нравились — слова нередко приносили беды, северяне же говорили только по делу. Даже во время войны дома терпимости жили отдельно от всего остального мира, здесь царили свои законы, и даже захватчики их не нарушали.

На втором этаже можно было найти даже шелковые простыни. Реборн лежал на широкой кровати полностью обнаженный и ждал.

Недавно прибыл гонец — сам король Бернад покинул медвежье логово, что делал всегда очень неохотно. Ему уже донесли все самые прекрасные новости, король Дорвуд умудрился разозлить Бернада даже будучи в могиле. Реборн готовился принять отца с почестями и холодной головой.

В комнате стоял практически полный мрак.

— Ты где? — послышалось смелое и довольно развязное.

Единственная свеча, стоявшая на столе у узкого окна, дрогнула от внезапного движения воздуха. В комнату вошли. После того, как дверь захлопнулась, спертый воздух снова пропитала темнота, покушаясь даже не свет свечи. Реборн всегда делал так, когда хотел, чтобы его не запомнили.

— Здесь, — отозвался Реборн.

Стражники у входа были переодеты в обычную одежду, и только кинжалы на их поясах выдавали в них либо разбойников, либо опасных повес. Реборн мог положиться на Юстаса, свою верную правую руку. Он всегда умел держать язык за зубами, а когда надо — пускать нужные слухи. Сейчас он стоял у двери, подперев плечом дверной косяк и лениво чистил ножичком заскорузлые ногти.

— Все будет сделано, мой принц, — отозвался Юстас, принимая очевидную просьбу, — Дело оно, конечно, нехитрое. Места эти простые, все в них понятно... только почему бордели называют "домами терпимости", когда очевидно, что ходят туда как раз таки от недостатка терпения?

Говорил он это каждый раз как бы невзначай, его нарочитую непонятливость Реборн понимал как упрек и понимал правильно. Скрывался от грозного взгляда Юстас всегда вовремя — у слуги было удивительное чувство меры.

Это была стройная брюнетка с небольшой белой грудью. Умелая, не задававшая лишних вопросов и не пытавшаяся выведать лишнего. Девушка разделась без лишних разговоров, оголив широкие, созданные для оголтелой любви и родов бедра. Ей сразу объяснили, что нужно делать.

«Дорогая шлюха, значит, должны быть не глупая. Лишь бы не ушлая, и делала только то, что хочу, — думал Реборн, глядя на вихляние белых бедер, — Точно не глупая. Сразу поняла, что перед ней не какой нибудь солдат или заезжий странник. Как минимум купец, или даже дворянин — старается задницей... Все они смышленые, когда касается денег».

Именно поэтому Реборн посещал бордели только в походах. Всегда находилась какая-нибудь болтливая девка, возомнившая, что легла с принцем. А потом пускала ненужные слухи. Особенно, когда в Глаэкоре они никогда не унимались. Слишком много он приложил усилий для того, чтобы его уважали. Слишком много усилий, чтобы боялись... Потерять все это в один день из-за какой то шлюхи, которую он даже не может поиметь, ему совсем не хотелось. С годами Реборн очерствел настолько, что усомниться в его власти означало потерять голову. Армии было важно, что ее ведёт настоящий мужчина. Мужчина во всех смыслах. Стоило дать слабину, и кто-то начинал болтать, что у принца спереди болтается сухой стручок. И все тут же рушилось. Вечная борьба. Вечное напряжение...

— Ляг рядом, позади, — Реборна раздражало льстивое притворство, — Не старайся заглянуть мне в глаза. Не нужно лезть с поцелуями.

— Здесь так темно, что я все равно ничего не увижу, сир... — накуксилась девушка, и даже сквозь мрак ощущалось, как она наморщила носик, — Простите... Я вовсе не подумала, что вы сир... Просто... такой большой мужчина наверняка благороден...

— Тебе платят не за то, чтобы ты болтала.

Шлюхи быстро учатся на ошибках и быстро их исправляют. Девушка забралась на постель, перешагнула через большое тело и улеглась позади.

Разговоры Реборну были не интересны. Как не интересно и лишнее разжигание плоти. Когда в груди появлялся жар, тело вожделело, а чресла оставались холодны... телу становилось невыносимо тяжко. Страсть, не способная вырваться наружу, раздирала изнутри и сводила с ума. Особенно после хорошей битвы, когда в крови бурлила ярость... В юности Реборн учился терпеть эту пытку, а сейчас просто всегда оставался холоден.

Чертова охота. Чертов вороной конь. Черный, как сама смерть. Как все то, что окружало Блэквудов с самого начала их существования.

Над твердой широкой грудью начала порхать маленькая ладошка, нежно, словно бабочка. В черных как смоль волосах утонули тонкие пальчики. Локоны вились между ними, намокшие после жаркого дня. Мужчина прикрыл глаза.

Да, то что нужно.

«Волосы мокрые. Видать, непривыкший... Рослый, неприветливый... Точно северянин», — правильно рассудила девушка.

Сквозь открытое окно подул прохладный ветерок, девушка поежилась. Ночи в Теллостосе круглый год оставались прохладны, а весенние особенно.

С каждым прикосновением внутреннее напряжение сглаживались, затихало. Надевало маску спокойствия. Реборн знал, что это обман, и что это ненадолго, но ему нужен был этот обман.

Ладошка скользнула ниже. Мышцы Реборна затвердели. Шлюха не обратила на это внимания, хотя следовало бы. Под своей кожей она ощущала незагорелое, твердое тело, с широкими плечами и прочными жилами, с порослью на груди и руках, но не слишком увенчанное мышцами — принц был крепок, но не грузен. Ее рука коснулась мужского органа.

— А ты неплох, нечего стесняться, — ласково проверещала она. Но потом все-таки немного пожалела, надо было сказать «хорош» или «великолепен». Мужчины любят лесть, многие даже охотно в нее верят.

Взяв в руки толстую плоть, шлюха немного ее сжала. Но та оставалась мягкой, податливой и вялой.

— Не трогай, — огрызнулся Реборн с такой холодностью в голосе, что девушка испуганно одернула руку и замерла. — Продолжай.

Ладошка снова коснулась волос на голове.

Было время, когда Реборн хотел попробовать женщину. Но каждый раз не мог себя заставить опуститься ниже пупка — не хотел он касаться губами лона, в котором побывали все, кроме него. О придворных дамах не могло быть и речи — ни к чему были дворцовые пересуды, да и кто примет его калекой, не способным оставить после себя ничего, кроме пепла и углей? Принц? Принц... Он получит всего лишь очередное притворство. Его он с лихвой получал и от шлюх.

Развернувшись на другой бок, Реборн оказался с девушкой лицом к лицу. Та нахмурилась, силясь привыкнуть к тьме, ведь до этого глядела только на свечу. Не дав ей высмотреть голубизну своих глаз, Реборн легонько ткнул девушку в плечо и заставил лечь на спину. Теперь она рассматривала потолок, а когда захотела повернуть голову, услышала:

— Смотри вверх.

Шершавая ладонь промокнула белую надушенную кожу на шее, а потом сразу сжала грудь. Сначала нежно, обведя пальцами твердые соски, а потом с силой. Реборн почувствовал, как напряглась тонкая шея. Пальцы разжались. Не став медлить, мужчина скользнул вниз, прямо к складкам между ног. Шлюха была мокрая. Не удивительно, учитывая, сколько ей заплатили.

Щедрая оплата и шлюхи охотно текли, как прохудившаяся крыша осенней дождливой ночью. На хорошем инструменте приятно играть — Реборн улавливал девичьи всполохи тела, и это походило на охоту. На охоту за чужим удовольствием, и за удовлетворением собственной мужественности. И больше Реборн ничего не ощущал — давно уже ничего. Ему было бы все равно на удовольствие девок, как и большинству мужчин на континенте... Но это все, на что он был способен.

Два толстых пальца скользнули во влажное, теплое лоно. Очень широкое лоно. Наверняка, оно ещё не успело затянуться после мужчин, перед которыми шлюха ещё утром раздвигала ноги. А, может, не успевало затянуться никогда.

«Интересно, удастся ли выбить из нее хоть ещё немного влаги», — с ленивым азартом подумал Реборн.

Его было невозможно обмануть, даже если стенки бархатных мышц неистово сокращались. Реборн всегда различал настоящее наслаждение от поддельного.

Пальцы начали двигаться плавно и глубоко. Иногда выходили наружу, чтобы коснуться горошины у входа, а потом легко, но требовательно на нее надавить. И все повторялось заново, методично и напористо, уже через несколько минут картинно изображавшая удовольствие шлюха задумчиво притаилась. Еще мгновение, и она окончательно затихла. Реборн знал, что она прислушивается к собственным ощущениям. Мужчины, приходящие в бордели, не сильно утруждали себя в ласках. Особенно солдаты, проводившие в походах по несколько недель, а то и месяцев кряду. Реборн мог себе это позволить. Не потому, что часто посещал бордели. Как раз это происходило довольно редко. Просто ему было все равно.

Черные волосы струились, умасленные елеем, привыкший к темноте глаз Реборна улавливал тусклый отблеск свечи, потерявшейся в толстых локонах. Молодое тело, наверняка ему не было и двадцати, выгнулось — мужчина не удивился, шлюха издала свой первый полный непритворного удовольствия стон. Движения пальцев ускорились. Шлюха бесстыдно развела ноги в стороны, и раскинула бы еще больше, но дальше было уже некуда. Реборн схватил свободной рукой растрепавшиеся черные волосы, аккуратно потянул за них, чтобы обнажить белую шею. И прикоснулся к ней тёплыми губами. Легонько поцеловал, медленно продвигаясь к мочке уха, которую обхватил губами и стал не менее нежно посасывать. Шлюха задрожала и бесстыдно, с силой насладилась на его пальцы, а потом издала громкий стон. Реборн смягчил ее опрометчивое движение, чтобы его ногти не причинили ей боль, а потом с охотой ответил, усиливая нажим. Через пару минут девушка забилась в остро нахлынувшем наслаждении. Бархатные стенки ее лона начали неистово сокращаться и значительно увлажнились.

«Хорошая шлюха. Надо будет взять ещё раз», — удовлетворённо подумал Реборн.

В прошлый раз ему досталась какая-то лживая сука, до конца изображавшая наслаждение. Притворные крики удовольствия врезались в мозг, тогда он выгнал ее с раздражением. Кажется, это было целых шестьдесят лун назад. Хорошую шлюху, по призванию, было найти достаточно сложно. Слишком много проходило через них мужчин, чтобы те смогли получить настоящее наслаждение. Но некоторые давали фору остальным. Например, как эта — хотела везде и всегда.

То, что планировал сейчас сделать Реборн, он тоже любил.

Ещё не вынув пальцы из податливого тела, он громко бросил шлюхе в ухо:

— Вон.

Девушка с трудом разлепила глаза, не в силах понять, что ей только что сказали.

— Встала и пошла вон, — холодно отчеканил Реборн, вынул пальцы из девушки, обрывая наслаждение, и тут же бросил на нее лежавшее подле кровати платье.

Обескураженная и полная непонимания, девушка попыталась встать с кровати, но получилось это у нее не с первого раза. Ослабевшие ноги не слушались, кажется, когда она вставала, ее лоно все еще дрожало от наслаждения.

Пусть Реборн и доставлял девушкам удовольствие, но они всегда должны были знать свое место.

Растерянно натянув на себя платье, девушка, пошатываясь, скользнула к выходу. Когда за ней захлопнулась дверь, единственная свеча в комнате потухла от резкого порыва воздуха. Реборн остался в полной темноте и полном одиночестве. Откинувшись на спину, он устало прикрыл ладонью глаза. Легче не стало.

«Убей меня, и разбудишь вулкан», — крутилось в голове вот уже целую неделю кряду.

— Проклятая вдова и ее проклятая страна. Проклятые высокие скалы, проклятое бешеное море.

Ещё недавно он любил море, а теперь начинал тихо ненавидеть.

«Среди всего этого ада начинаешь скучать по прибрежной гальке Глаэкора. Никогда не думал, что буду так желать снова надышаться железным воздухом рудников. Пусть брат берет эту торговую жилу и забавляется с ней сколько хочет. Он же хотел стать королем? Пусть будет королем! Только этой проклятой, полной неприятностей страны, — думал Реборн, и раздражение разливалось по венам с каждым толчком сердца. Но здравый смысл душил бесплотные мечты. — Нет, он слишком молод... Отец ни за что его сюда не отпустит. Кто захочет терять единственного, кто может продолжить первую кровь Блэквудов? У Касса есть хватка, он будет готов. Может быть, через пять весен... Находиться здесь целых пять весен? Боги, я не испил столько вина, не набивал живот попусту, не убивал ради забавы и не возлежал с женщинами, чтобы вы были так жестоки...»

Реборн сел и оглянулся. Может быть, Боги разгневались сейчас? Нашарив рукой потертый временем кашемировый плащ с промусоленными краями, он накинул его на плечи, чтобы скрыть наготу от их взора, и стал поспешно одеваться.

Не хотелось ему оставаться в Теллостосе, ни пять весен, ни даже одну. Но в Аостред прибывал отец. И что-то Реборну подсказывало, что вести он везёт неутешительные.

Глава 9. Враг у ворот

Видеть отца недовольным Реборну приходилось довольно часто, учитывая, что выражение его лица почти никогда не менялось. Природная ворчливость не оставила шанса иным эмоциям, разве что изредка короля Бернада могло что-либо рассмешить. Когда же из недовольного он превращался в недовольного в особенности, уголки его рта усиленно смотрели вниз. Ничего хорошего из этого никогда не выходило. На стол, один за другим, опускались требовательные пальцы, отбивая недовольную чечетку.

— Я знал, что они те еще крысиные короли, но не думал, что это произойдет так быстро! — обычно голос Бернада походил на скалистый обвал, но сейчас метался грозовыми тучами, — Они напали сразу, как только отплыла большая часть нашего флота. Ты бился здесь, в Теллостосе, а я отгонял их от наших границ. Представь только, Реборн! В наше время никому нельзя доверять. Все только и ждут, когда ты дашь слабину. Но мы не можем сейчас себе позволить вести войну на две стороны. Подумать только, железный король Бернад вынужден договариваться!

— То есть, подкрепления ты мне не дашь...

— Еще чего?! Ты должен сам справляться с отребьем. Хорошо, что Отвесные Скалы с нами, иначе я бы отозвал часть армии обратно.

После войны из тридцатитысячного глаэкорского войска уцелела только половина, и большая часть его осталась защищать границы, когда стервятники начали точить свои когти.

— Я понял тебя, — Реборн даже не стал возражать и настаивать на укреплении позиций. Он слишком хорошо знал отца, — А что с восточниками? Чего они хотят?

— Часть вод, чего же еще?! Безумово отродье! Вот где они у меня, — кулак Бернада стремительно выскочил вперед и досмерти сжал испуганный воздух, — Дерут за штанину, как срамяжливые гуси пока мы смотрим в другую сторону. А раньше молчали, раньше все молчали! Запомни навсегда, Реборн — никогда... никогда не доверяй востоку. Смотри во все глаза! Лучше вывернуть им шаровары, чем потом самим ходить без портков.

Король Бернад Блэквуд прибыл в Веллостос, когда до праздника пшеничной весны оставалось менее двух недель. Черные корабли забили главную гавань столицы, источая густой смоляной запах. По улицам сновали усиленные патрули. На этот раз солнечные улочки не украшались цветами и разноцветными лентами, как это делалось каждый год. Единственным украшением мощеных крупными булыжниками улиц стала черная вороненая сталь и серо-оранжевые костюмы ландскнехтов. Короля встретили молчание и шум приливных волн. Горожане засели в своих домах. Никто не был рад неожиданному гостю.

— Свое мы не отдадим, они это прекрасно знают. Тогда почему рискуют?

— Потому что хитры, как лисицы. Сдается мне, хотят они выбить кое-какие привилегии под военную канонаду, — Бернад задумчиво погладил бороду, а потом так же задумчиво произнес: — Или удержать то, что было. Прекрасно знают, шельмы, что я им спуску не дам. Платить будут, как миленькие. Теперь уж не двойную, а тройную пошлину!

— Дорвуд брал двойную пошлину. И ты его за это корил.

— Поговори у меня еще тут! — Бернад ударил кулаком о стол, — Это не жадность, а возмездие. Пустые деньги удел пустых людей. Но эта страна на них стоит. Нет смысла что-то менять сейчас, когда в затылок дышат враги! Иногда я думаю, что они никогда не спят. Днем и ночью что-то пакостят, там укусят, тут... Ходят по границе, капают своей слюной, как бешеные псы, а нападать боятся, трусы. Эта война выпила нас досуха. Чертов Дорвуд, чтоб он сдох в могиле еще раз!

— Может, у восточников и нет цели нападать? Просто они знают, что потом у них не будет возможности все изменить. Так что они хотят от Теллостоса? — с каждым днем на Реборне оставалось все меньше одежды, а ткань становилась все тоньше и тоньше. Жара оставила на нем лишь рубаху из тончайшего шелка, три серебряные луны раскалывали темноту блестящей ткани: одна на груди, там, где сердце, и две на плечах.

— Во-первых, они спрашивают, будут ли поставки золотистой пшеницы в этом году.

— Идет война. Гражданская, если хочешь, — Реборн откинулся на высокую спинку стула, он выглядел уставшим, — Сейчас у многих перебои с поставками. Восточники не единственные.

— Нет. Единственные, — отрезал Бернад в своей извечной непримиримой манере, — Дело вовсе не в транзитных поставках.

— А в чем же тогда?

— Сорт золотистой пшеницы выращивается только на землях Теллостоса. Он идет на корм дойным коровам, из их молока делается элитное корширское вино.

— Может, оно и к лучшему. Это вино слишком дурманит разум.

Белый туман рваными клочьями затянул добрую половину города. Морской бриз леденил холодом раннего утра, разгоняя непроглядное влажное молоко. Реборн знал — обманчивая прохлада утра лишь временная передышка.

Он и не надеялся застать отца в хорошем настроении. Бернад даже не выпил за встречу — рог с крепким омусом стоял на столе, не испитый ни на каплю На него это было совсем не похоже.

— Очнись, Реборн! Это вино — добротный кусок их дохода, — недовольно ответил Бернад, — А распределением золотистой пшеницы занималась пшеничная вдова. Как заходит речь о пшенице — эта дрянная девка тут как тут!

Принц чувствовал буравящий взгляд отца и этот взгляд прожигал до костей. Король Бернад сидел во главе огромного стола и решительно упер ладони в твердую древесину. Он был в таком настроении, что возражать ему не имело смысла. Ему, вообще, возражать никогда не имело смысла.

— Я пошлю своих людей, они договорятся о поставках.

— Они хотят говорить только с ней, — отрезал Бернад, снова сжимая кулаки, — Одним Богам известно, о чем там они еще договаривались. Но, видимо, договоренности были очень выгодными, раз они посмели выдвигать нам условия. Поганец Дорвуд позволял своей дочке слишком много. Восточники думают, что она в курсе их дел. Что ж, иногда любовь ослепляет... Вот только я сомневаюсь, что девка в этом хоть что-то смыслит. Но их корабли не оставляют нам выбора!

— Отец, ты предлагаешь послать принцессу к Восточникам? Это же бред. Она не имеет власти и ничего здесь не решает.

— Бабы! Они могут разве что трепать нервы да путаться под ногами. Ладно бы еще все были хорошенькие... эх! Зачем только их послали нам Боги, могли бы создать их хотя бы без языка, — с горечью посетовал Бернад, — Сын, как? Как ты мог довести до этого?! Мы разбили армию Дорвуда, но не можем справиться с отребьем? Что о нас будут говорить? Что Блэквуды сгинули в перетраханных щелях второсортных шлюх? Ох!... И где ты нашел такую отвратную рубаху? Выглядишь, как девка.

— Я никогда ничего от тебя не скрывал, и теперь не буду, — спокойно ответил Реборн, — Да, мне сложно. Но я не могу взять армию и пойти по домам, вырезая каждого жителя в его постели. Так можно потерять все.

В небольшой зал с огромным балконом, что открывал вид к морю через отвесную скалу Отречения, лаская кожу, набился холодный туман. Высокие колонны упирались в расписной потолок, теряясь в причудливых узорах досканских мастеров. Реборн любил здесь бывать — отвесные скалы разгоняли воздух с моря, и здесь всегда гулял ветер.

— Знаешь, что будет, сын, если мы не закрепимся? Не пройдет и тридцати лун, как объявится какой-нибудь троюродник, который объявит себя королем. Истинной кровью Фаэрвиндов, законным наследником престола! — распалялся Бернад, упирая кустистые усы в мясистый нос, колотый глубокими порами, — Если мятежи продолжатся, лорды начнут на нас просто плевать, другие короли собирать армии, а Восточники отвоюют наше море. А пока они сидят жирными задами на своих тронах и смотрят, куда подует ветер. Ждут, когда мы дадим слабину! Проклятье на их головы! Велискейт спит и видит, чтобы откусить себе оловянный рудник вместе с Пригорком.

— Честно говоря, я думал стоит ли все это стольких усилий, и не забрать ли армию, оставив Теллостос кусать собственный хвост, но потом...

— ...потом до тебя-таки дошло, что после этого нас объявят обмочившимися трусами. Не смей! Не смей даже заикаться об этом! — Бернад молотил поверхность стола ладонью, соревнуясь с прочностью древесины. Реборн был готов поклясться, еще мгновение, и она пойдет трещинами.

У него всегда была тяжелая рука. В то лето, близились пятнадцатые именины, кузены подбили Реборна прогуляться до любвеобильных прачек на Охотничьих Холмах. Быстрые воды блестели солнечной чешуей, братья наперебой делились своими победами. Реборну хвастаться было нечем — он еще не был с женщиной, а после встречи с копытом коня уже год как не просыпался по утрам от налитых чресел. Но тогда закралась надежда... Что, если обнаженная грудь молодой девицы пробудит в нем былое юношеское смятение? Какой опрометчивый шаг... Он был еще слишком юн, чтобы быть осторожным. Тот день лежал осколком льда на дне души и никогда не таял, будто это было вчера. Нечеловеческий хохот еще вчерашних мальчишек, свои потные волосы, прилипшие ко лбу... Или это были слезы, смочившие ладони и лицо? Тело трясло от гнева и обиды, а они все смеялись и смеялись, ведь плоть его так и не восстала. Прачки с визгом разбежались, когда Реборн, ослепленный гневом, накинулся на толстого Магнуса. Когда его увидел отец, с разбитой губой и рассеченной напрочь бровью, то избил практически до полусмерти. Он бил и бил, пока Реборн почти не ослеп от крови и слез. Взяв сына за шкирку, словно нашкодившего котенка, Бернад потащил того в храм и бросил на пол прямо под ноги Великому Воину. Его слова навсегда врезались в память: «Посмотри на себя! Сопли и слезы! Ты похож на визжащую свинью, которую ведут на убой, а не на моего сына! У тебя между ног, что, щель, чтобы так рыдать?! Посмотри! Посмотри на него! — собрав за затылке волосы, Бернад до боли их сжал и резко запрокинул Реборну голову, сверху взирал молчаливый лик Великого Воина. В грубом шлеме, со щитом в одной руке и мечом в другой, — Он не спросит у тебя, сколько сук ты отымел за свою жизнь! Он спросит, как крепко ты держал свой меч. И для чего ты его держал, ради кого! Утрись. И снова будь моим сыном».

С тех пор отец больше никогда не поднимал на него руку. Любой другой на его месте вычеркнул бы сына из своей жизни, но не Бернад. Он был единственным, кто принимал Реборна открытой книгой, без косых взглядов, упреков, жалости, подозрений или презрения. За это принятие Реборн однажды сложит голову, он понимал, и его вполне устраивал такой исход. Зависимость от отца была слишком сильна, и с ней невозможно было что-то поделать. Глубокая, незаживающая рана, ежесекундно напоминающая ему о месте в этом мире, заставляла идти туда, куда укажет перстень короля. Он чувствовал себя псом, которого спускают с цепи на врагов. Наверняка, так считали и все остальные.

— Они думают, король Бернад только и умеет сидеть на рудниках да ковать свое железо. Что у него вместо головы оловянный ковш, — король Бернад постучал грузным кулаком себе по голове, — Но даже своим ковшом я понимаю, как волк догоняет зайца. Они получат свою королеву! Коронация должна пройти до того, как объявятся самозванцы, у которых вместо крови Фаэрвиндов течет дешевое разбавленное вино, и потребуют престол.

Реборн ущипнул переносицу большим и указательным пальцем и устало прикрыл глаза. От этого разговора у него разболелась голова. Он даже не спрашивал, что будет после коронации, отец просто поставил его перед фактом. Усталый взгляд встретился со свирепым.

— Не смотри на меня так! Не я источник всех твоих бед! — Бернад прорезал воздух ладонью, словно клинком. Реборн не выказывал недовольства, но Бернад слишком хорошо знал сына — не смея ему перечить, тот молча варился в собственной ненависти, — Уж помяни мое слово, Реборн, сразу найдутся те, кто поможет им заграбастать корону, помяни мое слово! Объявится вместо девки тот, у кого спереди болтается хрен и тогда все станет намного сложнее. Пока что страна любит свою пшеничную вдову, ей лояльны лорды. А говорят, не поймать сразу двух зайцев.

— Тут больше двух зайцев, — скривился Реборн, — И у всех вонючее мясо.

— Брось. Итог стал понятен когда первая шлюха вспорола горло твоему солдату.

— Думаешь, я совершил ошибку, оставив ее в живых?

— Следовало перерезать всех сразу, пока они не начали ложиться в постели с вилами. Но дело сделано. Ошибся ты или нет — не важно. Расхлебывать все равно тебе. Я не могу дать людей, чтобы удержать столицу, что говорить о целой стране.

— Отец... ты знаешь, я ведь хочу надеть красный шлем.

— Присягнуть на верность королю, отказаться от наделов, жены... и от трона, — Бернад медленно встал с места, поправляя замшевые полы камзола, — Это, конечно, все похвально. Доблесть северянами всегда ценилась... но не в твоем случае. Что эти твои красные щетки?

— Это называется султаны.

Реборн поджал губы и они мигом обескровились.

— Аааа! — махнул на него рукой Бернад, — И как это будет выглядеть, Реборн? — отец подошел к сыну, нависнув грузной размашистой скалой, — Ну уйдешь ты в начальники Красных Шлемов, и что? Только подтвердишь этим слухи! Нелепый выйдет жест, однако. Все только и будут, что шептаться у тебя за спиной. Хочешь остаток жизни биться за авторитет вместо того, чтобы защищать короля? Это не доблесть, Реборн, а бегство!

Реборн оскалился.

— Мне плевать, что говорят остальные, и что думают.

— Врать можешь кому-нибудь другому, — отрезал Бернад и отвернулся от сына, встав лицом к прекрасному Агатовому морю, — А за свои промахи нужно отвечать.

— Это не промах. Я рисковал лишиться армии. На утро в столицу зашел бы уже кто-нибудь другой.

— Но ведь не зашел! Касс нужен мне в Глаэкоре. Я не отпущу младшего в мятежный город, тут слишком опасно. А вот ты сможешь его удержать. Особенно после того, как женишься на принцессе Исбэль.

Чертова страна, чертов проклятый город. Чертова пшеничная вдова.

— Скажешь, что мне делать потом?

— А потом они все заткнутся! Мятежники — на престоле их девица, лорды — опять будут ждать подачек от короны, Восточники, черт их дери... Пусть получают свою кость, псы! — Реборну не требовалось поворачивать голову, он и без того знал, как сильно побогровело лицо отца, — Но ты должен будешь держать ее в узде. Поговаривают, это та еще норовистая кобыла.

— А как же наследники?

— Об этом я тоже размышлял, — голос Бернада скатился до задумчивого, — Мы всегда можем приехать погостить к любимому сыну и брату, и не будет худо, ежели твоя жена понесет после нашего визита, — и тут Бернад скривился так, как это делали все Блэквуды, — Но учти, я не потерплю их на престоле! Это я о отпрысках. Только не Дорвудово отродье, да простят меня Боги.

— Они будут больше Блэквуды, чем Фаэрвинды. Твой сын, отец. Твой внук.

— Вот и пойдет в красные шлемы, как хотел папка, да? Чем не идея? — на мгновение Бернад показался довольным, — А если девка, то и волноваться нечего.

Высокие потолки, вечно потухшие камины, резная мебель из такого яркого дерева, что впору было надевать на него платье и оспаривать красоту самой хорошенькой девушки побережья, доверху наполненные вином хрустальные графины, смахивающие на большую кровяную каплю, такие мягкие стулья, что от непривычки начинало ломить поясницу, светлые стены, шелковые шторы с топазной вышивкой, текшие по стенами и полу извилистым ручьем — все это выглядело настолько жизнерадостно, что два рослых, суровых северянина, король и сын, выглядели здесь ненужными, неуместными, чужими. Словно по ошибке зашедший в чужой огород медведь, искавший кабана, а нашедший тыкву. Мрачной скалой король Бернад возвышался над сыном, над тоненькими завитушками лакированного стола и над всей этой вычурной южной красотой:

— Порченная кровь! Рыжие и безумные. Ненавижу рыжий! Я делаю это только потому, чтобы после того, как Исбэль сгинет, скажем так, при родах... мятежники снова не подняли свои головы, — Бернад посмотрел на Реборна, его меховые брови встретились, — Учти, это должно случиться через пару весен, не позже. Женишься потом на какой-нибудь принцессе из наших союзников и все наладится.

— С каких это пор мы убиваем женщин, только что освободившихся от бремени?

— Это не женщина, сын, это ядовитое отродье! Гнилое семя. Оно еще даст свои всходы, помяни мое слово. Сука должна сгинуть до того, как это случится.

Реборн тяжело вздохнул.

— Ты предлагаешь мне устроить свадьбу после того, как я хотел затянуть петлю на ее шее. Это же смешно. Эти звери соберутся у храма только для того, чтобы устроить еще один мятеж.

— Ха! Народ — суеверные, кровожадные твари. Никто не посмеет подумать о мятеже, если свадьба выпадет на пшеничную весну.

Реборн вздрогнул, а лицо короля Бернада стало самодовольным. Он продолжил:

— Целые улицы соберутся, только чтобы посмотреть, как тебя хватит удар! — Бернад расхохотался так сильно, что его самого мог хватить удар, — Будет тихо, как в склепе. Простонародье только и будет ждать, что ты поскользнешься на каком-нибудь цветке или переломишь хребет под колесами кареты. А, может и вовсе свалишься со стен замка в первую же брачную ночь. Только не говори, что ты веришь в проклятья!

— Я не суеверен.

— В отличие от людей. Сыграем свадьбу, а потом хоть потоп. Никто не посмеет оспорить священные узы брака. Никакие мятежники и толстозадые короли. А с женой можешь делать что хочешь. Хоть в башню посади.

Борнад отвернулся, направившись к лоджии. Сырой прохладный воздух начал отступать, туман рассеиваться, первые лучи показались над далекой гладью воды. Горизонт окрасился в малиновый.

— Я подумаю над твоим советом.

— Занятная вещица, — стали видны скалы. Солнце скоро высушит все, подумал Реборн, и терпение отца тоже, а ведь он еще не познал южной жары. Бернад вперился в даль, щуря слегка подслеповатый взгляд, — Отличается от всей этой вертлявой дребедени.

— Скала Отречения.

— Экое диковинное название.

— Что-то там про завет Жницы, что отнимает, — рассеянно отмахнулся Реборн, — Каждый раз, когда гаснет зеленая звезда, на скале приносится жертва. Я не особо вдавался в подробности...

— Ладно. Ерунда все это, — задумчиво произнес Бернад, — Ты уже присмотрел себе помощников?

— Многие полегли на войне.

— Ты не дурак, но у тебя только два глаза. Для трона требуется гораздо больше.

Гораздо больше, чем отец может представить, подумал Реборн. Когда он окончательно покинет Глаэкор, это станет особенно заметно — король отдавал больше предпочтение силе, чем стратегии. Он принимал как данность рассудительность сына, которая сдерживала его порой слишком гневный нрав. Теперь сдерживать его будет некому и Глаэкор вспомнит былые времена.

— Я подумываю над Верданом Торелли. Знаю его много лет, на войне шли бок о бок. Он надежен.

— А, этот хрыч глазастый, — Бернад одобрительно кивнул вставшему рядом Реборну, — Только гляди, чтоб он на старости лет снова не ускакал куда-нибудь к скалам глушить своих ящериц.

— Для этого нужны не только глаза, но и пальцы. А у него их не так много. К тому же, он всегда боялся не исполнить свой долг.

— Жену он свою боялся, а не неисполнения долга. Скверная была бабенка. И дочки его такие же. На его месте я сбежал бы раньше, — Бернад ударил по теплеющему мрамору парапета, уже впитавшего первые лучи солнца, — Так! До праздника пшеничной весны меньше двух недель. Нужно все подготовить, — и нахмурился, будто силясь вспомнить что-то важное, — Ах, да. И еще оповестить об этом принцессу Исбэль.

Глава 10. Семь вздохов

«А я ведь любила тебя, Дорвуд. Помнишь, как мы сбегали в горы по утрам? Ты трещал морозными корками льда, а я рисовала снежные пики в своих взглядах. Все говорят, что я колдунья. Но приворожил меня ты. Ты первый! Мне казалось, ты тоже любил... Правда? Или это была всего лишь пыль? Обещают, срок ворожбы семь лет, но все разрушилось за семь вздохов. Первый вздох случился, когда ты увидел Абиэль. Второй, когда разрушил колдовскую связь. Третий, когда сошли лавины в моих глазах... Четвертый, когда сердце мое треснуло от боли. Пятый, когда ты иссушил мою душу. Шестой, когда поселил в сердце месть. А седьмой, когда я прокляла тебя и твою семью. Долги нужно отдавать — кровью, болью! Неужели твоя любовь к Абиэль настолько сильна? Неужели она того стоит?! Ты женился на пшеничную весну. Думаешь, это праздник жизни? Теперь это станет праздником смерти! Ни одна из твоих дочерей не познает любви. Никогда не сможет поцеловать собственного ребенка. Семь вздохов... Семь вздохов разрушили мою жизнь, семь вздохов разрушат жизнь твоих дочерей! Любой, кто прикоснется к ним дольше, чем на семь вздохов, сгинет! Да иссушится жизнь мужей, захотевших взять их в жены ровно так же, как ты иссушил мою душу. Растоптал мою любовь... Дочери утонут слезах так же, как я тонула. У меня не осталось слез! Семь вздохов — мой приговор. Никто не сможет разрушить эту связь».

Никто, кроме Богов.

«Когда мертвец сядет на трон, пламя раскалит сталь докрасна, время обратится вспять и мертвые восстанут, пойдут за своим королем и обратятся в живых», — Исбэль вздрогнула и проснулась.

Какая глупость. Опять эти письмена на снегу... на песке... некоторые даже говорили, что замечали непонятные символы в небе.

Это случалось каждый раз, когда у принцессы умирал жених или муж. Почти никто не умел читать, поэтому все пугались этих знамений. Буквы светились плавленым золотом, Исбэль видела своими глазами одно из пророчеств, когда в последний раз спускалась со ступенек храма в свадебной фате. Золотая строка исчезала сразу же, как девушка делала шаг вниз, никто, кроме нее, не заметил его. Тогда принцесса решила, что это лишь фантазия, она слишком разволновалась... Но когда муж ее, престарелый лорд Беррингтон, спросил на пиру, что за слова были выбиты у подножия храма и почему клирики умолчали об этой традиции, она не на шутку испугалась. И в тот самый момент поняла, что вновь стала вдовой...

Скоро должна была прийти Марта, принести еду и помочь с прической. Исбэль нашла ее в подворотне Грозовой улицы, та лежала беременная и избитая, мычала что-то себе под нос и тянула руки к ногам прохожих. В тот день удача оказалась на ее стороне — принцесса снова развозила хлеб и заметила девушку под крики голодных чаек, нагло атаковавших большой обоз с выпечкой.

«Не трогайте ее, миледи, это общественная женщина», — а вокруг сгущалась темнота вечера, поодаль стояли молодые девушки, смотрели на Марту и молчали. Это были ее товарки — увы, они ничем не могли помочь. Девушки ночи дорого платили за обман своих сводников — дворовые получали от своей любви лишь жалкие крохи.

— Ты с ума сошла?! — вспылил тогда отец, — Шлюха в замке! И ее привела сама принцесса! Какие слухи пойдут по материку?!

— И что? — уперла руки в бока Исбэль, — Замуж не возьмут?!

Королю Дорвуду возразить было нечего, но уступать дочери он все равно не собирался.

— Папууль, а помнишь, ты обещал мне на именины... ты же помнишь? — ласково проверещала Исбэль, обняв недовольного отца за шею. Она навалилась сзади и почти повисла на нем, считая до шестого вздоха. Дорвуд сидел и ворчал, а она не могла разобрать слов — значит, точно откажет... Если только...

— Помню, — буркнул Дорвуд, вспоминая еще одно пренепреятнейшее обстоятельство.

Котенка он обещал уже две весны, и тянуть дальше не имело смысла. Слово короля, будь оно неладно. Ушастого Маркиза уже присмотрели у фрейлины Бетани Веласкес, троюродной сестры, леди одного из восточных государств — Хоругми. Девушка недавно вышла замуж за одного из принцев короля Воренджа, но все еще часто наведывалась в Теллостос, чтобы повидаться с Исбэль. Вместе с собой она привозила многочисленных котят, вызывающие у Дорвуда ужас и еще канареек, к которым король, так уж и быть, относился лояльно.

Бетани напоминала ему торговку с птичьего рынка, все время таскающую клетки. Если и снабжать восторженных леди восточными тварями, то хотя бы брать за это плату... Щедрость Бетани Дорвуду была непонятна.

— Я готова отказаться от Маркиза, если ты оставишь Марту, — прошептала на ухо отцу Исбэль и крепко-крепко сжала его шею, затаив дыхание, а на шестом вздохе отстранилась.

Если она заведет котенка, то это животное будет таскаться за ней по пятам, рассудил Дорвуд, уж он-то знал свою дочь, наверняка, та посадит его на плечи и будет носить тварь на своем хребте до окончания его хвостатой жизни. Сущее испытание для его нервов.

«Лучше пусть заведет себе ручную шлюху, чем котенка», — подумал Дорвуд и разрешил оставить Марту. Ее-то он точно не будет видеть каждый день, испытывая нервы на прочность.

К слову, дальше Теллостоса слухи так и не пошли. Леди Гарлет пыталась вдохнуть в историю жизнь, но потом и сама потеряла интерес — просто все уже привыкли, что пшеничная вдова питает слабость к нищим и больным и быстро нашли объяснение ее поступкам.

Марта потеряла ребенка. После этого она стряпала на кухне и тихо плакала, а Исбэль сидела рядом и плакала вместе с ней.

Немилостиво стоящий в дальнем углу, стул покоил на себе кусок белой ткани, смятой и небрежной, и получавшей только взгляды презрения. Ее поселили в комнате для прислуги. Облачили в простенькое льняное платье и даже выдали белый передник. На фоне серой холщовой ткани он выглядел поистине королевским: белый, накрахмаленный, с большими оборками по краям — Реборн указывал ей место. Передник вылетел через окно в первый же день. Тогда Реборн приказал ей выдать еще один. Как же она его ненавидела!

В первый же день к Исбэль вызвали лекаря: он долго припаривал ее ногу кипяченым остуженным вином, а потом мазал холодящей белесой мазью. Своего лекаря Исбэль так и не увидела, вполне возможно, его и вовсе куда-то отослали. Обычно он делал соль, что заменяла котов, но недавно она слышала писк мыши по углам. Новый наверняка прибыл с севера: высокий и сгорбленный, облаченный в серый шерстяной плащ с густой меховой обивкой. Мех выглядел грузным и рваным, словно вороньи перья, да и сам северянин смахивал на большого взлохмаченного ворона, с острым горбатым носом и таким выражением лица, будто по нему хлещет ледяной дождь. Может, он сам мажется своей холодящей мазью с головы до ног, гадала Исбэль, раз ему совсем не жарко в этом плаще?

«Человек без сердца и души, оказывается, может бояться», — удовлетворенно думала Исбэль, но не без опаски.

К дверям приставили стражу. Поначалу служанки таскали несчетное количество тазов с водой. Визитов было так много, что вскоре им и вовсе запретили приходить. Жаль, Исбэль любила купаться, и успела помыться только наполовину. Так же получилось и с пирожными — Турун Хардрок, этот мрачный северный лекарь, посоветовал больше питаться сладким и жирным, чтобы принцесса обрела силы. Исбэль за несколько дней съела столько пирожных, что вскоре ей перестали приносить и их. Одна служанка обмолвилась: Реборн решил, что она хочет свести счеты с жизнью, наевшись таким количеством сладкого. Это привело Исбэль в недоумение — сладкого было не так уж и много, в дни особенных волнений она съедала и поболее.

Поднявшись с кровати, Исбэль собрала раскинутые по подушке волосы. С улицы снова потянуло жареным мясом, во дворе слышался крик свежей дичи. Петухи хлопали крыльями, безуспешно пытаясь спастись от топора с лезвием, голодным до крови. Весь день чувствовалась какая-то суматоха, за дверью шаркали шаги расторопной прислуги и важный лязг лат. Исбэль отворила ставни, перевалившись через узкое оконце, с одной стороны упирающееся в сплошную замшелую стену. В лицо задышал прохладный рассветный воздух. Удар топораоборвал отчаянный гогот гуся. Что происходит?

Была видна только часть заднего дворика, Исбэль с раздражением ударила ладошкой о мешающую обзору стену, а та оставила на коже влагу и частички упругого мха. Стены отбрасывали длинные тени, и солнце еще не успело высушить землю — весна превратила двор в сплошную слякоть. Даже издали палач казался огромным, словно конь, а на доске шахматного замка был уж точно самой большой фигурой. Пробегающие мимо поварята, прачки, чумазые конюхи и прочие слуги выглядели на его фоне детьми и шли с такой быстротой, будто их тоже могли принять за дичь и отсечь говорливую голову. Слышалось поспешное чавканье сапог, месивших грязь и раздраженные крики гувернера, подгонявшие и без того спешную суматоху. В грязь даже не успели накидать соломы, стоявшей огромными снопами в дальнем углу двора, прямо у пологой каменной террасы, ведущей в замок. Дорвуд всегда экономил солому, и всегда радовался, когда слякоть стыла от солнца прежде, чем грязные следы затопчут замок.

«Куда такая спешка?» — с тревогой подумала Исбэль, а потом услышала мычание быка. На террасу высыпали опрятные горничные. Лорцина была дочерью скотовода с янтарных пастбищ и частенько скучала по тамошним порядкам. Всякий раз, когда забивали крупный рогатый скот, она с грустью смотрела, как режут глотку какому-нибудь кабану или быку. Поглаживая белый передник, практически такой же, что сейчас лежал у Исбэль на стуле, Лорцина грустно вздыхала, давя слезы воспоминаний.

«Целый бык! Слишком много для них двоих, неужели грядет пир? Сейчас, во время войны?» — тревожилась Исбэль. Не к добру это было. Девушка отчаянно надеялась, что северяне настолько прожорливы, что им и целого быка мало, вместе со всей дичью придворного курятника. Исбэль закрыла ставни, когда быка повалили на бок и начали вязать ноги. Когда послышался рев, она заткнула уши руками и почему-то зажмурилась.

«Боги, какой ужас», — пронеслось у нее в голове. У нее не ныло так в груди, когда отрубали голову дичи... Напротив, Исбэль часто посещал смех, когда курица или петух принимались бегать по двору без головы. Однажды такой петух убежал от повара, обнаружив в себе удивительную способность летать. Нашли его далеко от замка, у него не было половины головы, только клюв и часть красного хохолка. Поговаривали, что он топтал какую-то курицу, когда королевский повар окончательно свел с ним счеты. Так ли было на самом деле, Исбэль не знала, но ей всегда нравился куриный суп.

— Ваше Величество? — послышался встревоженный голос Марты.

— Не называй меня так. Это может быть опасно, — отжала ладошки от ушей Исбэль, — Марта, ты не знаешь, что за суматоха вокруг?

— Не могу знать, Ваше Величество, — пожала плечами Марта, — Со вчерась прибывают высокие господа, ходят и ходят, и чего-то хотят постоянно. Никто ничего не слышал... Бертранс тоже. А вы знаете, такого в жизнь быть не может, она-то всегда выведает чего-нибудь. Высокие леди сильно пугливые, между собой шепчутся, только при нас разговоров не ведут. Их прислуга держится отдельно и с нами не разговаривает. Даже на кухне — сидят, жуют и пялятся на нас, но ни слова, все молчком. Нужно подождать немного, обычно господа перестают замечать нас через несколько лун, тогда и получится чего выведать.

— Чтобы пригласить в замок на пир, необходим какой-то предлог, — Исбэль уселась за шершавый старенький, но все еще крепкий стол и притянула к себе коробку с заколками. Откинула вышитую оборками крышку и пододвинула ее Марте, — Лорды и леди приезжают в столицу в статусе осады. Должна быть очень веская причина, чтобы решиться на такой шаг. Посетить Аостред только ради пира, чтобы почтить захватчиков и выразить лояльность их власти? Мне мало в это верится. Ох, Марта... Неужели прислуга ничего не знает?

Но прислуга ничего не знала, точно ничего не знала — Исбэль это поняла по виноватому виду Марты.

Разочарованно вздохнув, Исбэль затушила керосинку, когда служанка снова распахнула ставни и внутрь комнаты впорхнул первый дневной свет. Сегодня ее движения были грубыми и рваными и причиняли боль голове, но Исбэль не стала делать Марте замечания — она утонула в собственных мыслях.

— Марта, а почему стражник не заходит вместе с тобой? — в какой-то момент спросила принцесса.

Один из рыцарей всегда заглядывал внутрь вместе со служанкой или лекарем, наблюдая, чтобы не происходило лишних разговоров. Даже когда к ней таскали тазы с водой, северянин втискивался в узких проем маленькой комнатушки, растягивая его своими широкими плечами. Правда, при этом любезно отворачивался, утыкаясь забралом в серый камень... Исбэль приходилось выгонять и служанку и рыцаря, чтобы помыться в одиночестве, полностью одеваться и вновь раздеваться с новой порцией воды. В эти моменты девушка чувствовала себя вышколенным солдатом. Вот только с Мартой происходило иначе. Уже второй визит подряд их оставляли в одиночестве, и никто даже не побеспокоил.

О деревянную поверхность звякнула яшмовая заколка. Длинная, словно корень пастернака, с небольшим зеленоватым цветком на конце. Опершись дрожащей рукой о стол, Марта плюхнулась на рядом стоящий стул. Только сейчас Исбэль заметила, что та находится в странном смятении. Возбужденная, растрепанная, с влажным, лихорадочным блеском в глазах. И смотрит так, будто ее гнали как кобылу по проселочной дороге со срочным известием в сумке перепуганного доносчика.

— Я... я его убила, — разомкнулись припухшие губы Марта, блестящий взгляд уперся куда-то в угол, аккурат на метлу, возвышающуюся над кучей ветоши.

— Кого? — опешила Исбэль, захлопав малахитовыми глазами. Ей показалось, что она услышала что-то не так, или, наверное, что-то не так поняла, — Тех, что у входа? Но... Как? Что ты такое говоришь?

— Нет, — выдохнула Марта щеками, похожими на огромные мехи, — Этим я отдалась, чтобы не заходили. Я про другого.

Исбэль потеряла дар речи.

Всегда аккуратная Марта сегодня действительно выглядела потрепанной: большой накрахмаленный чепец съехал на бок, и из-под него змейками выползали непослушные культи черных волос, огромные щеки, будто напичканные камнями гальки, стискивали по краям круглый, словно черешенка, рот — сегодня он был припухшим и совсем раскрасневшимся, помятое платье и этот знакомый блеск в глазах... Ходили слухи, что Марта спала со стражниками. Исбэль ее об этом никогда не спрашивала, да она бы и не рассказала, уж слишком была скрытна. Настолько, что слухи так и остались слухами. Но ведь ее никто так и не смог поймать за руку, думала Исбэль, да и стражники на нее никогда не жаловались... Но о каком убийстве она говорит?

— О Боги, Марта, — Исбэль осторожно, словно олененок, присела на край стула, будто от этого зависела тайна их разговора, рука ее коснулась мясистой ладони на столе: — Только не замолкай! Я знаю, насколько ты скрытна. Расскажи мне, — робко попросила Исбэль, но потом сразу перешла к давлению: — Я все-таки твоя королева и приказываю.

Вспыхнувшее любопытство Ее Величества Марта удовлетворила бы и без всяких просьб и приказов.

— Я вонзила нож ему в шею, когда он брал свое промеж моих ног, — зло прошипела Марта, и Исбэль сразу же пожалела о своей просьбе, — Сегодня ночью, на стыке Звездной и Псового переулка. Он толкается, а я... — Марта занесла руку и несколько раз проткнула воздух воображаемым кинжалом.

Исбэль стало дурно. Она упала лицом в ладошки и громко вздохнула.

— Глупость! Какая глупость! — проверещала она.

— Да не больно они глупые-то, — донеслось сквозь пелену смятения, — Теперича редко в одиночку ходят, да и сотне придется дать, прежде чем посчитают тебя проверенной...

Исбэль резко отняла от ладоней лицо. Рыжие кудри — продолжение болезненных мыслей, сбросили оковы железных заколок. Те отпружинили на пол одетый камнем со звоном, сравнимым разве что с плачем битого стекла. Отчаянье развязывает язык сильнее, чем вино, а тишина порой красноречивей, чем неуклюжие рассказы. Исбэль знала, что хотела поведать Марта своим поступком и тем, что упорно величает ее «Вашим Величеством». Поэтому встала, выпрямила спину и назидательно положила ладонь на скосившейся набок чепец:

— О, моя верная, отважная Марта, — сказала Исбэль и голос ее наполнился возвышенной помпезностью. Такая обычно встречалась на королевских пирах, в тронных залах и при посвящении в рыцари. — Главное достоинство девушки — честь. Непорочность — дыхание души. С каждым падением дыхание сбивается, пока душа не превратится в пустой кувшин, худой и бесполезный, который не услаждает даже взгляд. В него больше никогда не вольют молоко. Не смей больше никогда отдаваться стражникам! Ну... хотя бы без любви...

— Значит, вы не осуждаете меня за убийство? — мельком глянула Марта из-под чепца, и ее взгляд походил на взгляд кукушки, подкладывающей свои яйца в чужое гнездо.

— Война удел мужчин, а женщина призвана возносить жизнь, — уклончиво ответила Исбэль, воровато отводя в сторону взгляд. Но Марта смотреть не перестала, поэтому добавила: — Начисто рассудить могут только Боги. Короли занимают престолы по их воле, но и у них, порой, затуманивается взгляд. Найти дорогу во тьме иногда помогает только совесть. Пусть в эти трудные для страны времена Боги подарят свет и направят твою совесть по верному пути, — еще более уклончиво ответила Исбэль, окончательно снимая с себя ответственность.

Марта медленно сползла со стула, утирая сопливый от слез нос:

— Ваше Величество... вы же не прогоните меня? — стоя на коленях, спросила с надеждой Марта, усиленно ловя макушкой дрогнувшую ладонь принцессы.

— Нет, что ты, Марта, я...

В дверь требовательно постучали. Однако, не вошли.

— Тебе пора, — стараясь сохранять спокойствие ответила принцесса, и когда Марта поднялась, встала на цыпочки и поцеловала ту в лоб, — Я ценю твою верность. Но не забывай... слушай свою совесть.

Когда дверь закрылась, Исбэль устало опустилась на кровать. Волосы так и остались не убраны — сейчас ни одна заколка не удержит болезненное смятение мыслей. Беспокойная ночь и холодное раннее утро... Исбэль положила голову на подушку.

Во сне она опять бежала по коридорам замка. Прикосновение Ярла прожигало кожу. На седьмом вдохе она поняла, что все кончено. Стены наплывали на нее и казались живыми, коридоры были бесконечны: бесконечность впереди и бесконечность позади. Двери исчезли, окна потеряли свой свет, она старалась припасть к ним и увидеть солнце, но не могла даже приблизиться. Они ускользали, и с каждым шагом становились только дальше. Пропитанные запахом гари гобелены свисали грязными тряпками, а на них шевелились гербы: вот, змея дома Антрантес, что обвивает цветущий посох, теперь она шипит на нее и пытается укусить, вот, падающая звезда Веласкесов на фоне однозубчатой башни, холодный огонь пытается порвать ткань обжигающей головешкой и спалить ее, а лунный олень Киприонов на фоне огромного полумесяца — затоптать... Бесконечный лабиринт прямого, как стрела, коридора, из которого ей не вырваться... Здесь все, кто обещал твердую руку, но предал. А там, в недостижимой дали, на голубом шелке алеет роза в дожде золотых монет... Их герб, герб Фаэрвиндов. Она делает рывок в его сторону, чтобы догнать, но ладонь Ярла вросла в кожу и не дает двинуться с места, а когда она поворачивает голову, то Ярл открывает глотку, и из нее льется кровь. Такая же алая, как и роза ни их гербе. Исбэль пытается кричать, но из горла вырываются звуки не громче, чем бульканья Ярла. Толчок. Она падает в огромную дверь, выросшую прямо в стене — это вход в тронный зал. А на полу кровь. На стенах кровь. Камень омывается ею, словно волнами весеннего прилива. Или это его слезы? Она не видит, но чувствует — там, впереди лежат отец и брат, а кожу прожигают взгляды... Шипящей змеи, башни, оленя... и того, кто сел на трон. Слышен лязг его доспеха, все ближе и ближе... Ладони запачкались в крови и она начинает в ней тонуть...

Исбэль открыла глаза. В окно уже бил ослепительный свет, заставляя пылинки танцевать в прозрачной желтизне. Кожу жгло, будто она искупалась в горящих углях. Стало невыносимо жарко и потливо.

На что она надеялась? На то, что король Бернад оставил ее в живых, чтобы потом отдать трон? Или что помиловал, дабы сослать в какой-нибудь отдаленный феод? Или вовсе оставить в замке на правах принцессы, позволив прожить долгую, счастливую жизнь? Исбэль давно знала ответ, просто не хотела быть с собой до конца честной. Говорливая леди Гарлет была права: у короля Бернада трое дочерей и двое сыновей, и один из них пришел по ее душу.

Глава 11. Праздник стервятников

Она ощущала себя танцующей на скользком пятачке ледяного столба. Иногда столб смахивал на сосульку, когда неровно твердел. Солнце терялось в тисках прозрачного льда, подтачивая и подтачивая его, и вот осталось совсем немного, лед уже залился слезами и готов был рухнуть даже под тяжестью хрупкого девичьего тела. Исбэль держалась за веревку, чтобы не упасть: крепко, цепко, совсем против правил и совершенно трусливо.

— Опусти меня, Касс! — молила Исбэль, а потом начала угрожать: — Опусти, иначе я подложу тебе мышь!

— Я не боюсь мышей, сестренка, пугай ими отца, — смеялся рыжий Касс, игнорируя осуждающий взгляд сира Брэдвила — учителя по фехтованию. Тот стоял, широко расставив ноги, руки его покоились на изголовье меча, вонзившегося во влажную, податливую почву, — За любопытство нужно платить! А ты попробуй сделать два оборота вокруг себя и поймешь, как можно спуститься.

— И как же я пойму? Если я начну крутиться, то сразу упаду! Думаешь, я такая глупая?!

— Как канарейка!

И правда, разве это не глупость — стоять на ледяном столбе, ожидая, пока его не расплавит солнце и не заставит надломиться под тяжестью собственного тела? Сир Брэдвил, видимо, раньше упражнялся в хороших шутках, но со временем совсем растерял чувство юмора. Так сможет даже она... Исбэль зажмурилась, стараясь не думать, как скользко у нее под туфелькой, не слышать, как звенит хрусталь льда, как ветер, обласкав прозрачный, словно стекло, холод, гонит колкий воздух прямо под юбки и заставляет неметь лодыжки... Рядом стояло несколько широких бревен флейтового тростника, доверху наполненного замерзающей водой — его покупали у Восточников. Жерло полого тростника походило на огромный распахнутый рот, в него можно было просунуть увесистую руку кузнеца.

— Может, она и права, — разгоняя прохладный весенний воздух, добавил жару Лорел, старший брат, еще более рыжий, чем Касс, но намного менее, чем Исбэль. Он подкрался сзади незаметно, и как всегда светился спокойствием, несоотвествующим моменту, — Есть способы и получше тренировать терпение и реакцию....

— В этом-то и суть, милорд, — слегка улыбнувшись, лукаво прищурился Брэдвил, — После пары часов ожидания на внимание не остается сил. Только жажда жизни заставляет не упустить спасительный момент.

Мечевая находилась за конюшней, там, где пузатое небо теснили белесые скаты гор. Весенний воздух звенел от прозрачности и чистоты, приближая далекие снежные пики. Деревья вокруг уже сбросили ледяную одежку, ожидая рождения первых побегов на корявых ветвях. Сквозь весеннюю грязь проклевывалась зелень, нежная, словно младенец и упрямая, словно голодная до солнца ящерица. Она обещала скорое лето. Палило полуденное солнце.

Кажется, о Исбэль все забыли. Под ее ногами лед зашелся трещинами и медленно пополз вниз. Принцесса закричала, повиснув на веревеке. Сир Брэдвил обреченно вздохнул, размеренно снимая кожаные перчатки и укладывая на изрубленный напрочь пень меч. Братья сорвались с места.

В тот же вечер она приказала слуге поймать мышь и подложить ее в башмак Касса — сама Исбэль не хотела мараться об это унизительное занятие. К тому же, немножко боялась мышей. На следующее утро она обнаружила ту же самую мышь у себя в ночном горшке. Ее вопли, наверное, слышал весь Шахматный замок. Они были погодками — ей пятнадцать, а ему шестнадцать. Исбэль очень любила Касса.

На кровати покоилось то самое платье — небесно-голубое, с белыми кружевами, аккуратно отстроченными по талии и подолу. Надев его, она почувствовала пятками холодную мокроту талой воды, под юбки начал задувать ледяной ветер, а опора под ногами готова была вот-вот рухнуть. Только спасительной веревки, за которую можно ухватиться, рядом не было.

Дверь отворилась.

— Вы готовы, миледи? Уже пора, — стражник не менялся целую неделю, и Исбэль успела к нему привыкнуть. Марта сказала, что его зовут Ульрик. Принцесса выведала всю правду о ее телесном падении, дни наполнились рассказами о незваных гостях, и теперь она знала хотя бы их имена. А иногда и гораздо больше...

Ее повели по длинному коридору, одетому в серый камень, потом свернули налево, потом направо, спустились по винтовой лестнице, и вышли на террасу. Говорливые птицы летнего сада сегодня были невероятно тихи, водопады еще не журчали растаявшим снегом, а по их краям не кустилась зелень. Вдалеке послышались разрозненные голоса и звуки веселой музыки. Они снова вышли в длинный коридор, на этот раз абсолютно белый — шахматный замок вновь сменил камень, сменив и клетку на доске.

«Просто имя, а уже почти не страшно. То, что знакомо, не так сильно пугает», — Исбэль даже не спросила, куда ее повели. Вороненая сталь громко лязгала, шаг Ульрика был твердым и чинным, еще совсем не безразличным, и отражал помпезную чопорность молодости. Интересно, когда он мочится ночью мимо горшка, тоже такой важный?

Шум веселья стал совсем близок. И вот, до боли знакомые стены... прямиком из сна. Только вместо гобеленов висят гербы высоких гостей, приглашенных в замок на пир. А вход, выросший прямо перед глазами — вход в чертог, а не тронный зал. Здесь плескалась рыба, выпрыгивающая из пенистых волн, разинул пасть огромный медведь в окружении трех пик и даже закольцевал толстые щупальца кракен с дальних рубежей... Змея, башня и олень здесь тоже были, Исбэль это знала, но дальше по коридору ее не пустили — остановили рядом со входом в чертог.

Массивные двери заскрипели. В лицо пахнуло лицемерием и дурманящим запахом яств. Когда она вошла, музыка прекратила играть. В нее вперились десятки пар глаз, лезвиями взглядов разрезая простенькое небесное платье с облаками оборок по краям. Предатели и падальщики: Ланербеки, лорды плодородных земель северного феода, поддержали короля, но сложили оружие сразу, как только Блэквуды пересекли границу страны, еще на воде... Перианты, который год просили пшеницу и получали ее, а когда короне понадобилась помощь, дали только сотню солдат. Антрантесы — змеи, открывшие свои границы, чтобы железные рудники протоптали их земли прямиком до столицы. Болвуды, Уолготы, Ваннирфреды... Здесь не было только преданных короне, сражавшихся с Блэквудами до самого конца, королевств, не вмешивающихся в войну двух стран и Восточников. Если преданным грозило лишиться головы, то Восточники Бернаду были просто не по зубам, но оба королевства знали: он затаил обиду.

Лорд Конред Веласкес, хранитель южных границ у моря, спрятался за длинную шею печеного гуся, увенчанную ожерельем из моченой брусники. Ему хватило чести перестать жевать. В отличие от леди Вайноны Киприон, продолжавшей глотать терпких шаркающих устриц. Если не смочить горло вином, от них начинало ужасно драть нёбо. Исбэль отвела взгляд: запей, иначе подавишься. Хотя, нет. Лучше не запивай.

— Рад видеть вас в добром здравии, принцесса Исбэль Фаэрвинд, — послышался низкий басистый голос во главе стола.

Он выглядел, как воплощение ее ненависти: в иссиня-черные волосы вором прокралась седина, острые некогда скулы стали мясистыми и скатывались в прямой, словно стрела, пористый нос, широкий рот утонул в кустистой и жесткой, словно проволока, бороде, став похожим на безгубую прорезь, а в топазных глазах плескался никогда не утихающий гнев. Наверное, король Бернад был когда-то красив, но время и сварливый характер украли последние крупицы очарования. Этот человек не дал даже и полоски черной ткани, чтобы почтить траур по погибшему королю.

— И я рада, что вас обошла стороной весенняя хворь, — Исбэль боялась мышей, но крысы в тюрьме научили ее кидаться камнями.

Два метра метра справа от черного дублета и два метра слева — дальше столы опускались ниже соли на уровень и, сворачивая, плелись по обеим сторонам до самого выхода из чертога. На бесконечной синеве хлопковой скатерти возвышалась дичь с распахнутыми крыльями и сливами в запеченном заду, по тарелкам рассыпались улитки в черничном соусе, красное мясо тонуло в терпкости золотистых приправ, воздух дразнили салаты фруктовых Ниссельских садов. Дурман сладкого вина сегодня дружил с запахом крепкого пивного солода.

— Прекрасный весенний вечер, не нужно так хмуриться, принцесса Исбэль! — по-отечески пристыдил ее король Бернад, — Молодые леди должны сиять от счастья накануне собственной свадьбы.

Тишина в чертоге из любопытной превратилось в гробовую. По левую руку от Бернада сидел Велимир Ордосский, по прозвищу Тяжелый Плащ, он был десницей хранителя Отвесный Скал. На его шее, прямо поверх темно-оранжевого, почти ржавого колета висела печать из серого александрита — в виде морской звезды, центр венчал прозрачный аметист размером с дородную виноградину. Падальщики начали выбирать своего победителя. По правую руку от Бернада сидел его сын.

— Могу я узнать, кто мой жених? — никто так и не встал поприветствовать Исбэль, а лорда Бордовея сразу дернули за рукав и усадили на место, когда он попытался приподняться. Хотя, вполне возможно, его просто подвел слабый мочевой пузырь — терпением на пирах он никогда не отличался. На гербе лорда Бордовея красовался вепрь, вставший на дыбы в окружении трех яблок. Ходила легенда, что весен пятьсот назад на гербах его дома была обычная свинья, сношающая дыню. Дом его зародился из глупого, насмешливого спора, в котором король даровал рыцарство своему шуту. Даровав вместе с тем и шуточный герб. Но со временем шутка переросла в династию, а герб захотел для себя большей свирепости. Исбэль грели эти знания.

— Неужели пшеничной вдове не все равно? Она будет рада пойти даже за одноногого карлика, — отозвался король Бернад, а вокруг послышались предательские смешки, — Но сегодня удача ей улыбнулась. Никаких карликов. Нет крепче мужей, чем северяне.

Взгляд сам цеплялся за того, кто сидит по его правую руку. Но Исбэль не повернула головы — она и без того чувствовала спокойно-безучастный взгляд голубых глаз, обжигающий тихой ненавистью. Он ненавидел ее с того самого дня, как она полоснула его кинжалом, и стал ненавидеть сильнее, когда его чуть не затоптала толпа у площади.

Несколько томительных секунд выварились в напряженном ожидании. Неужели никто не чувствует острый запах гари, перебивающий даже смрад густого хмеля?

— Разве так делают предложение руки и сердца? — если она сейчас не вырвет себе право на уважение, другого случая больше не представится.

Все мигом перевели взгляды на короля Бернада. Казалось, было слышно, как скрипнула его челюсть. Лорды и леди буравили взглядом Бернада, а он буравил взглядом Исбэль.

«Давай, король Бернад, покажи насколько ты жесток, пусть они поймут, чью сторону приняли. Придет время, твоя железная рука сомкнется на их глотках и тогда они предадут тебя так же, как предали моего отца».

Щербатая ладонь слегка приподнялась, преодолела в воздухе несколько дюймов и легла на широкую ладонь сына. Тот уже был напряжен, обманчиво беспечно откинувшись на спинку высокого стула. Реборн встал не сразу. Только через несколько секунд золотая подбивка на черном плаще заструилась вверх. Он и сам был одет во все черное, словно это не помолвка, а поминки.

Под молчаливые взгляды он отодвинул от себя стул, молча прошелся вдоль ломящихся от еды столов, молча застыл напротив Исбэль и, совсем не глядя на нее, опустился на одно колено. Не поднимая головы, протянул руку и открыл ладонь.

Кожа их соприкоснулась. Исбэль повернула голову и посмотрела в окно, туда, где прохладный весенний воздух должен путаться с предвкушением скорого лета, но вместо свежести почувствовала только невыносимый запах гари. Над Аоэстредом курили тонкие струйки дыма. Они вились и петляли, празднуя смерть в сожженных домах. Пир на боли и костях. Им нужен был мир — это должно было прекратиться.

— Будь по вашему, — прозвучало в гнетущей тишине и чертог взорвался восторженным ликованием.

Реборн одернул ладонь на пятом вздохе.

«Ничего, у меня еще будет возможность дойти и до седьмого», — зло подумала Исбэль.

Бежевый мрамор колонн безразлично взирал на длинные столы, тут же обросшие возбужденными разговорами. Поднесли чечевичный суп на копченых утиных крылышках, посыпанный сверху побегами земляничной травы. Вино стало литься в два раза чаще.

После того, как Реборн, словно пружина, разогнул колени, он тут же дал знак стражникам. Исбэль уволокли с глаз долой, и никто даже не заметил ее отсутствия, или все просто натянули на раскрасневшиеся лица обманчивую маску благополучия.

Удаляясь от чертога, Исбэль слышала, как бард затянул длинную балладу о доблести северян, о их силе и благородстве. Хотелось сорваться с места и побежать, только бы не слышать мелодичные звуки, наполненные ложью до краев. Почему Ульрик идет так медленно?

— Принцесса Исбэль! Стойте! Подождите...

— Леди Гарлет?! — изумленно выдохнула Исбэль, не веря своим глазам.

Неужели... и она тоже? Неужели она забыла ту кошмарную ночь и кровавый рассвет? Столько людей полегли от стали Блэквудов, столько дам лишили себя жизни... Но, видимо, Гарлет очнулась от хмельного сна цела и невредима и посему решила, что переметнуться к Блэквудам — лучшая партия. Честь ни стоит и гроша, а предательство пахнет жизнью и золотом... Гарлет Кедонская нагнала стражников у летнего сада. Сегодня она была на удивление трезва.

— Не велено разговаривать! — предостерег Ульрик, неуверенно бегая глазами с Гарлет на Исбэль и обратно.

— Вы слышали? — почти не размыкая губ, прошипела Исбэль, — Не велено разговаривать, — а потом повернулась и быстрым шагом двинулась прочь.

— Все ужасно, принцесса Исбэль, это правда... — крикнула леди Гарлет вдогонку, — Ужасно... но совсем не так, как кажется! Все не так, как кажется!

Исбэль шла, до боли сжимая оборки на талии, дыхание перекрывал ком в горле величиной в спелый арбуз. Как только за спиной хлопнула тяжелая дверь, она прилипла к шершавой древесине и выдохнула слезы. Нет, говорливая леди Гарлет, вы меня не обманите. Все именно так, как кажется. И никак иначе.

Глава 12. Поиски справедливости

— Ай! Аяяяй! — кричала шлюха, когда тяжёлая ладонь Реборна опускалась на пухлые белые ягодицы.

Девушка лежала вниз животом на его коленях, абсолютно обнаженная, высоко вздернув вверх задницу — уже алую задницу от дюжины шлепков. Реборн был полностью одет: простой шерстяной жилет, пожелтевшая рубаха, сапоги из рыхлой кожи и грубые льняные штаны, но в темноте уже знакомого борделя это не имело никакого значения.

Единственная свеча горела на столе. Вокруг густела темнота. Юстас справился только к глубокой ночи, или как полагается благоразумному слуге, медлил. Раздраженность путала разум принца, поэтому Юстас осторожничал вместо него.

Снова шлепок.

— Уууу, — взвыла девушка, когда ягодицы снова ошпарило. На глазах ее навернулись слезы.

Кожа ее была бела как снег, но кое-где попадались и веснушки. Это Реборн чувствовал, но не видел. Но зато он отчётливо видел медные кудри, струящиеся по спине и рукам девушки. Они были мягки, словно шелк, и пушисты, как перина. Сегодня он опять выбрал рыжую.

Недостаточно рыжую, как он того бы хотел. В волосах не хватало огня, а в глазах зелени.

Шлепки прекратились. Девушка напряглась и притаилась, ожидая следующую серию странной пытки. Слышалось ее отрывистое, рваное дыхание. Но Реборн не стал дальше бить шлюху по заднице. Вместо этого он погладил раскрасневшуюся кожу, успокаивая ее. Девушка немного расслабилась. И только она это сделала, как Реборн без предупреждения скользнул пальцами между ее ягодиц. Девушка глухо вскрикнула от неожиданности. Реборн с досадой цокнул. Она была суха, словно пустыня. Все они были сухие, когда он порол их ладонью по белой коже.

— Вставай, — приказал Реборн, небрежно сваливая молодое тело со своих колен, — Убирайся.

Девушка вскочила на ноги и кинулась к платью. Обиженно потирая задницу, она натянула его на себя и быстро скрылась в проёме двери.

— Юстас, зайди-ка, — мрачно позвал Реборн пристарелого слугу, выглянув мельком за дверь.

Дверь отворилась, пропуская темный силуэт. Вместе со светом вечерних факелов в комнату вошёл галдеж нижних этажей: смех шлюх, громкий говор мужчин, которые оставят сегодня в их промежности львиную долю своих карманов, звон оловянных тарелок и льющегося вина. Тень Юстаса была в два раза длиннее его, когда дверь за ним закрылась.

— Это была та, что приходила самой первой. Думал, я ее не узнаю? — строго спросил Реборн.

Принц никогда не брал два раза одну и ту же шлюху, за очень редким исключением, когда она ему нравилась мокротой между ног. Сегодня Юстас привел рыжую, что была в самом начале, видимо надеясь, что его хозяин ее не запомнил.

Юстас начал переминаться с ноги на ногу. В последнее время принц зачастил в бордель, и ему приходилось нелегко. Оставалось три луны до его свадьбы, и за последнюю неделю с небольшим он был здесь каждый день. Чего, в принципе, не происходило никогда. Юстас был неизменным помощником Реборна с его отрочества и точно знал, что тот не особый охотник таскаться по шлюхам и борделям. За целый год, бывало, он захаживал туда только пару раз. А сейчас неделя, и каждую луну... И всегда просил одинаковых шлюх, как на подбор — огненно-рыжих. Принц порол их, порол до красных ягодиц и мокрых щек, иногда до сорванных голосов и злых проклятий. Одна даже пыталась выцарапать ему глаза, когда он свалил ее со своих колен, но щедрое вознаграждение поумерило ее пыл. Юстас слыхивал, что эта девушка не могла сидеть еще неделю.

Несмотря на странное поведение принца, Юстас помнил, что тот чтит очень строгого Бога и надеялся, что после свадьбы ему не придется больше никого искать. Даже если бы Реборну досталась в жены одноглазая Молли, рыбачка с соляных шахт, с большими красными руками и слишком тяжёлой головой. Которая, впрочем, не мешала ей загибать цену на услуги посолки втридорога.

— Простите, мой принц... — мялся Юстас, потирая до гладкости выбритое лицо, — Просто...

— Просто — что? — сдвинул брови Реборн.

— Рыжие шлюхи закончились...

Неприятно царапнуло в груди. Уж больно Реборну не нравился взгляд Юстаса. Но тот благоразумно молчал, вновь нащупав удивительное чувство меры.

— Не так-то просто найти чистый цвет. Но я могу поискать по дочкам трактирщиков, если вы хотите...

— Не надо. Иди.

Когда Юстас ушел, Реборн затушил единственную свечу большим и указательным пальцем. Та зашипела, обжигая кожу. Огонь отчаянно не хотел затухать, вырываясь из-под безжалостных подушечек пальцев.

Проклятый вороной конь, проклятая страна, проклятое бешеное море и проклятая пшеничная вдова.

Глава 13. Скоропостижная свадьба

Давно... Целую жизнь назад, хотя и прошло ровно четыре весны, в ту самую пору, когда умер последний муж, Исбэль посетило испившее ее до самого дна отчаянье. Ровно как неделю она сошла с алтаря, в изумительно бордовом, как свежее летнее вино, платье, а теперь облачилась во все черное. Мокрые щеки не высыхали от слез, и принцесса знала, что не высохнут еще очень долго. Раскололась и растаяла, словно лед под палящим солнцем, радость, умерли наивные мечтания девичьей молодости. Ее последние надежды. В этот самый момент ее коснулся Гаскон — рыцарь придворной стражи. Исбэль ясно помнила тот день: она стояли в саду, только-только расцветающем и таком свежем... она никогда не догадывалась о его чувствах. Гаскон решил, что это его единственный шанс. Сквозь пелену слез Исбэль с удивлением внимала, как он становится на одно колено, как берет дрожащей рукой ее ладонь, как просит руки и молит о поцелуе... Кажется, она сразу согласилась. Еще до того, как он окончил свою прерывистую, наполненную волнением речь... А потом раздался крик.

В парке у сада гарцевала дочь троюродной тетки, но лошадь внезапно понесла. Конюх не удержал поводья — всегда послушная, на удивление спокойная кобыла внезапно стала злой и норовистой. Стражник сорвался с места и кинулся наперерез несущей лошади, ему удалось остановить ту у самого обрыва. Девочку сняли с седла, она лишь слегка испугалась — не пострадали даже кружевные оборки ее шелкового платья, а вот кобыла внезапно встала на дыбы. Гаскон полетел с обрыва. Признаться, эта была самая короткая помолвка, которая когда-либо бывала у Исбэль: ее маленькая тайна, ее страшная тайна, в ту весну она потеряла сразу двоих.

Исбэль стояла у зеркала в роскошном, увенчанном прозрачными корундами платье: корунды на декольте, слегка открывающем грудь, корунды на кружевных плечах и подоле. Кружева струились по пышной юбке, превращая Исбэль в огненно-рыжую, винную королеву. На фоне глянцево-жемчужных роз раскаленно-красные локоны смахивали на пламя: одно неловкое движение, и огонь перекинется на платье, опаляя тонкое рубиновое кружево.

Вчера прошла коронация, а сегодня она идет к алтарю. Лорды, леди, приглашенные короли и десницы, набившие вычурный тронный зал, пыжились от важности, склоняли головы и желали достойного, долгого правления. Народ, встречающий ее у порога главного храма, взирал с выжиданием и надеждой... Но сегодня, как только будут произнесены клятвы у алтаря, престол займет король, а она останется не у дел. Никто даже не даст приблизиться к трону — она займет статус консорта. Королева одной луны.

«Пшеничная вдова либо пугает, либо сулит жизнь, но королева одной луны вызывает только смех, — решительность Исбэль набирала силу, — Меня будет вышучивать каждая труппа потешников на больших и малых трактах. И к чему это приведет? Я сильная, пока в меня верят... Вот что, король Бернад, ты сам виноват в своем выборе. Пусть это случится, а потом нас рассудят Боги».

За две недели ей не успели сшить новое свадебное платье: Исбэль облачилась в старое, именно то, в котором шла к алтарю в последний раз. Четыре весны назад она оставила его невредимым, дав себе слово, что сожжет, когда проклятье остановит свой тяжелый маховик. Но сейчас... На площади Реборн разжал хватку на шестом вздохе, вынудив идти острием меча, в чертоге отнял руку на четвертом, но сейчас она точно дойдет до седьмого.

С любовью приглаживая вздыбленные оборки, Исбэль старалась не делать лишних движений — боялась вытряхнуть из-под них проклятье: ей нужно было все, до самой последней капли. Если уж Реборн и полетит вниз со ступенек храма, королева не кинется ему помогать, и даже не позволит схватиться за собственную фату. Траурное платье она тоже сохранила.

В этот день город был на удивление тих. Под восторг коронации рассеялись клубы дыма над домами мятежников, в бодрящем весеннем воздухе растворился запах гари... Ее повезли к храму в окружении роскошного, разодетого в пух и прах конвоя. На доспехах блестело металлическое солнце, на шлемах трепыхались густые страусовые перья. Лоснящиеся вороненые кони, казалось, не шли, а гарцевали, подле их упругих боков мирно покачивались копья с обвитыми вокруг древков лентами. За ними ровно вышагивала дюжина ландскнехтов, все, как один, разноноги: правая оранжевая, левая — темно-синяя. Едва ли из целой дюжины нашелся один со стройными, одетыми в облегающие чулки ногами: кривоватые и толстые, словно бревна, они врастали в коренастое тело. Усугубляли вид широкорукавчатые камзолы. Такие же яркие, как и чулки. Наверное, стража походила бы на паяцев или суровых соблазнителей, если бы не дюжина алебард, ровно по числу ландскнехтов.

Горожане молча провожали взглядом карету Исбэль, молча шли за процессией. Детишки юрко петляли между ног взрослых, а те в свою очередь тянули шеи, пытаясь разглядеть, что же происходит там, на подступах к храму. Любопытство рекой текло по улицам Аострэда, на время вытеснив даже ненависть. Как ни странно, в этот день Исбэль почти никому не была интересна. Все выискивали взглядом Реборна. Народ мигом прозвал предстоящую свадьбу скоропостижной. Да, именно так. Скоропостижная свадьба.

Пошли в ход ставки. Их было множество, но никто не выбирал, останется ли новоиспеченный король жив или все-таки помрет. В смерти захватчика никто не сомневался, спорили только в том, как это случится. Кто-то ставил на мясистые цветы, мол, Реборн на них поскользнется и сломает шею, как первый муж Исбэль. Но после того, как цветы запретили проносить на улицы, интерес к этой теории сильно поугас. Другие предполагали, что пшеничная вдова высосет жизнь из мужа прямо у алтаря, и тот упадет замертво, как ее второй муж. Некоторые напоминали им, что случилась это все-таки на пиру. К тому же, они были уверены, что со здоровьем у Реборна уж точно все в порядке, раз он может носить вороненые доспехи и прекрасно владеет мечом. Так что на слабое сердце надеяться не приходилось. Не шибко азартная часть горожан полагалась все-таки не на свою фантазию, а на волю Высших Богов. Уж они-то точно рассудят справедливо, на какой по счету ступени храма король переломил себе хребет. Или, к примеру, на каком из пляжей утонет в море, как один из женихов королевы, хотя Реборн в этот день подходить к воде не планировал. Впрочем, и на следующий тоже. А лучше всю ближайшую неделю.

Город украсили гирлянды из разноцветных флажков, стены домов расписали коричнево-рыжей хной. Кое-где прошел дождь и краска смылась, начав кровавый путь по влажным камням мостовой. Некоторые посчитали это знаком.

Исбэль стояла у входа в храм, крепко сжимая в руках букет из снопа пшеницы. Интересно, он все еще дышит? Может, душа уже покинула его тело? Хоть бы-хоть бы... Нет, живой. Стоит, ждет ее у алтаря. Как жаль... Королева сделала шаг вперед. Полетели яблоки. Сорт «Сердце Ясеня» собирался еще осенью и полностью поспевал только к следующей весне. На несколько мгновений воздух над головой Исбэль ожил. Под сводами храма выстроился еще один — сочный и краснобокий, и спелыми плодами попадал в толпу простонародья. Благородные лорды и леди аккуратно брали из корзинок символ своей милости и кидали его сквозь пустоту, отделяющую одну часть храма от другой — ровно наполовину, как того требовала традиция. А между ними и над ними — монарх, как обещание мира и процветания.

Одно небрежно брошенное яблоко полетело в Реборна, тот поймал его на подлете, повертел у носа, разглядывая глянцевые бока, и кинул в толпу слева — куда ему и место.

«Следует чтить священную дюжину, но одного Бога больше всех», — мраморная надпись выскакивала полукругом на подступах к верхнему постаменту, венцом накрывая присутствующих внизу.

Неистово горели свечи, сверкал и покачивался хорос под сводчатым куполом. Двенадцать арочных окон, стиснутых железными прутьями, двенадцать статуй Богов пред каждым, свет лился ласковым молоком, огибая каменные тела. Он слепил, не давая рассмотреть лиц, и лишь когда небо хмурилось или наставала ночь, Боги обнажали свои лица в обещание скорого рассвета и отступления тьмы.

Реборн стоял, как обычно, весь в черном, и даже свадьба не заставила покинуть его собственные поминки. Как хорошо, подумала Исбэль, не придется даже менять одеяние, когда он ляжет в гроб. Даже фата у нее была черной, как символ покровительства дома жениха над королевой — цвет Блэквудов. В Глаэкоре черный не считался траурным, но в Теллостосе было все иначе.

«И это тоже знак», — так подумала не только Исбэль.

Она встала на колени — как воплощение покорности, он остался стоять — как символ заботы и покровительства.

«Тюрьма, крысы и помои вместо еды — вот и вся забота», — зло думала Исбэль.

«Какое пышное платье, в нем хорошо прятать кинжалы. Она вонзила бы мне лезвие в шею прямо у алтаря, если бы могла. Хорошо, что ее обыскали», — думал Реборн.

— Великая дюжина, — верховный клирик вытянул сухощавые руки. — Мы собрались пред взором Богов, чтобы заключить священные узы брака. Взгляд Мудрости пронзает душу, Чистота дарит верность, Огонь попаляет недостойное, Прозрение умаляет ошибки пути, Доблесть возвышает честь, — холщовые рукава спрятали иссохшие запястья, открылась золоченая книга, — Любовь скрепляет все воедино! Это храм Огня, а огонь не отбрасывает тени. Да не врастет тень Безумия в судьбы, волею Богов отныне идущие вместе.

Король Бернад взирал на происходящее с постамента, возвышаясь над лордами и леди, простонародьем, молодоженами и даже заветом богов. Широко расставив руки, он уперся о мраморный парапет, врастая в него грубой северной кожей. Взгляд его был холоден и неподвижен. Он, словно тюремщик-надсмотрщик, примораживал им всех, находящихся внизу. Исбэль чувствовала его взгляд и от него шли мурашки по коже.

Старый клирик поднял книгу, слишком большую для его немощного тела, и сделал большой круг вокруг алтаря. Молитвы читались размеренно и вдумчиво, слишком вдумчиво, ибо в какой-то момент босой священнослужитель оступился на ровном месте и выронил книгу. Та плюхнулась на пол, и ветер тихо шуршал священными страницами. Храм ахнул. Затем настала такая тишина, что был слышен хруст откусываемого яблока, а за ним — опрометчивое, но смачное жевание. Реборн наклонился, спокойно взял книгу и с невозмутимым видом подал ее обескураженному священнослужителю. Исбэль напряженно вздохнула. Церемония продолжилась.

Казалось, это длилось целую вечность, но потом Исбэль встала, Реборн положил одну ладонь на ее голову, а другую отдал для ритуального поцелуя.

— Разве не принято вести жену из-под алтаря, взяв за руку? — спросила Исбэль практически вдогонку Реборну, когда тот уже повернулся и начал спускаться со ступенек.

Реборн поднял руку и раскрыл ладонь. Исбэль начала снимать перчатку с правой руки, размеренно, с решительностью оттягивая тонкий шелк. Пальчик за пальчиком. Ткань обнажила кожу и ее ненависть.Хищный взгляд малахитовых глаз мог испугать даже дикого вепря в лесу. Реборна посетили опасения, что слова, нашептываемые ею вслед за клириком, были не клятвы верности, а молитвы за его упокой. Королева мягко вложила свою ладонь в ладонь мужа, и, как только почувствовала его кожу, тут же, до боли, до крови, впилась в нее своими коготками. Реборн вздрогнул.

Первый вздох. Казалось, воздух вокруг мгновенно сгустился. С трудом входил в легкие, и с таким же трудом выходил. Исбэль сбежала со ступеней, будто упала вниз.

Второй вздох. Двери в храм заскрипели. Входники не удержали тяжелую древесину, и та под натиском внезапного порыва ветра оттянула их сильные руки. Раздался оглушительный грохот — дерево ударилось о мрамор.

Третий вздох. Промозглый ветер, надышавшись морской солью, пролетел над скопищем свечей, под его тяжелыми крыльями пламя в последний раз вытянулось, цепляясь за жизнь, и потухло.

Четвертый вздох. Взъерошенные служки кинулись по рядам свечей, вновь зажигая волю Богов. Десятки пар глаз сосредоточились на высокой фигуре в черном праздничном камзоле с королевской печатью на груди. Казалось, они следили даже за тем, как Реборн дышал.

Пятый вздох. По полу поползли мясистые лепестки баорелии — первых цветов по весне. Нежные и розовые, они подчинились воле ветра и кинулись прямо под ноги молодоженам. Реборн стал поднимать ноги выше, шаг его стал более размеренным.

Шестой вздох. Под натиском любопытства стерлись все границы, обычаи и статусы — каждый пытался занять лучшее место для обзора. Коридор за спинами молодоженов замкнулся живой стеной, смешав знать с простонародьем. Фата Исбэль зацепила больше сотни людей и потащила за собой.

Седьмой...

Хватит!

Исбэль одернула руку, сердце ее неистово колотилось: «Ну же... Я выплеснула все, что было. Это должно произойти прямо сейчас».

Словно морская волна, по головам зевак, открывая и закрывая рты, прошелся говорливый шум. Стража теснила простой люд, норовивший подобраться к ступеням храма. После этого дня наверняка найдется пара десятков людей, ходящих с вытянутыми шеями, словно гуси.

Один небрежный шаг, и Реборн качнулся. Подол невесты был слишком широк, а ткань — скользка. Исбэль почувствовала, как что-то ее удерживает, и с силой подалась вперед. Она была готова упасть кубарем со ступенек, лишь бы Реборн полетел вслед за ней. Толпа ахнула, а кто-то даже неосторожно крикнул:

— Началось!

Но Реборн удержал равновесие.

Посмотрев на толпу звериным взглядом из-под густых бровей, он медленно, свирепо прошелся по серьезным и глупым, с открытыми ртами и без, по щербатым и не очень лицам. Потом опустил голову и взглянул на смотрящую под его ноги Исбэль. Та так внимательно глядела, что совсем забыла об осторожности. Словно ошпаренная его взглядом, та резко отвернулась и поджала губы от досады. К горлу подступал ком. Вот-вот, и слезы хлынут из обиженных глаз.

Они уселись в пышную карету без верха, послышался свист хлыста и решительное «но!». Исбэль к нему так и не повернулась. Реборн знал, что на глазах ее совсем не слезы радости, он оставил жену в гордом одиночестве — гадать, что же не так с ее проклятьем.

«Ты не высосешь из меня жизнь, пшеничная вдова, — думал новый король, с холодным спокойствием изучая кровавые отметины на своей ладони, — Потому что я уже мертв».

Глава 14. Пламя и вино

Исбэль стояла посреди супружеской спальни и не знала куда себя деть.

Отгремели горны, были спеты все песни и баллады, выпито и съедено столько, что у кого-то на свадьбе случился заворот кишок. Пир ещё продолжался, но уже вяло, предрассветно, и без короля и королевы. Никто так и не дождался смерти новоиспечённого мужа, к концу пира все уже устали глазеть на скучающего Реборна, за весь вечер не вымолвившего и слова. Впрочем, как и Исбэль — она сидела подле своего мужа со скорбью, порой, украдкой, с осторожностью косясь на него. В какой-то момент королеве надоело опасливо озираться и та начала хвататься за бокалы с вином. Чем ровнее дышал Реборн, тем больше пила Исбэль. Один, другой, третий... пока король не приказал слугам не наливать ей вовсе.

— Красивая ночь, — неуверенно начала Исбэль, — У нас такая луна называется «на сносях». Полная и круглая Сегодня ее свет затмевает даже звезды.

— Думаю, на пиру вы поняли, что я не настроен вести светские беседы, — коротко ответил Реборн, спрятавшись за сенью высоких колонн.

С потолка свисала вычурная, с завитушками люстра, увенчанная горой пляшущих пламенем свеч. Под их трепетом мелкие узоры оживали, листья неизвестного растения пытались сорваться с холода сводов и осыпаться осенью. Но даже яркость небольшой, но уютной спальни не могла прокрасться на обширный балкон, отделенный от нее тремя широкими колоннами. Там царствовала тень, неподвластная и лунному свету. Реборн изначально выбрал ее покров.

Послышалось тихое шуршание вынимаемого из ножен меча. Исбэль вздрогнула.

— Всего лишь привычный ритуал перед сном, — произнес Реборн, присев на длинную кушетку за главной колонной. Из тьмы ему была хорошо видна Исбэль, но девушка не могла разглядеть даже его силуэта. Это было несправедливо. Хотя, о какой справедливости в этот день вообще могла идти речь? Король медленно, вдумчиво, проходясь от основания и до самого конца лезвия, начал протирать меч.

— Дело вовсе не в светских разговорах, — продолжила она осторожно, положив руки на талию. Целый день в тяжелом, удушливом платье... — Вы кажетесь мне неглупым человеком. Я должна понять, чего следует от вас ожидать.

— Ничего такого, что привело бы вас снова в тюрьму, — послышалось спокойное из темноты, — Хотя, все зависит от того, насколько сильно вы будете испытывать мое терпение.

— Людей в мире, словно песка на пляже. И у каждого своя мера терпения. Есть племена в далеких землях, где убийство считается нормой, его преподносят как дар на свадьбу. Жены и мужья могут отрезать друг другу уши, дети душить братьев и сестер в кроватях. Дикость, это правда, — Исбэль показалось, что сталь клинка блеснула в лунном свете. Или это всего лишь ее воображение? Она сделала пару шагов вперед, но не затем, чтобы разглядеть Реборна. Исбэль хотела глотнуть свежего бриза, дувшего с балкона, — Но есть страны, где за лишний вздох или взгляд можно лишиться головы. Жены боятся мужей, как огня... И ходят, постоянно одергивая рукава...

Исбэль не стала продолжать, не было в этом никакого смысла.

— Если с пшеничной вдовой что-нибудь случится, боюсь, народ мне этого не простит, — Исбэль уловила насмешку в голосе Реборна.

— Народ там, внизу, а я здесь, за стенами замка в окружении вашей стражи.

— Северяне предпочитают биться с теми, кто может дать достойный отпор, — и вновь насмешка. Реборн опустил голову, — Противник из вас выйдет никудышный.

Ее подхватила толпа, когда король Бернад хлопнул в ладоши и объявил, что супругам пора покидать пир. Всю дорогу она слушала задорные подбадривания, от которых у нее краснели уши. Реборн шел сзади, неспешно, сцепив руки за спиной. Когда за ними захлопнулась дверь, то снаружи остались стражники, бдящий клирик, названный сопроводитель и нищий из народа. Так, как того требовал обычай. Все они должны были прождать до утра, чтобы засвидетельствовать кровавые простыни как факт консумирования брака. Ни один муж Исбэль еще не дошел до дверей спальни — королева считалась непорочна.

— Скажите честно, — Исбэль чувствовала, как начинает дрожать, — Тогда... в тронном зале... Вы бы отдали меня солдатам?

Если бы не темнота, Исбэль бы увидела, как Реборн поднял на нее взгляд:

— Нет.

— А в темнице... голодом... уморили бы?

— Да.

— ...и... и повесили?

— Да.

Опершись рукой о край круглого стола, стоящего аккурат посреди спальни, Исбэль вдруг почувствовала, как ей стало труднее дышать. Корсет ужасно стягивал. Кружева облепили вспотевшую кожу, уже и холодный весенний ветер не остужал разгоряченного после пира тела. Платье было массивным, даже неподъемным — его затягивали три служанки. Оно походило на доспех, от которого мог освободить только оруженосец.

— Вы очень... очень правдив. Наверное, даже слишком.

— Мне скрывать нечего. Я действовал в интересах страны.

— Чьей же?

— Своей, конечно. Теллостос мне не родина. К чему эти разговоры?

— Я просто хочу понять... что ожидает меня в будущем.

— А теперь я расскажу вам, как поступила бы умная женщина, — Реборн отвлекся от клинка, положил на лезвие ладонь, — Она бы молчала. Молчала и наблюдала. И не нарывалась глупым языком на неприятности.

— Какой в этом смысл? Все, кто мог бы меня поддержать — мертвы. Армия разгромлена, генералы либо бежали, либо убиты. Лорды предали, а те, кто остался верен, еще долго будут зализывать раны. За мной день и ночь ходит половина вашего личного гарнизона. Мои фрейлины... они... я... Вряд ли будущее мое будет светлым, что бы я не делала. Короли Бернад и Реборн не оставят в покое ни меня, ни Теллостос.

— Вы недооцениваете силу женского молчания. Так можно избежать многих неприятностей в настоящем, — Реборн проявлял чудеса терпения, удивляясь самому себе.

— Ночь слишком красива, она требует слов.

Подойдя к круглому столику, Исбэль схватила бутылку вина. Откупорив ее, она щедро плеснула в бокал и сделала большой глоток. Голова кружилась, вино плескалось в крови отчаянной отважностью.

— Как вы себя чувствуете? — спросила Исбэль, плохо изобразив непринужденность.

— Замечательно.

На столе плясали тени от фруктов и высокой бутылки вина. Хрусталь бокалов зажигался оранжевым, и Исбэль невольно прислушалась: ей показалось, что она услышала мелодичный звук. Но быстро поняла — это лишь иллюзия. Пламя еще не научилось петь иных песен, кроме криков и треска.

— Мне никогда не нужна была власть, — к неудовольствию Реборна, Исбэль и не думала усмирять свой язык, — Она лишь тешит амбиции и питает гордость. Не вижу в этом никакой чести. Высший титул не приносит ничего, кроме обязанностей и бесконечных требований... но зато он дает возможности. Смогла ли обычная мельничиха взять сотню мешков пшеницы и раздать их нищим?

«Смогла бы королева одной луны остаться прежней пшеничной вдовой?» — подумала Исбэль, но предпочла не говорить это вслух.

— За возможности нужно платить, даже если титул неинтересен. Ответственность — меньшая из этих плат, — послышалось из темноты.

— А какая бОльшая?

— Страх.

— Страх... страх проникает в самое сердце и убивает его. Он лишает воли, парализует... нет в этом никакой пользы, — Исбэль прикрыла глаза, чтобы мебель меньше кружилась вокруг нее. Пару раз глубоко вздохнула, раздумывая, стоит ли засыпать прямо сейчас, — Я устала бояться.

— Вам ничего не мешает храбриться молча, — сделал еще одну попытку Реборн.

— Вот как, — выдохнула винные пары Исбэль, — Потому что я по сути в плену? — усмехнулась она, — Знаете, в детстве я все время таскалась за братом и однажды ему это надоело. Касс запретил мне ходить за собой, поэтому я начала делать это тайно. Тогда он сказал мне, что моя рыжая макушка торчит из-за всех углов замка и слишком яркая, чтобы ее не заметить. Сколько бы я не упражнялась в скрытности, ничего не выходило — Касс всегда знал, где я нахожусь. Плохому танцору все равно не утаить, насколько он плох в плясках на шесте. Вижу, вы не глуп. Кто есть кто станет понятно довольно скоро и без игры в молчание.

Ответила Исбэль только внимательная тишина, поэтому она налила себе еще:

— Хотите вина?

— Вино — пойло для мальчишек и женщин. Предпочитаю что-то покрепче, но слуги об этом не позаботились... — Реборн сделал небольшую паузу, — Или позаботился отец, чтобы они не позаботились.

— Если бы проклятье было действительно правдой, то вы бы не добрались до крепких напитков, — под хмелем Исбэль осмелела гораздо больше, чем была способна на трезвую голову, — Но у вас предусмотрительный отец... Я бы даже сказала, слишком предусмотрительный... ох, как кружится голова... Не поможете развязать мой корсет?

— Вы хотите, чтобы я вас раздел?

— В последнюю очередь... но я сама не смогу.

— Попросите об этом служанок.

— Как? — вскинула брови Исблэь, — У входа караулят три свидетеля. Вы же не хотите, чтобы пошли пересуды после первой же брачной ночи?

«Вино придает смелости даже робкой мыши», — это Реборн понял по заплетающемуся языку Исбэль.

— Если и будут какие-либо пересуды, то только в отношении меня.

Настала гнетущая тишина. Исбэль не показалось — лунный свет игрался с мечом. Бледные лучи запачкали серебряной пылью сталь, стекли по длинному лезвию и сверкнули на острие клинка.

— Значит, это правда, — на удивление ровно сказала Исбэль, — То, что про вас говорят.

Реборн напрягся. Кажется, был слышен его обрывистый, неспокойный вздох. Мышцы под черной тканью камзола стали каменными. Широкие ладони обхватили клинок. Слишком сильно, чтобы не осталось ран.

— Надеюсь, у вас хватит ума, чтобы не затрагивать эту тему.

— Видимо, вы слишком плохого обо мне мнения, — девушка отцепила тяжелые серьги с мочек ушей, и крупные жемчужины со звоном полетели на лакированную поверхность стола, — Как бы сильно я вас не ненавидела, насмехаться над этим — низость.

Если бы Исбэль повернула голову, то и без света почувствовала, насколько пристально ее разглядывает Реборн. Он старался понять, что творится в ее хмельной голове, по опыту своему зная: нет ничего правдивей, чем слезы скорбящей матери по умершему дитя и развязанный хмелем язык пьяницы.

Вино окончательно захватило разум Исбэль, хмель припорошил страх и пришпорил тревожные мысли, мигом согнав их на неугомонный женский язык:

— Сколько он мне отмерил? — глубоко дыша, решительно спросила Исбэль. Молчание Реборна для нее ничего не значило, даже если бы он заговорил, ее было уже не остановить, — Весну? Две? Я видела ненависть в его глазах, такая не может исчезнуть в один миг. Отец говорил, что королю Бернаду претит кровь, что течет в наших жилах. И этот человек вот так просто оставит меня в покое? — Корсет начал душить. Еще чуть-чуть, и она задохнется напрочь, — Ваш отец — жесткий человек, не побоюсь сказать, что жестокий. Но он не оставит Теллостос без наследника, потому что не захочет новых мятежей. Когда он придет? Завтра? А, может, прямо сейчас?!

— Вам следует меньше злоупотреблять вином, — жестко отрезал Реборн и встал.

— Ответьте.

— Он придет тогда, когда нужно.

Нет, она бы выпила еще. Пила бы, пока не закружился потолок, а цвета не стали такими яркими, что начало бы тошнить, будущее бы стало безразлично, а настоящее утонуло во тьме забытья...

Исбэль сорвалась с места. Уверенным, но нетвердым шагом подлетела к увесистому комоду рядом с небольшим диванчиком для вечернего туалета, отворила одну из дверок и нажала что-то на внутренней стороне стенки. Щелкнул потайной замок. Вынув оттуда небольшой кинжал, Исбэль кинулась к лоджии, чтобы глотнуть свежего воздуха. Послышался треск ткани.

— Что вы делаете?!

— Нечем... дышать...

Исбэль неистово резала на себе платье, освобождая многострадальное тело от тисков удушающей ткани. Реборн подскочил к Исбэль и разжал ее ладонь, заставляя выпустить кинжал. Холодная сталь со звоном ударилась о пол.

— У женщин Теллостоса кинжалы что, вместо украшений?!

— Я не виновата, что ваши люди так плохо обыскивают!

Одним движением Реборн развернул Исбэль, заставляя кружиться огни свечей в ее глазах. Резко потянул на себя завязки корсета, та сдавленно крякнула. Пока он, чертыхаясь на чем свет стоит, пытался разобраться в премудростях женской одежды, Исбэль пыталась заглушить в себе рыдания. Так и не сумев справить с завязками, заклепками и еще черт знает с чем, Реборн кинулся искать кинжал, а когда нашел, стал ловко разрезать всю эту мудреную конструкцию. Резать у него получалось явно лучше, чем раздевать женщину. Исбэль полной грудью вдохнула прохладный ночной воздух, подошла к столу, уперлась о его край руками и шмыгнула носом — он не увидит ее слез.

Подойдя к супружескому ложу, Реборн откинул пушистое одеяло. Расширил края уже имеющейся раны острием кинжала, давая дорогу крови. Приложил руку к блестящим шелковым простыням. Он бы подождал, пока кровь не остановится, но краем глаза заметил как Исбэль крепко приложилась к бокалу вина.

— Опять? С вас давно хватит! — Реборн отобрал бокал, со злостью выплеснув куцые капли на пол.

Он схватил ее за талию, когда та потянулась к бутылке, и начал оттаскивать от стола. Исбэль не собиралась так просто сдаваться, схватилась за край стола, потом за блюдо с фруктами, затем в ход пошел и воздух... Фрукты глухо попадали, раскатываясь по гладкому полу. Огромной чаше из волнистого синего стекла повезло меньше — она разбилась сразу же, как только коснулась расписного дерева. Твердого, как сам камень. Реборну пришлось подхватить Исбэль на руки, чтобы окончательно спасти бутылку от решительности пьяной женщины. С не меньшей злостью он вынул остатки Исбэль из огромного платья, оставив ее в одной белоснежной сорочке, оттолкнул ногой пышную юбку и понес на кровать. Кажется, она заснула еще по дороге. Во всяком случае, когда Реборн без изысков кинул ее на запачканные кровью простыни, та не возмутилась, только промычала что-то невнятное и тут же затихла.

— Надеюсь, вы будете спать спокойно, королева Исбэль Блэквуд, — глубоко дыша, то ли от напряжения, то ли от еще непрошедшей злости произнес Реборн.

Ладонь засаднила. Сегодня на ней осталось много отметин: следы мелких ногтей, порез от меча и рана от кинжала. Без всякого боя Исбэль добралась до его крови.

— Не хватало еще яда на лезвии кинжала, — тихо проворчал он и вдруг задумался.

Развернувшись, Реборн медленно направился к лоджии, чтобы продолжить начатое. На этот раз действительно полезное — с меча нужно было стереть кровь.

Предстояла долгая, бессонная ночь.

Глава 15. Медоедова смелость

Исбэль проболела несколько дней. С ней всегда так бывало, когда она напивалась вина. Вернон, королевский клирик, говорил, что это от натруженных нервов: во время нежданных расстройств принцесса принимала слишком много душевного лекарства, но именно в это время оно ей было не полезно. Впрочем, Исбэль проверяла — не полезно оно было и в любое другое время. На место веселья и беспечной отважности приходила жуткая боль, так что Исбэль не могла и голову поднять с подушки. Благо, в последние дни ее никто не беспокоил, кроме служанок и нового лекаря. Тот, видимо, не знал ничего кроме своей холодящей мази, потому как снова вымазал ею Исбэль: травяные чаи не помогали, а рецепта чудодейственного отвара Вернона он не нашел.

В то утро, как только первые лучи солнца лизнули заспанный горизонт, в опочивальню явились названные свидетели. Запечатлев акт свершившегося брака, они понесли простыню по улочкам города, а клирик читал молитвы. Разлепив на мгновение глаза, Исбэль почувствовала, как ее тащат с кровати, видела, как забирают простыню... Но свинцовый сон вновь сморил ее на рассвете. Реборн ждал практически до самого обеда пока она соизволит очнуться, но так и не дождался.

«Я должна быть сильной», — повторяла и повторяла себе Исбэль, казалось, в голове растаяли все мысли, кроме этой одной.

Солнце уже стояло в зените, прожигая синеву моря палящими лучами. Скоро теплота воздуха заставит расцвести поля и пашни, даря Теллостосу изобилие на целых полгода. Но не нужно было ждать полгода, чтобы дождаться осени. В груди Исбэль сердце кровоточило уже несколько недель кряду. Девушке не дали выдержать траур — как только она просыпалась, на кровати лежало новое платье, и без единой черной стяжки. Будто не было всех этих смертей...

— Орел охотится, нет острее глаза чем у орла, — говорила ей нянюшка целую вечность назад, когда она была еще совсем девченкой. Касс запретил сестре таскаться за собой и она проводила дни у кузницы рядом с огромным муравейником. Луны напролет она следила, как маленькие насекомые тащат в свой дом ветки и осколки леденцов, когда она подкладывала им сладости на пути. Муравьи почему-то очень любили их, Исбэль казалось, что они несказанно радовались, когда она кидала на дорожку сахарные осколки. Когда ей надоело наблюдать за муравьями, она начала караулить у норок кротов, — Кроты роют землю, у них и глаз нет, смотри, ты видишь глаза?

— Нет, — кудри зашевелились, когда Исбэль мотала головой, — Наверное, они жмурятся. Под землей очень темно и страшно.

— Кроты не умеют зажмуриваться, — ответила нянюшка, отпуская крота обратно в нору.

— А почему?

— Потому что у них нет глаз.

— А почему у орлов есть глаза, а у кротов нет?

— Просто под землей им не нужны глаза.

— А почему?

— Потому что они знают землю и роют ее лучше всех. Они делают это настолько хорошо, что потеряли зрение.

Позже у одного сапожника Исбэль встретила бобра. Одинокий мужчина спас раненого малыша в лесу, хотя товарищи по цеху советовали ему съесть его. Поначалу он лечил и откармливал его именно с этой целью, так он говорил, но потом стал жить с бобром в одном доме. Исбэль приходилось переступать порог, заваленный огромным количеством кожи, сапог, утвари и плотного шерстяного одеяла — не зная отца и мать, бобер строил плотину у входа в дом. Сапожник утверждал, чтобы внутрь не проникли его голодные до бобрятины товарищи.

«Боги каждому даровали какое-то особенное умение», — тогда Исбэль это поняла уже совершенно точно. Но что же человек умеет делать лучше всего? Исбэль не находила в себе ни исключительной храбрости, ни терпения, ни железной выдержки, даже голодать она не могла дольше, чем полдня. Если, конечно, от нее не прятали еду... А о плотинах она и вовсе ничего не знала. Наверное, она не тот человек, который умеет что-то лучше всего. Поэтому решила учиться сразу у животных.

С утра ожидалась аудиенция с королем Бернадом и Исбэль подбирала, какие животные ей понадобятся для этого. Определенно, ей потребуется храбрость льва. Но льва она никогда не видала... зато видала медоеда, обратившего в бегство кабана во время охоты, на которую Касс уговорил отца взять и сестренку. Поймать медоеда не осмелились даже охотничьи псы, а рыцари сказали, что эта тварь слишком вертлява в своей шкуре, чтобы сойти за достойную добычу. Определенно, сегодня храбрость медоеда будет необходима. А еще мудрость совы и быстрота оленя, убегающего от хищника. Тренировалась она с самого вечера. Рычала в зеркало, шипела и клацала зубами, а потом гордо молчала, задрав подбородок. Все-таки рычать на людей было не совсем прилично. Хотя, на короля Бернада она бы порычала. Перед тем, как вырвать ему глотку. Правда, для этого понадобилось бы гораздо больше, чем просто медоедова смелость.

Перед отходом ко сну Исбэль поняла, что вовсе не нужно изображать повадки животного, чтобы уловить их суть. Проваливаясь в глубокое, беспробудное забытье, принцесса никому не подражала — удавалось ей это всегда легко.

— Я бы сказал доброе утро, но уже давно день! — король Бернад выплюнул упрек, даже не шуршавший оберткой вежливости. Наверняка, подумала Исбэль, если бы она очнулась к рассвету, он и тогда не утрудил себя приветсвием, — Стоило бы воздержать себя от хмеля. Вы каждый день почиваете до обеда, или только когда напиваетесь?

Говорят, что самые спокойные животные — это удавы. А еще говорят, что корширский удав сдавливает шею жертвы так сильно, что не разжимает своих тисков даже когда ему отрубают голову. Шея у Бернада была толстая и в силу возраста сделалась одутловата, так что на нее могло понадобиться и два удава.

— Только когда напиваюсь.

Помни, Исбэль, страх достигает самого сердца и убивает его. Нет в нем никакой пользы. Но как же трудно помнить об этом все время... Король Бернад прошелся по Исбэль холодом ледяных глаз, с головы до ног: от самой макушки огненных волос и до острых носочков бежевых туфель, ушками лисы выглядывающих из-под длинной юбки простенького зеленого платья. Жаль, на талии не было оборок, за которые можно было схватиться, поэтому королева просто сплела пальцы рук. И выпрямила спину.

— Мы собрались здесь не за тем, чтобы обсуждать пристрастия королевы, — Реборн стоял, расставив ноги на ширине плеч и сцепив руки за спиной, и вглядывался вдаль. Когда Исбэль вошла, он даже не обернулся.

У Исбэль не нашлось слов. За те дни, что она провела в незаслуженных муках, ее уже успели наречь пьянчугой.

— Уж лучше бы вы жили как все остальные леди! Зачем вам было вообще колесить по королевству? — король Бернад вовсе не обладал деликатностью лебедя.

— У меня была хорошая мотивация, — сдержанно ответила Исбэль.

— А как же так получилось, что король Дорвуд это одобрил?

— У него была хорошая мотивация.

Он сидел на том самом месте — во главе резного стола из красного дерева. Любимое место отца... Может, чувствовал внутренним чутьем? Словно хищник, желающий пометить свою территорию. Стереть любое напоминание о правящей крови, будто небрежно пролитое на этот самый стол вино.

— Мне не нравится, как вы мне отвечаете, молодая леди, — Бернад был прям, как клинок, и остр ровно так же. Снисходительность к собеседнику была явно не из тех блюд, что он привык пробовать на собственном столе. Бернад поднял руку и проткнул пальцем воздух прямо перед собой, — Думал, что в этой рыжей головке хватит мозгов, чтобы понять, кто сидит перед вами.

— Прошу меня простить. У меня нет намерения оскорбить вас или вызвать гнев словами, недостойными благочестивой леди, — учтиво ответила Исбэль, подумав, что гнев Бернада вызывают вовсе не слова, а сам факт ее существования, — Но никто из нас не в силах взрастить себе новое сердце. Оно дается нам от рождения, и из него льются все слова. Как орел прирожден летать, змея ползать, а рыба...

— А рыба — молчать! — рявкнул Бернад, — Хорошо сказали! Рыба! — он громко хохотнул, — Советую вам почаще брать пример с рыб. Те плавают целыми косяками, сколько пользы без всяких слов!

«А потом их вылавливают сетями и всем косяком солят в бочках», — подумала Исбэль, но вслух, конечно же, не сказала.

Сузив глаза, Бернад превратил взгляд голубых глаз в лезвие. Глупая девчонка давно бы вздернула носик и начала дерзить, ошибочно воспринимая свое королевское положение, трусливая — тряслась бы, как ноги новорожденного ягненка. А эта рыжая ведьма была сдержана и учтива, как вино, сделанное из винограда лучшего сорта, которому дать настояться, и оно потеснит все вина в погребе. «Дорвудова кровь, отравленная, сколько бы золота за себя не просила».

А отблески Агатового моря заглядывали в зал, играя на темно-бордовой древесине, на дюжине разноцветных бутылок, на слишком низко висящей люстре, оставляли пятна света на колоннах... Это была вечная загадка — как такое далекое море умудрялось пересечь прибрежные скалы, небо и мрамор, чтобы обласкать взгляд и согреть застывшее зимой сердце. Зал был прекрасен и свеж, словно цветущая мята в летний зной.

— В чем ваша польза, а? Вот ответьте мне! — сдвинул кустистые брови Бернад, — Выстроить порты в нужном месте, чтобы драть пошлины и перепродавать одно на другое — вот и вся ваша заслуга! Называете себя сердцем всех королевств? Слишком много чести для паразитов. Торгаши ничего не производят, только наживаются на чужом труде. Вы пробовали сделать вино, выдоить хоть одну корову? Торчали целыми днями на рудниках, чтобы легкие превратились в кровавое месиво? — гнев покидал Бернада, колким морозом разрезая воздух, — Нет! Столица жиреет, не запачкав своих белых ручек! Но вы, молодая леди, пошли дальше всех. Вы умудрились купить любовь подданных. Ушлая, хитрая торговка!

Исбэль до боли стиснула пальцы:

— Любовь покупают в борделях, а пшеница спасает жизни.

Тяжелая ладонь, мигом превратившаяся в кулак, с силой опустилась на гладкую поверхность стола. Послышался треск. Исбэль вздрогнула, впившись коготками в ладонь. Король Бернад взглянул исподлобья, словно готовясь накинуться и разодрать ей шею. Реборн обернулся.

— Ха! Единственная жизнь, которую вы спасли, это ваша собственная. Когда согласились на брак. Все!

— Правда? — удивилась Исбэль, надолго ли она спасла себе жизнь? — В играх господ проигрывает всегда простой народ. Свадьба сделала так, чтобы он не играл вовсе.

— Если бы вы отказались, вас бы потащили к алтарю с завязанными руками. И ртом заодно! — Бернад сжал кулаки. Исбэль вовсе не ожидала от него такого гнева. Сколько же ненависти скопилось в его душе... Исбэль явно уже не хватало медоедовой смелости, — Передо мной можете не изображать святую невинность. Мою любовь вам не купить — оставьте это для безмозглого отребья.

— Покупает она ее или нет, сейчас это не важно, — спокойно сказал Реборн, подойдя ближе. Он отодвинул стул от стола и развернул его к Исбэль, чтобы та присела. Исбэль не двинулась с места, словно ноги ее приморозило к полу, — Но сейчас королева должна сделать то же, что и всегда, чтобы успокоить мятежный народ.

— Что именно? — с непониманием спросила Исбэль.

— Отправиться в пшеничный поход.

— Когда? — только и смогла выдавить из себя Исбэль.

— Завтра, — ответил Реборн.

— Но со свадьбы прошло все пара лун...

— Прошло уже пять лун! — казалось, с каждым разом Бернад кричит сильнее, все больше и больше походя на разъярённого медведя. Встав во весь свой исполинский рост, он вышел из-за стола и поравнялся с сыном, — Но для пьяниц время течет иначе, так? Ты засунешь в котомку свое высокое величество и отправишься колесить по Теллостосу. А когда вернешься, вся страна должна знать, что пшеничная вдова счастлива и пребывает в добром здравии.

Отец и сын практически сравнялись в росте. Только ноги у Бернада были косолапы, Исбэль готова была поклясться, что если их выпрямить, он обгонит своего сына по росту почти на голову. А еще она знала, что медведи только кажутся неуклюжими, когда дело доходит до охоты — они быстры и свирепы. Реборн поднял руку и положил ладонь на плечо отца.

— Мы выезжаем завтра утром, — с неизменным спокойствием сказал Реборн, не отнимая руки с черного бархата, а под ним кипел гнев, сдерживаемый только его ладонью.

— Мы? — удивленно спросила Исбэль.

— Это раньше вы были принцессой, а теперь вы королева, — почти бесстрастно пробасил Бернад. Еще накануне он попросил сына попридержать его, иначе он свернет шею королеве сразу, как только увидит ее. Рассудительность сына он ценил, частенько она охлаждала его горячую голову. Иначе многие в Глаэкоре не досчитались бы рук, ног, языков и частенько жизней, как это бывало раньше. Порой, это мешало дипломатии. Что и говорить, Бернад в ней был весьма плох, — Я не отпущу вас одну, в окружении стражи. Пусть в пути вас сопровождает муж.

— Но... кто же тогда останется в столице? — спросила Исбэль и сразу пожалела о своем вопросе.

Десница не назначен, поэтому на правах отца короля Бернад временно возьмет роль наблюдающего за страной. Более прозрачного намека на смену власти было и не придумать.

— До завтра со сборами не успеть, — Исбэль опустила голову.

— Какие еще вам нужны сборы? — изумился Бернад, — Карета, стража да ваше милое личико, вот и все!

— Чтобы собрать мешки с пшеницей, нужно как минимум семь лун.

— Никаких мешков с пшеницей. Вы поедите налегке.

— Я никогда не прихожу с пустыми руками.

— Вы не поняли, молодая леди. Это не обсуждается, пшеница нужна для столицы.

— Люди ждут пшеничную вдову не для того, чтобы оценить богатство ее одежд, — собрав остатки медоедовой смелости, подняла перепуганное лицо Исбэль, — Они ждут помощи... Я никогда не прихожу с пустыми руками.

— Вы очень расточительны, — на удивление мягко упрекнул ее Реборн.

— Вовсе нет. Мы с отцом всегда подсчитывали расходы. За семь весен, что я езжу по стране, Теллостос беднее не стал, — стараясь держать голос ровным, ответила Исбэль, — Просто раньше столицу не осаждали сотни солдат.

Густые брови Борнада разлетелись, словно разводные мосты Коршира.

— И чем же вы прикажете кормить гарнизоны? — удивленно спросил он.

— Рыбой.

— Вы, наверное, безумная или очень глупая леди. Рыбаки не смогут прокормить столько голодных солдат.

— На севере знают свое море, а мы свое. После праздника пшеницы начинается нерест вересковой макрели. Смотрите, море уже начало отбрасывать первые отблески, — Исбэль обернула свой взор туда, где плескалось море, — Через пару-тройку лун оно оживет от кишащей рыбы. Это будет продолжаться больше месяца. За это время вы успеете наполнить соляные бочки. Макрель жирная и питательная, — Исбэль не побоялась посмотреть Бернаду прямо в глаза, — Хлеб не исчезнет совсем, если его станет меньше. Ваши солдаты не пострадают.

— Какое чудо! И это случится через семь лун, ровно столько, сколько вам нужно на сборы, — захохотал Борнад.

— Боги ведают больше, чем нам дано знать.

— Думаю, вполне сносное решение, — Реборн отнял руку от плеча отца и положил на спинку стула, на который Исбэль сесть так и не решилась, — Действительно, какой прок глазеть на королеву, если в животах пусто?

— Ладно, — махнул рукой Бернад, с досады оттянув полы камзола, — Королева получит свою пшеницу. Но только если через семь лун Боги дадут нам рыбу.

— И перед отъездом нужно будет отпраздновать хлебный день.

— Хлебный день? — с изумлением покосился Бернад, гадая, что еще потребует эта несносная женщина.

— Да. А когда начнется нерест, разрешить горожанам рыбачить в море.

— То, что вы просите такая наглость, что я даже хочу дослушать. Продолжайте.

— Макрели будет настолько много, что она начнет выбрасываться на берег. А потом гнить. Аоэстред может задохнуться в запахе разложения. Скоро жара, станет совсем невыносимо.

— Куда еще невыносимей?! Полуденное солнце уже плавит нашу сталь!

— Таков юг... — ответила Исбэль, — Мы оставляем столицу на короля Блэквуда. Горожан нужно задобрить. Люди будут накормлены рыбой, излишки не будут валяться на пляжах. Уверяю, так вашей армии будет намного легче. Аострэд не должен чувствовать себя обделенным и покинутым. В бедные кварталы поедут телеги со свежим хлебом. Так было всегда...

— А не пожелаете ли вы луну с неба?!

— Мне не нужна луна. Пары мешков муки будет вполне достаточно.

Повисла напряженная тишина. Реборн стоял рядом с отцом, широко расставив ноги, точь в точь как он. Они походили бы на близнецов, если бы не бросающаяся в глаза разница в возрасте. Даже рост у них был практически одинаковый — высокий, и похожие черные одежды.

— Пусть будет так, отец. Лучше не досчитаться пары мешков в житницах, чем пары сотен солдат на улицах, — холодное спокойствие Реборна начало давать трещину, — Через семь лун выезжаем и покончим с этим.

Бернад напряженно молчал, недовольный тем, что Теллостос диктует ему свои условия. Дело было вовсе не в наглой королеве — он прекрасно это знал. Прежде чем они усмирят эту бешеную землю, ему еще не раз придется прогнуть свое железо. Раскрыть рот и согласиться Бернад заставить все же себя не смог, поэтому это сделал за него сын:

— Решено, — сказал он, а потом повернулся к Исбэль: — Разве леди не нужно принять расслабляющую ванну после долгого недомогания? Вы растрепаны. У вас усталый вид.

Исбэль легонько кивнула и быстро направилась к выходу. Уже у дверей она внезапно остановилась. Мой уход похож на побег, подумала она, такому не бывать. А потом разомкнула губы, будто что-то припоминая. Мужчины напряглись.

— И пусть ваши солдаты готовят свои кошельки. Макрель — природный афродизиак, — бросила она им вдогонку и мышкой юркнула в открывшуюся прорезь двери.

Исбэль шла в свои покои так быстро, что за ней не поспевала стража. Руки ее дрожали, тело ее дрожало, сердце ее дрожало... Ладошки вспотели, на них отпечатались красные отметины. А дальше — быть вновь запертой в комнате и украдкой узнавать новости от служанок. Будто Бернад боялся, что она куда-то сбежит... Может быть, все изменится, когда оживет море?

Когда дверь захлопнулась, мужчины еще какое-то время стояли, задумчиво пялясь на коричневую древесину. Вдруг раздался тяжелый вздох Реборна:

— Думаю, я все-таки запру ее в башне.

На плечо легла ладонь отца, похлопавшего сына в знак одобрения.

Глава 16. В путь

Боги дали рыбу уже через четыре луны. Море вспенилось и ожило, блестящей чешуей взмывая в небо. Вересковая макрель заполонила прибрежные воды, мешая кораблям заплывать в гавань. Открылись дополнительные порты, простаивающие весь остальной год. С приходом весны Теллостос оживал вместе с морем, отмечая начало нового торгового сезона, с макрелью увеличилось и количество судов.

Большой обоз ожидал у главных ворот при выезде из города. Отбытие подготовили помпезным — с фанфарами, глашатаями и праздничными корзинами Ясеневых яблок. Здесь же прохаживались несколько монетников с большими кошелями на поясах, набитых медяками для горожан. Аоэстред и не помнил на своем веку столько событий: четырнадцать лун вобрали в себя коронацию, свадьбу и пшеничный путь. Столица недоумевала, чего желает больше всего: продолжения щедрых зрелищ или мести за искалеченных и убитых. Наверное, именно поэтому обоз облепила толпа, кто-то выцеплял взглядом монетников, готовясь протягивать руки и толкаться в бока, другие были напряжены, молча изучая стражу и телеги с пшеницей.

Все утро стража хлопотала, чтобы к ним не лезли любопытные горожане. Простых воинов насчитывалось около двухсот, не меньше, а латных рыцарей около дюжины. Время было неспокойное — на дорогах поселились банды, для которых смена власти была лишь поводом набить свое брюхо. Не все верили в свершившуюся свадьбу, злые языки пускали слухи, что король, дескать, таки откинул копыта, а заправляет всем теперь его отец. А пшеничная вдова и вовсе сгинула в его мстительном гневе.

Туда-сюда сновали оруженосцы, служанки уселись в обозы с утварью и припасами, стройные пажи попали под влияние строгого повара — тот обязал их таскать мешки с репой.

— Куда, паршивец! — один из солдат, низенький и плотный, с острой бородкой и разного по цвету щеками, одной бледной, другой красной, схватил какого-то вертлявого паренька в зеленом бегуине, — А ну пшел отсюдова! — и дал ему хороший пинок под гузно.

Пацаненок отлетел на пару метров, почесывая задницу. Схватил с дороги свалившейся бегуин и дал деру. Он был сегодня не первым, кто прорывался к пшенице с ножичком, пытаясь устроить маленькую диверсию. Кто-то пустил слух, что новая корона ворует пшеницу, вывозя ее в Глаэкор, и вот уже появились вредители. То, что настоящие воры действовали бы менее помпезно народ интересовало мало. Но Реборн устал наказывать. Пара отсеченных рук или голов порождала только новую гидру. Он даже убрал головы с пик на центральной площади и у ворот. Если так продолжится, думал он, то ему впору будет называться Реборн Милосердный — король сирых и убогих, предлагавший отведать сначала железо, но потом сменивший блюдо на пшеницу. Королева задерживалась.

— Больше двухсот мешков с пшеницей... Боги! Королева хочет загнать нас до белой пены, — изумленно цокнул Юстас. Он только спешился и теперь с любовью похлопывал коня по лоснящейся пегой шее, — Вот так... Хорошо... Ух! Да не бойся ты, это всего лишь люди. Ни слова, ни взгляды не ранят, Быстроногий... Только огонь и сталь.

— Не пускай ветры, Юстас, добрая половина останется на первых же постоялых, — рассмеялся Беккет по прозвищу Глухое Ведро, рыцарь в вороненом. Он немного позвякивал, прикидывая, куда же делся его оруженосец. Скоро предстояло захлопнуть забрало, а его все не видать. Глухое ведро повредил колено при взятии Аоэстреда и еще не так сильно окреп, чтобы самому забраться на коня. И уж лучше он наложит себе прямо в доспех, чем будет просить об этом кого-то другого, — Я так слыхивал, проедемся по крупным городам, чтоб молва разлетелась, и на разворот.

Интересно, чего он там слыхивал, подумал Юстас, если слышит через раз. В детстве Беккет нацепил на башку жестяное ведро, изображая рыцаря, вывалился на улицу и начал гонять щуплую ребятню. Сам он уже к девяти годам вымахал в здоровенного верзилу, и ведро ему было аккурат впору. Его бы и отколошматили ребятки в пылу «сражения», но никто не рискнул пойти против воинственного задиры, к тому же, сына старейшины. Бежал Беккет с ведром недолго — кубарем полетел с ближайшего обрыва, коих на рудниках было что галок в небе. Испуганные ребята сгрудились у обрыва. Лекарь не боялся за жизненные соки Беккета — на нем почти не было царапин, только ушиб мягкого места да порванное ухо, и тем более не боялся за ум — зачем бояться за то, чего нет? А вот со слухам оказалась беда... Он так бы и оглох, но Боги распорядились иначе — как только Беккета оставлял слух, он напяливал ведро и просил оруженосца зарядить ему пару раз по голове. Головокружение, звон в ушах и вот — его снова окружали звуки. В походах рыцарь стеснялся пользоваться ведром, посему на его шлеме иногда замечали свежие щербины. К слову, после битв Беккет слышал особливо ладно.

— Эй, Уилл, Кираса не видел? — крикнул слегка полноватому рыцарю в посеребрённой стали Беккет.

— Видал. Вчера вечерком. Он надрался как свинья. Парень пытался взобраться по лестнице в порт и дополз только до четвертой ступени.

— Это я знаю. Я лежал чуть выше. А потом не видывал?

— С чего бы? Такая темень была, хоть глаз выколи, — ответил Уилл, умолчав, что и сам был не совсем трезв.

В последние дни собирались тучи и все ждали обильных весенних дождей. Народ болтал о своем, порождая звуки города. День походил на базарный. Зима таяла, весенняя капель уже практически уступила место лету.

Из-под телеги, почесывая пузо задними лапами, вылезли две глаэкорских собаки. С шипастыми ошейниками, гравированными золотистыми буквами на черной дубленой коже. «Герда. Собственность короны», — гласила надпись на первом ошейнике, поджарая тонконогая сука держала ухо востро и нервно реагировала на окружающие звуки. «Лютый. Мир вашему праху», — неизвестно, кому была адресована другая надпись, на втором ошейнике: с такими заявлениями чтецов найдется не много. Заспанный пес — хозяин ошейника — последовал за Гердой. Он смахивал на огромного неопрятного волка, которого тщетно пытались вычесать от колтунов и торчащей клочками шерсти. Он лег у хвоста суки и прикрыл глаза. Давший деру пацаненок слишком усердно оборачивалсяназад, на стражу, не заметил Лютого, запнулся о пса и полетел вниз. Лютый лениво приоткрыл глаза, раздумывая, стоит ли ему нарушать привычное течение вещей. Герда неистово залаяла, на нее тут же прикрикнул псарь. Пес закрыл глаза, решив, что этого достаточно.

— Если так дело пойдет, ночами придется по округе озираться, — посетовал Беккет, взглянув в небо, — В Глаэкоре кругом снега, там и ночью хорошо видать. Кто знает, что ждет нас на дороге? Этот край не внушает мне доверия. Хотя ночью бывает хорошо, но днем все равно жарко. И так и эдак — все никак. Нет здесь золотой середины. Нет.

— Уж лучше бы так, а не эдак. Что-то мне подсказывает, что всё-таки эдак... — бывалым тоном ответил Юстас, поправив светло-оранжевый берет с огромным пером, — Хорошо если ты прав, Беккет, и на нашем пути будут пролегать только города. Уж больно королева у нас... своенравна... не даром... — тут Юстас осекся, предположив, что рассказы о порке рыженьких королем смахивает на государственную измену.

— А не проверить ли тебе карету, Юстас? — послышался грозный голос Реборна, аккурат над дрогнувшим пером оранжевой шапки.

— Дык все уже по второму разу проверено, Ваше Величество, — сощурил правый глаз Юстас — тот, что был самым хитрым, гадая, слышал ли хозяин больше положенного.

Реборн ничего не ответил, только стальные подковы черного, как смоль, коня зацокали дальше по мостовой.

— Жива... жива! — стремительной волной хлестнуло по головам. Заплясали в воздухе руки. Полетели монеты. Под приветственные крики и радостную жадность прибыла королева.

— А я говорил тебе, балда! — выкрикнул кто-то очень громко, а потом послышался смачный шлепок. Наверняка, пострадала чья-то лысина.

— Нельзя вам столько спать, — сказал Реборн, встретившись с королевой. Он спешился, — Только вас разве добудишься? Утром вы похожи на умотанного после охоты хорька. Походная одежда? Платье попышнее было бы более уместным.

Исбэль облачилась в темно-зеленые штаны, такого же цвета жилет и высокие, хорошо зашнурованные ботинки темно-коричневого цвета. Светлая рубашка под жилетом оканчивалась широкими рукавами-воланами. Пышная юбка пышно торчала сзади, не прикрывая спереди ног и служила исключительно для соблюдения приличий, со спины струился рубиновый плащ. Волосы Исбэль были заплетены в длинную косу и сброшены на плечо.

В Глаэкоре некоторые женщины одевали мужескую одежду на ритуальную лесную охоту, особенно в дни совершеннолетия и накануне свадьбы. Убить зверя до рождения первенца считалось хорошим знаком и благословлением богов. Сила зверя переходила в дитя, даруя не только крепкое здоровье, но и мужеский пол. Жена лорда Торелли до рождения сыновей убила трех вепрей. А перед рождением дочерей двух оленей и одного медведя. Когда родились дочери, лорд Торелли уже знал, что придется ему не сладко — видать, звериный дух ушел в дурной женский характер. Он всегда был прозорлив, в этот раз в особенности. Однако, Реборн не замечал, чтобы в Теллостосе женщины увлекались охотой. Да и в походе они вряд ли будут устраивать длительные звериные травли.

— Платье попышнее? Для леди во время праздника или прогулки по улицам — возможно, но не для пшеничной вдовы. Люди голодны. Вычурная роскошь вызывает у них только злость. Они никогда не говорят вслух, но я всегда вижу это в их глазах, — Исбэль спрыгнула с коня, как только Реборн взял его за поводья, — Обычно я езжу перед первой капелью. Дороги в это время еще чисты, тогда я одеваю платье, но всегда стараюсь выбрать поскромнее. Но сейчас весна поздняя, война оборвала мой поход в самом разгаре, — Исбэль взглянула Реборну прямо в глаза и почти поджала губы, — Скоро пойдут первые дожди, на дорогах начнется весенняя распутица. У меня не будет возможности менять юбки каждый раз, когда я оказываюсь на земле. Грязь прилипает и тянет вниз.

— Я так понимаю, от кареты вы тоже отказываетесь? — Реборн понял это, взглянув на ее коня.

— Она застрянет после первого же ливня. И без того придется без конца останавливаться, чтобы вытащить повозки, а они застрянут не раз, и не два. Если придется возиться еще и с каретой, то наш поход затянется надолго. Только если ваш отец не согласен подождать... — добродушно улыбнулась Исбэль, пытаясь скрыть свое волнение, но получалось это у нее плохо, — Король Бернад выбрал не лучшее время для похода

— Он выбрал то время, которое требуют обстоятельства. А вам бы не стоило подвергать сомнению решения короля, — сдвинув лохматые брови, строго сказал он, — Мои решения, — Реборн еще раз взглянул на рыжего коня с большим белым пятном на лбу и прекрасной струящейся гривой. Он был красив, но Реборн оценивал вовсе не по внешнему виду, — У вас неподходящий конь, — жеребец Исбэль был крепок и вынослив, но сильно смахивал на тяглового, — Вам стоило подобрать себе менее широкого в боках. На таком будут уставать ноги и спина.

— Почему же?

— Потому что вы худая и маленькая. И ноги у вас короткие по сравнению с его пузом, — ответил Реборн, подумав, что Исбэль больше бы подошла племенная кобылка изабелловой масти, что кормится в его конюшнях. Изящная, тонконогая и быстрая, словно ветер, — И стремена сделаны очень высоко. Кто у вас конюх?

— Вы его убили.

— Мы подберем вам нового коня.

— Не нужно, я всегда езжу на Персике, — ответила Исбэль, ласково погладив шею коня. Тот фыркнул, посмотрев на ее ладонь, когда та ее отняла. Персик почуял запах яблок и ждал угощения. Девушка раздумывала, действительно ли у нее такие короткие ноги, ведь это была сущая ложь — служанки всегда говорили ей, натирая в помывочной, что ноги ее длинные, как хвост у русалки.

На мгновение Реборна посетило раздражение, в последнее время приходившее к нему довольно часто. Если королева того хочет — пусть едет на этом коне. А когда устанет и выбьется из сил, хорошенько подумает над своими решениями.

— Как пожелаете, — неожиданно согласился Реборн, удивив Исбэль. Выглядел он как всегда страшно и она была готова поклясться, что он затолкает ее в карету, — Но я не стану останавливать обоз по несколько раз на дню, чтобы королева отдохнула. Если устанете, вам придется ехать в телеге.

— Хорошо, — не менее быстро согласилась Исбэль, — Я всегда так делаю.

«Должно быть, она шутит, — подумал Реборн, — Надумала насмехаться надо мной? Какое немощное имя у этого коня».

Среди восторженной суматохи послышался отчаянный лай Герды, порывавшейся выскочить вперед. Лютый нахмурился, недовольный резкими звуками над его спящим ухом.

— Герда, сидеть! — прикрикнул на нее Реборн, сука села и мгновенно затихла, послушав своего хозяина. Из глотки ее вырывалось лишь приглушенное, сдержанное рычание, — Эй! Что там?!

Стражники оттесняли девочку в желтом платье и белом чепце. Через ее плечо наискось была перекинута сумка из коричневой кожи.

— Это же Ида! — засияла Исбэль, — Она всегда меня провожает.

— Пропустить, — приказал Реборн.

Девочка резво побежала к Исбэль и кинулась в ее объятья.

— Ида! И мне возьми! — послышалась из толпы.

«Все нужно менять, абсолютно все», — чем дольше Реборн пребывал в Аострэде, тем больше он ему не нравился. Вернее, не нравились ему люди — своевольный, наглый народец, обожающий яркие одежды. Впрочем, вычурность окружающего Реборна не раздражала, он признался себе, что она ему в какой-то степени даже нравится — в Глаэкоре было не найти ни таких храмов, ни домов, ни улиц. Цветы там не расцветали никогда, росли только пушистый мох, высокая трава, стойкая к морозам да куча толстоствольных деревьев, которых не выкорчевать и вовек. Все, что было возможно, там делалось из стали, которая была дешевле дерева и хорошо тесаного камня.

Некоторые горожане принялись хохотать: дочка купчихи пристроила ладони к носу и пошевелила пальцами.

— Сколько их там? — спросила Исбэль у Иды на ушко.

— Нисколько! — обиженно отозвалась та и скорчила рожицу в толпу, — Они называют меня гусеницей, пожирающей яблоки!

Исбэль поджала губы, ведь Ида действительно чем-то напоминала гусеницу: бледная, любит зеленые и желтые платья, щекастая и слегка полноватая. Но загвоздка была в другом... Леденцы, что Исбэль спрятала за пазухой, имели форму яблок. Заливаясь краской, она все же вытащила несколько штук из внутреннего кармана и поспешно всучила их Иде.

— Ладно, иди, — быстро шепнула Исбэль девчонке.

Та поцеловала Исбэль, и, повинуясь ее жесту, развернулась и быстро побежала прочь. На ходу Ида засунула один леденец за щеку, не разглядев его формы. Надеюсь, она ее простит, подумала Исбэль.

— А вы жестоки, — послышалось позади, — Но пшеничная вдова никогда не приходит с пустыми руками.

Исбэль заметила, что Реборну плохо удаются шутки, но его едкому сарказму можно было позавидовать.

— Я просто не успела...

— Подумать, — закончил за нее Реборн, — Как не успели вовремя проснуться утром? Вы задержали обоз.

Но ведь это была вовсе не ее вина. Только вчера стало известно, что после осады в замке остались леди Кастелиана с дочерью и леди Мирра, родная сестра лорда Лоурока — как залог мира между новой короной и лордами, до конца сохранявшими верность королю Дорвуду. Они проговорили до самой полуночи, пока стража не увела Исбэль в опочивальню. Тяжелые думы не отпускали девушку всю ночь, она проворочалась до самого утра и уснула только когда на горизонте забрезжил рассвет. Хорошо, когда вести везет сама королева, но вряд ли лорд Лонгривер обрадуется, что его жена понесла бастарда. А с утра... просто невозможно было разлепить глаза. Ее и будили, и отпаивали чаем, Исбэль даже попросила холодящую мазь у клирика, раз уж он больше ничего не умеет... но и она ей не помогла. Сон развеялся только к обеду.

Взгляд Исбэль сделался печальным. Реборну стало не по себе от этого взгляда: в своей жизни он больше всего не любил две вещи — женских слез и дождь в ясную погоду.

Конь слегка помял копытами мостовую, высекая глухой каменный стук. Реборн вынул что-то из походной сумки на седле — черный бархатный сверток. И протянул его Исбэль.

— Что это?

— Плащ. Чтобы почтить семью трауром.

Исбэль не верила своим ушам. Руки сами потянулись к кашемировой ткани, черной, как долгие зимние ночи, но пальчики одернулись в самый последний момент. Убийца дает возможность скорбеть. Клыкастая насмешка жестокого шута. Такой шут не боится сбросить голову со своих плеч, он уже давно сошел с ума — для него шутка дороже жизни. Или, может, это очередная издевка, призванная ее проучить за что-то, чего она и сама пока еще не знает?

— Чтобы люди видели, что вам не все равно, — прервал поток безжалостных мыслей Реборн, понимая, что иначе она не возьмёт.

«Значит, всего лишь расчёт. И пусть. Все равно, что они думают и чего хотят — это только моя боль, моя скорбь и моя черная ткань».

Тонкие пальчики погрузились в мягкую, и почему-то совсем теплую ткань. Цепкая хватка, казалось, могла проделать дыры в плотном кашемире. Девушка держала плащ, словно кошка добычу, но не могла разомкнуть губ, чтобы сказать хоть слово благодарности. Реборн кивнул и тут же оседлал коня:

— Раз уж на то пошло, выезжать будем вместе. Я жду вас впереди. Надеюсь, вы не заснете по дороге.

Вороной конь удалялся по мостовой, а Исбэль душили подступающие к горлу слезы. Шумела толпа, люди жевали яблоки. Желтые, зеленые, красные и даже темно-бордовые пятна на мгновение слились воедино — разношерстный народ начал кидать цветы баорелии на мешки пшеницы. Мясистые лепестки пружинили, скатываясь на мостовую. Многие промахивались, осыпая солдат и стражу. Исбэль оглянулась: восторженные лица провожали захватчиков, а ведь еще несколько лун назад они готовы были кидаться на них с вилами, не щадя собственных жизней. Две сотни мешков пшеницы, телеги с хлебом по улицам столицы, разрешение рыбачить в море во время нереста макрели и король Бернад выиграл еще одну битву. Исбэль позволила ему это своими собственными руками — в своем стремлении сохранить жизни людей она предала память своей фамилии.

А вокруг летели цветы, и они путались в волосах. Исбэль невольно опустила взгляд на плащ. По широкой кайме, призванной облегать шею, ползли золотые буквы инициалов. Золото букв — единственный цвет, разбавлявший непроглядную черноту ткани. Это был личный плащ Реборна.

Глава 17. Верность и честь

До ближайшего феода ехали две луны.

Оставлять карету — затея безрассудная, но король хотел проучить самоуверенную королеву. Ее бы пригнали потом, как только они остановятся в ближайшем замке. К удивлению короля, Исбэль прекрасно держалась на коне и оказалась весьма вынослива. Почти сутки она провела в седле, на рассвете встала вовремя и умоталась только к обеду следующего дня.

— И как же вы собираетесь отдыхать? — не без интереса спросил Реборн, привыкший к большим нагрузкам. Им нужно было успеть до вечера — намечался сильный ливень, — Нет времени разбивать лагерь. Если дорогу разнесет, задержимся мы тут надолго.

— Не беспокойтесь, мне накидают матрасов на мешки, — простодушно ответила Исбэль и у Реборна взлетели вверх брови, — Представляете, я просто прекрасно высыпаюсь на пшенице. На ней совсем не чувствуется ни ухабов, ни тряски.

Оказывается, Исбэль не шутила. На пшеницу действительно накидали матрасов, взбиралась на пуховую гору она с привычным спокойствием. Как только теплое солнце проглотили голодные грозовые тучи, ее тут же сморило. Привычное течение вещей заняло свое законное место и Исбэль продрыхла до вечера. Когда подъезжали к замку лорда Лоухерта, Реборн проник в телегу и насилу разбудил жену. Та обвисла в его руках, словно податливая тряпочка и никак не хотела разлеплять век. Реборн вспомнил, что в детстве они будили охотничьих хорьков, прижав им хвост, но хвоста у королевы он нигде не нашел, поэтому ограничился легкими пощечинами. К этому времени погода совсем испортилась.

Распахнулись тяжелые кованые ворота, ведущие во внутренний двор замка. Плотная рама, прочные трубчатые петли, перегородки в виде ползучего плюща, тяжелые замки в виде ощерившейся львиной головы — хорошая работа. Блэквудская сталь. Верный лорд, не гнушающийся вражеским железом, усмехнулся Реборн.

Ладные ворота скрывали сравнительно небольшой двор. Гонец их встретил еще на подходе — тем лорд Лоухерт проявил лояльность, или хотел выторговать себе каплю благосклонности.

«Торговля у них у всех в крови».

С неба хлестал дождь. В воздухе пропал запах весны. Стало промозгло и холодно, как поздней осенью, перед самым наступлением ранней зимы. Пасмурное небо замерзло, затвердело и раскололось, начав плакать ледяными слезами. Кони волновались и ржали, недовольные ледяным кнутам, бившим по разгоряченной после дороги коже. Лед... он звенел даже о сталь лат.

Он стоял прямо под открытым небом. Сгорбленную пожилую плоть покрывал плотный плащ с шелковой вышивкой и меховой горностаевой оторочкой. Сморщенные пальцы сжимали набалдашник в виде львиной головы — лорд Лоухерд был уже немолод и сильно хромал, поэтому опирался на трость. Студеная влага стекала по белым, словно морская соль, волосам — еще недавно седина его дружила с каштановыми остатками молодости, но с началом войны старость приходила к нему каждую ночь. Война, смерть, старость — три сестры, сменяющие друг друга в безумной пляске, и горе тем, когда они танцуют все вместе.

Лорд Лоухерд стоял стойко. Дождь хлестал по нему беспощадно, смочив и нежный горностаевый мех, и его лучший плащ, но старик не двинулся с места, до конца ожидая, когда к нему подойдет король и только потом отмер. Поклонился настолько, насколько это было возможно с больной ногой. Его сморщенное старческое лицо потеряло все черты, по которым можно было сказать, красив он или уродлив был когда-то, выделялся только широкий, с огромными ноздрями нос, делавший усталое лицо похожим на морду льва, вот только грива его уже давно вышла клочьями.

— Рад приветствовать вас, Ваше Величество, — ровно встретил Реборна лорд Иглас Лоухерт, — Двери моего дома отныне открыты для вас всегда... Королева Исбэль... Ох... как ты похорошела... девочка моя... Прошу меня простить за бесцеремонность, ваша светлость, простите, величество... человек я простой... Пройдемте внутрь, я всегда говорил, что весне плевать на чины, она та еще бесстыжая девка.

Реборн стоял, не обращая внимания на непогоду и, словно хищник, буравил взглядом старика. Лорд тоже не двинулся с места, только слабо, будто извиняясь, улыбнулся, когда к нему подошла Исбэль и легонько обняла его за плечи. Иглас выгнал во двор, наверное, добрую половину своих слуг — больше дюжины стояли, положив руки на вымокшие передники и с опаской поглядывали на армию, набившуюся в каменные стены замка. За спиной лорда, прямо под навесом у узкой входной двери стояла молоденькая девица, сияющая белозубой улыбкой и от нетерпения переминающаяся с ноги на ногу. Ее золотые кудряшки подскакивали вверх-вниз, и она смотрела на Исбэль так, будто ей привезли погостить любимую куклу. Взгляд Исбэль, полный мольбы, прервал холодную сосредоточенность Реборна. Ее черный плащ уже не спасал от дождя и совсем промок. Зря лорд так клеймит весну — эту бесстыжую девку — сегодня она встала на его сторону. Король дал знак рукой, чтобы слуги начали разгружать вещи, а конные спешились. С этого момента все вокруг ожило. Раздался истошный, полный восторга визг — златокудрая девица кинулась к Исбэль, повиснув на ее шее. На удивление, королева оказалась настолько же легкомысленна, полился поток слов, в который Реборн предпочел не вникать.

Два грузных парня в высоких, почти по колено, сапогах подхватили лорда Лоухерта под руки и почти потащили его по ступенькам. Реборну поклонился кастелян, такой же лысый и старый, как и хозяин, вежливо пригласив пройти за ним. Мимо пробежали две курицы. Король вошел в дверь первым, за ним — все остальные.

Телеги отправились в ангары — война вычистила много строений до печальной пустоты, коней отвели в конюшни, рыцарей с их оруженосцами поселили в южном крыле замка, остальных воинов в оставшихся пустовать ангарах. Многочисленные слуги нашли свое пристанище кто где смог, но большинство из них находили поутру возле печей.

Осада под маской благоденствия — лорд Лоухерт молил Богов, чтобы новый король пришел с миром, а не по его душу. Поэтому еще накануне оттянул немало вихров, чтобы слуги были порасторопней, а повара сготовили лучшую похлебку для его армии. Малая армия — иначе и нельзя было назвать, глупо было полагать, что король поедет по новым землям плохо вооруженным. Не все лорды открыли для него свои ворота, неспроста он едет к тем, кто выступал на стороне короля Дорвуда. А действительно ли он везет пшеницу?

По пустым венам замка потекла жизнь. Зажглись печи и камины, королевские повара смешались с местными, конюхи натирали лошадей, солдаты вычесывали вшей, прислуга тут же развязала свои языки — служанки прибыли с Шахматного замка, Исбэль всегда брала с собой одних и тех же и все уже друг друга знали, по двору кто-то бегал с топором за курицами.

Реборн вытянул голые пятки к огню. Хорошо... Им выделили лучшую комнату в замке — огромная кровать под палантином, небольшой, но добротный камин из гальцевых камней, лучших камней побережья — они брали много тепла и отдавали его мягко, долго, можно сказать, нежно. Комната быстро прогрелась и свет из высокого окна, все еще наполненный холодностью льда, вдруг обрел уютную бархатность. Исбэль сидела за туалетным столиком и пыталась пригладить огонь мокрых волос. Никогда еще Реборн не видел ее такой возбужденной.

— ...всегда заплетает волосы... Алисия любит незабудки... старшая внучка... все лето бегали за зайцами, а однажды наткнулись на осиное гнездо... — Реборн слушал через раз. В последнее время он стал замечать, что Исбэль совсем его не боится, будто запамятовала, что произошло еще совсем недавно, а, может быть, делала это сознательно. Страх забирает волю, нет в этом никакой пользы, кажется, так она однажды сказала? Но это было сказано в хмельном дурмане... — ...хотели отдать за лорда Антрантеса, но... Алисия обещала сплести мне прическу до вечера, не хочу, чтобы это делали служанки... — Реборн боролся с дремой, но держался воинственно, — Можно... ну пожалуйста... можно?

— Можно, — ответил ей Реборн, наверное, после десятого повтора одного и того же вопроса. «И даже нужно», — хотелось побыть одному.

В проеме двери Исбэль оказалась на удивление быстро.

— Погоди-ка, — остановил ее Реборн, — сколько всего у Лоухерта внуков?

— Двое... Старший, Дамиан, ему весен десять и младшенький, Эсклой, ему недавно исполнилось шесть, — ответила Исбэль, замерев у выцветшей древесины, — и три внучки, Алисия, Карла и Далина, — это Реборну было не интересно, — А сын всего один, он...

— Я знаю, сколько у него сыновей, — перебил ее Реборн, — Встречал его как-то на подступах к Глаэкору. Смелый рыцарь, но глупый. Они все глупые.

— Мой король... — опасливо обратилась Исбэль, с самого начала она пряталась от тревоги так же, как пряталась от собственного страха, — Мы же приехали ради пшеницы, правда?

— Зависит от того, как он будет себя вести.

Он слышал, как тихо закрылась дверь. Ноги утопали в серебряной шерсти лунной рыси, треск поленьев одевал шапку сна. Широко раскинув руки по краю спинки небольшого диванчика, стоявшего около камина, Реборн откинул голову и прикрыл глаза. Надо было кое-что обсудить с Юстасом. Он не слышал, чтобы Брендан Лоухерт доблестно почил, а, значит, мог скрываться где-то в замке. Отец не выглядел убитым горем и ни разу не упомянул о сыне. Встречать короля так же не вышел ни один внук мужеского пола, только внучки и жена Брендана, уже практически на сносях.

— Прошу меня простить, ваша светлость, погода преподносит плохие подарки. Детвора моя совсем нежная, что вылупившиеся цыплятки, кое-кто из ребятни захворал. Такая беда... — оправдывался лорд, как только они вошли в замок.

«Кое-кто...», — Реборн усмехнулся. Ему был понятен страх Лоухерта, лорд хоть и стар, но еще не выжал из ума. Но Брендан... Это был действительно смелый рыцарь и не стал бы прятаться за спинами стариков и женщин. Если только...

— Если только не тяжело ранен и не в силах подняться с кровати, — вслух сказал Реборн прямо перед тем, как окончательно поддаться сладкой дреме.

На поздний ужин подавали петуха с черносливом, двух куриц, запеченных прямо в поросенке с терпкими травами, салаты из редиса с зернами золотистой горчицы, чечевичный суп на пастернаково-костяном отваре и свежий хлеб, обжигающий руки — одни лепешки были щедро посыпаны семенами подсолнечника и льна, другие сочились сладким медом. Если встать прямо у камина, в нос врезался терпкий запах козьего сыра.

— Девочки сдружились сразу, — неспешно рассказывал Иглас Лоухерт, сопровождая Реборна и его свиту в столовую, — Не понимаю, как у них это получается... Алисия даже сопровождала ее величество в походе пару весен назад, но больно уж она нежный цветочек. Не приспособлена ко сну на соломе да походной пище. Королева Исбэль гостила у нас раза два в год, иногда чаще...

«Старайся, старик, но решать все равно буду я».

— Надеюсь, они наговорятся, и у королевы к ночи иссякнут все слова, — с надеждой ответил Реборн. Где-то там, в главном зале, слышался сдержанный смех и какие-то тихие перешептывания, — Не представляю, о чем можно болтать несколько часов без умолку.

— О, Ваше Величество... если женщины нашли слова друг для друга, то у них найдутся слова и для всех остальных.

Когда мужчины вошли в главный зал, разговоры тут же оборвались, будто упали в колодец и потонули в толще черной воды, спины выпрямились, руки легли на талии, но Реборн впервые увидел улыбку Исбэль. Алисия поприветствовала короля, встав рядом с дедушкой и опустилась в книксене так низко, что могла достать коленками пол, и склонила голову. То же самое проделало и многочисленное девичье потомство лорда Лоухерта.

— Моя королева... — Иглас Лоухерт улыбнулся Исбэль, заметив в ее волосах голубизну заколок, и посмотрел в малахитовые глаза с теплотой и надеждой, — Скоро пойдут живые незабудки! В этом году я засадил целую поляну... Медовый сорт, пчелок, конечно, будет много, но из цветов можно будет сплести добротные венки. Надеюсь, вы почтите нас своим присутствием хотя бы в конце лета.

Алисию, казалось, вот-вот разорвет от радости и она забрызгает всех своим восторгом. Кудряшки на ее голове имели собственные взгляды на жизнь: их бы воля, спружинили бы с ее глупой головки и ускакали куда-нибудь под стол.

Легонько подрагивая полами темно-синего платья, Исбэль проплыла к лорду Лоухерту и осторожно, трепетно обняла своими ладонями его морщинистую руку:

— Для меня большая радость пребывать снова в этих стенах, лорд Лоухерт. Я с удовольствием вернусь сюда снова, если на то будет воля Богов и они направят волю Его Величества.

Старик слабо улыбнулся и кивнул головой.

— Время покажет, насколько Боги благосклонны, — холодно произнес Реборн, гадая, как две такие разные натуры, Исбэль и Алисия, вообще умудрились встретиться на этой земле и найти общий язык.

Прислуга уже снова туда-сюда, наполняя бокалы с вином, разрезая мясо, плавя сыр на стальной стойке у огнедышащего камина — стойке из блэквудской стали. У входа встали два королевских рыцаря, еще десять простых стражников — по длине всего зала, дегустатор отведал блюдо короля и отпил из его бокала. Все это время лорд сохранял учтивую невозмутимость. Реборн сел во главе стола, жена села по правую руку, лорд по левую. Со стороны лорда сидела вся его семья, Реборн почтил стол присутствием Юстаса, главой походной стражи — сира Родрика Большеголового и королевского клирика — горбатого северянина, похожего на серого ворона.

В многочисленные окна бил тусклый свет наступивших сумерек. Горели длинные свечи. Суровый каменный зал, не развлеченный южными изысками, понравился Реборну — он напоминал ему о доме. Самое яркое, что украшало его, была Исбэль, подумав, решил он, стараясь не пялиться на россыпь голубых незабудок, вплетенных в огненно-рыжие волосы, на сдержанную улыбку, осветившую молоко белого лица, на багряный румянец, припорошивший молочную бледность и сделавший ее такой счастливой.

«Ох, выгорю на солнце и опять появятся веснушки, — с досадой думала Исбэль, — надо постараться вернуть Вернона, этот северный горбун не выведет мне ни одного пятнышка».

Тем временем, лекарь, Турун Хардрок, четвертовал у себя на тарелке цыпленка. Нежная тушка не выдержала и секунды натиска скрюченных цепких пальцев.

— У вас уютный дом, — Реборн нарушил молчание, которые не решались нарушить хозяева дома.

— Его строили мои предки, — лицо лорда Лоухерта посетила задумчивая улыбка, — Более четырехсот весен назад. Еще задолго до перемен Агатового моря. Тогда оно еще называлось Красным...

— ...будет печально, если от замка не останется камня на камне, — Реборн с ледяным спокойствием перебил старика, — Или у замка появится новый владелец. Я все же люблю крепкие традиции.

Воспринимал ли лорд-старик его как короля? Едва ли. Реборн не привык себя обманывать: война все еще продолжается, королем он был от силы неделю и многие все еще мечтали о его внезапной смерти. Но так же он видел, как Лоухерт смотрел на Исбэль — первую кровь, законную наследницу и королеву, его верное сердце металось от долга к ненависти и обратно, это лучшее, на что Реборн сейчас мог рассчитывать.

— Почему же у замка должен появиться новый владелец? — слова застревали в горле старика, он побоялся спросить о том, по какой причине его замок должен быть разрушен.

— Ваш долг сказал сам за себя.

— Но мог ли я поступить иначе? — удивленно спросил лорд, небрежно отослав слугу, пытавшегося наполнить его кубок, — Корона созвала знамена и мы пошли на войну.

— Нашлись те, кто нашел в себе силы поступить иначе.

Глаза старика вспыхнули недобрым огнем. На мгновение показалось, что в нем проснулся давно одряхлевший лев.

— Предатели. Трусы — вот кто они все. Они недостойны топтать эту землю, — челюсть лорда Лоухерта затряслась от гнева, гордость его была уязвлена до самых костей, — Я не встал бы с ними в ряд. Никогда. Ни за что. Даже если бы мне пришлось умереть.

Огонь в камине полыхнул, затрещало и лопнуло полено. Облако копоти вывалилось наружу, колыхнув герб над камином, похожий на большое праздничное полотно: золотой лев на зеленом фоне в окружении трех чаш.

— Вы не молод, так что умереть у вас шанс довольно-таки большой, — Реборн отпил из чаши, — Но тут нужно порадоваться. Не всем дано дожить до такого почтенного возраста. Тут впору задуматься, что же останется после вас? И кому.

Жена лорда Брендана приложила к лицу салфетку, пытаясь удержать внезапное волнение. Исбэль уткнулась в тарелку. Кудряшки леди Алисии перестали трястись, кажется, даже до них дошло то, что сейчас происходит.

— Я... я оставлю после себя все — земли и замок. У меня много внуков... — ответил лорд Лоухерт, но как-то неуверенно. Видимо он совсем забыл, что все внуки его внезапно больны.

— А как же лорд Брендан Лоухерт — ваш сын?

— Я не знаю, где он, — склонил скорбно старик, — Увы... он пропал после войны.

— Юстас.

— В пристрое у дальней кузни, рядом с раскидистым серым дубом, — ответил Юстас, справившийся с задачей менее, чем за пару часов. Брендана нашли благодаря прислуге, помощнику даже не пришлось пускать солдат по постройкам. Как и предполагал Реборн, тот лежал с широкой раной на бедре и проломанным коленом. Прошло больше месяца, а он все еще не оправился от ран.

— Ложь сама по себе против завета богов, а ложь королю — разве не измена?

Двузубая вилка выскользнула из обессиливших пальцев лорда и со звоном ударилась о тарелку.

— Но... ваше величество... мой наследник... единственный сын... — лорд Лоухерд вмиг превратился в обыкновенного немощного старика, титул стряхнулся с его плеч так же быстро, как листья с кустов в короткую, стремительную Теллокстоскую осень. Нижние веки оттянулись, обнажив красноту вялой крови и наполнились слезами.

Реборн оставил приборы и откинулся на высокую спинку стула. Твердого, деревянного, как он любил.

— Вам повезло. Я не единственный, кто считает верность не пороком, а достоинством. Вы виноваты только в том, что она оказалась сильнее вашей совести, но Брендан — ваш сын, поднял меч на мой дом.

— Прошу, Ваше Величество... — лорд Лоухерт вдруг перевел взгляд, полный мольбы, на Исбэль, — Королева Исбэль...

Но она сама была в положении, не завидней, чем Брендан. Она открыла было рот, но тут же закрыла. Любая попытка вмешаться будет расценена королем как оскорбление — это она поняла своим внутренним чутьем. Поэтому решила попробовать поднять вопрос потом, вдали от посторонних глаз. А пока она молчала, молчала и смотрела на Реборна во все глаза.

— Верность, — начал Реборн, вытянув руку и положив ладонь на белую скатерть стола, — Предательство.... Глупость, ум — сколько живу, они всегда идут рука об руку. Жалко только, что верность редко встречается с умом. Глупость и предательство дружат гораздо чаще. Создается впечатление, что они родные сестры. Но всегда приходится выбирать, не так ли? — спросил Реборн, не ожидая ответа. Его взгляд был холоден и беспристрастен, Исбэль знала этот взгляд — это был взгляд палача, — Но самое опасное — ум в объятьях предательства. Вы, несомненно, глупец, лорд Лоухерт. Но если бы приходилось выбирать? Как вы считаете, кто бы лишился головы первым — верный глупец или умный предатель? Даже если последний оказался на моей стороне.

— Предавший один раз, предаст и второй, — дрожащим голосом ответил Иглас Лоухерт.

— Пороки короля Дорвуда уничтожили бы и вас.

— Это бы показало только время, — прохрипел старик.

Исбэль вытянулась на месте, не понимая, о чем это они. Реборн заметил, что она спрятала руки под столом: наверняка, опять смяла ткань платья до скрипа — она всегда так делала, когда от волнения у нее дрожали руки.

— У короля Дорвуда его уже нет, — холодно ответил Реборн, — Но причитающуюся ему долю я могу подарить. Цена все та же — верность короне. Новому королю, — взгляд ледяных глаз морозил слезы в глазах Игласа, — И королеве.

Иглас перевел замороженный взгляд на Исбэль, а потом снова на Реборна:

— Свою долю времени я использую достойно, — сказал он на выдохе, — Короне не придется сомневаться во мне ни секунды. Не во мне, ни в моем сыне, ни внуках. Дом Лоухертов всегда предоставит меч, воинов, хлеб и свое сердце.

— Когда мы вернемся с похода, я жду вас у трона. Вы официально присягнете короне, — ответил Реборн спокойно, — Запомните свои слова. Второго шанса не будет.

Старый лорд, не отрывая взгляда от короля, медленно кивнул, а Реборн взял чашу крепкого вина, самого крепкого, что нашлось в погребах замка, и отпил большой глоток. Приложились к кубкам и все остальные. Розалина, жена Брендана, прикрыла лицо ладонями, глубоко выдохнула и всхлипнула. Казалось, она родит прямо за столом, старый лорд сжал ее ладонь под скатертью, чтобы та взяла себя в руки.

— Если лорду Брендану нужна будет помощь, — нарушила напряженное молчание Исбэль, чувствуя дикую слабость в руках и во всем теле, — То у сира Хардрока есть прекрасная холодящая мазь, она просто творит чудеса.

Где-то справа послышалось, как Турун Хардрок поперхнулся вторым цыпленком.

Глубоко вечером Исбэль тихо пробралась в спальню. Они с Алисией слишком долго плавали, и она опоздала к отходу ко сну, зато от нее пахло лавандой, терпкой вербеной и свежестью талой весенней воды. Огромная ванна, выдолбленная в цельном гальцевом камне, приковывала к себе девушку на многие часы, бывало даже, она спала в теплой воде ночи напролет, но сейчас долг брал свое: девушка ограничилась всего тремя часами купаний. Реборн спал. Исбэль тихо переоделась, а потом взобралась на шелковые простыни, было немного не по себе: впервые она находилась в одной постели с мужем, хоть ночевать с ним в одной комнате ей уже приходилось. Грудь под хлопковой рубахой Реборна размеренно вздымалась, глаза его были закрыты.

Девушка тихонько подползла к Реборну и уставилась на него. В темноте почти не было видно его лица, только грубые черты вспыхивали и тут же тухли под оранжевым теплом огня. Камин горел пылко, и в спальне быстро стало жарко.

Это было так необычно. Исбэль протянула пальчик. Даже если она к нему прикоснутся, он не умрет. Странное ощущение. Ненависть смешивалась со удивительным облегчением, даже радостью. Исбэль ткнула ногтем в шею Реборна.

Вдох, выдох. Вдох... Первый, второй, третий....

— Если хотите меня убить, жать нужно сильнее и немного вправо.

Исбэль одернула руку. Реборн открыл глаза и сел, оперевшись о большую пуховую подушку. Взгляд голубых глаз оставался прозрачным даже в темноте ночи.

— У меня нет цели убить вас... Но если бы я этого хотела, все равно не смогла.

— И правда. У вас не хватит ни сил, ни выдержки. Бодрствующим я вам точно не дамся, а вот спящим вы меня никогда не застанете — просто сами проспите этот момент.

— Отнимать жизнь своими руками — это очень страшно, — Исбэль подогнула под себя ноги, пряча голые пятки в оборках длинной глухой сорочки. Еще недавно плечи ощущали легкость шелкового платка, но от духоты Исбэль сбросила и его, теперь плечи белели в оранжевых отблесках пламени.

— Разве вы больше не надеетесь на проклятье?

Исбэль вспыхнула. Она бы все равно не успела ни отвести взгляд, ни спрятать лицо — Реборн смотрел на нее в упор, поэтому просто понадеялась, что полутьма скроет оголяющий правду румянец.

— Я никогда...

— Пьяная вы были более правдивы. И гораздо смелей. Неужели у вас, наконец, появилась рассудительность?

Исбэль сузила глаза в темноте, но совсем не потому, что хотела лучше видеть:

— Прошло очень много времени. Оно перестало вселять в меня надежду, — в голосе ее почувствовалась холодная обида, — Но осталась еще воля Богов.

— Ждать моей смерти вам придется долго.

Взяв со столика около кровати костяной гребень с жемчугом по резной спинке, Исбэль начала расчесывать рыжие локоны. На небе показалась луна. Она выплыла из-за спящих туч, подкрашивая рваные края в серебристый и жёлтый. Лунный свет хлынул в комнату, помогая пламени играть на кудрявых прядях, раскалываясь на тысячи искр и делая волосы Исбэль не просто рыжими — рубиново-кровавыми.

— Что случилось на подступах к Глаэкору? — неожиданно спросила Исбэль, — Вы сказали, что встречались тогда с Бренданом, и еще сказали, что он смелый рыцарь.

— А еще, что он глуп, — спокойно ответил Реборн, — То, что случилось, останется между нами. Если вы, как королева, спросите его, он вправе рассказать. Но честность все равно ничего не изменит. Его отец принял решение.

Если она и узнает правду, то точно не от короля, поняла Исбэль.

— Лорд Лоухерт сказал, что вы всегда оставляете пшеницу у него. Это правда? — спросил Реборн, пока Исбэль задумчиво расчесывала локоны.

— Да. Он всегда сам распределяет ее по необходимости.

— Но мы должны сами объехать все деревни. Народ должен вас увидеть.

— Пока мы ехали сюда, нас заметили с Ячменевой, Красной Береговой и Лунной. Крестьяне уже ждут пшеницу. Так бывает пару раз за год, — ответила она, — Они знают, что это я. Иглас всегда был честен. Даже если ему самому будет нечего есть, он все равно выполнит волю короны. Жалко только, что не все такие, как он.

— Значит, я сделал правильный выбор.

— Поначалу, — продолжила Исбэль, — Я старалась брать меньше пшеницы у лордов, чтобы они возвращали излишки крестьянам. Потом пыталась выкупать пшеницу на месте, чтобы они распределяли ее по деревням... Ездить со столицы с полными телегами очень затратно, но...

— ...лорды оказались слишком жадными. Пшеница к весне заканчивалась, чтобы выкупать ее прямо из их житниц, отчего лорды становились еще жаднее, — спокойно закончил за нее Реборн, — Эти варианты я бы отмел сразу. Никогда не давай вору ключи от королевской казны, обжоре разливать похлебку, а блуднику сторожить дочерей.

— Они все решили, что излишки — это подарок Богов, а не милость короны. Начинали юлить в цифрах и не сдерживали обещания, — расстроенно ответила Исбэль. Она перестала расчесывать волосы и положила руки на колени, — Я просила отца помочь. Для этого нужно было проверить погреба, но крестьяне божились, что получили свою пшеницу. А когда погреба открывали, они говорили, что все уже съели. Это же глупо... как можно съесть мешок пшеницы за несколько лун?

— Можно, если семья большая.

— Крестьяне умеют экономить, особенно по весне. Особенно когда год не урожайный, — нахмурилась Исбэль, мелкие морщинки собрались около острого носика, — Мне так и не удалось никого поймать за руку... Иногда мне казалось, что отцу просто все равно.

— Поверьте, так оно и было.

Реборн предполагал, что весь этот маскарад Дорвуд терпел только из большой любви к дочери, а что творилось в деревнях его интересовало мало.

— Открою вам секрет. Особо жадные лорды потом собирали розданную пшеницу обратно, — совершенно спокойный тон Реборна Исбэль просто поразил. Она уставилась на него круглыми глазами.

— Я вас опечалил? Можете не волноваться, с этого момента ни одного королевского зернышка в их житницах не осядет.

— Очень поздно... Луна проплыла уже полнеба, — сказала безотрадная Исбэль. Она повернулась спиной к Реборну и сгребла под себя огромную подушку, почти с половину ее роста. В такие моменты Реборн напоминал ей брата — Лорела. Задиристого, не прочь уколоть ее побольнее. Но если с братом она могла по долгу не пересекаться, то с мужем ей приходилось проводить гораздо больше времени, — Мы не встанем с рассветом, если продолжим эти разговоры.

— Уверен, вы не встанете с рассветом, даже если не продолжим.

— Доброй вам ночи.

Засыпая, Исбэль подумала, что лорду Лоухерту, вероятно, непосильна ноша принимать у себя в гостях такое огромное количество людей. Особенно после войны, когда запасов в погребах поубавилось, лорд честно отдал на нужды короны львиную долю своего добра. Она раньше никогда не путешествовала с такой огромной свитой, а эта армия... надо скорей продолжить путь... завтра, с рассветом... Исбэль погрузилась в дремоту, быстро превратившуюся в глубокий, беспробудный сон, доступный только очень здоровому, или очень талантливому человеку.

Сквозь тихий треск поленьев Реборн прислушивался к размеренному дыханию Исбэль. Он был готов поклясться, что если обнимет ее, она даже не почувствует этого, и точно не проснется. Он лег рядом. Огненно-рыжие волосы разметались по простыням, на ощупь они были мягче самого тонкого шелка и пахли сладко. Медом, вербеной и лавандой.

Глава 18. Ум и хитрость

Обоз проехал феод лорда Контуареса, не заглянув ни в замок, ни в одну из деревень. Он был мелок, глава дома почил во время войны и Реборну был совершенно не интересен. За ним раскинулся феод лорда Антрантеса — тоже небольшой, но один из самых богатых в Теллостосе. Он находился ближе к морю, земли его были черны и плодородны, а позднелетняя засуха, частенько посещавшая страну — не столь засушлива. Даже в сухостой с моря надувалось много туч, чтобы орошить алчущие влаги поля и огороды. Подле его берегов расположились жемчужные фермы — кровавые водоросли в этих местах делали жемчуг рубиново-красным, редкий окрас ценился сравнимо сапфиру. Узерес Антрантес дал короне всего пятьдесят мечей, хотя мог дать в пять раз больше — это случилось до того, как он открыл границы Блэквудам. Житницы его, наверняка, всегда были полны доверху, Исбэль не заезжала в его земли с пшеницей — крестьяне Антрантеса не знали засухи, неурожайных годов, делали большие запасы и почти никогда не голодали. Ей было непонятно, что делать здесь с пшеницей.

Все встало на свои места, когда они вьехали в город. Прием у лорда был пышен, он вернулся из столицы несколько лун назад и не терял времени даром.

— Вы осчастливили наши земли, — Узерес подполз сзади, словно змея. Исбэль расстроилась, что ему все-таки это удалось — почти все время она была либо в сопровождении стражи и всегда бдящего Юстаса, либо с королем, но здесь, на центральной площади, все куда-то запропастилась. Видимо, утонули в телегах со свежим хлебом.

— Не нужно лицемерия, — осадила его Исбэль, — Мы оба знаем, что вы сделали это не ради людей. Вы нуждаетесь в благосклонности короны, поэтому еще раз поддержали Блэквудов.

Узересоглянулся, проверяя, нет ли поблизости людей короля, кого-нибудь поважнее стражи. Знать и многочисленная свита ожидали Реборна, но королеву предпочли пропустить первой — ее присутствие внушало людям доверие. Нового короля многие так и не приняли, а лорд Антрантес на собственной шкуре почувствовал, что такое смена политического курса — народ предательства ему так и не простил.

Они стояли на трибуне, глядя, как армия разгоняла людей, чтобы те не толпились: у телег раздавали горячий хлеб с небольшим мешочком свежесмолотой муки, по одному в руки — достанется не всем. Народу набилось, что блох на овце: крестьяне оставили земли, чтобы съездить в город. Грабежи, всеобщий голод и суматоха сказалась и на этих плодородных землях, в Леаносе стало не протолкнуться. Реборн оказался куда умней, чем она думала: зачем ездить к крестьянам, если они сами собрались в нужном месте? Этот человек — большой любитель подстреливать несколько зайцев одной стрелой. Вместе с показательными выступлениями Реборн надеялся еще и пополнить запасы.

— Посмотрите на них, — улыбнулся Узерес, пригладив длинные волосы, упавшие на широкий и выступающий, словно край чугунка, лоб. — Сегодня вечером они заснут с полными животами. Им нет никакого дела до моих намерений.

— Это лишь капля в море, — холодно ответила Исбэль. — Вся моя поездка — капля в море. Война отняла у людей гораздо больше, чем я могу дать. Еще одно лицемерие, в котором я обязана участвовать, и в нем у вас, лорд Узерес Антрантес, одна из главных ролей. Не думайте, что это забывается просто так.

— Не стоит везде видеть тени, хотящие вас поглотить, моя королева, — лицо Узереса походило на лягушачье. Странно, подумала Исбэль, змея имеет вид жертвы, хватку хищника и изворотливость слизня.

— Я рада, что Алисию не отдали за вашего сына. Иглас Лоухерт никогда бы согласился породниться с предателем, — Исбэль повернула голову к Узересу, а он лишь продолжал учтиво улыбаться, но взгляд его напряженно сверкнул. Лорд Антрантес только что вспомнил, как меняется Исбэль, когда выпускает коготки из пухлых шерстяных лапок. — Надеюсь, вы помните, что обычно делают с предателями?

Он подошел ближе, так, чтобы их не слышала стража:

— Вы считаете нас предателями, но это далеко не так, — Узерес мягко завис над Исбэль, придерживая слишком широкие рукава, устремившиеся вперед, — Мы вполне осознаем, что такое Блэквуды на троне... Что король Дорвуд, прошу меня простить, ваш почивший отец, что Блэквуды — это лишь выбор меньшего из двух зол. Но когда мы узнали, что вы живы... — Узерес сделал небольшую паузу и перешел почти на шепот, — ...все стало весьма предсказуемо. Послушайте, королева Исбэль, вы — не ваш отец, и для трона предпочтительней, чем король Дорвуд и все Блэквуды вместе взятые. Поэтому я и приехал тогда на пир. Не ради них, а ради вас — не это ли истинная преданность короне? Разве можно казнить за желание сохранить страну?

— Скажите мне откровенно, — Исбэль резко повернула голову и оказалась лицом к лицу с Узересом, нос к носу, — Если бы вам не подвернулась такая удача, как Блэквуды, вы бы решились на измену?

— Позвольте повторить, я — не предатель, — вежливость Антрантеса становилась нарочитой и начинала раздражать, — Если бы не случилась война, наш почивший король просто бы дожил остаток своих лет и передал бразды правления старшему сыну — Лорелу, законному наследнику. Но обстоятельства сложились так, что у нас не осталось столько времени, и пришлось сделать выбор. Трудный, почти невозможный... но все таки выбор. На то были веские причины.

— Назовите мне такие причины, которые заставили вас нарушить клятву, присягу и вековые традиции, — Исбэль до скрипа сжала оборки на пышном темно-бардовом платье. Хорошо, что ее огненные волосы были усмирены плотной жемчужной сеткой, иначе кое-кто бы сгорел прямо на этом помосте.

Сальная вежливость лорда Антрантеса тут же испарилась. Он повернул остроносую лягушачью голову в сторону возбужденной толпы:

— Никто. Никогда. Не нанимает инаркхов.

— Ваше Величество, привезли новые телеги с хлебом, — послышался позади голос Юстаса. Не следовало и удивляться — не прошло и пяти минут, как он снова тут. Но этого времени оказалось вполне достаточно, чтобы Антрантес влил яд в уши Исбэль.

— Я больше не принцесса, лорд Антрантес, не забывайте, с кем разговариваете, — сказала Исбэль Узерису и пошла вслед за Юстасом.

Прибыл король. Под трубные фанфары он сел на трон на помосте, украшенным шелком и цветами, а королева спустилась в народ. Реборн наблюдал сверху, как Исбэль шла в окружении стражи, возглавляя горячий обоз со свежей выпечкой, как своими руками раздавала хлеб. Как монетники бросали медяки в толпу и вручали леденцы детям, толпа выкрикивала имя своей королевы. Казалось, народ был нескончаем, но телег с хлебом было еще больше — щедрость лорда Антрантеса не знала границ. Исбэль даже позволила себе мысль, что не так уж он и плох — этот мерзкий предатель.

Нет, Антрантес не был рад, когда узнал, что Исбэль осталась жива. Он был в ужасе. Пшеничная вдова — первая кровь, народная любимица и надежда верных лордов на сохранение собственных голов. Простой, как скальный булыжник и прямой, как портовый босяк король Бернад оказался не так глуп. Мятежные лорды раскололись на две стороны: одни, как и Узерис, видели в Исбэль опасность, другие посчитали это волей Богов, и поддержали будущую королеву, надеясь отмыть кровь их домов вопреки собственному страху. Добрая пшеничная вдова милосердна... Узерес не был таким оптимистом. Свои силы гораздо надежней, чем призрачная воля Богов. Но что же осталось? Поверить в свою ложь — лучшего способа убеждения в своей искренности не придумали даже сами Боги. Словами, хлебом или щедрыми дарами... благосклонность Исбэль стоила дорого. Он старался заполучить ее до того, как она начнет влиять на своего мужа настолько, что ее коготки доберутся до его шеи.

«Узерес, ты как песик, гоняешься за собственным хвостом, — освобождая рот от его плоти, хихикнула любовница, — Вспомни, что творилось на пиру. Исбэль птичка в золотой клетке, она поет нужные песни и ест с рук Блэквудов».

В этот вечер ее недальновидность его расстроила. Узерес не хотел больше слышать этих нелепых слов и старался, чтобы пухлые губки были все время заняты. Неужели Гретта не помнит, сколько жемчугов и бриллиантов он ей подарил? Власть и ненависть делали и из канареек коршунов — любителей сырых мясных лакомств. Королева слишком красива и мила, чтобы ею не увлечься. И в отличии от его любовницы, не так глупа. Узерис, признаться, и сам на нее когда-то засматривался, ровно до того момента как умер ее второй муж. Ходили слухи о мужеской немощи короля, но его привязанность, какова бы ни оказалась в итоге, была лишь делом времени. Природа щедро одарила Исбэль, и, видимо, пришло время пользоваться ее дарами.

Много позже, глубоким вечером, Узерес Антрантес грелся у камина, потягивая сладкое летнее вино. Напротив сидел Реборн, для него приготовили терпкую сливовую настойку. Лорд Антрантес протянул ноги к огню. В блеске пламени его белоснежный камзол с золотыми звездами казался оранжевым. Черный бархатный дублет короля с золотыми застежками оставался неизменном при любом освещении и любом времени суток.

— Предавший однажды предаст и второй раз, — скривился лорд Антрантес, будто прекрасное летнее вино в его рту вдруг прокисло, — Он же так сказал? Скорее всего. Да, я прав... Конечно же, прав. Это на него очень похоже. Старик Лоухерт всегда кичился своей верностью, как престарелая девица своей невинностью. Страшная и некому ненужная.

— Считаете, что преданность не нужна? — удивился Реборн. Он был уже сильно расслаблен, — Сколько же вина вы выпили? Говорить такое, тем более при короле — очень глупо, а я считал вас умным человеком, — Реборн дал знать слуге, чтобы он наполнил ему бокал рубинового напитка. Потом с интересом взглянул в него и принюхался, — Интересно, что в этом вине такого, что оно заставляет говорить всякую ерунду. И уже не в первый раз...

— Не помню, чтобы мы с вами...

— Я не про вас. Не важно.

— А что такое преданность? А доблесть? Достоинство? — Узерес раскраснелся, будто лицо его покусали пчелы. Слова короля больно его ужалили, — Мы живем по завету богов. Но боги жестоки и сами не знают, чего хотят. Быть верными клятве, защищать короля, не убивать во имя корысти, не блудить... а это, кажется, от воина? — улыбнулся уголком рта лорд Антрантес, — Блуд умерщвляет силу... Все это прекрасно, но к реальности не имеет никакого отношения.

— И что же по-вашему имеет отношение к реальности?

— Клятвы рождаются из заветов богов. Но заветы богов всегда противоречат друг другу, — Узерес налег на подлокотник, чтобы приблизить взгляд к Реборну, — Мы должны защищать слабых, своих подданных, и мы не должны убивать без причины. Но если это приказ короля? Убью ли я своих людей только потому, что ему так захотелось? Лорд, рыцарь, да кто угодно! ... Встает перед непреодолимым выбором, а потом становится заложником собственной чести. Она стискивает грудь. Так и задохнуться можно. Заложник склонен делать отчаянные вещи, просто ужасные, ведь ему больше нечего терять. И это — реальность. К сожалению, я оказался в такой реальности.

— Вы неправильно поняли заветы богов, — Реборн вытянулся в кресле. Оно было настолько мягким, что у него начинала болеть спина.

— А мне кажется, я уловил самую суть.

— Выгодный выбор легко оправдать всякими заветами. Вы выбрали из двух зол меньшее, но предали большую из клятв. Что бы вы не говорили, она остается нарушенной.

— Лорд Лоухерт тоже нарушил клятву. Он поклялся защищать слабых и наплевал на это в угоду прихоти короля, — скривился Узерес. Его сын был сильно очарован леди Алисией и до сих пор не простил отцу разрыв помолвки. Несправедливость обжигала сильнее, чем полуденное солнце в самый разгар лета: слишком много людей оказались не благодарными. Слишком много людей теперь ненавидели его за то, что он сохранил им жизни.

— Только сейчас он в более выгодном положении. Новый король здесь, сидит перед вами, а богов никто никогда не видел. Война закончилась. Теперь верность королю ценится выше, чем почитание призрачных заветов призрачных богов, — Реборн не раз убеждался, что ненависть ослепляет и притупляет чувство опасности. В своем стремлении очернить Лоухерта Узерес забывал об осторожности. Расчетливая, всегда на чеку кобра на гербе лорда Антрантеса отчаянно плевалась ядом, стараясь достать им до ненавистного старика.

— Если бы инаркхи вернулись на земли Теллостоса...

— Вы не знаете, вернулись бы они или нет. Вы поддались собственному страху.

— Я поступил разумно, — Узерес откинулся на спинку кресла, постаравшись не сильно кривить лицо от недовольства.

— Слишком разумно. Впредь держите свой ум при себе.

— Ум — штука опасная, мой король, и, как ни странно, часто граничит с неожиданной глупостью, — со знанием дела ответил лорд Антрантес. Он бы принял за слабость блэквудскую прямоту короля, если бы он не был так рассудителен. — Я не умен, а разумен. Разумность же сродни мудрости. Мудрый человек никогда не заставит сомневаться в себе дважды.

Глава 19. Кричащий суслик

Лорд Раймонд Лонгривер сопровождал их на протяжении всего похода. Процессия посетила уже пять деревень, и впереди оставалось столько же. Вислоокая, Хитрые жопки, Большой Каплун, Шиповая и Октохерб — все они насчитывали не более пятнадцати домов, в Кримгофе кустилось целых пятьдесят. Как хорошо, думала Исбэль, что здесь не побывала армия Блэквудов. Им доводилось заглядывать в земли, где прошлись вражеские мечи — ничего, кроме страха и ненависти в глазах уцелевших они не увидели. Разве мешок пшеницы может повернуть время вспять? Действительно капля в море, сейчас в каждой деревне, каждом доме поселилась нужда. Война — не засуха, она не боится грозовых туч с моря, она опустошает погреба в одночасье и сжигает соломенные дома. Удачлив тот, кому посчастливилось сохранить хотя бы собственную жизнь. Некоторые деревни они проезжали мимо — те были сожжены дотла, и все происходящее больше напоминало кровавый фарс. Некоторые совсем опустели, словно женское лоно после разрешения от бремени: обоз встречал нагруженных скарбом путников, уставших мамок с кричащими детьми на спинах и мужиков с орущими баранами на привязи, все они шли в поисках лучшей жизни — в столицы, где честь разменяли по цене хлеба.

Реборн не хотел делать большой крюк, половина армии и львиная доля оставшейся пшеницы осталась в поместье лорда Лонгривера, неудивительно, что тот сильно нервничал.

— Скажите, как там моя жена? — спросил он Исбэль тотчас, как прошла официальная часть и герольд, наконец, успокоился.

Лорд отправил леди Кастелиану с дочерью в Шахматный замок, когда началась война. Он был уверен, что там будет безопасней. Он ошибся.

— Они прибывают в добром здравии, — соврала ли Исбэль? Наверное, все-таки не до конца: о положении леди Кастелианы она предпочла умолчать, странно, что жена лорда Лонгривера смогла понести в столь почтенном возрасте, скорее, это должна была сделать ее дочь, но та оказалась более удачлива.

— Херу все равно, насколько стара щель, если он уже встал, — леди Кастелиана передавала в уши Исбэль гнусности, что слышала от вражеской армии при штурме замка и собственного тела.

— Напяль на Карла такое платье, ты бы и его потоптал, — смеялся над соратником щербатый пехотинец, но тот его уже не слушал.

Кастелиана плакала на руках Исбэль, а та думала, что во всем виновата ее красота — даже в свои пятьдесят она отличалась худобой и еще не растеряла остатки былого изящества.

В Кримгофе царила скука. Название деревни переводилось как «кричащий суслик», но ни одного суслика по дороге не встретилось. Солдаты отирали пятки от грязи, служанки уныло сидели на телегах и болтали ножками, в них кидали мелкие цветы пара молодых пажей. Желтые колокольчики расцветали одними из первых, их головы сами отлетали от мясистых стеблей — для букетов такие вряд ли бы сгодились. Солнце стояло высоко, полуденное спокойствие призывало сон, словно шаман, никогда не берущий деньги за свои услуги. По-весеннему сельскую безмятежность нарушали только привычное любопытство местных и редкий лай собак, но без особого энтузиазма. Разгружали мешки с пшеницей, таскали их в дома.

— Тише, Герда, что за дурная сука, — посетовал Хуберт, рыцарь в вороненом, сплевывая еловую почку — елей да кедров здесь встречалось на каждом шагу, — Зачем разевать пасть, если не о чем лаять?

— То же самое я однажды сказал своей жене, а она меня сковородой огрела, — зевая, ответил Уилл — немолодой солдат с красным лицом, ему удалось вызвать ленивые смешки. Лютый, пес, лежавший рядом с Гердой, даже не проснулся.

— А ты знаешь, Уилл, сковородка сейчас бы не помешала, — ответил Хуберт, почесывая переносицу через открытое забрало, — В двух милях отсюда я заметил хорошее болото, видели, как у дороги росли турмалиновые грузди? Эх, набрать бы на обратном, знатная получилась бы прожарка.

— Я бы посмотрел, как далеко ты серишь, — усмехнулся Кальвин, другой рыцарь в вороненом, переносица его была перерублена и срослась очень некрасиво, — Это не Глаэкор, Хуберт, здесь жалят даже яблочки. Ты съешь грибочки, а они тебя.

— Ничего, желудок у меня сильный.

— Скажи это Голготу, у него кишки-то покрепче твоих будут, — возразил Кальвин, — Раньше вот два бутыля медовухи за раз и хоть бы хны. А щас два дня с ведра не слазит.

— Из-за грибочков?

— А ты думал, чего он на постоялых остался?

Раздался дружный хохот.

— Тогда не меня надо смотреть, — сказал Хуберт, — Кого покрупнее.

— Это кого? — заинтересованно прищурился Кальвин.

— А хоть бы и Глухое Ведро? — расплылся в беззубой улыбке Хуберт, половину верхних ему выбили инаркхи еще на подступах к Глаэкору.

Кальвин без труда выцепил взглядом высокого Беккета из толпы селян впереди. Он был как всегда огромен и как всегда начеку — периодическая глухота заставляла чувствовать слова затылком. Глухое Ведро хоть и не был силен умом, но опасность чуял за милю, а после вчерашней тренировки еще и отлично слышал.

— Да... с него должно больше выйти, чем с Голгота, ведра три, не меньше, — в Кальвине вспыхнул азарт.

Уилл смотрел то на одного, то на другого — споры рыцарей были не для него, но оставаться в стороне было выше его сил. Герда была сукой по рождению, а скука — по призванию.

— Голгот говорил, что с него пять вышло, — не выдержал Уилл.

— Когда? — спросил Хуберт.

— Вчера, — пожал плечами Уилл, — Сам говорил, когда его по-первой пронесло. Справляется и орет, кто ж его не слышал-то?

— Любит он преувеличивать, — махнул рукой Кальвин, — Да и только до пяти считать умеет или вообще, кроме этой цифры не знает ничего.

— Так! — решительно отрезал Хуберт, — ставлю, что с Глухого Ведра выйдет пять ведер. Пять глухих ведер! — сказал он и захохотал.

— Ты бы потише, — осадил его Кальвин, — Беккет вчера с Громилой махался, так что без слуха точно не ушел. Эй! Тилль, — позвал он пажа, флиртующего с хорошенькой служанкой, — сбегай-ка к Герарду, скажи, чтобы придержал кусочек топленого жира, смотри, чтоб все на похлебку не пускал.

Тилль, бросив желтый цветок колокольчика на передник кокетливой служанке, нехотя оторвался от своего занятия и побрел к королевскому повару. Тот, злой как черт, ворчал, роясь в куче мешков широкой телеги — один из них, с репой, порвался, и она рассыпалась под ногами, и даже умудрилась скатиться на зеленую траву. Стоя на земле, испуганные служки держали еще один мешок пока Герард как заправский метатель кидал репу в холщовую дырку.

Тем временем Герда встала на четыре лапы и отошла от увлеченных спорщиков и от спящего пса, шипы на ее ошейнике ярко блестели в свете солнца, сука подошла к Реборну — своему хозяину. И оскалилась.

— Герда, сидеть. Тихо, — приказал ей Реборн. Та повиновалась.

Старейшина метался от домов к королевским особам и обратно, поэтому все время мешался под ногами. Солдаты грузили на плечи мешки и следовали за мужиками — отцами семейств, тем временем как остальные сгрудились вокруг Исбэль и Реборна и глазели на них через оцепление. Набилось человек двести, мамки качали детей, мужики чесали затылки. Исбэль была в Кричащих Сусликах всего пару раз, и некоторые успели ее подзабыть — густые леса и плодородные земли вокруг давали не много поводов для посещений. К тому же, здесь росло много грибов, кормивших местных почти круглый год.

Дети сосали леденцы. Исбэль таскала с собой ларец, который почти опустел за последние несколько лун — лакомство из тростникового сахара и сока восточных фруктов заставляли ребятню виться вокруг нее, не отлипая. Испуганные мамки, бывало, оттаскивали наглых отпрысков от королевы, но та всегда давала знак страже, чтобы они пропускали детей. И сейчас Исбэль нянькала на руках годовалую девчушку, у которой распустились белесые волоски на голове, делая ее похожей на большой одуванчик. Вот, блеснул леденец в руках, вот, девчушка с интересом взяла разноцветную игрушку и, не глядя, потянула ее в рот. Реборн наблюдал, как округляются глаза у девочки, стало похоже, будто она впервые увидела гуся. Девчушка вынула леденец изо рта и внимательно на него посмотрела, пуская слюни, а потом затолкала его обратно в рот. Исбэль сияла.

— Рррр... — осклабилась Герда.

— Герда, молчать! — рявкнул на нее Реборн.

Та затихла, но продолжала сидеть, напряженная и злая.

— А король-то не мужик! — послышалось из сельской толпы, а потом раздался одинокий хохот, — В штанах его червяк дохлый, слышали?! Даже не шевелится!

Настала гробовая тишина. Захныкал ребенок, высосавший леденец и хотевший еще. Подул резкий ветер, где-то хлопнули ставни раскрытых окон, послышалась отдаленная ругань солдат в каком-то из домов. Видимо, кто-то неудачно споткнулся.

— Кто это сказал?! — взревел Родрик Большеголовый — глава походной стражи и тут же врезался в толпу.

Навстречу ему селяне выплюнули невысокого помятого мужичка. Родрик схватил дурака за шкирку, протащил по грязи несколько метров и бросил прямо под ноги Реборну. Король не стал долго церемониться, взгляд его стал диким, зашуршал меч, вынимаемый из ножен. Благим матом заорала какая-то баба, перепуганные ее криком, заплакали дети, началась суета, толкотня и паника, только мужики стояли молча, кое-кто продолжал чесать затылки: чего галдеть, когда все хорошо и голосить да надрываться, когда уже плохо? Если б дело можно было решить ором, то и они бы надрывали глотки днями напролет, а так... Когда в воздухе блеснуло лезвие меча, наперерез Реборну кинулась Исбэль.

— Мой король, нет! Прошу, не оскверняйте благоденствие смертью! — закричала она так громко, что даже у Лютого заложило уши и тот разлепил глаза.

Девочка на руках Исбэль, казалось, даже не поняла, что происходит — королева зажмурилась и отвернулась, прикрыв ее собой. Реборн остановился.

— Увести ее, — крикнул он раздраженно, но стража уже оттаскивала Исбэль.

— Прошу! Дайте мне с ним поговорить, — молила она, а ребенок вдруг начал плакать, — Только два слова!

В глазах Исбэль было столько отчаянья, что Реборн произнес со сталью в голосе:

— Надеюсь, вы будете коротки, — и опустил меч.

Не помня себя, Исбэль всучила ребенка удивленному Родрику и поглядела на вывалянного в грязи мужика: мелкий, худой и с помятым лицом, видимо, никогда не знавшим трезвости. Он был грязен еще до того, как проехался по весенней распутице Кричащих Сусликов. Его подняли два стражника, небрежно тряхнув, будто надеясь очистить перед королевой, но грязь, конечно же, никуда не делась. Он оказался прямо перед Исбэль — в его глазах блеснуло понимание только в момент, когда он увидел меч у себя над головой.

— Где ты это услышал? — строго спросила у него Исбэль.

Мужик выгуливал глаза, не зная куда посмотреть, стража крепко схватила его челюсть и повернула в сторону Исбэль, по его телу шла дрожь, несвязный язык зашевелился во рту:

— Все... болтают...

— Все? — удивилась Исбэль, а потом повернула голову в сторону толпившихся селян.

Она оставила и испуганного мужика, и бешеного Реборна, и скалящуюся Герду, встала напротив людей и оглянула всех — справа налево, в глазах их появился страх.

— Вы думаете так же, как этот человек? — громко спросила она их, но в ответ получила только затравленное молчание. Бабы отгоняли хныкающую ребятню, кое-кто прятался за спинами более смелых, но их было так много, что начала пятиться вся толпа, — Значит, так вы отвечаете на мою любовь? Пшеничная вдова никогда не родит дитя, никогда не станет матерью! Так вы думаете?! Разносите гнусную клевету — в ней нет ни капли правды! Или королева знает менее, чем этот мужчина?! Отвечайте!

— Отвечайте, когда королева спрашивает! — взревел Родрик и вынул меч из ножен. Исбэль не двинулась с места.

Толпа вздрогнула, охнула. Вперед вывалился старейшина. Споткнувшись, он чуть не упал:

— Не слушайте его! Он пьяница и дурак! — тяжело дыша, выпалил он, на вид ему не исполнилось даже весен тридцать. На нем был серый кафтан и рубаха, подпоясанная вышитым кушаком. Старейшина, несмотря на возраст, был абсолютно сед, Исбэль не помнила, был ли он таков в начале их визита, — Тупица даже имени-то своего не помнит, жрет брагу, днями не просыхает, — выдохнул он.

— Да! Да! — начали ему поддакивать отовсюду, — Нагонит с лисичек бормотуху и хлещет без продыху! — тут подключились визгливые бабы, в воздухе затряслись кулаки, — Совсем ум растерял, скотина!

— Вы допустили, чтобы просочилась гадкая ложь. Оскорбила короля и королеву, осквернила этот день. В этом есть и ваша вина, — громко говорила Исбэль, а ее волосы начинали гореть, — Но я не хочу смерти в пшеничный день! Поэтому молю короля о пощаде. Молите и вы.

Реборн подошел ближе, и его взгляд был похож на заточенную сталь. Вот он — голос народа: уста дурака и пьяницы не знают страха, поэтому говорят только правду.

— Пощадите дурака! — крикнул старейшина, двинувшись вперед. Ноги его увязли в грязи, и он не удержал равновесие, запнулся ногу о ногу и полетел на короля.

Реборн встретил его размашистой оплеухой. Старейшина отлетел и уткнулся лицом в грязь. Послышались робкие смешки, очень быстро переросшие в откровенный хохот. Кажется, все мгновенно забыли, что только что намечалась казнь. Подняв лицо с налипшими комьями грязи и немного куриным пометом, деревенскому главе ничего не оставалось, кроме как обескураженно хихикнуть.

— Отрезать ему язык, чтобы не болтал всякое! — крикнул кто-то из толпы и тут же затих. Старейшина вздрогнул, не поняв, про кого это, — Да! — тут же подхватил кто-то оживленно, — Отрезать язык! — послышалось радостное отовсюду, — Он ему все равно не нужен! Бражку пить можно и без него!

— Родрик, — позвал Реборн, и начальник стражи снова схватил мужичка, не живого, ни мертвого, уже давшего хорошенько в штаны.

Охотник на слова перекочевал из рук в руки и повис в железной хватке северянина, словно щенок:

— Отлично, — холодно сказал Реборн, — Пусть сделают это сами, — и бросил мужика в толпу.

На него тут же навалились, кто-то заехал болтуну кулаком под глаз, кто-то рванул за штанину, и та отлетела. Деревенский кузнец, доселе возвышавшийся над толпой, почти ростом с Беккета, куда-то испарился, на удивление быстро вернувшись с щипцами и калеными ножницами.

Герда неистово лаяла, не слушая ничьих команд, кроме хозяйских, но хозяин ее упорно молчал. Лютый, лениво протрусивший к сельской заварушке, присел рядом с Реборном и зевнул так широко, что стали видны все его клыки — белые, острые как кинжалы. Пасть захлопнулась. Реборн пустил пальцы в холку Лютого, крепко сжав в кулак шерсть своего любимого пса. Тот оставался сонливо спокоен, совсем никак не среагировав, хоть шерсть его и натянулась до острой боли. Лорда Лонгривера обмахивали его пажи, тому поплохело еще в самом начале.

Толпа расступилась, старейшина бросил наземь пень. Его пнули, тот взлетел и встал как надо. Мужики держали пьяницу, начавшего брыкаться:

— Тихо, дурень! Не язык так жизнь, благодари короля, что башку твою дурную на плечах оставил, — кричал ему кто-то, но мужик не слышал, только с ужасом наблюдал, как к нему приближаются каленые ножницы. Блэквудская сталь их была красна, но уже начала остывать, с нее струился пар.

Исбэль стояла рядом с Реборном, высоко подняв голову и не двинулась ни с места, только когда болтуну раскрыли рот и вытащили щипцами язык, крепко зажмурилась.

— Когда завтра проснется от хмеля, то не обнаружит в своем рту язык, — сказал Хуберт Кальвину, задумчиво почесывая пучок бороды на подбородке и глядя на язык упавший в грязь, словно сбежавшая из рук устрица, — Слушай, а с чего он там брагу настаивал? Кажется, с лисичек?

Глава 20. Плач вереницы

Теллостос сильно отличался от Глаэкора. Здесь росли похожие ели, похожие дубы, липы, вязы, тополя и ясени. Даже холодолюбивые черные ивы, листья которых распускались только когда шел снег и мерзли уши, они знали жизнь только от заморозков до заморозков и давно смирились с теплых здешних земель, но Реборну не хватало холода. Говорили, в Теллостосе суровые зимы — он здесь никогда не бывал прежде, поэтому не знал так ли это, а знал только, что когда падает снег, то сразу тает. Глаз вожделел лед. Каждый северянин знал, как выглядят ледяные тучи, когда намечается град, но в Теллостосе он не достигал земли, превращаясь в теплый дождь. В лесах Глаэкора невозможно было потеряться, снег всегда выдавал обратный путь, а эхо находило тебя и по высоким горам. В Теллостосе не было гор, кроме одной — далекой, на горизонте, где никогда не таял вожделенный снег, и было много побережий, все, как один крутые и опасные, не имевших ничего общего с пологой галькой по-холодному спокойного и предсказуемого Глаэкора. Леса здесь наполнялись сочной листвой, кишащей жизнью, непонятно было, движется листок от ветра либо того, что может попить у тебя крови. Деревья росли слишком близко друг к другу, накидывая на себя мох, словно шерстяные вороты — плодородная земля давала за что зацепиться глазу.

Да, Реборн скучал по Глаэкору, но ему нравились местные запахи. Сочные, густые, резкие, наполненные остервенелым желанием жить. Глаэкор пестрел запахом дыма печных труб в селеньях и густым смоляным запахом, оставляющим после себя черные леса с черными, как ночь, стволами костяной осины. Но стоило отойти в сторону — хрустальная чистота родных земель оставляла после себя только тонкие запахи, необходимые ловить с вниманием, сравнимым разве что с вниманием охотника, загоняющего добычу. В Теллостосе добыча сама кидалась тебе в руки: здесь не было черной смолы, окрашивающей мир в темноту ночи, но был резкий аромат лиственного перегноя под ногами, животного пота дикой шерсти, нагретой солнцем хвои и дурманящий запах лесных грибов, стоит только их надломить. И еще краски, но не те, городские, что мозолили глаз и заставляли скучать по серым стенам Гористого замка — животные краски, подначивающие попробовать на язык густоту жизни. Особенно красный и рыжий — самые прекрасные оттенки.

Во вторую половину дня Исбэль сильно не здоровилось, она не смогла ехать на коне и попросилась в повозку. На мешки с пшеницей накидали соломенных матрасов и Исбэль проспала всю дорогу до очередной деревеньки.

— Меня беспокоит ваше здоровье. Предлагаю возвратиться в замок, пока вам не стало хуже, — Реборну пришлось остановить обоз, чтобы забраться к королеве под тент.

— Со мной все в порядке, это не болезнь, — пространно и уклончиво заверила его Исбэль.

Но Реборн настаивал на своем. Тогда королева раздражённо ответила, что у нее просто женское недомогание, это абсолютно нормально и попросила оставить ее в покое до вечера.

Озадаченный Реборн вышел, процессия продолжила свой путь. Признаться, знал он об этом мало. Как-то в детстве, когда ему ещё не исполнилось девять весен, к ним приезжали кузины на день рождения отца. Одна из них ходила то веселая, то плакала все время и походила на дурочку. Точь-в-точь как придворный шут, давно забывший, похоже, все свои шутки и издающий только звуки лесных животных. Мать как-то обмолвилась, что у той женское недомогание и попросила отнестись к этому с пониманием. Мальчишки вняли просьбе заботливой матушки: Реборн бегал за кузиной вместе с троюродниками и отпускал в ее сторону непристойные шутки. До этого, конечно же, лордики выведали подробности у прислуги, чтобы понимать, о чем сочинять курьезные вольности. Бедная кузина просидела остаток праздника в своих покоях и не выходила до самого отбытия. Ни одна деревянная половица не скрипнула под коренастыми женскими ногами в огромном, согреваемом многочисленными каминами замке. Попало тогда всем знатно, особенно — от матери.

Исбэль сильно отличалась от рослых, широколицых и ширококостных женщин севера, да и Реборн уже давно вырос. Отпускать шутки в отношении королевы было бы неуместно, и не совсем прилично. Поэтому предпочел просто дать ей отдохнуть.

— Говорят, полная луна к полноте событий, — в темноте можно было не заметить Исбэль, особенно, если стоишь спиной, но Реборн услышал тихий треск веток даже сквозь отдаленный говор стражи и шипение костров, — Эта луна достойно вместила в себя войну.

— Для войны она немного запоздала, — спокойно ответил Реборн, давно изучающий небо.

Разве ему оставили выбор? Исбэль выгнала его из шатра ещё с полчаса назад. Служанка входила и выходила с полными тазами воды, а Реборн думал, зачем женщинам недомогание, если с ним так много мороки.

— В прошлом месяце была похожая. Только без большого куска сбоку. Будто ее откусил кто-то.

— Откусил? Интересно, и кто же?

— Не знаю, — пожала плечами Исбэль, в этот момент где-то в лесу послышался громкий вой, — Может быть, волки?

На землю давно опустилась ночь. Лагерь казался вял, только изредка слышался смех абсолютно трезвой стражи. В воздухе витал аромат жареной на вертеле свинины, издалека были видны костры, что жгли между палатками и шатрами. Впереди раскинулся лес, черный и глухой, только лунное серебро пачкало верхушки высоких кленов. Реборн не видел лица Исбэль, когда та отвернулась от света костров, но чувствовал, что она улыбнулась.

— Вас волки уж точно не покусают. В лагере хорошая защита.

— Я не боюсь волков. Меня больше пугают люди.

Несколько дюжин хорошо вооруженных мужчин и один огромный повар с кухонным ножом, больше похожим на саблю, действительно пугали Исбэль. Наверное, потому что она никогда не видела таких поджарых поваров. Накинь на него латы — и выйдет славный воин, ежедневная борьба с редиской и рыбой из местных рек явно шла ему на пользу. Но к своему сожалению, по-настоящему Исбэль боялась совсем не их.

— Страх достигает самого сердца и убивает его. Нет в нем никакой пользы, — вспомнил Реборн хмельные слова Исбэль, — Так что же поменялось?

— Невозможно совсем ничего не бояться, — тихо ответила Исбэль и опустила голову.

— Хватает бояться самого главного.

В лесу снова завыли.

— Скажите, почему? — спросил Реборн, тщетно пытаясь разглядеть лицо Исбэль. Она на была намного ниже его и взгляд его изучал только пышные кудри ее макушки, — Там, в деревне. Вы могли просто промолчать.

— Тогда умер бы человек.

— Вам есть дело до какого-то убогого, безродного пьяницы?

— У меня есть долг перед страной. Его смерть сделала бы мой выбор напрасным, — ответила она, — Хотела я этого или нет, я дала клятву. И перед взором Богов вы все еще мой муж.

Значит, облегченно подумал Реборн, тогда, у алтаря, это были не молитвы за его упокой.

Волчий вой неожиданно прервался. На какое-то время стало тише, только вдали слышались разрозненные человеческие возгласы и треск огня.

— Слышите? — вслед за умолкшим волчьим воем послышался странный стрекот.

— Да, — ответил Реборн, — Странно. Не встречал раньше ничего подобного.

— Вереница. Опасный хищник.

— На юге столько всего, что хочет тебя убить, что я уже сбился со счету.

— Можете вычеркнуть меня из этого списка.

— Я не веду список, — спокойно ответил Реборн, — Да если бы и был... Туда бы вы точно не попали. Гораздо опасней проглотить трескучую устрицу.

— Трусливая королева, которая полагается на проклятье да на волю Богов, — грустно улыбнулась Ибэль, — Смех, да и только. Скорее вереница доберется до вашего нутра.

Там, в тронном зале, она была смелей. Но сейчас... Клятвы сковали ее по рукам и ногам. Она знала, что ей уже не выбраться из них.

— Как она выглядит-то хоть?

— Кто?

— Эта ваша вереница.

— Я видела ее лишь однажды, — пожала плечами Исбэль, — Когда была совсем маленькая. В столицу заезжали бродячие циркачи, которые все время таскали огромную клетку, накрытую золотым шелком. Я еще не видела, что там, внутри... но ужасный стрекот заставлял дрожать даже сердце, — Исбэль поежилась, — А потом шелк скользнул так бесшумно... — Исбэль смутилась, — Если честно… я плохо помню, что было дальше... На меня полетела пасть... настолько огромная, что могла проглотить целиком. Няня говорила, даже вместе с туфельками. Зубы у нее были как наточенные ножи, серая плотная кожа на морде, панцирь и длинный хвост, похожий на хлыст. Она ударилась в клетку разинутой пастью, длинный язык почти задел мой нос.

Маленькая девочка тогда не побежала, а зажмурилась. Стражники оттащили ее от клетки, циркачей выгнали из дворца. Король Дорвуд орал, что нечего таскать в замок всякую непотребную живность, он был очень зол, хотел даже казнить парочку незадачливых циркачей, но Абиэль уговорила его не делать этого. Исбэль умолчала, что описалась тогда от страха. Все-таки какая же она трусиха...

— За любопытство надо платить, — Реборн правильно предположил, что увидеть вереницу, скорее всего, было желанием одной очень капризной принцессы.

— Я стойко выдержала испытание, — покраснев, соврала Исбэль. Как же хорошо, что вокруг царила темнота... — Они всегда стрекочут, когда выходят на охоту и всегда стараются брать добычу покрупнее. В легенде говорится, что вереница — это обиженные охотники с перемен Красного Моря. Их корили за малую добычу и с тех пор они всегда выбирают крупных жертв, не менее чем в два раза от себя... Хотя в балладах поется совсем другое.

— Видимо, легенды врут. Она позарилась на маленькую девочку, — усмехнулся Реборн, — Но нет смысла винить хищника за желание догнать легкую добычу, — вдалеке кто-то громко захохотал, а потом послышались обрывки непристойных ругательств. Реборн нахмурился: в лагере королева, а стража позволяет себе вести себя так же, как и всегда. Кого-то ждет повторный инструктаж. — И что же поется в балладах?

— О несчастной любви, — ответила Исбэль, — Один бард меня убеждал, что вереница — охотник, не спасший возлюбленную от разъяренного кабана.

— Не слышал такой баллады. Хотя, в Глаэкоре не особо жалуют трубадуров. Отцу больше по душе шуты. А по мне и они редкостная кислятина.

— А я люблю шутов, и люблю песни, — отдалённые отблески костров сливались с сиянием луны, и на волосах Исбэль развернулась жестокая битва льда и пламени, — Я спросила того трубадура, почему он поет о любви, когда в книгах написано совсем другое, а он ответил, что его баллады — рассказы времени. Он лишь записывает, что передается из уст в уста. А ещё он сказал, что книги тоже пишут люди, и некоторые из них ничем не отличаются от тех, кто разносит слухи по деревням. И что и тем, и другим доверять можно мало.

— Найдите этого барда. Я запишу его в королевские советники.

— Барды всегда поют о любви, так что лучше я поверю книгам, — нахмурилась Исбэль, настроение ее резко испортилось. Реборн стоял на земле твердо, как обычно, расставив ноги на ширине плеч, а руки сцепив за спиной. Блэквуды врастают в землю, пуская корни, думала Исбэль, их уже не выкорчевать из Теллостоса, — Часто любовь смешивается с нестерпимой горечью. Будто судьба берет оплату вперед за счастье, которое обещает в будущем. Но за те годы, что я езжу по деревням, поняла, что она не очень-то любит отдавать долги.

— И что с того? Вы выбрали не лучший способ спрашивать с судьбы. Обиды на судьбу — глупые обиды, за ними тянется множество ошибок. Останься вы на троне одна, из вас бы вышла отвратительная королева.

— Я знаю.

— Действительно? — удивленно приподнял брови Реборн.

— Отец говорил, что есть кнут, а есть пряник, и что эти блюда никогда не подают вместе. Мне нравилось быть пряником, для кнута были все остальные. У меня было столько братьев, что ни о чем таком не нужно было и думать... — Исбэль подняла голову и посмотрела на темный силуэт четкого профиля, — А сейчас есть вы. Уверена, в кнутах ни Теллостос, ни его соседи не будут нуждаться.

— Не сомневайтесь.

Исбэль помялась.

— Помните, я спросила вас тогда, у лорда Лонгривера... действительно ли вы приехали ради пшеницы, но вы так и не ответили, — Исбэль не выдержала и отвернулась. Уж лучше бы она снова зажмурилась… — Скажите, вы использовали их расположение ко мне?

— Странно, что за такое долгое общение с леди Алисией вы не растеряли весь свой разум. Сдается мне, голова ей нужна только для того, чтобы держать кудри.

— Значит, это правда... Вы просто хотели без боя войти в дома неугодных лордов.

Луна, казалось, увеличилась в размерах и стала еще тяжелей. На фоне серебряно-желтого блюдца юркнула стая неизвестных птиц, на мгновение отпечатав темные силуэты.

— Благодарю за правду, — тихо сказала Исбэль.

— Не все уши предназначены для правды, даже ваши. Моя честность — признательность за вашу поддержку.

Становилось холодно, Исбэль стала кутаться в черный плащ Реборна, пропадая в темноте ночи. Если бы не огненный поток волос, вырвавшийся на свободу из тисков жемчужной сети, то она бы и вовсе исчезла.

— Но мы не сможем посетить всех, кто выступил за моего отца. Что вы намерены делать дальше?

— Не обязательно объезжать всех. Молва расходится быстро, — уверенно кивнул Реборн, будто что-то для себя решив, — Каждый примет решение еще до того, как я призову всех к престолу.

— Вы осаждаете замки под маской добродетели.

— Но ведь не пролито ни капли крови, — спокойно ответил Реборн, — В войне важна не только сила, когда на счету каждый солдат, приходится продумывать стратегию.

Исбэль до боли сжала полы запахнутого плаща:

— Можно было поступить проще, — сказала она, — Просто не приходить на чужие земли.

— Как это сделал ваш отец?

Словно ошпаренная, Исбэль резко развернулась и пошла прочь. Привыкшие к темноте глаза не сразу заметили два черных силуэта на фоне далеких костров — в нескольких метрах от них стояли стражники. Их высокие копья протыкали темноту. Странно, Исбэль даже не услышала, как они подошли. Когда она искала Реборна, никто и не думал идти за ней. Неужели они все слышали? Король не мог не знать, что они рядом... Исбэль ускорила шаг.

Лунный свет почти не пробирался в шатер, подсвечивая грубую ткань снаружи, отчего походил на большое глянцевое блюдо. Под натиском лунного серебра черная ткань превращалась в текучую сталь. Ворвавшись внутрь, словно вихрь, Исбэль чуть не налетела на широкий стол, стоящий по центру. На нем тихо горели свечи, выплясывая оранжевым на темноте бутылочного стекла. Реборн не взял в поход ни одной бутылки вина — только напитки покрепче, те, что, по его мнению, не должны были привлечь интерес более нежных созданий. Таких, как королева.

Исбэль знала, что он уже рядом. Поэтому бегло оглядела вокруг: куда же можно спрятаться? Она не хотела этого разговора, а бежать было некуда. Реборн вошел, когда она села на кровать и попыталась накинуть на себя большое, толстое пуховое одеяло, чтобы утонуть в нем с головой. Весенние ночи были все еще холодны, порой, утренняя прохлада пробиралась и под толщу ткани.

— Не бегите! Сделайте, как всегда — просто зажмурьтесь, если вам так будет легче. Но выслушать меня вам все равно придется, — сказал Реборн, оттаскивая от нее одеяло, за которое она упорно хваталась.

— Не вижу смысла в прятках, прошлое не вернёшь, а будущее настанет само, хочешь ты этого или нет, — говорила она самоотверженно, полностью опровергая свои слова действием.

— Тогда что вы сейчас делаете?

— Боюсь.

— Чего? Правды?

— Что моя правда не так крепка, — не добившись своего, Исбэль сложила ручки на коленях. Реборн такиотобрал у нее одеяло, отбросив его на огромный походный сундук в дальнем углу шатра. Серебряная ткань колыхнулась, стряхивая с себя сонное серебро. Послышалось тихое шуршание.

— Правда действительно придает сил, она — броня, но только если на твоей стороне, — голос Реборна был холоден, словно промерзшая на морозе сталь, — Вы этим не можете похвастаться. Ваш отец — кровавый убийца. После всего Блэквуды бы не оставили это просто так, никто бы не оставил это просто так. Мы на вашей земле теперь навсегда. Смиритесь с этим.

Там, в ее идеальном мире, все должно быть совсем не так. В ее идеальном мире Блэквуды — захватчики, не заслуживающие не уважения, ни чести. Что лежало по другую сторону было покрыто пеленой тумана, в который она упорно не хотела входить. Исбэль действительно зажмурилась. Она раньше никогда не сталкивалась с войной. Ее пшеница видела и болезни, и смерти, но это происходило так тихо, естественно, будто само колесо времени забирало свое, когда приходил час. В этом не было безумного ужаса, только печаль и слезы. Война же высушивала любые слезы, она замораживала сердце и лишала воли. Она хуже страха, от нее можно только убежать, а тому, кому это не удалось, предстояло погибнуть.

— Я никогда не слышала, чтобы отец повышал голос. Он любил персики и часто смеялся, а на пирах хохотал над шутами так, что кололо в боку, он сам говорил, — не поднимая головы, произнесла Исбэль, — Да, он не любил короля Бернада, но ведь эта нелюбовь была взаимна. Злой человек никогда бы не отдал столько пшеницы за семь лет, что я колесю по Теллостосу. Отец был добрым человеком.

— Не удивлюсь, что добр он был только к вам.

— Неправда.

— Ваш отец был жаден, — отчеканил Реборн, — Жадность — порок, который даже очень добрых людей превращал в сущих монстров. В случае короля Дорвуда она окончательно его ослепила, кинув в глаза золотые монеты. Они так и остались там, но уже поверх век. Об этом я позаботился, — Реборн оставил сжавшуюся Исбэль и подошел к крепкому столу, еще ни разу не испытавшему его гнев. Если бы здесь был король Бернад, он давно бы уже треснул, — Войны развязываются и из-за меньших причин, чем три корабля, случайно зашедших не в те воды. Но причиной послужили все-таки золотые прииски, обнаруженные в Глаэкоре близ границ вашего моря.

— В Глаэкоре нашли золото? — Исбэль на миг растеряла свою робость, удивленно тряхнув рыжими кудрями, — Когда?

— Достаточно давно, чтобы это узнали те, кто захотел его присвоить. Просто ваш отец оказался быстрее остальных, — Реборн схватил одну из бутылок, щедро плеснув содержимое в стакан, — Король Дорвуд вам не сказал, видимо, чтобы под ногами не мешались. Разумный выбор.

Золото! Исбэль не могла поверить своим ушам. Ее отец развязал войну из-за золота... Нет, она бы не мешалась под ногами, она бы точно смогла уговорить отца не совершать этот безумный поступок. Может, она даже завела бы с дюжину котят и ходила за ним по пятам, тогда он точно бы передумал.

— Блэквуды не отдают своего, — Реборн залпом осушил стакан, — Король Дорвуд это знал. Оторвать от нас кусок можно если только срубить голову с плеч, поэтому он и нанял инаркхов.

— Лорд Антрантес говорил про них, — Исбэль робко встала, — Но ведь многие берут наемников, чтобы вести войны. Что тут такого?

Прозрачная жидкость зависла на полпути ко рту. Пара капель выскочила из стакана и попала на черный хлопок:

— Разве вы о них не слышали?

— Рассказывали, что они очень свирепы, — Исбэль не решилась подойти ближе, но и сесть было не совсем уместно, поэтому просто осталась стоять на месте, — Но меня больше занимает пшеница и торговля, а не махание мечами. Какой в этом прок? Я никогда не интересовалась армией.

— А следовало бы, — Реборн повернулся, — Тогда вы бы знали, каких ублюдков нанял ваш отец и что они творили на чужих землях. Безумово отродье.

Реборн наблюдал, как Исбэль хотела зажмуриться, но вместо этого до боли сжала полы черного плаща, и поджала губы. А потом разлепила их:

— Что же они сделали? Убивали? Насиловали? Сжигали дома? С этим прекрасно справлялась и ваша армия. Чем же она отличается от инаркхов?

— Во-первых, она не так дешева, — усмехнулся Реборн, в его глазах сверкнула ледяная сталь, — Уверен, дешевизна инаркхов и привлекла вашего отца. А знаете, почему они берут за свои услуги так мало? — спросил Реборн и тут же продолжил, — Потому что их Бога опасаются нанимать даже очень отчаянные правители. Добывают свое они в кровавом бою — уносят все, что видят, включая чужие жизни. Для них это не просто убийство — это ритуал, жертвоприношение. Целые деревни вырезаются подчистую, женщины, дети, спящие в своих постелях. Даже один инаркх может натворить много беды. Они не чувствуют боли, их разум затуманен, а ваш отец нанял две тысячи. Две! — Реборн распалялся, стакан в его руках затрещал от напряжения, — Для них нет понятия чести. Злость моих солдат не стоит и сотой доли безумия инаркхов. Моя армия не насилует женщин со сталью в груди, пока они еще теплые, не вынимает детей из животов и не развешивает их маленькие кишки по деревьям, словно гирлянды. Вы же любите детей, так? У них тоже была своя любовь, только она вам совсем не понравится. Что они делали с маленькими красивыми девочками, вам лучше вовсе не знать, — Исбэль дрожала и часто хлопала глазами, будто пыталась сморгнуть слезу, но глаза ее были все еще сухи. Очевидно, ненадолго, — Оставил бы я в живых короля Дорвуда, зная, что его земля окажется такой ядовитой? Что эта проклятая жара будет плавить сталь? Что мне придется жениться на его дочери, не переставая его ненавидеть? — Реборн залпом выпил огненную жидкость. Он опустил стакан на твердое дерево стола так сильно, что послышался глухой удар, а потом треск лопнувшего стекла, — Нет. Я убил бы его еще раз.

Слезы брызнули из глаз Исбэль. Сделав глубокий вдох, будто задыхаясь, она выбежала из шатра, а Реборн не стал ее останавливать. Она бежала и бежала, и слезы застилали ее глаза, вокруг плясала темнота и липли волосы к мокрым щекам. А потом послышался лязг.

— Простите Ваше Величество, не положено, — услышала она голоса стражников после того, как они скрестили перед ее носом оружие. Дальше простирался только темный лес, вокруг лагеря стояло глухое оцепление.

— Пропустить, — послышался еле слышный голос Реборна позади.

Она дошла только до ближайшего дерева, и силы ее покинули. Исбэль сползла по шершавому стволу, опустившись на мокрую траву и обхватила колени руками. Слезам не о чем было разговаривать с темнотой, они просили только выслушать их. Рядом встали молчаливые рыцари, словно призраки, пришедшие судить ее душу. Исбэль знала всех, кто носил темные и светлые латы — даже враг, долго идущий по пятам, рано или поздно становятся другом. Но сейчас она была благодарна темноте за то, что скрывала их лица. В ту ночь она много думала.

Реборн перестал пить, как только почувствовал хмельную голову — он не любил, когда сильно туманится сознание. Уперев ладони о край стола, он согнулся, и черные кудри его полоскали воздух. Теллостос быстро привыкал к весне и уже требовал лето — под ногами возвышалась нежная трава, ее еще не успели основательно вытоптать. Воздух наполнялся свежестью раненой зелени, где-то в шатре начал свой рассказ говорливый сверчок.

Реборн, что же ты делаешь? Ее очарование лишает тебя разума. Ты делаешь безумные вещи. Хотел прикоснуться к огню шелковых волос, а вместо этого довел ее до слез. Умение держать в руках сталь и слушать молчание шлюх в темноте ночи не учит тебя обращаться к благородными леди. И все же... что, если... Исбэль слишком благородна, чтобы унизить его, когда он попытается приблизиться к ней… И он сможет прикоснуться к ее красоте, не боясь быть осмеянным. За долгие годы он достаточно повидал взглядов, в которых безошибочно угадывал и презрение, и любопытство, и жалость. А ведь все они даже не знали правды, имея лишь догадки, и не должны были ненавидеть его только за само существование. Исбэль знала все, но во взгляде ее не было и толики презрения, и ни капли язвительности. Лишь глухая боль, смешанная с ненавистью и грустью. Вряд ли по благородству своему она даже мыслью касалась этой темы. Любая другая на ее месте использовала бы это, чтобы унизить его. Но Исбэль выбрала верность клятвам вопреки собственной ненависти. Может, сделать шаг навстречу? Но что она подумает о нем? Реборн не знал, а, может, обманывал себя тем, что не может этого знать. В любом случае, он предстанет перед ней немощным и это приводило его в ужас. Страх глубоко проникал в сердце, сковывал тело, не давал пошевелиться душе. Предстать слабым перед раскаленным пламенем ее волос он просто не мог себе позволить. Все пустое. Он никогда не переступит черту. Реборн разогнулся, уперев мысли в глухую стену ненависти, долга и собственной мужской немощи. А дальше — пустота. Вложив в размашистое движение всю свою боль и злость, он смел бутылки со стола.

— Что это там? Ты видишь? — сказал долговязый сир Каппелин, отряхивая кровь со своего клинка.

— Снова синие деревья, — ответил Курт Лодрок, дородный лорд на огромной пегом тяжеловозе. Хозяин был под стать своему коню — оба они врастали толстыми ногами в землю, словно деревья стволами, — Они опять это сделали, клянусь, я прирежу их Бога собственными руками!

— Тебе не дотянуться до звезд, Курт, — ответил ему Реборн, отирая кровавую рану на лбу, — Туда не долетят даже стрелы. Но если Великий Воин откроет нам врата, чтобы добраться до его горла, я пойду первым.

Курт не успел ничего возразить, как его пронзила стрела — прямо в глаз. Вошла она мягко, словно в снег, а выросла с другой стороны уже окрашенной в багровый.

— Безумово отродье! — только и успел воскликнуть сир Каппелин, как в воздухе замелькали блики острых наконечников. Они были похожи на осколки влажного стекла, сияющего в лучах северного солнца. Армия подняла щиты.

Реборн знал, что это сон. Лица растворялись в тумане забытья и появлялись вновь, паутина образов ткалась обрывисто и была наполнена кровью.

— Турнепсовый блеск, — сказал Капеллин, как только его лицо снова соткалось из сонного марева, — Эта гадость везде, иногда мне кажется, она прилипла даже к моей заднице. Я дал обет оттереть морду каждого инаркха, напомаженную этим блеском.

— И как же ты собираешься это сделать? — спросил Реборн, растирая белесый порошок между пальцев, сиявший ярче бриллианта.

— Смертью, мой принц.

Реборн поднял голову, в глаза упали образы развешенных на деревьях кишок. Они были намотаными синими тряпками, кровь давно оставила их.

— Воин придает огню, Отверженный — земле, а Безумный оставляет гнить на солнце, — ответил ему Реборн, — Их блеск сойдет вместе с гниением вонючих тел. Ты сделал хороший выбор, Капеллин.

Они гнали инаркхов через перевал уже семь лун. Инаркхи уходили далеко в горы, но, отступая, оставляли после себя курганы трупов. Под синими деревьями лежали мужчины, женщины и дети с ритуальными лицами — одна половина их была выкрашена в блеск, другая содрана заживо. На большее у инаркхов не оставалось времени. Реборн видел большее там, позади, когда бои еще только начинались, поэтому гнал их день и ночь, чтобы украсть у них последние крупицы времени.

Из пелены тумана выскочил яркий блеск, посреди него распахнулся желтый оскал. Сталь лязгнула о сталь, Реборн отразил удар. Горы эхом повторяли звуки боя. Реборн рубил его уже третий раз — три смертельных раны зияли в его груди, животе и бедрах, но окровавленные шкуры наравне с блеском не чувствовали ни боли, ни слабости. Нужно было выпустить из инаркха половину его крови, чтобы он не смог поднять меч.

— Сзади! — послышался сквозь туман голос разъяренного Капеллина, — Осторожней, мой король!

«Если Великий Воин откроет мне врата, я доберусь до Безумного, клянусь. Только пусть покажет, куда идти».

— Мой король! — послышался голос сквозь пелену сна.

Король? Реборн открыл глаза. Над ним склонилось заплаканное женское лицо. Глаза Исбэль раскраснелись, нос распух и налился, словно слива. Она была красива в предрассветном влажном холодке.

— Я задремал, — Реборн не намеревался оставлять Исбэль за пределами шатра, но хмельная голова потребовала сна, — Сколько прошло времени? Уже рассвет.

— Не знаю, но до восхода еще далеко, — ответила она, и голос ее показался сиплым, — Сир Родерик вернул меня в шатер, он бывает груб в своей вежливости.

— Он все делает правильно, — ответил Реборн, садясь на кровать.

Волшебство серебра растаяло, потухли огни факелов. Догорали свечи. В воздухе чувствовался запах гари от тлеющих головешек в кострах. Лагерь был вял и почти весь спал.

— Простите, что разбудила вас, — прошептала Исбэль.

— Это не страшно.

Присев на край кровати, она ненадолго затихла и отвела взгляд. В холодном, ленивом утре послышалось:

— Скажите... им не было больно?

— Я знаю, как резать, чтобы человек почти не мучился.

Ответ прозвучал не сразу:

— Спасибо.

Он пытался разглядеть ее лицо, но Исбэль отвернулась. Растрепанные волосы густой копной возвышались над ее головой, закрывая лицо, покрывая плечи, ниспадая до самого пояса. Они потухли так же, как и весь огонь в лагере этим утром.

— Как погиб Касс, мой брат? — спросила она.

— Я не встречал его... живым, — ответил Реборн, — Его корабль потопили. Тело сожгли вместе с остальными рыцарями.

Она тихо кивнула.

Маленькая ладонь находилась так рядом, Исбэль оперлась о синеву простыней и не заметила, как Реборн покрыл ее своей ладонью. Мерзлая кожа тут же почувствовала горячее прикосновение. Неужели люди могут быть такими жаркими?

— Семь вздохов, — послышался голос Исбэль.

— Я слышал эти истории. Это всего лишь сплетни.

— Я не позволяла прикасаться дольше даже своему отцу, — ответила Исбэль, — Никогда не брала мальчиков на руки, разъезжая по деревням, не принимала помощи, когда случайно оступлюсь. Вернон давал указания, но занимались мной только сестры, я брала холодящую мазь из рук вашего лекаря за два вздоха и делала все сама, — встряхнув рыжие кудри, Исбэль повернула голову и взглянула на Реборна, — Не помогали даже перчатки. Некоторым доводилось держать меня за руку. Все, кто это делал — мертвы.

Реборн ничего не ответил, только мягко поднял ладонь Исбэль, полностью заключив ее в свою. Она не стала ее высвобождать. Стало еще жарче. Так странно, подумала Исбэль, и необычно. Грубость кожи, закаленной вызовами жизни, казалось приятной. Он же не умрет, правда? Еще совсем недавно она мечтала о его смерти, а теперь совсем не была уверена в своих желаниях.

— Могу я вас попросить?

— Говорите.

— Когда путь наш окончится, и обоз повернет к столице, возможно ли посетить еще одну деревню? — Исбэль использовала всю надежду заплаканного взгляда, — Она не лежит по намеченному маршруту и близка к морю.

— Мы заедем туда, куда вы захотите.

— Благодарю.

Стоило ей положить голову на подушку, как она тут же заснула. Реборн укрыл ее одеялом, завидуя этому удивительному дару. Расправил мокрые полы платья, которое она не успела переодеть, только отбросила ботинки, которые пришлись впору бы ребенку. Исбэль подогнула ножки, сопротивляясь мокрому холоду, а он ляг рядом, освободил травинку из рыжих пут и отбросил ее, и на этот раз набрался смелости обнять — так будет теплее, хорек не проснется до обеда и даже не заметит, что кто-то грел его все утро. И не поздоровится тому, кто посмеет потревожить его сон.

Глава 21. Внезапная забывчивость

Проселочная дорога вилась пылью и камнями. Успевший обмельчать обоз на этот раз двигался гораздо быстрее, заканчивался путь — заканчивалась пшеница. Пустые телеги Реборн отослал в столицу, чтобы не мучить ни лошадей, ни дорогу.

Воздух стоял и был тяжел. Жара начинающегося лета высушила грязь, свесив черные штандарты безвольными тряпками. Редкие порывы ветра не могли вдохнуть в них жизнь — тяжесть воздуха превратилась в когтистого зверя, вцепилась в ткань и повисла неподъемным грузом.

Сир Родрик вглядывался в небо, нежное и чистое, словно признание в любви престарелой шлюхи и не верил ни единому его слову. Видимо, облака тоже испугались этой вопиющей непорочности, ни одно пятно тени не проплыло по острым верхушкам деревьев. Небо имело фиолетовый оттенок, какой можно было поймать на стыке дня и ночи. Но сейчас не время для сумерек, думал сир Родрик, да и северные обыденности не свойственны для Теллостоса. Он не знал, отчего день напомнил о ночи, но вспомнил, что черничный получался, если в голубой добавить красный. Морские створки бывают шипасты, а когда трешь их, растворяют голубизну раковин в море. Родрик был сыном рыбака — ему часто доводилось тереть устрицы, и часто раниться — меч он держал гораздо лучше, чем рыболовецкую сеть, но он хорошо запомнил цвет, когда кровь растворялась в соленой голубизне моря. Родрик гадал, сколько же прольется с неба крови, когда он достанет меч и вспорет его брюхо. То, что это обязательно случится, он почему-то не сомневался.

— Вы тоже это чувствуете, Ваше Величество? — спросил Родерик, уловив напряжение Реборна.

— Да. Пахнет не просто горелым, — задрав голову, Реборн с таким же недовольством глядел вверх, — Кажется, горела трава, но если горит трава, значит, должны гореть и деревья. Здесь везде леса, а я не слышу запаха паленой древесины.

— Пожары не оставляют на языке сладость, — пробуя на вкус яд воздуха, сказал Родерик, — Горечь настоящего дыма вызывает изжогу. Но посмотрите на небо, этот дым не совсем не черный, он раскрасил небо в отбитый синяк! Знаете, что мне говорил родитель по этому поводу? — глава стражи покачал своей большой головой, — «Не страшен тот, кто громко пускает ветры и заставляет жать нос, а тот, кто делает это бесшумно и стремится затеряться в толпе». Такому дыму, Ваше Величество, доверять нельзя. Нужно добраться до его задницы. Со всем уважением... — добавлял Родерик всегда, когда ощущал в этом потребность.

— Не видно, откуда идет дым, — ответил Реборн, всегда делавший скидку манерам Родерика, — Но его хозяину не затеряться в толпе.

Родерик был уже не так молод, недавно разменяв сорок весен, имел большую голову со светлыми и густыми, словно шерсть медведя, волосами, задумчивые глаза медового цвета и внушительный, как и у большинства северян, рост. Родерик сторонился излишеств, нося крепкую, без изысков броню. Единственное, что он позволил себе — красивый меч работы лучшего кузнеца Блэквудской кузни. С набалдашником в виде головы гарпии и гарды в виде крыльев, в основании которой засел серый топаз, на солнце становившийся голубым. В легендах говорилось, что такой камень дает силы воину даже на одре смерти. Ощущал Родрик свой меч продолжением руки и не любил, когда приходилось ее отсекать. Поговаривали, что он спал с ним, очень нервничая, когда не обнаруживал меч рядом с собой ночью. Он бы так не пугался, если бы потерял посреди моря оба весла. Реборн ценил его за умение построить ряд, прозорливость до врага и верность — если в него полетит тысяча стрел, Родерик поймает собой всю тысячу и еще одну.

— Кажется, мне подвернулась удача, — поскреб подбородок сир Родерик. Даже большая, подумал он, чем поимка в свои сети старого сира Кормира — его наставника. Тот потерпел крушение и был спасен маленьким рыбаком, одиноко гребущим сквозь синеву моря. В благодарность сир Кормир сделал его своим оруженосцем, взмен утонувшего.

— Нам, — поправил его Реборн, — Нам подвернулась удача. Но я не верю в случайные удачи. Позовите сюда королеву.

Юстас уже развернул коня, когда Реборн закончил фразу — за долгие годы помощник научился понимать хозяина прежде, чем тот успеет поймать мысль.

— Хорошо. Спасибо, Юстас, — сказала Исбэль, и в ее голосе почувствовался страх. Сначала она хотела прикинуться спящей, если вдруг к ней появятся вопросы, на которые она не готовы была ответить. Но рассвет прошел сонливо и сказаться уставшей не получилось. Поэтому Исбэль прицепилась к служанкам в конце обоза, делая вид, что разболталась — Реборна этим было не удивить, и он быстро потерял интерес к галдящим женщинам. Девушки смеялись, вовся не стесняясь общества королевы — уже седьмой год они колесили вместе, под палящим солнцем шуршала золотистая шелуха лука, перелетая прямо через борта телеги на проселочную дорогу — повар намечал хороший ужин по поводу окончания похода.

Лютый приподнял ухо, когда Исбэль начала выбираться из повозки, но только одно. И не разлепил глаза. Он давно порывался забраться в телегу, совершенно не поддерживая рвение Герды скакать галопом впереди обоза, но Реборн несколько раз давал приказ идти рядом. С последней битвы пес начал набирать вес и уже отъел бока, королю не нравилась его форма. Когда Лютый забрался-таки в телегу, то сразу попал под протекцию королевы — та схватила его за бока и отвоевала у ворчливого короля.

Исбэль села на коня неохотно. Пришлось сойти с дороги, чтобы объехать обоз. Мелкий полесок замелькал в стороне от глаз, закрывая всю правую сторону дороги. Места были хорошо знакомы, совсем скоро она свернет влево и покажется деревенька. Что бы не хотел сказать ей король, у него не останется достаточно времени, чтобы выпытать у нее всю правду, которую она, естественно, открывать не собиралась. Поэтому и медлила, пришпорив коня не сразу и лениво пустившись рысцой. Исбэль всегда считала себя по-смелому правдивой, но страх обнаружил в ее характере удивительную черту, сравнимую разве что с хитростью лисицы. Доверить охрану курятника ей точно было нельзя. Мысли о недостойной трусости повергали девушку в печаль, но корить себя она тоже не спешила.

Впереди послышался разрозненный ропот. Исбэль пришпорила коня.

Обоз нагнал худую фигуру, облаченную в белую тунику. Она обвивалась вокруг худощавого тела с кожей, похожей на сморщенный пергамент. Человек шел медленно, глотая пыль из-под копыт лошадей. Когда лошади встали и пыль улеглась, он уже лежал — совсем босой и лысый.

— Нужно погрузить его в телегу. Наверняка, он идёт в деревню, — Исбэль поравнялась с Реборном, тревогу ее почувствовал даже Родерик, совсем не искусный в распознавании женских настроений.

— Это может быть чума или какая другая хворь, — сказал Юстас, с недоверием разглядывая сморщенное, с неестественной желтизной лицо путника.

— Он не заразен, — отвела взгляд Исбэль, непринужденно вглядываясь вдаль, — Прошу вас, мой король, до деревни совсем недалеко.

— Это не чума, — похожий на серого ворона Турун Хардрок спешился, навис над незнакомцем и схватил когтистыми пальцами щеки мужчины, смахивающего на старика. Тот закатил глаза и открыл рот, — Если он и болен, то только болезнью души. Его одолевают призраки. Не к добру, когда они приходят днем.

— Они могут навредить? — испуганно спросила Исбэль, которая очень боялась призраков, хотя ни разу их и не видела.

— Некоторые являются во снах путниками времен, их не трогает ничего, кроме наших воспоминаний, — ответил Турун, пытаясь уловить что-то в стеклянных глазах молодого старика, — ...глухие к слезам, страхам, прошлому и будущему. Иные посещают во время горячки, их ваяет наш разум, тех, что не существуют. Но есть и такие, кто приходит указать должный путь, а пути прокладывают Боги. Им нипочем время, — в глазах сира Хардрока появился странный блеск, будто они увлажнились слезами, — Я видел... и он видел. От запаха призраков зависит, какой дорогой мы пройдем. Хорошо, если уготовано доброе. Добрые призраки — добрые запахи. Его же пахнут злостью.

— Я не верю в призраков, — сир Родерик вынул откуда-то полоску вяленой говядины и поймал ее зубами. Запах соленого мяса отдавал в нос и притуплял ядовитую вонь гари, — На моем веку все, что могло тебя укокошить имело когти, клыки и руки, а у их хозяев имелись головы. С этими штуками прекрасно справлялся и меч.

Кобыла сира Родерика была неспокойна, нетерпеливо маясь на месте, мотая головой и шевеля ушами, светлая грива волновалась на воздухе. Силясь избавиться от надоедливого запаха, лошадь широко раздувала ноздри, она смотрела ошалело и вызывала сочувствие, но вяленой говядины у Родерика для нее не нашлось.

— Сир Хардрок? — требовательно спросил Реборн, глядя на застывшего статуей лекаря. Король сходился во мнении с Родериком, но ждал ответа Хардрока, чтобы окончательно убедиться в незаразности незнакомца.

— Его призраки опасны только для него самого, — вынес вердикт серый северянин, грубым движением руки отталкивая от себя голову мужчины.

Реборн дал знак, чтобы его погрузили в телегу. Тот не сопротивлялся, оставшись в глубине собственного забытья. Теперь уж никто и не сказал бы, жив он или уже отдал концы. Галаза его оставались открыты и стеклянны, рот широко распахнулся, собирая мух.

В мгновение непродолжительной передышки Исбэль хотела последовать за лекарем, но ее остановил требовательный голос мужа:

— Здесь странный запах, — окликнул Реборн, только начавший постигать всю глубину женского коварства, — Знаете, откуда?

Исбэль приняла гордую осанку, хоть спина ее и болела. Хитрая, как лисица и трусливая, как мышка. Как крыса — поправила ее совесть, но она не стала слушать ее увещевания.

— Здесь неподалёку храм, — ровно ответила Исбэль, — Это запах дыма от вечно пылающих чаш.

— Может, королева знает какому Богу принадлежит этот храм? — слишком спокойно прозвучал вопрос короля, подумала Исбэль, это ловушка. Он лишь хотел уличить ее в лукавстве.

— Разве лорд Беррингтон не поставил вас в известность? — удивленно спросила Исбэль.

— Он упоминал храм Отца Огня на тракте близ Кукольной, но ту деревню мы проехали мимо по вашему же желанию. Давно.

— Правда? — удивилась Исбэль, в миг ставшая слишком часто удивляться, — Видимо, память меня подвела. Я перепутала пути. Но сейчас нет мест, где бы не требовалась пшеница. Думаю, и здесь она будет к месту.

— Надеюсь, память ваша стала слаба из-за долгого пути и усталости, — строго ответил ей Реборн, — Но, видимо, королева бывала в главном храме столицы только раз — когда шла к алтарю. Подле Отца Огня никогда не ставят вечно пылающие чаши. Только чистое пламя.

— Прошу, — не выдержала Исбэль, — Не задавайте мне вопросы, на которые я не в силах ответить. Простите, если запутала вас. Думаю, вы вправе не выполнять мою просьбу.

Реборн посмотрел на нее, будто она назвала его трусом. Правильно говорила леди Алисия, с облегчением подумала Исбэль, запрети северянину брать в руки меч — он обязательно полезет в драку.

— Я отказался от сопровождения лорда Беррингтона только ради вас, — уточнил Реборн, — Не взял и его помощника. Взгляды этого дома смущали королеву. Но тогда мне пришлось положиться исключительно на вашу память. Не страшно, что она подвела, плохо, когда подводит совесть, — сказал Реборн и двинулся вперед, оставив Исбэль смотреть на гриву своей лошади. Вдали уже показалась деревенька.

— Какое жесткое мясо, — пожаловался неподалеку Юстас, угостившийся кусочком говядины, — Вы бы размочили его, сир Родрик, так недолго лишиться и парочки зубов.

— Моченая говядина, — скривился Родрик, — Ничего хуже в жизни я не пробовал. Вода после нее желтая, как в луже после трупа, а во рту только привкус мочи, — Родрик покосился на Исбэль, — ...со всем уважением...

Глава 22. Алчущий бог

Деревня встречала хмуро и неприветливо — тишиной. Несколько одиноких хижин с укоризной склонились над помятой травой, осев под соломенной крышей. Никто не вышел встречать высоких гостей, казалось, все вокруг вымерло. Выдавали обжитое только примятая трава, старенькие залатанные дома и мелькавший вдали большой амбар, странно возвышавшийся над убогой деревенькой. Вокруг валялись валуны из мрамора, свежеотесанные бревна и несколько толстых срубленных елей. В крупном дубовом чурбане застряло острие большого топора, еще два таких же лежали рядом. Стояла солнечная, теплая погода. Реборн понял сразу, что зря Исбэль с таким трепетом готовила леденцы для ребятни — здесь ее давно не было. И герольду работы тут тоже не найдется.

— Сир Родерик, — обратился Реборн к начальнику стражи, — Отправьте с десяток солдат к амбару, пусть будут начеку. Обыщите дома. Нужно научить людей вежливости.

От странной тишины ничего доброго ждать не приходилось. В том, что здесь кто-то обитал, Реборн не сомневался, как и в том, что их не могли не услышать. Как можно пропустить звуки, издаваемые десятками лошадей, сотней с лишним солдат, еще большим биением сердец и глотками женщин, даже по прибытии не переставших трепаться между собой?

— Может, они испугались? — с надеждой спросила Исбэль, поравнявшись с Реборном, — На дорогах много разбойников, жители могли просто спрятаться в домах.

— Что вы видите вокруг? — спросил ее Реборн.

— Я.… я не совсем понимаю... — растерялась Исбэль, король дал знак и ее плотно обступила стража. Теперь девушка стояла в плотном стальном кольце и ее наконец посетил страх.

— По дороге сюда мы не встретили ни одного засеянного поля, в деревне не пробежала ни одна курица, не замычала корова, а в лужу не упала ни одна свинья. Разве может такое быть? В лужах тут нет недостатка. Кто бы здесь не жил, это точно не крестьяне.

Обоз выжидательно притих, когда начали обыскивать дома. Только редкое фырканье лошадей играло на струнах людской настороженности. Служанки бросили чистить лук, сгрудившись по бортам телеги и вытянув шеи. Армия выстроилась позади короля. Где-то вдали, видимо, в одном из дальних домов, послышались крики, будто отрубают голову дичи, или полосуют кого-то плетью. Под натиском сильных ног загрохотали двери, от ветра хлопнули ставни. Из шестого по счету дома стража выволокла больше десятка людей.

— Сир Хардрок, уведите королеву. Это зрелище не для ее глаз и ушей, — спокойно отдал приказ Реборн, наблюдая, как к нему волокут больше десятка полуголых мужчин и двух абсолютно голых женщин, если не считать золотых цепочек на шеях и бедрах и прозрачных накидок толщиной не больше паутинной нити. Первый взгляд их и вовсе не мог уловить.

Мужчины были плечисты, крепки и наспех завязывали штаны на бедрах, некоторым повезло меньше — те прикрывали наготу только ладонями. Мужчин согнали в плотную кучу, женщин бросили под ноги Реборну, отдельно Родерик вел пожилого мужичка — единственного, кто, по всей видимости, был полностью одет.

— Приветствую вас, Ваше Величество, — жрец поклонился так низко, что впору было стукнуться головой о землю, попутно он старательно запахивал тогу в области чресел.

Реборн хищным взглядом обозрел представших, но почтить жреца ответом не спешил. То, что это был жрец, он не сомневался — бледно-фиолетовая тога, подбитая золотой каймой и тяжелая латуневая цепь на шее, оттягиваемая большим медальоном с разным ликом выдавало в нем слугу Безумного. На этот раз грудь его приняла на себя тяжесть двуликого животного — с одной стороны змеи, с другой — барана. Почти лысая голова жреца щетинилась несколькими обломанными волосками, и блестела бы, словно начищенный котел, если бы вокруг не нависали ветви деревьев.

— Отведи меня к своему храму, жрец, — без прелюдий потребовал Реборн, мгновенно начав распаляться, словно головешка, на которую начали дуть. Кожа жреца была сухая, словно пергамент, старившая мужчину прежде, чем сулило время — это были поцелуи опиума и дурман-травы.

— Прошу меня простить, — склонился Опиумный Жрец в еще одном поклоне, — Но Его Величество прервал благодарственную службу услаждения. Она священна, ее надобно продолжить. Безумный будет рад, если ваша армия к ней присоединится. Алчущие Жрицы соскучились по настоящей вере.

От такой наглости у Реборна налились кровью глаза. Юстас чувствовал кожей, как напрягаются его мышцы. Он кинул взгляд на девушек: боги, две женщины на дюжину мужчин, обескураженно подумал он, но после взглянул в их глаза. Зрачки, красные, словно кровь, сияли не менее, чем рубины на их шеях и бедрах, заключенные в тиски тонких золотых цепей. В глазах их не было боли, страдания или страха — только бездонная похоть, сжигавшая одежду на его теле. Жрицы не опустили взгляда, стесняясь своей наготы, они вздернули подбородки, плотоядно взирая на солдат. Тела их были словно высечены из мрамора — белоснежные, бархатные, крутобедрые и упругие, с талией такой тонкой, что можно было обхватить пальцами одной руки, с полными грудями, глядевшими в небо алыми, вечно сжатыми сосками. Красота их лиц заставляла таять душу и наливаться чресла, волосы их были абсолютно серы и блестели на солнце. Турнепсовый блеск, знал Юстас, серость их волос сияла уже от природы, превращая девушек в живые бриллианты. Из их лона тоже выглядывал турнепсовый блеск — так они почитали своего Бога, Юстас готов был поклясться, что если мужчины уберут руки от своих бедер, то откроют прежде всего сияние этого блеска.

Он слышал кое-что и раньше, но встречался с Алчущими Жрицами в первый раз, наверное, потому, что их было не так много. Растили их в храмах с младенчества, отпаивая женскими травами и отварами на когте мантикоры, закрепляли зелья заклятиями. Возможность родить дитя они теряли еще в раннем детстве. Если им удавалось выжить, то их кости и мышцы становились выносливыми, а женское лоно — исключительно крепким. Но после всего оно осквернялось безумием — желание Алчущих Жриц становилось бездонно, никогда не утоляемо и искало своих жертв денно и нощно. Им требовалось по пять мужчин в день, а если их не было, то на следующий день уже по десять, если не находилось и их, то Жрицы начинали седлать все, что напоминало им мужской орган. Поговаривали, если им удавалось насытить Безумного и свое лоно, то с их грудей начинало сочиться черничное молоко. Одним Богам известно, сколько мужчин им для этого требовалось. Любая шлюха по сравнению с ними была воплощением непорочности.

— Какого Бога чтит Ваше Величество? — ответил вопросом на молчание короля Жрец, поправив худосочной рукой цепь на шее.

Он не мог не знать, какого Бога чтит король-северянин. Жрец хотел сыграть на похоти его солдат, чтобы сохранить свою голову — понял Реборн. Любой, кто сунет свой член в Алчущую Жрицу, становится помеченным Безумным. Забывая о долге, воля многих мужчин в свое время подчинилась словам блесковолосых женщин. Сегодня они их пробуют, а завтра больше половины из них будет готова ослушаться своего предводителя. Реборн обернулся — в глазах его людей ссорились похоть и ненависть. Что ж, это лучший исход, на который он мог рассчитывать — магия сладострастия, исходящая от Жриц, могла смутить разум самого холодного мужчины, или насытившегося — но его люди шли уже больше тридцати лун.

— Не важно какого бога чтит король. Тебя это волновать не должно, — отчеканил Реборн, а потом сказал громко, чтобы слышали и те, кто позади него: — Со мной королева, и ты, Опиумный Жрец, смеешь предлагать подобное в ее присутствии? Неужели ты думаешь, что мои солдаты согласятся на твои оргии?!

— Прошу меня простить, Ваше Величество, но я не вижу королевы, — поправил его Жрец, вдыхая ароматы весны. Его вовсе не смутил неважный настрой короля, он прикрыл глаза, будто собирался уснуть, — Мысли светлейшей мне неведомы, коих я бесконечно почитаю, но позвольте не согласиться... Это не оргии, Ваше Величество, а священное действо. Лоно Жриц наполняется семенем, приходит весна — торжествует жизнь. Жизни следует взять так много, что она не должна помещаться в их лоно, должна течь по бедрам и грудям, пока полностью не вымажет в своем естестве, а потом окропит землю. Семя в землю. Такова воля Безумного, такова воля природы. Плохо, когда не хватает силы, чтобы принести жертву услаждения. Дюжина мужчин не дадут столько семени, чтобы взрастить урожай этих земель, а ваша армия вполне обладает таким ценным... ресурсом. Отдайте священных служительниц своим солдатам, пусть они толчками выбьют из их грудей молоко, сгустят его до сливок, а потом взобьют до масла, — Жрец открыл глаза и легонько улыбнулся, безгубым порезом разлепив щеки, — Помните, Ваше Величество, следует почитать все двенадцать, но одного больше всех. Пойдет ли королева против воли одного из дюжины? Воля любого Бога выше воли любого смертного.

Девушка слева, та, что имела взгляд старухи и тело юной красавицы, слишком юной, чтобы назвать ее женщиной, медленно встала, обнажив блестящие чресла. Желание ее было видно даже тем, кто не стоял в первом ряду — оно набухло, покраснело и текло по бедрам. Безумный решил переиграть короля, это Реборн понял, когда услышал ропот у себя за спиной. В ту же секунду воздух рассек свистящий звук, а за мгновение до этого послышалось мимолетное шуршание меча, вынимаемого из ножен. На шее Жреца зазияла рваная рана, близнецом вставая рядом с раной его рта. Брызнула кровь. Жрец упал.

— Кто-нибудь ещё считает, что воля его Бога дороже собственной жизни? — возвысил голос Реборн, оглядывая впавших в панику мужчин. Те открывали рты, но не могли издать не звука, кроме протяжного мычания. Все они были абсолютно немы — языки давно покинули их рты, сгинув в жертвенном огне.

Показался сир Родерик с солдатами, они приволокли двух свежих мертвецов, только что павших от их стали.

— За ангаром строится конюшня, эти двое охраняли припасы и два пучка дурман-травы, будь они неладны, — сказал сир Родерик, с недоверием взглянув на спокойных Жриц. Смерть клирика будто и не тронула их, — Смахивают на инаркхов, но кровь из них вытекает довольно живо. Да и блеска я у них не нашел, кроме того, что сбежал у них из штанов.

— Только двое? — нахмурился Реборн, глядя на двух больших мужчин в волчьих шкурах. Раньше в руках они держали секиры, а теперь только грязь, — Не похоже на инаркхов, те ходят не менее, чем десятью. Если здесь появилась дурман-трава и припасы, то и охрана должны быть неподалеку. Значит, где-то остановилась армия.

Сир Родерик Хеллен подошел к своему королю, склонившись к его уху так близко, что чуть не задел его густыми усами:

— Ваше Величество, со всем уважением... с нами королева, несподручно гнать Безумного сейчас, но и оставить его все равно что срать, не снимая штанов, — сказал он Реборну почти шепотом.

— У него везде глаза и уши. Уже до вечера остальные Жрецы будут знать, что здесь произошло. В деревне не высохла распутица, мы оставили слишком много следов и шелухи лука, чтобы сойти за разбойников. Безумный не подчиняется приказам и не признает и титулов, — ответил ему Реборн, — Уйти сейчас — ошибка. До ближайшей крепости сутки пути, мы не успеем до захода солнца. Любые всадники быстрее нашего обоза. Придется принимать бой во тьме, когда в лагере женщины.

— Думаете, они решатся на бой? — спросил Родерик и тут же понял глупость своего вопроса.

— Убить неугодного короля, когда он сам пришел в лапы Безумного? — усмехнулся Реборн, — Даже я не упустил бы такой возможности.

— Ваше Величество, — отвлек мелодичный голос одной из Жриц, теперь они обе стояли, стараясь шире раскрыть мокрые от желания бедра, — Это всего лишь строители, — девушка слева изящным жестом тонкой ладони указала на мужчин позади. Люди Родерика накинули на Жриц по холщовой попоне, чтобы скрыть их постыдную наготу, но те скинули их с белоснежных плеч, — Бедняги не знают дорогу к храму, потому что никогда там не были. Ее знаем только мы... О молю, позвольте закончить обряд весенней жизни и попадете туда, куда захотите. Прекраснейший из прекрасных, мы управимся еще до заката... — девушка кокетливо тряхнула полными грудями, они колыхались еще долго, туманя разум мужчин, — …но, если ваши люди захотят, будут наслаждаться нами до утра — наши цветы выдержат всех. Сжальтесь над своими людьми, наверняка, они не знали женщин уже много лун.

С удивлением для себя Реборн обнаружил, что его солдаты дышат ему в затылок —горячее дыхание обжигало кожу. Мужчины приблизились на шаг, а потом еще на один. Хищный взгляд красных глаз вскрывал возраст Жриц — много больше того, что показывало тело. Реборн гадал, сколько весен им на самом деле. Поговаривали, Жрицы жили более сотни весен, не на луну не теряя свою молодость и с каждым годом упрочняясь в своих чарах. Этим, должно быть, перевалило за всю сотню, раз их притягательность лишала разума даже злых северян за спиной собственного короля. И снова сир Родерик оказался прав — все, что несет опасность имеет зубы, клыки и руки. Жрицы не были призраками, служили своему Богу они вполне осязаемой плотью. Алчущие прожигали взглядами короля, на выдохе осознав, что их крепкие чары не действуют на него. В воздухе послышался тихий свист клинка.

— Да, вы знаете дорогу к храму, — спокойно ответил Реборн, стряхивая с клинка кровь, смотрящуюся на нем так приятно, — Но королева ее тоже знает.

Глава 23. Перед боем

Остановились за милю до обрыва, несколько рыцарей поехали вперед. Чувствовался бриз с моря, даря мимолетную передышку вздохам. Строителей оставили в деревне, лошадей забрали — при всем желании им было не обогнать армию короля. По пути встретились несколько телег с древесиной, пешие строители и несколько конных инаркхов. Сир Родрик догнал последнего, со всей дури пришпорившего коня: тот свалился с одного удара меча, но погиб инаркх от меча Хуберта Ханнанбара — потребовалось пронзить его несколько раз. Никому не удалось скрыться, чтобы предупредить Безумного. Шум моря скрывал звуки, могшие выдать, но король рисковал.

— Я не знала, что здесь происходит, — сказала бледная, взбудораженная Исбэль. Пальчики ее дрожали, переминая складки на тревожном от ветра плаще. Смерти причинили много боли ее сердцу, но она предпочла мудро об этом промолчать, — В последний раз здесь было только море... — она всхлипнула, — и пара пылающий чаш...

— Я недоволен не тем, что вы привели нас сюда... — голос Реборна был так напряжен, что любой вскрик, всхлип или взгляд мог нарушить хрупкое равновесие и вызвать неудержимую лавину, которая обрушится на нее со всей силы северного холода. Исбэль была уверена в этом, — ...а тем, что скрыли правду. Ваша ложь подвергает всех опасности. Вы не оставили мне выбора — придется принимать бой. Какие мысли были в этой бедовой рыжей головке, когда вы это придумывали?

— Мыслей не было... только страх, — Исбэль не маялась угрызениями совести, вовсе нет. Напротив, испытывала радость, что сейчас Реборн занят предстоящим боем больше, чем мыслями о ее лжи. Могла ли она похвастаться этим, если бы сказала правду? Исбэль поежилась, но в этот раз не от холодного бриза. Онавидела мертвецов в телегах, в которых еще вчера покоилась пшеница. Я поступила правильно, заключила она, его гнев строг и неуживчив, он не примет никаких оправданий. Так можно и головы лишиться… Однако, в следующий раз Исбэль решила хорошенько подумать, что будет лучше — правда или если не ложь, то правда не вся?

— И чего же вы боялись? — сдвинул густые брови Реборн, отстегивая с седла меч. Пора было облачаться в доспех, но сначала надлежало отправиться в разведку. Ему нужно было увидеть все своими глазами, чтобы понять тактику. — Страх лишает воли, нет в нем никакого смысла. Быстро же вы об этом забыли.

— В тот вечер... там, под луной... мне было так плохо. Мне очень хотелось оправдать отца. Хотя бы в своем сердце... — если не ложь, то правда не вся, решила Исбэль, — Но вы были так злы... я просто испугалась северного гнева. Что бы сделал король, узнав, что мой отец не просто нанял инаркхов, но и пустил Безумного на свои земли? — Исбэль опустила глаза, ветер согнал локоны на ее лоб. — Я знала об этом, но ничего не сделала.

Реборн помолчал, отметив про себя не доверять женщинам во время их недомоганий. Прежде чем уйти за сиром Родериком, он бросил из-за спины:

— Едва ли вы могли что-либо сделать.

А она всего лишь хотела, чтобы он загасил чаши и прогнал двух Жрецов, дурманивших население Веселки еще две весны назад. Под действием дурман-травы дети пухли, смотрели осоловелыми глазами, но не видели, не дергали ее за волосы, удивляясь их необычно яркому цвету, не радовались тропическим леденцам. Не целовали ее в щеки… Откуда ей было знать, что Безумный так крепко пустит корни? Исбэль смотрела в спину удаляющемуся Реборну, гадая, сколько же людей сейчас находятся там, на побережье. Он же не убьет всех, правда?

На горизонте выросла гора Перемен, высокая, одинокая и предвещающая окончание пути: значит, близится столица. Прекрасная в полуденных лучах, гора накинула на покатые плечи плотную белесую дымку — от горизонта до горизонта. Словно тогда, более четырехсот весен назад, когда недра ее только начали изрыгать шипящее нутро, а море закипело, выбрасывая на берега вареную рыбу.

Прислуга сгрудилась у телег с провизией, стараясь держаться подальше от трупов. Молоденькие пажи были бледны и молчаливы, у них не осталось бравурных речей для благодарных ушей смешливых девиц. Те в свою очередь стали удивительно тихи и с тревогой вглядывались в мутную даль.

— Хороши, бесовки, даже бездыханные хороши... — Уилл стоял возле телеги с Алчущими Жрицами и не мог оторвать глаз. Завернутые в плотную холщовую ткань, они все равно старались от нее избавиться: ветрами ли, тряской или какими другими неправдами, но тела их оголились, открывая взору груди, плоские животы и бедра. Король одним ударом срубил голову одной и разрезал горло другой: кровь запачкала ее щеки, стекала по грудям. Кровь была все еще теплой и текучей, словно у живой, а девушка закрыла глаза, будто уснула и оставалась прекрасна, словно русалка.

Уилл чувствовал жар от них, тела их еще не остыли, и видимо, остывать еще долго не собирались. Осторожно, Уилл, говорило ему чутье, посмотри на их молочную кожу — без единого укуса, без единого пореза... это все темные заклятия, согревающие их алчущие покровы и отгоняющие мух, осторожно, Уилл, прикоснешься и пропадешь. Но здравый смысл утонул в его штанах, оттопыренных налитыми чреслами. Подушечки пальцев закололо. Безумно захотелось коснуться бархатных грудей, пусть и в крови, пройтись по животу и тронуть все еще набухшие женские цветы, утопившие блеск во влаге желания, а потом проникнуть пальцами внутрь.

— На дальних рубежах в каждой армии есть по Алчущей, — сказал он пересохшими губами, не в силах оторвать глаз от вздернутых сосков.

— Это ты о чем? — спросил Бертон, приземистый, коренастый, повидавший виды солдат, он страдал от грибка ног и все время чесал сапоги о камни и траву. Похож на северянина он был только косолапием, и, если бы не это, даже в свои годы мог сойти за красавца, — Этих скоромников да розгами по спине с десяток раз. В каждой армии да по Алчущей! Ишь... Не для их ядовитых щелей росла моя кожаная мошна, ты, Уилл, как вернемся в столицу, лучше мокни свой хер в благочестивую шлюху и забудь про этих чудовищ.

Но забыть Уилл не мог — его рука сама потянулась к влаге цветов. Бертон оказался быстрей, запахнув грубую ткань прямо перед его носом:

— Побереги свои яйца, пока Безумный не сжал их еще сильней!

Уилл нахмурился. Не оттого ли король убил Жриц, что сам холоден к их прелестям, и не бывает у него того пожара, что полыхает сейчас у него в штанах? К счастью, в помутненном рассудке солдата нашлась здравая мысль не озвучивать свои размышления — отрезанным языком ему не обойтись, а голова ему нравилась, когда находилась на плечах. Уилл почувствовал острую несправедливость. Он отошел от телеги.

— Что плохого в весеннем обряде жизни? — сказал он с обидой в голосе, — Мы и дома отмечаем весенние праздники. Они угодны Воину.

— Воину угодно, чтобы ты в руках держал меч, — ответил ему с раздражением Бертон, — Чтобы взрастить урожай, нужно взять в руки плуг, а не скоромные сиськи. Как срамное не назови, оно и останется срамным скотством. С таким же успехом ты можешь отыметь козу!

Вокруг послышались смешки товарищей, проверяющих снаряжение перед битвой.

— Ребята, поглядите! — послышалось позади, прямо из телеги.

— Адова дюжина! — выплюнул ругательство Карпентар, долговязый, худощавый лучник, с таким же долговязым лицом и длинными, словно у барда, пальцами.

Бедра ее раздобрели, кожа пожелтела, лицо расплылось. Алчущая на глазах десятка людей превратилась в обычную деревенскую бабу далеко не первой свежести — косую, немного рябую, груди ее начали отвисать под грузом времени — все такие же полные, они потеряли свою упругость и оттянулись вниз. На дородных, бугристых от жира бедрах появилась густая черная поросль, в которой затерялся весь блеск. Тучная плоть раздобрелась так сильно, что в нее врезались золотые цепи, а рубины потонули под складками кожи. Что творилось со второй, той, что без головы, и говорить было жутко. Тление ее не остановилось, все больше и больше превращая ее в древнюю старуху. Тело ее иссохло, кожа пожелтела и покрылась пятнами, волосы на голове поредели, уносимые ветром и оставляя череп старухи практически лысым. Сила тлена оказалась настолько сильна, что превратила ее в мумию — из красоты на костяном теле остался только турнепсовый блеск, безуспешно пытавшийся удержаться на сухих от старости женских складках. Язык не поворачивался назвать их цветами, и даже сушеными фруктами — они походили на тухлую тушку потрепанного жизнью грызуна. К горлу Уилла подкатила тошнота.

— Ребята, а эта вроде еще ничего! — смеясь от живота, выпалил Толли, молодой светловолосый солдат, у которого рот рос в форме улыбки. Он возвышался над товарищами прямо из телеги и указывал на первую Жрицу, ту, что уперлась жиром в левый борт, на вид ей было около сорока весен, — Эй, Уилл! Ты еще не передумал? Я бы хотел на это посмотреть, но, так уж и быть, отвернусь!

Вокруг раздался громкий хохот более десяти глоток. Звуки унес сильный порыв бриза, а потом еще раз и еще. Он глушил смех диким свистом, хлестал по щекам и душам, не в силах успокоить лихорадочную дрожь предстоящего боя.

— Обожди, только найду голову второй, кажись, закатилась куда-то...

— Ааа!! — закричал Уилл, раскрасневшийся от дикого унижения. Воздух проткнул меч, в нем отразилось фиолетовое небо. Он не видел, куда полоснул в первый раз, но пальцы почувствовали удар, а ветер подхватил звон металла.

Бертон преградил путь его мечу. Он держал свой, в больших медных глазах его плескался гнев:

— Уймись, олух!

— Подходи по одному! — кричал Уилл, — Я? Козу? Этих... этих?! — захлебывался он, не в силах найти слова, — Каждому в глотку запихну его смех! Вот этим вот лезвием! — кричал он, тряся мечом.

В этот момент он почувствовал сильный толчок под гузно, а в следующее мгновение уже уткнулся носом в свежую весеннюю траву. Твердым ударом двуручника Драйзер Хардкор, старшина отряда, выбил меч из рук Бертона. Хардкор навис грозный скалой над Уиллом, вонзив острие меча в траву, порвав ее и войдя дальше — в твердую прибрежную землю, давно упрочненную ветрами:

— Могу я спокойно поссать, чтоб вы глотки друг другу не перегрызли? — спросил он на удивление спокойно, сложив ладони на круглый набалдашник, — Знаете, как сложно ссать при таком ветре, ребятки? Эх! Этот скабрезный Бог умудряется нас рассорить даже через мертвецов. Ты, да — ты! Не бойся, Уилл, получить кулаком по морде успеешь и во время боя. Вставай, да прибереги свою ярость для Безумного. Вы все, слышите?! Его храмов на всех не хватит, второй раз удача нас не найдет. Может, сбренькает про нас потом что-нибудь заезжий трубадур. А что? Недурно.

С этими словами Хардкор прошелся до телеги, критичным взглядом осмотрев раздобревшую Жрицу. Окончательно запахнув ткань, плохо сходящуюся на ее жирном теле, он скептично цокнул:

— На тещу мою похожа.

Храм прятался на побережье за стеной скал, словно за непробиваемой броней. С одной стороны море, с другой — крутой обрыв, зияющая дырой каменистая арка слева, сквозь нее свистел ветер и прыгали волны, словно цирковые лемуры. Справа вилась небольшая дорога, ведшая вверх, на материк, по ней едва ли могла проехать телега, запряженная одной лошадью. Ступени храма покоились на массивной каменной плите, в свое время сточенной каменотесами — она уходила далеко вниз, сливаясь основанием со скалой, отчего прибежище Безумного походило на громадный каменный корабль. Две гигантские чаши у высоких врат, наверное, не уступали размером парочке королевских карет — в них легко могло поместиться по молочной корове. На одиннадцати ступенях к вратам лежали приливные водоросли, которых не счищали никогда, а купол сверху имел огромную дыру — рот двуликого сатира, но лицо его мог разглядеть разве что сокол с высоты птичьего полета. С чаш валил фиолетовый дым.

— При таком хлёстке ни одна стрела не долетит до цели. Только если стрелять с той стороны, смотрите, вот — можно выстроиться у того камня. Угол вполне приемлемый, но нужно рассмотреть поближе, потрогать ветер, — улыбнулся медовой улыбкой Льюис Индеверин, стряхнув со лба золотистые кудри, недовольные ветром, — Морской бриз гроза точности, а хотелось бы в каждый глаз по стреле.

— А не далековато? — прохрипел басом сир Родерик, зажав былинку между губ. Травы здесь было море — лежали все трое на пузе, подкравшись к краю пропасти, — С такого расстояния не то чтобы в глаз, в задницу хотя бы попасть.

— Стрелы шептали мне, что договорились с ветром. Сегодня он им друг, но только если полетят они рука об руку, — ехидно улыбнулся Льюис, — У маленьких шалуний отличное настроение.

— Хм...

Льюис был знатных кровей и одного возраста с королем. Однако, в отличие от него, в свои двадцать семь выглядел совсем мальчишкой. Голубые глаза с поволокой, вечно ехидная улыбка с приподнятым уголком рта, алые губы и лунный лик — он был воплощением красоты, воспеваемый в балладах: так считала всякая, кто видела его впервые. Для Льюиса подошла бы роль какого-нибудь пажа или сладкого турнирного рыцаря, увенчанного цветами славы и вздохами влюбленных дам, но судьба его сложилась совсем иначе. Паренек родился седьмым сыном лорда Бристона Индеверина и звезд с неба не хватал, к тому же был большой ходок по женщинам и низкородным попойкам в тавернах. Его похождения вконец измотали отца, желавшего для сына лучшей доли, но рыцарь из Льюиса выходил, мягко сказать, неудовлетворительный. Меч он держал из рук вон плохо, латы вызывали в пареньке неприкрытый ужас, он задыхался всякий час, как оказывался в тисках стали, а коней он предпочитал больше в колбасе. Если не считать умения перепить самого крепкого здоровяка и исключительную привлекательность для женщин, была у него еще одна страсть, в коей он был действительно хорош.

Однажды детские глаза увидели тонкий прут, что мог дотронуться до неба и догнать птицу и Льюис совсем пропал. С каждой выпущенной стрелой он старался почувствовать, как это — лететь так высоко и быстро, что тело одевает воздух в плотную, щекочущую одежку. Стрела за стрелой, он слышал их свист, и по нему мог определить, попадет ли она в цель. В хмелю Льюис признавался, что стрелы разговаривают с ним, шепчут на ухо свои секреты, а когда летят, свистят от восторга. Его называли чудаком, пожилой отец же ворчал — мужчина знатных кровей, а предпочитает бесчестный лук благородному мечу, недостойно отпрыска лорда держать в руках оружие простолюдина. Но Льюис так и жил, любя женщин, попойки и стрелы, пока к его сестре не приехал свататься лорд Дориан. Молодой лорд Индеверин повстречал гостя с хмельной головой и по глупости своей повздорил с ним, а ночью пробрался в оружейную и по еще большей глупости наделал большую кучу в шлем жениха его дражайшей сестры. От гнева Бристона Индеверина дрожали стены каменного замка. В горячке лорд Индеверин отдал своего сына простым лучником в походную армию в надежде, что у того прибавится ума. Правда, когда подостыл, выхлопотал для него место в одном из отрядов принца. С тех пор Льюис Индеверин тенью следовал за Реборном, и в жизни его, по большому счету, ничего не поменялось. Он все так же жил, любил женщин, попойки и стрелы, разве что отец его не ворчал и ноги иногда болели от долгой ходьбы, а просыпаться невесть где он привык еще и на родине. К удивлению отца и самого себя, за пару весен Льюис умудрился дослужиться до начальника отряда.

— Сир Родерик прав. Ветер переменчив и силен, не оказались бы лучники совсем бесполезны, — сказал предельно сосредоточенный Реборн, глаз его не упускал ни одной детали, — От камня слишком большое расстояние, едва ли долетит половина.

— Придется довериться ветру. Неважно, каково расстояние, — не переставая улыбаться, ответил Льюис. Как только у него не мерзнут зубы, думал Родерик, — Но с любой другой стороны ветер станет врагом. Иначе никак, Ваше Величество. Стрелы шепчут не просто так, но сегодня они пели. Не скажу за своих ребят, но сегодня ни одна из моих стрел не окончит свой путь, не напившись крови, клянусь.

Прилив наползал на большую тушу молодого кита, терзаемую десятком инаркхов. Некоторые из них полосовали жир, отправляя сразу в рот. Кровь окрасила мелкий песок, сделав багровыми волны. Реборн заметил только одно рыболовное судно — хороший знак, значит, Безумный не успел привести больше. Он насчитал пятьдесят воинов и примерно двадцать строителей. Конечно, инаркхов было больше — львиная доля укрывалась в добротных деревянных шалашах, временном пристанище, выстроенном вокруг храма. Все они охраняли опиум и дурман-траву, спрятанные внутри. Безумный всегда был бережен с инструментом своего поклонения.

Около десяти ездовых скакунов стояли на песке, привязанные к длинному бревну, остальные паслись сверху, там, где росла из травы огромная каменная Глыба. Охраняли их два дозорных и один пастух. С дюжину собак обступили тушу кита вместе с хозяевами, терзая его мертвую плоть. Хорошо, что вокруг стоит смрад дурман-травы, облегченно подумал Реборн, иначе бы эти псы учуяли их обоз несмотря на сильный бриз.

— А вход только один, — сир Родерик с досадой выплюнул травинку, глядя на узкий крутой спуск к побережью, — Он же и выход. Вот и добрались мы до этой задницы, Ваше Величество. Не побоюсь сказать, что во всей смыслах. Так подставиться может разве что дурак. Перебьют по одному, как пить дать, гляньте, какой вид еще с пригорка. Все равно что жареного порося на блюде спустить, а не фунт стали в живот. Атаковать по этой тропке — чистая дурость. С таким же успехом можно бежать голышом по морозу в надежде не отморозить хер.

— Можно попробовать выманить их наверх, но, боюсь, они просто запрутся в храме, — ответил ему Реборн, — Я как-то изучал чертежи храмовых строений, Безумный собирает дождевую воду через дыру в куполе. Вполне возможно, туда занесли и часть припасов, пока не закончена стройка. Безумный оказался не таким уж безумным — этот храм тяжело будет брать. Мы не выдержим даже нескольких дней осады.

— Мы не выдержим и дня, — подбодрил его Льюис, — Если у их лучников будет выход на купол, то нас перебьют в первые же часы. Без особого труда, мой король. Тогда над нами будет шептать только море.

У них будет выход и на купол, и окна в глухом монолите мрамора — то, что храм представлял собой большой мраморный кусок с двумя чашами было лишь иллюзией. Реборн точно это знал — он своими глазами созерцал чертежи потайных комнат, умелых отверстий в мраморе, таких, что появлялись незаметно и снова сливались с камнем, прилипая стык к стыку, дождевых сливов и подземных ходов. Очевидно, в этом храме подземных ходов не было — тот стоял на каменном монолите, но легче от этого не становилось.

Реборн вынужден был признаться, что ему придется положиться на абсолютное безрассудство. На то, что ни в прошлом, ни в будущем, ни в настоящем не положился бы никогда — удачу, волю Богов и шепот стрел.

— Пусть стрелы шепчут тебе крепко, Льюис Индеверин, — сказал задумчиво Реборн, глядя на телегу, поднимающуюся вверх по узкой дороге, — От их слов зависит, проснемся ли мы завтра.

Пора было уходить — Реборн оглянулся назад, лошади начали волноваться, их еле удерживали оруженосцы. Следовало еще перехватить телегу, двинувшуюся навстречу обозу. Запряженная в нее лошадь громко заржала, попав в густые клубы фиолетового дыма, а потом начала упираться, она фыркала и мотала головой — этим животным явно не по нраву был запах Безумного. Реборн задумался: дюжину человек будет прекрасно видно с самого начала тропы, но что, если это будет всего один?

Они отползли от края, им повезло — возвышение мешало обзору нижним дозорным и пасшим коней. Льюис выдернул багровую стрелу из шеи инаркха, который так и не успел протрубить в рог — каждая шептунья была на счету.

Исбэль дрожала на ветру, нервно кутаясь в плащ. Недавно она расплела длинную косу, вынув из нее блестящую алую ленту. Зажав ее в кулачке, она ждала возвращения короля и нервно кусала губы — желание искупить вину, хоть самую малость, было так велико, что она просто не могла отправить Реборна в бой с грузом его гнева. Гнева на нее. Нет, так быть не должно. Исбэль прогуливалась мимо телеги с вином, отыскивая медоедову отвагу, но вино ей почему-то никто не выдал. Повар встретил хмуро, сославшись на приказ короля. Однако, потом все же добавил, что слабое вино у них закончилось еще в первые дни похода, осталось только крепкое, то, что подарил лорд Беррингтон и брага, что солдаты настаивали в углу телег. Не суждено было Исбэль наполнить отвагу вином. Крепкое сразило бы ее еще до того, как она дошла до короля, а злить его еще больше совсем не хотелось.

— Мой король... — подошла она робко. Реборн в это время надевал перчатки, а его сквайр стягивал что-то на коленях. Доспех его был как всегда черен, глух и без особых изысков. Разве что золотые оттиски Блэквудского герба на плечах выдавали в нем короля.

— Что вы здесь делаете? — спросил он со строгостью, — Мы выдвигаемся с минуты на минуту. В это время вы должны стоять в конце обоза, зажав в руках поводья. Юстас, я, кажется, сказал четко. Когда это ты перестал выполнять мои приказы?

Юстас с Исбэль и еще десятью солдатами должны были отбыть в случае неблагополучного исхода боя, взяв с собой еще и Герду — хорошую ищейку и охотницу. В случае преследования они должны были затеряться в гуще местных лесов.

— Не перестал, мой король, просто королева настаивала...

— Не сомневаюсь, — перебил его Реборн, — Королева очень инициативна, вот только не задумывается о последствиях, — Он посмотрел на Исбэль, робко прижавшую алую ленту к груди и сдвинул брови, — Что там у вас? Что это?

Исбэль отняла ладони от груди, протянув ему ленту, она мелко трепыхалась на ветру:

— Знак моего внимания, мой король. Пусть эта лента придаст вам сил во время боя. Хочу, чтобы вы знали: королева совсем не желала привести к беде.

— Оглянитесь вокруг. Что вы видите?

Исбэль неуверенно оглянулась:

— Что... вы имеете ввиду?

— Может, вокруг собрались высокие лорды и леди? Обученные пестрые кони и рыцари с павлинами на шлемах? А, может, вокруг стоят разукрашенные полосатые столбы или длинные столы со снедью и вином? Здесь не турнир, чтобы заниматься такими глупостями.

— Да разве это глупость? — опешила Исбэль, — Традиция анпети уходит вглубь веков. Еще задолго до перемен Красного Моря леди... хм... Я не слышала никогда, чтобы кто-то отказался от знака внимания.

— Я не люблю турниры и надуманные знаки внимания. Это игра в доблесть, а не настоящий бой. После такой игры смерть, скорее всего, бросит венок на твое бездыханное тело и будет совершенно права. Так что лучше пожалейте свои локоны, они совсем растрепались на ветру — верните ленту на место или подарите ее кому-нибудь другому.

Как же так? Как печально... Исбэль отошла на несколько шагов от источника ярости. Даже простая неотесанность Родерика не так сильно ранила, как жесткая прямота короля. Северяне, благородного они происхождения или простого, были каждый по-своему суров. В разных лицах армия короля собрала все оттенки грубости.

Сир Родерик кричал что-то солдатам, разгружающим телеги с осиновыми бревнами, а потом довольно махнул рукой.

— Мелкая удача — хороший знак, — сказал он, подойдя к королю, — Борта у телег высокие, двух вполне хватит для первого натиска, но только если стрелы сравняют нам шансы.

— Сравняют? — удивилась Исбэль, с упорством верблюда сжимая полоску алой ткани, — А разве лучники не дадут безоговорочное преимущество?

— Для них пара стрел в заднице все равно что укусы комаров, — хохотнул Родерик. Он бы молчал, если нужно было обсудить гобелены, но вокруг был не светский прием и открывать рот перед дамой все же приходилось, — Инаркхи не чувствуют боли, может, все то дурман-трава, никогда не пробовал, не могу знать... кровь с них выливается жутко долго. Убить их трудно, нужно пронзить сердце, чтоб наверняка. Но я предпочитаю бить прямо в шею, даже упертая кровь оттуда течет, как надо. Сдается мне, у некоторых сердца и вовсе нет, так трудно в него попасть... со всем уважением...

Исбэль побледнела настолько, насколько это было возможно для кожи, неспособной загорать на солнце.

— Но... может... не нужно этого ничего? Мой король, зачем идти в бой? Давайте просто уедем.

— Не говорите глупостей, — ответил Реборн, — Мы наследили достаточно, чтобы за нами гнались до самой столицы. Вам давно пора идти к своей лошади. Хотя... королева может еще ненадолго задержаться и послушать речи сира Родерика.

Исбэль этого совсем не хотелось, но и уйти с лентой в руках она не могла. Совсем не могла... королева будет выглядеть совсем дурочкой, разве это достойно?

— Сир Хардрок... — подошла она к угрюмому лекарю, поправлявшему седло на лошади, — Скажите им, что не нужно идти в бой. Разве это разумно?

Шуршание меча, вынимаемого из ножен, закрепленных на седле, ответило на ее вопрос.

— Как, и вы тоже? — у Исбэль ослабли ноги.

Мимо прошел высокий повар в кольчуге и с топором в руках. Исбэль оглянулась и брови ее поползли вверх: все мужчины, включая оруженосцев, готовились к битве. У некоторых в руках она заметила кухонные ножи за неимением мечей и пик.

— Нельзя запретить северянину выступить против Безумного, — мрачно ответил сир Хардрок, — Великая честь. Для них, для меня. Смерть с именем в камне навеки. Славно.

Исбэль гадала, кем же был сир Хардрок до того, как стал лекарем...

— Тогда... может, вы примете эту ленту? — спросила она и протянула алую полоску Туруну Хардроку, — Уверена, она придаст вам сил.

— С радостью, моя королева. Это честь для меня, — ей показалось, или промелькнула улыбка в соколиных глазах сурового северянина? Нахлобученная шерсть на его плаще затрепетала в другую сторону, когда он освобождал руку от перчатки. Но потом... взгляд Хардрока скользнул поверх головы Исбэль, прямо ей за спину — туда, где стоял король и речи его резко сменились: — Но не расстроится ли королева, — сказал он, пряча руку под плащ, — если знак ее внимания сир Хардрок будет носить не на руке, а у самого сердца?

— Как это — у сердца? — Исбэль с непониманием хлопнула глазами.

— Вот тут, — указал Хардрок на грудь, на кафтане был заметен большой карман.

— Но ленту следует носить на самом видном месте, сир.

— Алая лента у сердца, но снаружи только серое, моя королева, — ответил он, — Ничего кроме серого на мне быть не должно. Это особый бой. Не стоит менять должное течение вещей.

— Но почему именно серый?

— Потому что это цвет правды.

Исбэль одернула ленту, к горлу подкатил ком.

— Тогда простите, сир Хардрок...

Тот спокойно кивнул, и маска его лица, всегда одинаково сухая и строгая, не выражала ничего. Только огонек в глазах перестал искриться, а взгляд то и дело норовил скользнуть поверх рыжих волос.

— Ваше Величество, я солдат подбодрил перед битвой, но они и без моих речей готовы, — подал голос сир Родерик, старавшейся быть немногословным.

— Ты опять сказал не больше трех слов?

— Зато обошлось без крепких.

— Сегодня они пришлись бы кстати, — рассеянно ответил Реборн, следивший за Исбэль, — Но король должен сам воодушевить их.

— Не удостоите ли вы меня такой чести, моя королева? — послышался спасительный голос Юстаса, — Я хоть и не воин, но испытываю огромное желание нести на запястье знак вашего внимания. Или на груди, как пожелаете.

Исбэль оживилась и проплыла к Юстасу. Когда она оплетала его запястье, тот широко тянул губы, не стесняясь своего хитрого взгляда и белоснежно седые волосы его трепались на ветру. Юстас отчетливо ощущал на себе прожигающий взгляд Реборна, а если поднял бы глаза и посмотрел на короля, то, наверняка, был испепелен на месте — его взгляд и так уже прожег в нем пару дыр. А Юстас все хитро улыбался и потом нежно поблагодарил Исбэль, поцеловав ее бархатную ладонь. Он продержал бы ладонь дольше, но девушка отняла ее на четвертом вздохе.

— Воины усмотрели хоть что-то веселое в этом скучном походе, — голос Юстаса стал настолько ласковым, что пощекотал кожу Исбэль и заставил ее улыбнуться, — Если солдат отправился в путь, то в конце обязательно должна быть славная битва. Вы же не хотите, чтобы жены выгнали мужей с порога, узнав, что они без цели протоптали десятки миль? Из трофеев у них только облизанные ложки в тарелках гостеприимных лордов. Пощадите их, светлейшая государыня, — хитро усмехнулся Юстас, — Вы просто не представляете, какие в Глаэкоре крепкие сковороды. Самые крепкие на континенте, а в женских руках еще и грозное оружие.

— Но если биться, можно и умереть...

Исбэль почему-то очень сильно не хотела, чтобы сегодня кто-то умер. Может быть, потому что не желала снова становиться пшеничной вдовой?

— Северяне не боятся вражеских мечей. Никто не уйдет, — голос Реборна был соткан из стали и холода. — Вам не удастся выставить нас трусами. Но если я паду, считайте, что вам улыбнулась удача.

Глава 24. Воин

Вдали нарастал гул. Волны били о каменную арку, подгоняя ветер. Реборн медлил. Он давно спешился с коня и сейчас гладил по голове Лютого, самовольно покинувшего повозку. Тот разлепил веки и держал нос по ветру. Впервые за весь поход пес начал меняться, туловище его преобразилось — от морды до кончика хвоста. Мышцы стали тверже, тело настороженно напряглось, клочья на его шерсти стали выглядеть воинственно. Лишняя шерсть повылетала, и он стал как будто глаже. Лютый принюхивался, чуя предстоящий бой и щурился совсем не от желания уснуть.

Еще немного и гул станет оглушительным — ветер запутался в арочной скале у храма, которая, словно горн, делала дыхание ветра сильным и громким. Инаркхи ничего не услышат, уже там, рядом со скалой, они оглушены ревом Безумного и, наверняка, проклинают собственного Бога.

— Мы были и не в таких передрягах, правда, парни? — армия его была готова и без пламенных речей. Реборн видел их глаза — они желали славы меньше, чем отмщения. Рыцари и солдаты оголили свои мечи, оруженосцы — свою храбрость, а повар чесал подбородок кухонным топором. В глазах он прочел жажду боя, некоторые взгляды походили на камни, иные пылали холодным огнем ненависти.

— Торн, помни об отце, — Реборн остановился около солдата, который уже и сам был не молод. Его отца, старика, только что отжавшего урожай топинамбура, привязали вместе с остальными к столбу, свежуя, словно скот. Торн кивнул — он всегда помнил. Проходя мимо Пайка, Реборн ничего не сказал, только посмотрел ему в глаза. Пайк даже не пошевелился, но они поняли друг друга без слов. Тогда, у подножия холодных гор, всю деревню загнали в амбар, заставляя признать первородство Безумного. Пайку не повезло — у него была красивая жена. Красивей, чем остальные. С нее не стали заживо сдирать кожу. Пайк слышал ее крики, когда инаркхи ходили один за другим за угол, пока старейшина клялся в преданности к Безумному. Удачливый старейшина уродился косым и криворотым, ведь окажись он красавцем, ему не повезло бы так же, как его жене и еще Курту, златокудрому стройному юноше, хорошо играющему на флейте.

Армия кронпринца вошла в деревню только к вечеру. Пайк нашел Дороти за амбаром, он не понимал, почему на его руках столько крови. Реборн взял меч из рук павшего солдата и вложил его в руки Пайку. «Ты должен сделать это сам, — сказал он тогда, — Ей не выжить. Любишь — убей». Пайк помнил, как Дороти прижималась к нему, ластилась в последний раз, несмотря на боль, смотрела большими влажными глазами, не могла говорить, но все понимала. Когда рукоять холодного клинка выскользнула из перебитых пальцев, принц сказал:

— Не отпускай.

— Что? — спросил Пайк, не совсем осознавая, что происходит и кто стоит перед ним.

— Возьми меч и не отпускай. Теперь он твой.

Пайк чувствовал, как боль его льется в холодный металл, как сердце его перебирается в рукоять, в лезвие. Каждый раз, когда на клинке оказывалась кровь инаркха, он чувствовал, как боль становится глуше, а душа его черствее. Пайк не знал, откуда у него столько умения обращаться с мечом — учился он очень быстро. Дороти — его меч, согревалась кровью врагов, а Пайка хранили боги. Он знал, что уже никогда не вернется к своей печи снова обжигать горшки.

Армия шла дальше, мимо невидящих старух, калек, пытавшихся пристроить на место свисающую заплатками кожу и матерей, сидящих под большим деревом, украшенным синим нутром их собственных детей.

— Я не буду говорить, зачем мы туда идем, каждый из вас прекрасно знает и сам, — Реборн говорил громко, но голос его едва покрывал нарастающий гул ветра. Высокая трава, так похожая на глаэкорскую, длинными лезвиями хлестала по сапогам, норовя разрезать плотную кожу. Широкое поле перед обрывом походило на беспокойную гладь моря, трава проходилась волнами, перебирая жесткими стеблями ветер, — У каждого из вас есть причина спуститься к побережью и перерезать глотку Безумному. Этот ублюдок побывал в каждом из наших домов. Пора ответить ему тем же. Здесь, сейчас, мне не нужна ваша любовь, ваше уважение или преданность. Не нужно повиновение. Доблесть тоже можете оставить при себе. Мне нужна ваша ненависть.

Небо проткнули клинки, открылись глотки и заревели той самой ненавистью, которая была так нужна Реборну. Неистовый вой ветра достиг пика, оглушая и раскалывая голову, словно орех. Исбэль казалось, этот вой разбивал ее сердце. Кричащие в неистовстве северяне сделали ее ноги слабыми. Ветер глушил их крики, уносил слова, но она чувствовала их своим нутром. Птичьи пальчики хватались за Герду, которая была не менее испугана, чем она. Юстас уже запрягал коней, служанки попрятались в телеги.

Ленивый прилив лениво ласкал тушу молодого кита, морская соль разбавляла кровавый вкус пенистых красных волн. Вокруг столпились собаки, выпрашивая мясо у хозяев. Некоторых особо упорных псин пинали в бока и те отлетали с визгом, но почти сразу же подбегали снова и тогда им доставался кусок жира и, если повезет, лоскут свежей китовой плоти.

Наверху заволновались и заржали кони. Эрбейен прислушался. Чертова арка выла так, будто ее имели сразу дюжина его собратьев. Кони всегда вставали на дыбы, когда ветер проходил под скалами. Эрбейен сидел у деревянных шалашей, сглаживая шипастые листы ножичком. Подошвы кожаных сапог уперлись во влажный песок — он не отказался бы сейчас от сочной девчонки — дурман-трава вызывала пожар чресел. Жнец выдал несколько листов каждому, и последующие три дня Эрбейен проведет в мечтах об Алчущих Жрицах.

«Надо бы поговорить с главным орвалом, может, и отпустит на пару ночей от храма», — Эрбейен был настроен воодушевленно. Наверняка, он и сам сейчас присматривает кого-нибудь из строителей, чтобы опустошить отяжелевшие кожаные мешки. Но те, все как один, были неказисты и малопривлекательны. После Алчущих все казались такими. Эрбейен раскусил лист, вдыхая уже поднадоевший запах фиолетового дыма, похожий на подпаленный конский навоз. В какой-то степени это было действительно так: в остролистую кубель подмешивали солому, конские испражнения и сок огненного плюща, а потом все подпаливали. Зачем это было угодно Безумному, Эрбейен не совсем понимал, но ответа никогда не искал: капризы богов он предпочитал не обдумывать. Зубы выдавили жгучую вязкость из мясистого листа дурман-травы. К закату его улыбка исчезнет, будто во рту у него поселилась ночь — инаркх уже почувствовал, как тугой сок окрашивает его зубы в темно-фиолетовый. По венам потекла свежесть. Это случалось каждый раз, когда он делал первый глоток дурман-травы. Рука сама нащупала холодную сталь клинка — нужно было отрезать что-нибудь от чего-нибудь, Эрбейен хотел, чтобы плоть отошла от плоти. Он чувствовал себя исполином, который мог войти в море и пересечь его, даже не замочив конца в штанах.

— Наконец-то, — проворчал кто-то над ухом, глядя на теряющийся в дыму пригорок. Спускались две телеги — одна за другой. Каменотесы уже давно задерживались, отчего орвал начинал выходить из себя. Сегодня точно кому-то из них не повезет — понял Эрбейен.

Дым зашел в глотку. Инаркх закашлялся. Что за дрянь?

— Эй! Что за дрянь?! — будто прочитал его мысли орвал Сайек — не менее большой и непривлекательный, как и строители, на которых он засматривался. Смуглая кожа его любила жар пустыни, и он все время жаловался, что на чужих берегах она белеет и становится нежной, как у девчонки. Иракхи любили топоры больше, чем сабли. У себя в песках они носили шелковые юбки по колено, прикрывающие все что надо только слегка, высокие кожаные сапоги, защищающие от раскаленной пустынной сковороды и огромные кудрявые шевелюры, заменяющие им головные уборы. Доспехов они не носили, только кольчуги — медленная кровь давала быстро заживать ранам, а в пустыне к латам не располагала привычка. В Теллостосе, известном своей теплой гостеприимностью, им приходилось носить шкуры и шерстяные штаны, чтобы хоть как-то согреться. Сайек не понимал, как его братья отважились отправиться к Глаэкор — сплошную глыбу льда. От этих мыслей у него сморщивалась кожа в местах сокровенных, он бы точно там не остался. Но Теллостос ему нравился — здесь всегда было что покидать в желудок и во что засунуть пылающий конец после дурман-травы.

Дрянь стала еще дряннее — вкус дыма изменился резко, это заметили и все остальные. Псы залаяли, но их никто не стал бить по хребту. Фиолетовый дым, валивший из чаш, вдруг почернел. В один-единственный миг, будто зоркое око Безумного узрело с небес утрату. Но боги не умели говорить, они лишь выли в арочные скалы и жгли глаза черной горечью. Фиолетовый дым стал коптить, будто его соскребли с печный стен и пустили по ветру, словно золу. Это могло означать только одно — Жрец мертв. Инаркхи оторвались от туши кита. Те, кто давил задницами песок, повскакивали с мест. Строители попрятались в свои шалаши, побросав камни и деревянные бревна. Они были научены — Жрецы не умирали сами по себе, их мог убить только сам Безумный либо тот, кто не побоялся поднять руку на его адептов. Первого быть не могло — храм только строился, Безумный сам призвал своих Жрецов к поклонению... а второе сулило смерть.

Массивная дверь в храм начала медленно отворяться, в проеме показался длинноволосый Жрец с крючковатым носом с горбинкой и бронзовым, прекрасным мускулистым телом, достойным самых красивых статуй Коршира. Белая тога, едва облегавшая его скользкий от пота торс, была подбита фиолетовой каймой. Попирая сандалиями высохшие водоросли, он сбежал по ступеням храма и быстрым шагом направился к инаркхам. Сайек уже собирал бойцов, рев его распугал всех собак. Он ругался на гул арки, на телеги, загородившие тропу, на лесоруба, махавшего руками у него перед носом и разевавшего немой рот. В конце концов ему это надоело, и он махнул топором, отрубив его голову одним взмахом так же, как и язык месяц назад, когда Жрецу понадобилась жертва в молельный огонь. Заржали кони, встав на дыбы.

— Воин! — закричал богоподобный по красоте своей Жрец, глаза его бегали по неразберихе. — Это все Воин! Я углядел его в колодце зеркал!

Эрбейен дергал за поводья лошадь, пока та упиралась, ослепленная черной копотью чаш. Невыносимый запах гари забил ее ноздри, легкие жеребца выдыхали жаркий воздух. Инаркх замер, отпустив поводья. Звериным чутьем он уловил движение, скрытое в черноте непрозрачного дыма. Он поднял голову за мгновение до того, как из тумана ночи показалась клыкастая пасть огромного волка. Псина прыгнула сверху, появившись будто ниоткуда, в одно мгновение сбив его с ног. В следующее мгновение она уже вгрызлась в его глотку, выдрав ее вместе с белесым позвонком. Хрустнула шея, брызнула кровь. Вязкая и черная, она заляпала морду Лютого, перескочившего через тело инаркха по направлению к псам у моря.

— Убить! — послышался приказ, но собаки и без того, осклабившись, накинулись на чужака.

«Убить, убить, убить!» — звенело у них в ушах, когда в небо полетела шерсть.

— Заряжай, — отдал приказ своим лучникам Льюис Индеверин, внезапно выросший у обрыва, прямо из травы. Внизу была такая суматоха, что никто не заметил невысокие фигуры, обернувшие острия стрел к небу. За его спиной рыли копытами кони, кое-кто уже ускакал вдаль. Рядом лежали разведчики с перебитыми шеями, дальше — пастухи.

Засвистев, стрелы взлетели. Неистовый ветер снес их, словно листья на осеннем ветру. Едва ли половина достигла побережья, воткнувшись в мокрый песок, несколько стрел и вовсе пали плашьмя, словно бесполезные ивовые прутья. Парни зарядили вновь и ожидали приказа. Льюис чувствовал их сомнение, готовое превратиться в страх, а их стрелы отчаянно шептали ему: «Их сердца не знают ветер, а пальцы не знают стрел. Не надо, пожалуйста, не надо. Мы не хотим встретить только песок».

— Не стрелять, — отдал приказ Льюис. — Все стрелы ко мне.

«Семьдесят инаркхов — семьдесят выстрелов». Льюис понимал, что их, скорее всего еще больше и не имел право на ошибку. Он повел носом. Он-то знал ветер.

— Поговори со мной, — Льюис Индеверин поцеловал стрелу, прислушиваясь, о чем та шепчет ему. Она жаловалась, ее мучила жажда. Парень улыбнулся — жалобы путались в его золотистых локонах, прежде чем достичь слуха. Льюис понял, что может дать то, о чем она просит — ветер поможет ему в этом.

Телеги достигли цели, внизу валил черный дым. Не важно, что он путал взгляд — Льюис глядел не глазами и слышал не ушами. Лютый прыгнул в сторону бешеных собак, а кто-то поднял с песка стрелу, взглянул наверх и закричал, указывая на юношу топором. Льюис поднял лук и выстрелил. И стрела полетела. Ее гибкие бока окутывал свистящий ветер, стрела покинула теплые пальцы и теперь жаловалась ему. О том, что дышит только в полете, что не напивается утренней росой и мечтает все время летать. Может быть, ветру надоели эти вопли и поэтому он направил ее куда следует? Железный наконечник впился в загривок инаркха, вырастая смоченным красным острием с другой стороны шеи. Стрела, наконец, напилась крови и жалобы ее утихли.

Солдаты Реборна появились из ниоткуда, словно призраки. Они высыпали из телег, но иракхам показалось, что их породил черный дым. Драйзер Хардкор ударил по крупу коня тяжелой кольчужной рукой, тот встал на дыбы и понесся вперед, преграждая путь к подступам храма.

— Это Воин! Засада! — кричал Жрец и, казалось, он был единственным, чьи слова не кусала гарь, — Все в храм! Все в хр...

Отчаянный вопль его оборвал Уилл, все еще обиженный за обманувших его Жриц. Он хотел посмотреть, не расплывется ли этот красавец так же, как и Алчущие после смерти.

Пока двадцать солдат и два рыцаря, уместившиеся в телегах, преграждали инаркхам путь к храму, с пригорка показались конные, а за ними остальная армия. Реборн пришпорил коня, он должен был прорваться в храм — вырезать сердце из тела Безумного. Вороной конь ворвался в толпу. Два раза Реборн рубанул с плеча, разрезав плоть инаркхов до самых костей. Те будто и не заметили этого, а лезвие его меча было лишь щекочущим пером.

Топор Сайека застрял в чьей-то груди, вытащить его он так и не смог, зато вынул из обессилевших пальцев тяжелый меч. Орвал хищным взглядом прошелся по кишащей, словно черви, толпе перед ним, перед глазами мелькали клинки и грязные от крови лица.

«Уааааррр», — кричала скалистая арка, заглушая ржание лошадей. Если бы кто-то обратился в птицу и взглянул сверху, то смог бы поклясться, что кричит это не ветер, а разинутая пасть сатира на куполе храма.

Рослый боец в шкурах вместо кольчуги вспорол брюхо какого-то пехотинца в блестящем шапеле, когда он оборачивался от мертвеца, которого закололи втроем. Топор разрубил кирасу из плотной кожи, перерубил кольчугу одним ударом, вывернул вату из поддоспешника и рассек легкое.

На спине инаркха зияла рана, но это не мешало ему орудовать острым, словно лезвие, клинком, разве что левая рука поднималась не так высоко, потому что были перерублены мышцы. Но левая рука инаркху нужна и не была — он орудовал правой. Падали кони, кровь их смешивалась с песком, на губах пузырилась кровавая пена. Хуберт тщетно пытался вылезти из-под коня, и его голова бы встретилась с вражеской саблей, если бы Родерик вовремя не проломил врагу голову — так он выиграл время. Инаркх почти перестал видеть, Хуберту удалось встать первым, отделавшись большим порезом на правой щеке и мертвой лошадью, противник же остался без головы и без ног. Так он представлял меньше опасности,Хуберт не стал его добивать, оставив ползать по песку в поисках своего топора. Рядом снесли голову Кальвину. Шея его переломилась вбок от тяжелого удара палицы, не спасла даже стальная защита.

— Лучника! Убейте этого лучника! — неистово ревел Сайек, глядя, как острые иглы стрел, словно занозы, впиваются в глаза и шеи его воинов. Ветер не был им помехой. Сайек догадался, что лучник точно был один, потому как никто не смог бы обуздать этот ветер — бриз всегда был их защитой. И если кто и смог, то только поцелованный богами, а боги редко выбирают больше одного.

Как и полагал Реборн, их оказалось больше — с десяток появилось из храма, еще столько же вылезло из шалашей. Топор проехался по брюху его коня, вспоров плоть до ребер и вывалив наружу кишки. Не успев даже вздыбиться, вороной жеребец рухнул. Прежде чем встретился с песком, Реборн успел вынуть ногу из стремян. Почти сразу же сверху обрушилась палица, смяв ему наплечник. Второй удар он встретил наручами. Третий, скорее всего, пришелся бы ему по лицу и лишил бы жизни, но на щеки брызнула почерневшая кровь. Из раскрытого рта инаркха появилась стрела, оборвав его воинственный клич. Освобождая правую ногу, Реборн пнул коня, схватил рукоять меча и вонзил врагу под ребра, нащупав острием еще бьющееся сердце. Только тогда его хлюпающее мычание окончательно оборвалось, Реборн выдернул меч и обернулся — ему сразу же едва не снесли голову еще раз, он увернулся влево, почувствовав резкую боль в плече, там, где крепился покореженный наплечник. Инаркх подался вперед, Реборн оказался сзади, с размаху рубанув с самого плеча. Удар пришелся на шею, чуть ниже уха. Кровь тут же потекла по шее вниз, вместе с шарящей по лицу ладонью она запачкала смуглую кожу и попала в глаза. Враг не чувствовал боли, он ощущал только мокроту. Реборн дал хороший пинок инаркху в бок и тот полетел вниз. Удар в шею, грудь и живот — со своей армией кронпринц перебил две тысячи инаркхов, его руки хорошо запомнили последовательность, он не забыл бы ее даже в сонном расслаблении ночи. Этот оказался более стойким, чем остальные — попытки встать прекратились только когда Реборн отрубил ему голову. Он потратил на врага больше времени, чем того хотел.

Крики и рев ветра закладывали уши. Реборн почувствовал, как кровь заливает его глаза, но не помнил, когда умудрился получить удар. Мимо проскакал конь с мертвым всадником, навалившимся на холку коня. Руками он все еще сжимал поводья, левой ноги у него не оказалось. Вполне возможно, и правой тоже, но за крупом коня разглядеть было невозможно. Только когда наездник свалился с лошади, стало понятно, что правая нога его оказалась цела. Рядом упал Драйзер Хардкор — ему раздробили голень, и он чуть не сбил Реборна с ног. Тот встретил мечом саблю инаркха, желающего смерти соперника, Драйзер, опершись на колено, помог своему королю закончить начатое. Вокруг уже валялись трупы, утопая в собственной крови. Наверное, людей на пляже было меньше, чем казалось, но отрубленные конечности добавляли смертям счет. Темной крови было менее, чем алой, и Реборну это понравилось.

Мимо уха просвистела стрела, вонзившись в кого-то за спиной. Реборн даже не обернулся — он точно знал, что это шептунья Льюиса. «Небо не трогает северян, потому что у врага нет лучников. Они не смогли справиться с ветром».

Драйзер вдруг схватил Реборна за руку:

— Врата! — закричал он и толкнул короля в сторону храма.

Реборн оглянулся — кто-то мельтешил в проеме храма, поблескивая атласной тогой. Жрец пытался оттащить застрявшего на пороге инаркха, чтобы закрыть врата. Тот хотел скрыться внутри, но не дошел — без обеих ног это было сделать трудновато. Две черных полосы крови тянулись по ступеням, по которым уже поднимался Реборн:

— Беккет! Громила! За мной, — отдал он приказ, выцепив взглядом ближайших рыцарей — высокого Беккета и низкого Громилу с таким длинным мечом, что он мог почесать острием зад коня, находясь у его морды.

Перед тем, как ввалиться внутрь храма, Реборн пристроил острие своего меча инаркху прямо в глаз — Жрецу тоже.

Глава 25. Шепот небес

Было время, когда не существовали даже Боги. Но однажды тьма расступилась под натиском Искры, она породила первого Бога, а, может, это Бог породил Искру. Извечный спор, что возникло первым — курица или яйцо? И кто же этот превышний, самый древний и старый Бог, отец всех остальных... или мать. Следует почитать все двенадцать, но одного больше всех — так отдается дань Тени Первородности. Отец Огня, Отверженный, Великий Воин — хранитель неба и земли, Плодоносная Мать — та, что отдает, Жница Смерти — та, что забирает, Безумный, рожденный в хаосе, Идущий по небу, плетущий судьбы, Провидица Времен, что ведает начало и конец, Непорочная Дева, Разводящий Волны, повелевающий морем и дождем, Врачеватель и Спящий — дом их — небесный чертог в созвездии дюжины. Дюжина скачет по небу копытами червонного жеребца от самого начала времен, глаза его зелены, копыта посеребрены, хвост с гривой голубы, и только там, где сердце — пустая, ночная синева.

На то есть свои причины.

Боги взирали на землю с высоты небес, и печалились о ее пустоте. Тогда Отец Огня взял часть Искры, Плодоносная Мать спустила ее на землю, Великий Воин защитил ее по пути от холода и сильного ветра, Идущий по Небу осветил ее путь, а Провидица предсказала лики будущего творения. Каждый Бог внес свой вклад, так появился человек. Но настало время, когда Мудрый Бог узрел, что люди копошатся в грязи без великой истины жизни и возжелал спуститься вниз, дабы наполнить смыслом их путь. И воплотился в теле человека, даровав созданиям разум, а с ним огонь, кров и умения. Так начали свой бег первые города и первые корабли. Кузнец, пекарь и плотник — прозвали его в народе, и каждый искал его лик во встречном и подающем руку. Но не по нраву оказалось рожденному из Хаоса разумность человека, ибо начало лежало в хаосе, а значит он — истина, и мудрость человеческая есть оскорбление Богов, и он разгневался. Безумный не чтил никого, кроме первородного, а первородным считал себя — значит, и человек должен был оставаться безумным.

— Спустившийся да не взойдет вновь! — гремел голос Безумного и небеса дрожали двенадцать дней и двенадцать ночей, рассекаемые громом и молнией, — Чертог Богов — небеса, непристало небожителям вставать в один ряд с низменными творениями. Непристало их возвышать до уровня Богов! Очистим небеса, чтобы нас не низвергли те, кто недостоин.

К его увещеваниям прислушались остальные Боги и тоже разгневались. Не пустили они Мудрого Бога домой, двенадцатой звездой в созвездие, когда пришло тому время. И потухло сердце червонного жеребца, что красной звездой согревало его могучую грудь. Замолкло небо, и погрузилось в долгую печаль.

Это было время Первых Перемен. Тогда волновались небеса, посылая ледяные тучи. Но Небесный Воин — вечный хранитель и защитник, единственный, кто не послушал гневных речей Безумного, не допустил продолжиться ссоре. Ему удалось вразумить остальных Богов, он сразился с Безумным и заточил его в темницу. Так на небе пропала ещё одна звезда, и созвездие двенадцати стало созвездием десяти. Потух зеленый огонь в безумных глазах червонного жеребца.

Взошел глас к небу — Мудрый Бог ответил своим братьям и сестрам, что не желает возвращаться на землю и остается среди людей. С тех пор Мудрый стал Отверженным, так он и ходит по миру среди людей, рождаясь, старея и умирая, и рождаясь вновь. Кузнец, пекарь и плотник — звезда, живущая на земле. Сердце червонного жеребца, отданное миру. Бог, которого нет. Не все помнили, что сердце дюжины когда-то полыхало красным огнем.

Прежнее единство больше не посетило Богов, Небесный Воин навсегда возненавидел Безумного за то, что тот поселил раздор в хранимых им небесах. Он бы навечно заключил его в темницу, но другие Боги уговорили Воина выпускать Безумного из клети по циклам небес, дабы он вздохнул глотком свободы. Так в глазах жеребца, временами, вспыхивает зеленый огонь безумия и на небе вновь светят одиннадцать звезд. Но новое мерцание, и Безумный вновь исчезает — Воин стойко бдит его вечное наказание, навешивая замки на нерушимую темницу. И так продолжается испокон веков.

Глава 26. Холод безумных зеркал

— Призраки... — Турун Хардрок стоял поодаль, сжимая в раках меч. Даже в пылу битвы северяне знали: к нему лучше не приближаться. Лекарь стоял рядом с заснувшими лошадьми, привязанными у скалы. Те запрокинули морды, повиснув на жестких веревках, крупы их нервно подергивались от беспокойных снов. Хардрок зорко зрел, когда его замечает враг и держит путь в его сторону. По обыкновению, в этот момент инаркх заносил над головой топор, а лекарь произносил слова: — Призраки... Они пляшут вокруг тебя. Они наполнены злостью.

Взгляд инаркха превращался в дымчатый, он начинал зреть призраков, погружаясь в тревожное забытье. Топор выскальзывал из рук, некоторые падали на песок. Турун Храдрок подходил к врагу и резал ему глотку, аккуратно, как и полагается лекарю. От его разрезов кровь вытекала быстрее и не требовалась вопиющая грубость вояк за его спиной, претившая жалостливому сердцу серого северянина. Но иногда он все же отрубал голову, чтоб наверняка.

Раздался оглушительный вой. Две собаки, оказавшиеся умнее остальных, забились под корягу рядом с прибрежным булыжником. У псин застыла кровь в жилах ровно так же, как и у их хозяев. Размером они были не меньше Лютого, но им не доставало его задора. Пес, казалось, совсем не чувствовал боли, когда от него оторвали кусок шерсти на боку вместе с куском кожи, он прижал лапой обидчика к песку и вырвал ему глотку. Вокруг него лежало восемь псин с переломанными шеями, с клыков Лютого капала кровь. Глаза его превратились в черные бусины и блестели как смола на солнце. Обманчивое спокойствие породы берсерка, наконец, сбросило будничные одежды. Запах крови и смерти пьянили его звериный разум, Лютый лениво протрусил сквозь черный дым, разбрызгивая кровь с клыков. Жадный до битвы взгляд шарил в поисках новой жертвы. В глотке свербило, он жаждал только одного — крови.

В нос ударил запах сырости. Липкие сумерки, жившие между мокрых мраморных стен, окутали вошедших внутрь рыцарей. Освещения не было, облегчение глазам дарили только лучи вечернего солнца через дырявый купол. Тот совсем не останавливал ни дождь, ни снег, ни высокие волны, ни птичий помет. Запах сырости смешивался с замшелым запахом мха, который рос тут повсюду: на стенах, полуобтесанных колоннах и полу. Все в этом храме было не так, все не по правилам. Не было высоких статуй, приятных благовоний, золота и сочного плюща. Не было яркого солнца, бьющего в арочные окна. Оранжевых факелов и пылающих алтарей, высушивающих воздух до приятной теплоты. Здесь царила густая опиумная темнота и хаос. Из серого мрамора выскакивали лица хаоса. Их было много и все они были разные. Вот лань, раскрывшая большеноздрую челюсть и вылупившая в ужасе один глаз, вот лев, гордый и яростный, но почему-то без гривы, вот лицо, с одной стороны дева, с другой — старуха. У Безумного Бога было много лиц, но ни одного полноценного. Все они были разделены надвое — прекрасное и уродливое, должное и искаженное. Словно лица эти были украдены и намеренно испорчены. Молчаливое безумие не имело краев. Лики выпрыгивали из колонн, стен, потолка и даже пола. Как призраки, вытягивающие свои шеи в надежде освободиться от тисков стен. О такой призрак споткнулся один из рыцарей, не забыв помянуть матушку.

Реборн оскалился за сталью. Он откинул забрало, попытавшись смахнуть кровь, залившую веко.

— Нужно найти опиумный алтарь, — сказал он остальным, — Глядите по сторонам, в храме могут...

Он не успел договорить, в сумерках послышался свист, разрезающий слух. Что-то скользнуло рядом, послышался лязг металла о металл. Громила выругался.

— Что за чертовщина? — голос Беккета ударился о стены и заглох, как и силуэт, скрывшийся в темноте.

— Берегите глаза и шею, — предупредил Реборн, — Храм охраняют Острые Клинки.

— Этого только не хватало, безумово отродье, — сплюнул на пол Громила, удивительно ловко обращаясь с длинным мечом, практически с него ростом. Плевок попал на мшистую морду игуаны. Но Громила этого не заметил, а если бы и заметил, то все равно не испытал угрызений совести.

Реборн ждал острого клинка, но тот медлил. Вместо него совсем рядом просвистел топор. Из сумерек появились инаркхи, засевшие в храме. Реборн знал — это вовсе не трусы, а те, кто остался защищать своего бога. Лучшие из лучших. Увернувшись влево, Реборн зашел сбоку и рубанул, инаркх ускользнул от острия мача. Удар топора о меч отдался болью в пальцах, локоть, угодивший точно в забрало, разбил Реборну нос. Рот наполнился соленой кровью. Реборн думать не стал, навалившись всем телом на инаркха. Тот оскалился, когда оказался под тяжелым телом, закованным в латы. Они оба потеряли оружие, поэтому Реборн воспользовался кулаком. Первый удар пришелся в нос — око за око, как и завещал Воин, а в детали Реборн вдаваться не стал. Противник не чувствовал боли — он это знал точно, но попытался сделать так, чтобы у того хотя бы закружилась голова. Когда рука потянулась за мечом, у носа мелькнуло лезвие топора. Как инаркх умудрился дотянуться до оружия в такой короткий отрезок времени, так и осталось загадкой, которую Реборн тоже предпочел не разгадывать — он отрубил ему запястье, надеясь, что левой рукой тот орудует хуже. К счастью, противник оказался не настолько талантливым, поэтому получил мечом прямо промеж глаз.

— Жертвенный алтарь! — крикнул Реборн, проглатывая собственную кровь, — Нужно пробиться к Жрецам!

Беккет отбивался от двух, его латы уже дважды спасли ему жизнь. На меч Громилы, словно репа на нож, был нанизан скалящийся в безумной улыбке инаркх. Он обхватил руками клинок и подбирался к рыцарю, двигаясь животом по лезвию. Кровавая улыбка его становилась все ближе, а Громила не мог выдернуть меч из окровавленного живота, он увяз в нем почти по рукоять.

Реборн почувствовал резкую боль и взвыл. Тонкий шестигранник кинжала вонзился в плечо, в щель между смятым наплечником и грудиной. Острый клинок исчез так же внезапно, как и появился — Реборн заметил только еле уловимую тень, взмывшую под дырявый купол. Встав, он почувствовал, как голова закружилась, а к горлу подступило нутро. Под латами ощущалась мокрота — кровь смочила ткань, ладонь обхватила рукоять кинжала, который Острый Клинок не потрудился забрать с собой. Резкое движение — клинок со звоном упал на пол, разбрызгав капли крови. Реборн сжал зубы от боли, шаря глазами по ставшему знакомым полумраку. Он двинулся вперед — к массивной двери жертвенника. Два удара — дверь не поддавалась, звеня драгоценными камнями на поросшем мху дереве.

— Беккет! — позвал Реборн, — Сюда! Живо!

«Куда ж живо?» — обескураженно подумал Беккет, которому чуть не пробили грудину. Два раза он схлопотал по голове, но враги не знали, что эта часть тела у него-таки самая прочная. Поэтому один из них лишился уха, а другому выпустило кишки. Беккет расстроился, что врагов это впечатлило не особо. От того, кто волочил кишки по полу уйти было проще, но ему все равно приходилось пятиться и смотреть под ноги.

Инаркх все-таки пробрался до Громилы, рыцарь дал ему в бородатую морду, тот честно встретил его кулак лбом, а потом ударил им по его забралу. Удар оказался такой силы, что Громила отпустил рукоять меча и подался назад. Инаркх попытался взять топор, но у него не получилось — сталь тяжелого меча тянула его вниз и мешала согнуться. Тогда он еще раз дал лбом по забралу, повалил Громилу и начал бить кольчужным кулаком по металлу. Он бил в кровь, пока не стер кулаки до костей. Шлем Громилы смялся, проломив ему череп. Инаркх поплелся за кишками одного из соратников, но был не так быстр — все же длинный торчал из него меч.

Удар, еще удар. Дверь поддалась только на третью попытку, когда Беккет врезался в дерево со всей дури — он ввалился внутрь, гремя латами и своими костями. Реборн бросился за ним, потому как чувствовал, что Острый Клинок рядом — он уловил его тень у себя за спиной.

— Они не зайдут в жертвенник, — бросил Реборн Беккету, — Вставай, — он подал здоровую руку своему рыцарю и пошатнулся, когда тот дернул за нее, чтобы встать, — Жди здесь.

Беккет остался на пороге жертвенника, не решаясь пересечь границы врат — за ними стояли, словно вкопанные, два инаркха, а за их спинами — юркая, почти незаметная тень Острого Клинка. Внутрь они не вошли, и не смели сделать даже шага в священное место. Беккет принялся ждать, пока кишки окончательно вывалятся из того, кто повыше и обратный путь станет полегче.

Реборн обернул свое лицо вглубь храма. Только сейчас стал заметен острый запах опиума, перебивавший даже запах сырости. По центру располагался мраморный колодец, подпитываемый водами купола — капля за каплей, умелые резные ниши сгоняли в него дождевую воду прямо из пасти сатира. По краям колодца, словно куколки шелкопряда, почивали в коконах из шелковых тряпок одиннадцать Опиумных Жрецов по числу богов. Безумный так и не признал Отверженного, и у себя в храме принимал только одиннадцать Жрецов — днем и ночью, зимой ли, летом ли, они должны были приносить жертву опиумного забвения вокруг колодца зеркал. Около каждого кокона стояла прозрачная колба, наполненная густым дымом, поверх каждой покоилось плоское блюдце цветного стекла с раскаленным углем. По темным углам попрятались голые служки, прикрыв ладонями мужские признаки, выкрашенные в красный. В алтаре горели факелы, отбрасывая тусклые отблески на белые тоги и серый мрамор колонн. На стене за колодцем была выбита улыбчивая морда сатира с обломанным позолоченным рогом и выпученными изумрудными глазами, а прямо под ним распростерлось гигантское ложе для ритуальных сношений с Алчущими. Алчущее ложе было обито зеленым веретеном.

Реборн проткнул каждого Жреца под мычание немых служек. И хорошо, подумал Реборн, лишние вопли ему были не к чему — он ненавидел крики и визг. Никто не помешал ему, алые пятна крови выступили на тогах, Жрецы лишь дернулись в опиумном забытье и тут же затихли. Плечо ныло. Реборн оглянулся — по темным углам попрятались служки, но он не стал их искать. Слишком много времени уйдет на бесполезных служителей безумия — красные члены никогда не становились Жрецами. У них нет языка, они способны только взбираться на алчущее ложе да таскать опиум.

— Шшшш… — раздалось рядом, как последний вздох Жреца оборвался.

Реборн подошел к колодцу, капая на мраморный пол кровью — в жертвеннике не было мха, факелы высушивали воздух несмотря на дырявый купол. Колодец питался не из зияющего рта, а из проткнутых пустотой глаз — Безумный зрел и давал свое зрение зеркалам. Губы окутала белесая дымка — дыхание начало застывать сразу же, как только Реборн перевалился через край колодца. Он увидел глянцевый лед и под ним танцевала вода, словно кипящая. Она пузырилась и ходила под тонкой коркой, лаская ту сторону мерзлоты. Реборн пару раз сомкнул и разомкнул веки, а потом тряхнул головой — всплески воды начали складываться в образы. Пустоты сливались, образуя человеческие тела, глаза, губы и рты. Вспорхнула чайка. Реборн отшатнулся — творилась какая-то чертовщина. Когда Реборн чего-то не понимал, он начинал нервничать, а когда он начинал нервничать, вынимал меч.

В воздухе сверкнула холодным блеском сталь, обагренная кровью. Когда клинок вонзился в лед, тот зашелся трещинами, словно паутинными нитями. Образы раскололись на тысячи мелких отражений, а те — еще на тысячи. Когда Реборн провернул клинок влево, вода хлынула из ледяных стыков и забрызгала его лицо. Она оказалась горячей, словно кипяток. Реборн отскочил от колодца. Раздался вой. Животный, пронзительный, будто хищнику вспороли брюхо и тот понял, что умирает.

«Это не вой ветра», — понял Реборн, это было очевидно. Оглушая, вопль лился из колодца, выходя горячим паром из глаз и рта сатира на волю, в высокое небо Теллостоса.

Ветер нежно ласкал, обдувая гузно. Уилл стоял наполовину в пене волн и наслаждался прекрасным кроваво-красным закатом. Его экипировка покоилась на берегу, пока остальные собирали трупы и помогали раненым. Уилл умыл лицо в солёной воде приливных волн, чаши у храма потухли под натиском морской воды и песка.

— Как?! — спросил у него длинноносый Торн, которому Хардрок наказал опросить всех раненых.

— Когда мамка рожала, промеж ног у нее больнее было, — отмахнулся Уилл, прикрывая неглубокую, но унизительную рану на левой ягодице от соленой воды.

Дружный хохот поддержал звук прилива.

Когда колодец зеркал издал свой последний вопль, кровавая битва тут же прекратилась. Острый клинок с иракхами у порога жертвенника, словно обессиленные, опустились на пол, молчаливо приняв свою казнь. Беккет не побрезговал поотрубать им конечности — геройствовать и влагать меч в руки врага ему сейчас совсем не хотелось. Свежевал их он с особым энтузиазмом. Когда король со своим рыцарем вышел из харама, их встретили спокойный шорох прилива и лучи закатного солнца. Остатки инаркхов были перебиты почти без сопротивления. Реборн не только ненавидел, но еще и боялся Безумного, о чем, конечно же, предпочитал никому не говорить. Вокруг этого странного бога вилось много темного, непонятного и противоестественного. Порой, король не знал как одолеть это и с какой стороны подступиться. Другие боги предпочитали молчать и никак не выдавать себя, но этот вел себя так, будто и вправду существовал. Реборну повезло в этот раз.

Лютый пытался разгрызть чью-то руку, обернутую в шкуру, но Хардрок на него накричал. Тогда тот переключился на мертвых псин и пришлось уже вмешиваться Реборну. Пес остановился на туше кита и против этого уже никто не возражал. Уснувшие лошади просыпались, обескураженно тряся гривами.

Король отказался от помощи лекаря, он мог и подождать — рана на плече запеклась, кровь остановилась. Его солдаты нуждались в Хардроке гораздо больше. Раненых грузили в повозки и везли в лагерь, чтобы служанки принялись перевязывать раны и варить мази, отвары и раздавать лечебные соли под наблюдением серого северянина. На его зоркий взгляд требовалось отсечь пару конечностей и чуть больше пальцев. В отличие от остальных, эту ночь Турун Хардрок спать не планировал.

Внезапное веселье прервали отдаленные крики.

Королева не выдержала, понеслась к побережью на своем тяжелом тягловом жеребце. Она оседлала его сразу же, как только увидала первую повозку с ранеными. Реборн почему-то не удивился, что Исбэль никуда не ускакала с Юстасом, но это ему все равно не понравилось.

Исбэль спешилась, не доскакав до прилива. Она что-то кричала, остановила всегда спокойного Берта, но тот не сразу понял, чего от него хотят. Тогда ей помог Вилли, указав рукой на вопросительно взирающего на нее Реборна. Полы походного костюма Исбэль развивались на ветру, плащ ее был зелен, а не черен — Реборну даже показалось, что она одела его специально, потому что испугалась чернотой бархата накликать смерть. Королева была очень пуглива и местами очень суеверна — Реборн это заметил давно.

— Живой! — истошно закричала Исбэль, набросившись на короля, словно ураган. Реборн сморщился, когда она на него налетела. Заныла рана. Он простонал, — Живой! — на глазах ее навернулись слезы, — Вы что... вы... ранены?

Она увидела запекшуюся кровь на его лице и ее охватил ужас. Реборн удивленно смотрел в испуганные глаза: в эту битву он довольно получал по голове, но все же не настолько сильно, чтобы начало мерещиться всякое.

— Не смертельно, — обескураженно ответил он, глядя, как по ее щекам катятся слезы.

Неистово залаял Лютый, увидев, как какая-то шавка с поджатым хвостом, выбравшись из-под коряги, начала драть китовью тушу с другой стороны. Он рычал, отрывая куски мяса, но почему-то не атаковал. Так они и ели, скалясь и жадничая, но китовьего мяса было вдоволь и дракой это так и не окончилось.

Лай будто вернул Исбэль в реальность, она отстранилась. Вокруг валялись части тел, стенали раненые, кровь смочила песок, одежду, окрасила волны в багровый, много крови. Прямо под ее носом лежали убитые Жрецы, завернутые в белые коконы, словно запеленованные младенцы. Ровно одиннадцать, еще одно маленькое тельце, тоненькое, словно тростник. Наверняка, при жизни оно было очень гибким. Острый Клинок был одет в черную шелковую рубаху, расшитую зеленым, на ногах его были шаровары и кожаные туфли с вздернутым носком. Лицо было усыпано веснушками, несмотря на смуглую кожу, нос вздернут, как и носки его туфель, а ресницы казались такими длинными, что на них смело могла уместиться бабочка.

— Они же мертвы... все мертвы, — прошептала Исбэль, опускаясь на песок. Ладони ее коснулись лица Жреца и пальцы ее запачкались красным, — Везде мертвецы, — она оглянулась. Рядом лежала чья-то рука. Дальше, постанывая, сидел раненый в ногу Хуберт, а за ним валялся, глядя в бездонное небо, Кальвин с переломанной шеей, — Столько убитых... мертвых... Все мертвы! — воскликнула Исбэль и зарыдала, спрятав лицо в ладони.

Никогда еще в жизни своей она не видела такой чудовищной картины. Во время осады она видела мертвых, но это было с высокой башни и тогда они казались просто куклами. А потом... мертвецы не собирались в кучу и не теряли конечности в таких количествах. Исбэль думала, что хуже не бывает, когда ее кузен потерял голову, а отец лежал перед ней с перерезанным горлом, но сейчас поняла, что на свете может быть все и не хотела увидеть нечто более ужасное. Она даже не знала, как ей пережить то ужасное, что уже есть.

— И о ком вы, интересно, печалитесь? — спросил Реборн, с привычкой выкидывая из своей груди теплоту, которую он испытывал каждый раз, когда видел Исбэль, — О нас или об этих безродных собаках?

— О.… о всеееех, — не унималась Исбэль и Реборн нахмурился. Все-таки какая глупая эта женщина, подумал он и тотчас же почувствовал в себе раздражение.

Исбэль оторвала лицо от ладоней и посмотрела в глаза Реборну с таким отчаяньем, что он начал раздумывать, не устыдиться ли ему.

— Ежели сложить все руки и ноги, славная получилась бы гора, — оглядывая песок, громко заключил Уилл. Волны уже морозили его ягодицы, но он стеснялся выйти из моря без портков при королеве.

— Ага, выйдешь из моря и взберешься на ней до неба, — ответил ему Хуберт, испытывающий любопытство, сколько Уилл еще сможет простоять с голой задницей в море.

Вокруг Исбэль раздались смешки, сдобренные доброй долей возбуждения. Воины еще не успели отойти от боя.

— Как... как вы можете смеяться? Вокруг же столько убитых! — слезы ее подсохли от изумления.

— Мы напихали в гузно Безумному, Ваше Величество, — с лихорадочной радостью в голосе объявил Родерик. — Наши воины смеются на том свете, а мы на этом!

Реборн ещё немного помедлил, вглядываясь в укоризну глаз Исбэль, а потом достал меч. Девушка только и успела вскрикнуть, а потом крепко зажмуриться. В воздухе послышался свист разрезанного бриза. Но Исбэль не почувствовала боли, она распахнула глаза и обернулась. Над ней возвышался стройный юноша, похожий на мальчика, а из запястья его руки брызгала кровь. Рядом с ноского ее сапога упала отрубленная плоть — когда Реборн рубанул, Острый Кинжал выпустил кинжал вместе со своими пальцами. На бледное веснушчатое лицо брызнула кровь. Убийца дернулся. Исбэль завизжала.

Уилл, Беккет и еще несколько солдат скривились, услышав звонкие, скрипучие женские вопли, похожие на ор павлинихи в королевском саду. Воистину, гул арки и вой ветра не казались им настолько режущими слух. Но если у кого и возникло заткнуть источник ора хорошим тумаком, никто не подал виду. Воины доблестно переносили визжащую женщину, потому как это королева. Если и дать какую-нибудь затрещину, чтоб павлин заглох, так это может только король. Но король тоже не спешил, терпеливо наблюдая, как Острый Клинок дергался в предсмертной агонии, истекая кровью и пытаясь настичь Исбэль. Та пятилась от него пятой точкой по песку, не переставая кричать. Все на удивление были спокойны, если не считать гримас недовольства от страдающих уш. Убийца сейчас мог уколоть разве что только самолюбие и Реборн ждал. Ждал, когда королева накричится, ждал, когда ее рыжая головка, наконец, наполнится разумом. Процесс шел настолько хорошо, что Исбэль сорвала голос. Случилось это, когда Клинок упал прямо на Исбэль, испачкав милосердную особу в своей крови. Тогда уж он окончательно издох.

— Видать, нажевался дурман-травы и встает, когда не попадя, — глубокомысленно заключил кто-то за спиной Исбэль, пока она, словно рыбка открывала рот, но из него вырывались только глухие хрипы.

Она сидела на песке, вся к крови, бледная и заплаканная, когда Реборн настиг ее и навис сверху:

— Если в поле завелся сорняк, его надо выкорчевывать сразу пока он не погубил весь урожай, — Реборн по глазам видел, на какую благодатную почву сейчас льются его слова, — Они бы убили вас, нас и всех, кого вы так любите кормить леденцами, — король повернулся к своим рыцарям и взмахнул рукой, показывая на позади лежащих Жрецов: — Сжечь.

Глава 27. Неспящие

Исбэль сорвала голос и несколько лун Реборн наслаждался тишиной. Королева усиленно отпаивалась теплым молоком на отваре люмпина, и король всерьез опасался, что очень скоро она заговорит. А пока Исбэль только молчала и смотрела с пронзающей обидой — одним Богам было известно, сколько она могла её накопить за время своего невольного обета. Молчаливая обиженная женщина опасней, чем обиженная кричащая — это Реборн знал точно и таких всегда сторонился.

Море утонуло в предрассветном холодке. Проснувшись на рассвете, когда тот и сам ещё спал, Реборн почувствовал, что Исбэль нет рядом.

— Гав! — донеслось откуда-то со стороны моря.

После боя прошло несколько дней. Пришлось задержаться, чтобы отдохнуть и зализать раны. К вечеру у Реборна поднялся жар, и сир Хардрок дал ему какие-то шарики из плесени. Они были ужасно горькие, но жар сошел уже к утру. Реборн хотел отказаться от них, горечь во рту преследовала даже во сне. Но лекарь уверил, если он не проглотит горечь, его проглотит болезнь.

Чем ближе к Аоэстреду, тем чаще стали попадаться голые побережья. Мёрзлой коже северянина был приятен прохладный ночной бриз. Обратный путь пролегал по проселочной дороге, и скоро та перейдет на большую. До столицы оставалось полдня пути.

— Гав! Гав! Ууууу!

Реборн перевалился и сел. Вскинув голову вместе с черной шевелюрой, он разбудил свои мысли. Сегодня мужчина почти не спал, выискивая на поясе жены запасные кинжалы. Натянув сапоги, Реборн обернулся на постель. Будто убеждаясь в отсутствии Исбэль, почесал украдкой свое гузно и вытряхнулся из шатра.

Обрадованная внезапной ночной свободе, сука носилась по песку, несмотря на попытки Исбэль включиться в собачью игру. Тщетно она пыталась гладить лоснящиеся холку промеж острых ушей и лить сладкие, теплые речи. Герда упорно не хотела бежать рядом и отчаянно тянула поводок. Девушка упала лицом в песок тут же, как только она сорвалась с места. Лёгкий вскрик заглушил шорох волн. И все же, голос к ней вернулся, с досадой подумал Реборн.

— Почему не следишь? — недовольно спросил король Беккета, гадая, что он делает в гордом одиночестве.

— Я слежу, Ваше Величество, — сонно произнёс рыцарь, — Не велено вмешиваться.

Доблестный Беккет, четко выполняющий приказы монаршей особы. Верен, но недостаточно умен. Вернуть королеву в шатер он так и не догадался.

— Королева упала, — раздражённо ответил Реборн.

— Ее Величество не в первый раз так падает.

Воздух шумно покинул раздувшиеся ноздри Реборна:

— Почему один?

— Остальные хворают в кустах.

Маринованные в уксусе грузди хорошо пошли с жареными ростками бобов. Но жадные, смешливые взгляды товарищей так и не получили должного удовлетворения. Крепок был Глухое Ведро. Оскорбленные рыцари расхорохорились, наевшись турмалиновых груздей следом за ним. Разве животы их слабее? Беккет доедал за всеми, когда те уже принялись бегать по кустам. Прошло уже много дней, но кишечное неистовство посещало воинов, порой, в самое неугодное время.

— Ауф, — донеслось тихое снизу.

Лютый усилием воли разлепил глаза, убеждая хозяина, что бдит. Сир Хардрок перевязал его лапу и обработал мазью бока, но жаловался, что тот слишком много ест — набитое брюхо мешало врачеванию.

Махнув на них рукой, Реборн стал спускаться к морю. Отлив выгладил побережье до блеска. Редкие травинки торчали сквозь отяжелевший песок, кое где валялась большая глянцевая галька. На мокрых песчинках отпечатались следы собачьих лап и другие следы, не многим больше их.

— Зачем каждый раз делать одно и то же, если результат одинаково плачевный? — спросил Реборн, поднимая с песка Исбэль. Та встала и терпеливо ждала, пока ее отряхнут от мокрого песка, словно ребенка.

— Упорством бралась не одна крепость.

— Упорством, а не упрямством, — возразил Реборн голосом раздражительным и невыспавшимся, — Вы слишком легки, а собаки слишком ретивы. Без должного подхода любое упорство — глупость.

— Это же просто игра. В ней главное надежда, а не результат. Но если вдруг получится, я очень обрадуюсь.

— Я же сказал вам, что не получится, — морской бриз стал более промозглым. Лето только начиналось, и ещё не успело накалить земли. Исбэль поежилась, а Реборн расправил плечи, — Эти псы привыкли к четким приказам, а не просьбам, — Реборн звонко свистнул. Герда замерла, проткнув лапами глубокие ямы на песке. Мгновение раздумий и она ринулись к хозяину, — К ноге! Сидеть. Вот так, молодец... Нравится за ухом?

— Отца в детстве покусала молочная сука. Он хотел посмотреть ее щенков. С тех пор отец не любил собак, мне неоткуда знать, как с ними обращаться.

— Достаточно пока знать только одно, — Реборн ещё раз похлопал по холке остроухую Герду, снял с нее ошейник вместе с цепью, и пустил суку в галоп. Та поняла свободу как приказ и понеслась по тяжёлому песку, выбивая из него снопы мокрых искр. Реборн повернулся к Исбэль и протянул ей ошейник с цепью, — Не беритесь за поводок, если не уверены, что сможете его удержать.

Исбэль хотела протянуть руку и взять ошейник, но благоразумно ее одернула. Реборн одобрительно кивнул.

— Почему вы не спите?

— Отвар люмпина прогоняет сон.

— Видно, как и немоту.

— Я могла говорить ещё к вечеру. Но для вас тогда у меня не нашлось бы приятных слов.

Исбэль отправилась к морю. За утро она проявила благоразумие уже дважды, поэтому Реборн позволил себе следовать за ней. Огненные локоны не были уложены и согревали своим огнем утреннюю прохладу. Кучерявая пена волн почти касалась ее ног.

Накануне случился прощальный пир, уже в который раз с битвы. Не известно, сколько раз у северян было принято прощаться, но последние несколько лун они только и делали, что объедались и напивались. Исбэль казалось, что нет этому конца и края. Неутомимый повар согнал служанок и упирающихся пажей и заставил их собирать сладкий щавель, обнаруженный им на пролеске рядом с побережьем. Те не только собрали его весь, но еще и перемололи всю уцелевшую пшеницу, пока повар отсыпался. Пиры получились воистину размашистыми. Сочная конина из-под вражеских спин, вываренная так крепко, что таяла на языке, сладкие лепешки со щавелем, утонувшие в запахе дыма, жирная похлебка из припасов, конфискованных королем у Безумного и море вина из ангаров Веселки. Голодным не оставался никто. Под тяжестью полных животов лагерь заснул еще раз. Только изредка из шатров доносился тихий стон раненых. Но быстро стихал — дурман-трава унимала боль. Некоторые умирали с улыбкой на губах.

— Посмотрите на раненых, светлейший государь, — отвечал на возмущение Реборна Турун Хардрок, — Они заслужили радость после боя. Раны их исцелятся быстрее, я видел это. Безумие подчиняется Воину, если его оружие использовать с каплей мудрости.

Солдаты не отказывались от помощи дурман-травы. Только Пайк со злостью ударил руку Хардрока, когда тот пытался дать ему лекарство. Он все звал свою Дороти и успокоился только тогда, когда в объятьях его оказался меч. Будто тот выпил его боль, всю, до самой последней капли.

Исбэль не смогла откусить ни куска мяса, ни проглотить ни одной ложки супа. Печеный перепел, распластанный грудью на тарелке, зря отдал свою жизнь. Она смотрела на разрубленную птичку и понимала, что не сможет проглотить ни кусочка из того, к чему прикасался поварской топор. Еще недавно он рубил человеческую плоть, а сегодня уже пищу. Вполне возможно, именно этого перепела топор не касался, но ведь мог... Спрашивать о кончине пернатого Исбэль побоялась. В последнее время она боялась северян гораздо сильнее. Но их, видимо, не смущало ничего из того, что ей казалось таким диким — набег на припасы врага, поедание павших коней... Ее пугала ужасающая практичность северян, граничащая с варварской жестокостью. Племенных жеребцов инаркхов Реборн увел, а «вкусные», как выразился повар, пошли на похлебку. Как он отличал вкусных от невкусных, Исбэль не уточнила. Смягчили ее сердце только сладкие лепешки, которых она слишком сильно наелась и потом мучилась животом.

— Поднять луки! Готовься! — кричал сир Родерик, и слова застревали в его горле, — Залп!

Стояли даже раненые, опираясь на плечи товарищей. Павших провожали на плотах из осины, увы, не черной, как в Глаэкоре. Доспехи их лежали на земле. Они отправятся матерям и женам с мешком золота внутри. На запачканной кровью стали рдели красные глиняные отпечатки. Ладонь короля отметила высшую степень почтения. Герои отплыли, возведя лица к небу, бледные, молчаливые, заслужившие спокойный сон.

Стрелы взмыли в небо. На мгновение в предрассветной ночи родилось новое созвездие, сотканное из танца пламенных остриев. Видимо, стрелы снова подружились с ветром, раз скользили в небе с легкостью пера. Бриз был на удивительно молчалив и уступал в скорости даже волнам.

Льюис Индеверин лежал плечом к плечу с товарищами, далеко от берега — по ту сторону жизни. Стрелы вонзались в осиновое древо и мертвую плоть его друзей, но ни одна не коснулась тела Льюиса, словно дамы берегли своего любовника. На берегу плакала молоденькая служанка, отирая передником слезы. Ее сердце тоже украл златокудрый красавец с чудной улыбкой на губах. Первый среди равных. Его имя выбьют на каменной глыбе у ног самого Великого Воина, а его отец прольет слезы гордости. Одна из стрел воткнулась прямо у уха Льюиса, погасив пламя. Парень глядел в небо закрытыми веками и улыбался. Наверняка, она шептала ему что-то очень смешное. А, может, рассказывала о птицах и звездах, как всегда любила это делать. Он шел на ее голос. Она ждала — теперь-то они точно полетят в небо вместе, как он мечтал.

Плоты натерли соком огненного плюща и дерево вспыхнуло, словно сухая щепа. Воины ушли быстро.

Верных коней погребли еще на побережье. Их туши сожгли следом за Жрецами, обложив досками от шалашей, пропитанных огненным соком. Реборн прятал глаза, когда Чемпиона охватило пламя.

Исбэль задрала голову к созвездию двенадцати.

— Как вы? — спросила она, не оборачиваясь, — Рана не болит?

— Болит. Еще долго будет болеть. Так всегда бывает, — ответил Реборн, поравнявшись с ней, — У вас красные глаза — вы плакали?

— Я виновата в их смерти.

— Рано или поздно кто-нибудь все равно был бы виноват.

— Да, но это оказалась именно я.

— Непривычно? — улыбнулся уголком рта Реборн. Но до полноценной улыбки все равно не дотянул, — Наверное, когда привыкаешь спасать жизни, отнимать их особенно тяжело.

— Лучше бы я промолчала тогда.

— Обычно я двумя руками за женское молчание, — особенно ваше, хотел уточнить Реборн, но вовремя одумался. — Проблемы такого рода лучше решать сразу. Кто знает, что было бы через полвесны? Тогда малой бедой не обойтись.

— Вы хотите сказать, что адепты Безумного могли бы захватить Теллостос?

— Если дать им волю. Инаркхи свирепы, а при должном количестве перебьют даже сильную армию. Такое нужно гасить в зачатке. Однажды Отверженный ошибся, и с тех пор последствия приходится исправлять Воину.

— В чем же его ошибка? В том, что он спустился с небес к людям, чтобы помочь?

— Да.

— Но тогда не было бы ни городов, ни ремесел...

— Возможно, они были бы позже. И мы все так же стояли и разговаривали. Так какая разница?

Его не переубедить, поняла Исбэль, это бесполезно. Твердое, практичное сердце не видит смысла в милосердии. И должное течение вещей оно тоже не принимает. Исбэль посмотрела под ноги, пару раз пнув комочек мокрого песка.

— Говорят, он приходит в образе нищего, — тихо сказала она, лишь слегка громче шепота волн.

— Тогда зря вы смотрите на небо. Среди звёзд вашего Бога нет.

— Почему вы решили, что я чту Отверженного?

— Значит, ваше пугающее милосердие — удивительная случайность, — вглядываясь в заплаканную даль, задумчиво произнес Реборн, — Его мало кто чтит. Может, из-за того, что нет его на небесах, а люди не любят созерцать пустоту. Бог, которого нет. Однажды им сказали, что такой существовал, они поверили, но потом стали забывать.

— Отверженный подарил огонь, сточил первое лезвие. Человек впервые отведал жареное мясо из его рук. Разве это можно забыть?

— У людей короткая память. Но не стоит слишком сильно их корить. Боги не отвечают на их молитвы, так с чего бы людям быть благодарными?

— Но они ведь все равно продолжают молиться. Если бы боги не отвечали, люди бы перестали.

— Жизнь трудная штука. Они продолжают молиться только из-за потребности во что-то верить.

— Вы слишком жестко судите людей и слишком жестоки к богам.

Реборн промолчал.

— Посмотрите, — Исбэль указала пальцем на созвездие двенадцати, — Вы что-нибудь замечаете?

— Вороной конь посветлел и почти уже перепрыгнул горизонт.

— Звезда потухла, — упорно ткнула в небо Исбэль, — Та, что блестела в его глазах. Еще пару дней назад там полыхал зеленый огонь безумия, но теперь в глазницах пустота.

— Действительно, — задумчиво ответил Реборн. — У него потух взгляд.

— Мне бывает жалко этого коня, так часто ему приходится учиться заново скакать по небу. Воин снова заключил Безумного в темницу, и конь снова ослеп.

— Знаете, я не суеверен, — снисходительно ответил Реборн, — И предпочитаю не верить в богов. Это все всего лишь мифы и сказания, неболее того. Но из всей дюжины я все же больше уважаю Отверженного. Он никак не выдает своего присутствия. Ни на небе, ни на земле. Хотя бы не скрывает, что его нет.

На небе сверкнула серебряная звезда Воина, венчавшая вздыбленное копыто. Совсем скоро оно скроется за горизонтом.

— Разум без сердца лишен мудрости, это всего лишь ум. А от большого ума до безумия один шаг, — Исбэль сделала вид, что не услышала последних слов Реборна, — На небесах есть и сила, и доблесть, и чистота, и праведный гнев. Даже хаос иногда покидает свою темницу. Все есть на небесах... кроме мудрости. Теперь она ходит среди смертных.

— Хм.... — Реборн не смотрел больше на горизонт. Нахмурившись, он разглядывал мокрый песок на шелко-огненных прядях, — Ну раз так, если вы когда-нибудь встретите Отверженного в своих походах, спросите, почему все получилось именно так.

— Если я встречу его на пути, лучше спрошу, как это исправить, — Исбэль стояла неподвижно, и даже ни разу не размяла замерзшие от ветра плечи. — А почему получилось то, что получилось, и так ясно. Мы платим чистой монетой за собственные ошибки.

— Какие же ошибки совершил ребенок, раз его прозвали пшеничной вдовой?

— Гав! Гав! Ррррр...

Герда нашла что-то в мокром песке и теперь отчаянно пыталась на это напасть. Ленивые волны сгоняли суку с места, но потом она снова возвращалась, пытаясь отрыть лапами испуганного краба. Ставшие уже белыми сумерки снова рассек свист.

— Герда! Ко мне!

Сука нехотя оторвалась от добычи, ненадолго задержавшись в нерешительности. Лапы ее были расставлены широко, будто собака сомневалась, остаться или рвануть с места. Требовательный голос хозяина заставил ее подчиниться, виновато обгоняя сам ветер. Исбэль отвечать не стала.

— Что вы сделаете с лордом Беррингтоном? — спросила она, желая сменить тему.

— Это я решу, когда мы вернемся в столицу.

— Теперь я понимаю, что за уступки отец сделал Беррингтонам за мою свадьбу. Он просто хотел сделать меня счастливой, — поежилась Исбэль. — А потом, видимо, заглаживал свою вину. Беррингтоны самые крупные феодалы в стране. Они управляют многими торговыми связями, их земля растит самое большое количество огненного плюща. Отец не хотел с ними ссориться.

— Вы знали, откуда идут поставки опиума и дурманящей травы? — нахмурился Реборн.

— Знала.

— Но не могли пойти против воли отца.

— Не могла, — ответила Исбэль, — Опиум закупался за счёт гавань. Жрецы не платили налоги и дурманили население.

— Не думайте, что после прекращения поставок в казне появятся лишние монеты для вашей пшеницы.

— Я и не надеялась. Если только немножко, — голос Исбэль едва был слышен сквозь жаркий разговор берега с морем, — Я хотела попросить... я... Даже когда меня не станет... Пусть на землю Теллостоса больше не ступит нога ни одного опиумного Жреца.

— Вам не нужно меня об этом просить.

Исбэль резко развернулась, унося с собой потухший пламень волос. Наверное, отвар люпина перестал действовать и королева, наконец, почувствовала способность ко сну. Она шла, пытаясь не разрыдаться. Все-таки это правда. Две весны, ей отмерено всего две весны... Но, может, больше? Какая глупая надежда. Проходя мимо Беккета, она ненадолго взглянула ему в глаза. Тот непонимающе моргнул и поклонился.

Ты доблестный рыцарь, Беккет, наверное, единственный, от которого я не испытываю испуг. Верный и храбрый, но иногда бываешь очень глуп. Почему ты не прогнал меня? Почему не затащил грубой вежливостью в шатер, как сир Родерик? Хорошо знать правду, но от нее бывает больно в груди. Исбэль не оборачивалась.

Реборн стоял у отливной кромки, которая отползла на два удара сердца. Герда прибежала и послушно присела рядом. Вот только король совсем не знал, что с ней дальше делать.

Глава 28. Раздумья

— Не жара, просто проклятье! — Бернад вытер испарину на рыхлом от жары лбу. Переваливаясь с ноги на ногу, он, казалось, стал косолапить сильнее. При каждом шаге выгнутые ноги напрягались, будто вот-вот переломятся. — Теллостос все ещё пытается меня убить. Помяни мое слово, Реборн, так и случится, если я не покину это ядовитое место. Летом на севере полно мест, где лед и не думает сходить, а тут даже пещерные камни раскаленные, как угли.

— По ночам здесь довольно прохладно.

— Если бы не ночи, то твой отец давно бы сыграл в ящик. Это единственные часы, когда мне не хочется сдохнуть, — Бернад громко расхохотался, — Нет... Ноги здесь моей больше не будет. Скоро отбываю, хватит греть старые кости на раскаленной кочерге. Мне нужен холод. Настоящий, северный, а не притворный девичий. Здесь столько солнца и цветов, что я чувствую себя шутом.

Перед отъездом Реборн много времени проводил с отцом. Это были очень долгие вечера. В его отсутствии он не должен был пролить крови больше, чем следовало. Король Бернад и сам понимал, что не стоит ворошить гнездо шипящих змей, но гордость его была уязвлена. Он не привык к компромиссам. Однако, война выпила у него слишком много крови, и он впервые узнал слово «уступки». Ни одной головы не было усажено на пику и по улицам города проволокли всего один труп. Мужика привязали к лошади, протащив по самым людным мостовым. Вердан Торелли, получивший от Реборна четкие указания, убедил Бернада ограничиться только одним зрелищем. Остальных недовольных, коих все же находилось и после свадьбы — малые банды, изредка нападающие на патрульных, отлавливали и резали глотки без особой помпезности. Вердан Торелли убеждал Бернада отвести для таких специальный ров, чтобы скрыть под землей мертвецов. А лучше отдать тела родственникам, но Бернад предпочел кинуть мятежников в кишащую макрель посреди моря. Рыба быстро оголяла их до костей.

Под ногами хрустела галька летнего сада. Изредка веял ещё не прогретый с весны лёгкий бриз. Вдалеке качались на волнах черные корабли. За несколько недель Бернад облюбовал только это место и еще зал вольных ветров, где бриз огибал длинные колонны, воя днем и ночью. Остальные ему показались нестерпимым пеклом.

— Ты никогда не будешь выглядеть паяцем. Даже если обвешать тебя колокольчиками с головы до пят, а к бороде привязать самый большой из них, — Бернад ещё громче расхохотался, а Реборн даже не улыбнулся, потому как не шутил.

— Зато проныре Дорвуду удалось выставить меня болваном, — в голосе Бернада булькнуло смачное недовольство. Король быстро зверел и быстро успокаивался, но это не касалось нанесенных ему обид, — Ты был в счетоводной? Знаешь, сколько золота на этой земле? Клянусь тебе, эти Фаэрвинды гребли все добро континента! Видят Боги, если бы союзники знали, сколько на самом деле лежит монет в подземельях замка, нам бы пришлось драться со всеми благородными домами от Восточных скал до Дальних рубежей.

— Дорвуд был слишком жаден, — сказал Реборн и сразу нахмурился. — И поэтому глуп. Благоразумней было купить благосклонность союзников, но он предпочитал кормить сомнительных Богов и молчать о своем достатке.

— А еще петь о нейтральных водах, вместо того, чтобы заплатить мне пошлину за пропуск его чертовых кораблей!

— Разве ты бы пропустил?

— Нет. Но я бы поторговался, — хохот размашисто прокатился по липкому зною, — Любопытно, насколько бы расщедрился этот скряга.

Солнце палило. Цветы цвели и пахли. Мимо проносились пчелы, шмели и мухи. Резные беседки и прилизанные кустистыми розами дорожки не имели ничего общего с хмурым взором каменных садов севера. Среди пионов, лилий, бардовых листьев лаврового плюща, стыдившего красоту даже елейных роз, черные камзолы королей выглядели захватнически. В этот удушающий полдень слишком много королевских сапог топтали свободолюбивую землю Теллостоса.

— Ты ещё не решил, когда следующий визит? — сдержанно спросил Реборн, с самого утра пребывая в тягучей задумчивости.

Руки его были сцеплены за спиной. Реборн всегда так делал, когда был напряжен.

— Ах, черт бы его подрал! — охнул король Бернад. Мимо пробежала Герда, за ней лениво протрусил Лютый, недовольный жарой. Сука долго скакала вокруг пса, пока тот пытался заснуть в тени беседки, но поскольку та не унималась, он предпочел сдаться и потрусил за ней, правда, сам не знал куда. Лай собак разогнал ленивую унылость полдня. Они нашли кроличью нору, — Не раньше осени, когда спадет это адово пекло, — Бернад остановился, вспахав податливую гальку медвежьими стопами. На плечо Реборна легла тяжёлая ладонь, — Я полагаюсь на тебя, мой сын. Этому краю нужна молодость и гибкость, а я уже слишком стар, чтобы учиться править как-то иначе. Здесь слишком своенравный народец, боюсь, половину я просто перережу.

— Не думаешь, что я сделаю то же самое?

— Ты отходчив, а я нет. У меня эта кобылка уже давно была бы разделена на мясо, — Бернад продолжил свой путь по узкой дорожке, пропустив вперёд собак, — Боги, даже мятежники мне бы не помешали, — Бернад покачал головой, — Проклятье, Реборн, ты посмотри, что сделала со мной эта Фаэрвиндская кровь… Посмотри на мои руки, что ты видишь? — он поднял ладони, — Верно, совершенно верно! Ничего хорошего, сын. Я готов удушить девчонку, просто девчонку... Воин, наверняка, осуждает меня. Вложить бы в ее руки меч, да я буду выглядеть еще большим дураком. Я уж начал мечтать, появился б какой-нибудь кузен, то было бы честнее. Но их что-то не видать. Правильно... правильно... так и шеи целее будут. Проклятая жара. Я всегда говорил, что эта сука слишком громко лает... Это я про Герду. Но это я погорячился, про шеи-то. Недолго им с целыми ходить. Передушим со временем всех, кто поближе, а там Боги нам помогут. Чую, найдутся те, кому не понравится фамилия отпрысков их дорогой королевы. Но теперь только Блэквуды, никаких Фаэрвиндов, это все ядовитая кровь!

Нет, это все твоя ненависть, в мыслях своих поправил отца Реборн, но вслух ответил иначе:

— Фаэрвинды не представляют опасность, пока не начали претендовать на трон. Но ближайший родственник мужеского пола имеет только третье колено от первой крови, шансов у него мало. Для переворота необходима хорошая мотивация лордов, а их вполне устраивает королева. Сейчас в их глазах только страх и надежда. Королева ответит на их надежды. С этим упрочится и их благосклонность.

— А что будет после, ты об этом думал?

— Появятся наследники, — отрезал Реборн, не желая развивать тему, — Ошибка короля Дорвуда — пятно на роде, но Фаэрвинды на престоле уже сотни лет. Некоторые лорды не примут кого-то другого. Не все, конечно. Многие за нас. Но никто не любит предателей, ты сам знаешь. Нужно быть начеку с ними. Сейчас же лучше направить гнев на Беррингтонов.

Время было не лучшим, чтобы заводить разговор о будущем королевы, Реборн это знал. Он сомневался, что даже время что-то изменит, но, во всяком случае, сгладит остроту отцовского негодования. Но в одном с отцом он был совершенно согласен — бесчестно бороться с тем, кто не может ответить по природе своей. Для Бернада Блэквуда кровь оказалась важнее любой природы. Реборн видел, что так обстоят дела и для всех остальных. Он и сам хотел казнить Исбэль прямо в тронном зале, а потом на виселице. Ненависть бывает сильнее всякой чести. Блэквуды жаждали убить королеву, которая, скорее всего, к тому времени уже станет матерью. Тихо, исподтишка, словно хитрые дворцовые интриганы — подло, как ни крути. Честь можно купить, честь можно продать, о ней можно забыть под гнетом нужды и страха, когда смерть дышит тебе в затылок или голод обнажает ребра, но Блэквудам достался самый гнусный способ потерять честь — убить того, кто не может держать меч.

— Сукин сын! Оба сукина сына! — в гневе выпалил Бернад, — Тебе следовало убить Беррингтона еще тогда. Вернуться и убить!

— С кучей раненых за спиной? — покачал головой Реборн, — Я не собираюсь убивать его, отец. Здесь не Глаэкор. Безумного не жалуют и в Тэллостосе, но если уничтожить дом Беррингтонов, вот так, без разбирательств и объяснений, Блэквудов это не упрочнит. Я проделал слишком большую работу, чтобы все потерять. Состоится суд. Его судьбу будет решать большой совет лордов, но только после того, как они принесут мне присягу верности, — Реборн остановился, — От тебя мне нужна помощь прекратить поставки. Транзит идет по границам наших вод, тебе без труда удастся их перехватить. Мне же придется вторгаться в феод Берригнтона и развязать конфликт еще до суда.

— А что сейчас? Что делает это ублюдок? Может, собирает армию из своих скверных псов? — Бернад перевалился с ноги на ногу и тоже остановился.

— Сидит тихо.

— Южные трусы, псы с поджатым хвостом! У этой земли мужчины как бабы, а бабы как шлюхи. Ты видел, что тут творится, сын? Эти южанки ходят почти голышом под солнцем, груди их колышутся под платьем, словно спелые дыни, а платье такое тонкое и короткое, что его можно сдуть, не сильно раздув щеки. Что говорить о бризе! Еще эта макрель... Права была чертовка, из-за нее наши солдаты думают только нижним умом. Хотя, какой там ум! Как бы не вышло это боком, — посетовал Бернад, — Но насчет транзита можешь не беспокоиться. Ни один чертов корабль не проплывет дальше морского дна.

— Помнишь, как в детстве я чуть не утонул в реке? — спросил Реборн.

— А как же, только пятак исполнился, а какой задиристый был, — прогремел трубным басом Бернад, — Говорю — не лезь, а все туда же! Ну и поделом.

— Я барахтался, пока полностью не ослабел. Когда бурный поток меня подхватил, я перестал молоть руками, выгнулся и попытался удержаться на поверхности. Я лежал на спине, иногда захлёбывался, но вода несла меня как щепку, а потом просто выбросила на плоские камни посреди реки, — Реборн двинулся с места, без усилий поспевая за косолапым Бернадом, — Тогда я понял, что нужно знать, куда прилагать свою силу, и когда. История не любит ни предателей, ни падальщиков. Каждый получит по заслугам. В свое время.

— Ох, далеко твоему брату до тебя, ох далеко, — посетовал Бернад, прихлопнув на щеке надоедливую муху, — Но ничего, подрастет еще...

— Кассу всего четырнадцать, ему нужно учиться владеть чем-то еще, помимо меча. Я подумываю передать ему свои феоды.

— А вот это уже я решу, что и кому передавать, — недовольно пробасил Бернад, — Лучше я пришлю его сюда, пусть поучится уму разуму. Заодно и наследника заделает. Второго.

— Второго? — вскинул брови Реборн.

— Я решил, что один ребенок Теллостос не успокоит, когда их ненаглядная вдова двинет кони. Да и помереть может, что ещё хуже, дети они ведь дохнут от каждой хвори... — Бернад покачал головой и погладил кустистую бороду толстыми пальцами, похожими на сосиски, — Боги, лучше бы это были девочки... Тогда и мороки меньше.

— И когда же ты решил делать первого? — голова Реборна склонилась на бок. Король стоял прямо под солнцем и не видно было, как сверкнул лёд в его глазах.

— Сегодня ночью. Если силы будут, ещё и с утреца... Ох, если б не жара!

Реборн не любил лукавить, но в который раз ему приходилось идти против собственных же правил. И снова отец оказался прав. Южанки заставляют мужчин забывать о чести.

— Отец, но мать умерла всего полвесны назад, — сказал он тихо, склонясь над ухом отца, будто их мог кто-то услышать. Но их не слышал никто, кроме собственной совести, — Боги завещали держать траур год.

Он и сам не знал, что даст ему это время, но не мог поступить иначе. Бернад повернулся к сыну. Лицо его словно треснуло, на мгновение мелькнул медвежий оскал.

— Боги... Боги завещают держать траур, но не завещают жить! — прогремел он, — Она была ещё не так стара! Вельта могла родить мне ещё одного наследника.

Бернад любил жену, но никогда об этом не вспоминал. Он сетовал только о нерожденном сыне. Реборн подошёл к отцу вплотную.

— Теллостосу вполне хватит и одного наследника, — голос Реборна сделался тише и вкрадчивей, — Прошу, отец, выдержи положенный год. Ради матери. Ради меня.

С досадой махнув на сына рукой, Бернад двинулся вперёд и больше ни слова не сказал. Для него остаток дня был безнадежно испорчен.

Черные корабли ушли на рассвете.

Глава 29. Холодные вечера

В такие вечера сердце всегда просило грозы. Чтобы молнии, сверкая, призвали с собой ураганный дождь, холод накинулся на замок, заставляя затягивать резные ставни между спальней и лоджией. А потом еще одни — чтобы наглухо, прямо как зимой, и почувствовать себя котом. Холодные вечера под натиском бриза в Аоэстреде не редкость, но Исбэль любила те, что заставляют сверкать звезды холодным блеском заморозков.

Травяной чай лился в чашку тонкой струйкой — теплый, ароматный, чайник меняли два раза в день, он никогда не остывал — глаэкорские камни, привезенные совсем недавно, долго хранили тепло, а один из них сейчас грел блестящее стальное дно. В последнее время Исбэль окончательно сменила разбавленное вино на горячий настой — Вернон сошелся-таки в мнении с сиром Хардроком на медицину: кипяток убивал духов зла, заселявших сырую воду. Настои и отвары трав не угрожали здоровью, а приносили исключительную пользу.

Опять он здесь... Реборн много времени проводил с Исбэль, она понимала, о чем они говорили, но совсем не понимала, о чем молчали и это ее беспокоило. Фарфоровая чашка наполнялась медленно, ведь закончи Исбэль свое дело, ей придется поднять глаза и, быть может, заговорить, а этого она совсем не хотела. Реборн снова пришел к ночи в спалью и смотрел на нее совсем неуютно. Ее пугал этот взгляд. Тяжелый, сосредоточенный и было не понятно, что кроется за ним. Две весны. Всего две весны... Он сам сказал это своим молчанием. Между другими речами, строгими и важными, но не имевшими для нее теперь никакого значения. Это было единственное его молчание, которое она поняла. Удивительно, как воодушевление может быстро сдаться страху. Уйти за горизонт от болезни или в бою не так болезненно, думала Исбэль, ведь это случается неожиданно, но жить, зная... Наверное, в этом и заключается самый большой страх. Так можно сойти с ума или совсем никогда не налить чай. Что, если он размышляет именно об этом?

— Ходит легенда, что в сердце глаэкорского булыжника лежит слеза дракона, — сорвал чайную броню Реборн до того, как упала последняя капля, — Поэтому они так жадно берут тепло и отдают совсем неохотно.

«Так совсем нечестно, это против правил!» — в отчаянии подумала Исбэль, все еще крепко сжимая стальную ручку кружевной захваткой.

На нее напала душевная вялость, она все больше чувствовала себя маленькой девочкой. За глупостью этой Исбэль находила утешение. Ей нужны были стены, за которые она могла спрятаться. Не видеть, не слышать, не понимать. Радостно, когда самый большой страх — всего лишь встретиться с призраком под кроватью, ведь стоило только дождаться восхода солнца. А коты и вовсе их не боялись.

Исбэль сделала большой глоток. Теплый чай согрел горло, освобождая от ответа. Хорошо, что она научилась переодеваться ко сну до того, как Реборн приходил в покои. Иначе бы сгорела от стыда. На ее ночном одеянии было слишком много оборок и кружев, чтобы почувствовать бесстыдство.

— ...но я много раз разрубал эти булыжники. Внутри них нет ничего, кроме камня, — Исбэль даже показалось, что у Реборна игривое настроение, но этого просто не могло быть, просто не могло... К тому же, он совсем не улыбался. Даже если бы он и попытался, улыбка бы утонула в густой черной бороде.

— В Теллостосе то же самое говорят о теолитах. Они блестят внутри, как солнце на снегу... и больше всего походят на слезы дракона. Вот только к теплу они совсем равнодушны, — ответил в Исбэль страх, но она убедила себя, что вежливость. С каждым днем душу натягивали тугие струны паники, и она боялась, что однажды они лопнут. А пока они скрипели каждый раз, когда Реборн дотрагивался до них своими разговорами.

— Откуда вы знаете, как выглядят слезы дракона?

— Не знаю, — пожала плечами Исбэль, — Драконов никто никогда не видел. А их слезы тем более... Но, если бы они и вправду когда-то существовали, их слезами были бы алмазы.

— Почему алмазы? — Реборн отцепил опал с плеча, звякнув им о фарфоровое блюдце на столе и начал раздеваться. Черный шелковый плащ, подбитый золотом, заструился в его руках, а потом начал стекать по спинке стула. Исбэль отвела взгляд. За все эти ночи он раздевался только до рубахи и потом устраивался на кушетке в прохладе лоджии или диванчике у стены. Но они совсем не подходили для сна, поэтому она гадала, где Реборн спит и спит ли вообще. Хотела даже проследить за ним, но почему-то всегда засыпала первой.

— Просто мне так кажется... О драконах говорят, что они большие, сильные, с огромными хвостами и крыльями. Они дышат огнем. Кто знает, что еще они умеют? Люди верят, что один из них лежит под горой Перемен и когда-нибудь вновь проснется. И я верю. Четыреста весен назад он покинул гору, чтобы поползти по дну моря. С тех пор находят алмазы. Что, если он оплакивал то, что разрушил?

— Вряд ли драконы печалились о человеческих смертях, — покачал головой Реборн, — Если бы существовали, конечно же.

— Но если их нет, кто тогда согревает дно моря? — Исбэль всегда защищала драконов, ведь они просто не могли не существовать. Когда у нее пытались отобрать сказку, кошка внутри нее выпускала когти, — Глаэкор граничит с Теллостосом, но у вас море холодное и везде снег, а у нас такое долгое лето... Кто согревает нас, если не хвост дракона? — Она показала пальцем на камень под чайником, — Как этот камень согревают его слезы. Алмазы рождаются от великого жара. Большего, чем требуется песку, чтобы превратиться в стекло. Так написано в книгах. Такой жар умеют выдыхать только драконы. Значит, это его слезы! — вынесла вердикт Исбэль, — Дракон разевает пасть и дышит через верхушку горы Перемен, потому-то она и начинает дымить. Наверняка, у него там логово. Интересно, как он выглядит? В летописях пишут, что его чешуя оранжево-красная и может прожечь камень, когда отлетает от его тела. Но как только дракон покидает вулкан, она затвердевает и становится черной. А его остывшее дыхание превращается в пепел.

— Вы можете верить во все, что угодно, но вряд ли обрадуетесь, если он выползет из своего логова во второй раз. Тогда дном моря может не обойтись. Боюсь, если дракон взмоет в небо, Теллостос этого не переживет.

Допив двумя глотками чай, Исбэль направилась к кровати, но по пути юркнула белыми пятками в раскрытые рты замшевых туфель. Она и сама не знала, почему это сделала. Отходя ко сну, по всем правилам должно их, напротив, снять. Но так поселилась призрачная уверенность, если ее внезапно разбудят, она уже будет готова бежать. Ведь она не дракон, и у нее нет крыльев — улететь по небу она не сможет.

— Вы ляжете в постель в обуви? — тут же пристыдило зоркое око Реборна.

— Если бы у меня был ручной дракон, он бы защитил меня своим пламенем. Но у меня его нет, есть только эти замшевые туфли, — Исбэль похлопала друг о друга туфельками, выбивая мягкий, словно шорох мыши, звук, — Ночью может быть опасно.

Уж лучше спать по четыре часа, чем знать, что в голове у этой женщины, подумал Реборн, а потом подумал, что не знать гораздо хуже.

— Нападать ночью удел женщин и трусов, — посерьёзнев, сказал Реборн, — Все, что может навредить, имеет клыки, когти и руки — помните? С таким противником я уж точно справлюсь.

Да, но руки есть и у вас, подумала Исбэль, но мысли опять разошлись в мнении с языком:

— А как же рога? Я очень боюсь коров.

— А не пора ли вам спать?

Такая глупость. Туфли ее точно не защитят.

— Наверное, вы правы.

Туфли упали, став похожи на лощеные прогулочные лодки. Тот же блеск, тот же жемчужный белый. И даже носы были похожи, точь-в-точь. Только лодки бы сразу завалились на бок, выброси их на берег, а туфли удивительно встали, предательски шагая в сторону двери.

«Даже они хотят меня покинуть, — с обидой подумала Исбэль и в горле образовался тягучий ком, — Ну уж нет!» — вскочила она с кровати, почувствовав невесть откуда взявшуюся решительность. Когда ноги снова ощутили мягкую кожу, она тут же растаяла. Исбэль грустно проволочилась обратно.

«Пусть защищают, хотят они этого или нет», — думала Исбэль, готовая согласиться даже на щит из крыльев мотылька, если бы он мог заслонить ее от страха.

Одеяло сомкнулось над головой, туша свет свечей. Исбэль знала, что ночью опять его сбросит — так бывало всегда, когда ее одолевала тревога. Ей казалось, что она борется с кошмарами, но на самом деле боролась только с одеялом.

Ей снилось, что она падает.

Исбэль отчаянно не хотела достичь земли. Знала, что если достигнет, то умрет. Ведь когда падают, то разбиваются насмерть. А она падала очень долго... Наверняка, на высоту нескольких скал Отречения, а то и больше. Сначала была просто темнота, но потом все вокруг вспыхнуло. Загорелось ее платье, волосы... Кажется, огонь пошел именно от волос. Переполз на плечи и талию, схватив в жаркие тиски. Языки пламени так нежно лизали кожу, что хотелось плакать от этой нежности. Эта теплота все, что у нее осталось. Она никому ее не отдаст!

Падение резко прекратилось. Тьма расступилась, обнажая страхи. И вот, она уже в тронном зале, а вокруг сидят грифоны. С лысыми шеями, кольчатыми перьевыми воротниками и ожидающими падали глазами. Но они не приблизятся... Не приблизятся... Пока вокруг горит жаркое пламя. Черные сильные крылья раскрыли круглые тушки, нагоняя перьями ледяной воздух. Они хотели загасить пламя. Крючковатые клювы раскрывались, напевая голодным гоготом. Как холодно...

Остановите ветер! О, нет! Она потеряла туфли! Пламя, не гасни... У меня осталось только ты.

Кожу проткнул пристальный взгляд. Мертвец на троне молчаливо взирал на падальщиков в кружащем вихре собственных крыльев. Размашистый, словно ветер, красно-белый мраморный трон облепил всю стену над головой и выше. Мертвец врезался в него, словно малая жемчужина в створку бескрайней раковины. Корона на костяном черепе свалилась на бок и проржавела. В глазницах зияла та же темнота, в которую Исбэль свалилась, засыпая. Мертвец встал, плоть давно его оставила. Даже гниль его оставила — скелет глухо позвякивал о металл проржавевших доспехов. В костлявых пальцах мертвец сжимал меч.

Не подходи!

Цонк. Доспехи болтались на костях и трещали, словно сломанные колокола. Гогот усилился. Грифоны стали тревожны. Вокруг летали перья и песни смерти.

Ржавый металл на груди мертвеца стал ещё краснее. Но не ржавчина была тому виной — он раскалялся. С каждым шагом пустые кости жгло под толщей потерянной доблести. Как холодно... Пламя, прошу, не гасни!

Вокруг только пляска безумия и пир страха. Крылья, перья, крики и ледяной голод.

Мертвец приблизился, посмотрел пустыми глазницами и занес над ее головой меч. Исбэль зажмурилась. Послышался истошный вопль падальщиков, гогот провалился в испуганные глотки, стянув их тугим жгутом смерти. На мраморный пол попадали головы с удивительно круглыми глазами, они уже были затянуты трупной пеленой, словно жемчуг молочным перламутром.

— Я сохраню твое пламя, — сказал мертвец.

Ржавый доспех стремительно раскалялся, с пекла струился пар.

«Когда мертвец сядет на трон, пламя раскалит сталь докрасна, время обратится вспять и мертвые восстанут, пойдут за своим королем и обратятся в живых».

Мы лишь пешки в играх Богов.

Исбэль вытряхнуло из сна.

Над головой все так же возвышалось теплое одеяло, на этот раз закрывая от прохладного утра. Исбэль встала.

— Ох! — изумилась девушка, посмотрев на свои ноги. На них всё ещё держались туфли, удивительно, но за целую ночь она их не сбросила, а одеяло никуда не сползло.

От внезапной радости она основательно потянулось, и лучи полуденного солнца играли с ее пальчиками. Душа больше не просила грозы — она жаждала тепла.

— Ну же, Бертранс, не обязательно втыкать столько заколок! Волосы у меня такие же, что и вчера, — Исбэль заставила страдать сразу трех служанок, и на этот раз оказалась не права — волосы сегодня у нее были совсем иными: непослушными, сбегающими из-под пальцев целыми локонами.

— Все растрепано, Ваше Величество, придется немного потерпеть, — не удержалась от наставления полноватая Бертранс, всегда напоминавшая Исбэль покойную тетушку, — Опять во сне ворочались? Без хорошего расчесывания не обойтись.

— А вот и нет, — лучезарно улыбнувшись, возразила Исбэль. Сегодня она была на удивление весела, — Я проснулась в одеяле и с туфлями. Ну и что с того, что на голове неразбериха? Волос на то и много, чтобы путаться. Ой!

Бертранс досадливо покачала головой, вынула заколку из огненных кудрей и отбросила ее, словно провинившуюся пчелу. Исбэль притихла, и она продолжила расчесывать.

Прохладно-приветливое утро захотело продолжения. Сегодня Исбэль впитает не только теплоту внезапного одеяла и неожиданно послушных туфель. С этого дня она станет копить свои мотыльки, и их крылышек станет так много, что она сможет выстроить из них целую стену. Живую, трепещущую стену, которая защитит ее от всех невзгод. Умелый торговец всегда найдет, как заработать на убытках — говорил отец. Убытков стало так много, что прибыль должна быть невообразимо огромной, была уверена Исбэль.

С утра на ней было самое прекрасное из ее повседневных платьев, темно-зеленое с тонкой золотистой вышивкой, высоким воротником, слегка открывающим плечи и двумя толстыми лентами, вшитыми по центру до самого пола длинной юбки. Сзади стягивались завязки корсета. Волосы были усыпаны блестящими, белоснежными нарциссами с непрозрачными авантюринами по центру.

Первая монетка — утро, а вторая — ключник. Когда ушли служанки, королева танцевала, взяв в кавалеры подол собственного платья. Она кружила и кружила, пока не не стало двоиться в глазах. Только тогда остановилась, отчаянно желая похлопать в ладоши от восторга. Но не стала, потому и так уже ведет себя как ребенок, или вовсе как дурочка. Лихорадочное возбуждение не оставляло с самого утра. Сегодня должно было произойти что-то невообразимо важное, она это точно чувствовала. Исбэль юркнула в дверь навстречу хорошему настроению.

Ей нужны были эти слова. Пусть Пентри повторит все то, что сказал ей там, в темнице. Исбэль должна была знать, должна была почувствовать, что ничего не изменилось и народ готов отдать всю силу своей любви. Ведь она сильная, пока в нее верят... Люди — ее призрачные мотыльки, у которых тысячи крылышек. Прочней их нет на всем белом свете.

В этот замечательный полдень не раздражали и высокие стражники, ходившие за ней по пятам. Там, куда она направлялась, наверняка, они могли быть по-своему полезны. В конце концов, она уже давно привыкла к Ульрику. К тому же, после рассказов Марты потеряла интерес к нему как к чему-то угрожающему. Только оставалось любопытно, продолжает ли он мочиться мимо горшка по ночам. За неимением фрейлин Исбэль взяла с собой пару служанок, но, подумав, оставила их на выходе из дворца.

— По утрам ключник обходит нижние тоннели, светлейшая государыня, — тюремщик склонил голову в поклоне, но Исбэль показалось, что так он просто хочет получше ее рассмотреть.

Дородный детина имел большую щербину на лице, она проходила прямо от утонувшего в глубокой глазнице глаза под нависшем лбом и до самой верхней губы. Второй глаз его, напротив, выкатывался. Некоторые королевские шуты умели жонглировать глазами, но никогда не было, чтобы они ходили так все время. Непохоже, чтобы тюремщик любил шутить шутки — от его плотного жилета из вареной кожи пахло потом и мольбами узников. Под ним не было ничего, кроме мясистого тела и шерстистого волосяного покрова, отчего тот смахивал на вепря.

— Мне нужен ключник, — твердо ответила Исбэль, используя как щит крылышки утренних мотыльков, — Отведите меня к нему.

— Место это местами отвратное, — Дорк по прозвищу Зоркий не испытывал склонность к лишним движениям и словам, — Там сыро, холодно и жуткая вонь. Могут схватить и за подол... Космы тоже придется поберечь. Не подходит для королев, светлейшая государыня.

— Разве у нас так много узников? — удивилась Исбэль.

Дорк моргнул левым глазом, на правый не натягивалось веко. Лицо его ничего не выражало. Возможно, совсем никогда.

— Почти все воры, — холодно пояснил Дорк, — Время голодное и лихое. Оттого и длинноруки.

— Но что же они крадут?

— В основном еду. В основном на рынках.

— Как же так? — удивилась Исбэль, — Разве за это нужно сажать в тюрьму? За кусок хлеба или морковку следует уплатить малую цену или отработать так, как захочет купец. Если сажать всех, не хватит не тюрем, не людей. В Теллостосе так не принято!

— Я из Блэквуда, светлейшая государыня.

Исбэль опустила глаза.

— Я подожду здесь.

...северяне собрали все оттенки грубости. Исбэль положила в свою копилку еще одну. Она часто ловила себя на мысли, что совсем не разбирает истинную натуру северян от их неуважения. А потому вовсе не знала, как поступать. Но если бы даже и знала, решилась бы? Исбэль отогнала дурные мысли.

Зря, наверное, она сама сюда пришла, подумала она. Что, если об этом узнает Реборн? Он ведь узнает... сразу же, как только она покинет темницу, а, может, ему уже доложили. Исбэль приобрела гордую осанку: ну и что? Она — королева и имеет право передвигаться по своему королевству. Реборн приставил к ней стражу, а, значит, его распоряжения выполнены, он не говорил, что ей нельзя ходить по тюрьмам. Только ей становилось жутко: обиталище этого широкого кожаного мужчины не было похоже на кабинет. Скорее, на продолжение темницы, и здесь вполне можно было запереть ещё одного заключенного. Когда за Дорком захлопнулась дверь, Исбэль робко, почти гуськом просеменила к нескладной лавочке у стены и робко присела на край. Сюда не проникало солнце. Только у потолка белели несколько щелей, будто вырубленные топором. Скудный свет падал на стены, сложенные серым мокрым камнем. Кое-где на них выступила морская соль. Это чувствовалось по запаху.

За спиной лязгнула цепь. Исбэль вздрогнула. Холодный металл оков едва коснулся плеча, а уже пропустил поток мурашек по вспотевшей коже. В окружении стражников крылышки ее мотыльков тревожно трепетали под натиском неприятных воспоминаний.

Надеюсь, на них нет крови, подумала Исбэль. Но повернуться и разглядеть оковы всё-таки не решилась. Если бы не засаленный деревянный стол, ловивший сырым треснутым деревом скудные лучи солнца, она бы решила, что это пыточная.

Дверь внезапно отворилась, избавляя от тревожного ожидания. Небрежно оставленное ведро с глухим стуком повалилось на бок и покатилось, описывая аккуратный полукруг. Начальник выругался.

— Но это не Пентри! — обескураженно охнула Исбэль.

Молодой юноша, совсем ещё мальчишка, будто испугался этого возгласа. Молодой ключник встал как вкопанный и вылупил глаза, тут же позабыв, что перед ним королева, как только ее увидел. Красивых девушек, видимо, встречал он не так часто, но что и говорить, Исбэль сегодня была исключительно хороша. Дорк отвесил ему хороший подзатыльник. От мокрого шлепка светлые волосы тут же взлетели вверх. Наученный хорошим манерам, паренек за одно и поклонился.

— День Добрый, Ваше Величество... — сгорбился юноша, раздумывая, стоит ли поднимать голову.

— Это не Пентри... — словно сквозь забытье произнесла Исбэль.

— Нет, ваше высочество, не Пентри, — произнес Дорк.

— Но почему?

— Потому что это мой сын.

— Но где Пентри?!

— Не могу знать, светлейшая государыня... кто это такой... — Дорку удалось изобразить озадаченность.

— Тут был другой ключник, я помню! Невысокий мужчина. У него ещё волос было так м.… мало... — Исбэль подавила подступающие к горлу рыдания.

— Если вы о лысом... так... отпустили его, — ответил паренек с абсолютно нормальными глазами.

— Как... Отпустили... — Исбэль почувствовала слабость во всем своем теле, даже на кончиках волос.

— Приказ короля.

У всех мотыльков разом оторвали все крылышки.

«Смотри, вот это — звезда. Но не такая, как на небе. В море не бывает небесных огней, — Исбэль едва исполнилось пять, но она хорошо помнила свою старую няню и то, как они любили гулять по побережью, — Ты тоже звёздочка. Придет время, вырастешь и станешь такой яркой, что весь Теллостос будет греться возле тебя». Говорили, у босоногой нянюшки Конни был дар зреть будущее, но многие не понимали ее пророчеств. Зачастую они были такими запутанными и несуразным, что впору было считать Конни блаженной. Но мать Исбэль питала теплые чувства к старой выдумщице, да и дети любили ее рассказы о море и морских чудищах.

Но чудища Исбэль ходили по земле и имели острое оружие, а сказки остались далеко позади — в глубоком детстве. Мечтательница Конни ее обманула. Как может Теллостос греться вокруг нее? Он даже ей не принадлежит. Однажды отец смеялся, похлопывая себя по внушительному животу, что Конни-таки была права. Но только Теллостос не греется вокруг Исбэль, а клюет вокруг нее пшеницу. Крестьян он сравнивал с птицами. Кто прыгал вокруг зелёных юбок дочери лапками мелких воробьишек — это были пахари и сеятели и жители мелких деревенек, кто грузно переваливался с боку на бок, выпятив вперёд зоб точно голубь — это были приставучие горожане, а кто и вовсе норовили взлететь и сесть на руку, выклевывая пшеницу прямо с ладони — точь-в-точь как галки. Последних Дорвуд сравнивал с лордами, предпочитавших все вопросы с посевной решать через Исбэль.

Блэквудов Исбэль сравнивала с воронами, которые не смотрят на пшеницу и не переваливаются с боку на бок, а сразу выклевывают глаза. Как никогда сейчас Исбэль хотелось, чтобы пророчество Конни сбылось. Но тогда она бы не стала греть, а постаралась бы сжечь их дотла.

Глава 30. Раскалить сталь

Отломанная хлебным ломтем луна уже поднялась на треть. Сумерки начали опускаться на приливное море. Пена набегающих волн светилась водорослями-огневками. Сегодня Боги подарили теплый ветер, но небо было хмуро.

Реборн сидел за небольшим столиком, заваленным свитками и толстыми шитыми книгами. Две из них были огромны и походили на амбарные. Склянка с чернилами уже почти опустела и из нее торчало пушистое гусиное перо. Впору было бы взять павлинье, но королю не нравился его запах, который то и дело щекотал ноздри и заставлял чихать.

Небольшая комнатка в башне над скалой походила на чердак. Какой-то умелый инженер по неизвестной прихоти короля сделал из него библиотеку, смахивающую больше на комнату звездочета. Узкие шкафы с многочисленными полками заполнялись свитками и книгами, совершенно не имеющим никакого отношения к небу. Тут покоились документы и сведения, подходящие разве что умелому торговцу, да дотошному королю. Все, что творилось в стране, было записано тут: когда приходили и уходили корабли, и урожаи в провинции за последнюю сотню весен, и куда отравлялась рыба по годовой посолке и многое, многое другое.

Помещение Реборну показалось странным сразу. Слишком высоко оно возвышалось над морем, и внизу виднелась острая, как клинок, скала Отречения. Она, словно пальцем, указывала на затянутый облаками ломоть луны и иногда на звёзды, видневшиеся с этой башни особенно ярко. В башенке он без труда насчитал два окна. Огромное витражное, блестевшее разноцветными игристым стекляшками, второе чуть поменьше, но без стекла и с деревянными створками. Под вторым располагался диванчик, который был впору разве что для ребенка, но уж точно не для грузного короля Дорвуда.

С утра Реборн наслаждался прохладой в саду вместе с Гердой и Лютым. Тот упорно просил снять ошейник. Добивался он этого с тех самых пор, как хозяин дал свободу Герде на пляже. Зуб за зуб. Реборн посчитал это справедливым, поэтому освободил Лютого, забрав ошейник с собой в счетоводную.

Он только что отпустил восвояси королевского счетовода. Как Реборн и полагал, входить в дела Теллостоса оказалось делом непростым. Торговый город не железные рудники. Слишком много нитей и путей соединяла эта живая вена континента, сплетая их сложной, усыпанной утренней росой паутиной. Реборн совсем не чувствовал себя торговцем, на своих железных рудниках ему было гораздо сподручней. Он был воином, договариваться и петлять удовольствия ему не приносило. С железом было проще. Железо было понятно. У Реборна и сам характер был простым и понятным, как железо. Это знали и союзники, и враги. А ещё они знали, что железу лучше подчиниться, ведь прочнее стали только алмаз, а алмазов на весь континент раз и обчелся.

Но Теллостос приносил доход, который богам и не снился. Реборн знал это не только по документам, но и по государственной казне. Не применил об этом осведомиться и король Бернад, отбывший к рудникам совсем не так давно. Блэквуды успели вовремя. Ещё бы один-другой десяток лет, и Теллостос оставил позади всех своих соседей. Его было бы уже не одолеть.

В счетоводную постучали. Только Реборн поднял голову от очередного пергамента, как в дверь тут же юркнуло рыжее пятнышко. Взгляд обожгла бурная красота расцветшей, нетронутой молодости. Реборн задержал на Исбэль слишком долгий взгляд. Но та, казалось, этого вовсе не заметила.

— Королева Исбэль?

— Добрый день.

— Недавно виделись.

— Но день действительно неплохой.

— Что вы здесь делаете?

Реборн опустил взгляд и спрятал руки под столом, одернув рукав камзола. На нем алела шелковая атласная лента, которую он конфисковал у Юстаса. Бесчестный поступок... недостойный короля. Реборн корил себя за это, но не мог поступить иначе. Лента должна была принадлежать ему, и когда оплела запястье, по груди начал расползаться жар. Но не тот, разрывающий плоть от невозможности выплеснуть мужскую страсть, а тлеющий, согревающий сердце и душу. Если тепло это оставит его, чувствовал Реборн, то станет невыносимо холодно. Впервые северянину не нравился холод.

В который раз Реборн был вынужден был согласиться с Юстасом: чтобы очаровать девушку, не стоит вести беседы об убийстве ее отца. Этого следовало не забывать.

Чинно сложив ручки на талии, Исбэль процокала к столу. Непослушные кудри ее прически, словно маленькие языки пламени, вырывались на свободу. Белоснежные нарциссы уже не в силах были остановить их натиск.

— Я встретила счетовода по пути, — сказала Исбэль, и в ее голосе чувствовалась натянутость.

— Я его уже отпустил.

— Ах, вы и его отпустили... — сделала странное замечание Исбэль, и в ее голосе почувствовались незнакомые доселе нотки гнева, — Может, вам нужна какая-нибудь помощь?

— Какая? — вскинул брови Реборн, оторвавшись от бумаги. Он старательно делал вид, что изучалцифры и ему показалось, что успешно.

— Помнится, ваш отец назвал меня ушлой торговкой, — Исбэль покосилась в сторону, отведя взгляд, — Признаюсь, он был слегка прав.

— Помощь в государственных делах мне не нужна. Вы уже сделали свою работу, теперь у вас уйма свободного времени, чтобы отдохнуть, — прямо сказал Реборн, пресекая любую попытку Исбэль зайти издалека.

— Тогда я побуду здесь, — не спросила, утвердительно сказала Исбэль, но потом все же добавила, обернувшись вполовину, — Обещаю, буду тиха, как мышка.

— Хм... — нахмурился Реборн, ему не нравился ее настрой. С ним явно было что-то не так. — Как хотите. Вы мне не помешаете.

Процокав мимо стола, на котором стояли склянки с горячительным и валялся небрежно брошенный ошейник с шипами, Исбэль настигла диванчик и начала забираться на него прямо с ножками, предварительно сбросив бежевые туфли.

Удивлённо наблюдая происходящее, Реборн вдруг догадался, что диванчик был сделан специально для нее. Значит, она довольно много времени проводила в счетоводной и это явно было неспроста. Дорвуд, видимо, позволял дочери не только разорять казну на пшеницу, но и совать свой любопытный нос в торговые дела. Водрузившись сверху, Исбэль потянула шею. Заглянув в оконный проем, она задрала голову к небу.

— Сегодня пасмурно. И звёзд совсем не видно.

Тяжко вздохнув, Реборн дал понять, что она испытывает его терпение. Мышка поджала губки и отвернулась. Тишина продлилась не долго. Девушка начала глубоко дышать, будто готовилась вот-вот заплакать, но потом все же взяла в себя руки. Для этого ей пришлось сильно надуть щеки и задержать дыхание. И это тоже продлилось недолго. Исбэль начала шумно выдыхать воздух. Комнатка была не настолько большой, чтобы это осталось незамеченным.

— Что-то не помню, чтобы мыши так сильно пыхтели, — сделал ей замечание Реборн, добросовестно пытаясь сосредоточиться на бумагах.

Исбэль резко повернулась. Кудри на ее голове нервно дернулись, и парочка прядей выскочила из-под блестящих заколок, порождая новое пламя. Реборн наблюдал, как надутые щеки Исбэль громко сдуваются и только теперь до него дошло, что с ней творится действительно что-то неладное.

— Зачем вы его отпустили? — с обидой в голосе спросила Исбэль.

— Раз уж спрашиваете, извольте сразу уточнять, кого.

— Петнри! Ключника в подземной тюрьме!

Реборн вскинул брови от удивления.

— Что вам до какого-то ключника?

Зло глядя на Реборна, Исбэль молчала, ожидая ответа. В ее глазах искрило малахитовым огнем. Реборн встал. В очередной раз тяжело вздохнув, он лениво направился к питейному столику. Наверное, стоило всё-таки выпить. Начало намечалось тяжёлым, а продолжение сулило испытание для нервов.

— Я меняю многих людей. Десятки, если не сотни. А о вашем ключнике слышу впервые в жизни.

— Зачем? — округлила и без того большие глаза Исбэль, они увлажнились.

— Что за глупые вопросы? Потенциальных мятежников нужно убирать, верных — оставлять. Вот и все, — будто ребенку разъяснил Реборн, — Я думал, вы достаточно умны, чтобы понимать такие простые вещи.

— Верных вашему отцу!

Исбэль вдруг спрыгнула с диванчика, не в силах усидеть на месте.

— Нет. Верных мне. Если вы заметили, то уже которую луну приходят и уходят корабли. В армии, в своем окружении, даже ремеслах — я заменяю многих. Большинство людей с моих феодов. Если приходится править на мятежной земле, лучше это делать без посредников. Даже если этот посредник твой собственный отец.

— Но нельзя же просто так взять и лишить пропитания сотни людей! У них же семьи! Дети!

— Вы слишком сильно заморачивайтесь о судьбе всякой черни.

— Не боитесь, что они возьмутся за вилы?

— Не возьмутся.

Непробиваемая невозмутимость короля заставила Исбэль ещё пару раз пыхнуть, прежде чем она отошла к столу и отвернулась. Нет, она не могла, просто не могла смотреть на это бесстыжее безразличие.

Откинув с горлышка графина крышку, Реборн налил себе бокал крепкого тулусского. Хрустальная крышка звякнула о стол и покатилась, уткнувшись в черную кожу собачьего ошейника.

Реборн все гадал, какая же муха ее укусила. Даже там, в тронном зале, когда она рыдала над телом мертвого отца, смогла взять себя в руки. И на свадьбе, когда ее изучали десятки пар глаз, не выдала своих чувств. И даже когда ей упиралась сталь его клинка в живот, стойко приняла все испытания. А тут взъелась из-за какого-то ключника. И, видимо, останавливаться не собиралась. Может, у нее женское недомогание?

— Если есть какие-то вопросы, можем обсудить это вечером в покоях, а пока я хочу закончить работу.

— Как? Вы и сегодня хотите ночевать со мной?!

— А что такого?

— Мне не нужны надсмотрщики! Я никуда не сбегу!

— Если бы я боялся, что вы хотите сбежать, то запер бы вас в башне. А я просто не хочу лишних пересудов, — Реборн залпом выпил крепкий напиток, — Но если будете так продолжать, то в башню всё-таки отправитесь.

— Сначала вы убили моего отца, братьев, а теперь хотите запереть в башню?! — задохнулась от возмущения Исбэль.

— Правители не могут позволить себе слабости, присущие простым людям. На них лежит огромная ответственность. За их спинами гораздо больше душ, чем лежало мертвых в тронном зале, — и все-таки ему не очаровать ее, догадался Реборн. Слишком большая пропасть.

— Кажется, ещё минуту назад вам было все равно на эти души!

— Это разные вещи.

Исбэль хотела бы обернуться и посмотреть в лицо жестокому королю, но знала, что не прочтет на нем ничего, кроме безразличия. А сейчас может быть ещё и раздражения, словно она надоедливая муха, которую не отгоняют только потому, что готовятся прихлопнуть. Губы девушки дрогнули. Вот-вот, и она всё-таки заплачет. Она опустила голову, чтобы слезы, если и покатятся из глаз, то сразу упадут вниз и не запачкают щек, обнажая ее слабость.

Взгляд упал на знакомые бумаги, уже отмеченные годичной желтизной. Кое-где стройный ряд цифр был перечеркнут, кое-где сделаны правки. Прямо над ее стройным почерком, который ее отец, король Дорвуд, всегда называл вальсирующим.

— Что вы сделали? — на выдохе изумилась Исбэль.

— М?

— Стоимость ввоза шротовой прикормки для дальних рубежей была сто сорок золотых, а сейчас целых триста!

— Всего лишь увеличил пошлину.

— Но для них это слишком большая цена! К весне запасы истощаются и новый доход будет только к урожайной осени, а подкормка для морской охоты нужна круглый год!

Новая порция напитка остановилась на полпути. Реборн пристально посмотрел в спину Исбэль.

— Как много вы знаете?

Теперь стало понятно, откуда у короля Дорвуда столь стройный, мелодичный почерк. Счетовод не обронил ни слова, что любопытный носик Исбэль отметился и тут. Реборн ещё раз убедился в правильности своего решения заменить мятежные должности.

— Достаточно, чтобы знать, что повышать пошлину им нельзя!

— Дальние рубежи платят в два раза меньше, чем остальные. Нет смысла заниматься благотворительностью только потому, что вам стало почему-то их жалко.

— Китобои... — задыхалась Исбэль от возмущения, — ...китобои лудброка отгоняют кракенов с дальних рубежей уже две весны, чтобы они не приплыли в Агатовое море!

— Правда? — вскинул брови Реборн.

Счетовод не сказал и этого, но Реборн предполагал, что он просто не знал. Некоторые договоренности, по-видимому, хранились в секрете. В Теллостосе было гораздо больше подводных камней.

— Да! Правда! Зачем вы берётесь за изменения, если ничего не знаете?!

— Расскажете мне о всех нюансах, и все изменится. А я уже решу, что делать дальше.

— Для чего? Чтобы вы меня потом смяли и выбросили, как ненужное тряпье?!

— Надеюсь вы понимаете неуместность своего поведения, — голос Реборна затвердел. Ему крайне не нравилось поведение его жены.

Несмотря на внешнюю невозмутимость, Реборн чувствовал, что терпение его заканчивается. Он не любил, когда кто-то выбивает его из привычного равновесия. Даже если это была Исбэль. В особенности, если это была она.

Исбэль резко повернулась. По ее щекам текли крупные слезы.

— Вы приходите в Теллостос и убиваете короля, — выплевывала она слова, — Моего отца! Забираете то, что вам не принадлежит и все рушите! — Исбэль перешла на крик, — Тут все прекрасно работало и без вас! Не отдам! Моя! Моя страна! — девушка сжала кулачки и неистово затоптала ногами.

— Вы ведёте себя, как ребенок, — окончательно начал терять самообладание Реборн, также повысив голос, — Несмышленая, истеричная девица!

Но Исбэль продолжала плакать и топать ножками, словно обезумевшее дитя.

— Да, мы все меняем! Неужели вы думали, что мы придем и все будет по-старому?! — пытался достучаться до взволнованного разума Исбэль Реборн, но выходило это у него слишком громко, — Вы бы не совали свой любопытный носик куда не следует, если бы у вас было свое дитя.

Девушка распахнула глаза и застыла, будто ее ударили обухом по голове. Растрепавшиеся кудри на ее голове в мгновение стали ярче самого пламени. Она даже перестала истерить и плакать. И в изумлении раскрыла алый рот.

— Вы... вы... — задыхалась она от слез, — Не смейте говорить мне про дитя! — взвизгнула Исбэль, будто по ней полоснули острым ножом. Жестокие слова дошли до самого сердца, — Вы недостойны даже в мыслях этого касаться! Разрушитель! Все у меня отнял! Близких, страну, честь! Ничего не оставил! Ненавижу! Ненавижу тебя!

С этими словами Исбэль подлетела к Реборну и отвесила ему звонкую, горячую пощечину. А потом ещё одну, и ещё. Несколько обескураженных мгновений, и Реборн двинулся вперёд. Он сразу сместил вспыхнувшую Исбэль к стене и схватил за горло. Плотно прижав ее к камню, он сцепил свои пальцы, готовый в любой момент переломить хрупкую белую шею.

— Никогда не смей поднимать руку на короля, — в его голосе чувствовалась такая сталь, будто слова могли затвердеть и поранить кожу, — Я оставил тебе жизнь. Ты жива только потому, что я тебя жалею.

Воздух раскалился докрасна. Жар витал над головами и заходил в лёгкие, он тек по венам. Реборн глядел в искрящиеся, блестящие от слез глаза Исбэль и ждал, когда та остановится. Она не могла не остановиться, потому что подошла к черте.

Послышался шумный выдох. Через мгновение во взгляде девушки было столько ненависти, что она уже скрипела у нее на зубах.

— Сссобака! — прошипела Исбэль, словно кобра, готовая к нападению.

Реборн ошарашенно раскрыл глаза, на мгновение подумав, что ослышался. От удивления он даже ослабил хватку и отнял пальцы от горла.

— Я жива только потому, что твой отец отмерил мне две весны! — продолжала шипеть Исбэль, будто не замечая руки у собственного горла, которая отстранилась уже на добрые десять дюймов. Мгновение и рука исчезла совсем, волосы на голове Исбэль шевелились, словно у Горгоны, пламенные змеи получили свободу и жаждали жалить, — Ты просто его цепной пёс! Убийца, падальщик! Ты не король, ты захватчик, недостойный даже пяди земли Теллостоса! Я — настоящая королева! У меня нет дитя?! Да потому что у тебя нет ничего, кроме мертвого семени! Да, ты — мертвое семя! ТЫ НИЧЕГО ПОСЛЕ СЕБЯ НЕ ОСТАВИШЬ! — Исбэль вытянулась, словно струна, задрала подбородок высоко вверх, и выкрикнула твёрдо и непримиримо: — На колени!

Воздух замер. В нем, казалось, застыли все мысли и чувства. И даже мертвящая сталь Блэквудов на какое-то мгновение перестала разить. Реборн смотрел на девушку в упор, не мигая, и голубизна его ледяных глаз не выражала ничего. Так он глядел, казалось, вечность. В воздухе что-то треснуло. И он встал на колени. Разъярённая Исбэль наблюдала, как тот скользил вниз, и когда его колени коснулись холодного камня, снова прошипела:

— Сними это! Ты не достоин носить королевских одежд! — девушка схватилась пальчиками за воротник черного атласного камзола с золотой вышивкой и с силой ее дернула, затем пальцы ее коснулись королевской печати на груди и ловко сдернули ее с его шеи.

Реборн медленно, словно в каком-то дурманящем забытье потянулся к полам камзола и стащил его с себя, оставшись в рубашке и без печати на шее. Исбэль схватила кожаный шипастый ошейник Лютого со стола. Он сомкнулся на шее Реборна, пару раз звякнув цепью.

— Цепному псу цепной ошейник! — холодно выплюнула она и с силой дернула за цепь. Все это время Реборн полчал и был податлив, словно деревянная кукла-марионетка. Его взгляд затянула хмельная дымка пугающего забытья.

Тело Исбэль внезапно обессилело. Она плюхнулась на диван, закрыла ладошками лицо и окончательно дала чувствам волю. Она рыдала и рыдала, и слезы текли по ее щекам неудержимым потоком, словно стремились утопить и ее, и короля, и весь этот проклятый замок.

За полнотой горя своего она совсем не почувствовала первых прикосновений, скользнувших по ее щиколотке, а потом дальше — вверх, по белоснежным хлопковым чулкам. Цепь внезапно стала тяжела и натянулась, невольно оторвав правую ладонь от ее лица. Исбэль с удивлением глядела, как на ней повисла рубаха, снятая королем через голову. Реборн оказался совершенно наг. Как же так? Она же проплакала совсем недолго. Как можно раздеться так быстро? И зачем?

— Что такое? Где ваша одежда? А исподнее? — ошеломленно проплакала Исбэль, — Что за бесстыдство?

Ответа она не получила. Исбэль отбросила отяжелевшую цепь, словно ядовитую змею. К тому времени ладони Реборна уже сомкнулись на ее коленях. Голова его была опущена, но Исбэль видела — его колотило. Волосы его взмокли и покрылись соленой влагой так обильно, что уже стекали ручейками по черным волнам. Дыхание Реборна потяжелело и стало похоже на хрип. Его широкие ладони вцепились в плоть Исбэль так, что ей стало больно.

— Что... Что вы делаете? — в ужасе выдохнула Исбэль, — Не трогайте... Не трогайте меня!

Реборн поднял лицо — взгляд его сделался диким и яростным. В нем не читалось ничего, кроме звериного, неуправляемого бешенства. Девушку обдало кипятком внезапной паники. Она стала вырываться, неистово, что есть сил. Реборн даже в дурмане забытья хватался цепко и был на порядок сильнее Исбэль. Изогнувшись, словно кошка, она откинулась назад и с силой лягнула Реборна ногой в раненое плечо. Тот скривился и завалился на спину, попутно стянув с ее правой ноги белоснежный чулок. Чулок взмыл вверх, словно очередная змея в этом огненно-прохладном вечере и упал замертво на одетый камнем пол.

Исбэль вскочила.

— Убить меня захотели?! — воскликнула она отчаянно и зло и занесла голую пятку над Реборном, — Ненавижу! Я — не конь! Но перед смертью тоже могу хорошенько лягнуть!

Она хотела причинить ему такую великую боль, какую он причинил ей, отобрав все. Разрушив ее жизнь, напомнив о нарождённых ею детях. Такая боль могла сравниться разве что с воспоминаниями о трагедии, случившейся с Реборном в его отрочестве. Тогда, когда его лягнул вороной конь... Исбэль наполнилась яростью и ненавистью и с силой наступила на податливую плоть Реборна. Тот схватился за лодыжку Исбэль и напрягся, сделавшись столь же каменным, как и пол, на котором лежал. Посчитав, что недостаточно усердна, Исбэль ещё раз дернула ножкой и внезапно вздрогнула. Она вдруг почувствовала, как мягкая плоть стремительно увеличивается в размерах. Исбэль так испугалась, что в то же мгновение попыталась отнять пятку, но Реборн не дал сделать ей это. Стальной хваткой он держал ногу Исбэль, прижимая к своей болезненно-возбужденной плоти. Так она вырывалась и вырывалась, пытаясь удержать равновесие, схватившись за столик рядом, а он все держал и держал, пока в какой-то момент не напрягся так сильно, что устрашающе выгнулся, раскраснелся, словно раскалённая сталь, опаленная жарким пламенем, оскалился, почти вынув вены из-под кожи, и зарычал. Чресла его пронзила острая боль, смешавшаяся с такой сладостью, что в глазах померк свет. В этот самый момент Исбэль почувствовала, как что-то горячее ошпарило кожу ее пятки, за одно сделав полностью мокрой. Не удержав равновесие, она рухнула подле Реборна. К этому моменту хватка его совсем ослабла. В счетоводной повисла гнетущая тишина.

Только по прошествии целой вечности потухшее пламя волос с осторожностью приподнялось. Всю эту вечность король молчал. Девушка подняла рыжую голову, ее била лихорадочная дрожь. Реборн лежал, закрыв глаза и был похож на мертвеца. В паническом ужасе Исбэль подползла ближе. Прикоснулась к его груди, пытаясь понять, бьётся ли его сердце. Но от волнения не смогла даже понять, бьется ли ее собственное. Пальчики нащупали что-то липкое на коже, покрытой густой черной порослью. Панический взор сполз вниз, к налитому органу, казалось, уткнувшемуся ей прямо в лицо. В нос ударил резкий, животный запах. Весь этот орган, живот и часть груди Реборна были вымазаны белесой жидкостью, в которой плавали тонкие прожилки свежей крови. Исбэль вспыхнула: видимо, она встала на что-то очень хрупкое, что есть у мужчин, раздавила это что-то и оно лопнуло, убив короля!

— Убила... Я его убила! — прозвенел в ушах ее собственный голос.

Исбэль с ужасом взирала на белую жидкость, на кровь, звериный запах впивался в ноздри и заставлял кружиться голову. Она попятилась, не вставая с четверенек, уперлась о столик, тот качнулся, с него полетела хрустальная крышка. Крышка ударилась о пол и со звоном раскололась. Вскочив на ноги, Исбэль вылетела из счетоводной, словно перепуганная чайка.

«Убила... Я его убила!» — билось у нее в голове, когда она сбегала по каменной лестнице вниз.

Глава 31. Башня

Реборн плохо помнил ту ночь. Вот он очнулся, и голова его казалась свинцовой. Вот он уже с трудом поднимается на ноги, и, не в силах удержаться на них, падает на маленький диванчик у окна. Отломанная луна окончательно пожелтела. Теперь она была похожа на порванный куриный желток, щедро посыпанный морской солью. С моря дул промозглый морской бриз. Летние дни в Теллостосе стояли жаркие, но по ночам приветливая теплота превращалась в правдивый холод ночи. Переменчивый, как сердца Теллостоских женщин. Север был проще — правдив изначально.

Диванчик скрипнул под тяжёлым жилистым телом Реборна. Тот поместился на нем чуть более, чем наполовину. Провал в памяти, и он уже пьет сладкое летнее вино прямо из бутылки, пока не осушил все до дна. Пойло для мальчишек и женщин — сегодня сгодится и это. Ошейник душил. Реборн сорвал его с шеи, сломав застежку. Звон цепи, упавшей на каменный пол, отдал болью в виски. Запястье обжигала алая лента, и он не был уверен, что это не кровь. А дальше — забытье до самого утра. Той ночью было действительно холодно. Как раз так, как и любит настоящий северянин.

— Десница Эсмара отозвал свои суда по скользящему маршруту, — учтиво произнес советник Илгран, как только скрылась из виду последняя шевелюра делегации проектировщиков. Долговязый и задумчивый Илгран приходился ко двору еще при короле Дорвуде и Реборн рассудил, что первое время без его услуг не обойтись. Он был единственным, кто знал обо всем, что происходит в водах Теллостоса. — В этом году они решили сделать большой крюк через Оклану.

— Королю Кристофу следует меньше слушать своего десницу, — холодно ответил Реборн, вернув мысли за массивный каменный стол в виде карты Теллостоса. Искусно вырезанные феоды, провинции и холмы упирались в синее море, безжалостно обрубленное ровными краями, — Пусть приготовится подсчитывать убытки, а я подожду. Северяне умеют ждать.

— Они готовы вернуться, только хотят гарантий, — Илгран смирился со своим положением сразу, как только ему сохранили жизнь. Весь свой век он занимался тем, что следил за маршрутами судов и докладывал о положении дел королю, и со сменой власти для бытия его почти ничего не изменилось, кроме периодических набегов угрызений совести. Пережить сей кратковременный недуг ему помогала жена, от вечного ворчания которой он скрывался в королевских хлопотах.

— Все хотят гарантий, — Реборн встал. Полы его свободной туники цвета мокрой стали тут же расправились, в ней он почти не чувствовал жару. Зал был невелик, но и здесь имел террасу с видом на море, с чем Реборн уже давно смирился. Здесь все было с видом на море, без него обходились разве что отхожие места, но Реборн знал и такое, где в окошко можно было глянуть на парочку синих волн, — Рассудить может только время. Теллостос богаче, чем соседние государства, значит, время работает исключительно на нас. Давать сейчас гарантии — потерять будущую прибыль и уважение. Северяне никогда не прогибаются под желания других, особенно если есть неоспоримое преимущество. Рано или поздно нужда пересилит страх. Пусть посмотрят, как мы сотрудничаем с теми, кто не такой трус и возвращаются.

Прошло уже шесть лун. Реборн даже не пытался искать Исбэль. Потому что знал: найдёт — убьет. Придушит собственными руками.

Холодным разумом он понимал, почему это произошло. Это не могло не произойти. Бойкий норов этой кобылы был виден сразу, несмотря на ее железное самообладание. Но каждое самообладание имеет свой конец, когда у тебя на шее смыкаются волчьи челюсти. Промеж ног у Исбэль было то, что есть у всех девушек, а, значит, и королева была просто девчонкой. Это могло закончиться продолжительной нервной болезнью, нежеланием жить или попыткой тихого заговора, но последнее он пресек в зачатке — охрана не отступала от нее ни на шаг. Истерика — лучшее, на что он мог рассчитывать.

Кобыла его снова лягнула. Реборн не был суеверен, но теперь сомневался, что она не спустилась с неба. Ещё там, в тронном зале, когда Исбэль поднялась и гордо провозгласила, что она теперь королева, он понял, если оставить ее в живых, ему придется не просто. А теперь его привычный мир рушился.

— Рыбаки недовольны кораблями в промысловых водах, — Илгран перебирал бумаги, промокая палец слюной, им же и теребил небольшую остроконечную бородку, — Говорят, что запах смолы отгоняет крупную рыбу. Купцы жалуются, что за глаэкорскими кораблями идет черный шлейф и это пугает их команды. Темная дорога сулит плохой путь.

Реборн устало прикрыл глаза рукой — суеверия, везде суеверия. Это была всего лишь смола. Черная осина давала густые соки, стойкие к холоду. Покрытые ими корабли сохранялись десятилетиями, в них не заводились насекомые и грызуны, корпус не проедали морские гады, на дно не крепились моллюски. Судна, пропитанные смолой осиновых рощ, не боялись сырости и влаги, со временем дерево становилось еще легче и не поддавалось гниению. Но в теплых водах смола нагревалась, а под прямыми лучами южного солнца раскалялась так, что начинала чернить, эта тушь могла выходить годами, окрашивая в черные облака волны вокруг себя. Реборн видел гавань, в котором остановилась главная часть его флота — ее прозвали печальным демоном, за непроглядно черные воды.

— Смола не губит рыбу, ее пары полезны для легких. Не полезна она только для их трусости, — с недовольством отмахнулся Реборн, — Скажите, что им повезло. Если бы в Блэквуде остался мой отец, для них бы нашлось гораздо больше плохих новостей.

Иногда Реборну казалось, что он действительно всех перережет и тем не оправдает ожидания отца. Его не утомляли ни муторность ежедневных дел, ни бесконечные жалобы, ни заботы, как распределить казну. Последняя, к слову, значительно облегчала задачу — Дорвуд, прозванный тучным драконом, действительно оправдывал свое прозвище, золота в его подземельях хватило бы ещё на пару голодных лет. Бесконечные лица, которых Реборн видел впервые в жизни и, вполне возможно, не увидит уже никогда — вот что действительно раздражало. На севере все знали друг друга. Даже несмотря на то, что Глаэкор был немногим меньше Теллостоса. Реборну не нравилось выражение этих лиц. Требовательные, зачастую высокомерные, будто король ходит у них в должниках. С таким выражением лиц ни одно государство не удержишь, рассудил Реборн, не удивительно, что оно такое мятежное. Он твердо решил подправить физиономии лордов и купцов, пока они не поделились ими с простонародьем.

Шелковый путь давал большие доходы, теплые воды — рыбу, а климат располагал к урожаям. Вот только как Дорвуду удавалось удержать от распада страну с такими слабыми пальцами и жадным брюхом? Об этом Реборн спрашивал себя не менее, чем каждые десять минут в процессе аудиенции проектировщиков. Слишком сладок был этот край, и, если бы ни Блэквуды, однажды случился бы мятеж и со всех королевств налетели бы стервятники. Вместо множества стервятников Теллостосу досталась одна наковальня, и Реборн искренне считал, что ему крупно повезло.

— Прошу прощения, Ваше Величество, — еще раз обратился Фредерик, озадаченный невниманием короля. Реборн очнулся второй раз и рассеянным взглядом посмотрел на своего помощника, временно замещающего сломавшего ногу Юстаса. Тот повадился ходить к какой-то одноглазой рыбачке в гроте, и когда в очередной раз спускался к ней по каменистому склону, упал и сломал ногу. Теперь он отлеживался в палате лекаря, сетуя, что Теллостокские женщины слишком горячи и опасны, чтобы им доверять, — Простите... дело безотлагательное.

Слишком часто Реборн начинал погружаться в собственные мысли — тот день не прошел бесследно, задумчивость его преследовала ежечасно.

— Что это за дело, которое не может подождать лишние несколько часов? — раздраженно бросил Реборн, откладывая от себя бумаги. Илгран откинулся на спинку высокого стула, довольный минутной передышке. С самого утра они обсуждали море и горло его не встречало ничего, кроме охлажденного стылым песком вина и слов жалоб.

— Время вкушать обед, а Ее Величество отказывается проглотить даже кусочек. Через несколько часов настанет ужин, а королева Исбэль так и не поест, — виновато произнес Фредерик, пару раз колыхнув полными щеками.

Тело Фредерика обтягивала блестящая парча с тончайшей вышивкой листьев. Пухлые ручки он держал все время поднятыми, будто готовился похлопать в ладоши. Фредерик быстро освоился в Теллостосе, сменив тяжёлый мех и грубую кожу на приятную телу тонкую ткань.

— Я не обязан следить за рационом королевы. Вполне возможно, она просто решила немного похудеть, — отмахнулся Реборн, раздражённо отметив, что будет расстроен, если Исбэль сгладит и без того стройную фигурку. Она ведь была такой хрупкой... а дальше что? Ветер в платье?

— Она ничего не ест, Ваше Высочество. Вот уже как вторую луну...

— А что такое? — ещё ничего не подозревая, грубовато спросил Реборн. Вот уже несколько лун он не видел Исбэль и старался оттянуть момент, когда это всё-таки случится, — Скажите поварам, чтобы приготовили что-нибудь лёгкое. И отнесите в ее покои.

Фредерик остановился в задумчивости, будто подбирая слова, а потом спрятал руки в невероятной широты рукава и опасливо скосил взгляд. Реборн глубоко вздохнул, искренне надеясь, что Юстас вскоре встанет на ноги.

— Какие покои, Ваше Величество? — опасливо спросил Фредерик, — Она же в башне.

— Какой башне? — вскинул брови Реборн, наконец, начиная подозревать что-то неладное.

Он сразу пожалел, что не сделал этого раньше. С Исбэль нужно было жить, непрестанно подозревая что-то неладное.

— В которую вы ее посадили, — похлопал тяжёлыми веками без ресниц Фредерик.

— Я посадил ее в башню? — Реборн даже повысил голос, будто сам на себя разозлился на то, чего никогда не делал.

Что-то король не припоминал подобного приказа. Он именно для этого и скрывался все эти луны, чтобы в памяти потом не всплывало постыдных несдержанностей.

— Так сказала королева... — Фредерик испугался, и жир на его щеках тревожно затрясся, — ... что это ваш приказ... Я не думал... я...

— И сколько она там сидит? — сдвинул брови Реборн.

— Уже как пять лун, ваше высочество... И... Ещё ... Эм...

— Говори сразу, не трясись, как трусливый кролик. Ты же северянин, — Реборн почувствовал, что снова начинает закипать изнутри.

— Ее Величество заперлась изнутри и никому не открывает.

— Так, — Реборн решительно ударил по столу широкой ладонью, прихлопнув на карте какую-то деревеньку. — Веди меня к этой затворнице.

В замке насчитывалось три каменных башни, две с восточной стороны, и одна с северной. Поначалу их использовали как звездочетные, но чем больше проходило времени с перемен Красного моря, тем водная гладь становилась спокойней, потоки все предсказуемей, а звезды переставали тускнеть, вызывая разрушающие ураганы. Теперь осталась только одна, где всё ещё можно было найти телескоп, стопки огромных книг с перечислением созвездий и фаз луны, благоприятных для путешествий на море. Реборн не сомневался, что из двух оставшихся Исбэль выбрала самую большую и открытую, чтобы иметь возможность созерцать звезды. В этой башне и скрывались благородные леди, когда он штурмовал замок. Довольно уютное место. Однако, дорогу до башен Реборн помнил не так хорошо.

— Ох...Удивительно высокий замок. Просто невообразимо высокий, — пыхтел Фредерик Толли, по прозвищу Тугая Гусеница. Он грузно переваливался с ноги на ногу, с его выпуклого лба струился пот. Преодоление высоких лестниц давалось ему нелегко. На севере замки высотой не отличались, зато были приземисты и крепки, словно припавший к земле перед прыжком зверь, — Ох... Ну и жарища... — Фредерик остановился, переводя дыхание. Ткань на его тунике обмокла в области подмышек и шеи. Лицо раскраснелось.

Реборн слышал, что башни Шахматного замка действительно использовались для заключения благородных особ. Предатели, прелюбодеи, казнокрады... Будто своими действиями корона старалась не наказать их, а вознести к небу. Предатели короны умирали с прекрасным видом на море и с сознанием своего высокого происхождения. Неудивительно, что в истории Теллостоса их было так много, рассудил Реборн. Посидели бы они полвесны без носа и обеих рук в диких тоннелях грота, их значительно бы поубавилось. С этого дня так и будет — решил он.

Реборн терпеливо ожидал, пока Фредерик передохнет. Из узких высоких окон винтовой лестницы дул ветер, пропахший морем. Она вела в длинный тоннель, соединявший две башни. Длинный коридор под практически открытым небом провожали колонны из серого камня. Серый камень был более прочен чем бежевый и больше подходил для строительства на этой высоте — ветра здесь не переставали выть ни днём, ни ночью. Отсюда-то Шахматный замок и получил свое название, сильно смахивая на разноклеточную игральную доску. Вход в башню ограничивался только массивной деревянной дверью, располагавшейся в потоке безликих камней как бы между делом.

Снаружи сторожили два латных рыцаря.

— Жди здесь, — бросил Реборн Фредерику, строго посмотрел на латных рыцарей в черном, а те вытянулись по струнке, как будто он лично давал им указания по поводу творившегося здесь абсурда.

Фредерик отошёл чуть поодаль, уловив дуновение свежего ветерка, а потом и вовсе, шажок за гадком, будто крадучись, проплыл к краю коридора, с которого открывался прекрасный вид на синеватую даль. Наверху раскрывались самые прекрасные пейзажи, и затянутое белесой дымкой море практически сливалось с прозрачностью горизонта. Дул холодный, с резкими порывами ветра бриз. Фредерик растекся, словно плохо приготовленное желе, распластав тугие щеки по воротнику. Ему стало настолько хорошо, что он всерьез задумался остаться наверху до самого вечера.

— Как служба несется, ребята? — с участием спросил король, глядя на Ульрика, глядевшего в ответ с разумной подозрительностью. Тот, видимо, догадался, что упустил что-то важное, поэтому ответил почтительно односложно:

— Не отдыхаем не днем ни ночью, Ваше Величество.

Второй вороненый рыцарь, Киргоф, спрятался за забралом.

— Молодцы, — ответил король, но по его тону Ульрик заподозрил, что это была вовсе не похвала.

Стоило ему только расслабиться, как уже пятую луну его стража занимается разложением дисциплины. Вопросы возникали прежде всего к сиру Раймонду Ханнанбару — начальнику королевской стражи, но и Ульрик не приходил к нему с личными докладами уже больше недели. Реборн гадал, какими путями Исбэль удалось убедить всех разыграть этот спектакль. Земли Теллостоса, видимо, влияли на всех одинаково губительно. Под лукавым теплом солнца и обманчивым обилием сладких соков этой земли тело делалось рыхлым, а разум — ленивым и праздным. Реборн боялся, что когда-нибудь это коснется и его.

На сухую древесину продутой ветрами двери опустился тяжелый кулак.

— Королева Исбэль, открывайте, это я — ваш король. Надеюсь, у вас есть достойное объяснение происходящему.

Ульрик последовал примеру своего более смышленого товарища — Реборн даже не заметил, как тихо тот захлопывал забрало, закрывая себе обзор на мир, а за одно и на короля. Впрочем, Реборн ошибся. Исбэль выбрала не самую высокую башню с освежающим видом на небо, а другую, северную, обращенную вглубь материка.

— С каких пор узники получили возможность запираться изнутри? — спросил король у стражников, — Когда вы запирали королеву, почему не догадались проверить замки?

— Мы проверяли, ваше Величество... — отозвался смелый Киргоф.

На этот раз у Реборна не нашлось слов.

— Ее Величество сказала, что этот обычай...

— Вы оба знаете, что полагается за такие промахи, — прервал его Реборн, — Чтобы к вечеру были у сира Раймонда.

Лязгнули доспехи, рыцари превратили свои спины в деревянные. А до вечера сир Раймонд побывает у него, подумал Реборн перед тем, как вновь обрушить кулак на молчаливую дверь.

— Если вы спите, то советую проснуться. Даже если для вас это слишком тяжело. Вам не скрыться за дверью. Я просто прикажу ее выломать.

Тишина на этот раз продолжалась недолго — тревожно засуетился засов внутри. Переливисто звякнув, сликшом громко для ржавых замков, он тут же замолк. Дверь скрипнула и отворилась. Король сделал шаг в искуственные сумерки башни, но его никто не встретил. Еле заметная фигурка метнулась в темноту дальней стены и затихла, Реборн успел углядеть только полы развивающегося по ветру платья.

Ведер дул промозгло, ласковым палачом обнажая слезы души. Здесь он был особенно холоден — попадая внутрь через арочное окно, он завихрялся и выл, словно потерянный волк. Места в башне было не много и почти все покрывалось то тенью, то полным сумраком. У дальней стены стоял покосившийся стол, пара таких же непрочных стульев и где-то в тени лежал матрас, скудно набитый соломой. На столе стоял поднос с нетронутой едой. Видимо, принесённой ещё вчера.

Реборн пытался разглядеть Исбэль, но та забилась куда-то под стену, отбрасывавшую большую тень, а глаза его к окружающему сумраку пока что не привыкли.

— Я не давал никаких указаний запирать вас в башню, и тем более запираться самой, — ответом послужила лишь пугливая тишина, — Если вы будете и дальше молчать, то отправитесь совсем в другую башню. Или в подземелье. Там нет таких прекрасных видов, уж поверьте, — Реборн распалялся, чувствуя, как слова вырываются из горла каплями раскалённой стали и не мог с ними совладать. Он сам позволил всему этому случиться, и это злило его еще больше, — Вы покинете эту башню вместе со мной. Сейчас!

Короткая тишина оказалась слишком короткой, чтобы дать королю раскрыться в своем гневе.

— Мне здесь хорошо... я тут посижу, — послышалось робкое из темноты.

На мгновение показалось, что заговорил призрак. Слова утонули в свисте прохладного ветра.

— Зачем вы заперлись в башне, да еще и выдали это за мой приказ? — менее уверенно спросил Реборн, стараясь сохранить прежний тон.

— Вы... вы же сказали, что запрете меня... тогда... в звездочётной.

— И вы решили меня опередить? — покачал головой Реборн, — Что за глупые спектакли? Отчаянье затмило ваш разум. Вы, королева Исбэль, явно из тех, кто принимает неверные решения в ненужное время. Выйдите на свет. Имейте смелось взглянуть мне в глаза.

Призрак в тени двинулся. Исбэль медленно выплыла из темноты, неуверенно передвигая ногами. Если бы на полу была хоть малейшая неровность, то, наверняка, она бы запнулась. Тоненькая, с болтающимся на ней когда-то прекрасным платьем, растрёпанная, похудевшая и заплаканная. На лице ее остались только два огромных малахитовых глаза, покрасневшие и опухшие от слез. В бледных худых пальцах девушка мяла большую салфетку, видимо, взятую с подноса. Она мяла салфетку и пальцы дрожали, то ли от страха, то ли от волнения.

— Простите меня, — тихо прошептала она. Голос ее не был робок, он был просто слаб, — Мой поступок недостоин... ничего не достоит. Я очень сожалею о нем... о всех своих поступках.

Реборн открыл было рот, но не смог вымолвить ни слова — раскаленная сталь его горла тут же потухла, запечатав все гневные слова, что еще минуту назад рвались наружу. За пять лун Исбэль так и не переоделась — прекрасное темно-зеленое платье смялось, ткань отерлась о грубый камень, волосы растрепались, под ногами то и дело хрустели мелкие нарциссы, в печали опавшие с густых огненных локонов.

Реборн отстегнул застежку не плече, решительным движением сняв с себя плащ, заструившийся вслед за хозяином — к Исбэль. Та опасливо сделала шаг назад, прежде чем на ее плечи опустился легкий шелк.

— Здесь холодно. Как вы ещё не заболели? — спросил Реборн строго, но удивительно тихо, аккурат над ее ухом, отчего строгость вовсе не воспринималась таковой, — Посмотрите на себя... как вы ужасно похудели...

Исбэль робко взялась за полы плаща и стала кутаться, а Реборн встал спиной к ветру, чтобы заслонить ее от холода. Рука его легла на ее талию, но он не решился прижать Исбэль к себе.

— Я думала, что вы умерли, — Исбэль подняла свои огромные заплаканные глаза и взглянула прямо на Реборна, печаль в них жгла нестерпимо. На гербе Блэквудов была изображена наковальня с мечом как символ их несгибаемого характера, и сейчас Реборн чувствовал, что лежит на наковальне, а по нему ударяет молот.

— Меня не так-то просто убить, — мягко ответил Реборн, глядя в ее глаза Исбэль, — Надеюсь, вы рады, что я жив?

Исбэль непонимающе хлопнула глазами и Реборну показалось, что она сомневается. Исбэль поджала губы и, не отрывая своего взгляда от его лица, кивнула, на этот раз уверенно. Что-то в тени звякнуло. Наверняка, это были цепи. Девушка вздрогнула и потянула на себя плащ так, будто хотела накинуть на голову и скрыться.

— Вижу, что вы многое осознали. Это ведь так, я надеюсь?

Рыжая голова с абсолютно распущенными волосами еще раз кивнула.

— И раскаиваетесь?

И снова согласие. О таком благоразумии Реборн мог только мечтать, и на этот раз верил, что Исбэль совершенно искренна.

— Тогда не будем вспоминать прошлое. А будущее... оно ведь в наших руках... Ведь так? — спросил Реборн у Исбэль, словно у ребенка.

— В наших, — тихо ответила Исбэль.

— Вы ужасно похудели. Вам нужно поесть. Не хочу, чтобы королева падала от каждого дуновения ветерка.

Исбэль отстранилась неохотно, ведь от Реборна исходил жар, а она ужасно замерзла... Но девушка сделала над собой усилие и снова кивнула. Она подошла к столу, села и начала есть. Сначала робко, запивая все остывшим с вечера чаем, а потом все сильнее и сильнее пихала в себя еду.

— Что вы делаете? — спросил Реборн, нашедший в себе силы за этим наблюдать какое-то время.

— Ем... — Исбэль подняла обескураженный взгляд, пытаясь понять, что именно она делает не так. Правая щека выпирала из-за сладкой булочки с маком, которая, казалось, тоже испугалась вопроса короля и никак не хотела отправляться в желудок, — Вы же приказали поесть...

— Не приказал, а посоветовал. Не обязательно делать это прямо сейчас, — совсем смягчился Реборн, поняв вдруг, что Исбэль сейчас слишком хрупкая, чтобы обращаться с ней как со взрослой, — Еда не первой свежести. Наверняка, она уже давно остыла.

Девушка с трудом протолкнула булку дальше по горлу и начала медленно вставать.

— Нет, вы ешьте, — остановил ее Реборн, поднял с пола второй стул, поставил с другой стороны стола и сел, — Если вам вкусно — ешьте. Понадобятся еще силы, чтобы спуститься вниз... Но не бойтесь, если вы упадете — я донесу вас на руках.

Откинувшись на холодный камень стены, Реборн смотрел, как Исбэль ест. Вытянутая по краю стола рука отбивала размеренный ритм костяшками пальцев, но продолжалось это недолго. Реборн убрал ее, подумав, что слишком уж это смахивает на привычку его отца. Он не знал, отметила ли ее Исбэль, но все же не хотел как-то напомнить о нем и тем самым напугать.

Реборн смотрел, как Исбэль тщетно пыталась выпрямить спину и вспомнить об этикете, но хрупкие плечи опадали сами. Непривычно тихая. Непривычно медленная. Сломленная. Совсем недавно она была похожа на ураган... Девушка опустила голову, не в силах больше поднять взгляд. «Я устала быть сильной».

А Реборн все смотрел.

Ни в одной женщине он не видел столько очарования, ума, чистоты, благородства, стойкости духа и доброты, как в Исбэль. Что и говорить, ни в одной не было даже сотой доли того, что так щедро впитала в себя ее душа. Пять лун заточения и голод сделали ее только прекрасней: Реборн только сейчас увидел, насколько пышные у Исбэль волосы — они окончательно вырвались на свободу и нависали над головой неудержимым костром пламени. Только сейчас он заметил, сколько нерастраченной теплоты таило ее сердце и какой ласковый у нее взгляд, куда бы она не посмотрела. Признаться, красивей девушки в жизни своей он не встречал.

Глава 32. Подарок

— А какие вам нравятся больше? — Эсмер Лонгривер доедала земляничное пирожное, досадливо стряхнув с шелковой ткани несколько крошек на пол. Платье подарила сама королева и ей не хотелось его испортить, — Мне — персиковое, там нет мелких косточек. Улыбка после земляничного портится, и ты выглядишь глупой.

— Наверное, некрасивой? — спросила Исбэль, расстроившись, что сама не съела земляничное пирожное, которое очень любила. Она предпочла отдать его Эсмер, чтобы зажечь ее потухший взгляд. Кто же знал, что есть люди, не любившие землянику?

— Нет, именно глупой, — возразила Эсмер, слишком резво для своего застенчивого характера, — Я улыбаюсь, а все только и думают, как глупо выглядит моя улыбка. В детстве нянюшка говорила мне, что семена земляники прорастают на зубах. Но я уже взрослая, чтобы верить в такие глупости.

Эсмер действительно была не дурна собой, каштановые волосы, спускавшиеся ниже плеч, длинная шейка и невесомое тело — чем-то она напоминала Исбэль, недаром ей подошли почти все ее платья. Еемать, леди Кастелиана, почти не выходила из своих покоев, ее живот уже начал наливаться, и она боялась, что ее кто-то увидит. Слухи видели и без глаз, но она все равно почему-то прогуливалась только по лоджии. Справившая недавно шестнадцатые именины Эсмер прогуливалась по замку в окружении стражи и была так же одинока, как и Исбэль. Королева взяла ее в свои фрейлины и последние несколько лун они проводили вместе практически все время. Этому союзу больше всего была рада стража Эсмер — та была охотница на прогулки и могла провести на ногах целый день, Исбэль же отпускала рыцарей, когда они были вместе. Киргофа и Ульрика, ходивших за ними по пятам, словно тени, им вдвоем хватало вдоволь. Благо, король оставил без внимания маленькое своеволие Исбэль. В последние луны он мало давал о себе знать, только приходил поздно ночью в покои, когда она уже успевала заснуть.

Исбэль совсем растворилось в детстве, ей нравилась беззаботность. Сегодня утром они с Эсмер пробрались на кухню и стащили пирожные. Повар ничего даже не спросил, только отдал дань почтения, но девушки сделали вид, что не замечают его. Впрочем, спрятаться им все равно бы не удалось — тяжелый лязг лат был слышен еще далеко за дверью. Оказывается, рыцари довольно резво догоняют в доспехах. Исбэль теперь это отлично знала, а Ульрик запретил им убегать. Эсмер сказала, что челюсть его похожа на раскалыватель орехов и она ее пугает. Вряд ли тот станет ее кусать, ответила Исбэль, так что бояться ей точно нечего.

Прыг. Одна ступенька.

— У меня тоже была нянюшка. Она говорила, что ступени — это не просто ступени, — сказала Исбэль, пытаясь удержаться на мраморной ступени на одной ноге, — Это полосочки жизни. Да, именно так она говорила. На той, что раньше, ты уже не будешь. Потому что жизнь ушла вперед, и она теперь совсем другая.

«Неправда!» — смеялась тогда Исбэль, только справившая шестые именины. Она вернулась на предыдущую ступень, — «Смотри, вот же я! Снова на первой».

Конни долго наблюдала, как искрится ее звездочка:

«Ты была на ней, это так, но несколько взмахов крыльев бабочки назад. Она пролетела прямо перед твоим носом. Ее уже не уговоришь вернуться назад».

Исбэль оглянулась по сторонам — действительно, бабочки поблизости не было, она давно улетела. Конни опять нафантазировала, но Исбэль показалось, что она говорит, как мудрая.

Прыг. Вторая ступенька.

Нянюшка, конечно, была права — время не повернуть вспять. Простая истина, жалящая крепче ядовитой змеи. Но самое страшное, что понимала Исбэль — если бы ей и удалось уговорить время оглянуться в прошлое, она не смогла бы ничего изменить.

Прыг. Прыг. Лестница закончилась.

Исбэль оказалась на мраморном полу. Над ухом щебетали райские свирели. Птицы жили в зеленых зарослях летнего сада. Здесь имелся фонтан с огромной чашей, и маленькие струйки журчали с него ручейками. Кустистая зелень прятала фонтан, глядя в безоблачное летнее небо, квадратной прорезью протыкавшее крышу замка. Это место облюбовали попугаи, не в меру говорливые, иногда они просто протяжно кричали на известном только им языке. Но порой от них можно было услышать и другое. Однажды король сильно рассердился, когда те начали выкрикивать непристойные слова. Торговцы с дальних рубежей клялись всеми Богами, что эти попугаи не из тех, кто умеет говорить. Однако, торговец торговца видит насквозь — в глазах же этих Дорвуд прочитал льстивое лукавство.

И все же, прогонять король птиц не стал — они развеивали слухи о его боязни животных, да и товар стоил немалых денег. Последних Дорвуду было жаль больше всего, поэтому он просто запретил королевской страже травить в летнем саду пошлые байки, скрашивающие тягучие жаркие дни. По тому, что сейчас слышала Исбэль, стража отнеслась к этому приказу из рук вон плохо.

«А я ее! Я ее! Стеррррва!» — кричал огромный белый попугай с длинным сине-зеленым хвостом. Он неистово захлопал крыльями, разгоняя влажный теплый воздух. Светило солнце, играя на листве и в отблесках воды.

Девушки жаждали посмотреть на котов. Прошло уже три луны, как пришла весть о том, что из Глаэкора везут шипастых торгарцев.

— Да, их должны привезти именно сегодня, — с нетерпением произнесла Исбэль. — Интересно, насколько они огромны? Говорят, в лесах Глаэкора коты размером с собаку. Или даже волка. А если они встретятся в лесу, подерутся ли?

— Уверена, что нет, — неуверенно возразила Эсмер, — Коты осторожные и хитрые существа. Наверняка они быстро лазают по деревьям. А вот волки этого совсем не умеют.

«Папа бы очень рассердился, — подумала Исбэль, — Он никогда не любил животных. Хотя, что ему сделали коты? Укусила-то его собака. Может, король Реборн разрешит мне взять одного себе? Хочу-хочу».

Киргоф вытянул шею, чтобы рассмотреть одного из попугаев, того, что с синими крыльями, похоже, его одолевала скука.

«Стеррва, стеррррва!»

Их нашел запыхавшийся гонец. Он вручил весть Эсмер прямо в руки — та просияла, письмо было за подписью ее отца, запечатанное фамильной печатью. Другое письмо он вручил жене лорда Лонгривера — Кастелиане. Ульрик с Киргофом знали, что король лично одобрил это еще с вечера, но после проведенной несколько лун назад беседы с начальником королевской стражи языки при королеве предпочли не распускать.

Эсмер нетерпеливо помялась на месте, раздумывая, сможет ли дотерпеть до своей комнаты, но все же плюхнулась обратно на мраморную лавку у фонтана и надломила твердый сургуч. Взгляд жадно поглощал строки, счастливая улыбка на ее лице застыла, словно на глиняной маске, а потом начала опадать. Когда Эсмер дочитала письмо, грудь ее уже взволнованно вздымалась, не способная сдержать горькие рыдания. Девушка расплакалась прямо при страже. Исбэль не могла ее утешить — помолвка с младшим сыном лорда Веласкеса была безвозвратно разорвана. Старый лорд уведомил ее отца лично, ведь Эсмер была уже не невинна, а, значит, не подходила для союза со столь знатным и богатым домом. Эсмер давилась слезами, разрывая на куски ядовитое письмо, а Исбэль до боли сжимала ее плечо. Благородная, воспитанная девушка, истинная леди, Эсмер теперь не сможет назваться невестой ни одного мужчины знатного рода. Даже будь она трижды красавицей...

Сзади послышался лязг латных рыцарей, но Исбэль не обратила на это внимания. С первого дня штурма рыцарей в замке было не сосчитать, будто это не замок, а казарма.

— Ваше Величество, пройдемте с нами, — послышался басистый голос Беккета над головой.

Исбэль оторвала внимание от Эсмер, бегло оглядев Глухое Ведро:

— Куда? В чем дело, Беккет?

— Его Величество приказало отвести вас к гроту.

— К гроту? — Исбэль будто разрывалась между двух огней, у нее даже закружилась голова. Эсмер вот-вот захлебнется слезами, а король посылает к ней рыцарей для неуместной дороги.

— Это может подождать, Беккет?

«Профффурсетка! Ни гррроша! Не дам! Не дам!»

— Никак нет, Ваше Величество... — невозмутимо ответил рыцарь, стойко игнорируя жадных птиц.

Исбэль скрыла лицо за ладонями, тяжко вздохнув, а когда отняла, решительно обернулась к Киргофу с Ульриком:

— Останьтесь с Эсмер и проследите, чтобы леди Лонгривер благополучно добралась до своих покоев.

— Не положено, Ваше Величество, — ответил Ульрик, на ее счастье одетый в открытый шлем без забрала. С каждым днем латы у стражи становились все легче и легче, и они становились похожи на людей.

«Не положено», — от этих слов Исбэль мгновенно начала закипать. Ульрик, похоже, не знал иных слов, с самого рождения научившись выговаривать только эти два.

Она подскочила к нему одним легким шагом, поднявшись на носочки и уткнувшись лицом в его действительно пугающую челюсть:

— Я твоя королева, или ты забыл? Что скажет король, если его заложница вдруг исчезнет? Много пользы будет от мертвой девушки? — Исбэль сама удивилась, откуда у нее взялась такая решимость, в ней будто проснулась дикая кошка, стремившаяся защитить свое потомство. Но она знала, насколько нежная натура Эсмер и боялась, что после таких новостей она не увидит смысла в своей жизни, — Да, заложница! Ты не ослышался, и не нужно делать такие глаза, Ульрик, это всего лишь правда, или на севере уже забыли, что это такое? Ты останешься здесь и проследишь, чтобы леди Эсмер Лонгривер не сбросилась со стен замка. Отведи ее к матери. Киргоф, а ты пойдешь со мной. Пусть король останется спокоен.

Она уходила быстро, чтобы Ульрик не успел подумать и сделать определенные выводы, и чтобы снова не услышать раздражающее «не положено».

Беккет, Киргоф и еще один рыцарь, имени которого Исбэль не знала, спустились по коридору, обрамлявшему фонтанную частыми белыми колоннами. Резные парапеты смахивали на атласные ленты, блестевшие мокрой чешуей.

— Беккет, а что находится у грота? — очнулась от раздумий о несчастной Эсмер Исбэль, когда они покинули замок и вышли на усыпанную крупной галькой дорожку.

— Прибрежная тюрьма, Ваше Величество, — простодушно ответил Беккет, а у Исбэль в одно мгновение ослабели ноги.

Она стала жадно глотать воздух и не могла произнести ни слова. Ее, помимо воли, увлекал железный поток лат... у мотыльков оторвали все крылья, бабочки старой Конни улетели в другие жизни — время, которое уже никогда не вернуть. Интересно, где она сейчас? Может, на небе вместе с Богами?

«Что же я наделала, — думала Исбэль, — Наверное, обида короля была так велика, что он все же передумал, — и к горлу подкатил ком, — Но я же больше так не буду. Совсем-совсем... Я могла жить ещё целых две весны, и не в тюрьме. Может, перед смертью смогла бы родить ребенка. Как же больно... Нет, я бы никогда не смогла оставить дитя. Жаль, на котов не успела взглянуть».

Огромные, лохматые и свирепые, лесные коты Блэквуда считались неоспоримой грозой крыс и мышей. А иногда и животных покрупнее — как раз то, что нужно было сейчас Теллостосу. Отец никогда не покупал их у Блэквудов, хотя остальные государства давно селили их в своих житницах. Дорвуд и Бернад не могли договориться даже в этом вопросе. Там, вдалеке, приставали к гавани смоляные корабли.

«Это коты, это точно коты», — Исбэль была в этом уверена, как никогда. Казалось, бриз доносил до ее слуха отчаянное шипение, лязг клеток и устрашающее завывания животных.

Остатки сил покидали Исбэль с каждым шагом. Вскоре не осталось желания думать ни о котах, ни об отце, и даже о том, что день сегодня выдался на удивление прекрасный и теплый. Какая обманчивая красота... загляни под одеяло солнца, и под ним окажется только мрак и холод, уже много лун тянувшейся с севера.

Они подошли к темнице, но не спустились по длинной винтовой лестнице вниз к гроту. Исбэль узнала это место, здесь она была заточена в самый первый раз. Замок стоял на скале, но подземелья его выходили к морю, и вокруг него насчитывалось несколько гротов. Два больших и несколько поменьше. Тот, куда ее привели, был малым и незаметным. О рваные скалы билось пенистое море и пахло солью, она стачивала и без того крутые лестницы, превращая их в пологие убийцы. Удивительно, но прямо над тюрьмами раскинулись пышные королевские сады, пестревшие цветущими розами, белевшие гладкими статуями с прекрасными девами и кувшинами на покатых плечах. Исбэль решила, что есть в этом какая-то доля справедливости — слишком долго корона закрывала глаза на то, что творилась под ее ногами. Подумалось бы, что и Реборн имел странное чувство юмора, но насколько Исбэль успела узнать своего мужа, он его не имел совсем.

Так же молча поднялись наверх.

Тут Исбэль окончательно одолела слабость. Она остановилась, оперевшись на облупленную каменную стену, давно нуждающуюся в побелке. Пахло сыростью и горячей похлебкой. Слишком сильный запах, он вызывал тошноту. Коридоры были узкими и темными, и многие из них уходили в малые комнаты без дверей, в которые не заглядывало даже море.

— Вам нездоровится, Ваше Величество? — послышался над головой тревожный голос Беккета.

— Все в порядке, — ответила Исбэль, тщетно пытаясь выпрямить спину. Она быстро бросила попытки вернуть себе осанку, гордость ее слишком устала.

— Пришли, — услышала она сквозь туман страха. И впервые оглянулась.

Исбэль стояла посреди обшарпанной комнатушки, судя по обширной печи и чугунной плите — тюремной кухни. Стены были такие же облупленные, с яркой желтизной на крошащейся штукатурке. Из открытого настежь окна пахло морем, но первенство занимали все-таки запахи сырости и еды. На массивных столах возвышалась гора кастрюль, тарелок и лоханей. Мытьём их, видимо, никто не занимался, раз Исбэль не разглядела чистой посуды. За плитой стоял полный повар, взъерошенный, в засаленном сюртуке, без передника и колпака. Повара Исбэль в нем признала из-за комплекции и огромной поварешке, которую он успел вытащить из вместительной бадьи с похлебкой, дымившейся на плите.

В углу, у окна, сидел сгорбившийся Пентри и что-то чистил. С одной стороны у него стоял большой таз с картошкой, с другой, прямо на полу, холмиком возвышалась тонкая грязная кожура.

— Пентри! — завопила королева, напугав не только присутствующих, но и рыцарей позади.

Только успел тот поднять удивленную физиономию, как на него тут же обрушился королевский ураган из объятий.

— Пентри! Это же ты! — Исбэль оглянулась, обнажая улыбку, сиявшую тысячами солнц — Вы же видите его, правда?!

Поварешка застыла над внушительным пузом, истекая каплями жидкой похлёбки. Щекастый, высокий и не в меру дородный повар выпучил удивительно круглые глаза. Наверное, он был просто сильно удивлен.

— Так точно, Ваше Величество... Это определенно Пентри, — только и смог сказать повар, поспешно стряхивая с поварешки капли пахучей похлебки.

— Что же ты тут делаешь? — вцепилась Исбэль в Пентри, стаскивая его с хлюпкого табурета. Тот всем своим видом вызывал жалость — мужчина не страшился женщин, но внезапных королев определенно побаивался.

— Картоплю чищу... — обескураженно ответил тот.

В кухню втиснулся маленький поварёнок, пытаясь удержать в руках бочку с квашеной капустой, она была едва меньше его и от этого он изрядно пыхтел. Повар дал поварешкой ему по лбу, и они вместе вышли, мальчишка даже не поставил бочку на пол.

Стащив с табурета Пентри, Исбэль сомкнула за его спиной пальцы и повисла на шее. Отстранилась она только после отчаянных слов ключника, не смевшего пошевелиться:

— Ваше Величество, мне трудно дышать.

Исбэль взяла его руки в свои. Тогда, в темнице, ей вовсе не показалось. На одной руке у него пальцев было больше, чем нужно — шесть, а на другой меньше — всего четыре. Пентри говорил тогда, что ему нравится, когда на руках его все десять.

— Надо же, действительно все десять, подумать только! — лихорадочному возбуждению Исбэль не было конца и края. — Ну как, Пентри, как ты поживаешь?

— Картоплю... чищу...

Пентри спас ей жизнь. Часто еда, которую он прижимал к телу под полами широкой рубахи пахла не едой, а самим Пентри. Этот запах Исбэль напоминал о надежде. Под пологом темноты мужчина вываливал ей на подол яйца и печеный картофель, была однажды даже куропатка. Делал он это настолько искусно, что даже надзиратели за спиной не замечали ничего — свет факела был слишком тусклый, а руки Пентри слишком умелы.

— Боги, Пентри, у меня нет ничего с собой, чтобы отблагодарить тебя, — радостно верещала Исбэль, — Но вот, посмотри. У меня есть браслет, — девушка отцепила золотую цепочку, усыпанную мелкими рубинами, — Возьми ее. Делай с ней что хочешь, можешь даже продать. Как же я рада тебя видеть!

— Ваше Величество, зачем... Да я и сбыть не знаю, как ее... — говорил Пентри, а руки его сами тянулись к браслету и хватались за него, всеми шестью пальцами. Как сбыть ее Пентри, конечно же, знал, но не хотел раскрывать себя с неприглядной стороны перед королевой, — Но, если вашей светлости угодно... Только ради вас. Какие чистые рубины... Золота с них выйдет немало.

Исбэль наблюдала, как пристально Пентри разглядывает рубины и душа ее пела. В ее груди сейчас порхало столько мотыльков, что они могли унести ее далеко-далеко, к самому солнцу.

Глава 33. Око бури

Раздался громкий всплеск — Исбэль опять сползла в воду, та наполнила ноздри, заставив ее фыркнуть, словно лошадь. Утром она опять наелась пирожных и сон застал ее аккурат во время омовения. Солнце окончательно утвердилось на небе, прежде чем Исбэль вдоволь наспалась — запах благовоний всегда не в меру расслаблял ее. Впрочем, плавать могла она и до вечера, и даже сморщенные подушечки пальцев ее не останавливали. Сделав большой вдох, Исбэль нырнула золотой рыбкой в пахучий отвар из лаванды, цитрона и розмарина и вернулась на поверхность уже с улыбкой на лице. Вода каплями плескалась на деревянный пол, тут же впитываясь в рыхлую древесину. Свет широких окон, выходящих на сбитые от латных сабатонов лестницы, винтом извивавшихся к морю, играл с прядями рыжих локонов. Наверняка, они бы полыхали, как и всегда, если бы не были такими мокрыми. Отвары сделали волосы блестящими, словно начищенное медное блюдо. В бадью к тому же добавили добрую пинту отвара полыни — у Пентри обнаружились вши.

Громко хлопнув тяжёлой дубовой дверью, вошли две служанки — Марта и Бертранс. Они занесли ведра теплой воды, заполнив до краев бадью из крепкой осины. По поверхности воды прошла рябь — Исбэль не любила, когда дверь так сильно хлопает.

— Это все, — кивнула Исбэль, окончательно отпуская служанок, — Марта, дай знать, когда Ромул вынет дынный пирог из печи. Если я не успею ко времени, приди и вразуми меня.

Раньше это делал Вернон, доходчиво разъясняя, почему не следует проводить столько времени в воде и как опасно засыпать в такой большой бадье без присмотра. Исбэль ему верила — ее несложно было напугать. Только она не знала, удастся ли это Марте, она выгоняла ее из помывочной только раз. Марта кивнула рябым лицом и улыбнулась, раздвинув ртом пухлые щеки, затем поставила ведро рядом с увешанным пучками трав камином и неспешно удалилась. Когда настанет вечер, камин зажжется. Это время суток было самым любимым у Исбэль, она обожала смотреть на трескучее пламя и вдыхать терпкий запах гари — впрочем, сквозь аромат благовоний и сейчас различался терпкий запах блестящих черных головешек. Уходя, Бертранс подхватила подмышку старое платье, лежавшее на массивном столе с ножками, больше смахивающими на плохо рубленые поленья. Новое лежало там же, рядом с кружевной бордовой сорочкой, которую Исбэль всегда одевала после ванн.

Исбэль глубоко вдохнула, надув щеки, и решительно ушла под воду с головой. Голые пятки засверкали над водой, когда она, словно придворный акробат, сделала в воде умелый поворот и коснулась ладонью дна. Задерживать дыхание девушка училась ещё с детства — это была забава, заставлявшая изрядно нервничать ее отца. Служанки всегда были слишком болтливы, чтобы он не узнал об этом сразу же, как только она сделала это в первый раз. Иной раз они держали ее за ноги прямо в воде, как шкодливое дитя, чтобы она перестала переворачиваться. Это продолжалось вплоть до шестнадцати весен, пока отец окончательно не махнул на нее рукой.

Вода на дне колыхнулась. Исбэль почувствовала легкую дрожь и ее повело вместе с водой, поверхность ее защекотала икры — дубовая дверь опять хлопнула. Исбэль перевернулась вновь и вынырнула.

— Если хотите утопиться, для этого нужна бадья поглубже, — послышался спокойный голос короля.

Исбэль ушла под воду. Реборн настиг бадью и встал рядом, ожидая появления рыбки-утопленницы. Та появилась почти сразу, показавшись, однако, только до половины мокрых щек. Король подождал ещё немного, пока она выпускала на поверхность стаю быстрых пузырей — даже рыбкам нужно иногда дышать.

— Не вовремя вы заделались мышкой. Это нужно было делать гораздо раньше.

Девушка показала нос и сделала шумный вдох. Изумрудные глаза не упускали Реборна из виду, проделывая в точности тот же путь, что и он. Реборн перевел взгляд на воду, положил руку на край бадьи. Вода оказалась совсем непрозрачна, и ничего того, что должно предстать любопытному взору было не разглядеть.

— Что за мода делать такие густые отвары? Слышал, они вредны для кожи.

— Пентри оказался вшивый, — ответила Исбэль, подняв над водой рот.

— Это который ключник?

— Теперь он снова помощник повара.

Реборн не был в курсе карьерного роста ключника. Он убрал руку с бадьи, сцепил ладони за спиной. Его камзол холодил цветом мокрой стали, с которой уже успели смыть кровь. Жаркое лето Теллостоса заставило посветлеть даже черноту Блэквудов.

— Вы подходили так близко?

Исбэль скосила взгляд, стараясь спрятать его от требовательного взора короля. Взгляд упал на деревянное ведро у камина, перетянутое ржавым кольцом железа. Соленый влажный воздух быстро стачивал металл.

«Уж если Блэквуды так много меняют в Теллостосе, лучше бы они сменили ведра на жестяные», — спряталась за практичными мыслями Исбэль, пережидая непростое для нее время.

Молчание ее Реборн рассудил правильно — она опять лезла к черни с объятьями.

— Что ж, такова цена статуса народной королевы. Впредь будете осторожней.

— У меня не в первый раз вши.

Реборн кивнул, и непонятно было, одобрительно ли.

— Но ведь вам понравился подарок? — спросил он.

— Это было очень... неожиданно, — ответила Исбэль, — Мне должно поблагодарить вас, что вы вернули работу ключнику... не думайте, что я не благодарна, просто я...

— Боитесь меня, — ответил за нее Реборн, — Это разумно. Вряд ли на вашем месте нужно вести себя как-то иначе, — уж он-то точно не совершал бы некоторых абсурдных поступков, коими Исбэль щедро одарила его за их короткую супружескую жизнь, подумал Реборн, но оставил мысли свои при себе и продолжил точно так, как учил его Юстас: — Вы не должны меня бояться. Я не причиню вам вреда, не думайте, что за каждый неверный шаг я захочу снова отпереть башню. Что бы вы не сделали, знайте — этого не случится. Мне приятно, когда королева спокойна и улыбка сияет на ее лице, — точно, слово в слово, Реборн даже постарался повторить убаюкивающий тон, с рождения дарованный Юстасу богами, но не знал, получилось ли у него.

Конечно, со словами Юстаса он мог поспорить тысячу раз, и в душе своей давно уже это сделал, однако, тот убедил его, что королю важнее растопить сердце Исбэль и делать этого не стоит. А жизненно необходимо добавить ярких красок, ведь женщинам совсем не полезно знать правду. Что уши их, глаза и души живут, порой, вовсе раздельно друг от друга. И то, что входит в их уши обманывает глаза и убеждает тело в чем угодно. Реборн не понимал этого, он привык, что уши слышат то, что видят глаза и чувствует тело, в противном случае не верил не видимому, ни слышимому. Однако, Юстас оказался все же прав — Исбэль улыбнулась.

— Я отправляюсь в Глаэкор. Нужно уладить кое-какие дела со своим феодом, вряд ли мне удастся вернуться на родину в обозримом будущем. Меня не будет несколько недель, — Реборн улыбнулся, как ему и советовал Юстас, правда, только глазами. Исбэль кивнула, следовательно, ему и это удалось, — Вам поможет лорд Вердан Торелли. Как вы поняли, я думаю назначить его своей десницей. Можете полностью доверять ему — это человек, который не сможет подвести меня, даже если очень сильно этого захочет.

— Вердан Торелли охотно подмечает тонкие детали, вот только что делать с ними совсем не знает.

— Это так, — согласился Реборн, поразившись наблюдательности Исбэль, — Но он знает, как поступил бы я и будет делать именно так.

— Когда вы отплываете?

— Несколько сладких часов вашего сна назад, — ответил Реборн, повернувшись к Исбэль спиной. Он прошелся до стола с ее одеждой, зацепив пальцами бордовую сорочку, — Отплытие было запланировано на утро, я просто не поставил вас в известность. Зашел попрощаться, устал ждать, когда вы наплаваетесь.

Сорочка растянулась по краю бадьи, едва не коснувшись воды. Исбэль выбираться из бадьи не спешила. Заметив, что она медлит, Реборн отвернулся.

— У меня есть для вас небольшой подарок, — сказал он, не поворачивая головы.

Вода зашелестела.

— Ваш лучший подарок — доброе настроение, — ответила Исбэль, покидая спасительную мутноту воды.

Выбравшись из бадьи по мелкой деревянной лестнице и ощутив пятками пол, Исбэль спешно стала натягивать сорочку. Как назло, та слишком плотно стягивала тело и намокла так сильно, что пуговицы не хотели попадать в узкие петли. Королева поплатилась за излишнюю скромность, не решившись попросить полотенце, лежавшее на стуле и глядевшее на короля ровно так же, как и он на него. Густой отвар оказался более мокр, чем простая вода. Тело Исбэль облепила ткань, и если бы она взглянула на себя в зеркало, то, наверняка, посчитала бы лучшим решением оставаться голой. Но она выпрямила спину, сдержав идеальную осанку, гордо, как и положено королеве. Если бы Исбэль знала, что так делать не стоит, то сгорбилась бы, как высохшая старуха-трактирщица. Король холоден к женщинам, рассудила она, в пользу этого говорило все его поведение, значит, ей не стоит волноваться, вид ее не может смутить. Все, что от нее сейчас требовалось — отмести страх, сохранив достоинство.

Послышался щелчок. Король повернулся, взгляд Исбэль упал на черный бархат, а глаза ослепил голубой блеск на нем.

— Око бури — под стать хозяйке, — сказал Реборн, стараясь смотреть ей в глаза, и голос его казался задумчивым, — Вы сказали, что алмазы — это драконьи слезы, я подумал, вы захотите себе одну, — Юстас сказал, что начинать необходимо с простых вещей — они самые заметные, а что заметно, то достигает самого сердца. Женщинам просто необходимы эти странные пустяки.

Исбэль никогда не видела такого огромного бриллианта. Такого прекрасного бриллианта, он отразился в ее глазах и сверкнул в ее сердце. Граненая слеза дракона — это было нечто волшебное.

— Око бури, — прошептала она, когда на ее запястье смыкалась застежка тонкого браслета, состоящего из серебряных лепестков водяной лилии, — Наверняка, чешуя этого дракона была такой же голубой, как и его слезы. А пламя... я не хотела бы оказаться рядом, когда он изрыгает пламя. Интересно, что расстроило этого дракона, что он выплакал такую прекрасную слезу? Наверняка, это было что-то очень печальное. Может, он потерял дитя, или мать?

Ответа Реборна Исбэль не дождалась, потому как он ее не слушал, впрочем, как и не смотрел в глаза.

— Я буду носить на запястье эту печаль... Может, это неправильно, но как же он прекрасен, — улыбаясь, сказала Исбэль, а потом прошла мимо Реборна, неосмотрительно отбросив мокрые пряди на спину. Вонзив взгляд ей вслед, Реборн, словно привязанный, последовал за ней, — Моя невежливость была очень некрасива. На этот раз я буду очень благодарна.

Девушка нахмурились, проследив за его взглядом, вернула мокрые пряди на грудь и стала расчёсывать их расчёской из слоновьей кости с мелкими острыми зазубринами. Исбэль намеревалась сдобрить еще волосы лавандовым маслом, как только справится со спутавшимися кудрями. Она чувствовала себя ужасно неловко.

«Очень надеюсь на вашу благодарность», — так Реборн подумал, но вслух сказал:

— Мне довольно той благодарности, что у вас на лице сейчас, — Юстас выручал его не единожды, выручил и еще раз.

— Но моем на лице нет ничего, кроме улыбки и веснушек, — вдруг звонко рассмеялась Исбэль, совершив еще одну ошибку.

Что ж, довольно с Юстаса, довольно и с него. Он мог еще долго укрывать ее по ночам и дарить ей бриллианты, но не сделал бы и шага вперед. Реборн подошел вплотную и навис сверху. Он хотел наконец-то попробовать женщину.

— Нет. Мне недостаточно улыбок, — голос его охрип, — Я вас обманул.

Может быть, она ошиблась? Исбэль заметила, что взгляд его вспыхивал и гас, непонятно, что творилось там, в покрытой зимней коркой льда душе северянина. Но летом Теллостос был слишком жарок, лед не дождался бы зимы, чтобы упрочниться...

Дыхание Реборна стало шумным и глубоким. Когда Исбэль перевела взгляд, упорно цеплявшийся за открытую баночку с лавандовым маслом на Реборна, он уже держал в своих руках ошейник. Шипастый, черный, ровно такой, что она смыкала на его шее там, в звездочётной. Лавандовое дыхание замерло, на мгновение Исбэль перестала дышать... Реборн каменной глыбой возвышался над ней и даже не думал двинуться с места.

Если он оживет, не получив то, что хочет, я могу узнать, насколько в его словах мало правды, догадалась Исбэль. А к правде она сейчас была совсем не готова... Ей нравились ласковые слова, бриллиант на запястье, что сверкал ярче тысячи солнц, спокойное утро и ожидание дынного пирога, а печаль должна оставаться только в слезе дракона, другой печали ей совсем не хотелось. Пальчики потянулись к кожаному ошейнику, Реборн опустился вниз, и она сомкнула на его шее застежку, а потом крепко зажмурилась. Одумавшись, она тут же разомкнула веки, всего лишь моргнула, а король уже оказался наг. Как же так? Разве люди умеют так быстро раздеваться? Времени на нахождение ответа у нее не нашлось, Реборн развел полы ее сорочки и коснулся горячим дыханием того, к чему и сама Исбэль касаться стыдилась.

Мокрая ткань издала шершавый звук, будто мягкое тесто пирожного отрывали от жирного, сливочного крема и бедра Исбэль окончательно обнажились. Она сделала шаг назад, но тут же предательски уперлась о край стола. Она помнила только, как он встал, обвил рукой ее талию и уложил прямо на стол. Ещё мгновение — и она уже созерцает потолок, раскинув в стороны ноги, а Реборн впивается в ее плоть губами. Исбэль зажмурилась, будто ничего этого не происходит, но тут же поняла, насколько это глупо. Что толку в жмурках? Они не прервут постыдный поцелуй.

Странно все это. Будто нереально. Исбэль представляла свой первый поцелуй множество раз, с тысячи сторон. Она украдкой мечтала, как губы ее касаются губ любимого... сердечко ее трепетало. Сначала она мечтала робко, едва касаясь дыханием дыхания, но с годами дошла до последней стадии бесстыдства — страстного поцелуя. Исбэль прочла десятки романов и десятки баллад о любви. Доблестный рыцарь спасает прекрасную деву из башни дракона, и он дарит ей свое сердце... Она помнила, как однажды подошла к своему будущему мужу — молодому лорду Беррингтону с пылкой, трепетной речью: «О, благородный рыцарь, что для вас брак? Для меня это прежде всего верность и пламя в глазах, противостояние невзгодам и дыхание в унисон. Жизни наши отныне сплетаются вместе, ладонь к ладони, сердце к сердцу, если взор ваш не сливается с моим, то прошу, не терзайте душу мою и откажитесь от этого брака». Именно так сказала леди Патриция в ее любимом романе, да, она это точно помнила, и она сказала это вслух! Как и всегда мечтала... Как же билось ее сердечко, как пылали ее щеки, будто их ошпарило кипятком. Тогда ей было всего четырнадцать, какая она была глупенькая! Этот брак был давно оговорен и, конечно же, никто и не думал отказываться от него. Лорд Беррингтон посмотрел на нее тогда очень задумчиво и уместно промолчал. Наверняка, Реборн бы обязательно нашелся, что ответить, только вряд ли она захотела бы услышать этот ответ. Она была уверена, что король как всегда оказался бы прям и жесток в своей правде.

Что ж, она получила свой поцелуй. Такой, какой и представить себе не могла. И щеки ее горели и сердечко невозможно билось, и разум цеплялся за что угодно, лишь бы не думать об этом поцелуе. Исбэль рассматривала потолок. Жирная пчела, докучавшая ещё с тех пор, когда она мылась в бадье, прицепились и здесь. Исбэль почему-то была очень ей рада, она наблюдала, как та делает быстрые кульбиты в воздухе, стремительно куда-то улетая, а потом возвращаясь вновь. Вот, она уже села на руку, все ещё мокрую и стало щекотно. Поползла по белой коже, задевая лапками мелкие волоски. Пусть она ее укусит, и это все окажется сном... Опять стало щекотно, только на этот раз там, снизу, где густая борода касалась нежных створок. Исбэль поежилась. Реборн сжал ее бедра сильнее, чтобы она не ускользала.

«Странно, пчелы не любят, когда так сильно пахнет лавандой».

Свет из окон тепло падал на мокрый пол, заставляя влагу испаряться. Мокрые пряди волос распластались по древесине, сделав ее тоже влажной, ткань впилась в плоть, везде ощущалась бесстыжая мокрота. Воздух стал очень густым, только потолок по-прежнему оставался серым и сухим в этом гнезде разврата. Исбэль это тоже успела заметить.

«Интересно, ему не сильно горько? Полынь невозможно горчит... И ещё розмарин... После них до вечера питье будет казаться слишком терпким, даже если это просто вода».

Было как-то очень скользко и совсем не больно. Раньше Исбэль не задумывалась, насколько упруг на самом деле человеческий язык. Она ела пищу, а когда жевала, тут же глотала. Оказывается, он был очень сильным. Не удивительно, что язык никогда ее не подводил. Реборн стал дышать чаще. Иногда издавал рычащие звуки прямо туда, казалось, она даже ощущала движение его голоса.

«Зачем? Ведь лоно мое не ответит, оно совсем не умеет говорить. Но даже если бы и умело, то что бы сказало? А ну как я заражу его вшами?»

Исбэль закрыла рот ладошкой и засмеялась.

— Моя королева? — будто задыхаясь, спросил Реборн.

— Благовония щиплют нос.

Реборн плотно сжал ее бедра руками, уткнулся лицом в ее лоно, напрягся и не отрывался так несколько долгих минут. Потом отстранился и, тяжело дыша, встал. Исбэль села на край стола. Неловко запахнула полы сорочки, опустила голову и поспешно отвела взгляд. Уж лучше оглядеть помывочную, отчитав потом служанок за недостаточную чистоту... и закрытые летом окна.

Пчелка... Где же ты?

— Исбэль...

— Уходите... — тихо произнесла она, сцепив на коленях пальцы, щеки ее прожигал румянец смущения, — Пожалуйста... Возьмите свои вещи и уходите.

Реборн ещё несколько мгновений смотрел на нее, а потом молча кивнул. Снял ошейник и начал одеваться. Все это время она сидела на краю стола опустив голову и рассматривала свои пальцы. И все же взгляд ее на один единственный вздох уловил мужские признаки, тяжелые и налитые, и Исбэль изумилась. Она догадалась, что это именно то, что называют мужеской силой. Но если там, в звездочётной, плоть его была податлива и слаба, то неужели сейчас она стала, как у всех? Ходить все время с налитой плотью, огромной и увесистой? И зачем такая нужна? Наверняка, это очень неудобно. Не удивительно, что Ульрик промахивается мимо горшка.

Реборн подошёл к бадье и зачерпнул из нее густой отвар трав. Омыв несколько раз лицо, он выжал пальцами густую черную бороду и небрежно стряхнул с пальцев воду. Язык кусала терпкость розмарина и полыни. Перед тем как выйти, он внезапно остановился и, повернув голову, бросил из-за спины:

— Я тебя ему не отдам.

Он оставил ее, неловко теребившую подол сорочки. Исбэль сидела, свесив ножки с дубового стола и мелко дрожала. Неизвестно, сколько времени прошло, наверное, не так много, ведь солнце не ушло из окон. Исбэль спрыгнула.

— Ой! — схватилась она за край стола, поскользнувшись на чем-то мокром и липком. Пятка проехала по чему-то скользкому, напугав пролетавшую рядом пчелу. На мягкой теплой древесине белесым пятном растекалась большая липкая лужица. Точно такая же была на животе Реборна там, в счетоводной, только в этой совсем не было крови... Исбэль узнала ее по густому мужскому запаху. Догадливости Исбэль было не занимать, и она поняла, что это-то и есть мужское семя.

Исбэль опустилась на колени, закрыла лицо ладонями и заплакала. Как же она хотела получить свой первый поцелуй! А когда получила, испытала вовсе не радость и не трепет, а ужасный стыд. Так она и плакала, склонившись над мужским семенем, пока внезапное осознание не осушило ее слезы в одно мгновение.

«Я тебя ему не отдам», — сказал он.

Что если и вправду не отдаст? А ведь она ему действительно понравилась! Неужели такое возможно? Девушка вскочила на ноги и кинулась к бадье с отваром. Вцепившись в рыхлый край, она перевалилась через мокрое дерево и уставилась в глянцевую черноту воды, пошедшей рябью. Ей едва хватило терпения, чтобы дождаться, пока волнение успокоится. Исбэль глядела внимательно: рыжая, после похода веснушки высыпали на лицо, усыпав переносицу и щеки, бледная кожа, так и не загоревшая... Она всегда казалась себе ужасно некрасивой, ведь недаром ее выбрало проклятье... И мужчины обходили ее стороной, и даже высокий титул не смог их привлечь. Долгие годы Исбэль подтачивал червь сомнения, что это было вовсе не из-за проклятья, а из-за ее рыжей, ужасно посредственной внешности. И мать, и нянюшка и отец говорили ей, что она до невозможности прекрасна, лорды и леди, приветствуя ее, твердили то же самое, но разве они могли говорить иначе? Как жаль, что она не спросила лорда Беррингтона, считает ли он ее красивой. Обоих лордов Беррингтонов...

Мог ли король ею увлечься? Исбэль ответила бы, что нет, ни в коем случае — слишком большая ненависть холодела между ними. Но у нее на запястье висело око бури, она была сыта и на теле ее не было ни одного синяка, кроме того, что она получила, прячась от повара при похищении пирожных, и сама она сидела не в башне, а в расслабляющей ванне с благовониями. И тут Исбэль поняла, какая сила находится у нее в руках.

«Не в руках, а между ног», — поправлял ее голос разума, но Исбэль было слишком стыдно, чтобы признаться себе в этом.

Если она понравилась королю настолько, что плоть его забыла о мужеской немощи, а жесткий характер его простил чудовищное унижение, значит, сила его влечения невообразимо огромна. Реборн сохранил ей жизнь не потому что жалел, а потому что желал. Понимание этого заставило сердце биться чаще. История Теллостоса может пойти по иному пути, ее история. Она может сохранить свою жизнь, люди не узнают глаэкорской жестокости, пшеница продолжит колесить по деревням и селам. А если она родит ему наследника, от самого Реборна — его плоти и крови?

— Боги! — с трепетом выдохнула Исбэль, с головой погружаясь в воду. Она не имела права на ошибку.

«Не берись за поводок, если не уверена, что сможешь его удержать».

Какой пёс после прогулки забирает с собой поводок? Только тот, который на нем никогда не сидел. Исбэль точно знала, что в следующий раз не удержит его.

Касаться дна совсем расхотелось. Вода остыла настолько, что мурашки поползли по телу. Служанки накидали в бадью горячих камней, Исбэль погрузилась в свои мысли и отогнала Марту, приставшую со своими вразумлениями. Та покачала головой и принялась выгребать головешки из камина, готовя его к ночному розжигу. Скоро помывочную озарит свет жаркого огня, вытягивая тени. Они всегда делали предметы больше. Те шевелились, словно живые.

Глава 34. Правда

Исбэль не спешила выходить за пределы собственных покоев, решив дождаться Эсмер. После отъезда короля за ней начала ходить, казалось, половина личного гарнизона Реборна. Неизвестно, чего он опасался, но за дверью покоев, по длинным коридорам, на выходе из замка, в саду, даже на кухне — везде были расставлены стражники, и ни один шаг королевы не оставался без присмотра. Исбэль догадывалась, что и ночью в ее покои заглядывали — к отходу ко сну и на рассвете. Вполне возможно, что проверяли ее и в течении ночи, только сон слишком крепко обнимал ее, чтобы она могла это запомнить. Не боялась Исбэль и этого, еще несколько лун назад ее бы посетило отчаянье, ужасные муки заточения, но сейчас... все предстало в ином свете. Она не испугалась бы даже, если бы за ней ходила вся армия Реборна, до самого последнего солдата.

— Пора вспомнить настоящую Исбэль Фаэрвинд, — вела беседы со своим отражением Исбэль, как делала всегда, когда серьезное дело требовало обсуждения. Девушка сидела за туалетным столиком, рассматривая веснушки у себя на лице, — Посмотрите на себя, молодая леди. Веснушки? Какие глупости, — теперь она вовсе не казалась себе уродиной. Исбэль гордо приподняла подбородок, — Пора оставить детство позади.

Чтобы основательно взяться за дело, необходимо было знать все подробности. Но о главном она узнала лишь со слов самого короля, а он северянин, значит, предвзят. Боя с инаркхами Исбэль не видела, зато наблюдала десятки мертвецов, кровь которых стекала в море... Так кто может знать, что творилось за ее спиной на самом деле? Ох, если бы она в свое время интересовалась армией… За пределы замка ей было ней выйти, а в его пределах не было никого, кто мог поведать ей правду. Кроме... Девушка встрепенулась.

— Кузнец. Исбэль, глупая девчонка! Как ты могла забыть о кузнице? — Исбэль упрекнула в недогадливости собственное отражение, — Истина лежала у тебя под ногами, а ты даже не додумалась наклониться и поднять ее, — она покачала головой, с довольством любуясь, как забавно прыгают ее кудряшки, — Хорошего кузнеца сыскать не так просто, а если вокруг война... Сира Дрея Уивера не так-то просто заменить. Он переплюнет всех кузнецов Теллостоса и Глаэкора! Кто знает всех начальников стражи, походных командиров и принцев? Кто приходит к нему за лучшими клинками и за разговорами о войне рассказывает о армии? Что так смотришь на меня своими глупыми глазами? Могла бы и догадаться! — возмущалась Исбэль, а в отражении глядела девушка, с каждой минутой становившаяся все краше и краше, — Если сира Уивера не прогнал даже король, значит, цены ему и вправду нет. А у того, кому нет цены, очень много полезных тайн! Посмотрите, молодая леди, как вы прекрасны, мудры и очаровательны — запомните, король не должен забывать об этом ни на мгновение!

— Ваше Величество? — послышался за спиной обескураженный голосок Эсмер Лонгривер. Она огляделась в поисках служанки или стражника, но озадаченный взгляд не нашел ничего, кроме королевы и солнечной пустоты покоев.

— Эсмер, дорогая, ты уверена, что хочешь пойти со мной? — повернулась к ней Исбэль, подбирая полы изумрудного цвета платья. С этих самых пор она решила быть непростительно красивой каждый день и каждый свой вздох. Исбэль уже начала гонять служанок и портних, чтобы они сшили ей еще с дюжину новых платьев.

— Я буду рада хоть ненадолго покинуть стены замка, хочется глотнуть свежего воздуха, — ответила скромная Эсмер, опустив взгляд, — У кузницы открывается прекрасный вид на гору Перемен, так ведь?

— Конечно! — Исбэль встала, подошла к Эсмер и взяла ее ладони в свои, — Ты не должна ничего опасаться. Все позади, теперь ты — моя фрейлина и под моей защитой. Но мы, к сожалению, не покинем стены замка. Кузница расположена на открытой местности, но в западном крыле. Просто навозвышенности складывается ощущение свободы.

— Пусть так, — произнесла Эсмер, — Главное ведь ощущение. Не важно, истинна эта свобода или нет...

— О, дорогая Эсмер, истинность в нашей жизни — самое главное. Невозможно ощутить свободу, если она не истинна, можно только сделать вид, — произнесла Исбэль и тут же пожалела о своих словах. Не нужны были Эсмер ее размышления, вызванные возбужденным разумом. Исбэль слишком быстро становилась взрослой и, порой, не могла удержать зрелость при себе. Эсмер же пыталась спрятаться за своей неправдой, чтобы уменьшить боль. Исбэль думала, что та запрется у себя в комнате, испугавшись такого количества мужчин в латах, ведь в памяти еще было свежо насилие и в глазах ее отражалась печаль. Однако, Эсмер почему-то сразу согласилась сопровождать ее. Она была в нежном платье цвета слоновой кости, волосы были собраны жемчужной сеткой, которую Исбэль подарила ей накануне. Жемчуг на сетке удивительно хорошо отражал очарование простого шелкового платья. Эсмер держалась скромно и стыдливо, словно выращенная в золотой клетке певчая птичка.

Они отправились в кузницу, а за спиной слышался грохот металла. Киргоф и Ульрик возглавляли процессию из десяти стражников. К кузнице вела длинная винтовая лестница, уходящая в небо. Исбэль боялась ее в детстве, но, когда Кассу, ее погодке, пришло время заниматься боями на мечах, стала подниматься за ним, преодолевая страх и ужас. Помнится, принцесса всюду ходила за ним хвостиком и если уж он так резво взлетал по этим ступеням, то и ей это под силу, решила она. Над головой светлело небо, и до него можно было дотронуться руками; море тоже прощупывалось с легкостью, протяни ладонь — зачерпнешь пенистую горсть наплывающих на песок волн. Эсмер хваталась за толстый деревянный парапет, стараясь не оглядываться. Впервые она ощущала, будто летит — по обе стороны от лестницы, вбитой в гору, не было ни одной постройки, только колючие кусты можжевельника тянулись вниз по горе, изредка теряясь в густой зеленой траве. Исбэль то и дело поглядывала на рыцарей внизу: ей было смешно, но она твердо решила держать себя в руках, не хихикать и не думать о том, что вороненые рыцари сильно смахивают на гусениц черного махаона: такие же толстые и неповоротливые на этих крутых ступенях.

Когда осталось всего-навсего ступеней десять, Эсмер мертвой хваткой вцепилась в серое дерево и замерла:

— Я не могу идти дальше, — онемевшим от страха голосом прошептала она, — Здесь везде небо! Над головой небо и под ногами небо, мне очень страшно...

— Эсмер, дорогая, — Исбэль и сама себе удивлялась: рядом с Эсмер она становилась по-настоящему взрослой, стараясь защитить милое дитя, как она про себя ее называла, — В том то и дело, что это всего лишь небо! А если подумать, не всего лишь, а целое небо! То, что причиняет вред, имеет клыки, зубы и руки, я точно это знаю. А небо... оно дом для птиц и ласковый ветер, только и всего, — произнесла Исбэль голосом нежным, словно шелест листвы, — Если боишься — просто зажмурься, я поведу тебя за руку. Только не оглядывайся назад, если у тебя закружится голова, ты можешь упасть прямо на наших доблестных рыцарей, тогда уж мы точно услышим громкий грохот! — последнюю фразу говорить не стоило, Исбэль поняла это в самый последний момент, наблюдая, какими большими становятся прозрачно-серые, словно талый лед, глаза Эсмер. Лучше бы она зажмурилась, подумала Исбэль, ведь такими большими глазами много видишь, а от страха видишь еще больше, делая все только хуже.

— Не волнуйтесь, леди Эсмер, я не дам вам упасть, — послышалось позади, — Можете подниматься смело.

От удивления Эсмер перестала страшиться, а Исбэль растеряла свое назидательное настроение: Ульрик смотрел на них снизу, пребывая в воинственной решительности. Челюсть его, как и весь сам он, подалась вперед. Впервые он произнес что-то отличное от запретов, и слова «нельзя» слух Исбэль, кажется, не уловил. Последние десять ступеней Эсмер прошагала быстро, видимо, не желая падением своим нарушить стройный ряд вороненых рыцарей.

— Сюда ведет большая объездная дорога. На телегах привозят руду и утварь, но чтобы проехать по ней, необходимо выйти за стены замка, — поведала Исбэль. Вдалеке уже была видна кузница, она узнала ее по серым стенам из крупного камня и дыму, идущему из огромной трубы на крыше, — На обратном пути можно взять коней, чтобы не спускаться по лестнице, но придется сделать большой крюк.

— Не положено, — услышала она позади, Ульрик встал рядом, — Его Величество запретил покидать замок в его отсутствие.

— Запретил мне, но разве он упоминал кого-то другого? — Исбэль уверенно повернулась к Ульрику, голова которого плыла в небе, а на шлем его вот-вот должна была сесть туча, — Киргоф отправится по объездному пути, он проводит леди Лонгривер в замок.

Ульрик не издал больше никаких запрещающих слов, а Киргоф согласно кивнул.

За оружейной с белесыми колоннами, походившей на большую беззубую челюсть, расположилась кузница, за кузницей — небольшая конюшня для королевских нужд. Вся эта процессия тянулась к припорошенной далью горе Перемен и получила название улыбка ведьмы. Беззубый рот старухи не сулил ничего, кроме обузы ее детям, а оскал ведьмы всегда скрывал опасность. Вспорхнули птицы. Стая голубей покинула крыши построек, улетая в бледную даль. Наверху почти ничего не росло, кроме жесткой травы. Единственное дерево, прибившееся к кузне, свесило к земле длинные дряблые ветви, оплакивая свое одиночество. Эсмер вдруг резко остановилась и прислушалась.

— Вы слышите? — спросила она настороженным голосом, — Будто кто-то кричит.

— Это ветер, — ответила Исбэль.

— Это не ветер.

Эсмер огляделась по сторонам, встретилась глазами с рыцарями, по ее телу прошлась мелкая дрожь.

— Ветер воет, может свистеть... но не кричать, — с дрожью в голосе произнесла она, взгляд ее шарил по воздуху, — Кому-то больно. Там... Там!

Эсмер сорвалась с места. Зацепив полы невесомого платья, она побежала к пристройке, выросшей недалеко от кузницы. Платье трепетало на ветру, полы его смешались и вздыбились, Эсмер удалялась, словно уносимая ураганным ветром тучка. Рыцари ринулись за ней вместе с королевой. Девушка была права — вскоре все услышали крики.

Исбэль видела, как она забежала за угол постройки, еще пахнущей свежей побелкой и тут же услышала ее отчаянный крик:

— Уйди! Оставь ее! Помогите!

Эсмер с неистовством набросилась на высокого крепкого мужчину в желтом шапеле, широкой льняной рубахе и спущенными штанами. Кольчуга его валялась рядом, как и остальное снаряжение. Девушка неистово молотила маленькими кулачками по его широкой спине, а он поднял руку, пытаясь защититься от внезапного биения крылышков разъяренной птички.

— Марта! — в ошеломлении воскликнула Исбэль, наблюдая, как ее служанка одергивает полы платья. Сделала она это когда мужчина от нее отстранился, не сразу и неловко, так что все рыцари и даже королева успели заметить то, что по заветам богов должно быть скрыто от посторонних глаз, — Марта...

В голосе королевы было столько разочарования, что Марта невольно опустила взгляд. Чепец ее куда-то потерялся, темные волосы сбились и растрепались, как и вся ее одежда. Она не стала отпираться. Выросшая на улице Марта была научена, что молчание сохраняет кости лучше, чем нелепые оправдания, и меньше оставляет синяков.

— Схватите его, Ваше Величество! — кричала Эсмер, пребывая в горячем душевном смятении, — Этот мужчина ее обидел! Нужно наказать его, казнить! Он забрал ее честь, он делал ей больно! Почему... почему вы все стоите? Ваше Величество?

Ульрик загородил собой мужчину от Эсмер, спешно натягивающему портки и кольчугу и взглянул в наполненные слезами глаза:

— Ей не больно, леди Лонгривер, — сказал он ей голосом холодным, как лед, — У нее уже давно нет чести. Это просто шлюха.

— Как... — только и выдавила из себя Эсмер и тут же затихла. Она не знала, что сказать, клетку снова открыли и птичке показали настоящий мир, а она снова вжалась в прутья. А потом она подняла на него свои большие, просто огромные глаза, и в них отразилось ужасное понимание: — Вы... вы тоже пользовались остатками ее добродетели?

Ульрик немного помедлил, переминаясь с ноги на ногу и не зная, как ответить, но в конце концов решил, что рыцарь не должен пятнать себя ложью:

— Я этим не горжусь, — коротко ответил он.

«Там нет даже и остатков добродетели», — подумал Ульрик, но не стал расстраивать Эсмер еще больше.

— Я спасла тебе жизнь, — холодно произнесла Исбэль, посмотрев на Марту, и холод ее голоса не отличался от холода ее взгляда, — Я привела тебя в замок. Дала кров, пищу, мы обе оплакивали твое дитя. Ответь мне, неужели ты настолько неблагодарна, что смеешь отдаваться всем и каждому? Ты принесла грязь с улиц в дом королевы. Что же мне сделать с тобой, Марта, ты скажешь мне?

Но Марта упорно молчала. Еще тогда, в комнате служанки, пребывая в заточении, Исбэль думала, что рыцарь, взявший ее тело, по обычаю должен был жениться на ней, но кто из них — Киргоф или Ульрик? А потом Исбэль поняла, что не бывать такому, ведь вороненые рыцари из гвардии Реборна были сыновьями известных лордов и попадали к нему не случайно, он сам отбирал их, лично. Никто из них не взял бы в жены простолюдинку, очевидно, что не только поэтому.

— Я сказала тебе как-то, — продолжила разозлившаяся Исбэль, — Чтобы ты слушала свою совесть. И как ты поступила? Отвечай.

— А совести у меня нет, — развела руками Марта.

Марта подняла голову, улицы научили ее, если тебя загнали в угол и призывают к ответу, нельзя просить милости и пощады, нужно быть твердой.

— Киргоф, отведи леди Лонгривер в ее покои, — отдала приказ Исбэль, — судьбу мужчины пусть решает сир Раймонд. Дорей, Мальфорд, заберите его. Передайте сиру Раймонду, что королева очень недовольна. Пусть начальник стражи лучше следит за своими подчиненными. Север славится дисциплиной, а я вижу, что это пустой звук. Марта, ты останешься здесь и будешь ждать, пока я не освобожусь. Я очень зла на тебя, надеюсь, ты это понимаешь, — словно лезвие, бросила Исбэль и повернула в сторону кузницы, — Постарайся не отдаться кому-нибудь за время моего отсутствия.

— Ваше Величество, позвольте мне проводить леди Лонгривер, — остановил ее голос Ульрика, — Я лучше знаю дорогу со склона, Киргоф ни разу не был в этих местах.

— Так и есть, — подтвердил Киргоф, одергивая забрало, — Не был, Ваше Величество.

— Хорошо.

Ульрик увел притихшую Эсмер, а неудачливого солдата взяли под стражу. На его месте мог оказаться любой другой, Исбэль предполагала, что, возможно, и весь гарнизон, но не повезло больше всего ему одному. Значит, так решили боги, рассудила она и решительно отворила дверь кузницы. Пахнуло жаром, словно дракон открыл зияющую пасть и изрыгнул пламя.

В нос ударил острый запах гари. Очаги раскрыли большие рты, пестрея оранжевым пламенем, мехи вздымались и опадали под натиском жилистых рук. Пара учеников-подмастерьев таскали большие мешки с углем, лица их были так же черны, как и руки. Зашипела сталь. Дрей Уивер, высокий, крепкий мужчина, разменял уже пятый десяток, но умудрился не растерять телесной мощи: на висках его играла седина, а под кожей — крепкие мышцы. Исбэль знала его сколько себя помнила, она приходила сюда, когда ей исполнилось восемь, и десять, и все восемнадцать. И неизменно наблюдала одну и ту же картину: сир Уивер что-то ковал, и всегда был очень занят.

— День добрый, Дрей, у тебя найдется минутка для королевы? — спросила Исбэль, косясь на дверь. Киргоф порывался пойти за ней, и Исбэль пришлось использовать всю силу королевской харизмы, чтобы предотвратить эту катастрофу. Последним аргументом стало то, что жуткий жар в кузнице может испечь его заживо, словно гуся в глиняной одежке, да и внутри королеве безопасней, чем во всем остальном замке. Киргоф важно помялся и так же важно дал добро, оставшись у выхода вместе с остальными.

— Заходите, Ваше Величество, располагайтесь, — сквозь горячий водянистый пар улыбнулся огромный Дрей, — Вы меня простите, что я не стану останавливать работу. Этот меч я ковал семь лун, нехорошо, если пропадет. Посмотрите, какой намечается клинок, — кузнец приложил к наковальне большой пласт шероховатой копченой стали, который Исбэль не сказал ровном счетом ничего, — А теперь удар, — предупредил Дрей Уивер и Исбэль подпрыгнула на месте он резкого звона охлажденной стали, — А теперь немного подождем. Я предупрежу, когда сделаю следующий. Это капризный клинок, на изготовление уходит много времени и сил. Характер у него причудливый, переменчивый. Я кую уже тридцать весен, а все равно получается через раз. Удар, Ваше Величество, — Исбэль приготовилась заранее и не испугалась. Дрей поднял железку и посмотрел на нее с любовью, — Но как будет готов — перерубит тысячи костей, не затупившись.

— Ты знаешь, что происходит у тебя за кузницей? — угрожающе сдвинула брови Исбэль.

— Вы про Марту? — спросил он простодушно.

— Дрей, неужели ты не испытываешь стыд? Ты тоже поддался влиянию этой женщины?

— Я? Нет, королева Исбэль. Со смерти моей жены единственная женщина, добравшаяся до моей печенки — это наковальня. Не такая уж и большая разница, скажу я вам, тоже не терпит хмельной головы, Исбэль — обреченно вздохнул Дрей, откинув рукой потные пряди седых волос, — Не трогал я Марту. Мальчишки, вон, бегали... а у меня дел полно. Удар.

Исбэль обернулась на молодых парней, дружно нагнувшихся за мешками. Послышалось шуршание падающего в печь угля.

— Ты знал, и не доложил об этом?

— Простите, Ваше Величество, мое дело ковать, а не тратить время на доносы. Ходят они тихо, никому не мешают. Марта, бывает, покрикивает, да ветер быстро уносит. А здесь и вовсе не слышно ничего. Я не слежу, пусть делают, что хотят.

— Ты сказал они — кто это?

— Говорю же, не слежу я, и лиц не запоминаю.

— А есть в замке кто-то, кроме вас, кто не ходил с Мартой на высоту? — с подозрением спросила Исбэль.

— Нет, Ваше Величество, — ответил голос одного из подмастерьев где-то за печкой.

— Думаю, король, — не согласился с ним кузнец.

Впервые Исбэль посетила мысль, что Реборн, возможно, прав в своем остервенелом желании все контролировать. Даже простодушная приветливость Дрея сквозила бесцеремонностью. Он продолжал видеть в ней маленькую девчонку, таскавшуюся на высоту за братом.

Исбэль прикрыла глаза с досады. Три года, три долгих года она опекала Марту, а ее ответная монета обросла пороком, словно плесенью. Очередной удар выдернул Исбэль из хмурых мыслей.

— Для кого этот клинок? Ты сказал, что он капризен и требует очень много времени. Наверное, он предназначен для кого-то особенного?

— Особенный, не особенный... Слышал, Вердану Торрелли пророчат пост десницы короля, тогда можно сказать, что особенный. Но я делал клинки для многих десниц, для меня все едино, — Уивер крепко сжал дородным кулаком молот и Исбэль приготовилась и без предупреждения, — Он хотел этот клинок еще весен десять назад, но ваш отец, король Дорвуд, всегда отклонял заказы северных земель. Говорил, что у них достаточно своих кузнецов, и раз они ими так хвалятся, значит, вполне могут прожить и без южанина.

Бронзовокожий Дрей Уивер провел по обнаженному торсу левой рукой, сгоняя струйками пот, на животе его проступила жирная черная полоса. Исбэль не припоминала, чтобы кузнец когда-нибудь одевал рубаху.

— Ты делал оружие для нашей армии? — спросила она.

— А как же, — ответил Уивер, — Перед войной покойный король наказал сделать сотню свистящих клинков за год. А где это видано, чтоб сотню и за год? Свистящий он один на четырнадцать лун, не меньше, конечно, если делать хорошо, а не коровью лепеху.

— Кому ушли эти клинки? — Исбэль мялась, страшась задать главный вопрос.

— Начальникам стражи, командирам, походным, — пожал большими плечами кузнец, — Кому еще — не знаю. Но помню, один забрал лорд Брендан Лоухерт, прямо своими руками, тут стоял — видел его вот как вас сейчас, а другой сир Тирашир Бондок, за остальными приходил посыльный.

Исбэль выпрямила спину, хоть и сил уже не осталось стоять в этом пекле, она и так уже вся взмокла. На выдохе она произнесла:

— Ты когда-нибудь ковали мечи для инаркхов?

Удар последовал без всякого предупреждения. Исбэль подскочила на месте, вздрогнула и сделала шаг назад.

— Нет, — твердо ответил кузнец, тут же переменившись в лице.

— Уверена, каждому кузнецу небезразлично, кому достается его работа, — начала Исбэль спокойно, — Я вижу, тебе неприятно говорить о служителях Безумного. Видимо, ты отказался ковать клинки на инаркхов. Ты же отказался, так?

— Я сразу сказал Его Величеству, что ни один мой клинок не уйдет к этим мразям, пусть держат свои дубинки, — оскалился кузней и Исбэль удивилась такой значительной перемене. Ведь Дрей был на удивление спокоен и по-житейскому безразличен к окружающему, — Пусть режет меня, пусть плетьми хлещет, или в тюрьму бросает. Не буду ковать для них, — удар, но Исбэль не двинулась с места, будто вросла ногами в каменный пол, — Но что вспоминать? Война проиграна, дело сделано. И точка.

— Слышала, что инаркхи были свирепы в северных землях, — продолжила Исбэль, — Очевидно, северянам есть за что ненавидеть их. Но чем вызвана твоя ненависть?

— Потому что это постыдные люди, Ваше Величество, — нахмурился кузнец, мышцы его напряглись без поднятия молота, — Не уважают ни старость, ни молодость, не признают никаких богов, кроме Безумного. Они не подчинялись королю Дорвуду, он только думал так. Приказы им отдавал Безумный через дурман-траву. Бесчестное племя.

— Инаркхи прожили на землях Теллостоса полвесны, но я не слышала, чтобы были беспорядки.

— Потому что они выходили из столицы на простор. Я знаю, потому что родом с Корабельного мыса, — ответил кузнец, — Прошлым летом вырезали половину моей деревни. Стариков перевешали, с баб содрали кожу, а потом обесчестили. Где это видано, чтобы в таком порядке... Лорд Антрантес приезжал тогда с аудиенцией, но ваш покойный отец отослал его обратно.

Исбэль слушала, чувствуя, как холодок спускается по ее спине. Все оказалось гораздо хуже, чем она ожидала. Если безумие инаркхов кусало даже руку, которая их кормила, что бы им помешало вернуться на земли Теллостоса после неприветливого, холодного Глаэкора? Плодородные земли, богатая столица, жаркое лето... так, как любит Безумный... Исбэль с ужасом поняла, что как только бы окончился договор войны, сотни безумцев начали разорять Аоэстред, сея хаос и смерть.

— Скажи, — взгляд Исбэль застыл на мужчине, не мигая, — Вы тоже считаешь, что северяне захватили наши земли по-справедливости?

— Я не предатель, — ответил кузнец спокойно, — Но всегда считал, что боги выбирают королей, чтобы служить стране. Когда в твою деревню приходит смерть, а король молчит, возникают вопросы. Бесполезно задавать их богам, они никогда не отвечают. Но ответить все равно кто-то должен.

Точно так считают и мятежные лорды, поняла Исбэль. Лорд Антрантес, очевидно, соврал ей — радость от того, что она осталась жива, ни на мгновение не посетило его сердце. Она боялась нового предательства, а мятежные лорды — мести первой крови. Каждый из них будет несказанно рад, когда придет весть о ее кончине, и может быть даже станцует на королевских похоронах. Реборн не мог этого не понимать — Исбэль давно убедилась в его дальновидности. В жаркой, дышащей огнем кузнице стало совсем холодно. Озноб уже полностью охватил тело Исбэль: она не представляла, кто еще может спасти ее кроме собственного мужа.

— Благодарю тебя, Дрей, — сказала Исбэль, не слыша собственного голоса.

Когда она вышла на свежий воздух под стук стали о сталь, и ее окутал морской ветер, то казалось, будто он заковал ее в глыбе льда. Исбэль испуганно оглянулась, словно из ветра мог выскочить подосланный убийца, и мышкой юркнула в черную густоту вороненой стали. Марта тут же оказалась рядом — мрачная, готовая к незавидной участи. Наверное, она решила, что не успеет королева дойти до своих покоев, ее уже выкинут из замка, или того хуже — высекут прилюдно, отпечатав на лбу клеймо позора в виде перечеркнутого полого круга. Но вместо гневных речей и сурового приказа, Исбэль вцепилась в ее руку — до боли. Королева держала руку шлюхи, словно хваталась за спасительный плот в море бушующей бури — свою последнюю надежду. Марта чувствовала ее дрожь, видела мертвенную бледность ее лица. Она еще не знала, что в эту самую секунду была назначена на должность поводыря — рассказчика о плотской любви. Исбэль жаждала знать все. Король должен был приходить в постель королевы каждую ночь, а наутро уходить довольным и счастливым. «Мы бережем то, что имеет для нас цену», — однажды сказал ей родной брат, Лорел. Исбэль решила стать самым ценным, что есть у Реборна.

Глава 35. Несносная женщина

Король вернулся уже через сорок лун — гораздо раньше, чем ожидала Исбэль. Она еще совсем не успела собраться с духом, поэтому храбро пряталась за неотложными делами где-то в замке и постоянно ускользала. Рассказы Марты окончательно ее доконали. Залитая багряным румянцем стыда, обдаваемая жаром молчаливого возмущения, Исбэль заставляла себя слушать ее бесстыжие речи, противоестественные отвратительности, и, о ужас, готовиться примерить эту рубаху на себе.

— Обычно ты раздвигаешь ноги и они делают все сами, — сказала она в первую их беседу, — Для начала этого хватит с лихвой.

Подбадривания служанки ее вовсе не успокаивали, иногда Исбэль казалось, что она впадает в панику. Находились тысяча причин, чтобы она не столкнулась с королем. То школы при храме срочно нуждались в личной проверке Исбэль, то неожиданная простуда, требующая строгого карантина. В конце концов Реборну это надоело, и он послал за Исбэль слугу, оповестив ее о том, что, хотя бы ради приличия всё-таки стоило поприветствовать мужа после долгой дороги. А с соплями, да простудным недомоганием он, так уж и быть, как-нибудь справится. Королева, конечно, вольна выбирать, как ей поступать, передал слуга, но лучше бы ее воля была на стороне долга. В конце концов, всю жизнь бегать у нее не получится — решила Исбэль. Бедные клирики при храмах уже, наверное, поседели от каждодневных проверок королевы, а простуда рано или поздно должна была окончиться. Которой, впрочем, у Исбэль не наблюдалось. Королевский лекарь Вернон, возвращенный на прежнее место королем, подтвердил заболевание королевы, а вот сир Хардрок опроверг, сказав, что болеть подобным образом — это не испытание судьбы, а талант. Исбэль предполагала, что Реборн склонен верить сиру Хардроку.

Подходя к дверям спальни, Исбэль пыталась не растерять остатки девичьей воли.

«Ничего страшного. Время позднее, пора укладываться спать. Не удивительно, что он ожидает меня именно там», — храбрилась она.

«Но зачем ты тогда нарядилась в свое лучшее платье, Исбэль?», — спросил ее беспощадный трезвый рассудок.

По платью цвета зрелой крапивы вились мелкие листья лилии, вышитые темно-коричневым золотом. Не броское, но трогавшее сердце, оно слегка приоткрывало плечи, поясницу подбил большой бант из того же темно-коричневого атласного золота.

«Во всяком случае, у меня будет немного времени собраться с духом», — не сдавалась Исбэль, стараясь не вспоминать, насколько быстро король умеет раздеваться.

Большая дверь скрипнула и отворилась, королева вошла. Казалось, Исбэль перестала дышать. Сегодня король превзошел сам себя — он сидел на шелковых простынях в ласковом свете десятка свечей, довольный и совершенно нагой.

— Добрый вечер.

— Добрый, — ответила Исбэль, удивляясь, как ей удалось произнести приветствие без воздуха в легких.

— Как ваша простуда?

— Еще немного докучает, — попыталась шмыгнуть носом Исбэль, чтобы ее болезнь выглядела не слишком голословна. По звуку чистого дыхания даже ребенку было понятно, что королева юлит.

— Я боялся, что вам не хватит сил дойти до спальни.

— Не стоило беспокоиться, эта простуда не так опасна.

Исбэль прошла мимо короля, пытаясь не разбрасываться взглядом. Необходимое она уже увидела — теперь-то она знала, что мужчины не ходят так все время, с налитым естеством. Марта поведала ей, что оно должно наполняться соками, пока не разбухнет или не начнет угрожать своей огромностью. А еще она сказала, что огромностью похвастаться могут далеко не все мужчины. Исбэль точно знала, что король вполне способен на подобные угрозы, если сравнивать с естеством застуканного с Мартой солдата. Иметь дополнительные поводы для сравнений Исбэль отчаянно не желала и молила богов более не посылать ей подобных испытаний. Единственное, о чем Марта не поведала, но только потому, что Исбэль умолчала о такой детали, как мужеская немощь короля, — как вызвать желание не только сердца, но и плоти. Скорее всего, Марта просто не сталкивалась с этим.

— Как прошла поездка? — Исбэль излучала вежливость, смело пройдя мимо голого короля, прожигавшего ее взглядом.

Надеюсь, я не слишком прекрасна этим вечером, с надеждой подумала она. А потом оглянулась на короля и вновь быстро отвернулась — плоть его была совершенно спокойна, значит, она не слишком прекрасна, расстроилась Исбэль.

— Трудно, муторно, напряженно, — в этот вечер Реборн был предельно лаконичен.

— Неужто дела вашего феода настолько плохи? — удивилась Исбэль, чувствуя, как спину ее прожигают взглядом. На мгновение ей показалось, что жар взгляда, вопреки природе, холодком коснулся ее обнаженной кожи. Если бы девушка повернулась вновь, то поняла, что была уже съедена этим взглядом.

— Феод здравствует, благодарю. Дело в поставках опиума и дурман-травы для лорда Беррингтона. Отец перехватил несколько партий — он зол, — Реборн встал, направившись к столу. Как раз туда, где затаила дыхание королева.

Вечер выдался прохладным, и слуги завесили лоджию длинным палантином. Полупрозрачным, белоснежным, он был похож на тончайшую паутину неугомонного, трудолюбивого паука. Холодный воздух скользил по невесомой ткани, словно по снежной горе, ударялся о пол, стелясь по глянцевому паркету и холодя лодыжки.

— Это же последние поставки? — с тревогой в голосе спросила Исбэль.

На мгновение даже голый король показался ей не такой большой напастью, как весть о дурном настроении его отца.

— Не стоит беспокоиться об этом, — довольство Реборна слегка поубавилось, — Безумный стремится захватить больше земель, но он далеко не так щедр, как Отверженный. За свой захват он требует монеты с самой жертвы — неслыханная наглость, — Исбэль почувствовала горячее дыхание у себя над ухом, — Отец вразумил поставщиков, а я — лорда Беррингтона. Теперь он не будет настолько расточителен.

Потянув завязки корсета на себя, Реборн без предупреждения начал раздевать Исбэль. На этот раз он оказался гораздо ловчей, видимо, боги наделили его внезапными навыками. Платье с легкостью скользнуло вниз. Но за мгновение до того, как ладони Реборна коснулись талии Исбэль, она проворно, словно прыгучая лань, преодолела гору ткани и оказалась на расстоянии шага. Она повернулась. Нижняя сорочка облегала талию и открывала грудь — оборки пестрели только по краю ткани, у самого пола. Серебряные пуговицы отражали желание ночи, вспыхивая и превращаясь в золотые. Реборн нахмурился, а сердечко Исбэль затрепетало — король все еще оставался спокоен. Теперь она не знала, чего боялась больше — самой брачной ночи или ее отсутствия.

Так они и стояли — король, королева, прохладная, сияющая ночь и шипастый ошейник между ними, лениво лежащий на столе. Шипы протыкали спокойствие Исбэль, окончательно повергая ее в панику.

— Значит, Безумный больше не будет дурманить население? — спросила она, и голос ее не слушался.

— Не будет, — твердо ответил Реборн, рука его легла на ошейник, с настойчивым скрежетом пододвинув его к ней. Шипы процарапали поверхность стола, оставив на глянце рваные щербины.

Реборн глядел на Исбэль, и во взгляде его читалось возмущение о ее непонятливости — неужели королю следует озвучивать очевидные просьбы?

Просьбы ли? — задала себе вопрос Исбэль.

«Не стоит браться за поводок, если знаешь, что не сможешь его удержать», — она еще не сомкнула замок на его шее, а он уже сорвался с поводка. Между двух зол Исбэль выбрала вновь разозлить зверя.

Коснувшись пальчиками холодной кожи, она сжала ошейник что есть мочи, Реборн резко выдохнул и напрягся, в глазах его сверкнул лихорадочный блеск. Но вместо того, чтобы сделать шаг навстречу, Исбэль резко развернулась и уверенным шагом направилась к лоджии. Легкая паутина метнулась в сторону, через мгновение ошейник уже летел вниз, обманув все надежды короля.

— Что ты сделала?! — в изумлении взвыл он, разрывая взглядом переполненную смелости Исбэль.

Не сказав ни слова, девушка подлетела к мужчине и с размаху, что есть силы влепила ему пощечину. Ошарашенно взглянув на супругу, Реборн в первое мгновение и не понял, что происходит. Только когда ему уже прилетела вторая, его взгляд стал таким бешеным, что впору было думать о бегстве.

— Я предупреждал тебя, чтобы не смела поднимать руку на короля! — раздался гортанный рев, и на мгновение показалось, будто по небу прошелся раскат грома.

Приготовившись уже перехватить третью оплеуху, Реборн напрягся и подался вперёд. Но вместо третьего натиска Исбэль отскочила назад так прытко, будто воспитали ее лягушки.

— На бесстыжего, голого короля! — выпалила она, сверкнув изумрудными глазами.

Вне себя от ярости, Реборн подскочил к столу, за который спряталась девушка, и одним движением смел все с его поверхности. Все графины, бокалы и огромное блюдо с фруктами, возвышавшейся, словно разноцветная картина. За сервировкой полетел и сам стол, с лёгкостью, словно пушинка, оторвавшись от пола. От грохота заложило уши.

— Молись, женщина! — проревел Реборн, сотрясая стены, и у Исбэль от страха зашевелились волосы на затылке. Девушка вдруг поняла, что совершила огромную ошибку.

«Убьет, точно убьет!» — молнией пролетело у нее в голове.

— Ааа! — закричала она отчаянно, уже находясь на полпути к двери. Исбэль и не подозревала, что умеет так быстро бегать. Не ожидала она и недюжей силы в руках, потому как тяжелая дверь отлетела в сторону, прежде чем она выскочила из спальни. За ней бросился король, который, чертыхаясь на чем свет стоит, на мгновение застрял в проёме. Потом быстро вернулся в комнату, пытаясь надеть портки. От бури, клокочущей в крови, натянуть их никак не получалось. Реборн весь раскраснелся, ледяные глаза налились кровью, короля можно было с легкостью перепутать с разъяренным быком. Все это время за ним наблюдали удивленный Киргоф и перепуганный Ульрик, просунув в проем озадаченные головы. Широкая стопа все время путалась в ткани. Свалившись, наконец, на пол, Реборн плюнул на это гиблое дело и как есть, нагишом понёсся по коридорам замка.

Девушка бежала что есть мочи, действительно молясь Богам, чтобы те дали ей укрытие от разъяренного короля. Она вдруг резко остановилась, когда пробегала мимо летнего сада. Стражники в вороненых доспехах стояли внизу, лениво оперевшись о колонны из песочного камня. Фонтаны мирно журчали, питая пышную растительность у самой кромки воды. Замок излучал умиротворение вечернего лета, остывая после жаркого дня.

— Помогите! Спасите! Аааа! Королеву убивают! — завизжала Исбэль, не щадя собственного горла.

Перевалившись через парапет из мраморных колонн, она едва не свалилась вниз. Огненно рыжие кудри разметались, каскадом ниспадая на белоснежные плечи. На мгновение они стекли по колоннам вниз, а потом взлетели в воздухе, лизнув его языком пламени. Почувствовав стремительно надвигающуюся угрозу, Исбэль вновь сорвалась с места. В голове, словно птица в клетке, билась одна-единственная мысль: «Убьет! Догонит и убьет!»

Стражники, быстро переглянувшись, принялись подниматься по лестнице, лязгая доспехами. Когда они преодолели уже половину пути, мимо них пробежал голый король.

Исбэль не помнила, как тут оказалась. Пролетали коридоры замка, хлестали по лицу размашистые листья рослых пальм, а она все неслась и неслась, чувствуя, что ещё чуть-чуть, и Реборн ее настигнет. Нахлынувшее отчаянье заставило ее шмыгнуть в первый же попавшийся проем. Слишком широкий и слишком без двери, чтобы остановить клокочущего яростью короля. В лицо сразу пахнуло тепло, налитое ароматом свежего хлеба, вокруг сновали кухарки-хлебницы, утопая по локоть в пшеничной муке. Огромная печь в углу пекарни заходилась жаром, то и дело пыхая огнем. Кухарка накрыла бадью с только что замешанным тестом большой деревянной крышкой, это должно было подоспеть только к утру. Огонь распалялся, будущие булки, посыпанные тростниковым сахаром, только начали месить.

Влетев, словно заблудившаяся чайка, девушка кинулась вглубь кухни, сбив по пути с ног несколько кухарок и парочку огромных метелок с травами, свисающими с потолка. Следом на кухню влетел Реборн.

— Где она?! — взревел мужчина, окончательно перепугав визжащих поварих.

Те были бы и рады сознаться, но не совсем понимали что происходит. Почему на кухню влетела перепуганная королева и почему перед ними стоял голый король, совершенно не прикрыв орган, полный мужских сил.

— Все вон! — прокричал Реборн так, что оцепеневшие от шока кухарки запорхали к выходу. Только одна замерла, так и не разжав кусочек теста, начавший стекать у нее между пальцев. Она чувствовала грозное приближение короля, не в силах оторвать взгляда от его чресел. Новый рев заставил ее отмереть, переставляя свинцовые ноги в сторону коридора. Кажется, ее подхватили остальные кухарки, когда она лишилась чувств.

Он нашел ее между открытых мешков с мукой. Притаившуюся, словно мышка и такую же бледную, как и мука. Солнце уже село и в окна не бил дневной свет, пекарня озарялась только бушующим пламенем печи да светом, лившимся из коридора в большой арочный проем без дверных створок. Жар беспрепятственно выходил в коридор, согревая холодный мраморный пол и каменные стены. Отблески огня играли на шелково рыжих волосах Исбэль, дрожа вместе с ней. Исбэль пискнула, когда Реборн с лёгкость выудил ее из-под мешков с мукой, толкая ее к центру кухни. Прямо к дубовому столу, где месилось тесто.

— Где твой разум, несносная женщина?! — все распалялся Реборн, раскалив сталь своего взгляда докрасна.

Открывая рот, словно золотая рыбка, Исбэль от страха не могла вымолвить и слова. Заломив руки ей за спину, Реборн повалил ее грудью на засыпанный мукой дубовый стол, задрал полы тонкой сорочки, оголив белые ягодицы и занес руку. А потом с силой опустил ладонь на нежную кожу. Раздался громкий шлепок.

— Аааа! — взвизгнул Исбэль, когда ее кожу ошпарило. И потом ещё раз, когда на нее обрушился второй шлепок, — Уиии!!

Тяжело дыша, Реборн порол свою жену, ощущая невероятную сладость возмездия. Как же давно он этого хотел!

Ладонь все опускалась и поднималась, а Исбэль визжал и визжала, даже не пытаясь вырваться. В какой-то момент она издала последнее «Уиии!», а потом неожиданно затихла. Прошло около минуты, прежде чем Реборн заподозрил неладное. Он отпустил руки Исбэль, переместив ладонь ей на поясницу, а когда она опустилась на задницу королевы в очередной раз, та внезапно задрала ее, словно кошечка. Будто испугавшись собственного движения, Исбэль одернула попу, но Реборн успел ударить по нежному месту. Исбэль притихла ещё сильнее, а Реборн с удивлением поднял руку, почувствовав влагу на своих пальцах. В следующую секунду он коснулся внутренней стороны бедер, которые были уже все сплошь мокрые.

Подумав, что, может быть, королева обмочилась от страха и боли, он все же слегка провел рукой по ее нежным складкам. Пальцы его утонули в вязкой, пахучей влаге, сочившейся с лона Исбэль. Запах свежего хлеба смешался с дурманящим, терпким запахом молодой девушки, ароматом приливного моря и цветущей вербены. Весь воздух наполнился ею. Чувствуя, как затуманивается его разум, Реборн скользнул пальцем внутрь — в лоно Исбэль, узкое, словно игольное ушко.

— Ах! — предательски вырвалось из уст Исбэль, и она тут же уткнулась носиком в муку, дабы не выдать своего духовного падения.

Большего приглашения король и не ждал. Растеряв последние остатки самообладания, Реборн обхватил руками бедра Исбэль, развел ягодицы и ткнулся в ее сторону. Нащупать вход чреслами у него получилось не сразу, нетерпеливые руки делу только мешали, а взгляд утратил остроту из-за жгучего вожделения. Исбэль вскрикнула. Узкое лоно расступилось, впуская в себя Реборна. Слишком большого, чтобы всему поместиться внутри. Но королева была настолько мокрой, что, казалось, Реборн проскользнул внутрь, словно гладкая сельдь в морские силки.

Реборн начал двигаться рвано и несдержанно, а жар в его груди впервые перелился в чресла и начал пульсировать волнами наслаждения. Дурманящие движения заставили его окончательно позабыть о разуме. Исбэль дернулась:

— Ой!

Послышался сбивчивый ропот кухарок:

— Она там!

В кухню влетела стража. Исбэль начала вырываться, и только тогда король очнулся. Мгновенно оторвавшись от Исбэль, он одним движением одернул полы вываленной в муке сорочки.

Стража ошалело пялилась на королеву, на готового к бою короля, кто-то поскользнулся на разлитой по полу воде, выплеснутой кухаркой из ковша. Ульрик с Киргофом оказались тут же, вместе со всеми, нащупав королеву по крикам. Воцарилась вопросительная тишина: вроде как, королева просила о помощи, а с другой стороны, король их не звал.

— Чего уставились?! Я же сказал — вон! — прогремел Реборн, озвучивая очевидный для стражи выбор.

Рыцари попятились назад, хватая свалившегося на пол товарища, тот беспомощно молотил ногами воздух, будто страшась оказаться на месте королевы. С десяток стражников вывалились из кухни, распугивая кучу кухарок и еще невесть откуда взявшихся служанок, которых приглашать на мероприятие было и не нужно. Головы их уже облепили проем, словно виноградная гроздь шпалеру.

— А ну разошлись! — гаркнул Киргоф, встряхнув гроздь, и от нее оторвалось пара виноградинок, — Уши потеряли, безмозглые бабы?! — кричал Киргоф, оттаскивая за шкирку самую упорную, не в меру любопытную кухарку. Та в последний раз сунула голову в проем, ловко ускользая от железной хватки доспехов и с неподобающей смелостью оглядела короля, чтобы убедиться, что точно ничего не пропустила.

— По уху дам! — мотивировал ее стражник, и та сиганула вдоль по коридору.

Один из рыцарей, молодой, весен от силы семнадцати, совсем недавно получил посвящение и по неразумию своему отправился следом за поварихами. Его остановили почти сразу, а большой вороненый кулак начальника заставил его осознать промах и встать у проема пекарни вместе с остальными. Киргоф с Ульриком перекрыли коридор, отгоняя случайных захожих и повара, тащившего огромную бадью с тестом в окружении трёх служек-поварят.

Молодость не в силах была игнорировать очевидные звуки любви, лицо юноши стало полностью пунцовым. Краснота покрыла его щеки, лоб и даже шею, но никто этого не заметил, так как забрало было опущено. Стражник напротив стоял с видом понимающим и абсолютно спокойным. Он был из межевых, и всю жизнь провел на большой дороге. Ему повезло попасть в дворцовую стражу, и он не особо разбирался в придворных этикетах, но точно знал, ежели мужик дерет бабу, то мешать ему не надобно, даже если это была и королева.

Дрожа, Исбэль начала освобождать пуговицы от петель. Когда сорочка коснулась пола, Реборн уже успел растерять всю свою злость. Он посадил ее на стол и развел ее бедра, на них пестрели кровавые полосы. Нахмурившись, он отстранился, а Исбэль схватила его за руку и притянула к себе.

— Будет больно, — тихо сказал ей Реборн.

— Пусть, — так же тихо ответила Исбэль.

Он уложил ее прямо на стол. Распаренное тело Исбэль облепила мука, сделав его молочно-белым: ноги, живот, грудь. Даже волосы уже были не такими рыжими, угаснув в рассыпчатой белизне. Реборн скользил в ней, ощущая, как внутри него окончательно трескается лёд. Пекарню, прорываясь сквозь треск распалившегося огня, наполнили звуки любви. Порочное хлюпанье и громкие шлепки заставляли Исбэль краснеть, сжав кулачки. Иногда боль становилась такой сильной, а толчки грубыми, что она готова была впиться в его спину коготками, но удерживала себя, чтобы не сбить настрой короля. Толчок — зернышко упало в холщовый мешок крестьянина, а потом еще одно. Это была сладкая боль, в ней было много жизни. Реборн целовал Исбэль почти не отрываясь, словно боялся, что женщина под ним куда-то исчезнет. В какой-то момент он ускорился и напрягся так сильно, будто мышцы его превратились в камень. Девушка ощутила, как боль ее растворяется в горячем семени. Из горла Реборна вырвался рык, сердце его билось как бешеное. Он не отстранился, крепко обнимая Исбэль, вдыхая терпкий вербеновый аромат бело-огненных волос. Девушка гладила мокрые от пота волосы, слушая, как успокаивается его влюбленное сердце.

— Я больше не пшеничная вдова, — сладко прошептала Исбэль.

Реборн приподнялся, взглянув в перепачканные мукой лицо. И впервые улыбнулся. В глазах его не было больше холодности льда и мрачности камня. В них отражалось весеннее, счастливое небо. Поцеловав ее в мучной носик, он произнес:

— Нет, теперь ты мучная королева.

Пекарню озарил звонкий, весёлый девичий смех. И вдруг послышался треск.

— Ой, что это? — только и успела охнуть Исбэль, как дубовый стол рухнул вниз, вместе с королем и королевой, окончательно вываляв их в муке.

Глава 36. Восточники

В последнее время оба нуждались в объятьях. Реборн совершенно случайно сталкивался с Исбэль в течении дня, и только один раз признался, что искал ее намеренно. Он притягивал ее к груди, гладя шелковистые волосы, а она жалась к нему, как ручной бельчонок. Тук-тук. Тук-тук. Исбэль прислушивалась к учащенному сердцебиению, и к тому, как оно успокаивалось, только хватка сильных рук становилась ещё сильнее.

— Прошу, верь мне, — голос Исбэль потянула лёгкая дымка печали, — Для Восточников вы враги, а я заложница, — тихо произнесла она, уткнувшись в грудь Реборна. Услышал ли он ее?

— Мне нужно знать, к чему готовиться, — вербеновый аромат ее волос, казалось, проел его кожу, расплавил кости и навсегда поселился в сердце, — Они готовы разговаривать только стобой... Смелое желание. Так поступают только находящиеся в отчаянии, кто имеет неоспоримое преимущество или глупцы. Ничего из перечисленного к восточникам не подходит. Те, кто могут научить фокусника колдовать не склонны ставить ультиматумы. Они плетут сети. Следовало бы послать лорда Антрантеса к ним на переговоры, — Реборн усмехнулся, — Хотел бы я посмотреть, как кобра танцует с гадюкой. Вот только ему я совсем не доверяю. Исбэль... я не против оставаться в неведении, но как будет выглядеть король, если он узнает обо всем только в момент встречи?

— Из всех Блэквудов только у тебя разум идет прежде, чем сталь, — улыбнулась Исбэль и взглянула в глаза мужа, — Ты сможешь принять нужное решение, не обдумывая ничего наперед, — Реборн всегда считал себя не глупым человеком, но глядя на девушку в своих объятьях начинал в этом сомневаться. Куда девается его разум каждый раз, когда она оказывается рядом? — Восточники должны доверять Теллостосу. Слову старой короны и слову новой... Только так они почувствуют себя в безопасности... они настолько же хитры, насколько и осторожны.

— Трусливы.

— Нет, осторожны. Не все, кто отказывается хвататься за сталь, имеют мелкие души.

— Когда я осаждал столицу, они даже не набрались смелости высадиться у наших берегов.

Исбэль закусила губу, подавляя желание возразить.

— Я прошу только поверить, — сказала она и посмотрела взглядом теплым и ласковым, словно последнее солнце уходящего лета, — Ты же можешь сделать это для меня?

Реборн поцеловал теплые губы, заставив их раскрыться. Ему казалось, что сейчас он готов даже сброситься со скалы, если бы Исбэль попросила. Теплота женщины сделала его совсем безвольным. Реборн готов был пойти на любые уступки за поцелуй, за ласковый взгляд. На него так смотрела только мать. Когда она умерла, вокруг остались совсем другие взгляды. Они были какими угодно: холодными, требовательными, надменными, любопытными, лебезящими, уважительными и презирающими, скрытными и правдивыми, какими угодно, но только не ласковыми. Не дождался такого взгляда он и от собственных сестер, а о брате и отце и говорить было нечего. Реборну нравилось, как Исбэль зажигается от его прикосновений, как она прикрывает глаза от удовольствия, как легкая улыбка блаженства касается ее губ. Да, за это он готов был отдать все и выставить себя любым дураком.

Корабли Восточников прибыли через две луны.

В залив главной гавани вошли пять боевых галей с широкими полотнами нежно-розовых парусов и дюжина добротных карраков.

«Будто собрались в бой», — с уважением подумал Реборн, наблюдая, как пристает к гавани самая большая галея.

Золотая, с лазурной полосой по корпусу. На парусах гордо реяла крынка молока в объятьях острого серпа-полумесяца. «Золотое вино» имело длинный, словно у меч-рыбы, нос и непомерную гордость.

— Не сочтите за оскорбление, король Реборн Блэквуд, — склонил чалму из бело-синей парчи посол Джарум Аммарис, — Такие предосторожности продиктованы исключительно страхом. Да, мы вас боимся. Но ведь где страх, там и уважение, — улыбнулся он. Реборн уловил лукавство в его улыбке, но для этого не пришлось напрягать струны души — восточники жили с надеждой обмануть саму хитрость.

Вышколенные плотники Восточников за час собрали большой помост из лиственницы, водрузив стол, уставленный явствами. Здесь был и пурпурный виноград из королевских садов Коршира, и копчёные куропатки с апельсиново-горчичной коркой, и гора пугливых устриц. Редкий деликатес водился только у восточных берегов и был привезен не случайно. Водяные сети преодолели тысячи лиг — далеко не каждому удавалось догнать мелкотню не больше женского мизинца, дающюю деру при малейшей опасности. Устричных дел мастера постарались на славу, чтобы дань уважения сравнила методы предосторожности восточников. Устрицы обложили золотыми цветами, инкрустированными яркими рубинами. Стол ломился от вина. Дурманящий аромат молочного локо не мог унести даже старательный бриз.

— Если ваши корабли до сих пор в гавани, значит, я не счёл это оскорблением, — строго сказал Реборн, откинувшись на спинку высокого кресла, — Очень надеюсь, что не буду так считать и по окончании встречи.

Джарум Аммарис скользнул за стол, совместив движение с поклоном. Изящное тело его изогнулось, словно ивовая ветвь в руках стрелка. На загорелом поджаром теле теплилась жилетка тонкой расшитой парчи, надетой, видимо, исключительно ради приличия. Глаза чернели черной подводкой, сквозь которую блестели черные опалы зрачков. Широкие шаровары Реборн заприметил сразу, они не вызывали у него доверия с самого начала, впрочем, как и гладкое, напрочь лишенное всяких волос лицо с остро очерченными скулами.

Скрывающий солнце шатер мелко трепыхался от порывов ветра. Два золотокожих юноши, тонких, как девчонки, возвышались над послом с длинными опахалами в руках. Медленные движения тонких рук создавали обманчивое спокойствие. Ветер вполне справлялся с их обязанностями, но никто об этом им не сказал.

— И я, и шахдар Аралим уверены в крайне дружественном окончании встречи, — Джарум улыбнулся, и улыбка его была слаще летнего меда. Слишком много улыбок, слишком много лести, слишком много даров привезли восточники — это было не похоже на тех, кто чувствовал преимущество или оставался на равных, тут явно что-то не так, догадался Реборн. Серый бриллиант размером с перепелиное яйцо был тому подтверждением. На всем континенте не сыскать подобной драгоценности, а восточники принесли его в дар, даже не заручившись никакими гарантиями, — Попробуйте этот локо. В начале сезона всегда самая изысканная партия. Удивительно, правда? Обычно вино чем старше, тем ценнее, а у нас совсем наоборот, — Джарум прикрыл алый рот ладонью тонкой и длинной, словно лист амариллиса, чтобы скрыть неуместный смешок, — Скажу по секрету... кое-кто в Коршире опаивается прямо из-под отжимок. Потешное зрелище. Но как иначе познать всю полноту вкуса?

Аралим демонстративно одернул мизинец, взяв фарфоровую чашечку корширского вина, сверкнул ультрамариновый сапфир на крошечном, тончайшем кольце — одном из многих. На нем было сапфировое все: большие кольца, нанизанные на тонкие вытянутые пальцы, острые сапфировые коготки, с дюжина сапфировых браслетов разной формы и толщины, сапфировая вышивка, и даже сапфировая кожа на остроносых ботинках. Однако, Реборн готов был поклясться, если копнет глубже в натуру Джарума, сапфиров он там не найдет.

Слуги наполнили хрустальные кубки, по бокам которых мерцали вставки белого золота. Послышалось журчание белесого локо. Король не поднял руки. Джарум демонстративно отпил из своего бокала. Исбэль, утонувшая в широком стуле с ярко-зелеными подлокотниками, схватилась за кубок Реборна и сделала большой глоток. Джарум был невозмутим, только веки его слегка дрогнули. Наверное, от солнца. Не успевший отреагировать на стремительную Исбэль, Реборн крепко сжал ее ладонь, вперив в нее тревожный взгляд. Та улыбнулась. Джарум наблюдал с вежливой учтивостью. Посол подмечал каждую деталь — внимание его было еще тоньше, чем тело.

— Великолепное вино, — с улыбкой ответила Исбэль — Ничуть не хуже, чем в прошлом году, и позапрошлом тоже. Король Аралим не теряет хватки, его коровам просто нет цены. Даже если кто-то захочет повторить ваши рецепты, у них ничего не выйдет.

Джарум благодарно склонил голову.

— О! Поверьте, светлейшая Исбэль, кто только не пытался, — гордо вскинул голову Джарум, — Но, как видите, никому пока что это не удалось. Виноделы говорят, что вино кормит земля, а не рецепты. Именно магия коршира делает молочное вино молочным вином.

— А как же коровы? — спросила Исбэль, разглядывая забавную обезьянку на плече Джарума. Та уже оправилась от незнакомой обстановки и отпустила ухо своего хозяина. Теперь она поглядывала на стол, — У ваших коров самые большие рога на континенте, иногда это выглядит устрашающе. Но только из их вымени льется то самое молоко. Дело не в породе — в стойлах Теллостоса живут точно такие же. Так в чем же? Может, в травах?

— Все может быть, все может быть... Вряд ли коровы об этом расскажут, даже если бы умели.

Джарум оторвал большую пурпурную виноградину, начав кормить обезьянку с ладони. Та счастливо оскалилась, посмотрев на окружающих с превосходством.

— Разве пурпурный виноград не вызывает эйфорию? — спросила Исбэль, с недоверием поглядывая на разомлевшее животное.

— Как и локо, — вставил Реборн, глядя на Джарума исподлобья.

— Что? О, нет! Не думайте, что я хочу как-то повлиять на решение светлейших. Все же, это было бы бесчестно. И в большей степени самоубийственно, — заключил Джарум, — Это всего лишь первые дары лета. Истинный дурман не признают даже Восточники.

Даже... Реборн позволил свежему бризу обдувать свое тихое недовольство.

— Если сердце мое обманет гостеприимство короля и королевы, пусть ваши рыцари пронзят мою грудь, — Джарум слегка одернул полы парчовой жилетки, взглянув на высокого Беккета позади Реборна, — Северные бойцы невероятно высоки и крепки, позвольте выразить мое безмерное восхищение. Безмерное... восхищение... На востоке больше ценится прыть. Если королю будет угодно, можно устроить поединок — ваш рыцарь против моего бергунди. Предвкушаю великолепнейшее зрелище. Такой большой рыцарь, наверняка, покажет нам много интересного...

Признаться, Реборна и самого занимал этот вопрос — охрана Джарума почти не имела защиты и была практически в два раза ниже его рыцарей, как она могла зищитить посла, ему было невдомек. Внушал доверие только огромный чернокожий детина, стоявший на причале — сабля его, наверное, была длинней самого увесистого меча. Джарум оглянул стражу короля жадным взглядом и вновь вернулся к Беккету. Тот поднял руку, чтобы захлопнуть забрало, но как назло, его там не оказалось — всем сковали новые доспехи из-за жары, и ладонь Беккета встретила только воздух. Липкий взгляд восточника оставлял его без лат — Беккет спрятался за короля.

— Поединок состоится, — уверенно кивнул Реборн — лучше узнавать друзей до того, как они станут врагами. Реборн не исключал, что рано или поздно это случится, и время тут не имело власти.

Джамал снова благодарно склонил голову.

— Шахдар Аралим выразил огромную благодарность вам, королева Исбэль, за сохранение договоренностей, — Джамал ступал по тонкому льду, но его тонкое тело летело над ним, словно пушинка, — И вам, король Реборн за то, что проявили терпение и понимание.

Настала тягучая тишина. Черный камзол Реборна поблескивал черным ониксом овальных пуговиц, черная смоляная борода, жёсткая, как проволока, прикрывала сжатые губы. Только глаза его были прозрачно голубы, как весеннее талое озеро. Реборн положил поверх ладони Исбэль свою и позволительно ей кивнул. Та робко улыбнулась и кивнула в ответ. Джарум потеребил сапфировую печать на тонкой цепочке, уложив вместе с ней ладонь на живот.

«Поймала-таки птичка червячка на свое золотое лоно», — довольно подумал он. Обезьянка радостно заскулила, получив очередную порцию пурпурного винограда.

— Три весны назад... — осторожно начала Исбэль, а Джарум дежурно улыбнулся и затаил дыхание, — ...обвалилась часть Большой Каменной Гряды. Обвал находится совсем близко к Аоэстреду, но его не так-то просто отыскать... знают дорогу только несколько корабелов и я. Сначала отец не придал этому значения, но камни продолжали уходить вглубь моря, пока не открылся грот в ширину трех торговых карраков. Пропускная способность грота — пять кораблей в день. Не так много, как хотелось бы... Мы надеялись, может, боги дадут нам более широких проход, но они оставили нам только эту милость. Это исключительная возможность оказаться по ту сторону моря. Многие товары не предназначены для долгих путешествий... — Исбэль многозначительно взглянула на Джарума, — Но новый путь позволяет доставить их в кратчайшие сроки.

Реборн сидел, оперев голову о сжатый кулак и слушал. После того, как Исбэль замолкла, никто не решился нарушить его задумчивого молчания.

— Я так понимаю, эту исключительную возможность получили как раз Восточные государства, — сказал он после долгой паузы.

Джарум стойко выдержал королевский взгляд, поднял золотой бокал и сделал большой глоток.

— С великого позволения короля Дорвуда, — кивнул Джарум, — Хотя, если признаться... Могу я быть откровенен, королева Исбэль?

— Конечно.

— Король Дорвуд... Как бы это сказать... Ох... Всё-таки никак иначе... Он был несколько жаден, — Джарум изобразил смущение, он достаточно насмотрелся на север в окружении юга, чтобы понять: нет лучшей лжи для короля, чем правда, — Он не погнушался бы заломить за пропуск кораблей двойную, а то и тройную цену. Может, и больше... Сердце короля Дорвуда нам было неведомо, но он всегда предпочитал прибыль иным договорённостям... Не припомню... что-то... чтобы ваш брат, Лорел, когда-то не был согласен с ним... а ваш младший брат, Касс, он... он был доблестным рыцарем, без сомнения, — Джарум сделал некоторую паузу.

— Но предпочитал верховую езду и бой на мечах всему остальному, — помогла ему Исбэль, — Да, вы правы, ему были не интересны дела, он готовился возглавить королевскую стражу.

— Истинно, истинно так. Но вопреки всему король Дорвуд изменил свое решение, похоже, что именно из-за вас. Если это не так, поправьте меня, моя сладчайшая государыня, — произнес Джарум, но Исбэль его не исправила, — Значит, вы были в ведении. Хвала Плодоносной Матери и провиденью Идущего по Небу.

Реборн напряженно молчал все время, пока Исбэль обменивалась любезностями с послом. Уперев в подбородок кулак, он задумчиво взирал на Джарума, а тот вел речи и чувствовал шевеления его мыслей. Они еще немного обсудили здоровье коров и плодородие земель, а потом немного поддели шахдара Аралима за живое — младший сын его женился на дочери достопочтенного торбана Рибекка, но в первую брачную ночь вместо невесты старшие братья подсунули ему евнуха. Тот был мертвецки пьян, залезая на суженую, а когда пришла его невеста, то не смогла вымолвить ни слова — таков был обычай. Молчание стоило ей дорого, но сохранило честь, а вот парень похвастаться этим уже не мог. Джарум взял слово с Исбэль, что та унесет тайну в могилу. Та с готовностью кивнула, совершенно не подозревая, что тайну эту когда-нибудь унесет в могилу еще половина восточных государств при условии, что люди будут не слишком болтливы. Последним уже не мог похвастаться никто в любом уголке света.

— Пустяковая насмешка, пыль, — дунул в раскрытую ладонь Джарум, который вовсе не считал евнуха худшей заменой невесты, — Семнадцать старших братьев, а все куражатся. У нас, в Коршире, между наследниками всегда были жаркие отношения, и кровь кипит, и сердце учащенно бьется. Молю Идущего по Небу, чтобы он сохранил годы шахдара Аралима и тот прожил сотню лет. Когда годы его будут сочтены, страна погрузится в мрак и хаос. Молю, чтоб ненадолго, так всегда бывает, когда захочет остаться только один — в нашей стране нет права первой крови, как на севере и юге, побеждает сильнейший из братьев. Я считаю, что такой метод хоть и кровав, но эффективен. Нет ценнее самого мудрого, храброго шахдара.

— А еще хитрого и беспощадного, — холодно дополнил Реборн, расколов неподвижность статуи своего тела. Он взглянул на Джарума и тот приготовился, ибо уже все понял, — Большая Каменная гряда поднялась после перемен Красного Моря, ни одно судно не могло ее пересечь, это правда. Требуется ни один год, чтобы корабли выплыли к королевствам за горизонтом, — Реборн отметил, что Джарум напрягся, — Ближайшие островные государства по ту сторону гряды были когда-то в составе Восточных. Четыреста лет для одного народа — ведь совсем не срок, так, господин посол? Действительно ли дело только в вине, или вы хотите наладить связь с тем, что не так давно утратили?

Джарум надулся, а Исбэль поджала пухлые губки и нахмурились.

«Неужели не догадалась? — с удивлением подумал Реборн, — Интересно, среди кучи томов с балладами и мифами, которые она поглощает вместо завтрака и обеда, затесалась хотя бы одна книжка по истории? Святая простота. За такие привилегии можно просить что угодно».

Джарум, улыбаясь, глядел на Реборна, лицо короля не выражало ничего, кроме спокойного безразличия. Такие выражения Джарум относил к труднопереговорным. И все же он считал, что проверенные союзники лучше, чем зубастые северные медведи. Отвлекать северян... они сполна выполнили свои договоренности. Вот только нажили себе врага — Бернад затаил обиду, и назад пути уже не было.

— Даже если ты и не знала, что восточники хотят откопать могилу собственной истории, — Реборн проигнорировал желание Джарума произнести речь, тот успел только открыть рот, но тут же его захлопнул, а король всем корпусом развернулся к своей дорогой жене, — За какие заслуги Восточникам достались такие привилегии? Чем они лучше остальных? Король Дорвуд не из тех, кто упустил бы выгоду, только если его дочь очень сильно бы об этом не попросила. Но я ни за что не поверю, что ты отдала прямой путь за Каменную Гряду только потому, что тебе жалко их вино. Так какова цена, Исбэль?

Вопрос встретила только гробовая тишина.

«У Восточников самый сильный флот на континенте. Нет, мой король, я ничуть не жалею, что в битве двух хищников мне удалось переманить на свою сторону самого крупного падальщика. Ты знаешь цену», — Исбэль не нужно было озвучивать свои мысли, чтобы они стали слышны даже Беккету, все еще прятавшемуся за спиной короля.

— Выступить против Блэквудов, — холодно ответил себе же Реборн, глядя, как его святая простота скромно потупила глазки.

Глава 37. Любить

Прошло уже несколько лун, а Реборн так и не посетил спальню королевы — они встречались только по восходу солнца. В первую же ночь после мучного приключения король твердо решил, что даст Исбэль время, чтобы унялась боль уже не девственной плоти и почти сразу об этом пожалел. Удивительны пути Идущего по Небу — теперь унять плоть казалось гораздо сложнее, чем возбудить ее. Реборн не способен был обуздать неуемный пожар чресел и чувствовал, что тело его живет жизнью совсем иной, неподвластной его разуму. Как только заходило солнце, и король с королевой укладывались спать, то начиналась какая-то вакханалия, сравнимая разве что с прижиганием каленого железа. Король всю ночь ворочался, глазея на мирно спящую королеву и не мог ею обладать. Разве что гладил ее огненные волосы да тихо прижимал Исбэль к себе, только распаляя свое и без того убийственное желание. А с утра, невыспавшийся и злой, срывал недовольство на страже. Никогда еще королю не было так трудно держать данное слово чести.

На третью луну король решил, что больше не выдержит такой пытки и покинул спальню прямо посреди ночи. Уже в иных покоях он долго размышлял, глядя на бьющиеся о скалы волны. Теперь Реборн хорошо понимал солдат, что скакали по лагерным девкам перед решающим боем или после долгого похода и на этот раз совсем их не осуждал. И даже подумывал даровать кое-какие привилегии.

Только после встречи с Восточниками он решился снова посетить спальню в надежде, что королева уже готова его принять. К тому же он заметил, что та уже долго находится в расстроенных чувствах и надеялся, что ночь любви усладит ее сердце и потушит его собственный жар.

— Сегодня ты проведешь ночь со мной? — спросила Исбэль, и в ее глазах появилась мягкая надежда.

— Я хочу услышать это без всяких сомнений, — Реборн коснулся шелковых волос жены, едва погладив их подушечками пальцев.

— Останься. Я хочу, чтобы ты провел ночь со мной, — смутившись, сломала последнюю преграду Исбэль.

Реборн мягко обхватил талию жены и посмотрел ей в глаза. У той пробежали искорки в малахитовых зрачках, и лёгкая улыбка коснулась алых губ. И этого она уже совсем не стеснялась. Как быстро смущение ее оставило, довольно подумал Реборн, надеясь на ночь без стеснения.

— Ты печальна. Почему? — спросил Реборн, гадая, не помешает ли это делу.

Исбэль вздрогнула от этого вопроса и отстранилась. Будь она более злопамятна и тверда душой, то затаила бы обиду, постаравшись с годами сгубить короля. Но девушка не чувствовала в себе подобных сил — для этого нужно иметь холодную душу и злое сердце, а ей не хотелось всю жизнь прожить с гневом в груди. Но и гибель семьи, как оказалось, простить она не смогла. Это терзало ее с той самой ночи, когда она впустила в себя врага. И теперь душа ее липла к нему, как моркрый осенний лист к влажному мрамору, помимо ее обиженной воли. И разум перестал желать, чтобы муж ее подавился вином или говяжьей вырезкой до самой смерти. Исбэль чувствовала себя предательницей.

— Тени прошлого редко покидают воспоминания, — уклончиво ответила она, не в силах озвучить правду. Но Реборн понимал, о чем говорит Исбэль такими пространными речами. Откинув огненные волосы с плеч, Реборн взялся за круглые пуговки ее ночного одеяния и стал его расстёгивать. Он раздевал Исбэль, а та, обнажив свое заплаканное сердце, опускала печальный взгляд. И вдруг отстранилась. Реборн сократил расстояние между ними, обхватил ладонями ее лицо и взглянул в неуверенные малахитовые глаза:

— Если я не войду сейчас в тебя — умру, — резко сказал он и в его взгляде полыхал огонь, а не холодела сталь.

Исбэль не думала ни одного мгновения. Она быстро подалась вперед и поцеловала его. Одеяние упало на пол. Реборн прикоснулся к талии Исбэль и скользнул пальцами вверх по нежной коже, впервые прикоснувшись к небольшим острым грудкам. Закрыв глаза, он шумно выдохнул.

— Сегодня у меня нет ошейника.

— Он не нужен.

О том, что Реборн почувствовал возбуждение плоти ещё по пути в спальню, он предпочел умолчать. Он поднял ее на руки и отнес на кровать. Ожидаемо быстро избавился от своей одежды и так же быстро накрыл своим телом тело Исбэль. Когда Реборн в нее вошёл, то издал полный облегчения стон. Девушка ахнула. И устыдилась своей мокроты. Такой неуместной, такой оскорбительной по отношению к ее печали.

— Все хорошо, — попытался успокоить ее Реборн, когда посмотрел ей в глаза, а она отвела взгляд.

Сделав пару глубоких, но плавных толчков, он склонился и захватил ее губы своими. И не отпускал, будто пытался заткнуть ими открывшуюся рану. Она не чувствовала боли — только полноту. Реборн толкался в нее и целовал, а Исбэль, рука которой поначалу покоилась у него на спине, вдруг отняла свою ладонь и запрокинула ее за голову. Туда, где находился ещё один потаённый отсек в дереве — в спинке кровати, что щедро была усыпана резными гроздьями винограда. Ее рука бесшумно скользнула в податливый механизм, нащупав холодную сталь клинка. Последнего в этой комнате, пятого.

Когда Реборн оставил ее губы, то не открыл глаз. Он уткнулся в ладонь Исбэль, наслаждаясь тем, как та гладит его щеку, бороду, лоб и веки. Одной рукой девушка любила, а второй была готова дать волю своей ненависти. Зажатый в ладони кинжал уже приблизился к потной шее Реборна, который так и не открыл глаз. Грудь Исбэль прожигало пламя.

— Бей, — не открывая глаз, спокойно сказал Реборн, — Но если решишь иначе, выкинь и никогда больше так не делай.

Он ускорился, не в силах выйти из теплого лона — оно словно капканом поймало его, и Реборн старался взять как можно больше до того момента, как кинжал вонзится ему в шею.

Она унесет его жизнь вместе со своею — знала Исбэль — но она отомстит и не предаст память рода.

Но если не сделает этого... Больше не будет пшеничной вдовой, никогда. Продолжит колесить по Теллостосу с мешками пшеницы. Сохранит себе жизнь и даст жизнь дитя, о котором так жарко и так давно мечтала... Исбэль нравились прикосновения, нравилось ощущать, как жизнь заполняет ее, растягивая до упора, до боли и до сладости и нравилось, как душа ее прилипла к мужчине, которого она может позволить себе полюбить очень сильно. Но для этого нужно было отпустить свою ненависть и простить.

Кинжал с лязгом ударился о пол, проехался по скользкому глянцу и залетел под комод, стоящий у самой двери. Исбэль отбросила его с силой, и слезы брызнули из ее глаз.

— Ты вернёшь мне... всех.... всех, кого отнял, — задыхаясь от слез, прорыдала Исбэль.

— Верну. И все отдам. Все, что у меня есть.

Она рыдала, а он ее любил. Когда всхлипы уже начали стихать, Реборн крепко обнял жену, напрягся и излился. Он собирал ее слезные дорожки губами, пока они полностью не высохли. Только когда плоть успокоилась и выскользнула из лона Исбэль, Реборн отпустил ее и лег рядом. Отдышался, а потом стал поглаживать тело жены, нежно изучая его. Девушка разметала волнистые волосы по белоснежной простыне, уткнувшись лицом в его плечо. Она была тиха и спокойна, а он гладил и гладил. Плечи, грудь, живот, бедра. Потом в какой-то момент его ладонь задержалась на небольшом холмике, покрытом золотистыми кудрявыми волосками и пальцы скользнули между ног Исбэль. И почти сразу оказались внутри.

— Ой! — вздрогнула Исбэль.

— Тшшш.

Он изучал и то, что находилось у нее внутри, и ощущение своего семени в теплоте тела женщины вновь разожгли в нем страсть. Реборн и сам удивился, когда плоть его не подвела. Но он не спешил, не желая тревожить спокойствие Исбэль.

— Сколько у тебя было женщин? — вдруг спросила она.

— Ты первая.

Он не врал. Глаза никогда не врут.

— Скажи... я красивая?

— Ты самая красивая девушка, которую я когда-либо встречал.

Исбэль охнула, закусив губу, а Реборн почувствовал, как налилось влагой ее лоно.

— А ты меня любишь? — спросила она снова и затаила дыхание.

— Тебя любит вся страна, — ответил он, — Почему не может полюбить еще и один король?

Исбэль задышала чаще, а внутри ее стало настолько мокро, что пальцы Реборна бы захлебнулись, если б им нужно было дышать.

«Не женщина, чистый огонь» — Реборн смотрел на раскрасневшуюся от комплиментов Исбэль и в ее блестящие от удовольствия глаза.

— Скажи еще раз... про то, что я красивая, — попросила Исбэль не без некоторой доли настырности.

И Реборн сказал, и еще добавил немного красок, а потом еще немного, совсем чуть-чуть. Он и сам не ожидал от себя такой словесной прыти. Этого хватило, чтобы девушка требовательно потянула его на себя. Что ж, муж не вправе отказывать в исполнении долга, подумал Реборн и подчинился.

Девушка гладила мужчину по широкой спине, покрытой потом. Иногда она издавала короткие стоны, но они стихали и стихали, пока не настала полная тишина. Реборн приподнялся, чтобы убедиться, что Исбэль не уснула. Но она не уснула — она начала глубоко дышать, беззвучно шевеля губами. Раскрасневшиеся и алые, они рождали неизвестные слова, которых Реборн тщетно пытался поймать слухом. Исбэль откинула голову, начала тяжко вдыхать вечерний прохладный воздух, а звуки проваливались в ее горло. С ней творилось что-то странное и это вызвало у Реборна тревогу.

— Исбэль, все в порядке? — взволнованно спросил он и остановился.

Девушка открыла рот, опять что-то прошептав. Реборн обеспокоенно склонился, чтобы расслышать, что же она хотела ему сказать.

— Сильнее, — услышал он прерывистый выдох.

Не до конца поверив в слышимое, Реборн попробовал толкнулся сильнее, потом снова остановился и уставился на жену. Та выгнулась и впилась коготками в его плечи.

— Сильнее! — крикнула она требовательно, а потом, словно в подтверждение, что не шутит, до крови вцепилась ногтями в кожу Реборна и впилась зубками в его шею.

Не на шутку испугавшись, Реборн стал двигаться так сильно, словно сзади его ударили кнутом. Исбэль действительно не шутила — вскоре ему нужно было удерживать ее силой, ибо та кричала, извивалась и драла его спину коготками, словно кошка. Он заключил ее в стальные тиски и вкалачивался, что есть мочи. Стоны удовольствия, вырывающиеся из уст Исбэль, походили на крики. Реборн чувствовал, что если так будет продолжаться, то он не продержится и минуты, излив в Исбэль ещё одну порцию любви. Он молился Богам, чтобы те даровали ему мужское терпение, дабы не сдаться первым. Наверное, Боги его услышали. Полыхающий огонь, который он пытался под собой удержать, начал неистово вырываться. Языки пламени волос Исбэль обжигали простыни и его кожу. Реборн окончательно сжал стальные объятья, когда Исбэль напряглась скользким от пота телом и, словно гладкая рыбка, начала трепыхаться в ярком, разрывающем изнутри наслаждении. Он не дождался, когда рыбка снова станет податливо-послушной, потому что Исбэль так крепко сжала его лоном, что он не сдержался. И снова выплеснул свое семя.

На этот раз он отстранился сразу. Отполз к изголовью кровати и обессиленно упал на мягкие подушки. Исбэль, тяжело дыша, попыталась приподняться с кровати, но не смогла этого сделать. Он схватил ее за запястье и потянул на себя. Девушка с трудом оперлась на руки и поползла к мужу как русалка, у которой только большой хвост, и совсем нет ног. Ведь ног девушка действительно не чувствовала, и все то, что находится ниже бедер. Все казалось расслабленным, будто онемевшим.

— Кажется, я видела звёзды, — сорвалось с губ Исбэль, и голос ее казался хриплым.

Как только она коснулась головой груди Реборна, то закрыла глаза и в то же мгновение погрузилась в забытье. А Реборн только и успел схватиться за край большого пухового одеяла, что было небрежно смято неподалеку, потянуть его на Исбэль и укрыть жену почти с головой. Летние ночи иногда приносили с моря холодный бриз, и мужчина не хотел, чтобы она простудилась. Как только пуховая ткань опустилась на шелковые кудри королевы, Реборн тоже закрыл глаза и, вслед за Исбэль, погрузился в глубокий, без сновидений, сон.

Глава 38. Прием и суслики

По обыкновению, Аоэстреду требовалось около четырнадцати лун для обсуждения всех важных новостей. Если новости отличались занимательностью, столица разносила сплетни за неделю. В этот раз потребовалось всего три луны. О том, как король порол королеву, рассказывали даже немые, заменяя слова жестами. Новости обрастали невероятными подробностями, удивившими бы даже самих виновников переполоха. Женщины гадали, что же послужило причиной крайней гневливости короля, ведь он погнался за пшеничной вдовой как есть — голым, совершенно без портков. И предполагали, что случилось это из-за выпитого ею глаэкорского вина, которое он припас для себя, или того хуже — вовсе без причины, по своему скверному характеру, как и многие мужчины, поколачивающие своих жен. Мужчины же сошлись во мнении, что это, скорее всего, случилось из-за длинного языка, какой есть у всех женщин.

Мнения разделились. Одни утверждали, что для порки король использовал лопатку для замешивания теста, другие — обыкновенный ковш, ну а третьи же заступались за монарха, зная, что он вполне силен, чтобы для женского вразумления использовать только ладонь. Бледнея и отирая пот со лба, пострадавшая служанка делилась, что у короля такой огромный, сделай она шаг вперед, и он зашиб бы ее своей дубиной, прямо там, на месте, отчего она и лишилась чувств. Десятки остальных только подтверждали эти слова, завидуя ее крайне близкой осведомленности. Зароились гадания, следует ли называть королеву пшеничной вдовой или уж как-нибудь по-иному. Однако, высокие материи были не самой сильной народной стороной, людей больше интересовало сколько раз в день король дерет королеву и почему в королевском замке такие ненадежные дубовые столы.

Аоэстред посетила задумчивость. И, как водится, если что-то берет начало в столице, то галопом скачет и по всей стране. Шептали по углам, что, дескать, и не так уж и плох он, король-то. Скорбели люди по головам на пиках, но даже и эти головы, будучи еще на плечах, боялись возвращения инаркхов. Король же прогнал Безумного, одолел целую армию, а потом не пожалел пшеницы, стало быть, мужик сильный да хозяйственный, и что главное, баб умеет держать в страхе как надо. К тому же, дух короля настолько силен, что одолел проклятье пшеничной вдовы, а, значит, за его спиной стоят сами боги. Впрочем, большинство прониклось уважением еще на рассказах про его достоинство, упирающиеся в небеса.

Настоятельные требования супруги прекратить эти слухи короля не убедили: попытайся силой преградить им дорогу, те затаятся на время и там, под пологом тишины удвоятся, а потом и утроятся — опыта королю было не занимать. Да и сам он как-то не спешил разжать упертые в бока кулачки Исбэль, а она не понимала почему. Что ж, отчасти королева и сама была виновата в этих сплетнях: уж больно она любила разные фокусы в постели и неожиданные для страсти места, отчего ее и прозвали крикливой рыбкой. Исбэль скучала по старому прозвищу. А Реборн сказал, что новое ей вполне подходит, ведь она и вправду довольно криклива.

— Я криклива?! А ты рычишь! — в гневе кричала Исбэль.

— Но ведь этого никто не слышит, кроме тебя, — Реборн самодовольно отпил сладкое вино, находя странное удовольствие в ее гневе. Он знал, что спокойствием своим ее злит и от этого становился еще спокойней. И было что-то все-таки в этом теплом, летнем, женском вине, что заставляло делать глоток за глотком...

Смена болтливых служанок только порадовала новые слухи: пришлые оказались ненамного скрытней, чем предыдущие. И все они сетовали, что после монаршей ночи простыни можно было выжимать, будто ими вместо сетей вылавливали рыбу.

Реборн понимал, почему Исбэль старается угодить ему, ведь увлекись он другой женщиной... Плоть его чуяла ее, словно пес в охотничьей стойке, но и душа его оставались холодна к чужим женским прелестям. Это король решил ненароком утаить, смело закрыв на свою недосказанность глаза. Поводья эти были слишком сильны, а коварства Исбэль хватало и без глубоких познаний.

В последнее время королева пристрастилась к леденцам, ходила все время с ларцом подмышкой, с удивительной быстротой его опустошая. Когда они закончились, а это случилось ровно накануне, к самой ночи, Исбэль закрыла за спиной Реборна дверь в покои и решительно хлопнула пустой крышкой сундучка. В этот вечер он выступил вместо ее любимой сладости. Никогда король еще не выглядел таким довольным.

К счастью Реборна, тронный зал принял сегодня не много жаждущих аудиенции, хоть народу в нем было не протолкнуться: с лордом Раймондом Лонгривером прибыло около пятидесяти селян с Кримгофа, гораздо меньше слуг и на удивление ни одного сквайра, лорд Торас Бернхолд приехал в столицу с сыном и стоял мрачным корявым деревом, опираясь на трость столь же вычурную, сколь и безвкусную, он был недоволен очередностью своего обращения к королю. Не очень известный, мелковатый, но любивший праздники, приемы и тому подобное лорд Роберт Пиреней прибыл с женой просто так, чтобы посмотреть на столицу, на короля и на королеву и сказать то, что и так все уже знали: он очень рад всех приветствовать и всегда предан короне, а посему был пропушен первым. Жена его, как две капли воды похожая на служанку, стоявшую у нее за спиной, все время цепляла его за руку, будто боясь, что он их перепутает. Наверное, поэтому на ней было так много побрякушек и алое, кусающее взгляд платье.

— Существовать в округе стало совершенно невозможно... — в качестве доказательства лорд Лонгривер предъявил красные глаза и тяжелые мешки под глазами, — Эти ужасные твари, мой король, ужасные, совершенно... Они обходят ловушки, охотники бессильны. Люди уходят из домов вопреки приказам, а скоро собирать пшеницу... если останется, что собирать. В округе не осталось ни одного охотника, ни лисицы, ни хорька... они просто их боятся.

Лорд Лонгривер только оправился после произошедшего в Кирмгофе, как на его седую голову свалилось еще одно несчастье. Событие ежегодное, однако же не менее неожиданное. В Кирмгофе начали кричать суслики. Ночами они выбирались из нор и шастали по деревне, заглядывали в дома в поисках пшеницы, съестного и чего покрепче и кричали, кричали, совершенно не боясь себя выдать. Бег их был так же быстр, как и крик, а потому их не могли догнать ни сковороды, ни вилы, ни псы. Столь странное поведение сусликов объяснялось большим количеством съеденных ими турмалиновых груздей, вселяющих в грызунов дух волков. Лето в этом году выдалось урожайное, и их стаи увеличились втрое — они покидали Кирмгоф и селились на соседние земли. Лорд Лонгривер третью весну приезжал к престолу в поисках справедливости, но только в этом году привез с собой всю деревню. Люди были склонны не верить ему, а иные даже осмеивали, поэтому прежде престарелый лорд выписал из столицы барда, чтобы тот сложил балладу о природной несправедливости. Бард, обвешанный атласом и пурпурными пуговицами, пришитыми на шелковые нитки, как истинный, честный исследователь, искавший славу не в грезах, а приключениях, посетил илистый лес под пологом лунного света. Он ждал... не часто выдавалась минутка сложить смешливую песню о лысом, пугливом лорде, страшащегося безобидных созданий. Во мраке толстых стволов и веток зажглись твердые шляпки грибов, сияющих, словно брюшки огненных светлячков, пыль их оставляла на пальцах холодные огненные следы и заставляла чихать. Между ними тенью пробежало что-то мелкое и очень прыткое, а потом еще и еще... Вскоре брад визжал вместе с сусликами, пытаясь отбиться увесистой лютней. А они все кричали и кричали, отрывая от его небесной мантии алые пуговицы. Духи волков плясали над их тучными тушками, тени вытягивались, превращая плотные жирные тельца в когтистые черные тряпки, острые зубы — два острых зуба у каждого — навсегда застряли в певчей памяти прекрасного Поэльо, будто это были львиные клыки. Бард покинул замок лорда наутро, гордо провозгласив, что суслики — не его профиль и он рожден для чего-то более великого. А уже к обеду лорд Лонгривер взял крестьян с Кирмгофа с собой в столицу. В конце концов, рассудил он, король видит их не в первый раз, люди они ему не чужие и, стало быть, вполне может помочь. В отличие от короля Дорвуда, который только и делал, что обнажал белые зубы под рыжей бородой в унизительном хохоте. Одел он селян поприличней, распотрошив праздничные одеяния своих слуг.

— …не вижу иного выхода, мой король. Алхимик уверял, что селитра поможет. Если посыпать ею норки... урожай может пострадать, но мы готовы потерпеть, — кивнул лорд, нервно дергая за шкирку стоящего рядом мужика в белоснежной рубахе с цветочной вышивкой.

— Точно, иного выхода не видим, Ваше Величество, — подтвердил тот, совсем не страшась удушья — бычья шея его, скорее, свернула бы руку лорду.

— А через год или два селитра разойдется и будет только лучше. Я.… я лично прослежу, чтобы посыпали каждую норку. Нужно всего ничего, пара десятков мешков. Может, больше, не уверен, что во время моего отсутствия они не расплодились сильнее...

Реборн долго слушал сбивчивую, взволнованную тираду, задумчиво подперев голову кулаком: он проделал путь во множество лиг, занял трон поверженного короля, одолел инаркхов, разрушил храм, певший оды безумству, а умертвит его скука и суслики, которых он никогда даже не видел. В Глаэкоре водились совсем иные животные. Черные стволы деревьев источали смолу, а корни их — сладкий сок, служивший пищей для грызунов: крыс, песчаных крестцов, хвосты которых были жесткими и длинными, словно кнуты, когтистых пестряков... Сок был настолько питателен, что они вырастали размером с рослого кота, коты же в Глаэкоре тянулись ростом к волкам, волки были ростом с медведей, а медведи...

— Так что вы решили? — взволнованно поторопил короля лорд Лонгривер, от отчаянья потеряв всякое терпение и страх. Радуясь, что король оставался все еще серьезен, лорд нетерпеливо дернул за ворот рубахи мужика, которого так и не отпустил.

— Селитра очень нужна, — подтвердил тот, не совсем понимая, что именно он просит, — Именно так. Да.

Отполированный до блеска мрамор распростерся во всю стену, белым ветром размазывая по камню полосы крови. Глянец его играл лучами солнца, заглянувшими в большие арочные окна вместе с полуднем. В зале стало по-уличному светло. У ступеней перед троном, вбитым в мрамор, стоял длинный, заваленный бумагами стол. За ним восседали десница, Вердан Торрелли, королева, на коленях которой покоился рыжий глаэкорский котенок размером со взрослую теллокстоскую кошку и сир Хардрок, которого пригласили исключительно как человека сведущего. Остальные члены малого совета были еще не назначены — король разглядывал долго, прежде чем принять окончательное решение. Но и этого было вполне достаточно, чтобы вершить судьбы сусликов, рассудил он.

— Сир Хардрок? — Реборн обернул взгляд на задумчивого северянина, нависшего над столом, словно коршун. Казалось, еще пара дюймов, и он клюнет носом бумаги на столе.

— Черна ли в Кримгофе почва? — спросил Турун Хардрок, не в силах припомнить детали своего похода.

— Разожмите ладонь, лорд Лонгривер, — сказал Реборн, не доверявший словам людей, на глотке которых сжимались господские пальцы, — Пусть он говорит свободно.

Отбеленный лен выскользнул из хватких рук. Словно очнувшись, Раймонд вытер вспотевшие ладони о камзол. Несмотря на жаркую погоду, весь он был оторочен мехом. Многие в зале гадали, чей это мех. Не трофейный ли, и не носится ли исключительно из ненависти.

— Черна, сир, — произнес мужик, одергивая рубаху, — Совершенно черна. Как совесть трактирщика, что за пенное тройную цену дерет.

— Везде ли она черна, или только посреди вашей деревни?

— Везде, сир. От взора до взора, ведь места наши плодородные. Там всегда всякое водится, но грузди едят только эти черти.

— А.… эти грузди... Только ли в Кирмгофе такие ядовитые?

— Не могу знать, сир, — почесал затылок мужик, — Но на болотах они светятся, а не на болотах обычны.

Задумчиво потеребив угол желтого пергамента, сир Хардрок отложил его, прижав к столу увесистой чернильницей. Невесомые края его тут же вздулись, желая подчиниться гуляющему по залу ветру.

— Жалко травить плодородные земли, — вынес вердикт он, — Селитра грозна. Как и всякое лекарство, малая порция лечит, большая — губит. Я это знаю. Любая тварь желает жить. Грызуны покинут свои норы и выроют новые, а земля останется ядовита. Чернозему не нужно сдабривание, всякий избыток превратится в убыток. Там, где заляжет селитра будет выжжен урожай, трава отравит птиц, коров, лошадей... и людей. Стоит ли хороший сон этой жертвы? Таковы мои мысли.

Лорд Лонгривер осунулся, щеки его вытянулись и поплыли, одежда потянулась к полу, как и сам он весь. Селяне за его спиной вмиг оживились, до того стоя на коленях перед королем, а теперь,видимо, пожелавшие встать. Очевидно, сон им оказался дороже собственной жизни. На том свете он вечен, они еще успеют выспаться, подумал сир Хардрок.

— А что, если сдобрить селитрой только болота, на которых растут грибы? — спросил у Хардрока Реборн и лорд в одно мгновение оживился, в его глазах заблестел огонёк надежды.

— Грибы вбирают в себя многие яды, — согласно кивнул Турун Хардрок, — Но те, кто пропитан турмалином, хладнокровен к селитре. Корни груздей не заберут ее, мы только отравим болота и все, что в них живет.

— Откуда вы это знаете? — спросила Исбэль, думая, что однажды все-таки наберется смелости спросить Хардрока, кем же он был до того, как стал лекарем.

— Знаю.

На коленях королевы тихо мурлыкал кот, шея которого была стянута огромным пурпурным бантом. Сама Исбэль походила на только что разлепивший глаза рассвет, ее персиковое платье слегка отливало солнцем и почти сливалось с питомцем. В последнее время Исбэль налегала на персики и даже одежду выбрала под цвет. Кот делал вид, что его все устраивает, но на самом деле срывал бант каждый раз, когда королева засыпала, а он отправлялся на охоту за пределы замка. Глаэкорские коты были ласковы к хозяевам, но никогда не забывали о лесном духе. Исбэль не верила, что он способен на подобное и искала среди слуг предателя, ворующего атлас у ее любимца.

— Что, если вместо селитры отправить к сусликам хищников? — спросила она, — шипастые торгарцы хорошие охотники. Они могут завалить даже быка, я сама видела... Несколько можно снять с житниц и еще с десяток живут в замке. Многие из них рвутся на свободу, я согласна отдать тех, кто не желает жить в неволе.

Она была готова признать свою ошибку. Когда Реборн разрешил привести в замок шипастых торгарцев, она сразу выбрала и рыжего, и белого, и пятнистого... а потом не смогла остановиться. В итоге замок заполонили хищники, переловившие всех крыс в первую же неделю, а потом начали заглядываться на слуг. Они съедали по половине быка за три дня, а когда вырастут, был уверен Реборн, то им потребуется целый бык. За пять месяцев десять котов съели целое стадо и заставили поседеть столько же слуг и гостей.

— Хорошое решение, — кивнул Реборн, загадочно улыбнувшись, — В Кримгоф отправятся все десять. Останется только тот, что у вас на коленях, моя королева. Ваша проблема решена, лорд Лонгривер. Продолжим.

Исбэль только успела открыть рот, чтобы возразить, как герольд начал представлять следующего. Исбэль нахмурилась, ведь она не успела отстоять питомцев сейчас, а потом Реборн обязательно прикроется словом короля и разведет руками. А новых котов, как подсказывала интуиция, ей было не видать. Лорд Торас Бернхолд потеснил кривой тростью предыдущего просителя с готовностью молодого оленя. За ним прошел сын, высокий молодой человек с золотыми волосами и задиристой юностью в глазах.

— Мне нужна земля на северном побережье обратно, — говорил лорд Торас Бернхолд, скребя сухой подбородок, — Ветра там сильные и ничего не сможет расти, кроме огненного плюща.

— Корона арендовала у вас участок на полвека вперед, — подал голос Вердан Торелли, пару раз дернув себя за синюю бороду, — Только эти земли подходят для роста черной осины. Кораблям нужна смола. Эти земли будут засеиваться осенью.

Лорд Бернхолд таким положением вещей был явно недоволен:

— Но огненный плющ приносит больший доход, чем сдача земли в аренду, — старый, ворчливый лорд упорствовал в своей жадности, а у короля взлетели вверх брови. Вспомнилось ему, что башни на вышине замка непозволительно опустели, впрочем, как и темницы под ним.

— Вам ли говорить о доходе? — повернулся к залу всем своим тучным телом Вердан Торелли, на груди его блестела огненная звезда десницы, — Ваши дубовые рощи приносят колоссальную прибыль. Алебстровые дубы растут быстро, рощи обновляются каждые десять лет, а цены, насколько я знаю, на дубовую мебель как никогда высоки.

— Прошу меня простить, — вовсе не извинился лорд, ударив наконечником трости о пол, глухой звук прокатился по залу, — Лесорубы ушли с моих рощ еще месяц назад.

— Почему же? — спросил Реборн, беспечность его начала таять в тот момент, когда он увидел ту самую недовольную физиономию, выражение которой обещал себе подправить еще с полгода назад.

— Цены на дубовую древесину упали. Теперь она почти ничего не стоит, вышла из моды! — проворчал лорд Лонгривер утаив, что и сам поменял в своем гнездышке всю дубовую мебель на лиственную.

Реборн поежился на троне. Признаться, в тот вечер дубовый стол их и вправду подвел, он едва успел перевернуться в воздухе, увлекая за собой Исбэль, чтобы она приземлилась на него и не поломала свои птичьи косточки. Прошло уже несколько месяцев, а у него, бывало, до сих пор побаливала поясница.

— Вы прибыли сюда, чтобы разорвать договор аренды, — спокойно ответил Реборн, и Исбэль сразу поняла, что тот скрывает ярость под холодным взглядом. Уверена она так же была, что Торас Бернхолд этого не заметил, он всегда был ворчлив и требователен и зачастую не видел простых вещей, которых следовало бы опасаться, — Видимо вы за своим стремлением к прибыли упустили, что это не просто договор. Это прежде всего обещания короне, и, насколько мне не изменяет память, даже клятвы с вашей стороны, — Торас, кажется, припоминал нечто такое, но слова признательности были сказаны благодаря хорошему настроению, а посему благополучно забыты на следующий день. В отличие от короля — тот помнил все, — Как же мне относиться к тому, кто забывает данные клятвы и договоренности, как только переменится ветер? Земля останется за короной. Осень близко — первые семена будут засеяны уже через четырнадцать лун, — отрезал Реборн и тут до лорда Бернхолда дошло, что тот, кажется, недоволен, — Это ваш старший сын?

— Да, Ваше Величество, — с недоумением ответил почти старик, в одно мгновение преувеличив свою немощь: от подозрений своих он сгорбился сильнее, и на этот раз изможденно оперся на трость, а не гневно звякнул ей.

— Карл, — обратился к отпрыску король, заметив, что юноша пришел с полуторным мечом на бедре и держался за него, как за любимую женщину. — Хорошо ли держишь меч, сидишь на коне?

— Совсем плохо, Ваше Величество, — поспешил ответить за отпрыска отец, — Просто отвратительно. Однажды у него отвалился клинок, он пришел домой с одной рукоятью!

— Потому что мой клинок торчал в кабане, которого я завалил в одиночку! — выпалил возмущенно Карл, решительно сделав шаг вперед. В глазах его Реборн угадал знакомый блеск, который пришелся бы по душе Великому Воину.

— Это еще совсем мальчишка, — всполошился отец, — Пятнадцать весен. Я готовлю его принять хозяйство, из него выйдет великолепный управитель лесов и озер, у нас...

— Желал ли ты когда-нибудь стать рыцарем? — перебил его Реборн, продолжив беседу с юношей.

— Нет, — ответил лорд Бернхолд, выставив трость вперед, — Не желал никогда. Он слишком молод!

— Пусть Карл говорит сам, от своего имени. Дети быстро растут. Рано или поздно это все равно должно произойти, так пусть это случится сейчас, — король как будто был совершенно спокоен. Кажется, это заметили уже все и спокойствие это пугало пуще, нежели бы он вовсю разгневался, — Для храбрости нет особенного времени. Так желал или нет, Карл?

— Да, мой король, — грудь Карла начала чаще взиматься, — Всем сердцем. Меч мой остр и точен, а конь подо мной быстрее ветра!

— Молчи, дурак! — огрызнулся Томас, и все взглянули на него удивленно, — Да, он храбр, Ваше Величество, и хорошо орудует этой своей железякой, — сдался отец, признав очевидное, — Но ему совсем недостаёт ума. Сплошное безрассудство и недоразумение!

— Что ж, в моей гвардии достаточно верных и умелых рыцарей, у которых храбрость идет впереди разума, — удовлетворенно кивнул Реборн, — Солнце не померкнет, если появится еще один. Карл, согласен ли ты стать рыцарем прямо сейчас? Поначалу тебе придется не просто, с остальными в ряд ты встанешь далеко не сразу. Но если тебя это утешит, в рыцари посвятит тебя сама королева, — Реборн оставался спокоен, а Исбэль наблюдала, как крылья вырастают за спиной у Карла, как полыхают его глаза, он без слов преклонил колено, не оставляя отцу выбора. Тот поджал губы, догадавшись принять решения короля в тишине, — Карл примет посвящение сейчас и покажет отцу, как нужно держать клятвы. Обещаю, лорд Томас Бернхолд, о доблести своего сына вы услышите не раз.

Своим мечом поделился Ульрик — в замке он носил полуторный, полегче, тяжелые северные Исбэль бы не подняла. Только меч рыцаря возводил нового рыцаря, и никакой другой. Исбэль чувствовала, как волнуется, ведь никогда еще ей не приходилось проводить церемонию, это все равно, что родить дитя, считала она.

Карл так и не встал с колена и не поднял кудрявую золотистую голову, пока искали меч, пока рыжий Люсьен расхаживал между рядов знати и слуг, кусая свой бант так, чтобы не видела хозяйка, пока отец, стоя за спиной, ворчал что-то себе под нос и в тихом гневе сжимал трость. Ему казалось, что сделай он это — все тут же исчезнет, растворится и сделается сном. Сколько времени он грезил об этом дне, прокручивал в памяти слова клятвы, заучив их, словно молитвы богам. Дураком он был назван отцом не единожды, а отлуплен еще чаще. Первенец, кричал отец, пусть другие лорды гордятся своими вояками без портков, а мой сын будет заниматься делом. Набивать сундуки парчой и монетами Карл не хотел — он жаждал славы и подвигов. Рыцарь должен быть смелым — решил он, и на обратном пути со столицы приготовился податься в бега, отложив мешок монет для подкупа какого-нибудь межевого рыцаря, который приложит меч к его плечу.

— Я — честь и доблесть, я — скала, что защищает людей от ветра зла. Клянусь не стремиться ни к славе, ни к почестям, ни к земле, а только к истине, — повторял Карл за королевой клятву, что снилась ему по ночам, видят боги, он готов был подсказать слова, если вдруг она их забудет, — Клянусь защищать короля отныне и до самой смерти, мой меч навсегда принадлежит моей стране. Мать не заплачет, вдова не заскорбит, старик не испытает нужду. Мой меч защитит слабого, сердце успокоит вопиющего, карман накормит просящего. Клянусь жить искренне, идти праведно, а умереть как Воин. Клянусь.

Лорд Томас Бернхолд стоял недвижим, словно ствол дерева, а его трость была лишь веткой — продолжение его самого, мрачностью своей он мог бы погасить играющий свет в зале. Он уже понял, что вернется домой без разрыва сделки и без сына. Злился он и оттого, что злиться по всем правилам не должен: король оказал ему честь, королева оказала ему честь... но в душе поселилось стойкое ощущение, что королевская длань свернула ему шею.

— Неси свое обещание доблестно, служи верно, — произнесла Исбэль и Карл весь напрягся, ожидая решающих слов, — Карл Бернхолд, наследник земель прибрежных ветров, а теперь служитель своих клятв, объявляю тебя ры... ры... — Исбэль качнулась, шумно выдохнув. Ей показалось, что у нее закружилась голова. Она глубоко вздохнула и продолжила: — Служи доблетстно... объявляю тебя ры... ах!

Начищенный до глянца клинок отразил отражения, гулявшие по залу, запутав своим блеском самих богов, а потом взметнулся вверх. Капли алой крови увлеклись за сталью, соскользнув на персиковое платье, Карл схватился за ухо — меч отсек его мочку, а потом с грохотом и звоном ударился о мраморный пол. Между мозолистых от тренировок пальцев потекла теплая алая жидкость, тщетно Карл пытался остановить кровь, она запачкала все его плечо. Последнее, что увидела Исбэль в меркнувшем свете — взволнованное лицо Реборна, подхватившего ее на руки.

Наутро звенели колокола и телеги с хлебом текли по улицам, люди выставляли на пороги увесистые, пузатые тыквы, уже ощущая дыхание надвигающейся осени. В первый день осеннего месяца все обсуждали благую весть: королева понесла. Люди говорили, что наконец-то король с королевой вымесили тесто и от стола дошли-таки до печи, что не могли сделать несколько долгих месяцев. Видимо, дорога была очень долгой, потешались другие, ведь по слухам в замке не осталось ни одного сада, откуда бы не слышались женские кошачьи стенания и ни одного мешка с пшеницей, на котором бы король не взял королеву.

Уже к вечеру следующего дня Реборн принимал у себя лорда Вердана Торелли, сира Родерика Хеллена, сира Раймонда Ханнанбара и сира Кормана Дойля, ответственного за прибытие новобранцев.

— Я жду укрепления охраны вдвое, — говорил король тоном твердым и холодным, — У городских ворот должны стоять патрульные из моей личной стражи, возьмите Берейна — у него зоркий глаз. Проверяйте всех, на кого он укажет. Сир Родерик, к утру на побережье должна стоять цепь, через каждый десяток метров. В море пошлите трех дозорных, так же нужно перекрыть проход через феод лорда Антрантеса, хотя я не думаю, что путь этот будет использован. Армия должна находиться в полном сборе и готова и день и ночь. Нужно так же дать знать корабелам, чтобы пометили корпуса карраков, хотя, нет. Этого не нужно. Забудьте. Лучше проверьте баллисты — это слабое место Аоэстреда, в прошлый раз они его сильно подвели.

На землю Теллостоса слишком резко, слишком неожиданно сваливалась осень. Еще вчера лето жарило, выбивая пот с висков, а сегодня лучи едва согревали, и в обдуваемом ветрами зале стоял нестерпимый холод. Самый неуместный холод, который бы могла придумать природа — вместе с ним столицу посетила угроза. Реборн пытался вглядываться в даль, но было уже слишком темно, чтобы разглядеть будущее. Небо затянули тучи и за сумерками было не видно даже скал. Король вновь облачился в черное, опал блестел на его плече. Сир Родерик так же сменил летние доспехи на более тяжелые — так он меньше мерз. Он вопросительно посмотрел на короля, проталкивая меч дальше по бедру:

— Будет сделано. Намечается что-то важное?

— Да, — сумрачно ответил Реборн, — Мы ждем в гости моего отца.

Глава 39. Под взором богов

Каменные изваяния молча взирали на собравшихся внизу. Головы их упирались в расписные своды, свет огибал их, словно бурная река скалы. Статуи богов превышали рост любого взрослого мужчины втрое. У распахнутых врат встречал Идущий по небу, протянув одну руку к свету входа, другой провожая в глуб храма. Рядом сжимала в руках лавровый винок та, что отдает, за ней обратила к небу ладони та, что забирает, скапливая в них материнские слезы, глава ее была опущена, лицо скрыто под каменным капюшоном. Отец Огня взирал на свечу у себя в руках, толщиной с колонну и ростом с нее же, воск был смешан с соком огненного плюща, языки пламени тянулись к сводам, озаряя светом серые стены, огромное пятно копоти чернотой пометило камень. Великий Воин поднял вверх широкий меч, на щите его отпечатался символ войны, а, может, символ защиты — меч, разрубающий зеленую звезду. Здесь собрались все, даже Безумный, выкрашенный в черный, затерялся между фигурами остальных богов, лицо его было сбито, вместо двух ликов зияла пустота — в главном храме он был навсегда заключен в темницу. Не хватало только одного бога — седьмого из двенадцати, постамент его хранил пустоту. Кузнец, пекарь и плотник, приходящий с тысячью лиц и тысячью жизней, не имел своей собственной статуи. Он не жил на небе, никто не знал, каков облик Отвеженного. Бог, которого нет.

— Позволь мне сделать это, — ластилась накануне Исбэль, — Эти слова обязательно принесут мир, а я, наконец, перестану бояться.

— Рядом со мной тебе нечего бояться.

— Прошу тебя. Нельзя допускать нарушения клятв...

— Отец собирает армию, — ответил ей Реборн, раздумывая, сможет ли в следующую секунду отказать ей, — Разлад может ослабить не только дух солдат, но и проредить гарнизоны. Нам нужна поддержка всех лордов. Охотная поддержка, Исбэль.

— Правильно подобранные слова сделают корону только крепче. Но если этого не сделать, что будет потом? Оставь предательство без ответа, оно даст ядовитые ростки уже наутро. Что хуже, муж мой, умереть с честью или жить в страхе, боясь отпить вина из кубка? Если закрывать глаза на измены, что сделается с короной? Слова не будут стоить и воробьиного перышка, — никогда еще Исбэль не была так смела, — Они не посмеют лукавить пред ликами Богов.

Реборн решил, что она права, когда руки ее замкнулись на его шее, а губы коснулись его губ.

Благородных лордов и леди встречал клирик. Распахнув объятья, он не опускал руки до того момента, пока не заполнится верховный храм.

За спиной Карла расположился алтарь, рядом возвышался король, впереди стояла королева. Карлу было не по себе. Он боялся. С того дня все, что было в прошлом растаяло, а настоящее казалось то ли сном, то ли даром за неведомые заслуги, то ли насмешкой богов. После того как королева очнулась, его посвятили, как надо. Когда королева произнесла последние слова, и смогла-таки выговорить слово «рыцарь», по залу прошелся загадочный ропот. Карл не знал, что таилось в нем, он только недоуменно вглядывался в благородные лица и каменное лицо отца, у которого вместо рта образовалась деревянная рана недовольства.

— Отныне мальчишка повязан с наследником кровью, такова воля богов, — сказал тогда верховный клирик, а загадочный и страшный Турун Хардрок загадочно и страшно кивнул в знак согласия. Ухо у Карла опухло и болезненно пульсировало, но его намазали какой-то холодящей мазью и стало намного легче, королева посвящала его в том же самом платье — персиковом, на полах его были заметны капли его засохшей крови, — Весть о дитя была благословлена доблестью и кровью, Карл. Теперь ты будешь должен ходить за чревом королевы, а потом за наследником, до самой его смерти. Или твоей.

И он ходил, с того самого дня. Краем своего болезненного уха он слышал, что кто-то из завистников назвал его половинчатым рыцарем. Но только потому, что королева произнесла только половину последнего, главного слова при первом его посвящении. Карл рассудил, что это несправедливо, ведь его посвящали целых два раза, и если уж он не целый рыцарь, то уж точно больше одного. Может быть, только немного менее двух. Надеюсь, прозвище это не приживется, думал он.

Сводчатый и просторный, храм глубоко дышал осенью. В нем не было слуг. Не было там и пажей, сквайров и прочих, кто не имел высших титулов. Только лорды, их благородные жены и первенцы мужеского пола. Украшенные горностаевыми шкурками леди старались держаться подальше от шкварчащей свечи-колонны Отца Огня, искры летели на мех, угрожая спалить его вместе с модницами. Здесь были все до единого: лунный олень Киприанов, летящая звезда над однозубчатой башней Веласкесов, щеристая кобра Антрантесов и вздыбленный кабан Уолготов и многие, многие другие. Не явились только Баннерхолды и Вельты по причине своей великой немощи — главы этих домов готовились отойти на небеса. Но их отсуствие не расстраивало корону — это были верные лорды, они не входили в число предателей. Исбэль не пугали вопросительные выражения лиц, этот день был наполнен правосудием. Корона позвала — и они пришли, но пойдут ли они далее?

Приветственная речь прошла быстро, сея еще больше вопросов и немного тревоги. За словами благодарности многие уловили тихую угрозу. Тревога усилилась, когда стали называть имена.

— Лорд Бордовей Уолгот, выйдите вперед, — громко произнесла Исбэль голосом твердым, наполненным решимостью — дитя в ее чреве дарило ей больше смелости, чем хмельное вино, — Лорд Томас Виннифред, вы тоже. Лорд Узерес Антрантес и лорд Торвальд Периант, — она назвала каждого. А потом настала гнетущая тишина.

В эту тишину Исбэль оглядела всех спокойным взглядом: она надеялась, что в этот момент красота их одежд отдаст хоть толику своего блеска их душам.

— Любовь, верность, честь и благородство, — начала она, открыв подле талии ладонь как та, которая забирает и положив на нее другую как та, которая отдает, и храм превратился в слух, — Эти слова вобрали в себя заветы богов. Ради этих слов мы живем, ради них болеем, бьемся, растим урожай, строим дома, рождаем жизнь и умираем. Мы дышим ими, они — смысл жизни. Но пути наши трудны, а дни суровы. Случается так, что слова путаются, надевают маски и могут предать. Когда любовь ссорится с честью, честь с благородством, а благородство с верностью. Как узнать — кто есть кто? Вы, лорд Веласкес и вы, лорд Антрантес, и все вы... сохранили заветы богов, оградив невинные души от гнева Безумного, поступили благородно, но посрамили честь, что питается клятвами. И эти слова имеют серый цвет, цвет правды, как сказал мне однажды один мудрый человек, но со временем он может стать черным, как ночь. Посрамленная честь напитается страхом, гневом и ненавистью и уничтожит все остальные поступки. Я хочу, чтобы этого не произошло, — Исбэль оглядела праздничные одежды собравшихся, пестревшие шелком, кашемиром и мехом, — Король созвал знамена. Вы пришли. Корона дает шанс отмыть свою честь добела. Пойдете ли вы дальше? — Исбэль сделала большой шаг вперед, — Все главы домов, предавшие короля Дорвуда, моего отца и законного правителя Теллостоса и части Агатового моря, возьмут свой меч, коня и доспех и пойдут защищать столицу. Своими руками, не прячась за спины рыцарей и начальников своих отрядов. Если же в силу возраста или крайней немощи кто-то не сможет сесть на коня и держать меч, за него выступит первенец мужеского пола с четырнадцати лет. Отказ приравнивается к измене и будет караться смертью. Смойте кровью свой позор, доблестно защищая свои клятвы и будете прощены.

Королева умолкла. За тишиной тишины был слышен полет искр от свечи Отца Огня. Она прочитала сомнение в их глазах. Лорд Уолгот схватился за огромный шелковый воротник-жабо, будто ему недоставало воздуха. По правде, он был слишком неуклюж для доспеха и слишком тучен, чтобы не удивить своим весом коня. Виселица для такой комплекции сулила страданий меньше, чем поле боя. Исбэль прикрыла веки, молясь богам, чтобы те преклонили колено. Тогда-то король точно пошлет их добивать раненых и не за что не поставит в авангарде. Высокие лорды переглянулись и Узерес Антрантес сделал неуверенный шаг вперед. Слишком неуверенный, чтобы счесть его за согласие, но все же сделанный им. Но набравшуюся смелости для прыжка кобру прервал громкий голос:

— Моя королева! — воскликнул лорд Брендан Лоухерт, выскакивая вперед из толпы слева. Он на ходу вынул меч из ножен, все ахнули, но в ту же секунду меч со звоном пал к ногам Исбэль, оглушая статуи богов, — Этот меч должен лежать у ваших ног, я недостоин его носить, — выпалил он и рухнул на одно колено. Реборн за спиной Исбэль многозначительно прикрыл глаза, губы его дернулись в досадном шепоте, но не было слышно ни слова, — Там, на землях Глаэкора, я предал клятву и перешел на сторону врага. Мои люди и я обратились против инаркхов и... и... — Брендан закашлялся, пытаясь вытряхнуть из горла застрявшие слова, — и против армии короля Дорвуда. Я... я.... простите... воздуха... я не смог глядеть в глаза умирающих детей, с которых снимали заживо кожу... Я предал вас, моя королева, и недостоин стоять среди верных, — Брендан поднял кудрявую темную голову, в глазах его блестел стыд. Они встретились, а потом разминулись с Реборном. Брендан тогда уже перебил несколько мелких групп инаркхов и, перемазанный в их крови, со скрипом в сердце пожал руку кронпринцу. Покидая земли Глаэкора, Брендан получил тяжелую рану, он до сих пор хромал — в бедро его и колено отдавала боль. Сын вернулся к отцу, но на плечах своих привез тяжесть собственной лжи.

Дамы ахнули, на руки их упал, теряя трость, сраженный Иглас Лоухерт, старик, до последнего мгновения гордившийся своей верностью.

— О, боги, как вы, как вы? — причитала увешанная мехами леди Гарлет Веласкес, очевидно, собиравшая информацию для будущих сплетен.

Старик немощно прикрыл глаза. Девиз его дома, «Сердце и честь», теперь потерял для него всякий смысл. Брендан оставался стойко неподвижен и даже не повернул голову в сторону отца:

— Прошу позволить мне смыть позор кровью. Я желаю выступить в составе отряда искупления. Умоляю, исполните мою просьбу, если я еще достоин. А если нет, то проявите милость.

Не выдержав помпезности момента, леди Талисса пустила горячие, трогательные слезы. Ее большие груди вздымались вместе с огромной фиолетовой мальвой, росшей на нежно-голубом атласе. Старого Лоухерта уже обдували горностаевыми воротниками и надушенными ладошками, он обескураженно сел на пол, влажные глаза его с болью взирали на сына. Кажется, заплакала еще одна дама, та, что стояла у самого входа и никак не могла видеть творившегося у алтаря. Невидимая цепь чувствования, доступная только женскому внимающему сердцу, сковала всех присутствующих. Дамы начали рыдать. А Брендан стоял, преодолевая боль в колене и не смел даже пошевелиться.

С возрастом Реборна начали посещать мысли что, может, доблесть-таки мешает расти уму, впрочем, как и наоборот. Если так будет продолжаться, то храм превратится в сборище плакальщиц, а слез наберется столько, что ими впору тушить свечу Отца Огня, так же подумал король. К счастью, Исбэль двинулась вперед.

Она проплыла к Брендану, встретив добрые глаза цвета жженого железа. Поверх его шелковой рубахи цвета скорби — темно-серого, был одет дубленый кожаный жилет с выжженными на нем черными львами, плетеные петли крепились на золотые клыки.

— Вы честны, лорд Брендан Лоухерт, — сказала Исбэль громко, стараясь покрыть голосом плач, — И в этой правде остались верны короне. Благодарю вас за это, — королева подняла взор, обращаясь ко всем, — Но мы должны помнить, что собрались здесь не для наказания за нарушенные клятвы, а чтобы правда, данная нам богами, не превратилась в уголь. А для этого нужно все части правды расставить на свои места, — Исбэль снова посмотрела на Брендана, а потом положила ладонь на его мягкие волосы, — Я принимаю вашу просьбу. Вы возглавите отряд искупления. А теперь встаньте и поднимите меч. Великий воин ждет своего подношения.

Преодолевая боль, Брендан встал и прохромал к своему клинку. Когда он возлагал его у ног Великого Воина, лорда Антрантеса отпихнул в сторону тучный лорд Уолгот, на два шага вырвавшись вперед. Под завывания женщин он плюхнулся на одно колено, сотрясая щеки и первым произнес нужные слова. От их пышной торжественности расплакалась даже его жена. Антрантес, сверкнув ядовитыми глазами, последовал за ним — ему не понравилось, что кто-то его опередил. Вскоре преклонять колено и главу стали все, пока не осталось ни одного, кто этого не сделал. Растрогавшись, кто-то слева, у самых статуй, тоже начал сползать вниз, но его вовремя одернули.

Глава 40. Гнев

Он вернулся осенью, как и обещал. Боевые карраки Отвесных Скал вошли в главную гавань на рассвете. Король Бернад был плох в дипломатии, но когда речь заходила о войне, в нем просыпалась удивительная гибкость ума. Среди его воинов могло найтись полно тех, кто воспротивился бы идти против собственных сыновей, отцов и братьев, поэтому он предпочел отдать первый удар своему союзнику. За это он пообещал королю Торквуду оловянный Пригорок.

«Теперь этот чертов Пригорок — не моя проблема. Пусть этот десница, Велимир, грызется с Велискейтом, а я посмотрю», — довольно думал Бернад, сложив руки на округлившимся животе. Ему все же понравилось ловить сразу двух зайцев, несмотря на то, что в последний раз это окончилось плачевно.

Весть о бремени королевы Бернад воспринял тяжко. Он до конца не хотел верить, что это все-таки произошло, даже допускал, что та сходила «на чужой член», как он выразился в пылу ярости, но в таком случае Реборн казнил бы ее без всяких оправданий, поэтому Бернаду все-таки пришлось смириться с суровой правдой. «Шлюха» — самое частое, что вырывалось из его разъяренной глотки в сторону Дорвудовой дочки.

— Хитрая рыжая сука! — стучал он кулаком по столу из черной осины, которая в конце-концов пошла трещинами. Уже не в первый раз он испытывал ее на прочность и та все-таки не выдержала, — Ведьма! Прислужница тьмы! Не мог Реборн, просто не мог, я не верю! Это все темные заклятья, она опоила его, призвала Безумного! Недаром у нее зеленые глаза, как и у этого никчемного божка... Я знал, знал что эта ядовитая кровь когда-нибудь прольется на нашу сталь и попытается ее прожечь, но не ожидал что это случится так скоро! — король Бернад кричал, краснея и распаляясь и вокруг постепенно становилось пусто — находиться рядом с ним сейчас становилось опасно для жизни, — Подло, низко, только так и могут эти чертовы Фаэрвинды! Охмурила Реборна, околдовала, алчущее отродье! Нож в спину от собственного сына...

В тот вечер Бернада оставили силы, и он просидел на троне целую ночь, не удаляясь в свои покои — твердость стали под ним проникла сердце и к утру он уже принял решение.

Поначалу народ недоумевал: баба обрюхатилась — что тут такого? Обычно так и бывает, как только они сходят с алтаря. Вряд ли король с королевой считали звезды ночами, а если верить слухам, еще и днями... Но потом дошла весть об укреплении стен Аоэстреда, о подготовке армии и созыве знамен королем Реборном...

«Измена», — шептались тихо по Глаэкору и вскоре не стеснялись говорить это вслух.

Корабли Отвесных Скал встретили баллисты. Огненные шары летели с городских стен и стен Шахматного замка, возвышавшегося на скале у моря, прямо над главной торговой гаванью. Только теперь с его высот можно было лицезреть не суету торговых судов, вечно крикливых чаек и причудливые одежды заморских купцов, сливавшихся в единое пестрое пятно, а добротные боевые карраки, прорывавшиеся к причалам. Реборн учел ошибки, которые в прошлых раз обошлись Аоэстреду слишком дорого. Король привлек лучших инженеров столицы, чтобы те усовершенствовали баллисты. Смоляные корабли были выведены из главной гавани, и Печальный Демон вновь стал светел. Реборн отвел их к дальним гротам, чтобы зайти с тыла к врагу в главной гавани после того, как их сожгут баллисты. Торговые суда успели уплыть накануне, когда разведчики доложили о приближении врага.

Бернад не обманывался, он знал, что одолеть сына будет не просто — это не глупый рыжий торговец, не знающий, с какой стороны колет меч. Он зашел бы с незащищенных феодов, подведя к стенам замка тысячи солдат, но тогда было бы потеряно время, истощавшее ресурсы армии. В итоге он все равно бы подошел к стенам города, наглухо сомкнутым перед его носом. Главные врата Аоэстреда за полвесны выросли из руин в исполинские кованые стены, похожие на монолит. Пироманты Отвесных Скал окропили их соком огненного плюща, смешанным с жидкостью из хвостов гигантских транталов. В прошлый раз при взятии Аоэстреда те сгорели, как свечи и вражеская армия прошла в огромный проем практически без сопротивления. В этот раз Турун Хардрок опередил пиромантов — он смазал ворота холодящей мазью в смеси с китовым жиром и плотная древесина, кованая железом, даже не задымилась. Груженые бочками с мазью телеги пугали Исбэль, но она верила сиру Хардроку — если мазь могла так хорошо заживлять раны, почему она не может заживить стены города?

У Реборна было меньше кораблей и гораздо меньше людей, он знал, что не выстоит против отца и поэтому занял глухую оборону. Осаждать город осенью, когда Теллостос только собрал урожай, а в подворьях горожан выросла птица Бернаду показалось плохой идеей. Эдак можно просидеть до следующего лета, пока его солдаты не передохнут от голода и болезней, от нехватки воды среди этого соленого моря, а потом — от жары. К тому времени королева, наверняка, уже ощенится своим выродком и придется искать уже двоих.

Однако, город был открыт с главной гавани, стены там были тонкие и поддавались пиромантам. За несколько месяцев Реборн просто не успел их перестроить, а холодящей мази все равно бы не хватило, поэтому Отвесные Скалы прорывались к причалам. Там и развернулись самые жестокие бои, продолжавшиеся уже третьи сутки.

— Сир Хардрок, мне хотелось бы кое-что уточнить, — Исбэль допивала уже вторую чашку успокоительного мятного чая, приготовленного ею Туруном Хардроком. Реборн оставил его рядом с королевой, взяв Вернона помогать раненым, — Поскольку вы сир, значит, отец ваш был благородных кровей, так?

— Не всегда.

Вопросы призваны были разрешить непонимания, а не создавать их ещё больше. Исбэль нахмурились:

— Расскажите о себе, сир Хардрок.

Недавно глаза Хардрока стали мутными, похожими на треснутый лёд, а потом послышались глухие шлепки — со стен попадали вражеские скалолазы. Северяне знали горы, а горы знали их. Но стены тоже горы, вышедшие из-под человеческих рук, и цепкие, словно пауки, горняки устремились ввысь. Звучал отдаленный стук молоточков, когда стальные шипы впивались в камень, но сами они были удивительно тихи. Выдали свое присутствие они только при падении. У Исбэль тогда заледенели душа: она взирала со стен высокой башни на неподвижные, поломанные тела и жмурилась что есть мочи.

— Они заснули. Приятных попутчиков им в вечном пути. Пусть северянам снятся северные сны, — все, что сказал тогда Хардрок, теребя четки на руках, усердно молясь за души разбившихся северян. А потом снова налил королеве чай.

Чем бы не окончилась эта бойня, любопытство свое она удовлетворит – решила королева. Чай совсем не помогал ей, разговоры даровали сердцу больше покоя, отвлекая от страшных картин в гавани. Реборн спрятал ее подальше и повыше, приставив Ульрика, все время рвущегося в бой, имевшего смелость признаться, что чувствует себя трусом, прячась в башне, и Половинчатого Рыцаря по имени Карл, к которому прозвище все же прицепилось.

Исбэль все вспоминала ту ночь и алый рассвет, и душа ее тряслась от страха. Будто минувшие кошмары ожили, не прошло и половины весны… Реборна она видела целые сутки назад, вцепилась в него, словно кошка и не хотела отпускать. Тот снова получил по голове — со лба его текла струйка крови и Исбэль чуть было не устроила истерику. Когда щеки ее стали совсем мокры от слез, Реборн дал сиру Хардроку указание успокоить женщину и снова отправился на стены. Тогда лекарь налил мятный чай и привел в башню Эсмер, чтобы отвлечь королеву. Но та почти сразу обзавелась обществом Ульрика, на которого Хардрок свалил собственные обязанности по успокоению дам, но тот справлялся со своей задачей только наполовину. В оставшуюся половину Исбэль не входила. Все ждали Фредерика Толли, посланного к королю Бернаду в качестве гонца после трех лун тяжелейших боёв. От его вестей зависело, готов ли обиженный отец пойти на переговоры с сыном.

— Рассказывать особо нечего, — пожал плечами серый ворон. — Родился, титьку сосал, потом был ребенком, а потом вырос.

Исбэль нахмурилась:

— А где же вы жили?

— В хижине на холме.

— Один?

— С матерью и отцом.

— А братья, сестры?

— У родителей я был один.

— Что это за хижина на холме?

Сир Хардрок отнял мятный чай от губ, их коснулась легкая улыбка, похожая на обещание приятных воспоминаний. Исбэль испугалась, что глаза его снова покроются туманом и ей невыносимо захочется спать.

— Хижина, вокруг которой трава похожа на море. Зеленое море, с острыми волнами, в них я тонул по самый пояс. Там воздух пах грибами, а в лесах всегда выли волки.

— Волки? — испуганно ахнула Исбэль.

— Волки, — кивнул Хердрок, не переставая улыбаться, — Совсем ручные, — тонул в воспоминаниях Турун Хардрок, а у Исбэль по спине прошлись мурашки, — У меня они ели с ладони. Правда, другим частенько откусывали пальцы. Может, и не только пальцы, мы обычно не рассматривали останки. На севере воины покоятся либо в огне, либо под открытом небом — земля всегда берет свое.

— А кем был ваш отец? — Исбэль твердо решила больше ничего не знать про волков.

— Собирателем слюны шелкоптицы.

— А зачем же ее собирать?

— Из нее делают холодящую мазь.

Исбэль перестала пить и отставила чашку мяты подальше. Она уже немножко пожалела о своем любопытстве, и совсем ничего не хотела знать. Но все же… ее язык…

— Расскажите, как получилось, что ваш отец получил титул? Наверное, он сделал что-то невообразимо доблестное.

— Он делал то же, что и всегда, — возразил Хардрок, — Просто однажды отец пришел домой с раненым сеньором, тот был весь в грязи и горячке. Это была не новость — таких за свою жизнь он спасал не единожды. У нас, на севере, чтобы стать мужчиной нужно провести дюжину дней в предгорье, отшельником, с одним копьем и горстью сухарей. А если юноше удается завалить еще и кабана… это слава на всю оставшуюся жизнь. Не обходила эта традиция и высоких лордов, уж больно они любят вспоминать то, чего не было, — глаза северного ворона улыбнулись, и он налил себе еще чашечку мятного чая, — Отец обмазал этого сеньора с ног до головы, а потом замотал в тряпье. Похож он был на куколку шелкопряда, — развеселился Хардрок. Исбэль удивилась, насколько воодушевляют воспоминания этого хмурого лекаря, — Тот проклюнулся сам и спросил, чего мой отец желает в награду. Он ответил, что ничего. Только жить в этой хижине да ухаживать за холмом. Тот сеньор и подарил ему и эту хижину, и этот холм… вместе с титулом. Лорд, у которого из своего только хижина и холм. Но для отца это был дорогой подарок. И для меня тоже. Тогда мне исполнилось семь.

— Сир Хардрок, вы должны были пойти по стопам отца, правильно? — начала подбираться к самой сути Исбэль.

— Нет.

— А кем же тогда? — спросила королева и тут же затаила дыхание.

— Конюшим.

Разочарованию Исбэлль не было предела. Она знала, точно знала, что сир Хардрок что-то недоговаривает — она чувствовала это своим девичьим чутьем. Ведь умолчать — не соврать, а сир Хардрок бы не осмелился обмануть королеву. И даже если она будет спрашивать бесконечно, он найдет тысячу загадочных ответов, которые породят еще больше вопросов. Нет, он никогда не соврет королеве, но и истину тоже не поведает. Исбэль озадачилась, почему-же сир Хардрок такой загадочный.

— Кем же был этот синьор? — спросила Исбэль, не особо надеясь на прямой ответ.

— Король Бернад.

Повисла тягучая тишина. Ульрик ненадолго замолчал, перестав рассказывать Эсмер очередную бойцовскую байку. Кажется, девушке уже давно наскучило слушать про приемы, тактику и пируэты, она держалась разве что из вежливости и, услышав тишину, испытала великое облегчение. Канарейка в клетке спала, погрузившись в тревожный сон, недавно она чистила перышки в собственной поилке и стала похожа на мокрого цыпленка. В воздухе чувствовалась гарь, как тогда, полвесны назад… Только еще чувствовался запах черной смолы. Горел не город, а корабли в гавани. Исбэль не стала более любопытствовать, и когда лекарь ушел на стены помогать раненым, проводила его с благословением.

***

Уже третью луну кряду Брендан Лоухерт прислушивался к звукам боя, но вместо них ловил только шум волн, вечную болтовню недовольных лордов и жадный крик голодных чаек. Изредка доносилось уханье баллист, вдалеке виднелись горящие корабли. Иногда слышался леденящий душу вой Лютого, наверняка, в очередной раз вцепившегося в чью-то глотку. Еще во время тренировок Брендан смекнул, что с этим псом что-то не так. Всегда сонный, безучастный, он выглядел больным и готовым вот-вот почить, шерсть с него вечно лезла клочьями, кожу на бедре оголил уродливый шрам от чьих-то клыков. Но когда псина слышала лязг стали… Тело его напрягалось и оживало, а в глазах появлялся алый огонь ярости.

— Сущий оборотень, — назвал его тогда Брендан и в чем-то, несомненно, был прав.

Определили их в отдаленный грот за городом, один из десятков, ведущих прямо за стены Аоэстреда. Через мелкие тоннели, петляющие в скалах, солдаты заносили бочки с соленой водой. Ею смачивали деревянные стены у гавани. Несколько тоннелей, расположенных в самой близости от столицы, взорвали, ибо враги могли их обнаружить.

— Ты лучший из всего этого сброда, — печально взирая на тренировочный полигон, Реборн предложил Брендану бокальчик крепкого, но тот отказался, — Не считай это за оскорбление. Учитывая, какая больная у тебя нога, это большая похвала.

Нога лорда Брендана Лоухерта действительно была плоха, колено бесконечно ныло, но, тем не менее, с мечом он управлялся явно лучше, чем тучный лорд Бордовей или лорд Периант, в последний раз державший меч в отрочестве. Охраняя никому не нужный, забытый всеми богами грот, Брендан прекрасно понимал, что от них просто избавились.

Несколько раз ему приходилось гасить костер, который услужливая прислуга разводила прямо у входа в пещеры, чтобы их высокие хозяева согрелись. Таскать похлебку, жареный каплунов и теплую кукурузу со столицы оказалось задачей непосильной — все остывало прежде, чем оседало в вечно голодных желудках незадачливой армии. Лорды начинали жаловаться на безделье, на мух, на холод и жару и Брендан уже начинал думать, что не прочь собственноручно устранить некоторых особо недовольных неженок.

Туша очередной костер, пока лорд Бордовей снимал сапог, чтобы вытряхнуть из него песок, Брендан чувствовал, как его бесконечное терпение дает трещину. Он схватился бы за голову, если бы не держал в руках меч. Вокруг теснились скалы, но струйка дыма могла выдать их расположение — может, от них и избавились, но тоннель под столицей мог дать фору врагу. Насколько бы узок не был этот проход и насколько бы далеко он не располагалась от города.

Рядом посыпались мелкие камни, Брендан не успел задрать голову, как на него что-то свалилось с каменистого склона. От меча умелого рыцаря Юстаса спасла только быстрая реакция и светлый камзол, бросающийся в глаза. Уж он-то точно не походил на латный доспех, не тянул он и на кожаную кирасу.

— Юстас? — удивился Брендан, — Что ты здесь делаешь?

— Ох, лорд Брендан... Как я рад вас видеть… Значит, я определенно на месте.

— Ты зашел со стороны тоннеля?

— Да, с левого ответвления. Оно тянется с самых казарм.

— Я повторю свой вопрос — что ты здесь делаешь?

— Этот грот называют «Игольное ушко». Здесь Летиция солит трескучих устриц. Ох уж эти сезоны, лорд Брендан, она не пропускает ни одного.

— Ты про одноглазую рыбачку? — Брендан убрал меч, подав руку Юстасу. Тот схватился за нее и встал. — Страшнее женщины в своей жизни я не видал. Зачем она тебе?

Юстас смутился, а Брендан, не дурак, понял все.

— Тогда зря ты пришел, — ответил он, смягчившись, — Мы все ее гоняли, я лично раза два. Она сказала, что не уйдет, пока не наполнит все бочки. Мол, война войной, а зимой столице нужно чем-то питаться.

Юстас огляделся. Лорд Антрантес, лорд Периант и лорд Веласкес играли в кости, примостивдоску на каком-то плоском камне, оруженосцы проходились щетками по крупам коней, несколько человек спали на песке, положив на животы оголенные мечи. Так они давали понять, что им не все равно. Остальные старались держаться в тоннеле, чтобы не страдать ни от промозглого осеннего бриза, ни от палящего солнца, когда этот бриз разгонял тучи над головой.

— Лорд Уолгот! — крикнул Брендан, тут же начав распаляться, — Я сказал, чтобы вы не заходили за скалу. Вас могут увидеть!

Конрад Уолгот сменил свой путь, недовольно поправив кожаный ремень. У него был слабый мочевой пузырь, и он не хотел напоминать лордам об этом лишний раз. Над ним то и дело посмеивались, и Уолгот пытался найти уединенное место, подальше от всех, чтобы спокойно делать свои дела. На его неудовольствие, лорд Брендан зорко за всеми следил. Признаться, строгость Лоухертов ему совсем не нравилась: рыцари иногда мнили о себе слишком много, считая, что вправе управлять всем и вся.

— Кто тут может увидеть? — не менее громко ответил Уолгот, — Тут везде скалы, небо и море! Мы в двух милях от столицы. Меня видите только вы и эти чертовы чайки, — недавно на Уолгота опорожнилась крикливая стая, окончательно заставив его возненавидеть шутовской поход возмездия. — Ничего не случится, если я немного отолью на другой песок.

— Ато этот уже весь желтый, — бросая кость, произнес лорд Бордовей и все вокруг захохотали.

— Я должен быть там, на стенах или в авангарде, биться у причалов и, может быть, уже погибнуть, отмыв свою честь, но вместо этого меня поставили со сборищем неучей, — сдержанно процедил Брендан, так тихо, что его услышал только Юстас, — Некоторые даже не знают, что мечом нужно рубить, а не использовать его вместо дубины.

— Высокие господа забыли молодость, в которой мечтали стать рыцарями, так бывает, — пожал плечами Юстас.

— А некоторые из них, такие как лорд Бордовей, даже не мечтали об этом никогда, — недовольно ответил Брендан, — Ты встречал на севере нечто подобное?

— На севере? Что вы, конечно, нет. Если северянин не умеет держать меч, значит, он не мужчина.

Послышалось мычание коров.

— Это что за чертовщина? — нахмурился Брендан.

— Скотина, — пожал плечами оруженосец лорда Антрантеса, по совместительству его родной племянник. Он кидал камни в наспех сооруженную песочную башню и уже раздумывал, не присоединиться ли к дяде за игрой. Но для этого у него было слишком пусто в карманах, — Пастухи выгуливают стадо за воротами на восточном холме. Там самая сочная трава и нет ничьих войск.

Как же у Брендана болела голова… Быстрее бы закончилась эта абсурдная война, или хотя бы ему дали возможность выступить в настоящем бою. Наверное, он начинал сходит с ума от безделья, ровно как и остальные, и попытки держать все под контролем только натягивали нервы.

— Мууу! — коровы приблизились, трубное мычание стало громче. Из-за скалистого пригорка выбежало стадо. Несколько коров направилось к туннелям, но их уже встретили.

— Куда?! — кричал, размахивая руками лорд Периант, а кто-то все же догадался шлепнуть ладонью по коровьей заднице, — А ну, пошла! Гоните их отсюда! Сейчас засрут все и будем сидеть по уши в навозе!

— Они бегут, — на выдохе произнес лорд Брендан, — Кто-то их напугал... Тревога! Боевая тревога! Встать строй! Щиты на изготовку! Враг рядом!

Борясь с рыхлым песком, мужчины повскакивали с мест, Брендан оттолкнул от себя Юстаса, показал на вход в туннель:

— Иди, тебе здесь не место. Предупреди пиромантов. Пусть взрывают тоннель. Курт, Бортон, идите с ним.

Юстас кивнул, убежав к своей одноглазой рыбачке.

«Разведчики не вернулись в срок, значит, они мертвы», — понял Брендан, почему-то испытавший облегчение, что опоздание их произошло по причине весьма уважительной.

Лорд Бордовей издал боевой клич, занеся над собой меч и, вместо того, чтобы отправиться к Брендану, чтобы сомкнуть строй, побежал прямо за скалы, чтобы встретить врага. Но встретил только испуганную корову, налетевшую на него большими рогами. Бордовей рубанул мечом, но не так, как следует: он опустил меч плашмя, будто дубинку, не вызвав у коровы ничего, кроме крайнего изумления. Та боднула и лорд Бордовей упал ничком. Никто не кинулся помогать ему, так как враг был уже близко. Брендан увидел несколько лодок, причаливших вдали. Наверняка, еще несколько пристали к берегу там, за скалами. Враг искал пути входа в столицу, и теперь настал их черед.

***

Не в силах усидеть на месте, Исбэль уже переставила все чашки местами: сначала она переливала мятный чай в ягодный фарфор, потом из ягодного фарфора он перекочевал в глиняный чайник с узким носиком и обратно.

— Вам не нравится чай, Ваше Величество? — непонимающе спросила Бертранс, приглаживая белый передник, — Хотите, я принесу другой?

— Не трогай, — Исбэль отобрала чашку, защищая оплот ее спокойствия. Она намеревалась произвести процедуры переливания еще пару раз. Посещали мысли разбудить канарейку, но Исбэль посчитала, что это будет слишком жестоко по отношению к ней.

Пришли вести: Фредерик Толли сошел с фрегата короля Бернада, встретился с Реборном и сейчас держит путь к замку.

Дверь отворилась.

— Сир Фредерик Толли, — объявил Карл, вытянувшись по струнке. Когда он взял на себя роль герольда, никто не знал. Но Половинчатый Рыцарь частенько брал на себя лишнее, пытаясь выказать свою преданность.

— Мои королева… — за спиной Фредерика хлопнули тяжелые дверные ставни, резкий порыв ветра из окна свалил тонкую статуэтку русалки, которая свалилась в чай.

«Наверняка, русалке было бы плохо, будь она живая и свалилась в такой кипяток», — подумал Карл. Ульрик, наконец, оторвался от Эсмер, призвавшей его проявить сознательность по отношению к долгу перед королевой.

— Король Бернад согласился встретиться с сыном, — Фредерик явно запыхался, лоб его покрылся испариной, а полные щеки алели. На тонком стальном шелке его туники выступили темные следы пота, — Встреча произойдет сегодня на закате. На скале Отречения.

— О Боги! Это хорошие вести, — выдохнула Исбэль, пытаясь успокоить колотящиеся сердце.

— Только… — замялся Фредерик, подойдя чуть ближе.

— Говори, не тяни, — не выдержала Исбэль.

— Король Бернад просил передать вам кое-что.

— Что же? — изумилась Исбэль.

— Что север не прощает обид, — сказал Фредерик и в воздухе блеснуло острие кинжала.

Исбэль вскрикнула и зажмурилась, отскочив на шаг назад. Отступить далее у нее просто не хватило сил, тело будто окоченело, превратившись в ледяную статую. Она открыла глаза, когда рядом послышалось возня, пыхтение и крики перепуганной Эсмер. Половинчатый Рыцарь успел перехватить руку убийцы, вывернув запястье с оружием, в это время Ульрик уже вынимал из ножен меч.

— Стойте! — вскричала Исбэль, останавливая меч Ульрика прямо в воздухе, — Уберите меч, сир Ульрик, — сказала она голосом, в котором не было и толики мягкости, — Держите его.

Карл схватил Фредерика с одной стороны, Ульрик — с другой. Тот попытался вырваться, но по его телу лишь прошли тучные волны и тот затих.

— Почему? — спросила она.

— Север не прощает обид, — отозвался он и Исбэль поняла, насколько же сильно он ненавидит. Она была слепа, если не видела этого раньше.

— Ты! — прошипела Исбэль, — Ты посмел поднять руку на моего ребенка. На мое дитя! — вскричала она громко, вмиг став похожей на разъяренную ведьму, чем изрядно перепугала рыцарей.

Фредерик Толли открыл было рот, но Исбэль не дала вымолвить ему и слова:

— Молчи! Что бы ты не сказал, все — ложь и ненависть! Тебе не вымолить прощения... Каждый получает то, что заслуживает, хочет он того или нет, — глаза Исбэль полыхали зеленым огнем ярости. Женщина, защищающая свое дитя, может быть адски страшна, с удивлением понял Ульрик и на всякий случай усилил хватку. Фредерик простонал от боли. Выпустив острые коготки, Исбэль вытянула вперед руки. Схватив ими щеки Фредерика, она оставила мелкие красные отметины на рыхлой белой коже:

— Я сделаю все вздохи, — произнесла Исбэль, ловя испуганный взгляд жертвы, — Ради тебя я дойду до последнего.

Фредерик чувствовал мятное дыхание, и это дыхание замораживало волю. Когда он досчитал до семи, то дернулся в последней попытке уйти от своего приговора, но хватка ослабла только после восьмого вздоха.

— Отпустите его, — отдала приказ Исбэль, отстранившись на шаг.

— Но королева…

— Пусть идет, — отрезала она.

Фредерик, не веря во внезапную удачу, начал медленно пятиться, но через мгновение уже отворил тяжелую дверь и сбежал по лестнице — вниз.

— Беги, — шипела ему вслед Исбэль, — Беги быстро, тебе все равно не получится уйти. Смерть не гонится следом. Она уже внутри.

Ведь Исбэль знала, что ее проклятье не покинуло ее, оно тоже внутри. И Фредерик бежал. Настолько быстро, насколько мог. Мелькали колонны, глядели со стен гобелены и тут же провожали следом, отскакивали в сторону служанки. Мужчина остановился только тогда, когда стало труднее дышать.

— Боги, как жарко, — согнувшись, прохрипел он, — Как жарко…

Ему показалось, что тело его охватил пламень. Хотя он и стоял прямо в объятьях промозглого осеннего бриза, кожа его горела, горело и нутро. Когда он попытался сделать следующий вздох, то свалился наземь. Через мгновение он был уже мертв.

Глава 41. Семья

Огромный палец скалы Отречения навис над морем, прямиком указывая на далекий горизонт, опоясанный тонкой алой лентой заката. Ночь робко дала о себе знать, но еще немного и Жница окончательно отберет у дня солнце. Это место было выбрано не случайно: срединные скалы, отрезанные от двух армий, не давали возможности приблизиться ни одной из них — переговорщики полагались только на те силы, с которыми пришли.

— А, жив еще, старый хрыч? — Бросил Бернад лорду Торелли, как только взобрался на скалу в окружении красных шлемов. С ним была дюжина королевских стражников, держащих руки на рукоятях мечей.

— Как видите, мой король, — ответил лорд Торелли, поравнявшись с Реборном, — Но стар я не больше, чем вы, так что еще повоюю.

Реборн тоже пришел не один, дюжина на дюжину — на скале Отречения собрались равные силы, с ним был лорд Торелли, сир Родерик, Беккет с Хубертом и еще восемь хороших мечников, которые могли составить достойную конкуренцию охране короля.

— Ага, я, значит, все еще твой король?! — вспылил Бернад, — а не подлость ли — присягать двум королям одновременно?

— Я присягнул в верности вашему сыну, — лорд Торелли погладил синюю бороду, увенчанную тремя золотыми кольцами. На теле его не было лат, только панцирь из плотной вареной кожи, по коричневому, почти черному кожаному доспеху были выжжены изображения зубастых транталов. Меч лорда Торелли висел на бедре слева, на гарду он положил левую пятерню с пальцами в количестве, соответствующем здоровой руке, — Две присяги — удел трусов и обманщиков. Мне скрывать нечего, король Бернад, доблесть моя чиста.

— Доблесть престарелого скотовода, которому моча вдарила в голову, — усмехнулся Бернад, который в отличие от лорда Торелли был облачен в стальной доспех. Пластины доспеха были тонки, прочны и подвижны на руках, плечах и ногах. Монолитная грудная пластина украшалась тонкими золотыми линиями, рисуя на животе лезвие меча, гарда его приходилась аккурат на сердце. С плеч Бернада струился черный бархатный плащ, подбитый золотым, — Привести бы сюда твою жену, чтобы она указала тебе место, да та померла. С таким характером, она, скорее всего, жарится в пекле. Как тебе угораздило породниться с такой гадюкой? Видят Боги, за свое предательство ты попадешь туда же, к ней! Не надейся убежать с Идущим по Небу.

Вердан Торелли поджал губы, совсем не обрадовавшись такой перспективе.

— Здравствуй, отец, — нарушил молчание Реборн, которому надоело это препирательство.

— Я, вижу, у тебя прорезался голос, — не ответив на приветствие взаимностью, снисходительно ответил Бернад, — Ну давай, расскажи мне, почему ты решил предать собственного отца как подлая гиена.

— Это ты собрал армию и пошел на меня с войной.

— А до этого ты созвал знамена! Скажешь, не так, а? Или ты собирал таких же предателей чтобы почесать спину Безумного?!

— Тогда скажи, что не пошел бы на меня с войной, если бы я не начал укреплять город, — голос Реборна казался спокойным и ровным. Кровь на его рассеченном лбу за сутки запеклась, а вот доспех был все еще вывален в грязи — он пришел на переговоры прямо с поля боя.

Любая ложь сейчас выглядела бы глупо, поэтому король Бернад промолчал, он был слишком зол, чтобы позволить себе выглядеть глупцом. Вокруг стояла странная тишина, не было слышно криков чаек, не выл ветер. Удивительно — всегда воющий бриз, никогда не утихающий в скалах, превратился в полный штиль, будто остановилось время, и только алый закат напоминал о том, что время все еще идет и вскоре наступит ночь. Алые плащи красных шлемов свисали плотными тряпками, полы их намокли, когда стражники покинули лодку, двигаясь по морской пене к побережью.

— Я очень хорошо тебя знаю, — в голосе Реборна можно было уловить разочарование.

— А я тебя, как оказалось, нет, — не менее разочарованно отозвался Бернад, — у меня больше двадцати тысяч, сын. Только безумец пойдет против такой орды. Как еще твоя армия не разбежалась, защищать врага!

— Ты знаешь, Блэквуды не отдают своего.

— И с каких таких эта сука стало твоей? Когда раздвинула перед тобой ноги?! — лицо Бернада начало краснеть и Реборн понял, что он еще только начинает злиться, — Думаешь, она сделала это от великой любви? Ты убил ее отца и брата, помни об этом. Она лишь трясется за свою жизнь. Это пока, а потом захватит твой ум и волю, ты и очнуться не успеешь, как она уже правит страной из твоей же постели!

— Ты говоришь сейчас о моей жене и королеве, тебе следовало бы тоже помнить об этом, отец, — огрызнулся всегда спокойный Реборн. В этот момент он увидел в глазах отца столько разочарования, что в нем можно было утопить все армии континента.

— Значит, верно все говорили, — казалось, голос Бернада осел и стал хриплым, — А я ведь не верил, до конца не верил. Когда дошли вести о твоих похождениях, подумал, да куда там ему! Двадцать семь весен балбесу, полжизни провел немощным, а тут вдруг на девку залез и сразу дите заделал? Глупец я, дурак, что не верил слухам…Чтобы мой сын, родной сын… я приезжал, ты ненавидел, уезжал, ненавидел… Как все мы, как весь север! Неужели ты все забыл? Что сделал этот треклятый король на нашей земле? Я ведь верил, что наша правда сильнее женского коварства! Посмотри на себя, Реборн, ты вовсе потерял свой разум. Мужчины достаточно делали глупостей из-за женщин, я не желаю, чтобы мой сын пополнил ряды подъюбников как все эти глупцы. Ты меня разочаровал… не передать словами, как.

— Ты до сих пор ненавидишь Дорвуда и все, что с ним связано. Но Исбэль — не ее отец. Она не имеет никакого отношения к Безумному и чтит Отверженного.

— Не важно кого она чтит, она такая же! В ней течет Дорвудова кровь, а кровь — не вода, ее не выпить и не высушить, можно только выпустить из жил. Дорвудова кровь, да еще и баба! Думаешь они чем-то отличаются друг от друга? Все они коварные хитрые шлюхи! Сегодня раздвигают перед тобой ноги, а завтра вонзят кинжал тебе в шею. А ты баран, просто безмозглый баран, на которого накинули удавку! Она ведет тебя, куда ей требуется, а ты покорно за ней следуешь. Помяни мое слово, эта хитрая сука вывернет тебя наизнанку и очнуться не успеешь, как будет видно твои кишки! Ты хороший воин, умелый боец, но только этой шлюхе удалось победить тебя без меча, своей мокрой щелью, которой она и держит удавку! — Бернад все распалялся, а Реборн что есть мочи сжимал рукоять меча, всеми силами стараясь его не обнажить, — Что, из-за того, что у тебя поднялся член на эту южную суку все, и отец теперь не нужен, да?

— Отец? — ухмыльнулся Реборн, — Отец, которому важнее отпраздновать победу, чем жизнь собственного сына. Я всегда шел в пекло ради тебя, а ты хоть раз сказал мне, что гордишься мной? Король Бернад всегда воспринимал мои старания как данность только из-за того, что принял меня калекой. Разве ты не боялся, что однажды я уйду и не вернусь? Ты когда-нибудь вообще дорожил мной?

— Брось, сын, не начинай разводить сопли про родительскую любовь и прочую ерунду, — может быть, Бернад и хотел ответить как отец, но не мог — слишком неуступчивый, черствый у него был характер, — Ты слишком взрослый, чтобы думать о такой чуши. Долг! Тебя вел долг, мной ведет долг. Это все, что есть у меня и у тебя и это самое главное для северян. Если мы будем поддаваться слабостям, от нас ничего не останется. Пора уже давно это понять, я тебе не мамка и ты не у моей титьки.

Реборн взглянул на далекий горизонт, алевший за спиной отца. Солнце не слепило, странным образом оно сделалось мягким и всю силу свою отдало в цвет закатной крови. На фоне заката чернело множество смоляных кораблей — Глаэкорский флот, не тронутый огненными шарами баллист. Он начал приближаться к гавани в тот момент, когда король Бернад сошел на землю.

— Это правда, ты мне не мать. Ведь только она мной по-настоящему дорожила, — ответил Реборн, разорвав тягучую тишину.

— Мать, говоришь? — покачал головой Бернад, будто поняв что-то, — Так вот оно что, бабьей ласки захотелось? Даже если эта сука не укокошит тебя через пару весен, то родит тебе приплод и окончательно свяжет по рукам и ногам! У тебя еще есть шанс все исправить, сын. Отдай девку, и я все забуду.

— Нет, не забудешь. Просто я перестал ненавидеть. Ты никогда не простишь меня за это, — последующие слова Реборн процедил через силу, — Это моя семья, мой сын. Моя плоть и кровь. Ты не вправе лишать меня всего этого.

— Я твой отец и имею право на все, щенок! — вскричал Бернад, — С чего это ты решил, что будет сын? Думаешь, от твоего мертвого семени сможет родиться что-то путное? Только мертворожденные и девки, и ничего более. Помяни мое слово, Реборн, у тебя не родится ни одного сына, ни одного! Как чувствовал, что нужно было покончить с ней еще тогда. Теперь придется еще и вырезать этого выродка из ее живота.

Послышалось шуршание. Реборн обнажил меч. Мгновение спустя мечи красных шлемов уже ловили блики заката, стражники обступили короля Бернада. За спиной Реборна, словно отражение врага, показались лезвия клинков рыцарей и мечников. Только сир Родерик остался неподвижен, не обнажив клинка.

— Поднял меч на собственного отца? Ну, давай! — король Бернад дал знак охране отступить на шаг назад, отцепил меч с бедра, и, не вынимая из ножен, бросил его себе под ноги, — Если хочешь драться, то я умотаю тебя голыми руками, мне не нужно будет для этого даже оружия, потому что ты его не заслуживаешь! Но знай, умру я или нет — Аоэстред сгинет в руинах. Я дал полную свободу Велимиру Ордосскому, он вырежет каждого в этой чертовой столице. Нас двадцать тысяч, если ты не забыл, двадцать! И кораблей гораздо больше, чем спряталось у тебя за скалами. Слепец, глупец и предатель!

Но Реборн не стал атаковать, рука, сжимающая меч, так и не поднялась, только взор устремился куда-то вдаль, поверх плеч короля Бернада. Голос его был пугающе спокоен:

— Обернись, отец.

Бернад замер, сузив глаза.

— Что?!

— Мой король… — послышался за спиной голос начальника красных шлемов.

Бернад обернулся.

Закатное зарево стало толще, пуская алые корни в белизну морского горизонта. Желто-алая макушка солнца уже почти утонула в море, заставив дрожать сумеречный воздух. Черными семечками подсолнухов смоляные корабли усыпали королевскую гавань, среди них виднелись неспелые — деревянные карраки Отвесных Скал и гнилые — сожженные баллистами корабли, готовые вот-вот пойти на дно. Вдали слышались крики, короткие перебранки на побережье, но все они так или иначе поглощались сумеречной тишиной, словно огромным волшебным монстром, заглушающим все звуки. Только тихое шептание прилива напоминало о том, что глаз видит море, а не бескрайнюю стеклянную гладь, лишенную всякой жизни.

Там, на самой линии горизонта, где синее встречается с алым, десятками розовых парусов пестрели корабли Восточников. Алый закат, алые паруса, алые шлемы и алая кровь на песке — слишком много красного вобрал в себя этот удивительно спокойный вечер. Розовые паруса боевых галер, карраков и фрегатов, гордо отпечатав на ткани большую крынку молока сливались с кровавым горизонтом. Кораблей было так много, что от розового начинало рябить в глазах. Они замыкали гигантское кольцо, отсекая обратный путь флоту союзников.

Он так и глядел на них, пока в спину ему вонзались слова:

— Посмотри на гавань — твои корабли горят. Мы можем заряжать баллисты еще очень, очень долго, а стены Аоэстреда настолько крепки, что продержатся еще много лун. Вот только у тебя нет столько времени. Твои двадцать тысяч превратятся в пепел, — голос Реборна холодил раннюю осень, — Я скажу, что будет, отец. Развернется кровавая бойня, в которой не будет победителей. Даже если твоя армия согласится сойти со смоляных кораблей и пойти против своего же народа, от нее ничего не останется. Глаэкор останется без защиты и уже завтра на нашу землю высадятся твои же союзники. Одним Пригорком не обойдется. Ты отомстишь, но потеряешь страну.

Король Бернад повернулся к сыну.

— Сир Родерик, — позвал Реборн. Начальник походной стражи встал рядом, вытянув перед собой незажженный факел, смоченный смолой черной осины. Рядом с намотанным на древко тряпьем он держал пузырек с соком огненного плюща, — Как только факел вспыхнет, на стенах зажгутся кострища. Это будет знаком для Восточников к началу атаки. Ты давал мне шанс все исправить, теперь я даю его тебе. Может, я и разочаровал тебя, как сын, но у тебя есть возможность сохранить жизнь Кассу.

Бернад снова обернулся, глядя в напряженную даль. Велимир Оордосский медлил, не решаясь начать атаку. Восточники, словно притаившиеся звери, пасли своих овец, наведя на смоляные корабли стрелы, смоченные жидкостью пиромантов. Бернад был уверен, что это так — Теллостос был единственной страной, в которой произрастал огненный плющ, у Реборна точно хватило бы стрел, чтобы потопить все его корабли: смола осины вспыхивала при соприкосновении с соком плюща, словно сухая щепа. Велимир Ордосский это знал, а без смоляных кораблей его армию перебьют, словно слепых щенят. Он обоснованно боялся, не решаясь выступить первым.

В первый раз в жизни своей Бернад воспринял рассудительность сына не как нечто должное, а как нечто весомое настолько, что выиграло бы по тяжести наковальне на их фамильных штандартах. Отец смотрел на сына тяжело, тягуче и задумчиво, понимая, что скала Отречения стала для него помостом поражения.

— У меня есть для тебя подарок, — после долгой, очень долгой паузы отозвался король Бернад, не отводя взгляда от Реборна. Он дал знак начальнику красных шлемов: — Сир Торвальд.

Тот отделился от дюжины, подошел к краю скалы и громко свистнул. Взяв троих людей, он ненадолго удалился, вернувшись с кем-то под черным блэквудским плащом, накрытым с головой. Бернад сорвал плащ с пленника, обнажив его лицо.

— Юстас, — выдохнул Реборн.

— Простите, мой король, — виновато отозвался слуга, — Я дурак, поперся за рыбачкой. Не может она не солить, даже во время войны. Бабы дуры, что с них взять... Да и я не умней.

— А ты это хорошо сказал, — произнес король Бернад, — Сохранить жизнь оставшемуся сыну. Стало быть, понимаешь, что называться моим сыном больше не имеешь права. У меня остался только Касс.

Реборн перевел взгляд с виноватого Юстаса на отца:

— Ты отрекаешься от меня?

— Сними фамильную печать.

Под редкие крики чаек Реборн вернул меч в ножны, под плач чаек взялся за перстень. Он носил его, никогда не снимая, только во время боя перемещал с правой руки на левую, чтобы тот не отбил пальцы. Ненадолго задержав в руках, Реборн в последний раз взглянул на него: чистое серебро, на боку стройными буквами выбит девиз дома Блэквудов: «Бойся наших клыков», а венчал перстень непроглядный черный опал. Только у первенца, наследника, имелся черный опал, Кассу достался оникс. Глава дома — король — носил перстень с черным бриллиантом посередине.

— Теперь он снова твой, — сказал Реборн, бросив перстень к ногам отца. Сир Торвальд Стронхолд отделился от красной массы и поднял перстень. Вскоре тот оказался в руках Бернада, — Отпусти Юстаса.

— А вот это, думаю, невозможно, — ответил Бернад, — Иначе какой же это подарок? Сир Торвальд.

Красный шлем приставил острие клинка к животу Юстаса и тот беспомощно взглянул на своего воспитанника — Реборна, с которым он провел почти всю свою жизнь.

— Отпусти Юстаса, иначе я дам знак Восточникам.

— Если ты это сделаешь, то потеряешь все. Кажется, так ты мне сказал? Ну и куда делась твоя рассудительность, сын?

— Кажется, только что ты от меня отрекся.

— Это да, оговорился. Но я не уйду без крови. Если ты думаешь, что оставишь за собой последнее слово, то ты дурак.

Реборн повернул голову в сторону сира Родерика, излучавшего крайнюю твердость и воинственность, но почему-то все же затаившего дыхание. Воздух только вошел в легкие, как Реборн услышал голос Юстаса:

— Не надо, мой король, — сказал Юстас и лицо его озарила улыбка, — Мы не проживем дольше, чем нам отведено. Я был счастлив вести вас по жизни. Помните обо мне. Правьте достойно.

С этими словами Юстас подался вперед, напоровшись на острие клинка. Алое пятно крови выступило на его чреве, смочив и белую рубаху и расшитый зелеными лилиями молочный жилет. В мгновение вздоха подул промозглый бриз, начав хлестать по щекам. Он был настолько колким, что заставлял слезиться глаза. В глазницах небесного жеребца потухла звезда и Жница, что отбирает, приняла свою жертву на скале Отречения.

Реборн в пылу гнева обнажил свой меч и подался вперед. На его плечо вдруг легла тяжелая рука, одернув его назад:

— Он сделал свой выбор, мой король, — послышался голос Вердана Торелли над его ухом, — Не надо.

Повернул голову, Реборн взглянул на плечо. Правая рука десницы лежала на стали вороненых лат, одним-единственным пальцем сдерживая его ярость. В этот палец Вердан Торелли вложил все: силу, зоркость и верность. Выглядело это до одурения странно, Реборн на секунду растерялся, не решаясь преодолеть храбрость одинокого пальца.

— Не смей возвращаться в Глаэкор, — отрезал Бернад, переступая через бездыханное тело Юстаса, — Отныне это не твой дом, и я тебе не отец. Увижу тебя на моей земле — выпущу кишки.

Отец ушел. За ним последовали красные шлемы, увлекая за собой плащи, а потом протрубил горн. На пляжах началась суета, солдаты, моряки и рыцари всходили на корабли, что-то громко крича и переругиваясь между собой. Уносили раненых. Еще долго Реборн возвышался над телом Юстаса, пока черные корабли покидали гавань. Те неумолимо приближались к горизонту, смешавшись вскоре с розовыми парусами Восточников. Прежде чем окончательно поравняться с закатом, они прошли мимо них, словно нитка сквозь игольное ушко. Прошло лишь мгновение, и смоляные фрегаты окончательно исчезли за линией моря. К тому времени ночь покрыла землю и всю столицу вместе с Шахматным замком. На небо взошел вороной жеребец, выставив вперед свои серебряные копыта — без взгляда и без сердца, он вновь начал скакать по полотну ночи, увлекая за собой судьбы людей.

Возвращался Реборн с тяжелым сердцем. Отец так и не обнажил своего меча, но разрезал его душу до самых костей. Он знал, что рана эта будет сопровождать его до самой смерти.

Повсюду горели факелы. Столица оживала. Корабли Восточников заполняли гавани, приставая к причалам. Столица наводнилась гостями, и, не способная вместить всех, принимала их прямо на пляжах. Бронзовокожие воины купались в морской пене волн, удивляясь множеству мелких водорослей, горящих синим холодным огнем. Близилась зима и пляжи вспыхнули голубым светом, приливные волны горели изнутри, сквозь толщу воды. Гости разводили огромные костры, то тут, то там видневшиеся на пляжах, огромные быки, свиньи и всякая дичь крутились на вертелах, наполняя животы. Восточники отмечали победу так и не свершившегося боя.

Реборн зашел за стены замка уже глубокой ночью. Во дворе расположили раненых, их было много, в темноте Реборн даже не мог рассмотреть, насколько. Сир Хардрок мельтешил между рядами солдат вместе с Верноном. Пожилой клирик скептично относился к холодящей мази, сразу почувствовав конкуренцию своему методу врачевания. Он гневно запахивал полы своего широкого халата и покачивал головой, когда Хардрок давал солдатам жевать дурман-траву, а потом смазывал их кожу мазью. Сухие жилистые щеки Вернона нервно дергались, когда он гонял Сестер Храма, дабы те успевали смачивать повязки экстрактом дурман-травы, который он выделил из ее листьев еще несколько месяцев назад. Он считал, что наложение сока поверх раны несет гораздо меньше последствий для сонного разума воина, а Хардрок утверждал, что эти воины по обыкновению своему так много закладывают за воротник, что от одного применения травы во внутрь ровным счетом ничего не изменится. Реборн даже припоминал, что лекари подрались по этому поводу. Длилась эта схватка недолго, правда, обоим после нее пришлось подстричься.

— Живой! — услышал Реборн знакомый голос визжащей женщины, — Живой! Я знала!

Она кинулась к нему, выбежав во двор. Исбэль мчалась мимо пылающих факелов, мимо перепуганных Сестер, мимо серого камня и уставших от долгого дня лошадей. Когда она прыгнула, Реборн поймал ее прямо в воздухе. Руки ее сомкнулись на его шее, а огненные локоны окутали латные плечи и голову. В нос ударил знакомый запах лаванды и вербены. Исбэль прижалась к его щеке своей щекой и Реборн почувствовал, как ее соленые слезы щиплют мелкие раны на его коже. Эта приятная боль растворяла тяжесть в его груди. Она таяла, словно лед под полуденным весенним солнцем, ласковые лучи оставляли теплоту в сердце.

— Я боялась, я так боялась! — хватка оказалась настолько сильной, что никакой кошке за королевой было не угнаться. После долгих объятий Реборн насилу отцеплял птичьи пальчики, пытаясь успокоить дрожащую Исбэль.

— Чего же ты боялась?

— Снова остаться одной.

В больших малахитовых глазах было столько надежды, счастья и блестящих слез, что он понял: любит, всем сердцем любит. И плевать, что говорил отец, раскалывая его душу на тысячи ледяных осколков. Они растаяли сразу, как только коснулись ее теплоты.

— Посмотрите на него, во! — как только Вердан Торелли оказался за стенами замка, он тут же поднял правую ладонь с указательным пальцем и начал всем его показывать. Он тряс пальцем, протыкая воздух, а широкую грудь его распирала гордость, — Значит, не только в носу ковыряться годен! Посмотрите на него, этот палец спас тысячи жизней, целые страны!

К счастью, на этом моменте Вердан Торелли остановился, не став приписывать конечности более обширные заслуги.

— Кто это? Фредерик? — удивленно спросил Реборн, когда мимо него пронесли мертвого гонца, его тучное тело невозможно было не узнать даже при сумерках ночи.

— Да, это он, — ответила Исбэль, спрятав лицо на груди Реборна.

— Что с ним случилось?

Королева ответила не сразу. Отстранившись от черных вороненых лат, она твердо произнесла:

— Его убил восьмой вздох.

Глава 42. Заключительная. Кружево судеб

— Есть свободные кварталы на севере Аоэстреда. Несколько весен назад там бушевала весенняя хворь. Она унесла тогда многих... тысячи, — Исбэль ластилась к Реборну, открыв налившиеся груди, и опыт подсказывал ему, что неспроста, — После там поселились инаркхи, и никто из них не умер. Лекари сказали, что он теперь чист. Сир Хардрок это подтвердил...

— И чего же ты опять от меня хочешь, женщина?

Бремя жены пробуждало в нем особенное внимание, и Реборн знал, что Исбэль это тоже знала и не стеснялась этим пользоваться. Но в последнее время она была не раз поймана за лизанием колонн в тронном зале, поэтому Реборн относился с настороженностью к ее просьбам и желаниям. Оправдательные рассказы о поисках кристаллов соли среди розового кварца, в целом, его не переубедили.

Исбэль отстранилась, обиженно запахнув полы сорочки:

— Твои солдаты грубы с Теллокстоскими женщинами. Поступают жалобы что они слишком приставучи, — ответила она и волосы ее пушились под натиском вечернего бриза. Реборн лежал на подушках в своем любимом вечернем костюме — совершенно нагой.

— Нрав южанок горяч, как и солнце, обжигающее их обнаженные плечи. Северяне не привыкли ни к тому, ни к другому. В жару хочется напиться. Но насколько я знаю, мои солдаты утоляют жажду в борделях.

— Нет, — нахмурилась Исбэль, — Не только в борделях. Все стало гораздо хуже. Армия слишком зачастила в дома терпимости. Девы ночи на это жалуются. Шлюхи!

— Северяне крепки в любви.

Это уж Исбэль знала не понаслышке.

— Девы ночи не справляются. Начали страдать не только общественные женщины. Я хочу, чтобы ты решил этот вопрос, — Исбэль сдвинула брови.

— И как же ты хочешь, чтобы я это сделал? Легче запретить им дышать, и того проку будет больше, — тяжко вздохнув, ответил Реборн, он уловил решительность в голосе жены. Заначит, сегодня точно не отстанет, понял Реборн.

— Я всегда была против борделей, но приходилось с ними мириться. Однажды в столице запретили алкоголь и люди стали травиться домашними настойками на грибах. Боги не создали из нас пьяниц, но мужчины все равно тянутся к бутылке. Боги обязали их тянуться к женщине, так что будет, если запретить им посещать дома терпимости?

— И все же есть в тебе капля мудрости, женщина.

Не в первый раз Исбэль пытается убедить его повлиять на своих солдат, и порядком подпортила ему нервы. Он бы ее выпорол, но опасался, что ей это понравится. Реборн протянул руки, увлекая на себя картинно обиженную Исбэль.

— Не куксись, котенок, — Исбэль смотрела глазами большими и жалостливыми, а Реборн корил себя за мягкость собственного сердца. Отец-таки оказался прав: со временем Исбэль все чаще ломала его волю и все чаще он исполнял ее желания. Он иногда задавал себе вопрос, каким был бы Теллостос, не делай он этого. Наверное, нужно было быть строже, но зачастую Реборн не находил в себе силы сказать жене «нет».

— Рассели их по свободным кварталам и разреши брать в жены южанок. А кто женат, пусть привезет семьи из Глаэкора и получит нашу защиту от твоего отца, — Исбэль прижалась к Реборну, все такая же недовольная, — Крестьяне пусть идут в феоды лорда Лонгривера. Коты как раз расправились с сусликами, крестьяне теперь не боятся обрабатывать земли и осваивать болота, ему нужны руки. Ремесленникам тоже найдется применение. Зачем держать столько людей в столице? Или ты все еще боишься своего отца?

— Я никого не боюсь, — грозно ответил Реборн и нахмурился, обнажив свое недовольство. И все же, на него всегда это действовало, удовлетворенно подумала Исбэль.

— Помнишь, ты обещал вернуть мне всех, — тихо прошептала Исбэль, ласково кладя голову на его грудь, — Верни мне их.

— Я никогда не нарушаю обещаний.

Только спустя годы людям стал понятен истинный смысл пророчества. Мертвые восстали, родившись вновь, глотки тысяч младенцев оповестили об этом мир. Они пошли за своим королем. Через двадцать весен у Реборна появилась еще одна армия, когда север соединился с югом, ожили новые кварталы, а суслики уже никого и никогда не страшили. Королева родила шестерых. Ровно по числу тех мужей и женихов, что потеряла пшеничная вдова. Все они были либо зачаты, либо рождены на пшеничную весну, каждую четвертую. И как бы не старался король, не получалось зачать ни позже, ни раньше. А старался он всегда самоотверженно, как и полагается северянину.

Первенца назвали именем Касса — ее любимого младшего брата, второго — Лорел, как старшего брата, а третьего сына — Дорвуд, в честь отца. Король сдержал свое слово, вернул ей и их.

После первого разрешения от бремени королева вилась вокруг первенца, шипя и не подпуская никого, кроме кота и, временами, его родного отца. Помутнение ее продолжалось несколько недель и Реборн твердо убедился в том, что женщины теряют разум, когда становятся матерями. Приближался к наследнику он с осторожностью, опасаясь, что королева еще раз его укусит.

— Прошу, любовь моя, пусть хотя бы одно дитя унаследует фамилию Фаэрвинд. Не первенец, ибо просить о таком невозможно, — Исбэль честно выдержала несколько месяцев без всяких просьб. Далось ей это нелегко, — Любой, кто первым родится рыженьким, — Исбэль была ласкова, словно кошечка. Она гладила Реборна по плечам и голове, запуская пальчики в густые кудрявые волосы, целовала его макушку и уши. Реборн уткнулся в ее располневшие груди, вдыхая родной запах вербены и теплого молока. — Лорд Лоухерт как-то обмолвился, что верность его ко мне безгранична, но на троне все равно Блэквуды. Старая монархия погибла... Думаю, печалится не только он. Если благородные лорды будут знать, что один из наследников мужеского пола несет фамилию деда, то перестанут шептаться. Кто знает, чем это может обернуться в будущем? Мы должны даровать им хотя бы призрачную надежду, что отпрыски Фаэрвинд когда-нибудь займут трон, если на то будет воля богов. Это охладит их недовольство.

Рыжим родился Лорел, и он унаследовал фамилию Фаэрвинд.

Люсьен вырос размером с огромного волка и ростом своим почти догнал Лютого. Он все же был уличен в коварстве, когда королева вставала ночью к младенцу. Кот разбил ее сердце в тот момент, когда стянул бант с пушистой шеи и метнулся в сторону балкона. И все же, со временем они с королевой пришли к согласию: Люсьену было разрешено отправляться на королевскую охоту вместе с Лютым, при условии, что будет вымыт и тщательно расчесан по приезду. Поговаривали, что Лютый частенько уступал ему оленя или кабана, Реборн утверждал, что исключительно из-за благородства, а не страха.

Прошло несколько лет с тех пор, как Беккет попробовал сковороду турмалиновых грибочков, и с тех пор ни разу не заподозрил слух свой в предательстве. Каждый раз, когда луна взращивала свое чрево, он все же отведывал их, посчитав за лекарство. Отоваривался Беккет у заезжих торговцев, продававших грузди лекарям за три медяка. С тех пор, как сгинули суслики, цены на них сильно упали.

Глаэкорские коты хорошо выполнили работу, сократив популяцию отчаянных грызунов, но мясо сусликов впитало в себя отраву болот и первое время коты, отведав кусачий деликатес, мучались странной жаждой, забредали в деревни и высасывали молоко прямо из-под коров и коз. Случалось это и позже, когда кто-то из котов слишком долго бродил по болотам и дышал парами дурмана. Поговаривали, что страдали от шипастых торгарцев и лесные животные. Селяне начали ставить по ведру молока на выходе из деревень в дойные часы — каждый закат и каждый рассвет, чтобы коты не пугали стадо. Со временем некоторые из них поселились в домах.

Королева Исбэль взяла моду каждое начало недели вычесывать Лютого, и тому это понравилось. После процедур он брал в пасть чесалку и проходился по замку, а потом по всему двору. Он выискивал любого, у кого есть руки и просил повторить с ним то же, что делала королева. Никто не мог отказать ему, и вскоре все уже знали, как правильно и в какую сторону чесать этого пса. Прошло довольно много времени, прежде чем Лютый перестал пугать своим внешним видом, но потом вполне походил на большую, упитанную дворовую собаку.

Для некоторых лордов битва искупления окончилась печально. Лорд Конред Веласкес и лорд Периант погибли, навсегда отмыв имя своего дома и осыпав себя славой, лорд Брендан Лоухерт лишился больной ноги. Правда, больше радовался, чем печалился об утрате. Не обошла та же участь и лорда Узереса Антрантеса, честно стоявшего позади авангарда из закованных в железо воинов до самого последнего мгновения. Позже, у себя в резиденции, сидя у горящего камина и попивая крепкое кровавое вино, он рассказывал, как потерял плоть во время боя, во имя клятвы и доблести собственного рода. И нет на свете человека преданней, нежели он. Деревянное древко его правой ноги покоилось на пуфике, совсем близко к огню, пока его ублажала любовница. Речи его были возвышенны и проникновенны, и в этот момент иногда сбивчивы, только до нежного слуха девушки так и не дошли слова правды: лорд Антрантес и еще лорд Бордовей Уолгот знали, что тот, возвращаясь с поля, поскользнулся на коровьей лепехе и упал, напоровшись на копье мертвеца. Грязь войны проникла в кровь. Лекарь отнял его ногу через три дня. Чтобы скрыть правду, Антрантес женил младшего сына на дочери лорда Уолгота, заручившись его молчанием. Бордовей Уолгот не был враг сам себе, ведь свинья на его гербе давно превратилась в кабана, и по этому поводу ему хватало вечных сплетен. Пересуды о неудачливом свате ему были не нужны.

Не прошло и весны, как леди Алисия сбежала с сыном лорда Антрантеса, чтобы возобновить разорванную помолвку и тут же скрепить ее узами брака. Отпрыски лордов подкупили вечно пьяного клирика в какой-то захолустной деревне выпивкой и двумя золотыми, после чего он благополучно их обвенчал. Его нашли гончие под грудой соломы — все еще пьяного и немного обмочившегося. Под лай собак он во всем сознался, кроме того, куда могли отправиться молодожены. Их нагнали уже в порту, когда те отбывали на дальние рубежи, чтобы избежать гнева родителей. Исбэль хваталась за голову, недоумевая, как Алисия могла поступить так. Настолько легкомысленно для благочестивой леди... Скептичный взгляд Реборна она называла предвзятостью.

— Кажется, она говорила, что в детстве хотела пойти в шуты, — сказал тогда ей Реборн, — Все эти завязки, колокольчики... Опрометчивое замужество еще не так плохо.

— Нет. В барды. Алисия хотела пойти в барды!

— Разве она умеет петь?

Исбэль ничего не ответила, ибо Алисия петь не умела.

Старого лорда Лоухерта ждал еще один удар, а лорд Антрантес очень долго смеялся. Назло старику он принял Алисию у себя и никогда не приглашал ни его, ни Брендана к себе в гости.

Пентри предложили место начальника тюрьмы взамен покойного Дорка, но тот отказался, напросившись в смотрители за королевскими садами. Прогулки между цветущими кустами сирени хорошо влияли на его больное нутро. Со временем бывший наемник обзавелся хорошим тряпьем и тщательно отслеживал все веяния моды. Он любил гонять садовников, придумывая фигуры изподатливых кустов кизильника. Особенно ему нравились зайцы. В первый же год Пентри решил засадить зимолюбкой весь чернозем, предназначавшийся под чайные розы. Отвар из нее, врачующий его кишки, он пил круглый год.

Пайк до самой старости прослужил солдатом, все это время его сопровождал верный меч — Дороти.

Лорд Вердан Торелли до самой смерти прослужил десницей. Он больше не посещал Отвесные Скалы, чтобы поохотиться на транталов, но несколько раз снаряжал экспедицию к горе Перемен. Престарелый воин хотел выгнать дракона из каменного логова, поковырявшись мечом в огнедышащей ноздре. Реборн объяснял его старания нездоровым интересом к всякого рода ящерицам. Дракона Вердан Торелли так и не нашел, зато отыскал несколько добротных алмазов в застывшей лаве. Единственный палец на правой руке он прозвал «пальцем мира», но признал, что каковы бы не были его заслуги в прошлом, теперь им снова можно было только ковыряться в носу. Посему, чтобы освежить былое, Торелли при каждом удобном случае показывал этот палец. К сожалению, далеко не все этот жест понимали правильно.

Слухи о вольной жизни десницы не давали покоя королю Бернаду, поэтому он каждую весну выгонял его дочек из Глаэкора погостить у любимого отца. Три девицы приезжали в Шахматный замок, и это больше походило на набег, чем на визит родственников. Каждая из них привозила с собой по чугунной сковороде, ибо уже в первый визит стало ясно, что с хорошими сковородами в Теллостосе было туго. Дафна старшая, Дафна младшая и Мальва частенько давали ими затрещину нерасторопной прислуге, которая мечтала летать по небу, чтобы научиться все успевать. Старшая Дафна посещала пекарню, нагревая сковороду в открытом огне, чтобы раскаленный чугун научил-таки прислугу уму-разуму. Когда белые тяжелый кулак упирался в обширные бока, а сковорода грелась над пламенем, прислуга бледнела, гадая, кому же достанется раскаленная сковорода на этот раз. Чаще всего почему-то прилетало поварятам, которые и вовсе были не причём. Даже королева опасалась сестер Торелли, а Реборну было все равно. Родной же отец, Вердан Торелли, в эти моменты как раз снаряжал экспедицию, на время похода оставляя сиротками своих дражайших детей. Те не особо печалились об этом — красоты столицы вызывали в них такой восторг, что обе Дафны и Мальва решили посещать замок каждые полвесны. Через несколько весен каждый портной Аоэстреда знал их и каждый одинаково боялся. Младшая Дафна любила оттягивать им вихры, спрашивая, почему платье на ней не сидит так же, как «на королеве Исбэль», намекая на прекрасную посадку ее стройной фигурки. Ей закономерно отвечали, что ее комплекция несколько… более округла, за что получали еще и затрещину.

Мальва влюбилась в королевского стражника — Хуберта, неудомевавшего, когда он успел так провиниться. Однажды утром она, со слезами на глазах, заявила о насилии и потребовала от Хуберта благородного ответа, намекая о браке. Тот не выдержал ни взгляда десницы, ни взгляда короля, понимая, что вскоре ему предстоит вернуться в родной Глаэкор. Он бы и мог себя оправдать, но постеснялся признаться, что это Мальва проникла к нему в комнату под покровом ночи и взяла его силой. Мальва родила девочек-близняшек, а Реборну было искренне жаль своего рыцаря, когда перед отплытием он посмотрел ему в глаза. По каждому отъезду трех сестриц прислуга устраивала пир, а Исбэль заказывала на их стол огромный земляничный пирог у лучших пекарей Аоэстреда, словно извиняясь за то, что им всем пришлось пережить.

Ульрик попросил руки Эсмер. Впрочем, для Исбэль это не стало неожиданностью. Она начала ждать просьбы о союзе еще когда Ульрик стал ходить больше за Эсмер, чем за своей королевой, а ее перестала пугать его челюсть. К тому времени Ульрик перетаскал всю королевскую клумбу, и та надолго засела в волосах Эсмер огненно-красными розами. «Как его пламенная любовь», — щебетала девушка. Что ж, так никаких клумб не напасешься, рассудила Исбэль, решив попросить короля о протекции. Родители обоих бы не приняли этот союз... В определенный вечер девушки уселись за пасьянс, ожидая жениха, чтобы тот изъявил желание перед королевой. В тот момент, когда башня сразила волка, Ульрик пришел раскрасневшийся и возбужденный — он только что побывал у короля. Руки его были в ссадинах, а на лице капли крови... не его крови. В глазах — возбужденный блеск. Он убил обидчика Эсмер в честной дуэли и, ведомый благородным чувством, тут же попросил аудиенции у Реборна. Ведь он не трус, чтобы биться за любовь окольными путями... Король был, мягко сказать, удивлен. Эсмер расплакалась, сказав, что сбросится со скалы, если им не бывать вместе, а Ульрик, подумав хорошенько, сказал, что тоже.

— Их союз расположит благородные дома юга к северянам, — убеждала Исбэль Реборна, всеми силами стараясь искупить доблесть Ульрика собственной разумностью, — Только я не хочу, чтобы Эсмер покидала замок, мне нужна моя фрейлина. Пусть она останется, а Ульрик продолжит службу.

Реборну пришлось подчиниться, ибо он не хотел допустить раздор в армии — его благородные воины убивали друг друга из-за женщины — только брак мог оправдать то безрассудство, на которое пошел Ульрик. Узнав о искуплении, омытом кровью обидчика, отец Эсмер смягчился и на их свадьбе назвал Ульрика сыном. Отец же Ульрика был рад, что он не привез в дом южанку. Несмотря на горячие просьбы королевы, повышения своему гвардейцу Реборн не дал, сказав, что сначала он должен научиться пользоваться своим умом так же искусно, как храбростью и мечем.

Каждый год Исбэль подпаивала скромную птичку-Эсмер, чтобы та поделилась с ней самыми сокровенными тайнами, о которых она обычно молчала. Исбэль узнавала много лишнего, прежде чем доходила до самой сути. Эсмер жаловалась, что Ульрик запрещает ей седлать коня, хотя совсем не против, чтобы то же самое она проделывала с ним в спальне по ночам. Все время забывает, что она любит персики, и заказывает у повара сладкий пирог с земляникой. У него очень сильно пахнут ноги... К слову, спустя двадцать весен Ульрик так и не научился целиться точно по центру горшка.

Леди Кастелиана родила сына, и того сразу определили в дом при храме, завещав быть клириком. Лорд Лонгривер долго ворчал, ведь ранее жена родила ему трех дочерей и оправдывалась, что просто не умеет рожать сыновей, к тому же слишком стара для этого. Оказалось, что рожать сыновей она умеет и не слишком уж и стара, пожилой лорд не хотел слышать никаких оправданий. Ей пришлось родить еще одного ребенка. У лорда Лонгривера появился первый наследник мужеского пола.

Марта понесла через год после того, как ее уличили в распутстве. Самый важный вопрос — кто отец ребенка из десятков ее любовников решился сразу, как только он родился. Наверняка, это был корабел, присланный восточниками в Теллокстоские гавани, ибо он был единственным, кто оказался черен, словно смола. Ровно так же, как и его отец. Отбывая, отец пожелал забрать сына с собой, и король не противился этому желанию. Марте же было все равно. На удивление, она не испытывала к ребенку всего того, что должна испытывать мать к своему дитя и с охотой отняла его от груди уже на третьем месяце. Со временем ее все же сослали в дальний феод, ибо ее бесстыдство не могла оправдать ни одна монаршия симпатия. Видимо, девушка не пожелала стать служанкой не очень известного и не очень щедрого лорда и сбежала. Поговаривали, что она осела в каком-то борделе на дальних берегах.

Касс родился крепким младенцем и нуждался в заботе матери гораздо меньше, чем она считала. Уже с двенадцати весен он начал выходить в море, охотясь на акул и китов. Когда в Агатовое море прорвались кракены, а исполнилось ему тогда уже целых восемнадцать весен, Касс совсем пропал. Луны росли и худели, Исбэль все вглядывалась в морскую даль, вспоминая любимого и ласкового сына, она еще помнила, как он прижимался к ее груди своими сладкими губами, всего один взгляд назад... Касс повзрослел слишком быстро, сбежав с китобоями в море. Он говорил ей, что холодные воды вселяют в него жизнь. Это было действительно так. Касс тяжело переживал жару, превращаясь летом в мокрое пятно плоти. И скрывался от нее на корабле, опасно приближаясь к границам северного Глаэкора. Частенько он подплывал к земле, которая снилась ему во снах, кажется, он даже узнавал вдали черные осины... Их он тоже видел во снах, каждую ночь. Огромные, плотные стволы, источающие угольную смолу, совсем не те, что выросли на побережье в Теллостосе. Они излучали мощь. Серые дни тянулись, северное море леденело ветром от горизонта до горизонта. В один из таких дней раненый кракен обвил рыболовное судно Касса щупальцами толстыми, словно стволы снившейся ему осины и переломил его, словно гнилую щепу. И тут же пошел ко дну, увлекая растерзанное дерево за собой. Выжили два матроса, один юнга, Касс и его Половинчатый рыцарь. Они очнулись на крупной серой гальке самого северного побережья Глаэкора... Стоял нестерпимый холод — гладкие камни уже успели покрыться тонкой коркой льда, вдали завывали волки... Пока кронприц пребывал в забытье, Карл, его верный Половинчатый рыцарь, отгонял голодных волков. Те скалились и рычали, почуяв запах свежей крови. Бежавших матросов загрызли сразу. Юнга обнажил нож и держался до последнего. Карл перерубил двоих и лишился мизинца на левой руке. Когда Касс очнулся, то задушил последнего волка голыми руками.

Весть дошла до слуха короля Бернада, и его всегда недовольное лицо превратилось в гневное. Старик восседал на троне в окружение дочерей, внучек и племянников и молотил кулаком по натертому до блеска железу. Родной сын его, Касс, волею богов тезка внука, скончался от весенней хвори три весны назад, оставив после себя только троих дочерей. Сын толстого Магнуса, не менее толстый Магнус второй, вытянулся при вести, и его бычьи глаза угрожающе блеснули. Он был ближайшим наследником, и потребовал от деда правосудия. Бернад ожидал Касса в тронном зале, сложив свой меч на коленях.

— В свое время я не вырезал этого выродка из чрева матери. Слава Богам! Они дают мне второй шанс, — выплюнул заскорузлую ненависть Бернад и освободил меч от ножен.

Его притащили в пропахшей смолой тронный зал в цепях. Держали его трое рыцарей, им так и не удалось поставить его на колени — Касс отбросил одного и скрутил кишки второго, пнув в живот. Рядом с ним бросили задушенного волка с разорванной пастью.

— Он умертвил королевскую собственность, — провозгласили рыцари.

Бернад встал. В свои шестьдесят семь он был все еще крепок, держался ровно и меч сжимал твердо. Но дрогнуло острие меча, когда они прокосолапили друг к другу и с обоюдной яростью посмотрели врагу в глаза. По залу прошелся ропот. Бернад и сам знал, отчего — он словно помолодел на десятки весен и даже чуть подрос. Касс упирался в деревянный потолок тронного зала черной, как смоль макушкой, ноги его вросли в ольховый пол, словно стволы деревьев, грудь дышала, словно паруса, а лезвием взгляда он мог разрезать кожу. Бернад засомневался, что тот даст пронзить себя, в этом бою он точно сгинет вместе с ним, и толстый чепуховый племянник уже наутро втиснется в его трон.

— В темницу его, — прогремел Бернад, — Пусть померзнет перед казнью, узнает северный холод!

Кассу холод нравился, поэтому против он ничего не имел. Но против оказался толстый Магнус, по ревности своей решив, что старый дед совсем выжал из ума и захотел пощадить внука. Злость вскипела в его жилах, он никогда не отличался терпением, Магнус обнажил меч и кинулся на Касса. Тот встретил его клинок оковами, брызнули искры, завыли ручные волки, ругнулись женщины. С лязгом металла клинок воткнулся в пол. В мгновение вздоха Касс вдарил кулаком Магнусу по лбу, тот упал и сразу помер. Бернад расхохотался под завывания волков.

— Ахаха! Видели это?! — кричал он, сотрясая кулаком, — Нет, нет в нем ни капли ядовитой крови! Посмотрите на него! Чистый Блэквуд, ни одного рыжего волоска! Это не мертвое семя моего сына, это семя предков, помяните мое слово! Касс рожден от семени наших предков!

Возможно, старик оказался бы прав, если бы на правой ягодице Касса не розовело родимое пятно в виде огромного персика, точно такое, как и у его матери. В пятно это Исбэль целовала сына не раз, но ровно до того момента, как он впервые сел на коня. Реборн понял, что Касс слишком взрослый для таких нежностей и запретил жене это делать. Но иногда ей удавалось делать это в тайне. Исполнилось Кассу тогда семь. К счастью, дед портки своего внука не снимал.

И все же Бернад кинул Касса в подземелье, чтобы соблюсти все приличия. Поморозив недели две, он выпустил внука и более от себя не отпускал. Бернад решил, что это провидение Идущего по Небу, ведь недаром внука его звали точно так же, как и покойного младшего сына.

Реборн прибыл к берегам Глаэкора уже через половину месяца. Отец встретил его мирно, без боя, однако совершенно не мирно тряс перед его носом большим кукишем в окружении красных шлемов.

— Ты уверен? — спросил отец сына, когда тот вышел из-за спины своего деда.

Прощальные объятья были крепки, Реборн знал, что долгие годы не увидит своего первенца. Касс сделал свой выбор. Ему больше не снились осины, он видел их своими глазами и чувствовал кожей. После смерти Бернада он унаследовал трон.

Карл женился на дочери известного лорда — Торелли, внучке королевского десницы — Вердана Торелли, он был сражен ее крепкой красотой — ноги ее были белы и походили на два добротных бочонка, а руками она могла согнуть кочергу. Кассу тоже приглянулась эта девица, к счастью, у нее оказалась близняшка, не менее прекрасна в своей добротности. Зачастую мужчины их путали, но Карл утверждал, что у Дафны рука все же тяжелее.

После смерти отца королем Теллостоса стал второй его сын, Лорел, несший фамилию Фаэрвинд, и на то оказалась воля богов. Всю свою жизнь Лорел удивлялся, что женщины искусно притворяются людьми и недоумевал, как это им удается. И все же, в жены взял он ту, которая делала это лучше всех.

После отбытия Касса Лорел часто прятался от матери. Исбэль все боялась, что Лорел тоже куда-нибудь исчезнет и донимала его своей материнской любовью и днем и ночью. Ему вполне хватало и той, что была раньше, поэтому он взял моду подолгу уезжать из замка в пшеничный путь вместе с младшими братьями. По вечерам Лорел частенько ютился с отцом у камина, потягивая летнее вино, но все же частенько предпочитал чего покрепче.

Реборн с отцом так и не помирился. Ходили слухи, что король Бернад дал дубу от злости, когда узнал, что у него родился пятый сын. Реборн приплыл на похороны с женой, которая спорхнула с пирса прямо в объятья своего сына. Исбэль плакала и плакала, настолько остра бывает материнская любовь.

— Ну, хватит, мать, — обескураженно обнимал ее Касс, — Ты же хотела жестяные ведра, помнишь? Они будут, все будет, только не плачь. А пошлина...

— Какая пошлина! — всхлипывала она, хватаясь за его волчий воротник, — Не... ну пущу... не отпущу тебя! — Но отпустить все же пришлось.

Открытые торговые пути Касс использовал мудро — в его характере материнского оказалось гораздо больше, чем Бернад позволил себе заметить. Доходы от продажи стали король пустил для строительства городов — уж больно ему не нравились грязные улицы, убогие мостовые и мрачные дома. После Теллостоса, порой, суровость Глаэкора нагоняла тоску. Корабли уходили груженые сталью и железной рудой, а приходили доверху наполненные прочной дубовой древесиной и самым красивым мрамором на континенте. В историю он вошел как Касс Строитель.

Всю свою жизнь Реборн пристально наблюдал за Восточниками, опасаясь, что те, объединившись с государствами за грядой, обретут невообразимую силу. Поначалу торговля шла хорошо, страны востока вспоминали былое и были исключительно гостеприимны друг к другу, но вскоре между ними разгорелся спор, кто из них все же древнее и кто же все-таки вправе считать себя отцом всех государств — объединение справа от гряды или объединение слева. Вполне возможно, что между ними бы разгорелась война, но проход в гроте был слишком узок, чтобы пожарища раздора охватили песчаные столицы востока. К тому времени, как король Теллостоса почил, споры все еще продолжались.

Реборн получил прозвище Крепкое Семя. Все его сыновья были здоровы, крепки и могучи и дожили до глубокой старости. Один унаследовал трон Глаэкора, другой — Теллостоса. Не каждый отец мог похвастаться этим. Ходило, правда, еще одно провище, связанное с его внушительным достоинством, но Реборну больше нравилось первое. Вместе с пятым сыном появилась и двойняшка — милая рыжая девочка, все время таскавшаяся за братом. Реборна долго терзали сомнения, и спустя несколько месяцев он призвал-таки Исбэль к ответу, поинтересовавшись, откуда взялась девчонка. Та, краснея и смущаясь, сбивчиво поведала о Гасконе, самой стремительной ее симпатии. Реборн подумал хорошенько и сказал, что Гасконом дочь не назовет. Исбэль, проникнувшись стыдом, признала, что повела себя очень плохо, скрывая все эти годы правду, и спросила, не полагается ли ее за это наказать? Реборн ответил, что пороть ее не будет, потому как не заслужила. Но королева смотрела настолько жалобно, что Реборн-таки сжалился, а потом снова любил ее всю ночь, до самого утра.

Оглавление

Глава 1. Ошибка солнца

Глава 2. Пшеничная вдова

Глава 3. Осада

Глава 4. Алый рассвет

Глава 5. Призраки ночи

Глава 6. Разговор по душам

Глава 7. Виселица

Глава 8. Желания ночи

Глава 9. Враг у ворот

Глава 10. Семь вздохов

Глава 11. Праздник стервятников

Глава 12. Поиски справедливости

Глава 13. Скоропостижная свадьба

Глава 14. Пламя и вино

Глава 15. Медоедова смелость

Глава 16. В путь

Глава 17. Верность и честь

Глава 18. Ум и хитрость

Глава 19. Кричащий суслик

Глава 20. Плач вереницы

Глава 21. Внезапная забывчивость

Глава 22. Алчущий бог

Глава 23. Перед боем

Глава 24. Воин

Глава 25. Шепот небес

Глава 26. Холод безумных зеркал

Глава 27. Неспящие

Глава 28. Раздумья

Глава 29. Холодные вечера

Глава 30. Раскалить сталь

Глава 31. Башня

Глава 32. Подарок

Глава 33. Око бури

Глава 34. Правда

Глава 35. Несносная женщина

Глава 36. Восточники

Глава 37. Любить

Глава 38. Прием и суслики

Глава 39. Под взором богов

Глава 40. Гнев

Глава 41. Семья

Глава 42. Заключительная. Кружево судеб